«Из португальской поэзии XX-XXI веков: традиция и поиск»

Из португальской поэзии XX-XXI веков: традиция и поиск (fb2) - Из португальской поэзии XX-XXI веков: традиция и поиск (пер. Ирина Николаевна Фещенко-Скворцова) 153K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Жозе Режиу - Мануэл Алегре - София де Мелло Брейнер - Луиза Нету Жорже - Даниэл Фариа

Из португальской поэзии XX–XXI веков: традиция и поиск

Перевод и вступление Ирины Фещенко-Скворцовой

Все в Португалии связано с морем, все «танцует» от него. Недаром Мануэл Алегре в одном из своих стихотворений назвал Португалию «страной, где много моря». Море плещется в стихах Луиса Камоэнса (Луиша де Камойша — так произносится его имя на его родине) и Фернандо Пессоа (Фернанду Пессоа). Отзвуки морской стихии слышны в стихах многих поэтов, перенявших эстафету от «двух великих португальцев».

Я хочу остановиться только на нескольких поэтах. Почему я выбрала именно их? Возможно, они наилучшим образом соответствуют моему представлению о душе Португалии, отражающейся, как в зеркале, в португальской поэзии.

Стихи, романы и эссе Жозе Режиу отличаются мистическим и в то же время интимным тоном, в них затрагивается психология отношений человека с человеком, человека с Богом и Дьяволом (первая книга его так и называется «Стихи о Боге и о Дьяволе», 1926), отношений художника с современным ему обществом. Он полемизирует с писателями различных направлений в литературе (неореалистами, формалистами и т. п.), отстаивая независимость писателя от любого литературного направления и особенно от любой политической программы, что являлось в то время вызовом обществу, в котором он жил.

В 1965 году Амалия Родригеш[1] записала на диске «Португальское фаду» Жозе Режиу (музыка Алайна Олмана). Это фаду из первой книги Режиу написано в соответствии с давними традициями фаду — особого жанра португальской песни, появившегося на улицах Лиссабона во второй половине XIX века, вначале как песни моряков. В различном исполнении оно до сих пор является одним из самых любимых, не только в Португалии, но и во всем мире. В нем поет сама «саудаде»[2]. Именно португальские поэты некогда ввели в литературу чувство-идею «саудаде», видя в нем средство для встречи Португалии с самой собой, средство вернуть потерянную ею идентичность, средство возродить в португальском народе португальскую душу. Поэт служит посредником между Богом и человечеством, его миссия — быть вечным Прометеем, воспевать «саудаде», напоминая человеку о его божественном происхождении и о возможности возрождения. В словах поэта есть отзвук того божественного, что включает в себя душа человеческая.

Любовь народа к «Португальскому фаду» опровергает утверждения тех, кто считает: для современной Португалии это слово потеряло прежнее магическое значение.

Не меньшим успехом, чем «Португальское Фаду» пользуются в Португалии песни на стихи Мануэла Алегре. В молодости он был членом запрещенной Португальской коммунистической партии, выступал против фашистского режима Антониу Салазара. Был призван в армию, служил на Азорских островах и в Анголе, где некоторое время провел в тюрьме Луанды за участие в попытке восстания военнослужащих против колониальной войны. После возвращения в Португалию был выслан на север Африки, где также участвовал в борьбе против режима. В 1974 году Алегре вернулся на родину, вступил в Социалистическую партию, и с 1975 года постоянно избирается от нее в парламент. До 1974 года его произведения, издававшиеся за рубежом, были в Португалии под запретом и циркулировали в стране в качестве самиздата.

Его поэзия была и остается песней Свободы, из всех стихов португальских поэтов именно стихи Алегре больше всего поют, многие его стихи исполняются как фаду. «Песня о ветре что проходит» была написана в 1963 году и положена на музыку гитаристом Антониу Пуртугалом. Эта песня навсегда осталась в истории сопротивления диктатуре Салазара, это гимн сопротивления, хранящийся в коллективной памяти португальцев. Песня написана в традициях народных троваш[3], в которых герой вопрошает облака, ветер, другие природные силы, животных о своей любимой. Во многом эта песня навеяна песнями Камоэнса, так же, как и Алегре, жившего в изгнании, далеко от родины, так же, как и он, державшего в одной руке оружие, в другой — перо.

Изгнание диктует и тему странствия в его поэзии, он и сам себя называет странником, бродягой («Книги португальца-бродяги», 2001). Это странствие, в котором так много от Камоэнса, оборачивается путешествием длиной в жизнь, целью, никогда недостижимой, постоянно отодвигающейся от путника, как далекий горизонт от моряка, стоящего за штурвалом.

Морская тематика была главной и в творчестве Софии де Мелу Брейнер Андрезен, одного из самых значительных португальских поэтов XX столетия, чьи стихи переведены на многие европейские языки. «Плавания» (или «Навигации») — название ее книги, впервые увидевшей свет в 1983 году, но так можно было бы озаглавить все ее творчество. Образ моря несет у Софии только позитивную окраску, она будто и не помнит об опасностях морских путешествий, о кораблекрушениях. Для Софии море — это метафора свободы, метафора экзистенции и творчества человека. София писала, что, разрабатывая эту тему, она проникает, словно взглядом исследователя, туда, где зарождается жизнь, где Я встречается с самим собой, где происходит очищение, физическое и духовное, где возможен побег из времени и пространства, благодаря тесной связи с мифом об Элладе и великими приключениями португальских первооткрывателей, связи с Бесконечностью.

Погружение в эту античную стихию, путешествие к началу времен позволяет поэту слышать голос вещей и видеть их, будто впервые. Идея творения находится в центре поэтики Софии де Мелу Брейнер. Она исповедует евангельскую истину: «В начале было Слово». Называть вещи — вот, что роднит поэтическое творчество и открытия мореходов прошлых эпох. Называть вещи — это значит лепить их форму, создавать их. Для поэта вещь не существует до того момента, пока он к ней не приблизится, пока она им не названа. Союз между речью и ви́дением усиливается ощущением присутствия того, о чем говорится, оно здесь, в пределах досягаемости взгляда как пишущего, так и читающего написанное.

Софию называют летописцем наизнанку: описываемые ею события начинаются именно в данный момент, время, протекшее с момента действительных событий, нивелируется. Море служит для Софии средством вечного возвращения не только пространственного, но и временного: «Так время может возвращаться / Мы всегда возобновляемся как море», — пишет София в одном из своих стихотворений. Античная Греция как символ начала мира постоянно присутствует в стихах поэта, дополняясь другими образами: Юг (португальский Алгарве), Восток (в том числе воображаемая Индия и Гоа, где она побывала) — это и есть тот земной рай, потерянный человечеством, яркий цветной «Другой мир», сулящий возрождение. Этот другой мир воплощается для поэта в океане — «чистом королевстве» (эпитет Софии де Мелу). Именно здесь лирический герой встречается с пространственно-временным путешествием, и наибольшей наградой для него служит создание нового человека.

Из мифов прошлого, из борьбы героев с грозной стихией, противопоставляя яркое прошлое и тоску настоящего, она извлекает этику, из нее хочет сплести гармонию Вселенной, найти утерянное в лабиринтах жизни человеческое достоинство, чистоту, стремление к истине.

Она убеждена, что человечество, предоставленное самому себе, самонедостаточно. Путешествие, странствие — мистический символ бесконечности, синоним открытий, чуда, контакта с Другим. Наш современный мир, где все открыто, нанесено на карту, описано, — благодаря воображению поэта, словно затаился в ожидании импульса, толчка, человеческого стремления, в ожидании открытия.

Луиза Нету Жорж, пожалуй, самый оригинальный португальский автор второй половины XX века. При жизни поэта вышли шесть книг стихов, седьмая была опубликована после ее смерти, в тот же год. Большая часть произведений Луизы Нету Жорж переведена на многие языки.

Поэтический язык Луизы с его «спазмами привычного смысла» (как сказала А. К. де Резенде Шиара[4]), то есть смещениями, перемещениями смыслов, искусственным созданием брешей в понимании, которые предлагается заполнить самому читателю, словно превращается из родного языка в иностранный — непривычный и странный. Ее поэтические находки могут шокировать: «красота может быть определена (объяснена) как ботинок на траве». Читателю стихов Луизы трудно перевести ее непривычные образы на привычный язык обыденного человеческого мышления.

Внимание к ритмам, их чередование, их своеобразие, внимание к звуку, постоянные аллитерации в ее стихах — все это говорит о большой роли музыки в поэтике Луизы.

Особенности ее поэтического языка ярко проявились в книге «Неподвижная земля» (1964). Один из стихотворных циклов этой книги называется «Дома́». Стихотворения этого цикла дают читателю настоящую галерею разнообразного поведения и разнообразных типов португальских женщин, каждая из этих женщин отождествляется с каким-то домом. Есть дома-странницы, дом-девственница, дом-проститутка, дом-мятежница, дом-про́клятая и т. д. В стихотворении-послесловии к циклу автор предлагает отменить дом, ставший ненужным его обитателям. Женщина, стремящаяся к свободе, предпочитает дому улицу. Поэт осуждает летаргию и конформизм, охватившие страну при режиме диктатуры, фарисейство, разъедающее ее, как коррозия — железо; яркий пример этому — стихи «Мятежная», «Покорная судьбе».

В стихотворении-послесловии к циклу язык, насыщенный, как обычно, эллипсами, аллитерациями, игрой паронимами, претерпевает метрические разрывы, доходящие до фрагментации слов, до намеренного уродования речи — по аналогии с тем, что происходит с телом и душой лирических героинь. Говоря об улице, призывая предпочесть ее дому, автор даже визуально строит стихотворение так, чтобы оно походило на улицу:

Улица угроза раз — ли — вал-ась наклон на вы — ворот в стихи — ю суици- — да

Намеренное деформирование как реальности, так и языка, противоречивое сочетание образов, постоянная игра смыслами — все это мощно втягивает нас в свою орбиту.

Внимание Луизы Жорж к тому, что обычно упускается из виду в обыденной жизни, ее умение видеть красоту мельчайшего, случайного, фрагментарного, имело продолжение в произведениях многих молодых португальских поэтов.

Но самый интересный из них, в творчестве которого также проросли семена поэтики Луизы Жорж, и чрезвычайно притом отличный от нее всем строем своего поэтического мироощущения, — это Даниэл Фариа. Прослушав курс теологии в католическом португальском университете в Порту, став лиценциатом в 1996 году, проучившись четыре года на филологическом факультете университета в Порту (1994–1998), Фариа решил выбрать для себя монашество и в 1999 году стал послушником в монастыре Синжеверда, где скоропостижно скончался в том же году. При жизни издал пять книг поэзии, две вышли после его смерти, как и том, включивший в себя все стихи Фариа.

В поэзии Фариа всегда присутствует незримый Бог, что придает его текстам особую глубину. Бог в стихах Фариа, Бог потерянный и вновь обретенный, выступает под разными именами-символами. Поэтическая речь, в представлении Фариа, стирает границы между звучанием слов и природой, какой ее видит чистый, непосредственный взгляд. Если София де Мелу называет вещи, чтобы вызвать их к жизни, то Фариа объясняет мир средствами поэзии. Нередко его речь сама превращается в ту «вещь», которую он собирается «объяснить». И тогда Вселенная поэта Даниэла Фариа оживляется силой его поэтического языка, вызывается им к жизни — и этот процесс перехлестывает через границы официальной религии.

Излюбленный прием Фариа — монолог, но порой он прибегает и к диалогу между «я» и неким «ты», которое множит свои облики, может быть Богом, а может — просто близким человеком. С помощью образов, метафор и риторических фигур, тщательно выстраивая текст и тонко играя смыслами, поэт ищет «молчаливую суть мира», или мир, в котором могло бы царить молчание, где глагол превращается в предмет и, наоборот, где дом одновременно присутствует и отсутствует, где жертвенность и самоотречение тесно сплетены с ощущением безмерности своей силы.

Даниэл Фариа сумел претворить свой духовный опыт в эстетику возвышенного поэтического сознания и слова. Его поэтика — поэтика созерцания и размышления, являющихся, по словам Рамона Мария дель Валье-Инклана, чудесной лампадой, которая зажигается для освещения невидимого.

Заключая разговор о современной португальской поэзии, мне хочется не согласиться с определением Португалии в стихах Мануэла Алегре: «Страна, где много моря // и мало путешествий». Жива еще душа отважных португальских мореходов, и каждый год она отправляется в плавание по славному непредсказуемому океану поэтической речи Португалии.

Жозе Режиу

Португальское фаду

Когда родилось ты, фаду, Был штиль две недели кряду, Разгладил он ширь морскую. Тогда родилось то слово, В груди моряка молодого, На вахте он пел тоскуя, На вахте он пел тоскуя. Какое же это чудо, Мой край в долине цветущей! Испании берег рыжий Не видишь ли ты отсюда? И отмелей португальских? Ослеп я от слёз, не вижу. Слова его с губ летели На одной каравелле Закатною кровью алой. Те губы о доме пели, На них поцелуи сгорели, Лишь море их целовало, Лишь море их целовало. Прощай, Мария, с тобою Мы верить будем удаче. И я обещаю ныне: Пойдём с тобой к аналою, Коль Бог, порешив иначе, Не скроет меня в пучине. И звучало другое фаду В тихий вечер, что нёс отраду, И светилось небо, ликуя. На другой каравелле слово Рвалось с губ моряка другого, На вахте он пел тоскуя, На вахте он пел тоскуя.

Из книги «Стихи о Боге и о Дьяволе».

Мануэл Алегре

Песня о ветре что проходит

Спрошу у ветра что мчится о родине о любимой он словно большая птица молчит пролетая мимо. Спрошу у рек что зелёный цветок свой несут на воле не тонут в воде их сонной со мной остаются боли. Со мной остаются боли Земля на цветке зелёном куда и по чьей ты воле бредёшь под ветром солёным? Спросить бы клевер срывая о ней и сказать впрямую коль мощь дохнёт штормовая за родину смерть приму я. Спрошу тех чьи мрачны лица Зачем глаза опустили? Молчит кто живёт в темнице Покорный недоброй силе. Как тянутся ветви к небу И видно их издалече. Кто рад господскому хлебу У тех опущены плечи. И ветер всё мчит куда-то, То жалуясь, то стеная. Я видел тебя распятой Отчизна моя родная. И в беспросветной печали На реках к морю текущих Стоишь всегда на причале Игрушкой для волн влекущих. Я видел суда на воле А ты на цветке зелёном зелёные листья боли под ветром морским солёным. Злорадными голосами оболгана в униженье. Ты в голода чёрной яме в безмолвной долине тени. И ветер не скажет слова В метаниях неуемных. Я вижу стоишь сурово у вод печальных и тёмных. Вестей у речной излуки прошу но мольбы напрасны. Народа пустые руки помочь отчизне не властны В сердцах земляки и братья Ночь воет псом одичалым У ветра хотел узнать я О родине но молчал он. Трилистник срываю снова три слога в слове «свобода» пишу для вас это слово сыны моего народа Неграмотны вы ну что же Напев мы подхватим вместе Коль сеять на ветер всхожи Стихи и песни и вести. В ночи лихолетья злого Встречь граду и камнепаду Всегда кто-то кинет слово И кто-то зажжёт лампаду.

София де Мелу Брейнер Андресен

Лузитания

Те кто к морю идут и с тихим всплеском На баркасе чёрном взрезают воду Точно острый нож с рукоятью чёрной Живы скудным хлебом и лунным блеском.

Моряк без моря

У моряка вдали был спокойный берег Тихий пляж где вольно душе и думам, Но проходит сумраком он угрюмым Городских безжалостных мёртвых улиц Все города застывшие у пирса корабли Гружённые собаками что воют на луну Гномами и трупами похожими на кули. Он идёт качаясь будто на шхуне На углы домов наталкиваясь плечами Нет ни чаек ни волн взвивающихся бичами Лишь тени плывут вослед как рыбы в лагуне В мыслях его в их запутанной сети Бьются медузы скользкой холодной массой Падает ночь под ветром при лунном свете И он восходит по спрятанным ступеням И он проходит по улицам безымянным Ведомый среди потёмок собственным мраком Глядя на мир стеклянными зрачками Идёт а дома непрерывные темные глыбы Сжимают тени его, как чёрные спруты Чаруют его фонари летучие рыбы Ярки и острогруды. Потому что его корабль растерял все снасти Потому что высохло море водой в пруду Потому что судьба погасила его звезду В небе трефовой масти Потому что потеряна цель и нет пути И победы проданной вновь не обрести Опустились руки от чёрной беды-напасти И напрасно он поднимается всё печальней Чистый луч рассвета разыскивая на небе Призывая ветер свежий ветер причальный Нет не смоет с лица отвращения пена моря Это чувство впечатано там навечно И напрасно он призывает ветер Что бежит по пляжам влагой дразня беспечной Он умрёт без моря и без кораблей Без их парусов пены морской белей Умрёт меж серых стен лазарета Где останки истерзанных тел Плавают в сумерках медлящего рассвета.

* * *

И к Северу, и к Югу И к Западу Востоку Трясут упругой гривой Поводят влажным оком Летят четыре ветра четыре скакуна Дух Моря вопрошает: «Скажите, что с ним сталось С тем для кого хранил я Под пенистой волною Владенье непорочным С зелёной глубиною?» Не будет спать он под песчаным одеялом Средь раковин с узорчатым кораллом Он будет гнить в земле и ярким днём И к Северу и к Югу И к Западу Востоку Четыре скакуна чьё зорко око Прозрачные ветра пронзая окоём Не вспомянут о нём. Затем что с вечным он утратил связь Себя отрезал от глубин бездонных Во власти времени бестрепетно дробясь На улицах безжалостных и сонных

Луиза Нету Жорж

Барельеф

Изнутри векового покоя мы это завтрашняя скульптура (узкая дорожка муравьёв спускается на волосы пятная патиной пыли сердце) Ты и я завтрашняя статуя В руках у нас нет цветка книги ружья нет потертого престола где можно умереть заколотого готического монстра у ног (Все сны — из камня или бронзы нет мои — из соломы или бумаги) Ты и я барельеф (фриз украшает низ)[5] нас выставляют напоказ трогают продают используют богачи и мёртвые уже наводнившие пьедестал статуй Ты и я эллиптичны в сексе вчера кричала на твоей груди сегодня секрет в моем чреве не наследующие от теней уже без жестов завтрашняя скульптура

Дома́

I («Путешественницы»)

Дома́ — дочери ночи Утром они просто дома Ночью простирают руки ввысь дымятся уходя Смыкают веки пересекают большие пространства облаками ли кораблями Дома плывут в ночи на приливной речной волне Они гораздо послушней чем дети Под штукатуркой замыкаются Задумчивые Пытаются говорить с нами в безмолвии голосом черепиц наклонных

II («Девственница»)

Клялась всегда блюсти невинность Опустила на глаза ставни Кормилась пауками Сыростью косыми лучами солнца Если её касались спасалась бегством если отворяли двери скрывала свой пол Рухнула в экстазе лета размытая светом мужского солнца

III («Покорная судьбе»)

(Пожар сожрал фундамент Вскоре источил ей чрево) Говорит что глаз узрит: — Да, в полночь когда ветер шарил по шторам когда темно выходили из кино (Пожар опоясал её Пуб-лич-но) И она поёт своё: «В сумерки много мошек на стёклах мёртвых Над уровнем моря» (Над часами потрескивают резцы пальцы пламени сверкают серебром) и она ведёт речь о зеркалах: «У зеркал удостоверю есть вертящиеся двери стёкла окон эпатажем искажают все пейзажи» (Пожар возбуждает антенны мгновенно Забывши жестокое тело Мужское Пребывает в покое: в своём жилище) Ждёт Она ждёт Не говорит уже В пылающей круговерти                                   ждёт смерти

IV («Дети»)

Могут играть по воскресеньям на прогулку выйти из проулка глянуть вполглазка улиц-не-пересекать играть отраженьями в стёклах оконных (или брильянтом) стучать дверьми несильно скользить перилами немножко целовать лапки паукам и кошкам

V («Проститутка»)

Была безумная на углу Принимала народ в любое время Разваливалась и видели её соблазнённой путаны крысы гнёзда аистов с крыши свистки поездов пьяные рояли свет фонарей голоса лесных зверей

VIII («Бездомная»)

«Я знаю что такое улица — говорит дом То чему негде остаться на ночь»

IX («Богатая»)

Воз — дух Это самый высокий дом — самый богатый — в этом селе

X («Единственная»)

Была единственной провожавшей мёртвого удержали хотела уйти ещё кричит не подымая век: (слышишь?) «Под этой крышей жил человек год за годом Под этой крышей одинокий умер»

XI («Бесстыжая»)

Об этой говорили газеты Нет стыда Раздевается не вовремя для любовника: Вот отхожие места тайники разные постели грязные Утром рано у неё бельё на полу веранды

XII («Вечно свободная»)

та что не хотела стен та что не хотела штор из льняных волокон             слуховых окон чтоб входили-выходили моря-приливы беглецы та что была просто домом открытое одиночество а не любые бесконечные «четырестены»

XIII («Про́клятая»)

Жестко моё дерево как железо Под моею крышей беременных били по ночам рыдали в комнатах моих проклята я проклята ох как мне непросто Призраки окружают черепа Смотрят на меня караульные плюют на пол мой пол из железобетона Взываю к землетрясению укрой меня унеси меня ветер избавитель с ненавистью засну проснусь с ненавистью душа разрушается час-от-часу сотрясаются стены до костей тесно как тесно в тёмной тревоге куда-то уходит коридор Кто обмоет меня перед смертью? Кто воскурит благовония надо мною мёртвой? Меня, мёртвое жилище, кто оплачет?

XIV («Мятежная»)

Сорвешь маску Твоюуумаску О двойственная знаю из негашёной извести твояаамаска твёрже чем этот ноготь и страшнее             чем этот ноготь на пальце Равны кирпичи в стене и в печи Дому — мозг меж домами — мост            скажут «лицо этого дома его лицо говорю настоящее в крови»

«Послесловие к Домам»

Улица угроза раз — ли — вал-ась наклон на вы — ворот в стихи — ю суици- — да Выбирай — те чтобы выйти час пик безумный час — вне закона вы — бросьте в пейзаж за — — оконный дом напрасную пристань живущих в нём

Даниэл Фариа

Из книги «Объяснение Деревьев и Других Животных»

После летних пожаров дожди Заставляют растения всплыть на поверхность Вулканической вспышкой Зеленое пламя Моментально спускаются кратеры Полные соком Разливая свои ароматы как лаву Если б звери погибли в огне никогда не суметь Возвратиться им так. Но для трав и кустарников смерть Это молодость их, это новый рассвет И начало. Поднимаются стебли Полны новорожденных нежных. Точно так же людские сердца пламенеют Пьют вино молоко родниковую воду и не угасает В них любовь Звезда родится из корней сожженных Стволов на склонах Из множества быков воспламененных Когда в рогатых пламенных коронах Проходят меж стогов пылающих к домам. Огонь — пророчество безумие и рост Мост к жизни и ступень её — посередине — Ориентир. А на ладони есть скопленья звёзд Что направляют скот на перегонах. Простор — пробоина покинутая всеми И пустота как лапа ветви защищает От легкости. Вот пробудилась птица И клюв ее не ранит нежность песни Какую боль несут деревья Когда приходит к нам Весна И те друзья, что на ногах ещё. Как сосунки что на коленях поджимали лапки Потом на стеблях ножках проходили сквозь Все то что разделяет И пили из земли открытой их головками тугими. Чтобы видел ты Извилистые точно внутренность ракушек Рассеиванье рыбьих робких косяков Глаза на месте том где нет уже Ни их самих и ни других Цветущих Будь птичкой бил бы ты крылом и разрывал силки Будь мотыльком ты оставлял бы круги вокруг                                                       фонарей Будь ты пчёлой жужжал от возмущенья Но ты полёт среди теней Будь муравьём ты нёс бы грузы и складывал бы их                                                           усталый Будь ты цветком ты опылял бы землю И был бы ты нетленною короной Будь ты цветком идущим сквозь весну, сквозь лето,                                                       осень, зиму

* * *

Хожу немного над землёй В том месте где обычно птицы Летают Хожу немного выше птиц В том месте где они склоняются к земле Готовые к полету. Мне тяжесть мёртвая страшна — Гнездо что разорили Воздушно нахожусь над тем что смертно На склоне где слова подобны хлебу На преломляющей его ладони И не делю как тишина написанного мной Иду легко над тем что говорю Кровь проливая внутрь слов произнесённых Иду немного выше льющейся поэмы Иду смиренно я в окрестностях глагола Я — преходящий — на ступени незримой над землей В том месте где деревья полнятся плодами И где другие схвачены пожаром Внутри горящих нахожусь какой-то частью И гасну постепенно но ещё я жажду Ведь я иду над силой утоления желания живущих И сдавливаю сердце для того, что опускается передо                                                                            мною И пьёт

* * *

Прислоняюсь к смерти без защиты, без тени Как зерно Приближаюсь к цветку что придёт, прихожу Поверхностью сна твоего к рубежу Так как будто рука ожила засевая Сердце вспаханное пришедшим для жатвы Я трескаюсь внутри смерти словно зерно Я трескаюсь внутри зерна И любого растения похожего на тебя

* * *

Голос ветра летящего пыль развевая Дом ли Дерево в той или этой поэме Я — в тени виноградной лозы там где Осени бухта                                                                  кривая Прививаю я свет Ко всему что в стихах называю.

* * *

Есть примета того что ведут нас Побуждая единственно к росту. Манера деревьев Несравненно терпение в этом стремлении их к                                                                высоте Доброта их незрелая так пребывать продолжаться И пернатым служить маяками

Примечания

1

Амалия Родригеш (порт. Amália da Piedade Rebordao Rodrigues; 1920–1999) — португальская певица, «королева фаду», «голос Португалии».

(обратно)

2

Слово «саудаде» нельзя перевести ни на какой другой язык мира. Не только словом или словосочетанием, но даже пересказом передать его смысл сложно. Португальцы говорят, что saudade можно только пережить. В значении этого слова сочетаются понятия одиночества, ностальгии, грусти и любовного томления.

(обратно)

3

Троваш — куплеты, которые сочиняет и поет народ.

(обратно)

4

Анна Криштина де Резенде Шиара — доктор филологических наук, преподаватель бразильской литературы в Государственном университете Рио-де-Жанейро.

(обратно)

5

Барельеф по-португальски — baixo-relevo (baixo — низкий, relevar — быть важным, иметь значение), поэтому baixo-relevo имеет двоякий смысл: а) барельеф, т. е. скульптурное изображение, выступающее над поверхностью; b) кто-то (или что-то) не являющийся важным, обычный, не выделяющийся. В данном случае автор относит лирических героев стихотворения к категории обычных людей, небогатых и незнатных. (Прим. перев.)

(обратно)

Оглавление

Перевод и вступление Ирины Фещенко-Скворцовой

Жозе Режиу

Мануэл Алегре

София де Мелу Брейнер Андресен

Луиза Нету Жорж

Даниэл Фариа Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg