«Мудрость»

Мудрость (fb2) - Мудрость (Литературный Дагестан) 400K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гамзат Цадаса

Гамзат Цадаса Мудрость

Неутомимый пахарь

Поседелый, как сказанье, И, как песня, молодой. Н. Тихонов

Эпиграфом к рассказу о Цадасе можно было бы взять и другие слова Николая Тихонова – не стихи, а прозу: «Это был самый острый ум современной Аварии, поэт, убивавший словом врагов нового, мудрец, искушенный во всех тонкостях народного быта, беспощадный ко всему ложному, смелый борец с невежеством, глупостью, корыстью…»[1]. Я не знаю характеристики более емкой и точной. Тихонов познакомился с Гамзатом в 1933 году в Хунзахе близ Цада. Имя поэта было уже тогда знаменито на его родине. Но ни одно его стихотворение еще не было переведено на русский язык. Первые переводы его стихов: «Радиомачта на сакле соседа», «Наставление» и «Кинжал» – увидели свет годом позже в «Дагестанской антологии».

Цадаса означает «цадинский». По-русски – «огненный». Ныне название маленького аварского аула Цада известно едва ли не каждому любителю поэзии. Цада воспет во многих стихах Расула Гамзатова. Небольшое это селенье дало большой советской отчизне двух замечательных поэтов. И первым из них был отец Расула, народный поэт Дагестана Гамзат Цадаса. Здесь и сейчас стоит каменная сакля, построенная руками Гамзата и его жены Хандулай. Она прилепилась к лобастому взгорью и окружена гладкими глыбами валунов, бог весть когда упавших оттуда, сверху. Теперь в ней мемориальный музей Цадасы.

2007 год – год 130-летия со дня рождения Гамзата. Далеко за туманными перевалами времени лежит его юность, та, почти уже легендарная пора, когда он, четырнадцатилетний аульный мальчик, написал первые свои сатирические стихи… Но так ярка, так крупна его личность, что – удивительно – чем дальше уходят годы, тем все больше и больше находят в горах живых значительных сведений о его детстве, юности, начале творческой деятельности. Не совсем верно присловье: «память забывчива». Людская память отзывчива на доброе… Она сохранила ранние, не знавшие печатного станка стихи Цадасы и дала возможность их воскресить. Она вызвала к жизни многочисленные воспоминания современников, редкий образец единодушия в оценке личности поэта, его места в общественной жизни народа.

При жизни, познав успех и славу, Цадаса скупо оделял своих биографов сведениями о себе. Стремление быть таким, как все, едва ли не самая заметная черта его облика. Впрочем, стремление – не то слово. Тут сама человеческая суть… Время сторицей воздало Гамзату Цадасе за эту скромность.

Цадаса прожил 74 года, умер в 1951-м. Но у всего, что он начинал, что делал, счастливое продолжение. Он заложил основы современного аварского литературного языка. Первым в Аварии заговорил с народом через газету агитационным стихом, продиктованным революцией. Его сатира и сегодня в строю. Ему обязана зарождением национального репертуара аварская драматургия.

А началось с озорных стихов неунывающего муталима, ученика мечетской школы. Гамзат рано осиротел. Опекун отдал его в науку, и обучение это длилось ни много ни мало двадцать лет. Два десятилетия скитаний из аула в аул, от наставника к наставнику в поисках науки истинной, не затемненной чадом фанатизма.

Однако двадцатилетний курс наук дал Гамзату совершенное знание арабского языка, с помощью которого ему раскрылись философия, история, юриспруденция, географическое познание мира. Труды восточных литературоведов познакомили его с крупнейшими именами и явлениями европейской литературы: Вольтером, Гете, Гюго. Что же касается классической поэзии Востока – она на всю жизнь одарила его многими сокровищами.

Долгий искус учения был для Цадасы суровой школой бесценного познания жизни. Народной жизни. Муталим, неимущее дитя аула… В урожайный год сыт горсткой муки, полученной от сердобольной крестьянки. В неурожайный – голоден, как всякий бедняк. Все беды и радости крестьянства были переплетены с долей мечетского сироты-школяра.

Волей судеб Гамзат несколько лет был муллою, дибиром. Потом от духовного звания добровольно отказался. Об этом поэт обстоятельно рассказывает в поэме «Моя жизнь», словно оправдываясь перед кем… Уж больно долго допекали его злопыхатели и «ортодоксы» от литературы этим «мулльством». Но главным в его судьбе всегда оставалась песня. Песня, говоря словами его земляка и друга, Сулеймана Стальского, горячая, как обжигающая рот пища.

… Правдивое стихотворное слово издавна ценилось в Аварии высоко. Здесь любили и почитали поэтов. Хотя в то же время званию стихотворца сопутствовало что-то вроде иронического пренебрежения: «Не солидное, мол, занятие!» В Аварии редкостью была тогда печатная книга на родном языке. Но уже сложилась, имела богатую историческую почву литература письменная. Стихи писались, а не только пелись.

Профессор А. Жирков рассказывал о «картине деятельной литературной жизни», увиденной им в Аварии в 1923 году: «Песни появляются, можно сказать, почти еженедельно. Песни не анонимные, относящиеся не к коллективному творчеству, но имеющие определенного автора, всем известного, откликающегося зачастую на злобу дня… песню эту можно не только петь, можно ее и читать. Ее на самом деле читают, обсуждают, критикуют, а если признают за великое произведение искусства, то и комментируют. Словом, мы наблюдаем полную и развитую аналогию с тем, что мы видим в нашей европейской литературной жизни»[2].

В эту деятельную литературную жизнь Цадаса внес новую ноту. Придал, как он говорил, «древней аварской пандуре третью струну». До него в аварской поэзии преобладала любовная лирика. «Третьей струной» стало реалистическое изображение повседневной жизни, обличительный пафос стихов.

…В 20-е годы складывается знаменитая книга Цадасы «Метла адатов» (1934). Народное начало определило содержание и форму его сатиры, восходящей к истокам фольклорного юмора, к традиционным аварским жанрам посланий, монологов, «споров», обращений. Своим стихом поэт боролся против заплесневелых обычаев-адатов: кровной мести, униженности женщины, невежества. Он говорил: «Я применил жанр сатиры к воспеванию новой, советской жизни». Порицая и клеймя дурное наследие прошлого, он воспитывал человеческие души для перемен, рождаемых революцией.

Мне впервые пришлось встретить Цадасу в год выхода «Метлы адатов», когда он из Цада приехал в Махачкалу на Первый съезд писателей Дагестана. Каким он запомнился? Лицо его, крупной лепки, прокаленное горным солнцем, не было красиво. Но оно было необычайно привлекательно выражением сосредоточенной мысли, доброты, спокойной силы. При коренастой, плотной фигуре – легкая, неслышная поступь. Одет Цадаса был, как обычно одеваются почтенные горцы: в папахе, суконная рубаха до колен перетянута по талии ремешком с серебряными украшениями (костюму этому Гамзат не изменил до конца жизни).

В его немногословии, сдержанности жестов, манере внимательно слушать собеседника, прищуривая зоркие улыбчивые глаза, была высокая интеллигентность. Он никого не подавлял своим авторитетом, был ровен со всеми. Людей отличал не по рангам и должностям – по внутренним достоинствам.

Он был добрым другом и заботливым наставником для многих литераторов Дагестана. Он верил в молодых. Многим его нравственный облик, пример его твердости в убеждениях служил путеводной звездой. В нем была полная мера благожелательности и ни капли самомнения. В шестьдесят лет, окруженный почетом, награжденный высокими званиями, он мог сказать молодому поэту:

О юноша, сумевший вызвать смело К стихам своим живейший интерес, Мое перо состарилось, как тело, Его ты зря возносишь до небес. Не воздавай почета мне, не надо. Я о былом, о прошлом вел рассказ. И нынче дар мой гаснет, как лампада, В которой масла кончился запас. Хозяин оскудевшего амбара, Я на хромом уже плетусь коне, А твой – горяч, он моему не пара, Скачи вперед и не завидуй мне. («Ответ молодому поэту». Перевод Я. Козловского)

Каким с первой встречи запомнился Гамзат, таким и представляется он мне на протяжении следующих лет. Он менялся мало. Старость его, казалось, обходила… Тяжело ударила его в пору Великой Отечественной войны потеря двух старших сыновей. Может, с этого времени и начали утекать его силы? Внешне это не сказывалось. Никогда он не был столь деятелен, как именно в те годы. Для того чтобы ближе быть к общественной жизни республики, он переехал в Махачкалу. П. Павленко вспоминал, как Цадаса, будучи в Москве, рассказывал ему и Н. Тихонову: «Работаю много… Иной раз по неделям с коня не слезаю. Тут нужна песня о смельчаках-детях аула, там – приветствие молодым, уходящим на фронт, или стихи о женщинах-труженицах, – и все зовут, все торопят, и нельзя отказать, и надо ездить, и читать, и слушать, и видеть…»[3]. Он успевал все.

В 40–50-е годы поэтические «амбары» Цадасы были богаты, как никогда. Это было для него время напряженной общественной деятельности – депутат Верховного Совета, борец за мир. И время все длящегося творческого вдохновения, подвижнического и радостного труда в полном обладании мастерством.

Как одну из самых дорогих книг моей «кавказской» библиотеки я храню «Три поэмы» Цадасы с его надписью арабскими буквами: «…от старого автора Гамзата из Цада – небольшую книжку». Дата 1950 год. Последнее на русском языке прижизненное издание. И рядом – одновременно вышедший маленький сборник стихов Пушкина в переводах Цадасы, предмет творческой гордости поэта. Его я берегу не только потому, что и это – память: издание стало большой редкостью. Всякий раз, взяв сборник в руки, я дивлюсь ему, как чуду. Пушкин пришел в горскую саклю после Октября, и Гамзат не расставался с ним до конца дней.

Великое обогащение души принесла Цадасе русская литература! К тому, чем поэт владел с юности – народная песня, поэзия Востока, – она прибавила «Евгения Онегина», лермонтовских «Демона» и «Мцыри», басни Крылова, прозу Толстого, Чехова, Горького… Все это пришло к Цадасе уже в зрелые годы, и было тем значительней для него, чем глубже воспринималось.

На склоне лет Гамзат обнародовал переводы пушкинских шедевров: «Деревня», «Во глубине сибирских руд», «Памятник». Он перевел «Руслана и Людмилу». Разве не чудо, что наше время подарило ему счастье познания Пушкина, любви к Пушкину?! Это он о себе сказал:

– России светоч и отрада! Сыны Кавказа тем горды, Что им дано вкушать плоды Густого пушкинского сада. («Пушкину». Перевод С. Липкина)

Родное и русское сплелись неразъединимо. Русское стало родным.

Именно в предвоенную и послевоенную пору Цадаса открыл для себя новые жанры: комедия и драма, басня, сказка для детей и, наконец, венчающая жизнь сюжетная поэма, в которой впервые во весь рост встал перед дагестанским читателем человек современности, герой трудового и ратного подвига. Не угас обличительный пафос, но изменились объекты сатиры Гамзата Цадасы. Теперь она была направлена против тунеядцев, хапуг, нравственной нечистоплотности. Изящней, тоньше, сложнее духовно зазвучала лирика Цадасы…

Трудно, да и вряд ли необходимо, перечислять все, написанное Гамзатом. Цадаса поднимался и рос вместе со своей страной… Подобно неутомимому пахарю, Цадаса поднимал самые глубинные пласты жизни. Слово его и сегодня в общественной жизни Дагестана занимает особое место. Творчество его воплотило и выразило лучшие качества горского характера.

* * *

Как бы ни был значителен художник слова, творчество его непременно проходит беспощадное испытание временем. Выживает лишь высокое. К книгам мастера обращаются новые поколения читателей. Каждое прочитывает и принимает их по-своему. В 30-е годы превыше всего ставили сатиру Цадасы. В Великую Отечественную

сильнее воспринималась его патриотическая лирика и песни. Читатель 70-х годов оценит в поэзии Цадасы мудрость, нравственную чистоту, требовательность…

Остается, не меркнет эстетическая ценность, художественная красота стиха.

Шедеврами горской поэзии были и продолжают оставаться стихотворения Цадасы «Письмо семье из Москвы», «Застольная песня», «Уроки жизни», «Старость и болезнь», «Поэту Махмуду». Неувядаемо свежи дышащие любовью к жизни поэмы, сатиры, басни и сказки Гамзата Цадасы…

Человек редкостного таланта, неповторимого, как всякий истинный талант, Цадаса остался жить в памяти своего народа. Создатель нового реалистического языка, новых литературных жанров, классик, чьи строки бытуют в пословицах. Живо благодарное воспоминание о его личности, о примере его жизни, ставшей как бы мерилом нравственной требовательности, душевного благородства, доброты и честности. Так было с Ованесом Туманяном в Армении, Дмитрием Гулиа в Абхазии, Кязимом Мечиевым в Балкарии. Так бывает только тогда, когда поэт истинно народен. Наверное, это высшая форма признания художника, самый прекрасный ему памятник.

Н. Капиева

Стихотворения

Муталимская песня

Аульчане, земляки, В ночь, когда вы из муки Приготовили хинкалы, Что размерами не малы, В ночь, когда вы животы Довели до маяты, Хоть бы каждому десяток Вы яиц из-под хохлаток, Хоть бы тоненький кусок Сала каждому с вершок, Хоть бы сыр по скромным мерам С колесо арбы размером, Хоть бы всем ишачьи уши, Хоть бы малость бычьей туши От хвоста и до рогов, Хоть бы гору пирогов, Да по кругу колбасы, Да вина – смочить усы, Да бузы по целой бочке, Да по белой ханской дочке, Под луной в краю родимом Поднесли вы муталимам![4]

Стихи о харчевне

Что правда, то правда: любую затею Исполнит богач, ибо деньги в чести. Пословицу знаем: легко богатею Заставить цветы и на скалах цвести. Взгляните-ка: те, кто набили карманы, Внушив обездоленным зависть и страх, Открыли гостиницы и рестораны, Желая прославиться в наших горах. Продать бы участок и домик мой древний, Открыть бы лавчонку и бедность убить! О, если б, назло богачам, для харчевни Я мог бы немного грошей раздобыть! Завистником стал я, признаюсь вам, братья, С тех пор как харчевню завел Хаджияв. Упорно богатством хочу обладать я, На кухне его наслажденье познав. С чего началось? На воротах лачуги Увидел фанеру и надпись на ней: «Есть деньги, приятель? Зайди на досуге, — Большой интерес ожидает гостей». «Ну, – думаю, – лес надо сплавить весною!» Душа загорелась, как надпись прочел. «Я чрево пожалую пищей мясною!» С папахой под мышкой в харчевню вошел. Ко мне подскочили слуга с кашеваром, На камне щербатом велели мне сесть. «Немного терпенья, – воскликнули с жаром, — У нас хорошо ты сумеешь поесть!» Приносят мне суп – вы послушайте, люди! — Соленый, как море, холодный, как лед. Без сахара чай в деревянной посуде С поломанной ложкой слуга подает. Покрытое пылью и плесенью тесто Подкинули мне вместо хлеба на стол. Отличная пища! Прекрасное место! Не надо жалеть, что сюда я зашел! Хозяин харчевни, да будь ты неладен, Твой чай – это солью посыпанный мед! А суп? До чего же твой суп непригляден, Болотной водой от него отдает! Навис потолок, словно своды пещеры. Трепещешь: а вдруг на тебя упадут! А стены из глины убоги и серы… И это – порядок? И это – уют? Откажется лошадь, сгорая от жажды, От этого супа: в нем столько червей! Прокисшего хлеба отведав однажды, Заплачет осел о судьбине своей. Пусть лучше в тюрьму меня бросит чиновник, Чем в этом хлеву мне пиры пировать, Пусть лучше в меня злобный выстрелит кровник, Чем в этом хлеву мне чаи распивать! Как только я встал, подбежал ко мне сразу Хозяин: «Скажи мне, хорош ли прием?» «В глаза не хвалю, чтобы не было сглазу, Но соли – обилие в супе твоем. Я жил в городах, посещал я деревни, Меня и на празднества звали не раз, — Нигде я не видел подобной харчевни, Нигде так живот не набил, как сейчас. Мне чай подавали в стаканах стеклянных, А ты, молодец, подаешь в деревянных. В тарелке друзья подавали мне суп, Ты – в глиняной кружке: не так ты уж глуп! Бывает и мясо в тарелке, я знаю, — Увы, позвонками твой суп знаменит! Везде предлагали мне сахару к чаю, — Ты думаешь: сладость мне вред причинит. И правильно: разве на праздник пришли мы? Не любо – не ешь, возвращайся назад! Не свадьбу же сын твой справляет любимый, — Кому не по нраву, пусть дома едят!» Я выйти решил, но хозяин и слуги Вскричали: «Плати нам за суп и за чай!» Едва только двери открыл я в испуге — Схватили за шиворот: «Деньги давай!» Затылок тогда почесал я, признаться, Хотя не чесалось в затылке ничуть. С последней копейкой пришлось мне расстаться… Эх, брюхо вспороть бы и пищу вернуть! Не денег мне жаль, – мне обидно и горько, Что в горле застряла хозяйская корка; Не злюсь я на бедность – давно к ней привык, — Мне жаль, что от супа – в ожогах язык! К чему мне богатство, добытое всюду, Где подлость царит, где неволя тяжка? Завидовать мелкой душонке не буду, Что нагло жиреет за счет бедняка.

Дибир и хомяк

Жена говорит: «Мне обидно до боли, — Хомяк обглодал наше скудное поле. Как стал ты дибиром, прошел целый год, А что ты имеешь?.. Погиб твой доход!» Мой волос поднялся под старой папахой, Но выйти на поле решил я без страха. Схватился за палку, достал я кинжал, На случай – хозяйство семье завещал. Сказал я жене: «Жди большого событья. Хочу с хомяком в поединок вступить я. Он мне надоел. Отплачу я с лихвой. «Иль смерть, иль победа!» – мой клич боевой». Пришел на участок – и стало мне больно. Едва я взглянул, засвистел я невольно: Ни зернышка не было, ни колоска — Все стало добычей врага-хомяка.

Д и б и р

Меня аульчане избрали дибиром, Меня почитать поклялись целым миром, Тебя ли кормить обязался народ, — Зачем же себе ты присвоил доход? Не ты мусульман просвещаешь молитвой, Зачем же ты срезал колосья, как бритвой? Не ты с минарета вопил и орал, — Зачем же посевы мои ты пожрал? Меня обобрал ты и справа и слева, Как будто трудился во время посева. Меня не жалея, урон мне нанес, Как будто на поле таскал ты навоз. Найдется управа на всякого вора. Отныне с меня не возьмешь ты побора. Ослу надоест непосильная кладь, — Терпел я, но должен тебя наказать. К тебе не однажды взывал я с тревогой: «Я бедный аварец, меня ты не трогай». Но знают кругом: не сношу я обид, Я в гневе ужасен, я зол и сердит. Грешить не хочу я, но, страшен злодею, Поставлю капкан перед норкой твоею; Чтоб знал ты, какой пред тобой человек, Свяжу я твой рот, – не разинешь вовек. Для слабых – булыжник, для сильных ты – вата, Но будет суровой с тобою расплата. Для нищих – репье, для богатых ты – мед, Но мести моей наступает черед. Со мной повстречавшись, глядишь забиякой, А сам ты дрожишь перед каждой собакой. Тебя не пугает моя нищета, Но разум теряешь, завидев кота.

Х о м я к

«Законы судьбы никогда не осилим», — Зачем же насильем ты споришь с насильем? «Веленьям творца покоряется мир», — Зачем же на мир ты сердит, о дибир? Пудами с людей собирая поборы, Зачем же с судьбою желаешь ты ссоры? Молитвы читаешь, Коран возлюбя, Но злишься, едва лишь заденут тебя. Народ, если станешь ты злиться, быть может, Не только меня – и тебя уничтожит. С тобою мы участь избрали одну, — Зачем же свалил на меня ты вину? Супруга твоя, рассердившись напрасно, Серпом обожгла мою спину ужасно. И ты перед норкой сидишь у межи, Грозишь мне… но где твоя совесть, скажи? Таким же, как ты, я родился животным, Жующим и пьющим, совсем не бесплотным, — Иль должен я с палкой, как нищий, ходить, С младенцами в поисках пищи бродить? Едва просыпаюсь в рассветной прохладе, Кота нахожу перед норкой в засаде; Когда же заката горит полоса, Вокруг меня жадная ходит лиса. Иной человек, как и ты, бессердечный, Ловушку поставит, – я гибну, беспечный, Иные с лопатой придут поутру, Разграбят запасы, разрушат нору. Иные нору заливают водою, И тонут детишки, – знаком я с бедою! Порою со всех закрывают сторон, — Без выхода я голодать обречен. О люди, как тяжко мне жить с вами рядом! Даете мне ватные шарики с ядом, Камнями и палками бьете меня, — Ни разу не знал я спокойного дня. Ты сам посуди: если б не был я нищим, Избрал бы я эту землянку жилищем? Я сплю на колючках, мне жить невтерпеж… Дибир, ты мучений моих не поймешь! На поле твоем я кормился пшеницей, — Людей обобрав, ты получишь сторицей; Не то я погибну в норе через год, И новый дибир будет грабить народ.

Аулы, жаждущие воды

Гиничутль, и Батлаич, И Цада – не из счастливых. Нам воды напиться всласть Не случалось никогда. От аула до ключа — Две версты, а то и боле. Сами можете судить, Какова у нас беда! И хотя б струя текла Щедро и без перебоев! Да гляди – иссякнет вдруг, — Вовсе мы без родника. Наших жен во цвете лет Убивают злые хвори. Редко встретите у нас Женщин старше сорока. Жены, матери зимой По воду бредут без жалоб. Простужаются в горах. Частый гость у них – плеврит. Летом, как пойдут дожди, — Бочки ставим мы под желоб, Каждой каплей дорожа, Той, что с крыши набежит. Снег, валящийся с небес, Собираем неустанно. Снег – и тот у нас в цене. Разве это не смешно?! Труд нелегкий в Тляроте Стал для нас мечтой желанной: По реке сплавляют лес, Там воды – полным-полно!.. Мы завидуем подчас Морякам: и днем и ночью Едут люди по воде, Есть воды у них запас. Мы же сказки создаем О воде студеной, горной… Но какая польза в том, Если жажда мучит нас?! Мы напиться не вольны, Хоть живем в горах привольных. С детства нам не повезло, Горький жребий нам сужден. Кто спасет нас от беды?! Мы кричим: «Воды! Воды!» Не тревожит никого Жаждущей овечки стон… К губернаторам с мольбой Мы ходили не однажды. 2 Были лишь большевики Нашей тронуты нуждой. Столько жалобных бумаг Слали мы, томясь от жажды! Революция одна Напоила нас водой. По ущельям, по горам Воду к нам пригнать в аулы Ныне было решено, И подписан план такой. Навсегда ушли напасти. С помощью народной власти Сокрушая скал твердыни, Мы по камням бьем киркой.

Радиомачта на сакле соседа

Что за шесты у соседа Хочбара? Разве он шейх? Или все мы обмануты? Нет у Гимбата к циркачеству дара, Так почему же канаты натянуты? Прямо направлены к небу, не так ли? С кем же сосед мой решил разговаривать? Иль на канате, висящем над саклей, Славу танцора он хочет оспаривать? Может быть, он телефон себе ставит? Что же его мы не спросим, хозяева? Может быть, он телеграф себе ставит? Нет, в небеса вознеслись провода его. Может, полна голова его вздору? Может быть, думая: это – безделица, Новую хочет он строить контору? Впрочем, быть может, нужна ему мельница? Или пред нами – невиданный провод, Лампа берет от него электричество? Или – найдется для этого повод — Звезд пожелал он измерить количество? Трудно Гимбата невеждой представить: Там, на заводах, увидел он многое. Техник его навестил неспроста ведь… Лучше отбросим суждение строгое. Вот и Гимбат появился с друзьями. «Доброе утро! Быть может, откроешь ты — Мы разобраться не в силах тут сами, — Экое чудо над саклею строишь ты?» «Э, кунаки, не мое это чудо, Выдумка техники необычайная, Чтобы стекались в Хунзах отовсюду Новости непознаваемо-тайные». «Шест да канат… Это даже обидно. Не понимаем такого мы довода. Что ты? Столбов на дороге не видно, Как же придет телеграмма без провода?» «Слушайте: музыкой слух оживится. В дальней Москве заиграет гармоника Или споет в Ленинграде певица, — Голос дойдет до любого поклонника. Тот, кто остался глупцом и невеждой, Плюнет, назвав эту выдумку сказкою. Тот, кто не смотрит на школы с надеждой, Плюнет и прочь отойдет да с опаскою. Между отставшим и дальше идущим Взглядом нельзя охватить расстояния. Вся революция дышит грядущим, И обнажается дно мироздания. Вы позабыли, как встарь отправлялись Наши отцы в путешествие дальнее: 2 Долго по каменным тропам скитались, Нет, не видал я картины печальнее. Ныне в ауле, когда-то забытом, Ставят над саклею звонкое радио. Летчик вздымается к звездным орбитам, Разум свой связью с вселенною радуя».

Речь старухи в день 8 марта

Милые дочери! Слово я взять хочу. Славить сегодняшний добрый день хочу. Ненарушимые – вольных людей права Радостным женщинам нашей страны даны. Юные и свободные внучки мои! Что это значит – можете ли понять? Новое по достоинству оценить? Прошлое и теперешнее оглядеть? Встретил меня Магома давным-давно — Три десятилетия с лишним прошли… Белое и черное узнать довелось… Что осталось неведомым? – Смерть одна. Мне в ту пору исполнилось десять лет… Выдали за хозяина баранты. Ясно помнится – мой отец говорит: «Он из рода хорошего, он богат». Разве юношей мало у нас в роду? Часто взглядами провожали меня. Разве не было сверстников молодых? Разве друга сердца не выбрать из них? Был уже стар супруг нареченный мой, Не подружилась его судьба с моей. Всюду богатому привет и почет, — Неимущая – разве пара ему?30 Если где-нибудь встречному улыбнусь — Будь он родственник, – улыбаться нельзя! Если по воду шла, он и то следил, Всех и каждого заподозрить готов. Если вышла я воздухом подышать, Он терзал меня по ночам в тишине, Он словами позорящими хлестал. Люди добрые крепко спали кругом… Если жаловаться бежала к отцу, Тот кричал: «Ты – замужняя! Хоть умри». Соберешься ли с жалобами в Хунзах — Прав останется, кто имеет стада. Надрываясь, работала я, как мул, — Не похвалит, не пожалеет старик. Были тяжести не под силу ослу, Что таскала я, только брань заслужив. Оборвашкою он меня обзывал… Разве бросишь приданое? Убежишь?.. Взял со временем он вторую жену, — Вдвое стало мне тяжелее тогда. В теплой комнате зимовали они — Ветер хозяйничал в сарае моем, Выше кровли у них поленница дров, Мне и детям моим – саманный огонь. Туши вяленые баранов у них — Хоть бы косточку мне и детям моим! Поедали чуреки мешками они — Хоть лепешку мне и детям моим! Чаю с сахаром сколько хочешь у них — Слезы горькие с горьким хлебом у нас… Как забиты и тощи дети мои, — Он смеялся язвительно с той женой… Сколько так провела я зимних ночей С плачущими на соломе детьми! Сколько так провела я долгих ночей, К люльке сонную голову приклонив! Он кунацких ко мне посылал коней — Чистить, выходить их приказывал мне… Он захожих ко мне отсылал бродяг, В саклю чистую не пускал меня. Привезут ли друзья корзины плодов, — Шли корзины к нему, а ослы – ко мне. Со свежинкой придут ли с гор пастухи, — Значит, мясо – к нему, пастухи – ко мне. Если сам приезжал откуда-нибудь, — Поглядели бы, как подарки делил! Поснимает хурджины с коня: «Бери!» Но хурджины-то ей, а седло-то – мне. Что, не нравится мне расседлать коня? Добавлял охотно удар камчой. Всякий раз привозил башмаки жене, — Как была, босиком осталась я. Сколько шелковых подарил ей платков! Шею не во что мне закутать зимой… Я служанкой бесплатной ему была, Как служанку, выгнал меня наконец. Он развода страшное слово сказал, — Невозвратное при мулле произнес. Я невестой приданое ему принесла, — Мне он к старости ничего не вернул. Понапрасну я жаловалась мулле. Топорище, шутит, испачкал бычок. Все я думала, как покончить с собой, Смертью дикой, безумною умереть? Вниз бы ринуться головой со скалы. Да расколется ли еще голова? Не железная ли она, говорю, Сколько палок он об нее изломал! Сколько палок он об меня обломал, О согбенную спину мою, – спроси. Не под бременем ноши согнулась я, — Это сгорбило бремя горя меня. Рано волосы побелели мои, — Думы тяжкие пали снегом на них… Так прославим же тех, кто сбросил ярмо, — Славен класс пролетариев – наш класс! И да здравствует наш весенний день, Женщины свободной страны!

Жалоба коров на пастуха Исмаила

О прискорбном этом деле рассказать давно пора: Пас чабан коровье стадо здесь, в селении Буцра. Говорят, что он и прежде не один чабанил год, О его повадках странных с давних пор молва идет. На лужайку для беседы он пригнал нас всех подряд, Поглядев недобрым взглядом, важно начал свой доклад. «Лучше прежде подеремся, чем сутяжничать потом», — Начал речь чабан. Жевали жвачку молча мы кругом. «Исмаил я по прозванью, Магомеда сын, муллы, И во сне меня увидеть опасаются волы, За пастьбу муки полпуда каждый житель мне дает, И считайте, что задаром я пасу дурацкий скот! Палку я припас на славу, вот она, глядите, тут. Над ослушницей рогатой совершу свой правый суд. Если ты не оглянулась, поглядела свысока, Так тебя огрею камнем, чтоб запомнили бока. Если есть средь вас корова, что по дурости шальной Отлучается из стада в неурочный час домой, То расправлюсь я с зазнайкой, по делам я ей воздам — Пусть березовая палка шлет ей пламенный салам. Горе той, что потихоньку на чужой глядит посев. Не прощу греха такого! Не вводи меня во гнев! Овод жжет – держись степенно. А помчишься, хвост задрав, На себя пеняй голубка: отхлещу и буду прав. Обещаю вам, коровы: дружно с вами заживем. Хлопать можете в копыта. Я кончаю речь на том. Все, я думаю, понятно. Закрываю наш меджлис И под чутким руководством разрешаю вам пастись». С той поры коров немало в нашем стаде полегло: Видно, это наставленье им ничуть не помогло. Вот корова Гитинава, – пала замертво она, Не усвоила, бедняга, поученья чабана. Как-то в полдень захотелось навестить ей дом родной, И ослушница из стада так и ринулась домой. Погоди! Не тут-то было! Бешеного пса лютей, Наш чабан, в поту и мыле, две версты бежал за ней. Долго мчались без дороги. Но у речки, там, где мост, Исмаил вдруг изловчился: ухватил коровий хвост, И в одно мгновенье ока (задрожали все вокруг) Он корове дал подножку, повалил ее на луг. На нее он лихо прыгнул, бил ногами без конца, И корова трепыхалась, как несчастная овца. И плясал он увлеченно час и несколько минут: Так умелые андийцы на продажу войлок мнут. «Эй, рогатое созданье, жизнь тебе не дорога! Разве ты меня не знаешь?» И ломал ее рога, И бранил ее свирепо: «Ты безмозглей всех коров! Иль мою ты позабыла речь у Девяти Холмов?!» Вы теперь на нас взгляните: нету большей срамоты, Чем безрогие коровы, чем их куцые хвосты. Искалеченное стадо умоляет вас, мыча: «Ради бога, поскорее уберите палача!» Если робко аульчанин спросит вдруг у чабана: «Не пришла домой корова, — ты не знаешь, где она?» Исмаил, не растерявшись, хитровато подмигнет: «Пред своим хвостом пасется — безмятежно травку жрет». Если есть у вас сомненья: дескать, мы безбожно врем, У Темировой коровы расспросите-ка о нем. А Саидовой коровы не видать с недавних пор: Пала бедная от крика. Все, окончил разговор.

О кинжале

Обращение к газете «Горец»

Я спрошу газету: что же Ты вопрос не заостряла? Почему у молодежи До сих пор в ходу кинжалы? Можешь быть ты смелой, дерзкой, Ты повсюду успеваешь, А отточенной железки У парней не замечаешь. То ударит по коленам, То в живот упрется больно. Сущий дьявол тяжеленный, — Пусть ржавеет он. Довольно! Горец, кинь его на свалку, Он совсем тебе не нужен. Брось его, совсем не жалко Это грязное оружье. Лес рубить им несподручно. Чем ходить с ненужной ношей, Ты за эти деньги лучше Подбери топор хороший. Если резать им барана Ты задумал для хинкала, Нож достанешь из кармана — Он удобнее кинжала. Что кинжал таскать с собою? Чтоб, как витязь, быть одетым? Если парень с головою, Для него не довод это. Или прадеды обычай Сохранять нам завещали, Чтоб вражда была привычной, Чтобы распри не стихали? В час грозы шумят деревья, Люди с ними в чем-то схожи, — Расшумятся в буйном гневе И стихают быстро тоже. В гневе разум ходит кругом, Ничего не знаю хуже — Обнажать кинжал на друга… Бросьте грязное оружье! Он для нас холеры пуще. Проклял я его недаром. Сколько юношей цветущих Сражены его ударом. В злую выдуман годину Он, оружие насилья, Теми, кто стравлял невинных, Чтоб самим остаться в силе. Магома, послушай друга: Сталь нужна не для кинжала. Лемех выковать для плуга Нам бы лучше надлежало. Долото, топор железный, Серп для зреющей пшеницы — То, что нужно, что полезно, Что в хозяйстве пригодится. Что за «польза» от кинжала? Ссора, взмах руки короткий, И сидит злосчастный малый За тюремною решеткой. Или сам, облитый кровью, Наземь рухнет от кинжала. Пожалей жену, ей вдовья Участь горькая досталась. По «ошибке», из-за вздора Был убит тобой товарищ, Сожалей, казнись укором — Жизнь ему ты не подаришь. «Создает кинжал героя» — Это глупости и бредни. Если так себя настроишь, Будешь неучем последним. Воспитай в себе культуру И характер благородный, А кинжал, что носишь сдуру, Брось скорей, как хлам негодный! Если злобы в сердце нету, Будешь жить с народом дружно, А кинжал – поверь совету — Нам таскать совсем не нужно.

Старая свадьба

Забываем мы адаты, предрассудки прошлых лет; Расскажу о прежних свадьбах, про обряды старины. Мне минувшего не жалко, нам назад дороги нет, Мы обычаи былые навсегда забыть должны.

* * *

У родителей в ауле подрастает сын-жених, И богатая невеста на примете есть у них; Говорят, что у соседа, словно роза, дочь цветет, И расчетливый родитель в дом девицы свата шлет. Но отец и мать невесты не спешат давать ответ: «Род наш знатен, и старейших нужен нам сперва совет». Говорит одна примета, что поездка удалась: Видел сват, как незаметно за кастрюлю мать взялась. Сват уехал, а родные в тот же вечер собрались: Обсуждает предложенье тайный родственный меджлис. Женихов у дочки много, кто же будет предпочтен: Парень глупый, но богатый, или бедный, что умен? Наконец решили хором: «Нам не нужен бедный зять, И богатому, без спора, в жены надо дочь отдать». Жениху отец невесты объявляет приговор И радушно приглашает в гости всех его сестер. Те обновки нацепили и, едва заря зажглась, Едут в гости вдоль аула, взяв в подарок медный таз. Любопытствуя, на крыши забирается народ, А невестины родные скопом стали у ворот. «Заходите, дорогие, – им елейно говорят, — Ешьте, пейте до отвала. Соблюдаем мы адат». Все невестины подруги собираются потом, Оробелую невесту в незнакомый вводят дом. Два посланца к ней приходят из бесчисленной родни, И согласья у невесты добиваются они. Как же тут не согласиться! Отказаться страшно ей, — Испугал ее до смерти стук встревоженных костей (Прежде сваты пришивали к шубам кости и тряпье); 42 Если девушка согласна – осуждают все ее: «Видно, замуж ей хотелось, — говорит родня тогда, — Согласилась слишком скоро — у девицы нет стыда!» И опять вздымают чаши, снова пир идет горой. Весь аул приходит в гости, быстро все опустошат. Уничтожены запасы – соблюден зато адат.

* * *

А когда расцвел весною сад под небом голубым, То в аул отцу невесты прислан был с гонцом калым: Пестрый шелк на платье сестрам, шаль с узорною каймой, Гребешок, чулки, подвязки и одеколон тройной, Чтоб невестины родные источали аромат, Чтобы люди говорили: соблюден во всем адат. В старину зазорным было даже вспомнить про любовь… Собирай, отец, невесту, ей приданое готовь Попышней да побогаче, так велось во все века… Эта сложная задача тяжела для бедняка. Что продать, и сам не знает, ходит, крутит головой, Свадьба в доме подметает все железною метлой: И кормилицу корову на базар продать сведешь, И жеребчика гнедого отдаешь за медный грош. Но зато, купив кувшины, их на полки ставят в ряд, Никому в них нужды нету – соблюден во всем адат. Много раз родитель едет тратить деньги на базар, Продавцы ему сбывают залежавшийся товар. На матрацы закупили полосатый красный тик, На тазах, на блюдах медных жарко блещет солнца лик. Помнится, в Голотль, на свадьбу, как-то прибыл я на зов, — На стенах увидел тридцать одинаковых тазов; С удивленьем пригляделся, – все они с пробитым дном, Но родители довольны: свято мы адат блюдем. Много было трат ненужных, ими славился Хунзах. Справив свадьбу по старинке, разорялись люди в прах.44 Семьи эти перечислю, дай-ка счеты мне, сынок. Выдал дочку, горемыка, а теперь — проси кусок!

* * *

В старину седую память протянула снова нить, Наши древние обряды помогла мне оживить: В фаэтон невеста села, кони быстро понесли, Молодежь в нее кидает горсти снега и земли. Ребятишки окружили жениха густой толпой, Просят выкуп за невесту – кубки с пьяною бузой. Входит в новый дом девица, ярко вспыхнули огни, Сам жених спешит навстречу, здесь знакомятся они. Светлый мед несут в сосуде, рот помажут ей слегка, Чтобы жизнь с постылым мужем показалась ей сладка. Пир на славу… За столами собирается аул. По горам разносит эхо пенье, крики, пьяный гул; Пьяным море по колено, льется брага по устам, Поднял тост за новобрачных, захмелев, Абдусалам. Состязаться в острословье стал с ним Курбанил Али, Оба что-то говорили, – мы понять их не могли. От еды осоловевши, гости спят в чаду, устав, Но недаром тамадою возглашен был Каралав; Наполняет чаши снова, поднимает грозно рог; Снова пьешь и снова пляшешь, хоть от буйства изнемог. А потом неделю болен, в голове туман сплошной… Чтоб поведать вам о прошлом, нужен летний день большой, Да и то не уложиться. Но скажу я об одном: Мы обычаи былые выжигать должны огнем. Над горами солнце встало, молодая жизнь идет, И старинные адаты забывает мой народ.

Обычаи гидатлинцев

Я бичевал обычаи дурные, И в ссоре я ружья не заряжал, Я с дикостью боролся, но впервые Для этого хватаюсь за кинжал. В Кахибе и Хунзахе, мне известно, У девушек не спрашивал никто Об их желаньях. Замуж шла невеста Без всякого согласия на то. Но я не вспомню, память будоража, Чтобы в кругу моей большой родни У сыновей не спрашивали даже, Кого мечтают в жены взять они. А вот в Гидатле молодых заочно Сосватают за выпивкой, потом В условный срок, за час до тьмы полночной, Пошлют невесту в незнакомый дом. Она идет, она еще не знает, Что ждет ее и, что судил ей рок. Стучится тихо и переступает Впервые темный, чуждый ей порог. И здесь ей слышен жирной пищи запах, Той, что готовят для духовных лиц… И вот уже она у мужа в лапах, — Мне жаль ее, как жаль в неволе птиц. Она в слезах, но разве виноват он? Нет, в этом виноваты старики: Он был по их обычаю сосватан, Любви своей, быть может, вопреки. Порой, адата темноте внимая, Живут супруги долгие года, Друг друга никогда не понимая, В раздоре, словно пламя и вода.

Протокол

«Ну-ка разрешите мне Слово взять в порядке справки: Груз мы тащим на спине, А ослы лежат на травке. Как ослы, мы в гору кладь Тащим, согнуты, горбаты, И боимся поломать Стародавние адаты. Оттого, что гнуть должны Спину на ненужном деле, Не дожив до седины, Многие уж облысели. Попусту не тратя слов, Нынче постановим строго: Не жалеть своих ослов, А себя жалеть немного!» Голосует весь народ, Все за предложенье это. Но поспешно вдруг встает Председатель сельсовета. Говорит он: «Люди гор, Не к лицу мне спорить с вами, Мы должны, как до сих пор, Жить и дорожить ослами. Старики в былые дни Нас не здоровее были, А не на ослах они Сено из долин возили. Дай-ка мне, Гасан, ответ, Почему ты не намерен Делать то, чему твой дед Был до самой смерти верен? Не мешало б и тебе Знать, Таиб, что вверх с делянки На горбе, не на арбе Твой отец таскал вязанки. Да и твой отец, Шамхал, Был ничем тебя не хуже, А поклажу сам таскал, Не боясь дождя и стужи! Недостойно похвалы Поруганье дел старинных, — Пусть спокойно спят ослы… Будем кладь таскать на спинах. С непослушных будем штраф Брать в порядке наказанья… В силу данных вами прав Закрываю я собранье». «Председатель, не спеши, Рано закрывать собранье, Ты мне сделать разреши Маленькое замечанье: Я хочу тебе сказать, Что добились мы победы Не затем, чтобы опять Жить, как жили наши деды. Славословишь путь отцов, Но подумай, верно ль это? Не был же, в конце концов, Твой отец предсельсовета. Дай ты, председатель, нам Поскорее объясненье: Почему ты лишь к ослам Проявляешь уваженье? В смысл твоих вникая слов, Крикнуть хочется: «Приятель, По вине каких ослов Ты над нами председатель?»

Газета «Горец» к читателю

Я – «Горец». Так меня назвали. Казалось бы, вопрос решен. Но это правильно едва ли: Я больше заслужил имен. Фонарщиком меня зовите: Иду я к людям с фонарем. Я освещаю суть событий, Несу я свет науки в дом. Вы лекарем меня сочтете, Я уподобился врачу: У горцев я всегда в почете — Я от невежества лечу. Я страж законов, Я глашатай Коммунистических идей, Учитель, не берущий платы, Надежный друг простых людей. Я сеятель. Я сею всюду Добра и правды семена. Известен бедному я люду, И речь моя везде слышна. Бедняк точить не любит лясы, Меня по делу он зовет. Не надо мне муки и мяса, Не нужен за конем уход: Что говорить, удобный гость я! Я рад хозяевам помочь… Но вот кулацкое охвостье Меня угробить бы не прочь. Те, кто не любит правды слова, Кому противен честный труд, Мной накрывают сор столовый, Меня на самокрутку рвут. Но тот, кто ненавидит сплетни, Тот, для кого безделье стыд, Тот любит свет все беззаветней, Меня читает он и чтит.

На смерть моего коня

В ауле чужом потерявши коня, Узнал я, как тяжко седло на спине: В беде я себя самого оседлал, — Рассказом печальным утешиться ль мне? Была поговорка такая у нас: «Хорош тот аул, где хороший кунак!» Пока я из всадника пешим не стал, Бывало, и сам я говаривал так. Кунак мой хорош, да плохой был навес: Коня моего, чтоб упасть, поджидал. Проклятая балка давно уж сгнила, — Да только я раньше об этом не знал. Проворнее волка ты был, мой конек, — Капканом сарай обвалившийся стал. Могучий тулпар, погубило тебя Бревно — не лавина, не горный обвал. Не будешь, джейран мой, плясать под седлом, Не будешь по кручам, как ветер, летать, — Цветущий тот луг, где ты пасся всегда, Грустит, как о сыне любимейшем мать. Тебя вспоминая, повешу на гвоздь Нагайку и торбу, казачье седло. Беседуя с ними, утешу ль тоску? Дождусь ли, чтоб горе из сердца ушло?

Яхья

Есть ли люди между небом и землей С невезучестью, во всем подобной нашей? Мы не первому учителю золой Вслед бросаем, провожая его взашей. К нам хороший просвещенец – ни ногой, Хоть у нас в почете грамота и книга. Одного прогоним, глядь, в аул другой Появляется с портфелем забулдыга. Всем аулом мы ходили в районо И просили, как о милости, с поклоном, Чтоб прислало к нам учителя оно С добрым нравом, а не просто пустозвона. Их, хороших, есть немало у страны… И начальник начертал: «Пошлем такого, Чтоб, помимо имени своей жены, Не любил прозванья женского другого». И в один, как говорят, прекрасный день Появляется Яхья, лихой детина. У него чонгури, шапка набекрень… Как увидели мы – дрожь прошла по спинам! Поздороваться учитель не успел, Как о девушках посыпались вопросы. О любви, пьянящей разум, он запел, Поправляя пряди, длинные, как косы. А потом, ремнями новыми скрипя, Будто сытый конь, фургон тянущий бодро, Стал, бахвалясь, говорить он про себя, Ноги выставив и руки – в бедра: «Осчастливлен ваш аул, как никогда! Раз вам лучшего из лучших обещали, Против воли я был послан к вам сюда, Даже не дали мне сбегать за вещами. Дом давайте для жилья и дров сухих. А потом пускай приходят все девицы. Разглядеть сперва я должен толком их, Прежде чем они придут ко мне учиться». А пока он нагло с нами говорил По насущному, казалось бы, вопросу, Сальных глаз своих он с женщин не сводил, И для важности жевал он папиросу. Весь пропах одеколоном, сукин сын! Знает – девушкам от этого не спится. Он в рубахе с кружевами, как павлин, – Пусть швея за это рук своих лишится! Не везет нам! Вновь учитель – пустозвон. От него детишкам лучше сторониться. И чему научит женщин наших он, На ликпункт пришедших грамоте учиться? Говорят, под стать медведю, он силен И драчун к тому ж. Кому охота драться! Говорят, что на зурне играет он, — Значит, к женщинам сумеет подобраться. Счастье наше – шла горячая пора, Поголовно весь аул был на работе. И Яхья слонялся с самого утра Вплоть до вечера, ленив и беззаботен. А в ауле никого не сбив с пути — Хоть в соблазне женщин был он парень прыткий, — Он махнул рукой, решил от нас уйти И собрал свои немудрые пожитки. Население аула следом шло, И золой была посыпана дорога, Что ж! Кувшин разбит, и сломано седло. А бездельник удалился от порога.

Письмо автомобиля[5]

Пути-дороги для меня В горах провел Хунзах, Чтоб я с откосов, жизнь кляня, Не полз на тормозах. Того, кто ест да спит полдня, Бездельником зовут; Хунзаху выдали меня Как премию за труд! Хунзахцев дружная семья Дробила толщу глыб, Вот почему в Хунзахе я, А не пошел в Гуниб! Гунибцы, вы клялись не раз Построить путь в горах, Но не тверды слова у вас, Они легки; как прах. Я к вам добрался без пути, Но отдохнуть не смог, Вы опасались: приюти — Сжует он сена стог…

Отец и сын о строительстве дорог

О т е ц

Полжизни, сынок мой, у гор на груди Дороги я строил. Ты сам посуди: Когда бы не рушил могущества скал я, Ужели таким бы морщинистым стал я? Юнцом еще начал я гнуть свою спину: Дорогу мы строили царскому сыну. Нет больше царей у нас даже в помине, Но служит дорога та людям поныне. Я саженцы в горы таскал на плечах, Чтоб зной не тревожил сардара в горах. Давно позабыт он, правитель жестокий, А листья деревьев шумят вдоль дороги. Когда из Ханзаха, богатств не тая, Невесту в Гоцоб отправляли князья, Шоссе проложили мы под небосводом — С приданым в Гоцоб заскрипели подводы. Любила когда-то аульская знать Богатых соседей к себе приглашать. Чтоб было им ближе скакать на пиры, Сносили порою мы четверть горы. Князей имена навсегда позабыты, А наши дороги в горах – знамениты. Проносится время, как горные реки, Но труд человека бессмертен навеки.

С ы н

За наши дороги в районе Гуниба Тебе, мой отец, говорю я спасибо! Но вспомни, отец, сомневался не ты ли, Что смогут подняться к нам автомобили? Смотри, как сегодня на наши вершины Упрямо взбираются автомашины. Где солнце терялось в скалистых отрогах, Колонки с бензином стоят на дорогах; Почти у орлиных заоблачных гнезд Легли автострады на тысячу верст. Мы рек поседелых смирили стремнины, И трудятся реки, вращая турбины. Мы, большевики, – вдохновенные люди, Еще и не то нами сделано будет!

Новые зубы

Хвост пришить бесхвостый вол Вздумал в давние года, Без рогов назад пришел: Вот беда так уж беда! Зубы вставить я решил В поликлинике зубной. Зубы вырвали врачи И отправили домой. «Без зубов домой ступай!» Поглядите, земляки! Рот пустой, как тот сарай, Где гуляют сквозняки. Зубы были как стена, Что поддерживает свод. Сразу рухнула она, Опустел мой бедный рот. Столько трудных длинных слов Я с зубами говорил. Трудно, трудно без зубов, — Знал бы – больше их ценил. С чем сравню я речь мою, Что невнятна стала так? Будто я в ладоши бью, — Не понять меня никак. Что-то шамкаю едва. Где речей моих раскат? Словно бусины, слова С нитки порванной летят. Не звучат стихи мои, И десятки нудных фраз Мельтешат, как воробьи, Залетевшие в лабаз. Я настойчиво прошу — Поскорей займитесь мной, А не то я напишу В самый главный центр зубной. Шкуры, содранной с вола, Будет жалоба длинней: Нехорошие дела Просто мучают людей. Хоть шумел я не всерьез, Но услышали о том, И на третий день пришлось Мне явиться на прием. Был мой рот – точь-в-точь лабаз Для просушки кураги, Зубы новые сейчас — Жемчуга и огоньки. Я все горести забыл, Даже щелкал языком, Зубы новые хвалил Всем и каждому кругом. Позавидовал я сам Тем, кто звания достиг. Благодарен докторам До скончанья дней моих. Руки ваши, словно пух, Невесомы и нежны. Вас хвалю от сердца, вслух, — Пусть хвалы вам не нужны. Чуток каждый жест, не груб, Но уверен между тем. И когда мне рвали зуб, Больно не было совсем. И жужжавшее сверло, Залетевшее в мой рот, Боли мне не принесло, А скорей наоборот. Наша власть пускай живет, Пусть владычествует труд. Обучается народ, Мастера его растут. Долгой жизни докторам, Благодарность и хвала! Посвящаю песню вам,

Иванова и Хала.

Письмо из Москвы

Дорогие мои!

Спешу по почте

Отправить вам

подобие письма,

Пока еще

собой владею,

Пока сохранил

остатки ума.

Увидеть Москву

после дальней дороги –

Это значит забыть

прежнюю жизнь свою.

Теперь я не только

своих не узнаю,

Я просто сам себя

с трудом узнаю.

За пять дней в Москве

много увидел я –

Дважды мне не пришлось

видеть одно и то же.

Катались мы туда,

катались сюда,

До края-конца

доехать не можем!

Люди строят дома

на пустом месте,

Здесь застроено все,

нету мест пустых!

Если кто любит блеск —

зеркало заводит, –

Здесь город целиком

зеркалом блестит!

Лампы здесь висят

светящимся виноградом

И одолевают

полночную тьму.

По улицам людным

носятся самокаты,

Как бешеные коровы,—

только слышно:

му-у-у!

Словно пчелы из улья

на цветы весной,

Вылетают трамваи

чинно и стройно…

И странное дело:

миллионы людей,

А никто не кричит,

говорят спокойно!

Ругани я здесь

ни от кого не слыхал,

Пьяных не встретилась

ни одна ватага,

И сплетен наших

я здесь не слыхал, –

Тех, что не стерпит

даже бумага!

Все, что видел, надо

собрать в одно.

Перо утомилось,

за труд не берется!

Боюсь, что бедная

моя голова

В конце концов

на куски распадется!

А глазам говорю:

«Смотрите, глаза!»

А глаза отвечают:

«Мы устали».

Я ушам кричу:

«Слушайте!»

Уши в ответ:

«Мы оглушены,

отдохнуть нельзя ли?»

Иду я по улице,

куда ни глянь –

Слева – я!

Справа – я!

Спереди – я же!

Все эти трое,

конечно, это я,

Но я-то сам, я сам

девался куда же?

Так в городе живу —

он очень красивый,

Но слишком шумный,

могу вам поклясться в том,

Что, если неделю

еще здесь пробуду,

Шлите мне письма в здешний

сумасшедший дом.

Первое впечатление —

что мне запало в уши,

Что поразить успело

мой растерянный взгляд.

Остальное подробно

расскажу по приезде

Всем, кому интересно,

ваш муж и отец

Гамзат.

Письмо лошади хунзахского райсобеса Гамзату Цадасе

Да здравствует, конечно, наш райсобес! Но горем моим горьким с кем поделиться? Тебя призывала, – ты куда-то исчез… Лучше б не рожала меня мать-кобылица! Все лошади давно резвятся на лугах, Я – вечно у пустой кормушки на чембуре. Те – с каждым днем бодрее, круглее в боках, А мне – все просторнее в собственной шкуре. Прошла уже зима – теперь весна у нас, А я щипка еще не съела свежей травки. Зато Кураев в щель заглянет иной раз — И тычет мне газету: читай, мол, для поправки! Бывало, вспорхнуть не успеет воробей, Тронь меня – взовьюсь на дыбы, забрыкаюсь. Теперь и не вздрогну я, хоть дубиной бей: Каждый меня лупит, и под каждым спотыкаюсь. Но незачем, пожалуй, мечтать о фураже — О зеленой травке, о пахучем сене. Когда все это в желудке не варится уже: Старость не проходит от зелени весенней! Глаза мои горели ярче фонарей, Теперь они от слез, от гноя мутно-грязны; Стояли мои уши торчком, как у зверей, А теперь, как тряпки, обвисли безобразно. Клали под седло мое в былые времена Мягкий войлок или коврик бумазейный; Но мода эта вывелась: теперь моя спина Как будто вся пробита дробью ружейной. Хороший был когда-то обычай у людей — Устраивать бега, скачки, джигитовку, — При этом дважды в сутки кормить лошадей, Делать им массаж, водить на тренировку. В долгие зимние ночи, когда От шороха сена дрожат мои губы, Я с грустью вспоминаю молодые года, Ту стать, ту резвость, те крепкие зубы. Но где красота моя, где здоровье тех лет? Мне трудно уже переступить через палку. Пора на тот свет выправлять мне билет: Я – старая кляча, – кому меня жалко?! Да, слышала я – Дибирчов, прокурор, Откупить меня хочет у райсобеса. Не встречалась я с напастью такой до сих пор. Я лошадь, а в нем вдвое больше веса!69 Неужели на хребте моем, остром, как пила, Намерен он ездить, надеясь на плетку? Или хочет, чтобы я под грузы пошла С ребрами, похожими на гнутую решетку? Хоть верится с трудом, но среди людей Встречаются, я слышала, нередко коноеды. Но если и зарежет меня злодей, — Из жил и костей не наварит обеда. А впрочем, себе на уме прокурор, — Он, в сущности, сделает хорошее дельце: На меня не польстятся ни волк и ни вор, И никто меня просить не станет у владельца. Соседи будут рады помочь ему Как-нибудь на ноги меня поставить. И семье развлеченье… Умирать потому Будет мне совестно: как же их оставить?! Так пусть прокурор не жалеет затрат, Пусть, не торгуясь, берет меня смело: Я для него – находка, клад! Но пусть он не медлит, чтоб я не околела.

На стойбище горных духов

Нас было двадцать восемь человек; Мы – комсомольцы, родом из Хунзаха. В краю высоких гор и быстрых рек Мы выросли, не зная чувства страха. Мы дружно шли на штурм Седло-горы, Чтоб водрузить свой флаг и с той поры Развеять навсегда пустые слухи О том, что здесь гнездятся злые духи. Нас не тревожил суеверный гул. Мы вышли в путь, глупцам противореча. В Гоготле и в Голотле весь аул Устроил нам торжественную встречу. Нас не пугали сказки для ребят: – Седло-гору обороняют духи… – Всех смельчаков там духи истребят, — Твердил мулла, и вторили старухи. – Вернитесь! Не сносить вам головы! — Звучал вдогонку шепот суеверный, — На всех аварцев навлечете вы Лихую кару дерзостью безмерной… На штурм горы отправившись с утра, Отряд вплотную подошел к подножью. Оделась в облака Седло-гора, От сырости прохватывало дрожью. Шел снег, как будто с белого орла Несчастные ощипывали перья, И высилась в тумане Сталь-скала Старинною твердыней суеверья. Сказавши слово, отступать нельзя… Чарыки сняв, мы ринулись на приступ. Нередко оступаясь и скользя, Нога с трудом нащупывала выступ. Не описать наш нерушимый строй, Вгрызавшийся в скалу, как цепь стальная… Споткнись ведущий – тотчас под горой Вся братия легла бы остальная. Дыханьем облаков насытив грудь, Дойдя до круч, где птицы не гостили, Мы завершили свой опасный путь, И сказочной вершины мы достигли. И, облучая снежную парчу, Взошло светило. Было тихо, глухо… И не обрушились на Дибирчу Ни град камней, ни сонмы гневных духов. Стояли там сугробы, как стога, Как будто им вовек не снилось лето, И, Ноевых времен топча снега, Дивился путник собственному следу. Мы вторглись во владения зимы, Суровой и неумолимой ханши. Ее столицу покорили мы, Считавшуюся неприступной раньше. Не тают льды. Не слышно пенья птиц. Седло-гора доступна только тучам. Ее гордыню мы повергли ниц. Мы стали над хребтом ее могучим. Портрет вождя на солнце заблистал, — Ильич стоит как на вершине башни. Отсюда виден весь Аваристан: Как на ладони – пастбища и пашни. И в камни жизнь вдохнет зурна Яхьи! Вот ледяная ожила терраса От четырех безудержных стихий — От песни, смеха, музыки и пляса. Опасен спуск и труден. Оступись Последний – как бы ни был он искусен, Весь «караван» посыпался бы вниз, Как с перегнившей нитки горстка бусин. Но духи нам не нанесли вреда, — Вернулись мы на пятый день апреля. Народ с почетом встретил нас тогда, — Сердца стучали, и глаза горели. И до сих пор в Хунзахе говорят, Что на горе, от века нелюдимой, Без страха побывала Жавхарат И с ней Патина, дочь Камалутдина.

Теленок заговорил

Год у нас выдался впрямь небывалый: Стар я, а вот не слыхал до сих пор, Чтобы теленок – трехмесячный, малый — Мог по-аварски вести разговор. Скот переписывать стали в ауле. Ночью подумал Гази-Магомед: «Спрячу теленка, пока все уснули И бригадира с комиссией нет». «Яловой стала, как видно, корова!» — Утром заверил комиссию плут. И бригадир положился на слово. Дальше пошел, да услышал – зовут! Плачет за дверью теленок бедовый: «К маме меня не вписал почему?!» …Может быть, впрочем, рогатой коровой Наш бригадир показался ему.

Чудо

Исал Магома, что из мертвых воскрес И лично всем близким прислал по привету, Достоин прославиться в книге чудес, А прочие могут попасть лишь в газету. Однажды узнали в семье из письма, Что в море умчали проклятые джины Ту лодку, в которой Исал Магома Был штормом застигнут во время путины. Проплакав, решила устроить родня Поминки по грешной душе рыболова. И печь накалилась от пляски огня, И разом в котел угодила корова. И только хотели, что важно весьма, К столу подавать уже мясо коровье, Как вдруг присылает письмо Магома: Он жив и желает всем близким здоровья. Тут плач прекратился и праздник настал, Весельем людским обернулась утрата. О чуде услышав, святоша Хавал Воскликнул: «Да здравствует день киямата!» «Зачем волноваться, – сказали ему И подали водки, – на, выпей-ка, это — Святая вода, что теперь Магому Вернула с того невеселого света». И суфий, который считал, что грешно Ему, как святому, здороваться с пьяным, Стал водку со всеми хлестать заодно, Не маленькой рюмкой – граненым стаканом. Кто хлеб отказался бы есть – упади Лишь капля спиртного поблизости с хлебом, Бутылку к своей прижимая груди, За шумным столом разговаривал с небом. Потом Магомеда Шарипа, что знал, Как набожный горец, законы не худо, На пир пригласили, и суфий Хавал С ним, чокаясь, пил за великое чудо. Хоть бороды были у них в седине, Но так нализались наставники эти, Что благословили портрет на стене, За шейха кого-то приняв на портрете. Исал Магома, что из мертвых воскрес И лично всем близким прислал по привету, Достоин прославиться в книге чудес, А прочие могут попасть лишь в газету.

Что сделали с моей бедной песней!

Несчастье с песнею моей Произошло нежданно. Ее в газету я послал На праздник Дагестана. Гляжу – она, как толокно, Размолота, измята Так, словно встретилась в пути С дубинкой суковатой. Столкнулась, может быть, она С оравой горьких пьяниц, Чьи лапы на ее спине Сплясали буйный танец? А может, на кулачный бой Попала к чондотлинцам И еле ноги унесла, Не рада их гостинцам? Четверостишиям иным Так по загривку дали, Что их первоначальный смысл Теперь поймешь едва ли. А в довершение, видать, Им плеткою досталось. Агонизируют они, В них жизни не осталось. О, бедный череп! Ведь на нем Не счесть рубцов и вмятин. Мне этот случай роковой, Признаться, непонятен. У песни ребер целых нет, Взирает мутным взглядом, Как наш гуляка Мустафа, Побитый камнепадом… ________ Коль в каждом номере у вас Подобных «жертв» десяток, То вы прославитесь, везде, «Герои» опечаток. Но самокритика всегда Вину загладить может. И эту песню, я прошу, Опубликуйте тоже!

Жалобы сохи

Отошли давно назад В жизни нашей стороны Многие, как говорят, Пережитки старины. В поле, убыстряя ход, Строем тракторы идут. С неба самолет – и тот Облегчает людям труд. От арбы народ отвык, — В горы едет грузовик. Молотилки на гумне. А плуги!.. Куда уж мне! Я могла пахать, пока Было поле бедняка, А в колхозе ширь полей Не для силушки моей. У дубовых старых сох Дуб потрескался, засох, Нам свой век докоротать На задворках по углам. Все забыли, как нас звать, Называют просто: «хлам». Пусть сдадут меня в музей, Чтоб потом в музейный зал Педагог привел детей И меня б им показал. О прошедших временах Ваши дети знать должны. Пусть останусь я как прах Отошедшей старины.

Певец и радио

П е в е ц

Мое дыханье, песня моя, Куда ты уходишь, едва рождена? Ты, голос мой чистый, мой нежный напев, Крадет вас, прислушиваясь, стена? Такого капкана не видывал я: Чуть вымолвишь слово – поймали его. И вора такого не видывал я: Чуть вымолвишь слово – угнали его. Поставил бы стражу – не знаешь, куда: Мой глаз провода оплетают кругом. Замок бы повесил, да только – на что? Язык мой украл ты, ворующий ртом! Хитер, как лиса, ты: взобрался на столб — И носишь мой голос над всею страной! Зачем ты шпионишь за каждым словцом — Иль договор джинн заключил с тобой?

Р а д и о

Два слова, Товарищ! (Прости, перебью!) Но всю мою жизнь, до последнего дня, Тебе рассказать я правдиво хочу, Чтоб вором не называл ты меня. Незримое на престоле моем, В природе царило я тысячи лет. Народ, не ведая обо мне, Задумывался, увидев мой свет. Мне скрыть от народа не удалось Таинственный блеск моего огня, Свое убежище он выдавал, И стали преследовать люди меня, И цепкой мыслью схватили меня, И выволокли из мрака на свет. Казалось, людям меня не найти, Но верной дорогой привел их мой след. Правительства были без языка, Пока моего не присвоили рта. Холодным ковали строптивый металл, Пока не блеснула моя теплота. И вот я двигаю грузный фургон, Чтобы крестьянских сберечь лошадей. На тракторе я вращаю мотор, Освобождая силы людей. Я улицы вам освещаю в ночи, — Огнями ламп города расцвели. Я на заводах плавлю металл, И богатеют народы земли. И слово твое, и песню твою До всех доношу я в родном краю. Я каждому твой задушевный напев Невидимой силой передаю. Ты слово сказал – уже с ним я в Москве, Другое поешь – возвращаюсь за ним. В мгновение ока я путь прохожу, Что за год для поезда недостижим. Дивится стремительный самолет: Я пыль никогда не взмету из-под ног. Пернатых царь, величавый орел, Меня бы догнать и решиться не смог. Соперник мой – только солнечный свет, Он горы единым лучом обойдет. Да зоркое око весь видимый мир Обнять успевает в один поворот. Меня, великое сердце страны, Назвал ты коварной лисой на столбе, И речь государства ворующим ртом Назвал ты, – ну разве не стыдно тебе! Так вот благодарность! Для славы твоей Ловлю я развеянный вихрями звук, Храню твою песню и к людям несу — А ты меня вором считаешь, мой друг!

Двурушник

Покрась лицо, потупь смиренно взгляд, Стань коммунистом, помолясь аллаху, Сядь на собранье в самый первый ряд И красным бантом разукрась папаху. Теперь ты ласков и хорош на вид, И, правда, заподозрить невозможно, Что твой кинжал остер и ядовит, Хоть он и скрыт в посеребренных ножнах. Не ты ль держал свечу в полночный час, Имущим власть дорогу озаряя, Ты к нам пришел, подкрасившись под нас, Не к пахоте – ко сбору урожая. Но волк не стал овцой, хоть к ним пролез, И ты чужой, хоть ловко перекрашен. Ты до сих пор украдкой смотришь в лес, Прислушиваясь, не идут ли ваши. Ты клялся белым, что пред ними чист, Ты ел хинкалы, сидя с лжеимамом. Теперь ты – самый первый активист, Стал самым правильным и рьяным самым. Но в чем бы ни клялись твои уста, Мы знаем, что в душе твоей творится. И о тебе с газетного листа Нам правду говорит передовица.

О дружбе с оглядкой

Разве на свете нет верности, дружбы? Кто их саманом зажженным зовет? Разве зависит от чина и службы Людям оказываемый почет? Если посмотришь на друга иного — Голос не тот, и окраска, и рост, Сердце его распластаться готово Перед занявшим ответственный пост. Тот, кто знакомством со мною гордился, — Ныне ко мне обернулся хвостом; Тот, с кем вчера я совместно трудился, — Ныне меня замечает с трудом; Тот, кто папаху снимал предо мною, Даже когда меня видел во сне, — Тот наяву почему-то спиною Вдруг поворачивается ко мне. ……………………………………………….

Хандулай на курорте

Нет для вас рассказов новых, Ни стихов, ни новостей. Расскажу, как в переделку Я попал с женой моей. Говорить не буду много, Будет короток рассказ. Все поведаю как было — Не судите строго нас. Нам сказали на курорте Дружелюбные слова: «Прежде чем располагаться, Пообедайте сперва». Тут жена моя сробела, Тихо шепчет мне: «Беда!» За столом не приходилось Ей обедать никогда. Все едят в столовой дружно, Принесли котлеты нам, Но жена сидит смущенно И глядит по сторонам. Вилку правой взяв рукою, Ножик в левую взяла И с котлетою возиться Неумело начала. Не по правилам, как видно, Вилка встретилась с ножом, И котлету эти штуки Не разрежут нипочем. Встали люди, пообедав, Погулять пошли они. Но с котлетами в столовой Остаемся мы одни. Стала тут жена смелее: Не уйдешь теперь, – шалишь! И котлету придавила, Словно кошка давит мышь. Беспощадной быть решила, Сил откуда-то взяла, Но злосчастная тарелка Полетела со стола. Тут жена, всплеснув руками, Потрясенная бедой, Неожиданно смахнула Голубой графин с водой. И горчичницы не стало — Лишь осколки под столом, Покатились с жалким звоном Два стакана с молоком. Блюдце с солью разлетелось (Блюдце тоже из стекла) — Все расколото, разбито, Вот такие-то дела! Подошла официантка, Стало чисто все вокруг, «Ничего», – жене сказала, Увидав ее испуг. Люди русские тактичны, Не смеялись над женой. Наш Расул, давясь от смеха, Веселился б день-деньской. Сколько дней с упрямой вилкой, С неподатливым ножом Мы согласия искали, — Долго речь вести о том! Не найдя здесь деревянной, Длинной ложки суповой, Хандулай моя в обиде Собралась уже домой. Тут дивчина с Украины К нам на выручку пришла И «орудия обеда» Изучить ей помогла. Сразу все переменилось, И, уменьем дорожа, Есть жена моя решила Только с помощью ножа. Городской франтихой стала, С головы сняла чохто, Гребешок воткнула в косы — Не поверишь ни за что. С горожанками сдружилась, И они с женой моей Перед ужином гуляют В тишине густых аллей. Мать родная не узнает! Молодеет на глазах. Жить по-новому решила, Возвратясь в родной Хунзах. И наглядно доказала Всю бесхитростную ложь Нашей старой поговорки: «Кем родился, тем помрешь».

Жалоба моей жены

Иной на службе сделавший карьеру Жену с детьми бросает в тот же год И, одурев от важности не в меру, Напудренную в дом к себе ведет. Вы пишете в газетах о Гамзате, — А вдруг ему хвала не по плечу? Зазнается поэт, и в результате Я, старая, отставку получу. Его звезда находится в зените, Гордится им не только вся родня. Но как бы он прославился, скажите, Когда бы рядом не было меня? Когда б в Талгах тарелок я не била, Не сочинил бы он стихов о том. Киркой, лопатой, не жалея силы, Я привела в порядок бедный дом; Работать сядет – я подам бумагу; Во всем – подмога мужу своему; Он без меня не сделает и шагу. За что ж такие почести ему? Он – юбиляр. От телеграмм с утра ведь Покоя нет, – летят к нему, спеша. Мне лет не меньше, но меня поздравить Не догадалась ни одна душа.

Что за день сегодня?

День знамен победоносных, Собиратель силы нашей, Зачинатель битвы нашей — Светлый праздник всей страны. В ночь, когда ты к нам приходишь, Распускаются деревья, — Их сиянием весенним Улицы озарены. И давно ль дожди шумели На дорогах наших горных И хлестали в берег волны, Белой ярости полны? Точно призраки былого, Здесь развалины лишь были. А теперь дворцы повсюду — Ярче солнца и луны. Для врагов ты – кубок яда, Кровопийц могильщик грозный. Здравствуй, день победы нашей, День Свободы и Весны!

Памяти Сулеймана Стальского

1

Как будто гром над нами прогремел И у меня открылась в сердце рана, — Нет, не Ашага-Сталь осиротел, Осиротели все аулы Дагестана. Когда падет боец, другой боец Встает на место павшего героя, — Но кто заменит нам тебя, певец? Кто голосом твоим заговорит со мною?

2

Каким бы ясным ни был мысли ход, Какие б ни возникли в сердце звуки, Поэт берет перо, бумагу в руки, И песнь из-под пера его течет. А Сулейман к бумаге не привык, В сердцах людей свою черпал он силу. Ему пером был собственный язык, И кровь ему чернилами служила. Неграмотен он был, старик седой (Что делать, бедняки учились мало!), Неграмотность была его бедой, Но и она его бессмертьем стала.

О друге Сулеймане

Хоть и познал он почести и славу, До солнца нашей властью вознесен, — Не изменил крестьянскому он нраву, На туфли не сменил чарыков он.

Ответ молодому поэту

Я размышлял о жизни вечно новой, Текли, как волны, думы в тишине, Когда от стихотворца молодого Письмо со штемпелем вручили мне. Я стал читать. Походный – не парадный Передо мною строй стихов возник. И запах одаренности отрадной Мой старый нюх почуял в тот же миг. И в сердце мне вошли без проволочки, На доступ пропусков не предъявив, Чеканные отточенные строчки, В себе печать и радость воплотив. О юноша, сумевший вызвать смело К стихам своим живейший интерес, Мое перо состарилось, как тело, Его ты зря возносишь до небес. Не воздавай почета мне, не надо, Я о былом, о прошлом вел рассказ. И нынче дар мой гаснет, как лампада, В которой масла кончился запас. Хозяин оскудевшего амбара, Я на хромом уже плетусь коне, А твой – горяч, он моему – не пара, Скачи вперед и не завидуй мне.94 Дерзай, покуда над порогом сакли Гнездиться голубь получил права, Спеши, покуда силы не иссякли И не сидит на темени сова. Не относись ко времени беспечно И не ленись работать до утра. Знай, мыслей острота недолговечна, Как острота и самого пера. Я проложил в горах свою дорожку И дорогую кладь по ней готов Еще тянуть, хоть ставят мне подножку Все шесть десятков прожитых годов. Водой студеной горного колодца Лечил свои недуги я досель. Чем жизнь вперед стремительней несется, Тем мне страшней становится постель.

Письмо из Талгов

Нам бесплатные путевки Дали нынешней весною. Я в Талги на отдых прибыл С Хандулай – моей женою. Принимаю ванны, грязи — Нет свободной ни минутки. И притом обильно кормят Нас четыре раза в сутки. Отдаленное имел я Представление о спорте, — А теперь волейболистом Стал заядлым на курорте. Москвичи сюда частенько Приезжают на леченье, Наш курорт Талги имеет Всесоюзное значенье. Привезет больных автобус, И, поверь, свершится чудо — Он увозит через месяц Их здоровыми отсюда. Вот возьми Али, к примеру: Он приехал с костылями, А теперь обгонит ветер, Что проскачет над полями. Привезли Бику, я помню, В санмашине, дышит еле, — Ревматизм водой талгинской Смыли ей за три недели. Здесь врачей немало; каждый Ходит с трубочкою черной, Вежлив, ласков он с больными, Как с гостями житель горный. Нас обслуживает стая Медсестер простых и милых, Что всегда напоминают Мне голубок белокрылых. А товарищей здесь сколько! Юны те, другие – седы, И пускай в Талгах на разных Языках звучат беседы, — Мы одной семьею дружной Каждый день проводим вместе, И поем одни и те же О стране любимой песни.

Волчье ущелье

Когда Гамзату пришлось

провести ночь под открытом небом

в ожидании машины

Часы идут. Я жду рассвета молча. Часы ползут, не сделав ночь короче. Так приняло меня ущелье Волчье, Такой служил я бесконечной ночи!.. Был чабаном при звездах, как при стаде, Стерег миры, за ними в оба глядя.

Письмо семье из Москвы

Хоть я, как вы знаете, здесь не впервые, — Такой изобильной не видел Москвы я: Какие хлеба, сколько мяса и жира, И рыбы, и масла, и меду, и сыра! И красным товаром полны все прилавки, — Смотри, выбирай – без толкучки, без давки: Хоть ситца, хоть шерсти, хоть шелка, хоть плюша — Отмерят, отрежут за милую душу. Мужского и женского платья как много! Сапог и ботинок на всякую ногу, Калоши и валенки, бурки и кеньги… Чего тут не купишь – лишь были бы деньги!.. В роскошной гостинице номер мне дали, — Картины, фигуры, ковры и так дале. Не знаю порой – на земле я, на небе ль: Какие удобства, какая тут мебель! Есть письменный столик с чернильницей, с ручкой, И стопка бумаги, и разные штучки. Кровать – вы поверите ль? – целая площадь: С трудом сам себя нахожу в ней на ощупь. А рядом есть кнопка: нажми только пальцем — И чай подадут и обед постояльцам. Холодной водой и горячей – не шутки! — Могу я тут мыться хоть круглые сутки. Из бронзы, на каменной плитке богатой, — Олень на столе предо мною рогатый. От нечего делать с большим оживленьем Часами беседую с этим оленем… Стихи мои очень тут ценятся. Кстати, Выходит мой сборник на днях из печати, А двадцать седьмого мой творческий вечер. Как видите, быть недовольным мне нечем. Но все же, мои дорогие, не скрою, По вас я скучаю вечерней порою: Все чаще мне снятся ручьи, перевалы, Все чаще мне снятся цадинские скалы. У той бы мне печки погреться немножко, В духовке которой печется картошка! Подняться б на крышу, любимые дети, Родной наш аул наблюдать на рассвете! Но что же влечет меня прочь из столицы, В которую каждый сердечно стремится? Мне ярче ль в Цаде, чем из окон московских, Сиять будут звезды на башнях кремлевских? О мать нашей родины! Ты дорога мне От звезд на Кремле до последнего камня! Словами любовь не измеришь такую, — Влюбленный в Москву, о Цаде я тоскую.

Водопровод в ауле Цада

Горную воду наука в аул привела! Радуйтесь, женщины – жены, и сестры, и дочки! Прочь уберите веревки с кувшинов своих. Можете выбросить даже запасные бочки! Новый тебе открывается мир, Жавгарат! Кран поверни – наливай себе сколько потребно! Шумный источник поет под окном из трубы, — Спишь – и во сне этот шум тебе снится волшебный. Видите, что может сделать простая кирка, Если и воля и руки народа – едины. Всем уж ясно теперь: перед силой такой Скалы развалятся, горные рухнут вершины. Вот: шесть десятков хозяйств – мы прорыли канал, И ведь на пять километров его протянули! Дикий родник, растекавшийся зря по камням, Взятый за шиворот, служит нам верно в ауле. Сколько невзгод приходилось терпеть без воды: Снег собирай да вытапливай воду в морозы; Тучка надвинулась – бочку под желоб скорей! То вся надежда на снег, то на краткие грозы. Девушек сколько калеками стало у нас: Воду за два километра таскали в кувшинах. Женщины наши, пожалуй, полжизни своей Жили, согнувшись под грузом кувшинов на спинах. В старое время кто думал о нашей нужде? Мало ль о чем там овечка худая заблеет! Чести и долга начальство не знало тогда: Волк – это волк и овец никогда не жалеет. Но когда Ленина имя прошло по земле, Новая жизнь распахнула ворота народу. Много чудес мы творить научились – и вот: В горы по трубам в аул притянули мы воду.

Из выступления на вечере, посвященном пятидесятилетию творчества Гамзата В гор. Махачкале в 1944 г.

Конь ударом копыта матерого волка убил, Но крестьянин быку благодарность за это принес: «Это – подвиг овса, что коня богатырски вскормил. Ну, а кто, как не бык, наше поле вспахал под овес?» Если б мудрость народная не накормила певца, То Гамзат в этом кресле не встретил бы свой юбилей. Мало слов у меня, чтобы выразить всю до конца Благодарность сердечную власти советской моей!

Очки

Н о с

Они и тяжелы и велики. От них совсем я обессилю скоро. Большим мостом мне кажутся очки, А я под ними – слабая опора.

У ш и

Нет, дорогой, напрасно ропщешь ты, Помучился бы ты, как мы, бедняжки. Смотри: нас обхватили хомуты, Сдавили нас, как лошадей в упряжке.

Н о с

Зачем же вам терпеть подобный гнет? Вас двое, и очки не сладят с вами. Чтоб волка напугать, осел – и тот Копытом бьет и хлопает ушами.

У ш и

Брат, на тебе сидят верхом они, Тебе и надо с ними рассчитаться. Ты с силой соберись да как чихни — Они слетят и в брызги разлетятся.

Н о с

Хитрите вы, друзья, чтоб не пришлось Участвовать самим вам в этой драке. А я торчу, как ломкая та кость, В которую вцепились две собаки.

У ш и

Тогда давайте вместе, все втроем, Как только наш старик закроет веки, Возьмем очки и в порошок сотрем, От них – врагов – избавимся навеки.

Слово овцы к двуногому волку

Я с тобой, Али, поговорить хотела, — Ты овцу-старуху выслушай, Али. Я от горьких дум – ну просто очумела. Сядь сюда… минутки две мне удели. Чей в твоей папахе смушек серебрится? Кто твою жену обрадовал платком? На руках своих чьи носишь рукавицы? Салом чьим поставил ты усы торчком? Саклю кто ковром украсил и паласом, Из чего костюм ты сшил на новый год? Кто тебя, Али, снабжает сыром, мясом, Шерстью теплой? Разве не овца, не скот? На тебе, Али, пальто из хрома. Щеголь! Чей тот хром – неважно, было бы к лицу! В мягких сапожках шагаешь – гордый гоголь! А хоть добрым словом помянул овцу? Осушив на свадьбе рог вина иль чачи, Что там на закуску ты себе припас? В зимний вечер кто на противень горячий С перчиком, с луком кладет кольцо колбас? Скот тебе не люб, а мясо очень любо, — Справедливо это? Поразмысли сам: Презирать овец, рядясь в овечью шубу! А ведь должен быть ты верным другом нам!106 Почему ж с тех пор, как выскочил ты в «шишки», Шею так твою раздуло? Вот вопрос! Дефицит в колхозе, у тебя – излишки: Потому, Али, ты салом так оброс! Эй, Али! Ведь ты – доверенный народа, Как же ты народ обманываешь так? Руки, что тебя избрали, подло продал: Те – за пятачок, а те – за четвертак! У Зухры безрукой дети есть – сироты, — Ты крадешь ее копейки и рубли! Без ноги пришел с войны Курбан, – его ты Тоже обираешь. Сдох бы ты, Али! «Губят вас болезни…» Знаем эти толки! Как же! Все на хворь, на хищников вали. Нас двуногие уничтожают волки! Не за наш ли счет пируешь ты, Али?

Новому году

Новый год, протяни мне по-дружески руку; Ты не гость, сам себе из кувшина налей! Долгожданный приход твой да будет порукой В том, что жизнь наша станет еще веселей! Пусть все беды уйдут из-под нашего крова, Мы с победой дождемся с войны сыновей, Пусть отелятся благополучно коровы, Ожеребятся матки высоких кровей! Пусть приплод жеребят будет рослым и сильным. Пусть пестреют луга от бесчисленных стад, Пусть растет урожай полновесным, обильным, Пусть не тронут посевов ни ливень, ни град! Пусть пшеницею будут богаты колхозы, Пусть под фруктами гнутся деревья в саду, От тяжелых кистей виноградные лозы До земли наклоняются в этом году! От больших бурдюков пусть сгибаются гвозди, Пусть бараньего мяса навялим мы впрок! Пусть на праздниках наших обедают гости Так, чтоб жир покрывал ножевой черенок! Пусть медлительным буйволам будет знакомо, Как с токов до амбаров возить свою кладь! Пусть в углу каждой комнаты каждого дома Будет брага в пузатых бочонках играть! Пусть в духовках печей будет жариться мясо, Пусть стоят на столах пироги и колбасы! Пусть все фабрики выполнят план повсеместно, Чтоб товары все полки заполнили тесно! Пусть течет половодье веселья и счастья, Пусть к народу народ проявляет участье! Пусть наследников наших рождается втрое, Пусть герои растут, побеждая и строя! Пусть сурово звучит приговор прокурора, Пусть настигнет закон грязнолапого вора! Пусть презренный предатель вовек не воскреснет, Пусть бездонный живот расхитителя треснет! Пусть все крысы, народ обиравшие ловко, Твердо помнят, что есть и на них крысоловка! Да живет наша армия славно и гордо! Да погибнут фашистов кровавые орды!..

Шамиль

В храбреца, чей подвиг смелый Карлом Марксом оценен, С бранным визгом мечет стрелы Тот, кто разума лишен. На борца, что соколиной Был отвагой знаменит, Замахнулся вдруг дубиной Потерявший честь и стыд. Кто осудит ратоборца, Чья прославилась борьба Потому, что сердце горца Сердцем не было раба? Кто осудит человека, Кто в горах гремел, как гром, Что сражался четверть века С притеснителем царем? Значит, царь в года былые Прав был, а Шамиль не прав? Почему ж народ России Сверг царя, престол поправ? Выдумки пустые эти Отвергает вся земля: В наших саклях даже дети Знают имя Шамиля! Мчался он ущельем узким Иль заоблачной тропой, — Знайте: не с народом русским, А с царем вступил он в бой. Горцев доблестных возглавив, Он в сраженье их повел. Крылья мощные расправив, Воевал он, как орел.

О врагах мира

Кто, собой торгуя, палку вставил В колесо борьбы за мирный труд, Тот себя навеки обесславил, И его из памяти сотрут. Поджигателей весь мир осудит. Их, мешающих святой борьбе, На себе земля держать не будет, А скорей упрячет их в себе. Пусть умрут продажные злодеи, Те, кто чувств священных лишены, Для которых прибыль их важнее Жизни, чести собственной страны. Кто народ свой в бездну горя бросит. Глядя на беду издалека, — Пусть такого изверга уносит Гнева справедливого река. Пусть сойдут с лица земли владыки, Что стоят у мира на пути, Что готовы труд людей великий Уничтожить, чтоб себя спасти. Пусть могилы зарастут крапивой Тех богов руин и смерти злой, Что укрытья ищут торопливо Перед наступающей грозой!

В день моего семидесятилетия

Что за люди, ты взгляни! Иль за жен им страшновато, Что стараются они Сделать стариком Гамзата? Всех созвали на обед. Тост сказали (он был краток): «Мол, ура! Соседу лет Миновал… седьмой десяток». Так считают люди зря — Неверны подсчеты эти: Только после Октября Стал я жить на белом свете. При царе не жил я, нет, И для верного итога Вычтем эти сорок лет, — Вышло тридцать. Разве много? Тот, кто хочет стариком Сделать юного Гамзата, Тот пришел напрасно в дом — Времени пустая трата.

Старость – молодость

Я старости не покорюсь И не склонюсь пред нею. И чем я старше становлюсь, Тем жить хочу сильнее. Друзья, я много перенес, Глаза мои слабеют, И островок седых волос Средь лысины белеет. Пусть бьется сердце у меня Не в такт шагам тяжелым — Немало в нем еще огня, Немало струн веселых. И пусть проходят годы, пусть, — Я жизнь недаром прожил. И чем я старше становлюсь, Тем становлюсь моложе. Меня не одолеет грусть И не смутит тревога… Я злюсь, тружусь, я веселюсь, И молод я, ей-богу. Вы не смотрите, что я сед. Совсем не в этом дело: Ягненку, может, года нет, А он бывает белым.

О самоубийстве

Приходит вечер, день уходит вдаль, А там и ночь, и все в теченье суток. За радостью порой спешит печаль, И между ними малый промежуток. Идут за днями дни, за годом год. Сойдет зима, весна летит беспечно. И нет таких забот, таких невзгод, Которые б существовали вечно. В одном краю и дождь идет и снег, Заходит солнце и восходит вскоре. И перед тем, чье имя Человек, Жизнь чередует радости и горе. Порою нас одолевает грусть. Но не мужское дело страх и слезы. Да будет сильным дух, а тело пусть Болит и ноет от любой занозы. И мы не можем дать себя сломать, Кто б ни был наших горестей виновник, Нелепо самого себя карать, Как будто сам себе ты враг и кровник. Послушайте, вам говорит старик, Видавший радости и горе тоже: «Как можно жизнь отдать, чей краткий миг Любых богатств и золота дороже!» Безумие спешить в туманный путь, Отдав непрожитые дни и ночи, Которых никогда уж не вернуть, Хоть весь народ, прося, проплачет очи. От горя ты сбежишь туда, где тишь, А горе может мнимым быть и хрупким; А сколько горя сам ты причинишь Отцу и матери своим поступком. Тот бой, где нет врага, – нелепый бой. В нем не нужны ни доблесть, ни уменье. Самоубийство – бой с самим собой, Бой, где исход известен, – пораженье. Уйти с пути легко. Такой уход Ни для кого не чудо и не новость. Но жизнь народу посвящает тот, В ком честь жива, в ком не уснула совесть.

Разговор между колхозником Хочбаром и предсельсовета Али

Х о ч б а р

Эй, Али, ты нелюдим, Целый день ты бродишь где-то! Погоди, поговорим, Председатель сельсовета! Вот о школе. Ты, Али, Расскажи, хочу узнать я, Как ремонт произвели, Начались ли там занятья?

А л и

Друг Хочбар, да речь твоя Вызывает удивленье. Я не школьник, к школе я Не имею отношенья.

Х о ч б а р

Ну, скажи мне про колхоз, — Как отары и кутаны? Много ль зла принес мороз? Выполняются ли планы?

А л и

Я, Хочбар, не скотовод, — Ты оставь меня в покое. Бережет кувшин лишь тот, Кто с ним ходит за водою.

Х о ч б а р

Ну, тогда ты дай ответ: В нашей бане можно ль мыться? Расскажи, как сельсовет Нашей помогал больнице.

А л и

Есть ли в нашей бане пар, Как больница, как аптека, — Ты других спроси, Хочбар, Я не банщик и не лекарь.

Х о ч б а р

Много ли у вас, Али, В сельсовете депутатов, Сколько сессий провели, Каковы их результаты?

А л и

Я, Хочбар, не счетовод, Цифры назову едва ли, Но за подотчетный год Много раз мы заседали.

Х о ч б а р

Ну а правда или нет, — Слух идет, – скажи по чести: Кто ни входит в сельсовет, Не найдет тебя на месте?

А л и

Людям нечего сказать, Кто все выдумал, не знаю, Каждый день, ну, раз по пять В сельсовет я забегаю.

………………………………………

Г а м з а т

Я не стану говорить, Долго ль шла беседа эта, Но Али недолго быть В должности предсельсовета.

Сплетня

Вай, бедняга, друг любезный, Знай, в Москве твоя жена Рвется к жизни интересной, Загуляла там она. Грех с женой всегда возможен, Если вдалеке супруг. Сабля, вырвавшись из ножен, Ко всему готова, друг. Как-то раз в ряду Охотном, Весела не без причин, Шла твоя супруга в плотном Окружении мужчин. Стал следить я. К остановке Подошел троллейбус здесь. Долго было ли плутовке В толстую машину сесть. Проводив троллейбус взглядом, Я заметить лишь успел, Что с твоей женою рядом Пассажир нестарый сел. А сегодня – видно, сладки Дни веселости такой — Шла походкой куропатки Бывшей улицей Тверской, Рядом с нею шел мужчина, Чемодан держа в руке. Вот дошли до магазина От угла невдалеке. В дверь – она, за ней туда же Устремился этот лис. Кто такой – не знаю даже, Лишь заметил я: он лыс».

Моей бедной пьесе

Это просто наказанье: Ты попала на расправу К человеку, чьи деянья Высмеяла ты по праву. Рецензент наш ловкий малый, Он кутила и повеса, Вай, куда же ты попала, Бедная моя пиеса? Критикует он зловеще Положительных героев. Говорит такие вещи, Что страшится сам порою. Всю тебя загрыз бы, съел он. Был аналогичный случай С волком и ягненком белым У ручья в лесу дремучем.

Старость и болезнь

Я от гостей не знал отбоя: Придут – уйдут, и так всю жизнь. Но у меня вот эти двое Нахально долго зажились. Я их не раз просил по чести Освободить мой тесный дом, — Они в ответ: «С тобою вместе, И без тебя мы не уйдем». «Но мне, – я говорю, – в дорогу Нельзя отправиться, друзья: Забот я здесь имею много, — Ведь здесь мой дом, моя семья!..» Но в безрукавную рубаху Я обряжен – и ехать мне Приходится, дрожа от страха, На неоседланном коне. А путь – далекий, незнакомый, Грехов житейских груз тяжел… Уже растаскивают дома Все, что я в жизни приобрел. Вот и привал. Признаться надо, Ночлега хуже не найти: Тому, кто въехал за ограду, Обратно нет уже пути. Семья, родня, все те, с кем прожит Был весь мой век, – ах, боже мой! — Зароют, камешек положат — И заторопятся домой…

Разговор со старостью

Ты сгибаешь слишком смело Спину мне. Скажи в глаза: Может, хочешь обод сделать Из нее для колеса? Раньше мог я без печали День-деньской бродить в горах, А теперь не от тебя ли Словно путы на ногах? Ты в мой рот залезла грубо, И, здоровью вопреки, В нем качаться стали зубы, Как на речке поплавки. Для чего ты сушишь тело? Не урюк я, не кизил. Или хочешь струны сделать Из моих воловьих жил? Убери-ка с глаз скорее Руки, дурья голова! Просыпаясь, на заре я Плохо вижу, как сова. Что ты делаешь, старуха? По твоей, карга, вине Я почти лишился слуха: Ты заткнула уши мне. Заболел недавно вновь я: Врач узрел твои черты. Как напильником, здоровье Подточить сумела ты. У меня морщин на коже Больше, чем в горах дорог. Ты на гостью не похожа: Та «прощай» – и за порог. Как понять твое коварство, Злобный нрав твой истребя? О, когда бы мог лекарство Раздобыть я от тебя, — Не сидел бы пригорюнясь Я, как беркут среди скал, А свою былую юность Крепко к сердцу бы прижал. С нею, сильной и крылатой, Не боялся б ничего… Враг не мог сразить Гамзата. Старость, ты страшней его.

За мир!

Над могилой братской шепчут травы, Колос наливается опять. Мы – живые – не имеем права О друзьях погибших забывать… Песни сложены о Шаумяне. Наша память времени сильней. Помним: расстреляли англичане Шаумяна и его друзей. В девятнадцатом, коней пришпорив, Не дали мы отдыха клинкам, Знаем, кто оружье из-за моря Присылал заклятым белякам. Обманулся враг в своих расчетах: Нас навеки сокрушить нельзя; И живут на всех земных широтах Наши настоящие друзья. Мы спокойны! Маяки свободы Над Москвой пылают в синеве, И борьбу за мир ведут народы Всей планеты с нами во главе!

Знамя жизни

Кто добрый дар отверг, бесясь от жира, Придет в нужде просить его потом. Не лучше ль мир принять во время мира, Чем после боя клянчить со стыдом? Кто не умом руководил, а злобой, Тот ничего хорошего не жди. За здравым смыслом следовать попробуй, А злоба пусть плетется позади. Начать войну иному забияке — Простейшая из всех простых задач. Но выйдет ли задира цел из драки? Снесут башку – по барышам не плачь! Узнаешь боль гнилого зуба Как, ты коль сам не испытал ее? Кто не испил военных бедствий кубок, Тот пил ли в жизни горшее питье? Не лучше ль деловых расчетов холод, Чем жар артиллерийских канонад? Держать в руке удобней серп и молот, Чем шашку иль винтовочный приклад. Оружье жрет людей, народы губит, А серп и молот кормят род людской; И что нужней, что люди больше любят, Доказывать нет нужды никакой.126 Но в тех ума, конечно, очень мало, Кто, лжи своих господ поверив вновь, На мельницу обжоры-капитала, Как воду, лить свою согласны кровь. Под знамя жизни, мирной и счастливой, Большевики не потому зовут, Что сами слабосильны иль трусливы: Природа их – свобода, мир и труд!

Мир сильнее войны

Мне за семьдесят, я старик, Но родился дважды на свет: Старой жизни закон я постиг, Новой жизни увидел рассвет. Мне знакомы народов дела, Голова недаром в снегу, И добро отличить от зла Я без помощи всякой могу. Много слышал я слов на веку, — Всех дороже мне, старику, Большевистский призыв: «За мир!» С ним вступили мы в новый мир. Мир! Свобода и братство в нем, И покой и богатство в нем, В нем единство смелых людей — Слова нет честней и добрей. Есть ужасное слово – «война». В нем печаль и тревога слышна, В нем рыдание вдов и сирот, В нем проклятье из рода в род. Сыновей не рождает война, Сыновей поедает она, Жадный враг никогда не сыт — Так народная мудрость гласит. Дагестанский обычай таков: У бодливых, глупых быков Отрезать острия рогов, — Есть рога и у наших врагов. В дагестанских горах и в степи Держат злых собак на цепи: Нам такие же цепи нужны Для зачинщиков новой войны. Пусть, друзья мои, расцветут В нашем доме наука и труд. Пусть венчает наш дружный дом Знамя с молотом и серпом. Ну, а ежели скажет враг: «Откажитесь от мирных благ!» — Что мы станем делать, друзья, Как поступит наша семья? Повернемся к врагу спиной? Нет у нас привычки такой! Покоримся? Вспять побежим? Мы делам не учились таким! Встанем, братья, мошной стеной Вкруг России, отчизны родной, Мы, советские люди, сильны, Ибо мир сильнее войны.

* * *

В наших сутках есть ларцы, Их всегда двадцать четыре, — Собираются туда Нашей совести созданья. В полночь ясную, когда Тишина в подлунном мире, — Отопри их и взгляни, Каковы твои деянья. Сколько там никчемных дел, Сколько важных, настоящих, Сколько добрых и дурных, Сколько тусклых и блестящих? Заслужил ты похвалу Иль достоин укоризны? Сколько сделано тобой Для народа, для Отчизны?

Поэту Махмуду

В нем сто домов, в ауле Кахаб-Росо. Меня к себе влечет он вновь и вновь. Здесь вырос ты, певец сладкоголосый, Здесь, в сакле, началась твоя любовь. Голубка села только что на крышу. Еще в тени крыльцо твоей Муи. Здесь ты мечтал. Мне кажется, я слышу: Звенят напевы страстные твои. Здесь ты стоял, а полдень был дождливый. Муи косила сено в забытьи. Ты в хижину ее вступил, счастливый: Мол, я промок, нельзя ли мне войти? И по ночам, по крышам с пандурою, Как джинн, бродил ты, не боясь упасть. Порой голубке, голубю порою Ты изливал тоскующую страсть. О, если с пандуры сорвав оковы, С горящих уст – прошедшего печать, Ты ожил бы, и в день свободный, новый Свою любовь ты мог бы воспевать! Ты плакал о цветке недостижимом, А мы тебе вручили б тот цветок. Твои глаза, что застилались дымом, Увидели бы времени поток. На письменах поэзии народной Ты, горец, вывел золотой узор. Ты держишь знамя песни благородной, Возлюбленный Муи, любимец гор. Еще о славном мастере в печали И в трауре аварское перо. Еще слова любви не зазвучали, Как у тебя, так нежно и остро. Ты мост любви построил для народа, Для юношей воздвиг любви дворец, А сам скитался ты без права входа, Гонимый и страдающий певец. Стальное сердце было у подруги: Его не сжег огонь любви твоей. Как удержался тонкий стан упругий Пред мощной бурею твоих страстей? Ты стрелами пронзаешь наши души: Как мягок взлет, а попадает в цель! Вошли твои слова в сердца и в уши, — Не знали горы строк таких досель. Ушел певец, оставив виноградник. Твой сад – в цвету, твои плоды — в чести: Пусть начинающий поэт, как всадник, Помчится к ним, чтоб ветви потрясти!

Старость

Подойди, Али, ко мне, — Кладом я торгую старым. Что нам спорить о цене? Для тебя – почти что даром! Я от прадедов своих Получил его в наследство. Чтобы жар в крови утих, Не найдешь вернее средства. Молодцы во всей красе. Богатеи, властелины — Пред его владельцем все Гнут почтительнейше спины. Вызывает этот клад Зуд стяжанья, скопидомства, Порождает он разлад С молодым твоим потомством. Оседлав тебя с хребта, Не слезает всадник грубый, Вышибая изо рта До последнего все зубы. Друг Али, ты знаешь сам: Что не видим – зависть мучит. Клад мой даст покой глазам И от зависти отучит. Сколько слышит бедный слух Слов распутства, глупой чуши! Купишь клад мой – станешь глух И страдать не будут уши. Ты благодаря ему Терпишь и жены измену, А тебе вот самому — Нет! Хоть головой о стену! Не решится никакой Вор украсть твой клад чудесный. Ты в могилу на покой — Клад с тобой в могиле тесной. А пока еще ты жив, Он, с тобой в постели лежа, Музыкальнейший мотив Напевает, с бубном схожий. «Дала-лай» да «дала-лай» — Песни так певцы кончали. Этот все бубнит: «вай-вай!» «Вай!» – в конце и «вай!» — в начале. Хватит! Свой товар, Али, Больше я хвалить не буду. Обойди вокруг земли — Он в большой цене повсюду.

* * *

Салам-алейкум, друг Муртазали, Ты просишь написать такие строки, Чтобы они вернуть тебе смогли Любовь твоей возлюбленной жестокой. Прости, земляк, но мне не суждено Помочь тебе ни песней, ни советом. Я старый стал и позабыл давно, Как любят, и как пишется об этом. Не только потому, что стар и слаб, Я не пишу стихов тебе. Какой бы Искусной плакальщица ни была б, Но мать поет правдивей над покойным. Пойми меня, я строк не берегу, Но, не зажегшись, не найду я слова, — Я никогда не мог и не могу Писать огнем горения чужого.

Апрель

Апрель, будь счастлив – и прощай, Не вздумай возвратиться. Тебе идет на смену май, Ты должен торопиться. Нам скучно с месяцем таким, Нам нужен день погожий, Мы больше видеть не хотим Твоей постылой рожи. Приходит май, звенит свирель, А твой обман мы знаем. Какая разница, апрель, Между тобой и маем! Ты прячешь горные луга Под простыней тумана, Ты сыплешь на траву снега И дуешь непрестанно. Примчится май – и улетят Испуганные тучи. Цветов польется аромат Весенний и пахучий. Я май люблю, седой поэт, Я ненавижу холод. Народа я люблю расцвет, Я в мае снова молод. Людей советских я люблю И в праздник лучезарный Им новые стихи пришлю, Народу благодарный.

Военное лихолетье

Песня уходящих в армию

Коль в логове лев лежит и ревет, — Он быстрого тура никак не убьет. В канаве когда застоялась вода, — Не будет прозрачной она никогда. Прикованный к яслям скакун молодой Не вырвет награды на скачке лихой. От звонкой стрелы в неумелых руках Уйдет, усмехаясь, нетронутым враг. В местах, где алмазами руды полны, Не ведают люди им должной цены. И золотом не дорожил бы вовек, По свету его не пустив, человек. А кто ювелира такого видал, Чтоб он на деревьях узор насекал? Пчела, что не дружит с каждым цветком, Откуда же медом наполнит свой дом? Так всюду – без воли, ума и труда Ты к цели своей не придешь никогда. Пойду по стране, бескрайной, родной, Увижу людей за горной грядой. В походах тело свое закалю, Отвагу и ярость в сердце волью. Пусть снег мои волосы серебрит, Пусть солнце нещадно меня палит, Дожди и метели закроют пути, Но воина славу сумею найти. Коль враг затопчет страну сапогом, Коль он меня сделать захочет рабом, Не дрогнувши, я против зверя в бою Всю жизнь без остатка брошу свою!

Жизнь и родина

– Отец мой, в лихую годину войны, Сражаясь за счастье родимой страны, Ты жизнь за него положил бы свою? Честь воина ты сохранил бы свою? – Мой сын, я – старик и в могилу гляжу. За родину жизни я не пощажу. Забота моя о своей ли судьбе? Ты – молод. Все мысли мои о тебе. – Отец мой, беречь я себя не могу: Отчизны вовек не отдам я врагу. Без родины – жизни цена какова? Без чести – что стоит моя голова? – Мой сын, у тебя молодая жена, Свой род для тебя позабыла она, А ты покидаешь родимый Хунзах, Жену и детей оставляя в слезах. – Отец, я покину свой дом и семью, Но родину я от врагов отстою. Я должен оставить жену и детей И стать на защиту отчизны своей. – Ужель тебе матери, сын мой, не жаль? Ее раньше срока состарит печаль. В разлуке с тобой не прожить мне и дня, Неужто уедешь, мой сын, от меня? – Любимый отец мой, родимая мать! Мне горько и тягостно вас покидать. Но знайте, вовек не удержат бойца Ни матери слезы, ни горе отца. Отчизна счастливою жизнью живет. Предавший отчизну – себя предает. Отыщет нас смерть и в дому и в бою. Отчизну в беде не оставлю свою. Отец мой, врагу я тебя не предам. Быть может, в сраженье погибну я сам, Но не опозорю твою седину, Тебе не придется томиться в плену… Отец был растроган ответом Али, И слезы из глаз у отца потекли. «За счастье и славу родимой земли Ступай и сражайся, любимый Али!..»

Поэт Абуталиб Гафуров на трудовом фронте Отрывок

От хребта, где скрыт Хунзах, До каспийских волн могучих В неоглядных небесах Черные нависли тучи. Потемнело, и дождем Пыль прибило на дороге, И крутой далекий гром Заглушил сигнал тревоги. Но отбит налет врагов, И недолог дождик в мае. В серой шерсти облаков Зазвенели птичьи стаи. Распахнулось вдалеке Туч свинцовых покрывало, — Словно зеркальце в руке, Солнце в небе задрожало. Просветлели небеса, И окончилась тревога, Вышел старый Цадаса Ноги поразмять немного. Вдруг, смотрю, – навстречу мне, Вскинув кирки, как знамена, Шаг чеканя в тишине, С песней движется колонна. Парни в ватных пиджаках, Девушки в платках цветистых Шли с лопатами в руках Рыть могилу для фашистов. Неожиданно один, В ватнике и тюбетейке, Незнакомый гражданин Мне сказал: «Салам-алейкум». За спиною вещмешок… Я обрадовался, ибо Предо мной стоял дружок: Встретил я Абуталиба. «Вот не думал! Как же так? Почему, поэт Гафуров, У тебя сейчас в руках Нет ни саза, ни чонгура? Ведь тебе за шестьдесят, Ты ведь все равно не сможешь Делать ту работу, брат, Что под силу молодежи. Ты воюй своим стихом!..» «Нет, – сказал мне друг усатый, — Буду воевать с врагом И стихами и лопатой!..» Обступила молодежь Знаменитого ашуга, — К старику не подойдешь, Не пробьешься к центру круга. Наш Абуталиб стоит, Улыбается по-братски, По-аварски говорит, И по-лакски, и по-татски. Вот прославленный поэт Взял листок бумаги тонкой, Вынул кожаный кисет, Опоясанный тесемкой. Снял тесемку, а потом Высыпал махры немножко И листок согнул углом — Получилась козья ножка. За своей колонной вслед, Дым пуская сероватый, Зашагал седой поэт, Опираясь на лопату. Говорят, что старику По сердцу пришлась работа. Надо бы его кирку Разукрасить позолотой. Заступ друга моего Для фашистов рыл могилу, И отчизна труд его По заслугам оценила. С радостью в родном краю Я услышал новость эту, И простую песнь свою Шлю я лакскому поэту.

Песня сестер

Ушедшим на защиту родины Сынам ее, в боях прославленным, Споемте, сестры, песню звонкую, Пусть брызжет золотом расплавленным! И слово яркое, цветистое Мы скажем дагестанским воинам: «Громите, братья, злого недруга, Сражаясь с мужеством удвоенным. В боях не посрамите, воины, Хунзах, поэтами прославленный, За вами Дагестан раскинулся, В литое серебро оправленный».

За Москву!

Едва лишь по стране промчалась весть, Что враг к Москве приблизился вплотную, Советские народы, как один, Скалою встали за Москву родную. Мужчины, женщины – и млад и стар — Все поднялись, услышав клич тревоги. Шли пеший, конный дать врагу отпор, Со всех концов стремясь к одной дороге. Шли, как поток могучий, как потоп, — Всех ветер гнева на дорогу вынес: Киргиз, казах, таджик, туркмен, узбек Шли, боевым оружьем ощетинясь. Кавказ всю силу выставил свою: Искусный в сече шел азербайджанец, Грузин и армянин в атаку шли, И ты, железный конник-дагестанец, С единым кличем: «За Москву! Вперед! За родину! Погибель вражьим сворам!» И враг отведал наш кулак стальной — И от Москвы отброшен был с позором.

Песня жены фронтовика

Нет весточки долго, мой друг, от тебя, — За месяцем месяц, весна за весной, — Забыл ли в разлуке, забыл – разлюбил. Сдружился ль с заботой, – не знаю какой? Не верю, что мог ты забыть меня, друг. Так что же с тобою случиться могло? Дай знать, если в схватке с врагом изнемог. Дай знать, если ранен в бою тяжело. Тотчас оседлаю гнедого коня, В седло боевое легко я вскочу, Дитя поцелую и мать обниму И быстрой орлицей к тебе полечу. Винтовку возьму я, стрелять научусь, Соратником стану тебе, не женой; И буду я раны твои врачевать, И буду сражаться бок о бок с тобой. Не диво, что станет горянка бойцом — Веселым в походе, отважным в бою: Умеем любить мы на жизнь и на смерть Мужей своих милых, Отчизну свою.

Маленькой Пати

Прошу тебя, внучка, Ты деда прости, С недоброю вестью Я прибыл, Пати. Из области дальней Вернулся в наш дом Я с вестью печальной О папе твоем. Мечтал он, желанья Свои торопя, Хоть краешком глаза Увидеть тебя. Писал он: «Утешьте Дочурку Пати. Ей-богу, как прежде Здоров я почти». Семью успокоить Хотел, а меж тем Пришла телеграмма, Что плох он совсем. Я в поезде мчался, Добрался в два дня, Но он не дождался В санбате меня. В походной шинели С морщинкой на лбу Под белым халатом Лежал он в гробу. Вблизи Балашова, Где жертвы войны Смотрели сурово Посмертные сны, Остался отец твой Лежать недвижим С лицом, обращенным К нагорьям родным. И, как по закону, Что принят в горах, Встал камень граненый В его головах. Сокровище бабушки, Свет моих глаз — Он умер, отец твой, Покинул всех нас.

Салют

Слышны в Дагестане Москвы голоса. От залпов победных Дрожат небеса. И в небе ночном Расцветают цветы: То красный, то желтый Летят с высоты. Цветные огни Полыхающих звезд — Как сказочной птицы Сверкающий хвост. Огни среди ночи Пускаются в пляс. Они говорят: «Полюбуйтесь на нас!» И мгла отступает, Теснясь по углам… Всего не опишет Мой скромный калам. Захватчиков дерзких Разбили мы в прах. На запад бежит Обескровленный враг, И без передышки Бегущему вслед — То залпы, то вспышки Веселых ракет.

Наша победа

Сегодня мир настал, но я уже давно Изведал радость этого мгновенья. Я понял, что падет враг мира все равно, И терпеливо ждал его паденья. В те дни, когда гремел победой Сталинград И враг шатнулся, я изведал радость. В те дни, когда Кавказ погнал врага назад И Гитлер гнулся, я изведал радость. Вот радость вечная, бессмертная вовек, Когда и вдовье сердце не тоскует, Когда насилие вдруг свергнул человек И, побеждая скорбь свою, ликует. Но лишь тогда, друзья, воссядем мы за пир, Когда взойдет победы нашей семя, Когда во всех краях весь необъятный мир По времени Москвы поставит время.

Лирика

Застольная песня

Воду радостей живых, ту, что старит молодых, Молодит совсем седых, будем пить, но не пьянеть. Воду, что и пешехода может сделать конным с ходу, Пешим конного, – ту воду будем пить, но не пьянеть. Воду, что людей меняет, – тех смеяться заставляет, Тех слезами омывает, — будем пить, но не пьянеть. Веселящую унылых, шутников бросая милых В мрак унынья, – полной силой будем пить, но не пьянеть. Воду ценную стократы, золотящую заплаты, В нищету сводя богатых, будем пить, но не пьянеть. Воду восходящей силы, оживляющую хилых, В бой ведущую трусливых, будем пить, но не пьянеть. Ослабляющую ноги, затемняющую многих, Сделав наш язык убогим, будем пить, но не пьянеть. Воду – пить ее пристало, когда в желудке мало, В доме ж снеди до отвала — будем пить, но не пьянеть. Воду злую, коль без меры, воду пиршественной веры, Украшающую смертных, будем пить, но не пьянеть. Оглуплящую воду, наливая, как в колоду, Ту бессовестную воду будем пить, но не пьянеть. Льющуюся в темный час изо рта постыдно в таз, Унижающую нас, — будем пить, но не пьянеть. Пробуждающую спесь, расхищающую честь, Что ни пьешь – все жажда есть — будем пить, но не пьянеть. Воду – щедрую для друга, для врагов скупую – кругом Всю до дна в часы досуга будем пить, но не пьянеть.

На смерть близкого человека

Когда твое лицо охладевало, Мое багровым было от огня. Чем глуше сердце у тебя стучало, Тем чаще сердце билось у меня. Я сам не знаю, что со мною стало, Когда тебя не стало, дорогой. Там, где во мне надежда обитала, Разбило горе черный лагерь свой. Не только потому, что сердцем крепок, Я не упал, я горе перенес, Смирившись с неизбежностью нелепой, Я понял бесполезность слов и слез. К нам что-то смерть-старуха зачастила. Иль ей доносы пишет кто-нибудь? Она приходит к нашим близким, милым И снаряжает их в далекий путь. Ты для меня был всех родней и ближе, Но ты ушел, и нет тебя со мной. И все же я не плачу, мой родной, Твою слезами память не обижу.

* * *

Лучами глаз твоих я ослеплен. Взглянула и голубкой упорхнула. Я рад бы за тобой лететь вдогон — Куда там! Ты исчезла из аула. Рукою лишь махнула – мол, пока!.. Не видывал я существа коварней. Бычок дороже старого быка — Ты предпочла мне молодого парня. Ты думала: любовь – юнцов удел, Лишь молодой способен загореться. А я – представь! – пока не поседел, Не ведал мук взбесившегося сердца. Что ж, коли у тебя завелся друг, Расстаться, милая, давно пора нам. Но почему ты улыбнулась вдруг? Зачем со мною чокнулась стаканом? Не знаешь и сама, кого любить И подаваться в сторону какую. Того, кто любит, гонишь… Так и быть: Послушай – что почем я растолкую…

Колыбельная песня

Дедушка – первой внучке

Внучка в наш явилась дом — Краше внучки не найти. Как девчонку назовем? Может, попросту, «Пати»? Заведется у отца Лишних несколько рублей, — Он подарков без конца Дочке навезет своей. Купит он тебе платок Да коралловый виток, Чтоб у колыбели Бусинки блестели. И браслетку и кольцо На тебя наденет мать. Выйдешь с мамой на крыльцо, В садик с ней пойдешь гулять. Шелковиночки волос Мама гребнем разберет. Нашей пташке между кос Птичье перышко вплетет. Папа дочке приберег Пару золотых серег. Люди сразу отличат: «Вон гуляет Патимат». Папа станет целовать: «Спи, дочурка, засыпай». Молочком покормит мать, Будет петь тебе «бай-бай». Манит бабушка: «Иди На руки ко мне, мой свет!» «Поиграй со мной, Пати!» — Просит внучку старый дед. Будешь новой жизнью жить. В школу ты начнешь ходить, Побежишь вприпрыжку, Книжку взяв под мышку.

В Москву, товарищу

С тобой мы распрощались не без боли, Пожали руки крепко, а потом Я сердце по рассеянности, что ли, Оставил в шумном городе твоем. Как будто годы, тянутся недели. Звенят ручьи в ущельях на бегу. Живу в Хунзахе. Думаю о деле, Но, веришь ли, работать не могу. Сажусь писать – напрасное занятье, Стих холоден, как звезды в синеве. Как буду в исполкоме заседать я, Когда оставил сердце я в Москве? Я занят, друг. Не смог бы мне помочь ты: В посылке сердце переслать сюда? Дня через три его с ближайшей почты Мне почтальон доставит без труда.

Стихи о теплой зиме

Вот странно – кто же умер из близких у зимы? В пути, одетой в траур, ее встречаем мы. Какой она, бедняжка, взволнована бедой, Что как ребенок плачет, льет слезы день — деньской? Покроет снежной тучкой иной утес – и вдруг Грозит: укройтесь в шубы от холода и вьюг. Потом повеет теплым-претеплым ветерком И шепчет: сбросьте шубы – ишь, как печет кругом. Из глаз ее, промокших от неуемных слез, Ручьев, потоков буйство по взгорьям пролилось. Кто без смекалки, смотришь – уж вон с сохой попер, Подумав, что, мол, это весна пришла на двор. Нет, встарь зима старалась держать в руках народ, — От белой, снежной бурки, бывало, кто уйдет? А нынче? Ливнем солнца, теплынью золотой Всласть дышащую зиму видали ль пред собой? Сроднившуюся с летом характером, душой, Вы чувствуете ль зиму, ее повадок злой?

На смерть жены друга

Горные пастбища — как им зеленеть? — Горлинку милую унесла беда. Рощам, садам моим в горе как цвести? — Друг мой, оделась ты в саван навсегда. Легкою поступью ты по жизни шла, Мало насчитано быстролетных лет. Шаг затерялся твой на речном песке, Но не изгладится в моем сердце след. Тень быстрой ласточки промелькнула вмиг — Не удержали мы дорогую тень. Тела цветущего аромат ушел — Не надышались мы: отцвела сирень. Жалко жемчужину хоронить в земле, — Сердце утешится ль хоть когда-нибудь? Смотрим в смятении на безгласный прах, — Скорби мучительной не вмещает грудь. Солнце бессмертное озарит лазурь — Скажут: похитило свет твоих очей. Тщетно молю его — не утешит, нет, О, лучезарное, горести моей. Даст облегчение мне, быть может, ночь: Образ прекрасный твой отразит луна. Камень песчаника пусть хранит навек Имя бесценное дорогой Зейнаб!

* * *

Убита куропатка белоснежная, Могильным саваном укрыта пава. Распустятся ль в садах бутоны нежные? Зазеленеют ли на склонах травы? Не тосковал я раньше над легендою, Где ищет Гагу верная Мадина. Теперь в беду зову подругу бедную, Я понял скорбь легенды той старинной. Ты дразнишь вновь мое воображение… Ты на земле следов не оставляла. Твой голос птицы славили весенние. Жаль – на земле ты пела слишком мало… И, брови сдвинув, спрашиваю снова я: Как, грудь жемчужную пробить осмелясь, Сгубила пуля подлая, свинцовая Певучий смех, весны цветущей прелесть? Кто станет подражать неподражаемой? Кому теперь достанется походка Быстрее тени, ею же бросаемой? Где стан благоуханный, голос кроткий? Кладу на гроб я плиты изумрудные. И над могилою стою в ознобе. Засыпаны землею очи чудные. Они – двух солнечных зеркал подобье… Коль мать обидела тебя нечаянно — Зачем со мною ты не поделилась? Коль сплетнями соседок ты измаяна — Зачем ты предо мною не открылась? На солнце ясное гляжу угрюмо я: Украло солнце яркий свет у милой! Взойдет луна – и я, вздыхая, думаю: Своей красой луну ты одарила! Навеки ты похищена могилою. Ты крепко спишь – а я не сплю, тоскуя. Спокойна ты – а я страдаю, милая. Ты не скорбишь – а я скорблю, тоскуя… Глядела ты из-под платка приветливо, И на тебя заглядывались люди; Ты прядь со лба зачесывала светлого. Кто эту прядь когда-нибудь забудет? Теперь душа идет одной дорогою — К надгробью, под которым ты уснула. Я знаю: камня плачем не растрогаю, Не буду ныть на улице аула. Но знай, Зайнаб: всех благ мне драгоценнее Твой взгляд, что навсегда запал мне в душу. Он до смерти мне дан как утешение. Тебе я клялся, – клятвы не нарушу. Ты с утренней звездой меня покинула. В окне лучи рассветные блестели… Когда на щеки краска смерти хлынула, Сжав зубы, ты привстала на постели. Взглянув в глаза, коснулась ты руки моей, Душа томилась, вырваться готовясь. Два слова прошептала мне любимая, Они во мне, как сердце и как совесть.

Сон (Сказочка)

Зайцам – степи, Лес – медведям, А подполье — Грызунам. Дол – коровам, Овцам – горы, А кутаны — Табунам. Тот – чабанит, Этот – пашет: Всем в хозяйстве Дело есть. И в работе Общей, дружной Молодежной Песне – честь!.. Выскочил я Из постели Пулею, Как говорят, И черкеску Вмиг надел я: Удальцу Под стать наряд. И, на палку Сев верхом, я — По батыру, Мол, конек — Темной степью, Лесом, кручей, Сквозь потоки Скок да скок. Через долы, Через горы Мчусь и мчусь я, Молодец. Оставляю За собою Каф-гору я Наконец. Надышался! Насладился Сладкой влагой, Сил набрав; На цветущих Мягких травах Спал под сенью Тех дубрав. Было вёдро, Был и дождик, Было солнце И туман. Я блаженствовал, Плодами И цветами Сыт и пьян. На орлице С журавлями В землю Цора Я слетал; Жил на башне У Немруда, Сураката Край видал; Был у нарта — Одноглаза; Пятиногих Навестил И в чертогах Дивных дэвов, Как почетный Гость, гостил. Я столкнулся С людоедом — Чудищем Превыше гор. Хворь я встретил В белом платье, Маслом ноги Ей натер. Чуть не стал я Жертвой джиннов. Но смотри-ка: Что со мной, — Обошел я Полвселенной, — Без сапог Пришел домой.

С кем дружить

Не все друзья верны, – хвалить иных нельзя, Когда твои дела прекрасны, на обед Они к тебе толпою сбегутся, лебезя, Когда ж карман дыряв, – глядишь, – их нет, как нет. Ты с книгою дружи, чьи щедрые листы Ждут взгляда твоего. Она всегда верна. Пусть ты богат, как хан, пусть без копейки ты, — Не станет изменять, не подведет она. Прилежнее склонись челом к страницам книг, Где каждая строка мед мудрости таит. Будь жаден к знаньям, сын! Знай: ты не все постиг, — Лишь черпая из них, твой разум будет сыт. Оружье это ты не выпускай из рук. Брани его иль нет, – надежен друг такой. В обиде на тебя не будет этот друг. Хоть бросишь ты его, в сердцах махнув рукой. Будь знанья кунаком. Богат его очаг, Щедры его дары, густы его сады. А ты – желанный гость в цветущих тех садах: Иди и собирай румяные плоды. Ты книге поверяй свои мечты и жизнь. Знай: в сердце, не спросясь, врывается поэт. Ты всем, что на душе, с поэзией делись: В ее улыбке ты на все найдешь ответ.

Из книги «метла адатов»

Слово о кровной мести

«Кровь нигде не высыхает, Долг нигде не пропадет», — Поговорка не смолкает, Поедает наш народ! «Если ты свернешь с дороги, Родовую месть презрев, — Уноси отсюда ноги, — Ждут тебя и смех и гнев. Если, кем-нибудь обижен, Ты смолчать решил на грех, Презираем и унижен Станешь ты потом для всех». Дикий, зверский тот обычай Глупо доблестью зовут. С удальством, с упрямством бычьим Над людьми свершают суд. В Харачи я был, мой милый, На кладбище бросил взгляд. Там, в безвременных могилах, Все убитые лежат. Тех, что умерли в постели, Нет почти совсем средь них, Семьи все осиротели От кинжалов родовых. Двое спорят, по досаде Слово за слово зайдет. И один уже в засаде, За кинжал схватившись, ждет. Упадет седло с балкона, Друг прошел, – не обессудь! И кинжалом обнаженным Оскорбленный тычет в грудь. …Харачи высокогорный, Хорошо здесь, лучше – нет. Воздух чист, ручьи проворны И целебен солнца свет. Здесь, на спинах Арактау, Пуповина Койсубу. Там речушка протоптала Средь камней свою тропу. Там Хиндатль зеленый рядом, Шелестят весной сады. Все там есть, что людям надо: Сыр, и масло, и плоды, Пашни там – вблизи аула, И, лаская взор людской, Там сосна к скале прильнула, Там – берез шатер сквозной. Там бы радоваться впору, Но, на горе и позор, Не пшеницу, а раздоры Люди сеют с давних пор. Страшный, темный дьявол мести Под людской забрался кров. И во имя ложной чести Друга друг убить готов. Разорились, дом в забросе, И семья не дорога. А чего он хочет, спросишь: «Смерти кровного врага!» Все глаза пылают злобой. Не к добру аул притих, Редкий год проходит, чтобы Не убили пятерых. Сын еще лежит в утробе, А отец уже убит. Он растет в тоске и злобе, «Кровь за кровь» – он отомстит. Им мириться дико, странно. Разве слыхано о том? Как сочащаяся рана, Месть сжигает их огнем. Замурованы проходы, Двери заперты в домах. Что спросить мне у народа? Для чего вам жить впотьмах? Даже ссор не мог терпеть я, Тех, которым грош цена. Длятся целые столетья Эти распри, как война. Я советовал Халиду Пожалеть своих детей И, врагу простив обиду, В мире жить на склоне дней. Поглядите на убийцу, — Где-то прячется Гулдач? Стал людей он сторониться, Оттого что был горяч. Распри дедов похороним, Дорогие земляки. Злую память рвите с корнем, Уничтожьте сорняки. Мы ведь люди новой складки, — Что нам распри раздувать? Людям нечего повадки У зверей перенимать. Звери дикие хвостаты, И слова мои просты: Наших прадедов адаты — Это прошлого хвосты. Если каждую обиду Раздувать опять начнем, К новой жизни мы не выйдем, А назад мы повернем. Свету солнца не затмиться, Нас, друзья, культура ждет. Распрей дикие страницы Ты развеешь, мой народ!

Чохто

Гостья приехала, – в дом не влезает. Дети бегут врассыпную. Конь удирает, узду разрывает, Женщину эту завидев чудную. Дети мои, вы гостям были рады, Что ж вы в испуге бежите от гостьи? Верный мой конь, отдохнуть тебе надо. Что ж ты трясешь свои старые кости? Гостья-красотка застыла в смущенье В черном чохто – словно ящик почтовый. Длинный платок – таково мое мненье — Придал ей сходство с палаткой торговой. Только когда проживет трое суток, Гостью мы просим назвать свое имя. Славный обычай, но мне не до шуток: «Кто ты? Обрадуй словами своими!» «Я Патимат из Анди, и дорога Выпала мне до Хунзаха прямая. Имя твое мне известно немного, Вот почему в твою саклю пришла я». «Кто, как не ты, мне ответит на это: Шея твоя почему искривилась? И почему ты, – прошу я ответа, — Бледной, измученной к нам заявилась?» «Шея согнулась? Как тяжко ей, бедной! Груз ее давит, – ужасное дело! Как не казаться измученной, бледной: Видишь, какое чохто я надела». «Как же ты по мосту шла без опаски? Рухнуть он мог!.. Ты скажи мне на милость: Если ты к нам прикатила в коляске, Как же в коляску чохто уместилось? Ты не замерзла, равниной шагая? Вместе с чохто не свалилась ты в речку? Знаю, за мостом жарища такая, Будто попала в горячую печку. Вряд ли сама ты чохто надеваешь, — Люди на помощь тебе прибегают. Вряд ли и на ночь сама ты снимаешь: Родичи, сорок числом, помогают. В этом мешке тебе долго ль томиться? Мы превратим его в парус для лодки. Сшей себе лучше платочек из ситца, Тонкая шаль – украшенье молодки». «Против адата пойти не могу я, Не опозорю аул я андийский, Если надену одежду другую, Будут терзать меня дальний и близкий». «Есть у нас в каждом ауле адаты, Все они дики, и все они плохи. Вот, например, есть обычай проклятый: Саблями люди сражаются в Чохе. Водят иные вкруг поля барана Или быка запрягут перед вспашкой, Ранней зимой. Это глупо и странно. Ну-ка, сама поразмысли, бедняжка!» «Нет, никогда я адат не нарушу, Это чохто никогда я не сброшу, Я не хочу осквернять свою душу, Буду таскать я привычную ношу. Кто моему посочувствует горю? Видно, в адате – огромная сила. Как же аул я родной опозорю? Буду носить я чохто, как носила!» «Слушай, Пати: нет к былому возврата. Видишь ты нового мира сиянье? Освободи же себя от адата: Наши законы – свобода и знанье».

Наставление

Бросай науку, горец, поскорей! Не ровен час, вдруг прояснится разум. О школе ты и помышлять не смей: Еще очнешься и прозреешь разом! Сумеешь имя написать свое — Прости – прощай старинные привычки! У грамотеев трудное житье, Даются им – слыхал? – иные клички. А что письма простого не прочтешь — Есть Короглы у нас на этот случай. Писать ответ?.. Кадил-Али на что ж? Красиво пишет он. Куда уж лучше! А если счет приходится вести, — Зачем же четки?! Щелкай до десятка. А коли счет побольше десяти, Ты пальцы пустишь в ход, и – все в порядке. Нам о науке новой говорят. Подите разберитесь – что за штука. Видали мы обученных ребят. Что доброго она дает, наука? Арба не скрипнет, не проскачет конь… Вон, погляди, автомобиль пронесся. А что ведет его?.. Тягач? Огонь? Не нравятся мне чертовы колеса! На что, скажите, нам аэроплан? Лишь беспокойство от него народу. А лодка, что, спустившись в океан, Грозит и кораблю и пароходу?! Наука, говорят, изобрела Дым смертоносный… Но того ей мало, Почище напридуманы дела: Пальнут – и вмиг полков как не бывало! На что мне лампа – молнии под стать? С коптилкой проще. Я доволен ею. Чем телеграммы эти посылать, Дойду пешком… оно куда вернее! На что, скажите, годен пулемет? Строчит себе размеренно и четко, И сыплет пули, что козел – помет… Подумаешь, великая находка! Как побеждали прадеды в бою — О том предания слыхали все мы. Неужто современному ружью Уступят звонкие щиты и шлемы? Ты разве с древней шашкой незнаком? Из ножен взял – порезался до крови. Держал ружьишко старое с кремнем? Стрельнешь – и начисто сжигаешь брови. Видал, как строили в былые дни? От ветра стенам здорово досталось, А все же не разрушились они, Хотя, конечно, обветшали малость. Кремневка – что ж? – оружье хоть куда! Засыплешь порох, так стреляет даже. А позабыл прочистить – ну, беда!.. Полным-полно твое оружье сажи. И я когда-то – сознаюсь, друзья, — Мечтал, всей мудрой правды не изведав, О меткой силе русского ружья И был готов продать оружье дедов. Но, не продав, благодарю судьбу, Когда кузнец приходит к нам для ковки: Пришлось бы покупать к мехам трубу, Не будь ствола прадедовской кремневки!

Ссора

Эй, гляди-ка, Мустафа. Взял ружье твой друг Курбан. Не фазан ли ты, не гусь? Не джейран ли, не кабан? Почему же медлишь ты? Где чеканный твой кинжал? Шашка? Старое ружье? Пистолет куда девал? Говорит Курбан, что ты Дважды был им побежден, — Разве можешь ты стерпеть, Чтоб кичился этим он?! Допусти на пятку вошь — Доползет до головы; Растопчи ее скорей, Не плоди худой молвы! Чондотлинцы в сборе все, Словно куры на току. В брюхо, в брюхо бей, Курбан! Целься, Мустафа, в башку! Брюхо ль треснет иль башка? Первой чья заплачет мать? Ну-ка, снова, Мустафа! Ну-ка, бей, Курбан, опять! Дня не хватит – будет ночь, Тьма и пенье петуха. Дом врага сожжет Курбан, Дом Курбана – Мустафа. Брюхо стянуто ремнем. Перевязана башка. Побредут теперь куда Два бездомных ишака?

Разговор с кинжалом

ОБРАЩЕНИЕ К КИНЖАЛУ

Прошли времена, когда бремя Душило грудь бедняка, Но все еще мутны истоки Жизненного родника. И хотя озарила свобода Долины родной страны, Но корни адата у горцев Еще глубоки и сильны. Кинжал на боку человека Висит, как жало, остер. Мы знаем, кому ты служишь В разгаре бешеных ссор. Немало джигитов прекрасных В могилу ты уложил, Отцов, матерей несчастных Отчаянием сокрушил. Ты сколько сирот оставил, Свершив безрассудную месть! Кинжал, ведь ты же из стали, А стали присуща честь. Оброк получали ханы За раны, что ты наносил. Порядок старый уходит, И ты бы с ним уходил. Тебе здесь нечего делать: Теперь не дело клинка, А жатвенный серп и молот — Народа мощь и рука.

ОТВЕТ КИНЖАЛА

Нашел себе поваляться Пыльное место, осел, — Вот так же и ты со мною Пустой разговор завел. В потемках, вижу, ты бродишь, Чужими глазами глядишь, Оправдываешь виноватых, А неповинных винишь… Я крови людей не жаждал, Но вырваться я не мог Из рук, что меня держали. Мой направляя клинок. Хозяин мой кровной местью И хмелем охвачен был, — Но чист я останусь, хоть, злобный, Он кровью меня обагрил. О, если б быть первородным Грубым железа куском! В огне меня раскалили, Мучили долго потом; Как звезды, брызгали искры, Молоты били, звеня; В воде меня закалили, Сдирали шкуру с меня; На камне сталь отточили, Оправили рукоять, — Назвали меня кинжалом И вынесли продавать. А я бы хотел быть плугом, И молотом, и серпом, Помощником вашим, другом, А не убийцы рабом. Несчастен я, обездолен. Куда от беды уйду? Врагом меня сам считает Бегущий за мной в Куяду.

Ослиное геройство

Поспорили однажды, Сойдясь, Магома и Хочбар. А это знает каждый: Для разума спор, как угар. Один сказал: «Корова Зулейхат таких же лет, Как бык у Али». Сурово Другой возразил ему: «Нет!» Нрав Магомы – как порох. Обида – как в горле кость. Он знал слова, в которых Змеей шевелится злость. Хочбар же… Как не взвесить Аульный о нем разговор? «Ты слово, а он – десять, И каждое наперекор». – Знанья твои о стаде, Признаться, Хочбар, не плохи Отец твой, дед и прадед — Наследственные пастухи. – Разве позор – пастушить? Иль впрямь ты лишился ума? Позорнее бить баклуши, Достатком кичась, Магома! А тот говорит назло: – Старайтесь для нас, пастухи! Доите! Сбивайте масло! Прессуйте навоз в кизяки! – Масло собью, коль нужно. А надо – я выступлю в бой. Я не слыву недужным. Убью! Выходи хоть любой. – Хочбар! А ну-ка, пояс Потуже стяни. Не наглей! Недавно, тьмой укроясь, Грубил ты и маме моей. – Смеюсь! Закат лишь раму Чуть тронет – бегут все бегом Твою баюкать маму С тобой, ее глупым сынком. – Хочбар! С ходуль слезай-ка. Насмешек не трать задарма. Знаю тебя, собака… — Вскричал, разъярясь, Магома. – Я тебя, плут прожженный, Знаю с отцом твоим. — С саблею обнаженной Хочбар тут предстал пред ним. – Забыл, Хочбар, о горе, Что чести лишил Малачи Сестру Балткур? В позоре Навек ты. Красней и молчи! Имя сестры услыша, Рассудок Хочбар потерял. На бой кулачный вышел И пудовый кулак свой сжал. Ударил с полной силой Он клеветника кулаком. Кулак попал в затылок, Магома свалился ничком. Очнувшись от удара, Магома обнажил кинжал. Хотел пырнуть Хочбара — В Мустафу с размаху попал. Мустафа, сын Темира, Слывет миротворцем у нас. Ему, поборнику мира, Попадает не в первый раз. Шла молодежь из клуба И, видя такие дела, Вмиг набросила шубы И двух драчунов разняла. Но не умолкли вопли… – Хочбар, ты запомни, свинья! Будут скоро в Чондотле Хоронить тебя иль меня. – Не мни себя героем, Магома. Не будь дураком. С твоим шакальим воем Я с самого детства знаком. – Хочбар! Коли стерплю я Кулак твой. Пусть в стаде ослов Жизнь сгублю молодую И лишусь навсегда усов. – Магома! Выть не надо! Захочешь побоев, чудак, К твоим услугам рядом Всегда мой, Хочбаров, кулак. Бушует брань, как вьюга: «Увидим! Посмотрим! Держись!» Месть затая друг к другу, Драчуны, крича, разошлись. А Мустафу, беднягу, С окровавленной головой Молодежь, усмирив драку, На руках унесла домой. Наутро, в час тумана, Загалдел аул, как базар. «Вай! Сынка Амирхана Магому оскорбил Хочбар». Сплетники – зло народа — Стали вить по-паучьи нить: «Удар – позор для рода! Пятно это надо, мол, смыть». Сплетники – наше горе, Их язык всегда на ветру: «Хочбар, мол, опозорил Магомы родную сестру». Словно овчарки, брешут Болтуны, исходя слюной: «Ждите, мол, перережут Друг друга Хочбар с Магомой». Не пощадила свара, Напрасно тревожа умы, Родителей Хочбара И родственников Магомы. Пустые тары-бары, На общую нашу беду, Из неприметной свары Раздули большую вражду. Из-за бычка и телки (До метрик их дела нам нет!) Живут, грызясь, как волки, Четыре семьи много лет. Ссора давно отшумела, А вражда не идет на спад. Четыре мертвых тела Оплаканы. Вот он, адат! А можно жить иначе: Разумнее, чище, умней. Не зря ли спесь ишачья Умерщвляет у нас людей? Грамотой жизнь богата, Адат же пора на слом! Без дедовского адата Культуру, друзья, обретем.

Иса и Сурхай

О том, как старики смеялись над детьми, идущими в школу

Сурхай

(толкая Ису в бок)

Ну и дела, не жизнь, а чудеса. Бегут детишки в школу, глянь, Иса, — Иль, правда, им учиться невтерпеж. Ха-ха, ей-богу, со смеху помрешь!

Иса

И я похвастать знаньями могу: Учился с детских лет играть в каргу. Теперь каргой детишек не проймешь. Ты прав, посмотришь – со смеху помрешь!

Сурхай

Они умны, на все готов ответ, Как будто сами видели весь свет. Все знают: то, мол, правда, это – ложь. Умнее старых… Со смеху помрешь!

Иса

И нам случалось иногда спешить Не в школу, нет, – волчок на льду крутить. А нынче и волчков-то не найдешь. Тетрадки, книжки… Со смеху помрешь!

Сурхай

Не книжки, брат, таскали мы с тобой, Картишки тасовали мы с тобой, Игра, как говорится, не грабеж. А нынче дети… Со смеху помрешь!

Иса

Детьми, бывало, мы дрались не раз. Получишь в ухо, дашь кому-то в глаз. А ныне драки всех приводят в дрожь, Ты прав: посмотришь – со смеху помрешь!

Сурхай

Ты как-то, помню, вздул Хусандалу, Ему свернул и ухо и скулу. А нынче развлечений ни на грош. Читают книжки… Со смеху помрешь!

Иса

А помнишь: пощипав коням хвосты, С силками в лес ходили я и ты. А нынче знают: «Вычти да помножь!» Ты прав: посмотришь – со смеху помрешь!

Сурхай

Бывало, острой палкой не один Удил я груши из чужих корзин. А нынче ребятишки – трусы сплошь, Зато учены… Со смеху помрешь!

Иса

Играл однажды в бабки я с дружком. Продул, и он набил мне рот песком, Вот так… А нынче, что за молодежь! Ты прав: посмотришь – со смеху помрешь!

Сурхай

Да, брат, теперь не дети – мелкота. И внешность их, и жизнь совсем не та. Читать-писать умеют, ну и что ж! Ха-ха, ей-богу, со смеху помрешь!

Мать, дочь и барышник

«Мать, ответь, кто гость тот важный, что приехал к нам вчера? Я видала, что с собою много он привез добра. Что за тайную беседу вы вели всю ночь вдвоем, Почему ты с ним шепталась пред горящим очагом?» «Дочь моя, – иль ты не знаешь? — это знатный Магома, Он барышник из Хунзаха, всех невест он свел с ума. На подарки эти, светик, полюбуйся, погляди, Башмачки и шерсть на платье, то ли будет впереди!» «Мать, барышников я знаю, презирает их народ, — Твой барышник в грязных сделках кровь народную сосет. Башмаки и шерсть на платье неспроста он нам привез, Для чего он это сделал? — отвечай на мой вопрос». «От безделья ошалела! Говорит с тобою мать, Как же ты, свинья, посмела в мелочь каждую влезать! Ты ишак, что ненароком изловил хвостом сороку, Если счастье привалило, то изволь не выпускать». «Мать, он другом мне не будет. Слушай, я тебе не лгу: С этим неучем спесивым говорить я не смогу. Не прельстят меня ни деньги, ни подарок дорогой, Не гонюсь я за богатством — выбор мой совсем другой». «Вай! Как смело рассуждает, — вольных мыслей набралась! Будто замужем была ты, с первым мужем развелась. Твой отец – скажи спасибо — жениха нашел с трудом, — Привередничать посмела, ходишь с поднятым хвостом». «Хоть убейте, несогласна! Заявляю прямо вам: Не отдам себя я в руки, не державшие калам. Лучше я сойду в могилу, в смертный холод ледяной, Но богатому невежде не желаю быть женой». «Хороши его отары, блеск сережек золотых! Пропадешь ты, дочка, даром, коль откажешься от них. У него доход немалый, груды шелка, бархат алый! Ты глупа, ты недостойна нас, родителей твоих». «Мать, как странно говоришь ты, даже страшно мне понять! Неужели можно знанье на аршины променять? Не сердись, не будь упряма, неужели хочешь, мама, Чтоб у мужа со скотиной стала век я коротать?» «Дочка, курсы и ученье – это все досужий бред. Помню: деды нам твердили, что без денег счастья нет. Что бы там ни говорили, что там в песнях нам ни врут, Ради денег, ради хлеба все равно певцы поют». «Мать, боюсь я, что согласья у меня с тобою нет, Если ты единой мерой измеряешь тьму и свет. Мы невежество и знанье на одни весы кладем, — Разве мыслимо такое? — мы глупцами прослывем. Мать, имущество и деньги истребит пожар огнем. Знаю я одно богатство — знаньем мы его зовем. Для него не страшны воры, наводненье, дикий зверь, Только знанье – наша сила и сокровище, поверь». «Хватит, дочка, убедила. Вижу я, что ты умна. Мать ответами твоими сражена, потрясена. Птенчик, ты умней орлицы, я глупа, а ты права, Я обратно забираю неразумные слова».

Недостатки Москвы в сравнении с горским аулом

– Раджаб, не ты ль расхваливал Москву: «Жил в городе, мол, необыкновенном!» Обманщиком тебя не назову, Но ловко насвистел ты о Москве нам. В Москву приехав, лестниц приставных, Сколь ни брожу по городу, не вижу, А где же сушат сено — ведь без них С травою не поднимешься на крышу? А где зерно хранят, коль не секрет? Ни у кого амбара нету даже. Гость на коне прискачет, но куда же Коня поставить, если стойла нет? Скажи, чем топит печи здесь народ? Я кизяка не вижу, как ни странно. Щеколд не признают здесь деревянных, Щелк – и железка мигом дверь запрет. На площади мужчины для бесед Не сходятся, как сходятся в ауле. Глашатых не имеет Моссовет, В неведенье живу не потому ли? Как до сих пор остался я в живых, Когда вокруг полно автомобилей? Ходить здесь сами женщины не в силе, Под ручку водят каждую из них. Ослов четвероногих встретишь тут Лишь в зоопарке. Есть их там немного, К двуногим не относятся так строго, Зато реветь двуногим не дают. Хоть всю Москву я обошел пешком, Хоть есть в Москве закусочных немало, Я так и не сумел поесть хинкала, Аварского хинкала с чесноком.

Мой вечер в Махачкале

Разве прежде при царе Николае Была литература в такой чести? Разве входили тогда в поговорку Наши изречения, наши стихи? Кто не имел добра и богатства, На того никто смотреть не хотел. Почет доставался одним тунеядцам И всем, кто за счет других богател. Но зато теперь, при власти Советов, Каждый имеет должный почет, И революция горит, как светоч, И любит искусство наш народ. Вот почему мне, бедному поэту, Недавно устроили торжество За скромные мои стихи и поэмы, Совершенно не стоящие того. Меня пригласили в Махачкалу, Повесили афишу, что «я, мол, приехал»… Честь-то какая! Но мне не до смеха, Едва не сгорел я тогда со стыда. Потом стихи мои вслух произносили, И пели песни мои про се и про то, И хохотали до колик, слушая, Про «старые буквы» и про «чохто». Потом выступал с речами товарищ, С похвалами, к которым я не привык. От таких похвал моему красноречью У меня совсем отнялся язык. А потом, когда кончилась программа, Предложили мне среди наркомов сесть, И юноши с девушками попарно Начали танцы – тоже в мою честь!.. А ведь стихи мои очень простые — Простые стихи для людей простых, Подумать только, какое значенье Имеет простой и честный стих!

Из книги «Уроки жизни»

Из блокнота

ЖИЗНЬ

Не ценящий меня, пока не поздно, Потом, став на колени, молит слезно. А кто со мной простится раз, – потом Пути обратно не найдет в мой дом.

ВРЕМЯ

Достойно дни учения цени, — Не серебром окупятся они. Не трать напрасно времени избытка: Миг – драгоценней золотого слитка.

ТРУД

Тому, чья летом не кипит башка, Зимою нет вскипевшего горшка, И кто не нажил на руках мозоли, В рот не возьмет и крошки хлеба-соли.

ВЕСНА

Весна халат зеленый свой надела И сразу изошла зима слезами. Ворота распахнув, тепло влетело, А горы бурки сняли сами.

О БАСНЕ

Хоть бессловесны звери все и птицы И нам лишь человек в пример годится, Но правды смысл и в птичьей речи ясен; Ты истину учись черпать из басен.

К БЛОКНОТУ

Как хорошо, что ты со мной, блокнот. Чтоб радости, сомнения, тревоги Я поверял тебе, чуть мысль мелькнет, — Не то – давно бы протянул я ноги!

Четверостишия

* * *

На юношу смотрю не без надежды И говорю ему сегодня снова: «Пусть будет нрав твой краше, чем одежды. Дела твои – значительнее слова».

* * *

Страницы книг – познания истоки, Но людям Жизнь в любые времена Преподавала главные уроки, Учительница лучшая – она.

* * *

Дело делай свое, как всегда, ты И спокойствие в жизни храни, Чем бы ни были ночи чреваты, Чем чреваты бы ни были дни.

* * *

Считалось встарь: нет краше смерти, Чем за отчизну умереть. И вы мне, юноши, поверьте, Что так считаться будет впредь.

* * *

Всех длиннее у того дорога, Кто в наплывах солнца и тумана, Вдалеке от отчего порога Ищет человека без изъяна.

* * *

Крупица воска встретится в меду, И волосок в овечьем сыре. Что делать? К моему стыду, И я несовершенен в мире.

* * *

Отца главнее в доме нет души, В семье слывет он «первым барабанщиком», Под музыку его, сынок, пляши, Будь хоть министром, хоть простым чеканщиком,

* * *

Поступка недостойного следы Не смыть слезами собственной беды, Лишь только наши честные поступки Даруют миру добрые плоды.

* * *

Мысль за собой вести на поводу Обязаны слова в любую пору, Они, зубов перелетев гряду, Перелетают каменную гору.

* * *

Не ведают о том, как ночь длинна, Глаза, которым сладок сон. И звезды на небе во время сна Лишь тот считает, кто влюблен.

* * *

Благоразумье продлевает годы И возвышает в жизни нас весьма. А всякое затмение ума Приумножает слезы и невзгоды.

* * *

Прямое слово стоит многих фраз И действеннее многих заклинаний. Короткий уважительный отказ Честней невыполнимых обещаний.

* * *

У нас характер, словно у пророков, Не видим часто собственных пороков, Когда бы замечать их научились, В наш адрес меньше было бы упреков.

* * *

Воистину тот славен и велик, Кто победил во гневе свой язык. И тот, кто самого себя сильнее, Воистину сильнейший из владык.

* * *

Известно, что дурная голова Напрасно ноги целый день тревожит, Предпочитает действию слова И ложь от правды отличить не может.

* * *

Человека скромного заметили, Честь к нему направила стопы. Ничего нас так, как добродетели, Выделить не может из толпы.

* * *

Быть стерегись натурой хрупкой, Ее сломать один пустяк, Быть стерегись и мягкой губкой, Ее способен выжать всяк.

* * *

Себя не уважает тот, Кто в понедельник, вторник, среду Без приглашенья, словно кот, К чужому явится обеду.

* * *

Проси, коль надо, но без лести, Когда ты сам себе не враг. И никогда ценою чести Не обретай житейских благ.

* * *

Ты сделать важный шаг решил, не так ли? Но прежде глянь, куда ступить ногой. И раньше, чем воздвигнуть стены сакли, Ты приглядись к соседям, дорогой.

* * *

Не плачь, когда тебе не грустно, Не смейся, если не смешно. Не льсти ни письменно, ни устно: Всем не потрафишь все равно.

* * *

Хоть похвалы достоин ты вполне, Остерегайся самовосхваленья, Все эти «Я», «Моим» и «Обо мне» Опасные в речах местоименья.

* * *

По виду мышц оцениваем разом Двужильного коня или вола, А сила человека – это разум, Способный отличать добро от зла.

* * *

Сплетни как собаки без ошейников, Не якшайся с ними, милый друг, И держись подальше от мошенников, Дело предстоит или досуг.

* * *

Парень, честь не проворонь: Честь – великая заслуга. Тот, кто честен, тот в огонь Лихо кинется за друга.

* * *

Доброе имя дороже всего, Друга верней не дано никому. Годы бессильны состарить его, Память о нас завещаем ему.

* * *

Тому друзей иметь не сложно, Кто от рождения не глуп, Чье слово каждое – надежно, Взгляд ясен и карман не скуп.

* * *

Такого друга заведи, Чтоб в левой стороне груди Хранил бы верность этот человек, Став правою рукой твоей навек.

* * *

Тот, кто коварен был, как змей, Решил поссорить двух друзей, Но разума хватило у двоих Схватить за горло ссорившего их.

* * *

Наступит сплетня нам на пятки, И с кем-то дружбу рвем мы вдруг, Забыв, что и хороший друг Порой имеет недостатки.

* * *

Быть другом всех не велика заслуга, И если чести верный ты слуга, То недругом не сделаешь их друга И не обнимешь дружески врага.

* * *

Врагу не верьте вы до самой смерти, Маскировать умеет он коварство. Пред тем как пить лекарство, вы проверьте, Какое принимаете лекарство.

* * *

Не могут быть символом дружеских уз Шашлычное братство и винный союз. Медовое слово сказать на пиру Способен и тот, кто не склонен к добру.

* * *

Пред пламенем родного очага Еще мой дед говаривал, бывало: – С лихвой хватает одного врага, А ста друзей, как ни крутись, все мало.

* * *

Знает каждый истинный мужчина На сто верст вокруг: Хороша двуглавая вершина, Плох – двуликий друг.

* * *

Бездушный посочувствует едва ли, Какие б кошки ни скреблись в груди, Бездушному не открывай печали И помощи от недруга не жди.

* * *

Не закрывай по воле злого норова Ворот, которых не раскрыть опять, И не завязывай узла, которого Не сможешь и зубами развязать.

* * *

Быть славным малым не мала заслуга. Такому себялюбцем не прослыть, И потому способен он за друга Отчаянную голову сложить.

* * *

Размолвки до вражды не доводи, Обидчивость – дурная привереда. При встрече словом «Здравствуй» устыди Непоздоровавшегося соседа.

* * *

Не наноси товарищу вреда, Не ставь ему подножку никогда, Кто друга предает тщеславья ради, Тот сокращает сам свои года.

* * *

Единомышленник не тот, Кто мысли у тебя крадет И, не имея собственных достоинств, Пускает эти мысли в оборот.

* * *

«Не спорь с невеждой» – этому совету Ты следуй, друг, в любые времена. В никчемный спор кидаться смысла нету. В нем истина не будет рождена.

* * *

Достаточно и малого словца, Чтоб страсти грозным вспыхнули пожаром, И одного хватает подлеца, Чтоб жизнь для многих сделалась кошмаром.

* * *

Войдя в родимое жилье, Забудь условности, кунак! Спина зачешется – ее Чеши хоть о дверной косяк.

* * *

Кто их не видел – возносить охочих Себя не по заслугам и уму? Быть самым низким суждено тому, Кто мнит в душе, что он превыше прочих.

* * *

Бесстрашие и мудрость – эти свойства В час испытаний меч наш и кольчуга, А трусость и ослиное геройство — Предательства, достойные друг друга.

* * *

Постучится к сопернику горе — Не злорадствуй с врагом заодно, Знай: коварно житейское море, Переменчиво слишком оно.

* * *

Не угрожай: «Вот покажу я вам!» А вдруг не сможешь выполнить угрозы, А тех, кому ты напророчил слезы, Ждет в честь паденья твоего – байрам!

* * *

Схожи слава и тень неизменностью нрава: За достойным, как тень, ходит слава вослед, И бежит от ловца настоящая слава, Как за тенью, за славой гоняться не след.

* * *

Не стремись над людьми возвышаться, Обречен, по признанью молвы, С высоты, недостойный, сорваться И остаться без головы.

* * *

Ты слов пустых не говори, Они одно и то же, Что и бараньи пузыри, — Цена их не дороже.

* * *

Ругать перед чужим родню — Нет в этом ни прока, ни чести. Как ты ни тряси пятерню, Останутся пальцы на месте.

* * *

Не предавайся сладким грезам, А то ты станешь их рабом. Противоборствуй лучше грозам В своем стремлении любом.

* * *

«В спор не встревай, – мне мудрость говорит, Коль спора не ясна тебе основа». Кто справедливым словом дорожит, Тот не опровергает это слово.

* * *

В драку кинуться не мудрено, Но еще до начала атаки Не мешает продумать одно: Вылезать как ты будешь из драки?

* * *

Так говорится в наших местах: — Храни свою тайну в своих устах, А станешь хранить не в своих устах, Сороки ее разнесут на хвостах.

* * *

Словом стреляй осмотрительней в споре, Не забывай, дорогой человек: Рана от пули – затянется вскоре, Рана от слова – пылает весь век.

* * *

С тех пор как род людской возник, Он неспроста считать привык, Что вправе змеи, а не люди Иметь раздвоенный язык.

* * *

Мы все одноязыки, что не ново, Но по два уха каждому дано Лишь для того, чтоб, выслушав два слова, В ответ произносили мы одно.

* * *

Опасней пули в наши времена Слывет обида не без основания, Простреливает сердце нам она Без промаха с любого расстояния.

* * *

Ума палата – выше всех палат, К ней за советом обращайся, брат, И правду отличишь ты от неправды, И будешь знать, кто прав, кто виноват.

* * *

Если бы мог, то на каменных скатах Высек бы я кубачинским ножом: В тайне от улиц держи языкатых Все, что увидишь ты в доме чужом.

* * *

Пусть рассказчик рассказ свой ведет, Не спеши перебить, дурачина, За кувшин отвечает лишь тот, Чья рука держит ручку кувшина.

* * *

Не забывай, на обещанье скорый, Что яловое слово не в чести, И не бери той тяжести, которой Тебе и трех шагов не пронести.

* * *

Не радуйся, когда превознесут Все то в тебе, чем ты не обладаешь, И не сердись, когда ругать начнут Все то в тебе, что сам не замечаешь.

* * *

Я знаю: покупатели с базаров Домой товаров не везут гнилых. На мельнице, наслышавшись хабаров, Не разноси по белу свету их.

* * *

Душевное слово всегда удивительно, В том его сила и главная суть, Что душу другого оно доверительно Может почтительно вмиг распахнуть.

* * *

На рынках закон существует издревле: Чем больше товара – тем стоит дешевле. Товар не талант, меж собою не схожи, Таланта чем больше, тем стоит дороже.

* * *

Секретничать в компании негоже: Ведь тайное шушуканье двоих Со стороны на заговор похоже И вправе настораживать других.

* * *

Имей, мой друг, ума хоть целый клад, Ты стерегись пренебрегать советом И знай, что слово перед белым светом Нельзя, как пулю, повернуть назад.

* * *

Добропорядочность – твой клад. Чем больше, не иначе, Его раздать сумеешь, брат, Тем станешь ты богаче.

* * *

Всему своя мера. И должен, к примеру, Ты чувствовать гнева границу и меру, Но если поклялся побитый в грехах, Ты гнев свой на милость смени, как аллах.

* * *

Оказывая помощь – не хвались И не стремись о ней напомнить другу, Но забывать при этом стерегись Оказанную им тебе услугу.

* * *

В домах, чьи стены из самана, И всюду под шатром небес Делись излишеством кармана, А не излишеством словес.

* * *

Отправившись из дома в дальний путь, Ты о семье и детях не забудь И привези с собой по возвращеньи Хоть камушек им в дар какой-нибудь.

* * *

Ешь, не перегружая живота, Ремня не распускай пред бурдюками, К лицу всегда одежда больше та, Что ткется не зубами, а руками.

* * *

Очень скоро дурная привычка Дорастет до большого греха. Вор, укравший сегодня яичко, Через день украдет петуха.

* * *

Кто, чуть свет под сполохом багряным Просыпаясь, глаз не трет спросонок, У того овцой, а не бараном Будет народившийся ягненок.

* * *

Ты расточительным не будь, Ведь щедрости не в этом суть, И жадностью не отличайся, Чтоб гость в твой дом запомнил путь.

* * *

Не собирай богатства про запас, Богатство – это нынешний наш час, Все то, чем обладаешь ты сегодня, Накопленных богатств ценней в сто раз.

* * *

Погрязшему в самом себе Близки лишь собственные нужды, А мысли о чужой судьбе Ему и тягостны и чужды.

* * *

Лишь у того казна богата, Кто не разменивал добро, Но не всегда молчанье – злато, А немолчанье – серебро.

* * *

Деньги, по мненью аульского люда, Трудится честно который всегда, Если пришли неизвестно откуда, Вскоре уйдут неизвестно куда.

* * *

Душевной сути и уму Характер наших слов подобен, И первый враг язык тому, Кто нищ умом и сердцем злобен.

* * *

Коль нрав чужой себе присвоишь ты, Что подостойней собственного будет, Тебя никто за это не осудит, Лишь был бы он исполнен доброты.

* * *

Живи, на чужое не зарясь, Судьбы не темни небеса И помни, что черная зависть Опаснее черного пса.

* * *

Если бедность выводит на свет Все изъяны в душе человека, То серебряным звоном монет Их богатство скрывает от века.

* * *

Учили деды в старину: — Ты не поддакивай вруну, А иначе тебе придется С ним разделить его вину.

Примечания

1

Тихонов Н. Двойная радуга. – М.: Изд-во «Советский писатель», 1964. – С. 305–306.

(обратно)

2

Жирков А. Старая и новая аварская песня. – Махачкала, 1927. – С. 6.

(обратно)

3

Павленко П. Дружба. – «Литературная газета», 1947. № 31.

(обратно)

4

Эта песня сложена поэтом в ту пору, когда он сам был муталимом. Она обрела в те годы широкую известность среди горской молодежи.

(обратно)

5

Хунзахский район получил в премию за строительство дорог автомашину. В Гунибском районе автомобиль встретили недружелюбно, и автомобиль написал гунибцам письмо. (Прим. автора.)

(обратно)

Оглавление

Неутомимый пахарь

Стихотворения

  Муталимская песня

  Стихи о харчевне

  Дибир и хомяк

  Аулы, жаждущие воды

  Радиомачта на сакле соседа

  Речь старухи в день 8 марта

  Жалоба коров на пастуха Исмаила

  О кинжале

  Старая свадьба

  Обычаи гидатлинцев

  Протокол

  Газета «Горец» к читателю

  На смерть моего коня

  Яхья

  Письмо автомобиля[5]

  Отец и сын о строительстве дорог

  Новые зубы

  Письмо из Москвы

  Письмо лошади хунзахского райсобеса Гамзату Цадасе

  На стойбище горных духов

  Теленок заговорил

  Чудо

  Что сделали с моей бедной песней!

  Жалобы сохи

  Певец и радио

  Двурушник

  О дружбе с оглядкой

  Хандулай на курорте

  Жалоба моей жены

  Что за день сегодня?

  Памяти Сулеймана Стальского

  О друге Сулеймане

  Ответ молодому поэту

  Письмо из Талгов

  Волчье ущелье

  Письмо семье из Москвы

  Водопровод в ауле Цада

  Из выступления на вечере, посвященном пятидесятилетию творчества Гамзата В гор. Махачкале в 1944 г.

  Очки

  Слово овцы к двуногому волку

  Новому году

  Шамиль

  О врагах мира

  В день моего семидесятилетия

  Старость – молодость

  О самоубийстве

  Разговор между колхозником Хочбаром и предсельсовета Али

  Сплетня

  Моей бедной пьесе

  Старость и болезнь

  Разговор со старостью

  За мир!

  Знамя жизни

  Мир сильнее войны

  Поэту Махмуду

  Старость

  Апрель

Военное лихолетье

  Песня уходящих в армию

  Жизнь и родина

  Поэт Абуталиб Гафуров на трудовом фронте Отрывок

  Песня сестер

  За Москву!

  Песня жены фронтовика

  Маленькой Пати

  Салют

  Наша победа

Лирика

  Застольная песня

  На смерть близкого человека

  Колыбельная песня

  В Москву, товарищу

  Стихи о теплой зиме

  На смерть жены друга

  Сон (Сказочка)

  С кем дружить

Из книги «метла адатов»

  Слово о кровной мести

  Чохто

  Наставление

  Ссора

  Разговор с кинжалом

  Ослиное геройство

  Иса и Сурхай

  Мать, дочь и барышник

  Недостатки Москвы в сравнении с горским аулом

  Мой вечер в Махачкале

Из книги «Уроки жизни»

  Из блокнота

  Четверостишия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg