«Когда он шагнёт…»

Когда он шагнёт… (fb2) - Когда он шагнёт… 748K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Валерьевич Калиниченко

Николай Калиниченко Когда он шагнёт… (стихи, избранные статьи)

* * *

Составитель Д. Чернухина

Автор обложки: Татьяна Яссиевич, «Зеленый поезд. Витебский вокзал». 1999, холст, масло. 170 x 120 см. Частная коллекция.

© Николай Калиниченко, 2017

© Интернациональный Союз писателей, 2017

Николай Валерьевич Калиниченко

Поэт, прозаик, литературный критик. Лауреат литературных премий.

В разные годы являлся постоянным автором в ряде отечественных журналов и газет, в том числе «Если», «Exlibris» к «Независимой газете», «Мир фантастики», «Лампа и дымоход». Вёл колонку «Сетература» в «Литературной газете». Несколько лет являлся ведущим рубрики «Аниме» в журнале «Fanтастика». Имеет более пятисот публикаций в разных жанрах.

С 2007 года участник творческого объединения «Поэтов инфоромантиков». Первая подборка стихотворений была напечатана в альманахе «Литературный Башкортостан» в 2003 году. Изданы два сборника стихов «Точка зрения», 2012 г., «Кашалот», 2013 г.

Лауреат Всероссийского литературного фестиваля фестивалей «Лиффт», победитель фестиваля «Русский Гофман» в номинации поэзия, лауреат Всероссийского форума гражданской поэзии «Часовые памяти».

Организатор и ведущий проекта «Литературные четверги в Добролюбовке».

В 2010 году Николай Валерьевич получил медаль правительства Москвы «За доблестный труд» в области литературы.

Родился 5 февраля 1980 года в городе Москве. Окончил школу № 59 им. Н. В. Гоголя и Московский автомобильно-дорожный институт, по специальности «Мосты и транспортные тоннели». Строил дома, проектировал мосты, работал продюсером, художником, экологом, участвовал в археологических раскопках. С 1998 года регулярно посещает конвенты любителей фантастики в России и ближнем зарубежье.

Повести, рассказы и сказки автора издавались в составе сборников фантастики, а также в центральной периодике. В том числе, в серии «Лучшее за год» издательства «Азбука» и «Русская фантастика» издательства «Эксмо».

Предисловие

Московский пират

Николай Калиниченко принадлежит к тому рассыпанному по миру воинству, которое считает главной своей доблестью улавливать волны поэтического ритма и балансировать на них подобно заправскому серфингисту. Одно из его стихотворений называется «Московский пират». Это своеобразный ключ к пониманию авторской поэтики. Для него стихосложение – это уход во что-то неведомое и диковинное, где возможно сочетание несочетаемого. Какие, казалось бы, в Москве пираты? Откуда в ней море и корабли? Узнайте у Николая Калиниченко:

Улочка узкая, девочка дерзкая. Хочешь пиастров? Так жарь до конца! Здравствуй, Смоленка, земля флибустьерская! Спой мне еще про сундук мертвеца! Галсами меряю гавань Арбатскую, К свету таверны лечу мотыльком. Лью в ненасытную глотку пиратскую Черный и злой неразбавленный ром.

Калиниченко не гонится за новизной, которая часто разрушает русский стих, ничего не предлагая взамен. Напротив, он не чужд литературоцентричности и рад осмыслить былой великий поэтический опыт даже на грани интонационных репетиций:

Ничего святого (посв. Н. Гумилеву)

Сегодня, я вижу, особенно дерзок твой рот, Ты куришь сигары и пьешь обжигающий брют, Послушай, далеко-далеко в пустыне идет Слепой одинокий верблюд.

Есть строки, выдающие в Николае Калиниченко виртуоза:

Мне снилось, что я поднимаюсь, как тесто, Расту неуклонно, как гриб дрожжевой. Из утлой коробочки спаленки тесной Ползу через край, извергаясь отвесно На гравий бульваров, на пыль мостовой.

Но он вовсе не адепт виртуозности ради виртуозности. В стихах его интересует поиск своего пути, пути к истине, где слова обретают подлинное своё значение.

Уверен, эта книга принесёт читателю массу удовольствия.

Максим Замшев

Поэзия

Полёт в метро

Рожденный ползать летать не может, — Сказал и сам себе не верю, И как поверить, когда под кожей Зреют курганы жемчужных перьев. Когда ты ходишь, беремен небом, А всем плевать, потому что сыты. Ты бьёшь по ним обнажённым нервом. Они опускают забрала быта. А небо жжёт и горит в гортани, Квадратное, острое небо смыслов. Рождённый ползать и вот ЛЕТАЮ! Орбитой мечты, облаками выстланной. Очнулся на миг, под крылом – планета. Понедельник, утро, в метро – тесно. Граждане, уступите место поэту! Будьте людьми, уступите место!

Когда он шагнёт…

Лицо за стеклом, человек неизвестный Стоит, ожидая минуты уместной, Когда остановится поезд, и он С досужей толпою шагнёт на перрон. Потом все по плану, обычно и гладко, Направо ступеньки, Кольцо, пересадка. В извечном кружении – спины и лица, И это лицо среди лиц растворится. Но что-то такое в его ожиданье. Жуком в янтаре замерло мирозданье, Как хищник в засаде, застыло и ждёт, Когда он шагнёт, когда он шагнёт. А поезд к перрону всё ближе и ближе, Но время нависло скалою недвижной, И сколько столетий на счёт упадёт Пока он шагнёт, пока он шагнёт? В экстазе с плебеем сольётся патриций, И нищенка станет избранницей принца. Состарится феникс и вновь оживёт, Когда он шагнёт, когда он шагнёт. Рассыплются горы, поднимутся реки, И пятна Луны изгладятся навеки. Отправится в путь антарктический лёд. Когда он шагнёт, когда он шагнёт. Зрачок сингулярности в сердце квазара, Вращенье галактик и рев динозавров, И самая первая книги строка — Не ляжет, не будет, не станет, пока… Такой же как все, ни плохой, ни хороший, Один из толпы, человечек творожный, Не медля особенно и не спеша, Привычный в грядущее сделает шаг!

Московский пират

Время фасады штурмует накатами, На маскаронах ощерились львы. Старые здания, словно фрегаты В суетном море бурлящей Москвы. Гордо высоток возносятся ярусы, Но несравненно прекраснее их Облако белое ветреным парусом Реет над палубой крыш городских. Улочка узкая, девочка дерзкая. Хочешь пиастров? Так жарь до конца! Здравствуй, Смоленка, земля                                 флибустьерская! Спой мне еще про сундук мертвеца! Галсами меряю гавань Арбатскую, К свету таверны лечу мотыльком, Лью в ненасытную глотку пиратскую Черный и злой неразбавленный ром. Где ваши души? А ну-ка, не прячьте! Пусть бесконтрольно плывут за буи! В самое сердце стальные, горячие Бьют абордажные рифмы мои! Пусть далеко океаны гремящие, И никогда нам до них не доплыть. Самое главное – быть настоящим, Пусть ненадолго, но все-таки быть, Словно цунами, прекрасным и яростным, И не жалеть никогда, ничего! В сердце поэта швартуется парусник. Не опоздай на него!

Хурма

Горит огонь в оранжевой хурме, Как в сердце непокорном и мятежном, Которое всегда не в такт живёт. Все время врозь, наружу, на отлёт. Ни в небе, ни в земле, а как-то между Чеканных строк Великого письма, Где скалы слов и звезды многоточий, Желанный, но непрошеный подстрочник, Растет хурма. И значит – сгинет тьма! И кладезей откроются затворы, Сладчайший сок Заветного точа. Мне все подвластно! Радость и печаль. Создать дворец или разрушить город, Являть себя в воде или огне… Но я молчу, утрачивая ясность. Незрелой истины нечаянная вязкость Оскоминой сковала горло мне, А та другая, что всегда одна, Как встарь, осталась неизречена.

«Скажи мне, что творится, Азазель?..»

Скажи мне, что творится, Азазель? Как там Москва? Какие нынче нравы? Мессир, в Москве – весна, звенит капель. Народ скорбит и плачет по Варавве. А что же, друг мой, Иудейский царь? Я слышал, он явился, наконец-то. Владыка, у царя плохой пиар. Погиб безвестно где-то под Донецком. Отрадно слышать. Что же нам тогда, Остаться здесь или явиться лично? Мой господин, какая в том нужда? Они без Вас справляются отлично. И дьявол, развалясь у очага, Поправит душ горящие поленья, А над Москвой весна и облака, И еле слышный шепот искупленья.

Я расту

Мне снилось, что я поднимаюсь,                                 как тесто, Расту неуклонно, как гриб дрожжевой. Из утлой коробочки спаленки тесной Ползу через край, извергаясь отвесно На гравий бульваров, на пыль мостовой. Прольюсь, заполняя пустоты и щели, В замочные скважины влезу червём. Во мне кубатура любых помещений. Я – неф и притворы, я – храм                                 и священник, И масса, и плотность, и смысл, и объём. Вздымаюсь курганом все шире и выше, Журчу в водотоках, бегу в проводах, Во мне все мосты и карнизы, и крыши, И листья каштанов, что ветер колышет, И облаком в небе моя борода. Зачем я? К чему этот рост несуразный? Затем ли чтоб вечером долгого дня Я сверху на город взглянул звездоглазно, А тот фонарями и кольцами газа, И тысячей окон глядел бы в меня…

Кашалот

В глазах кашалота протяжная гаснет                                         мысль, Пока он недвижный лежит в полосе                                         прибоя. Взлетают гагары, и волны целуют мыс, И небо над пляжем пронзительно-голубое. На шкуре гиганта отметки былых побед С тех пор как спускался подобьем                                Господней кары В кромешную бездну, куда не доходит                                                  свет, И рвал, поглощая бесцветную плоть                                         кальмаров. Вот снасть гарпунера, что так и не взял                                                  кита. Вот ярость касаток, кривые акульи зубы, И старый укус, что оставила самка та, Которую взял подростком в районе Кубы. Он видел вулканы и синий полярный лёд, И танец созвездий над морем в ночи                                          безлунной, Беспечный бродяга холодных и теплых                                                   вод, Как знамя над хлябью свои возносил                                          буруны. Но странная доля, проклятье больших                                         китов, И в этом похожи с людскими китовьи                                         души. Владыкам пучины как нам, до конца                                          веков, Из вод материнских идти умирать                                         на сушу. Взлетают гагары, и волны целуют мыс, Заря безмятежна, а даль, как слеза, чиста. В небе над пляжем упрямо штурмует высь Белое облако, похожее на кита.

Ничего святого

(посв. Н. Гумилеву)

Сегодня я вижу, особенно дерзок твой                                                  рот, Ты куришь сигары и пьешь обжигающий                                                  брют, Послушай, далеко-далеко в пустыне идет Слепой одинокий верблюд. Ему от природы даны два высоких горба И крепкие ноги, чтоб мерить пустые                                          пески, А здесь воскресенье, за окнами – дождь                                           и Арбат, И хмурое небо оттенка сердечной тоски. И ты не поймешь, отчего же случайная                                                  связь Приносит порою такую ужасную боль, А там над пустыней созвездий – арабская                                                  вязь, И глазом Шайтана восходит кровавый                                          Альголь. Но старый верблюд не увидит величья                                                  небес. Он чует лишь воду и змей, и сухие кусты, Как ты, обольщая бандитов и пьяных                                                  повес, Торгуешь собою, не зная своей красоты. Пусть память поэта простит небольшой                                          плагиат, Но вдруг ты очнешься от тягостных                                   сладких забав. Ты плачешь? Послушай, далеко-далеко                                         на озере Чад Изысканный бродит жираф.

Ракета

Его еще не забыли. Соседи расскажут вкратце, Как рылся в автомобиле, Ходил на канал купаться. Нескладный, худой, лохматый, Одежда, как на чужого. Едва ли он был солдатом И вовсе не пил спиртного. Работал по будням в книжном, В субботу играл на флейте, Чудак с бородою рыжей. Его обожали дети. Он часто вставал до света, И что-то на крыше строил, Антенну, маяк, ракету? Из жести неладно скроенную. За это его ругали, А он лишь молчал угрюмо. Милицию вызывали, Писали доносы в Думу. И вот, дождались, накликали Беду, что давно витала. Флейтиста – на время в клинику, Ракету – в приём металла. Наутро в подъезд загаженный Явились медбратья дюжие, Здорового быта стражники, Вязать и спасать недужного. Вломились, а он – на крышу, В ракету, и люк захлопнул. Потом приключилась вспышка, И стекла в подъезде лопнули. Что было? Одни догадки. Пресс-центр объяснить не может. В газете писали кратко, Мол, был смутьян уничтожен. Но правды никто не знает, Лишь только расскажут дети, Что рыжий флейтист играет Теперь на другой планете. Конечно, детям не верили, Но факт оставался фактом, Случайно или намеренно Чудак запропал куда-то. Ушел, а внизу остались На кухнях пустые споры, И жизнь с эпилогом «старость» Из длинной цепи повторов. Работа, зарплата, отдых, Орбиты колец кружение, И небо над крышей в звёздах, Как вызов…, как приглашение.

Пицца-поэзия

В коконе прогорклом никотиновом, В стареньком потертом пиджаке Шел поэт дворами и квартирами. Шел один, без музы, налегке, Во дворах сугробы тлели рифами, Оттепель облизывала льды. Он плевался скомканными рифмами В черные отверстия воды. И от рифм, как бесы от причастия, Разбегались живо кто куда Грязные столичные несчастия, И тогда светлела темнота. А поэт гулял себе, отмеченный Светом кухонь, запахом пивных, И ему навстречу были женщины, Но поэту было не до них. Он искал пристрастно, жадно, искренно, Верил, что живет в Москве одна Вечная немеркнущая истина, Слаще меда и пьяней вина. Он прошел Арбатом и Остоженкой, Пил в Сокольниках и в Тушино бывал. На Таганке ел коньяк с мороженым, На Тверской просил и подавал. Тасовал метро пустые станции, Выпил все и всех перетусил, А потом устал, сошел с дистанции И обратно женщин попросил. Он как книги женщин перелистывал И уснул у лучшей под крылом, А его ненайденная истина Ела суши рядом, за углом. Паладины истины ретивые Потружусь отметить вам, мораль — Алкоголь и кокон никотиновый Помешали поискам, а жаль.

«Ось миног! Омфалос мира!..»

Ось миног! Омфалос мира! Генри Госсе пела лира! И присоски, как пупки. Опускались на колки.

Скрипач

Старый еврей водой наполняет таз, Длинными пальцами давит тугой рычаг. Брови густые, сеть морщинок у глаз. Лето. В городе нет работы для скрипача. Улица пыльная, небо плывет над ней. Ветви акации держат скорлупки гнезд. Птицы ушли к морю искать людей. Ворота открыты, стража бросила пост. Старый еврей наполнит таз до краев, Поднимет с трудом, неспешно пойдет                                                 назад. Ветер прошепчет: «Здравствуй,                                 почтенный Лёв.» Он не ответит, даже не бросит взгляд. Бражником с губ не шелохнёт «шалом». Незачем людям духов благословлять. Жидкость в тазу – чаянья о былом. Только б дойти, только б не расплескать. Улицей узкою мимо пустых окон, К башне на площади, там, где растет орех. Жидкость в тазу – мыслей живой огонь. Он пронесет, он принесет за всех. Мертвое русло, пыли сухой ручей Будет поить, капли грязи презрев. Жизнь – это солнце, ярче любых свечей! Жизнь – это слово «Аэ… Аэ маэф!» Дрогнет земля, встанут ростки голов, Плечи и руки – закрепощенный прах. «Здравствуй, отец! Здравствуй,                                 почтенный Лёв!» Небо над ним, скрипка в его руках. Выйдет мелодия – дикий, шальной гопак. Тучи закружатся, грянет внезапный гром. Ветхие крылья – старый его пиджак, Пряди седые тронутые дождем. Длится и длится звуков и капель вихрь, Бурно вздымается грива живой реки. Видишь ли, мастер? Слышишь ли                                           голос их? Мягких ладоней глиняные хлопки.

Чатланский гудбай

Позабыты прежние союзы, В черном небе астры отцвели. Дети Полдня, я целую в дюзы Ваши световые корабли. Бластер, гравицаппа, ключ на «восемь» И скафандр, который не предаст. В долгую космическую осень Увожу свой старый пепелац. Растворюсь в туманном Магеллане, Гончих псов оставив за спиной. Нынче и пацаки, и чатлане Могут превратиться в перегной. Перегной дождями увлажнится. Что же ты не весел, гордый Тарс? Будет кукуруза колоситься, Разбавляя жёлтым красный Марс. И фастфуд откроют в лунном цирке, Станут там Биг-Маки продавать. Мне, ребята, хуже чем эцихи, Ваша сетевая благодать! Я плевал на ваш комфорт облезлый, На постылый офисный покой, Лучше так, навстречу звездной бездне, Но своей, неторною тропой. Ни к чему пустые разговоры. Посмотри, как много звезд вокруг! Где-то ждет меня моя Пандора И Аракис, и планета Блук. На прощанье гляну исподлобья И над полем плавно поднимусь. Радуешься, морда эцилоппья? Не надейся, я еще вернусь. С армией таких же непослушных, Что без страха цаками звенят. Так что вам, наверно, будет лучше Срочно трансглюкировать меня. А иначе наберусь силёнок, Подниму упрямую башку, И взойдет над миром обновлённым Грозное, торжественное «КУ!!!»

Тюремщик

Зачем мне этот пламенный напор, Оправа Моисеева куста. Я знаю, чем неистовей костёр, Тем гуще и чернее темнота. Страшусь его, держу его внутри, Заветных слов креплю тугую вязь, Но всякий раз шепчу ему: «Гори», К стене темницы тихо прислонясь. А он ревёт и бьётся в тенетах, И цепи рвёт, оковами звеня, Струится в кровотоках-желобах Бурлящая субстанция огня. Опять я заключу ее в фиал, Прозрачный, как полярная вода, И повлеку дорогой между скал, Который раз спускаясь в города. Потребен людям жар моей души. Он хворых от болезней исцелит, Заплоты льда на реках сокрушит, Над хлябями проводит корабли. И буду я увенчан, и любим, Как бог, дарящий таинство огня, И станет праздник и курений дым, И в храмах песнопенья в честь меня. Но отвергая жертвенный елей, Скажу жрецам, явившимся ко мне: «Я лишь тюремщик ярости своей, Вы полюбили отблеск на стене».

Белый стих

Я белый, как мел на беленой стене, Как белая трещина в белой Луне. Я белый, как крем над кофейною пенкой, Такой же, как вы, но другого оттенка. А люди хохочут, они для меня — Как белые ночи для белого дня. Похожи. И все же встречают по коже, За кожи несхожесть кляня и браня. Скажите мне, белые стены дворцов И белые бороды всех мудрецов, Зачем в убеленном белилами мире Я словно закуска на пире отцов? Быть может мне стоит окраску сменить? И белую сказку на быль заменить? Не белой вороной, но белой совою В белесом безмолвии бело парить.

Пятый маршрут

(из цикла «Московский троллейбус»)

Пятый троллейбус пятого февраля. Снегом припудрены серые скулы льда. Каждый младенец-это отсчет с нуля, Каждое «долго» значит – не навсегда. Вдоль по Еланского ходит крылатый лев, Над «Буревестником» царствует тень                                         тельца, Евангелисты, головы подперев, Смотрят на землю пристально без конца. Пятый троллейбус тихо шагает в центр, Окна роддома ловят внезапный блик. Каждые роды – это обвал цен. Все, что неискренно, скроется в тот                                          же миг. В старой ротонде новую жизнь ждут. Нянька вздыхает, ей надоел снег. Пятый троллейбус – это и твой маршрут, Пятиконечный новенький человек. Как твое имя? Кажется – Николай? Круглоголовый, плотненький, как отлет. К этому имени лучшая рифма – «май». Что же ты делаешь в сумрачном феврале? Вьюга и холод? Полно, какой прок? В русской метели трудно искать судьбу. Ангел приник к младенцу и знак дорог Неотвратимо запечатлел на лбу. Ранняя оттепель гложет в Москве лёд, Ночи холодные, к завтраку – до нуля. Кто его знает, может еще ждет Пятый троллейбус пятого февраля.

«Пятнашка»

(из цикла «Московский троллейбус»)

Я раньше ездил на «пятнашке» До стадиона Лужники. Смешная синяя букашка Скребла рогами проводки. И вдоль пречистенских ампиров Неторопливо, но легко, Она влекла меня по миру. В салоне пахло коньяком, А может пивом…, даже водкой, Не так уж важно чем спастись, Когда над МИДовской высоткой Такая солнечная высь, Что хочется небесной рыбой Доплыть до звездной глубины. Лишь граф Толстой гранитноглыбый Не внял влиянию весны. Завидев хлеб, взлетают птицы С его изваянной скалы. Над пробужденною столицей Летит победное «Курлы!» Ах, этот хор многоголосый! И по сей день звенит в ушах, Когда забвенья пар белесый Ровняет всё на пыль и прах. Забыта прежняя степенность, И, словно грёза наяву, В зенит стремится современность, Оставив старую Москву, Как люди оставляют детство, А мы не в силах повзрослеть И делим ветхое наследство За домом дом, за клетью клеть. Устало меряем шагами, А если нужно и ползком. В салоне пахнет стариками И лишь немного – коньяком.

Круговороты

На границе света тень ажурна, Словно берег, морем иссеченный. Листья липы сбрасывают в урну… Возле остановки «Дом учёных». В этот вечер теплый непристойно, В этом свете персиково-нежном От перронов всей Первопрестольной Поезда уходят к побережью. Памятник суровый, бородатый, Вечно остающийся на месте, Строго смотрит, как спешат куда-то Белые курортные семейства. В суете досужего народа Истукан недвижен и священен. Он-то знает, в каждом из уходов Вызревает семя возвращенья. Я в теньке сижу себе лениво На краю Пречистенской агоры, Вместе с влагой разливного пива В горло опрокидывая город. А потом вразвалочку по парку Мимо сонной тяжести собора. И метро «Кропоткинского» арка, Словно древний змей Уороборос. Вход и выход равно совместила, Распахнув стеклянные ворота, Чтобы мы, подобные светилу, Делали свои круговороты.

Оттепель

Фонарные ночи и ангелы на игле Светлы и беспечны, хоть бесам                                 не счесть числа. Я – черная точка, я – оттепель в феврале, Еще не тепло и даже не тень тепла. До труб Иерихона парсеки полярных                                                 вьюг, До скрипок Вивальди один оборот Земли. Железные птицы гнездиться летят на юг, Попутчик в маршрутке сказал мне,                                что он – Шарли… А я – передышка, возможность                                 ослабить шарф, И в пьяном веселье сугроб разметав                                          кругом, Увидеть под снегом все тот же холодный                                         шар, Такой же, как прежде и все же чуть-чуть                                    другой. И все же, и все же, в февральской                                         судьбе моей Порою бывает недолгий павлиний миг, И теплые руки, и лица родных людей, И темное пиво, и строки любимых книг. Такая безделица, малость, что – просто                                                  смех! Но этого хватит, чтоб снег отряхнуть                                         с ключиц, И крылья расправив, подняться свечою                                                  вверх, Проспектами ветра, дорогами хищных                                                  птиц! Все выше и выше, пространство собой                                            пронзив, Как звезды порою пронзают небес                                           покров, И взгляд преклоняя к земле, что лежит                                          в грязи, В болоте столетий увидеть ростки цветов. Как зернышки рая в кромешном и злом аду, Как проседи света в одной бесконечной                                                  мгле, И я умолкаю, парю и спокойно жду. Мы – черные точки, мы – оттепель                                           в феврале!

Серебро

Все больнее дышать, все труднее                                 подняться с утра, Посмотрите в глаза, а иначе я вас не                                          узнаю. Нет ни чести, ни мудрости в тех, что                                 танцуют по краю. Только смелость безумцев, не знающих                                 зла и добра. Только жажда агоры в расширенных,                                 черных зрачках, Чтоб любили до гроба, и ждали,                        и кланялись в пояс. По-гусарски рисуясь, вскочить                       в ускользающий поезд, Чтоб с последним аккордом сорвать                        восхищенное «Ах!» И писать как-то так, чтобы каждый                       услышал «Внемли!», Чтоб хотя бы на время оставил коктейли                                          и суши, И собой увлажнять омертвелые, черствые                                          души, Словно дождь увлажняет иссохшее лоно                                         земли. Но стихи не даются, и не на что вдруг                                         опереться, Там где слово горело, теперь не осталось                                         огня. Вы хотели сердечности? Слушайте, вот                                 оно – сердце! Так держите, владейте и пейте, и ешьте                                         меня! А когда изгладится багряное, сладкое,                                          свежее, Вы отправитесь спать, совершив                                повседневный стриптиз, И не зная еще, что уже не останетесь                                         прежними, Как не знает безумец, когда завершится                                         карниз.

М. А. Булгакову

Валгалла слов! Опора и отрада, Но как писать, когда земля дрожит, И правда расшибается о правду… Под страшный скрежет литосферных плит. Когда страна, выламывая плечи, Как эпилептик бьётся о порог, И всех превыше таинство картечи, И пахнет кровью каждый эпилог. Тогда, устав от пушечного боя, От холода и лязга колесниц. Возьмешь людей и выкуешь героев, Бронзоволицых пленников страниц. Чтоб не старели, чтоб всегда горели, Живые звенья фабульной цепи, Чтоб прорастали серые шинели В заснеженной украинской степи. Укором, назиданием, примером, Лекарством от духовной немоты Вставали юнкера и офицеры, Бессмертные, поскольку смертен ты. И волчий век вот-вот тебя размажет, Но может статься самый главный, тот, Раскурит трубку и кому-то скажет: «Булгакова нэ троньте. Пусть живёт.» И ты продолжишь городу и миру Записки из отложенной петли, И будет нехорошая квартира, И будет МХАТ, и будет Массолит. И жизни соль, и небо над Москвою, И суета, и будничность вещей, И зори, что кровавые подбои На белом прокураторском плаще. Далеко тьма, теперь лишь только в прозе И перед сном порою вспомнишь ты, Как завязавший о последней дозе, Из шомполов сложенные кресты. И вдруг увидишь, словно дым котельной, Великая в грядущем темнота! И этот строй разреженный, но цельный, И есть в строю свободные места!

«Катился поезд в сторону Вяземы…»

Катился поезд в сторону Вяземы. Плескалось в брюшке жидкое винцо. Мелькали в ряд болота, глиноземы, И пахло малосольным огурцом. Тут кто-то рассыпал в пакеты торфы… Другой ошую брюки продавал. Подумал я: «А как сейчас на Корфу?» И тут же мысль пустую оборвал. И может быть смиренье привечая, А может просто так, ни почему, Господь послал мне поле иван-чая В невероятном розовом дыму! И я глядел и пристально, и нежно, В душе лелея русскую черту. За темнотой и грубостью кромешной Великую увидеть красоту.

Ученикам

Сегодня как-то ветрено и странно, И чудится, и давит на виски. И мнится мне, вздымаются барханно Над миром аравийские пески. В Сокольниках Синай топорщит гриву, А там, где МИДа возвышался шпиль, Встает самум обманчиво ленивый, Даруя небесам земную пыль. На площадях, где было многолюдно, И во дворах, где крики детворы, Теперь лишь только гавани верблюдов Да бедуинов редкие шатры. Любая власть бессмысленна отныне, Любой высокий рейтинг – невысок. В сравнении с безбрежностью пустыни Все деньги – тлен и звания – песок. Рублёвские дворцы пропахли псиной, Сокрылся Кремль и Сорок сороков. Лишь поцелуи жаркие хамсина Стирают лица бронзовых богов. Быть может, ветер мудрости научит, К чему припасть и с кем теперь идти, Когда реальность сделалась сыпучей И более не держится в горсти. И выйдем мы, как прежде, утром рано, И станет благосклонно Назорей Внимать змее, струящей слог Корана На мертвом ложе высохших морей.

Жужа

На улице Жуже огромная лужа Досталась в наследство еще от села. На улице Жуже ни шире, ни уже Глубокая лужа всегда здесь была. Копили бумаги, строчили запросы, Засыпали в лужу кирпич и песок. Прислали рабочих, асфальт и насосы И даже прислали дорожный каток! Собрались всем миром, наладились                                         дружно, Как будто случилось пахать целину, Но булькнула «Шиш!» непокорная лужа. Насос захлебнулся, каток утонул. И все потянулось ни шатко, ни валко В единой увязке с родною страной, А ночью вдоль лужи гуляют русалки, И песню горланит шалун-водяной. И в шествии важном, в доспехе оружном, Горя чешуею, еще до зари По улице Жуже от лужи до лужи Дозором проходят всегда 33!

Хрупкость

Мир так хрупок, и связи непрочны, Чуть надавишь – расколется вмиг. Балом правит король многоточий, Оборвавшихся судеб и книг. Ты гуляешь один спозаранку По привычной тропе через сквер, И встречаешь стальную болванку, На которой написано «смерть». Мальчик-срочник, солдат незнакомый, Выполняя жестокий приказ, По жилому кварталу живому За фугасом пускает фугас. И скрывая дрожащие руки, Неуместную жалость и страх, Жарко шепчет: «Подохните, суки! Поскорее подохните, нах!» И подарки его принимая, Так уж выпал пасьянс бытия, Ты поймешь: эта смерть – не чужая, А на деле и вовсе – своя. Приподнимет, уложит на спину, А потом повернет на бочок, В мягкий дерн, в первородную глину. Баю-баюшки, спи, старичок. И застынут навеки недвижно, Словно вплавлены в клетку двора, Листья кленов и желтая пижма, И сосны золотая кора. И высокие трубы заводов, И текучий, неверный эфир, И нездешней, и страшной свободой На кусочки расколотый мир.

Обещание

Я страж одинокий печальных осенних                                          лесов За солнцем бегу незаметными тропами                                          лисьими. Оно ускользает, медово сочась между                                          листьями, И прячется в травах, венчаясь с холодной                                          росой. Я двигаюсь быстро, укрывшись тенями                                    подножными И волглым туманом от пристальных                                 взглядов людей. Они не заметят и только легонько                                 поежатся, И сыщут причину для храпа своих                                 лошадей. Но странное чувство древнее кузнечного                                   молота, Огня и железа, мушкетного злого свинца Наполнит их души предчувствием                               смертного холода, Остылыми пальцами сжав обезьяньи                                   сердца. И кони тогда понесут в тишину                                 полусветную Внезапного страха людского прогорклую                                                   вонь, Лишь мальчик-прислужник с глазами                                  зеленого цвета Не двинется с места, ко лбу прилагая                                  ладонь. Что держит его? Тенета колдовства                                заповедного? Зачем он недвижен в янтарном закатном                                 огне? Прельщение? Страх? Или клятва                                родителя бедного, В момент безысходности истово данная                                                  мне? Смешной человечек! На что мне твои                                  обещания? Когда вам обещан небесный, заоблачный                                                   рай. Я жертвы не трону, лишь только коснусь                                  на прощание, Над ухом склонюсь и тихонько                      промолвлю: «Ступай…» И двинется конь, оступаясь, кабаньими                                          лужами, Тряхнет головой и быстрее в распадок                                          войдёт, И звонко, и тщетно под ним, словно                                клятвы ненужные, Раскрошится в пыль ненадежный                                октябрьский лёд.

Дымное пиво

В кружке пиво темно и дымно. Ночь уключин, бортов и палуб, И луна с желтизною дынной В перекрестье мачтовых палок. Свет неяркий огней причальных, И цикады – на старых стенах, Где, пятная камней песчаник, Оседала людская пена. И кричали они, кричали, Обратив к небесам укоры. И в ответ небеса молчали, Но всегда отвечало море. Что у каждого путь измерен, И сверх меры нельзя ни пяди, И накаты вплетало в берег, Словно в косу седые пряди. А потом, уходя с отливом, Забывало слова пророчеств И плескалось в бокале пивом С дымным привкусом лунной ночи.

Бульвар

У стволов – непроглядная умбра теней, Синий бархат небесного фрака. И, наставив рога ятаганной луне, Лист каштана на грудь опустился ко мне, Пятипалый, как след волколака. Парк так темен, так тягостно влажен                                         и пуст, А бульвар за оградой так ярок, Видит Бог, я сегодня туда проберусь Между строк. И бульвара испробую вкус С ароматом антоновских яблок! И пускай полицейский терзает свисток, Пусть бежит расторопная стража. Нынче ночью Земля совершает виток, И осенний бульвар – точно цирк шапито, Точно сцена на эллинской чаше. Время дорого. Сладостью спелых плодов Я скорее спешу насладиться. Ведь стеклянные пальцы ночных холодов Уже делят сюжеты на «после» и «до», Незаметно листая страницы.

Апрель

В моих перчатках прячется апрель, Промозглый, неустойчивый, московский, Где робкие весенние наброски Сдувает ветер северных земель. И снег обильно потчует поля, Беременные тонкими ростками. Где в тигле суток бьются лёд и пламень, И днём печёт, а ночью – до нуля. Где вдоль дорог еловая тоска И вороньё, и рыбаки на плёсе. Где в сумерках на тракт выходят лоси, Чтоб грудью встретить бег грузовика. В моих перчатках утренняя мгла И солнца свет, рассеянный и нежный, И тонкий лёд, проникнутый надеждой Пока недостижимого тепла.

Последнему королю

Под стенами замка по лицам камней Струятся одежды гор. Туман таится и ждёт на дне Средь мха и мышиных нор. Но только вспыхнет последний пик В святом закатном огне, Встает тумана седой старик Навстречу юной луне. Она прекрасна и так свежа Уже миллионы лет, А он напрасно стремится сжать Её невесомый свет. Но в этом стремлении он так велик, Что может укрыть собой И лес, и скалы, и замка клык, Поднявшись к небу в единый миг, Как берег, морской прибой. Прекрасные замки король воздвиг, Хоть не было в них нужды. Забытая доблесть из старых книг Питала его мечты. На диком камне в лесном краю, Где только олень бродил, Изящные башни легко встают, Белее лебяжьих крыл. Печальную участь обрящет тот, Кто к миру встаёт спиной. Король повержен, и двери вод Сомкнулись над головой. Погиб романтик, пророк, поэт, Пришло дельцов торжество. И все же, как остров в потоке лет, Даря потомкам надежды свет, Сияет мечта его!

Альбатрос

Над морем туч чернеющий колосс Стяжает молний пламенные всходы, Парит крестообразный альбатрос, Благословляя сумрачные воды. И нет на берегу укромных мест, Лишь на холме угрюмом и покатом Кресту живому рукотворный крест Дарует свет увядшего заката. Внизу – дыханье тяжкое зыбей, В зените – звезд незримая живица. Ужель погибнет, канув средь камней, Не сладит с бурей, солнечная птица? Но, даже если рок рассудит так, Черед придет, и тело станет пылью. Навстречу шторму, рассекая мрак, Другой защитник расправляет крылья.

Вальс листа

Тяжелый, как надгробная плита, Уродливый Морфей анабиоза. Над кораблём сияющие звёзды. Над звёздами зияет пустота. Белковой жизни хрупка тщета, Укрытая в скорлупке техногенной, В торжественном вращении Вселенной Я словно лист, сорвавшийся с куста Сирени… И кружу в потоке пенном Межзвёздный вальс упавшего листа.

Ледяной дождь

Нездешний дождь к земле деревья гнёт, Даруя лесу бледную корону. Танцует светлый мальчик Новый год На ледяном крыле антициклона. Под грузом новорожденного льда, Как нерестом истраченные рыбы, Стоят в портах воздушные суда, Которые взлететь ещё могли бы. Но нет движенья, жизни, света нет В округлых окнах темных фюзеляжей. Врата небес закрылись без примет, Колеблет ветер черные плюмажи Полночных туч, и кажется вот-вот Неотвратимо, веско и незримо На городской бетонный эшафот Обрушится пята Иэлохима. И мы кричим Незримому: «Постой! Не торопись. Мы поняли примету!» Аэропорт неправедно пустой Мы призовем немедленно к ответу. Мы разожжем огней причальных свет, Огонь на взлёт немедля запалим мы, Наш самолет взойдет, ровняя след, И курс возьмет на юг, к Иерусалиму. Уйти волхвом в далекие края, Лицом к Звезде тропою позабытой, Чтоб в темном храме, Родина моя, Просить тебе опоры и защиты. А после влившись в суетный рабад, Вдруг услыхать из радио на полке: «В Москве мороз и лёгкий снегопад. Детей влекут Рождественские ёлки».

Парижский экспромт

Не будет на сердце печали, Лишь тихая, светлая грусть, Когда над беспечным Пигалем Я сизым дымком вознесусь, Чтоб видеть, как ближе и ближе, Растратив себя, не щадя, Ударится в крыши Парижа Хрустальное тело дождя, И туч обескровленных хлопья, Пронзая, как ветхий шатер, Святые небесные копья, На белый падут Сакре-Кёр. Случайный прохожий-зевака Не сдержит внезапную дрожь И станет тихонечко плакать, Жалея истаявший дождь…

Упыриное утро

Разгулялась осень листопадная, И прозрачен нынче лунный свет. Здесь святых хоронят за оградами, Потому что в центре места нет. Любопытный бес к ограде чалится, Водит рылом в поисках души. Только жизнь упрямо не кончается, Ну, а смерть привычно не спешит. Я гуляю кладбищем простуженным Накануне пасмурной зари. Здесь лежат служаки и прислужники, Секачи, вампиры, упыри. Лишь забрезжит утро, встанут бодрые, «Трогай, милый!» – ласково велят. Экипажи глянцевые, гордые От гранитных склепов полетят. И рассыпят отблески холодные Синие тревожные огни. Едут к нам избранники народные. Полюбуйтесь, люди, вот они! Катят с воем улицами длинными, Стружку птиц снимая с мокрых крыш. Яростные буркала совиные Жадно смотрят в треснувшую тишь. Где несёт повинность магазинную Утлого людского бытия, Угольная, хлебная, бензинная, Золотая Родина моя. Ты не слушай слов моих, кормилица, Светлая, застенчивая Русь. Я не ангел, если посчастливится, Наскочу и мигом присосусь! Чтобы есть и пить тебя, привольную, И вставать из гроба на заре, И гулять, покуда войско дольнее Не растопчет утро упырей.

Созвучья

Тело липы делило церковь, Но неделима церкви свеча. Я на прогулку проулком гулким, Шагом неспешным топчу печаль. Мелкие грусти – конфетный хрустик. Длинные сплины – клином сапог. Стресс, апатия, обид братия — Мне на каблук, на один зубок. Цок-цок-цок! Мимо машины нишами шума, Кошки шныряют, листву шевеля, Солнце – оконце небесного трюма, Сонная Шамбала башен Кремля. Шомпол Ивана, стражем налажен, Вечным дозором вечер встречать. Сверху из Гугла ладится кругло К Русской равнине Москвы печать. Ать-два-ать! Запах особый, мягкий и сдобный, Ляжет на лапы Гоголя львов. Сквером тенистым скверна туристов, Буча гремучих, скученных слов. Выйду навстречу, раздвину плечи. Здравствуйте, граждане важных Европ! Раз вы с оказией здесь в Евразии, Я покажу вам неведомых троп! Топ-топ-топ!

Обычный человек

Легла божественная Нут Над землями Кемет. Живот и бедра, дивный спуд В мерцании планет. Изогнут ночи тонкий стан, И рот полуоткрыт, Волос чернильный океан Коснулся пирамид. Внизу струится древний Нил, Тростник во тьме растет, И видит сон, уткнувшись в ил, Могучий бегемот. Рамзес выходит на балкон Без стражи и венца. Горит угрюмый Орион Над крышами дворца. Его огни, как тайный знак, Тому, кто посвящен. Вздыхает призрачный Карнак, И видит фараон, Как на темнеющей волне Танцующих стрекоз Плывет к балкону весь в огне Корабль забытых грез. От палисандровых бортов, От носа до кормы, Он полон заповедных снов, Смущающих умы. Поддержит лишь на краткий миг Балкона парапет Стопу владыки всех владык, Идущего на свет. Рамзес займет высокий трон, Отдаст приказ гребцам, И устремится фараон К мерцающим мирам. А во дворце великий стон И плач, и скорбный крик. Ушел навеки фараон, Властительный старик. Тщедушный, маленький седой, Оставленный ковчег, Забытый храм, сосуд пустой, Обычный человек. Душа, приемля путь отцов, Прольется из глазниц. И станут тени черных псов, И тени мудрых птиц. Апоп недвижен, путь отверз, К великому судье Плывет властительный Рамзес В сияющей ладье. Но что случилось? Бог смущен, С весами не спешит. Ужель великий фараон Имеет две души? Одна – послушно предстоит, Покорная земле. Другая – в космосе летит На звездном корабле? В смятении древний пантеон, И знает лишь ответ Один лишь мрачный Орион, Но он не скажет: «Нет». И будет ночь являться в срок, Сменяя свет дневной. Струятся годы, как песок В клепсидре мировой. Забыты боги Та Кемет И древний их закон, Но как и прежде дарит свет Созвездье Орион. И, споря с вечной темнотой, По венам звездных рек Плывет беспечный и святой Обычный человек.

Илла

Жаркая полночь короткого лета. На полуслове оборвана песня. – Милый! Во сне я видала ракету! Яркую точку в бархатной бездне. – Полно любимая. Спи до рассвета. Это лишь морок, бесплотный и стылый. Надо же слово какое: «ракета»! Ты фантазёрка, прекрасная Илла! – Милый, я знаю от синей планеты, Дома далеких неведомых братьев, Голубоглазый хозяин ракеты Явится скоро, раскроет объятья. – Пусть твоих снов не тревожат, родная, Сказки пустые о синей планете. Нет ничего кроме нашего края, А в пустоте только звёзды и ветер. Слушай, а может ты просто устала? Хочешь – я кликну крылатую стражу? Мы полетим над широким каналом В город фонтанов и радужных башен! – Нет, я останусь. Лети, если хочешь. Сон от усталости лучше излечит. Так коротки марсианские ночи, Утро сулит небывалую встречу. – Хватит! Довольно! Я знать не желаю Глупых фантазий и снов бесконечных! Слышишь? Я строго тебе запрещаю Помнить слова небывалых наречий! – Как мне забыть эти синие очи, Черные волосы, крепкие руки? Он приземлится этой же ночью Там за каналом, в долине на юге. – Больше я это слушать не стану! Нынче же утром закончатся сказки! — Вспыхнул в мерцающем свете фонтана Отблеск железной охотничьей маски. В чашу янтарную падают слёзы, Мертвое море безмолвно и голо. Слушает Илла, как гулко и грозно В роще гудят марсианские пчёлы.

«Крыши вышиты бисером…»

Крыши вышиты бисером. А облака в небесах! Словно бы, кто-то выстирал Белые паруса! Новой весной пронизанный, Снег отряхнуть спешит, Город шуршит карнизами, Шпилями шевелит. Улицы лицами полнятся, И в ожиданье тепла Гроздьями солнц клонятся Спелые купола. Бронзовый гений площади, Старый насест голубей. Он улыбается лошади, Кляче литой своей. Так в океане беспечности Вся рукотворная твердь Тихо смеется вечности, Имя которой – жизнь.

Знакомьтесь: Метромт!

(экспромт, родившийся в метро)

Прижав плечом свой сотовый к щеке, Она ему твердит о чепухе, О том, что глупо ездить на метро, О том, что это мелко и старо, Что ничего прекрасней в мире нет, Чем красный БМВ-кабриолет. Красива, обаятельна, нежна Конечно, стоит лучшего она, Чем в свете электрических лампад Спешить на невеселый променад И по тоннелям в обществе терпил Лететь во тьму без смысла и без сил. А он молчит, он знает глупость слов, Сик транзит, детка, просто мир таков, И прячет шепот плюшевой вины В шуршанье телефонной тишины. И платиновый локон улучив, Подземный воздух, как морской прилив, Качает на невидимой волне Ее мечты о резвом скакуне.

«У худых стариков заострившиеся носы…»

У худых стариков заострившиеся носы, Ноздри огромные, как раструбы пылесосов. У худых стариков лохматые злые псы И вонючие, дешевые папиросы. В их квартирах накурено и как-то всегда                                         темно, Тени прожитой жизни, привкус                                валокордина, Черно-белые фото, повенчанные стеной, Неопрятные книги, нестираные гардины. Им в дождливые ночи суставов немой                                          протест: Сколько можно уже дуть на воду, дышать                                          на ладан И, вздыхая, тащить эстафетный тяжелый                                         крест, Верить в первый канал и в мае смотреть                                         парады. Их не любят родные за резкость и буйный                                                   нрав, За нелепую веру в законы фамильной                                                  чести. Все открытки и письма, рецепты                                 целебных трав, Смесь сыновнего долга и грубой,                                  натужной лести. Но прямая спина не согнется под гнетом                                                 лет, Точно древние башни на фоне панельных                                           зданий Сберегают они мягкий, лампадный свет Пережитого счастья в оправе                                  воспоминаний. Не измерить Вселенной неровной                                 линейкой строк, Пропади они вовсе, и может быть станет                                          лучше, Но хранит отчего-то рассеянный добрый                                                  Бог Их скрипучие, отдышливые души.

Лунный маскарад

У праздников нетвердый шаг по зимним улицам вечерним, Где у патрициев и черни – одна душа. Мерцает лунное перо, касаясь уличных прохожих, Меняя шерсть, атлас и кожу – на серебро. И сонм отброшенных теней дает разгон воображенью По маскам – отблесков скольженье. Всегда за ней. Глоток вина, как тень мечты, как боль отложенной минуты, На тонких прутиках салютов дрожат цветы. И хочется – рука в руке, не потакая, не диктуя, Лететь, вино луны смакуя на языке.

Ко дню поэзии

Раздаём себя, как мобильную связь, Швыряем, как бисер, словесные блики, А над нами в три солнца горит Парнас Отполированный задами великих. И мы на него ежедневно лезем, Оскальзываясь, срываясь до хрипоты, Чтобы на землю ко Дню Поэзии Плакать в алюминиевые цветы!

К зиме

Бранная слава – гордыня смертных. Реет над морем драконья морда. Видишь, герои с попутным ветром Входят в солёную пасть фьорда? Ньёрд – колебатель толкает в спину. Брюхо драккара ласкают воды. Воинам – почести, мёртвым – глина. Вервь оборвется, зверь выйдет голодный. В тучах скрывается плоть Имира, Скальды слагают листву речи. Что там назавтра? Погибель мира? Значит сегодня хмельной вечер! Пейте друзья, ничему не веря, Девы, героям согрейте ложе! Вёльва сказала: «За черной дверью Мертвые шьют паруса из кожи». Нынче явился гонец с юга, Злато сулил, по домам рыскал, Мол, помогите, на юге туго! Конунг ответил: «Зима близко!» Что же теперь? Наполняй чашу! Ночью соткется покров снежный. Кто-то с утра в этот снег ляжет… Тролли спускаются с гор к побережью.

Полынь

Мы прорастали полынью сквозь череп                                          столетия, К небу тянулись перстами столбов                                         верстовых. Нас подгоняли взросленья тяжелые плети. В мертвом Отечестве, жадно взыскуя                                                живых, Мы погружались в убогие чрева вагонные И отправлялись на время в лесные края, Чтобы с холмов поглядеть, как сгорает                                                в агонии          Собственным ядом изъеденный змей                                                    бытия. Странное время, где каждый в душе                                            неприкаян И отлучён от надежной отцовской руки. Скучную прозу неброских панельных                                                окраин, Рок и портвейн иногда превращали                                в стихи. Стая – не стая, а просто смешные                                         подростки Пили, любили, без счёта глотали вино. Кто-то пробился и смело шагнул                                  на подмостки, Были и те, кто без страха шагали в окно. Время отхлынуло, берег украсился пеной, В тонких мембранах застыли миры —                                         пузырьки. Буйной травой у дорог пробивается                                         смена, Чешут макушку эпохи тугие ростки.

Кротовые песни

На опушке клочья черноты. Ночью собирались здесь кроты. Поднимали к небу мокрый нос, Слушали шуршанье белых звёзд. И усы топорщили во тьме, Различив в небесной кутерьме, Среди многих чуждых голосов, Нежный писк космических кротов. Тот же час нездешняя тоска, Замещая жажду червяка, Поднялась, как осенью грибы, И кроты за нею на дыбы Вскинувшись, заладили пищать, Межпланетным братьям отвечать. И звучал окрест, пугая дичь, Их протяжный, заунывный клич. Но едва затмился свет луны, Под землёй укрылись певуны, Лишь глядят сквозь мак и васильки Космоса бездонные зрачки.

Утопленник

Я взываю к тебе, ты не слышишь меня, Между нами преградой встает ледяная                                                 вода. Я тебе оставляю стихи на камнях Из цветов, и зелёного мха и солёного льда. Но цветы укрывает густая трава, Лёд не держит ударов горячих лучей, Мох растет непослушно и топит слова, Как старинный узор на покрытой золою                                                  парче. Погружаюсь все глубже, ни торса, ни плеч, Только бледным сияньем в пучине маячит                                                  лицо, Бездна дышит в затылок и хочет увлечь, Заменяя глаза антрацитом, а сердце —                                         свинцом. Ведь и ныне не поздно. Из тысяч десниц Мне нужна лишь одна бесконечно родная                                         ладонь. Воды прянут, вскипая, и ринутся вниз, Выпуская на волю неистовый белый                                                  огонь. Но на веках твоих два дуката лежат, Безупречно налаженный быт и домашний                                                  уют. Вкруг тебя суета, как броня, как межа, И неровные рифмы похоже ее не пробьют. Значит ниже и ниже, где стылый покой, Галеонов разверстые чрева, презренный                                             металл. Носовая фигура с простертой рукой, Позабытая в мертвой пучине живая мечта.

Бель ярд

Сижу один, читаю до утра Булгакова, а может быть Лавкрафта. Там за окном гуляют быдлонафты В закрытом черном космосе двора. Густеет кабачковая икра. Идут на штурм шеренги черных литер. Там за окном Москва, а может Питер, И мочи нет, и спать уже пора. Потрафит Бог, приедут мусора, Разгрузят загулявших по каютам. И снова станет тихо и уютно В закрытом, черном космосе двора. Ни драк, ни здравиц – тихая пора, Лишь женщина с озябшим доберманом Идет вокруг иссякшего фонтана За нуждами собачьего нутра. Вздымаются великие ветра, Планеты снов гоняя по орбитам, Назначенным божественным арбитром. Дуплетом в лузу! Славная игра!

«Выходишь и видишь, что снег перестал…»

Выходишь и видишь, что снег перестал, Простое событие зимней природы Отрадно фиксировать долгие годы Всегда, как впервые… с пустого листа.

Точка зрения

Проснулся утром неожиданно трезвый. На улице солнечно и, наверное, жарко. Поджарил хлеб и сквозь дырку в ломте                                         отрезанном Уставился на включенную кофеварку. И тут в голове словно вспыхнула                                         лампочка, Застучали индейские барабаны. Где-то там снаружи влюбляются                                        ласточки, Встречаются великие океаны. Там трубят в саванне слоны могучие. Ветер пахнет миррой и дышит ласково. Там вонзает черный кавалер-туча Бутоньерки молний в лиловый лацкан. И в окружении этого удивительного где-то, Городов под водой и знамений в небе, Тихо и безмятежно на станции «Сетунь» Дремлет ребенок в материнском чреве. Вот такое пришло ко мне озарение, Утреннее, солнечное и неожиданно                                         трезвое: Самое важное – это точка зрения Или просто дырка в ломте отрезанном.

РавноДетствие[1]

Равноудаленность от рождения и конца, Полустанок. Вечное Бологое жизни. Хочется выйти оглядеться. Что там                                         впереди? Но поезд уже гудит, раскрашивая тишину. Вот-вот соскользну с линии перегиба, Точно мартовский снег с крыши. Тише, тише. Слышите? Лист падает                                         на струну.

Избранные статьи

Иллюзия поэзии

«…Я вожусь с малодаровитой молодежью, не потому, что хочу сделать их поэтами.

Это немыслимо.

Я хочу помочь им по человечеству. Надо, чтобы все могли лечить себя писанием стихов…»

Н. С. Гумилёв

Говорят, что поэзия умирает. Говорят, что стихосложение и стихочтение становятся редкими, вроде выступлений иллюзионистов. Врут, конечно.

В крупных городах по-прежнему формируются клубы и группы поэтов, привлекают внимание самородки-одиночки. Стихи звучат со сцен и сценочек, печатаются в сборниках и публикуются в интернете. Всемирная сеть является настоящим бастионом свободной поэтической мысли. Однако, какова степень этой свободы? Кто очерчивает границы творческой ойкумены? Чьему взыскательному взгляду неизменно радо сердце поэта?

После анализа общения на поэтических форумах прихожу к выводу, что прослойка искушенных сетевых цензоров крайне тонка, а то и вовсе отсутствует. Вместо этого есть ассортимент мнений и отзывов разной степени глубокомысленности. Некоторые сайты могут похвастаться редколлегией, но это все реликты, которые ожесточенно дистанцируются от некачественной рифмованной продукции и в итоге неизбежно ударяются во вкусовщину.

Зато на форумах полная свобода волеизъявления. Вместо редколлегии – модератор, карающий разве что за мат. Остальное – как масть ляжет. На почтенных площадках рано или поздно появляются авторитеты. Как правило, это люди, у которых достает времени писать пространные комментарии под каждым новым произведением и поддерживать продолжительные диалоги. Есть еще те, чье мнение более аргументировано, или кажется таковым. Здесь любят «раздолеваться» учителя литературы и гастролеры-эрудиты, разносчики опасных заболеваний, которые, вспоминая дядьку «Корнея» с его статьей о канцеляритах, можно назвать «буквализмом» и «энциклопедитом». На этих недугах стоит остановиться подробнее.

Что же такое буквализм, и каковы его симптомы? Чаще всего этим поветрием страдают люди с профессиональными деформациями сознания. Любимая работа с ее терминами и определениями неизбежно проникает в мозг. В итоге мы имеем человека, строго ориентированного на определенную трактовку того или иного слова.

Например, поэт пишет:

Влачились змеи по уступам, Угрюмый рос чертополох, И над красивым женским трупом Бродил безумный скоморох… (Н. С. Гумилёв)

Критик-патологоанатом, больной буквализмом, тут же заявит, что автор стихотворения плохо представляет, как выглядят трупы. И что те красивыми быть не могут по определению. Тут же явится цензор-ботаник и заявит, что на уступах чертополох не растет и сравнение «угрюмый» к такому легендарному растению (между прочим, эмблема Шотландии!) вообще не подходит. Этнограф, подключившийся позднее и стихотворения уже не читавший, но зацепившийся взглядом за знакомое слово, заявит, что в Шотландии скоморохов никогда не было. Поэт вздохнет, выключит компьютер и пойдет пить пиво. Какое уж тут вдохновение?

А вот еще один пример:

И он мне грудь рассек мечом, И сердце трепетное вынул, И угль, пылающий огнем, Во грудь отверстую водвинул… (А. С. Пушкин)

Хирург со стажем непременно обратит внимание поэта на то, что сердце, вырванное из груди – это окровавленный кусок плоти и для возвышенного слога никак не подходит. Кроме того, раскаленный уголь, погруженный в мягкие ткани, даст тяжкий дух паленого мяса и быстро потухнет, испустив облако смрадного пара. Жалкие попытки напомнить о метафоричности языка, о силе контекста и намерено гиперболизированных образах отметаются с негодованием. Мол, я понял так, а значит, так и было показано. Дня через три, когда споры утихнут, откуда не возьмись, появится щепетильный редактор и отметит, что слово «водвинул» не годится, а следует писать «вдвинул», либо «вложил». Поздно! Поэт уже принял яд.

Этих умных, профессиональных, в сущности, очень добрых и внимательных людей хочется пожалеть. Они бы и рады приобщиться к искусству, но утомленный честным трудом разум выдает убогий образный ряд. Буквалисты напоминают больных, перенесших тяжкую полостную операцию. Их слабый желудок не может принять никакой другой пищи, кроме жидкого бульона и безвкусного водянистого пудинга из протертой гречки. Пожалеть хочется, но нельзя!

Проблема в том, что эти граждане интернета активно участвуют в обсуждениях и, сами того не желая, заражают сознание менее активных посетителей форума буквализмом. Привыкшие доверять профессиональному мнению, даже если этот профессионализм не имеет никакого отношения к стихосложению, робкие участники дискуссии попадают во власть чужих иллюзий, воспринимая поэзию в искаженном виде. Эталоном для инфицированных буквализмом становится нечто среднее между рифмованной прозой в духе Твардовского и поэзией Золотого века в переложении для младших классов.

Второй недуг – «энциклопедит» – является частным случаем первого. Коварная хворь возникает у людей с широким кругозором и внушительным багажом знаний в разных областях. С такими «ходячими справочниками» очень интересно общаться. Но толь ко не о поэзии. Мой друг, известный писатель С, страдает энциклопедитом в легкой некатегоричной форме. В одном из моих недавних стихотворений скрипач-еврей, одетый в поношенный пиджак, играет плясовую мелодию, сходную с гопаком. Мой друг не преминул сделать замечание об этническом несоответствии образов в моем произведении, заявив, что у евреев не пиджак, а лапсердак, и не гопак, а фрейлехс. Очевидно, если бы «мой музыкант» был этническим русским, его непременно нужно было обуть в лапти и заставить играть на балалайке.

С подобной реакцией приходится иметь дело постоянно. Это при том, что писатель С – человек деликатный и вежливый, открыт для дискуссии и вполне может воспринять чужие доводы, чего не скажешь о прочих «энциклопедистах». Они полагают, что внушительного багажа знаний достаточно для правильного понимания поэтических произведений. В то время как поэзия прежде всего обращается не к значению – а к сути, не к смыслу – но к настроению. Причём речь идёт о стихах традиционных, рифмованных, размерных. Что уж говорить об авангардных направлениях, верлибре, комбинаторике? Там одно только настроение, обнаженная сердцевина искусства. Подходить к этому рассудочно – нелепо, бессмысленно и даже преступно, словно пытаться бить в набат антикварным серебряным колокольчиком.

Как же излечиться от болезней восприятия? Просто и одновременно сложно. Нужно внимательнее относиться к себе. Уметь останавливаться и оглядываться вокруг, подниматься над обыденностью. Тренировать духовно-чувственное восприятие мира.

Прислушивайтесь к тому, что происходит в вашей душе. Отнеситесь к этому серьезно, и тогда стихи – настоящие стихи, а не рифмованный суррогат – откроются для вас.

Москва. 2013 г.

Цена свободы

Значение интернета для современного общества трудно переоценить. Сегодня многие люди с трудом могут представить себе жизнь без ежедневного доступа к колоссальному хранилищу сетевой информации. Новая среда неизбежно корректирует сложившуюся систему обмена данными. Это вынужденное обновление далеко не всегда проходит безболезненно. Пожалуй, самой острой проблемой, сопутствующей развитию интернета, стали скандалы, связанные с нарушением авторских прав.

Не избежала потрясений и «восетевленная» литература. Камнем преткновения в данном случае стали электронные библиотеки. Внушительные хранилища оцифрованных текстов на разных языках.

Первая электронная библиотека «Проект Гутенберг» появилась в США в 1971 году. С тех пор количество подобных ресурсов постоянно растет. Старейшей в Рунете считается библиотека Мошкова. Этот же архив стал первой мишенью для претензий копирайтеров. В 2004 2006 годах владельцы интернет-портала, занимающегося платным распространением электронных книг, активно способствовали судебному преследованию Максима Мошкова за нарушение авторских прав. Это разбирательство дало старт целой серии дел, связанных с электронными библиотеками. Владельцы платных литературных порталов в свою очередь подверглись резкой критике со стороны защитников свободного интернета.

Еще один яркий пример столкновения интересов читателей и правообладателей – протокол Bittorrent. Система распределения информации, связавшая огромное количество пользователей в международную структуру по распространению контрафактной продукции. В том числе и нелегального литературного контента. Преследование учредителей торрент сервисов со стороны представите лей закона в Европе и Америке продолжаются не один год. Наиболее значительным из судебных прецедентов стал процесс над главами сайта The Pirate Bay (2009 г.) Шведские пираты были приговорены к тюремному заключению сроком на один год и штрафу размером в 3,6 миллиона долларов. После этого к Пиратской партии в Швеции примкнули тысячи людей. «Викингам из бухты» даже удалось протащить в Европарламент своего человека.

Февральская компания российских правоохранительных органов по закрытию сайта Torrents.ru показала, что и в нашей стране власти склонны наступать на те же грабли, что и шведские коллеги. Действия милиции вызвали волну негодования интернет общественности и, в очередной раз, продемонстрировали низкую эффективность силовых методов решения проблемы. Как и в случае с библиотекой Мошкова, преследованию подвергся самый безобидный и законопослушный из ресурсов, занимающихся накоплением и распространением информации. Показательная порка впрок не пошла. Вместо того чтобы снизиться, уровень скачивания и пересылки данных продолжил стабильно расти. Причем, если на сайте Torrents.ru имелся жесткий запрет на копирование ряда программ, прокатных фильмов, документов и книг, то на менее легальных ресурсах, куда устремились обездоленные «качалы», указанные файлы имелись в свободном доступе. В соответствии с данными социологического опроса, проведенного в январе 2009 года на нескольких крупных сайтах, было выявлено, что не менее семидесяти процентов опрашиваемых скачивает медиа-продукцию из интернета.

Однако, сторонники репрессивных мер останавливаться не собираются. В августе 2010 года на сайте «Русской газеты» появилась заметка о том, что депутаты Мосгордумы обсуждают возможность введения штрафов за скачивание незаконного контента из интернета. Каким образом московские «думцы» собираются контролировать глобальную сеть, пока неясно.

Жесткую и неконструктивную позицию отдельных правообладателей уравновешивают анархистские круги поборников неограниченной сетевой свободы. Они не просто читают книги, а воюют с системой, выкладывая в свободном доступе свежие тексты. Иногда этим «цифровым Робинам Гудам» удается перехватывать и вовсе неопубликованные на бумаге материалы. В результате, компании, поставляющие литературную продукцию на рынок, терпят убытки. Это, в свою очередь, не может не сказаться на доходах авторов, а значит – и на художественном уровне их работ. Утверждать, что качество и стабильное поступление литературных произведений на рынок вовсе не зависит от благосостояния писателей – глупо. Любой труд должен быть оплачен.

В тоже время нельзя судить только и исключительно потребителя. Высокий и зачастую неоправданно высокий уровень цен на литературную продукцию заставляет читателя искать иные способы получения желаемого текста. Математика здесь простая. Сегодня средняя цена за новую книгу в России колеблется между двумястами и тремястами рублями. Средний показатель абонентской платы за пользование безлимитным интернетом колеблется в районе пятисот рублей. Вот такие цифры. И это только в том, что касается литературы.

Как бы то ни было, новых конфликтов, связанных с использованием незаконного контента, вряд ли удастся избежать. Во всяком случае, в ближайшем будущем. Чтобы прийти к согласию, участникам противостояния необходимо понять, что радикального решения проблемы не существует. Улучшить ситуацию может только комплекс мер, состоящих из взаимных уступок, как со стороны читателей, так и со стороны поставщиков книжной продукции. Определенные шаги в этом направлении уже делаются. Сегодня почти никто не спорит, что классика мировой литературы, а также произведения, долгое время пребывающие на рынке, должны быть общедоступными и бесплатными. Что касается новых книг, то они покупаются, как и любой товар. Сетевые публикации стоят дешевле, однако чтение с экрана никогда не доставит такого удовольствия, какое можно получить от настоящей бумажной книги.

Москва. 2013 г.

Я к вам пишу…

«Бесценная моя Варвара Алексеевна!» – так начинается роман Федора Михайловича Достоевского «Бедные люди». Это произведение относится к эпистолярному жанру, открывающему читателям сокровенные тайны личной переписки героев. Форма эпистолы – одна из древнейших в литературе. Подтверждением тому служат глиняные таблички Междуречья, узелковая письменность инков, торговые камни друидов и берестяные послания наших предков – славян.

Как показать свою душу далекому адресату? Как сделать так, чтобы твои чувства и помыслы, зашифрованные в буквенном коде языка, открылись другому человеку во всем своем многообразии? Искусство написания писем оттачивалось годами. Со временем появилась система словесных конструкций, в которую принято было облекать информацию. Схематизация писем, однако, нисколько не снизила их художественной яркости. В средние века искусство написания разнообразных посланий приносило образованным людям неплохой доход. Не стоит также забывать, что помимо изустных логем, письмо было единственным в то время способом коммуникации.

Сегодня, с появлением интернета, эпистолярный жанр существенно расширил свои границы. Большинство сетевых пользователей участвуют в обсуждениях на форумах, являющихся непременным приложением для многих сайтов. Еще большее количество людей использует программы мгновенного обмена сообщениями, такие как: XMPP, ICQ, MSN, Yahoo! Письменный диалог, ведущийся а режиме реального времени, носит название «чат».

Специфика обмена интернет-сообщениями диктует свои правила компоновки и даже написания слов в послании. Одним из таких факторов является скорость. Неблизкий путь, который проделывают бумажные письма, стремясь достичь адресата, для интернет-эпистолы попросту не существует.

В итоге существенно снижается внимание к тексту. Зачем продумывать каждое слово? Если что-то не сказал – через мгновение можно отправить еще одно письмо.

Ускорение ритма жизни также существенно влияет на состав и форму посланий. Многосложное приветствие, какое мы наблюдаем у Достоевского, сегодня превратилось в короткое «Привет!» или английское «Нi!».

Интернет экстерриториален. Где-то люди уже возвращаются с работы, а где то пьют утренний кофе. В результате вместо традиционного «Добрый день!» теперь частенько можно встретить универсальное «Доброго времени суток!».

Усреднению подверглась также пространная декларация чувств. Вот как это делает персонаж Достоевского: «Доложу я вам, маточка моя, Варвара Алексеевна, что спал я сию ночь добрым порядком, вопреки ожиданий, чем и весьма доволен;..». Герой нашего времени, скорее всего, написал бы так: «Выспался:)». Сопровождение текста общепринятой системой эмоциональных символов – еще одна черта времени. Эта практика настолько широко распространилась, что стала периодически применяться даже в художественной литературе. Кроме того, многие писатели, обращаясь к теме человека в сети, часто цитируют ветви нет-диалогов.

Вместе с обычным упрощением в интернете возник такой феномен, как «Падонский язык». Это нечто вроде специфического арго, на котором изъясняются отдельные пользователи. Возникший, как стихийный контркультурный феномен, П широко распространился в русскоязычной сети и до сих пор весьма популярен. Подобное явление можно расценить как признак всеобщей безграмотности или как характерную черту особой социальной среды, лишенной условностей неинтерактивного существования.

Еще одно подвергшееся трансформации направление – альбомная литература. Помните у Пушкина: «…Пройдет любовь, умрут желанья; Разлучит нас холодный свет;…». Сегодня место альбомов заменили блоги – открытые журналы, в которых пользователь пишет все, что угодно и как угодно, в надежде получить комментарии. Отправив в чей-нибудь блог свое стихотворение, Александр Сергеевич, будь он сейчас с нами, рисковал бы получить как лесные отзывы поклонников таланта, так и едкую, и часто необоснованную критику недоброжелателей. Вероятно, дело могло бы дойти и до дуэли.

Интернет-задиры на жаргоне блоггеров называются троллями. Они часто «вламываются» в чей-нибудь безобидный диалог и развлечения ради устраивают агрессивную перепалку (флейм).

Замена общения тет-а-тет на многопользовательское обсуждение, в котором могут участвовать и совершенно незнакомые люди, также является характерным признаком трансформации эпистолярного жанра.

Во всех перечисленных случаях наблюдается одна и та же черта. За исковерканными, обобщенными, несодержательными посланиями сетевой переписки теряется образ отправителя. Если Достоевский и прочие авторы, работающие в эпистолярном жанре, исключительно при помощи писем способны раскрыть внутренний мир героев, показать их переживания, страхи и мечты, то сегодняшние Варвары и Макары, несмотря на удивительную свободу к самовыражению, выбирают для себя черную маску и плащ Мистера X.

Это, конечно, не значит, что уютный обмен сокровенными мыслями полностью исчез с литературной арены. К более обстоятельному и пространному изложению посланий располагают интерактивные почтовые системы: Mail.ru, Yandex и пр. Правда и здесь вам не избежать лишней информации, просачивающейся на страницы эпистолы в виде рекламных баннеров и докучливого спама.

Стоит ли тратить дорогое по нынешним меркам время на велеречивые послания? Каждый решает сам. Станет ли обмен информацией еще стремительнее, или вдруг вопреки диктующему прогрессу люди вернутся к тихой прелести бумажных писем и «вдохновясь, возьмутся за перо»?

Между книгой и холстом

Ученые долго искали промежуточное звено между птицами и рептилиями, прежде чем на страницах учебников по биологии возник забавный зверь археоптерикс. Можно ли отыскать подобную аналогию в искусстве? Несомненно! Одним из наиболее ярких примеров марьяжа двух видов творческой активности является графический роман.

Предпосылки этого явления возникли еще в восьмом веке от Р.Х. в Китае, когда силами мастеров Поднебесной на свет появился первый лубок. Позже этот вид народного искусства широко распространился в Европе, а затем добрался и до России. Таким образом, мы видим, что сочетание изображения и текста, как метод художественной подачи определенной идеи, прошло серьезную проверку временем.

По мере развития печатного дела происходило разделение лубочной основы на разнообразные подвиды: от плаката до комикса. Возникали определенные стилистические и жанровые направления, зарождалась традиция.

Предтечей графического романа, как и многих других популярных видов литературы, являлась бульварная, «низкая» проза, обильно выходившая на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетия. Дешевые издания, избитые сюжеты – максимальная простота во всем и безраздельная власть китча. И все же в этом нелицеприятном водовороте безвкусицы, направленном исключительно на получение прибыли, постепенно оттачивались приемы будущих графических новеллистов.

Первоначально рисованные истории носи ли юмористический, либо сатирический характер. (Отсюда, кстати, и возникло британское словечко «comix»). Печатались они в основном в газетах либо в дешевых журналах. И лишь к середине XX века начался настоящий расцвет графической литературы. Помимо традиционных газетных комиксов появляются отдельные книги и тематические журналы. В Америке широкое распространение получает графический репортаж. (Взглянуть на пример последнего можно, отправившись по этой ссылке: -fotograf).

Но это все заграница. В социокультурной жизни нашей страны долгое время царствовала жесткая демаркация между различными видами искусства. Четкое разделение на детское и взрослое, серьезное и несерьезное существенно тормозило развитие пограничных направлений в графике и литературе. Слова «комикс» либо «мультфильм» до сих пор вызывают у многих наших соотечественников снисходительную улыбку. Зато «взрослая» сатирическая карикатура – жанр почтенный и признанный. В этой связи европейский графический роман как нельзя лучше способствует контакту отечественного потребителя с плодами современного мирового искусства.

В чем же разница между графическим романом и комиксом? Это, прежде всего, серьезный, тщательно проработанный сюжет, не уступающий литературным аналогам. Второе отличие – форма подачи материала. Бельгийские и французские графические романы отличаются реалистической манерой рисовки, блестящим художественным уровнем иллюстраций, хорошо продуманными репликами героев. Сужение рамок литературного изложения до диалоговой формы ставит перед создателями графических новелл чрезвычайно интересные задачи, сходные с задачами не столько романиста, сколько драматурга. Третье отличие – тематическое. Создатели графических романов часто обращаются к серьезным темам, присущим большой литературе, не чураются историко-культурных и философских направлений, принимают участие в адаптации классики. Из этих основных признаков складывается лицо современного графического романа, как самостоятельного вида искусства, обладающего характерными признаками, четким культурным позиционированием, ценовой планкой и определенной целевой аудиторией.

Возникновение, развитие и расцвет графического романа ненамного опередили становление глобальной сети и экспансию цифровых технологий. Поэтому, нет ничего удивительного в том, что в англо– и франкоязычном интернете существует огромное количество ресурсов, посвященных рисованным историям. Перечислять их все не имеет смысла. Достаточно использовать любую по исковую систему со словами «Graphic novel», либо «Comiсs». В случае поиска по франкоязычным сайтам вам не обойтись без аббревиатуры BD что означает «La bande dessinee» или «рисованные полосы».

В нашей стране также существует несколько крупных ресурсов, посвященных комиксам и графическим романам. Вот некоторые из них:

RUS BD. Сообщество любителей европейского графического романа имеет свою страницу в социальной сети Liveinternet, проекте LiveJournal, а также собственный сайт.

. Здесь можно более подробно почитать об истории комиксов в разных странах. В том числе и о европейском графическом романе.

comicsnews.ru – информационный сайт, посвященный графическим историям. На местном форуме можно узнать немало интересного о тенденциях развития графического романа в России, а также пообщаться с теми, кто принимает в этом развитии непосредственное участие.

Комикс-каталог – пожалуй, самый всеобъемлющий в России проект, связанный с графическими историями. На этом сайте выложена крупнейшая в рунете база мировых комикс-ресурсов.

Комиссия. Ру – сайт самого значительного в России конкурса комиксистов.

Комиксолет – сетевой журнал комиксов. Публикует работы отечественных авторов по всем известным жанровым направлениям.

Как видите, несмотря на известную русскую степенность во всем, что касается нового, наша страна активно интегрируется в расширяющееся культурное пространство графических историй. Несомненно, главной силой, способствующей этому процессу, является интернет. Кто знает, быть может, в недалеком будущем хорошим тоном для российских писателей станет участие в литературно-художественных проектах, аналогичных, а, может быть, и превосходящих европейские аналоги.

Мысль, вооруженная звуками

В России, стране непростой политической судьбы, жизнь подчинена рваному ритму неожиданных взлетов и падений. Черный кризис сменяется бурной оттепелью. Духовная немота – ярким многозвучием. В таких «параболических» условиях искусство обречено породить мощное авангардное течение.

Поэзия – одна из старейших форм творческого непокоя, традиционно снабжена авангардной надстройкой.

Символисты, акмеисты, футуристы – каждые в свое время оказывались на поэтической передовой, терпели нападки критиков, боролись с непониманием реакционной аудитории. Даже сегодня многие читатели с трудом воспринимают знаменитые «лесенки» Маяковского и сочный эгоцентризм Велимира Хлебникова. А ведь это уже прошлый и даже позапрошлый век! Какие же странные и страшные обличья принял авангард в наше время?

На этот вопрос может ответить интерактивный ежеквартальный журнал «Другое полушарие» (Another Hemisphere) под редакцией Евгения Харитонова и Сергея Бирюкова. «Другое полушарие» публикует поэтические произведения, визуальную поэзию, прозу и драматургию, существует раздел критики и библиографии, где рассказывается о новинках международного авангарда. Не последнее место в журнале занимают материалы, посвященные истории русского и зарубежно го авангарда, архивные публикации. Не знакомый с разновидностями авангарда читатель сможет узнать, что такое заумь, комбинаторика, смештех, дада.

Поэтические тексты журнала странствуют от привычной для глаз рифмованной строфы, как в грустном и слегка маргинальном стихотворении Андрея Коровина «Николай Иваныч»:

«…Николай Иваныч не любит сны, в снах всегда ему не везёт, то жена отнимет бутыль „Апсны“, то „Столичную“ разобьёт…»

до весьма вольных заигрываний с формой и смыслом («Без названия», Айвенго):

КАК ОТЭ

ЭТО КАК

ВАК КАВ

АВ КАЗ

НА ПОКАЗ

КАЗАК

КАЗНИТ

НИТЬ

Литературные абстракции, доходящие порой до полного абсурда, – это экстравагантные опыты современных поэтов, стоящих на плечах титанов художественного слова.

Правда бытует мнение, что в подобное искательство уходят люди, не получившие признания у поклонников основного потока или патологически неспособные рифмовать, но упрямо стремящиеся к творчеству. Мол, не пускаете нас в свою песочницу, так мы новую создадим! Авангардисты отвечают на этот упрек жестким неприятием классических форм поэзии, почитая их косными и неспособными создать нечто новое и оригинальное. Проверить в каком вы лагере, проще простого. Попробуйте почитать сначала классиков, а затем возьмите авторов «Другого полушария». Нравится и то, и другое? Поздравляю! Вы – редкий космополит.

В разнообразии плодов творческого поиска сложно усмотреть общие тенденции, и все же заметно, что наиболее яркие и необычные произведения тяготеют к лаконичности изложения и медийности подачи текста. Если с первым фактором все более менее ясно, то второй требует дополнительного пояснения.

Дело в том, что поэтов-экспериментаторов интересует не только смысл стихотворения, но и сам текст: шрифт, наклон, пробелы между буквами. Имея под рукой компьютер и простейшие возможности такого распространенного текстового редактора, как MS Word, поэт-визуалист может значительно усилить эффект воздействия своего произведения на читателя.

«Вот – Углое эР Вот – Стра шое Ка углы – угле й-йеглу СТАРИКИ ПОМОГАЙ ЧУЧЕЛУ…» Михаил Вяткин «Без названия», отрывок

Что уж говорить про тех, кто ведет массированное наступление на поклонников при помощи сложных аудио– и видеоинсталляций, доступных любому пользователю интернета. Неподготовленный человек может усмотреть в этой техногенной экспансии определенную дисгармонию. Уход от того, что действительно важно, к тому, что вторично. Кажется, вместо работы с глубинной сутью текста, мы видим лишь эволюцию экстерьера. Та же конфетка, что предлагалась нам в начале прошлого века, просто сменила обертку.

Другого мнения придерживаются люди, посещающие творческие вечера русского авангарда. По их мнению, только авангардисты способны чисто, без излишеств передать настроение, чувство, мысль. Что тут скажешь? Подчас именно такой вольный и, чего уж греха таить, бесцеремонный подход к живому слову, какой демонстрируют поэты «Другого полушария», оказывается наиболее верным для решения задач отдельно взятого стихотворения. Но как определить меру, не заплутать на целине нетореного пути, уходя все дальше от того, что мы привыкли определять, как поэзию. Быть может, в поиске идеальной пропорции между новым и привычным и кроется великое делание авангарда? Ведь безоглядный отрыв от корней значит не более, чем смерть. Наша история не раз показала, что русская идея черенками размножаться не может. Вот и растят классик и авангардист каждый свой сад.

Рассудить два лагеря вряд ли возможно. Однако успокаивает то, что поэзия на сегодняшний день является наиболее свободным видом искусства. Существует множество течений и группировок, как откровенно новаторского, так и классического толка. И в этой полифонии каждый способен отыскать то, что ему мило.

Рыцарь надежды. Мастер печали

Она надеждою зовется, и верить хочется, Так верить хочется, Что эта нить не оборвется, и жизнь не кончится, Не кончится. Песня из кинофильма «Не покидай» (припев)

Более полувека американский фантаст Рей Брэдбери делился с читателями своими мыслями, идеями, печалями. Его инструменты – внимательный взгляд прозаика, прозорливость фантаста и мечтательность истинного романтика. На книгах Брэдбери выросло ни одно поколение читателей.

Он пришел в литературу из «медленной» Америки, неторопливого сказочного мирка, которого больше нет. Свой любимый Иллинойс писатель увековечил в автобиографичной серии историй под общим названием «Гринтаун», самым значительным произведением которой по праву считается «Вино из одуванчиков» (1957 г.). Лиричность текстов Брэдбери берет начало на тихих улицах городка Уокиган, прекрасно сочетаясь с причудливыми образами грядущего и пыльными тропинками далеких планет.

Заменивший вузовское образование библиотечным, будущий писатель сделал для себя больше, чем мог бы любой институт – сконцентрировал в своем сознании мощный культурный пласт, дав пищу творческой машине, которую впоследствии будут называть гением Рэя Брэдбери.

Существует распространенное мнение, что именно Брэдбери чуть ли не в одиночку облагородил научную фантастику, придав ей черты «серьезной» литературы. Конечно, это не соответствует действительности. Как неправда и то, что со смертью последнего титана американской фантастики – проза непознанного умерла. Однако, «мальчик из Иллинойса» сделал нечто большее, создав мост между литературой технического и духовного прогресса, напомнив поборникам эволюции машин, что для будущего человечества важны не только плоды технологий, но и те, кто будут эти плоды пожинать.

Еще одной значимой особенностью творчества писателя является необычный подход к декларации фантастических допущений. Автор показывает редкое явление, часто основополагающее для сюжета, не столько подчеркивая его значимость, сколько предлагая подивиться на неожиданную диковину: «Ракета стояла на космодроме, испуская розовые клубы огня и печного жара. В стуже зимнего утра ракета творила лето каждым выдохом своих мощных дюз. Ракета делала погоду, и на короткий миг во всей округе воцарилось лето…» Брэдбери не возвышается над читателем, демонстрируя глубину своих познаний, но словно стоит в одном ряду с зеваками, пришедшими посмотреть, как взлетает ракета.

Это, однако, не может в полной мере объяснить, отчего тексты Брэдбери по сей день продолжают влиять на читателей, в то время как книги более молодых авторов стремительно забываются? Полагаю, что причина в надежде. Эта изюминка всех значимых литературных деяний мастера. В мрачном рассказе «Лучезарный феникс» (1963 г.) носителями надежды являются жители маленького американского городка, скрывающие в своей памяти оттиски уничтоженных вандалами книг. Из этой короткой истории, написанной в далеком 1948 году, возник роман «451 градус по Фаренгейту» (1953 г.), удостоенный престижной премии «Hugo». В постапокалиптическом рассказе «Улыбка» (1952 г.) жители разрушенных городов вымещают злость на сохранившихся произведениях искусства. Люди разрывают репродукцию «Моны Лизы», но мальчик по имени Том сохраняет бумажную улыбку загадочной девы, как залог грядущего ренессанса. Настоящим гимном надежде может служить рассказ «О скитаниях вечных и о Земле» (1950 г.), в котором умирающий писатель на время отправляется в будущее, чтобы создать свое лучшее произведение и понять, что время и смерть – понятия относительные.

Рука об руку с надеждой шествует печаль. В рассказе «Были они смуглые и золотоглазые» (1949 г.) чудесному перерождению обычной человеческой семьи Биттерингов в прекрасных марсиан сопутствует страшная война на Земле, о которой говорится и в канонических «Марсианских хрониках». Кроме того, превращение поселенцев демонстрирует слабость человечества перед воздействием Красной планеты, точно также, как в свое время оказались слабы аборигены Марса перед земными болезнями. В рассказе «Травинка» (1949 г.) жизнь на Земле практически уничтожена могущественной цивилизацией разумных машин, и только жажда познания одного из роботов дает людям второй шанс.

Печаль и надежда обитают и в реалистических вещах писателя. В романе «Лето прощай!» (2006 г.), относящемся к «гринтаунскому» циклу, грусть уходящей старости соседствует с бурным ростом молодой жизни, даря надежду на благополучное будущее.

Радость, полученная из грусти, надежда, окруженная печалью – вот алхимия Брэдбери и его путь к сердцам читателей. Ничего тайного и загадочного в этом нет. Сама жизнь подсказывает мастеру правильную формулу. Писатель, как герой стихотворения Йейтса, разложил перед нами свои мечты…, будем же ступать осторожно!

Привычка к вечности

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире Мой прах переживет и тленья убежит… А. С. Пушкин

О смерти думают все. Начинают еще подростками, когда хоронят на клумбе за домом любимого попугайчика, а заканчивают с последним вздохом. Можно сказать, что неотвратимость этого явления в значительной степени создала нашу цивилизацию. Рука об руку со смертью идет старость. Печальная осень тела, пора болезней, физической немощи и утраченных надежд. Для многих людей именно старость является главным и наиболее страшным врагом. В то же время, по сравнению с окончательным небытием, старение организма – процесс постигаемый, а значит – обратимый.

Попытки отыскать решение этой проблемы предпринимались и продолжают предприниматься с завидной регулярностью. Рецептов поддержания молодости накопилось великое множество. Маркиза Де Помпадур, например, рекомендовала утренние обливания ледяной водой. Поп-дива Мадонна предпочитает диету из овощей и водорослей, а печально известная графиня Батори считала, что нет более действенного средства сохранить свежесть, чем ванны из крови юных селянок. Однако ни один из методов так и не дал впечатляющих результатов. Никто не мешает нам восхищаться устойчивостью того или иного индивидуума к воздействию быстротечного времени, но стоит сравнить две фотографии, отстоящие друг от друга лет на десять-пятнадцать, и все иллюзии рассеиваются.

Значимых успехов на пути к вечности достигают пока только герои фантастических произведений, о которых и пойдет речь. Научных фантастов, в отличие от Александра Сергеевича Пушкина – нашего сегодняшнего учителя и проводника в вечность – интересовало вовсе не духовное бессмертие, а вполне материальное продление жизни.

… тогда водой живою Героя старец окропил… И бодрый, полный новых сил, Трепеща жизнью молодою, Встает Руслан…

Омоложение посредством применения разнообразных декоктов, эликсиров и чудодейственных мазей выглядит наименее наукообразным. Однако, многие авторы неоднократно обращались к этому способу, исходя из научного предположения, что старость – не свойство организма, а заболевание, вызванное воздействием внешних факторов. Стало быть, можно создать лекарство, способное бороться с этим недугом, точно пилюли от кашля или таблетки от головной боли.

Начать, пожалуй, стоит с рассказа Натаниэля Готорна «Опыт доктора Хэйдеггера» (1832 г.), повествующем о старом ученом, открывшем тот самый эликсир вечной молодости. Отведав эликсир, пожилые друзья ученого получают второй шанс и отлично проводят время, ударяясь во все тяжкие. В результате, главный герой приходит к выводу, что вечная молодость – путь повторения уже совершенных ошибок, и незачем на него становиться.

К личным качествам персонажей перед лицом возможного бессмертия обращена знаменитая пьеса Карла Чапека «Средство Макрополуса», в которой, однако, приводится подобие научного обоснования. Эликсир веч ной молодости представляется не чем иным, как специфическим ингибитором, препятствующим самоинтоксикации человеческого организма. Что ж, от отца «робота» меньшего ожидать не приходится. Выводы героев комедии в финале сходны с мнением доктора Хэйдеггера. От бессмертия стоит отказаться, потому что оно отбирает больше, чем дает.

Братья Стругацкие в своем рассказе «Пять ложек эликсира» и вовсе открыто порицают тех, кто стремится к вечной молодости, характеризуя их, как ничтожных и недостойных людей. Заветный источник в данном случае всего лишь символ искушения, которому поддаются слабые духом.

Зато в рассказе Кира Булычева «Марсианское зелье» (1971 г.) главный герой, бывший казак-бунтовщик Алмаз из войска Степана Разина, продлевает себе жизнь с помощью препарата, дарованного ему инопланетным пришельцем, и преспокойно доживает до двадцатого века.

Центральная идея рассказа заключается в том, что состояние вечной молодости проистекает не только из специфических свойств марсианского зелья, но и от духовного состояния человека. Как говорится: «Главное, ребята, сердцем не стареть».

Найду ли краски и слова? Пред ним живая голова.

Следующий рецепт вечной молодости был порожден фантазией беллетристов, возбужденной одной мертвой амфибией и сообразительным итальянцем. В романе «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818) Мэри Шелли использует в качестве источника оживляющей силы – электричество. Не слишком углубляясь в технические детали, она описывает процесс оживления существа, собранного из останков умерших. Конечно, в данном случае автора скорее заботит религиозно этическая сторона вопроса, нежели научная достоверность, однако нельзя отрицать, что именно успешные и весьма эффектные опыты с переменным током стали одним из вдохновляющих факторов для написания этого знаменитого романа. Прототипом для доктора Франкенштейна стал Луиджи Гальвани – тот самый прыткий итальянец. Это он еще в 1771 году заметил сокращение мышц в ноге мертвой лягушки под воздействием электрического тока. На некоторое время усмиренная молния воцарилась в умах пишущей и читающей аудитории, как возможный проводник в вечность. Это, впрочем, продолжалось недолго. Зрелищность опытов с электрическим током привлекла массу авантюристов. В результате фантастические произведения, в которых осуществлялось оживление с помощью электроэнергии, встречали скепсис у читающей публики. Писателям пришлось искать новые способы борьбы с костлявой.

Советский фантаст Александр Беляев в романе «Голова профессора Доуэля» (1925 г.) повествует о честолюбивом ученом, которому удалось оживить голову собственного научного руководителя. Оживление осуществляется посредством подачи в отделенную от тела конечность питательных веществ. Конечно, в начале двадцатого века люди еще очень мало знали о той стремительности, с какой разрушаются клетки головного мозга после смерти. Как бы то ни было, Беляев проложил литературные рельсы для одного из способов продления жизни, который можно было бы назвать «дрейфом сознания».

Разум, странствующий по телам – один из наиболее простых и очевидных образов в ко пилке «гальванической фантастики». Правда, от эффектного «гильотинирования» фантасты быстро отказались, заменив его пересадкой органов.

В том же заветном двадцать пятом Михаил Булгаков пишет роман «Собачье сердце», описывая пересадку гипофиза пролетария Клима Чугункина дворовому псу Шарику. Цель эксперимента – омоложение собаки и последующее омоложение человека. Облаченная в одежды сатирического произведения перед нами предстает самая настоящая научная фантастика. Если бы донором для эксперимента профессора Преображенского стал гражданин высоких моральных качеств, едкий социальный роман мог бы приобрести оттенок футурологического предвидения и миновать суровую цензуру, если не в 30-е, то хотя бы в 60-е годы.

В эпическом цикле «Сага о Форкосиганах», принадлежащем перу Лоис Макмастер Буджолд, люди освоили трансплантацию головного мозга в тела клонов. При этом мозг клона утилизируется, то есть фактически происходит убийство. Сходная процедура осуществляется в дилогии Сергея Лукьяненко «Линия Грез» (1995 г.) и «Император Иллюзий» (1995 г.). Правда, у российского фантаста переселение старой личности в но вое тело больше напоминает запись информации на чистый диск.

Роберт Шекли в романе «Корпорация „Бессмертие“» (1958 г.) демонстрирует, насколько сама возможность посмертного существования будоражит умы людей. Пересадка личности умирающего в новое тело отменяет многие моральные и этические установки и в то же время создает в американском обществе глобальную одержимость, своего рода танатоцентризм, сходный с тем, какой имел место в древнем Египте.

Еще одна разновидность дрейфа сознания – замена биологического организма на механизм, устойчивый к старению и лучше приспособленный к ремонту. Постепенную киборгизацию человечества отлично демонстрирует классик англоязычной фантастики Филипп К. Дик в романе «Снятся ли андроидам электроовцы?» (1968 г). За пять лет до выхода романа Дика, братья Стругацкие в повести «Далека Радуга» (1963 г.) рассказывают о группе ученых, переселившихся из собственных тел в тела андроидов. Замена тела помогает ученому Камиллу выжить после удара энергетической Волны, уничтожившей базу на Радуге. Разновидностью этого метода можно также считать запись человеческой личности в виде активной программы или базы данных на электронные носители. Подобную ситуацию можно встретить все у тех же Стругацких в рассказе «Свечи перед пультом» (1961 г.), а также у Роджера Желязны в романе «Остров мертвых»(1969 г.) В романе Питера Уоттса «Ложная слепота» мать главного героя избирает существование в виртуальной реальности, в то время как ее тело фактически перестает функционировать.

Идея оцифровки сознания достаточно часто поднимается в фантастике. Однако остается серьезная проблема. Мы не можем знать наверняка, кто окажется перед нами на экране компьютера. Исходная личность или копия, наделенная опытом первоначального сознания? Вот почему последняя разновидность дрейфа представляется сомнительной во всем, что касается омоложения и, тем более, бессмертия.

Настал давно желанный миг, И тайну страшную природы Я светлой мыслию постиг

Принципиально отличается от дрейфа сознания другое направление омоложения. Назовем его «евгеническим прорывом». Если в первом случае, человек вынужден постоянно ускользать от смерти, меняя тела, то здесь налицо открытая и непримиримая борьба с Мрачным Жнецом. Стремление отменить процессы старения и умирания в каждом теле.

с дрейфом сознания, евгенический прорыв имеет несколько разновидностей, описанных фантастами.

Одним из самых скрупулезных советских писателей, занимающихся вопросом лонгирования человеческой жизни, а также возможного физического бессмертия, являлся Григорий Гуревич. Его статья «Сколько мы будем жить?» дает старт целой серии литературных проектов, посвященных далеким перспективам и методологии научных изысканий на пути к совершенствованию человеческой природы.

Произведения Гуревича, как и большинства его коллег по цеху в шестидесятые годы, тяготели к фантастике ближнего прицела, и базировались на существующих научных разработках. Тем не менее, писатель не отказывает себе в удовольствии время от времени помечтать о «прекрасном далеко». В научно-фантастической сценке «Игра в „ничего не выйдет“» (1964 г.) время действия уже отстоит от настоящего, но герои рассказа – научные работники – рассуждают о еще более дальних перспективах, когда люди будущего смогут вольно осваивать пространство, изменяя свои бессмертные тела в зависимости от условий среды.

Основой литературного исследования бессмертия для Гуревича стала геронтология. Молодая наука о старости только начинала завоевывать себе жизненное пространство, и автор, жестко ориентированный на инновационные разработки, не мог пройти мимо. Он неоднократно посещал институт геронтологии в Киеве, принимал участие в научных диспутах, лоббируя направление, связанное с предотвращением старения. В результате научных дискуссий появилась повесть «Мы из солнечной системы» (1965 г.) – настоящий гимн иммортализму.

В связи с евгеническим прорывом нельзя не вспомнить уже упомянутых АБС. Ведь описанная ими в полдневном цикле бактерия жизни – не что иное, как тот самый чапековский эликсир-ингибитор, действующий на микробиологическом уровне. Причем, индивидуум, приобщившийся к этой биотехнологии, получал в одном флаконе не только существенное продление жизни, но и потрясающие способности к регенерации, а также непробиваемый иммунитет к болезням. В конечном итоге, научные разработки полдневных биологов в области евгеники дают люденов. Тех самых сверхсуществ, о которых мечтали персонажи Григория Гуревича.

Современные авторы склонны описывать регулярное комплексное омоложение тканей и органов. При проведении операции используется целый букет прорывных технологий. В цикле романов «Песни Гипериона» Дэна Симмонса один из центральных персонажей – поэт Мартин Силен – неоднократно подвергает себя так называемой «поульсенизации» – полному омоложению организма. Таким образом, он проживает около семисот лет. «На вид Мартину Силену было около шестидесяти, но Консул заметил предательскую синеву на шее и ладонях поэта и заподозрил, что тот уже не раз омолаживался.» В состав мероприятий, продлевающих жизнь по рецепту Симмонса, входит глубокая заморозка (так называемая «криогенная фуга»), палеореконструкция зубов и ногтей, а также непременное глобальное очищение организма.

Сходные методы применяются в романе Брюса Стерлинга «Схизматрица» (1985 г.). Процедура омоложения называется «демортализацией» и может быть поведена тем или иным курсом в зависимости от личных физиологических параметров пациента: «Гормонотерапия плюс вымывание свободных радикалов антиоксидантами. Быстро и грязно, зато это вернет вам живость». Главный герой романа Абеляр Линдсей приходит в пункт демортализации, как современный человек идет на прием к зубному. «Эту встречу Линдсей откладывал, сколько мог. Но теперь ему уже недостаточно было одних ингибиторов да диеты. Ему шел шестьдесят девятый год». Острый соус из неустроенности, раздолбайства и высоких технологий, опустившихся в самые низы, придает роману Стерлинга иллюзию правдоподобности. По сравнению со светлыми сказками советских фантастов, причудливый мир, разделенный на шейперов и механистов, кажется более реальным (взрослым). Однако истина о будущем, скорее всего, лежит где-то на полпути от одного полюса к другому.

Раздался девы жалкий стон, Падет без чувств – и дивный сон Объял несчастную крылами

Говоря о продлении жизни необходимо вспомнить еще один рецепт, регулярно применяемый фантастами. Речь идет об управляемой летаргии. Анабиозные камеры на космических кораблях столь распространены в фантастике, что приводить примеры бессмысленно. Цель замораживания астронавта очевидна – сохранить его работоспособность к моменту достижения звездолетом намеченной цели. Ведь полет на досветовых скоростях обещает быть очень долгим. Молодость организма в этом случае сохраняется за счет временной стагнации всех жизненных процессов. Вас просто выключают, точно телевизор или утюг из розетки, чтобы активировать через десятки и даже сотни лет. Проблема с этим способом заключается в том, что объективного времени, покуда вы прохлаждаетесь в банке со льдом, может пройти сколько угодно, но ваша биологическая программа будет выполнена в той же внутренней хронологии, что и раньше. Иными словами, ваше субъективное время не продлится ни на день.

Сегодня существует возможность подвергнуть себя заморозке ради путешествия в будущее. На такой шаг могут пойти либо совершенно отчаянные, либо отчаявшиеся люди. Слишком много рисков связано с этой авантюрой. Подобные предприятия больше напоминают мошенничество в духе последователей Гальвани. Если же погруженный в летаргию человек однажды очнется, то нет никаких гарантий, что он не окажется, например, на дне океана или в эпицентре боевых действий, как это произошло в фильме «Бегство мистера Мак-Кинли», снятого по сценарию известного советского писателя Леонида Леонова. Правда, герою фильма повезло, и его злоключения оказались всего лишь сном. Однако для тех, кто всерьез решил отправиться в будущее подобным способом – это билет в один конец.

Второму осложнению, связанному с долговременной изоляцией, посвящен рассказ Георгия Мартынова «Гость из бездны» (1962 г.). Герой Советского Союза Дмитрий Волгин, воскрешенный потомками, не может обрести свое место в новом мире. Вырванный из контекста родной эпохи, невольный путешественник во времени чувствует себя глубоко несчастным и снова оказывается на грани гибели. Сходные проблемы испытывает астронавт Эл Брегг из романа «Возвращение со звезд» (1961 г.) Станислава Лема. Пойманный в ловушку времени релятивистским эффектом, он возвращается на Землю через 127 лет после вылета и неизбежно становится изгоем а обществе будущего.

Этот пример вплотную подводит нас к вопросу о необходимости бессмертия для каждого отдельно взятого человека. И дело здесь даже не в дороговизне технологий и не в религиозно-этических табу, на которые обыватели отлично научились не обращать внимания. Нет также практически никаких сомнений в том, что существенное продление жизни, скорее всего, осуществимо технически. Сегодняшние достижения науки в смежных областях (клонирование, стремительная эволюция цифровых технологий, обширная работа в области генной инженерии, протезирования и замены органов, микрохирургии) позволяют говорить о том, что уже достаточно скоро критическая масса изобретений сформирует условия для существенного прорыва.

Вопрос в том, насколько изменится наш внутренний мир от встречи с вечностью? Удастся ли выработать привычку к этому состоянию у тех, кто генетически запрограммирован на смерть? Не превратимся ли мы под воздействием прожитых столетий в чудовищных свифтовских струльдбругов из «Путешествия Гулливера»(1726 г.)?

Очевидно, что далеко не каждый человек будет способен принять «эликсир» и легко идти по дороге без конца. Возможно, что предрасположенность к бессмертию будут определять при помощи тестов и медицинских изысканий. Счастливчики (хотя уместно ли их так назвать?) приобщатся к вечности. Все прочие пойдут тропой предков, уверенные, как и римский трибун из рассказа Хорхе Луиса Борхеса «Бессмертный» (1947 г.), что: «Смерть (или память о смерти) наполняет людей возвышенными чувствами и делает жизнь ценной».

Примечания

1

Термин, характеризующий чувственное восприятие середины жизни

(обратно)

Оглавление

Николай Валерьевич Калиниченко

Предисловие

Поэзия

  Полёт в метро

  Когда он шагнёт…

  Московский пират

  Хурма

  «Скажи мне, что творится, Азазель?..»

  Я расту

  Кашалот

  Ничего святого

  Ракета

  Пицца-поэзия

  «Ось миног! Омфалос мира!..»

  Скрипач

  Чатланский гудбай

  Тюремщик

  Белый стих

  Пятый маршрут

  «Пятнашка»

  Круговороты

  Оттепель

  Серебро

  М. А. Булгакову

  «Катился поезд в сторону Вяземы…»

  Ученикам

  Жужа

  Хрупкость

  Обещание

  Дымное пиво

  Бульвар

  Апрель

  Последнему королю

  Альбатрос

  Вальс листа

  Ледяной дождь

  Парижский экспромт

  Упыриное утро

  Созвучья

  Обычный человек

  Илла

  «Крыши вышиты бисером…»

  Знакомьтесь: Метромт!

  «У худых стариков заострившиеся носы…»

  Лунный маскарад

  Ко дню поэзии

  К зиме

  Полынь

  Кротовые песни

  Утопленник

  Бель ярд

  «Выходишь и видишь, что снег перестал…»

  Точка зрения

  РавноДетствие[1]

Избранные статьи

  Иллюзия поэзии

  Цена свободы

  Я к вам пишу…

  Между книгой и холстом

  Мысль, вооруженная звуками

  Рыцарь надежды. Мастер печали

  Привычка к вечности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg