Пета Первый сборник
Из общего количества экземпляров 200 нумерованных. Первые 50 экземпляров, нумерованные от I до L на плотной бумаге, в роскошной обложке, по цене 1 р. 50 к. за экземпляр и остальные 150 экземпляров, нумерованные от 51 до 200, на плотной бумаге по цене 75 к.
Евгений Шиллинг
Humoresque (отрывки)
I
1
Страшннет белком бирюза, Коза отвернулась от трав. Медора закрыла глаза, Закрыла пустыню Моав. Прошла миновала гроза, Просохла зеленость мурав. Открылись сухие глаза. Так значит неверящий прав.2
Река течет и течет И выйдет едва ли на луг Сухие луга – харалуг. Сочти, и получится чет. Несет свою зыбь и отчет, И мной в нее пущенный сук В нутро, на морской харалуг, Туда, где ничто не течет.3
Реки руки твои, Ты ими течешь. Точку поставить над i. Вытечь из рога мереж. Рог – золотая рожь, Рожь – морской колеи Бесколейность. Читай палеи. Ты из морского течешь. Планы достойны сии: Впасть не в море-мокошь, – В луг понаправить ручьи, Вылить на заросли кош.4
Сон на задворки она. Хочет вовсе не спать Вылить воду до дна, Всю из глаз изгнать. Много в лугах полотна, Мокрый вода тать. Воду в луга наметать, Реченьку выгнать со дна.5
Греческое – мое любимое, Ихний люблю Лоос. Лой, волоокий, Лоос. Лой не звучит подхалимом. Лой – Лоос – родимое. Верное. Лой апракос, Кличет он дудочкой-примою. Лой, волоокий, Лоось!6
Колено охвачу рукой. Волосы сбились… не вижу С ними возиться на кой? Так я пирата обижу. Руки разомкну. Долой. Волосы радостью дышут, Надо их вскинуть повыше. Завтра наступает Лой.7
Нет ничего, ничего. Нет у Медоры кифар. Киноварь валит, как пар. Нет у кифар своего. Пышет из деки пар, Краски стекают. Рибо! Где-то в ладони удар, Как бы ответ на «Рибо».8
Шумов не бойся архипелаговых. Их попирай. Перейдут! Это ль у балок овраговых? Как же? Ни тени, ни смут. Все острова одинаковы, Все тяжелы от фелук! Все от затмений караковы. В тенях фелуковых лук.9
Медора, сиди у реки. Лампаду у брода заправь. Туман изойдет из луки. Лампада, вот, – явь. Река утечет. Сотки Льняное. Потрав. И вспыхнет тебе из реки Сухая слезиночка-навь.10
Куда, куда, куда? Там ничего. – Зив. Сухой у него переливт, Безводна его вода. Стада, заблужденья, бурда… И он растет, Зив. А хочешь, пройди и туда Поискать догму-миф.11
Помню, читать и писать Училась под купой мимоз Книги шептали, как мать… Евангелие называлось «апракос» Число любимое пять, Любимые песенки ос, Добрый Иисус Христос, Грудная буква ѣ. Сладко читать и писать, Слаще мой нынешний спрос! Это, как душу спасать – Знать не один, апракос.12
Арника баранья трава. Будет легче лбу. Выпрыгнет речка со рва… Лбом приложиться к столбу. Столб передам не в дрова. Дам на морскую гульбу. Выйди, фелука, в пальбу. Чайки!.. не расти трава…II
13
Что отрыгнул харалуг? То ли, зачем ты в поход? Зыбью умыться у лук, Истин набрать себе в рот? Там ничего, – Зив. Знала б, так по боку бред, Чем бы нырянье в пролив, Чем бы улиток в берет.14
Гладкая тянет река. Гладок рукав на руке. Что ты нашла на песке? Чем поживилась рука? Мокрый вода тать. Там и песок не такой; Взрыла легонько киркой – Вылезли гады свистать.15
Лучше бы он был нищим.Константин Большаков
«Монету жалости опустит…»
Монету жалости опустит, Следя за шалостями зорко, Не для нерасточивших грусть Под аккомпанемент восторга. И не тангируют сомненья, Невинностью припудри лица, А этот ускользнувшей день Не на автомобиле мчится. И не растраченностью гордо Сердец, закованных в перчатки, – Сквозь охладившихся реторт «Замеченные опечатки».Атлант (Аграмматический сонет)
A la memoire glorieuse de St. Mallarme
Громоздкий пот на лысине где сосны Из града и дождей по бороде Журчащих рек где в ледяной воде Купают их задумчивые весны Черт где угрюмых в каждой борозде Тысячелетьями веденный осный Укус вращает тяжести мир косный И дремлет на качнувшийся труде Бог лавров шума от тревоги вспышек Трамваев зорких глаз на полночь до Фабричным над стоглазым дыма крышек От доменных печей течет Bordeaux Мышц волокно пружин несокрушимых На ночи барельеф кудрявья в дымах.Le Chemin De Fer
«Выпили! Выпили!» – жалобно плачем ли Мы, в атласных одеждах фигуры карт? Это мы, как звезды, счастью маячили В слезящийся оттепелью Март, Это мы, как крылья, трепыхались и бились Над лестницей, где ступени шатки, Когда победно-уверенный вылез Черный туз из-под спокойной девятки. А когда заглянуло в сердце отчаянье Гордыми взорами дам и королей, Будто колыхнулся забредший случайно Ветерок с обнажающихся черных полей, Это мы золотыми дождями выпали Мешать тревоги и грусть, А на зеленое поле сыпали и сыпали Столько радостей, выученных наизусть… «Выпили! Выпили,» – жалобно плачем ли Мы, в атласных одеждах фигуры карт? Это мы, как звезды, счастью маячили В слезящийся оттепелью Март.Март 915 г.
Сергей Бобров
Площадь
«Как будто человек зарезанный…»
Как будто человек зарезанный На этой площади лежит! А дрожь рук говорит, что нечего Теперешнее ожидать. Смех легче был бы не кончен, Когда бы не тени цветков, Зарезанный убежит с площади, Голый бежа вперед. Противоположная улица Повлечет следующий труп; Так разорваны горла накрепко На площади в шесть часов.«Оторван, вслед тощим громадам…»
Оторван, вслед тощим громадам, – Руки костлявый не я ли вел! Но бурь тихих взор, излом-камень Схватился за меня. Как зуб вонзив в отроги замера. Я вдыхал пронзительную ясы Но вот – и мне стала площадь столбом, Стеной, параллельной мне. Но и тут был бы весел площади круженье И паденье прохожих в условную бездну… Зачем бить, убить, напоминать, Изъязвлять, топить, душить Бессонного – тут: «– Их тени благовонны Над Летою цветут?»Азовское море
Вскипает застывший черный шелк. Спины песков рыжи; Плетется мясной мухой паровоз. Прокусывая ленты дымков. Сеть степей. Молчите же вы И колес заштатные вопли. Ив туман. Хижин рябь. Сутолок устывшая марь. Четыре шага до шелка, Шелк несется, скрябает берегом: – Жестяное Азовское море. – Рычи, Белоязыкой волны жало. Скребется простор и хлюпает грузно. Накален взор и топь; Звонит, бурчит оцинкованная волна И жалом жерло желти лижет.Из Федора Платова
Trois Preludes (Петы)[1]
Opus 15
№ 1
Русалия слюб реси камыри, Розко лоскали снытра растром. Саско стрийа ньядо – Благен вендрорун, Смотый мандаль мода утра.№ 2
Хрыщи скрипом по дороге Вниз от больницы душевно-больных Хриплым удушением сердцебиения. Символизирующим кругом насыпи. В ненормальности горко, Одичанием насыпь. Душевнобольницу душно. Хребет в рощи розыске сердца, Равнин славян славно переезд В ларцах скребение удушливо потное В искании душевнобольницы, Урядников клопов раздав. Сердце на бутафорте. Иногда в карман спрячешь.№ 3
Ють юсла слюза ута, Cia са юса сусаза. Дасе селена слозь толь Толмо полно сини слоу. Заво сол ют.Велимир Хлебников
Посв. Вере Б.
Девы и юноши, вспомните, Кого мы и что мы сегодня увидели, Чьи взоры и губы истом не те А ты вчера и позавчера «увы» дели Горе вам, горе вам, жители пазух Мира и мора глубоких морщин Точно на блюде, на хворях чумазых Поданы вами горы мужчин. Если встал он, принесет ему череп «Эс» Вечный и мирный – жизни первей! Это смерть пришла на перепись Пищевого довольства червей. Скажите люди да есть же стыд же, Вам не хватит в Сибири лесной костылей, Иль позовите с острова Фиджи Черных и мрачных учителей И проходите годами науку Как должно есть человечью руку. Нет, о друзья! Величаво идемте к войне – Великанше Что волосы чешет свои от трупья Воскликнемте смело, смело, как раньше Мамонт гнусный жди копья. Вкушаешь мужчин а la Строганов Вы не взошли на мой материк. Будь же неслыхан и строго нов Похорон мира глухой пятерик Гулко шагай и глубокую тайну Храни вороными ушами в чехлах. Я верю я верю, что некогда «Майна!» Воскликнет Будда или Аллах. Белые дроги, Белые дроги! Черные платье и узкие ноги! Был бы лишь верен вернее пищали с кремнями мой ум бы! Выбрал я целью оленя лохматого За мною Америго, Кортец, Колумбы! Шашки шевелятся, вижу я мать его.Николай Асеев
«За отряд улетевших уток…»
За отряд улетевших уток, За сквозной поход облаков Мне хотелось отдать кому-то Золотые глаза веков… Так сжимались поля, убегая, Словно осенью старые змеи, Так за синюю полу гая Ты схватилась, от дали немея, Что мне стало совсем не страшно: Ведь какие слова ни выстрой – – Всё равно стоят в рукопашной За тебя с пролетающей быстрью. А крылами взмахнувших уток Мне прикрыла лишь осень очи, Но тебя и слепой – зову так, Что изорвано небо в клочья.Александр Лопухин
А
О, стокатто тонких колоколен. С дымкой просини небес! Цифра восемь, багрово-блеклая На синем фоне с блесками луны, Пятно – черная кошка И чадящая лампа С мигающим хитро зрачком Vien!Р
Жребий твои судьба судеб Начертала на алмазе Остро отточенной мыслью, Потому что ты есть!V
Шелест. Тьма. Полумрак. Тень. Приди! Свет. Зрачок. Улыбка. Я здесь! Как я люблю разговаривать с красноперыми попугаями.Женщина и змий
Грядущий
1. Во мраке света познаю себя. Познав взыду к горнилу света.
2. Вы видите небо, вы знаете вечность. Они вечны, ибо не существуют.
3. Где хозяин мой? Я его не вижу. Только сущность моя дает знать о нем.
4. Где то, к чему я стремился с начала мира. Где то, о чем я думаю тьмы веков.
5. Оно впереди на одном и том же пространстве, ибо это пространство – нуль.
6. Бойтесь головни моей, о слепотствующие!
7. Когда я уходил – меня преследовали, когда я учил – меня проклинали; что же вы пищите, когда я бью вас.
8. Рабы! восхвалите господина своего, им же живы есть.
9. Тонкое трепетание нежных лепестков, как похоже ты на грохот огромной машины.
10. В пространстве тьмы тем я найду отдохновение, а пока живи.
11. Я видел солнце, но я не видел Бога. Что же мерило высшего?
12. Кругом меня свет. Ослепительный свет. Где же та темная точка, на которой отдохнут мои глаза.
Вячеслав Третьяков
На войну
В суматохе вокзала сдерживаются матери. Навзрыдно прощаются а тоске придушенной… Они сейчас пойдут на паперти И будут молиться о том, что разрушено. Умерло небо в свечении вечера, Совсем как у Тютчева… «Милые, плакать действительно нечего! Прощайте! Всего наилучшего!» Шинель слезла с худого плечика, – Лихорадит… Холодно… – Разве он похож на разведчика, – Голубь в канаве желобной! «Мама не надо плакать, А не то, не то, я сам…» Слова врезаются как ножи в мякоть, А над крышею звезды хаосом. Поезд выкрикнул истерически, Тормоза зашипели, зазвякали, Брызнул откуда-то луч электрический, И все безудержно заплакали. А когда от поезда остался лишь запах, И звезды гадали по черной скатерти, – Под глазами появился синеватый бархат, И тихо стонали паперти…Ф. Чартов
Дымный город
Стынуть дымы в мгле морозной, Безраздельны дым и мгла. Кто-то Медленный и Грозный Подымает купола… Эшафоты воздвигает Над громадой крыш и труб, И медлительно качает Посинелый труп… Идут стройными рядами Смутных ратников полки: Вьют, ревут знаменами… С мглой сливаются штыки… Вся багряна даль за мглою, – Факел крови жизнь зажгла: Блещут кровью золотою, Дымно тая, купола… Вот Он дымною колонной Сам над городом стоит: Окровавленной короной В дымным зареве блестит… И Державный и Кровавый. Воскуряясь до небес, Город дымно-величавый В мгле развеял и… исчез…От Федора Платова
Математика построений фраз
1. Подлежащее – неопределенная функция пространства и времени субстанций.
2. Сказуемое – определенная функция пространства и времени движения.
3. Сказуемое приведением неизвестных подлежащего к определенности.
4. Равенство подлежащего со сказуемым.
5. Определение, с ограничением функции определяемого, в даянии нового направления определяемому умножением на часть определяемого (определение).
6. Возведение определяемого в степень синекдохой.
7. Сказуемое интеграл по дополнениям и обстоятельствам.
8. Ограничение дополняемого дифференциалом функции дополнения и определения.
9. Обстоятельство времени – дифференциал по I.
10. Обстоятельство места – дифференциал по x, у, z.
11. Прочие обстоятельства – дифференциал по I, x, y, z.
12. Несколько сказуемых при подлежащем – интеграл главного.
13. Соединение подлежащих сложением.
14. Сравнение мнимое тождество восприятия.
15. Метафора в подставлении тождества.
16. Образ первой степени – сравнение, второй – сравнение сравнения.
В защиту художника
В августовской книжке «Русской Мысли» за 1915 г. напечатана статья г. С. Булгакова «Труп Красоты» – о картинах Пикассо – Всегда вообще получаются жалкие вещи, когда о художнике начинает писать человек, которому до живописи, как до Южного полюса, но статейка г. Булгакова – все же нечто вовсе особенное. Беззубое шамканье мистики; – рев цепного пса на вольного бегуна… – что делает безумец Пикассо, ах он бесстыдник: а посадить его в геенну огненную! Вот отец инквизитор начинает по своему инфернальному кодексу обвинение, – в картинах П. Пикассо найдена «некая черная благодать», ежели их повысить рядом с вещами Беато Анджелико, то они испепелятся, – о тащите же, братья – «лисицы», Пикассо in loco tormentorum! Но что толкает г. Булгакова на это обвинение? ах, дело просто, – у страшнейшего процесса над несчастным relaps'ом самая институточья подкладка. Это, видите ли, впечатления личные г. Булгакова от Пикассо! Скажите, какой импрессионизм! Милейший Иван Александрович, душка, – да давно ли вы поступили в инквизиторы? (Старый знакомый! – теперь все объясняется!) Громовое хрипение, шип змеиный, ладан и святая вода – ах г. Булгаков, чорт вовсе уж не так боится ладана, как вы думаете! О тишайшее болотце мистификаторских мистов, – о, грязнейшее обвинение художника! Вы боитесь, г. Булгаков, повесить к себе на ночь вещи Пикассо? Вы дрожите от ужаса перед прекрасной Reine Isabeau? – а не вам ли это ваш же облик кивает из под гениальных лессировок Пикассо?
Оставьте Пикассо, отец инквизитор! Мрак не перед вами, нет, – он укрыл серым пиджачком ваши же плечи; Пикассо здесь не причем. Труп Красоты зловонящий вы таскаете за собой! – не ложитесь спать с собой рядом – это будет много удачнее.
А. Юрлов
Федор Платов
Гор
1913. Opus 9. Sonate № 1.
Глава 1
1. Далекие сини. Все краснее и краснее они. И вот вылезает двурогое солнце. И сини – не сини, а кровь, и струится она от великого, а он выходить, – двурогий, кроваво-красный. Поднимается, струясь в голубые краски и желчь.
2. Гор, великий гор, стоит он и глядит на солнце великое, как оно восходить, и мысли вне гора: так восхожу я.
3. Я был язычником, но уверовал и отрекся от всего, что земное. Я преклонился перед лицом Его. Я бросил чувства свои, и они отошли от меня. И так я ученик Того, кто раньше меня.
4. И встает гор на колени и молится на восток, а на востоке поднимается светило великое. За гором: Я бросил сострадание мое и жалость мою и пошел за Тобою.
5. Я бросил богатство мое и гордость и вот на коленях я, ибо я кроток, как Ты.
6. И прошу я от Тебя чтобы славилось имя Твое и пришло царствие Твое и чтобы нарекся я сыном Твоим. К Тебе говорю я, Великий.
7. Сорок дней голодал я и не взалкал но на-стал сороковой и взалкал я. Ты же камни возложил вокруг меня.
8. Я вижу того перед и говорить он: ты взалкал – так преврати камни в хлеба и говорю я ему не одним хлебом живет человек, ибо знаю я учение Твое и как говорил Ты.
9. Тогда вижу, что ставит тот меня на крышу храма Твоего и говорит мне – прыгни и спасут тебя Ангелы Бога твоего и не падешь ты.
10. Но ответил я: не искушай Бога твоего . . . . . . . . . .
11. Но горе мне: я вижу гору из гор и на ней ты и говоришь мне: поклонись мне, отцу твоему и отдам тебе все царствие мое, как отец сыну.
12. Вон, смотри, дребезжат краски городов моих. Велико царство мое. Так пади ниц.
13. Но встает гор с колен. Велико безволие его, говорится ему, велико смирение его, ибо я был сыном его и отныне сын – . . . .
14. Так исчезни искуситель души моей, ибо безволие мое велико. Я тот, которого уничтожила природа собой. Я вижу очи яростью полны. Но мало этого.
15. Должное исчезновение твое. Куда бежишь. Ты исчезни, дух, проклятый мною. Вот сокращаются мускулы твои и меньше тело его, и тонет, проклятый, в лазурях своих. О велико владычество Твое!
16. Я пойду в землю и уничтожу ее. Я пойду в ад и закрою врата адовы и погибнуть грешники; да пойдут в рай братья мои, коих нет, ибо все. Слава мне. – Так говорит пророк гору.
17. Захочу я и заговорить природа вся, ибо сила твоя, гор. Вот говорю я: обрасти пустыня травой и обрастает она. – Таков голос пророка гору.
18. И воистину обрастает пустыня вся и зеленеет трава на ней. Так, слава ему!
19. Вот обросла пустыня травой; говор за гором; и пойду я в царствие мое на воздусях.
20. И не стало гора, ибо он вверху. Он летит и земля кивает головою своею. Слава Ему.
21. И двурогое тело потемнело, ибо не нужен свет, ибо слышен голос от гора: да будет свет.
22. Вот скрылось солнце, а лазуревые зори сами потекли и дохнули теплом, и густо окутали землю.
23. Заиграло все своим блеском, и закручинилось солнце двурогое, – там: ибо нет нужды в нем.
24. И чувствовало все силу Гора и признало его, ибо видели они, когда молчал он – живи и живется; умри и умерло.
25. А он, единый, свершал путь свой на небо к тому городу, что зовется «город ясный», и управляет городом Мардук великий, говорящий: бог – я.
26. Лети туда, великий учитель, ибо нет сильнее тебя. Лети вселенный и бесконечный, ибо царствие твое близко.
27. Слава тебе!
Глава 2
1. Город великий. Лепечут, щурятся, играют игрушки города. Прекрасное сияет в лазурях; и словно соломенное выделяется небо, безграничное, куда-то стремящееся, усеянное пшеницей двурогого.
2. Лобзаются диким сплетением сини, окутанные алым светом, и он целует их, и жмутся они голые к городу голому, и лобызаются.
3. О, Мардук, это вид с твоей террасы – он съедается пышностью твоей комнаты с колоннами; грозен ты и выделяешься на двурогом, что сзади. Все смешалось в отражении лучей света, а ты, великий, грозен.
4. Мардук.
Буйство лепечет ропот, Вихрь разлелеял огонь; Чувствуешь шопоты В топоте кони. Безумная отвага за сердце. Шумно клокочут, ручьи. Если верить, то верь: В вере чья-то Безграничная дрожь. В даль безумную Все можно. Дать! мне силу шумную.5.
Яд распространяется дальше, Огонь бежит куда-то, Безграничная даль – Огонь туда. Я – бесчувственник опасный. Я леса сниму с земли, Опишу все тайны красными – Это все мои. Яд распространяется дальше; Тайны лепечут листвой. Огненный вал в даль Волной огневой.6. Раздавшееся устремилось к нему; волны света облучили его, и лобызают его, и тайно шепчут ему.
7. Раздевшееся.
Хаос комнатно опальный; Вниз летит объект. Хаос дальний, хаос спальной Словно тысячи из сект. Гений грозный, гений – гений, – Миллионная гипербола; – Плод величественной тени На всемирнейшей арене, Словно ком из верб она. Чувство разума раздето, Нежить негу этих дней; То посмотришь мыслью где-то Море брызгами волней. В хаос комнатно опальный Он вступает без границ. Растлевает мир бездальний, Что лежит сомкнувшись ниц.8. Мардук.
Я Мардук великой славой Упоен, И Мардуковой отравою Будут поглощенными. Если он велит станице Встать, Будет битва на границе Ратей. Превращу в цветы раздумья Его мощь. Гору силу и безумья Будут мощи. Я своей великой славой Голову разрушу, В безграничность млечной Савы Брошу его душу. Черность в пышности далекой Сокрушаю. Если он поднимет тогу, Я пойду за рай. О, проклятье Безграничное. Задушу тебя в пожатьи Сверхлика!9. Молчание гора.
10. Голос пророка.
Вихри снежные ко мне в лазури Безграничности. Слагаю бурями Личности.11. Мардук.
Толпе прикажу – Толпа ниже! Как несчастный, ближе ближе?12. Молчание гора
13. Пророк
Я велик, безграничен, Я ушел от тебя; Слышу кличи: Где я?14. Presto.
Расшумелся шумно шум Шипом в шиле тише; Отголосок думных мумий Дышит. Шелест шепчет: шире, шире! Эй где свет, где тьма? Шесть над шелестом в Кашире, Шире! Шестью три самой сама. Мрак мрачь. Мрак мрачь. Мрак без роду С куда!15. Кружится тьма, лазури темнеют. Вихрь мрака спускается, кружит свет, холодеет, окутывает город. Лобзание кончается. Звук борется с морозом мрака. А он идет и идет. Мардук отступает: Мардук боится! А! А гибель расстилает свои лапы и охватывает мир. Город мерещится. Ржут люди, бежа от мрака. Воплиться. О горе! горе! Звуки гремят словно медь о медь.
16. Звуки.
Цветы цветут Цветом цвета цветка Не ты, реут, Ветью веешь слегка. Цвет цветет: Ветер тело его. Светит лед В вере веры легко. Лей, залей Этот эллипс пера: Грезят реки недавно.17. Молчание гора.
18. Мардук.
Как ты, препревыше меня? Как ты, безгранично сильней? Так помни, как солнце безумны поляны В попойке соловья. Так я пресильнее! – Эй рати!19. Слышен шелест оружия. Сильно шумит и снова краснеет тьма; и тьма воинов перед ним. Море колышется и лазурь вылезает через двурогое солнце, – тоже шумит.
20. Мардук.
Приходят львиные дни. Ими Гибель вас. Вы видели глаз Потемнел. Смелее!21. Рать.
Победа! Победа!22. Мардук.
Соколом вверх. Градом стрел Будет разорван. Смелее!23. Рать.
Победа! Победа!24. Мардук.
Вихрем оружия Вихрь разовьем. Смелее!25. Рать.
Осанна Мардуку! Осанна тебе! Мы Вихрем из вихря…26. Светлеет. Шелестит свет шелком и оружие освещает этот звук.
Глава 3.
1. Что то блеклое убивает кровь и опускается двурогое светило и в окно бросает черные лучи. Битва. Снова получает светило их обратно. Ткни бегают и рыдают. Пахнет мерцающим светом. Луч удушлив; и все сонно работает над собою. Бездонная даль играет на террасе дворца, и колоны нагнулись и хотят целоваться. Свет облаками плывет по улицам и прячется в камни, а те блещут заходящим.
2. Мысли Мардука.
Страстное в страсти волшебно игривой Страстно лобзается в сонм лучей. Ниже лепечут: спаси. – Если спасаться, иди поскорее Вихри безвестные, вихри в разуме Я исчисляю теоремой Пауссена. Заключу туда их сразу И спрошу ответь и: где она? Заключив ответ в облака скрюченные Я пущу ответ рекламой: Будут знать ответы лучше И полезут к страсти самовитой.3. Ропот
panissimo
Страшный суд. От него спаси.stacato
Идет. Реут. Пошли. В лед. Страшный суд.4. Луги шепчут
lente
Солнечный бег По солнечной дороге Тысяча Ев По солнечной дороге. Все это идет По солнечной дороге. Черный грех несет По солнечной дороге.5. Темнеет. Лазури меркнут; черные валы кручинятся, отодвигают золото; лапы лучей поднимаются, делают прощальный знак. Солнце лобзает лазурь и падает в сладострастии наземь. О, солнце!..
Глава 4
1. Безвременье бытия гора.
Русалия в повечери
Литературная Аркадия
(Письмо в редакцию)[2]
Милостивый Государь,
почтеннейший Господин Редактор.
Покорнейший слуга Ваш, подпись которого предъявляется Вам в конце сего, решается высказать Вам несколько скромных и нежных, пожалуй, даже собственных мнений. Мнения сии, как кажется, позволительно будет выставить, как проэктец всеобщего усмирения и успокоения в сфере литературной. Итак:
Нет нужды говорить, что так называемый «кризис символизма» несколько затянулся. Это, к сожалению, настолько явно, что относиться критически к этому вовсе невозможно. – Но, если линия литературы русской ломается, это же не может, значить, что она исчезает. Однако многие печальные наблюдения могут заставить нас прийти и к такому более чем странному выводу. Вот например… осторожней, Боб Дженкинс, чорт возьми, осторожней, говорю тебе я! – над сонными нивами, чуть ли не в облаках, а (кто его знает!), может быть, и повыше, – небесно-голубые построения российского символизма. Зрелище, достойное всяческого изумления и похвал. Правда, построения эти несколько в роде града Китежа, но, однако, если вы что либо о том пикнете, стоя в сухую погоду под сим величавым построением, бойтесь ужасного грома, консолидированного такими цитатами, что небо вам покажется бедной, заблудившейся овечкой.
Признаемся: мы несколько заплутались. Нельзя же всерьез, говоря откровенно, нам, напитанным, упитанным и пропитанным амбрами, бензоями, розами всех сортов, от пафосских до санкт-петербургских включительно, нельзя же нам, повторяем, серьезно говорить о том, что несколько доселе совершенно незаметных молодых людей – без беллетристического опыта, без эрудиции Тартарена Тарасконского, без десяти лет бесплодных полемизирования за плечами – могли бы своими силами расчищать маленькую тропинку в заросшем всякою дрянью болотистом лесу, – том самом, который лишь недавно был так старательно расчищен под Людовика XVI-го.
Звероподобные драконы, на которых – какие только дамы не сидели! – спять в своих оглоблях с дрянной мишурой или мирно пережевывают услужливо им подсунутую жвачку подогретого негодования; великая колесница мирно села на один бок над хрупнувшим пятым колесом, – знатные иностранцы, принимавшее это диковинное видение за простой, но удобный кафэшантан, вновь очень любезно настаивают на том, чтобы им показали ту прелестную la kliukva, развесистые ветви которой хоронят под собой вопли богоспасаемой родины, и вовсе не интересуются вышеописанной повозкой.
(Увы, Редактор, увы, Государь мой, нам даже некуда попятиться, ибо давно уже мы – пилоты блаженных стран – возникли и возникали вверх пятами!) Одиноко чертыхается в душном и раскаленном воздухе пустыря запоздалый дачник, мимоходом севший в калошу величавой колесницы. Яростно хлопает он из усовершенствованного «пугача» системы «Джек Лондон» по ребрам похрапывающих драконов, но, в ответ на сей дикий и некультурный презент, слышит он совершенно неожиданно – голос чудесный из волшебного леса:
– Войдите!..
Бедняга вытирает пот со лба и злобно бормочет: «То есть, чего только в голову не лезет в такую жару…» А над лесом высоко и нестерпимо сияет Аркадий Аверченко.
Подлинно: дрянная история! Подлинно: не завинтить ли нам сегодня с болваном? Теперь как раз эта порода вновь поднялась в цене и милое сие занятие приобрело даже несколько космический отпечаток.
Извиняюсь под конец: конечно, я, как Вы, вероятно, уже изволили заметить – совершенный профан в делах, до литературы касательных. Но ведь и младенцам гениальные идеи в голову приходят; если не ошибаюсь, так некто их особливо к тому способными считал. А посему и мне позволительно предполагать и предлагать. Представьте однако себе: какое бы чудное и прекрасное для взора тихое единодушие воцарилось бы у нас, как завинтили бы все разом. Только бы и слышно было: – «Вы, милостивый государь, играете, как сапожник!.. Ах, батюшки! – у меня валет сам друг на руках, а этот дегенерат объявляет – малый шлем на пиках!..» и так далее. – Примите и пр.
Г. Айгустов.
Тюмень. 15 марта 1915 г.
Библиография
Красное в черное. Хроника 1830 г. СТЕНДАЛЯ (Генриха (?) Бейля). Перевод Анастасии Чеботаревской. М. Тт. I и II. К-во К. Ф. Некрасова. 1915. Т. I. Стр. 2 (нен.) + 365 + 5 (нен.). Т. II. Стр. 385 + 1 (нен.) + 11 + 4 (йен.) Ц. за оба тома 2 р. 50 к.
Мы готовые утверждать, что даже в самом слове Стендаль есть нечто ясно уловимо прекрасное и привязывающее к себе читателя. Изящество Стендаля превосходит все, что может быть достигнуто в этом роде, все превосходные степени похвал могут быть приложены к исключительным его творениям. – Стендаля опять начали читать; кроме цитуемой книги вышли недавно «Итальянские хроники» и «О любви». И вероятно для современного читателя Стендаль может послужить чтением возвышающим и освежающим.
Старинный роман повествовал просто и незлобно: любящие жарко любовники подвергаются всяким испытаниям, разделяющим их сердца, – это, формально, все. Современника действующая ныне «литература» приучила к иному роду словесности. Нынешний роман построен на иных началах, – и это: неизвестно чем сопряженные в некотором виде единопожелания, два лица, твердо желающие победить условными выкриками «победоносной» страсти свою существенную дезорганизовывать и агуманизм, – довольно неуклюже и достаточно юмористично пытаются установить свой личный приоритет в ими занятом мире. Нескладная смесь буффонирующих парадов, тысячи «жалких слов» приводят читателя таких шедевров в некоторого рода опаснейшее умоисступление. С одной стороны (так рассуждает бедный читатель) это – жизнь, с другой стороны это – чорт знает что. Кода подобное изображение жизни (продолжает свое рассуждение читатель) есть не только вещь прелестная, но есть и долг, так сказать, граждански каждого порядочного писателя. Но когда сие восходить к виду чистого безобразия и бытовой роман как то весьма уклончиво и гибко, однако неуклонно, склоняется к роману бульварному – читатель начинает затрудняться. Честный русский читатель не то что не любить: нет, он просто плохо переваривает психологические передержки.
Ах, старинный роман был пресен. Современный же роман, спрессованный под прессом простейшего облыганья своих персонажей – напоенный чернейшими чернилами (ибо другого материала откуда взять всюду поспевающему автору?) черной неблагодарности к дарам собственного интеллекта… ужели это такой уж деликатес? Справедливые боги! да ведь это дыромоляйство и футурнстичничание самого заштатного толка! – Жеваная бумага под анилиновым соусом, предлагающаяся как самая животрепещущая новость «всех столичных и также и других стран Европейского материка».
Ах, как нестерпимо надоел анилин! – эта химически чистая пародия на чистоту couleur locale! Роман – хорошо ли это вообще? но если так, то пусть здесь будет великая игра глубоких и живых стремлений: да увлечет нас катаклизм страсти и сострадания. – И эти моменты живой жизни ясно выделают нас из ее печального подобия в «Красном и Черном» прекрасного Стендаля. Мы не будем рассказывать фабулу романа, дабы не испортить наслаждение тому, кто впервые будет читать это произведение. Но все действия гениального несчастливца увлекут нас совместно с легкими ремарками автора, из которых каждая достойна бессмертия – и ни одна не собирается в мгновение ока порешить со всеми еще нерешенными проблемами при помощи глубоко негодных средств: печального и ложного мудрствования, торопливо и подозрительно задержанной оторопи… все того же консервируемого карболкой анилина.
Перевод г-жи А. Н. Чеботаревской весьма литературен[3] однако мог бы быть более свободен от современных выражений. Удивил нас так же и некоторый (положим мало симпатичный) персонаж Стендаля, коего переводчица именует сперва Ранбо, потом Рамбо и наконец Ренбо. Незачем также было менять и обычное написание имени Анри Бейля на Генриха Бейля. – Издана книжка прилично, цена недорога. Обложка (серо-зеленая с черными и красными шрифтами) хроники в издании Некрасова более приличествовала бы учебнику дентриатрии.
Б.С.П.
БОРИС САДОВСКОЙ. Озимь. Статьи о русской поэзии. Пгр. 1915. Стр. 461 + 4 (нен.) Ц. 75 к.
Маленькой этой книжечке, вероятно, суждено сыграть некоторую роль. Веселая будирующая книжка эта, по нашему мнению, может прозвучать рефреном из песенки о славном короле Дагобере:
Votre majestd Est mal culotleи напомнить многим о том, что Его Прозрачность Русский Символизм – так сказать, несколько… голый.
Можно не соглашаться с г. Борисом Садовским, когда он возносит на непобедимую высоту Моцарта и унижает Сальери (Пушкинских). В этих двух типах поэтических тенденций есть градации, нашим автором неуловленные. И если бы поклонники Пушкинского аполлонизма потрудились бы хорошенько над его стихами, они с удивлением бы узрели в них черты явные – от ненавистного им Сальери.
Можно не соглашаться с некоторыми страницами «Озими» – даже со многими ее страницами, но нельзя, никак нельзя не захохотать над ее зубоскальством, неожиданных и бесшабашных. Столь неожиданным, что ему вдруг вздумается назвать Мережковского – «нудным обер-прокурором религиозных исканий» (стр. 22) или сказать: «иной (поэт) уже самым фактом бытия своего показывает каждую минуту: вот сейчас сочиню о чем хочу; нет для меня пределов!»; указать, что «первый слабый вздох российского футуризма слышен» в напечатанной В. Брюсовым спортивной статье в «Русском Спорте» в 1889 г. и т. д.
С.Б.
НИКОЛАЙ АСЕЕВ и ГРИГОРИЙ ПЕТНИКОВ. Леторей. Книга стихов. М. 1915. К-во «Лирень». Стр. 32. Ц. 70 к.
Новое издание «Лирня» предлагает нам двух поэтов. из которых первый, г. Асеев, уже в третий раз выступает с циклом стихов, а г. Петников – дебютант. – Книга покрывается предисловием, где автор от лица книгоиздательства самым патетическим образом пережевывает до смерти надоевшие максимы покойной «Гилеи»; «дикое слово ведется нами из душевных глубин», выкрикивает предисловие, а нам сквозь искрений зевок вспоминается статья г. Лившица в «Дохлой луне», где все это было много содержательнее, да – признаться-ли? – и гораздо более грамотно. Все эти, ставшие такими шаблонными вызовы несуществующим «рыночннкам» (ведь не Бунина же думает осоразмерить «Лирень»!) совсем не нужны, а «намеки тонкие на то, чего не ведает никто» лучше бы оставить для сплетен файфоклоков. Стихи г. Асеева (кроме некоторых, переделанных из старых) ясно показывают прогресс стихотворца, однако было бы много лучше, если бы г, Асеев избавился от задавливающего его техницизма и стремления именно к тому шаблонно-ритмичному и соразмерному стиху, который так поносит «Лирень» в предисловии. – Г. Петников показывает приятную для начинающего технику; однако, обилие славизмов и некоторая недвижность в выборе метров понижают его стих. Но во всяком случае в книге Петникова есть нечто, что заставляет думать, что наш автор может работать.
Сергей Бобров
ЕВГЕНИЙ АРХИППОВ. Миртовый венец. К-во «Жатва». М. 1915. Стр. 86 + 10 (ненум.) Ц. 1 р. 50 к.
В книге собраны статьи об Апухтине, А. К. Толстом, Баратынском, Бальмонте, Фете и Анненском – Какая скучная и нудная история эта «Жатва»! Право, гимназические журналы интереснее этого «эстетского» (а что вы думаете?!..) издательства – худосочного, безжизненного, тихенького, с грошовыми выдумочками, в роде «Золотой доски Жатвы», на коей рядом Анненский, Надсон, Верхоустинский и чуть ли не г. Лидин. Ну вот еще книжка, еще невесть на что издержанная бумага (отличного качества…), еще обложка, точь в точь скопированная с изданий «Скорпиона». Что тут можно говорить и делать? Попробуем почитать – итак; гр. А. К. Толстой оказывается «витязем» – но ведь это же плоско до последнего предела! Писал Алексей К. Толстой о богатырях – значить он витязь: ну, хорошо, а как же быть с его стихами «Он водил по струнам…», стихами о старухах-оборотнях, превосходным «Эдвардом?» по боку все это, так что ли? – Апухтинское хныканье характеризуется, как «неволя безволия» одинаково было бы прелестно: «безволие неволи»; выясняется, что у Апухтина есть «мученичество жизни, мужество и сила любви» – если это так, бросим декадентов, займемся постепеновщиной и будем читать Потапенко. – Баратынский – «Грааль печали»; опять можно переставить слова, и ничего не изменится; и зачем «Грааль» – что за скверные шутки, что за дурной тон? – У Бальмонта «вопросы вечности», Фет –«религия сердца» Анненский – «никто и ничей»; ужели автору непонятно до чего это все затаскано, замызгано, мертво и тридневно во гробе? Прямо не критик, а какой то Фриче от модернизма! – И зачем «Жатва» печатается? Все равно ведь никто не читает ее нумерованных благоуханий – не лучше ли перейти на гентограф? То то бы мы спали спокойно.
С. Сарин
«Любовь к трем апельсинам, журнал т. доктора Допертутто». Р. Изд. В. Э. Мейерхольд. Пгр. 1914 №№ 1–5 Подп. ц. 3 р. Отд. № 50 к.
Издатель журнала г. Мейерхольд и его сотрудники настойчиво проводят в своем здании принципы «условного» театра. Мы, бедные поэты, к сожалению не понимаем за какою надобностью существуют театры всех сортов, начиная с «художественного» да не будет ему ни дна ни покрышки! – и кончая «условными» супербонбоньерочками сознательных чудаков г. Мейерхольда. – В № 4–5 обращает на себя внимание спор г. Мейерхольда с г. Айхенвальдом о театре и отрицании такового. Айхенвальд говорит «Театра нет!», г. Мейерхольд (а в тон ему и г. Евреинов в альманахе «Стрелец»). «это Вы о реалистическом театре! есть другой, условный – там все очень хорошо и театрально». Мы, бедняки о имени Аполлоновом, думаем, что это дела не меняет – театр, как его не выворачивай, останется все же театром, – складом непрожеванных переживаний и ничем более. Однако – браво, браво (хлоп! хлоп!), господа доктора! – Vous etes bes braves gens! О, пляшите и танцуйте (как следует, ради неба!) вокруг великой Формы. Ваше искусство отзывает Сомовщиной и Вы уж очень щепетильны, – объявляете, что безысходно любите такой хрупкий фрукт как апельсины (мы, например ничего в апельсинах не смыслим!) – похоже, что Вам никогда не сделаться поэтами, но прыгайте же выше и скорее! Вспомните Джилю Фаву! Может быть, Вам удастся выпрыгнуть из апельсинного компота. Только – это уж по кашей специальности! – не надо, ах, не надо, Domine Cappelmeistere, печатать Блока. Ахматову, Парнок, Радлова etc. Великий и величайший, единственный и несравненный любитель и водитель прокисающих провидений, неописуемый Господин Т. Гофман раз и навсегда засадил всех этих «поэтов» отчитывать бешеную морковь – пусть сидят. Не трожьте.
С.П.Б.
СЕРГЕЙ БОБРОВ. Новое о стихосложении А. С. Пушкина. М. 1915. К-во «Мусагет». Стр. 30 + 1 (нен.). Ц. 50 к.
Рассмотр брошюрой г. Боброва стихосложения Пушкииских поэм («Сказка о рыбаке и рыбке», «Песнь западных славян» и др.) по способу, близкому Белому.
Существенность и интерес труда в объяснении впервые структуры «свободного стиха» и в указании на метричность (не силлабичность) русского стиха.
Интересна книга всякому стихотворцу.
Обличение Брюсова в существенных ошибках второй статьей книги (о разборе техники Пушкина Брюсовым).
Нов и существенен разбор «трехдольного паузника» и употребдения последнего Пушкиным и Лермонтовым. Дальнейшее объяснение самой книгой.
Ф-рь.
О демократической интеллигенции. С. Н. КОШКАРОВ. – С. Н. КОШКАРОВ. Песня жаворонка. – Изд. «Суриковского» Литературно-музыкального кружка в Москвв. М. 1914. Стр. 20. Ц. 5 к.
Иностранцы, посещая Белокаменную столицу, выражали свое благосклонное недоумение, обозревая московские скверы, витринно разблиставшиеся по всем площадям. Специалисты по городскому хозяйству ласково шептали тогда им льстивые вздохи о московском трамвае, который бегает скорее всех трамваев на свете, и приносить городу массу денег.
Но будем рассуждать последовательно: если что либо приносит держателю своему изрядный дивиденд, то «что-либо» это должно иметь для того неограниченный и постоянно возрастающей круг потребителей, и чем дело обширней, тем прочнее осесть оно должно постоянной графой расхода на пиджачный карман субъекта, которому извозчики, независимо от порядка и качества его действий, укоризненно замечают: «а еще в шляпе!..» И сей создаватель трамвайного благополучия есть в некоторых отношениях личность весьма почтенная: создавая видимость благополучия – окрошку из анютиных глазок, желтофиолей и сторожей зеленоватых, самого себя к сродников своих очищает он тою окрошкой от страшной и магической власти им созданного трамвайного билета. – Но: всякому овощу свое время, и лучшая эстетика для трамвайного философа – растет пока в Кудрине… Увы, однако – велик соблазн печатной машины! Прекрасен ее ритмический вопль, безудержен летающий взад-вперед лихо приправленный набор, а желтые лапы, бросающая отпечатанный лист с молниеподобной аккуратностью – сводили с ума и более осторожных людей. И вот – отпечатана книжка, обложка которой кротко сообщает о ее авторе:
Я – ранняя птичка весны, Я пахаря друг – жаворонок,не смущаясь тем, что в последнем слове ударение съехало на слог направо. Идеалы трамвайного посетителя робки и несложны. «Где блещут дали дивные…» проходит дорога одичавшего трамвайника, – и ему «давят горло рыдания скрытые» по той причине, что некому исполнить его с таким трудом выдавленный из себя призыв:
Кто бы ни был ты – приди в мой домик И бедность хижины почти; Возьми моих творений томик И что-нибудь них прочти…При всей этой мелочно-галантерейной бутафории иногда прицеплены убогие побрякушечки, заняты я в соседней лавочке; г. Кошкаров совершенно неожиданно сообщает: «Горит и блещет златонивье»… – бедная северянинская Златолира – вот где место ее упокоения.
Мало ли, однако, пишут дрянных стихов? Конца им нет. Но скверное стихопроизводство бывает двух сортов. Одно, вынужденное робкою и безнадежной любовью к искусству (не всем же быть счастливыми его любовниками!) другое же – имеет характер уличного донжуанства. И стихоплетство «Суриковского» кружка – именно второй марки. Ибо «суриковцы», расцененные миром в трамвайный пятак, не довольствуются выпусками безвредных стишков, но пишут еще и необыкновенные, циклопически безграмотные манифесты. Один из них называется «О демократической интеллигенции». Писан он тем же трамвайным отшельником г. Кошкаровым. Начинается эта чухломская «критика практического разума» стихами, где оказывается, так-таки, без всяких обиняков, что «суриковцы»: 1) дети народа, 2) дети труда, 3) сказки земли, 4) первый грезы земли, 5) камни (?) – алмазы, 6) сапфиры, 7) изумруды. Все эти великолепные качества, одного из которых хватило бы на литературу целой страны, к несчастью для России «задавлены злобою черной», «лежат в пыли» и т. д. Засим идет манифест, в котором мы совершенно нечаянно насчитали 16 орфографических ошибок (на четырех страничках). Весь сырь-бор загорелся, собственно говоря, из за пустяков: «открытая, честная душа» «суриковца», чрезвычайно смущается, входя в дом, где живут люди, которым известно, что существительные в предложном падеже пишутся через «ять,» что нельзя писать «Шанявский университетъ» «самосознание в себе личности» и т. д. Кажется, уж чего дело проще: поучись в этом самом «Шанявском университете», пройдя конечно, предварительно курс церковно-приходской школы, не сморкайся в кресло и дело шляпе… Но помилуйте, а душа то «открытая и честная» – «сапфирно-алмазная»? Ее то вопль ужели ничего не стоить? Ничего, к сожалению, господа суриковцы, покуда вы говорите на языке восточного побережья Гренландии. Не к чему, не к чему «поднимать голос из среды порабощенной народной интеллигенции» – ну зачем так много шума; дело проще, поверьте, много проще. В церковно-приходскую школу надобно поступить (диплом, который так вами ненавидим – оттуда мало цены имеет). И нечего трудиться «во (?) всех ступенях и отро(?)слях», пока еще не окончены счеты с Кирпичниковым и Гиляровым. Трамвай и стихотворство – совершенно разные вещи.
С. Чаин
БОРИС КУШНЕР. Тавро вздохов. Поэма. М 1915. стр. 16. Ц. 50 к.
Вторая брошюрка стихов г. Кушнера, как и первая («Семафоры», М. 1911) говорит пока лишь о трудоспособности и осведомленности автора… В самом деле г. Кушнер на двенадцати страничках своей поэмы подражает чуть ли не всем стихотворцам, имена коих теперь замечены или еще замечаются, – Поэмой назвать произведение г. Кушнера никак нельзя, ибо это несколько отдельных стихотворений, друг с другом ничем не связанных, – и каждая из этих частей определенно подпевается под какой нибудь образец – Когда г. Кушнер пытается выйти из под эгиды своих учителей, получаются вещи неловкие и весьма безвкусные. Обработать, поставить, даже заполнить строфу г. Кушнер без чужой помощи не может, – потому зачастую его подражания принимают вид пародии. – Книжка не может быть никому интересна кроме ее автора.
С.П.Б.
Три книги ФЕДОРА ПЛАТОВА. (М. 1915-16 «Центрифуга» и «Петы»)
Три книги г. Платова объединены общим путем и развитием этого пути к художественному идеалу автора «бесчувствию», которое, конечно, было бы ошибкой понимать в его словарном смысле.[4] Философские обоснования этого идеала представляются нам своеобразно преломленными Ницше и христианством. Но мистика, как таковая, далека от Платова: у него скорее мистицизм возможности побеждает мистику его данности. Этот мистицизм автора весьма универсален, но его путь от христианства, Ницше и Маринетти – к Кантору, который становится опять исходным пунктом к христианству. Страшный на вид эгоцентризм автора легко изъясняется в простейшем метафоризме его аспекта.
С-вь.
Весеннее контрагентство муз. Сборник под ред. Д. Бурлюка и С. Вермеля. М. 1915. стр. 107 + 5 (нен.) Ц. 1 р.
Главный комми по устройству всяких самоновейших и исчерпывающих положение литературных альянсов… кто бы это быть? Прочтя с толком и расстановкой желтый том кипящей и бурлящей вермишели – уже остывшее кушанье! мы глубокомысленно решили, что это никто иной как московская погода. Ибо никому другому так не чешется воздвигнуть монумент новейшего объединения, соорудить обжорную лучшего самоедства где каждый обжорник соответственно превалирует над обоими своими соседями и – он то есть гвоздь литературного сезона, т. е. – московской погоды. Соединено все – и ничто; каждый из участников «контрагентства» поразительно напоминает предыдущую страницу; какой печальный парад однообразия! Но позвольте какое лучшее единообразие, – однотонности, выучки и неумелости… да это не «инвентарь ли ценностей»? и не поэтому ли эх-ма! – так и скучно? Не потому ли – для комплекта – в том всунуты уж вовсе неискушенные младенцы в роде гг. Вермеля, Варравина, Беленсона, Канева, коих невзрачность напоминает нам лучшие годы «Нивы»? Ах, какой неудачный сборник удачнейших начинаний даже жалость берет. Гг. Пастернак и Большаков лучше других – но и они как то подчинились редакционным директивам и постарались написать поскучнее. А в конце сборника прибит г. Д. Бурлюк, до которого покойникам Кюхельбекеру, Бенедиктову и Апухтину и дойти не снилось; неугодно ли например:
Жестокохладиый океан Взметает белые буруны…не правда ли как это неслыханно ново? неправда ли как это совершенно прекрасно? И тот же чарующий г. Д. Бурлюк захлопывает сборник призывом читать все, что бы ни выходило, что будет несомненно весьма выгодно г. Бурлюку, так как при таком положении вещей могут нечаянно и его прочесть. – Почему только в замечательной этой книге нет классического нашего поэта – Вадима Шершеневича? Жаль, жаль, право жаль – самые скверные стихи так и упустил демонстрировать нам г. Бурлюк.
В. Сержант
СЕРГЕЙ ГОРОДЕЦКИЙ. Четырнадцатый год. Обложка Г. Нарбута, заставки и концовки Д. Митрохина. – Пгр. К-во «Лукоморье». 1915. Стр. 64 + 8 (нен.) Ц. 1 руб.
С началом воины масса предприимчивых индивидов, которой терять, все равно, нечего, решила, что теперь как раз настало время для наиболее полной эксплуатации покупательной способности публики, которая – «все съест». Сейчас сим «безнатурным благоразумцам», как выражался Лесков, ни конца, ни края нет.
Г. Городецкий, которого литературная репутация уже достаточно подозрительный вид имеет, решил привести ее в совершенно безнадежное состояние и, так сказать, с честью выйти из литературы. И вот книжка, как принято выражаться – «стихов» (другого термина, к сожалению, еще не придумали), «Четырнадцатый год», изданная со всякими претензиями (но все же напечатанная на двух сортах бумаги).
Стихи подражательны, – Серг. Клычкову (стр. 48, 49), Серг. Соловьеву (стр. 50, 51, 52), собственным ранним вещам (стр. 53, 54), Брюсову (стр. 59), Чулкову и Блоку (на каждой странице).
Стихи, говорящее о новой эре в жизни России набиты трафаретной, бесчисленное количество раз использованной, старой-престарой, блокоподобной кашей:
– Воюет воин, жрец пророчит, Поэт пост, как искони (стр. 11). – Опять на небе пламенела Заря невиданно ясна (стр. 13). – Сквозь пытку мрачных дней и грозных Придете вы к иному дню (стр. 22). – В ее душе горит решенье, Идти вперед, идти вперед (стр. 31). – Кто что то выкрикнет в мечте (стр. 34).Новое г. Городецкий живописует язычком Кострова или Петрова, славных одописцев «времен очаковских»,–
Текли к Казанскому собору России верные сыны (стр. 14). – Национальных песнопений Опять катился мощный вал (стр. 15). – Летали на германский лагерь Свободной Англии сыны (стр. 23). Молодая, огневая Все возьмет она в штыки (стр. 26). – И терпеливо как святые. Терпели муки от врагов, Все, все для матери России Перенести солдат готов (стр. 34). – Сейчас сестра переменила На голову компресс ему, Ужель возьмет его могила В свою торжественную тьму (36 стр.)Есть прохладный местечки, исполненные чистейшего кощунства:
– Она (Россия) встает, как Бог (???) грозна (стр. 12). – Любвеобильная Россия, Страна с Христовою судьбой (??), Так приими ж венец терновый И в ад убийственный сойди (??)… (стр. 13).Есть и просто курьезы, жалкие и незамысловатые попытки оригинальничать:
– В подъезд влетали вереницы Автомобилей и карет (стр. 15). – Он один был воитель крылатый, А врагов было два корабля (стр. 19). – …Крылатая дева Победа Любовалась полетом его[5] (стр. 20). – Вам не убить дыханье жизни, Не разорвать культуры нить; Вам не затмить любви к отчизне, Бельгийцев вам не победить (стр. 24) – С кем враждует Русь лучистая (!) (стр. 28). – Какая мудрость, на равнине Культуру сложную слагать (стр. 60).На страница же 29-он читаем самый блестящий перл патриотического вышивания au petis point:
Но не страшно бабьему сердцу Сердцу моему, Опояшусь саблею И ружье возьму… (стр. 29).Вот когда сердце автора заговорило! Оно конечно, за тысячу верст от окопов чего же страшного!
Стихи сами по себе чрезвычайно плохи.
Ах, конечно, поэт может писать как ему угодно и, особенно, что ему угодно. Что бы он не думал о политике, – это «что-то» на его творчество, по нашему глубокому убеждению, повлиять не может. Римбо был анархистом, Барбе д'Орсвильи католиком и роялистом, но оба были самыми настоящими поэтами. Великий Вилье де Лиль-Адан до страстности был предан всякому эфемерному величию (небезызвестно, что он писал английской королеве Виктории, требуя во владение остров Мальту, на том основании, что он по наследству должен был быть командором Мальтийского ордена), покупал себе витринные увеличенные модели орденов и носил их с невероятной важностью, но эти геральдические чудачества не помешали ему сделать то, что он сделал. – Но, когда перед нами появляется книжонка окрашенная лишь своим «что», где немыслимо обрести ни одной живой и искренней строки, то мы обязаны признать это самым обычным гешефтмахерством, рассчитанным на то, что «по платью встречают», и не успеют у книжного прилавка разобрать – за какой шедевр с них желают содрать целковый.
Б.Б.Р.-В.
САМ. ВЕРМЕЛЬ. Танки. М. 1905. Стр. 48. Ц. 60 к.
Мы не станем говорить читателю, что эти танки – не суть танки – ибо он уже догадался, что это так. Мы скажем читателю нечто более простое:
– Давно уж нам не приходилось читать такой дряни.
С.Б.
Футуристов упрекали в том, что за ними нет больших вещей, что их Победное Шествие – только буффонада. Помним (мы ничего не забываем) как один рассерженный шумом старичок взывал, пытаясь сохранить злобнокровие: «Что вы нам на дудочке посвистываете. Вы покажите, что умеете играть на органе!» (До его простуженных символической непогодой ушей гимны будущего доносились тогда слабым свистом свирели). Но появляется уже вторая большая трагедия В. В. Маяковского, а критики потеряли язык (или стерли кожу с него подлизываясь к пиршеству Госпожи Войны). И что могли бы сказать они и им, высунутым от бешеной погони за вчерашним газетным днем. И Вы, критики, почтенные забвением журналов, аристократы глупости, недавние исследователи могил, обросшие, как ногти на мертвецах, на славе прошедшего, подошли бы Вы своим «метром» измерить стихи Живого Поэта? Разве Вы представите точно размер земной оси качающейся масштабом в его голосе? И Вы неспособные ученики запада (над вами же поднят Западом нынче огромный кол), как побледнели бы Вы попав в мир гипертрофированных образов, изменяющих ежесекундно величину своих мыслей внезапно вырастающих уличных слов. Это к Вам, отдававшимся на всех перекрестках то Шарлю, то Эдгару, обращен ободряюще-насмешливый окрик.
Эй! Господа! Любители! Святотатств? Преступлений, Боен. А самое страшное видели Лицо мое Когда Я Абсолютно спокоен?Это Вашу
…Мысль мечтающего на размягченном мозгу Как выжиревший лакей на засаленной кушетке…Пытается раздразнить тот у которого:
…В душе ни одного седого волоса И старческой нежности кем в ней Mир огромив мощью голоса Иду красивым двадцати двадцатидвухлетний!Итак вот оно средство от бессилия! Это сильнее Вашей Амриты-Вечной-Женствевности. Это дешевле! (Облако в штанах. Ц. 1 р.).
И это единственное средство
Ликвидировать
Грехи Вашей молодости!
Испробуйте! Не бойтесь! Здесь нить обмана!
Ведь:
Мне люди И те что обидели Всех дороже и ближе Видели Как собака бьющую руку лижет? . . . . . . . . . . . . . . . Я осмеянный у сегодняшнего племени Как длинный скабрезный анекдот Вижу идущего через горы времени Которого не видит никто!..Ведь даже:
…Тучи и облачное прочее Подняло в тебе ужасную качку Как будто расходятся беле рабочие Небу объявив озлобленную стачку.Вы поняли? Может быть Вы теперь взмолитесь на эти рифмы сверкающие как дула револьверов, на голос блистающей осколками витрин. Что же еще можно добавить к его грохоту.
Пустите! Меня не остановите Вру я В праве ли Но я не могу быть спокойным Смотрите: Звезды опять обезглавили И небо окровавивши бойней Эй вы! Небо Снимите шляпу! Я иду! Глухо Вселенная спит положив на ухо С клещами звезд огромную лапуЧто же господа критики! Может быть кто нибудь попробует силенку на этом силомере? Ведь русские ведомости шуршали уже что то в уголке, так что и приличие будет соблюдено. Да и до приличия ли со спичными то ножками? Итак ждем членораздельной чепухи. (?)
Ник. Асеев
Примечания
1
См. «Гамма гласных» по Федору Платову – «Второй сборник Центрифуги» М. 1916.
(обратно)2
Смиренно посвящается редакций Вячеславу Иванову.
(обратно)3
Во всех отношениях превосходит перевод Чуйко.
(обратно)4
Что ясно из слов автора: «ощущение бесчувствием».
(обратно)5
Аэроплана!
(обратно)
Комментарии к книге «Пета. Первый сборник», Сергей Павлович Бобров
Всего 0 комментариев