Владимир Гершуни СУПЕРЭПУС
Сочинитель перевертней независимо от собственного желания не ведет за собой слово, а сам идет за словом, как за сказочным клубком… Работая в этом жанре, автор почти никогда не знает, куда катится клубок. Зацепившись за какое-либо слово, он и за минуту не предвидит, каким оно рассыплется спектром, — здесь играет некая радуга-калейдоскоп, в ней то и дело перемешиваются все цвета…
…В период триумфального шествия нашей политпсихиатрии (1969–1974 годы) автор убедился, что для здорового человека, надолго помещенного в желтый дом, составление перевертней — лучший способ спастись от сумасшествия. Эти упражнения, интеллектуальные, почти как шахматы, и азартные, почти как карты, до отказа заполняют досуг, стерилизуют сознание от всего, что могло бы ему повредить, перестраивают структуру мышления таким образом, чтобы оно было постоянно и прочно избавлено от изнуряющей его губительной зацикленности на ближнесущных проблемах, которые для зэка спецпсихтюрьмы могут стать причиной духовной, моральной, а то и психической катастрофы. В отличие от обычных тюрем в желтой тюрьме человек не только заживо погребен, но погребены и его мысль, его дух — в той обстановке беспросветного, идеального бесправия, которую не пробивают даже активная поддержка и защита извне. Там постепенно исчезает желание и способность к чтению, адского напряжения ума требует писание даже коротких писем. Деформируется восприятие реального, и сюрреалистическое, кафкианское делается доступным и близким — но не так, как для ребенка волшебная сказка, мобилизующая хоть небольшие усилия воображения, а так, как во время бреда галлюцинаторные образы, в реальности которых больной не сомневается… В этой атмосфере Босх и Дали убедительнее Репина, Бодлер читается так же легко, как Михалков… Мировосприятие, порождаемое желтой тюрьмой, обрекает на модернизм.
Я все это рассказал, чтобы объяснить, в какой творческой атмосфере (это может разуметься и в кавычках, и без кавычек) проходили мои занятия перевертнями…
ТАТЬ Палиндромическая поэма
1
Дорога за город. Топот! Топот! А речь у кучера — ах, и лиха! — «Ого-го-го-го-го!» И воззови, и кричи Каурому — одурь! Аж в жару, до умору, аки чирки! О, летело поле! Село полетело… Ток… Скот… Овин… Жниво… А мы дворов, дыма — о, мимо! Мимо коров да задворок — оле, чмокалка! Мне дар кутилы пылит (украден маклаком)! Чело тинет с жару, кураж стенит… И лад в дали, диво — вид! Ольха… Полынь… Уныло пахло… Мята… Тьма на воле перепелов… А нам, татям, ах, ето пело поле! Потеха! Ревел клевер о лесе весело и о воле еловой — и летят ели! Но! Но, Каур! Я еду к Кудеяру. А конь — он — ну как скакун! Силач! Мы мчались и летели — ох и лихо! ………………………. Я с лавры вырвался — о мати! Тамо и кони — как иноки… И лети, богопасом, амо сапог обители — мати несет, оле, зело тесен. И там сени демон ономедни нес сорома морось, лепо сопел, манил: «О, воли нам!» ………………………. Липок дьявол, слов яд копил — нож оно, нож! Олово ль слово? Ложь оно, нож! Он воспел о воле псов! «Шарашь потоп!» И летели плотины древ, таче в утече мечет, увеча твердыни толп воров и черни, будто терпит и прет от дубин речи и трепа паперти — ух, и прет в терпиху, яру душу дуря, яро в омут умов оря, маня, ловя, воззовя: «Воля — нам! Раба — на бар, а на раба — барана! Ропот, ищи топор! Топор, ищи ропот!» О вера — зарево! Ее тот ли, буесловя, дьявол се убил?2
Нам атаман, как иерей, мир указал. А закурим — мир озарим и разорим! Миру курим мы дым! Ужас, как сажу, метем! Яро горя, беда с усадеб тень холопий полохнет… Миру душу дурим! Мишуру рушим! Отчины — ничто! Мир обуян — гори! Пир огня — убор им! Мори пиром! Уничтожь отчину! — Вознесен зов, зов к силе. Пели сквозь топот и рев двери, ярость соря! Восплах ахал, псов яро хорохоря. О, до жути пир хмелем хрипит уж, и смеемси, аки на пиру до одури паника, и харь пот, рев. И носились они, вертопрахи, и кнезь таращил, ища рать, зенки: «Ущерб обрещу!» Яра харя, как у худого духу, отупел сослепу-то! А рать стара. Лелеет ее Лель, Лель одолел. (Или опоили?) Но стереть сон могим мигом! Но сметем сон — да в ад! Ад — жар. В ту темь и мороку ало зияя, и зола — укором, и метут вражда, угар бед, где брагу ту сосут, чем течет меч. Елозь в золе, адороба борода! Ад — жажда! Ад — еда! Туда пира цари падут — ада ртов отрада! Их и давили, в ад маня, ров дворянам вырыв, умереть в терему велев им. А чем велев? Мечами! Им, аду пира, дари пудами и не цени вора даров! Мир обуян — гори! Пир огнями убор им несет, мир им тесен! Наш меч ал. Плачь, емшан…3
Ого — нюх юного! Шиш, молокосос! Соколом он туго, могутно у терема замер: «Ету уведу деву». «Али мила?» «Я ея, утушку-цацу… к шуту!» Окно — теньк! О, в окне — тонко: «А-а! Мама-а!» И тати: «Аха-ха-ха! и ее, и матушку-маму… к шутам! Им алеть телами!» Ала в хуле телу хвала! …Он, ковров не видя — дивен вор! — в окно: «О, ты-то иди. Али сдала, лад-сила?» Зело пьян, я полез. Я-то хотя доломан, а молод! «А-а! Ма-ма-а!» «Цыц!» Атата! О, да не по жопе надо! Он сапогом ее мог, опасно — он кован. Она — в окно, от хором… О, к саду — тенью… Не туда скоморох-то! Ее и нет! Куда скакнула шалунка! К саду, к тени — ищи ее, шиш, ухарь праху! И в ольхах лови, как у хат птаху. У, взял язву! Юла! Шалуну сунула шалью — и в рожу, и в рот! — «Оторви ужо, рви от сучьев!» — «Увечусь-то!» Ах он, аноха! Лапал — ручища! — «Тащи!» — «Чур! Ручищи, чур! А-а! Ма-а-ама-а!» Но ее он унес к сену — яти дитя. Ещё-то ко тёще тащат! Но он лишь ету цацу тешил. О, вот сила ж! Сжал истово — сила вола! Баловались… Сила! Сосватались! Сила-та! Всосались!.. Вот суку-мать, аще теща — там у кустов… И орет! Ерои ети — зяти-витязи те! Еть ее, во соитии опоити — осовеете! Ах, ето потеха! Мама хамам: «Саван на вас!» Но взлетел звон меча… Зачем? Не обуян я у боен. У ребят я беру ее и зову юного, гоню: «Увози». А, к шутам! Им она мать, а с атаманом и матушка! Молодися с идолом! Отселе велес-то недале — на деле, ано наворовано на-еле. Да, неладен идол! Плоди котят-татяток!4
Не вилы — ливень сено понес и мял емшан со сна шмелями и маки с усиками. Се, воя, с ливня пьян, вился овес, оторопело поле порото, оно мокло волком и ныло. Мечут в туче молыньи, моргая, а гром мир оглашал: «Горим! Я славен! — гневался. — Я Илия! Яро в туче лечу, творя потоп ада пен, горимир огнепада — иду, гроз вперив свиреп взор!» Гуди, летатель гор! Ветра, жарьте в рог! Лети, но гори, мирогонитель, и, опьянев, звеня, пой! Небу бубен и радугу дари! Иди! «И иду!» — Буди, и дебри, мир бед, как тень гор, дрогнет!_______
***на нежить иже на небе! Тю она! Речи чичера ноют, аще пёр тугу, трепеща. Тело колет, болит и лоб. Насморк сип. Искромсан дух, истят си. Худ шалаш — мокну сосунком! Но, стеня, тянет сон, уд унежив оков, иже нуду уняв в утине, сон осенит — увяну. …Ан сна оков и чар мощь, омрачив око, летак, сатаны натаскатель, яви дменьем дивя, и марами, он речи-тени кинет — и черно, и ало дымят ямы дола, и, намутя туман, виляя, поле мучил и чумел, опялив и диво-воду — чудо в овиди, и разлив явил зари потоп, и лалы по воде медово пылали. Не морок-сон ли, сильно скоромен? — Ту деву ведут, юну куничку — к чину кунью! А куница — цаца цац! И ну-ка, залазь! А хули, милуха, утолим-ка так милоту! И ей унзну… Оле, чур! Тру чело. Оле, шел пот, речил о боли — чертоплешило, и с чертогону течет у ног. Отречьси от чертенят! Уноси ноги и гони сон! Утянет речь-то акы в утробы в адовы. Вывода выбор, тувыка — молись силом. Я мру, чур мя! Иди себе, бес, и сон уноси. Ала молонья пьяно ломала ярок узор, грозу коря, ахи нежити, жениха мороку, и метала теми укором, али небо кобенила сила грома. Заморгались вымоин гор огни. Омыв адово мир, зримо вода яростиво рубит, и шарашит, и буровит, соря. ………………………. Иди и потопи лета темень! Говори, миров огнеметатель! Рок, сила! Шал и скор, носясь, он море в узилища тащил изувером — потоп он носил, а тополя лопотали сонно и ливень гневили. …Но светел, улетев, сон овил тополя вяло, потливо, и лавы бурь убывали. И еле с елей течет, и лапы ссыпали уже долгих игл одежу. Ясень умер, дрему неся и лень, и синели тучи, чуть морося сором. ………………………. Бор гробу во хмуру. Мхов убор. Гроб, как око, теменью немеет, как и шумом уши, а робостью — уют собора. И леса чухать птах учась, ели — как монахи. Шиханом леший шел, как поп, во вере тетеревов — невидаль, а дивен. Шел по плешь во хмызу, и лапищи щипали узы мхов. Вид у лешака шелудив. Он и во снах учухан совино. Или он ослеп, архиерей? Храпел сонно… Аль епархии храпела нелюдью лень? Али чума замучила?5
Лари бояр я обирал — и на день мне дани! И зову юного, гоню: «Увози». Но вон еще, уведя, деву тащат. Ахти! Журка та кружит, ха! Косы, венец — в цене высок. И ребята: «Батя, бери, от мира дарим-то! И бей ее, и ***, и поркой окропи!» И, обругана гурьбой, алела. О***ет ее ухо — мат и тут и там. Уж я вяжу ее, а не лезу — зелена. Ей не мило зол имение — там ее мать… Тать, ее не убий, буен! Но он — аки наш Аника! Ее тень отстонет… ………………………. Но, взлетев, светел звон! Ух, рев вверху! Мечту во злобе на небо ль зовут? Чем нов звон тот? Уж я ль гляжу, и там — ого! — Богомати… О видение! И, ей-ей, не диво! Сиро в тине лени творись! Ох, и тупел сослепу тихо — и тины нити опутали… Вся сила! Виси, валися — свила тупо. Али мне лень мила, и мя теснит и тин сетями, и манит ям вмятинами? Али пел сопьяну, глазел, слеза-лгунья послепила? Ту зелием змеи лезут — оле, змеит и питием зело! Таче лень не лечат. Или овил чад ум удачливо, яря во себе бесов? Как у вод неводу, худо. В ендову сую ус, сую, опьянён… Я пою, ус в висок скосив. Он рот умилял, и муторно. Я бес, я у чар в яме! Нем я, врачуя себя, и чёрт речи меня лишил, я нем. Я, следя, лгу ему в уме. Угляделся. И себе на небеси — нема, как и лика камень, а чутка, как туча. Ясен зов Ее вознесся: «Я и надзор, и мама мироздания, беду судеб вижу, ран боль обнаружив. …И о плаче, печаль, пой, и воззови, и мир прими!» ………………………. Ее дивен мне вид! У дива на виду я утеснён, сетуя, и лоб томим от боли, от чуда-ладу: что Успенье псу? Молися силом! И омыты мои очиньки, лик… Ничо, вымолил, омыв ее укором тенет мороку. Зло переполз… Я славил боль, обливался ей, нем, ан знамение яро в тиши творя… Меня истина манит сияньем! Лети, сон, тенет носитель! Лети, чар рачитель! А тута, въявь: — Лезь, мамзель! — Залазь! — И повопи! — Цыц! — Убрав ее в арбу и обдав свадьбой, катили так и летели, как ада чада, а дар конокрада летел, ровно и он вор. Удал, сулил усладу… Сёла, лес, и луг, и Жигули, и город у дороги — о, мимо, мимо! Тю! О пирах ухари поют и о воде медовой! Их усы сухи.6
Ого, топот! Ага, учуял я. Учу: «Молодь-зелено! Не лезь долом». Топот… Топот… «Он далече? Ладно!» И летели, и лепо пели мы там холмам лохматым, и маками низин яра залила заря у города дорогу. …Тише! Мститель летит, смешит воров — то гогот, то хохот: «Ого-го-го-го-го! Аха-ха-ха! Аха-ха-ха — ха!» Бах! — осело колесо. И жалко поклажи. Летит смерти хитрее мститель! Летел, как и чёрт с встречи с иконой — он окис! А вижу: на небе мать там ***на — ну, жива! И ***да над нами! Лети, о воитель, ха, Мономах! Лети, бар грабитель, лети на канитель! Нельзя, в ухабах увяз, лень… Нам — аман. Наш меч умер. Дремуч емшан.7
Ха, в оковах ем я в яме уху. Ишь, а ныне, жаря еду, кутят у Кудеяра жены наши! Нежь жен, мило ври, мирволь им! Ах, уха аки бибика! Ох, и лечь нынче лихо! Как лапоть, си ищущи истопал. Верю в Юрьев мора денек. Шуба бабушке недаром и дарена, да не ради их ухи… Шабаш! Ров, двор и щелка… Дабы дыба да клещи мя трем смертям отдали… «Мил ад-то?» — Так жалил и пилил аж кат. Ад алкал. А клада иди ищи! А клада — гадалка ищи в сене, свищи! Огонь меня немного того… Ноготь — ого! Того… Акика! Так, кат, учи бичу! Моли шилом! Тот кат ли повалил, оголил, а вопил так, как от сапа сто волов. Икал. У ката кулаки — ины дыни ешь — не меньше! Он рот воплями мял повторно и мял после дел соплями, и, воркуя у крови, узел свил, слив слезу. Еда звучала палачу в заде — и прет, а терпи! Коты пыток! Раки кар! Кат — сам ада мастак! Яра татарья, яра харя! Шарашь, акы быка, овец, и сицево мочи бичом! Тело коли, шило! Колет, аки пика! Я следом оделся уколов. У зубов обузу волоку. «Иль язик изъяли? Мы дадым нового! Вон и повиси. Вопи, как колоколок!» Инно: в зубы да на дыбу. «Звони! И о вере вой!» Йок, а на кой? Каты, вы так! Кату — кутак! Но выдал клады — вон они, тут: инно — течет ета наша каша, нате! И уха на *** течет! Течет, как адова вода…8
Не жив день, недвижен, и чуть тучи намутили туман. Вянет стен явь. А за кирпича лапами атака таима — палачи Приказа. Теперь трепет тише тешит. Ах, и так ты, пытка, тиха! Тишь у дыбы душит. Я не шишеня, дар я аду. Ну, да я рад аду суда. Дьявол — слов яд оговору сурового. Яду, судья! Ишь, и твари! Мука — везут. У зевак, у мира в тиши, сиволапо тащат. Опал, овис, ха, лег на виду… Съехал по плахе. Судьи в ангелах, да втащат в ад — ад же дан как надежда!9
И летописи потели… Адов слог ал, глав ал глагол свода: то пот — чем течет меч! Топор плахам ахал про пот, ухал, плаху вымыв! Индо дни он метил, и темно махал по плахам мытым. О нас и писано: мол, занят ум смутьяна злом — то мот и вор крови. Или тем-то и отметили? Мора день недаром моту, мол, уныл… Хмелем хлынул, омутом — и пир хмелем хрипи! И позови воров, и возопи, в омут умов ори сиро! Ада идол, псов алы рыла восплоди и рты, вымыв, вытри! И шишара, шиши, шерёшь и тати — тут как тут. И опои, и наври рвани! И враз у пира втихаря о боярах — и твари пуза рви! И на холопа по лохани! А боль-злоба алела и ворковала во крови — от часа, что сила воспенилась, а псари мира спасали не псов, а лис, и летописи лисьи потели…10
Может, ямы мятежом вырыв, топор искал плакс и ропот, и охал, пахарь праха, плахой им, а палача лапами те четвертованы. На вот — рев течет… Ям вера — ревмя. Ее нежа в уме, и не чёрт отречением уважен, а холоп отречен. Рок в корне чертополоха — закопан напоказ. И врыв, в яме сгинь, книг семя, вырви — и врозь взорви! И книжинки, воспылав от силы листов, алы, псов и лис они тревоги миговерти носили. Ума хула в хвалу хаму, и чёрту глаза лгут речи, которыми наго поганим мы роток. Хаму в умах оголи — хаму зароком око разума хилого. Топор отколе вело? Кто, ропот вил оголив, учил кличу мечом? О чем? «Бар грабь! Уничтожь отчину! Фу-ка, в узы бар, абызу — вакуф! Не жалеть тела жен!» Учил кличу тот супостат со пустот мира дыры. Да дыры — дар им! И тамо преследовал главодел серпом. Ати мира дырам! Чмары дар им — молот сокровищ или зуд узилищ и вор-костолом! Ропот, ищи топор! Топор, ищи ропот и мани толпы плотинами! Их ал путь у плахи, ал зла потоп! Ям вера — ревмя. Манишь, рев, к вершинам плоть толп. Небодум им удобен, а вера царева родит нам антидор. Но смутишь — удушит ум сон, и неметь в темени уму. И метет в те теми и неми шабаш имен и ада улова — и диаволу доход.11
Но взнесен звон! Мило колокол им, яро, мило вещал, слаще воли моря! И рад устало — псина, раб, вора забава, базаров баран! Исполать, судари! Мы вечевым мира думу в ум ударим! Мором мира дом одарим! О вера-зарево! О, не раз озарено ее имя татями — их и ее имян гори, мир, огнями! Мир им — кабак. Он, небось, особенно мил им. Мора день недаром им ахал плахами и олуха хулой. Им и дайте топор — пропотеть, и ад, зияя из тени, заранее геенна разинет. Ее имя расписано до нас, и псарями оно воспето в рвоте псов — хам рока на кормах!12
Веру доищи, одурев, и мало — колоколами, и рано — в звонари… Ала в хуле делу хвала! А народу хула в хвалу. Худо-рана течет — вымокал у ката кулак, омыв дел сих уд, и дух, и след. Народ чохом охоч до ран, он сир присно, и крут, как турки, и круче чурки, и серее ереси. Неодолим он, но мило доен, нечесан, а сечен, надзору роздан, надолго оглодан, натупо опутан, утоп в поту и о***л под оплеухой!1969–1972, 1975–1976, 1990, 1993
Комментарии к книге «Тать», Владимир Львович Гершуни
Всего 0 комментариев