«Красноармеец Краснофлотец № 21-22»

Красноармеец Краснофлотец № 21-22 (fb2) - Красноармеец Краснофлотец № 21-22 [(ноябрь 1937)] 2509K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов

КРАСНОАРМЕЕЦ КРАСНОФЛОТЕЦ Двухнедельный литературно-художественный журнал № 21-22 ноябрь 1937 г

Владимир Ильич ЛЕНИН

Иосиф Виссарионович СТАЛИН

Народный Комиссар Обороны Союза ССР

Маршал Советского Союза

Климент Ефремович ВОРОШИЛОВ

В НАШЕЙ АРМИИ

Краснофлотцы крейсера «Червона Украина» в походе готовятся к вечеру самодеятельности.

Выступление кавалерийской части на осенних конских испытаниях в г. Фрунзе (Киргизская АССР).　

Красноармеец-художник 18 стр. полка т. Сергеев Н. Я. пишет портрет Пушкина к предстоящей 100-летней годовщине со дня смерти поэта.　

Младший командир взвода МПСД т. Карпов А. И. беседует с призывниками-железнодорожниками т.т. Грошевым и Петровым.　

15 октября артисты Ленинградского ТЮЗ пришли поздравить подшефное военно-морское училище им. Фрунзе с получением Почетного революционного красного знамени ЦИК СССР. На снимке: заслуженный деятель искусств А. А. Брянцев, профуполномоченный ТЮЗ т. Лепко и артистка Ахитина среди командиров и курсантов военно-морского училища.　

Проект Сталинской конституции глубоко прорабатывается не только командирами и бойцами Красной армии, но и их семьями. На снимке: орденоносец 18 с.п. т. Кузнецов прорабатывает с женами комсостава проект Сталинской конституции.　

27 сентября на заседании Пленума ЦИК СССР состоялось вручение орденов командирам РККА. На снимке: т.т. Червяков, Рудзутак, Уншлихт, Киселев, Акулов, Шверник и др. среди награжденных.　

Величайший из героев, вождь, не знавший пораженья, Вместе с Лениным спаял ты нас в оплот освобожденья, Счастье выковал народам, дал нам новое рожденье, Сталин — символ нашей мощи, Сталин — жизни пробужденье.

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

Двадцать лет над шестой частью земли гордо, победно реет знамя социализма. Через годы бури и натиска — годы гражданской войны, через все препятствия, связанные с созданием социалистического общества, высоко несла это знамя выпестованная Лениным и Сталиным партия большевиков. Она собрала вокруг себя миллионные массы рабочих и крестьян, и вместе с ними очистила нашу землю от скверны царско-помещичье-буржуазного строя, отстояла свободу и независимость народов СССР, уничтожила эксплоатацию человека человеком.

Разбиты вдребезги все силы старого мира, которые пытались вернуть свободный народ в рабство и кабалу. В пух и прах развеяны враги нашей партии. Мобилизуя бдительность советского народа, партия и правительство беспощадно уничтожают осиные бандитские гнезда заклятых врагов народа — троцкистско-бухаринских агентов фашизма, шпионов, диверсантов. Навсегда рухнули надежды эксплоататоров на возможность задержать победное движение многомиллионного народа к вершинам коммунизма. Создан новый мир, где нет эксплоатации. На советской земле полностью победил социализм.

Советский Союз — могучая крепость мировой революции — растет, крепнет, умножает свои победы, своим примером показывая неизбежность гибели эксплоататорского строя и победы мировой пролетарской революции. Завоевания СССР записаны в великой хартии свобод и прав советского народа — в великой Сталинской Конституции. Кровь героических бордов за дело Ленина — Сталина, лучших представителей рабочего класса и крестьянства пролита недаром.

Сталинская Конституция развернутого социалистического демократизма, — Конституция самого демократического в мире государственного строя — выражает огромное укрепление, прочность пролетарской диктатуры и расширение ее массовой базы. Нет в мире власти, облеченной таким доверием народа, как советская власть, правительство Советской странны. Нет в мире партии, такой близкой и любимой народом, выражающей подлинно народные интересы, как коммунистическая партия, руководимая Сталинским ЦК. Готовясь к выборам в Верховный Совет Союза ССР, рабочие, колхозники, советская интеллигенция, бойцы и командиры Рабоче-Крестьянской Красной армии новым могучим подъемом своей творческой работы демонстрируют глубочайшую преданность организатору побед Социализма — Коммунистической партии и ее вождю тов. Сталину, свое доверие Правительству Советов, свою готовность в любую минуту встать, как один, на защиту социалистической родины.

Героические усилия освобожденного труда преобразили советскую страну, и она из нищей, отсталой выросла в силу грозную для врагов, в страну первоклассной индустрии и технически развитого социалистического сельского хозяйства.

Крепнет основа социализма — общественная социалистическая собственность. Социалистический труд творит чудеса. Еще десять лет тому назад страна стояла на пятом месте в Европе по производству промышленной продукции. Партия твердой рукой направила страну на путь индустриализации. И лозунг «догнать и перегнать в технико-экономическом отношении передовые капиталистические страны» — воплощается в жизнь. Страна Советов вышла на первое место в Европе. Развитие индустрии покоится на прочной базе мощного советского машиностроения. По сути дела, только за две пятилетки в 30 раз выросла продукция машиностроения. Советский Союз стал страной передовой технической культуры, производящей самостоятельно сложнейшие первоклассные механизмы.

Воля партии направила распыленное, нищенское сельское хозяйство на путь социалистического индустриального хозяйства. Вместе с социалистическим преобразованием произведен величайший технический переворот в земледелии. На место примитивной сохи, косы, серпа — на социалистические поля пришли миллионы механических сил, облегчающих труд крестьянина, преобразующих этот труд в разновидность индустриального. В совхозах и колхозах, занимающих 99,2 процента советских полей работает стотысячная колонна советских комбайнов. Только за вторую пятилетку втрое вы-рос тракторный парк. Великое техническое преобразование по-новому поставило и вопрос о темпах роста сельского хозяйства. Капитализму не под силу преодолеть его отставание. Социалистический строй и в темпах развития выводит сельское хозяйство на уровень индустрии. Двадцатый год Пролетарской революции доказывает это огромным, обильным урожаем всех культур во всех краях и областях. Задача, поставленная товарищем Сталиным в 1935 г., — дать в течение ближайших трех-четырех лет 7–8 миллиардов пудов хлеба — выполняется уже в этом году, до срока. Сельское хозяйство по всем подсчетам дает в этом году около 7 миллиардов пудов хлеба. Только один прирост но ржи и пшенице составит фонд, равный почти годовому потреблению.

Плакат худ. Долгорукова.

Страна идет к изобилию. Особенность социалистического строя состоит в том, что здесь блага политической свободы дополняются благами материальными, возможностью зажиточной и культурной жизни. А это поднимает, воодушевляет людей на героический стахановский труд.

Канула в прошлое нищета и безработица. Ни над кем не висит смертельный бич голода, ибо каждому гражданину Советского Союза обеспечена возможность труда. Уничтожение безработицы, рост фонда заработной платы до 78 миллиардов рублей; снижение цен за последние три года почти на 12 миллиардов рублей, быстрый рост богатства колхозов и доходов честных колхозных работников — это открытый, широкий путь к зажиточности и довольству. Разве это может быть хоть в какой-либо степени сравнимо с миром капитализма, где в поисках работы, под угрозой голодной смерти, бродит 20 миллионов человек?

Право на отдых! Только за 9 месяцев в 1937 году 1/2 миллиона членов профсоюза пользовались домами отдыха за счет средств социального обеспечения, около 400 тысяч лечились в санаториях, свыше миллиона— находились в однодневных домах отдыха.

Право на образование! Тридцать миллионов молодежи учатся в городских и сельских школах. Прекрасное будущее открыто для советского юношества, богаты его перспективы, огромно поле для творческой деятельности.

Капитализм мял, душил творческие силы народа, держал их в путах темноты и религиозного дурмана. Социализм вызвал к жизни творческие силы, дремавшие в недрах народа. Творчество народов всех национальностей распускается полным, прекрасным, пышным цветом, звенит радостными песнями о счастье жить и трудиться на земле, согретой солнцем Сталинской Конституции.

Трудись честно, и тебе открыта широкая дорога к счастью — таков закон социализма.

Величайшее достижение социалистической революции — это коренное изменение самого облика людей и, прежде всего, их отношения к труду. При старом эксплоататорском строе труд подневольный не мог быть источником радостей. Десятки миллионов трудились для того только, чтобы как-нибудь прожить. Их потом и кровью обогащались паразиты-богачи. В стране социализма труд из тяжкого, подчас зазорного бремени стал делом чести, славы, доблести и геройства.

Стахановское движение, родившееся на пороге двадцатилетия Великой Пролетарской революции, — самое жизненное движение, потому что в нем участвуют миллионы, оно становится всенародным. Оно открывает окно в будущее — в коммунизм, подготовляет условия для перевода от социализма к коммунизму, создает условия для уничтожения противоположности между трудом умственным и физическим. Прошло всего два года, и уже не сотни и тысячи, а миллионы стахановцев фабрик, заводов и полей штурмуют высоты производительности труда, героически прокладывают новые дороги к богатству всего народа, к полному изобилию продуктов и невиданному развитию культуры.

Ежедневно телеграф приносит нам вести о чудесных победах рядовых рабочих и колхозников. И нормы, в свое время считавшиеся рекордными, отходят в прошлое. На Горьковском автозаводе бригадир кузнецов Повеликин кует 2080 коленчатых валов вместо 1300. А ведь еще два года назад рекордом считалось достижение Бусыгина, который давал 1000–1100 валов при норме 675. В дизельном цехе Челябинского тракторного завода более ста новых рабочих выполняют по две нормы, показывая, что и новые нормы для них не предел. Десятки стахановцев на шахтах треста «Дзержинуголь» Донбасса дают по 7–8 норм в смену. Забойщик Капшай вырубил 25 норм угля. Бурильщик Приходько (Криворожский бассейн) дал 562,5 тонны руды вместо 40. Колхозница Христя Боцион в этом году борется за урожай в 1700 центнеров сахарной свеклы с гектара, втрое превышая нормы славной пятисотницы Демченко и других.

В движении стахановцев растут новые люди, существенная черта которых заключается в стремлении отдать на пользу народа все лучшее, что есть в человеке, все свои способности и силы.

Родина социализма стала родиной героев труда и науки. Героизм стал чертой характера многомиллионного народа. Его доблестные сыны побивают авиационные рекорды, прокладывают новые пути по неизведанным воздушным пространствам, завоевывают и подчиняют воле человека силы природы, осваивают Арктику, обживают Северный полюс. Они пред всем миром демонстрируют мужество, упорство и настойчивость, большевистскую организованность и бесстрашие в достижении поставленной цели.

Труд упорный, беззаветный, героические усилия вкладывают миллионы социалистических работников для счастья любимой Родины, ибо это счастье — не призрачная и обманчивая надежда на далекое будущее, а наше сегодня, волнующая реальность новой социалистической жизни.

Гений Сталина, выражающий лучшие стремления многомиллионного народа, вдохновляет советских людей на подвиги и героические дела. Имя Сталина стало символом счастья и уверенности в победе. Оно звучит в песнях народа. С именем Сталина идут к новым победам стахановцы фабрик, заводов и социалистических полей, его имя — боевой лозунг для бесстрашных пограничников и бойцов Красной армии, охраняющих неприкосновенность священных границ страны социализма.

Огромная любовь и преданность советских патриотов коммунистической партии и великому Сталину, героизм трудовых будней миллионов советских патриотов таит в себе грозную силу. Сокрушающим ударом она обрушится на головы врагов социализма, если они посягнут на мирный труд, свободу и независимость советских народов.

Великая вооруженная сила советского народа — Красная армия— плоть от плоти и кровь от крови рабочих и колхозников Советской страны, — в миллионах своих сердец огненными буквами записала всенародный Сталинский закон: «Защита отечества — священный долг каждого гражданина СССР». Сила политической сознательности Красной армии— единственной в мире армии, созданной для защиты народа, — сила сознания величия дела обороны завоеваний социализма подкрепляется и умножается первоклассной военной техникой, которую армии дала страна на вооружение. Под руководством непоколебимого сталинца Маршала Советского Союза К. Е. Ворошилова эту силу ежедневно наращивают в буднях мирной учебы бойцы и командиры Красной армии.

Пусть фашистские разбойники с больших международных дорог, насильники и мракобесы мечтают о покорении советской земли. Сокрушительный удар они получат от советских народов при первой попытке поживиться за чужой счет!

«Мы войны не хотим, но к войне каждый миг готовы. Мы войны ненавидим, но если нам войну навяжут, то мы покажем как Красная армия умеет воевать и как может поражать врага» (Ворошилов).

Пусть беснуются темные силы мира эксплоататоров. Страна социализма уверенно идет к коммунизму. Знамя Советов победно реет над миром. Под этим знаменем в каждой стране, во главе с братскими коммунистическими отрядами, собираются миллионные колонны эксплоатируемых, угнетенных, нищих и обездоленных. В Советском Союзе они видят образ своего будущего. В героических усилиях советских народов они черпают силу, мужество и уверенность в победе над насильниками, фашистскими каннибалами и эксплоататорами.

Двадцать лет ведет партия Ленина — Сталина Страну советов от по — беды к победе. Большевики есть и будут непобедимыми, ибо их нельзя оторвать от масс. Выборы в Верховный Совет Союза ССР продемонстрируют непоколебимую сплоченность трудящихся Советской страны вокруг героической партии большевиков, великого вождя народов товарища Сталина и явятся новым, сокрушительным ударом по всем врагам социализма.

«МЫ, РУССКИЙ НАРОД…»

Отрывок из киноповести

Был сумрачен северо-западный фронт. Урчала артиллерия. Куда-то по снегам шли беженцы, ковыляли согбенные старики с узлами, брели дети. Тощие кони тянули из последних сил бедные повозки.

Леса стояли обгорелые и покалеченные. Тянулись сирые солдатские могилки. Выгоревшие селения были черны и безлюдны. Иногда пробегали через дорогу бездомные псы. Подбитая лошадь прыгала на трех ногах неведомо куда…

Солдаты шли в полк. Их вел молодой чужой офицер, впервые видевший войну. Временами он опять взглядывал на Орла. Навстречу потянулись раненые. Одного поручик окрикнул: «Ну, как, земляк?» — «Сходишь, узнаешь». Сыскным взглядом оглядели пополнение унтера комендантского батальона.

Полк встретил пополнение. Огромный, с бородой, расчесанной надвое, знаменщик держал старое, закрытое чехлом, знамя. Двуглавый орел расправлял крылья над древком знамени. Навстречу прибывшим вышел бритый высокий здоровый старик с солдатским лицом. Это был полковник Бутурлин. Его сопровождали офицеры. Он оглядел прибывших солдат, не обращая внимания на близкие разрывы снарядов, и сказал несколько слов: «Добро пожаловать, братцы старые солдаты, в Петровский наш полк. — Не моргать: это немцы постреливают… — Два века служили в этом полку наши отцы, деды и прадеды, служили России. Послужим и мы и в наступившем новом тысяча девятьсот семнадцатом году. Живем мы здесь на позиции дружно, одной семьей. Вот у меня богатыри…» Полковник показал на знаменщика и усатого фельдфебеля. «Прошу любить… — Немец наваживается, но то ли было… Наполеон шел, двенадцать народов, удалец, на Россию повел, а ушел едва с батальоном простуженных гренадеров… Песню об этом знаете?» Алешка бодро ответил: «Так точно, вашсокродь: „Во Францию два гренадера… — Из русского плена брели…“» «Так, молодец!..» Полковник шагнул к молодому вятскому солдату: «Что такое Россия, знаешь?» Солдат испугался: «Не… мы дальние, вятские». Полковник усмехнулся: «Вятские — ребята хватские. Семеро одного не боятся, а?» Вятский ответил: «Воля ваша…» — «А что на знамени написано, знаешь?» Солдат виновато опустил глаза: «Мы малограмотные…» — «Обучим!.. первую заповедь солдата знаешь?» Вятский молчал. Полковник властно и ясно сказал: «Не отступать. Умри, не отступай. Понял?» — «Так точно, вашсокродь, умри — не отступай». — «Ну, вот, мы тебя тут и образуем…». Полковник подошел к Орлу. Поручик сказал полковнику негромко: «Есть подозрение, господин полковник, что этот из политических, участник пятого года». Полковник громко ответил: «А вы не шепчите, поручик. Открыто люблю. Политический?» Полковник подошел ближе к Орлу, посмотрел на него пристально и сказал: «Славный дядя… послужит— исправится…» и прошел дальше. Поручик сказал: «Может быть, пока его в тылу придержать?» Полковник обернулся: «Зачем в тылу, поручик? В огонь, в огонь… в огне люди виднее, понятнее». Полковник еще раз поглядел на пришедших: «Пришли вовремя, спасибо. Заставлять ждать не будем… Сегодня и в дело. А в деле поближе и познакомимся, хотя уж вижу, тут орлы… А?» Орел чуть усмехнулся. Полковник бросил: «Ну, попробуем немцев… Я иду за первой цепью. А вы, братцы, догоняйте. Поручик, займитесь». И крупным шагом полковник двинулся на передовую линию. Он обернулся на ходу и весело кинул вятскому: «Так заповедь помнишь?» — Тот обрадованно вытянулся: «Так точно, вашсокродь».

Подносчики патронов стали раздавать пачки и обоймы. Орел спросил: «А винтовку?» Подносчик — Иван Чортомлык, из породы правофланговых, ответил: «Шо? От — берегли тут для вас… Самым нэ хватает… В атаку сходыте, там и визьмете…» Ермолай посмотрел: «Э-эх». Алешка встряхнулся: «Смеешься, отец благочинный?» Второй раздатчик, еврей, заметил: «Вы что у кассы спорите? Люди идут, и вы пойдете». Вятский парень спросил: «Чего велят? Куды сходить?» Орел бросил: «Лаптем немца бить…» Донеслась частая стрельба… «Начали што-ль?» Поручик закричал: «Рота, за мной!» Кто-то суетился: «Рубаху бы переодеть, господи милостивый»… и трясся жидким голым телом на холоду. Безоружные люди пополнения пробежали резервные линии и стали выкарабкиваться из переднего окопа. Несколько человек с молчаливым отчаянием швырнули наземь мешавшие лопаты. Орел крикнул: «Я те кину! Подыми. Чем проволоку рубить будешь? Иди боком, пригибайся, вот так держи». И старый опытный солдат шел в наступление пригнувшись, закрывая голову лопаткой и примеряясь к каждой складке местности.

Полк атаковал на пространстве в несколько верст. Пехотные цепи шли по снегу. Пули подымали серую пыль.

Некоторые из солдат шли, закрыв глаза руками. Назад брели первые раненые. «Проволока там — руками что ли, брать?» Лежали убитые. Орел попробовал взять у одного из них винтовку. Замерзшие руки убитого не разжимались. Орел дернул сильнее: «Пусти, земляк, ну?..» В цепи шел полковник: «Ну, привыкаете? Ура пока не кричать, сил не тратить: на высоту идем. Начать перед проволокой… А где вятский? А, тут… Так заповедь, заповедь помни..» — «Так точно»…

Пехота шла навстречу снегу, ветру огню и врагу.

Пехота шла навстречу снегу, ветру, огню и врагу.

Иные крестились. Падали убитые… Полковник упрямо шел вперед. Лишь у немногих были винтовки, взятые у убитых первой цепи, которая легла почти целиком. Перед проволокой полковник крикнул: «Ну, петровы внуки, дети суворовские, с богом, ура!» И пехота ринулась на проволоку. Ее рвали штыками, руками, рубили лопатками и саперными топорами.

Стоял железный скрежет и немолчное, печальное и страшное «ура!» Немецкие пулеметы пылали. Орел сорвал с себя папаху, он действовал ею как рукавицей, чтоб не ранить себе руки о железные ржавые колючки… Веер пулеметных пуль срезал над его головой несколько кольев и проволоку. Рядом лежал Алешка. Он прошептал: «Во, парикмахер, бреет… Дай-ка, я его достану… Поберегись!..» И он метнул гранату. Пулемет затих. «Так, и лапки кверху». По двое, по трое солдаты лезли все дальше и дальше. Рядом с ними полз командир 1-го батальона, богатырского вида усатый штабс-капитан. Он кинул солдатам: «Ну-ка, братцы, ковырнем!» И люди вырывали со снегом и землей колья проволочного заграждения, отбрасывали рогатки. Люди, тяжело дыша, пролезали под огнем сквозь плотную ржавую колючую железную сеть. «Ура» примолкло. Полковник, возбужденный, потный, работая рядом с солдатами, закричал: «Голоса русского почему не слышу? Какого чорта! А ну, подайте, покажите!» И опять полк загремел раскатисто, лихо, с предсмертным бесстрашием.

Заграждения были пройдены, и полк с маху ворвался в немецкие окопы. Люди прыгали на неприятеля с высоты в сажень или полторы сажени. Алешка летел и орал немцам: «Чего смотришь? Ставь самовар, гости приехали!» Орел обрушил на кого-то приклад. От него пятился голубоглазый ясный немец в стальном шлеме. Дрались уже молча, как попало.

Первая линия окопов была взята. Люди сидели среди трупов, как после большой тяжелой работы — потные, дрожащие от возбуждения, усталые.

Переводя дух, обливаясь, пили воду. «Работнули!» Полковник шел по окопу и бросал: «Спасибо, братцы!» Алешке кинул: «Тебя к боевой награде!» Орел улыбнулся и сказал Алешке: «Поздравить надо — три целковых пенсии». — «Пропью…» И тут начала свою работу тяжелая немецкая артиллерия. В черном дыму, в гуле и в скрежете, на воздух взлетел снег, из под него глыбы земли, щепки, исковерканное железо. Солдаты прижались к краю окопа, вздрагивая от страшных сотрясений. «Вот заговорил…» Спрашивали друг друга: «Ну, чего дальше?…» Над головами проносился гром, потоки воздуха от разрывов останавливали дыхание. Орел подполз к поручику и спросил: «Что же дальше? Командуйте..» Поручик настороженно посмотрел на него. Орел спросил ещё раз: «Какой же смысл в этом сиденьи? Что-то надо делать…» Подполз еще один солдат, рослый раздатчик патронов Иван Чортомлык: «Ваше благородие, куды подаваться прикажете? Якы будут распоряжения?» Солдаты напряженно и пытливо смотрели на офицера. Грохнул еще один разрыв и офицер, впервые попавший в бои великой войны, растерянный и подавленный, смог только ответить: «Будем ждать… распоряжений». И от одного к другому по окопу передавали: «Велено ждать…»— «Велено ждать». Усмехнувшись в усы, передал это и Орел.

Черный вихрь шел по окопам. Начались оползни. Земля содрогалась и колебалась. Подламывались и трещали тяжелые бревна блиндажей. Гнулись рельсовые перекрытия. Обвалы накрывали целые отделения и взводы. Вятский парень, весь ободранный и почерневший, сидел, сжав добытую где-то винтовку, и твердил: «Не отступлю». Новый удар выворотил целый пласт. Алешка, моргнув и отряхнувшись, невольно произнес: «Во, сила, а мы с лопатками…» Ермолай бессознательно крестился, а когда чуть, на несколько секунд притихло, сказал: «Попросим заступника…» И жидкий солдатский хор запел: «Отче наш». Немецкие залпы падали после каждой просьбы к богу. Орел посмотрел на этих людей, посмотрел на беспомощного офицера, приподнялся и крикнул поручику: «Ведь так всех тут подавят… Слушайте, вы, ведите дальше, вперед…» Алешка подхватил: «Мы прорвемся, еще у них одну линию заберем, высоту заберем, вот вам крест, заберем! Мы такие, мы все сделаем… Пойдем, ваш-благородие. Только не гибнуть тут занапрасно». Орел, Алешка и еще несколько солдат готовы были кинуться в новую атаку. Поручик сидел, скрючившись под стенкой окопа, моргая и вздрагивая от разрывов: «Нет распоряжений… и…» и умолк. Орел сплюнул и кинул товарищам: «И дела нельзя сделать?..» и отойдя, закинув винтовку на ремень, процедил сквозь зубы: «Армия царя идиотского»… Фельдфебель испуганно поглядел на него. По остаткам цепи передавали: «Отходить назад»… Поручик засуетился… Вятский его останавливал: «Эй, куды? Не велено… нельзя отступать!» Поручик отбросил его руку: «Прочь, болван!..» Грохнул разрыв. Вятский упрямо твердил: «Не отступай, ваше благородие…» Поручик убегал, торопясь. В окопах была серая каша из снега, земли, разможженного железа, дерева, шинельных обрывков.

Полк отступал, отступал и полковник. Он печально разводил руками: «Ну что ж, братцы… Мы сделали все, что могли… Дрались бы камнями, да нет их… Дрались бы?» Солдаты брели рядом. «Так точно, дрались бы, вашсокродь»… «Было б чем, мы бы взяли, вашсокродь, вина не наша». — «А я и не виню, братцы». Вдогонку отступающим полетел жалобный-жалобный человеческий крик: «Братцы-ы! Помогите…» Люди чуть остановились. Орел прислушался: «Это вятский парень кричит. Один он на весь полк там остался, — сказал, что не велено отступать». Полковник обернулся к Орлу: «Не может быть!..» Орел поглядел и сказал: «Может». Донесся снова стон: «Братцы-ы…» Полковник нахмуренно прислушался. Немецкая артиллерия продолжала калечить брошенные окопы, в которых остался лишь один человек. Полковник сказал: «Где ж тут выручить»… Снова донесся стон. Орел поглядел в глаза полковнику: «Первая заповедь: не отступать… Пойду…» И Орел пошел один к оставленным окопам, откуда звал раненый товарищ.

Орел двигался бросками, прятался. Немцы по нему стреляли. Пули срезали ветки, травинки. Он дополз до окопа. Вятский парень протянул к нему руки. Одна его нога была темна от крови. Орел подхватил парня и потащил.

Орел подхватил парня и потащил.

Немцы стреляли еще ожесточеннее. Потом затихли… Полк вернулся, истерзанный, окровавленный, в свои старые окопы. Бой иссяк…

Орел тихо опустил на землю раненого парня. Рядом толпились солдаты, смотрели, помогали. «Эх, сердяга». Подошел полковник. Он спросил раненого: «Ну, как, братец?» Раненый был бледен, он превозмогал боль и стоны, и, стараясь улыбаться, ответил: «Ничего… вашсокродь…» — «Значит, не отступал и один?» — «Так точно, вашсокродь». — «Ну, молодчина, чудо-молодчина…» — «Рады стараться…» — раненый застонал. Полковник обратился к Орлу: «Ну, и тебе спасибо». Рядом стоял поручик. Он неприязненно, пристально посмотрел на Орла и сказал: «Виноват… В бою этот нижний чин возбуждал недовольство…» Полковник обрезал его: «А чем же быть довольным, поручик?» — «Виноват, я не кончил. Нижний чин нанес оскорбление государю императору».

Полковник насторожился: «Как, как?» Поручик продолжал. «Есть свидетель. Варварин!» Фельдфебель докладывал: «Так что он сперва людей подбивал к худому… потому таков зашептал про их императорское величество…» Солдаты зашептались и зароптали. Алешка крикнул: «Какое зашептал?.. Ушастый ты…» Полковник посмотрел на Орла: «В чем виновен»? Солдаты жадно слушали, смотрели во все глаза. Полковник кинул им: «Прочие свободны, разойтись!»… Люди, оборачиваясь, уходили. Полковник снова к Орлу: «Ну?» Рядом ждал поручик. Орел ответил: «Виновным себя не считаю. Ни в чем»… Полковник посмотрел на Орла, потом на поручика. Полковник произнес: «Обязан принять заявление господина поручика. Делу будет дан законный ход». Орел сказал: «Есть же другие свидетели…» Поручик оборвал: «Достаточно того, что сказал я…» Орел стиснул зубы и замолк. Полковник подозвал фельдфебеля: «Варварин, посадить пока этого нижнего чина».

* * *

Орла вели под конвоем. Иные встречные солдаты негромко спрашивали: «Куда, земляк»? Конвоир-еврей казенным голосом покрикивал: «Не полагается разговаривать!» Один из солдат бросил: «А, Иуда…»

Орел сидел в землянке и ждал военно-полевого суда. К землянке подошел, с трудом ступая на грубых костылях, вятский парень. Он обратился к еврею: «Пусти к товарищу». «Что за вопрос?» — «Пусти…» — «Я не вижу и не слышу». — «Пусти…» — «А, идиот!.. Я-ж сказал: я не вижу и не слышу. Иди…» Вятский вошел в землянку. Орел повернул голову. Парень сказал: «Беги, земляк, выдь вместо меня» — и он протянул Орлу костыли, побелел и со стоном опустился на землю. Он посмотрел на Орла и еще раз сказал: «Я вместо тебя останусь» Орел покачал головой: «Нет, друг, — что ж я на тебя, безвинного, свою смерть сброшу…» Оба помолчали. Раненый еще раз сказал: «Беги, земляк». Орел взял его руку: «Великое тебе спасибо за добро…» Раненый поглядел на Орла: «Чего-ж… Должник я перед тобой — по самую кончину». Орел улыбнулся: «Ладно, на том свете сосчитаемся». Помолчали оба. И, отвечая себе на какие-то мысли, Орел задумчиво, негромко сказал: «Мало, мало живет русский человек». Раненый привстал и спросил: «Имя твое как?» — «Яков». — «Будем побратимами…» Раненый расстегнул ворот, снял с себя нательный крест. «Материнское благословение тебе отдаю». Орел взял в руки крест. Раненый сказал: «А ты мне дай свой». Орел чуть улыбнулся, тут же согнал улыбку и ответил: «А у меня нету». Раненый поглядел, пораженный и испуганный: «В бога не веришь?» Орел негромко сказал: «Я в людей верю. Выполни одну мою просьбу». Раненый кивнул головой, готовый на все. «Поди, ранец мой возьми, там два листика, — вынь и спрячь или порви… Повтори». Вятский послушно повторил: «Ранец вынь и листики вынь и спрячь, а то порви». Орел сказал: «Почти так. А если засудят, — тут обо мне может спросят, — могут наведаться, — скажи: „Орел погиб, выполняя поручение“». Раненый повторил: «Орел погиб, выполняя поручение». Перекрестился и сказал: «Выполню». Орел протянул ему руку: «Ну, иди, и ни одной живой душе ни слова». Поцеловались оба и расстались. Вятский вышел, сказал часовому: «Спасибо, не забуду» — и заковылял. Он торопился в роту. Там были винтовки, ранцы, сумки. Вятский уже приближался к месту, когда увидел, что поручик брал ранец. «Этот?» Фельдфебель ответил: «Так точно, новоприбывшего, Орла. Фамилия у него такая…» Поручик увидел Вятского: «Тебе чего?» Вятский растерянно ответил: «Виноват, вашблагородь».

Орла повели на суд. Выходя, он сказал часовому: «Тяжелая работа своих на тот свет водить?» Часовой вздрогнул. В помещении за простым столом сидели в шинелях, без шапок, три офицера. Спрашивали коротко. «Фамилия?» — «Орел, ваше высокоблагородие». — «Имя?» — «Яков, ваше высокоблагородие». — «Беглый политический?» — «Никак нет, ваше высокоблагородие. Спутали с кем-то.» Тогда поручик положил на стол ранец и бумаги. «А это имущество твое?» Орел посмотрел на бумаги секунду-другую, помедлил и сказал: «Мое». — «Значит ты — политический?» — «Вы мне не тыкайте, а извольте говорить „вы“… Да, значит, я — политический». Один из членов суда читал: «Вот печатное изделие: „РСДРП“… А это в скобочках что?» — «В скобках буква „б“: большевиков». — «Что за странное слово?» — «От слова большинство…» Офицеры настороженно, пристально смотрели на стоявшего перед ними человека. Он был спокоен. Живые темные глаза его смотрели прямо и ясно. Иногда он чуть поглаживал ус. Один из судей показал на бумажку: «Почему с собой таскал?» — «Было нужно». — «Что о государе говорил?» — «Там написано». — «Зачем шел в ряды армии?» — «Не шел, а шли. Повторяю: извольте говорить „вы“». Все немного помолчали. «Так зачем в армию?» — «Чтобы вести работу в войсках и двинуть солдат против позорной монархии и войны». — «Бессмыслица… Как это солдат двинуть против войны? Солдат существует для войны». — «И революции…»— «Кто посылал? Откуда?» — «А это останется вам неизвестным». — «Знал, что можешь быть повешен?» — «Знал…» Офицеры обменялись негромко двумя-тремя словами: «Повешение?» — «Возни много: сапер беспокоить, веревки доставать…» — «Тогда просто — пли! — и исчерпано». Офицеры кивнули утвердительно председательствующему. Он громко сказал: «Встать», прочел короткий приговор. «Приговор военно-полевого суда Петровского полка. За оскорбление его величества, попытку возбуждения нижних чинов к ниспровержению существующего строя, — нижнего чина означенного полка первой роты Якова Орла исключить из военной службы, лишить воинского звания и всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через расстреляние. 28 сего февраля 1917 года».

Лишить воинского звания и всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через расстреляние.

Орла выводили под конвоем. Полковник смотрел мрачно: «Скандал, скандал…» Верховой ординарец подал ему депешу. Полковник отстранил: «После»… Тревожно и щемяще забил барабан. Фельдфебель сорвал с Орла кокарду и погоны. Он шел с обнаженной головой. Тревога и беспокойство распространялись по лесу, где стоял полк. Раздался крик: «Прощай, Орел!» Это кричал Алешка Медведев. Орла подвели к столбу. Офицер приказал: «Завязать глаза». Орел упрямо мотнул головой и отшвырнул чужую руку с платком: «Не надо. Не боюсь». Его привязали к столбу. Он оглядел мир. Вновь, еще страшнее забил барабан. Солдаты обнажили головы. Орел поглядел на взвод, стоявший на изготовку: «Братья… Доколе же будет так?.. Вас губят, а вы своих бьете?.. Мало за войну положено?» Офицер закричал: «Молчать!» Орел ответил ему: «Вы бы в бою покричали… Там вы тихие… — Ну, последнее слово… Я политик, с каторги… Оттуда бежал — бороться за вас, за вывод из войны… А вы за это бейте… Ну!.. Цельтесь хорошенько… Эх, несчастные вы люди…»

В тишине прозвучала последняя команда: «По осужденному пальба взводом!..» Вскинулись винтовки. «Взво-о-од!..» Текли слезы по лицам старых солдат.

На костылях шел раненый вятский и кричал расстрельному взводу: «Не стреляйте, братцы! В деревню вернетесь, вас не примут. Руки у вас будут в христианской крови». Еще страшнее ударил барабан. «Взво-о-д!» Рослый солдат, раздатчик патронов Иван Чортомлык кинул винтовку: «Та шо-ж воно робится: своих стрелять? Не можу!» Бросили винтовки Ермолай и еврей. «Не будем стрелять!..» — «Он человек правильный!» Кто-то кричал: «Там немцы нас казнят! А тут свои казнят!» Раненый телом своим закрыл Орла. Слезы лились по его лицу и он кричал: «Вот — бейте, если есть совесть…» Офицер снова закричал: «Взво-од!..» Винтовки ходуном ходили в трясущихся руках солдат. Орел стоял бледный и молчаливый, глаза его были раскрыты широко, и холодный ветер шевелил его волосы. Один из солдат, могучий и рослый красавец, ударил винтовкой об камень и она разбилась. Орел крикнул: «Долго мучить-то будете?..» Полный отчаянности, какого-то безмерного святого порыва, подбежал к двоим стоявшим у столба удалец Алешка, рванул на себе шинель и рубаху, крикнул: «Бей, благородье, сволочь!» — раскрыл тело свое солдатское и запел: «Вы жертвою пали…» Смута, смятение прокатились по солдатским рядам. Кто-то крикнул: «Господи благослови!..» — «Не выдавай! Земляки!» Люди кинулись вперед. Опрокидывали кипящие походные кухни, ломали первое, что попадалось на пути, и стихийное «ура!» загремело из сотен глоток. Люди не знали, что и как сказать, и всегда, когда армия российская начинала мятеж, она гремела «ура», ободряя себя и устрашая врага. Офицеры попятились. Раненый плакал и смеялся, целовал Орла и срывал с него веревки и говорил: «Со светлым праздником, Христос воскресе!.. Орел воскресе!»

«Пятый год, Ор-ел!..» — кричал удалой и расхристанный песенник. Орел глубоко вдохнул воздух, расправил освобожденные от пут руки, поднял чью-то брошенную винтовку, быстро и сильно дослал патрон в патронник и сказал товарищам: «А отступать не будете? Пятый год? А на попятную не пойдете?» Алешка кинул весело: «Н-ну, брось!» Орел кричал, кидаясь вперед: «Э, не с кухнями воюй, вы! Бери штаб за глотку!»…

Офицеры в тревоге сбегались к штабу полка. Был слышен людской гул. Полковник Бутурлин был спокоен, он лишь бросил подбежавшему бледному поручику: «Что, дорогой, вас этому в корпусе не обучали?» Поручик молчал. Ординарец вновь откозырял полковнику: «Депеш, вашсокродь!» Полковник взял: «Какого еще там, чорта?!..» Он вскрыл депешу. «…Чего и следовало ждать. В Петрограде стрельба, гарнизон братается с толпами…» Поручик: «Не верю! Народ с государем…» Полковник кивнул в сторону шумевшего полка: «А в это вы верите? На осине болтаться хотите? Судья…» Поручик испуганно: «Батарею вызвать, картечь…» Полковник оборвал его: «Картечь? Голову на плечах надо иметь, вы! Вот с чем надо идти!» — и он поднял депешу. Командир 1-го батальона, богатырский штабс-капитан сказал: «Рискнем. Иду к людям»… Полковник решил: «Уместнее верхом… Коня!» И старик махом взлетел на коня, дал шпоры, конь захрапел и взвился. Старик поскакал к солдатам, высоко подняв бумагу. Какой-то прапорщик крикнул: «Бежим и мы, а то переколют!» Поручик останавливал: «Кто за государя? Кто же за государя?..» Офицеры растерянно озирались.

Седой всадник въехал в солдатскую лавину. Она бурлила и гудела. Полковник закричал: «Шапки долой, товарищи! В столице революция…» Передние зашумели «ура». Ермолай, глядя на высоко поднятую бумагу закричал: «Манифест? А?» Полковник продолжал: «Беззаветно доблестный полк наш и здесь первым. Несправедливые деяния да не найдут себе больше места в рядах наших. Российской государственной думе, ставшей во главе народа, ура!» Полковник закричал: «Ура!» Алешка яростно крикнул: «Стой! За что солдата мучили?» К полковнику пробивались раненый вятский и товарищи, которые защищали Орла: «Судьи где?» Их приволокли… С них было сорвано оружие. Алешка искал: «Орел, где Орел?» Один из офицеров упал на колени и крестился. Алешка Медведев с раскрытым воротом, с душой, которая была вся перебудоражена, подступал к Орлу и требовал: «Что с ними делать, сказывай! Поднять?..» В руке его уже была веревка. Она захлестнула горло поручика. Все притихли. Полковник ждал. Второй офицер рухнул на колени и взмолился: «Полковник, спасите!» Поручик хотел остановить его: «Как вам не стыдно?!» В толпе загудели: «А, куражишься! — Решай их!» Офицер взвыл: «Братцы… Полковник!..» Полковник произнес: «Я предупреждал… А теперь как люди решат… Народ наш милостивый…» Стоял гул: «Поизмывались, и хватит! Решай их!» Орел шагнул вперед и за ворот поднял с колен дрожащего офицера: «Стоять не можете? В ногах слабость?.. Руки об вас марать не хочется. Пусти, Алексей. Теперь они побегают…» Один из судей, поручик, который начал дело против Орла, вскинул голову: «Побегают? Я — Долгоруков. Я присягал государю императору и моего слова ни вы, никакой народ, и ни вышняя сила не изменят. Это слово дворянина». Полк зароптал и зарычал. Орел остановил людей. Орел сказал поручику: «Не побегаете… А ну, бегом — арш!» Поручика подбодрили его же наганом. «Руки согнуть в локтях… Так. На месте!.. Ать-два-три-четыре…» Поручик повиновался… «Реже… Так… Быстрее!» Солдаты заулыбались, засмеялись… Орел посмотрел и сказал: «И вон из полка — ко всем чертям!.. Уговор: второй раз не попадайтесь!» Офицер, потный и бледный, пошел. Вслед ему орали — «ать-два!» и свистели. Он двигался по снежной дороге, упрямый, и шептал: «Mon dieux, mon roi — господь и царь, и верен буду до конца, благослови, господи, на подвиг». В полку оркестр грянул Марсельезу. Изгнанный обернулся как от удара. Лицо его исказилось и он прошептал: «Канальи, грязные канальи». И он продолжал идти, упрямый и злой.

Полковник, видя, что пока обошлось, выстраивал полк. Шумные ряды выравнивались. Подчиняясь привычно командам, люди становились в строй. Полковник наблюдал за людьми, бросал шутки и объезжал фронт, поздравляя роты: «Со свободой, братцы вторая рота!» Ряды в силу привычки отвечали раскатисто: «Покорнейше благодарим, вашсокродие!» За полковником скакали его адъютанты, штабные и ординарцы. Развевался полковой значок. Люди были взбудоражены, полны нахлынувших на них мыслей и чувств… «Поздравляю, братцы третья рота!» Фельдфебель Варварин заорал: «Отцу-командиру, возвестителю свободы, ур-ра!» Рота загремела… Фельдфебель, разгораясь, дал знак: «Качать отца-командира!» Люди кинулись вперед… Началось традиционное подбрасывание и шум. Полковник взлетал, улыбаясь и придерживая шашку. Орел, Алешка Медведев и другие участники событий стояли в стороне, молча. Орел крикнул громко: «А пора бы к делу! Покричали, — спасибо свободному фельдфебелю. Надо и поговорить: как дальше жизнь пойдет…» Солдаты повернулись… Шум затих. Полковник поглядел, улыбнулся. «Поговорим… Давай ко мне!» Полковник сел верхом, а штабные проскакали дальше. Солдаты пошли следом. Полковой адъютант на ходу сказал полковнику: «Этот тип много берет на себя: одних милует, других ссылает… Держится вызывающе…» — «А как же иначе? Пусть пошумят, подерзят… Всегда так… Потом все уляжется…»

Офицеры вошли в штаб. Следом вошел Орел с товарищами. Секунду- другую люди глядели друг на друга молча, выжидающе. Полковник сказал: «Прошу…» Орел спросил: «Полковой писарь здесь?» Писарь ответил: «Здесь». — «Пишите…» Писарь стоял в нерешительности. Полковник кивнул ему: «Пиши…» Солдаты удовлетворенно посмотрели на полковника. Орел начал диктовать: «Полк постановляет приветствовать свободную Россию, петроградский пролетариат в частности…» Полковник подхватил: «Ага… Полк заявляет также, что в его рядах все готовы отдать свою жизнь делу свободы и довести войну…» Ермолай высунулся вперед: «Чего войну? Мы насчет мира… Нам пущай мир скорее, у нас семьи оставленные… Давай мир по телеграфу…» Кто-то из солдат попросил: «Пущай тожа сапоги выдадут…» Орел спокойно выждал и продолжил: «Далее. Полк постановляет…» Один из офицеров — худощавый, нервный прапорщик — перебил: «Что полк постановляет, это еще надо обсудить». Алешка посмотрел на него и сказал: «Уже обсуждали». — «Где?» — «Где? Да везде, триста лет Расея обсуждала, все года только и скребло внутри. Долой тиранов!..» Прапорщик прищурился и спросил: «А что это за слово „тиран“, — ты знаешь?» Алешка замялся: «А чорт его знает… Наверно какая-нибудь сволочь…» Полковник улыбнулся: «Молодчина! Вы, прапорщик, удовлетворены?» Орел продолжал, стоя в середине, спокойный, поглаживая ус: «Постановляет первое: выбрать ротные и полковой комитеты. Второе…» Ермолай опять высунулся вперед: «Нам, особо старшим возрастам, главное: мир…» Орел продолжал: «Полковому комитету принадлежит право контролировать жизнь полка, оружие и приказы». Полковник повернул голову в сторону Орла и посмотрел на него. Прапорщик встревоженно спросил: «To-есть, как контролировать?» Орел ответил: «Серьезно контролировать». Прапорщик бросил: «Что ж: вы будете инспектора армии?» Ответил еврей Соломон Боер, долго молчавший: «Зачем инспектора?

Просто мы армия, а это вещь». Прапорщик встал: «Кто дал вам право контроля?» Ермолай подошел вплотную, куря цыгарку, и сказал: «Общество, народ… Дай-ка прикурить…» И он без стеснения взял офицерскую руку вместе с папиросой. Орел продолжал: «В своих действиях комитет подчиняется только рабочим организациям». Прапорщик опять спросил: «Почему рабочим? Какое они имеют отношение к действующей армии?» Полковник внимательно слушал. Он неожиданно для всех сказал: «Я предлагаю господам офицерам не перечить новым порядкам…» Алешка фамильярно сказал полковнику: «Вот люблю, когда не ломаются… Пиши, писарь: приказано не перечить… И припиши: а кто будет перечить, тот будет бедный…»

Солдаты вышли. Прапорщик спросил: «Так кто же теперь в полку хозяин?» Лицо полковника было строго, сумрачно. Он ответил: «Будет хозяином тот, кто сумеет».

Шла весна. Снег быстро таял. Бежали ручьи. С запада тянули теплые балтийские ветры. Земля набухала, и под солнцем начинала шевелиться жизнь. В окопах стояла вода. Полк вновь занимал передовую линию. Пехотинцы, закрывшись рваными палатками, копошились в сырых ямах, Алешка покрикивал: «Поздравляю, братцы третья рота!.. Надиктовали писарям на подтирку… По телеграфу…» Ермолай обернулся: «Не дразнись, паря, и так тошно…» — «Это почему — и тошно? Природа — наслаждайся, жри ее, опейся, — он ударил ногой по стоячей окопной воде, брызнула грязь, — а вы все недовольны…» Еврей ответил: «Слушайте, Медведев, сколько вы возьмете, чтобы вам помолчать?» Солдаты сидели в воде и грязи, усталые, мокрые, грузные. Шлепая по воде, пришел Орел. «Здорово, первый батальон!» — «Было здоровье, да вышло…» — «Как жизнь, первый батальон?» — «Живем как пресмыкающиеся, только природу гадим». Орел сказал: «Новости есть». Солдаты подвинулись к нему. «Ленин в Россию вернулся». — «Кто таков?» — «Ленин. Слышал?» Алешка мотнул головой: «Не, незнаком».

— Новость есть! Ленин в Россию вернулся!

Ермолай поинтересовался: «Он чего привез, сапоги, что ли? А то разумши». Еврей сказал: «Я слышал про того человека…» Иван Чортомлык придвинулся ближе: «Шо-ж вин за чоловик?» Орел сказал товарищам: «Такого человека еще не было среди людей. Пятьдесят народов участвуют в войне… Просвета не видно. А он Ленин, первый, на весь свет выступил против… Он поворачивает весь мир. Он хочет остановить войну, освободить людей…» Ермолай вслушивался, дрожа, говоря: «Мир даст?.. Откеле он, этот человек-то?» — «Симбирский». — «С Волги?» Ермолай сказал: «Оттель все и пошли — и Разин, и Пугачев…» Орел говорил: «Он прошел тюрьмы, сибирские ссылки, нужду… Все терпел — за народ… В седьмом году уходил от преследования, шел по льду из Финляндии, лед трещит, ломается, черные разводья, море, проводники испугались, а он идет — дело двигать…» Алешка бросил: «Ловко…» Ермолай сказал: «Закаленный, значит… Он что, к вам, большевикам, приписан?» Орел, улыбнувшись, ответил: «К нам, к нам приписан, к нашему брату». — «А велика ль партия-то?» — «Да вот только теперь из тюрем и по заводам собираются… Думаю, тысяч пятьдесят…» Алешка бросил: «Н-но, на Россию капля…» Ермолай ответил: «Ты, молодец, помолчал бы пока… Если человек идет со словом правды, то он множества за собой повести может… Вот мы тут три года, вторую тысячу дней мокнем, тощаем… Приходил ли хоть один человек со словом ласки и утешения?… Никто не приходил. А вот узнаем — пришел… Зовут-то его как?» — «Владимир, по отчеству Ильич…» Ермолай задумчиво произнес: «Володимир Ильич, и с Волги… Наш». Несли тяжело раненого, он стонал: «Ой, братцы…» Алешка неожиданно передразнил его и крикнул: «А кто вам, дуракам, лбы расшибать тут за этих Керенских велит? Вот и „ой, братцы!“» Раненый снова застонал. Алешка озлился: «Давай, давай, бей нас, идиотов, больше! Умней станем…» Бурливый солдат помолчал и снова подхватился: «Эх, когда вот уж вдарим: еще раз вставай, мол, подымайся, солдатский народ… И сколько разов нам еще подыматься надо? Орали, шумели, марсельез играли, нас по губам, по усам помазали, и опять в яму… Русский серячок все, мол, стерпит… Немцев взбулгачить, что ли?..» Он поднялся над окопом: «Эй, камрады, долго ли пропадать будем?.. Валяй, крути там башку своим сволочам!» Пулеметная очередь брызнула по русскому окопу. Алешка поспешно скатился: «А, черти». Еврей спросил его: «Что вы так быстро кончили свою интересную беседу?» Алешка не ответил. Орел проговорил: «Стреляем, а сегодня первое мая, по городам рабочие выступают, поют…» Алешка буркнул: «Видал…» Орел, сидя, негромко замурлыкал: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов». Ермолай сказал: «Голодных — это верно, три года по-настоящему не ел… А что за песенка?» Орел продолжал: «Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов». Боер сказал: «Кипит мой разум… хорошо». Алешка наклонился: «Как, как?» Орел повторял, тихо давая мелодию. Из-за траверза вышел полковник. Он постоял, посмотрел: «Поете, братцы? Хорошо». Алешка тряхнул головой и повторил первые две фразы песни. Полковник спросил: «Что за песнь?» Алешка кивнул на Орла: «А я не знаю, он знает». Орел ответил: «Это международный гимн рабочих — „Интернационал“». Полковник подошел ближе: «Любопытно. Ну, ну, как?» Люди слушали. Орел говорил: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов. Весь мир насилья мы разроем до основанья, а затем — мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». Один из солдат сказал: «Вот здорово!» Полковник заметил: «Хм… Разрушим до основанья?…» А Алешка сказал ему: «Желательно кой об чем дальше поговорить, насчет мира также говорить будем и 1-й май праздновать будем… Ничего что в июне, Орел?» — «Ничего». — «За нами не пропадет, мы такие…» Полковник не ответил и пошел дальше. За его спиной солдаты повторяли новые слова песни.

Вс. Вишневский

Рис. В. Высоцкого

Десант с «Авроры». С карт. худ. Богородского.

«Аврора».

РАБОЧИЙ И КРЕСТЬЯНИН

Звенела песня. На лугу Кружилась птичья рать. Мы шли с отцом. На берегу Остались ночевать. Темнела даль. Шумел ковыль. Не умолкал певец. И у костра такую быль Мне рассказал отец: — Давным-давно, Не вспомню день, — И все не рассказать, — Погнали нас из деревень С германцем воевать. Через поля И города Шли прямо на закат… И вот запомнилась тогда Мне дружба двух солдат. Один из них Был углекоп И хлебороб другой, Их породнил в степи окоп При схватке грозовой. Они на фронте Жили так (Завидно было нам); И хлеб и горе, и табак Делили пополам. Бывало, вспомним В трудный час Про жен и про ребят, Они тут выслушают нас И вдруг заговорят: — За что страдать нам Здесь пришлось, За что, скажите нам? За то, чтоб весело жилось Проклятым господам! — Они нас Посылают в бой, Но мы должны понять: Зачем нам кровью дорогой Окопы заливать? И вот я помню Ночь одну, Мы шли в кровавый бой, Один сказал: — Долой войну!— Сказал так и другой. В полях Шумел ковыль, Росла вдали заря, И мы сквозь бури понесли Знамена Октября… Отец умолк. И у реки Кружился ветерок, Тянули сети рыбаки К затону на песок. Звенела Песня на лугу, Шумел зеленый бор. Пылал на нашем берегу Немеркнущий костер. В. Глотов

МАВЗОЛЕЙ

Взяв от Красной площади начало, Всех ветров крылатей и быстрей Новый день с «Интернационалом» Гордо реет над страной моей. На судах республики качаясь В заполярной ледяной воде, Я его восторженно встречаю — Гимном начинающийся день. И когда заговорит столица, За эфиром радостно слежу. Знаю я: Опять мне будет мниться, Что у мавзолея прохожу, Там, где звезды. Звезды золотые Над Кремлем сияют по ночам. Молчаливо, точно часовые, Берегут могилу Ильича. И мечту заветную лелея, Возбужденный радио-волной Я хочу под сводом мавзолея Посмотреть на профиль дорогой. Он живет и вечно будет с нами. Никогда Ильич не умирал, — Вся страна глядит его глазами, Твердо держит ленинский штурвал. Ив. Чуев (Краснознаменный Балтийской флот)

НАКАНУНЕ

Ждут

Над городом глухо бухал большой Исакиевский колокол. В чугунных витых высоких светильниках, в окружении чугунных — и все же крылатых— ангелов, вкруг купола, далеко, на весь Петроград видимые, горели широким, крутящимся на ветру пламенем пасхальные, раз в год зажигаемые огни. С верков Петропавловской крепости размеренными ударами бил пушечный салют.

Мариша, в шубке, в шапочке, после полуночи зашла в помещение Комитета.

Она сговорилась с Иваном сегодня в ночь — на прогулку.

В пасхальную ночь особою жизнью живут городские улицы. Надо же посмотреть, что с этою жизнью сталося в первую после Революции пасхальную ночь.

В залах пусто. Не по-праздничному горят — по одной на комнату лампочки.

Ивана не видно. Хорош! На заседания, небось, не опаздывает.

Присела на стол. Минут десять прошло: Ивана нет.

Мариша нетерпеливо болтала ногами.

Из дальней комнаты — голос. Кто то по телефону кричит. Прислушалась. Товарищ Василий. Пошла на голос.

Он и есть. Стоит у аппарата, трубка в руках.

— Товарищ Василий!

Обернулся.

— Силы небесные! Что вы таким… женихом…

В самом же деле, лицо не узнать: разрумянилось, помолодело, глаза горят молодым, радостным блеском.

— Ленин приезжает… Завтра. Телеграмма.

— Ленин?

Вопрос вырвался криком.

— Василий… Неужели Ленин?.. Прорвался-таки!..

Василий рассмеялся раскатистым смехом. Да честное же слово, его не узнать. Он всегда и на улыбку скупой.

— Старик… да чтоб не прорвался. Завтра, стало быть, будет. Теперь только вот забота — как встретить…

Голос окликнул с порога.

— Ай хороша, товарищ! Сама зазвала, а теперь — даже не примечает.

Обернулась через плечо.

— Ленин приезжает завтра! Иван, понимаешь?

Почему — то сказалось: на «ты». Ну, все равно…

С лица Ивана сразу сбежала улыбка.

— Ленин?.. Ты вправду?..

— Вот… У Василия телеграмма…

Глаза в глаза, и само собой это вышло, без мысли. Поцеловались, крепко. Так, что у Мариши в голове закружилось.

— Сумасшедший… Товарищ Василий…

Товарищ Василий не слышал. И не видел. Он стоял спиной, припав к телефону. Созвониться с Кронштадтом — не такое легкое дело. Хорошо: на телефоне — свои: узнали, в чем дело, соединили сразу же. И с моряками — тоже без задержки.

— Ленин завтра в десять вечера на Финляндском вокзале. Надо встречать.

Аппарат рычит. Василий слушает, улыбка во весь рот.

— Ленин? Обязательно встретим. Как это может быть, чтобы Балтийский флот товарища Ленина да не встретил. Боле того: от имени флота заявляю: чести выставить ему почетный караул балтийские матросы никому не уступят.

— Придется потесниться, товарищ, — смеется в трубку Василий. — О рабочей гвардии вы позабыли?

Голос отвечает, тоже веселый, смехом.

— Ну, перед рабочими посторонимся, так и быть, маленько. Но только маленько. Рядышком.

— А успеете?

Секунду помолчал телефон.

— Дело не простое: ледоход. Сообщения с Питером нынче нет. Но для такого дела — мы ледокол пустим.

Для такого дела мы ледокол пустим.

— Он же в Неву не войдет…

— Там на шлюпки пересядем. Будьте благонадежны. Кто-кто, а моряки будут. Я говорю: наш почетный караул. Со знаменем, с оркестром, по всей форме. До счастливого.

Отбой. Василий повернулся. Мариша и Иван ждали.

— Ну, моряки будут!.. А вот с рабочими — хлопотня! Завтра-ж праздник, на заводах никого… Газет не будет… И типографии ночью сегодня не работают…

Иван покрутил головой.

— И нелегальной ни одной на ходу нет… Вот что она делает, свобода… И оповестить, когда нужно, нечем…

— На гектографе можно бы… — вслух подумала Мара. — Но очень уж… кустарно… Не годится…

— Не ломайте голов, — засмеялся Василий. — Вы что — за Центральное Бюро и Петроградский Комитет думать собираетесь? Как только телеграмма пришла, все уже давным-давно на ногах. Все меры, какие только можно было принять, — приняты. По полкам — я самолично звонил — за солдат ручаться можно: в достаточном количество будут… За заставы — завтра с утра поедут. В восемь, в районном получите направление. А пока — идите себе по своим делам… У вас вид тоже что-то, я скажу, — жениховский.

— А на вокзал — к десяти?

— Да. Только комитетские свои билеты возьмите, а то на платформу не пустят: контроль установлен будет сугубый.

Иван посмотрел на Маришу. Марина сказала, чтобы выиграть время:

— А вы, товарищ Василий… с нами тоже… Завтра, я хочу сказать?.. Но до чего страшно, все-таки… Вдруг мы завтра товарища Ленина не как следует встретим…

Встреча вождя

Тревога оказалась напрасной. Уже к семи часам на площади перед вокзалом было не протолкаться, и далеко — по Нижегородской, глазом не взять, — тянулась сплошная толпа. Заводы, заводы, полки. Не смолкая, звенели в ночном уже воздухе песни. Без песни столько часов не простоять на ногах: стоят с семи, теперь уж одиннадцать, а поезд, слыхать, раньше двенадцати не придет. На то и поезд, чтобы опаздывать. Даже когда он везет Ленина.

С четырех углов били снопами белого, слепящего света прожекторы. И в этом белом недвижном огне багровели особо алым, особо ярким живым светом красные, без числа, знамена. У подъезда вокзала коваными башнями грозились броневики.

Мариша сжала руку Ивану.

— Иван… До чего хорошо!

«Член Комитета» — слово волшебное: даже сквозь такую толпу оно провело на вокзал.

Контроль действительно оказался строгий. Но — свой, Выборгский: из Выборгского Комитета и Выборгской Рабочей Гвардии.

На платформе народу — тоже гибель. Делегации. Стоит в строю отряд рабочей гвардии. Уже по весеннему. От того, что на людях нет полушубков, несуразных ватных курток, кажутся они особенно стройными и ладными. Блестят начищенные винтовки. Никита перед фронтом, бледный, глаза ушли далеко вглубь.

— Вот, скажи на милость… Ни разу такого не было.

Разыскали Василия. Стоит озабоченный.

— В чем дело?

— Да моряков по сю пору нет. Очень неудобно выходит… с почетным караулом. Мы полкам отказали, потому что балтийцам было обещано. Если балтийцев не будет, такая получится обида… Подведут моряки…

Иван заступился.

— Им же из Кронштадта — на ледоколе… Я с Петровского района нынче видел ребят; говорили: льду по заливу наворочено: никакой ледокол не пройдет…

Петроградские комитетские — все в сборе, здесь же ходят, по платформе. А из Центрального Бюро товарищей не видать. Спросили.

— Товарищ Сталин с Молотовым в Белоостров выехали: они первыми встретят.

Время тянется, тянется. Полчаса — много ли… А кажется — вечность прошла.

Цветы принесли; Иван засмеялся.

— Товарищ Василий. Назначьте Марину цветы товарищу Ленину поднести. Я в книжке читал: на такие случаи — полагается красивую девушку — королеву мая.

— Красивая?.. — Мариша посмотрела на Ивана. Иван понял: будет ему от Мариши за это слово, когда время подойдет.

Василий заметил взгляд, усмехнулся, несмотря на заботу.

— У нас цветам значенье другое. Цветы поэтому поднесет Комитет.

Розы — огромные, красивые. В цвет знаменам.

По всему перрону колышутся полотнища.

А на площади — все поют, поют.

Наташе странно это. И все — странно: отчего и знамена, и караул, винтовки, люди — все сейчас другое какое-то? Сколько раз за этот месяц видела — и точно сейчас видит в первый раз.

С площади — крик ура-а!.. На перрон, полным ходом, бегом вбежали матросы. Черные ленточки вьются по воздуху. Патронташи, винтовки со штыками… Бегут, как на штурм. И сразу — от разгоряченных, разрумяненных, молодых, здоровых радостных лиц полыхнуло по затихшему ожиданием вокзалу бурей.

И какие они все подобранные, ладные…

Василий, смеясь, качает укоризненно головой.

— Чего? Видишь, не опоздали… Как это может быть, чтобы моряк опоздал?!

Никита со своими посторонился, дал место. Построились. Оркестр на фланге. Знамя.

Никита прикрикнул на своих:

— Равняйсь!.. На моряков смотри — чтоб нам не хуже… Игнатьев, подбери живот, чорт… С Егорова пример бери, — у него ревматизм в колене, а фельдмаршалом смотрит.

Егоров отозвался тотчас же:

— А как иначе… Мы, брат, в девятьсот пятом…

— Идет!

Сразу замерли ряды. Бегом пробежал комитетский, махнул рукой.

— Дальше, дальше вперед, товарищи… Товарищ Ленин в первом вагоне.

— Товарищ Ленин в первом вагоне!

Уже отдувался паром на завороте черный, грудастый паровоз. Перед шеренгой матросов четкая, по застылому тихому воздуху прозвучала команда.

— Слушай! На кра-ул!

И тотчас Никита крикнул своим, по-командирски отступая на шаг.

— На кра-ул!

Взметнулись, выравниваясь, винтовки. У матросов — по нитке.

С площадки первого вагона в сбившуюся у подножки толпу уже сходили люди. Быстро. Только Сталина успел разглядеть Никита. Толпа у вагона все нарастает… И откуда набежали?.. Ведь только что было свободно, а сейчас — сплошная стена.

Марину оттиснули в этой набежавшей толпе… Но она увидела все- таки и сразу узнала, хотя… ни портрета, ни рассказа, какой он… ни разу не слышала… Он, наверно! Лоб высокий, широкие скулы… лучики тонких морщинок у быстрых, пристальных глаз… На секунду только — мелькнуло перед глазами… Запомнилось…

А и запоминать же не надо! Здесь! С нами… Теперь — все время, все дни, навсегда…

Василий подошел. Ленин обнял. Василий-же давний. С Искровских времен. Обнял — так хорошо, так просто, что у Мариши выступили слезы.

— Сюда, Владимир Ильич… К почетному караулу… Матросы просили обязательно… Хоть несколько слов.

Ленин повернул к гремящей с фланга медью труб и приветственным криком, черной, ощеренной штыками шеренге. Парча знамени взметнулась навстречу и медленным наклоном легла, шурша и переливаясь отблесками огней, к ленинским ногам.

Он нахмурился… Нахмурился, да!.. Никита стоял в двух шагах, он видел ясно… Нахмурился, а в глазах… влажность. И чуть дрожат губы.

Но голос прозвучал твердо. Негромкий, чуть-чуть хриповатый — с дороги, наверное. Он приветствовал матросов, говорил глубоко-волнующе о мире, хлебе, земле, призывал к борьбе за социалистическую революцию…

Снова грянул оркестр. Морской офицер на фланге недоуменно моргал, держа опущенную в салюте саблю. За спиною Марины кто-то прошептал:

— Вот это человек! Только ступил на землю и — в бой.

Из рядов рабочегвардейцев вырвался, без винтовки уже, Егоров.

— Ильич… родной… С девятьсот пятого…

Но его заслонил плечистый горбоносый Богданов, из Центрального Исполнительного.

— Товарищ Ленин, пожалуйте в царские комнаты… Там ждет делегация Центрального Исполнительного Комитета.

Быстрым шагом, колыша огромный, тяжелый комитетский букет, Ленин прошел в распахнутые настежь двери. На ходу, негромко, спросил шедшего рядом Василия:

— А нельзя ли… без этой… официальщины?..

Вопрос запоздал: на пути уже стоял со шляпой в руке Чхеидзе.

Он улыбнулся невеселой, натянутой улыбкой и начал приветственную речь. Ильич не слушал. Он осматривался по сторонам. Несмотря на караулы, на комитетских, охранявших порядок, вдоль стен, вкруг комнаты накапливался и накапливался народ. Ильич разыскал знакомое лицо, сощурился — заиграли у глаз лучики, — подмигнул ласково и приветно. И только на последних словах Чхеидзе — насторожился.

Чхеидзе говорил, и голос звучал тоскливо и нудно.

— Я полагаю, что нам надлежало бы идти сомкнутыми рядами для сделанных революционным народом завоеваний и для дальнейшего успешного развития и победоносного завершения революции.

Ленин отвернулся. Он ничего не ответил — поискал глазами вокруг.

Тотчас в глубине распахнулась незаметная, невидная дверь.

— Сюда, Владимир Ильич.

Он прошел. Подъездик — маленький, боковой. У ступенек — синий автомобиль.

— А я по дороге, за Выборгом, Надежде Константиновне выражал опасения, что за поздним временем извозчика не найдем, придется пешком идти на Широкую.

Уже щелкнула дверца… Но сесть в машину не дали. Сквозь цепь охраны с криком ура набежала толпа.

Василий развел руками.

Требуют слова. Придется пройти на главный подъезд. Там, со ступенек, высоко.

Прожекторы с четырех углов площади наклонились, скрещивая лучи. Белым заревом залились низкая стена вокзала, застекленные двери, толпа на приступках, башня броневика, штыки матросов, смешавших строй.

— На броневик! Самое место!

Подняли на руках. Ильич стал — на защитном, желтозеленом звонком железе, над дулами пулеметов. По площади прокатилось ура — многотысячное, громовое. Ильич снял шляпу, махнул.

— Товарищи!

Тихо. Так тихо, что до самых далеких закраин слышен негромкий — ленинский голос.

Что он говорил? Ни Иван, ни Наташа, ни Никита, ни Мара — все они опять сошлись вместе, у каменной стены, далеко от броневика, — ни один из них не смог бы повторить. Не потому, что не было слышно, а потому, что слышна была — вся площадь. Вся — тысячами лиц обращена к Ильичу. Она вся говорила — с Лениным вместе. Говорила — без слов.

— Да здравствует социалистическая революция во всем мире!

Опять поднялась, приветом, шляпа — над крутолобой, мудрой, упорной головой. Опять дрогнула кликами площадь.

— Да здравствует!

Броневик сдвинулся. Широким просветом раздалась перед ним толпа. Заспешили прожекторы, рассекая перед броневиком путь, выхватывая острыми лучами из потеми алые знамена, рабочие кепки, яркие женские платки, солдатские бескозырки. И винтовки, винтовки, винтовки…

Гремел победным, походным маршем оркестр. Броневик плыл среди людского моря под прибоем бивший, немолчный приветственный гул.

Никита снял кепку и обтер лоб.

— Вот это… встреча!

Иван кивнул ответно и радостно.

— Это день себе на вечные веки отметь. Детям и внукам на память. Третье апреля.

Никита осклабился хитро.

— Небось… И без меня… отметят.

С. Мстиславский

Рис. С. Зелихмана

Приезд Ленина в Петроград 3 апреля 1917 г. Рис. И. Гринштейна.

ЗА СТАЛИНА — ПЕРВОГО ДЕПУТАТА

Казахские степи. Уральские кручи. От снежной тайги до сыпучих песков — Страна выбирает достойных и лучших, Эпохой взращенных советских сынов. Верховный Совет изберут миллионы, Которые волей единой сильны, Чтоб люди вершили большие законы Единственной в мире Советской страны, — Героев полей и крылатых моторов, Заводов, колхозов, границ и морей, Шахтеров, стахановцев, комбайнеров, Ученых, танкистов и слесарей. Нет в мире народа свободней и краше, Чем тот, что родился и вырос в бою… За наши победы и счастье наше Страна поднимает руку свою. Да здравствует новая славная дата — Невиданный праздник в советском краю! За Сталина — первого депутата Страна поднимает руку свою. Бор. Ласкин (красноармеец кавдивизии имени Сталина)

ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ

Рышка проснулся. Было темно и как-то по-особому, по-страшному тихо. Он проворно соскочил с койки, бросился в темноте щупать койку Мазурина. Мазурина не было на койке. Рышка торопливо включил свет и оглянулся. Постель была смята, на соломенной подушке был след мазуринской головы. Рышка смотрел жалобно, казался самому себе брошенным. Он вышел из помещения и немного успокоился: на полу, на тюфяках всюду спали дежурные красногвардейцы. Рышка усмехнулся: нельзя было заставить их, как это делали солдаты, составить винтовки в козлы. Каждый держал свою винтовку поближе к себе, ревниво не доверяя ее никому. Тусклые полоски штыков и теперь торчали возле лиц спящих, приклады касались их ног. Рышка вышел в коридор, все думая о том, куда делся Мазурин. Ему послышались голоса, и он пошел к комнате штаба. Дверь была неплотно прикрыта, негромкий голос спокойно говорил:

— …И хорошо, что завтра. Нельзя больше ждать. Народ кипит, никто не выпускает винтовки из рук. Ильич правильно рассчитал. Скажите мне сейчас, и я через двадцать минут буду иметь всю заводскую дружину под ружьем. Чего же ждать?

Тут одновременно заговорили несколько голосов, перебивая друг друга, кто-то настойчиво повторил одну и ту же фразу: «Поближе ему бы к нам», — и ему ответил спокойный голос:

— Ленин перешел в Смольный. Сталин возглавляет Военно-Революционный комитет.

Несколько мгновений за дверью штаба было молчание. Затем послышался глуховатый голос Мазурина:

— Приказы из Центра получены. Как будто все на местах. Надо заготовить транспорт. Как у тебя с транспортом, Стакун?

Голос Стакуна ответил:

— Автомобилей хватит. С завода Нобеля взяли мы, и другие. Мы даже в Смольный передали несколько машин.

Дверь отворилась. Высокая фигура Мазурина показалась в синем дыму. Мазурин заметил Рышку и сурово посмотрел на него.

— Ты что тут делаешь? — строго спросил он.

Рышка посмотрел на него умоляюще. Губы тихо шевелились, рука перебирала бороденку.

— Все томишься? — мягко спросил Мазурин, — да ведь теперь уже началось. Завтра в бою будем, не боишься?

Рышка даже не улыбнулся. Вопрос был ненужный. Все запеклось в нем. Удариться бы ему, Рышке, обо что-нибудь твердое, разорвался бы он как бомба.

Они прошли к себе.

— Из деревни как, пишут? — небрежно спросил Мазурин, искоса поглядывая на Рышку. — Про мир, небось, про землю?

Рышка смотрел, не отвечая. В глазах было ожидание. Он знал, что Мазурин не любит шутить такими вещами. А Мазурин достал из кармана полевую книжку, служившую ему бумажником, и развернул тоненький листок. Он читал медленно, вполголоса:

— К рабочим, крестьянам и солдатам.

«…Товарищи! посмотрите кругом себя, что делается в деревне, что делается в армии, и вы увидите, что крестьяне и солдаты терпеть дальше не могут. По всей России разливается широкой рекой восстание крестьян, от которых обманом оттягивали до сих пор землю»… (Тут Рышка глубоко вздохнул и вцепился руками в стол.) Мазурин продолжал:

«…Крестьяне терпеть не могут. Керенский посылает войска подавлять крестьян и защищать помещиков…

(Рышка быстро закивал, глаза у него загорелись.)

…Ни рабочие в городах, ни солдаты на фронте не могут терпеть этого военного подавления справедливой борьбы крестьян за землю.

…Товарищи! Знайте, что Керенский ведет опять переговоры с корниловскими генералами и офицерами, чтобы вести войска против Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, чтобы не дать власти Советам!

…Идите же все по казармам, идите в казачьи части, идите к трудящимся и разъясняйте народу правду:

Если власть будет у Советов, то не позже 25 октября (если 20 октября будет съезд советов) будет предложен справедливый мир всем воюющим народам. В России будет рабочее и крестьянское правительство, оно немедленно, не теряя ни дня, предложит справедливый мир всем воюющим народам.

…Если власть будет у Советов, то немедленно помещичьи земли будут объявлены владением и достоянием всего народа.

…Вся власть советам рабочих и солдатских депутатов».[1]

Рышка ни разу не прерывал чтения. Он следил за листком, за руками Мазурина. Когда Мазурин бережно сложил листок и хотел его спрятать, лицо Рышки выразило глубокое страдание. Он моляще посмотрел на Мазурина.

— Дай, — глухо сказал Рышка, — дай ради христа.

Мазурин отрицательно качнул головой.

— Мне самому нужно, — сказал он, но, взглянув на Рышку, протянул ему листок.

— Возьми, — сказал он, — возьми.

Рышка протянул дрожащие пальцы, и губы у него дрожали.

— Ну, вот, — с трудом прошептал Рышка, — ну, вот.

И, глядя на Мазурина, сказал ясным голосом:

— Завтра, что ли? Без обмана завтра? Двадцать, значит, пятого октября?

Спрятав листок на грудь, он спросил топотом:

— Писал Ленин? Владимир Ильич? То-то же. Разве я его слова не узнаю?

Он методически готовил свой взвод. На руках его был план, он выучил его наизусть и толстыми кружками обозначил важнейшие здания, которые должна была в первую очередь захватить Красная Гвардия. Рышка вычистил свою винтовку и проверил винтовки своих людей. Из склада вынес цинковые коробки с патронами, заботливо проверял, умеют ли красногвардейцы ставить курки на предохранительный взвод.

Днем приходили руководители штаба с хмурыми лицами, тихо отдавали приказания. И один за другим уходили отряды в распоряжение Военно-Революционного комитета. У красногвардейцев были серьезные лица. Радостное напряжение и готовность были в них. Они уходили ровным, крепким шагом, их грозное боевое настроение передавалось в рядах — никто не отставал. Рышка томился, кипел нетерпением.

Прибежал сияющий Мазурин, тяжело дышал.

— «Аврора» на Неве, — закричал он, — матросы высадили десант!

Он весело кивнул Рышке.

— Готовы твои? — спросил он. — Сейчас выступаем — только в штаб сбегаю.

— Ребята, — звенящим голосом сказал Рышка, — товарищи, Красная наша гвардия! Смотрите же! Назад не идти, стрелять метко! Свой у нас бой, за народ наш! Стройся!

Он весь горел. Лицо его светилось. Никогда еще в своей бедной жизни не чувствовал себя Рышка таким счастливым, так высоко поднятым.

Он рвался вперед, с трудом дождался, пока вышел Мазурин. Красногвардейцы шли ходко, равнялись в рядах.

На улицах было большое оживление. Недалеко от Гренадерского моста встретили казачий разъезд. Донцы ехали, лихо выпустив чубы из-под фуражек с красными околышами, с винтовками за плечами, помахивая нагайками. Рышка оглянулся на Мазурина, — тот шел спокойно. Казаки сгрудились, заслоняя дорогу на мост, красногвардейцы медленно двигались на них. Вдруг по ту сторону моста послышалась громкая песня — пели «Варшавянку».

Рота Волынского резервного полка бодрым шагом вступила на мост — красные повязки были на руках у солдат. Казаки посторонились, офицер скомандовал им «рысью», и они свернули в боковую улицу. Несколько казаков украдкой махали фуражками. Волынцы перемешались с красногвардейцами. Их вели унтер-офицеры. Рышка вспоминал митинг в цирке «Модерн», где выступали представители столичных полков. — «Все вместе! — звонко закричал он. — Солдаты, рабочие, значит, мужички, весь трудовой народ.

Эх, держись буржуазия! Уж земли тебе не видать!..»

Он торжествующе смотрел кругом. Левой рукой пощупал на груди бумажку.

— Двадцать пятое, — подумал Рышка. — Двадцать пятого Ленин обещал. Не выдаст.

Отряды разошлись. Красногвардейцы подошли к серому дому с запыленными окнами. Оттуда пахло свинцом и краской. Наборщики выбегали навстречу. Заведующий типографией, толстый, коротенький человек в золотых очках сердито кричал, что сейчас же позвонит господину Милюкову, что в свободной России не может быть места такому произволу.

Заведующий типографией сердито кричал.

Красногвардейцы добродушно подшучивали над ним, кто-то похлопал его по брюшку, и он исчез. Рабочие охотно становились к наборным кассам, набирали «Рабочий путь», «Солдат» и воззвания Военно-Революционного комитета. Работа шла долго, грузовики увозили перетянутые веревками кипы свежеотпечатанных газет.

На улице послышался шум, стук прикладов. Рышка выскочил вместе с другими. Взвод юнкеров с винтовками у ноги стоял перед типографией. Маленький, подвижной поручик бегал перед дверьми, громко кричал. Прищурив глаза, он наскочил на Рышку, вид его был грозен.

— А ну-ка, — закричал он, — очистить мне немедленно типографию!

— Не очистим, — тихо ответил Рышка, — и еще попросим вас и юнкерей ваших отсюда марш-маршем, значит, чтобы нашей, значит, революционной работе не мешать.

Поручик наскочил еще раз, пальцы его запрыгали у кобуры:

— Три минуты, — вскричал он, — через три минуты…

Он оглянулся и не закончил. Спорящие не были одиноки. Густая толпа собралась возле типографии. Это не была мирная толпа обывателей царского Петрограда. В толпе было много обтрепанных фронтовиков, заросших бородами, много рабочих, чернели матросские бушлаты. Юнкера стояли в тревоге, толпа все теснее окружала их. Белокурый матрос, отделившись от своих товарищей, весело подошел к поручику.

— Интересно, — сказал матрос, — интересно нам, что будет через три минуты?

Поручик молчал, надувался, видимо, сдерживался изо всех сил.

— Думаю, что через три минуты вас тут не будет, — сказал матрос. — Командуйте!

Но юнкера, не дожидаясь команды, повернулись направо и взяли на плечо. Поручик быстро сбежал со ступенек, и отряд беглым шагом скрылся за поворотом.

Из типографии отряд ушел, когда все было отпечатано и отправлено.

Город был неузнаваем. Новая могучая сила вышла на его улицы и площади, стремительно катилась от окраин к центру. Путиловцы, самые организованные и многочисленные, двигались от Нарвской заставы черными, сильными колоннами. К Смольному со всех сторон подходили красногвардейцы, горящие желанием скорее начать.

Рышка вместе с другими отрядами пробирался на Морскую.

Морская была в полутьме: многие фонари не горели. Серое массивное здание телефонной станции было наглухо закрыто. Из верхних окон пробивался свет, за воротами что-то глухо шевелилось. Со стороны Невского показался броневик, несущийся полным ходом. Рышка приказал рассыпаться в цепь; красногвардейцы вышли на середину улицы с наведенными винтовками. Броневик остановился, оттуда выскочил солдат с красной повязкой на рукаве.

— Ну-у? — удивленно сказал он, узнав, что станция еще не занята, — а нас послали помогать вам в охране станции. Что же, давайте вместе брать.

Юнкера засели за воротами. Они действовали нерешительно, ворота удалось открыть, и красногвардейцы проникли внутрь. Рышка бродил по залам, удивляясь сложным, никогда не виданным аппаратам и машинам. Он был в нетерпении — он ожидал настоящего сражения. Его вызвал Мазурин — часть отряда отправлялась к Зимнему дворцу.

Невский был ярко освещен. Слева поблескивал золотой шпиль адмиралтейства. Автомобили, переполненные солдатами, держащими винтовки наизготовку, проносились по проспекту. Отряд матросов с патронташами через грудь пробежал, направляясь к арке Главного штаба. Красногвардейцы свернули вправо, перешли сад, вышли на Сенатскую площадь. Петр сидел на вздыбленном коне, указывал на Неву, где дымились три серые трубы «Авроры». Высоко на мачте, освещенный ярким огнем, веял красный флаг. На палубе суетились люди, большой баркас отвалил от крейсера и направился к набережной. Темная холодная вода сердито плескала под сильными ударами весел. На носу баркаса стоял плечистый матрос, ленты его фуражки развевались по ветру. Смеясь, он выскочил на пристань и ударил прикладом о камень набережной.

— Наше, — сказал он, — теперь не отдадим!

Матросы выскакивали один за другим и строились на набережной.

Матросы строились на набережной.

Их начальник весело посмотрел на красногвардейцев.

— Ну, что стоять? — крикнул он. Мы за делом пришли. Даешь Зимний! Даешь Керенского! Айда, братишки!

Матросы в своих черных бушлатах, крепкие, коренастые, выглядели очень воинственно. К ним торопливо подбежал рабочий в старой кожаной куртке, с острой бородкой.

— С «Авроры»? — спросил он. — Приветствую вас от имени Военно- Революционного комитета. Заждались мы вас, товарищи. Зимний пока не сдается. Вы готовы?

— Прибыли в ваше распоряжение, — просто ответил матрос. — Вы поезжайте на корабль. Судовой комитет там.

Крейсер стоял возле Николаевского моста. В семь часов вечера здесь гремели выстрелы. Чтобы разъединить революционные силы столицы, штаб Петроградского военного округа отдал приказ о разводке мостов через Неву. Крылья моста уже разошлись, повисая в воздухе. Юнкера, опираясь на винтовки, стояли у моста по обоим его концам. Шестидюймовые орудия «Авроры» медленно двигались, длинные серые дула глядели на мост. Высаженный отряд беглым шагом шел на юнкеров. Матросы шли молча, держа винтовки наперевес. Юнкера развернулись цепью, цепь подалась назад. Вышел белобрысый офицер в очках и спросил, почему матросы наступают и чего они хотят. Матрос первой статьи Андреев посмотрел сумрачно. Ему было противно разговаривать, были противны словесные увертки офицера.

— Хотим, чтобы вы немедленно убирались к чертовой матери, — сказал он. — Надо свести мост.

Офицер протестующе поднял руку, Иванов повернулся к своим, скомандовал:

— По юнкерам… прицел четыре.

Юнкера свернулись, поспешно уходили. Крылья моста медленно сближались. Через час движение было восстановлено.

Ленин в Смольном. С карт. худ. Костенко.

Миноносец «Самсон» вошел в Неву. На вышке Народного дома сидели пулеметчики-кольтисты. Петропавловская крепость, комендант которой был арестован солдатами, господствовала над Троицким мостом и прилегающими к ней набережными. В четыре часа дня самокатчики, охранявшие Зимний дворец, сняли охрану и ушли. Их заменили юнкера. В это время из Кронштадта уже подходили минный заградитель «Амур» и посыльное судно «Ястреб» с десантом матросов. Дымы подходящих кораблей еще стлались над Невой, а на берегу уже веяли красные знамена красногвардейских отрядов, встречавших матросов. Впрочем, отряды немедленно расходились по боевым местам, подчиняясь указаниям из Смольного.

Мазурин приехал на маленьком грузовичке. Лицо у него было спокойное, ясное, как у человека, уже добившегося самого важного для себя.

Сияя глазами, он поздоровался с Рышкой и шепнул ему:

— Приказано лучшие красногвардейские отряды направлять в Смольный. Оттуда ударим куда надо. Собирайся!

Грузовики двинулись один за другим. Красногвардейцы стояли, тесно прижавшись друг к другу, пели песни. По улицам шли отряды и толпы, красные флаги веяли над людьми, грохотали броневики. На крыльях легковых машин лежали солдаты с вытянутыми вперед винтовками.

Ехали по шумным улицам, потом вырвались на набережную. Вдали показались темно-голубые купола Смольного. Длинный трехэтажный корпус тянулся далеко. Каменный двуглавый орел сидел над главным входом.

Смольный в Октябрьские дни. С рис. худ. Авилова.

Во дворе тесно стояли автомобили, у ворот дежурил броневик, из двух окон высовывались дула пулеметов. Рышка с любопытством разглядывал огромные коридоры. На одной двери над металлической дощечкой с надписью «классная дама» висела другая надпись, грубо набросанная на куске картона: «Комитет солдат Гренадерского полка». Матросы, солдаты, рабочие быстро проходили по коридорам, исчезали за дверями. Редкие лампочки под сводчатыми потолками тускло светили. Из одной двери вышел пожилой рабочий. Он сгибался под тяжестью большого тюка листовок, который поддерживал на плече левой рукой, в правой он держал винтовку. Он наткнулся на Рышку и сердито посмотрел на него.

— Ты бы помог донести, — сказал он, — видишь, тяжело!

Рышка охотно подхватил тюк, вынес его к грузовику. Лестницы вели в верхние этажи. На широких площадках стояли столы, заваленные листовками и свежеотпечатанными газетами «Рабочий путь», «Солдат». Их раздавали представителям районов и военных частей, тащили в автомобили. Звонки телефонов трещали непрерывно. У многих дверей стояли часовые, не пропускали внутрь без пропуска. Из одних дверей вышел человек среднего роста, смуглый, с черными усами. Он улыбался и говорил второму, худощавому, с остренькой русой бородкой:

— Только что сообщили мне: разводке мостов мы помешали, выключению Смольного из сети — тоже. Теперь надо действовать еще крепче, еще организованнее.

Второй кивнул головой. Лицо его было сосредоточено.

— Зимний окружают, — сказал он. — Там остались только юнкера и часть женского батальона. Сейчас приезжал Еремеев. Сообщение между Выборгской и Петроградской сторонами восстановлено. Броненосец «Заря Свободы» высаживает десант в Ораниенбауме и будет наблюдать за Балтийской железной дорогой.

Они прошли по коридору в левое крыло здания. Рышка шел за ними. Он попал в высокий белый зал. Мощные колонны двумя рядами рассекали его. Огромные люстры с бесчисленными лампочками свисали с потолка. В конце зала находился помост, а за ним зияла большая, золоченая рама.

— Царя вынули, — понял Рышка. — Вот и хорошо.

Он обрадовался, что в таком богатом, торжественном зале, где прежде собирались, наверно, важные генералы и самые богатые помещики, сняли царский портрет. Тут уже налицо была ясная перемена жизни, и эта перемена еще более утверждала Рышку в том, что он идет правильным, нужным путем.

— Посвищут еще они у нас, посвищут! — вслух сказал Рышка и вышел из зала. Он попал в столовую, уставленную столами. Пахло щами. Рышка почувствовал голод. Он подошел к прилавку, где женщина в белом халате выдавала талоны. Торопливо пообедал и побежал к своим. Найти их было трудно — в коридорах и залах Смольного было в этот день очень много народа, и из районов непрерывно прибывали новые отряды красногвардейцев, матросов и солдат.

«Вот оно, народное управление», с удовольствием думал Рышка. Мазурина он нашел внизу, в большой комнате, у стен которой, прямо на полу, дремали красногвардейцы, а на столе, рядом с пулеметом, что-то писал солдат без шапки с серым, измученным лицом. Мазурин неторопливо (так он все делал) объяснял молодому рабочему, опоясанному патронными лентами, что должен делать его взвод. Рабочий слушал внимательно и нетерпеливо переминался на месте. Видно было, что ему хотелось скорее приступить к делу, но Мазурин, точно не замечая его нетерпения, еще раз повторил ему приказание и потом повернулся к Рышке.

— Пока будем нести караул здесь, — сказал Мазурин. — Караульную службу помнишь?

Он улыбнулся Рышке, но лицо его оставалось серьезным. Рышка нравился ему своим непосредственным революционным горением, точностью и добросовестностью, с какой он выполнял все, что ему поручали. Он знал его еще по действительной службе и по фронту, знал все мечты Рышки о земле и так же тянулся к Рышке, как Рышка к нему. Они хорошо дополняли один другого — рабочий-подпольщик, большевик Мазурин и крестьянин Рышка, которого война и плен научили начаткам революционной грамоты, а месяц, проведенный в Петрограде, сделал настоящим бойцом революции. Мазурин же был для Рышки не только другом, он был для него учителем, хотя никогда Мазурин не высказывал своего превосходства над ним. Но все его поступки и речи, его ясное понимание событий и органическое убеждение в правоте своего дела привлекали к Мазурину доверие и симпатии людей.

— Караул будем держать, — повторил Мазурин, — потом нас сменят пути ловцы.

Он сам ставил людей у выходов, у ворот, подробно рассказывал каждому, что надо делать. Рышку и Семенова, старого токаря по металлу, повел с собой наверх. Они прошли по длинному коридору, мимо спящих у стен красногвардейцев, и остановились у белой двухстворчатой двери. На левой стороне двери черной краской была нанесена надпись: 67. Двое красногвардейцев стояли на часах. Мазурин сменил их, Семенов и Рышка стали по обе стороны двери. Мазурин объяснил им их обязанности и ушел.

Семенов был уже немолодой человек, одетый в короткое черное пальто и старую замасленную кепку. В солдатах он не служил и стал у двери, отставив ногу и держа винтовку перед собой. Рышка стал по правилам, сдвинув каблуки и прижав винтовку к правому бедру.

Рышка встал по правилам, сдвинув каблуки и прижав винтовку.

Он твердо помнил, что ему передавал Мазурин. Семенов сердито покосился на него и вдруг добродушно усмехнулся.

— Здорово вас, видно, жучили, — сказал он, — вишь, как тянешься.

— Не тянусь, — внушительно ответил Рышка, — стою я на революционном посту.

— Это верно, — вполголоса сказал Семенов, — пригодилось, значит, тебе теперь военное знание. Вот ты и нас обучал. Боевые мы стали.

Рышка покачал головой.

— В полевом бою труднее, — объяснил он. — Там большая наука нужна. Как начнут над тобой снаряды рваться, в землю от них зарыться бы. Страшно…

— Не зароемся, — твердо ответил Семенов, перекладывая винтовку в другую руку. — Мы хотя и не обучены, а на смерть пойдем. Страшно будет, а в землю не зароемся. Я вот двадцать лет этих дней ждал. Я для них, может быть, всю жизнь страдал и терпел. А теперь больше не буду, не могу больше ждать. Мне, брат, теперь умереть легче, чем к старому вернуться.

Рышка слушал внимательно, но поглядывал по сторонам. Он не забывал, что стоит на посту. Слова Семенова были ему близки и понятны. То, что люди, вместе с которыми он боролся, думали так же, как он, и так же ненавидели старый порядок, всегда бодрило его и толкало вперед на смелые дела, на смелые, хорошие мысли. Семенов потоптался, беспокойно огляделся и проворчал:

— Покурить охота. Завернем, что ли?

— Что ты! Да ты в уме ли? — сердито и испуганно спросил Рышка. — Ведь мы часовые. А часовому курить нельзя. Надо же дисциплину держать.

Семенов покосился на него и ничего не сказал.

Время шло. Часы как-то медлительно шли тут, в центре всех событий, которые навсегда хоронили старую Россию.

Рышку лихорадило, он всем своим существом стремился на улицу, в бой, в борьбу. Выстрелы слышались ему издалека, и он поглядывал в конец коридора— не покажется ли там высокая фигура Мазурина. Коридоры были сумрачны; стуча сапогами, проходили люди.

Дверь, у которой они дежурили, отворилась. Тот самый смуглый, черноусый человек, которого Рышка видел в коридоре, выходил из комнаты.

За ним быстро шел другой, небольшого роста, с необычно высоким лбом и живыми глазами. Он крепко тряхнул руку уходящего товарища и, прищурясь, посмотрел на красногвардейцев. Фигура у него была крепкая, движения легкие, быстрые, точно их обладателю хотелось все скорее сделать.

Рышка, всматриваясь в лицо человека, вдруг задрожал, обмер. Лицо было знакомое, он видел его на портретах. А Семенов поклонился и сказал:

— Здравствуйте, Владимир Ильич!

Ленин легко повернулся к нему и протянул руку.

— Здравствуйте, товарищ, — сказал он и повернулся к Рышке.

— Здравствуйте, — сказал он ему и тоже протянул руку. Рышка быстро переложил винтовку в левую руку и крепко сжал руку Ленина. Он волновался ужасно, сам не зная, почему. Близко перед ним было простое, чуть скуластое лицо, поросшее рыжеватой бородкой, с морщинками у губ и под глазами. Небольшие, запавшие глаза смотрели на Рышку дружелюбно и весело. Рышка еще раз пожал руку Ленина и сказал:

— Товарищ Ленин, Владимир Ильич! Я вот читал писание ваше о земле.

И думая, что Ленин, может быть, не помнит, о чем он говорит, поспешно объяснил:

— А это вы о земле говорите, что надо ее от помещиков отобрать.

Ленин кивнул головой.

— Знаю, знаю, — сказал он, — вы крестьянин?

— Так точно, крестьянин, — поспешно ответил Рышка, не спуская глаз с Ленина и внимательно изучая его всего — костюм, лицо, глаза, манеру держаться. Употребляя старое рышкино выражение — можно было сказать, что Рышка примеривал к себе Ленина. Ленин был совсем простой. На нем был старенький пиджачный костюм, галстук сгорбился, вылезая из жилета, брюки морщились на коленках. Лицо было бледное от усталости, но глаза теплые, живые. Рышка видел и чувствовал, что Ленину не было скучно с ним разговаривать, он с явным интересом смотрел на Рышку и слушал его.

— Владимир Ильич, — торопливо спросил Рышка. — Вы меня простите, но я от вас желал бы услышать — окончательная теперь борьба идет с буржуазией и помещиками?

— Окончательная, — серьезно ответил Ленин, — мы боремся за нашу народную, советскую власть.

— А земля к крестьянам отойдет?

— Земля отойдет к крестьянам без всякого выкупа, — сказал Ленин, — землей будет владеть тот, кто ее обрабатывает.

Рышка все не спускал глаз с Ленина. Губы у него дрожали. Дрожала и рука, которой он сжимал винтовку.

— Простите, Владимир Ильич, что время у вас отнял, — глухо сказал Рышка, — а только спасибо вам за вашу простоту. Уж так мне повидать вас надо было…

— Вот и повидали, — улыбаясь, сказал Ленин, — и я был рад поговорить с вами. Если понадобится, приходите ко мне.

Он ушел, дверь закрылась за ним. Рышка стоял, охваченный странным, глубоким волнением. Семенов что-то говорил ему, но он не слышал. Он не был в силах овладеть своими мыслями и чувствами. До сих пор он знал Ленина, как высшего начальника революции, как автора зажигательных и понятных ему воззваний, и в нем создался особый образ Ленина — большой, величавый, но немного расплывчатый. Теперь он увидел живого Ленина, простого человека (этот Ленин стал ему по-особому близок), и он старался объединить в своем сознании два эти образа — прежнего и теперешнего Ленина.

Пришла смена, он ушел вниз, сидел в столовой и пил чай из огромного медного чайника, ел черный, круто посоленный хлеб. На столе перед ним лежала свежая газета «Рабочий путь». Он начал читать передовицу, озаглавленную «Что нам нужно»:

«…Настал момент, когда дальнейшее промедление грозит гибелью всему делу революции. Нужно нынешнее правительство помещиков и капиталистов заменить правительством рабочих и крестьян… Нужно правительство Кишкина-Коновалова заменить правительством советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. То, что не было сделано в феврале, должно быть сделано теперь. Таким и только таким путем могут быть завоеваны мир, хлеб, земля, свобода»[2].

Он с глубоким удовлетворением прочел эти слова. Повторил вслух, наслаждаясь тем, что большевистская газета выражала самые заветные его мысли:

— «Таким и только таким путем могут быть завоеваны мир, хлеб, земля, свобода».

Он отыскал Мазурина, показал ему передовую и спросил, кто написал ее.

— А тебе зачем? — хмуро (он был очень занят) спросил Мазурин.

— Да уж правильно написано, — объяснил Рышка. — Не Ленин писал?

Мазурин улыбнулся. Как раз эту передовую было ему поручено использовать в качество тезисов для сегодняшних выступлений, и он знал, что передовую написал Сталин. Он сказал об этом Рышке, пояснив ему, что Сталин стоит во главе Военно-Революционного центра, выделенного Центральным комитетом большевиков для руководства вооруженным восстанием.

Рышка кивнул ему головой. Он запомнил это имя.

Напряжение понемногу оставляло его, и он чувствовал себя хорошо и спокойно. На дворе гудели автомобили, разъезжаясь во все концы города. Прибежал Мазурин, как всегда спокойный, и велел собираться. Пока ехали, трясясь на. старом грузовике, Мазурин тихо рассказывал Рышке, что часть гарнизона оставила Зимний дворец и сейчас должен начаться его окончательный штурм.

Проходил короткий октябрьский день, холодный ветер дул со взморья. Выстрелы доносились с окраин города, гулко отдавались над Невой. Серый корпус «Авроры» виднелся на Неве, почти против дворца. Матросские десанты продолжали высаживаться недалеко от Николаевского моста. Вместе с матросами прибывали и кронштадтские рабочие, вооруженные винтовками, с патронными сумками на поясах. Прибывали и солдаты из частей, расположенных под Петроградом: из Царского, Петергофа, Гатчины. Кольцо революционных войск все туже стягивалось вокруг Зимнего. У Александровского сада стоял броневой дивизион, трехдюймовые орудия глядели на дворец из-под арки Главного штаба, ревельский матросский отряд занимал Троицкий мост, павловцы грозили со стороны Мойки (они стояли и перед домом, где умер Пушкин), а красногвардейские отряды были повсюду.

Матросы в засаде. С карт. худ. Богородского.

Со стен Петропавловской крепости орудия были направлены на дворец. Дворец был последним островком, где, как мыши, спасающиеся от наводнения, сидели члены Временного правительства, покинутые своим председателем, который еще днем сбежал из Петрограда. Воинские части покидали дворец. Ушли самокатчики, за ними казаки. Юнкера засели на баррикадах перед дворцом и постреливали, если видели кого-нибудь на пустынной Дворцовой площади. Без выстрела сдался штаб округа, и министр Кишкин, вместе с новым главнокомандующим генерал-майором Багратуни, в полной растерянности пробрались в Зимний доложить правительству об этом.

Был уже вечер. Рышка находился вместе с красногвардейцами против дворца, со стороны Главного штаба. Прожекторы освещали площадь, одиночные фигурки поспешно перебегали ее. Вдруг со стороны дворца послышался грохот. Несколько орудий рысью выехали из ворот и пересекли площадь. Юнкера сидели на передках, растерянно посматривая на красногвардейцев. Они уже сворачивали на Невский, когда навстречу им попался Павловский полк. Произошло смятение. Несколько человек соскочили с передков и скрылись в толпе. Высокий юнкер метался перед орудиями и истерически кричал:

— Господа, нас предали, не было никакого приказа Временного правительства выступать нам из дворца!

Орудия уже поворачивали и везли обратно под арку, где их устанавливали против Зимнего. Кто-то громко рассказывал, что батарею хитростью выманили из дворца и что там не осталось ни одного орудия.

Пулеметы затрещали с баррикад, сложенных против дворца. В стороне Эрмитажа происходило движение. Там вспыхивали огоньки выстрелов. Позади себя Рышка услышал шум. Он оглянулся. Подходил новый красногвардейский отряд со стороны Морской. Красногвардейцы шли стройно, равняясь в рядах не хуже солдат. Красногвардейцы бросились на площадь. Вдруг со стороны Невы донесся тяжелый грохот.

— «Аврора» по дворцу стреляет! — закричал чей-то голос. — «Аврора» это, товарищи, ура!..

Послышался второй выстрел. Это стреляла Петропавловская крепость. Лучи прожекторов ударили в арку, поползли по ее желтым стенам, осветили красногвардейцев. На баррикадах, расположенных перед Зимним, вспыхивали длинные полосы огня — это стреляли юнкерские пулеметы. Движение со стороны Эрмитажа усилилось. При вспышках прожекторов было видно, как матросы в своих черных бушлатах бежали к дворцу, стреляя навскидку. Огромные окна дворца были освещены. Иногда в них мелькали тени людей, в некоторых окнах вдруг погасал свет. Со стороны Невы шарили прожекторы, острые световые копья вонзались в низкие тучи. Солдатские цепи двигались и от Александровского сада, красные знамена вились там, слышались песни и крики.

Темнокрасная громада дворца была охвачена со всех сторон. Орудия «Авроры» грозили ей с реки, красногвардейские отряды надвигались от Эрмитажа и от Главного штаба. Рышка шел впереди, в цепи. Рядом с ним шагал Мазурин с винтовкой в руках. Семенов, пожилой токарь по металлу, вместе с Рышкой стоявший на часах у кабинета Ленина, задыхаясь, бежал вперед, опережая ряды. Пули свистели чаще, визжали над головами людей.

Атака Красной гвардией Зимнего дворца. С карт. худ. Френц.

Матрос с голой татуированной грудью, шедший слева от Рышки остановился и, не выпуская винтовки из рук, повалился лицом вперед.

— Ложись, — закричал Мазурин, — ложись!

Но красногвардейцы не слушали его. Они шли в рост под огнем, пересекая широкую, мрачную площадь и уже достигая подножья Александровской колонны.

Семенов повернул к Мазурину злое лицо.

— Шел я здесь двенадцать лет тому назад, — прокричал он. — Девятого января шел я тут. Тогда нас Гапон вел, и не дошли мы. А теперь дойдем!

— Дойдем, дядя! — дико крикнул Рышка. — Окончательно дойдем. Бей же их, ребята!

С восторгом он оглянулся кругом. Все пылало возле дворца. Гремели выстрелы, и русский народ штурмовал царскую твердыню, рушил старую, горькую жизнь.

В пятом году расстреливали на этой площади последнюю иллюзию народной веры в царя. В четырнадцатом году происходила здесь последняя патриотическая манифестация. Но с тех пор изменилось так много, точно прошли не годы, а века. Матросы, солдаты, рабочие, крестьяне шли сплошными рядами. Теперь они хорошо знали, кого надо бить и кому верить. Большевистские агитаторы на заводах и в казармах выражали чаяния и надежды рабочих и солдатских масс. Собрание представителей полков, созванное в Смольном за три дня до вооруженного восстания, призывало всех солдат подчиниться указаниям Военно-Революционного комитета, созданного большевиками.

Выстрелы усиливались. Пули били в Александровскую колонну. Передовые отряды красногвардейцев уже достигли баррикад. Рышка с размаху хотел забраться на одну из них и сорвался. Баррикады были сложены из дров — солдаты и красногвардейцы с бешенством раскидывали их. Новые волны катились ко дворцу и заливали его. Мазурин взобрался на баррикаду и заглянул вниз.

— Никого нет, — закричал он, — одни винтовки лежат!

Красногвардейцы рвались вперед, они бросились ко входам во дворец.

В эту минуту от Эрмитажа прибежал матрос. Полосатая тельняшка виднелась из-под распахнутого бушлата, матрос размахивал ручной гранатой.

— Эй, товарищ, — хрипло крикнул он, — работайте живее — наши уже во дворце!

Его слова вызвали бешеные крики. Теперь уже нельзя было ничем удержать атакующих. Они уже не обращали внимания на выстрелы. Юнкера и женщины из батальона Бочкаревой стреляли часто, пули свистали по всей Дворцовой площади. Рышка ударил прикладом в дверь. К его удивлению, она не была на замке. Очевидно, юнкера, спасавшиеся во внутрь дворца, в смятении не заперли ее за собой. Впрочем, они уже были не в состоянии удерживать многочисленные входы. Со всех сторон атакующие врывались во дворец. Слышались взрывы ручных гранат, которыми действовали матросы, раздавались револьверные выстрелы. Рышка оглянулся. В передних рядах шли почти исключительно красногвардейцы, рабочие в куртках и пальто, с винтовками наперевес. Суровое воодушевление было на их лицах. Они шли прямо на выстрелы со спокойной храбростью, в которой не было ничего показного. Блестящая мраморная лестница подымалась перед ними.

Со стороны площади все еще слышались крики и выстрелы. Вероятно, некоторые входы в Зимний еще штурмовала Красная гвардия. Рышка бросился к окну, выходящему на площадь. Площадь была освещена сверкающими молниями выстрелов, лучами прожекторов, светом из окон дворца. Со всех сторон к дворцу бежали штурмующие массы красногвардейцев и солдат. Их мощное «ура» потрясало площадь, заглушало выстрелы. Площадь кипела, как вулкан, и выбрасывала к дворцу все новые потоки человеческой лавы. Многие стояли на баррикадах без шапок и пели. Большой красный флаг, хорошо освещенный лучом прожектора, веял на баррикаде, сооруженной юнкерами против правого подъезда. Его держал старик — рабочий с седенькой бородкой, в железных очках.

— Вот он — народ наш, — крикнул Рышка, — ну, уж теперь не отдадим завоеванное!

Был уже второй час ночи. Они попали в галерею 1812 года — длинный и узкий зал, стены которого во всю длину и вышину были увешаны портретами генералов, участников кампании 1812 года. Тут было светло от многих электрических ламп. С удивлением рассматривал Рышка портреты. В первый раз пришлось ему быть во дворце; его поражали размеры комнат и их роскошное убранство. Группа людей, в черных сюртуках и в военных мундирах, с растерянным видом стояла у стены. Их окружили красногвардейцы. Мазурин, глядя на этих людей, записывал их имена на листок бумаги.

Мазурин записывал их имена на листах бумаги.

Рышка подошел к нему и, глазами показывая на группу людей, спросил, кто они. Мазурин тихо ответил:

— Министры. Временное правительство.

Рышка подошел ближе, с любопытством рассматривая министров.

Одни из них не могли скрыть своей растерянности, другие притворялись равнодушными, третьи сердито хмурились и отворачивались от смотревших на них красногвардейцев и солдат.

К Мазурину подошел высокий красногвардеец и доложил, что автомобили и конвой готовы. Мазурин кивнул головой и стал по списку вызывать министров. Они выходили, опустив головы, и становились рядом, жались друг к другу. Испуг и беспокойство читались во всех их движениях.

— Сдать под расписку в Петропавловскую крепость, в Трубецкой бастион, — спокойно сказал Мазурин, — соблюдать революционную дисциплину.

Он проводил глазами уводимых министров, оглянулся и тяжело опустился на стул. Лицо его осунулось и посерело от большой усталости и волнений, от долгих бессонных ночей. В комнату непрерывно входили начальники отдельных отрядов с докладами и за приказаниями. Слесарь с Обуховского завода, пожилой, бородатый человек, конфузливо улыбаясь, доложил, что в задних комнатах дворца задержаны женщины из батальона Бочкаревой. Мазурин вопросительно посмотрел на него.

— Дурят бабы, — пояснил слесарь, — плачут.

Через комнату провели пленных юнкеров. Они шли понурясь, опасливо поглядывая кругом, хотя никто их не трогал. Ночь проходила быстро, небо светлело над городом. «Аврора» неподвижно стояла на Неве, дым тихо вился из ее серых труб. Мазурин и Рышка вышли на площадь. Повсюду были видны следы ночной битвы. Стояли разрушенные баррикады, валялись пустые гильзы патронов, стены Зимнего носили следы красногвардейских пуль, Мазурин глубоко вздохнул, поглядел на Рышку.

— Вот, — сказал он — и нет больше Керенского.

Рышка молча кивнул ему. Он не верил, что все кончено. Вокруг еще бушевала жестокая борьба. Он силился представить себе родное Лыково. Теперь ему было легче, чем прежде. Он уже знал, как народ берет силой то, что принадлежит ему по праву. За его плечами лежал хороший опыт петроградских боев. Красный флаг взвился над огромным зданием Главного штаба. Со стороны реки донеслось громкое «ура». По мостам широкими колоннами все еще шли красногвардейские отряды. Окраины были в их руках, и оттуда заводы — рабочие крепости — слали новые силы, чтобы закрепить за собой центр города. Они выходили на Дворцовую площадь, окружали дворец со стороны главного штаба, Миллионной и набережной. Было похоже, будто они собираются еще раз штурмовать огромнейшее, темно-красное здание, которое долго было символом угнетения и бесправия великого народа и у стен которого расстреливали их братьев.

Из дворца доносилось пение. По мраморным лестницам спускались отряды революционных бойцов. Они выходили из дворца и смешивались с новыми отрядами рабочих и красногвардейцев — с путиловцами, обуховцами, балтийцами, лесснеровцами и иными батальонами старой пролетарской гвардии Петрограда. Рабочие шли твердо, штыки подымались над их головами, красные боевые знамена реяли в воздухе. Рышка шел рядом с Мазуриным, сердце его билось от гордости, от счастья. Хорошо было ему идти в рядах победившего народа, рядом с товарищами.

Не удержавшись, он толкнул Мазурина локтем и хотел сказать ему шепотом, но голос вырвался, зазвучал молодо и звонко:

— Победили, Мазурин! Народ — его не сдержишь. Вот он, какой наш народ! Настоящие, значит, большевики.

И широким взмахом руки Рышка показал на огромную площадь, занятую вооруженными отрядами красногвардейцев, солдат и матросов, на Зимний, над которым уже развевались красные флаги, на Неву, где стояла «Аврора».

…Был второй день революции, день восьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года.

Кирилл Левин

Рис. И. Гринштейна

Плакат художников Н. Карповского и Б. Дрояронок.

НА ПЛОЩАДИ

(Сцена из пьесы «Голуби мира», готовящейся к постановке в Центральном театре Красной армии)

Дальний Восток 1921—22 г.г. Приморье. Город Энск. В городе одновременно с японцами — власть ДВР, конституция которой должна быть утверждена Учредительным собранием ДВР, Японцы, боящиеся, что при выборах в Учредительное собрание ДВР пройдет большинство большевиков, всячески срывают эти выборы, а на случай победы готовят переворот с целью создании «черного буфера» взамен «красного буфера», как тогда называли Дальневосточную республику. Для этого черного буфера японцы подыскивают кандидатов в правительство. Они намечают премьер-министром местного промышленника П. Тыжнова, а командующим Энским военным округом — недавно приехавшего генерал-лейтенанта Ворожцова, который, как он оказалось позже, был прислан сюда из Москвы со специальными заданиями — узнать планы японцев и помочь перевезти вооружение и амуницию из порта в горы, для народно-революционной армии.

В данной сцене рисуются выборы в Учредительное и начало переговоров японцев с Ворожцовым. Японцы — генерал Матаори, командующий экспедиционным корпусом, полковник Идзити, начальник штаба, и капитан Xирозе, адъютант ген. Матаори.

(Площадь перед гостиницей «Европа». Трибуна, вокруг которой теснится народ, слушая непрестанно сменяющихся ораторов. Возле трибуны огромный дощатый щит, на который наклеиваются плакаты и воззвания различных партий. То и дело подбегают к щиту мальчишки с ведрами клейстера и афишами.

На балконе гостиницы, заставленном гранатовыми деревьями, стоят японцы, наблюдая предвыборную камланию.)

Внизу на трибуне.

ОБЫВАТЕЛЬ. Если вы желаете, граждане, неприкосновенности имущества, голосуйте за кадетов!

(Подходит к щиту. Указывает на плакат, наверху которого густо напечатано: «Голосуйте», и на следующей, еще более жирной строке — «за партию народной свободы», а затем крупно: «и вы получите». Ведет рукой и громко перечисляет:)

— Народовластие, свободу имущества, свободу личности. (Громко.) Народовластие обеспечивает вам защиту родины.

(Пока он ведет рукой по плакатам, бородатый мещанин с огромным барабаном уже занял его место на трибуне.)

БОРОДАТЫЙ МЕЩАНИН. Граждане, мы бьем в барабан господа бога! (Бьет в барабан.) Голосуйте за беспартийных христиан-баптистов, которые спасут родину!

На балконе.

ПОЛКОВНИК ИДЗИТИ (генералу Матаори). Вчера его охватил такой транс, какого и на священной горе Онтаке я не видал. Бог войны Джиммутенно перед нами встал.

МАТАОРИ. Дух Джиммутенно что вам сказал!

ИДЗИТИ. «Мертвые в памяти живых жить продолжают. Героям повинуйтесь. Повиновением Сибирь победите».

МАТАОРИ. Я рад это слышать.

Внизу.

ОБЫВАТЕЛЬ В ПОДДЕВКЕ (кричит через рупор). Поэтому союз ломовых извозчиков вместе с мелкими домовладельцами гарантирует вам мирную жизнь и существование родины. Голосуйте за патриота Петра Тыжнова!

ЖЕНЩИНА В ГОЛУБОМ ПОЛУШАЛКЕ (отталкивая обывателя). А я желаю спросить, девоньки, когда на буржуйских промыслах харчи будут!

ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА. А пули японские, девонька, не харчи!

ЖЕНЩИНА В ГОЛУБОМ ПОЛУШАЛКЕ. На японских рыбалках обещали нам деньги и хлеб, а заработную плату выдают гвоздями, перцем да проволокой? Как это понимать, девоньки?

Вверху.

ИДЗИТИ. Раут с командирами народной армии едва ли состоится, ваше превосходительство.

МАТАОРИ. Почему!

ИДЗИТИ. Москва полагает, что Япония свой буфер пожелает сделать, если большевики на выборах в учредительное ДВР победят.

МАТАОРИ. Почему вы так думаете!

ИДЗИТИ. Телеграмма из Москвы, перехваченная, предлагает командирам и лучшим полкам народной армии из города незаметно выйти.

МАТАОРИ. Необходимо сейчас же с народным правительством переговоры о пакте ненападения начать. Необходимо, чтобы ко дню раута эти переговоры совсем благополучно развивались. Вы сегодня же едете к народному правительству.

ИДЗИТИ. Да, я сегодня же еду к народному правительству, ваше превосходительство.

МАТАОРИ. В день раута в кварталах возле здания вы поставите три полка.

ИДЗИТИ. Ваше превосходительство полагает, что командиры придут на раут!

МАТАОРИ. Они придут.

ИДЗИТИ. Командиров мертвыми или живыми желаете видеть!

МАТАОРИ. Живыми. (Пауза.) Сколько политических партий свои платформы нам прислали!

ИДЗИТИ. Девять, господин генерал.

МАТАОРИ. И господин Тыжнов в том числе?

ИДЗИТИ. Нет. Господин Тыжнов прислал только список лиц, которые немедленному уничтожению подлежат. Те лица — коммунистические начальники, адреса их нам неизвестны были.

МАТАОРИ. Так. Когда генерал Ворожцов покинет меня, то господина Тыжнова сюда пригласите. (Идзити ушел.) Вам нравится русский деревянный ампир, Хирозе?

ХИРОЗЕ. Я не люблю европейского искусства, господин генерал.

МАТАОРИ. Так. Минода ваш друг, Хирозе?

ХИРОЗЕ. Да, господин генерал.

МАТАОРИ. Прекрасно. Вы ему верите?

ХИРОЗЕ. Да, господин генерал.

МАТАОРИ. И хорошо делаете. Дружба — это седло славы.

Внизу.

ГОЛОСА. Стойте! Пленные идут!

ЖЕНЩИНА В ГОЛУБОМ ПОЛУШАЛКЕ. Какие еще пленные?

ГОЛОС У ТРИБУН. Из германского плену приехали!

— Сюда их. Веди сюда, ребята!

— Пленные-то больно горячи. Мы, грит, расшибем все, а до дому доберемся.

Вверху.

(Входит генерал Ворожцов и полковник Идзити. Ворожцов — китель внакидку, мандолина подмышкой, руки перепачканы мелом. Держит кий.)

Ген. ВОРОЖЦОВ. Извините, ваше превосходительство, уж больно отменна партия на биллиарде. Такой аферист играет, в жизни не видывал.

МАТАОРИ. Какие, господин генерал, у вас убеждения политические имеются?

ВОРОЖЦОВ. А у меня нет никаких убеждений, ваше превосходительство.

— У меня нет никаких убеждений, ваше превосходительство.

МАТАОРИ. Но для чего ж вы молодых либеральных офицеров вокруг себя собираете?

ВОРОЖЦОВ. А вы полагаете, что хороший партнер на биллиарде сам к вам явится? (Наигрывает на мандолине.)

Бурная тайга, Тихий океан, Поручик, ага, Кажется, ты пьян!

МАТАОРИ. Но какие же у вас, господин генерал, идеалы?

ВОРОЖЦОВ. Признаться, у меня и идеалов-то нет, ваше превосходительство. Мечтал было о зеленом попугае, но приобрел. Мандолина вот тоже первосортная. И всё. (Смотрит вниз.) Эге! Да это никак пленные. Очень любопытно послушать.

МАТАОРИ. Солдаты должны генерала слушать, а не генерал солдат.

ВОРОЖЦОВ. Это у японцев, ваше превосходительство. У русских же сейчас генералы, готовясь принять присвоенную им порцию свинца, весьма внимательно выслушивают солдат.

МАТАОРИ. И еще шутите. Странный вы народ, русские.

ВОРОЖЦОВ. Вам трудно себя разглядеть, ваше превосходительство, но уверяю вас, что японцы еще более странный народ. (Перевешивается через балкон.) Эге! Слушайте-ка.

Внизу.

ПЛЕННЫЙ. Братцы, проехали мы все моря, значит. К миру мы приехали, к пашне!

ВТОРОЙ ПЛЕННЫЙ. Верно. К хозяйству, к сынам ехали!

ПЛЕННЫЙ. Вылазим. А город-то большевики оцепили. К пашням нам не пройти. И говорят нам: поступайте, ребята, грузчиками в порт. (Потрясая винтовкой.) А это на что?

ТРЕТИЙ ПЛЕННЫЙ. Голосуйте за наш отряд! Какое там учредительное. Всем винтовки выдаем. Все окопы сносим. Мир! Не надо нам нейтральных там ваших зон. К пашне хотим!

ВТОРОЙ ПЛЕННЫЙ. К хозяйству. К сынам!

ЗАГОРОДНЫХ (выскакивает вперед). Союз георгиевских кавалеров хотите слушать? Я председатель. Я — Загородных!

ВТОРОЙ ПЛЕННЫЙ. Ивана Матвеича сынок, кажись? Да, он. Сергунь. Экой чорт вымахал. (К третьему пленному.) Это из Лаврентьевского поселка. Сергунь, а ты дядю Ерему узнаешь?

ЗАГОРОДНЫХ. Здорово, дядя Ерема, не голова, а солома. (Хохот.) Да я и то говорю, парни, пришли вы на площадь с винтовками, орете, нейтральную зону вам не надо, окопов нашей республике тоже не надо. Чего же вам надо?

Вверху.

ВОРОЖЦОВ. Этот диспут достоин пера Ксенофонта, ваше превосходительство.

МАТАОРИ. Вы очень пылки, господин генерал.

Внизу.

ЗАГОРОДНЫХ. Пашню тебе надо? Дом тебе надо? Родных тебе надо? Так?

ПЛЕННЫЙ. Разорвем мы, как бумажку, эти окопы!

ЗАГОРОДНЫХ. А и ври! А ты бы все-таки спросил, — против кого эти окопы-то поставлены? А спросить то тебе, дядя Ерема, стыдно-о!

ПЛЕННЫЙ. Мне стыдно-о? Их, брось, Сергунь! Я нонче злой.

ЗАГОРОДНЫХ. Стыдно! Потому что — кто тебе дал эти винтовки? Офицеры! А чьи эти винтовки? Японские! А чью родину занимают японцы? Твою. А против кого поставили окопы? Против японцев, которым из города самим выйти страшно, так они хотят на чужих ногах выйти.

ПЛЕННЫЙ. Сам я иду! За детьми. За женой я иду. Вы жен наших захватили, вы над женами нашими изголяетесь.

ЖЕНЩИНА В ГОЛУБОМ ПОЛУШАЛКЕ. Ярем Семеныч, это кто же со мной живет? Это кто же надо мной изгоняется? Это кому же позволю, кроме законного мужа, над собой изголяться? (Указывая на мальчишку, который держится за ее руку.) А этот от кого же нажит? Этот кем же выкормлен, Ярем Семеныч?

ПЛЕННЫЙ. Ба-а-ба! (Второму пленному.) Смотри-ка, Митька, баба моя! Робята, да ведь это Сенька мой! Робята. Да ведь тут все деревенские бабы. (К мальчишке.) Сенька, ты опять сопли распустил. Утрись! На народе стоишь, не в поле.

ВТОРОЙ ПЛЕННЫЙ. Анисья-то, гляди-как растолстела.

БАБА. С тобой растолстеешь. (Плача.) Столько, ирод, ноченек был в плену-то, смотреть страшно.

ТРЕТИЙ ПЛЕННЫЙ. Мамонька, Фекла Степановна, здеся ты?

СТАРУХА (отталкивая его). Обожди, обожди, сынок. Дай-ка сказать слово-то всем пленным. (К делегации.) Эх, вы, вояки! По окопы пошли? Винтовки приготовили? А вам известно, что перед окопами то все ваши бабы и все ваши дети выстроились, ждут? Вам известно, что я их со всех деревень собрала, вояки? Их, вы! Тут другое снаряжение требуется, а не винтовки. (Хохот.)

ПЛЕННЫЙ. Обождь, бабушка! Обождь! (Поднимает винтовку.) Мужики! Верна-а, винтовка от японцев получена. (Выкладывает затвор, сыплет патроны в толпу.) Во! (Хочет сломать штык.)

СТАРУХА. Стой, окаянный. Чего ломать-то? Снаряжение. Сгодится. Патроны-то тоже, ребята, соберите. (Толпа одобрительно гудит.)

ЗАГОРОДНЫХ. Товарищи, в вокзальном районе полный разгром кадетов, — большевиков целиком избрали. Кто за родину, кто за демократию, кто за большевиков, кому дорога наша власть — катай вокзальный район приветствовать! (Площадь пустеет).

— Кто за большевиков, кому дорога наша власть — катай вокзальный район приветствовать.

Вверху.

ВОРОЖЦОВ (сидит на балюстраде и наигрывает на мандолине).

Собрание учредительное, Но я кадет. Вино суть прохладительное, Но денег — нет. Поручик, поручик, Все же вы пьяны. Тоскую, голубчик, Ни денег, ни жены.

МАТАОРИ. Согласны ли вы, господин генерал, командование округом принять?

ВОРОЖЦОВ (перебирая струны). Смотря каким.

МАТАОРИ. Вот этим.

ВОРОЖЦОВ. Природа этого округа мне нравится.

МАТАОРИ. Но вы должны нашу политику под видом своей проводить.

ВОРОЖЦОВ. Серая кошка немногим отличается от пестрого котенка, ваше превосходительство. Правда, я несколько легкомыслен. Но и Скобелев легкомыслен. Угодно вам партию в биллиард, ваше превосходительство?

МАТАОРИ. О, да.

ВОРОЖЦОВ. Из уважения к великой японской нации даю вам двадцать очков вперед, ваше превосходительство. (Уходит.)

(Темнеет. Слышны мерные шаги: площадь пересекает патруль из трех японских солдат. Солдаты прислушиваются и заглядывают в окна. Навстречу СТАРУХА и РАБОЧИЙ. Они в белых передниках и колпаках. В руках у них большие корзины.)

НАЧАЛЬНИК ПАТРУЛЯ. Сыты-ой! (С усилием.) Стыой!

СТАРУХА. Булочники мы, ваше благородье, булочники.

РАБОЧИЙ. Колбасники мы, ваше благородье, сосиски горячие.

СТАРУХА. Хлебцы тепленькие из печки, угощайтесь.

(Старуха ставит корзину на тротуар, достает сосиски, завертывает каждому в бумажку и подает солдатам. То же самое делает с хлебами.)

НАЧАЛЬНИК ПАТРУЛЯ (с усилием). Зде-еся… казарм. ы-ма на-ша есть. Здеся бумажки сыпай есть. Бумажки ни надо.

СТАРУХА. Какие бумажки-то?

НАЧАЛЬНИК. Да, да, какие бумажки. Да-а, пылохи бумажки.

СТАРУХА. Прокламации, что ли?

НАЧАЛЬНИК. Да-а. Пырохомации, пырохомации бурсовика давала.

РАБОЧИЙ. Большевики. Эх, они. О чем прокламации-то?

ВТОРОЙ СОЛДАТ. Риса, говорят, нету. Земля — нету. Война ести в Сибири…

СТАРУХА. Ай, ай, ай! И чего только эти большевики не наговорят. Рису нету. Как же так? (Тихо.) А може рису-то на самом деле нету?

ТРЕТИЙ СОЛДАТ. Нету, жинка, нету. Сибирь, мороз есть — и… пылохо.

НАЧАЛЬНИК. За-ачем пылохо? Плохо нету.

СТАРУХА. Какое плохо. Очень даже японскому солдату хорошо. Ну, рису нету, а земля-то есть… Себя (показывает), вот как умрешь, себя вместо рису похоронишь. Верно? Сибирь она, ух (хватает себя за голову) лютая… (Начальнику.) А ты ешь, сосиски-то есть, ешь, а?

НАЧАЛЬНИК (смеясь). Кушать надо.

СТАРУХА. А как же, батюшка, кушать надо всем.

НАЧАЛЬНИК. Японса тоже много кушать надо.

СТАРУХА. А как же, надо кушать. Да вот землю-то, сказывают, у вас помещики захватили. У вас, сказывают, бунты там идут, а солдатам-то ничего не говорят.

НАЧАЛЬНИК(всматриваясь в нее). Тывоя, бабушка, плохо есть говорит. Тывоя, бабушка, пырохомации читайла. У-ух! (показывает винтовку). Моя твоя пылохо есть. (Сурово.) Сытупай.

РАБОЧИЙ. Да ты, батюшка, хлеб возьми. Вот тут в бумажку завернуто.

(Патруль уходит, жуя сосиски. Вдруг один солдат остановился и напряженно уставился в бумагу, в которую была обернута сосиска.)

РАБОЧИЙ. Пора уходить, Фекла Степановна, читает уж.

СТАРУХА. А пусть себе читает. Им, миленьким, читать офицеры-то настоящего слова не дают.

РАБОЧИЙ. Как бы не доказал.

СТАРУХА. А я уж по глазам разглядела, не докажет.

РАБОЧИЙ. Возвращается!

СТАРУХА. А пусть! (Напряженно всматривается в приближающегося японца.) Тебе чего, милай, еще сосиску покушать?

ЯПОНСКИЙ СОЛДАТ (показывая прокламацию). Бурсовика хоросо писала. (Показывает на глаза.) Моя Ленин вижу. Моя бурсовика стреляй нету. (Убежал.)

— Бурсовика хоросо писала!

СТАРУХА. Обходительный япошка. (К рабочему.) Если им пожить здесь, Григорий Максимыч, сколько немцы на Украине пожили, они хорошо научатся по-советски читать. (Подхватывает корзину.) Сосисочки кому, сосисочки горячи…

Вс. Иванов

Рис. С. Зелихмана

НАСТУПЛЕНИЕ

С командного пункта видна была огромная равнина, рыжие, будто ржавчиной покрытые камни, клубы пыли, четырехугольники неубранных полей, сосны. Позади подымались горы, покрытые редким кустарником. Когда на минуту смолкали орудия, земля казалась незаселенной или брошенной. Но среди ржавых камней шла жизнь: люди перебегали с места на место, зарывались в землю, падали. Синее небо вдруг покрывалось крохотными облаками: это рвались снаряды зениток. Бой начался на рассвете… Тысячи полуголых людей то тихо ползли среди колосьев, то с ревом бежали вперед. Наступление, о котором столько говорили шепотом и бессвязно, как в бреду, стало перебежкой каждого бойца, прицелом, зигзагом в поле, потом, жаждой, борьбой за мельчайший клочок земли, за крестьянский дом, за груду камней, за ельник.

На командном пункте битва была сложной и кропотливой работой. Маркес приехал ночью; стояла глубокая тишина; трещали цикады; слышно было, как по мягкой пыли ступают солдаты. В четыре часа утра батареи открыли огонь. Вскоре рассвело. Маркес жадно следил за разрывами. Батарея 75 обстреливала деревню, где были укрепления и пулеметные гнезда. Орудия 155 искали вражескую батарею. Это было поединком двух артиллерий: точность исчислений против точности. Неприятель отвечал, и батарея была теперь окружена полукругом воронок. Прислуга работала сосредоточенно, молча, только офицер приговаривал: «Так. Так». Когда орудия неприятеля замолкли, Маркес еще выше приподнял свои брови: день начинался хорошо.

Авиация должна была прилететь в пять часов тридцать. В пять часов сорок ее еще не было. Маркес вздрогнул — проехала мотоциклетка… Пять часов сорок пять. Авиации все нет. Он мучительно пережил эти четверть часа. Он успокаивал других: «Сейчас прилетит», но про себя думал — сорвется! Надо поставить вопрос…

Он не закончил начатой в голове фразы — воздух ожил, наполнился настойчивым гудением. Четыре эскадрильи легких бомбардировщиков шли в сторону неприятеля. Дым от бомб был сине-сизым; он медленно сходил с полей. В бинокль Маркес увидел, как марокканцы перебегали через маленькую ложбину.

В шесть часов тридцать, как значилось в приказе, двинулись танки. Они разбились: семь пошли к деревне, четыре повернули налево (оттуда можно было ожидать ответного удара). Танки били по огневым точкам. Один дом перед деревней распался, как будто он был карточным. Два танка вплотную подошли к окопам; Маркесу даже показалось, что они зашли в тыл неприятеля. Противотанковые орудия подбили один танк, он лежал среди камней, как мертвый зверь.

Дорога была занята неприятелем. Бойцы продвигались полями. Они шли согнувшись, иногда петлями перебегали открытое место, иногда падали на землю. Издали нельзя было понять их движения: прыжки или падения казались правилами какой- то неизвестной игры. Потом бойцы побежали вперед. Отдельные, незаметные, затерявшиеся среди камней, они вдруг стали плотной массой. На деревню катилась лавина. Они бежали, несмотря на заградительный огонь. Замолкли орудия, и тогда донесся человеческий рев. Среди обрывков проволоки, проваливаясь в воронки, люди душили друг друга, рвали тела штыками и, разъяренные, неслись дальше.

Маркес говорит:

— Первое задание выполнено — деревню взяли.

* * *

Летчики пьют теплое пиво и курят. Сегодня горячий день. Неустанно трещит телефон:

— Бомбить позиции неприятеля в двух километрах на юг от Сан-Мигеля. С тысячи метров — наши рядом, как бы не вышло ошибки…

— Педро, ты! Пошли разведку — откуда резервы идут…

— Это Маркес говорит. Надо почистить шоссе — там какая-то сволочь топчется.

По сигналу они кидаются к аппаратам. Хосе вылетает в третий раз. Они сопровождают тяжелые бомбовозы. Навстречу идут четырнадцать «гейнкелей». Истребители кидаются на них. Хосе пикирует.

Хосе пикирует.

«Гейнкель» падает вниз. Кажется, отогнали… Бомбовозы кладут бомбы. Деревня пропала в сером облаке.

Снова «гейнкели». Один повис над Хосе. Хосе делает мертвую петлю. Стреляют сзади. Черт, мотор!.. Нет, мотор работает.

Вот и поле. Хосе не может выйти: пуля пробила ногу. Он попробовал встать и еле сдержался, чтобы не крикнуть.

Прибежал Педро:

— Молодец! С земли показали, что сшиб…

Хосе через силу улыбается.

И снова телефон:

— Летят четыре «юнкерса» — по направлению к Кольменару.

Отогнали… Рамон сидит на корточках и поет фламенго. Песня кружится на месте, как пыль.

— Рамон!

По шоссе идет табор марокканцев. Рамон бреющим полетом чистит дорогу. Люди мечутся, кричат, падают.

Хосе пронесли в санитарную машину. Он говорит:

— Нет, пехота у нас какая! Наступают…

* * *

Командный пункт корпуса.

— Позвони, чтобы послали авиацию на Вильянуэву.

— Маркеса оставим возле шоссе.

— Надо подкинуть к Рио Фрио. Где 64-ая?

— Давай еще раз танки.

Приехал Маркес:

— Каковы дальнейшие задания!

— Посмотрим, что они будут делать. Лучше не зарывайся — слишком узкий прорыв. Сейчас будем жать на Вильянуэву.

Снова загрохотали орудия. Деревня, как изгородью, была окружена проволочными заграждениями. Дрались за каждый домишко. Валяются тюфяки, рубахи, каски. В проволоке — распластанные трупы. Ведро, лоханка, в стойле мычит теленок; рядом трупы, один на другом. Здесь погибли восемнадцать бойцов. Другой двор и снова трупы, третий, десятый…

Мадрид. Военный корреспондент Вильямс, просмотрев сводку, кричит в телефон:

— Республиканцы заняли небольшую деревню. Имя деревни даю по буквам: Виктор, Исидор, Леонард, Леонард, Александр…

* * *

Битва для бойца проста и непонятна. Он не знает тщательно разработанного плана, не видит пространства, по которому передвигаются войсковые части. Перед ним поляна или отрезок пыльной дороги. Он знает только то, что ему сказал командир: добежать до того домика… Они ползут. Хуанито руками приминает колосья. Пепе вздохнул:

— Хлеб не убрали…

Потом Льянос кричит:

— Вперед!

Они бегут. Пепе упал. Хуанито знает: нельзя остановиться.

— Гранатами!

Он швыряет гранату. Он на бугорке, люди — под ним. Он видит, как один марокканец целится в него. Он не знает, выстрелил ли марокканец; он только запомнил гримасу — оскал рта.

Потом они лежат в воронке. Потом снова бегут.

В деревне никого не осталось. Хуанито открыл дверь дома — мертвый. Вот еще двое: наш; другой — фашист; они как будто обнимаются. Хуанито переступает через трупы. Воды бы!.. Но воды нет. Его давно мучает жажда. Во фляжке глоток, он бережет его. Но теперь нет больше сил — запеклись губы, во рту горечь. Возле церкви сидит боец из батальона Тельмана. Немец жадно смотрит на фляжку:

— Глоточек!..

— Пей!

Он взял фляжку, но не пьет:

— Тебе не останется…

— Пей! У меня еще есть.

— Пей, у меня еще есть!

Хуанито с восторгом и завистью смотрит, как немец пьет, а потом говорит:

— Вам хуже, вы не привыкли.

Снаряд снес половину церкви. Немец лежит; вокруг кровь. Хуанито постоял с минуту, позвал санитара и побежал догонять своих.

Возле лесочка стоят танки. На них накиданы масличные ветки.

— Там один остался перед окопами… Надо вытащить.

Три живых танка идут подбирать мертвый.

Бежит боец; на руке кровь.

— Перевязочный пункт налево!

— Какой перевязочный? Мне командира танков. От Маркеса. Вот записка…

Командир кричит:

— Заправляться!

Потом он спрашивает бойца:

— С рукой что?

— Это когда я бежал… Они вот оттуда стреляют. А танки ваши замечательно работали! Я ведь сзади шел…

Командир смеется:

— Работали ничего. Значит, наступаем?

* * *

Ночь прошла спокойно. Маркес обошел позиции. Кто-то ему сунул хлеба, колбасу. Он жевал и говорил:

— Надо пулеметы переставить.

Утром он был на командном пункте, потом снова пошел на позиции.

Мертвые на солнце съежились, сгорели — все теперь кажутся марокканцами. Смрад. Санитары заливают трупы известью.

Все ждали утром контратаки, но противник казался растерянным. Его батареи стреляли вяло и беспорядочно. Льянос спросил Маркеса:

— Двигаться?

— Ни в коем случае!

Полчаса спустя фашисты открыли ураганный огонь на левом фланге, где стоит бригада Бельо: они хотят прорваться на дорогу и отрезать обе бригады.

Огонь сразу стих. Бегут вперед марокканцы. Теперь все поле покрыто ими. Они снесли пулеметы и катятся дальше. Бригада Бельо не выдержала удара. Бойцы убегают.

— Кажется, окружили…

Тогда навстречу марокканцам кидается бригада Маркеса.

Навстречу марокканцам кидается бригада Маркеса.

Он стоит на бугорке возле дороги. Он все время двигает руками от волнения, как будто зовет, стреляет, душит.

— В штыки!

Никто не слышит команды. Все смешалось вместе. Огромный человеческий клубок бьется среди камней. Но вот с края потекла живая река: марокканцы убегают.

— Вперед!

Это — Льянос. Долговязый, он бежит по полю, как болотная птица. Потом, смеясь, показывает Хуанито свою шапку:

— Зря пули расходуют…

Ведут пленных. Они еще не понимают, что случилось; у них тусклые сонные глаза людей, вырванных из боя.

Солнце высоко, страшное солнце. А воды нет.

— Глоточек!..

Это Хуанито взмолился. Льянос показывает пустую фляжку:

— Я сам выпил бы… Например, холодного пивка.

Едет танк. Из люка выглядывает голый смуглый парень.

— Немецкий… Сейчас мы его пустим в оборот.

Тягачи тащат захваченные орудия. Бойцы считают пулеметы. Один принес Маркесу кусок желто-красной материи, это — трофеи.

Маркес задумчиво теребит лоскут. Он сел на камень; он не держится на ногах от усталости. Льянос удивленно на него смотрит:

— Что с тобой?

У Маркеса мокрые глаза. Он ничего не может ответить. Он только встал, обнял Льяноса и снова сел на камень.

Илья Эренбург

Рис. В. Ардо

ВЕЛИКИЙ ВОЖДЬ СТАЛИН И ЕГО СОРАТНИК ВОРОШИЛОВ

(Узбекская песня)

Когда пришел незабываемый в веках Октябрь, Вместе с мудрым Лениным он поднял красное знамя И сказал: «Вся власть трудовому народу», Сталин— наш великий вождь. За ним пошли все, кто был в неволе: Дехкане, которым трудно доставался хлеб, Рабочие, которые пухли от голода, Все пошли за Сталиным — нашим великим вождем. Трудная и кровавая была борьба, Против нас поднялись все наши враги: Царь, эмир, баи, муллы, Но всех победил Сталин— наш великий вождь. Чтобы отдать все богатства трудовому народу, Он собрал вокруг себя мудрых советников, Но больше всех советовался с храбрым из храбрых Ворошиловым Сталин — наш великий вождь. Ворошилов — военноначальник красных бойцов, Он тоже вышел из трудового народа, И ему крепко верит Сталин — наш великий вождь. Клевета, обман и несправедливость Убежали от него, как от огня; Вместо них он провозгласил честный труд — доблесть и геройство, Сталин — наш великий вождь. На нашей земле родился новый человек — ударник, Им может всякий быть, кто трудится, И каждому ударнику он дает совет и принимает к себе Сталин — наш великий вождь.

ПЕРЕДОВИКИ

Они пришли из колхозов и совхозов, с фабрик и заводов, из шахт, рудников, новостроек. Стахановцы, бригадиры, ударники, подлинные творцы и мастера своих дел, они решили стать отличными мастерами военного дела. Патриоты социалистической родины, они хотят защищать ее так же яростно, как яростно работали на полях и заводах. Но для того, чтобы уметь защищать страну, необходимо превосходнейшим образом владеть оружием защиты. И вот они учатся, умножают свои знания, эти никому еще неведомые, рядовые герои Советской страны, это молодое племя победителей. Стоит присмотреться к их делам, к их будничной работе и учебе, к их ежедневной тренировке, чтобы знать наверняка: если враг сунется к нашим рубежам, он будет уничтожен — раз и навсегда…

Младший командир т. Каталин. Награжден орденом «Красная звезда».

…Летним росистым утром разведывательное отделение «красных» приблизилось к хутору К. «Путь свободен», — так донесли дозорные. «Враг» притаился, его не было видно. Тишина, спокойствие, мир. В густой зелени виднелись дома хуторян. К. встретило ядро дозорного отделения свежей прохладой молодого тенистого сада. С деревьев свисали тяжелые плоды, пахло яблоками, варевом, перламутровый дымок тянулся к небу. Головным дозорным пробирался вперед курсант-отличник Н-ского стрелкового полка — Павел Петрович Благодарев. Он не верил тишине, он пробирался едва слышно — от дерева к дереву. Тишина хотела его обмануть, он решил обмануть тишину. Он присутствовал — и в то же время как бы отсутствовал здесь, он слышал биение собственного сердца и, ни на минуту не забывая о притаившемся враге, внимательно осматривал лежавшую впереди окрестность. Небольшой кустарник остановил его внимание. Среди кустов что-то едва заметное, крохотное, нестерпимо-ярко блеснуло на солнце. Это могла быть роса, но это также мог быть и металл. Прячась в душистой траве, Благодарев незаметно прополз еще несколько шагов. Дерево скрывало его от внимательных «вражеских» глаз. Теперь не было сомнений: в кустах притаился «враг», на солнце блестело дуло ручного пулемета.

Младший командир т. Ефимов. Награжден орденом «Знак почета».

Должно быть, «противник» обнаружил правый дозор, который продолжал двигаться по опушке сада. Вдруг зашевелился пулемет, дуло повернулось вправо. Тотчас же прогремела короткая пулеметная очередь.

Надо было немедленно оборвать треск пулемета, спасти дозор, и товарищ Благодарев мгновенно принял решение. Он не был обнаружен — это следовало использовать. Одним движением он сбросил ранец, приготовил гранату и ползком стал пробираться к лощине. Неумолимо, безостановочно, шаг за шагом он подбирался к пулемету. Действовать следовало наверняка, спешить не приходилось, но в то же время, поскольку пулемет все еще продолжал обстреливать дозор, нельзя было и шуметь. Пулемет «противника» все яснее, все рельефнее выступал из кустов. Двадцать шагов отделяли Благодарева от «вражеского» орудия смерти. Теперь можно было действовать. И, рассчитав движение, товарищ Благодарев метко бросил гранату. В своем успехе он не сомневался, им владело холодное спокойствие — спокойствие победителя. И верно: граната «разорвалась» у самого пулемета. Пулемет выбит из строя, умолк.

Отличник боевой и политической подготовки старшина N части т. Семендяев.

…С минуты на минуту должны были появиться танки «противника». Курсанты-артиллеристы школы Н-ской части решили их встретить подобающим образом. На огневую позицию расчет быстро выкатил орудие, тщательно замаскировал его. Зеленые сосны скрывали курсантов и орудие. Андрей Яншин занял место первого номера. Наблюдатель все еще молчал, и товарищ Яншин еще раз внимательно осмотрел панораму, подъемный и поворотный механизмы. Итак, он был готов к стрельбе.

И вот показался танк. Грохоча и переваливаясь, он шел с правой стороны, этот броневой гигант «противника». Товарищ Яншин обнаружил его в тот самый момент, когда крикнул наблюдатель. Обнаружил и приготовился к бою.

Через секунду последовала отрывистая команда.

— По танку. Бронебойным… Огонь!

Выстрел оглушил окрестность. Черный фонтан земли ударил в небо.

Недолет.

— Наводить в башню. Огонь!

Слегка повернуть маховик подъемного механизма и навести орудие в середину танка было делом доли секунды. Прогремело два выстрела. Танк был сбит.

«Противник», однако, был достаточно силен. Свои орудия смерти он посылал с необычайной настойчивостью. Он рассчитывал, что упоенный победой артиллерист не сумеет так быстро сосредоточиться и, конечно ошибся. Товарищу Яншину понадобились четыре секунды — только четыре секунды, — чтобы быстро и четко работая при прицельных приспособлениях, поймать в перекрестке панорамы выскочивший из-за бугра второй танк и тремя выстрелами сбить его.

Третий танк появился вслед за вторым. Теперь он шел прямо на орудие — последний танк «противника». С присущим ему хладнокровием, курсант-отличник Яншин сделал необходимую поправку на ход цели и надел орудие в лоб танку. Снова выстрелы, снова снаряды с шумом летят в цель — и танк выведен из строя.

В трех танках противника оказалось шесть прямых попаданий. Лейтенант объявил Яншину благодарность за отличную стрельбу. Итого — пятая благодарность: три от командования школы и две от командования части.

…Темной безлунной ночью часовой товарищ Войнов с подчаском товарищем Волошиным стояли в небольшой лощине. Тишина, безветрие, небо покрыто тучами. В такую ночь слух должен помогать зрению: что не увидят глаза — услышат уши.

Тридцать минут, разбив сектора наблюдения, вглядываясь в чернильную темноту и прислушиваясь к каждому шороху, товарищ Войнов и Волошин стояли на своем наблюдательном посту. И как ни старались, «противнику» все же удалось их окружить.

Отныне они были в ловушке, из которой во что бы то ни стало надо было выбраться, и выбраться с честью, с трофеями. Они ни в коем случае не хотели считать свою судьбу решенной. Выход из положения — вот что следовало найти. И товарищ Войнов нашел этот выход. Из окружения превосходящего «противника» можно было выйти, лишь применив хитрую тактику. Этим родом оружия и решил действовать Марк Николаевич Войнов.

— Ползи… за мной, — решительно приказал он своему подчаску, и, к его удивлению, стал приближаться к частям «противника».

Они долго ползли по лощине, один — сознавая свою задачу, другой — слепо подчиняясь ему. Затем они поднялись на гребень.

— Изготовься и делай вид, что ведешь огонь по нашему караулу! — продолжал приказывать Войнов.

Тут же Войнов выстрелил в воздух и тоже изготовился, как бы ведя огонь по караулу.

Выстрел разорвал ночную тишину. Золотые шмели прошили густую темень. Караул ответил беглым огнем. Продолжая недоумевать, товарищ Волошин все время смотрел в сторону «противника». Внезапно он заметил, что с «вражеской» стороны кто-то, низко пригнувшись, бежит к ним. Волошин приложился и хотел уже было сбить бегущего пулей, но Войнов быстро остановил его. Неудачный выстрел мог зачеркнуть весь его замысел.

— Тише… ты! — прошептал он. — Подожди стрелять. Нам не одного «противника» нужно уничтожить — нам нужно уничтожить всех «противников»… Экий ты… быстрый!

Едва он успел произнести эти слова, как неизвестный подбежал к двум бойцам, не говоря ни слова, лег рядом с ними и стал изготавливать пулемет для ведения огня по караулам. Это был ручной пулеметчик «противника». Хитрая тактика товарища Войнова усыпила его бдительность. Он был уверен, что здесь ведут огонь свои и вместе с пулеметом прибежал в ловушку.

Волошин радостно перевел дыхание: только теперь он понял хитрый план Войнова, без лишних слов понял, что ему надлежит делать. Вместе с товарищем Войновым он взял «в плен» опешившего пулеметчика, обезоружил его. Войнов же быстро повернул захваченный у «противника» пулемет и открыл из него огонь по атакующему «противнику».

…Авиаразведка донесла, что «противник» занял хутор Н. и, стремясь выйти к большаку, движется в юго-восточном направлении.

Отделение товарища Чаплыгина, комсомольца и отличника школы Н-ского стрелкового полка, расположилось в обороне на южной опушке рощи «Круглая». Отделенный командир приказал своим бойцам замаскироваться тщательнейшим образом. Тем временем товарищ Чаплыгин изучал местность, составлял план действий. По этому плану ручной пулеметчик Старченко выдвинулся к мосту, что в балке, на большаке. Разумеется, вести огонь Старченко мог лишь по приказу командира.

Десять минут понадобилось пулеметчику, чтобы установить в указанном месте пулемет, замаскировать его, приготовиться к бою.

И вот показалась группа «противника». Как донесла авиаразведка, «противник» продвигался к большаку. Молодые бойцы волновались. Спокойствие товарища Чаплыгина было им не совсем понятно. Почему он не разрешает вести огонь?

«Противник» все больше продвигался вперед. И только когда он приблизился до 300–400 метров, отделенный командир распорядился открыть огонь.

«Противник» залег, затем ползком, короткими перебежками стал продвигаться к пулемету. По приказу Чаплыгина, Старченко непрерывно вел огонь. Он, как было условлено, вел его то короткими очередями, то одиночными выстрелами. Это окончательно сбило с толку «противника». Мог ли он, следя за выстрелами, сомневаться в том, что у моста обороняется все отделение?

Между тем, Чаплыгин приказал отделению снять ранцы и приготовить гранаты. Минута напряженного ожидания. «Противник» поднялся в атаку. И как только он поднялся, товарищ Чаплыгин скомандовал:

— Бегом, в атаку, за мной, марш!

Контратака отделения во фланг атакующему «противнику» была для него совершенно неожиданна, и она- то решила исход боя. Целиком и полностью «противник» был уничтожен и взят в плен.

…Связь, хорошо работающая, великолепно налаженная связь, — кто не знает ее значения в армии? Радист должен обладать огромной волей, отлично владеть техникой, безошибочно определять и тут же, мгновенно, устранять причину разрыва связи.

Всем этим качествам отвечает товарищ Овчаров, комсомолец, курсант-отличник Н-ской части связи.

Командный пункт переходит на новое место — на окраину хутора К. Вместе с командным пунктом движется радиостанция — глаза и уши пункта. «Противник» внимательно следит за радиостанцией и, зная это, товарищ Овчаров выбирает для своей станции самые укромные места.

Вот лощина, поросшая камышом. Место для радиостанции как будто самое подходящее. И товарищ Овчаров быстро начинает здесь устраиваться. Через несколько минут рация хорошо укрыта от наземного и воздушного «противника» и входит в связь.

Тем временем «противник» раскрыл новый командный пункт. Артиллерия, огонь, лавина снарядов! Пункт поспешно переходит на западную окраину хутора Ш. И на новое место, едва успев наладить связь, движется и радиостанция. Не теряя связи — ибо потеря связи в бою равносильна поражению — на ходу передавая и принимая радиограммы, рация движется на новое место.

Вдруг неожиданно прерывается связь…

— 8-СК-1-ПР-8-СК, — как слышно?

Молчание.

Что делать?

Теряться в критический момент — не в характере товарища Овчарова. Один за другим он упрямо шлет в эфир позывные и тут же проверяет исправность аппаратуры.

Молчание. Аппаратура в исправности.

И товарищ Овчаров докладывает начальнику рации:

— В аппарате все в исправности. Надо попробовать на другой волне!

Доложив, он тут же переключается на другую волну:

— 8-СК-1-ПР…

— Слышим хорошо. Ждем передачи!

Предположения товарища Овчарова оправдались. Оказывается, в схеме связи неправильно была указана длина волны. Ни секунды не задерживаясь, Овчаров по коду дает указания:

— Переходите на волну… Дайте настройку!

И связь восстановлена.

Хороший радист должен обладать абсолютным чувством аппарата, подобно тому, как настоящий музыкант должен обладать абсолютным слухом.

Недавно, во время тренировочного занятия, рация неожиданно отказала в работе.

— Нет контакта, перестал работать умформер, — безошибочно определил причину товарищ Овчаров и тотчас же приступил к ее исправлению. Для этого понадобилось ему всею лишь несколько секунд, — полк не может долго оставаться без связи.

Боец N части комсомолец т. Поляков, сдавший на «отлично» зачет по стрельбе из ручного пулемета.

Благодарев, Яншин, Войнов, Чаплыгин, Овчаров… Мы рассказали лишь о пяти незаметных героях. Это микроскопическая часть огромного целого, капля из океана, имя которому — Рабоче-Крестьянская Красная армия. Отличники трудовой жизни, они являются отличниками и военной учебы. Пока что они учатся. Но если враг сунется к нашим рубежам, многомиллионная трудовая армия, десятки миллионов Благодаревых, Яншиных, Войновых, Чаплыгиных, Овчаровых — вся страна выйдет на защиту Родины и обрушится на него неудержимой, всесокрушающей лавиной.

Дм. Стонов

Задушевная беседа.

ТРИ СОЛДАТА

В течение последних двух недель профессор Илья Николаевич Петровский чувствовал постоянное недомогание. Его угнетало то чувство смутной и беспричинной тревоги, которое всегда предвещало сердечный припадок. Сказывался год непрерывной работы, частые разъезды. И все же, получив приглашение на конференцию по изучению богатств Урала, Илья Николаевич тотчас же ответил, что будет непременно.

Но в день открытия конференции, в этот торжественный и волнующий день, когда в большом зале заседаний облисполкома вспыхнули бесчисленные электрические лампы и сотни ученых, инженеров и знатных людей области заняли свои места, Илья Николаевич забыл о своем недомогании, с глубоким волнением вслушивался в слова председателя, который подробно говорил о развитии области после революции, о новых заводах и электростанциях, о могучем взлете прекрасной социалистической жизни. Ничего нового для Ильи Николаевича в этих словах не было, все это он отлично знал из газет и научных журналов, но знакомые и простые слова звучали сегодня торжественно, волновали, трогали.

Двадцать лет. Только сейчас постиг он огромное значение этих двух слов. В течение двадцати лет страна мужественно шагала вперед, сокрушая все преграды, преодолевая неслыханные трудности, и он, Илья Петровский, подобно миллионам других, шагал вместе со всей страной. Двадцать лет он был в походе, каждый день был полон до краев, каждый час был отдан труду, мечтам, движению вперед… Во всяком случае — так ему казалось сейчас, в ярко освещенном зале… Все эти двадцать лет, — так казалось ему, — не было такой свободной минуты, чтобы можно было забыть о сегодняшнем дне и хорошенько оглядеть пройденный путь. Но сегодня можно это сделать, и даже необходимо…

Двадцать лет тому назад он был простым рабочим парнем, на котором была надета истертая солдатская шинель. В четырнадцатом году его забрали с завода, — и дед его, и отец работали на Чусовском заводе, — и отвезли его в Пермь. Ему дали в руки винтовку и отправили на западный фронт. Полуграмотный парень, никогда не видавший большого города, он попал в яростный водоворот войны. Он совершал переходы, наступал и отступал, привык спать на голой земле и сроднился с винтовкой. Был ранен, тонул в болотах, переплывал осенние реки. В шестнадцатом году попал в отряд самокатчиков. Гигантское напряжение трех лет войны укладывалось в короткий рассказ о жизни рядового солдата. Сейчас, когда его отделяло от того времени двадцать лет, война казалась глухой и темной стеной, забрызганной кровью.

Но вот — революция. Кровавая стена дала первую трещину. Илья Петровский, которому на фронте удалось изучить грамоту и многое другое, пошел за большевиками. Его выбрали в батальонный комитет и послали в Питер. Здесь он осознал себя новым человеком, словно заново рожденным. Он выступал на митингах, выполнял партийные поручения. В сентябре он заявил, что его тянет домой, на Урал, я его партия откомандировала его на Урал. Когда он сидел в теплушке поезда, который полз через Вологду — Вятку к далекой Перми, ему и в голову не могло придти, что через четыре года он будет учиться на рабфаке, а потом в университете…

Член ЦИК СССР орденоносец лейтенант т. Щербак.

— Илья Николаевич, вас просят пройти в президиум.

Когда Илья Николаевич прошел в комнату за кулисами, там сидел за столом высокий седеющий человек в военном. Он бегло взглянул на Илью Николаевича и опять обратился к бумаге, испещренной записями. Очевидно, он тоже готовился к выступлению. К Илье Николаевичу подошел один из членов президиума облисполкома и о чем-то заговорил. Илья Николаевич тщетно старался понять, чего от него хотят.

— Да, да, конечно, — бормотал он, — я понимаю…

— Слово имеет комдив товарищ Лавров, — прозвучал со сцены голос председателя.

Военный спокойно встал, собрал листки и пошел на сцену. Илья Николаевич последовал за ним. Что-то влекло его к этому массивному, стройному, уверенному в себе человеку.

— Вы знакомы с товарищем Лавровым? — спрашивал его член президиума. — Ведь он же наш, уральский. Мы специально вызвали его к двадцатилетию… Замечательный командир.

Речь командира — короткая, страстная, зажигающая — прозвучала как отголосок давних боев. Когда он кончил, конференция, стоя, приветствовала его — одного из рядовых участников Октябрьской схватки. Илья Николаевич почувствовал, что после этой речи его собственное выступление будет скучным и растянутым… Если бы можно было отказаться… Но отказаться нельзя было.

— Слово получает…

Он привык выступать перед разными аудиториями, умел запросто беседовать со студентами, красноармейцами, на рабочих собраниях. Всегда говорил гладко, не волнуясь. Но сегодня он не знал, с чего начать. Он не мог сосредоточиться на лежавших перед ним записях. От ярко- освещенного зала, от напряженных лиц шла на него горячая, могучая волна…

— Товарищи, — сказал он, — я хочу рассказать вам… Я хочу припомнить… — И вдруг волна подхватила его и понесла, он стал говорить о том, что было ему так дорого — о пути, пройденном страной, о ее победах, о силах народа, пробужденных революцией.

Награжденные орденами «Красного знамени» и «Краской звезды» младшие командиры т.т. Михейкин, Ромадин и Паршин.

Заседание кончилось поздно, и только в первом часу ночи Илья Николаевич попал в гостиницу. Простившись с товарищами, он прошел к себе. Но он был слишком взволнован, чтоб уснуть. Отдышавшись немного, он пошел в ресторан и заказал кофе. Потом вышел на балкон и стал у перил, глядя на ночные улицы.

— Любуетесь, товарищ профессор? — услыхал он за собой знакомый голос. — Да, город стал неузнаваем. Когда я был здесь в семнадцатом году, на месте всех этих прекрасных зданий были какие-то обшарпанные домишки.

Комдив Лавров забарабанил пальцами по перилам.

— А на месте этой гостиницы был просто пустырь…

— Я тоже был здесь в семнадцатом году, — отозвался Илья Николаевич, — и очень хорошо помню эту улицу… и пустырь…

Они помолчали, как бы не желая мешать воспоминаниям. Внизу, по освещенной, залитой асфальтом улице шелестели автомобили. С песней прошла группа молодежи. «Должно быть, с комсомольского собрания или из театра» — подумал Илья Николаевич.

— На месте гостиницы был пустырь, вернее — развалины сгоревшего дома, окруженные пустырем, — сказал комдив. — А вон там, напротив — женская гимназия.

— Да. И в гимназии помещались казаки.

— Значит, вы знаете историю с казаками?

— Конечно.

— Занятная история. — Комдив закурил. — Не курите?

— Нет. Курил, да пришлось бросать. Доктора совсем терроризуют меня… В женской гимназии стоял отряд уральских казаков, которых вызвал сюда комиссар Временного правительства для подавления рабочих.

— Кажется, их было много? — спросил комдив.

— Потом оказалось, что их было всего сотня, но шума они наделали на весь город… Ревком решил во что бы то ни стало вывести их из города без столкновения. И выполнить эту неприятную работу поручили мне.

— Вам одному?

— Понимаете, мы не могли пойти на вооруженное столкновение, это могло быть опасным. В городе пряталось много офицерской сволочи. Ревком откомандировал меня и еще двух товарищей солдат. Втроем мы пообедали в столовке и пошли в гимназию, но часовой нас не пропустил.

— Любопытно.

— Помню, мы устроили совещание на этом самом пустыре, где теперь выстроена гостиница и где мы с вами стоим сейчас на балконе. Я совсем не знал товарищей, которых ревком дал мне в помощь. Дело было вечером… Мы посовещались и решили, что должны в тот же день проникнуть в гимназию, потому что со дня на день ожидалось выступление офицерья.

— Да, офицеров тут было до черта, монархистов всяких…

— Но как проникнуть?

Мы были твердо уверены, что если только проберемся в дом, если только прорвемся к казакам, то дело в шляпе. У нас были сведения, что среди казаков много недовольных, многие домой хотели поскорей… да и агитация большевистская к ним проникла…

— Что с вами, Илья Николаевич? — заботливо спросил комдив, заметив вдруг, как побледнел профессор. — Плохо себя чувствуете?

— Сердце пошаливает, вы не беспокойтесь, — виновато улыбнулся Илья Николаевич. — Ничего, сейчас пройдет… И вот, стоим мы на пустыре, кругом никого, сумерки уже, сырость осенняя… Стоим, и всякие мысли лезут в голову. Стыдно в ревком идти, а что поделаешь. И вдруг придумали.

— Кто?

— Третий мой товарищ, худенький такой, щуплый, из местных рабочих… Кажется, слесарь… не помню уже… Звали его, кажется, Ваня, а, впрочем, не помню… Так вот, он и предлагает: идти напролом, на часового, значит…

— Ах, вот как.

— Ну, да… Были мы юнцы, горячие головы. Конечно, часовой будет стрелять. Ну, одного уложит, остальные прорвутся. Даже если двух ранит, третий пройдет… И решили мы пойти без оружия, потому что, если при нас найдут оружие, то все дело пропадет. Вы понимаете? На психологию били.

— Понимаю. И что же, пошли?

— Спрятали мы на пустыре оружие и пошли — через улицу, напрямик. Часовой кричит: «Назад!» А мы идем. Ну, словом, он винтовку наперевес, а мы идем. Выстрелил, а мы идем. Шум поднялся, казаки из окон смотрят, а мы идем… Весь палисадник пройти надо было, шагов сорок — пятьдесят… Вдруг чувствую — ожгло меня что-то, будто кто-то толкнул в грудь.

— Ранило?

— Ранило, в грудь навылет. Упал я, и что дальше было, не помню. Очнулся в госпитале. Потом уж я узнал, что Ваню часовой штыком пырнул в ногу, а третий наш товарищ все-таки прошел. Что он там говорил, — не знаю, но казаки устроили митинг и проголосовали за большевиков… Это я потом узнал… когда вышел из госпиталя… И больше я никогда не встречал ни Ваню, ни другого… и даже не знаю, кто такие…

— Вам надо присесть, товарищ профессор, — тревожно сказал комдив, поддерживая своего собеседника. — На вас лица нет.

— Да, пожалуйста, — Илья Николаевич почувствовал, что падает. — Сердце… пошаливает… Помогите мне дойти, пожалуйста…

Он пришел в себя в номере гостиницы, на диване.

Илья Николаевич открыл глаза. Перед ним стоял маленький лысый человек и, щурясь, вытирал руки полотенцем.

— Спасибо, доктор, — сказал ему Илья Николаевич.

— Лежите спокойно, ничего особенного. Лучше всего, — усните. А мы с товарищем комдивом уйдем, время позднее. Завтра навещу вас. На всякий случай — вот мой телефон.

Илья Николаевич слыхал, как они делали что-то у стола, как ушли, Илья Николаевич чувствовал, что засыпает, а перед глазами плыла сумеречная улица, длинный палисадник, крыльцо женской гимназии…

Проснулся он рано.

На столе лежало адресованное ему письмо. «Когда прибыло?» — подумал он и машинально разорвал конверт. Оттуда выпал небольшой листок.

«Дорогой Илья Николаевич, — прочитал он, — двадцать лет тому назад мы тоже были вместе. Мы стояли на пустыре и обдумывали, как проникнуть в здание женской гимназии. За эти двадцать лет мы многое обдумали и проникли гораздо дальше. Завтра увидимся, поговорим. Берегите свое сердце.

Комдив Сергей Лавров.

Доктор Иван Сергиевский.

Р. S. Я сразу узнал вас, но все ждал, что и вы меня также узнаете. С. Л.»

Илья Николаевич сложил листок, потом снова развернул его. Да, теперь и ему ясно, что комдив очень похож на того солдата… Но доктор Сергиевский — Ваня? Он не успел даже разглядеть его хорошенько.

Илья Николаевич сел за стол и быстро написал коротенькое письмо. Он просил доктора Сергиевского обязательно приехать к обеду..

— И непременно, — писал он, — прихватите товарища Лаврова. Мы пообедаем втроем, как двадцать лет тому назад.

С. Левман

Красная Армия готовится к выборам в Верховный Совет СССР. Занятие кружка по изучению Избирательного закона.

КРАСНОАРМЕЙСКОЕ ТВОРЧЕСТВО

После отбоя

Спал я с книжкой под подушкой, Видеть сон мне довелось — Еще днем стихами Пушкин Мне навеял много грез. Снилось: Пушкин Александр Навестить бойцов пришел. Улыбнулся благодарно: — Как живете? — Хорошо! Он пришел в разгар учебы: — Как наука? — Впрок идет! Закаляемся мы, чтобы Защищать страну, народ. Мы прошлися с ним по дому, Видя радость, слыша смех. Я поэту, как родному, Рассказал о нас о всех,— Что в кругу красноармейцев Он — желанный, дорогой — Зажигает наше сердце Каждой пламенной строкой. — Любим вас мы все сердечно. То признанье от души! Он ответил: — Безупречно, Вы, ребята, хороши. Похвалил он нас за службу. Я был тронут. Что скрывать? Обещал с поэтом дружбы Никогда не прерывать. Ант. Нечаев (Красноармеец Ленинградского военного округа)

На стрельбище

Пулемет дрожат от напряженья, Веер пуль и невидим и густ. Ловит мушка дальние мишени, Без усилий подается спуск. Или глаз устал от напряженья. Или порох вдруг пахнул дымком — Показались дальние мишени Яростно поднявшимся врагом. Он идет Все ближе, ближе, ближе. Солнце пробегает по штыкам. Пулемет мой хладнокровно нижет Струями по выросшим врагам. Пулемет замолк… И все понятно. Все на месте В ярком блеске дня. С выдержкой И со стрельбой отличной Поздравляет командир меня. Б. Макушенко (Казак 10-й Терско-Ставропольской дивизии)

Краснофлотская плясовая

Эх, топни нога! В кобуре — наган. На линкоре— бронь. Веселей, гармонь. Гармонь мол, Голосистая. У колхоза рожь— Колосистая. Эх, яблочко, Поплясать люблю. Каблуком о пол Хорошо дроблю, Лента вилась— Не завилась, Лента вьется На ветру. Воевать сестра Училась, Я стрелять Учил сестру. Говорит волна: «Началась война». Мы в ответ волне: «Быть врагу на дне». Эх, яблочко, Переспелое. Моряки свое Дело сделают. Эх, яблочко, Да колхозное! Стал Балтийский флот Силой грозною. В. Кащеев (Артиллерийская школа. Краснознаменный Балтийский флот)

У КОСТРА

Новая охапка сушняка, брошенная в костер, вспыхнула ярким пламенем, освещая загорелые лица бойцов. Тишину крадущейся ночи нарушал бурливый шум горной речушки, катившей свои мутные воды через острые выступы камней и завалы бурелома. Недалеко от костра иногда слышен был беспокойный топот лошадей, встревоженных запахом таежного зверя.

— Должно быть, опять волки? — ни к кому не обращаясь, сказал красноармеец.

— Может, и волки, — согласился седой проводник.

Это был местный житель Никита Матвеевич, старик лет семидесяти, а может быть, и восьмидесяти, страстный охотник, которого хорошо знали во всех окрестных становищах и зимовках. Несмотря на свой возраст, он сохранил редкую бодрость, легко делая переходы в тридцать и даже сорок километров.

— Эх, быть бы в его возрасте таким, как он! От лошади отказался — пешком идет, — говорили с уважением и некоторой завистью бойцы, глядя на немного сгорбленную, но подвижную фигуру Никиты Матвеевича, на его неторопливую, но быструю походку.

Сегодня был особенно трудный переход: тучи слепней и оводов не давали покоя, бурные речки и бурелом преграждали путь, крутые подъемы и спуски по острым камням измотали людей и животных. В сумерках в лощине у ручья раскинули бивуак. У каждого нашлось дело — кто готовил ужин или чай, кто чинил обувь, кто пробовал свои архитектурные способности, сооружая шалаш из коры, а Коля Волжанин, страстный рыболов, бродил около ручья, силясь уловить в воде отблески серебристой чешуи горбуши.

Проводник сидел на корточках, спиной прислонившись к дереву, и дымил самодельной трубкой, порой бросая из-под нависших белых бровей пытливые взгляды на красноармейцев.

— Что так смотришь, Никита Матвеевич? — обратился к нему один из бойцов, поймав на себе его взгляд.

— Смотрю вот я и диву даюсь. Не жизнь у вас, а прямо малина.

В тени послышался смех.

— Да уж, хороша малина, — отозвался кто-то, вспоминая трудности дневного перехода.

— А скажешь, не малина? Эх, мил человек, не служил ты раньше, вот и не знаешь, как солдат жил.

Старик сделал большую затяжку из трубки и продолжал:

Старик сделал большую затяжку из трубки и продолжал…

— В памяти у меня офицер один. Такой здоровый, да жирный был, что народ диву давался. Жил он у нас в деревне, в отдельном доме. Ох, и издевался он, толстобрюхий, над солдатами. Бывало, поедет на лошади в тайгу, остановится около крутой сопки и приказывает солдатам нести его на сопку на руках. А чуть что не по его — сейчас начинает морду бить. Прикажет наложить в мешки камней, и — неси в деревню. Целую гору за лето натаскали. А вы что? Ежели кто получит царапину — командир сам перевязку делает, а сегодня вот тот, — проводник мотнул бородой на одного из бойцов, — ногу, что ли, потер, так командир взял у него винтовку и мешок, да сам и понес. Разве раньше это было? Мне-то, постороннему человеку, виднее. Вы за своим командиром, что за матерью хорошей живете.

Бойцы молчали.

— А что, отец, давно по тайге-то ходишь? — нарушил молчание один из бойцов.

— По тайге-то? Без малого полста лет, как из солдат пришел.

— Поди страшно, зверей много всяких.

— Зверья-то много. Только зверя, мил человек, не бойся. А вот раньше, действительно, страшно было. Не зверя, а человека люди боялись. Человек в тайге хуже зверя был.

Никита Матвеевич задумчиво посмотрел на костер, глубоко вздохнул и начал:

— В те времена партизанил я. Семеновцы тут у нас ходили. Те, которые против них были, в тайге хоронились. А белобандиты выследят, нападут на стан, кого перебьют, кто убежит, а малых детей, — ходить кои не умели — проколют штыками и на таком вот костре жарят… живых-то… Помню, пришли к нам в деревню, поймали нашего вожака на улице, тут-же пристрелили и бросили. Поутру бабы подобрали — жив еще был, сволокли в подполье и там лечили тайком. Узнали, сволочи. Пришли, полезли под пол, выволокли, прикладами забили.

Старик остановился, затянулся и продолжал:

— А его брата больного с постели стащили. Выволокли на улицу, привязали к телеге и поехали в кабак. Всего в куски разорвали. Всю семью изничтожили. Бабу молодую, сноху, за водкой послали, а сами ей пуль десять в спину-то. Так и легла на дороге. Ребятишки, одному пять, а другому шесть годков, бегут к ней и кричат: «Мама, ма-ма!» А офицер выскочил с наганом, кричит: «Бей их, вырастут, тоже по сопкам бегать будут». Меньшего тут же застрелили и собакам бросили, а большему набили в рот соли с опилками…

За палаткой послышался треск сучьев, кто-то шел к костру. Команда насторожилась, щелкнули затворы винтовок, глаза сверлили окружающую тьму. На мгновенье наступила тишина, потом вдруг снова затрещали сучья, что-то хрюкнуло и, ломая на пути сухие ветки, помчалось в тайгу.

— Кабан! — весело проговорил проводник, — надо было выстрелить.

— Все равно, не попал бы.

— Кто знает? Я углядел, где он остановился, да он учуял и побежал.

— Настоящие охотники всегда на рев стреляют, — заметил один из красноармейцев-сверхсрочников, проводивший третье лето в тайге.

— Я знал охотника, — заговорил вышедший из палатки боец, — у него вечно руки тряслись: чай пьет — все блюдце расплещет, а утку увидит — с лету бьет без промаха.

Начались охотничьи рассказы. Красноармейцы, обжигаясь, схлебывали горячий чай.

— Ты, Никита Матвеевич, доскажи, что сделали с тем парнишкой- то, — вставил один из бойцов, когда немного улеглись охотничьи страсти.

— С парнишкой-то? Так набили ему в рот соли, — парень задыхаться стал. А семеновцы сидят тут же пьяные и хохочут. Они хотели его ногами живого растоптать, да бабы улучили момент. Когда они разодрались — утащили. Сейчас живет.

— Эх, гады, чего делали. Сколько народу погубили!

— Много народу, сынок, загубили. Сила у них была. Одних только японцев говорят, семьдесят тысяч было. А все-таки мы их одолели! — бодро сказал старик. — И если надо будет, я еще пойду с винтовкой. Глаз-то хорошо видит, вот только… ноги маленько сдавать стали. Сожжены они у меня.

— Как же это сожжены?

— Все они. Поймали меня, накалили железину и поставили меня на каленую-то. До костей все сгорело.

Старик замолчал. Бойцы задумчиво смотрели на костер. Перед их глазами вставали страшные картины: крови, пыток, огня, стоны замученных и плач детей.

Тяжелое молчание прервал Никита Матвеевич.

— Начальник, хочу я тебя вот о чем спросить. Правда, ли, что на заводах, как пройдет пять минут, так трактор выходит?

— Правда, Никита Матвеевич. И это чудом у нас теперь не считают. Было время, когда делали в день по два трактора да по одному автомобилю, а сейчас каждый завод сотнями в день считает. Многому научились. Не только тракторы, — дирижабли сами строим.

И командир рассказал о том, как люди его родины подчинили себе силы природы, как ученые открыли неисчерпаемые богатства в недрах земли, как стахановцы творят чудеса, как создаются величайшие каналы, новые города, заводы и удивительные машины.

Старик внимательно слушал, попыхивая трубкой. Когда командир кончил рассказывать, Никита Матвеевич несколько минут смотрел на тлеющие угли костра, потом как бы про себя начал:

— Да-а, народ бежит вперед шибко. Вон ведь у нас в колхозе до чего додумались. «Отрезаны мы», — говорят, — «как есть от мира, заболеешь— умирай. Врач на колесах к нам не доберется, а самолет — он может. Нужен он нам, вот как нужен!» Так и порешили — самолет купить.

— А кто же летать будет? Содержать летчика колхозу дорого встанет, — сказал командир.

Никита Матвеевич хитро щуря глаза, прячет улыбку в свои большие, немного с подпалиной, усы.

— Это дело мы тоже порешили. Парень наш, колхозник, сейчас в Спасске летать учится. Через год будет летчиком.

Костер начал потухать. Увлеченные рассказами, все забыли про него. Было далеко за полночь, когда маленький лагерь уснул. И уже сквозь сон командир уловил, как Никита Матвеевич, укладываясь у костра, в третий раз про себя повторял:

— А в весну непременно поеду в Москву!

Светало. Багровая полоса ширилась на востоке.

Б. Буров и В. Ребовский

Рис. В. Высоцкого

Качают отличника — водителя.

ПЛАВКА

Я иду заводом к дорогим мартенам, Где кипит и льется огневой металл, И блестит на солнце кружевная пена, — Я такую пену за кормой видал. Мощная сирена оглашает воздух, По рольгангам слитки мчатся под пилу, И кружатся звезды, золотые звезды, Остывая каплей стали на полу. Наверху подручный снова встал у летки, Будто льется солнце, и смотреть нельзя… У прокатных станов тонкий звон лебедки, У прокатных станов старые друзья. Мне они сказали: «Нам сейчас недаром Плавки лучшей стали на печах нужны, Строят инженеры, строят сталевары У печей и станов мощный флот страны». Я ушел из цеха… Утренней зарницей Огневая плавка вспыхнула вдали. …Далеко, в Кронштадте, на морской границе Якоря подняли наши корабли. Знаю: сталевары честно сдержат слово, Не однажды звезды улыбнутся им, Чтобы в час расплаты, выйдя в бой суровый, Флот Страны советов был непобедим. Николай Флеров, младший командир Краснознаменного Балтийского флота

НАВОДЧИК

Пассажирский пароход «Урицкий» медленно отвалил от пристани. Полковник Кручинин с минуту постоял на палубе, любуясь причудливым отражением огней в темно-свинцовой реке, и вошел в каюту, залитую мягким голубоватым светом. На одной из кушеток, находившихся в каюте, спал мужчина, уткнув лицо в подушку. Кручинин тихонько опустил на окно штору, достал из портфеля книгу и сел к столу. Внимание его привлекла раскрытая на столе тетрадь, страницы которой были исписаны крупным размашистым почерком. Знакомый термин заголовка подстрекнул любопытство Кручинина, и он, отложив книгу в сторону, не задумываясь, начал читать чужие записи.

Вот что было написано там:

«Август 1920 года. Батальон красных, изнуренный боями, отходил через Пинские болота на соединение с полком, героически сдерживая наседающую конницу противника. Скудный запас экономно расстреливаемых патронов подошел к концу. Командир батальона Нестеров, старый фронтовик, с горечью думал, что без патронов батальону неминуемо грозит гибель. Надо было искать выход.

Вызвав к себе командиров рот, Нестеров спросил:

— Патронов нет?

— Нет, — угрюмо ответили командиры.

— Какой вы предлагаете выход?

— Умирать будем.

— Красиво, но это не выход из положения. Умереть каждый из нас сумеет. Надо спасти батальон.

— С голыми кулаками, среди болот…

— Хотите сказать — невозможно? — нетерпеливо перебил Нестеров.

— Да.

— Подобные соображения вы можете оставить при себе. Надо вывести батальон.

— Нужно надежное прикрытие, товарищ комбат. Прикрытие без патронов… Куда оно?..

— Вы правы, но… — Нестеров с минуту подумал и спокойно заявил:

— Прикрытием останется пушка. У ней есть снаряды.

— А если она не сдержит против, ника?

Нестеров резко ответил:

— Тогда… продайте себя как можно дороже…»

Дальше несколько строк оказались вычеркнутыми. Очевидно, автор хотел переделать их.

«…Вместе с батальоном отступала артиллерия в составе… единственной 76-мм пушки. Орудием командовал командир взвода Южанин. Утром, во время переправы через реку, пуля раздробила ему колено, и теперь он, поддерживаемый бойцами, с трудом сидел на передке орудия. Наспех перевязанная рана причиняла Южанину мучительную боль.

Нестеров знал о ранении Южанина, но почему-то думал, что ранение легкое. Теперь же, взглянув на измученное, обескровленное лицо командира взвода, Нестеров заколебался в принятом решении. Ему жаль было обрекать на верную смерть полуживого человека.

Южанин сам вывел Нестерова из затруднения.

— У вас приказание, тов. комбат? — спросил он.

— Да… я хотел бы знать, сколько осталось снарядов?

— Восемь шрапнелей, тов. комбат.

— Маловато. Дело, Южанин, такое, что необходимо задержать противника, пока батальон проходит болота. Патронов нет…

— Сколько времени потребуется на этот марш?

— Не меньше двух часов.

— Где прикажете развернуть орудие?

Эта безупречная готовность к самопожертвованию тронула Нестерова. Он торопливо схватил Южанина за руку и ласково посмотрел в глаза.

— Южанин, ты плохо чувствуешь себя. Может, заменить кем-нибудь?

— Время дорого, товарищ комбат. Укажите место для развертывания. Орудием командовать буду я, — холодно сказал Южанин.

Нестеров по опыту знал, что убеждать Южанина бесполезно, да и заменить ого все равно некем.

— Ладно, развертывайся здесь. Место хорошее…

Нестерову вдруг захотелось ободрить, порадовать чем-нибудь приятным этого человека, с которым он, может быть, больше но увидится. Он порылся и карманах, достал бережно завернутый в бумажку окурок, зажег ого и, подавая Южанину, тепло улыбнулся:

— На, кури…

Нестеров еще хотел что-то сказать, но до крови закусил губу, отвернулся и побежал в голову колонны.

Не теряя ни минуты, Южанин отдал распоряжение снять орудие с передка и укрепить его посредине дороги.

Заряжающий Капустин, неутомимый балагур и песенник, вынул из передка шрапнели, любовно обтер их рукавом своей дырявой шинели и аккуратно сложил около орудия.

— Эх, родненькие! Мало вас осталось. Работенка вам предвидится большая! — вздохнул Капустин. — Митя, не найдешь ли на затяжечку? Понимаешь, как снаряды из передка — так и курить хочется. Дурацкая привычка.

Семнадцатилетний наводчик Митя, паренек с доверчивыми голубыми глазами, неуверенно достал из кармана несколько щепоток мусора, рассыпал ого на ладони, тщательно исследовал и огорченно покачал головой:

— Ни крупинки.

— Жаль. Ну что-ж, злое буду! — Капустин помолчал и мечтательно высказался. — Разгромим белополяков, кончим воевать, примемся за хозяйство, оживет страна — тогда уж покурим! Эх, и покурим!..

— По местам! — скомандовал Южанин.

На повороте шоссе показался взвод конницы противника.

— К бою!.. Трубка на картечь!.. Капустин лихо заломил фуражку, схватил снаряд и, заряжая орудие, крикнул:

— За мировую революцию! Картечью!

С полукилометровой дистанции противник перешел в широкий галоп. Впереди, на крупном вороном коне скакал офицер, поблескивая обнаженной саблей.

— Вот гады! Рубать собираются! — пробормотал Капустин.

— Митя, покажи им почем сотня гребешков!

Южанин выжидательно следил за быстро сокращающейся дистанцией. Оставалось не больше 200 метров. Поднятая над головой рука Южанина резко опустилась:

— Огонь!

Воздух упруго разорвался. Картечь со свистом полетела навстречу всадникам.

Картечь со свистом полетела навстречу всадникам… Получилась свалка…

Передние ряды лошадей, подкошенные свинцом, упали на колени, заграждая дорогу. Задние стремительно наскочили на передних. Получилась свалка. Лошадь офицера взвилась и дико рванулась к орудию. Выбитого из седла офицера, застрявшего ногой в стремени, потащил ошалелый конь. Окровавленная голова офицера высоко подпрыгивала в такт скачущей лошади и билась о твердый грунт шоссе.

— За Республику Советов!..

Картечь второго выстрела окончательно срезала противника. Лишь несколько уцелевших всадников бросились в бегство.

Капустин вскочил на лафет, сорвал с головы фуражку и, размахивая ею, запальчиво крикнул:

— А ну, гады, кто следующий!

Южанин улыбнулся:

— Успокойтесь, тов. Капустин. Противник возобновит атаку.

— Милости просим! На угощение скупиться не будем, товарищ командир. У нас Митя большой хлебосол.

Южанин не ошибся. Не прошло и десяти минут, как на повороте шоссе вновь показалась кавалерия, На этот раз ее было не меньше эскадрона.

— Капустин, вы приглашали гостей, — принимайте, — пошутил Южанин. — К бою!..

— Есть, товарищ командир, — поспешно ответил Капустин, бросаясь к снарядам. — За товарища Ленина! Митя, помни за кого стреляешь, приложи старание!

Отряд противника на ходу сделал перестроение. Он разбился на три группы: одна из них, строем по два, пошла левой стороной дороги; вторая, тем же строем — правой стороной, и третья группа, уступом, заняла середину шоссе.

— Хитрят гады!

— Посмотрим, что из этого выйдет, — спокойно отозвался Митя, наводя орудие в правую группу, которая заметно увеличила аллюр.

— Первый выстрел по моей команде, дальше — самостоятельно! — коротко приказал Южанин. — Больше спокойствия, товарищи!

Правая группа карьером пронеслась через трупы разбитого взвода. Южанин властно махнул рукой.

— Огонь!

Но выстрела не последовало. Судорожно зажав в руке спусковой шнур, Митя впился глазами в сверкающие сабли и казался загипнотизированным.

Лицо его было неподвижно, только плотнее сжались губы, да на бледных висках учащенно вздрагивали синие жилки.

— Огонь! — повторил Южанин.

Но Митя не стрелял. Выдержка бойцов сменилась тревогой.

— Митя, стреляй! — отчаянно крикнул Капустин. — Изрубят гады, стреляй! — И, неожиданно подскочив к Мите, яростно схватил его за руку со спусковым шнуром. Резким толчком в грудь Митя отбросил Капустина.

— Не мешай!

С поднятыми саблями противник ураганом летел на орудие, готовый раздавить горсточку людей, медливших с выстрелом. Дистанция быстро сокращалась. Какие-нибудь несколько секунд решали судьбу орудийного расчета.

Дистанция быстро сокращалась. Какие-нибудь насколько секунд решали судьбу орудийного расчета.

Но вдруг грянул выстрел. Он вывел людей из оцепенения, вернул жизненную энергию, пробудил к действию.

— За коммунизм во всем мире! — зазвенел голос Капустина.

Орудие мгновенно повернулось навстречу левой группе. Прогремел второй выстрел.

— За коммунистическую партию!..

За Красную армию!..

С лихорадочной быстротой, в упор, орудие выплевывало сотни раскаленных свинцовых шариков. Расчеты Мити были верны.

В рядах противника произошло замешательство. Сраженные картечью лошади кувырком летели через головы, подминая под себя седоков. Вместо стройных, грозных рядов образовалось живое кровавое месиво.

Воздух наполнился громким, стонущим ржанием искалеченных лошадей и дикими воплями людей, задыхающихся под тяжестью потных, окровавленных конских туш. Одна из раненых лошадей вместе с седоком проскочила к самому орудию, поднялась на дыбы, волчком повернулась вокруг своей оси и рухнула на спину, скрывая под собой седока. Часть лошадей с убитыми, но оставшимися в седле всадниками бешено пронеслась мимо орудия и через минуту скрылась в направлении отступающего батальона. Обе группы, правая и левая, почти полностью были уничтожены. Третья группа наскочила на образовавшуюся из людей и лошадей преграду, завязла в ней и беспорядочно закружилась на месте, топча раненых и убитых.

— Еще за товарища Ленина! — возбужденно выкрикивал Капустин- Митя, бей гадов!

Меткая картечь скосила третью группу. И только маленькая кучка всадников, оставшаяся от эскадрона, саблями заставив повиноваться одурелых лошадей, в паническом страхе поскакала обратно. Ее не преследовали. У орудия остался один снаряд.

— Митя, родной мой, — радостно бросился к нему на шею Капустин, — как ты их расчехвостил, гадов! А ведь я думал — подведешь.

Отирая пот с побледневшего лица, Митя устало опустился на лафет. Губы его дрожали. На глазах появились слезы. Только теперь можно было понять, чего стоили Мите эти страшные минуты.

Южанин, поддерживаемый бойцами, слез с передка, обнял Митю и расцеловал.

— Спасибо, Митюша. Ты сделал все, что должен был сделать коммунар.

Бойцы наперебой душили Митю в своих объятиях, называли его самыми нежными именами. Капустин, больше всех испытывая прилив величайшей заботы и деятельной любви к Мите, с упреком набросился на товарищей:

— Расчирикались! Митя, может, курить хочет!

Торопливо вывернув карманы, бойцы с особенным усердием принялись извлекать из мусора драгоценные крупинки, осторожно складывая их на ладони Капустина. Капустин бережно свернул скудную папироску, зажег ее и подал Мите.

— На, Митя, кури, дружок! Из чистой махорки состряпана!

И пока Митя курил, бойцы, счастливо улыбаясь, ласково смотрели в его голубые глаза и никто не попросил „разочек затянуться“.

В течение двух часов артиллеристы тревожно ожидали новой атаки, которая была бы роковой для них, но противник не показывался. Южанин скомандовал отбой…»

…Дочитав страницу, Кручинин откинулся на спинку кушетки и закрыл глаза. Перед его мысленным взором оживали картины прошлого…

Мирно спящий сосед внезапно закашлялся и, не просыпаясь, повернулся на бок.

Кручинин взглянул на соседа. В суровых складках еще молодого лица показалось что-то знакомое. «Где я видел его? — мучительно думал Кручинин, напрягая память, — неужели это он… Ну конечно, Южанин! Так вот где встретились!..»

Кручинин долго смотрел на Южанина, с которым вместе был пройден длинный тяжелый путь, потом перевернул страничку тетради и прочел еще несколько строк:

«Часам к шести вечера орудие благополучно догнало свой батальон. Надо было видеть радость Нестерова. Этот суровый командир заплакал, обнимая Южанина и его бойцов.

В тот же вечер Южанин в бессознательном состоянии был отправлен в дивизионный лазарет и больше к своему орудию не возвращался.

Что стало с милым, скромным героем Митей? Где он теперь? Разделяет ли он с нами радость счастливой жизни, за которую так храбро дрался, или беззаветно сложил он свою юную голову, не увидев торжества побеждающего социализма?»

Кручинин взял карандаш, улыбнулся и написал:

«Да, Митя разделяет чудесную радость многомиллионного народа нашей прекрасной родины. Под знаменем великого Сталина, с высоко поднятой головой, он вместе со всеми победно шагает к социализму.

После окончания войны Митя горячо взялся за учебу и ныне командует одним из артиллерийских полков Красной армии. Он часто вспоминает своего бывшего славного командира Южанина. Полковник Дмитрий Кручинин».

С. Потемкин, старший лейтенант

Рис. В. Высоцкого

ПЕСНЯ ДРУГА

В весенний теплый вечер Под тихий ветра лёт Мой молодой товарищ О родине поет. Поет о том, что радость, Как море глубока, Что вольно сердцу биться В груди большевика; Что в молодости славной — Отвага и любовь; Что в дебрях, в сопках, в тундре Идет с природой бой. Поет о дне призыва, Стремлением горя, О дне, который будет В начале октября. Страна в шинель оденет, Посадит в самолет И охранять границы В далекий край пошлет. Пошлет страна родная Его на рубежи, Чтоб с высоты орлиной Беречь большую жизнь… Уверен друг мой в этом, Повестку только ждет. …О родине любимой, Товарищ мой поет. Курсант Андрей Тарасенко.

ПОЛКОВОЕ ЗНАМЯ

Я стою под знаменем крылатым — На шелку печать боев видна… В алых складках вписаны когда-то Воинов погибших имена. Я читаю их простые думы, Думы первых воинов полка, Кости их немые Кара-Кумы Покрывают саваном песка. Басмачи кружились по пустыне, Залегали в чаще камыша. Шли красноармейцы по полыни, Горечью полынною дыша. И в жестоких битвах с басмачами Побеждали… гибли… снова шли. И живут они доныне с нами, В счастье завоеванной земли. Родина! Теперь уж ты другая. Там, где ветер гнал сухой песок, — Зелень разрастается тугая. И хлопчатник шелковист, высок… Прозябал где люд полураздетый, Да бродил измученный верблюд, — Сталинской заботою согреты Знатные колхозники живут. И кругом, от складок Копет-Дага До холодных северных морей, Мужество, бесстрашье и отвага Властвуют над Родиной моей… В грозный час быть мужественным, смелым, С волею бойца-большевика, Жизнь свою отдать за наше дело Я клянусь у знамени полка! Д. Снегин (Среднеазиатский военный округ

ЖЕНЕ

Играют зайчики, Горит стекло окна. Весь город виден — Легок и громаден. Сынишка спит. Сидит жена И что-то пишет В серенькой тетради. И жизнь нас радует Работой и весной, Хорошим ростом Радостного сына, Глядящего всегда В голубизну По-детски просто, Смело и наивно. Умеем мы У жизни много брать, И отдавать ей Нужное умеем. Со мною рядом Женщина и мать, Творящая Большую эпопею. …Вот на глаза Волос упала прядь И, оторвавшись От тетради, С любовью смотрит Молодая мать На сына Улыбающимся взглядом. Б. Макушенко Казак 70-й Терско-Ставропольской дивизии

Бой в Отраде в 1920 г. С карт. красноармейца т. Перевышина.

КАНАЛ

В старину певали у речных потоков: Не заставить солнце изменить пути, Не заставить Волги, мощной и глубокой, В незнакомых землях берега найти. В старину певали бурлаки на Волге, Напрягая силы мускулистых плеч. Были песни скучны, были песни долги, Им хотелось с ними у реки прилечь. Эх, ты, Волга, Волга, мать-река родная, Эх, ты, Волга, Волга, матушка-река, Знала ль ты, что будешь в солнце Первомая Силе рук покорна, сердцу — дорога?… Приходили люди, уходили люди, Начертали планы, сняли чертежи, А потом сказали: «В этом месте будут И Москва и Волга в тесной дружбе жить». Приходили люди, приносили планы, Привезли машины, грозный динамит, И казалось людям в пелене тумана — Над гранитным шлюзом поднят первый щит. Здесь копали землю воры и убийцы, И они любили каждый ком земли, Каждый день работы, каждый луч зарницы — Так они любили, как любить могли. Это ты им, Волга, к жизни путь открыла, Обогрела лаской солнечных лучей, И, отдав работе молодые силы, Не жалели люди для труда ночей. Вечерами пели у бараков песни, Проклинали в песнях старые дела. Были эти песни много интересней Тех, что ты когда-то, Волга, родила. И уже не в мыслях, не в седом тумане, Что мечтою пылкой манит и дарит, А травой весенней свежим утром ранним Зеленел на арках чудный диарит. И уже на место стареньких избенок, На земле стоявших многие года, Из открытых шлюзов хлынула с уклона Чистая, большая волжская вода. На морских заводах, в верфях закипала Славная работа — в сроки передать И помчать по волнам чудного канала В Красную столицу первые суда. А когда свободно льды пошли по рекам, Уронило солнце теплый свет лучей, Появилось чудо — волей человека Разлилось большое море москвичей. Эх, ты, Волга, Волга, мать-река родная. Видишь, наступают славные деньки! Знала-ль ты, что нынче в солнце Первомая Мы изменим ход твой, мы, большевики? Видишь, в поднебесьи шпиль блестит звездою, Брызги над фонтаном взмыли вверх опять, И звезде высокой вечно над водою, Как и звездам неба, радостно сиять. Видишь, ждет спортсменов станция «Динамо» — Это в новых Химках озеро блестит, У воды трибуны, от вокзала прямо Лестницы и арки, башни и гранит. …В старину певали у речных потоков: Не заставить солнце изменить пути, Не заставить Волги, мощной и глубокой, В незнакомых землях берега найти. Но иным напевам суждено родиться, И они сегодня льются через край, И встречают Волгу в дорогой столице Радостные лица, звонкий Первомай. Младший командир Николай Флеров Краснознаменный Балтийский флот

ВЕЛИКИЕ СОВЕТСКИЕ ПАТРИОТЫ

Двадцатилетняя история Великой Октябрьской социалистической революции богата яркими событиями, славными именами. Она дает неисчерпаемый материал для художественной литературы. Особенно же притягательной для советских писателей являлась и является героика гражданской войны. Незабываемые герои вооруженной борьбы за власть Советов, за торжество Великого Октября стали центральными образами лучших литературно-художественных произведений.

В этих образах воплощены прекрасные черты доблестных бойцов героического прошлого: их отвага и мужество, сознание революционно-боевого долга и непреклонная воля к победе, исключительное самопожертвование и безграничная любовь к родине, преданность интересам революции, советской власти, великой партии Ленина — Сталина.

Вот таким благородным героем, в полном соответствии с исторической правдой, показан Василий Иванович Чапаев в широко популярной талантливой повести Д. Фурманова. Писатель, лично знавший Чапаева, бывший комиссаром его прославленной дивизии, не скрывает своего восхищения необычайными подвигами этого бесстрашного народного полководца, увлекавшего за собой крестьянские массы и заставлявшего трепетать белогвардейцев и интервентов. Д. Фурманов явно любуется незаурядной личностью Чапаева, его отвагой, природной смекалкой, умением влиять и вести за собой массы.

Однако, по собственному признанию писателя, он «дал Чапая с мелочами, с грехами, со всей человеческой требухой». В его изображении Чапаев не только храбрый, находчивый, любимый бойцами командир, остро ненавидящий богачей и чуткий к нуждам угнетаемых. Наряду с этими положительными чертами художник отмечает в Чапаеве политическую и культурную отсталость, несдержанность и недисциплинированность его характера. В Чапаеве воплощены отличительные особенности крестьянского повстанчества, которое постепенно осознавало общность своих интересов с интересами рабочего класса, которое в процессе классовой борьбы все более и более осознавало великую творческую силу коммунистической партии.

На примере взаимоотношений Чапаева и его комиссара Д. Фурманов наглядно показывает, как партия овладевала крестьянской революционной стихией и направляла ее на путь общей сознательной борьбы за раскрепощение всех трудящихся. Шаг за шагом, бережно и, вместе с тем, твердо, где — словом, где — личным примером, комиссар завоевывает уважение и доверие к себе Чапаева и его соратников. Не подчеркивая своего значения без нужды, комиссар все же дает решительный отпор Чапаеву в тех случаях, когда его своенравное поведение начинало угрожать успеху борьбы. Снисходительно относясь к его политической и культурной отсталости, комиссар, однако, не потакает ого слабостям. Он всячески старается поднять общий уровень ого развития, разъясняет ему цели и задачи Великой Октябрьской социалистической революции. Художник сумел показать, как под воздействием такого чуткого воспитателя-комиссара Чапаев, действительно, растет и изживает свои недостатки.

Под мудрым руководством партии доподлинно народный герой Чапаев и его бесстрашная дивизия одерживали блистательные победы на различных фронтах гражданской войны, беспощадно разя всех врагов Великого Октября. Память о Чапаеве и его славных подвигах живот и еще долго будет жить, вдохновляя людей на борьбу, на победы. И потому велика заслуга писателя — Д. Фурманова, который но только воспитал этого прославленного полководца Красной армии, но и запечатлел ого светлый образ в своем замечательном литературно-художественном произведении.

На привале. Фото Грин.

О другом славном представителе той же героической эпохи повествуется в новом романе «Кочубей» Аркадия Первенцева. Знаменитый вожак восставших казаков Кубани — комбриг Иван Антонович Кочубей во многом напоминает Чапаева. Он также изображен отважным и храбрым, не знавшим страха перед врагами, в бою. Он всегда впереди лихих казачьих лавин, атакующих белогвардейские банды. Для него были законом слова, вырезанные на клинке шашки: «Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай».

Вторая характерная черта Кочубея — сознание революционно-боевого долга, который он выполняет решительно и, вместе с тем, просто, без всякой позы. Вот в один из тяжелых моментов, когда части Красной армии вынуждены были отступать под напором деникинцев, к Кочубею обращаются за помощью:

— Иван Антонович, прикрывай, одних больных сто тысяч.

— Раз надо, прикрою, — не колеблясь, ответил Кочубей и ринулся со своими полками громить противника.

При изображении Кочубея писатель также не скрывает отрицательных черт характера своего любимого героя. Комбриг показан малокультурным, почти неграмотным человеком, который всякого образованного презрительно обзывал «чернильной душой». Политически он также недостаточно развит, еще смутно, порой наивно представляет себе смысл классовой борьбы.

Однако, у Кочубея — благородная душа стойкого человека — борца за светлое будущее, беспощадного к врагам трудящихся, человечески нежного к своим сподвижникам. После боя он проезжает мимо павших.

«— Бережу, бережу бойцов, а все убивают, — тихо бормотал он, — яку б такую бронированную силу сделать, шоб пуля не взяла?»

Эта забота о бойцах, глубочайшая человечность, присущая суровому Кочубею, с большой художественной силой показана писателем в волнующей сцене прощания комбрига со смертельно раненым Михайловым.

Будучи политически отсталым, Кочубей все же глубоко чувствовал, что лишь под руководством партии можно сокрушить врага, что только большевики показывают верный путь к свободной счастливой жизни. Троцкисты из генштаба пытались очернить Кочубея и обвинить его в анархизме, в срыве большевистской дисциплины. Это было сознательной клеветой врагов народа. Кочубей искренне признавал организующую роль партии, признавал авторитет своих комиссаров. В целом ряде глав романа отображена огромная любовь и преданность Кочубея партии, ее вождям и, особенно, Ленину и Сталину, перед авторитетом которых он преклонялся. В наиболее опасных случаях боевой жизни мысль Кочубея — прежде всего о Ленине и Сталине. Затравленный предателем Севериным — ставленником Троцкого, Кочубей надеется лишь на одно — на прорыв «к Ленину в Москву или к Сталину в Царицын»:

«— Прорвусь к товарищу Ленину, расскажу ему всю правду, поймет меня товарищ Ленин… я расскажу ему про все, про черную измену».

Через эту измену Кочубей попал в плен к белым, которые его казнили, убедившись, что нельзя подкупить и сманить на свою сторону популярного комбрига. После казни «в хозыре» черкески была найдена записка, написанная самим Кочубеем наполовину печатными, наполовину письменными буквами: «вот шо, я кончаю… я верю, шо скоро придет наша Красная армия. Хай не поминает меня лихом. Перешлите товарищу Ленину, шо я до последней минуты отдал свою жизнь за революцию».

Так мужественно погиб славный Кочубей, выданный подлыми агентами Троцкого белогвардейцам. Этого народного героя сознательно затравили и предали враги народа — троцкисты. Поэтому роман А. Первенцева является не только литературно-художественным памятником доблестному Кочубею, но и дополнительным обвинением по адресу презренных врагов народа, уже в то время творивших свое черное дело. Кочубей — один из тех лучших людей советского народа, которых мерзавец Троцкий и его холопы загубили. Роман «Кочубей» наглядно раскрывает гнусные козни троцкистов, их коварство, измену интересам родины и Красной армии, их звериную ненависть к советскому народу, партии, правительству. И в этом заключается особое современное значение этого произведения.

Группа краснофлотцев под руководством политрука т. Мясникова изучает «Положение о выборах в Верховный Совет СССР». Фото И. Драныш.

Чапаев и Кочубей изображены в художественной литературе под своими фамилиями. Гораздо чаще участники героической эпохи выводятся в литературно-художественных произведениях под вымышленными фамилиями. Так, в той же повести «Чапаев» в образе комиссара Федора Клычкова показан сам автор — Димитрий Фурманов, боевой сподвижник Чапаева, его друг и учитель. Фурманов был не только талантливым писателем, но и незаурядным военным работником. И на фронтах гражданской войны и на литературном фронте он всегда был одинаково страстным, глубоко убежденным борцом за дело рабочего класса, беззаветно преданным партии. Он боролся с предателями Красной армии — ставленниками Троцкого. Так же решительно он боролся позднее с Авербахом — троцкистским последышем в литературе. Перо писателя он держал в руках так же крепко, по-большевистски, как раньше владел он клинком. И правильно поступили, когда в день похорон писателя к красному гробу прикрепили рядом с боевой шашкой— спутницей военного комиссара Фурманова, его последнюю книжку, только что вышедшую из печати. Шашка и книга — вот то двойное оружие, которым большевик Фурманов разил врагов Великой Октябрьской социалистической революции.

Этими большевистскими чертами наделен литературный двойник Фурманова — комиссар Клычков. Однако, этот образ имеет не только автобиографическое, но и более широкое значение. Клычков — это собирательный образ военного политработника эпохи гражданской войны. Фурманов сумел воплотить в нем типические черты военкома, проводившего партийную линию в сложных условиях вооруженной борьбы с белогвардейцами и интервентами.

Этот художественный образ тем более ценен, что, по сравнению с аналогичными образами в других произведениях, он показан в повести Фурманова более правдиво и ярко.

Группа пограничников под руководством лейтенанта т. Лобачева изучает «Положение о выборах в Верховный Совет СССР». Фото Вернера.

Такое же двойное значение имеет героический образ Павла Корчагина из автобиографического романа «Как закалялась сталь» Н. Островского. Биография Корчагина — это биография самого Островского. Однако, это не снижает роман до уровня обычных мемуаров. Корчагин — также широко типизированный образ. Это — представитель того славного молодого поколения, которое в период гражданской войны со всем юношеским пылом отдавало свои силы и жизнь на борьбу с врагами советской власти. Корчагин не был ни полководцем, ни видным политическим работником. Это — лишь один из многих тысяч незаметных юных героев, которые своей самоотверженной работой помогали Красной армии и подготовляли поражение всех ее врагов.

Детство Корчагина протекало в тяжелых условиях царизма. Образование ему не удалось закончить даже в низшей школе, из которой его исключили по настоянию попа. И вот для рабочего подростка начинается тяжелая полоса жизни «в людях», изнурительный и непосильный труд по найму, сначала у вокзального буфетчика, а затем в железнодорожном депо. Невзгоды жизни, преследующая всюду социальная несправедливость постепенно пробуждают в нем протест против классовых угнетателей.

Великая Октябрьская социалистическая революция окончательно определила классовое самосознание Корчагина. Он решительно и целиком включается в борьбу пролетариата, испытывая и радость побед, и горечь поражений. Приход немецких оккупантов еще более повышает его революционную активность. Он смело, с увлечением, выполняет различные поручения большевистского подполья, укрывает подпольщиков, добывает для них оружие, похищая его у немцев, отбивает приговоренных к смерти революционеров. Будучи арестован петлюровцами, он мужественно выдерживает пытки и побои и лишь по счастливой случайности спасается. Затем ему удается вступить в ряды Красной армии, где он стремится попасть в самые опасные и важные места. «Слушай, политрук, — говорит он Крамеру, — как ты посмотришь на такое дело: вот я собираюсь перемахнуть в Первую Конную. У них дела впереди горячие». В бою им руководит ненависть к врагам, преданность своим товарищам. При виде гибели своего командира в схватке с белополяками, «Павел вздрогнул… Дикая ярость охватила Павла. Полоснув тупым концом сабли измученного, с окровавленными удилами Гнедка, помчал в самую гущу схватки.

— Руби гадов! Бей их! Бей польскую шляхту! Летунова убили!»

В целом ряде ярких боевых картин писатель показал, «как закалялась сталь», как закалялся ленинско- сталинский комсомол, который идет впереди всей советской молодежи, удивляя своим героизмом и отвагой. Литературно — художественный образ Корчагина-Островского напоминает о том героическом прошлом, когда в огне классовых боев закалялась и выковывалась молодая гвардия Великого Октября.

Обширная галерея героических образов дана в произведениях А. Фадеева — выдающегося мастера литературно-художественного портрета. В повести «Разгром» рассказывается о боевой жизни партизанского отряда, отважно, с кровавыми боями пробивающего себе дорогу сквозь белогвардейское окружение. Этот отряд, спаянный общей политической целеустремленностью и общими боевыми задачами, по своему социальному составу, тем не менее, был разнороден. Большой художник А. Фадеев сумел наделить своих героев особенностями, отличающими их друг от друга.

Вот партизан Морозко, «шахтер во втором поколении», который уже «совсем не чувствовал в себе мужицкого груза». И все же Морозко резко отличается от потомственного шахтера Дубова, обладающего более крепким пролетарским закалом и четким классовым самосознанием. Рядом с ними, в их рядах бьется бывший пастух Метелица, которого толкнула на путь повстанчества батрацкая нужда и гнет жестокой эксплоатации. Другую прослойку крестьянства представляет Кубрак, чьи мелкобуржуазные крестьянские тенденции еще сильны и порой мешают ему выполнять долг перед пролетарской революцией.

Во главе отряда стоит Левинсон, в образе которого выражена несгибаемая воля большевистского руководства, непоколебимая вера в победу.

Однако, при всех своих отличиях друг от друга, герои повести «Разгром» объединяются глубочайшей ненавистью к общему врагу, безграничной преданностью общему делу. В их лице писатель сумел показать те движущие силы революции, которые отстояли и закрепили завоевания Великого Октября, несмотря на временные поражения, на временные «разгромы».

Богато героическими образами и другое произведение А. Фадеева — его еще незаконченный многотомный роман «Последний из удэге». Среди этих героев особенно выделяются руководители партизанского движения — Петр Сурков и Алеша Чуркин. Это люди, которые, не щадя жизни и сил, честно, по-большевистски выполняли в белогвардейском тылу сложные задания партии. Для них интересы революции выше всего. Вот почему, несмотря на личную дружбу, они не щадят друг друга в споре по принципиальным вопросам тактики и стратегии партизанской войны. Однако, в борьбе с врагами они дерутся дружно, вместе, плечо к плечу.

Эти трогательные взаимоотношения двух мужественных командиров особенно ярко показаны в сцене свидания Алеши с тяжело раненым Сурковым.

«— Я уже думал, что навеки потерял тебя, — сказал он тихо.

— Друг мой… — Петр крепко сдавил его руку. — Друг мой… Самое лучшее, что было в моей жизни, это ты, — сказал Петр, счастливо улыбаясь в темноте».

В том же романе «Последний из удэге» дан волнующий образ рабочего Игната Саенко, по прозвищу Пташка, схваченного колчаковской контрразведкой. Вот как повествует А. Фадеев о переживаниях Пташки, брошенного в белогвардейский застенок:

«С того момента, как динамит был обнаружен у него под половицей, Пташка знал, что ему больше не жить на свете. Правда, его участия в деле только и состояло в том, что он, согласившись на уговоры товарищей, предоставил им квартиру для хранения динамита. Но мысль о том, что он мог бы облегчить свою судьбу, если бы выдал главных виновников предприятия, не только не приходила, но и не могла придти ему в голову. Она была так же неестественна для него, как неестественна была бы для него мысль о том, что можно облегчить свою судьбу, если начать питаться человеческим мясом.

Весь остаток ночи он не то, чтобы набирался сил, чтобы не проговориться, — таких сил, которые заставили бы его проговориться, и на свете не было, — а просто обдумывал, как ему лучше соврать, чтобы укрыть товарищей».

Художник описывает в дальнейшем потрясающие сцены нечеловеческих пыток и истязаний Пташки, звериную жестокость палача Маркевича. Пташка был стоек и непоколебим. Он был замучен, героически погиб, не запятнав себя изменой и предательством. Так могли умирать и умирали люди, которым были дороги и священны идеалы Великого Октября.

Готовят «Боевой листок». Фото В. Храмцова.

Высоким пафосом героического прошлого проникнута повесть «Бpoнепоезд 14–69» В. Иванова. Центральной фигурой в ней изображен Вершинин — яркий представитель крестьянского партизанского движения в Сибири. В Вершинине еще сильны собственнические инстинкты и стихийность. Для него еще не ясна необходимость союза крестьянства с рабочим классом, общность их интересов. Однако, в отношении к врагам у Вершинина нет сомнений и колебаний. Во главе восставших партизан он громит белых, наносит смертельные удары интервентам, проявляя военно-организаторские способности, смелость, бесстрашие. Незабываем другой героический образ той же повести — китаец Син Бин-у, сражавшийся в рядах сибирских партизан за социалистическую родину трудящихся всего мира. Исключительная по драматическому напряжению сцена захвата белогвардейского бронепоезда, в которой с большой художественной выразительностью показан благородный облик Син Бин-у, пожертвовавшего собой для торжества общего дела, принадлежит к лучшим страницам советской художественной литературы.

Все эти герои Великого Октября, при всех своих индивидуальных, классовых и национальных отличиях, были воодушевлены общими целями: отстоять молодую советскую республику от атак внутренней контрреволюции и международной интервенции. Их героические образы, воскрешая славное прошлое и напоминая о победах Красной армии на всех фронтах гражданской войны, вооружают современных красноармейских читателей и служат для них прекрасным примером. Они воспитывают новых Чапаевых, которые, владея мощной военной техникой и всесторонним глубоким знанием военного искусства, сумеют еще более сокрушительно отразить и уничтожить любого врага, если он дерзнет посягнуть на священные границы Советского Союза.

П. Березов

Примечания

1

Ленин. «К рабочим, крестьянам и солдатам». Изд. 3-е, т. XXI, стр. 285–286.

(обратно)

2

«Рабочий путь» № 44 от 6 ноября (24 октября) 1917 г.

(обратно)

Оглавление

В НАШЕЙ АРМИИ

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ

«МЫ, РУССКИЙ НАРОД…»

РАБОЧИЙ И КРЕСТЬЯНИН

МАВЗОЛЕЙ

НАКАНУНЕ

ЗА СТАЛИНА — ПЕРВОГО ДЕПУТАТА

ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ

НА ПЛОЩАДИ

НАСТУПЛЕНИЕ

ВЕЛИКИЙ ВОЖДЬ СТАЛИН И ЕГО СОРАТНИК ВОРОШИЛОВ

ПЕРЕДОВИКИ

ТРИ СОЛДАТА

КРАСНОАРМЕЙСКОЕ ТВОРЧЕСТВО

У КОСТРА

ПЛАВКА

НАВОДЧИК

ПЕСНЯ ДРУГА

ПОЛКОВОЕ ЗНАМЯ

ЖЕНЕ

КАНАЛ

ВЕЛИКИЕ СОВЕТСКИЕ ПАТРИОТЫ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg