«Стезя»

Стезя (fb2) - Стезя 2987K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Васильевич Денисов

СТЕЗЯ Стихотворения, поэмы

Техническая страница

ББК 84Р7

Д 33

Денисов Н. В.

Стезя: Стихотворения, поэмы. Оформление И. Н. Денисовой. – Шадринск: ПО «Исеть», 1997. – 400 с.: ил.

Под редакцией автора

Стихотворения и поэмы, вошедшие в книгу избранных произведений известного поэта и прозаика Николаи Денисова, наиболее полно представляют его поэтическое творчество.

В книге опубликованы ранние стихи поэта, датированные началом 60-х годов, непубликовавшиеся стихи, а также произведения, что составляли сборники, выходившие в издательствах Москвы, Свердловска, Тюмени.

Творчество Николая Денисова, как отмечают критики, рецензенты, подкупает лиризмом, естественностью интонации в разговоре с читателем, чистотой поэтической строки.

© Н. В. Денисов, 1997.

© Художник И. Н. Денисова, 1997.

Дом и дорога в мир

Как-то одна читательница мне написала, что в стихах моих много снега, морозов, леденящих вьюг... Но что делать, родился и вырос я в сибирском селе, где, как говорят, девять месяцев зима, остальное лето. Но есть еще пронзительные синие весны и, особо любимые мной, золотые деньки осени, когда чаще тянет к перу, к бумаге, когда возникает душевное равновесие, способствующее творчеству.

Вот эти картины природы, смена времён года, а они особенно ярко запечатлелись в раннем детстве и были, пожалуй, первым позывом к фантазиям, воображениям и тому внутреннему состоянию души, которое и называется состоянием поэтическим. Наверное, все это и есть тот божий дар – умение воспринимать мир так, как его воспринимает не всякий человек. И важно научиться воспроизводить это состояние души посредством слова, поэтической инструментовки. Приходит это с опытом, знаниями, воспитанием чувств, через большой труд.

Стихи я начал писать рано, в начальных еще классах. В селе у нас была богатая библиотека, в которую я записался сразу же, как прошли в школе букварь. А поскольку я уже достаточно бегло читал, сказалась дошкольная подготовка старшим братом, – мне выдали в библиотеке стихи Некрасова и сказки Пушкина. Это было потрясением: о чем писали авторы книжек, мне было так знакомо в живой повседневной жизни. Вот читаю у морозного окна про Генерала Топтыгина, а за окном те же картины: мчат по деревенской улице резвые кони, запряженные в легкие кошевки, напрягаются с возами сена лошади в сопровождении деревенских мужиков в мохнатых полушубках, тулупах. А в небе ранний зимний закат, горы расцвеченных облаков. А на коле вещунья-сорока стрекочет, весть какую-то принесла, как замечает мама. Она посылает меня за березовыми дровами. И вот уже топится круглая печка в горнице. Приходит с охоты отец, дыша морозом. Горит керосиновая лампа-семилинейка. А брат Саша, пристроившись к свету окошечка печной заслонки, читает вслух Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки». Столько завораживающего, таинственного. Ведьмы на метлах летают! И страх и восторг в душе!

Когда подрос, как и старшие братья мои, выучился играть на гармошке. Помню, продали тогда нетель, купив эту гармонь, велосипед и настоящий школьным портфель – мне. В праздники, а у нас в селе обычно справляли главные праздники – Октябрьскую, Рождество, Первомай и Пасху, звали поиграть в компаниях. Умел я и «барыню», и «подгорную», и «цыганочку». Плясали, пели, сыпали частушками. Запомнилось много старинных проголосных песен. А теперь-то уже не услышать их. Ушло то старшее поколение. Но песни по-своему воспитывали, ложились в благодатную душу подростка.

Самой счастливой порой в деревенской моей жизни было то время, когда работал молотобойцем в кузнице, прицепщиком, а затем, окончив училище механизаторов, сам сел за рычаги трактора. Тут был не только тяжкий труд, когда, отпахав суточную смену, приходил домой и, как был в мазутной спецовке, не умывшись, убойно засыпал в огороде на куче соломы. Были и пронзительно звездные ночи над пашней и жаворонковые утра, когда с окрестных озер слетались еще чайки и, как весенние грачи, ходили за плугом.

И еще – с той же гармошкой в руках! – долгие гулянья в молодежной компании – под теплой луной, до первых петухов.

Я настраивался на деревенскую жизнь. Но где-то в глубине души подтачивал червячок сомнения: для творчества нужна какая-то иная жизнь, иная обстановка. Да еще жила во мне детская любовь к морю, страсть к путешествиям. Потому и махнули мы однажды с деревенским другом Толей Рыбиным в Тобольск, где была в ту пору мореходная школа юнг. В мореходку мы опоздали, денег на обратную дорогу домой не было, устроились рыбаками на рыбзавод в поселке Сузгун. Осенью ловили рыбу в Иртыше, а зимой в составе бригады экспедиционного лова разведывали в тайге новые озера, забрасывали невода. Яркие были дни. Позднее я описал их в своей первой и, считаю, лучшей моей повести «Нефедовка».

Трудовая живая жизнь, знакомство с хорошими книгами, а в эту пору я открыл для себя Блока, Есенина,Твардовского, как несколько позднее – Павла Васильева, Жигулина, Рубцова, заставляли по-иному взглянуть на то, что ты сочиняешь, как работаешь со словом, ищешь свежие образы, детали. Учился, словом, у жизни и у книг.

Вот говорят, поэт должен найти свою родину. Есенин еще такую мысль высказывал. Не место жительства, а в образном смысле, шире. Мне родину искать не надо было. Она во мне с рождения. Еще писали в ту пору, что поэт должен «делать» себе биографию. Я ее, биографию, не делал, просто так уж выпало, что судьба сама вела меня по миру, по родной планете Земля, из края в край.

Перед службой в армии поработал в районной газете. На службу попал в Москву, носил морскую форму и охранял Главный штаб Военно-Морского флота. Сходил несколько раз в увольнение, сдал экзамены в Литературный институт имени Горького, предварительно пройдя туда творческий конкурс. Занимался в поэтических семинарах Льва Ошанина, Виктора Бокова, Михаила Львова. К окончанию института вышла первая книжечка стихов «Проводы». Затем выходили другие книги в Средне-Уральском книжном издательстве, «Современнике», «Советском писателе», «Молодой гвардии».

В литературной жизни было несколько особо запоминающихся моментов. Это когда после вручения аттестатов зрелости в районном Доме культуры села Бердюжья два наших выпускных класса встали в одном порыве и исполнили «Марш десятиклассников», написанный на мои слова школьным учителем музыки Ходыревым. Я ничего не знал о том, что в тайне от автора готовилось это «мероприятие»...

И еще – мистическая какая-то встреча на Ваганьковском кладбище у могилы Есенина. Мы студенты-второкурсники, вместе с нашими наставниками, хоронили поэта Сергея Городецкого – того, кто одним из первых поддержал и опекал юного Сергея Есенина. Тогда и подошла ко мне незнакомая женщина в черном и без всяких предисловий произнесла: «Вы будете поэтом, запомните мои слова». И исчезла...

Запомнил и самую неожиданную мою публикацию. Было это в поселке Кресты, на Колыме, куда наш танкер «Самотлор» привез из дальневосточного порта Находка солярку. Так вот, в коридоре конторы нефтебазы подхожу к стенной газете и вижу в ней свое стихотворение. Господи, на этой «проклятой» Колыме, за тысячи миль от дома!

Детскую свою мечту о море, о путешествиях все же осуществил. Уже будучи членом Союза писателей, работал матросом, корабельным поваром, механиком. Дважды побывал в Арктике, в странах Европы, в портах Восточной и юго-восточной Азии, во многих странах Латинской Америки...

Далеко уводили дороги от дома, от родных весей. Даже обряд православного крещения принял в Русской Зарубежной церкви. В Каракасе – в Венесуэле. Там нынче живут мои крестные – бывший русский кадет Георгий Волков и Лидия Руднева – из семьи потомков командира легендарного крейсера «Варяг».

Были и другие крещения – штормами и циклонами в мировом океане. Но я всегда помнил о своем родном селе Окунево, где мои корни, где на сельском кладбище покоятся мои родители.

Низкий поклон тебе, Родина!

Николай Денисов. 18 января 1996 года.

НАЧАЛО

Капля росы

Выйдешь в поле на травы несмятые, Ты на воле с мечтою крылатою. Колокольчики под ноги клонятся И березки навстречу торопятся. Полететь бы над степью, над рощицей, Над рекою, где солнце полощется, Над домами, над черными пашнями, Над озерами тихими нашими. На землю с высот титанических В корабле опуститься космическом. Где туман над дорогою хмурится, Где в степи начинаются улицы, Где девчонки, как красные яблоки, Поспевающим соком манят... Край родной мой – просторы тюменские, Где вокзалы и те деревенские, Где сиянья, как флаги, над чумами, А в тайге еще – ханство Кучумово, И на юге – казахи-кочевники Мирно-мирно пасут табуны. И поют трактора-оратаюшки Тракториное зычное «баюшки». И волнуются нивы о юности На священной земле стариков. Выйдешь в поле – трава расступается, Молодая заря разгорается И пылает пожаром до полудня В бриллиантовой капле росы. 1960

* * *

Я в деревне вырос, С ветрами резвился, У росы туманной Чистоте учился. По стерне колючей Разбрелись просторы, Там рычат в работе Жаркие моторы. По ночам на ляге Пересуды чаек, Да вода глухая Камыши качает. А по утру хлебом Пахнет над домами. И ветрянка машет Ветхими крылами. Горизонт расшитый Неподдельной синью И соленый ветер Напоен полынью. 1961

Полевой стан

На опушке леса, Где покой и нега, Полевой вагончик Славен для ночлега. И чернеет рядом Вспаханное поле. Повариха Таня Угощает вволю. Лемехами блещет Тракторный плужище. Заслужили отдых Мы с тобой, дружище! 1961

* * *

Я с работы иду. Росистые Пахнут свежестью зеленя. На мостках у озерной пристани Отмываю усталость дня. А потом уж и – Чуб под кепкою! – Я гармонь разверну: могу! Чтобы девушки – ноги крепкие – Не соскучились на кругу, Чтоб у наших дворов бревенчатых До утра звездный свет сиял, Чтоб и сам я С одной примеченной, Нецелованной, Погулял. 1962

Возле клуба

Не спеша сгорел закат неяркий, Вечер взял негромкие басы. Возле клуба парни мнут цигарки, С нетерпеньем смотрят на часы. По садам, по улицам сторонним Летний зной уходит от земли. Трактористы полные ладони Полевой прохлады принесли. Срок придет – в открытые окошки Улетит из клуба тишина. И туманным золотом дорожки До крылечка выстелет луна. И роса падет на ветви сада, Загорятся в травах светлячки. И тогда – за ближнею оградой Я твои услышу каблучки. 1962

* * *

Я прошел тюменщину, Но избушкам спал, По тобольским улицам Королем шагал. Там косматым пламенем Купола горят И висят над городом, Словно виноград. А в тайге нестриженной Утром глухари Поливают песнями Поросли зари. А заря багряная, Как вишневый сок, Затопляет радостно Молодой восток. 1962

Голышманово

Палисадники с астрами рдяными Да болотных низин – камыши. «Дорогое мое Голышманово!» – Говорю я от чистой души. Дорогие мои переулочки, Говорливый и светлый вокзал, Где в буфете хорошие булочки, Я вкусней их нигде не едал. Тополя в небе ветви упрятали, Там незлобно грохочут грома. Словно замки, стоят элеваторы, Полновесных пудов – закрома. И друзья у меня здесь фартовые, Работяги – не шушера-сброд. Вот и домик под крышей тесовою, И девчонка моя – у ворот. Здесь я с нею целуюсь под лунами. Как на крыльях, сюда я лечу. Своенравная, гордая, юная... А другой я и сам не хочу. 1962

* * *

Соберу я охотничью справу. И с заветной двустволкой отца На осеннюю выйду забаву – И опробую бой ружьеца. Мне не надо трофеев богатых, Браконьерской добычи лихой. Знаю, встретит рыбацкая хата Запашистой карасьей ухой. А на утро, как только разбудят, И подслушаю – в синей дали, Что же все-таки судят о людях, Покидая наш край, журавли. 1962

* * *

Где-то с бубенцами Тронулась заря. Пахнет огурцами Сонная земля. Стынет у окошка В кружках молоко. Лунная дорожка Скрылась далеко. Нарядилось утро В голубую тень. Красным перламутром Заблестел плетень. Не звенит капели Тихая вода. Где-то отзвенели Юные года. 1962

* * *

Эх, дорога моя осенняя, Ну куда ты меня зовешь? Нынче я заболел Есениным, Не уедешь и не уйдешь. Не излечит ни друг, ни женщина, Все земные тщеты слабы. И не тот уж я деревенщина, Чтоб не чувствовать глас судьбы. Из печалей я радость выковал, Вот уж тесно словам в груди. Клен есенинский слезы выплакал, Просит: только не уходи! Эх, дорога моя осенняя... 1962

Утро

Знамена зари поднимает восток И в слабой прохладе полощет. И месяц истаял, и звезд туесок Просыпался в дальнюю рощу. Растекся малиновый свет по реке Но чудо мгновение длится. А локон тумана висит в ивняке, Но тоже вот-вот растворится. И мне хорошо, я расту и дышу, Как свеженький гриб на рассвете, И каждому утру в восторге спешу Излить откровения эти. 1962

* * *

Я машинам не семафорю, Сам дотопать хочу до цели, С сапогами в дороге спорю, Чтоб не жали и не скрипели. Ни к чему мне в пути сутулиться, Золотая томит забота: Мне ведь тоже на нашей улице Очень нужно любить кого-то... 1962

Весна

Проснулись весёлые улицы, Задрав тополей хвосты. От солнца и лужи жмурятся, Как мартовские коты. Концертом скворцов, их трелями, Разбужена глушь и тишь. Азартно звенят капелями Оркестры железных крыш. Где санки? В сарай заброшены! Утихла пурги пальба! Сельмаг – нарасхват! – галошами Торгует – аж пот со лба. Вот бабы – от баньки розовы, Сошлись языки чесать. И школьный колок березовый Торопится воскресать. 1962

Кузница

Кузница копченая – До моха, до бревна. Железо раскаленное, Кривая борона. Плугов колеса смятые, Сухой стожок угля. Как на кресте распятая, Под кузницей земля. Огонь неукротимо Полощет языки. И выплывают дыма Белёсые клубки. В руках тугая сила Внушительно звенит. Кузнечное зубило С металлом говорит. Чтоб жили, полыхая, Пшеницы вороха, Кувалда огневая Клепает лемеха. 1962

Теперь

Вымыл с мылом мазутные руки, Бросил трактор, в газету удрал. И ношу теперь узкие брюки – Те, которые я презирал. И не лирика властвует мыслями, Недосуг созерцать облака: Пообвешал меня коромыслами Двухпудовый надой молока. Обуял еще зуд агитации, Мое имя теперь на слуху. С умным видом строчу информации, Спохвачусь: ведь порю чепуху! С тайной думой о славе, о публике, Уж под утро зароюсь в кровать... Хорошо еще сдобные бублики Высылает посылкою мать. Хорошо, когда рифмами вспенится Непокорный – души! – уголок: И растет золотая поленница Упоительных звуков и строк. 1692

Праздничное

Оркестров медь, речей разлив, День в барабанном тонет громе. Морозец, лужи остеклив, Храпит, как конь на ипподроме. Багряный цвет поводья рвет, И все горды, что люди – братья. Вот хлынул в улицу народ, Как в распростертые объятья. Опять Авророва заря Взошла в наш утлый купол бледный. И я во славу Октября Провозглашаю тост хвалебный. И пусть убродно, зябко пусть! О, красный день, гори и жарься! Продрог в плащишке, но держусь, Пою о яблонях на Марсе. 1962

* * *

Пыль садится на кромки дорог, В этот час пригоняют табун. Задвигает засов у ворот Светлый первенец лета – июнь. Сеновал приготовил постель, И в ограде, напротив окна, Из бадьи, что поднял журавель, Долго пьет молодая луна. 1963

В детстве

На окошках белые узоры Слишком густо выткали морозы. В куржаке высокие заборы, И скрипят по улице обозы. Санный путь не дремлет, не пустеет, Лошадиным храпом оглушенный. Сеновал за домом зеленеет, На сугробы смотрит удивленно. Пацаненок в клетчатой рубашке Дышит на узоры ледяные: Хорошо бы с горки на салазках! Хорошо, да валенки худые. Санный путь не дремлет, не пустеет, Мягко на возах, как на подушках. А под вечер хата обогреет, Приютит, как добрая старушка. И огонь в печи заполыхает Пусть зима лютует за дверями! И закат, на небе отцветая, Сказочно зардеет снегирями. 1963

* * *

Я уезжал. В окне цвела герань, Сырая осень жалась к подворотне. И сладко так от крепких жарких бань По всей округе плыл дымок субботний. Автобус дожидался у плетня. И день стучал в наличники резные. Совала трешки добрая родня – Зеленые бумажки трудовые. Я денег тех тогда не отстранял, Я принимал их честными руками. Мой трактор возле кузницы стоял, Дыша еще горячими боками. И вот Москва! Взволнован неспроста: Вокруг дома Как в облака ступеньки! Наверное, здесь эта красота И от моей сибирской деревеньки. 1963

В год призыва

Осень дождиком била звонко, Землю вымыв, как на парад. Мы укладывали котомки И шагали в военкомат. А потом в эшелонах тряских Нас в неведомый край везли. Мы несли на плечах солдатских, Как погоны, покой земли. 1963

Матросская ночь

Дудки боцманские отпели, Отзвучали колокола. На разостланные постели Полночь северная легла. Знают только одни пароли, Как сдержать тишину в руках. Хоть бы море проснулось, что ли, Раскачалось бы в берегах! Но спокойна вода. Дыханье Затаила на дне, а зря. Хоть бы звезды из мирозданья В бухте бросили якоря. Эти звезды особой пробы, Так лиричен и окоем. Но устало свернулись робы До команды: Орлы, подъем!» Но не зря еще насторожен Луч прожектора ножевой. Но бурунам, как бездорожьем, Ходит катер сторожевой... 1963

* * *

Я лежу, забывшись, под шинелью, Пропиталась порохом трава. Но баян негромкой мягкой трелью Говорит, что в небе – синева. Бьют в палатки ядра спелых вишен, Ветер носит запахи жнивья. На четыре стороны – затишье. На четыре стороны – друзья. Пролетит, остынет в поле эхо, Снова рада отдыху братва. Лишь порой ударят взрывы смеха – Так, что в роще сыплется листва! Хорошо лежать на травке здешней! В изголовье дремлет пулемет. Завтра вновь учебный бой кромешный, И – ура! За Родину вперед! 1964

проводы

Целый день строевым протопали, Ноги ах как гудят, гудят! У казармы седые тополи Полуночной листвой шуршат. Чуть забудешься, Все забудется: Плац, казарма, луна над ней. Снится улица, снится кузница, Где подковывал я коней. По деревне дорога торная, По деревне четыре дня – Разухабистая «Подгорная» – Разгулялась моя родня. И окрест – по такому поводу! Перепелки не спят во ржи. Праздник что ли? Да это проводы: Провожают меня служить. 1965

Воспоминание

Зябкий вечер. Не спит деревенька. Скудным светом окошки горят. О морозную стукнув ступеньку, Кто-то вышел с огнем фонаря. Стих движок, полумрак в кинобудке. Самокрутки дымят зелено. В старой церкви четвертые сутки Про Чапаева крутят кино. Кончен фильм. И скамейки сдвигают. Осмелели – бояться кого?! А под куполом ангел летает, И махоркой разит от него. Шире круг! И начищенный ярко, Гармонист вскинул русую прядь. Выплывает лебедкой доярка, Ей до Бога рукою подать. А за стенкой метель-завируха, Волчьи стаи скользят далеко. Страшно бабкам. И крестятся глухо, Но однако на сердце легко. С колоколенки, с клироса, с лестниц Устрашающий слышится гул. Но танцует неистовый месяц, Богохульствуя в общем кругу. Лишь «киношник» – он с лампой дежурной! – Спит себе, примостясь па дровах. И в бумажном кружке абажура, Как икона, его голова. Потрудился! Будить его лишне, Может, видит хорошие сны. Он один на деревне «всевышний» – Уцелевшим вернулся с войны. 1965

Утро в тобольском порту

Гудят суда и грузно входят в порт, И дым их труб как будто сросся с небом Уже привел две баржи теплоход – Тяжелые, наполненные хлебом. И огласил окрестность трубный крик, И эхо сникло в безднах Иртышовых. Наверно, онемевшие на миг, Застыли щуки в плесах камышовых. Здесь, под стеной сибирского кремля, Радушные растворены ворота. Неторопливо дышат дизеля, И в руки кранов просится работа. Бросает солнце луч через реку, Высвечивает лица молодые. И я однажды также – по гудку Ступил на эти трапы смоляные. Но начат день, и жизнь в порту кипит, – Над всей Сибирью расправляет плечи. Здесь, на воде, которая не спит, Живут суда совсем по-человечьи. 1965

Ласточки

Домик наш был ничем не приметен На закрайке большого села. Вдоль забора – рыбацкие сети, А в сенях топоры и пила. В светлой горнице – стол и божницы, Ни к чему было бога гневить. Вот и ласточки, добрые птицы, Присоседились гнездышко вить. Над крылечком, над самою дверью, Спозаранку брались за труды, Не знавали о старом поверье, Но хранили наш дом от беды. О печалях он больше не слышал, А в июльскую пору, в тепло, Ласточата вострили над крышей – От полета к полету – крыло. Щебетали, что радостно будет Вновь вернуться к пенатам своим. Понимали: в дому не убудет Ни тепла, ни участия к ним. 1965

Вечереет

Дом крестьянский с ладной русском печкой, С крепким квасом в темном погребке. Вот отец выходит на крылечко С инструментом плотницким в руке. – Как делишки? – спросит. – Все в порядке? Видно, будет дождичек. Пора!.. Спит пила, завернутая в тряпку, И сияют щеки топора. Вот и мать, – она вернулась с луга, В складках платья свежий запах трав. Отдохнув, косу относит в угол, Под косынку волосы прибрав. Вот во двор выходят друг за другом, Луч закатный плечи золотит. В тишине на целую округу Умывальник весело звенит. 1966

* * *

Среди лесом, озер и пашен, Ручьев, застывших на бегу, Давно стоит деревня наша, Расставив избы на снегу. Быть может, ей все снится, спится Созревший колос под дождем, Ветряк, похожий на жар-птицу, Впустую машущий крылом. В те дни от кузницы прогорклой Катился выстук молотков И сыпал кто-то поговоркой – Про мясо, масло, молоко... И мужики на бурных сходках... Те беды матушки-земли... Тогда ее склоняли в сводках, Иль оставляли в забытьи. Потом, опять утершись трижды Узорным пологом ракит. В рядок выстраивала избы Печными трубами – в зенит. И вновь пахала и косила, Хвалилась зеленью садов. Не позабудь ее, Россия, В нарядном блеске городов. 1966

На посту

Сегодня на вахте не будет аврала, Сегодня парадный наводится лоск. Морской атташе иностранной державы К Главкому идет на прием через пост. Идет по Главштабу он чинной походкой, Но в светских манерах – военная стать. А к нашим границам подводные лодки Его государство подводит опять. Есть в мире законы... Я толк понимаю! Я вышколен, с точным уставом знаком. Стою на посту, пропуска проверяю, Почтительно щелкнув сухим каблуком. А в море друзья, прикипев к аппаратам, Секунда – и выплеснут ярость свою... Я только на миг становлюсь дипломатом, Проход открываю и честь отдаю. 1966

* * *

Может быть, стоит сейчас у пирса Тот корабль – и дом мой, земля? Старшина второй статьи Денисов Исключен из списков корабля. Как там нынче? Так же драят, красят Это все с лихвой досталось мне! Только я теперь уже в запасе. Бросил якорь в отчей стороне. Скоро год, как мой племянник Вовка В бескозырке ходит. Скоро год... И она мальчишкам Киселевки Скоро год – покоя не дает. Скоро год, как мне спокойно спится, Снятся сны, что снились в той дали, Только грусть мою уносят птицы, Провожая в море корабли. 1966

* * *

Над Сосьвой уток бодрый свист, Уходит северное лето. А мне на пристани связист Вновь сообщит, что писем нету, Что далеко – с Большой земли, Еще везут их теплоходы. И самолеты не пришли, И всё зависит от погоды. Омоют дождики тайгу, Засветит солнце так знакомо. И все друзья на берегу Получат весточки из дому. И солнце будет за корму Катиться в посвисте утином. И вновь молчанью твоему Найдется веская причина. 1966

Прощание с теплоходом

В последний вечер у причала Гремели цепи якорей. И я сходил на берег алый – В огни портовых фонарей. Хрипел неистово транзистор, Старпом кричал: – Не забывай! А дом таким казался близким, Что хоть подарки доставай. Подали трап: – Счастливо ехать!.. Впотьмах ударило весло. За синий борт скатилось эхо И вплавь до берега пошло. Дрожал канат на ветре стылом. Рюкзак болтался за плечом. И можно было, можно было Совсем не думать ни о чем. 1967

Северная Сосьва

В такие минуты…

Фото твое у меня на столе, И жду я от этого фото помощи, Чтоб мысль моя потекла в тишине, Как бочка, на которой рассохлись обручи. Чтоб я авторучку не клял свою, – Такую капризную, чтоб она лопнула! – Ведь прежде, чем вывести слово «люблю», Трясу ее долго, как трясут утопленника. Потом вспоминаю, что вечер уже, А мать о домашней работе спросит. Ворота плотнее закрою на жердь, – Осень! Посмотришь на небо, любовь моя, – Месяц, как вор, нахальная челка. Пальнуть бы в самый раз из ружья, – Соседи услышат, пойдут кривотолки. Курю сигареты. Дело – табак! С головой разбухшею, точно книга. Уж ночь, а хоть лопни, не слышно собак. Какого фига?! В такие минуты я, как лимон, Который выжат на чьи-то кудри. Был бы в городе, крутил телефон – До одури... Вон там, под салфеткой, Иисус Христос. Вот тоже, чудак, местечко же выбрал! Мучаюсь. Перья ломаю. Злость! Уж не начать ли писать верлибром? Я думаю, милая, как мы живем: Разлука, свидания редкие – жалость... Так лет через тридцать придет с костылем Старость. И изомнет, как железо сминают тиски, Такую упругую тебя, точно грушицу, И груди твои будут, как мешки, Которые висят на веревке и сушатся... Светает. В окошко вползает рассвет рябой. Пора и в постель, или куда податься? В том месте, где пишется «навеки твой», Упала – с пятак! – чернильная клякса... с. Окунево.

1967

Сибирская баня

Баня, баня, баня! Истопилась баня! С сумками и свертками улица идет: Трактористов пыльных шумная компания И мальчишки-школьники – разбитной народ. – Проходите, милые, хватит нынче пару вам, Не забудьте веники свежего листа! – Что же ты раздобрилась нынче так, Макаровна При твоем характере это неспроста... Банщица, довольная, у титана греется, Техника нехитрая, но глаза нужны. Хорошо до дождика вовремя отсеяться, Захмелеть от радости солнечной весны! Баня, баня, баня! Истопилась баня! Щелочком помоешься, волосы как шелк. – Эй, потри мочалочкой спину, дядя Ваня, У тебя выходит это хорошо! Мягкая мочалка, бархатное мыло, Ледяной водички ковшик и – готов! Нам еще пожарче на работе было, Помним, как сходило добрых сто потов. Баня, баня, баня! Истопилась баня! Поздние прохожие смотрят не дыша, Как идет веселая, празднуя заранее, Добрая, широкая, русская душа. 1967

За тесовой крепкою оградой

За тесовой крепкою оградой, Где качалась старая бадья, Было все устроено, как надо, Для простого сельского житья. Там я жил, не слыша речи бранной, И, спускаясь в погреб босиком, Воду пил из кадки деревянной – С голубым колодезным ледком. Так и жил бы! Высмотрел невесту, А когда уж годы подойдут, Дом срубил В простенке выбрал место, Чтоб повесить грамоту за труд. Как случилось? Кто смутил нам воду? Не со мной одним произошло: Я ушел в бригаду рыбзавода, А иных и дальше понесло. Я в тайге бродил с братвой рисковой, По ночам о доме видел сны. Пил в мороз из кружки Спирт тяжелый, Невод выручал из глубины. Благодарен все ж – друзьям вчерашним, Благодарен тем, Кто рядом стыл, Кто с пешней, как с пикой, В рукопашный На январский лед со мной ходил. Испытал, как бьют из пушек вьюги И воронки прорубей дымят, Чтобы к той околице и лугу Я пришел, обстрелянный, назад, Где полна бадья росой туманной, Где от зноя и в погребе любом Держат воду в кадке деревянной – С голубым колодезным ледком. 1968

Рыбаки

Да, я запомнил их надолго – Дороги тех далеких дней. И тот ночлег в соломе волглой, И храп уставших лошадей. Вот мы идем тропой угрюмой Без рыбы вновь – в который раз. Скрипит, тревожа наши думы, Под броднями некрепкий наст. Надежны шубы меховые, Но мы мечтаем о тепле, Где печь в углу, дрова сухие И соль в тряпичке на столе. И вот он – рай! Трещит осина. Печурка балует чайком. Уже давно без керосина Ослеп фонарь под потолком. Погас огонь, закончив дело, На нары сон свалил людей. Идет мороз по крыше белой, По мокрым спинам лошадей. А к нам в охотничью сторожку, Наверно, радуясь теплу, Ввалился лунный диск в окошко И покатился по столу... 1968

* * *

Среди полей, где мир и тишина, Где даже гром грохочет с неохотой, Лежит моя крестьянская страна Со всей своей нелегкою заботой. Там ждут апреля ранние цветы, На теплой зорьке лопаются почки. И мать хлопочет утром у плиты В простой домашней ситцевой сорочке. И так светлы в заснеженную стынь Ушедших лет сомненья и печали. Там деревенька с именем простым – В других краях о ней и не слыхали. И по ночам все тот же свет в окне, И люди в каждый светлый праздник мая, Наверно, вспоминают обо мне, Когда застолью песни не хватает. 1968

* * *

Вижу, первым лучом обогрето, Словно чей-то вдали силуэт, Все стоит посредине рассвета Мое детство двенадцати лет. Все хохочет, ударив в ладоши, Словно тайно опять и опять Убежал я по первой пороше Отзвеневшее эхо искать. И стоит, будто в горле иголка, Все, что выпало в детстве любить. И не может никак перепелка Эту память мою усыпить. 1968

Занятой дед

Этот домик горбатый И поныне стоит? Жил там чудаковатый Одинокий старик. Век был занят работой, Он работу любил, Все дела да заботы, Даже сон позабыл. Покосится крылечко, Прохудится ли сеть, Дед не может на печке Полчаса усидеть. То не чинена сбруя, То колодец пустой. – Дед, садись, потолкуем! – Не могу, занятой! Так и годы промчались, Ах, какие притом! Смерть пришла, постучалась. Пропустил ее в дом. Свечку под образами Деловито зажег. – Чем ты, дедушка, занят? – Помираю, сынок... 1968

* * *

Ночью над крышами вызвездит, Заиндевеют дымы... Вот и прожил я безвыездно Двадцать четыре зимы. Падали вьюги пушистые На ледяной косогор. Не покосился и выстоял Наш деревенский забор. Там, под еловыми лапами, Спали снега до весны. Белой метелью оплаканы Чистые детские сны. Глянь, уже вербочки спелые, Елочка – точно свеч!? Зайцы, вчера еще белые, В сером дают стрекача. 1968

О печальной любви

На службе моей незвонкой, У северных флотских скал, Я тоже одной девчонке Счастливые письма слал. На маршах – в колоннах строгих Врастал я в шинель бойца. Однажды мои дороги Сошлись у ее крыльца. Плыл вечер в такой знакомый, В сиреневый майский дым... Тогда, на побывке дома, Я встретил ее с другим. Ну что ж?! Я прошел беспечно, Бодрясь, не подал руки. «Ничто на земле не вечно!» – Дробились ее шаги. Не вечно! Я брел осенне... Не вечно! Не надо слов... Я вскоре стрелял в мишени, Как в личных своих врагов. Промашки не дал... А ныне, В сумятице трезвых дней, Сдается, от той гордыни – Ни легче ни мне, ни ей... 1968

Приезд домой

Уже кричал на стадо зычно Пастух у крайнего плетня. Я шел, шурша плащом столичным, В кармане мелочью звеня. В конторе фермы пахло квасом. Не продохнуть от папирос. И бригадир, сержант запаса, Писал наряд па сенокос. Уже крыльца скрипели плахи, Где мужики встречали день, Заправив чистые рубахи, Как гимнастерки, под ремень. Им, как всегда, в луга с рассветом, Где слышен кос напев простой. Им невдомек, что кто-то где-то Скорбит: деревни нету той... Трещал «пускач» неумолимо. Я сам был грустно поражен: Вот бригадир проводит мимо Свой поредевший батальон. Проводит с гордостью, но все же Понимаю между тем: Ему сейчас узнать дороже – Я в гости или насовсем? 1968

* * *

Где-то в домнах плавится железо Для войны: на бомбы и штыки. У соседа длинные протезы Щелкают на сгибах, как курки. И отец не спит от раны жгучей, Хоть твердят о сне перепела. И хранится соль на всякий случай, Что в войну бесценною была. 1969

Подарок судьбы

Эти взоры – мурашки по коже! В клуб-столовой сидели зека И восторженно били в ладоши, Если в цель попадала строка. Полчаса па стихи «отпыхтели», Но поэты – не тот интерес. В мини-юбочки радостно целя, Вызывали на «бис» поэтесс. Вновь цвела и светлела эстрада. И с восторгом – подарок судьбы! Будто луны, из дальнего ряда Поднимались обритые лбы. Поднимались, как «родные братья», Что судьба им еще посулит? Беспокоясь за мероприятье, Напряженно сидел замполит. Он сидел, как на углях-иголках, На посту на своем боевом, И запястье в давнишних наколках Забывал прикрывать рукавом. 1969

* * *

Отболела душа, опустела, Дальше некуда больше пустеть. Остается рассудку и телу Где-нибудь в Винзилях околеть. Или вовсе, влачась без заботы. Как иной, притворяясь живым, Обжираться до рвоты, икоты По банкетным столам даровым. Всюду рабская удаль да пьянство. Вижу Русь колдовскую во мгле. И душа выбирает пространство. Нет пристанища ей на земле. Может быть, и не худшее дело – Вознеслась, упорхнула в зенит, Поразмыслить над тем, что болело, И над тем, что еще кровенит. 1969

* * *

Торопи меня, торопи, Моя молодость, не проспи – Эти реки мои и пашни, Звезды, улицы и поля, И родные до ветки каждой Окуневские тополя. Летом – зайцу, Зимою – лосю, В марте первой капели рад. Но люблю я особенно осень За веселый ее наряд. За прощальные крики птицы, Отправляющейся в полет, И за светлую грусть на лицах, Когда Зыкина запоет. В чистом поле я слышу весны, В чистом поле я не один. Кумачовый огонь расплескан По околкам моих осин. Торопи меня, торопи, Моя молодость, не проспи – Эти реки мои и пашни, Звезды, улицы, тополя, Где, глаза распахнув однажды, Удивилась душа моя. 1969

Дождь

Прошел веселым, говорливым, Легко подковками звеня! Хлопот-то сколько привалило: Запруду строит ребятня! Дождинок тоненькие лески Дрожат над речкой – на весу. Совсем доволен житель сельский, На палец пробует косу. 1970

* * *

Ну зачем ты посмела Постучать в мою дверь? Что со мною на белом Будет свете теперь? Ни худого, ни злого Я ж не делал вовек. Был я, честное слово, Неплохой человек. А теперь среди ночи За тобою лечу. Жил я правильно очень, А теперь не хочу. Эй, троллейбус звенящий, Ты меня обгони, Я сегодня пропащий Для жены, для родни. Но любовь поневоле Никому не слышна. Хоть бы грянула, что ли, Проливная весна, Чтоб счастливую ношу Донести поскорей До потухших окошек, До закрытых дверей. 1970

Русь

О Русь, малиновое поле...

С. Есенин Русь былинная – даль без предела Снежный дым у столбов верстовых! Как на сивках и бурках сумела Доскакать ты до окон моих? Растеряв по дорогам подковы, Понастроив церквей – в облака, Ты на поле полей – Куликово Выходила, чтоб встать на века! Вот и нынче по осени свежей, Над равнинами зябких полей Подняла ты с родных побережий Нестареющий клин журавлей. Что еще там? Мелькнул полушалок, Да упала звезда впереди: Это дух переводишь устало Ты в своей богатырской груди! 1970

Прошли года...

Я помню день, московский первый день, Литинститут. И стен его величье. Мы шли туда из русских деревень, Ловя ухмылки мальчиков столичных. Мы состязаться с ними не могли И восхищать поклонниц на эстраде, Нам было проще грузные кули Без лишних слов таскать на зерноскладе. Что знали мы? Лишь сельскую страду Да телогрейки, выжженные потом! И вновь впряглись мы в черную работу, Пока они шумели на виду. О, мальчики! Хитер крестьянский ум: Мы были к жизни пристальней и тише. Где вы теперь? Я помню только шум. А может, это дождь стучал по крыше? 1970

* * *

Стою я на Тверском бульваре...

С. Есенин В последний раз побродим у оград И подымим цигаркою дешевой... На всем Тверском бульваре листопад, Преобладанье цвета золотого. Отгостевали. Выпорхнули. Что ж? Вам поклонюсь, кто нынче здесь привечен. Вот юный бард, он с Лермонтовым схож, В плаще, как в бурке, вышел мне навстречу. И чертят листья плавные круги, Отдав тропинкам ветхое наследство. И чудятся мне Герцена шаги, И Горького незримое соседство. 1970

Литинститут

СТЕЗЯ

Заря вечерняя

«Сияй, сияй, прощальный свет...»

Ф. И. Тютчев Над Крутинским увалом сгорала заря, Как всегда, были краски чисты. Но впервые манили – С высот сентября – Биотоки ее красоты. И решил я! (Большак был один – на Ишим.) И пошел я – сомнения нет! – Мимо зябких озер, Буксовавших машин, Мимо сумрачных взоров – вослед. А заря все звала, Не жалела огня, Золотила осеннюю грязь. Сколько лет прошагал я! В селе без меня Вот уж целая жизнь пронеслась. Так случилось... И вправду я будто оглох К зову пашен, где сеял и жал. Телеграммы и те настигали врасплох: «Приезжай хоронить...» Приезжал. И белел солоней, И скудел чернозем, И ветшали калитки оград. И еще я приехал, как умер отец. Золотел на селе листопад. Были в золоте крыши, Ступеньки крыльца И вершины стогов на лугу. «Ну так, что ж! – я услышал, – Заменишь отца?..» Я ответил: «Уже не смогу...» Да, конечно, ответ мой Не стоил гроша, Невеселые вышли дела. Слишком долго она отвыкала, душа, От обыденной жизни села. Слишком многие дали открыл мне простор, Слишком ярко пылала заря – Над Крутинским увалом, Над хмурью озер, Над короткой красой сентября. 1983

Осенние думы

Когда перепалку закончат моторы На рыжих, на солнечных хлебных увалах, Опять мои думы уносятся в город - К неоновым звездам высоких кварталов. Пусть ночь эта в душу глядит, как чужая, Но возле пустынного парка на страже, На мокром асфальте луну отражая, Всегда мне напомнит о сельском пейзаже. Я грустно на жердь запираю ворота, Промасленный ватник в кабину забросив, Гляжу, как, печально поднявшись с болота, Крыло неокрепшее пробует осень. И мне хорошо бы умчаться к любимой В тот город, но дождь барабанит: куда ты? Шоферы устало сидят по кабинам И мрачно толкуют про лысые скаты... 1972

Облака

В этом доме простом и прекрасном, В синих окнах, дрожащих слегка, Как и прежде, под солнышком ясным Проплывают мои облака. Проплывают родную окрестность, Машут веслами мимо ворот. Отыщу ли надежное средство, Чтоб продлить их медлительный ход? Вот скользят на озерную пристань, Вот в темнеющий омут глядят. И предчувствием осени мглистой Над моей головою летят. Принимаю их путь безмятежный, Понимаю их грустный привет. И над полем, над озимью свежей, Долго вижу их тающий след... 1973

Улица моего детства

И гусь ущипнул. И коза Боднула и глянула тупо. Потом загремела гроза Пестом о чугунную ступу. Потом в поднебесном огне Последнюю тучу спалило. И кто-то на рыжем коне Промчал, как нечистая сила. И снова, далеко маня, Просторно проглянули пожни. И гусь не шипел на меня, А мирно щипал подорожник. И весело травка росла, Умывшись водой дождевою. И даже коза не трясла Страшенной своей бородою. 1982

Над Абатском

Над Абатском, Над Абатском Не погашены огни. Мне никак нельзя расстаться С деревенскими людьми, Мимо пристани проехать, Где течет Ишим-река. Здесь стоял когда-то Чехов, Поджидая ямщика. Мимо клуба, где танцуют Моряки-отпускники. Дайте, парни, покажу я, Сколько стоят каблуки! Вот по кругу я лечу И с девчатами шучу: «Полюбите меня, девки, Целоваться научу!» Эх, не выдержит подкова На веселом каблуке! Вышла Оля Иванова, Синь-косыночка в руке. Выходила, наступала, Под сапожками – картечь. И куда моя пропала Вся изысканная речь? Пусть ведет она со мною Непонятную игру, Я под желтою луною Белу рученьку беру. Мы уходим в чисто поле, Далеко слыхать шаги. Только мне не хочет Оля насовсем отдать руки... Над Абатском, Над Абатском Бродят звезды января. Мне заря велит прощаться, Над гостиницей горя. Вот уже над сельсоветом В золотой трубит рожок. Никого со мною нету, Только зря скрипит снежок. День подкатывает ловко К полутемному крыльцу. Вот и срок командировки Приближается к концу. 1971

* * *

...Как-то был я портовым жителем. И в деревне моей родной Горевали мои родители: Видно, спутался со шпаной! Я ж суда разгружал с товарами И в работах мужал и рос. Грохотали лебедки тарою: Вира! Майна! – до самых звезд. По утрам, затянувшись «Севером», Как летел я на свой причал, Где над мачтой и тонким леером Пароходный гудок кричал! Были дни не всегда задорные, Были горьки и солоны, Как тельняшек полоски, черные, И, как вены, напряжены. Нет, не рвал я от жизни лишнего, А сквозь грохот и суету Так хотел, чтоб меня услышали, Как призывный гудок в порту. 1972

Афродита

Из пенных вод по мокрым плитам, Кому-то весело крича, На берег вышла Афродита, Откинув волосы с плеча. В полосках узкого нейлона Прошла, прошествовала – ах! И бронзовел песок каленый В ее божественных следах. Она прошла, как ослепила, Весь берег замер, не дыша. А море вновь волну катило, Сердито гальку вороша. Я долго клял себя, разиня, Смущенье глупое свое, мне б подойти. Спросить бы имя, Земное имя у нее. 1971

Обелиск у моря

Взметнувшийся там, за окопом, Отрытым на прошлой войне, Он чудится мне – перископом Подлодки, что – на глубине. Ведь блещущий золотом цоколь Запомнил не все имена. И павшие за Севастополь Не знают, что стихла война. Мелодии траурной звуки Не слышат они из глубин. И плиты над ними, как люки, Следящих врага – субмарин. 1971

Графская пристань

Так вот она, Графская пристань, Прославленный флотский редут. С восторгом подходят туристы, Чтоб увековечиться тут. Я слышу – звенит мандолина, Но чудится: Склянки звенят! И пушки со стен равелина По вражьей эскадре палят. А рядом «полундра» густая Несется сквозь грохот и дым. И гильз шелуха золотая Течет по ступеням тугим. «Ни шагу... ни пяди... ребята!» – Слабеющий голос хрипит... И вновь, будто парус фрегата, Рубашка на мне пузырит. 1971

Севастопольские сверчки

Турецкий ветер смоляной. И ночь темней сукна шинельного. Свистят сверчки над Корабельною, Над самой главной стороной. Свистят над рощицею тополей. Так голоса напряжены, Что все бульвары Севастополя Высокой лирики полны. Свистите, милые, без устали, Пусть каждый трудится солист! Мне что-то яростное, русское Напоминает этот свист! 1971

Русская печь

Розовел полумрак, Огоньками разбужен, Просыпалась поземка В глуши камыша. Санный путь сторожила Январская стужа, Но от лая собак Согревалась душа. Вот уже и околица За поворотом. Я замерз – и супонь Развязать не смогу. Но на конном дворе Кто-то вышел к воротам И шубенки коснулся: «Ступай, распрягу!» Я не помню: дошел Иль добрел до порога, Как к печи мне отец Подставлял табурет, Но в мальчишьих глазах Все стояла дорога, Расплескав неземной Фосфорический свет. Может, завтра под длинную Песню полозьев Вновь умчат меня розвальни Вдаль по селу. Но по-прежнему верю я После мороза Русской печке – Привету ее и теплу. Где не раз под тулупом Тяжелым, как туча, Благодарный своей Человечьей судьбе, Забываясь от всех Неурядиц гнетущих, Засыпал я счастливым Под песни в трубе. 1972

* * *

Мне гармошка как будто не трогает душу, Соловьиное время, наверно, прошло! Как играл я, как пел я – бывало послушать Полуночной тропинкой сходилось село. Иль у песен теперь не хватает запала Возле белых моих деревенских оград? Даже Валька Барышников – наш запевала – Самый модный транзистор завел, говорят. Не забыли еще подгулявшие люди На кругу разрешать затянувшийся спор. Но стоят, с подоконников выпятив груди, Радиолы старинной гармошке в укор. И горят над моим над возвышенным домом На высоком столбе городские огни. Только жаль, что русалки покинули омут, Как последнюю сказку, где – жили они. И когда ту тропинку асфальтом остудят, И костер, где картошку я пек на золе, Все же с Валькою вспомнить нам радостно будет Тех людей, что родились на этой земле. 1972

Колю дрова

В чужом дворе колю дрова, Морозные поленья. Хозяйка, – кажется, вдова, Кладет поленья в сени. Она проносит ладный стан, В избу позвать не смея. И я молчу, как истукан, Да ей во след глазею. Да, да, конечно, приглашай, Веди в свои палаты! И вот уже дымится чай, В кути гремят ухваты. Трещит старательно сверчок, Запечный житель звонкий. И светит бойкий уголёк В глазок печной заслонки. Она присела у огня И, косу заплетая, Так посмотрела на меня, Как ни одна другая, И виновато – на буфет, Поправив полушалок. Мне ничего не надо, нет! А вот чайку – пожалуй! Я так, немного посижу, На улице простудно. Я просто мимо шел, гляжу, Что человеку трудно. Я просто шел, тропа вела, На сердце было слезно. Ах, сколько в горнице тепла От чурбаков морозных! 1972

Стирала женщина

Стирала женщина белье, Как всюду водится, стирала. И тело гибкое ее Движенья эти повторяло. Устало голову клоня, Но, видно, зная, что красива, На постояльца, на меня, Лукаво взглядами косила. И сам смотрел я на нее, Как на апрельскую погоду. И помогал отжать белье, А после стирки вынес воду. А там, в ограде, у стены, Уже твердея от мороза, Сушились мужнины штаны Такой кощунственною прозой. 1972

* * *

Замороженный кустарник, След олений в стороне. Ах вы парни, парни, парни, Зря вы руку жмете мне. Не уехать, не проститься В этот чертовый мороз, Где твои дрожат ресницы Не от холода, От слез. Что ж, забуду этот серый Сумрак около дверей. И водителя Валеру В полушубке до бровей. Жаль поземку, жаль порошу, Жаль луну в твоем окне. И любви – твоей хорошей, Что достанется не мне. 1972

В Салехард!

Яр-Салинская пороша Ткет льняное полотно. Я с тобой, такой хорошей, Рядом сяду все равно! И скажу: – Ты знаешь, Вера, Я с тобой почти знаком! Пусть теперь Москвин Валера Нас прокатит с ветерком! Пусть ударятся в погоню Телефонные столбы И под гусеницей стонет Крепкий лед Обской губы. – Что ж, садись! – Согласна Вера. Откровенно говоря, У меня такая вера, Что мы рядышком не зря! По снегам полночным, серым Мимо чумов, мимо нарт Хорошо везет Валера В стольный город Салехард. За дорогой смотрим оба. Что дорога? Прямиком! Только ягель под сугробом К мерзлоте припал ничком. Только там – в небесных сферах, Вьюги новые ворчат... Ничего не слышит Вера Возле теплого плеча. 1973

У заколоченной избы

Сюда тропинок не торят, Здесь больше крыш не мастерят. Пока добрёл, намаял ноги. Ничей – ни злой, Ни добрый взгляд Меня не встретил на пороге. Куда ушел из отчих мест Былой привет? Да уж не в гости Не даст ответ и свежий крест На забурьяненном погосте. Ни обогреться, ни прилечь! Курю – одна душа живая, Как бы единственная печь, Дымком округу согревая. Какие каверзы судьбы: Без проводов гудят столбы! Стою и плачу Виновато У заколоченной избы, Любовно срубленной когда-то... 1973

* * *

В сиянье заснеженных крыш Великая дремлет природа. Быть может, пронзительней тишь Была только в детские годы. А сколько таится чудес В лыжне, убегающей с хрустом! И вечер, и пашня, и лес Созвучны движениям чувства. И то, что мы снова с теплом, Спасибо избушке угрюмой, Где можно, хоть поздним числом, О собственной жизни подумать. 1973

Паром, погоди

Паром, погоди, Не гуди, не спеши, Успеешь еще переплыть Эту реку! На том берегу Не видать ни души И некому слово Сказать человеку. На том берегу Начинается грусть, Там лужи прихвачены Слабым морозом. Паромщик, постой! Я к любимой вернусь И вновь поднимусь По Никольскому взвозу. Там окна погасли В знакомом дому, Там словно чужая Душа поселилась. Там не откликались Звонку моему, Там, кажется, что-то С любовью случилось. Но шкипер серьезен, Он знает свое. Ну что ж ты! Дай ходу – обратно – Машинам! Когда погибает любовь, То ее Спасать полагается, Слышишь, Мужчинам! 1973

* * *

Вот и уносит печали Реченька тихой волной. Где-то в полях запропали Годы, прожитые мной. Выйду на голос гармошки, Где он – в закатном дыму? Кажется, эта дорожка К детству ведет моему? Песни моей колыбели Не позабыла заря. Сам я в веселье апреля Слышу печаль сентября. Вижу над желтой половой Редкую сетку дождя. Каждому доброму слову Радуюсь, будто дитя. 1973

* * *

Маленький дятел – лесной барабанщик, Не уставая, стучит день-деньской. Как я жалею, что месяцем раньше Не был с тобою в его мастерской. Возле надломленной бурею ели Ладно устроена жизнь муравья. Может быть, завтра снега и метели Вновь ополчатся на наши края. Липшими станут фургон и телега. Что-то уляжется, что-то замрет, Что-то до нового таянья снега, Не огорчаясь, под зиму уйдет. Может, устало петляя по тропам, Переселяясь поближе к жилью, Заяц подскажет мне, где – за сугробом Видел он утром улыбку твою. 1974

О шубе

Срывая бас, Метель гудит по роще, И соловьи ушли за окоем. Но в стужу я сжимаюсь Только жестче, Чтоб испытанье Выдержать огнем. Сибирский я, Отмеченный, Кондовый. Я в землю врос Корнями кедрача. На мне и сталь Кольчуги ермаковой Под шубою – Не с царского плеча, А под мужичьей! Что по стати сшита, Что не берут Метельные штыки, Под той, что перед миром Знамениты, Когда в них шли Сибирские полки. 1974

Звенел апрель

Звенел апрель, шагая тропкой вешней, Косым лучом месил в сугробе снег. В селе развесил белые скворечни Апрельский день – хороший человек. Еще сугроб корявый, темнолицый, У кромки леса плакал, чуть живой, Он уходил, вернувшимся синицам Зеленою кивая головой. 1974

Хельсинки за окошком

Блеском реклам затоплен, Город всю ночь кружит: Мчится то «Форд», то «Оппель», То полицейский «джип». Дышит в окно простудой Северная весна. Музыка «Барракуды»[1] Стихла. Но нету сна. Вспомнился – в лунном свете Сельский пейзаж простой, Наш участковый Петя С кобурою пустой, Неторопливой речки Шелковый говорок, Домик отца, крылечко С выбоинкой от ног. Сколько б ни жил на свете, Знаю – душа чиста – Чудится, будут эти Ласковые места: Галки над крышей храма, Лошади вдалеке И у калитки мама В майском своем платке. 1974

В заграничном отеле

1

Чего он хочет, голос странный – В два тридцать ночи, черт возьми! – За телефонною мембраной, Как бы за темными дверьми? Всю душу вытянул по нитке, Я как привязан к проводам. И не выдерживаю пытки: – Ну что не спится вам, мадам? Распахнул окно пошире: Дождит нерусская весна. А может там, в полночном мире, Любовь, пожар или война? Гуляет поздняя пирушка Под сенью вымокших аллей. Вот так и вспомнишь: где же кружка, С которой сердцу веселей?

2

Настойчиво, гортанно Звонят мне без конца И снова за мембраной Не разглядеть лица. Теперь мне в ухо дышит Таинственно и зло. Заочно ненавижу «Клиента» моего. Ну что он в самом деле, Хоть трубку на куски! Ворочаюсь в постели, Зверею от тоски. Гляжу остекленело, Но думаю пока: «Хорошенькое дело – Незнанье языка!» Всю ночь в окошке узком Качается звезда... Послать его по-русски, Пусть думает – куда? 1973-1979

В королевском замке

Грозны башни древнего колосса, Но за узким таинством дверей Пыль веков собрали пылесосом, Полумрак сбежал от фонарей. Гид ведет направо да налево, Непростые зрелища суля: – В этом зале – ложе королевы, Этот зал – покои короля... Сам король – с картины Смотрит строго: Безупречны локоны и стать, Молодой, наверно, равный богу, Так и ждешь – начнет повелевать! Голубая лента, эполеты! ... Я ж, признаться, думаю о том, Как он ночью шел на ложе это Мимо сонной стражи босиком. 1974

Разговор

Как не приветить гостя: все ж сосед, Одним плетнем граничат огороды, Одной тропой бегут здесь наши годы – Его – в закат, мои еще в рассвет. Опять прознать все надо старику: – Со службой как? Не видно было что-то? – Был в отпуске... – А, понял, – в отпуску... – И это надо, коли заработал... Мы говорим, как будто ни о чем, Коль понимать не сердцем, а рассудком. А он – ладони в рупор над плечом – Мои слова улавливает чутко: – Да вот поездил, был в чужой стране, Да без забот пожил себе у моря... – Оно и мне случалось... на войне. И вдруг всерьез: – Что там о нас гуторят? – Да разное... – Киваю головой. – Так, так оно... – – Махру вдыхает злую, И узловатой жилистой рукой Оглаживает бороду седую. 1974

Страда

Тук-тук-тук – проснулся первый молоточек, Заиграл-запел над лезвиями кос! Тук-тук-тук – упало эхо на лужочек, Распрямись, трава! В деревне сенокос! Над оградами, домами, гаражами Звук старинный прокатился за версту. Как я вовремя приехал, горожанин, Нынче руки у деревни на счету. Ты отбей, Василь Ермилович, мне косу, Оселком поправлю, будет хоть куда! Я-то знаю, все вселенские вопросы Отступили перед временем – Страда! Вот идет она, На зорьке пламенея, Синевою умывая и бодря, Даже наш медовый месяц, не жалея, Приказала отложить до сентября. 1974

Случай

Старый конь провалился под лед, Не бывал он в такой передряге. Не поспей на подмогу народ, Не вернуться бы с речки коняге. А потом он дрожал у плетня. – Хорошо бы под теплую крышу! – И под звонкие крики мальчишек В крайний дом затолкали коня. Сокрушаясь, хозяин нагреб Полведерка овса из сусека: – Это видано ль, граждане, чтоб... Чтоб скотину – в жилье человека! Грустно старый коняга заржал, Ржанью вьюги откликнулся тонко, Может быть, он в тот миг вспоминал Вольный луг и себя жеребенком... 1974

* * *

Дымя соляркой и бензином, Рядком шли тракторы, звеня... Негородская та картина Опять встревожила меня. Я вспомнил час побудки сонной, Рев «пускача» и стан ночной, Где спал, не сняв комбинезона, В обнимку с рыжею травой. Ведь там как раз, в зените лета, Набрав подоблачный предел, В лучах июльского рассвета Счастливый жаворонок пел. 1974

Друзьям

Схоронить, как всех трудящихся...

Из распоряжения обкомовского начальника ...А умру, вы в обком не ходите, Оградите от лишних помех, В чистом поле меня схороните, Где хоронят трудящихся всех. Там и лягу в глухой обороне, Там додумаю думу свою – Ту, что я на земле проворонил, А порою топил во хмелю. А подступят бесовские хари, С ними я разочтусь как-нибудь. В одиночку, вслепую нашарю В небеса предназначенный путь. Снова будут дороги крутые. И в конце, как простой пилигрим, Постучусь во врата золотые: «Слава Богу, добрался к своим...» 1975

Подражание Лорке

В долине теней вечерних, Где пела беспечно птаха, Я взял ее двадцать весен, Она отдала без страха. Восторженно и поспешно Слова дошептали губы. И якорь на медной пряжке Увлек нас на травы грубо. Еще, трепеща и ластясь, Шуршали ее наряды. И жарко теснились груди, Нетвердо прося пощады. Долину сокрыло мраком, Отбой протрубили в части. Как флаг пораженья, тело Белело огнем и страстью. Я должен был в ноль двенадцать Быть в роте пред командиром, Но все позабыл в восторгах – Уставы и честь мундира. Прошла морская пехота На стрельбы ночные звонко. И снова метались бедра. Как два – взаперти! – тигренка. Не скоро освобождение Мы стихли, как два пожара. Ее заждались уж дома, Меня – гауптвахта, нары. Пока, отгорев, лежала Она в полутьме покорно, Раздавленную клубнику Ножом соскребал я с формы. 1975

Кино 1945 года

Памяти киномеханика М. С. Фадеева

Ни припевок, ни баб у колодца. Кроме клуба, в домах – ни огня. Там Фадеева Мишку, сдается, Осаждает опять ребятня. Нынче Мишка в себе не уверен, Но мальчишки-то знают давно: Он костьми может лечь возле двери, Но без денег не пустит в кино! Мишка курит, как водится, возле Тех дверей. И порядок блюдет. Он и сам уступил бы, но после В сельсовете ему попадет. Мишке не удержаться на месте: Напирают на дверь пацаны. Каждый слышал хорошие вести – Те, что ждали четыре весны. – Да ведь наши подходят к Берлину, Гитлер-идол спасется навряд! Мишка плюнул: – Идите в картину, Он за все и расплатится – гад! 1976

Зимний день

Утро. Выстыло жилье. Изморозь на раме. За окном хрустит белье, Машет рукавами. И ведет с дровами дед По привычке речи: Мол, на весь-то белый свет Не натопишь печи. Потрудился, полежал. Ну а как иначе! Тут беседу поддержал Самовар горячий. Дед встает чайку попить, Посидеть на лавке. Жалко – нечего чинить. Хомуты в отставке. Стужа чистит закрома, Но приятно глазу: Сыновья везут корма – Пять зародов сразу. Вечер. Замерли в окне Тыщи вьюжных змеек. Сколько сразу на стене Шуб и телогреек. Стережет уют жилья Веник на крылечке. И сидят, как кумовья, Валенки на печке. 1976

Мужики за чтением газет

Вот они на бревнышках, чуть свет, Шелестят, дымя неторопливо: Чем не сходка сельского актива – Мужики за чтением газет! Собрались, обмысливают «жись»: – Глянь, жулье продернули... отлично! – За партейных... надо же ... взялись! И кивают враз дипломатично. – Ну-ка, глянем, что за рубежом? Так и есть, нет ладу на планете... – Не скажи, опять грозят нам эти... – Не живется, лезут на рожон! Я молчу, не лезу в разговор. Но опять – услуга за услугу! – Раздаю по-братски «Беломор», Зажигалка щелкает по кругу. – Фельетон! – Оставим про запас... – И глядят пристрастно и ершисто На портрет гостившего у нас Из чужой страны премьер-министра. Вот они – от плуга, от земли. Им сейчас на пахоту, на сутки! Президенты, принцы, короли... – Сохрани, сойдут на самокрутки. 1976

Заповедник вдвоем стерегли

Отравили Тарзана. За что же? Кто ответит? Молчит конура... Мой отец, ни на что не похоже, Горевал посредине двора. Самокрутка дымила надсадно, Боль, наверное, мало глуша. Коровенку порушили б, ладно, Все не так бы болела душа. Не сутулил бы грузные плечи, Отправляясь за сеном в пургу. Да и летом бы рук не калечил На сыром сенокосном лугу. Отгорит еще сердце не скоро, Не затопчешь, как спичку, в пыли. Был он пес – инвалиду опора, Заповедник вдвоем стерегли... Кто-то пел за селом безмятежно, Полыхали герани в окне... А отец на оглобле тележной Горько думал о прожитом дне. 1977

Дорога в тайге

Я трижды проклял бы урманы, Где каркал ворон: «Быть беде!» Где звезды падали багряно, За каждым шагом по звезде. Где утром в сумраке и злобе Все тот же ворон каркал: «Жуть!» А мы лопатами в сугробе Заре прокладывали путь. Мороза гулкие раскаты. И за сугробом вновь сугроб. Почти пещерные лопаты. И невод в розвальнях, Как гроб. Круша валежник без пощады, Мы торопились неспроста: За нами новые бригады Пробьются в рыбные места. И снова сонно и громадно, Катилось солнце кое-как. И кони снег хватали жадно, Сухой и грубый, как наждак. Поземки пасмурное пенье Цеплялось за душу, знобя. Я проклял бы свое рожденье, Когда б работал для себя. 1964–1976

Память

Я засыпал на хвое колкой, Пока костер недолго чах. Мороз тяжелою двустволкой Натужно бухал в кедрачах. А после дымными хвостами Нас встретил домик на пути. В нем пахло сеном, хомутами, Печеной брюквою – в кути. Те захолустные, пустые Места, где вывелся народ, Обжили – с виду Львы Толстые – Чалдоны с кипенью бород. Там на постой пускали редко, Но, поджидая новостей, Тесней сдвигали табуретки И хмуро слушали гостей. Теперь бы вспомнить всю до точки Простую быль о давних днях, И поцелуй хозяйской дочки В ночных бревенчатых сенях. И как она шептала жадно, Как душу, косу теребя: «Возьми с собою, ненаглядный, Как буду я любить тебя!» Но утром как-то торопливо, Едва забрезжила заря, Мы запрягли коней ретивых, За хлеб и соль благодаря. И бородач, кивнувший еле, Наверно, слово не найдя, Присвистнул. Розвальни запели, Легко полозьями скользя. Я снова спал на хвое колкой, Где стужа жалит в сотни жал. «Возьми с собою!» – долго-долго Ту встречу ветер остужал. И каждый день до злого пота На восемнадцатом году Ломил я грубую работу С рыбацким неводом на льду. Но неотступно – там, у тына, Как беспощадный приговор, Ее глаза смотрели в спину: Знобят и жалят до сих пор. 1976

* * *

Парк ишимский. Тополя. Крик грачей, за гнезда драка, Да штудируют Золя Третьекурсницы с литфака. Да торчит, – пора на слом, – Пьедестал в аллее жаркой: Физкультурница с копьем Стережет устои парка. Но сидит со мной одна – Сарафанчик из сатина. – Я люблю тебя, Ирина! Дрогнул томик... Тишина. Буду думать о Золя, О любви. Присяду ближе. Как там любится в Париже? Парк ишимский, тополя... 1976

* * *

Звезды падают в синюю мглу, За деревнею, в ближнем околке. На вечернем покосном лугу Не устали кричать перепелки. Вот маячат большие стога. Реактивный проходит со свистом. И на месяце старом рога Так же ярки в дымке серебристом. И паромщик поет на корме, Над водой свесив ноги босые. И сдается, что двое во тьме Нежно шепчут слова дорогие. 1976

* * *

И вот вхожу в знакомую страну – Цветов и трав, и пашни незабытой. И коршун держит в лапах тишину, Кружа своей разбойною орбитой. И злой комарик с криком «Помоги!» Напрасно бьется в лапах паутины. И по тропинкам ползают жуки Как тяжело груженные машины. Я слышу вновь крестьянский зов земли! Она парит к полуденному зною. Над ней, как пули, носятся шмели, В нектар цветов ныряя головою. А там, где с пашней слился окоем, Найду друзей по тракторному гулу. Былинной Русью пахнет чернозем. И вновь в себе я чувствую Микулу! 1976

Баллада о доме

Он в ночи полыхнул вдобавок, Прибежали – с полатей, с лавок, Кто ведром, кто багром звеня. Но куда там – стена огня! Подступись тут! Рвались патроны, Сам собой бил свинец каленый – Из охотницкой кладовой – Дробью крупною, нолевой. Утром в печке, торчащей знобко, Уцелевшей, горшок с похлебкой Порывался – в который раз! – Сдетонировать, как фугас. Мы вздыхали на головешки, Из последнего – чашки, ложки – Погорельцу несли: возьми! Так всегда было меж людьми. При фашистах иль печенегах, Кем бы он, погорелец, не был, Не бросали в беде. Потом Возводили и новый дом. Под раскатом любого грома Русским людям нельзя без дома. Чтоб всегда в стороне родной – Крыша, ставни и дым печной! Вот и встал он – былого краше! На пригорке, в селенье нашем, Недалеко от большака, Как задумали – на века. 1976

Прием пушнины

Принимает пушнину приемщик и спец – Дым махорочный стелется низко, – Он сидит на полу, как восточный купец, Назначает он цены без риска. Он хозяин участка и, не торопясь, Принимает за штукою штуку: Слева лисьего меха гора поднялась, А соболья – по правую руку. А на струганых лавках, степенность храня, В полушубках тугих, как кольчуги, Восседает сибирская наша родня – Все охотники здешней округи. Будет к вечеру дом наш ходить ходуном, Будет сплясано за ночь немало! Вот меня отряжают за красным вином: Загудят мужики небывало! А приемщик хитро намекает на жен: Что, мол, скажут? Заявятся скопом! Но охотники тут же идут на рожон, Рукавицами хлопая об пол. И сдается приемщик, он к стенке прижат. Он расчет совершает по кругу: Четвертные и сотни – все справа лежат. Ну а трешки – по левую руку. Будет к вечеру дом наш ходить ходуном. Будут стены качаться от пляски! А окрестные зайцы за снежным бугром – В первый раз ночевать без опаски. 1976

Железная нить

К экзотике столь знаменитой, Конечно, душа не глуха: К хорею, к лягушке расшитой, К тынзяну в руках пастуха. Сполохи, сполохи, сполохи! Но вдруг упирается взгляд В деталь современной эпохи, В соседство моторов и нарт. Я слышу, как воют долота, – Глубинный штурмуется пласт. В разорванной хляби болотной Гудит геометрия трасс! Сдалась под напором металла Полярных земель тишина. В старинный орнамент Ямала Железная нить вплетена. 1976

Наантали

М. 3ахарову

Не случайно запомнил: Мы там ночевали И глазели па кирху С трефовым крестом. городок Наантали, Отель «Наантали»! Что-то русское Слышалось В имени том. И красивая девушка Возле киоска так щемяще мои Всколыхнула года, Что совсем было близко До внешнего сходства С городками, где счастлив Я был иногда. Вспоминается, Как с приближением ночи, Невозможно о милой грустилось Хоть плачь. И напрасно – с рекламы Зеленые очи Зазывали утешить От всех неудач. А на утро мы тот городок Покидали, Не заманит назад Никаким калачом. Но опять я шепчу: «Натали... Нааитали...» И жалею, жалею, Не знаю, о чем. 1977

Учитель

Памяти Александра Коваленкова

Ободряя кивком головы И озябшей улыбкою грея, Приводил он с бульваров Москвы Амфибрахии, ямбы, хореи. И Пегаса – лихого коня, Он стегал полюбившейся строчкой, Полновесною рифмой звеня, Будто сельский кузнец молоточком. Не кудесник из древних поэм, А хранитель весеннего чувства, Он однажды ушел насовсем, Молодым завещая искусство. Друг за другом пошли холода В доказательство зыбкости мира. Но могла ли остыть навсегда Столько песен взметнувшая лира! Мне не верится. Ночь у окон... Вдруг опять за метелью незрячей С Александром Сергеичем он Засиделся за пуншем горячим? 1977

Последняя сказка

Только смолкли лягушки-царевны И уснул заколдованный лес, Разбудил среди ночи деревню Неожиданный грохот с небес. Я дрожал, дожидаясь рассвета, Испугался тогда не шутя. И звенели на крыше монеты Серебристой чеканки дождя. И опять, прогремев в колеснице, Громовержец ломал облака. Кинул молнию огненной птицей И сразил наповал мужика. А под утро за лошадью пегой, Что, наверно, оглохла в грозу, Проскрипела в деревню телега, Где лежал человек на возу. И со страхом его провожая, Выли бабы в проулке косом. А живая вода дождевая За тележным неслась колесом... 1977

* * *

Промокший, зеленый от злости Нахохлился день у ворот. Измаялись в отпуске гости – На родине дождик идет. И нет ни желанья, ни воли У солнышка высушить грязь. Комбайны остыли на поле, Издергана местная власть. И лязгает попусту трактор, И падает резко удой. Но нет оправдания фактам, Что в пору хоть в голос завой. А небо вконец затянуло, И туча за тучею прет. И лишь на обветренных скулах Слыхать, как щетина растет. – Когда это кончится, боже? – Да что это в небе стряслось! И я дождевик, будто кожу, Содрал и повесил на гвоздь. 1977

* * *

Он там остался – за порошами, Тот гарнизон в судьбе моей, И скрип ботинок неразношенных, И лейтенантских портупей. И версты марша надоевшего, И штык, примкнутый наголо, И месяц, как заиндевевшее Противогазное стекло. И шутки ярые, рисковые О том, что «дембель» впереди, В морозном паре клуб-столовая, Команды: – Стройся! Выходи!.. Там мы звались морской пехотою, Там командирский бас звучал. Там понял я, прощаясь с ротою, За что я в мире отвечал! 1977

* * *

...Я из толчеи городской Не вижу обратного хода, Как будто костюм дорогой Надел и стесняюсь народа. Когда-то пахать-боронить Досталось на тракторе лично. Но поздно! Оборвана нить. Потерян тот след гусеничный. Да поздно ли? Слышу, нет-нет, Рокочет – из толщи метельной... Но это бушует сосед За тонкою стенкой панельной. 1977

* * *

То разъезды, то полустанки, – Транссибирский привычный вид! Поднавьюченные гражданки Уплотняют вагонный быт. И опять, нагоняя сроки, Поезд катится. Путь далек. У титана пылают щеки, Круто варится кипяток. С разговором не лезут в душу. Перемолвимся невзначай. Проводник освещенье тушит, Закругляя вечерний чай. Пробегут за окошком елки, И уж не на что бросить взгляд. Только глянет солдат на полке На светящийся циферблат. Только спутницы жарким потом Обливаются. Нипочем! Обжигаюсь на поворотах То одним, то другим плечом. 1977

В распутицу

Шел мокрый снег. Но – не до снега, Когда такие чудеса: Патриархальная телега! Скрипят четыре колеса. Я в туфлях брел. Что делать? Мода! Вконец расквасились они. Одно спасение – Подвода! – Подбрось-ка, дядя, до родни – Садись!.. Конек бежит прилежно, С ним рядом Шарик, – Хвост в репьях. Я знаю толк в езде тележной. Хоть больше ездил На санях. Возница хмур, Не ласков что-то. И мне, скажу, не до речей. ... А Шарик рад, что есть работа И лает, лает на грачей. 1977

Земляк

На взгорке выдохлась машина, До большака не довезла. И накалившуюся шину Шофер пинает: – Подвела! Машина – зверь, Машина – птица! Вздохнул шофер: – Слезай, старик! Кювет проверил: Не годится С тяжелым грузом Напрямик. Как будто в рейсах Не был сроду, Как будто малое дитя, Надулся, Матушку-погоду По имя-отчеству честя. Зачем, земляк, напрасно злишься, Рычишь на небо, будто пес? Проглянет солнце – И помчишься, Аж только пыль из-под колес! 1977

* * *

Из туманов белесых Поднялись косари. И клубника в прокосах Пьет остатки зари. Рукоплещут осины Ветерку – вдалеке. Как крестьянскому сыну Усидеть в холодке? И опять мы с народом, Навалившись гурьбой, Понаставим зародов, Как покончим с косьбой. По-хозяйски согласно, По-мужицки ладком. Будем – на зиму – с маслом И с парным молоком. 1977

* * *

Однажды пасмурно и кротко Я возвращусь домой один. Отец нальет в стаканы водку: – Давай за встречу выпьем, сын Давай, давай... И прослезится, Тряхнет тяжелой головой. А в окна строго постучится Ноябрь – уж близкою зимой. И вновь предъявит нам печурка Свои сезонные права. Расколем кряжистые чурки, Наносим в комнату дрова. И снова выпьем за удачи, Пуская дым под потолок И философствуя, и плача, Как все, кто душу уберег. 1977

В мороз

На всем скаку мороз идет, Грозя, играет саблей. Без ветра около ворот И лозунги ослабли. Ослаб напор машинных трасс, Ребячий гвалт у школы. В конторе пишут в первый раз Без спешки протоколы. И я в тепле, сибирячок, Укрылся оробело. Но вот шагает старичок: – Я, граждане, по делу! Шагает, сам чему-то рад, На посох налегает, Где псы угрюмые сидят, Привычно греясь лаем. Где санный путь позамело – Вдоль изб заиндевелых. И уважительно село Глядит во след: «По делу!» И долго-долго у оград, Что инеем повиты, По насту валенки скрипят И посох деловитый. 1977

* * *

Без пропуска и визы Пришел черед весны. Хрустальные карнизы Сбивают пацаны. И «газик» с запчастями, Влезая на бугор, Идет, гремя цепями, Как электромонтер. Берет его с разгону И дальше мчит, скользя. Вслед каркает ворона Простуженная вся. Зато – меж рам, Взгляни-ка, Там вид совсем не плох: Оттаяла брусника И зеленеет мох. 1977

Шла лошадь

Асфальт, налитый жаром, Парил и тут и там. Шла лошадь тротуаром, Как ходят по делам. Прохожие смотрели, Как смотрят на коней. И оводы гудели, Летящие за ней. Куда же ты, гнедая? Отбилась от кого? Юнцов косматых стая Кричала: – Мирово! Гражданочка с поклажей С глазами, как магнит, Ворчала: – Да куда же Милиция глядит? А лошадь шла, щипала Былинки на ходу Да гривою мотала В бензиновом чаду. Шагай смелей, гнедая, Сквозь этот гул и звон Туда, где луговая Трава, а не газон, Где табуны пасутся И вольные стада... Туда б и мне вернуться Однажды навсегда. 1978

В тот день

18 июня 1960 года в Шаиме открыто первое нефтяное месторождение в Тюменской области

Село косило. Трактора Гремели за лесочком. Чтоб быть повыше, клевера Тянулись на носочках. Я тоже, как веретено, Был у страды во власти. Мотор постукивал давно И требовал запчасти. Но мне работалось легко, И в мамином лукошке Еще не скисло молоко, Румянились лепешки. Еще не просочился зной Сквозь облачное сито. И хмурый ястреб надо мной Висел, как в небо вбитый. Я думал думы о земле, О девушке, о роще. И вдруг, как черт на помеле, Примчал ко мне учетчик. Свихнулся, что ли: поутру?! Конек в поту и в мыле, А сам кричит: на северу, Мол, керосин открыли! Повествование ведет, Как про Фому-Ярему. Включил, мол, радио – орет, Хоть убегай из дому. Такой подняли ералаш Про топи и болота. И заключил: – И ты покажь Ударную работу! Я честно выкосить елань Пообещал к обеду. Вот кочка старая, А, глянь, Провел политбеседу!.. Катилось эхо по полям, Скользя неуловимо, По Приишимским ковылям, Багульникам Шаима. Я знал, там есть Конда-река, И видел – над Кондою Героев лица, что пока Не узнаны страною. Косил я – к стеблю стебелек, Что пашня нарожала. На запад, север и восток Тюменщина лежала. Таежный, хмурый материк, Что славен будет скоро. Был где-то близок Усть-Балык, Глубины Самотлора. 1978

Стихи о друзьях детства

В ноябре – в глухом ненастье, Посреди военных лет, Факт отмечен сельской властью, Что родился я на свет. Факт простой, которых столько Все ж случалось в недород: Ленька, Шурка, Петька, Толька – Жаркой выпечки народ. ... Крикнет мать: – Картошка стынет! Марш домой, отец велит! Подчинялись. И доныне Этот крик в груди щемит. Крепко помню я кожурки Тех картофелин парных, Тольку, Петьку, Леньку, Шурку... Докричись теперь до них! Как они – на самом деле, Добры жители земли? Поженились, повзрослели, Ребятишек завели? Без нужды в селе исправно Поживают. Гладь да тишь? Сам бы жил! Но вот недавно Написал один: «Шалишь! Надоело – жар да холод! Распродам и скот и кур, Все спущу, подамся в город...» Да не спустит: чересчур, С баловства он брякнул лишку. Вот опомнится едва, Разберется – не мальчишка, Сам же скажет: – С баловства! Помолчит. Ворота смажет. Не скрипят Расчистит снег От крыльца. Уж так отлажен Славный сельский человек. Сеет хлеб, Начальство кроет, Задарма портвейн не пьет, В отпуск выйдет – баньку строит, Белу каменку кладет, То рубанком гонит стружку, Сел и курит на бревне. Может складную частушку Сочинить в отместку мне: «Коля, Коля дровны колет, Коля песенки поет. Коля в новенькой рубашке На деревню не идет!» Вот приеду, Стол накрою, Чарки – рюмочки подам. И в ответ строкой другою (Пусть пока не золотою) Всем, друзьям, Я честь воздам! Крикну всех. Придут – уважу. Вот тропа – расчищен снег. Так устроен, так отлажен Добрый русский человек. 1978

Нетипичный случай

Сапогами скрипя фартово, В блеске пуговиц – к ряду ряд, Брал меня в городке портовом Почему-то хмельной наряд. Чудный месяц смотрелся в воду. Сочиняй, о судьбе гадай. – Ах, поэт! – обступили сходу, Развлекались: – Документ дай! Нет! И разом под дых и в зубы: «Слишком грамотен, получи...» Закусив изумленно губы, Расползались в ночи бичи. А наряд покурил недолго За нечаянный интерес. И с исполненным чувством долга, Каблуками гремя, исчез. «Ах, поэт? Развелось поэтов! – Заклинал я в горячке строк, – Встань, мой дед, ты за власть Советов бился яростно... Вот итог! Встань, как раньше во поле чистом, Замогильно – не время спать, Освистим их трехпалым свистом, Прости Господи, в душу мать!» Написал и – в газету: нате! Возмущались и терли лбы. Но стихи не прошли в печати, Мол, по части идей слабы. И клинками словес сверкая, Убеждали, подумай сам: Это ж пища врагам какая, Подлым радиоголосам! Успокойся, совету внемли, Тихо топай к себе домой... Убедили – враги не дремлют, Вон как вздыбились, боже мой! 1978

Я там проснулся

Простой советский сочинитель, Подручный партии родной, Я помещен был в вытрезвитель, Прошу прощения, – хмельной. И по утру – раздавлен, скручен, Уже безропотно, без сил – Я там проснулся туча тучей: Ах, что вчера наколбасил? Немного вспомнил я, трезвея, И думу горькую решал. И гражданин при портупее Мне очень нужное внушал. Мерцала лампа вполнакала И утверждал подвальный свет: «Шипенье пенистых бокалов» Воспел ошибочно поэт. Посомневался я. Однако, Кольнуло что-то под ребро. И вдруг, о господи, из мрака Возникло все Политбюро. Портрет к портрету по порядку – По генеральной колее, Подретушированы гладко В державном фотоателье. Смотрели Маркс и Энгельс с полок, И Брежнев, изданный с «колес». Тут Суслов – главный идеолог, Мигнул мне: «Коля, выше нос!» Я ободрился. Рядом чинно Писал «телегу» капитан. «Заметь, – сказал я, – вот мужчины, Пьют исключительно «нарзан»! Был и у них, конечно, вывих, С Хрущевым вспомни кутерьму! Но тут политика, а вы их В ночную пьяную тюрьму. Но трезвых слов не замечая, И крика – робкого – души, Ответил «мент», ногой качая: «Я разберусь... Не мельтеши!» Потом я наскоро оделся: «Михал Андреевич, прости...» На волю вышел, огляделся, Позвякал мелочыо в горсти. Рассвет умыв, сияли лужи, К достойным целям шла страна. Пошел и я... Отмыть бы душу, Да переможется она. 1978

На вокзале

Народ – на поезда С баулами, с мешками. А ты, дедок, куда? И дед развел руками. Мол, так я – меж людей! При толчее веселой, При пенсийке своей Шестнадцатирублевой. С кошелкою льняной, – Не тягостною ношей, В обувке выходной – Резиновых калошах. Душа его парит, Блаженствует в зените, Как будто говорит: «Зажился, извините!» Вот, выдохнув, присел На краешек дивана, От булочки поел, Достав из целлофана. Покой облюбовал, Опять воспрянул духом. И долго воевал С назойливою мухой. 1979

Гармонь

Блестел на планках яркий кант, И значилось название Какой-то фирмы «Диамант» В поверженной Германии. И гармонист, любя-шутя, Смоля махру казенную Держал трехрядку, Как дитя, Под бомбами спасенное Опять волнуя не одну Молодку подгулявшую, За всю проклятую войну Ни разу не рожавшую. И вновь играл. Но был момент, Такой момент особенный: Ронял он чуб на инструмент И ремешки застегивал. И таял ламповый огонь За горькою беседою... Пылится старая гармонь У нас в кладовке дедовой. 1979

Фуражка

В этом городе, вправду огромном, На базаре, где брал керосин, Отыскал я и комиссионный, Как советовали, магазин. Это мама дала мне поблажку, Постреленку зеленых годков. А купить мне хотелось фуражку Со звездой, как у фронтовиков. От соблазна душа так и пела: Ребятню, мол, сражу наповал! Что кепчонка? Привычное дело! А в фуражках я толк понимал. Захожу. И что деется, братцы! Так с порога и кинуло в жар: Ведь на полках, где б им красоваться, Бесполезный навален товар! Но держусь я, худой и голодный, Деловито рублями тряся: Не найдется ль фуражечки летной Или флотской, что в золоте вся? Продавец – на щеке бородавка (Думал, злюка: проси не проси!) – Неожиданно из-под прилавка Подает, как по блату: носи! И в село по дороге тележной Шел в обновке я, любо взглянуть: То сбивал на затылок небрежно, То на бровь, то на ухо чуть-чуть. Вот и мама спешит из ограды, Отпирает калитку с крючка. Показалось еще – и награды Тяжелят мне борта пиджачка. 1979

* * *

Эта девочка снится всегда, В легком платье – полет и парение! Школьный бал. Выпускные года. Торопливое сердцебиение. Что я делал? Да переживал. По земле я ходил? Не по небу ли? На гармошке играл? Ну, играл. Объяснился в любви ей? Да не было... Были весны в другие лета, Торопливые клятвы, признания. Но вальсирует девочка та, Обретая второе дыхание... 1979

На рынке

Теперь на местном рынке Запрещено винцо. Зато, как на картинке, Все фрукты налицо! Прицениваюсь нежно: Какие румяна! Цена, она, конечно, Кусается цена. Поют веселым скопом Под гирями весы. Торчат, как из окопов, Нездешние носы. Они торчат недаром, Делишки не плохи. Останутся с наваром, А мне опять – стихи! Хожу-брожу нелепо, Чеканятся слова: – Почем, хозяин, репа? – Попробуй-ка сперва... 1979

Природа и поэт

И день и ночь, строча, портняжа По токовищам косачей, Остатки зимнего пейзажа Уносит труженик-ручей. И облачка, что к солнцу жмутся, Еще по-блоковски чисты, По, глянь, над пашнею прольются. Над чем же мучаешься ты? А ты, прижав портфель к костюму По грязным лужам держишь путь, Ведь он, портфель, не фунт изюму Не пара строф каких-нибудь! В нем все, что надо: Птичья тушка, И рыба – спинка муксуна, И даже ранняя петрушка. И хрен. А этот... на хрена? А чтоб жене ответить с толком, Докинув шляпу до гвоздя: – Достал! – и радоваться долго, Жестокий дух переводя. 1979

Поленницы

Поленница к поленнице – И кладка хороша! Труды мои оценятся, Ведь вложена душа. Я по-крестьянски бережно Минутой дорожу. Безвестности, безденежью Топориком грожу. Поленница – к поленнице, Кладу, не устаю. Красивой современнице Полешки подаю. Хоть комары-комарики Едят нас, будь здоров, Не отступлю от лирики И на укладке дров. Да-да, зимой оценится Старательность моя: Поленница к поленнице Березовая! 1979

Герани

Посвящаю моим братьям

Несут как по воздуху сани! Морозно. И кучер с кнутом. В огнях неусыпных гераней Сияет родительский дом. Приедем, на печь завалюсь я: – Кто сладко мурлыкает здесь? Кот Васька проснется на брусе, Наэлектризованный весь. Как вкопана, встала упряжка. – Э – гей! Распрягай рысака! – И мама... И падает чашка... Лет двадцать прошло? Иль века? Опять нас встречают герани. Но скольких не вижу огней... Ах, сани, морозные сани, Безжалостный топот коней! 1979

Неизвестный

В гимнастерке застиранной, скромной, Да и выправкою – не орел, Он стучался к нам полночью темной, Обогрелся и дальше побрел. Детство, детство! По белому свету Сколько сирых прошло и калек! Но запомнился сумрачный этот, Неприметный ночной человек. Может быть, на побывку спешил он, Может, в полк возвращался назад? У дороги проселочной стылой Похоронен боец, говорят. И душа – то болит, то отпустит: Столько было чудес на земле, Что не верится собственной грусти, Безымянным могилам во мгле. Вот узнать бы в селеньях окрестных, Старожилов бы надо спросить: Не стучался ли к ним неизвестный, Не просил ли кваском напоить? 1979

В Сургуте мороз

В Сургуте мороз. И в гостинице тесно. У солнца о нас не болит голова. Я тоже застрял, и пока неизвестно, Когда отогреют к полету Ан-2. Ну как тут не вспомнишь крестьянские сани Возницу в тулупе, себя на возу, Как прямо с мороза в натопленной бане Сияет распаренный веник в тазу. Ну как не заметишь, что город в запарке, И в орсовской лавке не продан товар, И густо над крышей вон той кочегарки Клубится совсем неизбыточный пар. В такую бы пору за чаем семейным Посиживать мирно, не зная хлопот. Но требует «шайбу» на поле хоккейном Охочий до зрелищ сургутский народ. В глубины уходят долота и буры, Вот только железо – серьезный вопрос – Нет-нет да не выдержит температуры, И снова руками разводишь: моро-оз! 1978

На улочках Увата

И тишина, и белый русский снег На деревянных улочках Увата. И на снегу резвятся пацанята, И я брожу, бывалый человек. Вон трактора с прицепами бегут, Они спешат, наверно, за соломой. Вот катерок во дворике райкома, А там паром и зимник на Сургут. Не пережив разора и беды, Здесь снова ждут с тревогой половодья Губительная мельница воды Не раз топила лучшие угодья. Разгул стихии! Бог ее простит. Но от людей бежали зверь и птица. Какая тут душа не загрустит И в торжестве добра не усомнится! Когда ж опять взбунтуется Иртыш, Грозя разором целому району, Я так хочу, чтоб радость этих крыш Не потревожил холод похоронный, Чтоб где-то был паром на берегу, И ребятня на улочке знакомой, И катерок, зимующий в снегу, И «Беларусь», спешащий за соломой... 1979

* * *

Со всеми грачами, стрижами Хоромы – считай, терема – Берут за гроши горожане В пустующих селах дома. Летят «Жигуленки» и «Лады» По следу телег и саней. Не стало привычного лада У старых лиричных плетней. Случайно в тенетах чердачных То прялка, то серп удивит. По все же расчетливый, дачный, Спеша, утверждается быт. При всяких лихих переменах Мы рады кивать на судьбу. Я тоже купил за бесценок В сибирском селенье избу. Конечно, морковка, редиска, И речка, и поле – близки. Но чувство – как будто у близких Все это отнял воровски. 1979

Ночные гости

Прямо к ужину и подоспели, Видно, дом наш попал на пути. Половицы скрипели и пели, Занавески плескались в кути. Помню точно, что не было пира, Было хлебушка полкалача. Но дымилась картошка в мундирах Из ладони в ладонь. Горяча! Это мать подала. А у печки Батя шумно лучины тесал. Над коптилкою слабым сердечком Керосиновый свет угасал. И наутро мы их покормили Лишь потом, проводив за порог, Я спросил: – Ну а кто это были? Мать вздохнула: – Да люди, сынок... 1979

* * *

Да, идиллии нет и не будет, И пора, не сваляв дурака. Без гордыни подумать о людях И отчаливать из Кармака. Что ж, пора! Потихоньку оденусь И поверю, что жизнь хороша. Боже мой, а куда ж еще денусь. Коль и здесь не на месте душа! Коль и в этой избе придорожной Запереться навек не смогу – От себя, от друзей ненадежных, Что злословят в досужем кругу. Будет в жизни и горше и слаще, Но сегодня, светлея лицом, Все любуюсь на иней бодрящий: Побродить бы еще с ружьецом. 1979

ПОЛЕ

Памяти И. М. Ермакова

«Вечер памяти Ермакова». Над Казанкой – добро взглянуть, Накаляется поселковый Забураненный млечный путь. Над Казанкою – крыши, крыши, То задумчивы, то светлы. Вот и мы содвигаем ближе Наши праведные столы. Новый клуб нагревали долго Ермаковские земляки. А за окнами ветер волглый, Неокрепшие топольки. А за окнами стог соломы, И под снегом трава жива. Но в груди застревают комом Необкатанные слова. Вечер памяти... Вечер, вечер – Скромный и дружеский ритуал. Жил, как праздновал, человече, Книги солнечные писал. Поклонялся родному полю, Добрый вырастил урожай. Слышу давнее: «Пишешь, Коля? Если взялся, не оплошай!» Слышу во поле завируху, Завивает – не разобрать. В этом поле, хватило б духу, Будем яростнее стоять! Не о том ли шумят в застолье Сотоварищи и друзья? Только слышится: «Пишешь, Коля? Оплошать нам никак нельзя!» 1979

Перед сечей

Еще не пир поганых птиц, Не крики и не стоны, – Он слушал – доят кобылиц Наложницы и жены. Еще туман не отступал От бивака Мамая. Но Челубей коня седлал, Утробно отрыгая. Еще зарей был обагрен Ковыль у коновязей. Но Пересвет из-под знамен Ждал только знака князя. И жаждал, жаждал русский меч Кровавого объятья. И молвил князь Димитрий речь: За Русь ударим, братья!» Когда ж рассеялся туман, Когда настало время, Впервые вздрогнул грозный хан, Ловя ногою стремя. 1980

День 12-й апреля

К полудню даже стало жарко, На солнце вышли старики. А снег в накрапинах солярки Еще годился на снежки. Такой денек не зря подарен, Мы дружно встали по местам... Тут и настигло нас: – Гагарин! – Тут и узнали мы: Он – там! Да, он уж в далях неба мглистых Победно мчал за окоем Над нашей школой трактористов В железном спутнике своем. Он мчал над домиком под горкой, Что ждал на праздники меня, Мчал над Москвою, над Нью-Йорком Он видел: вертится Земля! Как я мечтал об этой доле, Как я хотел взлететь тогда! Но пусть не в космосе, а в поле Моя осталась борозда. Ведь те поля, что мы вспахали. Подняли к солнцу зеленя, Его, гагаринские, дали С родной землей соединя. 1980

Солончаки

Солончаки, солончаки. От зноя спекшиеся трапы. И ни колодца, ни реки, Один лишь суслик у капаны. Да чудом держится пырей, Хоть просит дождика из тучки. А дальше снова суховей Качает красные колючки. Но что поделаю? Кулик И здесь нахваливает кочку! Я тоже барин не велик, Иду-бреду себе пешочком. Вновь перелески да поля, «Ижи», наделавшие грому. Да это ж родина моя! Иду и радуюсь живому. 1980

* * *

Хочу забыться сном желанным. Уснешь ли, – В хлопотах родня. А тут сосед набрался рано, Явился, Шарика дразня. А он не злится, мирный Шарик, Он смотрит преданно в глаза. И я, студент-гуманитарий, Взрываюсь сам: – Оставьте пса! Оставил. Что ж, читаю Блока, «Дыша туманами» пока. По вот несется с зернотока Густой фольклор кладовщика. До книг ли тут? Бегу галопом На зерноток и – до темпа. Потом в кино идем всем скопом – Конечно же, на Шукшина. 1980

Военная музыка

Парадное волненье, Юнцов неровный строй. Встречает пополненье Оркестр полковой. Подобраны красиво Фуражечки к лицу. Все это было, было Со мною на плацу. Гвардейская осанка. И барабанный шквал. «Прощание славянки» Венчало ритуал. Мы износили честно Обувку не одну. Под почести оркестра Простили старшину. А что потом? Узнать бы Гуляло полсела. Славяночка на свадьбе Счастливая была. 1980

Полночные ощущения

Только снег да мороз, отходящий ко сну, Только груды бульдозером столканной глины, Только губы опять услыхали весну – Это зной долетел из Ферганской долины. Это горькая накипь отпала с души, Это снова со мною старинные книги. Это жаждет прохлады далекий Карши. Ледниковой остуды желают арыки. Там гранатовым соком рассвет окроплен, Но живучи во мгле поученья Корана. Это, видно, оттуда сквозь микрорайон – Снег копытя, промчалась орда Чингисхана? Что ж вы плачете, нежные строфы мои? Что от топота стонешь, морозная рама? Это просто мираж! А вошел Навои. Это просится в руки мне томик Хайяма. Я беру. Ни разлада, ни сумрачных лип, Ни дрожанья чинар, ни тоски кипариса, Ни печально бредущих в хвосте колесниц Полонянок, чья кожа белее кумыса. Только острые стрелы восточных очей, Только лики красавиц шафранного цвета. «В этом мире глупцов, подлецов, торгашей[2]». Может быть, красота лишь спасает поэта! Это снова дохнула в окно Фергана, Это сумрачных слей качаются пики. Я глаза поднимаю: в полнеба – луна. И да здравствует мир красоты луноликий! 1980

Гороскоп

То ли кара настигла какая, То ли магия чья догнала? Прочитал. И что делать, не знаю: Невеселые наши дела! Помрачнел, как от грубого фарса, Поднял взор в поднебесную жуть: Две орбиты – Плутона и Марса – Направляют мой жизненный путь. Две звезды агрессивного толка – Над всемирным коварством и злом. Помолчал я в раздумии долгом: Поделом тебе, брат, поделом... Но такая уверенность' крепла: Нипочем ни пожар, ни потоп! Вот строка: «Возродишься из пепла!» Обещал мне легко гороскоп. 1980

На родине

Села родного не узнать, Как будто власть переменилась. Мрачней отец, старее мать И я угрюмей. Что случилось? Как будто мир его и лад К былому разуму не тянет, Как будто много лет подряд Здесь правят инопланетяне? На «москвичах, на «жигулях» Пылят и катят незнакомо. Безлюдно к вечеру в полях, Зато битком у гастронома. Глаза прикрою: ты ли, Русь? Во мгле полыни и пырея? И снова мрачно оглянусь: Не пугачевщина ли зреет? Строка, быть может, не права, Поищем лучшие глаголы. Но не хочу плодить слова И соловьем свистеть веселым. Не то чтоб нечего сказать, Не то чтоб правда не по чину А просто горько сознавать, Что я и сам тех бед причина… 1981

Держались небесные дали

И стаи галок на крестах...

А. С. Пушкин Спилили кресты. И поспешно Иконы и фрески – в куски! Конечно, трудились успешно Уездные еретики. И тут же над куполом – Небыль! – Багряно расправился флаг. Казалось, обрушится небо: Содом и Гоморра, И – мрак! Держались небесные дали, Как после набата, гудя. И галки, крича, Пролетали, Насиженных мест не найдя. Свобода! Ни черта, ни бога! Желанное время пришло. А время всевидящим оком Смотрело И дальше текло. В работах и в битвах сгорало, И в сталинском гневе крутом, Восторга слезу утирало И слезы безверья. Потом. 1981

Степная элегия

Какие здесь травы шелковые были, Какие цветы здесь не ведали зла! Поутру косилки клинки обнажили, И рубка направо-налево пошла. И степь замерла от железной прополки, И плуг солонцовую землю вспушил, И вольную песню ночной перепелки Однажды химический дождь потушил. Ни пенья, – лишь ветер сухой и колючий; Ни шелеста – редкие здесь колоски. Лишь только дождишком пробрызнула туча, Как будто бы слезы смахнув со щеки, Как вновь самолетик стрекочет над полем, И дух химикатов шибает под дых, И кто-то вздыхает, с надеждою, что ли: «Должно быть, не наши придумали их...» 1981

Из детства

Топили печи, но в домах Дрожали почему-то. В ту пору русская зима С нас спрашивала круто. В дому и куры и телок, Лишь на дворе – телега Да плоскодонки утлой бок, Торчащий из-под снега. Но сам я, к зависти дружков, Походкою усталой Шагал с охоты на волков, Как человек бывалый. Залезешь на печь под пальто, Укладываясь рано, Сквозь полудрему слышишь: Без спроса брал капканы?» Отец – он тоже был в пути Вошел с мороза звонко. А мама шепчет из кути: «Не разбуди ребенка...» 1981

Цветы

В ту пору зеленый пострел, Я только с крапивой сражался. Пусть шмель, будто «юнкер», гудел, Он все ж стороною держался. В ту пору к добру и любви Над родиной мир воцарился. И мама сказала: – Нарви Цветочков... – И я заблудился. Казалось, уж выхода нет, Но вот расступились березки... Большой получился букет: Все больше – кукушкины слезки 1981

Пожилые

Им будто не до нас, Беседуют келейно. Горит иконостас Медалей юбилейных. В критических речах – Огонь и посверк стали: На этих, мол, плечах Отчизну поднимали! Нетрудно ублажать, Не только из приличья, Их воинскую стать, Седины и отличья. Окончили поход – Кто чист, кто тайно грешен. Мы тоже – в свой черед Сойдемся, старость теша. О чем же вслед ворчит Вон тот бывалый тертый, И посохом стучит, Как царь Иван Четвертый? 1981

Перед дорогой

А может, уехать, с привычным проститься, Какие-то узы утратить в пути, На что-то решиться, в кого-то влюбиться И то, что не смог я обресть, обрести? Спасибо тебе, моя жизнь, моя вера, И так не на тихом я жил этаже! Спасибо за то, что не вспомню примера, Когда б не дала ты работу душе. Не то чтоб высоко меня поднимала, Но не испытал ни «„умы, ни тюрьмы. И женщине той, что меня обнимала, Спасибо, – привычку не создали мы. Пусть где-нибудь в далях, в каких-нибудь весях И в скромной моей деревенской избе Я был не настолько задорен и весел, Как это, наверно, хотелось тебе. Спасибо еще, что есть други-поэты, Они не всегда же сидят за вином! Что все же из странствий по белому свету Ждала меня мать на пороге родном. А надо опять вот уехать, проститься, Мучительно выдохнуть это: прости! На что-то решиться, в кого-то влюбиться И то, что сумел растерять, обрести... 1981

Самбург

В Самбурге, как в Гамбурге...

Шутливый разговор Поселочек Самбург! Добротные срубы, Дымок зверофермы, дощатый забор, Оленьи упряжки, плакат возле клуба, А мне-то казалось – другой коленкор. Я думал: действительно, город, который Ну скажем, от Гамбурга повесть ведет! Но в мирном уюте совхозной конторы Ответили весело: «Кто разберет...» Над Самбургом ясные плавают луны, – Как раз для романтика и моряка! И верю: однажды заморские шхуны Приветила Пур – ледяная река. Да вот она рядом: рыбачьи баркасы, В угрюмой воде – чешуя облаков. Как трапы, скрипят короба теплотрассы, И веет экзотикой средних веков. И чудится парус на мачте смолистой, И, взором в Полярную вперясь звезду, Сам Петр инкогнито сходит на пристань, Ботфорты поскрипывают на ходу. 1981

В ожидании вертолета

Скудный ягель у тощих поленниц И короткий полуденный свет. Да и сам я – как тот окруженец: Ни харча и ни курева нет. В ожидании срочного борта Я торчу, как осколок судьбы, На околице Нового Порта, В километре от Обской губы. И в сельмаге – бревенчатой хате (Продавщица уж очень мила!) Разоряюсь на кильку в томате И пирую: была не была! И решаю, бродя у поленниц: «Если б не было отчих полей...» И о тундре тоскующий ненец Говорит, что и там веселей. 1981

Осень пришла

Блекло. Сумрачно. Пусто. Лишь рябины красны. Холодеющим хрустом Налились кочаны. Напиталась, набухла Зябкой влагой земля. Одиноко пожухла На меже конопля. И низины и кручи Иней осеребрил. Бечеву свою в тучах Тянет крохотный «Ил». Но веселое дело: Вот – за далью оград Вновь, как ратники, в белом Березы стоят. 1981

* * *

Много снега и света в окне; На рябине притихли синицы. Может, лучшее дело и мне – Успокоиться, остепениться. Для надежности выпить вина, Развеселое будет начало! И навеки забыть имена, От которых душа трепетала. Вьюга вой и рябина гори, Замерзай и березка нагая! Но душа говорит: не дури, Где сегодня твоя дорогая? Я не знаю. И сердце молчит. А в окошке, толста и носата, Только снежная баба торчит, Не мигая, торчит до заката... 1981

Из письма другу

...Похвалился бы да нечем, Все над рифмами корплю, Сигаретами калечу, Сокращаю жизнь свою. Через час приедет Римма... В тонком таянье духов Посидим, поговорим мы, Не касательно стихов. Никого не замечая, И не зная, как нам быть, Потихонечку вздыхая, Разбирая жизни нить. Помолчим при тихих думах До интимного темна. Из высоких чешских рюмок Выпьем легкого вина – За шальную, проливную, Поднимающую ввысь, За нескладную такую Человеческую жизнь... 1981

В пасхальную ночь

А дождик то сыпал, то лил На купол, на белые стены. И колокол, колокол бил, – Христос поднимался из тлена Там пели, там был полумрак, И веры там – полная чаша. Но не пропускала зевак В церквушку милиция наша. Сурово держался дозор. И, как протодьякон с амвона, Апостольским басом майор Вещал из трубы мегафона: «Вы шли бы, ребята, домой, Хорошие ж вы человеки!» Мы шли, целовались с тобой И верили – это навеки! В ту ночь – хоть у неба спроси! Сердца наши нежно стучали. Уж после мы, утром, в такси, Как грешные ангелы, мчали. 1981

* * *

Я люблю тебя все сильней, Я примчусь к тебе, – долги ль сборы! Растреноживаю коней, Выбираю, резвей который. Нету времени размышлять, – Опоясан, экипирован. Вот и конь, молодая стать, На четыре ноги подкован. По-разбойничьи прискачу, Заупрямишься, знаю штуки; И калыма не заплачу, И погоне не дамся в руки! Ахнет Азия. И окрест Долго будут не верить слуху. Азиаточка, – вот те крест! – Я и сам азиат по духу. Выбрось загодя все ключи, Все замки, не жалей потери. И не вздумай держать в ночи На железном запоре двери. 1981

* * *

Попили «ситро». И опять Прибавилось сил и отваги. Приказывай крепости брать, – Падут перед доблестью шпаги! Вели! Будут петь соловьи, Расступятся стены любые. Я знаю, у нашей любви И небо, и кровь – голубые. Коня мне и полю небес; Вернусь после битвы опасной. Пора! И рука на эфес, Другая – для дамы прекрасной. И руку я ей протянул. И надо ж, в такие моменты, Сержант подошел, козырнул: «Прошу, гражданин, документы...» 1983

Так мы и мчали

Автоэкспресс – По Тюмени, по улицам летним! Серый асфальт, Отдыхающий от перегрева. Так мы прощались, – Летели экспрессом последним, Чинно сидели, как будто – Король с королевой. Неотвратимость, Нелепость разлуки полночной – Все принимала Уставшая за день планета. На голубом был очерчен Твой профиль восточный, Взгляд утешительно Вспыхивал ласковым светом. Так мы и мчали В каком-то экранном скольженье Мимо домов И соседей, взирающих строго. Губы томились И руки искали сближенья... Это потом уж Я брел через ночь одиноко. Грустно ли было? Не помню. А помнится чудо! – Наш поцелуй под раскат Самолетного грома... Вот и сейчас ожидаю Я радость оттуда – Из поднебесья, Из грохота аэродрома. Прямо с высот – Из пленительной повести лета! – Борт реактивный на шинах горяч Подкатит. Выйдешь ты вся в золотинках Осеннего цвета, Как тебя ждал я, Рассказывать жизни не хватит. 1982

* * *

Тане В серое одевали, Все порешив, врачи, Словно околдовали, Выследили в ночи – Хрупкие эти плечи, Гордую эту стать. Мне защитить их нечем, Грудью на грудь не встать. Если б во поле белом, Если б – кругом враги, Ее ли б такое дело... Господи, помоги! 1982

Выздоровление

Ну, конечно, родная, Давай удерем Мы из этой больницы На солнце, на волю! Ровно в полдень За Волгу уходит паром, Хорошо там в просторном Ромашковом поле. Мы бы шли через поле, Счастливо близки, Мы бы заново мир Открывали чудесный. И о нас рассказали бы Нам лепестки, Им про «любит – не любит» Все точно известно. Через час и в палатах Закончат обход. И никто не заметит, Ведь случаи были! Возле пристани ждет нас Еще теплоход. Мы бы в море Каспийское Вместе уплыли. Астраханский бы ветер Нагуливал вал, Апшеронские луны Сияли б весенне. Я тебе показал бы, Где Стенька гулял, Где персидские звезды Прославил Есенин. Ну так что же дежурной Сказать медсестре? Молодецкое утро Сияет над Русью! Дай мне руку, Взгляни, как светло во дворе, Даже в этом, Где много печалей и грусти... 1982

После больницы

Да что говорить... После грустной палаты больничной, Линялых халатов и серого – в рамах – стекла, Мы словно воскресли в торжественном мире античном, Легко вознеслись в восходящих потоках тепла. Когда же с высот опустились мы на землю жестко, Когда осмотрелась, хлебнувшая неба, душа: Обычный народ тормозил у пивного киоска И дюжий дружинник за шалость ругал малыша. Ну чем недовольны: и этот – уставший от жизни – Охрипший прораб и малярша – картошкою нос? Ах, делали базис манящих вершин коммунизма, Но – гиблое дело! – бетон самосвал не подвез. А робкий студентик с подругой, похожей на мышку, Купивший на мелочь последний с минтаем пирог? А этот кричавший на грязной реке катеришко? Он требовал чалку. И смолк. Докричаться не мог. Больная страна. И сограждане – чаще – больные. В почетных могилах укрыты от гнева вожди. Кончается век. Открываются точки пивные. Бетон не подвозят. И сеют заразу дожди. Какая тоска! И что делать, тоску наблюдая? Опять в небеса? И опять мы взорлили вольно – Над всем, что стряслось, и что в будущем нас ожидает Но это – о радость! – хоть это нам знать не дано. 1983

Месть

Никого впускать не станем, Мы устроим эту месть. Верить скептиков заставим, Что любовь на свете есть! Дверь – на ключ, стучать напрасно Не откроем. И – привет! Занавеской темно-красной Занавесим белый свет. Мы и пищи не попросим Даже сто часов подряд. На костер любви подбросим Наши души. Пусть горят! Пусть огонь взорлит победно – В небеса, во все концы! Пусть пожарных в касках медных К дому вызовут жильцы. Пусть взломают в самом деле Эту дверь и косяки, Пусть бетонные панели Разбивают на куски. Переладим, перестроим, Перетерпим и – вперед! Все равно свое живое Жизнь, как водится, берет. 1983

Ожидание

Две недели писем нету, Телеграммы не несут. Есть лишь воля: Встал до свету На заре, в шестом часу! Окатился по привычке У колодца, во дворе, И на чай принес водички В оцинкованном ведре. Почеркал в своей тетрадке. И до полудня, считай, В магазин ходил, там в кадке Рыба скучная – минтай. Что скрывать, на сердце слякоть, Бестолково хлопочу. Можно б с небом покалякать О погоде. Не хочу. Сад грустит, Цветы угасли, Листья медленно летят. Пожурил ворон на прясле, Горлопанят, как хотят. Ничего бы мне не надо, – Пожил, знаю, что почем! – Если б ты шагала рядом, Говоря, бог весть о чем. По траве сухой, шуршащей Просто б шли – в руке рука. Я бы на почтовый ящик Не смотрел, как на врага... 1983

* * *

Не удержать тебя, лети! Но, завершая ход по кругу, Я мог бы выдохнуть: – Прости, Ведь мы теперь нужней друг другу! – Непобедимо хороши, Мы оба чувствовали это. И было больно. Боль души Гасил я горькой сигаретой. Гордясь, чего-то там сказал, Теперь припомнить бы, Да – что ты! Я проклял аэровокзал, Возненавидел самолеты. Куда нас, право, занесло? Судьбе ли мы бросали вызов? Зачем, кому твердил назло: – Держись, Денисов... 1981

* * *

Любила, мучила, жалела, Сковала тысячей оков. Какого черта! Надоело. Я взял билет – и был таков. Под стук железный, Стук колесный, Легко сойти за бодрячка За разговором несерьезным И за игрою в дурачка. Но я и в карты отупело Гляжу: валеты, короли... Любила, мучила, жалела. Любила ли? 1981

Прилетал самолет

Прилетал самолет... А зачем? Уж теперь не узнаю! Пусть побольше загадок останется нам на Руси. Помню, в озере Долгом, зеленую тину глотая, От моторного рева ушли в глубину караси. Самолет покружил, опускаясь во поле широком, По которому резво коняга трусил под дугой. Помню, мы от винта раскатились веселым горохом, И ковыль заклубило спрессованной силой тугой. И казалось – небес опускался за ярусом ярус, Чью-то кепку удуло в угрюмый дурман конопли, Чьей-то белой рубахи надулся восторженный парус, И смущенные бабы держали подолы свои. Из кабины ПО-2 показался таинственный летчик, Он на землю сошел и «Казбек» мужикам предложил. Сразу несколько рук потянулось, и только учетчик Угощенья не принял – он, знать, в РККА не служил. Прилетал самолет... Пустяки, приключенье какое! Ну село всполошил, от работы, от дел оторвал. И поднялся опять. Но надолго лишил нас покоя: Ведь не зря же, конечно, он, тратя бензин, прилетал? Нет, не зря... Ах, как он растревожил меня, шпингалета: «Буду летчиком – точно! – решил, – А доверит страна, Сам сюда прилечу я со сталинским важным пакетом, Папирос дополна и конфет привезу – дополна! А на землю сойду – от сапог только солнышко брызнет! И на чай, на блины со сметаной родня позовет. В ту уж пору, конечно, мы все заживем в коммунизме...» Дальше спутались грезы. Позвали полоть огород. Снова возле домов мужики с топорами потели, Так никто и не слышал мальчишечью думу мою. На Засохлинском острове сильно березы шумели, И журавль у колодца раскачивал долго бадью. 1982

* * *

По двору ходит Миша. Мирно, светло ему, Походя ребятишек Учит тому-сему. Валя жива-здорова, Тело из кофты прет. Пойло несет. Корова Теплое только пьет. Есть еще бабка Настя, Настует порося, Много в ней было власти, Да испарилась вся. – Миша! – зову несмело. – Некогда! – говорит. Вижу, как то и дело Он за водой пылит. Вот уж за вилы Миша Взялся, несет сенцо. Грудь под шубейкой пышет, Смотрит заря в лицо. С думой о росном лете Тоже смотрю в рассвет: Кажется, на планете Зла и раздора нет... 1982

Ветер

Грубо стучался в сени, Рявкал, «качал права», Руки ломал сирени, Выдержала едва. С петель содрал воротца, С маху и – в колею. В черную пасть колодца Кинул, гремя, бадью. Не сомневаясь в силе, Враз раскачал избу. Ведьмы, какие были, Вылетели в трубу. С треском свалил ограду, С крышей наколбасил. Что-то ведь было надо – Столько потратил сил! 1982

У реки

Кличет и кличет телка Женщина возле ракиты. А у меня, рыбака, Спит поплавок, как убитый. – Где же ты бродишь, варнак! – Все еще кличет, хлопочет. Шустрая речка Кармак Острые камешки точит. Да, усмехаюсь, беда! Вслух говорю шаловливо: – Здесь же не выгон... вода! И поплавок заводило. Бросила прутик в траву: – Благодарю за науку... – Надо ж, крючок на плотву Выловил, кажется, щуку! 1982

Халмир

Шуршит белесый ягель, И громче звуков нет, Как будто по бумаге Печатается след. Плашмя ложатся тени, В овраг ведет тропа, Где жертвенных оленей Белеют черепа. Устроен зло и просто Потусторонний мир. Я кланяюсь погосту С названием – халмир. На тундровой дороге – Случайный интерес: Языческие боги Мерещатся окрест. На сумрачные лики Шагаю прямиком, Жемчужинки брусники Хрустят под каблуком. 1982

Волк

Серый волк свернул с дороги, Скрылся в снежной кутерьме. Уношу скорее ноги: Что у зверя на уме? Нападет, ему недолго, Обстановка – благодать: Так и так, ругал, мол, волка? Потрудись ответ держать! Фантазируя без меры, Словно в чем-то виноват, Шел я, жуткие примеры Вспоминал до крайних хат. 1982

Полдень

У озерка – коровий стан, Старик пастух в кепчонке потной, О том, что рядом Казахстан, Напомнил всадник искрометный. И с ястребиной высоты Неуловимо пекло льется. И жадно жалят пауты Круп молодого иноходца. Хрестоматийная печаль: Промчал седок и чисто в поле! И все равно кого-то жаль По-настоящему, до боли. 1982

Ворона

На ель уселась снова От голода вздремнуть. Нет дедушки Крылова, Помог бы чем-нибудь. На сумрачные кроны То снег летит, то дождь. Все косточки вороны Пронизывает дрожь. Конечно, жизнь воронья Сплошная маята. Но каркнула спросонья И, вроде бы, сыта! 1983

Блестящий зал

Блестящий зал! Веселье и уют. Искрят манишки, Платья в позолоте. Вот оркестранты С трубами встают И приступают С удалью к работе. Столкнулась медь – И ожил вмиг партер. Танцуют все: Изволь поторопиться! А я – вполне приличны Кавалер – Стою один. Прости меня, столица! Пусть этот зал Оркестром окрылен, Пусть он возвышен! Я не протестую. Как мастерски Выводит саксофон За парой пару, Тонко волшебствуя! А как солист прекрасен, Боже мой, Когда откинет голову Устало, Что «бабочка» С манишки золотой Вот-вот от блеска Выпорхнет из зала! Так почему ж, скажите, Этот зал Меня уносит с грустью К той поляне, Где я парням И девушкам играл На безотказном Стареньком баяне?.. 1967–1982

Незабываемое

Скрип розвальней, скрипы гужей, Свет ламповый, печь да ухваты, Глухой говорок ворожей... За окнами год сорок пятый. За окнами трели скворца И первый ручей с косогора. Но нет еще с фронта отца. Придет! И, наверное, скоро. Недаром, черны, как грачи, Старушки сошлись у колодца, Мол, было явленье в ночи Георгия Победоносца! И грозный Илья прямиком Мчал по небу в яркой рубашке. И пахли густым деготком Гужи его громкой упряжки. И все это – к миру, к любви! Но главное – бабке Меланье Привиделся храм на крови, А это к родне и свиданью. 1983

Показания

Не помню лиц и глаз, Примет особых нету: В кроссовках «Адидас», В одежке из вельвета. Прижали – будь здоров! И весело, и рьяно Простых моих штанов Обрыскали карманы. Плечистый паренек Постанывал убито: «Какая, кроме строк, Наличность у пиита!» Не пентюх, не дебил, Как понял по тираде, «Иди!» – он процедил, В глухом смятенье глядя, Как тропкою прямой, В штиблетах ширпотреба, Я пошагал домой, К себе домой – на небо. 1983

Житейская повесть

Избыток сил не от вина – От праздника души. Я шел на службу и одна Мне крикнула: «Пиши!» Я обнял мать, отца обнял, С друзьями покурил. И зашагал на свой вокзал, Такой счастливый был. Такой огромный материк Стелился от крыльца. И я забыл горячий крик, Черты ее лица. Но поняла меня страна И бог меня простил. Да заприметил Сатана И бесов напустил. Был первый в чине старшины, Второй – алкаш-старлей. Один – под каблуком жены, Другой – овчарки злей: «А ну ко мне! – и я лечу, – Романтик, вашу мать! – Дохнул «портвейном», – Растопчу!» И ну (вдвоем) топтать. Терпел я. Мускул не один Не дрогнул на лице. Сжимал три года карабин, Чтоб дать салют в конце. Прощайте все. Имею честь, Старлей и старшина. Я понял: в мире зла не счесть, А Родина одна! И снова шел вперед, вперед, Былому не бывать. Лет десять минуло. И вот: – Ты счастлив? – Как сказать... Она возникла – хороша! – На будничном пути. – А ты? – заинела душа. – А я спешу...прости... Был день, как день, Но, черт возьми, Хоть жизнь напополам! Малышка годиков семи Звала: «Скорее, мам...» Ей было в мире, как во сне Предпразднично светло. Но оттого не легче мне. И легче оттого. 1983

Трудный монолог

Не надейся, я не спился И ума не растерял. Я трудился, не ленился, С кем попало – «не кирял» Был оседлым и бездомным, Всяко по свету вело. Может, был излишне скромным Наглым больше повезло. Но имел свою задумку, И она смогла помочь... Что закис-то? Дерни рюмку И катись отсюда прочь! 1985

Старый солдат

Вся-то баталия проще простого: Марш изнуряющий, бомбы, паром. Клюнуло там на Дону, под Ростовом, При отступлении в сорок втором. И опрокинулось знойное небо, И захлебнулось шрапнельной икрой. Вот и в Берлине – не выпало... не был, А следопыты решили: герой! Шаг за шажком и – взошел на крылечко. Выдали угол... (На власть не ворчи!) Вот и кулек диетической гречки, И валидол – прописали врачи. Скрипнула дверь, постоял на пороге, Сердце сдавило, припал к косяку, Крупкой коричневой сея под ноги – По домотканому половику. Много недель было в комнате тихо, Думали выехал... Богом храним. Вновь следопыты пришли... А гречиха В рост поднялась и шумела над ним. 1983

Воспоминание о школе

Мороз! Ну что мороз? Согреет перемена. Отчаялся завхоз – Дровишек ни полена. Отдал в растопку шкаф, Крылечко разбирает. А печка, что удав, – Не давится, глотает. Трубим себе – гурьба, Крещеная войною: «С контрольною – труба!» (Эх, если бы с одною!) Ну что ж! Не в первый раз! Дотерпим до проталин, Ведь думает о нас В Кремле товарищ Сталин! И с довоенных лет– Кузбасса и Магнитки! – Висит его портрет На очень прочной нитке: Улыбка на губах, Задумчивая поза, В шинельке, в сапогах – Точь-в-точь, как у завхоза... 1985

После войны

Там все было: труд и гулянки, И горечь недавнего зла. И травка на нашей полянке Шелковей и мягче была. Там были повыше деревья, Пожарче в печах чурбаки, И песенней бабы в деревне, Проворней в любви мужики. Там в клубе – под флагом саженным, В багетах на красной стене, – Был Сталин в мундире военном, И Жуков на белом коне. Напротив же, метко придуман, Шаржирован краской иной, С дубиной пещерною Трумэн, Грозящий «холодной войной». Но шли краснозвездные танки И реял над ними кумач, И пятились жирные янки, И проклятый Франко-палач. Был радужен мир и плакатен, Но было легко все равно Не видеть на солнышке пятен, Так ласково грело оно. 1985

Виноград

Навезли винограду, товара – под кровлю, Можно оптом, хоть ящик, кому по плечу. – Не толпитесь, всем хватит! – взывает торговля. – Но невесело я у прилавка торчу. Дух медовый, дух сладостный – выше скворечен, Наконец-то, навалом, хоть раз – наконец! Если б раньше, немножко я был бы утешен: Перед смертью просил винограда отец. Мы тогда в огороде копали картошку, Понаехали в помощь – племянники, брат... Наш отец как-то тихо сидел у окошка, Как-то очень прощально смотрел на закат. Что привиделось старой закалки солдату? Ни бои, ни полегший под Харьковом взвод... – В сорок третьем, – промолвил он, – в нашу палату Всем по ветке принес винограду начпрод... Снова осень. Подуло с полей, посвежело, К югу тянутся гуси, вот-вот улетят. А сорока на куче ботвы порыжелой: – В магазине, – стрекочет, – дают виноград! – Навезли... У прилавка такое творится! И торговля в запарке – товар ходовой. – Сколько вам, Николай? – тормошит продавщица... – Не она ль мне припомнится в час роковой? 1986

Ехали цыгане

Мимо сельмага да мимо пекарни – Песни и смех на возах! Удаль и воля – мужчины и парни, Женщины – гибель в глазах. Что за огонь в молодом иноходце, Что за пожар в седоке! Деготь кудрей из-под кепочки вьется. Плеточка пляшет в руке. Из-за калитки на диво гляжу я, Улица света полна. – Вот заберут тебя в землю чужую Мама кричит из окна. Едут и едут! Буланки и Рыжки Звонко ступают след в след. – Позолоти-ка мне руку, мальчишка! – Рад бы, да денежки нет. Глянула из-под бровей, из-под шали. Грустно махнула рукой... Вот и проехали, в поле пропали. Словно бы праздник какой. 1986

ПАЛУБА

* * *

... И ушел поутру в порт, Нахлобучив шапку с «крабом», Высоко взлетел на борт, Как легки ступеньки трапа! Под ногой машины гул, До заклепки все знакомо. Сапоги переобул, Закурил. И снова – дома. 1984

Уходим в Арктику

Уходим. Отданы швартовы. Нам с пирса машут: – В добрый час! А я, удачливый, фартовый, Готов хоть к полюсу сейчас. И вот в борта колотят льдины, И ветры вздыбили волну, И берега, как субмарины, Надолго скрылись в глубину. Еще заманчив путь к Певеку: Торосы, сполохи, моржи! Но понял я: Как человеку Мне ближе волны спелой ржи. Пусть я пройду и эти мили, И льды, и холод сокруша. Но все ж – от клотика до киля – Земной останется душа. 1975

Синица

Кто знал, что беда случится? В море, где норд свинцов, Нашли на борту синицу И малых ее птенцов. Вздыхали, мы долго споря, Но вздохи – одна тщета. И море! Да что там море! Долбило вовсю в борта. Пернатые так ослабли, Пропали бы ни за грош. Но встречный один кораблик Трубою вздохнул: «Ну что ж!..» Мы враз ободрились: муки Окончились. Но с тоской Отдали птенцов на руки Такой же братве морской. Дай Бог им на юг пробиться К теплу, где трава жива... Что ж думала ты, синица, Бедовая голова! 1975

Нечаянная повесть

Ивану Пятнице

Так завершился сюжет этой сумрачной повести И присоседился к списку привычных потерь. Белая ночь! Мы ходили по Диксону в поисках, Может быть, грусти? Чего – уж не знаю теперь! Снег прошлогодний светился отчетливо, матово, Дорисовав побережья высокий карниз. Как на колеса, я грязь на ботинки наматывал, Будто совхозный, случайно не списанный «ЗИС». Ты мне твердил про зимовку на острове давнюю И про подругу, что ждать обещала сто лет. Вот в полутьме неожиданно стукнули ставнями, И ночника загорелся таинственный свет. Мы на крыльце деревянном для смелости топнули Поочередно, тревожа семейный народ. «Шляются тут!» – нам в ответ только форточкой хлопнули, Бросив вдогонку: такая, мол, здесь не живет! Жизнь моряка! Мы судьбу выбирали не сами ли? Шли мы на судно, был холод придирчив и груб. Но обнявшись, мы веселые песни горланили, Пристанский сторож приветливо крякнул в тулуп. Норд сатанел, надувая над грузами пологи, Пенился вал и с размаху хлестал о гранит. И она понавещали нам лишнего метеорологи, Вот и прибой, как нанявшийся, в берег долбит. Приободрясь, мы ступили на палубы чистые. Как было знать нам: вернемся ль на этот причал? Норд сатанел, будто список потерь перелистывал, И до отплытия в стенку каюты стучал. 1976

Шуточное

В Америку – рукой подать. Эфир напичкан твистами. А в Карском море благодать: Плыви себе, насвистывай! И не грущу я ни о ком, Слежу за льдиной хрупкою, За каждым нерпичьим хвостом, Попыхивая трубкою. О чем грустить? О чем жалеть? По штату – не положено! Вон спит на холоде медведь, Поужинав мороженым. Я ж в полночь белую не сплю И ничего не делаю. И жмется льдина к кораблю Коварной грудью белою. 1975

Стамуха[3]

Улеглась на песчаной банке – Караванам судов на страх: – Дайте адрес другой лежанки, Ноют пролежни на боках! Не хитри ты со мной, стамуха, Пе заманивай на покой. Не стучи о борта, старуха, Ледяною своей клюкой. Поют кости в сырой постели. Знаю, плохи твои дела! Я ведь тоже бывал на мели, Только людям не делал зла. Да и ты по людской привычке, В одиночестве истомясь, Манишь чаек испить водички, О птенцах посудачить всласть. 1976

Ночь в проливе Вилькицкого

Над проливом Вилькицкого Ветер и мгла, Да летящий за борт Уголек папиросы. И мерещится мне: Будто дома луна Над селом проплывает Осколком тороса. Хоть на миг бы в каюте Забыться от дум, Да послать эту качку Куда-нибудь к черту, Чем за боцманом лезть В громыхающий трюм – Каждый миг караулить Удары по борту. Но бурлит и бурлит Ненавистная мгла. Разбиваем полей ледяных Бастионы. Ах, луна! Прокатилась бы Мимо села, Да надежней укутала Плечи влюбленных! Но и там уж гармошки Отпели давно. А борта все грохочут В ночи беспредельной, Словно это стучит И стучит в домино Осовевший без жен Наш народ корабельный. 1976

Поединок

Когда арктический туман Нагрянул с полюса сердито, Опять напомнил океан О том, что назван – Ледовитым! Запела рындовая медь С какой-то грустью не матросской. Из-за торосов встал медведь, Как постовой на перекрестке. Но я подумал: «Ни черта! У нас надежней оборона!» Сверкал у самого борта Трезубец бога Посейдона. Пучину вод перевернув, Явил он волю и отвагу! И чайки, лапы подогнув, Легли на курс – К архипелагу. Но нам сдаваться не резон, У нас сезонная работа! И отступился Посейдон, Смахнув ладонью Капли пота. И видел я: По глыбам льдин Он мирно шел, отбушевавший, Как всякий старый гражданин, Не мало в жизни повидавший. 1976

Встреча с моржом

В море Лаптевых, как на беду, В ледяную войдя мешанину, Мы разбили на полном ходу У моржа персональную льдину. Просверкали у зверя зрачки: Кто наделал, мол, лишнего шуму? Полоснули по борту клыки Так, что страхом наполнились трюмы. Мы стояли на баке, дрожа, На морозе не грели тельняшки. За сердитой спиною моржа Легких волн разбегались барашки. Мы молчали, молчал капитан. Виновато стучали машины. Лишь дорогу, где шел караван, Бинтовали тяжелые льдины. 1976

Северный ветер

Не на шутку рассержен Борей. (Всеми мачтами палуба клонится!) Он в высоких широтах морей Не приучен ни с кем церемониться. Вот уж мостик ушел из-под ног И улыбка – с лица командирского. И растерян кулик-плавунок – Рыцарь моря Восточно-Сибирского. Не вчера ль он обхаживал птах, А теперь оправдаться надеется: У меня же птенцы на руках, Уследишь ли, что на море деется! Упредил бы ты, вольный баклан! Все паришь наподобие ангела? – У меня, он кричит, – океан От Таймыра до острова Врангеля! 1976

Должность кока

Туча черная, сырая, Льдина нежно голубая, Дождь со снегом пополам, Чайки где-то по тылам. Реет вымпел воспаленный, Трапы стылые круты. Ну а я в поту соленом Кашеварю у плиты. Сочиняются котлеты С нежным именем «лю-ля» Нелегка же, братцы, эта Должность кока корабля! Северит, свистит, утюжит Ледяной забортный вал. Но прошу ребят на ужин Закусить, чем бог послал. И с мороза налетая, Греясь камбузом сперва, Вилки, ложки разбирая, Веселей глядит братва. Ну а я? Ведь тоже нервы Да и нервам есть предел. Подаю пока консервы, Вспоминаю ЦДЛ, Где ни бури и ни ветра, Кофейка легко испить, На какого-нибудь метра Бочку издали катить. Иль, настроившись покушать Глаз кося на бутерброд, Солоухина послушать, Как живет простой народ... На борту – иное дело – С этой пищей канитель! Хорошо, коль бросишь тело В несогретую постель. И припомнишь поневоле, Одеяло теребя, как жена вздыхала: «Коля, гонят в Арктику тебя?..» И о том, что буря эта, С шапкой пены набекрень, Хороша лишь для газеты, Да и то не каждый день... Туча черная, сырая, Льдина нежно-голубая, Дождь со снегом пополам, Чайки где-то по тылам. Но зато потом па суше, Где теплом полны дома, Так твою возвысят душу Эти грубые шторма! И не раз в тоске обвальной Сам себя возвысишь ты: «Все же, братцы, гениальней «Сочинялось» у плиты!» 1981

Запах хлеба

Потерялись дымки факторий, Словно нити чужой судьбы. Вдруг пахнуло в Чукотском море Хлебом из вытяжной трубы. Потянуло душком полынным, Теплой пашней, где спит заря, Позабытой почти, равнинной, С паутинками сентября. Столько каждый в деревне не был! И, повысыпав из кают, Мы услышали – будто в небе Наши жаворонки поют. Даже боцман, он житель местный, Улыбнулся, хоть весь продрог. А всего-то – в духовке тесной Каравай подрумянил бок. Вот какая случилась повесть: Дрейфовали мы много дней, И меня донимала совесть – Сухарями кормлю парней. Крепко вахты братва стояла, Но за ужином всякий раз Нерешительно повторяла: – Хлебца б свеженького сейчас! Что ж, рискнуть – не большое горе! Плыл мой камбуз в мучном дыму, И запахло в Чукотском море – Как поутру в родном дому. Снова за бортом в буре мглистой Падал ветер в провал волны. Но была моя совесть чистой Перед флотом родной страны. 1976

Снег

С морозных палуб Сбрасываем снег. И нет конца работе Окаянной. Но я привычный К делу человек, Легко машу Лопатой деревянной. Потом иду, Подошвами звеня, В свой уголок Качающийся, тесный, Где всякий раз Со стенки на меня Надменно смотрят Очи «Неизвестной». А снег летит, летит... Невмоготу! Да и братва. Наверное, готова Зазимовать В каком-нибудь порту До теплых дней С красавицей Крамского. 1975

В порту Тикси

Пахнет лесом строевым, Напиленным: Запах родины! У горла – комок. На вечерней на воде На зеленой От моторного баркаса Дымок. Кто-то ловкий на лету Принял чалку, Запахнулся в шубу, Мирно свистя. Как положено матросам Вразвалку – Шли в поселок, Тротуаром хрустя. Ах, как шли мы, Удаляясь от борта, От цигарки от одной Прикурив, И с девчонками Из здешнего порта Перешучивались, Грусть подавив. Ты прости меня, земля, Что не плачу, И восторг переживаю Молчком. Просто молод и, Играю, Чудачу. И прикинусь иногда Дурачком... Вот уйдем мы на заре На туманной, Снова выплывет Под горло комок, Словно к пирсу Лесовоз иностранный, Что от русского морозца Продрог. А сегодня, Хоть душа и ранима, Мы шатаемся по Тикси, Свистя, И вовсю дымим Закупленной «Примой», Деревянным тротуаром Хрустя. 1976

ЛЮБИМАЯ, ЖДЕШЬ ЛИ МЕНЯ?

Моржам наступая на пятки, Идем мы по лезвию дня. В экзотике нет недостатка. Любимая, ждешь ли меня? Расстелена шкурой медвежьей Чукотка – у стылых морей. И сопки глядят с побережья Глазами полярных зверей, Мы вышли к горам Алитета, Мыс Шмидта повис над трубой. И плаванье здешнего лета Затянуто в узел тугой. И пристань по нитке каната Врывается в кубрик, звеня, В распахнутый иллюминатор. Любимая, ждешь ли меня? 1976

Дошли!

Певекский порт. «Южак» нежесткий. Предзимье. Кромка сентября. Светает. «Маршал Рокоссовский» Идет, Волну винтом бугря. И мы спешим Под бок причала, Круша последний Рваный лед. И вот по вахте Прозвучало: – В машинном! Самый малый ход... Дошли! «Считать мы стали раны», И боцман выдохнул: – Судьба-а!.. Нас молоком речных туманов Поит Чаунская губа! 1976

Заполярный порт Певек

Дома как дома. Экзотичным Он не показался, когда Возник катерок пограничный, А позже – киоск «газвода». И этот пронырливый, ловкий Портовый буксир «Капитан», Обвешанный, будто торговка, Баранками шин по бортам. Но вот мы под своды конторы, Где важный народ, занятой, Заходим, ведем разговоры, Песочек хрустит золотой. Твердят диаграммы и сводки, Что выполнен план. И не раз! Не только с плакатов красотки С восторгом приветствуют нас. Мы веселы и белозубы. Как все на земле моряки. Вольготно расстегнуты шубы. Откинуты воротники. 1976

В чукотской местности

В чукотской местности, Где бухты мглистые, Где с неба капает И моросит, Я сам от катера Отстал на пристани, И мне до лампочки Стал внешний вид. Я неприкаянно Шатался день-деньской, Вся жизнь дальнейшая Была во мгле. Спасибо сторожу, Углу в диспетчерской, Где спал на теннисном Большом столе. Входили в порт суда Сгружать провизию, Сугубо лоцманский Шел разговор. И я развел в себе Процесс-ревизию И вынес следующий Приговор: Да разве пять морей Затем отгрохали, Чтоб без лимита пить В ларьке вино? Культурным отдыхом Заняться плохо ли, Как полагается, Пойти в кино? Я не желал друзьям Судьбы изменчивой, Бродя по слякоти И под дождем, Клянусь удачами, Любимой женщиной, Великим Северным Морским путем! В чукотской местности, У пирса талого, Теперь метельные Шумят сады. А там, где мой ступал Ботинок яловый, Давным-давно ледок Покрыл следы. 1977

Служа тебе, эпоха

М.Д.

На скалах мыса Шмидта Весна во всей красе, А я в плену у быта, Как белка в колесе. И, черт возьми, неплохо Верчусь до темноты, Служа тебе, эпоха, У камбузной плиты. Котлеты и сардины, С подливкою рагу! Еще бы солонины Достать на берегу. Такое блюдо, слушай, Сработал бы в поту, Чтоб радовало душу И таяло во рту! 1979

Амбарчик

Ни тоски, ни банальной грусти, Это все испытали мы. Только горло сжимало устье Этой «проклятой Колымы». Возле борта торос к торосу – Беломраморная краса! Только солнце смотрело косо, Уходило, гася глаза. Померцала построек горстка, Будто тихий привет судам, Будто вышли мы к черноморским Кипарисовым городам! Будто стало и вправду жарче, И не вспомнить наверняка, Кто сказал: – Это порт Амбарчик! – И рукою махнул, – Тоска... Там, в разломах низин и выше, Ни куста, ни ветлы какой... Но ведь теплился дым над крышей, Но мерцал огонек живой. 1979

В тумане

Колыма – золотая река, Это верно, взгляни только на воду Занесло же сюда чудака, Восторгаюсь по всякому поводу. Танкер «Солнечный» пышет трубой И ползет по изгибам фарватера. Накаляется луч золотой На туманном экране локатора. Огрузнела, осела корма, Осторожно и мачта качается. «Колыма, Колыма, Колыма...» – Аж за сердце мотивчик цепляется. Но не зря он в тумане звучал И будил берега каменистые. Вот уж лайки бегут на причал, Кренделями хвосты золотистые. 1978

Петушки

Петушки, Петушки, Петушки! Пять домов у колымской излучины. Пожалели и тут: – Морячки! Жаль, к оседлости вы не приучены! Да! У нас ни кола, ни двора, Нет нужды с барахлом канителиться. На морях, где шторма да ветра, Не прибыток, а мужество ценится. Все равно хорошо в Петушках! Да и в жизни не часто случается, Чтобы девушка встретилась: ах! И взаимность уже намечается. И поселок не то чтоб дыра, В самый раз для лирической повести. Да и люди желают добра, Если уж разобраться по совести. 1978

Камбуз

Ну, вот и кончена работа, А бросить камбуз нету сил. Еще вчера бачки компота Здесь, балансируя, носил. Когда во льдах борта трещали И замерзал на лицах пот, Я здесь встречал густыми щами Достойный Арктики народ. Да как забыть дорогу нашу! Я помнить, кажется, готов И эти щи и эту кашу Вблизи медвежьих островов. Да ведь со мной же это было, Моя же доля и мечта: И мыс Шелагский в брызгах стылых, И надоевшая плита. Прощай, мой камбуз! Вновь – в дорогу! Я тыщи миль отштормовал. Братва кричит: – Налейте коку! Полней, как нам он наливал... Мне руку жмут, По-флотски – «краба»: – Ступай! О чем еще жалеть... Мне эти пять ступенек трапа. Что пять морей преодолеть. 1976

Каюта

Была лишь призраком уюта, Всего углом очередным – Два на три зыбкая каюта С иллюминатором двойным. Но, драя палубы «корвета», О трап сбивая каблуки, Я, как Господь, в каюте этой Прожил не худшие деньки. Там пахло русскою махоркой И табачком далеких стран, Там грохотал за переборкой Сам Ледовитый океан. Но было празднично, однако, Открыть полмира за бортом. Да и тепла хватало с гаком, Еще осталось на потом, Когда уже от вьюжных кружев Последний индевел причал И экспортировали стужу Ветра Аляски по ночам, Когда душой на берег рвался, И знал, назад не поверну, Как с отчим домом, с ней прощался. Доныне чувствую вину. 1980

Возвращение

Еще держалось лето, Но с моря гнало лед. Я думал не об этом, Ныряя в самолет. Отпрянули олени, И дрогнуло шасси. Я в мыслях был в Тюмени, – И мчался на такси. И ощущал всей кожей: Вот выбежит родня! Слегка кивал прохожим, Кто узнавал меня. В богатой шубе жаркой Я мчал, как бы сквозь сон, Выдерживая марку, Арктический фасон. 1976

* * *

Среди льдов в разводьях узких, Вдалеке от мест жилых, Сколько я душою русской Пережил картин былых: И в каюте одиночной, И на баке хлопоча, На корме – в работе срочной, Душу Арктикой леча. Пусть встречала, привечала Не теплом родной избы – Хрусталем сосульки малой Возле камбузной трубы. Да матросскою столовой, Да ожогами в мороз, Где мираж в дали бедовой: Поле с рощицей берез! До сих пор в причудах света Так и вижу наяву: Кто-то в белом поле этом Косит белую траву... 1978

Воспоминание о стеклянных банках

Участникам перегона плавучей электростанции «Северное сияние – 04»

Не вышло иначе. Над бездной, Где бы о мужестве писать, Я выполнял приказ железный: «Посуду за борт не бросать!» Был тот приказ смешон и жуток, Его б забыть, и все дела! Но на пустой и злой желудок Меня братва б не поняла. И потому хватило нервов (Жаль, что вдали от наших жен!) Над стеклобанками консервов Нежней орудовать ножом. Так набралось порожних банок, – По мне бы в море их не жаль, – Из-под «борщей», из-под «солянок», Из-под капусты «провансаль». И вот в Певеке, на стоянке, Куда геройски мы дошли, Сгрузили оптом эти склянки, В ларек посудный унесли. И взяли выручку! О боже, Куда потратить этот клад? На пиво? Выделили тоже, Но главный козырь – лимонад! Его уж попили от пуза, Считай, на десять лет вперед: Всего днем раньше с этим грузом Пробился с юга пароход. Усталый, сумрачный, облезлый, Да это помнят моряки, Как тот приказ, приказ железный, Вначале встреченный в штыки. 1979

В конце рейса

Вот и льды позади, И шторма далеко, И тяжелые выдохи Трюмного груза. Осторожно, Как будто в иголки ушко, Продвигается танкер В пролив Лаперуза. Я об этом рассказывать Буду не так Где-нибудь возле речки, В тени краснотала, – Будто море ярилось, Бросая на бак Изумрудную шкуру Девятого вала. Как я ждал эти воды, Ждал ночи и дни, Где рыбацкие шхуны, Что тракторы пашут! По крестьянской привычке Смотрю на огни: Вот японские... Там уж, наверно, И – наши! 1978

* * *

Снова кончены сборы, Вот и ветер в лицо. Пароходной конторы Опустело крыльцо. Беспечально и кротко – Я ж к разлукам привык Покидаю Находку, А точней – материк. Стекленеющей рябью Холодок на душе. Между сушей и хлябью Выбор сделан уже. И в каюте походной Я, как в доброй избе. Вот и мыс Поворотный Может статься, в судьбе 1978

Аляска

Только прозелень вод – как болотная ряска, Да старпом замечает – не в меру курю. В семикратном бинокле – как призрак – Аляска. Вот и я с Джеком Лондоном поговорю! Только я застегну поплотнее фуфайку – И на мостик, на ветер, – оттуда видней Времена золотой лихорадки Клондайка, Что не только наживой манила парней. Поценней самородка понятия чести, И прекраснее женщин отвага бойца: Подхватить на лету вороненый винчестер – И в седло! И галопом догнать подлеца! Обанкротясь, на шхуну наняться матросом, Неразмененный доллар храпя в рундуке. Иль на верткой долбленке вдвоем с эскимосом За любимой лететь по Юкону-реке. Иль за друга подняв сан-францисское виски (Этот друг для тебя снять рубашку готов!) А потом... Но над мачтой пронесся со свистом Самолет, что с юконских взлетел берегов. Просвистел, окропив керосиновой сажей, Погрозил бомболюком и ревом турбин. С серебристо-округлых боков фюзеляжа Вдруг повеяло зябкой тоскою глубин. И за борт я как будто бы выронил сказку, И старпом не сдержался: «И я – закурю!» В черных водах все дыбила скалы Аляска. Все равно! С Джеком Лондоном я говорю! 1978

НА ПРАЗДНИКЕ НЕПТУНА

Морякам танкера «Самотлор»

Нептуном был назначен я – И возгордился малость: Мне в этой должности, друзья, Работать не случалось. Но я управился, как мог, Без суеты и крика, Как молодой, но твердый бог. Всея морей владыка. Вот я, владыка из владык, Иду. За мною свита. Нервозно мечется кадык На горле помполита. А капитан равняет строй. Трепещет? Ну и ладно! – Куда путь держите, герой? – Допрашиваю складно. Толкует что-то про моря, Про коллектив прекрасный, Конечно, хочет, чтобы я Не гневался напрасно. Подносит чарочку – в зачет! Киваю благосклонно. А грим за шиворот течет, На уши жмет корона. И чтоб себя не уронить, – Достоинством рискую, - Велю команде воду пить Соленую, морскую. Трезубцем грозно грохочу, Велю поторопиться: Удостовериться хочу, На что народ годится? Никто не лезет на скандал, Покорно сносят муки. А свита – только волю дал – Похлеще ладит штуки. Стою в наряде золотом. За вздор считая жалость... Да! Сладость власти и потом Во мне, как яд, держалась. 1978

* * *

Изумрудно мерцает планктон. Хороша за бортом заваруха! Все же это не чаячий стон, Он лишил бы присутствия духа. Поднялись в фосфорической мгле Водяные нестойкие горы. Экземпляр «Огонька» на столе Потерял уже точку опоры. Где-то мирно поют провода. Делать нечего – лает собака. А со мною лишь в небе звезда, Называется – знак Зодиака. Потому и на грубой волне По земной размышляю привычке: Окажись в эту пору на дне. Ни согреться, ни выпить водички 1978

Я верил

Спасительная бухта – Земля со всех сторон! И не трепал нас будто Лишь час назад циклон. И не врезал по скулам У бездны на краю, Прожорливой акулой Не скалил пасть свою. Конечно, в океане – У крепкого руля – Я знал, что не обманет Земля. Моя земля! Я верил окрыленно Домам ее, дворцам, Траве ее зеленой И стойким деревцам. Они меня взрастили, Они меня простят, Они и на могиле Моей прошелестят... 1984

Под мачтой шаткой

В море Беринговом качает. Стонут трюмы, скрипят рули. А в селе у нас шаньги к чаю... Подосиновики пошли. И, помытые кипяточком, Кадки сушатся у плетня. И гадает, в какой я точке, Озабоченная родня. Далеко я, земля родная! Лезу дьяволу на рога. Географию повторяю, Вылив воду из сапога. Наплывают, как в киноленте. То близки, то видны едва, Мыс Дежнева, Святой Лаврентий, Командорские острова. Неуютно под мачтой шаткой, Ненадежен и зыбок мир. Но по курсу уже Камчатка И угрюмый Парамушир. А оттуда, совсем, как в сказке, Окунево невдалеке... Мачта мечется, как указка У пятерочника в руке. 1978

ДОМИНО

Экипажу теплохода «Николай Семашко»

Итак – домино! По столешнице лупим, В зрачках доминошников Дым и огонь. Уже погорел мой Четверочный дупель. Глазастый «баян» Обжигает ладонь. Задорные тройки Выводим в атаки, Ошибки соперников Вносим в актив. Как люстры, прошли У борта кавасаки, Как елка, расцвечен Сангарский пролив. И снова – накал. Вдохновенное чувство! И снова мне видится: Мы – на коне! А резвый напарник мой Крутит «по пусто». Ах, что к нему теща Явилась во сне! Но вовремя – «рыба»! И свежая пара Внимательно дышит Над узким столом . От света – за бортом Шалеют кальмары И оптом в ловушки текут Поделом! Итак – домино! То успех, то промашка. И все ж мой напарник Опять – молоток. В Японское море Выходит «Семашко», Форштевень нацелен На Владивосток. Вернемся – и в отпуск В деревню уеду. Там очень плотва На «малинку» берет... Ах, что я? Пора бы уж вырвать Победу. И – с маху костяшкой. И – полный вперед! 1984

НОЧНЫЕ ОГНИ

Эй, рулевой, подмогни! Что там за волнами снова? Чьи там дымки и огни, Уж не мое ль Окунево? Вроде б – наш домик, забор Роща, грачиные гнезда, Пес постаревший Трезор Нехотя лает на звезды? Чудится, там сенокос, Топот размашистый конский... Тихо ответил матрос: – Берег японский... Долго смотрю в полумрак, Сердце смятеньем объято: Лучиком шарит маяк – Узким, как взор азиата. А на скале, на краю, Блеск, будто с яркого слайда… Думаю думу свою Возле ночного Хоккайдо. 1984

Снег в Иокогаме

Шел чудный снег в Иокогаме, Снег наших русских деревень. Его колесами, ногами Месили все, кому не лень. А он летел светло и гордо, Как не летел давным-давно, И подгонял мальчишек в шортах И женщин в легких кимоно. Кружил и в пригородной зоне Вдоль тихих улиц и оград. И на военном полигоне Ровнял воронки от гранат. Он был, конечно, зябким, лишним. Порядок жизни нарушал: Пора цвести японским вишням, А он цветению мешал. Он очертил, как будто мелом, Дома, мосты, края дорог. Но никакого зла не сделал, Лишь полицейский чуть продрог. Снег на три дня стал темой модной, Закрасил белым белый свет. И черный лик «войны холодной» Казался выдумкой газет. 1984

Торговец Миша

– Ну как дела? – О'кей! Дела не тужат! – И звонко так прищелкнет языком. Не зря, не зря японец Миша дружит С дальневосточным русским моряком. Допустим, ты подарочек особе Пообещал – широкая душа, Плыви скорей в японский город Кобе, Там и найдешь лавчонку торгаша. Там и сойдешься с Мишей: Миша славит Товар фирмовый – фирмы «Адидас». Конечно, он, как другу, цену сбавит, Но без навару – глупо! – не отдаст. – Ну, как дела? – А он по-русски: – Сила! – А ты какой-то мелочью бренчишь! Он знает, жадность фраера сгубила, Но в этом зле его не уличишь. Товар – цена! Прикинешь осторожно, Валюта тает, грустные дела Да, Миша наживается Но тут уже политика пошла 1984

Резиновая

Шоколадный, чарующий взгляд. И цена – не последнее дело! Об искусствах в любви говорят Безразмерные прелести тела. Извиняюсь, голодный, как волк, Я гляжу на отнюдь не весталку. Даже внутренний голос примолк И привычно не шьет «аморалку». Просвещенный салоном «Интим». Так сказать, информации ради, Как скиталец морей, пилигрим, Подтверждаю: партнерша впоряде! Чуть потискаешь, томно глядит, А на клапан надавишь фривольно. Как и всякая баба, шипит И спускает, как мяч волейбольный. 1984

Токио

Баклан

Пока над строкой хлопочу В зеленых зыбях океана. Особо отметить хочу Простого трудягу баклана. И ночи и дни без конца. Ни сна, ни досуга не зная. Он трудится в поте лица, Креветок со дна добывая. Когда колобродит циклон И прячутся чайки пугливо, Упорно работает он, Ныряя в глубины залива. На тихой иль крепкой волне, В далеких лагунах и шхерах, – В делах! И достаточно мне Его трудового примера. 1984

Встреча

Сели ласточки на леера, Притомились и рады опоре. Сотни миль – ни стрехи, ни двора, Только Южно-Китайское море. И притих наш бывалый народ. Пусть, мол, сил набирается стая. Ведь на что уж силен пароход, А дрожит, против волн выгребая. И припомнились – детство, поля, Наши ласточки в небе тревожном... Вот где свиделись! Это же я! Неужели узнать невозможно? 1984

Тропики

Жене Марии

Горячие тропики... Дивная доля! А там и экватор – какой-нибудь шаг! Так что же теперь мне все видится поле, Морозные ивы над речкой Кармак? И радостный Мурзик у нашей калитки, И утренний след, где прошли трактора, И льдинок колодезных звонкие слитки, Когда они бьются о стенки ведра. И сосны могучие с бронзовой кожей, И ждущая солнца трава-мурава... Теперь уж приехал сосед наш Сережа, Тропинки расчистил и колет дрова. Наверно, сорока, приветствия ради, Стрекочет беспечным своим языком. И пахнет субботою в каждой ограде, Еще сизоватым, незрелым дымком. Родные, щемящие сердце картины! Скольжу я биноклем по чуждым местам. Все дальше уносят меня бригантины – В заморские страны. А в мыслях я там, Где белая вьюга гудит до рассвета, Где тихо мерцает селенье одно, Где столько тепла и живого привета, Что вроде бы лучше и быть не должно... 1984

Всеобщий аврал

1

Расставлен, где надо, Народ молодой: По борту, по вантам висят, Как пираты. И сытно плюются Забортной водой, Едва управляясь с работой, Шпигаты. А те, кто к соленому воздуху Глухи, В машинных отсеках снуют, Словно духи! И долго мне чудится Ржанье коней В размашистом гуле Валов и поршней! Опять я ушел От земных передряг, От мелких сует, От дежурных улыбок, Чтоб Южно-Китайское море – На бак! – Бросало в азарте Летающих рыбок. Авралим! Успехи оценим потом. Потом подытожим Дела и поступки. По курсу Бангкок И не дремлет старпом, Как Будда, Следит из возвышенной рубки.

2

Авралим! И дело поет, веселит – Под мачтою шаткой, Над палубным грузом. А боцман (Точней – боцманюга) Шумит И прячет улыбку: «Живее, медузы!» Вьетнамское солнце Палит между тем, Тропическим маревом Дышит машина. Пахнуло бы полем – И было б совсем. Как в страдную пору У нас, под Ишимом. 1984

Глянешь иногда

Мне чуждый дух неведом. Но глянешь иногда: У этих «прочих шведов» Картинки, не суда! Покраской пламенеют, Щербинки не видать. Умеют же, умеют Вот так себя «подать». И палуба, что солнце, И ход могуч и лих, Особо у японцев, Особенно у них... Мы тоже драим, пашем, Но, черт нас подери, Сойдет! – рукою машем И глушим боль внутри... Да, спутники летают, Прекрасен их полет. Но средств не отпускают, Но рук не достает. Конечно, в небе тучи, Понятно, дух войны. Но мы ж сыны могучей, Дерзающей страны. Победами гордимся. К галактикам близки. Когда же разозлимся, Жить станем по-людски?! 1984

Джекки

Эта Джекки – водитель адский: Подготовочка – высший класс. Улыбнулась: – «Держитесь, братцы!» – За баранку и полный газ. Шпили пагод!.. Мосточки!.. Лодки! – Автострада накалена. – Поберечься б тебе, красотка! Улыбается: – Жизнь – одна! Что за девушка – ветер в поле! Осторожней держись, моряк! Даром, что ль, проходили в школе: «Враг направо, налево – враг...» –Джекки, Джекки, с тобой не страшен Ни дракон и ни помполит! Улыбается: – Рашен, рашен, Это просто жара палит! Подтверждаю: о'кей, – отлично! Улыбается широко. Оглушительно идентична С той, которая далеко... Та ж улыбка и та ж осанка. Тот же взгляд, что хитрит слегка; И рука – на лихой баранке – С тем же камушком перстенька Две цепочки, как две печали... Но развилка и – пыль в глаза – Отрезвляюще жмет педали, Стонут адские тормоза. 1985

Бангкок. Крокодилья ферма

Лежит себе – ни звука, Матерый индивид, За палкой из бамбука – Хозяйскою – следит. Раскрыта пасть, как печка, – Не долго до греха, – Но тих он, как овечка; И публика тиха. В вольер бросают баты[4], Так здесь заведено. Приучен аллигатор. Спокоен, как бревно. Недвижен, как колода. Темна его душа. Унижена природа Засильем барыша. Но все ж томит и гложет Какой-то неуют: «Однажды снимут кожу И сумочек нашьют». Звенят, звенят монеты, Щетинятся клыки. Кружит, кружит планета, – Трагичнее витки. Ко всем чертям по кругу Летим – до одного. Рептилию, зверюгу Жалеть? Не до того. Но, помня час обеда. Он тешит аппетит. И вот живой торпедой За порцией летит. Мясцо с душком и гнилью Глотает крокодил. И слезы крокодильи Роняет в желтый ил. 1987

Красотка

Ну, дела! Не сойти бы с ума, Поминаю и бога, и черта: Вот красотка – Венера сама! У ворот сингапурского порта. Равнодушно пройти, не спеша, Невозможно без помыслов грешных. И не лезь ты под руку, душа, Со своею моралью поспешной. Не преследуй на каждом шагу, Не подсовывай злых откровений. Знаю сам, продает за деньгу Эти плечи и грудь, и колени. Взор красотки торжественно нем, Для меня – ни единого шанса. Вот сейчас без особых проблем С сухогруза подцепит британца. Горделиво пройду, не спеша, Я на праведный борт парохода. Оглянусь: а ведь как хороша! Без ошибок творила природа. 1985

Выход короля

Периодически совершается церемония выхода короля Таиланда к народу.

В скульптуру плеч мундиры влиты, Фуражки, ружья, кивера – Идет король и вся элита Высокородного двора. Жара – ни облачка, ни тени, А тут с высот сошедший бог! И я клоню пред ним колени, Как все, застигнутый врасплох. Не то чтоб чинно-аккуратно, Но выполняю ритуал. Жена сказала бы: «По-нят-но!.. И там в «историю» попал!» Я рос на жмыхе с лебедою – Не королевское житье. А он кропит меня водою; Какая польза от нее? Сошлись бы просто как мужчины, Как говорится, хлеб да соль. Но он ведь, господи, при чине, Почета хочется. Король! Идет себе шажочком мелким, За ним гвардейцы – стук да стук! И хищно вздрагивают стрелки Отлично выглаженных брюк. 1984

Сингапур

1

Кто водил в девятый вал Корабли с товаром, В Сингапуре побывал, Значит, жил не даром, Значит, пил его пивко На жарище лютой И легко и широко Шелестел валютой. Значит, выпала Судьба, Не злодейка-дура... Вот стою я – пот со лба! Возле Сингапура. Захожу. Открыта дверь При любой погоде. (Пусть враги мои теперь Завистью исходят!) Отдыхаю. Перекур. И шагаю смело. Здравствуй, славный Сингапур, Как с торговлей дело? Ах, как он помолодел, Как в плечах раздался! Это, значит, преуспел, – Не проторговался.

2

Проворный дух, Торгаший, Товары разных стран, Торговцы: манят: «Рашен!.. Купите, капитан!» Купите да купите – Заботушка одна. И долларом в зените. Малайская луна. Торгуемся в охотку И вновь людской поток Несет меня в «Находку», «Москву», «Владивосток»[5] И думается, кроме Симпатий к сей стране, Метафоры в парткоме На вид поставят мне. Найдутся, хватит дури, Прилепят ярлычок. Зато я в Сингапуре – Ишимский мужичок! Купил семье обновы И радуюсь пока, Болтая с рикшей: «Ноу...» – По-аглицки, слегка. 1984

Дельфины

Справа, по курсу, – встречают дельфины, Диво, кого не спроси! – Как субмарины, пронзают глубины, Как бригантины – вблизи. Остерегают и нас от ошибок, От неувязки какой, Походя гонят летающих рыбок, Чтоб не толклись под рукой. Южная даль – штормовые широты, Царство тропических див! Крепко запомнит дельфинью работу Тесный Малаккский пролив... Справа по курсу! Ну, честное слово, Зря, океан, не шторми... Если б вот так же без умысла злого Все было между людьми. 1984

Малаккский пролив

Экзотики редкая смесь; Бананы, кокосы, бататы... Не диво, что водятся здесь Двадцатого века пираты. У них, говорят, катера И лодки подводные даже! Они, говорят, мастера Стремительного абордажа. Об этом и травит братва, А травля – веселое дело: Была бы цела голова, Ждала бы прекрасная дева! Подначки и хохот до слез: И вправду – не жизнь, а малина! Проплыл возле борта кокос... Кокос ли проплыл? Может, мина? 1984

Малайцы

Они грузили нам кокосы... И вот, кто где приткнулись, спят. Горячей пыли свет белесый – По спинам бронзовым до пят. Лежат устало и помято, Неприхотливы и вольны. Такие славные ребята Самостоятельной страны. Как будто братья па полянке Из наших дальних русских мест. Чуть-чуть неправильной огранки Горит над ними Южный Крест. Свистят тайфуны, зреют войны, Подлодки рыщут в глубине. Но как прекрасны и спокойны Их лица детские во сне! 1984

* * *

Все пройдет: Сингапур и Бенгальский залив, Даже это горячее солнышко марта. Как любовь проходила, огнем опалив, Как проходит по левому борту Суматра. Ненароком открыл я экзотики том, Ничего в нем на сказку похожего нету: Так же люд трудовой существует трудом, Только, может, точней нас считает монету. Продолжаем на Индию путь штормовой, Добывают мужчины свой хлеб корабельный. О, Суматра! Теперь уж и ты за кормой, Как смиряющий души напев колыбельный. 1984

Штормовая погода

В. З. Захарову

Бьет в борта, Колошматит в надстройки – Ни в копейку не ставит, Ни в грош, Поднимает насильственно С койки – Просто так, За здорово живешь. Говоришь, что спокойней На даче, Возле тихого – в тине! – Пруда. Не надейся, Там тоже ишачат, Хоть и штормы-то – В лейке вода! Подустал, Подкопилось балласта. Вот придем на свои Берега, Заявленье напишешь, И – баста, Шапку оземь И вся недолга! Полный штиль! Телевизор, кроссворды! И земные – поутру – Труды. Проживешь ли без Оста И Норда, Без кипящей у борта Воды? Это все нам досталось, Как чудо, Это все еще Душу щемит... Выбирай И решайся, Покуда Андаманское море штормит. 1984

Забастовка

Бастует порт. Стоим без дела, Отдав на рейде якоря. Пока молчим, что надоела В порту двадцатая заря. Она встает из мглы отвесной, Из немоты бенгальских вод. И вновь лимит водички пресной Старпом урезал. Пьем компот. А там бастуют – до победы, Не уступают те и те. И помполит ведет беседы О нашем классовом чутье. Он говорит: «Сгустились тучи Над капиталом!» Входит в раж. Но всем понятно: не получит Квартальных премий экипаж. Все дольше дни, все тише речи, Все глубже сумерки житья. Все резче грань противоречий Простых реалий бытия... 1984

Охота на тунца

Собратья поэты в привычном кругу – Столичном – беседуют с музой... А я, наточив на тунца острогу, Вишу над бортом сухогруза. Вот что-то плеснуло во мгле, наконец; Я замер с воздетой рукою. Ну, что же ты медлишь, Бенгальский тупец, Давай, подходи – на жаркое! Тунец – не дурак рисковать головой: Прицельность, стремительность, либо... Вот мощно пошел он за рыбой-иглой, Мгновенье и – кончено с рыбой! И в то же мгновенье летит острога, – Картина достойная снимка! – Не важно, что мимо, Цена дорога; Прекрасен восторг поединка! Красиво индийская светит луна – К исходу разбойного часа. И теплая ластится к борту волна – На меридиане Мадраса. Как жаль, что удача Вильнула хвостом, – Тунец удивительно ловок; Зато я охочусь Под Южным Крестом, – Свободный от литгруппировок. Зато уж потом сочиню я хитро, Что поднял на палубу чудо: Вот этакий хвост! Голова, как ведро, И общего веса – Два пуда! 1984

Тесная улочка

Тесная улочка. Душное небо. Магнитофона восточный мотив. Дух перевел у ларька ширпотреба – Сказочных див и танцующих шив. Сытый торговец поднялся натужно, Важно раскланялся – гостю почет! Мне ничего здесь, хозяин, не нужно, Просто безжалостно солнце печет. Просто хожу я в восторге, в угаре, Ты помоги мне дорогу найти. Просто на женщину в шелковом сари Я загляделся и сбился с пути. Что за беседа! Не вяжутся нити, Вижу, к восторгам торговец тяжел. Здесь же бывал Афанасий Никитин, Нынче и я за три моря пришел! Взором просительным, речью ли бойкой, Чувствую, движется дело на лад. Шумно плеснул он руками над стойкой И улыбнулся: «Москва! Ленинград!» И растолмачил с улыбкой довольной, Как и куда мне – запомню навек. Долго о нем размышлял я крамольно: «Классовый враг», а гляди, – человек! 1985

* * *

Облака плывут над Мадрасом, На Бомбей плывут, на Шираз. Черным хлебом и редькой с квасом Пахнет море в вечерний час. Далеко до родной Тюмени. До любимой в ночном окне. И волнует опять Есенин: «Может, думает обо мне...» 1985

Памяти поэта

В. Нечволоде

Там, на Родине, умер поэт. Принесли телеграмму радисты – Среди рапортов, сводок, газет Извлекли из эфирного свиста. Был он, как говорится, в пути, При таланте и сходной оплате. Подошел к тридцати девяти, Оглянулся на Пушкина: хватит! Жизнь певца из зазубрин и ран, Что там завтра: орел или решка? Ну, махнул бы за мной в океан, А с ответственным делом помешкал. Шли бок о бок, по духу близки, Знали вместе паденья, удачи... Телеграмма – всего полстроки, Не поправишь... Читаю и плачу. 1984

Нищий

Олегу Бакшутову

Ладонь, как птичья лапка, Глаза, как жар, горят, Набедренная тряпка – Классический наряд. Он робко подступает, Ко мне, как по ножу, Наверно, принимает За босса иль раджу? Выматывает душу Печальный индивид, И – кушать, кушать, кушать! – Заученно твердит. Ну что я дам, дружище? Взгляни со стороны: Я сам почти что нищий – Рубашка да штаны. Я сам – «слои и масса» Торговых кораблей, Матрос второго класса, Зарплата сто рублей! Вершу свой труд полезный, И этим и горд, и сыт. И строго бдит железный За мною помполит. Всегда наизготовке, Вперед и выше рвусь. При долгой дрессировке Без пищи обойдусь. Все планы претворяю, Гляди, какой большой! Планету удивляю Загадочной душой. 1984

Бакшиш

Который день гляжу на Кочин – На чешую буддийских крыш. Не грузят нас... И между прочим, Канючат грузчики бакшиш. Завален план, поломан график, Казенный харч жуем зазря, Но им «до лампочки» и «на фиг», «До фени», проще говоря. Лежат на стропах хитрованы, Что им советский пароход! Плюют, жуя свои бананы. На всякий «классовый подход». Лежат при всем честном народе. Листают ветреный «Плейбой». Бакшиш – он что-то взятки, вроде, Или надбавка – на пропой? Гляжу в научный том пузатый, Четвертый пот течет с лица. Но нет в трудах «Политиздата» Не то чтоб справки. И – словца. Ищу у классиков. Похоже, – Неутешителен итог: У Маркса нет и Энгельс тоже Про это как-то недопек... 1984

Увольнение в Кочине

Измучась от зноя и жажды, Не ведая – дальше куда? Мы вышли к дворцу магараджи И скопом вкатили туда. Гранитно гудели ступени Воздетого к солнцу крыльца. И мир сладострастья и лени Открылся на фресках дворца. Любви потаенные штуки, Прелестницы в райском саду, Где сытый субъект восьмирукий Ласкал их у всех на виду. Прозрачно-воздушные сари, Зеленая – в неге! – трава. И всякие твари – по паре... Но тут я и смолкну, братва. Ведь голосу разума внемля, В каком-то холодном поту, Мы дружно спустились на землю И были в свой срок на борту. Что видели – тайной покрыто, Что слышали – мрак и провал, Потом убеди помполита, Что в злачных местах не бывал. 1985

Под Южным Крестом

В этих будто бы райских кущах, Где кокосы висят окрест, Добываю свой хлеб насущный Под созвездием Южный Крест. Южный Крест. И луна, в полнеба, И тропический дух парной. Притерпелся и здесь. Но мне бы Хоть на ночку да в край родной. Там, конечно, под снегом крыши И морозная ночь долга. Вот и дочка из дому пишет: «Нынче прямо до звезд снега». Пятый месяц по жарким весям – То ль хвалить, то ль хулить судьбу На своем испытал горбу, Сколько Крест этот Южный весит. 1984

Сны

Ну а сны все про родину, Русь! Земляки там стога уже мечут, Ждут, конечно. Под осень вернусь И на все их вопросы отвечу. Как входили мы в город Рангун, Где кокосы, как дыни. А травы!.. Расскажу, как трепал нас тайфун Недалече от скал Окинавы. Будут слушать меня, моряка, Самокрутки смоля по привычке: – Что за остров такой Шри Ланка? – Там мы брали немного водички... – А экватор? – Там вечно весна! – А Суматра? – Вблизи штормовали! Там фортштевень почти докрасна Накалялся... И рыбки летали. Но порою – а курс боевой! – Заходили на нас бомбовозы... Снился все же покой полевой И трава. И березы, березы... 1984

Попугай

Что за тварь, Оборвал бы язык! По-английски кричит И по-русски. Попугайничать – грех не велик, Но зачем же мешать При погрузке? Моряков отрывает от дел, До команд капитанских Добрался. Лучше б век в своих джунглях Сидел, Воспитаньем птенцов занимался! Вира! Майна! – В бомбейском порту. «Вирра! Вирра!» – Он вторит, как эхо, Как горошек катая во рту, На борту толчея и потеха. Ночью грянуло: «Срочно! На бак!» Встрепенулись, Не чуя обмана, Прибежали – там попка-дурак: «Как спалось, – говорит, – Мореманы?!» 1984

О священной корове

Наполненный гневом здоровым, Ругай меня, критик, брани! Пивком согрешил... О корове Писать и не думал – ни-ни. Я сам к ней бочком и сторонкой, И дело мое сторона: Будь Зорькой она иль Буренкой, Неприкосновенна она! Но вот же, напротив церквушки, Годков по двенадцать мальцы Сидят под коровою с кружкой И тянут святые сосцы. Видать, притомились от зноя, А жажда в жару горяча. И брызжет родное, парное, О донышко кружки стуча. Стоит коровенка чужая, Мальчишек задаром поит. Машины ее объезжают, Повозки обходят. Стоит! Одна посреди перекрестка, Худая, как баба яга. Наряжены в чудные блестки Ее костяные рога. В таком экзотическом виде Торжественно бродит потом. И словом никто не обидит, Не то что пастушьим кнутом. Весь город ей – выпас, жилище Где хочет, ночует, живет. Арбузную корку отыщет И свято и смачно сжует. Священная тема коровья! Другое вот дело – пивко... Конечно, и мне для здоровья Желательно пить молоко. 1984

Индийские вороны

...Вот слетелись и нате орать! Что поделать, смиряюсь бесславно Даже взглядом нельзя их пугать, А уж действием грубым подавно. Потому и спокойный в словах, Хлопочу над дилеммою новой: И выходит, что в равных правах Эти твари с бомбейской коровой. Карр! Да карр! – Оглушили почти, Допекли безнаказанным игом. Поднял камень, – О Будда, прости! – Улетели мошенницы мигом. 1984

Бродячий пес

Мы с ним глазами встретились на миг, Он посмотрел и замер оробело. – Как поживаешь в Индии, старик? И пес пролаял: – «Вам какое дело?» Ах, черт возьми, Гордыни – будь здоров! Но, право, грех голодному гордиться. – Пойдем, старик, до наших поваров... И мы пошли вдвоем по загранице. Потом лежал на жарком пирсе он И кости грыз, что с камбуза кидали, И отгонял рычанием ворон, Когда они уж очень досаждали. Проснусь поутру, лает: – «Как дела?» – Мосол подкину, взглядом приласкаю. Сдружились мы, но грустною была Дальнейшая история морская. Еще неделя, две, и я – уплыл, И в этот порт Уж больше не вернулся. Бродячий пес... Ах, как он вслед скулил О том, что снова в людях обманулся. 1984

Неприкасаемая

Дыша духами и туманами...

А. Блок Прошла, прошествовала рядом В цветной толкучке городской. Какой мужчина жарким взглядом Не посмотрел ей вслед с тоской! Над ней запреты, как вериги, Хоть и прекрасна и мила... но над проклятьем всех религий Она как женщина прошла. Прошла торжественно и властно По небесам и по земле, Сияя знаком низшей касты На гордом царственном челе. Дразня походкою и станом Почтенных старцев и юнцов, Дыша сандаловым туманом Бомбейских хижин и дворцов. 1985

Туземка

Под одежкою плоть тугая, Взоры – тайна и глубина. Босиком по камням ступая, Как скульптура, идет она. Кто она? Из какой там касты? Или диво явилось мне? В стороне от толпы цветастой, От сородичей в стороне. Не славянка во чистом поле, А туземка во цвете лет! Обезьяны в ветвях магнолий Восхищенно кричат ей вслед. Я и сам от любви сгораю, Фантазирую на ходу. Вот уж мысленно догоняю, Целомудренно обнимаю, На горячий песок кладу. Над Бенгальским заливом ведро, Бирюзовая синь воды. Жаркой близостью ходят бедра, И прибой поощряет бодро Наши сладостные труды. Отгорели и снова вспышка. Над заливом летят века... Шепчет пламенно: «Мой мальчишка!» Завершаем свою интрижку Аж на острове Шри-Ланка. Зной и нега в тени акаций. И туземные спят вожди. Никаких тебе пертурбаций. Говорю я: «Хочу остаться!» «Нет нельзя, морячок, иди!» Ухожу я. Муссоны веют. Вот-вот хлынет сезон дождей. От Коломбо и до Кореи Буду думать, как золотеет Тесный пламень ее грудей. 1993

* * *

Проснешься и глянешь в чернильную тьму Ночной океанской пучины, И ноги ведут покурить на корму, Обычно без всякой причины. Корму то поднимет, то бросит. Невмочь! Планктон возле борта искрится. И сладостным духом пропитана ночь: В Бомбее грузились корицей. И там же сверчки – развеселый народ, Подсели. А сколько апломба! Три звездочки в небе – летит самолет, Наверно, летит на Коломбо... 1984

Остров в океане

Берег, пальмы, песок. Все на вечном приколе. Да обломки досок, – Корабельные, что ли? Кто здесь был – Магеллан, Иль сподвижники Кука? Из прибрежных лиан – Ни ответа, ни звука. Хорошо бы пристать! – Собрались на спардеке. Тишина, благодать, Как в шестнадцатом веке. Рай под каждым кустом, Экзотичные пташки... Но пронесся «Фантом» И – по коже мурашки. 1985

* * *

М.Д.

Что вздыхаешь, грустинку тая? Нам обоим от жизни попало: Строил замки воздушные я, На земле ты очаг сохраняла. Если завтра – глаза в небосвод! – Вновь умчусь за звездой вдохновенья, Ты проводишь меня до ворот, Обещая любовь и терпенье. Отштормуют мои корабли И вернутся к причалу победно. Как дочурки, скажу, подросли! Ты слезинку смахнешь незаметно. Не прожить без утрат и потерь, Но светлы наши звездные сферы – Ге, что ловкие люди теперь Принимают за блажь и химеры. 1984

Индийский океан

Приметил радар судовой

И вот после тьмы ножевой, Стерильной тропической ночи, Приметил радар судовой Пустынный такой островочек. Клубятся над ним облака, Прибойная мечется пена, Но в глубь островка – ни дымка Ни стойбища аборигена. Как будто немое кино, Фантастики будто страницы. Такого ведь быть не должно, Должны быть хоть звери и птицы. Должны быть и камни могил В тени иль под зноем палящим, Ну хоть бы один крокодил, Какой-нибудь слон завалящий! Безжизнен и тих островок, Крупинка планеты, не боле. Всеобщий трагический рок Пометил его биополе. Молчит горизонт-окоем. И мы в толчее белопенной, Пока есть возможность, идем, Теперь уж одни во вселенной. 1992

Выгодный фрахт

– Так держать! – Капитан не речист. Под твиндеками глыбы гранита. И стучит в пароходство радист: «Взяли на борт надгробные плиты!» Загрузили – свершившийся факт! – Для Страны восходящего солнца. Вот и выпал нам выгодный фрахт: Чистым золотом платят японцы. К ряду ряд, за плитою плита, И на каждой – достойное имя. И, как грустный итог и тщета, Даты жизни и – прочерк меж ними... – Есть держать! – И – по коже озноб. А потом уж не столь оробело Ляжешь в койку, как в собственный гроб, И уснешь под простынкою белой. 1984

Покраска трубы

Филиппины на траверзе. Грубо Раскачало. Но верим в судьбу. Не прошли еще медные трубы, Но пройдем, как докрасим трубу. Здесь не диво – дурная погода. Свистопляска уже началась. Но труба – это лик парохода, И попробуй трубу не докрась! У дракона[6] святое понятье: На трубе – не у тещи в гостях! И висим мы на ней, как проклятья На отвесных ее плоскостях. То опустит, то в небо подбросит, То впечатает в тело трубы. За мазочком мазочек наносим, А волна уж встает на дыбы. И, взлетая на гребне высоко, Хмуро смотрим на ад за бортом. И работаем зло и жестоко, И расходимся молча потом. 1984

Тараканы

Повидав и моря, и страны. Экзотичные города, На тропических тараканов Мы дивились: вот это да! Крутолобы, грузны, как танки, Но стремительны, как такси. (Это было в порту Келанге, Далеко от широт Руси.) Как радаром, усами шарят, А сойдутся – в глазах темно. Впрочем, было подобных тварей И на судне у нас полно. Сколько с ними в борьбе жестокой Резолюций извел местком! Как снялись из Владивостока, Так травили их порошком. Вроде б, сдохли... И снова – диво Расплодились – числа не счесть... Тут парнишка один сметливый И отважился: «Выход есть!» И, сойдя на причал Келанга, Расхрабрился совсем матрос, Наловил этих тварей в банку И под вечер на борт принес. «Пусть сразятся – на силу сила, Эка мощь пропадает зря! Нашим точно – каюк, могила, Или с вышками лагеря!» «Дело верное, смело, мудро!» – Рассуждаем и мы, бася. А потом наступило утро И картина предстала вся. Смотрим, битва уже в финале, Тараканы кишмя кишат! Только наши не пострадали, А тропические лежат... Сколько было речей тут жарких, Помполит поддержал одну: «Очень стойко мы держим марку, Не подводим свою страну!» 1986

Сылка и Кон

Есть на торговом флоте Кореши у меня, К их ветровой работе Неравнодушен я. Штиль за бортом. При штиле Все у них мир и лад: Палубу красят или Сращивают канат. Ладят надежно гаки. Но взбеленись вода, – Сылка тогда на баке, Кон на руле тогда. Сколько хлебнули лиха Сылка забыл и Кон. Раз в океане Тихом Нас зацепил циклон. Бак затрещал, как желудь, Руль заходил, как черт. Палубный груз тяжелый Грузно пошел за борт. Помощи ждать? Нелепо! Крепко норд-вест прижал. Сылка крепил талрепы, Кон на волну держал. Так, со стихией споря, Выгребли без потерь, Южно-китайским морем Топаем мы теперь. Разве не показатель, В гости заходят враз: «Ну-ка прочти, писатель, Что там приврал о нас!» 1984

Когда же...

Кто над морем не философствовал?

Вода

В. Маяковский Когда же окончится эта вода? Когда же, когда?.. Полгода морей – севера, заграница, Библейская стужа, тропический зной. Как будто бы в сказке умыло водицей – Арктической, южной и вновь ледяной. Тайфуны нас брали за горло и душу, Но выстоял, радость назад не отдам. Не зря же моряк, возвратившись на сушу, Нет-нет да взгрустнет по надежным бортам. Я думаю, так будет: вмиг хорошея, Жена издалёка мой встретит «корвет», Подросшие дочки повиснут на шее, В дому разольются и радость, и свет. Уже отшумели моря-океаны, И звезды не в рубку глядятся, в окно. Родня собралась, понаехав, нагрянув, И я говорю ей о странствиях... Но Когда же окончится эта вода? Когда же, когда... 1984

Тихий океан

Венец

Еще одна погрузка И все – венец, итог! Встречай нас Остров Русский, Качай, Владивосток! Устало и счастливо Отмоем пот и соль, Осилив два пролива, Таможенный контроль, Где пристально и важно Проверят нас чины: На сколько буржуазной Гнильцой заражены? Шутя про ураганы, Кося идейный взгляд, Обшарят чемоданы, До дна перешерстят. Не кроется ль измена, Тлетворный дух и яд? Просветят, как рентгеном, Как лазером, пронзят... Но все пройдем, пробьемся, Разлука так длинна! Потом уж разберемся, Что стоила она... 1984

* * *

Полный ход! Даже чайки отстали, не вьются. Где-то завтра Канары разбудим гудком. Хорошо б и туда подвернуть Прошвырнуться, По сырому песочку пройтись босиком. Отдохнули б винты, Подремал бы локатор, Поласкались бы ветры с земною травой. А потом можно смело идти за экватор В полушарие Южное – Вниз головой... 1988

Мелодрама

Под утро штормило, бросало, Гвинейские дули ветра. И снилась Гвинея Бисау, Где я танцевал у костра, Где бубны гремели. О, боже! И был мой успех налицо. Не зря же мне вождь чернокожий Пожаловал в ноздри – кольцо. И вновь ликовала полянка, И явственно, как не во сне, Все липла ко мне африканка... И тут постучали ко мне! Мгновенно истаяла дама Горячая, как сатана. Открыл я глаза – телеграмма: «Скучаю... Целую... Жена Прочел я, насупившись строго, Как Библию или Коран. Потом был экватор. И много – Других экзотических стран. Прелестницы двух полушарий Блистали, как звезды кино, В рисковых бикини и в сари, И в строгих глухих кимоно. Мне снились японки и тайки, Но гнал соблазнительниц с глаз: Представишь их в наших «куфайках» Кощунство. Но действует враз. 1988

Экватор

Как будто парит радиатор, И в мареве влажный рассвет. В семь тридцать проходим экватор, Как жалко, что веничка нет. На зыби качает, как в зыбке, Как золотом зыбь залита, Как пули, крылатые рыбки Отстреливают от борта. Зенит всепланетного лета! И требует дани Нептун. Бросаю я за борт монеты Горячей страны Камерун . И бог переводит дыханье, Он тоже сомлел от жары, Но, будто искусный механик, Он держит на марке пары. А солнце, как сваркою, жарит – В порыве своем трудовом, На стыке земных полушарий Работает огненным швом. 1988

НАД ВОЛНАМИ

О Фрегат летит за горизонт...

Л. Вьюнник Белый лайнер в ночи иль баржонка, Или танкер в надменной красе? Да, с романтикой здесь напряженка, Даже звезды подсчитаны все. Отвыкает душа от полета, Навязали и ей ремесло. Если гимны поют хозрасчету, Как подняться душе на крыло? Но на траверзе Нового Света, В серенадах бразильских цикад – Так понятны мне грезы поэта: Над волнами летящий фрегат. Вот он с грузом какао и лавра Вновь возник из тропической тьмы – Под созвездием Альфы Центавра, На два румба правее Кормы. 1988

Разгрузка в Рио-де-Жанейро

Вот и Рио... Огни на волнах. Звезды в небе, как острые шильца. Как положено, в белых штанах Поднимаются на борт бразильцы. С упоеньем играю строкой: Кабальеры, мужчины, сеньоры! Дел с разгрузкой – денечек какой, На неделю огня и задора. Как-то сразу заполнили ют: Груз – на берег, и деньги – на бочку Вот уж стропы, как струны поют, Извиняют расхожую строчку. Дело сделано. В путь, капитан! Потрудились ребята на диво. Да и сам я, пройдя океан, Пофланировал в улочках Рио. Над Бразилией тишь, благодать. Южный тропик сияет у трапа. Можно ль лучшего в жизни желать, Если Бендера вспомнить Остапа? 1988

Танцует дева

На кругу танцует дева, Кастаньеты: стук да стук! Чуден порт Монтевидео! Но крепись, душа и тело, Мне нельзя на этот круг. Где мы только не бывали, Знали адовы круги, Здесь же – «облико морале» – Закружиться в карнавале, Даже думать не моги. Не про нас мониста, бусы, Звон веселых кастаньет. Моряку с «эльбарко русо»[7] Разводить нельзя турусы. Вот бы по боку запрет! Я б такое ей сказал, Нашу удаль показал И на пользу перестройки Ряд контактов завязал. Все впустую – взоры, взгляды, От тоски в глазах темно. Что ж, пойду поем осады[8], Можно десять порций кряду, Это нам разрешено. Выйду к ветреному молу – Остудить немного кровь. И – в каюту, Вечер долог, И залью там кока-колой Уругвайскую любовь. 1989

Антикварная лавка

Тусклый глянец пистолей и карт, Плащ-накидки латинского шелка, Ружья в козлах. И – сам Бонапарт Красной меди сюртук, треуголка. В дорогой антикварной пыли, В окружении нимф и амуров, Сановито молчат короли На усталых старинных гравюрах. Сколько сразу батальных вещей, Грозных взоров и спеси коварной! И хозяин сидит, как Кощей, За прилавком над книгой амбарной. Тихо бьют над прилавком часы, Как полдневные склянки на шканцах. И горошина медной слезы Прожигает сюртук корсиканца. Хмурит брови испанский король. Снова тихо. Ни стука, ни скрипа. Слышно даже, как ползает моль По камзолу Луи де Филиппа. 1988

Аргентинская история

То европейка, то мулатка В толпе встречающих... И вот Кромешный возглас – «Вася, братка Потряс наш старый пароход. Все позади – шторма и штили, Семнадцать суток – день ко дню. Смахнув слезу, глядит Василий На аргентинскую родню. Он с нами шел, свиданья ради. Он тридцать лет копил гроши. И вот с акцентом кличут «дядю», Толпясь у борта, племяши. Еще взойдут по трапу власти – Чины таможни, сандозор. Потом уж он, не веря счастью, Обнимет брата и сестер. Стоит, бедняга, курит тяжко, Роняя пепел на настил, На чемодан в ремнях и пряжках, Что в ГУМе загодя купил. Смелей, земляк! Родня с машиной: Встречают, словно короля! Но Аргентина... Аргентина... Чужая все-таки земля. 1989

В порту Мадрин

Ну ладно б, лошадь иль корову Иль, скажем, стадо антилоп, А тут встречаю льва морского, Столкнулись, господи, лоб в лоб На эту, бог ты мой, скотину Дивлюсь я: экая гора! А лев потер о кнехты спину И вяло рыкнул: спать пора! И лег на кромочке причала, Мол, неча попусту будить, Ему вставать на зорьке алой, Семейство львиное кормить. Я ретируюсь виновато Поближе к трапу корабля. Лежат на утлых кранцах львята, Во сне усами шевеля. Сомкнули львиные объятья, Как на лужайке, на траве. И я свидетель: меньших братьев Никто не бьет по голове. 1988

* * *

Нудный дождик с ночи мочит, Робкий вылизал снежок. Но кричит задорно кочет – Местный Петя-петушок. Он и здесь поет, ликует, Хорошо ведет канву. И, как слышно, не тоскует В иностранном во хлеву. Я гляжу: как будто в кадре, Аргентинская зима, Городок Пуэрто-Мадрин – Церковь, кладбище, дома. В дополнение картины, Вдоль прибрежной полосы, Важно шествуют пингвины, Держат по ветру носы. Сядут чинно, лапы греют, На залив глаза кося, Словно тайною владеют. Что рассказывать нельзя. 1988

Акулы

У Кабо-Верде выло, дуло. И волны шли – стена, редут. И, как назло, сошлись акулы, Кружат у борта, крови ждут. Какой уж час грозят над бездной, Пророча гибель кораблю. И я – попался прут железный! – Грожу им: наглость не терплю! Вы зря, кричу, меня следите, Напрасно вяжетесь ко мне. Плывите, дома посидите – В своей разбойной глубине! Но ходят волосы под кепкой, Когда блеснет средь волн и скал, Как двух борон зубастых сцепка, Акулий дьявольский оскал. 1988

* * *

За рейс постареет не только металл, Усталым и грустным вернусь я на сушу. Вот только что в полдень прошли Сенегал, И – странно! – событье не тронуло душу. Космичность эмоций, объемлющий взгляд, Потери крупней и глобальней фортуна. Эфир сообщил, что бомбили Багдад, Нам тоже досталось вчера от Нептуна. Что светит нам дальше: удача, тщета? Не знаю... Пока лишь шнурую ботинки. Иду на корму и сдираю с борта Обычную ржавчину – пневмомашинкой. 1988

Вот так согласись.

Наутро пришли мы в Израиль, Как боцман сказал, в Израиль. Встречал нас на пристани Авель С чернявою дочкой Рахиль. Они предложили товары. И хоть я торги не терплю, Пощупал «колеса» и «шкары»[9], И буркнул: – В Стамбуле куплю! Зачем мне исламские четки И этот синайский инжир? Пойди, загони свои шмотки Угрюмым арабам – в Каир! – Ты шибко-то, паря, не лайся, Ответил мне Авель, любя, – Ты лучше у нас оставайся, Я дочку отдам за тебя... Ах, дочка! Картина в Манеже! Тут меча на Яхве грешить... – Скажи, и меня здесь... обрежут? А как с ней, обрезанным, жить? – Живут же... Подумаешь, барин! Торгаш усмехнулся едва. – Вон Молотов жил и Бухарин, И Киров – генсек номер два... И тут я припомнил, как в споре, Желая уесть помудрей, Мне бросил Галязимов Боря[10], Что я «окуневский еврей». Ах, Боря, я видывал дива. Что мне ярлыки и хула! Сюда бы, под сень Тель-Авива, Твои золотые слова. Девчонка-то вправду – картина, С такой бы по яблочки в сад!.. Да нас не поймет Палестина И лучший наш друг Арафат... И грустно, и мысли все те же В мозгу воспаленном толку: «Вот так согласись и – обрежут, А я еще в самом соку!» – Бывайте... И за полдень вскоре, От избранной богом земли, Ушли мы в Эгейское море. Винтами свой путь замели. Как всюду, за милею миля. За дымкою скрылся причал. Ну, ладно, водички попили, Побаяли по мелочам. 1989

Европейская тема

Клочья пены срываются с мокрых тамбучин, Будто шторму подкинули в топку дровец. Сквозняками Ла-Манша простужены тучи, В зябком Северном море идет бусенец. Вот и все – началась европейская тема: Дует ветер химический с Эльбы-реки, Ждет нас Кильский канал, ждет причал Флиссингена, В эмигрантских лавчонках нас ждут маклаки. Это те, что давно в свои тайные ложи Пронесли робеспьеров кровавый топор, И в семнадцатом, вырядясь в черную кожу, Развязали безжалостно красный террор. Это с тех похорон еще – пышности царской, На костях и на бедных крестьянских гробах, Возвеличен был ими портной Володарский, Накроивший смирительных тесных рубах. И когда в них вели нас на скорбную плаху, Низводили до нищенской скудной сумы, Верховодил все тот же кагал авербахов – На Лубянке, в управах глухой Колымы. За баланду, за смертный отрез коленкора, За святую идею – жила бы страна! – Мы месили проклятый бетон Беломора, Им Калинин в Кремле раздавал ордена. А теперь они лгут, что к делам непричастны, Торопясь во вранье – кто кого переврет. Сколько их советологов нынешних – гласных, Сочиняют доносы на русский народ! Но трудней им приходится, рыцарям рынка, Ведь все меньше слепцов, что не помнят родства. Наконец-то, и в недрах российской глубинки Прозревать начинают и чудь и мордва. Пашет волны форштевень, просевший от груза, Ждут Марсель нас и Гамбург, и ждет Роттердам. Жму рабочую, честную руку француза, Жму – голландцу. А этим руки не подам... 1988

Приход в Гамбург

В Гамбурге каждое судно встречают гимном той страны, под флагом которой оно плавает

Покой и тишь, как откровенье, И все так чинно и ладком, И веет майскою сиренью И синтетическим дымком. Идем. И трюмы полны груза. Просторной Эльбою идем. Под гимн Советского Союза, А не под гибельным огнем. Но там за плесом, поворотом, Где заводские дым и чад: Похоже – стрекот пулеметов И, мнится, шмайсеры строчат. Сейчас нас втянут в драку, в свалку, Пленят, потопят иль сожгут? Но дюжий немец, приняв чалку, Кивнул спокойно: «Аллес гут!» 1988

Моряцкая сказка

Жил-был штурман один, он читал романтичные книжки, Он ходил по морям и стихи сочинял для жены: Мол, к весне буду дома, скучаю, люблю, а сынишке Попугая мечтал привезти из далекой страны. Месяц к месяцу. Ждут ли красивые флотские женки? Им положено ждать, компенсация будет потом – Чемоданами шмоток. Но штурман читал все книжонки, Он о шмотках не думал. А это тревожный симптом. Как-то бросили якорь в стране, где жара и лианы, Где купить попугая слабо за валюту – в момент, Хоть у братьев по классу, что чаще стучат в барабаны, Чем трудиться желают. Но строгий был их президент. Президент приказал: из страны – ни зверушки, ни птицы! Контрабандный товар! Накажу и не дрогнет рука!» И советский генсек, укрепляя стальные границы, Параллельно придумал такое ж решенье ЦК. Словом, штурман-романтик зажат был в суровые узы. Но решился товарищ, ведь сыну он, знамо, не враг. И потом на таможне родного до боли Союза Спрятал птицу за пазуху: только, мол вякни, дурак! И пока потрошили его чемоданишко тощий, Говорящая птица, – конечно, не ведая зла, – Острым клювом на теле трудилась с угрюмою мощью, Штурман вынес и это. Бывали покруче дела! Вышел бледный, шатаясь, он в зиму. И словно проснулся. На квартире записка: «Устала одна куковать...» Взял за голову птицу он и широко размахнулся, А потом передумал, живой отпустил умирать. Сколько видел еще он и звезд заграничных, а лун-то! Много разных событий стряслось на пути холостом: Президента сгубила какая-то черная хунта, А советский генсек сам от старости умер потом. 1990

ПИТЕР. ЛЕТО-88

Жара. И пыль хрустит. Средина лета. «Ситра» б глоток какой или пивка. На Смольном флаг. И, значит, власть Советов, Как говорили сталинцы, крепка. Душа парит и требует полива, Но, черт возьми, порядочки новы: Вчера прошел я Датские проливы, А в ресторан на Выборгской – увы! Конечно, будь я фрукт какой цековский, Я б этих мук души не осязал. Рубцова нет, остался Глеб Горбовский, Но, говорят, он прочно завязал. Сходил, конечно, к Пушкину на Мойку. И завертелся, как веретено, В толпе, спешащей делать перестройку, Иль Зимний брать со Смольным заодно?! Ну, стало быть, на родину вернулся! Простой моряк, не барин и не граф. Не сдался Зимний. С почтой промахнулся. И лишь под вечер «занял» телеграф. Друзьям приветы – долг, а не обуза, Родным поклоны – помню, мол, всегда! Залитый потом, грузный, как медуза, На Невский выгреб. И – вот это да! Иду – бреду в огнях. Куда, не знаю? Иду... И тут – фартовая – она: Ажур колготок, ножки, «четвертная» – В ажуре том – начальная цена. На хате – стол, шампанское рекою, Витают вздохи – милый, дорогой! Плачу за все я царственной рукою И наливаю весело – другой. Час утра. Та же жаркая погодка. В башке туман. И думы глубоки. Па Смольном флаг. Цела и «мореходка»[11]. А этот факт оценят моряки.

Большой переход

Завершили большой переход, Точно к сроку доставили грузы. Как Везувий, остыл пароход, Якоря скрежетнули о клюзы. Шапки вверх! Но молчала братва. Тишина – по трюмам и отсекам... В те часы хоронила Москва С ритуальным почетом генсека. Щекотливый державный вопрос И у нас был продуман заране: У гудка встал партиец-матрос, Что стоял на руле в океане. Трижды вынул он души из нас. И радисты сработали круто: Сотня пушек ударила враз – Холостыми пока... Для салюта. Погадали: кто сядет на трон?! А к нему уж – без нашего спроса, – Пробирался, Спеша с похорон, Это будущий «узник» Фороса. Помню, день был и мрачен и сер, И циклон налегал по-пиратски, Начинался разгром СССР, Первым пал Петропавловск-Камчатский. В горле бухты кипел океан, И над рубкой, пока еще робко, Шевелился горячий вулкан – Ключевская дозорная Сопка. 1994

В НЕБЕ ХОЛОДНОМ

Провинция

Поет комар, гудит мошка, Стрекочет вещая сорока, И кот на троне чердака Xолостякует одиноко. Бычок об угол чешет бок, В сарае хрюкнул боров сонный, «ДТ» свалил в канаву стог – Ничейный, стало быть, – казенный. Ничья дорога, даль ничья... Но – чу! Как будто скачут тройки? И, сдунув с крыши воробья. Нагрянул ветер перестройки. Ура! И выкрикнув «ура»!», Забив всех раньше в барабаны, На этот ветер флюгера Отреагировали рьяно. Опять на гребне, на виду За всенародные усилья: Теперь в двухтысячном году Сулят здесь лад и изобилье. Толкуют складно – блеск и шик! Мол, были беды и потери... И хмуро, думает мужик, Привычно в будущее веря: «Ну что ж, идем к версте верста, То попустительство, то ломка. В итоге жизнь и прожита – Вся для счастливого потомка...» 1986

Подростки в сквере

Нет, нет – не наркоманы! Иду, бросаю взгляд: В кроссовках и бананах Они сидят, галдят. О чем? Прикину вкупе – И хил и беден слог, Толкут водичку в ступе, Вот так и я толок. При кепке, при монете, При флотских брюках клеш... У отроков у этих Изысканней балдеж. В тревожных ритмах века, Где кругом голова, «Монтана», «дискотека» – Со смаком пьют слова. Лопочет: «Мани, мани!» Висящий, как праща, Транзистор фирмы «Сони» На плечике прыща. Свободный от иллюзий, От сложностей души, Он цедит, глазки сузив: «Цигарку разреши...» И все-то понимаю, И взгляд мой злой – в упор, И все же вынимаю Проклятый «Беломор». 1987

* * *

Потолкаюсь на перроне, Людной улицей пройду. В молодом микрорайоне Друга старого найду. Он живет себе не звонко, Получает за труды – Без чинов, без «жигуленка», С перебоями воды. Помолчим неторопливо, Не тревожа белый свет. Рублик с мелочью на пиво Наскребем, а пива нет! Час, другой и третий минет Будто не пили вовек! Приучает к дисциплине Наш теперешний генсек. А душа нет-нет застонет: Дорогой мой, дорогой! Поделом нам! Эх, вы, кони, Эх, бубенчик под дугой... 1987

Доехал!

Я ехал пьяный на телеге, Конек умен, трусил едва. Моталась в сумраке и неге Моя чужая голова. Мы ладно бражничали с кумом, Мы в чувствах родственных клялись, То в даль стремились наши думы, То в стратегическую высь. Что было – было! Шито-крыто. Доехал, спать ушел в лесок. А мог сыграть бы под копыто, Или упасть под колесо. Теперь идеями пронизан, Я большее к куму – ни ногой. Гляделки пучу в телевизор, Сижу, весь правильный такой. И для жены, как замечаю, Пришла иная благодать: Спешит налить мне чашку чая И дырку бублика подать. 1987

Запреты

Старинным чистым светом Луна в ночном окне. И чудятся корветы, Как в детстве на стене. Как призраки, как духи, Плывут из дальних стран Матрос с серьгою в ухе, Братишка капитан. Кричат: «За вами лично!» А мне дороги нет: На визе заграничной Чиновничий запрет. Что сделал я плохого? В плену был? Не бывал! В КБ у Королева Подписку не давал. С анкетой все в порядке, Все – прочерки, тире... Ну, резал правду-матку, Так гласность на дворе! Что знаю я? Компасы! Что ближе? Синь воды! Еще завел Пегаса, А он не знал узды. Манящие корветы, Бетонная стена... Запреты вы, запреты – Чужая сторона. 1987

Не пройдут!

Владимиру Фомичеву

В ресторанах, в пивных И на прочих толкучках натужных, Похваляясь бессовестно Цепким умением жить. Соберутся они, Говоря не о «тучках жемчужных», Не о сини небес, Что наивным досталось любить. Зазвучат голоса Жестяною и ломкой осокой, Захрустят ассигнации – как? – Описать не берусь! Но молчать не могу и смотреть, Как над болью высокой Насмехаются эти, Которым не больно за Русь. Можно б мимо пройти, Презирая роскошную скуку, Можно б в импортных креслах Потягивать мирно коктейль, Если б и в кабинетах, Верша круговую поруку, Затаясь, не лупили По нам же, без промаха, в цель! Где напрасно стучаться В двойные дубовые шлюзы, Где стеклянному взору Нелепы потуги стиха, Где грустит Аполлон, И смирнеют задорные музы, И спешит Афродита В пучину морей – от греха. Потому голосит и во мне Вековая основа, Потому различаю, Где истинный друг, где подлец. Еще в сорок втором На подталых сугробах Ростова Это право мое Утверждал в рукопашной отец. Не могу я стерпеть Их глумленья и сытого смеха, Потому и собратьев скликаю На общий редут. Не пройдут! – говорю, Откликается чистое эхо. И собратья мне вторят: Конечно, они не пройдут! Потому что на свете Есть, кроме хулы и разбоя, И высокая правда, И отчий небесный простор. И стоять им, покуда Стоят на высотах герои, И спартанцы России Внимательно держат дозор. 1987

Березняки

Степь да степь – перелески, околки, Малой родины – лучшая весть. А в околках и зайцы, и волки, Да и лоси, наверное, есть. Рад, что это пока не химеры, Дорожат красотой земляки: Не свели на дрова, на фанеру Эти белые березняки. Вновь мне по сердцу отчие дали, Первобытные скрипы саней. Хорошо, что сюда припоздали Топоры «перестроечных» дней. Нынче кто только ими не машет, Кто не рушит в пылу кутерьмы, – То застрельщики гласности нашей, То, во гневе во праведном, мы. В этой злой подозрительной нови, В оглушительном реве «вперед!» – Жаждет серость реванша и крови, И кровавая жатва грядет. Узнаю и напор, и манеры, И стеклянный решительный взгляд, И паскудный замок браконьера... Почерк выверен. Щенки летят... 1988

Свернул я с большака

...Потом свернул я с большака, Над степью плыли облака, Как белые шаланды. Далеко было до ЦК, Как и до местного РК Отдела пропаганды. Я сел на камень. Бег минут Жара в тугой свивала жгут, Но это – к слову, частность. Я думал, если нам не врут И никуда не заберут, Совсем поверю в гласность. От прошлых болей и обид Я был, как старый инвалид На площади базарной: В глазах тоска, в груди томит, Ведь душу мне по шляпку вбит Режим тоталитарный. Я вспомнил цензора «лито», Как он вымарывал «не то!» – Негодник и Иуда. Как сытый, в кожаном пальто, Начальник важничал: «Пошто Работаете худо?» Качал права поддатый «мент», Искореняя «элемент». За что такая плата? Но намекал интеллигент. Вчерашний джинсовый студент: «Система виновата!» Ржавели плуг и борона, Зато работала – без сна! – Контора наградная. Терпели Бам и Целина, И вся – на донце стакана! – Россия остальная… Теперь в верхах – раздор, «война», В низах – густая тишина. Чиновничьи препоны. Не открестившись от вина, С надеждой крестится страна На древние иконы... Вот так вблизи от большака Сидел я. Плыли облака. И жаворонки пели. Что в этот час решал ЦК, Не знал. Но местный наш РК Держался за портфели. Прогнали стадо. По земле Скользнула тень – пастух в седле: «Здорово ночевали!» Потом огни зажглись в селе И я, грустя, мечтал во мгле Хотя б о сеновале... 1988

Хаим Фаич

За Урал от фашистов бежал, Так и прибыл к нам – рвань да заплаты. Но прознали: шинок содержал В городишке каком-то, в Карпатах. – Хаим Фаич, а где сыновья? На кровавых фронтах – не иначе? – Ах, судьба...Прозябают, как я... – И ни слова. Трясется от плача. Вот с молитвой в полуденный час Он у печки сидит, подвывая. Жалко бабам – платочки у глаз: Что поделаешь – вера такая! Кто лепешку несет, кто пирог. И не верят глазам христиане: Бьется в печке сивушный дымок, Будто дьявол, монеты чеканя. Долго наши захватчиков бьют. И в селе, что ни день, похоронки. Стон вселенский. И горькую пьют. Пристрастились подростки и женки. Вот уж пушки кончают пальбу, И в Карпатах цветут эдельвейсы. Хаим громче ругает судьбу, Распушив благородные пейсы. Вот он скорбно бредет по селу В живописном немыслимом горе. Вот, как Яхве, мерцает в углу – Со зловещей звездою во взоре. 1989

Вспоминая Рубцова

Осенний сквер прохладою бодрил, И битый час, нахохлившись над книжкой, Я что-то бодро к сессии зубрил, А он курил, закутавшись в плащишко. Скамья. И рядом признанный поэт! Заговорить, набраться бы отваги, Мол, я из той же – хоть без эполет! – Литинститутской доблестной общаги. Он все сидел, угрюм и нелюдим, Круженье листьев взором провожая, И вдруг сказал: «Оставьте... все сдадим!» Я подтвердил кивком, не возражая. «Вы деревенский?» – «Ясно, из села!» – «Не первокурсник?» – «Нет, уже не гений...» В простых тонах беседа потекла, Обычная, без ложных откровений. Вот пишут все: он в шарфике форсил. Но то зимой. А было как-то летом: «Привет, старик!» – рублевку попросил И устремился к шумному буфету. Теперь он многим вроде кунака, Мол, пили с Колей знатно и богато! А мы лишь раз с ним выпили пивка И распрощались как-то виновато. Потом о нем легенд насотворят И глупых подражателей ораву. При мне ж тогда был фотоаппарат, И техника сработала на славу. Он знал и сам: легенды – ерунда, А есть стихи о родине, о доме. Он знать-то знал – взойдет его звезда. Но грустен взгляд на карточке в альбоме. 1989

Дорожная колыбельная

Золотая дремотная Азия...

С. Есенин Спит хороший народ, спят барышники, Спят охранники – нечего красть; В теплом «газике» дремлют гаишники, Точат зуб на «проезжую часть». Исключительно, видно, для гласности – Над райцентром цветок фонаря. Указатели мер безопасности Тоже фосфоресцируют зря. Измотало полночное бдение, Ядовитую «приму» курю. Пост ГАИ – тот хоть при исполнении, Я ж без толку на звезды смотрю. Рад любой завалящей оказии. Ни саней, ни телег, ни машин. Ах, печаль ты – «дремотная Азия» На дороге: Бердюжье – Ишим... 1989

Инопланетяне

Среди простых забот о хлебе Нам, может, даже повезло: Теперь кружит не коршун в небе, А серебристый НЛО. То возле речки, на поляне, То в горсаду, что пуст и тих, Садятся инопланетяне В «тарелках» импортных своих. Они бодры, молодцеваты, В скафандрах узкие тела. Наверно, метят в депутаты От радикального крыла. Что посулят они: удачи? Не знаю. Многого не жду. И Русь, изверясь, пьет и плачет У сих пришельцев на виду. Опять – они! – статья в газете. И все при них, как у людей. «Как скучно...» – Гоголь бы заметил, А Ельцин гонит лошадей. 1989

В час дьявола

Слух прошел: под некой крышей, (Слух на крышу налегал!) Мол, сидит и нас чекрыжит Этот, как его... кагал. Вечерок осенний дивный, А навстречу мне юлой Ведьма с кооперативной, Реактивною метлой. Развела такие бредни: Елки-палки, лес густой... Вырвал я метлу у ведьмы И взлетел над крышей той. Тут они! Своим кагалом, В сытой дьявольской красе: Конформисты, либералы, Крайне швондерные все. Кто-то сумрачный у входа, Как ночной разбойный свист. Пригляделся: сам Ягода – Узурпатор и расист. Подрулил! (Метла – не веник!) Слышу грозное: «Шабаш! Наш ли этот «Современник?» Крикнул я в трубу: «Не ваш!» Присмирели, не воркуют, Злобно шепчут палачу: «Шовинисты атакуют!» «Надоели вы! – кричу, – Это ж вы, болтая бойко, Провоцируя войну, Заболтали перестройку, Закартавили страну, Заярлычили, заржали. Но и мы ответ дадим: За Отчизну, за Державу, За Россию постоим!..» Полетал еще немного Попугал ночных ворон. И без пыли, слава Богу, Сел в родной микрорайон. И, простив пустые бредни, Меркантильный интерес, Благодарность вынес ведьме За технический прогресс. 1989

Рок

Еще одна пришлась чума На мой усталый век: Все рок да рок! Сойдешь с: ума В теснинах дискотек, Где он вселенский правит пир, Кроссовками суча, Как новоявленный вампир, Как СПИД, как саранча. Из тысяч радиобойниц Сочит он зло и яд, И ловко в души вводит шприц Программы теле – «Взгляд». Уже не прячась, не таясь, Иные времена, Он пародирует, глумясь, Язык Карамзина. Перелицовывает ткань Он пыльного мешка. И для лобзанья тянет длань Арбатского божка. Как будто дьявол преуспел, Усердствуя во зле... Как соловей-то уцелел В черемуховой мгле? 1989

Размышляя у телевизора

...Как они сплелись единоверны, Как сошлись, творя раздор и блуд, От Иуды Троцкого до Терца До иных воспрянувших Иуд. Что им наши нищие старушки, Что разор крестьянский на земле?! Плюрализм! Оплеван даже Пушкин, мать-Россия предана хуле. Что им беды Волги и Катуни; Что священный, песенный Байкал?! Вон опять токует на трибуне – О свободах – ультрарадикал. Вновь, о Русь, куют тебе вериги, – «На, примерь!» – настойчиво долбят. «Открестись!» – гудит Иван Великий. «Не польстись!» – архангелы трубят. 1989

Читая желтую прессу

... Что ни строчка – стих иль проза! – Перестроечная страсть. Лучше уж к родным березам Взором мысленно припасть. Там сочны луга и речки, Дали отчие чисты. Там старинные, в околке, г 1равославные кресты. Там – с оградкою-калиткой, Цвета стали и свинца, Со звездой над пирамидкой – Холмик воина-отца. Там поля мои и рощи, Изначальная судьба... Стоп! Опять упырь-доносчик Сочиняет: «Русь – раба». Вот другой статейки-козни Ладит, злобой подогрет. Хорошо, что «раб-колхозник» Не читает этот бред. Вот и давят на педали, Сочно врут и хоть бы хны... Ночь! Такую ночь украли, Ай да – сукины сыны! 1989

Мертвый ход

Из детской дальней той печали Мне ясно помнится одно: Был жив еще Иосиф Сталин И было лозунгов полно. Там где-то в гору шла Отчизна, С призывом пламенным «Даешь!», А в нашем «Путь социализма» – Колхозе скромном – был падеж. К весне ни сена, ни обрата, И холод лютый, как назло. И пали первыми телята, За ними овцы, и – пошло. На мясо б, что ли, прикололи! Нельзя... И к радости ворон. Всю ночь возил подохших в поле, Поклав на дровни, Филимон. Хлебнув для удали портвейна, Перед собой и властью чист, С задачей справился партейный Наш сельский, шустрый активист. Отвез и ладно б, скрыл огрехи: Зарыл в сугроб, похороня. Но туши в дьявольской потехе Воздвиг он во поле стоймя. А поутру, с зарей, с восходом, Мы враз узрели – боже мой: Непостижимым мертвым ходом Телята к ферме «шли», домой. «Шел», тяжело водя боками, В тупом движении своем, Косматый, с гнутыми рогами, Баран и ярочки при нем. И как-то робко, виновато, Все тычась ярочкам в бока, «Резвились» малые ягнята, Глотая льдинки молока. В последний раз метель кружила, Верша суметы на буграх. А стадо будто вправду жило, За ночь насытясь в клеверах. Так шло – копыто за копытом, Шажок за медленным шажком: За кои годы ходом сытым, В молчанье хрупая снежком. 1989

Тюмень морозная

Мороз под сорок, – ну, картина! Из слабаков веревки вьет. Собрав в котомку мандарины, Джигит с базара когти рвет. Мороз и вовремя и в пору Хапуг прищучил и рвачей, И разбудил застой в конторах Сильней генсековских речей. Взять ателье шитья и кройки: Какой накал, какой прогресс! Вот так мы все до перестройки Дойдем по воле сил небес! Мороз румяный, синеокий... И, глянь, у девушек кругом – Не мертвой краской пышут щеки, А жаркой кровью с молоком. 1989

Апрель

Трепыхается белье, Глухо грает воронье. Переходная погода Дует падерой в жилье. Колобродит зло и люто Время крови и свинца: Что ни год – людская смута И не видно ей конца. Под густым газетным лаем, Под парламентский балдеж, Сам торю дорогу к маю – Сквозь наветы, грязь и ложь. Трепыхается белье, Веще грает воронье. Благо, есть еще отрада – Деревенское жилье. На крыльце дровец беремя, Под окошком скрип саней. Жидкий чай, программа «Время» И вселенная – при ней... 1990

Эпоха

У меня не дом теперь – жилье. И сума – пакет из целлофана. Как-то враз ушли в небытие Бежин луг и Ясная Поляна. Славил труд. Ославили и труд. Красота в шипах чертополоха. Как избрать тут праведный маршрут? Но молчит глумливая эпоха. Ведь пока свой проклятый табак Я смолил над строчками, над словом, Вновь на Русь спустили всех собак – Наших дней – бронштейны и свердловы. Содрогнешься, боже сохрани: И напор, и выучка, и стойка! Жадной сворой кинулись они К пирогу с начинкой – «перестройка». Да, в струю кричат про Соловки, Да, правы – нехватка ширпотреба. И эпоха жарит шашлыки На огне, похищенном у неба. 1990

Улица Ежова

Угрюмых крыш накат тяжелый, Кювет с болотною травой. Иду я улицей Ежова – Какой-то сонной, не жилой. Как во вчерашний день заброшен, Но просвещенный «Огоньком», Я подхожу к дедку в калошах, И он кивает: «Тот... нарком!». Кивает, видно, по привычке, Мол знаю сам, нехорошо... Да вот и ржавая табличка На пятистеннике: «Ежо...». Глухой чердак, окно – бойница, А во дворе, что хил и пуст, В больших «ежовых рукавицах» Стоит боярышника куст. Крамольный факт советской были И этот благостный старик Вздыхает: «Власти нас забыли, Но я уж, господи, привык». Как жаль! Ни горечи, ни злости. И только – чем душа жива! – Он, будто собственные кости, Кладет в поленницу дрова. 1990

Придет пора

Твержу себе: остынь, не ратуй За «дело дедов и отцов», Придет пора сверженья статуй Последних «пламенных борцов». Пока они в державном гриме, Богам античности под стать, Не так легко расстаться с ними, От мук, от сердца оторвать. На площадях, открытых взору, Они и нынче, как во сне, На обновленную «Аврору» Наводят тонкие пенсне. В тяжелых френчах, битых молью, В пальто, похожих на броню, Не дай-то бог, уйдут в подполье, Замыслят новую резню. Уйдут, и преданны и стойки, – У слабой власти на виду, С «цепными псами перестройки» Соединяясь на ходу. Какие сладят нам оковы, Какой бесовский реквизит? Вглядитесь: холод ледниковый В глазах их каменных сквозит. 1989

Совнарком. Июль – 1918

Свидетельства современников, опубликованные в печати, говорят о том, что после убийства царской семьи в Екатеринбурге заспиртованная голова Николая II была тайно доставлена в Москву, в Кремль

В стране содом. И все – в содоме. Пожар назначен мировой. И пахнет спиртом в Совнаркоме – Из банки с царской головой. Примкнув штыки, торчит охрана, Свердлов в улыбке щерит рот. А голова, качаясь пьяно, К столу Ульянова плывет. Он в размышленье: «Вот и ошиблись! Но ставки слишком высоки!» Поздней он скажет: «Мы ошиблись!» Но не поймут ревмясники. В морозный день эпохи мрачной, Да, через шесть годков всего. Они, как в колбу, в гроб прозрачный Его уложат самого. И где-нибудь в подвале мглистом, Где меньше «вышки» не дают. Из адской банки спирт чекисты, Глумясь и тешась, разопьют. И над кровавой царской чаркой, В державной силе воспаря, Они дадут дожрать овчаркам Останки русского царя. Еще прольются крови реки Таких простых народных масс. Тут голова открыла веки И царь сказал: «Прощаю вас...» Он всех простил с последним стоном Еще в ипатьевском плену: Социалистов и масонов, Убийц и нервную жену. ... Летит светло и покаянно На небо царская душа. И зябко щурится Ульянов, Точа клинок карандаша. Еще в нем удаль боевая, Еще о смерти не грустит, Но час пробьет... Земля сырая Его не примет, не простит. 1990

Да, может быть

Мужик был злой и трезвый, как стакан. Речной вокзал закатом был украшен. Я речь повел, мол, видел много стран. Он оборвал: – А мне хватило нашей! Я проглотил глухой обиды ком: – Да бог с тобой, коль ты такой везучий, Вон пароход, катись ты прямиком На Север свой! – и кепку нахлобучил. Как много их, копя к эпохе злость, Бродяжа тут – при силе и при хватке, Легко спилось и в сферы вознеслось На нефтяной сибирской лихорадке. – Ну ладно, друг, ты тоже не дури! – Он взял меня за лацкан, – ну, манеры! – Я что скажу: да здравствуют цари – Хранители Отечества и веры! Я так и сел на ржавый парапет: – Ах, боже мой, зачем такие страсти? Какая связь? – Прямой как будто нет! – Он похрустел браслетом на запястье. И вдруг вскипел, выплескивая грусть. И, распалясь, кричал, как будто лаял: – Цари-то что! Поцарствовали, пусть, Алешку жаль – парнишку Николая... Теперь мужик сглотил обиды ком И устремил в пространство взор колючий: – Я сам читал, как он его – штыком. Бандюга этот, Янкель... гад ползучий! Со всех щелей повыползли они! Теперь бегут, почуяли оплошку. А было ведь – куда перстом ни ткни, – Везде они пануют... Жаль Алешку... И тут он встал – большой – у лееров, Взвалил рюкзак: – Ну, ладно, посидели... – Потом с борта махнул мне, – Будь здоров! Не вешай нос, все сладится, земеля... Потом зажглись на мачтах фонари, И, берега и воду баламутя. Вновь донеслось: «Да здравствуют цари!» Да. Может быть... При нынешней-то смуте. 1990

Пусть потешатся

С теплой грустью есенинских кленов, С русской думой о днях золотых, Все прошел я: шторма и циклоны, Принимая, как должное, их. Жили рядом светло и согласно Деревеньки мои, города. Жили разно, не то, чтобы праздно, Но без света в душе – никогда. Не обидел родную сторонку, Воспевал. И прославил, как мог. Что же нынче так лает вдогонку Чья-то шавка? Суди ее Бог! Лают давки у винных лавчонок, Лает рэкет. Спасения нет?! Больше всех беспардонных сучонок Развелось в подворотнях газет. Коль в душе ни таланта, ни Бога, Коль от злобы в глазах зелено, Пусть потешатся бранью и склокой, Высоко им парить не дано. Выйдет срок... Приплывут бригантины, Вспыхнет снова – по курсу – звезда.. Кто там с визгом вцепился в штанину? Наступлю ведь... Ну, право, беда! 1990

Школьный друг

У Кольки Чекунова все при месте: Обширный двор с постройками – поместье! – По нынешним-то скудным временам. Есть две машины «Нива», «Жигуленок», В хлевушке народившийся теленок, Ну, словом, поживает: я те дам! «Сначала в баню» – веничек зеленый Несет хозяин. И, как две иконы, Мы восседаем чинно на полке. Над банной крышей звезды и кометы – Предмет любви не нынешних поэтов, А тех, старинных, – в школьном далеке. По всем частям – по косточкам и в целом Чугунный жар злодействует над телом, Экватору и тропикам – родня. И мы к воде скользим, к холодной, ниже, И ковш-другой – сибирский наш «кондишен», Враз остужают Кольку и меня. Вновь русский дух в нас, радостный и стойкий А в доме телек врет о перестройке, Настали же смурные времена! Но Кольке – что? Он банно-кумачовый, Махнув рукой на байки Горбачева, К столу торопит: «Водки иль вина»? «Ну как сказать!» – томлюсь неловкой ролью «Да ты взгляни! – он мигом нырь в подполье, – Сухое, спирт, коньяк «Наполеон»... И впрямь, таких я сочных этикеток Не видел столько постных пятилеток, Считай, еще с добрежневских времен. «Что ж, – говорю, – сейчас дерябнуть стоит, Как детям культа, пленникам застоя, И, коль страна до гласности дошла, Мы выпьем, чтоб начальство не чудило Над мужиком с «ухватистою силой», Не притесняло русского села. «Как уцелел ты? Ведь такие годы...» Смеется Колька: «Были и погоды...» А мне своя привиделась стезя: Сплошной галоп за книжками, за славой, Едва поспеешь, – окрик литоравы: «Погодь за дверью, – занято. Нельзя!» Ну, повидал Америку, Европу, Ну, по морям тропическим протопал, Но не взрастил телка и порося, Не сдал – где взять? – ни литра и ни грамма, В счет этой продовольственной программы, Для тружеников фабрик молока. У Кольки Чекунова все при деле: Сейчас придет с вечерней дойки Неля И ребятишки-школьники – вот-вот. А я в гостях сижу залетной птицей, Ну, сочиню печальную страницу... Да нет, шалишь, совсем наоборот! Стезя – стезей... А радоваться надо: Вот лунным светом залита ограда И теплый свет искрится у окон. Мы были с Колькой други высшей марки. И вот впервые пьем по честной чарке. «Ну доставай там свой «Наполеон»!» 1990

Журавли

Ах, грустно! Ах, улетели журавли, барин!

И. А. Бунин Журавли улетели... Ах, барин, они улетели! Ах, Иван Алексеич... Какая пора на дворе? То ль покойники с косами встали и вновь околели, То ли белые с красными рубятся в кровь на заре? И заря умерла... Только Маркса усмешка густая – Над планетой, над Русью, как банный, как фиговый лист. Журавли улетели. Небесная чаша пустая. Самолеты не в счет, ненавижу их дьявольский свист. Бабье лето еще... Паутина летит из Парижа – Невесома, как всюду, плывет с Елисейских полей: Поэтический трон иль живая деталь для престижа? Это подан мне знак: проводили и там журавлей! Так бывало и раньше. Но так вот угрюмо и люто Не болела душа, не мрачнели стога на лугу. Силы зла торжествуют. Вселенская тешится смута. Журавли... Слышишь, барин?.. Я плачу, прости, не могу... 1990

Маленков

Среди вождишек и божков, На спешной их перехоронке, Он предсовмина Маленков, Как бы в особицу, в сторонке. Пальто осадистой длины, Фигура крупная, литая. Проходит – парусом штаны Летят, брусчатку подметая. Он в годы сумеречных слез И всеколхозного терпенья Скостил налоги и всерьез Сулил другие послабленья. Он дал Лаврентию пинка, Но не прижился на престоле, Успев уважить мужика, Он как бы сгинул в чистом поле. Вот говорят: свой век дожил Он под простой, негромкой крышей, Он был Георгием, он – был!.. А кто же эти – Боря с Мишей? 1991

Старый сюжет

1

Как же так? После всех лишений Тех, что выстрадала страна, Лучше рыночных отношений Не придумали ни хрена. По российским, по русским весям, От столиц и – во все концы, В расторгашеском интересе Рыщут нынешние дельцы. Перестройка. Иные мерки. Как и все, я свой крест влачу, Но ни в менеджеры, ни в клерки, Даже в фермеры – не хочу. «Свежих ветров», «мышлений новых» Столько ж было... Тщета одна. Вот и вырублен сад вишневый, То-то празднует Сатана.

2

Сколько пафоса, сколько крика, Телеящик включи на миг: Тот себе на уме, тот ликом 3асекреченный боевик. Охмурили, околдовали, Развалили страну, галдя, А доверчивый люд загнали, Ускоряясь, в «очередя». Я-то, ладно, – не много жаждал, Оттого и душа жива. Жаль мне, жаль дорогих сограждан Тех, что клюнули на слова. Нет продыха от телебредней: Что угоили со страной! О, молчи, Михаил Последний, Шельма, меченый Сатаной. 1991

Тот же снег...

Тот же снег... И те же версты: Пешедралом – два броска. Сквозь морозный морок – звезды, Безразмерная тоска. То ль луны мелькает плошка, Т о ль гнилушки камелек, Т о ль морозною морошкой, Поздней баньки огонек? Бесенят ли буйных свиту Баламутит старый бес? То ль челом Хрущев Никита Просиял и вновь исчез? А когда-то, ах, когда-то Шел домой и ликовал. Этот снег голубоватый Так божественно сверкал! А теперь бредешь угрюмо По родимой-то земле. С перестроечною думой, Тяжкой думой на челе. Кто там все же страх наводит? Кто вгоняет в дрожь и пот? Кто в метельных джунглях бродит? Уж не местный ли Пол Пот? 1991

В небе холодном

Вспыхнув во тьме, прочертила параболу спичка, Кто-то нетвердо прошел на скрипучем протезе. Гукнув на станции, в ночь унеслась электричка. Рад одному, что хоть в душу никто не полезет. В печке прилежно пылает дровишек беремя, Ветка сирени скребется в морозную раму. Время тревожное, горькое, подлое время. Мама б жила, я пошел бы проведовать маму. Яблок купил бы в коммерческом что ль магазине, (Пухнут там цены на тухлых дрожжах перестройки). Мы б посидели на кухоньке теплой у Зины, Выпили б малость малиновой сладкой настойки. Вспомнили б травы, как лучшую сказку о лете, Наши покосы и яблоки нашего сада. Лучшие дни!.. Но опять биороботы эти Мутят Россию. Но маме об этом не надо. Пусть она спит возле бати за рямом зеленым, Пусть им приснится как ветер осоку колышет, Как возле дома, поднявшись, красуются клены, Нашего дома, с покатою шиферной крышей. В небе холодном Большая Медведица бродит, Иль Сатана насылает большие морозы? Печь остывает. И пятый десяток доходит, Как я живу. А в душе еще детские грезы. Вынесу птицам я крошки от трапезы скудной, Клюй, мой снегирь, и будите зарю, свиристели! Трудно вам, милые, нынче и людям паскудно... Правды хотели? Да все ли до правды созрели? Мозг затуманен не столько смурной бормотухой, Сколько трущобною лжедемократской баландой. Недруги действуют, рушат фундаменты духа, Скроенной тонко в чужом ателье пропагандой. Глянешь окрест и душа замирает от боли: Кто-то жирует, а кто-то латает заплаты. Милый снегирь, полетели хоть в Арктику, что ли, Может быть, там не дотянутся к нам «демократы». 1992

Пигмеи

Орут. Орать они умеют. Послушать – яд и белена: «Коалы русские...» И млеют, за это платит Сатана. Желта их пресса. Лгут в истоме, Играют походя с огнем. Их принимают в «белом доме», Полно двурушников и в нем. Когда глухой народный ропот Перерастет в разящий суд, Их не Америка с Европой, А те же русские спасут. 1992

Рыночное

Базар ли, рынок ли... Иду В своем раздумии унылом: Как в восемнадцатом году, Торгуют спичками и мылом. С медалью жалкий инвалид, А рядом бабка притулилась. И всякий выжить норовит. А для чего, скажи на милость? Сияют лавки да ларьки – Кавказской мафии раздолье, И пьют, отчаясь, мужики, Отвыкли браться за дреколье. Я тоже душу волочу, Ее так долго убивали, И ты не хлопай по плечу. Не трать калорий, генацвале. Замолкни, стих! Душа, замри! На мир глаза бы не глядели. А глянешь – ухари, хмыри Да злые девки на панели... 1992

Постперестройка

Не создали обещанный рай, А облаяли русского Ваню. Мужику – хоть ложись, помирай, Он же строит по белому баню. То ль чудит? Т о ль свихнулся сосед? Но топорик наточен, как надо. Тук да тук – раздается, чуть свет, На краю мирового распада. На пороге грядущей грозы, Инквизиторских новых жаровен, Ладно рубит венцы и пазы Из подручных осиновых бревен. На снегу зеленеет кора, Как предвестница майской полянки. Светел Ваня в пространстве двора, Ни до бабы ему, ни до пьянки. И в окрестности рощ и полей Как-то легче становится сразу. Да и черных он тех кобелей Называет пристойно: «заразы»! Лишь на свежие раны соля, Он невесело шутит меж делом: «Одного да потом кобеля Я отмою и сделаю белым». 1992

В гостях у русских эмигрантов

«Как там у нас?» – меня спросили. И я подумал тот момент: Для новой «ельцинской России» Я тоже «чуждый элемент». Сносил хулу и от марксистов, Теперь я вовсе – «быдло», «сброд», По недосмотру ельцинистов Еще не пущенный в расход. Но Бог судья им... Бесконечно Течет, как речка в берегах, Наш разговор другой – сердечный О русских далях, о снегах, О колокольчиках Валдая, О вьюжных посвистах в ночи. Вот раскричались попугаи, А мне почудилось – грачи. Взглянул на книги – Блок и Пушкин, Сергей Есенин – для души. А вон, под пальмами, церквушка, Что возводили на гроши. И хорошо. И встрече рады. Еще не вечер, не итог! И кровь взбодряет, как и надо, Венесуэльский кофеек. И будет день – за все заплатят Все эти бесы и ворье... Кивают Аннушка и Катя, У них ведь женское чутье. 1992

Золотой остров

Ем бананы, валяюсь на пляже В первый раз за трагический век. Никакого здесь нет эпатажа, Как нормальный живу человек. Все стабильно: ни путча, ни рынка, Ни пустых политических ляс. Час-два лету до Санто-Доминго, Двести верст и – в огнях Каракас. По соседству фламинго гнездится, Дозревает кокосовый сок. Поселиться бы здесь, позабыться, Позарыть даже память в песок. Что еще романтичней и краше: Затеряться вот так, запропасть, Коль в Отечестве нашем – не наша, Продувная, продажная власть. В человеческом счастье иль горе Не бывает дороги прямой. Над лагуной Карибского моря Взвешу все и... уеду домой. А приснится мне птица фламинго И нектаром кокос налитой, Вспомню остров и Санто-Доминго, Как негаданный сон золотой. 1992

Гавана

Разбитная старушка, с ней внучка иль дочь, В ожидании рейса калякаем. Революцией пахнет гаванская ночь, Керосином и всячиной всякою. Ожидание рейса. Уснуть бы, прилечь, Но барбудосы шляются разные. И главенствует – нет! – не испанская речь А российская, русская – праздная. Сейнерили ребята. И вольную пьют. Ты ж болваном сидишь, как потерянный, А возникнешь под пьяную руку, убьют И не вякнешь, как палтус ошкеренный. Разбитная старушка, ты лучше завянь, Дочка-внучка, отстань с разговорами, А закрой свои ножки и зло не тарань Рыбачков колумбийскими взорами. За окошком тропическая канитель, Непогодные – что ли? – условия. Где-то спать собирается Кастро Фидель, Парабеллум кладет в изголовие. Ожидание рейса. Угрюмый момент. В тесном зале мурманская лексика. Но Россия закрыта. И Ньюфаундлен В гололеде. Свободна лишь Мексика. Будь что будет. Исходит кубинская ночь. Притомились мои иностраночки. Угнездилась старушка, а внучка иль дочь Тянет медленно «пепси» из баночки... 1993

Но пасаран!

В отеле солнечной Гаваны, Где нынче сервис – не фонтан, Весь в хаки, вылез из-под ванны Голодный местный таракан. «Что, камарадо, дело плохо? Опять в идеях наших брешь! – Вздохнул я. – Скверная эпоха! И крошку хлеба бросил. – Ешь!» И следом новую добавил, И по-немецки гаркнул: «Шнель!» Собрал он пищу, ус поправил И тотчас юркнул за панель. И там, насытясь мило-любо, В теснинах труб и теплых ванн, Ответил зычно: «Вива – Куба! И вообще – но пасаран!» 1994

Русская Венесуэла

Все было проще, чем думал об этом, Там, на краю Зарубежной Руси, Встретили шуткой седые кадеты – Ну, комиссар, мол, прощенья проси! Сдвинули рюмки по доброй привычке И недоверья растаял ледок. Да, раскидали нас войны и стычки, От безрассудства лишь Бог уберег. Только куда подевалась отвага? Думал ли встретить я, братцы, вчера Рудневых – внуков героя «Варяга»? Встретил. Сошлись мы. И – с Богом ура! Вспомню у Слезкиных вечер сердечный, Кинту[12] Бурмицких, вопросов обвал, Дружных Ольховских чету и, конечно, Как Свистунов о донцах вспоминал. Сколько улыбок хороших! И столько Солнечных душ пораскрылось легко: Павла и Сергия, Матушки Ольги... Только сроднились. И вновь далеко – Вечнозеленый окрас Каракаса, Горных дорог золотой серпантин, Авиаборт безупречной «Виаса», Моря Карибского синий сатин. Кира и Аннушка, Катя и Вера, Волков Георгий и кинта его. Вот перед взором встают кабальеры – Плотников, Маликов и Хитрово! Русских погостов святые могилы, Белой России последний рубеж. В утренней дымке вершина Авилы – Знак восклицательный наших надежд! 1991–1994

Москва, Москва

Катил с какой-то кодлой воровской, Такси летело с дьявольским нахрапом. И шеф довез до самой до Тверской, И три «куска» потребовал на лапу. «Из-за бугра? – он нагло подмигнул, – Такие шмотки – шкары и рубашка!» Я, не торгуясь, молча отстегнул, Он сыто взял хрустящие бумажки, Москва, Москва! Имея рупь да грош, В былые дни дельцу не дался б в руки. Теперь вдохнешь, как лазаря споешь: «Москва, Москва, как много в этом звуке!» Куда же делась, словно испарясь, Родная речь, привычная для слуха? Полезло все: распущенность и грязь, Блатной жаргон и крайняя разруха. Вот эта с торбой – чья-нибудь жена, И этот – чей-то! – с нищей коркой хлеба. А были ж реки полные вина. Златые горы всяких ширпотребов. Мельчает все. И в сутолоке дня Мелькают чаще мелкие офени. Один из них и вычислил меня, Интеллигентно ботая по фене: «Державы нет! И нам придет хана, Коль правят бал шныри и вертухаи. Нужна РУКА! Н о нет и пахана. И весь расклад. Природа отдыхает». 1992

* * *

Т.Н.

Сижу. Такое дело – Гадаю о судьбе. И «мисс Венесуэла» Со мной в ночной избе. Конечно, мы не пара, Гадание – обман. И все ж она – Тамара, Кровиночка славян. Растаял васильковый Карибский о коем, Купальничек рисковый И пляж, и мы вдвоем. Теперь она в фаворе, Рекламный материал. Но грусть моя – не горе, Красивее терял. Полуночно, устало Печурку растоплю, Картинку из журнала В простенок приколю. Да, да вот эти ножки В песчинках золотых, Две спелые морошки На грудках налитых. 1992

* * *

Передо мной явилась ты...

А. С. Пушкин Соседка пьет. Опять уныло пьет. Давно померк усталый свет в окошке. Ее белье замоченное ждет, Изголодавшись, терпят долю кошки. Поутру встанет, халкнет ковш воды, И, воцаряясь в хаосе нетленном, Поймает кайф – ни горя, ни беды! – В своем глухом жилище суверенном. Вот Ельцин пьет, не зная доз и норм, И уж каких пародий не пиши я, Не бросит пить за здравие реформ, А это ведь две разницы большие! Спортивный муж, хоть ветхий, но зато Его блюдет супружница Наина. А у соседки – драное пальто И вместо мужа облак нафталина. Сберет пустую тару и вина Опять несет, – попробуй пожалей-ка! – «Кто я тебе – любовница, жена Иль, боже мой, какая-то шумейка?!» Строчу стихи, дорвался до стола, Минорным слогом факты излагая... Вот и своя, родимая, пришла, – На этот раз поддатая и злая. 1993

Дама с собачкой

И пляж был не худший, и дачки, Амурные были дела. Ну, словом, как в «Даме собачкой» Прекрасной и дама была. Конечно, не столь эпохальный Сюжет я у классика крал, По нынешним меркам – банальный, В ту пору он за душу брал. Когда мы вдвоем загорали Иль в горы ходили пешком, Собачку гулять оставляли С одним гражданином с брюшком. Кивнет он и больше – ни слова, Замкнется – ни то и ни се. Она ж оказалась готова, Как пишут в романах, на все! Восторженным взором глядела. И я в нее взоры вперял. Ее ненасытное тело К утру только Эрос смирял. Восторги и вздохи – в начале, Доверье – в зените любви. Но отпуск не вечен. Умчали Мы в скучные веси свои. Писала, как хлюпая лужей, Сошла она в городе Н. С натугой взглянула на мужа И в нем не нашла перемен. Распутица липла к подошвам, Собачка мусолила кость... Все это в немыслимом прошлом Осталось. И с веком спеклось. И море, и озеро Рица, И пальмы, и чувственный зной. Теперь там – насквозь! – заграница, Распаханы пляжи войной. Дики невоенному глазу Системы военные «град». А там, где трудились абхазы, Работает зло автомат. Где мы целовались когда-то, Где парус белел – вдалеке, То гильза, то каска солдата Буреют в кровавом песке. Сгорели беседка и дачка, И взор под вуалью густой Расплывчат. И сдохла собачка С тоски – еще осенью той... 1993

ОСЕНЬ-93

1

Что за времечко! С пригорка Простираю долгий взгляд: По Москве идет разборка, Снова головы летят. Над оратором – оратор! Но от пагубы речей Лечит «демократизатор» Нестабильных москвичей. Словно ворон, – Крест и ряса! – Чистит клюв Якунин Г. Человеческого мяса Нынче вдоволь в СНГ. Полупьяные, косые, Спецопричники в поту – Добивают Мать-Россию С кляпом «сникерса» во рту.

2

Ни косожец, ни Редедя, А лакейская душа, По Тверской на танке едет Генерал Грачев-паша. Едет Клинтону в угоду, Словно ваучер, пылит, По избранникам народа Бронебойными палит. Вожаков ведут в ментовку, Для других, для прочих масс, «Всенародный» – под диктовку ЦРУ – строчит указ. Так и так, мол, сэры-братцы, – Голова о всех болит! – Больше трех не собираться, Как Бурбулис говорит. Свищут «вести», словно пули: Добивай, круши, меси! Вот и месят и бурбулят Ненавистники Руси. На крови банкуют урки, Беззакония чинят, Собчакуют в Петербурге И в столице ельцинят. 1993

Не дамся...

По сути – ханыга и гад, Но очень идейный и бойкий, Насел на меня «демократ», Я врезал бойцу перестройки. И Бог с ним, пускай не нудит! Тут дома – подлейшая штука: С косою бабуля сидит, Меня дожидается – сука. Бухтит, что она не со зла, Мол, ты не серчай понапрасну: «Я просто по делу пришла, – Приказано брать несогласных!» Вскипел я: «Ты гонор уйми, Хоть нынче не сахар житуха, Не дамся...» – и хлопнул дверьми. Надолго заткнулась старуха. 1993

Бухарин

Бухарин был политик редкий, Знаток интима и вина. Но я прочел его «Заметки» И убедился – злость одна. Достигнув в злобе эпогея, Сей эротический бунтарь Плевал в Есенина, в Сергея, В поэта! Этакая тварь. Итог известен – канул где-то. Но тут в умах переворот: Одна блатная демгазета Его возвысила. И вот Сбежалось вновь паучье семя, В малину сгрудилось одну И под кликухой «Наше время» Давай оплевывать страну... Остались нынче – слог затертый Да пара-две писучих дур. А шеф «НВ» Барух Четвертый Стал шефом банковских структур. Сидит на денежках, ликуя, Что снова место приглядел. Лет через двадцать аллилуя Затянет жалобно: «Сиде-ел!» При всей мошне, при сытой харе, Припрется в свой «мемориал», Где русский, как писал Бухарин, Лишь «человекоматерьял». 1994

Консенсус там...

Там на неведомых дорожках...

А. С. Пушкин Собрать рюкзак, ружьишко, сети, Уйти в озера и леса, Где простодушный месяц светит И холодит ступни роса. И жить вдали от всех читален, В зеленом мире моховом. Пусть буду не оригинален, Зато созвучен с естеством. Жить от посадки – к урожаю, В той суверенной стороне, Жить, никому не угрожая – Ни Татарстану, ни Чечне. Вдали от мафий и от НАТО Один небесный слышать гром. Консенсус там! И «демократы» Сидят все на цепи кругом... 1994

На погосте

На погосте в чистом поле – Лунный свет во все концы. О плохой загробной доле Митингуют мертвецы. Громче всех – номенклатура, Гулевая молодежь, Ветераны Порт-Артура, Тем и вовсе невтерпеж. В самом деле, мрак, простуда, Край страданий не почат, Ветхий саван греет худо, Белы косточки стучат. Но из той-другой могилы Раздаются голоса: «Здесь не Дума – тратить силы На пустые словеса! Было ж все: печаль-хвороба, Утешения Христа! Вон у нынешних – ни гроба, Ни приличного креста. А иные – по Гулагам, Просто брошены во мгле. Каково им, бедолагам, Там, в анадырской земле? А в Москве? Свои, славяне, Воровски и кое-как Нас хоронят в целлофане После танковых атак. Лучше здесь, где наши грозы, Надкладбищенская синь, Слушать, как шумят березы, И растет трава полынь». Призадумались немножко, На судьбу-печаль ворча, По суглинистым дорожкам Потекли, костьми бренча. Безнадежной той порою, Черепами дзинь да дзинь, Разбрелись загробным строем По местам своим. Аминь! Успокоились в обидах, В домовины залегли, Подстрекатели в хламидах Тоже челюсти свели. Тишь над кладбищем. Светает. Вдалеке, слыхать едва, То ли ангел пролетает, То ль экспресс «Пекин – Москва». 1994

Прощеное воскресенье

Дешевую «Приму» позобал, Как раньше сигару, В душе матюгнулся На весь этот дембеспредел. С утра без похмелки Алкаш промышлял стеклотару, А прочий, перронный, народ На баулах сидел. Весь в «фирме» пацанчик Дебильно терзал погремушку, Мамаша листала – Ни в жизнь не поверю! – Стихи. Два дачника дюжих Пустяшную пили «чекушку», Дотошно, как немцы, Прощали друг другу грехи. Грехов набиралось, За них бы – на дыбу, на реи! Но первый хитрей был, А тот, что наивней, другой Клепал на себя же: Мол, лучше всех наций – евреи! И пьют аккуратно, И умно шурупят «мозгой». Эх, Ваня, Ванюша! Ты сам же при хватке и силе, Умом не обижен И наш мужичок, от земли! Евреи, конечно... Но нынче печаль о России, О русском народе: Проснется ль? Все жданки прошли. Не ангелы мы. И злодейка с наклейкою губит. А те, кто «шурупят», Нацелены гробить и брать. Простит нас Россия И больше того – приголубит, Вот только б, вот если б... Отчаялся я повторять! Прихлынуло люду, Столпились, Пошла обезличка. Два дачника, дама, пацанчик И все западло – Прощали друг друга. Потом подошла электричка, Прощеных, прожженых и прочих С перрона смело. 1994

Оглядишь округу

Ни скота, ни урожая, Но полным-полно вина. Бабы пьют и не рожают, Мужикам – лафа одна. Оглядишь округу малость, Как на раны бросишь соль. Генофонда не осталось, Кто сказал бы: Пить доколь?! Вот у брата двор – палаты, Загляденье за версту. От рассвета до заката Брат мой трудится в поту. Что-то строит он, строгает: Сыновьям, мол, передам! По-хозяйски осуждает Тех, кто халкает «Агдам». Наагдамятся, звереют, И пошли «баранки» гнуть... Здесь уж точно – не евреи Виноваты. Вот в чем суть! 1994

Борьба

В стране бардака и бедлама, Где в пору ввести паранджу, Я вроде Хусейна Садама Один оборону держу. Сорвал уже голос: ребята! Но где там! Сидят с похмела. Все ближе стучат автоматы Противника: наша взяла! Уже не прошу подкрепленья, Есть дух и – попробуй возьми! Придет ли когда замиренье? Скорее уж лягу костьми? Тщета – упованье на Бога, Каких-нибудь там ворожей. И нет к замиренью намека – Ни с наших, ни с тех рубежей. 1994

* * *

За родную, бля, Россию

пьем до дна.

Ю. Басков ...Ну, а я слагаю книжки, Перед Родиною чист. Но и жалкой медалишки Мне ни в жизнь не даст Борис. А поскольку эти оды Не ласкают слух Кремля, Я пишу – «продукт свободы» – За железной дверью, бля. Обманул меня цековский Этот к рынку переход. Вот Владимир Жириновский Тот всерьез зовет в поход. Правит на телеэкране, Сразу видно храбреца! Хоть в Индийском океане Я отмою пот с лица... 1994

Идя первопутком

Я пахал чернозем. И старался, как мог. Тракториные гулы всходили под небо. Исходил от земли сладковатый парок, Как от свежей ковриги пшеничного хлеба. Полыхал в моих чувствах фантазий костер, С рычагами в ночи я срастался кромешной. А под утро халеи слетались с озер И ходили за плугом моим трехлемешным. А зимой подо льдом я тянул невода, Было горько, коль выберешь невод порожним. Но, стряхнув с полушубка кристаллинки льда, Забывался я на ночь в избе придорожной. Вспомню с радостью службу во флотской БЧ[13] Хоть, конечно, та служба была – не малина Много лет проступал еще след на плече, Несмываемый след – от ремня карабина. Мне еще довелось открывать «севера», Был и там я счастливым, идя первопутком. Был зеленым в ту пору, и брал «на ура» То, что нынче обдумал бы зрелым рассудком. Поучали: пора бы остыть, отдохнуть! Я ж еще походил в мировом океане, Ну хотя бы затем, чтоб за чаркой блеснуть: «Помню в Рио... А как-то на Кубе, в Гаване…» 1995

Рассказ крестьянина

Жизнь пошла – загонит в гроб! – Рэкет, надувательство. Но и в нас созрел микроб, – Зуд предпринимательства. Как-то трактом, в гололед, Мчал водитель бешено, Не вписался в поворот И – в кювет заснеженный. Зябко. Дует в кулаки. И к жилью торопится: «Трактор нужен, мужики! А с меня... как водится!» Следом – новый «корефан», С той же речью кроткою. В суверенный Казахстан Вел он «КрАЗ» с селедкою. Порешили сей вопрос Под слабосоленую. Снова – чу! Учуял нос Колбасу копченую. Тут сошлись на пять кило. Тракторист старается... Тем и кормится село, И опохмеляется. Извело коров. И факт – Фермы разбабахало. Дел-то всех: водичкой тракт Поливает аховый... 1995

Стамбул

Стамбул! Стамбул! Какая тема, Какая музыка веков! Теперь он вроде Вифлеема Для всероссийских «челноков». И я, с сумою в два амбара, Свалясь с небес, как саранча, В щелях стамбульского базара Весь день толкусь – без толмача. К исходу дня, измятый, ватный, Груженый, взбитый, как постель, Бочком вхожу в трамвай бесплатный И еду в звездночный отель. Тут все при фарте, интересе, Ни до восточных грез и чар, Молчат, когда под юбку лезет Тамбовской бабе – янычар. Трамвай скрипит себе надсадно, А с янычара – градом пот. Бабенке боязно. Но – ладно, Ни туркишлиры он крадет! О, град Стамбул! О, страсти эти! Аллах могуч, всесилен столь, Он правоверных ждет в мечети, А нас – таможенный контроль. 1996

Каракас

Русским друзьям в Венесуэле

Каждый раз, когда вьюга в полуночный час, Черт-те как, завывает и вьет, Вспоминаю Каракас, огней перепляс, Над Авилой луны огрузневший баркас, Что по теплому небу плывет. Не избыть эту негу тропических струй, Банный дух перламутровой тьмы, И мулатку, воздушный ее поцелуй, Что мгновенной красой опалив, – не балуй! Растворилась под сенью хурмы. Бледнолицый пришелец из северных стран, Я был втянут в канкан вихревой. Лишь под утро Каракас стихал, как фонтан, Замирал, как залегший на дно ураган, К колумбийским горам – головой. Но подобьем горилл, уцепившись в рули, В громыхающий адский металл, Мотоцикловым вихрем растаяв вдали, По тревоге, почти не касаясь земли, Полицейский наряд пролетал... По тревоге иду я во вьюжную ночь: Как в пампасах, кромешная глушь! Понимаю, чужой мне стране не помочь, Дай-то бог, чтоб родная не бросила: прочь! Столько русских рассеяно душ! Но вдали от берез, возвышающих столь, Приласкал их тропический зной, Темперамент испанский и русская боль, И, наверно, не худшая жизни юдоль – Карнавальный Каракас ночной! Я люблю этот город холмов и долин, Банный дух перламутровой тьмы, Первобытную горечь карибских маслин, Барабанную удаль и звон мандолин Под роскошною сенью хурмы. 1995

Констатирую

Еще при силе. Но устал. И констатирую устало: Теперь бездарность правит бал Там, где блистала наша слава. И мощь ее и красота, Сияя гордо и завидно, Была в открытности чиста, Но пред коварством беззащитна. О слава русская! О ней Картавят ныне злые мифы. И там, где щелкал соловей, Жируют вороны и грифы. Я не сковал от них брони. И, дай-то Бог, не обмануться: В трактирном пиршестве они Своим же ядом захлебнутся. Все так и будет! Тяжко лишь Саднят предательские раны. Эй, кто над ухом дышит? Кыш! Я жив, закрой свой клюв поганый 1995

1 января 1996 года

В фазах Лун – нестабильный и грозный, Начинается год високосный. Ходит Каин и ставит печать: Начинают морозы крепчать! Телевизор осип от испуга: Нам не выйти из адского круга, Если красные к власти придут! Что же? Камень на шею и – в пруд? Что же, что же? О Господи, что же? В кадре женщина с бархатной кожей: Попка круглая, плечи и грудь! Суть ясна. Чуть прикрытая суть. Високосного года начало. Тихий ужас шипит из бокала. Где-то взрыв прогремел тяжело: Самолет иль объект НЛО? Что-то будет! Закроют границы? В одночасье ль Чечня испарится? Или башне Пизанской упасть? Или вновь перекрасится власть? Отмечается важность момента: Новый колер в речах президента! Все Гайдары навытяжку в ряд, Все шахраи на стреме стоят. Високосного года начало, Блудный час сатанинского бала. Утром глянешь в окошко, а в нем – Два Чубайса стоят с кистенем. 1996

Косынка

Серый автовокзал, Злые тети и дяди, Ожидания зал С Ильичом на фасаде. Бодрый лозунг парил Над стеной заскорузлой. Кто дремал, кто курил, А кто семечки лузгал. Кто-то к кассе пролез Сквозь мешки и корзины, Словно пушку, протез Обнажив из штанины. Взвыло радио. В нем Будто жарили сало: Это беглым огнем Касса справку давала. Но, как главная суть, Встряла в память картина: Я от пуза на «рупь» Пил в ларьке «Буратино». Как сверлил светофор Красным оком трехтонку, Как мой вспыхнувший взор Заприметил девчонку. Очень ладный берет, Очень в меру – помада. И таинственный свет В глубине ее взгляда. Ей, как мне огольцу, Лет пятнадцать и было. Ей косынка к лицу Очень уж подходила. А на мне – кирзачи Пахли ваксою крепко. И вконец – хоть кричи! Позамызгана кепка... Репродуктор кричал, Шла посадка на «ПАЗы». Больше я не встречал Той девчонки ни разу. Над кромешной бедой, Над мальчишеской, чудной, Просияла звездой В нашей местности скудной Вскоре сам я пропал В дальних весях и странах. Возвращаясь, блистал При тугих чемоданах. После стольких потерь И знобящего быта – На том месте теперь Все асфальтом покрыто. 1996

ПОЭМЫ

Деревня

1.

Вот и я покинул эти хаты: Санный путь с гружеными возами, Лампы свет ночной подслеповатый И божницы угол с образами. Синь озер, поземку в поле мглистом, На ботве осенней зябкий иней. И в простенке – карточку танкиста: На броне в поверженном Берлине. Под окном совсем иссохший тополь, И подсолнух солнечный в соседстве, И зеленый коврик канотопа, У ворот, где мир открылся в детстве, И теперь, как будто бы о чуде, Сам себе в усладу, в наказанье, Расскажу, пусть знают добры люди, О деревне той – повествованье. О деревне милой, о деревне, Где в ночи гармони веселятся. Знаю сам, что есть обычай древний – К очагу родному возвращаться.

2.

Каждый год по птичьему отлету, На призывы осени рябинной, Оставляю город и работу И спешу на окрик журавлиный. И когда последние зарницы Догорят, дордеют от озноба, Зябкий клин неубранной пшеницы Вдруг напомнит беды хлебороба. Там, в полях, накрытых рыжей шалью Мне расскажет лес под крик грачиный Как грустит при всех своих медалях На ветру продрогшая осина. А потом пойдет кружиться вьюга, Просвистит-просвищет на равнины. Может, выйдет юности подруга На свиданье к нашему овину?! Мы пойдем осеннею порошей, Обнявшись, кому какое дело! Если зорька в небе закипела, Обещает встреча быть хорошей!

3.

Позади околица осталась И дома во мраке, как в тумане. Здесь трава росою умывалась, А теперь промчали чьи-то сани. Круг луны и праздничный и юный, Горизонт таинственный и строгий. А вот там мы в радостном июне От грозы скрывались в теплом стоге. А вдали скрипят, как ведьмы в сказке, На ветру старинные качели. Там старушки радовались Пасхе, Голосами ангельскими пели. Спит деревня. Ветер ладит вожжи, Лишь едва доносится до слуха, Как луна плывет по бездорожью И скрипит уключинами глухо.

4.

Я смахну с узорчатого ставня Снег пушистый веткою березы. И опять, повеяв давним-давним. Он рассыплет искорки мороза. И в окошках наших деревенских Подтвердят мне утренние блики, Что люблю деревни лад вселенский, Терема снегов ее великих. Этот звон подойников веселый, Этот крик петуший в раннем часе. Через все леса ее и долы Он на сердце падает и плачет... Спит деревня. Вьюга мимо, мимо, Но порой до слуха донесется – Этой жизни сон неповторимый, Эта явь, что плачет и смеется. Этих весен сказочная милость, Этих зим таинственная небыль... Детство, детство, где ты закружилось Золотистым жаворонком в небе?! 1963–1968

Юношеская баллада

1

Засеверило, В клубе – ни души. У гармонистов Убыло работы. И осень призывает Птиц к отлету. «К отлету!» – Расшумелись камыши. А мне куда? Я девушку люблю! По мне сейчас И ветер не поможет Умчаться в город к ней И растревожить, В окошко влезть: «Не бойся, застеклю!» Невмоготу! Скорей бы ночь прошла... И вот заря замедленно, С испугом Приподнялась, Расцветив лемех плуга У кузницы. И бьет в колокола!

2

Над кузницею нашей Дым и гром. А у ворот, Видать, в тоске колесной Знакомый «Иж» Бодает воздух лбом Застоянный. Да разве ж это воздух! И друг-кузнец, Чумазый до бровей, Как бог огня, Стоит у наковальни. И лошадь, Тех буденновских кровей, На общем фоне Смотрится печально. А было время – И промчать не грех, И седоки держались Молодцами. А было время – Да на свадьбу – эх! – Летала с пристяжными, С бубенцами, Лишь пыль столбом. Эй, кучер, придержи, На поворотах Эти шутки плохи!.. Теперь в почете «Явы» да «Ижи», Гей, вороные, Атомной эпохи!

3

«Оседлаю я Горячего коня!» – И от рокота Отпрянули ворота. И разбойно Раскричалась ребятня, И разладилась Серьезная работа. И, присвистнув, Рыболовы на пруду Так и ахнули, Запутывая лески, Даже яблоки Попадали в саду, И раздвинулись На окнах занавески. Мотоцикл, Ты неси меня, Неси! Ты к любимой Довези без разговора. Тракты новые Змеятся по Руси. Удаль старая Сдружилась и с мотором.

4

У перекрестка Сбрасываю газ. Где светофор Над улицей гремучей, Недоглядишь, Набычит красный глаз, Он, как и я. Бессонницей измучен. О город, город, Скопище машин! Я, как водитель, Мучаюсь и трушу, Но, как влюбленный, Солнечную душу Несу к тебе, Таинственный Ишим. Она, душа, Уж тем и хороша, Что всякий раз Испытывает муку, Когда к тебе любимая, Спеша, Навстречу тянет Ласковую руку.

5

– Ты любишь, да? Ты любишь, повтори! Ты не забудешь Нашего Ишима? Ты не забудешь? Нет, не говори, Не надо слов, Не надо клятв, любимый... Прощаемся. А «Иж» дрожит: скорей! Совсем остыл, Подай ему бензина. Созревшие лимоны Фонарей Погасли, Будто спрятались В корзины. Но не спеши, Влюбленная душа, Пусть выхлопные Воздвигают гулко, Откуда знать им: Домик в переулке Уж не будить мне больше Ни шиша! Откуда знать, Что иначе судьба Рассудит все, Суровей и колючей, – Прикажет мне Окопы рыть на случай, И я забуду, Как растил хлеба. Но я приму И это ремесло, И бравый вид В морском пехотном взводе. Придет письмо При сумрачной погоде: «Устала ждать, Прости меня, светло...»

6

Мне грустно все ж: Восторга в сердце нет. Да ведь такие годы Пролетели! Слова любви в груди Забронзовели, А как будил их В юности рассвет! Теперь все реже Пишутся стихи, И я спокойней В пору листопада, Хотя горланят так же На оградах В жар-птичьем оперенье Петухи. Стал осторожней К радости народ. Не часто ходят По воду молодки: У всякого двора – Водопровод Торчит, как перископ Подводной лодки. Лишь невзначай Встревожится душа, Когда увижу вдруг: По перекрестку Мой старый друг Толкает водовозку На легких шинах Бывшего «Ижа». На кочках фляги Мечутся, звеня. Я вспомню годы, Что отгрохотали, Когда мы лучших Девушек катали, И трактор ждал У пахоты меня. Но не припомнить Больше ремесло, Что так неловко Бросил, уезжая, И не собрал Хоть части урожая, Где сеял сам. Прости меня, село! 1967–1981

Тимофеи Корушин

Двадцатидвухлетний Т. Д. Корушин – мои земляк, родственник, в 1918 году был комиссаром печати в г. Ишиме…

Автор

Еще закон не отвердел.

Страна шумит, как непогода.

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

Сергей Есенин

1

Под стражею царь-император, На воле налетчик и вор, В царевых дворцах и палатах Картавых вождей – перебор. И в копоть уездных ревкомов, В полуночный скрип половиц, Депеши – черней чернозема Летят из обеих столиц. – Товарищи, в Питере голод, В Москве саботаж и разбой. Прошу телеграмму Свердлова Считать за приказ боевой! – Глаза председателя строги, Красны от бессонных трудов: – А хлеба в складах желдороги, По сведеньям, – тыщи пудов! Нам нужно наладить движенье И помощь Республике дать. Коммуна – ведь это сраженье, В котором нельзя отступать! Желты от махры комиссары, Слипаются веки – невмочь. Пожаром, пожаром, пожаром Грозится ишимская ночь. И ветер, и вьюга-кликуша Псалмы замогильные вьют. Но пишет в газету Корушин, Кинжально стучит «Ундервуд». Свинцовая очередь строчек. Заглавная тема одна. Он верит: солдат и рабочих Сплотит и поднимет она! Тревожно в ревкоме. Прохладно.Метель улеглась кое-как. И окна домов Плац-Парадной Томительно смотрят во мрак. Дома от бессонницы серы, А светлая жизнь далека. Но сколько неистовой веры В усталых глазах паренька! Он вышел на улицу: реже Брехают в рассвет кобеля. Вот книжная лавка, все те же, Как в детстве, на ней вензеля. Как помнит, достатка, излишка В семье не случалось никак. Отец же за добрую книжку Отдаст и последний пятак. Бывало – в деревню родную В телеге тряслись. Благодать! Отец подгонял вороную, Смеялся: «Арабская стать!» Трусила отцова лошадка – Надежда и боль батрака. И было тревожно и сладко Смотреть, как плывут облака.

2

– Ограбили нас, обмикитили Похлеще татаро-монгол! – Торговец Захаров в подпитии, Лица нет, но гостя – за стол, Послушай, Зарубин, послушай. Коммуна житья не дает. Все этот «товарищ» Корушин Статейками мутит народ... Убили нас, паря, убили, Вогнали в разор и долги. Явились, прикладами сбили На хлебных амбарах замки. До зернышка взяли, до крошки! Все этот командовал... враг... – Корушин? Который? Тимошка? Соседушка, значит... батрак. Он местный, он наш окуневский. Забрал нажитое? Шалишь! Отец у них тоже таковский, Тощой, как церковная мышь. Сыночку, понятно, зачтется! Топориком тюкну – весь сказ! Вернется, Захаров, вернется – Пора... Ну, гостите у нас!

3

Весна на дворе. Удивительный Тепла не сибирский обвал. В такой бы денечек к родителям, С германской пришел – не бывал. Помочь по хозяйству прибраться. И в старом сенном шалаше За кои года отоспаться, Дать роздых окопной душе. Там тоже теплынь. Над оврагом, Над рощей – граничная блажь... Но яро пылающим флагом Затмило желанный мираж. И все же над дымным перроном, Где митинг открыл Тимофей, Пахнуло знакомым, соленым, Полынным настоем полей. Недаром трудились две ночи, Пшеничка – к вагону вагон. На помощь голодным рабочим Ишим провожал эшелон. Еще паровозик ударно Клубил над платформою пар. И вдруг чей-то злобный, угарный Почувствовал взгляд комиссар. «Зарубин?.. Зарубин, конечно...» — Ну, здравствуй! – сказал без затей, – Сельчанину рады сердечно... Но хмуро смолчал богатей. В толпе отмолчаться не страшно. Глаза – что свинец ко свинцу. Мир новый и мир вчерашний Стояли лицом к лицу. Тут ясно, похлебки не сваришь, Закушены в кровь удила. — Ну что ж, комиссар-товарищ, Сегодня твоя взяла!

4

В ревкоме строжали. И к маю Всех было вольготней грачам. И вторя грачиному граю, Кипел ледоход по ночам. И в ночи короткие, куцые За ставнями прятался страх. И хмель мировой революции В горячих бродил головах. Грошова судьба человека, Коль в жизни такой оборот... И снова гулял по сусекам С метлой восемнадцатый год. В упрямом пылу вдохновенья Твердила бедняцкая рать: «Коммуна – ведь это сраженье, В котором нельзя отступать!» Зубатились фракции. К лету На крайность пошли леваки. Однажды в окно ревсовета Стрельба докатилась с реки. Не хлипкий «Союз офицеров», Тем раньше прищучили хвост, Решили «пощупать» эсеры На зуб стратегический мост. Объекту еще подфартило, Не сразу сработал запал. И слабым зарядом тротила Лишь вздыбило несколько шпал. Ввязались охранники в драку, Хоть было не густо штыков. Но все порешила атака Ревкомовцев-большевиков. Споткнулись под пулями трое, Но многих сразил и финал: Впервые отпели героев Под «Интернационал».

5

– Бери, господин хороший! Пошел же народ-обормот... Всего за мильен галоши, А он тебе – выкусь вот! – Меняю на пуд пшеницы Керенского сапоги... Уездная град-столица Неспешно вела торги. Толкались в народе сером: Шинель мировой войны, Винтовки милиционеров, Крестьянские зипуны. Калеченый люд – военный, С крестами и без наград. Поодаль в кругу почтенном Захарова сытый зад. Нудил: – Довели до точки, Поднимемся ли с колен? По мне – надевай порточки И – хоть в бусурманский плен! – Эсеры... Эх, дали пенку! – На будущее – урок! – Зачинщикам главным – стенка, Другим намотают срок! – Да, да... Только вновь и скоро Поплачут большевички... И вспыхнули, будто порох, Захаровские зрачки: – Корушин, слыхали ездит? – Красно охмурять мастак! – Сейчас мужиков в уезде Вербует под красный флаг...

6

Отец все с рыбалкой хлопочет, Смеется, мол, это в крови! А мать возле печки: – Сыночек, Ты зря земляков не гневи!.. Заря заливала избенку, И радостно было вдвойне Смотреть на родную сестренку: Она улыбалась во сне. Он думал опять о прекрасных, О славных, о будущих днях, Грядущих – под знаменем красным, В каких-то прекрасных огнях. О счастье, которого ради, На Зимний ходил в октябре. А солнышко вниз по ограде Катилось навстречу жаре. Катилось, катилось, катилось, Покуда, не встав на дыбы, У церкви не остановилось, У ветхой ее городьбы. А тут вся округа – домашне, На церковь привычно крестясь, Ждала, будто дождика пашня, Что скажет уездная власть! И только пудово и грузно, В кудели бород и усов, Презрительно семечки лузгал Синклит деревенских тузов. Сказал Тимофей: – Крестьяне! Крещен я, известно вам, Но в красное верю знамя, И жизнь за него отдам. Царей уже песни спеты, Настал мироедов час! Поймите, что власть Советов Надолго. Она – для вас... Толпа промолчала. И с визгом Зарубин взорлил: – Мужики! Он брешет... Убить коммуниста! – Убъем! – стервенели сынки. И ринулись. Ахнули бабы. Корушин за маузер: – Ну! Давай! Тут и ляжете, Гады! – И выстрел прошил тишину. Ушел он под облако. Стыла Густая небесная синь. – Сейчас я топориком с тыла! – Сквитаемся враз. И – аминь! Шипел кто-то злобно. Померкли Окрестности. Вопли и рев. С горячего купола церкви Скатилась шрапнель воробьев. Достойней добром отступиться, Чем тупо ломить на «ура!» Он видел: светилась на лицах Горячая сталь топора. А вскоре на небе багряно Пластал предзакатный пожар. Вороны орали над рямом, – Туда отступил комиссар. Орали вороны, кружили, Как будто они заодно С врагами, что рям окружили, Кричали: «Убьем все равно!» Полынные ночи июня, Багульника цвет неземной. И радости хочется юной, Хорошей любви под луной. Живого тепла и участья, Простого достатка в избе. Не много ведь надо для счастья, Коль молодость вся при тебе! Измученный гнусом, под утро, Когда уж ворота скрипят, Он выполз. Роса перламутром Цвела. И – нигде «зарубят». С версту он прополз через поле Таился в кустах тальника, Скитался по займищам. Воля! Не знал, что так воля сладка! Вот город. И галки на храме. А там и свои. И вот-вот... Но там белочехи штыками Сверкали. И бил пулемет. И огненно солнце вставало, И было в огне полстраны. Не знал он, что это начало Свирепой гражданской войны.

* * *

Сюжетные поиски слова Щедрей на родной стороне. Однажды в село Окунево Случилось заехать – к родне. Привычно мотаясь по свету, Я часто о доме скучал. И долго в тот вечер портреты В простенках опять изучал: Обычные русские люди... – А этот, прости уж меня, Спросил я у бабки, – Кто будет? Вздохнула: – Да тоже родня! Брат деда! – промолвила с жаром, – Он с красными знался. Беда... – Я слышал, он был комиссаром, – А что же потом? Ни следа... – Потом? Не спеши, погоди же! Стара я. Все жалюсь врачам... Серьезный он был. И как ты же, О чем-то писал по ночам. В нужде они, помнится, жили, – И эти убивцы, рвачи, Зарубины, их не любили! – Она шелестела с печи, – Что было-то, Господи боже... Но понял я, бабка права – Нельзя беспричинно тревожить Сочившие кровью слова... Под утро расцветились пожни, И я в несусветную рань Умчал по делам неотложным В какую-то тьмуторакань. В верхах были крупные свары: Тот так, тот не этак повел... Поздней уж про жизнь комиссара В газете заметку прочел. А что мне чужие опенки? И чья тут вина, не вина? У белых во мрачном застенке Хлебнул он мурцовки сполна. Бежал, распростуженный весь, и Поздней – без вины, без суда, Погинул он в годы репрессий. Своих вырубали тогда... 1971, 1995

Снега Самотлора

Вступление

Гонит «Татра», снега утюжа, Вьюга поет – на белый свет. Для тарана заходит стужа И откатывается в кювет. Я душой принимаю гонку, Я глазами в дорогу врос. Гулко вздрагивает бетонка, Вырываясь из-под колес. Глушь таежная, снеговая, Ветры в спину, грозя, свистят. И воронки болот зияют, Будто нас поглотить хотят. На пути в знаменитый город, Пробивая порядки вьюг, мы летим целиной, которой Никогда не пройдется плуг. Все, чем раньше душа дивилась, Все, чем жил я до этих пор, Безоглядно соединилось, Словно в выдохе – САМОТЛОР!

1. Панорама Самотлора

Панорама Самотлора – Снег хрустящий, как слюда, Да болота, на которых – Чахлых елочек гряда. Был приют нечистой силе Возле всякого куста. Даже ханты обходили Эти хмурые места. Сколько их в урмане диком Мест с испуганным зверьем! Мест с морошкой и брусникой, И заброшенным жильем! И повсюду – в жуткий холод, В беспощадный летний зной, Побывал наш брат-геолог, Комаров кормил собой. И вошли во славу сразу. Не забудет их Тюмень: День березовского газа, И шаимской нефти день! День разведчиков, открывших Усть-Балык и Уренгой. Дни товарищей погибших Под таежною звездой... Панорама Самотлора – Свист поземок ножевых, Те же топи, на которых – Ожерелье буровых. И окрест – Над всем простором! Гиблой ржавчиной болот, Трубы, факелы, опоры Подтверждают: нефть идет!

2. Татьяна

Сидит девчоночка и плачет Одна в простуженном балке. От фар машинных «зайчик» скачет По изморози в уголке. Согреть бы чай, наладить ужин, Огонь в печи давно истлел. На стенке плащ, забытый мужем, И тот от изморози бел. Стучат о крышу ветви сосен, Там месяц сумрачный висит. И чей-то голос: «Бросил! Бросил!», Как на ветру белье, скрипит. В окне полуночно и тихо Уснули белые дома. Высокая, Как журавлиха, Стоит сибирская зима.

3. Володя Зотов

Нет, я не знал ее печали, Ее лицо, ее глаза... А с ним мы «Татру» выручали, Под скаты шубы побросав. И вот сидим, и душу греем В дому – на пятом этаже. И валенки на батарее Почти оттаяли уже. И шубы сохнут постепенно В тепле – квартирном – у двери И фотокарточки на стенах... Он подает одну: – Смотри! Он подает одну. Известно, – С улыбкой, радость не тая. – Такой не снилось и... Невеста? – Жена, – вздохнул он, – Не моя!.. Двойные рамы ветер гложет, Простыли стекла изнутри. – Татьяной звать... – А муж-то, все же... – Удрал он, Черт его дери.

4. На Лежневке

На морозе белой масти, Озверев, в снегу, в пыли Экскаватор рвет на части Глыбы стылые земли. Из песчаного карьера, Из ковша – наискосок – Он плывет – тяжелый, серый, В кузова машин песок. И на гулком перегоне, Возле кромочки болот, Вся она, как на ладони, Технология работ... По кабине хлещут ветки, Зотов трудится молчком. Он на «газ», как на гашетку, Давит правым сапогом. И бегут кусты и кочки Чудом из-под колеса. Перед узеньким мосточком Завизжали тормоза. Но Володя – парень ловкий, «Газанул», – – Не унывай! Стоп! Приехали. Лежневка... – Ближе к трактору давай! – – Тракторист – он знает дело: Пишет в воздухе рука. Шапка сбита на бок смело. Только шубка коротка. Только челка как-то странно На крутую бровь сползла. – Как зовут тебя? – Татьяна... – И к Володе подошла. И пошли кружиться хлопья, – Вьюга пляску завела, А Володя дверкой хлопнул, Улыбнулся: – Не ждала? И студил нам ветер лица, Снег уметывал в снега... Дай им сил – К любви пробиться Через топи и снега!

5. На четвертой дожимной

Как-то в полдень в балочке старом Обогреться пришлось в гостях. Руки тер инженер Макаров, Говорил мне: – Мороз? Пустяк! И серьезно, уже без позы, Признавался мне от души: – Комары пострашней мороза. Снег уходит, острят ножи! Будто платит им кто отменно За разбойничий этот пыл... – Закурили. И штык антенны – Над «Спидолой» в дыму поплыл. Снова ветер скулил голодный. Думы всякие навевал. Огонек – полевой, походной Бойкой рации задремал. Да белели в окне булиты, Факел пламя метал в простор... С оператором знаменитым Все не клеится разговор. Он дымит себе сигаретой, Независимый сделав вид: – Есть приятель у нас... Да где ты? Покажи-ка себя, джигит! Да смелей! – Подмигнул Макаров. А балок посреди тайги Содрогался в морозных, ярых, Леденящих когтях пурги. И, наверное, для потехи Кто-то вспомнил тут, как на грех: Выдает зима на орехи Здесь южанину больше всех! Он и сам не дает ей спуску. До ушей натянув пальто, Костерит Сибирь не по-русски, – Все равно не поймет никто! Посмеялись, и вновь серьезны, Осень вспомнили и весну... – Можно, парни, терпеть морозы, Если это – за всю страну!

6. Буровая

В синеву Самотлора Взнесенная грубо, Буровая железный Отмерила взгляд, Опуская в планету Бурильные трубы, – В нефтяные глубины, Как здесь говорят. Буровая урчала Шипела, Гремела. И канаты, как вены, Вздувались на ней. Я впервые глядел на нее, Оробелый, Наблюдая в сторонке Работу парней. Мне бы тоже зеленую робу – От ветра Да собачью ушанку. Пусть стужа прижмет, Я б узнал, как в темнице – Три тысячи метров, Черноокая нефть Вызволения ждет. Мне б стоять на высоком помосте У края, Рядом с первым бурильщиком, Что за дела! Нас хвалил за сноровку бы Мастер Китаев На рабочем собранье, Где б Таня была... Остывали багряно Вечерние краски. Не принес тишины Самотлорский закат. И темнели помбуров Защитные каски, – Боевые, суровые Каски солдат, мне казалось: И сумерки нефтью набухли, И не туча над вышкой – Фонтан нефтяной. Слово мужество Пишется С маленькой буквы, Я его учредил бы писать С прописной.

7. Встреча на дороге

Я по тайге мотался снова, Об этом память дорога, Но не обидел черствым словом Я самотлорские снега. Бывал на тех тропах лосиных, Где словно в вечных гаражах, Стальные пленники трясины – В болотах тракторы лежат... Опять в пути. Блокнот в кармане. Водитель хмур: метель с утра... А где мои – Володя, Таня? Какие им в лицо ветра? Они, должны быть, вместе где-то, Да я и сам считал давно, Что в загсе местного Совета У них со свадьбой решено. Эх, тары-бары, разговоры!.. И вдруг, как есть, на всех парах Навстречу – прямо к Самотлору Три «Волги» – в лентах и шарах. И посветлели наши взгляды: На них – на черных, вороных. Они несли – три свадьбы кряду Сквозь ожерелье буровых. И так весенне сердце билось На той бетонке кольцевой. А свадьбы шли, метель стелилась Во след им белою фатой.

8. Митинг

В апрельский день, у общежитий, На «пятачке», вблизи болот. Ударил вдруг в ладони митинг, Таежный вздрогнул небосвод. Наполнил яростью весенней Моих ровесников дела. – Сегодня трассою к Тюмени Нефть самотлорская пошла! И улыбалась поминутно Братва с «четвертой дожимной», И Зотов – в ватнике мазутном, И Таня – в шапке меховой. Давно остались за снегами И та печаль, и то жилье. Давно горячими руками Согрел он рученьки ее... Опять к лежневкам шли машины, И говорил их грузный вой, Как труден путь к земным глубинам, Как будто он – к душе живой.

Вместо эпилога

Каких ветров еще хлебнуть В широтах северных придется? И где еще он оборвется, К людским сердцам начатый путь? Еще шагать не мало дней Еще раскроется не скоро Пред взором Родины моей Вся панорама Самотлора! Где взята с боя – даль и близь, Где слабых нет, Где все герои. Где все республики сошлись Под наше небо молодое. 1973-1974

Высокие широты Фрагмент драматической поэмы

Рубка плавучей электростанции «Северное сияние»

Боцман Пятница

Что творится, сумасшествует за бортом? Расходилось белопенное добро! Эта – чертовой Обской губы – аорта Так и метит, так и ладит под ребро. Заворочалась, хмелея от азарта, – Хоть привязывайся, – скорая волна. Ведь вчера еще на рейде Салехарда Августовской дыней плавала луна. Что творится со стихиею? Глубоко Утонула яр-салинская заря, Самоходки – те укрылись по протокам, В дно речное занозили якоря. Что ж, гуляй, душа, я праздник не нарушу, Разворачивай арктический парад!.. Кто там, сонный, бьет у леера баклуши, Как в утопленники верный кандидат?

Входит молодой матрос

Жутко выйти на палубу голую, С ног сбивает норд-ост тугой. Голова, будто мачта тяжелая, Крен описывает дугой. Устоял я. Смотри, натружены – Эти руки. Собой я горд. Но желудок не принял ужина, Будто рейса аэропорт. Да почудилось – рифы острые Насторожены под волной. Видишь, движется с полуострова Туча – с море величиной...

Боцман и Пятница

Ха-ха-ха! Да не будь я Пятницей, Чтобы труса справлять, дрожа, К тихой бухте пугливо пятиться, Как какая-нибудь баржа! Зря ли Арктикой сердце ранено, Где к торосу прижат торос! Слава Нансена и Папанина По плечу ли тебе, матрос? Ха-ха-ха, ты едва одыбался, Будто пыльным побит мешком... Глянь! Страна в Заполярье двинулась, Как по ягоды – прямиком.

Матрос

Будут ягодки...

Боцман и Пятница

Вот и думаю, Вот и радуюсь и грущу, Перевариваю мечту мою, Будто Идолищем свищу.

Матрос

Эх, боцман, боцман! Видишь, норд сплошной! Черт их дери, владения медвежьи! На нас идет холодною войной Арктическое злое побережье. А ты, который много штормовал, Стоишь, как будто вылеплен из воска. Ответь в упор: ужель не страшен вал?

Боцман и Пятница

Что ухает на палубу громоздко? Привычен я.

Матрос

Привычка хороша! Как дважды два... О чем бы не спросили... Моя ж иначе скроена душа, Она противник всяческих насилий!

Боцман и Пятница

Мудрен ты, брат! Что со стихии взять? Денек-другой и в Карском будем море.

Матрос

А я хочу размыслить и понять...

Боцман и Пятница

Молчи! Я против общих категорий.

Матрос

Вот так всегда! Едва откроешь рот, Едва промолвишь: что ж творится, братцы Как оглоушат окриком: «Вперед!» И грех тебе в приказе сомневаться. И грех команд не слушать: «Так держать!» И держишь курс до следующей цели. Что скажешь, боцман?

Боцман и Пятница

Что тебе сказать? У самого – семь пятниц па неделе.

Матрос

Игре ума потворствует язык, Он к идиомам значимым активен. Но твой хитер, поскольку ты старик, И в существе уже консервативен... (Хлопая дверью, матрос уходит)

Боцман и Пятница

Порядка нет, а надо – в «окиян»: Кто в стельку пьян, а кто охоч до спора. Вот и смекаю: нужен капитан, Что затянул бы гайки до упора! Дойдем ли к цели? Кругом голова. Скорее – в Тикси станем на зимовку Молчит Тюмень, безмолствует Москва, А Диксон уточняет обстановку. Но плыть решивший, верит в паруса! Вон буксировщик пашет волны носом. ... Еще в душе – поляны и леса, Еще в глазах дымки иртышских плесов То сена стог, то лодка на мели, То церковушка, сгинувшая глухо, То нефтевышка грузная вдали, То клин рубах, постиранных старухой. Все это Русь –и даль ее и высь, Как богатырь, играючи поклажей, Летит она. Прохожий, сторонись!... Не Селифан ли правит экипажем? Постой, кричат. Но где там! Экий бес Он монолитно мчит к вершинам века. Не дай-то Бог, и Чичиков воскрес! – Теперь нельзя не верить в человека... 1976

Моя Тюмень

1

По родне и по рожденью – Местный, тутошних корней, – Подрастал и я с Тюменью, Поднимался вместе с ней. Никакой особой доли Мне наш век не отпустил. Но горжусь, что в отчем поле Я пахал и хлеб растил. И в глухом ледовом царстве, Под прицелом зябких вьюг, Я работал в море Карском. Обживал Полярный круг. Побродил по белу свету Не из прихоти-гульбы, По заданиям газеты, По велению судьбы. Но везде – и в тундре голой, И в нолях, у деревень, Мне Тюмень была – глаголом, Существительным – Тюмень, Той метафорою зычной, Где клокочет непокой, А не просто в деле личном – Места жительства строкой. Словом, как и было нужно, Вся – от отчего села До Ямала, до Бердюжья Домом творчества была.

2

Ряд стожков. Полянка. Лоси. Кольцевой изгиб – река... Вот лечу в Тюмень. И косит Быстрый лайнер облака. Хороню перед посадкой Различить из всех примет То этаж старинной кладки, То коробку наших лет. Перевернутые лодки Неживые до поры, И церквушки абрис четкий На излучине Туры. И в окрестности неяркой, Что тайгой обнесена, Огоньки электросварки И цепочки трасс... Она! Град – столица нефтяная. Полевая и лесная, На крутом изломе дня, Четырем векам родня! На ветрах, снегах, железе. На путях побед и бед... Хоть в каком бери разрезе, Все равно роднее нет!

3

Какая встреча: Старый друг-приятель Из дальней школьной памяти воскрес! Возник в толпе И вот уж рядом – нате: – Привет, старик! Откуда ты? – С небес! – Затискал враз, Ладонь его, как терка, Лицо в бородке сизой, как в дыму. Он возбужден, строчит скороговоркой, А тут еще – динамик. Чтоб ему!.. Как на ходу расскажешь жизни повесть? Покурим наспех разве. И – пора! Мой школьный друг летит почти на полюс, В Харасавэй, на белые ветра. – А помнишь ты?.. – И что-то держит властно. – Ну как же, как... – Считай, нам повезло! И детских лет: полянки, избы, прясла Ласкают душу горько и светло. И как забыть?! Из той голодной, лютой, Из тон поры – крапивы, белены Да из того победного салюта Мы поднялись – поскребыши войны. Один был выход: Жми на все педали И в наше завтра светлое рули! И вот уж нам медалей наковали, И рюмкой круговой не обнесли. Глоток, другой – И хмель пошел по венам, И стыд глаза не колет, Пей до дна! А во хмелю и море по колено, И ложь вождей не столь уже страшна. – До встречи, что ль? Прощаемся, итожим. И тискаем друг друга, Руки жмем. – Уж как-нибудь, уж где-нибудь, Да что же, Как говорят, не в первый раз живем!

4

И то сказать... С тою, припоминаю, Такой же день, Полозьев скрип и хруст. Мне десять лет Я Пушкина читаю: «Друзья мои, прекрасен наш союз!» А со двора, Откуда стужей свищет, Из облака, Из снега, От ворот Отец заходит, Кнут за голенищем, Конфеты городские достает: – Обдунь и ешь! – Обдуну... – Ладный парень, А вот еще подарочек тебе... – Картинка, А на ней угрюмый барин Изображен в приземистой избе, – В каком-то там Березове, Опальный. На крупном пальце светится кольцо. И свет свечи, Почти что погребальный. Не веселит сановное лицо... А в окнах вьет, Гудит во мгле чердачной, И выдувает солнце со двора. Мне десять лет, Душа – родник прозрачный, Мне очень жаль сподвижника Петра. И хоть сладка медовая конфета, Хоть веселится вьюга, хохоча, Тревожно мне Над книгою поэта: Опальный князь, Оплывшая свеча. Вот-вот бояр раскроется измена... Вот предадут Лжедмитрия огню... А мой отец несет на вилах сено. Кладет а кормушку верному коню.

5

Не похвальба роскошная, не фраза: Мы шли вперед на приступ и – «ура!». И вот он факт березовского газа, И век уже не тот, что был вчера. Он торопил, Подбадривал: скорее! Он обещал, Он верил: заживем! Пылал Вьетнам. Держала фронт Корея. И тут крепись: подписка на заем. Но каравай и корочку – по-братски, И на лугу артельно: вжиг да вжиг! И, глянь, ремень, Ремень еще солдатский Приотпустил на дырочку мужик. И вот оно: Машинный ты иль пеший Тележный или санный – Не вопрос: – А шапки ввысь! В тайге проснулся леший – Тюменский новоявленный колосс! Заклокотал. Пошел с глубинным рыком Скликать людей с иных земель и вод. И с наших мест бердюжских – Удержи-ка! – Таежным ветром стронуло народ. В Урай, в Сургут – – Под северные звезды! На Самотлор, Там тоже горячо. – Ну кто со мной, Давай, пока не поздно! – Ушел мой друг, Котомку – на плечо. Умчал сосед, Оставил дом и лодку. (Мол, там висят на елках калачи!) «Ну кто со мной?» - Гремело в околотке. Деды не одобряли: – Трепачи! – В последний раз будил деревню Ваня Наш гармонист. И пел. Ах, как он пел! В ту ночь петух Отчаянно горланил И конь – в лугах – Все боталом звенел. Вздыхал телок протяжно за стеною, И мать вздыхала, фартук теребя... Ушел и я – прости, село родное, За все, что я не сделал для тебя...

6

Прославились, прогремели, Встречай успевай гостей! Наехало в самом деле – Всех рангов и всех мастей. Чужих языков и наций – Все на нефтяной волне – Охотники до сенсаций И люд деловой вполне. Вот браво, как новобранцы (Ах, вгонит мороз в тоску!) Шагают американцы По Нижневартовску. Дубленки – о'кей! – фигуры! – Для дела, не для красы. И киноаппаратура Работает как часы. Шагает, в улыбке тает Японец, как в полусне. И факельный свет играет На стеклах его пенсне. Победный, в походке ловкий, Привычный до злых ветров, Идет Самотлор – в спецовках Рабочих и мастеров. Глубинный и крепко сбитый Под северною звездой. Стремительно знаменитый, Отчаянно молодой.

7

Он народился резвым и речистым, И громогласно – сразу за дела. Ах, как им любовались журналисты, Как били – все о нем! – в колокола. Хвалили все – кто одою. Кто – песней, Все восторгались – Слава и виват! – И стихотворец, миру неизвестный, И, с косяком наград, лауреат. Как быстро годы минули, Как скоро Тускнеет легковесная строка... И все ж я в ряд героев Самотлора Законно ставлю Ваню-земляка, Ведь он давно при нефти и при газе, Везет свой воз И не кричит «ура!». Вот отпуск взял, Дедов степенных сглазил: – Ну что, не надоели севера?! А Ване – что, как выпарится в бане, Да выпьет ковш колодезной воды, Да из кладовки тульскую достанет, Да развернет: Порадуйтесь, деды! А уж потом душевно и сердечно Он с ними речи водит дотемна: – Что Самотлор? Он зеркало, конечно, В нем в полный рост страна отражена И так и этак к теме прикоснется, То против шерсти, то шутя-любя, Но непременно к зеркалу вернется: – Не век же любоваться на себя! Вот мы гремим: Победы и успехи! И рапортуем, гордости полны, А ведь латаем дыры и прорехи Авральной экономики страны. Я так скажу про нашу «Быль и сказку», – И пробежит по кнопочкам слегка, – В слова уходит крепкая закваска. Хозяйственная сметка мужика... – Все так, Иван, – Дедок поддакнет с жаром, Который сам философ испокон, – Но почему... зачем почти что даром Мы гоним нефть по трубам за кордон В запас бы свой, В цистерны там, на склады, Иль в погреба? Сощурится хитро. – Не знаю, дед! А если б знал, Как надо! – Давно уж был бы член Политбюро... Так до кичиг сидят. А там затопят – за печью печь. Механика проста. И говорят... А нас сюжет торопит На этот раз в охотничьи места. И с ружьецом – Тугой рюкзак на плечи – Сквозь глушь тайги – урман и бурелом, Хоть жаль села с дедами у крылечек, Где нынче пусто, будто после сечи: Одни деды да память о былом.

8

Ни рябчика, ни кулика, Ни утки, ни тихой казарки. И речка – былая река! – Мазут да разводы солярки. Повыжжен, побит краснотал, Осинник – в молчании – страшен. Понятно б, Мамай побывал, А то ведь российские, наши. Легко положили тайгу, Задора полны и здоровья... Нет, живописать не могу, Душа обливается кровью. Эх, горе тебе, бурундук, Беда вам, синицы и сопки. Лишь дятел-трудяга – тук-тук! – Работает в счет перестройки. Надсадно кричит воронье, Кружа, будто мерная вьюга. И мудрое жало свое Под кочкою точит гадюка. Сижу, шевелю костерок, Ни писка, ни свиста, ни пенья... Ужель это вправду итог – Стремительный взлет ускоренья?

9

Пастуший чум – собрат крестьянской хаты: Простой очаг и утварь – все при нем. Его поэт Лапцуй воспел когда-то, А нынче мы здесь лазаря поем. Отсюда не уедешь на попутке, На карту глянешь, оторопь берет. Вот и кукуем здесь какие сутки: Авось пришлет начальство вертолет? Но в небе ни просвета, ни прорехи, Ни хоть какой-то синенькой каймы. И связи нет: магнитные помехи Да близкие – из Арктики! – шумы. За стенкой чума тяжкий вой метели, А все ж надежда теплится слегка. Мы с непривычки в чуме очумели, Пообросли, щетина – два вершка. Наелись – во! – морозной строганины, Прожгли, хоть выбрось, шубы и пальто, А он сидит, как бог на именинах, А он, хозяин чума, хоть бы что! Его лицо, как древняя икона, Одежка – театральный реквизит. Он на флакон – пустой! – одеколона Похмельным взором сумрачно косит. Как будто ищет знаки Зодиака И в нас бросает вещие слова: – – «Тройной» начальство выпило, однако, а ненцу ладно – «Красная Москва»... О, этот взор лукавый и печальный! О, этот чум на краешке земли! Считай, «решен» вопрос национальный: И на Ямал нефтяники пришли. Их каждый шаг замешан на бетоне, И суетлив плакатный их язык. Под колесом, под гусеницей стонет Олений ягель. Плачет тундровик. Вот он сидит, кладет в очаг полешки И монотонно угли ворошит, И, будто встарь, поет: «Мои олешки! Вожак хороший, нарты хороши!» И вот уж в путь собрался деловито К стадам своим. – Куда же ты, постой! – Олешки, как положено, копытом Определяют азимут простой. А ведь пурга до звезд, Стена стеною, Так завернет, что и сугроб – жилье. Уж это точно сказано – не мною! – Но согласимся: каждому – свое.

10

Когда стоял я в рубке за штурвалом, Когда сквозь льды ломился прямиком, Я знал, что ждет за каменным Уралом :– Земля, где рос и бегал босиком. Когда тайфун ломал нас у Кореи И чуть мерцал маяк береговой, Я вспоминал огни Харасавэя, Таежный путь на Новый Уренгой. И горизонт в железе нефтевышек, И в двух шагах Полярную звезду, Где школьный друг к морям студеным вышел По-флотски, чуть качаясь па ходу. А с ним еще – особый, не особый, – Отчаянного племени народ. Их дождь сечет, мороз берет на пробу, Да и комар характером – не мед. А что – Иван? Хитро соображая Он скажет так: – А ну ребром вопрос! Хороший дождь – прибавка урожаю, И, без сомнения, труженик мороз! Как наведет январские мосточки, Лети, газку подбрасывай, не трусь... Мне б также сладить с пушкинскою строчкой: «Над вымыслом слезами обольюсь». Но эвон сколько жизненных реалий – Суровых бед, сомнительных побед. Опять стою на аэровокзале, Беру транзитный авиабилет. А там – в тайгу? В моря – в штормовый грохот? В поля родные – в звонкие хлеба? Простой сюжет отпущен мне эпохой, Где линия заглавная – Судьба. 1981–1989

РАЙОННЫЕ СТАНСЫ

1

На ладан дышат ад-и-райсобес, Казна пуста, в хозяйствах не до жиру, На месяц сена, силоса – в обрез, Солому с крыш сдирают фуражиры. А тут козел возник, едрена мышь! В райцентре бродит, вроде санитара, Жует листы предвыборных афиш – Собчачий бред чубайсого Гайдара. Козлу начхать на кворум, паритет, На легитимность всяких пристебаев, Уперся рогом в суверенитет, Как президент казахов Назарбаев. А земляки? Привыкли рвать гужи! Но тут впервой прищучило Иванов: На случай стычки роют блиндажи От сопредельных козней «нарсултанов». Еще – ЧП. Как вспомнишь, ё-моё, Домой вернувшись с бала-карнавала, Взял Дед Мороз повесился. Бабье Снегурочку безвинно заклевало. Да, Новый год веселья не принес, Хоть и гудели в селах по старинке. К тому ж упился видный «деморосс» И в Рождество угоили поминки. Не гадство ли? Губители страны Считают нас за быдло и оденки! Мои стихи им тоже не нужны, Как намекнули дамочки в районке. А что козел? Худой, как партократ, Но деловой, как новая Расея, Очередной жует агитплакат, На белый снег горошинами сея.

2

С тоски жую рекламные харчи, Какой-то «твикс» подсунули невежде. Теперь тут все, как в дальнем зарубежье: Доступный секс и выстрелы в ночи. В саду «Орленок» сломан барабан У пионера в гипсовой пилотке. Но вновь шустрит сноровистый пацан, Завел свой бизнес – жвачка и колготки. Стальная дверь. И запах кабака. Вся из себя питейная халупа. Тут был клиент! Испробовал пивка И на сугробе выпростался тупо. Мой дом, где жил, снесли. И котлован Отрыли вкупе с западною новью, По всем статьям – замах на ресторан Валютный и – с французскою любовью. А как подруга юности? Она Живет в приватизированном рае, Где склад фарцы и сумерки сарая, И без детей звереет тишина. Какой ей прок с того, что я поэт, Коль нет воды горячей, в щели дует? Вот и крутись! И крутится, чуть свет, Какой-то дрянью польскою торгует. И как судить? Привычней пожалеть, У всех, похоже, участь полосата: В телеге жизни как-то доскрипеть До впереди мелькнувшего заката.

3

Куда идти? И я пошел ва-банк, Забытый опыт дался мне не просто. Буровя снег, напористый, как танк, Уперся в ров старинного погоста. За малый срок, что не был здесь, крестов Повыросло, стоят, раскинув руки. И всякий крест распять меня готов И воскресить на радости и муки. Не сильно ж я пред Богом виноват, Но все равно фантазия взыграла. Вот мать лежит, отец, там – малый брат, Январской вьюгой холмики сравняло. Невдалеке, где свист машинных шин, В тисках болот и наледи озерной, Все тот же тракт уходит на Ишим, С кюветным льдом и далью иллюзорной. Районный тракт – ухабы, колеи! Он мне давно открыл, что мир прекрасен! И вот кресты... А крестные мои Живут – представить только! – в Каракасе. И там я был. И там обрел родню. Там, как припомню, супротив аптеки Есть русский храм на пятой Авеню, Где я прощен «отныне и вовеки!» Так что ж теперь? Свободный, как дитя, Опять свыкаюсь с жизнью понемногу. И выкрест-месяц, рожками блестя, Мне освещает в сумраке дорогу. 1994

Примечания

1

«Барракуды» – название ресторана

(обратно)

2

Из стихотворения О. Хайяма

(обратно)

3

Стамуха – льдина, остановившаяся на мели

(обратно)

4

Баты – таиландские деньги

(обратно)

5

Магазины для русских моряков

(обратно)

6

Дракон – (жарг.) боцман

(обратно)

7

Эльбарко русо – русский пароход (исп.)

(обратно)

8

Осада – жареное мясо

(обратно)

9

Колеса, шкары (жарг.) ботинки, брюки

(обратно)

10

Галязимов Боря – местный журналист

(обратно)

11

Мореходка – паспорт моряка загранплавания

(обратно)

12

Кинта – дом (исп.)

(обратно)

13

БЧ – боевая часть

(обратно)

Оглавление

Техническая страница

Дом и дорога в мир

НАЧАЛО

Капля росы

* * *

Полевой стан

* * *

Возле клуба

* * *

Голышманово

* * *

* * *

* * *

Утро

* * *

Весна

Кузница

Теперь

Праздничное

* * *

В детстве

* * *

В год призыва

Матросская ночь

* * *

проводы

Воспоминание

Утро в тобольском порту

Ласточки

Вечереет

* * *

На посту

* * *

* * *

Прощание с теплоходом

В такие минуты…

Сибирская баня

За тесовой крепкою оградой

Рыбаки

* * *

* * *

Занятой дед

* * *

О печальной любви

Приезд домой

* * *

Подарок судьбы

* * *

* * *

Дождь

* * *

Русь

Прошли года...

* * *

СТЕЗЯ

Заря вечерняя

Осенние думы

Облака

Улица моего детства

Над Абатском

* * *

Афродита

Обелиск у моря

Графская пристань

Севастопольские сверчки

Русская печь

* * *

Колю дрова

Стирала женщина

* * *

В Салехард!

У заколоченной избы

* * *

Паром, погоди

* * *

* * *

О шубе

Звенел апрель

Хельсинки за окошком

В заграничном отеле

В королевском замке

Разговор

Страда

Случай

* * *

Друзьям

Подражание Лорке

Кино 1945 года

Зимний день

Мужики за чтением газет

Заповедник вдвоем стерегли

Дорога в тайге

Память

* * *

* * *

* * *

Баллада о доме

Прием пушнины

Железная нить

Наантали

Учитель

Последняя сказка

* * *

* * *

* * *

* * *

В распутицу

Земляк

* * *

* * *

В мороз

* * *

Шла лошадь

В тот день

Стихи о друзьях детства

Нетипичный случай

Я там проснулся

На вокзале

Гармонь

Фуражка

* * *

На рынке

Природа и поэт

Поленницы

Герани

Неизвестный

В Сургуте мороз

На улочках Увата

* * *

Ночные гости

* * *

ПОЛЕ

Перед сечей

День 12-й апреля

Солончаки

* * *

Военная музыка

Полночные ощущения

Гороскоп

На родине

Держались небесные дали

Степная элегия

Из детства

Цветы

Пожилые

Перед дорогой

Самбург

В ожидании вертолета

Осень пришла

* * *

Из письма другу

В пасхальную ночь

* * *

* * *

Так мы и мчали

* * *

Выздоровление

После больницы

Месть

Ожидание

* * *

* * *

Прилетал самолет

* * *

Ветер

У реки

Халмир

Волк

Полдень

Ворона

Блестящий зал

Незабываемое

Показания

Житейская повесть

Трудный монолог

Старый солдат

Воспоминание о школе

После войны

Виноград

Ехали цыгане

ПАЛУБА

* * *

Уходим в Арктику

Синица

Нечаянная повесть

Шуточное

Стамуха[3]

Ночь в проливе Вилькицкого

Поединок

Встреча с моржом

Северный ветер

Должность кока

Запах хлеба

Снег

В порту Тикси

ЛЮБИМАЯ, ЖДЕШЬ ЛИ МЕНЯ?

Дошли!

Заполярный порт Певек

В чукотской местности

Служа тебе, эпоха

Амбарчик

В тумане

Петушки

Камбуз

Каюта

Возвращение

* * *

Воспоминание о стеклянных банках

В конце рейса

* * *

Аляска

НА ПРАЗДНИКЕ НЕПТУНА

* * *

Я верил

Под мачтой шаткой

ДОМИНО

НОЧНЫЕ ОГНИ

Снег в Иокогаме

Торговец Миша

Резиновая

Баклан

Встреча

Тропики

Всеобщий аврал

Глянешь иногда

Джекки

Бангкок. Крокодилья ферма

Красотка

Выход короля

Сингапур

Дельфины

Малаккский пролив

Малайцы

* * *

Штормовая погода

Забастовка

Охота на тунца

Тесная улочка

* * *

Памяти поэта

Нищий

Бакшиш

Увольнение в Кочине

Под Южным Крестом

Сны

Попугай

О священной корове

Индийские вороны

Бродячий пес

Неприкасаемая

Туземка

* * *

Остров в океане

* * *

Приметил радар судовой

Выгодный фрахт

Покраска трубы

Тараканы

Сылка и Кон

Когда же...

Венец

* * *

Мелодрама

Экватор

НАД ВОЛНАМИ

Разгрузка в Рио-де-Жанейро

Танцует дева

Антикварная лавка

Аргентинская история

В порту Мадрин

* * *

Акулы

* * *

Вот так согласись.

Европейская тема

Приход в Гамбург

Моряцкая сказка

ПИТЕР. ЛЕТО-88

Большой переход

В НЕБЕ ХОЛОДНОМ

Провинция

Подростки в сквере

* * *

Доехал!

Запреты

Не пройдут!

Березняки

Свернул я с большака

Хаим Фаич

Вспоминая Рубцова

Дорожная колыбельная

Инопланетяне

В час дьявола

Рок

Размышляя у телевизора

Читая желтую прессу

Мертвый ход

Тюмень морозная

Апрель

Эпоха

Улица Ежова

Придет пора

Совнарком. Июль – 1918

Да, может быть

Пусть потешатся

Школьный друг

Журавли

Маленков

Старый сюжет

Тот же снег...

В небе холодном

Пигмеи

Рыночное

Постперестройка

В гостях у русских эмигрантов

Золотой остров

Гавана

Но пасаран!

Русская Венесуэла

Москва, Москва

* * *

* * *

Дама с собачкой

ОСЕНЬ-93

Не дамся...

Бухарин

Консенсус там...

На погосте

Прощеное воскресенье

Оглядишь округу

Борьба

* * *

Идя первопутком

Рассказ крестьянина

Стамбул

Каракас

Констатирую

1 января 1996 года

Косынка

ПОЭМЫ

Деревня

Юношеская баллада

Тимофеи Корушин

Снега Самотлора

Высокие широты Фрагмент драматической поэмы

Моя Тюмень

РАЙОННЫЕ СТАНСЫ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg