«Покуда на свете темно»

Покуда на свете темно (fb2) - Покуда на свете темно (Стихи, поэмы) 135K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ирина Васильевна Василькова

Ирина Василькова ПОКУДА НА СВЕТЕ ТЕМНО

* * *

Светлане Кековой.

Неслучайные сестры, покуда на свете темно, собираются вместе — не только на хлеб и вино, а на ясный огонь, и, за кухонным сидя столом, тренируют себя — на удар, на разрыв, на разлом… То ли старые ведьмы, чей паспортный возраст — века, то ли девочки-куклы, слинявшие из сундука, намывают затертое слово, как к Пасхе окно, и суровые рифмы мотают на веретено, в ариаднин впрядая пунктир то вопрос, то ответ, ничего не боясь, потому что свидетелей нет. И пророчат, и плачут, как будто не знают, о чем, и стоический ангел у каждой за правым плечом — то ли воздух табачный густеет, чумеет, искрит, то ли беженка-тайна сквозь эти уста говорит, может, крутит им жилы отметина Бога в душе, может, съехала крыша — ну, все-таки возраст уже… И на злых перекатах шлифуют свои плавники сумасшедшие рыбы, идущие против реки.

* * *

Чумовые старухи с сигарами и одышками, девы молочной спелости с фарфоровыми лодыжками, помертвелой зыбью, мелочь рыбья, вечная бабья рать, сядьте вокруг и смотрите — как мне легко умирать. Пусть одежды ваши будут сегодня черными, с фестонами, прошвами, пузырями ветра просторными, смоляными кудряшками, стрижками, рожками надо лбом — это мне сегодня пристало в белом и голубом. Хищные птицы с пронзительным оком, детальным слухом, спойте мне вслед, грудным выстилая пухом детскую, дачную, вечную, млечную колыбель — дудочку, окарину, фагот, сирингу, свирель. Ничего не случилось. Просто меняться шкурами, перьями, чешуей, живыми сердцами, бровями хмурыми, чистыми помыслами и запястьями в серебре честнее и легче — если сестра сестре.

* * *

Эта грубая вязка — узлы и хвосты с изнанки — лечит больно, шипы перстами влагая в ранки, но ведет на свет, даже если вокруг ни зги… Лес души — силки, отравленные приманки, кольца ведьмины — соляным столпом бы застыть беглянке, но рубаха крапивная жалит — беги, беги! Если жизнь дотла прогорела — дуй с пепелища, в этом в рубище жгучем теперь проживешь и нищей, но почти ясновидящей — вольно и налегке. Задохнулась погоня — никто никого не ищет, и уже не надо ни крова тебе, ни пищи, кроме грубой соли, сохнущей на щеке. Под кольчужным вервием бухает сердца молот, не смотри назад — божий свет пополам расколот, головни дымят на брошенном берегу. А безумной свободой дразнить тебя станет голод — не давайся ему — только жаждущий вечно молод, все провалы времени перемахивая на бегу.

* * *

В нашем роду все женщины были верны. Взять тетку Шуру — жених не пришел с войны, лет до семидесяти так и жила одна — солдатскими письмами насмерть обожжена. У тетки Юли совсем другой коленкор — цыганистый муж-балагур, дальнобойщик-шофер, рыбачил на Финском — там и ушел под лед, а так говорит о нем, будто доныне ждет. Бабку Прасковью бросил гуляка дед с тремя на руках — на лице евангельский свет мертвым гипсом застыл — да и все дела. Только молилась — а что ты еще могла? Старые фото в рамочках на стене — фамильные ценности теперь перешли ко мне.

* * *

Л. М.

Завиваясь свитком, сворачивается день, там душа вещей по саду бредет босая, и густеет патина времени — инь и тень, — паутину трещин на глянцевый свет бросая. Заплутавший луч пламенеет внутри куста, забродивший сок прошибает кору навылет, но горчит, горчит их юная красота — оплывает слепок, из мягкого воска вылит. Я уже не спрашиваю — свербит ли твое ребро, мой двуликий Янус, в вечерней подсветке алой? Аверс, реверс, бронза ли, серебро — как ни жжет, в ладони всего лишь кружок металла. Псевдоподии спрячу, в железный объем скручу все, что с темной изнанки жизни пищит и рвется, и признаюсь разом — ребру, серебру, лучу, — что дневные звезды виднее со дна колодца, с земляного подбоя одуванчиковых полян, из нахальной мглы, всезнающей и неспешной, где напомнят слез сияющий океан только белые корни трав в темноте кромешной.

* * *

Вдоль дверей метро ночная лошадь процокала. Кто на ней? — молодая спина и волосы воронова крыла. Что ты мучишь меня, что ходишь вокруг да около — обернись, покажи лицо — да и все дела, чтобы, цель потеряв, не бежать за тобой по снежному ледяному городу… а в земле вибрируют поезда, набирает градус метель, и войска потешные оттесняют меня, выталкивая — куда? За жилыми кварталами голый ветер — там рощи Ясенева, параллельный мир слюдяной лыжни под луной, а она все цокает, пылит по снегам — и я за ней, не оглядывается — затылком, что ли, следит за мной? Обернись, вернись — я тебе ничего не сделаю, но горохом катится дробный раскат копыт по сухой белизне, искривленной водоразделами, рикошетя в небо, и звук взмывает, и конь — летит! Не бросай меня здесь, обманщица, дрянь, растратчица, — багровеющий зрак луны обведен кольцом, и уже на лету она все-таки оборачивается — так и думала! — юной девой с моим лицом.

* * *

Я хочу быть названной — за блажь и тоску прости меня, ведь в стране теней нас не зовут по имени. Я хочу быть услышанной — не дай убедиться мне, что нечитаной книге страшно гореть в огне. Я, сверзаясь с кручи, уже не живу, пока меня не заякорит корень за выступ суровый, каменный. Перед черной дырой, на вершине мира, в конце времен удержите меня — и голос, и слух, и склон.

* * *

Просыпаясь утром, целую тебя в плечо — сквозь закрытые веки ты излучаешь стужу. Соленому морю внутри меня становится горячо — и оно закипает, из глаз выплескиваясь наружу. Ничего, я счастлива. Длительный симбиоз добавляет стойкости метастабильным парам. Это просто июнь подкачал — на стеклах полоски слез атмосферных, пространство клубится паром почти осенним, воздух утратил пыл, небеса нависают готовой сорваться глыбой… Интересно, что затевал Создатель, когда наугад сцепил невесомую пену с глубоководной рыбой? Поиски смысла в семейном саду смешны — игральные кости смешав, не рассчитывай на ответы. Но, обрастая шершавой корой тишины, соки нежные бродят — их песни еще не спеты. Мы еще таких авантюр отведаем — в ледовых твоих морях, в опасных проливах, в горячих моих лагунах, будем каждый другому — аква, каждый другому — моряк, так и Лету переплывем — в тех самых обличьях юных, которые уже никому не видны, кроме нас и Творца, любовно медлящего отзывать нас отсюда, а подушка, мокрая вдрызг, и соленые брызги из глаз — мое утешение, и предчувствие, и подтверждение чуда. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg