Душа компании (epub) - Душа компании 2407K (скачать epub) - Оливия Гатвуд

Оливия Гатвуд Душа компании

Примечание автора

В июне в Бостоне солнце встает в 5:10. Я это знаю потому, что была такая неделя, когда я ни одной ночи не ложилась вплоть до этой самой минуты. Не очень помню, чем я тогда занималась, – может, ходила по кухне туда-сюда, перемещалась между диваном и кроватью, начинала смотреть фильмы, надеясь, что усну, а следом, когда уснуть не получалось, бросала их. У меня нет бессонницы. Отнюдь – мне всегда удается оторвать десять часов сна, когда нужно. Моя неделя бодрствования – и еще несколько бессонных ночей между тогда и теперь – случилась оттого, что я боялась. Боялась я кое-чего очень конкретного: что в мою квартиру на первом этаже залезет мужчина – через окно, которое можно вскрыть ножом для масла, – и удушит меня в моей же постели.

И важно, и совершенно не имеет значения то, что я вам сейчас скажу: до этого несколько месяцев я потребляла исключительно криминальную документалистику. Важно это потому, что да, страх мой вылепился десятками историй, что я прочла и посмотрела: они отражали мою фобию, эти истории наглядно показывали, до чего обыденно и легко это – убить девушку. Можно поспорить (и многие спорили), что, не читай я этих историй, я б не держала окна запертыми посреди лета в квартире без кондиционера.

В то же время эта моя одержимость статьями в СМИ не имеет значения, потому что даже без нее страх мой подтверждался бы вновь и вновь очень подлинными, очень ощутимыми переживаниями. Я как раз впервые в свои восемнадцать жила одна, когда какой-то незнакомый человек увидел меня на улице, вычислил мой адрес и начал оставлять записки у меня под дверью, в которых настаивал, что нам судьба быть вместе. Был мужчина, который фомкой пытался вскрыть окно у моей соседки по квартире, пока она спала. Мужчина, сидевший в задних рядах на моих выступлениях и смеявшийся всякий раз, когда я упоминала о смерти женщины. Мужчина, насильно открывший дверцу моей машины у меня на подъездной дорожке и навалившийся на меня, пока я пыталась выбраться наружу. Американские пацаны в чужой стране, которые делали ставки на то, кто из них переспит со мной первым, пока провожали меня домой, и как я бросила их на перекрестке посреди ночи, чтобы они не узнали, где я остановилась. Да и все эти мужчины прежде, в промежутке и после того – их имена мне известны, этих мужчин я любила и доверяла им: они надругались над моим телом, над телами моих подруг, телами своих дочерей и, я уверена, над телами бессчетных женщин, с которыми я не знакома.

Люди часто рассказывают мне, что я слишком много времени расходую на страхи всякого такого, что статистически менее вероятно, чем автокатастрофа. Но всякий раз, когда я читаю новости, меня заваливают историями о пропавших девушках, убитых девушках, женщинах, убитых своими мстительными бывшими дружками, и мне становится все труднее считать убийство женщин «редким». Невозможно называть мой страх «иррациональным».

Я хочу верить, что мотив любого произведения криминальной документалистики – пролить свет на эпидемию убийств женщин по всему миру, посредством документального рассказа пролить свет на отчетливую закономерность. Да только я в это не верю. Если б оно было правдой, не сосредоточивались бы они так на преступлениях, совершенных случайными чужаками, а показали бы лучше преступников куда более обычных: мужчин, которых женщины эти раньше знали и – часто – любили. Если бы криминальная документалистика действительно выполняла подобную миссию, она показывала бы не такие случаи, что отъявленно извращенны и шокирующи, а те, что знакомы, сиюминутны и происходят дома. Если бы криминальная документалистика стремилась иметь дело с реальностью насилия против женщин, она бы так сильно не опиралась на сюжеты с цисгендерными белыми девушками, а отображала бы истории трансгендерных женщин, которых убивают что ни месяц не по одной и не по две, или на бессчетных черных и смуглых женщинах, на женщинах из коренных американок, чьи пропажи даже не расследуются. Язык криминальной документалистики – это шифр: он сообщает нам, что степень нашей скорби зависит от истории жертвы. Студентов и спортсменов часто вспоминают по их регалиям и внешности, а работницы секса или женщины, борющиеся с зависимостью, сведены до этих ярлыков в оправдание совершенного против них насилия, – если их истории вообще освещаются. По правде же так: если ваше тело ищут – это уже привилегия. Многие женщины полагаются на криминальную документалистику как на вывихнутую валидацию, но жанр этот вместе с тем – постоянный источник женоненавистничества, расизма и сексуального насилия, и все это сосредоточено вокруг единственной обожаемой мертвой девушки. В этом жанре творят преимущественно мужчины. Этот жанр усложняет то, как нас сближает любовь к нему: мы часто не уверены, кто отождествляется с жертвой, а кто – с преступником.

Криминальную документалистику я отыскала из-за своего страха. Из-за страха, что так долго ощущался нелепым, шумным и целиком и полностью моим личным. Криминальная документалистика объяснила мне, что я – не единственная, кого пожирает эта тревога. Не у меня одной такая реакция – потребить как можно больше криминальной документалистики, подпитать и победить ее. Но та криминальная документалистика, какую хочу я, написана женщинами. Та криминальная документалистика, что мне нужна, заходит дальше звезды спорта. Я желаю историй, которые чтят девушек, а не устраивают вокруг них шумиху. Та криминальная документалистика, какая нужна мне, признает, что более половины убитых женщин в мире гибнет от рук их партнеров или членов семьи. Я – несгибаемый потребитель криминальной документалистики всех жанров – очерков, документальных фильмов, подкастов, телепрограмм – и сама писательница, а потому начала задаваться вопросом, какова ставка у поэзии в таком разговоре. Что происходит, когда мы рассматриваем нашу одержимость смертоубийством и говорим: «Вот каково мне от этого. Вот что со мной это творит по ночам».

Я хочу заглянуть дальше криминальной документалистики, чтобы понять, отчего мне так, а не иначе. Хочу взглянуть на собственную жизнь, на жизни тех женщин, кого я люблю, женщин, которых я потеряла, женщин в моей общине и за ее пределами – и начать понимать, что страх у меня внутри есть попросту плод того, что я живу.

Да, я в ужасе от того, что меня могут убить. Я в ужасе от того, что мужчина, угрожавший мне в интернете, явится на какое-нибудь мое выступление с пистолетом. Я в ужасе, когда приходится жестко отказывать мужчинам: за этим может последовать ответная реакция. Я в ужасе не потому, что мне это повелела криминальная документалистика, а в ужасе я потому, что пробыла здесь достаточно долго и теперь знаю: мне следует быть в ужасе. Это ощущение диктует мне то, как двигаться: на закрытых парковках, в барах, в своем собственном доме. И это чувство я уже узнала так близко, что к тому же переживаю необходимость его защищать – понимать, где оно родилось, именовать его и произносить это вслух.

Это книга стихов о криминальной документалистике. Но еще это книга стихов о множестве мелких насилий, каким может противостоять человек. Это книга о памяти и девичестве. Книга эта, по большей части, – воспоминания о моем страхе и о том, как он прорастал во мне с детства, как его подпитывали всю мою взрослую жизнь. Эта книга помнит, как у меня на глазах дорогие мне женщины разрушались в руках у мужчин, которым доверяли, помнит девушек, найденных и не найденных, и, в итоге, как я излечилась тем, что сохранила некую необходимую часть этого страха в неприкосновенности. Вам, читающим, я не могу обещать, что, перевернув последнюю страницу этой книги, вы станете меньше бояться, но я надеюсь, что вам будет проще поименовать то, что живет у вас внутри.

Выше я задавалась вопросом, какова ставка у поэзии в этом разговоре. Единственный ответ у меня такой: помогать нам чувствовать себя не так одиноко во тьме.

I

Иногда девчонок, ушедших одних,

ищут много дней и недель.

– Трейси Чэпмен[1]

Девчонка

подражание Аде Лимон[2]

  не думаю, что перестану ею быть, даже когда десяток сединок даст побеги в виске моем, укрепится и расползется серебристый грибом по всему черепу, даже когда кожа у меня на руках рыхло, как плед, повиснет у меня на костяшках, даже когда я узна́ю все, что можно знать о разбитом сердце или зависти, или о смертности моих родителей, я думаю, даже тогда я захочу зваться девчонкой, из какого бы рта ни донеслось это или что б ни имели в виду, девчонка, вьющийся дымок после шутихи плещется во тьму, девчонка, сладкая ложка кристаллов сахара на донышке моего кофе, девчонка, полный рот взбитых сливок на дне рожденья, скажи, девчонка, я думаю, что никогда не умру, никогда не брошу бежать под газонными поливалками или вылезать через окно, я никогда не пройду мимо банки с бесплатными леденцами, никогда не перестану срывать заусенцы зубами, я славная девчонка, мерзкая девчонка, девчонка мечты, печальная, соседская девчонка, что загорает на дорожке я хочу быть ими всеми сразу, хочу я быть всеми девчонками, кого любила, гадкими, робкими, громкими, моими девчонками, все мы злимся у себя на верандах, табак из самокруток прилип нам к нижней губе тела наши – единственное, чему хозяйки мы, не оставим нашим деткам ничего, когда умрем мы и тогда все же останемся девчонками, хорошенькими, все еще будем любимы, еще мягки на ощупь, губы розовы, нос напудрен в гробу, десяток рыдающих мужчин в жестких костюмах, да, даже тогда мы девчонки, особенно тогда девчонки мы безмолвные и мертвые и тихие — душа любой компании.  

Если девушка кричит посреди ночи

  и некому это услышать, вот что происходит. Я вам расскажу. Если она в лесу, крик палит из дула ее горла и бьется о ветку, закручивается вокруг нее, как тетербол. если она ничком во мху, крик сочится в поры лесной подстилки, и всякий раз, когда проходит турист днями после ее расплёта и наступает на зеленую губку-почву, из-под ног его веером бьется тоненький                                                    вой. если девушка в городе, крик ее застревает в норке соседского уха, не дает ему спать по ночам, и потому, естественно, он его продает в лавку ношенного. подносит к стойке закупа в шкатулке от украшений и говорит: не знаю, чей он был, но больше он мне не нужен, и хотя вся проколотая и крашеная                                   продавщица не рвется его принять, она видит лиловые мешки под глазами соседа, как гниющие фиги, поэтому предлагает                                кредит в лавке, и чтоб не пугать клиентов, на шкатулку клеится ярлычок, гласящий «Крик», и всякий раз, когда                                      кто-то приоткрывает ее, трескучий язык              девушки растряхивается по магазину. Так происходит месяц                  за месяцем, но никто не желает его покупать, не желает                    беречь его. Все хотят послушать его разок, чтобы что-то                 почувствовать, а затем возвращаются по своим спокойным                         домам, и магазин бросает его в помойку на задах,                          где мусоровоз забирает его и давит своими гидравлическими кулаками.                         Крик похоронят на свалке где-то в Нью-Джерси, а свалку потом затянет травой, где бродячая детка увидит холмик, кинется на него всем своим телом и до дна провопит это холм.  

Сказка о призраках, чтобы дрочить на дружеской ночевке

подражание Мелиссе Лосаде-Оливе[3]

  слыхали про девчонок в спальниках, разбросанных по полу гостиной, вперемежку лица, ноги, в животах полно еды из кладовки, притихли, взгляды бдительны к черному кубику телевизора?     в моем варианте все так: одна девчонка выскальзывает                                                                  во тьму и шепчет песню о себе. вскоре все они на животах, толкаются в длинные кальсоны пятками своих ладоней, и никто не именует того, что происходит, и потому что оно тогда станет всамделишным, и потому что этому пока                                                                       нет имени, лишь понимание, что, чем бы оно ни было, этого вслух говорить                                                                       нельзя.     в другом варианте мать погружается в недвижный сон, уверенная, что ее дочь еще не обнаружила, что не все набухающее – увечье. она просыпается через много часов под оркестр дыханья в соседней комнате и проходит по коридору, медлит в дверях и видит десяток девчонок в белом, они трепещут на ковре.     на миг у нее в грудине расцветает крошечный хаос, щеки воспламеняются кровью, танец отказа у нее в животе, а затем вспоминает она собственных маленьких призраков – как поджимались пальцы на ногах у ее лучшей подруги в такой же комнате, как эта, эхо дыханья отзвуком от ее подушки, вновь ей в рот опять и опять, вот так, пока не устала и на полу не распалась.  

Некрещенье

  некогда все было даром. некогда все, напоминавшее то, чего нам охота, было тем, чего мы хотим. мы еще не были неуклюжи и не хмурились на хлопья невзрачной марки в шкафчике или поддельные шлёпки «Адидас» с четырьмя полосами.     когда мы клянчили себе бассейн, а мой отец наполнял мусорные баки водой из шланга, мы видели, что сделано для наших тел и больше ни для чьих, когда строили домик из занозистой фанеры с металлическим желобом, мы видели исполинский серебряный язык, что вываливался в грязь.     когда солнце подымало себя до высочайшей точки, гордая задира, и город становился ожогом третьей степени, мы презирали комендантский час пустыни и слышали вместо этого, как горка поет: Прокатись еще разок, воображали себя парящими без ожога до земли, поэтому я становилась на верхушке, голая под платьем, пусть распрямляются ноги мои передо мной, кружевной парашют распускался у меня от бедер, голой попкой о металл, проклевывались волдыри,     как мелкие яйца взбухали розовые желтки, я слышала, как хохочет засуха своим прокуренным горлом.     Тут тебе воды нет.  

«боль, что я не говорю…»

  боль, что я не говорю вслух, дом себе строит во мне.  

Первый класс, 1998

Дилана свинтили за то, что принес в школу пулю, и когда он выудил из кармана гильзу, словно редкую пилюлю, мы все были уверены, что высверленный кончик разорвется в любую секунду, тела у нас напряглись и отяжелели, как десяток умирающих солнц, воображали, как руку его разорвет в конфетти, но я знала, что он из семьи, что охотилась на крупную дичь, знала, что у них морозилка для мяса и стеклянноглазые олени на каждой стене, поэтому он же не виноват, что пули не кажутся ему тем, чем они кажутся нам, остальным, их он просто подбрасывал и ловил в ладонь с легкостью, и то был год, когда губы у меня так обветрились, что под носом бежала красная трещина, и я никак не могла перестать лизать рану, и когда я отпрашивалась с урока подержать пылающий рот над питьевым фонтанчиком, Фрэнки отрубился и у него изо лба текла кровь на полу в коридоре, а мисс Роузмэри сказала, что я, возможно, спасла ему жизнь, правда ли это, не знаю, а знаю лишь то, что Фрэнки был рыжим беззвучным ребенком, и после этого никак не затыкался о том, что чуть не умер, но ни разу не отдал мне должного за то, что я нашла его тело, а на следующей неделе Стивен отправил себя в полет с качелей, и кость руки у него выбило сквозь согнутое запястье, я это видела, в общем, я слышала слово «раздробленный» в диктанте, поэтому, когда побежала сказать мисс Эми, во мне было полно решимости похвалиться свежим словарным запасом, но мне расперло щеки жесткими краешками, и память у меня размякла, поэтому я просто застыла и запиналась про скелет, и наконец, когда мисс Эми нашла Стивена в траве, слово завозилось и проелозило ко мне в рот, и я закричала: «Там раздроблено!» – а мисс Эми развернулась и рявкнула: «Там все гораздо серьезней», – но я просто обрадовалась, что заговорила на своем новом языке, а потом еще завелась семейка младенцев розовых мышек в уголке для чтения, и Карлу, моему любимому смотрителю, пришлось их убрать, но пошел слух, что он собрал их в носок и раздавил под камнем на парковке, и я не могла после этого смотреть на него так же, как раньше, из соображений того, что он – убийца всяких малюток, а мы сами были малютками, я помню, даже тогда, понимая малость свою, всех нас, и то, как мы были вынуждены увиливать и метаться по белу свету, как грызуны под мужскими сапогами, кроме того одного раза, когда Мигель поехал на каникулы в Мексику и его там убило в обрушившейся пещере, и мы посадили ему дерево, но то был просто-напросто росток, не выше моего правого колена, и когда все мы встали кружком пожелать ему до свиданья, я помню, как поглядела на пробивающийся росток, его жилистые ручки и хрупкий ствол, и почувствовала себя – впервые – большой.

«моя любимая забава…»

  моя любимая забава – глядеть, как нянька собирает в хвост волосы. приглаживает их к черепу, и даже когда мне кажется, что они наверняка лежат идеально, она вновь приглаживает их, собирает избыток в кулак и снимает черную резинку с запястья, растягивает ее и щелкает, пока не выбирает все слабину, разделяет хвост надвое и дергает руками, разводя их, кожа на лбу туго натянута по черепу, брови вздернуты аркой – словно кукла, нарисованная счастливой.  

Первое бритье

  Мне девять. Нам скучно, а Кэрен умирает.     Мы поехали в Остин тем летом, чтобы папа Сэры —     который описывал Кэрен как великую и невозможную любовь всей своей жизни, кто научил нас     слову лимфома, а потом понятию приставки, как та объясняет, где живет опухоль, —     мог попрощаться.     Дом – кожура, вычерпанная натиском смерти, осталась одна лишь аптечка,     набитая бритвами, и нам хочется есть, и мы одни, и сидим на полу в гостиной,     где свет из нагого окна нарезает ломтями древесину     пола, как дыню, размахивает каждым отдельным пушком у меня на поцарапанной икре     поле стоячих желтых маков. и девочками прожили мы довольно, чтобы     хмуриться от подобной находки, и когда еще лучше, чем сейчас, поупражнять удаление.     Однажды я наблюдала, как моя мать свежует картошину шестью идеальными штрихами.     я это помню, пока Сэра учит меня опираться ногой на бортик ванны     и проводит лезвием вдоль моего бедра: «Видишь? — говорит она. – Разве так не гораздо лучше?»     Прежде, чем мы уехали из Альбукерке, ее отец предупредил нас: «У нее не будет волос».     черта, какой мы только начали восхищаться, правда, конечно, те волосы, о каких он говорит, мы прижимаем к нашим шеям,     это они принесут нам мужей или комплименты, или взгляды в торговом центре.     их в конце концов отстригут наши завистливые сестрицы, пока мы спим.  

Все красотки были католичками

  тугой узел у самой шеи, волосы гладко зачесаны за уши и пробор посередине такой прямой, что его, наверное, матери бритвою развели поутру. никаких украшений, кроме кольца целомудрия и золотых четок, тонкой цепочки, переползавшей у них через ключичный горбик. тогда не отыскалось названия для безбожницы, поэтому я соврала, сказала, что и у меня было первое причастие, что я надевала сливочно-белое платье, а все снимки убраны на склад, выучила наизусть молитвы, какие надо, и произносила их со всей мыслимой скукой, с деланым безразличием к своему новому королю. дженна мне верила, пока не пришла в гости и втихую не осмотрела стены родительского дома, что были по большинству пусты, не считая нескольких картин с рыбами и мужчинами, несущими фрукты. наконец наверху она прошептала, что знает: я не господня девочка, что она никому не скажет, если только я ей скажу, что я такое. «я ничего», – сказала я, гордясь больше, чем собиралась. она простила меня и предложила сводить в церковь, чтоб я могла научиться там принимать хлеб, желать мира, всем святым танцам, какие я никогда не разучивала. мы там порепетировали, поиграли в церковь у меня в спальне. и она была священником, учила меня складывать чашечкой руки, как помещать на язык. наконец я все освоила назубок, достаточно, чтоб выглядело мышечной памятью, и дженна, казалось, раскаялась, а затем попросила меня заставить себя поверить во все это, а не то нас обеих сошлют в ад.  

Вдогонку к некрещенью

  Когда я рассказывала про горку на вечеринках или поэтических читках, или где б я ни занималась делом передачи байки безупречной, как чистенький отрыгнувший младенчик, я оставляю за скобками окончание.     «Знай свою публику», – вот что я слышу от людей.     И поэтому не произношу ту часть, где мужчина увидел детское горящее тело и объявил руки свои целительными,     и поэтому вот я заканчиваю рассказ моим воплем, а не моим молчаньем, лицом вниз на ломберном столике на заднем дворе, пока ближайший сосед нависал своими распяленными пальцами над моей новорожденной раной, как он обещал, что, если сосредоточусь как следует, закрою глаза, вслушаюсь в свое дыханье, я что-то почувствую. «Энергия», – называл ее он. «Врач не нужен», – говорил он, и как я знала, что, чем скорее скажу я «мне помогло», тем быстрее он прекратит витать надо мной. Поэтому я проглотила каждый рубец, сказала: «Все уже лучше», – и слезла со столика, вновь натянула платье себе на коленки и постаралась изо всех сил уйти в дом, не хромая.  

«я мечтаю знать свою няньку в ее другой…»

  я мечтаю знать свою няньку в ее другой жизни. в той, где она не извиняется за то, что сквернословит, и показывает мне, где прячет то, что она прячет. она мне дала куртку, и там, в кармане, я нашла школьное расписание для восьмого класса, сложенное и помягчевшее от стирки. сохранила его у себя в выдвижном ящике стола, изучала его по ночам, водила пальцем по сокращенным обозначениям классов, АНГ 009, ИСТ 009, МАТ 010, вычисляла временны́е зазоры между каждым уроком – семь минут, как добираешься с одного конца здания на другой за семь минут? я сжималась и крошилась от тревоги, скорбела по безопасности единой классной комнаты, по учителю, которого называешь просто по имени, – ужасно хотелось спросить у нее, как ей это удалось, как она выбралась живой, но не хотелось мне себя выдавать, я просто наблюдаю, как она ходит по своей спальне, и беру на заметку, как она движется – точно, у всего свое нужное место, похоже, она все время прибирается, вечно что-то припрятывает, куда надо, – она шустра, и мне интересно, как она такой стала. может, всегда была, может, ей и не пришлось этому учиться.  

Вдогонку II к некрещенью

  Кроме того, мне надо бы упомянуть, что я не знаю, коснулись ли меня вообще его руки, хотя коснулись.     Этот искаженный факт – возможно, причина, почему я оставляю концовку за скобками. Еще одно правило хорошего рассказчика: никто не желает слушать недовспомненную трагедию. Вы обязаны знать ширину ножа и как он вас погубил, назвать органы, им поцелованные.     Может, он трогал меня, может, опять-таки, может, поэтому я обхватила губами что-то такое, что будет наполнять мне рот много лет — это все не прекрасно. Это букет из горького и полурасцветшего.     Иногда писатель во мне хочет вспомнить, чтоб я могла вам представить историю. Иногда, по-моему, у меня в дверях возникнет память, сперва тенью, затем мужчиной, шагающим на свет.  

«память тоже…»

  память тоже у меня в теле живет, не в мозгу.  

Азартная игра

  кое-какие девчонки заматерели в сексе, зримо скучали, если беседа застревала на предварительных ласках, но никогда не пикировала поглубже. кое-какие девчонки уже это проделали, но со своими парнями, которые все еще были мальчишками и по-прежнему их любили, а поэтому не считается.     не имело значения, девственница ты или нет, важно было, как ты этим пользуешься, как валютой, мешком пятицентовиков на барной стойке. было это еще до того, как кто-то из нас поверил, что мы хоть в чем-то умелы, поэтому мы стали умелы со своими телами, говорили о них так, будто мы гончие суки, тощие, и нам не терпится вломиться в гоночные воротца.     прежде, чем кто-то из нас занялся сексом, мы с джордан пришли на каток в клетчатых юбочках и без трусов, и мальчишки по очереди совались лицами под низ, как маленькие детишки, выстроившиеся к телескопу, одуревшие от внезапно доступной вселенной. джордан принесла одноразовую камеру, и мальчишки щелкали снимки своих погруженных под юбки голов, нас – руки прижаты ко рту, словно у мэрилин — любительниц, коленки вовнутрь, конфуз.     кто знает, что нам было с того. может, сигаретка или покатали, или возможность закончить фразу, а потом мы отнесли камеру в аптеку на 4-й улице, где женщина средних лет напечатала каждый глянцевый снимок, и мы расплатились четвертачками, а она ни о чем не спрашивала.     и мы нависали над ними, в груди у нас жарко и озорно, раскладывали лучшие, как карты таро, что обещают славное будущее. но вскоре нам надоели наши же лица, мы выросли из своих тел и выкинули те фотоснимки.     а под конец той же недели их нашел мой отец и оставил на кухонном столе, чтобы их нашла я. они выглядели чужеродными на материной скатерти, девчонкой, не желанной в этом доме.     он размышлял над ними, как над покерной колодой, выбрал одну – со мной и безголовым мальчишкой, поболтал ею, зажав большим и указательным пальцами, выждал миг, чтоб я впитала, чтоб затем взглянуть мне в глаза, и спросил: «ты кто?»  

Мать говорит, я не дрянь, просто мне скучно

подражание Ким Аддоницио[4]

  не была я всамделишной – дрянью, чистым наитием, какие даже не называют себя дрянью, поскольку это бы означало, будто она размышляет над тем, каково быть паинькой. я была чем-то не столь обаятельным – просыпалась раньше той дряни, что спала со мной рядом и возилась с косметикой до полудня, я следила за ней из окна, чтобы потом подражать тому, как она гнет ноги, куря одну от одной, чтоб меня не поймали за возней с кремниевым колесиком «бика» какого-нибудь чувака. я замахивалась битой в нужную сторону, расстегнула довольно ремней, чтобы правильно заполнить резюме, но никогда не стопила самостоятельно, никогда не распаляла драку, никогда не клялась мужчине, что я паинька, на полном серьезе. дрянная девчонка                                                    называет свое тело, как есть – говном – я звала свое тело чужим, пока на него не смотрели, а потом загоняла все, чему научилась у дрянной девчонки, как изгибать спину, поджимать пальчики на ногах, «не стыдись вен у себя на шее, – однажды сказала она, – они означают, что ты что-то чувствуешь», дрянной девчонке хочется, чтобы все вокруг что-то чувствовали, она ждет доказательств. однажды мы курили «ангельскую пыль» из банки «Д-ра Пеппера» и разлеглись в темноте, беседуя о своих животах. ее доставало, что ничего не видно, поэтому она велела мне подержать зажигалку над моим туловищем, а сама задрала мне рубашку и смотрела, как живот у меня подымается и опадает всякий раз, как я вдыхаю ее.  

С ней

  Целыми днями кружили мы на 66-м автобусе по Ломэсу за тридцать пять центов, лишь бы напомнить себе, и кто б еще ни решил взглянуть, что мы способны на мимолетность. Но в основном – из-за кондиционеров воздуха.     Джордан тем летом носила длинные рукава и говорила консультанту седьмого класса, что попала в ведро ножей, что, помню, думала я, не было неправдой, если учесть применение глагола попадать в других фразах, где подразумевается, что это не вполне случайность, а скорее, по обстоятельствам, вроде как кто-то может попасться в сети любви или попасть в дурную компанию девчонок.     Автобус вилял и кряхтел от моего дома до парка минут тридцать, и на том рубеже мы могли решить сойти с него, в зависимости от того, с какой вероятностью пацаны, единственный наш стимул,                                               слетелись на обычное место под эстакадой.     И после этого у меня в животе немножко дергало, когда мы видели кружок косматых голов в отдалении, горку великов и скейтбордов рядом с ними – как металлический костер, – или тучку сладкого виноградного дыма, встречавшего нас, не успевали                                                                    мы подойти.     Часто казалось сперва, что они нас там не желают – наблюдение это я никогда не делила с Джордан из страха, что оно тогда станет всамделишным, – но ей всегда                                                          хорошо удавалось торговаться за собственное присутствие,                                                 как только она открывала рот, все забывали, как это – жить без нее.     Прежде, чем пацаны успевали решить заняться чем-то, что не включало нас, Джордан пошучивала как раз над тем, что было у нас, а у них не было, обычно в виде жалобы, например: «Я уже просто мечтаю с себя этот лифчик                                                           скинуть, ты мне поможешь?» А поскольку я была с ней, такой титул я бы предпочла собственному имени, они все считали, что я следующая в очереди на разоблачение, будто какую боль бы Джордан ни чувствовала, болело и у меня.     Довольно скоро мы оказывались в центре круга, игрались с волосами друг дружки, пока пацаны смотрели, – мы выхвалялись тем, что могли делиться друг с дружкой своими телами так, как пацанам                            не дозволено. То был дар — знать желание пацана и ловить его в банку, смотреть, как оно бьется телом в стекло.     Если бы я могла заморозить здесь миг, я б так и сделала — головой на бедре Джордан, опустошая персиковое «Лучшее время» себе в горло. Но, конечно, на нас, раззявив челюсть, пер наш должок, и нас просили отвечать за базар, поименовать тот город, что мы возвели в телах пацанов.     Джордан знала, что я девчонка нервная. Может, поэтому и держала меня под рукой, я придавала ей мудрости, сломанные часы на запястье ее жизни. И я помню, когда она увидела, как я дрожу, взяла меня за щеку, слабо улыбнулась, произнесла «Я сама», – как будто все это время знала, что ей одной предстоит укрощать этот цирк.     Я стояла на шухере, пока она отвела самого старшего в кусты и проделала то, что ей удавалось лучше всего, а это, из того, что я поняла, была способность принимать, принимать, принимать.     Джордан давится, следом стонет, дальше смеется, а я впервые дышу. Она возникает из высокой травы, вода взбухла у нее в нижнем веке, и с улыбкой, словно слезливая                                                        мамаша на танцевальном концерте. Он произносит что-то о таланте,                                                                      выдержке, опережает свое время, а она обзывает его вруном, и он хватает                                                                  ее за попу с новообретенной осмысленностью и провожает нас                                      до автобусной остановки, закинув руку ей на загривок, а я плыву в нескольких шагах сбоку, и когда он взбирается на свой велик уехать, Джордан дергает его за рубашку и требует две сигареты.     Одну на сейчас, чтобы вкус прогнать, а другую на потом, когда я вспомню, что́ сделала.     Небо уже раскололось до вопля, синее — окончательный взвизг перед тем, как солнце нырнет                                                          за вулканы. Теперь июль, только закончился вечерний час пик, и город —                                                             чахлое пламя, провал безмолвия между шипящими машинами становится                                                            дольше и дольше, все дольше с каждой нежной минутой.  

Должно быть, я ее любила только летом

  Потому что помню лишь ее ноги, голые и в рыжих веснушках от жары, кислый дух ее подмышек, когда она разговаривала руками, или как она спала на полотенце на гравии заднего двора, пронзительное солнце слепило от масла у нее на плечах, или как она листала материны каталоги, рисовала гениталии, засунутые в рот фотомодели, или как мы ходили в одних лишь маечках на бретельках, даже ночью, палец ее вихрился по периметру кровавой луны, пока мы лежали на крыше машины, стоявшей на столовой горе, кости десятка девчонок                                                   захоронены под нашими медленно дышащими телами, за много лет до того,                                                  как их нашли, или как мы голыми купались во льду и по очереди лизали                                                  леденец-ракету, купленную на карманную мелочь, и как, согласно любому                                                  определению того, что значит быть влюбленными, мы такими и были, но отчего-то лишь в июне, или июле, или же августе, а настанет сентябрь — и нет ее, в зимней спячке, ждет солнца, кожа ее, ее язык лакает соль с моей щеки, мы лишь едва говорили о наших телах и о том, чему хотим их научить, если не перепадало нам сплести ноги, разговаривать нам было не о чем, если не могли дразнить собой друг дружку, в чем смысл болтаться вместе, если не могли насосать кровавый синяк друг дружке на шею, чтоб какой-нибудь мальчишка заревновал, кто были мы                                                            на самом деле? что еще было делать?  

Кручу назад

мы с пацанами играем в «четвертачки» с двойными стопками водки, и я побеждаю. под победой я подразумеваю, что я не из пацанов, но почти что не хуже. под этим почти что я подразумеваю, что я девчонка, и я пьяна. всякий раз, когда промахиваюсь мимо стопки, джонни выпадает метнуть четвертачок мне по костяшкам, и теперь костяшки у меня кровоточат мне на бедра, но всякий раз, когда попадаю в стопку, мне достается опрокинуть в себя полную глотку выпивки. я шарахаю стаканчиком, пока он сбоку не трескается, и теперь игра на то, кто по-прежнему осмелится из него пить, кто рискнет осколками в животе, кто порежет себе нутро ради пачки «ньюпортов», и дело даже не в том, что мне хочется сигарет, я просто не боюсь крови, что также свойственно девчонкам. но быть единственной девчонкой означает, что нужно заставить себя проигрывать, когда слишком много выиграешь, поэтому монета отлетает у меня рикошетом от кромки стопки, и я позволяю джонни раскроить меня. через тридцать минут джонни выволакивает меня из ванной за запястья, и я слышу, как он говорит что-то про кровь на ковре, о пьяной девчонке в доме, от которой повсюду пятна, и я думаю, это должно означать, что я чемпионка по «четвертачкам». джонни такой парень, кто спит с пистолетом, не с женщинами. но именно джонни всегда приглашает меня поиграть в четвертачки, и мне иногда интересно, не вот так ли джонни ебется. как, может, он из тех людей, кто кричит, лишь когда под водой, или дает мне ощутить, до чего сильные у него пальцы, на самом деле меня не касаясь. может, именно поэтому все мы здесь, даже мальчишки, чтобы джонни держал нас, как зарешеченное окно. один день в неделю я работаю двойную и в этот день не отвечаю на звонок джонни. под одним днем в неделю я подразумеваю, что к нему вламываются два мужика и застреливают джонни в висок за две тысячи колес, а я соскабливаю в мусорку пасту с тарелки какого-то предпринимателя. при случае я расскажу вам, почему не пошла на поминки. наверное, я на самом-то деле никогда не знала джонни таким. под таким я подразумеваю трезвого или в церкви. когда говорю, что не пошла на поминки, я подразумеваю, что проезжала мимо его дома каждый день два года подряд, и знак «продается» так и не сняли, как будто дом всегда будет джоннин, будто, может, весь город знал, что там случилось. будто, может, не получается вывести кровь.

Автокросс

  Мужики в автокроссе говорят, я б могла пригодиться в гараже, потому что у меня крохотные руки. Могу достать до глубочайших уголков двигателя, словно горничная, сделать все это новехоньким.     Они говорят, я не такая, как другие девчонки, те, что распялены по капоту, как новехонькая покраска. Те, кому нравится вкус старого машинного масла под ногтем, как легко расстегнуть темно-синий спортивный костюм.     Мужики в автокроссе не верят, будто я знаю разницу между четырехцилиндровым двигателем и V6, но держат меня под рукой все равно, потому что я много места не занимаю. Неплохие они парни. Они не знают, как меня звать, никогда не спрашивали, просто кличут меня Шоферкой, а я она и есть. Мужики не ошибаются.     Когда я финиширую на десятую долю секунды быстрее Майка в «миате» 99-го, мужики говорят, это потому, что я нихера не вешу. Они не знают, как меня звать, но зовут меня жульем. Мужики перезатягивают мне болты безопасности ради. Мужики открывают мне дверцу машины: «Дамы вперед». Мужики всегда помогают.     Один мужик спрашивает, как я достаю до педалей. Один мужик спрашивает, где мой папочка. Один мужик открывает багажник и говорит: «Спорим, ты такая маленькая, что влезешь».  

«лучшим другом няньки был ее пес…»

  лучшим другом няньки был ее пес, которого она выдрессировала прыгать на улице через штабели коробок, как циркового пони. однажды я видела ее отца на переднем крыльце, он обрабатывал рану от укуса на икре. много недель он клялся, что если б ее мать не согласилась пса усыпить, он бы сам застрелил его в пасть.  

Убийство маленькой красотки

со строками из репортажа журнала «Пипл» 1997 года об убийстве Джон-Беней Рэмзи[5]

  Маленькая Мисс Рождество мертва в подвале рябь потрясенья быстро расходится по стране     подле жертвы найдены одеяло и веревка кровь и плоть Мисс Западная Вирджиния     идеальная мать, идеальный брат для идеального отца самолет-приват     клейкая лента, шнур, скрученный вокруг шеи интервью на «Си-эн-эн» в лучшее эфирное время     кокетливый, провоцирующий ребенок шести лет Мисс Америка Ройяль в 1996 году     элегантная, бурливая, ей внимание знакомо записка о выкупе величиной в пенсию Джона     промокните глаз, вам подавай кишок понемножку но лишь блондинки попадают на обложку девчонки пропадают сплошь и рядом но чтоб их оплакивать, им тиару надо     естественно привлекательная, исключительно смышленая для слова белая сколько еще есть синонимов?  

«я знала ее отца не хуже…»

  я знала ее отца не хуже, чем ребенку известен не ее кровный родственник. знаю, что он засиживался допоздна, чертя дома, которых мы никогда не увидим. пробежимся пальцами вдоль их идеальных линий. однажды я рассказала ему анекдот о блондинках, которых сбивают поезда, и он так смеялся, что свалился с качелей на детской площадке в грязь.  

Мы все обгорели тем летом

  Мальчишка только что прижался своим ртом к моему в туалете ресторана-забегаловки.     «Думаю, он бы меня любил, если б дал себе, если б перевалил за нашу разницу в возрасте», – говорю я.     Я говорю о своем любимом музыканте, о рэпере вдвое старше, со шрамами от угрей и черными волосами, о выветренном лице, какое желаю знать.     Он говорит мне, что Атмосфера в последний раз приходила сюда годом раньше, когда я еще была ребенком, когда была юна до того, что верила — каждый год безотлагателен, и не могла вообразить, что буду жить, когда выйдет срок моему УЛ[6].     Мальчишка говорит мне, что был там на концерте, дыханье его пахнет кулачком, что развернула я ему в глотку. Мне нравится, что мое тело теперь его дыханье, что я знаю, кто я, пока он говорит. «Он никогда не вернется», – говорит мальчишка, потому что ночью концерта смотритель убил девушку, и ее не могли найти за торговым автоматом четыре дня. Все трагично. Все либо уже случилось, Либо впредь никогда.     Мальчик продолжает твердить, что могла б оказаться и я, словно бы тот концерт, тот вечер был мне единственным                                                              шансом на звездность мертвой девушки, и теперь, раз я едва-едва избежала хватки тихони-уборщика, у меня впереди долгая жизнь, никакое связанное по рукам                                                                        и ногам будущее не ждет меня в конце переулка.     Но если по правде, не стало мне легче. Безопаснее мне не стало.     Я злюсь на нее, что она умерла. Я хочу, чтобы он вернулся. Хочу, чтоб он меня отыскал.  

«Желаю знать…»

  Желаю знать, что значит пережить что-то.     Значит ли это попросту, что мне мое тело оставят?  

Сандии, 2008

  единственный, кто знает, и, кроме шуток, взаправду знает, даже за восемь штатов вдали, чует тон такой тонкий, что лишь ему он слышен, мою печаль, это мой отец, кто, когда мне было шестнадцать, и я выносила свой первый любовный раздрай, не знал ничего и в то же время знал все и сразу, и, не задавая вопросов, посадил меня себе за спину на свой мотоцикл и отвез нас в горы, где посреди лета мы катались на лыжном подъемнике вверх и вниз, любуясь, безмолвно, высокой травой и белокурыми маками, и нетронутыми шарами одуванчиков гроздьями, и одиноким мальчиком на его летней работе, кто дергал за рычаг лишь ради нас, единственных посетителей, чтоб поднять тела наши по этому безмолвному зверю, и я была слишком юна, чтобы ткнуть пальцем и сказать: «какая красота», — еще застряла в своей подростковой религии черной подводки, закаченных глаз, но знала, невзирая на свое отрицанье, что тут было нечто, достойное похвалы, и, наверное, в том и был урок, мой отец, кто знает, и, кроме шуток, взаправду знает мою печаль, знал, что меня не требовалось вразумлять, мне нужно было увидеть, что, несмотря на все это, по-прежнему подо мной было что-то живое.  

Остаться маленькой

  то, что я пытаюсь сказать, вообще-то очень просто. моя первая любовь умерла, и ничто у меня в жизни не поменялось. но, конечно, все теперь стало другое.     конечно, есть посвист горя, когда я его замечаю, еще живым, в моих старых стихах – как-то раз я назвала его маленьким мальчиком, в другой раз мальчиком, кто меня                                                                       любил, —     и, конечно, факт остается фактом, что страх столкнуться с ним в торговом центре или на почте теперь совершенно фантастичен, мечта, облегченье     обыденное становится невозможным, и, конечно, я раньше смеялась всякий раз, когда играл «давай приступим» марвина гея, и я склонялась к человеку рядом,     кто бы там ни был, и, бывало, говорила: «я потеряла девственность под эту песню, ты представляешь?» и на миг человек этот и я подпевали вместе, купались в высоких нотах, и потом я рассказывала     этому человеку историю про день, когда мы с эндрю решили заняться сексом, и как мы были детьми, но мы оба были детьми, а оттого допустимо. и мы спланировали каждую деталь, вплоть до того, что наденем в тот день, я расскажу слушателю, что на мне была юбка, потому что такое я видела в кино и не хотела, чтобы он     видел меня голой, и опять-таки, ну и дети же мы были, когда открывали влажный миф секса, и иногда, смотря кто слушатель, он застывал     при мысли о детях и сексе, и я заверяла вновь и вновь, что мы любили друг дружку, «вот правда, – скажу я, — я всю одноразовую камеру израсходовала на снимки     его, и когда мне их проявили в аптеке, я еще купила отдельную рамочку и подобрала картинку,                                                         которая лучше всех, и поставила ее возле своей кровати», – скажу я, —     это же напрочь, как у подростков, ну?», и слушатель тогда                                                              расслаблялся в уюте такой знакомой любви, которую слушатель тоже                                                               переживал некогда, и, конечно, поскольку он умер, я не слышала песню,     что означает – у меня не было случая пересмотреть этот разговор, к которому я так привыкла, воображаю я, может, он будет ровно тем же самым,     разве что в самом конце, когда слушатель начнет утопать у себя в кресле от приятности, и не успеет он воздать мне историей о своей первой любви, я скажу: «он уже умер», —     и порой, не знаю, что, – изменится, новое знание, какое этот маленький мальчик, этот мальчик, который меня любил, мальчик этот, кого помаленьку они теперь полюбили тоже, где-то не жив. он не пускается в воспоминанья. и они пособолезнуют, а я скажу им: «да все в порядке». так и есть. я не утратила     того, кого люблю. я утратила того, кого любила когда-то. мне не пришлось продавать его мебель или начинать покупать                                                                        продукты лишь для себя. нет того номера, который я набираю,     пока не ответит его новый владелец, я не вижу его ботинки у своей передней двери. он стал большим очень давно. он очень давно не любил меня.     выкликни он мое имя на почте или в торговом центре, голос его, глубокий, округлый, уже не в вязком потоке отрочества,     песню я помню, выкликни он мое имя, перед тем, как обернуться, я б и не знала, что это он.  

«у себя под кроватью нянька держит…»

  у себя под кроватью нянька держит миниатюрные скаковые конюшни, целый крохотный мир под ее спящей головой – бочки сена, утварь для чистки, седла и скаковой круг. дюжина пластмассовых лошадок. нянька знала их всех по породам: чистокровка, арабская, аппалуза, мустанг. и по именам их всех знала, дала их сама – имена лошадям – необузданно, чувственно. я так много времени провела, лежа на полу, застеленном ковром, вглядываясь в эту мелкую вселенную, которая мне была не по карману, даже в ее миниатюрном виде, что забыла: нянька во всамделишней жизни ездила на всамделишных лошадях, носила узкие буроватые штаны с кожаными сапогами по колено, летела галопом по грязи и выигрывала лазурные ленточки, что у нее висели по стенам. однажды мы пошли смотреть, как она скачет на ярмарке штата. никто из моей семьи не мог отыскать ее среди двадцати пяти одинаковых девушек в шлемах, восседающих на спинах животных, но я-то знала. могла определить по тому, как она нажимала на стремена и слегка привставала в седле, колени согнуты, голова вперед, она была совершенством. другие девчонки робели. другие девчонки с таким же успехом могли скакать на алюминиевых лошадках карусели. нянька владела жеребцовым наречием, шептала ему в дрожкое ухо: «давай быстрей, быстрей, быстрей, теперь прыгай».  

Когда я говорю, что все мы девчонки-подростки

  имею я в виду то, что когда моя бабушка позвонила спросить, почему я не ответила ей на письмо, я услышала только: «Почему ты мне не ответила на эсэмэску? Почему ты меня не любишь?»     И как мне говорить о моей бабушке, не упомянув по дороге, что если всяк — девчонка-подросток, то таковы же и птицы, их парящие клики, их вякающие глотки, и море, конечно, море, его капризный тяни и толкай, то, как мы в него ввинчиваемся, заполняем его своим мусором, берем и берем, и все берем у него, и все же оно нас держит, когда б мы в него ни зашли     что есть девчонка-подросток, как не бытие нелюбимой, но с желанием этого жутким, что принимаешь малейшую крошку и считаешь себя насытившейся, что есть девчонка-подросток, как не любимый гаечный ключ моего отца, его вечная преданность и готовность раскрутить самый упорный из всех болтов, что есть девчонка-подросток, как не мамины обкусанные ногтевые пластинки, чем нытье половиц в ее доме?     Что есть девчонка-подросток, как не мой пес Джек, чей лай пронзителен и необязателен, кто ни разу не остановил грабителя или послушался команды, но порой, если я смеюсь, хвост у него виляет так сильно, что колотится в стену, иногда это похоже на бой сердца, порой я ору на него за то, что так много болтает, за беспорядок у него в комнате, бывает, я наряжаю его в полосатые розовые поло и считаю, что он себя чувствует симпатягой, считаю, ему нравится чувствовать себя симпатягой я считаю Джека девчонкой-подростком,     и горы, ох горы, какие же они девчонки-подростки, те колоссальные                                                      выпендрежки, и луна, блескучая и отстраненно далекая, диктует нам все наши эмоции.     Нежное, но тяжкое дыхание моей любимой, пока она спит, — девчонка-подросток, как оно меня обнимает и держит меня при этом без сна, как порой желаю я заглушить его, пока не повернет она свое тело, и в комнате все не стихнет, как вдруг хочу, чтобы оно вернулось.     Вообразите, девчонки-подростки пропали из нашего мира — и как же быстро взмолимся мы, чтобы они вернулись, как благодарны мы тогда будем за их шумный восторг и способность заделать короткий топ из чего угодно.     Даже мужчины с этим их снисходительным смехом, когда девчонка-подросток лишается чувств при виде своей любимой поп-звезды, даже такие мужчины – девчонки —                                                           подростки: уж так им до жути хочется быть большими и важными, и чтобы кто-нибудь им поклонялся Плутон, девчонка-подросток, и ее неприятие расхожей                                                           Вселенной, и мой отец, девчонка-подросток, кто уверяет, что он не верит в гороскопы, но хочет, чтоб я ему рассказала о лучших чертах Скорпиона,     я говорю ему: «мы все просто девчонки-подростки», — и мой отец, вырастив меня, припоминает время, когда нашел коробку любовных записок и оберток от презервативов,                                                         что я спрятала у себя в чулане, все окровавленные простыни, пропавшие носки, рев радио поверх моих вязких всхлипов в тот раз, когда я была уверена, что умру от разбитого сердца, и миг спустя уже влюбилась в новенького мальчонку     и, конечно, есть девчонки-подростки, настоящие девчонки-подростки, что сбиваются в кучки                                                              в подземке после уроков, руки закинуты на плечи друг дружке кости клацают друг о дружку, неуклюжий ветряной колоколец     и все пассажиры, воткнувшие себе наушники, чтоб отключить хихиканье, заглушить гогот и визг, не зная, где они этому научились, закатывать глаза и делать музыку погромче, не зная, где научились они этой осязаемой ярости, не зная, что девчонки-подростки – наша самая достопочтенная профессура, что учит нас прятать плач, покуда не закроем мы двери наших спален, а затем рыдать с кровью в шее ногой сквозь дверь, лицом в подушку, девчонки-подростки, что учат нас выть.  

Мой мужчина

  я никогда о нем ничего не знала, кроме того, что видела — ни его фамилии, ни где он ходил в школу, — лишь то, что был он мужчиной с законным УЛ и порослью на лице, мужчиной, кто говорил часто о моем возрасте, как будто это некая личность, посвятил мне песню под названием «пятнадцать» и играл ее, пока вез меня домой, высадил в следующем квартале, чтоб не встречаться с моим отцом, однажды изображал                                                          художника, хоть и был художником, но, чтобы проникнуть ко мне в спальню. «я наняла его написать фреску», – сказала я родителям, и мать настояла, чтоб мы оставили дверь открытой, чтобы пары́ выветривались, но мы не стали. вместо этого мы еблись на пластиковой застилке и одурели, стенку так и не доделали, много лет набросок моего имени посредственным граффито – думаю, дальше он заделал                                                             ребенка женщине своих лет, думаю, он мне однажды написал про какую-то музыкальную группу, какая наводит его на мысли обо мне, и я спросила, как зовут его дочь, но до этого, я знаю, кто-то меня, должно быть, предупреждал, и я, должно быть, защищала его так, как защищала б любая девчонка-подросток,                                      с какой-то пылкой верностью ее безвозрастному остроумию, а кроме того, у него имелась квартира, и он звал меня своей деткой. мне нравилось стоять на кухне, пока он наблюдал за мной из гостиной, я любила прогуливаться перед ним и ходить за сэндвичами, нравилось убеждаться, что он накормлен. да, все это мгновения, какие помню я, но еще и мгновенья, в какие я заглядываю снаружи, всматриваясь сквозь треснувшие жалюзи в коридоре многоквартирного комплекса в комнату без мебели, где девочка лежит на спине, рядом с нею сидит мужчина, наблюдая за ней, как будто старается предсказать, как именно она врастет в себя — устанут ли ее живот и кожа — бросит ли он ее, когда так и будет, и она говорит что-то, чего я не могу разобрать, такое, что я лишь воображаю, может, про будущее, как она ждет не дождется, когда повзрослеет, чтобы съехать из дому и перебраться сюда, как она думает, что в ванной тут раковина идеального размера, чтобы купать в ней их малыша.  

Сезон манго

  Настал сезон манго, и Дженна оседлала сук, обдирая с ветки влажное, желтое мясо. Если выбрать время как надо, можно всего лишь дернуть двумя пальцами, чтоб оборвать их с черенков, а мы всегда выбираем время как надо – проверяем каждый день после уроков,                                                            покуда дерево не покрывается идеально золотыми веснушками, – одна                                                                из нас,                                                        у кого волдыри зажили до мозолей, взберется по стволу и станет кидать, а остальные берут на себя задачу ловить, чтоб не ударялись пурпуром оземь.     Сегодня я на базе, жду, когда Дженна крикнет: «Готова?» – и начнет швырять солнце за солнцем с их неба.                                                                У меня почти безупречный послужной список – почти ни разу                                                  не пропустила я ни одного сквозь пальцы, – я складываю их горкой                                          у выступающего корня, покуда не остается лишь зеленая листва, и вот тут мне хотелось, чтоб история завершилась, у нас голые животы,                                                     рубашки задраны до грудей, прижимаем к себе наш бугристый урожай, а сами гордо шагаем домой.     Может, вы спросите, зачем нам на двоих семнадцать спелых манго «джули» – костлявым девчонкам, чьими коленками можно резать фрукты, – нам и не надо. Мы просто                                                                      хотим победить в игре мальчишек – мальчишек, что роятся, словно                                                                    койоты, играют в футбол босиком по колючкам, крушат друг другу носы, ребра и окна, кто и нам набьет, если мы догола обчистим их деревья в цвету, но нам                                                               плевать, из школы уходим раньше них, и мы соберем фрукты раньше них, и вонзим свои зубы в их мякоть прежде них, косточки закопаем, чтоб не осталось улик, что мы это сделали, кроме липкой мякоти у нас на губах.     Нам не страшно, но страшно. Дженна говорит, пока что они                                                         в нас видят детишек, но рукоприкладство будет сильней, когда перестанут. Для женщин и только для женщин приберегается специальная ненависть. Она говорит, брат предупреждал ее, дескать, что-то меняется. «Они говорят о твоих ногах», — сказал он, скол в стекле перед тем, как расползется трещина.     Сегодня, не успела Дженна спрыгнуть и встретиться со мною на земле, мальчишки дома пораньше и голодны — застают нас, желторуких, и даже минуты не проходит, чтоб сказать: «Держи вора», а их ногти уже вцепляются мне в бицепс, и Дженна не может меня спасти, не может назвать имя брата, чтоб меня пощадили на сей раз, потому что он здесь, его глухая рубашка расстегнута чуть ниже обычного, словно солнцем выманивая волоски на груди, он молчит.     Дженна никогда не велела мне делать не то. Она говорила мне, на каких деревьях живут огненные муравьи: «Не лазь туда», – от каких прокладок я буду вонять: «Не бери их», – какие девчонки обрежут мне волосы во сне: «Не люби их», – и она была права всякий раз. Сегодня она вопит: «Делай то, что они говорят», – пока меня                                                                      тащат с глаз прочь, а она остается в ловушке, пока остальные мальчишки расхаживают у нее под ногами.     Меня отводят в заброшенный полицейский участок. Тот, что возле помойки, где я как-то нашла собачий приплод, а когда меня застали за тем, что я их кормлю, соседская дама сложила их в мусорный мешок и закинула в кузов мусоровоза. Тут, на задворках, трава забыто скользка и холодна под бедрами. Тут, на задворках, всё и все позабыты, кроме меня. Я – звезда выступления. Я сижу в комнате для допросов, пока они решают, что делать с этим урожаем, который они пожали в виде девчонки.     Один замечает в углу душ, винного цвета сточную трубу, словно ржавые зубы, и кафель в пятнах, и направляет                                                                        меня туда. Они по очереди заходят внутрь – сначала мальчишка, затем                                                              его язык, затем мальчишка, потом его язык – и да, я сказала «Нет» — да, я смеялась, чтоб смягчить удар, покуда последний, тот, чьи пальцы меня сюда привели, не выталкивает вперед брата Дженны, полувылупившегося пацана, которого я так хорошо знала, но теперь он как ущербная луна и требует прижаться своим лицом поплотнее к моему.     Когда я нашла щенков, брат Дженны хотел их подержать, но не знал толком, как. Он присел на корточки со мною рядом в грязи и смотрел, как я брала каждого новорожденного на ручки. Казалось, он нервничает, словно не доверяет своему умению быть мягким. Поэтому я взяла                                              младенчика и положила ему в чашку ладоней, научила его водить большим пальцем от лобика к рыльцу, чесать животик, класть обратно в приплод на земле, когда щенок принимался скулить. Когда мальчишка помоложе захотел попробовать и потянулся                                                      к собакам быстрой и тяжелой рукой, брат Дженны шлепнул по ней: «Пусть научит, – сказал он. – Пусть она тебя сперва научит».  

II

Думала о том, что неприятно, когда тебя выставляют, но гораздо хуже, если держат взаперти.

– Вирджиния Вулф[7]

Бабушка спрашивает, почему я не доверяю мужчинам

  «Если у тебя родится сын, как ты станешь его любить?» Она расхаживает по гостиной, пока за спиной у нее играет Парад в честь Дня благодарения, нарезка надутых мультяшных туш, медленно плывущих вдоль Шестой авеню, улыбки врисованы им в лица.     Я подумываю не ответить. Подумываю, не объяснить ли, что я способна его любить, а не доверять ему. Я подумываю, не сказать ли, что совсем не буду любить его. Просто чтоб напугать ее. Но говорю в итоге:     «Если меня когда-нибудь убьют, типа, труп найдут в канаве, рот набит землей, чулок затянут на шее, опознают по ногтям на ногах, прошу тебя, не ходи искать виновную женщину».     Когда мы с отцом выходим на пробежку по арройо, и он убегает вперед, оставляя меня наедине с моим сопеньем и безлюдной тропой, я не перестаю бежать – но теперь уже от чего-то. Когда сталкиваюсь с койотом, пьющим из канавы, мне легче оттого, что это зверь. Когда я его вижу, отца моего, он тянет мышцы, упершись в дерево, – ору на него за то, что бросил меня одну. Он хватает меня за плечи, словно встряхивая мой разболтавшийся крепеж на место.     «Чего ты боишься, – спрашивает он. – Почему ты так боишься?»     Я не знаю, отчего занимаюсь этим — играю в «покажи-и-расскажи» с теми случаями, когда быстро шла в темноте. Может, вижу себя в худшей передряге. Может, если в силах представить себя в мелкой воде, тебе тоже нужно. Может, я устала слушать, как люди говорят об убийстве девочек так, будто это и красиво, и из ряда вон.     Я прошу служителя гостиницы поселить меня в номере возле лифта. Слушаю, как дышит моя лучшая подруга на линии, пока идет домой. Иногда я запускаю поиск по «женское тело найдено в», когда приезжаю в новый город. Затем узнаю ее имя. Ее возраст. Где ее нашли – под плинтусом, конечности сложены в чулан. Узнаю о ее увлечениях — что ей нравилось петь. Смотрю съемку камер слежения, какую обнаружили, о ее последних мгновеньях, смотрю, как движется она и дышит, как и все мы. Смотрю, как она озирается через плечо три раза, прежде чем исчезает из вида.  

«Свой страх я знаю лучше…»

  Свой страх я знаю лучше, чем знаю свое же тело.  

Мальчик говорит, что ценит Теда Банди[8], но не смеется над этим

Общупав меня в общей спальне школы, куда ни один из нас не ходит, мальчик говорит, что ценит его – человека, напоминающего моего отца в сливочно-желтом свитере, которого ожидает электрический стул, ученого доку в деле захоронения девчонок. Но когда мальчишка это говорит, он не добавляет, что еще ему нравится крафтовое пиво, он не в подкасте или на вечеринке, он не объясняет некрофилию девчонкам, набившимся в комнату, он шепчет – отпускает слова, пусть скрипят на пороге у моей шеи, и садится, прячет лицо, горбится на краю кровати спиной ко мне. Он хнычет, ноет молитву своим голым бедрам: «Может, оно во мне, может, во мне оно есть, может, я тоже на это способен». У мальчишки есть подружка по имени Иволга или Ива, которая сегодня подогнала по размеру кольцо, что он подарил ей три месяца назад, а сразу перед этим фейстаймила его, чтоб похвалиться, как розовое золото обнимает теперь шейку ее костлявого пальца в аккурат как надо. Я стояла по эту сторону телефона, дуя сигаретным дымом ему в лицо, пока он говорил. Но теперь мальчишка прожил пять минут после того, как побывал в моем теле, и он плачет на двуспальной койке, он говорит мне, что она не дает ему себя придушить. «А ты не такая, – говорит он, – ты то, чего я всегда хотел». Я кладу руку ему на спину и двигаю ею маленьким кругом, спрашиваю у него о детстве, думал ли он когда-нибудь тогда о том, чтобы сделать больно какому-нибудь грызуну. Меня это не беспокоит, я просто живу ради сведения счетов. Человек на краю моей кровати боится себя, а поэтому я его не боюсь. Я становлюсь на колени у него за спиной и опираюсь грудью ему на спину. Подвожу рот к его бакенбардам и отпускаю свой теплый вздох, пусть прольется ему на щеку. «Я тоже его ценю, – говорю я, – думаю о нем постоянно».

«к тому времени, как я достаточно повзрослела…»

  к тому времени, как я достаточно повзрослела, чтобы меня больше не пасли, но оставалась достаточно юной, чтобы меня не включали в беседу, нянька двигалась героином. я это знаю потому, что слышала. и еще одно слышала: на дорожной обочине находят в двух вариантах – мертвой или полумертвой. няньку нашли во втором.  

Вот что вам нужно знать

Лиэм утонул накануне летом в том же озере, и мне впервые вручили ответственность смерти, как тяжелого и голосящего новорожденного. Почти всегда, когда мы обозначаем трагедию вот так – как точку в сюжете, это для того, чтобы центрировать покойника в нас самих, высветить его наследие и кончину как возможность объяснить слушателю, кем мы стали.

И да, так и есть. Но причина, зачем я рассказываю вам о теле Лиэма, которое обнаружил рыбак, дорогие читатели, в том, чтобы помочь вам понять ткань воздуха в тот первый раз, когда я вернулась на место его могилы. Хочу отметить, что не тем он должен был стать, этот визит, это поминовение, но муть смерти густа и немилосердна. Я хочу, чтобы вы поняли, почему эта история по-прежнему громка в легенде мой жизни, и отчего-то такою ее делает сама природа Лиэмовой гибели.

Когда Эрик, кому первые три пальца отрезало в мясницкой лавке его отца, или он потерял их в поножовщине, смотря у кого спросите, сажает меня на черный резиновый бублик, тащит его зигзагами за своим водным мотоциклом, я решаю разжать руки, пока меня не сбросило, и, словно удачливый камешек или безымянная галька, смотря у кого спросите, скачу и кувыркаюсь, и выныриваю отчищенной догола, одетой лишь в синяки, в его кильватерной струе.

Когда захожу в воду пописать, пацаны заплывают мне за спину и утягивают меня за волосы ко дну, держат меня под водой, покуда я не делаю вид, будто ослабла. Аарон срет, и когда оно всплывает, закидывает в кусты.

Мы с ДжоДжо ебемся в палатке, и он не кончает, швыряет пустой презерватив в пыль, а наутро, когда мы суем газету в кострище, Эрик находит резинку и надевает ее на собственный хер, танцует вокруг разгорающегося костра, и отчего-то теперь во мне побывали все поголовно.

Перед отъездом пацаны решают, что нам на дорожку нужна выпивка, но у нас нет денег, поэтому Ройс предлагает бомбануть минимарт, и я соглашаюсь посидеть в машине, пока они туда заходят, и, если вы еще не врубились, на мне никакой одежды, кроме узенького бикини в полоску, потому что именно так им и нравится, и когда ДжоДжо стремглав несется назад, он говорит, что Эрика заперли в магазине, и швыряет мне в руки упаковку из дюжины «ХайЛайфов», велит мне бежать, и потому я бегу вдоль по переулку, босиком и влажная, и уже совсем скоро из пыли проступает хозяйка магазина, тетка в синем «мустанге», и ловит меня меж своими фарами и цементной стеной, а мальчишек уже нет, и она велит мне идти к дороге, пока сама едет за мной, горячий гравий терзает мне ноги, и я жду на обочине полицию, а мальчишки все равно исчезли, не то чтоб я не слыхала подобных историй, похоже, отчего-то озеру Элефант-Бьютт самое милое дело отбирать у меня пацанов и предоставлять меня нести всю тяжесть.

А теперь самый сок.

Женщина меня фотографирует и говорит, что мне больше нет хода в ее городок, ее магазин, к воде, даже по шоссе, которое тут пролегает, и я говорю

В смысле, мне не стоит сюда возвращаться?

А она отвечает:

Никогда. Чтоб я тебя никогда больше здесь не видела.

Сме(ртом)хуёчки

1.

  Я рассказала анекдот отцу няньки, и он хохотал так, что свалился с качелей. Так сильно смеялся, что позвал меня зайти внутрь.  

2.

  Когда меня впервые поцеловал мальчишка, его друзья                                                                смеялись, туловища их сотрясались в едином ритме, а он засадил язык мне в глотку, пока я не подавилась.  

3.

  Для смеха требуется измененный порядок дыхания.     Пример: Если сама я дышу с трудом, то же и у мужчины.  

4.

  В булочной, где я работаю, начальник велит навещать его у него в кабинете трижды в день, где подробно описывает мне то, что ему бы хотелось сделать с моим девическим телом.  

5.

  Сегодня с ним рядом сидит полицейский. Когда мой                                              начальник говорит: «Я б выеб тебя у стены», – легавый смеется так сильно, что вынужден ухватиться за свой служебный                                                           ремень.  

6.

  Мальчишки устраивают игру – швырять меня с водного                                                           Мотоцикла как можно ближе к камням, но так, чтоб я не убилась.  

7.

  Мальчишки устраивают игру – бросать меня в парке                                                           ночью, пока я не решу, что они не вернутся.  

8.

  Мальчишки устраивают игру – держать меня                                                под водой.  

9.

  Смех не заменяет фразу, он расставляет в ней знаки                                                        препинания. Где кто-то, допустим, делает паузу, чтоб кашлянуть                               или вздохнуть, смех ее замещает.     Пример: Где мне не хватает воздуху, мужчина смеется. Где я торгуюсь, мужчина смеется. Где я ору, мужчина смеется.  

10.

  На домашней вечеринке я сплю в гостевой комнате. Меня будит боль. На полу – мальчишка, которого я не знаю, рука у него вытянута к кровати, он засунул свои пальцы в меня, мнет ими. На меня он                                                          не смотрит. С таким же успехом мог бы нашаривать ключи в темноте.  

11.

  Я выскакиваю из комнаты в простыне. Мальчишки                                                  на вечеринке такое обожают – девчонка в панике, голая под их                                          постельным бельем. Когда я им говорю, они врываются в комнату, подхватывают мальчишку за руки и за ноги, словно тяжелую сетку дохлой скумбрии, и вышвыривают его на крыльцо. Они так смеются, что не в силах спросить, все ли со мной в порядке.                                   Они не в силах помочь мне найти мою одежду.  

12.

  Мальчишки устраивают игру.  

13.

  Мой парень смеется, когда другой мужчина принимает себе имя Собирателя Костей с Западной Столовой Горы. Говорит, что может привести нас к телам, и мой парень смеется еще пуще.  

14.

  Я ору за запертой дверью моего парня. Когда выбираюсь оттуда, его сосед по квартире сидит                                         на тахте, смеясь в телевизор, громкость вывернута до упора.  

15.

  Много лет спустя сосед видит меня в баре. Не здоровается. Только смеется и говорит: «Если б у меня была девчонка, похожая на тебя, я б тоже ее у себя в комнате запер».  

16.

  Смех – это не про юмор, это про признание общей радости. Смех – это про связь.     Пример: Когда я слышу, как мужчины смеются, я не вхожу в комнату. Я в темноте ползу домой.  

Возлюбленный как культ

  И я мурлычу в хлопчатом платье по лодыжки, развешивая сохнуть простыни на тонкой проволоке.     Компания девчонок со взбухшими сосками заплетает друг дружке волосы, пока ты смотришь, киваешь и направляешь им пальцы через и сквозь, через и сквозь.     даже память об их мышцах надо отзнать и переучить твоей исключительной истиной – как держать ложку или разбивать яйцо.     Мы сидим на кромке Весны. Мы всегда сидим на кромке Весны.     Помню, каково было быть ими – девчонками — жгучими, спелыми, они извинялись за любое слышное движенье.     но еще и выглядывали на бесконечный язык автотрассы срединной Америки и ощущали радость. Не знаю, что произошло.     Может, единственная причина влюбиться нам — это глянуть, какими мы смотримся для кого-то еще.     Помню, когда я впервые сюда заявилась, ты мне сказал, что стирка – моя задача. Сказал, тебе нравится, до чего я точна с тряпьем, хвалил, как я развешиваю и складываю.     Во мне развилась склонность к постельному белью.     И после ночи сушки мы отщепляли простыни от веревки, раскладывали их на поле, любились и засыпали на ветерке, не успев даже толком зайти внутрь.     У нас никогда не бывало чистых простыней. То была наша любимая шутка.     Вскоре тебя перестало заботить, а я растеряла смысл. Я нарастала и убывала в чашке горького чая.     Я начала медитировать на всякое прочее, что можно сделать с простыней.     Как ее можно скрутить в веревку или накинуть на свое сидящее тело.     Когда ты сообщил мне, что в восторге от того, как я драю туалет, я услышала: «Чего бы ты ни коснулась, становится новым». Когда ты велел мне забить кур, хоть я в жизни даже насекомое не смахнула, я тренировалась, скручивая себе же лодыжки.     Боюсь, что снаружи от здесь просто другое тут. Боюсь, я проведу остаток своей жизни, надеясь выстроить себя по чьему-то еще видению.     Что я, если не твоя?     Что делать мне с моими руками, когда они просто руки?  

Лето 2008-го в парке Альтура

подражание Ханифу Абдурракибу[9]

  Мальчишки завели меня в угол парка, самый скрытый за деревьями, чтобы сообщить новость. «Вы меня убьете небось», – пошутила я, и они каждый вырвал из земли по пучку травы и засунул себе в рот.     Я молча ждала, пока они смотрели на меня так же, как смотрел мой отец, когда я давилась куском хлеба за ужином,     «Случилось вот что», – сказал Аарон, — «Пока тебя не было», – продолжил Эрик, — «Ничего прям уж такого особенного», – выдавил ДжоДжо, словно запустил блинчик по реке своего горла, —     «Твой парень ушел с вечеринки с девчонкой, но только на этот раз, в этот раз он вернулся в крови, рубашка вся промокла, он ее выбросил, весь остаток вечера пил виски, полуголый, когда мы спросили, что случилось, он ответил, что у нее кровь носом пошла, сказал, что у нее месячные, сказал, что она целка, сказал, что ей нравится боль, сказал, иногда можно ебать девчонку так сильно, что сломаешь такое, до чего ни один мужчина не мог достать».     Я подождала, когда они закончат, как часто поступала тогда с мужчинами, чтоб договорили о той девчонке, кто, воображала я, наверняка блондинка.     А когда они запечатали исповедь, я сплела пальцы на коленях, как терпеливая жена, что вяжет на спицах свое же тело, столкнула девчонку вновь на дно реки, спросила: «В каком смысле – «на этот раз»?»  

Возлюбленный как ленточный червь

  всё что я кладу в себя как-то попадает вместо внутрь к тебе и так ты растешь а я сокращаюсь и не замечаю покуда моя лучшая подруга не оттаскивает меня от края просто проведя острием авторучки по листку белой бумаги. входишь в дом и глотаешь всю мебель. я влюбилась в тебя на тусовках. когда ты смеялся моим шуткам, звук жил у меня внутри неделями. не могу определить разницу между моими мыслями и твоим голосом. моим нутром и тобой. как это возможно что ты и моя радость и вор ее? говорила тебе что когда мне грустно я не ем. ты сказал что не любишь меня и я бросила вилки ржаветь. ты подошел к двери со впавшими глазами и сухим языком и взмолился чтоб я вложила что-нибудь в себя чтоб ты снова растолстел, ты сказал «шли мне снимок каждой еды и другую твоей чистой тарелки» я ответила «ладно ладно ладно пришлю» и потому сварила немного шпината и щелкнула фото, потом сунула его в собачью миску, дошла до твоей квартиры и поставила пустое блюдо к твоим ногам.  

«однажды нянька раздавила своему отцу руку…»

  однажды нянька раздавила своему отцу руку петлями двери в свою спальню. когда он возник из нутра их темного дома с кондиционированным воздухом, его костяшки были обмотаны боксерской лентой, а здоровой рукой он показывал на свою дочь-подростка. я дождалась, когда пришла пора ложиться спать, и спросила родителей, почему. я тогда не могла вообразить в маленьком своем теле, что значит делать что-то из ярости. тогда-то я и узнала слово гормоны, мой отец сдал мне его и повторил еще раз: подростковые гормоны. я вообразила, что это, должно быть, чары, жест ведьминого запястья – и вдруг ты желаешь родичу своему обагриться, желаешь, чтобы обмякли у него пальцы.  

«дай мне пилюлю…»

  дай мне пилюлю от старых ран от стаи попугаев что таскаю я за грудиной чтоб придушить хвальбу их клювов а потом чтоб создать песнь молчанья, пилюлю нащипать пиявок мне на кожу перед сном пилюлю слить весь вес воды как же тяжко оно жизнь пожить.  

Звонкие фразы, пока рассуждаем о смерти

  Я говорю моей возлюбленной, пока мы шагаем по автостоянке,                                        что если я пойду когда-нибудь ставить машину одна и не вернусь через пять минут, чтоб она                                                          шла меня искать.     «Я читала, что [маршрутыпробежкиавтостоянкиюжнаякароли — наспальниотпуска] самые [шестые — четвертыевторыепервыедевятые] по частоте случаев места,                                                   где убивают женщин», —     вот что я часто говорю ей, чтобы статистически оправдать мою нужду в обществе в безобидных местах.     «Но там же видеокамеры», – говорит она, показывая на белые                                                  яблоки Божьего ока, натыканные во все трещины, глядящие всегда на меня.     «Это не помешает кому-нибудь меня убить, – говорю я, —                                 просто доложит, кто это сделал».     На миг она умолкает, словно чтобы обдумать кадры – вид                                  сверху на мое изничтожение. «Но, возможно, их остановит то, что кто-то наблюдает».     «Возможно, – говорю я. – Но меня всегда поражает                                  бесстрашие у насильников». Дверь гаража вопит и заглатывает себя настежь. «Ты такой поэт», – говорит она. И я знаю, что это правда. Знаю,                                                     что я такая.     Но в основном же мне хочется попросту быть незаметной.  

Возлюбленный как кукурузный сироп

  Настает такое время, когда нужно объяснять друзьям, почему ты осталась.     Я и дальше пишу стихи, в которых сравниваю возлюбленного с чем-то еще, и таким способом отвечаю на этот вопрос, поэтому вот опять же, именую возлюбленного самым сладким, что рту перепадает изведать.     Вот называю я возлюбленного кровью сахара, причиной всего, чего я жажду.     Сладкий, ты то, что превращает зубы в стаю сидящих ворон, что матери не допускают в невинные школьные обеды своим деткам,     что-то во всем, что я потребляю, только я не знаю этого, пока гниль не проникнет и не поселится у меня в животе, пока не остаюсь я обнимать себя за колени на полу в ванной, растирая дырку у себя в сердцевине. Пока я не прочту оборотную сторону всех упаковок.  

Премудрая

дом набряк от кислой горящей рыбы / когда я ухожу / от одежды у меня будет пасти / паленым лососем / пасмурные мужчины в поезде / будут охорашивать себе спины / выворачивать себе шеи / в мою сторону / считать мои бедра использованной наживкой / знаешь чему мы учимся еще в начальной школе / о телах дешевых девчонок / как они носят море / из-за меня поезд пахнет гоуанэсом / помойной реки хозяйка / все для тебя / а ты дома пишешь книгу / на полу в кухне / сказал мне сегодня утром / что познакомился с другой / она живет в европе / но у вас больше общего / например религия / ваши имена / славно звучат вместе / я прошу о своих вещах / ты даешь мне мешок для мусора / я прошу о своем пальто / ты молишь меня его оставить / «оно пахнет тобой» / говоришь ты / в последний раз мы предавались любви / и ты спросил меня / страшно ли мне / думаю ты хотел чтоб я / сказала да / когда мы ложимся в постель / все женщины взбираются на пожарную лестницу / усаживаются на ржавчину / гогочут и поют / «можно понять как он ее любит / по тому как он спит / нисколько / нисколько / нисколько»

Ода моей ревности

  Ты – казнь египетская, саранчой рожденная угрюмой у меня                                                                 в кишках, кроваво-красная Бета – пожирающая собственный хвост,                                                 как мне бы описать тебя навеки толпою, как выучить бы имя каждой осы и показать на тебя, но я тебя знаю, мое изумрудное сердце, мой венец водорослей, ты нечто более робкое, нежели то — чудовищное, да, но и беззащитное – мягкое и сокровенное, словно кожа у меня под мышкой, как дергаюсь я и ору, когда возлюбленный тычет в тебя, выкликает тебя, тебя, рожденную от матери, какой я не обнаружила, тебя, улицу этой надежной боли. кровь сочится из-под моего жилета, громогласная. Ты – незваная гостья, сплошь болтовня на плюшевых суставах. ты – зеркало из гнутого дерева, лежишь и дремлешь, покуда я беру верх, беру верх, беру верх, беру верх, иногда я грежу о хирурге, чтоб выскреб тебя и вновь меня зашил, зачесал мне волосы на шрам идеально, и возникнет моя новая улыбчивая персона, и как же ей тепло, когда она слышит имя своей любови из уст другой девочки.  

Возлюбленный как аппетит

  Пропал.  

Ода моему любимому убийству

  Мое любимое убийство — то, от какого я сплю в гостиной, раскрытый выкидной нож покоится на салфетке.     Мне снится он у моей шеи, и я перекладываю его под подушку. Мое любимое убийство преобразует     всякий скрип в шаг, в отзвук сапог в коридоре. Дом этот икает, и у мужчины двенадцать рук, каждая поворачивает     дверную ручку. Нет, окно. Нет, он проникнет через световой люк. Я хотела запереть его в прошлом месяце, но не нашлось стремянки. Один жест лени     становится лазейкой ко мне в постель. Вот так оно обычно и бывает в моих любимых убийствах – двухдюймовая пластиковая ручка осталась неповернутой, и все дробится     в красное. Конечно, это не из-за окна приотворенного. Мы это знаем. Но деталь важна – отчего-то. Теперь я потею в постель и грежу     о сквозняке. Мое любимое убийство – то, чье имя мне все никак не перестать твердить на вечеринках, ради чьего звонка по телефону я не сплю, чьи причуды коплю, как теннисные мячики по карманам.     Кино, которому я подбираю актеров и сама его ставлю. В очереди в банке у мужчины за спиной нет носков под парусиновыми тапками, и он прослушивается на роль убийцы.     В этой сцене он следует за мною до машины. В этой сцене следит, как мы с возлюбленным занимаемся сексом. Выжидает четыре ночи, чтобы убить меня. Когда узнала, что насильников     можно опознать по плоти под ногтями их жертв, я предложила почесать спинку моему парню. Не знаю, сработает ли тут этот метод, потому что меня нет в живых, я не вижу.     Я изголодалась по славной истории – по хорошо ведомому оставленному дневничку, протоколам судебных заседаний и многословному свидетелю. Может, поэтому я и пишу эту книгу. Мелисса говорит, поэзия – просто одержимость.     Не знаю, когда это произошло, но однажды слово любимое начало значить то, что меня устрашает сильнее всего. Я говорила стольким мужчинам,     что они у меня любимые. Мои любимые убийства – те, где мне удается поместить мое тело так же легко, как экспромт, что таится на полке томами     почти полной энциклопедии — не хватает лишь раздела с моим именем.  

Я почти уверена, что могла б от себя избавиться и мне бы это сошло с рук

  сними бремя с его рук. если ему не по нраву распорядок, хоронить буду я. убираться после этого неопрятного предприятия.     если девушка может найтись мертвой – она драла швы в морозильной камере, или в водяной цистерне на крыше гостиницы — и смерть ее поименуют намеренной от собственных рук, значит, и я могу.     я не могу попросить его все проделать опрятно, не могу умолять, чтоб без крови. но могу договориться по бартеру о моем собственном устранении.     я уже отрепетировала евангелие: «оставь меня здесь и сходи возьми что-нибудь перекусить. я буду трогать себя, пока не стану вся своим отпечатком пальцев. тебя нигде нет. ты – мужчина, который в парке жует банан».     я не пытаюсь сделать ему никаких одолжений, я просто полностью соответствую тому, какой меня обнаруживают. эдвин сказал мне однажды, что когда городские рабочие лос-анджелеса слили пруд в эхо-парке, там нашли восемь тел на дне. подамся туда, наверное, когда он закончит, оберну себя синим брезентом, буду, как Вулф с камнем в кармане[10] и никто даже не задумается. во мне всегда имелась печаль, в конце-то концов. а теперь я еще красивее.  

Возлюбленная как сон

  мы в цирке. мы больше не любовники — это где-то в последствиях нашего шумного и кровавого романа, и дождь идет, и там повсюду мыши, носятся зигзагами по ярмарочному цементу, переполох, а вода прибывает у наших ног, лодыжек, колен. «они же утонут», — твержу я, но она не отвечает, ей надо знать, зачем на мне помада.     для кого ты вечно наряжаешься?     они же утонут     для кого ты вечно наряжаешься?     они же утонут     однажды я услыхала, что слово беседа описывают как развитие разговора, но тут нет развития, поэтому, скажем, я сравню это с брошенной пулей – мысль о том, что если выстрелишь из пистолета и бросишь пулю с одного и того же места, они упадут на пол одновременно, в сотне шагов друг от друга.     мы – порожденье одного и того же города беспокойства, сомненья и страха утраты, но всегда оказываемся так далеко друг от дружки.     она ведет меня смотреть слонов, и я замечаю, что у всех животных трубки для кормежки, мешки, куда собирается гной у оснований животов, и я все время твержу слово бесчеловечно.     она хочет сделать снимок толстого серого зверя, который пляшет на своих рыхлых задних ногах перед толпой злорадных туристов,     но когда я отдаю ей свой телефон она роется в нем, находит улицу моей новой, яркой жизни, моей новой, яркой возлюбленной.     кто она?     это же бесчеловечно     кто она?     это же бесчеловечно     мы повстречались обменяться чем-то ее, что осталось со мной, – предметом из того времени, когда мы считали дома друг дружки достаточно безопасными, чтоб оставлять в них свои вещи, но чем бы то ни было, больше его тут нет, лишь чирей ее злословья у нас теперь один на двоих, потому я говорю ей, что мне пора идти, и она соглашается, ей все равно хочется остаться, она желает смотреть торжественное окончанье, слон рисует картину хоботом, и потому я оставляю ее там, средь липкого хаоса, сладкую рану.     еще льет, я все еще тяжела от веса житья, к выходу змеится очередь загорелых людей, и все равно на мышей всем плевать.  

Вдогонку от моей матери

  всякий раз, когда моя мать рассказывает о том, как мужчина связал ее кабельными стяжками, она прибавляет что-нибудь новенькое. в последний раз был совет. «когда мужчина тычет в копчик тебе пистолетом, ты с ним делишься тайной, ты говоришь: это вот только для нас двоих, – и меньше вероятность, что он тебя убьет». сегодня она прибавляет соображение. «когда это случилось, я не боялась. все было знакомо, как будто я отрепетировала это столько раз у себя в уме, что думать могла только одно: именно так я себе все и представляла».  

Счет потерь, 13

с цитатами из репортажа «Альбукерке Джорнэл» об убийстве 12 черных и смуглых женщин, преимущественно работниц секса, и одного зародыша, найденных в Альбукерке, Нью-Мексико[11]

  Мы никого не считаем одноразовым просто не в чести у закона. вот что самое трудное ждать ответов нет лишь погоня женщины что собирают пыль и затем пропали может то был тот кто считал что выполняет Господню работу убивая проституток наркоманок и хороня их в неглубокой могиле может верил что таков акт служенья убивать этих девушек у них была общая связь приглядывали друг за другом в зоне боевых действий нежные пустынные беглянки     [сколько тел нужно выкопать чтобы Управление Полиции Альбукерке привыкло к понятию Серийный Убийца]     мы обнаружили еще две кости стопы будем продолжать поиски пока не перестанем находить если б мы отыскивали свежие тела тела тела            тела тела       тела          тела меня бы это беспокоило гораздо больше это непростая работа в случаях без вести пропавших если пропадают женщины с криминальным образом жизни они не желают, чтобы их находили вообразите что пропали двенадцать белых девушек представьте себе, их тела обнаружили не успели они истлеть до кости вообразите что их тела нашли                       как я пишу             найденный стих                когда нечего и                        искать-то     как мне рассказать вам                        о девушке              которая сводится          к своему отсутствию     вообразите их тела     никому не было дела появится она когда-то или нет     [за исключением тех кто любил ее кто знал что она больше своего уголовного дела столько еще пропавших без вести и они же все где-то там на той столовой горе может пора приглядеться еще разок.]  

Юбэнк и Канделариа, 2008

  Кое-что – скорее ощущение, нежели воспоминание. У меня воспоминание о том, что я выглядываю из-за чего-то, наблюдаю.  

* * *

  Мужчина, кого я могла б назвать мальчиком, но тогда еще – мужчина, похвалялся о трупах женщин, какие он оставил на столовой горе.  

* * *

  Я слышала, как мужчины называют количество женщин, с кем они переспали, своим зарубками на топоре.  

* * *

  В 2009 году, у Вулканов нашли массовое захоронение – одиннадцать женщин и один зародыш, закопанные в ряд, как белые линии на парковке.  

* * *

  Адри научил меня, что когда подъезжает мужчина                                             и спрашивает, не нужно ли тебя подвезти, ты всегда говоришь да. ты же всегда куда-то едешь, даже если нет.  

* * *

  Газеты прозвали его Собирателем Костей с Западной Столовой Горы, а девушек именовали без определенного места жительства. проблемными и по многу лет числящимися без вести                                                                     пропавшими.  

* * *

  То был дом моего парня. Мы никогда не выходили наружу, но мне хотелось. Бывало, я выглядывала в окно и скучала по своему папе. Бывало, просыпалась от боли и спрашивала, что он со мной делал, пока я спала.  

* * *

  Он избавлялся от тел работниц секса, и никто не думал искать, пока они не истаяли до силуэта, пока гулявший с собакой не нашел девичью бедренную кость в грязи.  

* * *

  Мы не прекратили садиться в машины. Нам по-прежнему требовалось ехать. По-прежнему был нужен кондиционер воздуха. Мы все еще думали, что если откажешься, хлопот будет больше, чем чего бы то ни было.  

* * *

  Его так и не поймали.  

* * *

  Нашли одного подозреваемого, он следил за работницами секса с веревкой и изолентой на переднем сиденье. Один подозреваемый удушил насмерть девушку, а потом его застрелил ее парень. Где правосудие, когда каждая девушка в этом рассказе либо покойница, либо ей хотят смерти? Где правосудие, когда мужчина не сделал того, о чем мы говорим, но сделал что-то подобное и сжег ее где-то еще?  

* * *

  Я всегда считала, что ошибка так звать — собиратель – орнаментально, пугающе, но неточно. При таком-то названии получается вроде как хобби, вроде как у него дома стоит, скажем так, сервант для фарфора, набитый зубами.  

«первый звонок раздался за день до рождества…»

  первый звонок раздался за день до рождества. я перебирала зеленые булавки орегонской сосны на праздничной распродаже. росла я не в традиции, но жила теперь с парнем, и мы вознамерились играть в домик как следует. мой отец говорит, что нянька, у которой теперь есть имя, каким мы ее называем, пришла в больницу, где работала моя мать, и протянула руку, показала на черненький узелок, темный цветок укола, сделанного невпопад. мать моя перевязала ее чистым бинтом и задала нужные вопросы. некогда она учила меня мотивационному опрашиванию – как, если это делать правильно, человек расскажет тебе обо всем, чего ты не спрашивал, но хотел знать. в данном случае речь шла об отце няньки. о ее теле. о нем – о том, кто бдит у нее в комнате что ни ночь, просит хранить в секрете. о его руке, зажатой в дверной петле, о собачьей пасти, стиснутой у него на правой икре. как мы курлыкали над его ранами, именовали ее ярость краткой и типовой, как спортивный лиф. так и не спросила, с чего это его рука вообще попала в дверную петлю.  

Айлин Уорнос[12] разъясняет мне обязательства

Первое правило. Мужчины всегда хотят проникнуть в тебя, чтобы подарить тебе хворь или ребенка и связать тебя с собой насовсем. Люди станут тебе болтать, что мужчины не любят обязательств, но первое правило в том, что этому нельзя верить. Помни: хворь или ребенка. Ни то ни другое их заботить не будет. Мужчины обязуются тебя уязвлять, а не исцелять. Обязательства я обожаю, уж в этом-то можешь мне верить. Второе правило: ты должна мне верить во всем, потому что я всегда говорю правду. Обязательства я обожаю, потому что терпеть не могу задавать вопросы. Хочу, чтобы все было большим и громким, и навсегда, и точно, и вправду. Хочу произнести полное имя собственной матери. Хочу, чтоб ты мне сказала, что у меня ее нос, и не кривила душой. Хочу, чтобы меня быстро прощали. Хочу сказать, что люблю тебя, на первом же свидании. Хочу крутить твою любимую песню, покуда она тебе не осточертеет, а потом больше никогда ее не крутить. Скажи мне, что хочешь есть, и я поджарю тебе яичницу. Хочу оставаться такой молодой, чтобы не сомневаться, что я никогда не изменюсь. Ненавижу прозренья. Всю свою жизнь я садилась в машины к чужим мужчинам, а хуже всего то, что, когда я их признавала, то не могла вспомнить, откуда. Нет, хуже всего, когда вспоминала, но не могла разобрать, помнят ли и они. Нет, хуже всего было, когда мой рот пульсировал, обхватив такого вот человека, а он и спроси: «Я тебя откуда-то знаю?» Все говорят, что я преувеличиваю, но дело попросту в том, что все может быть очень по-разному почти тем, что оно есть. Терпеть не могу чуть-чуть подмерзать в супермаркете. Мне всего-то и надо – знать, где я нужна, а где нет. И, понимаешь, так я им и говорила. Я говорила им: хочу, чтобы те, кто обидел меня, впредь уж наверняка не обидели других. А поскольку уверенным тут быть нельзя, я отбирала у них все их чертово тело.

III

Большой корабль-матка и все дела, я вернусь, я вернусь.

– Айлин Уорнос

Куда бы ни входила, собой все озаряла

но никогда не напрашивалась быть центром внимания, просто входила, всегда с улыбкой на лице, в восторге видеть тех, кто ее любит, что значит всех, кто с ней знакомился, и я, по-моему, уже сказала, что она всегда сияла счастьем, совсем-совсем и никогда вообще не бывала она в дурном настроении, более того, кажется, ее и без улыбки-то никто никогда не видел, а? я слыхала от одной девушки в церкви, что улыбку ей на лицо пересадили хирургически, – в смысле, просто бурливее и бодрее девушки не сыщешь, все были в нее влюблены, но на свиданья с ней никто по-настоящему не ходил, а оттого она и была еще желаннее, она была целомудренна, слыхала я, но отчего-то в точности знала, как сделать так, чтобы все ее хотели, такая уж была она, такое светлое будущее, светлое настолько, что нам едва удавалось в него заглянуть, не повредив себе зрения, она могла бы достичь всего, чего б ни захотела, стать медсестрой, юристом, безмолвной женой, вот и говорите о девушке с целями, а поверх всего прочего этого? она была звездой легкой атлетики, помогала на благотворительной кухне по выходным и никогда не расстраивала своих родителей, честно, вы только вдумайтесь, никто на всем белом свете не заслуживал этого меньше ее, я могу с ходу назвать двенадцать человек, кто заслуживал этого больше, это почти как заклание жертвы, может, мир просто ее не заслужил, может, никто из нас не заслужил – кого-то настолько цельного, настолько полного сил, такого живого, такого покладистого, такого рассудительного, такого изящного, такого нежного, такого стойкого, такого прелестного, такого нравственного, такого храброго, такого немногословного, такого прирезанного, такого посиневшего, наверное, плюс тут в том, что теперь планка для всех нас не так высока, с ее смертью все мы выглядим лучше, шучу-шучу, вы слыхали, что она цеплялась за забор, когда ее нашли? похоже, она отбивалась адски, жаль, что это был мой день рожденья, и я забыла ее пригласить, жаль, что никто не слышал, как она кричит, так громко играла музыка, а мы все подпевали.

«все, что мы называли гормонами…»

  все, что мы называли гормонами. все, что называли вспышкой раздражения. все чему я завидовала. все, чего мне хотелось. все про другую жизнь няньки, чего я хотела, ту, что я так желала знать, ту, в которой она показывает мне, где прячется.  

Когда его найдут

  Мужчины, его любившие, говорят: «Мы такого не ожидали совсем», — а его бывшая жена скрывается.     Прежде, чем Визалийского Грабителя, ставшего Первостатейным Ночным Преследователем, ставшего Насильником Восточного Района, ставшего Убийцей Золотого Штата, поймали — бывший легавый, живший со своей дочерью и внучкой в крупном пригородном доме с лепниной в Цитрусовых Высотах, Калифорния, — следователей завалили наводками женщины, убежденные, что это их дядя, их парень, их коллега по работе, кто однажды в припадке ярости расколотил экран своего компьютера пустой кружкой.     Все то и дело спрашивают вслух: «Кто б мог подумать? Не кто-нибудь, а он».     Но мы смотрим друг на дружку через всю комнату. Закатываем глаза. У всех нас фоторобот в кармане. Мы все подносили его к лицам наших отцов, пока те спят.  

«что значит…»

  что значит иметь чутье? значит ли это, что я родилась, чтобы избегнуть определенного сорта смерти?  

Перестану ли я когда-нибудь писать о мертвой девушке

  и обо всех способах, какими она, я, мы от-родимся и от рук кого – мужчин, кого мы некогда любили или кто наткнулся на нас, тех, кого мы вывели из себя или отвергли, и потом как они уберут то, что остается, мелкими частями или на виду, или засунув в кровать, чтоб нашел квартирный хозяин.     даже когда я не пишу о мертвой девушке, я пишу о мертвой девушке, даже когда девушка в стихотворении жива, она мертва и я пишу о том времени, когда она была не мертва. извините за убитое настроение.     просто дело в том, что я не могу перестать думать о ней и о том, как, должно быть, боялась она, совсем как я, о том, как и она, должно быть, воображала какой-то тоскливый вариант себя. мне всегда было сложно выбрасывать людей из головы, и, возможно, мертвую девушку я так никогда и не выброшу, ту, что улизнула, чья любимая песня играет в аптеке, пока я жду своего лекарства.     может, у меня внутри мертвая девушка, внутри у всех нас, ждет своей очереди станцевать чечетку на конкурсе красоты, может, прямо сейчас она робеет и нервничает за кулисами, но как только услышит свое имя, заскользит ногами по полу, с перекатом, поменяет ногу и глазом не моргнет.  

«прости, что я так с тобой…»

  прости, что я так с тобой. я знаю, ты так долго держалась. в последний раз мне не позвонили. я увидела ее лицо в интернете и поняла, что это посвящение. ты когда-нибудь думала о том, какую картинку возьмут? если ты это читаешь, выбери, пожалуйста, ту мою, где я в футболке цвета жженой охры, волосы у меня заплетены одной косой, она лежит на плече и спускается через всю грудь. не самый любимый мой снимок, но на нем, говорит моя мать, я больше всего похожа на саму себя. его сделал алек. попроси снимок у него. нянька умерла в больнице, где работает моя мать. нет, нянька умерла в туалете моего любимого ресторана. потом ее отвезли в больницу, где работает моя мать, и она умерла снова. терпеть не могу рассказывать людям, как это произошло. между фактом и истиной есть разница. факт в том, что она передозировалась. истина в том, что он ее убил.  

Элегия по якобы

  В этом месте, провал достаточно широкий, чтобы девушка       прижала пальчик.            Теперь фраза выглядит      как мои зубы.     Мальчик             потрогал меня, пока я спала. Хозяин пирожной лавки               довел двадцать женщин                              до того, что они бросили работу.     Что, как я сказала              случилось, есть то, что случилось                                  а не то, что я помню.  

Ода женщинам на Лонг-Айленде

подражание Дженнифер Гиван[13]

  Я хочу написать стих женщинам на Лонг-Айленде, которые курят сигареты в своих внедорожниках с закатанными окнами, а потом идут на йогу, кто кашляет и матерится в собаке-мордой-вниз, и Дебре из соседнего квартала, у кого твердые мнения о рождественской иллюминации после                                                        Новых годов, кто говорит, что тело у нее не то, что раньше, но то же и с экономикой, и с рогаликами в «Кулинарии                                                    Рикмена», поэтому взятки гладки, кто в шавасане припоминает дочку раввина, та прошлой весной сделала аборт, и Кэнди в углу, мышка тихая и добрая, однако стаскивает напоказ свое кольцо с брильянтом перед занятием, потому что слишком оно тяжелое, называет Дебру                                               пакостью, и весь класс резко вдыхает носом, а выдыхает ртом. и после занятия, когда Кэнди несется домой проверить лазанью, Дебра закуривает свою покурку и звонит лучшей подруге Тэмми.      «И вот девка называет меня пакостью,        пакостью, ты только прикинь, да? Ну и слово        у нас тут какая-то словарная сука просто        и ты знаешь что я ей грю? Я грю        ты про пакость вообще ничего не знаешь,        хочешь знать, что пакость такое? Климакс». И разницы вообще-то никакой, сказала ли это Дебра взаправду Кэнди (вообще-то, нет), потому что Тэмми так завелась от того, что Кэнди обозвала Дебру пакостью                                                   (так и было), что на следующей неделе, когда Тэмми сталкивается с Кэнди, выйдя за покупками в «Роквиллский центр», и Кэнди спрашивает                                                                    у Тэмми, как у той дела, Тэмми оправляет ремешок своей сумочки на плече и говорит: «У нас всех рыльце в пуху, Кэнди», и Кэнди шаркает прочь, уверенная, что Тэмми известно что-то про ее семейную жизнь, чего Тэмми не следует – и она не знает-таки, она просто любит Дебру, у той просто много мнений, и позволь Кэнди ей закончить фразу, Дебра бы заговорила о демонстрации за репродуктивные права, куда она ходила в шестидесятые, и о контрпродуктивных методах                                                               устыжения за секс, какие исповедует организованная религия. Я хочу                                                   написать стих женщинам на Лонг-Айленде, чьи слова тянутся и скручиваются, как жвачка вокруг указательного пальца,                                               женщинам, которые спрашивают, есть ли у меня парень, и не успеваю я ответить,                                                    говорят:      «Только не это. Ни за что, лишь бы не это. Знаешь,      моя подруга Линда, она лесбиянка,      типа, настоящая лесбиянка, и куда б я ни сунулась,      она живет на Короне у      Меррика, у прачечной-автомата, знаешь, о каком      месте толкую? Когда б я туда ни пришла      и не увидела их с ее женой, как ее там      никогда не помню, как звать эту девчонку      в общем, как туда ни приду, грю, знаешь      что мне надо? Я грю, подружку, вот чего мне надо». Женщины на Лонг-Айленде раз в месяц курят траву сбоку от своего дома после того, как их мужья – Ричард Лэрри Гэри Майк или Тони – ложатся спать, они позволяют своим                                                           дочерям — подросткам закатывать вечеринки в полуподвале, пока сами                                                            смотрят наверху «Домашнюю Сеть» и держат бейсбольную биту у тахты на тот случай, если кому-то дадут малинки, пусть даже травить наркотой будет их собственный сын, женщины                                        на Лонг-Айленде не преминут счесть любого мужчину виновным, даже свою родню,                                                         у кого, в конце концов, руки и кровь их мужей, и на прошлой неделе, когда в Квинсе убили девушку на пробежке, женщины на Лонг-Айленде были не-поражены и в ярости, они не звонили предостеречь дочерей. Они позвонили своим сыновьям. Забрали у них ключи                                      от машин, их куртки, заперли двери и усадили их за кухонные столы:      «Если ты когда-нибудь, вообще когда-либо, хоть малейшее       причинишь какой-нибудь женщине неудобство,      я отведу тебя в кулинарию и засуну твою       руку в мясорубку, думаешь, нет?       Ты меня слышишь? Я из тебя «геройский» бутер сделаю.       С майонезом, помидорками, укропом и луком». Я хочу написать стих женщинам на Лонг-Айленде, кто, когда я показываю им нож, который ношу с собой                                                       в сумочке, говорят мне, что он недостаточно крупный, женщинам —                                                  официанткам и агентессам недвижимости, и массажисткам, и соцработницам, и домохозяйкам, и нянькам, которые говорят мне, что хотели бы стать художницами, но       «Жизнь движется быстро. Вот ты учишься машинописи       для новой секретарской должности во Всемирном                                                     Торговом Центре а через минуту она почти прошла, жизнь, в смысле,                                                  но голыми руками не взять меня, всю дорогу по этой жизни, и тебя                                                    не возьмешь, я это вижу по твоей же походке. И вот еще что: когда тебя зовут сукой, спасибо скажи. Скажи, вот уж                                                        спасибо-то».  

Моя девчонка

Ди-Джей и я гоняем посудку в столовке, стилизованной под 50-е, где работаем, а в музыкальном автомате играет «Моя девчонка» за сегодня уже сорок второй раз. Мы все еще подпеваем, хотя нам и неохота, просто так легко это говорить, «Моя девчонка», Ди-Джей останавливается сообщить мне, что однажды она была в телевизоре, в «Выходных данных»[14], говорит она, а уж про «Выходные данные»-то я знаю, что в этой программе ты оказываешься либо как мертвая девушка, либо как ее знакомый, но Ди-Джей – ни то и ни другое. Ди-Джей просто женщина, которая однажды остановила машину, увидев, как вдоль по Центральной бежит голая девушка с обувными шнурками, завязанными на шее, и спросила, не нужно ли ей помочь. «Им придется понять, что такая дрянь как-то случается», – сказала она о собственных дочерях, сбившихся на заднем сиденье, словно бы защищая себя от какого-то сужденья, какое, считала она, я способна, быть может, вынести о ее материнстве, но уж наверняка-то я знаю одно: детей Ди-Джей растить умеет. «Ее похитили, просто забрали от ее квартирки-студии, и она сбежала через три дня пыток», – говорит Ди-Джей, не меняя тона, она никогда тон не меняет, даже когда объясняет компании ребяток на «харлеях» за столиком 10, что пива она им больше не подаст, даже когда отчитывает пацана какой-то дамы за то, что он кетчуп расходует почем зря, даже когда попадает на высокую ноту «Моей девчонки», Ди-Джей, как судейский молоток, отчего-то всегда отстукивает свое одинаково. Можно б даже было подумать, будто она мне рассказывает байку о новом парне своей дочери, как он отказывается мыть за собой посуду, вот досада, этот мужик взял девушку и привязал ее к кроватному столбику у себя в квартире в Альбукерке. Когда его поймали, он привел их к телу на Севере, где родственники первой девушки, которую он убил, нашли в грязи ее браслет. Ди-Джей говорит: «Ту передачу ты можешь посмотреть где-нибудь». Три года спустя после того, как бросила работу в столовке, я переехала в Нью-Йорк с мужчиной, который меня любит, и я пью пиво в баре с плоскоэкранным телевизором над полкой с выпивкой, такие телевизоры обычно держат для футбола, но сегодня они переключили канал на «Выходные данные», и вот передо мной лицо Ди-Джей – она объясняет, что какое-то время наблюдала за девушкой, пока та вбегала в заведения, и всякий раз ее оттуда выставляли. «Никто ей не помог, – говорит Ди-Джей камере. – Но у меня под передним сиденьем в машине всегда монтировка. Я никому не дам нас в обиду».

Айлин Уорнос убеждает меня усыпить мою собаку

Если бы в обществе было приемлемо кусать людей, у каждого человека в этом городе из бедра был бы вырван кусок мяса в форме моего рта. Я сгубила нескольких мужчин, и теперь штат намерен сгубить меня. Когда я была ребенком, вы выколупывали слизней из их ракушек ложечкой и оставляли их жариться на тротуаре. Скольких мужчин ты знаешь, кто так бы поступил с женщиной и по-прежнему свободно ходил бы в гастроном, пробовал все образцы, по выходным бы ездил играть в гольф в своих отпадных отглаженных брючках? В статье обо мне я прочла: всегда можно понять, что убийцей была женщина, – если тело накрыто одеялом. Да просто скажи: всегда можно понять, что убийца – женщина, если она потом прибирает за собой. Просто скажи: всегда знаешь, что убийца женщина, если она пыталась защитить пацана, который потом отыщет тело. Даже у телепередач есть названия, которые показывают, что мы это делаем, лишь когда выходим из себя: Сломалась, Хватит, Месть Черной Вдовы. Но послушай, и это говорю тебе лишь потому, что ты у меня спросила, уж лучше выпустить ее, чем запирать у себя в доме, покуда она не состарится так, что тебе придется носить ее по лестнице. Она заслуживает быть где-то там, где никто ее не боится, и то место, возможно, – смерть. Я просто думаю, до чего это смешно: перед тем, как тебя убьют, тебе дают поесть все, чего ты хочешь. Типа, не надо мне никаких одолжений. Я намерена просить черный кофе, потому что эти хуесосы не заслуживают того, чтобы глядеть, как мне что-то в радость. А ты? Ты сварила этой собаке целую курицу. Дала ей порвать ее в клочья.

Ода моей морде кирпичом

  Ты – розовая броня, помадная бунтарка скулы – сталь, рот – щель головою в землю, злая девчонка.     Ты – вставленные наушники, но без музыки. ты – ключ от дома, ставший лезвием. ты быстрый шаг меж фонарями. напрягательница мудаков и грудобивцев, смех – иностранная речь для твоего языка в сухом льду.     «невозмутимо кислая мина», – называют тебя, но никакой невозмутимости в тебе нет, вообще, губы, как финишная прямая сердца на мониторе. паника при виде тебя, орут своим мамочкам, в горле полно пчел, голова вращается на триста шестьдесят. стерва-экзорцистка просто пытается купить газировки, просто пытается выстирать белье, просто пытается танцевать на вечеринке, потом кто-то просит тебя улыбнуться и кровь принимается бунтовать. «улыбнись» – и ты сбиваешь стамеской собственную челюсть. «улыбнись» – и ты спускаешь рой в рот мужчине, который хочет заглотить тебя целиком. одна теория – ты такой родилась, но я в нее не верю. ты появилась на свет с воплями и живая, а поглядеть на тебя сейчас, поглядеть, как ты выучилась таить свои зубы.     «что за беда у тебя с лицом, сучка, твоя рожа, сучка, что с ней за беда?»     морда кирпичом, я не виню тебя в том, что выхватила железную трубу у них из рук и оставила ею на себе клеймо, что сделала себе флагом свой же трупный мешок.     другая теория – ты его надеваешь каждое утро, туго завинчиваешь, как банку с джемом, но в такое я тоже не верю. ты проснулась такой и была много лет, как можешь ты спать красавицей, когда на двери четыре замка, а пожарная лестница кажется приманкой для взлома?     тебе будут рассказывать, что дом – безопасная зона. нет, безопасная зона – морда кирпичом, морда кирпичом есть дом. морда кирпичом – это отрезать пожарную лестницу. пусть уж горит квартира, если это ему помешает.  

Айлин Уорнос – не мой герой

  Айлин, ты знаешь, до чего трудно вытащить голое лезвие из хватки бритвы «венера»? Конечно, знаешь. Я всегда говорю тебе то, что ты знаешь.     Айлин, всякий раз, когда мой отец покупает антифриз, он проносит его по всему дому, крича: «Это яд, не синий «кулэйд»!» Преимущественно это семейная шутка, но если бы он этого не делал, клянусь, кто-нибудь из нас уже лежал бы холодный и с пеной изо рта.     Айлин, хватит стричь себе челку. Айлин, пойдем купаться. Айлин, не мой себе киску ничем, кроме воды, и даже тогд, не мой внутри.     Айлин, я тебя не люблю. Ты мне нравишься. Айлин, если б ты на меня работала, я бы тебя уже уволила. Айлин, будь ты моей соседкой, я б возвела восьмифутовую ограду меж нашими домами. Айлин, будь ты моей возлюбленной, мне бы пришлось уехать из страны, пришлось бы сменить себе имя.     Айлин, чего ты не поменяла имя? Почему не сбежала подальше?     Айлин, у меня не осталось друзей по старшим классам, скажи мне, что я делаю не так. Скажи, почему мне нравится бросать? Скажи мне, с чего я так благоговею совершенно на ровном месте?     Айлин, я расскажу тебе тайну. Однажды, еще дома, я нашла спортивную сумку, полную украшений и шприцев, и металлических ложечек, и крохотной суммы наличкой. Твоя она была? Нашла ли я тебя прежде, чем нашла тебя?     Хочу забрать тебя домой. Думаю, тебе б понравилось. Столько земли, что выпустишь пулю — она не попадет ни во что, пока не взрыхлит землю. Столько земли, что, если заорешь, ни во что не попадет, просто рассыплется дымкой в нескольких шагах от твоего рта.     Айлин, вот бы мне тебя туда забрать. Уже слишком поздно. Вот бы не навредила ты всем тем                                                                людям. Прости меня, прости, я знаю, ты терпеть не можешь, когда я так                                                                говорю, я лишь о том, что вот бы все эти люди не навредили тебе.     Айлин, когда в следующий раз поймаешь меня на том, что я грызу себе ногти, бей меня по рукам, пока не порозовеют и им не станет горячо. Айлин, слишком много ты                                                                пьешь. От этого ты свирепеешь. Айлин, мы друзья? Когда ты узнала? Что бывает, когда ты уходишь?     Айлин, я хочу быть из тех девчонок, кто пишет письма, да только считаю, что на это уходит слишком много времени. Я хочу быть из тех девчонок, кто занимается йогой, но, по-моему, это скучно. Иногда не могу слушать музыку, потому что от нее кисну. Я боюсь оказаться порывистой, когда б ни стояла на перроне подземки, я стою лицом к стене, не боюсь, что меня столкнут, боюсь прыгнуть просто случайно, боюсь, что легко будет поверить, что я сделала это намеренно. Я не желала становиться той женщиной, какие вечно на нервах, но не хотела становиться и собственной матерью, я все свои увлечения переняла у мужчины, чьей любви к себе мне хотелось. Не знаю, как не становиться теми, кого я привожу домой, я никогда не дралась на кулаках, но мне кажется, я отличный кандидат. Ты права, ты права, давай расскажу тебе о том, что я люблю. Люблю аромат октября в Нью-Мексико. Люблю смотреть, как балерины бьют пуантами в пол. Люблю ресницы Мелиссы. Люблю, когда рядом с моим креслом розетка. Люблю подушку моего отца. Люблю те города, которые любят все. Спасибо, Айлин, мне это было нужно. Айлин, прошу, извини меня. Меня не будет на твоих про́водах. Я не смогу держать тебя там за руку. Оставь им годную цитату. Айлин, каково это — родиться в високосный год? Если ли чувство, что ты вечно лжешь? Есть ли чувство, что ты всегда в отстающих?     Айлин, я тебе говорила когда-нибудь, что мне полагалось родиться в високосный год, но моей матери не терпелось? Если б у нас совпал день рожденья, мы б могли праздновать вместе. Была б у нас с ней пиньята, залезали б на кеги и ныряли, курили б сигареты за надувным замком-батутом. Ели б руками торт. Ты умеешь веселиться на вечеринках, если там не с кем заигрывать? Не обращай внимания, я отстану с вопросами, которые задаю, чтоб оправдать свои скверные привычки, но есть верный ответ, подумай о нем, и потом скажешь мне, когда никто не смотрит.  

История, кончающаяся завтраком

подражание Россу Гею[15]

  Сегодня утром, прежде чем съесть тост с авокадо, который я сделала тебе на завтрак, ты встала под визгом света на веранде и сказала: «понимаешь, что любишь кого-то, когда выглядишь, как я вот сейчас, и тебе уютно», – показывая на свои пересохшие локти и не завязанные шнурки, и поскольку я                                                              воображаю, что ты говорила о том, чтобы дать своему телу существовать в самой истинной его форме, и потому что ты давала мне                                                       трогать свою самую честную кожу, я хочу рассказать тебе историю     о фокусах, что я проделывала, чтобы мое тело исчезло, и потому что я хочу, чтоб ты поняла, начну я еще до начала, где девушке говорят, что для того, чтоб она была любимой, как надо, у нее услужение должно войти в привычку, и поскольку она девушка, которая приходит в движение по громкому школьному звонку, ритуал для нее не диковинка, и потому она его оправдывает, она говорит: «некоторым нужен                                                          кофе, а ему нужно это», – и мне следует прояснить, что он —                                                    это мальчик, но в какой-то миг этой истории он станет мужчиной, и многое переменится, но девушкино оправдание к этому не относится, она говорит: «я много чего делаю раз в день, принимаю душ, ставлю будильник, звоню отцу сообщить, что у меня все в порядке, – говорит она, – что такое                                                                любовь, если не быть нужной и не расстегивать молнию своего горла, если не позволять крысам жить под раковиной, потому что в разгаре зима?»     и хотя девушка и впрямь верит в то, что знает почти все, она готова впитать от мальчика новый словарь, например, когда он говорит сейчас, он имеет в виду здесь, а иногда здесь – это пол его спальни, иногда парковка заправки, мусорные контейнеры за школой, и вскоре бархат желанности огрубевает, и девушка вынуждена лепить новую, рыхлую мантру, чтобы скоротать время, она думает: «на формирование привычки уходит три недели, а это значит – двадцать один день, пока нечто не делается                                                               таким же простым, как почистить зубы», – и она так и делает, конечно                                                    же, так и делает, но вскоре тело его становится неподатливым дару, и она начинает осознавать, что не может стянуть себе рот в нечто потуже, хотя мечтает об этом, губы ее стиснуты, как бархатный кошелек.     но поскольку это лишь сон, нужды его мутируют в опухоль с лицом, с зубами, с руками, и вскоре она уже глотает его подушку, смазывает ожоги от ковра у себя на ладонях и коленях маслом и тряпицей, она принимается воображать, будто тело у нее – тело девушки в ящике у фокусника, чья верхняя часть корпуса откатывается от бедер с легкостью, и это действует, покуда не звенит звонок, и нужда не становится иммунитетом, не становится опухолью, и теперь ему хочется                                                   дважды, четырежды, посреди ночи, но она спит, но он хочет, поэтому она просыпается,     пока не выучивается не просыпаться, не научается запираться в своих снах и оставаться там до натертого утра, и к этому времени у мальчика уже отросла борода, и он подписал договор аренды, а девочка готовится к выпуску, однако думать может лишь о том, чтоб выбежать в открытое поле пшеницы, и уже вскоре после этого мига мальчик отправляется на работу, а девочка уходит не обязательно по своей воле, а по воле открытой двери     и не возвращается, она говорит, что победила, но укрывается шерстью даже летом и обращается в холодную сталь, когда на плечо ей ложится чья-нибудь рука, и она не дает имени касанию мальчика, пока то не приходит к ней во сне много лет спустя, и не выдергивает ее из сна, как это всегда делал он, и теперь девушка стала женщиной, которую можно трогать неправильно, но факт этот — всего лишь постраничная сноска к легенде ее жизни, ее среднее имя не разрыв или припухлость, ее зовут роза вообще-то, как и меня, и она по-прежнему движется в ритуале, но теперь тот ритуал проявляется в бакалейном магазине, где она слишком долго размышляет над спелостью фруктов, покуда не выбирает идеальный авокадо, тот же, что ты нашла на кухонной стойке, готовый к вскрытию, извлечению косточки и вмазыванию в хлеб.  

Элегия по отсосу

  Я не знала, когда это произошло, что это станет последний раз, когда я вытянула шею из-под его живота. Не знаю, чей это был живот или где он сидел, или дрожал ли он, и болело ль у него доброй болью до самых небес. Имеет значение тут                                                              лишь то, что это был последний раз – окончательный глоток, тяжкие                                             занавеси обмахнули мне губы, кишки отрабатывают заключительную смену, чтобы                                         замесить и вытолкнуть спору сквозь самую середку меня. Будь прокляты тошнота                                                              и сплев. Будь прокляты бартер и начинка. Будь проклято кончанье,                                                     где я умоляю. Некогда я научилась этому, держала у себя в ладони,                           как скользкую и тяжелую монету, торговалась за свой секс, мычала своим коленям, измочаленная                                                              и мокрая на полу ванной. Не для тонкой кишки держать ствол у десен и глотать его. Так хвала моим железным щекам,                                                        моей липовой стервозной ухмылке и стону, хвала тому дню, когда я вывалила                                                 в канаву похвальбу охватом и отсосом, затем вырезала себе старый язык и бросила                                                его гнить на солнце.  

Что я знаю об исцелении

  история такова: мой брат в первые недели своей жизни был так набит слизью, что мои родители боялись, он задохнется во сне. даже изо рта у него пузырилось, зеленая протечка, густая, как патока, вниз по подбородку. слишком далеко до больницы, и никакой оплаченной медпомощи, отец мой прижался открытым ртом к носу моего брата, мать сбегала за ведром, и он принялся высасывать мокроту у него из лица, отхаркивать ее в миску, пока его толстый курлыка младенец не испустил чистый вопль. я всегда ревновала его, моего брата, из-за того, как мой отец не дал ему умереть. во всяком воспоминании, что есть у меня, он герой. даже в воспоминаниях не моих. когда отца выбрали в присяжные, судья спросил, есть ли у кого-нибудь опыт домашнего насилия. «так меня и убрали», – сказал мой отец после того, как объяснил, что он поднял руку, сообщил суду о том разе, когда мой брат прижал его к стене и поднес осколок стекла ему к горлу. по-моему, я припоминаю, как это произошло, мне кажется, я там была, наверное, наблюдала из-под стола, кажется, я кричала или ничего не делала. мое первое воспоминание: я наступила на стекло, а когда заплакала, мой отец рассмеялся и сказал, чтоб я сама вынимала осколок. но это, может, и неправда. может, он взял меня за пятку и вложил ее себе в рот.  

«память есть история…»

  память есть история, рассказанная до того ладно, что становится частью тела.  

Сонет зубку чеснока у меня внутри

  вчера я пресмыкалась в ванной, сломала ноготь о свою джинсовую промежность, ежилась в очереди, сплетала колени в бакалейной лавке, выкопала доллар купить целую головку тебя, а настанет вечер – и ты у меня в ванной, тогда ободранная костяшка застряла в машинке четвертачков. ощипан, очищен и втиснут мне в медный рудник, ты – маленький ожог, ты маленький пекарь, месишь хлеб в темной, влажной комнате, работаешь сверхурочно. Сэм говорит: «Вкус проберется тебе в рот к утру, и так поймешь, что все удалось», — а когда я выуживаю тебя всей своею рукой, ты забираешь густоту, яд с собой, лилия — мученица, святитель почвы, опали меня дочиста заново.  

Ода розовому

Мой любимый цвет – «Пепто-Бисмол». Мой любимый цвет – амоксициллин. Мой любимый цвет – пузырек каламина. Я хочу болеть, лишь бы глотать тебя. Возносить свои самые кровенаполненные части и втирать розовое в зудящие, розовые укусы. Все треплются о своих музах, и я себе тоже такую хочу, но я не верю в людей, поэтому назначаю тебя – ты вечно включаешь свой наилучший младенческий голос, чтоб получить скидку, но все это время у тебя смазываются слова. Такому я научилась в средней школе после того, как Элиз дважды раскроила Вивиан голову о тротуар, чтоб у нее вскочило две шишки, как рога, и все звали ее Дьяволом, – что никогда не знаешь, липовая ли стерва кто-то, это можно просто почувствовать, и вот тебе веская причина их ненавидеть. Но ты мне за это нравишься. Вивиан мне тоже нравилась, если честно. Мне нравится, как ты подманиваешь и стегаешь. Финансовая пирамида, делающая пируэт. Котельный бутик. Тюль, если им достаточно жестко потереть кожу, начинает ощущаться как шкурка, так же все наши раны начинаются с тебя. Я не стремлюсь к эмансипации. Наплевать мне на женственность или что там еще. Мне просто нравится то, чем тебя называют, когда ты меняешься, – коралловый, бабл-гам, миллениальный, горячий. Мне нравится, как у всех есть мнение, а ты все возвращаешься и возвращаешься – как ты возникаешь на вечеринке с новой прической, и все убеждают себя, что впервые видят тебя, предлагают налить тебе выпить, хотят примерить твою чудесную шубку. Я поддаюсь на маркетинг. Я купила баллончик для девочек. Ящик подручных средств. Если б смогла – сделала бы: весь мой дом окутан слоем тебя. Если б моя соседка по квартире не была готом, у нас был бы диван цвета фламинго, холодильник – как облитое и окрашенное пасхальное яйцо. Внутри – лишь розовое вино и ломтики грейпфрута. В шкафчике – гималайская соль. По всей кухонной стойке размазан свекольный сок. Мой томный наемный убийца, рискованный непрожаренный стейк, умнейший новичок в команде, если то, что я в тебе ненавижу, – твой цвет, я его обожаю. У меня на кухонной стойке розовый выкидной нож. Если мужчина когда-нибудь поднесет его к моему горлу, я сделаю исключение. Для тебя. Улыбнусь и скажу: «Давай».

Ода левой руке моей возлюбленной

  В первую ночь настает такой миг, после первого всего, когда признаёшь непримечательный талант своей правой руки,     и не знаешь того, что в этот миг всякое созвездие преобразуется в иную картину.     Пояс Ориона смещает свои книжные подпорки к основанию, сталкивает среднюю звезду к вершине, образуя треугольник.     я это вот о чем: если эта правая рука – не самое верное дело                                                              твое, то ничто – не то, чем прикидывается, внезапно все,     что зовется обычным, должно быть чудом, любовные романы в «Уолгринзе» должны быть Библией, еда в кафетерии     приготовлена лучшими шеф-поварами, твоя квартира – самый намоленный музей Бостона.     Но это не ода твоей правой руке, той, какую ты называешь неестественной, однако она отчего-то умеет                                                  двигаться,     словно картограф по карте меня, это ода тому мигу, когда ты перебираешься на другую сторону кровати, закатываешь рукав у себя на левой руке, каким словом назвать то, что становится     более, чем целым? Каким словом назвать птицу, что потрясает, даже пока сидит, а как распахнет она крылья – и наблюдатель                                                             лишается     дара дыханья? Это ли «Вчера день был лучший, но сегодня —                                                      это навечно»? Верить ли это всецело в твое дыханье, пока не достигнешь                                                     уровня моря     и не поймешь, до чего легким дыханье умеет быть?                                То ли слово – просто сиять? Или оно цвести? Что бывает прекрасней руки     живой, проворной и досягающей? Ода левой руке моей                                              возлюбленной есть ода ее голосу в душе,     ода разжатию наших мы-считали-открытыми горл. Когда переключаешься – начинаешь рассказывать мне о своей     обоерукости, обо всем, что ты способна делать ими обеими: набирать тексты, играть в баскетбол, разрезать авокадо                                                             к обеду, —     «Но это, – говоришь ты, – это для моей левой руки и лишь для нее одной», – и тогда, конечно, не успеваю я восхвалить                                                           правую     за ее и без того совершенную форму, ты сияешь, или цветешь,                                                         или становишься птицей в полете, и я сбиваюсь с дыхания, роняю бинокль, мне безразлично, что я больше не могу тебя видеть, поскольку                                                        что такое зрение в самом-то деле? Рука твоя незрима, да, но при этом внутри                                                                     у меня,     а что это, если не зренье? Что есть небо, если не мое тело, дом для крыла твоего, распахнутого и горделивого.  

Я всегда стараюсь сделать свои стихи вневременными

  Я всегда говорю в обход техники, как будто всю информацию беру с пыльных полок университетской библиотеки.     Будто знаю последнюю трапезу мужчины назубок. Словно если упомяну «айфон», стану тупой блондинкой или что-то такое.     Я вот что пытаюсь сказать — что вот честно, я считаю, ставки в «Бестолковых»[16] выше, чем в «Звездных войнах».     Мне кажется, Шер, сохранившая свое красное платье от Алайи, пока ее грабили под дулом пистолета, есть буквально жизнь или смерть, а вот галактическая война – это фигня какая-то, потому что она даже, типа, не настоящая.     Честно, я нашла мужчину, с которым у моей мамы был роман на Фейсбуке. Я знаю, что твоя бывшая окончила школу медсестер. Мне кажется, я краше всех ее самых красивеньких фоточек. Я краше зайки из Снэпчата.     Я не пишу стихов у себя в дневнике, потому что это слишком долго.     Я всегда, типа: «Сотру свой Фейсбук, но как мне тогда узнавать про события возле меня, на которые я никогда не пойду?»     Мечта ренегатки. Я в сиреневом платье с открытой спиной являюсь к тебе на порог. Держу твой любимый «москато». Держу твой любимый фрукт. Держу тебя за руку, пока ты ведешь меня через весь дом на задний двор. Никто меня тут не ждал, но всем легче, раз я появилась. Я одета идеально для этой погоды.     Я так рада, что выбрала этот наряд. Я точно знаю, как танцевать под эту музыку. Свой телефон я оставила на кухонной стойке у себя в квартире и не потянулась за ним ни разу. Сюда я дошла без карты. Я съела идеальный завтрак для целого дня пития. Я лучше тебя. Пахнет от меня лишь чуть-чуть.     Когда небо темнеет, я переключусь на вечерний наряд одной лишь кожаной курткой и мазком жидкой подводки для глаз, как обещают журналы, что ты на это способна. Все так легко. Я люблю своих друзей.     Давайте-ка я вам скажу правду в кои-то веки. Я не общаюсь с людьми, потому что боюсь их разочаровать. Я столько часов провела за разговорами по телефону. Мне по-прежнему нравятся «болталки». Доверяю я в себе лишь одному – как ловко мне удаются слова. Я могу влюбить в себя кого хочешь, если только их нет поблизости.  

Ода неоплаченному счету за электричество

  Избирательно отстраненному мозгу моей возлюбленной —                                                                    как она оставляет валяться в почтовом ящике лишь федеральные письма, но все равно заглядывает в него каждый день, надеясь на что-нибудь написанное от руки     как она опекает посылку с гуманитарной помощью мне и звонит на почту каждый день, пока ту не доставляют мне к порогу, как тщательна она в любви     и безрассудна во всем, что не любовь, моя любимая, кто после первой ночи, которую я проспала у нее в постели,                                                              проснулась под недостойный выключатель, бесполезную розетку     и многословно обызвинялась, сказала, что дело не в деньгах, а скорее в уме, дала слово, что обычно всё не так, «такого никогда не бывает,     у электрической компании на меня зуб». и я сидела в потемках, невозмутимо, а батарея в моем телефоне иссякла, компьютер меркнул до мертвого     пока не ушла на работу, еще не зная, что вот это, эта кулема, а не девчонка, станет моей великой любовью, а пока же, дорогой читатель, в нашей истории она всего-навсего новая девчонка, заполошная, убежденная,                                                     что ее тихий дом поломал нам всю сделку, что после работы я не вернусь, а, напротив, найду себе новую возлюбленную,     кто пользуется кредиткой или автооплатой, и сколько б я ее ни заверяла, не могу объяснить, что в запахе ее скальпа электричества хватит,     чтоб снабдить им всю деревню, меня, голос ее – лампа                                                       для чтения, ее живот – разветвитель питания, каждый палец – тысяча                                                               вольт. Любовь моя, если б я могла тебе сказать – сказала б.     Каждый день до этого был днем без электричества, темный дом, нашаривание бумажника и ключей — кому нужен свет, когда у меня есть ты?     Что есть свет, как не твое неумолчное мурлыканье? Кто они такие, чтобы говорить мне, что такое свет, мужчины в темно-синих                                                                   поло и белых фургончиках, кто они такие, чтобы именовать энергию     этого дома? И вот, вместо этого заверения я попросту возвращаюсь. И когда прихожу, конечно, моя любимая стоит в гостиной, вот же она,     среди сорока свечей, окруженная светом, конечно, моя любимая, вот же она, в живом свете, конечно, моя любимая, вот она мнется     с огнем, говорит, что сделала все возможное.  

Скажите, я всегда влюблена

  они все так говорят, когда я вваливаюсь на ужин, непросительно опоздав, и сумок слишком много, бормоча про какую-нибудь новую возлюбленную, и как они слушают лучше, чем перед этим. скажите, на сей раз вы не верите мне, потому что в последний раз я потеряла полгода, скорбя по нашему расставанию, курила одну от одной на крыше рядом с аэропортом, где каждые четыре минуты по небу рвал свое брюхо самолет, пока не возникла новая любовь, не потанцевала со мной на парковке и не убедилась, что я пью воду. да, я думала, что одна задержится до моего дня рождения, и нет, не задержалась, да, к зиме я была одна, исповедовала некую знакомую скорбь, мое старое таинство сердца. ладно, ладно, еще одна подкатила к весне, отвалила к следующей осени, конечно, мне известен порядок, вы меня ничему не учите, когда говорите это, но скажите, я всегда либо влюблена, либо с разбитым сердцем, скажите, мне следует быть одной чаще, я призна́ю, иногда я не доверяю тому, как поклоняюсь, ага? иногда забываю, кто есть кто. я знаю знаю, сколько божеств может у девушки быть? к кому домой подастся она, когда умрет?  

2041

  но взаправду на сей раз, нам дали дату, предупредили, что если не изменим своих замашек — пластиковых фетишей, комков горячих шин, черного дыма, густого, как сливки, что льются птице в рот, – привычек, что-то я не уверена, что именно произойдет такого, что нас не станет, поэтому я пошла и решила собрать шкурки от авокадо и скорлупки яиц в ведерко на компост, как будто это неким                                                           манером заставит мир позволить мне любить тебя дольше.                                я не настолько наивна, чтоб верить, будто у тебя те же мотивы, – что ты вытираешь                                                        руки о штаны и бранишь меня за то, что вода течет в раковину, пока я отдраиваю кастрюльку, или что ты готова нести                                    по два галлона молока в каждой руке, как одинаковых деток, а не попросишь пакет, что масла, и воск, и мыло в стеклянных бутылочках — они потому, что ты не хочешь, чтоб мы умерли в одиночестве                                                       при потопе, а лучше вместе где-то с придурочными сверчками и старыми деревами, где-то за 2040-м, где будем пить из банок и растить себе свой шпинат, но я думаю, любовь делает нас                                                         эгоистами, поэтому позволь мне признать, что на прошлой неделе                                   за нааном и желтым карри, когда ты сказала, что скоро будет война, и хоть ты в такое не веришь, тебе придется купить пистолет, «потому что нам предстоит защищать только тех, кого мы                                                            любим», я подумала, может, ты считала, что я в безопасности за дверью, банки чистой воды подпирают матрас, а ты стоишь снаружи в нашей пустыне, винтовка прижата к тому месту у тебя на груди, куда попадает моя голова, вперяешься в загаженный горизонт, наготове.  

Айлин Уорнос ведет возлюбленную домой

  значит, она рыбы, так? что означает, она уже влюблена в девушку у другого конца стойки бара, которая пьет     виски неразбавленным, и у нее «рыбий хвост», как у нее, только рыжий.     рыбам очень нравится видеть какую-нибудь разновидность себя                                                       во всем. рыбы любят лишь то, что сообщает что-то о том, кто они.     айлин тут, в этом байкерском баре в дейтоне, флорида,                                           под названием «Зодиак» потому что ей хочется положить себе в рот что-то влажное                                                                    и живое.     я не хочу говорить о мужчинах, которые пытались убить айлин или как она убивала их первой, не желаю о том,                                                            что самооборона     не делает тебя серийной убийцей, о том, как она сказала,                                          что если б сотня мужчин попыталась ее изнасиловать, она б убила сотню мужчин.     сегодня вечером мне хочется поговорить о двух девушках,                                           что целуются у стены в переулке за лесбийским баром. хочу поговорить о том, что в стране почти не осталось лесбийских баров. и одна теория, почему оно так, – в том, что женщины-квиры     скорее склонны влюбляться и съезжаться друг с дружкой а в итоге прекращают ходить в бары.     когда-то мне было грустно, что у меня в городке нет бара                                      для гей-девчонок, а потом я вспомнила, что любовь может убить                                        промышленность.     если когда-либо я оглянусь и подумаю, что мне следовало                    проводить больше времени где-то с моими друзьями, я во всяком случае буду знать, что почти всю свою жизнь я провела влюбленной.     я хочу поговорить о том, как айлин и тирия ходили домой и бросили посещать «Зодиак». о том, что «Зодиак»                                                      разорился.     я хочу поговорить о том, как они никогда не ходили                                  на свидание, они просто шли вместе домой и не выходили из дому неделю.     когда тирия заподозрила, что айлин убила больше, чем одного                                                          мужчину, случилось это потому, что айлин принесла ей подарки,     какие были ей не по карману. я хочу поговорить о том, как под конец тирия произнесла:     «мы были скорее как сестры, чем как любовники», в конце тирии обещали неприкосновенность.     в телефонном разговоре, прослушанном полицией, айлин                                               назвала тирию своей «правой рукой», своей «левой рукой», «своим дыханием»,     как тирия только и могла ей отвечать, что «пожалуйста,                                                         скажи им, скажи, пожалуйста, вслух». но айлин не хотелось об этом                                                разговаривать.     ей хотелось поговорить о любви. и тирия повесила трубку, безуспешно, и сотрудник велел ей     «сказать вот так, скажите ей, что ей это сойдет с рук, скажите ей, что все будет не так уж плохо».     но как, всякий раз, три дня подряд, полиция слушала, как айлин говорит о любви.     о своей правой руке. своей левой руке. своем дыхании. ее дыхании. ее дыхании.  

«я не намерена проскочить целую жизнь…»

  я не намерена проскочить целую жизнь, но если б я вам выложила все, мы б тут просидели день напролет. но вот такое, что я вам рассказать могу, и оно не должно стать намеком или трагедией, это просто история начистоту. когда на видеокассетах выпустили «титаник», он был такой длинный, что продавался комплектом в коробке из двух кассет, и нянька выделила целый вечер на то, чтобы его посмотреть. мы валялись на животах, подперев головы руками, локти на полу у нее в комнате с плюшевым ковром, и когда началась сцена секса, она попросила меня сходить и принести ей стакан воды, а когда я вернулась, рука роуз уже сбегала по затуманенному окну. когда он рисовал ее голой, она позволила мне остаться. когда судно раскололось надвое, я у нее спросила, по правде ли все это было, и она ответила да. когда джек замер у деревянной двери, я спросила, по правде ли все это было, и она ответила нет. «но если б не было истории любви, – сказала она, – это было бы просто кино про то, как гибнет куча народу».  

Еще кое-что я знаю про исцеление

  вот что случилось где-то на 101-й между Портлендом и Аркатой, где Марияхосе и Хоакина, вспомнив, что я говорила об исполинских деревьях, как они мне напоминают, что все, что б я ни чувствовала, мелко и временно, будили меня и показывали в окно, стоило нам проехать мимо них, семейства тех бордовых чудищ поодаль от трассы, некоторые широки, как наш пятнадцатиместный пассажирский фургон. под конец деревья уже не имели значения, все дело было в том, что кто-то их увидел и подумал обо мне, растряс меня ото сна и заставил взглянуть.  

Все пропавшие девчонки тусуются без нас

  пусть это будет фольклор. не в поле. не река, не рот                                           полуоткрытый, хер намятый под высокой травой за баскетбольной площадкой.     не в парке или на дне пруда, из которого спущена вода, не в багажнике у их парня, не у парня в чулане     или меж половиц у него в доме. они живы, но не в подвале, не озирая доску объявлений в бакалейной лавке,     ища на ней их юные и пропавшие лица. нет, у девчонок конкурс: кто сумеет поймать больше комнатной моли     в банку с крышкой, кто быстрей добежит до амбара,                                             чтоб поставить ее на подоконник кухни в золотой час, янтарный свет     и его краткое поглощение. Единственная награда в том, что победителю достанется увидеть первым — орда каштанового оттенка, облитая медом, бьется в стеклянные                                                               стены     и жестяную крышу, не сломленная человечьей рукой.                                           Все девчонки слетятся стайкой вокруг – толпа нежных рассерженных, живая лампада,                                   калейдоскоп крылышек — на миг все они в одном месте, дотемна, покуда девчонки                                                     не растеряют интерес и не отправятся спать под теплыми впадинками                                             и ногами друг дружки,     и тут самая старшая девчонка вынесет банку на крыльцо                                              и отвинтит крышку, пусть трепетные тела плещут вон, словно свадебные голубицы,                                        неистовые и расцветшие в ночь.  

В будущем я люблю ночную пору

  каждый вечер чашка можжевелового чаю. окошко приоткрыто ради ветерка.     выдвижной ящик чистых ножей на кухне. применяются лишь к фруктам.     никогда у меня не под подушкой. сон мой — равномерный ход. он так долог,     что то, что я когда-то читала о том, как он будил девушек     фонариком в лицо, заржавело и лежит нетронуто на донышке моего черепа.     розовый баллончик можно отыскать в мелочных лавках, помаду, что превращается в лезвие, лак для ногтей, что меняет     цвет, если его макнуть в отравленный напиток. напоминание о ритуалах, что были у нас, чтоб не впускать друг друга.     девушка наблюдает, как небо уходит, и не перестает смеяться. вода лишь знает, как ее тело     движется. мы ходим повсюду. нет такого понятия, как в спешке, если только не наперегонки. я стара.     тело мое – тысяча морщин, немощных и ноющих, когда сажусь. мои волосы по-прежнему выпадают с той же                                                         скоростью,     только на сей раз – цвета устриц, серебристые и влажные, и вьются у меня в стоке. мои стопы     все так же толсты и налиты кровью в жару, мне все так же нравится покурить, но я до сих пор не курю, я по-прежнему думаю,     что еще заплачу за те дни, когда курила. у меня до сих пор                                            воспоминания — то, как я превратила эту породу страха в религию. то, как я     репетировала тот день, когда меня не останется.                                    но в большинство дней я предпочитала забывать, каково это было, когда они бродили по Земле – те мужчины, кому хотелось определять, когда тело девушки     перестает двигаться, мужчины, одержимые нашими шеями, мужчины, заслужившие себе клички вроде Зодиак[17],     СПУ[18], Потрошитель, Собиратель Костей, мужчины, которые говорили, что канут во тьму.     в итоге их прикончила хворь. недуг, выпадающий на долю только тем,     кто хотел, чтоб мы канули. газеты хотят рассказать нам про научную сторону этого, и я слыхала разное, как образуется     носитель в той части мозга, где располагаются фантазии о насилии. как чем хуже мысли,     тем хуже недуг, разрастается до того, что зубы выпадают. помню, видела их,     головы запрокинуты на вечеринках и хохочут, раззявив челюсти, быстрый промельк недостающих     моляров. у худших были вставные, плакаты предостерегали женщин: отказывайтесь от свиданий                                                с мужчинами,     у кого лакированные улыбки. со временем недуг сползает к шее, прибивает кровь к поверхности,     покуда плоть не синеет и не бугрится. таких уже немного увидишь, их держат в карантине мамаши,     что совали им в рожи любовные романы, умоляли их жаждать чего-нибудь понежней. но чаще всего     бывало слишком поздно, чаще всего – неизлечимо, и вскоре                                                          грудь у них вваливалась, тихонько, как медленно сдувающийся                                                     воздушный шар.     да, имелись вакцины. да, хирург убеждал в добрых чарах своего скальпеля. да, многим мужчинам раскраивали горло или делали надрезик за ухом. но всегда они возвращаются. если их оставить в покое                                            достаточно надолго,     синева вновь выползет на всеобщее обозрение и запоет. теперь нам остались лишь памятники этому благословенному                                                      апокалипсису.     могильные камни, выбритые начисто и бессловесные, вкопанные их матерями, дабы скорбеть в стыде.     радикальные девчонки вырывают их из земли и разбивают вдоль автотрасс, след раздробленных     камней тянется на мили. остаются лишь те из нас, кто помнит. остальные – только что родились или пропали без вести.     как назовешь это чувство, что уже не живет в твоем теле?     назовешь ли его памятью? назовешь ли бывшим? позовешь ли его и умолишь вернуться?     иногда я произношу его вслух, чтоб убедиться, что еще в силах произнести. говорю его зеркалу: смотрите, как тужится у меня рот.     затем я хватаю его за шею и сдавливаю, пока не обмякнет, запихиваю обратно на дно реки.  

Благодарности

Спасибо редакторам следующих журналов, где были впервые опубликованы эти стихотворения:

«История, кончающаяся завтраком», «Возлюбленная как сон», и «Вот что вам нужно знать» – «Poetry City, USA, Vol 8»

«Премудрая» и «Первое бритье» – «Tinderbox Poetry Journal»

«Азартная игра» – «The Missouri Review»

«кручу назад» – «Muzzle Magazine»

Спасибо «Button Poetry» за первую публикацию следующих стихов в «New American Best Friend»: «Премудрая», «Ода женщинам на Лонг-Айленде», «кручу назад», «ода моей морде кирпичом» и «Автокросс».

Вечная благодарность моему агенту Макензи Брейди Уотсон за то, что нашла меня, а затем отыскала во мне эту книгу. Ты изменила мое понимание себя-писательницы, и никаких слов не хватит, чтобы как следует выразить мою благодарность за этот дар.

Спасибо моим редакторам Уитни и Клио – за ваш восторг и радость, и за то, что верили в мою способность написать книгу, которую я хотела увидеть. Спасибо, что рискнули со мной. Спасибо всем в «The Dial Press» за то, что обеспечили дом этому проекту.

Спасибо моим импресарио Питеру Агостону и Луне Олаварриа-Гальерос – за ваше упорство и за то, что мои мечты осуществлялись.

Мелиссе Лосаде-Оливе – за твое сестринство, за то, что поехала со мной в Вермонт, за поощрение меня больше произносить всякое вслух и за то, что научила питать дружбу. Мариихосе и Хоакине – за то, что согласились ездить со мной два самых важных месяца моей жизни. Спасибо за то, что были самыми крепкими стервами, кого я знаю. Все, что мне известно о безоговорочной любви, я знаю от вас. Спасибо, что исцелили меня.

Всем моим терпеливым друзьям, которые читали множество вариантов этой книги и помогали ей стать тем, во что она превратилась сейчас: Сэм Раш, Хьё Минь-Нгуен, Дезири Далджакомо и Сьерра Демалдер. Умпе – за любовь и поддержку, которые ты мне дарила почти все время, пока создавалась эта книга.

Спасибо вам, Пол Тран, Рейчел Губоу, Блайт Бэрд, Донте Коллинз, Алек Лёзер, Ноа Браун, Эдвин Бодни, Анджелиа Мария Агилера, Эшли Хейз, Рейч Джексон, Джэззи Дена, Мейсон Грейнджер, Мэхогани Браун, Джош Карп и Джейни Джонсон, – за, превыше всего прочего, вашу дружбу. Спасибо тебе, Нико, за то, что показала мне звезды.

Спасибо моей родне за то, что продолжаете поощрять меня, чтобы я рассказала свою историю так, как я ее помню. Мисс Бернстин – без вас я бы не стала писательницей. Спасибо за то, что увидели во мне такое, чего я б не могла разглядеть гораздо дольше.

Фаустино Вилья, Халид Али, Мики Фигейроа, Эва Креспин, Рид Адэр Боброфф, Кенн Родригес, Трей Даль, Хаким Беллами, Джо Ромеро, Джессика Хелен Лопес и Дэмьен Флорес – спасибо за то, что вырастили меня.

Девчонкам, с которыми я росла, а также тем женщинам и девушкам, которых я потеряла: Стефани С., Барбара, Натали, Тейлор К., Тейлор Х., Шона, Стефани Д. К., Аври, Мег, Джоанна, Ли, Лидия, Гэбби, Сэм, и Ди-Джей.

Спасибо Ариане Гранде за то, что позволила мне поблагодарить моих бывших возлюбленных, без кого многие из этих стихов не существовали бы.

Мои читатели, слушатели и зрители, которые так нескончаемо поддерживали меня все эти последние несколько лет, – моя работа принадлежит вам. Вы – мои любимые фанатки.

Эта книга посвящается всем женщинам, пережившим жестокое обращение мужчин или чьи жизни были у них отняты мужчинами, – женщинам, либо ставшим знаменитыми посмертно, либо сохранившим безымянность в обществе. Я пишу для вас.

1

Трейси Чэпмен (р. 1964) – американская фолк-, блюз- и соул-певица, исполнительница собственных песен. Строки из ее песни «3000 миль» из альбома «Где ты живешь» (2005). – Здесь и далее примеч. пер.

Вернуться

2

Ада Лимон (р. 1976) – американская поэтесса, лауреатка и финалистка ряда литературных премий.

Вернуться

3

Мелисса Лосада-Олива (р. 1992) – американская поэтесса и просветительница.

Вернуться

4

Ким Аддоницио (урожд. Ким Эдди, р. 1954) – американская поэтесса и романистка.

Вернуться

5

Джонбеней Патриша Рэмзи (1990–1996) – американский ребенок-«королева красоты», убитая в отцовском доме в Боулдере, Колорадо. Хотя была найдена записка о выкупе, это преступление до сих пор не раскрыто.

Вернуться

6

Удостоверение личности.

Вернуться

7

Из очерка «Своя комната» (1929), пер. Н. Бушмановой.

Вернуться

8

Теодор Роберт Банди (урожд. Коуэлл, 1946–1989) – американский серийный убийца, похититель людей, насильник, некрофил и грабитель. Садист и социопат, признался в более чем 30 убийствах в 1974–1978 годах.

Вернуться

9

Ханиф Абдурракиб (р. 1983) – американский поэт, эссеист и культурный критик.

Вернуться

10

Английская писательница Вирджиния Вулф покончила с собой 28 марта 1941 года, утопившись в р. Уз в Сассексе, предварительно набив карманы пальто камнями.

Вернуться

11

Имеется в виду серия нераскрытых убийств 11 проституток и захоронение на Западной Столовой горе в штате Нью-Мексико. Захоронение обнаружено в 2009 году, ненайденный убийца получил кличку «собиратель костей».

Вернуться

12

Айлин Кэрол Уорнос Прэлли (урожд. Айлин Кэрол Питтмен, 1956–2002) – американская проститутка, серийная убийца, в 1989–1990 гг. застрелившая в упор семерых мужчин.

Вернуться

13

Дженнифер Гиван – мексикано-американская поэтесса и романистка.

Вернуться

14

«Dateline NBC» (с 1992) – американский телевизионный журнал новостей, в настоящее время посвящен преимущественно криминальной документалистике.

Вернуться

15

Росс Гей (р. 1974) – американский поэт и преподаватель.

Вернуться

16

«Clueless» (1995) – американская подростковая комедия реж. Эми Хекерлинг. В главной роли Шер Хоровиц снялась Алиша Силверстоун.

Вернуться

17

Зодиак – кличка до сих пор не опознанного и не найденного серийного убийцы, действовавшего в Северной Калифорнии по меньшей мере в конце 1960-х – начале 1970-х годов. По его собственным утверждениям, убил 37 человек, из них подтвержденных жертв – 5, раненных – 2.

Вернуться

18

Имеется в виду Деннис Линн Рейдер (р. 1945) – американский серийный убийца, убивший в Канзасе 10 человек в 1974–1991 годах. Дал себе кличку «BTK» (bind, torture, kill; свяжи-пытай-убей). В настоящее время отбывает 10 пожизненных заключений.

Вернуться

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg