«Цветная Триодь»

Цветная Триодь (fb2) - Цветная Триодь (Стихи, поэмы) 148K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Светлана Васильевна Кекова

Светлана Кекова ЦВЕТНАЯ ТРИОДЬ

* * *

В лесу прохладном цветёт кислица и слышится песнь дрозда. Душа проводит два дня как птица, ища для себя гнезда. Душа не может в озёрной глади увидеть своё лицо — иконой неба в цветном окладе становится озерцо. Земля покрыла сухое тело, на землю легла сирень… Какую песню неслышно пела душа моя в третий день? Да, ей, бездомной, уже не надо Цветную листать Триодь — селенья рая и пропасть ада покажет душе Господь. И будет ветка стекло царапать и солнце сиять, как медь, и будут слёзы неслышно капать, а сердце — страдать и петь.

* * *

Не нужно искать утешенья нигде — ни в беглой воде, ни в зелёной звезде, ни в звуках волшебного рога, а только у Господа Бога. В воде, как дитя, вырастает коралл, вздыхает в заветных глубинах: — Зачем Ты, о Боже, меня покарал, лишив меня крыл голубиных? — — Не нужно себя разрешать от оков, как воду реки — от воды родников: попробуй достать из-под спуда простую надежду на чудо. — А голубь вздыхает, летя над водой: — Один я остался на свете, хотел бы питаться я пеной седой и плакать, как малые дети. — — Не нужно тревожить заветных могил, покуда последний твой час не пробил, не плачь перед самою смертью, а веруй Его милосердью. — Зелёная гаснет на небе звезда, шепча: я под утро воскресну —, а ставшая бурным потоком вода не хочет заглядывать в бездну. — Ты тоже, любимый, туда не смотри, под утро солёные слёзы утри — пусть голубь воркует приблудный и День приближается Судный…

* * *

Виден в небе Овен сквозь глаз Тельца. На цветах в июле нежна пыльца. Не скрывай от нас Своего лица. Чьи рога, как лира, а глаз — агат? Проплывает облако, как фрегат. Тот, кто знал, что беден, — тот был богат. Он одной рукой открывал ларцы, а другой ломал от куска мацы, за лачугу он отдавал дворцы. Млечный путь широк, как река Десна. Человеку земная судьба тесна. Он в её тисках, как в оковах сна. Он бы мог ещё совершить бросок через глину, камни, морской песок, чтобы воздух был, как вода, высок. Чтоб вода была, словно жизнь, быстра, и стояла смерть, как её сестра среди пламени Твоего костра, где сгорает вечно солома звёзд; где над бездной ада — висячий мост, на мосту — поэт, словно певчий дрозд. Он восславит Господа в узах сна, он ещё поймёт, в чём его вина, — жизнь ему служанка, а смерть — жена, а рабыня-рифма несёт кувшин, у подножий слов иль у их вершин омывает молча следы морщин с Твоего лица…

* * *

Совершает грехи и томится виной на невинной земле человек земляной. Он встаёт, как ребёнок, на шаткий мосток, через реку, вершащую путь на восток, на восток, на восток, где небесный алтарь бирюзу и лазурь превращает в янтарь. Он под небом стоит, не подняв головы, только слышит младенческий лепет листвы, щебетание птиц и молчание рыб, что плывут под водою, хвостом шевеля, и, ладони наполнивши ладаном лип, непрерывной хвалой отвечает земля, вознося фимиам дорогим небесам… А в реке плодоносный сгущается ил, и слепой человек удивляется сам — что, он, глиняный, перстный, с собой сотворил? Он ходил по земле, не оставив следа, он в родник обручальное бросил кольцо, неожиданно понял, что только вода, омывая грехи, освежает лицо, что любить без ответа — не стоит трудов, что живут с ощущеньем своей правоты лишь слепые жильцы земляных городов — черви, лярвы, личинки, медведки, кроты. А вода всё бежит и бежит на восток, появляется месяца слабый росток, а когда он начнёт и сиять, и цвести, ты меня, человек, пожалей и прости.

* * *

О мгновеньи меж Рыбой и Овном, о поэте с закушенным ртом, о молитве при звоне церковном, о ушедшей любви — и о том, что в сияющей вечности вьётся между нами незримая нить… Жизнь повсюду течёт, как придётся — и не будем о ней говорить. Так о чём? О сиянии алом, что сквозит в золотых облаках, о свиданьях за пыльным вокзалом, о синице в дрожащих руках, о смиренной, как ангелы, глине, из которой нас вылепил Бог, и об этой ликующей сини — нашем праве на выдох и вдох. На ладони у сводной сестрицы аккуратной головкой вертя, — Чем журавль благородней синицы? — тихо спросит нас Божье дитя. Только я ничего не отвечу, тяготясь неизбывной виной, и заплачу — надеясь на встречу в новой смерти и в жизни иной. 14 июля 2000 г.

* * *

Сколько дал мне Господь — я запутался в этих дарах. Я подобен овце, что затеряна Богом в горах. Тёмной ночью я плачу, а утром синицу ловлю, потому что синица — родная сестра журавлю. Я — грядущего пленник, я узник вчерашнего дня, здесь незримою сетью ловило пространство меня, только плыл я, как рыба, вдоль мелкой прозрачной реки и смотрел, как на рыб рыбаки расставляли силки, как ходил птицелов с муравьиной мукой в бороде и руками ловил отражения чаек в воде. А на дальнем холме, где трава, как вода, зелена, укрывала меня голубых облаков пелена, и сияла луна, так что слёзы текли по лицу, и пастух находил в одиноком ущелье овцу. Он смиренно шептал: что там видится, там, впереди, где заблудшую душу Господь прижимает к груди?

* * *

1

Дни твоей любви — как в руке гроши. Дай один пятак на помин души, а другой пятак ты в колодец брось — тяжело живым жить с живыми врозь: тем, кто ищет крест посреди могил, тем, кто умер и имя своё забыл. Покидает слово поверхность губ, и закрыт, как ларь, деревянный сруб — в нём столпом хрустальным стоит вода, как любовь, что ещё не дала плода.

2

Тяжело тебе говорить: «прости» — дни твоей любви, как вода в горсти, утечёт меж пальцами, утечёт… Что другим позор — то тебе почёт, что другим убыток — тебе улов — несказанный смысл в паутине слов.

3

Строя в небе город, снуют стрижи, и цветут, как сон, васильки во ржи. Пусть в воде светло, а в земле — черно, но твои слова — как в руке зерно. Прилетит синица из дальних мест, где с колодцем рядом — дубовый крест, а с рябиной жаркой — прохладный клён, где детей головки светлы, как лён, так светлы, что, кажется, час пробил выходить усопшим из их могил.

4

— Но легко ли миром повелевать? — спросишь ты у леса, земли, реки. Прилетит синица зерно клевать, пить святую воду с твоей руки прилетит прозрачная стрекоза, приползёт заботливый муравей — и твоё лицо обовьёт лоза, позабытый царь голубых кровей. Вот и жизнь прошла, как короткий день, отгорел закат — впереди темно, и, уже не жалуясь на мигрень, обнажил колодец сухое дно. Там блестит монетка — последний знак, что любовь в душе оставляет след, а душа летит в тот слепящий мрак, где уже ни жизни, ни смерти нет.

* * *

Это — ты, похороненный заживо, говоришь глинобитной стране слово — пуха белее лебяжьего, тяжелее, чем камень на дне, легче облака, ангелом тканного, крови жертвенной горячей… Это — жизнь, обретённая заново у семи чудотворных ключей. Но, покуда из сил ты не выбился, знай, что эры иные грядут: пирамиду над чучелом ибиса египтяне опять возведут. Возведут с аккуратностью жреческой, маскируя священный испуг, — и на флейте, на дудочке греческой заиграет последний пастух. Если б был ты доверчивым юношей, что б у Господа ты попросил? У могил, перекрёстков и пустошей выбивается время из сил. Пляшут стрелки, качается маятник, зеленеет небес бирюза, а в душе твоей грешник и праведник смотрят пристально Богу в глаза. И, знакомый со смертью отсроченной из молитв разведёнок и вдов, дышишь небом, землёй развороченной и водой Патриарших прудов.

* * *

Не хватай на небе коня за холку — там, внизу, упорные ходят слухи: если только сделаешь в небе щёлку, сквозь неё полетят молодые духи. И тогда тебе не к жокейским гетрам привыкать, мой друг, — к похоронным дрогам… Словно прах, носимый астральным ветром, по воздушным будешь лететь дорогам. Будешь трогать стёкла избы крестьянской, словно веткой клёна стекло царапать, что тебе подарить, сироте казанской — пиджачок потёртый, рязанский лапоть? Молодая ива дрожит от гнева — мол, не зная броду, не суйся в воду! Ты её не слушай — ведь только небо ограничить может твою свободу. Может только небо в разводах бледных, потому что небо — всему основа… Для богатых слово — что хлеб для бедных, а для бедных хлеб — это Божье слово.

* * *

Вечность — храм со стеклянными стенами… Ты уже приближаешься к ней всеми листьями, жилами, венами и сплетением мёртвых корней. Можно сдаться ещё унизительней, как дыхание, жизнь затая. Чем ты проще живёшь, тем пронзительней будет горькая повесть твоя. Только Богу — страдания крестные, а тебя не оставят в беде крины сельные, птицы небесные, листья в воздухе, рыба в воде. Брось ненужные тяжбы со временем, чем томиться и плакать о нём, то, что кажется мукой и бременем, выжигай покаянным огнём. Со смиреньем, с серьёзностью жреческой съешь последнего хлеба ломоть — пусть оградой души человеческой остаётся по-прежнему плоть, неуёмная, жалкая, грешная, обречённая плакать и ждать, безнадежная и безутешная, как дитя потерявшая мать.

* * *

1

Светит солнце в сердцевине мира, отчего же край небес свинцов? Ходит птица в зарослях аира, ищет разбежавшихся птенцов. Солнца луч, как сладкая заноза, в теле пробудившейся реки. Золотая северная роза на волну роняет лепестки. Закрывает раковина створки, что-то непонятное шепча, и горит, как факел, на пригорке жёлтая адамова свеча.

2

Если высечь искру силой тренья, можно сердце заново зажечь, чтоб случались поздние прозренья и скупая вырастала речь. Среди слов, исполненных сиянья, слово-солнце разрывает синь, и горька, как слёзы покаянья, медленно растущая полынь. А в воде, средь волн её и складок — весь земной и весь небесный мир… День проходит — но и он не сладок, словно корень Ирода — аир.

* * *

Тянут лица вверх лопухи, крапива, астрагал, душица, зелёный зонтик. В шалаше просторном плакучей ивы завершил удод небольшой ремонтик. Я глаза закрою — и вижу снова, как, дрожа, цветок обнажает пестик, минарет узорный хвоща лесного и сурепки жёлтой нательный крестик. Жизнь течёт потоками жаркой крови и бежит ручьями прохладной лимфы, а река смеётся и хмурит брови, искупая этим банальность рифмы. Муравьи по берегу ходят строем, и небрежно ветер ломает сучья, и роятся рифмы пчелиным роем, и шмелями в небе гудят созвучья. Ангел крылья в синей листве купает, мотылёк парит в ореоле света, и такой — прислушайся — наступает благодатный час на исходе лета, что сосна — сестра твоему предплечью, — на лицо воды уронив иголки, видит, как родник истекает речью, создавая плоть многошумной Волги.

* * *

Где река бежит за седьмой горой, человек лежит на земле сырой. Отлежал бока человек ничей, и течёт река из его очей. Видно, нет над ним никаких властей — и восходит дым от его костей. Свод небес дрожит, а вода бежит, на сырой земле человек лежит. Лес скрывает тьму, мглу хранят поля… Говорит ему мать сыра-земля: — Что лежишь, мой сын? Вот — накрытый стол, вот дубовый тын, вот — сосновый ствол, вот — собачий клык, вот — воды кольцо, подними на миг ты своё лицо! Ты ходил на пир, мёд да пиво пил? Посмотри на ту, кого ты любил! У неё ль рука, как трава, нежна, и она ль, мой друг, пред тобой грешна? — Чей-то плач вдали, словно птиц полёт. Из сырой земли человек встаёт. Облака на вид холоднее льдин, на земле стоит человек один, а вокруг — взгляни — ни его вины, ни его родни, ни его жены…

* * *

1

Два путника в узах печали брели в Эммаус по пыльной дороге, заросшей травой у обочин. Трава шелестела, и воздух был горек на вкус, каймой облаков был пустой небосвод оторочен. Два путника шли, и уже различали село там, где у скалы зеленела живая маслина. Рожковое дерево буйно и пышно цвело, как знак покаянья для бедного блудного сына. О, как он боялся приблизиться к дому отца, сжимая в ладони горошины красного цвета! Два путника шли — и в груди их горели сердца, а Кто повстречался им — вовсе не знали ответа. Вот так бы и нам по обочине жизни брести под взглядом Отца и под сводом пустынного неба, пять красных горошин до боли сжимая в горсти, чтоб лик Иисуса узнать в преломлении хлеба.

2

Не ночью, а утром, когда небосвод одноглаз, но волны мятежные уз не отринули брачных, вы будете видеть толпу насекомых прозрачных — и радости вашей никто не отнимет у вас. А ночью, когда над водою взойдёт Волопас и звёздное стадо погонит куда-то на север, вы вдруг ощутите, как пахнут ромашка и клевер — и радости вашей никто не отнимет у вас. Цветов лепестки так похожи на шёлк и атлас, как голос прибоя на звук отдалённых рыданий. Одежда для ангелов сшита из облачных тканей — и радости вашей никто не отнимет у вас. Сквозь волны времён приближается Яблочный Спас; как в хронике века война к довоенной Европе. Он явится нам, как явился Луке и Клеопе — И радости нашей никто не отнимет у нас. Саратов

Оглавление

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * * Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg