Сергей Вольф Розовощекий павлин
Андрей Битов Проклятие вкуса
…Потом трубит в свой маленький рожок И вновь скрывается, как маленький божок. Н.Заболоцкий31 декабря 2000 года всё еще анкетировали, кто из 20-го века останется в 21-м. 1 января 2001 года вопрос сам собою отпал – сменилась эпоха описания. Баратынский стал крупнейшим поэтом 19-го века в 20-м, Заболоцкий станет крупнейшим поэтом 20-го в 21-м. Сергея Вольфа, очевидно, ждут его сто лет.
Первая поэтическая книга Сергея Вольфа «Маленькие боги» была отпечатана в Германии небольшим тиражом, и такое событие как открытие нового поэта произошло лишь в душе нескольких читателей (включая и издателя, и автора этих строк). Никто из здравствующих поэтов не потеснился.
"Розовощекий павлин» представляет нам этого тайного мастера полно.
Если книга лирики автопортрет автора, то Сергей Вольф похож на розовощекого павлина лишь очевидностью красоты стихов: они расправляются, как хвосты.
Беру любое, наугад, нараскрыв…
Шершавый бес в болотных рукавичках Глядит на лес сквозь перышки на птичках, Сквозь гнезда и сквозь птенчиков тела, Сквозь гарь и блеск оконного стекла На дряблый пень, где молодость прошла ................................................................ Глядит, как зверь, вращая головой, Как стонет лес, чернея, строевой, Как съежилась улитка под листвой И красный дым скользит из дыр болотных, Сжигая птиц и бабочек голодных, И как дрожит душа…........................Не знаю, каково павлину на воле, в неволе он всегда «наг и беден», как лермонтовский пророк. И так же горд, хотя сам своего хвоста не видит. Он видит, как она его видит. Лаура или Беатриче?
Все стихи посвящены Ей. Ей как таковой. И вы не разгадаете кому.
Она сера, невзрачна и скрыта как птичья самочка. Но какова сила его любви! Его лирики… Натурфилософия – та же любовь. Одиноко и обреченно, как флаг разбитой армии чувств, трепещет павлиний хвост.
Мы несправедливы к его красоте. Впрочем, мы несправедливы к красоте вообще. С тех пор как ее стало мало.
В тридцатые одному эмигранту из Петрограда довелось посетить Ленинград. Он прошелся по Невскому и спросил: куда подевались красивые люди?
Вольф – красив: это, как сказали бы теперь, его имидж, его месседж.
Все мы, питерские, такие: не шестидесятники. Шестидесятники мы разве потому, что нам за шестьдесят, что дети наши родились в шестидесятые, что мы с шестидесятой параллели. «Великий город с областной судьбой»…К Питеру несправедливы как к красоте.
Если бы не Бродский с Довлатовым, нас бы до сих пор не заметили.
Зато теперь мы реваншисты.
Что это было за время такое, когда разница до пяти лет означала чуть ли не разницу в поколениях? Ленинградская оттепель – лужицы на льду: все еще ждановская, уже вечная мерзлота. «Обком звонит в колокол».
Конец пятидесятых… Сережа Вольф сильно старше меня: года на полтора-два. Книгу его рассказов, неизданную, но переплетенную, высоко оценил сам Олеша. В моих воспоминаниях: ни строчки без дня. Вот день, когда Вольф мне дает «Столбцы»; вот день, когда я слышу от него слово Набоков; вот день, когда он мне показывает четыре тома Пруста; вот день, когда он учит меня пиву: в Ленинграде открыли первый бар, а я еще ни разу в жизни пива не пробовал. Учитель.
Вольф был учителем целого поколения. Великолепный рисовальщик Свет Остров что бы ни рисовал, зайца или льва, а получался – Вольф. Выросши в сени его мифа, Довлатов сослужил ему недобрую службу, прославив его в своих соло, сделав его (как и многих) своим персонажем.
Вольф был талантлив именно во всем. Вкус оказался его кармой и проклятием. Стиляга, он мог нарисовать на салфетке, или спеть в джазе, или станцевать, между прочим, сыграть в кино. Синкопированная личность.
Между прочим, он мог сочинить и такой стишок:
Сяду я на саночки И поеду к самочке.А мог и такой:
Шел по улице зверек, Делал лапкой поперек."Маленькие боги» еще никак не ожидались.
Лет тридцать спустя в Америке, по-ленинградски строго перебирая имена, Бродский расспрашивал меня, кто есть, кто появился в поэзии еще.
Я растерялся от ответственности. Кибиров… «Юмор имеет право на существование», – снизошел лауреат. Заговорили о трагичности настоящей поэзии. «Могу назвать только то, что меня поразило последнее». – «??» – «Стихи Вольфа». – «Правда, трагично?» – насторожился Иосиф.
Крик осенней жабы из овса…"Какой смелый поручик Фет!» – воскликнул артиллерист Лев Толстой.
Писать красиво нужна особая смелость. Она была, кстати, и у Северянина – так ее ему не простили (смелость, а не красоту). Право на красоту оставили, быть может, одной Белле Ахмадулиной. Она его подтвердила. Но даже ей я не мог доказать поэзию, скажем, Владимира Казакова. Глухо.
Смелость красоты в ее обреченности. Красота не спасет мир, она его не разрушит. Нежностью и красотой Сергей Вольф преодолевает тюрьму ленинградского вкуса.
Вот и все, что обломилось мне…Если и не трагедия, то подлинная печаль свободы.
Июнь 2001I
* * *
И.Р. Душа моя, закатанная в кокон, Не липни к стеклам, не ютись у окон, Через оконной клети переплет Прожмись наружу клоунским усильем, Дай распушиться проржавевшим крыльям, Даруй мишень тем, кто стреляет влет. Душа моя, комарик мой полночный, Барометр застылый и непрочный, Взлети под фонари, под облака, Дремотный локон встретится едва ли, Зато увидишь сверху, как в подвале Скрипит перо седого двойника. Душа моя, забудь его восторги, Пугливый лучик взгляда из-за шторки, Унылый риторический размах, Коснись звезды, отпрыгни от кометы, Их ось – одна, точнее нет приметы, Песок небесный скрипнет на губах. Душа моя! Мой ангел невесомый! При прочих равных – по небу несомый Усилием невысказанных слов, Не бойся звука булькающей дроби, Рискни коснуться инородной крови, Межзвездной речки, выпавшей из снов.* * *
Каналы и реки тебя окружают, и лужи, И храмы, и бани, и корты, и банки, и слюни, И снег, и менты, а твой голос все выше и уже, И тоньше, чем нитка, прозрачней, чем небо в июне. Капканы и зэки тебя не волнуют, однако Монтень пострашней, и Рембо, да и Франкл пугает, Но, может быть, все это не на беду, а во благо, Хоть благо невзрачно и словно бы тень – убегает. Твой голос все тоньше, ему паутина – преграда, Он в трубке видней и слышней, чем при схватке в постели, Страшнее, чем вздохи, когда мы сбежали из сада, Там было тепло, только мы-то тепла не хотели. Качается день, и бутылка стоит в подворотне, Граммов там восемьсот, значит, кто-то сбежал, чтоб не спиться. Ах, как кричишь! Стало быть, веселишься сегодня. Голос твой дребезжит, словно велосипедная спица.* * *
Терзания оптический прицел Седьмой десяток на меня направлен, Я беден, спился, одинок, затравлен, Головкой бел, но словно целка – цел. Где теннис, где вино, где акт в ночи, Где акт во дню и глаз, слезой прикрытый, Где чай, Монтень, прыжки огня в печи, В обнимку сон и гром, дождем умытый? Но оказалось – не было души, А с детства – мне подаренные нервы, Они преобладали в зоне спермы, Они не подсказали – не греши, Они мне предлагали только крик, Мышиный страх и рай самообмана, И только иногда – душевный блик И всплеск его, как фига из кармана. Что с механизмом внутренним теперь? Долить в него солярки или масла? Иль так взломать для алкоголя дверь, Чтобы свеча взбрыкнула и погасла?* * *
Лунного затменья полоса, Обалдевших чаек голоса, Крик унылой жабы из овса, – Вот и все, что обломилось мне, – Оселок замшелый на окне И овцы прозрачные глаза. Полустон вращения Земли, Полусон моллюска на мели, Слизь плаценты, шарканье туфли, – Вот и все, что обломилось мне, – Паучок с письмишком на стене, Полукуры-полужуравли. Высушенный крестик в небесах, Две тычинки, пестик – на весах, Храм мой – псевдовестник – весь в лесах, – Вот и все, что обломилось мне, – Коврик в клетку – тенью на луне, Две слезы – на зыбких полюсах.* * *
Вернись на море – Рыбка эта Который год упорно ждет, Когда с косым углом рассвета Печальный Волк ее придет И, опершись на древний мостик, На тучу, тяжкую как ртуть, Легонько взяв ее за хвостик, На воздух выведет взглянуть. Идут аллеей Лев и Рыба (Но Лев и Волк – одно лицо), Восторг вернувшегося Крыма Или Кавказа – налицо. Их земли снова плодоносят, Их горы снова в облаках, И птички маленькие носят Льва с Рыбой на своих руках. Им наплевать на совместимость, Или отсутствие ее, На вздор стихий, необратимость, Сознание и бытие, Что им терновник и иконы, И войны на глухой земле, Что им материи законы, Когда Лев с Рыбой – на крыле? Они парят, смеясь и плача, Наивно пробуя решать – Легка иль тяжела задача Комочек дрожи удержать.* * *
Как слюда за волною, Как за пробкой мышьяк, Кто-то стынет за мною, Жизнь влача на паях. Не напарник, не призрак, Не сдвоение «я», В недостроенных избах Он ютится как я, Но не дышит в затылок И не дует в очки, Повисит на стропилах, Расширяя зрачки, И исчезнет, изыдет, Взроет ямку в песке, Глаз ослепший увидит Кровь мою на виске, А песок шелохнется И затихнет, замрет, Кто-то в избах проснется, – Вздох замрет и умрет. И опять станет тихо, Снова стынет спина, Спазм внезапного крика Подпирает стена. В хилой комнатке тесной Над песчаной пургой Спит журавль небесный И качает ногой.* * *
В клетушке – тишина, Прилип к стене плафон, Качнулась двуединая комета. Судьба – разрешена, Накручен патефон, И вальс шипит с занудностью сонета. В логическом кругу Сомнительных вещей Сожмутся дни мои и канут мимо, И другу и врагу – Никто я и ничей И вряд ли стану поводом для мифа, Не напишу роман, И ненадежен стих, Хотя и то, и то – для воскресенья Годны, Но все обман, Приманка для живых, А за́ небом – иные потрясенья. Не холодно ль звезде? Тепло ль твое крыло? И да не подведет расчет твой тонкий, Есть выбор в пустоте, Лицо твое светло, И эластичны лапок перепонки. Качайся на кругах – Бескрылый мой совет. И да поможет воздуха теченье, Меж перьев, как в руках, Храни поблекший свет, И да вернется все же исцеленье!* * *
Под небом – неспокойно. Вогнут мост. Снег бьет плашмя четырнадцатый день. Как мышь промерзла койка. Стынет воск – Твердь без огня отбрасывает тень. Ни медный царь, Ни медный самовар Не снимут с сердца оловянный стук, Любая тварь Унюхает угар – Желток яйца, хомяк, цветок, паук. Что с форточкой творится – Не пойму: То есть стекло – то кануло в метель. Яйцу ль вариться? Печени, уму? Задраить дверь? Или сорвать с петель? Какой макет Гуляет по столу! Куда курятник делся и дворец? А где Макбет? А карлик где в углу? И что над ними учинил творец? Я глаз твоих не слышу, Сдавлен вздох, Как опознать присутствие твое? Швыряет ветер Крышу о порог, Промерзшее скорежилось белье. Змея с конем – Родня, а не враги. Спасут они? В болотах ли сгноят? Погожим днем Сличим мы их шаги И разглядим вранья синхронный ряд. Касайся кожей Ягоды болот, Не находя ни капли под рукой, На пыль похожий, Дождь кисейный льет, А волосы подернулись мукой. В пустом гнездовье нашем Смерзся мох, А между нами – полоса воды, А сверху машет, Улыбаясь, Бог, И зеркальце нам дарит из слюды.* * *
Остаточная грусть По тонким капиллярам Гуляет невпопад И душу бередит. Как ямбы наизусть, Под стать ночным кошмарам, Тупее, чем pop-art, Глухая боль гудит. Значительней, чем гной, Рожденный грустью сладкой, Мучительней прыжка С балкона на бетон… Невыносимый зной!.. Лишь ты вздохнешь украдкой С чужого высока В ответ на чуждый стон. …Крадется шагом мышь, И ночь необратима, Едва бурлит Инкит, Над змеями склонясь. Ну что же ты молчишь, Свой след роняя мимо, В душе как мудрый гид Над пришлыми смеясь?* * *
И, проломив кристалл, я вышел в поле Наклонное. За ним бродил туман. Две бабочки кружились на просторе, Меняя карнавал на караван. То деловой полет, а то кокетство Изображали, пятнами маша, – Зигзаг, напоминавший в детстве бегство Через кусты – в безумье шалаша. На замутненном зеркале тумана Кружились их пушистые тела, И облачко пыльцы – святая манна – Ложилось на меня из-под крыла. И в сдвоенном тумане шаг за шагом Я преодолевал тупой наклон, Себя чужим дублируя зигзагом, Стремился к шалашу как на поклон. Он был невидим и, однако, рядом, – Лишь руки протяни и упади, Но я пытался искаженным взглядом Его чертог нащупать впереди. И путь мой без оглядки и без смысла В беспамятстве не ощущал земли, И облако промятое нависло, И старика две бабочки вели.* * *
Мне на плечо сегодня села стрекоза, Я на нее глядел, должно быть, с полчаса, И полчаса – она глядела на меня, Тихонько лапками суча и семеня. Я с ней по Невскому прошел, зашел в кафе, Оттуда вышел я немного подшофе, Она не бросила меня, помилуй бог, Глядела пристально, сменив лишь позу ног. Нечто невнятное влекло ее ко мне, Должно быть что-то, привнесенное извне, Какой-то запах, или спектр волновой, Или сиянье над моею головой. Я дал конфетку ей – смутилась, не взяла, Ее четыре полупризрачных крыла, Обозначая благодарность и отказ, Качнулись медленно и робко пару раз. Что делать с нею? Отнести ее домой? Но, вероятно, это ей решать самой. Просить меня оставить? Но она Как бы отсутствует, в себя погружена. Да, способ есть простой прогнать ее с плеча: Им повести слегка и вздрогнуть сгоряча, Но вдруг я так необходим ей, что она Подобным жестом будет сверхпотрясена? …Сиди, убогая! Войди со мной в метро, Проедь бесплатно, улыбнувшись мне хитро, Кати на дачу ты со мною или в бар, В немой взаимности – мы лучшая из пар, Когда расстаться нам – решишь ты все сама, Быть может, нас с тобою разлучит зима Или внезапное решение, Тогда Рубашку скину я, быть может, – навсегда.* * *
В.С. Воистину – на небе есть уют: То облачко, то вихрь, то комета, Пыльца звезды, пронзающая лето, И девочки бескрылые снуют. Клочок строки в воздушной суете И краб подвальный на кошачьих лапах – Не свой имеют, но небесный запах, А слабый мозг их спутал в простоте. Перчатки облетевший лепесток И с глазом глаза соприкосновенье, Конечно же – небесные явленья, Не хуже, но похлеще, чем цветок. Не вздумай обратить нескромный взгляд На слабенькое светоизлученье, Не нарушай небесное теченье: Того гляди – из пушек запалят. Довольствуйся – на небе есть покой, А остальное – Бог нам обеспечит, Он бисер метит, и улыбки мечет, И машет ослабевшею рукой.* * *
И если голубь проскрипел Пером и клювом, И если пеликан пропел С лицом угрюмым, И если лошадь вышла в луг, Луной скривленный, И сделался щемящим звук И воспаленным, То Выбрать бритву или шкот И крюк построже Иль выпустить стихов блокнот – Одно и то же! – Себяубийства всякий род Так одинаков, Что лишь безумцам предстает Сном разных знаков.* * *
Жеманный вор с карманным словарем Скользит в ночи с карманным фонарем, Столь гибок и изящен, что плечом Он открывает дверь, а не ключом. И знает он – поклонник сложных краж: Увел хозяев бес на вернисаж, И можно даже люстру запалить, Но он здесь – воровать, а не шалить, И если свет горящий – не погас, Ему не выдать настоящий класс. Как птицы ощущают перелет, Он так же ощущает переплет – Его фактуру, качество, размер, И кто это – Рембо или Гомер, Вот Фолкнер, Йейтс, Басё, Камю, Ронсар, Бёлль, Кавабата, Пушкин, Кортасар… Но нет-нет-нет, как все приелось, прочь, Лишь вор постель покинет в эту ночь! И улетает грешник без грехов, Забрав невзрачный том моих стихов. Идет-бредет с незрячим фонарем, Транскрипт на книге сверив словарем.* * *
Лавровый лист, Лавровый же венок, Лавровый лже-венок мне был подарен. Я был обласкан и в поддых ударен И сбит на землю с головы до ног. "Не отпирайтесь, вы писали мне!» – "А я не отпираюсь – не шкатулка». – "Но мы так обжимались на окне, Что градом обвалилась штукатурка». – "Да, это было. Стало быть – прошло. Полы, как видно, начисто помыты. Любовь, дружок, есть миг – не ремесло, Момент – тю-тю! – и вздохи позабыты». И всё. Молчок. Святая правота. Литая стопроцентная угрюмость. Остались облицовка – красота И ею облицованная юность. Стакан в руке. Браслет на кулачке. Кольцо на пальце. И в зубах колечко. И губы все – в любовном молоке. (А в памяти – притихшая овечка.) Но то был отдых. Мальчик грудь сосал. Как я всё перепутал! – как ребенок. Глядите, глазки, – снег лежит на склонах, Весне – каюк, как Зигмунд бы сказал.* * *
Попадает зонтик в глаз, – Мне подарком к воскресенью, Мышки маленькой отказ Приведет тебя к смятенью. Ты поедешь поутру Спицей на велосипеде, Зонтик крошечный к нутру Пристегнут тебе соседи. Нажимай же кнопку враз, – Вмиг раскроется цветочек, Кожи кожаной атла́с И сверканье малых точек. Есть наивность полагать, Будто в сутолоке мнений Кто забился под кровать – Безусловно лучший гений. По незыблемым мосткам Провиденье ускользает, И, невидимый ушам, Пух лебяжий тихо тает. И гуляет поутру Гений в шумном одеянье, Покрывая расстоянье В два мгновенья – за версту.* * *
Черной – Есенину – Майкопару Над Койоном «тучи ходят хмуро», Чернью подменяя синеву, Я под издевательством амура На каноэ за вином плыву. Мне не эта – так иная лодка, Мне портвейна нету – есть кюммель, Ты одна мне, Черная, Находка, Черный лес, чернеющая мель… Грудь твою велел качать Фуко мне, Мсье Катулл – оливки есть и сыр, На сквозном краю каменоломни Так черно от поднебесных дыр. Саша – Черный, Дионис твой – черный, Черни, Чернышевский, Чернобыль, Черти, черви… – из окрошки сборной, – Черный бисер. Свиньи. Четки. Пыль.* * *
Снег ва́лит на замшелый брег, На облака, Мне рубль выслал человек Издалека, Иль Бог купюру, теребя, Швырнул с небес, Где без меня и без тебя Тоскует лес. А вдруг, от окрика совы, Я смял плечо, И часть хребта, часть головы… Чего ж еще? Во вмятине – варить супец, Ходить в лабаз… Какой же, в сущности, конец Ласкает нас? Подмостки сцепленных лучей Прожекторов, Или агония свечей – Без докторов? Меняет лед простой узор На заказной, Но нет, не взлет и не позор – Не быть со мной. Круженье в воздухе рубля, Как винт крыла, Слегка шатается земля, Под скрип седла, Твоя рука – подобье пут – Лежит дрожа, И лаской многие сочтут Удар ножа. Звук вдруг становится пустым В твоих устах, И рубль, падая сквозь дым, Сулит пятак.* * *
Дни проходят, состоя из коротких поджатых недель, Лопаются сухожилья – от петель до петель, Райские птицы поют, но отнюдь не в прогретом раю, В пальчиках гибких спицы куют и куют кисею. Да неужели ж простая, донельзя простая строка До позвонков, словно ток, пробивает в седые бока, До костного мозга, до сердца и – вертикально – до пят, Да так, что душевные малые точки вопят и вопят: Больно, ах, больно, ах, холод, о, холод какой, Точно стреляют в тебя за туманной рекой, Будто стреляют в тебя по утрам из подсохшей реки Намертво, влет, от бедра, от Петра, от Луки. Ужасом жжет от тобою же сшитой строки, Это не нож ли, не яд ли – как тягостный принцип – стихи? Радость – от ужаса, Пыль – от любви. Боже, молю тебя! Останови! Не тягу, лишь склонность – исполнить сложение строк. Ведь с буквой синхронность – прилаженный к горлу шнурок.II
* * *
Влюбиться в бармена! – О, этот сладкий ад. Всегда боржоми, кофе, оранжад Найдется для писюшки молодой И джин, не потревоженный водой. Влюбиться в повара! – Хинкали каждый день, Где эвкалипт отбрасывает тень, На скатерти – сациви с хванчкарой И хачапури с красною икрой. В киномеханика! Феллини и Виго. Гортанный крик: «Что хочешь, Валико?!» Забриски пойнт! И в лоно рук твоих Ложится чек размером на двоих. Влюбиться в запонку – И не принять узор, Ночами плакать, осознав позор, И мраморного камня пустота Отыщет воспаленные уста.* * *
И.П. В том розовом, в том ватном городке, Где в проволочных знаках переулки, Лечу домой с топориком в руке, В другой сжимая две горячих булки. В моем гнезде две дюжины яиц, Четыре по́ шесть – на два года хватит, Ну а не хватит, позову двух птиц, И каждая мне по яйцу прикатит. В пустой кладовке – туесок без дна, Стакан сморчков, две луковки, петрушка, Сушеный еж, наперстка два вина И молока малюсенькая кружка. Когда ты прилетаешь поутру, Мы завтракаем косточками зайца, Звенит стекло тихонько на ветру, Горят в ковше надтреснутые яйца. К щеке щекою сидя у окна, Сквозь пыль глядим на облачные диски. Весь город дремлет, высока луна, Качается на ветках знак мальтийский, Проскакивают глаз прожектора… Мы спим обнявшись, Конь рысит по лугу, Кузнечик хрупкий с самого утра Как заведенный бегает по кругу. Я просыпаюсь и, топорик взяв, Выстукиваю капельку из крана, И, на мгновенье тускло просияв, Мелькнет на пальце маленькая рана.* * *
Есть отторжение у сна, Как лампочка в глазке, Ломаясь, тень твоя видна Под ранкой на виске. Зачем ты ходишь стороной, Ступая в колею, Рисуя россыпью стенной Вторую жизнь мою? Что пилотируешь? Где лжешь? Чем правду говоришь? И лижешь перочинный нож, Не зная, что творишь.* * *
Ночь замкнулась. Гроза Подменила огонь, Я щекой увлажняю колени твои, Я закрыл оба глаза, Ты закрыла глаза, Положив мне на шею ладонь. Там поскрипывал кран, Где-то стынет овраг, Виден в зеркале палец, ресница и рот, Угольки моей раны Освещают экран, На котором прочерчен мой страх. За пришедшей рекой Устремился песок, Он течет между стульев и ножек стола, Пахнет прелой щепою, А под влажной щекой Что-то бегло стучится в висок. Надломилось стекло, Тень сочится в окно, Я не знаю, уходишь ты или вошла, Веет холодом пепла, Или все же тепло? Все едино теперь. Все одно.* * *
Четырнадцать деревьев насчитав, Я оказался на поляне, или В каркасе жестком венценосной пы́ли, Или в пыли́, как требует устав. Я различал белесые стволы И маленькие зеркальца меж ними, Верхи стволов казались голубыми И срезанными бритвою скалы. Я сделал шаг, потом прибавил два, Ты закричала – я ответил свистом, Ты засмеялась, и в потоке мглистом Только тогда я различил слова. Одно касалось видимой тропы, Другое резко скомкалось и пало, Я отступил – и зеркальце пропало, Как крестик из указанной графы.* * *
Ночь Одинаково важна Для мухи и меня, Она Накроет нас одной рукой, Чтоб друг от друга Дать покой, И каждый в зыбком уголке Заснет, висок прижав к руке. Ночь Одинаково слышна Как дятлу, так и мне, Она Обнимет нас одной рукой, Ему и мне даря покой, И я услышу сон его, Он – грохот сердца моего. Ночь Одинаково смешна Тебе и мне, Моя жена. Она раздвинет нас рукой, Чтоб дать покой И взять покой, И ты услышишь в этот миг И дятла крик, И мухи крик.* * *
Полезно опусканье глаз На прелый лист, Стократно опусканье век На краткий миг, И, просекаемый сейчас, Терновник мглист, И еле слышим мягкий смех, Чуть видим лик. Казалось – руку протяни И ощутишь, Как приближается тропой Твоя волна, И если в видимой тени Разъединишь Луч между веткой и травой, – Войдешь сполна… Излишен знак: не улетай, Останься здесь, Пускай во мгле и черноте, Но рядом будь, На крики уходящих стай Запрет повесь, – Предел положенной черте, Означен путь. Мы шли, на цыпочках скользя, – Ключ и замок, К соединенью – как магнит И как игла, И знать смещения нельзя, Но видит Бог, Как разрешение манит Нас в тень угла.* * *
Вернемся, однако, в полуденный город над речкой, В малюсенький домик, где мышь суетится под печкой, Где бар на углу и где птичка пила под сурдинку, Где всадник скакал и старуха жевала резинку. Там солнце вертелось, там шорох и тиканье сердца, Там плакать хотелось и в горле першило от перца, Резвилась вуаль, и там гномик ступал по карнизу, Маячила даль, и коробилась ласточка снизу. Шуршит ли цветок, заморгает ли глаз на осколке, Струится ли речь, полыхает ли спичка в постели, Дрожит ли перо, распорхавшись на клюве иголки, – Уснул городок, и река едва ви́дна в метели.* * *
Лепи на цитре, девочка, играй, Закрой сосок хоть перышком из ваты, Тренди мотив про искаженный край, Куда вернутся мертвые солдаты. Шепчи мотив про дом на двадцать рыл, Где учатся чертам совокупленья, Где ангел вздохов напрочь перекрыл Твою попытку волеизъявленья. Тренди мне в ухо теплое словцо, Налей мне в ухо теплое винцо, Верни сосок – и распрями лицо, Достойное иного умиленья.* * *
Никак уезжаю?.. Ни ночью, ни в полдень, ни утром, Как только крылатая гукнет клаксоном машина, С водителем, скрытым за шторкой, с котеночком шустрым, Мы тронемся с места с сачком из окна в пол-аршина. Накуксится лето, раз я уезжаю на лето, Шарахнутся звезды, коль скоро одна из них – точка, Где будем мы жить вдалеке, на окраине света, Где дочка родится, раскрывшись внезапно, как почка. И будем втроем мы ютиться на поле из трещин, Ходить до реки, до горы, волочиться к порогам, И выплеск дождя, да и вскрик моих мокреньких женщин Меня рассмешат, раз опасен так дождь недотрогам. И будет нас трое, а это – одно о трех лицах, Комочек трех нитей, три клеточки в оболочке, Три малых сердечка, сюда прилетевших на птицах И к месту прибывших на беленьком хилом телочке. А если привидится дом – зашатаюсь и вскрикну, – Две клеточки к третьей прижмутся ее успокоить И робко погладят, пока я под лаской не сникну, И станут шутить, веселить меня, глазки мне строить. И снова увижу: Равнина, гора, пар от речки, Из трещины скальной вьюнок пробивается робкий, И падает тень от ствола догорающей свечки, И к облаку тянется еле заметная тропка.* * *
Ах, шалунишка! Ох, шалунишка! У-у, шалунишка! Где твое ушко? Гудок-простушка? Растай, манишка! Зачем чулочек закатан в шину возле подъема? Ведь этот прочерк смешит мужчину после подъема. Скатай-ка шинку! Сотри манишку! Смени свой крестик! Накапай джину – себе в тычинку – а мне на пестик. Их опьяненье – быка арена во рвах для скачек, Осемененье – лишь дрожь колена от вялых спячек. Так зачинают всех чад желанных божки отелей, Так слишком страстных или жеманных лишают целей. И быть спокойным, сдержавши спазмы, велит нам Будда. Дабы достойно из протоплазмы явилось чудо.* * *
Пропеллер между пальчиков легчайших, Проем ли глаз, разрез ли вдоль бедра Я помню до подробностей мельчайших, – Все замкнуто мифическим «вчера». И вкрадчивость недвижности звериной, Укус зрачка, полоска над губой И пауза меж телом и периной – Конечно, не измышлены тобой. Ах, матушки и батюшки созданье, Тебя ль они задумали в рывке? И служит ли прямое попаданье Гарантией полета налегке? Прозрачные, как лимфа, сухожилья, Обводит щеку зыбкая волна, Твои многоступенчатые крылья Меня относят за пределы сна. И видимо едва крыла паренье, Как крестик – тело в верхней пустоте, А мне подарком – голосок смиренья, Бессильный выкрик, равный немоте.* * *
Но в том-то все и дело: мышь – была, Она, зевнув, над пропастью стояла, Мой глаз ее не видел, но она В ночной росе была отражена, За ней звезда рефлектором сияла, И рвался конь, отринув удила. Но дело было, в сущности, не в том, Я был один, и было жутковато, Нет, – было страшно, хоть я был один, Лишь жадный свет глядел из-под гардин, Я слышал приглушенный вой набата И вой солдата в колоколе том. Но дело было все-таки сложней, Мне позвонили и сказали: «Здрасьте! Да, родилась. Да, в Пасадене. Дочь. Она летит к вам. Рейсом – в эту ночь. К ее прилету потолок покрасьте. Купите торт… Подумайте о ней».* * *
В том году, в том чаду, в том саду, где гремят наковальни, Я гляжу, я сижу, я читаю листочек из пепла. Не сужу, не ряжу… – что быть может смешней и похвальней? – Червячком выползать из понюшки, из вьюшки, из пекла? В том саду, в том пруду, в том чаду мы ловили креветок. Суп из них нехорош, но они – есть прелюдия пива. Мы вползали в шатер, и костер из сиреневых веток Кое-как освещал залетевшую мошку игриво. В тех сабо, в том кашпо, в том жабо пребывать неуместно, В том году, в том пруду, в том чаду кое-что прояснилось, И скользит по откосу в пеньюаре раскосом невеста, А ведь год не прошел, как она обнаженной мне снилась. Той пальбой, той бедой, той судьбой я слегка недоволен, Если жаба летала, то пусть и летает, и квохчет, Мне ж придется трезветь. Если я несвободен, то волен Год глазеть на восход, ну а он распаляться не хочет.* * *
Трубку мерзкую курить, Люльку мерзкую качать. Бабу мерзкую хулить, А потом в нее кончать! Пить мочу, Ходить к врачу, По себе оставить след… Не могу И не хочу, – Вот и весь кордебалет.* * *
В многоступенчатом саду, Среди банановых початков, В песке телесных отпечатков Я твой, ослабленный, найду. Ты здесь лежала в душный день, Велосипед валялся рядом, И твой дурак с пугливым взглядом Изображал собою тень. В листве карабкались жучки, На отпечаток вниз взирая, И взгляд их жаром подпирая, Сочился пар из-под реки.* * *
Римме Черной Наступает весна, наступает жара, наступает На меня, чуть звеня, вороненая сталь каблука, Кто-то дочкою бредит, кто-то катит в себе, кто – купает, А купель – не корыто, не пруд – ледяная река. Что-то схожее снится с переменой лица на другое. Я в воде ледяной. Так уютно, так скованно, так Мне покойно в купели с твоею воздушной рукою И не хочется вынырнуть, да и не выплыть никак. В разомлевших кустах начинаются дикие свадьбы, Ворон бабочку топчет, кузнечик глядит на змею, Свадьбу я пережил, мне лишь каплю, обнявшись, поспать бы, Не металл ощущая, но небесную руку твою. Постарайся по нитке дойти до забытых развалин, Шарь под камнем рукой, заточи ненаточенный нож. Облик – неуловим, трижды весел и трижды печален И порой сам собой нелюбим, сам с собою несхож. Мы нарежем травы для ослицы святой Междуречья, Мы накормим ее и напоим свекольной водой, Мы подарим ей бархату, вспрыгнем легонько на плечи, И она затрусит сквозь кусты под твоею уздой. Уезжаем! Прощайте! И нас никогда не ищите. Горек запах полыни, не горше ли запах следов? Если будет, – а будет! – тоскливо без нас – не взыщите, Нам на грудь положите не венок, но венец из цветов. Поясняю: цветок – комбинация сложных извилин, Он логически вычислен из комбинации сна, Он по формуле – феррум, но в своем воплощеньи субтилен И способен взорваться в сочетаньи – жара и весна.* * *
Среди зеленых свечек, Подняв свои усы, Сидит в траве кузнечик И смотрит на часы. Часы висят на ели, Их стрелки из смолы, Они выводят трели, Они темнят углы. Они смущают травы, И, завершая круг, Седой и величавый, Обходит их паук. Сидит кузнечик в травке, И, лапками суча, Он слышит, как канавки По камешкам журчат, И, растопырив усики, Он в сумраке лесном Ползет, ползет на пузике Купаться перед сном. Часы закрыл листочек, Натикались вполне. Паук, спокойной ночи! Кузнечик спит на дне.* * *
Неглубока вода под досочкой косой, По щиколотку, нет, слегка пониже, На миллиметр-два надставлена росой И пленкою дождя с обвисшей крыши. Как холодно стоять, разглядывая свод Небесный – полукруглый или плоский, А топкая река непроходима вброд. Ступни свело. Чуть ноя, гнутся доски. Святейший подарил продуманный предел Для однозначной, беспредельной грусти. Как кондор пролетел, как волос поредел, Как сплющен мальчик, найденный в капусте. Как горяча вода и как нежна доска, Как опустился свод, тугой и ровный, Как падает в глаза звезда издалека – Пейзаж ее все внятней и подробней. Меж сводом и доской – какая теснота, Заполненная твердью водяною! И выжгла весь обзор нависшая звезда, Парящая в секунде надо мною. Как жарко, как темно, как воздух загустел, Ни права нет, ни лева, верха, низа, Лишь глаз успел схватить, как ангел пролетел, Сорвавшись с обгоревшего карниза.* * *
В.П. Все девочки и мальчики – в клубок, Граница сна и скрюченного неба, То голубок, то просто – полубог, То всхлип воды, то резкий запах хлеба. Не просыпаться! Не надев калош, Не красться босиком по спуску Мойки, Не шевелить позеленевший грош – Уродливое детище попойки, Не просыпаться и не вспоминать, Как солнце посеревшее сияло, Пропить пейзаж иль попросту прогнать, Закутаться в тугое одеяло. …Там, наверху, на гребешке холма Какой-то гусь копается в объедках С лицом хорька, А на холме – зима, И снежный шум подрагивает в ветках, И гусь тебя узрел – счастливый вой – И по снегу катится за тобою, Мотая опаленной головой, И два гнилых клыка таща с собою. Визглива бойня… Шарфом замотай Худую шею, юркни по откосу, И лучик солнца грязно-золотой Бесстыдно золотит на древке косу. А ты, малыш, под горочку катись В прозрачный сад, в песчаную траншею. Не топот – шепот заполняет высь, Катись, малыш, закутав шарфом шею. Забейся в щель, сожми ладонь в кулак, Определи удара расстоянье… А девочка качается в кустах На ветке, сбросив тяжесть одеянья. И тишина. И будто ночь близка. Тропа к Неве. Разлившиеся лужи, Блестит игла собора, высока. Слегка заиндевевшая от стужи. Очнись! Не спи! Вдруг цепь твоих шагов Помалу восстановит равновесье, Разгладится спокойно поднебесье И ночь согреет пением рожков.* * *
Коль моря нет, я вновь влюбился в лес, В нем волны есть, И гавани послушны, И там, и там – отвратный вид небес, И можно заблудиться, если нужно. Да я и сам рожден в тупом лесу Мохнатой кочкою И калом соловьиным, Меня несли во чреве на весу, Чтоб выпал я ни капли не наивным. И все-таки фигня произошла Со спазмами, ручьями и лесами, И только пуповина уплыла, – Мой глаз столкнулся только с небесами.* * *
Л.А. И дева, молодая, как арбуз, Изобразилась мне во сне бесполом, Амур с размаху дал мне образ голым, Лишь ниточка на шее спелых бус. Во сне она являла скорость сна, Неловко лишь бедром задев портьеру, И, подражая дерзкому примеру, В портьеру ветром дунула весна. Совсем не восемь с плюсом или семь Мой градусник отметил утром ранним, Я долго вел борьбу с моим дыханьем И, рассмеявшись, выдохся совсем. Кого напомнил мне ее обман? Невиденную ранее? Иль все же, Как капелька на капельку похожа, Она была – дитячий мой роман В четыре года? Елка во дворце, Я весь в слезах. И зрелая матрона, Задев меня бедром, ушла из трона С пренебреженьем на святом лице.* * *
Машина, отлетающая прочь, Машина, упадающая в ночь, Машина, залетающая в сад, Где луг и пруд, повернутые вспять, Где веток ивы млеющая прядь И аист, возвратившийся назад. Вот сад, где я ребенком, на лету, Ловил стрекоз, родившихся в пруду, Велосипед, опавший, на траве И девочек порхающих каскад. Бросок к одной был выбран наугад… Ночные слезы. Огоньки в листве. Конь со звонком «тойотой» заменен, Вороной – детский аист оттеснен, И лишь луна, похожая на ту, Уродует сравненья чистоту, И эта ночь все тот же носит знак, И слезы мне не приструнить никак. Чугунного забора кружева – Все те же, и калитка та жива, Но рыба из алкейского пруда – Совсем не та, не та, не та, не та, И нет качелей, ленточек морских, И ветер, развевавший их, затих. Где твой платочек, смоченный в слезах? И где оркестр пьяных трубачей? А в том углу мать-с-мачехой цвела. И кто-то пел из дымного угла, И в круглый пруд небесный тек ручей, Но весь иссяк и умер на глазах. Машина дремлет, лежа у пруда, Я сквозь аллею вижу особняк, Деревья так черны и высоки, А были раньше не длинней руки, Был старый дуб, но сжался и обмяк, Осел и канул в землю навсегда. Ночная паутина не видна, Но прилипает к пальцам и щеке, Из окон – шорох мягких покрывал, И женщина проходит вдоль окна, Чугунная калитка – на замке. Не я закрыл – и я не открывал.* * *
Но розовый можжевельник Мотался, сгорая в костре, И придурковатый бездельник Стенал по порочной сестре. И кто-то все время мужался, И челядь ломилась в окно, И мальчик в Карелии ссался, Забравшись в чужое кино. И посох, слепой как лампада, Стоял как слепой на пути, И равная горю досада Тебе не давала уйти.* * *
…и поступь крысы ледяной, На стенках иней золотой, Снег валит, Но почти темно, Дрожит Разбитое стекло. Двором блокадным санный скрип, Там, где подтаяло, – Как всхлип, И, как фарфоровый сосуд, К покою Мальчика везут. Двор наклонился, Сани мчит, Полоз то стонет, То пищит. Удар о стену, Тишина, Но мне все кажется: Война.* * *
Ртутный столбик у забора, Сжатых губ на перекрестке Удивление, Сомненье – Вот и кончилась война. Мы выходим из узора, Из распаха на известке, А вокруг – Столпотворенье, И не осень, но весна. Мертвой хваткою схватила Эта маленькая лапка, Перепончатая дважды. Что же делать? Как тут быть, Не поеживаясь зябко? Лишь собою оросила И тихонечко спросила: "Как нам дальше Плыть да плыть?»III
* * *
дочери Лене Презентум неба – тонкий переплет, Где сумма знаков кратко излагает, Что есть, по сути дела, перелет, И он бессмыслен или помогает. Что́ есть крыло из кружева костей И что́ есть взмах, а что́ – недвижны крылья? (Сравнение ладоней и горстей И воздуха – пустот и изобилья.) Что́ даст крылу горячая струя? Не лучше ль антиподка ледяная? Что́ есть в миру беспомощность ружья? И что́ оно, – когда судьба иная? Соотношенье выбора с судьбой, Стремления души – с предначертаньем. Что лучше – воздух строго голубой Или с иным словесным сочетаньем? Как сладостен прочтения полет, Разгадывание небесных знаков, И как душа под перьями поет, Всё выплакав и всё же вновь заплакав. Вертит зеро, вся выгнувшись, Земля, Всё удаляясь и всё умаляясь. Небесные потоки шевеля, Лежит крыло, другому умиляясь. Как жаль бросать этажную нору, Сердечко закудахтало от боли, Но в поднебесьи – не в замшелом поле – Благие слезы гаснут на ветру.* * *
Н.Е. Бог, пролетая надо мной, Был с толку сбит моим занятьем, А именно: я с женским платьем Обнявшись, плакал под луной. Произносил ему слова, Напоминающие вздохи, Осколки блюзовой эпохи, Спиричуэлс «Всё трын-трава», И платье отвечало мне Покачиванием и смехом, И я, пришпоренный успехом, Секунду побыл на коне. Ах, как же исхудала ты, Как кисть моя легко сжимает То, что рука не обнимает Две сотни лет за полверсты. Шепчу в лесу и за столом, В воде меж бревен и в болоте И все не нахожу в полете Тебя – с ободранным крылом. …Но вдруг пишу не оттого, Что не выдерживаю боли. Но навожу... Не станет боле Тебя и дома твоего.* * *
Иногда закрывала ты дверь с ужасающим скрипом, Оставляя меня то с одной, то с другой стороны, И любая из них моим наполнялася всхлипом Еле слышимым, или смешком тишины. И в любой из сторон я ютился, едва замечаем, Был мельканием глазу или мельканьем душе, Я сгорал как ворсинка, но твой угол был неосвещаем, Я как мышь обмирал на двухсотом чужом этаже. Тень бродила прихожей, я видел ее через доски, Или рядом стоял, – тень бродила, вздыхая одна, Ты одна и была, в той прихожей, в расплавленном воске, Словно водоросль колыхаема ветром со дна. Плыло облако с Мойки, ломилось в протертые двери, Уминалось, сползало, плесневело, текло по стене, И катился комочек слезы отраженьем потери, Не даримой вчера, но внезапно подаренной мне. Улетел мой журавль. Твоего никогда я не видел. Опадал лепесток сквозь листок и сквозь снег во дворе, И зеркальный обман был и в луже, и в воздухе светел, Относя меня вдаль, за незнанье тебя в сентябре.* * *
Почти неотделим от ели, Стою в ночи. Две птицы, резко крикнув, сели, А ты – молчи. О господи! Огонь крадется. Ан нет – погас. А вдруг вновь вспыхнет и сойдется У самых глаз? Начнет куражиться, метаться Как заводной, Чем ни забредишь… – может статься С ним и со мной. Вдруг полоснет, зрачки спаляя, Наотмашь, враз, И змейка, хвостиком виляя, Прожмется в глаз, Она ли, червячок невзрачный Заныл в груди, – Наряд, воистину не брачный, Ждет впереди, И лишь твой голос воскрешенный Шепнет во сне: "Нет-нет, ты не умалишенный – Прижмись ко мне».* * *
Луна, однако, вовсе не кругла, А Месяц вовсе никакой не месяц, Была Луна красна, желта, бела И уходила в день при счете «десять». А Месяц исчезал при счете «пять», Так как Луны был тоньше он в обхвате, Но оба освещали мне кровать, Да и меня, лежащего в кровати. Я их сиянью открывал стекло, И на мгновенье вздрагивали птицы… Но прятались скукоженные лица… Считал я до десьти И до пяти, И над равниной делалось светло, И в вербу Превращалось помело.* * *
И в этом маленьком лесу, И в этом вот саду, В пустом полуночном часу Я смерть твою найду. Я разрублю наискосок Ее лохматый лик, Ее протяжный голосок И непротяжный крик. Я опущу ее под куст И, тихо хохоча, Я нечто извлеку из уст И сплюну сгоряча.* * *
Корявые деревья окружают То озеро и то его чело, Которое деревья разрушают Во зло себе и озеру назло. Им птицы помогают в этом деле, Чело круша и озеро круша, Неся в своем костноязычном теле Совсем не то, зовется что душа. И кое-кто из мелких насекомых Челу и птицам помогает всласть, Ища наивно посреди искомых Зерно того, что имя носит власть.* * *
Разбитая бутылка на столе, Размытое пятно на потолке, Окончен ужин, спит парад-алле, Чужая милость дремлет в уголке. Среди стаканов, студня и цветков Скольжу как по канату в полутьме, Закончен бой, блуждает вой рожков, Сопит божок на шелковой тесьме. Витки теней, и я среди теней Как тень иду, как мотобот по льду, Сбит бой часов, и месяцев, и дней, Ищу секунду – видно, не найду. А я ведь Вас любил, – шепчу углу, – Вы помните, как мальчика трясло? Вы вспомните: матрасик на полу, Я помню год, и месяц, и число. Лебяжий пух катился из дверей, Ломилось солнце, и густел прибой, И сумерки – прозрачней и светлей – Сгущались надо мной и над тобой. Как это просто – дремлет грудь в руке, Пустой как берег дом, как камень – стол, Протяжный выкрик сойки вдалеке, И некто резко в комнату вошел.* * *
Гляжу на потолок – Там пятнышко мечты И кочет поволок Упавшего в цветы. На потолке – зима. Бело, и серый снег, И лед, и ты сама, И блеск закрытых век. Под потолком – кровать, Сухарик и атлас. Сухарик мне – жевать, Или как пулей – в глаз.* * *
Восход не смял закат, И пауза была Заметна глазу, внемлема дыханьем, Серп, тонкий, как ухват, С ничтожной вспышкой зла Легко сменился солнца трепыханьем. Но скудный пласт серпа Висел еще полдня, Скупой души меняя освещенье, Была вода ряба И гнала из меня Останки прошлогоднего смущенья. Что спутал я в тот миг, Запястье сжав твое, Так, что мое внезапно посинело? И всплыл утиный крик, Переходя в нытье, И треснувшая ветка поседела. Мы были под водой, Касаясь грудью дна, Ладонь твоя – спины моей касалась, И угол дна крутой Был бездною сполна, И ты мне вдруг уснувшей показалась. Уснувшей в иле дна, Без плача и надежд, Лишь рябь воды и полумесяц зыбкий, И ты лежишь одна, Всплывает клок одежд – Усмешки слабый след или улыбки. Потом мы шли тропой, Завинченной в кустах, Серп силу набирал, несомый мглою, И вился над тобой Твой холод и мой страх, И возвращался плавною иглою.* * *
О.Юрьеву Магнитными пластами Сокрыта пыль земли, Мышиными хвостами Всю ночь ее мели. Забавы рисованья Творцу не по нутру – Горообразованье Закончилось к утру. По матрицам нирваны Без суетной возни Возникли океаны, Проталины и пни, Образовался иней И сам образовал В густой толпе актиний Яйца большой овал. Протягивая руку, Не натруди плечо, Благослови разлуку – Еще, еще, еще! Не вяжется: под сводом Апраксиных рядов Двухтыщелетним годом Отметим меда штоф. Ледник – не за горами, Но бродит позади, Пойдем домой дворами, Иди, иди, иди…* * *
То ливень, то оползень, смерч, Напалм аравийской пустыни, – Спрямляют понятие «смерть» Во веки веков – и поныне. Набат переулков прямых И колокол невского зуда, – Всяк здешний к ним напрочь привык Как к суетам пришлого люда. Дворец, и трамвай, и бульвар, И джинсы с резвящейся попкой, Семян горьковатый отвар, Рецептность отвара под кнопкой. С рождения вмиг повелось Царапкой ли, рваною раной, Приелось, пришлось, прижилось, Но не обратилось нирваной. Здесь ходишь, трендишь в конуре, Здесь пьешь подслащенное блюдо, Здесь можешь уснуть в январе И не возвратиться оттуда.* * *
Тоне Козловой В кисельных зыбких берегах, В молочных лужах Глядел я схватки черепах, Бои верблюжьи, Как крался саблезубый кот За цаплей пегой, А солнце плыло полный год И ныло негой, И над смещением песка Дрожала пленка, Как будто ластилось слегка Крыло цыпленка… И шел за сгибом караван, И барсы крались, А я лежал – лицом в диван, А вы смеялись. Так протекал который день, Все было пусто, И только тающая тень Легла без хруста.* * *
Я бы встать не смог, если б ты приехала вдруг и подошла, Ну, а если б смог встретить, то, стоя, упал на колени, Я кричу в мой свисток двадцать девятого – в шторм и в тумане – числа, А тридцатого, в июле, – трали-вали! – завтра у Вас день рожденья. На Койоне потоп, а в палаточке цельной – все, падла, в воде, Дали б штопор, я оставил на завтра плюгавый стаканчик, А пока – тыры-пыры! – в проведенной по травам черте Стонет муха, и Вам хоры поет барабанщик. И трендит гитарист, Он же лихо взывает на дудке… Твои волосы медные, Твои глазки косые, Как сказал бы сэр Спинакер, сэр Бенджамен Абрахамс Лайонел Ду, твои попки и грудки – не шутки.* * *
Вечерело вчера. Вечереет Мятой складкой тугой и сегодня – полой черноты, И барашек надсадно, к колодцу прикованный, блеет, Хоть и нету волков в этой спайке травы и воды. Ни мышей, ни волков, ни курносеньких уточек серых, Лишь трава и вода и воды отраженье в воде, Только кто-то пищит и пищит в отдаленных карьерах, Иногда приближаясь к проведенной по травам черте. Друг мой робкий! Неужели все стержни посохли? Нет и нету письма, ни строки, ни кусочка строки, Или спят по карьерам почтари, самогонные рохли, Или путь их теперь ограничен тем скатом реки. Здесь совсем не уныло, нет-нет-нет, я клянусь, не уныло, Лишь все дальше и больше траву заливает вода, Ты бы мне написала, два-три слова, корючку без пыла, А что как кура лапой – совершенно, совсем не беда. Я б поплыл на бревне, подгребая ладошкой, за травы, Я б искал и нашел на обугленной ветке твой знак, Я б согрелся у кучки золы остывающей лавы И поплыл бы обратно с конвертом в счастливых зубах.* * *
Бреду по пуп в снегу, Как будто – не бреду, – Вот сочетанье, мерзкое по сути, – Бреду, но не бегу, Спит парус налету, К посудине – не льнет, прилип к посуде. Я крив, как мажордом, Сблевнувший на ковер, В смущении свой харч накрывший блюдом. Найти бы мне свой дом, Дыру в него, и двор, И дверцу, сохранившуюся чудом. "Позвольте, что за бред?» – "Это моя кровать». – "Вам следует подвинуться немного». – "Нет, это не запрет». – "Да, вы должны здесь спать». – "Но я тут не при чем, побойтесь бога». Как узко на краю, Как высока луна. Куда девалась тряпочка от взоров? Заметят тень мою Сквозь окуляр окна, А там – не оберешься разговоров, Очнутся через час… Сквозь снег начнут шептать, Похрустывая пальцами с усмешкой, Затеют перепляс (А утра – не видать), Зачнут в глаза кидать орлом и решкой. А угол – вдруг не мой, И это существо, Занявшее три четверти постели, Нашло его зимой И выскребло его, А мы сюда случайно залетели. Возможно, он сказал: "Позвольте, что за бред?»,Он произнес, а я кивал уныло.
Не угол был, но зал – И в этом весь секрет, И потому все тело тяжко ныло. Иль все наоборот? Вон – ста́туйка моя, А мне твердить: я дома, дома, дома, Мой дом и поворот, И ласточек семья, И к телу вдруг прилипшая истома. Вплываем в чуткий сон, А вон – вторая дверь, Еще лишь шаг – и я вздохну довольно, Но есть ли в том резон? Я сплю, я сплю… Теперь Нам не печально и совсем не больно.
Комментарии к книге «Розовощекий павлин», Сергей Евгеньевич Волф
Всего 0 комментариев