Перец Маркиш Куча Поэма
Вам, жертвы Украины, чья земля насыщена вашими останками, и вам, сваленным в кучу в местечке Городище на Днепре,
Кадиш!..
* * *
Нет! Не лижи их плоть, оплывший небосвод! Не слизывай с их ртов смердящий чёрный дёготь! А… тесто хочешь ты кровавое потрогать?! Блевотину?! Не тронь! Земля её возьмёт. Прочь! Пахнет от меня! Откуда этот смрад? Отцы и братья здесь, и дочери, и внуки — весь городок! Царапают их руки, шевелятся… Скорее прочь! Назад! Вся Куча доверху — вонючее тряпьё! Бери, что хочешь, вихрь, на память из неё! А монастырь сидит, как хорь у крови птичьей… Эй, жирный небосвод! Возьми себе обычай их белый китл[1] носить — и будешь свят и скромен! Омен!* * *
К мёртвым я приду однажды, в пору крови, в пору мёда; созерцатель мёртвых, сам я голубей ищу из детства, голубей в зловонной Куче. Это жребий мой подвешен на луне подслеповатой: свет неясный над пустыми вспоротыми животами, над предутренним затишьем. А во мне местечко дремлет, и мерцает в сердце детство с угловатыми плечами… Вот и козочка белеет на рассвете у порога… О мои слепые предки! Сколько мне ещё скитаться по неверным вашим тропам и терзаться вечным страхом под ногой увидеть бездну?!. Расступитесь шире, дали, на пути к Днепру от Нила! Ты, чьи выколоты очи, боевым наполнись жаром и ярмо сломай на шее! Богатырь, Самсон незрячий, отрасти же снова кудри! Дрожь уйми в руках окрепших и, как древние колонны, рушь опоры мирозданья!..* * *
Местечко будто спит. Всё тонет в тишине, как груженый обоз в болоте незнакомом… Не слышно голосов ничьих, и перед домом ничья живая тень не промелькнёт в окне. И только ветер здесь, как ястреб молодой, в закатной мгле кружит и кровлю рвёт когтями… Владыка всех миров, над нищими, над нами, страницы звёздных книг небесные раскрой… В молельне сумрачной никто меня не ждёт. Гуляет здесь сквозняк, и только голос брани, бессильный горький крик, родившийся в гортани, проклятьем разомкнёт мой воспалённый рот. Эй, жалкий плакальщик! Ты высох, как скелет! А руки ластиться, подобно псам, готовы и ран гнойник расчёсывать багровый. О Куча чёрная! Кровавый мой завет!.. Среди майдана ты стоишь, как новый храм, стоишь, как жертвенник, и, запах смерти чуя, летит к тебе и вьётся там, пируя, столетний ворон — царь помойных ям… Издай же, сердце, вопль — тоску двух тысяч лет — под жалкий скрип разбитой колесницы, под крики воронья, клюющего глазницы! О Куча чёрная! Кровавый мой завет!..* * *
Ставь вечером шатры, а утром вновь ступай тропою Каина, отверженное племя! И шапку Авеля напяль себе на темя и кровь свою в бокал субботний наливай!.. Повозка чёрная с возницей сонным в ней колёсами увязла в мерзкой жиже… Вон там они лежат в лохмотьях и бесстыже сверкают наготой раздробленных костей. Поток смолы застыл в глазах моих, и как ни выжимай — он не течёт слезами. Повозка чёрная увязла в грязной яме — там кто-то возит, кто-то возит их… Перекрестись, возница, на рассвет! Считай их, каждого, по голове пробитой! И сбрасывай тела под конское копыто! О Куча чёрная! Кровавый мой завет!* * *
Эй, плакальщики с вавилонских рек! От ваших врат с мозаикой старинной сюда, на Днепр, ведите хор калек, оплакивайте новые руины! Эй, клейзмеры, снимайте арфы с ив! Настраивайте старые цимбалы! Вливайте скрипок траурный мотив с вином субботним в кубки и бокалы! И горький пережёвывайте ком! И возле чёрной Кучи беспрестанно костлявым бейте в сердце кулаком, шепча слова молитвы покаянной! И о рабах, что клали кирпичи на извести из молока грудного, забудь, длиннобородый, замолчи! О городке кричи, где нет живого! Узлы старинных сказок завяжи! О Куче всем рассказывай отныне! Разбитые надгробья покажи и косточки детей в кровавой глине!.. Сельчане, эй! Нисходит благодать! На площади с пустым базаром рядом распутная, святая ваша мать младенца держит бледного над смрадом! Где в Куче перемешаны, коптя морозный воздух, головы и спины, стоит она, незрячее дитя баюкая над грудой мертвечины… Эй, плакальщики с вавилонских рек, гремят, гремят заклятые цимбалы! Под скрипок плач, под струй кровавых бег со звоном разбиваются бокалы! Как фига из Бейт-Лехема, растёт макушка Кучи — станет выше вдвое и продырявит жалкий небосвод… Благословен создавший всё живое!* * *
Летите, ветры-странники, спеша, на рыжий этот снег, покинув север хмурый! На много лет вперёд, как у слона под шкурой, найдёте мяса вы, гной Кучи вороша. Изломанная кость, как дикий рог, торчит, распоротый живот — как чёрный зев колодца. Бездомный, над тобой тоска скитаний вьётся, влечёт на дно болот и, как сова, кричит… Макушка Кучи вверх косматая ползёт лизать гниющим ртом небес кровавых блюдо — Безумный кто-то здесь за возом воз везёт… Эй, ветры-странники, за мною! Прочь отсюда! Довольно вам отцовский талес рвать: без савана лежит в зловонной Куче мать!..* * *
Кривым переломанным клювом пугая, летит мимо Кучи ворона седая. Куда ты, ворона, ведь сумерки скоро? — Всю стаю родную, всю чёрную свору из края, где голод нас ждёт неминучий, сюда приведу я — кормиться при Куче. И вот прилетает вся стая. Ворона, забравшись на Кучу, вещает, как с трона: — Ой зимнее поле, ой холод колючий — как сладко в морозы погреться у Кучи. Давайте же, детки, клевать, и проказить, и каркать от сытости (чтобы не сглазить!). Вокруг этой Кучи, на вольном майдане поселимся табором, словно цыгане. Плодись, размножайся, наш род чернокрылый! Дай бог тебе счастья, спаси и помилуй!..* * *
Утешь меня, ястреб, над мусором бьющий крылами, над смрадным, кровавым засыпанным снегом тряпьём; я призван служить тебе, Куча, с тобой оставаться вдвоём, как жрец с потаённым, невидимым в сумрачном храме. Сюда, пилигримы, к соблазну, в заветное тёплое лоно! Сюда, в дом Ваала, к разврату в компании пьяных повес! Сюда пробирайтесь по тропам, сюда опускайтесь с небес — здесь Кучу венчает, царицу, из кож и скелетов корона!.. Кружитесь всю ночь в хороводе чертовском над скверной, гнилым своим семенем брызнуть спешите, бродяги, скорей, как жирный восточный бездельник, как старый султан-богатей. …Утешь меня, ястреб, летай надо мною, мой верный! От крови тяжёлые бьются могучие крылья ветров — жрецом твоим, мёрзлая Куча, и сторожем быть я готов…* * *
Полночный ветер плачет, и визжит, и знает: из живых ни одного не встретит. Ошмётки мёртвых тел кровавые кружит и красным сургучом свою дорогу метит. И копоть испускает чёрным ртом, как старый паровоз, захлёбываясь в гуде… А саблями отрубленные груди на тонкой кожице висят над животом… Я возведу вокруг тебя забор, царица Куча, шкур дырявых груда! И будет твой, до самых звёзд, шатёр под чёрным стягом виден отовсюду. Пусть каждый это место обойдёт, как свалку, полную миазмов, как заразу, и пусть назад бежит, тебя увидев, сразу — таков наказ — для всех, из рода в род. Гуляйте, ветры, в колокол звоня! Потешься, мир, сивуху отрыгая, кровавым солнцем на исходе дня, и пусть клюёт глаза воронья стая! А я один уйду. Как копоть фонаря, В пространстве растворюсь, сливаясь с тьмой липучей: Проснитесь, мёртвые, придавленные Кучей! Молиться вас зовёт безмолвная заря!* * *
Эй, ярмарка, кипи! Эй, веселись, базар! Вот бусы, панночка! С обновой вас, с обновой! А пуговицы — разве не товар? А шаль цветная, пан, для чернобровой? Кружись во фрейлехсе, базарный ловкий люд! Торговец, суетись, усталый, как от бега! Старьёвщик с хламом тоже тут как тут, и рядом до небес нагружена телега. Её хозяин горсти серебра в карман ссыпает свой движеньем длинным… А скряги молятся с утра и до утра и Тору меряют замызганным аршином. Легли платки и ленты на траву, под ливнями гниют цветов охапки, и десять заповедей глупый хряк в хлеву мусолит, как кусок потёртой старой тряпки…* * *
Тьма — чёрный сор из полуночных стран… За вылинявшим солнцем предвечерья багровый поднимается туман, и снежные вокруг летают перья… А нищие бормочут: «Свят, свят, свят наш поводырь от века и доныне», — И молятся сиянию заплат на необъятной скомканной штанине. И копошатся полчища червей, от основанья Кучи к изголовью ползут меж припорошенных бровей — и к богу верному, в закат, умытый кровью!.. Давая псам кромсать свои колени, на площади, в скрещении дорог, ты высишься, скопленье грязных ног, Царица смерти, знак для поколений! Гора костей! Твой силуэт огромен! И он растёт у мира на виду. Тебе на веки черепки кладу… Молитесь, нищие, и говорите: «Омен!..» Я к вам приду, как сумрак дальних стран, где прячет смерть костистый лик кровавый. Я приплыву, как утренний туман, что стелется над шляхом и дубравой… И два тысячелетия клеймом я врежу в мясо Кучи оголённой! Молитесь, нищие, и кайтесь у амвона! Стучитесь понапрасну в каждый дом!* * *
Эй, лавочник, проснись! Вставай, народ базарный! Богач — и мелочью торгующий вразнос! Могильщики, есть на тахри́хим[2] спрос! Вставайте и рассвет встречайте лучезарный! Обугленный сюда несите свиток Торы — у кучи смрадных тел молиться и стонать, сестёр и братьев в саван пеленать и класть под камень их, под семь свечей меноры… От мёртвых свет серебряный исходит: здесь каждый — царь в короне, полной вшей. Тахри́хим чёрный шей, ночной могильщик, шей!.. Полночный ветер здесь, в грязи кровавой, бродит. Он треплет их тела, засохшие, в коросте, он будоражит их, щекочет их во сне; безумный, только он здесь воет в тишине, и молится за них, и ворошит их кости. Назад, скорей назад! Скорее прочь отсюда! Неся по пустырям золы и крови смесь, «Эль мóлэ рáхмим…»[3] — ветер стонет здесь… Покойся, тюк тряпья, покойся, мяса груда!* * *
Тебя стеречь сюда назначен я от псов голодных и от воронья; распятых и разрубленных хранить и хоронить… Мне никуда отсюда не уйти — горой ты встала на моём пути, с их животами, полными червей… Вей, ветер, вей!.. Я для того, чтоб стан, Царица, твой ощупывать трясущейся рукой там, где тебя, майдана поперёк, поставил бог… И лестница в оплывший небосвод от грязного подножия ведёт, и провожает всех распятых в рай вороний грай…* * *
Лишь день, словно голубь, появится с первым лучом, на скопище мёртвых, разорванных в клочья штыками, не кинет он взгляд, только сплюнет — ему нипочём — и бросится прочь, прикрывая свой лик облаками… Подхватывай, ветер, здесь всё, что захочешь! Кружи! Тащи за собою по вымершим улицам мрака их гнойную плоть! Волоки от межи до межи!.. Бродячая воет в пустынном местечке собака. От слипшихся трупов густой поднимается смрад, придвинулась темень, теснит необъятною грудью… Эй, плакальщик вечный! От мусорной кучи назад, как эта собака, ползи по ночному безлюдью.* * *
Откройте засовы! Вставай, проходи сюда каждый! Входите, заблудшие, в старый отцовский чертог! Под крышею этой один здесь хозяин — ваш бог: спасёт он от голода вас и избавит от жажды. Входите, распухшие! Стол здесь накрыт перед вами. Вы знатного пира такого не знали две тысячи лет. Здесь лучшие яства для вас, и подобных им нет. Молитесь, молитесь — и шамкайте синими ртами!.. Входите сюда, попрошайки, в роскошные залы, где ждут вас, убогих, сокровища ваших отцов! Кафтаны наденьте, сорвите тряпьё мертвецов! Лехаим! Налейте вино в золотые бокалы!.. Вставай же из мерзости, нищий, оборванный сброд, из мусорной кучи, где в общем — с воронами — стане валяются трупы напротив церковных ворот! А я подаяние буду для нищих просить на майдане: «Подайте калекам! Подай им любой, кто пройдёт! Наполни кровавую шапку, небесный жиреющий свод!..»* * *
Ой вы ноги с башмаками без гвоздей, я загнал вас, как ретивых лошадей! Сколько вёрст ещё идти мне и идти, чтобы мёртвые пороги обойти? В этих домиках уютных — посмотри! – нет живого ни снаружи, ни внутри. Лишь тоска моя у сломанных ворот дремлет, как бездомный старый кот. На закате сквозь раскрытый створ окна, словно жёлтый тигр, крадётся тишина… Ой вы ноги с башмаками без гвоздей, я загнал вас, как ретивых лошадей!..* * *
Вставайте! Спешите на трапезу бога! Там сладкие речи вас ждут у порога. «Сюда, мои дети! Кто трезв — будет пьян! Все вместе паситесь — и бык, и баран. Земля молоком истекает и мёдом! Здесь нива обильна, и стадо с приплодом. И мяса тут вдоволь для вас, а зерно не могут вместить ни амбар, ни гумно. Напихано так, словно чей-то живот набит до отказа и лопнет вот-вот. Кувшины вина дорогого полны!» — Где трапеза божья — там речь сатаны… А белая козочка блеет в сторонке — на шею бубенчик подвесили звонкий. Болтается он, и звенит, и звенит. Над церковью крест устремился в зенит. Он в чёрное небо холодное врос. Лехаим, Йегова!.. Лехаим, Христос!.. На шее козы колокольчик дрожит. Кровавая Куча червями кишит…* * *
Ночь раскрывает снова чёрный рот, а звёзды — словно зубы золотые. Луна в ладье серебряной плывёт — Наверно, навестить миры иные. Оставь постель, в которой видел сны: твои ещё не кончены скитанья; садись в корабль блуждающей луны, измерь на нём просторы мирозданья… Всё дремлет здесь. Всё тонет в забытье. Одни лишь роют гниль вороньи рати. Луна стоит в серебряной ладье над Кучей, как Ковчег на Арарате. Раскрой ворота нового жилья! Лежит закат зарезанным бараном… Нет, не хочу в ладью садиться я, не стану плыть по звёздным океанам. Спускайся вниз, луна, и вечно тут нагая стой над царственною Кучей! Взамен тебя вороны поплывут в твоей ладье мохнатой чёрной тучей!..* * *
Олени рассвета в небесных долинах рогами пронзают тьму ночи мохнатой, и солнце ползёт от восхода к закату, и крылья ворон — вместо крыл журавлиных… И словно монахи в коричневых рясах, верблюды бредут в предрассветных туманах; под жалобный скрежет колёс деревянных везут мертвечины багровое мясо. На Днепр тяжёлые тащат подводы с отрепьями грязными, полными гноя, а он их встречает свирепой волною и катит на юг покрасневшие воды… К реке для чего вам тащиться, верблюдам? Неужто крестить на подводах везёте кровавые части изрубленной плоти и станут реке они лакомым блюдом?.. Пускай себя мёртвые сами омоют, пускай на телеги кладут себя сами, и пусть волокут их верблюды степями и в чёрное небо беззвёздное воют…* * *
Вставайте, купцы! Просыпайтесь, базары! Отменные нынче везут вам товары: И талесов рваных, и рваных бород, и пейсов разодранных — невпроворот. Осколки костей и пасхальной посуды… Плетутся к базарам худые верблюды. Погонщик их — ветер, а дождь — его кнут, здесь смерть засевает и вороны жнут. Как хмурая туча, глядящая вниз, кровавый курган над рекою навис. И тени ночные неся на рогах, олени рассвета бегут в облаках… Эй, солнечный шар выползающий! Эй! Не видишь ли в небе косяк журавлей?..* * *
О днепровские просторы, золотые ваши зори на приданое копите славным девам Украины!.. Я приду сюда под вечер отпевать моих убитых, за моих святых молиться, о днепровские просторы!.. Днепр — лохань для омовенья! Ты моих несчастных братьев волочишь по перекатам, как рассыпанные брёвна! Как плоты, что развалились из-за бечевы прогнившей — так плывут тела их ночью прямо к морю, по теченью. Ой вы девы Украины! Даст в приданое вам Днепр много грязных шкур намокших вашим женихам на радость!* * *
Сколько вас? В гною и ранах — поколенья, поколенья! Вереницы нищих, званых на великий праздник тленья. Каждый будет сыт, доволен и увидит, как мелькают в небе шпили колоколен — мёртвый воздух рассекают! И опять пугливым взором новых два тысячелетья на кресты, что над собором, буду снизу вверх глазеть я… Сплюнь же, сплюнь на позолоту! Клей мезузу на литые монастырские ворота!.. Богохульствуйте, святые!..* * *
Свод неба к пашне тянется худой, лоснящийся и тучный беспрестанно; хоть напоил бы влагой из тумана — но лишь блестит, как чайник жестяной. Эй, небосвод, как щёк ни надувай, ни капли влаги нет в твоей пустыне! И аистов слепит простор твой синий… Сухим и чёрствым будет каравай! Ленивый ветер не уносит смрад, и топчет засыхающие травы, как косточки детей, пятой кровавой багровый полыхающий закат!..* * *
Идите, усталые, с воплем и болью, с краюхою хлеба, посыпанной солью, как шли поколенья две тысячи лет — и будут вороны вам каркать вослед. И будут считать они ваши гроши у дома молитвы, где нет ни души. И солнце, как прежде, в красе и гордыне от края небес поползёт к середине, и вновь пировать будет в мире убогом, и шарить по грязным дворам и порогам. А сонм привидений — он ночью пустынной нахлынет на вас и, скребя свою спину, завоет, глумясь и святое скверня: «Ой, братья и сёстры, смердит от меня!..» Разбитые стёкла, и копоть, и чад… Остовы домов, как утёсы, торчат! Один уцелевший — рыдай, безутешен: кровавым туманом лик дня занавешен! Над ним башня падали — мерзкая Куча нависла, как тёмная, грязная туча. И нет никого, кто омоет её, — лишь вьётся над ней целый день вороньё. Сюда ли доставит несчастных калек блуждающий в море потопа ковчег?.. Дубит мою кожу ночной суховей — прикован я, словно к скале Прометей! Ко мне и ковчег по волнам не плывёт, и степь не напоит — горяч её рот. Эй, нищий, тащи своё тело в крови — в крови своей, плакальщик вечный, живи!..* * *
Кто сдаст мне, бездомному, угол внаём — бродяге, тропою идущему зыбкой? С тоской местечковой, со сломанной скрипкой, с котомкой проклятий входящему в дом. О, вырвать бы Кучу из мёрзлой земли! Одеть её в саван — и с богом! На плечи взвалить и бежать вместе с нею далече, бежать и бежать, спотыкаясь в пыли! Бежать без оглядки, покинув Содом, на землю излить свою горечь, как семя, и выть по-шакальи, и клясть своё племя, смеясь, как безумный, оскаленным ртом! Глазами упавшего в мыле коня водить во все стороны, брызгать слюною: «Расправьтесь со мною, расправьтесь со мною! Камнями, камнями побейте меня!..» Ночами я вижу во сне звездопады — и тысячи звёздочек в клювах у птиц. Кто их украдёт, как бесценные клады, кто спрячет на дне потаённых криниц? Звезда, ты по небу летишь, пламенея, на талом снегу свой печатаешь знак! Гори на раскрытой груди, как камея, пылай, словно кровью окрашенный флаг!* * *
Ковш с молоком луна разбила невзначай. Не бойся, чёрный кот, шаг услыхав гремучий, — я возвестить пришёл указ царицы Кучи: «Верните заповеди богу на Синай!..» Ты хочешь закурить? Зловонный пар вдыхай! Не от вина пьяней — пьяней от чёрной крови! Так Куча говорит в своём последнем слове: «Верните заповеди богу на Синай!..» А с неба заклинает птичий крик, как свиток огненный становится язык, и звёздная блестит на голове корона… На блюде неба — толстая ворона. Молиться, Куча, в полночь начинай, И сплюнь кровавой пеной на Синай!..* * *
Над праздником, над пёстрой мишурой, в кровавом нимбе образ Саваофа; о Куча, ты, как новая Голгофа, облезлой подымаешься горой… За много вёрст со всех сторон видна, в местечке, где убито всё живое, где только тощий пёс остался, воя, среди майдана ты пригвождена. Подсвечников и кубков серебром торгуют монастырские святые, и побрякушки копят золотые, и, как старьёвщики, всю рухлядь тащат в дом. Бурдюк дырявый, грязный тюк белья, подброшен ты к порогу богомольни! За кровь твою уже вбиваю я свой гвоздь железный в крышу колокольни! Раскроет небо опалённый рот, и Магдалина будет бледной тенью над трупами молиться на восход, и каяться, взывая к Искупленью!..* * *
Нет! Не касайся, туча, их бород! Не слизывай с их губ смердящий чёрный дёготь! А… Тесто хочешь ты кровавое потрогать?! Блевотину?! Не тронь! Земля её возьмёт! Прочь! Пахнет от меня! Откуда этот смрад? Отцы и братья здесь, и дочери, и внуки — весь городок! Царапают их руки, шевелятся… Скорее прочь! Назад! Вся Куча доверху — мешок с гнилым тряпьём! Хватило места всем, все уместились в нём, все, чей оборван вопль на полуслове!.. А монастырь сидит, как хорь, напившись крови, и свод небесный млеет, сыт и тёмен… Омен! 1920Ханох Дашевский Не из того ряда Послесловие переводчика
Резня в местечке Городище произошла в 1919 году накануне Судного дня, и убитые евреи остались непогребёнными. Несколько сот трупов свезли на площадь и свалили в большую груду напротив монастыря.
Вскоре молодой, но уже известный еврейский поэт Перец Маркиш начал писать поэму «Ди Купэ» («Куча»).
В этом произведении, написанном в экспрессионистской манере, он обнажает городищенскую трагедию, лишив её ореола святости. Рваные шкуры, мешки с тряпьём, заскорузлые ноги — поэт с потрясающей силой изображает натуралистические подробности погрома. В поэме Маркиш утверждает, что обитатели местечка умерли, как и жили: безо всякого смысла. Зарезали их, как режут скот; они не сопротивлялись.
Такой взгляд на судьбу соплеменников проявился уже у Бялика, в его «Сказании о погроме», написанном в 1904 году — за шестнадцать лет до поэмы Переца Маркиша: Зачем, во имя чьё вы пали — смерть без смысла, как жизнь, как ваша жизнь без смысла прожита[4]. Так же смотрели на кровавую бойню, происходившую в годы Гражданской войны молодые евреи самых разных политических взглядов и пристрастий.
Сюжет поэмы Маркиша не из того ряда, когда за кровавой вакханалией грядёт Искупление и новый рассвет. «Куча» — о резне, в которой жертва не в состоянии сопротивляться. И в этом заключена ужасающая банальность погромов — и в Средневековье, и в хмельнитчину, и в Гражданскую войну, и в нацистских лагерях смерти. Нескончаемый плач, боль и тоска.
Сумрачный плач самого Маркиша.
Верните заповеди Богу на Синай… Что принесли еврейскому народу преданность традиции и вера, если посреди майдана возвышается новый храм — Куча? Массовое жертвоприношение. Заклание, подобное языческим оргиям. И огороженный забором шатёр под чёрным флагом; так огораживают зачумленное жилище.
Уже Хаим Нахман Бялик в своем «Сказании о погроме» бичевал еврейское малодушие, но Перец Маркиш, предельно заостряя тему пассивности жертв, в отличие от своего предшественника, зовет к мести. И если Бялик писал: Мести нет — слишком страшны страданья, то Маркиш видел это иначе: За кровь твою уже вбиваю я/ свой гвоздь железный в крышу колокольни.
Поэта обвиняли в кощунстве: он вставлял в свои строфы цитаты из молитв, подчёркивая несоответствие религиозных постулатов кровавой действительности. Но молодое литературное поколение, поэтический авангард, настроенный так же, как и Маркиш, бунтарскую поэму приняло с восторгом: пришло время открывать новые пути и в поэзии, и в жизни.
Изо всех ранних поэм Переца Маркиша лишь «Ди Купэ» никогда не переводилась на русский язык и не публиковалась: после возвращения поэта из эмиграции в 1926 году Советский Союз уже не был той культурной площадкой, на которой мятежной поэме нашлось бы место.
Сейчас, когда мы отмечаем юбилей классика еврейской поэзии, мне кажется, пора представить русскоязычному читателю эту страшную, чёрную, но очень важную для всего его творчества поэму.
Приношу благодарность Велвлу Чернину и Давиду Маркишу за очень важные для меня консультации, разъяснения и советы.
Работая над переводом, мне далеко не везде удалось полностью следовать ритмическому рисунку оригинала. Прежде всего, я старался воссоздать на русском языке поэтический мир молодого Переца Маркиша, ибо если в русском переложении нет поэзии — зачем оно?
Могу добавить, что сам поэт ругал своих переводчиков за стремление сохранить рабскую верность оригиналу. Он утверждал, что поэзия непереводима. Так свидетельствует в мемуарах жена поэта.
Может быть, это послужит мне оправданием.
Давид Маркиш На родном языке К стодвадцатилетию со дня рождения Переца Маркиша
Рассуждая о двуязычии в русской литературе, в первую очередь — да и в последнюю, кажется, тоже — в голову приходит Набоков. Был, правда, ещё и Лев Толстой, большýю часть романа «Война и мир» написавший по-французски; но это ведь случилось не вчера. А Набоков — вчера. Сегодня в этой литературе такие уже перевелись, и второй писательский язык, равноправный первому, русскому, сочли бы дерзким вызовом патриотизму.
Писатели же, перешедшие с языка на язык, не такая большая редкость. Тому близкий пример — Эммануил Генрихович Казакевич, начинавший как поэт на языке идиш (его отец, Генох Казакевич, был известным еврейским журналистом), а после войны написавший по-русски повесть «Звезда», уверенно занявшую одно из первых мест в русской литературе об Отечественной войне 1941–1945 годов. Вынужден был определиться с рабочим языком в своей прозе и Чингиз Айтматов. Примечательно, что оба они — и Казакевич, и Айтматов — дебютировали как русские писатели в московском литературном журнале «Знамя». Этими двумя примерами, разумеется, не ограничивается круг писателей; их и на Западе немало. Такая смена языков в литературе — тяжелейшее, мне кажется, предприятие, и диктуется оно факторами фундаментальными: карьерными, политическими или идеологическими. Один мой знакомый, малоизвестный русский поэт, репатриировавшийся шестью или семью годами после меня, решил перейти в своём творчестве на иврит. Это решение было продиктовано не только патриотическим духом, совершенно искренним, но и здравым расчётом: в Израиле быть ивритским поэтом куда как нелегко, но всё же несоизмеримо легче, чем русским. И действительно, мой знакомец своего добился: засел за учебники и пособия, корпел над ними лет пять — и, в конце концов, выпустил-таки сборничек стихов, написанных на иврите. Хвала упрямству и одержимости идеей! И если по-русски мой поэтический приятель писал плохо, то на иврите он стал писать очень плохо.
Да я и сам, сидя в отказе в Москве, мечтал перейти когда-нибудь с двоюродного русского на родной иврит, загадочные буквы которого — «угловатые, как землепашцы, и плечистые, как кузнецы», — нравились мне куда больше, чем привычная кириллица. Добравшись, наконец, до Израиля, я уже через полгода понял, что такая лингвистическая задача мне не по плечу — и, не без облачной грусти, расстался с надеждой.
Перец Маркиш, прежде чем раз и навсегда обратиться к родному ему языку идиш, писал стихи по-русски. Я узнал об этом на исходе 50-х, после возвращения нашей семьи из ссылки, и был потрясён: мой отец, классик еврейской литературы, писал русские стихи! Вот она, у меня в руках, эта толстая столетняя тетрадь в чёрной клеёнчатой обложке, где рукой моего отца записаны десятки стихотворений. Язык прозрачен, грамматика безупречна — отец владел русским безукоризненно, не исключая и фонетики. Я не могу объяснить, каким образом мальчик, родившийся в захолустном местечке, в традиционной религиозной семье, повседневным языком которой был идиш, смог овладеть русским в таком объёме.
Насколько мне известно, до начала Первой мировой войны Перец Маркиш не публиковался ни по-русски, ни на идише. Его стихи на еврейском языке появились в печати уже после войны, на которую Маркиша призвали, он воевал, был ранен и даже объявлен погибшим в бою. К счастью, известие это оказалось ошибкой: отец выжил и после лечения в госпитале был демобилизован по ранению. 1918 год — год окончания мировой войны и начала гражданской — отец встречает в Екатеринославе (Днепропетровске), в отряде еврейской самообороны. Там, в «Катеринославе», он пишет на идише поэму «Волынь» и готовит к печати свой первый сборник стихов «Швелн» («Пороги»). Поэма и «Пороги» принесли ему известность и вывели в первый ряд молодой еврейской поэзии. Спустя два года он написал поэму о погроме «Ди Купэ» («Куча»), которая, вместе с его авангардистским альманахом «Халястрэ» («Ватага»), сделала Переца Маркиша одним из признанных лидеров новой еврейской поэзии, обнажённый экспрессионизм которой уподоблял её напряжённой мышце или натянутой тетиве лука.
Что побудило Маркиша отказаться от русского языка, которым он в своей юношеской поэзии пользовался безраздельно, в пользу родного языка идиш? Думаю, этому способствовал кровавый и дикий опыт войны, который он, молодой местечковый еврей, приобрёл на полях чужих ему сражений. Там, на войне, во фронтовой полосе, проходившей и по еврейским местечкам, лицом к лицу столкнулся Перец Маркиш с тем горем и притеснениями, которые обрушились на бесправных и беззащитных еврейских людей черты оседлости. Их отчаяние, боль и мерцающую надежду на спасение от смерти куда естественней было выражать на их родном языке.
В ранних подростковых стихах о своей духовной «чужести» отец высказался более чем отчётливо, по-русски: Прости мне, Русь — земля изгнанья. И ещё: И рос в тебе я, одинокий,/Чужой тебе, твоей земле…
И мы там были чужими, откровенно говоря.
Примечания
1
Китл (идиш) — белый полотняный халат, который мужчины надевают в Йом-Кипур, а также в новогодний и пасхальный праздники.
(обратно)2
Тахри́хим — погребальный саван (идиш); как правило, из материи белого цвета.
(обратно)3
Эль мóлэ рáхмим — Бог, исполненный милосердия (идиш). Начало заупокойной молитвы.
(обратно)4
Перевод Владимира Жаботинского.
(обратно)
Комментарии к книге «Куча», Перец Давидович Маркиш
Всего 0 комментариев