«Полное собрание стихотворений в одном томе»

Полное собрание стихотворений в одном томе (fb2) - Полное собрание стихотворений в одном томе [компиляция] 1945K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Сергеевич Пушкин

Александр ПУШКИН Полное собрание стихотворений в одном томе

Стихотворения 1809–1811 гг

* * *

Dis moi, pourquoi l'Escamoteur fist-il sifflé par le parterre? Hélas! c'est que le pauvre auteur L'escamota de Moliére.

Перевод

Скажите мне, почему «Похититель» Освистан партером? Увы, потому что бедный автор Похитил его у Мольера.

* * *

Je chante ce combat, que Toly remporta, Oú inaint guerrier périt, où Paul se signala, Nicolas Maturin et la belle Nitouche, Dont la main fut ie prix d'une horrible escarmouche.

Перевод

Пою сей бой, в котором Толи одолел, Где погиб не один воин, где Поль отличился, Николая Матюрена и прекрасную Нитуш, Рука которой была трофеем ужасной стычки.

Стихотворения 1813 г

К Наталье

Pourquoi craindrais-j'e de ie dire? C'est Margot qui fixe mon goút.[1] Так и мне узнать случилось, Что за птица Купидон; Сердце страстное пленилось; Признаюсь — и я влюблен! Пролетело счастья время, Как, любви не зная бремя, Я живал да попевал, Как в театре и на балах, На гуляньях иль в воксалах Легким зефиром летал; Как, смеясь во зло Амуру, Я писал карикатуру На любезный женской пол; Но напрасно я смеялся, Наконец и сам попался, Сам, увы! с ума сошел. Смехи, вольность — всё под лавку Из Катонов я в отставку, И теперь я — Селадон! Миловидной жрицы Тальи Видел прелести Натальи, И уж в сердце — Купидон! Так, Наталья! признаюся, Я тобою полонен, В первый раз еще, стыжуся, В женски прелести влюблен. Целый день, как ни верчуся Лишь тобою занят я; Ночь придет — и лишь тебя Вижу я в пустом мечтаньи, Вижу, в легком одеяньи Будто милая со мной; Робко, сладостно дыханье, Белой груди колебанье, Снег затмивший белизной, И полуотверсты очи, Скромный мрак безмолвной ночи — Дух в восторг приводят мой!.. Я один в беседке с нею, Вижу… девственну лилею, Трепещу, томлюсь, немею… И проснулся… вижу мрак Вкруг постели одинокой! Испускаю вздох глубокой, Сон ленивый, томноокой Отлетает на крылах. Страсть сильнее становится И, любовью утомясь, Я слабею всякой час. Всё к чему-то ум стремится, А к чему? — никто из нас Дамам в слух того не скажет, А уж так и сяк размажет. Я — по-свойски объяснюсь. Все любовники желают И того, чего не знают; Это свойство их — дивлюсь! Завернувшись балахоном, С хватской шапкой на бекрень Я желал бы Филимоном Под вечер, как всюду тень, Взяв Анюты нежну руку, Изъяснять любовну муку, Говорить: она моя! Я желал бы, чтоб Назорой Ты старалася меня Удержать умильным взором. Иль седым Опекуном Легкой, миленькой Розины, Старым пасынком судьбины, В епанче и с париком, Дерзкой пламенной рукою Белоснежну, полну грудь… Я желал бы… да ногою Моря не перешагнуть. И, хоть по уши влюбленный, Но с тобою разлученный, Всей надежды я лишен. Но, Наталья! ты не знаешь Кто твой нежный Селадон, Ты еще не понимаешь, Отчего не смеет он И надеяться? — Наталья! Выслушай еще меня: Не владетель я Сераля, Не арап, не турок я. За учтивого китайца, Грубого американца Почитать меня нельзя, Не представь и немчурою, С колпаком на волосах, С кружкой, пивом налитою, И с цыгаркою в зубах. Не представь кавалергарда В каске, с длинным палашом. Не люблю я бранный гром: Шпага, сабля, алебарда Не тягчат моей руки За Адамовы грехи. — Кто же ты, болтун влюбленный? Взглянь на стены возвышенны, Где безмолвья вечный мрак; Взглянь на окны загражденны, На лампады там зажженны… Знай, Наталья! — я… монах!

Монах

Песнь первая Святой монах, грехопадение, юбка

Хочу воспеть, как дух нечистый Ада Оседлан был брадатым стариком; Как овладел он черным клобуком, Как он втолкнул Монаха грешных в стадо. Певец любви, фернейской старичок, К тебе, Вольтер, я ныне обращаюсь. Куда, скажи, девался твой смычок, Которым я в Жан д'Арке восхищаюсь, Где кисть твоя, скажи, ужели ввек Их ни один не найдет человек? Вольтер! Султан французского Парнасса, Я не хочу седлать коня Пегаса, Я не хочу из муз наделать дам, Но дай лишь мне твою златую лиру, Я буду с ней всему известен миру. Ты хмуришься и говоришь: не дам. А ты поэт, проклятый Аполлоном, Испачкавший простенки кабаков, Под Геликон упавший в грязь с Вильоном Не можешь ли ты мне помочь, Барков? С усмешкою даешь ты мне скрыпицу, Сулишь вино и музу пол-девицу: «Последуй лишь примеру моему». — Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму, Я стану петь, что в голову придется, Пусть как-нибудь стих за стихом польется. Не в далеке от тех прекрасных мест, Где дерзостный восстал Иван-великой, На голове златой носящий крест, В глуши лесов, в пустыне мрачной, дикой, Был монастырь; в глухих его стенах Под старость лет один седой Монах Святым житьем, молитвами спасался И дней к концу спокойно приближался. Наш труженик не слишком был богат, За пышность он не мог попасться в ад. Имел кота, имел псалтирь и четки, Клобук, стихарь да штоф зеленой водки. Взошедши в дом, где мирно жил Монах, Не золота увидели б вы горы, Не мрамор там прельстил бы ваши взоры Там не висел Рафаель на стенах. Увидели б вы стул об трех ногах, Да в уголку скамейка в пол-аршина, На коей спал и завтракал Монах. Там пуховик над лавкой не вздувался. Хотя монах, он в пухе не валялся Меж двух простынь на мягких тюфяках. Весь круглый год святой отец постился, Весь божий день он в кельи провождал, «Помилуй мя» в полголоса читал, Ел плотно, спал и всякой час молился. А ты, Монах, мятежный езуит! Красней теперь, коль ты краснеть умеешь, Коль совести хоть капельку имеешь; Красней и ты, богатый Кармелит, И ты стыдись, Печерской Лавры житель, Сердец и душ смиренный повелитель… Но, лира! стой! — Далеко занесло Уже меня противу рясок рвенье; Бесить попов не наше ремесло. Панкратий жил счастлив в уединеньи, Надеялся увидеть вскоре рай, Но ни один земли безвестный край Защитить нас от дьявола не может. — И в тех местах, где черный сатана Под стражею от злости когти гложет, Узнали вдруг, что разгорожена К монастырям свободная дорога. И вдруг толпой все черти поднялись, По воздуху на крыльях понеслись — Иной в Париж к плешивым Картезианцам С копейками, с червонцами полез, Тот в Ватикан к брюхатым италианцам Бургонского и макарони нес; Тот девкою с прелатом повалился, Тот молодцом к монашенкам пустился. И слышал я, что будто старый поп, Одной ногой уже вступивший в гроб, Двух молодых венчал перед налоем. Чорт прибежал Амуров с целым роем, И вдруг дьячок на крылосе всхрапел, Поп замолчал — на девицу глядел, А девица на дьякона глядела. У жениха кровь сильно закипела, А бес всех их к себе же в ад повел. Уж темна ночь на небеса всходила, Уж в городах утих вседневный шум, Луна в окно Монаха осветила. — В молитвенник весь устремивший ум, Панкратий наш Николы пред иконой Со вздохами земные клал поклоны. — Пришел Молок (так дьявола зовут), Панкратия под черной ряской скрылся. Святой Монах молился уж, молился, Вздыхал, вздыхал, а дьявол тут как тут. Бьет час, Молок не хочет отцепиться, Бьет два, бьет три — нечистый всё сидит. «Уж будешь мой», — он сам с собой ворчит. А наш старик уж перестал креститься, На лавку сел, потер глаза, зевнул, С молитвою три раза протянулся, Зевнул опять, и… чуть-чуть не заснул. Однако ж нет! Панкратий вдруг проснулся, И снова бес Монаха соблазнять, Чтоб усыпить, Боброва стал читать. Монах скучал, Монах тому дивился. Век не зевал, как богу он молился. Но — нет уж сил, кресты, псалтирь, слова, — Всё позабыл; седая голова, Как яблоко, по груди покатилась, Со лбу рука в колени опустилась, Молитвенник упал из рук под стол, Святой вздремал, всхрапел, как старый вол. Несчастный! спи… Панкратий вдруг проснулся Взад и вперед со страхом оглянулся, Перекрестясь с постели он встает, Глядит вокруг — светильня нагорела; Чуть слабый свет вокруг себя лиет; Что-то в углу как будто забелело. Монах идет — что ж? юбку видит он. «Что вижу я!.. иль это только сон? — Вскричал Монах, остолбенев, бледнея. — Как! это что?…» и, продолжать не смея, Как вкопаный, пред белой юбкой стал, Молчал, краснел, смущался, трепетал. Огню любви единственна преграда, Любовника сладчайшая награда И прелестей единственный покров, О юбка! речь к тебе я обращаю, Строки сии тебе я посвящаю, Одушеви перо мое, любовь! Люблю тебя, о юбка дорогая, Когда меня под вечер ожидая, Наталья, сняв парчовый сарафан, Тобою лишь окружит тонкий стан. Что может быть тогда тебя милее? И ты, виясь вокруг прекрасных ног, Струи ручьев прозрачнее, светлее, Касаешься тех мест, где юный бог Покоится меж розой и лилеей. Иль, как Филон, за Хлоей побежав, Прижать ее в объятия стремится, Зеленый куст тебя вдруг удержав… Она должна, стыдясь, остановиться. Но поздно всё, Филон, ее догнав, С ней на траву душистую валится И пламенна, дрожащая рука Счастливого любовью пастуха Тебя за край тихонько поднимает. Она ему взор томный осклабляет, И он… но нет; не смею продолжать. Я трепещу, и сердце сильно бьется, И, может быть, читатели, как знать? И ваша кровь с стремленьем страсти льется. Но наш Монах о юбке рассуждал Не так, как я (я молод, не пострижен И счастием нимало не обижен). Он не был рад, что юбку увидал, И в тот же час смекнул и догадался, Что в когти он нечистого попался.

Песнь вторая Горькие размышления, сон, спасительная мысль

Покаместь ночь еще не удалилась, Покаместь свет лила еще луна, То юбка всё еще была видна. Как скоро ж твердь зарею осветилась, От взоров вдруг сокрылася она. А наш Монах, увы, лишен покоя. Уж он не спит, не гладит он кота, Не помнит он церковного налоя, Со всех сторон Панкратию беда. «Как, — мыслит он, — когда и собачонки В монастыре и духа нет моем, Когда здесь ввек не видывал юбчонки, Кто мог ее принесть ко мне же в дом? Уж мнится мне… прости, владыко, в том! Уж нет ли здесь… страшусь сказать… девчонки». Монах краснел и, делать что, не знал. Во всех углах, под лавками искал. Всё тщетно, нет, ни с чем старик остался, Зато весь день, как бледна тень, таскался, Не ел, не пил, покойно и не спал. Проходит день, и вечер наступая Зажег везде лампады и свечи. Уже Монах, с главы клобук снимая, Ложился спать. — Но только что лучи Луна с небес в окно его пустила И юбку вдруг на лавке осветила, Зажмурился встревоженный Монах И, чтоб не впасть кой-как во искушенье, Хотел уже на век лишиться зренья, Лишь только бы на юбку не смотреть. Старик кряхтя на бок перевернулся И в простыню тепленько завернулся, Сомкнул глаза, заснул и стал храпеть. Тот час Молок вдруг в муху превратился И полетел жужжать вокруг него. Летал, летал, по комнате кружился И на нос сел монаха моего. Панкратья вновь он соблазнять пустил. Монах храпит и чудный видит сон. Казалося ему, что средь долины, Между цветов, стоит под миртом он, Вокруг него Сатиров, Фавнов сонм. Иной смеясь льет в кубок пенны вины; Зеленый плющ на черных волосах, И виноград на голове висящий, И легкий фирз, у ног его лежащий, — Всё говорит, что вечно-юный Вакх, Веселья бог, сатира покровитель. Другой, надув пастушечью свирель, Поет любовь, и сердца повелитель Одушевлял его веселу трель. Под липами там пляшут хороводом Толпы детей и юношей, и дев. А далее, ветвей под темным сводом, В густой тени развесистых дерев, На ложе роз, любовью распаленны, Чуть-чуть дыша, весельем истощенны, Средь радостей и сладостных прохлад, Обнявшися любовники лежат. Монах на всё взирал смятенным оком То на стакан он взоры обращал, То на девиц глядел чернец со вздохом, Плешивый лоб с досадою чесал — Стоя, как пень, и рот в сажень разинув. И вдруг, в душе почувствовав кураж И на бекрень взъярясь клобук надвину:. В зеленый лес, как бело-усый паж, Как легкий конь, за девкою погнался. Быстрей орла, быстрее звука лир Прелестница летела, как зефир. Но наш Монах Эол пред ней казался, Без отдыха за новой Дафной гнался. «Не дам, — ворчал, — я промаха в кольцо». Но леший вдруг, мелькнув из-за кусточка, Панкратья хвать юбчонкою в лицо. И вдруг исчез приятный вид лесочка. Ручья, холмов и Нимф не видит он, Уж Фавнов нет, вспорхнул и Купидон, И нет следа красоточки прелестной. Монах один в степи глухой, безвестной, Нахмуря взор; темнеет небосклон, Вдруг грянул гром, монаха поражает — Панкратий: «Ах!..», и вдруг проснулся он. Смущенный взор он всюду обращает: На небесах, как яхонты, горя, Уже восток румянила заря. И юбки нет. — Панкратий встал, умылся И, помолясь, он плакать сильно стал, Сел под окно и горько горевал. «Ах! — думал он, — почто ты прогневился? Чем виноват, владыко, пред тобой? Как грешником, вертит нечистый мной. Хочу не спать, хочу тебе молиться, Возьму псалтирь, а тут и юбку вдруг. Хочу вздремать и ночью сном забыться, Что ж снится мне? смущается мой дух. Услышь мое усердное моленье, Не дай мне впасть, господь, во искушенье!» Услышал бог молитвы старика, И ум его в минуту просветился. Из бедного седого простяка Панкратий вдруг в Невтоны претворился. Обдумывал, смотрел, сличал, смекнул И в радости свой опрокинул стул. И, как мудрец, кем Сиракуз спасался, По улице бежавший бос и гол, Открытием своим он восхищался И громко всем кричал: «нашел! нашел!» «Ну! — думал он, — от бесов и юбчонки Избавлюсь я — и милые девчонки Уже меня во сне не соблазнят. Я заживу опять монах монахом, Я стану ждать последний час со страхом И с верою, и всё пойдет на лад». Так мыслил он — и очень ошибался. Могущий Рок, вселенной Господин, Панкратием, как куклой, забавлялся. Монах водой наполнил свой кувшин, Забормотал над ним слова молитвы И был готов на грозны ада битвы. Ждет юбки он — с своей же стороны Нечистый дух весь день был на работе И весь в жару, в грязи, в пыли и поте Предупредить спешил восход луны.

Песнь третия Пойманный бес

Ах, отчего мне дивная природа Корреджио искусства не дала? Тогда б в число Парнасского народа Лихая страсть меня не занесла. Чернилами я не марал бы пальцы, Не засорял бумагою чердак, И за бюро, как девица за пяльцы, Стихи писать не сел бы я никак. Я кисти б взял бестрепетной рукою И, выпив вмиг шампанского стакан, Трудиться б стал я с жаркой головою, Как Цициан иль пламенный Албан. Представил бы все прелести Натальи, На полну грудь спустил бы прядь волос, Вкруг головы венок душистых роз, Вкруг милых ног одежду резвей Тальи, Стан обхватил Киприды б пояс злат. И кистью б был счастливей я стократ! Иль краски б взял Вернета иль Пуссина; Волной реки струилась бы холстина; На небосклон палящих, южных стран Возведши ночь с задумчивой луною, Представил бы над серою скалою, Вкруг коей бьет шумящий океан, Высокие, покрыты мохом стены; И там в волнах, где дышет ветерок, На серебре, вкруг скал блестящей пены, Зефирами колеблемый челнок. Нарисовал бы в нем я Кантемиру, Ее красы… и рад бы бросить лиру, От чистых муз навеки удалясь. Но Рубенсом на свет я не родился, Не рисовать, я рифмы плесть пустился. М<артынов> пусть пленяет кистью нас, А я — я вновь взмостился на Парнас. Исполнившись иройскою отвагой, Опять беру чернильницу с бумагой И стану вновь я песни продолжать. Что делает теперь седой Панкратий? Что делает и враг его косматый? Уж перестал Феб землю освещать; Со всех сторон уж тени налетают; Туман сокрыл вид рощиц и лесов; Уж кое-где и звездочки блистают… Уж и луна мелькнула сквозь лесов… Ни жив, ни мертв сидит под образами Чернец, молясь обеими руками. И вдруг бела, как вновь напавший снег Москвы реки на каменистый брег, Как легка тень, в глазах явилась юбка… Монах встает, как пламень покраснев, Как модинки прелестной ала губка. Схватил кувшин, весь гневом возгорев, И всей водой он юбку обливает. О чудо!.. вмиг сей призрак исчезает — И вот пред ним с рогами и с хвостом, Как серый волк, щетиной весь покрытый, Как добрый конь с подкованным копытом Предстал Молок, дрожащий под столом, С главы до ног облитый весь водою, Закрыв себя подолом епанчи, Вращал глаза, как фонари в ночи. «Ура! — вскричал монах с усмешкой злою, Поймал тебя. подземный чародей. Ты мой теперь, не вырвешься, злодей. Все шалости заплатишь головою. Иди в бутыль, закупорю тебя, Сейчас ее в колодез брошу я. Ага, Мамон! дрожишь передо мною». — «Ты победил, почтенный старичок, — Так отвечал смирьнехонько Молок. — Ты победил, но будь великодушен, В гнилой воде меня не потопи. Я буду ввек за то тебе послушен, Спокойно ешь, спокойно ночью спи, Уж соблазнять тебя никак не стану». — «Всё так, всё так, да полезай в бутыль, Уж от тебя, мой друг, я не отстану, Ведь плутни все твои я не забыл». — «Прости меня, доволен будешь мною, Богатства все польют к тебе рекою. Как Банкова, я в знать тебя пущу, Достану дом, куплю тебе кареты, Придут к тебе в переднюю поэты; Всех кланяться заставлю богачу, Сниму клобук, по моде причешу. Всё променяв на длинный фрак с штанами, Поскачешь ты гордиться жеребцами, Народ, смеясь, колесами давить И аглинской каретой всех дивить. Поедешь ты потеть у Шиловского, За ужином дремать у Горчакова, К Нарышкиной подправливать жилет. Потом всю знать (с министрами, с князьями Ведь будешь жить, как с кровными друзьями) Ты позовешь на пышный свой обед». — «Не соблазнишь! тебя я не оставлю, Без дальних слов сей час в бутыль иди». — «Постой, постой, голубчик, погоди! Я жен тебе и красных дев доставлю». — «Проклятый бес! как? и в моих руках Осмелился ты думать о женах! Смотри какой! но нет, работник ада, Ты не прельстишь Панкратья суетой. За всё, про всё готова уж награда, Раскаешься, служитель беса злой!» — «Минуту дай с тобою изъясниться, Оставь меня, не будь врагом моим. Поступок сей наверно наградится, А я тебя свезу в Иерусалим». При сих словах Монах себя не вспомнил. «В Иерусалим!» — дивясь он бесу молвил. — «В Иерусалим! — да, да, свезу тебя». — «Ну, естьли так, тебя избавлю я». Старик, старик, не слушай ты Молока, Оставь его, оставь Иерусалим. Лишь ищет бес поддеть святого с бока, Не связывай ты тесной дружбы с ним. Но ты меня не слушаешь, Панкратий, Берешь седло, берешь чепрак, узду. Уж под тобой бодрится чорт проклятый, Готовится на адскую езду. Лети, старик, сев на плеча Молока, Толкай его и в зад и под бока, Лети, спеши в священный град востока, Но помни то, что не на лошака Ты возложил свои почтенны ноги. Держись, держись всегда прямой дороги, Ведь в мрачный Ад дорога широка.

Несчастие клита

Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет,

Противу ямба, хорея злобой ужасною дышет;

Мера простая сия всё портит, по мнению Клита,

Смысл затмевает стихов и жар охлаждает пиита.

Спорить о том я не смею, пусть он безвинных поносит,

Ямб охладил рифмача, гекзаметры ж он заморозит.

Стихотворения 1814 г

К другу стихотворцу

Арист! и ты в толпе служителей Парнасса! Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса; За лаврами спешишь опасною стезей, И с строгой критикой вступаешь смело в бой! Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы, Забудь ручьи, леса, унылые могилы, В холодных песенках любовью не пылай; Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай! Довольно без тебя поэтов есть и будет; Их напечатают — и целый свет забудет. Быть может и теперь, от шума удалясь И с глупой музою навек соединясь, Под сенью мирною Минервиной эгиды[2] Сокрыт другой отец второй «Телемахиды». Страшися участи бессмысленных певцов, Нас убивающих громадою стихов! Потомков поздных дань поэтам справедлива; На Пинде лавры есть, но есть там и крапива. Страшись бесславия! — Что, естьли Аполлон, Услышав, что и ты полез на Геликон, С презреньем покачав кудрявой головою, Твой гений наградит — спасительной лозою? Но что? ты хмуришься и отвечать готов; «Пожалуй, — скажешь мне, — не трать излишних слов; Когда на что решусь, уж я не отступаю, И знай, мой жребий пал, я лиру избираю. Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет, Сердись, кричи, бранись, — а я таки поэт». Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет. Хорошие стихи не так легко писать, Как Витгенштеину французов побеждать. Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов. Певцы бессмертные, и честь, и слава россов, Питают здравый ум и вместе учат нас, Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь! Творенья громкие Рифматова, Графова С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова; Никто не вспомнит их, не станет вздор читать, И Фебова на них проклятия печать. Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо, Поэтом можешь ты назваться справедливо: Все с удовольствием тогда тебя прочтут. Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут За то, что ты поэт, несметные богатства, Что ты уже берешь на откуп государства, В железных сундуках червонцы хоронишь И, лежа на боку, покойно ешь и спишь? Не так, любезный друг, писатели богаты; Судьбой им не даны ни мраморны палаты, Ни чистым золотом набиты сундуки: Лачужка под землей, высоки чердаки — Вот пышны их дворцы, великолепны залы. Поэтов — хвалят все, питают — лишь журналы; Катится мимо их Фортуны колесо; Родился наг и наг ступает в гроб Руссо; Камоэнс с нищими постелю разделяет; Костров на чердаке безвестно умирает, Руками чуждыми могиле предан он: Их жизнь — ряд горестей, гремяща слава — сон. Ты, кажется, теперь задумался немного. «Да что же, — говоришь, — судя о всех так строго, Перебирая всё, как новый Ювенал, Ты о Поэзии со мною толковал; А сам, поссорившись с Парнасскими сестрами, Мне проповедовать пришел сюда стихами? Что сделалось с тобой? В уме ли ты, иль нет?» Арист, без дальных слов, вот мой тебе ответ: В деревне, помнится, с мирянами простыми, Священник пожилой и с кудрями седыми, В миру с соседями, в чести, довольстве жил И первым мудрецом у всех издавна слыл. Однажды, осушив бутылки и стаканы, Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный; Попалися ему навстречу мужики. «Послушай, батюшка, — сказали простяки, — Настави грешных нас — ты пить ведь запрещаешь Быть трезвым всякому всегда повелеваешь, И верим мы тебе; да что ж сегодня сам…» — «Послушайте, — сказал священник мужикам, — Как в церкви вас учу, так вы и поступайте, Живите хорошо, а мне — не подражайте». И мне то самое пришлося отвечать; Я не хочу себя нимало оправдать: Счастлив, кто, ко стихам не чувствуя охоты, Проводит тихой век без горя, без заботы, Своими одами журналы не тягчит, И над экспромптами недели не сидит! Не любит он гулять по высотам Парнасса, Не ищет чистых муз, ни пылкого Пегаса, Его с пером в руке Рамаков не страшит; Спокоен, весел он, Арист, он — не пиит. Но полно рассуждать — боюсь тебе наскучить И сатирическим пером тебя замучить. Теперь, любезный друг, я дал тебе совет, Оставишь ли свирель, умолкнешь, или нет?.. Подумай обо всем и выбери любое: Быть славным — хорошо, спокойным — лучше вдвое.

Кольна (Подражание Occèану)

(Фингал послал Тоскара воздвигнуть на берегах источника Кроны памятник победы, одержанной им некогда на сем месте. Между тем как он занимался сим трудом, Карул, соседственный государь, пригласил его к пиршеству; Тоскар влюбился в дочь его Кольну; нечаянный случай открыл взаимные их чувства и осчастливил Тоскара).

Источник быстрый Каломоны, Бегущий к дальним берегам, Я зрю, твои взмущенны волны Потоком мутным по скалам При блеске звезд ночных сверкают Сквозь дремлющий, пустынный лес, Шумят и корни орошают Сплетенных в темный кров древес. Твой мшистый брег любила Кольна, Когда по небу тень лилась: Ты зрел, когда, в любви невольна, Здесь другу Кольна отдалась. В чертогах Сельмы царь могущих Тоскару юному вещал: «Гряди во мрак лесов дремучих, Где Крона катит черный вал, Шумящей прохлажден осиной. — Там ряд является могил: Там с верной, храброю дружиной Полки врагов я расточил. И много, много сильных пало: Их гробы черный вран стрежет. Гряди — и там, где их не стало, Воздвигни памятник побед!» Он рек, и в путь безвестный, дальный Пустился с бардами Тоскар, Идет во мгле ночи печальной, В вечерний хлад, в полдневный жар. — Денница красная выводит Златое утро в небеса, И вот уже Тоскар подходит К местам, где в темные леса Бежит седой источник Кроны И кроется в долины сонны. — Воспели барды гимн святой; Тоскар обломок гор кремнистых Усильно мощною рукой Влечет из бездны волн сребристых, И с шумом на высокой брег В густой и дикой злак поверг; На нем повесил черны латы, Покрытый кровью предков меч, И круглый щит, и шлем пернатый, И обратил он к камню речь: «Вещай, сын шумного потока, О храбрых поздним временам! Да в страшный час, как ночь глубока В туманах ляжет по лесам, Пришлец, дорогой утомленный, Возлегши под надежный кров, Воспомнит веки отдаленны В мечтаньи сладком легких снов! С рассветом алыя денницы, Лучами солнца пробужден, Он узрит мрачные гробницы… И грозным видом поражен, Вопросит сын иноплеменный: «Кто памятник воздвиг надменный И старец, летами согбен, Речет: «Тоскар наш незабвенный, Герой умчавшихся времен!» Небес сокрылся вечный житель, Заря потухла в небесах; Луна в воздушную обитель Спешит на темных облаках; Уж ночь на холме — берег Кроны С окрестной рощею заснул: Владыко сильный Каломоны, Иноплеменных друг, Карул Призвал Морвенского героя В жилище Кольны молодой Вкусить приятности покоя И пить из чаши круговой. ……………………………… ……………………………… Близь пепелища все воссели; Веселья барды песнь воспели. И в пене кубок золотой Крутом несется чередой. — Печален лишь пришелец Лоры, Главу ко груди преклонил: Задумчиво он страстны взоры На нежну Кольну устремил — И тяжко грудь его вздыхает, В очах веселья блеск потух, То огнь по членам пробегает, То негою томится дух; Тоскует, втайне ощущая Волненье сильное в крови На юны прелести взирая, Он полну чашу пьет любви. Но вот уж дуб престал дымиться, И тень мрачнее становится, Чернеет тусклый небосклон, И царствует в чертогах сон. …………………………………… …………………………………… Редеет ночь — заря багряна Лучами солнца возжена; Пред ней златится твердь румяна: Тоскар покинул ложе сна; Быстротекущей Каломоны Идет по влажным берегам, Спешит узреть долины Кроны И внемлет плещущим волнам. И вдруг из сени темной рощи, Как в час весенней полунощи Из облак месяц золотой, Выходит ратник молодой. — Меч острый на бедре сияет, Копье десницу воружает: Надвинут на чело шелом, И гибкой стан покрыт щитом: Зарею латы серебрятся Сквозь утренний в долине пар. «О юный ратник! — рек Тоскар, — С каким врагом тебе сражаться? Ужель и в сей стране война Багрит ручьев струисты волны? Но всё спокойно — тишина Окрест жилища нежной Кольны». «Спокойны дебри Каломоны, Цветет отчизны край златой; Но Кольна там не обитает, И ныне по стезе глухой Пустыню с милым протекает, Пленившим сердце красотой». «Что рек ты мне, младой воитель? Куда сокрылся похититель? Подай мне щит твой!» — И Тоскар Приемлет щит, пылая мщеньем. Но вдруг исчез геройства жар; Что зрит он с сладким восхищеньем? Не в силах в страсти воздохнуть, Пылая вдруг восторгом новым… Лилейна обнажилась грудь, Под грозным дышуща покровом… — «Ты ль это?…» — возопил герой, И трепетно рукой дрожащей С главы снимает шлем блестящий — И Кольну видит пред собой.

Эвлега

Вдали ты зришь утес уединенный; Пещеры в нем изрылась глубина: Темнеет вход, кустами окруженный, Вблизи шумит и пенится волна. Вечор, когда туманилась луна, Здесь милого Эвлега призывала; Здесь тихий глас горам передавала Во тьме ночной печальна и одна: «Приди, Одульф, уж роща побледнела. На дикой мох Одульфа ждать я села, Пылает грудь, за вздохом вздох летит. О! сладко жить, мой друг, душа с душою. Приди, Одульф, забудусь я с тобою, И поцелуй любовью возгорит. Беги, Осгар, твои мне страшны взоры, Твой грозен вид, и хладны разговоры. Оставь меня, не мною торжествуй! Уже другой в ночи со мною дремлет, Уж на заре другой меня объемлет, И сладостен его мне поцелуй. Что ж медлит он свершить мои надежды? Для милого я сбросила одежды! Завистливый покров у ног лежит. Но чу!.. идут — так! это друг мой нежный. Уж начались восторги страсти нежной, И поцелуй любовью возгорит». Идет Одульф; во взорах — упоенье, В груди — любовь, и прочь бежит печаль; Но близ его во тьме сверкнула сталь, И вздрогнул он — родилось подозренье: «Кто ты? — спросил, — почто ты здесь? Вещай, Ответствуй мне, о сын угрюмой ночи!» «Бессильный враг! Осгара убегай! В пустынной тьме что ищут робки очи? Страшись меня, я страстью воспален: В пещере здесь Эйлега ждет Осгара!» Булатный меч в минуту обнажен, Огонь летит струями от удара… Услышала Эвлега стук мечей И бросила со страхом хлад пещерный. «Приди узреть предмет любви твоей! — Вскричал Одульф подруге нежной, верной. — Изменница! ты здесь его зовешь? Во тьме ночной вас услаждает нега, Но дерзкого в Валгалле ты найдешь!» Он поднял меч… и с трепетом Эвлега Падет на дерн, как клок летучий снега, Мятелицей отторженный со скал! Друг на друга соперники стремятся, Кровавый ток по камням побежал: В кустарники с отчаяньем катятся. Последний глас Эвлегу призывал, И смерти хлад их ярость оковал.

Осгар

По камням гробовым, в туманах полуночи, Ступая трепетно усталою ногой, По Лоре путник шел, напрасно томны очи Ночлега мирного искали в тьме густой. Пещеры нет пред ним, на береге угрюмом Не видит хижины, наследья рыбаря; В дали дремучий бор качают ветры с шумом, Луна за тучами, и в море спит заря. Идет, и на скале, обросшей влажным мохом, Зрит барда старого — веселье прошлых лет: Склонясь седым челом над воющим потоком, В безмолвии времен он созерцал полет. Зубчатый меч висел на ветьви мрачной ивы. Задумчивый певец взор тихий обратил На сына чуждых стран, и путник боязливый Содрогся в ужасе и мимо поспешил. «Стой, путник! стой! — вещал певец веков минувших: — Здесь пали храбрые, почти их бранный прах! Почти геройства чад, могилы сном уснувших!» Пришлец главой поник — и, мнилось, на холмах Восставший ряд теней главы окровавленны С улыбкой гордою на странника склонял. «Чей гроб я вижу там?» — вещал иноплеменный И барду посохом на берег указал. Колчан и шлем стальной, к утесу пригвожденный, Бросали тусклый луч, луною озлатясь. «Увы! здесь пал Осгар! — рек старец вдохновенный, — О! рано юноше настал последний час! Но он искал его: я зрел, как в ратном строе Он первыя стрелы с весельем ожидал И рвался из рядов, и пал в кипящем бое: Покойся, юноша! ты в брани славной пал. Во цвете нежных лет любил Осгар Мальвину, Не раз он в радости с подругою встречал Вечерний свет луны, скользящий на долину, И тень, упадшую с приморских грозных скал. Казалось, их сердца друг к другу пламенели; Одной, одной Осгар Мальвиною дышал; Но быстро дни любви и счастья пролетели, И вечер горести для юноши настал. Однажды, в темну ночь зимы порой унылой, Осгар стучится в дверь красавицы младой И шепчет: «Юный друг! не медли, здесь твой милый!» Но тихо в хижине. Вновь робкою рукой Стучит и слушает: лишь ветры с свистом веют. «Ужели спишь теперь, Мальвина? — мгла вокруг, Валится снег, власы в тумане леденеют. Услышь, услышь меня, Мальвина, милый друг!» Он в третий раз стучит, со скрыпом дверь шатнулась. Он входит с трепетом. Несчастный! что ж узрел? Темнеет взор его, Мальвина содрогнулась, Он зрит — в объятиях изменницы Звигнел! И ярость дикая во взорах закипела: Немеет и дрожит любовник молодой. Он грозный меч извлек, и нет уже Звигнела, И бледный дух его сокрылся в тьме ночной! Мальвина обняла несчастного колена, Но взоры отвратив: «Живи! — вещал Осгар, — Живи, уж я не твой, презренна мной измена, Забуду, потушу к неверной страсти жар». И тихо за порог выходит он в молчанье, Окован мрачною, безмолвною тоской — Исчезло сладкое навек очарованье! Он в мире одинок, уж нет души родной. Я видел юношу: поникнув головою, Мальвины имя он в отчаяньи шептал; Как сумрак, дремлющий над бездною морскою, На сердце горестном унынья мрак лежал. На друга детских лет взглянул он торопливо; Уже недвижный взор друзей не узнавал; От пиршеств удален, в пустыне молчаливой Он одиночеством печаль свою питал. И длинный год провел Осгар среди мучений. Вдруг грянул трубный глас! Оденов сын, Фингал, Вел грозных на мечи, в кровавый пыл сражений. Осгар послышал весть и бранью воспылал. Здесь меч его сверкнул, и смерть пред ним бежала; Покрытый ранами, здесь пал на груду тел. Он пал — еще рука меча кругом искала, И крепкий сон веков на сильного слетел. Побегли вспять враги — и тихий мир герою! И тихо все вокруг могильного холма! Лишь в осень хладную, безмесячной порою, Когда вершины гор тягчит сырая тьма, В багровом облаке, одеянна туманом, Над камнем гробовым уныла тень сидит, И стрелы дребезжат, стучит броня с колчаном, И клен, зашевелясь, таинственно шумит».

Рассудок и любовь

Младой Дафнис, гоняясь за Доридой, «Постой, — кричал, — прелестная! постой, Скажи: «Люблю» — и бегать за тобой Не стану я — клянуся в том Кипридой!» «Молчи, молчи!» — Рассудок говорил, А плут Эрот: «Скажи: «ты сердцу мил!» «Ты сердцу мил!» — пастушка повторила, И их сердца огнем любви зажглись, И пал к ногам красавицы Дафнис, И страстный взор Дорида потупила. «Беги, беги!» — Рассудок ей твердил, А плут Эрот: «Останься!» — говорил. Осталася — и трепетной рукою Взял руку ей счастливый пастушок. «Взгляни, — сказал, — с подругой голубок Там обнялись под тенью лип густою!» «Беги! беги!» — Рассудок повторил, «Учись от них!» — Эрот ей говорил. И нежная улыбка пробежала Красавицы на пламенных устах И вот она с томлением в глазах К любезному в объятия упала… «Будь счастлива!» — Эрот ей прошептал. Рассудок что ж? Рассудок уж молчал.

К сестре

Ты хочешь, друг бесценный, Чтоб я, поэт младой, Беседовал с тобой И с лирою забвенной, Мечтами окриленный, Оставил монастырь И край уединенный, Где непрерывный мир Во мраке опустился И в пустыни глухой Безмолвно воцарился С угрюмой тишиной.[3] ………………………… И быстрою стрелой На невской брег примчуся С подругой обнимуся Весны моей златой, И, как певец Людмилы, Мечты невольник милый, Взошед под отчий кров, Несу тебе не злато (Чернец я небогатый), В подарок пук стихов. Тайком взошед в диванну, Хоть помощью пера, О, как тебя застану, Любезная сестра? Чем сердце занимаешь Вечернею порой? Жан-Жака ли читаешь, Жанлиса ль пред тобой? Иль с резвым Гамильтоном Смеешься всей душой? Иль с Греем и Томсоном Ты пренеслась мечтой В поля, где от дубравы В дол веет ветерок, И шепчет лес кудрявый, И мчится величавый С вершины гор поток? Иль моську престарелу, В подушках поседелу, Окутав в длинну шаль И с нежностью лелея, Ты к ней зовешь Морфея? Иль смотришь в темну даль Задумчивой Светланой Над шумною Невой? Иль звучным фортепьяно Под беглою рукой Моцарта оживляешь? Иль тоны повторяешь? Пиччини и Рамо? Но вот уж я с тобою, И в радости немой Твой друг расцвел душою, Как ясный вешний день. Забыты дни разлуки, Дни горести и скуки, Исчезла грусти тень. Но это лишь мечтанье! Увы, в монастыре, При бледном свеч сиянье, Один пишу к сестре. Все тихо в мрачной кельи: Защелка на дверях, Молчанье, враг веселий, И скука на часах! Стул ветхой, необитый, И шаткая постель, Сосуд, водой налитый, Соломенна свирель — Вот все, что пред собою Я вижу, пробужден. Фантазия, тобою Одной я награжден, Тобою пренесенный К волшебной Иппокрене, И в келье я блажен. Что было бы со мною, Богиня, без тебя? Знакомый с суетою, Приятной для меня, Увлечен в даль судьбою, Я вдруг в глухих стенах, Как Леты на брегах, Явился заключенным, На веки погребенным, И скрыпнули врата, Сомкнувшися за мною, И мира красота Оделась черной мглою!.. С тех пор гляжу на свет, Как узник из темницы На яркий блеск денницы. Светило ль дня взойдет, Луч кинув позлащенный Сквозь узкое окно, Но сердце помраченно Не радует оно. Иль позднею порою, Как луч на небесах, Покрытых чернотою, Темнеет в облаках, — С унынием встречаю Я сумрачную тень И с вздохом провожаю Скрывающийся день!.. Сквозь слез смотрю в решетки, Перебирая четки. Но время протечет, И с каменных ворот Падут, падут затворы, И в пышный Петроград Через долины, горы Ретивые примчат; Спеша на новоселье, Оставлю темну келью, Поля, сады свои; Под стол клобук с веригой — И прилечу расстригой В объятия твои.

Красавице, которая нюхала табак

Возможно ль? вместо роз, Амуром насажденных, [Тюльпанов гордо наклоненных,] Душистых ландышей, ясминов и лилей, [Которых ты всегда] любила [И прежде всякой день] носила На мраморной груди твоей — Возможно ль, милая Климена, Какая странная во вкусе перемена!.. Ты любишь обонять не утренний цветок, А вредную траву зелену, Искусством превращенну В пушистый порошок! — Пускай уже седой профессор Геттингена, На старой кафедре согнувшися дугой, Вперив в латинщину глубокой разум свой, Раскашлявшись, табак толченый Пихает в длинный нос иссохшею рукой; Пускай младой драгун усатый [Поутру, сидя у] окна, С остатком утреннего сна, Из трубки пенковой дым гонит сероватый; Пускай красавица шестидесяти лет, У Граций в отпуску, и у любви в отставке, Которой держится вся прелесть на подставке, Которой без морщин на теле места нет, Злословит, молится, зевает И с верным табаком печали забывает, — А ты, прелестная!.. но если уж табак Так нравится тебе — о пыл воображенья! — Ах! если, превращенный в прах, И в табакерке, в заточеньи, Я в персты нежные твои попасться мог, Тогда б в сердечном восхищеньи Рассыпался на грудь под шелковый платок И даже… может быть… Но что! мечта пустая. Не будет этого никак. Судьба завистливая, злая! Ах, отчего я не табак!..

Эпиграмма

Арист нам обещал трагедию такую, Что все от жалости в театре заревут, Что слезы зрителей рекою потекут. Мы ждали драму золотую. И что же? дождались — и, нечего сказать, Достоинству ее нельзя убавить весу, Ну, право, удалось Аристу написать Прежалкую пиесу.

Козак

Раз, полунощной порою, Сквозь туман и мрак, Ехал тихо над рекою Удалой козак. Черна шапка на бекрене, Весь жупан в пыли. Пистолеты при колене, Сабля до земли. Верный конь, узды не чуя, Шагом выступал; Гриву долгую волнуя, Углублялся вдаль. Вот пред ним две, три избушки, — Выломан забор; Здесь — дорога к деревушке, Там — в дремучий бор. «Не найду в лесу девицы, — Думал хват Денис: — Уж красавицы в светлицы На ночь убрались». Шевельнул Донец уздою, Шпорой прикольнул, И помчался конь стрелою, К избам завернул. В облаках луна сребрила Дальни небеса; Под окном сидит уныла Девица-краса. Храбрый видит красну деву; Сердце бьется в нем, Конь тихонько к леву, к леву — Вот уж под окном. «Ночь становится темнее, Скрылася луна. Выдь, коханочка, скорее, Напои коня». «Нет! к мужчине молодому Страшно подойти, Страшно выдти мне из дому, Коню дать воды». «Ax! небось, девица красна, С милым подружись!» «Ночь красавицам опасна». «Радость! не страшись! Верь, коханочка, пустое; Ложный страх отбрось! Тратишь время золотое; Милая, небось! Сядь на борзого, с тобою В дальний еду край; Будешь счастлива со мною: С другом всюду рай». Что же девица? Склонилась, Победила страх, Робко ехать согласилась. Счастлив стал козак. Поскакали, полетели. Дружку друг любил; Был ей верен две недели, В третью изменил.

Князю А. М. Горчакову

Пускай, не знаясь с Аполлоном, Поэт, придворный философ, Вельможе знатному с поклоном Подносит оду в двести строф; Но я, любезный Горчаков, Не просыпаюсь с петухами, И напыщенными стихами, Набором громозвучных слов, Я петь пустого не умею Высоко, тонко и хитро, И в лиру превращать не смею Мое — гусиное перо! Нет, нет, любезный князь, не оду Тебе намерен посвятить; Что прибыли соваться в воду, Сначала не спросившись броду, И в след Державину парить? Пишу своим я складом ныне Кой-как стихи на именины. Что должен я, скажи, в сей час Желать от чиста сердца другу? Глубоку ль старость, милый князь, Детей, любезную супругу, Или богатства, громких дней, Крестов, алмазных звезд, честей? Не пожелать ли, чтобы славой Ты увлечен был в путь кровавый, Чтоб в лаврах и венцах сиял, Чтоб в битвах гром из рук метал, И чтоб победа за тобою, Как древле Невскому герою, Всегда, везде летела вслед? Не сладострастия поэт Такою песенкой поздравит, Он лучше муз навек оставит! Дай бог любви, чтоб ты свой век Питомцем нежным Эпикура Провел меж Вакха и Амура! А там — когда Стигийской брег Мелькнет в туманном отдаленьи, Дай бог, чтоб в страстном упоеньи, Ты с томной сладостью в очах, Из рук младого Купидона Вступая в мрачный чолн Харона, Уснул… Ершовой на грудях!

Опытность

Кто с минуту переможет Хладным разумом любовь, Бремя тягостных оков Ей на крылья не возложит. Пусть не смейся, не резвись, С строгой мудростью дружись; Но с рассудком вновь заспоришь, Хоть не рад, но дверь отворишь, Как проказливый Эрот Постучится у ворот. Испытал я сам собою Истину сих правых слов. «Добрый путь! прости, любовь! За богинею слепою, Не за Хлоей, полечу, Счастье, счастье ухвачу!» — Мнил я в гордости безумной. Вдруг услышал хохот шумный, Оглянулся… и Эрот Постучался у ворот. Нет! мне, видно, не придется С богом сим в размолвке жить, И покамест жизни нить Старой Паркой там прядется, Пусть владеет мною он! Веселиться — мой закон. Смерть откроет гроб ужасный, Потемнеют взоры ясны, И не стукнется Эрот У могильных уж ворот!

Блаженство

В роще сумрачной, тенистой, Где, журча в траве душистой, Светлый бродит ручеек, Ночью на простой свирели Пел влюбленный пастушок; Томный гул унылы трели Повторял в глуши долин… Вдруг из глубины пещеры Чтитель Вакха и Венеры, Резвых Фавнов господин, Выбежал Эрмиев сын. Розами рога обвиты, Плющ на черных волосах, Козий мех, вином налитый, У Сатира на плечах. Бог лесов, в дугу склонившись Над искривленной клюкой, За кустами притаившись, Слушал песенки ночной, В лад качая головой. — «Дни, протекшие в весельи! (Пел в тоске пастух младой) Отчего, явясь мечтой, Вы, как тень, от глаз исчезли И покрылись вечной тьмой? Ах! когда во мраке нощи, При таинственной луне, В темну сень прохладной рощи, Сладко спящей в тишине, Медленно, рука с рукою, С нежной Хлоей приходил, Кто сравниться мог со мною? Хлое был тогда я мил! А теперь мне жизнь — могила, Белый свет душе постыл. Грустен лес, поток уныл…» Хлоя — другу изменила!.. Я для милой… уж не мил!..» Звук исчез свирели тихой; Смолк певец — и тишина Воцарилась в роще дикой; Слышно, плещет лишь волна, И колышет повиликой Тихо-веющий зефир… Древ оставя сень густую Вдруг является Сатир. Чашу дружбы круговую Пенистым сребря вином, Рек с осклабленным лицом: «Ты уныл, ты сердцем мрачен; Посмотри ж, как сок прозрачен Блещет, осветясь луной! Выпей чашу — и душой Будешь так же чист и ясен. Верь мне: — стон в бедах напрасен. Лучше, лучше веселись, В горе с Бахусом дружись!» И пастух, взяв чашу в руки, Скоро выпил всё до дна. О могущество вина! Вдруг сокрылись скорби, муки, Мрак душевный вмиг исчез! Лишь фиял к устам поднес, Всё мгновенно пременилось, Вся природа оживилась, Счастлив юноша в мечтах! Выпив чашу золотую, Наливает он другую; Пьет уж третью… но в глазах Вид окрестный потемнился — И несчастный… утомился. Томну голову склоня, «Научи, Сатир, меня, — Говорит пастух со вздохом, — Как могу бороться с роком? Как могу счастливым быть? Я не в силах вечно пить». — «Слушай, юноша любезный, Вот тебе совет полезный: Миг блаженства век лови; Помни дружбы наставленья: Без вина здесь нет веселья, Нет и счастья без любви; Так поди ж теперь с похмелья С Купидоном помирись; Позабудь его обиды И в объятиях Дориды Снова счастьем насладись!»

Лаиса Венере, посвящая ей свое зеркало

Вот зеркало мое — прими его, Киприда! Богиня красоты прекрасна будет ввек, Седого времени не страшна ей обида: Она — не смертный человек; Но я, покорствуя судьбине, Не в силах зреть себя в прозрачности стекла Ни той, которой я была, Ни той, которой ныне.

К наташе

Вянет, вянет лето красно; Улетают ясны дни; Стелется туман ненастный Ночи в дремлющей тени; Опустели злачны нивы, Хладен ручеек игривый; Лес кудрявый поседел; Свод небесный побледнел. Свет-Наташа! где ты ныне? Что никто тебя не зрит? Иль не хочешь час единый С другом сердца разделить? Ни над озером волнистым, Ни под кровом лип душистым Ранней — позднею порой Не встречаюсь я с тобой. Скоро, скоро холод зимный Рощу, поле посетит; Огонек в лачужке дымной Скоро ярко заблестит; Не увижу я прелестной И, как чижик в клетке тесной, Дома буду горевать И Наташу вспоминать.

Пирующие студенты

Друзья! досужный час настал; Все тихо, всё в покое; Скорее скатерть и бокал! Сюда вино златое! Шипи, шампанское, в стекле. Друзья! почто же с Кантон Сенека, Тацит на столе, Фольянт над фолиантом? Под стол холодных мудрецов, Мы полем овладеем; Под стол ученых дураков! Без них мы пить умеем. Ужели трезвого найдем За скатертью студента? На всякой случай изберем Скорее президента. В награду пьяным — он нальет И пунш, и грог душистый, А вам, спартанцы, поднесет Воды в стакане чистой! Апостол неги и прохлад, Мой добрый Галич, vale![Будь здоров!] Ты Эпикуров младший брат, Душа твоя в бокале. Главу венками убери, Будь нашим президентом, И станут самые цари Завидовать студентам. Дай руку, Дельвиг! что ты спишь? Проснись, ленивец сонный Ты не под кафедрой сидишь, Латынью усыпленный. Взгляни: здесь круг твоих друзей; Бутыль вином налита, За здравье нашей Музы пей, Парнасской волокита. Остряк любезный! по рукам! Полней бокал досуга! И вылей сотню эпиграмм На недруга и друга. А ты, красавец молодой, Сиятельный повеса! Ты будешь Вакха жрец лихой, На проччее — завеса! Хотя студент, хотя я пьян. Но скромность почитаю; Придвинь же пенистый стакан, На брань благословляю. Товарищ милый, друг прямой, Тряхнем рукою руку, Оставим в чаше круговой Педантам сродну скуку: Не в первый раз мы вместе пьем, Нередко и бранимся, Но чашу дружества нальем — И тотчас помиримся. — А ты, который с детских лет Одним весельем дышешь, Забавный, право, ты поэт. Хоть плохо басни пишешь; С тобой тасуюсь без чинов, Люблю тебя душою, Наполни кружку до краев, — Рассудок! бог с тобою! А ты, повеса из повес, На шалости рожденный, Удалый хват, головорез, Приятель задушевный, Бутылки, рюмки разобьем За здравие Платова, В козачью шапку пунш нальем — И пить давайте снова!.. Приближься, милый наш певец, Любимый Аполлоном! Воспой властителя сердец Гитары тихим звоном. Как сладостно в стесненну грудь Томленье звуков льется!.. Но мне ли страстью воздохнуть? Нет! пьяный лишь смеется! Не лучше ль, Роде записной, В честь Вакховой станицы Теперь скрыпеть тебе струной Расстроенной скрыпицы? Запойте хором, господа, Нет нужды, что нескладно; Охрипли? — это не беда: Для пьяных всё ведь ладно! Но что?… я вижу всё вдвоем: Двоится штоф с араком; Вся комната пошла кругом; Покрылись очи мраком… Где вы, товарищи? где я? Скажите, Вакха ради… Вы дремлете, мои друзья, Склонившись на тетради… Писатель за свои грехи! Ты с виду всех трезвее; Вильгельм, прочти свои стихи, Чтоб мне заснуть скорее.

Бова (Отрывок из поэмы)

Часто, часто я беседовал С болтуном страны Эллинския И не смел осиплым голосом С Шапеленом и с Рифматовым Воспевать героев севера. Несравненного Виргилия Я читал и перечитывал, Не стараясь подражать ему В нежных чувствах и гармонии. Разбирал я немца Клопштока И не мог понять премудрого! Не хотел я воспевать, как он; Я хочу, чтоб меня поняли Все от мала до великого. За Мильтоном и Камоэнсом Опасался я без крил парить; Не дерзал в стихах бессмысленных Херувимов жарить пушками, С сатаною обитать в раю, Иль святую богородицу Вместе славить с Афродитою. Не бывал я греховодником! Но вчера, в архивах рояся, Отыскал я книжку славную, Золотую, незабвенную, Катехизис остроумия, Словом: Жанну Орлеанскую Прочитал, — и в восхищении Про Бову пою царевича. О Вольтер! о муж единственный! Ты, которого во Франции Почитали богом некиим, В Риме дьяволом, антихристом Обезьяною в Саксонии! Ты, который на Радищева Кинул было взор с улыбкою, Будь теперь моею Музою! Петь я тоже вознамерился, Но сравняюсь ли с Радищевым? Не запомню, сколько лет спустя После рождества Спасителя, Царь Дадон со славой царствовал В Светомире, сильном городе. Царь Дадон венец со скипетром Не прямой достал дорогою, Но убив царя законного, Бендокира Слабоумного. (Так бывало верноподданны Величали королей своих, Если короли беспечные, Не в постеле и не ночкою Почивали с камергерами). Царь Дадон не Слабоумного Был достоин злого прозвища, Но тирана неусыпного, Хотя, впрочем, не имел его. Лень мне все его достоинства И пороки вам показывать: Вы слыхали, люди добрые, О царе, что двадцать целых лет Не снимал с себя оружия, Не слезал с коня ретивого, Всюду пролетал с победою, Мир крещеный потопил в крови, Не щадил и некрещеного, И в ничтожество низверженный Александром, грозным ангелом, Жизнь проводит в унижении И, забытый всеми, кличется Ныне Эльбы императором: — Вот таков-то был и царь Дадон. Раз, собрав бородачей совет (Безбородых не любил Дадон), На престоле пригорюнившись, Произнес он им такую речь: «Вы, которые советами Облегчили тяжесть скипетра Усладили участь царскую (Не горька она была ему), Мудрые друзья, сподвижники! К вам прибегнуть я решаюся: Что мне делать ныне? — Слушайте». Все привстали, важно хмуряся, Низко, низко поклонилися И, подправя ус и бороду, Сели на скамьи дубовые. «Вам известно, — продолжал Дадон, — Что искусством и неправдою Я достиг престола шаткого Бендокира Слабоумного, Сочетался с Милитрисою, Милой женкой Бендокировой, И в темницу посадил Бову, Принца крови, сына царского. Легче, легче захватить было Слабоумного златой венец, Чем, надев венец на голову, За собою удержать его. Вот уже народ бессмысленный, Ходя в праздники по улицам, Меж собой не раз говаривал: Дай бог помочь королевичу. Ведь Бова уже не маленькой, Не в отца своей головушкой, Нужды нет, что за решеткою, Он опасен моим замыслам. Что мне делать с ним? скажите мне, Не оставить ли в тюрьме его?» Всё собранье призадумалось, Все в молчаньи потупили взор. То-то, право, золотой совет! Не болтали здесь, а думали: Арзамор, муж старый, опытный, Рот открыл было (советовать Знать хотелось поседелому), Громко крякнул, но одумался И в молчаньи закусил язык. Ко лбу перст приставя тщательно, Лекарь славный, Эскулапа внук, Эзельдорф, обритый шваб, зевал, Табакеркою поскрыпывал, Но молчал, — своей премудрости Он пред всеми не показывал. Вихромах, Полкан с Дубынею, Стража трона, славны рыцари, Все сидели, будто вкопаны. Громобурь, известный силою, Но умом непроницательный, Думал, думал и нечаянно Задремал… и захрапел в углу. Что примера лучше действует? Что людьми сильней ворочает? Вот зевнули под перчаткою Храбрый Мировзор с Ивашкою, И Полкан, и Арзамор седой… И ко груди преклонилися Тихо головами буйными… Глядь, с Дадоном задремал совет… Захрапели много-мыслящи! Долго спать было советникам, Если б немцу не пришлось из рук Табакерку на пол выронить. Табакерка покатилася И о шпору вдруг ударилась Громобуря, крепко спавшего, Загремела, раздвоилася, Отлетела в разны стороны… Храбрый воин пробуждается, Озирает всё собрание… Между тем табак рассыпался, К носу рыцаря подъемлется, И чихнул герой с досадою, Так что своды потрясаются, Окны все дрожат и сыплются, И на петлях двери хлопают… Пробуждается собрание! «Что тут думать, — закричал герой: — Царь! Бова тебе не надобен, Ну, и к чорту королевича! Решено: ему в живых не быть. После, братцы, вы рассудите, Как с ним надобно разделаться». Тем и кончил: храбры воины Речи любят лаконически. «Ладно! мы тебя послушаем, — Царь промолвил, потянувшися, — Завтра, други, мы увидимся. А теперь ступайте все домой». Оплошал Дадон отсрочкою. Не твердил он верно в азбуке: Не откладывай до завтрого, Что сегодня можешь выполнить. Разошлися все придворные. Ночь меж тем уже сгущалася, Царь Дадон в постелю царскую Вместе с милой лег супругою, С несравненной Милитрисою, Но спиной оборотился к ней: В эту ночь его величеству Не играть, а спать хотелося. Милитрисина служаночка, Зоя, молодая девица, Ангел станом, взором, личиком, Белой ручкой, нежной ножкою, С госпожи сняв платье шелково, Юбку, чепчик, ленты, кружева, Всё под ключ в комоде спрятала И пошла тихонько в девичью. Там она сама разделася, Подняла с трудом окошечко И легла в постель пуховую, Ожидая друга милого, Светозара, пажа царского: К темной ночке обещался он Из окна прыгнуть к ней в комнату. Ждет, пождет девица красная: Нет, как нет всё друга милого. Чу! бьет полночь — что же Зоинька? Видит — входят к ней в окошечко… Кто же? друг ли сердца нежного? Нет! совсем не то, читатели! Видит тень иль призрак старого Венценосца, с длинной шапкою, В балахоне вместо мантии, Опоясанный мочалкою, Вид невинный, взор навыкате Рот разинут, зубы скалятся, Уши длинные, ослиные Над плечами громко хлопают; Зоя видит и со трепетом Узнает она, читатели, Бендокира Слабоумного. Трепетна, смятенья полная. Стала на колени Зоинька, Съединила ручку с ручкою, Потупила очи ясные Прочитала скорым шопотом То, что ввек не мог я выучить: Отче наш и Богородице, И тихохонько промолвила: «Что я вижу? Боже! Господи… О Никола! Савва мученик! Осените беззащитную. Ты ли это, царь наш батюшка? Отчего, скажи, оставил ты Ныне царствие небесное?» Глупым смехом осветившися, Тень рекла прекрасной Зоиньке: «Зоя, Зоя, не страшись, мой свет, Не пугать тебя мне хочется, Не на то сюда явился я С того света привидением. — Весело пугать живых людей, Но могу ли веселиться я, Естьли сына Бендокирова, Милого Бову царевича, На костре изжарят завтра же?» Бедный царь заплакал жалобно. Больно стало доброй девушке. «Чем могу, скажи, помочь тебе. Я во всем тебе покорствую». — «Вот что хочется мне, Зоинька! Из темницы сына выручи, И сама в жилище мрачное Сядь на место королевича, Пострадай ты за невинного. Поклонюсь тебе низехонько И скажу: спасибо, Зоинька!» Зоинька тут призадумалась: За спасибо в темну яму сесть! Это жестко ей казалося. Но, имея чувства нежные, Зоя втайне согласилася На такое предложение. Так, ты прав, оракул Франции, Говоря, что жены, слабые Против стрел Эрота юного, Все имеют душу добрую, Сердце нежно непритворное. «Но скажи, о царь возлюбленный! Зоя молвила покойнику: — Как могу (ну, посуди ты сам) Пронестись в темницу мрачную, Где горюет твой любезный сын? Пятьдесят отборных воинов Днем и ночью стерегут его. Мне ли, слабой робкой женщине, Обмануть их очи зоркие?» «Будь покойна, случай найдется, Поклянись лишь только милая, Не отвергнуть сего случая, Если сам тебе представится». «Я клянусь!» — сказала девица. Вмиг исчезло привидение, Из окошка быстро вылетев Воздыхая тихо Зоинька Опустила тут окошечко И в постеле успокоившись Скоро, скоро сном забылася.

К Батюшкову

Философ резвый и пиит, Парнасский счастливый ленивец, Харит изнеженный любимец, Наперсник милых Аонид, Почто на арфе златострунной Умолкнул, радости певец? Ужель и ты, мечтатель юный, Расстался с Фебом наконец? Уже с венком из роз душистых. Меж кудрей вьющихся, златых, Под тенью тополов ветвистых, В кругу красавиц молодых, Заздравным не стучишь фиалом, Любовь и Вакха не поешь, Довольный счастливым началом. Цветов Парнасских вновь не рвешь; Не слышен наш Парни Российской!.. Пой, юноша — Певец Тиисской В тебя влиял свой нежный дух. С тобою твой прелестный друг, Лилета, красных дней отрада: Певцу любви любовь награда. Настрой же лиру. По струнам Летай игривыми перстами, Как вешний Зефир по цветам, И сладострастными стихами, И тихим шепотом любви Лилету в свой шалаш зови. И звезд ночных при бледном свете, Плывущих в дальней вышине, В уединенном кабинете, Волшебной внемля тишине, Слезами счастья грудь прекрасной, Счастливец милый, орошай; Но, упоен любовью страстной, И нежных муз не забывай; Любви нет боле счастья в мире: Люби — и пой ее на лире. Когда ж к тебе в досужный час Друзья, знакомые сберутся, И вины пенные польются, От плена с треском свободясь: Описывай в стихах игривых Веселье, шум гостей болтливых Вокруг накрытого стола, Стакан, кипящий пеной белой, И стук блестящего стекла. И гости дружно стих веселый, Бокал в бокал ударя в лад, Нестройным хором повторят. Поэт! В твоей предметы воле, Во звучны струны смело грянь, С Жуковским пой кроваву брань И грозну смерть на ратном поле. И ты в строях ее встречал, И ты, постигнутый судьбою, Как Росс, питомцем славы пал! Ты пал, и хладною косою Едва скошенный не увял!..[4] Иль, вдохновенный Ювеналом. Вооружись сатиры жалом, Подчас прими ее свисток, Рази, осмеивай порок, Шутя, показывай смешное И, естьли можно, нас исправь. Но Тредьяковского оставь В столь часто рушимом покое. Увы! довольно без него Найдем бессмысленных поэтов, Довольно в мире есть предметов, Пера достойных твоего! Но что!.. цевницею моею, Безвестный в мире сем поэт, Я песни продолжать не смею. Прости — но помни мой совет: Доколе музами любимый, Ты Пиэрид горишь огнем, Доколь, сражен стрелой незримой, В подземный ты не снидешь дом, Мирские забывай печали, Играй: тебя младой Назон, Эрот и Грации венчали. А лиру строил Аполлон.

Эпиграмма (Подражание французскому)

Супругою твоей я так пленился, Что естьли б три в удел достались мне, Подобные во всем твоей жене, То даром двух я б отдал сатане Чтоб третью лишь принять он согласился.

К Н. Г. Ломоносову

И ты, любезный друг, оставил Надежну пристань тишины, Челнок свой весело направил По влаге бурной глубины: Судьба на руль уже склонилась, Спокойно светят небеса, Ладья крылатая пустилась — Расправит счастье паруса. Дай бог, чтоб грозной непогоды Вблизи ты ужас не видал, Чтоб бурный вихорь не вздувал Пред челноком шумящи воды! Дай бог, под вечер к берегам Тебе пристать благополучно И отдохнуть спокойно там С любовью, дружбой неразлучно! Нет! ты не можешь их забыть! Но что! Не скоро, может быть, Увижусь я, мой друг, с тобою Укромной хаты в тишине; За чашей пунша круговою Подчас воспомнишь обо мне: Когда ж пойду на новоселье (Заснуть ведь общий всем удел), Скажи: «дай бог ему веселье! Он в жизни хоть любить умел».

На Рыбушкина

Бывало, прежних лет герой, Окончив славну брань с противной стороной, Повесит меч войны средь отческия кущи: А трагик наш Бурун, скончав чернильный бой, Повесил уши.

Воспоминания в Царском селе

Навис покров угрюмой нощи На своде дремлющих небес; В безмолвной тишине почили дол и рощи, В седом тумане дальний лес; Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы, Чуть дышет ветерок, уснувший на листах, И тихая луна, как лебедь величавый, Плывет в сребристых облаках. Плывет — и бледными лучами Предметы осветила вкруг. Алеи древних лип открылись пред очами, Проглянули и холм и луг; Здесь, вижу, с тополом сплелась младая ива И отразилася в кристале зыбких вод; Царицей средь полей лился горделива В роскошной красоте цветет. С холмов кремнистых водопады Стекают бисерной рекой, Там в тихом озере плескаются наяды Его ленивою волной; А там в безмолвии огромные чертоги, На своды опершись, несутся к облакам. Не здесь ли мирны дни вели земные боги? Не се ль Минервы Росской храм? Не се ль Элизиум полнощный, Прекрасный Царско-сельской сад, Где, льва сразив, почил орел России мощный На лоне мира и отрад? Увы! промчалися те времена златые, Когда под скипетром великия жены Венчалась славою счастливая Россия, Цветя под кровом тишины! Здесь каждый шаг в душе рождает Воспоминанья прежних лет; Воззрев вокруг себя, со вздохом Росс вещает: «Исчезло всё, Великой нет!» И в думу углублен, над злачными брегами Сидит в безмолвии, склоняя ветрам слух. Протекшие лета мелькают пред очами, И в тихом восхищеньи дух. Он видит, окружен волнами, Над твердой, мшистою скалой Вознесся памятник. Ширяяся крылами. Над ним сидит орел младой. И цепи тяжкие, и стрелы громовые Вкруг грозного столпа трикраты обвились; Кругом подножия, шумя, валы седые В блестящей пене улеглись. В тени густой угрюмых сосен Воздвигся памятник простой. О, сколь он для тебя, Кагульской брег, поносен! И славен родине драгой! Бессмертны вы вовек, о Росски исполины, В боях воспитанны средь бранных непогод! О вас, сподвижники, друзья Екатерины, Пройдет молва из рода в род. О громкий век военных споров, Свидетель славы Россиян! Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов, Потомки грозные Славян, Перуном Зевсовым победу похищали; Их смелым подвигам страшась дивился мир; Державин и Петров Героям песнь бряцали Струнами громозвучных лир. И ты промчался, незабвенный! И вскоре новый век узрел И брани новые, и ужасы военны; Страдать — есть смертного удел. Блеснул кровавый меч в неукротимой длани Коварством, дерзостью венчанного царя; Восстал вселенной бич — и вскоре лютой брани Зарделась грозная заря. И быстрым понеслись потоком Враги на русские поля. Пред ними мрачна степь лежит во сне глубоком, Дымится кровию земля; И селы мирные, и грады в мгле пылают, И небо заревом оделося вокруг, Леса дремучие бегущих укрывают, И праздный в поле ржавит плуг. Идут — их силе нет препоны, Всё рушат, всё свергают в прах, И тени бледные погибших чад Беллоны, В воздушных съединясь полках, В могилу мрачную нисходят непрестанно, Иль бродят по лесам в безмолвии ночи… Но клики раздались!.. идут в дали туманной! — Звучат кольчуги и мечи!.. Страшись, о рать иноплеменных! России двинулись сыны; Восстал и стар и млад: летят на дерзновенных Сердца их мщеньем возжены. Вострепещи, тиран! уж близок час паденья! Ты в каждом ратнике узришь Богатыря. Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья За веру, за царя. Ретивы кони бранью пышут, Усеян ратниками дол, За строем строй течет, все местью, славой дышут, Восторг во грудь их перешел. Летят на грозный пир; мечам добычи ищут, И се — пылает брань; на холмах гром гремит, В сгущенном воздухе с мечами стрелы свищут, И брызжет кровь на щит. Сразились. — Русской — победитель! И вспять бежит надменный Галл; Но сильного в боях небесный Вседержитель Лучем последним увенчал, Не здесь его сразил воитель поседелый; О Бородинские кровавые поля! Не вы неистовству и гордости пределы! Увы! на башнях Галл кремля!.. Края Москвы, края родные, Где на заре цветущих лет Часы беспечности я тратил золотые, Не зная горестей и бед, И вы их видели, врагов моей отчизны! И вас багрила кровь и пламень пожирал! И в жертву не принес я мщенья вам и жизни; Вотще лишь гневом дух пылал!.. Где ты, краса Москвы стоглавой, Родимой прелесть стороны? Где прежде взору град являлся величавый, Развалины теперь одни; Москва, сколь Русскому твой зрак унылый страшен! Исчезли здания вельможей и царей, Всё пламень истребил. Венцы затмились башен, Чертоги пали богачей. И там, где роскошь обитала В сенистых рощах и садах, Где мирт благоухал, и липа трепетала, Там ныне угли, пепел, прах. В часы безмолвные прекрасной, летней нощи Веселье шумное туда не полетит, Не блещут уж в огнях брега и светлы рощи: Всё мертво, всё молчит. Утешься, мать градов России, Воззри на гибель пришлеца. Отяготела днесь на их надменны выи Десница мстящая Творца. Взгляни: они бегут, озреться не дерзают, Их кровь не престает в снегах реками течь; Бегут — и в тьме ночной их глад и смерть сретают, А с тыла гонит Россов меч. О вы, которых трепетали Европы сильны племена, О Галлы хищные! и вы в могилы пали. — О страх! о грозны времена! Где ты, любимый сын и счастья и Беллоны, Презревший правды глас и веру, и закон, В гордыне возмечтав мечем низвергнуть троны? Исчез, как утром страшный сон! В Париже Росс! — где факел мщенья? Поникни, Галлия, главой. Но что я зрю? Герой с улыбкой примиренья Грядет с оливою златой. Еще военный гром грохочет в отдаленьи, Москва в унынии, как степь в полнощной мгле, А он — несет врагу не гибель, но спасенье И благотворный мир земле. Достойный внук Екатерины! Почто небесных Аонид, Как наших дней певец, славянской Бард дружины, Мой дух восторгом не горит? О, естьли б Аполлон пиитов дар чудесный Влиял мне ныне в грудь! Тобою восхищен, На лире б возгремел гармонией небесной И воссиял во тьме времен. О Скальд России вдохновенный, Воспевший ратных грозный строй, В кругу друзей твоих, с душой воспламененной, Взгреми на арфе золотой! Да снова стройный глас Герою в честь прольется, И струны трепетны посыплют огнь в сердца, И Ратник молодой вскипит и содрогнется При звуках бранного Певца.

Романс

Под вечер, осенью ненастной, В далеких дева шла местах И тайный плод любви несчастной Держала в трепетных руках. Всё было тихо — лес и горы, Всё спало в сумраке ночном; Она внимательные взоры Водила с ужасом кругом. И на невинное творенье, Вздохнув, остановила их… «Ты спишь, дитя, мое мученье, Не знаешь горестей моих — Откроешь очи и тоскуя Ко груди не прильнешь моей, Не встретишь завтра поцелуя Несчастной матери твоей. Ее манить напрасно будешь!.. Стыд вечный мне вина моя — Меня навеки ты забудешь; Тебя не позабуду я; Дадут покров тебе чужие И скажут: «Ты для нас чужой!» — Ты спросишь: «Где ж мои родные?» И не найдешь семьи родной. Мой ангел будет грустной думой Томиться меж других детей! — И до конца с душой угрюмой Взирать на ласки матерей; Повсюду странник одинокой, Предел неправедный кляня, Услышит он упрек жестокой… Прости, прости тогда меня… Быть может, сирота унылый. Узнаешь, обоймешь отца. Увы! где он, предатель милый, Мой незабвенный до конца? — Утешь тогда страдальца муки, Скажи «ее на свете нет — Лаура не снесла разлуки И бросила пустынный свет». — Но что сказала я?… быть может, Виновную ты встретишь мать — Твой скорбный взор меня встревожит! Возможно ль сына не узнать? Ах, если б рок неумолимый Моею тронулся мольбой… Но, может быть, пройдешь ты мимо — Навек рассталась я с тобой. Ты спишь — позволь себя, несчастный, К груди прижать в последний раз. Закон неправедный, ужасный К страданью присуждает нас. Пока лета не отогнали Беспечной радости твоей — Спи, милый! горькие печали Не тронут детства тихих дней!» Но вдруг за рощей осветила Вблизи ей хижину луна… С волненьем сына ухватила И к ней приближилась она; Склонилась, тихо положила Младенца на порог чужой, Со страхом очи отвратила И скрылась в темноте ночной.

Леда (Кантата)

Средь темной рощицы, под тенью лип душистых, В высоком тростнике, где частым жемчугом Вздувалась пена вод сребристых, Колеблясь тихим ветерком, Покров красавицы стыдливой, Небрежно кинутый, у берега лежал, И прелести ее поток волной игривой С весельем орошал. Житель рощи торопливый, Будь же скромен, о ручей! Тише, струйки говорливы! Изменить страшитесь ей! Леда робостью трепещет, Тихо дышет снежна грудь, Ни волна вокруг не плещет, Ни зефир не смеет дуть. В роще шорох утихает, Всё в прелестной тишине: Нимфа далее ступает, Робкой вверившись волне. Но что-то меж кустов прибрежных восшумело, И чувство робости прекрасной овладело; Невольно вздрогнула, не в силах воздохнуть. И вот пернатых царь из-под склоненной ивы, Расправя крылья горделивы, К красавице плывет — веселья полна грудь; С шумящей пеною отважно волны гонит, Крылами воздух бьет, То в кольцы шею вьет, То гордую главу смирясь пред Ледой клонит. Леда смеется. Вдруг раздается Радости клик. Вид сладострастный! К Леде прекрасной Лебедь приник. Слышно стенанье, Снова молчанье. Нимфа лесов С негою сладкой Видит украдкой Тайну богов. Опомнясь наконец красавица младая Открыла тихий взор, в томленьях воздыхая, И что ж увидела? — На ложе из цветог. Она покоится в объятиях Зевеса; Меж ними юная любовь, — И пала таинства прелестного завеса. Сим примером научитесь, Розы, девы красоты; Летним вечером страшитесь В темной рощице воды: В темной рощице таится Часто пламенный Эрот; С хладной струйкою катится, Стрелы прячет в пене вод. Сим примером научитесь, Розы, девы красоты; Летним вечером страшитесь В темной рощице воды.

Stances

Avez-vous vu la tendre rose, L'aimable fille d'un beau jour, Quand au printemps àpeine éclose, Elle est l'image de l'amour? Telle ànos yeux, plus belle encore. Parut Eudoxie aujourd'hui; Plus d'un printemps la vit éclore, Charmante et jeune comme lui. Mais, hélas! les vents, les tempêtes, Ces fougueux enfants de l'Hiver. Bientôt vont gronder sur nos têtes, Enchainer l'eau, la terre et l'air. Et plus de fleurs, et plus de rose! L'aimable fille des amours Tombe fanée, àpeine éclose; Il a fui, le temps des beaux jours! Eudoxie! airnez, le temps presse; Profitez de vos jours heureux! Est-ce dans la froide vieillesse Que de l'amour on sent les feux?

Перевод

Видали ль вы нежную розу, Любезную дочь ясного дня, Когда весной, едва расцветши, Она являет образ любви? Такою глазам нашим, еще прекраснее, Ныне явилась Евдокия: Не раз видела весна, как она расцветала, Прелестная и юная, подобная ей самой. Но увы! ветры и бури, Эти лютые дети Зимы, Скоро зареву над нашими головами, Окуют воду, землю и воздух. И нет более цветов, и нет более розы! Любезная дочь любви, Завянув, падает, едва расцветшая: Миновала пора ясных дней! Евдокия! любите! Время не терпит: Пользуйтесь вашими счастливыми днями? В хладной ли старости Дано нам ведать пыл любви?

Mon portrait

Vous' me demandez mon portrait, Mais peint d'après nature; Mon cher, il sera bientôt fait, Quoique en miniature. Je suis un jeune polisson, Encore dans les classes; Point sot, je le dis sans façon Et sans fades grimaces. Onc il ne fut de babillard, Ni docteur en Sorbonne — Plus ennuyeux et plus braillard. Que moi-même en personne. Ma taille àcelles des plus longs Ne peut être égalée; J'ai le teint frais, les chevenz blonds Et le tête bouclée. J'aime et le monde et son fracas, Je hais la solitude; J'abhorre et noises, et débats, Et tant soit peu l'étude. Spectacles, bals me plaisent fort Et d'aprés ma pensée, Je dirais ce que j'aime encor… Si n'étais au Lycée. Après celà, mon cher ami, L'on peut me reconnaоtre: Oui! tel que le bon dieu me fit, Je veux toujours paraоtre. Vrai démon pour l'espièglerie, Vrai singe par sa mine, Beaucoup et trop d'étourderie. Ma foi, voilà Pouchkine.

Перевод

Мой портрет

Вы просите у меня мой портрет, Но написанный с натуры; Мой милый, он быстро будет готов, Хотя и в миниатюре. Я молодой повеса, Еще на школьной скамье: Не глуп, говорю, не стесняясь, И без жеманного кривлянья. Никогда не было болтуна, Ни доктора Сорбонны — Надоедливее и крикливее, Чем собственная моя особа. Мой рост с ростом самых долговязых Не может равняться; У меня свежий цвет лица, русые волосы И кудрявая голова. Я люблю свет и его шум, Уединение я ненавижу; Мне претят ссоры и препирательства, А отчасти и учение. Спектакли, балы мне очень нравятся, И если быть откровенным. Я сказал бы, что я еще люблю… Если бы не был в Лицее. По всему этому, мой милый друг, Меня можно узнать. Да, таким как бог меня создал, Я и хочу всегда казаться. Сущий бес в проказах, Сущая обезьяна лицом. Много, слишком много ветренности — Да, таков Пушкин.

Стихотворения 1815 г

Городок (К * * *)

Прости мне, милый друг, Двухлетнее молчанье: Писать тебе посланье Мне было недосуг. На тройке пренесенный Из родины смиренной В великой град Петра, От утра до утра Два года всё кружился Без дела в хлопотах, Зевая, веселился В театре, на пирах, Не ведал я покоя, Увы! ни на часок, Как будто у налоя В великой четверток Измученный дьячок. Но слава, слава богу! На ровную дорогу Я выехал теперь; Уж вытолкал за дверь Заботы и печали, Которые играли, Стыжусь, столь долго мной; И в тишине святой Философом ленивым, От шума вдалеке, Живу я в городке, Безвестностью счастливом. Я нанял светлый дом С диваном, с камельком; Три комнатки простые — В них злата, бронзы нет, И ткани выписные Не кроют их паркет. Окошки в сад веселый, Где липы престарелы С черемухой цветут; Где мне в часы полдневны Березок своды темны Прохладну сень дают; Где ландыш белоснежный Сплелся с фиалкой нежной, И быстрый ручеек, В струях неся цветок, Невидимый для взора, Лепечет у забора. Здесь добрый твой поэт Живет благополучно; Не ходит в модный свет: На улице карет Не слышит стук докучный: Здесь грома вовсе нет: Лишь изредка телега Скрыпит по мостовой, Иль путник, в домик мой Пришед искать ночлега, Дорожною клюкой В калитку постучится… Блажен, кто веселится В покое, без забот, С кем втайне Феб дружится И маленький Эрот; Блажен, кто на просторе В укромном уголке Не думает о горе, Гуляет в колпаке, Пьет, ест, когда захочет, О госте не хлопочет! Никто, никто ему Лениться одному В постеле не мешает; Захочет — Аонид Толпу к себе сзывает; Захочет — сладко спит, На Рифмова склоняясь И тихо забываясь. Так я, мой милый друг, Теперь расположился; С толпой бесстыдных слуг Навеки распростился; Укрывшись в кабинет, Один я не скучаю И часто целый свет С восторгом забываю. Друзья мне — мертвецы, Парнасские жрецы; Над полкою простою Под тонкою тафтою Со мной они живут. Певцы красноречивы, Прозаики шутливы В порядке стали тут. Сын Мома и Минервы, Фернейский злой крикун, Поэт в поэтах первый, Ты здесь, седой шалун! Он Фебом был воспитан, Издетства стал пиит: Всех больше перечитан, Всех менее томит; Соперник Эврипида, Эраты нежной друг, Арьоста, Тасса внук — Скажу ль?… отец Кандида — Он всё; везде велик Единственный старик! На полке за Вольтером Виргилий, Тасс с Гомером Все вместе предстоят. В час утренний досуга Я часто друг от друга Люблю их отрывать. Питомцы юных Граций — С Державиным потом Чувствительный Гораций Является вдвоем. И ты, певец любезный, Поэзией прелестной Сердца привлекший в плен, Ты здесь, лентяй беспечный, Мудрец простосердечный, Ванюша Лафонтен! Ты здесь — и Дмитрев нежный, Твой вымысел любя, Нашел приют надежный С Крыловым близ тебя. — Но вот наперсник милый Психеи златокрылой! О добрый Лафонтен, С тобой он смел сразиться… Коль можешь ты дивиться, Дивись: ты побежден! Воспитанны Амуром Вержье, Парни с Грекуром Укрылись в уголок. (Не раз они выходят И сон от глаз отводят Под зимний вечерок). Здесь Озеров с Расином, Руссо и Карамзин, С Мольером-исполином Фон-Визин и Княжнин. За ними, хмурясь важно, Их грозный Аристарх Является отважно В шестнадцати томах. Хоть страшно стихоткачу Лагарпа видеть вкус, Но часто, признаюсь, Над ним я время трачу. Кладбище обрели На самой нижней полки Все школьнически толки, Лежащие в пыли, Визгова сочиненья, Глупона псалмопенья, Известные творенья Увы! одним мышам. Мир вечный и забвенье И прозе и стихам! Но ими огражденну (Ты должен это знать) Я спрятал потаенну Сафьянную тетрадь. Сей свиток драгоценный, Веками сбереженный, От члена русских сил, Двоюродного брата, Драгунского солдата Я даром получил. Ты, кажется, в сомненьи… Нетрудно отгадать; Так, это сочиненьи, Презревшие печать. Хвала вам, чады славы, Враги Парнасских уз! О князь, наперсник Муз, Люблю твои забавы; Люблю твой колкий стих В посланиях твоих, В сатире — знанье света И слога чистоту, И в резвости куплета Игриву остроту. И ты, насмешник смелый, В ней место получил, Чей в аде свист веселый Поэтов раздражил, Как в юношески леты В волнах туманной Леты Их гуртом потопил; И ты, замысловатый Буянова певец, В картинах толь богатый И вкуса образец; И ты, шутник бесценный, Который Мельпомены Котурны и кинжал Игривой Тальи дал! Чья кисть мне нарисует, Чья кисть скомпанирует Такой оригинал! Тут вижу я с Чернавкой Подщипа слезы льет; Здесь Князь дрожит под лавкой, Там дремлет весь совет; В трагическом смятеньи Плененные цари, Забыв войну, сраженьи, Играют в кубари… Но назову ль детину, Что доброю порой Тетради половину Наполнил лишь собой! О ты, высот Парнасса Боярин небольшой, Но пылкого Пегаса Наездник удалой! Намаранные оды, Убранство чердаков, Гласят из рода в роды: Велик, велик — Свистов! Твой дар ценить умею, Хоть право не знаток; Но здесь тебе не смею Хвалы сплетать венок: Свистовским должно слогом Свистова воспевать; Но, убирайся с богом, Как ты, в том клясться рад, Не стану я писать. О вы, в моей пустыне Любимые творцы! Займите же отныне Беспечности часы. Мой друг! весь день я с ними, То в думу углублен, То мыслями своими В Элизий пренесен. Когда же на закате Последний луч зари Потонет в ярком злате, И светлые цари Смеркающейся ночи Плывут по небесам, И тихо дремлют рощи, И шорох по лесам, Мой гений невидимкой Летает надо мной; И я в тиши ночной Сливаю голос свой С пастушьею волынкой. Ах! счастлив, счастлив тот, Кто лиру в дар от Феба Во цвете дней возьмет! Как смелый житель неба, Он к солнцу воспарит, Превыше смертных станет, И слава громко грянет: «Бессмертен ввек пиит!» Но ею мне ль гордиться, Но мне ль бессмертьем льститься?… До слез я спорить рад, Не бьюсь лишь об заклад, Как знать, и мне, быть может, Печать свою наложит Небесный Аполлон; Сияя горним светом, Бестрепетным полетом Взлечу на Геликон. Не весь я предан тленью; С моей, быть может, тенью Полунощной порой Сын Феба молодой, Мой правнук просвещенный, Беседовать придет И мною вдохновенный На лире воздохнет. Покаместь, друг бесценный, Камином освещенный, Сижу я под окном С бумагой и с пером, Не слава предо мною, Но дружбою одною Я ныне вдохновен. Мой друг, я счастлив ею. Почто ж ее сестрой, Любовию младой Напрасно пламенею? Иль юности златой Вотще даны мне розы, И лить навеки слезы В юдоле, где расцвел Мой горестный удел?… Певца сопутник милый, Мечтанье легкокрыло! О, будь же ты со мной, Дай руку сладострастью И с чашей круговой Веди меня ко счастью Забвения тропой: И в час безмолвной ночи, Когда ленивый мак Покроет томны очи, На ветреных крылах Примчись в мой домик тесный, Тихонько постучись, И в тишине прелестной С любимцем обнимись! Мечта! в волшебной сени Мне милую яви, Мой свет, мой добрый гений, Предмет моей любви, И блеск очей небесный, Лиющих огнь в сердца, И Граций стан прелестный И снег ее лица; Представь, что, на коленях Покоясь у меня, В порывистых томленьях Склонилася она Ко груди грудью страстной, Устами на устах, Горит лицо прекрасной, И слезы на глазах!.. Почто стрелой незримой Уже летишь ты вдаль? Обманет — и пропал Беглец невозвратимый! Не слышит плач и стон И где крылатый сон? Исчезнет обольститель, И в сердце грусть-мучитель. Но всё ли, милый друг, Быть счастья в упоеньи? И в грусти томный дух Находит наслажденье: Люблю я в летний день Бродить один с тоскою, Встречать вечерню тень Над тихою рекою И с сладостной слезою В даль сумрачну смотреть; Люблю с моим Мароном Под ясным небосклоном Близь озера сидеть, Где лебедь белоснежный, Оставя злак прибрежный, Любви и неги полн, С подругою своею, Закинув гордо шею, Плывет во злате волн. Или, для развлеченья, Оставя книг ученье, В досужный мне часок У добренькой старушки Душистый пью чаек, Не подхожу я к ручке, Не шаркаю пред ней; Она не приседает, Но тотчас и вестей Мне пропасть наболтает. Газеты собирает Со всех она сторон, Всё сведает, узнает: Кто умер, кто влюблен, Кого жена по моде Рогами убрала, В котором огороде Капуста цвет дала, Фома свою хозяйку Не за что наказал, Антошка балалайку Играя разломал. — Старушка всё расскажет; Меж тем как юбку вяжет, Болтает всё свое; А я сижу смиренно В мечтаньях углубленный, Не слушая ее. На рифмы удалого Так некогда Свистова В столице я внимал. Когда свои творенья Он с жаром мне читал, Ах! видно, бог пытал Тогда мое терпенье! Иль добрый мой сосед, Семидесяти лет, Уволенный от службы Майором отставным, Зовет меня из дружбы Хлеб-соль откушать с ним. Вечернею пирушкой Старик, развеселясь, За дедовскою кружкой В прошедшем углубясь, С Очаковской медалью На раненой груди, Воспомнит ту баталью, Где роты впереди Летел на встречу славы, Но встретился с ядром И пал на дол кровавый С булатным палашом. Всегда я рад душою С ним время провождать, Но, боже, виноват! Я каюсь пред тобою, Служителей твоих, Попов я городских Боюсь, боюсь беседы И свадебны обеды Затем лишь не терплю, Что сельских иереев, Как папа иудеев, Я вовсе не люблю, А с ними крючковатый Подьяческий народ, Лишь взятками богатый И ябеды оплот. Но, друг мой, естьли вскоре Увижусь я с тобой, То мы уходим горе За чашей круговой; Тогда, клянусь богами, (И слово уж сдержу) Я с сельскими попами Молебен отслужу.

Вода и вино

Люблю я в полдень воспаленный Прохладу черпать из ручья И в роще тихой, отдаленной Смотреть, как плещет в брег струя. Когда ж вино в края поскачет, Напенясь в чаше круговой, Друзья, скажите, — кто не плачет, Заране радуясь душой? Да будет проклят дерзновенный, Кто первый грешною рукой, Нечестьем буйным ослепленный, О страх!.. смесил вино с водой! Да будет проклят род злодея! Пускай не в силах будет пить, Или, стаканами владея, Лафит с Цымлянским различить!

Измены

«Всё миновалось! Мимо промчалось Время любви. Страсти мученья! В мраке забвенья Скрылися вы. Так я премены Сладость вкусил: Гордой Елены Цепи забыл. Сердце, ты в воле! Всё позабудь; В новой сей доле Счастливо будь. Только весною Зефир младою Розой пленен; В юности страстной Был я прекрасной В сеть увлечен. Нет, я не буду Впредь воздыхать, Страсть позабуду; Полно страдать! Скоро печали Встречу конец. Ах! для тебя ли, Юный певец, Прелесть Елены Розой цветет?.. Пусть весь народ, Ею прельщенный, Вслед за мечтой Мчится толпой; В мирном жилище, На пепелище, В чаше простой Стану в смиреньи Черпать забвенье И — для друзей Резвой рукою Двигать струною Арфы моей». В скучной разлуке Так я мечтал, В горести, в муке Себя услаждал; В сердце возженный Образ Елены Мнил истребить. Прошлой весною Юную Хлою Вздумал любить. Как ветерочек Ранней порой Гонит листочек С резвой волной, Так непрестанно Непостоянный Страстью играл, Лилу, Темиру, Всех обожал, Сердце и лиру Всем посвящал. — Что же? — напрасно С груди прекрасной Шаль я срывал. Тщетны измены! Образ Елены В сердце пылал! Ах! возвратися, Радость очей, Хладна, тронися Грустью моей. — Тщетно взывает Бедный певец! Нет! не встречает Мукам конец… Так! до могилы Грустен, унылый, Крова ищи! Всеми забытый, Терном увитый Цепи влачи………

К Лицинию (с латинского)

Лициний, зришь ли ты? на быстрой колеснице, Увенчан лаврами, в блестящей багрянице, Спесиво развалясь, Ветулий молодой В толпу народную летит по мостовой. Смотри, как все пред ним усердно спину клонят, Как ликторов полки народ несчастный гонят. Льстецов, сенаторов, прелестниц длинный ряд С покорностью ему умильный мещут взгляд, Ждут в тайном трепете улыбку, глаз движенья, Как будто дивного богов благословенья: И дети малые, и старцы с сединой Стремятся все за ним и взором и душой, И даже след колес, в грязи напечатленный, Как некий памятник им кажется священный. О Ромулов народ! пред кем ты пал во прах? Пред кем восчувствовал в душе столь низкой страх? Квириты гордые под иго преклонились!.. Кому ж, о небеса! кому поработились?… Скажу ль — Ветулию! — Отчизне стыд моей, Развратный юноша воссел в совет мужей, Любимец деспота Сенатом слабым правит, На Рим простер ярем, отечество бесславит. Ветулий, римлян царь!.. О срам! о времена! Или вселенная на гибель предана? Но кто под портиком, с руками за спиною, В изорванном плаще и с нищенской клюкою, Поникнув головой, нахмурившись идет? Не ошибаюсь я, философ то Дамет. «Дамет! куда, скажи, в одежде столь убогой Средь Рима пышного бредешь своей дорогой?» «Куда? не знаю сам. Пустыни я ищу. Среди разврата жить уж боле не хочу; Япетовых детей пороки, злобу вижу, Навек оставлю Рим: я людства ненавижу». Лициний, добрый друг! не лучше ли и нам, Отдав поклон мечте, Фортуне, суетам, Седого стоика примером научиться? Не лучше ль поскорей со градом распроститься, Где всё на откупе: законы, правота, И жены, и мужья, и честь, и красота? Пускай Глицерия, красавица младая, Равно всем общая, как чаша круговая, Других неопытных в любовну ловит сеть; Нам стыдно слабости с морщинами иметь. Летит от старика любовь в толпе веселий. Пускай бесстыдный Клит, вельможей раб Корнелий, Оставя ложе сна с запевшим петухом, От знатных к богачам бегут из дома в дом; Я сердцем римлянин, кипит в груди свобода, Во мне не дремлет дух великого народа. Лициний, поспешим далеко от забот, Безумных гордецов, обманчивых красот, Докучных риторов, Парнасских Геростратов; В деревню пренесем отеческих пенатов; В тенистой рощице, на берегу морском Найти нетрудно нам красивый, светлый дом, Где. больше не страшась народного волненья, Под старость отдохнем в тиши уединенья, И там, расположась в уютном уголке, При дубе пламенном, возженном в камельке, Воспомнив старину за дедовским фиялом, Свой дух воспламеню Петроном, Ювеналом, В гремящей сатире порок изображу И нравы сих веков потомству обнажу. О Рим! о гордый край разврата, злодеянья, Придет ужасный день — день мщенья, наказанья; Предвижу грозного величия конец, Падет, падет во прах вселенныя венец! Народы дикие, сыны свирепой брани. Войны ужасной меч прияв в кровавы длани, И горы, и моря оставят за собой И хлынут на тебя кипящею рекой. Исчезнет Рим: его покроет мрак глубокой; И путник, обратив на груды камней око, Речет задумавшись, в мечтаньях углублен: «Свободой Рим возрос — а рабством погублен».

Батюшкову

В пещерах Геликона Я некогда рожден; Во имя Аполлона Тибуллом окрещен, И светлой Иппокреной С издетства напоенный Под кровом вешних роз, Поэтом я возрос. Веселый сын Эрмия Ребенка полюбил, В дни резвости златые Мне дудку подарил. Знакомясь с нею рано, Дудил я непрестанно: Нескладно хоть играл, Но Музам не скучал. А ты, певец забавы И друг Пермесских дев, Ты хочешь, чтобы, славы Стезею полетев, Простясь с Анакреоном, Спешил я за Мароном И пел при звуках лир Войны кровавый пир. Дано мне мало Фебом: Охота, скудный дар. Пою под чуждым небом, Вдали домашних Лар, И, с дерзостным Икаром Страшась летать не даром, Бреду своим путем: Будь всякой при своем.

Наполеон на Эльбе (1815)

Вечерняя заря в пучине догорала, Над мрачной Эльбою носилась тишина, Сквозь тучи бледные тихонько пробегала Туманная луна: Уже на западе седой, одетый мглою, С равниной синих вод сливался небосклон. Один во тьме ночной над дикою скалою Сидел Наполеон. В уме губителя теснились мрачны думы, Он новую в мечтах Европе цепь ковал И, к дальним берегам возведши взор угрюмый, Свирепо прошептал: «Вокруг меня всё мертвым сном почило, Легла в туман пучина бурных волн, Не выплывет ни утлый в море чолн, Ни гладный зверь не взвоет над могилой — Я здесь один, мятежной думы полн… О, скоро ли, напенясь под рулями, Меня помчит покорная волна, И спящих вод прервется тишина?… Волнуйся, ночь, над Эльбскими скалами! Мрачнее тмись за тучами, луна! Там ждут меня бесстрашные дружины. Уже сошлись, уже сомкнуты в строй! Уж мир лежит в оковах предо мной! Прейду я к вам сквозь черные пучины И гряну вновь погибельной грозой! И вспыхнет брань! за галльскими орлами, С мечом в руках победа полетит, Кровавый ток в долинах закипит, И троны в прах низвергну я громами И сокрушу Европы дивный щит!.. Но вкруг меня всё мертвым сном почило, Легла в туман пучина бурных волн, Не выплывет ни утлый в море чолн, Ни гладный зверь не взвоет над могилой — Я здесь один, мятежной думы полн… О счастье! злобный обольститель, И ты, как сладкой сон, сокрылось от очей, Средь бурей тайный мой хранитель И верный пестун с юных дней! Давно ль невидимой стезею Меня ко трону ты вело И скрыло дерзостной рукою В венцах лавровое чело! Давно ли с трепетом народы Несли мне робко дань свободы, Знамена чести преклоня; Дымились громы вкруг меня, И слава в блеске над главою Неслась, прикрыв меня крылом?… Но туча грозная нависла над Москвою, И грянул мести гром!.. Полнощи царь младой! — ты двигнул ополченья, И гибель вслед пошла кровавым знаменам, Отозвалось могущего паденье, И мир земле, и радость небесам, А мне — позор и заточенье! И раздроблен мой звонкой щит, Не блещет шлем на поле браней; В прибрежном злаке меч забыт И тускнет на тумане. И тихо всё кругом. В безмолвии ночей Напрасно чудится мне смерти завыванье, И стук блистающих мечей, И падших ярое стенанье — Лишь плещущим волнам внимает жадный слух; Умолк сражений клик знакомый, Вражды кровавой гаснут громы, И факел мщения потух. Но близок час! грядет минута роковая! Уже летит ладья, где грозный трон сокрыт; Кругом простерта мгла густая, И, взором гибели сверкая, Бледнеющий мятеж на палубе сидит. Страшись, о Галлия! Европа! мщенье, мщенье! Рыдай — твой бич восстал — и всё падет во прах. Всё сгибнет, и тогда, в всеобщем разрушенье, Царем воссяду на гробах!» Умолк. На небесах лежали мрачны тени, И месяц, дальних туч покинув темны сени, Дрожащий, слабый свет на запад изливал — Восточная звезда играла в океане, И зрелася ладья, бегущая в тумане Под сводом Эльбских грозных скал. И Галлия тебя, о хищник, осенила; Побегли с трепетом законные цари. Но зришь ли? Гаснет день, мгновенно тьма сокрыла Лицо пылающей зари, Простерлась тишина над бездною седою, Мрачится неба свод, гроза во мгле висит, Всё смолкло… трепещи! погибель над тобою, И жребий твой еще сокрыт!

К Пущину. (4 мая)

Любезный именинник, О Пущин дорогой! Прибрел к тебе пустынник С открытою душой; С пришельцем обнимися — Но доброго певца Встречать не суетися С парадного крыльца. Он гость без этикета, Не требует привета Лукавой суеты; Прими ж его лобзанья И чистые желанья Сердечной простоты! Устрой гостям пирушку; На столик вощаной Поставь пивную кружку И кубок пуншевой. Старинный собутыльник! Забудемся на час. Пускай ума светильник Погаснет ныне в нас; Пускай старик крылатый Летит на почтовых: Нам дорог миг утраты В забавах лишь одних! Ты счастлив, друг сердечный! В спокойствии златом Течет твой век беспечный, Проходит день за днем; И ты в беседе Граций, Не зная черных бед, Живешь, как жил Гораций, Хотя и не поэт. Под кровом небогатым Ты вовсе не знаком С зловещим Гипократом, С нахмуренным попом; Не видишь у порогу Толпящихся забот; Нашли к тебе дорогу Веселость и Эрот; Ты любишь звон стаканов И трубки дым густой, И демон метроманов Не властвует тобой. Ты счастлив в этой доле. Скажи, чего же боле Мне другу пожелать? Придется замолчать… Дай бог, чтоб я, с друзьями Встречая сотый май, Покрытый сединами, Сказал тебе стихами: Вот кубок; наливай! Веселье! будь до гроба Сопутник верный наш, И пусть умрем мы оба При стуке полных чаш!

К Галичу

Пускай угрюмый рифмотвор, Повитый маком и крапивой, Холодных од творец ретивый, На скучный лад сплетая вздор, Зовет обедать генерала, — О Галич, верный друг бокала И жирных утренних пиров, Тебя зову, мудрец ленивый, В приют поэзии счастливый, Под отдаленный неги кров. Давно в моем уединеньи, В кругу бутылок и друзей, Не зрели кружки мы твоей, Подруги долгих наслаждений, Острот и хохота гостей. В тебе трудиться нет охоты. Садись на тройку злых коней, Оставь Петрополь и заботы, Лети в счастливый городок. Зайди к жиду Золотареву, В его, всем общий, уголок; Мы там, собравшися в кружок, Прольем вина струю багрову, И с громом двери на замок Запрет веселье молодое. И гордый на столе пирог Друзей стесненными рядами, Сверкая светлыми ножами, С тобою храбро осадим И мигом стены разгромим; Когда ж, вином отягощенный, С главой, в колени преклоненной, Захочешь в мире отдохнуть И, опускаяся в подушку, Дабы спокойнее заснуть, Уронишь налитую кружку На старый бархатный диван, — Тогда послания, куплеты, Баллады, басенки, сонеты Покинут скромный наш карман, И крепок сон ленивца будет!.. Но рюмок звон тебя разбудит, Ты вскочишь с бодрой головой, Оставишь смятую подушку, Подымешь милую подружку — И в келье снова пир горой. О Галич, время невозвратно, И близок, близок грозный час, Когда, послыша славы глас, Покину кельи кров приятный, Татарской сброшу свой халат. Простите, девственные Музы! Прости, приют младых отрад! Надену узкие рейтузы, Завью в колечки гордый ус, Заблещет пара эполетов, И я — питомец важных Муз — В числе воюющих корнетов! О Галич, Галич! поспешай! Тебя зовут и сон ленивый, И друг ни скромный, ни спесивый, И кубок полный через край!

Мечтатель

По небу крадется луна, На холме тьма седеет, На воды пала тишина. С долины ветер веет, Молчит певица вешних дней В пустыне темной рощи, Стада почили средь полей, И тих полет полнощи; И мирный неги уголок Ночь сумраком одела, В камине гаснет огонек, И свечка нагорела; Стоит богов домашних лик В кивоте небогатом, И бледный теплится ночник Пред глиняным Пенатом. Главою на руку склонен, В забвении глубоком, Я в сладки думы погружен На ложе одиноком: С волшебной ночи темнотой, При месячном сияньи, Слетают резвою толпой Крылатые мечтаньи, И тихой, тихой льется глас; Дрожат златые струны. В глухой, безмолвный мрака час Поет мечтатель юный: Исполнен тайною тоской, Молчаньем вдохновенный, Летает резвою рукой На лире оживленной. Блажен, кто в низкой свой шалаш В мольбах не просит Счастья! Ему Зевес надежный страж От грозного ненастья; На маках лени, в тихой час, Он сладко засыпает, И бранных труб ужасный глас Его не пробуждает. Пускай, ударя в звучный щит И с видом дерзновенным, Мне Слава издали грозит Перстом окровавленным, И бранны вьются знамена, И пышет бой кровавый — Прелестна сердцу тишина; Нейду, нейду за Славой. Нашел в глуши я мирный кров И дни веду смиренно; Дана мне лира от богов, Поэту дар бесценный; И Муза верная со мной: Хвала тебе, богиня! Тобою красен домик мой И дикая пустыня. На слабом утре дней златых Певца ты осенила, Венком из миртов молодых Чело его покрыла, И, горним светом озарясь, Влетала в скромну келью И чуть дышала, преклонясь Над детской колыбелью. О, будь мне спутницей младой До самых врат могилы! Летай с мечтаньем надо мной, Расправя легки крылы; Гоните мрачную печаль, Пленяйте ум… обманом, И милой жизни светлу даль Кажите за туманом! И тих мой будет поздний час: И смерти добрый гений Шепнет, у двери постучась: «Пора в жилище теней!..» Так в зимний вечер сладкой сон Приходит в мирны сени, Венчанный маком, и склонен На посох томной лени…

Мое завещание. Друзьям

Хочу я завтра умереть И в мир волшебный наслажденья, На тихой берег вод забвенья, Веселой тенью отлететь… Прости навек, очарованье, Отрада жизни и любви! Приближьтесь, о друзья мои, Благоговенье и вниманье! — Певец решился умереть. — Итак, с вечернею луною, В саду не льзя ли дерн одеть Узорной белой пеленою? На темный берег сонных вод, Где мы вели беседы наши, Не льзя ль, устроя длинный ход, Нести наполненные чаши? Зовите на последний пир Спесивой Семелеи сына, Эрота, друга наших лир, Богов и смертных властелина, Пускай веселье прибежит, Махая резвою гремушкой, И нас от сердца рассмешит За полной пенистою кружкой. Пускай игривою толпой Слетят родные наши музы; Им первый кубок круговой, Друзья! священны нам их узы; До ранней утренней звезды, До тихого лучей рассвета Не выйдут из руки поэта Фиалы братской череды; В последний раз мою цевницу, Мечтаний сладостных певицу, Прижму к восторженной груди. В последний раз, томимый нежно, Не вспомню вечность и друзей; В последний раз на груди снежной Упьюсь отрадой юных дней! Когда ж восток озолотится Во тьме денницей молодой, И белый топол озарится, Покрытый утренней росой, Подайте грозд Анакреона; Он был учителем моим: И я сойду путем одним На грустный берег Ахерона… Простите, милые друзья, Подайте руку; до свиданья! И дайте, дайте обещанье, Когда навек укроюсь я, Мое исполнить завещанье. Приди, певец мой дорогой, Воспевший Вакха и Темиру. Тебе дарю я лень и лиру; Да будут Музы над тобой… Ты не забудешь дружбы нашей, О Пущин, ветреный мудрец! Прими с моей глубокой чашей Увядший миртовый венец! Друзья! вам сердце оставляю И память прошлых красных дней, Окованных счастливой ленью На ложе маков и лилей; Мои стихи дарю забвенью, Последний вздох, о други, ей!.. На тихой праздник погребенья Я вас обязан пригласить; Веселость, друг уединенья, Билеты будет разносить… Стекитесь резвою толпою, Главы в венках, рука с рукою, И пусть на гробе, где певец Исчезнет в рощах Геликона, Напишет беглый ваш резец: «Здесь дремлет Юноша-Мудрец, Питомец Нег и Аполлона».

К ней

Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку, Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон; Скажи — увижу ли… на долгую ль разлуку Я роком осужден? Ужели никогда на друга друг не взглянет, Иль вечной темнотой покрыты дни мои? Ужели никогда нас утро не застанет В объятиях любви? Эльвина, почему в часы глубокой ночи Я не могу тебя с весельем обнимать, На милую стремить томленья полны очи И страстью трепетать? И в радости немой, в восторгах наслажденья Твой шопот сладостный и тихой стон внимать И тихо в скромной тьме для неги пробужденья Близ милой засыпать?

К молодой актрисе

Ты не наследница Клероны, Не для тебя свои законы Владелец Пинда начертал; Тебе не много бог послал, Твой голосок, телодвиженья, Немые взоров обращенья Не стоят, признаюсь, похвал И шумных плесков удивленья; Жестокой суждено судьбой Тебе актрисой быть дурной. Но, Клоя, ты мила собой. Тебе во след толпятся смехи, Сулят любовникам утехи — Итак, венцы перед тобой, И несомнительны успехи. Ты пленным зрителя ведешь Когда без такта ты поешь, Недвижно стоя перед нами, Поешь — и часто не в попад. А мы усердными руками Все громко хлопаем; кричат: «Bravo! bravissimo! чудесно!» Свистки сатириков молчат, И все покорствуют прелестной. Когда в неловкости своей, Ты сложишь руки у грудей, Или подымешь их и снова На грудь положишь, застыдясь; Когда Милона молодого, Лепеча что-то не для нас, В любви без чувства уверяешь; Или без памяти в слезах, Холодный испуская ах! Спокойно в креслы упадаешь, Краснея и чуть-чуть дыша, — Все шепчут: ах! как хороша! Увы! другую б освистали: Велико дело красота. О Клоя, мудрые солгали: Не всё на свете суета. Пленяй же, Клоя, красотою; Стократ блажен любовник тот, Который нежно пред тобою, Осмелясь, о любви поет; В стихах и прозою на сцене Тебя клянется обожать, Кому ты можешь отвечать, Не смея молвить об измене; Блажен, кто может роль забыть На сцене с миленькой актрисой Жать руку ей, надеясь быть Еще блаженней за кулисой!

Воспоминание (К Пущину)

Помнишь ли, мой брат по чаше, Как в отрадной тишине Мы топили горе наше В чистом, пенистом вине? Как, укрывшись молчаливо В нашем темном уголке, С Вакхом нежились лениво, Школьной стражи вдалеке? Помнишь ли друзей шептанье Вкруг бокалов пуншевых, Рюмок грозное молчанье — Пламя трубок грошевых? Закипев, о, сколь прекрасно Токи дымные текли!.. Вдруг педанта глас ужасный Нам послышался вдали… И бутылки вмиг разбиты, И бокалы все в окно — Всюду по полу разлиты Пунш и светлое вино. Убегаем торопливо — Вмиг исчез минутный страх! Щек румяных цвет игривый, Ум и сердце на устах, Хохот чистого веселья, Неподвижный, тусклый взор Изменяли час похмелья, Сладкой Вакха заговор. О друзья мои сердечны! Вам клянуся, за столом Всякой год в часы беспечны Поминать его вином.

Послание к Галичу

Где ты, ленивец мой? Любовник наслажденья! Ужель уединенья Не мил тебе покой? Ужели мне с тобой Лишь помощью бумаги Минуты провождать И больше не видать Парнасского бродяги? На Пинде мой сосед, И ты от Муз укрылся, Минутный домосед, С пенатами простился! Уж темный уголок И садик опустели, Где мы под вечерок За рюмками шумели; Где Ком нас угощал Форелью, пирогами, И пенистый бокал Нам Бахус подавал. Бегут за днями дни Без дружеских собраний; Веселых пирований Веселые сыны С тобой разлучены; И шумные беседы, И долгие обеды Не столь оживлены. Один в каморке тесной Вечерней тишиной Хочу, мудрец любезный, Беседовать с тобой. Уж темна ночь объемлет Брега спокойных вод; Мурлыча, в келье дремлет Спесивый, старый кот. Покамест сон прелестный, Под сенью тихих крил, В обители безвестной Меня не усыпил, Морфея в ожиданьи, В постеле я лежу И беглое посланье Без строгого старанья Предателю пишу. Далече той станицы, Где Фебовы сестрицы Мне с негой вьют досуг, Скажи — среди столицы Чем занят ты, мой друг? Ужель приют поэта Теперь средь вихря света, Вдали родных полей И ближних, и друзей? Ужель в театре шумном, Где дюжий Аполлон Партером полуумным Прославлен, оглушен, Измученный напевом Бессмысленных стихов, Ты спишь под страшным ревом Актеров и смычков? Или, мудрец придворный, С улыбкою притворной Пред лентою цветной Поникнув головой, С вертушкою слепой Знакомиться желаешь? Иль Креза за столом В куплете заказном Трусливо величаешь?.. Нет, добрый Галич мой! Поклону ты не сроден. Друг мудрости прямой Правдив и благороден; Он любит тишину; Судьбе своей послушный, На барскую казну Взирает равнодушно, Рублям откупщика Смеясь веселым часом, Не снимет колпака Философ пред Мидасом. Пускай не дружен он С Фортуною коварной, Но Вакхом награжден Философ благодарный, Когда сей бог младой Вечернею порой Лафит и грог янтарный С улыбкой на устах В стекле ему подносит И каплю выпить просит Качаясь на ногах. Мечтанье обнимая, Любовь его ведет, И дружба молодая Венки ему плетет. И счастлив он, признаться, На деле, не в мечтах, Когда минуты мчатся Веселья на крылах; Когда друзья-поэты С утра до ночи с ним Шумят, поют куплеты, Пьют мозель разогретый, Приятелям своим Послания читают И трубку разжигают Безрифминым лихим!.. Оставь же город скучный, С друзьями съединись И с ними неразлучно В пустыне уживись. Беги, беги столицы, О Галич мой, сюда! Здесь розовой денницы Не видя никогда, Ленясь под одеялом, С Тибурским мудрецом Мы часто за бокалом Проснемся — и заснем. Смотри: тебе в награду Наш Дельвиг, наш поэт, Несет свою балладу, И стансы винограду, И к лилии куплет. И полон становится Твой малый, тесный дом Вот с милым остряком Наш песельник тащится По лестнице с гудком, И все к тебе нагрянем — И снова каждый день Стихами, прозой станем Мы гнать печали тень. Подруги молодые Нас будут посещать; Нам жизни дни златые Не страшно расточать. Поделимся с забавой Мы веком остальным, С волшебницею-славой И с Вакхом молодым.

Моя эпитафия

Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою, С любовью, леностью провел веселый век, Не делал доброго, однакож был душою, Ей богу, добрый человек.

Сраженный рыцарь

Последним сияньем за лесом горя, Вечерняя тихо потухла заря, Безмолвна долина глухая; В тумане пустынном клубится река, Ленивой грядою идут облака, Меж ими луна золотая. Чугунные латы на холме лежат, Копье раздробленно, в перчатке булат, И щит под шеломом заржавым, Вонзилися шпоры в увлаженный мох: — Лежат неподвижно, и месяца рог Над ними в блистаньи кровавом. Вкруг холма обходит друг сильного — конь; В очах горделивых померкнул огонь — Он бранную голову клонит. Беспечным копытом бьет камень долин — И смотрит на латы — конь верный один, И дико трепещет, и стонет. Во тьме заблудившись, пришелец идет, С надеждою робость он в сердце несет — Склонясь над дорожной клюкою, На холм он взобрался, и в тусклую даль Он смотрит, и сходит — и звонкую сталь Толкает усталой ногою. Хладеет пришелец — кольчуги звучат. Погибшего грозно в них кости стучат, По камням шелом покатился, Скрывался в нем череп… при звуке глухом Заржал конь ретивый — скок лётом на холм — Взглянул… и главою склонился. Уж путник далече в тьме бродит ночной, Всё мнится, что кости хрустят под ногой… Но утро денница выводит — Сраженный во брани на холме лежит, И латы недвижны, и шлем не стучит, И конь вкруг погибшего, ходит.

К Дельвигу

Послушай, муз невинных Лукавый духовник: Жилец полей пустынных, Поэтов грешный лик Умножил я собою, И я главой поник Пред милою мечтою; Мой дядюшка-поэт На то мне дал совет И с музами сосватал. Сначала я шалил, Шутя стихи кроил, А там их напечатал, И вот теперь я брат Бестолкову пустому, Тому, сему, другому Да я ж и виноват! Спасибо за посланье — Но что мне пользы в том? На грешника потом Ведь станут в посмеянье Указывать перстом! — Изменник! с Аполлоном Ты, видно, заодно; А мне прослыть Прадоном Отныне суждено. Везде беды застану! Увы, мне, метроману, Куда сокроюсь я? Предатели-друзья Невинное творенье Украдкой в город шлют И плод уединенья Тисненью предают, — Бумагу убивают! Поэта окружают С улыбкой остряки. «Ах, сударь! мне сказали, Вы пишете стишки; Увидеть их не льзя ли? Вы в них изображали, Конечно, ручейки, Конечно, василечик, Иль тихой ветерочик, И рощи, и цветки…» О Дельвиг! начертали Мне Музы мой удел; Но ты ль мои печали Умножить захотел? В объятиях Морфея Беспечный дух лелея, Еще хоть год один Позволь мне полениться И негой насладиться, — Я, право, неги сын! А там, хоть нет охоты, Но придут уж заботы Со всех ко мне сторон: И буду принужден С журналами сражаться, С газетой торговаться, С Графовым восхищаться… Помилуй, Аполлон!

Роза

Где наша роза? Друзья мои! Увяла роза, Дитя зари!.. Не говори: Вот жизни младость, Не повтори: Так вянет радость, В душе скажи: Прости! жалею… И на лилею Нам укажи.

На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году

Утихла брань племен: в пределах отдаленных Не слышен битвы шум и голос труб военных; С небесной высоты, при звуке стройных лир, На землю мрачную нисходит светлый Мир. Свершилось!.. Русской царь, достиг ты славной цели! Вотще надменные на родину летели; Вотще впреди знамен бесчисленных дружин В могущей дерзости венчанный исполин На гибель грозно шел, влек цепи за собою: Меч огненный блеснул за дымною Москвою! Звезда губителя потухла в вечной мгле, И пламенный венец померкнул на челе! Содрогся счастья сын, и, брошенный судьбою, Он землю русскую не взвидел под собою. — Бежит… и мести гром слетел ему во след; И с трона гордый пал… и вновь восстал… и нет! Тебе, наш храбрый царь, хвала, благодаренье! Когда полки врагов покрыли отдаленье, Во броню ополчась, взложив пернатый шлем, Колена преклонив пред вышним алтарем, Ты браней меч извлек и клятву дал святую От ига оградить страну свою родную. Мы вняли клятве сей; и гордые сердца В восторге пламенном летели вслед отца И смертью роковой горели и дрожали; И россы пред врагом твердыней грозной стали!.. «К мечам!» раздался клик, и вихрем понеслись; Знамены, восшумев, по ветру развились; Обнялся с братом брат: и милым дали руку Младые ратники на грустную разлуку; Сразились. Воспылал свободы ярый бой, И смерть хватала их холодною рукой!.. А я… вдали громов, в сени твоей надежной… Я тихо расцветал, беспечный, безмятежный! Увы! мне не судил таинственный предел Сражаться за тебя под градом вражьих стрел!.. Сыны Бородина, о Кульмские герои! Я видел, как на брань летели ваши строи; Душой восторженной за братьями спешил. Почто ж на бранный дол я крови не пролил? Почто, сжимая меч младенческой рукою, Покрытый ранами, не пал я пред тобою И славы под крылом наутре не почил? Почто великих дел свидетелем не был? О, сколь величествен, бессмертный, ты явился Когда на сильного с сынами устремился; И, челы приподняв из мрачности гробов, Народы, падшие под бременем оков, Тяжелой цепию с восторгом потрясали И с робкой радостью друг друга вопрошали: «Ужель свободны мы?… Ужели грозный пал… Кто смелый? Кто в громах на севере восстал?..» И ветхую главу Европа преклонила, Царя-спасителя колена окружила Освобожденною от рабских уз рукой, И власть мятежная исчезла пред тобой! И ныне ты к сынам, о царь наш, возвратился, И край полуночи восторгом озарился! Склони на свой народ смиренья полный взгляд — Все лица радостью, любовию блестят. Внемли — повсюду весть отрадная несется, Повсюду гордый клик веселья раздается; По стогнам шум, везде сияет торжество, И ты среди толпы, России божество! Встречать вождя побед летят твои дружины. Старик, счастливый век забыв Екатерины, Взирает на тебя с безмолвною слезой. Ты наш, о русской царь! оставь же шлем стальной И грозный меч войны, и щит — ограду нашу; Излей пред Янусом священну мира чашу, И, брани сокрушив могущею рукой, Вселенну осени желанной тишиной!.. И придут времена спокойствия златые, Покроет шлемы ржа, и стрелы каленые, В колчанах скрытые, забудут свой полет; Счастливый селянин, не зная бурных бед, По нивам повлечет плуг, миром изощренный; Суда летучие, торговлей окриленны, Кормами рассекут свободный океан, И юные сыны воинственных славян Спокойной праздности с досадой предадутся, И молча некогда вкруг старца соберутся, Преклонят жадный слух, и ветхим костылем И стан, и ратный строй, и дальний бор с холмом На прахе начертит он медленно пред ними, Словами истины, свободными, простыми, Им славу прошлых лет в рассказах оживит И доброго царя в слезах благословит.

* * *

Итак я счастлив был, итак я наслаждался, Отрадой тихою, восторгом упивался… И где веселья быстрый день? Промчался лётом сновиденья, Увяла прелесть наслажденья, И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!

Слеза

Вчера за чашей пуншевою С гусаром я сидел, И молча с мрачною душою На дальний путь глядел. «Скажи, что смотришь на дорогу? — Мой храбрый вопросил. — Еще по ней ты, слава богу, Друзей не проводил». К груди поникнув головою, Я скоро прошептал: «Гусар! уж нет ее со мною!..» Вздохнул — и замолчал. Слеза повисла на реснице И канула в бокал. — «Дитя! ты плачешь о девице. Стыдись!» — он закричал. «Оставь, гусар… ох! сердцу больно. Ты, знать, не горевал. Увы! одной слезы довольно, Чтоб отравить бокал!..»

* * *

Угрюмых тройка есть певцов — Шихматов, Шаховской, Шишков, Уму есть тройка супостатов — Шишков наш, Шаховской, Шихматов, Но кто глупей из тройки злой? Шишков, Шихматов, Шаховской!

К Бар. М. А. Дельвиг

Вам восемь лет, а мне семнадцать било. И я считал когда-то восемь лет; Они прошли. — В судьбе своей унылой, Бог знает как, я ныне стал поэт. Не возвратить уже того, что было, Уже я стар, мне незнакома ложь: Так верьте мне — мы спасены лишь верой. Послушайте: Амур, как вы, хорош; Амур дитя, Амур на вас похож — В мои лета вы будете Венерой. Но если только буду жив, Всевышней благостью Зевеса, И столько же красноречив — Я напишу вам, баронесса, В латинском вкусе мадригал, Чудесный, вовсе без искусства — Не много истинных похвал, Но много истинного чувства. Скажу я: «Ради ваших глаз, О баронесса! ради балов, Когда мы все глядим на вас, Взгляните на меня хоть раз В награду прежних мадригалов Когда ж Амур и Гименей В прелестной Марии моей Поздравят молодую даму — Удастся ль мне под старость дня, Вам посвятить эпиталаму?

Моему Аристарху

Помилуй, трезвый Аристарх Моих бахических посланий, Не осуждай моих мечтаний И чувства в ветренных стихах: Плоды веселого досуга, Не для бессмертья рождены, Но разве так сбережены Для самого себя, для друга, Или для Хлои молодой. Помилуй, сжалься надо мной — Не нужны мне твои уроки. Я знаю сам свои пороки. Конечно беден гений мой: За рифмой часто холостой, На зло законам сочетанья, Бегут трестопные толпой На аю, ает и на ой. — Еще немногие признанья: Я ставлю (кто же без греха?) Пустые часто восклицанья, И сряду лишних три стиха; Нехорошо, но оправданья Не льзя ли скромно принести? Мои летучие посланья В потомстве будут ли цвести? Не думай, цензор мой угрюмый, Что я, беснуясь по ночам, Окован стихотворной думой, Покоем жертвую стихам; Что, бегая по всем углам, Ерошу волосы клоками, Подобно Фебовым жрецам Сверкаю грозными очами, Едва дыша, нахмуря взор, И засветив свою лампаду, За шаткой стол, кряхтя, засяду, Сижу, сижу три ночи сряду И высижу — трестопный вздор… Так пишет (молвить не в укор) Конюший дряхлого Пегаса Свистов, Хлыстов или Графов, Служитель отставной Парнасса, Родитель стареньких стихов, И од не слишком громозвучных, И сказочек довольно скучных. Люблю я праздность и покой, И мне досуг совсем не бремя; И есть и пить найду я время. Когда ж нечаянной порой Стихи кропать найдет охота, На славу Дружбы иль Эрота, — Тотчас я труд окончу свой. Сижу ли с добрыми друзьями Лежу ль в постеле пуховой, Брожу ль над тихими водами В дубраве темной и глухой, Задумаюсь — взмахну руками На рифмах вдруг заговорю — И никого уж не морю Моими резвыми стихами… Но ежели когда-нибудь, Желая в неге отдохнуть, Расположась перед камином, Один, свободным господином, Поймаю прежню мысль мою, — То не для имени поэта Мараю два иль три куплета, И их вполголоса пою. Но знаешь ли, о мой гонитель, Как я беседую с тобой? Беспечный Пинда посетитель, Я с Музой нежусь молодой… Уж утра яркое светило Поля и рощи озарило; Давно пропели петухи; В полглаза дремля — и зевая, Шапеля в песнях призывая, Пишу короткие стихи, Среди приятного забвенья Склонясь в подушку головой, И в простоте, без украшенья, Мои слагаю извиненья Немного сонною рукой. Под сенью лени неизвестной Так нежился певец прелестный, Когда Вер-Вера воспевал, Или с улыбкой рисовал В непринужденном упоеньи Уединенный свой чердак. В таком ленивом положеньи Стихи текут и так и сяк. Возможно ли в свое творенье, Уняв веселых мыслей шум, Тогда вперять холодный ум, Отделкой портить небылицы, Плоды бродящих резвых дум, И сокращать свои страницы? — Анакреон, Шолье, Парни, Враги труда, забот, печали, Не так, бывало, в прежни дни Своих любовниц воспевали. О вы, любезные певцы, Сыны беспечности ленивой, Давно вам отданы венцы От музы праздности счастливой, Но не блестящие дары Поэзии трудолюбивой. На верьх Фессальския горы Вели вас тайные извивы; Веселых Граций перст игривый Младые лиры оживлял, И ваши челы обвивал Детей Пафосских рой шутливый. И я — неопытный поэт — Небрежный ваших рифм наследник, За вами крадуся вослед… А ты, мой скучный проповедник, Умерь ученый вкуса гнев! Поди, кричи, брани другого И брось ленивца молодого, Об нем тихонько пожалев.

Тень Фон-Визина

В раю, за грустным Ахероном, Зевая в рощице густой, Творец, любимый Алоллоном, Увидеть вздумал мир земной. То был писатель знаменитый, Известный русской весельчак, Насмешник, лаврами повитый, Денис, невежде бич и страх. «Позволь на время удалиться, — Владыке ада молвил он, — Постыл мне мрачный Флегетон, И к людям хочется явиться». «Ступай!» в ответ ему Плутон; И видит он перед собою: В ладье с мелькающей толпою Гребет наморщенный Харон Челнок ко брегу; с подорожной Герой поплыл в ладье порожной И вот — выходит к нам на свет. Добро пожаловать, поэт! Мертвец в России очутился, Он ищет новости какой, Но свет ни в чем не пременился. Всё идет той же чередой; Всё так же люди лицемерят, Всё те же песенки поют, Клеветникам как прежде верят, Как прежде все дела текут; В окошки миллионы скачут, Казну все крадут у царя. Иным житье, другие плачут, И мучат смертных лекаря, Спокойно спят архиереи, Вельможи, знатные злодеи, Смеясь в бокалы льют вино, Невинных жалобе не внемлют, Играют ночь, в сенате дремлют, Склонясь на красное сукно; Всё столько ж трусов и нахалов, Рублевых столько же Киприд, И столько ж глупых генералов, И столько ж старых волокит. Вздохнул Денис: «О боже, боже! Опять я вижу то ж да то же. Передних грозный Демосфен, Ты прав, оратор мой Петрушка: Весь свет бездельная игрушка, И нет в игрушке перемен. Но где же братии-поэты. Мои парнасские клевреты, Питомцы Граций молодых? — Желал бы очень видеть их». Небес оставя светлы сени, С крылатой шапкой на бекрене, Богов посланник молодой Слетает вдруг к нему стрелой. «Пойдем, — сказал Эрмий поэту, — Я здесь твоим проводником, Сам Феб меня просил о том; С тобой успеем до рассвету Певцов российских посетить, Иных — лозами наградить. Других — венком увить свирели». Сказал, взвились и полетели. Уже сокрылся ясный день, Уже густела мрачна тень, Уж вечер к ночи уклонялся, Мелькал в окошки лунный свет, И всяк, кто только не поэт, Морфею сладко предавался. Эрмий с веселым мертвецом Влетели на чердак высокой; Там Кропов в тишине глубокой С бумагой, склянкой и пером Сидел в раздумьи за столом На стуле ветхом и треногом И площадным, раздутым слогом На наши смертные грехи Ковал и прозу и стихи. — «Кто он?» — «Издатель «Демокрита»! Издатель право пресмешной, Не жаждет лавров он пиита, Лишь был бы только пьян порой. Стихи читать его хоть тяжко, А проза, ох! горька для всех; Но что ж? смеяться над бедняжкой, Ей богу. братец, страшный грех; Не лучше ли чердак оставить, И далее полет направить К певцам российским записным?» — «Быть так, Меркурий, полетим». И оба путника пустились И в две минуты опустились Хвостову прямо в кабинет. Он не спал; добрый наш поэт Унизывал на случай оду, Как божий мученик кряхтел, Чертил, вычеркивал, потел, Чтоб стать посмешищем народу. Сидит; перо в его зубах, На ленте Анненской табак, Повсюду разлиты чернилы, Сопит себе Хвостов унылый. «Ба! в полночь кто катит ко мне? Не брежу, полно ль, я во сне! Что сталось с бедной головою! Фон-Визин! ты ль передо мною? Помилуй! ты… конечно он!» — «Я, точно я, меня Плутон Из мрачного теней жилища С почетным членом адских сил Сюда на время отпустил. Хвостов! старинный мой дружище! Скажи, как время ты ведешь? Здорово ль, весело ль живешь?» — «Увы! несчастному поэту, — Нахмурясь отвечал Хвостов, — Давно ни в чем удачи нету. Скажу тебе без дальних слов: По мне с парнасского задору Хоть удавись — так в ту же пору. Что я хорош, в том клясться рад, Пишу, пою на всякой лад, Хвалили гений мой в газетах, В «Аспазии» боготворят. А всё последний я в поэтах, Меня бранит и стар и млад, Читать стихов моих не хочут, Куда ни сунусь, всюду свист — Мне враг последний журналист, Мальчишки надо мной хохочут. Анастасевич лишь один, Мой верный крестник, чтец и сын, Своею прозой уверяет, Что истукан мой увенчает Потомство лавровым венцом. Никто не думает о том. Но я — поставлю на своем. Пускай мой перукмахер снова Завьет у бедного Хвостова Его поэмой заказной Волос остаток уж седой, Геройской воружась отвагой, И жизнь я кончу над бумагой И буду в аде век писать И притчи дьяволам читать». Денис на то пожал плечами; Курьер богов захохотал И, над свечей взмахнув крылами, Во тьме с Фон-Визиным пропал. Хвостов не слишком изумился, Спокойно свечку засветил — Вздохнул, зевнул, перекрестился, Свой труд доканчивать пустился, По утру оду смастерил, И ею город усыпил. Меж тем поклон отдав Хвостову, Творец, списавший Простакову, Три ночи в мрачных чердаках В больших и малых городах Пугал российских стиходеев. В своем боскете князь Шальной, Краса писателей-Морфеев, Сидел за книжкой записной, Рисуя в ней цветки, кусточки, И, движа вздохами листочки, Мочил их нежною слезой; Когда же призрак столь чудесный Очам влюбленного предстал, За платье ухватясь любезной, О страх! он в обморок упал. И ты Славяно-Росс надутый, О Безглагольник пресловутый, И ты едва не побледнел, Как будто от Шишкова взгляда; Из рук упала Петриада, И дикой взор оцепенел. И ты, попами воскормленный, Дьячком псалтире обученный, Ужасный критикам старик! Ты видел тени грозный лик, Твоя невинная другиня, Уже поблекший цвет певиц, Вралих Петрополя богиня, Пред ним со страхом пала ниц. И ежемесячный вздыхатель, Что в свет бесстыдно издает Кокетки старой кабинет, Безграмотный школяр-писатель, Был строгой тенью посещен; Не спас ребенка Купидон: Блюститель чести муз усердный Его журил немилосердно И уши выдрал бедняка; Страшна Фон-Визина рука! «Довольно! нет во мне охоты, — Сказал он, — у худых писцов Лишь время тратить; от зевоты Я снова умереть готов; Но где певец Екатерины?» — «На берегах поет Невы». — «Итак стигийския долины Еще не видел он?» — «Увы!» — «Увы? скажи, что значит это?» — «Денис! полнощный лавр отцвел, Прошла весна, прошло и лето, Огонь поэта охладел; Ты всё увидишь сам собою; Слетим к певцу под сединою На час послушать старика». Они летят, и в три мига Среди разубранной светлицы Увидели певца Фелицы. Почтенный старец их узнал. Фон-Визин тотчас рассказал Свои в том мире похожденья. «Так ты здесь в виде привиденья?… — Сказал Державин, — очень рад; Прими мои благословенья… Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат; Какая тихая погода!.. Но кстати вот на славу ода, — Послушай, братец» — и старик, Покашляв, почесав парик, Пустился петь свое творенье, Статей библейских преложенье; То был из гимнов гимн прямой. Чета бесплотных в удивленьи Внимала молча песнопенье, Поникнув долу головой: «Открылась тайн священных «дверь! Из бездн исходит Луцифер, Смиренный, но челоперунный. Наполеон! Наполеон! Париж, и новый Вавилон, И кроткий агнец белорунный, Превосходясь, как дивий Гог, Упал как дух Сатанаила, Исчезла демонская сила!.. Благословен господь наш бог!»… «Ого! — насмешник мой воскликнул, — Что лучше эдаких стихов? В них смысла сам бы не проникнул Покойный господин Бобров; Что сделалось с тобой, Державин? И ты судьбой Невтону равен, Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь… Пойдем, Меркурий, сердцу больно; Пойдем — бешуся я невольно». И мигом отлетел он прочь. «Какое чудное явленье!» Фон-Визин спутнику сказал. — «Оставь пустое удивленье, — Эрмий с усмешкой отвечал. — На Пинде славный Ломоносов С досадой некогда узрел, Что звучной лирой в сонме россов Татарин бритый возгремел, И гневом Пиндар Холмогора, И тайной завистью горел. Но Феб услышал глас укора, Его спокоить захотел, И спотыкнулся мой Державин Апокалипсис преложить — Денис! он вечно будет славен, Но, ах, почто так долго жить?» «Пора домой, — вещал Эрмию Ужасный рифмачам мертвец, — Оставим наскоро Россию: Бродить устал я наконец». Но вдруг близь мельницы стучащей, Средь рощи сумрачной, густой, На берегу реки шумящей Шалаш является простой: К калитке узкая дорога; В окно склонился древний клен, И Фальконетов Купидон Грозит с усмешкой у порога. «Конечно, здесь живет певец, — Сказал обрадуясь мертвец, — Взойдем!» Взошли и что ж узрели? В приятной неге, на постеле Певец Пенатов молодой С венчанной розами главой, Едва прикрытый одеялом С прелестной Лилою дремал И подрумяненный фиалом В забвеньи сладостном шептал. — Фон-Визин смотрит изумленный. «Знакомый вид; но кто же он? Уж не Парни ли несравненный, Иль Клейст? иль сам Анакреон?» «Он стоит их, — сказал Меркурий, — Эрата, Грации, Амуры Венчали миртами его, И Феб цевницею златою Почтил любимца своего; Но лени связанный уздою, Он только пьет, смеется, спит И с Лилой нежится младою, Забыв совсем, что он пиит». — «Так я же разбужу повесу,» Сказал Фон-Визин рассердясь И в миг отдернул занавесу. Певец, услыша вещий глас, С досадой весь в пуху проснулся, Лениво руки протянул, На свет насилу проглянул, Потом в сторонку обернулся И снова крепким сном заснул. Что делать нашему герою? Повеся нос, итти к покою И только про себя ворчать. Я слышал, будто бы с досады Бранил он русских без пощады И вот изволил что сказать: «Когда Хвостов трудиться станет, А Батюшков спокойно спать, Наш гений долго не восстанет, И дело не пойдет на лад».

Гроб Анакреона

Всё в таинственном молчаньи, Холм оделся темнотой, Ходит в облачном сияньи Полумесяц молодой. Темных миртов занавеса Наклонилася к водам; В их сени, у входа леса, Чью гробницу вижу там? Розы юные алеют Камня древнего кругом, И Зефиры их не смеют Свеять трепетным крылом. Вижу: лира над могилой Дремлет в сладкой тишине, Лишь порою звон унылый, Будто лени голос милый, В мертвой слышится струне. Вижу: горлица на лире, В розах кубок и венец… Други, други! в вечном мире Здесь Теосской спит мудрец. Посмотрите: на гробнице Сын отрад изображен. Здесь на ветреной цевнице Резвый наш Анакреон, Красотой очарованный, Нежно гимны ей поет, Виноградом увенчанный, В чашу сок его лиет. Здесь он в зеркало глядится, Говоря: «Я сед и стар; Жизнью дайте ж насладиться — Жизнь, увы! не вечный дар!..» Здесь, на лиру кинув длани И нахмуря важно бровь, Хочет петь он бога брани, Но поет одну любовь. — Здесь готовится природе Тяжкой долг он заплатить; Старый пляшет в хороводе, Жажду просит утолить: Вкруг философа седого Девы пляшут и поют; Он у времени скупого Крадет несколько минут. Вот и музы, и хариты В гроб любимца увели, Плющем, розами повиты, Игры, смехи вслед ушли; Он исчез, как наслажденье, Как невнятный вздох любви. Смертный! век твой — сновиденье: Счастье резвое лови, Наслаждайся! наслаждайся! Чаще кубок наливай, Страстью нежной утомляйся, А за чашей отдыхай.

Послание к Юдину

Ты хочешь, милый друг, узнать Мои мечты, желанья, цели И тихой глас простой свирели С улыбкой дружества внимать. Но можно ль резвости поэту, Невольнику мечты младой, В картине быстрой и живой Изобразить в порядке свету Всё то, что в юности златой Воображение мне кажет? Теперь, когда в покое лень, Укрыв меня в пустынну сень, Своею цепью чувства вяжет, И век мой тих, как ясный день, Пустого неги украшенья Не видя в хижине моей, Смотрю с улыбкой сожаленья На пышность бедных богачей И, счастливый самим собою, Не жажду горы серебра, Не знаю завтра, ни вчера, Доволен скромною Судьбою И думаю: «К чему певцам Алмазы, яхонты, топазы, Порфирные пустые вазы, Драгие куклы по углам? К чему им сукны Альбиона И пышные чехлы Лиона На модных креслах и столах, И ложе шалевое в спальней? Не лучше ли в деревне дальней, Или в смиренном городке, Вдали столиц, забот и грома, Укрыться в мирном уголке, С которым роскошь незнакома, Где можно в праздник отдохнуть!» О, если бы когда-нибудь Сбылись поэта сновиденья! Ужель отрад уединенья Ему вкушать не суждено? Мне видится мое селенье, Мое Захарово; оно С заборами в реке волнистой С мостом и рощею тенистой Зерцалом вод отражено. На холме домик мой: с балкона Могу сойти в веселый сад, Где вместе Флора и Помона Цветы с плодами мне дарят, Где старых кленов темный ряд Возносится до небосклона, И глухо тополы шумят — Туда зарею поспешаю С смиренным заступом в руках, В лугах тропинку извиваю, Тюльпан и розу поливаю — И счастлив в утренних трудах: Вот здесь под дубом наклоненным, С Горацием и Лафонтеном В приятных погружен мечтах. Вблизи ручей шумит и скачет, И мчится в влажных берегах, И светлый ток с досадой прячет В соседних рощах и лугах. — Но вот уж полдень. — В светлой зале Весельем круглый стол накрыт; Хлеб-соль на чистом покрывале, Дымятся щи, вино в бокале, И щука в скатерьти лежит. Соседи шумною толпою Взошли, прервали тишину, Садятся; чаш внимаем звону: Все хвалят Вакха и Помону И с ними красную весну… Вот кабинет уединенный, Где я, Москвою утомленный, Вдали обманчивых красот, Вдали нахмуренных забот И той волшебницы лукавой, Которая весь мир вертит, В трубу немолчную гремит, И — помнится — зовется Славой — Живу с природной простотой, С философической забавой И с музой резвой и младой… Вот мой камин — под вечер темный, Осенней бурною порой, Люблю под сению укромной Пред ним задумчиво мечтать, «Вольтера, Виланда читать, Или в минуту вдохновенья Небрежно стансы намарать И жечь потом свои творенья… Вот здесь… но быстро привиденья, Родясь в волшебном фонаре, На белом полотне мелькают; Мечты находят, исчезают, Как тень на утренней заре. — Меж тем, как в келье молчаливой Во плен отдался я мечтам, Рукой беспечной и ленивой Разбросив рифмы здесь и там, Я слышу топот, слышу ржанье. — Блеснув узорным чепраком, В блестящем ментии сияньи Гусар промчался под окном… И где вы, мирные картины Прелестной сельской простоты? Среди воинственной долины Ношусь на крыльях я мечты, Огни во стане догорают; Меж них, окутанный плащом, С седым, усатым казаком Лежу — вдали штыки сверкают, Лихие ржут, бразды кусают, Да изредка грохочет гром, Летя с высокого раската… Трепещет бранью грудь моя, При блеске бранного булата, Огнем пылает взор, — и я Лечу на гибель супостата. — Мой конь в ряды врагов орлом Несется с грозным седоком — С размаха сыплются удары. О вы, отеческие Лары, Спасите юношу в боях! Там свищет саблей он зубчатой, Там кивер зыблется пернатый; С черкесской буркой на плечах, И молча преклонясь ко гриве, Он мчит стрелой по скользкой ниве, С цыгаррой дымною в зубах… Но лаврами побед увиты, Бойцы из чаши мира пьют. Военной славою забытый, Спешу в смиренный свой приют; Нашед на поле битв и чести Одни болезни, костыли, На век оставил саблю мести… Уж вижу в сумрачной дали Мой тесный домик, рощи темны, Калитку, садик, ближний пруд, И снова я, философ скромный, Укрылся в милый мне приют И, мир забыв и им забвенный, Покой души вкушаю вновь… Скажи, о сердцу друг бесценный, Мечта ль и дружба и любовь? Доселе в резвости беспечной Брели по розам дни мои; В невинной ясности сердечной Не знал мучений я любви, Но быстро день за днем умчался Где ж детства ранние следы? Прелестный возраст миновался Увяли первые цветы! Уж сердце в радости не бьется При милом виде мотылька, Что в воздухе кружит и вьется С дыханьем тихим ветерка, И в беспокойстве непонятном Пылаю, тлею, кровь горит, И всё языком, сердцу внятным, О нежной страсти говорит… Подруга возраста златого, Подруга красных детских лет, Тебя ли вижу, взоров свет, Друг сердца, милая <Сушкова>? Везде со мною образ твой, Везде со мною призрак милый: Во тьме полуночи унылой, В часы денницы золотой. То на конце аллеи темной Вечерней, тихою порой, Одну, в задумчивости томной, Тебя я вижу пред собой, Твой шалью стан не покровенный, Твой взор, на груди потупленный, В щеках любви стыдливый цвет. Всё тихо; брежжет лунный свет; Нахмурясь топол шевелится, Уж сумрак тусклой пеленой На холмы дальние ложится, И завес рощицы струится Над тихо-спящею волной, Осеребренною луной. Одна ты в рощице со мною, На костыли мои склонясь, Стоишь под ивою густою, И ветер сумраков, резвясь, На снежну грудь прохладой дует, Играет локоном власов И ногу стройную рисует Сквозь белоснежный твой покров… То часом полночи глубоким, Пред теремом твоим высоким, Угрюмой зимнею порой, Я жду красавицу драгую — Готовы сани; мрак густой; Всё спит, один лишь я тоскую, Зову часов ленивый бой… И шорох чудится глухой, И вот уж шопот слышу сладкой, — С крыльца прелестная сошла, Чуть-чуть дыша; идет украдкой, И дева друга обняла. Помчались кони, вдаль пустились, По ветру гривы распустились, Несутся в снежной глубине, Прижалась робко ты ко мне, Чуть-чуть дыша; мы обомлели, В восторгах чувства онемели… Но что! мечтанья отлетели! Увы! я счастлив был во сне… В отрадной музам тишине Простыми звуками свирели, Мой друг, я для тебя воспел Мечту, младых певцов удел. Питомец Муз и вдохновенья, Стремясь Фантазии вослед, Находит в сердце наслажденья И на пути грозящих бед. Минуты счастья золотые Пускай мне Клофо не совьет; В мечтах все радости земные! Судьбы всемощнее поэт.

К Живописцу

Дитя Харит и вображенья, В порыве пламенной души, Небрежной кистью наслажденья Мне друга сердца напиши; Красу невинности небесной, Надежды робкия черты, Улыбку душеньки прелестной И взоры самой красоты. Вкруг тонкого Гебеи стана Венерин пояс повяжи, Сокрытой прелестью Альбана Мою царицу окружи. Прозрачны волны покрывала Накинь на трепетную грудь, Чтоб и под ним она дышала, Хотела тайно воздохнуть. Представь мечту любви стыдливой, И той, которою дышу, Рукой любовника счастливой Внизу я имя подпишу.

Стихотворения 1816 г

Заутра с свечкой грошевою Явлюсь пред образом святым: Мой друг! остался я живым, Но был уж смерти под косою: Сазонов был моим слугою, А Пешель — лекарем моим.

Усы. Философическая ода

Глаза скосив на ус кудрявый, Гусар с улыбкой величавой На палец завитки мотал; Мудрец с обритой бородою, Качая тихо головою, Со вздохом усачу сказал: «Гусар! всё тленно под луною; Как волны следом за волною, Проходят царства и века. Скажи, где стены Вавилона? Где драмы тощие Клеона? Умчала всё времен река. За уши ус твой закрученный, Вином и ромом окропленный, Гордится юной красотой, Не знает бритвы; выписною Он вечно лоснится сурьмою, Расправлен гребнем и рукой. — Чтобы не смять уса лихого, Ты к ночи одою Хвостова Его тихонько обвернешь, В подушку носом лечь не смеешь, И в крепком сне его лелеешь, И утром вновь его завьешь. — На долгих ужинах веселых, В кругу гусаров поседелых И черноусых удальцов, Веселый гость, любовник пылкий, За чье здоровье бьешь бутылки? Коня, красавиц и усов. Сраженья страшный час настанет, В ряды ядро со треском грянет; А ты, над ухарским седлом, Рассудка, памяти не тратишь: Сперва кудрявый ус ухватишь, А саблю верную потом. Окованный волшебной силой, Наедине с красоткой милой Ты маешься — одной рукой, В восторгах неги сладострастной, Блуждаешь по груди прекрасной, А грозный ус крутишь другой. Гордись, гусар! но помни вечно, Что всё на свете скоротечно — Летят губительны часы, Румяны щеки пожелтеют, И черны кудри поседеют, И старость выщиплет усы».

<Из письма к кн. П. А. Вяземскому>

Блажен, кто в шуме городском Мечтает об уединеньи, Кто видит только в отдаленьи Пустыню, садик, сельской дом, Холмы с безмолвными лесами, Долину с резвым ручейком И даже… стадо с пастухом! Блажен, кто с добрыми друзья Сидит до ночи за столом, И над славенскими глупцами Смеется русскими стихами; Блажен, кто шумную Москву Для хижинки не покидает… И не во сне, а на яву Свою любовницу ласкает!..

Из письма к В. Л. Пушкину

Христос воскрес, питомец Феба! Дай бог, чтоб милостию неба Рассудок на Руси воскрес; Он что-то, кажется, исчез. Дай бог, чтобы во всей вселенной Воскресли мир и тишина, Чтоб в Академии почтенной Воскресли члены ото сна; Чтоб в наши грешны времена Воскресла предков добродетель; Чтобы Шихматовым на зло Воскреснул новый Буало — Расколов, глупости свидетель; А с ним побольше серебра И золота et caetera. Но да не будет воскресенья Усопшей прозы и стихов. Да не воскреснут от забвенья Покойный господин Бобров, Хвалы газетчика достойный, И Николев, поэт покойный, И беспокойный граф Хвостов, И все, которые на свете Писали слишком мудрено, То есть, и хладно и темно, Что очень стыдно и грешно!

Принцу Оранскому

Довольно битвы мчался гром, Тупился меч окровавленный, И смерть погибельным крылом Шумела грозно над вселенной! Свершилось… взорами царей Европы твердый мир основан; Оковы свергнувший злодей Могущей бранью снова скован. Узрел он в пламени Москву — И был низвержен ужас мира, Покрыло падшего главу Благословенного порфира. И мглой повлекся окружен; Притек, и с буйной вдруг изменой Уж воздвигал свой шаткой трон… И пал отторжен от вселенной. Утихло всё. — Не мчится гром, Не блещет меч окровавленный, И брань погибельным крылом Не мчится грозно над вселенной. Хвала, о юноша герой! С героем дивным Альбиона Он верных вел в последний бой И мстил за лилии Бурбона. Пред ним мятежных гром гремел, Текли во след щиты кровавы; Грозой он в бранной мгле летел И разливал блистанье славы. Его текла младая кровь, На нем сияет язва чести: Венчай, венчай его, любовь! Достойный был он воин мести.

Сон (отрывок)

Пускай Поэт с кадильницей наемной Гоняется за счастьем и молвой, Мне страшен свет, проходит век мой темный В безвестности, заглохшею тропой. Пускай певцы гремящими хвалами Полубогам бессмертие дают, Мой голос тих, и звучными струнами Не оглашу безмолвия приют. Пускай любовь Овидии поют, Мне не дает покоя Цитерея, Счастливых дней Амуры мне не вьют: Я сон пою, бесценный дар Морфея — И научу, как должно в тишине Покоиться в приятном, крепком сне. Приди, о Лень! приди в мою пустыню. Тебя зовут прохлада и покой; В одной тебе я зрю свою богиню; Готово всё для гостьи молодой. Всё тихо здесь — докучный шум укрылся За мой порог; на светлое окно Прозрачное спустилось полотно, И в темный ниш, где сумрак воцарился, Чуть крадется неверный свет дневной. Вот мой диван. Приди ж в обитель мира; Царицей будь, я пленник ныне твой. Всё, всё твое: вот краски, кисть и Лира, — Учи меня, води моей рукой. А вы, друзья моей прелестной музы, Которыми любви забыты узы, Которые владычеству земли Конечно сон спокойный предпочли, О мудрецы! дивиться вам умея, Для вас одних я ныне трон Морфея Поэзии цветами обовью, Для вас одних блаженство воспою. Внемлите же с улыбкой снисхожденья Моим стихам, урокам наслажденья. В назначенный природой неги час Хотите ли забыться каждый раз В ночной тиши, средь общего молчанья, В объятиях игривого мечтанья? Спешите же под сельской мирный кров, Там можно жить и праздно и беспечно, Там прямо рай; но прочь от городов, Где крик и шум ленивцев мучит вечно. Согласен я: в них можно целый день С прелестницей ловить веселья тень; В платок зевать, блистая в модном свете: На бале в ночь вертеться на паркете, Но можно ли вкушать отраду снов? Настала тень, — уснуть лишь я готов, Обманутый призраками ночными, И вот уже, при свете фонарей, На бешеной четверке лошадей. Стуча, гремя колесами златыми, Катится Спесь под окнами моими. Я дремлю вновь, вновь улица дрожит — На скучный бал Рассеянье летит… О боже мой! ужели здесь ложатся, Чтобы всю ночь бессонницей терзаться Еще стучат, а там уже светло, И где мой сон? не лучше ли в село? Там рощица листочков трепетаньем, В лугу поток таинственным журчаньем, Златых полей, долины тишина: В деревне всё к томленью клонит сна. О сладкой сон, ничем не возмущенный! Один петух, зарею пробужденный, Свой резкой крик подымет, может быть: Опасен он — он может разбудить. Итак, пускай, в сералях удаленны, Султаны кур гордятся заключенны Иль поселян сзывают на поля: Мы спать хотим, любезные друзья. Стократ блажен, кто может сном забыться Вдали столиц, карет и петухов! Но сладостью веселой ночи снов Не думайте вы даром насладиться Средь мирных сёл, без всякого труда. Что ж надобно? — Движенье, господа! Похвальна лень, но есть всему пределы. Смотрите: Клит, в подушках поседелый, Размученный, изнеженный, больной, Весь век сидит с подагрой и тоской. Наступит день; несчастный, задыхаясь, Кряхтя, ползет с постели на диван; Весь день сидит; когда ж ночной туман Подернет свет, во мраке расстилаясь, С дивана Клит к постеле поползет. И как же ночь несчастный проведет? В покойном сне, в приятном сновиденье? Нет! сон ему не радость, а мученье; Не маками, тяжелою рукой Ему Морфей закроет томны очи, И медленной проходят чередой Для бедного часы угрюмой ночи. Я не хочу, как общий друг Берту, Предписывать вам тяжкие движенья: Упрямый плуг, охоты наслажденья. Нет, в рощи я ленивца приглашу: Друзья мои, как утро здесь прекрасно! В тиши полей, сквозь тайну сень дубрав, Как юный день сияет гордо, ясно! Светлеет всё: друг друга перегнав, Журчат ручьи, блестят брега безмолвны; Еще роса над свежей муравой; Златых озер недвижно дремлют волны. Друзья мои! возьмите посох свой, Идите в лес, бродите по долине, Крутых холмов устаньте на вершине, И в долгу ночь глубок ваш будет сон. Как только тень оденет небосклон, Пускай войдет отрада жизни нашей, Веселья бог с широкой, полной чашей, И царствуй, Вакх, со всем двором своим. Умеренно пируйте, други, с ним: Стакана три шипящими волнами Румяных вин налейте вы полней; Но толстый Ком с надутыми щеками, Не приходи стучаться у дверей. Я рад ему, но только за обедом, И дружески я в полдень уберу Его дары; но, право, ввечеру Гораздо я дружней с его соседом. Не ужинать— святой тому закон, Кому всего дороже легкий сон. Брегитесь вы, о дети мудрой лени! Обманчивой успокоенья тени. Не спите днем: о горе, горе вам, Когда дремать привыкли по часам! Что ваш покой? бесчувствие глубоко. Сон истинный от вас уже далёко. Не знаете веселой вы мечты; Ваш целый век — несносное томленье, И скучен сон, и скучно пробужденье, И дни текут средь вечной темноты. Но ежели в глуши, близ водопада, Что под горой клокочет и кипит, Прелестный сон, усталости награда, При шуме волн на дикой брег слетит, Покроет взор туманной пеленою, Обнимет вас, и тихою рукою На мягкой мох преклонит, осенит: О! сладостно близ шумных вод забвенье. Пусть долее продлится ваш покой, Завидно мне счастливца наслажденье. Случалось ли ненастной вам порой Дня зимнего, при позднем, тихом свете, Сидеть одним, без свечки в кабинете: Всё тихо вкруг; березы больше нет; Час-от-часу темнеет окон свет; На потолке какой-то призрак бродит; Бледнеет угль, и синеватый дым, Как легкий пар, в трубу виясь уходит; И вот, жезлом невидимым своим Морфей на всё неверный мрак наводит. Темнеет взор; «Кандид» из ваших рук, Закрывшися, упал в колени вдруг; Вздохнули вы; рука на стол валится, И голова с плеча на грудь катится, Вы дремлете! над вами мира кров: Нежданный сон приятней многих снов! Душевных мук волшебный исцелитель, Мой друг Морфей, мой давный утешитель! Тебе всегда я жертвовать любил, И ты жреца давно благословил: Забуду ли то время золотое, Забуду ли блаженный неги час, Когда, в углу под вечер притаясь, Я призывал и ждал тебя в покое… Я сам не рад болтливости своей, Но детских лет люблю воспоминанье. Ах! умолчу ль о мамушке моей, О прелести таинственных ночей, Когда в чепце, в старинном одеянье, Она, духов молитвой уклоня, С усердием перекрестит меня И шопотом рассказывать мне станет О мертвецах, о подвигах Бовы… От ужаса не шелохнусь бывало, Едва дыша, прижмусь под одеяло, Не чувствуя ни ног, ни головы. Под образом простой ночник из глины Чуть освещал глубокие морщины, Драгой антик, прабабушкин чепец И длинный рот, где зуба два стучало, — Всё в душу страх невольный поселяло. Я трепетал — и тихо наконец Томленье сна на очи упадало. Тогда толпой с лазурной высоты На лотке роз крылатые мечты, Волшебники, волшебницы слетали, Обманами мой сон обворожали. Терялся я в порыве сладких дум; В глуши лесной, средь муромских пустыней Встречал лихих Полканов и Добрыней, И в вымыслах носился юный ум… Но вы прошли, о ночи безмятежны! И юности уж возраст наступил… Подайте мне Альбана кисти нежны, И я мечту младой любви вкусил. И где ж она? Восторгами родилась, И в тот же миг восторгом истребилась. Проснулся я; ищу на небе день, Но всё молчит; луна во тьме сокрылась И вкруг меня глубокой ночи тень. Но сон мой тих! беспечный сын Парнаса В ночной тиши я с рифмою не бьюсь, Не вижу ввек ни Феба, ни Пегаса, Ни старый двор каких-то старых муз. Я не герой, по лаврам не тоскую: Спокойствием и негой не торгую, Не чудится мне ночью грозный бой; Я не богач — и лаем пес привратный Не возмущал мечты моей приятной; Я не злодей, с волненьем и тоской Не зрю во сне кровавых приведений, Убийственных детей предрассуждений И в поздний час ужасный бледный Страх Не хмурится угрюмо в головах.

Кж. В. М. Волконской

On peut très bien, mademoiselle, Vous prendre pour une maquerelle, Ou pour une vieille guenon, Mais pour une grâce, — oh, mon Dieu, non.[5]

Экспромпт на Агареву

В молчаньи пред тобой сижу. Напрасно чувствую мученье, Напрасно на тебя гляжу: Того уж верно не скажу, Что говорит воображенье.

Окно

Недавно темною порою, Когда пустынная луна Текла туманною стезею, Я видел — дева у окна Одна задумчиво сидела, Дышала в тайном страхе грудь, Она с волнением глядела На темный под холмами путь. Я здесь! — шепнули торопливо. И дева трепетной рукой Окно открыла боязливо… Луна покрылась темнотой. — «Счастливец! — молвил я с тоскою: Тебя веселье ждет одно. Когда ж вечернею порою И мне откроется окно?»

К Жуковскому

Благослови, поэт!.. В тиши Парнасской сени Я с трепетом склонил пред музами колени: Опасною тропой с надеждой полетел, Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел. Страшусь, неопытный, бесславного паденья, Но пылкого смирить не в силах я влеченья, Не грозный приговор на гибель внемлю я: Сокрытого в веках священный судия,[6] Страж верный прошлых лет, наперсник Муз любимый И бледной зависти предмет неколебимый Приветливым меня вниманьем ободрил; И Дмитрев слабый дар с улыбкой похвалил; И славный старец наш, царей певец избранный,[7] Крылатым Гением и Грацией венчанный, В слезах обнял меня дрожащею рукой И счастье мне предрек, незнаемое мной. И ты, природою на песни обреченный! Не ты ль мне руку дал в завет любви священный? Могу ль забыть я час, когда перед тобой Безмолвный я стоял, и молнийной струей — Душа к возвышенной душе твоей летела И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, — Нет, нет! решился я — без страха в трудный путь Отважной верою исполнилася грудь. Творцы бессмертные, питомцы вдохновенья!.. Вы цель мне кажете в туманах отдаленья, Лечу к безвестному отважною мечтой, И, мнится, Гений ваш промчался надо мной! Но что? Под грозною Парнасскою скалою Какое зрелище открылось предо мною? В ужасной темноте пещерной глубины Вражды и Зависти угрюмые сыны, Возвышенных творцов Зоилы записные Сидят — Бессмыслицы дружины боевые. Далеко диких лир несется резкой вой, Варяжские стихи визжит Варягов строй. Смех общий им ответ; над мрачными толпами Во мгле два призрака склонилися главами. Один на груды сел и прозы и стихов — Тяжелые плоды полунощных трудов, Усопших од, поэм забвенные могилы! С улыбкой внемлет вой стопосложитель хилый: Пред ним растерзанный стенает Тилимах; Железное перо скрыпит в его перстах И тянет за собой Гекзаметры сухие, Спондеи жесткие и Дактилы тугие. Ретивой Музою прославленный певец, Гордись — ты Мевия надутый образец! Но кто другой, в дыму безумного куренья, Стоит среди толпы друзей непросвещенья? Торжественной хвалы к нему несется шум: А он — он рифмою попрал и Вкус и Ум; Ты ль это, слабое дитя чужих уроков, Завистливый гордец, холодный Сумароков, Без силы, без огня, с посредственным умом, Предрассуждениям обязанный венцом И с Пинда сброшенный и проклятый Расином? Ему ли, карлику, тягаться с исполином? Ему ль оспоривать тот лавровый венец, В котором возблистал бессмертный наш певец, Веселье россиян, полунощное диво?..[8] Нет! в тихой Лете он потонет молчаливо, Уж на челе его забвения печать, Предбудущим векам что мог он передать? Страшилась Грация цинической свирели, И персты грубые на лире костенели. Пусть будет Мевием в речах превознесен — Явится Депрео, исчезнет Шапелен. И что ж? всегда смешным останется смешное; Невежду пестует Невежество слепое. Оно сокрыло их во мрачный свой приют; Там прозу и стихи отважно все куют, Там все враги Наук, все глухи — лишь не немы, Те слогом Никона печатают поэмы, Одни славянских од громады громоздят, Другие в бешеных Трагедиях хрипят, Тот, верный своему мятежному союзу, На сцену возведя зевающую Музу, Бессмертных Гениев сорвать с Парнасса мнит. Рука содрогнулась, удар его скользит, Вотще бросается с завистливым кинжалом, Куплетом ранен он, низвержен в прах Журналом, — При свистах Критики к собратьям он бежит… И маковый венец Феспису ими свит. Все, руку положив на том «Тилимахиды», Клянутся отомстить сотрудников обиды, Волнуясь восстают неистовой толпой. Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой! Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой, Кто смело просвистал шутливою сатирой, Кто выражается правдивым языком, И русской Глупости не хочет бить челом!. Он враг Отечества, он сеятель разврата! И речи сыплются дождем на сопостата. И вы восстаньте же, Парнасские жрецы Природой и трудом воспитанны певцы В счастливой ереси и Вкуса и Ученья, Разите дерзостных друзей Непросвещенья. Отмститель Гения, друг истинны, поэт! Лиющая с небес и жизнь и вечный свет, Стрелою гибели десница Аполлона Сражает наконец ужасного Пифона. Смотрите: поражен враждебными стрелами, С потухшим факелом, с недвижными крылами К вам Озерова дух взывает: други! месть!.. Вам оскорбленный вкус, вам Знанья дали весть — Летите на врагов: и Феб и Музы с вами! Разите варваров кровавыми стихами; Невежество, смирясь, потупит хладный взор, Спесивых риторов безграмотный собор… Но вижу: возвещать нам истины опасно, Уж Мевий на меня нахмурился ужасно, И смертный приговор талантам возгремел. Гонения терпеть ужель и мой удел? Что нужды? смело в даль, дорогою прямою, Ученью руку дав, поддержанный тобою, Их злобы не страшусь; мне твердый Карамзин, Мне ты пример. Что крик безумных сих дружин? Пускай беседуют отверженные Феба; Им прозы, ни стихов не послан дар от неба. Их слава — им же стыд; творенья — смех уму; И в тьме возникшие низвергнутся во тьму.

Осеннее утро

Поднялся шум; свирелью полевой Оглашено мое уединенье, И с образом любовницы драгой Последнее слетело сновиденье. С небес уже скатилась ночи тень Взошла заря, блистает бледный день — А вкруг меня глухое запустенье… Уж нет ее… я был у берегов, Где милая ходила в вечер ясный; На берегу, на зелени лугов Я не нашел чуть видимых следов, Оставленных ногой ее прекрасной; Задумчиво бродя в глуши лесов, Произносил я имя несравненной; Я звал ее — и глас уединенный Пустых долин позвал ее в дали. К ручью пришел, мечтами привлеченный; Его струи медлительно текли, Не трепетал в них образ незабвенный. — Уж нет ее!.. До сладостной весны Простился я с блаженством и с душою. — Уж осени холодною рукою Главы берез и лип обнажены, Она шумит в дубравах опустелых; Там день и ночь кружится желтый лист, Стоит туман на волнах охладелых, И слышится мгновенный ветра свист. Поля, холмы, знакомые дубравы! Хранители священной тишины! Свидетели моей тоски, забавы! Забыты вы… до сладостной весны!

Разлука

Когда пробил последний счастью час, Когда в слезах над бездной я проснулся, И, трепетный, уже в последний раз К руке твоей устами прикоснулся — Да! помню всё; я сердцем ужаснулся, Но заглушал несносную печаль; Я говорил: «Не вечная разлука Все радости уносит ныне в даль. Забудемся, в мечтах потонет мука; Уныние, губительная скука Пустынника приют не посетят; Мою печаль усладой Муза встретит; Утешусь я — и дружбы тихой взгляд Души моей холодный мрак осветит». Как мало я любовь и сердце знал! Часы идут, за ними дни проходят, Но горестям отрады не приводят И не несут забвения фиал. О милая, повсюду ты со мною: Но я уныл и в тайне я грущу. Блеснет ли день за синею горою, Взойдет ли ночь с осеннею луною — Я всё тебя, прелестный друг, ищу; Засну ли я, лишь о тебе мечтаю, — Одну тебя в неверном вижу сне; Задумаюсь — невольно призываю, Заслушаюсь — твой голос слышен мне. Рассеянный сижу между друзьями, Невнятен мне их шумный разговор, Гляжу на них недвижными глазами, Не узнает уж их мой хладный взор! И ты со мной, о Лира, приуныла Наперсница души моей больной! — Твоей струны печален звон глухой, И лишь любви ты голос не забыла!.. О верная, грусти, грусти со мной, Пускай твои небрежные напевы Изобразят уныние мое, И, слушая бряцание твое, Пускай вздохнут задумчивые девы.

Истина

Издавна мудрые искали Забытых Истины следов И долго, долго толковали Давнишни толки стариков. Твердили: «Истина нагая В колодез убралась тайком», И, дружно воду выпивая, Кричали: «Здесь ее найдем!» Но кто-то, смертных благодетель (И чуть ли не старик Силен), Их важной глупости свидетель, Водой и криком утомлен, Оставил невидимку нашу, Подумал первый о вине И, осушив до капли чашу, Увидел Истину на дне.

На Пучкову

Зачем кричишь ты, что ты дева На каждом девственном стихе? О, вижу я, певица Эва, Хлопочешь ты о женихе.

Дяде, назвавшему сочинителя братом

Я не совсем еще рассудок потерял От рифм бахических — шатаясь на Пегасе — Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад. Нет, нет — вы мне совсем не брат: Вы дядя мне и на Парнасе.

Наездники

Глубокой ночи на полях Давно лежали покрывала, И слабо в бледных облаках Звезда пустынная сияла. При умирающих огнях, В неверной темноте тумана, Безмолвно два стояли стана На помраченных высотах. Всё спит; лишь волн мятежный ропот Разносится в тиши ночной, Да слышен из дали глухой Булата звон и конской топот. — Толпа наездников младых В дубраве едет молчаливой, Дрожат и пышут кони их, Главой трясут нетерпеливой. Уж полем всадники спешат, Дубравы кров покинув зыбкой, Коней ласкают и смирят И с гордой шепчутся улыбкой. — Их лица радостью горят, Огнем пылают гневны очи: Лишь ты, воинственный поэт, Уныл, как сумрак полуночи, И бледен, как осенний свет. С главою, мрачно преклоненной, С укрытой горестью в груди, Печальной думой увлеченный, Он едет молча впереди. — «Певец угрюмый, что с тобою? Один пред боем ты уныл; Поник бесстрашною главою, Бразды и саблю опустил! Ужель, невольник праздной неги, Отрадней мир душе твоей, Чем наши бурные набеги И ночью бранный стук мечей? — Стезя войны пускай опасна, Завиден гордый наш удел. Тебе ли ныне смерть ужасна? Ты ввек средь боев не бледнел. Тебя мы зрели под мечами С спокойным, дерзостным челом, Всегда меж первыми рядами, Всё там, где битвы падал гром. С победным съединяясь кликом. Твой голос нашу славу пел — А ныне ты в уныньи диком, Как беглый ратник, онемел». — Но медленно певец печальный Главу и взоры приподнял, Взглянул угрюмо в сумрак дальный И вздохом грудь поколебал. «Глубокой сон в долине бранной; Одни мы мчимся в тьме ночной, Предчувствую конец желанный! Меня зовет последний бой! Расторгну цепь судьбы жестокой, Влечу я с братьями в огонь, Влечу грозой! — и одинокой В долину выбежит мой конь. О вы, которым здесь со мною Предел могильный положен, Скажите: милая слезою Ваш усладит ли долгой сон? Но для меня никто не дышит, Меня настигнет тишина… Эльвина смерти весть услышит И втайне не вздохнет она. — А вы, хранимые Судьбами Для счастья жизненных отрад, Пускай любовницы слезами Благословится ваш возврат! За чашей сладкого спасенья, О братья! вспомните певца, Его любовь, его мученья И славу грозного конца!»

Элегия

Счастлив, кто в страсти сам себе Без ужаса признаться смеет; Кого в неведомой судьбе Надежда робкая лелеет; Кого луны туманный луч Ведет в полночи сладострастной; Кому тихонько верный ключ Отворит дверь его прекрасной! Но мне в унылой жизни нет Отрады тайных наслаждений; Увял надежды ранний цвет: Цвет жизни сохнет от мучений! Печально младость улетит, Услышу старости угрозы, Но я, любовью позабыт, Моей любви забуду ль слезы!

Месяц

Зачем из облака выходишь, Уединенная луна, И на подушки, сквозь окна, Сиянье тусклое наводишь? Явленьем пасмурным своим Ты будишь грустные мечтанья, Любви напрасные страданья И гордым разумом моим Чуть усыпленные желанья. Летите прочь, воспоминанья! Засни, несчастная любовь! Уж не бывать той ночи вновь, Когда спокойное сиянье Твоих таинственных лучей Сквозь темный ясень проницало, И бледно, бледно озаряло Красу любовницы моей. Что вы, восторги сладострастья, Пред тайной прелестью отрад Прямой любви, прямого счастья Примчатся ль радости назад? Почто, минуты, вы летели Тогда столь быстрой чередой? И тени легкие редели Пред неожиданной зарей? Зачем ты, месяц, укатился И в небе светлом утонул? Зачем луч утренний блеснул? Зачем я с милою простился?

Певец

Слыхали ль вы за рощей глас ночной Певца любви, певца своей печали? Когда поля в час утренний молчали, Свирели звук унылый и простой — Слыхали ль вы? Встречали ль вы в пустынной тьме лесной Певца любви, певца своей печали? Прискорбную ль улыбку замечали, Иль тихий взор, исполненный тоской, — Встречали вы? Вздохнули ль вы, внимая тихой глас Певца любви, певца своей печали? Когда в лесах вы юношу видали, Встречая взор его потухших глаз — Вздохнули ль вы?

К сну

Знакомец милый и старинный, О сон, хранитель добрый мой! Где ты? Под кровлею пустынной Мне ложе стелет уж покой В безмолвной тишине ночной. Приди, задуй мою лампаду, Мои мечты благослови, До утра только дай отраду Моей мучительной любви. Сокрой от памяти унылой Разлуки грустный приговор, Пускай увижу милый взор, Пускай услышу голос милый. Когда ж умчится ночи мгла, И ты мои покинешь очи, — О, если бы душа могла Забыть любовь до новой ночи.

Слово милой

Я Лилу слушал у клавира; Ее прелестный, томный глас Волшебной грустью нежит нас, Как ночью веянье Зефира. Упали слезы из очей, И я сказал певице милой: «Волшебен голос твой унылый, Но слово милыя моей Волшебней нежных песен Лилы».

* * *

Любовь одна — веселье жизни хладной, Любовь одна — мучение сердец. Она дарит один лишь миг отрадный, А горестям не виден и конец. Стократ блажен, кто в юности прелестной Сей быстрый миг поймает на лету; Кто к радостям и неге неизвестной Стыдливую преклонит красоту! Но кто любви не жертвовал собою? Вы, чувствами свободные певцы! Пред милыми смирялись вы душою, Вы пели страсть — и гордою рукою Красавицам несли свои венцы. Слепой Амур, жестокий и пристрастный, Вам терния и мирты раздавал; С Пермесскими царицами согласный, Иным из вас на радость указал; Других навек печалями связал И в дар послал огонь любви несчастной. Наследники Тибулла и Парни! Вы знаете бесценной жизни сладость; Как утра луч, сияют ваши дни. Певцы любви! младую пойте радость, Склонив уста к пылающим устам, В объятиях любовниц умирайте; Стихи любви тихонько воздыхайте! Завидовать уже не смею вам. Певцы любви! вы ведали печали, И ваши дни по терниям текли; Вы свой конец с волненьем призывали; Пришел конец, и в жизненной дали Не зрели вы минутную забаву; Но, не нашед блаженства ваших дней, Вы встретили по крайней мере славу, И мукою бессмертны вы своей! Не тот удел судьбою мне назначен: Под сумрачным навесом облаков, В глуши долин, в печальной тьме лесов, Один, один брожу уныл и мрачен. В вечерний час над озером седым В тоске, слезах, нередко я стенаю; Но ропот волн стенаниям моим И шум дубрав в ответ лишь я внимаю. Прервется ли души холодный сон, Поэзии зажжется ль упоенье, — Родится жар, и тихо стынет он: Бесплодное проходит вдохновенье Пускай она прославится другим, Один люблю, — он любит и любим!.. Люблю, люблю!.. но к ней уж не коснется Страдальца глас; она не улыбнется Его стихам небрежным и простым. К чему мне петь? под кленом полевым Оставил я пустынному зефиру Уж навсегда покинутую лиру, И слабый дар как легкий скрылся дым.

Элегия

Я видел смерть; она в молчаньи села У мирного порогу моего; Я видел гроб; открылась дверь его; Душа, померкнув, охладела… Покину скоро я друзей, И жизни горестной моей Никто следов уж не приметит; Последний взор моих очей Луча бессмертия не встретит, И погасающий светильник юных дней Ничтожества спокойный мрак осветит. ……………………………………………… Прости, печальный мир, где темная стезя Над бездной для меня лежала — Где вера тихая меня не утешала, Где я любил, где мне любить нельзя! Прости, светило дня, прости, небес завеса, Немая ночи мгла, денницы сладкий час, Знакомые холмы, ручья пустынный глас, Безмолвие таинственного леса, И всё. прости в последний раз. А ты, которая была мне в мире богом, Предметом тайных слез и горестей залогом, Прости! минуло всё… Уж гаснет пламень мой, Схожу я в хладную могилу, И смерти сумрак роковой С мученьями любви покроет жизнь унылу. А вы, друзья, когда лишенный сил, Едва дыша, в болезненном бореньи, Скажу я вам: «О друга! я любил!..» И тихой дух умрет в изнеможеньи, Друзья мои, — тогда подите к ней: Скажите: взят он вечной тьмою… И, может быть, об участи моей Она вздохнет над урной гробовою.

Желание

Медлительно влекутся дни мои, И каждый миг в унылом сердце множит Все горести несчастливой любви И все мечты безумия тревожит. Но я молчу; не слышен ропот мой; Я слезы лью; мне слезы утешенье; Моя душа, плененная тоской, В них горькое находит наслажденье. О жизни час! лети, не жаль тебя, Исчезни в тьме, пустое привиденье; Мне дорого любви моей мученье — Пускай умру, но пусть умру любя!

Друзьям

К чему, веселые друзья, Мое тревожить вам молчанье? Запев последнее прощанье, Уж Муза смолкнула моя: Напрасно лиру брал я в руки Бряцать веселье на пирах И на ослабленных струнах Искал потерянные звуки… Богами вам еще даны Златые дни, златые ночи, И на любовь устремлены Огнем исполненные очи; Играйте, пойте, о друзья, Утратьте вечер скоротечный; И вашей радости беспечной Сквозь слезы улыбнуся я.

Элегия

Я думал, что любовь погасла навсегда, Что в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный, Что дружбы наконец отрадная звезда Страдальца довела до пристани надежной. Я мнил покоиться близ верных берегов, Уж издали смотреть, указывать рукою На парус бедственный пловцов, Носимых яростной грозою. И я сказал: «Стократ блажен, Чей век, свободный и прекрасный, Как век весны промчался ясной И страстью не был омрачен, Кто не страдал в любви напрасной, Кому неведом грустный плен. Блажен! но я блаженней боле. Я цепь мученья разорвал, Опять я дружбе — я на воле — И жизни сумрачное поле Веселый блеск очаровал!» Но что я говорил… несчастный! Минуту я заснул в неверной тишине, Но мрачная любовь таилася во мне, Не угасал мой пламень страстный. Весельем позванный в толпу друзей моих, Хотел на прежний лад настроить резву лиру, Хотел еще воспеть прелестниц молодых, Веселье, Вакха и Дельфиру. Напрасно!.. я молчал; усталая рука Лежала, томная, на лире непослушной, Я всё еще горел — и в грусти равнодушной На игры младости взирал из далека. Любовь, отрава наших дней, Беги с толпой обманчивых мечтаний. Не сожигай души моей, Огонь мучительных желаний. Летите, призраки… Амур, уж я не твой, Отдай мне радости, отдай мне мой покой… Брось одного меня в бесчувственной природе, Иль дай еще летать Надежды на крылах, Позволь еще заснуть и в тягостных цепях Мечтать о сладостной свободе.

Наслажденье

В неволе скучной увядает Едва развитый жизни цвет, Украдкой младость отлетает, И след ее — печали след. С минут бесчувственных рожденья До нежных юношества лет Я всё не знаю наслажденья, И счастья в томном сердце нет. С порога жизни в отдаленье Нетерпеливо я смотрел: «Там, там, — мечтал я, — наслажденье!» Но я за призраком летел. Златые крылья развивая, Волшебной нежной красотой Любовь явилась молодая И полетела предо мной. Я вслед… но цели отдаленной, Но цели милой не достиг!.. Когда ж весельем окриленный Настанет счастья быстрый миг? Когда в сияньи возгорится Светильник тусклый юных дней И мрачный путь мой озарится Улыбкой спутницы моей?

К Маше

Вчера мне Маша приказала В куплеты рифмы набросать И мне в награду обещала Спасибо в прозе написать. Спешу исполнить приказанье, Года не смеют погодить: Еще семь лет — и обещанье Ты не исполнишь, может быть. Вы чинно, молча, сложа руки, В собраньях будете сидеть И, жертвуя богине Скуки, С воксала в маскерад лететь — И уж не вспомните поэта!.. О Маша, Маша, поспеши — И за четыре мне куплета Мою награду напиши!

Заздравный кубок

Кубок янтарный Полон давно — Пеною парной Блещет вино; Света дороже Сердцу оно: Ну! за кого же Выпью вино? Пейте за славу. Славы друзья! Браней забаву Любит не я. Это веселье Не веселит, Дружбы похмелье Грома бежит. Вы, Геликона Давни жильцы! За Аполлона Пейте, певцы! Резвой Камены Ласки — беда; Ток Иппокрены, Други, вода. Пейте за радость Юной любви — Скроется младость, Дети мои… Кубок янтарный Полон давно. Я — благодарный — Пью за вино.

Послание Лиде

Тебе, наперсница Венеры, Тебе, которой Купидон И дети резвые Цитеры Украсили цветами трон, Которой нежные примеры, Улыбка, взоры, нежный тон Красноречивей, чем Вольтеры, Нам проповедают закон И Аристипов, и Глицеры, — Тебе приветливый поклон, Любви венок и лиры звон. Презрев Платоновы химеры, Твоей я святостью спасен, И стал апостол мудрой веры Анакреонов и Нинон: Всего… но лишь известной меры. — Я вижу: хмурится Зенон, И вся его седая свита: И мудрый друг вина Катон, И скучный раб Эпафродита, Сенека, даже Цицерон Кричат: «Ты лжешь, профан! мученье — Прямое смертных наслажденье!» Друзья, согласен: плач и стон Стократ, конечно, лучше смеха; Терпеть великая утеха; Совет ваш вовсе не смешон: Но мне он, слышите ль, не нужен, За тем, что слишком он мудрен; Дороже мне хороший ужин Философов трех целых дюжин: Я вами, право, не прельщен. — Собор угрюмый рассержен. Но пусть кричат на супостата, Их спор — лишь времени утрате Кто их примером обольщен? Люблю я доброго Сократа! Он в мире жил, он был умен; С своею важностью притворной Любил пиры, театры, жен; Он, между проччим, был влюблен И у Аспазии в уборной (Тому свидетель сам Платон), Невольник робкий и покорный, Вздыхал частехонько в хитон, И ей с улыбкою придворной Шептал: «Всё призрак, ложь и сон: И мудрость, и народ, и Слава; Что ж истинно? одна Забава, Поверь: одна любовь не сон!» Так ладан жег прекрасной он, И ею… бедная Ксантипа! Твой муж, совместник Аристипа, Бывал до неба вознесен. Меж тем, на милых грозно лая. Злой Циник, негу презирая, Один всех радостей лишен, Дышал от мира отлучен. Но с бочкой странствуя пустою Вослед за Мудростью слепою, Пустой чудак был ослеплен; И воду черпая рукою, Не мог зачерпнуть счастья он.

Амур и Гименей (сказка)

Сегодня, добрые мужья, Повеселю вас новой сказкой. Знавали ль вы, мои друзья, Слепого мальчика с повязкой? Слепого?… вот помилуй. Феб! Амур совсем, друзья, не слеп, Но шалости — его забавы: Ему хотелось — о лукавый! — Чтоб, людям на смех и на зло, Его Дурачество вело. Дурачество ведет Амура; Но скоро богу моему Наскучила богиня дура, Не знаю верно почему. Задумал новую затею: Повязку с милых сняв очей, Идет проказник к Гименею… А что такое Гименей? Он из Кипридиных детей, Бедняжка, дряхлый и ленивый, Холодный, грустный, молчаливый, Ворчит и дремлет целый век, И впрочем — добрый человек, Да нрав имеет он ревнивый. — От ревности печальный бог Спокойно и заснуть не мог; Всё трусил маленького брата, За ним подсматривал тайком И караулил сопостата, Шатаясь вечно с фонарем. Вот мальчик мой к нему подходит И речь коварную заводит: «Помилуй, братец Гименей! Что это? Я стыжусь, любезный, И нашей ссоры бесполезной, И вечной трусости твоей: Ну, помиримся, будь умней; Забудем наш раздор постылый, Но только навсегда — смотри! Возьми ж повязку в память, милый, А мне фонарь свой подари». И что ж? Поверил бог унылый; Амур от радости прыгнул, И на глаза со всей он силы Обнову брату затянул. С тех пор таинственные взоры Не страшны больше красотам, Не страшны грустные дозоры, Ни пробужденья по ночам. Спокоен он, но брат коварный, Шутя над честью и над ним, Войну ведет, неблагодарный, С своим союзником слепым. Лишь сон на смертных налетает, Амур в молчании ночном Фонарь любовнику вручает, И сам счастливца провождает К уснувшему супругу в дом; Сам от беспечного Гимена Он охраняет тайну дверь… Пожалуйста, мой друг Елена, Премудрой повести поверь!

Фиал Анакреона

Когда на поклоненье Ходил я в древний Пафос, Поверьте мне, я видел В уборной у Венеры Фиал Анакреона. Он Вакхом был наполнен Светлеющею влагой — Кругом висели розы, Зеленый плющ и мирты, Сплетенные рукою Царицы наслаждений. На краюшке я видел Коварного Амура — Смотрел он пригорюнясь На пенистую влагу. «Что смотришь ты, проказник, На пенистую влагу? — Спросил я Купидона, — Скажи, что так утихнул? Иль хочется зачерпнуть Тебе вина златого, Да ручка не достанет?» «Нет, — отвечал малютка, — Резвясь, я в это море Колчан, и лук, и стрелы Все бросил не нарочно, А плавать не умею: Вон, вон на дне блистают; Ох, жалко мне — послушай, Достань мне их оттуда!» «О, нет, — сказал я богу, — Спасибо, что упали; Пускай там остаются».

К Шишкову

Шалун, увенчанный Эратой и Венерой, Ты ль узника манишь в владения свои, В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой, Где нежился Шолье с Мелецким и Парни? Тебе, балованный питомец Аполлона, С их пеньем соглашать игривую свирель: Веселье резвое и Нимфы Геликона Твою счастливую качали колыбель. И ныне, в юности прекрасной, С тобою верные сопутницы твои. Бряцай, о Трубадур, на арфе сладострастной Мечтанье раннее любви, Пой сердца юного кипящее желанье, Красавицы твоей упорство, трепетанье, Со груди сорванный завистливый покров, Стыдливости последнее роптанье И страсти торжество на ложе из цветов, — Пой. в неге устремив на деву томны очи. Ее волшебные красы, В объятиях любви утраченные ночи — Блаженства быстрые часы… Мой друг, она — твоя, она твоя награда. Таинственной любви бесценная отрада! Дерзну ль тебя я воспевать, Когда гнетет меня страданье, Когда на каждое мечтанье Унынье черную кладет свою печать. Нет, нет! Друзей любить открытою душою, В молчаньи чувствовать, пленяться красотою — Вот жребий мой: ему я следовать готов, Покорствую судьбам, но сжалься надо мною, Не требуй от меня стихов. Не вечно нежиться в прелестном ослепленьи, Уж хладной истинны докучный вижу свет. По доброте души я верил в упоеньи Волшебнице-Мечте, шепнувшей: ты поэт, — И, презря мудрости угрозы и советы, С небрежной легкостью нанизывал куплеты, Игрушкою себя невинной веселил; Угодник Бахуса, с веселыми друзьями Бывало пел вино водяными стихами, В дурных стихах дурных писателей бранил, Иль Дружбе плел венок — и дружество зевало И сонные стихи впросонках величало, И даже, — каюсь я, — пустынник согрешил, — Я первой пел любви невинное начало, Но так таинственно, с таким разбором слов, С такою скромностью стыдливой, Что, не краснея боязливо, Меня бы выслушал и девственный К<озлов>. Но скрылись от меня парнасские забавы!.. Не долго был я усыплен, Не долго снились мне мечтанья Муз и Славы: Я строгим опытом невольно пробужден. Уснув меж розами, на тернах я проснулся, Увидел, что еще не гения печать — Охота смертная на рифмах лепетать. Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся — И полно мне писать.

Пробуждение

Мечты, мечты, Где ваша сладость? Где ты, где ты, Ночная радость? Исчезнул он, Веселый сон, И одинокой Во тьме глубокой Я пробужден!.. Кругом постели Немая ночь; Вмиг охладели, Вмиг улетели Толпою прочь Любви мечтанья; Еще полна Душа желанья И ловит сна Воспоминанья. Любовь, любовь! Пусть упоенный, Усну я вновь, Обвороженный, И поутру, Вновь утомленный, Пускай умру, Непробужденный!..

Стихотворения 1813–1817 гг

Старик (из марота)

Уж я не тот Философ страстный, Что прежде так любить умел, Моя весна и лето красно Ушли — за тридевять земель! Амур, свет возраста златого! Богов тебя всех боле чтил: Ах! естьли б я родился снова, Уж так ли бы тебе служил.

К Делии

О Делия драгая! Спеши, моя краса; Звезда любви златая Взошла на небеса; Безмолвно месяц покатился; Спеши, твой Аргус удалился, И сон сомкнул его глаза. Под сенью потаенной Дубравной тишины, Где ток уединенный Сребристыя волны Журчит с унылой Филомелой, Готов приют любви веселый И блеском освещен луны. Накинут тени ночи Покровы нам свои, И дремлют сени рощи, И быстро миг любви Летит, — я весь горю желаньем, Спеши, о Делия! свиданьем, Спеши в объятия мои.

Делия

Ты ль передо мною, Делия моя! Разлучен с тобою — Сколько плакал я! Ты ль передо мною, Или сон мечтою Обольстил меня? Ты узнала ль друга? Он не то, что был: Но тебя, подруга! Всё ж не позабыл — И твердит унылый: «Я любим ли милой, Как бывало был?» Что теперь сравнится С долею моей! Вот слеза катится По щеке твоей — Делия стыдится?… Что теперь сравнится С долею моей!

Фавн и пастушка

Картины.

I.

С пятнадцатой весною, Как лилия с зарею, Красавица цветет; И томное дыханье, И взоров томный свет, И груди трепетанье, И розы нежный цвет — Всё юность изменяет. Уж Лилу не пленяет Веселый хоровод: Одна у сонных вод, В лесах она таится, Вздыхает и томится, И с нею там Эрот. Когда же ночью темной Ее в постеле скромной Застанет тихий сон, С волшебницей мечтою; И тихою тоскою Исполнит сердце он — И Лила в сновиденьи Вкушает наслажденье И шепчет «О Филон!»

II.

Кто там, в пещере темной, Вечернею порой, Окован ленью томной Покоится с тобой? Итак, уж ты вкусила Все радости любви; Ты чувствуешь, о Лила, Волнение в крови, И с трепетом, смятеньем, С пылающим лицом, Ты дышешь упоеньем Амура под крылом. О жертва страсти нежной, В безмолвии гори! Покойтесь безмятежно До пламенной зари. Для вас поток игривый Угрюмой тьмой одет, И месяц молчаливый Туманный свет лиет; Здесь розы наклонились Над вами в темный кров; И ветры притаились, Где царствует любовь…

III.

Но кто там, близ пещеры В густой траве лежит? На жертвенник Венеры С досадой он глядит; Нагнулась меж цветами Косматая нога; Над грустными очами Нависли два рога. То Фавн, угрюмый житель Лесов и гор крутых, Докучливый гонитель Пастушек молодых. Любимца Купидона — Прекрасного Филона Давно соперник он… В приюте сладострастья Он слышит вздохи счастья И неги томный стон. В безмолвии несчастный Страданья чашу пьет, И в ревности напрасной Горючи слезы льет. Но вот ночей царица Скатилась за леса, И тихая денница Румянит небеса; Зефиры прошептали — И фавн в дремучий бор Бежит сокрыть печали В ущельях диких гор.

IV.

Одна поутру Лила Нетвердою ногой Средь рощицы густой Задумчиво ходила. «О, скоро ль, мрак ночной, С прекрасною луной Ты небом овладеешь? О, скоро ль, темный лес, В туманах засинеешь На западе небес?» Но шорох за кустами Ей слышится глухой, И вдруг — сверкнул очами Пред нею бог лесной! Как вешний ветерочек, Летит она в лесочек: Он гонится за ней. И трепетная Лила Все тайны обнажила Младой красы своей; И нежна грудь открылась Лобзаньям ветерка, И стройная нога Невольно обнажилась. Порхая над травой, Пастушка робко дышет; И Фавна за собой Всё ближе, ближе слышит. Уж чувствует она Огонь его дыханья… Напрасны все старанья: Ты Фавну суждена! Но шумная волна Красавицу сокрыла: Река — ее могила… Нет! Лила спасена.

V.

Эроты златокрылы И нежный Купидон На помощь юной Лилы Летят со всех сторон; Все бросили Цитеру, И мирных сёл Венеру По трепетным волнам Несут они в пещеру — Любви пустынный храм. Счастливец был уж там. И вот уже с Филоном Веселье пьет она, И страсти легким стоном Прервалась тишина… Спокойно дремлет Лила На розах нег и сна, И луч свой угасила За облаком луна.

VI.

Поникнув головою, Несчастный бог лесов Один с вечерней тьмою Бродил у берегов: «Прости, любовь и радость! — Со вздохом молвил он: — В печали тратить младость Я роком осужден!» Вдруг из лесу румяный, Шатаясь, перед ним Сатир явился пьяный С кувшином круговым; Он смутными глазами Пути домой искал И козьими ногами Едва переступал; Шел, шел и натолкнулся На Фавна моего, Со смехом отшатнулся, Склонился на него… «Ты ль это, брат любезный? — Вскричал Сатир седой: — В какой стране безвестной Я встретился с тобой?» «Ах! — молвил Фавн уныло: Завяли дни мои! Всё, всё мне изменило, Несчастен я в любви». «Что слышу? От Амура Ты страждешь и грустишь, Малютку-бедокура И ты боготворишь? Возможно ль? Так забвенье В кувшине почерпай, И чашу в утешенье Наполни через край!» И пена засверкала И на краях шипит, И с первого фиала Амур уже забыт.

VII.

Кто ж, дерзостный, владеет Твоею красотой? Неверная, кто смеет Пылающей рукой Бродить по груди страстной, Томиться, воздыхать И с Лилою прекрасной В восторгах умирать? Итак, ты изменила? Красавица, пленяй, Спеши любить, о Лила! И снова изменяй.

VIII.

Прошли восторги, счастье, Как с утром легкий сон; Где тайны сладострастья? Где нежный Палемон? О Лила! вянут розы Минутныя любви: Познай же грусть и слезы, И ныне терны рви. В губительном стремленьи За годом год летит, И старость в отдаленьи Красавице грозит. Амур уже с поклоном Расстался с красотой, И вслед за Купидоном Веселья скрылся рой. В лесу пастушка бродит Печальна и одна: Кого же там находит? Вдруг Фавна зрит она. Философ козлоногий Под липою лежал И пенистый фиал, Венком украсив роги, Лениво осушал. Хоть Фавн и не находка Для Лилы прежних дет, Но вздумала красотка Любви раскинуть сеть: Подкралась, устремила На Фавна томный взор И, слышал я, клонила К развязке разговор. Но Фавн с улыбкой злою, Напеня свой фиал, Качая головою, Красавице сказал: «Нет, Лила! я в покое — Других, мой друг, лови; Есть время для любви, Для мудрости — другое. Бывало я тобой В безумии пленялся, Бывало восхищался Коварной красотой. И сердце, тлея страстью, К тебе меня влекло. Бывало… но, по счастью, Что было — то прошло».

Погреб

О сжальтесь надо мною, Товарищи друзья! Красоткой удалою В конец измучен я. Всечасно я тоскую, Горька моя судьба, Несите ж круговую, Откройте погреба. Там, там во льду хранится Бутылок гордый строй, И портера таится Боченок выписной. Нам Либер, заикаясь, К нему покажет путь, — Пойдемте все, шатаясь, Под бочками заснуть! В них сердца утешенье, Награда для певцов, И мук любви забвенье, И жар моих стихов.

* * *

И останешься с вопросом На брегу замерзлых вод: «Мамзель Шредер с красным носом Милых Вельо не ведет?»

* * *

От всенощной вечор идя домой, Антипьевна с Марфушкою бранилась; Антипьевна отменно горячилась. «Постой, — кричит, — управлюсь я с тобой; Ты думаешь, что я уж позабыла Ту ночь, когда, забравшись в уголок, Ты с крестником Ванюшкою шалила? Постой, о всем узнает муженек!» — Тебе ль грозить! — Марфушка отвечает: Ванюша — что? Ведь он еще дитя; А сват Трофим, который у тебя И день, и ночь? Весь город это знает. Молчи ж, кума: и ты, как я, грешна, А всякого словами разобидишь; В чужой… соломинку ты видишь, А у себя не видишь и бревна.

* * *

Я сам в себе уверен, Я умник из глупцов, Я маленькой Каверин, ЛицейскойМолоствов.

* * *

Couplets

Quand un poète en son extase Vous lit son ode ou son bouquet, Quand un conteur traоne sa phrase, Quand on écoute un perroquet, Ne trouvant pas le mot pour rire, On dort, on baille en son mouchoir, On attend le moment de dire: Jusqu'au plaisir de nous revoir. Mais tête-а-tete avec sa belle, Ou bien avec des gens d'esprit, Le vrai bonheur se renouvelle, On est content, l'on chante, on rit. Prolongez vos paisibles veilles, Et chantez vers la fin du soir A vos amis, àvos bouteilles: Jusqu'au plaisir de nous revoir. Amis, la vie est un passage Et tout s'écoule avec le temps, L'amour aussi n'est qu'un volage, Un oiseau de notre printemps; Trop tôt il fuit, riant sous cape — C'est pour toujours, adieu l'Espoir! On ne dit pas dès qu'il s'échappe: Jusqu'au plaisir de nous revoir. Le temps s'enfuit triste et barbare Et tôt ou tard on va là-hout. Souvent — le cas n'est pas si rare — Hasard nous sauve du tombeau. Des maux s'éloignent les cohortes Et le squelette horrible et noir S'en va frappant àd'autres portes: Jusqu'au plaisir de nous revoir. Mais quoi? je sens que je me lasse En lassant mes chers auditeurs, Allons, je descends du Parnasse — Il n'est pas fait pour les chanteurs, Pour des couplets mon feu s'allume, Sur un refrain j'ai du pouvoir, C'est bien assez — adieu, ma plume! Jusqu'au plaisir de nous revoir.

Перевод

Куплеты

Когда поэт в восторге Читает вам свою оду или поздравительные стихи, Когда рассказчик тянет фразу, Когда слушаешь попугая, Не находя, чему посмеяться, — Засыпаешь, зеваешь в платок, Ждешь минуты, когда можно сказать: «До приятного свидания». Но наедине со своей красавицей, Или среди умных людей, Истинное счастие оживает, Бываешь довольным, смеешься, поешь. Длите ваши мирные бдения И пойте на исходе вечера Вашим друзьям, вашим бутылкам: «До приятного свидания». Друзья, жизнь мимолетна, И всё уплывает вместе с временем. Любовь тоже летун, Птица нашей весны. Слишком рано она исчезает, смеясь украдкой, И навсегда — прощай Надежда, Когда она упорхнет, не скажешь более: «До приятного свидания». Время бежит, печальное и жестокое, — И рано или поздно отправляешься на тот свет. Иногда — это бывает не так уж редко — Случай спасает нас от могилы, Удаляются полчища страданий, И черный ужасный скелет Уходит стучаться в другие двери: «До приятного свидания». Но что? я чувствую, что утомился, Утомляя моих дорогих слушателей. Хорошо, я спускаюсь с Парнаса, Он создан не для певцов. Меня вдохновляют куплеты. У меня власть над припевом. Довольно — прощай, перо! «До приятного свидания».

Эпиграмма

«Скажи, что нового». — Ни слова. «Не знаешь ли, где, как и кто?» — О братец, отвяжись — я знаю только то, Что ты дурак… но это уж не ново.

* * *

«Больны вы, дядюшка? Нет мочи, Как беспокоюсь я! три ночи, Поверьте, глаз я не смыкал». — «Да, слышал, слышал: в банк играл.

Надпись к беседке

С благоговейною душой Приближься, путник молодой, Любви к пустынному приюту. Здесь ею счастлив был я раз — В восторге пламенном погас. И время самое для нас Остановилось на минуту.

* * *

Вот Виля — он любовью дышет, Он песни пишет зло, Как Геркулес, сатиры пишет, Влюблен, как Буало.

На гр. А. К. Разумовского

Ах! боже мой, какую Я слышал весть смешную: Разумник получил ведь ленту голубую. — Бог с ним! я недруг никому: Дай бог и царствие небесное ему.

На Баболовский дворец

Прекрасная! пускай восторгом насладится В объятиях твоих российский полубог. Что с участью твоей сравнится? Весь мир у ног его — здесь у твоих он ног.

* * *

Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия. Слог дурен, темен, напыщен — И тяжки словеса пустые.

Эпиграмма на смерть стихотворца

Покойник Клит в раю не будет: Творил он тяжкие грехи. — Пусть бог дела его забудет, Как свет забыл его стихи!

Портрет

Вот карапузик наш, монах, Поэт, писец и воин. Всегда, за всё, во всех местах, Крапивы он достоин: С Мартыном поп он записной, С Фроловым математик; Вступает Энгельгардт-герой — И вмиг он дипломатик.

На Пучкову

Пучкова, право, не смешна: Пером содействует она Благотворительным газет недельных видам, Хоть в смех читателям, да в пользу инвалидам.

Твой и мой

Бог весть, за что философы, пииты На твой и мой давным-давно сердиты. Не спорю я с ученой их толпой, Но и бранить причины не имею То. что дарит мне радость и покой. Что, ежели б ты не была моею? Что, ежели б я не был, Ниса, твой?

* * *

Тошней идиллии и холодней чем ода, От злости мизантроп, от глупости поэт — Как страшно над тобой забавилась природа, Когда готовила на свет. Боишься ты людей, как черного недуга, О жалкой образец уродливой мечты! Утешься, злой глупец! иметь не будешь ты Ввек ни любовницы ни друга.

Стихотворения 1817 г

Стихотворения написанные во время учебы в лицее

К Каверину

Забудь, любезный мой Каверин, Минутной резвости нескромные стихи. Люблю я первый, будь уверен, Твои гусарские грехи. Прослыть апостолом Зенонова ученья, Быть может, хорошо — но ни тебе, ни мне. Я знаю, что страстей волненья И шалости, и заблужденья Пристали наших дней блистательной весне. Пускай умно, хотя неосторожно, Дурачиться мы станем иногда — Пока без лишнего стыда Дурачиться нам будет можно. Всему пора, всему свой миг, Всё чередой идет определенной: Смешон и ветреный старик, Смешон и юноша степенный. Насытясь жизнию у юных дней в гостях, Простимся навсегда с Веселием шумливым, С Венерой пылкою, и с Вакхом прихотливым, Вздохнем об них, как о друзьях, И Старость удивим поклоном молчаливым. Теперь в беспечности живи, Люби друзей, храни об них воспоминанье, Молись и Кому и Любви, Минуту юности лови И черни презирай ревнивое роптанье. Она не ведает, что можно дружно жить С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом, Что резвых шалостей под легким покрывалом И ум возвышенный и сердце можно скрыть.

Элегия

Опять я ваш, о юные друзья! Туманные сокрылись дни разлуки: И брату вновь простерлись ваши руки, Ваш резвый круг увидел снова я. Всё те же вы, но сердце уж не то же: Уже не вы ему всего дороже, Уж я не тот… невидимой стезей — Ушла пора веселости беспечной, Ушла навек, и жизни скоротечной Луч утренний бледнеет надо мной. — Веселие рассталося с душой. Отверженный судьбиною ревнивой, Улыбку, смех, и резвость, и покой — Я всё забыл: печали молчаливой Покров лежит над юною главой… Напрасно вы беседою шутливой И нежностью души красноречивой Мой тяжкой сон хотите перервать, Всё кончилось, — и резвости счастливой В душе моей изгладилась печать. Чтоб удалить угрюмые страданья, Напрасно вы несете лиру мне; Минувших дней погаснули мечтанья, И умер глас в бесчувственной струне. Перед собой одну печаль я вижу! Мне страшен мир, мне скучен дневный свет; Пойду в леса, в которых жизни нет, Где мертвый мрак — я радость ненавижу; Во мне застыл ее минутный след. Опали вы, листы вчерашней розы! Не доцвели до месячных лучей. Умчались вы, дни радости моей! Умчались вы — невольно льются слезы, И вяну я на темном утре дней. О Дружество! предай меня забвенью; В безмолвии покорствую судьбам, Оставь меня сердечному мученью, Оставь меня пустыням и слезам.

К молодой вдове

Лида, друг мой неизменный, Почему сквозь легкой сон Часто, негой утомленный, Слышу я твой тихой стон? Почему, в любви счастливой Видя страшную мечту, Взор недвижный, боязливый Устремляешь в темноту? Почему, когда вкушаю Быстрый обморок любви, Иногда я замечаю Слезы тайные твои? Ты рассеянно внимаешь Речи пламенной моей, Хладно руку пожимаешь, Хладен взор твоих очей… О бесценная подруга! Вечно ль слезы проливать, Вечно ль мертвого супруга Из могилы вызывать? Верь мне: узников могилы Там объемлет вечный сон; Им не мил уж голос милый, Не прискорбен скорби стон; Не для них — весенни розы, Сладость утра, шум пиров, Откровенной дружбы слезы И любовниц робкий зов… Рано друг твой незабвенный Вздохом смерти воздохнул И блаженством упоенный На груди твоей уснул. Спит увенчанный счастливец; Верь любви — невинны мы. Нет, разгневанный ревнивец Не придет из вечной тьмы; Тихой ночью гром не грянет, И завистливая тень Близ любовников не станет, Вызывая спящий день.

Безверие

О вы, которые с язвительным упреком, Считая мрачное безверие пороком, Бежите в ужасе того, кто с первых лет Безумно погасил отрадный сердцу свет; Смирите гордости жестокой исступленье: Имеет он права на ваше снисхожденье, На слезы жалости; внемлите брата стон, Несчастный не злодей, собою страждет он. Кто в мире усладит души его мученья? Увы! он первого лишился утешенья! Взгляните на него — не там, где каждый день Тщеславие на всех наводит ложну тень, Но в тишине семьи, под кровлею родною, В беседе с дружеством иль темною мечтою. Найдите там его, где илистый ручей Проходит медленно среди нагих полей; Где сосен вековых таинственные сени, Шумя, на влажный мох склонили вечны тени. Взгляните — бродит он с увядшею душой, Своей ужасною томимый пустотой, То грусти слезы льет, то слезы сожаленья. Напрасно ищет он унынью развлеченья; Напрасно в пышности свободной простоты Природы перед ним открыты красоты; Напрасно вкруг себя печальный взор он водит: Ум ищет божества, а сердце не находит. Настигнет ли его глухих Судеб удар, Отъемлется ли вдруг минутный счастья дар, В любви ли, в дружестве обнимет он измену И их почувствует обманчивую цену: Лишенный всех опор отпадший веры сын Уж видит с ужасом, что в свете он один, И мощная рука к нему с дарами мира Не простирается из-за пределов мира… Несчастия, Страстей и Немощей сыны, Мы все на страшный гроб родясь осуждены. Всечасно бренных уз готово разрушенье; Наш век — неверный день, всечасное волненье. Когда, холодной тьмой объемля грозно нас, Завесу вечности колеблет смертный час, Ужасно чувствовать слезы последней Муку — И с миром начинать безвестную разлуку! Тогда, беседуя с отвязанной душой, О Вера, ты стоишь у двери гробовой, Ты ночь могильную ей тихо освещаешь, И ободренную с Надеждой отпускаешь… Но, други! пережить ужаснее друзей! Лишь Вера в тишине отрадою своей Живит унывший дух и сердца ожиданье. «Настанет! — говорит, — назначено свиданье!» А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он, С усладой бытия несчастный разлучен, Надежды сладкого не внемлет он привета, Подходит к гробу он, взывает… нет ответа! Видали ль вы его в безмолвных тех местах, Где кровных и друзей священный тлеет прах? Видали ль вы его над хладною могилой, Где нежной Делии таится пепел милый? К почившим позванный вечерней тишиной, К кресту приникнул он бесчувственной главой Стенанья изредка глухие раздаются, Он плачет — но не те потоки слез лиются, Которы сладостны для страждущих очей И сердцу дороги свободою своей; Но слез отчаянья, но слез ожесточенья. В молчаньи ужаса, в безумстве исступленья Дрожит, и между тем под сенью темных ив, У гроба матери колена преклонив, Там дева юная в печали безмятежной Возводит к небу взор болезненный и нежный, Одна, туманною луной озарена, Как ангел горести является она; Вздыхает медленно, могилу обнимает — Всё тихо вкруг его, а, кажется, внимает. Несчастный на нее в безмолвии глядит, Качает головой, трепещет и бежит, Спешит он далее, но вслед унынье бродит. Во храм ли вышнего с толпой он молча входит, Там умножает лишь тоску души своей. При пышном торжестве старинных алтарей, При гласе пастыря, при сладком хоров пенье, Тревожится его безверия мученье. Он бога тайного нигде, нигде не зрит, С померкшею душой святыне предстоит, Холодный ко всему и чуждый к умиленью С досадой тихому внимает он моленью. «Счастливцы! — мыслит он, — почто не можно мне Страстей бунтующих в смиренной тишине, Забыв о разуме и немощном и строгом, С одной лишь верою повергнуться пред богом!» Напрасный сердца крик! нет, нет! не суждено Ему блаженство знать! Безверие одно, По жизненной стезе во мраке вождь унылый, Влечет несчастного до хладных врат могилы. И что зовет его в пустыне гробовой — Кто ведает? но там лишь видит он покой.

К Дельвигу

Блажен, кто с юных лет увидел пред собою Извивы темные двухолмной высоты, Кто жизни в тайный путь с невинною душою Пустился пленником мечты! Наперснику богов безвестны бури злые, Над ним их промысел, безмолвною порой Его баюкают Камены молодые И с перстом на устах хранят певца покой. Стыдливой Грации внимает он советы И, чувствуя в груди огонь еще младой, Восторженный поет на лире золотой. О Дельвиг! счастливы поэты! Мой друг, и я певец! и мой смиренный путь В цветах украсила богиня песнопенья, И мне в младую боги грудь Влияли пламень вдохновенья. В младенчестве моем я чувствовать умел, Всё жизнью вкруг меня дышало, Всё резвый ум обворожало. И первую черту я быстро пролетел. С какою тихою красою Минуты детства протекли; Хвала, о боги! вам, вы мощною рукою От ярых гроз мирских невинность отвели. Но всё прошло — и скрылись в темну даль Свобода, радость, восхищенье; Другим и юность наслажденье: Она мне мрачная печаль! Так рано зависти увидеть зрак кровавый И низкой клеветы во мгле сокрытый яд. Нет, нет! ни счастием, ни славой Не буду ослеплен. Пускай они манят На край погибели любимцев обольщенных. Исчез священный жар! Забвенью сладких песней дар И голос струн одушевленных! Во прах и лиру и венец! Пускай не будут знать, что некогда певец, Враждою, завистью на жертву обреченный, Погиб на утре лет. Как ранний на поляне цвет, Косой безвременно сраженный. И тихо проживу в безвестной тишине; Потомство грозное не вспомнит обо мне, И гроб несчастного, в пустыне мрачной, дикой, Забвенья порастет ползущей повиликой!

Стансы. (Из Вольтера)

Ты мне велишь пылать душою: Отдай же мне протекши дни, С моей вечернею зарею Мое ты утро съедини! Мой век невидимо проходит, Из круга Смехов и Харит Уж Время скрыться мне велит И за руку меня выводит — Не даст оно пощады нам. Кто применяться не умеет Своим изменчивым годам, Тот их несчастья лишь имеет. Счастливцам резвым, молодым Оставим страсти заблужденья; Живем мы в мире два мгновенья — Одно рассудку отдадим. Вы, услаждавшие печали Минутной младости моей, Любовь, мечтанья первых дней — Ужель навек вы убежали? Нам должно дважды умирать: Проститься с сладостным мечтаньем — Вот Смерть ужасная страданьем! Что значит после не дышать? На пасмурном моем закате, Среди пустынной темноты, Так сожалел я об утрате Обманов милыя мечты. Тогда на голос мой унылый Мне Дружба руку подала, Она Любви подобна милой В одной лишь нежности была. Я ей принес увядши розы Отрадных юношества дней, И вслед пошел, но лил я слезы Что мог итти вослед лишь ей!

Послание В. Л. Пушкину

Скажи, парнасский мой отец, Неужто верных муз любовник Не может нежный быть певец И вместе гвардии полковник? Ужели тот, кто иногда Жжет ладан Аполлону даром, За честь не смеет без стыда Жечь порох на войне с гусаром И, если можно, города? Беллона, Муза и Венера, Вот, кажется, святая вера Дней наших всякого певца. Я шлюсь на русского Буфлера И на Дениса храбреца, Но не на Глинку офицера, Довольно плоского певца; Не нужно мне его примера… Ты скажешь: «Перестань, болтун! Будь человек, а не драгун; Парады, караул, ученья — Всё это оды не внушит, А только душу иссушит, И к Марину для награжденья, Быть может, прямо за Коцит Пошлют читать его творенья. Послушай дяди, милый мой: Ступай себе к слепой Фемиде Иль к дипломатике косой! Кропай, мой друг, посланья к Лиде, Оставь военные грехи И в сладостях успокоенья Пиши сенатские решенья И пятистопные стихи; И не с гусарского корнета, — Возьми пример с того поэта, С того, которого рука Нарисовала Ермака В снегах незнаемого света, И плен могучего Мегмета, И мужа модного рога, Который, милостию бога, Министр и сладостный певец, Был строгой чести образец, Как образец он будет слога». Всё так, почтенный дядя мой, Почтен, кто глупости людской Решит запутанные споры; Умен, кто хитрости рукой Переплетает меж собой Дипломатические вздоры И правит нашею судьбой. Смешон, конечно, мирный воин, И эпиграммы самой злой В известных «Святках» он достоин. Но что прелестней и живей Войны, сражений и пожаров, Кровавых и пустых полей, Бивака, рыцарских ударов? И что завидней бранных дней Не слишком мудрых усачей, Но сердцем истинных гусароь Они живут в своих шатрах, Вдали забав и нег и граций, Как жил бессмертный трус Гораций В тибурских сумрачных лесах; Не знают света принужденья, Не ведают, что скука, страх; Дают обеды и сраженья, Поют и рубятся в боях. Счастлив, кто мил и страшен миру; О ком за песни, за дела Гремит правдивая хвала; Кто славил Марса и Темиру И бранную повесил лиру Меж верной сабли и седла. Но вы, враги трудов и славы, Питомцы Феба и забавы, Вы, мирной праздности друзья Шепну вам на-ухо: вы правы, И с вами соглашаюсь я! Бог создал для себя природу, Свой рай и счастие глупцам, Злословие, мужчин и моду, Конечно, для забавы дам, Заботы знатному народу, Дурачество для всех, — а нам Уединенье и свободу!

Письмо к Лиде

Лишь благосклонный мрак раскинет Над нами тихой свой покров, И время к полночи придвинет Стрелу медлительных часов, Когда не спит в тиши природы Одна счастливая любовь: Тогда моей темницы вновь Покину я немые своды… Летучих остальных минут Мне слишком тягостна потеря — Но скоро Аргусы заснут, Замкам предательным поверя, И я в обители твоей… По скорой поступи моей, По сладострастному молчанью, По смелым, трепетным рукам, По воспаленному дыханью И жарким, ласковым устам Узнай любовника — настали Восторги, радости мои!.. О Лида, если б умирали С блаженства, неги и любви!

Князю А. М. Горчакову

Встречаюсь я с осьмнадцатой весной. В последний раз, быть может, я с тобой, Задумчиво внимая шум дубравный, Над озером иду рука с рукой. Где вы, лета беспечности недавней? С надеждами во цвете юных лет, Мой милый друг, мы входим в новый свет; Но там удел назначен нам не равный, И розно наш оставим в жизни след. Тебе рукой Фортуны своенравной Указан путь и счастливый, и славный, — Моя стезя печальна и темна; И нежная краса тебе дана. И нравиться блестящий дар природы, И быстрый ум, и верный, милый нрав; Ты сотворен для сладостной свободы, Для радости, для славы, для забав. Они пришли, твои златые годы, Огня любви прелестная пора. Спеши любить и, счастливый вчера, Сегодня вновь будь счастлив осторожно; Амур велит: и завтра, если можно, Вновь миртами красавицу венчай… О, скольких слез, предвижу, ты виновник! Измены друг и ветреный любовник, Будь верен всем — пленяйся и пленяй. А мой удел… но пасмурным туманом Зачем же мне грядущее скрывать? Увы! нельзя мне вечным жить обманом И счастья тень, забывшись, обнимать. Вся жизнь моя — печальный мрак ненастья Две-три весны, младенцем, может быть, Я счастлив был, не понимая счастья; Они прошли, но можно ль их забыть? Они прошли, и скорбными глазами Смотря на путь, оставленный навек, — На краткий путь, усыпанный цветами, Которым я так весело протек, Я слезы лью, я трачу век напрасно, Мучительным желанием горя. Твоя заря — заря весны прекрасной; Моя ж, мой друг, — осенняя заря. Я знал любовь, но не знавал надежды, Страдал один, в безмолвии любил. Безумный, сон покинул томны вежды, Но мрачные я грезы не забыл. Душа полна невольной, грустной думой: Мне кажется: на жизненном пиру Один с тоской явлюсь я, гость угрюмый, Явлюсь на час — и одинок умру. И не придет друг сердца незабвенный В последний миг мой томный взор сомкнуть, И не придет на холм уединенный В последний раз с любовию вздохнуть! Ужель моя пройдет пустынно младость? Иль мне чужда счастливая любовь? Ужель умру, не ведая, что радость? Зачем же жизнь дана мне от богов? Чего мне ждать? В рядах забытый воин, Среди толпы затерянный певец, Каких наград я в будущем достоин И счастия какой возьму венец? Но что?.. Стыжусь!.. Нет, ропот — униженье. Нет, праведно богов определенье! Ужель лишь мне не ведать ясных дней? Нет! и в слезах сокрыто наслажденье, И в жизни сей мне будет утешенье: Мой скромный дар и счастие друзей.

В альбом

Пройдет любовь, умрут желанья; Разлучит нас холодный свет; Кто вспомнит тайные свиданья, Мечты, восторги прежних лет?.. Позволь в листах воспоминанья Оставить им минутный след.

В альбом Илличевскому

Мой друг! неславный я поэт, Хоть христианин православный. Душа бессмертна, слова нет, Моим стихам удел неравный — И песни Музы своенравной, Забавы резвых, юных лет, Погибнут смертию забавной, И нас не тронет здешний свет! Ах! ведает мой добрый гений, Что предпочел бы я скорей Бессмертию души моей Бессмертие своих творений. Не властны мы в судьбе своей, По крайней мере, нет сомненья, Сей плод небрежный вдохновенья, Без подписи, в твоих руках На скромных дружества листках Уйдет от общего забвенья… Но пусть напрасен будет труд, Твоею дружбой оживленный — Мои стихи пускай умрут — Глас сердца, чувства неизменны Наверно их переживут!

Товарищам

Промчались годы заточенья Недолго, мирные друзья, Нам видеть кров уединенья И Царскосельские поля. Разлука ждет нас у порогу, Зовет нас дальний света шум, И каждый смотрит на дорогу С волненьем гордых, юных дум. Иной, под кивер спрятав ум, Уже в воинственном наряде Гусарской саблею махнул — В крещенской утренней прохладе Красиво мерзнет на параде, А греться едет в караул; Другой, рожденный быть вельможей, Не честь, а почести любя, У плута знатного в прихожей Покорным плутом зрит себя; Лишь я, судьбе во всем послушный, Счастливой лени верный сын, Душой беспечный, равнодушный, Я тихо задремал один… Равны мне писари, уланы, Равны Законы, кивера, Не рвусь я грудью в капитаны И не ползу в ассесора: Друзья! немного снисхожденья — Оставьте красный мне колпак, Пока его за прегрешенья Не променял я на шишак, Пока ленивому возможно, Не опасаясь грозных бед, Еще рукой неосторожной В июле распахнуть жилет.

Надпись на стене больницы

Вот здесь лежит больной студент; Его судьба неумолима. Несите прочь медикамент: Болезнь любви неизлечима!

В альбом Пущину

Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок, Исписанный когда-то мною, На-время улети в лицейский уголок Всесильной, сладостной мечтою. Ты вспомни быстрые минуты первых дней, Неволю мирную, шесть лет соединенья, Печали, радости, мечты души твоей, Размолвки дружества и сладость примиренья… Что было и не будет вновь… И с тихими тоски слезами Ты вспомни первую любовь. Мой друг, она прошла… но с первыми друзьями Не резвою мечтой союз твой заключен; Пред грозным временем, пред грозными судьбами, О милый, вечен он!

Кюхельбекеру

В последний раз, в тиши уединенья, Моим стихам внимает наш Пенат! Лицейской жизни милый брат, Делю с тобой последние мгновенья! Итак, они прошли — лета соединенья; — Итак, разорван он — наш братский верный круг! Прости!.. хранимый тайным небом, Не разлучайся, милый друг, С фортуной, дружеством и Фебом, — Узнай любовь — неведомую мне — Любовь надежд, восторгов, упоенья: И дни твои полетом сновиденья Да пролетят в счастливой тишине! Прости… где б ни был я: в огне ли смертной битвы, При мирных ли брегах родимого ручья, Святому братству верен я! И пусть… (услышит ли Судьба мои молитвы?) Пусть будут счастливы все, все твои друзья!

К портрету Каверина

В нем пунша и войны кипит всегдашний жар, На Марсовых полях он грозный был воитель, Друзьям он верный друг, красавицам мучитель, И всюду он гусар.

К письму

В нем радости мои; когда померкну я, Пускай оно груди бесчувственной коснется: Быть может, милые друзья, Быть может сердце вновь забьется.

Сновидение

Недавно, обольщен прелестным сновиденьем, В венце сияющем, царем я зрел себя; Мечталось, я любил тебя — И сердце билось наслажденьем. Я страсть у ног твоих в восторгах изъяснял. Мечты! ах! отчего вы счастья не продлили? Но боги не всего теперь меня лишили: Я только — царство потерял.

Она

«Печален ты: признайся, что с тобой». — Люблю, мой друг! — «Но кто ж тебя пленила?» — Она. — «Да кто ж? Глицера ль, Хлоя, Лила?» — О, нет! — «Кому ж ты жертвуешь душой?» — Ах! ей! — «Ты скромен, друг сердечный! Но почему ж ты столько огорчен? И кто виной? Супруг, отец, конечно…» — Не то, мой друг! — «Но что ж?» — Я ей не он.

Стихотворения написанные после учебы в лицее

* * *

Есть в России город Луга Петербургского округа; Хуже не было б сего Городишки на примете, Если б не было на свете Новоржева моего.

* * *

Простите, верные дубравы! Прости, беспечный мир полей, И легкокрылые забавы Столь быстро улетевших дней! Прости, Тригорское, где радость Меня встречала столько раз! На то ль узнал я вашу сладость, Чтоб навсегда покинуть вас? От вас беру воспоминанье. А сердце оставляю вам. Быть может (сладкое мечтанье!), Я к вашим возвращусь полям, Приду под липовые своды, На скат тригорского холма, Поклонник дружеской свободы, Веселья, граций и ума.

* * *

Орлов с Истоминой в постеле В убогой наготе лежал. Не отличился в жарком деле Непостоянный генерал. Не думав милого обидеть, Взяла Лаиса микроскоп И говорит: «Позволь увидеть, Чем ты меня, мой милый, <— >».

К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего саду

Митрополит, хвастун бесстыдный, Тебе прислав своих плодов, Хотел уверить нас, как видно, Что сам он бог своих садов. Возможно всё тебе — Харита Улыбкой Дряхлость победит, С ума сведет митрополита И пыл желаний в нем родит. И он, твой встретив взор волшебный, Забудет о своем кресте И нежно станет петь молебны Твоей небесной красоте.

Эпиграмма. <На Карамзина>

«Послушайте: я сказку вам начну Про Игоря и про его жену, Про Новгород и Царство Золотое, А может быть про Грозного царя…» — И, бабушка, затеяла пустое! Докончи нам «Илью-богатыря».

Тургеневу

Тургенев, верный покровитель Попов, евреев и скопцов, Но слишком счастливый гонитель И езуитов, и глупцов, И лености моей бесплодной, Всегда беспечной и свободной, Подруги благотворных снов! К чему смеяться надо мною, Когда я слабою рукою На лире с трепетом брожу И лишь изнеженные звуки Любви, сей милой сердцу муки, В струнах незвонких нахожу? Душой предавшись наслажденью, Я сладко, сладко задремал. Один лишь ты с глубокой ленью К трудам охоту сочетал; Один лишь ты, любовник страстный И Соломирской, и креста,[9] То ночью прыгаешь с прекрасной, То проповедуешь Христа. — На свадьбах и в Библейской зале, Среди веселий и забот, Роняешь Лунину на бале, Подъемлешь трепетных сирот; Ленивец милый на Парнассе, Забыв любви своей печаль, С улыбкой дремлешь в Арзамасе И спишь у графа де-Лаваль; Нося мучительное бремя Пустых иль тяжких должностей, Один лишь ты находишь время Смеяться лености моей. Не вызывай меня ты боле К навек оставленным трудам. Ни к поэтической неволе, Ни к обработанным стихам. Что нужды, если и с ошибкой И слабо иногда пою? Пускай Нинета лишь улыбкой Любовь беспечную мою Воспламенит и успокоит! А труд и холоден и пуст: Поэма никогда не стоит Улыбки сладострастных уст.

К ***

Не спрашивай, за чем унылой думой Среди забав я часто омрачен, За чем на всё подъемлю взор угрюмый, За чем не мил мне сладкой жизни сон; Не спрашивай, за чем душой остылой Я разлюбил веселую любовь И никого не называю милой — Кто раз любил, уж не полюбит вновь; Кто счастье знал, уж не узнает счастья. На краткой миг блаженство нам дано: От юности, от нег и сладострастья Останется уныние одно…

* * *

Краев чужих неопытный любитель И своего всегдашний обвинитель, Я говорил: в отечестве моем Где верный ум, где гений мы найдем? Где гражданин с душою благородной, Возвышенной и пламенно свободной? Где женщина — не с хладной красотой, Но с пламенной, пленительной, живой? Где разговор найду непринужденный, Блистательный, веселый, просвещенный? С кем можно быть не хладным, не пустым? Отечество почти я ненавидел — Но я вчера Галлицыну увидел И примирен с отечеством моим.

К ней

В печальной праздности я лиру забывал, Воображение в мечтах не разгоралось, С дарами юности мой гений отлетал, И сердце медленно хладело, закрывалось Вас вновь я призывал, о дни моей весны, Вы, пролетевшие под сенью тишины, Дни дружества, любви, надежд и грусти нежной, Когда, поэзии поклонник безмятежный, На лире счастливой я тихо воспевал Волнение любви, уныние разлуки — И гул дубрав горам передавал Мои задумчивые звуки… Напрасно! Я влачил постыдной лени груз, В дремоту хладную невольно погружался, Бежал от радостей, бежал от милых муз И — слезы на глазах — со славою прощался! Но вдруг, как молнии стрела, Зажглась в увядшем сердце младость, Душа проснулась, ожила, Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость. Всё снова расцвело! Я жизнью трепетал; Природы вновь восторженный свидетель, Живее чувствовал, свободнее дышал, Сильней пленяла добродетель… Хвала любви, хвала богам! Вновь лиры сладостной раздался голос юный, И с звонким трепетом воскреснувшие струны Несу к твоим ногам!..

Вольность. Ода

Беги, сокройся от очей, Цитеры слабая царица! Где ты, где ты, гроза царей. Свободы гордая певица? — Приди, сорви с меня венок, Разбей изнеженную лиру… Хочу воспеть Свободу миру, На тронах поразить порок. Открой мне благородный след Того возвышенного галла, Кому сама средь славных бед Ты гимны смелые внушала. Питомцы ветреной Судьбы, Тираны мира! трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, Восстаньте, падшие рабы! Увы! куда ни брошу взор — Везде бичи, везде железы, Законов гибельный позор, Неволи немощные слезы: Везде неправедная Власть В сгущенной мгле предрассуждений Воссела — Рабства грозный Гений И Славы роковая страсть. Лишь там над царскою главой Народов не легло страданье, Где крепко с Вольностью святой Законов мощных сочетанье; Где всем простерт их твердый щит, Где сжатый верными руками Граждан над равными главами Их меч без выбора скользит И преступленье с высока Сражает праведным размахом; Где не подкупна их рука Ни алчной скупостью, ни страхом. Владыки! вам венец и трон Дает Закон — а не природа; Стоите выше вы народа, Но вечный выше вас Закон. И горе, горе племенам, Где дремлет он неосторожно, Где иль народу иль царям Законом властвовать возможно! Тебя в свидетели зову, О мученик ошибок славных, За предков в шуме бурь недавных Сложивший царскую главу. Восходит к смерти Людовик В виду безмолвного потомства, Главой развенчанной приник К кровавой плахе Вероломства. Молчит Закон — народ молчит, Падет преступная секира… И се — злодейская порфира На галлах скованных лежит. Самовластительный Злодей! Тебя, твой трон я ненавижу, Твою погибель, смерть детей С жестокой радостию вижу. Читают на твоем челе Печать проклятия народы, Ты ужас мира, стыд природы; Упрек ты богу на земле. Когда на мрачную Неву Звезда полуночи сверкает, И беззаботную главу Спокойный сон отягощает, Глядит задумчивый певец На грозно спящий средь тумана Пустынный памятник тирана, Забвенью брошенный дворец — И слышит Клии страшный глас За сими страшными стенами, Калигуллы последний час Он видит живо пред очами, Он видит — в лентах и звездах, Вином и злобой упоенны Идут убийцы потаенны, На лицах дерзость, в сердце страх. Молчит неверный часовой, Опущен молча мост подъемный, Врата отверсты в тьме ночной Рукой предательства наемной… О стыд! о ужас наших дней! Как звери, вторглись янычары!.. Падут бесславные удары… Погиб увенчанный злодей. И днесь учитесь, о цари: Ни наказанья, ни награды, Ни кров темниц, ни алтари Не верные для вас ограды. Склонитесь первые главой Под сень надежную Закона, И станут вечной стражей трона Народов вольность и покой.

* * *

Не угрожай ленивцу молодому. Безвременной кончины я не жду. В венке любви к приюту гробовому Не думав ни о чем, без робких слез иду. Я мало жил, я наслаждался мало… Но иногда цветы веселья рвал — Я жизни видел лишь начало

Кривцову

Не пугай нас, милый друг, Гроба близким новосельем: Право, нам таким бездельем Заниматься недосуг. Пусть остылой жизни чашу Тянет медленно другой; Мы ж утратим юность нашу Вместе с жизнью дорогой; Каждый у своей гробницы Мы присядем на порог: У пафосския царицы Свежий выпросим венок, Лишний миг у верной лени, Круговой нальем сосуд — И толпою наши тени К тихой Лете убегут. Смертный миг наш будет светел; И подруги шалунов Соберут их легкой пепел В урны праздные пиров.

Лицейские стихотворения, переделанные в 1817–1829 гг. и напечатанные Пушкиным

Лицинию

Лициний, зришь ли ты: на быстрой колеснице, Венчанный лаврами, в блестящей багрянице, Спесиво развалясь, Ветулий молодой В толпу народную летит по мостовой? Смотри, как все пред ним смиренно спину клонят. Смотри, как ликторы народ несчастный гонят! Льстецов, сенаторов, прелестниц длинный ряд Умильно вслед за ним стремит усердный взгляд; Ждут, ловят с трепетом улыбки, глаз движенья, Как будто дивного богов благословенья: И дети малые и старцы в сединах, Все ниц пред идолом безмолвно пали в прах: Для них и след колес, в грязи напечатленный, Есть некий памятник почетный и священный. О Ромулов народ, скажи, давно ль ты пал? Кто вас поработил и властью оковал? Квириты гордые под иго преклонились. Кому ж, о небеса, кому поработились? (Скажу ль?) Ветулию! Отчизне стыд моей, Развратный юноша воссел в совет мужей; Любимец деспота сенатом слабым правит, На Рим простер ярем, отечество бесславит; Ветулий римлян царь!.. О стыд, о времена! Или вселенная на гибель предана? Но кто под портиком, с поникшею главою, В изорванном плаще, с дорожною клюкою, Сквозь шумную толпу нахмуренный идет? «Куда ты, наш мудрец, друг истины, Дамет!» — «Куда: не знаю сам; давно молчу и вижу; На век оставлю Рим: я рабство ненавижу». Лициний, добрый друг! Не лучше ли и нам, Смиренно поклонясь Фортуне и мечтам, Седого циника примером научиться? С развратным городом не лучше ль нам проститься, Где всё продажное: законы, правота, И консул, и трибун, и честь, и красота? Пускай Глицерия, красавица младая, Равно всем общая, как чаша круговая, Неопытность других в наемну ловит сеть! Нам стыдно слабости с морщинами иметь; Тщеславной юности оставим блеск веселий: Пускай бесстыдный Клит, слуга вельмож, Корнелий Торгуют подлостью и с дерзостным челом От знатных к богачам ползут из дома в дом! Я сердцем римлянин: кипит в груди свобода; Во мне не дремлет дух великого народа. Лициний, поспешим далеко от забот, Безумных мудрецов, обманчивых красот! Завистливой судьбы в душе презрев удары, В деревню пренесем отеческие лары! В прохладе древних рощ, на берегу морском, Найти нетрудно нам укромный, светлый дом, Где, больше не страшась народного волненья. Под старость отдохнем в глуши уединенья, И там, расположась в уютном уголке, При дубе пламенном, возженном в камельке, Воспомнив старину за дедовским фиялом, Свой дух воспламеню жестоким Ювеналом, В сатире праведной порок изображу И нравы сих веков потомству обнажу. О Рим, о гордый край разврата, злодеянья! Придет ужасный день, день мщенья, наказанья Предвижу грозного величия конец: Падет, падет во прах вселенныя венец. Народы юные, сыны свирепой брани, С мечами на тебя подымут мощны длани, И горы и моря оставят за собой И хлынут на тебя кипящею рекой. Исчезнет Рим: его покроет мрак глубокой; И путник, устремив на груды камней око, Воскликнет, в мрачное раздумье углублен: «Свободой Рим возрос, а рабством погублен».

Старик

Уж я не тот любовник страстный, Кому дивился прежде свет: Моя весна и лето красно На век прошли, пропал и след. Амур, бог возраста младого! Я твой служитель верный был; Ах, если б мог родиться снова, Уж так ли б я тебе служил!

Роза

Где наша роза, Друзья мои? Увяла роза, Дитя зари. Не говори: Так вянет младость! Не говори: Вот жизни радость! Цветку скажи: Прости, жалею! И на лилею Нам укажи.

Гроб Анакреона

Всё в таинственном молчаньи; Холм оделся темнотой; Ходит в облачном сияньи Полумесяц молодой. Вижу: лира над могилой Дремлет в сладкой тишине; Лишь порою звон унылый, Будто лени голос милый, В мертвой слышится струне. Вижу: горлица на лире, В розах кубок и венец… Други, здесь почиет в мире Сладострастия мудрец. Посмотрите: на порфире Оживил его резец! Здесь он в зеркало глядится, Говоря: «Я сед и стар, Жизнью дайте ж насладиться: Жизнь, увы, не вечный дар!» Здесь, подняв на лиру длани И нахмуря важно бровь, Хочет петь он бога брани, Но поет одну любовь. Здесь готовится природе Долг последний заплатить: Старец пляшет в хороводе, Жажду просит утолить. Вкруг любовника седого Девы скачут и поют; Он у времени скупого Крадет несколько минут. Вот и музы, и хариты В гроб любимца увели; Плющем, розами увиты, Игры вслед за ним пошли. Он исчез, как наслажденье, Как веселый сон любви. Смертный, век твой привиденье: Счастье резвое лови; Наслаждайся, наслаждайся; Чаще кубок наливай; Страстью пылкой утомляйся И за чашей отдыхай!

Певец

Слыхали ль вы за рощей глас ночной Певца любви, певца своей печали? Когда поля в час утренний молчали, Свирели звук унылый и простой Слыхали ль вы? Встречали ль вы в пустынной тьме лесной Певца любви, певца своей печали? Следы ли слез, улыбку ль замечали, Иль тихий взор, исполненный тоской, Встречали вы? Вздохнули ль вы, внимая тихой глас Певца любви, певца своей печали? Когда в лесах вы юношу видали: Встречая взор его потухших глаз, Вздохнули ль вы?

К Морфею

Морфей, до утра дай отраду Моей мучительной любви. Приди, задуй мою лампаду, Мои мечты благослови! Сокрой от памяти унылой Разлуки страшный приговор! Пускай увижу милый взор. Пускай услышу голос милый. Когда ж умчится ночи мгла, И ты мои покинешь очи, О, если бы душа могла Забыть любовь до новой ночи!

Друзьям

Богами вам еще даны Златые дни, златые ночи, И томных дев устремлены На вас внимательные очи. Играйте, пойте, о друзья! Утратьте вечер скоротечный; И вашей радости беспечной Сквозь слезы улыбнуся я.

Амур и Гименей

Сегодня, добрые мужья. Повеселю вас новой сказкой. Знавали ль вы, мои друзья, Слепого мальчика с повязкой? Слепого?.. Вот? Помилуй, Феб! Амур совсем, друзья, не слеп: Но шалуну пришла ж охота, Чтоб, людям на смех и на зло, Его безумие вело. Безумие ведет Эрота: Но вдруг, не знаю почему, Оно наскучило ему. Взялся за новую затею: Повязку с милых сняв очей, Идет проказник к Гименею… А что такое Гименей? Он сын Вулкана молчаливый, Холодный, дряхлый и ленивый, Ворчит и дремлет целый век, А впрочем добрый человек, Да нрав имеет он ревнивый. От ревности печальный бог Спокойно подремать не мог; Всё трусил маленького брата, За ним подсматривал тайком И караулил сопостата С своим докучным фонарем. Вот мальчик мой к нему подходит И речь коварную заводит: «Развеселися, Гименей! Ну, помиримся, будь умней! Забудь, товарищ мой любезный, Раздор смешной и бесполезный! Да только навсегда, смотри! Возьми ж повязку в память, милый, А мне фонарь свой подари!» И что ж? Поверил бог унылый. Амур от радости прыгнул, И на глаза со всей он силы Обнову брату затянул. Гимена скучные дозоры С тех пор пресеклись по ночам; Его завистливые взоры Теперь не страшны красотам; Спокоен он, но брат коварный, Шутя над честью и над ним, Войну ведет неблагодарный С своим союзником слепым. Лишь сон на смертных налетает, Амур в молчании ночном Фонарь любовнику вручает И сам счастливца провожает К уснувшему супругу в дом; Сам от беспечного Гимена Он охраняет тайну дверь… Пойми меня, мой друг Елена, И мудрой повести поверь!

Шишкову

Шалун, увенчанный Эратой и Венерой, Ты ль узника манишь в владения свои, В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой, Где нежился Тибулл, Мелецкий и Парни? Тебе, балованный питомец Аполлона, С их лирой соглашать игривую свирель: Веселье резвое и нимфы Геликона Твою счастливую качали колыбель. Друзей любить открытою душою, В молчаньи чувствовать, пленяться красотою — Вот жребий мой; ему я следовать готов, Но, милый, сжалься надо мною, Не требуй от меня стихов! Не вечно нежиться в приятном ослепленьи: Докучной истины я поздний вижу свет. По доброте души я верил в упоеньи Мечте шепнувшей: ты поэт, — И, презря мудрые угрозы и советы, С небрежной леностью нанизывал куплеты, Игрушкою себя невинной веселил; Угодник Бахуса, я, трезвый меж друзьями, Бывало, пел вино водяными стихами: Мечтательных Дорид и славил и бранил, Иль дружбе плел венок, и дружество зевало И сонные стихи в просонках величало. Но долго ли меня лелеял Аполлон? Душе наскучили парнасские забавы; Не долго снились мне мечтанья муз и славы; И, строгим опытом невольно пробужден, Уснув меж розами, на тернах я проснулся, Увидел, что еще не гения печать — Охота смертная на рифмах лепетать, Сравнив стихи твои с моими, улыбнулся: И полно мне писать.

Пробуждение

Мечты, мечты, Где ваша сладость? Где ты, где ты, Ночная радость? Исчезнул он, Веселый сон, И одинокой Во тме глубокой Я пробужден. Кругом постели Немая ночь. Вмиг охладели, Вмиг улетели Толпою прочь Любви мечтанья. Еще полна Душа желанья И ловит сна Воспоминанья. Любовь, любовь, Внемли моленья: Пошли мне вновь Свои виденья, И поутру, Вновь упоенный, Пускай умру Непробужденный.

Любопытный

— Что ж нового? «Ей-богу, ничего». — Эй, не хитри: ты верно что-то знаешь, Не стыдно ли, от друга своего, Как от врага, ты вечно всё скрываешь. Иль ты сердит: помилуй, брат, за что? Не будь упрям: скажи ты мне хоть слово «Ох! отвяжись, я знаю только то, Что ты дурак, да это уж не ново».

К Каверину

Забудь, любезный мой Каверин, Минутной резвости нескромные стихи. Люблю я первый, будь уверен, Твои счастливые грехи. Всё чередой идет определенной, Всему пора, всему свой миг: Смешон и ветреный старик, Смешон и юноша степенный. Пока живется нам, живи, Гуляй в мое воспоминанье; Молись и Вакху и любви И черни презирай ревнивое роптанье: Она не ведает, что дружно можно жить С Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом, Что ум высокий можно скрыть Безумной шалости под легким покрывалом.

Дельвигу

Любовью, дружеством и ленью Укрытый от забот и бед, Живи под их надежной сенью: В уединении ты счастлив: ты поэт. Наперснику богов не страшны бури злые: Над ним их промысел высокий и святой; Его баюкают камены молодые И с перстом на устах хранят его покой. О милый друг, и мне богини песнопенья Еще в младенческую грудь Влияли искру вдохновенья И тайный указали путь: Я лирных звуков наслажденья Младенцем чувствовать умел, И лира стала мой удел. Но где же вы, минуты упоенья, Неизъяснимый сердца жар, Одушевленный труд и слезы вдохновенья! Как дым исчез мой легкой дар. Как рано зависти привлек я взор кровавый И злобной клеветы невидимый кинжал! Нет, нет, ни счастием, ни славой, Ни гордой жаждою похвал Не буду увлечен! В бездействии счастливом Забуду милых муз, мучительниц моих; Но может быть вздохну в восторге молчаливом, Внимая звуку струн твоих.

В. Л. Пушкину

Что восхитительней, живей Войны, сражений и пожаров, Кровавых и пустых полей, Бивака, рыцарских ударов? И что завидней кратких дней Не слишком мудрых усачей, Но сердцем истинных гусаров? Они живут в своих шатрах, Вдали забав и нег и граций, Как жил бессмертный трус Гораций В тибурских сумрачных лесах; Не знают света принужденья, Не ведают что скука, страх; Дают обеды и сраженья, Поют и рубятся в боях. Счастлив, кто мил и страшен миру: О ком за песни, за дела Гремит правдивая хвала: Кто славил Марса и Темиру И бранную повесил лиру Меж верной сабли и седла!

Разлука

В последний раз, в сени уединенья. Моим стихам внимает наш пенат. Лицейской жизни милый брат, Делю с тобой последние мгновенья. Прошли лета соединенья; Разорван он, наш верный круг. Прости! Хранимый небом, Не разлучайся, милый друг, С свободою и Фебом! Узнай любовь, неведомую мне, Любовь надежд, восторгов, упоенья: И дни твои полетом сновиденья Да пролетят в счастливой тишине! Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы, При мирных ли брегах родимого ручья, Святому братству верен я. И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?), Пусть будут счастливы все, все твоя друзья!

Стихотворения 1818 г

Торжество Вакха

Откуда чудный шум, неистовые клики? Кого, куда зовут и бубны и тимпан? Что значат радостные лики И песни поселян? В их круге светлая свобода Прияла праздничный венок. Но двинулись толпы народа… Он приближается… Вот он, вот сильный бог! Вот Бахус мирный, вечно юный! Вот он, вот Индии герой! О радость! Полные тобой Дрожат, готовы грянуть струны Не лицемерною хвалой!.. Эван, эвое! Дайте чаши! Несите свежие венцы! Невольники, где тирсы наши? Бежим на мирный бой, отважные бойцы! Вот он! вот Вакх! О час отрадный! Державный тирс в его руках; Венец желтеет виноградный В черно кудрявых волосах… Течет. Его младые тигры С покорной яростью влекут; Кругом летят эроты, игры — И гимны в честь ему поют. За ним теснится козлоногий И фавнов и сатиров рой, Плющом опутаны их роги; Бегут смятенною толпой Во след за быстрой колесницей, Кто с тростниковою цевницей, Кто с верной кружкою своей; Тот оступившись упадает И бархатный ковер полей Вином багровым обливает При диком хохоте друзей. — Там дале вижу дивный ход! Звучат веселые тимпаны; Младые нимфы и сильваны, Составя шумный хоровод, Несут недвижного Силена… Вино струится, брызжет пена, И розы сыплются кругом: Несут за спящим стариком И тирс, символ победы мирной, И кубок тяжко-золотой, Венчанный крышкою сапфирной — Подарок Вакха дорогой. Но воет берег отдаленный. Власы раскинув по плечам, Венчанны гроздьем, обнаженны, Бегут вакханки по горам. Тимпаны звонкие, кружась меж их перстами, Гремят — и вторят их ужасным голосам. Промчалися, летят, свиваются руками, Волшебной пляской топчут луг, И младость пылкая толпами Стекается вокруг. Поют неистовые девы; Их сладострастные напевы В сердца вливают жар любви; Их перси дышут вожделеньем; Их очи, полные безумством и томленьем, Сказали: счастие лови! Их вдохновенные движенья Сперва изображают нам Стыдливость милого смятенья, Желанье робкое — а там Восторг и дерзость наслажденья. Но вот рассыпались — по холмам и полям; Махая тирсами несутся; Уж издали их вопли раздаются, И гул им вторит по лесам: Эван, эвое! Дайте чаши! Несите свежие венцы! Невольники, где тирсы наши? Бежим на мирный бой, отважные бойцы! Друзья, в сей день благословенный Забвенью бросим суеты! Теки, вино, струею пенной В честь Вакха, муз и красоты! Эван, эвое! Дайте чаши! Несите свежие венцы! Невольники, где тирсы наши? Бежим на мирный бой, отважные бойцы!

Кн. Голицыной. Посылая ей оду «Вольность»

Простой воспитанник Природы, Так я бывало воспевал Мечту прекрасную Свободы И ею сладостно дышал. Но вас я вижу, вам внимаю, И что же?… слабый человек!.. Свободу потеряв навек, Неволю сердцем обожаю.

* * *

Когда сожмешь ты снова руку. Которая тебе дарит На скучный путь и на разлуку Святую Библию Харит? Амур нашел ее в Цитере, В архиве Шалости младой. По ней молись своей Венере Благочестивою душой. Прости, эпикуреец мой! Останься век, каков ты ныне, Лети во мрачный Альбион! Да сохранят тебя в чужбине Христос и верный Купидон! Неси в чужой предел Пената, Но, помня прежни дни свои, Люби недевственного брата, Страдальца чувственной любви!

Выздоровление

Тебя ль я видел, милый друг? Или неверное то было сновиденье, Мечтанье смутное, и пламенный недуг Обманом волновал мое воображенье? В минуты мрачные болезни роковой Ты ль, дева нежная, стояла надо мной В одежде воина с неловкостью приятной? Так, видел я тебя; мой тусклый взор узнал Знакомые красы под сей одеждой ратной: И слабым шопотом подругу я назвал… Но вновь в уме моем стеснились мрачны грезы, Я слабою рукой искал тебя во мгле… И вдруг я чувствую твое дыханье, слезы И влажный поцелуй на пламенном челе… Бессмертные! с каким волненьем Желанья, жизни огнь по сердцу пробежал! Я закипел, затрепетал… И скрылась ты прелестным привиденьем! Жестокой друг! меня томишь ты упоеньем: Приди, меня мертвит любовь! В молчаньи благосклонной ночи Явись, волшебница! пускай увижу вновь Под грозным кивером твои небесны очи, И плащ, и пояс боевой, И бранной обувью украшенные ноги. Не медли, поспешай, прелестный воин мой, Приди, я жду тебя. Здоровья дар благой Мне снова ниспослали боги, А с ним и сладкие тревоги Любви таинственной и шалости младой.

Жуковскому

Когда, к мечтательному миру Стремясь возвышенной душой, Ты держишь на коленях лиру Нетерпеливою рукой; Когда сменяются виденья Перед тобой в волшебной мгле, И быстрый холод вдохновенья Власы подъемлет на челе, — Ты прав, творишь ты для немногих, Не для завистливых судей, Не для сбирателей убогих Чужих суждений и вестей, Но для друзей таланта строгих, Священной истины друзей. Не всякого полюбит счастье, Не все родились для венцов. Блажен, кто знает сладострастье Высоких мыслей и стихов! Кто наслаждение прекрасным В прекрасный получил удел И твой восторг уразумел Восторгом пламенным и ясным.

К портрету Жуковского

Его стихов пленительная сладость Пройдет веков завистливую даль, И, внемля им, вздохнет о славе младость Утешится безмолвная печаль И резвая задумается радость.

<На Каченовского.>

Бессмертною рукой раздавленный зоил, Позорного клейма ты вновь не заслужил! Бесчестью твоему нужна ли перемена? Наш Тацит на тебя захочет ли взглянуть? Уймись — и прежним ты стихом доволен будь, Плюгавый выползок из гузна Дефонтена!

* * *

Могущий бог садов — паду перед тобой, Прияп, ты, коему всё жертвует в природе<?> Твой лик уродливый поставил я с мольбой [В моем смиренном огороде], Не с тем, чтоб удалял ты своенравных коз И пти[чек] от [плодов] и нежных <и> незрелых, Тебя украсил <я> венком <из> диких роз При пляске поселян веселых

* * *

«Дубравы, где в тиши свободы…» Zauberei der ersten Liebe!.. Wieland.[10] Дубравы, где в тиши свободы Встречал я счастьем каждый день, Ступаю вновь под ваши своды, Под вашу дружескую тень. — И для[меня] воскресла радость, И душу взволновали вновь Моя потерянная младость, Тоски мучительная сладость [И сердца первая] любовь. Любовник муз уединенный, В с<ени пленительных> дубрав, Я был свидетель умиленный Ее [младенческих] забав. Она цвела передо мною, И <я> чудесной красоты Уже отгадывал мечтою Еще неясные черты, И мысль об ней одушевила [Моей] цевницы первый звук [И тайне сердце научила].

Мечтателю

Ты в страсти горестной находишь наслажденье: Тебе приятно слезы лить, Напрасным пламенем томить воображенье И в сердце тихое уныние таить. Поверь, не любишь ты, неопытный мечтатель. О если бы тебя, унылых чувств искатель, Постигло страшное безумие любви; Когда б весь яд ее кипел в твоей крови: Когда бы в долгие часы бессонной ночи, На ложе, медленно терзаемый тоской, Ты звал обманчивый покой, Вотще смыкая скорбны очи, Покровы жаркие рыдая обнимал И сохнул в бешенстве бесплодного желанья, — Поверь, тогда б ты не питал Не благодарного мечтанья! Нет, нет! в слезах упав к ногам Своей любовницы надменной, Дрожащий, бледный, исступленный, Тогда б воскликнул ты к богам: «Отдайте, боги, мне рассудок омраченный, Возьмите от меня сей образ роковой! Довольно я любил; отдайте мне покой!» Но мрачная любовь и образ незабвенный Остались вечно бы с тобой.

К Н. Я. Плюсковой

На лире скромной, благородной Земных богов я не хвалил И силе в гордости свободной Кадилом лести не кадил. Свободу лишь учася славить, Стихами жертвуя лишь ей, Я не рожден царей забавить Стыдливой Музою моей. Но, признаюсь, под Геликоном, Где Касталийский ток шумел, Я, вдохновенный Аполлоном, Елисавету втайне пел. Небесного земной свидетель, Воспламененною душой Я пел на троне добродетель С ее приветною красой. Любовь и тайная Свобода Внушали сердцу гимн простой. И неподкупный голос мой Был эхо русского народа.

К***

Счастлив, кто близ тебя, любовник упоенный, Без томной робости твой ловит светлый взор, Движенья милые, игривый разговор И след улыбки незабвенной.

* * *

И я слыхал, что божий свет Единой дружбою прекрасен, Что без нее отрады нет, Что жизни б путь нам был ужасен, Когда б не тихой дружбы свет. Но слушай — чувство есть другое: Оно и нежит и томит, В трудах, заботах и в покое Всегда не дремлет и горит: Оно мучительно, жестоко, Оно всю душу в нас мертвит, Коль язвы тяжкой <и> глубокой Елей надежды не живит… Вот страсть, которой я сгораю!.. Я вяну, гибну в цвете лет, Но исцелиться не желаю…

* * *

Как сладостно!.. но, боги, как опасно Тебе внимать, твой видеть милый взор!.. Забуду ли улыбку, взор прекрасный И огненный, [волшебный] разговор! Волшебница, зачем тебя я видел — [Узнав тебя], блаженство я познал — И счастие мое возненавидел.

Сказки Noel.[11]

Ура! в Россию скачет Кочующий деспот. Спаситель горько плачет, За ним и весь народ. Мария в хлопотах Спасителя стращает: «Не плачь, дитя, не плачь, сударь: Вот бука, бука — русской царь!» Царь входит и вещает: «Узнай, народ российской, Что знает целый мир: И прусский и австрийский Я сшил себе мундир. О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен; Меня газетчик прославлял; Я пил, и ел, и обещал — И делом не замучен. Послушайте в прибавку, Что сделаю потом: Лаврову дам отставку, А Соца — в желтый дом: Закон постановлю на место вам Горголи, И людям я права людей. По царской милости моей, Отдам из доброй воли». От радости в постеле Расплакался дитя: «Неуж то в самом деле? Неуж то не шутя?» А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки; Уснуть уж время наконец, Ну, слушай же, как царь-отец Рассказывает сказки».

Прелестнице

К чему нескромным сим убором, Умильным голосом и взором Младое сердце распалять И тихим, сладостным укором К победе легкой вызывать? К чему обманчивая нежность, Стыдливости притворный вид, Движений томная небрежность И трепет уст и жар ланит? Напрасны хитрые старанья; В порочном сердце жизни нет… Невольный хлад негодованья Тебе мой роковой ответ. Твоею прелестью надменной Кто не владел во тьме ночной? Скажи: у двери оцененной Твоей обители презренной Кто смелой не стучал рукой? Нет, нет, другому свой завялый Неси, прелестница, венок; Ласкай неопытный порок, В твоих объятиях усталый; Но гордый замысел забудь: Не привлечешь питомца музы Ты на предательную грудь! Неси другим наемны узы, Своей любви постыдный торг, Корысти хладные лобзанья И принужденные желанья, И златом купленный восторг!

К Чедаеву

Любви, надежды, тихой славы Недолго нежил нас обман, Исчезли юные забавы, Как сон, как утренний туман; Но в нас горит еще желанье, Под гнетом власти роковой Нетерпеливою душой Отчизны внемлем призыванье. Мы ждем с томленьем упованья Минуты вольности святой, Как ждет любовник молодой Минуты верного свиданья. Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы! Товарищ, верь: взойдет она, Звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна, И на обломках самовластья Напишут наши имена!

Стихотворения 1819 г

Лаиса, я люблю твой смелый, [вольный] взор, Неутолимый жар, открытые <?> желанья И непрерывные лобзанья И страсти полный разговор. Люблю горящих уст я вызовы немые, Восторги быстрые, живые

Элегия

Воспоминаньем упоенный, С благоговеньем и тоской Объемлю грозный мрамор твой, Кагула памятник надменный. Не смелый подвиг россиян, Не слава, дар Екатерине, Не задунайский великан Меня воспламеняют ныне… ……………………… ………………………

27 мая 1819

Веселый вечер в жизни нашей Запомним, юные друзья; Шампанского в стеклянной чаше Шипела хладная струя. Мы пили — и Венера с нами Сидела прея за столом. Когда ж вновь сядем в четвером С б<……>, вином и чубуками?

<На стурдзу.>

Холоп венчанного солдата, Благодари свою судьбу: Ты стоишь лавров Герострата И смерти немца Коцебу.

<O. Массон.>

Ольга, крестница Киприды. Ольга, чудо красоты, Как же ласки и обиды Расточать привыкла ты! Поцалуем сладострастья [Ты, тревожа сердце в нас,] Соблазнительного счастья Назначаешь тайный час. Мы с горячкою любовной Прибегаем в час условный, В дверь стучим — но в сотый раз Слышим твой коварный шопот И служанки сонный ропот, И насмешливый отказ. Ради резвого разврата, Приапических затей. Ради неги, ради злата, Ради прелести твоей, Ольга, жрица наслажденья, Внемли наш влюбленный плач — Ночь восторгов, ночь забвенья Нам наверное назначь.

<Мансурову.>

Мансуров, закадышный друг, Надень венок терновый! Вздохни — и рюмку выпей вдруг За здравие Крыловой. Поверь, она верна тебе. Как девственница Ласси, Она покорствует судьбе И госпоже Казасси. Но скоро счастливой рукой Набойку школы скинет, На бархат ляжет пред тобой И <………………>.

* * *

Позволь душе моей открыться пред тобою И в дружбе сладостной отраду почерпнуть. Скучая жизнию, томимый суетою, [Я жажду] близ тебя, друг нежный, отдохнуть… Ты помнишь, милая, — зарею наших лет, Младенцы, мы любить умели… Как быстро, [быстро] улетели < > В кругу чужих, в немилой стороне, Я мало жил и наслаждался мало! И дней моих печальное начало Наскучило, давно постыло мне! К чему мне жизнь, я не рожден для счастья, [Для радостей], для дружбы, для забав, избежав, Я хладно пил из чаши сладо<страстья>.

Дорида

В Дориде нравятся и локоны златые, И бледное лицо, и очи голубые… Вчера, друзей моих оставя пир ночной, В ее объятиях я негу пил душой: Восторги быстрые восторгами сменялись, Желанья гасли вдруг и снова разгорались: Я таял; но среди неверной темноты Другие милые мне виделись черты, И весь я полон был таинственной печали, И имя чуждое уста мои шептали.

N. N. <В. В. Энгельгардту>

Я ускользнул от Эскулапа Худой, обритый — но живой: Его мучительная лапа Не тяготеет надо мной. Здоровье, легкой друг Приапа, И сон, и сладостный покой, Как прежде, посетили снова Мой угол тесный и простой. Утешь и ты полу-больного! Он жаждет видеться с тобой, С тобой, счастливый беззаконник, Ленивый Пинда гражданин, Свободы, Вакха верный сын, Венеры набожный поклонник И наслаждений властелин! От суеты столицы праздной, От хладных прелестей Невы, От вредной сплетницы молвы, От скуки, столь разнообразной, Меня зовут холмы, луга, Тенисты клены огорода, Пустынной речки берега И деревенская свобода. Дай руку мне. Приеду я В начале мрачном сентября: С тобою пить мы будем снова, Открытым сердцем говоря Насчет глупца, вельможи злого, Насчет холопа записного, Насчет небесного царя, А иногда насчет земного.

Орлову

О ты, который сочетал С душою пылкой, откровенной (Хотя и русской генерал) Любезность, разум просвещенный; О ты, который, с каждым днем Вставая на военну муку, Усталым усачам верьхом Преподаешь царей науку; Но не бесславишь сгоряча Свою воинственную руку Презренной палкой палача, Орлов, ты прав: я забываю Свои гусарские мечты И с Соломоном восклицаю: Мундир и сабля — суеты! На генерала Киселева Не положу своих надежд, Он очень мил, о том ни слова, Он враг коварства и невежд; За шумным, медленным обедом Я рад сидеть его соседом, До ночи слушать рад его; Но он придворный: обещанья Ему не стоят ничего. Смирив немирные желанья, Без долимана, без усов, Сокроюсь с тайною свободой, С цевницей, негой и природой Под сенью дедовских лесов; Над озером, в спокойной хате, Или в траве густых лугов, Или холма на злачном скате, В бухарской шапке и в халате Я буду петь моих богов, И буду ждать. — Когда ж восстанет С одра покоя бог мечей, И брани громкой вызов грянет, Тогда покину мир полей; Питомец пламенный Беллоны, У трона верный гражданин! Орлов, я стану под знамены Твоих воинственных дружин; В шатрах, средь сечи, средь пожаров, С мечом и с лирой боевой Рубиться буду пред тобой И славу петь твоих ударов.

К Щербинину

Житье тому, любезный друг, Кто страстью глупою не болен, Кому влюбиться недосуг, Кто занят всем и всем доволен; Кто Надиньку, под вечерок, За тайным ужином ласкает, И жирный страсбургский пирог Вином душистым запивает; Кто, удалив заботы прочь, Как верный сын пафосской веры Проводит набожную ночь С младой монашинкой Цитеры. По утру сладко дремлет он, Читая листик Инвалида; Весь день веселью посвящен, А в ночь — вновь царствует Киприда. И мы не так ли дни ведем, Щербинин, резвый друг забавы, С Амуром, Шалостью, вином, Покаместь молоды и здравы. Но дни младые пролетят, Веселье, нега нас покинут, Желаньям чувства изменят, Сердца иссохнут и остынут. Тогда — без песен, без подруг, Без наслаждений, без желаний, Найдем отраду, милый друг, В туманном сне воспоминаний! Тогда, качая головой, Скажу тебе у двери гроба: «Ты помнишь Фанни, милый мой?» И тихо улыбнемся оба.

Деревня

Приветствую тебя, пустынный уголок, Приют спокойствия, трудов и вдохновенья, Где льется дней моих невидимый поток На лоне счастья и забвенья. Я твой — я променял порочный двор Цирцей, Роскошные пиры, забавы, заблужденья На мирный шум дубров, на тишину полей, На праздность вольную, подругу размышленья. Я твой — люблю сей темный сад С его прохладой и цветами, Сей луг, уставленный душистыми скирдами, Где светлые ручьи в кустарниках шумят. Везде передо мной подвижные картины: Здесь вижу двух озер лазурные равнины, Где парус рыбаря белеет иногда, За ними ряд холмов и нивы полосаты, Вдали рассыпанные хаты, На влажных берегах бродящие стада, Овины дымные и мельницы крилаты; Везде следы довольства и труда… Я здесь, от суетных оков освобожденный, Учуся в Истине блаженство находить, Свободною душой Закон боготворить, Роптанью не внимать толпы непросвещенной, Участьем отвечать застенчивой Мольбе И не завидывать судьбе Злодея иль глупца — в величии неправом. Оракулы веков, здесь вопрошаю вас! В уединеньи величавом Слышнее ваш отрадный глас. Он гонит лени сон угрюмый, К трудам рождает жар во мне, И ваши творческие думы В душевной зреют глубине. Но мысль ужасная здесь душу омрачает: Среди цветущих нив и гор Друг человечества печально замечает Везде Невежества убийственный Позор. Не видя слез, не внемля стона, На пагубу людей избранное Судьбой, Здесь Барство дикое, без чувства, без закона, Присвоило себе насильственной лозой И труд, и собственность, и время земледельца. Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам, Здесь Рабство тощее влачится по браздам Неумолимого Владельца. Здесь тягостный ярем до гроба все влекут, Надежд и склонностей в душе питать не смея, Здесь девы юные цветут Для прихоти бесчувственной злодея. Опора милая стареющих отцов, Младые сыновья, товарищи трудов, Из хижины родной идут собой умножить Дворовые толпы измученных рабов. О, если б голос мой умел сердца тревожить! Почто в груди моей горит бесплодный жар, И не дан мне судьбой Витийства грозный дар? Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный И Рабство, падшее по манию царя, И над отечеством Свободы просвещенной Взойдет ли наконец прекрасная Заря?

* * *

Нет, нет, напрасны ваши пени, Я вас люблю, всё тот же я. Дни наши, милые <друзья>, Бегут как утренние тени, [Как воды быстрого ручья]. Давно ли тайными судьбами Нам жизни чаша подана! Еще для нас она полна, К ее краям прильнув устами, Мы пьем восторги и любовь, Для <?> нас <?> надежды, наслажденья, < > Как новы заблужденья! Мы наслаждаемся, цветем, Но память ищет оживляться <?>, Но сердце [тихим] сном В минувшем любит забываться.

Домовому

Поместья мирного незримый покровитель, Тебя молю, мой добрый домовой, Храни селенье, лес и дикой садик мой И скромную семьи моей обитель! Да не вредят полям опасный хлад дождей И ветра позднего осенние набеги; Да в пору благотворны снеги Покроют влажный тук полей! Останься, тайный страж, в наследственной сени, Постигни робостью полунощного вора И от недружеского взора Счастливый домик охрани! Ходи вокруг его заботливым дозором, Люби мой малый сад и берег сонных вод, И сей укромный огород С калиткой ветхою, с обрушенным забором! Люби зеленый скат холмов, Луга, измятые моей бродящей ленью, Прохладу лип и кленов шумный кров — Они знакомы вдохновенью.

<На стурдзу.>

Вкруг я Стурдзы хожу, Вкруг библического, Я на Стурдзу гляжу Монархического.[12]

<Юрьеву.>

Здорово, Юрьев имянинник! Здорово, Юрьев лейб-улан! Сегодня для тебя пустынник Осушит пенистый стакан. Здорово, <Юрьев имянинник! Здорово, Юрьев лейб-улан!> Здорово, рыцари лихие Любви, Свободы и вина! Для нас, союзники младые, Надежды лампа зажжена, Здорово, <рыцари лихие Любви, Свободы и вина!> Здорово, молодость и счастье, Застольный кубок и бордель, Где с громким смехом сладострастье Ведет нас пьяных на постель. 3дор<ово, молодость и счастье, Застольный кубок и бордель!>

Русалка

Над озером, в глухих дубровах, Спасался некогда Монах, Всегда в занятиях суровых, В посте, молитве и трудах. Уже лопаткою смиренной Себе могилу старец рыл — И лишь о смерти вожделенной Святых угодников молил. Однажды летом у порогу Поникшей хижины своей Анахорет молился богу. Дубравы делались черней; Туман над озером дымился, И красный месяц в облаках Тихонько по небу катился. На воды стал глядеть Монах. Глядит, невольно страха полный; Не может сам себя понять… И видит: закипели волны И присмирели вдруг опять… И вдруг… легка, как тень ночная, Бела, как ранний снег холмов, Выходит женщина нагая И молча села у брегов. Глядит на старого Монаха И чешет влажные власы. Святой Монах дрожит со страха И смотрит на ее красы. Она манит его рукою, Кивает быстро головой… И вдруг — падучею звездою — Под сонной скрылася волной. Всю ночь не спал старик угрюмый И не молился целый день — Перед собой с невольной думой Всё видел чудной девы тень. Дубравы вновь оделись тьмою; Пошла по облакам луна, И снова дева над водою Сидит, прелестна и бледна. Глядит, кивает головою, Целует из дали шутя, Играет, плещется волною, Хохочет, плачет, как дитя, Зовет Монаха, нежно стонет… «Монах, Монах! Ко мне, ко мне!..» И вдруг в волнах прозрачных тонет; И всё в глубокой тишине. На третий день отшельник страстный Близ очарованных брегов Сидел и девы ждал прекрасной, А тень ложилась средь дубров… Заря прогнала тьму ночную: Монаха не нашли нигде, И только бороду седую Мальчишки видели в воде.

Недокончанная картина

Чья мысль восторгом угадала, Постигла тайну красоты? Чья кисть, о небо, означала Сии небесные черты? Ты, гений!.. Но любви страданья Его сразили. Взор немой Вперил он на свое созданье И гаснет пламенной душой.

Уединение

Блажен, кто в отдаленной сени, Вдали взыскательных невежд,[13] Дни делит меж трудов и лени, Воспоминаний и надежд; Кому Судьба друзей послала, Кто скрыт, по милости Творца, От усыпителя глупца, От пробудителя нахала.

Веселый пир

Я люблю вечерний пир, Где Веселье председатель, А Свобода, мой кумир, За столом законодатель, Где до утра слово пей! Заглушает крики песен, Где просторен круг гостей, А кружок бутылок тесен.

Всеволожскому

Прости, счастливый сын пиров, Балованный дитя Свободы! Итак, от наших берегов, От мертвой области рабов, Капральства, прихотей и моды Ты скачешь в мирную Москву, Где наслажденьям знают цену, Беспечно дремлют на яву И в жизни любят перемену. Разнообразной и живой Москва пленяет пестротой, Старинной роскошью, пирами, Невестами, колоколами, Забавной, легкой суетой, Невинной прозой и стихами. Ты там на шумных вечерах Увидишь важное Безделье, Жеманство в тонких кружевах И Глупость в золотых очках, И тяжкой Знатности веселье, И Скуку с картами в руках. Всего минутный наблюдатель, Ты посмеешься под рукой; Но вскоре, верный обожатель Забав и лени золотой, Держася моего совета И волю всей душой любя, Оставишь круг большого света И жить решишься для себя. Уже в приюте отдаленном Я вижу мысленно тебя: Кипит в бокале опененном Аи холодная струя; В густом дыму ленивых трубок, В халатах, новые друзья Шумят и пьют! — задорный кубок Обходит их безумный круг, И мчится в радостях Досуг: А там египетские девы Летают, вьются пред тобой; Я слышу звонкие напевы, Стон неги, вопли, дикий вой Их исступленные движенья, Огонь неистовых очей И всё, мой друг, в душе твоей Рождает трепет упоенья… Но вспомни, милый: здесь одна, Тебя всечасно ожидая, Вздыхает пленница младая; Весь день уныла и томна, В своей задумчивости сладкой Тихонько плачет под окном От грозных Аргусов украдкой, И смотрит на пустынный дом, Где мы так часто пировали С Кипридой, Вакхом и тобой, Куда с надеждой и тоской Ее желанья улетали. О, скоро ль милого найдут Ее потупленные взоры, И пред любовью упадут Замков ревнивые затворы? А наш осиротелый круг. Товарищ, скоро ль оживится? Когда прискачешь, милый друг? Душа во след тебе стремится. Где б ни был ты, возьми венок Из рук младого Сладострастья И докажи, что ты знаток В неведомой науке счастья.

* * *

Там у леска, за ближнею долиной, Где весело теченье светлых струй, Младой [Эдвин] прощался там с Алиной; Я слышал их последний поцелуй. Взошла луна — Алина там сидела, И тягостно ее дышала грудь. Взошла заря — Алина всё глядела [Сквозь] белый пар на опустелый путь. Там у ручья, под ивою прощальной, Соседних сёл пастух ее видал, Когда к ручью волынкою печальной В полдневный жар он стадо созывал. Прошли года — другой уж в половине; И вижу я — вдали Эдвин идет. Он шел грустя <?> к дубраве по долине, Где весело <теченье светлых> вод. Глядит Эдвин — [под ивою], где с милой Прощался он, стоит святой чернец, Поставлен крест над новою могилой, И на кресте завялых роз венец. И в нем душа стеснилась вдруг от страха. [Кто здесь сокрыт?] — читает надпись он Главой поник… упал к ногам монаха, И слышал я его последний стон…

* * *

Всё призрак, суета, Всё дрянь и гадость; Стакан и красота — Вот жизни радость. Любовь и вино Нам нужны равно; Без них человек Зевал бы весь век. К ним лень еще прибавлю, Лень с ими заодно; [Любовь] я с нею славлю, Она мне льет вино.

Платоническая любовь

Я знаю, Лидинька, мой друг, Кому в задумчивости сладкой Ты посвятила свой досуг, Кому ты жертвуешь украдкой От подозрительных подруг. Тебя страшит проказник милый, Очарователь легкокрылый, И хладной важностью своей Тебе несносен Гименей. Ты молишься другому богу, Своей покорствуя Судьбе: Восторги нежные к тебе Нашли пустынную дорогу. Я понял слабый жар очей, Я понял взор полузакрытый, И побледневшие ланиты, И томность поступи твоей… Твой бог не полною отрадой Своих поклонников дарит. Его таинственной наградой Младая скромность дорожит. Он любит сны воображенья, Он терпит на дверях замок, Он друг стыдливый наслажденья, Он брат любви, но одинок. Когда бессонницей унылой Во тме ночной томишься ты, Он оживляет тайной силой Твои неясные мечты, Вздыхает нежно с бедной Лидой И гонит тихою рукой И сны, внушенные Кипридой, И сладкий, девственный покой. В уединенном наслажденьи Ты мыслишь обмануть любовь. Напрасно! — в самом упоеньи Вздыхаешь и томишься вновь. Амур ужели не заглянет В неосвященный свой приют? Твоя краса, как роза, вянет; Минуты юности бегут. Ужель мольба моя напрасна? Забудь преступные мечты, Не вечно будешь ты прекрасна, Не для себя прекрасна ты.

<Записка к Жуковскому.>

Раевский, молоденец прежний, А там уже отважный сын, И Пушкин, школьник неприлежный Парнасских девственниц-богинь, К тебе, Жуковский, заезжали, Но к неописанной печали Поэта дома не нашли — И, увенчавшись кипарисом, С французской повестью Борисом Домой уныло побрели. Какой святой, какая сводня Сведет Жуковского со мной? Скажи — не будешь ли сегодня С Карамзиным, с Карамзиной? — На всякой случай — ожидаю, Тронися просьбою моей, Тебя зовет на чашку чаю Раевский — слава наших дней.

Стансы Толстому

Философ ранний, ты бежишь Пиров и наслаждений жизни, На игры младости глядишь С молчаньем хладным укоризны. Ты милые забавы света На грусть и скуку променял И на лампаду Эпиктета Златой Горациев фиал. Поверь, мой друг, она придет, Пора унылых сожалений, Холодной истины забот И бесполезных размышлений. Зевес, балуя смертных чад, Всем возрастам дает игрушки: Над сединами не гремят Безумства резвые гремушки. Ах, младость не приходит вновь! Зови же сладкое безделье И легкокрылую любовь, И легкокрылое похмелье! До капли наслажденье пей, Живи беспечен, равнодушен! Мгновенью жизни будь послушен. Будь молод в юности твоей!

<На Колосову.>

Всё пленяет нас в Эсфири: Упоительная речь, Поступь важная в порфире, Кудри черные до плеч, Голос нежный, взор любови, Набеленная рука, Размалеванные брови И огромная нога!

Возрождение

Художник-варвар кистью сонной Картину гения чернит И свой рисунок беззаконный Над ней бессмысленно чертит. Но краски чуждые, с летами, Спадают ветхой чешуей; Созданье гения пред нами Выходит с прежней красотой. Так исчезают заблужденья С измученной души моей, И возникают в ней виденья Первоначальных, чистых дней.

* * *

Напрасно, милый друг, я мыслил утаить Обманутой [души] холодное волненье. Ты поняла меня — проходит упоенье, Перестаю тебя любить…… [Исчезли навсегда часы очарованья,] Пора прекрасная прошла, Погасли юные желанья, Надежда в сердце умерла.

* * *

«Tien et mien, — dit Lafontaine — Du monde a rompu le lien». — Quant àmoi, je n'en crois rien. Que serait ce, ma Climéne, Si tu n'étais plus la mienne, Si je n'étais plus le tien?[14]

Послание к кн. Горчакову

Питомец мод, большого света друг, Обычаев блестящий наблюдатель, Ты мне велишь оставить мирный круг, Где, красоты беспечный обожатель, Я провожу незнаемый досуг. Как ты, мой друг, в неопытные лета, Опасною прельщенный суетой, Терял я жизнь и чувства и покой; Но угорел в чаду большого света И отдохнуть убрался я домой. И, признаюсь, мне во сто крат милее Младых повес счастливая семья, Где ум кипит, где в мыслях волен я, Где спорю вслух, где чувствую живее, И где мы все — прекрасного друзья, Чем вялые, бездушные собранья, Где ум хранит невольное молчанье, Где холодом сердца поражены, Где Бутурлин — невежд законодатель, Где Шепинг — царь, а скука — председатель, Где глупостью единой все равны. Я помню их, детей самолюбивых, Злых без ума, без гордости спесивых, И, разглядев тиранов модных зал, Чуждаюсь их укоров и похвал!.. Когда в кругу Лаис благочестивых Затянутый невежда-генерал Красавицам внимательным и сонным С трудом острит французский мадригал, Глядя на всех с нахальством благосклонным, И все вокруг и дремлют, и молчат, Крутят усы и шпорами бренчат Да изредка с улыбкою зевают, — Тогда, мой друг, забытых шалунов Свобода, Вакх и музы угощают. Не слышу я бывало-острых слов, Политики смешного лепетанья, Не вижу я изношенных глупцов, Святых невежд, почетных подлецов B мистики придворного кривлянья!.. И ты на миг оставь своих вельмож И тесный круг друзей моих умножь. О ты, харит любовник своевольный, Приятный льстец, язвительный болтун, Попрежнему остряк небогомольный, Попрежнему философ и шалун.

* * *

Недавно тихим вечерком Пришел гулять я в рощу нашу И там у речки под дубком Увидел спящую Наташу. Вы знаете, мои <друзья> <?>, К Наташе подкра[вшись]<я>, Поцеловал два раза <смело><?>, Спокойно девица м<оя><?> Во сне вздохнула, покраснела; Я дал и третий <поцелуй><?>, [Она проснуться не ж<елала><?>], Тогда я ей <нрзб.> И тут уже затр<епетала><?>.

Стихотворения 1817 — апрель 1820 гг

Лиле

Лила, Лила! я страдаю Безотрадною тоской, Я томлюсь, я умираю, Гасну пламенной душой; Но любовь моя напрасна: Ты смеешься надо мной. Смейся, Лила: ты прекрасна И бесчувственной красой.

История стихотворца

Внимает он привычным ухом Свист; Марает он единым духом Лист; Потом всему терзает свету Слух; Потом печатает — и в Лету Бух!

Мадригал м…ой

О вы, которые любовью не горели, Взгляните на нее — узнаете любовь. О вы, которые уж сердцем охладели, Взгляните на нее: полюбите вы вновь.

Имянины

Умножайте шум и радость; Пойте песни в добрый час: Дружба, Грация и Младость Имянинницы у нас. Между тем дитя крылато, Вас приветствуя, друзья, Втайне думает: когда-то Имянинник буду я!

К. А. Б***

Что можем на скоро стихами молвить ей? Мне истина всего дороже. Подумать не успев, скажу: ты всех милей; Подумав, я скажу всё то же.

<В альбом Сосницкой.>

Вы съединять могли с холодностью сердечной Чудесный жар пленительных очей. Кто любит вас, тот очень глуп, конечно; Но кто не любит вас, тот во сто раз глупей.

<Бакуниной.>

Напрасно воспевать мне ваши имянины При всем усердии послушности моей; Вы не милее в день святой Екатерины За тем, что никогда не льзя быть вас милей.

<На Аракчеева>

Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель И Совета он учитель, А царю он — друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести, Кто ж он? Преданный без лести, Б<— > грошевой солдат.

<На кн. А. Н. Голицына.>

Вот Хвостовой покровитель, Вот холопская душа, Просвещения губитель, Покровитель Бантыша! Напирайте, бога ради, На него со всех сторон! Не попробовать ли сзади? Там всего слабее он.

<Нимфодоре Семеновой.>

Желал бы быть твоим, Семенова, покровом, Или собачкою постельною твоей, — Или поручиком Барковым. — Ах, он поручик! ах, злодей!

Добрый совет

Давайте пить и веселиться, Давайте жизнию играть, Пусть чернь слепая суетится, Не нам безумной подражать. Пусть наша ветреная младость Потонет в неге и в вине, Пусть изменяющая радость Нам улыбнется хоть во сне. Когда же юность легким дымом Умчит веселья юных дней, Тогда у старости отымем Всё, что отымется у ней.

Ты и я

Ты богат, я очень беден; Ты прозаик, я поэт; Ты румян, как маков цвет, Я как смерть и тощ, и бледен. Не имея в век забот, Ты живешь в огромном доме; Я ж средь горя и хлопот Провожу дни на соломе. Ешь ты сладко всякой день, Тянешь вины на свободе, И тебе не редко лень Нужный долг отдать природе; Я же с черствого куска, От воды сырой и пресной, Сажен за сто с чердака За нуждой бегу известной. Окружен рабов толпой. С грозным деспотизма взором, Афедрон ты жирный свой Подтираешь коленкором; Я же грешную дыру Не балую детской модой И Хвостова жесткой одой, Хоть и морщуся, да тру.

<Записка к Жуковскому.>

Штабс-капитану, Гете, Грею, Томсону, Шиллеру привет! Им поклониться честь имею, Но сердцем истинно жалею, Что никогда их дома нет.

Добрый человек

Ты прав — несносен Фирс ученый, Педант надутый и мудреный — Он важно судит обо всем, Всего он знает по немногу. Люблю тебя, сосед Пахом — Ты просто глуп, и слава богу.

<К портрету Дельвига.>

Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил, Что, коль судьбой ему даны б Нерон и Тит, То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил — Нерон же без него правдиву смерть узрит.

<К портрету Чедаева.>

Он вышней волею небес Рожден в оковах службы царской; Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, А здесь он — офицер гусарской.

Стихотворения 1820 г

Дориде

Я верю: я любим; для сердца нужно верить. Нет, милая моя не может лицемерить; Всё непритворно в ней: желаний томный жар, Стыдливость робкая, Харит бесценный дар, Нарядов и речей приятная небрежность И ласковых имен младенческая нежность.

* * *

Мне бой знаком — люблю я звук мечей; От первых лет поклонник бранной Славы, Люблю войны кровавые забавы, И смерти мысль мила душе моей. Во цвете лет свободы верный воин, Перед собой кто смерти не видал, Тот полного веселья не вкушал И милых жен лобзаний не достоин.

Юрьеву

Любимец ветреных Лаис, Прелестный баловень Киприды — Умей сносить, мой Адонис, Ее минутные обиды! Она дала красы младой Тебе в удел очарованье, И черный ус, и взгляд живой, Любви улыбку и молчанье. С тебя довольно, милый друг. Пускай, желаний пылких чуждый, Ты поцалуями подруг Не наслаждаешься, что нужды? В чаду веселий городских, На легких играх Терпсихоры К тебе красавиц молодых Летят задумчивые взоры. Увы! язык любви немой, Сей вздох души красноречивый. Быть должен сладок, милый мой, Беспечности самолюбивой. И счастлив ты своей судьбой. А я, повеса вечно-праздный, Потомок негров безобразный, Взрощенный в дикой простоте, Любви не ведая страданий, Я нравлюсь юной красоте Бесстыдным бешенством желаний; С невольным пламенем ланит Украдкой нимфа молодая, Сама себя не понимая, На фавна иногда глядит.

* * *

Я видел Азии бесплодные пределы, Кавказа дальный край, долины <?> обгорелы, Жилище [дикое]черкесских табунов, Подкумка знойный брег, пустынные вершины, Обвитые венцом летучим облаков, И закубанские равнины! [Ужасный край чудес]!.. там жаркие ручьи Кипят в утесах раскаленных, Благословенные струи! Надежда верная болезнью изнуренных. [Мой взор встречал] близ дивных берегов Увядших юношей, отступников пиров, На муки тайные Кипридой осужденных, И юных ратников на ранних костылях, И хилых стариков в печальных сединах.

* * *

Аптеку позабудь ты для венков лавровых И не мори больных, но усыпляй здоровых.

* * *

Увы! за чем она блистает Минутной, нежной красотой? Она приметно увядает Во цвете юности живой… Увянет! Жизнью молодою Не долго наслаждаться ей; Не долго радовать собою Счастливый круг семьи своей, Беспечной, милой остротою Беседы наши оживлять И тихой, ясною душою Страдальца душу услаждать… Спешу в волненьи дум тяжелых, Сокрыв уныние мое, Наслушаться речей веселых И наглядеться на нее; Смотрю на все ее движенья, Внимаю каждый звук речей — И миг единый разлученья Ужасен для души моей.

К***

Зачем безвремянную скуку Зловещей думою питать, И неизбежную разлуку В уныньи робком ожидать? И так уж близок день страданья! Один, в тиши пустых полей, Ты будешь звать воспоминанья Потерянных тобою дней! Тогда изгнаньем и могилой, Несчастный! будешь ты готов Купить хоть слово девы милой, Хоть легкий шум ее шагов.

* * *

Мне вас не жаль, года весны моей, Протекшие в мечтах любви напрасной, — Мне вас не жаль, о таинства ночей, Воспетые цевницей сладострастной; [Мне вас не жаль], неверные друзья, Венки пиров и чаши круговые, — Мне вас не жаль, изменницы младые, — Задумчивый, забав чуждаюсь я. Но где же вы, [минуты] умиленья, Младых надежд, сердечной тишины? [Где прежний жар] и слезы вдохновенья?.. Придите вновь, года моей весны!

* * *

Погасло дневное светило; На море синее вечерний пал туман. Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан. Я вижу берег отдаленный, Земли полуденной волшебные края; С волненьем и тоской туда стремлюся я, Воспоминаньем упоенный… И чувствую: в очах родились слезы вновь; Душа кипит и замирает; Мечта знакомая вокруг меня летает; Я вспомнил прежних лет безумную любовь, И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило, Желаний и надежд томительный обман… Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан. Лети, корабль, неси меня к пределам дальным По грозной прихоти обманчивых морей, Но только не к брегам печальным Туманной родины моей, Страны, где пламенем страстей Впервые чувства разгорались, Где музы нежные мне тайно улыбались, Где рано в бурях отцвела Моя потерянная младость, Где легкокрылая мне изменила радость И сердце хладное страданью предала. Искатель новых впечатлений, Я вас бежал, отечески края; Я вас бежал, питомцы наслаждений, Минутной младости минутные друзья; И вы, наперсницы порочных заблуждений, Которым без любви я жертвовал собой, Покоем, славою, свободой и душой, И вы забыты мной, изменницы младые, Подруги тайные моей весны златыя, И вы забыты мной… Но прежних сердца ран, Глубоких ран любви, ничто не излечило… Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан…

Дочери Карагеоргия

Гроза луны, свободы воин, Покрытый кровию святой. Чудесный твой отец, преступник и герой, И ужаса людей, и славы был достоин. Тебя, младенца, он ласкал На пламенной груди рукой окровавленной; Твоей игрушкой был кинжал — Братоубийством изощренный… Как часто, возбудив свирепой мести жар, Он, молча, над твоей невинной колыбелью Убийства нового обдумывал удар — И лепет твой внимал, и не был чужд веселью… Таков был: сумрачный, ужасный до конца. Но ты, прекрасная, ты бурный век отца Смиренной жизнию пред небом искупила: С могилы грозной к небесам Она, как сладкий фимиам, Как чистая любви молитва, восходила.

К портрету Вяземского

Судьба свои дары явить желала в нем, В счастливом баловне соединив ошибкой Богатство, знатный род — с возвышенным умом И простодушие с язвительной улыбкой.

Черная шаль

Гляжу, как безумный, на черную шаль, И хладную душу терзает печаль. Когда легковерен и молод я был, Младую гречанку я страстно любил; Прелестная дева ласкала меня, Но скоро я дожил до черного дня. Однажды я созвал веселых гостей; Ко мне постучался презренный еврей; «С тобою пируют (шепнул он) друзья; Тебе ж изменила гречанка твоя.» Я дал ему злата и проклял его И верного позвал раба моего. Мы вышли; я мчался на быстром коне. И кроткая жалость молчала во мне. Едва я завидел гречанки порог, Глаза потемнели, я весь изнемог… В покой отдаленный вхожу я один… Неверную деву лобзал армянин. Не взвидел я света; булат загремел… Прервать поцелуя злодей не успел. Безглавое тело я долго топтал, И молча на деву, бледнея, взирал. Я помню моленья… текущую кровь… Погибла гречанка, погибла любовь! С главы ее мертвой сняв черную шаль, Отер я безмолвно кровавую сталь. Мой раб, как настала вечерняя мгла, В дунайские волны их бросил тела. С тех пор не цалую прелестных очей, С тех пор я не знаю веселых ночей. Гляжу, как безумный, на черную шаль И хладную душу терзает печаль.

* * *

Когда б писать ты начал с дуру, Тогда б наверно ты пролез Сквозь нашу тесную цензуру, Как внидишь в царствие небес.

<На Каченовского.>

Хаврониос! ругатель закоснелый, Во тьме, в пыли, в презреньи поседелый, Уймись, дружок! к чему журнальный шум И пасквилей томительная тупость? Затейник зол, с улыбкой скажет Глупость. Невежда глуп, зевая, скажет Ум.

* * *

Как брань тебе не надоела? Расчет короток мой с тобой: Ну так! я празден, я без дела, А ты бездельник деловой.

Эпиграмма. <На гр. Ф. И. Толстого>

В жизни мрачной и презренной Был он долго погружен, Долго все концы вселенной Осквернял развратом он. Но, исправясь по не многу, Он загладил свой позор, И теперь он — слава богу Только что картежный вор.

Нереида

Среди зеленых воля, лобзающих Тавриду, На утренней заре я видел Нереиду. Сокрытый меж дерев, едва я смел дохнуть: Над ясной влагою — полубогиня грудь Младую, белую как лебедь, воздымала И пену из власов струею выжимала.

* * *

Редеет облаков летучая гряда; Звезда печальная, вечерняя звезда, Твой луч осеребрил увядшие равнины, И дремлющий залив, и черных скал вершины; Люблю твой слабый свет в небесной вышине: Он думы разбудил, уснувшие во мне. Я помню твой восход, знакомое светило, Над мирною страной, где всё для сердца мило, Где стройны тополы в долинах вознеслись, Где дремлет нежный мирт и темный кипарис, И сладостно шумят полуденные волны. Там некогда в горах, сердечной думы полный, Над морем я влачил задумчивую лень, Когда на хижины сходила ночи тень — И дева юная во мгле тебя искала И именем своим подругам называла.

Стихотворения 1821

К.<нязь> Г— со мною [не знаком]. Я не видал такой негодной смеси: Составлен он из подлости и спеси, Но подлости побольше спеси в <нем>. В сраженьи трус, в трахтире он бурлак, В передней он подлец, в гостиной он дурак.

Земля и море

Когда по синеве морей Зефир скользит и тихо веет В ветрила гордых кораблей И челны на волнах лелеет; Забот и дум слогая груз, Тогда ленюсь я веселее — И забываю песни Муз: Мне моря сладкий шум милее. Когда же волны по брегам Ревут, кипят и пеной плещут, И гром гремит по небесам, И молнии во мраке блещут — Я удаляюсь от морей В гостеприимные дубровы; Земля мне кажется верней, И жалок мне рыбак суровый; Живет на утлом он челне, Игралище слепой пучины. А я в надежной тишине Внимаю шум ручья долины.

Красавица перед зеркалом

Взгляни на милую, когда свое чело Она пред зеркалом цветами окружает, Играет локоном — и верное стекло Улыбку, хитрый взор и гордость отражает.

Муза

В младенчестве моем она меня любила И семиствольную цевницу мне вручила. Она внимала мне с улыбкой — и слегка, По звонким скважинам пустого тростника, Уже наигрывал я слабыми перстами И гимны важные, внушенные богами, И песни мирные фригийских пастухов. С утра до вечера в немой тени дубов Прилежно я внимал урокам девы тайной, И, радуя меня наградою случайной, Откинув локоны от милого чела, Сама из рук моих свирель она брала. Тростник был оживлен божественным дыханьем И сердце наполнял святым очарованьем.

* * *

Я пережил свои желанья, Я разлюбил свои мечты; Остались мне одни страданья, Плоды сердечной пустоты. Под бурями судьбы жестокой Увял цветущий мой венец — Живу печальный, одинокой, И жду: придет ли мой конец? Так, поздним хладом пораженный, Как бури слышен зимний свист, Один — на ветке обнаженной Трепещет запоздалый лист!..

Война

Война! Подъяты наконец, Шумят знамены бранной чести! Увижу кровь, увижу праздник мести; Засвищет вкруг меня губительный свинец. И сколько сильных впечатлений Для жаждущей души моей! Стремленье бурных ополчений, Тревоги стана, звук мечей, И в роковом огне сражений Паденье ратных и вождей! Предметы гордых песнопений Разбудят мой уснувший гений! — Всё ново будет мне: простая сень шатра, Огни врагов, их чуждое взыванье, Вечерний барабан, гром пушки, визг ядра И смерти грозной ожиданье. Родишься ль ты во мне, слепая славы страсть, Ты, жажда гибели, свирепый жар героев? Венок ли мне двойной достанется на часть, Кончину ль темную судил мне жребий боев? И всё умрет со мной: надежды юных дней, Священный сердца жар, к высокому стремленье, Воспоминание и брата и друзей, И мыслей творческих напрасное волненье, И ты, и ты, любовь!.. Ужель ни бранный шум, Ни ратные труды, ни ропот гордой Славы, Ничто не заглушит моих привычных дум? Я таю, жертва злой отравы: Покой бежит меня, нет власти над собой, И тягостная лень душою овладела… Что ж медлит ужас боевой? Что ж битва первая еще не закипела?

Дельвигу

Друг Дельвиг, мой парнасский брат, Твоей я прозой был утешен, Но признаюсь, барон, я грешен: Стихам я больше был бы рад. Ты знаешь сам: в минувши годы Я на брегу парнасских вод Любил марать поэмы, оды, И даже зрел меня народ На кукольном театре моды. Бывало, что ни напишу, Всё для иных не Русью пахнет; Об чем цензуру ни прошу, Ото всего Т<имковский> ахнет. Теперь едва, едва дышу! От воздержанья муза чахнет, И редко, редко с ней грешу. К неверной Славе я хладею; И по привычке лишь одной Лениво волочусь за нею. Как муж за гордою женой. Я позабыл ее обеты, Одна свобода мой кумир, Но всё люблю, мои поэты, Счастливый голос ваших лир. Так точно, позабыв сегодня Проказы младости своей, Глядит с улыбкой ваша сводня На шашни молодых б<— >.

<Из письма к Гнедичу.>

В стране, где Юлией венчанный И хитрым Августом изгнанный Овидий мрачны дни влачил; Где элегическую лиру Глухому своему кумиру Он малодушно посвятил: Далече северной столицы Забыл я вечный ваш туман, И вольный глас моей цевницы Тревожит сонных молдаван. Всё тот же я — как был и прежде; С поклоном не хожу к невежде, С Орловым спорю, мало пью, Октавию — в слепой надежде — Молебнов лести не пою. И Дружбе легкие посланья Пишу без строгого старанья. Ты, коему судьба дала И смелый ум и дух высокой, И важным песням обрекла, Отраде жизни одинокой; О ты, который воскресил Ахилла призрак величавый, Гомера Музу нам явил И смелую певицу славы От звонких уз освободил — Твой глас достиг уединенья, Где я сокрылся от гоненья Ханжи и гордого глупца, И вновь он оживил певца, Как сладкий голос вдохновенья. Избранник Феба! твой привет, Твои хвалы мне драгоценны; Для Муз и дружбы жив поэт. Его враги ему презренны — Он Музу битвой площадной Не унижает пред народом; И поучительной лозой Зоила хлещет — мимоходом.

* * *

Наперсница моих сердечных дум, О ты, чей глас приятный и небрежный Смирял порой [страстей] [порыв] мятежный И веселил [порой] [унылый] ум, О верная, задумчивая лира

Кинжал

Лемносской бог тебя сковал Для рук бессмертной Немезиды, Свободы тайный страж, карающий кинжал, Последний судия Позора и Обиды. Где Зевса гром молчит, где дремлет меч Закона, Свершитель ты проклятий и надежд, Ты кроешься под сенью трона, Под блеском праздничных одежд. Как адской луч, как молния богов, Немое лезвие злодею в очи блещет, И озираясь он трепещет, Среди своих пиров. Везде его найдет удар нежданный твой: На суше, на морях, во храме, под шатрами, За потаенными замками, На ложе сна, в семье родной. Шумит под Кесарем заветный Рубикон, Державный Рим упал, главой поник Закон: Но Брут восстал вольнолюбивый: Ты Кесаря сразил — и мертв объемлет он Помпея мрамор горделивый. Исчадье мятежей подъемлет злобный крик: Презренный, мрачный и кровавый, Над трупом Вольности безглавой Палач уродливый возник. Апостол гибели, усталому Аиду Перстом он жертвы назначал, Но вышний суд ему послал Тебя и деву Эвмениду. О юный праведник, избранник роковой, О Занд, твой век угас на плахе; Но добродетели святой Остался глас в казненном прахе. В твоей Германии ты вечной тенью стал, Грозя бедой преступной силе — И на торжественной могиле Горит без надписи кинжал.

* * *

Всё так же <ль> осеняют своды [Сей храм] [Парнасских] трех цариц? Всё те же ль клики юных жриц? Всё те же <ль> вьются хороводы?… Ужель умолк волшебный глас Семеновой, сей чудной Музы? Ужель, навек оставя нас, Она расторгла с Фебом узы, И славы русской луч угас? Не верю! вновь она восстанет. Ей вновь готова дань сердец, Пред нами долго не <увянет> Ее торжественный венец. И длянее любовник<?> славы, Наперсник важных Аонид<?>, Младой Катенин воскресит Эсхила гений величавый И ей [порфиру] возвратит.

* * *

Я не люблю твоей Кори<ны>, Скучны<?> любезности<?> картины. В ней только слезы да печаль [И] фразы госпожи де Сталь. Милее мне жив<ая> <?> м<ладость> <?>, Рассудок с сердцем пополам, Приятной<?> лести жар<?> и сладость<?>, И смелость едких эпиграм, Веселость шуток и рассказов, Воображенье, ум и вкус. И длятого, мой Б<езобразов> <?>, К тебе

* * *

«Хоть впрочем он поэт изрядный, Эмилий человек пустой». — «Да ты чем полон, шут нарядный? А, понимаю: сам собой: Ты полон дряни, милый мой!»

<В. Л. Давыдову>

Меж тем как генерал Орлов — Обритый рекрут Гименея — Священной страстью пламенея, Под меру подойти готов; Меж тем как ты, проказник умный, Проводишь ночь в беседе шумной, И за бутылками Аи Сидят Раевские мои — Когда везде весна младая С улыбкой распустила грязь, И с горя на брегах Дуная Бунтует наш безрукой князь… Тебя, Раевских и Орлова, И память Каменки любя — Хочу сказать тебе два слова Про Кишинев и про себя. — На этих днях, [среди] собора, Митрополит, седой обжора, Перед обедом невзначай Велел жить долго всей России И с сыном Птички и Марии Пошел христосоваться в рай… Я стал умен, [я] лицемерю — Пощусь, молюсь и твердо верю, Что бог простит мои грехи, Как государь мои стихи. Говеет Инзов, и намедни Я променял парна<сски> бредни И лиру, грешный дар судьбы, На часослов и на обедни, Да на сушеные грибы. Однакож гордый мой рассудок Мое раска<янье> бранит, А мой ненабожный желудок «Помилуй, братец<?>, — говорит, — Еще когда бы кровь Христова Была хоть, например, лафит… Иль кло-д-вужо, тогда б ни слова, А то — подумай, как смешно! — С водой молдавское вино». Но я молюсь — и воздыхаю… Крещусь, не внемлю Сатане… А всё невольно вспоминаю, Давыдов, о твоем вине… Вот эвхаристия [другая], Когда и ты, и милый брат, Перед камином надевая Демократической халат, Спасенья чашу наполняли Беспенной, мерзлою струей, И за здоровье тех и той До дна, до капли выпивали!.. Но те в Неаполе шалят, А та едва ли там воскреснет… Народы тишины хотят, И долго их ярем не треснет. Ужель надежды луч исчез? Но нет! — мы счастьем насладимся, Кровавой чаш<ей> причастимся — И я скажу: Христос воскрес.

Дева

Я говорил тебе: страшися девы милой! Я знал, она сердца влечет невольной силой. Неосторожный друг! я знал, нельзя при ней Иную замечать, иных искать очей. Надежду потеряв, забыв измены сладость, Пылает близ нее задумчивая младость; Любимцы счастия, наперсники Судьбы Смиренно ей несут влюбленные мольбы; Но дева гордая их чувства ненавидит И очи опустив не внемлет и не видит.

Катенину

Кто мне пришлет ее портрет, Черты волшебницы прекрасной Талантов обожатель страстный, Я прежде был ее поэт. С досады, может быть, неправой: Когда одна в дыму кадил Красавица блистала славой, Я свистом гимны заглушил. Погибни злобы миг единый, Погибни лиры ложный звук: Она виновна, милый друг, Пред Селименой и Моиной. Так легкомысленной душой, О боги! смертный вас поносит: Но вскоре трепетной рукой Вам жертвы новые приносит.

К моей чернильнице

Подруга думы праздной, Чернильница моя; Мой век разнообразный Тобой украсил я. Как часто друг веселья С тобою забывал Условный час похмелья И праздничный бокал: Под сенью хаты скромной, В часы печали томной, Была ты предо мной С лампадой и Мечтой. — В минуты вдохновенья К тебе я прибегал И Музу призывал На пир воображенья. Прозрачный, легкой дым Носился над тобою, И с трепетом живым В нем быстрой чередою < > Сокровища мои На дне твоем таятся. Тебя я посвятил Занятиям досуга И с Ленью примирил: Она твоя подруга. С тобой успех узнал Отшельник неизвестный… Заветный твой кристал Хранит огонь небесный; И под вечер, когда Перо по книжке бродит, Без вялого труда Оно в тебе находит Концы моих стихов И верность выраженья; То звуков или слов Нежданное стеченье, То едкой шутки соль, То Правды слог суровый, То странность рифмы новой, Неслыханной дотоль. С глупцов сорвав одежду, Я весело клеймил Зоила и невежду Пятном твоих чернил… Но их не разводил Ни тайной злости пеной, Ни ядом клеветы. И сердца простоты Ни лестью, ни изменой Не замарала ты. Но здесь, на лоне лени, Я слышу нежны пени Заботливых друзей… Ужели их забуду, Друзей души моей, И им неверен буду? Оставь, оставь порой Привычные затеи, И дактил, и хореи Для прозы почтовой. Минуты хладной скуки, Сердечной пустоты, Уныние разлуки, Всегдашние мечты, Мои надежды, чувства Без лести, без искусства Бумаге передай… Болтливостью небрежной И ветреной и нежной Их сердце утешай… Беспечный сын природы, Пока златые годы В забвеньи трачу я, Со мною неразлучно Живи благополучно, Наперсница моя. Когда же берег ада На век меня возьмет, Когда на век уснет Перо, моя отрада. И ты, в углу пустом Осиротев, остынешь И на всегда покинешь Поэта тихий дом… Чедаев, друг мой милый, Тебя возьмет унылый; Последний будь привет Любимцу прежних лет. — Иссохшая, пустая, Меж двух его картин Останься век немая, Укрась его камин. — Взыскательного света Очей не привлекай, Но верного поэта Друзьям напоминай.

Христос воскрес

Христос воскрес, моя Реввека! Сегодня следуя душой Закону бога-человека, С тобой цалуюсь, ангел мой. А завтра к вере Моисея За поцалуй я не робея Готов, еврейка, приступить — И даже то тебе вручить, Чем можно верного еврея От православных отличить.

Чедаеву

В стране, где я забыл тревоги прежних лет, Где прах Овидиев пустынный мой сосед, Где слава для меня предмет заботы малой, Тебя недостает душе моей усталой. Врагу стеснительных условий и оков, Не трудно было мне отвыкнуть от пиров, Где праздный ум блестит, тогда как сердце дремлет, И правду пылкую приличий хлад объемлет. Оставя шумный круг безумцев молодых, В изгнании моем я не жалел об них; Вздохнув, оставил я другие заблужденья, Врагов моих предал проклятию забвенья, И, сети разорвав, где бился я в плену, Для сердца новую вкушаю тишину. В уединении мой своенравный гений Познал и тихой труд, и жажду размышлений. Владею днем моим; с порядком дружен ум; Учусь удерживать вниманье долгих дум: Ищу вознаградить в объятиях свободы Мятежной младостью утраченные годы И в просвещении стать с веком наровне. Богини мира, вновь явились Музы мне И независимым досугам улыбнулись; Цевницы брошенной уста мои коснулись; Старинный звук меня обрадовал — и вновь Пою мои мечты, природу и любовь, И дружбу верную, и милые предметы, Пленявшие меня в младенческие леты, В те дни, когда, еще незнаемый никем, Не зная ни забот, ни цели, ни систем, Я пеньем оглашал приют забав и лени И царскосельские хранительные сени. Но Дружбы нет со мной. Печальный вижу я Лазурь чужих небес, полдневные края; Ни музы, ни труды, ни радости досуга — Ничто не заменит единственного друга. Ты был целителем моих душевных сил; О неизменный друг, тебе я посвятил И краткий век, уже испытанный Судьбою, И чувства — может быть спасенные тобою! Ты сердце знал мое во цвете юных дней; Ты видел, как потом в волнении страстей Я тайно изнывал, страдалец утомленный; В минуту гибели над бездной потаенной Ты поддержал меня недремлющей рукой; Ты другу заменил надежду и покой; Во глубину души вникая строгим взором, Ты оживлял ее советом иль укором; Твой жар воспламенял к высокому любовь; Терпенье смелое во мне рождалось вновь; Уж голос клеветы не мог меня обидеть, Умел я презирать, умея ненавидеть. Что нужды было мне в торжественном суде Холопа знатного, невежды <при> звезде, Или философа, который в прежни лета Развратом изумил четыре части света, Но просветив себя, загладил свой позор: Отвыкнул от вина и стал картежный вор? Оратор Лужников, никем не замечаем, Мне мало досаждал своим безвредным лаем Мне ль было сетовать о толках шалунов, О лепетаньи дам, зоилов и глупцов И сплетней разбирать игривую затею, Когда гордиться мог я дружбою твоею? Благодарю богов: прешел я мрачный путь; Печали ранние мою теснили грудь; К печалям я привык, расчелся я с Судьбою И жизнь перенесу стоической душою. Одно желание: останься ты со мной! Небес я не томил молитвою другой. О скоро ли, мой друг, настанет срок разлуки? Когда соединим слова любви и руки? Когда услышу я сердечный твой привет?… Как обниму тебя! Увижу кабинет, Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель. Приду, приду я вновь, мой милый домосед, С тобою вспоминать беседы прежних лет, Младые вечера, пророческие споры, Знакомых мертвецов живые разговоры; Поспорим, перечтем, посудим, побраним, Вольнолюбивые надежды оживим, И счастлив буду я; но только, ради бога, Гони ты Шепинга от нашего порога.

* * *

Кто видел край, где роскошью природы Оживлены дубравы и луга. Где весело шумят <и> блещут воды И мирные ласкают берега, Где на холмы под лавровые своды Не смеют лечь угрюмые снега? [Скажите мне: кто видел край прелестный, Где я любил, изгнанник неизвестный]? Златой предел! любимый край Эльвины, К тебе летят желания мои! Я помню скал прибрежные стремнины, Я помню вод веселые струи, И тень, и шум — и красные долины, Где [в тишине] простых татар семьи Среди забот и с дружбою взаимной Под кровлею живут гостеприимной. Всё живо там, все там очей отрада, Сады татар, селенья, города: Отражена волнами скал громада, В морской дали теряются суда, Янтарь висит на лозах винограда; Б лугах шумят бродящие стада… И зрит пловец — могила Митридата Озарена сиянием заката. И там, где мирт шумит над падшей урной, Увижу ль вновь сквозь темные леса И своды скал, и моря блеск лазурный. И ясные, как радость, небеса? Утихнет ли волненье жизни бурной? Минувших лет воскреснет ли краса? Приду ли вновь под сладостные тени Душой уснуть на лоне мирной лени?[15]

* * *

Раззевавшись от обедни, К К<атакази> еду в дом. Что за греческие бредни, Что за греческой содом! Подогнув под <-> ноги, За вареньем, средь прохлад, Как египетские боги, Дамы преют и молчат. «Признаюсь пред всей Европой, — Хромоногая кричит: — М<аврогений> толсто<->ый Душу, сердце мне томит. Муж! вотще карманы грузно Ты набил в семье моей. И вотще ты пятишь гузно, М<аврогений> мне милей». Здравствуй, круглая соседка! Ты бранчива, ты скупа, Ты неловкая кокетка, Ты плешива, ты глупа. Говорить с тобой нет мочи — Всё прощаю! бог с тобой; Ты с утра до темной ночи Рада в банк играть со мной. Вот еврейка с Тадарашкой. Пламя пышет в подлеце, Лапу держит под рубашкой, Рыло на ее лице. Весь от ужаса хладею: Ах, еврейка, бог убьет! Если верить Моисею, Скотоложница умрет! Ты наказана сегодня, И тебя пронзил Амур, О чувствительная сводня, О краса молдавских дур. Смотришь: каждая девица Пред тобою с молодцом, Ты ж одна, моя вдовица, С указательным перстом. Ты умна, велеречива, Кишеневская Жанлис, Ты бела, жирна, шутлива, Пучеокая Тарсис. Не хочу судить я строго, Но к тебе не льнет душа — Так послушай, ради бога, Будь глупа, да хороша.

* * *

Недавно бедный музульман В Юрзуфе жил с детьми, с женою; Душевно почитал священный Алькоран И счастлив был своей судьбою; Мехмет (так звался он) прилежно целый день Ходил за ульями, за стадом И за домашним виноградом, Не зная, что такое лень; Жену свою любил — <Фатима> это знала, И каждый год ему детей она рожала — По-нашему, друзья, хоть это и смешно, Но у татар уж так заведено. — Фатима раз — (она в то время Несла трехмесячное бремя, — А каждый ведает, что в эти времена И даже самая степенная [жена] Имеет прихоти то эти, <то> другие, И, боже упаси, какие!) Фатима говорит умильно муженьку: «Мой друг, мне хочется ужасно каймаку. Теряю память я, рассу<док>, Во мне так и горит желудок; Я не спала всю ночь — и посмотри, душа, Сегодня, верно, <я> совсем нехорошо. Всего мне [должно опасаться]: Не смею даже почесаться, Чтоб крошку не родить с сметаной на носу — Такой я муки не снесу. Любезный, миленькой, красавец, мой дружочек, Достань мне каймаку хоть крохотный кусочек». Мехмет [разнежился], собрался, завязал В кушак тарелку жестяную, Детей благословил, жену поцеловал И мигом <?> в ближнюю долину побежал, Чтобы порадовать больную. Не шел он, а летел — зато в обратный путь Пустился по горам, едва, едва шагая; И скоро стал искать, совсем изнемогая, Местечка, где бы отдохнуть. По счастью, на конце долины Увидел он ручей, Добрел до берегов и лег в тени ветвей. Журчанье вод, дерев вершины, Душистая трава, прохладный бережок, И тень, и легкой <?> ветерок — Всё нежило, всё говорило: «Люби иль почивай!» — Люби! таких затей Мехмету в ум не приходило, Хоть [он] и мог <?>. — Но спать! вот это мило — Благоразумн<ей> и верней. — За то Мехмет, как царь, уснул в долине; Положим, что царям [приятно спать] дано Под балдахином <на перине>, Хоть это, впрочем, мудрено.

<Вяземскому.>

Язвительный поэт, остряк замысловатый, И блеском [колких слов], и шутками богатый, Счастливый В<яземский>, завидую тебе. Ты право получил, благодаря судьбе, Смеяться весело над Злобою ревнивой, Невежество разить анафемой игривой.

* * *

Эллеферия, пред тобой 3атми<лись> прелести другие, Горю тобой, я<?> [вечно] [твой]. Я твой на век, Эллеферия! <Тебя> пугает света шум, Придворный блеск неприятен; Люблю твой пылкий, правый<?>ум, И сердцу голос твой понятен. На юге, в мирной темноте Живи со мной, Эллеферия, Твоей красоте Вредна холодная Россия.

* * *

Примите новую тетрадь, Вы, юноши, и вы, девицы, — Не веселее [ль] вам читать Игривой Музы небылицы, Чем пиндарических похвал Высокопарные страницы — Иль усыпительный журнал, Который [был когда-то в моде], [А нынче] так тяжел и груб, — [Который] [вопреки природе] Быть хочет зол и только глуп.

* * *

О вы, которые любили Парнасса тайные цветы И своевольные <мечты> Вниманьем слабым наградили, Спасите труд небрежный мой — Под сенью <покрова><?> От рук Невежества слепого, От взоров Зависти косой. Картины, думы и рассказы Для вас я вновь перемешал, Смешное с важным сочетал И бешеной любви проказы В архивах ада отыскал…

Дионея

Хромид в тебя влюблен; он молод, и не раз Украдкою вдвоем мы замечали вас; Ты слушаешь его, в безмолвии краснея; Твой взор потупленный желанием горит, И долго после, Дионея, Улыбку нежную лицо твое хранит.

* * *

Если с нежной красотой <Вы> чувствительны душою, Если горести чужой Вам ужасно быть виною, Если тяжко помнить вам Жертву [тайного] страданья — Не оставлю сим листам Моего воспоминанья.

<Денису Давыдову.>

Певец-гусар, ты пел биваки, Раздолье ухарских пиров И грозную потеху драки, И завитки своих усов; С веселых струн во дни покоя Походную сдувая пыль, Ты славил, лиру перестроя, Любовь и мирную бутыль. Я слушаю тебя и сердцем молодею, Мне сладок жар твоих речей, Печальный <?> снова <?> пламенею Воспоминаньем прежних дней. [Я всё люблю язык страстей], [Его пленительные] звуки [Приятны мне, как глас друзей] Во дни печальные разлуки.

* * *

Вот Муза, резвая болтунья, Которую ты столь любил. Раскаялась моя шалунья, Придворный тон ее пленил; Ее всевышний осенил Своей небесной благодатью Она духовному занятью Опасной жертвует игрой. Не [удивляйся], милый мой, Ее израельскому платью — Прости ей прежние грехи И под заветною печатью Прими [опасные] стихи.

Генералу Пущину

В дыму, в крови, сквозь тучи стрел Теперь твоя дорога; Но ты предвидишь свой удел, Грядущий наш Квирога! И скоро, скоро смолкнет брань Средь рабского народа, Ты молоток возьмешь во длань И воззовешь: свобода! Хвалю тебя, о верный брат! О каменщик почтенный! О Кишенев, о темный град! Ликуй, импросвещенный!

* * *

«A son amant Eglesans resistance…»

A son amant Eglé sans resistance Avait cédé — mais lui pale et perclus Se déménait — enfin n'en pouvant plus Tout essouflé tira… sa révérance, — «Monsieur, — Eglé d'un ton plein d'arrogance, Parlez, Monsieur; pourquoi donc mon aspect Vous glace-t-il? m'en direz vous la cause? Est-ce dégoût?» — Mon dieu, c'est autre chose. «Excès d'amour?» — Non, excès de respect.

Перевод

Любовнику Аглая без сопротивления Уступила, — но он бледный и бессильный Выбивался из сил, наконец, в изнеможении, Совсем запыхавшись, удовлетворился… поклоном. Ему Аглая высокомерным тоном: «Скажите, милостивый государь, почему же мой вид Вас леденит? не объясните ли причину? Отвращение?» — Боже мой, не то. «Излишек любви?» — Нет, излишек уважения.

Эпиграмма

Лечись — иль быть тебе Панглосом, Ты жертва вредной красоты — И то-то, братец, будешь с носом, Когда без носа будешь ты.

* * *

«J'al posse de maоtresse honnete…» J'al possédé maоtresse honnête, Je la servais comme il <lui> <?> faut, Mais je n'ai point tourné de tête, — Je n'ai jamais visé si haut.

Перевод

У меня была порядочная любовница, Я ей служил как <ей><?> подобает, — Но головы ей не кружил, Я никогда не метил так высоко.

* * *

Умолкну скоро я!.. Но если в день печали Задумчивой игрой мне струны отвечали; Но если юноши, внимая молча мне, Дивились долгому любви моей мученью: Но если ты сама, предавшись умиленью, Печальные стихи твердила в тишине И сердца моего язык любила страстный… Но если я любим… позволь, о милый друг, Позволь одушевить прощальный лиры звук Заветным именем любовницы прекрасной!.. Когда меня навек обымет смертный сон, Над урною моей промолви с умиленьем: Он мною был любим, он мне был одолжен И песен и любви последним вдохновеньем.

* * *

Мой друг, забыты мной следы минувших лет И младости моей мятежное теченье. Не спрашивай меня о том, чего уж нет, Что было мне дано в печаль и в наслажденье, Что я любил, что изменило мне. Пускай я радости вкушаю не в полне: Но ты, невинная, ты рождена для счастья. Беспечно верь ему, летучий миг лови: Душа твоя жива для дружбы, для любви, Для поцелуев сладострастья: Душа твоя чиста; унынье чуждо ей; Светла, как ясный день, младенческая совесть. К чему тебе внимать безумства и страстей Не занимательную повесть? Она твой тихий ум невольно возмутит; Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься: Доверчивой души беспечность улетит. И ты моей любви… быть может ужаснешься. Быть может, навсегда… Нет, милая моя, Лишиться я боюсь последних наслаждений. Не требуй от меня опасных откровений: Сегодня я люблю, сегодня счастлив я.

Гроб Юноши

……………Сокрылся он, Любви, забав питомец нежный; Кругом его глубокой сон И хлад могилы безмятежной… Любил он игры наших дев, Когда весной в тени дерев Они кружились на свободе; Но нынче в резвом хороводе Не слышен уж его припев. Давно ли старцы любовались Его веселостью живой, Полупечально улыбались И говорили меж собой: «И мы любили хороводы, Блистали также в нас умы; Но погоди: приспеют годы, И будешь то, что ныне мы; Как нам, о мира гость игривый, Тебе постынет белый свет; Теперь играй…» Но старцы живы, А он увял во цвете лет, И без него друзья пируют, Других уж полюбить успев; Уж редко, редко именуют Его в беседе юных дев. Из милых жен, его любивших, Одна быть может слезы льет И память радостей почивших Привычной думою зовет… К чему?… Над ясными водами Гробницы мирною семьей Под наклоненными крестами Таятся в роще вековой. Там, на краю большой дороги, Где липа старая шумит, Забыв сердечные тревоги, Наш бедный юноша лежит… Напрасно блещет луч денницы, Иль ходит месяц средь небес, И вкруг бесчувственной гробницы Ручей журчит и шепчет лес: Напрасно утром за малиной К ручью красавица с корзиной Идет и в холод ключевой Пугливо ногу опускает: Ничто его не вызывает Из мирной сени гробовой…

* * *

Тадарашка в вас влюблен И дляваших ножек, Говорят, заводит он Род каких-то дрожек. Нам приходит не легко; Как неосторожно! Ох! на дрожках далеко Вам уехать можно

Наполеон

Чудесный жребий совершился: Угас великой человек. В неволе мрачной закатился Наполеона грозный век. Исчез властитель осужденный, Могучий баловень побед, И дляизгнанника вселенной Уже потомство настает. О ты, чьей памятью кровавой Мир долго, долго будет полн, Приосенен твоею славой, Почий среди пустынных волн… Великолепная могила! Над урной, где твой прах лежит, Народов ненависть почила, И луч бессмертия горит. Давно ль орлы твои летали Над обесславленной землей? Давно ли царства упадали При громах силы роковой; Послушны воле своенравной, Бедой шумели знамена, И налагал ярем державный Ты на земные племена? Когда надеждой озаренный От рабства пробудился мир, И галл десницей разъяренной Низвергнул ветхий свой кумир; Когда на площади мятежной Во прахе царский труп лежал, И день великий, неизбежный — Свободы яркий день вставал — Тогда в волненьи бурь народных Предвидя чудный свой удел, В его надеждах благородных Ты человечество презрел. В свое погибельное счастье Ты дерзкой веровал душой, Тебя пленяло самовластье Разочарованной красой. И обновленного народа Ты буйность юную смирил, Новорожденная свобода, Вдруг онемев, лишилась сил; Среди рабов до упоенья Ты жажду власти утолил, Помчал к боям их ополченья. Их цепи лаврами обвил. И Франция, добыча славы, Плененный устремила взор, Забыв надежды величавы, На свой блистательный позор. Ты вел мечи на пир обильный; Всё пало с шумом пред тобой: Европа гибла — сон могильный Носился над ее главой. И се, в величии постыдном Ступил на грудь ее колосс. Тильзит!.. (при звуке сем обидном Теперь не побледнеет росс) — Тильзит надменного героя Последней славою венчал, Но скучный мир, но хлад покоя Счастливца душу волновал. Надменный! кто тебя подвигнул? Кто обуял твой дивный ум? Как сердца русских не постигнул Ты с высоты отважных дум? Великодушного пожара Не предузнав, уж ты мечтал, Что мира вновь мы ждем, как дара: Но поздно русских разгадал… Россия, бранная царица, Воспомни древние права! Померкни, солнце Австерлица! Пылай, великая Москва! Настали времена другие, Исчезни, краткий наш позор! Благослови Москву, Россия! Война по гроб — наш договор! Оцепенелыми руками Схватив железный свой венец, Он бездну видит пред очами, Он гибнет, гибнет наконец. Бежат Европы ополченья! Окровавленные снега Провозгласили их паденье, И тает с ними след врага. И всё, как буря, закипело; Европа свой расторгла плен; Во след тирану полетело, Как гром, проклятие племен. И длань народной Немезиды Подъяту видит великан: И до последней все обиды Отплачены тебе, тиран! Искуплены его стяжанья И зло воинственных чудес Тоскою душного изгнанья Под сенью чуждою небес. И знойный остров заточенья Полнощный парус посетит, И путник слово примиренья На оном камне начертит, Где, устремив на волны очи, Изгнанник помнил звук мечей И льдистый ужас полуночи, И небо Франции своей; Где иногда, в своей пустыне Забыв войну, потомство, трон, Один, один о милом сыне В уныньи горьком думал он. Да будет омрачен позором Тот малодушный, кто в сей день Безумным возмутит укором Его развенчанную тень! Хвала! он русскому народу Высокий жребий указал, И миру вечную свободу Из мрака ссылки завещал.

* * *

Гречанка верная! не плачь, — он пал героем, Свинец врага в его вонзился грудь. Не плачь — не ты ль ему сама пред первым боем Назначила кровавый Чести путь? Тогда, тяжелую предчувствуя [разлуку], Супруг тебе простер торжественную руку, Младенца своего в слезах благословил, Но знамя черное Свободой восшумело. Как Аристогитон, он миртом меч обвил, Он в сечу ринулся — и падши совершил Великое, святое дело.

К Овидию

Овидий, я живу близ тихих берегов, Которым изгнанных отеческих богов Ты некогда принес и пепел свой оставил. Твой безотрадный плач места сии прославил; И лиры нежный глас еще не онемел; Еще твоей молвой наполнен сей предел. Ты живо впечатлел в моем воображеньи Пустыню мрачную, поэта заточенье, Туманный свод небес, обычные снега И краткой теплотой согретые луга. Как часто, увлечен унылых струн игрою, Я сердцем следовал, Овидий, за тобою! Я видел твой корабль игралищем валов И якорь, верженный близ диких берегов, Где ждет певца любви жестокая награда. Там нивы без теней, холмы без винограда: Рожденные в снегах для ужасов войны, Там хладной Скифии свирепые сыны, За Истром утаясь, добычи ожидают И селам каждый миг набегом угрожают. Преграды нет для них: в волнах они плывут И по льду звучному бестрепетно идут. Ты сам (дивись, Назон, дивись судьбе превратной!), Ты, с юных лет презрев волненье жизни ратной, Привыкнув розами венчать свои власы И в неге провождать беспечные часы, Ты будешь принужден взложить и шлем тяжелый, И грозный меч хранить близ лиры оробелой. Ни дочерь, ни жена, ни верный сонм друзей, Ни Музы, легкие подруги прежних дней, Изгнанного певца не усладят печали. Напрасно Грации стихи твои венчали, Напрасно юноши их помнят наизусть: Ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть, Ни песни робкие Октавия не тронут; Дни старости твоей в забвении потонут. Златой Италии роскошный гражданин. В отчизне варваров безвестен и один, Ты звуков родины вокруг себя не слышишь; Ты в тяжкой горести далекой дружбе пишешь: «О возвратите мне священный град отцов И тени мирные наследственных садов! О други, Августу мольбы мои несите, Карающую длань слезами отклоните, Но если гневный бог досель неумолим, И век мне не видать тебя, великой Рим. — Последнею мольбой смягчая рок ужасный, Приближьте хоть мой гроб к Италии прекрасной! Чье сердце хладное, презревшее Харит, Твое уныние и слезы укорит? Кто в грубой гордости прочтет без умиленья Сии элегии, последние творенья, Где ты свой тщетный стон потомству передал? Суровый славянин, я слез не проливал, Но понимаю их; изгнанник самовольный, И светом, и собой, и жизнью недовольный, С душой задумчивой я ныне посетил Страну, где грустный век ты некогда влачил. Здесь, оживив тобой мечты воображенья, Я повторил твои, Овидий, песнопенья И их печальные картины поверял; Но взор обманутым мечтаньям изменял. Изгнание твое пленяло в тайне очи, Привыкшие к снегам угрюмой полуночи. Здесь долго светится небесная лазурь; Здесь кратко царствует жестокость зимних бурь. На скифских берегах переселенец новый, Сын юга, виноград блистает пурпуровый. Уж пасмурный декабрь на русские луга Слоями расстилал пушистые снега; Зима дышала там — а с вешней теплотою Здесь солнце ясное катилось надо мною; Младою зеленью пестрел увядший луг; Свободные поля взрывал уж ранний плуг: Чуть веял ветерок, под вечер холодея; Едва прозрачный лед над озером тускнея, Кристаллом покрывал недвижные струи. Я вспомнил опыты несмелые твои. Сей день, замечанный крылатым вдохновеньем. Когда ты в первый раз вверял с недоуменьем Шаги свои волнам, окованным зимой… И по льду новому, казалось, предо мной Скользила тень твоя, и жалобные звуки Неслися издали, как томный стон разлуки. Утешься; не увял Овидиев венец! Увы, среди толпы затерянный певец, Безвестен буду я для новых поколений, И, жертва темная, умрет мой слабый гений С печальной жизнию, с минутною молвой… Но если обо мне потомок поздний мой Узнав, придет искать в стране сей отдаленной Близ праха славного мой след уединенный — Брегов забвения оставя хладну сень, К нему слетит моя признательная тень, И будет мило мне его воспоминанье. Да сохранится же заветное преданье: Как ты, враждующей покорствуя судьбе, Не славой — участью я равен был тебе. Здесь, лирой северной пустыни оглашая, Скитался я в те дни, как на брега Дуная Великодушный грек свободу вызывал, И ни единый друг мне в мире не внимал; Но чуждые холмы, поля и рощи сонны, И музы мирные мне были благосклонны.

Приметы

Старайся наблюдать различные приметы: Пастух и земледел в младенческие леты, Взглянув на небеса, на западную тень, Умеют уж предречь и ветр, и ясный день, И майские дожди, младых полей отраду, И мразов ранний хлад, опасный винограду. Так, если лебеди, на лоне тихих вод Плескаясь вечером, окличут твой приход, Иль солнце яркое зайдет в печальны тучи, Знай: завтра сонных дев разбудит дождь ревучий, Иль бьющий в окны град — а ранний селянин, Готовясь уж косить высокой злак долин, Услыша бури шум, не выдит на работу И погрузится вновь в ленивую дремоту.

<На Каченовского.>

Клеветник без дарованья, Палок ищет он чутьем, А дневного пропитанья Ежемесячным враньем.

Кокетке

[И вы поверить мне могли. Как простодушная Аньеса? В каком романе вы нашли, Чтоб умер от любви повеса?] Послушайте: вам тридцать лет, Да, тридцать лет — немногим боле. Мне за двадцать; я видел свет, Кружился долго в нем на воле; Уж клятвы, слезы мне смешны; Проказы утомить успели; Вам также с вашей стороны Измены верно надоели; Остепенясь, мы охладели, Не к стати нам учиться вновь. Мы знаем: вечная любовь Живет едва ли три недели. С начала были мы друзья, Но скука, случай, муж ревнивый… Безумным притворился я, И притворились вы стыдливой, Мы поклялись… потом… увы! Потом забыли клятву нашу; Клеона полюбили вы, А я наперсницу Наташу. Мы разошлись; до этих пор Всё хорошо, благопристойно, Могли б мы жить без дальних ссор Опять и дружно и спокойно; [Но нет! сегодня поутру Вы вдруг в трагическом жару Седую воскресили древность — Вы проповедуете вновь Покойных рыцарей любовь, Учтивый жар и грусть и ревность. Помилуйте — нет, право нет. Я не дитя, хоть и поэт.] Когда мы клонимся к закату, Оставим юный пыл страстей — Вы старшей дочери своей, Я своему меньшому брату: Им можно с жизнию шалить И слезы впредь себе готовить; Еще пристало им любить, А нам уже пора злословить.

Эпиграмма <На А. А. Давыдову.>

Оставя честь судьбе на произвол, <Давыдова> <?>, живая жертва фурий. От малых лет любила чуждый пол. И вдруг беда! казнит ее Меркурий, Раскаяться приходит ей пора, Она лежит, глаз пухнет по немногу, Вдруг лопнул он; что ж дама? — «Слава богу Всё к лучшему: вот новая дыра!»

Приятелю

Не притворяйся, милый друг, Соперник мой широкоплечий! Тебе не страшен лиры звук, Ни элегические речи. Дай руку мне: ты не ревнив, Я слишком ветрен и ленив, Твоя красавица не дура; Я вижу всё и не сержусь: Она прелестная Лаура, Да я в Петрарки не гожусь.

Алексееву

Мой милый, как несправедливы Твои ревнивые мечты: Я позабыл любви призывы И плен опасной красоты: Свободы друг миролюбивый, В толпе красавиц молодых, Я, равнодушный и ленивый, Своих богов не вижу в них. Их томный взор, приветный лепет Уже не властны надо мной. Забыло сердце нежный трепет И пламя юности живой. Теперь уж мне влюбиться трудно, Вздыхать неловко и смешно, Надежде верить безрассудно, Мужей обманывать грешно. Прошел веселый жизни праздник. Как мой задумчивый проказник, Как Баратынский, я твержу: «Нельзя ль найти подруги нежной? Нельзя ль найти любви надежной?» И ничего не нахожу. Оставя счастья призрак ложный, Без упоительных страстей. Я стал наперсник осторожный Моих неопытных друзей. Когда любовник исступленный. Тоскуя, плачет предо мной И длякрасавицы надменной Клянется жертвовать собой; Когда в жару своих желании С восторгом изъясняет он Неясных, темных ожиданий Обманчивый, но сладкий сон И, крепко руку сжав у друга, Клянет ревнивого супруга, Или докучливую мать, — Его безумным увереньям И поминутным повтореньям Люблю с участием внимать: Я льщу слепой его надежде, Я молод юностью чужой И говорю: так было прежде Во время оно и со мной.

* * *

В твою светлицу, друг мой нежный, Я прихожу в последний раз. Любви счастливой, безмятежной Делю с тобой последний час. Вперед одна в надежде томной Не жди меня средь ночи темной, До первых утренних лучей Не жги свечей.

Десятая заповедь

Добра чужого не желать Ты, боже, мне повелеваешь: Но меру сил моих ты знаешь — Мне ль нежным чувством управлять? Обидеть друга не желаю, И не хочу его села, Не нужно мне его вола, На всё спокойно я взираю: Ни дом его, ни скот, ни раб, Не лестна мне вся благостыня. Но ежели его рабыня, Прелестна… Господи! я слаб! И ежели его подруга Мила, как ангел во плоти, — О боже праведный! прости Мне зависть ко блаженству друга. Кто сердцем мог повелевать? Кто раб усилий бесполезных? Как можно не любить любезных? Как райских благ не пожелать? Смотрю, томлюся и вздыхаю, Но строгий долг умею чтить, Страшусь желаньям сердца льстить, Молчу… и втайне я страдаю.

Стихотворения 1822 г

Баратынскому. Из Бессарабии

Сия пустынная страна Священна для души поэта: Она Державиным воспета И славой русскою полна. Еще доныне тень Назона Дунайских ищет берегов; Она летит на сладкий зов Питомцев Муз и Аполлона, И с нею часто при луне Брожу вдоль берега крутого: Но, друг, обнять милее мне В тебе Овидия живого.

* * *

Чугун кагульский, ты священ Для русского, для друга славы — Ты средь торжественных знамен Упал горящий и кровавый, Героев севера губя

Баратынскому

Я жду обещанной тетради: Что ж медлишь, милый трубадур! Пришли ее мне, Феба ради, И награди тебя Амур.

<На А. А. Давыдову.>

Иной имел мою Аглаю За свой мундир и черный ус, Другой за деньги — понимаю, Другой за то, что был француз, Клеон — умом ее стращая, Дамис — за то, что нежно пел. Скажи теперь, мой друг Аглая. За что твой муж тебя имел?

<НА Ланова.>

Бранись, ворчи, болван болванов, Ты не дождешься, друг мой Ланов, Пощечин от руки моей. Твоя торжественная рожа На бабье гузно так похожа, Что только просит киселей.

* * *

У Кларисы денег мало, Ты богат — иди к венцу: И богатство ей пристало, И рога тебе к лицу.

Друзьям

Вчера был день разлуки шумной, Вчера был Вакха буйный пир, При кликах юности безумной, При громе чаш, при звуке лир. Так! Музы вас благословили, Венками свыше осеня, Когда вы, други, отличили Почетной чашею меня. Честолюбивой позолотой Не ослепляя наших глаз, Она не суетной работой, Не резьбою пленяла нас; Но тем одним лишь отличалась, Что, жажду скифскую поя, Бутылка полная вливалась В ее широкие края. Я пил — и думою сердечной Во дни минувшие летал И горе жизни скоротечной, И сны любви воспоминал; Меня смешила их измена: И скорбь исчезла предо мной Как исчезает в чашах пена Под зашипевшею струей.

Песнь о вещем Олеге

Как ныне сбирается вещий Олег Отмстить неразумным хозарам, Их селы и нивы за буйный набег Обрек он мечам и пожарам; С дружиной своей, в цареградской броне, Князь по полю едет на верном коне. Из темного леса на встречу ему Идет вдохновенный кудесник, Покорный Перуну старик одному, Заветов грядущего вестник, В мольбах и гаданьях проведший весь век. И к мудрому старцу подъехал Олег. «Скажи мне, кудесник, любимец богов, Что сбудется в жизни со мною? И скоро ль, на радость соседей-врагов, Могильной засыплюсь землею? Открой мне всю правду, не бойся меня: В награду любого возьмешь ты коня». «Волхвы не боятся могучих владык, А княжеский дар им не нужен: Правдив и свободен их вещий язык И с волей небесною дружен. Грядущие годы таятся во мгле; Но вижу твой жребий на светлом челе. Запомни же ныне ты слово мое: Воителю слава — отрада; Победой прославлено имя твое; Твой щит на вратах Цареграда: И волны и суша покорны тебе; Завидует недруг столь дивной судьбе. И синего моря обманчивый вал В часы роковой непогоды, И пращ, и стрела, и лукавый кинжал Щадят победителя годы… Под грозной броней ты не ведаешь ран; Незримый хранитель могущему дан. Твой конь не боится опасных трудов: Он, чуя господскую волю, То смирный стоит под стрелами врагов, То мчится по бранному полю. И холод и сеча ему ничего… Но примешь ты смерть от коня своего». Олег усмехнулся — однако чело И взор омрачилися думой. В молчаньи, рукой опершись на седло, С коня он слезает, угрюмый; И верного друга прощальной рукой И гладит и треплет по шее крутой. «Прощай, мой товарищ, мой верный слуга, Расстаться настало нам время; Теперь отдыхай! уж не ступит нога В твое позлащенное стремя. Прощай, утешайся — да помни меня. Вы, отроки-други, возьмите коня, Покройте попоной, мохнатым ковром, В мой луг под устцы отведите; Купайте: кормите отборным зерном: Водой ключевою поите». И отроки тотчас с конем отошли, А князю другого коня подвели. Пирует с дружиною вещий Олег При звоне веселом стакана. И кудри их белы, как утренний снег Над славной главою кургана… Они поминают минувшие дни И битвы, где вместе рубились они… «А где мой товарищ? — промолвил Олег: — Скажите, где конь мой ретивый? Здоров ли? всё так же ль легок его бег? Всё тот же ль он бурный, игривый?» И внемлет ответу: на холме крутом Давно уж почил непробудным он сном. Могучий Олег головою поник И думает: «Что же гаданье? Кудесник, ты лживый, безумный старик! Презреть бы твое предсказанье! Мой конь и до ныне носил бы меня». И хочет увидеть он кости коня. Вот едет могучий Олег со двора, С ним Игорь и старые гости, И видят — на холме, у брега Днепра, Лежат благородные кости; Их моют дожди, засыпает их пыль, И ветер волнует над ними ковыль. Князь тихо на череп коня наступил И молвил: «Спи, друг одинокой! Твой старый хозяин тебя пережил: На тризне, уже недалекой, Не ты под секирой ковыль обагришь И жаркою кровью мой прах напоишь! Так вот где таилась погибель моя! Мне смертию кость угрожала!» Из мертвой главы гробовая змия Шипя между тем выползала; Как черная лента, вкруг ног обвилась, И вскрикнул внезапно ужаленный князь. Ковши круговые, запенясь, шипят На тризне плачевной Олега; Князь Игорь и Ольга на холме сидят; Дружина пирует у брега: Бойцы поминают минувшие дни И битвы, где вместе рубились они.

* * *

Мой друг, уже три дня Сижу я под арестом И не видался я Давно с моим Орестом. Спаситель молдаван, Бахметьева наместник, Законов провозвестник, Смиренный Иоанн, За то, что ясской пан, Известный нам болван Мазуркою, чалмою, Несносной бородою — И трус и грубиан — Побит немножко мною, И что бояр пугнул Я новою тревогой, — [К моей канурке] строгой Приставил караул. < >[16] Невинной суеты <?>, А именно — мараю Небрежные черты, Пишу каррикатуры, — Знакомых столько лиц, — Восточные фигуры <……> кукониц И их мужей рогатых, Обритых и брадатых!

Царь Никита и сорок его дочерей

Царь Никита жил когда-то Праздно, весело, богато, Не творил добра, ни зла, И земля его цвела. Царь трудился по немногу, Кушал, пил, молился богу И от разных матерей Прижил сорок дочерей, Сорок девушек прелестных, Сорок ангелов небесных, Милых сердцем и душой. Что за ножка — боже мой, А головка, темный волос, Чудо — глазки, чудо — голос, Ум — с ума свести бы мог. Словом, с головы до ног Душу, сердце всё пленяло. Одного не доставало. Да чего же одного? Так, безделки, ничего. Ничего иль очень мало, Всё равно — не доставало. Как бы это изъяснить, Чтоб совсем не рассердить Богомольной важной дуры, Слишком чопорной цензуры? Как быть?… Помоги мне, бог! У царевен между ног… Нет, уж это слишком ясно И дляскромности опасно, — Так иначе как-нибудь: Я люблю в Венере грудь, Губки, ножку особливо, Но любовное огниво, Цель желанья моего… Что такое?.. Ничего!.. Ничего, иль очень мало… И того-то не бывало У царевен молодых, Шаловливых и живых. Их чудесное рожденье Привело в недоуменье Все придворные сердца. Грустно было для отца И дляматерей печальных… А от бабок повивальных Как узнал о том народ — Всякий тут разинул рот, Ахал, охал, дивовался, А иной, хоть и смеялся, Да тихонько, чтобы в путь До Нерчинска не махнуть. Царь созвал своих придворных, Нянек, мамушек покорных — Им держал такой приказ: «Если кто-нибудь из вас Дочерей греху научит, Или мыслить их приучит, Или только намекнет, Что у них недостает, Иль двусмысленное скажет, Или кукиш им покажет, — То — шутить я не привык — Бабам вырежу язык, А мужчинам нечто хуже, Что порой бывает туже». Царь был строг, но справедлив, А приказ красноречив; Всяк со страхом поклонился, Остеречься всяк решился, Ухо всяк держал востро И хранил свое добро. Жены бедные боялись, Чтоб мужья не проболтались; Втайне думали мужья: «Провинись, жена моя!» (Видно, сердцем были гневны). Подросли мои царевны. Жаль их стало. Царь — в совет; Изложил там свой предмет: Так и так — довольно ясно, Тихо, шопотом, негласно, Осторожнее от слуг. Призадумались бояры, Как лечить такой недуг. Вот один советник старый Поклонился всем — и вдруг В лысый лоб рукою брякнул И царю он так вавакнул: «О, премудрый государь! Не взыщи мою ты дерзость, Если про плотскую мерзость Расскажу, что было встарь. Мне была знакома сводня (Где она? и чем сегодня? Верно тем же, чем была). Баба ведьмою слыла, Всем недугам пособляла, Немощь членов исцеляла. Вот ее бы разыскать; Ведьма дело всё поправит: А что надо — то и вставит». — «Так за ней сейчас послать!» Восклицает царь Никита. Брови сдвинувши сердито: — «Тотчас ведьму отыскать! Если ж нас она обманет, Чего надо не достанет, На бобах нас проведет, Или с умыслом солжет, — Будь не царь я, а бездельник, Если в чистый понедельник Сжечь колдунью не велю: И тем небо умолю». Вот секретно, осторожно, По курьерской подорожной И во все земли концы Были посланы гонцы. Они скачут, всюду рыщут И царю колдунью ищут. Год проходит и другой — Нету вести никакой. Наконец один ретивый Вдруг напал на след счастливый. Он заехал в темный лес (Видно, вел его сам бес), Видит он: в лесу избушка, Ведьма в ней живет, старушка. Как он был царев посол, То к ней прямо и вошел, Поклонился ведьме смело, Изложил царево дело: Как царевны рождены И чего все лишены. Ведьма мигом всё смекнула… В дверь гонца она толкнула, Так примолвив: «Уходи Поскорей и без оглядки, Не то — бойся лихорадки… Через три дня приходи За посылкой и ответом, Только помни — чуть с рассветом». После ведьма заперлась, Уголечком запаслась, Трое суток ворожила, Так что беса приманила. Чтоб отправить во дворец, Сам принес он ей ларец, Полный грешными вещами, Обожаемыми нами. Там их было всех сортов, Всех размеров, всех цветов, Всё отборные, с кудрями… Ведьма все перебрала, Сорок лучших оточла, Их в салфетку завернула И на ключ в ларец замкнула, С ним отправила гонца, Дав на путь серебреца. Едет он. Заря зарделась… Отдых сделать захотелось, Захотелось закусить, Жажду водкой утолить: Он был малый аккуратный, Всем запасся в путь обратный. Вот коня он разнуздал И покойно кушать стал. Конь пасется. Он мечтает, Как его царь вознесет, Графом, князем назовет. Что же ларчик заключает? Что царю в нем ведьма шлет? В щелку смотрит: нет, не видно — Заперт плотно. Как обидно! Любопытство страх берет И всего его тревожит. Ухо он к замку приложит — Ничего не чует слух; Нюхает — знакомый дух… Тьфу ты пропасть! что за чудо? Посмотреть ей-ей не худо. И не вытерпел гонец… Но лишь отпер он ларец, Птички — порх и улетели, И кругом на сучьях сели И хвостами завертели. Наш гонец давай их звать, Сухарями их прельщать: Крошки сыплет — всё напрасно (Видно кормятся не тем): На сучках им петь прекрасно, А в ларце сидеть зачем? Вот тащится вдоль дороги, Вся согнувшися дугой, Баба старая с клюкой. Наш гонец ей бухнул в ноги: «Пропаду я с головой! Помоги, будь мать родная! Посмотри, беда какая: Не могу их изловить! Как же горю пособить?» Вверх старуха посмотрела, Плюнула и прошипела: «Поступил ты хоть и скверно, Но не плачься, не тужи… Ты им только покажи — Сами все слетят наверно». «Ну, спасибо!» он сказал… И лишь только показал — Птички вмиг к нему слетели И квартирой овладели. Чтоб беды не знать другой, Он без дальних отговорок Тотчас их под ключ все сорок И отправился домой. Как княжны их получили, Прямо в клетки посадили. Царь на радости такой Задал тотчас пир горой: Семь дней сряду пировали, Целый месяц отдыхали; Царь совет весь наградил, Да и ведьму не забыл: Из кунсткамеры в подарок Ей послал в спирту огарок, (Тот, который всех дивил), Две ехидны, два скелета Из того же кабинета… Награжден был и гонец. Вот и сказочки конец.

* * *

Люблю ваш сумрак неизвестный И ваши тайные цветы, О вы, поэзии прелестной Благословенные мечты! Вы нас уверили, поэты, Что тени легкою толпой От берегов холодной Леты Слетаются на брег земной И невидимо навещают Места, где было всё милей, И в сновиденьях утешают Сердца покинутых друзей; Они, бессмертие вкушая, Их поджидают в Элизей, Как ждет на пир семья родная Своих замедливших гостей… Но, может быть, мечты пустые — Быть может, с ризой гробовой Все чувства брошу я земные, И чужд мне будет мир земной; Быть может, там, где всё блистает Нетленной славой и красой, Где чистый пламень пожирает Несовершенство бытия, Минутных жизни впечатлений Не сохранит душа моя, Не буду ведать сожалений, Тоску любви забуду я?..

Таврида

Gieb meine Jugend mir zuruk![17]

I.

Ты вновь со мною, наслажденье; [В душе] утихло мрачных дум Однообразное волненье! Воскресли чувства, ясен ум. Какой-то негой неизвестной, Какой-то грустью полон я; Одушевленные поля, Холмы Тавриды, край прелестный — Я [снова] посещаю [вас]… Пью томно воздух сладострастья, Как будто слышу близкой глас Давно затерянного счастья. Счастливый край, где блещут воды, Лаская пышные брега, И светлой роскошью природы Озарены холмы, луга, Где скал нахмуренные своды

II.

За нею по наклону гор Я шел дорогой неизвестной, И примечал мой робкой взор Следы ноги ее прелестной — Зачем не смел ее следов Коснуться жаркими устами, Кропя их жгучими <?> [слезами <?>] Нет, никогда средь бурных дней Мятежной юности моей Я не желал [с таким] волненьем Лобзать уста младых Цирцей И перси, полные томленьем

* * *

Накажи, святой угодник, Капитана Борозду, Разлюбил он, греховодник, Нашу матушку <->.

* * *

Один, один остался я. Пиры, любовницы, друзья Исчезли с легкими мечтами — Померкла молодость моя С ее неверными дарами. Так свечи, в долгу ночь горев Для резвых юношей и дев, В конце безумных пирований Бледнеют пред лучами дня.

<В. Ф. Раевскому.>

Не тем горжусь я, мой певец, Что [привлекать] умел стихами [Вниманье] [пламенных] [сердец], Играя смехом и слезами, Не тем горжусь, что иногда Мои коварные напевы Смиряли в мыслях юной девы Волненье страха <и> стыда, Не тем, что у столба сатиры Разврат и злобу я казнил, И что грозящий голос лиры Неправду в ужас приводил, Что непреклонным <?> вдохновеньем И бурной [юностью моей] И страстью воли и гоненьем Я стал известен меж людей — Иная, [высшая] [награда] Была мне роком суждена — [Самолюбивых дум отрада! Мечтанья суетного сна!..]

* * *

На тихих берегах Москвы Церквей, венчанные крестами, Сияют ветхие главы Над монастырскими стенами. Кругом простерлись по холмам Вовек не рубленные рощи, Издавна почивают там Угодника святые мощи.

Гречанке

Ты рождена воспламенять Воображение поэтов, Его тревожить и пленять Любезной живостью приветов, Восточной странностью речей, Блистаньем зеркальных очей И этой ножкою нескромной… Ты рождена для неги томной, Для упоения страстей. Скажи — когда певец Леилы В мечтах небесных рисовал Свой неизменный идеал, Уж не тебя ль изображал Поэт мучительный и милый? Быть может, в дальной стороне, Под небом Греции священной, Тебя страдалец вдохновенный Узнал, иль видел, как во сне, И скрылся образ незабвенный В его сердечной глубине? Быть может, лирою счастливой Тебя волшебник искушал; Невольный трепет возникал В твоей груди самолюбивой, И ты, склонись к его плечу… Нет, нет, мой друг, мечты ревнивой Питать я пламя не хочу: Мне долго счастье чуждо было, Мне ново наслаждаться им, И, тайной грустию томим, Боюсь: неверно всё, что мило.

<Из письма к Я. Н. Толстому.>

Горишь ли ты, лампада наша, Подруга бдений и пиров? Кипишь ли ты, златая чаша, В руках веселых остряков? Всё те же ль вы, друзья веселья, Друзья Киприды и стихов? Часы любви, часы похмелья По прежнему ль летят на зов Свободы, лени и безделья? В изгнаньи скучном, каждый час Горя завистливым желаньем, Я к вам лечу воспоминаньем, Воображаю, вижу вас: Вот он, приют гостеприимный, Приют любви и вольных муз, Где с ними клятвою взаимной Скрепили вечный мы союз, Где дружбы знали мы блаженство, Где в колпаке за круглый стол Садилось милое равенство, Где своенравный произвол Менял бутылки, разговоры, Рассказы, песни шалуна: И разгорались наши споры От искр и шуток и вина. Вновь слышу, верные поэты, Ваш очарованный язык… Налейте мне вина кометы, Желай мне здравия, калмык!

<В. Ф. Раевскому.>

Ты прав, мой друг — напрасно я презрел Дары природы благосклонной. Я знал досуг, беспечных Муз удел, И наслажденья лени сонной, Красы лаис, заветные пиры, И клики радости безумной, И мирных Муз минутные дары, И лепетанье славы шумной. Я дружбу знал — и жизни молодой Ей отдал ветреные годы, И верил ей за чашей круговой В часы веселий и свободы, Я знал любовь, не мрачною [тоской], Не безнадежным заблужденьем, Я знал любовь прелестною мечтой, Очарованьем, упоеньем. Младых бесед оставя блеск и шум, Я знал и труд и вдохновенье, И сладостно мне было жарких дум Уединенное волненье. Но всё прошло! — остыла в сердце кровь, В их наготе я ныне вижу И свет и жизнь и дружбу и любовь, И мрачный опыт ненавижу. Свою печать утратил резвый нрав, Душа час от часу немеет; В ней чувств уж нет. Так легкой лист дубрав В ключах кавказских каменеет. Разоблачив [пленительный] кумир, Я вижу призрак безобразный. Но что ж теперь тревожит хладный мир Души бесчувственной и праздной? Ужели он казался прежде мне Столь величавым и прекрасным, Ужели в сей позорной глубине Я наслаждался сердцем ясным! Что ж видел в нем безумец молодой, Чего искал, к чему стремился, Кого ж, кого возвышенной <душой> Боготворить не постыдился! Я говорил пред хладною толпой Языком Истинны [свободной], Но для толпы ничтожной и глухой Смешон глас сердца благородный. Везде ярем, секира иль венец, Везде злодей иль малодушный, Тиран льстец Иль предрассудков раб послушный.

Послание цензору

Угрюмый сторож Муз, гонитель давний мой, Сегодня рассуждать задумал я с тобой. Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной, Цензуру поносить хулой неосторожной; Что нужно Лондону, то рано для Москвы. У нас писатели, я знаю, каковы: Их мыслей не теснит цензурная расправа, И чистая душа перед тобою права. Во-первых, искренно я признаюсь тебе, Не редко о твоей жалею я судьбе: Людской бессмыслицы присяжный толкователь, Хвостова, Буниной единственный читатель, Ты вечно разбирать обязан за грехи То прозу глупую, то глупые стихи. Российских авторов нелегкое встревожит: Кто английской роман с французского преложит, Тот оду сочинит, потея да кряхтя, Другой трагедию напишет нам шутя — До них нам дела нет: а ты читай, бесися, Зевай, сто раз засни — а после подпишися. Так, цензор мученик: порой захочет он Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюфон, Державин, Карамзин манят его желанье, А должен посвятить бесплодное вниманье На бредни новые какого-то враля, Которому досуг петь рощи да поля, Да связь утратя в них, ищи ее с начала, Или вымарывай из тощего журнала Насмешки грубые и площадную брань, Учтивых остряков затейливую дань. Но цензор гражданин, и сан его священный: Он должен ум иметь прямой и просвещенный; Он сердцем почитать привык алтарь и трон; Но мнений не теснит и разум терпит он. Блюститель тишины, приличия и нравов, Не преступает сам начертанных уставов, Закону преданный, отечество любя, Принять ответственность умеет на себя: Полезной Истине пути не заграждает, Живой поэзии резвиться не мешает. Он друг писателю, пред знатью не труслив, Благоразумен, тверд, свободен, справедлив. А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами? Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами; Не понимая нас, мараешь и дерешь; Ты черным белое по прихоти зовешь; Сатиру пасквилем, поэзию развратом, Глас правды мятежом, Куницына Маратом. Решил, а там поди, хоть на тебя проси. Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси, Благодаря тебя, не видим книг доселе? И если говорить задумают о деле, То, славу русскую и здравый ум любя, Сам государь велит печатать без тебя. Остались нам стихи: поэмы, триолеты, Баллады, басенки, элегии, куплеты, Досугов и любви невинные мечты, Воображения минутные цветы. О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры, Не проклинал твоей губительной секиры? Докучным евнухом ты бродишь между Муз; Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус, Ни слог певца Пиров, столь чистый, благородный — Ничто не трогает души твоей холодной. На всё кидаешь ты косой, неверный взгляд. Подозревая всё, во всем ты видишь яд. Оставь, пожалуй, труд, ни мало не похвальный: Парнасс не монастырь и не гарем печальный. И право никогда искусный коновал Излишней пылкости Пегаса не лишал. Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы — Осмеивать Закон, правительство иль нравы, Тот не подвергнется взысканью твоему; Тот не знаком тебе, мы знаем почему — И рукопись его, не погибая в Лете, Без подписи твоей разгуливает в свете. Барков шутливых од тебе не посылал, Радищев, рабства враг, цензуры избежал, И Пушкина стихи в печати не бывали; Что нужды? их и так иные прочитали. Но ты свое несешь, и в наш премудрый век Едва ли Шаликов не вредный человек. За чем себя и нас терзаешь без причины? Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины? Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем Свой долг, свои права, пойдешь иным путем. В глазах монархини сатирик превосходный Невежество казнил в комедии народной, Хоть в узкой голове придворного глупца Кутейкин и Христос два равные лица. Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры Их горделивые разоблачал кумиры; Хемницер Истину с улыбкой говорил, Наперсник Душеньки двусмысленно шутил, Киприду иногда являл без покрывала — И никому из них цензура не мешала. Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни С тобой не так легко б разделались они? Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало: Дней Александровых прекрасное начало. Проведай, что в те дни произвела печать. На поприще ума нельзя нам отступать. Старинной глупости мы праведно стыдимся, Ужели к тем годам мы снова обратимся, Когда никто не смел Отечество назвать, И в рабстве ползали и люди, и печать? Нет, нет! оно прошло, губительное время, Когда Невежества несла Россия бремя. Где славный Карамзин снискал себе венец, Там цензором уже не может быть глупец… Исправься ж: будь умней и примирися с нами. «Всё правда, — скажешь ты, — не стану спорить с вами: Но можно ль цензору по совести судить? Я должен то того, то этого щадить. Конечно, вам смешно — а я нередко плачу, Читаю да крещусь, мараю на удачу — На всё есть мода, вкус; бывало, на пример, У нас в большой чести Бентам, Руссо, Вольтер, А нынче и Милот попался в наши сети. Я бедный человек; к тому ж жена и дети…» Жена и дети, друг, поверь — большое зло: От них всё скверное у нас произошло. Но делать нечего: так если невозможно Тебе скорей домой убраться осторожно, И службою своей ты нужен для царя, Хоть умного себе возьми секретаря.

Иностранке

На языке тебе невнятном Стихи прощальные пишу, Но в заблуждении приятном Вниманья твоего прошу: Мой друг, доколе не увяну, В разлуке чувство погубя, Боготворить не перестану Тебя, мой друг, одну тебя. На чуждые черты взирая, Верь только сердцу моему, Как прежде верила ему, Его страстей не понимая.

* * *

Наперсница волшебной старины, Друг вымыслов игривых и печальных, Тебя я знал во дни моей весны, Во дни утех и снов первоначальных. Я ждал тебя; в вечерней тишине Являлась ты веселою старушкой, И надо мной сидела в шушуне, В больших очках и с резвою гремушкой. Ты, детскую качая колыбель, Мой юный слух напевами пленила И меж пелен оставила свирель, Которую сама заворожила. Младенчество прошло, как легкой сон. Ты отрока беспечного любила, Средь важных Муз тебя лишь помнил он, И ты его тихонько посетила; Но тот ли был твой образ, твой убор? Как мило ты, как быстро изменилась! Каким огнем улыбка оживилась! Каким огнем блеснул приветный взор! Покров, клубясь волною непослушной, Чуть осенял твой стан полу-воздушный; Вся в локонах, обвитая венком, Прелестницы глава благоухала; Грудь белая под желтым жемчугом Румянилась и тихо трепетала…

Ф. Н. Глинке

Когда средь оргий жизни шумной Меня постигнул остракизм, Увидел я толпы безумной Презренный, робкий эгоизм. Без слез оставил я с досадой Венки пиров и блеск Афин, Но голос твой мне был отрадой, Великодушный Гражданин! Пускай Судьба определила Гоненья грозные мне вновь, Пускай мне дружба изменила, Как изменяла мне любовь, В моем изгнаньи позабуду Несправедливость их обид: Они ничтожны — если буду Тобой оправдан, Аристид.

* * *

Недавно я в часы свободы Устав наездника читал И даже ясно понимал Его искусные доводы; Узнал я резкие черты Неподражаемого слога; Но перевертывал листы И — признаюсь — роптал на бога. Я думал: ветреный певец, Не сотвори себе кумира, Перебесилась наконец Твоя проказливая лира, И, сердцем охладев навек, Ты, видно, стал в угоду мира Благоразумный человек! О горе, молвил я сквозь слезы, Кто дал Д<авыдов>у совет Оставить лавр, оставить розы? Как мог унизиться до прозы Венчанный Музою поэт, Презрев и славу прежних лет, И Б<урц>овой души угрозы! И вдруг растрепанную тень Я вижу прямо пред собою, Пьяна, как в самый смерти день, Столбом усы, виски горою, Жестокой ментик за спиною И кивер чудо набекрень.

Аделе

Играй, Адель, Не знай печали; Хариты, Лель Тебя венчали И колыбель Твою качали; Твоя весна Тиха, ясна; Для наслажденья Ты рождена; Час упоенья Лови, лови! Младые лета Отдай любви И в шуме света Люби, Адель, Мою свирель.

Узник

Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой. Мой грустный товарищ, махая крылом, Кровавую пищу клюет под окном, Клюет, и бросает, и смотрит в окно, Как будто со мною задумал одно. Зовет меня взглядом и криком своим И вымолвить хочет: «Давай, улетим! Мы вольные птицы; пора, брат, пора! Туда, где за тучей белеет гора, Туда, где синеют морские края, Туда, где гуляем лишь ветер… да я!..»

Стихотворения 1823 г

<Из письма к В. П. Горчакову.>

Зима мне рыхлою стеною К воротам заградила путь; Пока тропинки пред собою Не протопчу я как-нибудь, Сижу я дома, как бездельник; Но ты, душа души моей, Узнай, что будет в понедельник, Что скажет наш Варфоломей.

Птичка

В чужбине свято наблюдаю Родной обычай старины: На волю птичку выпускаю При светлом празднике весны. Я стал доступен утешенью; За что на бога мне роптать, Когда хоть одному творенью Я мог свободу даровать!

<Л. Пушкину>

Брат милый, отроком расстался ты со мной — В разлуке протекли медлительные годы; [Теперь ты юноша] — и полною душой Цветешь для радостей, для света, для свободы. Какое поприще открыто пред тобой, Как много для тебя восторгов, наслаждений И сладостных забот, и милых заблуждений! Как часто новый жар твою волнует кровь! Ты сердце пробуешь, в надежде торопливой, [Зовешь, вверя<ясь> <им> <?>,] и дружбу и любовь.

[Чиновник и поэт.]

«Куда вы? за город конечно, Зефиром утренним дышать И с вашей Музою мечтать Уединенно [и] беспечно?» — Нет, я сбираюсь на базар, Люблю базарное волненье, Скуфьи жидов, усы болгар И спор и крик, и торга жар, Нарядов пестрое стесненье. Люблю толпу, лохмотья, шум — И жадной черни [лай<?>] свободный. «Так — наблюдаете — ваш ум И здесь вникает в дух народный. Сопровождать вас рад бы я, Чтоб слышать ваши замечанья; Но службы долг зовет меня, Простите, [нам] не до гулянья». — Куда ж? — «В острог — сегодня мы Выпровождаем из тюрьмы [За молдаванскую границу]. [Кирджали]».

* * *

«Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий, Внемли, боже кларосской, молению старца, погибнет Ныне, ежели ты не предыдишь слепому вожатым». Рек и сел на камне слепец утомленный. — Но следом Три пастуха за ним, дети страны той пустынной, Скоро сбежались на лай собак, их стада стерегущих. Ярость уняв их, они защитили бессилие старца; Издали внемля ему, приближались и думали: «Кто же Сей белоглавый старик, одинокой, слепой — уж не бог ли? Горд и высок: висит на поясе бедном простая Лира, и голос его возмущает волны и небо.» Вот шаги он услышал, ухо клонит, смутясь, уж Руки простер для моленья странник несчастный. «Не бойся, Ежели только не скрыт в земном и дряхлеющем теле Бог, покровитель Греции — столь величавая прелесть Старость твою украшает, — вещали они незнакомцу; — Если ж ты смертный — то знай, что волны тебя [принесли] К людям [дружелюбным]».

<М. Е. Эйхфельдт.>

Ни блеск ума, ни стройность платья Не могут вас обворожить; Одни двоюродные братья Узнали тайну вас пленить! Лишили вы меня покоя, Но вы не любите меня. Одна моя надежда — Зоя: Женюсь, и буду вам родня.

Царское село

Хранитель милых чувств и прошлых наслаждений, О ты, певцу дубрав давно знакомый Гений, Воспоминание, рисуй передо мной Волшебные места, где я живу душой, Леса, где [я] любил, где [чувство] развивалось, Где с первой юностью младенчество сливалось И где, взлелеянный природой и мечтой, Я знал поэзию, веселость и покой… Другой пускай поет [героев] и войну, Я скромно возлюбил живую тишину И, чуждый призраку блистательныя славы, [Вам], Царского Села прекрасные дубравы, Отныне посвятил безвестной Музы друг И песни мирные и сладостный досуг. Веди, веди меня под липовые сени, Всегда любезные моей свободной лени, На берег озера, на тихий скат холмов!.. Да вновь увижу я ковры густых лугов И дряхлый пук дерев, и светлую долину, И злачных берегов знакомую картину, И в тихом [озере], средь блещущих зыбей, Станицу гордую спокойных лебедей.

* * *

Сегодня я по утру дома И жду тебя, любезный мой. Приди ко мне на рюмку рома, Приди — тряхнем мы стариной. Наш друг Тардиф, любимец Кома, Поварни полный генерал, Достойный дружбы и похвал Ханжи, поэта, балагура, — Тардиф, который Коленкура И откормил, и обокрал, — Тардиф, полицией гонимый За неуплатные долги, — Тардиф, умом неистощимый На entre-mets,[18] на пироги —

Жалоба

Ваш дед портной, ваш дядя повар, А вы, вы модный господин — Таков об вас народный говор, И дива нет — не вы один. Потомку предков благородных — Увы, никто в моей родне Не шьет мне даром фраков модных И не варит обеда мне.

* * *

Кто, волны, вас остановил, Кто оковал [ваш] бег могучий, Кто в пруд безмолвный и дремучий Поток мятежный обратил? Чей жезл волшебный поразил Во мне надежду, скорбь и радость [И душу] [бурную] [Дремотой] [лени] усыпил? Взыграйте, ветры, взройте воды, Разрушьте гибельный оплот — Где ты, гроза — символ <свободы>? Промчись поверх невольных вод.

Ночь

Мой голос для тебя и ласковый и томный Тревожит поздное молчанье ночи темной. Близ ложа моего печальная свеча Горит; мои стихи, сливаясь и журча, Текут, ручьи любви; текут полны тобою. Во тьме твои глаза блистают предо мною, Мне улыбаются — и звуки слышу я: Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!..

* * *

Завидую тебе, питомец моря смелый, Под сенью парусов и в бурях поседелый! Спокойной пристани давно ли ты достиг — Давно ли тишины вкусил отрадный миг — [И вновь тебя зовут заманчивые волны]. [Дай руку — в нас сердца единой страстью полны.] Для неба дального, для [отдаленных] стран [Оставим <берега>] Европы обветшалой; Ищу стихий других, земли жилец усталый; Приветствую тебя, свободный Океан. —

<Из письма к Вигелю.>

Проклятый город Кишенев! Тебя бранить язык устанет. Когда-нибудь на грешный кров Твоих запачканных домов Небесный гром конечно грянет, И — не найду твоих следов! Падут, погибнут пламенея, И пестрый дом Варфоломея И лавки грязные жидов: Так, если верить Моисею, Погиб несчастливый Содом. Но с этим милым городком Я Кишенев равнять не смею, Я слишком с библией знаком, И к лести вовсе не привычен. Содом, ты знаешь, был отличен Не только вежливым грехом, Но просвещением, пирами, Гостеприимными домами И красотой не строгих дев! Как жаль, что ранними громами Его сразил Еговы гнев! В блистательном разврате света, Хранимый богом человек, И член верховного совета, Провел бы я смиренно век B Париже ветхого завета! Но в Кишиневе, знаешь сам, Нельзя найти ни милых дам, Ни сводни, ни книгопродавца. — Жалею о твоей судьбе! Не знаю, придут ли к тебе Под вечер милых три красавца; Однакож кое-как, мой друг, Лишь только будет мне досуг, Явлюся я перед тобою; Тебе служить я буду рад — Стихами, прозой, всей душою, Но, Вигель — пощади мой зад!

* * *

[Мое] беспечное незнанье Лукавый<?> демон возмутил, И он мое существованье С своим на век соединил. Я стал взирать [его глазами], Мне жизни дался бедный клад, С его неясными словами Моя душа звучала в лад. Взглянул на мир я взором [ясным] И изумился в тишине: Ужели он казался мне Столь величавым и прекрасным? Чего, мечтатель молодой, Ты в нем искал, к чему стремился, Кого восторженной душой Боготворить не устыдился? [И взор я бросил на] людей, Увидел их надменных, низких, [Жестоких] ветреных судей, Глупцов, всегда злодейству близких. Пред боязливой их толпой, [Жестокой], суетной, холодной, [Смешон] [глас] правды благо<родны>й, Напрасен опыт вековой. Вы правы, мудрые народы, К чему свободы воль<ный> клич! Стадам не нужен дар свободы, [Их должно резать или стричь], Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками <да бич>.

* * *

Бывало в сладком ослепленье Я верил избр.<анным> душам, Я мнил — их тай<ное> рожденье Угодно (властным) небесам, На них указывало мненье — Едва приближился я к ним

* * *

Надеждой сладостной младенчески дыша, Когда бы верил я, что некогда душа, От тленья убежав, уносит мысли вечны, И память, и любовь в пучины бесконечны, — Клянусь! давно бы я оставил этот мир: Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир, И улетел в страну свободы, наслаждений, В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений, Где мысль одна плывет в небесной чистоте… Но тщетно предаюсь обманчивой мечте; Мой ум упорствует, надежду презирает… Ничтожество меня за гробом ожидает… Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь! Мне страшно!.. И на жизнь гляжу печален вновь, И долго жить хочу, чтоб долго образ милый Таился и пылал в душе моей унылой.

* * *

Придет ужасный [час]… твои небесны очи Покроются, мой друг, туманом вечной ночи, Молчанье вечное твои сомкнет уста, Ты навсегда сойдешь в те мрачные места, Где прадедов твоих почиют мощи хладны. Но я, дотоле твой поклонник безот<радный>, В обитель скорбную сойду [я] за тобой И сяду близ тебя, печальный и немой, У милых<?> ног твоих — себе их на колена Сложу — и буду ждать [печаль<но>]… [но чего?] Чтоб силою мечтанья моего

* * *

Вечерня отошла давно, [Но в кельях тихо и] темно. Уже и сам игумен строгой Свои молитвы прекратил И кости ветхие склонил, Перекрестись, на одр убогой. Кругом и сон и тишина, Но церкви дверь отворена; Трепе<щет> луч лампады И тускло озаряет он И темну живопись икон И позлащенные оклады. И раздается в тишине То тяжкой вздох, <то> шопот важный, И мрачно дремлет в вышине Старинный свод, глухой и влажный. Стоят за клиросом <чернец> И грешник — неподвижны оба — И шопот<?> их, как глас <из> <гроба<?>, И грешник бледен, как мертвец. М.<онах>. Несчастный — полно, перестань, Ужасна исповедь злодея! Заплачена тобою дань Тому, кто в мщеньи<?> свирепея<?> Лукаво грешника блюдет — И к вечной гибели ведет. Смирись! опомнись! [время, время], покров <?> Я разрешу тебя — грехов Сложи мучительное <бремя>.

Демон

В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия — И взоры дев, и шум дубровы, И ночью пенье соловья — Когда возвышенные чувства, Свобода, слава и любовь И вдохновенные искусства Так сильно волновали кровь, — Часы надежд и наслаждений Тоской внезапной осеня, Тогда какой-то злобный гений Стал тайно навещать меня. Печальны были наши встречи: Его улыбка, чудный взгляд, Его язвительные речи Вливали в душу хладный яд. Неистощимой клеветою Он провиденье искушал; Он звал прекрасное мечтою; Он вдохновенье презирал; Не верил он любви, свободе; На жизнь насмешливо глядел — И ничего во всей природе Благословить он не хотел.

* * *

Простишь ли мне ревнивые мечты, Моей любви безумное волненье? Ты мне верна: зачем же любишь ты Всегда пугать мое воображенье? Окружена поклонников толпой, Зачем для всех казаться хочешь милой, И всех дарит надеждою пустой Твой чудный взор, то нежный, то унылый? Мной овладев, мне разум омрачив, Уверена в любви моей несчастной, Не видишь ты, когда, в толпе их страстной, Беседы чужд, один и молчалив, Терзаюсь я досадой одинокой; Ни слова мне, ни взгляда… друг жестокой! Хочу ль бежать: с боязнью и мольбой Твои глаза не следуют за мной. Заводит ли красавица другая Двусмысленный со мною разговор: Спокойна ты; веселый твой укор Меня мертвит, любви не выражая. Скажи еще: соперник вечный мой, На едине застав меня с тобой, Зачем тебя приветствует лукаво?… Что ж он тебе? Скажи, какое право Имеет он бледнеть и ревновать?… В нескромный час меж вечера и света, Без матери, одна, полу-одета, Зачем его должна ты принимать?… Но я любим… На едине со мною Ты так нежна! Лобзания твои Так пламенны! Слова твоей любви Так искренно полны твоей душою! Тебе смешны мучения мои; Но я любим, тебя я понимаю. Мой милый друг, не мучь меня, молю: Не знаешь ты, как сильно я люблю, Не знаешь ты, как тяжко я страдаю.

* * *

«Свободы сеятель пустынный…»

Изыде сеятель сеяти семена своя.

Свободы сеятель пустынный, Я вышел рано, до звезды; Рукою чистой и безвинной В порабощенные бразды Бросал живительное семя — Но потерял я только время, Благие мысли и труды… Паситесь, мирные народы! Вас не разбудит чести клич. К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь. Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич.

Кн. М. А. Голицыной

Давно об ней воспоминанье Ношу в сердечной глубине, Ее минутное вниманье Отрадой долго было мне. Твердил я стих обвороженный, Мой стих, унынья звук живой, Так мило ею повторенный, Замечанный ее душой. Вновь лире слез и тайной муки Она с участием вняла — И ныне ей передала Свои пленительные звуки… Довольно! в гордости моей Я мыслить буду с умиленьем: Я славой был обязан ей — А может быть и вдохновеньем.

* * *

Как наше сердце своенравно! томимый вновь, Я умолял тебя недавно Обманывать мою любовь, Участьем, нежностью притворной Одушевлять свой дивный взгляд, Играть душой моей покорной, В нее вливать огонь и яд. Ты согласилась, негой влажной Наполнился твой томный взор; Твой вид задумчивый и важный, Твой сладострастный разговор И то, что дозволяешь нежно, И то, что запрещаешь мне, Всё впечатлелось неизбежно В моей сердечной глубине.

* * *

Т<уманский><?>, Фебу и Фемиде Полезно посвящая дни, Дозором ездит по Тавриде И проповедует Парни.

Телега жизни

Хоть тяжело под час в ней бремя, Телега на ходу легка; Ямщик лихой, седое время, Везет, не слезит с облучка. С утра садимся мы в телегу; Мы рады голову сломать И, презирая лень и негу, Кричим: пошел!..… Но в полдень нет уж той отваги; Порастрясло нас; нам страшней И косогоры и овраги; Кричим: полегче, дуралей! Катит по прежнему телега; Под вечер мы привыкли к ней И дремля едем до ночлега — А время гонит лошадей.

Стихотворения 1824 г

Всё кончено: меж нами связи нет.

В последний раз обняв твои колени,

Произносил я горестные пени.

Всё кончено — я слышу твой ответ.

Обманывать себя не стану <вновь>,

Тебя тоской преследовать не буду,

Про<шедшее> быть может позабуду -

Не для меня сотворена любовь.

Ты молода: душа твоя прекрасна,

И многими любима будешь ты.

* * *

«Недвижный страж дремал на царственном пороге…»

Недвижный страж дремал на царственном пороге, Владыка севера один в своем чертоге Безмолвно бодрствовал, и жребии земли В увенчанной главе стесненные лежали, Чредою выпадали И миру тихую неволю в дар несли, — И делу своему Владыка сам дивился. Се благо, думал он, и взор его носился От Тибровых валов до Вислы и Невы, От сарско-сельских лип до башен Гибралтара: Всё молча ждет удара, Всё пало — под ярем склонились все главы. «Свершилось! молвил он. Давно ль народы мира Паденье славили Великого Кумира, …………………………………… …………………………………… …………………………………… …………………………………… Давно ли ветхая Европа свирепела? Надеждой новою Германия кипела, Шаталась Австрия, Неаполь восставал, За Пиренеями давно ль судьбой народа Уж правила Свобода, И Самовластие лишь север укрывал? Давно ль — и где же вы, зиждители Свободы? Ну что ж? витийствуйте, ищите прав Природы, Волнуйте, мудрецы, безумную толпу — Вот Кесарь— где же Брут? О грозные витии. Цалуйте жезл России И вас поправшую железную стопу». Он рек, и некий дух повеял невидимо, Повеял и затих, и вновь повеял мимо, Владыку севера мгновенный хлад объял, На царственный порог вперил, смутясь, он очи — Раздался бой полночи — И се внезапный гость в чертог царя предстал. То был сей чудный муж, посланник провиденья, Свершитель роковой безвестного веленья, Сей всадник, перед кем склонилися цари, Мятежной Вольности наследник и убийца, Сей хладный кровопийца, Сей царь, исчезнувший, как сон, как тень зари. Ни тучной праздности ленивые морщины, Ни поступь тяжкая, ни ранние седины. Ни пламя бледное нахмуренных очей Не обличали в нем изгнанного героя, Мучением покоя В морях казненного по манию царей. Нет, чудный взор его, живой, неуловимый, То вдаль затерянный, то вдруг неотразимый, Как боевой перун, как молния сверкал; Во цвете здравия и мужества и мощи, Владыке полунощи Владыка запада, грозящий, предстоял. Таков он был, когда в равнинах Австерлица Дружины севера гнала его десница, И русской в первый раз пред гибелью бежал, Таков он был, когда с победным договором И с миром и с позором Пред юным он царем в Тильзите предстоял.

Давыдову

Нельзя, мой толстый Аристип: Хоть я люблю твои беседы, Твой милый нрав, твой милый хрип, Твой вкус и жирные обеды, Но не могу с тобою плыть К брегам полуденной Тавриды. Прошу меня не позабыть, Любимец Вакха и Киприды! Когда чахоточный отец Немного тощей Энеиды Пускался в море наконец, Ему Гораций, умный льстец. Прислал торжественную оду, Где другу Августов певец Сулил хорошую погоду. Но льстивых од я не пишу; Ты не в чахотке, славу богу: У неба я тебе прошу Лишь аппетита на дорогу.

* * *

Зачем ты послан был и кто тебя послал? Чего, добра иль зла, ты верный был свершитель? Зачем потух, зачем блистал, Земли чудесный посетитель? Вещали книжники, тревожились <цари>, Толпа пред ними волновалась, Разоблаченные пустели алтари, [Свободы буря] подымалась. И вдруг нагрянула… Упали в прах и в кровь, Разбились ветхие скрижали, Явился Муж судеб, рабы затихли вновь, Мечи да цепи зазвучали. И горд и наг пришел Разврат, И перед<?> ним<?> сердца застыли, За власть<?> Отечество забыли, За злато продал брата брат. Рекли безумцы: нет Свободы, И им поверили народы. [И безразлично, в их речах,] Добро и зло, всё стало тенью — Всё было предано презренью, Как ветру предан дольный прах.

Кораблю

Морей [красавец] окриленный! Тебя зову — плыви, плыви И сохрани залог бесценный Мольбам, надеждам и любви. Ты, ветер, утренним дыханьем Счаст<ливый> парус напрягай. Ты колыханьем Ее груди не утомляй.

* * *

О боги мирные полей, дубров и гор, Мой Аполлон ваш любит разговор, Меж вами я нашел и Музу молодую, Подругу дней моих невинную, простую, Но чем-то милую — не правда ли, друзья? И своенравная волшебница моя, Как тихой ветерок иль пчелка золотая, Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая

<На Воронцова.>

Полу-милорд, полу-купец, Полу-мудрец, полу-невежда, Полу-подлец, но есть надежда, Что будет полным наконец.

<На Воронцова.>

Певец-Давид был ростом мал, Но повалил же Голиафа, Кот<орый><?> был<?> и генерал<?>, И, положусь<?>, не про<ще><?> гр<афа>.

Прозерпина

Плещут волны Флегетона, Своды тартара дрожат, Кони бледного Плутона Быстро к нимфам Пелиона Из aèда бога мчат. Вдоль пустынного залива Прозерпина вслед за ним, Равнодушна и ревнива, Потекла путем одним. Пред богинею колена Робко юноша склонил. И богиням льстит измена: Прозерпине смертный мил. Ада гордая царица Взором юношу зовет, Обняла — и колесница Уж к аиду их несет: Мчатся, облаком одеты; Видят вечные луга, Элизей и томной Леты Усыпленные брега. Там бессмертье, там забвенье, Там утехам нет конца. Прозерпина в упоенье, Без порфиры и венца, Повинуется желаньям, Предает его лобзаньям Сокровенные красы, В сладострастной неге тонет И молчит и томно стонет… Но бегут любви часы: Плещут волны Флегетона, Своды тартара дрожат: Кони бледного Плутона Быстро мчат его назад. И Кереры дочь уходит. И счастливца за собой Из элизия выводит Потаенною тропой; И счастливец отпирает Осторожною рукой Дверь, откуда вылетает Сновидений ложный рой.

<Из письма к Вульфу.>

Здравствуй, Вульф, приятель мой! Приезжай сюда зимой, Да Языкова поэта Затащи ко мне с собой Погулять верхом порой, Пострелять из пистолета. Лайон, мой курчавый брат (Не Михайловской приказчик), Привезет нам, право, клад… Что? — бутылок полный ящик. Запируем уж, молчи! Чудо — жизнь анахорета! В Троегорском до ночи, А в Михайловском до света: Дни любви посвящены, Ночью царствуют стаканы, Мы же — то смертельно пьяны То мертвецки влюблены.

К Языкову

(Михайловское, 1824)

Издревле сладостный союз Поэтов меж собой связует: Они жрецы единых муз, Единый пламень их волнует; Друг другу чужды по судьбе, Они родня по вдохновенью. Клянусь Овидиевой тенью: Языков, близок я тебе. Давно б на Дерптскую дорогу Я вышел утренней порой И к благосклонному порогу Понес тяжелый посох мой, И возвратился б оживленный Картиной беззаботных дней, Беседой вольно-вдохновенной И звучной лирою твоей. Но злобно мной играет счастье: Давно без крова я ношусь, Куда подует самовластье: Уснув, не знаю, где проснусь. — Всегда гоним, теперь в изгнаньи Влачу закованные дни. Услышь, поэт, мое призванье, Моих надежд не обмани. В деревне, где Петра питомец, Царей, цариц любимый раб И их забытый однодомец, Скрывался прадед мой Арап, Где, позабыв Елисаветы И двор и пышные обеты, Под сенью липовых аллей Он думал в охлажденны леты О дальней Африке своей, Я жду тебя. Тебя со мною Обнимет в сельском шалаше Мой брат по крови, по душе, Шалун, замеченный тобою; И муз возвышенный пророк, Наш Дельвиг всё для нас оставит. И наша троица прославит Изгнанья темный уголок. Надзор обманем караульный, Восхвалим вольности дары И нашей юности разгульной Пробудим шумные пиры, Вниманье дружное преклоним Ко звону рюмок и стихов, И скуку зимних вечеров Вином и песнями прогоним.

Разговор книгопродавца с поэтом

Книгопродавец. Стишки для вас одна забава, Немножко стоит вам присесть, Уж разгласить успела слава Везде приятнейшую весть: Поэма, говорят, готова, Плод новый умственных затей. Итак, решите: жду я слова: Назначьте сами цену ей. Стишки любимца муз и граций Мы вмиг рублями заменим И в пук наличных ассигнаций Листочки ваши обратим… О чем вздохнули так глубоко? Не льзя ль узнать? Поэт. Я был далеко: Я время то воспоминал, Когда, надеждами богатый, Поэт беспечный, я писал Из вдохновенья, не из платы. Я видел вновь приюты скал И темный кров уединенья, Где я на пир воображенья, Бывало, музу призывал. Там слаще голос мой звучал: Там доле яркие виденья, С неизъяснимою красой, Вились, летали надо мной В часы ночного вдохновенья!.. Всё волновало нежный ум: Цветущий луг, луны блистанье, В часовне ветхой бури шум, Старушки чудное преданье. Какой-то демон обладал Моими играми, досугом; За мной повсюду он летал, Мне звуки дивные шептал, И тяжким, пламенным недугом Была полна моя глава; В ней грезы чудные рождались; В размеры стройные стекались Мои послушные слова И звонкой рифмой замыкались. В гармонии соперник мой Был шум лесов, иль вихорь буйный, Иль иволги напев живой, Иль ночью моря гул глухой, Иль шопот речки тихоструйной. Тогда, в безмолвии трудов, Делиться не был я готов С толпою пламенным восторгом, И музы сладостных даров Не унижал постыдным торгом; Я был хранитель их скупой: Так точно, в гордости немой, От взоров черни лицемерной Дары любовницы младой Хранит любовник суеверный. Книгопродавец. Но слава заменила вам Мечтанья тайного отрады: Вы разошлися по рукам. Меж тем как пыльные громады Лежалой прозы и стихов Напрасно ждут себе чтецов И ветреной ее награды. Поэт. Блажен, кто про себя таил Души высокие созданья И от людей, как от могил, Не ждал за чувство воздаянья! Блажен, кто молча был поэт И, терном славы не увитый, Презренной чернию забытый, Без имени покинул свет! Обманчивей и снов надежды, Что слава? шопот ли чтеца? Гоненье ль низкого невежды? Иль восхищение глупца? Книгопродавец. Лорд Байрон был того же мненья; Жуковский то же говорил; Но свет узнал и раскупил Их сладкозвучные творенья. И впрям, завиден ваш удел: Поэт казнит, поэт венчает; Злодеев громом вечных стрел В потомстве дальном поражает; Героев утешает он; С Коринной на киферской трон Свою любовницу возносит. Хвала для вас докучный звон; Но сердце женщин славы просит: Для них пишите; их ушам Приятна лесть Анакреона: В младые лета розы нам Дороже лавров Геликона. Поэт. Самолюбивые мечты, Утехи юности безумной! И я, средь бури жизни шумной Искал вниманья красоты. Глаза прелестные читали Меня с улыбкою любви: Уста волшебные шептали Мне звуки сладкие мои… Но полно! в жертву им свободы Мечтатель уж не принесет; Пускай их юноша поет. Любезный баловень природы. Что мне до них? Теперь в глуши Безмолвно жизнь моя несется; Стон лиры верной не коснется Их легкой, ветреной души: Не чисто в них воображенье: Не понимает нас оно, И, признак бога, вдохновенье Для них и чуждо и смешно. Когда на память мне невольно Придет внушенный ими стих, Я так и вспыхну, сердцу больно: Мне стыдно идолов моих. К чему, несчастный, я стремился? Пред кем унизил гордый ум? Кого восторгом чистых дум Боготворить не устыдился?… Книгопродавец. Люблю ваш гнев. Таков поэт! Причины ваших огорчений Мне знать не льзя: но исключений Для милых дам ужели нет? Ужели ни одна не стоит Ни вдохновенья, ни страстей, И ваших песен не присвоит Всесильной красоте своей? Молчите вы? Поэт. Зачем поэту Тревожить сердца тяжкой сон? Бесплодно память мучит он. И что ж? какое дело свету? Я всем чужой!.. душа моя Хранит ли образ незабвенный? Любви блаженство знал ли я? Тоскою ль долгой изнуренный, Таил я слезы в тишине? Где та была, которой очи, Как небо, улыбались мне? Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?. …………………………… И что ж? Докучный стон любви, Слова покажутся мои Безумца диким лепетаньем. Там сердце их поймет одно, И то с печальным содроганьем: Судьбою так уж решено. Ах, мысль о той души завялой Могла бы юность оживить И сны поэзии бывалой Толпою снова возмутить!.. Она одна бы разумела Стихи неясные мои; Одна бы в сердце пламенела Лампадой чистою любви! Увы, напрасные желанья! Она отвергла заклинанья, Мольбы, тоску души моей: Земных восторгов излиянья, Как божеству, не нужно ей!.. Книгопродавец. Итак, любовью утомленный, Наскуча лепетом молвы, Заране отказались вы От вашей лиры вдохновенной. Теперь, оставя шумный свет, И Муз, и ветреную моду, Что ж изберете вы? Поэт. Свободу. Книгопродавец. Прекрасно. Вот же вам совет; Внемлите истинне полезной: Наш век — торгаш; в сей век железный Без денег и свободы нет. Что Слава? — Яркая заплата На ветхом рубище певца. Нам нужно злата, злата, злата: Копите злато до конца! Предвижу ваше возраженье; Но вас я знаю, господа: Вам ваше дорого творенье, Пока на пламени Труда Кипит, бурлит воображенье; Оно застынет, и тогда Постыло вам и сочиненье. Позвольте просто вам сказать: Не продается вдохновенье, Но можно рукопись продать. Что ж медлить? уж ко мне заходят Нетерпеливые чтецы; Вкруг лавки журналисты бродят, За ними тощие певцы: Кто просит пищи для сатиры, Кто для души, кто для пера; И признаюсь — от вашей лиры Предвижу много я добра. Поэт. Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся.

К морю

Прощай, свободная стихия! В последний раз передо мной Ты катишь волны голубые И блещешь гордою красой. Как друга ропот заунывный. Как зов его в прощальный час, Твой грустный шум, твой шум призывный Услышал я в последний раз. Моей души предел желанный! Как часто по брегам твоим Бродил я тихий и туманный Заветным умыслом томим! Как я любил твои отзывы, Глухие звуки, бездны глас И тишину в вечерний час, И своенравные порывы! Смиренный парус рыбарей, Твоею прихотью хранимый, Скользит отважно средь зыбей: Но ты взыграл, неодолимый, И стая тонет кораблей. Не удалось навек оставить Мне скучный, неподвижный брег, Тебя восторгами поздравить И по хребтам твоим направить Мой поэтической побег! Ты ждал, ты звал… я был окован: Вотще рвалась душа моя: Могучей страстью очарован, У берегов остался я… О чем жалеть? Куда бы ныне Я путь беспечный устремил? Один предмет в твоей пустыне Мою бы душу поразил. Одна скала, гробница славы… Там погружались в хладный сон Воспоминанья величавы: Там угасал Наполеон. Там он почил среди мучений. И вслед за ним, как бури шум, Другой от нас умчался гений, Другой властитель наших дум. Исчез, оплаканный свободой, Оставя миру свой венец. Шуми, взволнуйся непогодой: Он был, о море, твой певец. Твой образ был на нем означен, Он духом создан был твоим: Как ты, могущ, глубок и мрачен, Как ты, ничем неукротим. Мир опустел… Теперь куда же Меня б ты вынес, океан? Судьба людей повсюду та же: Где благо, там уже на страже Иль просвещенье, иль тиран. Прощай же, море! Не забуду Твоей торжественной красы И долго, долго слышать буду Твой гул в вечерние часы. В леса, в пустыни молчаливы Перенесу, тобою полн, Твои скалы, твои заливы, И блеск, и тень, и говор волн.

Графу Олизару

Певец! издревле меж собою Враждуют наши племена: То [наша] стонет сторона, То гибнет ваша под грозою. И вы, бывало, пировали Кремля [позор и] плен, И мы о камни падших стен Младенцев Праги избивали, Когда в кровавый прах топтали Красу Костюшкиных знамен. И тот не наш, кто с девой вашей Кольцом заветным сопряжен; Не выпьем мы заветной чашей Здоровье ваших красных жен; [И наша дева молодая,] Привлекши сердце поляка, [Отвергнет,] [гордостью пылая,] Любовь народного врага. Но глас поэзии чудесной Сердца враждебные дружит — Перед улыбкою небесной Земная ненависть <?> молчит, При сладких <?> звуках вдохновенья, При песнях <лир>… И восстают благословенья, На племена <?> [ни] сходит мир…

Коварность

Когда твой друг на глас твоих речей Ответствует язвительным молчаньем; Когда свою он от руки твоей, Как от змеи, отдернет с содроганьем; Как, на тебя взор острый пригвоздя, Качает он с презреньем головою, — Не говори: «он болен, он дитя, Он мучится безумною тоскою»; Не говори: «неблагодарен он: Он слаб и зол, он дружбы недостоин; Вся жизнь его какой-то тяжкой сон»… Ужель ты прав? Ужели ты спокоен? Ах, если так, он в прах готов упасть, Чтоб вымолить у друга примиренье. Но если ты святую дружбы власть Употреблял на злобное гоненье; Но если ты затейливо язвил Пугливое его воображенье И гордую забаву находил В его тоске, рыданьях, униженье; Но если сам презренной клеветы Ты про него невидимым был эхом; Но если цепь ему накинул ты И сонного врагу предал со смехом, И он прочел в немой душе твоей Всё тайное своим печальным взором, — Тогда ступай, не трать пустых речей — Ты осужден последним приговором.

<Из письма к Плетневу.>

Ты издал дядю моего: Творец опасного соседа Достоин очень <был> того, Хотя покойная Беседа И не заметила его. — Теперь издай [меня], приятель, [Плоды] пустых моих трудов, Но ради Феба, мой Плетнев, Когда ж ты будешь свой издатель?

* * *

Как жениться задумал царский арап, Меж боярынь арап похаживает, На боярышен арап поглядывает. Что выбрал арап себе сударушку, Черный ворон белую лебедушку. А как он арап чернешенек, А она-то душа белешенька.

* * *

О дева-роза, я в оковах; Но не стыжусь твоих оков: Так соловей в кустах лавровых, Пернатый царь лесных певцов, Близ розы гордой и прекрасной В неволе сладостной живет И нежно песни ей поет Во мраке ночи сладострастной.

* * *

T— прав, когда так верно вас Сравнил он с радугой живою: Вы милы, как она, для глаз И как она пременчивы душою; И с розой сходны вы, блеснувшею весной: Вы так же, как она, пред нами Цветете пышною красой И так же колетесь, бог с вами. Но более всего сравнение с ключом Мне нравится — я рад ему сердечно: Да, чисты вы, как он, и сердцем и умом, И холодней его конечно. Сравненья прочие не столько хороши; Поэт не виноват — сравненья не удобны. Вы прелестью лица и прелестью души К несчастью бесподобны.

* * *

Мне жаль великия жены, Жены, которая любила [Все роды славы: ] дым войны И дым Парнасского кадила. Мы ей одолжены И просвещеньем и Тавридой, И посрамлением <?> Луны, И мы прозвать <должны> Ее Минервой, Аонидой. В аллеях Сарского села Она с Державиным, с Орловым Беседы мудрые <?> вела — [чай пила] С Делиньем — иногда с Барковым <?>. Старушка милая жила Приятно и немного блудно, Вольтеру первый друг была, Наказ писала, флоты жгла, И умерла, садясь на судно. [С тех пор] мгла. Россия, бедная держава, Твоя удавленная слава С Екатериной умерла.

Виноград

He стану я жалеть о розах, Увядших с легкою весной: Мне мил и виноград на лозах, В кистях созревший под горой, Краса моей долины злачной, Отрада осени златой, Продолговатый и прозрачный, Как персты девы молодой.

Фонтану бахчисарайского дворца

Фонтан любви, фонтан живой! Принес я в дар тебе две розы. Люблю немолчный говор твой И поэтические слезы. Твоя серебряная пыль Меня кропит росою хладной: Ах, лейся, лейся, ключ отрадный! Журчи, журчи свою мне быль… Фонтан любви, фонтан печальный! И я твой мрамор вопрошал: Хвалу стране прочел я дальное; Но о Марии ты молчал… Светило бледное гарема! И здесь ужель забвенно ты? Или Мария и Зарема Одни счастливые мечты? Иль только сон воображенья В пустынной мгле нарисовал Свои минутные виденья, Души неясный идеал?

* * *

Пока супруг тебя, красавицу младую, Между шести других еще не заключил, — Ходи к источнику могил И черпай воду ключевую, И думай, милая моя: Как невозвратная струя Блестит, бежит и исчезает — Так жизни время <?> убегает, В гареме так исчезну я. Ночной зефир Струит эфир. Шумит, Бежит Гвадалквивир. Вот взошла луна златая, Тише… чу… гитары звон… Вот испанка молодая Оперлася на балкон. Ночной зефир Струит эфир. Шумит, Бежит Гвадалквивир. Скинь мантилью, ангел милый, И явись как яркой день! Сквозь чугунные перилы Ножку дивную продень! Ночной зефир Струит эфир. Шумит, Бежит Гвадалквивир.

* * *

Охотник до журнальной драки, Сей усыпительный Зоил Разводит опиум чернил Слюнею бешеной собаки.

* * *

Лихой товарищ наших дедов, Он друг Венеры и пиров, Он на обедах — бог обедов, В своих садах — он бог садов.

* * *

Ненастный день потух; ненастной ночи мгла По небу стелется одеждою свинцовой; Как привидение, за рощею сосновой Луна туманная взошла… Всё мрачную тоску на душу мне наводит. Далеко, там, луна в сиянии восходит; Там воздух напоен вечерней теплотой; Там море движется роскошной пеленой Под голубыми небесами… Вот время: по горе теперь идет она К брегам, потопленным шумящими волнами; Там, под заветными скалами, Теперь она сидит печальна и одна… Одна… никто пред ней не плачет, не тоскует; Никто ее колен в забвеньи не цалует; Одна… ничьим устам она не предает Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных. ……………………………………… ……………………………………… ……………………………………… Никто ее любви небесной не достоин. Не правда ль: ты одна… ты плачешь… я спокоен; ………………………………………… Но если………………………………

* * *

Презрев и голос<?> укоризны, И зовы сладос<тных> надежд, Иду в чужбине прах отчизны С дорожных отряхнуть одежд. У [молкни], сердца шопот сонный, Привычки давной слабый <?> глас, Прости, предел неблагосклонный, Где свет узрел я в первый раз! Простите, сумрачные сени, Где дни мои <текли> <?> в тиши, Исполнены страстей и лени И снов задумчивых души. — Мой брат, в опасный день разлуки Все думы сердца — о тебе. В последний <раз> сожмем же руки И покоримся мы судьбе. Благослови побег поэта < > < > где-нибудь в волненьи <света><?> Мой глас <?> [вос]помни иногда Умолкнет он под небом дальным < > сне<?>, Один < > печальным Угаснет в чуждой стороне. Настанет час желанный И благоск<лонный> <?> славянин К моей могиле безъимянной

<К Сабурову.>

Сабуров, ты оклеветал Мои гусарские затеи, Как я с Кавериным гулял, Бранил Россию [с] Молоствовым, С моим Чедаевым читал, Как, все заботы отклоня, Прове<л> меж ими год я круглый, Но Зубов не прельстил меня Своею задницею смуглой.

Младенцу

Дитя, не смею над тобой Произносить благословенья. [Ты] взором, [мирною<?> душой,] [Небесный] ангел утешенья. Да будут ясны дни твои, Как [милый] взор <твой><?> ныне ясен. [Меж] [лу<чших><?>] жребиев земли Да [б<удет>] жребий твой прекрасен.

Подражания Корану.[19]

Посвящено П. А. Осиповой.

I.

Клянусь четой и нечетой, Клянусь мечом и правой битвой, Клянуся утренней звездой, Клянусь вечернею молитвой:[20] Нет, не покинул я тебя. Кого же в сень успокоенья Я ввел, главу его любя, И скрыл от зоркого гоненья? Не я ль в день жажды напоил Тебя пустынными водами? Не я ль язык твой одарил Могучей властью над умами? Мужайся ж, презирай обман, Стезею правды бодро следуй, Люби сирот, и мой Коран Дрожащей твари проповедуй.

II.

О, жены чистые пророка, От всех вы жен отличены: Страшна для вас и тень порока. Под сладкой сенью тишины Живите скромно: вам пристало Безбрачной девы покрывало. Храните верные сердца Для нег законных и стыдливых, Да взор лукавый нечестивых Не узрит вашего лица! А вы, о гости Магомета, Стекаясь к вечери его, Брегитесь суетами света Смутить пророка моего. В пареньи дум благочестивых, Не любит он велеречивых И слов нескромных и пустых: Почтите пир его смиреньем, И целомудренным склоненьем Его невольниц молодых.[21]

III.

Смутясь, нахмурился пророк, Слепца послышав приближенье:[22] Бежит, да не дерзнет порок Ему являть недоуменье. С небесной книги список дан Тебе, пророк, не для строптивых; Спокойно возвещай Коран, Не понуждая нечестивых! Почто ж кичится человек? За то ль, что наг на свет явился, Что дышит он недолгой век, Что слаб умрет, как слаб родился? За то ль, что бог и умертвит И воскресит его — по воле? Что с неба дни его хранит И в радостях и в горькой доле? За то ль, что дал ему плоды И хлеб, и финик, и оливу, Благословив его труды И вертоград, и холм, и ниву? Но дважды ангел вострубит; На землю гром небесный грянет: И брат от брата побежит, И сын от матери отпрянет. И все пред бога притекут, Обезображенные страхом: И нечестивые падут. Покрыты пламенем и прахом.

IV.

С тобою древле, о всесильный, Могучий состязаться мнил, Безумной гордостью обильный; Но ты, господь, его смирил. Ты рек: я миру жизнь дарую, Я смертью землю наказую, На всё подъята длань моя. Я также, рек он, жизнь дарую, И также смертью наказую: С тобою, боже, равен я. Но смолкла похвальба порока От слова гнева твоего: Подъемлю солнце я с востока; С заката подыми его!

V.

Земля недвижна — неба своды, Творец, поддержаны тобой, Да не падут на сушь и воды И не подавят нас собой.[23] Зажег ты солнце во вселенной, Да светит небу и земле, Как лен, елеем напоенный, В лампадном светит хрустале. Творцу молитесь; он могучий: Он правит ветром; в знойный день На небо насылает тучи; Дает земле древесну сень. Он милосерд: он Магомету Открыл сияющий Коран, Да притечем и мы ко свету, И да падет с очей туман.

VI.

Не даром вы приснились мне В бою с обритыми главами, С окровавленными мечами, Во рвах, на башне, на стене. Внемлите радостному кличу, О дети пламенных пустынь! Ведите в плен младых рабынь, Делите бранную добычу! Вы победили: слава вам, А малодушным посмеянье! Они на бранное призванье Не шли, не веря дивным снам. Прельстясь добычей боевою, Теперь в раскаяньи своем Рекут: возьмите нас с собою; Но вы скажите: не возьмем. Блаженны падшие в сраженьи: Теперь они вошли в эдем И потонули в наслажденьи, Не отравляемом ничем.

VII.

Восстань, боязливый: В пещере твоей Святая лампада До утра горит. Сердечной молитвой, Пророк, удали Печальные мысли, Лукавые сны! До утра молитву Смиренно твори; Небесную книгу До утра читай!

VIII.

Торгуя совестью пред бледной нищетою, Не сыпь своих даров расчетливой рукою: Щедрота полная угодна небесам. В день грозного суда, подобно ниве тучной, О сеятель благополучный! Сторицею воздаст она твоим трудам. Но если, пожалев трудов земных стяжанья, Вручая нищему скупое подаянье, Сжимаешь ты свою завистливую длань — Знай: все твои дары, подобно горсти пыльной, Что с камня моет дождь обильный, Исчезнут — господом отверженная дань.

IX.

И путник усталый на бога роптал: Он жаждой томился и тени алкал. В пустыне блуждая три дня и три ночи, И зноем и пылью тягчимые очи С тоской безнадежной водил он вокруг, И кладез под пальмою видит он вдруг. И к пальме пустынной он бег устремил, И жадно холодной струей освежил Горевшие тяжко язык и зеницы, И лег, и заснул он близ верной ослицы — И многие годы над ним протекли По воле владыки небес и земли. Настал пробужденья для путника час; Встает он и слышит неведомый глас: «Давно ли в пустыне заснул ты глубоко?» И он отвечает: уж солнце высоко На утреннем небе сияло вчера: С утра я глубоко проспал до утра. Но голос: «О путник, ты долее спал; Взгляни: лег ты молод, а старцем восстал; Уж пальма истлела, а кладез холодный Иссяк и засохнул в пустыне безводной, Давно занесенный песками степей: И кости белеют ослицы твоей». И горем объятый мгновенный старик, Рыдая, дрожащей главою поник… И чудо в пустыне тогда совершилось: Минувшее в новой красе оживилось; Вновь зыблется пальма тенистой главой: Вновь кладез наполнен прохладой и мглой. И ветхие кости ослицы встают, И телом оделись, и рев издают; И чувствует путник и силу, и радость; В крови заиграла воскресшая младость; Святые восторги наполнили грудь: И с богом он дале пускается в путь.

* * *

Лизе страшно полюбить. Полно, нет ли тут обмана? Берегитесь — может быть, Эта новая Диана Притаила нежну страсть — И стыдливыми глазами Ищет робко между вами, Кто бы ей помог упасть.

<Из письма к Родзянке.>

Прости, украинской мудрец, Наместник Феба и Приапа! Твоя соломенная шляпа Покойней, чем иной венец; Твой Рим — деревня; ты мой папа, Благослови ж меня, певец!

Послание к Л. Пушкину

[Что же? будет] ли вино? [Лайон, жду] его давно. Знаешь ли какого рода? У меня закон один: Жажды полная свобода И терпимость всяких вин. Погреб мой гостеприимный Рад мадере золотой И под пробкой смоленой St.[24] Пере бутылке длинной. В лета <красные> мои, В ле<та> юности безумной, Поэтической Аи Нравился мне пеной шумной, Сим подобием любви! вспомнил о поэте И напененный<?> бокал Я тогда всему на свете, Милый брат, предпочитал. Ныне нет во мне пристрастья — Без разбора за столом<?>, Друг разумный сладост<растья>, Вина обхожу кругом — [Все люб<лю> <?> я Понемногу — Часто двигаю стакан, Часто пью — но сла<ва богу> Редко, редко лягу пьян.]

* * *

Ты вянешь и молчишь: печаль тебя снедает: На девственных устах улыбка замирает. Давно твоей иглой узоры и цветы Не оживлялися. Безмолвно любишь ты Грустить. О, я знаток в девической печали; Давно глаза мои в душе твоей читали. Любви не утаишь: мы любим, и как нас, Девицы нежные, любовь волнует вас. Счастливы юноши! Но кто, скажи, меж ими Красавец молодой с очами голубыми, С кудрями черными?… Краснеешь? Я молчу, Но знаю, знаю всё: и если захочу, То назову его. Не он ли вечно бродит Вкруг дома твоего и взор к окну возводит? Ты втайне ждешь его. Идет, и ты бежишь, И долго вслед за ним незримая глядишь. Никто на празднике блистательного мая, Меж колесницами роскошными летая, Никто из юношей свободней и смелей Не властвует конем по прихоти своей.

Чедаеву

К чему холодные сомненья? Я верю: здесь был грозный храм, Где крови жаждущим богам Дымились жертвоприношенья; Здесь успокоена была Вражда свирепой Эвмениды: Здесь провозвестница Тавриды На брата руку занесла; На сих развалинах свершилось Святое дружбы торжество, И душ великих божество Своим созданьем возгордилось. ……………………… Чедаев, помнишь ли былое? Давно ль с восторгом молодым Я мыслил имя роковое Предать развалинам иным? Но в сердце, бурями смиренном, Теперь и лень и тишина, И, в умиленьи вдохновенном, На камне, дружбой освященном, Пишу я наши имена.

Аквилон

Зачем ты, грозный аквилон, Тростник прибрежный долу клонишь? Зачем на дальний небосклон Ты облачко столь гневно гонишь? Недавно черных туч грядой Свод неба глухо облекался, Недавно дуб над высотой В красе надменной величался… Но ты поднялся, ты взыграл, Ты прошумел грозой и славой — И бурны тучи разогнал, И дуб низвергнул величавый. Пускай же солнца ясный лик Отныне радостью блистает, И облачком зефир играет, И тихо зыблется тростник.

* * *

Пускай увенч<анный> любов<ью> красоты В завет<ном> зол<оте> хранит ее черты И письма тайные, награда долгой муки, Но в тихие часы томит<ельной> разл<уки> Ничто, ничто моих не радует очей, И ни единый дар возлюбл<енной> моей, Святой залог любви, утеха грусти нежной — Не лечит ран любви безум<ной>, безнаде<жной>.

Второе послание к цензору

На скользком поприще Т<имковского> наследник! Позволь обнять себя, мой прежний собеседник. Недавно, тяжкою цензурой притеснен, Последних, жалких прав без милости лишен, Со всею братией гонимый совокупно. Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно, Потешил дерзости бранчивую свербежь — Но извини меня: мне было не в терпеж. Теперь в моей глуши журналы раздирая, И бедной братии стишонки разбирая (Теперь же мне читать охота и досуг), Обрадовался я, по ним заметя вдруг В тебе и правила, и мыслей образ новый! Ура! ты заслужил венок себе лавровый И твердостью души, и смелостью ума. Как изумилася поэзия сама, Когда ты разрешил по милости чудесной Заветные слова божественный, небесный, И ими назвалась (для рифмы) красота, Не оскорбляя тем уж Господа Христа! Но что же вдруг тебя, скажи, переменило И нрава твоего кичливость усмирило? Свои послания хоть очень я люблю, Хоть знаю, что прочел ты жалобу мою, Но, подразнив тебя, я переменой сею Приятно изумлен, гордиться не посмею. Отнесся я к тебе по долгу моему: Но мне ль исправить вас? Нет, ведаю, кому Сей важной новостью обязана Россия. Обдумав наконец намеренья благие, Министра честного наш добрый царь избрал, Шишков наук уже правленье восприял. Сей старец дорог нам: друг чести, друг народа, Он славен славою двенадцатого года; Один в толпе вельмож он русских муз любил, Их, незамеченных, созвал, соединил; Осиротелого венца Екатерины От хлада наших дней укрыл он лавр единый. Он с нами сетовал, когда святой отец, Омара да Гали прияв за образец, В угодность господу, себе во утешенье, Усердно задушить старался просвещенье. Благочестивая, смиренная душа Карала чистых муз, спасая Бантыша, И помогал ему Магницкой благородный, Муж твердый в правилах, душою превосходный, И даже бедный мой Кавелин-дурачок, Креститель Галича, [Магницкого] дьячок. И вот, за все грехи, в чьи пакостные руки Вы были вверены, печальные науки! Цензура! вот кому подвластна ты была! Но полно: мрачная година протекла, И ярче уж горит светильник просвещенья. Я с переменою несчастного правленья Отставки цензоров, признаться, ожидал, Но сам не зная как, ты видно устоял. Итак, я поспешил приятелей поздравить, А между тем совет на память им оставить. Будь строг, но будь умен. Не просят у тебя, Чтоб, все законные преграды истребя. Всё мыслить, говорить, печатать безопасно Ты нашим господам позволил самовластно. Права свои храни по долгу своему. Но скромной Истине, но мирному Уму И даже Глупости невинной и довольной Не заграждай пути заставой своевольной. И если ты в плодах досужного пера Порою не найдешь великого добра, Когда не видишь в них безумного разврата, Престолов, алтарей и нравов супостата, То, славы автору желая от души, Махни, мой друг, рукой и смело подпиши.

* * *

Тимковский царствовал — и все твердили вслух, Что в свете не найдешь ослов подобных двух. Явился Бируков, за ним вослед Красовский: Ну право, их умней покойный был Тимковский!

Стихотворения 1817–1825 гг

На трагедию гр. Хвостова, изданную с портретом колосовой

Подобный жребий для поэта И длякрасавицы готов: Стихи отводят от портрета, Портрет отводит от стихов.

* * *

От многоречия отрекшись добровольно, В собраньи полном слов не вижу пользы я: Для счастия души, поверьте мне, друзья, Иль слишком мало всех, иль одного довольно.

* * *

Нет ни в чем вам благодати, С счастием у вас разлад: И прекрасны вы не к стати. И умны вы не в попад.

* * *

О муза пламенной сатиры! Приди на мой призывный клич! Не нужно мне гремящей лиры, Вручи мне Ювеналов бич! Не подражателям холодным, Не переводчикам голодным, Не безответным рифмачам Готовлю язвы эпиграм! Мир вам, несчастные поэты, < > < > Мир вам, журнальные клевреты, Мир вам, смиренные глупцы! А вы, ребята подлецы, — Вперед! Всю вашу сволочь буду Я мучить казнию стыда! Но, если же кого забуду, Прошу напомнить, господа! О, сколько лиц бесстыдно-бледных, О, сколько лбов широко-медных Готовы от меня принять Неизгладимую печать!

<На Александра I.>

Воспитанный под барабаном, Наш царь лихим был капитаном: Под Австерлицем он бежал, В двенадцатом году дрожал, Зато был фрунтовой профессор! Но фрунт герою надоел — Теперь коллежский он асессор По части иностранных дел!

Дружба

Что дружба? Легкий пыл похмелья, Обиды вольный разговор, Обмен тщеславия, безделья Иль покровительства позор.

Стихотворения 1825 г

Сожженное письмо

Прощай, письмо любви! прощай: она велела. Как долго медлил я! как долго не хотела Рука предать огню все радости мои!.. Но полно, час настал. Гори, письмо любви. Готов я; ничему душа моя не внемлет. Уж пламя жадное листы твои приемлет… Минуту!.. вспыхнули! пылают — легкой дым Виясь теряется с молением моим. Уж перстня верного утратя впечатленье, Растопленный сургуч кипит… О провиденье! Свершилось! Темные свернулися листы; На легком пепле их заветные черты Белеют… Грудь моя стеснилась. Пепел милый, Отрада бедная в судьбе моей унылой, Останься век со мной на горестной груди…

* * *

Твое соседство нам опасно, Хоть мило, м<ожет> б<ыть>, оно [Так утверждаю не <напрасно>] [И доказать не <мудрено>]. Твой дом, учтивая беседа И шутки с желчью <?> пополам Напоминают [живо] нам И впрямь Опасного соседа.

<Ha Ф. H. Глинку.>

Наш друг Фита, Кутейкин в эполетах, Бормочит нам растянутый псалом: Поэт Фита, не становись фертом! Дьячок Фита, ты Ижица в поэтах!

* * *

«Quand au front du convive, au beau sein de Dеlie…» Quand au front du convive, au beau sein de Délie La rose éblouissante<?> a terminé sa vie. Soudain [se détachant] de sa tige natale Comme un léger soupir sa douce âme s'exhale, Aux rives [Elysées] ses mânes parfumés Vont charmer du Lethé les bords inanimés.

Перевод

Когда на челе пирующего, на прекрасной груди Делии Ослепительная <?> роза кончила жизнь свою Вдруг [отрываясь] от родного стебля Как легкий вздох ее нежная душа испаряется, У берегов [Элизийских] благоуханные тени ее Зачаруют безжизненные берега Леты.

* * *

Лишь розы увядают, Амврозией дыша, [В Эл<изий>] улетает Их [легкая] душа. И там, где волны сонны Забвение несут, Их тени благовонны Над Летою цветут.

<На Воронцова>

Сказали раз царю, что наконец Мятежный вождь, Риэго, был удавлен. «Я очень рад, сказал усердный льстец: От одного мерзавца мир избавлен». Все смолкнули, все потупили взор, Всех рассмешил проворный приговор. Риэго был пред Фердинандом грешен, Согласен я. Но он за то повешен. Пристойно ли, скажите, сгоряча Ругаться нам над жертвой палача? Сам государь такого доброхотства Не захотел улыбкой наградить: Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить И в подлости осанку благородства.

Приятелям

Враги мои, покамест я ни слова… И, кажется, мой быстрый гнев угас; Но из виду не выпускаю вас И выберу когда-нибудь любого: Не избежит пронзительных когтей, Как налечу нежданый, беспощадный. Так в облаках кружится ястреб жадный И сторожит индеек и гусей.

<Наброски к замыслу о Фаусте.>

I.

«Скажи, какие заклинанья Имеют над тобою власть?» — Все хороши: на все призванья Готов я как бы с неба пасть. Довольно одного желанья — Я, как догадливый холоп, В ладони по-турецки хлоп, Присвистни, позвони, и мигом Явлюсь. Что делать — я служу, Живу, кряхчу под вечным игом, Как нянька бедная, хожу За вами — слушаю, гляжу.

II.

— Вот Коцит, вот Ахерон, Вот горящий Флегетон. Доктор Фауст, ну смелее, Там нам будет веселее. — — Где же мост? — Какой тут мост, На вот — сядь ко мне на хвост. — Кто идет? — Солдат. — Это что? — Парад. — Вот обер-капрал, Унтер-генерал. — Что горит во мгле? Что кипит в котле? — Фауст, ха ха ха, Посмотри — уха, [Погляди] — цари. О вари, вари!..

III.

— Сегодня бал у Сатаны — На имянины мы званы — [Смотри как эти два бесенка Усердно жарят поросенка], А этот бес — как важен он, Как чинно выметает вон Опилки, серу, пыль и кости. — Скажи мне, скоро ль будут гости? — Так вот детей земных изгнанье? Какой порядок и молчанье! Какой огромный сводов ряд, Но где же грешников варят? Всё тихо. — Там, гораздо дале. — Где мы теперь? — В парадной зале. — Что козырь? — Черви. — Мне ходить. — Я бью. — Нельзя ли погодить? — Беру. — Кругом нас обыграла. — Эй, смерть! Ты право сплутовала. — Молчи! ты глуп и молоденек. Уж не тебе меня ловить. [Ведь] мы играем не <из><?> денег, А только б вечность проводить! — Кто там? — Здорово, господа! — Зачем пожаловал сюда? — Привел я гостя. — Ах, создатель!.. — Вот докт.<ор> Ф.<ауст>, наш приятель — — Живой! — Он жив, да наш давно — Сегодня ль, завтра ль — всё равно. — Об этом думают двояко; Обычай требовал однако Соизволенья моего, Но впроччем это ничего. Вы знаете, всегда [я] другу [Готова] оказать услугу… Я дамой… — Крой! — Я бью тузом… — Позвольте, козырь. — Ну, пойдем…

* * *

Я был свидетелем златой твоей весны; Тогда напрасен ум, искусства не нужны, И самой красоте семнадцать лет замена. Но время протекло, настала перемена, Ты приближаешься к сомнительной поре, Как меньше [женихов] толпятся на дворе, И тише звук похвал твой [слух обворожает], А зеркало сильней грозит и [устрашает]. Что делать утешься и смирись, От милых прежних прав заране откажись, Ищи других побед — успехи пред тобою, Я счастия тебе желаю всей душою, а опытов моих, Мой дидактический, благоразумный стих.

Совет

Поверь: когда слепней и комаров Вокруг тебя летает рой журнальный, Не рассуждай, не трать учтивых слов, Не возражай на писк и шум нахальный: Ни логикой, ни вкусом, милый друг, Никак нельзя смирить их род упрямый. Сердиться грех — но замахнись и вдруг Прихлопни их проворной эпиграмой.

<O. С. Пушкиной.>

Семейственной любви и нежной дружбы ради Хвалю тебя, сестра! не спереди, а сзади.

Variantes en l'honneur de m-lle NN.[25]

Почтения, любви и нежной дружбы ради Хвалю тебя, мой друг, и спереди и сзади.

* * *

Напрасно ахнула Европа, Не унывайте, не беда! От п<етербургского> потопа Спаслась П.<олярная> З.<везда>. Бестужев, твой ковчег на бреге! Парнасса блещут высоты; И в благодетельном ковчеге Спаслись и люди и скоты.

Ода его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову

Султан ярится.[26] Кровь Эллады И резвоскачет,[27] и кипит. Открылись грекам древни клады,[28] Трепещет в Стиксе лютый пит.[29] И се — летит продерзко судно И мещет громы обоюдно. Се Бейрон, Феба образец. Притек, но недуг быстропарный,[30] Строптивый и неблагодарный Взнес смерти на него резец. Певец бессмертный и маститый, Тебя Эллада днесь зовет На место тени знаменитой, Пред коей Цербер днесь ревет. Как здесь, ты будешь там сенатор, Как здесь, почтенный литератор, Но новый лавр тебя ждет там, Где от крови земля промокла: Перикла лавр, лавр Фемистокла; Лети туда, Хвостов наш! сам. Вам с Бейроном шипела злоба, Гремела и правдива лесть. Он лорд — граф ты! Поэты оба! Се, мнится, явно сходство есть. — Никак! Ты с верною супругой[31] Под бременем Судьбы упругой Живешь в любви — и наконец Глубок он, но единобразен, А ты глубок, игрив и разен. И в шалостях ты впрям певец. А я, неведомый Пиита, В восторге новом воспою Во след Пиита знаменита Правдиву похвалу свою, Моляся кораблю бегущу, Да Бейрона он узрит кущу,[32] И да блюдут твой мирный сон[33] Нептун, Плутон, Зевс, Цитерея, Гебея, Псиша, Крон, Астрея, Феб, Игры, Смехи, Вакх, Харон.

Жив, жив Курилка!

Как! жив еще Курилка журналист? — — Живёхонек! всё так же сух и скучен, И груб, и глуп, и завистью размучен, Всё тискает в свой непотребный лист И старый вздор и вздорную новинку. — — Фу! надоел Курилка журналист! Как загасить вонючую лучинку? Как уморить Курилку моего? Дай мне совет. — Да… плюнуть на него.

Козлову

Певец! когда перед тобой Во мгле сокрылся мир земной, Мгновенно твой проснулся Гений, На всё минувшее воззрел И в хоре светлых привидений Он песни дивные запел. О милый брат, какие звуки! В слезах восторга внемлю им. Небесным пением своим Он усыпил земные муки; Тебе он создал новый мир, Ты в нем и видишь, и летаешь, И вновь живешь, и обнимаешь Разбитый юности кумир. А я, коль стих единый мой Тебе мгновенье дал отрады, Я не хочу другой награды — Недаром темною стезёй Я проходил пустыню мира; О нет! недаром жизнь и лира Мне были вверены судьбой!

Желание славы

Когда, любовию и негой упоенный, Безмолвно пред тобой коленопреклоненный, Я на тебя глядел и думал: ты моя; Ты знаешь, милая, желал ли славы я; Ты знаешь: удален от ветреного света, Скучая суетным прозванием поэта, Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал Жужжанью дальнему упреков и похвал. Могли ль меня молвы тревожить приговоры, Когда, склонив ко мне томительные взоры И руку на главу мне тихо наложив, Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив? Другую, как меня, скажи, любить не будешь? Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь? А я стесненное молчание хранил. Я наслаждением весь полон был, я мнил, Что нет грядущего, что грозный день разлуки Не придет никогда… И что же? Слезы, муки, Измены, клевета, всё на главу мою Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою, Как путник, молнией постигнутый в пустыне, И всё передо мной затмилося! И ныне Я новым для меня желанием томим: Желаю славы я, чтоб именем моим Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною Окружена была, чтоб громкою молвою Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне, Чтоб, гласу верному внимая в тишине, Ты помнила мои последние моленья В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.

Ex ungue leonem.[34]

Недавно я стихами как-то свистнул И выдал их без подписи моей; Журнальный шут о них статейку тиснул, Без подписи ж пустив ее, злодей. Но что ж? Ни мне, ни площадному шуту Не удалось прикрыть своих проказ: Он по когтям узнал меня в минуту, Я по ушам узнал его как раз.

П. А. О***. <Осиповой>

Быть может, уж недолго мне В изгнаньи мирном оставаться, Вздыхать о милой старине И сельской музе в тишине Душой беспечной предаваться. Но и в дали, в краю чужом Я буду мыслию всегдашней Бродить Тригорского кругом, В лугах, у речки, над холмом, В саду под сенью лип домашней. Когда померкнет ясный день, Одна из глубины могильной Так иногда в родную сень Летит тоскующая тень На милых бросить взор умильный.

* * *

Храни меня, мой талисман. Храни меня во дни гоненья, Во дни раскаянья, волненья: Ты в день печали был мне дан. Когда подымет океан Вокруг меня валы ревучи, Когда грозою грянут тучи — Храни меня, мой талисман. В уединеньи чуждых стран, На лоне скучного покоя, В тревоге пламенного боя Храни меня, мой талисман. Священный сладостный обман, Души волшебное светило… Оно сокрылось, изменило… Храни меня, <мой> талисман. Пускай же в век сердечных ран Не растравит воспоминанье. Прощай, надежда; спи, желанье; Храни меня, мой талисман.

Андрей Шенье. Посвящено Н. Н. Раевскому

A insi, triste et caplif, ma lyre toutefois s'éveillait…[35] Меж тем, как изумленный мир На урну Байрона взирает, И хору европейских лир Близ Данте тень его внимает, Зовет меня другая тень, Давно без песен, без рыданий С кровавой плахи в дни страданий Сошедшая в могильну сень. Певцу любви, дубрав и мира Несу надгробные цветы. Звучит незнаемая лира, Пою. Мне внемлет он и ты. Подъялась вновь усталая секира И жертву новую зовет. Певец готов; задумчивая лира В последний раз ему поет.[36] Заутра казнь, привычный пир народу; Но лира юного певца О чем поет? Поет она свободу: Не изменилась до конца! «Приветствую тебя, мое светило! Я славил твой небесный лик, Когда он искрою возник, Когда ты в буре восходило. Я славил твой священный гром, Когда он разметал позорную твердыню И власти древнюю гордыню Развеял пеплом и стыдом: Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу, Я слышал братский их обет, Великодушную присягу И самовластию бестрепетный ответ. Я зрел, как их могущи волны Всё ниспровергли, увлекли, И пламенный трибун предрек, восторга полный, Перерождение земли. Уже сиял твой мудрый гений, Уже в бессмертный Пантеон Святых изгнанников входили славны тени, От пелены предрассуждений Разоблачался ветхий трон; Оковы падали. Закон, На вольность опершись, провозгласил равенство, И мы воскликнули: Блаженство! О горе! о безумный сон! Где вольность и закон? Над нами Единый властвует топор. Мы свергнули царей. Убийцу с палачами Избрали мы в цари. О ужас! о позор! Но ты, священная свобода, Богиня чистая, нет, — не виновна ты, В порывах буйной слепоты, В презренном бешенстве народа, Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд Завешен пеленой кровавой: Но ты придешь опять со мщением и славой, — И вновь твои враги падут; Народ, вкусивший раз твой нектар освященный, Всё ищет вновь упиться им; Как будто Вакхом разъяренный, Он бродит, жаждою томим; Так — он найдет тебя. Под сению равенства В объятиях твоих он сладко отдохнет; Так буря мрачная минет! Но я не узрю вас, дни славы, дни блаженства: Я плахе обречен. Последние часы Влачу. Заутра казнь. Торжественной рукою Палач мою главу подымет за власы Над равнодушною толпою. Простите, о друзья! Мой бесприютный прах Не будет почивать в саду, где провождали Мы дни беспечные в науках и в пирах И место наших урн заране назначали. Но, други, если обо мне Священно вам воспоминанье. Исполните мое последнее желанье: Оплачьте, милые, мой жребий в тишине; Страшитесь возбудить слезами подозренье; В наш век, вы знаете, и слезы преступленье: О брате сожалеть не смеет ныне брат. Еще ж одна мольба: вы слушали стократ Стихи, летучих дум небрежные созданья, Разнообразные, заветные преданья Всей младости моей. Надежды и мечты, И слезы, и любовь, друзья, сии листы Всю жизнь мою хранят. У Авеля, у Фанни, Молю, найдите их; невинной музы дани Сберите. Строгий свет, надменная молва Не будут ведать их. Увы, моя глава Безвременно падет: мой недозрелый гений Для славы не свершил возвышенных творений; Я скоро весь умру. Но, тень мою любя, Храните рукопись, о други, для себя! Когда гроза пройдет, толпою суеверной Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный, И, долго слушая, скажите: это он; Вот речь его. А я, забыв могильный сон, Взойду невидимо и сяду между вами, И сам заслушаюсь, и вашими слезами Упьюсь… и, может быть, утешен буду я Любовью; может быть, и Узница моя,[37] Уныла и бледна, стихам любви внимая…» Но, песни нежные мгновенно прерывая, Младой певец поник задумчивой главой. Пора весны его с любовию, тоской Промчалась перед ним. Красавиц томны очи И песни, и пиры, и пламенные ночи, Всё вместе ожило; и сердце понеслось Далече… и стихов журчанье излилось: «Куда, куда завлек меня враждебный гений? Рожденный для любви, для мирных искушений, Зачем я покидал безвестной жизни тень, Свободу и друзей, и сладостную лень? Судьба лелеяла мою златую младость; Беспечною рукой меня венчала радость, И муза чистая делила мой досуг. На шумных вечерах друзей любимый друг, Я сладко оглашал и смехом, и стихами Сень, охраненную домашними богами. Когда ж, вакхической тревогой утомясь И новым пламенем незапно воспалясь, Я утром наконец являлся к милой деве И находил ее в смятении и гневе; Когда, с угрозами, и слезы на глазах, Мой проклиная век, утраченный в пирах, Она меня гнала, бранила и прощала: Как сладко жизнь моя лилась и утекала! Зачем от жизни сей, ленивой и простой, Я кинулся туда, где ужас роковой, Где страсти дикие, где буйные невежды, И злоба, и корысть! Куда, мои надежды, Вы завлекли меня! Что делать было мне, Мне, верному любви, стихам и тишине, На низком поприще с презренными бойцами! Мне ль было управлять строптивыми конями И круто напрягать бессильные бразды? И что ж оставлю я? Забытые следы Безумной ревности и дерзости ничтожной. Погибни, голос мой, и ты, о призрак ложный, Ты, слово, звук пустой… О, нет! Умолкни, ропот малодушный! Гордись и радуйся, поэт: Ты не поник главой послушной Перед позором наших лет; Ты презрел мощного злодея; Твой светоч, грозно пламенея, Жестоким блеском озарил Совет правителей бесславных;[38] Твой бич настигнул их, казнил Сих палачей самодержавных: Твой стих свистал по их главам; Ты звал на них, ты славил Немезиду; Ты пел Маратовым жрецам Кинжал и деву-эвмениду! Когда святой старик от плахи отрывал Венчанную главу рукой оцепенелой, Ты смело им обоим руку дал, И перед вами трепетал Ареопаг остервенелый. Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь, Моей главой играй теперь: Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный: Мой крик, мой ярый смех преследует тебя! Пей нашу кровь, живи, губя: Ты всё пигмей, пигмей ничтожный. И час придет… и он уж недалек: Падешь, тиран! Негодованье Воспрянет наконец. Отечества рыданье Разбудит утомленный рок. Теперь иду… пора… но ты ступай за мною; Я жду тебя». Так пел восторженный поэт. И всё покоилось. Лампады тихий свет Бледнел пред утренней зарею, И утро веяло в темницу. И поэт К решотке поднял важны взоры… Вдруг шум. Пришли, зовут. Они! Надежды нет! Звучат ключи, замки, запоры. Зовут… Постой, постой; день только, день один: И казней нет, и всем свобода, И жив великий гражданин Среди великого народа.[39] Не слышат. Шествие безмолвно. Ждет палач. Но дружба смертный путь поэта очарует.[40] Вот плаха. Он взошел. Он славу именует…[41] Плачь, муза, плачь!..

<K Родзянке.>

Ты обещал о романтизме, О сем парнасском афеизме, Потолковать еще со мной, Полтавских муз поведать тайны, А пишешь мне об ней одной… Нет, это ясно, милый мой, Нет, ты влюблен, Пирон Украйны! Ты прав: что может быть важней На свете женщины прекрасной? Улыбка, взор ее очей Дороже злата и честей, Дороже славы разногласной… Поговорим опять об ней. Хвалю, мой друг, ее охоту, Поотдохнув, рожать детей, Подобных матери своей; И счастлив, кто разделит с ней Сию приятную заботу: Не наведет она зевоту, Дай бог, чтоб только Гименей Меж тем продлил свою дремоту. Но не согласен я с тобой, Не одобряю я развода! Во-первых, веры долг святой, Закон и самая природа… А во-вторых, замечу я, Благопристойные мужья Для умных жен необходимы: При них домашние друзья Иль чуть заметны, иль незримы. Поверьте, милые мои, Одно другому помогает, И солнце брака затмевает Звезду стыдливую любви.

К***. <Керн>

Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты. В томленьях грусти безнадежной, В тревогах шумной суеты, Звучал мне долго голос нежный, И снились милые черты. Шли годы. Бурь порыв мятежный Рассеял прежние мечты. И я забыл твой голос нежный, Твои небесные черты. В глуши, во мраке заточенья Тянулись тихо дни мои Без божества, без вдохновенья, Без слез, без жизни, без любви. Душе настало пробужденье: И вот опять явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты. И сердце бьется в упоенье, И длянего воскресли вновь И божество и вдохновенье, И жизнь, и слезы, и любовь.

* * *

Блестит луна, недвижно море спит, Молчат сады роскошные Гассана. Но кто же там во мгле дерев сидит На мраморе печального фонтана? Арап-эвнух, гарема страж седой, И с ним его товарищ молодой. «[Мизрур], недуг тоски душевной Не от меня сокроешь ты. Твой мрачный взор, твой ропот гневный, Твои свирепые мечты Уже давно мне всё сказали. Я знаю — жизнь тебе тяжка. А что виной твоей печали? Мой сын, послушай старика».

Жених

Три дня купеческая дочь Наташа пропадала; Она на двор на третью ночь Без памяти вбежала. Вопросами отец и мать К Наташе стали приступать. Наташа их не слышит, Дрожит и еле дышит. Тужила мать, тужил отец, И долго приступали, И отступились наконец, А тайны не узнали. Наташа стала, как была, Опять румяна, весела, Опять пошла с сестрами Сидеть за воротами. Раз у тесовых у ворот, С подружками своими, Сидела девица — и вот Промчалась перед ними Лихая тройка с молодцом. Конями, крытыми ковром, В санях он стоя правит И гонит всех, и давит. Он, поровнявшись, поглядел, Наташа поглядела, Он вихрем мимо пролетел, Наташа помертвела. Стремглав домой она бежит. «Он! он! узнала! — говорит, — Он, точно он! держите, Друзья мои, спасите!» Печально слушает семья, Качая головою; Отец ей: «Милая моя, Откройся предо мною. Обидел кто тебя, скажи, Хоть только след нам укажи». Наташа плачет снова. И более ни слова. Наутро сваха к ним на двор Нежданая приходит. Наташу хвалит, разговор С отцом ее заводит: «У вас товар, у нас купец; Собою парень молодец, И статный, и проворный, Не вздорный, не зазорный. Богат, умен, ни перед кем Не кланяется в пояс, А как боярин между тем Живет, не беспокоясь: А подарит невесте вдруг И лисью шубу, и жемчуг, И перстни золотые, И платья парчевые. Катаясь, видел он вчера Ее за воротами; Не по рукам ли, да с двора, Да в церковь с образами?» Она сидит за пирогом, Да речь ведет обиняком, А бедная невеста Себе не видит места. «Согласен, — говорит отец; — Ступай благополучно, Моя Наташа, под венец: Одной в светелке скучно. Не век девицей вековать, Не всё косатке распевать, Пора гнездо устроить, Чтоб детушек покоить». Наташа к стенке уперлась И слово молвить хочет — Вдруг зарыдала, затряслась, И плачет и хохочет. В смятеньи сваха к ней бежит, Водой студеною поит И льет остаток чаши На голову Наташи. Крушится, охает семья. Опомнилась Наташа И говорит: «Послушна я, Святая воля ваша. Зовите жениха на пир, Пеките хлебы на весь мир, На славу мед варите, Да суд на пир зовите». «Изволь, Наташа, ангел мой! Готов тебе в забаву Я жизнь отдать!» — И пир горой; Пекут, варят на славу. Вот гости честные нашли, За стол невесту повели; Поют подружки, плачут, А вот и сани скачут. Вот и жених — и все за стол. Звенят, гремят стаканы, Заздравный ковш кругом пошел; Всё шумно, гости пьяны. Жених. «А что же, милые друзья, Невеста красная моя Не пьет, не ест, не служит: О чем невеста тужит?» Невеста жениху в ответ: «Откроюсь на удачу. Душе моей покоя нет, И день, и ночь я плачу. Недобрый сон меня крушит». Отец ей: «Что ж твой сон гласит? Скажи нам, что такое, Дитя мое родное?» «Мне снилось, — говорит она, — Зашла я в лес дремучий, И было поздно; чуть луна Светила из-за тучи; С тропинки сбилась я: в глуши Не слышно было ни души, И сосны лишь да ели Вершинами шумели. И вдруг, как будто наяву, Изба передо мною. Я к ней, стучу — молчат. Зову — Ответа нет; с мольбою Дверь отворила я. Вхожу — В избе свеча горит; гляжу — Везде сребро да злато, Всё светло и богато». Жених. «А чем же худ, сказки, твой сон? Знать жить тебе богато». Невеста. «Постой, сударь, не кончен он. На серебро, на злато, На сукна, коврики, парчу, На новгородскую камчу Я молча любовалась И диву дивовалась. Вдруг слышу крик и конский топ.. Подъехали к крылечку. Я поскорее дверью хлоп, И спряталась за печку. Вот слышу много голосов… Взошли двенадцать молодцов, И с ними голубица Красавица-девица. Взошли толпой, не поклонясь, Икон не замечая; За стол садятся, не молясь И шапок не снимая. На первом месте брат большой, По праву руку брат меньшой, По леву голубица Красавица-девица. Крик, хохот, песни, шум и звон, Разгульное похмелье…» Жених. «А чем же худ, скажи, твой сон? Вещает он веселье». Невеста. «Постой, сударь, не кончен он. Идет похмелье, гром и звон, Пир весело бушует, Лишь девица горюет. Сидит, молчит, ни ест, ни пьет И током слезы точит, А старший брат свой нож берет, Присвистывая точит; Глядит на девицу-красу, И вдруг хватает за косу, Злодей девицу губит, Ей праву руку рубит». «Ну, это, — говорит жених, — Прямая небылица! Но не тужи, твой сон не лих, Поверь, душа-девица». Она глядит ему в лицо. «А это с чьей руки кольцо?» Вдруг молвила невеста, И все привстали с места. Кольцо катится и звенит, Жених дрожит бледнея; Смутились гости. — Суд гласит: «Держи, вязать злодея!» Злодей окован, обличен, И скоро смертию казнен. Прославилась Наташа! И вся тут песня наша.

* * *

Если жизнь тебя обманет, Не печалься, не сердись! В день уныния смирись: День веселья, верь, настанет. Сердце в будущем живет; Настоящее уныло: Всё мгновенно, всё пройдет; Что пройдет, то будет мило.

* * *

Заступники кнута и плети, [О знаменитые<?>] князь<я>, [За <всё> <?>] жена [моя] [и] дети [Вам благодарны] как <и я><?>. За вас молить [я] бога буду И никогда не позабуду. Когда позовут Меня на полную<?> расправу, За ваше здравие и славу Я<?> дам<?> царю<?> мой первый кнут.

* * *

[Словесность русская больна] Лежит в истерике она И бредит языком мечтаний, [И хладный между тем зоил Ей Каченовский застудил] Теченье месячных изданий.

* * *

На небесах печальная луна Встречается с веселою [зарею], Одна горит, другая холодна. Заря блестит невестой молодою, Луна пред ней, как мертвая, бледна. Так встретился, Эльвина, я с тобою.

<Из письма к Вяземскому.>

Сатирик и поэт любовный, Наш Аристип и Асмодей, Ты не племянник Анны Львовны, Покойной тетушки моей. Писатель нежный, тонкий, острый, Мой дядюшка — не дядя твой, Но, милый, — музы наши сестры, Итак, ты всё же братец мой.

Вакхическая песня

Что смолкнул веселия глас? Раздайтесь, вакхальны припевы! Да здравствуют нежные девы И юные жены, любившие нас! Полнее стакан наливайте! На звонкое дно В густое вино Заветные кольца бросайте! Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум! Ты, солнце святое, гори! Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Н. Н

Примите «Невский Альманах». Он мил и в прозе, и в стихах: Вы тут найдете Полевого, Вел<икопольского>, Х<вост>ова; К<няжевич>, дальний ваш родня, Украсил также книжку эту; Но не найдете вы меня: Мои стихи скользнули в Лету. Что слава мира?.. дым и прах! Ах, сердце ваше мне дороже!.. Но, кажется, мне трудно тоже Попасть и в этот альманах.

Сафо

Счастливый юноша, ты всем меня пленил: Душою гордою и пылкой и незлобной, И первой младости красой женоподобной.

* * *

Цветы последние милей Роскошных первенцев полей. Они унылые мечтанья Живее пробуждают в нас. Так иногда разлуки час Живее сладкого свиданья.

19 октября

Роняет лес багряный свой убор, Сребрит мороз увянувшее поле, Проглянет день как будто по неволе И скроется за край окружных гор. Пылай, камин, в моей пустынной келье; А ты, вино, осенней стужи друг, Пролей мне в грудь отрадное похмелье, Минутное забвенье горьких мук. Печален я: со мною друга нет, С кем долгую запил бы я разлуку, Кому бы мог пожать от сердца руку И пожелать веселых много лет. Я пью один; вотще воображенье Вокруг меня товарищей зовет: Знакомое не слышно приближенье, И милого душа моя не ждет. Я пью один, и на брегах Невы Меня друзья сегодня именуют… Но многие ль и там из вас пируют? Еще кого не досчитались вы? Кто изменил пленительной привычке? Кого от вас увлек холодный свет? Чей глас умолк на братской перекличке? Кто не пришел? Кого меж вами нет? Он не пришел, кудрявый наш певец, С огнем в очах, с гитарой сладкогласной: Под миртами Италии прекрасной Он тихо спит, и дружеский резец Не начертал над русскою могилой Слов несколько на языке родном, Чтоб некогда нашел привет унылый Сын севера, бродя в краю чужом. Сидишь ли ты в кругу своих друзей, Чужих небес любовник беспокойный? Иль снова ты проходишь тропик знойный И вечный лед полунощных морей? Счастливый путь!.. С лицейского порога Ты на корабль перешагнул шутя, И с той поры в морях твоя дорога, О, волн и бурь любимое дитя! Ты сохранил в блуждающей судьбе Прекрасных лет первоначальны нравы: Лицейский шум, лицейские забавы Средь бурных волн мечталися тебе: Ты простирал из-за моря нам руку, Ты нас одних в младой душе носил И повторял: «На долгую разлуку Нас тайный рок, быть может, осудил!» Друзья мои, прекрасен наш союз Он как душа неразделим и вечен — Неколебим, свободен и беспечен Сростался он под сенью дружных муз. Куда бы нас ни бросила судьбина, И счастие куда б ни повело, Всё те же мы: нам целый мир чужбина; Отечество нам Царское Село. Из края в край преследуем грозой, Запутанный в сетях судьбы суровой, Я с трепетом на лоно дружбы новой. Устав, приник ласкающей главой… С мольбой моей печальной и мятежной, С доверчивой надеждой первых лет, Друзьям иным душой предался нежной; Но горек был небратский их привет. И ныне здесь, в забытой сей глуши, В обители пустынных вьюг и хлада, Мне сладкая готовилась отрада: Троих из вас, друзей моей души, Здесь обнял я. Поэта дом опальный, О Пущин мой, ты первый посетил; Ты усладил изгнанья день печальный, Ты в день его Лицея превратил. Ты, Горчаков, счастливец с первых дней, Хвала тебе — фортуны блеск холодный Не изменил души твоей свободной: Всё тот же ты для чести и друзей. Нам разный путь судьбой назначен строгой; Ступая в жизнь, мы быстро разошлись: Но невзначай проселочной дорогой Мы встретились и братски обнялись. Когда постиг меня судьбины гнев, Для всех чужой, как сирота бездомный, Под бурею главой поник я томной И ждал тебя, вещун пермесских дев, И ты пришел, сын лени вдохновенный, О Дельвиг мой: твой голос пробудил Сердечный жар, так долго усыпленный, И бодро я судьбу благословил. С младенчества дух песен в нас горел, И дивное волненье мы познали; С младенчества две музы к нам летали, И сладок был их лаской наш удел: Но я любил уже рукоплесканья, Ты гордый пел для муз и для души; Свой дар как жизнь я тратил без вниманья, Ты гений свой воспитывал в тиши. Служенье муз не терпит суеты; Прекрасное должно быть величаво: Но юность нам советует лукаво, И шумные нас радуют мечты… Опомнимся — но поздно! и уныло Глядим назад, следов не видя там. Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было, Мой брат родной по музе, по судьбам? Пора, пора! душевных наших мук Не стоит мир; оставим заблужденья! Сокроем жизнь под сень уединенья! Я жду тебя, мой запоздалый друг — Приди; огнем волшебного рассказа Сердечные преданья оживи; Поговорим о бурных днях Кавказа, О Шиллере, о славе, о любви. Пора и мне… пируйте, о друзья! Предчувствую отрадное свиданье; Запомните ж поэта предсказанье: Промчится год, и с вами снова я, Исполнится завет моих мечтаний; Промчится год, и я явлюся к вам! О сколько слез и сколько восклицаний, И сколько чаш, подъятых к небесам! И первую полней, друзья, полней! И всю до дна в честь нашего союза! Благослови, ликующая муза, Благослови: да здравствует Лицей! Наставникам, хранившим юность нашу, Всем честию, и мертвым и живым, К устам подъяв признательную чашу, Не помня зла, за благо воздадим. Полней, полней! и сердцем возгоря, Опять до дна, до капли выпивайте! Но за кого? о други, угадайте… Ура, наш царь! так! выпьем за царя. Он человек! им властвует мгновенье. Он раб молвы, сомнений и страстей; Простим ему неправое гоненье: Он взял Париж, он основал Лицей. Пируйте же, пока еще мы тут! Увы, наш круг час от часу редеет; Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет; Судьба глядит, мы вянем; дни бегут; Невидимо склоняясь и хладея, Мы близимся к началу своему… Кому ж из нас под старость день Лицея Торжествовать придется одному? Несчастный друг! средь новых поколений Докучный гость и лишний, и чужой, Он вспомнит нас и дни соединений, Закрыв глаза дрожащею рукой… Пускай же он с отрадой хоть печальной Тогда сей день за чашей проведет, Как ныне я, затворник ваш опальный, Его провел без горя и забот.

<Из письма к Вяземскому.>

В глуши, измучась жизнью постной, Изнемогая животом, Я не парю — сижу орлом И болен праздностью поносной. Бумаги берегу запас, Натугу вдохновенья чуждый, Хожу я редко на Парнас, И только за большою нуждой. Но твой затейливый навоз Приятно мне щекотит нос: Хвостова он напоминает, Отца зубастых голубей, И дух мой снова позывает Ко испражненью прежних дней.

* * *

Брови царь нахмуря, Говорил: «Вчера Повалила буря Памятник Петра». Тот перепугался. «Я не знал!.. Ужель?» — Царь расхохотался. «Первый, брат, апрель!» Говорил он с горем Фрейлинам дворца: «Вешают за морем За два <->!.. То есть разумею, — Вдруг примолвил он, — Вешают за шею, Но жесток закон». —

Соловей и кукушка

В лесах, во мраке ночи праздной Весны певец разнообразный Урчит и свищет, и гремит; Но бестолковая кукушка, Самолюбивая болтушка, Одно куку свое твердит, И эхо вслед за нею то же. Накуковали нам тоску! Хоть убежать. Избавь нас, боже, От элегических куку!

Движение

Движенья нет, сказал мудрец брадатый. Другой смолчал и стал пред ним ходить. Сильнее бы не мог он возразить; Хвалили все ответ замысловатый. Но, господа, забавный случай сей Другой пример на память мне приводит: Ведь каждый день пред нами солнце ходит, Однако ж прав упрямый Галилей.

* * *

Всё в жертву памяти твоей: И голос лиры вдохновенной, И слезы девы воспаленной, И трепет ревности моей, И славы блеск, и мрак изгнанья, И светлых мыслей красота, И мщенье, бурная мечта Ожесточенного страданья.

Сцена из Фауста. Берег Моря. Фауст и Мефистофиль

Фауст.

Мне скучно, бес.

Мефистофель.

Что делать, Фауст? Таков вам положен предел, Его ж никто не преступает. Вся тварь разумная скучает: Иной от лени, тот от дел; Кто верит, кто утратил веру: Тот насладиться не успел, Тот насладился через меру, И всяк зевает да живет — И всех вас гроб, зевая, ждет. Зевай и ты.

Фауст.

Сухая шутка! Найди мне способ как-нибудь Рассеяться.

Мефистофель.

Доволен будь Ты доказательством рассудка. В своем альбоме запиши: Fastidium est quies[42] — скука Отдохновение души. Я психолог… о вот наука!.. Скажи, когда ты не скучал? Подумай, поищи. Тогда ли, Как над Виргилием дремал, А розги ум твой возбуждали? Тогда ль, как розами венчал Ты благосклонных дев веселья И в буйстве шумном посвящал Им пыл вечернего похмелья? Тогда ль, как погрузился ты В великодушные мечты, В пучину темную науки? Но — помнится — тогда со скуки, Как арлекина, из огня Ты вызвал наконец меня. Я мелким бесом извивался, Развеселить тебя старался, Возил и к ведьмам и к духам, И что же? всё по пустякам. — Желал ты славы — и добился, Хотел влюбиться — и влюбился. Ты с жизни взял возможну дань, А был ли счастлив?

Фауст.

Перестань. Не растравляй мне язвы тайной. В глубоком знаньи жизни нет — Я проклял знаний ложный свет, А слава… луч ее случайный Неуловим. Мирская честь Бессмысленна, как сон… Но есть Прямое благо: сочетанье Двух душ…

Мефистофель.

И первое свиданье, Не правда ль? Но не льзя ль узнать, Кого изволишь поминать, Не Гретхен ли?

Фауст.

О сон чудесный! О пламя чистое любви! Там, там — где тень, где шум древесный, Где сладко-звонкие струи — Там, на груди ее прелестной Покоя томную главу, Я счастлив был…

Мефистофель.

Творец небесный! Ты бредишь, Фауст, на яву! Услужливым воспоминаньем Себя обманываешь ты. Не я ль тебе своим стараньем Доставил чудо красоты? И в час полуночи глубокой С тобою свел ее? Тогда Плодами своего труда Я забавлялся одинокой, Как вы вдвоем — всё помню я. Когда красавица твоя Была в восторге, в упоенье, Ты беспокойною душой Уж погружался в размышленье (А доказали мы с тобой, Что размышленье — скуки семя). И знаешь ли, философ мой, Что думал ты в такое время, Когда не думает никто? Сказать ли?

Фауст.

Говори. Ну, что?

Мефистофель.

Ты думал: агнец мой послушный! Как жадно я тебя желал! Как хитро в деве простодушной Я грезы сердца возмущал! — Любви невольной, бескорыстной Невинно предалась она… Что ж грудь моя теперь полна Тоской и скукой ненавистной?.. На жертву прихоти моей Гляжу, упившись наслажденьем, С неодолимым отвращеньем: — Так безрасчетный дуралей, Вотще решась на злое дело, Зарезав нищего в лесу, Бранит ободранное тело; — Так на продажную красу, Насытясь ею торопливо, Разврат косится боязливо… Потом из этого всего Одно ты вывел заключенье…

Фауст.

Сокройся, адское творенье! Беги от взора моего!

Мефистофель.

Изволь. Задай лишь мне задачу: Без дела, знаешь, от тебя Не смею отлучаться я — Я даром времени не трачу.

Фауст.

Что там белеет? говори.

Мефистофель.

Корабль испанский трехмачтовый, Пристать в Голландию готовый: На нем мерзавцев сотни три, Две обезьяны, бочки злата, Да груз богатый шоколата, Да модная болезнь: она Недавно вам подарена.

Фауст.

Всё утопить.

Мефистофель.

Сей час.

(Исчезает)

Зимний вечер

Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя: То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя, То по кровле обветшалой Вдруг соломой зашумит, То, как путник запоздалый, К нам в окошко застучит. Наша ветхая лачужка И печальна, и темна. Что же ты, моя старушка, Приумолкла у окна? Или бури завываньем Ты, мой друг, утомлена, Или дремлешь под жужжаньем Своего веретена? Выпьем, добрая подружка Бедной юности моей, Выпьем с горя; где же кружка? Сердцу будет веселей. Спой мне песню, как синица Тихо за морем жила; Спой мне песню, как девица За водой поутру шла. Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя; То, как зверь, она завоет. То заплачет, как дитя. Выпьем, добрая подружка Бедной юности моей, Выпьем с горя; где же кружка? Сердцу будет веселей.

* * *

Вертоград моей сестры, Вертоград уединенный; Чистый ключ у ней с горы Не бежит запечатленный. У меня плоды блестят Наливные, золотые; У меня бегут, шумят Воды чистые, живые. Нард, алой и киннамон Благовонием богаты: Лишь повеет аквилон, И закаплют ароматы.

* * *

В крови горит огонь желанья, Душа тобой уязвлена, Лобзай меня: твои лобзанья Мне слаще мирра и вина. Склонись ко мне главою нежной, И да почию безмятежный, Пока дохнет веселый день И двигнется ночная тень.

Буря

Ты видел деву на скале В одежде белой над волнами, Когда, бушуя в бурной мгле, Играло море с берегами. Когда луч молний озарял Ее всечасно блеском алым, И ветер бился и летал С ее летучим покрывалом? Прекрасно море в бурной мгле И небо в блесках без лазури; Но верь мне: дева на скале Прекрасней волн, небес и бури.

Прозаик и поэт

О чем, прозаик, ты хлопочешь? Давай мне мысль какую хочешь: Ее с конца я завострю, Летучей рифмой оперю, Взложу на тетиву тугую, Послушный лук согну в дугу, А там пошлю наудалую, И горе нашему врагу!

<Из вольтера.>

Короче дни, а ночи доле, [Настала скучная] пора, И солнце будто поневоле Глядит на убранное поле. Что делать в зимни вечера, Пока не подали <нам> кушать? Хотите ли теперь послушать, Мои почтенные друзья, Рассказ про доброго Роберта, Что жил во время Дагоберта? Из Рима ехал он домой, Имея очень мало денег. Сей рыцарь был хорош собой, Разумен, хоть и молоденек. В то время деньги И дабы впредь не смел чудесить, Поймавши истинно повесить И живота весьма лишить.

* * *

Хотя стишки на именины Натальи, Софьи, Катерины Уже не в моде, может быть: Но я, ваш обожатель верный, Я в знак послушности примерной Готов и ими вам служить. Но предаю себя проклятью, Когда я знаю, почему Вас окрестили благодатью! Нет, нет, по мненью моему. И ваша речь, и взор унылый, И ножка (смею вам сказать) — Всё это чрезвычайно мило, Но пагуба, не благодать.

* * *

Под каким созвездием, Под какой планетою Ты родился, юноша? Ближнего Меркурия, Аль Сатурна дальнего, Марсовой, Кипридиной? Уродился юноша Под звездой безвестною, Под звездой падучею, Миг один блеснувшею В тишине небес.

* * *

Что с тобой, скажи мне, братец? Бледен <ты> как святотатец, Волоса стоят горой! Или с девой молодой Пойман был [ты у забора], И, приняв тебя за вора, Сторож гнался за тобой? Иль смущен ты привиденьем, Иль за тяжкие грехи, Мучась диким вдохновеньем, Сочиняешь ты стихи?

С португальского

Там звезда зари взошла, Пышно роза процвела. Это время нас, бывало, Друг ко другу призывало. И являлася она У дверей иль у окна Ранней звездочки светлее, Розы утренней свежее. На постеле пуховой, Дева сонною рукой Протирала томны очи, Удаляя грезы ночи. Лишь ее завижу я, Мнилось, легче вкруг меня Воздух утренний струился; Я вольнее становился. Меж овец деревни всей Я красавицы моей Знал любимую овечку — Я водил ее на речку. На тенистые брега, На зеленые луга; Я поил ее, лелеял, Перед <ней> цветы я сеял. Дева издали ко мне Приближалась в тишине, Я, [прекрасную] встречая, Пел гитаррою бряцая: «Девы, радости моей Нет! на свете нет милей, Кто посмеет под луною Спорить в счастии со мною. Не завидую царям, Не завидую богам. Как увижу очи томны, Тонкий стан и косы темны». Так певал [бывало] ей, И красавицы моей Сердце песнью любовалось; Но блаженство миновалось. Где ж красавица моя! Одинокий плачу я — Заменили песни нежны Стон и слезы безнадежны. Gonzago[43]

Начало I песни «Девственницы»

Я не рожден святыню славословить, Мой слабый глас не взыдет до небес; Но должен я вас ныне приготовить К услышанью Йоанниных чудес. Она спасла французские лилеи. В боях ее девической рукой Поражены заморские злодеи. Могучею блистая красотой, Она была под юпкою герой. Я признаюсь — вечернею порой Милее мне смиренная девица — Послушная, как агнец полевой; Йоанна же была душою львица, Среди трудов и бранных непогод Являлася всех витязей славнее И, что всего чудеснее, труднее, Цвет девственный хранила круглый год. О ты, певец, сей чудотворной девы, Седой певец, чьи хриплые напевы, Нестройный ум и бестолковый вкус В былые дни бесили нежных муз, Хотел бы ты, о стихотворец хилый, Почтить меня скрыпицею своей, Да не хочу. Отдай ее, мой милый, Кому-нибудь из модных рифмачей.

<Анне Н. Вульф.>

Увы! напрасно деве гордой Я предлагал свою любовь! Ни наша жизнь, ни наша кровь Ее души не тронет твердой. Слезами только буду сыт, Хоть сердце мне печаль расколет. Она на щепочку <->, Но и <-> не позволит.

Стихотворения 1826 г

К Баратынскому

Стих каждый в повести твоей Звучит и блещет, как червонец. Твоя Чухоночка, ей-ей, Гречанок Байрона милей, А твой Зоил прямой чухонец.

<Из письма к Великопольскому.>

С тобой мне вновь считаться довелось, Певец любви то резвый, то унылый; Играешь ты на лире очень мило, Играешь ты довольно плохо в штос. Пять сот рублей, проигранных тобою, Наличные свидетели тому. Судьба моя сходна с твоей судьбою; Сей час, мой друг, увидишь почему.

К Е. Н. Вульф

Вот, Зина, вам совет: играйте, Из роз веселых заплетайте Себе торжественный венец — И впредь у нас не разрывайте Ни мадригалов, ни сердец.

Из Ариостова «Orlando Furioso».[44]

CANTO XXIII

Ott. 100.

Пред рыцарем блестит водами Ручей прозрачнее стекла, Природа милыми цветами Тенистый берег убрала И обсадила древесами.

101.

Луга палит полдневный зной, Пастух убогой спит у стада, Устал под латами герой — Его манит ручья прохлада. Здесь мыслит он найти покой. И здесь-то, здесь нашел несчастный Приют жестокой и ужасный.

102.

Гуляя, он на деревах Повсюду надписи встречает. Он с изумленьем в сих чертах Знакомый почерк замечает; Невольный страх его влечет, Он руку милой узнает… И в самом деле в жар полдневный Медор с китайскою царевной Из хаты пастыря сюда Сам друг являлся иногда.

103.

Орланд их имена читает Соединенны вензелом; Их буква каждая гвоздем Герою сердце пробивает. Стараясь разум усыпить, Он сам с собою лицемерит, Не верить хочет он, хоть верит, Он силится вообразить, Что вензеля в сей роще дикой Начертаны все — может быть — Другой, не этой Анджеликой.

104.

Но вскоре, витязь, молвил ты: «Однако ж эти мне черты Знакомы очень… разумею, Медор сей выдуман лишь ею, Под этим прозвищем меня Царевна славила, быть может». Так басней правду заменя, Он мыслит, что судьбе поможет.

105.

Но чем он более хитрит, Чтоб утушить свое мученье, Тем пуще злое подозренье Возобновляется, горит; Так в сетке птичка, друг свободы, Чем больше бьется, тем сильней, Тем крепче путается в ней. Орланд идет туда, где своды Гора склонила на ручей.

106.

Кривой, бродящей повиликой Завешен был тенистый вход. Медор с прелестной Анджеликой Любили здесь у свежих вод В день жаркой, в тихой час досуга Дышать в объятиях друг друга, И здесь их имена кругом Древа и камни сохраняли; Их мелом, углем иль ножом Везде счастливцы написали.

107.

Туда пешком печальный граф Идет и над пещерой темной Зрит надпись — в похвалу забав Медор ее рукою томной В те дни стихами начертал; Стихи, чувств нежных вдохновенье, Он по-арабски написал, И вот их точное значенье:

108.

«Цветы, луга, ручей живой, Счастливый грот, прохладны тени, Приют любви, забав и лени, Где с Анджеликой молодой, С прелестной дщерью Галафрона, Любимой многими — порой Я знал утехи Купидона. Чем, бедный, вас я награжу? Столь часто вами охраненный, Одним лишь только услужу — Хвалой и просьбою смиренной.

109.

Господ любовников молю, Дам, рыцарей и всевозможных Пришельцев, здешних иль дорожных, Которых в сторону сию Фортуна заведет случайно, — На воды, луг, на тень и лес Зовите благодать небес, Чтоб нимфы их любили тайно, Чтоб пастухи к ним никогда Не гнали жадные стада».

110.

Граф точно так, как по-латыне, Знал по-арабски. Он не раз Спасался тем от злых проказ, Но от беды не спасся ныне.

111.

Два, три раза, и пять, и шесть Он хочет надпись перечесть; Несчастный силится напрасно Сказать, что нет того, что есть, Он правду видит, видит ясно, И нестерпимая тоска, Как бы холодная рука, Сжимает сердце в нем ужасно, И наконец на свой позор Вперил он равнодушный взор.

112.

Готов он в горести безгласной Лишиться чувств, оставить свет. Ах, верьте мне, что муки нет, Подобной муке сей ужасной. На грудь опершись бородой, Склонив чело, убитый, бледный, Найти не может рыцарь бедный Ни вопля, ни слезы одной.

* * *

Кристал, поэтом обновленный Укрась мой мирный уголок, Залог поэзии священной И дружбы сладостный залог. В тебе таится жар целебный Едва уста красноречивы Тебя коснулися, и вмиг Его ума огонь игривый В тебя таинственно проник.

* * *

Под небом голубым страны своей родной Она томилась, увядала… Увяла наконец, и верно надо мной Младая тень уже летала; Но недоступная черта меж нами есть. Напрасно чувство возбуждал я: Из равнодушных уст я слышал смерти весть, И равнодушно ей внимал я. Так вот кого любил я пламенной душой С таким тяжелым напряженьем, С такою нежною, томительной тоской, С таким безумством и мученьем! Где муки, где любовь? Увы! в душе моей Для бедной, легковерной тени, Для сладкой памяти невозвратимых дней Не нахожу ни слез, ни пени.

К Вяземскому

Так море, древний душегубец, Воспламеняет гений твой? Ты славишь лирой золотой Нептуна грозного трезубец. Не славь его. В наш гнусный век Седой Нептун Земли союзник. На всех стихиях человек — Тиран, предатель или узник.

К Языкову

Языков, кто тебе внушил Твое посланье удалое? Как ты шалишь, и как ты мил, Какой избыток чувств и сил, Какое буйство молодое! Нет, не кастальскою водой Ты воспоил свою Камену; Пегас иную Иппокрену Копытом вышиб пред тобой. Она не хладной льется влагой, Но пенится хмельною брагой; Она разымчива, пьяна, Как сей напиток благородный, Слиянье рому и вина, Без примеси воды негодной, В Тригорском жаждою свободной Открытый в наши времена.

Песни о Стеньке Разине

1.

Как по Волге реке, по широкой Выплывала востроносая лодка, Как на лодке гребцы удалые, Казаки, ребята молодые. На корме сидит сам хозяин, Сам хозяин, грозен Стенька Разин Перед ним красная девица, Полоненная персидская царевна. Не глядит Стенька Разин на царевну, А глядит на матушку на Волгу. Как промолвил грозен Стенька Разин: «Ой ты гой еси, Волга, мать родная! С глупых лет меня ты воспоила, В долгу ночь баюкала, качала, В волновую погоду выносила. За меня ли молодца не дремала, Казаков моих добром наделила. Что ничем еще тебя мы не дарили». Как вскочил тут грозен Стенька Разин Подхватил персидскую царевну, В волны бросил красную девицу, Волге-матушке ею поклонился.

2.

Ходил Стенька Разин В Астрахань город Торговать товаром. Стал воевода Требовать подарков. Поднес Стенька Разин Камки хрущатые, Камки хрущатые — Парчи золотые. Стал воевода Требовать шубы. Шуба дорогая: Полы-то новы, Одна боброва, Другая соболья. Ему Стенька Разин Не отдает шубы. «Отдай, Стенька Разин, Отдай с плеча шубу! Отдашь, так спасибо; Не отдашь — повешу Что во чистом поле, На зеленом дубе Да в собачьей шубе». Стал Стенька Разин Думати думу: «Добро, воевода. Возьми себе шубу. Возьми себе шубу, Да не было б шуму».

3.

Что не конский топ, не людская молвь, Не труба трубача с поля слышится, А погодушка свищет, гудит, Свищет, гудит, заливается. Зазывает меня, Стеньку Разина, Погулять по морю, по синему: «Молодец удалой, ты разбойник лихой, Ты разбойник лихой, ты разгульный буян Ты садись на ладьи свои скорые, Распусти паруса полотняные, Побеги по морю по синему. Пригоню тебе три кораблика: На первом корабле красно золото, На втором корабле чисто серебро, На третьем корабле душа-девица».

* * *

Будь подобен полной чаше, [Молодых счастливый дом] — Непонятно счастье ваше, Но молчите ж обо всем. Что за диво, что за каша Для рассудка моего — Чорт возьми! но, воля ваша, Не скажу я ничего. То-то праздник мне да Маше, Другу сердца моего; Никогда про счастье наше Мы не скажем ничего. Стойте — тотчас угадаю Горе сердца твоего. Понимаю, понимаю! — Не болтай же ничего. Строгий суд <и> слово ваше Ценим более <всего>. Вы ль одни про счастье наше Не сказали ничего! — Он мне ровесник, он так мил, Всегда видала в нем я брата, Он, как сестру, меня любил. Скажите, чем я виновата. Нет, Маша, ты не виновата. — И этой свадьбе не бывать.

Признание

Я вас люблю, — хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь! Мне не к лицу и не по летам… Пора, пора мне быть умней! Но узнаю по всем приметам Болезнь любви в душе моей: Без вас мне скучно, — я зеваю; При вас мне грустно, — я терплю; И, мочи нет, сказать желаю, Мой ангел, как я вас люблю! Когда я слышу из гостиной Ваш легкий шаг, иль платья шум, Иль голос девственный, невинный, Я вдруг теряю весь свой ум. Вы улыбнетесь, — мне отрада; Вы отвернетесь, — мне тоска; За день мучения — награда Мне ваша бледная рука. Когда за пяльцами прилежно Сидите вы, склонясь небрежно, Глаза и кудри опустя, — Я в умиленьи, молча, нежно Любуюсь вами, как дитя!..… Сказать ли вам мое несчастье, Мою ревнивую печаль, Когда гулять, порой в ненастье. Вы собираетеся в даль? И ваши слезы в одиночку, И речи в уголку вдвоем, И путешествия в Опочку, И фортепьяно вечерком?…… Алина! сжальтесь надо мною. Не смею требовать любви. Быть может, за грехи мои, Мой ангел, я любви не стою! Но притворитесь! Этот взгляд Всё может выразить так чудно! Ах, обмануть меня не трудно!..… Я сам обманываться рад!

Пророк

Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился, — И шестикрылый серафим На перепутьи мне явился. Перстами легкими как сон Моих зениц коснулся он. Отверзлись вещие зеницы, Как у испуганной орлицы. Моих ушей коснулся он, — И их наполнил шум и звон: И внял я неба содроганье, И горний ангелов полет, И гад морских подводный ход. И дольней лозы прозябанье. И он к устам моим приник, И вырвал грешный мой язык, И празднословный, и лукавый, И жало мудрыя змеи В уста замершие мои Вложил десницею кровавой. И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул. Как труп в пустыне я лежал, И бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь, и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей».

К. А. Тимашевой

Я видел вас, я их читал, Сии прелестные созданья, Где ваши томные мечтанья Боготворят свой идеал. Я пил отраву в вашем взоре, В душой исполненных чертах, И в вашем милом разговоре, И в ваших пламенных стихах; Соперницы запретной розы Блажен бессмертный идеал… Стократ блажен, кто вам внушал Не много рифм и много прозы.

<Няне.>

Подруга дней моих суровых, Голубка дряхлая моя! Одна в глуши лесов сосновых Давно, давно ты ждешь меня. Ты под окном своей светлицы Горюешь, будто на часах, И медлят поминутно спицы В твоих наморщенных руках. Глядишь в забытые вороты На черный отдаленный путь: Тоска, предчувствия, заботы Теснят твою всечасно грудь. То чудится тебе

<Из письма к Соболевскому.>

У Гальяни иль Кольони Закажи себе в Твери С пармазаном макарони, Да яишницу свари. На досуге отобедай У Пожарского в Торжке, Жареных котлет отведай (именно котлет) И отправься на легке. Как до Яжельбиц дотащит Колымагу мужичок, То-то друг мой растаращит Сладострастный свой глазок! Поднесут тебе форели! Тотчас их варить вели, Как увидишь: посинели, — Влей в уху стакан шабли. Чтоб уха была по сердцу, Можно будет в кипяток Положить немного перцу, Луку маленькой кусок.

Яжельбицы — первая станция после Валдая. — В Валдае спроси, есть ли свежие сельди? если же нет,

У податливых крестьянок (Чем и славится Валдай) К чаю накупи баранок И скорее поезжай.

* * *

Как счастлив я, когда могу покинуть Докучный шум столицы и двора И убежать в пустынные дубровы, На берега сих молчаливых вод. О, скоро ли она со дна речного Подымется, как рыбка золотая? Как сладостно явление ее Из тихих волн, при свете ночи лунной! Опутана зелеными власами, Она сидит на берегу крутом. У стройных ног, как пена белых, волны Ласкаются, сливаясь <и> журча. Ее глаза то меркнут, то блистают, Как на небе мерцающие звезды; Дыханья нет из уст ее, но сколь Пронзительно сих влажных синих уст Прохладное лобзанье без дыханья. Томительно и сладко — в летний зной Холодный мед не столько сладок жажде. Когда она игривыми перстами Кудрей моих касается, тогда Мгновенный хлад, как ужас, пробегает Мне голову, и сердце громко бьется, Томительно любовью замирая. И в этот миг я рад оставить жизнь, Хочу стонать и пить ее лобзанье — А речь ее… Какие звуки могут Сравниться с ней — младенца первый лепет, Журчанье вод, иль майской шум небес, Иль звонкие Бояна Славья гусли.

<Из письма к Алексееву.>

Прощай, отшельник бессарабской Лукавый друг души моей — Порадуй же меня не сказочкой арабской Но русской правдою твоей.

<И. И. Пущину>

Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уединенный, Печальным снегом занесенный, Твой колокольчик огласил. Молю святое провиденье: Да голос мой душе твоей Дарует то же утешенье, Да озарит он заточенье Лучом лицейских ясных дней!

Стансы

В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни; Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни. Но правдой он привлек сердца, Но нравы укротил наукой, И был от буйного стрельца Пред ним отличен Долгорукой. Самодержавною рукой Он смело сеял просвещенье, Не презирал страны родной: Он знал ее предназначенье. То академик, то герой, То мореплаватель, то плотник, Он всеобъемлющей душой На троне вечный был работник. Семейным сходством будь же горд; Во всем будь пращуру подобен: Как он неутомим и тверд, И памятью, как он, незлобен.

Ответ Ф. Т***

Нет, не черкешенка она; Но в долы Грузии от века Такая дева не сошла С высот угрюмого Казбека. Нет, не агат в глазах у ней, Но все сокровища Востока Не стоят сладостных лучей Ее полуденного ока.

Зимняя дорога

Сквозь волнистые туманы Пробирается луна, На печальные поляны Льет печально свет она. По дороге зимней, скучной Тройка борзая бежит, Колокольчик однозвучный Утомительно гремит. Что-то слышится родное В долгих песнях ямщика: То разгулье удалое, То сердечная тоска…… Ни огня, ни черной хаты, Глушь и снег… На встречу мне Только версты полосаты Попадаются одне… Скучно, грустно… завтра, Нина, Завтра к милой возвратясь, Я забудусь у камина, Загляжусь не наглядясь. Звучно стрелка часовая Мерный круг свой совершит, И, докучных удаляя, Полночь нас не разлучит. Грустно, Нина: путь мой скучен, Дремля смолкнул мой ямщик, Колокольчик однозвучен, Отуманен лунный лик.

* * *

В евр<ейской> хижине лампада В одном углу бледна горит, Перед лампадою старик Читает библию. Седые На книгу падают власы. Над колыбелию пустой Еврейка плачет молодая. Сидит в другом углу, главой Поникнув, молодой еврей, [Глубоко] в думу погруженный. В печальной хижине старушка Готовит позднюю трапезу. Старик, закрыв святую книгу, Застежки медные сомкнул. Старуха ставит бедный ужин На стол и всю семью зовет. Никто нейдет, забыв о пище. Текут в безмолвии часы. Уснуло всё под сенью ночи. Еврейской хижины одной Не посетил отрадный сон. На колокольне городской Бьет полночь. — Вдруг рукой тяжелой Стучатся к ним. Семья вздрогнула, Младой евр<ей> встает и дверь С недоуменьем отворяет — И входит незнакомый странник. В его руке дорожный пос<ох>.

К**

Ты богоматерь, нет сомненья, Не та, которая красой Пленила только дух святой, Мила ты всем без исключенья; Не та, которая Христа Родила не спросясь супруга. Есть бог другой земного круга — Ему послушна красота, Он бог Парни, Тибулла, Мура, Им мучусь, им утешен я. Он весь в тебя — ты мать Амура, Ты богородица моя!

<Мордвинову.>

Под хладом старости угрюмо угасал Единый из седых орлов Екатерины. В крылах отяжелев, он небо забывал И Пинда острые вершины. В то время ты вставал: твой луч его согрел, Он поднял к небесам и крылья и зеницы И с шумной радостью взыграл и полетел Во сретенье твоей денницы. М<ордвинов>, не вотще Петров тебя любил, Тобой гордится он и на брегах Коцита. Ты лиру оправдал, ты ввек не изменил Надеждам вещего пиита. Как славно ты сдержал пророчество его! Сияя доблестью и славой, и наукой, В советах недвижим у места своего, Стоишь ты, новый Долгорукой. Так, в пенистый поток с вершины гор скатясь, Стоит седой утес, вотще брега трепещут, Вотще грохочет гром и волны, вкруг мутясь, И увиваются, и плещут. Один, на рамена поднявши мощный труд, Ты зорко бодрствуешь над царскою казною Вдовицы бедный лепт и дань сиб<ирских> руд Равно священны пред тобою.

Стихотворения 1827 г

Во глубине сибирских руд Храните гордое терпенье, Не пропадет ваш скорбный труд И дум высокое стремленье. Несчастью верная сестра, Надежда в мрачном подземелье Разбудит бодрость и веселье, Придет желанная пора: Любовь и дружество до вас Дойдут сквозь мрачные затворы, Как в ваши каторжные норы Доходит мой свободный глас. Оковы тяжкие падут, Темницы рухнут — и свобода Вас примет радостно у входа, И братья меч вам отдадут.

Соловей и роза

В безмолвии садов, весной, во мгле ночей, Поет над розою восточный соловей. Но роза милая не чувствует, не внемлет, И под влюбленный гимн колеблется и дремлет. Не так ли ты поешь для хладной красоты? Опомнись, о поэт, к чему стремишься ты? Она не слушает, не чувствует поэта; Глядишь, она цветет; взываешь — нет ответа.

Эпиграмма. (из антологии)

Лук звенит, стрела трепещет, И клубясь издох Пифон; И твой лик победой блещет, Бельведерский Аполлон! Кто ж вступился за Пифона, Кто разбил твой истукан? Ты, соперник Аполлона, Бельведерский Митрофан.

* * *

Есть роза дивная: она Пред изумленною Киферой Цветет румяна и пышна, Благословенная Венерой. Вотще Киферу и Пафос Мертвит дыхание мороза — Блестит между минутных роз Неувядаемая роза…

<Ек. Н. Ушаковой.>

Когда бывало в старину Являлся дух иль привиденье, То прогоняло сатану Простое это изреченье: «Аминь, аминь, рассыпься!». В наши дни Гораздо менее бесов и привидений; Бог ведает, куда девалися они. Но ты, мой злой иль добрый гений Когда я вижу пред собой Твой профиль и глаза, и кудри золотые, Когда я слышу голос твой И речи резвые, живые — Я очарован, я горю И содрогаюсь пред тобою, И сердцу, полному мечтою, «Аминь, аминь, рассыпься!» говорю.

Княгине З. А. Волконской

Среди рассеянной Москвы, При толках виста и бостона, При бальном лепете молвы Ты любишь игры Аполлона. Царица муз и красоты, Рукою нежной держишь ты Волшебный скипетр вдохновений, И над задумчивым челом, Двойным увенчанным венком, И вьется и пылает гений. Певца, плененного тобой, Не отвергай смиренной дани, Внемли с улыбкой голос мой, Как мимоездом Каталани Цыганке внемлет кочевой.

<Кн. П. П. Вяземскому.>

Душа моя Павел, Держись моих правил: Люби то-то, то-то, Не делай того-то. Кажись, это ясно. Прощай, мой прекрасный.

<Ек. Н. Ушаковой>

В отдалении от вас С вами буду неразлучен, Томных уст и томных глаз Буду памятью размучен; Изнывая в тишине, Не хочу я быть утешен, — Вы ж вздохнете ль обо мне, Если буду я повешен?

* * *

В степи мирской, печальной и безбрежной Таинственно пробились три ключа: Ключ Юности, ключ быстрый и мятежный Кипит, бежит, сверкая и журча. Кастальской ключ волною вдохновенья В степи мирской изгнанников поит. Последний ключ — холодный ключ Забвенья Он слаще всех жар сердца утолит.

Арион

Нас было много на челне; Иные парус напрягали, Другие дружно упирали В глубь мощны веслы. В тишине На руль склонясь, наш кормщик умный В молчаньи правил грузный чолн; А я — беспечной веры полн — Пловцам я пел… Вдруг лоно волн Измял с налету вихорь шумный … Погиб и кормщик и пловец! — Лишь я, таинственный певец, На берег выброшен грозою, Я гимны прежние пою И ризу влажную мою Сушу на солнце под скалою.

Ангел

В дверях эдема ангел нежный Главой поникшею сиял, А демон мрачный и мятежный Над адской бездною летал. Дух отрицанья, дух сомненья На духа чистого взирал И жар невольный умиленья Впервые смутно познавал. «Прости, он рек, тебя я видел, И ты недаром мне сиял: Не всё я в небе ненавидел, Не всё я в мире презирал».

* * *

Какая ночь! Мороз трескучий, На небе ни единой тучи; Как шитый полог, синий свод Пестреет частыми звездами. В домах всё темно. У ворот Затворы с тяжкими замками. Везде покоится народ; Утих и шум, и крик торговый; Лишь только лает страж дворовый Да цепью звонкою гремит. И вся Москва покойно спит, Забыв волнение боязни. А площадь в сумраке ночном Стоит, полна вчерашней казни. Мучений свежий след кругом: Где труп, разрубленный с размаха, Где столп, где вилы; там котлы. Остывшей полные смолы; Здесь опрокинутая плаха; Торчат железные зубцы, С костями груды пепла тлеют, На кольях, скорчась, мертвецы Оцепенелые чернеют… [Недавно кровь со всех сторон Струею тощей снег багрила,] И подымался томный стон, Но смерть коснулась к ним, как сон Свою добычу захватила. Кто там? Чей конь во весь опор По грозной площади несется? Чей свист, чей громкий разговор Во мраке ночи раздается? Кто сей? — Кромешник удалой. Спешит, летит он на свиданье, В его груди кипит желанье. Он говорит: «Мой конь лихой, Мой верный конь! лети стрелой! Скорей, скорей!..» Но конь ретивый Вдруг размахнул плетеной гривой И стал. Во мгле между столпов На перекладине дубовой Качался труп. Ездок суровый Под ним промчаться был готов. Но борзый конь под плетью бьется, Храпит, и фыркает, и рвется Назад. «Куда? мой конь лихой! Чего боишься? Что с тобой? Не мы ли здесь вчера скакали, Не мы ли яростно топтали, Усердной местию горя, Лихих изменников царя? Не их ли кровию омыты Твои булатные копыты! Теперь ужель их не узнал? Мой борзый конь, мой конь удалый. Несись, лети!..» И конь усталый В столбы проскакал.

* * *

Весна, весна, пора любви, Как тяжко мне твое явленье, Какое томное волненье В моей душе, в моей крови… Как чуждо сердцу наслажденье… Всё, что ликует и блестит, [Наводит] скуку и томленье. — Отдайте мне метель и вьюгу И зимний долгой мрак ночей.

<Кипренскому.>

Любимец моды легкокрылой, Хоть не британец, не француз, Ты вновь создал, волшебник милый, Меня, питомца чистых Муз, — И я смеюся над могилой, Ушед на век от смертных уз. Себя как в зеркале я вижу, Но это зеркало мне льстит. Оно гласит, что не унижу Пристрастья важных Аонид. Так Риму, Дрездену, Парижу Известен впредь мой будет вид.

Акафист Екатерине Николаевне Карамзиной

Земли достигнув наконец, От бурь спасенный провиденьем. Святой владычице пловец Свой дар несет с благоговеньем. Так посвящаю с умиленьем Простой, увядший мой венец Тебе, высокое светило В эфирной тишине небес, Тебе, сияющей так мило Для наших набожных очес.

Поэт

Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружен; Молчит его святая лира; Душа вкушает хладный сон, И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он. Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел. Тоскует он в забавах мира, Людской чуждается молвы, К ногам народного кумира Не клонит гордой головы; Бежит он, дикой и суровый, И звуков и смятенья полн, На берега пустынных волн, В широкошумные дубровы…

* * *

Близ мест, где царствует Венеция златая, Один, ночной гребец, гондолой управляя, При свете Веспера по взморию плывет, Ринальда, Годфреда, Эрминию поет. Он любит песнь свою, поет он для забавы, Без дальных умыслов; не ведает ни славы, Ни страха, ни надежд, и тихой музы полн, Умеет услаждать свой путь над бездной волн. На море жизненном, где бури так жестоко Преследуют во мгле мой парус одинокой, Как он, без отзыва утешно я пою И тайные стихи обдумывать люблю.

Из Alfieri.[45]

Сомненье, страх, порочную надежду Уже в груди не в силах я хранить; Неверная супруга я Филиппу И сына я его любить дерзаю!.. Но как же зреть его и не любить? Нрав пылкий, добрый, гордый, благородный, Высокий ум, с наружностью прекрасной Прекрасная душа… Зачем природа И небеса таким тебя создали? Что говорю? Ах! так ли я успею Из глубины сердечной милый образ Искоренить? — О, если пламень мой Подозревать он станет! Перед ним Всегда печальна я; но избегаю Я встречи с ним. Он знает, что веселье В Испании запрещено. Кто может В душе моей читать? Ах, и самой Не можно мне. И он, как и другие, Обманется — и станет, как других, Он убегать меня… Увы, мне, бедной!.. Другого нет мне в горе утешенья, Окроме слез, и слезы — преступленье. Иду к себе: там буду на свободе… Что вижу? Карл! — Уйдем, мне изменить И речь, и взор — всё может: ах, уйдем.

Послание Дельвигу

Прими сей череп, Дельвиг, он Принадлежит тебе по праву. Тебе поведаю, барон, Его готическую славу. Почтенный череп сей не раз Парами Вакха нагревался: Литовский меч в недобрый час По нем со звоном ударялся; Сквозь эту кость не проходил Луч животворный Аполлона; Ну словом, череп сей хранил Тяжеловесный мозг барона, Барона Дельвига. Барон Конечно был охотник славный, Наездник, чаши друг исправный, Гроза вассалов и их жен. Мой друг, таков был век суровый, И предок твой крепкоголовый Смутился б рыцарской душой, Когда б тебя перед собой Увидел без одежды бранной, С главою, миртами венчанной, В очках и с лирой золотой. Покойником в церковной книге Уж был давно записан он, И с предками своими в Риге Вкушал непробудимый сон. Барон в обители печальной Доволен впрочем был судьбой, Пастора лестью погребальной, Гербом гробницы феодальной И эпитафией плохой. Но в наши беспокойны годы Покойникам покоя нет. Косматый баловень природы, И математик, и поэт, Буян задумчивый и важный, Хирург, юрист, физиолог, Идеолог и филолог, Короче вам — студент присяжный, С витою трубкою в зубах, В плаще, с дубиной и в усах Явился в Риге. Там спесиво В трактирах стал он пенить пиво, В дыму табачных облаков; Бродить над берегами моря, Мечтать об Лотхен, или с горя Стихи писать, да бить жидов. Студент под лестницей трактира В каморке темной жил один; Там, в виде зеркал и картин, Короткий плащ, картуз, рапира Висели на стене рядком. Полуизмаранный альбом, Творенье Фихте и Платона Да два восточных лексикона Под паутиною в углу Лежали грудой на полу, — Предмет занятий разнородных Ученого да крыс голодных. Мы знаем: роскоши пустой Почтенный мыслитель не ищет; Смеясь над глупой суетой, В чулане он беспечно свищет. Умеренность, вещал мудрец, Сердец высоких отпечаток. Студент однако ж наконец Заметил важный недостаток В своем быту: ему предмет Необходимый был… скелет, Предмет, философам любезный, Предмет приятный и полезный Для глаз и сердца, слова нет; Но где достанет он скелет? Вот он однажды в воскресенье Сошелся с кистером градским И, тотчас взяв в соображенье Его характер и служенье, Решился подружиться с ним. За кружкой пива мой мечтатель Открылся кистеру душой И говорит: «Не льзя ль, приятель, Тебе досужною порой Свести меня в подвал могильный. Костями праздными обильный, И между тем один скелет Помочь мне вынести на свет? Клянусь тебе айдесским богом: Он будет дружбы мне залогом И до моих последних дней Красой обители моей». Смутился кистер изумленный. «Что за желанье? что за страсть? Итти в подвал уединенный, Встревожить мертвых сонм почтенный И одного из них украсть! И кто же?… Он, гробов хранитель! Что скажут мертвые потом?» Но пиво, страха усыпитель И гневной совести смиритель, Сомненья разрешило в нем. Ну, так и быть! Дает он слово, Что к ночи будет всё готово, И другу назначает час. Они расстались. День угас; Настала ночь. Плащом покрытый, Стоит герой наш знаменитый У галлереи гробовой, И с ним преступный кистер мой, Держа в руке фонарь разбитый, Готов на подвиг роковой. И вот визжит замок заржавый, Визжит предательская дверь — И сходят витязи теперь Во мрак подвала величавый; Сияньем тощим фонаря Глухие своды озаря, Идут — и эхо гробовое, Смущенное в своем покое, Протяжно вторит звук шагов. Пред ними длинный ряд гробов; Везде щиты, гербы, короны; В тщеславном тлении кругом Почиют непробудным сном Высокородные бароны…

Я бы никак не осмелился оставить рифмы в эту поэтическую минуту, если бы твой прадед, коего гроб попался под руку студента, вздумал за себя вступиться, ухватя его за ворот, или погрозив ему костяным кулаком, или как-нибудь иначе оказав свое неудовольствие; к несчастию похищенье совершилось благополучно. Студент по частям разобрал всего барона и набил карманы костями его. Возвратясь домой, он очень искусно связал их проволокою и таким образом составил себе скелет очень порядочный. Но вскоре молва о перенесении бароновых костей из погреба в трактирный чулан разнеслася по городу. Преступный кистер лишился места, а студент принужден был бежать из Риги, и как обстоятельства не позволяли ему брать с собою будущего, то, разобрав опять барона, раздарил он его своим друзьям. Большая часть высокородных костей досталась аптекарю. Мой приятель Вульф получил в подарок череп и держал в нем табак. Он рассказал мне его историю и, зная, сколько я тебя люблю, уступил мне череп одного из тех, которым обязан я твоим существованием.

Прими ж сей череп, Дельвиг, он Принадлежит тебе по праву. Обделай ты его, барон, В благопристойную оправу. Изделье гроба преврати В увеселительную чашу, Вином кипящим освяти, Да запивай уху да кашу. Певцу Корсара подражай И скандинавов рай воинской В пирах домашних воскрешай, Или как Гамлет-Баратынской Над ним задумчиво мечтай: О жизни мертвый проповедник, Вином ли полный иль пустой, Для мудреца, как собеседник, Он стоит головы живой.

* * *

Всем красны боярские конюшни: Чистотой, прислугой и конями; Всем довольны добрые кони: Кормом, стойлами и надзором. Сбруя блещет на стойках дубовых, В стойлах лоснятся борзые кони. Лишь одним конюшни непригожи — Домовой повадился в конюшни. По ночам ходит он <в> ко<нюшни> Чистит, холит коней боярских, Заплетает гриву им в косички, Туго хвост завязывает в узел. Как не взлюбит он вороно<го>. На вечерней заре с водопою Обойду я боя<рские> конюшни И зайду в стойло к вороному — Конь стоит исправен и смирен. А поутру отопрешь конюшню, Конь не тих, весь <в> мыле, жаром пышет, С морды каплет кровавая пена. Во всю ночь домовой на нем ездил По горам, по лесам, по болотам, С полуночи до белого света — До заката месяца Ах ты, старый конюх [неразумный], Разгадаешь ли, старый, загадку? Полюбил красну девку младой конюх, Младой кон<юх>, разгульный парень — Он конюшню ночью отпирает, Потихонько вороного седлает, Полегонько выводит за вороты, На коня на борзого садится, К [красной девке] [в гости] скачет.

* * *

Блажен в златом кругу вельмож Пиит, внимаемый царями. Владея смехом и слезами, Приправя горькой правдой ложь, Он вкус притупленный щекотит И к славе спесь бояр охотит, Он украшает их пиры, И внемлет умные хвалы. Меж тем, за тяжкими<?> дверями, Теснясь у черного<?> крыльца, Народ, [гоняемый] слугами, Поодаль слушает певца.

* * *

В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера, Стройные сосны кругом склонились ветвями, и тенью Вход ее заслонен на воле бродящим в извивах Плющем, любовником скал и расселин. С камня на камень Звонкой струится дугой, пещерное дно затопляет Резвый ручей. Он, пробив глубокое русло, виется Вдаль по роще густой, веселя ее сладким журчаньем.

* * *

Сводня грустно за столом Карты разлагает. Смотрят барышни кругом, Сводня им гадает: «Три девятки, туз червей И король бубновый — Спор, досада от речей И при том обновы… А по картам — ждать гостей Надобно сегодня». Вдруг стучатся у дверей; Барышни и сводня Встали, отодвинув стол, Все толкнули <->, Шепчут: «Катя, кто пришел? Посмотри хоть в щелку». Что? Хороший человек… Сводня с ним знакома, Он с б<-> целый век, Он у них, как дома. [Б<->] в кухню [руки мыть] Кинулись прыжками, [Обуваться, пукли взбить], Прыскаться духами. Гостя сводня между тем Ласково встречает, Просит лечь его совсем. Он же вопрошает: «Что, как торг идет у вас? Барышей довольно?» Сводня за щеку<?> взялась И вздохнула больно: «Хоть бывало худо мне, Но такого горя Не видала и во сне, Хоть бежать за море. Верите ль, с Петрова дня Ровно до субботы Все девицы у меня Были без работы. Четверых гостей, гляжу, Бог мне посылает. Я б<-> им вывожу, Каждый выбирает. Занимаются всю ночь, Кончили, и что же? Не платя, пошли все прочь, Господи, мой боже!» Гость ей: «Право мне вас жаль. Здравствуй, друг Анета, [Что за шляпка!], что за шаль, Подойди, Жанета. А, Луиза, — поцалуй, Выбрать, так обидишь; Так на всех и <— >, Только вас увидишь». «Что же, — сводня говорит, — Хочете ль Жанету? В деле так у ней горит. Иль возьмете эту?» Бедной сводни гость в ответ: «Нет, не беспокойтесь, Мне охоты что-то нет, Девушки, не бойтесь». Он ушел — всё [стихло] вдруг, Сводня приуныла, Дремлют девушки вокруг, Свечка Сводня карты вновь берет, Молча вновь гадает, Но никто, никто нейдет — Сводня засыпает.

19 Октября 1827

Бог помочь вам, друзья мои, В заботах жизни, царской службы, И на пирах разгульной дружбы, И в сладких таинствах любви! Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море, И в мрачных пропастях земли!

Рефутация г-на Беранжера

Ты помнишь ли, ах, ваше благородье, Мусье француз, г<-> капитан, Как помнятся у нас в простонародьи Над нехристем победы россиян? Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, <— >? Ты помнишь ли, как за горы Суворов Перешагнув, напал на вас врасплох? Как наш старик трепал вас, живодеров, И вас давил на ноготке, как блох? Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, <— >? Ты помнишь ли, как всю пригнал Европу На нас одних ваш Бонапарт-буян? Французов видели тогда мы многих <->, Да и твою, г<-> капитан! Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, <— >? Ты помнишь ли, как царь ваш от угара Вдруг одурел, как бубен гол и лыс, Как на огне московского пожара Вы жарили московских наших крыс? Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, <— >? Ты помнишь ли, фальшивый песнопевец, Ты, наш мороз среди родных снегов И батарей задорный подогревец, Солдатской штык и петлю казаков? Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, <— >? Ты помнишь ли, как были мы в Париже, Где наш казак иль полковой наш поп Морочил вас, к винцу подсев поближе, И ваших жен похваливал да <->? Хоть это нам не составляет много, Не из иных мы прочих, так сказать; Но встарь мы вас наказывали строго, Ты помнишь ли, скажи, <— >?

Талисман

Там, где море вечно плещет На пустынные скалы, Где луна теплее блещет В сладкий час вечерней мглы, Где, в гаремах наслаждаясь, Дни проводит мусульман, Там волшебница, ласкаясь, Мне вручила талисман. И, ласкаясь, говорила: «Сохрани мой талисман: В нем таинственная сила! Он тебе любовью дан. От недуга, от могилы, В бурю, в грозный ураган, Головы твоей, мой милый, Не спасет мой талисман. И богатствами Востока Он тебя не одарит, И поклонников пророка Он тебе не покорит; И тебя на лоно друга, От печальных чуждых стран, В край родной на север с юга Не умчит мой талисман… Но когда коварны очи Очаруют вдруг тебя, Иль уста во мраке ночи Поцалуют не любя — Милый друг! от преступленья, От сердечных новых ран, От измены, от забвенья Сохранит мой талисман!»

<Баратынскому.>

О ты, который сочетал С глубоким чувством вкус толь верный, И точный ум, и [слог примерный], [О, ты, который] избежал [Сентиментальности] манерной [И в самый легкой<?> мадригал Умел]

* * *

Я знаю край: там на брега Уединенно море плещет; Безоблачно там солнце блещет На опаленные луга; Дубрав не видно — степь нагая Над морем стелется одна.

Стихотворения 1828 г

Друзьям

Нет, я не льстец, когда царю Хвалу свободную слагаю: Я смело чувства выражаю, Языком сердца говорю. Его я просто полюбил: Он бодро, честно правит нами; Россию вдруг он оживил Войной, надеждами, трудами. О нет, хоть юность в нем кипит, Но не жесток в нем дух державный: Тому, кого карает явно, Он втайне милости творит. Текла в изгнаньи жизнь моя, Влачил я с милыми разлуку, Но он мне царственную руку Простер — и с вами снова я. Во мне почтил он вдохновенье, Освободил он мысль мою, И я ль, в сердечном умиленьи, Ему хвалы не воспою? Я льстец! Нет, братья, льстец лукав: Он горе на царя накличет, Он из его державных прав Одну лишь милость ограничит. Он скажет: презирай народ, Глуши природы голос нежный, Он скажет: просвещенья плод — Разврат и некий дух мятежный! Беда стране, где раб и льстец Одни приближены к престолу, А небом избранный певец Молчит, потупя очи долу.

Послание к Великопольскому, сочинителю «Сатиры на игроков»

Так элегическую лиру Ты променял, наш моралист, На благочинную сатиру? Хвалю поэта — дельно миру! Ему полезен розги свист. — Мне жалок очень твой Арист: С каким усердьем он молился И как несчастливо играл! Вот молодежь: погорячился, Продулся весь и так пропал! Дамон твой человек ужасный. Забудь его опасный дом, Где впрочем, сознаюся в том, Мой друг, ты вел себя прекрасно: Ты никому там не мешал, Ариста нежно утешал, Давал полезные советы И ни рубля не проиграл. Люблю: вот каковы поэты! А то, уча безумный свет, Порой грешит и проповедник. Послушай, Персиев наследник, Рассказ мой: Некто мой сосед, В томленьях благородной жажды, Хлебнув кастальских вод бокал, На игроков, как ты, однажды Сатиру злую написал И другу с жаром прочитал. Ему в ответ его приятель Взял карты, молча стасовал, Дал снять, и нравственный писатель Всю ночь, увы! понтировал. Тебе знаком ли сей проказник? Но встреча с ним была б мне праздник: Я с ним готов всю ночь не спать И до полдневного сиянья Читать моральные посланья И проигрыш его писать.

* * *

Сто лет минуло, как тевтон В крови неверных окупался; Страной полночной правил он. Уже прусак в оковы вдался, Или сокрылся, и в Литву Понес изгнанную главу. Между враждебными брегами Струился Немен; — на одном Еще над древними стенами Сияли башни, и кругом Шумели рощи вековые, Духов пристанища святые. Символ германца — на другом Крест веры, в небо возносящий Свои объятия грозящи, Казалось, свыше захватить Хотел всю область Палемона И племя чуждого закона К своей подошве привлачить. С медвежей кожей на плечах, В косматой рысьей шапке, с пуком Каленых стрел и с верным луком, Литовцы юные, в толпах, Со стороны одной бродили И зорко недруга следили. С другой, покрытый шишаком, В броне закованный, верхом, На страже немец, за врагами Недвижно следуя глазами, Пищаль, с молитвой, заряжал. Всяк переправу охранял. Ток Немена гостеприимный, Свидетель их вражды взаимной, Стал прагом вечности для них; Сношений дружных глас утих, И всяк, переступивший воды, Лишен был жизни иль свободы. Лишь хмель литовских берегов, Немецкой тополью плененный, Через реку, меж тростников, Переправлялся дерзновенный, Брегов противных достигал И друга нежно обнимал. Лишь соловьи дубрав и гор По старине вражды не знали И в остров, общий с давних пор, Друг к другу в гости прилетали.

Эпитафия младенцу. <Кн. Н. С. Волконскому>

В сиянии и в радостном покое, У трона вечного творца, С улыбкой он глядит в изгнание земное, Благословляет мать и молит за отца.

* * *

«Кто знает край, где небо блещет…»

Kennst du das Land…

Wilh. Meist.[46]

По клюкву, по клюкву, По ягоду, по клюкву… Кто знает край, где небо блещет Неизъяснимой синевой, Где море теплою волной Вокруг развалин тихо плещет; Где вечный лавр и кипарис На воле гордо разраслись; Где пел Торквато величавый; Где и теперь во мгле ночной Адриатической волной Повторены его октавы; Где Рафаэль живописал; Где в наши дни резец Кановы Послушный мрамор оживлял, И Байрон, мученик суровый, Страдал, любил и проклинал? — — Волшебный край, волшебный край, Страна высоких вдохновений, <Людмила> зрит твой древний рай, Твои пророческие сени. На берегу роскошных вод Порою карнавальных оргий Кругом ее кипит народ; Ее приветствуют восторги. Людмила северной красой, Всё вместе — томной и живой, Сынов Авзонии пленяет И поневоле увлекает Их пестры волны за собой. На рай полуденной природы, На блеск небес, на ясны воды, На чудеса немых искусств В стесненьи вдохновенных чувств Людмила светлый взор возводит, Дивясь и радуясь душой, И ничего перед собой Себя прекрасней не находит. Стоит ли с важностью очей Пред флорентийскою Кипридой, Их две… и мрамор перед ней Страдает, кажется, обидой. Мечты возвышенной полна, В молчаньи смотрит ли она На образ нежный Форнарины, Или Мадоны молодой, Она задумчивой красой Очаровательней картины… Скажите мне: какой певец, Горя восторгом умиленным, Чья кисть, чей пламенный резец Предаст потомкам изумленным Ее небесные черты? Где ты, ваятель безымянный Богини вечной красоты? И ты, Харитою венчанный, Ты, вдохновенный Рафаэль? Забудь еврейку молодую, Младенца-бога колыбель, Постигни прелесть неземную, Постигни радость в небесах, Пиши Марию нам другую, С другим младенцем на руках.

В. С. Филимонову при получении поэмы его «Дурацкий Колпак.»

Вам Музы, милые старушки, Колпак связали в добрый час. И, прицепив к нему гремушки, Сам Феб надел его на вас. Хотелось в том же мне уборе Пред вами нынче щегольнуть И в откровенном разговоре, Как вы, на многое взглянуть; Но старый мой колпак изношен, Хоть и любил его поэт; Он поневоле мной заброшен; Не в моде нынче красный цвет. Итак, в знак мирного привета, Снимая шляпу, бью челом, Узнав философа-поэта Под осторожным колпаком.

* * *

[Увы! Язык любви болтливый, Язык неполный <?> и простой, Своею прозой нерадивой Тебе докучен, ангел мой. Но сладок уху милой девы Честолюбивый Аполлон. [Ей милы] мерные напевы, [Ей сладок] рифмы гордый звон.] Тебя страшит любви признанье, Письмо любви ты разорвешь, Но стихотворное посланье С улыбкой нежною прочтешь. Благословен же будь отныне Судьбою вверенный мне дар. Доселе <в> жизненной пустыне, [Во мне питая сердца] жар, Мне навлекал одно гоненье, < > [Иль клевету, иль] заточенье, И редко хладную хвалу.

То Dawe, Esqr.[47]

Зачем твой дивный карандаш Рисует мой арапский профиль? Хоть ты векам его предашь, Его освищет Мефистофиль. Рисуй Олениной черты. В жару сердечных вдохновений, Лишь юности и красоты Поклонником быть должен гений.

Воспоминание

Когда для смертного умолкнет шумный день, И на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень И сон, дневных трудов награда, В то время для меня влачатся в тишине Часы томительного бденья: В бездействии ночном живей горят во мне Змеи сердечной угрызенья; Мечты кипят; в уме, подавленном тоской, Теснится тяжких дум избыток; Воспоминание безмолвно предо мной Свой длинный развивает свиток; И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю.

Ты и вы

Пустое вы сердечным ты Она обмолвясь заменила, И все счастливые мечты В душе влюбленной возбудила. Пред ней задумчиво стою, Свести очей с нее нет силы; И говорю ей: как вы милы! И мыслю: как тебя люблю!

* * *

«Дар напрасный, дар случайный…»

26 мая 1828.

Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена? Кто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал, Душу мне наполнил страстью, Ум сомненьем взволновал?… Цели нет передо мною: Сердце пусто, празден ум, И томит меня тоскою Однозвучный жизни шум.

И. В. Сленину

Я не люблю альбомов модных; Их ослепительная смесь Аспазий наших благородных Провозглашает только спесь. Альбом красавицы уездной, Альбом домашний и простой, Милей болтливостью любезной И безыскусной пестротой. Ни здесь, ни там, скажу я смело, Являться впрочем не хочу; Но твой альбом другое дело, Охотно дань ему плачу. Тобой питомцам Аполлона Не из тщеславья он открыт: Цариц ты любишь Геликона И ими сам не позабыт; Вхожу в него прямым поэтом, Как в дружеский, приятный дом, Почтив хозяина приветом И лар молитвенным стихом.

* * *

[Еще дуют холодные ветры] И наносят утренни морозы. Только что на проталинах весенних Показались ранн<ие> цветочки, Как из чудного царства воскового, Из душистой келейки медовой Вылетела первая пчелка, Полетела по ранним цветочкам О красной весне поразведать, Скоро ль будет гостья дорогая, Скоро ли луга позеленеют, Скоро ль у кудрявой у березы Распустятся клейкие листочки, Зацветет черемуха душиста.

* * *

Кобылица молодая, Честь кавказского тавра, Что ты мчишься, удалая? И тебе пришла пора; Не косись пугливым оком, Ног на воздух не мечи, В поле гладком и широком Своенравно не скачи. Погоди; тебя заставлю Я смириться подо мной: В мерный круг твой бег направлю Укороченной уздой.

Ее глаза

Она мила — скажу меж нами — Придворных витязей гроза, И можно с южными звездами Сравнить, особенно стихами, Ее черкесские глаза. Она владеет ими смело, Они горят огня живей; Но, сам признайся, то ли дело Глаза Олениной моей! Какой задумчивый в них гений, И сколько детской простоты, И сколько томных выражений, И сколько неги и мечты!.. Потупит их с улыбкой Леля — В них скромных граций торжество; Поднимет — ангел Рафаэля Так созерцает божество.

* * *

Не пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной: Напоминают мне оне Другую жизнь и берег дальный. Увы! напоминают мне Твои жестокие напевы И степь, и ночь — и при луне Черты далекой, бедной девы… Я призрак милый, роковой, Тебя увидев, забываю; Но ты поешь — и предо мной Его я вновь воображаю. Не пой, красавица, при мне Ты песен Грузии печальной: Напоминают мне оне Другую жизнь и берег дальный.

К Языкову

К тебе сбирался я давно В немецкий град, тобой воспетый, С тобой попить, как пьют поэты, Тобой воспетое вино. Уж зазывал меня с собою Тобой воспетый Киселев, И я с веселою душою Оставить был совсем готов Неволю невских берегов. И что ж? Гербовые заботы Схватили за полы меня, И на Неве, хоть нет охоты, Прикованным остался я. О юность, юность удалая! Могу ль тебя не пожалеть? В долгах, бывало, утопая, Заимодавцев убегая, Готов был всюду я лететь; Теперь докучно посещаю Своих ленивых должников, Остепенившись проклинаю Я тяжесть денег и годов. Прости, певец! играй, пируй, С Кипридой, Фебом торжествуй, Не знай сиятельного чванства, Не знай любезных должников И не плати своих долгов По праву русского дворянства.

<Н. Д. Киселеву.>

Ищи в чужом краю здоровья и свободы, Но Север забывать грешно, Так слушай: поспешай карлсбадские пить воды, Чтоб с нами снова пить вино.

Портрет

С своей пылающей душой, С своими бурными страстями, О жены Севера, меж вами Она является порой И мимо всех условий света Стремится до утраты сил, Как беззаконная комета В кругу расчисленном светил.

Наперсник

Твоих признаний, жалоб нежных Ловлю я жадно каждый крик: Страстей безумных я мятежных Как упоителен язык! Но прекрати свои рассказы, Таи, таи свои мечты: Боюсь их пламенной заразы, Боюсь узнать, что знала ты!

Кирджали

В степях зеленых Буджака, Где Прут, [заветная] река, Обходит русские владенья, При [бедном] устьи ручейка Стоит безвестное селенье. Семействами болгары тут [В беспечной дикости] живут, Храня родительские нравы, Питаясь трудом, И не заботятся о том, Как ратоборствуют державы И грозно правят их судьбой.

* * *

А в ненастные дни Собирались они Часто. Гнули, <-> их <->! От пятидесяти На сто. И выигрывали И отписывали Мелом. Так в ненастные дни Занимались они Делом.

Предчувствие

Снова тучи надо мною Собралися в тишине; Рок завистливый бедою Угрожает снова мне… Сохраню ль к судьбе презренье? Понесу ль навстречу ей Непреклонность и терпенье Гордой юности моей? Бурной жизнью утомленный, Равнодушно бури жду: Может быть, еще спасенный, Снова пристань я найду… Но предчувствуя разлуку, Неизбежный, грозный час, Сжать твою, мой ангел, руку Я спешу в последний раз. Ангел кроткий, безмятежный, Тихо молви мне: прости, Опечалься: взор свой нежный Подыми иль опусти; И твое воспоминанье Заменит душе моей Силу, гордость, упованье И отвагу юных дней.

Утопленник

Прибежали в избу дети, В торопях зовут отца: «Тятя! тятя! наши сети Притащили мертвеца.» «Врите, врите, бесенята, — Заворчал на них отец: — Ох, уж эти мне робята! Будет вам ужо мертвец! Суд наедет, отвечай-ка; С ним я ввек не разберусь; Делать нечего; хозяйка, Дай кафтан; уж поплетусь… Где ж мертвец?» — «Вон, тятя, э-вот!» В самом деле, при реке, Где разостлан мокрый невод, Мертвый виден на песке. Безобразно труп ужасный Посинел и весь распух. Горемыка ли несчастный Погубил свой грешный дух, Рыболов ли взят волнами, Али хмельный молодец, Аль ограбленный ворами Недогадливый купец? Мужику какое дело? Озираясь, он спешит; Он потопленное тело В воду за ноги тащит, И от берега крутого Оттолкнул его веслом, И мертвец вниз поплыл снова За могилой и крестом. Долго мертвый меж волнами Плыл качаясь, как живой; Проводив его глазами, Наш мужик пошел домой. «Вы, щенки! за мной ступайте! Будет вам по калачу, Да смотрите ж, не болтайте, А не то поколочу». В ночь погода зашумела, Взволновалася река, Уж лучина догорела В дымной хате мужика, Дети спят, хозяйка дремлет, На полатях муж лежит, Буря воет; вдруг он внемлет: Кто-то там в окно стучит. «Кто там?» — «Эй, впусти, хозяин!» — «Ну, какая там беда? Что ты ночью бродишь, Каин? Чорт занес тебя сюда; Где возиться мне с тобою? Дома тесно и темно.» И ленивою рукою Подымает он окно. Из-за туч луна катится — Что же? голый перед ним: С бороды вода струится, Взор открыт и недвижим, Всё в нем страшно онемело, Опустились руки вниз, И в распухнувшее тело Раки черные впились. И мужик окно захлопнул: Гостя голого узнав, Так и обмер: «Чтоб ты лопнул!» Прошептал он задрожав. Страшно мысли в нем мешались, Трясся ночь он напролет, И до утра всё стучались Под окном и у ворот. Есть в народе слух ужасный: Говорят, что каждый год С той поры мужик несчастный В день урочный гостя ждет; Уж с утра погода злится, Ночью буря настает, И утопленник стучится Под окном и у ворот.

* * *

Рифма, звучная подруга Вдохновенного досуга, Вдохновенного труда, [Ты умолкла, онемела]; [Ах], ужель ты улетела, Изменила навсегда! В прежни дни твой милый лепет Усмирял сердечный трепет — Усыплял мою печаль, Ты [ласкалась], ты манила, И [от] мира уводила В очарованную даль. Ты, [бывало, мне] внимала, За мечтой моей бежала, Как послушная дитя; То, свободна и ревнива, Своенравна и ленива, [С нею] спорила шутя. Я с тобой не расставался, Сколько раз повиновался Резвым прихотям твоим; Как любовник добродушный, Снисходительно послушный, Был я мучим <и> любим. О, когда бы ты явилась В дни, как [на небе] толпилась Олимпийская семья! Ты бы с нею обитала, [И божественно б] сияла Родословная твоя. Взяв божественную лиру, [Так] поведали бы миру Гезиод или Омир: Феб однажды [у] Адмета Близ тенистого Тайгета Стадо пас, угрюм и сир. [Он бродил] во мраке леса, [И никто], страшась Зевеса, [Из богинь иль из] богов Навещать его не смели — Бога лиры и свирели, Бога света и стихов. Помня первые свиданья, Усладить его страданья Мнемозина притекла. И подруга Аполлона В тихой <?> роще Геликона [Плод восторгов] родила.

<Б. М. Федорову.>

Пожалуй, Федоров, ко мне не приходи; Не усыпляй меня — иль после не буди.

* * *

Ворон к ворону летит, Ворон ворону кричит: Ворон! где б нам отобедать? Как бы нам о том проведать? Ворон ворону в ответ: Знаю, будет нам обед; В чистом поле под ракитой Богатырь лежит убитый. Кем убит и от чего, Знает сокол лишь его, Да кобылка вороная, Да хозяйка молодая. Сокол в рощу улетел, На кобылку недруг сел, А хозяйка ждет милого Не убитого, живого.

* * *

Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит — Всё же мне вас жаль немножко, Потому что здесь порой Ходит маленькая ножка, Вьется локон золотой.

<Из альбома А. П. Керн.>

* * *

Если в жизни поднебесной Существует дух прелестный, То тебе подобен он; Я скажу тебе резон: Невозможно!

* * *

Amour, exil —[48] Какая гиль!

* * *

Не смею вам стихи Баркова Благопристойно перевесть, И даже имени такого Не смею громко произнесть!

* * *

Когда, стройна и светлоока, Передо мной стоит она… Я мыслю: «в день Ильи-пророка Она была разведена!»

* * *

Вези, вези, не жалей, Со мной ехать веселей. — Мне изюм Нейдет на ум, Цуккерброд Не лезет в рот, Пастила нехороша Без тебя, моя душа.

<19 октября 1828.>

Усердно помолившись богу, Лицею прокричав ура, Прощайте, братцы: мне в дорогу, А вам в постель уже пора.

* * *

Уродился я, бедный недоносок, С глупых лет брожу я сиротою; Недорослем меня бедного женили; Новая семья не полюбила; Сударыня жена не приласкала.

* * *

В прохладе сладостной фонтанов И стен, обрызганных кругом, Поэт бывало тешил ханов Стихов гремучим жемчугом. На нити праздного веселья Низал он хитрою <рукой> Прозрачной лести ожерелья И четки мудрости златой. [Любили] Крым сыны Саади, Порой восточный [краснобай] Здесь развивал [свои] тетради И удивлял Бахчисарай. Его рассказы [расстилались], Как эриванские ковры, [И ими] ярко [украшались] Гиреев ханские [пиры]. Но ни один волшебник [милый], Владетель умственных даров, Не вымышлял с такою силой, Так хитро сказок и стихов, Как прозорливый <и> [крылатый] Поэт той чудной стороны, Где мужи грозны и косматы, А жены гуриям равны.

Клеопатра

Чертог сиял. Гремели хором Певцы при звуке флейт и лир. Царица голосом и взором Свой пышный оживляла пир; Сердца неслись к ее престолу, Но вдруг над чашей золотой Она задумалась и долу Поникла дивною главой… И пышный пир как будто дремлет: Безмолвны гости. Хор молчит. Но вновь она чело подъемлет И с видом ясным говорит: — В моей любви для вас блаженство. Блаженство можно вам купить… Внемлите ж мне: могу равенство Меж нами я восстановить. Кто к торгу страстному приступит? Свою любовь я продаю; Скажите: кто меж вами купит Ценою жизни ночь мою? — Рекла — и ужас всех объемлет, И страстью дрогнули сердца. Она смущенный ропот внемлет С холодной дерзостью лица, И взор презрительный обводит Кругом поклонников своих… Вдруг из толпы один выходит, Вослед за ним и два других. Смела их поступь; ясны очи; Навстречу им она встает; Свершилось: куплены три ночи, И ложе смерти их зовет. — Благословенные жрецами, Теперь из урны роковой Пред неподвижными гостями Выходят жребии чредой. И первый — Флавий, воин смелый, В дружинах римских поседелый; Снести не мог он от жены Высокомерного презренья; Он принял вызов наслажденья, Как принимал во дни войны Он вызов ярого сраженья. За ним Критон, младой мудрец, Рожденный в рощах Эпикура, Критон, поклонник и певец Харит, Киприды и Амура. Любезный сердцу и очам, Как вешний цвет едва развитый, Последний имени векам Не передал. Его ланиты Пух первый нежно отенял; Восторг в очах его сиял; Страстей неопытная сила Кипела в сердце молодом… И грустный взор остановила Царица гордая на нем. — — Клянусь, о матерь наслаждений, Тебе неслыханно служу, На ложе страстных искушений Простой наемницей всхожу. Внемли же, мощная Киприда, И вы, подземные цари, О боги грозного Аида, Клянусь — до утренней зари Моих властителей желанья Я сладострастно утомлю И всеми тайнами лобзанья И дивной негой утолю. Но только утренней порфирой Аврора вечная блеснет, Клянусь — под смертною секирой Глава счастливцев отпадет. — И вот уже сокрылся день. Восходит месяц златорогий. Александрийские чертоги Покрыла сладостная тень. Фонтаны бьют, горят лампады, Курится легкий фимиам, И сладострастные прохлады Земным готовятся богам. В роскошном сумрачном покое, Средь обольстительных чудес, Под сенью пурпурных завес, Блистает ложе золотое.

Анчар.[49]

В пустыне чахлой и скупой, На почве, зноем раскаленной, Анчар, как грозный часовой, Стоит — один во всей вселенной. Природа жаждущих степей Его в день гнева породила, И зелень мертвую ветвей И корни ядом напоила. Яд каплет сквозь его кору, К полудню растопясь от зною, И застывает ввечеру Густой прозрачною смолою. К нему и птица не летит И тигр нейдет — лишь вихорь черный На древо смерти набежит И мчится прочь уже тлетворный. И если туча оросит, Блуждая, лист его дремучий, С его ветвей уж ядовит Стекает дождь в песок горючий. Но человека человек Послал к анчару властным взглядом, И тот послушно в путь потек И к утру возвратился с ядом. Принес он смертную смолу Да ветвь с увядшими листами, И пот по бледному челу Струился хладными ручьями; Принес — и ослабел и лег Под сводом шалаша на лыки, И умер бедный раб у ног Непобедимого владыки. А князь тем ядом напитал Свои послушливые стрелы, И с ними гибель разослал К соседям в чуждые пределы.

Ответ Катенину

Напрасно, пламенный поэт, Свой чудный кубок мне подносишь И выпить за здоровье просишь: Не пью, любезный мой сосед! Товарищ милый, но лукавый, Твой кубок полон не вином, Но упоительной отравой: Он заманит меня потом Тебе во след опять за славой. Не так ли опытный гусар, Вербуя рекрута, подносит Ему веселый Вакха дар, Пока воинственный угар Его на месте не подкосит? Я сам служивый — мне домой Пора убраться на покой. Останься ты в строях Парнасса; Пред делом кубок наливай И лавр Корнеля или Тасса Один с похмелья пожинай.

Ответ А. И. Готовцевой

И недоверчиво и жадно Смотрю я на твои цветы. Кто, строгий стоик, примет хладно Привет харит и красоты? Горжуся им — но и робею; Твой недосказанный упрек Я разгадать вполне не смею. Твой гнев ужели я навлек? О сколько б мук себе готовил Красавиц ветреный зоил, Когда б предательски злословил Сей пол, которому служил! Любви безумством и волненьем Наказан был бы он; а ты Была всегда б опроверженьем Его печальной клеветы.

Цветок

Цветок засохший, безуханный, Забытый в книге вижу я; И вот уже мечтою странной Душа наполнилась моя: Где цвел? когда? какой весною? И долго ль цвел? и сорван кем, Чужой, знакомой ли рукою? И положен сюда зачем? На память нежного ль свиданья, Или разлуки роковой, Иль одинокого гулянья В тиши полей, в тени лесной? И жив ли тот, и та жива ли? И нынче где их уголок? Или уже они увяли, Как сей неведомый цветок?

* * *

Брадатый староста Авдей С поклоном барыне своей Заместо красного яичка Поднес ученого скворца. Известно вам: такая птичка Умней иного мудреца. Скворец, [надувшись] величаво, Вздыхал о царствии небес И приговаривал картаво: «Хр<истос> в<оскрес!> Хр<истос> в<оскрес>!»

* * *

За Netty[50] сердцем я летаю В Твери, в Москве — И R и О[51] позабываю Для N и W.[52]

* * *

Как быстро в поле, вкруг открытом, Подкован вновь, мой конь бежит! Как звонко под его копытом Земля промерзлая звучит! Полезен русскому здоровью Наш укрепительный мороз: Ланиты, ярче вешних роз, Играют холодом и кровью. Печальны лес и дол завялый, Проглянет день — и уж темно, И, будто путник запоздалый, Стучится буря к нам в окно…

Поэт и толпа

Procul este, profani.[53]

Поэт по лире вдохновенной Рукой рассеянной бряцал. Он пел — а хладный и надменный Кругом народ непосвященный Ему бессмысленно внимал. И толковала чернь тупая: «Зачем так звучно он поет? Напрасно ухо поражая, К какой он цели нас ведет? О чем бренчит? чему нас учит? Зачем сердца волнует, мучит, Как своенравный чародей? Как ветер песнь его свободна, Зато как ветер и бесплодна: Какая польза нам от ней?»

Поэт.

Молчи, бессмысленный народ. Поденщик, раб нужды, забот! Несносен мне твой ропот дерзкой, Ты червь земли, не сын небес; Тебе бы пользы всё — на вес Кумир ты ценишь Бельведерской. Ты пользы, пользы в нем не зришь. Но мрамор сей ведь бог!.. так что же? Печной горшок тебе дороже: Ты пищу в нем себе варишь.

Чернь.

Нет, если ты небес избранник, Свой дар, божественный посланник, Во благо нам употребляй: Сердца собратьев исправляй. Мы малодушны, мы коварны, Бесстыдны, злы, неблагодарны; Мы сердцем хладные скопцы, Клеветники, рабы, глупцы; Гнездятся клубом в нас пороки. Ты можешь, ближнего любя, Давать нам смелые уроки, А мы послушаем тебя.

Поэт.

Подите прочь — какое дело Поэту мирному до вас! В разврате каменейте смело, Не оживит вас лиры глас! Душе противны вы как гробы. Для вашей глупости и злобы Имели вы до сей поры Бичи, темницы, топоры; — Довольно с вас, рабов безумных! Во градах ваших с улиц шумных Сметают сор, — полезный труд! Но, позабыв свое служенье, Алтарь и жертвоприношенье, Жрецы ль у вас метлу берут? Не для житейского волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв.

* * *

«Каков я прежде был, таков и ныне я…»

Tel j'étais autrefois et tel je suis encor.[54]

Каков я прежде был, таков и ныне я: Беспечный, влюбчивый. Вы знаете, друзья, Могу ль на красоту взирать без умиленья, Без робкой нежности и тайного волненья. Уж мало ли любовь играла в жизни мной? Уж мало ль бился я, как ястреб молодой, В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой, А не исправленный стократною обидой, Я новым идолам несу мои мольбы……

* * *

Лищин<ский> околел — отечеству беда! Князь Сергий жив еще — утешьтесь, го<спода>.

* * *

Покойник, автор сухощавый, Писал для денег, пил из славы.

Стихотворения 1829 г

E. H. Ушаковой

Вы избалованы природой; Она пристрастна к вам была, И наша вечная хвала Вам кажется докучной одой. Вы сами знаете давно, Что вас любить немудрено, Что нежным взором вы Армида, Что легким станом вы Сильфида, Что ваши алые уста, Как гармоническая роза… И наши рифмы, наша проза Пред вами шум и суета. Но красоты воспоминанье Нам сердце трогает тайком — И строк небрежных начертанье Вношу смиренно в ваш альбом. Авось на память поневоле Придет вам тот, кто вас певал В те дни, как Пресненское поле Еще забор не заграждал.

<Е. П. Полторацкой.>

Когда помилует нас бог, Когда не буду я повешен, То буду я у ваших ног, В тени украинских черешен.

* * *

Подъезжая под Ижоры, Я взглянул на небеса И воспомнил ваши взоры, Ваши синие глаза. Хоть я грустно очарован Вашей девственной красой, Хоть вампиром именован Я в губернии Тверской, Но колен моих пред вами Преклонить я не посмел И влюбленными мольбами Вас тревожить не хотел. Упиваясь неприятно Хмелем светской суеты, Позабуду, вероятно, Ваши милые черты, Легкий стан, движений стройность, Осторожный разговор, Эту скромную спокойность, Хитрый смех и хитрый взор. Если ж нет… по прежню следу В ваши мирные края Через год опять заеду И влюблюсь до ноября.

Приметы

Я ехал к вам: живые сны За мной вились толпой игривой, И месяц с правой стороны Сопровождал мой бег ретивый. Я ехал прочь: иные сны… Душе влюбленной грустно было; И месяц с левой стороны Сопровождал меня уныло. Мечтанью вечному в тиши Так предаемся мы, поэты; Так суеверные приметы Согласны с чувствами души.

Литературное известие

В Элизии Василий Тредьяковский (Преострый муж, достойный много хвал) С усердием принялся за журнал. В сотрудники сам вызвался Поповский, Свои статьи Елагин обещал; Курганов сам над критикой хлопочет, Блеснуть умом «Письмовник» снова хочет; И, говорят, на-днях они начнут, Благословясь, сей преполезный труд, И только ждет Василий Тредьяковский, Чтоб подоспел Михайло Каченовский.

Эпиграмма. «Журналами обиженный жестоко…»

Журналами обиженный жестоко, Зоил Пахом печалился глубоко; На цензора вот подал он донос; Но цензор прав, нам смех, зоилу нос. Иная брань конечно неприличность, Не льзя писать: Такой-то де старик, Козел в очках, плюгавый клеветник, И зол, и подл: всё это будет личность. Но можете печатать, например, Что господин парнасский старовер, (В своих статьях), бессмыслицы оратор, Отменно вял, отменно скучноват, Тяжеловат и даже глуповат; Тут не лицо, а только литератор.

<На Великопольского.>

Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций, Проигрывал ты кучки ассигнаций, И серебро, наследие отцов, И лошадей, и даже кучеров — И с радостью на карту б, на злодейку, Поставил бы тетрадь своих стихов, Когда б твой стих ходил хотя в копейку.

Эпиграмма. «Там, где древний Кочерговский…»

Там, где древний Кочерговский Над Ролленем опочил, Дней новейших Тредьяковский Колдовал и ворожил: Дурень, к солнцу став спиною, Под холодный Вестник свой Прыскал мертвою водою, Прыскал ижицу живой.

* * *

«Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?…»

(При посылке бронзового Сфинкса.)

Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы? В веке железном, скажи, кто золотой угадал? Кто славянин молодой, грек духом, а родом германец? Вот загадка моя: хитрый Эдип, разреши!

* * *

На холмах Грузии лежит ночная мгла; Шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; Печаль моя полна тобою, Тобой, одной тобой… Унынья моего Ничто не мучит, не тревожит, И сердце вновь горит и любит — оттого, Что не любить оно не может.

Калмычке

Прощай, любезная калмычка! Чуть-чуть, на зло моих затей, Меня похвальная привычка Не увлекла среди степей Вслед за кибиткою твоей. Твои глаза конечно узки, И плосок нос, и лоб широк, Ты не лепечешь по-французски, Ты шелком не сжимаешь ног; По-английски пред самоваром Узором хлеба не крошишь, Не восхищаешься Сен-Маром, Слегка Шекспира не ценишь, Не погружаешься в мечтанье, Когда нет мысли в голове, Не распеваешь: Ma dov'е, Галоп не прыгаешь в собранье… Что нужды? — Ровно полчаса, Пока коней мне запрягали, Мне ум и сердце занимали Твой взор и дикая краса. Друзья! не всё ль одно и то же: Забыться праздною душой В блестящей зале, в модной ложе, Или в кибитке кочевой?

<Фазиль-Хану.>

Благословен твой подвиг новый, Твой путь на север наш суровый, Где кратко царствует весна, [Но где Гафиза и Саади] [Знакомы имена]. — [Ты посетишь наш край] полночный [Оставь же след] Цветы фантазии восточной Рассыпь на северных снегах.

* * *

Жил на свете рыцарь бедный, Молчаливый и простой, С виду сумрачный и бледный, Духом смелый и прямой. Он имел одно виденье, Непостижное уму, И глубоко впечатленье В сердце врезалось ему. Путешествуя в Женеву, На дороге у креста Видел он Марию деву, Матерь господа Христа. С той поры, сгорев душою, Он на женщин не смотрел, И до гроба ни с одною Молвить слова не хотел. С той поры стальной решетки Он с лица не подымал И себе на шею четки Вместо шарфа привязал. Несть мольбы Отцу, ни Сыну, Ни святому Духу ввек Не случилось паладину, Странный был он человек. Проводил он целы ночи Перед ликом пресвятой, Устремив к ней скорбны очи, Тихо слезы лья рекой. Полон верой и любовью, Верен набожной мечте, Ave, Mater Dei кровью Написал он на щите. Между тем как паладины Ввстречу трепетным врагам По равнинам Палестины Мчались, именуя дам, Lumen coelum, sancta Rosa! Восклицал всех громче он, И гнала его угроза Мусульман со всех сторон. Возвратясь в свой замок дальный, Жил он строго заключен, Всё влюбленный, всё печальный, Без причастья умер он; Между тем как он кончался, Дух лукавый подоспел, Душу рыцаря сбирался Бес тащить уж в свой предел: Он-де богу не молился, Он не ведал-де поста, Не путем-де волочился Он за матушкой Христа. Но пречистая сердечно Заступилась за него И впустила в царство вечно Паладина своего.

Из Гафиза

(Лагерь при Евфрате).

Не пленяйся бранной славой, О красавец молодой! Не бросайся в бой кровавый С карабахскою толпой! Знаю, смерть тебя не встретит: Азраил, среди мечей, Красоту твою заметит — И пощада будет ей! Но боюсь: среди сражений Ты утратишь навсегда Скромность робкую движений, Прелесть неги и стыда!

* * *

Критон, роскошный гражданин Очаровательных Афин, Во цвете жизни предавался Всем упоеньям бытия. Однажды, — слушайте, друзья, — Он по Керамику скитался, И вдруг из рощи вековой, Красою девственной блистая, В одежде легкой и простой Явилась нимфа молодая. Пред банею, между колонн, Она на миг остановилась И в дом вошла. Недвижим он Глядит на дверь, куда, как сон, Его красавица сокрылась.

<На картинки к «Евгению Онегину» в «Невском Альманахе».>

1.

Вот перешед чрез мост Кокушкин, Опершись <-> о гранит, Сам Александр Сергеич Пушкин С мосьё Онегиным стоит. Не удостоивая взглядом Твердыню власти роковой, Он к крепости стал гордо задом: Не плюй в колодец, милый мой.

2.

Пупок чернеет сквозь рубашку, Наружу титька — милый вид! Татьяна мнет в руке бумажку, Зане живот у ней болит: Она затем поутру встала При бледных месяца лучах И на подтирку изорвала Конечно «Невский Альманах».

Олегов щит

Когда ко граду Константина С тобой, воинственный варяг, Пришла славянская дружина И развила победы стяг, Тогда во славу Руси ратной, Строптиву греку в стыд и страх, Ты пригвоздил свой щит булатный На цареградских воротах. Настали дни вражды кровавой; Твой путь мы снова обрели. Но днесь, когда мы вновь со славой К Стамбулу грозно притекли, Твой холм потрясся с бранным гулом, Твой стон ревнивый нас смутил, И нашу рать перед Стамбулом Твой старый щит остановил.

* * *

Как сатирой безымянной Лик зоила я пятнал, Признаюсь: на вызов бранный Возражений я не ждал. Справедливы ль эти слухи? Отвечал он? Точно ль так? В полученьи оплеухи Расписался мой дурак?

* * *

Опять увенчаны мы славой, Опять кичливый враг сражен, Решен в Арзруме спор кровавый. В Эдырне мир провозглашен. И [дале] двинулась Россия, И юг державно облегла, И пол-Эвксина вовлекла [В свои объятия тугие].

* * *

Восстань, о Греция, восстань. Недаром напрягала силы, Недаром потрясала брань Олимп и Пинд и Фермопилы. Под сенью ветхой их вершин Свобода юная возникла, На гробах Перикла, На мраморных Афин. Страна героев и богов Расторгла рабские вериги При пеньи пламенных стихов Тиртея, Байрона и Риги.

* * *

Зорю бьют… из рук моих Ветхий Данте выпадает, На устах начатый стих Недочитанный затих — Дух далече улетает. Звук привычный, звук живой, Сколь ты часто раздавался Там, где тихо развивался [Я давнишнею порой.]

* * *

Счастлив ты в прелестных дурах, В службе, в картах и в пирах; Ты St.-Priest[55] в карикатурах, Ты Нелединский в стихах; Ты прострелен на дуеле, Ты разрублен на войне, — Хоть герой ты в самом деле, Но повеса ты вполне.

<На Надеждина.>

Надеясь на мое презренье, Седой зоил меня ругал, И, потеряв [уже] терпенье, Я эпиграммой [отвечал]. Укушенный желаньем славы, Теперь, надеясь на ответ, [Журнальный шут], холоп лукавый, Ругать бы также стал. — О, нет! Пусть он, как бес перед обедней, Себе покоя не дает: Лакей, сиди себе в передней, А будет с барином расчет.

* * *

Был и я среди донцов, Гнал и я османов шайку; В память битвы и шатров Я домой привез нагайку. [На походе, на войне] Сохранил я балалайку — С нею рядом, на стене Я повешу и нагайку. Что таиться от друзей — Я люблю свою хозяйку, Часто думал я об ней И берег свою нагайку.

Сапожник

(притча)

Картину раз высматривал сапожник И в обуви ошибку указал; Взяв тотчас кисть, исправился художник. Вот, подбочась, сапожник продолжал: «Мне кажется, лицо немного криво… А эта грудь не слишком ли нага?»… Тут Апеллес прервал нетерпеливо; «Суди, дружок, не свыше сапога!» Есть у меня приятель на примете: Не ведаю, в каком бы он предмете Был знатоком, хоть строг он на словах, Но чорт его несет судить о свете: Попробуй он судить о сапогах!

<На Надеждина.>

В журнал совсем не европейский, Над коим чахнет старый журналист, С своею прозою лакейской Взошел болван семинарист.

Дон

Блеща средь полей широких, Вон он льется!.. Здравствуй, Дон! От сынов твоих далеких Я привез тебе поклон. Как прославленного брата, Реки знают тихий Дон; От Аракса и Евфрата Я привез тебе поклон. Отдохнув от злой погони, Чуя родину свою, Пьют уже донские кони Арпачайскую струю. Приготовь же, Дон заветный, Для наездников лихих Сок кипучий, искрометный Виноградников твоих.

Дорожные жалобы

Долго ль мне гулять на свете То в коляске, то верхом, То в кибитке, то в карете, То в телеге, то пешком? Не в наследственной берлоге, Не средь отческих могил, На большой мне, знать, дороге Умереть господь судил, На каменьях под копытом, На горе под колесом, Иль во рву, водой размытом, Под разобранным мостом. Иль чума меня подцепит, Иль мороз окостенит, Иль мне в лоб шлагбаум влепит Непроворный инвалид. Иль в лесу под нож злодею Попадуся в стороне, Иль со скуки околею Где-нибудь в карантине. Долго ль мне в тоске голодной Пост невольный соблюдать И телятиной холодной Трюфли Яра поминать? То ли дело быть на месте, По Мясницкой разъезжать, О деревне, о невесте На досуге помышлять! То ли дело рюмка рома, Ночью сон, поутру чай; То ли дело, братцы, дома!.. Ну, пошел же, погоняй!..

Медок (Медок в уаллах)

Попутный веет ветр. — Идет корабль, — Во всю длину развиты флаги, вздулись Ветрила все, — идет, и пред кормой Морская пена раздается. — Многим Наполнилася грудь у всех пловцов. Теперь, когда свершен опасный путь, Родимый край они узрели снова; Один стоит, вдаль устремляя<?> взоры, И в темных очерках ему рисует Мечта давно знакомые предметы, Залив и мыс, — пока недвижны очи Не заболят. Товарищу другой Жмет руку и приветствует с отчизной, И господа благодарит, рыдая. Другой, безмолвную творя молитву Угоднику и [деве] пресвятой, И милостынь и дальних поклонений Старинные обеты обновляет, [Когда] найдет он всё благополучно. Задумчив, нем и ото всех далек, Сам Медок погружен в воспоминаньях О славном подвиге, то в снах надежды, То в горестных предчувствиях и страхе. Прекрасен вечер, и попутный ветр Звучит меж вервей, <и> корабль надежный Бежит, шумя, меж волн. Садится солнце.

* * *

Стрекотунья белобока, Под калиткою моей Скачет пестрая сорока И пророчит мне гостей. [Колокольчик небывалый У меня звенит в ушах,] На заре алой, [Серебрится] снежный прах.

* * *

«Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю…»

(2 ноября)

Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю Слугу, несущего мне утром чашку чаю, Вопросами: тепло ль? утихла ли метель? Пороша есть иль нет? и можно ли постель Покинуть для седла, иль лучше до обеда Возиться с старыми журналами соседа? Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня, И рысью по полю при первом свете дня; Арапники в руках, собаки вслед за нами; Глядим на бледный снег прилежными глазами; Кружимся, рыскаем и поздней уж порой, Двух зайцев протравив, являемся домой. Куда как весело! Вот вечер: вьюга воет; Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет; По капле, медленно глотаю скуки яд. Читать хочу; глаза над буквами скользят, А мысли далеко… Я книгу закрываю; Беру перо, сижу; насильно вырываю У музы дремлющей несвязные слова. Ко звуку звук нейдет… Теряю все права Над рифмой, над моей прислужницею странной: Стих вяло тянется, холодный и туманный. Усталый, с лирою я прекращаю спор, Иду в гостиную; там слышу разговор О близких выборах, о сахарном заводе; Хозяйка хмурится в подобие погоде, Стальными спицами проворно шевеля, Иль про червонного гадает короля. Тоска! Так день за днем идет в уединеньи! Но если под вечер в печальное селенье, Когда за шашками сижу я в уголке, Приедет издали в кибитке иль возке Нежданая семья: старушка, две девицы (Две белокурые, две стройные сестрицы), — Как оживляется глухая сторона! Как жизнь, о боже мой, становится полна! Сначала косвенно-внимательные взоры, Потом слов несколько, потом и разговоры, А там и дружный смех, и песни вечерком, И вальсы резвые, и шопот за столом, И взоры томные, и ветреные речи, На узкой лестнице замедленные встречи; И дева в сумерки выходит на крыльцо: Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо! Но бури севера не вредны русской розе. Как жарко поцалуй пылает на морозе! Как дева русская свежа в пыли снегов!

Зимнее утро

Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный Пора, красавица, проснись: Открой сомкнуты негой взоры Навстречу северной Авроры, Звездою севера явись! Вечор, ты помнишь, вьюга злилась, На мутном небе мгла носилась; Луна, как бледное пятно, Сквозь тучи мрачные желтела, И ты печальная сидела — А нынче… погляди в окно: Под голубыми небесами Великолепными коврами, Блестя на солнце, снег лежит; Прозрачный лес один чернеет, И ель сквозь иней зеленеет, И речка подо льдом блестит. Вся комната янтарным блеском Озарена. Веселым треском Трещит затопленная печь. Приятно думать у лежанки. Но знаешь: не велеть ли в санки Кобылку бурую запречь? Скользя по утреннему снегу, Друг милый, предадимся бегу Нетерпеливого коня И навестим поля пустые, Леса, недавно столь густые, И берег, милый для меня.

* * *

Зачем, Елена, так пугливо,

С такой ревнивой быстротой, Ты всюду следуешь за мной И надзираешь торопливо Мой каждый шаг? [я твой]

Эпиграмма. «Седой Свистов! ты царствовал со славой…»

Седой Свистов! ты царствовал со славой; Пора, пора! сложи с себя венец: Питомец твой младой, цветущий, здравый, Тебя сменит, великий наш певец! Се: внемлет мне маститый собеседник, Свершается судьбины произвол, Является младой его наследник: Свистов II вступает на престол!

Эпиграмма. «Мальчишка Фебу гимн поднес…»

Мальчишка Фебу гимн поднес. «Охота есть, да мало мозгу. А сколько лет ему, вопрос?» — «Пятнадцать». — «Только-то? Эй, розгу!» За сим принес семинарист Тетрадь лакейских диссертаций, И Фебу в слух прочел Гораций, Кусая губы, первый лист. Отяжелев, как от дурмана, Сердито Феб его прервал И тотчас взрослого болвана Поставить в палки приказал.

* * *

Я вас любил: любовь еще, быть может, В душе моей угасла не совсем; Но пусть она вас больше не тревожит; Я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно, То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам бог любимой быть другим.

Воспоминания в Царском селе

Воспоминаньями смущенный, Исполнен сладкою тоской, Сады прекрасные, под сумрак ваш священный Вхожу с поникшею главой. Так отрок библии, [безумный] расточитель, До капли истощив раскаянья фиал, Увидев наконец родимую обитель, Главой поник и зарыдал. В пылу восторгов скоротечных, В бесплодном вихре суеты, О, много расточил сокровищ я сердечных За недоступные мечты, И долго я блуждал, и часто, утомленный, Раскаяньем горя, предчувствуя беды, Я думал о тебе, предел благословенный, Воображал сии сады. Воображаю день счастливый, Когда средь вас возник лицей, И слышу наших игр я снова шум и<гривый><?> И вижу вновь семью друзей. Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым, Мечтанья смутные в груди моей тая, Скитаясь по лугам, по рощам молчаливым, Поэтом забываюсь я. И въявь я вижу пред собою Дней прошлых гордые следы. Еще исполнены Великою Женою, Ее любимые сады Стоят населены чертогами, вратами, Столпами, башнями, кумирами богов И славой мраморной, и медными хвалами Екатерининских орлов. Садятся призраки героев У посвященных им столпов, Глядите; вот герой, стеснитель ратных строев, Перун кагульских берегов. Вот, вот могучий вождь полунощного флага, Пред кем морей пожар и плавал и летал. Вот верный брат его, герой Архипелага, Вот наваринский Ганнибал. Среди святых воспоминаний Я с детских<?> лет<?> здесь возрастал, А глухо между тем поток народной брани Уж бесновался(?) и роптал. <Нрзб.> обняла кровавая забота, Россия двинулась и мимо нас <нрзб.> И тучи конные, брадатая пехота, И пушек светлые ряды. — На юных ратников завистливо взирали, Ловили с жадностью <мы> брани [дальний] звук И детство негодуя проклинали И узы строгие наук. — И многих не пришло. При звуке песней новых Почили славные<?> в полях Бородина, На кульмских вы<сотах>, в лесах <нрзб.> суровых, Вблизи Монмар<тра> <нрзб.>

* * *

Поедем, я готов; куда бы вы, друзья, Куда б ни вздумали, готов за вами я Повсюду следовать, надменной убегая: К подножию ль стены далекого Китая, В кипящий ли Париж, туда ли наконец, Где Тасса не поет уже ночной гребец, Где древних городов под пеплом дремлют мощи, Где кипарисные благоухают рощи, Повсюду я готов. Поедем… но, друзья, Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя? Забуду ль гордую, мучительную деву, Или к ее ногам, ее младому гневу, Как дань привычную, любовь я принесу?

* * *

Еще одной высокой, важной песни Внемли, о Феб, и смолкнувшую лиру В разрушенном святилище твоем Повешу я, да издает <она><?>, Когда столбы его колеблет буря, Печальный звук! Еще единый гимн — Внемлите мне, пенаты, — вам пою Обетный гимн. Советники Зевеса, Живете ль вы в небесной глубине, Иль, божества всевышние, всему Причина вы, по мненью мудрецов, И следуют торжественно за вами Великой Зевс с супругой белоглавой И мудрая богиня, дева силы, Афинская Паллада, — вам хвала. Примите гимн, таинственные силы! Хоть долго был изгнаньем удален От ваших жертв и тихих воз<лияний>, Но вас любить не остывал<?> я, боги, И в долгие часы пустынной грусти Томительно просилась отдохнуть У вашего святого пепелища Моя душа — там мир. Так, я любил вас долго! Вас зову В свидетели, с каким святым вол<неньем> Оставил я [людское] племя, Дабы стеречь ваш огнь уединенный, Беседуя с самим собою. Да, Часы неизъяснимых наслаждений! Они дают мне знать сердечну глубь<?>, В могуществе и немощах его, Они [меня] любить, лелеять учат Не смертные, таинственные чувства, И нас они науке первой учат — Чтить самого себя. О нет, вовек Не преставал молить благоговейно Вас, божества домашние.

* * *

Брожу ли я вдоль улиц шумных, Вхожу ль во многолюдный храм, Сижу ль меж юношей безумных, Я предаюсь моим мечтам. Я говорю: промчатся годы, И сколько здесь ни видно нас, Мы все сойдем под вечны своды — И чей-нибудь уж близок час. Гляжу ль на дуб уединенный, Я мыслю: патриарх лесов Переживет мой век забвенный, Как пережил он век отцов. Младенца ль милого ласкаю, Уже я думаю: прости! Тебе я место уступаю; Мне время тлеть, тебе цвести. День каждый, каждую годину Привык я думой провождать, Грядущей смерти годовщину Меж их стараясь угадать. И где мне смерть пошлет судьбина? В бою ли, в странствии, в волнах? Или соседняя долина Мой примет охладелый прах? И хоть бесчувственному телу Равно повсюду истлевать, Но ближе к милому пределу Мне всё б хотелось почивать. И пусть у гробового входа Младая будет жизнь играть, И равнодушная природа Красою вечною сиять.

Кавказ

Кавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины; Орел, с отдаленной поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне. Отселе я вижу потоков рожденье И первое грозных обвалов движенье. Здесь тучи смиренно идут подо мной; Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады; Под ними утесов нагие громады; Там ниже мох тощий, кустарник сухой; А там уже рощи, зеленые сени, Где птицы щебечут, где скачут олени. А там уж и люди гнездятся в горах, И ползают овцы по злачным стремнинам, И пастырь нисходит к веселым долинам, Где мчится Арагва в тенистых брегах, И нищий наездник таится в ущельи, Где Терек играет в свирепом весельи; Играет и воет, как зверь молодой, Завидевший пищу из клетки железной; И бьется о берег в вражде бесполезной, И лижет утесы голодной волной… Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады: Теснят его грозно немые громады.

Обвал

Дробясь о мрачные скалы, Шумят и пенятся валы, И надо мной кричат орлы, И ропщет бор, И блещут средь волнистой мглы Вершины гор. Оттоль сорвался раз обвал, И с тяжким грохотом упал, И всю теснину между скал Загородил, И Терека могущий вал Остановил. Вдруг, истощась и присмирев, О Терек, ты прервал свой рев; Но задних волн упорный гнев Прошиб снега… Ты затопил, освирепев, Свои брега. И долго прорванный обвал Неталой грудою лежал, И Терек злой под ним бежал, И пылью вод И шумной пеной орошал Ледяный свод. И путь по нем широкий шел: И конь скакал, и влекся вол, И своего верблюда вёл Степной купец, Где ныне мчится лишь Эол, Небес жилец.

Делибаш

Перестрелка за холмами; Смотрит лагерь их и наш; На холме пред казаками Вьется красный делибаш. Делибаш! не суйся к лаве, Пожалей свое житье; Вмиг аминь лихой забаве: Попадешься на копье. Эй, казак! не рвися к бою: Делибаш на всем скаку Срежет саблею кривою С плеч удалую башку. Мчатся, сшиблись в общем крике. Посмотрите! каковы?… Делибаш уже на пике, А казак без головы.

Монастырь на Казбеке

Высоко над семьею гор, Казбек, твой царственный шатер Сияет вечными лучами. Твой монастырь за облаками, Как в небе реющий ковчег, Парит, чуть видный, над горами. Далекий, вожделенный брег! Туда б, сказав прости ущелью, Подняться к вольной вышине! Туда б, в заоблачную келью, В соседство бога скрыться мне!..

* * *

Меж горных <стен><?> несется Терек, Волнами точит дикий берег, Клокочет вкруг огромных скал, То здесь, [то там] дорогу роет, Как зверь живой, ревет и воет — И вдруг утих и смирен стал. Всё ниже, ниже опускаясь, Уж он бежит едва живой. Так, после бури истощаясь, Поток струится дождевой. И вот обнажилось Его кремнистое русло.

* * *

И вот ущелье мрачных скал Пред нами<?> шире становится, Но тише Терек злой стремится, Луч солнца ярче засиял.

* * *

Страшно и скучно Здесь новоселье, Путь и ночлег. Тесно и душно. В диком ущелье — Тучи да снег. Небо чуть видно, Как из тюрьмы. Ветер шумит. [Солнцу обидно]

Собрание насекомых

Какие крохотны коровки!

Есть, право, менее булавочной головки.

Крылов. Мое собранье насекомых Открыто для моих знакомых: Ну, что за пестрая семья! За ними где ни рылся я! Зато какая сортировка! Вот <Глинка> — божия коровка, Вот <Каченовский> — злой паук, Вот и <Свиньин> — российский жук, Вот <Олин><?> — черная мурашка, Вот <Раич><?> — мелкая букашка. Куда их много набралось! Опрятно за стеклом и в рамах Они, пронзенные насквозь, Рядком торчат на эпиграммах.

* * *

Когда твои младые лета Позорит шумная молва, И ты по приговору света На честь утратила права; Один, среди толпы холодной, Твои страданья я делю И за тебя мольбой бесплодной Кумир бесчувственный молю. Но свет… Жестоких осуждений Не изменяет он своих: Он не карает заблуждений, Но тайны требует для них. Достойны равного презренья Его тщеславная любовь И лицемерные гоненья: К забвенью сердце приготовь; Не пей мутительной отравы; Оставь блестящий, душный круг; Оставь безумные забавы: Тебе один остался друг.

К бюсту завоевателя

Напрасно видишь тут ошибку: Рука искусства навела На мрамор этих уст улыбку, А гнев на хладный лоск чела. Недаром лик сей двуязычен. Таков и был сей властелин: К противочувствиям привычен, В лице и в жизни арлекин.

Стихотворения 1830 г

<Циклоп.>

Язык и ум теряя разом, Гляжу на вас единым глазом: Единый глаз в главе моей. Когда б Судьбы того хотели, Когда б имел я сто очей, То все бы сто на вас глядели.

* * *

Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальный, Как звук ночной в лесу глухом. Оно на памятном листке Оставит мертвый след, подобный Узору надписи надгробной На непонятном языке. Что в нем? Забытое давно В волненьях новых и мятежных Твоей душе не даст оно Воспоминаний чистых, нежных. Но в день печали, в тишине, Произнеси его тоскуя; Скажи: есть память обо мне, Есть в мире сердце, где живу я……

Ответ

Я вас узнал, о мой оракул! Не по узорной пестроте Сих неподписанных каракул, Но по веселой остроте, Но по приветствиям лукавым, Но по насмешливости злой И по упрекам… столь неправым, И этой прелести живой. С тоской невольной, с восхищеньем Я перечитываю вас И восклицаю с нетерпеньем: Пора! в Москву, в Москву сейчас! Здесь город чопорный, унылый, Здесь речи — лед, сердца — гранит; Здесь нет ни ветрености милой Ни муз, ни Пресни, ни харит.

* * *

В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей. Но и тогда струны лукавой Невольно звон я прерывал, Когда твой голос величавый Меня внезапно поражал. Я лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты, И силой кроткой и любовной Смиряешь буйные мечты. Твоим огнем душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт.

* * *

Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством, исступленьем, Стенаньем, криками вакханки молодой, Когда, виясь в моих объятиях змией, Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних содраганий! О, как милее ты, смиренница моя! О, как мучительно тобою счастлив я, Когда, склоняяся на долгие моленья, Ты предаешься мне нежна без упоенья, Стыдливо-холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлишь ничему И оживляешься потом всё боле, боле — И делишь наконец мой пламень по неволе!

Сонет

Scorn not the sonnet, critic.

Wordsworth.[56]

Суровый Дант не презирал сонета; В нем жар любви Петрарка изливал; Игру его любил творец Макбета; Им скорбну мысль Камоэнс облекал. И в наши дни пленяет он поэта: Вордсворт его орудием избрал, Когда вдали от суетного света Природы он рисует идеал. Под сенью гор Тавриды отдаленной Певец Литвы в размер его стесненныи Свои мечты мгновенно заключал. У нас еще его не знали девы, Как для него уж Дельвиг забывал Гекзаметра священные напевы.

<На Булгарина.>

Не то беда, что ты поляк: Костюшко лях, Мицкевич лях! Пожалуй, будь себе татарин, — И тут не вижу я стыда; Будь жид — и это не беда; Беда, что ты Видок Фиглярин.

* * *

Шумит кустарник… На утес Олень веселый выбегает, [Пугливо] он подножный лес С вершины острой озирает, Глядит на светлые <луга>, Глядит на синий свод небесный И на днепровские брега, Венчанны чащею древесной. Недвижим, строен [он] стоит И чутким ухом шевелит…… Но дрогнул он — незапный звук Его коснулся — [боязливо] [Он шею] [вытянул] и [вдруг] [С вершины прянул]

К вельможе

(Москва)

От северных оков освобождая мир, Лишь только на поля, струясь, дохнет зефир, Лишь только первая позеленеет липа, К тебе, приветливый потомок Аристиппа, К тебе явлюся я; увижу сей дворец, Где циркуль зодчего, палитра и резец Ученой прихоти твоей повиновались И вдохновенные в волшебстве состязались. Ты понял жизни цель: счастливый человек, Для жизни ты живешь. Свой долгий ясный век Еще ты смолоду умно разнообразил, Искал возможного, умеренно проказил; Чредою шли к тебе забавы и чины. Посланник молодой увенчанной Жены, Явился ты в Ферней — и циник поседелый, Умов и моды вождь пронырливый и смелый, Свое владычество на Севере любя, Могильным голосом приветствовал тебя. С тобой веселости он расточал избыток, Ты лесть его вкусил, земных богов напиток. С Фернеем распростясь, увидел ты Версаль. Пророческих очей не простирая вдаль, Там ликовало всё. Армида молодая, К веселью, роскоши знак первый подавая, Не ведая, чему судьбой обречена, Резвилась, ветреным двором окружена. Ты помнишь Трианон и шумные забавы? Но ты не изнемог от сладкой их отравы: Ученье делалось на время твой кумир: Уединялся ты. За твой суровый пир То чтитель промысла, то скептик, то безбожник. Садился Дидерот на шаткий свой треножник, Бросал парик, глаза в восторге закрывал И проповедывал. И скромно ты внимал За чашей медленной афею иль деисту, Как любопытный скиф афинскому софисту. Но Лондон звал твое внимание. Твой взор Прилежно разобрал сей двойственный собор: Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый, Пружины смелые гражданственности новой. Скучая, может быть, над Темзою скупой, Ты думал дале плыть. Услужливый, живой, Подобный своему чудесному герою, Веселый Бомарше блеснул перед тобою. Он угадал тебя: в пленительных словах Он стал рассказывать о ножках, о глазах, О неге той страны, где небо вечно ясно, Где жизнь ленивая проходит сладострастно, Как пылкой отрока восторгов полный сон, Где жены вечером выходят на балкон, Глядят и, не страшась ревнивого испанца, С улыбкой слушают и манят иностранца. И ты, встревоженный, в Севиллу полетел. Благословенный край, пленительный предел! Там лавры зыблются, там апельсины зреют… О, расскажи ж ты мне, как жены там умеют С любовью набожность умильно сочетать, Из-под мантильи знак условный подавать; Скажи, как падает письмо из-за решетки, Как златом усыплен надзор угрюмой тетки; Скажи, как в двадцать лет любовник под окном Трепещет и кипит, окутанный плащом. Всё изменилося. Ты видел вихорь бури, Падение всего, союз ума и фурий, Свободой грозною воздвигнутый закон, Под гильотиною Версаль и Трианон И мрачным ужасом смененные забавы. Преобразился мир при громах новой славы. Давно Ферней умолк. Приятель твой Вольтер, Превратности судеб разительный пример, Не успокоившись и в гробовом жилище, Доныне странствует с кладбища на кладбище. Барон д'Ольбах, Морле, Гальяни, Дидерот, Энциклопедии скептической причот, И колкой Бомарше, и твой безносый Касти, Все, все уже прошли. Их мненья, толки, страсти Забыты для других. Смотри: вокруг тебя Всё новое кипит, былое истребя. Свидетелями быв вчерашнего паденья, Едва опомнились младые поколенья. Жестоких опытов сбирая поздний плод, Они торопятся с расходом свесть приход. Им некогда шутить, обедать у Темиры, Иль спорить о стихах. Звук новой, чудной лиры, Звук лиры Байрона развлечь едва их мог. Один всё тот же ты. Ступив за твой порог, Я вдруг переношусь во дни Екатерины. Книгохранилище, кумиры, и картины, И стройные сады свидетельствуют мне, Что благосклонствуешь ты музам в тишине, Что ими в праздности ты дышишь благородной. Я слушаю тебя: твой разговор свободный Исполнен юности. Влиянье красоты Ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты И блеск Алябьевой и прелесть Гончаровой. Беспечно окружась Корреджием, Кановой, Ты, не участвуя в волнениях мирских, Порой насмешливо в окно глядишь на них И видишь оборот во всем кругообразный. Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной. В тени порфирных бань и мраморных палат, Вельможи римские встречали свой закат. И к ним издалека то воин, то оратор, То консул молодой, то сумрачный диктатор Являлись день-другой роскошно отдохнуть, Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.

Новоселье

Благословляю новоселье, Куда домашний свой кумир Ты перенес — а с ним веселье, Свободный труд и сладкий мир. Ты счастлив; ты свой домик малый. Обычай мудрости храня, От злых забот и лени вялой Застраховал, как от огня.

* * *

Когда в объятия мои Твой стройный стан я заключаю, И речи нежные любви Тебе с восторгом расточаю, Безмолвна, от стесненных рук Освобождая стан свой гибкой, Ты отвечаешь, милый друг, Мне недоверчивой улыбкой; Прилежно в памяти храня Измен печальные преданья, Ты без участья и вниманья Уныло слушаешь меня… Кляну коварные старанья Преступной юности моей И встреч условных ожиданья В садах, в безмолвии ночей. Кляну речей любовный шопот, [Стихов таинственный напев], И [ласки] легковерных дев, И слезы их, и поздний ропот.

Поэту

Поэт! не дорожи любовию народной. Восторженных похвал пройдет минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, Но ты останься тверд, спокоен и угрюм. Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный. Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник? Доволен? Так пускай толпа его бранит И плюет на алтарь, где твой огонь горит, И в детской резвости колеблет твой треножник.

Мадона

Не множеством картин старинных мастеров Украсить я всегда желал свою обитель, Чтоб суеверно им дивился посетитель, Внимая важному сужденью знатоков. В простом углу моем, средь медленных трудов, Одной картины я желал быть вечно зритель, Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков, Пречистая и наш божественный спаситель — Она с величием, он с разумом в очах — Взирали, кроткие, во славе и в лучах, Одни, без ангелов, под пальмою Сиона. Исполнились мои желания. Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона, Чистейшей прелести чистейший образец.

* * *

Полюбуйтесь же вы, дети, Как в сердечной простоте Длинный Фирс играет в эти, Те, те, те и те, те, те. Черноокая Россети В самовластной красоте Все сердца пленила эти, Те, те, те и те, те, те. О, какие же здесь сети Рок нам стелет в темноте: Рифмы, деньги, дамы эти, Те, те, те и те, те, те.

Бесы

Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна. Еду, еду в чистом поле; Колокольчик дин-дин-дин… Страшно, страшно поневоле Средь неведомых равнин! «Эй, пошел, ямщик!..» — «Нет мочи Коням, барин, тяжело; Вьюга мне слипает очи; Все дороги занесло; Хоть убей, следа не видно; Сбились мы. Что делать нам! В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам. Посмотри; вон, вон играет, Дует, плюет на меня; Вон — теперь в овраг толкает Одичалого коня; Там верстою небывалой Он торчал передо мной; Там сверкнул он искрой малой И пропал во тьме пустой». Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна. Сил нам нет кружиться доле; Колокольчик вдруг умолк; Кони стали… «Что там в поле?» — «Кто их знает? пень иль волк?» Вьюга злится, вьюга плачет; Кони чуткие храпят; Вот уж он далече скачет; Лишь глаза во мгле горят; Кони снова понеслися; Колокольчик дин-дин-дин… Вижу: духи собралися Средь белеющих равнин. Бесконечны, безобразны, В мутной месяца игре Закружились бесы разны, Будто листья в ноябре… Сколько их! куда их гонят? Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, Ведьму ль замуж выдают? Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна. Мчатся бесы рой за роем В беспредельной вышине, Визгом жалобным и воем Надрывая сердце мне…

Элегия

Безумных лет угасшее веселье Мне тяжело, как смутное похмелье. Но, как вино — печаль минувших дней В моей душе чем старе, тем сильней. Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море. Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать; И ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья: Порой опять гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь, И может быть — на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Ответ анониму

О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье Приветствует мое к блаженству возрожденье, Чья скрытая рука мне крепко руку жмет, Указывает путь и посох подает; О, кто бы ни был ты: старик ли вдохновенный, Иль юности моей товарищ отдаленный, Иль отрок, музами таинственно храним, Иль пола кроткого стыдливый херувим, — Благодарю тебя душою умиленной. Вниманья слабого предмет уединенный, К доброжелательству досель я не привык — И странен мне его приветливый язык. Смешон, участия кто требует у света! Холодная толпа взирает на поэта, Как на заезжего фигляра: если он Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон, И выстраданный стих, пронзительно-унылый, Ударит по сердцам с неведомою силой, — Она в ладони бьет и хвалит, иль порой Неблагосклонною кивает головой. Постигнет ли певца незапное волненье, Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, — «Тем лучше, — говорят любители искусств, — Тем лучше! наберет он новых дум и чувств И нам их передаст». Но счастие поэта Меж ими не найдет сердечного привета, Когда боязненно безмолвствует оно…

Труд

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний. Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный, Плату приявший свою, чуждый работе другой? Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, Друга Авроры златой, друга пенатов святых?

Царскосельская статуя

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печально сидит, праздный держа черепок. Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой; Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.

* * *

Глухой глухого звал к суду судьи глухого, Глухой кричал: «Моя им сведена корова!» — «Помилуй, — возопил глухой тому в ответ: — Сей пустошью владел еще покойный дед». Судья решил: «Чтоб не было разврата, Жените молодца, хоть девка виновата».

Прощание

В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать. Бегут меняясь наши лета, Меняя всё, меняя нас, Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И длятебя твой друг угас. Прими же, дальная подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга, Как друг, обнявший молча друга Пред заточением его.

Паж или пятнадцатый год

C'est l'âge de Chérubin…[57]

Пятнадцать лет мне скоро минет; Дождусь ли радостного дня? Как он вперед меня подвинет! Но и теперь никто не кинет С презреньем взгляда на меня. Уж я не мальчик — уж над губой Могу свой ус я защипнуть; Я важен, как старик беззубый; Вы слышите мой голос грубый, Попробуй кто меня толкнуть. [Я нравлюсь дамам, ибо скромен, И между ими есть одна… И гордый взор ее так томен, И цвет ланит ее так тёмен, Что жизни мне милей она.] Она строга, властолюбива, Я [сам дивлюсь] ее уму — И ужас как она ревнива; Зато со всеми горделива И мне доступна одному. Вечор она мне величаво Клялась, что если буду вновь Глядеть налево и направо, То даст она мне яду; — право — Вот какова ее любовь! Она готова хоть в пустыню Бежать со мной, презрев молву. Хотите знать мою богиню, Мою севильскую графиню?.. Нет! ни за что не назову!

* * *

Румяный критик мой, насмешник толстопузый, Готовый век трунить над нашей томной музой, Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной, Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой. Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогой, За ними чернозем, равнины скат отлогой, Над ними серых туч густая полоса. Где нивы светлые? где темные леса? Где речка? На дворе у низкого забора Два бедных деревца стоят в отраду взора, Два только деревца. И то из них одно Дождливой осенью совсем обнажено, И листья на другом, размокнув и желтея, Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея. И только. На дворе живой собаки нет. Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед. Без шапки он; несет подмышкой гроб ребенка И кличет издали ленивого попенка, Чтоб тот отца позвал да церковь отворил. Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил. Что ж ты нахмурился? — Нельзя ли блажь оставить! И песенкою нас веселой позабавить? — — Куда же ты? — В Москву — чтоб графских именин Мне здесь не прогулять. — Постой — а карантин! Ведь в нашей стороне индийская зараза. Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа Бывало сиживал покорный твой слуга; Что, брат? уж не трунишь, тоска берет — ага!

[К переводу Илиады.]

[Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера, Боком одним с образцом схож и его перевод.]

* * *

Я здесь, Инезилья, Я здесь под окном. Объята Севилья И мраком и сном. Исполнен отвагой, Окутан плащом, С гитарой и шпагой Я здесь под окном. Ты спишь ли? Гитарой Тебя разбужу. Проснется ли старый, Мечом уложу. Шелковые петли К окошку привесь… Что медлишь?… Уж нет ли Соперника здесь?… Я здесь, Инезилья, Я здесь под окном. Объята Севилья И мраком и сном.

Рифма

Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея. Феб, увидев ее, страстию к ней воспылал. Нимфа плод понесла восторгов влюбленного бога; Меж говорливых наяд, мучась, она родила Милую дочь. Ее прияла сама Мнемозина. Резвая дева росла в хоре богинь-аонид, Матери чуткой подобна, послушна памяти строгой, Музам мила; на земле Рифмой зовется она.

Отрок

Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря; Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака! Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы: Будешь умы уловлять, будешь помощник царям.

* * *

Два чувства дивно близки нам — В них обретает сердце пищу — Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. Животворящая святыня! Земля была <б> без них мертва, Как пустыня И как алтарь без божества.

* * *

Когда порой воспоминанье Грызет мне сердце в тишине, И отдаленное страданье Как тень опять бежит ко мне; Когда людей вблизи видя В пустыню скрыться я хочу, Их слабый ум возненавидя, — Тогда забывшись<?> <я><?> лечу Не в светлый кр<ай>, где н<ебо блещет> Неизъя<снимой> си<невой>, Где <море> те<плою волной> На мрамор ветхой тихо плещет, И лавр и тем<ный> ки<парис> На воле пыш<но> разрослись, Где пел Т<орквато величавый>, Где и теперь <во> мг<ле> но<чной> Далече звонкою скалой [Повторены] пловца октавы. Стрем<люсь> привычною меч<тою> К студеным север<ным> волн<ам>. Меж белоглавой их толпою Открытый<?> остров вижу там. Печальный остров — берег дикой Усеян зимнею<?> брусникой, Увядшей тундрою покрыт И хладной пеною подмыт. Сюда порою [приплывает] [Отважный северный рыбак], Здесь рыбарь<?> невод расстилает [И свой] разводит он очаг. Сюда погода волновая Заносит [утлый<?>] мой<?> челнок.

Эпиграмма. «Не то беда, Авдей Флюгарин…»

Не то беда, Авдей Флюгарин, Что родом ты не русский барин, Что на Парнасе ты цыган, Что в свете ты Видок Фиглярин: Беда, что скучен твой роман.

Заклинание

О, если правда, что в ночи, Когда покоятся живые, И с неба лунные лучи Скользят на камни гробовые, О, если правда, что тогда Пустеют тихие могилы — Я тень зову, я жду Леилы: Ко мне, мой друг, сюда, сюда! Явись, возлюбленная тень, Как ты была перед разлукой, Бледна, хладна, как зимний день, Искажена последней мукой. Приди, как дальная звезда, Как легкой звук иль дуновенье, Иль как ужасное виденье, Мне всё равно, сюда! сюда!.. Зову тебя не для того, Чтоб укорять людей, чья злоба Убила друга моего, Иль чтоб изведать тайны гроба, Не для того, что иногда Сомненьем мучусь… но тоскуя Хочу сказать, что всё люблю я, Что всё я твой: сюда, сюда!

* * *

Стамбул гяуры нынче славят, А завтра кованой пятой, Как змия спящего, раздавят И прочь пойдут и так оставят. Стамбул заснул перед бедой. Стамбул отрекся от пророка; В нем правду древнего Востока Лукавый Запад омрачил — Стамбул для сладостей порока Мольбе и сабле изменил. Стамбул отвык от поту битвы И пьет вино в часы молитвы. Там веры чистый луч потух: Там жены по базару ходят, На перекрестки шлют старух, А те мужчин в харемы вводят, И спит подкупленный евнух. Но не таков Арзрум нагорный, Многодорожный наш Арзрум: Не спим мы в роскоше позорной, Не черплем чашей непокорной В вине разврат, огонь и шум. Постимся мы: струею трезвой Одни фонтаны нас поят; Толпой неистовой и резвой Джигиты наши в бой летят. Мы к женам, как орлы, ревнивы, Харемы наши молчаливы, Непроницаемы стоят. Алла велик! К нам из Стамбула Пришел гонимый янычар — Тогда нас буря долу гнула, И пал неслыханный удар. От Рущука до старой Смирны, От Трапезунда до Тульчи, Скликая псов на праздник жирный, Толпой ходили палачи; Треща в объятиях пожаров, Валились домы янычаров; Окровавленные зубцы Везде торчали; угли тлели; На кольях скорчась мертвецы Оцепенелые чернели. Алла велик. — Тогда султан Был духом гнева обуян.

<Дельвигу.>

Мы рождены, мой брат названый, Под одинаковой звездой. [Киприда, Феб и Вакх румяный] Играли нашею судьбой. Явилися мы рано оба На ипподром, а не на торг, Вблизи Державинского гроба, И шумный встретил нас восторг. Избаловало нас начало. И в гордой лености своей Заботились мы оба мало Судьбой гуляющих детей. Но ты, сын [Феба] беззаботный, Своих возвышенных затей Не предавал рукой расчетной Оценке хитрых торгашей. В одних журналах нас <ругали>, Упреки те же слышим мы: Мы любим славу<?> да в б<окале> Топить разгульные умы. Твой слог могучий и кры<латый><?> Какой-то дразнит пародист, И стих, надеждами<?> <богатый><?>, Жует беззубый журналист.

Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы

Мне не спится, нет огня; Всюду мрак и сон докучный. Ход часов лишь однозвучный Раздается близ меня. Парки бабье лепетанье, Спящей ночи трепетанье, Жизни мышья беготня… Что тревожишь ты меня? Что ты значишь, скучный шопот? Укоризна, или ропот Мной утраченного дня? От меня чего ты хочешь? Ты зовешь или пророчишь? Я понять тебя хочу, Смысла я в тебе ищу…

Герой

Что есть истина?

Друг.

Да, слава в прихотях вольна. Как огненный язык, она По избранным главам летает, С одной сегодня исчезает И на другой уже видна. За новизной бежать смиренно Народ бессмысленный привык; Но нам уж то чело священно, Над коим вспыхнул сей язык. На троне, на кровавом поле, Меж граждан на чреде иной Из сих избранных кто всех боле Твоею властвует душой?

Поэт.

Всё он, всё он — пришлец сей бранный, Пред кем смирилися цари, Сей ратник, вольностью венчанный, Исчезнувший, как тень зари.

Друг.

Когда ж твой ум он поражает Своею чудною звездой? Тогда ль, как с Альпов он взирает На дно Италии святой; Тогда ли, как хватает знамя Иль жезл диктаторский; тогда ль, Как водит и кругом и вдаль Войны стремительное пламя, И пролетает ряд побед Над ним одна другой вослед; Тогда ль, как рать героя плещет Перед громадой пирамид, Иль как Москва пустынно блещет. Его приемля, — и молчит?

Поэт.

Нет, не у Счастия на лоне Его я вижу, не в бою, Не зятем кесаря на троне; Не там, где на скалу свою Сев, мучим казнию покоя, Осмеян прозвищем героя, Он угасает недвижим, Плащом закрывшись боевым. Не та картина предо мною! Одров я вижу длинный строй, Лежит на каждом труп живой, Клейменный мощною чумою, Царицею болезней… он, Не бранной смертью окружен, Нахмурясь, ходит меж одрами И хладно руку жмет чуме, И в погибающем уме Рождает бодрость… Небесами Клянусь: кто жизнию своей Играл пред сумрачным недугом, Чтоб ободрить угасший взор, Клянусь, тот будет небу другом, Каков бы ни был приговор Земли слепой…

Друг.

Мечты поэта — Историк строгой гонит вас! Увы! его раздался глас, — И где ж очарованье света!

Поэт.

Да будет проклят правды свет, Когда посредственности хладной, Завистливой, к соблазну жадной, Он угождает праздно! — Нет! Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман… Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран…

Друг.

Утешься……………… 29 сентября 1830 Москва.

* * *

В начале жизни школу помню я; Там нас, детей беспечных, было много; Неровная и резвая семья. Смиренная, одетая убого, Но видом величавая жена Над школою надзор хранила строго. Толпою нашею окружена, Приятным, сладким голосом, бывало, С младенцами беседует она. Ее чела я помню покрывало И очи светлые, как небеса. Но я вникал в ее беседы мало. Меня смущала строгая краса Ее чела, спокойных уст и взоров, И полные святыни словеса. Дичась ее советов и укоров, Я про себя превратно толковал Понятный смысл правдивых разговоров, И часто я украдкой убегал В великолепный мрак чужого сада, Под свод искусственный порфирных скал. [Там] нежила меня [теней] прохлада; Я предавал мечтам свой юный ум, И праздномыслить было мне отрада. Любил я светлых вод и листьев шум, И белые в тени дерев кумиры, И в ликах их печать недвижных дум. Всё — мраморные циркули и лиры, Мечи и свитки в мраморных руках, На главах лавры, на плечах порфиры — Всё наводило сладкий некий страх Мне на сердце; и слезы вдохновенья. При виде их, рождались на глазах. Другие два чудесные творенья Влекли меня волшебною красой: То были двух бесов изображенья. Один (Дельфийский идол) лик младой Был гневен, полон гордости ужасной, И весь дышал он силой неземной. Другой женообразный, сладострастный, Сомнительный и лживый идеал — Волшебный демон — лживый, но прекрасный, Пред ними сам себя я забывал; В груди младое сердце билось — холод Бежал по мне и кудри подымал. Безвестных наслаждений темный голод Меня терзал — уныние и лень Меня сковали — тщетно был я молод. [Средь отроков] я молча целый день Бродил угрюмый — всё кумиры сада На душу мне свою бросали тень.

На перевод Илиады

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи; Старца великого тень чую смущенной душой.

* * *

Для берегов отчизны дальной Ты покидала край чужой; В час незабвенный, в час печальный Я долго плакал пред тобой. Мои хладеющие руки Тебя старались удержать; Томленье страшное разлуки Мой стон молил не прерывать. Но ты от горького лобзанья Свои уста оторвала; Из края мрачного изгнанья Ты в край иной меня звала. Ты говорила: «В день свиданья Под небом вечно голубым, В тени олив, любви лобзанья Мы вновь, мой друг, соединим». Но там, увы, где неба своды Сияют в блеске голубом, Где [тень олив легла] на воды, Заснула ты последним сном. Твоя краса, твои страданья Исчезли в урне гробовой — А с <ними> поцалуй свиданья… Но жду его; он за тобой…

Отрывок

Не розу Пафосскую, Росой оживленную, Я ныне пою; Не розу Феосскую, Вином окропленную, Стихами хвалю; Но розу счастливую, На персях увядшую [Элизы] моей…

Из Barry Cornwall[58]

Here's a health to thee, Mary.[59]

Пью за здравие Мери, Милой Мери моей. Тихо запер я двери И один без гостей Пью за здравие Мери. Можно краше быть Мери, Краше Мери моей, Этой маленькой пери; Но нельзя быть милей Резвой, ласковой Мери. Будь же счастлива, Мери, Солнце жизни моей! Ни тоски, ни потери, Ни ненастливых дней Пусть не ведает Мери.

* * *

Пред испанкой благородной Двое рыцарей стоят. Оба смело и свободно В очи прямо ей глядят. Блещут оба красотою, Оба сердцем горячи, Оба мощною рукою Оперлися на мечи. Жизни им она дороже И, как слава, им мила; Но один ей мил — кого же Дева сердцем избрала? «Кто, реши, любим тобою?» — Оба деве говорят И с надеждой молодою В очи прямо ей глядят.

Моя родословная

Смеясь жестоко над собратом, Писаки русские толпой Меня зовут аристократом. Смотри, пожалуй, вздор какой! Не офицер я, не асессор, Я по кресту не дворянин, Не академик, не профессор; Я просто русской мещанин. Понятна мне времен превратность, Не прекословлю, право, ей: У нас нова рожденьем знатность, И чем новее, тем знатней. Родов дряхлеющих обломок (И по несчастью не один), Бояр старинных я потомок; Я, братцы, мелкий мещанин. Не торговал мой дед блинами, Не ваксил царских сапогов, Не пел с придворными дьячками, В князья не прыгал из хохлов, И не был беглым он солдатом Австрийских пудреных дружин; Так мне ли быть аристократом? Я, слава богу, мещанин. Мой предок Рача мышцой бранной Святому Невскому служил; Его потомство гнев венчанный, Иван IV пощадил. Водились Пушкины с царями; Из них был славен не один, Когда тягался с поляками Нижегородский мещанин. Смирив крамолу и коварство, И ярость бранных непогод, Когда Романовых на царство Звал в грамоте своей народ, Мы к оной руку приложили, Нас жаловал страдальца сын. Бывало нами дорожили; Бывало… но — я мещанин. Упрямства дух нам всем подгадил: В родню свою неукротим, С Петром мой пращур не поладил И был за то повешен им. Его пример будь нам наукой: Не любит споров властелин. Счастлив князь Яков Долгорукой, Умен покорный мещанин. Мой дед, когда мятеж поднялся Средь петергофского двора, Как Миних, верен оставался Паденью третьего Петра. Попали в честь тогда Орловы, А дед мой в крепость, в карантин, И присмирел наш род суровый, И я родился мещанин. Под гербовой моей печатью Я кипу грамот схоронил И не якшаюсь с новой знатью, И крови спесь угомонил. Я грамотей и стихотворец, Я Пушкин просто, не Мусин, Я не богач, не царедворец, Я сам большой: я мещанин.

Post scriptum.[60]

Решил Фиглярин, сидя дома, Что черный дед мой Ганнибал Был куплен за бутылку рома И в руки шкиперу попал. Сей шкипер был тот шкипер славный, Кем наша двигнулась земля, Кто придал мощно бег державный Рулю родного корабля. Сей шкипер деду был доступен, И сходно купленный арап Возрос усерден, неподкупен, Царю наперсник, а не раб. И был отец он Ганнибала, Пред кем средь чесменских пучин Громада кораблей вспылала, И пал впервые Наварин. Решил Фиглярин вдохновенный: Я во дворянстве мещанин. Что ж он в семье своей почтенной? Он?… он в Мещанской дворянин.

Цыганы

Над лесистыми брегами, В час вечерней тишины, Шум и песни под шатрами, И огни разложены. Здравствуй, счастливое племя! Узнаю твои костры; Я бы сам в иное время Провождал сии шатры. Завтра с первыми лучами Ваш исчезнет вольный след, Вы уйдете — но за вами Не пойдет уж ваш поэт. Он бродящие ночлеги И проказы старины Позабыл для сельской неги И домашней тишины.

Стихотворения 1831 г

* * *

Перед гробницею святой Стою с поникшею главой… Всё спит кругом; одни лампады Во мраке храма золотят Столбов гранитные громады И их знамен нависший ряд. Под ними спит сей властелин, Сей идол северных дружин, Маститый страж страны державной. Смиритель всех ее врагов, Сей остальной из стаи славной Екатерининских орлов. В твоем гробу восторг живет! Он русской глас нам издает; Он нам твердит о той године, Когда народной веры глас Воззвал к святой твоей седине: «Иди, спасай!» Ты встал — и спас… Внемли ж и днесь наш верный глас, Встань и спасай царя и нас, О, старец грозный! На мгновенье Явись у двери гробовой, Явись, вдохни восторг и рвенье Полкам, оставленным тобой! Явись и дланию своей Нам укажи в толпе вождей, Кто твой наследник, твой избранный! Но храм — в молчанье погружен, И тих твоей могилы бранной Невозмутимый, вечный сон…

Клеветникам России

О чем шумите вы, народные витии? Зачем анафемой грозите вы России? Что возмутило вас? волнения Литвы? Оставьте: это спор славян между собою, Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою, Вопрос, которого не разрешите вы. Уже давно между собою Враждуют эти племена; Не раз клонилась под грозою То их, то наша сторона. Кто устоит в неравном споре: Кичливый лях, иль верный росс? Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? вот вопрос. Оставьте нас: вы не читали Сии кровавые скрижали; Вам непонятна, вам чужда Сия семейная вражда; Для вас безмолвны Кремль и Прага; Бессмысленно прельщает вас Борьбы отчаянной отвага — И ненавидите вы нас… За что ж? ответствуйте; за то ли, Что на развалинах пылающей Москвы Мы не признали наглой воли Того, под кем дрожали вы? За то ль, что в бездну повалили Мы тяготеющий над царствами кумир И нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир?… Вы грозны на словах — попробуйте на деле! Иль старый богатырь, покойный на постеле, Не в силах завинтить свой измаильский штык! Иль русского царя уже бессильно слово? Иль нам с Европой спорить ново? Иль русской от побед отвык? Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды, От финских хладных скал до пламенной Колхиды, От потрясенного Кремля До стен недвижного Китая, Стальной щетиною сверкая, Не встанет русская земля?… Так высылайте ж нам, витии, Своих озлобленных сынов: Есть место им в полях России Среди нечуждых им гробов.

<Из письма к Вяземскому.>

Любезный Вяземский, поэт и камергер… (Василья Львовича узнал ли ты манер? Так некогда письмо он начал к камергеру, Украшенну ключом за Верность и за Веру) Так солнце и на нас взглянуло из-за туч! На заднице твоей сияет тот же ключ. Ура! хвала и честь поэту-камергеру. Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру.

<Из записки к А. О. Россет.>

От вас узнал я плен Варшавы. < > Вы были вестницею славы И вдохновеньем для меня.

Бородинская годовщина

Великий день Бородина Мы братской тризной поминая, Твердили: «Шли же племена, Бедой России угрожая; Не вся ль Европа тут была? А чья звезда ее вела!.. Но стали ж мы пятою твердой И грудью приняли напор Племен, послушных воле гордой, И равен был неравный спор. И что ж? свой бедственный побег, Кичась, они забыли ныне; Забыли русской штык и снег, Погребший славу их в пустыне. Знакомый пир их манит вновь — Хмельна для них славянов кровь; Но тяжко будет им похмелье; Но долог будет сон гостей На тесном, хладном новоселье, Под злаком северных полей! Ступайте ж к нам: вас Русь зовет! Но знайте, прошеные гости! Уж Польша вас не поведет: Через ее шагнете кости!..» Сбылось — и в день Бородина Вновь наши вторглись знамена В проломы падшей вновь Варшавы; И Польша, как бегущий полк, Во прах бросает стяг кровавый — И бунт раздавленный умолк. В боренье падший невредим; Врагов мы в прахе не топтали, Мы не напомним ныне им Того, что старые скрижали Хранят в преданиях немых; Мы не сожжем Варшавы их; Они народной Немезиды Не узрят гневного лица И не услышат песнь обиды От лиры русского певца. Но вы, мутители палат, Легкоязычные витии, Вы, черни бедственный набат, Клеветники, враги России! Что взяли вы?… Еще ли росс Больной, расслабленный колосс? Еще ли северная слава Пустая притча, лживый сон? Скажите: скоро ль нам Варшава Предпишет гордый свой закон? Куда отдвинем строй твердынь? За Буг, до Ворсклы, до Лимана? За кем останется Волынь? За кем наследие Богдана? Признав мятежные права, От нас отторгнется ль Литва? Наш Киев дряхлый, златоглавый, Сей пращур русских городов, Сроднит ли с буйною Варшавой Святыню всех своих гробов? Ваш бурный шум и хриплый крик Смутили ль русского владыку? Скажите, кто главой поник? Кому венец: мечу иль крику? Сильна ли Русь? Война, и мор, И бунт, и внешних бурь напор Ее, беснуясь, потрясали — Смотрите ж: всё стоит она! А вкруг ее волненья пали — И Польши участь решена… Победа! сердцу сладкий час! Россия! встань и возвышайся! Греми, восторгов общий глас!.. Но тише, тише раздавайся Вокруг одра, где он лежит, Могучий мститель злых обид, Кто покорил вершины Тавра, Пред кем смирилась Эривань, Кому суворовского лавра Венок сплела тройная брань. Восстав из гроба своего, Суворов видит плен Варшавы; Вострепетала тень его От блеска им начатой славы! Благословляет он, герой, Твое страданье, твой покой, Твоих сподвижников отвагу, И весть триумфа твоего, И с ней летящего за Прагу Младого внука своего.

Эхо

Ревет ли зверь в лесу глухом, Трубит ли рог, гремит ли гром, Поет ли дева за холмом — На всякой звук Свой отклик в воздухе пустом Родишь ты вдруг. Ты внемлешь грохоту громов И гласу бури и валов, И крику сельских пастухов — И шлешь ответ; Тебе ж нет отзыва… Таков И ты, поэт!

* * *

Чем чаще празднует лицей Свою святую годовщину, Тем робче старый круг друзей В семью стесняется едину, Тем реже он; тем праздник наш В своем веселии мрачнее; Тем глуше звон заздравных чаш, И наши песни тем грустнее. Так дуновенья бурь земных И нас нечаянно касались, И мы средь пиршеств молодых Душою часто омрачались; Мы возмужали; рок судил И нам житейски испытанья, [И смерти дух] средь нас ходил И назначал свои закланья. Шесть мест упраздненных стоят, Шести друзей не узрим боле, Они разбросанные спят — Кто здесь, кто там на ратном по Кто дома, кто в земле чужой, Кого недуг, кого печали Свели во мрак земли сырой, И надо всеми мы рыдали. И мнится, очередь за мной, Зовет меня мой Дельвиг милый, Товарищ юности живой, Товарищ юности унылой, Товарищ песен молодых, Пиров и чистых помышлений, Туда, в толпу теней родных Навек от нас утекший гений. Тесней, о милые друзья, Тесней наш верный круг составим, Почившим песнь окончил я, Живых надеждою поздравим, Надеждой некогда опять В пиру лицейском очутиться, Всех остальных еще обнять И новых жертв уж не страшиться.

Стихотворения 1832 г

«И дале мы пошли — и страх обнял меня…»

I.

И дале мы пошли — и страх обнял меня. Бесенок, под себя поджав свое копыто, Крутил ростовщика у адского огня. Горячий капал жир в копченое корыто. И лопал на огне печеный ростовщик. А я: «Поведай мне: в сей казни что сокрыто?» Виргилий мне: «Мой сын, сей казни смысл велик: Одно стяжание имев всегда в предмете, Жир должников своих сосал сей злой старик И их безжалостно крутил на вашем свете.» Тут грешник жареный протяжно возопил: «О, если б я теперь тонул в холодной Лете! О, если б зимний дождь мне кожу остудил! Сто на сто я терплю: процент неимоверный!» — Тут звучно лопнул он — я взоры потупил. Тогда услышал я (о диво!) запах скверный, Как будто тухлое разбилось яйцо, Иль карантинный страж курил жаровней серной. Я, нос себе зажав, отворотил лицо. Но мудрый вождь тащил меня всё дале, дале — И, камень приподняв за медное кольцо, Сошли мы вниз — и я узрел себя в подвале.

II.

Тогда я демонов увидел черный рой, Подобный издали ватаге муравьиной — И бесы тешились проклятою игрой: До свода адского касалася вершиной Гора стеклянная, [как Арарат] остра — И разлегалася над темною равниной. И бесы, раскалив как жар чугун ядра, [Пустили вниз его смердящими] когтями Ядро запрыгало — и гладкая гора, Звеня, растрескалась колючими звездами. Тогда других чертей нетерпеливый рой За жертвой кинулся с ужасными словами. Схватили под руки жену с ее сестрой, И заголили их, и вниз пихнули с криком И обе сидючи пустились вниз стрелой… Порыв отчаянья я внял в их вопле диком; Стекло их резало, впивалось в тело им — А бесы прыгали в веселии великом. Я издали глядел — смущением томим.

Мальчику (Из Катулла)

Minister vetuli, puer.[61]

Пьяной горечью Фалерна Чашу мне наполни, мальчик! Так Постумия велела, Председательница оргий. Вы же, воды, прочь теките И струей, вину враждебной, Строгих постников поите: Чистый нам любезен Бахус.

<В альбом А. О. Смирновой.>

В тревоге пестрой и бесплодной Большого света и двора Я сохранила взгляд холодный, Простое сердце, ум свободный И правды пламень благородный И как дитя была добра; Смеялась над толпою вздорной, Судила здраво и светло, И шутки злости самой черной Писала прямо набело.

<В альбом кж. А. Д. Абамелек.>

Когда-то (помню с умиленьем) Я смел вас няньчить с восхищеньем, Вы были дивное дитя. Вы расцвели — с благоговеньем Вам ныне поклоняюсь я. За вами сердцем и глазами С невольным трепетом ношусь И вашей славою и вами, Как нянька старая, горжусь.

<Гнедичу.>

С Гомером долго ты беседовал один, Тебя мы долго ожидали, И светел ты сошел с таинственных вершин И вынес нам свои скрижали. И что ж? ты нас обрел в пустыне под шатром, В безумстве суетного пира, Поющих буйну песнь и скачущих кругом От нас созданного кумира. Смутились мы, твоих чуждаяся лучей. В порыве гнева и печали Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей, Разбил ли ты свои скрижали? О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты Скрываться в тень долины малой, Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты Жужжанью пчел над розой алой. [Таков прямой поэт. Он сетует душой На пышных играх Мельпомены, И улыбается забаве площадной И вольности лубочной сцены,] То Рим его зовет, то гордый Илион, То скалы старца Оссиана, И с дивной легкостью меж тем летает он Во след Бовы иль Еруслана.

Красавица

Всё в ней гармония, всё диво, Всё выше мира и страстей; Она покоится стыдливо В красе торжественной своей; Она кругом себя взирает: Ей нет соперниц, нет подруг; Красавиц наших бледный круг В ее сияньи исчезает. Куда бы ты ни поспешал, Хоть на любовное свиданье, Какое б в сердце ни питал Ты сокровенное мечтанье, — Но встретясь с ней, смущенный, ты Вдруг остановишься невольно, Благоговея богомольно Перед святыней красоты.

К ***

Нет, нет, не должен я, не смею, не могу Волнениям любви безумно предаваться; Спокойствие мое я строго берегу И сердцу не даю пылать и забываться; Нет, полно мне любить; но почему ж порой Не погружуся я в минутное мечтанье, Когда нечаянно пройдет передо мной Младое, чистое, небесное созданье, Пройдет и скроется?… Ужель не можно мне Любуясь девою в печальном сладострастье. Глазами следовать за ней и в тишине Благословлять ее на радость и на счастье, И сердцем ей желать все блага жизни сей, Веселый мир души, беспечные досуги, Всё — даже счастие того, кто избран ей, Кто милой деве даст название супруги.

В альбом

Гонимый рока самовластьем От пышной далеко Москвы, Я буду вспоминать с участьем То место, где цветете вы. Столичный шум меня тревожит; Всегда в нем грустно я живу — И ваша память только может Одна напомнить мне Москву.

(Из Ксенофана Колофонского.)

Чистый лоснится пол; стеклянные чаши блистают; Все уж увенчаны гости; иной обоняет, зажмурясь, Ладана сладостный дым; другой открывает амфору, Запах веселый вина разливая далече; сосуды Светлой студеной воды, золотистые хлебы, янтарный Мед и сыр молодой — всё готово; весь убран цветами Жертвенник. Хоры поют. Но в начале трапезы, о други, Должно творить возлиянья, вещать благовещие речи, Должно бессмертных молить, да сподобят нас чистой душою Правду блюсти: ведь оно ж и легче. Теперь мы приступим: Каждый в меру свою напивайся. Беда не велика В ночь, возвращаясь домой, на раба опираться; но слава Гостю, который за чашей беседует мудро и тихо!

(Из Афенея.)

Славная флейта, Феон, здесь лежит. Предводителя хоров Старец, ослепший от лет, некогда Скирпал родил И, вдохновенный, нарек младенца Феоном. За чашей Сладостно Вакха и муз славил приятный Феон. Славил и Ватала он, молодого красавца: прохожий! Мимо гробницы спеша, вымолви: здравствуй Феон!

* * *

Бог веселый винограда Позволяет нам три чаши Выпивать в пиру вечернем. Первую во имя граций, Обнаженных и стыдливых, Посвящается вторая Краснощекому здоровью, Третья дружбе многолетной. Мудрый после третьей чаши Все венки с [главы] слагает И творит уж возлиянья Благодатному Морфею.

В альбом

Долго сих листов заветных Не касался я пером; Виноват, в столе моем Уж давно без строк приветных Залежался твой альбом. В именины, очень кстати, Пожелать тебе я рад Много всякой благодати, Много сладостных отрад, — На Парнасе много грома, В жизни много тихих дней И на совести твоей Ни единого альбома От красавиц, от друзей.

Стихотворения 1833 г

* * *

Юноша! скромно пируй, и шумную Вакхову влагу С трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай.

Вино. (Ион Хиосский)

Злое дитя, старик молодой, властелин добронравный, Гордость внушающий нам, шумный заступник любви!

* * *

Царей потомок Меценат, Мой покровитель стародавный, Иные колесницу мчат В ристалище под пылью славной И, заповеданной ограды Касаясь жгучим колесом, Победной ждут себе награды [И] [мнят быть] [равны] [с божеством]. Другие на свою главу Сбирают титла знамениты, Непостоянные квириты Им предают молву.

Гусар

Скребницей чистил он коня, А сам ворчал, сердясь не в меру: «Занес же вражий дух меня На распроклятую квартеру! Здесь человека берегут, Как на турецкой перестрелке, Насилу щей пустых дадут, А уж не думай о горелке. Здесь на тебя как лютый зверь Глядит хозяин, а с хозяйкой — Не бось, не выманишь за дверь Ее ни честью, ни нагайкой. То ль дело Киев! Что за край! Валятся сами в рот галушки, Вином — хоть пару поддавай, А молодицы-молодушки! Ей-ей, не жаль отдать души За взгляд красотки чернобривой. Одним, одним не хороши…» — А чем же? расскажи, служивый. Он стал крутить свой длинный ус И начал: «Молвить без обиды, Ты, хлопец, может быть, не трус, Да глуп, а мы видали виды. Ну, слушай: около Днепра Стоял наш полк; моя хозяйка Была пригожа и добра, А муж-то помер, замечай-ка! Вот с ней и подружился я; Живем согласно, так что любо: Прибью — Марусинька моя Словечка не промолвит грубо; Напьюсь — уложит, и сама Опохмелиться приготовит; Мигну бывало: Эй, кума! — Кума ни в чем не прекословит. Кажись: о чем бы горевать? Живи в довольстве, безобидно; Да нет: я вздумал ревновать. Что делать? враг попутал видно. Зачем бы ей, стал думать я, Вставать до петухов? кто просит? Шалит Марусинька моя; Куда ее лукавый носит? Я стал присматривать за ней. Раз я лежу, глаза прищуря, (А ночь была тюрьмы черней, И на дворе шумела буря) И слышу: кумушка моя С печи тихохонько прыгнула, Слегка обшарила меня, Присела к печке, уголь вздула И свечку тонкую зажгла, Да в уголок пошла со свечкой, Там с полки скляночку взяла И, сев на веник перед печкой, Разделась донага; потом Из склянки три раза хлебнула, И вдруг на венике верхом Взвилась в трубу — и улизнула. Эге! смекнул в минуту я: Кума-то, видно, басурманка! Постой, голубушка моя!.. И с печки слез — и вижу: склянка. Понюхал: кисло! что за дрянь! Плеснул я на пол: что за чудо? Прыгнул ухват, за ним лохань, И оба в печь. Я вижу: худо! Гляжу: под лавкой дремлет кот; И на него я брызнул склянкой — Как фыркнет он! я: брысь!.. И вот И он туда же за лоханкой. Я ну кропить во все углы С плеча, во что уж ни попало; И всё: горшки, скамьи, столы, Марш! марш! всё в печку поскакало. Кой чорт! подумал я; теперь И мы попробуем! и духом Всю склянку выпил; верь не верь — Но к верху вдруг взвился я пухом. Стремглав лечу, лечу, лечу, Куда, не помню и не знаю; Лишь встречным звездочкам кричу: Правей!.. и на земь упадаю. Гляжу: гора. На той горе Кипят котлы; поют, играют, Свистят и в мерзостной игре Жида с лягушкою венчают. Я плюнул и сказать хотел… И вдруг бежит моя Маруся: Домой! кто звал тебя, пострел? Тебя съедят! Но я, не струся; Домой? да! чорта с два! почем Мне знать дорогу? — Ах, он странный! Вот кочерга, садись верьхом И убирайся, окаянный. — Чтоб я, я сел на кочергу, Гусар присяжный! Ах ты, дура! Или предался я врагу? Иль у тебя двойная шкура? Коня! — На, дурень, вот и конь. — И точно; конь передо мною, Скребет копытом, весь огонь, Дугою шея, хвост трубою. — Садись. — Вот сел я на коня, Ищу уздечки, — нет уздечки. Как взвился, как понес меня — И очутились мы у печки. Гляжу; всё так же; сам же я Сижу верьхом, и подо мною Не конь — а старая скамья: Вот что случается порою». И стал крутить он длинный ус, Прибавя: «Молвить без обиды, Ты, хлопец, может быть, не трус, Да глуп а мы видали виды».

* * *

Царь увидел пред собой Столик с шахмат<ной> доской. Вот на шахматную доску Рать солдатиков из воску Он расставил в стройный ряд. Грозно куколки стоят, Подбоченясь на лошадках, В [коленкоровых] перчатках, В оперенных шишачках, С палашами на плечах. Тут лохань перед собою Приказал налить водою; Плавать он пустил по ней Тьму прекрасных кораблей, Барок, каторог и шлюпок Из ореховых скорлупок — < > < > А прозрачные ветрильцы Будто бабочкины крильцы.

* * *

Французских рифмачей суровый судия, О классик Депрео, к тебе взываю я: Хотя постигнутый неумолимым роком В своем отечестве престал ты быть пророком, Хоть дерзких умников простерлася рука На лавры твоего густого парика; Хотя, растрепанный новейшей вольной школой, К ней в гневе обратил ты свой затылок голый, Но я молю тебя, поклонник верный твой — Будь мне вожатаем. Дерзаю за тобой Занять кафедру ту, с которой в прежни лета Ты слишком превознес достоинства сонета, Но где торжествовал твой здравый приговор Глупцам минувших лет, вранью тогдашних пор. [Новейшие врали вралей старинных стоят — И слишком уж меня их бредни беспокоят. Ужели всё молчать, да слушать? О беда!.. Нет, всё им выскажу однажды за всегда.] О вы, которые, восчувствовав отвагу, Хватаете перо, мараете бумагу, Тисненью предавать труды свои спеша, Постойте — наперед узнайте, чем душа У вас исполнена — прямым ли вдохновеньем Иль необдуманным одним поползновеньем, И чешется у вас рука по пустякам, Иль вам не верят в долг, а деньги нужны вам. Не лучше ль стало б вам с надеждою смиренной Заняться службою гражданской иль военной, С хваленым Ж<уковым> табачный торг завесть И снискивать в труде себе барыш и честь, Чем объявления совать во все журналы, [Вельможе пошлые [кропая] мадригалы, Над меньшей собратьей в поту лица острясь, Иль выше мнения отважно вознесясь, С оплошной публики (как некие писаки) Подписку собирать — на будущие враки…]

* * *

В поле чистом серебрится Снег волнистый и рябой, [Светит месяц], тройка мчится По дороге столбовой. Пой: в часы дорожной скуки, На дороге, в тьме <ночной> Сладки мне родные звуки Звонкой песни удалой. Пой, ямщик! Я [молча], жадно Буду слушать голос твой. Месяц ясный светит хладно, Грустен ветра дальный вой. [Пой: «Лучинушка, лучина, Что же не светло горишь?»]

* * *

Сват Иван, как пить мы станем, Непременно уж помянем Трех Матрен, Луку с Петром, Да Пахомовну потом. Мы живали с ними дружно, Уж как хочешь — будь что будь — Этих надо помянуть, Помянуть нам этих нужно. Поминать, так поминать, Начинать, так начинать, Лить, так лить, разлив разливом. Начинай-ка, сват, пора. Трех Матрен, Луку, Петра В первый<?> раз<?> помянем пивом, А Пахомовну потом Пирогами да вином, Да еще ее помянем: Сказки сказывать мы станем — Мастерица ведь была И откуда что брала. А куды разумны шутки, Приговорки, прибаутки, Небылицы, былины Православной старины!.. Слушать, так душе отрадно. И не пил бы и не ел, Всё бы слушал да сидел. Кто придумал их так ладно? Стариков когда-нибудь (Жаль, теперь нам <не> досужно) Надо будет помянуть — Помянуть и этих нужно… Слушай, сват, начну первой, Сказка будет за тобой.

* * *

Чу, пушки грянули! крылатых кораблей Покрылась облаком [станица боевая], Корабль вбежал в Неву — и вот среди зыбей Качаясь плавает, как [лебедь молодая]. [Ликует русский флот. Широкая Нева Без ветра, в ясный день глубоко взволновалась.] Широкая волна плеснула в острова

Будрыс и его сыновья

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина. Он пришел толковать с молодцами. «Дети! седла чините, лошадей проводите, Да точите мечи с бердышами. Справедлива весть эта: на три стороны света Три замышлены в Вильне похода. Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков, А на русских Кестут воевода. Люди вы молодые, силачи удалые (Да хранят вас литовские боги!), Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу; Трое вас, вот и три вам дороги. Будет всем по награде: пусть один в Новеграде Поживится от русских добычей. Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах; Домы полны; богат их обычай. А другой от прусаков, от проклятых крыжаков, Может много достать дорогого, Денег с целого света, сукон яркого цвета; Янтаря — что песку там морского. Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха: В Польше мало богатства и блеску, Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда Привезет он мне на дом невестку. Нет на свете царицы краше польской девицы. Весела — что котенок у печки — И как роза румяна, а бела, что сметана; Очи светятся будто две свечки! Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже И оттуда привез себе жонку; Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю Про нее, как гляжу в ту сторонку.» Сыновья с ним простились и в дорогу пустились. Ждет, пождет их старик домовитый, Дни за днями проводит, ни один не приходит. Будрыс думал: уж видно убиты! Снег на землю валится, сын дорогою мчится, И под буркою ноша большая. «Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?» — «Нет, отец мой; полячка младая». Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится, Черной буркой ее покрывая. «Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?» — «Нет, отец мой; полячка младая.» Снег на землю валится, третий с ношею мчится, Черной буркой ее прикрывает. Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет, А гостей на три свадьбы сзывает.

Воевода

Поздно ночью из похода Воротился воевода. Он слугам велит молчать; В спальню кинулся к постеле; Дернул полог… В самом деле! Никого; пуста кровать. И, мрачнее черной ночи, Он потупил грозны очи, Стал крутить свой сивый ус… Рукава назад закинул, Вышел вон, замок задвинул; «Гей, ты, кликнул, чортов кус! А зачем нет у забора Ни собаки, ни затвора? Я вас, хамы! — Дай ружье; Приготовь мешок, веревку, Да сними с гвоздя винтовку. Ну, за мною!.. Я ж ее!» Пан и хлопец под забором Тихим крадутся дозором, Входят в сад — и сквозь ветвей, На скамейке у фонтана, В белом платье, видят, панна И мужчина перед ней. Говорит он: «Всё пропало, Чем лишь только я, бывало, Наслаждался, что любил: Белой груди воздыханье, Нежной ручки пожиманье… Воевода всё купил. Сколько лет тобой страдал я, Сколько лет тебя искал я! От меня ты отперлась. Не искал он, не страдал он; Серебром лишь побряцал он, И ему ты отдалась. Я скакал во мраке ночи Милой панны видеть очи, Руку нежную пожать; Пожелать для новоселья Много лет ей и веселья, И потом навек бежать.» Панна плачет и тоскует, Он колени ей целует, А сквозь ветви те глядят, Ружья на земь опустили, По патрону откусили, Вбили шомполом заряд. Подступили осторожно. «Пан мой, целить мне не можно,» Бедный хлопец прошептал: — «Ветер, что ли; плачут очи, Дрожь берет; в руках нет мочи, Порох в полку не попал.» — — «Тише ты, гайдучье племя! Будешь плакать, дай мне время! Сыпь на полку… Наводи… Цель ей в лоб. Левее… выше. С паном справлюсь сам. Потише; Прежде я; ты погоди». Выстрел по саду раздался. Хлопец пана не дождался; Воевода закричал, Воевода пошатнулся… Хлопец видно промахнулся: Прямо в лоб ему попал.

* * *

Когда б не смутное влеченье Чего-то жаждущей души, Я здесь остался б — наслажденье Вкушать в неведомой тиши: Забыл бы всех желаний трепет, Мечтою б целый мир назвал — И всё бы слушал этот лепет, Всё б эти ножки целовал…

* * *

Колокольчики звенят, Барабанчики гремят, А люди-то, люди — Ой люшеньки-люли! А люди-то, люди На цыганочку глядят. А цыганочка то пляшет, В барабанчики то бьет, То ширинкой алой машет, Заливается-поет: «Я плясунья, я певица, Ворожить я мастерица».

Осень. (отрывок)

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?

Державин.

I.

Октябрь уж наступил — уж роща отряхает Последние листы с нагих своих ветвей; Дохнул осенний хлад — дорога промерзает. Журча еще бежит за мельницу ручей, Но пруд уже застыл; сосед мой поспешает В отъезжие поля с охотою своей, И страждут озими от бешеной забавы, И будит лай собак уснувшие дубравы.

II.

Теперь моя пора: я не люблю весны; Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен; Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены. Суровою зимой я более доволен, Люблю ее снега; в присутствии луны Как легкий бег саней с подругой быстр и волен, Когда под соболем, согрета и свежа, Она вам руку жмет, пылая и дрожа!

III.

Как весело, обув железом острым ноги, Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек! А зимних праздников блестящие тревоги?… Но надо знать и честь; полгода снег да снег, Ведь это наконец и жителю берлоги, Медведю надоест. Нельзя же целый век Кататься нам в санях с Армидами младыми, Иль киснуть у печей за стеклами двойными.

IV.

Ох, лето красное! любил бы я тебя, Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи. Ты, все душевные способности губя, Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи; Лишь как бы напоить, да освежить себя — Иной в нас мысли нет, и жаль зимы старухи, И, проводив ее блинами и вином, Поминки ей творим мороженым и льдом.

V.

Дни поздней осени бранят обыкновенно, Но мне она мила, читатель дорогой, Красою тихою, блистающей смиренно. Так нелюбимое дитя в семье родной К себе меня влечет. Сказать вам откровенно, Из годовых времен я рад лишь ей одной, В ней много доброго; любовник не тщеславный, Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

VI.

Как это объяснить? Мне нравится она, Как, вероятно, вам чахоточная дева Порою нравится. На смерть осуждена, Бедняжка клонится без ропота, без гнева. Улыбка на устах увянувших видна; Могильной пропасти она не слышит зева; Играет на лице еще багровый цвет. Она жива еще сегодня, завтра нет.

VII.

Унылая пора! очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса — Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и в золото одетые леса, В их сенях ветра шум и свежее дыханье, И мглой волнистою покрыты небеса, И редкий солнца луч, и первые морозы, И отдаленные седой зимы угрозы.

VIII.

И с каждой осенью я расцветаю вновь; Здоровью моему полезен русской холод; К привычкам бытия вновь чувствую любовь: Чредой слетает сон, чредой находит голод; Легко и радостно играет в сердце кровь, Желания кипят — я снова счастлив, молод, Я снова жизни полн — таков мой организм (Извольте мне простить ненужный прозаизм).

IX.

Ведут ко мне коня; в раздолии открытом, Махая гривою, он всадника несет, И звонко под его блистающим копытом Звенит промерзлый дол, и трескается лед. Но гаснет краткий день, и в камельке забытом Огонь опять горит — то яркий свет лиет, То тлеет медленно — а я пред ним читаю, Иль думы долгие в душе моей питаю.

X.

И забываю мир — и в сладкой тишине Я сладко усыплен моим воображеньем, И пробуждается поэзия во мне: Душа стесняется лирическим волненьем, Трепещет и звучит, и ищет, как во сне, Излиться наконец свободным проявленьем — И тут ко мне идет незримый рой гостей, Знакомцы давние, плоды мечты моей.

XI.

И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута — и стихи свободно потекут. Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге, Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны; Громада двинулась и рассекает волны.

XII.

Плывет. Куда ж нам плыть?… ………………………… …………………………

* * *

Не дай мне бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума; Нет, легче труд и глад. Не то, чтоб разумом моим Я дорожил; не то, чтоб с ним Расстаться был не рад: Когда б оставили меня На воле, как бы резво я Пустился в темный лес! Я пел бы в пламенном бреду, Я забывался бы в чаду Нестройных, чудных грез. И я б заслушивался волн, И я глядел бы, счастья полн, В пустые небеса; И силен, волен был бы я, Как вихорь, роющий поля, Ломающий леса. Да вот беда: сойди с ума, И страшен будешь как чума, Как раз тебя запрут, Посадят на цепь дурака И сквозь решетку как зверка Дразнить тебя придут. А ночью слышать буду я Не голос яркий соловья, Не шум глухой дубров — А крик товарищей моих Да брань смотрителей ночных Да визг, да звон оков.

* * *

<Дук.> Вам объяснять правления начала Излишним было б для меня трудом — Не нужно вам ничьих советов. — Знаньем Превыше сами вы всего. Мне только Во всем на вас осталось положиться. Народный дух, [законы], ход правленья Постигли вы верней, чем кто б то ни был. Вот вам наказ: желательно б нам было, Чтоб от него не [отшатнулись] вы. Позвать к нам Анджело. Каков он будет По мненью вашему на нашем месте? Вы знаете, что нами он назначен Нас заменить в отсутствии, что мы И милостью <и> страхом облекли Наместника всей нашей власти, что же Об нем вы мните? Е<скал.> Если в целой Вене Сей почести достоин кто-нибудь, Так это Анджело. <Дук.> Вот он идет. А<нджело.> Послушен вашей милостивой воле, Спешу принять я ваши приказанья. <Дук.> Анджело, жизнь твоя являет То, что с тобою совершится впредь.

<Плетневу.>

Ты хочешь, мой [наперсник строгой], Боев парнасских судия, Чтоб тревогой < > На прежний лад настроя, Давно забытого героя, Когда-то бывшего в чести, Опять на сцену привести. Ты говоришь: Онегин жив, и будет он Еще нескоро схоронен. О нем вестей ты много знаешь, [И с Петербурга и Москвы] [Возьмут оброк его главы]

Стихотворения 1834 г

* * *

Я возмужал [среди] печальных бурь, И дней моих поток, так долго мутный, [Теперь утих] [дремотою минутной] И отразил небесную лазурь. [Надолго ли?… а кажется прошли Дни мрачных бурь, дни горьких искушений]

* * *

Пора, мой друг, порa! [покоя] сердце просит — Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем. На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля — Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальную трудов и чистых нег.

* * *

Он между нами жил Средь племени ему чужого, злобы В душе своей к нам не питал, и мы Его любили. Мирный, благосклонный, Он посещал беседы наши. С ним Делились мы и чистыми мечтами И песнями (он вдохновен был свыше И с высока взирал на жизнь). Нередко Он говорил о временах грядущих, Когда народы, распри позабыв, В великую семью соединятся. Мы жадно слушали поэта. Он Ушел на запад — и благословеньем Его мы проводили. Но теперь Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом Стихи свои, в угоду черни буйной, Он напояет. Издали до нас Доходит голос злобного поэта, Знакомый голос!.. боже! освяти В нем сердце правдою твоей и миром И возврати ему

* * *

Везувий зев открыл — дым хлынул клубом — пламя Широко развилось, как боевое знамя. Земля волнуется — с шатнувшихся колонн Кумиры падают! Народ, гонимый [страхом], Под каменным дождем, [под воспаленным прахом], Толпами, стар и млад, бежит из града вон.

* * *

Стою печален на кладбище. Гляжу кругом — обнажено Святое смерти пепелище И степью лишь окружено. И мимо вечного ночлега Дорога сельская лежит, По ней рабочая телега изредка стучит. Одна равнина справа, слева. Ни речки, ни холма, ни древа. Кой-где чуть видятся кусты. Немые камни и могилы И деревянные кресты Однообразны и унылы.

Песни западных славян

Предисловие

Большая часть этих песен взята мною из книги, вышедшей в Париже в конце 1827 года, под названием La Guzla, ou choix de Poésies Illyriques, recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l'Herzégowine.[62]

Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскусственные песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив распространяющийся вкус к произведениям иностранным, особенно к тем, которые в своих формах удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч. Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме, острый и оригинальный писатель, автор Театра Клары Газюль, Хроники времен Карла IX, Двойной Ошибки и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы. Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий и знаток в словенской поэзии, не усумнился в подлинности сих песен, а какой-то ученый немец написал о них пространную диссертацию.

Мне очень хотелось знать, на чем основано изобретение странных сих песен: С. А. Соболевский, по моей просьбе писал о том к Мериме, с которым был он коротко знаком, и в ответ получил следующее письмо:

Paris. 18 janvier 1835.

Je croyais, Monsieur, que la Guzla n'avait eu que sept lecteurs, vous, moi et le prote compris; je vois avec bien du plaisir que j'en puis compter deux de plus ce qui forme un joli total de neuf et confirme le proverbe que nul n'est prophfète en son pays. Je répondrai candidement àvos questions. La Guzla a ete cornposée par moi pour deux motifs, dont le premier était de me moquer de la couleur locale dans laquelle nous nous jetions àplein collier vers l'an de grâce 1827. Pour vous rendre compte de l'autre motif je suis obligé de vous conter une histoire. En cette même année 1827, un de mes amis et moi nons avions formé le projet de faire un voyage en Italie. Nous etions devant une carte traçant au crayon notre itinéraire; arrivés à Venise, sur la carte s'entend, et ennuyés des anglais et des allemands que nous rencontrions, je proposai d'aller à Trieste, puis de là à Raguse. La proposition fut adoptée, mais nous étions fort légers d'argent et cette «douleur nompareille» comme dit Rabelais nous arrêtait au milieu de nos plans. Je proposai alors d'écrire d'avance notre voyage, de le vendre а un libraire et d'employer le prix àvoir si nous nous étions beaucoup trompés. Je demandai pour ma part àcolliger les poésies populaires et àles traduire, on me mit au défi, et le lendemain j'apportai àmon compagnon de voyage cinq ou six de ces traductions. Je passais l'automne àla campagne. On déjeunait àmidi et je me levais а dix heures, quand j'avais fumé un ou deux cigares ne sachant que faire, avant que les femmes ne paraissent au salon, j'écrivais une ballade. Il en résulta un petit volume que je publiai en grand secret et qui mystifia deux ou trois personnes. Voici les sources où j'ai puisé cette couleur locale tant vantée: d'abord une petite brochure d'un consul de France à Bonialouka. J'en ai oublié le titre, l'analyse en serait facile. L'auteur cherche àprouver que les Bosniaques sont de fiers cochons, et il en donne d'assez bonnes raisons. Il cite par-ci par-làquelques mots illyriques pour faire parade de son savoir (il en savait peut-être autant que moi). J'ai recueilli ces mots avec soin et les ai mis dans mes notes. Puis j'avais lu le chapitre intitulé. De'costumi dei Morlachi, dans le voyage en Dalmatie de Fortis. Il a donné le texte et la traduction de la complainte de la femme de Hassan Aga qui est réellement illyrique; mais cette traduction était en vers. Je me donnai une peine infinie pour avoir une traduction littérale en comparant les mots du texte qui étaient répétés avec l'interprétation de l'abbé Fortis. A force de patience, j'obtins le mot àmot, mais j'etais embarrassé encore sur quelques points. Je m'adressai àun de mes amis qui sait le russe. Je lui lisais le texte en le prononçant àl'italienne, et il le comprit presque entièrement. Le bon fut, que Nodier qui avait déterré Fortis et la ballade Hassan Aga, et l'avait traduite sur la traduction poétique de l'abbé en la poétisant encore dans sa prose, Nodier cria comme un aigle que je l'avais pillé. Le premier vers illyrique est:

Scto se bieli u gorje zelenoi

Fortis a traduit:

Che mai biancheggia nel verde Bosco

Nodier a traduit bosco par plaine verdoyante; c'etait mal tomber, car on me dit que gorjeveut dire colline. Voilàmon histoire. Faites mes excuses à M. Pouchkine. Je suis fier et honteux àla fois de l'avoir attrapé, ипроч.[63]

1. Видение короля.[64]

Король ходит большими шагами Взад и вперед по палатам; Люди спят — королю лишь не спится: Короля султан осаждает, Голову отсечь ему грозится И в Стамбул отослать ее хочет. Часто он подходит к окошку; Не услышит ли какого шума? Слышит, воет ночная птица, Она чует беду неминучу, Скоро ей искать новой кровли Для своих птенцов горемычных. Не сова воет в Ключе-граде, Не луна Ключ-город озаряет, В церкви божией гремят барабаны, Вся свечами озарена церковь. Но никто барабанов не слышит, Никто света в церкви божией не видит, Лишь король то слышал и видел; Из палат своих он выходит И идет один в божию церковь. Стал на паперти, дверь отворяет… Ужасом в нем замерло сердце, Но великую творит он молитву И спокойно в церковь божию входит. Тут он видит чудное виденье: На помосте валяются трупы, Между ими хлещет кровь ручьями, Как потоки осени дождливой. Он идет, шагая через трупы, Кровь по щиколку[65] ему досягает… Горе! в церкви турки и татары И предатели, враги богумилы.[66] На амвоне сам султан безбожный, Держит он на-голо саблю, Кровь по сабле свежая струится С вострия до самой рукояти. Короля незапный обнял холод: Тут же видит он отца и брата. Пред султаном старик бедный справа, Униженно стоя на коленах, Подает ему свою корону; Слева, также стоя на коленах, Его сын, Радивой окаянный, Басурманскою чалмою покрытый (С тою самою веревкою, которой Удавил он несчастного старца), Край полы у султана целует, Как холоп, наказанный фалангой.[67] И султан безбожный, усмехаясь, Взял корону, растоптал ногами, И промолвил потом Радивою: «Будь над Боснией моей ты властелином, Для гяур-християн беглербеем».[68] И отступник бил челом султану, Трижды пол окровавленный целуя. И султан прислужников кликнул И сказал: «Дать кафтан Радивою![69] Не бархатный кафтан, не парчевый, А содрать на кафтан Радивоя Кожу с брата его родного». Бусурмане на короля наскочили, До-нага всего его раздели, Атаганом ему кожу вспороли, Стали драть руками и зубами, Обнажили мясо и жилы, И до самых костей ободрали, И одели кожею Радивоя. Громко мученик господу взмолился: «Прав ты, боже, меня наказуя! Плоть мою предай на растерзанье, Лишь помилуй мне душу, Иисусе!» При сем имени церковь задрожала, Всё внезапно утихнуло, померкло, — Всё исчезло — будто не бывало. И король ощупью в потемках Кое-как до двери добрался И с молитвою на улицу вышел. Было тихо. С высокого неба Город белый луна озаряла. Вдруг взвилась из-за города бомба,[70] И пошли бусурмане на приступ.

2. Янко Марнавич

Что в разъездах бей Янко Марнавич? Что ему дома не сидится? Отчего двух ночей он сряду Под одною кровлей не ночует? Али недруги его могучи? Аль боится он кровомщенья? Не боится бей Янко Марнавич Ни врагов своих, ни кровомщенья. Но он бродит, как гайдук бездомный С той поры, как Кирила умер. В церкви Спаса они братовались,[71] И были по богу братья; Но Кирила несчастливый умер От руки им избранного брата. Веселое было пированье, Много пили меду и горелки; Охмелели, обезумели гости, Два могучие беи побранились, Янко выстрелил из своего пистоля, Но рука его пьяная дрожала. В супротивника своего не попал он, А попал он в своего друга. С того времени он тоскуя бродит, Словно вол, ужаленный змиею. Наконец он на родину воротился И вошел в церковь святого Спаса. Там день целый он молился богу, Горько плача и жалостно рыдая. Ночью он пришел к себе на дом И отужинал со своей семьею, Потом лег и жене своей молвил; «Посмотри, жена, ты в окошко. Видишь ли церковь Спаса отселе?» Жена встала, в окошко поглядела И сказала: «На дворе полночь, За рекою густые туманы, За туманом ничего не видно». Повернулся Янко Марнавич И тихонько стал читать молитву. Помолившись, он опять ей молвил: «Посмотри, что ты видишь в окошко?» И жена, поглядев, отвечала: «Вижу, вон, малый огонечек Чуть-чуть брезжит в темноте за рекою». Улыбнулся Янко Марнавич И опять стал тихонько молиться. Помолясь, он опять жене молвил: «Отвори-ка, женка, ты окошко: Посмотри, что там еще видно?» И жена, поглядев, отвечала: «Вижу я на реке сиянье, Близится оно к нашему дому». Бей вздохнул и с постели свалился. Тут и смерть ему приключилась.

3. Битва у Зеницы-Великой.[72]

Радивой поднял желтое знамя: Он идет войной на бусурмана. А далматы, завидя наше войско, Свои длинные усы закрутили, На бекрень надели свои шапки И сказали: «Возьмите нас с собою:[73] Мы хотим воевать бусурманов». Радивой дружелюбно их принял И сказал им: «Милости просим!» Перешли мы заповедную речку, Стали жечь турецкие деревни, А жидов на деревьях вешать.[74] Беглербей со своими бошняками Против нас пришел из Банялуки;[75] Но лишь только заржали их кони, И на солнце их кривые сабли Засверкали у Зеницы-Великой, Разбежались изменники далматы; Окружили мы тогда Радивоя И сказали: «Господь бог поможет, Мы домой воротимся с тобою И расскажем эту битву нашим детям». Стали биться мы тогда жестоко, Всяк из нас троих воинов стоил; Кровью были покрыты наши сабли С острия по самой рукояти. Но когда через речку стали Тесной кучкою мы переправляться, Селихтар[76] с крыла на нас ударил С новым войском, с конницею свежей. Радивой сказал тогда нам: «Дети, Слишком много собак-бусурманов, Нам управиться с ними невозможно. Кто не ранен, в лес беги скорее И спасайся там от Селихтара». Всех-то нас оставалось двадцать, Все друзья, родные Радивою, Но и тут нас пало девятнадцать; Закричал Георгий Радивою: «Ты садись, Радивой, поскорее На коня моего вороного; Через речку вплавь переправляйся, Конь тебя из погибели вымчит». Радивой Георгия не послушал, Наземь сел, поджав под себя ноги. Тут враги на него наскочили, Отрубили голову Радивою.

4. Феодор и Елена

……………………… ……………………… Стамати был стар и бессилен, А Елена молода и проворна; Она так-то его оттолкнула, Что ушел он охая да хромая. По делом тебе, старый бесстыдник! Ай да баба! отделалась славно! Вот Стамати стал думать думу: Как ему погубить бы Елену? Он к жиду лиходею приходит, От него он требует совета. Жид сказал: «Ступай на кладбище, Отыщи под каменьями жабу И в горшке сюда принеси мне». На кладбище приходит Стамати, Отыскал под каменьями жабу[77] И в горшке жиду ее приносит. Жид на жабу проливает воду, Нарекает жабу Иваном (Грех велик христианское имя Нарещи такой поганой твари!). Они жабу всю потом искололи, И ее — ее ж кровью напоили; Напоивши, заставили жабу Облизать поспелую сливу. И Стамати мальчику молвил: «Отнеси ты Елене эту сливу От моей племянницы в подарок». Принес мальчик Елене сливу, А Елена тотчас ее съела. Только съела поганую сливу, Показалось бедной молодице, Что змия у ней в животе шевелится. Испугалась молодая Елена; Она кликнула сестру свою меньшую. Та ее молоком напоила, Но змия в животе всё шевелилась. Стала пухнуть прекрасная Елена, Стали баить: Елена брюхата. Каково-то будет ей от мужа, Как воротится он из-за моря! И Елена стыдится и плачет, И на улицу выдти не смеет, День сидит, ночью ей не спится, Поминутно сестрице повторяет: «Что скажу я милому мужу?» Круглый год проходит, и — Феодор Воротился на свою сторонку. Вся деревня бежит к нему на встречу, Все его приветно поздравляют; Но в толпе не видит он Елены, Как ни ищет он ее глазами. «Где ж Елена?» наконец он молвил; Кто смутился, а кто усмехнулся, Но никто не отвечал ни слова. Пришел он в дом свой — и видит, На постеле сидит его Елена. «Встань, Елена», говорит Феодор. Она встала, — он взглянул сурово. «Господин ты мой, клянусь богом И пречистым именем Марии, Пред тобою я не виновата, Испортили меня злые люди». Но Феодор жене не поверил: Он отсек ей голову по плечи. Отсекши, он сам себе молвил: «Не сгублю я невинного младенца, Из нее выну его живого, При себе воспитывать буду. Я увижу, на кого он походит, Так наверно отца его узнаю И убью своего злодея». Распорол он мертвое тело. Что ж! — на место милого дитяти, Он черную жабу находит. Взвыл Феодор: «Горе мне, убийце! Я сгубил Елену понапрасну: Предо мной она была невинна, А испортили ее злые люди». Поднял он голову Елены, Стал ее целовать умиленно, И мертвые уста отворились, Голова Елены провещала: «Я невинна. Жид и старый Стамати Черной жабой меня окормили». Тут опять уста ее сомкнулись, И язык перестал шевелиться. И Феодор Стамати зарезал, А жида убил, как собаку, И отпел по жене панихиду.

5. Влах в Венеции

Как покинула меня Парасковья, И как я с печали промотался, Вот далмат пришел ко мне лукавый: «Ступай, Дмитрий, в морской ты город, Там цехины, что у нас каменья. Там солдаты в шелковых кафтанах, И только что пьют да гуляют; Скоро там ты разбогатеешь И воротишься в шитом долимане С кинжалом на серебряной цепочке. И тогда-то играй себе на гуслях; Красавицы побегут к окошкам И подарками тебя закидают. Эй, послушайся! отправляйся морем; Воротись, когда разбогатеешь». Я послушался лукавого далмата. Вот живу в этой мраморной лодке. Но мне скучно, хлеб их мне, как камень, Я неволен, как на привязи собака. Надо мною женщины смеются, Когда слово я по-нашему молвлю; Наши здесь язык свой позабыли, Позабыли и наш родной обычай; Я завял, как пересаженный кустик. Как у нас бывало кого встречу, Слышу: «Здравствуй, Дмитрий Алексеич!» Здесь не слышу доброго привета, Не дождуся ласкового слова; Здесь я точно бедная мурашка, Занесенная в озеро бурей.

6. Гайдук Хризич

В пещере, на острых каменьях Притаился храбрый гайдук Хризич.[78] С ним жена его Катерина, С ним его два милые сына, Им нельзя из пещеры выдти. Стерегут их недруги злые. Коли чуть они голову подымут, В них прицелятся тотчас сорок ружей. Они три дня, три ночи не ели, Пили только воду дождевую, Накопленную во впадине камня. На четвертый взошло красно-солнце, И вода во впадине иссякла. Тогда молвила, вздохнувши, Катерина: «Господь бог! помилуй наши души!» И упала мертвая на землю. Хризич, глядя на нее, не заплакал, Сыновья плакать при нем не смели; Они только очи отирали, Как от них отворачивался Хризич. В пятый день старший сын обезумел, Стал глядеть он на мертвую матерь, Будто волк на спящую козу. Его брат, видя то, испугался. Закричал он старшему брату: «Милый брат! не губи свою душу; Ты напейся горячей моей крови, А умрем мы голодною смертью, Станем мы выходить из могилы Кровь сосать наших недругов спящих».[79] Хризич встал и промолвил: «Полно! Лучше пуля, чем голод и жажда». И все трое со скалы в долину Сбежали, как бешеные волки. Семерых убил из них каждый, Семью пулями каждый из них прострелен; Головы враги у них отсекли И на копья свои насадили, — А и тут глядеть на них не смели. Так им страшен был Хризич с сыновьями.

7. Похоронная песня Иакинфа Маглановича

С богом, в дальнюю дорогу! Путь найдешь ты, слава богу. Светит месяц; ночь ясна; Чарка выпита до дна. Пуля легче лихорадки; Волен умер ты, как жил. Враг твой мчался без оглядки; Но твой сын его убил. Вспоминай нас за могилой, Коль сойдетесь как-нибудь; От меня отцу, брат милый, Поклониться не забудь! Ты скажи ему, что рана У меня уж зажила; Я здоров, — и сына Яна Мне хозяйка родила. Деду в честь он назван Яном; Умный мальчик у меня; Уж владеет атаганом И стреляет из ружья. Дочь моя живет в Лизгоре; С мужем ей не скучно там. Тварк ушел давно уж в море; Жив иль нет, — узнаешь сам. С богом, в дальнюю дорогу! Путь найдешь ты, слава богу. Светит месяц; ночь ясна; Чарка выпита до дна.

8. Марко Якубович

У ворот сидел Марко Якубович; Перед ним сидела его Зоя, А мальчишка их играл у порогу. По дороге к ним идет незнакомец, Бледен он и чуть ноги волочит, Просит он напиться, ради бога. Зоя встала и пошла за водою, И прохожему вынесла ковшик, И прохожий до дна его выпил, Вот, напившись, говорит он Марке: «Это что под горою там видно?» Отвечает Марко Якубович: «То кладбище наше родовое». Говорит незнакомый прохожий: «Отдыхать мне на вашем кладбище, Потому что мне жить уж не долго». Тут широкий розвил он пояс, Кажет Марке кровавую рану. «Три дня, — молвил, — ношу я под сердцем Бусурмана свинцовую пулю. Как умру, ты зарой мое тело За горой, под зеленою ивой. И со мной положи мою саблю, Потому что я славный был воин». Поддержала Зоя незнакомца, А Марко стал осматривать рану. Вдруг сказала молодая Зоя: «Помоги мне, Марко, я не в силах Поддержать гостя нашего доле». Тут увидел Марко Якубович, Что прохожий на руках ее умер. Марко сел на коня вороного, Взял с собою мертвое тело И поехал с ним на кладбище. Там глубокую вырыли могилу И с молитвой мертвеца схоронили. Вот проходит неделя, другая, Стал худеть сыночек у Марка; Перестал он бегать и резвиться, Всё лежал на рогоже да охал. К Якубовичу калуер приходит, — Посмотрел на ребенка и молвил: «Сын твой болен опасною болезнью; Посмотри на белую его шею: Видишь ты кровавую ранку? Это зуб вурдалака,[80] поверь мне». Вся деревня за старцем калуером Отправилась тотчас на кладбище; Там могилу прохожего разрыли, Видят, — труп румяный и свежий, — Ногти выросли, как вороньи когти, А лицо обросло бородою, Алой кровью вымазаны губы, — Полна крови глубокая могила. Бедный Марко колом замахнулся, Но мертвец завизжал и проворно Из могилы в лес бегом пустился. Он бежал быстрее, чем лошадь, Стременами острыми язвима; И кусточки под ним так и гнулись, А суки дерев так и трещали, Ломаясь, как замерзлые прутья. Калуер могильною землею[81] Ребенка больного всего вытер, И весь день творил над ним молитвы. На закате красного солнца Зоя мужу своему сказала: «Помнишь? ровно тому две недели, В эту пору умер злой прохожий». Вдруг собака громко завыла, Отворилась дверь сама собою, И вошел великан, наклонившись, Сел он, ноги под себя поджавши, Потолка головою касаясь. Он на Марка глядел неподвижно, Неподвижно глядел на него Марко, Очарован ужасным его взором; Но старик, молитвенник раскрывши, Запалил кипарисную ветку, И подул дым на великана. И затрясся вурдалак проклятый, В двери бросился и бежать пустился, Будто волк, охотником гонимый. На другие сутки в ту же пору Пес залаял, дверь отворилась, И вошел человек незнакомый. Был он ростом, как цесарский рекрут. Сел он молча и стал глядеть на Марко; Но старик молитвой его прогнал. В третий день вошел карлик малый, — Мог бы он верьхом сидеть на крысе, Но сверкали у него злые глазки. И старик в третий раз его прогнал, И с тех пор уж он не возвращался.

9. Бонапарт и черногорцы

«Черногорцы? что такое? — Бонапарте вопросил: — Правда ль: это племя злое, Не боится наших сил? Так раскаятся ж нахалы: Объявить их старшинам, Чтобы ружья и кинжалы Все несли к моим ногам». Вот он шлет на нас пехоту С сотней пушек и мортир, И своих мамлюков роту, И косматых кирасир. Нам сдаваться нет охоты, — Черногорцы таковы! Для коней и для пехоты Камни есть у нас и рвы…… Мы засели в наши норы И гостей незваных ждем, — Вот они вступили в горы, Истребляя всё кругом. …………………… …………………… Идут тесно под скалами. Вдруг, смятение!.. Глядят: У себя над головами Красных шапок видят ряд. «Стой! пали! Пусть каждый сбросит Черногорца одного. Здесь пощады враг не просит: Не щадите ж никого!» Ружья грянули, — упали Шапки красные с шестов: Мы под ними ниц лежали, Притаясь между кустов. Дружным залпом отвечали Мы французам. — «Это что? — Удивясь, они сказали; — Эхо, что ли?» Нет, не то! Их полковник повалился. С ним сто двадцать человек. Весь отряд его смутился, Кто, как мог, пустился в бег. И французы ненавидят С той поры наш вольный край И краснеют, коль завидят Шапку нашу не взначай.

10. Соловей

Соловей мой, соловейко, Птица малая лесная! У тебя ль, у малой птицы, Незаменные три песни, У меня ли, у молодца, Три великие заботы! Как уж первая забота, — Рано молодца женили; А вторая-то забота, — Ворон конь мой притомился; Как уж третья-то забота, — Красну-девицу со мною Разлучили злые люди. Вы копайте мне могилу Во поле, поле широком, В головах мне посадите Алы цветики-цветочки, А в ногах мне проведите Чисту воду ключевую. Пройдут мимо красны девки, Так сплетут себе веночки. Пойдут мимо стары люди, Так воды себе зачерпнут.

11. Песня о Георгие Черном

Не два волка в овраге грызутся, Отец с сыном в пещере бранятся. Старый Петро сына укоряет: «Бунтовщик ты, злодей проклятый! Не боишься ты господа бога, Где тебе с султаном тягаться, Воевать с белградским пашою! Аль о двух головах ты родился? Пропадай ты себе, окаянный, Да зачем ты всю Сербию губишь?» Отвечает Георгий угрюмо: «Из ума, старик, видно, выжил, Коли лаешь безумные речи». Старый Петро пуще осердился, Пуще он бранится, бушует. Хочет он отправиться в Белград, Туркам выдать ослушного сына, Объявить убежище сербов. Он из темной пещеры выходит; Георгий старика догоняет: «Воротися, отец, воротися! Отпусти мне невольное слово». Старый Петро не слушает, грозится — «Вот ужо, разбойник, тебе будет!» Сын ему вперед забегает, Старику кланяется в ноги. Не взглянул на сына старый Петро. Догоняет вновь его Георгий И хватает за сивую косу. «Воротись, ради господа бога: Не введи ты меня в искушенье!» Отпихнул старик его сердито И пошел по белградской дороге. Горько, горько Георгий заплакал, Пистолет из-за пояса вынул, Взвел курок, да и выстрелил тут же. Закричал Петро, зашатавшись: «Помоги мне, Георгий, я ранен!» И упал на дорогу бездыханен. Сын бегом в пещеру воротился; Его мать вышла ему на встречу. «Что, Георгий, куда делся Петро?» Отвечает Георгий сурово: «За обедом старик пьян напился И заснул на белградской дороге.[82] Догадалась она, завопила: «Будь же богом проклят ты, черный, Коль убил ты отца родного!» С той поры Георгий Петрович У людей прозывается Черный.

12. Воевода Милош

Над Сербией смилуйся ты, боже! Заедают нас волки янычары! Без вины нам головы режут, Наших жен обижают, позорят, Сыновей в неволю забирают, Красных девок заставляют в насмешку Распевать зазорные песня И плясать басурманские пляски. Старики даже с нами согласны: Унимать нас они перестали, — Уж и им нестерпимо насилье. Гусляры нас в глаза укоряют: Долго ль вам мирволить янычарам? Долго ль вам терпеть оплеухи? Или вы уж не сербы, — цыганы? Или вы не мужчины, — старухи? Вы бросайте ваши белые домы, Уходите в Велийское ущелье, — Там гроза готовится на турок, Там дружину свою собирает Старый сербин, воевода Милош.

13. Вурдалак

Трусоват был Ваня бедный: Раз он позднею порой, Весь в поту, от страха бледный, Чрез кладбище шел домой. Бедный Ваня еле дышет, Спотыкаясь, чуть бредет По могилам; вдруг он слышит, Кто-то кость, ворча, грызет. Ваня стал; — шагнуть не может. Боже! думает бедняк, Это верно кости гложет Красногубый вурдалак. Горе! малый я не сильный; Съест упырь меня совсем, Если сам земли могильной Я с молитвою не съем. Что же? вместо вурдалака — (Вы представьте Вани злость!) В темноте пред ним собака На могиле гложет кость.

14. Сестра и братья.[83]

Два дубочка выростали рядом, Между ими тонковерхая елка. Не два дуба рядом выростали, Жили вместе два братца родные: Один Павел, а другой Радула. А меж ими сестра их Елица. Сестру братья любили всем сердцем, Всякую ей оказывали милость; Напоследок ей нож подарили Золоченый в серебряной оправе. Огорчилась молодая Павлиха На золовку, стало ей завидно Говорит она Радуловой любе: «Невестушка, по богу сестрица! Не знаешь ли ты зелия такого, Чтоб сестра омерзела братьям?» Отвечает Радулова люба: «По богу сестра моя, невестка, Я не знаю зелия такого; Хоть бы знала, тебе б не сказала; И меня братья мои любили, И мне всякую оказывали милость». Вот пошла Павлиха к водопою, Да зарезала коня вороного И сказала своему господину: «Сам себе на зло сестру ты любишь, На беду даришь ей подарки: Извела она коня вороного». Стал Елицу допытывать Павел: «За что это? скажи бога ради». Сестра брату с плачем отвечает: «Не я, братец, клянусь тебе жизнью, Клянусь жизнью твоей и моею». В ту пору брат сестре поверил. Вот Павлиха пошла в сад зеленый, Сивого сокола там заколола И сказала своему господину: «Сам себе на зло сестру ты любишь, На беду даришь ты ей подарки: Ведь она сокола заколола». Стал Елицу допытывать Павел: «За что это? скажи бога ради». Сестра брату с плачем отвечает: «Не я, братец, клянусь тебе жизнью, Клянусь жизнью твоей и моею!» И в ту пору брат сестре поверил. Вот Павлиха по вечеру поздно Нож украла у своей золовки И ребенка своего заколола В колыбельке его золоченой. Рано утром к мужу прибежала, Громко воя и лицо терзая. «Сам себе на зло сестру ты любишь, На беду даришь ты ей подарки: Заколола у нас она ребенка. А когда еще ты мне не веришь, Осмотри ты нож ее злаченый». Вскочил Павел, как услышал это, Побежал к Елице во светлицу: На перине Елица почивала, В головах нож висел злаченый. Из ножен вынул его Павел, — Нож злаченый весь был окровавлен Дернул он сестру за белу руку: «Ой, сестра, убей тебя боже! Извела ты коня вороного И в саду сокола заколола, Да за что ты зарезала ребенка?» Сестра брату с плачем отвечает; «Не я, братец, клянусь тебе жизнью, Клянусь жизнью твоей и моею! Коли ж ты не веришь моей клятве, Выведи меня в чистое поле, Привяжи к хвостам коней борзых, Пусть они мое белое тело Разорвут на четыре части». В ту пору брат сестре не поверил; Вывел он ее в чистое поле, Привязал ко хвостам коней борзых И погнал их по чистому полю. Где попала капля ее крови, Выросли там алые цветочки; Где осталось ее белое тело, Церковь там над ней соорудилась. Прошло малое после того время, Захворала молодая Павлиха. Девять лет Павлиха всё хворает, — Выросла трава сквозь ее кости, В той траве лютый змей гнездится, Пьет ей очи, сам уходит к ночи. Люто страждет молода Павлиха; Говорит она своему господину: «Слышишь ли, господин ты мой, Павел, Сведи меня к золовкиной церкви, У той церкви авось исцелюся». Он повел ее к сестриной церкви, И как были они уже близко, Вдруг из церкви услышали голос: «Не входи, молодая Павлиха, Здесь не будет тебе исцеленья». Как услышала то молодая Павлиха, Она молвила своему господину: «Господин ты мой! прошу тебя богом, Не веди меня к белому дому, А вяжи меня к хвостам твоих коней И пусти их по чистому полю». Своей любы послушался Павел, Привязал ее к хвостам своих коней И погнал их по чистому полю. Где попала капля ее крови, Выросло там тернье да крапива; Где осталось ее белое тело, На том месте озеро провалило. Ворон конь по озеру выплывает, За конем золоченая люлька, На той люльке сидит сокол-птица, Лежит в люльке маленький мальчик; Рука матери у него под горлом, В той руке теткин нож золоченый.

15. Яныш Королевич.[84]

Полюбил королевич Яныш Молодую красавицу Елицу, Любит он ее два красные лета, В третье лето вздумал он жениться На Любусе, чешской королевне. С прежней любой идет он проститься. Ей приносит с червонцами черес, Да гремучие серьги золотые, Да жемчужное тройное ожерелье; Сам ей вдел он серьги золотые, Навязал на шею ожерелье, Дал ей в руки с червонцами черес, В обе щеки поцеловал молча И поехал своею дорогой. Как одна осталася Елица, Деньги наземь она пометала, Из ушей выдернула серьги, Ожерелье на-двое разорвала, А сама кинулась в Мораву. Там на дне молодая Елица Водяною царицей очнулась И родила маленькую дочку, И ее нарекла Водяницей. Вот проходят три года и боле, Королевич ездит на охоте, Ездит он по берегу Моравы; Захотел он коня вороного Напоить студеною водою. Но лишь только запененную морду Сунул конь в студеную воду, Из воды вдруг высунулась ручка: Хвать коня за узду золотую! Конь отдернул голову в испуге, На узде висит Водяница, Как на уде пойманная рыбка, — Конь кружится по чистому лугу, Потрясая уздой золотою; Но стряхнуть Водяницы не может. Чуть в седле усидел королевич, Чуть сдержал коня вороного, Осадив могучею рукою. На траву Водяница прыгнула. Говорит ей Яныш королевич: «Расскажи, какое ты творенье: Женщина ль тебя породила, Иль богом проклятая Вила?» Отвечает ему Водяница: «Родила меня молодая Елица. Мой отец Яныш королевич, А зовут меня Водяницей». Королевич при таком ответе Соскочил с коня вороного, Обнял дочь свою Водяницу И, слезами заливаясь, молвил: «Где, скажи, твоя мать Елица? Я слыхал, что она потонула». Отвечает ему Водяница; «Мать моя царица водяная; Она властвует над всеми реками, Над реками и над озерами; Лишь не властвует она синим морем, Синим морем властвует Див-Рыба». Водянице молвил королевич: «Так иди же к водяной царице И скажи ей: Яныш королевич Ей поклон усердный посылает И у ней свидания просит На зеленом берегу Моравы. Завтра я заеду за ответом». Они после того расстались. Рано утром, чуть заря зарделась, Королевич над рекою ходит; Вдруг из речки, по белые груди, Поднялась царица водяная И сказала: «Яныш королевич, У меня свидания просил ты: Говори, чего еще ты хочешь?» Как увидел он свою Елицу, Разгорелись снова в нем желанья, Стал манить ее к себе на берег. «Люба ты моя, млада Елица, Выдь ко мне на зеленый берег, Поцелуй меня по прежнему сладко, По прежнему полюблю тебя крепко». Королевичу Елица не внимает, Не внимает, головою кивает: «Нет, не выду, Яныш королевич, Я к тебе на зеленый берег. Слаще прежнего нам не целоваться, Крепче прежнего меня не полюбишь. Расскажи-ка мне лучше хорошенько, Каково, счастливо ль поживаешь С новой любой, молодой женою?» Отвечает Яныш королевич: «Против солнышка луна не пригреет, Против милой жена не утешит».

16. Конь

«Что ты ржешь, мой конь ретивый, Что ты шею опустил, Не потряхиваешь гривой, Не грызешь своих удил? Али я тебя не холю? Али ешь овса не вволю? Али сбруя не красна? Аль поводья не шелковы, Не серебряны подковы, Не злачены стремена?» Отвечает конь печальный: «Оттого я присмирел, Что я слышу топот дальный, Трубный звук и пенье стрел; Оттого я ржу, что в поле Уж не долго мне гулять, Проживать в красе и в холе, Светлой сбруей щеголять; Что уж скоро враг суровый Сбрую всю мою возьмет И серебряны подковы С легких ног моих сдерет; Оттого мой дух и ноет, Что наместо чапрака Кожей он твоей покроет Мне вспотевшие бока».

Стихотворения 1835 г

(Из Анакреона) (отрывок)

Узнают коней ретивых По их выжженным таврам, Узнают парфян кичливых: По высоким клобукам; Я любовников счастливых Узнаю по их глазам: [В них сияет пламень томный — Наслаждений знак нескромный.]

Ода LVI (Из Анакреона)

Поредели, побелели Кудри, честь главы моей, Зубы в деснах ослабели, И потух огонь очей. Сладкой жизни мне немного Провожать осталось дней: Парка счет ведет им строго, Тартар тени ждет моей. Не воскреснем из-под спуда, Всяк навеки там забыт: Вход туда для всех открыт — Нет исхода уж оттуда.

Ода LVII

Что же сухо в чаше дно? Наливай мне, мальчик резвый, Только пьяное вино Раствори водою трезвой. Мы не скифы, не люблю, Други, пьянствовать бесчинно: Нет, за чашей я пою Иль беседую невинно.

* * *

Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила; К ней на плечо преклонен, юноша вдруг задремал. Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея. И улыбалась ему, тихие слезы лия.

* * *

Что белеется на горе зеленой? Снег ли то, али лебеди белы? Был бы снег — он уже<?> бы растаял, Были б лебеди — они б улетели. То не снег и не лебеди белы, А шатер Аги Асан-аги. Он лежит в нем, весь люто изранен. Посетили его сестра и матерь, Его люба не могла, застыдилась. Как ему от боли стало легче, Приказал он своей верной любе: «Ты [не] ищи меня в моем белом доме, В белом доме, ни во всем моем роде». Как [услышала] мужнины речи, Запечалилась бедная Кадуна. Она слышит, на двор едут кони; Побежала Ас<ан>-агиница, Хочет броситься, бедная, в окошко, За ней вопят две милые дочки: «Воротися, милая мать наша, Приехал не муж Асан-ага, А приехал брат твой Пинтор<ович><?>.» Воротилась Асан-агиница, И повисла она брату на шею — «Братец милый, что за посрамленье! Меня гонят от пятерых деток.»

Полководец

У русского царя в чертогах есть палата: Она не золотом, не бархатом богата; Не в ней алмаз венца хранится за стеклом: Но сверху до низу, во всю длину, кругом, Своею кистию свободной и широкой Ее разрисовал художник быстро-окой. Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадон, Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жен, Ни плясок, ни охот, — а всё плащи, да шпаги, Да лица, полные воинственной отваги. Толпою тесною художник поместил Сюда начальников народных наших сил, Покрытых славою чудесного похода И вечной памятью двенадцатого года. Нередко медленно меж ими я брожу И на знакомые их образы гляжу, И, мнится, слышу их воинственные клики. Из них уж многих нет; другие, коих лики Еще так молоды на ярком полотне, Уже состарелись и никнут в тишине Главою лавровой… Но в сей толпе суровой Один меня влечет всех больше. С думой новой Всегда остановлюсь пред ним — и не свожу С него моих очей. Чем долее гляжу, Тем более томим я грустию тяжелой. Он писан во весь рост. Чело, как череп голый, Высоко лоснится, и, мнится, залегла Там грусть великая. Кругом — густая мгла; За ним — военный стан. Спокойный и угрюмый, Он, кажется, глядит с презрительною думой. Свою ли точно мысль художник обнажил, Когда он таковым его изобразил, Или невольное то было вдохновенье, — Но Доу дал ему такое выраженье. О вождь несчастливый!.. Суров был жребий твой: Всё в жертву ты принес земле тебе чужой. Непроницаемый для взгляда черни дикой, В молчаньи шел один ты с мыслию великой, И в имени твоем звук чуждый не взлюбя, Своими криками преследуя тебя, Народ, таинственно спасаемый тобою, Ругался над твоей священной сединою. И тот, чей острый ум тебя и постигал, В угоду им тебя лукаво порицал… И долго, укреплен могущим убежденьем, Ты был неколебим пред общим заблужденьем; И на полу-пути был должен наконец Безмолвно уступить и лавровый венец, И власть, и замысел, обдуманный глубоко, — И в полковых рядах сокрыться одиноко. Там, устарелый вождь! как ратник молодой, Свинца веселый свист заслышавший впервой, Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, — Вотще! — [85] ………………………………… ………………………………… О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха! Жрецы минутного, поклонники успеха! Как часто мимо вас проходит человек, Над кем ругается слепой и буйный век, Но чей высокий лик в грядущем поколенье Поэта приведет в восторг и в умиленье!

Туча

Последняя туча рассеянной бури! Одна ты несешься по ясной лазури. Одна ты наводишь унылую тень, Одна ты печалишь ликующий день. Ты небо недавно кругом облегала, И молния грозно тебя обвивала; И ты издавала таинственный гром И алчную землю поила дождем. Довольно, сокройся! Пора миновалась, Земля освежилась, и буря промчалась, И ветер, лаская листочки древес, Тебя с успокоенных гонит небес.

Из А. Шенье

Покров, упитанный язвительною кровью, Кентавра мстящий дар, ревнивою любовью Алкиду передан. Алкид его приял, В божественной крови яд быстрый побежал. Се — ярый мученик, в ночи скитаясь, воет; Стопами тяжкими вершину Эты роет; Гнет, ломит древеса; исторженные пни Высоко громоздит; его рукой они В костер навалены; он их зажег; он всходит; Недвижим на костре он в небо взор возводит; Под мышцей палица; в ногах немейский лев Разостлан. Дунул ветр; поднялся свист и рев; Треща горит костер; и вскоре пламя, воя, Уносит к небесам бессмертный дух героя.

* * *

«На Испанию родную…»

I.

На Испанию родную Призвал мавра Юлиан. Граф за личную обиду Мстить решился королю. Дочь его Родрик похитил, Обесчестил древний род; Вот за что отчизну предал Раздраженный Юлиан. Мавры хлынули потоком На испанские брега. Царство готфов миновалось, И с престола пал Родрик. Готфы пали не бесславно: Храбро билися они, Долго мавры сомневались, Одолеет кто кого. Восемь дней сраженье длилось; Спор решен был наконец: Был на поле битвы пойман Конь любимый короля; Шлем и меч его тяжелый. Были найдены в пыли. Короля почли убитым, И никто не пожалел. Но Родрик в живых остался, Бился он все восемь дней — Он сперва хотел победы, Там уж смерти лишь алкал. И кругом свистали стрелы, Не касаяся его, Мимо дротики летали, Шлема меч не рассекал. Напоследок, утомившись, Соскочил с коня Родрик, Меч с запекшеюся кровью От ладони отклеил, Бросил об земь шлем пернатый И блестящую броню. И спасенный мраком ночи С поля битвы он ушел.

II.

От полей кровавой битвы Удаляется Родрик; Короля опередила Весть о гибели его. Стариков и бедных женщин На распутьях видит он; Все толпой бегут от мавров К укрепленным городам. Все, рыдая, молят бога О спасеньи христиан, Все Родрика проклинают; И проклятья слышит он. И с поникшею главою Мимо их пройти спешит, И не смеет даже молвить: Помолитесь за него. Наконец на берег моря В третий день приходит он. Видит темную пещеру На пустынном берегу. В той пещере он находит Крест и заступ — а в углу Труп отшельника и яму, Им изрытую давно. Тленье трупу не коснулось, Он лежит окостенев, Ожидая погребенья И молитвы христиан. Труп отшельника с молитвой [Схоронил] король, И в пещере поселился Над могилою его. Он питаться стал плодами И водою ключевой; И себе могилу вырыл, Как предшественник его. Короля в уединеньи Стал лукавый искушать, И виденьями ночными Краткий сон его мутить. Он проснется с содроганьем, Полон страха и стыда; Упоение соблазна Сокрушает дух его. Хочет он молиться богу И не может. Бес ему Шепчет в уши звуки битвы Или страстные слова. Он в унынии проводит Дни и ночи недвижим, Устремив глаза на море, Поминая старину.

III.

Но отшельник, чьи останки Он усердно схоронил, За него перед всевышним Заступился в небесах. В сновиденьи благодатном Он явился королю, Белой ризою одеян И сияньем окружен. И король, объятый страхом, Ниц повергся перед ним, И вещал ему угодник: «Встань — и миру вновь явись. Ты венец утратил царской, Но господь руке твоей Даст победу над врагами, А душе твоей покой». Пробудясь, господню волю Сердцем он уразумел, И, с пустынею расставшись, В путь отправился король.

* * *

Менко Вуич грамоту пишет Своему побратиму: «Берегися, Черный Георгий, Над тобой подымается туча, Ярый враг извести тебя хочет, Недруг хитрый, Милош Обренович Он в Хотин подослал потаенно Янка младшего с Павл.<ом> — Осердился Георгий П.<етрович>, Засверкали черные очи, Нахмурились черные брови —

<Ha Дондукова-Корсакова.)

В Академии наук Заседает князь Дундук. Говорят, не подобает Дундуку такая честь; Почему ж он заседает? Потому что <-> есть.

* * *

Кто из богов мне возвратил Того, с кем первые походы И браней ужас я делил, Когда за призраком свободы Нас Брут отчаянный водил? С кем я тревоги боевые В шатре за чашей забывал И кудри, плющем увитые, Сирийским мирром умащал? Ты помнишь час ужасный битвы, Когда я, трепетный квирит, Бежал, нечестно брося щит, Творя обеты и молитвы? Как я боялся! как бежал! Но Эрмий сам незапной тучей Меня покрыл и вдаль умчал И спас от смерти неминучей. А ты, любимец первый мой, Ты снова в битвах очутился… И ныне в Рим ты возвратился В мой домик темный и простой. Садись под сень моих пенатов. Давайте чаши. Не жалей Ни вин моих, ни ароматов. Венки готовы. Мальчик! лей. Теперь не кстати воздержанье: Как дикий скиф хочу я пить. Я с другом праздную свиданье, Я рад рассудок утопить.

Странник

I.

Однажды странствуя среди долины дикой, Незапно был объят я скорбию великой И тяжким бременем подавлен и согбен, Как тот, кто на суде в убийстве уличен. Потупя голову, в тоске ломая руки, Я в воплях изливал души пронзенной муки И горько повторял, метаясь как больной: «Что делать буду я? Что станется со мной?»

II.

И так я сетуя в свой дом пришел обратно. Уныние мое всем было непонятно. При детях и жене сначала я был тих И мысли мрачные хотел таить от них; Но скорбь час от часу меня стесняла боле; И сердце наконец раскрыл я по неволе. «О горе, горе нам! Вы, дети, ты жена! — Сказал я, — ведайте; моя душа полна Тоской и ужасом, мучительное бремя Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время: Наш город пламени и ветрам обречен; Он в угли и золу вдруг будет обращен И мы погибнем все, коль не успеем вскоре; Обресть убежище; а где? о горе, горе!»

III.

Мои домашние в смущение пришли И здравый ум во мне расстроенным почли. Но думали, что ночь и сна покой целебный Охолодят во мне болезни жар враждебный. Я лег, но во всю ночь всё плакал и вздыхал И ни на миг очей тяжелых не смыкал. Поутру я один сидел, оставя ложе. Они пришли ко мне; на их вопрос, я то же, Что прежде, говорил. Тут ближние мои, Не доверяя мне, за должное почли Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем Меня на правый путь и бранью и презреньем Старались обратить. Но я, не внемля им, Всё плакал и вздыхал, унынием тесним. И наконец они от крика утомились И от меня, махнув рукою, отступились Как от безумного, чья речь и дикий плач Докучны, и кому суровый нужен врач.

IV.

Пошел я вновь бродить — уныньем изнывая И взоры вкруг себя со страхом обращая, Как узник, из тюрьмы замысливший побег, Иль путник, до дождя спешащий на ночлег. Духовный труженик — влача свою веригу, Я встретил юношу, читающего книгу. Он тихо поднял взор — и вопросил меня, О чем, бродя один, так горько плачу я? И я в ответ ему: «Познай мой жребий злобный: Я осужден на смерть и позван в суд загробный — И вот о чем крушусь; к суду я не готов, И смерть меня страшит.» — «Коль жребий твой таков, — Он возразил, — и ты так жалок в самом деле, Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?» И я: «Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?» Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь» — Сказал мне юноша, даль указуя перстом. Я оком стал глядеть болезненно-отверстым, Как от бельма врачом избавленный слепец. «Я вижу некий свет», — сказал я наконец. «Иди ж, — он продолжал; — держись сего ты света; Пусть будет он тебе [единственная] мета, Пока ты тесных врат [спасенья] не достиг, Ступай!» — И я бежать пустился в тот же миг.

V.

Побег мой произвел в семье моей тревогу, И дети и жена кричали мне с порогу, Чтоб воротился я скорее. Крики их На площадь привлекли приятелей моих; Один бранил меня, другой моей супруге Советы подавал, иной жалел о друге, Кто поносил меня, кто на смех подымал, Кто силой воротить соседям предлагал; Иные уж за мной гнались; но я тем боле Спешил перебежать городовое поле, Дабы скорей узреть — оставя те места, Спасенья верный путь и тесные врата.

* * *

К кастрату раз пришел скрыпач, Он был бедняк, а тот богач. «Смотри, сказал певец без <->, — Мои алмазы, изумруды — Я их от скуки разбирал. А! к стати, брат, — он продолжал, — Когда тебе бывает скучно, Ты что творишь, сказать прошу.» В ответ бедняга равнодушно: — Я? я <-> себе чешу.

<Плетневу.>

Ты мне советуешь, Плетнев любезный, Оставленный роман [наш] продолжать [И строгой] век, расчета век железный, Рассказами пустыми угощать. Ты думаешь, что с целию полезной Тревогу славы можно сочетать, И что нашему собрату Брать с публики умеренную плату. Ты говоришь: пока Онегин жив, Дотоль роман не кончен — нет причины Его прервать… к тому же план счастлив —

* * *

Вы за «Онегина» советуете, други, Опять приняться мне в осенние досуги. Вы говорите мне: он жив и не женат. Итак, еще роман не кончен — это клад: Вставляй в просторную<?>, вместительную раму Картины новые — открой нам диораму: Привалит публика, платя тебе за вход — (Что даст еще тебе и славу и доход). [Пожалуй — я бы рад — ] [Так некогда поэт]

* * *

В мои осенние досуги, В те дни, как любо мне писать, Вы мне советуете, други, Рассказ забытый продолжать. Вы говорите справедливо, Что странно, даже неучтиво Роман не конча перервать, Отдав уже его в печать, Что должно своего героя Как бы то ни было женить, По крайней мере уморить, И лица прочие пристроя, Отдав им дружеский поклон, Из лабиринта вывесть вон. Вы говорите: «Слава богу, Покамест твой Онегин жив, Роман не кончен — понемногу Иди вперед; не будь ленив. Со славы, вняв ее призванью, Сбирай оброк хвалой и бранью [Рисуй и франтов городских И милых барышень своих, Войну и бал, дворец и хату, И келью и харем И с нашей публики [меж тем] Бери умеренную плату, За книжку по пяти рублей — Налог не тягостный, ей<-ей>.»

* * *

… Вновь я посетил Тот уголок земли, где я провел Изгнанником два года незаметных. Уж десять лет ушло с тех пор — и много Переменилось в жизни для меня, И сам, покорный общему закону, Переменился я — но здесь опять Минувшее меня объемлет живо, И, кажется, вечор еще бродил Я в этих рощах. Вот опальный домик, Где жил я с бедной нянею моей. Уже старушки нет — уж за стеною Не слышу я шагов ее тяжелых, Ни кропотливого ее дозора. Вот холм лесистый, над которым часто Я сиживал недвижим — и глядел На озеро, воспоминая с грустью Иные берега, иные волны… Меж нив златых и пажитей зеленых Оно синея стелется широко; Через его неведомые воды Плывет рыбак и тянет за собой Убогой невод. По брегам отлогим Рассеяны деревни — там за ними Скривилась мельница, насилу крылья Ворочая при ветре… На границе Владений дедовских, на месте том, Где в гору подымается дорога, Изрытая дождями, три сосны Стоят — одна поодаль, две другие Друг к дружке близко, — здесь, когда их мимо Я проезжал верхом при свете лунном, Знакомым шумом шорох их вершин Меня приветствовал. По той дороге Теперь поехал я, и пред собою Увидел их опять. Они всё те же, Всё тот же их, знакомый уху шорох — Но около корней их устарелых (Где некогда всё было пусто, голо) Теперь младая роща разрослась, Зеленая семья; [кусты] теснятся [Под сенью их как дети.] А вдали Стоит один угрюмый их товарищ Как старый холостяк, и вкруг него По-прежнему всё пусто. Здравствуй, племя Младое, незнакомое! не я Увижу твой могучий поздний возраст, Когда перерастешь моих знакомцев И старую главу их заслонишь От глаз прохожего. Но пусть мой внук Услышит ваш приветный шум, когда, С приятельской беседы возвращаясь, Веселых и приятных мыслей полон, Пройдет он мимо вас во мраке ночи И обо мне вспомянет.

* * *

Я думал, сердце позабыло Способность легкую страдать, Я говорил: тому, что было, Уж не бывать! уж не бывать! Прошли восторги, и печали, И легковерные мечты… Но вот опять затрепетали Пред мощной властью красоты.

* * *

О бедность! затвердил я наконец Урок твой горький! Чем я заслужил Твое гоненье, властелин враждебный, Довольства враг, суровый сна мутитель?.. Что делал я, когда я был богат, О том упоминать я не намерен: В молчании добро должно твориться, Но нечего об этом толковать. Здесь пищу я найду для дум моих, Я чувствую, что не совсем погибнул Я с участью моей. —

* * *

Если ехать вам случится От **** на *, Там, где Л. струится Меж отлогих берегов, — От большой дороги справа, [Между полем и холмом], Вам представится дубрава, Слева сад и барской дом. Летом, в час, как за холмами Утопает солнца шар, Дом [облит] его лучами, Окна блещут как пожар, И, ездой скучая [мимо] развлечен, Путник смотрит невидимо На семейство, на балкон.

На выздоровление Лукулла. Подражание Латинскому

Ты угасал, богач младой! Ты слышал плач друзей печальных. Уж смерть являлась за тобой В дверях сеней твоих хрустальных. Она, как втершийся с утра Заимодавец терпеливый, Торча в передней молчаливой, Не трогалась с ковра. В померкшей комнате твоей Врачи угрюмые шептались. Твоих нахлебников, цирцей Смущеньем лица омрачались; Вздыхали верные рабы И за тебя богов молили, Не зная в страхе, что сулили Им тайные судьбы. А между тем наследник твой, Как ворон к мертвечине падкой, Бледнел и трясся над тобой, Знобим стяжанья лихорадкой. Уже скупой его сургуч Пятнал замки твоей конторы; И мнил загресть он злата горы В пыли бумажных куч. Он мнил: «Теперь уж у вельмож Не стану няньчить ребятишек; Я сам вельможа буду тож; В подвалах, благо, есть излишек. Теперь мне честность — трын-трава! Жену обсчитывать не буду, И воровать уже забуду Казенные дрова!» Но ты воскрес. Твои друзья, В ладони хлопая ликуют; Рабы как добрая семья Друг друга в радости целуют; Бодрится врач, подняв очки; Гробовый мастер взоры клонит; А вместе с ним приказчик гонит Наследника в толчки. Так жизнь тебе возвращена Со всею прелестью своею; Смотри: бесценный дар она; Умей же пользоваться ею; Укрась ее; года летят, Пора! Введи в свои чертоги Жену красавицу — и боги Ваш брак благословят.

* * *

Когда владыка ассирийский Народы казнию казнил, И Олоферн весь край азийский Его деснице покорил, — Высок смиреньем терпеливым И крепок верой в бога сил, Перед сатрапом горделивым Израил выи не склонил; Во все пределы Иудеи Проникнул трепет. Иереи Одели вретищем алтарь. Народ завыл, объятый страхом, [Главу покрыв] золой и прахом, И внял ему всевышний царь. Притек сатрап к ущельям горным И зрит: их узкие врата Замком замкнуты непокорным; Стеной, <как> поясом узорным, Препоясалась высота. И над тесниной торжествуя, Как муж на страже, в тишине Стоит, белеясь, Ветилуя В недостижимой вышине. Сатрап смутился изумленный — И гнев в нем душу помрачил… И свой совет разноплеменный Он — любопытный — вопросил: «Кто сей народ? и что их сила, И кто им вождь, и отчего Сердца их дерзость воспалила, И их надежда на кого?…» И встал тогда сынов Аммона Военачальник Ахиор [И рек] — и Олоферн [со] трона Склонил <к нему> и слух и взор.

Пир Петра Первого

Над Невою резво вьются Флаги пестрые судов; Звучно с лодок раздаются Песни дружные гребцов; В царском доме пир веселый; Речь гостей хмельна, шумна; И Нева пальбой тяжелой Далеко потрясена. Что пирует царь великий В Питербурге-городке? Отчего пальба и клики И эскадра на реке? Озарен ли честью новой Русской штык иль русской флаг? Побежден ли швед суровый? Мира ль просит грозный враг? Иль в отъятый край у шведа Прибыл Брантов утлый бот, И пошел навстречу деда Всей семьей наш юный флот, И воинственные внуки Стали в строй пред стариком, И раздался в честь Науки Песен хор и пушек гром? Годовщину ли Полтавы Торжествует государь, День, как жизнь своей державы Спас от Карла русский царь? Родила ль Екатерина? Именинница ль она, Чудотворца-исполина Чернобровая жена? Нет! Он с подданным мирится; Виноватому вину Отпуская, веселится; Кружку пенит с ним одну; И в чело его цалует, Светел сердцем и лицом; И прощенье торжествует, Как победу над врагом. Оттого-то шум и клики В Питербурге-городке, И пальба и гром музыки И эскадра на реке; Оттого-то в час веселый Чаша царская полна, И Нева пальбой тяжелой Далеко потрясена.

* * *

На это скажут мне с улыбкою неверной: Смотрите, вы поэт уклонный, лицемерный, Вы нас морочите — вам слава не нужна, Смешной и суетной Вам кажется она; Зачем же пишете? — Я? для себя. — За что же Печатаете вы? — Для денег. — Ах, мой боже! Как стыдно! — Почему ж?

Подражание Арабскому

Отрок милый, отрок нежный, Не стыдись, навек ты мой; Тот же в нас огонь мятежный, Жизнью мы живем одной. Не боюся я насмешек: Мы сдвоились меж собой, Мы точь в точь двойной орешек Под единой скорлупой.

* * *

— Не видала ль, девица, Коня моего? — Я видала, видела Коня твоего. — Куда, красна девица, Мой конь пробе<жал?><?> — Твой конь пробе<жал><?> На Дунай реку — ___ [Бежа<л> твой конь, Тебя проклинал — Тебя проклинал]

Стихотворения 1836 г

Д. В. Давыдову

Тебе певцу, тебе герою! Не удалось мне за тобою При громе пушечном, в огне Скакать на бешеном коне. Наездник смирного Пегаса, Носил я старого Парнаса Из моды вышедший мундир: Но и по этой службе трудной, И тут, о мой наездник чудный, Ты мой отец и командир. Вот мой Пугач — при первом взгляде Он виден — плут, казак прямой! В передовом твоем отряде Урядник был бы он лихой.

Художнику

Грустен и весел вхожу, ваятель, в твою мастерскую: Гипсу ты мысли даешь, мрамор послушен тебе: Сколько богов, и богинь, и героев!.. Вот Зевс Громовержец, Вот из подлобья глядит, дуя в цевницу, сатир. Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузов Тут Аполлон — идеал, там Ниобея — печаль… Весело мне. Но меж тем в толпе молчаливых кумиров — Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет; В темной могиле почил художников друг и советник. Как бы он обнял тебя! как бы гордился тобой!

Мирская власть

Когда великое свершалось торжество, И в муках на кресте кончалось божество, Тогда по сторонам животворяща древа Мария-грешница и пресвятая дева, Стояли две жены, В неизмеримую печаль погружены. Но у подножия теперь креста честнаго, Как будто у крыльца правителя градскаго, Мы зрим — поставлено на место жен святых В ружье и кивере два грозных часовых. К чему, скажите мне, хранительная стража? — Или распятие казенная поклажа, И вы боитеся воров или мышей? — Иль мните важности придать царю царей? Иль покровительством спасаете могучим Владыку, тернием венчанного колючим, Христа, предавшего послушно плоть свою Бичам мучителей, гвоздям и копию? Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила Того, чья казнь весь род Адамов искупила, И, чтоб не потеснить гуляющих господ, Пускать не велено сюда простой народ?

<Подражание Италиянскому.>

Как с древа сорвался предатель ученик, Диявол прилетел, к лицу его приник, Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной И бросил труп живой в гортань геенны гладной… Там бесы, радуясь и плеща, на рога Прияли с хохотом всемирного врага И шумно понесли к проклятому владыке, И сатана, привстав, с веселием на лике Лобзанием своим насквозь прожег уста, В предательскую ночь лобзавшие Христа.

* * *

Напрасно я бегу к сионским высотам, Грех алчный гонится за мною по пятам… Так <?>, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий, Голодный лев следит оленя бег пахучий.

(Из Пиндемонти.)

Не дорого ценю я громкие права, От коих не одна кружится голова. Я не ропщу о том, что отказали боги Мне в сладкой участи оспоривать налоги, Или мешать царям друг с другом воевать; И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов, иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура. Всё это, видите ль, слова, слова, слова.[86] Иные, лучшие мне дороги права; Иная, лучшая потребна мне свобода: Зависить от властей, зависить от народа — Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать; для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи; По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам, И пред созданьями искусств и вдохновенья Трепеща радостно в восторгах умиленья. — Вот счастье! вот права…

* * *

Отцы пустынники и жены непорочны, Чтоб сердцем возлетать во области заочны, Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв, Сложили множество божественных молитв; Но ни одна из них меня не умиляет, Как та, которую священник повторяет Во дни печальные Великого поста; Всех чаще мне она приходит на уста И падшего крепит неведомою силой: Владыко дней моих! дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей. Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья, Да брат мой от меня не примет осужденья, И дух смирения, терпения, любви И целомудрия мне в сердце оживи.

* * *

Когда за городом, задумчив, я брожу И на публичное кладбище захожу, Решетки, столбики, нарядные гробницы, Под коими гниют все мертвецы столицы, В болоте кое-как стесненные рядком, Как гости жадные за нищенским столом, Купцов, чиновников усопших мавзолеи, Дешевого резца нелепые затеи, Над ними надписи и в прозе и в стихах О добродетелях, о службе и чинах; По старом рогаче вдовицы плач амурный, Ворами со столбов отвинченные урны, Могилы склизкие, которы также тут Зеваючи жильцов к себе на утро ждут, — Такие смутные мне мысли всё наводит, Что злое на меня уныние находит. Хоть плюнуть да бежать… Но как же любо мне Осеннею порой, в вечерней тишине, В деревне посещать кладбище родовое, Где дремлют мертвые в торжественном покое. Там неукрашенным могилам есть простор; К ним ночью темною не лезет бледный вор; Близ камней вековых, покрытых желтым мохом. Проходит селянин с молитвой и со вздохом; На место праздных урн и мелких пирамид, Безносых гениев, растрепанных харит Стоит широко дуб над важными гробами, Колеблясь и шумя…

* * *

«Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»

Exegi monumentum.[87]

Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не заростет народная тропа, Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа. Нет, весь я не умру — душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит — И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгуз, и друг степей калмык. И долго буду тем любезен я народу, Что чувства добрые я лирой пробуждая, Что в мой жестокой век восславил я Свободу И милость к падшим призывал. Веленью божию, о муза, будь послушна, Обиды не страшась, не требуя венца, Хвалу и клевету приемли равнодушно, И не оспоривай глупца.

Родословная моего героя (отрывок из сатирической поэмы.)

Начнем ab ovo: Мой Езерский Происходил от тех вождей, Чей в древни веки парус дерзкий Поработил брега морей. Одульф, его начальник рода, Вельми бе грозен воевода (Гласит Софийский Хронограф). При Ольге сын его Варлаф Приял крещенье в Цареграде С приданым греческой княжны. От них два сына рождены, Якуб и Дорофей. В засаде Убит Якуб, а Дорофей Родил двенадцать сыновей. Ондрей, по прозвищу Езерский Родил Ивана да Илью И в лавре схимился Печерской. Отсель фамилию свою Ведут Езерские. При Калке Один из них был схвачен в свалке А там раздавлен как комар Задами тяжкими татар. Зато со славой, хоть с уроном, Другой Езерский, Елизар, Упился кровию татар, Между Непрядвою и Доном, Ударя с тыла в табор их С дружиной суздальцев своих. В века старинной нашей славы, Как и в худые времена, Крамол и смут во дни кровавы Блестят Езерских имена. Они и в войске и в совете. На воеводстве, и в ответе[88] Служили доблестно царям. Из них Езерский Варлаам Гордыней славился боярской; За спор то с тем он, то с другим, С большим бесчестьем выводим Бывал из-за трапезы царской, Но снова шел под тяжкий гнев И умер, Сицких пересев.[89] Когда от Думы величавой Приял Романов свой венец, Как под отеческой державой Русь отдохнула наконец, А наши вороги смирились, — Тогда Езерские явились В великой силе при дворе, При императоре Петре… Но извините: статься может, Читатель, вам я досадил; Ваш ум дух века просветил, Вас спесь дворянская не гложет, И нужды нет вам никакой До вашей книги родовой. Кто б ни был ваш родоначальник, Мстислав, князь Курбский, иль Ермак, Или Митюшка целовальник, Вам всё равно. Конечно, так; Вы презираете отцами, Их славой, частию, правами Великодушно и умно; Вы отреклись от них давно, Прямого просвещенья ради, Гордясь (как общей пользы друг) Красою собственных заслуг, Звездой двоюродного дяди, Иль приглашением на бал Туда, где дед ваш не бывал. Я сам — хоть в книжках и словесно Собраться надо мной трунят — Я мещанин, как вам известно, И в этом смысле демократ; Но каюсь: новый Ходаковский,[90] Люблю от бабушки московской Я толки слушать о родне, О толстобрюхой старине. Мне жаль, что нашей славы звуки Уже нам чужды; что спроста Из бар мы лезем в tiers-état, Что нам не в прок пошли науки, И что спасибо нам за то Не скажет, кажется, никто. Мне жаль, что тех родов боярских Бледнеет блеск и никнет дух; Мне жаль, что нет князей Пожарских, Что о других пропал и слух, Что их поносит и Фиглярин, Что русский ветреный боярин Считает грамоты царей За пыльный сбор календарей, Что в нашем тереме забытом Растет пустынная трава, Что геральдического льва Демократическим копытом Теперь лягает и осел: Дух века вот куда зашел! Вот почему, архивы роя, Я разбирал в досужный час Всю родословную героя, О ком затеял свой рассказ, И здесь потомству заповедал. Езерский сам же твердо ведал, Что дед его, великий муж, Имел двенадцать тысяч душ; Из них отцу его досталась Осьмая часть, и та сполна Была давно заложена И ежегодно продавалась; А сам он жалованьем жил И регистратором служил.

* * *

От западных морей до самых врат восточных Не многие умы от благ прямых и прочных Зло могут отличить… [рассудок] редко нам [Внушает] — «Пошли мне долгу жизнь и многие года!» Зевеса вот о чем и всюду и всегда Привыкли вы молить — но сколькими бедами Исполнен дол<гой><?> век! Во-первых, [как] рубцами, Лицо [морщинами покроется] — оно превращено.

<Кн. Козловскому.>

Ценитель умственных творений исполинских, Друг бардов английских, любовник муз латинских, Ты к мощной древности опять меня манишь, [Ты снова мне] велишь. Простясь с мечтой и бл<едным><?> идеалом, Я приготовился бороться с Ювеналом, Чьи строгие стихи, неопытный поэт, [Стихами] перевесть я было дал обет. Но, развернув его суровые творенья, Не мог я одолеть пугливого смущенья… [Стихи бесстыдные] прияпами торчат, В них звуки странною гармонией трещат —

* * *

Была пора: наш праздник молодой Сиял, шумел и розами венчался, И с песнями бокалов звон мешался, И тесною сидели мы толпой. Тогда, душой беспечные невежды, Мы жили все и легче и смелей, Мы пили все за здравие надежды И юности и всех ее затей. Теперь не то: разгульный праздник наш С приходом лет, как мы, перебесился, Он присмирел, утих, остепенился, Стал глуше звон его заздравных чаш; Меж нами речь не так игриво льется. Просторнее, грустнее мы сидим, И реже смех средь песен раздается, И чаще мы вздыхаем и молчим. Всему пора: уж двадцать пятый раз Мы празднуем лицея день заветный. Прошли года чредою незаметной, И как они переменили нас! Недаром — нет! — промчалась четверть века! Не сетуйте: таков судьбы закон; Вращается весь мир вкруг человека, — Ужель один недвижим будет он? Припомните, о други, с той поры, Когда наш круг судьбы соединили, Чему, чему свидетели мы были! Игралища таинственной игры, Металися смущенные народы; И высились и падали цари; И кровь людей то Славы, то Свободы, То Гордости багрила алтари. Вы помните: когда возник лицей, Как царь для нас открыл чертог царицын, И мы пришли. И встретил нас Куницын Приветствием меж царственных гостей, — Тогда гроза двенадцатого года Еще спала. Еще Наполеон Не испытал великого народа — Еще грозил и колебался он. Вы помните: текла за ратью рать, Со старшими мы братьями прощались И в сень наук с досадой возвращались, Завидуя тому, кто умирать Шел мимо нас… и племена сразились, Русь обняла кичливого врага, И заревом московским озарились Его полкам готовые снега. Вы помните, как наш Агамемнон Из пленного Парижа к нам примчался. Какой восторг тогда [пред ним] раздался! Как был велик, как был прекрасен он, Народов друг, спаситель их свободы! Вы помните — как оживились вдруг Сии сады, сии живые воды, Где проводил он славный свой досуг. И нет его — и Русь оставил он, Взнесенну им над миром изумленным, И на скале изгнанником забвенным, Всему чужой, угас Наполеон. И новый царь, суровый и могучий, На рубеже Европы бодро стал, [И над землей] сошлися новы тучи, И ураган их

На статую играющего в свайку

Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый, Строен, легок и могуч, — тешится быстрой игрой! Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся, Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.

На статую играющего в бабки

Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено Бодро опёрся, другой поднял меткую кость. Вот уж прицелился… прочь! раздайся, народ любопытный, Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.

* * *

Альфонс садится на коня; Ему хозяин держит стремя. «Сеньор, послушайтесь меня: Пускаться в путь теперь не время. В горах опасно, ночь близка, Другая вента далека. Останьтесь здесь: готов вам ужин; В камине разложен огонь; Постеля есть — покой вам нужен, А к стойлу тянется ваш конь». — «Мне путешествие привычно И днем и ночью — был бы путь, — Тот отвечает, — неприлично Бояться мне чего-нибудь. Я дворянин, — ни чорт, ни воры Не могут удержать меня, Когда спешу на службу я». И дон Альфонс коню дал шпоры, И едет рысью. Перед ним Одна идет дорога в горы Ущельем тесным и глухим. Вот выезжает он в долину; Какую ж видит он картину? Кругом пустыня, дичь и голь, А в стороне торчит глаголь, И на глаголе том два тела Висят. Закаркав, отлетела Ватага черная ворон, Лишь только к ним подъехал он. То были трупы двух гитанов, Двух славных братьев-атаманов, Давно повешенных и там Оставленных в пример ворам. Дождями небо их мочило, <А> солнце знойное сушило, Пустынный ветер их качал, Клевать их ворон прилетал. И шла молва в простом народе, Что, обрываясь по ночам, Они до утра на свободе Гуляли, мстя своим врагам. Альфонсов конь всхрапел и боком Прошел их мимо, и потом Понесся резво, легким скоком, С своим бесстрашным седоком.

* * *

Забыв и рощу и свободу, Невольный чижик надо мной Зерно клюет и брызжет воду, И песнью тешится живой.

<Из письма к Яковлеву>

Смирдин меня в беду поверг; У торгаша сего семь пятниц на неделе. Его четверг на самом деле Есть после дождичка четверг.

* * *

От меня вечор Леила Равнодушно уходила. Я сказал: «Постой, куда?» А она мне возразила: «Голова твоя седа». Я насмешнице нескромной Отвечал: «Всему пора! То, что было мускус темный Стало нынче камфора». Но Леила неудачным Посмеялася речам И сказала: «Знаешь сам: Сладок мускус новобрачным, Камфора годна гробам».

Стихотворения 1814–1836 гг

Там на брегу, где дремлет лес священный, Твое я имя повторял; Там часто я бродил уединенный И в даль глядел… и милой встречи ждал.

Золото и булат

«Всё мое», — сказало злато; «Всё мое», — сказал булат. «Всё куплю», — сказало злато; «Всё возьму», — сказал булат.

* * *

Не знаю где, но не у нас, Достопочтенный лорд Мидас, С душой посредственной и низкой, Чтоб не упасть дорогой склизкой, Ползком прополз в известный чин И стал известный господин. Еще два слова об Мидасе: Он не хранил в своем запасе Глубоких замыслов и дум; Имел он не блестящий ум, Душой не слишком был отважен; За то был сух, учтив и важен. Льстецы героя моего, Не зная, как хвалить его, Провозгласить решились тонким…

Русскому Геснеру

Куда ты холоден и cyx! Как слог твой чопорен и бледен! Как в изобретеньях ты беден! Как утомляешь ты мой слух! Твоя пастушка, твой пастух Должны ходить в овчинной шубе: Ты их морозишь налегке! Где ты нашел их: в шустер-клубе. Или на Красном кабачке?

<Щербинину.>

Житье тому, мой милый друг, Кто страстью глупою не болен, Кому влюбиться недосуг, Кто занят всем и всем доволен — Его не ведает печаль; Его забавы бесконечны, Он создал мысленно сераль И в нем блаженствует, беспечный!

* * *

Твои догадки — сущий вздор: Моих стихов ты не проникнул. Я знаю, ты картежный вор, Но от вина ужель отвыкнул?

* * *

Когда Потемкину в потемках Я на Пречистенке найду, То пусть с Булгариным в потомках Меня поставят наряду.

* * *

Когда так нежно, так сердечно, Так радостно я встретил вас, Вы удивилися, конечно, Досадой хладно воружась. [Вечор в счастливом усыпленьи < > Мое живое сновиденье Ваш милый образ озарил.] С тех пор я слезами Мечту прелестную зову. Во сне был осчастливлен вами И благодарен наяву.

Стихотворения 1830–1836 гг

* * *

Зачем я ею [очарован]? Зачем расстаться должен с ней? Когда б я не был избалован Цыганской жизнию моей. — Она [глядит на] вас так нежно, Она лепечет так небрежно, Она так тонко весела, Ее глаза так полны чувством, Вечор она с таким искусством Из-под накрытого стола Мне свою ножку подала.

* * *

Ты просвещением свой разум осветил, Ты правды лик увидел, И нежно чуждые народы возлюбил, И мудро свой возненавидел. Когда безмолвная Варшава поднялась, И бунтом опьянела, И смертная борьба началась, При клике «Польска не згинела!»[91] Ты руки потирал от наших неудач, С лукавым смехом слушал вести, Когда бежали вскачь, И гибло знамя нашей чести. Варшавы бунт в дыме Поникнул ты <главой><?> и горько возрыдал, Как жид о Иерусалиме.

Родриг

Чудный сон мне бог послал — С длинной белой бородою В белой ризе предо мною Старец некой предстоял И меня благословлял. Он сказал мне: «Будь покоен, Скоро, скоро удостоен Будешь царствия небес. [Скоро странствию земному] Твоему придет конец. Уж готов<ит> ангел смерти Для тебя святой венец… Путник — ляжешь на ночлеге, В <гавань><?>, плаватель, войдешь. [Бедный] пахарь утомленный, Отрешишь волов от плуга На последней борозде. Ныне грешник тот великой, О котором предвещанье Слышал ты давно — Грешник ждан<ный> [Наконец] к тебе [приидет] Исповедовать себя, И получит разрешенье, И заснешь ты вечным сном». Сон отрадный, благовещный Сердце жадное не смеет И поверить и не верить. Ах, ужели в самом деле Близок я к [моей кон<чине>]? И страшуся и надеюсь, Казни вечныя страшуся, Милосердия надеюсь: Успокой меня, творец. Но твоя да будет воля, Не моя. — Кто там идет?..

* * *

О нет, мне жизнь не надоела, Я жить люблю, я жить хочу, Душа не вовсе охладела, Утратя молодость свою. Еще хранятся наслажденья Для любопытства моего, Для милых снов воображенья, [Для чувств] всего.

Примечания

1

Почему мне бояться сказать это? Марго пленила мой вкус. (обратно)

2

Т. е. в школе.

(обратно)

3

После этого стиха нескольких стихов не сохранилось.

(обратно)

4

Кому неизвестны Воспоминания на 1807 год?

(обратно)

5

Сударыня, вас очень легко Принять за сводню Или за старую обезьяну. Но за грацию, — о боже, нет. (обратно)

6

Карамзин.

(обратно)

7

Державин.

(обратно)

8

Ломоносов.

(обратно)

9

Креста, сиречь не Анненского и не Владимирского — а честнаго и животворящаго.

(обратно)

10

О волшебство первой любви!..

Виланд (нем.)

(обратно)

11

Ноэль (Святочная песенка.)

(обратно)

12

Дальнейший текст неизвестен

(обратно)

13

В рукописном тексте: Вдали тиранов и невежд

(обратно)

14

«Твой и мой, — говорит Лафонтен — Расторгло узы всего мира». — Что до меня, я этому отнюдь не верю. Что было бы, моя Климена, Если бы ты больше не была моей, Если б я больше не был твоим? (обратно)

15

В последней незавершенной рукописной редакции четвертая строфа читается так:

Когда луны сияет лик двурогой И луч ее во мраке серебрит Немой залив и [склон горы] отлогой И хижину, где поздний огнь горит — И с седоком приморского дорогой Привычный конь над бездною бежит… И в темноте, как призрак безобразный, Стоит вельблюд, вкуш<ая> отдых праздный. (обратно)

16

Здесь не хватает четырех — пяти стихов.

(обратно)

17

Возврати мне юность мою! (нем.)

(обратно)

18

Горячие закуски.

(обратно)

19

«Нечестивые, пишет Магомет (глава: Награды), думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых басен». Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо: но, не смотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом. Здесь предлагается несколько вольных подражаний. В подлиннике Алла везде говорит от своего имени, а о Магомете упоминается только во втором или третьем лице.

(обратно)

20

В других местах Корана Алла клянется копытами кобылиц, плодами смоковницы, свободою Мекки, добродетелию и пороком, ангелами и человеком и проч. Странный сей реторический оборот встречается в Коране поминутно.

(обратно)

21

«Мой пророк, прибавляет Алла, вам этого не скажет, ибо он весьма учтив и скромен: но я не имею нужды с вами чиниться» и проч. Ревность араба так и дышит в сих заповедях.

(обратно)

22

Из книги Слепец.

(обратно)

23

Плохая физика; но за то какая смелая поэзия!

(обратно)

24

St — сокращенное Saint: Сэн-Пере.

(обратно)

25

Варианты в честь мадмуазель Н.Н.

(обратно)

26

Подражание г. Петрову, знаменитому нашему лирику.

(обратно)

27

Слово, употребленное весьма счастливо Вильгельмом Карловичем Кюхельбекером в стихотворном его письме к г. Грибоедову.

(обратно)

28

Под словом клады должно разуметь правдивую ненависть нынешних Леонидов, Ахиллесов и Мильтиадов к жестоким чалмоносцам.

(обратно)

29

Г. Питт, знаменитый английский министр и известный противник Свободы.

(обратно)

30

Горячка.

(обратно)

31

Графиня <А. И.> Хвостова, урожденная княжна Горчакова, достойная супруга маститого нашего Певца. Во многочисленных своих стихотворениях везде называет он ее Темирою (см. последн. замеч. к оде: «Заздр. кубок»).

(обратно)

32

Подражание е. высокопр. действ. тайн. сов. Ив. Ив. Дмитриеву, знаменитому другу гр. Хвостова:

К тебе я руки простирал Уже из отческия кущи, Взирая на суда бегущи. (обратно)

33

Здесь поэт, увлекаясь воображением, видит уже Великого нашего лирика, погруженного в сладкий сон и приближающегося к берегам благословенной Эллады. Нептун усмиряет пред ним предерзкие волны; Плутон исходит из преисподней бездны, дабы узреть того, кто ниспошлет ему в непродолжительном времени богатую жатву теней поклонников Лже-пророка; Зевес улыбается ему с небес; Цитерея (Венера) осыпает цветами своего любимого певца; Геба подъемлет кубок за здравие его; Псиша, в образе Иполита Богдановича, ему завидует; Крон удерживает косу, готовую разить; Астрея предчувствует возврат своего царствования; Феб ликует; Игры, Смехи, Вакх и Харон веселою толпою следуют за судном нашего бессмертного Пииты.

(обратно)

34

По когтям <узнают> льва. (лат.)

(обратно)

35

Так, когда я был печальным и пленным, моя лира всё же

Пробуждалась…

(обратно)

36

У Авеля, у Фанни.

Abel, doux confident de mes jeunes mystèr es (El. I): один из друзей А. Ш.

Перевод

Авель, милый наперсник моих юношеских тайн (Элегия I)

Fanni, l'une des maitresses d'An. Ch. Voyez les odes qui lui sont adressées.

Перевод

Фанни, одна из любовниц Андрея Шенье. См. оды, к ней обращенные.

(обратно)

37

Comme un dernier rayon, comme un dernier zéphyre Anime le soir d'un beau jour, Au pied de l'échafaud j'essaie encor ma lyre. (V. Les derniers vers d'André Chénier).

Перевод

Comme un dernier rayon, comme un dernier zéphyre Anime le soir d'un beau jour, Au pied de l'échafaud j'essaie encor ma lyre. (V. Les derniers vers d'André Chénier). (обратно)

38

И Узница моя.

V. La jeune Captive (M-lle de Coigny).

Перевод

См. Юная Пленница (М-ль де Куэньи).

(обратно)

39

Он был казнен 8 термидора, т. е. накануне низвержения Робеспиерра.

(обратно)

40

На роковой телеге везли на казнь с Ан. Шенье и поэта Руше, его друга. Ils parlerent de poësie а leur derniers moments: pour eux apres l'amitié c'était la plus belle chose de la terre. Racine fut l'objet de leur entretient et de leur derniere admiration. Ils voulurent réciter ses vers. I1s choisirent la premiere scène d'Andromaque.

(H. de la Touche.)

Перевод.

В свои последние минуты они беседовали о поэзии. Она была для них, после дружбы, прекраснее всего на свете. Предметом их разговора и последнего их восхищения был Расин. Им захотелось декламировать его стихи. Выбрали они первую сцену Андромахи.

(А. де ла Туш.) (обратно)

41

На месте казни он ударил себя в голову и сказал:

pourtant j'avais quelque chose là.

Перевод.

Всё же у меня здесь кое-что было. (обратно)

42

Пресыщение есть покой (лат.)

(обратно)

43

Гонзаго (португ.)

(обратно)

44

«Неистовый Орланд». (итал.)

(обратно)

45

Альфиери. (итал.)

(обратно)

46

Ты знаешь край

…

Вильг.<ельм> Мейст.<ер>. (нем.)

(обратно)

47

К господину Дау. (англ.)

(обратно)

48

Любовь, изгнание. (франц.)

(обратно)

49

Древо яда.

(обратно)

50

Нетти. (англ.)

(обратно)

51

Р и О.

(обратно)

52

Н и В.

(обратно)

53

Прочь, непосвященные. (лат.)

(обратно)

54

Таким я был прежде, и таков я и ныне. (франц.)

(обратно)

55

Сен-При. (франц.)

(обратно)

56

Не презирай сонета, критик.

Вордсворт. (англ.)

(обратно)

57

Это возраст Керубино… (франц.)

(обратно)

58

Барри Корнуэл. (англ.)

(обратно)

59

Твое здоровье, Мери. (англ.)

(обратно)

60

Постскриптум (приписка). (лат.)

(обратно)

61

Мальчик, прислужник пира. (лат.)

(обратно)

62

Гузла, или избранные иллирийские стихотворения, собранные в Далмации, Боснии, Кроации и Герцеговине. (франц.)

(обратно)

63

Париж, 18 января 1835.

Я думал, милостивый государь, что у Гузлы было только семь читателей, в том числе вы, я и корректор: с большим удовольствием узнаю, что могу причислить к ним еще двух, что составляет в итоге приличное число девять и подтверждает поговорку — никто не пророк в своем отечестве. Буду отвечать на ваши вопросы чистосердечно. Гузлу я написал по двум мотивам, — во-первых, я хотел посмеяться над «местным колоритом», в который мы слепо ударились в лето от рождества Христова 1827. Для объяснения второго мотива расскажу вам следующую историю. В том же 1827 году мы с одним из моих друзей задумали путешествие по Италии. Мы набрасывали карандашом по карте наш маршрут. Так мы прибыли в Венецию — разумеется, на карте — где нам надоели встречавшиеся англичане и немцы, и я предложил отправиться в Триест, а оттуда в Рагузу. Предложение было принято, но кошельки наши были почти пусты, и эта «несравненная скорбь», как говорил Рабле, остановила нас на полдороге. Тогда я предложил сначала описать ваше путешествие, продать книгопродавцу и вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу по путешествию пять или шесть переводов. Осень я провел в деревне. Завтрак у нас был в полдень, я же вставал в десять часов; выкурив одну или две сигары и не зная, что делать до прихода дам в гостиную, я писал балладу. Из них составился томик, который я издал под большим секретом, и мистифицировал им двух или трех лиц. Вот мои источники, откуда я почерпнул этот столь превознесенный «местный колорит»: во-первых, небольшая брошюра одного французского консула в Баньялуке. Ее заглавие я позабыл, но дать о ней понятие нетрудно. Автор старается доказать, что босняки — настоящие свиньи, и приводит этому довольно убедительные доводы. Местами он употребляет иллирийские слова, чтобы выставить напоказ свои знания (на самом деле, быть-может, он знал не больше моего). Я старательно собрал все эти слова и поместил их в примечания. Затем я прочел главу: О нравах морлаков [итал.] из «Путешествия по Далмации» Фортиса. Там я нашел текст и перевод чисто иллирийской заплачки жены Ассана-Аги; но песня эта переведена стихами. Мне стоило большого труда получить подстрочный перевод, для чего приходилось сопоставлять повторяющиеся слова самого подлинника с переложением аббата Фортиса. При некотором терпении я получил дословный перевод, но относительно некоторых мест всё еще затруднялся. Я обратился к одному из моих друзей, знающему по-русски, прочел ему подлинник, выговаривая его на итальянский манер, и он почти вполне понял его. Замечательно, что Нодье, откопавший Фортиса и балладу Ассана-Аги и переведший с поэтического перевода аббата, еще более опоэтизировав его в своей прозе, — прокричал на всех перекрестках, что я обокрал его. Вот первый стих в иллирийском тексте: «Что белеется на горе зеленой» [иллир.] Фортис перевел: «Что же белеет средь зеленого леса» [итал.]. Нодье перевел Bosco — зеленеющая равнина; он промахнулся, потому что, как мне объяснили, gorje означает: гора. Вот и вся история. Передайте г. Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался и проч. (франц.)

(обратно)

64

Фома i был тайно умерщвлен своими двумя сыновьями Стефаном и Радивоем в 1460 году. Стефан ему наследовал. Радивой, негодуя на брата за похищение власти, разгласил ужасную тайну и бежал в Турцию к Магомету II. Стефан, по внушению папского легата, решился воевать с турками. Он был побежден и бежал в Ключ-город, где Магомет осадил его. Захваченный в плен, он не согласился принять магометанскую веру, и с него содрали кожу.

(обратно)

65

Щиколодка, по московскому наречию щиколка.

(обратно)

66

Так называют себя некоторые иллирийские раскольники.

(обратно)

67

Фаланга, палочные удары по пятам.

(обратно)

68

Радивой никогда не имел этого сана; и все члены королевского семейства истреблены были султаном.

(обратно)

69

Кафтан, обыкновенный подарок султанов.

(обратно)

70

Анахронизм.

(обратно)

71

Трогательный обычай братования, у сербов и других западных славян, освящается духовными обрядами.

(обратно)

72

Неизвестно, к какому происшествию относится эта песня.

(обратно)

73

Потеря сражения приписывается далматам, ненавистным для влахов.

(обратно)

74

Жиды в турецких областях суть вечные предметы гонения и ненависти. Во время войны им доставалось от мусульман и христиан. Участь их, замечает В. Скотт, походит на участь летучей рыбы. — М<ериме>.

(обратно)

75

Банялука, прежняя столица Боснийского пашалыка.

(обратно)

76

Селихтар, меченосец.

(обратно)

77

Все народы почитали жабу ядовитым животным.

(обратно)

78

Гайдук, глава, начальник. Гайдуки не имеют пристанища и живут разбоями.

(обратно)

79

Западные славяне верят существованию упырей (vampire). См. песню о Марке Якубовиче.

(обратно)

80

Вурдалаки, вудкодлаки, упыри, мертвецы, выходящие из своих могил и сосущие кровь живых людей.

(обратно)

81

Лекарством от укушения упыря служит земля, взятая из его могилы.

(обратно)

82

По другому преданию, Георгий сказал товарищам: «Старик мой умер; возьмите его с дороги».

(обратно)

83

Прекрасная эта поэма взята мною из Собрания сербских песен Бука Стефановича.

(обратно)

84

Песня о Яныше королевиче в подлиннике очень длинна и разделяется на несколько частей. Я перевел только первую, и то не всю.

(обратно)

85

Вместо этих строк в беловом автографе было:

Там, устарелый вождь! как ратник молодой, Искал ты умереть средь сечи боевой. Вотще! Преемник твой стяжал успех, сокрытый В главе твоей. — А ты, всепризнанный, забытый Виновник торжества, почил — и в смертный час С презреньем, может быть, воспоминал о нас! (обратно)

86

hamlet.

(обратно)

87

Я воздвиг памятник. (лат.)

(обратно)

88

в посольстве.

(обратно)

89

Пересесть кого, старинное выражение, значит занять место выше

(обратно)

90

известный любитель древности, умерший несколько лет тому назад

(обратно)

91

Польша не погибла! (польск.)

(обратно)

Оглавление

Стихотворения 1809–1811 гг

Стихотворения 1813 г

  К Наталье

  Монах

    Песнь первая Святой монах, грехопадение, юбка

    Песнь вторая Горькие размышления, сон, спасительная мысль

    Песнь третия Пойманный бес

  Несчастие клита

Стихотворения 1814 г

  К другу стихотворцу

  Кольна (Подражание Occèану)

  Эвлега

  Осгар

  Рассудок и любовь

  К сестре

  Красавице, которая нюхала табак

  Эпиграмма

  Козак

  Князю А. М. Горчакову

  Опытность

  Блаженство

  Лаиса Венере, посвящая ей свое зеркало

  К наташе

  Пирующие студенты

  Бова (Отрывок из поэмы)

  К Батюшкову

  Эпиграмма (Подражание французскому)

  К Н. Г. Ломоносову

  На Рыбушкина

  Воспоминания в Царском селе

  Романс

  Леда (Кантата)

  Stances

  Mon portrait

Стихотворения 1815 г

  Городок (К * * *)

  Вода и вино

  Измены

  К Лицинию (с латинского)

  Батюшкову

  Наполеон на Эльбе (1815)

  К Пущину. (4 мая)

  К Галичу

  Мечтатель

  Мое завещание. Друзьям

  К ней

  К молодой актрисе

  Воспоминание (К Пущину)

  Послание к Галичу

  Моя эпитафия

  Сраженный рыцарь

  К Дельвигу

  Роза

  На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году

  Слеза

  К Бар. М. А. Дельвиг

  Моему Аристарху

  Тень Фон-Визина

  Гроб Анакреона

  Послание к Юдину

  К Живописцу

  Стихотворения 1816 г

  Усы. Философическая ода

  <Из письма к кн. П. А. Вяземскому>

  Из письма к В. Л. Пушкину

  Принцу Оранскому

  Сон (отрывок)

  Кж. В. М. Волконской

  Экспромпт на Агареву

  Окно

  К Жуковскому

  Осеннее утро

  Разлука

  Истина

  На Пучкову

  Дяде, назвавшему сочинителя братом

  Наездники

  Элегия

  Месяц

  Певец

  К сну

  Слово милой

  Элегия

  Желание

  Друзьям

  Элегия

  Наслажденье

  К Маше

  Заздравный кубок

  Послание Лиде

  Амур и Гименей (сказка)

  Фиал Анакреона

  К Шишкову

  Пробуждение

Стихотворения 1813–1817 гг

  Старик (из марота)

  К Делии

  Делия

  Фавн и пастушка

  Погреб

  Couplets

  Эпиграмма

  Надпись к беседке

  На гр. А. К. Разумовского

  На Баболовский дворец

  Эпиграмма на смерть стихотворца

  Портрет

  На Пучкову

  Твой и мой

Стихотворения 1817 г

  Стихотворения написанные во время учебы в лицее

    К Каверину

    Элегия

    К молодой вдове

    Безверие

    К Дельвигу

    Стансы. (Из Вольтера)

    Послание В. Л. Пушкину

    Письмо к Лиде

    Князю А. М. Горчакову

    В альбом

    В альбом Илличевскому

    Товарищам

    Надпись на стене больницы

    В альбом Пущину

    Кюхельбекеру

    К портрету Каверина

    К письму

    Сновидение

    Она

  Стихотворения написанные после учебы в лицее

    К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего саду

    Эпиграмма. <На Карамзина>

    Тургеневу

    К ***

    К ней

    Вольность. Ода

    Кривцову

Лицейские стихотворения, переделанные в 1817–1829 гг. и напечатанные Пушкиным

  Лицинию

  Старик

  Роза

  Гроб Анакреона

  Певец

  К Морфею

  Друзьям

  Амур и Гименей

  Шишкову

  Пробуждение

  Любопытный

  К Каверину

  Дельвигу

  В. Л. Пушкину

  Разлука

Стихотворения 1818 г

  Торжество Вакха

  Кн. Голицыной. Посылая ей оду «Вольность»

  Выздоровление

  Жуковскому

  К портрету Жуковского

  <На Каченовского.>

  Мечтателю

  К Н. Я. Плюсковой

  К***

  Сказки Noel.[11]

  Прелестнице

  К Чедаеву

Стихотворения 1819 г

  Элегия

  27 мая 1819

  <На стурдзу.>

  <O. Массон.>

  <Мансурову.>

  Дорида

  N. N. <В. В. Энгельгардту>

  Орлову

  К Щербинину

  Деревня

  Домовому

  <На стурдзу.>

  <Юрьеву.>

  Русалка

  Недокончанная картина

  Уединение

  Веселый пир

  Всеволожскому

  Платоническая любовь

  <Записка к Жуковскому.>

  Стансы Толстому

  <На Колосову.>

  Возрождение

  Послание к кн. Горчакову

Стихотворения 1817 — апрель 1820 гг

  Лиле

  История стихотворца

  Мадригал м…ой

  Имянины

  К. А. Б***

  <В альбом Сосницкой.>

  <Бакуниной.>

  <На Аракчеева>

  <На кн. А. Н. Голицына.>

  <Нимфодоре Семеновой.>

  Добрый совет

  Ты и я

  <Записка к Жуковскому.>

  Добрый человек

  <К портрету Дельвига.>

  <К портрету Чедаева.>

Стихотворения 1820 г

  Дориде

  Юрьеву

  К***

  Дочери Карагеоргия

  К портрету Вяземского

  Черная шаль

  <На Каченовского.>

  Эпиграмма. <На гр. Ф. И. Толстого>

  Нереида

Стихотворения 1821

  Земля и море

  Красавица перед зеркалом

  Муза

  Война

  Дельвигу

  <Из письма к Гнедичу.>

  Кинжал

  <В. Л. Давыдову>

  Дева

  Катенину

  К моей чернильнице

  Христос воскрес

  Чедаеву

  <Вяземскому.>

  Дионея

  <Денису Давыдову.>

  Генералу Пущину

  «A son amant Eglesans resistance…»

  Эпиграмма

  Гроб Юноши

  Наполеон

  К Овидию

  Приметы

  <На Каченовского.>

  Кокетке

  Эпиграмма <На А. А. Давыдову.>

  Приятелю

  Алексееву

  Десятая заповедь

Стихотворения 1822 г

  Баратынскому. Из Бессарабии

  Баратынскому

  <На А. А. Давыдову.>

  <НА Ланова.>

  Друзьям

  Песнь о вещем Олеге

  Царь Никита и сорок его дочерей

  Таврида

  <В. Ф. Раевскому.>

  Гречанке

  <Из письма к Я. Н. Толстому.>

  <В. Ф. Раевскому.>

  Послание цензору

  Иностранке

  Ф. Н. Глинке

  Аделе

  Узник

Стихотворения 1823 г

  <Из письма к В. П. Горчакову.>

  Птичка

  <Л. Пушкину>

  [Чиновник и поэт.]

  <М. Е. Эйхфельдт.>

  Царское село

  Жалоба

  Ночь

  <Из письма к Вигелю.>

  Демон

  «Свободы сеятель пустынный…»

  Кн. М. А. Голицыной

  Телега жизни

Стихотворения 1824 г

  «Недвижный страж дремал на царственном пороге…»

  Давыдову

  Кораблю

  <На Воронцова.>

  <На Воронцова.>

  Прозерпина

  <Из письма к Вульфу.>

  К Языкову

  Разговор книгопродавца с поэтом

  К морю

  Графу Олизару

  Коварность

  <Из письма к Плетневу.>

  Виноград

  Фонтану бахчисарайского дворца

  <К Сабурову.>

  Младенцу

  Подражания Корану.[19]

  <Из письма к Родзянке.>

  Послание к Л. Пушкину

  Чедаеву

  Аквилон

  Второе послание к цензору

Стихотворения 1817–1825 гг

  На трагедию гр. Хвостова, изданную с портретом колосовой

  <На Александра I.>

  Дружба

Стихотворения 1825 г

  Сожженное письмо

  <Ha Ф. H. Глинку.>

  <На Воронцова>

  Приятелям

  <Наброски к замыслу о Фаусте.>

  Совет

  <O. С. Пушкиной.>

  Ода его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову

  Жив, жив Курилка!

  Козлову

  Желание славы

  Ex ungue leonem.[34]

  П. А. О***. <Осиповой>

  Андрей Шенье. Посвящено Н. Н. Раевскому

  <K Родзянке.>

  К***. <Керн>

  Жених

  <Из письма к Вяземскому.>

  Вакхическая песня

  Н. Н

  Сафо

  19 октября

  <Из письма к Вяземскому.>

  Соловей и кукушка

  Движение

  Сцена из Фауста. Берег Моря. Фауст и Мефистофиль

  Зимний вечер

  Буря

  Прозаик и поэт

  <Из вольтера.>

  С португальского

  Начало I песни «Девственницы»

  <Анне Н. Вульф.>

Стихотворения 1826 г

  К Баратынскому

  <Из письма к Великопольскому.>

  К Е. Н. Вульф

  Из Ариостова «Orlando Furioso».[44]

  К Вяземскому

  К Языкову

  Песни о Стеньке Разине

  Признание

  Пророк

  К. А. Тимашевой

  <Няне.>

  <Из письма к Соболевскому.>

  <Из письма к Алексееву.>

  <И. И. Пущину>

  Стансы

  Ответ Ф. Т***

  Зимняя дорога

  К**

  <Мордвинову.>

Стихотворения 1827 г

  Соловей и роза

  Эпиграмма. (из антологии)

  <Ек. Н. Ушаковой.>

  Княгине З. А. Волконской

  <Кн. П. П. Вяземскому.>

  <Ек. Н. Ушаковой>

  Арион

  Ангел

  <Кипренскому.>

  Акафист Екатерине Николаевне Карамзиной

  Поэт

  Из Alfieri.[45]

  Послание Дельвигу

  19 Октября 1827

  Рефутация г-на Беранжера

  Талисман

  <Баратынскому.>

Стихотворения 1828 г

  Друзьям

  Послание к Великопольскому, сочинителю «Сатиры на игроков»

  Эпитафия младенцу. <Кн. Н. С. Волконскому>

  «Кто знает край, где небо блещет…»

  В. С. Филимонову при получении поэмы его «Дурацкий Колпак.»

  То Dawe, Esqr.[47]

  Воспоминание

  Ты и вы

  «Дар напрасный, дар случайный…»

  И. В. Сленину

  Ее глаза

  К Языкову

  <Н. Д. Киселеву.>

  Портрет

  Наперсник

  Кирджали

  Предчувствие

  Утопленник

  <Б. М. Федорову.>

  <Из альбома А. П. Керн.>

  <19 октября 1828.>

  Клеопатра

  Анчар.[49]

  Ответ Катенину

  Ответ А. И. Готовцевой

  Цветок

  Поэт и толпа

  «Каков я прежде был, таков и ныне я…»

Стихотворения 1829 г

  E. H. Ушаковой

  <Е. П. Полторацкой.>

  Приметы

  Литературное известие

  Эпиграмма. «Журналами обиженный жестоко…»

  <На Великопольского.>

  Эпиграмма. «Там, где древний Кочерговский…»

  «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?…»

  Калмычке

  <Фазиль-Хану.>

  Из Гафиза

  <На картинки к «Евгению Онегину» в «Невском Альманахе».>

  Олегов щит

  <На Надеждина.>

  Сапожник

  <На Надеждина.>

  Дон

  Дорожные жалобы

  Медок (Медок в уаллах)

  «Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю…»

  Зимнее утро

  Эпиграмма. «Седой Свистов! ты царствовал со славой…»

  Эпиграмма. «Мальчишка Фебу гимн поднес…»

  Воспоминания в Царском селе

  Кавказ

  Обвал

  Делибаш

  Монастырь на Казбеке

  Собрание насекомых

  К бюсту завоевателя

Стихотворения 1830 г

  <Циклоп.>

  Ответ

  Сонет

  <На Булгарина.>

  К вельможе

  Новоселье

  Поэту

  Мадона

  Бесы

  Элегия

  Ответ анониму

  Труд

  Царскосельская статуя

  Прощание

  Паж или пятнадцатый год

  [К переводу Илиады.]

  Рифма

  Отрок

  Эпиграмма. «Не то беда, Авдей Флюгарин…»

  Заклинание

  <Дельвигу.>

  Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы

  Герой

  На перевод Илиады

  Отрывок

  Из Barry Cornwall[58]

  Моя родословная

  Цыганы

Стихотворения 1831 г

  Клеветникам России

  <Из письма к Вяземскому.>

  <Из записки к А. О. Россет.>

  Бородинская годовщина

  Эхо

Стихотворения 1832 г

  «И дале мы пошли — и страх обнял меня…»

  Мальчику (Из Катулла)

  <В альбом А. О. Смирновой.>

  <В альбом кж. А. Д. Абамелек.>

  <Гнедичу.>

  Красавица

  К ***

  В альбом

  (Из Ксенофана Колофонского.)

  (Из Афенея.)

  В альбом

Стихотворения 1833 г

  Вино. (Ион Хиосский)

  Гусар

  Будрыс и его сыновья

  Воевода

  Осень. (отрывок)

  <Плетневу.>

Стихотворения 1834 г

  Песни западных славян

    Предисловие

    1. Видение короля.[64]

    2. Янко Марнавич

    3. Битва у Зеницы-Великой.[72]

    4. Феодор и Елена

    5. Влах в Венеции

    6. Гайдук Хризич

    7. Похоронная песня Иакинфа Маглановича

    8. Марко Якубович

    9. Бонапарт и черногорцы

    10. Соловей

    11. Песня о Георгие Черном

    12. Воевода Милош

    13. Вурдалак

    14. Сестра и братья.[83]

    15. Яныш Королевич.[84]

    16. Конь

Стихотворения 1835 г

  (Из Анакреона) (отрывок)

  Ода LVI (Из Анакреона)

  Ода LVII

  Полководец

  Туча

  Из А. Шенье

  «На Испанию родную…»

  <Ha Дондукова-Корсакова.)

  Странник

  <Плетневу.>

  На выздоровление Лукулла. Подражание Латинскому

  Пир Петра Первого

  Подражание Арабскому

Стихотворения 1836 г

  Д. В. Давыдову

  Художнику

  Мирская власть

  <Подражание Италиянскому.>

  (Из Пиндемонти.)

  «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»

  Родословная моего героя (отрывок из сатирической поэмы.)

  <Кн. Козловскому.>

  На статую играющего в свайку

  На статую играющего в бабки

  <Из письма к Яковлеву>

Стихотворения 1814–1836 гг

  Золото и булат

  Русскому Геснеру

  <Щербинину.>

Стихотворения 1830–1836 гг

  Родриг Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg