Михаил Николаевич Загоскин СТИХОТВОРЕНИЯ
ПОСЛАНИЕ К Н. И. ГНЕДИЧУ
Расстался я надолго с вами, Брега священные Невы! Уже исчезли пред глазами, Среди туманной синевы, Небес Петрополя унылых Последние главы церквей. И я как вихрь лечу, друзей оставя милых, На тройке удалых коней, И в первый раз, живя досель с весельем в дружбе, Узнал я горе не шутя. А ты, товарищ мой по чувствам и по службе, Бессмертных дев любимое дитя. О Гнедич, может быть, с тобою Навек, мой друг, простился я! Увы! Сей грустною мечтою Полна теперь душа моя! Кто знает, что в своем совете Творец небесный мне предрек? Слепые смертные на этом жалком свете, Играем в жмурки мы весь век! Грядущего никто не знает — Оно сокрыто от людей: Таясь во мраке, как злодей, Судьба удар свой совершает. Сегодня я здоров, а завтра бил мой час! И часто, может быть, забыв, о друг мой милый, Что жизнь зависит не от нас, Мы пляшем над своей могилой! Так думал я, и дух невольно унывал, Предчувствием во мне таинственным смущенный; Казалось мне, что я, на скорби обреченный, И счастье и друзей навеки покидал. Далёко уж за мной роскошная столица; И я, сквозь легкий сон, закутавшись в шинель, Мечтаю о тебе, о севера царица, О юных дней моя вторая колыбель! В тебе я начал жить, в тебе я встретил друга; В тебе я в первый раз знаком с любовью стал И счастие в тебе ж семейственно познал, Название приняв священное супруга. Ты скрылася, но мне осталися мечты: Средь их ищу я утешенья. И вдруг, о чудо вображенья! Моим глазам явилась снова ты. В тебе опять с друзьями я встречаюсь, Иду опять бродить по улицам твоим; Любуюсь снова всем и молча восхищаюсь Или спешу с утра к занятиям моим И, свой окончив труд, народное теченье Иду смотреть на Невский тротуар. Какая пестрота и чудное смешенье! Тут вижу персиян, бухарцев и татар, Французов ветреных и англичан степенных; Там храбры воины, отечества сыны, В одеждах, златом испещренных, И мирный квакер здесь, не знающий войны. Или окрестности градские посещаю. Вот в Царском я Селе, в волшебных сих местах, Где всякий раз певца Торквато вспоминаю, Мечтая быть в его Армидиных садах. Иль, в шумном жить наскуча в мире, Я мыслями лечу в унылый Петергоф, И там на берегу морском я в Монплезире, Дремлю под шум седых валов, Гляжу, как бледная Геката Верхи дерев сребрит в саду. Или, в час солнечна заката, В обитель Невскую иду; Люблю смотреть я там на чудное сближенье Предметов двух, столь разных меж собой. Вот здесь в моих глазах, теряясь в отдаленье, Та улица, куда веселою толпой Стремятся все, где роскошью все дышит, Где пышность дивную — причудницу творца Волшебное перо едва ли нам опишет, Где вечной суете и шуму нет конца, Где все сулит нам век счастливый Среди приятных жизни снов! И что ж в конце сей гордой перспективы? Жилище смерти, ряд гробов! Невольно здесь душой я возвышаюсь, Мирскую суету ничтожность всю узрев. Но день уже протек; я дале отправляюсь. С холодным чувством осмотрев Умерших пышные могилы, Предмет тщеславия и роскоши живых. Теперь я на мосту, склонившись на перилы. Встречаю сумерки. Вот шум градской затих: Вечерние мольбы уж кончились во храмах, И я смотрю, ночной любуясь тишиной. Как светится Нева в своих прозрачных рамах. Чуть-чуть волнуяся, течет передо мной: Луна и ряд планет, как будто бы в картине, На гладком зеркале ее прозрачных вод. «Давно ль, — подумал я, — в ужасной здесь пустыне Лишь ветер выл? Теперь кишит везде народ. Давно ли здесь, среди болот, лесов дремучих, Не смел и дикий зверь прокладывать следа? Явился град Петров, краса царей могучих, Прошли немногие года, И слава уж его вселенну наполняет! О русский царь, ты был воистину велик! Ты восхотел — и флот твой море покрывает; Сказал — и новый Рим на севере возник!» Вот так-то, милый друг, мечтою обольщенный, На краткий миг я горе забывал. «О, если б, — я сказал, — восторгом увлеченный, Небес священный дар, тобой я обладал! Когда б я мог, певец Омирова рожденья, Вослед тебе, на лире золотой, Воспеть душевны наслажденья, Беседы все с волшебною мечтой; Когда бы мог...» Но вдруг, незнаемый дотоле, По членам трепет пробежал; Уста сомкнулись поневоле, В груди священный огнь вспылал; Все стало для меня приятней: Свежее зелень на лугах, И воздух чистый ароматней, И тень прохладнее в лесах; Всей, всей природы обновленной Казался мне прелестней вид! О, радость... наконец, восторгом упоенный, Познал я в первый раз бессмертных Пиерид; Познал небесно наслажденье, Поэтов счастливых кумир, Тебя, святое вдохновенье! И новый мне открылся мир; И новым озарилась светом Моя душа и друг твой стал поэтом!АВТОРСКАЯ КЛЯТВА
Как часто я слыхал, что главный наш порок — Любовны клятвы все и нежны уверенья Писать лишь на песке: повеет ветерок, И мигом страстные исчезнут выраженья, А с ними и любовь. Так точно иногда Поэт, обиженный судом несправедливым, Клянется с музами расстаться навсегда, Навек прости сказать мечтам любимым, И, чтоб верней свой выполнить обет, Об этом он друзьям в посланье объявляет, И, разругав путем коварный злобный свет, Стихов он не писать... стихами обещает. Что эту истину не трудно доказать, В том спора нет нимало, Лишь только б в вас, друзья, терпения достало То выслушать, что вам хочу я рассказать. Однажды в скуке я (тому назад неделю) Дремал у камелька, десятый час пробил, И я сбирался на постелю, Как вдруг вбежал ко мне Людмил, Старинный мой приятель, Изрядный малый и с умом! А ремеслом Комический писатель. «Что вижу, — я вскричал, — ты бледен и смущен! Взглянувши на тебя, нельзя не испугаться». — «Ах, дай прийти в себя и с мыслями собраться: Я так замучен, разбешен!» — «Да сказывай скорей, что сделалось с тобою?» — «Ничтожный вздор; к чему рассказывать его? Я только в дураках — и больше ничего! — Осмеян, посрамлен — и сам тому виною! Какой нечистый дух...» — «Да полно, не тужи! Садись-ка лучше здесь — и все мне расскажи!» — «Ты хочешь знать?» — «Весьма желаю». — «Так слушай же, мой друг, и смейся надо мной! От Вельского вчера письмо я получаю, В котором просит он — любовию одной К моим талантам побужденный — Прочесть в кругу его лишь искренних друзей Мой новый труд и что, заране восхищенный, Творца он завтра ждет с супругою своей. Попутал грех меня: подумал, соблазнился И, давши мой ответ на сей проклятый зов, Сегодня вечером я ровно в семь часов С пиесою моей у Вельского явился. Вхожу — и что ж? Полна гостиная людей. «Кой черт, — подумал я, поклоны раздавая, — Как много искренних у Вельского друзей!» Меж тем хозяйка пожилая, Известная своим умом, Ужасно суетилась Вокруг стола, покрытого сукном. И вот толпа гостей по креслам разместилась, Умолкли все — и начал я читать. Увы! Язык гостей не долго был спокоен! Чтоб тонкий вкус вполне свой оказать, Знаток прямой ничем не должен быть доволен. Хвалить! И кстати ли себя унизить так, Хвалить ведь может и дурак; Но тот, кто смело все бранит и осуждает, Уж верно умница и все на свете знает. Едва лишь первый акт окончить я успел, Как вдруг один, словесности любитель, Известный меценат, талантов покровитель, Своим блеснуть умом и вкусом захотел. Окинув взором всех надменно, «Я вам,— сказал он мне,— признаюсь откровенно, Что экспозиция ужасно не ловка». — «Быть может, что долга?» — «О нет! Ее бы можно Еще порастянуть». — «Что, вижу, коротка?» — «И этого в ней нет, признаться должно». — «Скучна?» — «Нимало, нет!» — «Так, видно, не верна, Фальшива, сбивчива?» — «О нет, совсем другое! И лучше б быть могла, конечно, вдвое...» — «Позвольте мне сказать,— пристала тут одна Премудрая жена, Которая везде по городу считалась Игрицей первою в бостон и модный вист, — Мне кажется, у вас язык не очень чист: Я это замечать, по чести, не старалась, Но, признаюсь, мой слух давно уже отвык От всех тяжелых выражений. В комедии у вас слуга совсем мужик, Везде он говорит без всяких украшений Таким преподлым языком; Признайтесь сами в том! Ведь я не вовсе виновата, И если критика вам кажется строга...» — «Помилуйте! Да он не принц — простой слуга!» — «Так что ж, не важная утрата — Могли б и выкинуть его! А впрочем, — знаете ль, прочтите Мариво! Вот истинный талант — везде в нем превосходство! Какой прелестный тон, какое благородство! Служанка, госпожа, лакей и господин». — «А я совсем не то заметить вам желаю, — Прервал с улыбкою и нюхая табак Мудрец, которого назло везде встречаю, Педант несносный и чудак, — Искусством вы меня своим не обманули: Сюжет в Теренции вы точно почерпнули». — «В Теренции?» — «Ну да! Я вздора не скажу: Поверьте, сходство есть большое; Вы спросите, какое? — Постойте, докажу: У вас...» — «Нет сил терпеть, — хозяйка закричала, — Вы только спорите, а время все идет!» — «Позвольте доказать!» — «Нет, нет! уж я устала, И этот долгий спор тоску лишь наведет. Прошу вас, продолжайте! Успеем, может быть... Ахти, десятый час! Что, если б вы... иль нет, послушайте, для вас, Конечно, все равно, вы все-таки читайте, А я меж тем могу гостей занять в бостон!» Хотя терпеньем я изрядным одарен, Однако ж, черт возьми, всему ведь есть граница: Я вышел из себя, вскочил, схватил тетрадь — И прежде, чем могла проклятая игрица Опомниться путем, ударился бежать, Кой-как до улицы добрался; Забывши о гостях, не помня о себе. Прыгнýл в карету и помчался Прямехонько к тебе. И вот, мой милый друг, судьи, которых мненья, Везде всеобщего достойные презренья, Оракулом, законом чтут, Которые, к стыду нас всех, признаться должно, Хваля без толку все иль все браня безбожно, Бесславие и славу раздают! И после этого за славою гоняйся! Забудь веселье и покой. Пиши комедии — будь мученик — старайся, Но льстить себя не смей наградой никакой! Читать в домах — беда! Отдать играть — другая; Да что и говорить, скажу без дальних слов: Театр, где царствует посредственность златая, Страшнее для меня и самых знатоков. У нас хоть не пройдет без новости недели, Зато уж ничего, не езди под качели, Играют мастерски — ну, любо посмотреть! А если примутся артисты наши петь Иль станут в опере при всех менять кулисы, То вон беги! И, словом, от царя до самого слуги Певицы и певцы, актеры и актрисы, И даже самая суфлера западня Терзает все и мучит лишь меня. Нет, кончено! Писать я больше не намерен, Клянусь — и клятве сей, конечно, буду верен! Да, да, мой друг! Клянусь... а жаль! Ведь есть сюжет, И если б только я решиться мог... да нет! Все кончено!.. А план и сцены уж готовы — Придумал и конец, И все характеры так новы! Прекрасный резонер — чувствительный отец; Контрасты резкие — с природы, а не с сказки! Тут будет все: и плут, и честный человек, Интрига чудная... а веселей развязки Нельзя придумать ввек, И интересных сцен, конечно, будет с двадцать! Да впрочем... почему ж... ага, уж бьет двенадцать! Пора домой!» — «Так ты решился не шутя?» — «Прощай!» — «Да погоди, карета не готова!» Но мой Людмил в ответ ни слова; Поклон и, шляпу ухватя, Отправился домой. Домой? Конечно, спать? Ах, нет, мои друзья: комедию писать!ВЫБОР ЖЕНЫ
В дурачествах своих нам трудно сознаваться: Мы все помешаны на том, Что сами никогда ни в чем Не можем ошибаться. Причиной неудач, всех горестей и бед — Иль случай, иль судьба, иль что-нибудь другое, Но только уж не мы. Один несчастье злое Клянет, с дурной игрой поставивши лабет; Другой, хотя блеснуть с умеренным доходом, Вступает с богачом в неравную борьбу И после, не сведя никак приход с расходом, Винит во всем жестокую судьбу, Как будто бы она и в том уж виновата, Что бедный человек не должен жить богато, А с взяткою одной бостон нельзя играть. Но чтобы вы, друзья, не начали дремать От сих преважных поучений, Не лучше ль мне наместо рассуждений От скуки вам кой-что порассказать? Сюда, друзья, в кружок — я сказку начинаю; В одной из двух столиц, — а точно где, не знаю, Положим, что в Москве — для сказки все равно, — Тому назад не так чтобы давно, Среди веселья жил счастливец, Фортуны баловень, по имени Клеон. И подлинно был счастлив он: Красот московских всех любимец, Душа их общества и зависти предмет; Все маменьки его ласкали И часто дружеский совет Без умысла ему давали (Хваля своих любезных дочерей) Жениться поскорей. И после этого — кому поверить можно — Счастливец сей, признаться должно, Природой был не слишком одарен: Красавцем он не мог назваться, Отлично не был и умен, И даже — я стыжусь по чести вам признаться И даже не умел в мазурке рисоваться, А несмотря на то, как будто б наподряд, Невесты скромные его ловили взгляд. За что, вы спросите, Клеона уважали? Хотите знать? Он был... я вижу — отгадали! Да, да, друзья, он был богат. Но участью своей кто в мире сем доволен? Клеон вдруг сделался задумчив, беспокоен; Стал редко ездить со двора, Вздыхать, грустить, томиться, Иль, попросту сказать, ему пришла пора жениться. Поверьте, в тридцать лет приятней жить вдвоем! Итак, счастливец наш, обдумав все путем, Решился общему последовать закону И, чтоб сомненья все вернее истребить, Отправился тотчас к приятелю Честону И так с ним начал говорить: «Жениться никогда, мой друг, шутить не должно! Уж надо поступать отменно осторожно: Ты опытен и знаешь свет, Так в этом можешь дать полезный мне совет! Из всех невест я двух сестер предпочитаю; Послушай, я тебе точь-в-точь их опишу: Знать мнение твое, Честон, весьма желаю, Но только, милый друг, быть искренним прошу! Они фамилии не знатной, но известной: Аглая, старшая сестра, тиха, скромна, Имеет нрав прелестный И даже, говорят, умна, Но только утверждать я этого не смею: С тех пор, как езжу я к ним в дом, Едва ли удалось, как помнится, о том Сказать слов шесть мне с нею, Что время скверное и дождь идет с утра. Какая разница, мой друг, ее сестра! Представь себе,Честон, Киприду для примера: Как слабо и тогда сравнение твое! Нет, нет! Эмилия, конечно, не Венера, А лучше во сто раз ее! Остра, умна, талантов бездна, А как ловка, мила, любезна! Пускай иной в ней слабости найдет: Она, не спорю я, как будто бы спесива, Немножко ветрена, немножко прихотлива, Да только вот беда: все это к ней идет; Насмешлива — нельзя и в этом не признаться, И если уж над кем она шутить начнет, То мертвого заставит рассмеяться!» — «Все это хорошо, да только не в жене — Ведь сердцу доброму таланты не замена! Поверь, Клеон, как другу, мне: Коварство, злоба и измена Всегда насмешников удел!» — «И, милый друг, ну что за преступленье! Как будто бы грешно Над тем смеяться, что смешно? Да где же взять терпенья С глупцом без смеха говорить? Притом же — с клятвою могу я утвердить — Чувствительней ее не может быть; Она добрее, чем Аглая: Та любит лишь людей, А эта даже и зверей. Эмилия на днях, лишившись попугая. Почти иссохла от тоски... Нет, нет, мой друг, она совсем не злоречива, А любит изредка глупцам давать щелчки! Сестра ж ее уж слишком молчалива. Ты скажешь, что она скромна. Что ж толку в том? Зато ведь вовсе не видна; А я хочу, чтобы жена моя блистала, Чтоб свет не только красотой — Талантами, умом и всем обворожала, Чтоб праздник тот считался за пустой, Который ей самой украсить не угодно. А если ж вздумаю явиться всенародно, Пущусь в собранье с ней... Какое торжество! Среди толпы людей, В глазах у всех она как грация танцует; Не только что умы — сердца у всех волнует: Того-то и хочу. Все вкруг нее теснятся, Все ахают, дивятся. А я — стою спокойно и молчу; Гляжу на всех с улыбкой сожаленья И думаю: «Ей дань платите удивленья, А мне — завидуйте, друзья!» И вот уж шепчут, слышу я: «Вот муж ее, вот он», — и вкруг меня народу Ужасная толпа, и мне уж нет проходу!» — «Умерь его, мой друг, — сказал Честон, вставая, — И выслушай совет — я в двух словах скажу: Супругой доброй быть способнее Аглая. Поверь, блистать всю жизнь не может человек — С женою жить не год, не два, а целый век. Теперь прощай, — в деревню еду, Мне хочется поспеть на станцию к обеду; Смотри ж, Клеон, держи совет мой в голове!» Простился; а Клеон подумать обещался... И на Эмилии спустя недели две С большим парадом обвенчался. Три года минуло, и вот опять Честон В столицу возвратился; Оправиться едва успел с дороги он И тот же час к приятелю пустился. «Ну вот, Клеон, опять в Москве я наконец: Куда, мой друг, давно с тобой мы не видались! Ты был жених, когда расстались, Теперь любовник, муж и счастливый отец... Но ты нахмурил лоб, молчишь, не отвечаешь? Какой ужасный взгляд — ты стал совсем другим, Тебя, по чести, не узнаешь! Давно ли чудаком ты сделался таким?» — «Давно ль? С тобой на что таиться... С тех пор, как за грехи задумал я жениться!» — «Возможно ли, Клеон? Да разве уж жена Твоя в собраньях не блистает?» — «По-прежнему всегда окружена И всех собой обворожает». — «Талантов, что ль, убавилось число?» — «О нет... ведь нравиться желанье не прошло: В мазурке и пенье она весьма успела!» — «Так что ж? Неýжели богиня подурнела?» — «Богиня, скажешь, красоты?..» — «Да это говорил не я, мой друг, а ты!» — «Не может быть! Я толк немного в этом знаю! И что в ней нравится — никак не понимаю, У ней во всем лице нет правильной черты». — «Скажи же наконец, что сделалось такое?» — «А то, Честон, что добрая моя жена Долг матери считает за пустое: По балам каждый день, в гостях разряжена! Супружеской любви в ней даже нет и тени: Со всеми страх мила, но только не со мной; И если я когда останусь с ней одной, Тотчас пойдут и спазмы и мигрени... И сверх того, злодейка так хитра, Что в свете прослыла предоброю женою, Я мученик — и все ж смеются надо мною!» — «А где теперь ее сестра?» — «Давно уж замужем, Людмил на ней женился: Ну, видно, богу он молился! Как счастливо живет он с ней! Она всегда с детьми, всегда в семье своей. В женитьбе испытал Людмил одно блаженство; За что ж такое неравéнство? Один счастлив, другой судьбою угнетен; За что ж не он, а я жить должен несчастливо? Куда, подумаешь, судьба несправедлива!» — «Напрасно ты винишь судьбу,— прервал Честон,— Вини себя в своей печали: С Людмилом оба вы нашли, чего искали! Аглая попросту без пышных всех затей Живет для мужа и детей; Зато твоя ловка, по моде разодета, Пленяет всех, а мучит лишь тебя; Но кто же виноват? Ты взял жену для света, А он женился для себя».ПОСЛАНИЕ К ЛЮДМИЛУ
С каким торжественным и радостным лицом, С каким восторгом мне, Людмил, ты объявляешь, Что, резвой Талии решившись быть жрецом, Досуги ты свои театру посвящаешь. Поверь, в том жалости, мой друг, нимало нет, Кто вздумал дать тебе столь пагубный совет! Скажи, какой злой дух, конечно в наказанье За тяжкие грехи, внушил тебе желанье На этом поприще твоих изведать сил? Иль участь горькую не знаешь ты, Людмил, В удел сужденную комическим поэтам? Веселья все забыв, расставшись с целым светом, Трудам всю жизнь свою ты должен посвятить, С терпеньем слушать вздор, без ропота сносить Насмешки остряков, нападки журналистов, Суждения купцов, лакеев, копиистов, — И словом, всей Москве отдав себя на суд, За милость почитать, когда из снисхожденья, Порядком осмеяв твое произведенье, С ним вместе и тебя забвенью предадут. Все это б доказать я мог легко примером, — Но участи тебе других не можно ждать, Уж верно, будешь ты у нас вторым Мольером; Все станут и должны тебе рукоплескать. Согласен и на то. Не скажем мы ни слова, Как много ты ночей провел совсем без сна; Положим, что твоя комедия готова, Отдать ее в театр — забота лишь одна Осталася тебе, — и вот из доброй воли, Мытарства все пройдя, успеешь наконец; Пиеса принята, расписаны все роли, Друзья заранее плетут тебе венец, Враги до времени свою скрывают злобу, И ты, довольный всем, являешься на пробу, Спешишь ее начать... О, бедный мой Людмил! Крепись, мой друг, терпи! Час бедствий наступил. Каких ты перенесть не должен испытаний, Препятствий и досад, несносных истязаний... Ты, верно, скажешь мне: «Все это не беда, Награду приобресть не можно без труда». Она перед тобой — твоя, в том нет сомненья! И вот настал уж день желанный представленья; На сцене ты давно — в ужасных суетах, С смущеньем на челе, с улыбкой на устах. К актерам всем в глаза с поклоном забегаешь, Здесь руку жмешь слуге, там дядю обнимаешь, И даже сам суфлер, попав к тебе в друзья, Бросает вкруг себя взгляд важный и спесивый. Но вот шумит партер — сей грозный судия, В суждениях своих нередко торопливый; Пробило шесть часов — знак подан роковой; Хлопочет режиссер, актеров всех сзывая, Оркестр гремит, и ты, с поникшей головой, Смятение свое и страх едва скрывая, Спешишь среди кулис прижаться в уголок. Хоть скромность лишняя — не авторский порок. Поверь, Людмил, в сии минуты ожиданья Исчезнут все твои надменные мечтанья, Надежда пропадет — твой труд, в котором ты Доселе находил одни лишь красоты, Представится тебе столь мелким и ничтожным, Что, всякий уж успех считая невозможным, Предвидишь торжество завистников твоих, Погрешности забыть стараешься напрасно, Ошибка каждая и каждый слабый стих — Все-все придет на ум теперь; ты видишь ясно: Завязка сбивчива, интрига не верна, — Так точно — боже мой! комедия дурна! Все зрители должны дремать, заснуть от скуки... Уже ты чувствуешь начало адской муки — Ты слышишь злобный смех, и шиканье, и свист; Ты видишь пред собой — о, страшное явленье! — Как сердцем ледяным холодный журналист Подробно описав постыдное паденье И подписью скрепив твой смертный приговор, В листах своих тебя выводит на позор! Тогда, Людмил, с каким душевным сокрушеньем Ты вспомнишь мой совет — винишь, клянешь себя. Но вдруг затихнет все, и вместе с представленьем Мученья новые начнутся для тебя. Ты с трепетом глядишь на каждого актера... Недаром за себя боишься и за них. Тот выйти опоздал, тот скушал целый стих. А здесь другой, отстать не смея от суфлера, Без точки с запятой не скажет ничего. Терпи, Людмил! Терпи, а более всего Показывать не смей ни гнева, ни досады. Но вот уж наступил желанный час награды: Могущество свое доказывать любя, Партер шумит, кричит и требует тебя. Все эти вызовы между собой похожи: С приличной скромностью, согнувшись весь в кольцо, Приятелям своим покажешь ты из ложи Давно уже для них знакомое лицо — Доволен, счастлив ты! Не спорю я с тобою, Но знаешь ли, какой ужасною ценою За этот счастья миг ты должен заплатить? Жрец истины святой, всегдашний бич порока, Поэт комический льстецом не может быть, И если не успел хорошего урока Он дать насмешникам, надменным богачам, Иль, кистью верною изображая нам Бесстыдного ханжи смиренную личину, Не смел сорвать с него обманчивый наряд, Не смел сказать в глаза большому господину, Что гордость есть порок, что славных предков ряд Без собственных заслуг да тайны уваженья Есть для него и стыд и поношенье; Коль хитрость и обман, злословье и вражда Судью не строгого найдут в тебе — тогда Напрасно ты себя поэтом называешь; Но если ты сей долг священный исполняешь И смело обличать порок везде готов, То знай, мой друг: полки бесчисленных врагов Восстанут на тебя всеобщим ополченьем, Весь ум свой изострят над бедным сочиненьем, Найдут погрешности, не сыщут в нем красот И, чтоб верней убить едва возникший гений, Творение твое, прекрасный, зрелый плод Ужаснейших трудов, глубоких размышлений, О, стыд, с каким-нибудь посланием сравнят! Проснется клевета — зоилы зашипят. Тогда, при помощи услужливых журналов, Презренная толпа новейших ювеналов, Тяжелых, как свинец, педантов и вралей, И, словом, сборище парнасских всех шмелей, Как туча над тобой разверзнется и грянет; Под тяжким, желчью их напитанным пером Твой юный, свежий лавр безвременно завянет. И ты, Людмил, поверь, согласен будешь в том, Что лучше век не быть комическим поэтом, Без славы умереть, чем сделаться предметом Злословья, и клевет, и злобных эпиграмм. Ты хочешь мне сказать: — Я знаю это сам, Поэтам истинным прилична ль боязливость? Что значит в их глазах врагов пристрастный суд? — И рано ль, поздно ли, а верность, справедливость Таланту твоему потомки отдадут: Забвение твоим не может быть уделом; Оставя за собой в твоем полете смелом Ничтожных всех певцов, театр украсив наш, Творения свои векам ты передашь! — Прекрасно, милый мой! Большое утешенье, Награда лестная — всю жизнь терпя гоненье, По смерти быть в чести! Не лучше ли хотеть, Безвестный кончив век, спокойно умереть, Чем жертвой вечной быть интриг и вероломства? К чему нам льстить себя бессмертия мечтой? Что слава мне тогда и что мне до потомства, Когда в сырой земле и прах истлеет мой! Что нужды мне, что свет и лживый и коварный Раскается тогда в суждении своем? Нет, нет! Людмил! Оставь сей труд неблагодарный! Коль славным хочешь быть, ступай иным путем: Известность не всегда подруга дарованья! Будь лириком, мой друг, примись-ка за посланья Писателей, друзей хвалить не уставай! Хороших — потому, что их хвалить не стыдно, Дурных же — для того, чтоб не было обидно; Описывай пиры, а чаще их давай! А так как здравый смысл давно уже не в моде, То можешь иногда писать и в мрачном роде. Поймут тебя иль нет... что нужды — все равно! А лучше и того, певец любви счастливой, Воспой прелестный взгляд Лаисы прихотливой, Забавы юности, беспечность и вино. «Да это, — скажешь ты, — не новые предметы, В сем роде есть отличные поэты». От них-то и живись! Гражданские права Не значат ничего в республике словесной. Талант украсть нельзя — так выкради слова. Лети вослед мечты, крылатой и прелестной; Все сны волшебные чувствительной души И неги праздной сон описывай в тиши, Оплачь потерю дней, в чужбине проведенных, Кипящей младости отцветшие года. Короче, модных слов, талантом освященных, Будь полным словарем — описывай всегда Души растерзанной все бури и ненастья, Цвет жизни молодой, грядущего обет, Бывалые мечты, а пуще сладострастье: Без этого словца в стихах спасенья нет. Хоть это все старо — не спорю я нимало, — Зато, Людмил, чернил лишь только бы достало, А то, мой друг, пиши! Стихи твои жестки? Не бойся ничего! Друзья найдут в них силу. Разбавлены водой? Так что ж? Они легки. Ошибки все простят богатому Людмилу. Шампанским кто поит, того никто не тронь! Нет смыслу, наконец, — зато какой огонь! И словом: ты рожден писателем чудесным! Ты должен славным быть, ты должен быть известным! Стихам твоим гремит повсюду похвала; И вскоре, может быть, без всяких затруднений, По милости друзей и сытного стола, Ты будешь все — талант, поэт и даже гений.КОММЕНТАРИИ
Овладение навыками версификации для Загоскина, не умевшего сочинять стихи, было делом его литературного престижа. Им написано четыре стихотворения — все в начале 1820-х гг. Вместе с одноактной комедией «Урок холостым, или Наследники» стихотворения служили своеобразной подготовкой к созданию больших трудов — пятиактных стихотворных комедий «Благородный театр» (1828) и «Недовольные» (1835).
Послание к Н.И.Гнедичу. — Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XVI, № 6.
Расстался я надолго с вами, // Брега священные Невы!.. — В июне 1820 г. Загоскин переехал из Петербурга в Москву.
...товарищ мой по чувствам и по службе... — Загоскин и Гнедич были сослуживцами по Публичной библиотеке в Петербурге.
Бессмертные девы — музы.
Севера царица — Петербург.
Тассо, Армидины сады — Армида — героиня поэмы Т. Тассо (1544 — 1595) «Освобожденный Иерусалим», волшебница, влюбленная в рыцаря Ринальдо и своими чарами удерживающая его в волшебном саду.
Монплезир — дворец в Петергофе.
Геката (римск. миф.) — богиня Луны.
Обитель Невская — Александро-Невская лавра.
...та улица, куда веселою толпой... — Невский проспект.
...пышность дивную — причудницу творца... — Творец Петербурга — Петр I.
И что в конце сей гордой перспективы? — Кладбище Александро-Невского монастыря.
...певец Омирова рожденья... — Гнедич переводил «Илиаду» Гомера; здесь имеется в виду также стихотворение Гнедича «Рождение Гомера» (1816); Омир — Гомер.
Пиериды — музы.
Авторская клятва. — Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XV, № 7.
Мариво (1688 — 1763) — французский писатель.
Теренций (ок. 195—159 до н. э.) — римский комедиограф.
...не езди под качели… — То есть на гулянье, где дают спектакли в балагане.
Выбор жены. — Соревнователь просвещения и благотворения, 1821, ч. XV, № 8.
Сюда, друзья, в кружок — я сказку начинаю...— В жанровом отношении это стихотворение ближе всего к стихотворным сказкам (ср.. у И. И. Дмитриева в «Модной жене»: «Так слушайте меня, я сказку вам начну...»). Стихотворная сказка в русской поэзии второй половины XVIII — начала XIX в. (во Франции XVIII в.: conte) — это небольшая стихотворная новелла с забавным или поучительным сюжетом.
Киприда — одно из имен богини любви Венеры.
Как будто бы грешно // Над тем смеяться, что смешно...— Цитата из «Послания к А. А, Плещееву» (1796) Н. М. Карамзина.
Послание к Людмилу. — Вестник Европы, 1823, ч. 128, № 7; затем перепечатано в «Трудах oбщества любителей российской словесности» при имп. Московском университете (1823, ч. 3, кн. 8).
Талия — муза комедии.
Презренная толпа новейших ювеналов... — Намек на полемику с А. Е. Измайловым в 1817 г.
Описывай пиры... — Намек на поэму Е. А. Баратынского «Пиры» (1820), но также и шире — насмешка, адресованная вообще молодым поэтам нового поколения, прославившимся на рубеже 1810—1820-х гг. (А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг, В. К. Кюхельбекер, Баратынский).
...описывай всегда // Души растерзанной… — Пародирование штампов элегической поэзии.
Комментарии к книге «Стихотворения», Михаил Николаевич Загоскин
Всего 0 комментариев