«Народный эпос»

Народный эпос (fb2) - Народный эпос (Дагестан в легендах и преданиях) 2605K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Автор неизвестен -- Эпосы, мифы, легенды и сказания

Народный эпос: Песни

Проект Издательского дома «Эпоха»

Дагестан в легендах и преданиях

Душа народа

Не пером написана история горских народов – она написана кинжалами, серпами, копытами коней; надмогильными памятниками. Не чернилами написаны горские песни – они написаны слезами и кровью. Народные песни – это и колыбельная – первое, что слышит человек, и похоронный плач – последнее, что звучит над человеком. Песня, которую он уже не слышит. Народные песни – в них страдают влюбленные, погибают герои, ими оплакивают умерших и проклинают врагов. В них борются, трудятся и вечно мечтают о лучшей доле. В них нищие стучат в ворота богачей, скорбят вдовы, готовят месть неотмщенные.

Давно превратились в прах сокровища богачей, а песни – единственное достояние бедняков прошли через сердца десятков поколений и остались нам в наследство. Когда мы слушаем и читаем эти песни, кажется, что наши предки только тела свои отдали смерти, а сердца на вечные времена завещали потомкам. Мы слышим биение этих сердец, их боль и стремление к счастью. Как образно, красиво и смело мыслили безымянные певцы, как точно и лаконично выражали мастера из народа свои чувства.

Каждая из песен, созданных на языках малочисленных народов, имеет свою большую горестную и смелую биографию, схожую с историей жизни певцов. Мы не знаем создателей этих песен, но, наверное, эти люди были похожи и на Коста Хетагурова, и на Кязима Мечиева, и на Сулеймана Стальского, и на Гамзата Цадаса, и на многих других вдохновенных и мудрых певцов наших гор. Наверное, они были похожи на Гомера и Данте, на Шекспира и Пушкина. Наверное, наши певцы были такими же героями, тружениками, как те, о ком они создали свои удивительные песни. Они были, наверное, так же храбры, как Хаджи-Мурат, могучи, как нарты, красивы, как Кама– лил Башир, остроумны, как Молла Насретдин. Одних певцов убивали из– за угла, как Махмуда, других отравляли ядом, как Эльдарилава, третьих в кандалах угоняли в Сибирь, как Ирчи Казака, четвертым выкалывали глаза, как Саиду Кочхюрскому, пятым сшивали губы, как Анхил Марин. Кто они, великие страдальцы? Где их могилы? На какие надгробья нам, благодарным потомкам, возлагать венки любви и благодарности за волшебные песни?

Да, именно волшебные. Не удивительно, что звуками этих песен был очарован поручик Тенгинского полка Лермонтов, а Лев Толстой записывал прозаические пересказы этих песен у своих кунаков в наших аулах и считал, что «песни гор – сокровища поэтические, необычайные».

Эти необычайные сокровища в наши годы становятся достоянием миллионов. Из родных саклей и ущелий они выходят на широкие просторы.

До конца своей недолгой жизни неутомимым собирателем песен горских народов был сын маленького лакского народа, выдающийся советский писатель Эффенди Капиев. Его записные книжки заполнялись и около чабанских костров, и в мастерских лудильщиков, и в саклях ашугов, на свадьбах и похоронах, у очагов и колыбелей. На каждом листке капиевской записной книжки толпились неповторимо точные сравнения, метафоры, афоризмы, от них веяло запахом родной каменистой земли, шумом водопадов, дымом костров на вершинах скал. Он заносил в свои блокноты то, о чем говорили письмена старинных, много повидавших горских кинжалов, надписи суровых могильных камней, слова матерей и влюбленных. «Но коротка жизнь героя», – как говорится в одной из горских песен. Оборвались записи Эффенди Капиева. Яркое пламя быстро гаснет.

Новые поэты, в новых записных книжках с любовью, по-капиевски, продолжают записывать песни народов гор.

Книга, куща вошли переводы песен народностей Дагестана, напоминает многокрасочный, хорошо сотканный кавказский ковер. Когда в этой книге читаешь горские песни, кажется, что из могил встали наши предки и беседуют между собой у одного очага, обретя общий язык. В этой книге песни разных народов, но им свойственна общая боль, общее горе, надежды и радость.

Поэзия родного народа! Еще в детстве твои звуки запали мне в душу. С тех пор прошли годы, я любил многих поэтов и сам стал писать стихи. Я, бывало, разочаровывался в своих любимцах, ниспровергал одни свои кумиры и на их место водружал другие, я рвал в клочья многие свои стихи, и только любовь к народной поэзии моих гор не угасала. Ты с каждым годом вызывала во мне все большее восхищение и удивление. Каждый раз, когда я слышу твои звуки, мне тепло, как у очага в отцовской сакле, как в горах под буркой во время дождя. Слыша тебя, я слышу мать, поющую мне колыбельную песню, и топот коня, несущего меня в бой. Мне кажется, что твоя песня поет о моей любви и оплакивает мою смерть.

Текут многочисленные реки и ручейки, то широкие, то узкие, то шумные, то спокойные. Различна их глубина, но все они берут начало из горных родников.

Народные песни – это горные родники, откуда берут начало ручейки и реки, сливающиеся в бурном море советской поэзии. И я завидую тем нынешним и будущим певцам моей страны, которые прибавят к песням своего народа хоть одну свою песню.

1980 г.

Расул Гамзатов

Каменный мальчик

Потемнели небеса в тревоге, Клубы дыма катятся, как вьюки,— То Тимур пирует хромоногий, Вьючит наше горе, наши муки. С родниками, что текут издревле, Кровь смешалась, но исчезла жалость: Горе матерей – воды дешевле, Честь невест с речным песком сравнялась. Разве можно горцам Дагестана Примириться с горькою годиной? Разве можно горцам Дагестана Не вступить в борьбу семьей единой? У судьбы, как у арбы, – колеса, Непрестанно времени круженье, Высоко Тимур-хромец вознесся, Началось теперь его паденье. Хоть в аулах горских пусто ныне, Хоть войска Тимура на вершине,— Нет лесов, чтоб недругам укрыться, Нет ключей, чтоб недругам напиться. Терпкий дым окутал бездорожье, Зной палящий давит нестерпимо, Капля влаги – золота дороже, Жизнь захватчиков – дешевле дыма. Разметались вдоль долины горной Недругов шатры, горя, как маки, Разыщите горные потоки, С воспаленной кожею вояки. «Эй, гонцы, – сказал Тимур жестокий, Разыщите горные потоки, Эй, верблюдов к родникам отправьте, Войску воду в бурдюках доставьте!» Если б в мире не было печали, Слезы на глазах бы не блистали, Если б не было воды бесценной, Не было бы жизни во вселенной… Жизни нет для воинов Тимура, Стон в шатрах, сидит властитель хмуро — Нет воды! Верблюды – пред шатрами: С мертвыми вернулись бурдюками! На колени перед грозным шахом Пал вазир, сказал, объятый страхом: «Смилуйся, о шах неумолимый, Никого в ущельях не нашли мы! Только под утесом-великаном Встретились мы с глупым мальчуганом Мальчик пас последнего ягненка, И спросили мы у пастушонка: «Где тут к роднику лежит дорога?» Он молчал, – скрестились наши взоры, — Только голову он поднял строго, Словно эти вековые горы». – «Эй, вазир, – сказал Тимур, вскипая, — Ты забыл, что голова дурная Умного меча всегда боится. Не открыл ты, где родник таится, Почему же мальчика дурного Не заставил ты сказать нам слово?» – «О владыка, смилуйся над нами, Ты об этом мальчике послушай! Мы беседовали с ним кнутами И его же палкою пастушьей, Но вели мы разговор впустую: Он упал, но голову дурную Высоко по-прежнему держал он, О воде ни слова не сказал он!» – «Эх, вазир, – сказал Тимур, вставая, — Ты забыл, что голова дурная Умного меча всегда боится, Ты 6 огнем спалил мальчишке ноги, Чтобы сразу вспомнил ум убогий, Где вода желанная струится!» – «Смилуйся, владыка с мощным станом! Разговор вели мы с мальчуганом Пламенем, железом раскаленным — Не ответил ни слезой, ни стоном. Может быть, тебе он слово скажет, Золото ему язык развяжет?» Перед шатром Тимура-падишаха Мальчуган стоял, не зная страха. Он воскликнул, не потупя взгляда: «Падишах, мне золота не надо! Если недруг золото предложит, Сын родную мать продать не может, Родину продать народ не может!» Дерзко очи мальчика блистали, — Приказал их выколоть властитель, Дерзко речи мальчика звучали, — Языка лишил его властитель. Не вода забила ключевая, — Это кровь горячая вскипела, И, казалось, гордо умирая, Землю Дагестана обагряя, Говорит родник светло и смело: «Пусть низвергнутся туман и тучи, Чтоб враги не вышли из ущелий, Пусть утесы наши станут круче, Чтоб враги пробраться не сумели! Пусть в теснине стану я скалою, — Пред врагом обратный путь закрою!» Если есть в душе твоей желанье Горячей, чем пламени пыланье, То всегда исполнится желанье — И быстрей, чем пламени пыланье: Пастушонок стал скалой в теснине, — Та скала стоит у нас поныне! Не дано врагам убить вовеки, Погасить живого сердца пламень, Не дано врагам свалить вовеки Мальчика, что превратился в камень. Если связан ты с родной землею, Ты, в бою погибнув, стань скалою!

Хочбар

Гонец от аварского хана пришел Призвать гидатлинца Хочбара в Хунзах. «Идти ли мне, матушка, в знатный Хунзах? На свадьбу к себе приглашает нуцал». – «Не надо, не надо, мой сын, не ходи. Коварным, как вдовы, нуцалам не верь!» – «Нет, все же пойду я, – ответил Хочбар, Не то меня грязный Хунзах засмеет, Не то меня трусом нуцал назовет». – «Что ж, если пойдешь ты, – заплакала мать, Вели побуйней скакуна оседлать. Свое дорогое оружье надень И лучшую в доме одежд}' надень. Коня для нуцала в подарок возьми, С алмазами перстень для ханши возьми, Для дочери в дар кисею заверни, Хунзахцам в подарок быка погони». Коня для нуцала в подарок нашел, С алмазами перстень для ханши нашел, Для дочери в дар кисею завернул, Хунзахцам в подарок он выбрал быка. «Неси-ка, жена, мне одежду, неси. Пока я оденусь, оружье неси, Пока снаряжусь я, коня оседлай И, взявшись за стремя, мне сесть пособи». Так в путь снарядился могучий Хочбар, Наутро вступил он в высокий Хунзах. «Салам алейкум, аварский нуцал!» – «Алейкум салам, гидатлинский Хочбар! Ты здесь наконец, враг аварцев лихой, Баранов моих истребляющий волк! А ну, долгожданный, отдай скакуна, Я финики в корм приготовил ему. А ну-ка, а ну-ка, кремневку отдай, На гвоздь золотой я повешу ее!» С почетом Хочбара ссадили с коня, За стремя держа, помогали сойти. Набросились сзади нукеры толпой — На каждом предплечье повисло по пять. И в синие цепи сковали его, И в тесную яму столкнули его. Хунзахский глашатай старейшин скликал: «Рубите дрова, кто отцов потерял, Носите кизяк, кто сынов потерял, Раздуйте огонь, кто мужей потерял. Попался нам в руки разбойный Хочбар, Костер разведемте, сожжемте врага!» Рубили дрова, кто отцов потерял, Носили кизяк, кто сынов потерял, Вздували огонь, кто мужей потерял, На длинном хунзахском подъеме костер Такой развели, что трещала скала. Потом за Хочбаром послали людей: «На площадь пойдем, разговор поведем!» – «Ого, еще как я за вами пойду! Ого, еще как я к огню подойду!» От стара до мала собрался аул. Когда же на площадь явился Хочбар, Стоял впереди, усмехаясь, нуцал, Стояли за ним все нукеры его. «Иди-ка, иди-ка поближе, Хочбар, Затеем беседу, потешим народ». – «Ого, еще как я к тебе подойду! Но только не новую речь поведу». – «Ты, может, споешь нам, могучий Хочбар, О песнях твоих всюду слава идет». – «Из песен моих я бы спел вам одну, Когда бы в руках я держал чагану, И темные души б я вам осветил, Когда бы кто руки мне освободил!» – «Давайте развяжем, пусть песню споет!» — Так в голос воскликнула вся молодежь. «Нет, надо покрепче злодея связать»,— Ответили все, как один, старики. Но вновь молодежь затвердила свое: «Ужель не мужчины мы! Где наша честь? Ведь он безоружен, он голоден, слаб. На что он способен – поверженный раб?» Нуцал горделиво кивнул головой. По знаку его был развязан Хочбар. Герою тоща чагану принесли. И разом замолкли хунзахцы вокруг. «Пустые вершины стоят предо мной, Не я ли с вершин овец угонял? Пустые долины лежат подо мной, Не я ли с долин коней угонял? Я вижу: сироты кругом собрались, Не я ль с их отцами рубился в бою? Здесь в черном старухи на крышах стоят, Не я ль с их сынами рубился в бою? Меня б вы узнали, каким бы я был, Когда бы клинок мой у пояса был!» Тогда они саблю его принесли, Сломали клинок и швырнули к ногам. «Что ж, верный клинок мой, тебя я берег! Ты многих хунзахцев рубил поперек. Меня 6 вы узнали, каким бы я был, Когда бы кремневку свою я добыл!» И тотчас кремневку его принесли, Разбили приклад и швырнули к ногам. «Ну что же, подруга, был славен наш путь, Немало хунзахцев ты ранила в грудь. Тогда б я, хунзахцы, на вас посмотрел, Когда б на своем скакуне я сидел!» И вновь подошли, скакуна привели И ноги коню перебили мечом. «Что ж, добрый мой конь, ты свое отскакал, Ты сорок насильников мертвых топтал. Пощады у хана не стану просить, — Я все, что задумал, успел совершить!» – «Скажи-ка, скажи, гидатлинекий Хочбар, Ты много ль хунзахских героев убил?» – «Убитых пускай сосчитает нуцал: Я сотне друзей их оружье раздал». – «Скажи-ка, скажи, гидатлинский Хочбар, Ты много ль забрал у хунзахцев коней?» – «Вы сами считайте, как много забрал, Но каждому другу я по три раздал». – «Скажи-ка, скажи, гидатлинский Хочбар, Ты много ль увел у хунзахцев быков?» – «Вы сами считайте, как много увел, Но ими дарил я одиннадцать сел». – «Скажи-ка, скажи, гидатлинский Хочбар, Ты много ль угнал у хунзахцев овец?» – «Вы сами считайте, как много угнал, А я беднякам их без счету давал!» – «А ну-ка, заставим Хачбара сплясать, Пускай он теперь позабавит народ. А ну-ка, пускай перед смертью своей Потешит собравшихся этот злодей». И грянули разом с зурной барабан, Захлопал в ладоши хунзахский народ, Смеясь, любовался аварский нуцал, Плясал у костра гидатлинский Хочбар. Он трижды по кругу толпу обошел, Он к детям нуцала легко подошел. И, в пляске с разбега обоих схватив, Он бросился с ними в кипящий огонь. «Ой боже, ой боже, могучий Хочбар! — Тогда зарыдал, пошатнувшись, нуцал. — Ой боже, ой боже, спасите детей!» — Царапая бороду, звал он людей. «Забуду я все, гидатлинский Хочбар, Хозяином станешь владений моих. Отныне не будет насилий и бед, Но только верни мне очей моих свет!» – «Валлах, не получишь, коварный нуцал! Клянусь, что недаром ты жизнь мою взял! Пощады у вас не к лицу мне просить, Я все, что задумал, успел совершить. Визжите, визжите, нуцала щенки! Еще не ослабли суставы руки, Эй, громче рыдай, трижды проклятый трус! Еще не спалило мой тигровый ус!» С утра до полудня играла зурна: Попался хунзахцам могучий Хочбар. С полудня поднялся отчаянный плач: Два сына нуцала сгорели в огне.

Парту Патима

1

Джигиты за кладбищем копья метали, Мечи поднимали, точили клинки, И звон раздавался железа и стали, И сабли сверкали, и ярко блистали Кольчуги, и панцири, и шишаки. Кинжалы, коснувшись кольчуг, изгибались, Мечи о щиты ударялись, звеня. Дрожа, на дыбы скакуны поднимались, Из панцирей сыпались искры огня. Парту Патима проходила с кувшином, Увидела юношей в утренний час. «Привет недостойна сказать я мужчинам, Хотя недостойна – приветствую вас! Зачем вам кинжал – вы идете в сраженье? Зачем вам кольчуги – вы ждете врагов? Зачем столько сабель, мечей, шишаков? К походу готовите вы снаряженье?» – «Парту Патима, ты привет наш прими, Да жизнь твоей матери будет отрадной! Кувшин поскорее с плеча ты сними, И нас напои ты водою прохладной!» – «Могу я на землю кувшин опустить, Могу вас прохладной водой угостить, Но дайте мне саблю кривую сначала, Чтоб я вам уменье свое показала». Джигиты услышали эти слова, Один посмотрел на другого сперва, Пришли в удивленье джигиты селенья,— Никто не скрывал своего удивленья. Заставив плясать под собой скакуна, Тут выступил юноша статный и ловкий. Настала внезапно вокруг тишина. У девушки горской спросил он с издевкой: «Ужель, Патима, говоришь ты всерьез? Зачем же джигитов смешишь ты до слез? Мужчину сразишь ли кинжалом своим? Коня ты пронзишь ли копьем боевым? Ты женское слово сравнишь ли с мужским?» – «Напрасно меня ты вопросами колешь, Сосед мой, сидящий в седле молодец, Не думай, спесивый, что ты – удалец, Смеясь надо мной: «Ты девица всего лишь!» Вручи мне коня боевого, седок, Испробовать дай мне дамасский клинок, Позволь, чтоб на голову шлем я надела, Прикрыла кольчугой железною тело. Мой конь будет быстрым конем храбреца, Клинок будет острым клинком удальца, Украсится шлемом бойца голова, Кольчуга сравнится с кольчутою льва! Тогда-то, в седле горделиво сидящий, Покажешь мне, всадник ли ты настоящий, Тогда-то, воитель в кольчуге и шлеме, Покажешь отвагу' свою перед всеми!» Сказав, Патима возвратилась домой. Взволнованы юноши, слов не находят, А время проходит, а время уходит, — Примчался, как молния, всадник лихой. Одет был наездник в броню и забрало, На сабле египетской солнце играло, Скакал, точно ветер, скакун вороной, Сверкал, точно месяц, шишак золотой. «Привет вам, джигиты, что славой покрыты, Теперь я могу ли приветствовать вас? Быть может, гордиться не будут джигиты, Спесивые речи не скажут сейчас?» – «Родителя славного дочь молодая, Как воин ты встречена будешь людьми! Обидною прежнюю речь не считая, Парту Патима, ты привет наш прими!» Парту Патима не сказала ни слова, Отвага сияла в глазах у нее. Дамасскую сталь обнажила сурово И, лихо гарцуя, метнула копье. «Парту Патима, умоляем, скажи нам: Мы видели, как ты ходила с кувшином, Трудилась во время страды полевой, Но где научилась ты подвигам львиным, Владеть научилась ты саблей кривой?» И тут Патима не сказала ни слова, Клинок убрала, натянув удила, И, спрыгнув проворно с коня вороного, К джигиту, что задал вопрос, подошла. «Давай поиграем, себя позабавим, Давай испытаем, остер ли клинок. На небо взлететь скакунов мы заставим, Попробуем солнца отрезать кусок!» Тут юноша вышел плечистый и статный, Он поднял свой щит необъятный, булатный, Могучею грудью он часто дышал, Могучею дланью он саблю держал. Глаза его вспыхнули искрой живою, Сверкая улыбкой, сидел он в седле, А лошадь с опущенною головою Чертила копытами след по земле. Подобные нартам, закованы в брони, Сошлись два героя, сошлись для борьбы. Могучим горам уподобились кони, Когда они встали, дрожа, на дыбы. «Теперь, – Патима говорит, – мой черед Египетской саблей своей замахнулась, Ударилась сабля о щит, изогнулась, По сабле джигита без промаха бьет, — И сабля противника в землю воткнулась. Красавец джигит побелел от стыда, Он черные очи потупил тогда, Он саблю кривую, свой стан наклоня, Пытался поднять, не слезая с коня. Но, свесясь с коня, порешила сама Подать ему саблю Парту Патима. Внезапно упал ее шлем на поляну, Рассыпались черные косы по стану. «Возьми свою саблю», – она говорит, И шлем подает ей красавец джигит. Наездница рядом была, недалеко, А юноша, свой проклиная удел, На землю сошел и на камень присел, Поник головою, страдая жестоко, Сгорая от срама, вздыхая глубоко. «Прости меня, девушка, я виноват, Прости меня, был я гордыней объят. Теперь я увидел, кто истинный воин, Кто славой героя гордиться достоин!» – «Соседский джигит, умоляю тебя, Себя ты не мучай, о прошлом скорбя. Бывает и так, – ты поверь мне, как другу, Что волка лягает осел с перепугу».

2

Вернулась домой Патима дорогая, А мать в это время на крыше сидела, Трясла она сито, зерно очищая, И кур отгоняла она то и дело. «Ой, стыдно мне, люди! Скажи, бога ради, Зачем ты в мужском щеголяешь наряде? Найдется ли девушка, чтоб для потехи Убитого брата надела доспехи?» – «Ой, мать, не стыдись ты одежды моей, Ой, милая мать, не стыдись ты людей! Все девушки наши, все наши подруги, Как я, надевают стальные кольчуги!» Соседку отправил джигит к Патиме, Слова по листку расплескали чернила, Но всё, что написано было в письме, Соседка тотчас наизусть заучила. «Сказать не решаясь, но счастья желая, К тебе, Патима, с порученьем пришла я. Он молод, он строен, отважен, пригож, Средь юношей равных ему не найдешь». – «Скажи мне, соседка, о ком твоя речь? Скажи мне, чье сердце могла я привлечь?» – «Веду об Ахмеде я, доченька, речь, Чье сердце смогла ты любовью зажечь. Его ты обрадуй, приди, оживи, Он гибнет, несчастный, от страстной любви, Он бредит тобой наяву и во сне, Он тонет в пучине, сгорает в огне. О ярко пылающий утренний свет, Тебе принесла я сердечный привет! Джигит умирает, приди к изголовью, Больного своей исцелишь ты любовью!» Полдневное солнце стояло высоко, Гонец на дороге нежданно возник. С тревогой он прибыл в Кумух издалека, Как знамя, его развевался башлык. Покрыт был скакун его белою пеной, И потом, и пылью покрыт был гонец. Принес он известье: с грозою военной Тимур наступает, железный хромец. Торопится время, торопится время! Глашатаи подняли горное племя. С тревогой во все полетели концы По маленьким лакским аулам гонцы. Герои на битву сбирались в Кумухе. Глядели им вслед старики и старухи. Невесты и жены подарки несли Защитникам смелым отцовской земли. В доспехах военных, в кольчуге и шлеме, Парту Патима появилась пред всеми. Она прилетела быстрее огня, Плясать под собой заставляя коня. «Привет вам, джигиты, идущие биться, Чтоб землю отцов защищать от врагов!» – «Привет и тебе, наша смелая львица, Геройством ты всех превзошла смельчаков!» За соколом реет орлиная стая, За девушкой-воином скачет отряд, Скакун под ней пляшет, гордится, считая, Что вслед ему с завистью кони глядят. Торопится время, – в дорогу, в дорогу! Вдали показалась враждебная рать. Гонцы понеслись, поднимая тревогу, Глашатаи стали полки собирать. С известьем о маленьком горском отряде К хромому Тимуру примчался гонец. Надменно в ответ улыбнулся хромец — Презрение было в Тимуровом взгляде. Но вестника выслушал он до конца И выпучил узкие, острые глазки. Рукою сжимая клинок свой дамасский, Властитель ответил на слово гонца: «Вселенная клич мой услышала бранный, Пленял я царей, завоевывал страны, Но вижу впервые отряд пред собой, За девушкой-воином скачущий в бой!» Две рати столкнулись, порядки построив, Как будто упала на гору скала. Усеялся дол головами героев, Горячая кровь по земле потекла. Клинки о щиты ударяться устали, Друг с другом противники драться устали, Устали скакать скакуны боевые — Монгольское войско смутилось впервые. Тимур не запомнил подобных боев! Он двинул в сраженье отборное войско, Но ринулись горцы с отвагой геройской, Как смелые соколы на воробьев. Сомкнули ряды и монголы, и горцы, Решили: пусть встретятся единоборцы. Монголы послали Тугая на сечу. Ахмед, лакский юноша, вышел навстречу. Был крепче Тугай, размахнулся с плеча, Рассек он Ахмеда ударом меча. Летит Патима на врага удалого, Подняв на дыбы скакуна вороного. Сгибался клинок, ударяясь о бронь, — Не так ли под ветром сгибается колос? О том, как с противником дева боролась, Рассказывал пляшущий, скачущий конь. Тугай замахнулся, но сабле Тугая Ответила девушки сабля кривая. Еще один взмах, и еще один взмах — И пал перед ней обезглавленный враг. Монголы другого направили в схватку, Крича: «Отомсти, отомсти за Тугая! Он младший твой брат, – полети же, вонзая Орлиные когти свои в куропатку!» На всадника прянула горная львица, Подпрыгнул скакун, закусив удила, И вот уже кровь супостата струится, И падает он с дорогого седла. «Ура!» оглашает оврага и долы И громом на горской гремит стороне, И стонут монголы, трясутся монголы, Завидев Парту Патиму на коне. Вкруг шлема обвив свои косы густые, По локоть свои засучив рукава, Туда, где противники самые злые, Летит она с гордым бесстрашием льва. Направо взмахнет – и врага обезглавит, Налево взмахнет – и коня рассечет. «Ура!» закричит – и джигитов направит, «Ура!» закричит – и помчатся вперед. А время проходит, а время уходит, Монгольское полчище хлынуло вспять. Своих седоков скакуны не находят, Спасается бегством Тимурова рать. Сказали Тимуру, царю полумира, Что войско бежало верхом и пешком. Осыпал он бранью стрелков и вазира, Сказал ему гневным своим языком: «Коль хочешь ты жить средь моих приближенных, В тени моей горя не знать впереди, Веди свое войско, и пеших, и конных, И девушку эту ко мне приведи!» А девушка двигалась в облаке пыли, Героями горскими окружена. Как звезды, джигиты ее обступили, Сияла Парту Патима, как луна. «Друзья мои, мертвых бойцов соберите, Погибших в бою за родные края. Вы тело Ахмеда сюда принесите, Любимого буду оплакивать я». Отважная львица рыдать не умела, Когда же Ахмеда друзья принесли, Упала, рыдая, на мертвое тело, И жаркие слезы текли и текли. «Домой понесу – труден путь наш далекий, А здесь схороню – я услышу упреки. Но как схоронить мне – подайте совет — Любимое сердце, очей моих свет?» Ахмеда единственный брат ей ответил: «Как хочешь, ты можешь его хоронить. О, если б сумел я судьбу изменить, О, если б я гибель в сражении встретил, Чтоб львиное сердце твое сохранить!» – «Мы честно сражались, дороги открыты, Вернемся на наши луга и поля. В родные аулы вернемся, джигиты, Отныне возвысилась наша земля!» Герои пошли, завершив свое дело, И ночь погрузила отряд в темноту, И горсточка горцев тогда поредела, Как в старости зубы редеют во рту.

Айгази

Взнуздал Айгази верхового коня, Но видит, собравшись в дорогу, Быстрей облаков неспокойного дня Два всадника мчатся к порог). Вот кованый цокот раздался вблизи, Отцовских друзей узнает Айгази, Приветствует их у раскрытых ворот В словах уважительных самых, Обоих в кунацкую прямо ведет, Ячмень задает скакунам их. И снова послышался цокот вблизи: «Желаю удачи тебе, Айгази»,— Так молвил приятель, подъехав к нему. И встретил учтиво он друга. «Коня расседлать не спешишь почему?» — «Прости, не имею досуга. Но прежде, чем двину каурого вспять, Я слов тебе несколько должен сказать. Узнай, Айгази: мне в ауле друзья Правдивую весть сообщили, Что ту, кого любишь ты, трусы-князья Похитить сегодня решили. К тому же твой кровник отправился в путь. Тропы бавтугайской ему не минуть…» И вдруг ускакал… Айгази омрачен. И, брови насупив угрюмо, Наполнил кунацкую вздохами он, На сердце – нелегкая дума. «О чем ты вздыхаешь, понять не могу? Зачем предаешься кручине?» — Мать сына спросила, неся к очагу Огонь на короткой лучине. «О, как же, скажи мне, любимая мать, Могу не грустить я, могу не вздыхать. И волк, и джейран, и охотник к ручью Явились, томимые жаждой. Три долга свалились на совесть мою, И должен исполнить я каждый. Похитить сегодня, бесчестьем грозя, Невесту мою замышляют князья. И недруг мой нынче, коня торопя, Проедет тропой бавтугайской, Но если покину гостей на тебя, Я долг не исполню хозяйский, Врага ненавижу, невесту люблю, Как ты посоветуешь, я поступлю». – «Невесту и лучшую сможешь найти, — Красивых горянок немало. Не раз еще недруга встретишь в пути, — Уважь кунаков ты сначала». И пил он, и ел он с друзьями отца, Затем, проводив их с почетом, Он бросил в намет своего жеребца, За первым исчез поворотом. Ведет к Бавтугаю тропа напрямик, Растет в Бавтугае терновник. Туда он примчался, и вот через миг Пред ним появляется кровник. Ни тот, ни другой не съезжают с тропы. Кто нынче здесь голову сложит? Вздымает коня Айгази на дыбы, И пятится кровника лошадь. «Эй, падаль, я вижу, что душу свою Ты спрятать торопишься в пятки. Не с войском стотысячным здесь я стою, Бежать не спеши без оглядки!» – «Стотысячным войском хоть мне пригрози, Не дрогну. Рожден я не трусом! Да будь предо мною хоть сам Айгази, Сразился б я с этим безусым…» Но больше ни слова добавить не смог: Нажал Айгази на послушный курок. Нажал на курок и пришпорил коня, Чтоб мчаться на помощь к невесте, Как вдруг услыхал он: «Оставив меня, Навеки лишишься ты чести. Я ранен смертельно. Как тонкая нить, Вот-вот во мне жизнь оборвется. Нельзя меня бросить, нельзя пристрелить, Уважить обычай придется. Меня положив головою на юг, Где высится саван тумана, Присядь в изголовье, как будто бы друг, Молитву читай из Корана. Душа улетит моя. Саблю возьмешь, О камень холодный наточишь, Проколешь губу мне, башку отсечешь, К седлу своему приторочишь. Домой возвратишься ты после того, Как воин, что выиграл битву…» И к югу лицом положил он его, Прочел из Корана молитву. Когда улетела душа из врага, Его Айгази обезглавил, Но, собственной чести отважный слуга, Не к дому коня он направил. Он, птиц обгоняя и бешено мчась, Увидел двор княжеский вскоре. С трусливой душою родившийся князь Ворота держал на запоре. В груди Айгази и тревога, и боль, И ревность, как в рану попавшая соль. Он крикнул, коня осадив у ворот: «Я здесь, мое счастье земное! Пусть ринется в битву весь княжеский род, Тебя не отдам все равно я». Открылась тут дверца с железным кольцом, Невеста к нему подбежала, В глаза заглянула и белым лицом К руке и колену припала. Легко, словно беркут свое же крыло, Он поднял невесту к себе на седло. «Лети, иноходец, дорогой прямой, Скачи по тропинкам знакомым». И вот прискакал он с невестой домой. Коня осадил перед домом. «О милая матушка, сыну в ночи Ворота скорей отопри ты, Скорее при свете дамасской свечи На то, что привез, посмотри ты. Привез тебе голову кровника я, Взгляни и поплачь, если нужно, А эта красотка – невеста моя, Тебе она будет послушна». – «Спасибо, сыночек! Тебе, молодцу, Чье сердце не ведает страха, Как славному воину, очень к лицу Надетая лихо папаха».

Богатырь Карт-Кожак и красавица Максуман

Как сказали тебе: «Выезжай, Карт-Кожак, выезжай!» Как надумал ты выехать наконец, Вороного коня ты покрыл седлом, Зарядил пищаль с блестящим стволом, Молвил: «И перед скалами не отступлю!» — И поехал над Карасу-рекой. К сорока храбрым нартам ты прискакал. «Ассалам алейкум вам, нарты!» – сказал. «Ваалейкум салам, Карт-Кожак! Подойди, поглядим на тебя, кунак, Осуши этот рог, назови свое имя, Мы, как конь под седлом, покоримся тебе». – «Что вам имя мое? Ведь я – это я! Ни перед кем не клонится шея моя. Мой закон: «Светильника близких не тронь, Не подбрасывай хворост во вражий огонь!» Если имя мое вы хотите знать — Карт-Кожаком – богатырем меня звать». – «Если ты и впрямь богатырь, Карт-Кожак, Свою удаль теперь покажи-ка нам. Над узкой тропой, над черной рекой, Где, как чаша каменная, водопой, Где утесы нависли, где валуны, Как подушки огромные, округлены, Свою жвачку жуют Максуман табуны. Угони табуны, если ты удалец. Коль утонишь табун, ты по нраву нам, Если пьешь – ковш я меду хмельного дам». Выпил духом единым ковш Карт-Кожак. И еще хозяин ковш нацедил, Карт-Кожака рядом с собой усадил. Не ответил им Карт-Кожак – пойду! И не молвил им Карт-Кожак – не пойду! Он поверх бешмета ружье надел, На коня вскочил и, как вихрь, улетел. По тропинке узкой, как ремешок, Где бушует, ревет летящий поток, По округлым склонам, крутым холмам Поскакал он, путь держа к табунам. На горном лугу, где синеют цветы, Над рекой у обрывистой высоты Дремал в траве табун Максуман. Карт-Кожак объехал вокруг табуна, А хозяйка, – и не проснулась она. Трижды он объехал табун большой, А что Максуман? Не проснулась она! Сжалился он над девичьей душой, Целиком весь табун Максуман угнал. Шесть он гор миновал до вечерней поры И дошел до седьмой, до Шасан-горы. Вот взмахнул своей гривою огневой Максуман-богатырши скакун гнедой, Повернул, заржал, назад поскакал. «Нет теперь у тебя твоего табуна, Ахать поздно теперь! – сказала она — Позови скакуна, Максуман, взнуздай, Деревянным седлом его оседлай И скачи, поспешай, табун догоняй!» Тут коня своего обратала она И взнуздала его, оседлала она, Понеслась по следам своего табуна. Шесть она миновала горных хребтов, Как доехала до Шасан-горы, Свой табун вдали увидала она. «Эй, конный! Чтоб умерла твоя мать! Ты куда мой табун задумал угнать? Опозорил меня ты, себя не назвал, Воровски ты мои табуны угнал!» – «Что ж, – сказал, – мое имя ты хочешь знать? Ни пред кем не привык я шею склонять. Мой закон: «Светильника близких не тронь, Не подбрасывай хворост во вражий огонь!» Знать меня ты хочешь? Я – это я. Знай, красавица, я Карт-Кожак – богатырь!» – «Если ты и впрямь Карт-Кожак – богатырь, То посмотрим, кто старше и кто сильней. Пусть сперва под удар, кто моложе, встает, Тот, кто старше из нас, пусть сначала бьет». Так они и сошлись на решении том. Максуман было только пятнадцать лет, Карт-Кожаку тридцать пять, говорят. Встала прямо пред ним Максуман под скалой, Карт-Кожак прицелился черной стрелой. Он пустил стрелу, не попал, говорят. Очень мой Карт-Кожак горевал, говорят. «Если выстрелю в лошадь твою, Карт-Кожак, Будет пищей воронам лошадь твоя! Если выстрелю в тебя, Карт-Кожак, Жалко мне несчастной старухи твоей!» Лук взяла свой и выстрелила Максуман, Был убит Карт-Кожаков конь вороной. В грудь коню попала стрела, говорят, Шесть ременных подпруг порвала, говорят. На спину богатырю Максуман Деревянное положила седло. И, как волк, он домой вдоль кустов побежал. «Я за жизнь мою, за тридцать пять лет, Лишь сегодня страх испытал!» – он сказал.

Арил Солтан

Как ему исполнился год, Он зубами льва заблистал. Как ему исполнилось два — Он копье оттачивать стал. Как ему исполнилось три — Он птенцом из гнезда взлетел. А в четыре – ему народ, Словно хану-судье, внимал. Как ему исполнилось пять — Брал любого коня в табуне. А когда исполнилось шесть — Он прославился на войне. В семилетием возрасте он Семьдесят джигитов водил. В восьмилетием возрасте он Восемьдесят водил. В девять лет – все люди в Крыму Повиноваться стали ему. В десять лет – табуны коней Ханы пригоняли ему. Двух княжон прислали ему— Описать нельзя их красу. Платье их – в золотом шитье, Золотые серьги в носу. Из Стамбула пришли корабли, Стариков с письмом привезли. И устроили скачку сперва, А потом письмо принесли. На одном корабле шестьдесят мудрецов Прочитать письмо не могли. Прочитал бы Касым-грамотей! Семьдесят на другом корабле Мудрецов – письмо не прочли. Прочитал бы Касым-грамотей, Да в ту пору его не нашли. Кто остался дома, друзья? А остался в верховье реки Длинноусый, с высокой чалмой, Много странствовавший на веку, Обошедший весь мир земной, Тот, кто жизнь глубоко познал; Старый, мудрый Абыл-Касым-Шелеби Заболел и дома лежал. Положили подушки в возок, Шесть коней в возок запрягли, Привезли на подушках его И письмо ему принесли. Свиток Абыл-Касым развернул, Прочитал, головой покачал: «Эй, Адил, роковое это письмо! Говорю тебе прямо, любя. То, что писано в нем, я бы скрыл, Не сказал бы тебе, мой Адил, Да терпенья нет у тебя. Из Ынжилгы ты телеги возьми, Крепких выбери лошадей. Пушку бери, ядра бери, Подбери надежных людей. Стрел и луков запас возьми, Сулеймана, сына Уйсина, Лучшего среди нас, возьми. Карасая, сына Орака, Мы в помощь дадим тебе. Кызылбасов саблями бей. Прославляй свой меч в Кабарде, Верь своей счастливой судьбе!» Карасай, сын Орака, сказал: «На кутане, эй, мой Адил, Было много тысяч овец, Не успел я зарезать овцу. Велика Кызылбасов страна, За шесть месяцев из конца в конец Не проехать ее удальцу. Там в горах тропы не найти, Не проехать там, не пройти. Будет лучше, эй, мой Адил, Нам вернуться в Бакша-Сарай. Мы вернемся, коль не позорно тебе,  От беды уйдем, мой Адил, Воротимся в отчий край!» И Адил Солтан отвечал: «Кто боится, пусть в шалаше лежит, Ну а кто не боится, тот Выступит со мною в поход. Завтра к полудню будете вы утопать В золоте и серебре!» В первом бою, на рассветной заре, Сулейман, сын Уйсина, пал. Во втором бою, на вечерней заре, Конь его темно-бурый пропал. Разгневался мой Кулыншак, Звон стремян долетал из дали. И над красной от крови Курой Вражьи трупы горой полегли. Одержал победу Адил Солтан, Захватил он вражеский стан, Добычу богатую взял, Но, собравшись с войском домой, Над Курою заночевал. В ночь на них напали враги, В плен Адила взяли враги. Выкололи Адилу глаза, Бросили в яму его. Мать Адила страшный видела сон, К гадальщице утром пошла. Сон рассказывать начала: «Этой ночью я видела сон. Коль к добру, Адилу добро предскажи, Если к худу – враг) – предскажи. Снилось мне, что я косы плету И никак их не заплету. Укоротился, казалось мне, Красивый язык во рту. На коне Адила ездил чужой, Плеткой бил – показывал власть. Снилось мне, запряженная в шесть лошадей, Пушка разорвалась. Опора мужа – две крепких ноги — Протянулись, казалось мне. Помощь мужа – две крепких руки — Согнулись, казалось мне. Светочи мужа – зеницы его — Закрылись, казалось мне. Семь высоких, надежно сколоченных арб Развалились, казалось мне. Достигающий до неба дым Не встал над его шатром. Кобылица табунная родила Жеребенка с куцым хвостом». Баранью лопатку гадалка достала, Посмотрела и так сказала: «Если волосы не заплетались в косу, Это знак, что добру не быть. Если красный укоротился язык, Значит, он перестал говорить. Если ходит конь под чужим седоком, Он хозяину перестал служить. Если пушка разорвалась, Нельзя из нее палить. Если ноги раскинуты на земле, Значит, больше не смогут ходить. Если руки согнуты у него, Он не сможет их распрямить. Если закрыты глаза его, Это значит – он спит беспробудным сном. Если семь телег развалились вдруг — Значит, помощи нет кругом. Если дыма нет над его шатром, То напрасно мы его ждем. Не к добру – во сне видать Жеребенка с куцым хвостом. Если режут у нас нежеребых кобыл, Если пар мясной валит над котлом, Если платья надели без рукавов — Это значит, готовят поминки о нем!»

Кази Ашильтинский

О смелом, что крови испил с копья, О храбром, что мяса вкусил с клинка, О старом, но все не забытом событье Скажу вам всю правду, лишь не торопите! Не значит ли – крови с копья испить — Элдара в жестоком бою победить?.. Не значит ли – мяса отведать с кинжала — Добиться победы, убив каджара?! Послушайте, как в Казанище-село Однажды письмо из Кайтага пришло: «Коней оседлайте, готовьтесь к бою. Кази-ашильтинца возьмите с собою» Гонец поскакал к ашильтинцу Казн: «Спеши в Казанище. Людей привози». Дружине Казн повелел – поскорее Седлать скакунов, что взросли в Эндирее, Черкесские седла на них закрепив, Кремневые сабли с собой захватив. И вот ашильтинец, прославленный лев, Оружье в серебряных ножнах надев, Вскочил на коня и помчался к победам. Шесть тысяч отборных дружинников – следом. Народ их встречает, покинув жилища… «Ассалам алейкум, народ Казанища!» – «Алейкум салам! – отвечает народ. — Да будет удачным, Казн, твой поход! Домой возвращайся с победою скорой, С богатой военной добычей из Цора!» Влились салатавцы в конный отряд. И жители неба «аминь» говорят, Желают победы Казн с его станом В бою с кизилбашем, врагом окаянным. «Пускай охранит их аллаха рука!..» Лишь кадий молчит, провожая войска. «Они не придут, говорю вам заране: Я видел над их головами – сиянье. Святыми желает их сделать аллах!» — Сказал он, домой возвратившись в слезах. Далеко остался аул Казанище. Над конскими спинами вьется пылища. Отряд наконец в Худатал прискакал. И слышит Казн, что идет в Худатал, Спешит, громыхая по каменной круче, Тяжелые ядра на мулов навьюча, Собой похваляясь, пыхтя, как медведь, Каджар Купа-хан, чтоб ему умереть!.. Но хан, увидав ашильтинское войско, Тотчас же утратил свой облик геройский: «Казн, я тебя задарю серебром, Казн, мы сокровищ тебе навезем. С тобой поделюсь я по-братски страною, — Чтоб ты – о мой брат! – помирился со мною!..» – «Свинцовая пуля да яростный бой — Вот мир, что возможен меж мной и тобой! Разящее лезвие стали певучей — Вот мир между мной и тобой наилучший!» Такие изрек ашильтинец слова, И эти слова отзвучали едва, Как, саблей сверкая, рванулся он в схватку. Когтит, словно горный орел куропатку, Элдара, которому в битвах везло… Отсек ему нога, взвалил на седло… Хвастливого он сокрушил Купа-хана, Гордыню сломил у Баку и Сальяна. Не он ли, воитель, герой удалой, Взял крепость Дербент, что стояла скалой?! Не он ли, Казн, – да гремит его слава! — Расправился с силой Хаджи-Мама лава, Не он ли, врагов истребляя полки, Окрасил потоки Самура-реки?! Соленою, красною стала водица, И негде теперь куропатке напиться! Али достославный – когда-то давно — Закинул в зеленое море, на дно, Свой меч Зульфукар – на погибель живого И стала прозрачная влага – багровой. Не так ли, одним мановеньем руки, Окрасил струенье Самура-реки, Надолго оставив там отблеск пожаров, Казн-богатырь, истребитель каджаров?!

Сражение с Надир-шахом

Братья, к песне правды слух обратите. То, что было правдой, стало преданьем. Ныне начнем повесть, одну былину, Песней она стала, поется всюду. Надир-шах собрался в поход на горы С войском хорасанским числом в сто тысяч. Пеших людей кликнул он из Шираза, Конных людей кликнул из Кандараха, Кликнул хамаданцев неисчислимых, Снарядил сокровищ он караваны, Мир дельцов, тавризцев, двинулся в горы, — На торговле руку они набили! Да умрет хан ханов, Надир свирепый, Завладеть вселенной смельчак задумал! Войско Надир-шаха серебром блещет, В золотых одеждах его каджары, Жаром полыхают щиты и латы. Крепости взрывают его орудья, Стены пробивают его пищали, Пушки стоят в каждом шатре походном, Любы людям ратным его щедроты! Ринулись войной на мир каджары, На восток и запад гроза подвигалась! Азнаур грузинский, грозу почуяв, На земле Тифлиса пал перед нею. Золото без счета взяли каджары, Одолели силу земли грузинской, С речью материнской сын разлучился — Увели с собой пленных каджары. В Голода, к аварцам, пришли каджары, Говоря такие слова коварства: «Если голодинцев мы всех погубим, — Отомстим убийцам Ибрагим-хана, Воздадим за брата шаха Надира!» Мы же голодинцев добром помянем! Надир-шах предал их огню и праху, Глиняные стены саклей развеял. Скрылись в лесах горцы, очаги бросив. В Цараки ворвались враги внезапно, Девочек схватили – вот вся добыча! Одарив каджаров наградой щедрой, Надир-шах на отдых стал в Закаталах, Муки голодинцев здесь повторились… Хлынули каджары по Дагестану, Покорили землю горских аулов, Пленников с собою взяли пришельцы. Стран-земель владыка, Сурхай безрукий Сдался чужеземцам еще до полдня. Храбрый сын Сурхая, надежда горцев, Муртазали спасся, к дяде Нуцалу Ночью прискакал он в Хунзах вершинный. Знала вся округа жену Сурхая, Мудрою супругой Айшат прозвали, — Надир-шах с ней рядом ложе поставил. Девочки в аулах цвели и зрели, Груди их до окон еще не достали, — Девочек лишили каджары чести, Повели невинных детей на площадь, Всадники, красуясь, их затоптали. Покорили эти края каджары, Уводили пленных в злую неволю, В долы Андалала двинулись дальше, Чтоб дотла разрушить и эту землю. Тесно меж Чалдой и Мухобом стало: В правильном порядке шатры разбиты, Кони на приколе в полях мухобских. Выросла, чернея над Андалалом, Туча вражьей рати – и разразилась На хицибских пашнях страшною бойней. Начал согратлинекий народ сраженье. Славен исполинский клич согратлинцев: «Пусть лишится силы, чья рука дрогнет, Проклят будь вовеки, чья душа струсит! Молодцы, стреляйте, храбрецы, бейте, Пришлых настигайте быстрою пулей! Кто сегодня струсит – с тем я не знаюсь, Кто сегодня дрогнет – навек мой недруг! Саблями стальными, друзья, разите, Чтоб кровь сгустилась на ножнах острых, Из кремневок метких стреляйте, братья, Чтоб забились дула клубами дыма!» Стали защищаться молодцы наши, Пулевые раны кровью сочились. Стали защищаться храбрецы наши, В пулевые раны чарто втыкая. Сердце разрывалось от горьких мыслей, Битва разгоралась еще сильнее, И тогда раздался голос Надира: «Погляди, безрукий Сурхай, взгляни-ка На твою ораву, на мое войско. Пристальнее, гордый Сурхай, взгляни-ка На мышей ваших, на котов наших!» – «Не гордись, не хвастай, Надир-пришелец, Этот свет, мы знаем, ходит по кругу. Ты забудь, собака, гордые речи, Силу Дагестана – испытай раньше, Горцы Дагестана – сильные волки, Завтра ты узнаешь, каковы горцы!» Люди Андалала так обратились К племенам соседним, братьям их верным: «Эй вы, гидатлинцы и какрихинцы, Эй вы, телетлинцы, и вы, келинцы! Поспешите, братья, прийти на помощь!» Эти не успели обнажить сабли, А уже другие рубят наотмашь. Эти не успели подвязать седла, А уже другие на конях скачут! Андалалцы хану в Хунзах черкнули: Так и так, нагорья постигло горе, Подлые каджары нас окружили, Пастбища и пашни залиты кровью. И когда в Хунзахе прочли посланье, Стали снаряжаться даитиляльцы, Вынули винтовки из мехов волчьих, Вскинули кремневки, бьющие метко: Им служил мишенью глаз воробьиный. Выбрали пищали, гордясь оружием, Сабли подвязали, что рассекают Супостата вместе с конем могучим. Панцири надели, шлемы стальные, Длинные черкески – до ступней самых! Вышли со щитами на руках твердых, С выпуклым железом на локтях сильных, За плеча закинув пороховницы. На конях, бегущих быстрее дичи, На конях, грызущих зубами камни, На черкесских седлах скакать решили. Прицепили к седлам андийские бурки, Прицепили к седлам древки прямые, Чтобы развевались вольные стяги. Так пошла на битву одна дружина, Объявив Надиру войну святую. Был главой дружины нуцал хунзахский — Он железной рати предводитель. А за ним такие молодцы мчались: Встретят они пламя – бросятся в пламя! Мчались по нагорьям, полям и рекам, И когда к долине Анада вышли, Приказал нуцал им остановиться, Он остановил их для наставленья: «Если Анд ала лом враг завладеет, Никогда не смоем пятно позора. Если он прорвется к Чоху, Согратлю, — Он, проклятый, завтра в Хунзах ворвется. Постоим же, братья, за наши горы! Кто живым вернется – славу добудет, Кто же не вернется – будет бессмертным!» Только разгорелась правая битва, — Войском зашумели даитиляльцы, Будто в синем небе гром прокатился. Облака, в которых спрятались горы, Не идут в сравненье с клубами дыма! Дождевая влага облаков темных Не идет в сравненье с реками крови! Лишь дымок взовьется – двоих уложат, Уберут убитых – пяток уложат. От винтовок метких, кремневок горских Побледнел до дрожи Надир-пришелец. Обратились в бегство его каджары, Львиную почуяв хватку Хунзаха. И тогда того же шаха Надира Слово раздается в огне и гуле: «Бог тебя помилуй, Сурхай безрукий, Из какого края эта дружина? Будь здоров и счастлив, Сурхай безрукий, Что это за всадник на коне черном?» Отвечает шаху Сурхай с усмешкой: «Вовремя примчалась эта дружина, Во главе дружины – нуцал хунзахский, Муртазали, сын мой, на коне черном, Чтобы отвалились у него руки, Чтобы ему ворон выклевал очи!» – «Ох, чтоб отвалилась рука другая У тебя сначала, Сурхай безрукий, — Что желать посмел ты родному сыну! Лучше сам ослепни, Сурхай безрукий, — Как сказать посмел ты слова такие! Я бы тебе отдал свои владенья, Если 6 получил я Хунзах в замену! Я бы тебе отдал свои богатства, Чтобы Муртазали мне сделался сыном!» Полчища каджаров быстро бежали, Их быстрей косили горские сабли. Гнали горцы долго шаха Надира, Долго чужеземца гнали, покуда Грудью не припал он к земле равнинной, В сапогах, налитых собственной кровью! На конях сражались даитиляльцы, И огузиляльцы бились, не видя, Что уже их ружья огонь расплавил! По лугам Хициба, чистым от века, Даже птичьей кровью не обагренным, Потекли потоки вражеской крови, На полях Мухоба, не знавших тука, Появились горы каджарских трупов. Помните, пришельцы! Из этой битвы Кое-кто из ваших в живых остался. Снова к нам придете – всех уничтожим!

Песня о герое Муртазали

О давних годах я сказанье спою, О храбрых, прославивших землю свою. Я нартов напомню вам имена, Что гибель каджарам на шашках несли, О кровавом Надир-шахе спою И об отважном Муртазали. Из Стамбула длинные ружья взяв, А в Дамаске сабли ковать приказав, Из Арабистана коней пригнав, Из людей Афгана войско набрав, Богом, шахом вселенной желая стать, Говоря: «Будет мир у меня в ногах!» — В путь повел полки каджар Надир-шах. Он от наших гор не отводит глаз. Как сучок в глазу у него Кавказ. Всюду шли бои. Но вражьи войска Налетали бесчисленнее песка. Шли на приступ каджары, как муравьи. Истомились крепкие руки бойцов, Ноги их скользили в горячей крови. И слетали тысячи храбрых голов Под мечами с насечкою золотой. Покорились шаху Нуха и Дербент. На Саму ре такая битва была, Что заплакало небо и черная мгла Саваном горы заволокла. По следам своим путь кровавый стеля, Истоптав, костьми засеяв поля, Истребляя посевы, как саранча, К землям лакским грозный Надир подступил. Под Кукма-горой он шатры разбил, По долинам коней он пастись пустил, Под Хосрех он пушки свои подкатил. Вот гонцы по аулам с криком спешат: «Эй! Кто истинный воин – на бой выходи! Кто бесстрашен – в наши ряды иди!» На великий совет собрался народ, Призывая в свидетели горную высь, И поля, и незыблемый небосвод. Все собравшиеся, как один, поклялись: «Умирает женщина в трудных родах, Пусть мужчина в бою умрет! Мы за родину жизни не пощадим, Грудью, сталью острой врага отразим, Беспощадно каджаров будем рубить, Пока без остатка не истребим! Если дрогнем, изменим, от клятвы уйдем И живые в руки врага попадем, Пусть живыми зароют нас в землю тогда, Пусть позор на нас падет навсегда!» Вот кольчуги на плечи надели они И оружье поверх железной брони, Железные палицы взяли бойцы, Копья дедовские достали бойцы, Взяли заветные пищали бойцы, Вздели на плечи луки кривые свои, Ружья достали боевые свои. Чуть рассветным лучом блеснул небосвод, Загудели ущелья тесные гор. Взбудораженным ульем со всех сторон, Как за роем рой, за отрядом отряд — Отовсюду навстречу друг другу спешат. И на каждой горе, за каждой скалой Старцы, дети, старухи той порой Груды наваливали из камней, Чтоб камнями пришельцам давать отпор. Ну, а жены по скатам и выступам гор Глыбы каменные поставили в ряд. Будто воины это, мужчины стоят! Охватил каджаров немалый страх. Стал по тем камням бить из пушек враг, Камни с громом катились на головы им, Сея смерть и урон во вражьих рядах. Надир-шах разъярился, словно гроза, Налились от гнева кровью глаза. Зарычал он, словно бешеный пес: «Захлебнутся, собаки, в потоке слез! На колени встанут передо мной И ярем покорно наденут мой! Дважды я из Ирана ходил сюда, Дважды сгибли плоды моего труда. Но теперь с великою силой моей Я приду, все я здесь сравняю с землей, Все я в землю втопчу, что есть на ней!» Все аулы велел он сжечь до утра. Все забрать, не оставить и нитки добра, И устроил он «шахскую молотьбу»: Матерей он велел и грудных детей На току под копыта бросить коней. Глубже в горы войска каджарские шли, Плотным строем к мосту Шовкра подошли. Вышли белобородые старики И бесстрашно в бою с врагом полегли. В красный цвет окрасились волны Койсу. Взяли с боя Кумух каджары с утра, Прокатили пушки через Хурукра И как станом стали в селенье Хури, Сдался в плен Сурхай, чтобы кончить войну, На разграбленье им отдал казну. Только шах Надир в наш предел вступил, Он старейшинам головы отрубил, В каждом доме отец или сын был казнен, Каждый был в округе аул разорен. В одеянье кровавом каджарский шакал Достоянье наше уничтожал. Воду в речках выпили кони врагов; В Дагестане – в стране родников и рек Не нашел бы глотка воды человек! А на Турчидаге вместо цветов Забелели полы каджарских шатров. На горе Турчидаг Надир-шах сидел, Ликовал он, смеялся, в трубу глядел, Говорил, что весь Дагестан захватил, — Так в гордыне своей Надир говорил. А в долине Согратля герои сошлись, Удальцы наши лакские собрались. Акушинцы пришли, и даргинцы пришли, И аварцы пришли, и кюринцы пришли. Как потоки бурных весенних дождей, Как в ущельях малые родники Наполняют сухое русло реки, Так и ненависть клокотала в бойцах, Словно бурный поток, бушевал Хунзах. Да прославится твоя мать, Муртазали! Ты, как пламя, горящую речь сказал. И внимала словам удальца семья Белоглавых гор, и лесов, и скал. Став под стяг с наконечником золотым, Так сказал соратникам ты своим: «Мы сошлись, чтобы родину защитить, Чтоб врагу вековечному отомстить. Нам в бою пора показать пришла, Что отцов отвага не умерла, Что в сердцах у нас та отвага живет! Имя того, кто падет в бою, Будет вечно жить, никогда не умрет. Тем, кто ранен, будет высокий почет. Мы должны сегодня врага истребить, Мы должны нашу родину освободить! Если в реках вода, бегущая вниз, Неким чудом в горы вспять потечет, И тогда нам одна дорога вперед! Если встанут покойники из могил, Не подставим спины пулям врага! Если завтра с запада солнце взойдет, Не уронит оружья наша рука! Мы на кровных врагов за край родной, Братья, выйдем все священной войной. Победить или умереть в бою — Нам один теперь из беды исход!» В бой вступили с первым рассветным лучом. Горы, тихие долы наполнил гром, Будто наземь падал, гремя, небосвод. Это был не свирепый зимний буран, Что лавины сбрасывает с высот, Это пули героев летели, как град, Покрывая инеем вражеский строй, Прибивая к земле за рядом ряд. Крымские ружья, что больше папах, С драгоценным ложем у них в руках. Словно полные луны клейма на них. Жазаилами эти пищали зовут, Длинноствольные, в цель далеко они бьют. Горстью порох бойцы засыпают в стволы, Пули шомполом забивают в стволы. Друг надежный – пищаль с цудахарским кремнем, Далеко они бьют смертоносным огнем. Разгорался, шумел и дымился бой, Будто спорило в гневе небо с землей. Уши глохли от грома немолчной пальбы, Будто шла, грохоча, не смолкая, гроза. Будто волны огня ослепляли глаза. Как долина Мяшар, была Анада В день последний безжалостного суда. Та долина от крови была красна, Кизилбашей телами была полна. Копья по ветру крыльями расстелив, Бурки по ветру крыльями расстелив, С пудовыми палицами в руках,| Сверкая кольчугами на плечах, В блеске сабель, что шлем рассекают стальной, Поднимая зеленый стяг боевой, Двинулся малый отряд на конях, Догоняющих быстрого тура в горах. Кони у всадников масти одной, У главаря– скакун вороной. Да прославится твоя мать, Муртазали! Ты как ястреб среди куропаток был. До полудня вы бой жестокий вели, И один богатырь с мольбой возопил: «Истомились львиные руки мои!» И ответил воину Муртазали: «Если силы в руках твоих львиных нет, Львы другие идут за тобою вслед!» А как вихрем ворвались во вражий стан, Возопил один богатырь-великан: «Изнемог я! Кровью, текущей из ран, Моя шелковая рубаха полна!» И ответил воину Муртазали: «Если, витязь, кровью, текущей из ран, Твоя шелковая рубаха полна, Ты взгляни, как редеют вражьи ряды!» Нет, не ждал Надир-шах подобной беды Содрогнулось сердце в груди его, Видит – многих Муртазали покосил. Войско свежее в бой Надир-шах пустил, И с утроенной силой бой закипел. С сабель сыплются искры, кони храпят. Но не дрогнул горский малый отряд. Грозной саблею Муртазали сверкал; Там, где сеют меру, он десять клал, Там, где сеют десять, сто убивал. Словно быстрая молния с синих небес — Кизилбашей саблей он поражал. Сеча шла, клокотала крови река, Словно чаши весов, качались войска. Храбро малая горстка горцев дралась. Вот над чохской дорогой пыль поднялась. То, на плечи черкески мужские надев, То, папахи на косы густые надев, Взяв кинжалы, на помощь Муртазали Жены горские в бой на каджаров пошли. Время шло. Разгорался жестокий бой. Вот с глазами орлиными воин вскричал: «Иступился клинок моей сабли кривой!» И воину Муртазали отвечал: «Если сабли твоей иступился клинок, То взгляни, к нам бойцы на смену идут. Их мечи пополам железо секут!» Выслал новые силы каджарский стан, И в бою возопил богатырь Курбан: «Горе! Палицы я сломал рукоять!» И ответил Курбану Муртазали: «Если, друг, сломал свою палицу ты, То ломаются у каджаров хребты!» Длится сеча. Кровью дол обагрен. Шумом битвы потоков шум заглушён. Кони ржут. Бойцы, наступая, кричат. Стонут раненые, доспехи звенят. Грохот пушек и ружей со всех сторон. Как при утренних золотых лучах Тают звезды ночные на небесах, Так бесчисленные, как звезды в ночи, Стали таять войска, что привел Надир-шах. Вспять шумящая лава их потекла, Словно вспугнутые журавли от орла, Словно стадо овец бежит от волков, Побежали, смешались полки врагов. Опрокинул каджаров отряд храбрецов. «Эй, сын мой Муртазали, поспешай, Живыми каджаров не отпускай!» – «Не кричи со скалы, мой отец Сурхай! Резвы ноги, сердце полно огня Моего вороного, лихого коня. Удирают от нас каджаров войска, Словно стая шакалов от своры борзых! На горе Турчидаг, где дров не найдешь, Как поленницы, сложены трупы их. По долинам безводным чохской земли Реки крови каджаров, шумя, потекли!» Лютым гневом каджар Надир-шах воспылал, Кизилбашам бегущим он закричал: «Вы ведь взяли со мною Машрик и Магриб. Всю подлунную завоевать вы могли б! Так неужто, о доблестные войска, Устрашились вы этого сопляка?» Возопили каджары к шаху с мольбой: «Жизней наших владыка! Наш царь земной! Упроси – пусть он нас отпустит домой! Нет, не можем мы продолжать с ним бой, Его руки, словно столбы, тяжелы, Словно миски, глаза у него круглы, Словно лев, широк в груди удалец. Его голос – словно разящий свинец. Конь его вороной, как ветер, летит, Словно молния, сабля его разит. И пока он сам одного убьет — Конь копытами десятерых убьет, Сабля-молния двадцать голов снесет!. Умоли отважного Муртазали: Просьбу выслушай, мол, благородный герой, Отпусти ты нас в наш предел родной! Пусть отпустит он нас в Хорасан – домой!» И напрасно взывал к ним собака-шах, Побросали каджары оружье в полях, Как шакалы от льва, как со скал река, Как бураном гонимые облака, Удирали они, охватил их страх. Пал каджарский шах на лицо земли: «Дад бидад, – говорит, – мой Муртазали! Пощади, чтоб мы с миром от вас ушли! Отпусти нас, Муртазали, в Хорасан, Дад бидад, – говорит. – Аман, аман. Если хочешь, золота много дадим, Разойдемся мы по домам своим, Не вернемся вовек мы сюда назад! Отпусти, – говорит, – аман, дад бидад! Мы тебя серебром своим наградим, Мы тебе аманатов своих дадим, Только дай нам уйти домой в Хорасан!». – «Шах, собака, что в золоте мне твоем? Сам добуду золото я мечом! Серебро твое не сочту серебром! Если выстрелю я, серебро само Потечет ручьем пред моим ружьем! Что мне пленные? Волю я дам коню, Все войска твои я в плен угоню. Так и быть, отпущу я вас в Хорасан, Знак поставлю на синей сабле моей. Так и быть, вам открою дорогу я, Знак поставлю на длинном дуле ружья. Я за вами пойду, подобно огню, В Хорасан далекий вас погоню, По-черкесски тебя и твоих людей Ударяя по спинам саблей своей!»

Песня о Шабане из Джара

Я скажу вам правду о тех, кто смел, Кто царя, кто солдат его одолел. Не хвалите меня, пока я не спел Песнь о тех, кто срубил семь ханских голов, Триста жен превратил в триста горьких вдов. Был готов к курбану аул Голода В день, когда там внезапно письмо прочли, Что врагу-де мало своей земли, Алазани достиг он-де без труда, Захватить Дагестан он-де захотел, Жерла пушек навел прямо на Эл… «В Закатале крепость враг возведет, Над рекою лагерь он разобьет, Сам же в Кара-Хаджи, во дворец, войдет, В стороне грузин разожжет костры, Средь Чалахских низин развернет шатры. Пусть в Джагане свинцовые пули льют, В Белокане – стальные клинки куют!» Поскакали гонцы во весь опор, Весть летит в Ункратль, в Тленсерух, в Карах, Чтоб на Чиру-Майдан все пришли на сбор, Прокатился призыв, точно гром в горах: «Враг идет на Эл, идет, ополчась. Нет числа и счета его войскам. Нет числа и счета его войскам. Если вы нас бросите в трудный час, Если вы не придете на помощь нам, Вражьих полчищ тогда нам не удержать, Не удастся нам обратить их вспять. Если клятве не будете вы верны, Если древний союз наш не устоит — Наших девушек, что искони славны, Чьей красою звездною Джар знаменит, Обесчестят врага, уведут в свой стан, Плетью сгонят они детей на майдан, Не уйти им живым из-под конских копыт!» И едва слова эти раздались, Сотни сот удальцов за оружье взялись, Сотни сот на святом Коране клялись, Не щадя головы, принять газават, Сотни сотен с женами разошлись, Говоря, что в Джар не вернутся назад. Будут биться, вражьи кроша полки, Будут драться, пока не погнут клинки! Накаляя в сердце великий гнев, Распалясь, разъярясь, как в пустыне лев, Фиктары-доспехи свои надев, Сабли франко-египетские нацепив, Черный ус лоснящийся закрутив, Шлем с хвостом полощущим водрузив, Светом панцирей весь мир осияв, Закатав на могучих руках рукав, Удалые воины на конях Покидают Ункратль, Тленсерух, Карах С налокотниками, что как жар блестят, С кинжалами, что доходят до пят, Со знаменами, что к звездам норовят, Покидает Эл храбрецов отряд. Всех ведет на брань, как на торжество, И восторгом, и яростью обуян, Удалец из Джара – джигит Шабан, Двадцать братьев двоюродных – вкруг него. А когда сверкнула река Алазань И предстал их взору неверных стан — Своему отряду сказал Шабан: «Наставленье слушай! На место – стань! Да свершится грозный аллахов суд! Если нынче враги возьмут рубежи — В Закатале крепость они возведут, Осквернят пятою Кара-Хаджи! И тоща Корана прервется власть, И тоща исламу придется пасть! Наши сабли нынче решат судьбу. Дайте клятву, братья, примите тавбу! Слава тем, кто с честью закончит бой. Кто умрет – тот смертью умрет святой». Объявив двум женам своим развод, Не вернуться – клятву Шабан дает. Все клянутся за ним – не прийти назад. И тоща, с поясов оружье сорвав, Поломав чекан дорогих оправ, Сбив ударом с верных кремневок приклад, Дула кремневок рукой обхватив, Ножны – наземь! – сабель сталь обнажив, С грозным кличем: «Враг да не будет жив!» — В гущу врезался удальцов отряд. Прокатился джарцев клич боевой, Точно гром с небес, ще нет облаков, Что там черная туча над головой?! Над Шираком дым – погляди! – каков?! Пропиталась кровью черкесок ткань. Джарцы колют врага, разъярясь, как львы. Что пожар?! Красна река Алазань. Струи крови – гляди! – вот они каковы! Сабли джарцев рубят наверняка. Голодинец сидит на лихом коне, Не сползет с седла, не падет, пока Не расплавят панцирь его в огне!.. Вот как он воевал – удалец Шабан! И Шеки разрушил он, и Ширван, Он «хазахов» страну опалил огнем, Вкруг Тифлиса стало светло, как днем! Сотня сот удальцов полегла в боях, Хоронить их порознь – не хватит сил. Возгласили тогда над всеми «салах», И над всеми вместе аул голосил. Что там – стоны маток и плач ягнят?! Слышишь ты – каково голодинцы вопят?!

Мусеке-батыр

Я скитаюсь в горах, как олень. Чутко сплю в предрассветной тиши. В глазах моих, как у птицы тарлан, Гнев и горе моей души. Я хожу, не касаясь земли, Мой топор золотой – со мной. Я оленей диких ловлю, Ем их мясо, как волк лесной. Я скачу, куда захочу, От горы ухожу к горе. А хозяин мой Бора-хан У шатра лежит на ковре. Мусеке-батыр пришел во владения Акша-хана Когда его спросили: «Откуда ты?», — Он запел: Так широки увалы гор, Что сыч их не перелетит. Тот, кто слаб крылами ума, — Сам себе словами вредит. Моего коня, что грызет удила, Не пожалею другу отдать. Будет проклят тот, кто вздумает вдруг Достаток друга забрать. Моя душа для врага черна. Найти бы ровесника мне, За которого можно и душу отдать, И не жалко пасть на войне. Что качаешься и шумишь, Явор, свежей листвой своей? Дикой лошади, дикой козе Жизнь и воля – простор степей. Много думают важные ханы у нас, Хороши джигиты у них. Шиты золотом шубы на богачах, В воротниках дорогих. Хвастаются богатством своим… Трус роняет саблю из рук, А в руке джигита и плеть, Словно сабля, – надежный друг. Туча кровлей моей была, Помогала ночная мгла К стану вражьему подползать. Темно-золотистый мой конь — Это все богатство мое. Враг коня моего украл. Был бы он со мною, мой конь, Я напрасно б не тосковал. Кто я родом – спросил ты меня? Я Нукая сын Из рода Уйсин. Перед боем не содрогался я, Видя девушек, не спотыкался я. Неутомим, как Тулпар, Нартов я на битву водил. Ради жизни братьев моих Я неверных войско разбил. Борагана увалы я отстоял, Бора-хана я защитил. Если степь заметал буран, Братьев я укрывал крылом. Я друзей от смерти спасал, Когда шли враги напролом. Если другу грозит беда, Я не отступлю никогда, Перед войском не задрожу. На врага врага уложу. Коль в руке сломается меч, Словно волк, рабов буду рвать. А умру, как Темир-Казык, Я на небе буду блистать. Я, как трус, за жизнь не держусь, Ничего нигде не страшусь. Когда стрелы густо, как снег, Над землею летят в бою, За народ болея душой, Положу я душу свою. Что ж лежу я – батыр-джигит, — Одинок и всеми забыт? Но когда враги нападут, Как колючку, их растопчу, Съем их, как одногорбый верблюд, Коль в степи настигнут меня, Я не дрогну, не отойду. Дам отпор врагам, как смогу, В честной битве с честью паду. Словно волк, врага разорву, Если нечем будет стрелять. Так над колыбелью моей Пела в младенчестве мать: «Вырастай джигитом, сынок, Чтоб родной народ отстоять!»

Три сердца

Наши горы говорят: Травы зеленеют ныне,— Видно, белых ждут ягнят, Что родились на равнине. Наши горы говорят: В день весны цветок томится. Ранний, ждет: певуч, крылат, Жаворонок возвратится. Наши горы говорят: Ныне девушки в обновах,— Возвращаются назад Смельчаки из битв суровых! Перекресток трех дорог. Девушка стоит в печали: «Может, милый жизнь сберег? Может, пули миновали? Не была бы по весне Я свежей, чем эти травы, То достался бы и мне Из ягнят – один кудрявый. Не затмила 6 я подруг Красотой своею жгучей, То и мне достался б вдруг Из парней – хотя бы худший! Но, к несчастью, как трава, Расцветаю спозаранок, И кругом идет молва, Что я краше всех горянок. Потому-то я и жду Дорогого мне джигита, С ним развею я беду, Он избрал меня открыто. Для ягненка мягок луг, В небе жаворонок вьется. Я не знаю, где мой друг, И тревожно сердце бьется. Хоть я краше всех подруг,— К ним вернулись их джигиты, Только мой не едет друг. Он живой или убитый? От зари и до зари Жду, что весть о нем услышу!» По ступенькам Чегери Поднимается на крышу. Оглядела все, что есть И вблизи, и в отдаленье. Слышит: быстро мчится весть. Слышит: весть летит в селенье. Скачут всадники чуть свет: Всюду весть узнают вскоре. Впереди – ее сосед, А в глазах соседа – горе. «Если мрачен мой удел,— Никогда тоски не ведай. Если день мой потускнел,— Ты всегда дружи с победой. Весть какую ты принес, Мой сосед, на крыльях черных? Чьих ты хочешь горьких слез? Чьих стенаний в скалах горных?» – «Приготовь глаза для слез, Сердце – для глухих стенаний. О возлюбленном принес Эту весть я с поля брани». – «Лучше б я была немой.— Говорить бы не хотела. Лучше б стала я слепой,— На тебя б не поглядела!» Так сказала и бегом По тропе заторопилась. Конь ретивый ей знаком. Что же с всадником случилось? Вороной глаза скосил. Он копытом бил сердито. Иль прощения просил, Что не уберег джигита? «Без хозяина домой Ты с оружием примчался. Конь мой, конь мой вороной, Где ты с всадником расстался?» Смотрит: в скорбь погружены, Горцы встали на развилке. С буркой черною видны Погребальные носилки. Стала умолять друзей, Чтоб носилки опустили. Люди сжалились над ней, Жаркой просьбе уступили И в сторонку отошли, Верность сердца почитая. Наклонилась до земли Любящая, молодая, С трепетом приподняла Бурку, молвила: «Средь схваток Ты – мой сокол, чьи крыла Ужасают куропаток. Ты, как молния – туман, Вражьи рассекал отряды. Много ль получил ты ран? Что ж лежишь ты без отрады?» Приоткрыл глаза джигит,— Милая пред ним предстала. «Грудь моя в огне горит, Получил я ран немало. Смерть склонилась надо мной. Напои, прошу, подруга, Родниковою водой Умирающего друга». Набрала из родника Ледяной воды в ладони, Напоила смельчака, Уронив слезу в ладони. Пламя в сердце погасил, Жажду утолил любимый. Из последних молвил сил Он с тоской невыразимой: «Ты, чье имя – стяг в бою! Как заря, ты загорелась, И в тебе я узнаю Удаль, мощь мою и смелость. Если пить захочешь в зной, Если жажда грудь изранит,— Для тебя живой водой Пусть моя могила станет. Если встретишься с бедой, Горе ль тяжкое нагрянет,— Пусть надгробье надо мной Для тебя опорой станет. Как я плод хотел сорвать Самый сладкий с древа рая, Солнца луч хотел поймать Для тебя, моя родная! Но, увы, на этот раз Мне удача изменила. Наступил мой смертный час, Ждет меня моя могила». – «Не поверю никогда, Что умрешь ты, мой любимый! Что в цветущие года О тебе рыдать должны мы! За тебя я жизнь отдам,— На земле живи просторной. Светлым снилось ли мечтам, Что конец наступит черный?» – «Чегери, к чему рыдать? Горькие нужны ли речи?» Сотоварища опять Подняли друзья на плечи. К сакле Чегери идет С верными друзьями вместе. Задержались у ворот. На почетном, ровном месте Раненого храбреца На носилках опустили, И суровые сердца Задрожали, загрустили. «Над аулом солнце дня Светит ярко и красиво, Только в сакле у меня Так печально, так тоскливо!» Силы все свои джигит, Чтоб подняться, напрягает, Рядом девушка стоит, Приподняться помогает. Горцы на своих плечах Понесли его к постели, Но огонь погас в очах, И уста окаменели. Умер он среди своих, На глазах подруги милой. Навсевда ушел жених, Стала жизнь ее постылой. С беспокойством вороной Ржет, – и мысль его тревожит: Трусу с низкою душой Он достанется, быть может! Где же трус? Он крутит ус: Значит, так судьба решила,— Скоро завладеет трус Той, что храброго любила! Охватила всех тоска О соратнике и брате. Хоронили смельчака На кладбище на закате. Вороной умчался прочь: В сердце смута и унылость. Чегери, темна, как ночь, Над могилою склонилась. Но и сердце Чегери Скорбью ранено жестокой И разорвалось внутри Молодой груди высокой. Прах дрожит, скакун летит. Он скалы достиг отвесной. Вниз глядит: замолк джигит, Удалью своей известный. Озирается кругом: Травы плачут, речка стонет. Вместе с горцем-смельчаком Девушку его хоронят. «Для чего мне жизнь без вас? С белым светом я расстанусь! Лучше я умру сейчас, Только трусу не достанусь!» Он скосил свой карий глаз, Презирая страх и робость, Со скалы сорвался в пропасть. Он заржал в последний раз. Так слились в одной судьбе, Так три сердца замолчали, Только песню о себе Добрым людям завещали.

Прекрасная Бика

На востоке облака Заалели поутру, И прекрасная Бика Появилась у дверей. Прислонившись к скакуну, Говорит любимый ей: «Я в далекую страну Уезжаю воевать». И в ответ к нему с мольбой Обращается Бика: «Ты возьми меня с собой, Свет единственный очей». – «Как возьму тебя в поход, Ненаглядная моя? Засмеет меня народ, Опозорюсь я окрест». – «Стану ждать тебя с войны, Белым дням ведя я счет. Свадьбу мы сыграть должны, Как вернешься ты домой». – «Если, возвратясь домой, На тебе я не женюсь, Пусть удел счастливый мой Молния испепелит». Скрылся всадник за горой, Вслед три месяца прошло. А в любви три дня порой Целой вечности сродни. По тропинке за водой Из дому пришла Бика И черпалкой золотой Стала наполнять кувшин. В стороне от родника В безмятежный этот час Услыхала вдруг Вика Шепот четырех старух. «Ах, почтенные, вы мне Не расскажете ль, о чем Речь ведете в стороне Шепотом между собой?» – «Если б знала ты, Вика, То, о чем мы речь ведем, У тебя 6 наверняка Слезы брызнули из глаз. Если бы твой слух проник В наш укромный разговор, Ты упала б, как тростник, Что подрублен был ножом». От нахлынувшей тоски Бросила кувшин Бика, И разбила на куски Золотой она черпак. К горлу подступил комок, Слезы брызнули из глаз. И, чувяки сбросив с ног, Кинулась в аул она. Видит: головы склоня, Аульчане в поводу Черного ведут коня, Бурка черная на нем. «Стойте! – крикнула Вика. Ради неба самого, Чтоб взглянуть на седока, Сбросьте бурку поскорей! Очи черные его Что ж не смотрят на меня? И в объятьях у него Почему не нахожусь?» – «Иль сама не видишь ты, Очи зоркие его Кровь до черной слепоты Под бровями залила? Как тебя – любовь свою — Он в объятья заключит, Если две руки в бою Перерублены клинком?» Кинулась домой Бика, Саблю со стены сняла И, сурова и легка, Села на коня верхом. И, решимости полна, Бросила коня в намет, Ибо поклялась она Смертью отомстить врагу.

Песня о Хаджи-Мурате

О воине слушайте повесть мою, Чтоб доблестью сердце народа согрелось. На радость вам подвиг сейчас воспою Хунзахца, чья славится гордая смелость. Смял юношей с рыжею хной на усах, Взял девушек с хной на густых волосах, Соратникам роздал большую добычу, — О лев, как я песней тебя возвеличу? Всему Дагестану ты – острый кинжал, Ты пушкою был, что Шамиль заряжал, Ты скрылся в Гехах, где надежная крепость, В Бархане врагов обманул ты свирепость. Зачем же ты, славы вкусив золотой, К неверным ушел и покинул нагорье? Зачем, шариат отвергая святой, Пришел в Шахкиру, нашим горцам на горе? «Подумал я, славы вкусив золотой: Умру, как вступлю я во вражеский город. Решил, шариат отвергая святой: Неверными будет живот мой распорот!» Но слушайте, храброму почесть воздам, — Тому, на кого рассердился имам, Кто стал для Хунзаха причиной страданий, По ком и вершины скорбят в Дагестане. Остался теперь без добычи Хунзах, — Так как же ему не томиться в слезах? На Сунжу орел улетел из гнезда, — Ужель не страшна Дагестану беда? Не он ли, пройдя обиталище змея, С отрядом своим разорил Адичах? Не он ли в Хунзах возвращался, умея Добыть полонянок с блистаньем в очах? Не он ли бумажные деньги в попоне И золото вез, не пугаясь погони, Чтоб выдать соратникам пятую часть, — Скакал, Араканам явив свою власть? Не он ли над скалами Кара-Кайтага Как сокол парил, чья безумна отвага, — Короткое ухо – прославленный волк? Бику Шахвали, что нежна, словно шелк, Не он ли в шатре захватил, полон жара? Не он ли, – то гордость была Дешлагара, — В таркинские рощи погнал табуны? Не он ли с прибрежной угнал стороны Коней, на дорогах устроив завал, И князю Аргуту послал свое слово: «Я часто вас бил, я на вас нападал, Я снова приду – разобью тебя снова!» Тогда черный бык, сластолюбец-шамхал, В Тарках в злобной ярости так закричал: «Ухли, Кулецмин, Дженгутай, Казанище! Где камень тащите, где – сгнившее пнище, Устройте завалы, чтоб Хаджи-Мурат На гибель повел свой разбойный отряд: Чтоб этот в Хунзахе рожденный осел Бесславную гибель в предгорьях обрел! И если его мы не схватим в капкане, — Всех ханов злодей истребит в Дагестане, Сардара потом устрашит и Тифлис, Чтоб в плен ему все генералы сдались. Он юных девиц у отцов отберет, А жен – у мужей, как наступит черед!» Закрыли дороги, и вырыли рвы, И двинули пушки к переднему краю Солдаты Аргута – свирепые львы, Клянется шамхал: «Я врага покараю!» О землю ударил шамхал сапогом, Под звуки трубы и под бой барабана «Ура!» закричал и с вершины кургана Погнал казаков, чтоб схватились с врагом. «Хоть сердце иное, мы – веры одной. Не бейся, отряд милицейский, со мной. Аргутовы пусть нападут казаки, — Увидите чудо в ущелье Тарки!» Мечи обнажив и сказав «Бисмиллах!», И рвы перепрыгнув с творцом на устах, Отважные врезались в гущу врагов. А их богатырь – да пребудет здоров! — Солдат истребил, подступивших к завал)', Как стадо, откормленное на убой. Он голову чью-то послал генералу, — Лишь другу вручают гостинец такой! Взобрался на гору воитель отважный. И, посохом сделав свой острый клинок, Он крикнул: «Шамхал двоедушный, продажный, Что взвесил, то продал, в весах ты знаток, — Вези на продажу убитых солдат! Пускай в Казанище арбы заскрипят, Чтоб трупы убитых в Шуру переправить! Чтоб опись погибших в сраженье составить, Пусть сразу же кафиркумухцы придут!.. Но как приготовить арбы в Казан ище, Когда, ощетинясь, находится тут Прославленный волк в ожидании пищи? Но кто же сражаться придет, не сробев, Когда, как баранов, пугает их лев?» Домой не успел прискакать из похода — Доходит нежданная весть до народа. Ужель Шамилю в этой вести – отрада? «Убит, говорят, сокол Хаджи-Мурат, Ослам от кожевников – смерть, говорят!» Шамиль, о Шамиль, заноситься не надо! Немало ночей озарил он доселе, Немало он тесных расширил ущелий! Когда ты на землю ступил Буртуная, Шамиль, о Шамиль, как ты бился бы, зная, Что рядом сражается Хаджи-Мурат! Шамиль, о Шамиль, дагестанская слава! Когда гибнут всадники в битве кровавой, Когда тебя недруги ныне теснят, На выжженных землях возводят твердыни, О, если бы сокол помог тебе ныне! Когда на тебе и чалма полиняла, О, если 6 он саблей взмахнул, как бывало! Не знали б мы стен крепостных в Буртунае, Не знали б казачьих застав в нашем крае! Легко ли судить и рядить вкривь и вкось? Письмо генералу отправить пришлось: Не знает, не скажет ли нам генерал, Где бык круторогий – имама опора? Тайлан, что в полон юных девушек брал, — В каких он краях и вернется ли скоро? «Опора имама, – охотится бык На девушек возле грузинской реки. Тайлан, что пленять чернооких привык, В твердыне засел, где живут казаки. Не зная ни битв, ни ночевок тревожных, Он саблю сломал, что опасна и в ножнах! Без счета нам дни посылает аллах. В Аксае – день пятницы, радость в сердцах. Отправился он для намаза в мечеть, Но двери велел Аслан-хан запереть: «Мечеть перед кровным врагом мы закроем!» Тогда усмехнулся рожденный героем, На франкский курок пистолета нажал, И выстрел раздался, и дверь – наповал! В мечеть он вошел и молитву прочел. «Джигиты, теперь мы пойдем на Аслана: Оставив ислам, он к царю перешел, — В покои дворца мы ворвемся нежданно!» Ворвался он с горсткой друзей во дворец: «А ну-ка, Аслан, покажись-ка ты мне! Не ты ли скакал на гнедом скакуне? Теперь на нем скачет хунзахский храбрец!» Но хан, за семью притаившись дверями, Велел, чтобы женщины вышли, сказав: «Нет хана, о Хаджи-Мурат, между нами, Уехал он, вызванный в крепость Хасав». – «Эй, пчелы! Намаза познав благодать, Могу ли на вас, на жужжащих, кричать?» И волк куцоухий пошел к кунаку, Пошел, перешел через Карби-реку, То львом он казался, то страшным драконом, В Нуху он ворвался с лицом разъяренным, В Нухе дворянина спросил одного: Найдется ль пристанище здесь для него? В ответ промолчал иноверец проклятый. А воин: «Пойдем, нужен мне провожатый». Вот полдень встает над прозрачным ключом. Неверному долг пред творцом – нипочем: Сказали ему, чтоб исполнил намаз, — Увы, от него услыхали отказ. «Тот будет убит, кто не славит аллаха. Тебя не убив, оскверню этот мир!» Мечом со всего он ударил размаха, И был на лугу обезглавлен кяфир. Затем в убежавших ружье он направил, А близко стоявших клинком обезглавил. Как будто покой воцарился вокруг, Но видит: враги появляются вдруг. Четыре их тысячи было – и конных, И пеших, со злобою в бой устремленных. «Без крыльев взлетишь ли ты до облаков? Теперь не спасешься от наших клинков! Как волк убежишь ли, задравши овец? Посмотрим, какой ты на деле храбрец!» – «Клинки из Египта, – запомните впредь, — Не крылья ли наши, чтобы в небо взлететь? Уйдем ли, как мыши, под землю незримо, Когда наша сила – кремневки из Крыма?» Сказал и – ни с кем не сравнимый в сноровке С утра до полудня стрелял из кремневки, И, тряпкою рану заткнувши свою, С полудня он в сабельном бился бою. Каджаров убил он числом шестьдесят И всех на завале сложил, говорят. Душа храбреца устремилась в Синах. Джигиты в смятенье, джигиты в слезах. У Карби-реки, что его подняла, Ликуют враги, – да умрут их дела! Легко Алазани и счастлив Тифлис, А сами давно ль в лихорадке тряслись! Теперь Голода, Карабах и Ганджа Не будут бояться, от страха дрожа. И там, в Дешлагаре, и рядом, в Шуре, Спокойно в ночи и на ранней заре. Во прахе – героя хунзахского тело, На небо душа храбреца улетела.

Султан-Ахмед младший

Трое братьев удалых Поохотиться пошли На высокую скалу, Соколят в гнезде искать. На высокой той скале Спор затеяли они. Трое спорят удалых, Мол, кому из них идти— Соколят в гнезде достать. Жребий начали бросать. «Братья старшие мои, Жребий незачем бросать!» Он конец каната взял, Стан свой крепко повязал. Со скалы спустился вниз Младший брат Султан-Ахмед. «Братья старшие мои! Здесь у сокола в гнезде Я нашел не соколят, А горластых воронят. Подымайте вверх меня, Потяните вверх канат!» – «Мы канат потянем вверх, Младший брат Султан-Ахмед, Если ты оставишь нам Белых на горе овец». – «Белых вам дарю овец, Братья старшие мои, Потяните мой канат!» – «Мы потянем твой канат, Младший брат Султан-Ахмед, Если долю нам свою В доме матери отдашь». – «Все богатства вам отдам, Братья старшие мои, Потяните вверх канат!» – «Мы канат потянем вверх, Младший брат Султан-Ахмед, Если ты уступишь нам И красавицу твою. Выращенную в дому, Словно ястреб на руке, Словно гордый молодой Жеребенок на лужке!» – «Бог свидетель, ни за что, Чем вы ни грозите мне, Не отдам я вам ee! Хоть убейте вы меня, Разрубите на куски И раздайте по домам. Словно долю от тельца, Что зарезали, когда Наступил курбан-байрам, Не отдам ее я вам— Злым бесчестным подлецам! Будь бы я не человек, А родился бы легко, Как зимой летящий снег, Смерти б не боялся я. Если б рос я, как цветок На подоблачной скале, В вешних солнечных лучах Жизни б я не пожалел!..» И, оставив удальца Под высокою скалой, Братья старшие его С песнею пошли домой. За аулом на тропе Повстречала этих двух Их названная сестра. И Султан-Ахмеда с ней Нареченная ждала. «Вы скажите, братья, мне, Младший где Султан-Ахмед?» – «Где ж еще он может быть? Он остался на скале У сокольего гнезда. Верно, он резвится там, Как ягненок молодой,— Не хотел пойти домой!» Вот сестра в аул пошла, С сахаром хурджин взяла, А невеста мех водой Ключевою налила. И пошли они вдвоем На высокую скалу. «Милый брат Султан-Ахмед, Молви, где ты, что с тобой? Почему остался ты Под высокою скалой, Не пришел к себе домой?» – «Как я мог прийти домой, Если бросили меня Братья старшие мои?» – «Мы сейчас в аул пойдем, Всех на помощь позовем, Ты немного потерпи, Голоден, так подкрепись!» С белым сахаром суму Бросила ему сестра, Он хотел поймать – не смог. Тут красавица его С чистою водою мех Сверху бросила ему. Он хотел поймать – не смог… «Бесполезно помощь звать, Не дождусь я, изнемог! Пусть не плачет наша мать, Пусть забудет обо мне! Ты, сестра, вернись домой, Говори, что брата нет. Милая, и ты уйди. Навсегда простись со мной. Нового себе найди. Если с камня соскользну,— Бездна страшная внизу, Камни острые внизу, Пропасть темная внизу!» Соскользнул Султан-Ахмед И в ущелье полетел. Кости на скале одной, Кровь струится на другой.  Нареченная его И несчастная сестра Подошли к пяте скалы, Где упал Султан-Ахмед. Мех, что бросили с водой, Кровью налили его. Положили в ту суму Кости белые его. И пошли они домой, Громко воя, как зимой Волки серые в лесу. Полночь на дворе была, Как домой они пришли. Братья сели меж собой Младшего добро делить. «Если мало вам добра — Хватит вам его костей! Если нет еды, питья — Нате, пейте кровь его!»

Всадник на трехлетнем коне

Был парень молод и удал, Он на рассвете дня Седлом черкесским оседлал Чеченского коня. К седлу приладил он хурджин, А к поясу – клинок, И на виду седых вершин Пустился в путь седок. Над ним летели облака И тень орлиных крыл. И в полдень возле родника Он спешиться решил. И, словно месяц молодой, Он заглянул в родник, В нем напоил коня водой И свой омыл в нем лик. И вдруг увидел: к роднику, Так плавно, как плывет, Каких не видел на веку, Красавица идет. Идет с черпалкой золотой И с отсветом вершин Несет, весь солнцем залитой, Серебряный кувшин. «Коня трехлетнего седок, Дай мне к воде пройти. Поставил лошадь поперек Ты моего пути». А у самой румянец щек, Как будто маков цвет. «Коня трехлетнего седок, Скажи, коль не секрет, В селенье нашем у кого Остановился ты?» – «Я здесь не знаю никого, Царица красоты. И, хоть ни с кем я не знаком, Но, расседлав коня, Тому я буду кунаком, Кто приютит меня». – «Ах, что ты, сокол, говоришь… И просит молодца: «Знай, ты заехать должен лишь В дом моего отца. Тебя он встретить будет рад, На радость аульчан. Его жемчужных окон ряд Глядит на годекан». Она от парня без ума, Наверное, была И стремя звонкое сама Джигиту подала. И омывал, журча, исток Скалы холодной грудь. Коня трехлетнего седок В аул направил путь. Коня поставил в стойле он, И, как стрела в колчан, Вошел в тот дом, что обращен Лицом на годекан. В кунацкой саблю там на гвоздь Повесил и потом Уселся, словно званый гость, На стуле золотом. А девушка спешила так Домой от родника, Что потеряла свой черпак И оба башмака. Она оттуда, свет очей, Примчалась босиком. «Ах, мама, мама, в стойле чей Скакун под чепраком?» – «Поставь, безумная, кувшин И ячменя не тронь! В наш дом вошел шайтана сын, Его вот это конь. Шайтана сын тебя украсть Готов средь бела дня». Кормить зерном ячменным всласть Дочь принялась коня. Над сердцем, лишь вступила в дом, Вновь потеряла власть. И с юным всадником вдвоем Она шепталась всласть. Отец вернулся и повел, Почтенный житель гор, С приезжим парнем, сев за стол, Степенный разговор. Не ведал в доме ни один, И тайну ночь хранит, Что гостя милого хурджин Был девушкой открыт. Она в него, у чувств в плену, Ссыпала до утра И мерку золота одну, И мерку серебра. И вот сложилось всё к добру, Заря раздула жар. Гость и хозяин поутру Собрались на базар. Когда явились на базар, Красавицы отец Спросил: «Купить какой товар Желаешь, удалец?» – «Я торговаться не привык, Поладить мы должны. Продай мне дочь свою, старик, Которой нет цены». – «Ты за товар мой поскорей, Пока душа щедра, Дай мерку золота и к ней Дай мерку серебра». Коня трехлетнего седок При кадии открыл С казной походной свой мешок И цену уплатил. Обычай дедовский храня, Как требовал зарок, Он отдал кадию коня, Свидетелю – клинок. И в дом, в котором жил и рос,— Как ясную луну, Невестку матери привез, Себе привез – жену!

Оглавление

Душа народа

Каменный мальчик

Хочбар

Парту Патима

Айгази

Богатырь Карт-Кожак и красавица Максуман

Арил Солтан

Кази Ашильтинский

Сражение с Надир-шахом

Песня о герое Муртазали

Песня о Шабане из Джара

Мусеке-батыр

Три сердца

Прекрасная Бика

Песня о Хаджи-Мурате

Султан-Ахмед младший

Всадник на трехлетнем коне Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg