«Русская поэзия XVIII века»

Русская поэзия XVIII века (fb2) - Русская поэзия XVIII века [Художник В. Панов] 6276K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Антология

Русская поэзия XVIII века Стихотворения Сборник

Русская поэзия XVIII века

В начале XVIII столетия Россия пережила мощный общенациональный подъем. Уходила в прошлое старая, патриархально-боярская Русь. Перед мужающей «с гением Петра» молодой Россией развертывались заманчивые дали будущего процветания. Укреплялась экономика, развивалась промышленность, ширилась торговля. Благодаря военным победам Россия вышла к морю и, построив флот, превратилась в морскую державу. Ею овладел пафос коренного преобразования. На глазах одного поколения вырастали новые города, менялся облик людей. «Обмирщалась», становилась более светской духовная культура. На этой почве открылся простор для успехов науки, искусства, просвещения. «Россия, – писал Пушкин, – вошла в Европу, как спущенный корабль, – при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы». Энергия разрушения, «расщепления» старых устоев превращалась в энергию созидания нового европейского государства; были разбужены дремавшие силы народа. Люди петровского времени ощущали свою причастность к большим историческим событиям, прозревая в просвещенном и сильном государстве свое собственное благополучие.

«Россия, – по словам Гоголя, – вдруг облеклась в государственное величие, заговорила громами и блеснула отблеском европейских наук. Все в молодом государстве пришло в восторг… Восторг этот отразился в нашей поэзии, или лучше – он создал ее. Вот почему поэзия с первого стихотворения, появившегося в печати, приняла у нас торжествующее выражение, стремясь высказать в одно и то же время восхищение от света, внесенного в Россию, изумление от великого поприща, ей предстоящего… С этих пор стремление к свету стало нашим элементом, шестым чувством русского человека, и оно-то дало ход нашей нынешней поэзии, внеся новое, светоносное начало…»

Поэзии XVIII века была свойственна та же стремительность в усвоении европейской культуры, то же прославление государства и олицетворяющего его монарха, то же презрение к врагам просвещения, какими была наполнена бурная, энергичная и деятельно-кипучая эпоха – эпоха «великих викторий» и свершающихся перемен во всех областях жизни огромного государства.

Наибольшее воздействие на отечественную поэзию и литературу оказали идеология и творческая практика Просвещения. Русское просветительство формировалось в борьбе с деспотизмом монархии и крепостным правом.

С реформ Петра I начинается новый этап в просвещении России, и семена просветительских идей падают на живительную почву. Русские поэты полны заботой о просвещении отечества, они прославляют науки, искусства и, начиная с А. Кантемира, сатирическим смехом поражают невежественную часть дворянства и духовенства. При этом само просвещение понимается достаточно широко и глубоко – как внедрение прогрессивных идей и высоких нравственных понятий в сознание людей, в их жизнь. Просветительские идеи наполняются вполне конкретным смыслом. Они означают поддержку экономическим и политическим начинаниям Петра I, которые в ту пору служили интересам всей нации, хотя воспользовалось ими прежде всего дворянство.

В Петре русские поэты видели просвещенного монарха, пекущегося о величии всего отечества, всей нации без различия сословий. Петр, просвещенное русское государство, идеальный гражданин, который разделял идеи Петра и нес в себе частицу его преобразовательского огня, стали ведущими героями поэзии XVIII века. Так складывалось искусство русского классицизма с его идеалом разумности и державной организованности бытия.

Мир, как его понимали философы и писатели начала и середины XVIII века, состоял из разных сторон бытия, которые выстраивались в единое целое строго иерархично. Государственная служба, например, занимала более высокую ступень в общественном признании, чем поэтическая деятельность, но обе, однако, считались необходимыми для блага отечества: первая внушала дворянину разумные представления о гражданском долге, вторая воспитывала его чувства. По убеждению мыслителей XVIII века, истинно просвещенное государство исключает противоречия и сама иерархия в нем – знак стройного порядка и гармонии.

В литературе иерархия, свойственная сословному государству, выразилась в резком размежевании жанров, узаконенном эстетикой и практикой классицизма.

В согласии с такими взглядами интересы просвещенного государства объявлялись высшей ценностью, интересы частного человека – второстепенными. Разум, воля, развитое чувство общественного долга, поставленные на службу государству, были возвышены классицизмом, ибо только с их помощью частный человек мог стать полезным слугою отечества, истинным его гражданином.

Классицизм утверждал превосходство общественного над личным, разума – над чувством, «большого» мира государственных забот – над миром «малым», домашним, порядка – над хаосом, цивилизации – над природой.

Все было расчислено. За «высокими» жанрами закреплялось изображение государственной жизни, исторических событий, героических деяний монархов, полководцев, мифологических божеств. Изображению частной жизни – личному, интимному, бытовому – отводились «средние» и «низкие» жанры. Вследствие этого человек не мог быть раскрыт искусством классицизма во всей своей сложности и противоречивости, в полноте связей с жизнью, с реальным бытием, в котором он формировался и складывался как личность.

Гражданская тема неизбежно облекалась в торжественную, похвальную, философскую оду, трагедию или героическую поэму; личная – выражалась в элегиях, посланиях, стансах, песнях; быт – в баснях, былях, сказках, комедиях. Соответственно жанру избирались и стилистические средства: книжная лексика преобладала в одах, трагедиях; разговорно-литературная (с ограниченным допуском как церковнославянизмов, так и простонародных речений) – в элегиях, посланиях, а просторечие допускалось лишь в басни, комедии и другие «низкие» жанры. Ломоносов реформой в области языка художественной литературы ввел в употребление теорию «трех штилей», упорядочив сложившуюся стилистическую и жанровую системы. Это имело глубоко прогрессивное значение, так как способствовало освоению русской поэзией разнообразных явлений жизни.

На удовлетворение той же назревшей потребности была направлена и реформа отечественного стихосложения, произведенная теоретическими и практическими усилиями М. Ломоносова и В. Тредиаковского. Чуждая духу русского языка силлабика сменилась силлабо-тоникой, переход к которой возвращал стих в лоно русской разговорной речи. Если раньше, в XVI–XVII веках, стройность и протяженность поэтического ритма обеспечивалась строго определенным количеством слогов в строке, а сами строки располагались двустишиями, скрепленными рифмой («краесловием»), то теперь к этому «показателю» было добавлено и равное число ударений. На смену количественному подходу пришел качественный. Стих укрепился, подтянулся, стал живее и музыкальнее – ведь наш язык отличается подвижностью, непредсказуемостью ударений. Стих, сдерживаемый берегами равного числа слогов, свободно колебался в этих пределах. Так возникло подвижное равновесие отечественного стиха, ставшее основою торжества новых размеров, особенно ямба, усовершенствовать который до классически идеального предстояло Пушкину.

Основание монументального искусства русского классицизма заложили поэты А. Кантемир, В. Тредиаковский, М. Ломоносов и А. Сумароков.

В одах Ломоносов воспевал Петра и его деятельность. Обращаясь к императрицам, поэт давал им «уроки», как продолжать дело Петра. Одновременно в одах вставал образ самого поэта – ревностного патриота-гражданина, активного и деятельного поборника просвещения, преследующего одну цель – благо отечества.

Оды создавались Ломоносовым обычно на торжественные случаи придворной жизни. Однако традиционная, узаконенная хвалебная форма не мешала поэту развивать излюбленные темы – прославление России и Петра как просвещенного царя. Ломоносова волновало настоящее и будущее страны. Для того чтобы вызвать высокие чувства у своих современников, поэт возбуждает и «заражает» их тем эмоциональным подъемом, который переживает сам. Страстная речь передает восхищение грандиозными картинами могущества и величия страны, которые открываются взору поэта и приводят его в «пиитический восторг». Лирический подъем постоянно поддерживается риторическими восклицаниями, вопросами, обращениями, неожиданными ассоциациями, аллегориями и уподоблениями, историческими и мифологическими параллелями. Поэт из античной древности переносится в Русь Ивана Грозного, из российских просторов – в знойную Африку. Ломоносов как бы раздвигает время и пространство, включая сиюминутное и насущное в единую и всеобщую жизнь человечества. Динамичность мысли сопряжена в оде с «громозвучностью» слова и пышным великолепием монументальной живописности и пластики. Все это благодаря аллегориям и метафорам вырастает в картины, исполненные величественной красоты.

Ломоносов воспринимал оду как жанр ораторский. Возвышенный строй торжественной оды уносил читателя в мир высоких гражданских и общественных идей. Лирическое «парение», свойственное ломоносовским одам, исключало простоту стиля и композиции. Мысль приобретала «неправильный» полет, подчиняясь восторгу поэта, который как бы непредсказуемо, произвольно перемещал взгляд с одного «высокого зрелища» на другое и был захвачен разнообразием впечатлений. Эта «бесплановость» лирического высказывания, преувеличенность переживаний, стремительная смена предметов восхищения рождали «лирический беспорядок». Подобные отступления подвергал осуждению Сумароков, так как они противоречили нормам и правилам поэтики классицизма с ее установками на ясность, четкость и логическую стройность художественного творения. Но русская ода пошла вслед за нарушавшей «правила» одой Ломоносова. Все известные одописцы, вплоть до В. Майкова и М. Хераскова, в строении оды следовали именно Ломоносову.

Впрочем, и в поэзии Сумарокова самое живое и ценное связано с широким представлением о кодексе классицизма. Но если в оде Сумароков в большей мере держится «правил», то в элегиях, притчах, баснях и особенно в песнях он во многом нарушает их. Песня, по его мнению, должна воздействовать страстью, а не разумом. Конечно, лирические стихотворения Сумарокова еще не свободны от следов рационализма, но в песнях заговорила душа поэта; он смог эмоционально выразить личные, интимные переживания, в пределах одного стихотворения переходя от ямба к хорею и создавая ритмические вариации стиха. Так в поэзии возникал своеобразный музыкальный напев, который нес в себе живую человеческую страсть и передавал неподдельное чувство, перекрывая «разумную» сухость и логическую скованность поэтического словоупотребления и синтаксиса.

В 1760-е годы, при Екатерине II, русский абсолютизм достиг расцвета и могущества. Россия вошла в число первых мировых держав и решала наравне с ними судьбы Европы. Русский двор ослеплял блеском и великолепием. Дворянское сословие получило неслыханные привилегии. Но одновременно чуткое ухо улавливало и глухой ропот социальных низов – задавленного и закрепощенного крестьянства, мелкого чиновного, разночинного люда и бедного служилого и неслужилого дворянства. Тысячи крепостных и государственных крестьян раздаривались высшим сановникам и фаворитам, им же доставались титулы и чины, поместья и драгоценности, орденские звезды и баснословные денежные суммы. Основная же масса народа нищенствовала и бедствовала.

Крестьянская война 1773–1775 годов, возглавленная Е. И. Пугачевым, была самым мощным выражением непримиримых противоречий между правящим сословием и подневольным народом. Просветительские идеалы подверглись жесточайшему испытанию. Все большее значение приобретало моральное воспитание дворянства. В начале 1790-х годов обличению и осмеянию подвергались не одни лишь враги прогресса, но и «просвещенное» дворянство, не исполнявшее своего гражданского долга и общественных обязанностей перед государством.

«Благородное» сословие подвергалось острой критике в журналах (например, Н. И. Новикова) и в художественных произведениях еще с просветительских позиций, но антидеспотический характер сатиры был уже очевиден. Стало ясно, что между идеалом просвещенного абсолютизма и реальным бытием пролегла глубокая и все разраставшаяся трещина.

Пугачевское восстание подорвало веру в один из основополагающих принципов просветительской идеологии, согласно которому просвещенный абсолютизм и есть истинно разумная государственная, общественная и социальная система.

Прогрессивный дворянин потерял точку опоры, он перестал видеть в самодержавии источник преобразовательской энергии и вместе с тем боялся народной стихии, ее слепой, на его взгляд, мощи. Дворянская интеллигенция стала искать выход, по словам поэта М. Н. Муравьева, в «наслаждающем размышлении самого себя».

В эстетическом и общественном сознании эпохи классицизма господствовала мысль о том, что принадлежность человека к определенному сословию – благородному или неблагородному – сама по себе обеспечивает его общественное или частное значение. Во второй половине XVIII столетия в среде действительно просвещенного дворянства стала утверждаться идея внесословной ценности человека, неповторимости и сложности его духовного мира.

Стоило только под напором исторических событий и реальной жизни поколебаться сословному представлению о ценности человека, как в эстетических представлениях общества, а следовательно и в поэзии, произошел перелом, и вся логическая стройность эстетики классицизма с ее иерархией жанров и замкнутостью стилей стала разрушаться.

Это особенно хорошо прослеживается на судьбе оды.

Перед поэтами, пришедшими на смену Ломоносову и Сумарокову, открылось несколько возможностей: либо оставить оду и сосредоточиться на «средних» жанрах; либо преобразовать оду и ввести в нее личность автора, характерные приметы его внутреннего мира, присущее ему отношение к природе, людям, быту; либо пародировать похвальную и торжественную оду, сделав предметом ее изображения низкие картины; либо, наконец, похвальной оде предпочесть оду горацианскую или анакреонтическую и воспеть в ней не гражданские подвиги, а «наслаждения жизни».

Русская поэзия XVIII века испробовала и испытала все возможности преобразования оды. Однако все то, что питало оду, переживало кризис; идеал просвещенного царя и просвещенного государства, чем дальше отходила в прошлое Петровская эпоха, становился все более сомнительным и неосуществимым. Должное, идеальное (выразить его предписывали правила классицизма) было бесконечно отдалено от сущего, реального, не имело с ним никаких живых связей и приобретало абстрактный смысл и характер. Так как просветительский пафос угасал, то с ним покидало оду и высокое содержание, превращая жанр в официальный и должностной. Придавая оде изощренную метафоричность, назойливую и нестерпимую «громкость», искусственно форсируемый «восторг», сложность образов и внешний блеск, последователи Ломоносова (и в частности, В. Петров) пытались продлить ее жизнь. Однако подобные формальные эффекты никого не могли обмануть: «надутость», как говорили в старину, неестественность одического пафоса, его холодная риторика стали слишком очевидны.

В русской поэзии XVIII века начинают возникать наряду с торжественной оды горацианские и анакреонтические. У одних поэтов (М. Херасков, Г. Державин) такие оды по своему содержанию приближались к вакхическим и любовным песням, а по форме – лишались трубных звуков, у других – выражали утонченное рассуждение, выдержанное в «легкой» манере. Но в любом случае они вели к общей демократизации поэзии, ибо в основе своей утверждали зыбкость сословных граней между людьми и повышали значение чувств, внутреннего мира частного человека и окружающей его жизни.

Чувствуя исчерпанность старой оды и свою неспособность оживить ее, многие поэты (Е. Костров, Н. Львов и др.) отказываются от этой формы и сочиняют песни, «стихотворения на случай», любовные элегии, часто с фольклорной окраской. Вообще преобразование оды совпало с широким интересом к народной поэзии, к национально особенному выражению чувств, запечатленному в памятниках устного творчества.

Еще одна возможность открывалась перед поэтами – она состояла в пародировании классицистических жанров и стиля. С подлинно одическим пафосом воспевались теперь «низкие» картины.

Над содержанием и стилем всех жанров поэзии классицизма смеется и издевается поэт И. Барков. Формально сохраняя «правила», перестраивает поэму в комическую, шутливую В. Майков, меняет свои эстетические пристрастия М. Херасков.

В поэзии появляется новый герой – простолюдин, ни в чем не похожий на прежних идеальных трибунов, нравственно безупречных глашатаев истины и долга, просвещенных провозвестников гражданских и патриотических добродетелей, красноречивых проповедников и риторов. Фон, на котором изображалась жизнь персонажей из народа, также делался скромнее: великолепные чертоги, пышные дворцы, затейливые иллюминации, грандиозные пространства, разом обнимаемые восхищенным взором, стали исчезать из поэзии. В нее вторглись ямщики, бурлаки, фабричные люди, кулачные бойцы. В этом пестром люде обнаружились и недюжинная сила, и дерзкая удаль, и умное лукавство, и размах души.

Вырастает интерес к «средним» и «низким» жанрам. Почти все поэты пишут басни, появляется множество сказок, былей. В литературу хлынула обычная жизнь, хотя зачастую лишь в комическом освещении. Например, И. Хемницер находит, что мир – царство глупости, что он устроен не по законам разума, и потому в его басне никто не учит, не перевоспитывает общество – ни басенные персонажи, ни рассказчик, за которым стоит сам автор.

В пору, когда авторитет идеологии Просвещения еще высок, а классицизм переживает кризис, появляется новое литературное направление – сентиментализм, представленный такими именами, как М. Херасков, М. Муравьев, Н. Карамзин, И. Дмитриев, Ю. Нелединский-Мелецкий и др. Первоначально сентиментализм тесно связан с классицизмом, он наследует его темы, мотивы и образы.

Полагая, что только сострадательность делает людей близкими друг другу, соединяет их, писатели-сентименталисты возвышают интимные чувства.

В отличие от классицистов, сентименталисты считают, что человек по природе, по своему «естеству» добр, поэтому его душевные движения изначально просты, искренни, наивно-благородны, лишены ненависти и жестокости; на основе врожденной добродетели пролагаются пути от сердца к сердцу, складываются общественные и социальные инстинкты, лежащие в фундаменте гражданства и объединения людей в общее целое; все положительное имеет своим источником природное, все отрицательное – искажение природного. Отсюда следовало, что общественное и государственное устройство способно либо содействовать торжеству «природного» (добродетельного) в человеке, либо подавлять исконные побуждения человеческой натуры.

Сосредоточив внимание на природной чувствительности и добрых социальных задатках человека, сентименталисты увидели в них залог идеального общественного бытия и гражданских добродетелей. Любовь к отечеству, утверждали они, проистекает из любви к человеку. Доброго гражданина образуют, по словам Руссо, «добрый сын, добрый муж, добрый отец». Старые мысли о воспитании человека наполнились в поэзии сентименталистов новым содержанием. Они заговорили о воспитании души, нравственном самоусовершенствовании.

Таким образом, сентименталисты исходили из иных теоретических предпосылок по сравнению с классицистами. Но их представление о природе человека было не менее умозрительным, иллюзорным и отвлеченным, чем идеал разумного государства у классицистов.

В произведениях сентименталистов проповедовались добродетели «естественного человека» и, главным образом, чувствительность как первоначальный источник альтруистических склонностей. Поэтому мотивы сострадания, настроения печали и тоски, переживания любви окрашивались у них в подчеркнуто личные тона и выражали авторское отношение к терпящим жизненное крушение персонажам.

Сентименталисты воспевают простой, безыскусственный сельский пейзаж, естественное окружение, мирную тишину, счастье слияния с природой.

Приятно мне уйти из кровов позлащенных В пространство тихое лесов невозмущенных, Оставив пышный град, где честолюбье бдит, Где скользок счастья путь, где ров цветами скрыт, —

размышляет М. Муравьев в стихотворении «Ночь».

Интерес к внутренним переживаниям человека привел сентименталистов к пересмотру жанровой системы классицизма: ода наполнилась трогательным содержанием и «приятными» эмоциями, но все же отошла на второй план, а на первый выдвинулись жанры элегии, послания, песни и романса, высокие образцы которых создали М. Муравьев, Н. Карамзин, И. Дмитриев.

Одновременно выявились и слабости сентиментализма: подчеркнутая чувствительность видится им едва ли не единственным средством исправления социальных противоречий, а сочувствие перерастает в прекраснодушное мечтательство, в созерцательную меланхолию, сопровождаемую вздохами и слезами. Это неизбежно приводит к тому, что «большой мир» вытесняется из «малого мира», и желаемое единство между личностью и обществом оказывается нереализованным.

Действительность же настоятельно напоминала, что полнота внутренней жизни невозможна без участия отдельного человека в исторических судьбах страны. Перед просвещенным русским дворянином – современником Суворова, помнившим Петра I и его соратников, Ломоносова, – неизбежно вставал вопрос, обращенный Д. Фонвизиным (Собеседник любителей русского слова. 1783) к Екатерине II: «В чем состоит наш национальный характер?» Фонвизин пристрастно вопрошал императрицу о том, почему падают нравы, почему глупцы и льстецы приближены к трону и допущены к управлению государством, почему процветают взятки в присутственных местах, почему, наконец, в судах торжествует явная несправедливость и незнатные и бедные люди нигде не могут найти защиты. Жар общественных и гражданских страстей не остывал в душах поборников славы отечества. Только теперь за высшие интересы государства и нации вступался не абсолютизм. Равнодушию вельмож и сановников к реальным нуждам российского населения в русской поэзии были противопоставлены просвещенный разум и благородные порывы частного человека. «Большой» и «малый» миры вступили в живое и плодотворное для исторических судеб России и для поэзии соприкосновение. Жизнь сердца, оказалось, могла быть богатой, насыщенной острыми и драматическими переживаниями.

Этот переворот в поэзии XVIII века открылся лирикой Г. Державина.

Поэт слил воедино волновавшие его «общие» чувства с чувствами обыкновенного, «домашнего» человека. В лирику Державина вошла его собственная жизнь, образ поэта создавался не как отрешенный от всякой обыденности и житейской прозы, но в единстве с ними и через них. Именно биографическое начало сообщило высоким идеям и просвещенным стремлениям душевную откровенность и неподражаемую искренность. Должностной оде крикливых казенных одописцев Державин нанес сильнейший удар.

В знаменитой оде «Фелица» «полезные дни», которые «богоподобная царевна» посвящает благу отечества, неотрывны от ее человеческих добродетелей и выступают как бы прямым их следствием. Между тем поэт (а на него «весь свет похож») удручен внутренним раздором, он не в силах «укрощать страстей волненье» и «пышно и правдиво жить»:

Мятясь житейской суетою, Сегодня властвую собою. А завтра прихотям я раб.

Похвальная ода Державина воспела личные качества Фелицы, которые определяли разумные ее дела на благо подданных и государства: ведь реальное поведение человека обусловлено не только велениями разума, но и характером частного бытия, «малым» миром домашней жизни, которые могут решительно повлиять на исполнение долга. Поэтому «души богатство» мыслится выше абстрактных просветительских представлений. Внося биографические черты в оду, Державин преобразовывал ее. Предметом оды стало его личное отношение к Екатерине, в которой он хотел видеть просвещенную императрицу. В оду естественно вливаются быт и сатира, обогатившие жанр и наполнившие его непосредственно освоенным жизненным опытом Державина-человека и Державина-гражданина. Русский человек в лирике Державина представлен частью общественного и вселенского целого и одновременно остается простым смертным, погруженным в обычные заботы.

Смысл поэзии Державина – «отца русских поэтов», как назвал его Белинский, – в единстве общественного и частного человека, при подчинении личного общему. Державин сломал перегородки между «поэтической» и «прозаической» областями, признав достойными поэзии и ту и другую.

В целом для поэзии конца XVIII века, несмотря на громадные идейно-художественные достижения и подлинный взлет мысли, выражение индивидуального характера в единстве его гражданских и личных начал оставалось во многом недоступным. Для русских лириков того времени, как, впрочем, и для просветителей вообще, понятие «русский человек» еще ограничивалось представлениями «русский дворянин» (классицисты) и «чувствительная личность» (сентименталисты). Между тем значение слов «русский человек» уже было шире каждого из этих понятий. Державин сделал новый шаг в понимании национального характера: он представил русского дворянина и обычным человеком в домашнем быту, и патриотом отечества, и одновременно частью вселенной. Но быт для Державина – а поэты конца XVIII века следовали за ним – сводился к внешним приметам, а человек, при всей естественности его изображения, – к совокупности живописно схваченных биографических подробностей. Цельность и полнота внутренней жизни человека в русской поэзии XVIII века еще не были раскрыты.

Эти трудности, с которыми столкнулась русская поэзия, не в последней степени зависели от необработанности поэтического языка чувств, не передававшего сложные оттенки, утонченность переживаний. Тогдашний литературный язык, строго разделенный ломоносовской реформой на три «штиля», с течением времени стал преградой богатству, разнообразию, тонкости выражения эмоций.

Н. Карамзин, вдохновляясь национально-патриотическими настроениями и связывая их с дальнейшим просвещением России, выступил в 1802 году со статьей «Отчего в России мало авторских талантов?», в которой ответил на поставленный вопрос так: «Истинных писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими деталями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные, мысли». И далее побуждал усовершенствовать стиль. Реформа Карамзина развивала литературный язык, вносила в него новые европейские понятия и была направлена на упразднение устаревших языковых норм.

Русская поэзия XVIII–XX веков – бесценная часть мирового культурного достояния. Дорогие нашему народу идеи гражданственности и гуманизма, глубина и напряженность духовных исканий, вечная потребность в красоте обрели в поэтическом наследии классиков самобытную, художественно отточенную форму. Богатство содержания, чистота голоса, неподдельная искренность и свежесть интонаций, жанровое и ритмическое разнообразие – все это придало русской поэзии неповторимость и уникальность в ряду художественных достижений человечества.

В. Коровин

Антиох Кантемир (1708–1744)

Антиох Дмитриевич Кантемир родился в семье господаря (правителя) Молдавии, перешедшего во время русско-турецкой войны 1711 года на сторону Петра I и после неудачного Прутского похода переселившегося вместе с семьей в Россию. Петр высоко ценил отца Кантемира («оный господарь – человек зело разумный и в советах способный»), наделил его обширными поместьями на юге России и приблизил к себе. Кантемир, попав в Россию в 4-летнем возрасте, обрел в ней свою подлинную родину. Будущий сатирик получил блестящее образование сначала под руководством домашних учителей, грека Анастасия Кондоиди и Ивана Ильинского (воспитанника московской Славяно-греко-латинской академии), а затем в Петербургской Академии наук, прослушав в 1724–1725 годах лекции профессоров по математике, физике, истории, нравственной философии. В 1725 году Кантемир поступил на военную службу, в 1728-м был произведен в поручики (первый офицерский чин). В 1730 году Кантемир вместе с другими членами «Ученой дружины» (Феофаном Прокоповичем и историком Татищевым) принял деятельное участие в борьбе против «затейки» «верховников» – врагов петровских реформ, пытавшихся при вступлении на престол Анны Иоанновны ограничить самодержавие в корыстных интересах дворянских олигархов. В этой борьбе победу одержало новое дворянство, но сам Кантемир никаких личных наград не получил. В конце 1731 года Кантемира назначили резидентом (дипломатическим представителем) в Лондон, куда он выехал 1 января 1732 года.

Это назначение было вызвано желанием правящих кругов удалить опасного сатирика из России. Двенадцать лет (шесть в Англии и шесть во Франции) достойно отстаивал Кантемир интересы России за границей, проявив себя талантливым дипломатом.

Литературная деятельность Кантемира началась с переводов, а также с создания любовных песен. Любовные стихи Кантемира пользовались большой популярностью у его современников (что засвидетельствовал сам поэт в своей IV сатире), но до нашего времени не дошли. Первым же его печатным произведением была «Симфония на Псалтырь» (указатель к стихам из псалмов Давида), изданная в 1727 году. В 1730 году Кантемир закончил перевод трактата Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», в котором отстаивалась гелиоцентрическая система Коперника. Этот труд был опубликован только в 1740 году, а в 1756-м по решению Синода как «богопротивная книжичища», полная «сатанинского коварства», был конфискован. Характерно, что именно в периоды временного ослабления реакции кантемировский перевод Фонтенеля был издан еще дважды (в 1761 году, после смерти Елизаветы Петровны, и в 1802-м). Перу Кантемира принадлежат также ряд эпиграмм и басен, переводы песен (од) Анакреона, посланий Горация, «Персидских писем» Монтескье, теоретический трактат о «сложении стихов русских». Самым значительным в творческом наследии Кантемира являются его сатиры, принесшие их автору широкую литературную известность и общественное признание. Им написано девять сатир: пять первых – с 1729 до 1732 года, остальные четыре – в 1738–1739 годах. Сатиры Кантемира были тесно связаны с русской национальной сатирической традицией и с жанровой формой стихотворной сатиры, выработанной поэтикой европейского классицизма на основе античных образцов. Но использование классической стихотворной формы сатиры, частичное следование «образцам» («наипаче Горацию и Боалу, французу») не помешали Кантемиру наполнить свои произведения отечественным содержанием («что взял по-галльски – заплатил по-русски», – «Автор о себе», эпиграмма I) и передовыми идеями своего времени. Поэтому в своих сатирах Кантемир не только осмеивал в духе классицизма абстрактные общечеловеческие пороки (ханжество, скупость, лицемерие, расточительность, леность, болтливость и т. п.), но, что особенно ценно, обличал пороки современной ему русской действительности. Страстный поборник просвещения, Кантемир в первую очередь обрушивался на тех, кто после смерти Петра пытался вернуть Россию к дореформенным порядкам.

Неудивительно, что сатиры Кантемира, в которых резко и мужественно вскрывались общественные пороки, так и не были напечатаны при жизни поэта, но получили широкое распространение в России в многочисленных списках и, по свидетельству М. В. Ломоносова, были «в российском народе с общей апробацией приняты». Первое русское издание произведений Кантемира появилось только в 1762 году, когда его имя приобрело европейскую известность благодаря прозаическому переводу сатир на французский язык.

Для сатир Кантемира характерным является широкое использование просторечия, пословиц и поговорок, близость к разговорному языку того времени и вместе с тем излишняя усложненность, а порой и запутанность синтаксических конструкций. Сознательное стремление поэта писать свои сатиры «простым и народным почти стилем», сведение в них к минимуму славянских элементов определили существенную роль Кантемира в истории русского литературного языка. В трактате о «сложении стихов русских» (1744) Кантемир показал большие познания в вопросах теории поэзии, но не принял предложенный Тредиаковским новый «тонический» принцип сложения стихов, хотя и почувствовал организующую роль ударения в стихе.

Творчество сатирика носило осознанно гражданский характер («Все, что я пишу, пишу по должности гражданина, отбивая все то, что согражданам моим вредно быть может», – заявил сам Кантемир) и оказало большое влияние на дальнейшее развитие обличительного направления в русской литературе. В надписи Г. Р. Державина к портрету Кантемира справедливо сказано: «Старинный слог его достоинств не умалит. Порок! Не подходи: сей взор тебя ужалит». В истории русской литературы Кантемир занимает почетное место: он «первым свел поэзию с жизнью» (Белинский).

В. Федоров

Баснь III Верблюд и лисица[1]

Увидев верблюд козла, кой, окружен псами, Храбро себя защищал против всех рогами, Завистью тотчас вспылал. Смутен, беспокоен, В себе ворчал, идучи: «Мне ли рок пристоен Так бедный? Я ли, что царь скотов могу зваться, Украсы рогов на лбу вытерплю лишаться? Сколь теми бы возросла еще моя слава!» В таких углубленному помыслах, лукава Встрелась лисица, и вдруг, остра, примечает В нем печаль его, вину тому знать желает, Всю возможную сулит ревностну услугу. Верблюд подробно все ей изъяснил, как другу. «Подлинно, – сказала та, – одними ты скуден Рогами, да знаю в том способ я нетруден. В ближнем, что видишь, лесу нору близ дороги Найдешь; в нее голову всунув, тотчас роги На лбу будут, малый страх претерпев без раны. Там свои берут быки, козлы и бараны». Лестный был ея совет; лев жил в норе хищный; Да в голове, что рога ищет, ум нелишный. Верблюд скоком побежал в лес, чтоб достать скору Пользу, в нору голову всунул без разбору; Рад добыче, лев тотчас в гостя уцепился, С ушми был тогда верблюд – в них ногтьми влепился. Тянет лев, узнал верблюд прелесть, стало больно; Дерет из щели главу, та идет не вольно. Нужно было, голову чтоб вытянуть здраву, И уши там потерять, не нажив рог славу. Славолюбцы! вас поют, о вас басни дело, Верблюжее нанял я для украсы тело. Кто древо, как говорят, не по себе рубит, Тот, большого не достав, малое погубит.

Сатира I На хулящих учения к уму своему[2]

Уме недозрелый, плод недолгой науки! Покойся, не понуждай к перу мои руки: Не писав летящи дни века проводити, Можно и славу достать, хоть творцом не слыти. Ведут к ней нетрудные в наш век пути многи, На которых смелые не запнутся ноги; Всех неприятнее тот, что босы проклали Девять сестр[3]. Многи на нем силу потеряли, Не дошед; нужно на нем потеть и томиться, И в тех трудах всяк тебя как мору чужится, Смеется, гнушается. Кто над столом гнется, Пяля на книгу глаза, больших не добьется Палат, ни расцвеченна марморами саду; Овцу не прибавит он к отцовскому стаду. Правда, в нашем молодом монархе[4] надежда Всходит музам немала; со стыдом невежда Бежит его. Аполлон славы в нем защиту Своей не слабу почул, чтяща свою свиту[5] Видел его самого, и во всем обильно Тщится множить жителей парнасских он сильно. Но та беда: многие в царе похваляют За страх то, что в подданном дерзко осуждают. «Расколы и ереси науки суть дети; Больше врет, кому далось больше разумети; Приходит в безбожие, кто над книгой тает, — Критон с четками в руках ворчит и вздыхает[6], И просит, свята душа, с горькими слезами Смотреть, сколь семя наук вредно между нами; Дети наши, что пред тем, тихи и покорны, Праотческим шли следом к Божией проворны Службе, с страхом слушая, что сами не знали, Теперь, к церкви соблазну, Библию честь стали; Толкуют, всему хотят знать повод, причину, Мало веры подая священному чину; Потеряли добрый нрав, забыли пить квасу, Не прибьешь их палкою к соленому мясу; Уже свечек не кладут, постных дней не знают; Мирскую в церковных власть руках лишну чают[7] Шепча, что тем, что мирской жизни уж отстали, Поместья и вотчины весьма не пристали»[8]. Силван другую вину наукам находит[9]. «Учение, – говорит, – нам голод наводит; Живали мы преж сего, не зная латыне, Гораздо обильнее, чем мы живем ныне; Гораздо в невежестве больше хлеба жали; Переняв чужой язык, свой хлеб потеряли. Буде речь моя слаба, буде нет в ней чину, Ни связи, – должно ль о том тужить дворянину? Довод, порядок в словах – подлых[10] то есть дело, Знатным полно подтверждать иль отрицать смело. С ума сошел, кто души силу и пределы Испытает; кто в поту томится дни целы, Чтоб строй мира и вещей выведать премену Иль причину, – глупо он лепит горох в стену. Прирастет ли мне с того день к жизни, иль в ящик Хотя грош? могу ль чрез то узнать, что приказчик, Что дворецкий крадет в год? как прибавить воду В мой пруд? как бочек число с винного заводу? Не умнее, кто глаза, полон беспокойства, Коптит, печась при огне, чтоб вызнать руд свойства, Ведь не теперь мы твердим, что буки, что веди[11] — Можно знать различие злата, сребра, меди. Трав, болезней знание – голы все то враки; Глава ль болит – тому врач ищет в руке знаки; Всему в нас виновна кровь, буде ему веру Дать хочешь. Слабеем ли – кровь тихо чрезмеру Течет; если спешно – жар в теле; ответ смело Дает, хотя внутрь никто видел живо тело. А пока в баснях таких время он проводит, Лучший сок из нашего мешка в его входит. К чему звезд течение числить, и ни к делу, Ни кстати за одним ночь пятном не спать целу, За любопытством одним лишиться покою, Ища, солнце ль движется или мы с землею? В часовнике можно честь на всякий день года Число месяца и час солнечного всхода. Землю в четверти делить без Евклида смыслим, Сколько копеек в рубле – без алгебры счислим». Силван одно знание слично людям хвалит: Что учит множить доход и расходы малит; Трудиться в том, с чего вдруг карман не толстеет, Гражданству вредным весьма безумством звать смеет. Румяный, трожды рыгнув, Лука подпевает[12]: «Наука содружество людей разрушает; Люди мы к сообществу Божия тварь стали, Не в нашу пользу одну смысла дар прияли. Что же пользы иному, когда я запруся В чулан, для мертвых друзей[13] – живущих лишуся, Когда все содружество, вся моя ватага Будет чернило, перо, песок[14] да бумага? В веселье, в пирах мы жизнь должны провождати: И так она недолга – на что коротати, Крушиться над книгою и повреждать очи? Не лучше ли с кубком дни прогулять и ночи? Вино – дар божественный, много в нем провору: Дружит людей, подает повод к разговору, Веселит, все тяжкие мысли отымает, Скудость знает облегчать, слабых ободряет, Жестоких мягчит сердца, угрюмость отводит, Любовник легче вином в цель свою доходит. Когда по небу сохой бразды водить станут, А с поверхности земли звезды уж проглянут, Когда будут течь к ключам своим быстры реки И возвратятся назад минувшие веки, Когда в пост чернец одну есть станет вязигу[15], — Тогда, оставя стакан, примуся за книгу». Медор[16] тужит, что чресчур бумаги исходит На письмо, на печать книг, а ему приходит, Что не в чем уж завертеть завитые кудри; Не сменит на Сенеку он фунт доброй пудры; Пред Егором двух денег Виргилий не стоит[17]; Рексу – не Цицерону похвала достоит[18]. Вот часть речей, что на всяк день звенят мне в уши; Вот для чего, я уме, немее быть клуши Советую. Когда нет пользы, ободряет К трудам хвала, – без того сердце унывает. Сколько ж больше вместо хвал да хулы терпети! Трудней то, неж пьянице вина не имети, Нежли не славить попу Святую неделю, Нежли купцу пиво пить не в три пуда хмелю. Знаю, что можешь, уме, смело мне представить, Что трудно злонравному добродетель славить, Что щеголь, скупец, ханжа и таким подобны Науку должны хулить, – да речи их злобны Умным людям не устав, плюнуть на них можно; Изряден, хвален твой суд; так бы то быть должно, Да в наш век злобных слова умными владеют. А к тому ж не только тех науки имеют Недрузей, которых я, краткости радея, Исчел иль, правду сказать, мог исчесть смелея. Полно ль того? Райских врат ключари святые[19], И им же Фемис вески вверила златые[20], Мало любят, чуть не все, истинну украсу. Епископом хочешь быть – уберися в рясу[21], Сверх той тело с гордостью риза полосата Пусть прикроет; повесь цепь на шею от злата, Клобуком[22] покрой главу, брюхо – бородою, Клюку пышно повели везти пред тобою; В карете раздувшися, когда сердце с гневу Трещит, всех благословлять нудь праву и леву[23]. Должен архипастырем всяк тя в сих познати Знаках, благоговейно отцом называти. Что в науке? что с нее пользы церкви будет? Иной, пиша проповедь, выпись позабудет[24], От чего доходам вред; а в них церкви права Лучшие основаны, и вся церкви слава. Хочешь ли судьею стать – вздень перук с узлами[25], Брани того, кто просит с пустыми руками[26], Твердо сердце бедных пусть слезы презирает, Спи на стуле, когда дьяк выписку читает. Если ж кто вспомнит тебе граждански уставы, Иль естественный закон, иль народны нравы — Плюнь ему в рожу, скажи, что врет околёсну, Налагая на судей ту тягость несносну, Что подьячим должно лезть на бумажны горы[27], А судье довольно знать крепить приговоры[28]. К нам не дошло время то, в коем председала Над всем мудрость и венцы одна разделяла, Будучи способ одна к высшему восходу. Златой век до нашего не дотянул роду; Гордость, леность, богатство – мудрость одолело, Науку невежества местом уж посело[29], Под митрой гордится то, в шитом платье ходит, Судит за красным сукном[30], смело полки водит. Наука ободрана, в лоскутах обшита, Изо всех почти домов с ругательством сбита; Знаться с нею не хотят, бегут ея дружбы, Как, страдавши на море, корабельной службы. Все кричат: «Никакой плод не видим с науки, Ученых хоть голова полна – пусты руки». Коли кто карты мешать, разных вин вкус знает, Танцует, на дудочке песни три играет, Смыслит искусно прибрать в своем платье цветы, Тому уж и в самые молодые леты Всякая высша степень – мзда уж невелика, Семи мудрецов[31] себя достойным мнит лика. «Нет правды в людях, – кричит безмозглый церковник,— Еще не епископ я, а знаю часовник, Псалтырь и послания бегло честь умею, В Златоусте не запнусь, хоть не разумею». Воин ропщет, что своим полком не владеет[32], Когда уж имя свое подписать умеет. Писец тужит, за сукном что не сидит красным[33], Смысля дело набело списать письмом ясным[34]. Обидно себе быть, мнит, в незнати старети, Кому в роде семь бояр[35] случилось имети, И две тысячи дворов за собой считает, Хотя в прочем ни читать, ни писать не знает. Таковы слыша слова и примеры видя, Молчи, уме, не скучай, в незнатности сидя. Бесстрашно того житье, хоть и тяжко мнится, Кто в тихом своем углу молчалив таится; Коли что дала ти знать мудрость всеблагая, Весели тайно себя, в себе рассуждая Пользу наук; не ищи, изъясняя тую[36], Вместо похвал, что ты ждешь, достать хулу злую.

1729

Из Анакреонта

О женах

Природа быкам – рога, Копыта дала коням, Зайцам – ноги быстрые, Львам – свирепы челюсти, Рыбам – плавать искусство, Птицам – удобность летать, Мужам – рассуждение. Женам дала ль что? – Дала! Что ж такое? – Красоту, Вместо всякого ружья, Вместо всякого щита: Красавица бо и огнь И железо победит.

О любителях

Кони убо на стегнах Выжженный имеют знак, И парфянских всяк мужей По шапке может узнать. Я же любящих тотчас, Лишь увижу, познаю; Того бо, что, бедные, В сердце скрывают своем — На лице видится знак.

Василий Тредиаковский (1703–1769)

Осенью 1730 года в Петербурге был опубликован перевод галантно-любовного романа французского писателя Поля Тальмана «Езда в остров Любви». Этот роман стал первым печатным произведением художественной литературы в России (до тех пор она распространялась только рукописным путем) и быстро завоевал широкую популярность, прежде всего среди дворянской молодежи, а его переводчик Василий Кириллович Тредиаковский столь же быстро был объявлен реакционерами «первым развратителем русской молодежи». Еще долго они будут преследовать поэта и угрожать ему. («Прольется ваша еретическая кровь», – обещал Тредиаковскому архимандрит Малиновский.) Характерно, что выбору Тредиаковского для перевода сугубо светского по содержанию произведения не помешали ни тот факт, что он по происхождению был попович (он родился в Астрахани в 1703 году, в семье священника), ни то обстоятельство, что первоначальное образование получил в астраханской католической школе монахов-капуцинов, а затем три года (1723–1725) обучался в московской Славяно-греко-латинской академии.

Увлеченный словесностью, Тредиаковский, вопреки настояниям отца, мечтавшего о духовной карьере для сына, поступил в академию в класс риторики. Там он сочинил первые стихи и две драмы – «Язон» и «Тит», плач о смерти Петра Великого и несколько веселых песенок.

Неуемная жажда знаний заставляет Тредиаковского сначала бежать из родительского дома, а потом, в 1726 году, подобно молодым героям «петровских повестей», решиться на отважный шаг – отправиться за границу без необходимых к тому средств, полагаясь только на свой «острый разум».

Оказавшись в Голландии, в доме русского посланника, Тредиаковский около двух лет занимался французским языком и знакомился с европейской литературой. Затем он отправился «пеш за крайнею уже своей бедностью» в Париж. Здесь ему удалось определиться секретарем у русского посла князя А. Б. Куракина и, что особенно важно, посещать лекции в Сорбонне (Парижском университете), приобщиться к передовым для того времени философским, эстетическим взглядам, к достижениям в области филологии и искусства. Большая часть стихотворений этого времени написана на французском языке.

Несмотря на пользу и радость от пребывания в Париже, Тредиаковский постоянно в мыслях обращается к отечеству. Характерны в этом плане два стихотворения, написанные поэтом во Франции почти в одно и то же время. В одном из них – «Стихах похвальных Парижу» – автор с нескрываемой иронией воспевает Париж: «Красное место! Драгой берег Сенский! Где быть не смеет манер деревенских». Другое же стихотворение – «Стихи похвальные России» – одно из самых проникновенных, глубоко патриотических произведений не только молодого Тредиаковского, но и всей молодой русской поэзии.

Вернувшись на родину, Тредиаковский с жадностью включился в общественно-литературную жизнь России и проявил себя как новатор и экспериментатор в области поэзии и филологической науки. Он во многом содействовал становлению русского классицизма. Объясняя читателям, почему роман «Езда в остров Любви» он перевел «не словенским языком», «но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим», Тредиаковский обосновал свою языковую позицию: «Язык словенский у нас церковный, а сия книга мирская». Тем самым он сформулировал впервые одно из основных требований классицизма – единство содержания и формы, понятого как соответствие темы произведения жанру и стилю. Плодотворной была и мысль писателя об опоре литературного языка на разговорную речь.

После издания романа Тредиаковский получил место переводчика Академии наук, а спустя три года занял должность секретаря академии.

Последующая жизнь Тредиаковского была трудна и унизительна, так как зависела от прихотей и власти вельмож. Он испытывал на себе пренебрежительное отношение сановников, писал стихотворения на случай, для поздравлений, переводил бессмысленные комедии для придворных спектаклей и воинские уставы. Эти никчемные занятия создавали ощутимые помехи его писательской и научной деятельности. Тем не менее Тредиаковскому удалось все же совершить целый ряд открытий.

Наибольший вклад в развитие русской поэзии внес Тредиаковский начатой им реформой силлабического стиха.

В 1734 году он написал необычным размером поздравительное стихотворение, а в 1735-м опубликовал «Новый и краткий способ к сложению российских стихов…». В своем трактате Тредиаковский произвел коренную реформу русского стихосложения, введя в него тоническую систему. При этом основывался он на опыте изучения западной поэзии, но сама мысль о применении тонического ритма к русскому стиху была подсказана (как он сам отмечал) наблюдениями над ритмом русских народных песен. Тредиаковский предложил для русского стиха понятие стопы («Стих начавшего стопой прежде всех в России», как сказано в надписи 1766 года к его портрету).

Реформа Тредиаковского носила половинчатый характер: «тонический» принцип был распространен только на длинные стихи из 11 или 13 слогов, рифма рекомендовалась женская, из всех 5 стихотворных размеров предпочтение получил хорей.

Эта неполнота теории Тредиаковского была замечена Ломоносовым. Под влиянием его критики, переиздавая свой труд, Тредиаковский внес много изменений. В ту же пору он посвятил ряд работ теории жанров, поэтической речи, углубив принципы русского классицизма.

Между тем положение Тредиаковского в академии все более осложнялось. Причиной тому было засилье иностранцев и проигранное на поэтическом поприще состязание с Ломоносовым и Сумароковым. Лишь в 1745 году Тредиаковскому удалось «первым из россиян» стать профессором (то есть академиком) «как латинския, так и российския элоквенции» (красноречия). С 1746 года он приступил к чтению лекций по истории и теории ораторского искусства и поэтике. В 1755 году Тредиаковский издал трактат «О древнем, среднем и новом стихотворении российском», посвященном истории стихотворства в России, и двухтомное собрание своих сочинений. Однако успехи в науках не изменили отношения к нему в академии, и с 1757 года он перестал ее посещать. Объясняя свой шаг, он с глубокой горечью писал: «Ненавидимый в лице, презираемый в словах, уничтожаемый в делах, осуждаемый в искусстве, прободаемый сатирическими рогами, всеконечно уже изнемог я в силах…» Спустя два года его уволили из академии. Тредиаковский не бросил литературных занятий, но оказался в тяжелейшей нужде, добывая пропитание уроками. Умер писатель в Петербурге.

Тредиаковскому принадлежат также научные труды и переводные сочинения. Наиболее значительные из них – «История древнего мира» Роллена, «Аргениды» Барклая и книга о Бэконе. В оригинальных художественных произведениях писатель не всегда достигал чистоты и гармонии слога, хотя отдельные места в стихах и прозе дышали подлинным чувством, отличались силой и смелостью. Вместе с тем Тредиаковский вызывающе нарушал законы русского синтаксиса, что делало его стихи совершенно непонятными. Особенной темнотой отличался его язык в «Тилемахиде», над чем справедливо потешались современники и потомки.

Популярность Тредиаковского резко упала с появлением в русской литературе более талантливых Ломоносова и Сумарокова. Многие стихи его стали объектом для насмешек. Особенно усердствовала Екатерина II и ее литературное окружение. Но в данном случае стремление императрицы скомпрометировать Тредиаковского как поэта было вызвано скорее всего не художественной стороной его произведений, а их идейной направленностью. Так, в «Тилемахиде» (знаменитый политический роман французского писателя Фенелона «Похождения Телемака» Тредиаковский перевел стихами, что позднее вызвало горячее одобрение Пушкина) писатель создал впечатляющую картину преступных царей; поверженные в Тартар, эти цари в зеркале истины «смотрели себя непрестанно», и были они «гнуснейши и страшилищны» больше, чем многие чудовища и даже «тот преужасный пес Кервер» (Цербер. – В. К. и В. Ф.).

«Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Не случайно именно этот стих с небольшим изменением использовал Радищев в качестве эпиграфа к «Путешествию из Петербурга в Москву».

При жизни Тредиаковский не был по достоинству оценен, но потомки воздали должное этому замечательному патриоту, всем сердцем любившему Россию и много сделавшему для ее просвещения и культуры. Среди тех, кто с уважением и почтением отнесся к его деятельности, были Радищев и Пушкин.

В. Коровин и В. Федоров

Стихи похвальные России[37]

Начну на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Ибо все днесь мне ее доброты Мыслить умом есть много охоты! Россия мати! свет мой безмерный! Позволь то, чадо прошу твой верный, Ах, как сидишь ты на троне красно[38]! Небу Российску ты солнце ясно! Красят иных всех златые скиптры, И драгоценна порфира, митры; Ты собой скипетр твой украсила И лицом светлым венец почтила. О благородстве твоем высоком Кто бы не ведал в свете широком? Прямое сама вся благородство: Божие ты, ей! светло изводство[39]. В тебе вся вера благочестивым, К тебе примесу нет нечестивым; В тебе не будет веры двойныя[40], К тебе не смеют приступить злые. Твои все люди суть православны И храбростию повсюду славны; Чада достойны таковой мати, Везде готовы за тебя стати. Чем ты, Россия, неизобильна? Где ты, Россия, не была сильна? Сокровище всех добр ты едина, Всегда богата, славе причина. Коль в тебе звезды все здравьем блещут! И Россияне коль громко плещут: Виват Россия! виват драгая! Виват надежда! виват благая! Скончу на флейте стихи печальны, Зря на Россию чрез страны дальны: Сто мне язы́ков надобно б было Прославить все то, что в тебе мило!

1728

Песенка, которую я сочинил, еще будучи в московских школах, на мой выезд в чужие края[41]

Весна катит, Зиму валит, И уж листик с древом шумит. Поют птички Со синички, Хвостом машут и лисички. Взрыты брóзды, Цветут грозды, Кличет щеглик, свищут дрозды, Льются воды, И погоды; Да ведь знатны нам походы[42]. Канат рвется, Якорь бьется, Знать, кораблик понесется. Ну ж плынь спешно, Не помешно, Плыви смело, то успешно. Ах! широки И глубоки Воды морски, разбьют боки, Вось заставят, Не оставят Добры ветры и приставят[43]. Плюнь на суку Морску скуку[44], Держись черней, а знай штуку[45]: Стать отишно И не пышно[46]; Так не будет волн и слышно.

Весна 1726

Ворон и лисица[47]

Негде Вóрону унесть сыра часть случилось; Нá дерево с тем взлетел, кое полюбилось. Оного Лисице захотелось вот поесть; Для того домочься б, вздумала такую лесть: Воронову красоту, перья цвет почтивши И его вещбу еще также похваливши, «Прямо, – говорила, – птицею почту тебя Зевсовою[48] впредки, буде глас твой для себя И услышу песнь, доброт всех твоих достойну». Ворон, похвалой надмен, мня себе пристойну[49], Начал, сколько можно громче, кракать и кричать, Чтоб похвал последню получить себе печать. Но тем самым из его носа растворенна Выпал нá землю тот сыр. Лиска, ободренна Оною корыстью, говорит тому на смех: «Всем ты добр, мой Вóрон; только ты без сердца мех»[50].

‹1752›

Михаил Ломоносов (1711–1765)

Михаил Васильевич Ломоносов родился 8(19) ноября 1711 года в деревне Денисовка, близ Холмогор, около Архангельска, в семье государственного крестьянина, который занимался земледелием и рыбным промыслом. Ломоносов помогал отцу и выходил с ним на небольшом судне в океан. Уже в детские годы он выучился грамоте, мог читать и писать. В декабре 1730 года без ведома отца ушел в Москву и поступил в Славяно-греко-латинскую академию. Крестьяне не получали в нее доступа, но Ломоносов скрыл свое «низкое» происхождение. За пять лет он прошел восьмилетний курс обучения, овладел латынью и успешно усвоил другие науки. Закончив обучение в Славяно-греко-латинской академии, он был в 1736 году послан в Германию для изучения механики, физики, химии, горного дела и языков. В июне 1741 года он вернулся в Петербург.

С этого времени началась его блестящая академическая деятельность. В 1745 году он становится профессором химии. Научные открытия следуют одно за другим. Диапазон исследований ученого необычайно широк: химия и физика, навигация и мореплавание, астрономия, история, филология. Нет, пожалуй, такой области знания, куда бы не проник светлый ум Ломоносова. По его инициативе был открыт в 1755 году Московский университет. Впрочем, он сам был, по глубокому и верному замечанию Пушкина, «первым нашим университетом». Действительно, Ломоносову присущ поистине энциклопедический размах. «Этот знаменитый ученый, – писал Герцен, – был типом русского человека как по своему энциклопедизму, так и по остроте своего понимания».

Смыслом жизни Ломоносова до самого последнего дня было «утверждение наук в отечестве», которое он считал залогом процветания своей родины. Тем же пафосом просвещения проникнута его филологическая и поэтическая деятельность. Многостороннее дарование Ломоносова проявилось в этих областях с исключительной силой и подлинным новаторством. Ученый стремился проникнуть и в тайны языка, и в загадки стихотворства. Еще в 1736 году он приобрел трактат теоретика русского стиха В. К. Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», который его чрезвычайно заинтересовал.

В Германии Ломоносов написал возражение Тредиаковскому и отослал в Петербург вместе с одой «На взятие Хотина» в качестве отчета о своих занятиях. В «Письме о правилах российского стихотворства» (1739) Ломоносов смело распространил тонический принцип на все русское стихосложение (Тредиаковский считал, что можно пользоваться только двустопными стихами, главным образом хореическими). Ломоносов блестяще показал выразительные возможности ямба и умело применил сочетание мужских и женских рифм, тогда как Тредиаковский настаивал на употреблении одних женских рифм. Использовал Ломоносов и дактилические рифмы. Он хотел дать простор русскому стиху.

В 1758 году Ломоносов пишет предисловие к собранию сочинений «О пользе книг церковных в российском языке», в котором излагает знаменитую теорию «трех штилей». В основу реформы литературного языка Ломоносов положил общенациональный язык. В русском языке, согласно его мнению, слова по стилистической окраске могут быть разделены на несколько родов. К первому он отнес лексику церковно-славянского и русского языка, ко второму – знакомые по книгам и понятные церковно-славянские слова, но редкие в разговорном языке, к третьему – чисто русские слова, которых нет в церковных книгах. Отдельную группу составили слова простонародные, которые только ограниченно могли употребляться в сочинениях. Совсем почти исключает Ломоносов из литературной письменной речи устаревшие церковно-славянские слова и вульгаризмы. В зависимости от количественного смешения слов трех родов создается тот или иной стиль: «высокий» – церковно-славянские слова и русские, «средний» – русские слова с небольшой примесью церковно-славянских, «низкий» – русские слова разговорного языка с добавлением простонародных и малого числа церковно-славянских.

Каждому «штилю» соответствуют свои жанры: «высокому» – героические поэмы, оды, трагедии; «среднему» – драмы, сатиры, эклоги, дружеские письма, элегии; «низкому» – комедии, эпиграммы, песни, басни.

Реформы Ломоносова в сферах литературного языка и стихосложения отвечали культурным потребностям нации. Для выражения значительного общественного содержания были необходимы новые литературные жанры, и Ломоносов открывал перед поэзией широкие художественные горизонты. Вместе с тем филологическая деятельность ученого имела и более широкий смысл: в ней отразился дух преобразования, характерный для послепетровской эпохи, в которую развернулось научное и поэтическое творчество Ломоносова.

Главной преобразовательной силой Ломоносов считал человеческий разум, которому все подвластно. Поэт, в представлении Ломоносова, не может ограничиться воспеванием одних лишь интимных движений человеческого сердца, его должны волновать и одушевлять события, имеющие важное значение для всего государства, всей страны.

Тема могущества и величия России, патриотический пафос «пользы общества» сочетались в поэзии Ломоносова с прославлением Петра I как просвещенного государя. Основной лирический тон его произведений – торжественный. Наиболее достойным жанром для громкого, публичного выражения чувства национальной гордости «сынов российских», отстоявших независимость родины от внешних врагов и в наступившем «покое» устремленных к просвещению, стала торжественная ода. Хотя Ломоносов писал и трагедии («Тамира и Селим», «Демофонт»), и героические поэмы («Петр Великий»), и идиллии («Полидор»), именно ода – похвальная и духовная – была главным лирическим жанром в его творчестве. Близки к ней короткие похвальные надписи.

Похвальные оды слагались поэтом на торжественные случаи придворной жизни. Однако традиционная форма похвалы монархам не мешала поэту развивать свои любимые темы. Поэт не искал монарших милостей, чинов, наград; лесть была ему чужда. Похвала в его одах наполнялась новым содержанием и не столько утверждала идиллическую картину благоденствия русской нации, сколько звала к новым преобразованиям в духе Петровых дел. Прогресс страны, развитие наук, распространение просвещения, рост промышленности, по мнению поэта, сделают Россию могущественной и счастливой.

Именно поэтому похвальная ода под пером Ломоносова не стала «должностным жанром».

Мысль поэта, вовлекая в свой поток разнообразие исторических имен, античных и библейских ассоциаций, полна стремительного движения, не знающего временных и пространственных преград. Она как бы «парит» надо всем миром и легко выхватывает из мировой истории все, что способно в данную минуту убедить, взволновать, восхитить яркостью события.

Поскольку основной тон оды – восторг, а выразителем его является автор, то он же выступает и объединяющим эмоциональным началом, придающим торжественности, монументальности, пышности оды страстность, большой подъем. Это «парение мысли» и эмоциональность составляют одну из характернейших особенностей ломоносовской хвалебной оды.

Духовные оды создавались как философские произведения. Не религиозным содержанием наполнял их Ломоносов, он использовал сюжеты псалмов для выражения философских размышлений, чувств общественного и даже личного характера. В жизни ему приходилось отстаивать свои взгляды в жестокой борьбе с псевдоучеными, с религиозными фанатиками (это стало содержанием, например, сатирического «Гимна Бороде»). Поэтому в духовных одах развиваются две основные темы: несовершенство человеческого общества, одиночество самого поэта и человека вообще во враждебном ему мире и величие природы, которым поэт не только восхищен, но перед которым испытывает «священный ужас».

Однако в духе века Просвещения Ломоносов изображает человека не бессильным созерцателем, подавленным и сникшим, а разумным, мыслящим существом, способным проникнуть в тайны природы.

Могущество светлого разума несомненно для Ломоносова и в будущем, и в живой современности. До конца своих дней (умер он в Петербурге, в 1765 году) поэт не уставал ратовать за идеи просвещения. Ученый посвящал вдохновенные поэтические произведения успехам отечественной и мировой науки. Неподдельная радость и гордость искрится в «Письме о пользе Стекла», в котором гений человека является свидетельством победы науки над невежеством и темнотой. Не сухой трактат о свойствах стекла, а волнение поэта-ученого воплощают строки этого произведения. Ломоносов передает пафос научных открытий и восхищение их практическими результатами. Его интересует не только изложение научных теорий, но и поэтическая сторона науки – вдохновенное творчество и полет фантазии.

Подлинным мастером Ломоносов предстал и в других – «средних» и «низших» – жанрах. Его перу принадлежат анакреонтические стихотворения, басни. Ломоносову-поэту были доступны формы «легкой» поэзии, ее стиль, пластика и неподдельная искренность чувства. В программном стихотворении «Разговор с Анакреоном» он выступает своеобразным, тонким лириком, достигает подлинности выражения личных переживаний, хотя анакреонтические мотивы не стали ведущими в его творчестве.

Поэзия Ломоносова, как и его научная, в том числе филологическая, деятельность, стала продолжением национальной политики Петра I, направившего страну по пути просвещения и прогресса. Пафос строительства запечатлелся в громозвучных песнопениях Ломоносова, лира которого, по словам П. А. Вяземского, «была отголоском полтавских пушек». Убежденный и «самобытный сподвижник просвещения», как назвал Ломоносова Пушкин, автор восторженных од пропел хвалу человеческому разуму и сам явился живым воплощением его дерзновенной мощи.

В. Коровин

Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния51]

Лице свое скрывает день; Поля покрыла мрачна ночь; Взошла на горы черна тень; Лучи от нас склонились прочь; Открылась бездна, звезд полна; Звездам числа нет, бездне дна. Песчинка как в морских волнах, Как мала искра в вечном льде, Как в сильном вихре тонкий прах, В свирепом как перо огне, Так я, в сей бездне углублен, Теряюсь, мысльми утомлен! Уста премудрых нам гласят: Там разных множество светов[52]; Несчетны солнца там горят, Народы там и круг веков: Для общей славы божества Там равна сила естества. Но где ж, натура, твой закон? С полночных стран встает заря! Не солнце ль ставит там свой трон? Не льдисты ль мещут огнь моря? Се хладный пламень нас покрыл! Се в ночь на землю день вступил! О вы, которых быстрый зрак[53] Пронзает в книгу вечных прав, Которым малый вещи знак Являет естества устав, Вам путь известен всех планет, — Скажите, что нас так мятет? Что зыблет ясный ночью луч? Что тонкий пламень в твердь разит? Как молния без грозных туч Стремится от земли в зенит? Как может быть, чтоб мерзлый пар Среди зимы рождал пожар? Там спорит жирна мгла с водой; Иль солнечны лучи блестят, Склонясь сквозь воздух к нам густой; Иль тучных гор верьхи горят[54]; Иль в море дуть престал зефир, И гладки волны бьют в эфир. Сомнений полон ваш ответ О том, что окрест ближних мест. Скажите ж, коль пространен свет? И что малейших дале звезд? Несведом тварей вам конец? Скажите ж, коль велик Творец?

1743

«Лишь только днéвной шум замолк…»

Лишь только днéвной шум замолк, Надел пастушье платье волк, И взял пастушей посох в лапу, Привесил к поясу рожок, На уши вздел широку шляпу И крался тихо сквозь лесок На ужин для добычи к стаду. Увидев там, что Жучко спит, Обняв пастушку, Фирс храпит, И овцы все лежали сряду, Он мог из них любую взять; Но, не довольствуясь убором, Хотел прикрасить разговором И именем овец назвать. Однако чуть лишь пасть разинул, Раздался в роще волчей вой. Пастух свой сладкий сон покинул, И Жучко с ним бросился в бой; Один дубиной гостя встретил, Другой за горло ухватил; Тут поздно бедной волк приметил, Что чересчур перемудрил, В полях и в рукавах связался, И волчьим голосом сказался. Но Фирс не долго размышлял, Убор с него и кожу снял. Я притчу всю коротким толком Могу вам, господа, сказать: Кто в свете сем родился волком, Тому лисицой не бывать.

‹1747›

Ода на день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года[55]

Царей и царств земных отрада, Возлюбленная тишина, Блаженство сел, градов ограда, Коль ты полезна и красна! Вокруг тебя цветы пестреют И класы на полях желтеют; Сокровищ полны корабли Дерзают в море за тобою; Ты сыплешь щедрою рукою Свое богатство по земли. Великое светило миру, Блистая с вечной высоты На бисер, злато и порфиру, На все земные красоты, Во все страны свой взор возводит, Но краше в свете не находит Елисаветы и тебя. Ты кроме той всего превыше; Душа ее зефира тише, И зрак прекраснее рая́ Когда на трон она вступила, Как Вышний подал ей венец, Тебя в Россию возвратила, Войне поставила конец[56]; Тебя прияв облобызала: Мне полно тех побед, сказала, Для коих крови льется ток. Я россов счастьем услаждаюсь, Я их спокойством не меняюсь На целый запад и восток. Божественным устам приличен, Монархиня, сей кроткий глас: О коль достойно возвеличен Сей день и тот блаженный час, Когда от радостной премены Петровы возвышали стены До звезд плескание и клик! Когда ты крест несла рукою[57] И на престол взвела с собою Доброт твоих прекрасный лик! Чтоб слову с оными сравняться, Достаток силы нашей мал; Но мы не можем удержаться От пения твоих похвал. Твои щедроты ободряют Наш дух и к бегу устремляют, Как в понт пловца способный ветр Чрез яры волны порывает; Он брег с весельем оставляет; Летит корма меж водных недр. Молчите, пламенные звуки, И колебать престаньте свет; Здесь в мире расширять науки Изволила Елисавет. Вы, наглы вихри, не дерзайте Реветь, но кротко разглашайте Прекрасны наши времена. В безмолвии внимай, вселенна: Се хощет лира восхищенна Гласить велики имена. Ужасный чудными делами Зиждитель мира искони Своими положил судьбами Себя прославить в наши дни; Послал в Россию Человека, Каков неслыхан был от века. Сквозь все препятства он вознес Главу, победами венчанну, Россию, грубостью попранну, С собой возвысил до небес. В полях кровавых Марс страшился[58], Свой меч в Петровых зря руках, И с трепетом Нептун чудился, Взирая на российский флаг. В стенах внезапно укрепленна И зданиями окруженна, Сомненная Нева рекла: «Или я ныне позабылась И с оного пути склонилась, Которым прежде я текла?» Тогда божественны науки Чрез горы, реки и моря В Россию простирали руки, К сему монарху говоря: «Мы с крайним тщанием готовы Подать в российском роде новы Чистейшего ума плоды». Монарх к себе их призывает, Уже Россия ожидает Полезны видеть их труды[59]. Но ах, жестокая судьбина! Бессмертия достойный муж, Блаженства нашего причина, К несносной скорби наших душ Завистливым отторжен роком, Нас в плаче погрузил глубоком[60]! Внушив рыданий наших слух, Верьхи Парнасски восстенали, И музы воплем провождали В небесну дверь пресветлый дух. В толикой праведной печали Сомненный их смущался путь[61]; И токмо шествуя желали На гроб и на дела взглянуть. Но кроткая Екатерина, Отрада по Петре едина, Приемлет щедрой их рукой[62]. Ах, если б жизнь ее продлилась, Давно б Секвана постыдилась[63] С своим искусством пред Невой! Какая светлость окружает В толикой горести Парнас? О коль согласно там бряцает Приятных струн сладчайший глас! Все холмы покрывают лики; В долинах раздаются клики: Великая Петрова дщерь Щедроты отчи превышает, Довольство муз усугубляет И к счастью отверзает дверь[64]. Великой похвалы достоин, Когда число своих побед Сравнить сраженьям может воин И в поле весь свой век живет; Но ратники, ему подвластны, Всегда хвалы его причастны, И шум в полках со всех сторон Звучащу славу заглушает, И грому труб ее мешает Плачевный побежденных стон. Сия тебе единой слава, Монархиня, принадлежит, Пространная твоя держава О как тебе благодарит! Воззри на горы превысоки, Воззри в поля свои широки, Где Волга, Днепр, где Обь течет; Богатство, в оных потаенно, Наукой будет откровенно, Что щедростью твоей цветет. Толикое земель пространство Когда Всевышний поручил Тебе в счастливое подданство, Тогда сокровища открыл, Какими хвалится Индия; Но требует к тому Россия Искусством утвержденных рук. Сие златý очистит жилу; Почувствуют и камни силу Тобой восставленных наук. Хотя всегдашними снегами Покрыта северна страна, Где мерзлыми борей крылами Твои взвевает знамена; Но Бог меж льдистыми горами[65] Велик своими чудесами: Там Лена чистой быстриной, Как Нил, народы напояет И бреги наконец теряет, Сравнившись морю шириной. Коль многи смертным неизвестны Творит натура чудеса, Где густостью животным тесны Стоят глубокие леса, Где в роскоши прохладных теней На пастве скачущих еленей Ловящих крик не разгонял; Охотник где не метил луком; Секирным земледелец стуком Поющих птиц не устрашал. Широкое открыто поле, Где музам путь свой простирать! Твоей великодушной воле Что можем за сие воздать? Мы дар твой до небес прославим И знак щедрот твоих поставим, Где солнца всход и где Амур В зеленых берегах крутится, Желая паки возвратиться В твою державу от Манжур. Се мрачной вечности запону Надежда отверзает нам! Где нет ни правил, ни закону, Премудрость тамо зиждет храм; Невежество пред ней бледнеет. Там влажный флота путь белеет, И море тщится уступить: Колумб российский[66] через воды Спешит в неведомы народы Твои щедроты возвестить. Там тьмою островов посеян[67], Реке подобен Океан; Небесной синевой одеян, Павлина посрамляет вран. Там тучи разных птиц летают, Что пестротою превышают Одежду нежныя весны; Питаясь в рощах ароматных И плавая в струях приятных, Не знают строгия зимы. И се Минерва ударяет В верьхи Рифейски копием[68]; Сребро и злато истекает Во всем наследии твоем. Плутон в расселинах мятется, Что россам в руки предается Драгой его металл из гор, Которой там натура скрыла; От блеску дневного светила Он мрачный отвращает взор. О вы, которых ожидает[69] Отечество от недр своих И видеть таковых желает, Каких зовет от стран чужих, О, ваши дни благословенны! Дерзайте ныне ободренны Раченьем вашим показать, Что может собственных Платонов И быстрых разумом Невтонов[70] Российская земля рождать. Науки юношей питают[71], Отраду старым подают, В счастливой жизни украшают, В несчастной случай берегут; В домашних трудностях утеха И в дальних странствах не помеха. Науки пользуют везде, Среди народов и в пустыне, В градском шуму и наеди́не, В покое сладки и в труде. Тебе, о милости источник, О ангел мирных наших лет! Всевышний на того помощник, Кто гордостью своей дерзнет, Завидя нашему покою, Против тебя восстать войною; Тебя зиждитель сохранит Во всех путях беспреткновенну И жизнь твою благословенну С числом щедрот твоих сравнит.

Конец 1747

Похвальные надписи К статуе Петра Великого[72]

Се образ изваян премудрого Героя, Что, ради подданных лишив себя покоя, Последний принял чин и царствуя служил, Свои законы сам примером утвердил, Рождении к скипетру, простер в работу руки, Монаршу власть скрывал[73], чтоб нам открыть науки. Когда он строил град, сносил труды в войнах, В землях далеких был и странствовал в морях, Художников сбирал и обучал солдатов, Домашних побеждал и внешних сопостатов; И, словом, се есть Петр, отечества отец; Земное божество Россия почитает, И столько олтарей пред зраком сим пылает, Коль много есть ему обязанных сердец.

1746–1747

Разговор с Анакреоном[74]

Анакреон

Oда I

Мне петь было о Трое, О Кадме мне бы петь, Да гусли мне в покое Любовь велят звенеть. Я гусли со струнáми Вчера переменил И славными делами Алкида возносил; Да гусли поневоле Любовь мне петь велят, О вас, герои, боле, Прощайте, не хотят.

Ломоносов

Ответ

Мне петь было о нежной, Анакреон, любви; Я чувствовал жар прежней В согревшейся крови, Я бегать стал перстами По тоненьким струнам И сладкими словами Последовать стопам. Мне струны поневоле Звучат геройский шум. Не возмущайте боле, Любовны мысли, ум; Хоть нежности сердечной В любви я не лишен, Героев славой вечной Я больше восхищен.

Анакреон

Ода XXIII

Когда бы нам возможно Жизнь было продолжи́ть, То стал бы я не ложно Сокровища копить, Чтоб смерть в мою годину, Взяв деньги, отошла И, за откýп кончину Отсрочив, жить дала; Когда же я то знаю, Что жить положен срок, На что крушусь, вздыхаю, Что мзды скопить не мог; Не лучше ль без терзанья С приятельми гулять И нежны воздыханья К любезной посылать.

Ломоносов

Ответ

Анакреон, ты верно Великой философ, Ты делом равномерно Своих держался слов, Ты жил по тем законам, Которые писал, Смеялся забобонам, Ты петь любил, плясал; Хоть в вечность ты глубоку Не чаял больше быть, Но славой после року Ты мог до нас дожить; Возьмите прочь Сенеку, Он правила сложил Не в силу человеку, И кто по оным жил?

Анакреон

Ода XI

Мне девушки сказали: «Ты дожил старых лет», И зеркало мне дали: «Смотри, ты лыс и сед»; Я не тужу ни мало, Еще ль мой волос цел, Иль темя гладко стало, И весь я побелел; Лишь в том могу божиться, Что должен старичок Тем больше веселиться, Чем ближе видит рок.

Ломоносов

Ответ

От зеркала сюда взгляни, Анакреон, И слушай, что ворчит, нахмурившись, Катон: «Какую вижу я седую обезьяну? Не злость ли адская, такой оставя шум, От ревности на смех склонить мой хочет ум? Однако я за Рим, за вольность твердо стану, Мечтаниями я такими не смущусь И сим от Кесаря[75] кинжалом свобожусь». Анакреон, ты был роскошен, весел, сладок, Катон старался ввесть в республику порядок, «Ты век в забавах жил и взял свое с собой, Его угрюмством в Рим не возвращен покой; Ты жизнь употреблял как временну утеху, Он жизнь пренебрегал к республики успеху; Зерном твой отнял дух приятной виноград[76], Ножом он сам себе был смертный супостат; Беззлобна роскошь в том была тебе причина, Упрямка славная[77] была ему судьбина; Несходства чудны вдруг и сходства понял я[78], Умнее кто из вас, другой будь в том судья.»

Анакреон

Ода XXVIII

Мастер в живопистве первой[79], Первой в Родской стороне, Мастер, научен Минервой, Напиши любезну мне. Напиши ей кудри черны, Без искусных рук уборны, С благовонием духов, Буде способ есть таков. Дай из рос в лице ей крови И как снег представь белу, Проведи дугами брови По высокому челу, Не сведи одну с другою, Не расставь их меж собою, Сделай хитростью своей, Как у девушки моей; Цвет в очах ея небесной, Как Минервин, покажи И Венерин взор прелестной С тихим пламенем вложи. Чтоб уста без слов вещали И приятством привлекали И чтоб их безгласна речь Показалась медом течь; Всех приятностей затеи В подбородок умести И кругом прекрасной шеи Дай лилеям расцвести, В коих нежности дыхают, В коих прелести играют И по множеству отрад Водят усумненной взгляд; Надевай же платье ало И не тщись всю грудь закрыть, Чтоб, ее увидев мало, И о прочем рассудить. Коль изображенье мочно, Вижу здесь тебя заочно, Вижу здесь тебя, мой свет; Молви ж, дорогой портрет.

Ломоносов

Ответ

Ты счастлив сею красотою И мастером, Анакреон, Но счастливей ты собою Чрез приятной лиры звон; Тебе я ныне подражаю И живописца избираю, Дабы потщился написать Мою возлюбленную Мать. О мастер в живопистве первой, Ты первой в нашей стороне, Достоин быть рожден Минервой, Изобрази Россию мне, Изобрази ей возраст зрелой И вид в довольствии веселой, Отрады ясность по челу И вознесенную главу; Потщись представить члены здравы, Как дóлжны у богини быть, По плéчам волосы кудрявы Признáком бодрости завить, Огнь вложи в небесны очи Горящих звезд в средине ночи, И брови выведи дугой, Что кажет после туч покой[80]; Возвысь сосцы, млеком обильны, И чтоб созревша красота Являла мышцы, руки сильны, И полны живости уста В беседе важность обещали И так бы слух наш ободряли, Как чистой голос лебедей, Коль можно хитростью твоей; Одень, одень ее в порфиру, Дай скипетр, возложи венец, Как должно ей законы миру И распрям предписать конец; О коль изображенье сходно, Красно, любезно, благородно, Великая промолви Мать, И повели войнам престать[81].

Между 1756 и 1761

«Случились вместе два Астрóнома в пиру…»[82]

Случились вместе два Астрóнома в пиру И спорили весьма между собой в жару. Один твердил: земля, вертясь, круг Солнца ходит; Другой, что Солнце все с собой планеты водит: Один Коперник был, другой слыл Птоломей. Тут повар спор решил усмешкою своей. Хозяин спрашивал: «Ты звезд теченье знаешь? Скажи, как ты о сем сомненье рассуждаешь?» Он дал такой ответ: «Что в том Коперник прав, Я правду докажу, на Солнце не бывав. Кто видел простака из поваров такова, Который бы вертел очаг кругом жаркова?»

Конец мая или июнь 1761

Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для академии, быв много раз прежде за тем же[83]

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен, Коль больше пред людьми ты счастьем одарен! Препровождаешь жизнь меж мягкою травою И наслаждаешься медвяною росою. Хотя у многих ты в глазах презренна тварь, Но в самой истине ты перед нами царь; Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен! Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен, Что видишь, всё твое; везде в своем дому, Не просишь ни о чем, не должен никому.

Лето 1761

Александр Сумароков (1717–1774)

«Сумароков, – писал Белинский, – был не в меру превознесен своими современниками и не в меру унижаем нашим временем». При жизни и сразу после смерти Сумароков был признан едва ли не гениальным писателем, право которого на бессмертие никем из современников не оспаривалось. Его сравнивали с Расином и Лафонтеном и ставили в заслугу разнообразие литературных способностей. Но спустя полвека о Сумарокове отзывались и писали уже иначе. В глазах нового поколения, к которому принадлежал Пушкин, Сумароков – «слабое дитя чужих уроков», «завистливый гордец», «холодный» автор.

Столь же переменчивыми были и суждения о достоинстве разных жанров в наследии Сумарокова. Современникам особенно нравились трагедии писателя и его басни. В дальнейшем преимущество отдавалось сатирам и песням. Лишь басни всегда занимали традиционно высокое место.

Александр Петрович Сумароков родился в старинной и богатой дворянской семье. Его отец завершил воинскую карьеру в чине полковника, а гражданскую службу – действительным тайным советником; его деятельность протекала при нескольких императорах и императрицах – от Петра I до Екатерины П. Для Александра Сумарокова дух петровских преобразований навсегда остался памятным и возбуждающим к полезным для государства делам.

Первоначальное образование и воспитание Сумароков получил в семье под руководством отца, затем был отдан в открывшийся Сухопутный шляхетский корпус («рыцарскую академию») и окончил его в 1740 году. При выпуске был назначен адъютантом к вице-канцлеру графу Головкину, а после воцарения Елизаветы Петровны и падения Головкина стал адъютантом у графа Разумовского и оставался в этой должности более десяти лет. В 1756 году, уже в чине бригадира, он был назначен директором только что учрежденного постоянного Российского театра и проявил на этом посту необычайную энергию, взяв на себя все заботы о театре – от режиссерских и преподавательских вплоть до хозяйственных, включая составление афиш и объявлений. Из-за серьезных осложнений с придворной конторой театров Сумароков вынужден был уйти в отставку (1761). С этого времени он целиком посвятил себя литературе.

Когда к власти пришла Екатерина II, Сумароков встал в ряды ее приверженцев. Однако через несколько лет его отношения с императрицей настолько накалились, что писатель уехал в Москву (1769). Последние годы Сумарокова прошли в нищете, дом и имущество были проданы в уплату долгов.

Общественно-политические и литературные взгляды Сумарокова вполне созрели к 1750-м годам. Как большинство тогдашних дворянских мыслителей и писателей, Сумароков был охвачен пафосом созидания, направленным на укрепление самодержавно-крепостнического строя. Он считал, что благоденствие и процветание государства могло быть обеспечено только обладающим всей полнотой власти просвещенным монархом, который осуществляет попечение о пользе государства через дворян – первое сословие, «первых членов общества». Поэтому к монарху и дворянам Сумароков предъявляет высокие требования: «Не в титле – в действии быть должно дворянином». Забота о крестьянах, с такой точки зрения, выступала одной из добродетелей дворянина. Сумароков осуждал продажу крестьян без земли.

Однако с годами Сумароков все более убеждался в том, что ни монархи, ни дворяне не следуют заповедям долга, чести и благородства. На этой почве возникла личная и творческая драма писателя: его идеал просвещенного государства и сложившаяся в соответствии с ним литературная «программа» потерпели крах. Сумароков не дождался воплощения своих мечтаний о гармоничном обществе, а надежды на воспитательную миссию литературы, способной, по его мнению, примирить гражданские и личные интересы, разрушились при столкновении с противоречиями жизни.

Литературная деятельность Сумарокова началась с сочинения любовных и пасторальных песен, принесших ему писательскую известность. В них Сумарокову удавалось искренне передать непосредственные чувства и различные их оттенки («Негде в маленьком леску…»). Его песни пользовались успехом. Интерес к этому жанру у Сумарокова не пропал и позже. К 1750–1770 годам созданы, пожалуй, лучшие его образцы («Тщетно я скрываю сердца скорби люты…», «Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой…»).

В песнях Сумарокова, к которым часть современников относилась насмешливо (например, Ломоносов), считая их безделками, может быть, наиболее сильно слышен его живой поэтический голос. Варьируя ритмы и добиваясь легкости слога, интонаций естественной разговорной речи, поэт пел о волновавших его счастливых или печальных настроениях. Простота и наивность его чувств создавали впечатление незащищенности авторского «я», подвластного жизненным тревогам. Часто у Сумарокова «ум» как бы спорит с «чувством». Разум говорит поэту, что беды и горе – лишь досадные исключения в стройной системе бытия, но душа все-таки не находит в этом успокоения. И поэт готов чаще поверить своему сердцу, чем отвлеченному, рассудочному знанию. Открытость переживаний, искренность и живость интонаций удержали песенную лирику поэта в памяти многих поколений.

В 1740-е годы Сумароков написал несколько од, но наиболее значительные произведения этого жанра были созданы им позднее. В одах поэт горячо отстаивал гражданские идеи, защищая «общую пользу» и негодуя на тех, кто служит монарху не трудом, а лестью. В одах Сумарокова проявились несколько иные эстетические принципы, чем у его современника Ломоносова. Пышному великолепию, буйному метафоризму и «витийству» ломоносовских од Сумароков противопоставил ясность мысли и рационалистическую точность слова, нагую «естественность», очищенную искусством и преображенную в «прекрасную простоту». Однако сам поэт не вполне выдержал в одах означенные им правила. Заметно уступали по своему идейному звучанию ломоносовским переложениям псалмов духовные оды Сумарокова. В своих переводах поэт не допускал резких обличительных выражений и приглушал голос негодования.

В те же 1740-е годы Сумароков начал писать трагедии. Они сотворены по всем «правилам» классицизма, причем за образец был взят Расин. Как и в трагедиях Расина, у Сумарокова движущей пружиной стала любовная страсть. Тщательно соблюдались три единства – места, времени, действия; персонажи четко разделялись на положительных и отрицательных; характеры действующих лиц были статичными: каждое из них подчиняло свои поступки какой-либо одной страсти. Трагедии писались александрийским стихом (шестистопный ямб с парными рифмами) и содержали пять актов. В отличие от трагедий французского классицизма, в основе сюжета трагедий Сумарокова лежал не античный, а национально-исторический материал.

Основной конфликт трагедий состоял в борьбе «разума» со «страстью» и тяготел к победе общественных начал над личными интересами. Тем самым трагедии внушали зрителям понятия о гражданской добродетели и воспитывали их гражданские чувства. Отсюда возникала политико-публицистическая и дидактическая направленность трагедий. В них тщетно было бы искать признаков живой жизни и свободного театрального действия, но просветительская и общественно-воспитательная роль их чрезвычайно значительна.

Те же воспитательные цели преследовали комедии Сумарокова. В них высмеивались общественные и частные человеческие пороки. Особенностью комедий Сумарокова была, во-первых, их служебная роль (они являлись добавлением, привеском к трагедии) и, во-вторых, портретность и памфлетность. Сумароков намеренно сочинял комедии «на лица». В некоторых комедиях драматург колоритно изображал быт поместных дворян, живые нравы своего времени, и это оказало влияние на последующих писателей – В. И. Лукина, Д. И. Фонвизина и др.

Значительно глубже по своей политической и сатирической остроте были созданные Сумароковым притчи (басни). Им написано около четырехсот басен. В баснях преобладают простой язык, близкий к разговорному, живые жанровые сценки и картинки нравов, грубовато-правдоподобный быт и гротеск, проявляющийся в резком столкновении высокой книжной лексики с нарочито просторечной.

Басенный мир, по представлению Сумарокова, – «превратный свет», в котором все персонажи заражены глупостью. Только рассказчик наделен истинным разумом. Указывая пороки басенных героев (невежество, презрение к родному языку, распущенность, мотовство, разорительное модничанье, жадность, взяточничество, обман и т. д.), он стремится довести их до карикатурности и вызвать у читателя смех, побуждающий к исправлению недостатков. Краски грубого натурализма и гротеска Сумароков заимствовал из лубочной комической народной литературы и фольклора. Басни Сумарокова Н. И. Новиков назвал «сокровищем российского Парнаса».

Обличительное начало, столь сильное в творчестве Сумарокова, содержалось и в его сатирах, многие из которых стали манифестами русского просветительства и носили программный характер. Писатель освещал различные стороны социальной действительности, мужественно сражался с общественным злом и людской несправедливостью («Доколе дряхлостью иль смертью не увяну, Против пороков я писать не перестану!»). Сатирическое начало все более крепло в творчестве Сумарокова, и одновременно все более искренним в своей горестной тоске становился его лирический голос.

При жизни Сумароков заслужил уважение Н. И. Новикова и А. Н. Радищева, а лучшие его произведения, к числу которых нужно отнести трагедию «Дмитрий Донской», лирические песни, «Хор ко превратному свету», басни, сатиры «О благородстве», «Пиит и Друг», пережили свое время.

В. Коровин

Две эпистолы Эпистола II (о стихотворстве)

О вы, которые стремитесь на Парнас, Нестройного гудка[84] имея грубый глас, Престаньте воспевать! Песнь ваша не прелестна, Когда музыка вам прямая неизвестна. Но в нашем ли одном народе только врут, Когда искусства нет или рассудок худ? Прадон и Шапелен[85] не тамо ли писали, Где в их же времена стихи свои слагали Корнелий[86] и Расин, Депро[87] и Молиер[88], Де Лафонтен[89] и где им следует Вольтер. Нельзя, чтоб тот себя письмом своим прославил, Кто грамматических не знает свойств ни правил И, правильно письма не смысля сочинить, Захочет вдруг творцом и стихотворцем быть. Он только лишь слова на рифму прибирает, Но соплетенный вздор стихами называет. И что он соплетет нескладно без труда, Передо всеми то читает без стыда. Преславного Депро прекрасная сатира Подвигла в Севере разумна Кантемира Последовать ему и страсти охуждать; Он знал, как о страстях разумно рассуждать, Пермесских голос нимф был ввек его утеха, Стремился на Парнас, но не было успеха. Хоть упражнялся в том, доколе был он жив, Однако был Пегас всегда под ним ленив. Разумный Феофан, которого природа Произвела красой словенского народа[90], Что в красноречии касалось до него, Достойного в стихах не создал ничего. Стихи слагать не так легко, как многим мнится. Незнающий одной и рифмой утомится. Не должно, чтоб она в плен нашу мысль брала, Но чтобы нашею невольницей была. Не надобно за ней без памяти гоняться: Она должна сама нам в разуме встречаться И, кстати приходив, ложиться, где велят. Невольные стихи чтеца не веселят. А оное не плод единыя охоты, Но прилежания и тяжкия работы. Однако тщетно всё, когда искусства нет, Хотя творец, трудясь, струями пот прольет, А паче если кто на Геликон дерзает Противу сил своих и грамоте не знает. Он мнит, что он, слепив стишок, себя вознес Предивной хитростью до самых до небес. Тот, кто не гуливал плодов приятных садом, За вишни клюкву ест, рябину виноградом И, вкус имея груб, бездельные труды Пред общество кладет за сладкие плоды. Взойдем на Геликон, взойдем, увидим тамо Творцов, которые достойны славы прямо. Там царствует Гомер, там Сафо, Феокрит, Ешилл[91], Анакреон, Софокл и Еврипид. Менандр, Аристофан и Пиндар восхищенный, Овидий сладостный, Виргилий несравненный, Терентий, Персии, Плавт, Гораций, Ювенал, Лукреций и Лукан, Тибулл, Пропорций, Галл[92], Мальгерб, Руссо[93], Кино, французов хор реченный, Мильтон и Шекеспир[94], хотя не просвещенный, Там Тасс[95] и Ариост[96], там Кáмоенс и Лоп[97], Там Фондель[98], Гинтер[99] там, там остроумный Поп. Последуем таким писателям великим. А ты, несмысленный, вспеваешь гласом диким. Всё то, что дерзостно невежа сочинит, Труды его ему преобращает в стыд. Без пользы на Парнас слагатель смелый всходит, Коль Аполлон его на верх горы не взводит. Когда искусства нет иль ты не тем рожден, Нестроен будет глас, и слог твой принужден. А если естество тебя тем одарило, Старайся, чтоб сей дар искусство украсило. Знай в стихотворстве ты различие родов И, что начнешь, ищи к тому приличных слов, Не раздражая муз худым своим успехом: Слезами Талию, а Мельпомену смехом. Пастушка за сребро и злато на лугах[100] Имеет весь убор в единых лишь травах. Луг камней дорогих и перл ей не являет, — Она главу и грудь цветами украшает. Подобно каковой всегда на ней наряд, Таков быть должен весь в стихах пастушьих склад. В них гордые слова, сложения высоки В лугах подымут вихрь и возмутят потоки. Оставь свой пышный глас в идиллиях своих И в паствах не глуши трубой свирелок их. Пан скроется в леса от звучной сей погоды, И нимфы у поток уйдут от страха в воды. Любовну ль пишешь речь или пастуший спор, Чтоб не был ни учтив, ни груб их разговор, Чтоб не был твой пастух крестьянину примером И не был бы, опять, придворным кавалером. Вспевай в идиллии мне ясны небеса, Зеленые луга, кустарники, леса, Биющие ключи, источники и рощи, Весну, приятный день и тихость темной нощи; Дай чувствовати мне пастушью простоту И позабыть, стихи читая, суету. Плачевной музы глас[101] быстряе проницает, Когда она в любви власы свои терзает, Но весь ея восторг свой нежный склад красит Единым только тем, что сердце говорит: Любовник в сих стихах стенанье возвещает, Когда Аврорин всход с любезной быть мешает, Или он, воздохнув, часы свои клянет, В которые в глазах его Ирисы нет, Или жестокости Филисы вспоминает, Или своей драгой свой пламень открывает, Иль, с нею разлучась, представив те красы, Со вздохами твердит прешедшие часы. Но хладен будет стих и весь твой плач – притворство, Когда то говорит едино стихотворство; Но жалок будет склад, оставь и не трудись: Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись! Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает, Хребет Рифейских гор далеко превышает, В ней молния дели́т наполы[102] горизонт, То верх высоких гор скрывает бурный понт, Эдип гаданьем град от Сфинкса избавляет[103], И сильный Геркулес злу Гидру низлагает[104], Скамандрины брега богов зовут на брань, Великий Александр кладет на персов дань[105], Великий Петр свой гром с брегов Балтийских мещет, Российский меч во всех концах вселенной блещет. Творец таких стихов вскидает всюду взгляд, Взлетает к небесам, свергается во ад, И, мчася в быстроте во все края вселенны, Врата и путь везде имеет отворенны. Что в стихотворстве есть, всем лучшим стих крася И глас эпический до неба вознося, Летай во облаках, как в быстром море судно, Но, возвращаясь вниз, спускайся лишь рассудно, Пекись, чтоб не смешать по правам лирным дум; В эпическом стихе порядочен есть шум[106]. Глас лирный так, как вихрь, порывами терзает, А глас эпический недерзостно взбегает, Колеблется не вдруг и ломит так, как ветр, Бунтующ многи дни, восшед из земных недр. Сей стих есть полн претворств[107], в нем добродетель смело Преходит в божество, приемлет дух и тело. Минерва – мудрость в нем, Диана – чистота, Любовь – то Купидон, Венера – красота. Где гром и молния, там ярость возвещает Разгневанный Зевес и землю устрашает. Когда встает в морях волнение и рев, Не ветер то шумит, – Нептун являет гнев. И эхо есть не звук, что гласы повторяет, — То нимфа во слезах Нарцисса вспоминает[108]. Эней перенесен на африканский брег[109], В страну, в которую имели ветры бег, Не приключением, но гневная Юнона Стремится погубить остаток Илиона. Эол в угодность ей Средьземный понт терзал И грозные валы до облак воздымал. Он мстил Парисов суд за выигрыш Венеры[110] И ветрам растворил глубокие пещеры. Посем рассмотрим мы свойство и силу драм, Как должен представлять творец пороки нам И как должна цвести святая добродетель: Посадский[111], дворянин, маркиз, граф, князь, владетель Восходят на театр; творец находит путь Смотрителей[112] своих чрез действо ум тронýть. Когда захочешь слез, введи меня ты в жалость; Для смеху предо мной представь мирскую шалость. Не представляй двух действ к смешению мне дум; Смотритель к одному свой устремляет ум. Ругается, смотря, единого он страстью И беспокойствует единого напастью: Афины и Париж, зря красну царску дщерь[113], Котору умерщвлял отец, как лютый зверь, В стенании своем единогласны были И только лишь о ней потоки слезны лили. Не тщись глаза и слух различием прельстить И бытие трех лет мне в три часа вместить: Старайся мне в игре часы часами мерить, Чтоб я, забывшися, возмог тебе поверить, Что будто не игра то действие твое[114], Но самое тогда случившесь бытие. И не бренчи в стихах пустыми мне словами, Скажи мне только то, что скажут страсти сами. Не сделай трудности и местом мне своим, Чтоб мне, театр твой зря, имеючи за Рим, Не полететь в Москву, а из Москвы к Пекину: Всмотряся в Рим, я Рим так скоро не покину. Явлениями множь желание, творец, Познать, как действию положишь ты конец. Трагедия нам плач и горесть представляет, Как люто, например, Венерин гнев[115] терзает. В прекрасной описи, в Расиновых стихах, Трезенский князь[116] забыл о рыцарских играх, Воспламенение почувствовавши крови И вечно быть престав противником любови, Пред Арисиею[117], стыдяся, говорит, Что он уже не стал сей гордый Ипполит, Который иногда стрелам любви ругался И сим презрением дел нежных величался. Страшатся греки, чтоб сын Андромахин[118] им По возрасте своем не стал отцом своим. Трепещут имени Гекторова народы, Которые он гнал от стен Троянских в воды, Как он с победою по трупам их бежал И в корабли их огнь из рук своих метал. Страшася, плод его стремятся погубити И в отрасли весь корнь Приамов[119] истребити; Пирр хочет спасть его (защита немала!), Но чтоб сия вдова женой ему была. Она в смятении, низверженна в две страсти, Не знает, что сказать при выборе напасти. Богинин сын[120] против всех греков восстает И Клитемнестрин плод[121] под свой покров берет. Нерон прекрасную Июнью похищает[122], Возлюбленный ея от яда умирает; Она, чтоб жизнь ему на жертву принести, Девичество свое до гроба соблюсти, Под защищение статуи прибегает И образ Августов слезами омывает, И, после таковых свирепых ей судьбин, Лишася брачных дум, вестальский емлет чин. Мониме за любовь приносится отрава[123]. «Аталья» Франции и Мельпомене слава[124]. «Меропа» без любви тронýла всех сердца[125], Умножив в славу плеск преславного творца: Творец ея нашел богатство Геликона[126]. «Альзира», наконец, – Вольтерова корона[127]. Каков в трагедии Расин был и Вольтер, Таков в комедиях искусный Молиер. Как славят, например, тех «Федра» и «Меропа», Не меньше и творец прославлен «Мизантропа»[128]. Мольеров «Лицемер»[129], я чаю, не падет В трех первых действиях, доколь пребудет свет. «Женатый философ», «Тщеславный»[130] воссияли И честь Детушеву в бессмертие вписали. Для знающих людей ты игрищ не пиши[131]: Смешить без разума – дар подлыя души. Не представляй того, что мне на миг приятно, Но чтоб то действие мне долго было внятно. Свойство комедии – издевкой править нрав; Смешить и пользовать – прямой ея устав. Представь бездушного подьячего в приказе, Судью, что не поймет, что писано в указе. Представь мне щеголя, кто тем вздымает нос, Что целый мыслит век о красоте волос, Который родился, как мнит он, для амуру[132], Чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру. Представь латынщика[133] на диспуте его, Который не соврет без «ерго»[134] ничего. Представь мне гордого, раздута, как лягушку, Скупого, что готов в удавку за полушку[135]. Представь картежника, который, снявши крест, Кричит из-за руки, с фигурой сидя: «Рест[136]!» О тáинственник муз[137]! уставов их податель! Разборщик стихотворств и тщательный писатель, Который Франции муз жертвенник открыл И в чистом слоге сам примером ей служил! Скажи мне, Боало, свои в сатирах правы[138], Которыми в стихах ты чистил грубы нравы! В сатирах должны мы пороки охуждать, Безумство пышное в смешное превращать, Страстям и дуростям, играючи, ругаться, Чтоб та игра могла на мысли оставаться И чтобы в страстные сердца она втекла: Сие нам зеркало сто раз нужняй стекла[139]. Тщеславный лицемер[140] святым себя являет И в мысли ближнему погибель соплетает. Льстец[141] кажется, что он всея вселенной друг, И отрыгает яд во знак своих услуг. Набитый ябедой[142] прехищный душевредник[143] Старается, чтоб был у всех людей наследник, И, что противу прав, заграбив, получит, С неправедным судьей на части то делит. Богатый бедного невинно угнетает И совесть из судей мешками выгоняет, Которы, богатясь, страх Божий позабыв, Пекутся лишь о том, чтоб правый суд стал крив. Богатый в их суде не зрит ни в чем препятства: Наука, честность, ум, по их, – среди богатства[144]. Охотник до вестей, коль нечего сказать, Бежит с двора на двор и мыслит, чтó солгать. Трус, пьян напившися, возносится отвагой И за робятами гоняется со шпагой. Такое что-нибудь представь, сатирик, нам. Рассмотрим свойство мы и силу эпиграмм: Они тогда живут красой своей богаты, Когда сочинены остры и узловаты[145]; Быть должны коротки, и сила их вся в том, Чтоб нечто вымолвить с издевкою о ком. Склад басен должен быть шутлив, но благороден, И низкий в оном дух к простым словам пригоден, Как то де Лафонтен разумно показал И басенным стихом преславен в свете стал, Наполнил с головы до ног все притчи шуткой И, сказки пев, играл всё тою же погудкой[146]. Быть кажется, что стих по воле он вертел, И мнится, что, писав, ни разу не вспотел; Парнасски девушки пером его водили И в простоте речей искусство погрузили. Еще есть склад смешных геройческих поэм[147], И нечто помянуть хочу я и о нем: Он в подлу женщину Дидону превращает Или нам бурлака Энеем представляет, Являя рыцарьми буянов, забияк. Итак, таких поэм шутливых склад двояк: В одном богатырей ведет отвага в драку, Парис Фетидину дал сыну перебяку[148]. Гектóр не на войну идет – в кулачный бой, Не воинов – бойцов ведет на брань с собой. Зевес не молнию, не гром с небес бросает, Он из кремня огонь железом высекает, Не жителей земных им хочет устрашить, На что-то хочет он лучинку засветить. Стихи, владеющи высокими делами, В сем складе пишутся пренизкими словами. В другом таких поэм искусному творцу Велит перо давать дух рыцарский борцу. Поссорился буян, – не подлая то ссора, Но гонит Ахиллес прехраброго Гектóра. Замаранный кузнец в сем складе есть Вулькан, А лужа от дождя не лужа – океан. Робенка баба бьет – то гневная Юнона. Плетень вокруг гумна – то стены Илиона. В сем складе надобно, чтоб муза подала Высокие слова на низкие дела. В эпистолы творцы те речи избирают, Какие свойственны тому, что составляют, И самая в стихах сих главна красота, Чтоб был порядок в них и в слоге чистота. Сонет, рондо, баллад[149] – игранье стихотворно, Но должно в них играть разумно и проворно. В сонете требуют, чтоб очень чист был склад. Рондо – безделица, таков же и баллад, Но пусть их пишет тот, кому они угодны, Хорóши вымыслы и тамо благородны, Состав их хитрая в безделках суета: Мне стихотворная приятна простота. О песнях нечто мне осталося представить, Хоть песнописцев тех никак нельзя исправить, Которые, чтó стих, не знают, и хотят Нечаянно попасть на сладкий песен лад. Нечаянно стихи из разума не льются, И мысли ясные невежам не даются. Коль строки с рифмами – стихами то зовут. Стихи по правилам премудрых муз плывут. Слог песен должен быть приятен, прост и ясен, Витийств не надобно; он сам собой прекрасен; Чтоб ум в нем был сокрыт и говорила страсть; Не он над ним большой – имеет сердце власть. Не делай из богинь красавице примера И в страсти не вспевай: «Прости, моя Венера, Хоть всех собрать богинь, тебя прекрасней нет», Скажи, прощаяся: «Прости теперь, мой свет[150]! Не будет дня, чтоб я, не зря очей любезных, Не источал из глаз своих потоков слезных. Места, свидетели минувших сладких дней, Их станут вображать на памяти моей. Уж начали меня терзати мысли люты, И окончалися приятные минуты. Прости в последний раз и помни, как любил». Кудряво в горести никто не говорил: Когда с возлюбленной любовник расстается, Тогда Венера в мысль ему не попадется. Ни ударения прямого нет в словах, Ни сопряжения малейшего в речах, Ни рифм порядочных, ни меры стоп пристойной Нет в песне скаредной при мысли недостойной. Но что я говорю: при мысли? Да в такой Изрядной песенке нет мысли никакой: Пустая речь, конец не виден, ни начало; Писцы в них бредят всё, что в разум ни попало. О чудные творцы, престаньте вздор сплетать! Нет славы никакой несмысленно писать. Во окончании еще напоминаю О разности стихов и речи повторяю: Коль хочешь петь стихи, помысли ты сперва, К чему твоя, творец, способна голова. Не то пой, что тебе противу сил угодно, Оставь то для других: пой то, тебе что сродно, Когда не льстит тебе всегдашний града шум И ненавидит твой лукавства светска ум, Приятна жизнь в местах, где к услажденью взора И обоняния ликует красна Флора, Где чистые струи по камышкам бегут И птички сладостно Аврорин всход поют, Одною щедрою довольствуясь природой, И насыщаются дражайшею свободой. Пускай на верх горы взойдет твоя нога И око кинет взор в зеленые луга, На реки, озерá, в кустарники, в дубровы: Вот мысли там тебе по склонности готовы. Когда ты мягкосерд и жалостлив рожден И ежели притом любовью побежден, Пиши элегии, вспевай любовны узы Плачевным голосом стенящей де ла Сюзы[151]. Когда ты рвешься, зря на свете тьму страстей, Ступай за Боалом и исправляй людей. Смеешься ль, страсти зря, представь мне их примером И, представляя их, ступай за Молиером. Когда имеешь ты дух гордый, ум летущ И вдруг из мысли в мысль стремительно бегущ, Оставь идиллию, элегию, сатиру И драмы для других: возьми гремящу лиру И с пышным Пи́ндаром взлетай до небеси, Иль с Ломоносовым глас громкий вознеси: Он наших стран Мальгерб, он Пи́ндару подобен; А ты, Штивелиус[152], лишь только врать способен. Имея важну мысль, великолепный дух, Пронзай вои́нскою трубой вселенной слух: Пой Ахиллесов гнев иль, двигнут русской славой, Воспой Великого Петра мне под Полтавой. Чувствительней всего трагедия сердцам, И таковым она вручается творцам, Которых может мысль входить в чужие страсти И сердце чувствовать других беды, напасти. Виргилий брани пел, Овидий воздыхал, Гораций громкий глас при лире испускал Или, из высоты сходя, страстям ругался[153], В которых римлянин безумно упражнялся. Хоть разный взяли путь, однако посмотри, Что, сладко пев, они прославились все три. Всё хвально: драма ли, эклога[154] или ода — Слагай, к чему тебя влечет твоя природа; Лишь просвещение писатель дай уму: Прекрасный наш язык способен ко всему.

‹1747›

Безногий солдат

Солдат, которому в войне отшибли ноги, Был отдан в монастырь, чтоб там кормить его. А служки были строги Для бедного сего. Не мог там пищею несчастливый ласкаться И жизни был не рад, Оставил монастырь безногий сей солдат. Ног нет; пополз, и стал он по миру таскаться. Я дело самое преважное имел, Желая, чтоб никто тогда не зашумел, Весь мозг, колико я его имею в теле, Был в этом деле, И голова была пуста. Солдат, ползя с пустым лукошком, Ворчал перед окошком: «Дай милостыньку кто мне, для́ ради Христа, Подайте ради Бога; Я целый день не ел, и наступает ночь». Я злился и кричал: «Ползи, негодный, прочь, Куда лежит тебе дорога: Давно тебе пора, безногий, умирать, Ползи, и не мешай мне в шахматы играть». Ворчал солдат еще, но уж не предо мною, Перед купеческой ворчал солдат женою. Я выглянул в окно, Мне стало то смешно, За что я сперва злился, И на безногого я, смотря, веселился: Идти ко всенощной была тогда пора; Купецкая жена была уже стара И очень богомольна; Была вдова и деньгами довольна: Она с покойником в подрядах клад нашла; Молиться пеша шла; Но не от бедности; да что колико можно, Жила она набожно: Все дни ей пятница была и середа, И мяса в десять лет не ела никогда, Дни с три уже она не напивалась водки, А сверх того всегда Перебирала четки. Солдат и ей о пище докучал, И то ж ворчал. Защекотило ей его ворчанье в ухе, И жалок был солдат набожной сей старухе, Прося, чтоб бедному полушку подала. Заплакала вдова и в церковь побрела. Работник целый день копал из ряды[155] На огороде гряды И, встретившись несчастному сему, Что выработал он, все отдал то ему. С ползущим воином работник сей свидетель, В каком презрении прямая добродетель.

‹1759›

Эпиграмма[156]

Котора лучше жизнь: в златой ли птичке клетке, Иль на зеленой ветке? Которые стихи приятнее текут? Не те ль, которые приятностью влекут И, шествуя в свободе, В прекрасной простоте, А не в сияющей притворной красоте, Последуя природе, Без бремени одежд, в прелестной наготе, Не зная ни пустого звука, Ни несогласна стука? А к этому большой потребен смысл и труд. Иль те, которые хоть разуму и дивны, Но естеству противны? Пузырь всегда пузырь, хоть пуст, хотя надут.

‹1759›

Эпиграмма[157]

Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог. Конечно, голова в почтеньи меньше ног.

‹1759›

Ода

Долины, Волга, потопляя, Себя в стремлении влечешь, Брега различны окропляя, Поспешно к устию течешь. Ток видит твой в пути премены, Противности и блага цепь; Проходишь ты луга зелены, Проходишь и песчану степь. Век видит наш тому подобно Различные в пути следы: То время к радости способно, Другое нам дает беды. В Каспийские валы впадаешь, Преславна мати многих рек, И тамо в море пропадаешь, — Во вечности и наш так век.

‹1760›

«Не грусти, мой свет!..»

Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой, Что давно я не видалася с тобой, — Муж ревнивый не пускает никуда; Отвернусь лишь, так и он идет туда. Принуждает, чтоб я с ним всегда была; Говорит он: «Отчего невесела?» Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда, Ты из мыслей не выходишь никогда. Ах, несчастье, ах, несносная беда, Что досталась я такому, молода; Мне в совете с ним вовеки не живать, Никакого мне веселья не видать. Сокрушил злодей всю молодость мою; Но поверь, что в мыслях крепко я стою; Хоть бы он меня и пуще стал губить, Я тебя, мой свет, вовек буду любить.

‹1770›

Ворона и лиса[158]

И птицы держатся людского ремесла. Ворона сыру кус когда-то унесла И нá дуб села. Села, Да только лишь еще ни крошечки не ела. Увидела Лиса во рту у ней кусок, И думает она: «Я дам Вороне сок! Хотя туда не вспряну, Кусочек этот я достану, Дуб сколько ни высок». «Здорово, – говорит Лисица, — Дружок, Воронушка, названая сестрица! Прекрасная ты птица! Какие ноженьки, какой носок, И можно то сказать тебе без лицемерья, Что паче всех ты мер, мой светик, хороша! И попугай ничто перед тобой, душа, Прекраснее сто крат твои павлиньих перья!» (Нелестны похвалы приятно нам терпеть.) «О, если бы еще умела ты и петь, Так не было б тебе подобной птицы в мире!» Ворона горлышко разинула пошире, Чтоб быти соловьем, «А сыру, – думает, – и после я поем. В сию минуту мне здесь дело не о пире!» Разинула уста И дождалась поста. Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста. Хотела петь, не пела, Хотела есть, не ела. Причина та тому, что сыру больше нет. Сыр выпал из роту, – Лисице на обед.

Василий Майков (1728–1778)

Во второй половине XVIII столетия монументальные, величественные, насквозь «государственные» помыслы классицизма вдруг обнаружили свою односторонность, смысловую неполноту. Нужна была художественная смелость, чтобы свернуть с этой проторенной дороги в неизведанную область поисков иного, более человечного, личного содержания творчества. Именно такую роль взяло на себя поколение литераторов, к которому принадлежал и в котором занимал видное место Василий Иванович Майков.

Родился он семье военного – участника войн с Турцией и Швецией, в поместье под Ярославлем. Отец его, Иван Степанович, покровительствовал великому русскому актеру Ф. Г. Волкову, и, таким образом, юный Майков имел возможность постичь театральный мир «изнутри», в личном общении со служителями Талии и Мельпомены. Но едва ли не еще более важным для его дальнейшей судьбы стало обстоятельство, на первый взгляд никакого отношения к искусству не имеющее. Майкова зачислили в лейб-гвардии Измайловский полк на военную службу. Сначала он был отправлен домой для изучения наук, «полезных военному человеку», а потом явился в столицу для непосредственного прохождения службы. Так случилось, что полк собрал под свои знамена людей, не чуждых литературному творчеству. И начинающий поэт оказался в самом центре культурных связей. Дальнейшее его развитие – и человеческое, и поэтическое – проходило под знаком влияния замечательных русских писателей – А. П. Сумарокова и М. М. Хераскова, в журнале которого «Полезное увеселение» за 1762 год появились первые стихотворения Майкова.

Своей поэтической школой Майков, несомненно, был обязан А. П. Сумарокову. Он с предельной серьезностью воспринял призывы последнего добиваться большей ясности, чистоты и «приятства» языка поэзии и восклицал в «Оде о вкусе»:

Не пышность – во стихах приятство; Приятство в оных – чистота, Не гром, но разума богатство И важны речи – красота.

И нужно прямо сказать: в воплощении этих принципов Майков пошел гораздо дальше своего учителя. Попробовав свои силы в жанре «ироикомической» поэмы («Игрок ломбера», 1763) и убедившись, что его свободному таланту тесно в строгих классицистических рамках, что требование описывать «низкий» предмет «высоким» стилем уже изжило себя, Майков делает решительный шаг в направлении к стилистическому разнообразию, раскованности «шутливого» творчества. Его вторая «ироикомическая» поэма «Елисей, или Раздраженный Вакх», изданная в 1771 году, полная искрометного, блистательного, порой очень едкого юмора, написана пародийно-сниженным языком. Так стиль юмористического произведения наконец-то совпал с темой!

В полном соответствии с наставлением А. П. Сумарокова о «складе смешных героических поэм», Майков в «Елисее…» обыграл важнейшие сюжетные повороты гениального эпоса Вергилия «Энеида»; почти каждому комическому эпизоду в поэме можно найти «серьезную» параллель в древнем эпосе. Смелость художественная была для Майкова неотделима от смелости общественной. Сравнение Дидоны-Екатерины с развратной старушкой из воспитательного дома вряд ли могло привести в восторг гневливую императрицу.

Василий Майков много сделал и для развития жанра басни. Он сохранил за ней разностопный ямб и таким образом укрепил его «басенную» репутацию. Это тем более важно, что разнообразие ритмического рисунка было для басни не просто украшающим ее формальным элементом и даже не только средством достижения большей выразительности, но и источником близости к разговорной речи, к свободной и независимой интонации. Темы майковских басен разнообразны: это и внесословная ценность человека («Конь знатной породы»), и «полезность» каждого из слоев общества, и необходимость мудрого правления («Лягушки, просящие о царе»).

Служебная деятельность Майкова не столь активна и значима, сколь поэтическая. Но и в ней проявилась гражданская и человеческая позиция поэта. В 1766 году он вступил в гражданскую службу на должность товарища московского губернатора, затем занял пост в Комиссии по составлению нового Уложения, а в 1770–1775 годах Майков был прокурором Военной коллегии. Последние годы его жизни проходили под влиянием великих идей русского просветительства, и прежде всего его духовного лидера – Николая Новикова, призывавшего граждан России к самосовершенствованию, к развитию лучших сторон человеческой души, к искренней и бескорыстной любви к окружающим людям.

Достижения Майкова на поэтическом поприще открыли дорогу новым, еще более смелым и еще более успешным поискам его литературных последователей в жанре ироикомической поэмы, травести, бурлеска и шутливых поэм. Опыт Майкова словно незримо присутствует в таких сочинениях и тем самым получает свое логическое продолжение и завершение.

В. Федоров

Вор и подьячий

Пойман вор в разбое, Имел поличное – колечко золотое, Которое пред тем с подьячего склевал В ту ночь, как вор сего воришка разбивал. Хотя подьячего так звать неосторожно, Однако ж взятки их почесть разбоем можно, — Затем я назвал так. Подьячий не дурак, Да только что бездельник; Он вора обличал, Что точно у него кольцо свое узнал, И с тем еще других пожитков он искал. На то в ответ сказал подьячему мошенник: «Когда меня за то достóит бить кнутом, Так должно и тебя пытать, подьячий, в том: Когда родитель твой жил очень небогато, Откуда ж у тебя сие взялося злато? Разбойник я ночной, А ты дневной; Скажу я и без пытки, Что я пожитки У вора крал, Который всех людей безвинных обирал. С тобою мы равны, хоть на весах нас взвесить; И если должно нас, так обои́х повесить».

‹1766›

Господин с слугами в опасности жизни

Корабль, свирепыми носим волнами в море, Лишася всех снастей, уж мнит погибнуть вскоре. В нем едет господин, при коем много слуг; А этот господин имел великий дух, Спросил бумаги в горе И, взяв ее, слугам отпýскную писал, А написав ее, сказал: «Рабы мои, прощайте, Беды не ощущайте, Оплакивайте вы лишь только смерть мою, А вам я всем отпýскную даю». Один из них сказал боярину в ответ: «Велик нам дар такой, да время грозно; Пожаловал ты нам свободу, только поздно, С которой вскорости мы все оставим свет». В награде таковой не много барыша, Когда она дается В то время, как душа Уж с телом расстается.

‹1767›

Михаил Херасков (1733–1807)

В истории литературы за Михаилом Матвеевичем Херасковым прочно закрепилась слава поэта-новатора. Но его новаторство – совершенно особого рода. Он не шел в поэзии на резкий и окончательный слом старых представлений о прекрасном; более того, своей поэмой «Россияда» Херасков (по выражению литературоведа Д. Благого) «решил укрепить здание классицизма, увенчав его своего рода куполом». Но если продолжить сравнение применительно к творчеству Хераскова в целом, «купол» этот придал всему «зданию» неожиданную пространственную легкость, закруглил и смягчил монументально-тяжеловесный облик классицистического «строения». Новаторство Хераскова заключено прежде всего в стремлении обновить, преобразовать традиционные требования к поэзии, подготовить ее к восприятию несвойственных ей ранее идей, тем, мотивов.

Поэт, прозаик, драматург, теоретик литературы, общественный деятель, Михаил Херасков принадлежал к знатному роду валашских бояр. Родился он на Полтавщине, в Переяславле, начальное образование получил в Шляхетском кадетском корпусе, где и начал писать стихи. По окончании корпуса, отслужив несколько лет на военной, а потом на гражданской службе, Херасков перебрался в Москву, заняв должность в только что открывшемся (1755) Московском университете. С университетом была связана почти вся его последующая деятельность: занимая должности директора, а позже куратора (что было выше директорства), он добился перевода преподавания с латинского на русский язык; ведал типографией, библиотекой, театром; организовал издание первых литературных журналов – «Полезное увеселение» и «Свободные часы»; содействовал открытию при Московском университете Благородного пансиона, где получили затем образование многие деятели русской культуры, среди них – В. А. Жуковский, А. С. Грибоедов, В. Ф. Одоевский.

Впервые от строгих правил классицизма Херасков отошел в своей пьесе «Венецианская монахиня» (1758). В этом традиционном по форме произведении он показал обычных, далеко не «героических» людей, для которых любовь оказалась сильнее долга.

Сочетанием внешней традиционности и внутренней новизны отличалась и книга «Новые оды» (1762). Сохраняя присущую оде риторичность, поэт вносит в стихи идею нравственного самоусовершенствования и воспевает добродетель.

В 1769 году Херасков выпускает новый сборник – «Философические оды», в котором еще яснее и последовательней утверждает: несовершенство мира определяется прежде всего пороками и противоречиями человеческой души. Выявлению и осмеянию этих пороков посвящены сатиры и басни Хераскова («Знатная порода», «Фонтанка и речка» и др.).

Центральное место в творчестве Хераскова занимает эпическая поэма «Россияда» (1779), рассказывающая о взятии Иваном IV Казани. Это произведение – наиболее традиционное у Хераскова; оно отличается дидактизмом, возвышенностью и торжественностью стиля.

Новаторство Хераскова в наибольшей степени проявилось в его лирике. Сочетание высоких раздумий о славе, бренности и мимолетности жизни, о смысле человеческой судьбы и интимных переживаний, порою окрашенных в иронические тона, придает неповторимость и своеобразие лирическим произведениям поэта. Стихотворение «Апрель» поэт насыщает философическими рассуждениями («Я мысли в вечность погружаю До первых бытия начал И всю вселенну вображаю, Когда Господь ей образ дал») и одическими мотивами («Благословенну возвещает Нам дышащий зефир. Натура взор к нам обращает И новый созидает мир»). Однако последняя строфа вносит в стихотворение горькую «первоапрельскую» насмешку над человеческими слабостями и пороками:

Друг другу мы напоминаем Желаний наших главну цель; Апрель обманом начинаем, Едва ль не весь наш век – апрель.

Тем самым высокая тема смещается в иной – личный или иронический – план.

В других стихотворениях: «Коль буду в жизни я наказан нищетою…», «Злато», «Ничтожность» и т. д. – почестям и богатству поэт предпочитает тихую и верную любовь, домашний очаг, дружбу, наслаждение поэзией, добродетель – все то, что составляет интимный мир человека.

Творчество Хераскова, своеобразно отразившее разнородные, порой трудно совместимые поиски русской культуры середины XVIII столетия, носит печать резкой индивидуальности. Поэт с полным основанием сказал о себе:

Как новых стран искал Колумб, преплыв моря, Так ищем новых мы идей, везде паря; Творенья наших чувств суть верные оселки; Я буду петь героев и безделки.

И «герои», и «безделки» действительно занимают парадоксально равноправное положение в его поэзии.

В. Федоров

«Коль буду в жизни я наказан нищетою…»

Коль буду в жизни я наказан нищетою И свой убогий век в несчастьи проводить, Я тем могу свой дух прискорбный веселить, Что буду ставить всё богатство суетою. Когда покроюся печалей темнотою, Терпеньем стану я смущенну мысль крепить; Чинов коль не добьюсь, не стану я тужить, Обидел кто меня – я не лишусь покою. Когда мой дом сгорит или мой скот падет, Когда имение мое всё пропадет, — Ума я от того еще не потеряю. Но знаешь ли, о чем безмерно сокрушусь? Я потеряю всё, когда драгой лишусь, Я счастья в ней ищу, живу и умираю.

‹1760›

«Иные строят лиру…»

Иные строят лиру Прославиться на свете И сладкою игрою Достичь венца парнасска; Другому стихотворство К прогнанью скуки служит; Иной стихи слагает Пороками ругаться; А я стихи слагаю И часто лиру строю, Чтоб мог моей игрою Понравиться любезной.

‹1762›

Ничтожность

Я некогда в зеленом поле Под тению древес лежал И мира суетность по воле Во смутных мыслях вображал; О жизни я помыслил тленной, И что мы значим во вселенной. Представил всю огромность света, Миров представил в мыслях тьмы, Мне точкой здешняя планета, Мне прахом показались мы; Что мне в уме ни вображалось, Мгновенно все уничтожалось. Как капля в океане вечном, Как бренный лист в густых лесах, Такою в мире бесконечном Являлась мне земля в очах; В кругах непостижима века Терял совсем я человека. Когда сей шар, где мы родимся, Пылинкой зрится в мире сем, Так чем же мы на нем гордимся, Не будучи почти ничем? О чем себя мы беспокоим, Когда мы ничего не стоим? Колико сам себя ни славит И как ни пышен человек, Когда он то себе представит, Что миг один его весь век, Что в мире сем его не видно, — Ему гордиться будет стыдно. На что же все мы сотворенны, Когда не значим ничего? Такие тайны сокровенны От рассужденья моего; Но то я знаю, что Содетель Велит любити добродетель.

‹1769›

Апрель

Дыханьем нежным побежденны, Седые мразы прочь летят; От плена их освобожденны, Потоки вод в брегах шумят. Полям и рощам обрученна, Восходит на горы весна, Зеленой ризой облеченна, Умильный кажет взор она. Уготовляя царство лету, Приближилося солнце к нам, Прибавило дневного свету И жизни хладным сим странам. Благословенну возвещает Нам жатву дышащий зефир, Натура взор к нам обращает И новый созидает мир. Я мысли в вечность погружаю До первых бытия начал И всю вселенну вображаю, Когда Господь ей образ дал. Невеста будто бы в убранстве, Является очам земля, Времян цветущих в постоянстве, Ликуют реки, лес, поля. Стадами покровенны горы, Там реки, зеркало небес; Там в рощах раздаются хоры Поющих птиц между древес. Весна очам изображает Первоначально житие, Творцу вселенной подражает, Даруя тварям бытие. Из вечной бездны извлеченна, Возвеселилась тако тварь, Земля цветами облеченна: В селеньи райском твари царь. Подобной радости вкушенье Я чувствую в весенни дни, Вливают в сердце утешенье И душу веселят они. Всё то же! только мы забыли, Чем прежних жизнь людей сладка; Увы! они невинны были; Невинность в наши дни редка. Друг другу мы напоминаем Желаний наших главну цель; Апрель обманом начинаем, Едва ль не весь наш век – апрель.

1783

Ответ на вопрос

Где сердце у меня, Ты спрашиваешь смело. Ответствую, стеня: Из груди улетело! Летало на крылах, Свободой веселилось, Теперь в твоих очах Навек остановилось; Из глаз твоих оно Не может отлучиться, Доколь с твоим в одно Навек соединится.

1796

Гаврила Державин (1743–1816)

Гаврила Романович Державин родился в Казанской губернии в небогатой дворянской семье и обучался в казанской гимназии, закончить которую ему, однако, не удалось. В 1762 году он прибыл в Преображенский полк, через десять лет, в 1772 году, был произведен в прапорщики. В следующем году Державин выступил в печати, хотя стихи писал уже давно. Осенью 1773 года его прикомандировали к секретной следственной комиссии, и он в течение 1774 года служил в войсках, действовавших против Пугачева. 1776 год отмечен в его биографии выходом книги стихотворений. Однако настоящая серьезная поэтическая работа началась в Петербурге, когда в 1777 году Державин был переведен в статскую службу и женился. В журналах все чаще встречается его имя, а в 1783–1784 годах к нему приходит известность: первый номер журнала «Собеседник любителей русского слова» открывается одой «Фелица».

Вскоре Державин был назначен правителем Олонецкой, а в следующем году Тамбовской губерний. Решительность, с какой Державин преследовал злоупотребления, прямой и крутой нрав часто мешали его служебной карьере, а однажды (1788) привели под суд, но сенат оправдал его. В 1791 году Екатерина II сделала его кабинет-секретарем, но вскоре перевела в сенаторы.

В эти годы ближайшими друзьями поэта были семейства Львовых и Капнистов. После смерти жены Державин вторично вступает в брак и еще теснее, через жену, Д. А. Дьякову, сестры которой были замужем за Н. Львовым и В. Капнистом, привязывается к старинным приятелям. Спустя несколько лет он покупает имение Званка в Новгородской губернии и с тех пор ежегодно проводит там несколько месяцев. Воцарившийся Павел I в 1798 году призывает его на службу, назначая государственным казначеем, но быстро отказывается от его услуг. Так же поступил и Александр I, сделавший Державина министром юстиции, но через год освободивший поэта от этой обязанности.

Выйдя в отставку, Державин всецело посвятил себя литературным трудам и, помимо поэтических произведений, занялся драматургией (сочинил несколько оперных либретто, трагедии «Ирод и Мариамна», «Евпраксия», «Темный» и др.). В доме Державина заседала «Беседа любителей русского слова», он работал над «Рассуждением о лирической поэзии или об оде». В те же годы – с 1808 по 1816 – вышло пятитомное собрание сочинений, подводившее итог его литературной деятельности.

Поэтическому искусству Державин учился у своих именитых предшественников: Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова. Но так уж сложилась судьба Державина, что с самых первых его шагов в поэзии наставницей ему была сама жизнь. Поэт увидел истинную природу – мир многозвучный и многоцветный, в его вечном движении и изменениях, безгранично раздвинул рамки поэтического (от самых высоких сюжетов до бытовых подробностей). Богатая жизненная школа помогла Державину увидеть тяжелейшие условия, в каких пребывал народ, злоупотребления помещиков властью и разбой администрации. Державин не был противником самодержавия, но смело выступал против презиравших законы. Врагами Державина становились те, кто забывал «общественное благо» и интересы народа, предавшись сибаритству или «ласкательству» при дворе.

Державин-гражданин увидел, а Державин-поэт предал позору продажность сильных мира сего, открывших дорогу «злодейству и неправде», и призвал на их головы страшную кару:

Воскресни, Боже! Боже правых! И их молению внемли: Приди, суди, карай лукавых, И будь един царем земли!

(«Властителям и судиям»)

Вместе с тем острый взгляд Державина-поэта помог ему оценить истинную красоту простых людей, воспеть красоту крестьянских девушек:

Как сквозь жилки голубые Льется розовая кровь, На ланитах огневые Ямки врезала любовь…

Новое содержание поэзии требовало новых форм его выражения. Поэтому дальнейшее развитие поэзии не могло осуществляться без разрушения всей системы классицизма. Нарушения стали допускать сами писатели-классицисты (Ломоносов, Сумароков, Майков, Херасков и др.).

Но настоящий бунт в царстве жанров совершил Державин. Он начал с трансформации жанра торжественной оды. В 1779 году, когда, по словам самого поэта, «он избрал совсем другой (самостоятельный. – В. Ф.) путь», были опубликованы его произведения «На смерть князя Мещерского» и стихи «На рождение в севере порфирородного отрока». Оба они могли быть отнесены к жанру оды: первое по серьезности темы, второе по адресату (порфирородный отрок – будущий император Александр I). Поэт отказался от ставшей традиционной для оды десятистишной строфы (строфа «На смерть кн. Мещерского» восьмистишная, а стихи «На рождение…» не строфичны).

«На смерть кн. Мещерского» – это скорее всего элегические размышления о неизбежности смерти, равняющей перед собой «монарха и узника», глотающей целые «царства», сокрушающей «звезды», гасящей «солнца» и грозящей гибелью «всем мирам». «Как сон, как сладкая мечта», проходит молодость. Все житейские радости, любовь, пиршества обрываются смертью: «Где стол был яств, там гроб стоит». Однако заключительная строфа резко меняет минорный настрой всего произведения. В ней дается совет в духе гедонизма («Жизнь есть небес мгновенный дар; Устрой ее себе к покою»). По этой же строфе можно предположить, что перед нами элегия-послание (автор обращается к другу Мещерского: «Сей день иль завтра умереть, Перфильев! должно нам, конечно…»).

В стихах «На рождение в севере…» обнаруживается прямая полемика с Ломоносовым. Они написаны хореем (вместо четырехстопного ямба), в шутливом тоне даны мифологические персонажи (сатиры и нимфы). А чтобы у читателя не оставалось сомнений, с кем из поэтов ведет здесь спор Державин, он начинает свои стихи строкой (с небольшим изменением) из известной оды 1747 года Ломоносова («С белыми Борей власами» – у Державина, «Где с белыми Борей власами» – у Ломоносова). Наконец, в обширных наставлениях Ломоносова царям (точнее, царицам) отсутствовало (да и не могло быть!) пожелание, которое стало главным у Державина:

Будь страстей твоих владетель, Будь на троне человек!

Дальнейшее разрушение одического стиля было связано с одой «Фелица» (опубликована в 1783 г.). Ее подлинно новаторский характер был отмечен по живым следам современниками. Так, поэт Е. Н. Костров, приветствуя «творца оды, сочиненной в похвалу Фелицы, царице Киргиз-Кайсацкой», отметил, что «парящая» ода уже не доставляет эстетического удовольствия, и в особую заслугу Державину поставил «простоту» его стиля.

Сам Державин тоже в полной мере осознавал новизну «Фелицы», отнеся ее к «такого рода сочинению, какого на нашем языке еще не бывало».

В этой оде поэт соединяет похвалу императрице с сатирой на ее приближенных, резко нарушая тем самым чистоту жанра, установленную классицистами. В ней появляется новый принцип типизации: собирательный образ мурзы не является механической суммой нескольких отвлеченных «портретов» (такой принцип типизации был характерен для сатир Кантемира и даже для «Рецептов» Новикова). Державинский мурза – это сам поэт с присущей ему откровенностью, а порой и лукавством. И вместе с тем в нем нашли свое отражение многие характерные черты ряда конкретных екатерининских вельмож. Вот мурза роскошествует, как Потемкин; исчезает со службы на охоту, как П. И. Панин; не дает спать по ночам соседям, тешась роговой музыкой, как С. К. Нарышкин; веселит свой дух кулачными боями, как А. Г. Орлов; просвещает свой ум чтением Полкана и Бовы, как А. А. Вяземский. Сейчас, чтобы установить «прототипы» мурзы, нужны комментарии. Современники Державина узнавали их без труда. Типичность мурзы была ясна и самому поэту, он закончил рассказ о нем многозначительными словами: «Таков, Фелица, я развратен! Но на меня весь свет похож».

В эту хвалебную оду органично вписаны бытовые картины, домашние забавы (игра поэта с женой «в дурака», «в жмурки», «в свайку» и т. д.).

Внесение в поэзию личностного начала было смелым, но необходимым шагом, подготовленным самой логикой художественного развития.

Трансформируя жанр торжественной оды, Державин превращает ее в свою противоположность – в сатирико-обличительное произведение («Вельможа» и др.). В итоге появилась у поэта пародия на торжественную оду – «Милорду, моему пуделю» (1807).

Ближе к традиционному одическому жанру так называемые «победные» оды Державина, хотя и в них есть живописные картины природы и ярче раскрывается характер самого поэта. Особым достижением Державина следует признать художественное исследование диалектики бытия – сопряжения частного мира с космическим и вселенским. Отсюда излюбленный поэтический прием поэта – антитеза. Ему порой удается выявить диалектическую связь противоречий в их единстве. Замечательны в этом отношении следующие строки из оды «Бог» (1780–1784):

Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю, Я царь – я раб – я червь – я бог!

«Забавный русский слог» Державина способствовал обновлению поэзии. Соединяя слова «высокие» и «низкие» не только в пределах одного произведения, но и ставя их часто рядом, добиваясь при этом большой выразительности, Державин открывал дорогу развитию реалистического языка.

В. Федоров

На смерть князя Мещерского[159]

Глагол времен! металла звон[160]! Твой страшный глас меня смущает; Зовет меня, зовет твой стон, Зовет – и к гробу приближает. Едва увидел я сей свет, Уже зубами смерть скрежещет, Как молнией, косою блещет, И дни мои, как злак, сечет. Ничто от роковых кохтей, Никая тварь не убегает; Монарх и узник – снедь червей, Гробницы злость стихий снедает; Зияет время славу стерть: Как в море льются быстры воды, Так в вечность льются дни и годы; Глотает царства алчна смерть. Скользим мы бездны на краю, В которую стремглав свалимся; Приемлем с жизнью смерть свою, На то, чтоб умереть, родимся. Без жалости всё смерть разит: И звезды ею сокрушатся, И солнцы ею потушатся, И всем мирам она грозит. Не мнит лишь смертный умирать И быть себя он вечным чает; Приходит смерть к нему, как тать, И жизнь внезапу похищает. Увы! где меньше страха нам, Там может смерть постичь скорее; Ее и громы не быстрее Слетают к гордым вышинам. Сын роскоши, прохлад и нег, Куда, Мещерской! ты сокрылся? Оставил ты сей жизни брег, К брегам ты мертвых удалился; Здесь персть твоя, а духа нет. Где ж он? – Он там. – Где там? – Не знаем. Мы только плачем и взываем: «О, горе нам, рожденным в свет!» Утехи, радость и любовь Где купно с здравием блистали, У всех там цепенеет кровь И дух мятется от печали. Где стол был яств, там гроб стоит; Где пиршеств раздавались лики, Надгробные там воют клики, И бледна смерть на всех глядит. Глядит на всех – и на царей, Кому в державу тесны миры; Глядит на пышных богачей, Что в злате и сребре кумиры; Глядит на прелесть и красы, Глядит на разум возвышенный, Глядит на силы дерзновенны И точит лезвие косы. Смерть, трепет естества и страх! Мы – гордость с бедностью совместна; Сегодня бог, а завтра прах; Сегодня льстит надежда лестна, А завтра: где ты, человек? Едва часы протечь успели, Хаоса в бездну улетели, И весь, как сон, прошел твой век. Как сон, как сладкая мечта, Исчезла и моя уж младость; Не сильно нежит красота, Не столько восхищает радость, Не столько легкомыслен ум, Не столько я благополучен; Желанием честей размучен, Зовет, я слышу, славы шум. Но так и мужество пройдет И вместе к славе с ним стремленье; Богатств стяжание минет, И в сердце всех страстей волненье Прейдет, прейдет в чреду свою. Подите счастьи прочь возможны, Вы все пременны здесь и ложны: Я в дверях вечности стою. Сей день иль завтра умереть, Перфильев[161]! должно нам конечно, — Почто ж терзаться и скорбеть, Что смертный друг твой жил не вечно? Жизнь есть небес мгновенный дар; Устрой ее себе к покою, И с чистою твоей душою Благословляй судеб удар.

1779

Ключ[162]

Седящ, увенчан осокóю, В тени развесистых древес, На урну облегшись рукою, Являющий лице небес Прекрасный вижу я источник. Источник шумный и прозрачный, Текущий с горной высоты, Луга поящий, долы злачны, Кропящий перлами цветы, О, коль ты мне приятен зришься! Ты чист – и восхищаешь взоры, Ты быстр – и утешаешь слух; Как серна скачуща на горы, Так мой к тебе стремится дух, Желаньем петь тебя горящий. Когда в дуги́ твои сребристы Глядится красная заря, Какие пурпуры огнисты И розы пламенны, горя, С паденьем вод твоих катятся! Гора, в день стадом покровенну, Себя в тебе, любуясь, зрит; В твоих водах изображенну Дуброву ветерок струит, Волнует жатву золотую. Багряным брег твой становится, Как солнце катится с небес; Лучом кристалл твой загорится, В дали начнет синеться лес, Туманов море разольется. О! коль ночною темнотою Приятен вид твой при луне. Как бледны холмы над тобою И рощи дремлют в тишине, А ты один, шумя, сверкаешь! Сгорая стихотворства страстью, К тебе я прихожу, ручей: Завидую пиита счастью, Вкусившего воды твоей, Парнасским лавром увенчанна. Напой меня, напой тобою, Да воспою подобно я. И с чистою твоей струею Сравнится в песнях мысль моя, А лирный глас – с твоим стремленьем. Да честь твоя пройдет все грады, Как эхо с гор сквозь лес дремуч: Творца бессмертной «Россиады», Священный Гребеневский ключ, Поил водой ты стихотворства.

1779

Властителям и судиям[163]

Восстал всевышний Бог, да судит Земных богов во сонме их; Доколе, рек, доколь вам будет Щадить неправедных и злых? Ваш долг есть: сохранять законы, На лица сильных не взирать, Без помощи, без обороны Сирот и вдов не оставлять. Ваш долг: спасать от бед невинных, Несчастливым подать покров; От сильных защищать бессильных, Исторгнуть бедных из оков. Не внемлют! видят – и не знают! Покрыты мздою очеса: Злодействы землю потрясают, Неправда зыблет небеса. Цари! Я мнил, вы боги властны, Никто над вами не судья, Но вы, как я подобно, страстны И так же смертны, как и я. И вы подобно так падете, Как с древ увядший лист падет! И вы подобно так умрете, Как ваш последний раб умрет! Воскресни, Боже! Боже правых! И их молению внемли: Приди, суди, карай лукавых И будь един царем земли!

1780 (?)

Фелица[164]

Богоподобная царевна! Киргиз-Кайсацкия орды[165]! Которой мудрость несравненна Открыла верные следы Царевичу младому Хлору Взойти на ту высоку гору, Где роза без шипов растет, Где добродетель обитает, — Она мой дух и ум пленяет, Подай найти ее совет. Подай, Фелица! наставленье: Как пышно и правдиво жить, Как укрощать страстей волненье И счастливым на свете быть? Меня твой голос возбуждает, Меня твой сын препровождает; Но им последовать я слаб. Мятясь житейской суетою, Сегодня властвую собою, А завтра прихотям я раб. Мурзам твоим не подражая, Почасту ходишь ты пешком, И пища самая простая Бывает за твоим столом; Не дорожа твоим покоем, Читаешь, пишешь пред налоем[166] И всем из твоего пера Блаженство смертным проливаешь; Подобно в карты не играешь, Как я, от утра до утра[167]. Не слишком любишь маскарады, А в клоб не ступишь и ногой; Храня обычаи, обряды, Не донкишотствуешь собой; Коня парнасска не седлаешь[168] К духáм в собранье не въезжаешь[169] Не ходишь с трона на Восток; Но кротости ходя стезею, Благотворящею душою, Полезных дней проводишь ток. А я, проспавши до полудни, Курю табак и кофе пью; Преобращая в праздник будни, Кружу в химерах мысль мою: То плен от персов похищаю, То стрелы к туркам обращаю; То, возмечтав, что я султан, Вселенну устрашаю взглядом; То вдруг, прельщаяся нарядом, Скачу к портному по кафтан[170]. Или в пиру я пребогатом, Где праздник для меня дают, Где блещет стол сребром и златом, Где тысячи различных блюд; Там славный окорок вестфальской, Там звенья рыбы астраханской, Там плов и пироги стоят, Шампанским вафли запиваю; И всё на свете забываю Средь вин, сластей и аромат. Или средь рощицы прекрасной В беседке, где фонтан шумит, При звоне арфы сладкогласной, Где ветерок едва дышит, Где всё мне роскошь представляет, К утехам мысли уловляет, Томит и оживляет кровь; На бархатном диване лежа, Младой девицы чувства нежа, Вливаю в сердце ей любовь. Или великолепным цугом[171] В карете англинской, златой, С собакой, шутом или другом[172], Или с красавицей какой Я под качелями гуляю; В шинки пить меду заезжаю; Или, как то наскучит мне, По склонности моей к премене, Имея шапку набекрене, Лечу на резвом бегуне[173]. Или музы́кой и певцами, Органом и волынкой вдруг, Или кулачными бойцами[174] И пляской веселю мой дух; Или, о всех делах заботу Оставя, езжу на охоту. И забавляюсь лаем псов[175]; Или над невскими брегами Я тешусь по ночам рогами[176] И греблей удалых гребцов. Иль, сидя дома, я прокажу, Играя в дураки с женой; То с ней на голубятню лажу, То в жмурки резвимся порой; То в свайку с нею веселюся, То ею в голове ищуся; То в книгах рыться я люблю, Мой ум и сердце просвещаю, Полкана и Бову читаю; За Библией, зевая, сплю. Таков, Фелица, я развратен! Но на меня весь свет похож. Кто сколько мудростью ни знатен, Но всякий человек есть ложь. Не ходим света мы путями, Бежим разврата за мечтами. Между лентяем и брюзгой[177], Между тщеславья и пороком Нашел кто разве ненароком Путь добродетели прямой. Нашел, – но льзя ль не заблуждаться Нам, слабым смертным, в сем пути, Где сам рассудок спотыкаться И должен вслед страстям идти; Где нам ученые невежды, Как мгла у путников, тмят вежды? Везде соблазн и лесть живет, Пашей всех роскошь угнетает. — Где ж добродетель обитает? Где роза без шипов растет? Тебе единой лишь пристойно, Царевна! свет из тьмы творить; Деля Хаос на сферы стройно, Союзом целость их крепить; Из разногласия согласье И из страстей свирепых счастье Ты можешь только созидать. Так кормщик, через понт плывущий, Ловя под парус ветр ревущий, Умеет судном управлять. Едина ты лишь не обидишь, Не оскорбляешь никого, Дурачествы сквозь пальцы видишь, Лишь зла не терпишь одного; Проступки снисхожденьем правишь, Как волк овец, людей не давишь, Ты знаешь прямо цену их. Царей они подвластны воле, — Но Богу правосудну боле, Живущему в законах их. Ты здраво о заслугах мыслишь, Достойным воздаешь ты честь, Пророком ты того не числишь, Кто только рифмы может плесть, А что сия ума забава Калифов добрых честь и слава. Снисходишь ты на лирный лад; Поэзия тебе любезна, Приятна, сладостна, полезна, Как летом вкусный лимонад. Слух и́дет о твоих поступках, Что ты нимало не горда; Любезна и в делах и в шутках, Приятна в дружбе и тверда; Что ты в напастях равнодушна, А в славе так великодушна, Что отреклась и мудрой слыть[178]. Еще же говорят неложно, Что будто завсегда возможно Тебе и правду говорить. Неслыханное также дело, Достойное тебя одной, Что будто ты народу смело О всем, и въявь и под рукой, И знать и мыслить позволяешь, И о себе не запрещаешь И быль и небыль говорить; Что будто самым крокодилам, Твоих всех милостей зоилам Всегда склоняешься простить. Стремятся слез приятных реки Из глубины души моей. О! коль счастливы человеки Там должны быть судьбой своей, Где ангел кроткий, ангел мирный, Сокрытый в светлости порфирной, С небес ниспослан скиптр носить! Там можно пошептать в беседах[179] И, казни не боясь, в обедах За здравие царей не пить[180]. Там с именем Фелицы можно В строке описку поскоблить[181] Или портрет неосторожно Ее на землю уронить[182]. Там свадеб шутовских не парят, В ледовых банях их не жарят[183], Не щелкают в усы вельмож; Князья наседками не клохчут[184], Любимцы въявь им не хохочут И сажей не марают рож. Ты ведаешь, Фелица! правы И человеков и царей; Когда ты просвещаешь нравы, Ты не дурачишь так людей; В твои от дел отдохновеньи Ты пишешь в сказках поученьи, И Хлору в азбуке твердишь: «Не делай ничего худого, И самого сатира злого Лжецом презренным сотворишь». Стыдишься слыть ты тем великой, Чтоб страшной, нелюбимой быть; Медведице прилично дикой Животных рвать и кровь их пить. Без крайнего в горячке бедства Тому ланцетов нужны ль средства, Без них кто обойтися мог? И славно ль быть тому тираном, Великим в зверстве Тамерланом, Кто благостью велик, как Бог? Фелицы слава, слава Бога, Который брани усмирил; Который сира и убога Покрыл, одел и накормил; Который оком лучезарным Шутам, трусам, неблагодарным И праведным свой свет дарит; Равно всех смертных просвещает, Больных покоит, исцеляет, Добро лишь для добра творит. Который даровал свободу В чужие области скакать,[185] Позволил своему народу Сребра и золота искать; Который воду разрешает, И лес рубить не запрещает; Велит и ткать, и прясть, и шить; Развязывая ум и руки, Велит любить торги, науки И счастье дома находить; Которого закон, десница Дают и милости и суд. — Вещай, премудрая Фелица! Где отличен от честных плут? Где старость по миру не бродит? Заслуга хлеб себе находит? Где месть не гонит никого? Где совесть с правдой обитают? Где добродетели сияют? — У трона разве твоего! Но где твой трон сияет в мире? Где, ветвь небесная, цветешь? В Багдаде, Смирне, Кашемире? Послушай, где ты ни живешь, — Хвалы мои тебе приметя, Не мни, чтоб шапки иль бешметя За них я от тебя желал. Почувствовать добра приятство Такое есть души богатство, Какого Крез не собирал. Прошу великого пророка, Да праха ног твоих коснусь, Да слов твоих сладчайша тока И лицезренья наслаждусь! Небесные прошу я силы, Да, их простря сафирны крылы, Невидимо тебя хранят От всех болезней, зол и скуки; Да дел твоих в потомстве звуки, Как в небе звезды, возблестят[186].

1782

Бог[187]

О Ты, пространством бесконечный, Живый в движеньи вещества, Теченьем времени превечный, Без лиц, в трех лицах божества[188]! Дух всюду сущий и единый, Кому нет места и причины, Кого никто постичь не мог, Кто всё собою наполняет, Объемлет, зиждет, сохраняет, Кого мы называем: Бог. Измерить океан глубокий, Сочесть пески, лучи планет Хотя и мог бы ум высокий, — Тебе числа и меры нет! Не могут духи просвещенны, От света Твоего рожденны, Исследовать судеб Твоих: Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает, В Твоем величьи исчезает, Как в вечности прошедший миг. Хаоса бытность довременну Из бездн Ты вечности воззвал, А вечность, прежде век рожденну, В себе самом Ты основал: Себя собою составляя, Собою из себя сияя, Ты свет, откуда свет истек. Создавый всё единым словом, В твореньи простираясь новом, Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек! Ты цепь существ в себе вмещаешь, Ее содержишь и живишь; Конец с началом сопрягаешь И смертию живот даришь. Как искры сыплются, стремятся, Так солнцы от тебя родятся; Как в мразный, ясный день зимой Пылинки инея сверкают, Вратятся, зыблются, сияют, Так звезды в безднах под тобой. Светил возжженных миллионы В неизмеримости текут, Твои они творят законы, Лучи животворящи льют. Но огненны сии лампады, Иль рдяных кристалей громады, Иль волн златых кипящий сонм, Или горящие эфиры, Иль вкупе все светящи миры — Перед тобой – как нощь пред днем. Как капля, в море опущенна, Вся твердь перед тобой сия. Но что мной зримая вселенна? И что перед тобою я? В воздушном океане оном, Миры умножа миллионом Стократ других миров, – и то, Когда дерзну сравнить с тобою, Лишь будет точкою одною; А я перед Тобой – ничто. Ничто! – Но Ты во мне сияешь Величеством Твоих доброт; Во мне себя изображаешь, Как солнце в малой капле вод. Ничто! – Но жизнь я ощущаю, Несытым некаким летаю Всегда пареньем в высоты; Тебя душа моя быть чает, Вникает, мыслит, рассуждает: Я есмь – конечно, есть и Ты! Ты есть! – природы чин вещает, Гласит мое мне сердце то, Меня мой разум уверяет, Ты есть – и я уж не ничто! Частица целой я вселенной, Поставлен, мнится мне, в почтенной Средине естества я той, Где кончил тварей Ты телесных, Где начал Ты духов небесных И цепь существ связал всех мной. Я связь миров, повсюду сущих, Я крайня степень вещества; Я средоточие живущих, Черта начальна божества; Я телом в прахе истлеваю, Умом громам повелеваю, Я царь – я раб – я червь – я бог! Но, будучи я столь чудесен, Отколе происшел? – безвестен; А сам собой я быть не мог. Твое созданье я, Создатель! Твоей премудрости я тварь, Источник жизни, благ податель, Душа души моей и царь! Твоей то правде нужно было, Чтоб смертну бездну преходило Мое бессмертно бытие; Чтоб дух мой в смертность облачился И чтоб чрез смерть я возвратился, Отец! – в бессмертие Твое. Неизъяснимый, непостижный! Я знаю, что души моей Воображении бессильны И тени начертать Твоей; Но если славословить должно, То слабым смертным невозможно Тебя ничем иным почтить, Как им к Тебе лишь возвышаться, В безмерной разности теряться И благодарны слезы лить.

1784

Осень во время осады Очакова[189]

Спустил седой Эол Борея С цепей чугунных из пещер; Ужасные криле расширя, Махнул по свету богатырь; Погнал стадами воздух синий, Сгустил туманы в облака, Давнул – и облака расселись, Пустился дождь и восшумел. Уже румяна Осень носит Снопы златые на гумно, И роскошь винограду просит Рукою жадной на вино. Уже стада толпятся птичьи, Ковыль сребрится по степям; Шумящи красно-желты листьи Расстлались всюду по тропам. В опушке заяц быстроногий, Как колпик поседев, лежит; Ловецки раздаются роги, И выжлиц лай и гул гремит. Запасшися крестьянин хлебом, Ест добры щи и пиво пьет; Обогащенный щедрым небом, Блаженство дней своих поет. Борей на Осень хмурит брови И Зиму с севера зовет, Идет седая чародейка, Косматым машет рукавом; И снег, и мраз, и иней сыплет, И воды претворяет в льды; От хладного ее дыханья Природы взор оцепенел. Наместо радуг испещренных Висит по небу мгла вокруг, А на коврах полей зеленых Лежит рассыпан белый пух. Пустыни сетуют и долы, Голодны волки воют в них; Древа стоят и холмы голы, И не пасется стад при них. Ушел олень на тундры мшисты, И в логовище лег медведь; По селам нимфы голосисты Престали в хороводах петь; Дымятся серым дымом домы, Поспешно едет путник в путь, Небесный Марс оставил громы И лег в туманы отдохнуть. Российский только Марс, Потемкин, Не ужасается зимы: По развевающим знаменам Полков, водимых им, орел Над древним царством Митридата[190] Летает и темнит луну[191]; Под звучным крил его мельканьем То черн, то бледн, то рдян Эвксин. Огонь, в волнах не угасимый, Очаковские стены жрет, Пред ними росс непобедимый И в мраз зелены лавры жнет; Седые бури презирает, На льды, на рвы, на гром летит, В водах и в пламе помышляет: Или умрет, иль победит. Мужайся, твердый росс и верный, Еще победой возблистать! Ты не наемник, сын усердный; Твоя Екатерина мать, Потемкин вождь, Бог покровитель; Твоя геройска грудь твой щит, Честь мзда твоя, вселенна зритель, Потомство плесками гремит. Мужайтесь, росски Ахиллесы[192], Богини северной сыны! Хотя вы в Стикс не погружались, Но вы бессмертны по делам. На вас всех мысль, на вас всех взоры, Дерзайте ваших вслед отцов! И ты спеши скорей, Голицын! Принесть в твой дом с оливой лавр. Твоя супруга златовласа, Пленира сердцем и лицом[193], Давно желанного ждет гласа, Когда ты к ней приедешь в дом; Когда с горячностью обнимешь Ты семерых твоих сынов, На матерь нежны взоры вскинешь И в радости не сыщешь слов. Когда обильными речами Потом восторг свой изъявишь, Бесценными побед венцами Твою супругу удивишь; Геройские дела расскажешь Ее ты дяди и отца[194]. И дух и ум его докажешь И как к себе он влек сердца. Спеши, супруг, к супруге верной, Обрадуй ты, утешь ее; Она задумчива, печальна, В простой одежде, и, власы Рассыпав по челу нестройно, Сидит за столиком в софе; И светло-голубые взоры Ее всечасно слезы льют. Она к тебе вседневно пишет: Твердит то славу, то любовь, То жалостью, то негой дышит, То страх ее смущает кровь; То дяде торжества желает, То жаждет мужниной любви, Мятется, борется, вещает: Коль долг велит, ты лавры рви! В чертоге вкруг ее безмолвном Не смеют нимфы пошептать; В восторге только музы томном Осмелились сей стих бряцать. Румяна Осень! радость мира! Умножь, умножь еще твой плод! Приди, желанна весть! – и лира Любовь и славу воспоет.

1 ноября 1788

Ласточка[195]

О домовитая ласточка! О милосизая птичка! Грудь краснобела, касаточка, Летняя гостья, певичка! Ты часто по кровлям щебечешь, Над гнездышком сидя, поешь, Крылышками движешь, трепещешь, Колокольчиком в горлышке бьешь. Ты часто по воздуху вьешься, В нем смелые круги даешь; Иль стелешься долу, несешься, Иль в небе простряся плывешь. Ты часто во зеркале водном Под рдяной играешь зарей, На зыбком лазуре бездонном Тенью мелькаешь твоей. Ты часто, как молния, реешь Мгновенно туды и сюды; Сама за собой не успеешь Невидимы видеть следы, Но видишь там всю ты вселенну, Как будто с высот на ковре: Там башню, как жар позлащенну, В чешуйчатом флот там сребре; Там рощи в одежде зеленой, Там нивы в венце золотом, Там холм, синий лес отдаленный, Там мошки толкутся столпом; Там гнутся с утеса в понт воды, Там ластятся струи к брегам. Всю прелесть ты видишь природы, Зришь лета роскошного храм, Но видишь и бури ты черны И осени скучной приход; И прячешься в бездны подземны, Хладея зимою, как лед. Во мраке лежишь бездыханна, — Но только лишь придет весна И роза вздохнет лишь румяна, Встаешь ты от смертного сна; Встанешь, откроешь зеницы И новый луч жизни ты пьешь; Сизы расправя косицы, Ты новое солнце поешь. Душа моя! гостья ты мира: Не ты ли перната сия? — Воспой же бессмертие, лира! Восстану, восстану и я, — Восстану, – и в бездне эфира Увижу ль тебя я, Пленира?

1792, середина 1794

На птичку[196]

Поймали птичку голосисту И ну сжимать ее рукой. Пищит бедняжка вместо свисту, А ей твердят: пой, птичка, пой!

1792 или 1793

Водопад[197]

Алмазна сыплется гора С высот четыремя скалами, Жемчугу бездна и сребра Кипит внизу, бьет вверх буграми; От брызгов синий холм стоит, Далече рев в лесу гремит. Шумит, и средь густого бора Теряется в глуши потом; Луч чрез поток сверкает скоро; Под зыбким сводом древ, как сном Покрыты, волны тихо льются, Рекою млечною влекутся. Седая пена по брегам Лежит буграми в дебрях темных; Стук слышен млатов по ветрам, Визг пил и стон мехов подъемных: О водопад! в твоем жерле Все утопает в бездне, в мгле! Ветрами ль сосны пораженны? — Ломаются в тебе в куски; Громами ль камни отторженны? — Стираются тобой в пески; Сковать ли воду льды дерзают? — Как пыль стеклянна ниспадают. Волк рыщет вкруг тебя и, страх В ничто вменяя, становится; Огонь горит в его глазах, И шерсть на нем щетиной зрится; Рожденный на кровавый бой, Он воет, согласясь с тобой. Лань и́дет робко, чуть ступает, Вняв вод твоих падущих рев, Рога на спину приклоняет И быстро мчится меж дерев; Ее страшит вкруг шум, бурь свист И хрупкий под ногами лист. Ретивый конь, осанку горду Храня, к тебе порой идет; Крутую гриву, жарку морду Подняв, храпит, ушми прядет; И, подстрекаем быв, бодрится, Отважно в хлябь твою стремится. Под наклоненным кедром вниз, При страшной сей красе природы, На утлом пне, который свис С утеса гор на яры воды, Я вижу – некий муж седой Склонился на руку главой. Копье, и меч, и щит великой, Стена отечества всего, И шлем, обвитый повиликой, Лежат во мху у ног его. В броне блистая златордяной, Как вечер во заре румяной, Сидит – и, взор вперя к водам, В глубокой думе рассуждает: «Не жизнь ли человеков нам Сей водопад изображает?» Он так же блеском струй своих Поит надменных, кротких, злых. Не так ли с неба время льется, Кипит стремление страстей, Честь блещет, слава раздается, Мелькает счастье наших дней, Которых красоту и радость Мрачат печали, скорби, старость? Не зрим ли всякой день гробов, Седин дряхлеющей вселенной? Не слышим ли в бою часов Глас смерти, двери скрып подземной? Не упадает ли в сей зев С престола царь и друг царев? Падут, – и вождь непобедимый, В Сенате Цезарь средь похвал, В тот миг, желал как диадимы, Закрыв лице плащом, упал; Исчезли замыслы, надежды, Сомкнулись алчны к трону вежды. Падут, – и несравненный муж Торжеств несметных с колесницы, Пример великих в свете душ, Презревший прелесть багряницы, Пленивший Велизар царей В темнице пал, лишен очей. Падут. – И не мечты прельщали, Когда меня, в цветущий век, Давно ли города встречали, Как в лаврах я, в оливах тек? Давно ль? Но ах! теперь во брани Мои не мещут молний длани! Ослабли силы, буря вдруг Копье из рук моих схватила; Хотя и бодр еще мой дух, Судьба побед меня лишила. Он рек – и тихим позабылся сном, Морфей покрыл его крылом. Сошла октябрьска нощь на землю, На лоно мрачной тишины; Нигде я ничего не внемлю, Кроме ревущия волны, О камни с высоты дробимой И снежною горою зримой. Пустыня, взор насупя свой, Утесы и скалы́ дремали; Волнистой облака грядой Тихонько мимо пробегали, Из коих трепетна, бледна, Проглядывала вниз луна. Глядела и едва блистала, Пред старцем преклонив рога, Как бы с почтеньем познавала В нем своего того врага, Которого она страшилась, Кому вселенная дивилась. Он спал – и чудотворный сон Мечты ему являл геройски: Казалося ему, что он Непобедимы водит войски; Что вкруг его Перун молчит, Его лишь мановенья зрит. Что огнедышущи за перстом Ограды вслед его идут; Что в поле гладком, вкруг отверстом, По слову одному растут Полки его из скрытых станов, Как холмы в море из туманов. Что только по траве росистой Ночные знать его шаги; Что утром пыль, под твердью чистой, Уж поздо зрят его враги; Что остротой своих зениц Блюдет он их, как ястреб птиц. Что, положа чертеж и меры, Как волхв невидимый, в шатре, Тем кажет он в долу химеры, Тем – в тиграх агнцев на горе, И вдруг решительным умом На тысячи бросает гром. Что орлю дерзость, гордость лунну, У черных и янтарных волн, Смирил Колхиду златорунну, И белого царя урон Рая́ вечерня пред границей Отмстил победами сторицей. Что, как румяной луч зари, Страну его покрыла слава; Чужие вóжди и цари, Своя владычица, держава, И все везде его почли, Триумфами превознесли. Что образ, имя и дела Цветут его средь разных глянцев; Что верх сребристого чела В венце из молненных румянцев Блистает в будущих родах, Отсвечиваяся в сердцах. Что зависть, от его сиянья Свой бледный потупляя взор, Среди безмолвного стенанья Ползет и ищет токмо нор, Куда бы от него сокрыться, И что никто с ним не сравнится. Он спит – и в сих мечтах веселых Внимает завыванье псов, Рев ветров, скрып дерев дебелых, Стенанье филинов и сов, И вещих глас вдали животных, И тихий шорох вкруг бесплотных. Он слышит: сокрушилась ель, Станица вранов встрепетала. Кремнистый холм дал страшну щель, Гора с богатствами упала; Грохочет эхо по горам, Как гром гремящий по громам. Он зрит одету в ризы черны Крылату некую жену, Власы имевшу распущенны, Как смертну весть или войну, С косой в руках, с трубой стоящу, И слышит он: «проснись!» гласящу. На шлеме у нее орел Сидел с Перуном помраченным, В нем герб отечества он зрел; И, быв мечтой сей возбужденным, Вздохнул и, испустя слез дождь, Вещал: «Знать, умер некий вождь!» Блажен, когда, стремясь за славой, Он пользу общую хранил, Был милосерд в войне кровавой И самых жизнь врагов щадил: Благословен средь поздных веков Да будет друг сей человеков! Благословенна похвала Надгробная его да будет, Когда всяк жизнь его, дела По пользам только помнить будет; Когда не блеск его прельщал И славы ложной не искал! О слава, слава в свете сильных! Ты точно есть сей водопад. Он вод стремлением обильных И шумом льющихся прохлад Великолепен, светл, прекрасен, Чудесен, силен, громок, ясен; Дивиться вкруг себя людей Всегда толпами собирает; Но если он водой своей Удобно всех не напояет, Коль рвет брега и в быстротáх Его нет выгод смертным, – ах! Не лучше ль менее известным, А более полезным быть; Подобясь ручейкам прелестным, Поля, луга, сады кропить И тихим вдалеке журчаньем Потомство привлекать с вниманьем? Пусть на обросший дерном холм Приидет путник и воссядет И, наклонясь своим челом На подписанье гроба, скажет: «Не только славный лишь войной, Здесь скрыт великий муж душой». «О! будь бессмертен, витязь бранный, Когда ты весь соблюл свой долг!» — Вещал сединой муж венчанный И, в небеса воззрев, умолк. Умолк, – и глас его промчался, Глас мудрый всюду раздавался. Но кто там идет по холмам, Глядясь, как месяц, в воды черны? Чья тень спешит по облакам В воздушные жилища горны? На темном взоре и челе Сидит глубока дума в мгле! Какой чудесный дух крылами От севера парит на юг? Ветр медлен, течь его стезями, Обозревает царствы вдруг; Шумит, и как звезда блистает, И искры в след свой рассыпает. Чей труп, как на распутьи мгла, Лежит на темном лоне нощи? Простое рубище чресла, Два лепта покрывают очи, Прижаты к хладной груди персты, Уста безмолвствуют отверсты! Чей одр – земля, кров – воздух, синь, Чертоги – вкруг пустынны виды? Не ты ли счастья, славы сын. Великолепный князь Тавриды? Не ты ли с высоты честей Незапно пал среди степей? Не ты ль наперсником близ трона У северной Минервы был; Во храме муз друг Аполлона; На поле Марса вóждем слыл; Решитель дум в войне и мире, Могущ – хотя и не в порфире? Не ты ль, который взвесить смел Мощь росса, дух Екатерины И, опершись на них, хотел Вознесть твой гром на те стремнины, На коих древний Рим стоял И всей вселенной колебал? Не ты ль, который орды сильны Соседей хищных истребил, Пространны области пустынны Во грады, в нивы обратил, Покрыл Понт Черный кораблями, Потряс среду земли громами? Не ты ль, который знал избрать Достойный подвиг росской силе, Стихии самые попрать В Очакове и в Измаиле, И твердой дерзостью такой Быть дивом храбрости самой? Се ты, отважнейший из смертных! Парящий замыслами ум! Не шел ты средь путей известных, Но проложил их сам – и шум Оставил по себе в потомки; Се ты, о чудный вождь Потемкин! Се ты, которому врата Торжественные созидали; Искусство, разум, красота Недавно лавр и мирт сплетали; Забавы, роскошь вкруг цвели, И счастье с славой следом шли. Се ты, небесного плод дара Кому едва я посвятил, В созвучность громкого Пиндара Мою настроить лиру мнил, Воспел победу Измаила, Воспел, но смерть тебя скосила! Увы! и хоров сладкий звук Моих в стенанье превратился; Свалилась лира с слабых рук, И я там в слезы погрузился, Где бездны разноцветных звезд Чертог являли райских мест. Увы! и громы онемели, Ревущие тебя вокруг; Полки твои осиротели, Наполнили рыданьем слух; И все, что близ тебя блистало, Уныло и печально стало. Потух лавровый твой венок, Гранена булава упала, Меч в полножны войти чуть мог, Екатерина возрыдала! Полсвета потряслось за ней Незапной смертию твоей! Оливы свежи и зелены Принес и бросил Мир из рук; Родства и дружбы вопли, стоны И муз ахейских жалкий звук Вокруг Перикла раздается: Марон по Меценате рвется, Который почестей в лучах, Как некий царь, как бы на троне, На сребро-розовых конях, На златозарном фаэтоне, Во сонме всадников блистал И в смертный черный одр упал! Где слава? Где великолепье? Где ты, о сильный человек? Мафусаила долголетье Лишь было б сон, лишь тень наш век; Вся наша жизнь не что иное, Как лишь мечтание пустое. Иль нет! – тяжелый некий шар, На нежном волоске висящий, В который бурь, громов удар И молнии небес ярящи Отвсюду беспрестанно бьют И, ах! зефиры легки рвут. Единый час, одно мгновенье Удобны царствы поразить, Одно стихиев дуновенье Гигантов в прах преобразить; Их ищут места – и не знают: В пыли героев попирают! Героев? – Нет! Но их дела Из мрака и веков блистают; Нетленна память, похвала И из развалин вылетают; Как холмы, гробы их цветут; Напишется Потемкин труд. Театр его был край Эвксина; Сердца обязанные – храм; Рука с венцом – Екатерина; Гремяща слава – фимиам; Жизнь – жертвенник торжеств и крови, Гробница – ужаса, любови. Когда багровая луна Сквозь мглу блистает темной нощи, Дуная мрачная волна Сверкает кровью и сквозь рощи Вкруг Измаила ветр шумит, И слышен стон, – что турок мнит? Дрожит, – и во очах сокрытых Еще ему штыки блестят, Где сорок тысяч вдруг убитых Вкруг гроба Вейсмана лежат. Мечтаются ему их тени, И росс в крови их по колени! Дрожит – и обращает взгляд Он робко на окрестны виды; Столпы на небесах горят По суше, по морям Тавриды! И мнит, в Очакове что вновь Течет его и мерзнет кровь. Но в ясный день, средь светлой влаги, Как ходят рыбы в небесах И вьются полосаты флаги, Наш флот на вздутых парусах Вдали белеет на лиманах, — Какое чувство в россиянах? Восторг, восторг они, – а страх И ужас турки ощущают; Им мох и терны во очах, Нам лавр и розы расцветают На мавзолеях у вождей, Властителей земель, морей. Под древом, при заре вечерней, Задумчиво Любовь сидит, От цитры ветерок весенний Ее повсюду голос мчит; Перлова грудь ее вздыхает, Геройский образ оживляет. Поутру солнечным лучом Как монумент златый зажжется, Лежат объяты серны сном И пар вокруг холмов виется, Пришедши, старец надпись зрит: «Здесь труп Потемкина сокрыт!» Алцибиадов прах! И смеет Червь ползать вкруг его главы? Взять шлем Ахиллов не робеет, Нашедши в поле, Фирс? Увы! И плоть и труд коль истлевает, Что ж нашу славу составляет? Лишь истина дает венцы Заслугам, кои не увянут; Лишь истину поют певцы, Которых вечно не престанут Греметь перуны сладких лир; Лишь праведника свят кумир. Услышьте ж, водопады мира! О славой шумные главы! Ваш светел меч, цветна порфира, Коль правду возлюбили вы, Когда имели только мету, Чтоб счастие доставить свету. Шуми, шуми, о водопад! Касаяся странáм воздушным, Увеселяй и слух и взгляд Твоим стремленьем светлым, звучным И в поздной памяти людей Живи лишь красотой твоей! Живи! и тучи пробегали Чтоб редко по водам твоим, В умах тебя не затмевали Разжженный гром и черный дым; Чтоб был вблизи, вдали любезен Ты всем; сколь дивен, столь полезен. И ты, о водопадов мать! Река, на Севере гремяща, О Суна! коль с высот блистать Ты можешь – и, от зарь горяща, Кипишь и сеешься дождем Сафирным, пурпурным огнем, — То тихое твое теченье, Где ты сама себе равна, Мила, быстра и не в стремленье, И в глубине твоей ясна, Важна без пены, без порыву, Полна, вели́ка без разливу, И без примеса чуждых вод Поя златые в нивах бреги, Великолепный свой ты ход Вливаешь в светлый сонм Онеги — Какое зрелище очам! Ты тут подобна небесам.

1791–1794

Вельможа[198]

Не украшение одежд Моя днесь муза прославляет, Которое в очах невежд Шутов в вельможи наряжает; Не пышности я песнь пою; Не истуканы за кристаллом, В кивотах блещущи металлом, Услышат похвалу мою. Хочу достоинствы я чтить, Которые собою сами Умели титлы заслужить Похвальными себе делами; Кого ни знатный род, ни сан, Ни счастие не украшали; Но кои доблестью снискали Себе почтенье от граждан. Кумир, поставленный в позор[199], Несмысленную чернь прельщает; Но коль художников в нем взор Прямых красот не ощущает, — Се образ ложныя молвы, Се глыба грязи позлащенной! И вы, без благости душевной, Не все ль, вельможи, таковы? Не перлы перские на вас И не бразильски звезды ясны[200]; Для возлюбивших правду глаз Лишь добродетели прекрасны, Они суть смертных похвала. Калигула! твой конь в Сенате Не мог сиять, сияя в злате: Сияют добрые дела. Осел останется ослом, Хотя осыпь его звездами; Где должно действовать умом, Он только хлопает ушами[201]. О! тщетно счастия рука, Против естественного чина, Безумца рядит в господина, Или в шутиху[202] дурака. Каких ни вымышляй пружин, Чтоб мужу бую умудриться[203], Не можно век носить личин, И истина должна открыться. Когда не сверг в боях, в судах, В советах царских сопостатов, — Всяк думает, что я Чупятов В мароккских лентах и звездах[204]. Оставя скипетр, трон, чертог, Быв странником, в пыли и в поте, Великий Петр, как некий бог, Блистал величеством в работе: Почтен и в рубище герой! Екатерина в низкой доле И не на царском бы престоле Была великою женой. И впрямь, коль самолюбья лесть Не обуяла б ум надменный, — Что наше благородство, честь, Как не изящности душевны? Я князь – коль мой сияет дух; Владелец – коль страстьми владею; Болярин – коль за всех болею, Царю, закону, церкви друг. Вельможу должны составлять Ум здравый, сердце просвещенно; Собой пример он должен дать, Что звание его священно, Что он орудье власти есть, Подпора царственного зданья; Вся мысль его, слова, деянья Должны быть – польза, слава, честь. А ты, вторый Сарданапал[205]! К чему стремишь всех мыслей беги? На то ль, чтоб век твой протекал Средь игр, средь праздности и неги? Чтоб пурпур, злато всюду взор В твоих чертогах восхищали, Картины в зеркалах дышали, Мусия, мрамор и фарфор? На то ль тебе пространный свет, Простерши раболепны длани, На прихотливый твой обед Вкуснейших яств приносит дани, Токай – густое льет вино, Левант – с звездами кофе жирный, — Чтоб не хотел за труд всемирный Мгновенье бросить ты одно? Там воды в просеках текут И, с шумом вверх стремясь, сверкают; Там розы средь зимы цветут И в рощах нимфы воспевают На то ль, чтобы на всё взирал Ты оком мрачным, равнодушным, Средь радостей казался скучным И в пресыщении зевал? Орел, по высоте паря, Уж солнце зрит в лучах полдневных — Но твой чертог едва заря Румянит сквозь завес червленных; Едва по зыблющим грудям С тобой лежащия Цирцеи Блистают розы и лилеи, Ты с ней покойно спишь – а там? — А там израненный герой, Как лунь во бранях поседевший[206], Начальник прежде бывший твой, В переднюю к тебе пришедший Принять по службе твой приказ, — Меж челядью твоей златою, Поникнув лавровой главою, Сидит и ждет тебя уж час! А там – вдова стоит в сенях[207] И горьки слезы проливает, С грудным младенцем на руках, Покрова твоего желает. За выгоды твои, за честь Она лишилася супруга; В тебе его знав прежде друга, Пришла мольбу свою принесть. А там – на лестничный восход Прибрел на костылях согбенный Бесстрашный, старый воин тот, Тремя медальми украшéнный. Которого в бою рука Избавила тебя от смерти, — Он хочет руку ту простерти Для хлеба от тебя куска. А там, где жирный пес лежит, Гордится вратник галунами, Заимодавцев полк стоит, К тебе пришедших за долгами. Проснися, сибарит! – Ты спишь[208], Иль только в сладкой неге дремлешь, Несчастных голосу не внемлешь И в развращенном сердце мнишь: «Мне миг покоя моего Приятней, чем в исторьи веки; Жить для себя лишь одного, Лишь радостей уметь пить реки, Лишь ветром плыть, гнесть чернь ярмом; Стыд, совесть – слабых душ тревога! Нет добродетели! нет Бога!» — Злодей, увы! – И грянул гром. Блажен народ, который полн Благочестивой веры к Богу, Хранит царев всегда закон, Чтит нравы, добродетель строгу Наследным перлом жен, детей; В единодушии – блаженство; Во правосудии – равéнство; Свободу – во узде страстей! Блажен народ! – где царь главой, Вельможи – здравы члены тела, Прилежно долг все правят свой, Чужого не касаясь дела; Глава не ждет от ног ума И сил у рук не отнимает[209], Ей взор и ухо предлагает, Повелевает же сама. Сим твердым ýзлом естества Коль царство лишь живет счастливым, Вельможи! – славы, торжества Иных вам нет, как быть правдивым; Как блюсть народ, царя любить, О благе общем их стараться, Змеей пред троном не сгибаться, Стоять – и правду говорить. О росский бодрственный народ, Отечески хранящий нравы! Когда расслаб весь смертных род, Какой ты не причастен славы? Каких в тебе вельможей нет? — Тот храбрым был средь бранных звуков; Здесь дал бесстрашный Долгоруков Монарху грозному ответ. И в наши вижу времена Того я славного Камила, Которого труды, война И старость дух не утомила. От грома звучных он побед Сошел в шалаш свой равнодушно, И от сохи опять послушно Он в поле Марсовом живет. Тебе, герой! желаний муж! Не роскошью вельможа славный; Кумир сердец, пленитель душ, Вождь, лавром, мáслиной венчанный! Я праведну здесь песнь воспел. Ты ею славься, утешайся, Борись вновь с бурями, мужайся, Как юный вознесись орел. Пари, – и с высоты твоей По мракам смутного эфира Громовой пролети струей И, опочив на лоне мира, Возвесели еще царя. Простри твой поздный блеск в народе, Как отдает свой долг природе Румяна вечера заря.

Ноябрь 1794

Соловей

На хóлме, сквозь зеленой рощи, При блеске светлого ручья, Под кровом тихой майской нощи, Вдали я слышу соловья. По ветрам легким, благовонным То свист его, то звон летит, То, шумом заглушаем водным, Вздыханьем сладостным томит. Певец весенних дней пернатый, Любви, свободы и утех! Твой глас отрывный, перекаты От грома к нежности, от нег Ко плескам, трескам и перунам, Средь поздних, ранних красных зарь, Раздавшись неба по лазурям, В безмолвие приводят тварь. Молчит пустыня, изумленна, И ловит гром твой жадный слух. На крыльях эха раздробленна Пленяет песнь твоя всех дух. Тобой цветущий дол смеется. Дремучий лес пускает гул; Река бегущая чуть льется, Стоящий холм чело нагнул. И, свесясь со скалы кремнистой, Густокудрява мрачна ель Напев твой яркий, голосистый И рассыпную звонку трель, Как очарованна, внимает. Не смеет двигнуться луна И свет свой слабо ниспускает; Восторга мысль моя полна! Какая громкость, живость, ясность В созвучном пении твоем, Стремительность, приятность, каткость Между колен и перемен! Ты щелкаешь, крутишь, поводишь, Журчишь и стонешь в голосах; В забвенье души ты приводишь И отзываешься в сердцах. О! если бы одну природу С тобою взял я в образец, Воспел богов, любовь, свободу, — Какой бы славный был певец! В моих бы песнях жар, и сила, И чувствы были вместо слов; Картину, мысль и жизнь явила Гармония моих стихов. Тогда б, подобно Тимотею, В шатре персидском я возлег И сладкой лирою моею Царево сердце двигать мог: То, вспламеня любовной страстью, К Таисе бы его склонял; То, возбудя грозой, напастью, Копье ему на брань вручал. Тогда бы я между прудами На мягку мураву воссел И арфы с тихими струнами Приятность сельской жизни пел; Тогда бы нимфа мне внимала, Боясь в зерцало вод взглянуть; Сквозь дымку бы едва дышала Ее высока, нежна грудь. Иль, храбрых россиян делами Пленясь бы, духом возлетал, Героев полк над облаками В сияньи звезд я созерцал; О! коль бы их воспел я сладко, Гремя поэзией моей Отважно, быстро, плавно, кратко, Как ты, – о дивный соловей!

1795

Памятник[210]

Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный, Металлов тверже он и выше пирамид; Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный, И времени полет его не сокрушит. Так! – весь я не умру, но часть меня большая, От тлена убежав, по смерти станет жить, И слава возрастет моя, не увядая, Доколь славянов род вселенна будет чтить. Слух прóйдет обо мне от Белых вод до Черных, Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал; Всяк будет помнить то в народах неисчетных, Как из безвестности я тем известен стал, Что первый я дерзнул в забавном русском слоге О добродетелях Фелицы возгласить, В сердечной простоте беседовать о Боге И истину царям с улыбкой говорить. О муза! возгордись заслугой справедливой, И презрит кто тебя, сама тех презирай; Непринужденною рукой неторопливой Чело твое зарей бессмертия венчай.

1795

Русские девушки

Зрел ли ты, певец Тииский! Как в лугу весной бычка Пляшут девушки российски Под свирелью пастушка? Как, склонясь главами, ходят, Башмаками в лад стучат, Тихо руки, взор поводят И плечами говорят? Как их лентами златыми Челы белые блестят, Под жемчугами драгими Груди нежные дышáт? Как сквозь жилки голубые Льется розовая кровь, На ланитах огневые Ямки врезала любовь? Как их брови соболины, Полный искр соколий взгляд, Их усмешка – души львины И орлов сердца разят? Коль бы видел дев сих красных, Ты б гречанок позабыл И на крыльях сладострастных Твой Эрот прикован был.

Весна 1799

Снигирь[211]

Что ты заводишь песню военну Флейте подобно, милый снигирь[212]? С кем мы пойдем войной на Гиену[213]? Кто теперь вождь наш? Кто богатырь? Сильный где, храбрый, быстрый Суворов? Северны громы в гробе лежат. Кто перед ратью будет, пылая[214], Ездить на кляче, есть сухари; В стуже и в зное меч закаляя, Спать на соломе, бдеть до зари; Тысячи воинств, стен и затворов, С горстью россиян всё побеждать? Быть везде первым в мужестве строгом[215], Шутками зависть, злобу штыком[216], Рок низлагать молитвой и Богом, Скиптры давая, зваться рабом[217], Доблестей быв страдалец единых, Жить для царей, себя изнурять? Нет теперь мужа в свете столь славна: Полно петь песню военну, снигирь! Бранна музыка днесь не забавна, Слышен отвсюду томный вой лир; Львиного сердца, крыльев орлиных Нет уже с нами! – что воевать?

Май 1800

Свобода[218]

Теплой осени дыханье, Помавание дубов, Тихое листов шептанье, Восклицанье голосов Мне, лежащему в долине, Наводили сладкий сон. Видел я себя стоящим На высоком вдруг холму[219], На плоды вдали глядящим, На шумящу близ волну; И как будто в важном чине Я носил на плéчах холм[220]. Дальше: власти мне святые Иго то велели несть, Все венцы суля земные, Титла, золото и честь. «Нет! – восстав от сна глубока, Я сказал им, – не хочу.» «Не хочу моей свободы, Совесть на мечты менять: Гладки воды, коль погоды Их не могут колебать. Власть тогда моя высока, Коль я власти не ищу».

1803

Лебедь[221]

Необычайным я пареньем От тленна мира отделюсь, С душой бессмертною и пеньем, Как лебедь[222], в воздух поднимусь. В двояком образе нетленный, Не задержусь в вратах мытарств[223]; Над завистью превознесенный, Оставлю под собой блеск царств. Да, так! Хоть родом я не славен, Но, будучи любимец муз, Другим вельможам я не равен И самой смертью предпочтусь. Не заключит меня гробница, Средь звезд не превращусь я в прах[224]; Но, будто некая цевница, С небес раздамся в голосах. И се уж кожа, зрю, перната Вкруг стан обтягивает мой; Пух на груди, спина крылата, Лебяжьей лоснюсь белизной. Лечу, парю – и под собою Моря, леса, мир вижу весь; Как холм, он высится главою, Чтобы услышать Богу песнь[225]. С Курильских островов до Буга, От Белых до Каспийских вод, Народы света с полукруга, Составившие россов род, Со временем о мне узнают: Славяне, гунны, скифы, чудь, И все, что бранью днесь пылают, Покажут перстом – и рекут: «Вот тот летит, что, строя лиру, Языком сердца говорил, И, проповедуя мир миру, Себя всех счастьем веселил»[226]. Прочь с пышным, славным погребеньем. Друзья мои! Хор муз, не пой! Супруга! облекись терпеньем! Над мнимым мертвецом не вой.

1804

Признание[227]

Не умел я притворяться, На святого походить, Важным саном надуваться И философа брать вид; Я любил чистосердечье, Думал нравиться лишь им, Ум и сердце человечье Были гением моим. Если я блистал восторгом, С струн моих огонь летел, Не собой блистал я – Богом; Вне себя я Бога пел. Если звуки посвящались Лиры моея царям, — Добродетельми казались Мне они равны богам. Если за победы громки Я венцы сплетал вождям, — Думал перелить в потомки Души их и их детям. Если где вельможам властным Смел я правду брякнуть вслух, — Мнил быть сердцем беспристрастным Им, царю, отчизне друг. Если ж я и суетою Сам был света обольщен, — Признаюся, красотою Быв плененным, пел и жен. Словом: жег любви коль пламень, Падал я, вставал в мой век. Брось, мудрец! на гроб мой камень, Если ты не человек.

1807

Евгению. Жизнь званская[228]

Блажен, кто менее зависит от людей, Свободен от долгов и от хлопот приказных, Не ищет при дворе ни злата, ни честей И чужд сует разнообразных! Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть[229], С пространства в тесноту, с свободы за затворы, Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть И пред вельможей пышны взоры? Возможно ли сравнять что с вольностью златой, С уединением и тишиной на Званке? Довольство, здравие, согласие с женой, Покой мне нужен – дней в останке. Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор; Мой утренюет дух правителю вселенной; Благодарю, что вновь чудес, красот позор Открыл мне в жизни толь блаженной. Пройдя минувшую и не нашедши в ней, Чтоб черная змия[230] мне сердце угрызала, О! коль доволен я, оставил что людей И честолюбия избег от жала[231]! Дыша невинностью, пью воздух, влагу рос, Зрю на багрянец зарь, на солнце восходяще, Ищу красивых мест между лилей и роз, Средь сада храм жезлом чертяще. Иль, накормя моих пшеницей голубей, Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги; На разноперых птиц, поющих средь сетей, На кроющих, как снегом, луги. Пастушьего вблизи внимаю рога зов, Вдали тетеревей глухое токованье, Барашков в воздухе[232], в кустах свист соловьев, Рев крав, гром жолн[233] и коней ржанье. На кровле ж зазвенит как ласточка, и пар Повеет с дома мне манжурской иль левантской[234], Иду за круглый стол: и тут-то раздобар О снах, молве градской, крестьянской; О славных подвигах великих тех мужей, Чьи в рамах по стенам златых блистают лицы Для вспоминанья их деяний, славных дней И для прикрас моей светлицы, В которой поутру иль ввечеру порой Дивлюся в Вестнике[235], в газетах иль журналах Россиян храбрости, как всяк из них герой, Где есть Суворов в генералах! В которой к госпоже, для похвалы гостей, Приносят разные полотна, сукна, ткани, Узорны образцы салфеток, скатертей, Ковров, и кружев, и вязани[236]. Где с скотен, пчельников и с птичников прудов То в масле, то в сотáх зрю злато под ветвями, То пурпур в ягодах, то бархат-пух грибов, Сребро, трепещуще лещами. В которой, обозрев больных в больнице, врач[237] Приходит доносить о их вреде, здоровье, Прося на пищу им: тем с пóливкой калач, А тем лекарствица, в подспорье. Где также иногда по палкам, по костям Усастый староста иль скопидом брюхатый Дают отчет казне, и хлебу, и вещам, С улыбкой часто плутоватой. И где, случается, художники млады Работы кажут их на древе, на холстине И получают в дар подачи за труды, А в час и денег по полтине. И где до ужина, чтобы прогнать как сон, В задоре иногда, в игры зело горячи, Играем в карты мы, в ерошки, в фараон, По грошу в долг и без отдачи. Оттуда прихожу в святилище я муз, И с Флакком[238], Пиндаром, богов восседши в пире, К царям, к друзьям моим иль к небу возношусь Иль славлю сельску жизнь на лире. Иль в зеркало времен, качая головой, На страсти, на дела зрю древних, новых веков, Не видя ничего, кроме любви одной К себе и драки человеков. «Все суета сует! – я, воздыхая, мню, Но, бросив взор на блеск светила полудневна, — О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю? Творцом содержится вселенна.» Да будет на земли и в небесах его Единого во всем вседействующа воля! Он видит глубину всю сердца моего, И строится моя им доля. Дворовых между тем, крестьянских рой детей Сбирается ко мне не для какой науки, А взять по нескольку баранок, кренделей, Чтобы во мне не зрели буки[239]. Письмоводитель мой тут должен на моих Бумагах мараных, пастух как на овечках, Репейник вычищать, – хоть мыслей нет больших, Блестят и жýчки в епанечках[240]. Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут; Идет за трапезу гостей хозяйка с хором. Я озреваю стол – и вижу разных блюд Цветник, поставленный узором. Багряна ветчина, зелены щи с желтком, Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, Что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером Там щука пестрая – прекрасны! Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус; Но не обилием иль чуждых стран приправой, А что опрятно все и представляет Русь: Припас домашний, свежий, здравый. Когда же мы донских и крымских кубки вин, И липца, воронкá[241] и чернопенна пива Запустим несколько в румяный лоб хмелин, — Беседа за сластьми шутлива. Но молча вдруг встаем: бьет, искрами горя, Древ русских сладкий сок[242] до подвенечных бревен; За здравье с громом пьем[243] любезного царя, Цариц, царевичей, царевен. Тут кофе два глотка; схрапну минут пяток; Там в шахматы, в шары иль из лука стрелами, Пернатый к потолку лаптой мечу леток И тешусь разными играми. Иль из кристальных вод, купален, между древ, От солнца, от людей под скромным осененьем, Там внемлю юношей, а здесь плесканье дев, С душевным неким восхищеньем. Иль в стекла оптики[244] картинные места Смотрю моих усадьб; на свитках грады, царства, Моря, леса, – лежит вся мира красота В глазах, искусств через коварства. Иль в мрачном фонаре любуюсь[245], звезды зря Бегущи в тишине по синю волн стремленью: Так солнцы в воздухе, я мню, текут горя, Премудрости ко прославленью. Иль смотрим, как вода с плотины с ревом льет И, движа машину, древа на доски делит; Как сквозь чугунных пар столпов[246] на воздух бьет, Клокоча огнь, толчет и мелет. Иль любопытны, как бумажны руны волн В лотки сквозь игл, колес, подобно снегу, льются В пушистых локонах, и тьмы вдруг веретен Марииной рукой прядутся[247]. Иль как на лен, на шелк цвет, пестрота и лоск, Все прелести, красы берутся с поль царицы[248]; Сталь жесткая, глядим, как мягкий, алый воск, Куется в бердыши милицы[249]. И сельски ратники как, царства став щитом, Бегут с стремленьем в строй во рыцарском убранстве, «За веру, за царя мы, – говорят, – помрем, Чем у французов быть в поддáнстве». Иль в лодке вдоль реки, по брегу пеш, верхом, Качусь на дрожках я соседей с вереницей; То рыбу удами, то дичь громим свинцом, То зайцев ловим псов станицей. Иль стоя внемлем шум зеленых, черных волн, Как дерн бугрит соха, злак трав падет косами, Серпами злато нив, – и, ароматов полн, Порхает ветр меж нимф рядами. Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень По кóпнам, по снопам, коврам желто-зеленым И сходит солнышко на нижнюю степень К холмам и рощам сине-темным. Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень; На бреге Волхова разводим огнь дымистый; Глядим, как на воду ложится красный день, И пьем под небом чай душистый. Забавно! в тьме челнов с сетьми как рыбаки, Ленивым строем плыв, страшат тварь влаги стуком[250]; Как парусы суда и лямкой бурлаки Влекут одним под песнью духом. Прекрасно! тихие, отлогие брега И редки холмики, селений мелких полны, Как, полосаты их клоня поля, луга, Стоят над током струй безмолвны. Приятно! как вдали сверкает луч с косы И эхо зá лесом под мглой гамит народа, Жнецов поющих, жниц полк идет с полосы, Когда мы едем из похода. Стекл заревом горит мой храмовидный дом, На гору желтый всход меж роз осиявая, Где встречу водомет шумит лучей дождем, Звучит музы́ка духовая. Из жерл чугунных гром[251] по праздникам ревет; Под звездной молнией, под светлыми древами Толпа крестьян, их жен вино и пиво пьет, Поет и пляшет под гудками. Но скучит как сия забава сельска нам, Внутрь дома тешимся столиц увеселеньем; Велим талантами родных своих детя́м Блистать: музы́кой, пляской, пеньем. Амурчиков, харит плетень иль хоровод, Заняв у Талии игру и Терпсихоры, Цветочные венки пастух пастушке вьет, А мы на них и пялим взоры. Там с арфы звучныя порывный в души гром, Здесь тихогрома[252] с струн смягченны, плавны тоны Бегут, – и в естестве согласия во всем Дают нам чувствовать законы. Но нет как праздника, и в будни я один, На возвышении сидя столпов перильных, При гуслях под вечер, челом моих седин Склонясь, ношусь в мечтах умильных; Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? Мимолетящи суть все времени мечтаньи: Проходят годы, дни, рев морь, и бурей шум, И всех зефиров повеваньи. Ах! где ж, ищу я вкруг, минувший красный день? Победы слава где, лучи Екатерины? Где Павловы дела? – Сокрылось солнце, – тень!.. Кто весть и впредь полет орлиный? Вид лета красного нам Александров век; Он сердцем нежных лир удобен двигать струны; Блаженствовал под ним в спокойстве человек, Но мещет днесь и он перуны[253]. Умолкнут ли они? – Сие лишь знает тот, Который к одному концу все правит сферы; Он перстом их своим, как строй какой ведет, Ко благу общему склоняя меры. Он корни помыслов, он зрит полет всех мечт И поглумляется безумству человеков: Тех освещает мрак, тех помрачает свет, И днешних и грядущих веков. Грудь россов утвердил, как стену, он в отпор Темиру новому под Пультуском, Прейсш-лау[254]; Младых вождей расцвел победами там взор И скрыл орла седого славу[255]. Так самых светлых звезд блеск меркнет от нощей. Что жизнь ничтожная? Моя скудельна лира! Увы! и даже прах спахнет моих костей Сатурн крылами с тленна мира. Разрушится сей дом, засохнет бор и сад, Не воспомянется нигде и имя Званки; Но сов, сычей из дупл огнезеленый взгляд И разве дым сверкнет с землянки. Иль нет, Евгений! ты, быв некогда моих Свидетель песен здесь, взойдешь на холм тот страшный, Который тощих недр и сводов внутрь своих Вождя, волхва гроб кроет мрачный[256], От коего, как гром катается над ним, С булатных ржавых врат и сбруи медной гулы Так слышны под землей, как грохотом глухим, В лесах трясясь, звучат стрел тулы. Так, разве ты, отец! святым твоим жезлом Ударив об доски, заросши мхом, железны, И свитых вкруг моей могилы змей гнездом Прогонишь – бледну зависть – в бездны. Не зря на колесо веселых, мрачных дней, На возвышение, на пониженье счастья, Единой правдою меня в умах людей Чрез Клии воскресишь согласья. Так, в мраке вечности она своей трубой Удобна лишь явить то место, где отзывы От лиры моея шумящею рекой Неслись чрез холмы, долы, нивы. Ты слышал их, – и ты, будя твоим пером Потомков ото сна, близ Севера столицы, Шепнешь вслух страннику, вдали как тихий гром: «Здесь бога жил певец, – Фелицы».

1807

«Река времен в своем стремленьи…»[257]

Река времен[258] в своем стремленьи Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей. А если что и остается Чрез звуки лиры и трубы, То вечности жерлом пожрется И общей не уйдет судьбы.

6 июля 1816

Ипполит Богданович (1743–1803)

Среди писателей, оставивших заметный след в истории культуры, не много таких, чей жизненный путь был связан с литературой лишь косвенно или в течение сравнительно краткого времени. Ипполит Федорович Богданович – из их числа. Блестящего и шумного успеха среди современников он достиг лишь после публикации «Душеньки, древней повести в вольных стихах» (Спб., 1783).

Художественное мироощущение поэта сложилось под влиянием М. М. Хераскова, в чьем журнале «Полезное увеселение» принимал участие и Богданович. Авторы и сотрудники этого журнала старались избегать абстрактных, рационалистических, «высоких» тем и идей, предпочитая понемногу прокладывать новые пути в поэзии. В ранних стихах Богдановича сквозит горечь, вызванная ощущением несовершенства окружающей жизни, прежде всего ее моральной стороны. Мир, в представлении молодого поэта, находится на опасном пути предпочтения вечным и мудрым законам «спокойствия», «чести», «дружбы» зыбких и порочных «правил» – всеобщей власти денег, сластолюбия, измены.

Тяжкие сомнения молодого Богдановича в истинности существующего миропорядка «подготовили» его к работе над переводом «Поэмы на разрушение Лиссабона» Вольтера, помещенном в журнале «Невинное упражнение» (1763), издававшемся Богдановичем совместно с Е. Дашковой. В этой поэме автор, созерцая страшные, катастрофические разрушения столицы Португалии, подобно пушкинскому Сальери, приходит к выводу, что «правды нет и выше». Но этот вывод не приносит ему душевного облегчения…

Нельзя сказать, чтобы современники поэта с одинаковым благожелательством встречали все его произведения без исключений. Нет, читательский выбор был достаточно строгим. В памяти уже ближайших поколений осталось лишь несколько сатирических и выполненных в «народном духе» стихотворений Богдановича– «Понеже», «Деньги», «Пятнадцать минуло мне лет», «У речки птичье стадо», – именно тех, в которых он приблизился к идеалу свободного, простого, независимого от жестких установок классицизма выражения своих мыслей и чувств.

Но полностью, до конца последовательно этот идеал осуществлен только в одном произведении Богдановича – «Душенька». Именно поэтому повесть входит в круг нашего постоянного чтения вот уже более 200 лет. Самое ценное в ней – легкий и веселый слог, богатство ритмического рисунка (повесть создана разностопным «басенным» ямбом и потому сохраняет простоту и рассудительность, присущие басне), близость народному юмору, раскованность авторской интонации, вольное движение сюжета; но главное – это ощущение свежести и новизны, которое она сохраняет и поныне. Не случайно повесть стала предвестницей и предшественницей поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» – оба произведения исполнены атмосферы праздничности и одновременно грусти, которая словно таится в глубине насмешливых авторских рассуждений. Пушкин и позже обращался мыслью к «Душеньке»; в период создания своих «вершинных» произведений он взял эпиграф из Богдановича для повести «Барышня-крестьянка»: «Во всех ты, Душенька, нарядах хороша».

В. Федоров

«Бедами смертными объят…»[259]

Бедами смертными объят, Я в бездне ада утопаю; Еще взвожу ослабший взгляд, Еще на небо я взираю. Твой суд, о Боже, прав и свят, Тебя я в помощь призываю: Воззри, как грудь мою теснят Беды, в которых я страдаю. Прости, Творец, сию вину, Что день рождения кляну, Когда от мук ослабеваю. Ты сердца видишь глубину: Хоть в адских пропастях тону, Но от себя спасенья чаю.

‹1761›

Песня[260]

Пятнадцать мне минуло лет, Пора теперь мне видеть свет: В деревне все мои подружки Разумны стали друг от дружки; Пора теперь мне видеть свет. 2 Пригожей все меня зовут: Мне надобно подумать тут, Как должно в поле обходиться, Когда пастух придет любиться; Мне надобно подумать тут. 2 Он скажет: я тебя люблю, Любовь и я ему явлю, И те ж ему скажу три слова, В том нет урона – никакова; Любовь и я ему явлю. 2 Мне случай этот вовсе нов, Не знаю я любовных слов; Попросит он любви задаток, — Что дать? не знаю я ухваток; Не знаю я любовных слов. 2 Дала б ему я посох свой, — Мне посох надобен самой; И, чтоб зверей остерегаться, С собачкой мне нельзя расстаться; Мне посох надобен самой. 2 В пустой и скучной стороне Свирелки также нужны мне; Овечку дать ему я рада, Когда бы не считали стада; Свирелки также нужны мне. 2 Я помню, как была мала, Пастушка поцелуй дала; Неужли пастуху в награду, За прежнюю ему досаду, Пастушка поцелуй дала? 2 Какая прибыль от того, Я в том не вижу ничего: Не станет верить он обману, Когда любить его не стану; Я в том не вижу ничего. 2 Любовь, владычица сердец, Как быть, научит наконец; Любовь своей наградой платит И даром стрел своих не тратит; Как быть, научит наконец. 2 Пастушка говорит тогда: Пускай пастух придет сюда; Чтоб не было убытка стаду, Я сердце дам ему в награду; Пускай пастух придет сюда. 2

‹1773›

Песня

Много роз красивых в лете, Много беленьких лилей, Много есть красавиц в свете, Только нет мне, нет милей, Только нет милей в примете Милой, дорогой моей. Если б сам Амур был с нею, Он ее бы полюбил; Позабыл бы он Психею И себя бы позабыл, — Счастлив участью своею, Век остался бы без крыл. В ней приятны разговоры, В ней любезна поступь, вид; Хоть привлечь не тщится взоры, Взоры всех она пленит; Хоть нейдет с другими в споры, Но везде любовь живит.

‹1786›

Станс

Без тебя, Темира, Скучны все часы, И в блаженствах мира Нет нигде красы; Где утехи рая Я вкушал с тобой, Без тебя, драгая, Полны пустотой. Я в печали таю, Время погубя, Если день кончаю, Не узря тебя; День с тобой в разлуке Крадет жизнь мою: Без тебя я в муке, А с тобой в раю. Если я примечу Твой ко мне возврат, Сердце рвется встречу, Упреждая взгляд. Придешь – оживляешь, Взглянешь – наградишь, Молвишь – восхищаешь, Тронешь – жизнь даришь.

1790-е годы

Денис Фонвизин (1744 или 1745–1792)

По словам П. А. Вяземского, «Фон-Визин был… действующим лицом на сцене петербургской… в сем средоточии русской гражданственности; он был… поучитель нравов». И действительно, Фонвизин, как никто из выдающихся русских писателей, слил воедино литературу и общественную деятельность. Слово было для него прежде всего позицией, поступком, деянием. Вот почему почти все, созданное им в драматических, прозаических и поэтических жанрах, несет в себе явственный сатирический заряд. Ведь сатира для того и существует, чтобы напоминать обществу о его пороках и побуждать к их скорейшему исправлению.

Денис Иванович Фонвизин родился в дворянской семье. Учился сначала в университетской гимназии, а затем на философском факультете Московского университета, в стенах которого и началась его литературная деятельность. Созданные им в эти годы сатиры до нас не дошли, но сохранились напечатанные в университетской типографии переводы басен датского писателя Гольберга. Переехав в Петербург и поступив на службу в Коллегию иностранных дел, Фонвизин оказался под началом кабинет-министра И. П. Елагина – автора пьесы «Русский-француз». Так сама жизнь ввела молодого литератора в круг российских драматургов, направила его на театральную стезю. Но прежде чем Фонвизин прославился сатирическими комедиями «Бригадир» и «Недоросль» (постановка 1782 г.), а также «Письмами из Франции», «Опытом Российского сословника», «Придворной грамматикой», ему предстояло раскрыть свое поэтическое дарование. Его произведения в этом роде не так многочисленны и совершенны, но и они оказались серьезным этапом на пути становления Фонвизина и как писателя, и как человека.

Одним из первых его поэтических опытов стала басня – едва ли не самый древний и самый известный сатирический жанр. Басня позволяла передать ощущение неблагополучия окружающей жизни, предельно сгустить и уплотнить его, чтобы оно предстало одним из проявлений всеобщей закономерности. Но всякий квалифицированный читатель сразу заметит, что художественная ткань фонвизинской басни «Лисица-Кознодей» – напротив! – словно бы полупрозрачна и при внимательном взгляде сквозь нее проступают очертания вполне конкретных исторических обстоятельств.

Речь в басне шла о том, что громкие фразы, которыми сопровождалось каждое новое воцарение, гуманные обещания – увы! – не подкреплялись действиями. Страна бедствовала, а вельможи славословили друг друга. И потому вывод из фонвизинской басни («Чему дивишься ты, Что знатному скоту льстят подлые скоты?…») воспринимался как очень современная и очень конкретная социальная оценка. Эта «привязанность» произведения к реальной ситуации отличала басню молодого поэта от многих других образцов жанра.

Есть неповторимые жанровые черты и у другого стихотворения Фонвизина – «Послание к слугам моим». Послание занимало в поэтической иерархии классицизма «средний» ярус. А это значит, что оно должно было содержать в себе нравоучительную идею. В противном случае читатель сразу понимал, что его разыгрывают, что перед ним – пародия. Фонвизинское «Послание к слугам…» обращено к дядьке Шумилову, кучеру Ваньке и парикмахеру Петрушке, то есть к героям «негероическим». Комизм ситуации усиливается посредством столкновения враждебных стилистических пластов – обыденно-просторечного («И денег, и белья, и дел моих рачитель») и утрированно-возвышенного («О таинство, от нас сокрытое судьбою!»). Но внутри веселого и беззаботного обсуждения со слугами проблемы «зачем сей создан свет» постепенно зреет глубинное и очень серьезное содержание, которое – чем дальше, тем больше – оттеняется и подчеркивается «несерьезной» формой. Содержание это настолько принципиально, что через много лет автор еще раз вернулся к скептическим умозаключениям «Послания…» и оспорил сам себя: «…некоторые стихи являют тогдашнее мое заблуждение… сие сочинение было действие… безрассудной остроты моей».

Между прочим, в «Послании…» – произведении лирическом – блистательно применен чисто драматургический прием: каждому из слуг «поручено» высказаться, каждый из них наделен неповторимым складом характера, образом мысли и даже слогом – так, как если бы это был герой пьесы.

Как видим, уже в ранних поэтических произведениях выразилась художественная смелость Фонвизина, полностью раскрывшаяся в его театральных новшествах. О смелости же общественной говорить особо не нужно: она очевидна. В дальнейшем писателю не раз приходилось отстаивать право называть вещи своими именами. Императрица Екатерина II запретила печатать собрание его сочинений; не вышел и журнал «Друг честных людей, или Стародум», издание которого замышлял Фонвизин. Но мужественный литератор продолжал бороться за истину.

В последние годы жизни моральные страдания Фонвизина усугубились страданиями физическими: его разбил паралич. 1 декабря 1792 года он скончался. Но до последнего дня продолжался его литературный и гражданский труд: накануне, 30 ноября, в доме Державина состоялось чтение последней комедии Д. И. Фонвизина «Выбор гувернера».

А. Архангельский

Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке[261]

Скажи, Шумилов[262], мне: на что сей создан свет? И как мне в оном жить, подай ты мне совет. Любезный дядька мой, наставник и учитель, И денег, и белья, и дел моих рачитель[263]! Боишься Бога ты, боишься сатаны, Скажи, прошу тебя, на что мы созданы? На что сотворены медведь, сова, лягушка? На что сотворены и Ванька[264] и Петрушка[265]? На что ты создан сам? Скажи, Шумилов, мне! На то ли, чтоб свой век провел ты в крепком сне? О, таинство, от нас сокрытое судьбою! Трясешь, Шумилов, ты седой своей главою: «Не знаю, – говоришь, – не знаю я того, Мы созданы на свет и кем и для чего. Я знаю то, что нам быть должно век слугами И век работать нам руками и ногами, Что должен я смотреть за всей твоей казной. И помню только то, что власть твоя со мной. Я знаю, что я муж твоей любезной няньки; На что сей создан свет, изволь спросить у Ваньки». К тебе я обращу теперь мои слова, Широкие плеча, большая голова, Малейшего ума пространная столица! Во области твоей кони́ и колесница[266], И стало наконец угодно небесам, Чтоб слушался тебя извозчик мой и сам. На светску суету вседневно ты взираешь И, стоя назади, Петрополь[267] обтекаешь; Готовься на вопрос премудрый дать ответ, Вещай, великий муж, на что сей создан свет? Как тучи ясный день внезапно помрачают, Так Ванькин ясный взор слова мои смущают. Сумнение его тревожить началó, Наморщились его и харя и чело. Вещает с гневом мне: «На все твои затеи Не могут отвечать и сами грамотеи. И мне ль о том судить, когда мои глаза Не могут различить от ижицы аза! С утра до вечера держася на карете, Мне тряско рассуждать о Боге и о свете; Неловко помышлять о том и во дворце, Где часто я стою смиренно на крыльце, Откуда каждый час друзей моих гоняют И палочьем гостей к каретам провожают; Но если на вопрос мне должно дать ответ, Так слушайте ж, каков мне кажется сей свет.» Москва и Петербург довольно мне знакомы, Я знаю в них почти все улицы и домы. Шатаясь по свету и вдоль и поперек, Чтó мог увидеть, я того не простерег, Видал и трусов я, видал я и нахалов, Видал простых господ, видал и генералов; А чтоб не завести напрасный с вами спор, Так знайте, что весь свет считаю я за вздор. Довольно на веку я свой живот помучил, И ездить назади я истинно наскучил. Извозчик, лошади, карета, хомуты И всё, мне кажется, на свете суеты. Здесь вижу мотовство, а там я вижу скупость; Куда ни обернусь, везде я вижу глупость. Да, сверх того, еще приметил я, что свет Столь много времени неправдою живет, Что нет уже таких кащеев на примете, Которы б истину запомнили на свете. Попы стараются обманывать народ, Слуги́ – дворецкого, дворецкие – господ, Друг друга – господа, а знатные бояря Нередко обмануть хотят и государя; И всякий, чтоб набить потуже свой карман, За благо рассудил приняться за обман. До денег лакомы посадские дворяне, Судьи, подьячие, солдаты и крестьяне. Смиренны пастыри душ наших и сердец Изволят собирать оброк с своих овец. Овечки женятся, плодятся, умирают, А пастыри притом карманы набивают. За деньги чистые прощают всякий грех, За деньги множество в раю сулят утех. Но если говорить на свете правду можно, Так мнение мое скажу я вам неложно: За деньги самого всевышнего Творца Готовы обмануть и пастырь и овца! Что дурен здешний свет, то всякий понимает, Да для чего он есть, того никто не знает. Довольно я молол, пора и помолчать; Петрушка, может быть, вам станет отвечать. «Я мысль мою скажу, – вещает мне Петрушка, — Весь свет, мне кажется, ребяцкая игрушка; Лишь только надобно потверже то узнать, Как лучше, живучи, игрушкой той играть. Что нужды, хоть потом и вóзьмут душу черти, Лишь только б удалось получше жить до смерти! На что молиться нам, чтоб дал Бог видеть рай? Жить весело и здесь, лишь ближними играй. Играй, хоть от игры и плакать ближний будет, Щечи его казну, – твоя казна прибудет; А чтоб приятнее еще казался свет, Бери, лови, хватай всё, что ни попадет. Всяк должен своему последовать рассудку: Что ставишь в дело ты, другой то ставит в шутку. Не часто ль от того родится всем беда, Чем тешиться хотят большие господа, Которы нашими играют господами Так точно, как они играть изволят нами? Создатель твари всей, себе на похвалу, По свету нас пустил, как кукол по столу. Иные рéзвятся, хохочут, пляшут, скачут, Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут. Вот как вертится свет! А для чего он так, Не ведает того ни умный, ни дурак. Однако, ежели какими чудесами Изволили спознать вы ту причину сами, Скажите нам ее…» Сим речь окончил он, За речию его последовал поклон. Шумилов с Ванькою, хваля догадку ону, Отвесили за ним мне также по поклону; И трое все они, возвыся громкий глас, Вещали: «Не скрывай ты таинства от нас; Яви ты нам свою в решениях удачу, Реши ты нам свою премудрую задачу!» А вы внемлите мой, друзья мои, ответ: «И сам не знаю я, на что сей создан свет!»

1760-е годы

Баснь Лисица-Кознодей[268]

В Ливийской стороне правдивый слух промчался, Что Лев, звериный царь, в большом лесу скончался. Стекалися туда скоты со всех сторон Свидетелями быть огромных похорон. Лисица-Кознодей, при мрачном сем обряде, С смиренной харею, в монашеском наряде, Взмостясь на кафедру, с восторгом вопиет: «О рок! лютейший рок! кого лишился свет! Кончиной кроткого владыки пораженный, Восплачь и возрыдай, зверей собор почтенный! Се царь, премудрейший из всех лесных царей, Достойный вечных слез, достойный алтарей, Своим рабам отец, своим врагам ужасен, Пред нами распростерт, бесчувствен и безгласен! Чей ум постигнуть мог число его доброт? Пучину благости, величие щедрот? В его правление невинность не страдала И правда на суде бесстрашно председала; Он скотолюбие в душе своей питал, В нем трона своего подпору почитал; Был в области своей порядка насадитель, Художеств и наук был друг и покровитель». «О, лесть подлейшая! – шепнул Собаке Крот. — Я Льва корóтко знал: он был пресущий скот, И зол… и бестолков, и силой вышней власти Он только насыщал свои тирански страсти. Трон кроткого царя, достойна алтарей, Был сплочен из костей растерзанных зверей! В его правление любимцы и вельможи Сдирали без чинов с зверей невинных кожи; И словом, так была юстиция строга, Что кто кого смогá, так тот того в рога. Благоразумный Слон из леса в степь сокрылся, Домостроитель Бобр от пошлин разорился, И Пифик-слабоум, списатель зверских лиц, Служивший у двора честняе всех Лисиц, Который, посвятя работе дни и ночи, Искусной кистию прельщая зверски очи, Портретов написал с царя зверей лесных Пятнадцать в целый рост и двадцать поясных; Да сверх того еще, по новому манеру, Альфреско[269] расписал монаршую пещеру,— За то, что в жизнь свою трудился сколько мог, С тоски и с голоду третьего дни издох. Вот мудрого царя правление похвально! Возможно ль ложь сплетать столь явно и нахально!» Собака молвила: «Чему дивишься ты, Что знатному скоту льстят подлые скоты? Когда ж и то тебя так сильно изумляет, Что низка тварь корысть всему предпочитает И к счастию бредет презренными путьми,— Так видно, никогда ты не жил меж людьми».

Между 1774 и 1787

Иван Хемницер (1745–1784)

Баснописцу Ивану Ивановичу Хемницеру выпала недолгая и внешне скромная жизнь, самое яркое событие которой относится ко времени его детства, проведенного в Астрахани, а затем в Петербурге.

Отец Хемницера, обрусевший немец, служивший полковым лекарем, хотел определить сына во врачебное училище. Но тринадцатилетний мальчик, обычно послушный, робкий, стеснительный, внезапно проявил характер и, нарушив отцовскую волю, тайком вступил в армию. Он принял участие в Семилетней войне (1756–1763), окунулся в суровую, жестокую жизнь.

Дослужившись до чина поручика, Хемницер вышел в отставку (1769) и поступил на службу в Горное училище, где переводил труды по минералогии и принимал участие в подготовке Горного словаря. Заботы эти были далеки от литературной жизни, но будущему баснописцу несказанно повезло. Начальником его оказался М. Ф. Соймонов, близкий родственник прекрасного поэта Николая Львова, с которым Хемницер вскоре познакомился. Они сопровождали Соймонова в зарубежной поездке, и это их еще более сблизило. В пути Хемницер вел дневник, куда заносил сведения о технических, театральных, литературных новинках; самообразование стало для него духовной необходимостью. В круг его чтения входили Вольтер и Руссо, Гольбах и Ломоносов…

Под влиянием Львова Хемницер все настойчивее пробует свои литературные силы. Он становится участником «Львовского кружка», в который входят драматург В. В. Капнист и один из величайших поэтов «осьмнадцатого столетия» Г. Р. Державин. Первые опыты начинающего автора трудно назвать удачными: дебютом его стали высокопарные оды на победу при Журже и Кагуле; затем он обратился к жанрам сатиры. Лишь после выхода в 1779 году сборника «Басни и сказки N… N…» знатокам поэзии стало ясно, что в отечественной литературе зазвучал новый голос.

Но жизнь Хемницера вскоре оборвалась: тридцати девяти лет от роду он скончался в турецком городе Смирне, куда его назначили генеральным консулом.

Зато его басням суждена была долгая жизнь. Начиная с 1799 года, когда друзья Хемницера выпустили посмертное издание его сочинений, известность поэта неуклонно возрастала.

Художественная ценность творчества баснописца не померкла с годами. Не притупилась с течением лет и его острота. В 1852 году цензура запретила некоторые из басен: «Лев, учредивший совет», «Привилегия» и другие. Пороки реальной жизни во многих баснях Хемницера были вполне узнаваемы и по прошествии десятилетий: монарший деспотизм, угнетение, деление общества на богатых и бедных, система поборов…

В баснях Хемницера все это связано с философией жанра. Поэт возлагал надежду не на булавочные уколы сатирических укоризн, а на целительное течение времени, совершенствование человеческой природы.

Мы особенно отчетливо ощутим своеобразие Хемницера, если вспомним, что классическая басня, при всем ее пристальном внимании к человеческим порокам и несовершенствам, была исполнена оптимизма. Да и как не радоваться, если острием слова, острием басенной морали можно пригвоздить недостатки к позорному столбу, выставить их на всеобщее обозрение и тем самым помочь искоренению зла в людских душах?

Но с этим жанровым мерилом нельзя подходить к хемницеровскому наследию, иначе некоторое несоответствие способно и смутить, и поставить в тупик.

Вот басня «Умирающий отец», где рассказывается о человеке, который перед смертью решает: кому же из двух сыновей, умному или глупому, завещать все наследство; о ком из них больше следует тревожиться. Если бы баснописец хотел преподать урок всякого рода глупцам, ленившимся развить свой ум, он скорее всего заставил бы героя вознаградить добродетель разума и оплакать судьбу неуча. Но дурак остается без денег только потому, что и без них

… уж верно сыщет средство Счастливым в свете быть.

А умный сын будет в свете выглядеть белой вороной, и нужно чем-то компенсировать это «несчастье», это «горе от ума». Решение неожиданное, предопределенное тем, что басня Хемницера не учит, не перевоспитывает общество, а просто фиксирует его безнадежно-косное состояние. Художник обращается к реальности не с целью ее преображения, но единственно ради изображения действительного положения дел.

Не поняв этого, мы не уразумеем и смысл басни «Дерево». Растение гибнет, желая подняться из долины, где тишь да благодать, наверх, на гору, где ветры вырывают деревья с корнем:

И Дерево теперь, стоявши на вершине, Трепещет о своей судьбине… Из корня вырванно, упало. Мне кажется, легко из басни сей понять, Что страшно иногда на высоте стоять.

В этих словах нет домашней философии обывателя, урока покорности: «Не высовывайся». Перед нами формула философии здравого смысла, урок социального скепсиса, рожденного основательным знанием современной поэту действительности. Автор, наученный горьким опытом жизни, предупреждает о том, что в погоне за большей свободой можно потерять и ту малую, которая имеется. Именно эта горечь житейского знания приходит у него на смену благодушному оптимизму западноевропейской басни. А жесткие формулы, крупицы исконной философии «здравого смысла» окончательно вытесняют несколько назойливую басенную «мораль». Потому чем дальше, тем решительнее отказывался Хемницер от привычной басенной композиции, как бы отсекая итоговый вывод, нравоучение. Поэт то сжимал басню до пружинного состояния эпиграммы, то расширял ее до размеров сказки или новеллы, все более приглушая учительные интонации жанра. Он вплотную подвел басню к тому пределу, за которым она превращается в философское стихотворение, где истина неизвестна заранее и где высшая ценность для поэта – сама возможность поразмышлять о тайнах бытия. Не случайно в одной из лучших его сценок – «Муха и Паук» – речь, вопреки «сниженной» теме, заходит о высочайших материях: вере и безверии, мудрости и самонадеянности.

Это соединение скепсиса и надежды, эта тяга к беспредельному углублению смысла перейдут от Хемницера по наследству к другим русским баснописцам, не исключая и Крылова, который поднял жанр на небывалую высоту.

Хемницер (вместе со всем его литературным поколением) дал окончательный ответ на вопрос, мучавший еще Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова: в какие русские одежды одеть басню, этого чужеземного гостя, пришедшего к нам из Древней Греции – от Эзопа, из Франции – от Лафонтена, из Германии – от Хр. Геллерта (которого Хемницер особенно много переводил). За басней был навсегда закреплен гибкий ритмический рисунок, когда короткая строка в любой миг может уступить место длинной, – что позволяло передать смену тембров человеческого голоса, интонацию рассказчика. Утвердился и неповторимый басенный стиль: простой, ясный, исполненный естественности. Язык Хемницера, по выражению В. А. Жуковского, «весьма простодушен, но в то же время очень прозаичен». И, главное, была выработана философия жанра, без которой его дальнейшее развитие было бы невозможно.

А. Архангельский

Земля хромоногих и картавых[270]

Не помню, где-то я читал, Что в старину была землица небольшая, И мода там была такая, Которой каждый подражал, Что не было ни человека, Который бы, по обычáю века, Прихрамывая не ходил И не картавя говорил; А это всё тогда искусством называлось И красотой считалось. Проезжий из земли чужой, Но не картавый, не хромой, Приехавши туда, дивится моде той И говорит: «Возможно ль статься, Чтоб красоту в том находить — Хромым ходить И всё картавя говорить? Нет, надобно стараться Такую глупость выводить». И вздумал было всех учить, Чтоб так, как надобно, ходить И чисто говорить. Однако, как он ни старался, Всяк при своем обычае остался; И закричали все: «Тебе ли нас учить? Что на него смотреть, робята, всё пустое! Хоть худо ль, хорошо ль умеем мы ходить И говорить, Однако не ему уж нас перемудрить; Да кстати ли теперь поверье отменить Старинное такое?»

‹1779›

Лев, учредивший совет

Лев учредил совет какой-то, неизвестно, И, посадя в совет сочленами слонов, Большую часть прибавил к ним ослов. Хотя слонам сидеть с ослами и невместно, Но лев не мог того числа слонов набрать, Какому прямо надлежало В совете этом заседать. Ну, что ж? пускай числа всего бы недостало, Ведь это б не мешало Дела производить. Нет, как же? а устав ужли переступить? Хоть будь глупцы судьи, лишь счетом бы их стало. А сверх того, как лев совет сей учреждал, Он вот как полагал И льстился: Ужли и впрям, что ум слонов На ум не наведет ослов? Однако, как совет открылся, Дела совсем другим порядком потекли: Ослы слонов с ума свели.

‹1779›

Метафизический ученик[271]

Отец один слыхал, Что за море детей учиться посылают И что вобще того, кто за морем бывал, От небывалого отменно почитают, Затем что с знанием таких людей считают; И, смотря на других, он сына тож послать Учиться за море решился. Он от людей любил не отставать, Затем что был богат. Сын сколько-то учился, Да сколько ни был глуп, глупяе возвратился. Попался к школьным он вралям, Неистолкуемый дающим толк вещам; И словом, малого век дураком пустили. Бывало, глупости он попросту болтал, Теперь ученостью он толковать их стал. Бывало, лишь глупцы его не понимали, А ныне разуметь и умные не стали; Дом, город и весь свет враньем его скучал. В метафизическом беснуясь размышленьи О заданном одном старинном предложеньи: «Сыскать начало всех начал», Когда за облака он думой возносился, Дорогой шедши, вдруг он в яме очутился. Отец, встревоженный, который с ним случился, Скоряе бросился веревку принести, Домашнюю свою премудрость извести; А думный между тем детина, В той яме сидя, размышлял, Какая быть могла падения причина? «Что оступился я, – ученый заключал, — Причиною землетрясенье; А в яму скорое произвело стремленье С землей и с ямою семи планет сношенье». Отец с веревкой прибежал. «Вот, – говорит, – тебе веревка, ухватись. Я потащу тебя; да крепко же держись. Не оборвись!..» — «Нет, погоди тащить; скажи мне наперед: Веревка вещь какая?» Отец, вопрос его дурацкий оставляя, «Веревка вещь, – сказал, – такая, Чтоб ею вытащить, кто в яму попадет». — «На это б выдумать орудие другое, А это слишком уж простое». — «Да время надобно, – отец ему на то. — А это, благо, уж готово». — «А время что?» — «А время вещь такая, Которую с глупцом я не хочу терять. Сиди, – сказал отец, – пока приду опять». Что, если бы вралей и остальных собрать И в яму к этому в товарищи сослать?… Да яма надобна большая!

‹1779›

Лестница

Всё надобно стараться С потребной стороны за дело приниматься; А если иначе, всё будет без пути. Хозяин некакий стал лестницу мести; Да начал, не умея взяться, С ступеней нижних месть. Хоть с нижней сор сметет, А с верхней сор опять на нижнюю спадет. «Не бестолков ли ты? – ему тут говорили, Которые при этом были. — Кто снизу лестницу метет?» На что бы походило, Когда б в правлении, в каком бы то ни было, Не с вышних степеней, а с нижних начинать Порядок наблюдать?

‹1782›

Александр Радищев (1749–1802)

Когда в исходе июня 1790 года Екатерина II прочитала «Путешествие из Петербурга в Москву», ею овладело не беспокойство, а нечто большее. Она уже не пыталась прикрыть угрозу улыбкой: ведь в этой книге все «противно закону христианскому», все «служит разрушению союзу между родителями и детьми», все «клонится к возмущению крестьян против помещиков, войск против начальства», и автор «царям грозится плахою». Как вспоминал потом ее секретарь, Екатерина II «с жаром и чувствительностью» произнесла свою историческую фразу об Александре Николаевиче Радищеве: «Он бунтовщик хуже Пугачева».

Существует несколько облегченное представление о творческом и жизненном пути Радищева. Вот примерные узловые точки схемы: детство в Верхнем Аблязове (здесь он получает первые понятия о крепостной действительности); обучение – сначала в Пажеском корпусе (здесь он знакомится с лицемерной жизнью двора Екатерины), потом в Лейпцигском университете (проникается революционными идеями Гельвеция, Руссо, Мабли); по приезде в Россию – государственная служба (становится свидетелем чудовищного произвола и насилий, творимых над крестьянами, судебных беззаконий); параллельно со всем этим – литературная деятельность и пик ее – «Путешествие из Петербурга в Москву», в котором и отразились «все впечатленья бытия»; далее – ссылка и, наконец, чаша с ядом – как последнее, предельное выражение протеста против самодержавия.

Но «Путешествием…» не заканчивается творческий путь его; многие свои произведения – философские, экономические и поэтические – он создал уже в ссылке и по возвращении из нее.

Величие Радищева – в предельной простоте и общедоступности его нравственного кредо. Вспомним, как начинается «Путешествие…»: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала. Обратил взоры во внутренность мою – и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы… Я ощутил в себе довольно сил, чтобы противиться заблуждению; и – веселие неизреченное! Я почувствовал, что возможно всякому соучастником быть во благоденствии себе подобных».

В трактате «О человеке, его смертности и бессмертии» (написанном в Илимске) утверждал: «Следствием нежности в нервенном сложении и раздражительности в сложении фибров, человек паче всех есть существо соучаствующее». Следовательно, ни инстинкт самосохранения, заставляющий человека быть «общественным животным», ни разум, так высоко вознесший человека над остальными созданиями, еще не составляют его родового признака. Можно жить общественной жизнью, полагаться в своих действиях на ум и вместе с тем быть врагом всего человеческого рода. Только способность к «соучаствованию» (то есть сочувствию, состраданию) делает человека человеком.

Как поэт Радищев, безусловно, не успел сказаться вполне. Однако уже то, что он успел сказать, показывает в нем истинного поэта – патетически страстного, философски глубокого, лирически пронзительного.

Ода «Вольность», написанная в начале 1780-х годов, была включена Радищевым в «Путешествие из Петербурга в Москву».

Радищев выразил в «Вольности» то, о чем не смог сказать никто из поэтов XVIII века. Он воспел политическую и нравственную свободу человека как высшую жизненную ценность. До Радищева в сознании русских писателей идеальной целью общественного и государственного развития было «всеобщее благо» (или «всеобщая польза», или «всеобщее благоденствие», или «всеобщее счастье»). В достижении этой цели наиболее действенным средством считался просвещенный абсолютизм: лучшие люди из дворян, образованные «сыны отечества», «менторы», бескорыстно основывающие всю свою деятельность на законах Разума, наставляют государя в правлении и ведут все сословия к желанному пределу. Радищев указал, что стремиться должно к свободе, и только к свободе, а всеобщее благо приложится. Ни один человек (будь то государь или «ментор»), ни одно сословие (пусть даже в лице своих лучших представителей) не имеют морального и политического права навязывать людям свой образ всеобщего счастья (вспомним вступление к «Путешествию…»: «…возможно всякому быть соучастником во благоденствии себе подобных»). Идя по этому пути, вообще нельзя достигнуть провозглашенной цели, ибо что же это за счастье, если оно покупается ценою подавления свободы подданных.

Идеи, содержащиеся в «Вольности», были восприняты А. С. Пушкиным (см. его оду «Вольность», а также «Памятник», в черновике которого стояло: «Вослед Радищеву восславил я свободу»).

Впрочем, Пушкин критически оценивал стиль Радищева. Действительно, «Вольность» написана намеренно архаизированным языком. Однако следует иметь в виду, что обилие архаизмов в радищевской оде в большей степени обусловлено ее ораторскими, проповедническими задачами.

В лирическом шедевре Радищева «Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?…» дано глубоко личное переживание того, что Радищев назвал «человеческим естеством», и начисто отсутствуют проповедническая интонация и неотъемлемые от нее архаические обороты, ибо в данном случае он обращается не к людской массе, подлежащей перевоспитанию, а к «соучаствующему», «чувствительному другу».

Выдвинув перед современниками как первоочередную задачу познание народа в «Путешествии из Петербурга в Москву», Радищев и в поэзии своей прокладывает новые пути для будущих поколений писателей. Народность как эстетическая категория будет введена в русскую литературу романтиками в 1820-е годы. Радищев за три десятилетия до этого предпринял попытку создания таких стихотворных произведений, как «Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским божествам», «Песнь историческая» и поэма «Бова», которые предугадывали романтическое понимание народности и были учтены в своем творчестве молодым Пушкиным.

Своей высшей точки поэзия Радищева достигает в стихотворении «Осмнадцатое столетие», где все величественно: и мысли, и интонация, и стихотворный размер. Пожалуй, мало кто из европейских поэтов XVIII века смог так глубоко постичь противоречивую сущность своего столетия – «безумного и мудрого», «омоченного в крови», из адской тьмы устремленного к свету Разума. Недаром Пушкин писал, что «в стихах лучшее произведение его есть „Осьмнадцатый век“», и восхищался этими «стихами, столь замечательными под его пером».

Е. Лебедев

Вольность[272] Ода

1

О! дар небес благословенный, Источник всех великих дел, О вольность, вольность, дар бесценный, Позволь, чтоб раб тебя воспел. Исполни сердце твоим жаром, В нем сильных мышц твоих ударом Во свет рабства тьму претвори, Да Брут и Телль еще проснутся, Седяй во власти[273], да смятутся От гласа твоего цари.

2

Я в свет изшел, и ты со мною; На мышцах нет твоих заклеп; Свободною могу рукою Прияти данный в пищу хлеб. Стопы несу, где мне приятно; Тому внимаю, что понятно; Вещаю то, что мыслю я; Любить могу и быть любимым; Творю добро, могу быть чтимым; Закон мой – воля есть моя.

3

Но что ж претит моей свободе? Желаньям зрю везде предел; Возникла обща власть в народе, Соборный всех властей удел. Ей общество во всем послушно, Повсюду с ней единодушно; Для пользы общей нет препон; Во власти всех своей зрю долю, Свою творю, творя всех волю; Вот что есть в обществе закон.

4

В средине злачныя долины, Среди тягченных жатвой нив, Где нежны процветают крины, Средь мирных под сеньми олив, Паросска мрамора белее[274], Яснейша дня лучей светлее, Стоит прозрачный всюду храм; Там жертва лжива не курится, Там надпись пламенная зрится: «Конец невинности бедам».

5

Оливной ветвию венчанно, На твердом камени седяй, Безжалостно и хладнонравно, Глухое божество судяй. Белее снега во хламиде И в неизменном всегда виде, Зерцало, меч, весы[275] пред ним. Тут истина стрежет десную, Тут правосудие ошую, — Се храм Закона ясно зрим.

6

Возводит строгие зеницы, Льет радость, трепет вкруг себя, Равно на все взирает лицы, Ни ненавидя, ни любя. Он лести чужд, лицеприятства, Породы, знатности, богатства, Гнушаясь жертвенныя тли; Родства не знает, ни приязни; Равно делит и мзду и казни; Он образ Божий на земли.

7

И се чудовище ужасно[276], Как гидра, сто имея глав, Умильно и в слезах всечасно, Но полны челюсти отрав, Земные власти попирает, Главою неба досязает, — Его отчизна там, – гласит; Призраки, тьму повсюду сеет, Обманывать и льстить умеет И слепо верить всем велит.

8

Покрывши разум темнотою И всюду вея ползкий яд[277], Троякою обнес стеною Чувствительность природы чад, Повлек в ярмо порабощенья, Облек их в броню заблужденья, Бояться истины велел. «Закон се Божий», – царь вещает; «Обман святый, – мудрец взывает, — Народ давить, что ты обрел».

9

Сей был, и есть, и будет вечный Источник лют рабства оков: От зол всех жизни скоротечной Пребудет смерть един покров. Всесильный Боже, благ податель, Естественных Ты благ создатель, Закон свой в сердце основал; Возможно ль, Ты чтоб изменился, Чтоб Ты, Бог сил, столь уподлился, Чужим чтоб гласом нам вещал?

10

Воззрим мы в области обширны, Где тусклый трон стоит рабства. Градские власти там все мирны, В царе зря образ божества. Власть царска веру охраняет, Власть царску вера утверждает; Союзно общество гнетут: Одна сковать рассудок тщится, Другая волю стерть стремится; На пользу общую, – рекут.

11

Покоя рабского под сенью Плодов златых не возрастет; Где все ума претит стремленью, Великость там не прозябет. Там нивы запустеют тучны, Коса и серп там неспоручны, В сохе уснет ленивый вол, Блестящий меч померкнет славы, Минервин храм стал обветшавый, Коварства сеть простерлась в дол.

12

Чело надменное вознесши, Схватив железный скипетр, царь, На громном троне властно севши, В народе зрит лишь подлу тварь. Живот и смерть в руке имея: «По воле, – рек, – щажу злодея; Я властию могу дарить; Где я смеюсь, там все смеется; Нахмурюсь грозно, все смятется; Живешь тогда, велю коль жить».

13

И мы внимаем хладнокровно, Как крови нашей алчный гад, Ругаяся всегда бесспорно, В веселы дни нам сеет яд. Вокруг престола все надменна Стоят колена преклоненна; Но мститель, трепещи, грядет; Он молвит, вольность прорекая, И се молва от край до края, Глася свободу, протечет.

14

Возникнет рать повсюду бранна, Надежда всех вооружит; В крови мучителя венчанна Омыть свой стыд уж всяк спешит. Меч остр, я зрю, везде сверкает, В различных видах смерть летает, Над гордою главой паря. Ликуйте, склепанны народы, Се право мщенное природы На плаху возвело царя!

15

И нощи се завесу лживой Со треском мощно разодрав, Кичливой власти и строптивой Огромный истукан поправ, Сковав сторучна исполина, Влечет его как гражданина К престолу, где народ воссел. «Преступник власти, мною данной! Вещай, злодей, мною венчанный, Против меня восстать как смел?»

16

Тебя облек я во порфиру Равенство в обществе блюсти, Вдовицу призирать и сиру, От бед невинность чтоб спасти; Отцом ей быть чадолюбивым, Но мстителем непримиримым Пороку, лжи и клевете; Заслуги честью награждати, Устройством зло предупреждати, Хранити нравы в чистоте.

17

Покрыл я море кораблями, Устроил пристань в берегах, Дабы сокровища торгами Текли с избытком в городах; Златая жатва чтоб бесслезна Была оратаю полезна; Он мог вещать бы за сохой: «Бразды своей я не наемник, На пажитях своих не пленник, Я благоденствую тобой».

18

Своих кровей я без пощады Гремящую воздвигнул рать; Я медны изваял громады[278], Злодеев внешних чтоб карать; Тебе велел повиноваться, С тобою к славе устремляться; Для пользы всех мне можно все; Земные недра раздираю, Металл блестящий извлекаю На украшение твое.

19

Но ты, забыв мне клятву данну, Забыв, что я избрал тебя Себе в утеху быть венчанну, Возмнил, что ты господь, не я. Мечом мои расторг уставы, Безгласными поверг все правы, Стыдиться истины велел; Расчистил мерзостям дорогу, Взывать стал не ко мне, но к Богу, А мной гнушаться восхотел.

20

Кровавым потом доставая Плод, кой я в пищу насадил, С тобою крохи разделяя, Своей натуги не щадил. Тебе сокровищей всех мало! На что ж, скажи, их недостало, Что рубище с меня сорвал? Дарить любимца, полна лести, Жену, чуждающуся чести! Иль злато богом ты признал?

21

В отличность знак изобретенный[279] Ты начал наглости дарить; Злодею меч мой изощренный Ты стал невинности сулить. Сгружденные полки в защиту На брань ведешь ли знамениту За человечество карать? В кровавых борешься долинах, Дабы, упившися, в Афинах: «Ирой!» – зевав, могли сказать.

22

Злодей, злодеев всех лютейший, Превзыде зло твою главу, Преступник, изо всех первейший, Предстань, на суд тебя зову! Злодействы все скопил в едино, Да ни едина прейдет мимо Тебя из казней, супостат. В меня дерзнул острить ты жало. Единой смерти за то мало, Умри! умри же ты сто крат!

23

Великий муж, коварства полный, Ханжа, и льстец, и святотать, Един ты в свет столь благотворный Пример великий мог подать. Я чту, Кромвель, в тебе злодея, Что, власть в руке своей имея, Ты твердь свободы сокрушил; Но научил ты в род и роды, Как могут мстить себя народы: Ты Карла на суде казнил.

24

Ниспал призрак, и мглу густую Светильник истины попрал; Личину, что зовут святую, Рассудок с пагубы сорвал. Уж Бог не зрится в чуждом виде, Не мстит уж он своей обиде, Но в действе распростерт своем; Не спасшему от бед нас мнимых, Отцу Предвечному всех зримых Победную мы песнь поем.

25

Внезапу вихри восшумели, Прервав спокойство тихих вод, Свободы гласы так взгремели, На вече весь течет народ, Престол чугунный разрушает, Самсон как древле сотрясает Исполненный коварств чертог; Законом строит твердь природы[280]; Велик, велик ты, дух свободы, Зиждителен, как сам есть Бог!

26

Сломив опор духовной власти, И твердой мщения рукой Владычество расторг на части, Что лжей воздвигнуто святой; Венец трегубый затмевая И жезл священства преломляя, Проклятий молний утушил; Смеяся мнимого прощенья, Подъял луч Лютер просвещенья, С землею небо помирил.

27

Как сый всегда в начале века На вся простерту мочь явил, Себе подобна человека Создати с миром положил, Пространства из пустыней мрачных Исторг – и твердых и прозрачных Первейши семена всех тел; Разруша, древню смесь спокоил; Стихиями он все устроил И солнцу жизнь давать велел.

28

И дал превыспренно стремленье Скривленному рассудку лжей; Внезапу мощно потрясенье Поверх земли уж зрится всей; В неведомы страны отважно Летит Колумб чрез поле влажно; Но чудо Галилей творит: Возмог[281], протекши пустотою, Зиждительной своей рукою Светило дневно утвердить.

29

Так дух свободы, разоряя Вознесшейся неволи гнет, В градах и селах пролетая, К величию он всех зовет, Живит, родит и созидает, Препоны на пути не знает, Вождаем мужеством в стезях; Нетрепетно с ним разум мыслит И слово собственностью числит, Невежства что развеет прах.

30

Под древом, зноем упоенный, Господне стадо пастырь пас; Вдруг новым светом озаренный, Вспрянув, свободы слышит глас; На стадо зверь, он видит, мчится, На бой с ним ревностно стремится; Не чуждый вождь брежет свое, — О стаде сердце не радело, Как чуждо было, не жалело; Но ныне, ныне ты мое.

31

Господню волю исполняя, До встока солнца на полях Скупую ниву раздирая, Волы томились на браздах; Как мачеха к чуждоутробным Исходит с видом всегда злобным, Рабам так нива мзду дает. Но дух свободы ниву греет, Бесслезно поле вмиг тучнеет; Себе всяк сеет, себе жнет.

32

Исполнив круг дневной работы, Свободный муж домой спешит; Невинно сердце без заботы В объятиях супружних спит; Не Господа рукой надменна Ему для казни подаренна, Невинных жертв чтоб размножал, — Любовию вождаем нежной, На сердце брак воздвиг надежный, Помощницу себе избрал.

33

Он любит, и любим он ею; Труды – веселье, пот – роса, Что жизненностию своею Плодит луга, поля, леса; Вершин блаженства достигают; Горячность их плодом стягчают Всещедры боги к простоте. Безбедны дойдут до кончины, Не зная алчной десятины, Птенцов что корчит в наготе.

34

Воззри на беспредельно поле, Где стерша зверство рать стоит: Не скот тут согнан поневоле, Не жребий мужество дарит, Не груда правильно стремится, — Вождем тут воин каждый зрится, Кончины славной ищет он. О воин непоколебимый, Ты есть и был непобедимый, Твой вождь – свобода, Вашингтон.

35

Двулична бога храм закрылся[282], Свирепство всяк с себя сложил, Се бог торжеств меж нас явился И в рог веселий вострубил. Стекаются тут громки лики, Не видят грозного владыки, Закон веселью кой дает; Свободы зрится тут держава, — Награда тут – едина слава, Во храм бессмертья что ведет.

36

Сплетясь веселым хороводом, Различности надменность сняв, Се паки под лазурным сводом Естественный встает устав; Погрязла в тине властна скверность; Едина личная отменность Венец возможет восхитить; Но не пристрастию державну, Опытностью лишь старцу славну Его довлеет подарить.

37

Венец, Пиндару возложенный, Художества соткан рукой; Венец, наукой соплетенный, Носим Невтоновой главой; Таков, себе всегда мечтая, На крыльях разума взлетая, Дух бодр и тверд возможет вся, Миров до края вознесется И славой новой облечется: Предмет его суть мы, не я.

38

Но страсти, изощряя злобу, Враждебный пламенник трясут, Кинжал вонзить себе в утробу Народы пагубно влекут; Отца на сына воздвигают, Союзы брачны раздирают, В сердца граждан лиют боязнь; Рождается несытна власти Алчба, зиждущая напасти, Что обществу устроит казнь.

39

Крутяся вихрем громоносным, Обвившись облаком густым, Светилом озарясь поносным, Сияньем яд прикрыт святым. Разя, прельщая, угрожая, Иль казнь, иль мзду ниспосылая, — Се меч, се злато: избирай. И сев на камени ехидны — Лестей облек в взор миловидный, Шлет молнию из края в край.

40

Так Марий, Сулла, возмутивши Спокойство шаткое римлян, В сердцах пороки возродивши, В наемну рать вместил граждан, Ругаяся всем, что есть свято, И то, что не было отнято, У римлян откупить возмог; Весы златые мзды позорной, Предательству, убивству сродной, Воздвиг нечестья средь чертог.

41

И се, скончав граждански брани, И свет коварством обольстив, На небо простирая длани, Тревожну вольность усыпив, Чугунный скиптр обвил цветами; Народы мнили – правят сами, Но Август выю их давил; Прикрыл хоть зверство добротою, Вождаем мягкою душою, — Но царь когда бесстрастен был!

42

Сей был и есть закон природы, Неизменимый никогда, Ему подвластны все народы, Незримо правит он всегда; Мучительство, стряся пределы, Отравы полны свои стрелы В себя, не ведая, вонзит; Равенство казнию восставит; Едину власть, валясь, раздавит; Обидой право обновит.

43

Дойдешь до меты совершенства, В стезях препоны прескочив, В сожитии найдешь блаженство, Несчастных жребий облегчив, И паче солнца возблистаешь, О вольность, вольность, да скончаешь Со вечностью ты свой полет; Но корень благ твой истощится, Свобода в наглость превратится И власти под ярмом падет.

44

Да не дивимся превращенью, Которое мы в свете зрим; Всеобщему вослед стремленью Некосненно стремглав бежим. Огонь в связи со влагой спорит, Стихия в нас стихию борет, Начало тленьем тщится дать; Прекраснейше в миру творенье В веселии начнет рожденье На то, чтоб только умирать.

45

О! вы, счастливые народы, Где случай вольность даровал! Блюдите дар благой природы, В сердцах что Вечный начертал. Се хлябь разверстая, цветами Усыпанная, под ногами У вас, готова вас сглотить. Не забывай ни на минуту, Что крепость сил в немощность люту, Что свет во тьму льзя претворить.

46

К тебе душа моя вспаленна, К тебе, словутая страна[283], Стремится, гнетом где согбенна Лежала вольность попрана; Ликуешь ты! а мы здесь страждем!.. Того ж, того ж и мы все жаждем; Пример твой мету обнажил; Твоей я славе непричастен — Позволь, коль дух мой неподвластен, Чтоб брег твой пепл хотя мой скрыл.

47

Но нет! где рок судил родиться, Да будет там и дням предел; Да хладный прах мой осенится Величеством, что днесь я пел; Да юноша, взалкавый славы, Пришед на гроб мой обветшавый, Дабы со чувствием вещал: «Под игом власти сей рожденный, Нося оковы позлащенны, Нам вольность первый прорицал».

48

И будет, вслед гремящей славы Направя бодрственно полет, На запад, юг и всток державы Своей ширить предел; но нет Тебе предела ниотколе, В счастливой ты ликуя доле, Где ты явишься, там твой трон; Отечество мое, отечество драгое, На чреслах пояс сил, в покое, В окрестность ты даешь закон.

49

Но дале чем источник власти, Слабее членов тем союз, Между собой все чужды части, Всяк тяжесть ощущает уз. Лучу, истекшу от светила, Сопутствует и блеск и сила; В пространстве он теряет мощь; В ключе хотя не угасает, Но бег его ослабевает; Ползущего глотает нощь.

50

В тебе, когда союз прервется, Стончает мнений крепка власть; Когда закона твердь шатнется, Блюсти всяк будет свою часть; Тогда, растерзанно мгновенно, Тогда сложенье твое бренно, Сдрогаясь внутренне, падет, Но праха вихри не коснутся, Животны семена проснутся, Затускло солнце нов даст свет.

51

Из недр развалины огромной, Среди огней, кровавых рек, Средь глада, зверства, язвы темной, Что лютый дух властей возжег, — Возникнут малые светила; Незыблемы свои кормила Украсят дружества венцом, На пользу всех ладью направят И волка хищного задавят, Что чтит слепец своим отцом.

52

Но не приспе еще година, Не совершилися судьбы; Вдали, вдали еще кончина, Когда иссякнут все беды! Встрещат заклепы тяжкой ночи; Упруга власть, собрав все мочи, Вскатясь горе, потщится пасть, Да грузным махом вся раздавит, И стражу к словеси приставит, Да будет горшая напасть.

53

Влача оков несносно бремя, В вертепе плача возревет. Приидет вожделенно время, На небо смертность воззовет; Направлена в стезю свободой, Десную ополча природой, Качнется в дол – и страх пред ней; Тогда всех сил властей сложенье Развеется в одно мгновенье. О день! избраннейший всех дней!

54

Мне слышится уж глас природы, Начальный глас, глас божества; Трясутся вечна мрака своды, Се миг рожденью вещества. Се медленно и в стройном чине Грядет Зиждитель наедине — Рекл… яркий свет пустил свой луч И, ложный плена скиптр поправши, Сгущенную мглу разогнавши, Блестящий день родил из туч.

1783(?)

«Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?..»[284]

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду? — Я тот же, что и был и буду весь мой век: Не скот, не дерево, не раб, но человек! Дорогу проложить, где не бывало следу, Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах, Чувствительным сердцам и истине я в страх В острог Илимский еду.

Начало 1791(?)

Осмнадцатое столетие

Урна времян часы изливает каплям подобно: Капли в ручьи собрались; в реки ручьи возросли И на дальнейшем брегу изливают пенистые волны Вечности в море; а там нет ни предел, ни брегов; Не возвышался там остров, ни дна там лот не находит; Веки в него протекли, в нем исчезает их след. Но, знаменито вовеки своею кровавой струею, С звуками грома течет наше столетье туда; И сокрушил наконец корабль, надежды несущий, Пристани близок уже, в водоворот поглощен, Счастие, и добродетель, и вольность пожрал омут ярый, Зри, восплывают еще страшны обломки в струе. Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро, Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех. Крови – в твоей колыбели, припевание – громы сраженьев; Ах, омоченно в крови, ты ниспадаешь во гроб; Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых: Екатерина и Петр, вечности чада! и росс. Мрачные тени созади, впреди их солнце; Блеск лучезарный его твердой скалой отражен. Там многотысячнолетны растаяли льды заблужденья, Но зри, стоит еще там льдяный хребет, теремясь; Так и они – се воля Господня – исчезнут растая, Да человечество в хлябь льдяну, трясясь, не падет. О незабвенно столетие! радостным смертным даруешь Истину, вольность и свет, ясно созвездье вовек; — Мудрости смертных столпы разрушив, ты их паки создало; Царства погибли тобой, как раздробленный корабль; Царства ты зиждешь; они расцветут и низринутся паки; Смертный что зиждет, все то рушится, будет все прах. Но ты творец было мысли; они ж суть творения Бога; И не погибнут они, хотя бы гибла земля; Смело счастливой рукою завесу творенья возвеяв, Скрыту природу сглядев в дальном таилище дел, Из океана возникли новы народы и земли, Нощи глубокой из недр новы металлы тобой. Ты исчисляешь светила, как пастырь играющих агнцев; Нитью вождения вспять ты призываешь комет; Луч рассечен тобой света; ты новые солнца воззвало; Новы луны изо тьмы дальней воззвало пред нас; Ты побудило упряму природу к рожденью чад новых; Даже летучи пары ты заключило в ярем; Молнью небесну сманило во узы железны на землю И на воздушных крылах смертных на небо взнесло. Мужественно сокрушило железны ты двери призраков, Идолов свергло к земле, что мир на земле почитал. Узы прервало, что дух наш тягчили, да к истинам новым Молньей крылатой парит, глубже и глубже стремясь. Мощно, велико ты было, столетье! дух веков прежних Пал пред твоим алтарем ниц и безмолвен, дивясь, Но твоих сил недостало к изгнанию всех духов ада, Брызжущих пламенный яд чрез многотысящный век, Их недостало на бешенство, ярость, железной ногою Что подавляют цветы счастья и мудрости в нас. Кровью на жертвеннике еще хищности смертны багрятся, И человек претворен в люта тигра еще. Пламенник бранен, зри, мычется там на горах и на нивах, В мирных долинах, в лугах, мычется в бурной волне. Зри их сопутников черных! – ужасны!.. идут – ах! идут, зри, ‹Яко ночные мечты› лютости, буйства, глад, мор! — Иль невозвратен навек мир, дающий блаженство народам? Или погрязнет еще, ах, человечество глубже? — Из недр гроба столетия глас утешенья изыде: Срини отчаяние! смертный, надейся, Бог жив. Кто духу бурь повелел истязати бунтующи волны, Времени держит еще цепь тот всесильной рукой: Смертных дух бурь не развеет, зане суть лишь твари дневные, Солнца на всходе цветут, блекнут с закатом они; Вечна едина премудрость. Победа ее увенчает, После тревог воззовет, смертных достойной… Утро столетия нова кроваво еще нам явилось, Но уже гонит свет дня нощи угрюмую тьму; Выше и выше лети ко солнцу, орел ты российский, Свет ты на землю снеси, молньи смертельны оставь. Мир, суд правды, истина, вольность лиются от трона, Екатериной, Петром воздвигнут, чтоб счастлив был росс. Петр и ты, Екатерина! дух ваш живет еще с нами. Зрите на новый вы век, зрите Россию свою. Гений хранитель всегда Александр будь у нас…

1801

Василий Капнист (1758–1823)

Поэт и драматург Василий Васильевич Капнист родился на Украине, в Полтавской губернии, в своем родовом имении Обуховка. Пятнадцати лет приехал в Петербург и поступил капралом в гвардию, где в это время служили Н. А. Львов и Г. Р. Державин. Капнист сблизился с ними, а впоследствии и породнился.

Первые произведения Капниста были выдержаны в традициях высокой гражданской поэзии. В «Сатире I» (написана в 1777 г., опубликована в 1780 г.) он высмеивал льстивых казенных стихотворцев, а в «Оде на рабство» (1783) с гневом и болью говорил о «порабощенье» украинских крестьян (поводом для написания оды явился указ Екатерины II от 3 мая 1783 года, которым вводилось крепостное право в Киевском, Черниговском и Новгород-Северском наместничествах).

Правда, спустя четыре года из-под пера Капниста вышло стихотворение, прославляющее Екатерину: «Ода на истребление в России звания раба Екатериною Второю, в 15 день февраля 1786 года». Повод для похвалы и воодушевления кажется не столь уж значителен: императрица издала указ, согласно которому на адресованных к ней прошениях следовало подписываться не «раб», но «верноподданный». Однако преувеличение, в которое впадал автор оды, едва ли не было нарочитым, в духе русского классицизма поэт начерчивал перед властью программу действий, давал ей наставительные уроки:

Обилие рекой польется И ризу позлатит полей. Глас громких песней разнесется, Где раздавался звук цепей.

В 1793 году Капнист написал сатирическую комедию «Ябеда» (первоначальное название «Ябедник») – замечательно смелое и яркое выступление против судейского произвола, лицемерия и надругательства над правдой и справедливостью. В переделанном, смягченном виде комедия была опубликована и поставлена в 1798 году в Петербурге, но тотчас подверглась запрету (запрет был снят лишь в 1805 г.). Несмотря на известный налет дидактизма, на ходульность традиционных положительных персонажей, «Ябеда» имела большое общественное и литературное значение и содействовала формированию в России той разновидности драматической литературы, которую Гоголь называл «общественной комедией»: «Наши комики двинулись общественной причиной, а не собственной, восстали не противу одного лица, но против целого множества злоупотреблений, против уклоненья всего общества от прямой дороги». «Ябеда» Капниста подготовила появление грибоедовского «Горя от ума», гоголевского «Ревизора», позднее – комедий Сухово-Кобылина и Салтыкова-Щедрина.

Сатирическая злость и гражданский пафос сочетались в творчестве Капниста с душевной мягкостью, задумчивостью, меланхолией, что сделало его одним из первых выразителей нового литературного направления – сентиментализма. Сентиментальное умонастроение особенно отчетливо запечатлелось в произведениях Капниста, написанных на рубеже XVIII и XIX веков. Предметом восхищения поэта становится не орел, что «выше облаков несется», не «сокол», даже не «жаворонок», но «нежной пылью золотою отягченный мотылек»:

Так и мне судьбою вечно Низкий положен предел.

(«Мотылек», 1796)

Но в своем «низком пределе», в уединенной жизни вдали от света, поэт сохраняет независимость, гордость, открытость души, всегдашнюю готовность прийти на помощь к тем, кто в ней нуждается. Он большой любитель природы, умеющий ценить ее красоты. Он сторонник «умеренности», враг роскоши и излишеств. Все эти мотивы отразились в посланиях Капниста («К богатому соседу», «Другу сердца» и т. д.), в его переводах из Горация и особенно в знаменитой «Обуховке» (1818). В этом стихотворении, воспевающем родное гнездо, в поэтически преображенном свете выступают реальные очертания обстановки и быта, помещичий дом под соломенной крышей, вьющийся змеею Псел, на берегу мельница о двадцати колесах, кладбище с дорогими могилами: «Здесь и прах отца почтенный и прах семи моих детей». Гоголь, в детские годы хорошо знавший Капниста и бывавший в Обуховке (имение Гоголей Васильевка, или Яновщина, располагалось невдалеке), отметил в его творчестве – прежде всего в упомянутом стихотворении – «аромат истинно душевного чувства и какую-то особенную антологическую прелесть, дотоле незнакомую».

Умер Капнист в Кибинцах, в имении знатного вельможи, бывшего министра Д. Трощинского (где также неоднократно бывал молодой Гоголь), а похоронен, согласно его воле, в родной Обуховке.

Главные достижения писателя очень четко определил критик-декабрист А. А. Бестужев в статье «Взгляд на старую и новую словесность в России» (альманах «Полярная звезда на 1833 год»): «В. Капнист известен колкою сатирою, комедиею „Ябеда“, оды его дышат благородством мыслей. Легкие стихотворения достойны древней антологии».

Ю. Манн

Ода на рабство[285] [286]

Приемлю лиру, мной забвенну, Отру лежащу пыль на ней; Простерши руку, отягченну Железных бременем цепей, Для песней жалобных настрою, И, соглася с моей тоскою, Унылый, томный звук пролью От струн, рекой омытых слезной; Отчизны моея любезной Порабощенье воспою. А Ты, который обладаешь Един подсолнечною всей, На милость души преклоняешь Возлюбленных тобой царей, Хранишь от злого их навета! Соделай, да владыки света Внушат мою нелестну речь, — Да гласу правды кротко внемлют И на злодеев лишь подъемлют Тобою им врученный меч. В печальны мысли погруженный, Пойду, от людства удалюсь На холм, древами осененный, В густую рощу уклонюсь, Под мрачным, мшистым дубом сяду. Там моему прискорбну взгляду Прискорбный всё являет вид: Ручей там с ревом гору роет, Унывно ветр меж сосен воет, Летя с древ, томно лист шумит. Куда ни обращу зеницу, Омытую потоком слез, Везде, как скорбную вдовицу, Я зрю мою отчизну днесь: Исчезли сельские утехи, Игрива резвость, пляски, смехи; Веселых песней глас утих; Златые нивы сиротеют; Поля, леса, луга пустеют; Как туча, скорбь легла на них. Везде, где кущи, села, грады Хранил от бед свободы щит, Там тверды зиждет власть ограды И вольность узами теснит. Где благо, счастие народно Со всех сторон текли свободно, Там рабство их отгонит прочь. Увы! судьбе угодно было, Одно чтоб слово превратило Наш ясный день во мрачну ночь. Так древле мира Вседержитель Из мрака словом свет создал. А вы, цари! на то ль Зиждитель Своей подобну власть вам дал, Чтобы во областях подвластных Из счастливых людей несчастных И зло из общих благ творить? На то ль даны вам скиптр, порфира, Чтоб были вы бичами мира И ваших чад могли губить? Воззрите вы на те народы, Где рабство тяготит людей, Где нет любезныя свободы И раздается звук цепей: Там к бедству смертные рождении, К уничиженью осуждении, Несчастий полну чашу пьют; Под игом тяжкия державы Потоками льют пот кровавый И зляе смерти жизнь влекут; Насилия властей страшатся; Потупя взор, должны стенать; Подняв главу, воззреть боятся На жезл, готовый их карать. В веригах рабства унывают, Низвергнуть ига не дерзают, Обременяющего их, От страха казни цепенеют И мыслию насилу смеют Роптать против оков своих. Я вижу их, они исходят Поспешно из жилищ своих. Но для чего с собой выводят Несущих розы дев младых? Почто, в знак радости народной, В забаве искренной, свободной Сей празднуют прискорбный час? Чей образ лаврами венчают И за кого днесь воссылают К Творцу своих молений глас? Ты зришь, царица! се ликует Стенящий в узах твой народ. Се он с восторгом торжествует Твой громкий на престол восход. Ярем свой тяжкий кротко сносит И благ тебе от Неба просит, Из мысли бедство истребя, А ты его обременяешь: Ты цепь на руки налагаешь, Благословящие тебя! Так мать, забыв природу в гневе, Дитя, ласкающеесь к ней, Которое носила в чреве, С досадой гонит прочь с очей, Улыбке и слезам не внемлет, В свирепстве от сосцев отъемлет Невинный, бедственный свой плод, В страданьи с ним не сострадает И прежде сиротства ввергает Его в злосчастие сирот. Но ты, которыя щедроты Подвластные боготворят, Коль суд твой, коль твои доброты И злопреступника щадят, — Возможно ль, чтоб сама ты ныне Повергла в жертву злой судьбине Тебя любящих чад твоих? И мыслей чужда ты суровых, — Так что же? – благ не скрыла ль новых Под мнимым гнетом бедствий сих? Когда пары и мглу сгущая, Светило дня свой кроет вид, Гром, мрачны тучи разрывая, Небесный свод зажечь грозит, От громкого перунов треска И молнии горящей блеска Мятется трепетна земля, — Но солнце страх сей отгоняет И град сгущенный растопляет, Дождем проливши на поля. Так ты, возлюбленна судьбою, Царица преданных сердец, Взложенный Вышнего рукою Носяща с славою венец! Сгущенну тучу бед над нами Любви к нам твоея лучами, Как бурным вихрем, разобьешь, Их, к благу бедствие устроя, Унылых чад твоих покоя, На жизнь их радости прольешь. Дашь зреть нам то златое время, Когда спасительной рукой Вериг постыдно сложишь бремя С отчизны моея драгой. Тогда – о лестно упованье! — Прервется в тех краях стенанье, Где в первый раз узрел я свет. Там, вместо воплей и стенаний, Раздастся шум рукоплесканий И с счастьем вольность процветет. Тогда, прогнавши мрак печали Из мысли горестной моей И зря, что Небеса скончали Тобой несчастье наших дней, От уз свободными руками Зеленым лавром и цветами Украшу лиру я мою; Тогда, вослед правдивой славы[287], С блаженством твоея державы Твое я имя воспою.

1783

На смерть Юлии[288]

Уже со тьмою нощи Простерлась тишина. Выходит из-за рощи Печальная луна. Я лиру томно строю Петь скорбь, объявшу дух. Приди грустить со мною, Луна, печальных друг! У хладной сей могилы, Под тенью древ густых, Услышь мой вопль унылый И вздохов стон моих. Здесь Юлии любезной Прах милый погребен. Я лить над ним ток слезный Навеки осужден. Подобно розе нежной, Ты, Юлия! цвела. Ты в жизни сей мятежной Мне друг, мне всё была. Теперь, тебя теряя, Осталось жизнь скончать Иль, скорбью грудь терзая, Всечасно умирать. Но песни сей плачевной Прервать я должен стон. Слезами омоченной Немеет лиры звон. Безмолвною тоскою Сильняй теснится дух: Приди ж грустить со мною, Луна, печальных друг!

Между 1788 и 1792

На кончину Гавриила Романовича Державина[289]

Державин умер!.. слух идет, И все молве сей доверяют. Но здесь и тени правды нет: Бессмертные не умирают!

18 августа 1816, Обуховка

Юрий Нелединский-Мелецкий (1752–1829)

Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий родился в Москве в дворянской семье. Получил хорошее образование – воспитывался вначале дома, под руководством француза-учителя, а затем в Страсбургском университете (Франция).

Восемнадцати лет поступил на службу – вначале военную, потом гражданскую. При Павле I был статс-секретарем, дослужился до тайного советника (третьего по старшинству чина табели о рангах).

Нелединский-Мелецкий был одаренным, интересным человеком. Знавший его многие годы П. А. Вяземский писал: «Это еще одна из тех многозначительных и разносторонних русских личностей, которой при других обстоятельствах и более строгой распределительности способностей стало бы на образование нескольких отличных людей по отдельным отраслям духовной деятельности. В нем были зародыши и стихии замечательного поэта, отличного воина, математика и мудрого государственного человека». Но разносторонность и широта интересов, как писал тот же мемуарист, мешала Нелединскому-Мелецкому: «Он не мог или не хотел приписать, прикрепить себя исключительно к определенному званию. Природа была к нему расточительна, и сам расточал он дары ее».

Как поэт Нелединский-Мелецкий пробовал себя во многих жанрах. Он писал оды, послания, басни, «стихи на заданные рифмы» (название одного из его произведений). Много переводил из французской поэзии – Лафонтена, Ж. П. К. Флориана, А. Пирона.

Но в историю литературы Нелединский-Мелецкий вошел своими песнями. Близкие к народной поэзии, выдержанные в тоне признания-исповеди любящего, песни утверждали неодолимую силу чувства, которое ничем не может быть заменено «в природе» («Если б ты была на свете…», 1796). Некоторые песни Нелединского-Мелецкого (например, «Ах, тошно мне…», 1791, «Выйду я на реченьку…», 1796) приобрели широкую популярность и, по свидетельству Вяземского, исполнялись и «красавицами высшего общества и поселянками посреди полевых трудов».

Песни Нелединского-Мелецкого ценили его младшие современники-поэты: Дельвиг, Пушкин, А. Бестужев. Белинский в «Литературных мечтаниях» (1834) писал, что в песнях Нелединского-Мелецкого «сквозь румяны сантиментальности проглядывало иногда чувство и блестки таланта».

Ю. Манн

Песня[290]

Ах! тошно мне На своей стороне; Всё уныло, Всё постыло: Моей милыя нет! Моей милыя нет; Не глядел бы я на свет! Что, бывало, Утешало, О том плачу теперь. Во любимом леску Я питаю тоску: Все листочки И кусточки В нем о милой мне твердят. Представляю себе, Говорит будто мне; Забываюсь, Откликаюсь Часто нá голос свой. Здесь милой нет! Я пойду за ней вслед; Где б ни крылась, Ни таилась, Сердце скажет мне путь. Ах! грустно мне На своей стороне: Слезы льются, Не уймутся, — В них отрада моя.

‹1791›

«Выйду я на реченьку…»[291]

Выйду я на реченьку, Погляжу на быструю — Унеси мое ты горе, Быстра реченька, с собой. Нет! унесть с собой не можешь Лютой горести моей, Разве грусть мою умножишь, Разве пищу дашь ты ей. За струей струя катится По склоненью твоему, Мысль за мыслью так стремится Всё к предмету одному. Ноет сердце, занывает, Страсть мучительну тая. Кем страдаю, тот не знает, Терпит что душа моя. Чем же злую грусть рассею, Сердце успокою чем? Не хочу и не умею В сердце быть властна моем. Милый мой им обладает; Взгляд его – мой весь закон. Томный дух пусть век страдает, Лишь бы мил всегда был он. Лучше век в тоске пребуду, Чем его мне позабыть. Ах! коль милого забуду, Кем же стану, кем же жить? Каждое души движенье — Жертва другу моему. Сердца каждое биенье Посвящаю я ему. Ты, кого не называю, А в душе всегда ношу! Ты, кем вижу, кем пылаю, Кем я мышлю и дышу! Не почувствуй ты досады, Как дойдет мой стон к тебе, Я за страсть не жду награды, Злой покорствуя судьбе. Если ж то найдешь возможным, Силу чувств моих измерь! И приветствием, хоть ложным, Ад души моей умерь!

‹1796›

Николай Львов (1751–1804)

Бывают люди, которые объединяют вокруг себя талантливейших деятелей искусства и науки, а сами остаются в тени. Н. Львов был организатором и центром множества кружков: поэтического (куда входили Г. Державин и И. Дмитриев), художественного (в числе участников – Д. Г. Левицкий и В. Л. Боровиковский), музыкального (И. Прач, Дж. Сарти и др.). И хотя собственные достижения Львова в культуре не подлежат сомнению, слава его постепенно затмилась славою друзей и последователей.

Родился Николай Александрович Львов в наследственном имении неподалеку от Торжка. Домашнее образование получил недостаточное и пополнил его уже в Петербурге, куда поступил на военную службу в Измайловский полк. В конце 1770-х годов Львов совершил поездку по странам Европы, обогатившую его во всех отношениях, и прежде всего в художественном. Вернувшись, он вел активную жизнь общественного человека: разрабатывал проекты архитектурных построек, открывал новые для России виды минерального топлива, искал и находил залежи угля, готовил и издавал «Собрание народных песен с их голосами», сочинял комические оперы, переводил лирику Анакреона и конечно же писал собственные стихи.

Предшествующая культурная эпоха была монументальной по духу. Она оставила миру мощный и величавый пафос ломоносовских од, строгую торжественность сумароковских трагедий, язвительный, резкий и напряженный тон сатир Кантемира… На таком фоне нежный, утонченный, воздушный лад поэзии Львова, пожалуй, даже проигрывает в значительности. Но зато он несомненно выигрывает в передаче тончайших оттенков движения человеческого сердца, в распахнутости личным, «домашним» сферам жизни, в теплоте и мягкости звучания. Образы, которые ищет и находит Львов, всегда свежи, а временами и просто блистательны:

Едет барыня большая, Свистом ветры погоняя, К дорогим своим гостям; Распустила косы белы По блистающим плечам…

Львов сознательно шел на слом старых, устоявшихся представлений о предметах, достойных поэзии. Он словно прорывался в область новых возможностей, где меняется даже понятие времени. Если раньше счет шел на часы, то теперь – на минуты и секунды, ибо «Сердце трепетным биеньем Измеряет каждый миг».

Стиль и пафос поэзии Львова были подсказаны его руссоистским идеалом: только личные чувства, только восхищение природой или же печаль неудачной любви достойны внимания поэта. Эти принципы сентиментализма прямо заявлены в стихотворении «Музыка, или Семитония» (1796). Меняется и эпос: «богатырская песнь» Львова «Добрыня» (1796) – это не героическая поэма, а произведение, полное юмора. Предугадывается здесь и ясная свобода пушкинской поэмы «Руслан и Людмила»: «Он из города Антона, Сын какого-то Гвидона, Макаронского царя». А в балладе «Ночь в чухонской избе на пустыре» (1797) уже чувствуется веяние предромантизма с его ощущением трагической таинственности мира.

Встречая новый, XIX век, Н. Львов надеялся, что этот «век… благословенный» призван «восстановить златые дни». Но застать «златые дни» русской поэзии ему не было суждено: в конце 1803 года член Российской академии с момента ее основания, почетный член Академии художеств, поэт Николай Александрович Львов скончался и был похоронен в Москве.

А. Архангельский

Львиный указ[292]

«Такое-то число и год, По силе данного веленья, Рогатый крупный, мелкий скот Имеет изгнан быть из львиного владенья И должен выходить тотчас». Такой от льва зверям объявлен был указ; И все повиновались: Отправился козел, бараны в путь сбирались, Олень, и вол, и все рогатые скоты. И заяц по следам вдогонку их. «А ты, Косой! куды?» — Кричит ему лиса. «Ах! кумушка! беды! — Трусливый зайчик так лисице отзывался, А сам совался И метался, — Я видел тень ушей моих; Боюсь, сочтут рогами их. Охти! зачем я здесь остался? Опаснейшими их рогами обнесут». — «Ума в тебе, косой! не стало: это уши», — Лисица говорит. «Рогами назовут — Пойдут и уши тпруши»[293]

30 июня 1775

Мартышка, обойденная при произвождении[294]

Случилося у Льва в чины произвожденье. За службу должно награждать; Но я хочу сказать, Что злоупотребленье И в скотской службе есть. «Ну как без огорченья Возможно службу несть, Когда достоинство всегда без награжденья? — Мартышка говорит, На Льва рассержена. Обижена была она И обойденною считалась. — Перед лицом служа, Мартышкой я осталась! Медведь стал господин, И Волка наградили; Лисицу через чин Судьею посадили В курятнике рядить, — Случится же судью так кстати посадить! А где они служили? Край света, на войне; и то Не ведает еще никто, Что били ли они или самих их били. А я Хотя не воин, Хотя и не судья, Известна служба Льву моя; Известно, кто чего достоин». — «Да где ж служила ты?» — Барсук ее спросил. «Перед самим царем два года с половиной Шутила всякий день, а он меня сравнил Теперь с другой скотиной, Котора ничего не делала нигде!» — «Шутила ты везде, И чином наградить тебя бы было должно; Твой также труд не мал! — Барсук ей отвечал.— Но произвесть тебя по службе невозможно: Ты знаешь ведь, мой свет, Что обер-шутов в службе нет»[295].

1 декабря 1778

Михаил Муравьев (1757–1807)

В пушкинском «Евгении Онегине» есть такие строки: «С душою, полной сожалений, И опершися на гранит, Стоял задумчиво Евгений, Как описал себя пиит». Этим «пиитом» был Михаил Никитич Муравьев, один из первых русских сентименталистов. Пушкин имел в виду строфу из его стихотворения «Богине Невы» (1795): «Въявь богиню благосклонну Зрит восторженный пиит, Что проводит ночь бессонну, Опершися на гранит». В этих строчках слышится и свойственная Муравьеву сердечность интонации, и подвижность ритма, и легкость лирического дыхания, и плавность стиля, и, главное, ощущается человечность его идеалов, в основе которых – стремление к «совершенству красоты нравственной или умственной». Причем эти идеалы не были для Муравьева чем-то отвлеченным; его отношение к ним лишено даже оттенка беззаботного благодушия. Они стали его судьбой, целью жизни, сутью и литературной и общественной деятельности.

Родившись в Смоленске, в семье военного инженера, Муравьев рано начал самостоятельную жизнь. Этому «способствовали» весьма печальные обстоятельства: после смерти матери ему пришлось прервать учебу в Московском университете и сначала отправиться за отцом в Архангельск, потом перебраться в Вологду и, наконец, в 1772 году поступить на службу в Измайловский полк. Случилось так, что именно в это время сержантами и офицерами полка были лучшие русские поэты; сюда тянулись нити всех литературных связей. Муравьев оказался в самом центре культурной жизни. Вскоре он познакомился с выдающимся русским просветителем Николаем Новиковым, проникся его гуманными идеями суверенности и независимости человеческой личности, пафосом самопознания и самосовершенствования.

С 1776 года Муравьев – член Вольного собрания при Московском университете; к этому времени он уже многое успел сделать в поэзии: выпустил книгу басен, начал перевод «Илиады» Гомера размером подлинника. Но, конечно, главное его достижение – сборник «Оды», вышедший в 1775 году.

Интересно наблюдать, как старыми средствами молодой поэт пытался здесь выразить новое содержание. Например, в «Оде десятой. Весна» Муравьев избрал неожиданный «предмет» для своего поэтического восхищения – наступление весны. Но при этом он полностью сохранил и традиционный торжественный зачин, и риторическую окраску слога, и привычное одическое построение. Важно, однако, что отныне не события государственного масштаба, не научные открытия и военные успехи, а природа, любовь, дружба оказались главной ценностью для поэта. «Я, покинув звуки громки, Не для вас пою, потомки», – восклицает в одной из од Муравьев. И действительно, постепенно его поэзия все более приобретает сентиментальную направленность, становится лирикой сердца.

В дальнейшем он ни разу не изменил характеру своего дарования. Именно Муравьев освоил и развил род «легкой поэзии», то есть область «малых» лирических жанров, выражающих легким и как бы летящим языком мир простых человеческих чувств. Именно Муравьев ясно и недвусмысленно заявил о приближающейся эпохе романтизма, изложив принципы предромантической эстетики в стихотворении «Сила гения». Именно Муравьев наметил главные пути развития только еще зарождавшейся русской баллады («Неверность», «Болеслав, король польский», «Романс, с каледонского языка переложенный»). Вот почему, несмотря на то что его стихи при жизни почти не появлялись в печати, он заслужил признание таких тонких знатоков поэзии, как Карамзин, Батюшков, Пушкин. «Муравьев как писатель замечателен по своему нравственному направлению, в котором просвечивалась его прекрасная душа», – отмечал Белинский.

Но Муравьев «замечателен по своему нравственному направлению» и как заметный государственный деятель конца XVIII – начала XIX века. В общественной жизни он руководствовался теми же принципами, что и в творчестве, – гуманностью, сердечностью, уважением к достоинству другого человека. Будучи сенатором, товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета вплоть до самой кончины в 1807 году, он в то же время постоянно подчеркивал: «Величество мое в душе моей, а не… в чинах». С достойной уважения настойчивостью проповедовал он идеи Адама Смита и Руссо своим вельможным воспитанникам – великим князьям Александру (будущему императору) и Константину. И, как знать, не будь этих гуманных уроков, смягчавших характер и облагораживавших ум, осуществилось бы – хотя и кратковременное – «дней Александровых прекрасное начало» (Пушкин) и возникла бы у Александра, например, великая идея Лицея, воспитавшего для России Пушкина и декабристов?… Конечно, царственные воспитанники остались глухи ко многим благородным призывам Муравьева к добру, справедливости, человечности. Зато этим призывам хорошо вняли оба его сына – будущие декабристы Александр и Никита (автор конституции Северного общества), а также его родственник, воспитывавшийся в доме Муравьева, – Константин Николаевич Батюшков. В этом доме по окончании Лицея часто бывал и Пушкин; он любил светлую атмосферу внутренней раскрепощенности и сердечности, царившую здесь. Об этих встречах «у беспокойного Никиты» Пушкин вспоминал в десятой главе «Евгения Онегина». Под влиянием Муравьева-старшего развивался и сын его родной сестры – декабрист Михаил Лунин…

Сыновья и племянник – на общественном, а Батюшков – на поэтическом поприще воплотили лучшие замыслы этого замечательного литератора и человека, «доделав то, что он не довершил».

А. Архангельский

Богине Невы

Протекай спокойно, плавно, Горделивая Нева, Государей зданье славно[296] И тенисты острова! Ты с морями сочетаешь Бурны росски озерá И с почтеньем обтекаешь Прах великого Петра[297]. В недре моря Средиземна Нимфы славятся твои: До Пароса и до Лемна[298] Их промчалися струи. Реки гречески стыдятся, Вспоминая жребий свой, Что теперь на них глядятся Бостанжи с кизляр-агой[299]; Между тем как резвых граций Повторяешь образ ты, Повергая дани наций Пред столпами Красоты. От Тамизы[300]и от Тага[301] Стая мчится кораблей, И твоя им сродна влага Расстилается под ней. Я люблю твои купальни, Где на Хлоиных красах Одеянье скромной спальни И амуры на часах[302]. Полон вечер твой прохлады, Берег движется толпой, Как волшебной серенады, Слух наносится волной. Ты велишь сойти туманам: Зыби кроет тонка тьма, И любовничьим обманам Благосклонствуешь сама. В час, как смертных препроводишь, Утомленных счастьем их, Тонким паром ты восходишь На поверхность вод своих. Быстрой бегом колесницы Ты не давишь гладких вод, И сирены вкруг царицы Поспешают в хоровод. Въявь богиню благосклонну Зрит восторженный пиит, Что проводит ночь бессонну, Опершися на гранит.

1794

Ночь

К приятной тишине склонилась мысль моя; Медлительней текут мгновенья бытия. Умолкли голоса, и свет, покрытый тьмою, Зовет живущих всех ко сладкому покою. Прохлада, что из недр пространный земли Восходит вверх, стелясь, и видима в дали Туманов у ручьев и близ кудрявой рощи Виется в воздухе за колесницей нощи, Касается до жил и освежает кровь! Уединение, молчанье и любовь Владычеством своим объемлют тихи сени, И помавают им согласны с ними тени. Воображение, полет свой отложив, Мечтает тихость сцен, со зноем опочив. Так солнце, утомясь, пред западом блистает, Пускает кроткий луч и блеск свой отметает. Ах! чтоб вечерних зреть пришествие теней, Что может лучше быть обширности полей? Приятно мне уйти из кровов позлащенных В пространство тихое лесов невозмущенных, Оставив пышный град, где честолюбье бдит, Где скользкий счастья путь, где ров цветами скрыт. Здесь буду странствовать в кустарниках цветущих И слушать соловьев, в полночный час поющих; Или облокочусь на мшистый камень сей, Что частью в землю врос и частию над ней. Мне сей цветущий дерн свое представит ложе. Журчанье ручейка, бесперестанно то же, Однообразием своим приманит сон. Стопами тихими ко мне приидет он И распрострет свои над утомленным крилы, Живитель естества, лиющий в чувства силы. Не сходят ли уже с сих тонких облаков Обманчивы мечты, и между резвых снов Надежды и любви, невинности подруги? Уже смыкаются зениц усталы круги. Носися с плавностью, стыдливая луна; Я преселяюся во темну область сна. Уже язык тяжел и косен становится. Еще кидаю взор – и все бежит и тьмится.

1776, 1785 (?)

Николай Карамзин (1766–1826)

Имя Карамзина прочно и навсегда связалось в читательском сознании с его прозаическими произведениями. Как самобытного лирика его вспоминают гораздо реже. А между тем и в развитие отечественной поэзии он внес существенный вклад.

Родился Николай Михайлович Карамзин 1 декабря 1766 года под Симбирском в дворянской семье. Детство его прошло на берегу Волги – величавой реки, «священнейшей в мире» (как она названа в одном из его стихотворений). Образование получил в пансионе профессора Московского университета Шадена, где давались широкие гуманитарные знания. Послужной список писателя был весьма кратким: примерно один год (1783–1784) находился Карамзин на военной службе, а после никогда нигде не служил. Отдавшись писательской деятельности, он стал одним из первых русских профессиональных литераторов.

Серьезное влияние на формирование взглядов Карамзина оказали годы (1785–1789), проведенные им в кружке Н. И. Новикова. Здесь он воспринял идеи просветительства, проникся пафосом человеколюбия, сердечности. Переживания «души» и «сердца» человека станут неотъемлемой частью поэзии Карамзина. Каждый писатель, по его убеждению, «пишет портрет души и сердца своего», как будет затем сказано об этом в статье «Что нужно автору?» (1793).

О творческом восприятии Карамзиным этих идей, характерных для сентиментальной и предромантической литературы (английской и немецкой), свидетельствует его первое программное стихотворение «Поэзия». В нем восторженно оценивается Шекспир при полном замалчивании писателей-классицистов. В шекспировском творчестве была найдена «священная меланхолия» вместе с «бессмертным умом», с «ключом ко всем великим тайнам рока». Вместе с Шекспиром восторженно воспринимается Оссиан, чьи песни «нежнейшую тоску» вливают «в томный дух». Сочувственно отмечаются Мильтон, «в страшных песнях» описавший «бунт, гибель сатаны»; Йонг, «несчастных друг, несчастных утешитель!»; Томсон, возгласивший «Природы красоту, приятности времен»; «Альпийский Теокрит» Гесснер, «в восторге» певший «невинность, простоту, пастушеские нравы». Замыкает этот перечень Клопшток «несравненный», воспевший «начало и конец Мессииных страданий». В стихотворении «Поэзия», сочиненном в 1787 году, была намечена программа последующего творчества Карамзина, словно бы «задан» тот тон, на который будет настраиваться его лира.

В центре внимания поэта оказались тонкие переливы сердечных чувств человеческих. Эту – одну из главных особенностей своего поэтического творчества откровенно объясняет сам поэт в «Послании к женщинам» (1796). Вложив свой меч в ножны, Карамзин вооружается листом бумаги и чернильницей с пером, «Чтоб быть писателем, творцом…».

Меланхолические пейзажи, трогательная любовь, тонкие оттенки настроений, вдохновляющая радость встреч, сладкая боль разлуки, философские раздумья о бренности земного бытия – все то, что составляет суть частной жизни человека, – входит в мир сентиментальной поэзии Карамзина.

Вместе с тем в его творчестве постепенно готовится романтическое видение мира. Его баллады («Граф Гваринос», «Алина», «Раиса») предшествуют разработке этого жанра в творчестве Жуковского. А с его признанием в письме к И. И. Дмитриеву («Поэт имеет две жизни, два мира; если ему скучно и неприятно в существенном, он уходит в страну воображения и живет там по своему вкусу и сердцу») согласились бы многие поэты-романтики. Эти взгляды Карамзин прямо высказал в стихотворении «К бедному поэту» (1796).

Неудовлетворенность современным ему общественным бытием, далеким от естественной жизни с ее простотой, наивностью и трогательной чувствительностью, влечет Карамзина к уединению на лоне природы или в дружеском и домашнем кругу, где он может предаться «приятным» вымыслам. В блистательной элегии «Меланхолия», написанной в первый год нового, девятнадцатого столетия, Карамзин «предсказал» судьбу этого жанра в русской лирике. Именно стремление выразить меланхолическое упоение собственной грустью станет главным для элегии романтизма.

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетенных, Несчастных счастие и сладость огорченных! О Меланхолия! Ты им милее всех Искусственных забав и ветреных утех…

В 1792 году Карамзин проявил незаурядное мужество, написав и опубликовав оду «К милости», в которой – в скрытой форме, разумеется, – брал под защиту «государственного» «преступника» Н. И. Новикова. А годом раньше он призвал всех людей «вечно, вечно в мире жить!» («Песнь мира», 1791). Этот гимн всеобщему миру заканчивался клятвой народов:

Мы клянемся все сердечно В мире с братьями жить вечно! Отче! слышишь клятву чад? Мы твердим ее стократ.

Смерть застала Карамзина в 1826 году в период его работы над «Историей государства Российского».

В. Федоров

Осень

Веют осенние ветры В мрачной дубраве; С шумом на землю валятся Желтые листья. Поле и сад опустели; Сетуют холмы; Пение в рощах умолкло — Скрылися птички. Поздние гуси станицей К югу стремятся, Плавным полетом несяся В горних пределах. Вьются седые туманы В тихой долине; С дымом в деревне мешаясь, К небу восходят. Странник, стоящий на холме, Взором унылым Смотрит на бледную осень, Томно вздыхая. Странник печальный, утешься! Вянет Природа Только на малое время; Все оживится, Все обновится весною; С гордой улыбкой Снова природа восстанет В брачной одежде. Смертный, ах! вянет навеки! Старец весною Чувствует хладную зиму Ветхия жизни.

1789

Граф Гваринос[303] Древняя гишпанская историческая песня

Худо, худо, ах, французы, В Ронцевале[304] было вам! Карл Великий там лишился Лучших рыцарей своих. И Гваринос был поиман Многим множеством врагов; Адмирала вдруг пленили Семь арабских королей. Семь раз жеребей бросают О Гвариносе цари; Семь раз сряду достается Марлотесу он на часть. Марлотесу он дороже Всей Аравии большой. «Ты послушай, что я молвлю, О Гваринос!» – он сказал, — «Ради Аллы, храбрый воин, Нашу веру приими! Все возьми, чего захочешь, Что приглянется тебе.» «Дочерей моих обеих Я Гвариносу отдам; На любой из них женися, А другую так возьми,» «Чтоб Гвариносу служила, Мыла, шила на него. Всю Аравию приданым Я за дочерью отдам.» Тут Гваринос слово молвил; Марлотесу он сказал: «Сохрани Господь небесный И Мария, Мать его,» «Чтоб Гваринос, христианин, Магомету послужил! Ах! во Франции невеста Дорогая ждет меня!» Марлотес, пришедши в ярость, Грозным голосом сказал: «Вмиг Гвариноса окуйте, Нечестивого раба;» «И в темницу преисподню Засадите вы его. Пусть гниет там понемногу И умрет, как бедный червь!» «Цепи тяжки, в семь сот фунтов, Возложите на него, От плеча до самой шпоры.» Страшен в гневе Марлотес! «А когда настанет праздник, Пасха[305] Святки[306], Духов день[307], В кровь его тогда секите Пред глазами всех людей». Дни проходят, дни проходят, И настал Иванов день; Христиане и арабы Вместе празднуют его. Христиане сыплют галгант[308]; Мирты мечет всякий мавр[309]. В почесть празднику заводит Разны игры Марлотес. Он высоко цель поставил, Чтоб попасть в нее копьем. Все свои бросают копья, Все арабы метят в цель. Ах, напрасно! нет удачи! Цель для слабых высока. Марлотес велел во гневе Чрез герольда объявить: «Детям груди не сосати, А большим не пить, не есть, Если цели сей на землю Кто из мавров не сшибет!» И Гваринос шум услышал В той темнице, где сидел. «Мать святая, чиста Дева! Что за день такой пришел?» Не король ли ныне вздумал Выдать замуж дочь свою? Не меня ли сечь жестоко Час презлой теперь настал? Страж темничный то подслушал. «О Гваринос! свадьбы нет; Ныне сечь тебя не будут; Трубный звук не то гласит…» Ныне праздник Иоаннов; Все арабы в торжестве. Всем арабам на забаву Марлотес поставил цель. Все арабы копья мечут, Но не могут в цель попасть; Почему король во гневе Чрез герольда объявил: «Пить и есть никто не может, Буде цели не сшибут». Тут Гваринос встрепенулся; Слово молвил он сие: «Дайте мне коня и сбрую, С коей Карлу я служил; Дайте мне копье булатно, Коим я врагов разил.» «Цель тотчас сшибу на землю, Сколь она ни высока. Если ж я сказал неправду, Жизнь моя у вас в руках». «Как! – на то тюремщик молвил, — Ты семь лет в тюрьме сидел, Где другие больше года Не могли никак прожить»; «И еще ты думать можешь, Что сшибешь на землю цель? — Я пойду сказать инфанту, Чтó теперь ты говорил». Скоро, скоро поспешает Страж темничный к королю; Приближается к инфанту И приносит весть ему: «Знай: Гваринос-христианин, Что в тюрьме семь лет сидит, Хочет цель сшибить на землю, Если дашь ему коня». Марлотес, сие услышав, За Гвариносом послал; Царь не думал, чтоб Гваринос Мог еще конем владеть. Он велел принесть всю сбрую И коня его сыскать. Сбруя ржавчиной покрыта, Конь возил семь лет песок. «Ну, ступай! – сказал с насмешкой Марлотес, арабский царь, — Покажи нам, храбрый воин, Как сильна рука твоя!» Так, как буря разъяренна, К цели мчится сей герой; Мечет он копье булатно — На земле вдруг цель лежит. Все арабы взволновались, Мечут копья все в него; Но Гваринос, воин смелый, Храбро их мечом сечет. Солнца свет почти затмился От великого числа Тех, которые стремились На Гвариноса все вдруг. Но Гваринос их рассеял И до Франции достиг, Где все рыцари и дамы С честью приняли его.

1789

Веселый час[310]

Братья, рюмки наливайте! Лейся через край вино! Все до капли выпивайте! Осушайте в рюмках дно! Мы живем в печальном мире; Всякий горе испытал, В бедном рубище, в порфире, — Но и радость Бог нам дал. Он вино нам дал на радость, Говорит святой мудрец: Старец в нем находит младость, Бедный – горестям конец. Кто все плачет, все вздыхает, Вечно смотрит сентябрем, — Тот науки жить не знает И не видит света днем. Все печальное забудем, Что смущало в жизни нас; Петь и радоваться будем В сей приятный, сладкий час! Да светлеет сердце наше, Да сияет в нем покой, Как вино сияет в чаше, Осребряемо луной!

1791

К соловью

Пой во мраке тихой рощи, Нежный, кроткий соловей! Пой при свете лунной нощи! Глас твой мил душе моей. Но почто ж рекой катятся Слезы из моих очей, Чувства ноют и томятся От гармонии твоей? Ах! я вспомнил незабвенных, В недрах хладныя земли Хищной смертью заключенных; Их могилы заросли Все высокою травою. Я остался сиротою… Я остался в горе жить, Тосковать и слезы лить!.. С кем теперь мне наслаждаться Нежной песнию твоей? С кем Природой утешаться? Все печально без друзей! С ними дух наш умирает, Радость жизни отлетает; Сердцу скучно одному — Свет пустыня, мрак ему. Скоро ль песнию своею, О любезный соловей, Над могилою моею Будешь ты пленять людей?

1793

Меланхолия[311] Подражание Делилю

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетенных, Несчастных счастие и сладость огорченных! О Меланхолия! ты им милее всех Искусственных забав и ветреных утех. Сравнится ль что-нибудь с твоею красотою, С твоей улыбкою и с тихою слезою? Ты первый скорби врач, ты первый сердца друг: Тебе оно свои печали поверяет; Но, утешаясь, их еще не забывает. Когда, освободясь от ига тяжких мук, Несчастный отдохнет в душе своей унылой, С любовию ему ты руку подаешь И лучше радости, для горестных немилой, Ласкаешься к нему и в грудь отраду льешь С печальной кротостью и с видом умиленья. О Меланхолия! нежнейший перелив От скорби и тоски к утехам наслажденья! Веселья нет еще, и нет уже мученья; Отчаянье прошло… Но слезы осушив, Ты радостно на свет взглянуть еще не смеешь И матери своей, печали, вид имеешь. Бежишь, скрываешься от блеска и людей, И сумерки тебе милее ясных дней. Безмолвие любя, ты слушаешь унылый Шум листьев, горных вод, шум ветров и морей. Тебе приятен лес, тебе пустыни милы; В уединении ты более с собой. Природа мрачная твой нежный взор пленяет: Она как будто бы печалится с тобой. Когда светило дня на небе угасает, В задумчивости ты взираешь на него. Не шумныя весны любезная веселость, Не лета пышного роскошный блеск и зрелость Для грусти твоея приятнее всего, Но осень бледная, когда, изнемогая И томною рукой венок свой обрывая, Она кончины ждет. Пусть веселится свет И счастье грубое в рассеянии новом Старается найти: тебе в нем нужды нет; Ты счастлива мечтой, одною мыслью – словом! Там музыка гремит, в огнях пылает дом; Блистают красотой, алмазами, умом: Там пиршество… но ты не видишь, не внимаешь И голову свою на руку опускаешь; Веселие твое – задумавшись, молчать И на прошедшее взор нежный обращать.

1800

Иван Дмитриев (1760–1837)

Иван Иванович Дмитриев прожил довольно долгую жизнь. Он родился в 1760 году на Волге, в родовом поместье неподалеку от Сызрани. Детство его прошло в частных пансионах Казани и Симбирска. Четырнадцати лет Дмитриев начал военную службу в Семеновском полку. В 1775 году в Москве он стал свидетелем казни Емельяна Пугачева. В царствование Екатерины II Дмитриев дослужился до подполковничьего чина и вышел в отставку. При Павле I он был арестован по подозрению в заговоре против императора (как выяснилось, безосновательно), а затем, в порядке «высочайшего» извинения за причиненное беспокойство, назначен обер-прокурором сената. Свою служебную карьеру Дмитриев закончил в 1814 году, при Александре I, министром юстиции. Умер Дмитриев в 1837 году, пережив не только своих сверстников, но и многих поэтов новых поколений – Д. Веневитинова, А. Дельвига, Н. Гнедича, А. Пушкина.

Сам Дмитриев определил продолжительность своего творческого пути так: «Я начал писать, не знав еще правил стихотворства, с 1777 и продолжал до 1810 года». За это время, помимо журнальных публикаций и отдельных сборников, вышло в свет несколько собраний его сочинений. Последнее прижизненное собрание стихотворений Дмитриева (шестое по счету) было напечатано в 1823 году. Подводя итоги своей литературной работы, Дмитриев писал: «Как бы то ни было, но я должен быть признателен к счастливой звезде моей: едва ли кто из моих современников проходил авторское поприще с меньшею заботою и большею удачею».

Восемнадцатый век был отмечен какою-то небывалой, всеобщей тягой к стихотворству. Стихи писали все: столичные и провинциальные дворяне, купцы и разночинцы, священнослужители и ученые, солдаты и офицеры. Даже военачальники, как А. В. Суворов. Даже придворные, как елизаветинский фаворит граф И. И. Шувалов. Даже женщины: императрица Елизавета, дочь Сумарокова, жена Хераскова, сестра Фонвизина…

В стихах преподавали уроки монархам, прославляли военные победы, высмеивали пороки, воспевали добродетель. Театральные сочинения писались в стихах. В стихах же излагались политические и научные теории, формулировались нравственные и философские истины, предлагались рекомендации даже по таким вопросам, как изучение и выращивание различных растений, разбивка садов и парков, устройство и применение громоотвода и т. д. А уж что касается внутреннего мира человека, то здесь господство поэзии было полным и непререкаемым. Раздумья о смысле жизни, любовь разделенная и неразделенная, горе по поводу кончины близких и друзей, поздравления с днем рождения или новым чином – все это рифмовалось и относилось или отсылалось в журналы, которых с годами становилось все больше.

К концу столетия это поголовное увлечение стихотворством принимает характер эпидемии, всеобщего безумия.

Дмитриев вошел в русскую поэзию, когда она переживала очень важную метаморфозу, без которой невозможно себе представить ее дальнейшее развитие и, главное, ее небывалый взлет в пушкинскую эпоху. Всеобщее увлечение стихотворством, высмеянное поэтом так блистательно, имело и свою положительную сторону: по сравнению с первой половиной столетия неизмеримо возрос уровень общей поэтической культуры. Поэзия стала считать себя не только наставницей государей в правлении, а подданных в послушании, но равно в такой же (а подчас и в большей) степени выразительницей и защитницей интимного мира отдельной личности.

Вырабатывалось новое понятие о целях и возможностях поэзии: ей мало быть просто разумной, просто добродетельной, просто поучительной и устремленной ко всеобщему благу. Ей надо стать еще и художественной в полном смысле слова, то есть прекрасной и достоверной. Только тогда она сможет стать благотворной. Чтобы воспитать человека, надо воспитать его чувства. Так зарождался русский сентиментализм, одним из основоположников которого в поэзии стал Дмитриев.

Тот, кто считает писателей-сентименталистов просто слезливыми людьми, глубоко ошибается. Дмитриев, а также его современники и друзья М. Муравьев, Н. Карамзин, Ю. Нелединский-Мелецкий и др. сделали великое художественное открытие в русской поэзии. Уединившись под «тихим кровом», погрузившись в «наслаждающее размышление самого себя», как писал М. Муравьев, в созерцание души человеческой, они поставили литературу перед необходимостью ее познания и выражения. Именно в этом их огромная заслуга перед последующими поколениями писателей – романтиками и реалистами. Ведь классицисты пытались изменить людей, игнорируя их внутренний мир, не желая иметь дела с конкретными порывами «чувствительных сердец», каждое из которых – особый мир.

Из своего «приятного уголка» под «тихим кровом» писатели-сентименталисты выходили к читающей публике с произведениями, которые жадно поглощались ею, изнемогавшей в ожидании непритязательного, живого, от души к душе направленного слова. Так было с «Бедной Лизой» Карамзина. Так было и с песней Дмитриева «Стонет сизый голубочек…» (1792), которая нынче кажется наивной, но которую и полвека спустя пели русские люди.

Истинная поэзия, с точки зрения Дмитриева, та, которая находит пути не к уму, а к сердцу читателя, умеет сделать его чувствительным (не плаксивым, а отзывчивым на чужие движения души).

Но Дмитриев был не только чувствительным в своих стихах. Он был и раздумчивым, как в «Апологах» (над наивной философичностью которых, впрочем, подшучивали впоследствии Пушкин и Языков), и нравоучительным, как в баснях (которые предшествовали и крыловским и еще долгое время читались наряду с ними), и ироничным, как в сказке «Модная жена» (которая уже при его жизни стала классической). В своих эпиграммах Дмитриев боролся с графоманами, с последними приверженцами классицизма, которые удаляли поэзию от жизненной достоверности, превращали ее в набор общих мест, с журналистами, злорадно нападавшими на новую поэзию.

К Дмитриеву с неизменным почтением относились самые разные писатели – Державин, Карамзин, Жуковский, Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Языков, Вяземский, Бестужев, Кюхельбекер, Белинский и многие другие. В решающую заслугу Дмитриеву ставилось то, что он «совершил переворот в поэтическом языке», сведя поэзию с одических высот, приноровив ее к выражению непосредственных и непритязательных переживаний «чувствительного сердца», которые, как выяснилось, имеют не меньше прав на поэтическое бессмертие, чем высокие, но абстрактные идеалы, воспеваемые в торжественных одах. «В стихотворениях Дмитриева, по их форме и направлению, – писал В. Г. Белинский, – русская поэзия сделала значительный шаг к сближению с простотою и естественностью, словом, с жизнью и действительностью».

Е. Лебедев

Модная жена[312]

Ах, сколько я в мой век бумаги исписал! Той песню, той сонет, той лестный мадригал[313]; А вы, о нежные мужья под сединою! Ни строчкой не были порадованы мною. Простите в том меня; я молод, ветрен был, Так диво ли, что вас забыл? А ныне вяну сам; на лбу моем морщины Велят уже и мне Подобной вашей ждать судьбины И о Цитерской стороне[314] Лишь в сказках вспоминать; а были, небылицы, Я знаю, старикам разглаживают лицы: Так слушайте меня, я сказку вам начну Про модную жену. Пролаз в течение полвека Все полз да полз, да бил челом, И наконец таким невинным ремеслом Дополз до степени известна человека, То есть стал с именем, – я говорю ведь так, Как говорится в свете: То есть стал ездить он шестеркою в карете; Потом вступил он в брак С пригожей девушкой, котора жить умела, Была умна, ловка И старика Вертела как хотела; А старикам такой закон, Что если кто из них вскружит себя вертушкой, То не она уже, а он Быть должен наконец игрушкой; Хоть рад, хотя не рад, Но поступать с женою в лад И рубль подчас считать полушкой. Пролаз хотя пролаз, но муж, как и другой, И так же, как и все, ценою дорогой Платил жене за нежны ласки; Узнал и он, чтó блонды[315], каски[316], Чтó креп[317], лино-батист[318], тамбурна кисея[319]. Однажды быв жена – вот тут беда моя! Как лучше изъяснить, не приберу я слова — Не так чтобы больна, не так чтобы здорова, А так… ни то ни се… как будто не своя, Супругу говорит: «Послушай, жизнь моя, Мне к празднику нужна обнова: Пожалуй, у мадам Бобри купи тюрбан; Да слушай, душенька: мне хочется экран Для моего камина; А от нее ведь три шага До английского магазина; Да если б там еще… нет, слишком дорога! А ужасть как мила!» – «Да что, мой свет, такое?» — «Нет, папенька, так, так, пустое… По чести, мне твоих расходов жаль». — «Да что, скажи, откройся смело; Расходы знать мое, а не твое уж дело». — «Меня… стыжусь… пленила шаль; Послушай, ангел мой! она такая точно, Какую, помнишь ты, выписывал нарочно Князь для княгини, как у князя праздник был». С последним словом прыг на шею И чок два раза в лоб, примолвя: «Как ты мил!» — «Изволь, изволь, я рад со всей моей душею Услуживать тебе, мой свет! — Был мужнин ей ответ. — Карету!.. Только вряд поспеть уж мне к обеду! Да я… в Дворянский клуб оттоле заверну». — «Ах, мой жизненочек! как тешишь ты жену! Ступай же, Ванечка, скорее». – «Еду, еду!» И Ванечка седой, Простясь с женою молодой, В карету с помощью двух долгих слуг втащился, Сел, крякнул, покатился. Но он лишь со двора, а гость к нему на двор — Угодник дамский, Миловзор. Взлетел на лестницу и прямо порх к уборной. «Ах! я лишь думала! как мил!» – «Слуга покорной». — «А я одна». – «Одне? тем лучше! где же он?» — «Кто? муж?» – «Ваш нежный Купидон». — «Какой, по чести, ты ругатель!» — «По крайней мере я всех милых обожатель. Однако ж это ведь не ложь, Что друг мой на него хоть несколько похож». — «То есть он так же стар, хотя не так прекрасен». — «Нет! Я вам докажу». – «О! этот труд напрасен». — «Без шуток, слушайте: тот слеп, а этот крив; Не сходны ли ж они?» – «Ах, как ты злоречив!» — «Простите, перестану… Да! покажите мне диванну: Ведь я еще ее в отделке не видал; Уж, верно, это храм! храм вкуса». – «Отгадал». — «Конечно, и… любви?» – «Увы! еще не знаю. Угодно поглядеть?» – «От всей души желаю». О бедный муж! спеши иль после не тужи И от дивана ключ в кармане ты держи: Диван для городской вострушки, Когда на нем она сам-друг, Опаснее, чем для пастушки Средь рощицы зеленый луг. И эта выдумка диванов, По чести, месть нам от султанов[320]! Но как ни рассуждай, а Миловзор уж там, Рассматривает все, любуется, дивится; Амур же, прикорнув на столике к часам, Приставил к стрелке перст, и стрелка не вертится, Чтоб двум любовникам часов досадный бой Не вспоминал того, что скоро возвратится Вулкан домой. А он, как в руку сон!.. Судьбы того хотели! На тяжких вереях вороты заскрипели, Бич хлопнул, и супруг с торжественным лицом Явился на конях усталых пред крыльцом. Уж он на лестнице, таща в руках покупку, Торопится свою обрадовать голубку; Уж он и в комнате, а верная жена Сидит, не думая об нем, и не одна. Но вы, красавицы, одной с Премилой масти, Не ахайте об ней и успокойте дух! Ее пенаты с ней, так ей ли ждать напасти? Фиделька резвая, ее надежный друг, Которая лежала, Свернувшися клубком На солнышке перед окном, Вдруг встрепенулася, вскочила, побежала К дверям и, как разумный зверь, Приставила ушко, потом толк лапкой в дверь, Ушла и возвратилась с лаем. Тогда ж другой пенат, зовомый попугаем, Три раза вестовой из клетки подал знак, Вскричавши: «Кто пришел? дурак!» Премила вздрогнула, и Миловзор подобно; И тот и та – о время злобно! О непредвиденна беда! — Бросаяся туда, сюда, Решились так, чтоб ей остаться, А гостю спрятаться хотя позадь дверей, — О женщины! могу признаться, Что вы гораздо нас хитрей! Кто мог бы отгадать, чем кончилась тревога? Муж, в двери выставя расцветшие два рога, Вошел в диванную и видит, что жена Вполглаза на него глядит сквозь тонка сна; Он ближе к ней – она проснулась, Зевнула, потянулась; Потом, Простерши к мужу руки: «Каким же, – говорит ему, – я крепким сном Заснула без тебя от скуки! И знаешь ли, что мне Привиделось во сне? Ах! и теперь еще в восторге утопаю! Послушай, миленький! лишь только засыпаю, Вдруг вижу, будто ты уж более не крив; Ну, если этот сон не лжив? Позволь мне испытать». – И вмиг, не дав супругу Прийти в себя, одной рукой Закрыла глаз ему – здоровый, не кривой, — Другою же на дверь указывая другу, Пролазу говорит: «Что, видишь ли, мой свет?» Муж отвечает: «Нет!» — «Ни крошечки?» – «Нимало; Так темно, как теперь, еще и не бывало». — «Ты шутишь?» – «Право, нет; да дай ты мне взглянуть». «Прелестная мечта! – Лукреция вскричала, — Зачем польстила мне, чтоб после обмануть! Ах! друг мой, как бы я желала, Чтобы один твой глаз Похож был на другой!» – Пролаз, При нежности такой, не мог стоять болваном; Он сам разнежился и в радости души Супругу наградил и шалью и тюрбаном. Пролаз! ты этот день во святцах запиши: Пример согласия! Жена и муж с обновой! Но что записывать? Пример такой не новой.

1791

«Стонет сизый голубочек…»[321]

Стонет сизый голубочек, Стонет он и день и ночь; Миленький его дружочек Отлетел надолго прочь. Он уж боле не воркует И пшенички не клюет; Все тоскует, все тоскует И тихонько слезы льет. С нежной ветки на другую Перепархивает он И подружку дорогую Ждет к себе со всех сторон. Ждет ее… увы! но тщетно, Знать, судил ему так рок! Сохнет, сохнет неприметно Страстный, верный голубок. Он ко травке прилегает; Носик в перья завернул; Уж не стонет, не вздыхает; Голубок… навек уснул! Вдруг голубка прилетела, Приуныв, издалека, Над своим любезным села, Будит, будит голубка; Плачет, стонет, сердцем ноя, Ходит милого вокруг — Но… увы! прелестна Хлоя! Не проснется милый друг!

1792

Чужой толк

«Что за диковинка? лет двадцать уж прошло, Как мы, напрягши ум, наморщивши чело, Со всеусердием всё оды пишем, пишем, А ни себе, ни им похвал нигде не слышим! Ужели выдал Феб свой именной указ, Чтоб не дерзал никто надеяться из нас Быть Флакку[322], Рамлеру и их собратьи равным И столько ж, как они, во песнопеньи славным? Как думаешь?… Вчера случилось мне сличать И их и нашу песнь: в их… нечего читать! Листочек, много три, а любо, как читаешь — Не знаю, как-то сам как будто бы летаешь! Судя по краткости, уверен, что они Писали их резвясь, а не четыре дни; То как бы нам не быть еще и их счастливей, Когда мы вó сто раз прилежней, терпеливей? Ведь наш начнет писать, то все забавы прочь! Над парою стихов просиживает ночь, Потеет, думает, чертит и жжет бумагу; А иногда берет такую он отвагу, Что целый год сидит над одою одной! И подлинно уж весь приложит разум свой! Уж прямо самая торжественная ода! Я не могу сказать, какого это рода, Но очень полная, иная в двести строф! Судите ж, сколько тут хороших есть стишков! К тому ж и в правилах: сперва прочтешь вступленье, Тут предложение[323], а там и заключенье — Точь-в-точь как говорят учены по церквам! Со всем тем нет читать охоты, вижу сам. Возьму ли, например, я оды на победы, Как покорили Крым, как в море гибли шведы: Все тут подробности сраженья нахожу, Где было, как, когда, – короче я скажу: В стихах реляция! прекрасно!.. а зеваю! Я, бросивши ее, другую раскрываю, На праздник иль на что подобное тому: Тут найдешь то, чего б нехитрому уму Не выдумать и ввек: зари багряны персты, И райский крин, и Феб, и небеса отверсты[324]! Так громко, высоко!.. а нет, не веселит, И сердца, так сказать, ничуть не шевелит!» Так дедовских времен с любезной простотою Вчера один старик беседовал со мною. Я, будучи и сам товарищ тех певцов, Которых действию дивился он стихов, Смутился и не знал, как отвечать мне должно; Но, к счастью – ежели назвать то счастьем можно, Чтоб слышать и себе ужасный приговор, — Какой-то Аристарх с ним начал разговор. «На это, – он сказал, – есть многие причины; Не обещаюсь их открыть и половины. А некоторы вам охотно объявлю. Я сам язык богов, поэзию, люблю, И нашей, как и вы, утешен так же мало; Однако ж здесь, в Москве, толкался я бывало Меж наших Пиндаров и всех их замечал: Большая часть из них – лейб-гвардии капрал, Асессор, офицер, какой-нибудь подьячий Иль из кунсткамеры антик, в пыли ходячий, Уродов страж, – народ все нужный, должностной; Так часто я видал, что истинно иной В два, в три дни рифму лишь прибрать едва успеет, Затем что в хлопотах досуга не имеет. Лишь только мысль к нему счастливая придет, Вдруг било шесть часов! уже карета ждет; Пора в театр, а там на бал, а там к Лиону[325], А тут и ночь… Когда ж заехать к Аполлону? Назавтра, лишь глаза откроет, – уж билет: На пробу[326] в пять часов… Куда же? В модный свет, Где лирик наш и сам взял Арлекина ролю. До оды ль тут? Тверди, скачи два раза к Кролю[327]; Потом опять домой: здесь холься да рядись; А там в спектакль, и так со днем опять простись!» К тому ж у древних цель была, у нас другая: Гораций, например, восторгом грудь питая, Чего желал? О! он – он брал не с высока, В веках бессмертия, а в Риме лишь венка Из лавров иль из мирт, чтоб Делия сказала: «Он славен, чрез него и я бессмертна стала!» А наших многих цель – награда перстеньком, Нередко сто рублей иль дружество с князьком, Который отроду не читывал другова, Кроме придворного подчас месяцеслова, Иль похвала своих приятелей; а им Печатный всякий лист быть кажется святым. Судя ж, сколь разные и тех и наших виды, Наверно льзя сказать, не делая обиды Ретивым господам, питомцам русских муз, Что должен быть у них и особливый вкус И в сочинении лирической поэмы Другие способы, особые приемы; Какие же они, сказать вам не могу, А только объявлю – и, право, не солгу, — Как думал о стихах один стихотворитель, Которого трудов «Меркурий» наш, и «Зритель»[328], И книжный магазин, и лавочки полны. «Мы с рифмами на свет, – он мыслил, – рождены; Так не смешно ли нам, поэтам, согласиться На взморье в хижину, как Демосфен, забиться[329], Читать да думать все, и то, что вздумал сам, Рассказывать одним шумящим лишь волнам? Природа делает певца, а не ученье; Он не учась учен, как придет в восхищенье; Науки будут всё науки, а не дар; Потребный же запас – отвага, рифмы, жар». И вот как писывал поэт природный оду: Лишь пушек гром подаст приятну весть народу, Что Рымникский Алкид[330] поляков разгромил Иль Ферзен[331] их вождя Костюшку[332] полонил, Он тотчас за перо и разом вывел: Ода[333]! Потом в один присест: такого дня и года? «Тут как?… Пою!.. Иль нет, уж это старина! Не лучше ль: Даждь мне, Феб!.. Иль так: Не ты одна Попала под пяту, о чалмоносна Порта! Но что же мне прибрать к ней в рифму, кроме черта? Нет, нет! нехорошо; я лучше поброжу И воздухом себя открытым освежу». Пошел и на пути так в мыслях рассуждает: «Начало никогда певцов не устрашает; Что хочешь, то мели! Вот штука, как хвалить Героя-то придет! Не знаю, с кем сравнить? С Румянцевым его, иль с Грейгом, иль с Орловым[334]? Как жаль, что древних я не читывал! а с новым — Неловко что-то все. Да просто напишу: Ликуй, Герой! ликуй, Герой ты! возглашу. Изрядно! Тут же что! Тут надобен восторг! Скажу: Кто завесу мне вечности расторг? Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света И то, и то… А там?., известно: многи лета! Брависсимо! и план и мысли, все уж есть! Да здравствует поэт! осталося присесть. Да только написать, да и печатать смело!» Бежит на свой чердак, чертит, и в шляпе дело! И оду уж его тисненью предают, И в оде уж его нам ваксу продают! Вот как пиндарил[335] он, и все, ему подобны, Едва ли вывески надписывать способны! Желал бы я, чтоб Феб хотя во сне им рек: «Кто в громкий славою Екатеринин век Хвалой ему сердец других не восхищает И лиры сладкою слезой не орошает, Тот брось ее, разбей, и знай: он не поэт!» Да ведает же всяк по одам мой клеврет, Как дерзостный язык бесславил нас, ничтожил, Как лириков ценил! Воспрянем! Марсий ожил! Товарищи! к столу, за перья! отомстим, Надуемся, напрём, ударим, поразим! Напишем на него предлинную сатиру И оправдаем тем российску громку лиру.

1794

«Всех цветочков боле…»

Всех цветочков боле Розу я любил; Ею только в поле Взор мой веселил. С каждым днем милее Мне она была; С каждым днем алее, Все, как вновь, цвела. Но на счастье прочно Всяк надежду кинь: К розе, как нарочно, Привилась полынь. Роза не увяла — Тот же самый цвет; Но не та уж стала: Аромата нет!.. Хлоя! как ужасен Этот нам урок! Сколь, увы! опасен Для красы порок!

‹1795›

Дуб и трость[336]

Дуб с Тростию вступил однажды в разговоры: «Жалею, – Дуб сказал, склоня к ней важны взоры, — Жалею, Тросточка, об участи твоей! Я чаю, для тебя тяжел и воробей; Легчайший ветерок, едва струящий воду, Ужасен для тебя, как буря в непогоду, И гнет тебя к земли, Тогда как я – высок, осанист и вдали Не только Фебовы лучи пересекаю, Но даже бурный вихрь и громы презираю; Стою и слышу вкруг спокойно треск и стон; Все для меня Зефир, тебе ж все Аквилон. Блаженна б ты была, когда б росла со мною: Под тению моей густою Ты б не страшилась бурь; но рок тебе судил Расти, наместо злачна дола, На топких берегах владычества Эола. По чести, и в меня твой жребий грусть вселил». — «Ты очень жалостлив, – Трость Дубу отвечала, — Но, право, о себе еще я не вздыхала, Да не о чем и воздыхать: Мне ветры менее, чем для тебя, опасны. Хотя порывы их ужасны И не могли тебя досель поколебать, Но подождем конца». – С сим словом вдруг завыла От севера гроза и небо помрачила; Ударил грозный ветр – все рушит и валит, Летит, кружится лист; Трость гнется – Дуб стоит. Ветр, пуще воружась, из всей ударил мочи — И тот, на коего с трудом взирали очи, Кто ада и небес едва не досягал, — Упал!

‹1795›

Воспитание льва[337]

У Льва родился сын. В столице, в городах, Во всех его странах Потешные огни, веселья, жертвы, оды. Мохнатые певцы все взапуски кричат: «Скачи, земля! взыграйте, воды! У Льва родился сын!» И вправду, кто не рад? Меж тем, когда всяк зверь восторгом упивался, Царь Лев, как умный зверь, заботам предавался, Кому бы на руки дитя свое отдать: Наставник должен быть умен, учен, незлобен! Кто б из зверей к тому был более способен? Не шутка скоро отгадать. Царь, в нерешимости, велел совет собрать; В благоволении своем его уверя, Препоручил избрать ему, По чистой совести, по долгу своему, Для сына в менторы[338] достойнейшего зверя. Встал Тигр и говорит: «Война, война царей великими творит; Твой сын, о государь, быть должен страхом света; И так образовать его младые лета Лишь тот способен из зверей, Который всех, по Льве, ужасней и страшней». «И осторожней, – Медведь к тому прибавил, — Чтоб он младого Льва наставил Уметь и храбростью своею управлять». Противу мненья двух Лисе идти не можно; Однако ж, так и сяк начав она вилять, Заметила, что дядьке должно Знать и политику, быть хитрого ума, Короче: какова сама. За нею тот и тот свой голос подавали, И все они, хотя себя не называли, Но ясно намекали, Что в дядьки лучше их уж некого избрать: Советы и везде почти на эту стать. «Позволено ль и мне сказать четыре слова? — Собака наконец свой голос подала. — Политики, войны нет следствия другова, Как много шума, много зла. Но славен добрый царь коварством ли и кровью? Как подданных своих составит счастье он? Как будет им отцом? чем утвердит свой трон? Любовью. Вот таинство, вот ключ к высокой и святой Науке доброго правленья! Кто ж принцу лучшие подаст в ней наставленья? Никто как сам отец». Тигр смотрит как шальной, Медведь, другие то ж; а Лев, от умиленья Заплакав, бросился Собаку обнимать. «Почто, – сказал, – давно не мог тебя я знать? О добрый зверь! тебе вручаю Я счастие мое и подданных моих; Будь сыну моему наставником! Я знаю, Сколь пагубны льстецы: укрой его от них, Укрой и от меня – в твоей он полной воле». Собака от царя идет с дитятей в поле, Лелеет, пестует и учит между тем. Урок был первый тот, что он Щенок, не Львенок, И в дальнем с ним родстве. Проходит день за днем, Уже питомец не ребенок, Уже наставник с ним обходит все страны, Которые в удел отцу его даны; И Львенок в первый раз узнал насильство власти, Народов нищету, зверей худые страсти: Лиса ест кроликов, а Волк душит овец, Оленя давит Барс; повсюду, наконец, Могучие богаты, Бессильные от них кряхтят, Быки работают без платы, А Обезьяну золотят. Лев молодой дрожит от гнева. «Наставник, – он сказал, – подобные дела Доходят ли когда до сведенья царева? Ах, сколько бедствий, сколько зла!» «Как могут доходить? – Собака отвечает. — Его одна толпа счастливцев окружает, А им не до того; а те, кого съедят, Не говорят». И так наш Львеночек, без дальних размышлений О том, в чем доброту и мудрость ставит свет, И добр стал и умен; но в этом дива нет: Пример и опытность полезней наставлений. Он, в доброй школе той взрастая, получил Рассудок, мудрость, крепость тела; Однако ж все еще не ведал, кто он был; Но вот как случай сам о том ему открыл. Однажды на пути Собака захотела Взять отдых и легла под тению дерев. Вдруг выскочил злой Тигр, разинул страшный зев И прямо к ней, – но Лев, Закрыв ее собою, Взмахнул хвостом, затряс косматой головою, Взревел – и Тигр уже растерзанный лежит! Потом он в радости к наставнику бежит И вóпит: «Победил! благодарю судьбину! Но я ль то был иль нет?… Поверишь ли, отец, Что в этот миг, когда твой близок был конец, Я вдруг почувствовал и жар, и силу Львину; Я точно… был как Лев!» – «Ты точно, Лев и есть, — Наставник отвечал, облившися слезами. — Готовься важную услышать, сын мой, весть: Отныне… кончилось равéнство между нами; Ты царь мой! Поспешим возвратом ко двору. Я все употребил, что мог, тебе к добру; Но ты… и радости и грусти мне причина! Прости, о государь, невольно слезы лью… Отечеству отца даю, А сам… теряю сына!»

1802

Муха[339]

Бык с плугом на покой тащился по трудах; А Муха у него сидела на рогах, И Муху же они дорогой повстречали. «Откуда ты, сестра?» – от этой был вопрос. А та, поднявши нос, В ответ ей говорит: «Откуда? Мы пахали!» От басни завсегда Нечаянно дойдешь до были. Случалось ли подчас вам слышать, господа: «Мы сбили! Мы решили!»

‹1805›

Примечания

1

Верблюд и лисица – Впервые – изд. 1762 г. В басне намекается на попытку членов Верховного тайного совета во главе с Долгорукими установить после смерти Петра II свое правление в России. Затея этой олигархической клики кончилась крахом. В феврале 1730 г. при активном участии Кантемира, Татищева и Прокоповича была восстановлена самодержавная власть Анны Иоанновны.

(обратно)

2

Сатира I. На хулящих учения. К уму своему – Первая редакция относится к 1729 г., окончательная – к 1743-му. Кантемир обычно дает два названия своим сатирам. Первое из них – тематическое, второе – адресат. Писатель снабдил сатиру примечаниями, часть которых воспроизводится.

(обратно)

3

Всех неприятнее тот, что босы проклали Девять сестр. – «Девять сестр – музы: Клио, Урания, Евтерпа, Ерато, Талия, Мельпомена, Каллиопа и Полигимния» – см. Словарь.

(обратно)

4

В нашем молодом монархе. – Речь идет о Петре II.

(обратно)

5

Чтяща свою свиту Видел его самого. – «Под свитой Аполлона подразумеваются музы Жителей парнасских». – Речь идет о музах.

(обратно)

6

Критон с четками в руках ворчит. – «Вымышленным именем Критона… означается тут притворного богочтения человек, невежда и суеверный, который наружности закона существу его предпочитает для своей корысти». (Примеч. авт.)

(обратно)

7

Мирскую в церковных власть руках лишку чают… – Мирскую власть считают лишней в руках Церкви.

(обратно)

8

Поместья и вотчины весьма не пристали. – В начале XVIII в. Церковь владела огромными земельными угодьями. Петр I ограничил церковные землевладения и установил государственный контроль над ними, что вызвало гнев церковников. Критон, разделяя позиции Церкви, осуждает противников ее могущества.

(обратно)

9

Сильван другую вину. – «Под именем Сильвана означен старинный скупой дворянин, который об одном своем поместье радеет, осуждая то, что к распространению его доходов не служит». (Примеч. авт.)

(обратно)

10

Подлых – то есть недворян.

(обратно)

11

Буки, веди – названия букв «б» и «в» в церковно-славянской азбуке.

(обратно)

12

Румяный, трижды рыгнув, Лука подпевает. – «Лука – пьяница, с вина румяный, и с вина, часто рыгая, говорит и проч.». (Примеч. авт.)

(обратно)

13

Для мертвых друзей. – «То есть для книг». (Примеч. авт.)

(обратно)

14

Песок. – Песком присыпали написанное, чтобы чернила быстрее просыхали.

(обратно)

15

Когда в пост чернец одну есть станет вязигу. – Монахи в период поста не употребляли в пищу мясо.

(обратно)

16

Медор. – «Щеголь тем именем означен». (Примеч. авт.)

(обратно)

17

Пред Егором Виргилий. – «Егор был славный сапожник в Москве, умер 1729 г.». (Примеч. авт.) Виргилий – см. Словарь.

(обратно)

18

Рексу – не Цицерону. – «Рекс был славный портной в Москве, родом немчин…» (Примеч. авт.) Цицерон – см. Словарь.

(обратно)

19

Ключари святые. – «Церковные пастыри, епископы». (Примеч. авт.)

(обратно)

20

Им же Фемис вески вверила златые. – Имеются в виду судьи.

(обратно)

21

Епископом хочешь быть – уберися в рясу… – В образе епископа воплощены черты реального лица – Георгия (Егора) Дашкова (ум. 1739), ростовского архиепископа, державшегося крайне реакционных взглядов.

(обратно)

22

Клобук – высокая шапка с покрывалом, надеваемая епископами.

(обратно)

23

Праву и леву – то есть по правую и левую руку, на правую и левую стороны.

(обратно)

24

Выпись позабудет. – «Выпись есть письмо приказное, которым судья удостоверяет, что товар какой чист и что с него в государственную казну пошлина взята, или подтверждает владение земли, деревни, двора и проч.». (Примеч. авт.)

(обратно)

25

Вздень перук с узлами – то есть надень судейский парик с буклями.

(обратно)

26

Кто просит с пустыми руками – «то есть челобитчик, который подарков не дает, который ничего, прося, не подносит». (Примеч. авт.)

(обратно)

27

Лезть на бумажны горы – «то есть шевелить, читать такое множество книг». (Примеч. авт.)

(обратно)

28

Крепить приговоры – подписывать приговоры, скреплять приговоры подписью.

(обратно)

29

Науку невежество местом уж посело… – то есть невежество одолело науку.

(обратно)

30

Судит за красным сукном. – «Во всех приказах стол, за которым судьи заседают, покрыт обычайно красным сукном». (Примеч. авт.)

(обратно)

31

Семи мудрецов. – Имеются в виду: Фалес, Питакус, Биас, Солон, Клеобул, Минос и Хилон.

(обратно)

32

Воин ропщет, что своим полком не владеет… – то есть не командует.

(обратно)

33

Писец тужит, что за сукном не сидит красным… – Писец (подьячий) тужит о том, что еще не стал судьей.

(обратно)

34

Письмом ясным. – «Наши подьячие, когда пишут, об одном только тщатся, чтоб письмо их было четко и красиво; что же до правописания касается, так мало к тому принадлежат, что и не нужно, то чают; для того, если желаешь какую книгу неразуметь, отдай ее подьячему переписать». (Примеч. авт.)

(обратно)

35

Семь бояр. – «Известно есть, что боярский чин бывал в великом почтении, потому знать, что благородным звать себя может тот, из чьего роду семеро честь боярскую на себе носили». (Примеч. авт.)

(обратно)

36

Изъясняя тую… – то есть изъясняя пользу наук.

(обратно)

37

Стихи похвальные России – Написано в Париже (1728).

(обратно)

38

Красно – прекрасно, красиво.

(обратно)

39

Изводство – произведение, создание.

(обратно)

40

В тебе не будет веры двойныя… – то есть в тебе не будет двух вероисповеданий. Этот стих нацелен против иезуитов, которые хотели подчинить Русскую Православную Церковь католическому Риму.

(обратно)

41

Песенка, которую я сочинил, еще будучи в московских школах, на мой выезд в чужие края – Написана незадолго до «бегства», как утверждало начальство духовной академии, за границу.

(обратно)

42

Да ведь знатны нам походы – то есть морские походы нам известны; мы ходили в море.

(обратно)

43

Добры ветры и приставят – здесь: приведут к пристани.

(обратно)

44

Морску скуку – то есть морскую болезнь.

(обратно)

45

Держись черней, а знай штуку – веди курс к земле, знай лоцманское искусство.

(обратно)

46

Стать отишно и не пышно… – поставить корабль в затишье и свернуть паруса.

(обратно)

47

Ворон и Лисица. – Написана на сюжет басни «Лиса и Ворон» Федра.

(обратно)

48

… Птицею почту тебя Зевсовою… – то есть орлом.

(обратно)

49

Ворон похвалой надмен, мня себя пристойну… – Ворон исполнился надменности от похвалы, считая, что к нему она вполне пристала.

(обратно)

50

… Без сердца мех… – то есть всего лишь чучело.

(обратно)

51

Вечернее размышление о Божием величестве… – Северные сияния – их происхождение и природа – интересовали Ломоносова всю жизнь. Стихотворение сочинено в период его научных наблюдений над северными сияниями и содержит «давнишнее мнение, что северное сияние движением эфира произведено быть может».

(обратно)

52

Там разных множество светов… – Во времена Ломоносова существовало мнение, что во Вселенной есть много населенных миров; против этой теории выступили церковники, с которыми Ломоносов и полемизирует.

(обратно)

53

О вы, которых быстрый зрак… – эти слова обращены к ученым.

(обратно)

54

Иль тучных гор верьхи горят… – По тогдашнему мнению некоторых немецких ученых-натуралистов, огонь исландского вулкана Геклы, отражаясь от движущихся северных льдов, образует северные сияния.

(обратно)

55

Ода на день восшествия… Елисаветы Петровны 1747 года – Написана к шестилетней годовщине вступления на престол Елизаветы Петровны. Два события особенно волновали Ломоносова в это время. Летом 1747 г. был оглашен регламент Академии наук, который предусматривал преимущественные права русских ученых при занятии академических должностей. В течение 1747 г. шли переговоры России с Австрией, Англией и Голландией о посылке русских войск к берегам Рейна для войны с Пруссией и Францией. Ломоносов, признавая лишь оборонительные войны, ратовал за развитие отечественной науки и связывал наибольшие успехи науки с мирной, а не с военной политикой правительства.

(обратно)

56

Войне поставила конец… – Имеется в виду победоносное окончание русско-шведской войны 1741–1743 гг.

(обратно)

57

Когда ты крест несла рукою… – 25 ноября 1741 г. Елизавета вышла к гренадерам Преображенского полка с крестом в руке и привела их к присяге; так начался дворцовый переворот, поставивший у власти Елизавету.

(обратно)

58

В полях кровавых Марс страшился… – Этот и следующие стихи посвящены основанию Петербурга.

(обратно)

59

Полезны видеть их труды. – Петр I замыслил создать Академию наук и вовлечь в нее выдающихся иностранных ученых.

(обратно)

60

Нас в плаче погрузил глубоком! – Имеется в виду смерть Петра I, последовавшая в год основания Академии наук.

(обратно)

61

Сомненный их смущался путь… – Иностранные ученые после смерти Петра I колебались принять приглашение Академии наук, опасаясь за судьбу его просветительских идей…

(обратно)

62

…Екатерина… приемлет щедрой их рукой. – Открытие Академии наук состоялось 27 декабря 1725 г., в царствование вдовы Петра I – Екатерины I.

(обратно)

63

Давно б Секвана постыдилась… – Секвана – латинское название Сены; здесь под Секваной Ломоносов имеет в виду Парижскую академию наук.

(обратно)

64

И к счастью отверзает дверь. – Речь идет о регламенте Академии наук и об увеличении ее бюджета.

(обратно)

65

Но Бог меж льдистыми горами велик своими чудесами… – Во времена Ломоносова было распространено убеждение, что в теплых странах родится больше полезных ископаемых, чем в холодных; с этим мнением Ломоносов горячо спорил.

(обратно)

66

Колумб российский – Витус Беринг (1681–1741), знаменитый русский мореплаватель, возглавивший экспедицию к берегам Дальнего Востока и Америки.

(обратно)

67

Там тьмою островов посеян… – Имеются, вероятно, в виду Курильские острова.

(обратно)

68

И се Минерва ударяет в верьхи Рифейски копием… – то есть наука изучает богатства Уральских гор и подчиняет их человеку.

(обратно)

69

О вы, которых ожидает… – обращение к настоящим и будущим русским студентам Академического университета.

(обратно)

70

Невтон – Ньютон.

(обратно)

71

Науки юношей питают… – В этой строфе Ломоносов, вероятно, использовал «Речь в защиту поэта Архия» Цицерона, в которой есть следующие слова: «… Эти занятия (имеется в виду словесность. – В. К.) юность питают, старость утешают, в счастье облагораживают, в несчастии доставляют убежище и утешение, радуют дома, не служат помехой в пути, вместе с нами пребывают ночью, в странствии, в деревне».

(обратно)

72

К статуе Петра Великого – Отливка конной статуи Петра по проекту скульптора Карла Растрелли была закончена в 1746 г. Видимо, вскоре после этого и была создана Ломоносовым эта надпись.

(обратно)

73

Монаршу власть скрывал… – Петр, скрывая свой сан, жил за границей в 1697–1698 гг. под именем «волонтера» Петра Михайлова.

(обратно)

74

Разговор с Анакреоном. – Ломоносов перевел четыре оды Анакреона.

(обратно)

75

И сим от Кесаря… – то есть от Юлия Цезаря.

(обратно)

76

Зерном твой отнял дух приятной виноград… – По преданию, Анакреон умер, подавившись виноградным зернышком.

(обратно)

77

Упрямка славная… – то есть упорство, энергия.

(обратно)

78

Несходства чудны вдруг и сходства понял я… – Ломоносов имеет в виду Анакреона и Катона; их «несходства» – в разности жизненных целей, «сходства» же в том, что эти жизненные цели определялись у них моральными воззрениями.

(обратно)

79

Мастер в живопистве первой… – Апеллес, древнегреческий художник.

(обратно)

80

И брови выведи дугой, что кажет после туч покой… – то есть наподобие радуги.

(обратно)

81

И повели войнам престать. – Имеется в виду Семилетняя война, в которой Россия принимала участие (1756–1763).

(обратно)

82

«Случились вместе два Астрóнома в пиру …» – Установлено, что аргумент повара заимствован из книги французского писателя Сирано де Бержерака (1620–1655) «Иной свет, или Государства и империи Луны», а самый сюжет – из французской грамматики Ж. Р. де Пеплие.

(обратно)

83

Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф … – Вольное переложение анакреонтического стихотворения «К цикаде». Последняя строка не имеет себе соответствия в подлиннике и сочинена самим Ломоносовым. Стихотворение написано в тот период, когда Ломоносов был занят хлопотами по делам Академического университета, в связи с чем ему и приходилось часто ездить к императрице.

(обратно)

84

Гудок – старинная трехструнная скрипка.

(обратно)

85

Шапелен – Шаплен.

(обратно)

86

Корнелий – Корнель.

(обратно)

87

Депро – Буало-Депрео.

(обратно)

88

Молиер – Мольер.

(обратно)

89

Делафонтен – Жан де Лафонтен.

(обратно)

90

Разумный Феофан, которого природа Произвела красой словенского народа… – Имеется в виду Феофан Прокопович, писатель, сподвижник Петра I.

(обратно)

91

Ешилл – Эсхил.

(обратно)

92

Галл – фон Халлер.

(обратно)

93

Руссо – Жан-Батист Руссо.

(обратно)

94

Шекеспир – Шекспир.

(обратно)

95

Тасс – Торквато Тассо.

(обратно)

96

Ариост – Лудовико Ариосто.

(обратно)

97

Лоп – Лопе де Вега.

(обратно)

98

Фондель – ван ден Вондел.

(обратно)

99

Гинтер – Иоганн Христиан Гюнтер.

(обратно)

100

Пастушка за сребро и злато на лугах… – Начиная с этого стиха и до стиха «И нимфы у поток уйдут от страха в воды» включительно, – перевод «Поэтического искусства» Буало. В последних двух стихах говорится о недопустимости нарушения правил пасторальной поэзии.

(обратно)

101

Плачевной музы глас… – Речь идет об элегической поэзии.

(обратно)

102

Делит наполы – делит пополам.

(обратно)

103

Эдип гаданьем град от Сфинкса избавляет… – Эдип, отгадав загадки чудовища Сфинкса, избавил от него город Фивы.

(обратно)

104

И сильный Геркулес злу Гидру низлагает… – Геркулес убил Гидру, многоголовое чудовище с туловищем змеи.

(обратно)

105

Великий Александр кладет на персов дань… – Имеется в виду Александр Македонский, победивший персов в сражениях при Гранике (334), Иссе (333), Гавгамелах (331) и подчинивший себе их земли.

(обратно)

106

В эпическом стихе порядочен есть шум. – Неудачный перевод стиха Буало об оде: «Но этот хаос в ней – искусства зрелый плод» (Буало. Поэтическое искусство. Песнь вторая). Речь идет о кажущемся нарушении последовательного изложения в оде («лирическом беспорядке»), которое на самом деле художественно рассчитано.

(обратно)

107

Сей стих есть полн претворств… – то есть имена богов приобретают в поэтическом высказывании иносказательный смысл, который дальше в «Эпистоле» поясняется.

(обратно)

108

То нимфа во слезах Нарцисса вспоминает. – Юношу Нарцисса полюбила нимфа Эхо, но он не ответил на ее любовь.

(обратно)

109

Эней перенесен на африканский брег… не приключением… – Троянский герой Эней не случайно («не приключением») попадает в Карфаген (Сев. Африка): богиня Гера (Юнона) посылает бурю, которая меняет курс его флота.

(обратно)

110

Он мстил Парисов суд за выигрыш Венеры… – Речь идет о боге ветров Эоле, который по наущению Геры послал бурю и тем мстил Парису за предпочтение, оказанное Афродите (Венере) перед Герой и Афиной.

(обратно)

111

Посадский – горожанин.

(обратно)

112

Смотрителей – здесь: зрителей.

(обратно)

113

Афины и Париж, зря красну царску дщерь… – Речь идет о зрителях Афин и Парижа, которые наблюдали за терзаниями Ифигении.

(обратно)

114

Что будто не игра то действие твое, Но самое тогда случившесь бытие. – Сумароков требовал от игры актера естественности, натуральности, жизненной достоверности.

(обратно)

115

Венерин гнев… – любовь, насылаемая Венерой в наказание.

(обратно)

116

Трезенский князь – Ипполит.

(обратно)

117

Арисия – Арикия.

(обратно)

118

Сын Андромахин – Астианакт; имя его в трагедии Расина «Андромаха» не названо. В трагедии царь Пирр предлагает Андромахе спасти ее сына от гнева греков, если она станет его женой.

(обратно)

119

…корнь Приамов… – род последнего царя Трои Приама, отца Гектора.

(обратно)

120

Богинин сын – Ахилл.

(обратно)

121

Клитемнестрин плод – Ифигения.

(обратно)

122

Нерон прекрасную Июнью похищает… – Имеется в виду трагедия Расина «Британик», в которой Юния, возлюбленная Британика, спасаясь от домогательств его сводного брата Нерона, пользуется защитой священной статуи императора Августа, а затем дает обет безбрачия, становясь жрицей богини Весты.

(обратно)

123

Мониме за любовь приносится отрава… – Речь о трагедии Расина «Митридат», в которой парфянский царь Митридат отравляет Мониму, возлюбленную своего сына.

(обратно)

124

«Аталья» Франции и Мельпомене слава. – Имеется в виду трагедия Расина «Гофолия», считавшаяся лучшей в этом жанре.

(обратно)

125

«Меропа» без любви тронула всех сердца… – В трагедии Вольтера «Меропа» в основе конфликта лежит не любовь мужчины к женщине, а любовь материнская.

(обратно)

126

…Богатство Геликона – то есть богатство поэтического вдохновения.

(обратно)

127

Трагедию «Альзира», или «Американцы» Сумароков считал лучшей у Вольтера.

(обратно)

128

Творец «Мизантропа» – Мольер.

(обратно)

129

«Лицемер». – Имеется в виду комедия Мольера «Тартюф, или Обманщик».

(обратно)

130

«Женатый философ», «Тщеславный» – комедии Детуша.

(обратно)

131

Для знающих людей ты игрищ не пиши… – то есть: для просвещенных в искусстве людей не нужны грубые сцены в простонародном духе.

(обратно)

132

…Для амуру… – для любовных приключений.

(обратно)

133

Латынщик – человек, знающий латынь; ученый-педант.

(обратно)

134

Ерго – следовательно, итак.

(обратно)

135

В удавку за полушку – в петлю за ничтожную мелочь.

(обратно)

136

«Рест!» – термин карточной игры, означающий: «Иду на всю сумму», «ва-банк».

(обратно)

137

О тáинственник муз! – Имеется в виду Буало, открывший в своем «Поэтическом искусстве» тайны художества.

(обратно)

138

…Свои в сатирах правы – свои правила в сатирах.

(обратно)

139

Сие нам зеркало сто раз нужней стекла. – Возможно, имеется в виду «зеркало искусства», которое Сумароков ставит выше простого фактографичного изображения жизни.

(обратно)

140

Тщеславный лицемер – Тартюф.

(обратно)

141

Льстец – герой комедии «Всеобщий друг» французского драматурга Антуана Марка Леграна.

(обратно)

142

Ябеда – привлечение к суду на основании фальшивых доказательств.

(обратно)

143

Набитый ябедой прехищный душевредник… – герой комедии «Единственный наследник» Рекьяра.

(обратно)

144

Наука, честность, ум, по их, – среди богатства – то есть: наука, честность, ум, по их мнению, состоят только в богатстве.

(обратно)

145

Узловаты – замысловаты, затейливы.

(обратно)

146

И, сказки пев, играл все тою же погудкой. – Речь идет о Лафонтене, который, кроме басен, известен своими «Сказками».

(обратно)

147

Еще есть склад смешных геройческих поэм… – Имеются в виду ироикомические поэмы.

(обратно)

148

Перебяка – потасовка.

(обратно)

149

Сонет, рондо, баллад – строгие формы французской поэзии эпохи классицизма; сонет содержит 14 стихов, из которых первые 8 образуют два катрена (четверостишия), а вторые 6 – два терцета (трехстишия); рондо – небольшое стихотворение с двумя рифмами, трех типов: восьмистрочное, тринадцатистрочное и пятнадцатистрочное; баллада – во французской поэзии лирическое стихотворение без сюжета или с ослабленным сюжетом, содержащее три восьмистрочных строфы и одну заключительную четырехстрочную строфу, причем последняя строка каждой строфы, включая посылку, повторяется дословно и служит своеобразным рефреном.

(обратно)

150

«Прости теперь, мой свет!..» – Впоследствии Сумароков воплотил высказанные им в «Эпистоле» поэтические принципы в элегии «Прости, моя любезная, мой свет, прости…».

(обратно)

151

Плачевным голосом стенящей де ла Сюзы… – Имеется в виду де ла Сюз, «графиня, французская стихотворица. Писала элегии». (Примеч. авт.)

(обратно)

152

Штивелиус. – Речь идет о В. К. Тредиаковском; в немецкой литературе первой половины XVIII в. Штивелиус – обозначение ученого-педанта.

(обратно)

153

…Страстям ругался – издевался над низкими страстями.

(обратно)

154

Эклога – жанр античной буколической поэзии, диалог между пастухами и пастушками.

(обратно)

155

Из ряды – по договору.

(обратно)

156

Эпиграмма («Котора лучше жизнь: в златой ли птичке клетке…») – Направлена против Ломоносова.

(обратно)

157

Эпиграмма («Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог…»). – По предположению П. Н. Беркова, речь идет о Тимофее Бубликове, одном из первых русских балетных актеров. Богатые зрители, восхищаясь мастерством танцовщика, бросали на сцену кошельки, наполненные золотыми монетами. Под профессором, по-видимому, подразумевался умерший к тому времени С. П. Крашенинников (1713–1755), в судьбе детей которого принимал участие Сумароков.

(обратно)

158

Ворона и Лиса – Написана на сюжет басни Лафонтена, восходящий к Эзопу и Федру.

(обратно)

159

На смерть князя Мещерского – Стихотворение вызвано внезапной кончиной князя Александра Ивановича Мещерского (ум. 1779), который был очень богат и вел роскошную жизнь. Державин познакомился с Мещерским в Петербурге и бывал на пирах Мещерского.

(обратно)

160

Глагол времен, металла звон! – Имеется в виду бой часов, олицетворяющий неизбежный ход времени.

(обратно)

161

Перфильев Степан Васильевич (1734–1793) – генерал-майор, друг Мещерского, один из воспитателей великого князя, будущего императора Павла I.

(обратно)

162

Ключ – Стихотворение написано в связи с выходом в свет эпической поэмы М. М. Хераскова «Россиада». Державин обращается к ключу в подмосковном селе Хераскова Гребневе, как бы отождествляя его с Кастальским ключом, который считался в Древней Греции источником поэтического вдохновения.

(обратно)

163

Властителям и судиям – Переложение 81-го псалма. Предполагают, что внешним толчком к написанию оды послужил случай, переданный самим автором: «В 1779 г. был перестроен под смотрением его (т. е. Державина. – В. К.) Сенат, а особливо зала общего собрания, украшенная… лепными барельефами… между прочими фигурами была изображена скульптором Рашетом Истина нагая, и стоял тот барельеф к лицу сенаторов, присутствующих за столом; то когда изготовлена была та зала и генерал-прокурор князь Вяземский осматривал оную, то, увидев обнаженную Истину, сказал экзекутору: „Вели ее, брат, несколько прикрыть“. И подлинно, с тех пор стали отчасу более прикрывать правду в правительстве». В первоначальной редакции было: «И так, коль истины не стало, И правды в свете нет нигде…» В надежде получить разрешение на издание своих произведений поэт в 1795 г. представил стихотворение в числе других Екатерине П. К тому времени при дворце разошелся слух, что 81-й псалом использовали против короля революционеры-якобинцы и распевали его на парижских улицах. Екатерина II выказывала Державину недовольство, а вельможи сторонились его. Говорили даже, будто секретарю Тайной канцелярии Шешковскому отдано приказание «допросить» поэта. На обеде у графа А. И. Мусина-Пушкина бывший посланник в Константинополе Булгаков спросил Державина: «Что ты, братец, пишешь за якобинские стихи?» Поэт ответил ему, что «царь Давид не был якобинец» и что «песни его не могут быть никому противны». Тогда же Державин написал объяснительную записку – «Анекдот», которую разослал влиятельным лицам – статс-секретарю императрицы Трощинскому, вице-канцлеру графу Безбородко и фавориту Екатерины II графу П. А. Зубову. После этого все «как рукой сняло: все обошлись с ним так, как ничего не бывало». Однако разрешения на издание Державин так и не получил. До 1795 г. печаталось дважды.

(обратно)

164

Фелица – как объяснял Державин, богиня блаженства, счастья. Поводом к написанию оды послужила «Сказка о царевиче Хлоре», которую сочинила Екатерина II для своего внука Александра (будущего императора Александра I). В 1781 г. сказка была напечатана. Сюжет ее состоял в том, что Хлор, сын киевского князя, был похищен киргизским ханом. Желая проверить молву о необыкновенных способностях мальчика, хан послал его искать розу без шипов. По дороге он встретил дочь хана – Фелицу, которая хотела сопровождать Хлора. Однако в этом ей помешали муж, султан Брюзга, и мурза Лентяг. Хлор во время странствий подвергался различным искушениям, но с помощью Рассудка, сына Фелицы, благополучно достиг цели: на крутой каменистой горе он увидел розу без шипов (добродетель) и сорвал ее. После того он вернулся к хану, и тот отправил его вместе с розой к отцу. В оде Державин сохранил «забавный слог» и образы сказки, придав им новый смысл и сатирически высмеяв приближенных Екатерины II, «хотя без злоречия, но с довольною издевкою и с шалостью». Однако Державин опасался печатать «Фелицу». Она была опубликована лишь в 1783 г. президентом Российской академии Е. Р. Дашковой в «Собеседнике любителей российского слова» под заглавием: «Ода к премудрой Киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка 1782 г.» В «Объяснениях на сочинения…»(В дальнейшем – Об. Д. Примеч. ред.). Державин рассказал, что авторство его императрица узнала от Е. Р. Дашковой. Вскоре ода стала широко известна при дворе и петербургскому обществу, так как Екатерина II рассылала ее оттиски к своим приближенным, подчеркивая те места, которые относились к адресатам. С оды «Фелица» началась слава Державина. Современники отметили новизну слога, его простоту, столь необычную среди «громких тонов». Стихи оды Державин прокомментировал в «Объяснениях…», которые здесь используются.

(обратно)

165

Богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды… – Называя Екатерину II Киргиз-кайсацкою царевною, поэт имел в виду не только «Сказку о царевиче Хлоре», но и то, что у него были деревни в тогдашней Оренбургской губернии, по соседству с киргизскою ордою, подвластной императрице.

(обратно)

166

Читаешь, пишешь пред налоем. – «В то время Императрица занималась сочинением законов, как то: грамотой дворянства, уставом благочиния и прочими, скоро после того вышедшими законами» (Об. Д.).

(обратно)

167

Подобно в карты не играешь. Как я от утра до утра. – Карты были излюбленной игрой при русском дворе XVIII столетия. Екатерина, будучи еще великой княжной, также проводила время за карточной игрой. Державин, назвавшись мурзой (тут он имел в виду и свое происхождение от мурзы Багрима, выехавшего из Золотой Орды в Россию в XIV столетии), перенес часть недостатков вельмож на себя. Сам он в молодости увлекался картами, просиживая целые дни за модным тогда вистом.

(обратно)

168

Коня парнасска не седлаешь… – «Императрица, хотя занималась иногда сочинением опер и сказок… но стихов писать не умела и не писала, а когда надобно было, то препоручала статс-секретарям Елагину и Храповицкому, потом и прочим» (Об. Д.).

(обратно)

169

К духам в собранье не въезжаешь… – «Императрица не жаловала масонов (участники религиозно-этического движения, ставившие своей целью создать тайную всемирную организацию и мирным путем объединить человечество в религиозном братском союзе. – В. К.) и в ложу к ним не езжала так, как делали многие знатные» (Об. Д.).

(обратно)

170

Скачу к портному по кафтан. – «Относится к прихотливому нраву князя Потемкина, как и все три ниже следующие куплеты, который то собирался на войну, то упражнялся в нарядах, в пирах и всякого рода роскошах» (Об. Д.).

(обратно)

171

Или великолепным цугом… – Граф Сегюр вспоминал: «Всякий, кто имел чин выше полковничьего, должен был ездить в карете, запряженной четверкой или шестеркой лошадей, с бородатым кучером в кафтане и двумя форейторами». Цугом – запряжкой, в которой лошади идут одна за другой или парами.

(обратно)

172

С собакой, шутом или другом… – Вельможи, например князь Потемкин и граф Орлов, держали, по старому обычаю, при себе шутов-любимцев.

(обратно)

173

Лечу на резвом бегуне. – «Относится тоже к нему (Потемкину. – В. К.), а более к гр. Ал. Гр. Орлову, который был охотник до скачки лошадиной» (Об. Д.).

(обратно)

174

Или кулачными бойцами… – «Тоже к Орлову относится, который охотник был до всякого молодечества…» (Об. Д.).

(обратно)

175

И забавляюсь лаем псов… – Имеется в виду граф П. И. Панин, любивший псовую охоту.

(обратно)

176

Я тешусь по ночам рогами… – Речь идет о С. К. Нарышкине, обер-егермейстере, который первым завел роговую музыку.

(обратно)

177

Между лентяем и брюзгой. – Мурза Лентяг и султан Брюзга – персонажи «Сказки о царевиче Хлоре» Екатерины П. Сама императрица под Лентягом подразумевала Потемкина, а под Брюзгой – Вяземского, начальника Державина.

(обратно)

178

Что отреклась и мудрой слыть… – намек на то, что Екатерина отказалась принять от Сената и депутатов, созванных для составления проекта нового Уложения, наименований Великой, Премудрой, Матери отечества.

(обратно)

179

Там можно пошептать в беседах. – «При императрице Анне столь было строгое правление, что если двое пошепчут между собой, то принималось за подозрение какого-либо умыслу, и нередко таковых по доносам отвозили в тайную канцелярию» (Об. Д.).

(обратно)

180

За здравие царей не пить. – «В то же правление те, которые в публичных пиршествах не выпивали большого бокала какого-нибудь крепкого вина, за здравие царицы подносимого, принимались за недоброжелателей ее и отсылались в тайную» (Об. Д.).

(обратно)

181

Там с именем Фелицы можно В строке описку поскоблить… – «Тогда же за великое преступление почиталось, когда в императорском титуле было что-нибудь поскоблено или поправлено. Сие продолжалось даже до времен Екатерины II, при которой уже стали переносить императорский титул и в другую строку, когда в первой не помещался. Разумеется, что не разделяли речений, что-либо значущих, а прежде того никак того сделать не смели, и таковых писцов, кто в сем ошибался, часто наказывали плетьми» (Об. Д.).

(обратно)

182

Или портрет неосторожно Ея на землю уронить. – «Равномерно подвергались несчастию кто хотя ненарочно из рук выранивал монету с императрицыным портретом: довольно было клеветнику донесть, что бросил кто изображение лица, то отвозим был в тайную, по одному крику, что я знаю за собою слово и дело государево; того, на кого сие сказано, забирали под крепкую стражу, дом весь кругом запечатывали и отвозили в столицу к тайному розыску» (Об. Д.).

(обратно)

183

Там свадеб шутовских не парят, В ледовых банях их не жарят… – «Сие относится к славной шутовской свадьбе князя Голицына, бывшего при императрице Анне, которого женили на подобной ему шутихе; был нарочно состроен ледяной дом со всеми принадлежностями и даже пушки ледяные, из коих стреляли, также баня ледяная, в которой молодых парили…» (Об. Д.)

(обратно)

184

Не щелкают в усы вельмож; Князья наседками не клохчут… – «Императрица Анна любила забавляться подлыми шутами, которых в ее царство премножество было; из числа оных был упомянутый князь Голицын; над ними любимцы государыни и прочие вельможи ей в угождение шучивали разными образами… Сии шуты, когда Императрица слушала в придворной церкви обедню, саживались в лукошки в той комнате, чрез которую ей из церкви в внутренние свои покои проходить должно было, и кудахтали как наседки; прочие же все тому, надрываясь, смеялись» (Об. Д.).

(обратно)

185

Который даровал свободу В чужия области скакать… – «Имп. Екатерина подтвердила свободу, дворянству данную Петром III, путешествовать по чужим краям, чего прежде делать не смели» (Об. Д.).

(обратно)

186

Да дел твоих в потомстве звуки, Как в небе звезды, возблестят! – Критик, укрывшийся под псевдонимом Невежда, по поводу этих двух стихов писал: «Звуки блистать не могут: звездам свойственно блистать, а звукам греметь». В этих словах очевидна рационалистическая ограниченность художественного вкуса критика. Державин расшатывал подобные принципы поэтического словоупотребления. Он сознательно, как это видно из его ответа, отходил от них: «В натуральном смысле, конечно, звезды блистают, а звуки звучат; но в витиеватом или фигуральном, а особливо стихотворцы в пренесении одного свойства к другому, несходственному или совсем противному, то есть в метафорах, обыкновенно говорят, например, вместо славныя дела отличаются – славныя дела блистают, красота сияет, пламень жрет, земля стонет, хотя первая лучей, второй зева, а третья гласу не имеют, подобно как брега – рук, а г. Ломоносов написал: брега Невы руками плещут».

(обратно)

187

Бог – Ода создана Державиным в традициях европейской и русской духовной поэзии, однако ее содержание все же выходит за пределы религиозного смысла и проникнуто философскими мотивами. По форме же ода далеко превосходила все написанное на русском языке в этом роде. Она сразу же приобрела широкую известность и была переведена на иностранные языки.

(обратно)

188

Без лиц, в трех лицах Божества! – «Автор… разумел тут три лица метафизические; то есть: бесконечное пространство, беспрерывную жизнь в движении вещества и нескончаемое течение времени…» (Об. Д.).

(обратно)

189

Осень во время осады Очакова – Стихотворение написано в то время, когда долго не было известий о судьбе осажденного Очакова (взят штурмом 6 января 1788 г.). Предназначалось для племянницы Потемкина В. В. Голицыной (урожд. Энгельгардт), муж которой, князь С. Ф. Голицын, находился под Очаковом. В стихотворении описано имение Голицына Зубриловка, расположенное в живописном месте, на берегу Хопра, в Саратовской губернии, близ г. Балашова.

(обратно)

190

Над древним царством Митридата… – то есть над Крымом.

(обратно)

191

Летает и темнит Луну… – одерживает верх над Турцией; луна (полумесяц) – символ Турции.

(обратно)

192

Мужайтесь, росски Ахиллесы! – то есть русские герои-воины.

(обратно)

193

Твоя супруга златовласа, Пленира сердцем и умом… – Имеется в виду В. В. Голицына; Пленира – условно-поэтическое имя: так Державин называл в стихах свою первую жену.

(обратно)

194

Ее ты дяди и отца… – Родной дядя В. В. Голицыной Г. А. Потемкин, брат ее матери, любил ее как отец.

(обратно)

195

Ласточка – Стихотворение посвящено памяти первой жены Державина.

(обратно)

196

На птичку – Написано в связи с назначением (13 декабря 1791 г.) на должность статс-секретаря Екатерины II. В этой должности Державин оставался до конца 1793 г.

(обратно)

197

Водопад. – Ода написана в связи с неожиданной смертью Потемкина (5 октября 1791 г.), который скончался по дороге из Ясс в Николаев после окончания русско-турецкой войны 1787–1791 гг.

(обратно)

198

Вельможа – Ода по написании очень быстро приобрела известность.

(обратно)

199

…Поставленный в позор… – выставленный на всеобщее обозрение, напоказ.

(обратно)

200

Перлы перские, бразильские звезды – персидский жемчуг, бриллианты; вельможи украшали ими «звезды своих орденов» (Об. Д.).

(обратно)

201

Он только хлопает ушами. – «Автор, присутствуя тогда в сенате, видел многих своих товарищей без всяких способностей, которые, слушая дело, подобно ослам, хлопали только ушами» (Об. Д.).

(обратно)

202

Шутиха – сусальное золото, здесь: дорогие одежды.

(обратно)

203

Чтоб мужу бую умудриться… – то есть глупому стать умным. Державин относил эти стихи к генерал-прокурору Сената А. Н. Самойлову (1744–1814).

(обратно)

204

Всяк думает, что я Чупятов в мароккских лентах и звездах. – Гжатский купец Чупятов торговал в петербургском порту пенькой. После пожара своих амбаров объявил себя банкротом (по уверениям некоторых, притворно). Чтобы избежать неприятностей от своих верителей, притворился сумасшедшим, навесил на себя множество разноцветных лент и медалей, будто бы присланных влюбленной в него мароккской принцессой. Смысл примера с Чупятовым очевиден: тот, кто не имеет подлинных заслуг перед отечеством, похож в своих орденах и лентах на помешанного купца.

(обратно)

205

А ты, второй Сарданапал! – Сарданапал – царь древней Ассирии. Имя его стало нарицательным, обозначая неслыханную роскошь и безудержный разврат. Державин эту и последующие строфы относил к Потемкину, Зубову и другим вельможам.

(обратно)

206

А там израненный герой, Как лунь, во бранях поседевший… – «Лунь – белая цветом птица, род ястреба. – Многие седые заслуженные генералы у кн. Потемкина и гр. Безбородко и у прочих вельмож сиживали несколько часов в передней между их людей, покуда они проснутся и выйдут в публику» (Об. Д.).

(обратно)

207

А там – вдова стоит в сенях… – «Вдова Костогорова, которой муж был полковник, оказывал многие услуги Потемкину и был из числа его приближенных, имел несчастие, поссорясь за него, выйти на поединок…» и погиб. «Вдова Костогорова после смерти мужа, прося покровительства князя, часто хаживала к нему и с грудным младенцем на руках стаивала, ожидая на лестнице его выезду» (Об. Д.).

(обратно)

208

Проснися, Сибарит! Ты спишь… – «Сибаритяне (жители древнегреческого города Сибариса. – В. К.) были народ роскошный, изнеженный…» (Об. Д.)

(обратно)

209

И сил у рук не отнимает… – «Императрица давала нередко волю любимцам своим вмешиваться в дела других министров, как-то гр. Зубов через генерал-прокурора Самойлова делал что хотел…» (Об. Д.) Ущемление своих служебных обязанностей Державин испытал на себе.

(обратно)

210

Памятник – Вольное подражание оде «К Мельпомене» Горация. До Державина ту же оду перевел Ломоносов («Я знак бессмертия себе воздвигнул…»). Традицию Ломоносова и Державина поддержал впоследствии Пушкин («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»). Об этом стихотворении Державина Н. Г. Чернышевский писал: «В своей поэзии что ценил он? Служение на пользу общую. То же думал и Пушкин. Любопытно в этом отношении сравнить, как они видоизменяют существенную мысль Горациевой оды „Памятник“, выставляя свои права на бессмертие. Гораций говорит: „Я считаю себя достойным славы за то, что хорошо писал стихи“; Державин заменяет это другим: „Я считаю себя достойным славы за то, что говорил правду и народу и царям“; Пушкин – „за то, что я благодетельно действовал на юношество и защищал страдальцев“.»

(обратно)

211

Снигирь – В первой публикации напечатано под заглавием «К снигирю. По кончине князя Суворова» и с примечанием: «Сия пьеса прислана от неизвестного». Державин присутствовал в квартире графа Д. И. Хвостова при кончине А. В. Суворова (6 мая 1800 г.).

(обратно)

212

Что ты заводишь песню военну Флейте подобно, милый снигирь – «У автора в клетке был снигирь, выученный петь одно колено военного марша; когда автор по преставлении сего героя возвратился в дом, то, услыша, что сия птичка поет военную песнь, написал сию оду в память столь славного мужа» (Об. Д.).

(обратно)

213

С кем мы пойдем войной на Гиену? – «Гиена, злейший африканский зверь, под коей здесь разумеется революционный дух Франции…» (Об. Д.) В последние годы Суворов командовал русско-австрийской армией, действовавшей против французов.

(обратно)

214

Кто перед ратью будет, пылая… – «Суворов, воюя в Италии, в жаркие дни ездил в одной рубашке перед войском на казачьей лошади или кляче, по обыкновению своему, был неприхотлив в кушаньи и часто едал сухари; в стуже и в зное без всякого покрова так, как бы себя закаливал подобно стали; спал на соломе или на сене, вставал на заре, а когда надобно было еще и прежде ночные делать экспедиции на неприятеля, то сам кричал петухом, дабы показать, что скоро заря и что надобно идти в назначенный им марш; тогда он в приказах своих отдавал, чтоб по первому крику петухов выступали. Обыкновенно он предводительствовал небольшим числом войск, и горстью Россиян побеждал превосходное число неприятелей» (Об. Д.).

(обратно)

215

Быть везде первым в мужестве строгом… – «Никто столько не отличался истинным мужеством, как он, и побеждал шутками зависть, потому что притворялся, нарочно делая разные проказы, дабы над ним смеялись и, считая его дураком, менее бы ему завидовали. Ибо почти что при самой смерти, когда случился разговор о Наполеоне при нем, когда его называли великим полководцем, то он слабым голосом сказал: „Тот не велик еще, кого таковым почитают“» (Об. Д.).

(обратно)

216

…злобу штыком… – «…он более всего употреблял в военных действиях сие орудие, так жестоко поступая с неприятелями, что его почитали варваром; но он свои на то имел причины, которыя, может быть, более в нем означивали человеколюбие, нежели в других пощада и мягкосердие, ибо он говорил, что надо в неприятеля вперить ужас; то он поскорее покорится и тем пресечется кровопролитие, а поступая с снисхождением, продолжишь только войну чрез многие годы, в которые более прольется крови, нежели в одном ужасном поражении» (Об. Д.).

(обратно)

217

Скиптры давая, зваться рабом… – В европейские государства, на территории которых Суворов одерживал блестящие победы, возвращались монархи, изгнанные войсками республиканской Франции. Сам же Суворов находился в немилости у Павла I.

(обратно)

218

Свобода – В «Объяснениях…» Державину сказано: «…относится на отставку из службы автора». Державин был уволен (октябрь 1803 г.) от должности министра юстиции. Александр I предлагал Державину остаться в Сенате и Государственном совете, но поэт отказался.

(обратно)

219

На высоком вдруг холму… – то есть в высокой должности, в высоком чине.

(обратно)

220

Я носил на плечах холм – здесь: исполнял тяжелую должность министра юстиции.

(обратно)

221

Лебедь – Подражание оде Горация «К Меценату» (кн. II, ода 20).

(обратно)

222

Лебедь – символ света и поэзии, считался птицею Аполлона. Согласно Аристотелю, души поэтов после смерти обращаются в лебедей и сохраняют дар поэтического вдохновения. Державин писал об этом стихотворении: «Непростительно бы было так самохвальствовать; но как Гораций и прочие древние поэты присвоили себе сие преимущество, то и автор тем пользуется, не думая быть осужденным за то своими соотечественниками, тем паче, что поэзия его – истинная картина натуры».

(обратно)

223

Не задержусь в вратах мытарств… – «Как у католиков признается чистилище, – в греко-российской церкви мытарства, или заставы, из духов состоящие, где умершие души должны дать отчет в злых и добрых своих делах добрым и злым духам по имеющимся у них записным тетрадям» (Об. Д.).

(обратно)

224

Средь звезд не превращусь я в прах… – «Средь звезд, или орденов совсем не сгнию так, как другие» (Об. Д.).

(обратно)

225

Чтобы услышать Богу песнь. – Державин имеет в виду свою оду «Бог».

(обратно)

226

И, проповедуя мир миру, Себя всех счастьем веселил. – «Сими двумя стихами означает автор, что он сочинил миролюбивые правила третейского совестного суда, которые хотя императором Александром благосклонно приняты во время его отправления должности министра юстиции, но чрез пронырство его завистников в свет не вышли» (Об. Д.).

(обратно)

227

Признание – В этом стихотворении Державин, по его собственным словам, подвел итог своей поэтической деятельности.

(обратно)

228

Евгению. Жизнь Званская – Стихотворение обращено к Евгению Болховитинову (1767–1837), епископу, историку, литератору (составителю двух словарей русских писателей), приятелю Державина. С 1804 до 1808 г. жил в Хутынском монастыре в шестидесяти верстах от Званки, имения Державина. Часто бывал в Званке.

(обратно)

229

…на вольну ехать страсть – на добровольное страдание.

(обратно)

230

Черная змея – зависть.

(обратно)

231

И честолюбия избег от жала! – С октября 1803 г. Державин был в отставке.

(обратно)

232

Барашков в воздухе… – «…бекасы, кои кричат как барашки» (Об. Д., с. 707).

(обратно)

233

Гром жолн – стук дятлов; желна – дятел (диалект.).

(обратно)

234

…пар Повеет с дома мне манжурской иль левантской… – «Манжурский, то есть запах чайный, левантский – кофейный» (Об. Д., с. 707).

(обратно)

235

… в Вестнике… – в журнале «Вестник Европы».

(обратно)

236

Ковров, и кружев, и вязани… – «На Званке были небольшие суконные и коверные фабрики» (Об. Д., с. 708).

(обратно)

237

В которой, обозрев больных в больнице, врач… – «Была там небольшая для крестьян больница» (Об. Д., с. 708).

(обратно)

238

Флакк – Гораций.

(обратно)

239

Чтобы во мне не зрели буки – чтобы меня не боялись.

(обратно)

240

Блестят и жýчки в епанечках. – Буквально: красивы и дворняжки в епанечках (то есть в попонках), в переносном же значении – «посредственные мысли, хорошо сказанные, чистым слогом, делают красоту сочинения» (Об. Д., с. 708).

(обратно)

241

Липца, воронкá – напитки, приготовленные из меда.

(обратно)

242

Древ русских сладкий сок… – «Березовый сок, яблочный и проч. делают наподобие шампанского вина» (Об. Д., с. 708).

(обратно)

243

За здравье с громом пьем – «то есть с пушечной пальбой» (Об. Д., с. 708).

(обратно)

244

…стекла оптики… – волшебный фонарь.

(обратно)

245

Иль в мрачном фонаре любуюсь… – «В камер-обскуру, в которой супротивные натуральные предметы представляются в малом виде весьма живо» (Об. Д., с. 708).

(обратно)

246

Как сквозь чугунных пар столпов… – «огненная паровая машина» (Об. Д., с. 709).

(обратно)

247

Марииной рукой прядутся. – «Государыня императрица Мария Федоровна выписала из Англии прядильную машину» (Об. Д., с. 709).

(обратно)

248

Все прелести, красы берутся с поль царицы… – «То есть красильня, где красят шелк, шерсть, лен и бумагу травными красками, сбирая оные с царицы полей, то есть Флоры» (Об. Д., с. 709).

(обратно)

249

Куется в бердыши милицы – «…была набираема милиция для защищения границ империи от французов, для которой ковали бердыши» (Об. Д., с. 709).

(обратно)

250

…страшат тварь влаги, стуком… – «рыбная ловля, называемая колотом» (Об. Д., с. 709).

(обратно)

251

Из жерл чугунных гром… – «из чугунных пушек, во время фейерверков и иллюминаций» (Об. Д., с. 709).

(обратно)

252

Тихогром – фортепиано.

(обратно)

253

Но мещет днесь и он Перуны. – Война с Францией 1806–1807 гг

(обратно)

254

Темиру новому под Пультуском, Прейсш-лау – «Темиру, то есть новому завоевателю или Наполеону: под Пултуском и Прейсиш-Эйлау был он отражен славным образом» (Об. Д., с. 710).

(обратно)

255

А скрыл орла седого славу. – «Г. Каменский, заслуженный генерал… потерял свою славу от болезни своей или неведомо от упадка духа… так, что отдана была команда подчиненному ему генералу Бенигсону…» (Об. Д., с. 710).

(обратно)

256

Вождя, волхва гроб кроет мрачный… – «Подле дома автора находится холмик или курган… Волхв или вождь, предполагается, что под оным погребен» (Об. Д., с. 710).

(обратно)

257

«Река времен в своем стремленьи …» – Последнее стихотворение Державина. В заметке, приложенной к первой публикации, сказано: «За три дня до кончины своей (8 июня 1816 г. – В. К.), глядя на висевшую в кабинете его известную историческую карту: Река времен, начал он стихотворение На тленность и успел написать первый куплет».

(обратно)

258

Река времен – «Река времен, или Эмблематическое изображение всемирной истории» (составлена Страссом, пер. с нем. А. Баренцева).

(обратно)

259

«Бедами смертными объят …» – В сборнике Богдановича «Лира, или Собрание разных в стихах сочинений и переводов некоторого муз любителя» (Спб., 1773) помещено в разделе «Оды духовные из разных псалмов Давидовых».

(обратно)

260

Песня – («Пятнадцать мне минуло лет…»). Цифра 2 указывает, что стих должен петься дважды.

(обратно)

261

Послание к слугам моим… – Стихотворение пользовалось широкой известностью. Помещая его в журнале «Пустомеля», Н. И. Новиков писал: «Кажется, что нет нужды читателя моего уведомлять о имени автора сего послания; перо, писавшее сие, российскому ученому свету и всем любящим словесные науки довольно известно. Многие письменные сего автора сочинения носятся по многим рукам, читаются с превеликим удовольствием и похваляются сколько за ясность и чистоту слога, столько за остроту и живость мыслей, легкость и приятность изображения…» Скептические ответы слуг и самого автора на вопрос «на что сей создан свет?» навлекли на Фонвизина обвинение в безбожии.

(обратно)

262

Шумилов – дядька и камердинер Фонвизина.

(обратно)

263

И денег, и белья, и дел моих рачитель. – Стих использован Пушкиным для характеристики Савельича («Капитанская дочка». Гл. I. Сержант гвардии).

(обратно)

264

Ванька – кучер писателя.

(обратно)

265

Петрушка – парикмахер.

(обратно)

266

Ваньке поручено было смотрение над каретою и лошадьми. (Примеч. авт.)

(обратно)

267

Сие послание писано в Петербурге. (Примеч. авт.)

(обратно)

268

Баснь. Лисица-Кознодей – В первой публикации к заглавию стихотворения сделано следующее примечание: «Издатели „Распускающегося цветка“ изъявляют сим признательность свою к славному стихотворцу, известному свету многими своими громкими сочинениями, который доставил им сию басню для поощрения их к дальнейшему получению вкуса в свободных науках». Басня представляет собой, как установлено немецким ученым X. Грасхофом, вольный перевод прозаической басни немецкого поэта Христиана Фридриха Даниэля Шубарта (1739–1791) «In Libien starb mal ein Löwe…» («Однажды в Ливии умер лев…»). С басней Шубарта Фонвизин мог познакомиться во время третьей поездки за границу (1784–1785), но не исключено, что он знал ее и раньше. Фонвизин, внеся в басню новые детали, усилил ее социально-политическую остроту и придал ей злободневный для современных ему русских условий характер.

(обратно)

269

Буквально: по сырому; фресковая живопись (ит.).

(обратно)

270

Земля хромоногих и картавых – Написана на сюжет басни «Das Land der Hinkenden» («Страна хромающих») немецкого поэта и переводчика Христиана Фюрхтеготта Геллерта (1715–1769).

(обратно)

271

Метафизический ученик – Сохранился первоначальный план концовки басни. «Не знаю, – писал Хемницер, – вовсе ли его он там оставил; да думаю, что нет, отец то есть. А только если бы таких вралей всех засадить в ямы, то много бы ям надобно было».

(обратно)

272

Вольность – С пропусками напечатана в книге «Путешествие из Петербурга в Москву».

(обратно)

273

…Седяй во власти – сидящие у власти, то есть правящие.

(обратно)

274

Паросска мрамора белее… – На острове Парос греки добывали мрамор высокого качества.

(обратно)

275

Зерцало, меч, весы – символы правосудия.

(обратно)

276

И се чудовище ужасно… – Имеется в виду Церковь.

(обратно)

277

Ползкий яд – то есть расползающийся.

(обратно)

278

Я медны изваял громады… – то есть я изготовил пушки.

(обратно)

279

В отличность знак изобретенный… – Знаки отличия: ордена, медали и т. п.

(обратно)

280

Законом строит твердь природы… – государство, построенное на основе законов природы.

(обратно)

281

Но чудо Галилей творит: Возмог… и далее. – Речь идет о создании Галилеем телескопа и о поддержке им учения Коперника.

(обратно)

282

Двулична бога храм закрылся… – римское божество, двуликий Янус, двери храма которого открывались во время войны.

(обратно)

283

К тебе, словутая страна… – Речь идет об Америке.

(обратно)

284

«Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?…» – В рукописном сборнике 1792 г. помещено под названием: «Ответ г-на Радищева во время проезда его через Тобольск любопытствующему узнать о нем».

(обратно)

285

Сия ода сочинена в 1783 году; она полагается здесь как по порядку леточислительному, так и потому, что служила поводом к сочинению следующей оды – «На истребление звания раба». (Примеч. авт.)

(обратно)

286

Ода на рабство – Написана в связи с закрепощением крестьян Киевского, Черниговского, Новгород-Северского наместничеств по указу Екатерины II от 3 мая 1783 г. Е. Р. Дашкова предлагала напечатать оду в «Новых ежемесячных сочинениях», но Державин отсоветовал Капнисту. В письме 1786 г. он сообщил ему, что «ни для нее (Е. Р. Дашковой. – В. К.), ни для твоей пользы напечатать и показать напечатанную императрице тое оду не годится и с здравым рассудком не сходно…»

(обратно)

287

Тогда вослед правдивой славы… – Для Капниста слава Екатерины II только тогда станет «правдивой», когда императрица освободит крестьян.

(обратно)

288

На смерть Юлии – Написано по поводу смерти дочери, последовавшей в 1788 г. Песня была широко известна.

(обратно)

289

На кончину Гавриила Романовича Державина – Державин скончался 8 июля 1816 г.

(обратно)

290

Песня («Ах! тошно мне…») – Переработка народной песни «Ах, тошно мне…».

(обратно)

291

«Выйду я на реченьку …» – Вариация на тему народной песни «Выйду я на реченьку…», из которой взяты два первых стиха.

(обратно)

292

Львиный указ – Подражание басне Лафонтена «Les orielles du lièvre» («Уши зайца»).

(обратно)

293

Рогами назовут – Пойдут и уши тпруши – то есть: когда назовут рогами, то сойдут за рога и уши лошади.

(обратно)

294

Мартышка, обойденная при произвождении – Адресат басни – Л. А. Нарышкин (1733–1799); он происходил из родовитых бояр, но при Екатерине II играл роль высокопоставленного шута и забавника и получил прозвище Шпынь.

(обратно)

295

Что обер-шутов в службе нет. – Нарышкин состоял в должности обер-егермейстера.

(обратно)

296

Государей зданье славно… – Зимний дворец.

(обратно)

297

Обтекаешь Прах великого Петра. – Петр I похоронен в Петропавловском соборе.

(обратно)

298

До Пароса и до Лемна… – Парос и Лемнос – острова в Эгейском море.

(обратно)

299

Бостанжи и Кизляр-ага – турецкие придворные звания.

(обратно)

300

Тамиза – французское название реки Темзы.

(обратно)

301

Таг (Таго) – река в Испании.

(обратно)

302

И амуры на часах. – Стих повторен Батюшковым в стихотворении «Ложный страх».

(обратно)

303

Граф Гваринос – Перевод староиспанского романса XVI в. о графе Гвариносе, бежавшем из мавританского плена. Как выяснил академик М. П. Алексеев, Карамзин познакомился с романсом в немецком переводе Бартуха, помещенном в первом томе «Магазина испанской и португальской литературы» (Веймар, 1780). Кроме того, романс упоминается и цитируется в романе Сервантеса «Дон Кихот», которым Карамзин увлекался.

(обратно)

304

Ронцеваль (Ронсеваль) – ущелье в Западных Пиренеях (Испания), близ которого произошла знаменитая битва (1778); баски в союзе с арабами уничтожили лучшую часть войск Карла Великого; в этом бою погиб Роланд, ставший впоследствии героем французского эпоса.

(обратно)

305

Пасха – религиозный праздник христиан в честь воскресения Иисуса Христа.

(обратно)

306

Святки – по религиозным представлениям, время от Рождества до Крещенья.

(обратно)

307

Духов день – христианский праздник сошествия Святого Духа, следующий за Троицей понедельник.

(обратно)

308

Индейское растение. (Примеч. авт.)

(обратно)

309

В день св. Иоанна гишпанцы усыпали улицы галгантом и миртами. (Примеч. авт.)

(обратно)

310

Веселый час – В первой публикации появилось под заглавием «Песня веселых».

(обратно)

311

Меланхолия – Вольное переложение отрывка из третьей песни поэмы «L'Imagination» («Воображение») французского поэта Жака Делиля (1738–1813).

(обратно)

312

Модная жена – В основу сюжета легло старо-французское фабльо, обработанное Маргаритой Наваррской.

(обратно)

313

Мадригал – стихотворение, в котором содержится лестная характеристика лица (обычно женщины), к которому оно обращено.

(обратно)

314

Цитерская сторона – страна любви.

(обратно)

315

Блонды – шелковые кружева.

(обратно)

316

Каски – женские головные уборы.

(обратно)

317

Креп – шелковая или шерстяная ткань с особо выработанной шероховатой поверхностью.

(обратно)

318

Лино-батист – тонкая ткань для дамского белья.

(обратно)

319

Тамбурна кисея – кисея, вязанная особым способом.

(обратно)

320

И эта выдумка диванов, По чести, месть нам от султанов… – Диваны заимствованы с Востока.

(обратно)

321

«Стонет сизый голубочек …» – Первоначально под названием «Сизый голубочек». Последняя строка читалась: «Уж не встанет милый друг».

(обратно)

322

Флакк – Гораций. Рамлер Карл Вильгельм (1725–1798) – немецкий поэт, прозванный «немецким Горацием», переводчик древнегреческих и древнеримских авторов.

(обратно)

323

Предложение – здесь: основная часть произведения.

(обратно)

324

Зари багряны персты, И райский крин, и Феб, и небеса отверсты! – Дмитриев пародирует шаблонные образы и рифмы из разных од, в частности из од поэта В. Петрова.

(обратно)

325

Бывший содержатель в Петербурге вольных маскерадов. (Примеч. авт.)

(обратно)

326

На пробу… – на репетицию.

(обратно)

327

Петербургский портной. (Примеч. авт.)

(обратно)

328

Как думал о стихах один стихотворитель, которого трудов «Меркурий» наш, и «Зритель»… – Предполагают, что речь идет о поэте Н. П. Николеве (1758–1815), который в 1791 г. в послании Е. Р. Дашковой, представляющем трактат в стихах, отстаивал принципы классицизма. Свои оды Николев печатал в журналах И. Крылова и А. Клушина «Зритель» (1792) и «Санкт-Петербургский Меркурий» (1793), занимавших враждебную по отношению к Дмитриеву и Карамзину позицию. В 1792 г. Николев написал несколько од «На заключение мира с Оттоманскою Портою».

(обратно)

329

На взморье в хижину, как Демосфен, забиться… – По преданию, обрек себя на длительное уединение; чтобы избавиться от физического недостатка речи, он поселился на берегу моря и произносил перед морем речи.

(обратно)

330

Рымникский Алкид – А. В. Суворов (1730–1800), граф Рымникский (титул Рымникского получил за битву с турками на реке Рымник).

(обратно)

331

Ферзен Иван Евстафьевич (1747–1799) – русский генерал.

(обратно)

332

Костюшко Тадеуш (1746–1817) – польский патриот и республиканец.

(обратно)

333

Он тотчас за перо и разом вывел: Ода! – Здесь и далее Дмитриев пародирует стиль торжественной оды, характерный для многих поэтов-классицистов.

(обратно)

334

Грейг Самуил Карлович (1736–1788) и Орлов Алексей Григорьевич (1737–1808) командовали русским флотом в Чесменской морской битве (1770), в ходе которой турецкий флот был сожжен.

(обратно)

335

Пиндарил – витийствовал, высоко парил в стихах (от имени Пиндар).

(обратно)

336

Дуб и Трость – Перевод одноименной басни Лафонтена.

(обратно)

337

Воспитание Льва – Перевод одноименной басни французского поэта Ж. – П. – К. Флориана (1755–1794).

(обратно)

338

В менторы – в наставники.

(обратно)

339

Муха – Перевод басни французского поэта Пьера Вилье (1648–1728).

(обратно)

Оглавление

Русская поэзия XVIII века

Антиох Кантемир (1708–1744)

  Баснь III Верблюд и лисица[1]

  Сатира I На хулящих учения к уму своему[2]

  Из Анакреонта

    О женах

    О любителях

Василий Тредиаковский (1703–1769)

  Стихи похвальные России[37]

  Песенка, которую я сочинил, еще будучи в московских школах, на мой выезд в чужие края[41]

  Ворон и лисица[47]

Михаил Ломоносов (1711–1765)

  Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния51]

  «Лишь только днéвной шум замолк…»

  Ода на день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года[55]

  Похвальные надписи К статуе Петра Великого[72]

  Разговор с Анакреоном[74]

  «Случились вместе два Астрóнома в пиру…»[82]

  Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для академии, быв много раз прежде за тем же[83]

Александр Сумароков (1717–1774)

  Две эпистолы Эпистола II (о стихотворстве)

  Безногий солдат

  Эпиграмма[156]

  Эпиграмма[157]

  Ода

  «Не грусти, мой свет!..»

  Ворона и лиса[158]

Василий Майков (1728–1778)

  Вор и подьячий

  Господин с слугами в опасности жизни

Михаил Херасков (1733–1807)

  «Коль буду в жизни я наказан нищетою…»

  «Иные строят лиру…»

  Ничтожность

  Апрель

  Ответ на вопрос

Гаврила Державин (1743–1816)

  На смерть князя Мещерского[159]

  Ключ[162]

  Властителям и судиям[163]

  Фелица[164]

  Бог[187]

  Осень во время осады Очакова[189]

  Ласточка[195]

  На птичку[196]

  Водопад[197]

  Вельможа[198]

  Соловей

  Памятник[210]

  Русские девушки

  Снигирь[211]

  Свобода[218]

  Лебедь[221]

  Признание[227]

  Евгению. Жизнь званская[228]

  «Река времен в своем стремленьи…»[257]

Ипполит Богданович (1743–1803)

  «Бедами смертными объят…»[259]

  Песня[260]

  Песня

  Станс

Денис Фонвизин (1744 или 1745–1792)

  Послание к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке[261]

  Баснь Лисица-Кознодей[268]

Иван Хемницер (1745–1784)

  Земля хромоногих и картавых[270]

  Лев, учредивший совет

  Метафизический ученик[271]

  Лестница

Александр Радищев (1749–1802)

  Вольность[272] Ода

  «Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?..»[284]

  Осмнадцатое столетие

Василий Капнист (1758–1823)

  Ода на рабство[285] [286]

  На смерть Юлии[288]

  На кончину Гавриила Романовича Державина[289]

Юрий Нелединский-Мелецкий (1752–1829)

  Песня[290]

  «Выйду я на реченьку…»[291]

Николай Львов (1751–1804)

  Львиный указ[292]

  Мартышка, обойденная при произвождении[294]

Михаил Муравьев (1757–1807)

  Богине Невы

  Ночь

Николай Карамзин (1766–1826)

  Осень

  Граф Гваринос[303] Древняя гишпанская историческая песня

  Веселый час[310]

  К соловью

  Меланхолия[311] Подражание Делилю

Иван Дмитриев (1760–1837)

  Модная жена[312]

  «Стонет сизый голубочек…»[321]

  Чужой толк

  «Всех цветочков боле…»

  Дуб и трость[336]

  Воспитание льва[337]

  Муха[339] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg