«Круг зари»

Круг зари (fb2) - Круг зари 527K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Фомин - Борис Александрович Куркин - Владимир Иванович Чурилин - Нина Георгиевна Кондратковская - Римма Андрияновна Дышаленкова

Круг зари

КРУГ ЗАРИ НАД МАГНИТКОЙ —                                                       ОТЧИЗНЫ ОЧАГ. КРУГ ЗАРИ —                        ЭТО СТАЛЬ ОГНЕВАЯ                                                            В ПЕЧАХ. КРУГ ДРУЗЕЙ                        С НЕГАСИМОЮ ВЕРОЙ                                                              В ОЧАХ ПОДНИМАЕТ ЗАРЮ                                  НА РАБОЧИХ ПЛЕЧАХ.

У ГОРЯЧЕГО ИСТОКА

Жарким летом 1930 года на шестом строительном участке, в низкой комнате дощатого барака редакции газеты «Магнитогорский рабочий», собрались рабочие авторы. Их было много, парней в запыленных сапогах и спецовках и девчат в красных косынках. Каждый хотел «сочинять» книги о невиданном энтузиазме ударников Магнитостроя, о мировом гиганте индустрии, возводимом их собственными руками. Большинство наивно полагало, что обучится и стихотворству, если надо прославить штурмовые дни и ночи у Магнит-горы. Среди энтузиастов были талантливые люди. Они и составили ядро литературной группы «Буксир», переименованной позднее в литбригаду имени А. М. Горького. Появились очерки и стихи в газете, а затем и книги, и даже свой журнал. Сборник стихов бетонщика Бориса Ручьева «Вторая родина» вышел в Свердловске и тут же был переиздан в Москве, в литературе появилось новое имя. Роман машиниста горячих путей Александра Авдеенко «Я люблю» шагнул за пределы Родины — из него за рубежом узнали правду о советских рабочих, строящих социализм. В годы Великой Отечественной войны началось быстрое восхождение к большой литературе молодого члена литбригады Людмилы Татьяничевой. Мужество строительных атак, жар заводских цехов, верный рабочий настрой напряженных будней открыли творчество Михаила Люгарина, Александра Лозневого, Марка Гроссмана, а позднее — Николая Воронова, Станислава Мелешина, Владилена Машковцева и других писателей, связанных духовно с Магниткой. Именно Магнитогорск с его новыми рабочими традициями, не отягченный веригами пережитков, сделал творческим достоянием писателей тему труда как источника неисчерпаемой нравственной силы, но прежде чем вручить перо, закалил их самих в своем горниле.

А самым первым ростком литературного Магнитогорска был маленький сборничек рассказов, стихотворений и очерков «Весна Магнитостроя» с предисловием писателя Николая Богданова, работавшего в выездной редакции газеты «Комсомольская правда».

Случилось так, что сорок пять лет спустя Николай Владимирович, находясь в командировке на Урале, принимал участие в обсуждении рабочей рукописи и этого сборника и снова поддержал добрым напутствием «племя младое, незнакомое». Он радостно отметил, что стихи магнитогорцев заряжены оптимизмом, что пыл незабываемых лет не остывает в них, как не гаснет вечная заря над металлургической столицей.

Кто же авторы сборника «Круг зари»? Среди них нет профессиональных писателей. Художественное слово лишь сопутствует главному делу в цехе, на строительной площадке, в школе; ему посвящается досуг. Литературное творчество — их второе призвание. Костяк авторского коллектива — это рабочие или те, кто начинал биографию в рабочей бригаде, вырос в рабочей семье. Широкое дыхание металлургического завода, ежедневный трудовой подвиг, творимый на линии огня, наполняют глубоким смыслом жизнь и рождают потребность быть на ее стрежне, а если есть к тому склонности, то и выразить свое отношение к ней в искусстве слова и поделиться с другими.

Магнитогорское литературное объединение, как и в былые годы, собирается на свои «вторники» в редакции городской газеты. Люди разных профессий и даже разных поколений советуются, спорят, учатся мастерству, обсуждают стихи и рассказы, критикой врачуют «детские болезни», не подслащивая пилюлю, какой бы она ни оказалась горькой. Мне трудно судить беспристрастно о коллективе, с которым связывают многие годы, но я не припомню ни обид, ни захваливаний, ни злопыхательств — им просто нет места, когда высокие гражданские идеалы едины. Успех товарища — всегда общая радость, а чьи-то срывы и заблуждения вызывают общую озабоченность.

Состав литературного объединения меняется, идет постоянное обновление. Кто-то охладевает к собственным опытам трезво оценив свои возможности; иные становятся журналистами — им литературная студия принесла практическую пользу. Есть скромные литераторы, которые «не хватают звезд с неба», но стойко сохраняют верность поэтическому слову, одухотворяющему их труд. Но иногда раскрывается талант, и для молодого литератора приходит пора одержимого труда, бурного становления и больших надежд.

Сборник «Круг зари» открывается стихами Александра Павлова. Он работал вальцовщиком в листопрокатном цехе, служил в армии, пришел в заводскую газету литературным сотрудником, затем стал заведовать отделом, сейчас он ответственный секретарь. Увлекался он и живописью, и музыкой; но завладела им поэзия. Однако не кружили ему голову ни победы на литературных конкурсах, ни удачные выступления в печати. Неуспокоенность, жажда глубоко осмыслить жизнь во всей ее сложности, гражданская ответственность за все привели молодого рабочего к поискам нужного слова, убедительной интонации, народной живости и пластичности речи. Он складывается как поэт, потому что растет как личность. В двадцать пять лет его принимают в члены партии, он учится заочно в Литературном институте.

Дарование молодого поэта заметили на VI Всесоюзном совещании молодых писателей, представленная на семинар рукопись стала основой первой его книги, вышедшей в издательстве «Современник». Павлов уже работает над новым сборником. Его литературное призвание становится главным в судьбе, руководители семинара увидели в нем одного из тех, кто способен принять эстафету поэзии рабочего класса у мастеров.

От подносчицы кирпича до мастера и диспетчера цементного завода росла Римма Дышаленкова. Теперь, по окончании Литературного института, она стала редактором студии телевидения. Поэтической взволнованностью наполняет она раздумья о своем поколении, с доверительной нежностью высказывает дочерние чувства к родному Уралу.

Серьезно стремится к литературному образованию Ира Кияшко, пришедшая со школьной скамьи к токарному станку, чтобы «подержать жизнь в собственных руках».

Литературное творчество в наши дни, как занятия живописью, музыкой, участие в народных коллективах художественной самодеятельности, органично для культуры зрелого социализма. Труд духовно обогащается и сам становится творческим. Его смысл прямо или косвенно отражен и в стихах рабочих-металлургов Александра Тюнькина и Леонида Чернышова, в лирике водителя трамвая Александра Мовчана, слесаря Даниила Назарова, сталевара Александра Фомина и учителя Александра Лаптева, уже выступившего с первым поэтическим сборником; мысль о месте человека в общественно полезном труде тревожит молодого токаря Ивана Жироша, механика Анатолия Занина, журналиста Николая Худовекова, строителя Виктора Туманова. Спору нет, в творчестве молодых авторов порой встречается и подражательность, и неумелость, и «повторение пройденного». Но их слово — от души, от причастности к самому кипучему истоку бытия — труду.

Составляя сборник, мы хотели, чтобы сквозь события и портреты, сквозь мозаику лирических стихов проступал собирательный образ Магнитки. Не города Магнитогорска как географического пункта, а той Магнитки, что стала, как сказал Борис Ручьев, «вечным городом» с его «стальной, творимой вечно высотой», Магнитки, вобравшей в себя дух нашей эпохи.

Истинное творчество всегда укореняется в родной почве, однако опытный писатель, преодолев собственную биографию, отходит от нее и шире охватывает мир. Авторы «Круга зари» еще идут от личной судьбы, они и пишут о себе и о тех, кто работает рядом. И хочется, чтобы, открыв книгу, читатель услыхал в голосах рабочей Магнитки биение пульса города — ровесника социализма, устремленного в коммунистическое завтра, и ощутил духовную близость с его людьми.

Н. Г. КОНДРАТКОВСКАЯ,

руководитель Магнитогорского городского литературного объединения

Александр Павлов, ответственный секретарь многотиражной газеты «Магнитогорский металл» СТИХИ

ГЛЯДЕНЬ-ГОРА

В моем краю магнитные ветра и тишина нестойкая, скупая… У каждого своя Глядень-гора, и у меня…                 которую скопали. Твое большое сердце растеклось по всей стране, от севера до юга, укрыв ее, продутую насквозь, стальной непробиваемой кольчугой. У каждого своя Глядень-гора, трибуна жизни,                         вещая вершина, откуда животворные ветра, взлетев под солнце, падают                                            в долины. Откуда взгляд,                        размашист и высок, сверкает, горизонты рассекая, где вражья пуля целится в висок и тишина врывается стихами. Магнит-гора… Отвернутым пластом ты падаешь в долину безымянно. Но за тобою прячется восток, и на ступенях дремлют ураганы.

* * *

Люблю тебя, мой город юный, ну что поделаешь —                                люблю твои зарницы ночью лунной, судьбу рабочую твою. Люблю тебя                   и в спорах длинных о городах земли моей на самый гордый, самый дивный не променяю — хоть убей! Не променяю, не оставлю, а поселю в заветный стих до камня каждого и ставня, до малых черточек твоих. Прославлю все,                         где жил и вырос, где испытал себя огнем, где из дорог солдатских вынес все то, что Родиной зовем. Где домны с золотистым кантом всегда видны издалека, стоят полночными атлантами, взвалив на плечи облака. Стоят высоко и послушно и разливают вечный жар в людские судьбы, жизни,                                        души, в глаза красивых горожан.

602-Й

Резчику лома Р. Зайнапову

В копровом цехе вечный кавардак, железо всех времен, мастей, обличий… То паровоз подкатится сюда с утробной паровою перекличкой. То подвезут бескрылый самолет в горячке отзвеневшего дюраля, то на вагоне катер приплывет… Всех под резак — и словно не бывали! Порой Степану чудилось, что он палач вот этих горемык железных, не попусту коптивших небосклон, проживших век двужильно и полезно. Он опускал на землю бензорез, влезал наверх, откуда тишь стекала, и громыхал хозяйский интерес по мостикам ботинками Степана. В его обходе, ревностном и злом, рассерженно сминалось безразличье: — Труда-то сколько… И опять на слом! Но все же вскоре вспыхивала спичка. А бензорез врезался в кругляки, обшивку и натруженные скаты, и паровоз, напыщенный когда-то, валился от Степановой руки. Да мало ли таких со всей страны летят к нему, попыхивая рьяно? Им раньше явно не было цены, а нынче есть — и та не по карману. Дешевле вжать в тысячетонный пресс уютные, обжитые кабины и рычагов тридцатилетний блеск… — Ломай, Степан, работай — все едино! Так думал он размашисто, спроста, покуда к серым колоннадам цеха на памяти тревожной не приехал особенный, приземистый состав. Откуда только понабрать смогли, спустя года, кореженных, побитых, машин военных, ржавых,                                       позабытых в глубоких шрамах матушки-земли?.. Степан присел у танка, закурил. Пробоины, заклиненная башня… И словно лбом ударясь в день вчерашний, на башенке он цифры отличил: 602-й…             И дернулась рука, и налегла на воздух, как на тормоз. 602-й в разорванных боках привез войною срезанную скорость. 602-й…              И задохнулся он… Да! Там они… заклинены навечно… Он за бронею слышал каждый стон и жаркое дыханье человечье. Он рвал броню упругим резаком, как будто вдруг из танковой утробы они шагнут светло и шлемолобо, сомнут войны погибельный закон. Гудело пламя, взламывая танк, томилось небо без дождя и вздоха… В копровом цехе вечный кавардак, в пролетах тесных                              стиснута                                            эпоха!

САНЬКА-ЛИСТОВИК

В пролете цеха стоголосом, где ветры ходят напрямик, дымит за пультом папиросой щербатый Санька-листовик. И дыму вроде бы в достатке… Но знает он особый смак в минуты полного порядка садить медлительно табак. Ничем не выделен особо… По мненью пришлых работяг: куда как странная особа! Минуту — гений,                           две — дурак… Что мне до глупой точки зренья? Я мненье выскажу свое: наш Санька — постоянный гений, а все побочное —                             вранье! Они бы пригляделись малость — тогда бы поняли сполна, что величайшая лукавость в его серьезности видна. Не поведя единой бровью, храня убийственный покой, он может выкинуть такое — что клети прыснут меж собой! Казалось бы, не до работы… Но мастер вынырнет, сердит, — с какой-то новою охотой взлетают руки, глаз глядит. А он опять — хоть стой, хоть падай, аж сил убавится в ногах! И пляшет дьявольская радость в его торжественных губах. Законодатель грозный смеха, непобедимый на язык, стоит на гулком днище цеха наш гений —                     Санька-листовик. Стоит от важности высокий, крест-накрест руки,                               дым — венцом… И бьют горячие потоки в его щербатое лицо!

КУЗНЕЦ

Громом затишье распорото, воздух упруго гудит, бьют многотонные молоты, алые льются дожди. Здесь коронуется искрами некоронованный царь… Сжата рука мускулистая, крепко ухвачена сталь. Видит он степи орлиные в жарком разбеге дождей, где великаны былинные красных куют лошадей. Всадники мечутся истово с яростным пеньем клинков, звезды проносятся искрами в белом дыму облаков. Ходят упругие мышцы под голубым полотном… В грохоте молота слышится вечного времени гром.

ЗАВОДСКИЕ ГРАЧИ

Грачи гнездо кладут на эстакаде, кладут всерьез — видать не первый год! Им волю дай — заполонят завод апрельской круговертью шумных свадеб Ну что за птица!                          Не идет в поля… К лобастой домне вездесущим чертом пробьется грач и малого грачонка столкнет в полет на зависть воробьям. А почему грачу не стать смелее? Завод не тот, что сорок лет назад… Здесь нынче вырос яблоневый сад, не говоря о клумбах и аллеях. И примостясь у порыжелых стен, у кирпичей, потресканных от зноя, справляет грач рождение второе и хитрым глазом смотрит на мартен.

СЫЛВА

На речке Сылве дожди косые, туманы грузные над серым руслом. А кто-то плачется: — Да где мой мальчик-то? В тепле ли, в сыте ли и мягком свитере? — На речке Сылве здоров твой сын ли?.. Ну что ты, мама… Тут все нормально! На сплаве весело, костры и песни. Придем со славой за ледоставом. На речке Сылве снега босые, метели жгучие, леса трескучие. И кто-то плачется: — Да где мой мальчик-то? Обут, одет ли в таком-то пекле? — На речке Сылве здоров твой сын ли?.. Ну что ты, мама… Тут все нормально!

КУШТУМГА

Когда шуршит колючая шуга, топча и разрушая берега, у дна тревожа шуструю форель, бежим туда, где жгуча и туга, спадая с гор, клокочет Куштумга над жухлой остротой осокорей. Она летит, взрываясь и рыча, в ущельях тучных камни волоча, кусты смородины, вершинный снег… Башкирия — серебряный колчан, где речки — стрелы с горного плеча срываются в долины по весне. Бежим! Бежим!                         Я покажу тебе, какой хочу завидовать судьбе — речушке малой, позабытой богом, что с первым солнцем, подобрав снега, летит в объятья к заливным лугам, не выбирая ровную дорогу.

БЕССОННИЦА

Большие Луки…                          Что вы для меня, и я для вас, проходчивый и новый? Сурова друга моего родня, явился — спи,                       ни слова, ни полслова. Взгремишь щеколдой и на первый взгляд старуху эту обзовешь старушкой… Но в чугуне картошины кипят. И молоко морозится лягушкой. Бессонница…                      А мне бы пятый сон, и петухов не слышать на заборе, а мне сегодня выспаться резон, и как-то нужно совладать с собою. Большие Луки у Неять-реки, кирпичная, добротная деревня, где большей частью нынче старики — и те врастают постепенно в землю. Над ними звезды и разливы рос, леса, песчаник, вечное круженье… Бессонница. И горечь папирос. Бессонница.                    Дороги продолженье…

ПОРЫВ

Я лимоны, как солнце, рисую в золотистой крутой кожуре… Вот и стебли — зеленые струи, вот и ветер в застывшей игре. Распаляюсь в порыве высоком, набираю искусную злость. Словно брызгами едкого сока белый ватман пропитан насквозь. Наливаются зрелые тени, увлекают глаза глубиной… Как в окне, на бумаге растение оживает сейчас предо мной. Я рисую, как солнце, лимоны, наношу фантастический фон… Я устал притворяться влюбленным — я сегодня пропаще влюблен!

* * *

В дождях захлебывались рощи и так раскатывался гром, что травы взламывали площадь в асфальте полувековом. Они — в штыки на камень черствый, в упор, насквозь, наверняка… О сколько силы и упорства в живой упругости ростка! Трава… Сдави — и соком брызнет. Но нет же, смерти вопреки неистовым стремленьем к жизни полны вот эти стебельки. И душу схватывает зависть — вот так суметь бы в мир войти; в холодном камне бросить завязь, сломить его и расцвести!

* * *

Снова осень над заспанным садом… После сумрачных ливней и гроз я купаюсь в бездонности взгляда под дождем твоих синих волос. Как бы ни было трудно на свете, никогда я судьбу не кляну… Видишь — в листьях запутался ветер, в ненадежном кленовом плену. Ты сегодня темна спозаранку и в разлете упрямых бровей так похожа на злую цыганку… Только мне почему-то теплей. Ты темна — я до глупого светел, и виновным вина — не вина… Видишь — в степи уносится ветер, с блеклых кленов сорвав семена. Будет все, как должно было сбыться, будут ливни лететь под откос… Только будут сухими ресницы под дождем твоих синих волос!

Владимир Достовалов, миксеровой МОИ ДРУЗЬЯ — ИВАН КАУНОВ И ДРУГИЕ Очерк

Многие годы с неизменным успехом выступает в концертах художественной самодеятельности магнитогорский вокальный ансамбль «Металлург». Двум ведущим участникам этого ансамбля — рабочим второго мартеновского цеха В. Достовалову и И. Каунову присвоено звание «Заслуженный работник культуры РСФСР». В нынешнем году они были удостоены чести выступать в Москве в больших праздничных концертах для делегатов XXV съезда КПСС.

А в конце июня Владимир Достовалов и Иван Каунов побывали в Германской Демократической Республике, где состоялся XVI рабочий фестиваль самодеятельного искусства социалистических стран. Свыше семидесяти представителей коллективов художественной самодеятельности Советского Союза успешно выступили в Дрездене, где проходил фестиваль, и в других городах ГДР. В этих концертах вместе с Достоваловым и Кауновым участвовали еще двое магнитогорцев — солисты народного театра балета Дворца культуры металлургов Н. Ашихмина и В. Аверин. Все четверо стали лауреатами и отмечены золотыми медалями фестиваля.

(Областная газета «Челябинский рабочий» от 11 июля 1976 г.)

Две могучие силы сдружили нас: металлургический комбинат и искусство. Кончается нелегкая рабочая смена в горячем цехе и, казалось бы, впору расслабиться да поразвлечься. Но внутри большого заводского коллектива есть у нас еще один рабочий коллектив — наш вокальный ансамбль «Металлург», и мы, люди серьезные, кадровики, отцы семейств, на ходу сбрасывая усталость, спешим в Дом музыки. Не развлекаться, нет, а снова работать с полной отдачей, на втором дыхании — ведь только упорством можно достигнуть мастерства, к которому стремимся.

У нас жесткие требования к себе: во-первых, будь на производстве безупречен; во-вторых, — кристален в быту. Истинное искусство требует чистой совести: мы выступаем перед замечательными людьми глаза в глаза и не потерпим, чтобы на кого-то указывали перстом. Вероятно, мы — гордые люди, но такими нас сделала Магнитка, и за это ей спасибо. А наши встречи со слушателями, даже в столице и за рубежом, ничуть не поубавили этой гордости, потому что одно имя Магнитки и звание рабочего-магнитогорца привлекают особенно сердечное внимание к нам, а это обязывает стремиться к высоте, на которую нас поднимают традиции легендарного города.

Нас двенадцать, но когда мы выходим петь, то, говорят, заполняем голосами всю сцену. Породнил нас второй мартеновский цех еще в 1963 году, когда начальником цеха был Алексей Григорьевич Трифонов, лауреат Государственной премии, впоследствии — главный сталеплавильщик завода. Он был незаурядной личностью и, много лет руководя цехом, заботился не только о «хлебе насущном» — металле, но и о производстве духовных ценностей в коллективе. Он любил красоту. Это его идея — соорудить у цеха, среди пыльных громадин корпусов и грохота горячих составов, романтичный фонтан (его так и называют — «Трифоновский фонтан»). Он был живописцем, его картины выставлялись в цехе, и не выпускал он кисть, даже когда его разбил паралич и приходилось писать левой рукой. Он сочинял стихи «для себя», но подчас вывешивал сатирические рифмованные «приказы», безобидные и вместе с тем действенные. Он пел. По его инициативе в начале пятидесятых годов создали хор сталеплавильщиков, и начальник держал теноровую партию. Вслед за ним стали в хор парторг, председатель цехкома, комсорг, голосистые мастера, сталевары, машинисты… Вся эта солидная гвардия повиновалась молодому дирижеру, выпускнице музыкального училища Зине Филоновой. Кстати, хор существует и сейчас, мы ему не изменяем, дирижер — тот же, только Зинаида Федоровна имеет многолетний опыт и давно уже носит мою фамилию, но это уже деталь.

В 1963 году мы, хористы, решили подобрать голоса и создать ансамбль, оставаясь в хоре. Небольшой группе энтузиастов хотелось исполнять сложные произведения, интересные обработки народной песни, классику. Мы мечтали о мастерстве, не уступающем профессиональному. Стремились увлечь серьезной музыкой других и для этого чаще выступать. Большому хору при сменной работе это практически было нелегко.

Руководить доверили мне, как имеющему среднее музыкально-вокальное образование и опыт работы в хоровой капелле. Не знаю, откуда у меня взялась дерзость. Вероятно, сработали огромное желание, чтобы ансамбль состоялся, и локти друзей, способные поддержать и подтолкнуть, когда надо. И мы принялись за дело. Стремясь к высокой певческой культуре, мы не разменивались на модные шлягеры, а брали темы масштабные, песни широкого звучания: «Люблю тебя, мой край родной» Падельского, «Песня о Ленине» Новикова, «Песня о Днепре» Фрадкина, «Марш металлургов» Мурадели, русские народные песни. Обратились и к классике. Исполняли и с сопровождением, и а-капелла. Мы, сторонники академического пения, стремились глубже раскрыть возможности выразительного звучания голосов и вскоре обрели «свое лицо». Нас полюбили. Мы это поняли, потому что аплодировали нам не только после исполнения, но и до выхода на сцену.

Наш вокальный ансамбль успешно выступал в Челябинске, в Аше на фестивале лауреатов областного смотра, участвовал в творческом соревновании коллективов заводов-гигантов Магнитогорска и Ленинградского тракторного имени Кирова, и требования к нам предъявлялись по самому большому счету.

А летом 1972 года нас пригласили участвовать в составе художественной самодеятельности советских профсоюзов в XIV рабочем фестивале самодеятельного искусства в ГДР — быть полпредами страны и Магнитки! Работали напористо. Я принял все организационные дела, а для художественного руководства пригласили дирижера капеллы Александра Никитина.

У меня есть памятный красный блокнот «Делегату второго съезда Всесоюзного хорового общества». Он мне дорог тем, что я, заводской рабочий, представительствовал на таком большом культурном форуме и выступал с его трибуны от музыкальной общественности Магнитки. Но еще более дорог торопливыми путевыми записями событий и впечатлений от нашей фестивальной поездки по ГДР, от удивительно теплых встреч с немецкими друзьями, от широких объятий дружественной социалистической страны, открытых для нас, благодаря объединяющему искусству. Сам по себе напрашивается восторженный рассказ, но я ограничусь выдержками из дневника — моего красного блокнота.

«Москва, 6 июня. Вчера встретились с участниками советской делегации: танцевальным коллективом «Джигиты» из Осетии, украинскими бандуристами, оркестром из Рыбинска, танцорами из Узбекистана, солистами из Москвы, Киева, Астрахани. Узнали Галю Соколову, нашу соперницу в телевизионном соревновании городов. Все коллективы побывали за рубежом, а «Джигиты» изъездили пол-Европы. Как мы, новички с Урала, приживемся среди таких асов?

Вскочили в 4.20, словно бежать на смену, а просмотр программы днем. Аккомпаниатора не было, спели «Степь» и «Наш союз прекрасен, братья» Моцарта. Звучит! И все же чувствуем себя неуютно. Вслушиваюсь в разговор начальника отдела художественной самодеятельности ВЦСПС В. С. Сергутина с режиссером М. И. Маршаком.

— Михаил Исаевич, а магнитогорцы меня поразили. Жаль, что мы не брали раньше такие коллективы.

Отлегло!

Отношение к магнитогорцам какое-то особенное. В «массовках» нас выставляют на первый план. Только встретились с «Джигитами», и уже слышим:

— О-о! Сталевары из Магнитки!

11 июня. «Крещение» на публике в парке Сокольники.

14 июня. В 13.00 выехали из Москвы. В 18.00 по европейскому времени прибыли в Берлин.

Короткий прием, обед — и мы на автобусах едем в курортный городок Кюленсборн. Он на берегу Балтийского моря, и мы за его серебряным простором угадываем невидимый берег Родины. Прибыли сюда в три часа ночи, а в 10 утра уже выступали в г. Шверине по телевидению — от нашей базы 90 километров. Запись шла в парке в присутствии полутора тысяч зрителей. Вот где выручила привычка к сменной работе и рабочая готовность быть всегда в форме — не спали сутки, а голоса не подвели! В этот же день пели в пригороде Гюстров на официальном открытии фестиваля.

18 июня. Слушаем ансамбль Лейпцигского университета, где, как и в Москве, учатся студенты всего мира. Особенно берут за душу здесь наши советские песни «Протрубили трубачи тревогу», «По долинам и по взгорьям», «Марш демократической молодежи», даже если с трудом узнаешь слова.

Вечером закрытие фестиваля — этой чести удостоена советская делегация. Центральная площадь заполнена. Огромный успех, снова объятия, к нам тянутся для рукопожатий десятки, нет, сотни рабочих ладоней. И мы понимаем, что смысл всего не только в артистическом успехе. Это выражение дружбы народов и рабочей солидарности, поэтому мы счастливы вдвойне.

Завтра — в Потсдам! Теперь мы просто гости, дело сделано и можно отправляться смотреть достопримечательности страны.

19 июня. Семь часов пути с остановкой на обед в Н. Бранденбурге. В автобусе — остроумные шутки друзей и экспромты. Дань восхищения осетинам:

Пусть будут гвозди в пол набиты — Пройдут на пальчиках «Джигиты».

По поводу встречи с бывшим магнитогорцем, ныне танцором из столицы:

Увидавши Гену Кагина, Вспоминайте город Хагенов.

Слушаем по радио в «Последних известиях» о нашем выступлении. Его назвали триумфальным, и ребята чувствуют себя так важно, словно опять сварили двухсотмиллионную тонну стали.

…Королевский дворец, с которого «началась ГДР», зал исторической конференции. Встреча с рабочим активом текстильного комбината. Память Родины — возлагаем венок воинам 1-го Украинского фронта: им памятник — «тридцатьчетверка» (наша, уральская!) на высоком гранитном постаменте.

Живем в Форсте, рядом с пограничным столбом — до дружественной Польши отсюда ровно двадцать шагов, я меряю сам, и пограничный страж снисходительно смотрит на странное занятие советского гостя…

22 июня. День памятный и насыщенный событиями. От имени жюри фестиваля нам вручен главный приз «Большая золотая медаль». Концерт на стадионе для строителей электростанции и рабочих завода — нас слушают три тысячи человек… Завтра — в Дрезден.

28 июня. Самый незабываемый день! Мы едем в гости к самому Эрнсту Бушу, прославленному мастеру революционной рабочей песни. Для нас он был уже историей, классикой, а вот сейчас мы поем вместе с его сыном «Стань в ряды, рабочий, к нам» — всемирно известный боевой марш великого Эрнста Буша — и исполняем «Ах, ты, степь широкая», и радостное волнение помогает нам вложить в песню всю широту русской души. Буш доволен нами, спрашивает о Магнитогорске и шутит: «Вы и от меня лично хотите получить Золотую медаль?»

Увенчало этот день еще одно событие, которое не забудешь. Мы пели для делегатов VII Конгресса Свободных немецких профсоюзов в огромном зале Фридрихпалаца, вместившем 3000 человек. Была там и советская делегация во главе с товарищем Шелепиным.

Когда объявили: «Выступают металлурги Магнитки» — зал устроил овацию, поднялся шквал небывалой мощи. Мы понимали, что рукоплещут не нам, а нашей Магнитке, нашему героическому рабочему классу, и слушали не только нас, рабочих Каунова, Достовалова, Завертянского, Мисаченко, а голос родины социализма, и это было прекрасно.

29 июня. Мы в Трептов-парке у монумента Воина-освободителя. Знакомый по плакатам и открыткам, памятник наяву потрясает правдой. Мы возложили венок и молча стоим, девять магнитогорских металлургов. Я тихо говорю сопровождающим нас немецким товарищам:

— Сейчас нас, магнитогорцев, здесь десять.

— Почему — магнитогорцев?

— Скульптор Вучетич среди освободителей Берлина нашел магнитогорца Петра Одарченко. С него и лепил…

…Снова встречи, посещение мемориальной квартиры Эрнста Тельмана, концерты… Нас слышали 60 тысяч!

Казалось бы, памятнее и ответственнее этих двадцати дней ничего не могло быть. Но через год нам выпала самая большая честь — представлять песней ударников коммунистического труда в столице на самом торжественном из всенародных празднеств — вечере, посвященном золотому юбилею Родины Советов в Кремлевском дворце съездов. Тут дух захватило: какие люди нас услышат! Да ведь вся страна будет у телевизоров и приемников!

— Спокойно, друзья, — говорили нам. — Будут репетиции, не сразу же вам из цеха в Кремль.

А на репетициях — встречи с министром культуры, всемирно известными мастерами искусств Георгом Отсом, Донатасом Банионисом… Их автографы на программе Большого концерта я храню.

Нет, не могли мы не волноваться, встречаясь с Людмилой Зыкиной, участниками прославленных художественных коллективов, принесших славу советскому искусству! А мы ведь только заводская самодеятельность из Магнитки. Петь нам предстояло в самом конце второго отделения перед торжественным финалом, вместе с харьковскими машиностроителями, знаменуя дружбу рабочих-металлургов Украины и Урала.

И вот выходим — два рабочих коллектива, подтянутые, плечистые, навстречу, с двух сторон огромной сцены, обмениваемся рукопожатиями. И от этих родственных крепких ладоней вливается уверенность: да, мы имеем право на такую честь. Это уже потом поделились чувствами. А пели, действительно, воодушевленно наш «Марш коммунистических бригад». И зал, собравший самых заслуженных представителей народа, аплодировал нам сильно и долго. И торжественность этих трех минут каждый из нас переживал не раз, когда слушали дома повторение концерта по телевидению или видели себя на цветных кадрах.

Первого мая 1974 года ансамбль «Металлург» был участником телевизионной передачи «Товарищ песня», а год спустя наши голоса прозвучали в передаче «Наш адрес — Советский Союз».

В настоящее время совершенствуем ансамбль, разнообразим и обогащаем программы. Нас спрашивают, не мешает ли нам эта увлеченность работать. Вопрос не серьезный: мы же искусству отдаем свободное время. Оно нас окрыляет для производительного труда.

Теперь самое время рассказать о людях нашего коллектива.

Иван Степанович Каунов — заслуженный работник культуры РСФСР — машинист разливочного крана мартеновского цеха № 2. В 1970 году он был участником выпуска двухсотмиллионной тонны стали, а держать вахту на таком рубеже завод доверяет самым уважаемым и опытным людям.

Ивану Степановичу выделили как победителю в социалистическом соревновании вне очереди автомобиль, и теперь он приглашает в горы, на чудесное Банное озеро своего старого концертмейстера Надежду Спасовну Фоменко, и они там, в великолепном клубе дома отдыха «Юбилейный», дают сольные концерты; в репертуаре Каунова накоплены чуть ли не все баритоновые оперные арии и множество шедевров романсовой музыки.

Богатая душа «хозяина огня» вмещает и нежность к природе любителя-садовода, и любовь к живописи (его копия «Незнакомки» намного ближе к оригиналу, чем любая репродукция). Диву даешься, как он все успевает — даже дважды в год ремонтирует квартиру, изощряясь в настенной живописи, так что мы присоветовали ему в арии Мистера Икса петь: «Всегда быть в краске — судьба моя». А если говорить серьезно, авторитет его в ансамбле огромен. По «горячему стажу» он уйдет на пенсию на десять лет раньше и полностью отдастся искусству. Его голос красив и свеж, музыкальная начитанность обширна, отношение к музыке благоговейно, и когда я хочу себе представить разностороннего, гармоничного рабочего коммунистического завтра, то первым приходит портрет Ивана Степановича Каунова.

Борис Корнилович Завертянский — машинист шихтового крана мартеновского цеха № 1, имеет музыкальное образование. Его жена — преподаватель вуза, и такое сочетание научных и производственных интересов, кстати весьма характерное для Магнитки, благотворно для дружной семьи. Словно оправдывая веселую фамилию, он подвижен и начинен юмором. Как-то я видел его возвращавшимся из сада с мопедом. Почти всю дорогу до Дома музыки Завертянский толкал его впереди себя по грязи, километров десять, и поддерживал силы и престиж шутками. Но на репетицию ансамбля явился вовремя. Для него нарушение творческой дисциплины, как и производственной, равносильно предательству, а с мопедом он окончательно в ссоре.

Оператор листопрокатного цеха № 5 Анатолий Савченко как победитель в соцсоревновании тоже приобрел внеочередную «Ладу» — давнюю мечту любителя загородных поездок на рыбалку. Ему трудно делить свободное время между «Ладой» и «Металлургом», но музыка прочно прижилась в семье. Его жена Тамара тоже в музыке разбирается, играла в народном оркестре на гуслях.

Мы любим отмечать праздники и семейные торжества своим коллективом. Однажды Анатолий пригласил нас к себе и перед застольем попотчевал духовной пищей. У него бас, его кумир — Шаляпин. Он много интересного рассказал о любимом певце и прокрутил превосходные записи. Сели за стол, дело дошло до тостов.

— Ну, а теперь за именинника! — поднял рюмку хозяин.

«Вот оно что! — думаю. — Хоть окольно нащупать, кого поздравлять — из старых или малых, а то неловко как-то…» Спрашиваю:

— Сколько лет-то виновнику торжества стукнуло?

— Ровно сто! — выпаливает Анатолий.

— Эко хватил! Кому — сто?!

— Федору Ивановичу! Эх, темнота! И доклад прочитал, и концерт был, и портрет на виду, а вам невдомек, чей юбилей отметили…

Ветеран ансамбля, электрик обжимного цеха, обладатель очень высокого, звонкого тенора, Александр Мисаченко постарался, чтобы и дочь получила музыкальное образование.

Анатолий Иванович Березин, машинист тепловоза заводского транспорта, начал петь с отроческих лет в том хоре Дома культуры трудовых резервов, где пел и будущий космонавт Павел Попович. Веселый, активный человек, он был постарше и покрепче Березина и называл его «сынком» за особую душевную мягкость. Добрый, честный, отзывчивый, Анатолий Иванович много души отдает семье, и пение — его единственная «побочная» страсть.

Машинист двересъемных машин коксохимического производства Борис Родионов собирает книги о природе, влюблен в охотничьи зори. У него избыток энергии и молодая уверенность, что все лучшее впереди, что двадцать лет до льготной пенсии ему вполне хватит, чтобы оставить след в культуре комбината.

Бригадиру копрового цеха Виктору Кудряшову трудно. Кроме напряженной работы на производстве и ансамбля, у него учеба в горно-металлургическом институте, да еще маленькая Наташка. Диву даешься, как он везде успевает!

Можно много рассказать о «летописце» и собирателе записей наших выступлений, мастере листопрокатного цеха № 3 Леониде Кузьмиче Коваленко, о работнике лаборатории Управления главного механика Василии Пальчикове, гитаристе и рыболове, о начальнике котельного цеха центральной электростанции Юрии Константиновиче Лодвикове, человеке чрезвычайно занятом и привлекающем всех нас внутренней силой и тонкостью ума, об электрике рудообогатительной фабрики Эдуарде Авдееве; хотелось бы упомянуть о тех, кто много лет работал в ансамбле, а теперь уступил место другим: об Алексее Зюзине, бывшем разливщике (он на пенсии), о машинисте завалочной машины, одном из начинателей нашего дела — Валентине Усачеве. Все они — люди глубоко интеллигентные, каждый — личность, а подчас и незаурядная.

Мы люди разных металлургических профессий, разного возраста, коммунисты и беспартийные, со средним и высшим образованием, но перед музыкой — всегда равны. Добиваемся выразительного ее воплощения, чтобы разделить с людьми нашу любовь к ней, если уж природа одарила нас певческими голосами и слухом. Вот садится за рояль Александр Васильевич Никитин, «распоет» нас, и начинается поиск красоты с упорством, огорчениями и находками, до восьмого пота, потому что седьмой пот уже смыт в душевой цеха.

Свой рассказ я начал размышлением о гордости и не сказал о нетерпимом отношении рабочего коллектива к зазнайству. Так вот, когда был опубликован Указ Президиума Верховного Совета о присвоении мне и Ивану Степановичу Каунову звания «Заслуженный работник культуры РСФСР», то мартеновцы не увидели в этом ничего особенного, а ведь рабочему такое звание присвоено впервые. Они с той же мерой уважительного одобрения отнеслись к этому факту культурной жизни, как к присвоению трудовых званий почетного металлурга, победителя в социалистическом соревновании и даже лауреата Государственной премии. Мол, так и положено, все правильно, если человек заслужил трудом. А если вдуматься, то за такой гордой скромностью ощутимо глубокое осознание того, что стираются грани между физическим и умственным трудом; производительный труд в условиях научно-технических революционных сдвигов обогащает нас творчески, а духовное обогащение помогает творчеству труда.

И вот я снова в рабочей куртке и каске у огромного резервуара с жидким чугуном — миксера, хранящего запас «пищи» для сталеплавильных печей. Цех гудит, как огромная, туго натянутая басовая струна, и от нее расходятся невидимые волны к городам, заводам, новостройкам Отчизны.

Я знаю, что наши мартеновцы Иван Каунов, Борис Завертянский, наши товарищи из других цехов могучей моей металлургической державы, выполняя каждый свое будничное дело, чувствуют звучание этой величавой струны. Глубокая и прекрасная сила — музыка помогает нам острее ощущать причастность к великим коммунистическим свершениям, и это — не красное словцо, а творимая собственными руками и сердцем явь.

Юрий Левицкий, журналист РАБОЧИЙ МАГНИТКИ Очерк

На областной художественной выставке, которая была организована летом 1974 года в Магнитогорске под девизом «Наш современник», внимание многих посетителей привлек портрет старшего горнового Василия Дмитриевича Наумкина. Доменщик как бы прямо от своего рабочего места смотрел в зал после очередного выпуска чугуна.

Стоя перед картиной, я невольно вспомнил момент, когда впервые увидел этого могучего человека на литейном дворе второй доменной печи. Как он работал! Лопата в его сильных руках казалась игрушечной, и только прилипшая к спине рубаха давала понять, что выгрузка из коробки тяжелой леточной массы стоит больших физических усилий.

«Вот уж кто силушкой-то не обделен, — думал я тогда. — Запечатлеть бы на широком полотне этот безудержный трудовой размах, эту колоритную фигуру в отблесках пламени…»

А художник увидел нечто гораздо большее. Я понимаю его, не поддавшегося первому соблазну «схватить» на полотне только один, пусть даже и очень впечатляющий момент высокого напряжения.

Двадцать пять лет назад мальчишкой приехал Василий Наумкин из башкирского поселка Зигаза. На «отлично» окончил ремесленное училище. В доменном цехе с первых дней работал увлеченно, надежно, честно. Одновременно учился в школе рабочей молодежи, потом — в школе мастеров, позднее — в индустриальном техникуме. Был комсоргом в комсомольско-молодежной бригаде второй доменной печи (кстати, вот уже двадцатый год работает он все в том же коллективе, на той же домне). В 1962 году вступил в партию. Ныне Василий Дмитриевич Наумкин — почетный металлург СССР. За успехи, достигнутые в восьмой пятилетке, он был награжден орденом Ленина, за ударную работу в девятой — ему присвоено высокое звание Героя Социалистического Труда.

Успехи, ударная работа… Привычные, тысячу раз сказанные слова, но не утратившие от частого употребления своей смысловой емкости, своей значимости. Успехи, ударная работа не месяц, не год — уже третье десятилетие. Такое по силам лишь высокосознательному рабочему, постоянно растущему специалисту, подлинному мастеру своего дела, каким прослыл среди магнитогорских металлургов Наумкин.

— Посвятить свою жизнь профессии доменщика очень не просто, — говорит Василий Дмитриевич. — Работа горновых далеко не из легких даже сейчас, когда обеспечивать выпуск чугуна нам помогают различные механизмы. Очищать раскаленный желоб от обломков старой футеровки, набивать его свежей огнеупорной массой, подсыпать песком берега огненной реки, открывать летку, заменять ее футляр… — все это нелегко. И лица блестят от пота, и дымятся суконные куртки от жаркого труда, когда начинает яростно плеваться домна раскаленным коксом, когда что-то разладится в режиме ее работы при выпуске чугуна. Но зато с каким удовлетворением потом, стоя у перил мостика над литейным двором, усталый, наблюдаешь за змеящимся по желобу потоком чугуна, падающим в ковш тяжелой струей!

— Да. Верно, трудно выпускать чугун, — заключает Василий Дмитриевич. — Трудно работать горновыми одновременно учиться в школе, техникуме… Но скажите: бывает ли счастлив человек безо всего этого?

В нынешнем, 1976, году Наумкину исполнилось сорок лет. Он и его сверстники составляют сегодня костяк коллектива доменного цеха. Они остаются самыми опытными, ведущими в своих бригадах и как специалисты, и как наставники молодых рабочих.

Вторая печь стала своеобразной школой ударного труда для многих доменщиков. В бригаде Василия Дмитриевича успешно работает Володя Пиксаев. Он вернулся в свой цех после службы в армии и заявил категорически: пойду горновым только в бригаду Наумкина и никакую больше. Еще будучи учащимся ГПТУ № 13, он проходил практику на второй домне под руководством Василия Дмитриевича. Однажды им, заканчивающим училище, доверили здесь самостоятельно отработать смену.

— Как комары, облепили они домну, — улыбаясь, вспоминает тот день Наумкин. — Мы, «штатные горновые», решили, что будем лишь наблюдать за их действиями со стороны, давая советы, когда потребуется. Справились они тогда со всеми производственными операциями, выпустили чугун по всем правилам.

Рядом с Пиксаевым трудится нынче еще один молодой горновой — Юрий Трушков. Тоже недавно попросился в бригаду Наумкина и сразу же стал своим в этом дружном коллективе. Работает с полной отдачей, учится в одиннадцатом классе школы рабочей молодежи.

— Коли уж так стремятся в твою бригаду молодые, — с хитрецой сказал Наумкину начальник смены, — то тогда тех, кто уже прошел твою школу, придется перевести на другие печи для укрепления кадров…

Так пришлось Наумкину расстаться недавно с Владимиром Курносовым и Владимиром Скороходовым, назначенными вторыми горновыми на соседние агрегаты.

Многие доменщики под началом Наумкина выросли в профессиональном мастерстве, стали передовиками производства. Среди них — его первый помощник Владимир Егоров, награжденный за ударный труд орденом Трудовой Славы III степени. В случае необходимости он с успехом подменяет теперь в бригаде старшего горнового, своего наставника.

Непререкаем авторитет Наумкина среди доменщиков. Все в бригаде знают: «старшой» делу своему предан, слов на ветер не бросает, характером тверд. Указания во время работы повторять дважды не любит, ибо сам предельно дисциплинирован.

Коллектив доменной печи № 2 отличается активным участием в соревновании металлургов. В августе 1975 года коммунист Василий Наумкин от имени своих товарищей-доменщиков обратился ко всем трудящимся комбината с призывом встать на ударную вахту в честь XXV съезда КПСС. Этот патриотический почин был широко подхвачен на всех участках гигантского металлургического конвейера. Тысячи тонн сверхплановой продукции были выданы на предприятии в дни предсъездовского соревнования. Немалый вклад внесли и доменщики второй печи. Нынче они продолжают работать по-ударному.

Дела и планы своего коллектива Василий Дмитриевич Наумкин соизмеряет с программой развития страны. Со своего рабочего места у горна печи он видит, что народное хозяйство испытывает острую потребность в увеличении выплавки высококачественного чугуна. На собраниях коммунист Наумкин решительно выступает против разгильдяйства и халатности, за технический прогресс, всемерное снижение простоев доменных печей на основе улучшения качества работы всех и каждого. Мнение его и других передовых доменщиков учитывали руководители комбината в период разработки программы повышения эффективности производства на десятую пятилетку.

— Взят правильный курс на реконструкцию ряда доменных печей, — рассказывает Наумкин. — И наша домна первой включена в этот преобразовательный процесс. Уже обкопали ее строители со всех сторон. Нам приходится действовать бок о бок с ними, обеспечивая друг другу необходимый фронт работы. Важно быстрее осуществить реконструкцию домны. Ведь полезный объем печи увеличится после этого на 200 кубических метров, что даст возможность значительно увеличить выпуск чугуна.

Передового рабочего Василия Дмитриевича Наумкина заботит смена поколений металлургов, реконструкция агрегатов, снижение простоев доменных печей и другие проблемы, которые стоят перед его бригадой, цехом, комбинатом, перед народным хозяйством страны. Он со своими товарищами успешно решает сегодня эти проблемы.

Коммунист Наумкин не привык замыкаться в рамках только производственной деятельности. Люди оказывают ему высокое доверие. Он неоднократно избирался депутатом Верховного Совета РСФСР, а ныне является депутатом горсовета, членом областного комитета партии. Отлично выполнять все общественные поручения считает своим партийным долгом.

После трудовой вахты у горна печи Василий Дмитриевич идет в партийную организацию соседнего цеха, чтобы помочь коммунистам советом и делом. Его можно встретить и в жилищно-коммунальном отделе Правобережного района, где он интересуется, как озеленяют и благоустраивают кварталы. Ведь в Магнитке по инициативе металлургов объявлен поход за высокую культуру и эстетику, и нужно проконтролировать выполнение намеченной программы. А вот уже по поручению и от имени горисполкома поздравляет Василий Дмитриевич молодоженов на торжественной церемонии бракосочетания.

Непременно находит Наумкин время и для детей из подшефной школы доменного цеха, организует им экскурсии на комбинат, на свою печь. Кстати, и старшего сына Василия приводил на комбинат, когда тот был школьником. Сейчас он — студент горно-металлургического института. Средний, Александр, учится в индустриальном техникуме, а Сергей — в школе. Очень даже может быть, что пройдет время, и на комбинате образуется династия металлургов Наумкиных.

— Будь верен профессии, которую избрал ты, не бегай с места на место, не мельтешись, — напутствует своих учеников Василий Дмитриевич.

В мае 1976 года в составе профсоюзной делегации советских металлургов Наумкин участвовал во встрече с японскими металлургами, состоявшейся в Хабаровске под девизом «За мир и дружбу!» С гордостью он рассказывал японским коллегам, что работает в Магнитке, доменщики которой своим героическим трудом приумножают славу рабочего класса страны.

Даниил Назаров, слесарь СТИХИ

МОЙ УРАЛ

На твоих дремучих берегах, У твоих ромашковых излучин Оседала вольница в бегах, Чтоб уйти от кары неминучей. Привечал гостей ты горячо: Хлебом, солью, ласковым                                         уютом. И за то раденье Пугачев Жаловал стопушечным                                       салютом. Ты, дымясь мятежно,                                       клокотал Под ярмом демидовским                                     в колодках. …Час пришел. Раскованный                                            металл По фашисту бил прямой                                          наводкой. Гнал взашей, сметал                                         наверняка, Никому ни в чем не потакая. Мой Урал — железная река, Силища несметная какая! Ты, как в сказке,                           грозен и красив, Ворогу любому неподвластен. Счастлив я, что есть ты                                     на Руси, Горд безмерно, что к тебе                                         причастен!

РУКАВИЦЫ

Металл неукротим, как бес, Не сразу покорится. Беру кувалду, бензорез, А в помощь — рукавицы. На них весь груз моей страды: Мозоли и ушибы, Ожогов рваные следы И боль моих ошибок. Вот почему о них пекусь, Порой врачую раны. Пускай дожди, морозы,                                    пусть Стоклятые бураны, — Они со мной в труде живут, Любые примут муки. И я их ласково зову: Мои вторые руки.

ЛАДОНЬ

Ладонь рабочая глыбаста. Добра. Покладиста,                               притом В дороге трудной                           не балластом — Опорой служит и щитом. И пусть бездельники судачат, Мол, тяжела, груба рука, Она зато в ладу с удачей, Как полновесная строка.

ЗИМНЯЯ СТРОЙКА

Снега, снега, гривастые бураны Опять мой край уральский замели. Но тянут шеи башенные краны, Как в камышах озерных журавли. По большакам бульдозеры, что крабы, Ползут и тают, словно миражи, А по утрам у «саламандр» прорабы Придирчиво сверяют чертежи. А на площадках, оседлав сугробы, Карабкаются в небо корпуса. И люди здесь морозостойкой пробы, И расправляет стройка паруса. Здесь столько свиста, дьявольского гула, Что голос глохнет, сколько ни ори. Морозом сводит одубело скулы, А на бровях ледяшки наросли. Зато, когда в прокуренной времянке С лица сползет остудная кора, Под шорох незлобивой перебранки Оттаешь ты — и будто с плеч гора. И вновь готов — себя метели настежь — Панели ставить, «затравлять» болты… Без этого проклятого ненастья Не ощутить сердечной теплоты.

Габдулла Ахметшин, журналист СТИХОТВОРЕНИЕ

Мой отчий край, К тебе — любовь! Не отведу Сыновних взоров: Все звонче Золото хлебов — Оно искрится Солнцем в зернах. Высокий дуб У трех дорог, Степные дали В дымке синей… И хочется Напиться впрок Твоими росами Россия!

Александр Мовчан, водитель трамвая СТИХИ

МЕТАЛЛ И НЕЖНОСТЬ

Металл не любит грубой обработки. Холодный, неуступчивый на внешность… Вы чувствовали в гомоне работы стальную необузданную нежность? Он жалуется, сдавленный в тисках, он забивает взвизгиваньем уши. И пота накипь зреет на станках, и голубой слезою льется стружка. Металл не любит грубой обработки. И ты к нему идешь по-человечьи с отцовскою и строгою заботой: живое очень просто изувечить! А он, руке умельца благодарен, в деталь преобразится на глазах. Металл — он тоже, брат, хороший парень, когда взлелеян на твоих руках.

В НОЧНОМ РЕЙСЕ

Веду трамвай. Едва по склону ночи он к проходной, замедля, проскользнет, увижу, как в вагон взойдет рабочий и полукружья рук своих внесет. Завидую, горжусь и удивляюсь: каких людей я бережно везу!.. А человек сидит, и рук усталость спокойно остывает на весу.

РОЖДЕНИЕ

Чугун натужился. Вспотел. И закипел. Пробита летка. Он, заполняя ковш, хрипел во всю свою чугунью глотку. Дышала домна тяжело, бока тугие раздувая. Литейный двор ходил на сваях, швырялось пламенем жерло. А горновой, влюбленный в домну, ее младенца привечал и в колыбели многотонной новорожденного качал.

УТРЯНКИ

В детстве, светлокудрый и босой, по утрам я бегал за росой. А пырей по пяткам больно щелкал, но катались росы по иголкам мягкой хвои, зябкой, шелковистой, да по жилкам маслянистых листьев. Капли собирал зачем-то в кружку — может, это было и ненужно? Колотил ногою в дверь упрямо: — Синие утрянки! Глянь-ка, мама! Пахла мама хлебом и росою. — Мама! Я лицо твое умою! …На асфальте звезд рассветных сыпь. Я хочу опять собрать росы, принести утрянок светло-синих, чтобы маме стать еще красивей.

Борис Куркин, литсотрудник многотиражной газеты «Магнитогорский металл» СТИХИ

ЗАВОДСКОЕ ОБЩЕЖИТИЕ

Дали меркнут и чернеют стекла. Общежитие устало спит. Крепко спит, приобретая вид, Добрый, успокоенный и теплый. Руки тяжелы и неподвижны. На ладонях, черствых от огня, Луч звезды доверчивой я вижу, Что стремится сумрак разогнать. Спят ребята. Им, должно быть, снится Милых глаз тепло и глубина, Голубые звезды или птицы… А еще им снится                          тишина. Тишина!                  Но в глубине просторов, За окном,                где мечется весна, Встал завода оглашенный сполох, Вечный гром, не ведающий сна, Он привычен им. Но если вдруг Гул умрет и пламени не будет, — Парни вскинут груз тяжелых рук И проснутся. Тишина разбудит.

* * *

Лететь, лететь, оставив где-то села!.. Дорога бесконечная, зови! Вприпрыжку деревенский грузовик Несет меня по ковылям веселым. Через ухабы, вставшие стеной. Лететь под ветром, яростно и стыло, Лететь, да так, чтоб за твоей спиной Размах просторов голубел, как крылья.

Анатолий Занин, механик КОМАНДИРОВКА ЗА ПОДСНЕЖНИКАМИ Рассказ

I

Надо же было «записному толкачу», уже оформившему командировку, заболеть! Директор придумал солидную подоплеку: наладить крепкую связь с поставщиком металла, а такое дело, коль тот заболел, ну, кому доверишь, — только ему, Антону Савельевичу Назарову. Когда-то нелегкая подтолкнула его напомнить, что именно в этом городе он, Назаров, бывал в юности.

И погнали старика за тридевять земель…

Остановился Назаров в той же заводской гостинице, куда во времена далекой юности забегал то к прорабу насчет спецовок, то поругаться с газетчиком, почему не все члены бригады упомянуты в статейке. Гостиницу эту сейчас обновили пластиком и современной мебелью, выкрасили в приятные глазу приглушенные цвета и придумали экзотическое название «Азия».

Назаров оглядел вестибюль, и показалось ему, будто сквозь розоватую краску проступили на стене лозунги, наспех написанные рублеными буквами: «Комса! Все на разгрузку вагонов!», «Ударим высокими темпами по лодырю!», «Привет строителям мирового гиганта от ивановских ткачих!»

…О своем деле Назаров договорился быстро и ловко: вы — нам, мы — вам. Нужны трамвайные поезда? Пожалуйста! Только отгрузите побольше стального листа и вне всякой очереди, а мы вам — трамвайчики, такие красные, с широкими окнами и обогревом. В этих просторных вагонах, ах, как приятно мчаться по дамбе и любоваться родным городом! Но чтобы получить вне очереди эти самые вагончики, пришлите своих слесарей-сборщиков — и дело в шляпе!

Потом он решил заглянуть в цеха, посмотреть, как тут налажено хозяйство. Пешеходные мосты в разных направлениях то перескакивали через пути, то огибали здания, ныряли под переплетения трубопроводов, взбирались к самым домнам или исчезали в проемах бетонных, километровой длины, коробках.

Назаров устал страшенно и расклеился бы вконец, если б не майская прохлада, какая обычно наступает в этих местах после короткой апрельской жары. Он пробрался бочком на доменный двор, и его поразила сдержанно бушующая сила печи, та покорность, с какой она изрыгала поток жгучего металла.

Парень в темных очках, прицепленных к войлочной шляпе, залпом, стакан за стаканом, пил газировку, и крупные капли срывались с подбородка на стальные плиты пола. Назаров услыхал сквозь гудение печи, как парня громко окликнули: «Егоров, хватит прохлаждаться! Закрывать пора!» — и вздрогнул.

«Ничего особенного, — успокаивал он невольное волнение, шагая по мосту к проходной, — такая же спешка, такие же окрики «давай-давай!», как и на многих других заводах». Но взволновала его не спешка. Фамилия Егоров засела в голове…

Назаров добрался до трамвая и отправился в не знакомый ему район, а по сути, в новый город. Мелькали виадуки, мелькала река Урал в яхтах и байдарках. Надо же! Европа! А минутой раньше был в Азии.

Потом побродил по длинным однообразным улицам. Таких городов он видел-перевидел: стандартные панельные дома-коробки, кое-где для силуэта торчат девятиэтажные дома-призмы, вдоль тротуара — тощие молодые деревца. Людей маловато: бабки с хозяйственными сумками шныряют по магазинам, старики на вешнем солнце в скверики повылазили. Все правильно, решил Назаров, трудовой город, и все на работе. А спустя секунду, уже не замечая ничего, он добрался до автобуса и опять поехал к заводу. Где-то сошел, куда-то свернул, словно по давней привычке, и облегченно вздохнул перед несуразным строением, обросшим тополями и похожим то ли на барак, то ли на землянку. Он дважды обошел вокруг строения и обнаружил, что тут разместился склад.

«Стоит еще, — улыбнулся Назаров. — Первый клуб. Все бараки снесли, а этот целехонек».

Здесь танцевал он впервые с Фатимой…

II

В тот год в деревне под Курском было плохо с едой. Дружок Иван Егоров, законченный молчальник, надумал на Днепр податься. Там строили плотину на порогах — и, должно, кормили сытно и давали обувку.

— Это еще как сказать, — возразил Антон. — Махнем-ка лучше на Урал. Завод у горы Магнитной мировой ставят. И башкиры там живут, баранов у них тьма!

Антона не переспорить. Завербовались и поехали. Нехватки нехватками, а делом своим гордились.

…Назаров видит себя молодым, здоровым.

На бестолковом базарчике с первой получки Антон купил сапоги и тут же их натянул на потные ноги, а драные чеботы со свистом закинул черт-те куда.

— Долой старую беспортошную жизнь! — кричал он возбужденно.

В толпе отыскал Ивана, покупавшего желтую вязаную кофточку, простую, но с шелковой ниткой. Их выдавали по ордерам, и полстройки щеголяло в подобных обновах.

— Как сапожки? — Антон козырем прошелся перед Иваном, неловко переступающим в веревочных чунях. — Махнем теперь на танцы. Сегодня клуб открывается… А на кой ляд кофту эту купил?

«Ага, — смекнул, — Фатиме… Промеж нас теперь встряла. Не поделишь такую».

Он шмякнул котомку под ноги и, бормоча что-то насчет дружбы и баб-зараз, выхватил кусок холстины, припрятанный на черный день, и в момент обменял на старые, но крепкие рыжие американские ботинки с бульдожьими носами:

— Носи, брат, да помни дружбу!

Хмурое неказистое лицо Ивана ожило, блеснули глаза, но тут же притухли.

— Откупиться хочешь? Дружба-то она дружбой…

Иван говорил трудно, как и думал, пальцы его тяжелых рук судорожно шевелились.

— Ду-урища! Я от души, а ты… Бери, говорю!

— Не-е, — глухо, будто давясь, выдохнул Иван. — Сам зароблю.

— Вот, балда осиновая, — пожал плечами Антон и, посмеиваясь, обменял ботинки у подвернувшейся цыганки на шелковый полушалок с разлапистыми листьями по черному полю.

Вечером Антон молодцевато печатал шаги, обходя по кругу тесный зал, освещенный тусклыми лампочками. Красивая татарочка Фатима льнула к нему, отплясывая по-своему под сербияночку, а Иван жался в углу подальше от гармониста, пряча ноги в чунях под лавку. Улучив минуту, он робко протянул Фатиме кофточку, и она сразу же в полутемном углу надела ее поверх платья.

Антон подскочил, выхватил из-под куртки полушалок и накинул на худенькие плечи Фатимы. Она зарделась и одарила обоих благодарной улыбкой.

После гопака подметки сапог отскочили, и Антон долго хохотал посреди клуба. Провожать Фатиму пошел босиком, держа за ушки голенища. Он подговорил ее потихоньку сбежать из клуба, и всю дорогу она вздыхала и теребила ворот кофточки. А когда она так вздыхала, у Антона мутилась душа: неужто этот хмуряка и недотепа Иван ей более люб? Сомнение, что ржавый гвоздь, засело в нем: захочешь вытащить — шляпку обломаешь…

Ждал случая Антон, чтобы всю эту неопределенность разрубить единым махом.

И вот он пыльной и жаркой весной уезжает в Москву на учебу. Бригадники подбрасывают его выше вагона, а Фатима плачет.

— Я же на начальника еду учиться! — не то хвастался, не то утешал ее Антон.

Иван не подбрасывал Антона, стоял в сторонке, хмурый и скучный.

«Хмырь несчастный, — подумал Антон, — недоволен еще чем-то…»

— С фасоном удираешь, Антон. Летуны втихаря, ночью, по шпалам, а ты — с музыкой.

У Антона даже плечи сжались от слов этих, однако стерпел, ничего Ивану не сказал. Поцеловал при всех зареванные глаза Фатимы, успокоил:

— Не плачь, вернусь!

Но не вернулся. И совестью не маялся, был уверен, что Иван с Фатимой вместе.

III

Еще плескались на балконах флаги и хлопали на ветру красные полотнища поперек улицы, еще бродили разодетые молодые люди с гитарами, но праздник уже отходил, а весна разгоралась, такая же праздничная, как и та, когда его у вагона подбрасывали бригадники.

Назаров остановился перед белокирпичной коробкой с красными балкончиками и сверился: номер дома на торце тот же. У подъезда рослый парень в джинсах копался в капоте «Жигулей». Хотел было спросить, да махнул рукой: поднимется на второй этаж и все выяснится.

Нажал кнопку, и тихо открылась дверь.

Седой, но еще крепкий старик буднично уставился на него и вдруг поднял брови. Вглядывался, боясь ошибиться и силясь признать хоть какое-нибудь знакомое движение, если не улыбку, которая еле продиралась сквозь дебри воспоминаний. И вдруг:

— Антон! — схватился за грудь, затряс головой и ткнулся в плечо Назарову.

За темной глубиной коридора послышались легкие шажки, и из далекого далека возникла маленькая женщина, быстроглазая, со слабым румянцем на смуглых щеках. Прежняя горделивость и сейчас была заметна в ее осанке.

Назаров прижал к себе огромного Ивана и маленькую женщину, и они долго топтались у порога, восклицая и охая втроем.

— Что ж вы держите меня у дверей, — засмеялся, наконец, Антон Савельевич, отдавая хозяйке плащ и шляпу. — Приглашайте в ваши апартаменты.

— Ну уж, ты всегда что-нибудь скажешь, — буркнул Иван. — На проспекте Металлургов видал, какие там дома? Дворцы! А эти, наши клетушки, придет пора и разберут их по кирпичикам, как мы бараки снесли, хоть и думали, что надолго строим.

Комната, куда ввели гостя, и впрямь была невелика. Стояла у окна хромированная кровать. У стены посередине удивлял допотопный буфет с посудой. Назарова усадили на холодноватый диван довоенного времени с полочкой и кривым зеркалом. Хозяева не сводили с Антона Савельевича глаз, искренне были обрадованы приходом его. А он, стараясь отвечать поскромнее, нет-нет и скосит глаза на простенок. Потом поднялся и шагнул к тому месту, где висела семейная фотография. Фатима сидела на деревенской скамье у дома в окружении мальчиков и девочек с малышом на руках, а за ее спиной застыл Иван в солдатской форме, с бравыми старшинскими усами. Грудь в орденах и медалях, а у самого плеча — две звезды солдатской Славы.

— Геройский у тебя муженек, — не к месту говорнул Назаров. — А детей-то, детей! Шесть, — посчитал он. — Молодцы.

— Разлетелись, — вздохнула Фатима и наивно похвасталась: — А Иван, не поверишь, Антон, за всю жизнь и голос на меня не повысил.

Антон Савельевич незаметно окинул взглядом комнату, заставленную старой мебелью, спросил хрипловато:

— Так и пробегал в прорабах?

— А куда мне в начальство, — бросил Иван, — надо характер другой иметь. Ты вон в Москву ездил, курс наук проходил… Я же в своем деле — профессор.

Назаров потупился. Скромное житье-бытье друга по душе было ему. Хотя о себе с чувством собственного достоинства доложил:

— Ходил и в директорах… Теперь осталось мемуары писать. — И, вздохнув, добавил: — Чего бы ты в жизни ни добился, а когда-то итоги надо подводить…

Вошел парень в джинсах, что копался в капоте «Жигулей». И был он тот самый Егоров.

— Сын, — представила его Назарову Фатима. — Антошенька, познакомься! Это наш друг Антон…

— Савельевич, — подсказал Назаров, протягивая руку. — Тезка.

Осененный внезапной мыслью, он взял Антона за плечи, и тот обдал его чистым, добрым взглядом.

Антоша поглядывал то на мать, то на отца, спросил, не хочет ли Назаров поехать с ними на рыбалку.

— А что, в самом деле-то? — поддержал его Иван. — Подышим кислородом… Ты надолго к нам?.. Завтра летишь? Ну, я тебя в аэропорт сам, с ветерком…

Сын рулил ловко, и «Жигули» напористо мчались по промытому минутным дождиком асфальту. Показывая Назарову город, Фатима просила подвернуть к новому театру и мимоходом пояснила, что в нем такой же зрительный зал, как во Дворце съездов, только поменьше. Потом они остановились у строящегося цирка. И Фатима тащила всех внутрь, растолковывала Назарову, что железобетонный купол испытывался на прочность по методу, предложенному Иваном.

…Степь, за ней — горы, неожиданно обступивший дорогу лес, великолепие чистейшего озера — все это казалось Назарову и знакомым и словно впервые увиденным.

Антоша остановил машину на привычном, видимо, месте, и каждый занялся своим делом.

А после обеда Иван собрался в деревню к знакомому башкиру.

— Ты так и не попробовал тогда бишбармак… А бишбармак — такое блюдо!

Назаров усмехнулся. Он так далек сейчас был от этого бишбармака!

Вспомнились письма Фатимы — в то время еще не знала она русской грамоты. Антон догадывался, что пишет их ей Иван.

«Мне, Антошенька, пора и замуж выходить, человек самостоятельный попался», — это уж ясно, от себя тогда сочинил Иван.

…Сгрудились задумчиво горы, нежно зеленеющие за прозрачными ветвями берез и осин.

Назаров шел за Фатимой по поляне, усеянной подснежниками. Когда-то он с трудом отыскал несколько цветков для Фатимы — и сколько было радости!

Она тоже вспомнила.

— Помнишь, Антон, мы приезжали сюда лес валить? Шли вот по этой поляне, и ты нарвал мне подснежников и сказал, что у вас они зовутся сон-травой.

Она стояла на холмике почти по щиколотку в подснежниках, уже далеко не девчонка, другая, обогатившая природный ум ученьем и многолетним трудом, и все-таки до боли прежняя и родная. В голубом спортивном костюме, в красной куртке и берете такого же цвета выглядела совсем молодо и была по-прежнему красива. Помолчать бы вот так…

Но Фатима спросила:

— Ты счастлив был, Антоша?

Не нужно было спрашивать сегодня такое.

Виталий Шувагин, учитель МАГНИТОГОРСКИЙ РАССВЕТ Стихотворение

С Атача, из туманных верхов, чуть потягиваясь и нежась, наплывает на гул цехов предрассветная свежесть. Звезды гасятся, как фонари. Миг — и ночь улетела в небыль, ковш горячей уральской зари кто-то выплеснул в небо… С эстакады, в спецовке, поэт, отстоявший ночную смену, то ли оду, то ли сонет вслух читает мартену. А рассвет, как мальчишка босой, — через пруд — вперегонку с ветрами, на газонах рисует росой словно мелом орнамент. И Магнитка спешит, светла, в продолженье забот неустанных… …В небо подняли солнце, как флаг, работящие краны!

Виталий Юферев, артист драматического театра СТИХИ

ПУШКИ

Сидит на пугачевской пушке мальчонка рыженький верхом. Вихор задорный на макушке дрожит под свежим ветерком. Уперся пятками босыми в ступицы ржавые колес, сверкнул глазами озорными, как будто конь его понес. Ему и невдомек, пожалуй, что пушке этой двести лет и что она в дыму пожаров ему прокладывала след.

ГРОМОТУХА

Камни, камушки, жарко, сухо! Речка-ниточка Громотуха! Не река — одно наказание! Но откуда такое название? Если жажда в горло стучится, воробью из нее не напиться! Но всему наступают сроки. Посылает весна потоки. И речонка, ворочая камни, стопудово бьет кулаками. И грохочет, гремит без натуги, как положено Громотухе!

НА ГОРЕ КОСОТУР

Освежающий, хлесткий дождик летний прошел, и от капель березки отряхнули подол. Был он, дождик, и не был — скатерть неба чиста. А отсюда до неба лишь косая верста. Здесь тропинкой когда-то проходил грозный тур. Не случайно гора та названа Косотур! И хрустели травинки под ногою быка… Тает, тает тропинка, убегая в века.

Леонид Чернышов, машинист крана СТИХИ

БРАТ

Я с ним родился под одною крышей, Делили хлеб военный пополам Да часто ночью слышали, как мыши Голодные шуршали по шкафам… Война отгрохотала… Над рейхстагом Поставили солдаты точку ей. И брат мой тоже бился где-то рядом, Дожить мечтая до желанных дней. Я — это он перед морозом лютым, Не гнется и работает как черт! Я — это он на совесть другом чутким Навстречу слабым сквозь пургу идет. Я — это он, горяч и непоседлив, Жить и работать учит молодежь. Я — это он бандита обезвредил, Занесшего над человеком нож. И если бы случилось вдруг иное: Не он, а я погиб на той войне, Себя он так же называл бы мною… Ручаюсь, не ошибся бы во мне.

* * *

Стальной броней России стал наш город, в бой идя уверенно… Магнитогорской марки сталь не подведет — сто раз проверено. Такое чувство на душе, как будто я отмечен орденом. Кусочек стали я держу в руке, как сердце нашей Родины.

КРАНОВЩИК

Мерило жизни нашей —                                      честный труд. Я, крановщик, «воюю» в скромном чине. Бананы в нашем цехе                                  не растут, хоть африканский зной                                     в моей кабине. Ведь подо мной                         мартеновская печь, в ее груди огонь металла бьется — и надо сохранить и уберечь в ковшах               частицу собственного солнца.

Николай Худовеков, журналист ОДНА НОЧЬ Очерк

Отпуск для журналиста — это та же творческая командировка, блокнот с адресами и постоянная готовность к поиску. Я прилетел из Магнитогорска на родину в Архангельск и разыскал строителя Магнитки, ветерана войны Алексея Сергеевича Устюжинского.

Оказалось, мы оба помним одну и ту же ночь сорок второго года. Он был участником событий, а я, по малолетству, свидетелем. У детей войны особенная память: я помню и пожары, и то, как бабушка тащила меня в охапке от полыхавшей нашей Северодвинской улицы в какой-то подвал.

С Устюжинским мы прежде никогда не встречались, но с первой минуты разговорились так, словно давно-давно были знакомы.

И уже невозможно было пройти мимо той ночи и тех двух городов, которые породнили нас.

…Северное лето проходит незаметно. Еще август не кончился, а блеклый палый лист липнет к дощатым тротуарам и темным от дождя бревенчатым двухэтажным домам, которыми издавна застроен почти весь город.

Работа в мастерской лесотехнического института, куда с первых дней войны запихнули Алексея, признанного по зрению непригодным для армии, была не тяжелой, но изматывала спешкой. К себе в общежитие, чтобы рассеяться, он пошел пешком по набережной. С утра над городом бродили косматые тучи, серая Двина словно бы вздулась, и плотная морось над ней совершенно скрыла и без того еле различимый противоположный берег. Но к вечеру немного прояснилось.

Набережная — любимое место прогулок горожан — в эти часы была пустынной. Иногда, впрочем, тут звучала чужая речь: в порт заходили английские суда.

А сегодня, к удивлению Алексея, на набережной было полно девчат. Принаряженные, они шумными стайками сновали мимо пятиэтажного, выдвинутого серым полукругом здания лесотехнического института. Да, вспомнил Алексей, завтра первое сентября. Неужели занятия начнутся? Здесь размещался госпиталь, но его уже куда-то перевели. По-видимому, институт завтра откроет двери. Каких трудов стоило все там оборудовать! Досталось и преподавателям, и ему, Устюжинскому, с товарищами.

Немного легче на душе от этого по-мирному беззаботного зрелища. Но заходящее солнце, багровея в спокойных водах Двины, опять напоминает Алексею огонь, расплавленный металл. Магнитка, далекая Магнитка! Привязался к ней, и так неожиданно и нелепо пришлось расстаться перед самой войной.

Не забудет Алексей Устюжинский, как поразила его, парня из глухой северной деревушки, гигантская стройка, не забудет своего первого разговора весенним утром возле барака-конторы с Володей, комсоргом строительного участка (фамилия-то стерлась в памяти). Комсорг, чувствуется, еле держится на ногах. Товарищу, который его о чем-то выпытывал, резко бросил:

— Да, да, на плечах трубы таскали, по этой распутице не то, что грузовик, а и телега пароконная забуксует. А наш Ратке любит, чтобы все было в порядке…

Сам засмеялся неожиданной рифме и продолжал разговор с Алексеем:

— Плотничать, говоришь, можешь? А вот что: сварочный аппарат никогда в руках не держал?

— Приходилось отцу помогать, только…

— Все мы здесь «только», с этого и начинали. Пожалуй, мы тебе специальное комсомольское поручение дадим. Нам не так плотники нужны, как сварщики. Сейчас на этой должности Герман Германович Ратке, из Германии. Очень аккуратный человек: конец смены — домой, хоть тут земная ось переломись. Эта его «аккуратность» — нам поперек горла. Да и своих сварщиков пора иметь. Попробуй-ка у него подучиться, а?

Учиться пришлось больше вприглядку. Герман Германович — все «молчком да волчком». Не подкачал, однако, Алексей, хорошим сварщиком скоро стал и другим ребятам овладеть этой техникой помогал.

Третью домну строили, четвертую… Пошла у Алексея электросварка, крепким специалистом стал. И тут беда наскочила. Авария, короткое замыкание. Огонь слепящий в глаза — и темнота… Хорошо еще, что совсем зрения не лишился. Долго тот огонь кошмаром душил по ночам.

Уехал сюда, на Северную Двину, к родственникам. Болел. Зрение возвращалось, но медленно, вот и в армию из-за этого не взяли. Война, а он, двадцатилетний парень, слесарит в ремонтной мастерской да лазит по ночам на крышу по тревоге. Вот, кстати, и сегодня его очередь дежурить. Тревоги короткие и не страшные: швырнет «он», немец, фугаску, другую на город или порт — больше для острастки — вот и вся война.

«Ратке, тот, небось, сейчас броню для «тигров» варит, — с неприязнью думает Алексей, — а я тут «негоден», видите ли…»

Девушка из тех, что гуляли по набережной, насмешливо оглядела его. Алексей отвернулся. И эта осуждает, «здоровый, а в тылу отсиживается».

Кончался вечер. Подступала ночь, которой суждено было огнем отпечататься в памяти горожан.

* * *

— Тревога, Алексей, на крышу, — сказала буднично пожилая вахтерша, положив трубку телефона, и, зевнув, добавила: — Пойти, подвал отпереть на всякий случай, может, кто захочет в убежище.

— Тревога, скоро ли отбой? — невесело пошутил Алексей, выбегая на ночную улицу. Из порта отчетливо доносились прерывистые гудки, а с прохладной, не просохшей после дождя крыши их странная разноголосица слышалась еще отчетливее. Рядом с мастерской — крыша института, повыше, а внизу — бесконечные «волны» деревянных кровель домов, сараев, пристроек. И дворы, как пчелиные соты, ухоженные трудом, обжитые. Теперь они — мишени. Небо некстати очистилось, и тени от летящих облаков чаще расступаются и пропускают потоки лунного света.

Ухнул первый отдаленный взрыв. И вдруг мгновенно стало как днем, и все дворы-соты до подробностей видны. Не сразу понял он, в чем дело, и первый раз страшно стало: все-таки он один здесь…

— Фонари, фонари! — исступленно кричал кто-то внизу.

Фашисты сбросили с самолетов десятки осветительных «ламп». Значит, что-то готовили. И после мгновений невероятно глухой тишины все вдруг растворилось в грохоте. Словно горящие угли, посыпались, гремя, на кровлю мастерской «зажигалки». Они шипели и разгорались — первая, вторая, третья… Бояться было некогда.

— Та-ак! Та-ак! — яростно подстегивал он себя, ногами сбрасывая ослепительные бомбы вниз, во двор, прихватывая их рукавицами и швыряя в металлический ящик с песком.

Та девчонка с набережной утром, небось, в институт пойдет, почему-то подумал он с обидой во время короткой паузы и встретит — посмеется, словно кто другой, а не он, днем маялся на ремонте лаборатории, где ей набираться ума, и сейчас вот хватает эти шипящие штучки, рискуя сгореть, чтобы уцелел ее лесотехнический.

Надрывный, плотный гул заглушил посторонние мысли. Была одна как бы внутренняя команда: глядеть в оба! И он глядел и все видел: и беззащитный деревянный город под желтовато мерцающим светом «фонарей», и серебряную ленту реки. Не угадывал, а видел, как тогда, до аварии.

Высоко над головой шли самолеты. Их тени закрывали луну и мелькали на влажных крышах. Гул перешел в отвратительный, дерущий внутренности рев. Поднялось невообразимое… Над городом клубился красный дым, и над этим дымом снова и снова шли самолеты, исторгая вой, скребущий небо и землю. Все, казалось, пылало вокруг. Алексей метался за «зажигалками» и, сжав кулаки, выкрикивал в небо угрозы, не соображая, что это бессмысленно. Но гнев выплескивался сам. И вдруг — снова, как тогда, огонь перед глазами — и темно…

Как стало известно, в эту ночь фашисты, высадив предварительно десант на островах в Белом море, собирались стереть с лица земли город и порт. На деревянные кварталы они сбрасывали зажигательные бомбы, и мгновенно возникали многочисленные очаги пожаров. Бомбили всю ночь. Город спасла только самоотверженность жителей, дежуривших, как и Алексей Устюжинский, на крышах. И пострадал город далеко не так, как рассчитывали враги.

Тяжелая бомба прямым попаданием развалила один из корпусов лесотехнического института, но в другом, рядом с которым дежурил Алексей, через месяц начались занятия.

То была первая боевая ночь строителя Магнитки Алексея Устюжинского, и за нее он получил первую боевую награду.

* * *

— Как-то потом в госпитале слышу в «Последних известиях», — рассказывает Алексей Сергеевич, — сперва, понятно, о боях в районе Сталинграда и в районе Моздока, а дальше:

«На одном из заводов Южного Урала заканчивается сооружение новой доменной печи». Так душа и встрепенулась: в Магнитке! Чего бы, думаю, не дал, чтобы оказаться там, с ребятами…

Мы беседуем с ним на той самой набережной Северной Двины, и разговор то и дело перескакивает то на Магнитку — и я рассказываю о людях, которых он помнит, и о сегодняшнем городе его давней мечты, — то возвращается к той страшной ночи, от которой нас отделяют тридцать лет.

Алексей Сергеевич высок, сухощав. У него, как иногда пишут, «точеные черты лица», почти не задетые морщинами, и совсем седые волосы.

— А вообще-то ночь та, первая, как бы сказать, воскресила меня, — медленно продолжает он. — Равновесие, что ли, восстановила. И моральное, и даже физическое. Клин клином вышибло. Нервное потрясение ли помогло, вторая контузия ли — не знаю, однако, по выздоровлении видеть стал гораздо лучше. Огонь поразил, огонь и вылечил, — смеется он так. — В сорок третьем уже воевал. Ну, на фронте не страшнее показалось… После войны преподавал в техникуме. А Магнитку не забываю, заезжал несколько лет назад. Разве сравнишь с прежней!.. Да и наш город не сравнить.

Перед нами — сверкающее белизной здание лесотехнического института. Все здесь новое, послевоенное, кроме памятника Ломоносову, что был немым свидетелем кошмара сорок второго года. А чуть поодаль блестит стеклом выстроенный по последнему слову архитектуры морской вокзал.

— Смотрите, — оживился вдруг Алексей Сергеевич, — туда, левее смотрите! Читайте на борту: кажется, «Магнитогорск».

— Точно, «Магнитогорск».

— Вот так! Магнитогорск — на Двине! Вроде бы раньше не было его у нас. Магнитка везде…

Мы наблюдаем за новеньким буксиром. Я сообщаю, что скоро из Ленинграда выйдет океанский теплоход «Магнитогорск». А этот, маленький, легко разворачиваясь, рассекает речную гладь и идет к противоположному берегу, где его ждут массивные баржи. Вот он стал точкой, а вот и совсем размылся в солнечных лучах.

Генрих Рогозин, секретарь общества «Знание» ПИРЧЮПИС Стихотворение

Здесь кажется — остановилось время, и все, как было много лет назад, качается сожженная деревня, и ждут пощады детские глаза. Над пеплом черным, над травой зеленой — из камня Мать… Ей век одной страдать. У всех явлений есть свои законы, но страшно, если каменеет Мать. Она в себя такую боль вместила, какой нести не может человек. …У ног ее — безмолвная могила, цветы живые и XX век.

Геннадий Корчагин, машинист крана ЧАБРЕЧНЫЙ ДОЛ Стихотворение

Я слушал рокот переката И видел серую скалу. Она скорбела по солдату, Что не вернулся поутру В селенье тихое у речки, В саманный дом, в Чабречный дол, К березке тонкой.                            В лютый вечер Он пал геройски за Оскол. Теперь он бронзов, в бронзе каска, Заря на бронзовом лице. Стоит чуть сгорблен, по-солдатски, В голубоглазом чабреце. Я видел это в час заката. В тот тихий предвечерний час Чабрец вздыхал у ног солдата — И слезы капали из глаз.

Иван Жирош, разметчик ВОЗВРАЩЕНИЕ ЖАННЫ-МАРИИ Очерк

Наш механический цех — не основной, хотя прежде и назывался основным механическим цехом, сокращенно — ОМЦ. Здесь не ходят прославленные рабочие в войлочных шляпах, не колдуют знатные люди в синих очках и не преображаются по мановению руки именитых вальцовщиков огненные стальные полосы в могучих валках прокатных клетей. Но мы нужны всегда и везде — ведь ни один еще завод не обходился без умельца-токаря или слесаря. Коллектив наш так же славен молодежными бригадами, и все мы полны той же горячей жизни, что и хозяева огня, которых куда чаще показывают на экранах.

В канун юбилея Победы решили ребята нашего цеха первыми откликнуться на патриотический зов работать за погибших на фронтах героев. Однако «того парня» в списках не нашли — в войну здесь работали только девушки.

И все-таки комсомольско-молодежные коллективы механического не хотели в этом почине отстать от других, особенно бригада мастера Михаила Васильевича Бревнова, где почти все окончили ГПТУ № 19 имени Героя Советского Союза И. С. Андрейко и в социалистическом соревновании показали себя как отличные станочники.

Тогдашний комсомольский вожак Александр Шапкин сказал:

— Работала здесь токарем Мария Романенко, пошла добровольно воевать, стала отважной партизанкой. Подпольное имя ее было Жанна. Если лучшей бригаде присвоить имя Жанны-Марии Романенко? Какое ваше мнение? Погибла она геройски и заслуживает нашей рабочей памяти.

— Мнение одно, — поддержали ребята. — Но за право носить ее имя надо бороться.

О боевой жизни славной партизанки отряда имени С. М. Кирова помогли нам узнать юные следопыты подшефного нашего детского клуба имени Героя Советского Союза И. Ф. Бибишева.

…Осень сорок второго года выдалась мокрой, всю Белоруссию буквально размыло дождями. Даже маленькие речушки, которые за лето обычно пересыхают, — и те вышли из берегов и стали серьезной преградой для фашистских полчищ, еще одержимых бредовой идеей «блица». Партизанам тоже было нелегко. Мучили сырость, холод. Люди болели. Но отряд ни на один день не прекращал своих боевых действий. Взлетали мосты и эшелоны, уничтожалась связь. Партизаны устраивали засады, принимали открытые бои с неравными силами. В эту трудную пору и обратили внимание товарищи на бесстрашие Жанны, ее выдержку и постоянную готовность идти на самый опасный участок.

После дождей внезапно стукнули морозы, еще не опавшие воды покрылись по берегам ледяной коркой, пошли снегопады, стало еще труднее наносить удары захватчикам.

Жанна дважды ходила с группой уничтожать мосты по шоссейной дороге Пуховичи — Узда, участвовала в других диверсиях и удивляла всех настойчивостью: всегда отстаивала свое право быть рядом с товарищами.

— Там мои комсомольцы, а я буду отсиживаться в землянке? Нет, ничего не выйдет.

Выносливая, привыкшая сызмала к труду, Жанна не подводила бойцов да и оружием владела по-мужски.

Большой, боеспособный отряд изматывал противника, и за ним охотились каратели. Они чинили расправу над мирными жителями окрестных деревень и все чаще выползали на партизанские тропы. Видимо, была команда любыми средствами расправиться с партизанами.

Однажды боевая группа возвращалась с задания — добывали боеприпасы. Операция прошла на редкость успешно, без шума, и у каждого бойца было отличное настроение. Усталые партизаны, миновав опасный участок открытого шоссе, углубились в лес. И тут конная разведка донесла: прямо на их группу со стороны деревни Бородячицы движется отряд карателей. Могут прижать к реке и уничтожить.

Оставалось одно: немедленно форсировать ледяные, еще не замерзшие воды Орессы. Средств для переправы не было, а что-либо сооружать некогда. Тогда Жанна первой бросилась в воду.

Обжигало тело, дышать было тяжело. На середине реки глубина доходила до двух метров, и вброд ее не пройти.

Жанна, когда была еще просто Марусей Романенко, на спор переплывала реку Урал, и это подбадривало ее.

Каратели заметили партизан с опозданием и начали дальний обстрел.

— Нам бой не очень-то и нужен, — рассуждал комиссар, — но если напросились, так получайте!

В тот же миг его граната уложила четырех фрицев.

Рядом с Жанной на другой стороне реки залег конный разведчик, крестьянин из Западной Белоруссии Адам Майлычко. Он знал тропы и болота, речки и урочища и стал незаменимым человеком в разведке.

Всю их деревню расстреляли фашисты. Сам уцелел случайно: мать послала его в лес подыскать деревцо на коромысло. Вот и подался потом Адам искать мстителей-партизан. Счет к фрицам у него был особый, и не было злее бойца, чем Адам, хотя до отряда он в руках, кроме топора, ничего подходящего не держал. А теперь и от других требовал злости.

— Ты чего не стреляешь? — крикнул он Жанне.

— Не могу на мушку взять. Ну, гад!.. — И тут наконец раздался выстрел. Вражеский офицер, вскинув руки, повалился навзничь. Недобитки убрались восвояси, оставив около двадцати трупов.

Комиссар допытывался, чей это был выстрел.

— Жанна стреляла, — с гордостью сказал Адам. — Молодчина.

— Молодчина, — подтвердил комиссар.

Как-то и до этой вылазки молодая партизанка участвовала в уничтожении торфяного завода в Радичеве — надо было лишить фашистов топлива и вывести из строя электростанцию. Оттуда, из Радичева, Романенко привела к командиру трех полицаев, охранявших один из постов завода. С тех пор стали ее называть Жанной д’Арк.

Радостные вести несло советское радио — планы Гитлера рухнули, наши по всему фронту наступали, и партизаны, сидя у приемника в часы затишья, считали залпы салютов в честь освобожденных городов. Но недобитый зверь был страшен, и предстояла еще очень яростная, жестокая борьба.

Отряд имени С. М. Кирова зимой 1943—1944 гг. располагался в урочище Федосово. К весне гитлеровцам удалось выведать место зимнего лагеря партизан, и они втайне готовили нападение. Ночью Адам Майлычко прискакал с дальних постов охраны.

— Обстановка тревожная! — предупредил он. — Деревня Красная уже занята противником численностью не менее пятисот человек.

Командир отряда Николай Иванович Макаревич вызвал к себе Жанну и строго ей сказал:

— Предстоит тяжелый бой. Но ты останешься здесь.

— А разве не там, в бою, мое место?

Жанна была для него не просто бойцом отряда. Она была женой. И должна была скоро стать матерью. На днях собирались переправить ее на Большую землю. Но Романенко непреклонно отстаивала свое право быть рядом с товарищами.

* * *

…В далеких от Магнитки Застаричах поднялся еще один обелиск, и на нем — имя Жанны-Марии, Маруси Романенко, токаря Магнитогорского комбината.

А тридцать лет спустя она вернулась в свой родной цех по-прежнему молодой, веселой, энергичной. И навсегда останется такой.

Имя ее присвоено комсомольско-молодежной бригаде, которую возглавляет ныне мастер Юрий Гуляк. Продолжается трудовое соперничество.

«Это за тебя», — говорят ребята, зажав в патрон сверхплановую заготовку детали. Но не словами говорят, а точным движением резца, стремительной трудовой атакой.

— Это за тебя, Жанна-Мария!

Римма Дышаленкова, редактор телевидения СТИХИ

КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЕСНЯ

Ты помнишь, как под барабанный бой Нам галстук пионерский повязали? Уже тогда мы верили с тобой В страну любви, в страну кипучей стали. Плечом к плечу всю молодость свою Мы по лесам строительным шагали, Отстаивая в яростном бою Страну любви, страну кипучей стали. На всей земле есть у меня друзья, Мы с комсомолом жизнь свою связали, И комсомолию считаю я Страной любви, страной кипучей стали. И город мой построил комсомол, И эту песню вместе мы слагали. Так здравствуй же, товарищ комсомол, Страна любви, страна кипучей стали!

УРАЛОЧКА

Разбегались зори алые перепуганы рассветами. Полюбил Урал Уралочку да любовью безответною. Много силы в нем и разуми, только стать не молодецкая. Блещут глазоньки алмазами, да пустыня в них мертвецкая. Как цветок, тиха Уралочка, тишиною принакрылася, будто насмерть напугалася богатырской этой милости. Кладовые пораскрытые. Шлет в подарок своей суженой в сундуках он малахитовых ожерелия жемчужные. Кольца-серьги самоцветные, платья-шубы соболиные… На богатства те несметные рты в народе поразинули. Ан нейдет к нему из дому-то, хмурит брови осторожная, тяжела, слышь, сила темная, власть подземная, безбожная. Задрожали горы зычные, космы-патлы разлохматили, взвыли бабы горемычные, стон прошел промеж старателей. То не буря с неба валится, не война идет разлучница, то Уралище бахвалится, рудники-забои рушатся. — Ах, прости-прощайте, матушка, на веку, видать, положено, чтоб закрыло серым камушком жизнь мою от красна солнышка. Ах, прости-прощайте, белый свет, горемычные старатели… — поклонилась на четыре все, и особо родной матери. Люди в ноги девке кланялись, отвели к пещере Каповой, там Урал свою Уралочку обнял каменными лапами. То ли было, то ли не было, то ли сказка мало-мальская, только слышно, что от той любви мастера пошли уральские.

ДИСПЕТЧЕР

Вокруг меня                    пластуется цемент, вокруг тебя                   звенят стальные полосы, а над ритмичным перевалом смен поет труба диспетчерского голоса. На свете множество диспетчеров: диспетчер тьмы или диспетчер света, диспетчер кругосветных поездов, диспетчер поездов междупланетных. И чем стремительнее наш разбег, чем горячей рискованные встречи, тем строже возле пульта человек, ведущий нас над безднами диспетчер. А если бог вас от стихий не спас, тогда диспетчер — это помощь скорая, скажите же, товарищи, о нас, диспетчерская служба —                                       это здорово!

* * *

Уральские дали — просторы, и воздух слоист, как слюда. Заводы, заводы, как горы, у гор огневых — города. И звоны литого металла в ограде любого двора: на кряжистых склонах Урала веками живут мастера. Они укрощенное пламя привыкли держать под рукой, еще самоцветные камни влекут их своей красотой. И чем минерал ни упорней в своем потаенном ряду, тем радостней и чудотворней творят мастера красоту. Такой человек не обидит, он слишком силен для обид, он взглядом единым увидит, что встречное сердце таит. Такая природная сила уральскому люду дана. Меня она тоже взрастила, упорная эта страна.

* * *

Что со мною случится? Надо мною вчера Обронила жар-птица Два горячих пера. Жароптицевы перья Тихо в косу вплету, Жароптицево пенье В саду заведу. Спросит милый: откуда Этот певческий свет? Где жарптицыно чудо? А жар-птицы и нет. Поселилась жар-птица В тихом сердце моем. Мне светить и светиться Самым ясным огнем.

ПИСЬМА

В конверте строгом строгие слова, ни чувства в них, ни даже обещания, и почта, разумеется, права, что письма эти шлет без опоздания. Опаздывают теплые слова. Придут некстати, принесут отчаянье, о совершенном горькое раскаянье, успев к раскаянью едва-едва. Любимый! Писем строгих мне не шли, пусть в воздухе застынут корабли почтовые. Ах, нет, неправда это! Когда бы письма строгие твои ко мне без перерыва шли бы, шли, а мне бы их оставить без ответа!

* * *

Ах, кони скачут по кругу — кони, в глазах горячих азарт погони. Ах, гривы — розги, мечи — копыта, и рубят воздух, и почва взрыта, И сила рвется, и все доступно: на крупе — солнце, земля — на крупе. И круг клокочет, щекочет нервы, и каждый хочет быть самым первым. Ах, кони-кони, глазам не верю: не вожаком, а просто первым…

МИНУТА ПОКОЯ

Светло и сторожко играют степные зарницы над полем, где рожь, где пшеница, шурша, колосится. На небе то звезды, то низкие стелются тучи, то душно, то дождик осыплется с облачной кручи. И только под утро затихнет июль надо мною, — настанет минута, всего лишь минута покоя. Светло и сторожко, и голову клонит усталость… По млечной дорожке уже поднимается август, шумят звездопады по черной окраине неба, — готовиться надо к янтарному шествию хлеба, а два колоска, две упавшие с неба зарницы, в уснувших руках продолжают тихонько светиться.

* * *

Зорюют домны, и сияние восходит от земли до неба. Мы ходим будто марсиане по апельсиновому снегу. Уральские нас греют камушки да так, что обжигают руки. У нас в Магнитке даже бабушки в недавнем прошлом металлурги. И вместо сказок слышит внук слова, похожие на зарево: «Бывает, можно отдохнуть, бывает, страшно, как в аварию…» А мы с тобою так сильны, так молоды, что мы пока еще в огонь и воду влюблены, земля и небо — нам товарищи.

Виктор Туманов, строитель ДОБРАЯ БЕСЕДА НОЧИ СТОИТ Рассказ Ильи Петровича

— Нет, ты скажи мне, старуха, будет в нашей жизни такое время, что выйдешь ты на работу, часа три повкалываешь и пять часов после этого будешь за бригадиром или мастером бегать, еще чтоб работой тебя завалил, а он тебе в ответ: «Иди-ка ты, Иванов, домой, — надоел, голова разболелась, ничего для тебя придумать не могу?» То-то! Сама знаешь, что не будет такого. Хватаем мы эту работу руками и зубами, а ее впереди еще на миллион лет. А хочется всю ее до конца переделать так, чтобы сесть и сказать: баста! Небо я сделал, землю сотворил, цветы распустил, злаки выколосил, животных выпестовал, птиц петь научил, человека породил — пора и кваску попить. Так нет же, нет! Оглянуться не успеешь, как на пенсию провожают, а ты еще и половины того, по чем руки зудели, не сделал. Без тебя комбинат расширяют, плотины строят, пятое там, десятое, а ты уже, как лишняя спица в колесе… Даже думать о том времени страшно!

Тут еще бригада в июльскую жару тает день ото дня: нет, чтобы подождать, — в отпуск потянуло; кто ангину, черта бы ей в глотку, летом хватил; и как нарочно из ГПТУ ребятишек не выпустили еще с экзаменов… Вот и осталось всего работников четырнадцать плотников. А работы!..

За смену, сказали бригадиру, тепляк с одной стороны коксовой батареи разобрать и до последней щепки на трактора погрузить. Батарея новая, разогрелась, расширилась, двери железные, штук пятьдесят, на крючки вешать пора, а тепляк — помеха. Неделю строили мы эту сторону тепляка, стойки раскрепляли, потолок настилали, железом обшивали, и вот теперь, хоть оно ломать — не строить, за смену должны разобрать. Это с четырнадцатью-то человеками!

И вот еще что скажу: когда бригада в полном составе, командовать ею легче. Дал каждому звену по участку — и справляется оно с работой двумя или тремя головами. А тут всего четырнадцать, каждый — сам себе звено. Взять хоть нашего Черного, как раз на его звеньевого ангина-то и нашла. Что с этим Черным без его звеньевого делать? А упрямый… Говоришь ему: так вот надо, а он по-своему, пока сам не увидит, что полсмены зазря на щепки извел.

И находятся ж мученики командовать всеми! Анатолий, к примеру… чем не бригадир? Видит, что можем не справиться, уши топориком держит, из разговоров наших выуживает — путное кто предложит. Алексей у нас — молодая, но разумная голова, давно бы пятый разряд ему иметь пора, а он все не хочет, по четвертому все… Алексей этот и говорит: железо с крыши сорвать, прогоны, что стойки соединяют, распилить и по частям тепляк весь веревкой свалить. Анатолию и слушать дальше не к чему, смотался из будки, минут через пять кричит:

— Выходи на работу!

Глядим: веревка уже принесена, белая, новая, только что со склада. Подходим к тепляку, а нам от ворот поворот. Начальство с коксохима нашему мастеру втолковывает, что тепляк пока разбирать нельзя: загазованность. Позвал нашего прораба. И прорабу от коксохимического начальства такой же ответ. Прораб привел нашего главного. И тоже никакого толку. Подвел тогда главный инженер к коксохимикам начальника управления. Поговорили начальники между собой — и такое же решение: часа два ждать придется. Два часа рабочего времени носом груши околачивать! Трактора тарахтят, мы стоим. Коксохимики по батареям лазают, один понизу ходит, в рупор спрашивает: газ, воздух. Сверху крик: готов! Чего «готов» — не нашего ума дело, — стой, жди. Да что мы, анекдоты сюда пришли точить?

Спишь, что ли, старуха? Слышь, ветер какой поднялся, к дождю, должно быть. Встань, окно затвори, как бы стекла не выбил… Во, так и языку теплее. Ночь долгая — не торопи.

Видит Анатолий, что скучными мы становимся, отвел в сторону мастера, пошушукался с ним. Вернулся, дал команду: айда за мной! Нашел-таки чем занять. Две машины бетону в другом управлении выклянчил. Мы этот бетон носилками… и куда следует уложили. А уж вечереть стало, животы про ужин напомнили. Глянули мы на батарею: — Газ! Воздух! Готов! — кричат еще. Поужинали. Прислушались — крику нет. И все наши командующие уже на нас ворчат: что, дескать, мешкаете. Полезли мы наверх, железо с крыши мигом сбросили. Прораб рукой нам машет: трактора простаивают. Успеют, отвечаем. Анатолий с Алексеем уже веревку привязывают за верхний прогон. Кто пилит этот прогон на части, кто ниже спустился другие прогоны перепиливать. Черный на землю слез, за веревку тянуть, — не любит он высоты. Гляжу, и главный инженер за веревку с ним уцепился. Рванули они — ни с места тепляк, даром, что на части, или по-ученому говоря, на секции распилен. Вразумило тогда Гришку-тракториста трактор к ним подогнать. Привязали веревку к трактору, натянулась она, как струна, дернулся трактор — веревка лопнула. Кинулся мастер вовнутрь тепляка — нашел прогон. Перепилили, связали веревку, опять трактором дернули. И пошло-поехало, пыль, треск, веревку подавать не успевали. Слезли мы все на землю и с пылу, с жару накидали первый трактор досками! Отправили. И тут-то почувствовали, что выдохлись. Сели передохнуть. А начальник управления другой трактор подгоняет. Быстрей, говорит, ребята, надо!

— А чего ему надо? — спрашивает Алексей. — Работу организовал, нечего больше около нас крутиться, сами знаем, что надо.

Минут пятнадцать мы отдыхали. Понял начальник, что промахнулся, и отошел от нас к кучке, где стояли мастер и прораб с главным инженером. Снова принялись за работу. Но не простил Алексей начальнику последнего понукания, подбил Черного подойти к командирской кучке. А Черному что, он со своей придурью и к управляющему трестом попрется.

— Александр Александрович, — негромко так, но внятливо говорит Черный, — может, займете на пару бутылочек? С устатку бы не мешало.

— А где ты, Черный, найдешь на комбинате? — не поняв подвоха, начальник спрашивает.

— Я и за проходную сбегаю.

— Нету у меня с собой, — отвечает Александр Александрович.

— А я думал есть, — говорит Черный, — раньше, я в книжках читал, если люди работают, а человек иной, вроде вас, в стороне землю топчет, словно купец какой, то обязательно на водку дает.

— Черный, туды-т твою, иди железо грузить! — кричу, чтоб выручить Александра Александровича из неловкости. Совсем ни к чему подбил на этакое Алексей Черного. Отработало начальство первую смену и на вторую осталось, — ценить это надо, а не зубоскальством тешиться. Ну сама посуди, старуха, этот Черный без году неделя, как в бригаде, а туда же, насмешничать. Не видел, небось, как в трудную пору тот же начальник по целой смене был такелажником, как рабочий простой. И то бы Черному в разум взять: работали мы слаженно, дружно, куда им, начальству, в наш круг затесываться, стеснять нас только, и кроме того, мы в рабочей одежде, а они-то ведь в этих же костюмах, небось, и дома ходят. А попробуй, запачканное-то отмой, сама, чать, знаешь… И стал мне Черный с той поры противен. Лучше бы он из бригады ушел. Пусть хоть на всю жизнь нас в бригаде тринадцать останется, а по таким нечего плакать.

К двенадцати мы закончили работу, да с той стороны батареи тоже тепляк две другие бригады раскидывали. Попозже чуть нашего кончили. Жаль, конечно, что не вся наша бригада в сборе была, не видать бы им второй стороны тепляка, как своих ушей, Да теперь уж ничего не попишешь: работа сделана. Уж никто не вспомнит, что окружал батарею тепляк. Стоит она теперь красивая, движутся вдоль нее коксовыталкиватели, и полыхает она огнями. И всегда вот так! Сделал что-то, другие твоим трудом пользуются, а тебе новое начинать. Это ведь только в сказке сказывается: баба у разбитого корыта. А мы, если разбираем одно старое, так на другой же день новое делаем.

Слышь, а будильник-то завела? И не заводи. Утро, кажись. Добрая беседа ночи стоит.

Александр Фомин, сталевар НАЧАЛО Стихотворение

С ветерком откинув тень, улыбнулось солнце бойко. Начался рабочий день на строительстве поселка. Старый мастер принимал для бригады пополненье: — Ну-ка, парень, — ростом мал, доставай-ка назначенье! Поглядим твои листки, где работал, где учился. Значит, парень, ты с Оки прямо к нам сюда явился? Ну, а ты чего стоишь? Доставай-ка назначенье! Значит, батюшка Иртыш посылает пополненье? Стало быть, со всех концов. Что ж, проверим молодцов! А потом пошли, пошли вдоль березовой опушки. Груды поднятой земли, колья, доски, бревна, стружки. И как будто от небес вдалеке, в большом просторе, лес тянулся, темный лес, там, где город будет вскоре.

Александр Тюнькин, вальцовщик СТИХИ

ЛИСТОПРОКАТЧИКИ

Звоном-грохотом хлынул По рольгангам прокат, У горячей лавины Я стою,            как солдат. Терпеливо бригада, Не хваля, не браня, В тайны листопроката Посвящала меня. И ладони болели, А когда засыпал, У притихшей постели Половодил металл. Жар лицо обжигает, Лист утюжат валки — Вьется лента стальная Стрежнем звонкой реки. Проступил на спецовке Просоленный узор, Я, рабочий-вальцовщик, За товарищей горд. Крепких, словно из стали, Полюбил я вдвойне, Да,      они отковали Человека во мне.

РЫЖИЙ ДЕНЬ

Дворник с листьями воюет — Тополям грозит метлой. Рыжий ветер озорует С рыжей деда бородой. Рыжих листьев рдеют кучи, Эх, напрасно дед спешил: Рыжий ветер падал с тучи — Всю листву разворошил. Хочет солнце спрыгнуть с крыши В рыжей шапке набекрень. Дворник рыжий, тополь рыжий, В рыжей шапке рыжий день.

Эвальд Риб, учитель музыки ПОДСНЕЖНИК Стихотворение

Не раз в пустыне суховей высушивал до трещин губы, когда бригадою парней мы на Урал тянули трубы. В горах мороз трещал сосной, хлестал буран и сон не нежил. Но мы зажгли навечно свой — горячий газовый подснежник.

Николай Курочкин, грузчик ГОСТЬ Рассказ

По печному пролету мартеновского цеха неторопко шел молодой человек невысокого роста в начищенных туфлях, поношенных, но тщательно отутюженных брюках, в хлопчатобумажном рабочего покроя пиджаке, тоже отглаженном и надетом сегодня специально, чтобы не сильно запылилась рубашка. Светлые волнистые волосы прикрывал мохнатый берет, к каким в последние годы пристрастились художники и кинооператоры телевидения. На упрямом подбородке сквозила русая, еще не совсем отращенная бородка.

По рабочим площадкам ходили сталевары и подручные в суконных штанах и поддевках, другие люди, но молодой человек ни с кем не здоровался: знакомых не попадалось.

Шел он уверенно и не шарахнулся в сторону, когда прямо над ним резко треснуло и с самого кончика задранного хвоста завалочной машины от плохого контакта сыпанули искры. Он даже головы не повернул, лишь прошагнул в дверь сталеварской будки — так мартеновцы по давней привычке называли пульт управления, увешанный хитрыми циферблатами и прочими приборами, — дождался, когда машина отъехала боком, и пошел дальше, поглядывая по сторонам с любопытством человека, попавшего в знакомую, но слегка позабытую местность.

Надо сказать, местность эта была основательно прожарена сухим воздухом огневой температуры и, хотя поминутно орошалась блестящими струйками искусственного дождя, продувалась огромными плоскими мордами вентиляторов, палило здесь немилосердно.

Это было тоже знакомо. Да оно и неудивительно: еще не прошло и года, как он ушел из мартена; ушел осенью, сейчас на дворе середина лета.

Что здесь изменилось за это время? Как будто бы ничего. Жара. Языки хвостатого пламени. Запах горелого железа. Лязг механизмов. Гул. Выкрики команд. Все то же.

Впрочем, есть и новое. Плакаты вот призывают всемерно бороться за качество — идет десятая пятилетка. Опытным глазом парень заметил: темп работы не только не уменьшился, но даже увеличился. Не успевала потухнуть заря выпуска плавки над одной печью, как тут же разгоралась над другой.

«Красиво работают, черти, как по сценарию, — ритмично», — казенным словечком определил он.

Стоп! Молодой человек с усмешкой окинул взглядом печь, против которой остановился. Она всегда считалась самой захудалой. Подручные здесь вечно менялись, сталевары-«тошнотики», вечно недовольные жизнью, интереса ни в ком не вызывали… Да и быть довольным нечем здесь. Печь из года в год гуляла в отстающих. Сам он тоже ушел именно с этой рабочей площадки.

Молодой человек хотел уже двинуться дальше, но что-то его остановило, наблюдал работу подручных: бригада готовилась к заливке чугуна, и наконец догадался: не видно бестолковой суеты, не слышно ругани. Да и лица сосредоточенные, не кислые. Захотелось самому взять трамбовку и потолкать немного доломит за столбики передней стенки, наращивая повыше ложные пороги. Подручные делали это споро: кран уже навесил над заливочным желобом ковш и, только подручные отошли, сгребая пот с лиц, наклонил его. Оранжевая толстая струя чугуна воткнулась в желоб, казалось, остановилась — так классически равномерно наклонялся ковш.

Командовал заливкой широкоплечий мужчина в наглухо застегнутой черной спецовке. Стоял он к парню спиной, широко расставив ноги в прочных ботинках с квадратными носами, еле заметно двигал приподнятой ладонью: чуть вправо, влево, хорош… Хорош был и сам.

…Ни единой капли чугуна не щелкнулось на площадку, лишь клубы алого пламени скользили по струе да слышалось легкое шипение.

«А ведь прав Георгий, — подумал парень. — Вот эту картину надо было написать: хозяин! И не просто хозяин, а хороший хозяин этот дядька. Мастер с большой буквы! Филигранная работа…»

«Мастер с большой буквы», мановением руки приказав крановщику сменить ковш, пошел в будку. Мельком глянул, потом еще раз, остановился.

— Ты? — сказал он удивленно и обрадованно. — Здравствуй, здравствуй, Недогонов! Каким ветром? Хотя да: связь с производством, творческий поиск сюжетов или как там у вас…

— Ну, зааллилуил… Да просто соскучился. А еще проще — иду на крайнюю печь.

— Там сейчас такая пылища, что мало и увидишь: печь-то на двухванную перестраивают. Только, думаю, турнут тебя оттуда, не поглядят, что художник.

— Хм.. Где это видно, что художник?

— Ты даешь! — сталевар улыбнулся широким лицом. — В мартене все знают, что теперь художник. Да и любому видно — кудри, бороду отпускаешь. Нашим такая живописная арматура ни к чему, лишний горючий материал. А без каски и вообще по цеху ходить не полагается. Будто не знаешь? Возьми запасную в будке, занесешь потом.

— Спасибо, — Недогонов надел каску.

— Тебе хорошо, — вздохнул сталевар: — сиди себе, малюй. А то на пляж иди, натурщиц там сколько угодно. Нет, что ни говори, а тебе хорошо!

— Хорошо… — согласился Недогонов каким-то странным голосом.

— А что? Это мы тут жаримся, как проклятые…

— Слушай, Геннадий, а ты-то как на этой печи оказался? Неужели молодому инженеру-металлургу не нашли ничего лучшего?

— Ты даешь! — Геннадий осуждающе покрутил головой. — Сейчас на каждой печке по инженеру. А эта печь тем более — двухванная. Будто не знаешь?

Недогонов поперхнулся и, чтобы сталевар не заметил его смущения, торопливо отошел. Будто с луны свалился, искал виновницу-печь, а ее и в помине нет.

«Будто не знаешь, — усмехнулся он, шагая по цеху. — Знал бы ты, Геннадий, что я и газет-то в руки не беру… А ведь именно я был сюда кандидатом в сталевары. Как же это я, а? Нового нет, кроме… Словом, «а в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо…»

Конец цеха виделся как бы в тумане, и шуму там было больше. Свод крайней печи уже уронили, и завалочная машина с разбегу стучала длинным хоботом, сбивая переднюю стенку. Монтажники в широких поясах толстенными стальными тросами стропили балки, снизу подрезали их; снопами вылетали искры, а в том месте, где еще недавно кипела сталь, стоял грохот и рев могучего двигателя. Сквозь плотные клубы пыли с трудом можно было разглядеть бульдозер — острым ножом он вспарывал ванну, сдвигал и сваливал вниз раскаленные, красные еще кирпичины, поворачивался, гремел, усердно трудился на небольшом пятачке, на самом горячем месте и самом пыльном.

Недогонов посочувствовал трактористу: наверняка работает в кислородном аппарате — там, где находился сейчас тракторист, не мог помочь никакой респиратор — легкая марлевая маска для такого пекла — фу-фу!

Он оглянулся и спрятался за чью-то неподвижную спину: по пролету шла девушка в каске, курточке и спортивных брюках.

«Неужели Геннадий сказал, что я здесь?» — промелькнуло вдруг, но девушка подошла к посту «Комсомольского прожектора», состоящего из двух — красной и черной — квадратных досок с надписью «хорошо» и «плохо», развернула рулончик и на красной доске прикнопила «молнию»: «Привет коллективу Уралстальконструкции, занявшему сегодня 1-е место!» Потом легкой походкой удалилась.

Недогонов вышел из-за спины рабочего, тот стоял с непонятным аппаратом на груди и передвигал рычажки, глядя не на аппарат, а в облако пыли, на трактор.

До слез обидно стало парню, что никому не нужен здесь. И эта девчонка — такая знакомая, даже больше, чем просто знакомая! — шла, оказывается, по своим делам, а не увидеть его. Выходит, мартен прекрасно обходится без него. А сталевар Геннадий Рогов варит сталь на двухванной печи, которую он, Недогонов, до этого и в глаза не видел. Сейчас даже трактористу позавидовал, хотя тот, видать, совсем изжарился. Трактор вон уж свесил гусеницы над рабочей площадкой и остановился, рокоча мотором.

— Упарился тракторист, должно быть, — заметил Недогонов.

— С чего бы это я упарился?! — отозвался рабочий с аппаратом на груди. — Я, кстати, теперь не тракторист, а оператор радиоуправляемого трактора…

Недогонов покашлял, сказать было нечего. Лишь подумал: «Как же это я умудрился почти что целый год такого валять дурака?!»

Александр Лаптев, учитель СТИХИ

РУЧЬЕВУ

…Какая мудрость в тихой думе домен, скрестивших руки-трубы на груди. Какая радость в каждом новом доме! Гляди, поэт! Ты так хотел… Гляди! Ты песней стал, на подвиги зовущей. Вошел огнем души в рабочий строй. И вечно будешь с теми в самой гуще, кто начинает свой Магнитострой.

ГОРНАЯ ДОРОГА

Закружит ущелье и спуск с Уралтау. Тут столько извилин, что мозг устает. То травы, как лес, То леса, будто травы. И нервы пружинят, и голос сдает. То яма на яме, то просеки узки, то камни, то бревна, то бездны воды. Здесь «Волги» как будто ползут по-пластунски, боясь в колее распороть животы. Одни лесовозы Здесь боги и черти. Бердяуш, Алатау — им все нипочем. Бугры, перелески испашут-исчертят, но вылезут, выползут, выжмут плечом.

ПАМЯТНИК

Навек его приняли степи и горы назло кулачью, притаившему рев. Стоит в Исянгулове вольно и гордо поэт-зоотехник Сергей Чекмарев. И в бронзе, и в славе… Хоть песнь не допета: подрублен, как в цвете и росте сирень! Он жизнью поэму сложил о поэте. И только конец ее в речке Сурень.

Людмила Назимова, инженер СТИХОТВОРЕНИЕ

Мне тишина не кажется немою, Не умер в ней, а затаился звук. Вот он уже отпущен тетивою Уральских склонов и речных излук. Мне тишина не кажется немою. Прислушайся! Ведь в ней слышны слова, Не сказанные ни тобой, ни мною, А лишь душой рожденные едва. Я верю, тишине не быть немою, Покуда дышит и живет земля, И лось спешит тропинкой к водопою, И колосятся знойные поля.

Владимир Чурилин, военнослужащий ПУРГА Стихотворение

Как за дальнею околицей ветра буйный перебор… Небо темное расколется, упадет в сосновый бор. Встрепенутся сосны звонкие, скинут белые шелка, озорницею девчонкою позовет меня пурга. Убреду в снега барханные под разлапистой сосной, будут ветры ураганные насмехаться надо мной. — Обманула, одурачила шаловливая краса. Заманила, как незрячего, — и оставила в лесах. Как над сонною равниною стынут белые снега… Где теперь искать любимую, не сказала мне пурга.

Петр Гагарин, журналист НА РЫБАЛКЕ Рассказ

Степан Михайлович Богунов после получки зашел в магазин «Спорттовары» и купил надувную лодку. Он устроился в тени кленов у автобусной стоянки. Сейчас пройдет Володя Синяев — мимо ему никак нельзя — и поможет донести.

У ворот опрятного домика Степан Михайлович, поблагодарив парня, как бы между прочим сказал:

— А хочешь, милости просим со мной на рыбалку…

— Ладно, поговорю с Тамарой, — махнул рукой Володя и пошел.

…В один из мартовских дней по цеху пронеслось: «Опять Володька Синяев не вышел на работу».

Пошли ребята на поселок, разбудили его у забора. С кем-то обмывал первую получку…

— Выгнать, — решил коллектив, — чтобы не позорил.

— Правильно. Выгоним, — сказал Степан Михайлович. — Ну, а потом в какие руки попадет?

— С голоду не сдохну, — сверкнул глазами Синяев.

— С голоду в наше время не помрешь, что правда, то правда, — спокойно ответил Богунов. — Жена где у тебя?

— В роддоме…

— Вот видите. Одним словом, с вашего позволения я с ним дружбу попробую завести.

— Нужна мне ваша жалость! — буркнул Синяев.

Встал — и след его простыл.

Но прогулов Синяев больше с тех пор не делал, пьяным его не видели. А за шефство, которое вскользь было предложено Богуновым, молча всем вызов решил бросить. Оскорбило его крепко.

«Раз так — я вам наработаю…» — в разгар смены говорил он себе, останавливая агрегат. И начинал подчеркнуто изучать его.

А то садился на порожнюю катушку и курил, посматривая на машиниста канатовьющей машины Богунова.

«Няней ко мне захотелось! Мудрецы… Сами норму выполняйте, если такие умные…» — злорадствовал он.

А Степан Михайлович делал вид, будто не видит ничего. Да пусть карман его страдает, коль так нравится. Целую неделю не подходил, не надоедал наставлениями. Однако спокойствие его покинуло и на работе и дома… Не шел из головы Володька. Что за характер! Податлив был и к делу охоч… Не мог же тот прощелыга с наколками, черт его принес, так повлиять! Володька же умнее, в технике смекалист…

Вот теперь и зови на помощь золотую рыбку. Ба! Рыбка-то и выручит. Уже и лодку присмотрел, и снасть готова, как будто нарочно для такого трудного случая!

…Пологий косогор спускается к самой воде Давлетовского озера. Редкие березки разбежались по зеленому пологу. Рыбаки огляделись и сбросили котомки у прибрежных камышей. Синяев пошел по берегу высматривать мальков, а Степан Михайлович приморился и лег в тень — пятьдесят лет не двадцать. Потом они оборудовали стан, вбили колышки, натянули палатку, сложили рюкзаки, одежку, накачали лодку, спустили непривычное суденышко на воду.

Володя торопливо гребет, не терпится удочку забросить.

— Не спеши, плещешь сильно. Левее, левее, вон заливчик, в него давай. Стоп! Бросай якорь!

С носа и с кормы опустили на веревках по большому камню — лодка на приколе. Степан Михайлович не спеша составлял свое трехколенное удилище, менял поплавок. А Володя быстро размотал леску, насадил малька и закинул под розовые от заката камыши.

Все ждал: «Сейчас начнет старик… ход мысли обдумывает…»

Но Степан Михайлович только и сказал, когда за ухой сидели:

— Кости под ноги не бросай, в костер их.

А рано утром тихонько поднялся, укрыл Синяева фронтовой шинелью, проверил кружки, на ночь поставленные, и выволок полуметровую щуку.

До обеда Володька активно рыбачил, надеясь еще такую же подцепить. А когда навьюченные шли к тракту, намолчавшись за день, он не вынес безразличия Степана Михайловича к его «дисциплине» (шефство ведь обязывает!) и спросил:

— А почему вы со мной не говорите… не воспитываете?.. За тем же меня с собой поволокли.

Но Степан Михайлович и на это ничего не ответил. А лишь посмотрел по-доброму, усмехнулся и положил ему руку на плечо. Потом, однако, сказал:

— Я пришел сюда отдыхать. А тебе что, говорить хочется?

— Неинтересно в молчанку играть… Воспитывать не желаете, так о работе давайте потолкуем… только всерьез.

— Ладно, если всерьез, — ответил Богунов.

— Надоела мне моталка. Три года одно и то же. Вот у вас — машина. А у меня — что? Когда поставили меня после училища намотчиком проволоки, не забыли при этом сказать: «Пока». А это «пока» тянется сколько? И все одно и то же… все проволоку наматываю. Из той проволоки столько, небось, навили стальных прядей, а из них — канатов, что земной шар сотни раз ими обмотать можно… А мне, думаете, интересно?

Степан Михайлович вздохнул, посмотрел на Володьку пристально. Головой покрутил.

— Однако долго, братец, смелости не мог ты набраться, чтоб так вот по душам поговорить… Сперва тебе понадобилось у заборов поваляться, так, что ли?

Александр Рапопорт, врач ЧЕЛОВЕК С УЛЫБКОЙ Рассказ

Коллективный сад «Дружба» расположен за кладбищем. Автобусы туда не ходят, и от трамвая приходится топать пешком.

Однажды, когда мы с женой шли в сад, нас нагнал рослый мужчина лет за сорок, тоже садовод. По особенному, не солнечному загару на скулах, я догадался: металлург. Впрочем, большой догадливости не требовалось, ибо где еще так густо встречаются представители этой огнепышущей профессии, как не в нашем городе? Крепко сбитая фигура, крупные черты лица, добродушно-жизнерадостная улыбка, живые, чуть лукавые глаза — за всем этим виделась натура сильная, добрая, общительная. И точно! Не прошло и минуты, как мы словно давние знакомые. После дежурных фраз о прогнозах погоды он уже говорил доверительно моей жене:

— Вот вы объясните мне как женщина: почему, когда между супругами ссоры-раздоры — это, конечно, худо, но когда нет ссор — тоже нехорошо?

— Откуда вы взяли, что без ссор нехорошо? — удивилась жена.

— Супруга моя говорит: «Что за жизнь, никогда даже не поругаемся!» — «А из-за чего, — спрашиваю, — ругаться? Люди мы нормальные, детей вырастили — грех жаловаться». А она говорит: «Дети-то хороши, да сам ты… не того». — «Чем же я тебе не того?» — «А ты, — говорит, — жадный». — «Сказала тоже! С чего вдруг взяла, что я жадный? Зарабатываю — слава богу (сталевар я, сами понимаете), на «Волгу» не копим…» А она: «Видишь, какой ты мелочный! Уже упрекаешь, что я мало получаю». — «Какой же я мелочный, когда все до копейки тебе отдаю?» — «Все равно, — говорит, — крохобор». — «Ну, зачем ты так, Настенька!» — говорю. — «А чтоб тебе обидней было». — «А зачем?» — «Да что ты, в самом деле, и ответить как следует не можешь! — вскипает она. — Мужчина ты или кто?! Зачем, зачем?» Я, конечно, успокаиваю ее, в шутку разговор свожу. Не получается ссоры. А ей на старости поругаться захотелось. Вот вы — женщина, скажите, зачем?

— Чего нет, того всегда хочется, — последовал философический ответ.

— Вот-вот! Особенно женщинам, — подхватил попутчик. — Я даже где-то читал: «Женщина хочет того, чего у нее нет». Ну, да от такого «нета» еще никто не сошел со света.

Тем временем мы, сокращая путь, пересекли кладбище. И тут наш попутчик, сверкнув лучезарной и чуть иронической улыбкой, начал новый рассказ:

— Довелось мне как-то давно здесь ночью идти. Задержался в саду. Знаете, самая красота сада — это на вечерней зорьке. Земля, политая и взрыхленная, мягкая и теплая — в самом соку.

Утром раненько тоже хорошо. Утро в саду с ребеночком сравнить можно, который здоровенький, крепенький, солнечный. А днем — не то. Да что я вам, садоводам, толкую! Известно, днем знай — поспевай с сорняками воевать. Ладишь, носишь что-нибудь — даже забываешь прислушаться, как пчелы гудят.

Ну так вот, задержался я в саду. Яблок в тот год было — сила! Пока на гостинцы отбирал, то-се, красотой любовался, темнеть стало. Асфальт, правда, виден, но по шоссейке большой крюк давать. А через кладбище — жутковато. Тут я мысленно прикрикнул на себя: «Стыдуха! Здоровый лоб со средним образованием, атеистом считаешься, а мертвецов боишься!» И свернул на кладбище. Иду, а страх, будь неладен, жмет сердце, и ничего с ним, с сердцем, не поделаешь — автономная система! Иду тропкой. По левую руку — могилы заселенные, по правую — впрок вырытые. Знаю-понимаю: мертвые лежат себе и по законам природы на химические элементы разлагаются. А все одно жутко. Наслышан, якобы газы из них на поверхность выходят, форму тела принимают и светятся. Посмотрел налево — и мурашки по спине побежали: в черной темноте — светлое пятно, ну как есть человек в белом, только большой очень. Химия химией, а жутко. «Не трус я, не трус!» — доказываю себе, пойду, проверю. А кепка на волосах поднимается.

Споткнулся и чуть головой в оградку не врезался. Яблоки рассыпались, черт с ними! Смотрю на светлое пятно, а оно вовсе не человек, а расплывчатое нечто. Еще ближе подошел — это мальва белая на могиле разрослась. Успокоился, не струсил.

Вы думаете, на том и кончилось? Вернулся я на тропку, покосился на пустые могилы и вспомнил одну историю, слышанную в детстве. Про мужика, что на спор полез ночью колышек в пустую могилу вбить, да пришпилил себе полу, подумал, что мертвец держит, и помер. Фольклор, конечно, выдумка досужая. Да от этого веселенького воспоминания ноги сами несут. Поравнялся с колодцем: вот, думаю, где самые страсти-мордасти притаились. А параллельно соображаю: никаких мордастей быть не может. И нарочно заглянул в самое жерло колодца — брр!.. Давай воды достану, напьюсь и смелость докажу. А цепь тяжелая, выскользнула, да с ведром, как загремит — ну чисто сама баба-яга со ступой туда заиграла! Тут не только кепка, а и рубашка от тела отстает. Однако поднял ведро, попил — вода как вода. И даже марш на дорожку замурлыкал.

У выхода оглянулся. Вот те на! Возле куста кто-то топчется. Две пары ног белеют. Вздохи, чмоканье, бормотанье… Нашли место! После страхов-то вот как озлился. Ну, думаю, шугану осквернителей. Извинюсь, а все равно выгоню. Приблизился — тьфу! Лошадь стреноженная вполоборота ко мне шею загнула и в паху скубет. Смех меня разобрал, и с тех пор я ничего не боюсь. Даже афоризм придумал: «Знанием страх уничтожается». Как формулировочка сварилась? Смеетесь! Не по заказу выдана?

— Нет-нет, что вы!

Но я действительно улыбнулся, вспомнив восточную пословицу: «Человек, просыпающийся с улыбкой на устах, — хороший человек».

Мы шли, и жена что-то рассказывала, но я больше поглядывал со стороны на собеседника, на то, как он заинтересованно и уважительно слушал, как участливо кивал головой. И удивлялся: жена-то моя по натуре замкнутая, молчаливая, а вот же, разговорилась!

Ирина Кияшко, токарь СТИХИ

ВЕРЮ

Верю сурово и безмятежно В дерзкое слово,                     в гордую нежность, В буйные страсти                     троп запыленных, В синюю странность                     глаз изумленных, В эти цветы,                     в водосточные трубы. Верю, что ты                     не жестокий, а глупый. Верю в свою                     неуемную силу, Верю, что необходима России, Верю, что нам                     друг без друга не выжить. Мне эту веру                     из сердца не выжечь, Так и живу, отворенная настежь, Веря в свое угловатое счастье.

* * *

Твой станок —                 он один в целом свете Понимает меня с полувздоха. — Как делишки? —                      — Да вроде неплохо, Только ветер в душе,                         только ветер. Твой станок —                    моя давняя ревность В неуемном биении пульса. Снова ветер слова перепутал И вздохнул твоим именем древним. Твой станок —                     моя тихая нежность, Мы с ним просто тревожные дети, Мы с ним делим тебя,                     как надежду И как яблоко взрослые делят.

ЗАПАХ МЕТАЛЛА

По отрогам скалистым, По стремнинам Урала, Расплескался огнистый, Терпкий запах металла. Он на травах настоян, На степных перезвонах, Он угрюмо, как воин, Дышит ветром паленым. Дух металла могучий, Опьяняющий даже, Как звенящие кручи, Кровь мою будоражит. В нем слились воедино В солидарности вечной Запах солнечный дивный, Горький пот человечий.

ПРОЩАНИЕ С ДЕТСТВОМ

Глаза разрывают                      протяжные ливни, И звезды огромны,                      как синие сливы. Уходит состав,                      бесконечный, как осень, Как будто меня                      от меня же увозит. В окошке девчонка                      с душою пиратки Сверкает зубами:                      «Все будет в порядке!» Знакомые пряди                      за стеклами льются. Она уезжает —                      стихи остаются. Они остаются,                      как жизнь, как награда, И мне ничего больше                      в мире не надо. Но сердце бесстрастно                      пронзает дорога… Послушай, останься                      еще на немного! Да, видно, нельзя,                      видно, так уж назначено. Что самое главное                      делаем начерно. Уходит состав,                      закрываются двери. А кто-то не думал,                      а кто-то не верил, Что это — реально,                      что это — возможно… Раздавлены звезды                      на рельсах дорожных.

СОСНЫ

Синие сосны,              ветви вразлет. Строгая стройность,              вечный полет. Кроной дремучей              высь расколов, С каменной кручи              сходят без слов, Гулко ветвями              чуть шевеля. Кажется соснам              тесной земля. Рвутся вслепую              к дерзкой мечте: Сосны тоскуют              по высоте. Думы кочуют,              как облака. Небо ночует              в крепких руках. Странные сосны,              медь с бирюзой. Снятся им весны              с первой грозой, Синие вьюги,              звездные сны… Соснам, как людям,              звезды нужны.

* * *

Незаметно кончается смена, Время треплет меня по плечу. Я сейчас засмеюсь непременно, Непременно захохочу! Я сегодня счастливая очень, Мне сегодня мой трап — пьедестал. И станок, как мальчишка, хохочет. Пусть хохочет! Он тоже устал.

* * *

Кто-то яро вращает                      барабанные диски, Лотерейное счастье                      сквозь зубы кляня. Несчастливый билет —                      я могла не родиться, И кому-то случилось бы                      жить за меня. Ну, а вдруг бы он был                      непростительно тусклым, Как настольная лампа                      в свете яростном дня, Относительно щедрым,                      умеренно-грустным, А ему предстояло бы жить                      за меня?..

* * *

Дождь на мостовой Скачет в чехарду. Видишь, в дождь какой Я к тебе иду? Только ты не жди, Ветку теребя, Я люблю дожди — Только не тебя!

* * *

Сотвори улыбку на земле — Добрым людям так нужна она. Посади березку на золе, Что бедой развеяла война. Жизнь всего превыше возлюбя, Смерть прими за эту благодать… И поверь тогда,                       что за тебя Стоило кому-то жизнь отдать.

* * *

День гудит, налитой и яркий, Настоящий июльский день. Даже небу как будто жарко, Небо хочет забиться в тень. И в своей красоте неброской, Рукавом зачерпнув волну, Зачарованная березка Пьет прозрачную глубину.

ГИПОТЕЗА

Стремилось время                     исполинской поступью, От нетерпенья звездами звеня, И кто-то смело выдвинул гипотезу, Что мир не обойдется                        без меня. И я явилась, дерзкая,                      непрошенно, С азартом в очарованных глазах, И то, что было кем-то                     предположено, Мне предстоит всей жизнью                     доказать. А мир зовет                     и не дает опомниться, И сто ветров у века                     на крыле. Вся жизнь моя —                     пространная гипотеза О том, что я нужна                     моей земле.

УТВЕРЖДЕНИЕ

Человек говорит: «Я», «Я хочу», «я люблю», «я знаю». Это «я», как гимн соловья, Как открытая рана сквозная. Чтобы громко сказать: «Я», Человеку нужно так много: Имя свое, любовь своя И большая своя дорога. Это «я», как огромный мир, Непривычный, непостижимый. Не прикрытие пыльных ширм, А сокрытая сила пружины. Чтобы громко сказать: «Я», Человеку нужно так мало: Дело свое, душа своя, Свой костер над крутым перевалом, Неослабнувшая струна, Чтоб надежды и ветры — вместе, Нераспаханная целина И своя бескорыстная песня.

Оглавление

У ГОРЯЧЕГО ИСТОКА

Александр Павлов, ответственный секретарь многотиражной газеты «Магнитогорский металл» СТИХИ

  ГЛЯДЕНЬ-ГОРА

  * * *

  602-Й

  САНЬКА-ЛИСТОВИК

  КУЗНЕЦ

  ЗАВОДСКИЕ ГРАЧИ

  СЫЛВА

  КУШТУМГА

  БЕССОННИЦА

  ПОРЫВ

  * * *

  * * *

Владимир Достовалов, миксеровой МОИ ДРУЗЬЯ — ИВАН КАУНОВ И ДРУГИЕ Очерк

Юрий Левицкий, журналист РАБОЧИЙ МАГНИТКИ Очерк

Даниил Назаров, слесарь СТИХИ

  МОЙ УРАЛ

  РУКАВИЦЫ

  ЛАДОНЬ

  ЗИМНЯЯ СТРОЙКА

Габдулла Ахметшин, журналист СТИХОТВОРЕНИЕ

Александр Мовчан, водитель трамвая СТИХИ

  МЕТАЛЛ И НЕЖНОСТЬ

  В НОЧНОМ РЕЙСЕ

  РОЖДЕНИЕ

  УТРЯНКИ

Борис Куркин, литсотрудник многотиражной газеты «Магнитогорский металл» СТИХИ

  ЗАВОДСКОЕ ОБЩЕЖИТИЕ

  * * *

Анатолий Занин, механик КОМАНДИРОВКА ЗА ПОДСНЕЖНИКАМИ Рассказ

Виталий Шувагин, учитель МАГНИТОГОРСКИЙ РАССВЕТ Стихотворение

Виталий Юферев, артист драматического театра СТИХИ

  ПУШКИ

  ГРОМОТУХА

  НА ГОРЕ КОСОТУР

Леонид Чернышов, машинист крана СТИХИ

  БРАТ

  * * *

  КРАНОВЩИК

Николай Худовеков, журналист ОДНА НОЧЬ Очерк

Генрих Рогозин, секретарь общества «Знание» ПИРЧЮПИС Стихотворение

Геннадий Корчагин, машинист крана ЧАБРЕЧНЫЙ ДОЛ Стихотворение

Иван Жирош, разметчик ВОЗВРАЩЕНИЕ ЖАННЫ-МАРИИ Очерк

Римма Дышаленкова, редактор телевидения СТИХИ

  КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЕСНЯ

  УРАЛОЧКА

  ДИСПЕТЧЕР

  * * *

  * * *

  ПИСЬМА

  * * *

  МИНУТА ПОКОЯ

  * * *

Виктор Туманов, строитель ДОБРАЯ БЕСЕДА НОЧИ СТОИТ Рассказ Ильи Петровича

Александр Фомин, сталевар НАЧАЛО Стихотворение

Александр Тюнькин, вальцовщик СТИХИ

  ЛИСТОПРОКАТЧИКИ

  РЫЖИЙ ДЕНЬ

Эвальд Риб, учитель музыки ПОДСНЕЖНИК Стихотворение

Николай Курочкин, грузчик ГОСТЬ Рассказ

Александр Лаптев, учитель СТИХИ

  РУЧЬЕВУ

  ГОРНАЯ ДОРОГА

  ПАМЯТНИК

Людмила Назимова, инженер СТИХОТВОРЕНИЕ

Владимир Чурилин, военнослужащий ПУРГА Стихотворение

Петр Гагарин, журналист НА РЫБАЛКЕ Рассказ

Александр Рапопорт, врач ЧЕЛОВЕК С УЛЫБКОЙ Рассказ

Ирина Кияшко, токарь СТИХИ

  ВЕРЮ

  * * *

  ЗАПАХ МЕТАЛЛА

  ПРОЩАНИЕ С ДЕТСТВОМ

  СОСНЫ

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  * * *

  ГИПОТЕЗА

  УТВЕРЖДЕНИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg