«Чужое побережье»

Алексей Улюкаев Чужое побережье

От автора

Я – поэт. Этим и интересен. – Совершенно справедливо заметил Маяковский. Я – поэт. Этим не интересен. – Всегда считал автор этих строк. Ну, не всегда: как и некоторые другие, прошел по дороге со станциями: я, я и Пушкин, Пушкин и я, Пушкин. Пока двигался между первыми тремя станциями, написал какое-то количество стихов, за которые и сейчас не стыдно. Значительная часть их издана через много лет в книжке «Огонь и отсвет».

«Дальше – тишина». Не только потому, что доехал до четвертой станции. Но и потому, что время изменилось, жизнь изменилась.

Начинал, когда поэт в России был «больше, чем поэт». А потом оказалось, что ничуть не бывало и, как и во всем мире, он меньше или равен. Объявилась гласность. Стало можно писать довольно прямо на острые темы – и публиковаться! Журнальные и газетные статьи вытеснили стихи. Я бы сказал, тут действует некий вариант закона Грешема (худшие деньги вытесняют из обращения лучшие): претендующее на вечность вытесняется актуальным.

А потом оказались востребованными экономические концепции и программы, и автор стал «программистом». А потом оказалось, что есть шанс самому реализовать эти концепции и программы – и автор был мобилизован в правительство реформ. И это был такой драйв! А потом – и депутатство, и работа в академической науке, и даже, извините за выражение, партстроительство.

Когда говорят пушки, музы молчат. А артиллерия била изрядная. Стихи вытеснялись публицистикой, публицистика – программами. А те – проектами указов, законов, инструкций и прочих нормативных актов. И кому ж ты доверишь их реализацию, как не себе, любимому!

А тут тебя настигают высокие должности, востребованность – профессиональная и социальная, довольно высокая оценка твоего труда и знаний. А семья? А необходимость заработать копейку?

Это не оправдание, а объяснение. У автора есть своя «теория сопротивления материала»: если цели, идеалы, амбиции, талант – не выдерживают столкновения с жизнью, любовная лодка разбивается о быт, значит это не совсем настоящие цели, идеалы, амбиции, талант и любовь. У Мао Цзэдуна, по-моему, был тезис о том, что по завершении уборки урожая следует взяться за мировую революцию. Вот и автор, как и многие, оказался таким «маоистом»: сначала то, то и то – а уж потом стихи.

Но так не бывает.

И так просвистело тридцать лет (практически ровно тридцать!).

А потом… А потом тот червячок, который впал в анабиоз, вдруг очнулся. И вдруг стал жалить и теребить. И так больно! И… рука уж тянется к перу, перо к бумаге…

Собственно, об этом – некоторые стихи этой книжки («Искусство обрезания», «И так начинают» и др.).

У автора было немало сомнений относительно публикации стихов «второго призыва». Страшно. Во-первых, страшно прилюдно раздеваться, особенно если ты всю жизнь в костюме и галстуке. Во-вторых, ожидаемая реакция: ну да, поэт, как же. Ты расскажи, кому и сколько заплатил. Кому позвонил, с кем договорился.

В-третьих, ожидаемая реакция другого рода: бородатая женщина, говорящая собака. Смотри-ка: «а ведь начальники тоже любить умеют».

И в-четвертых, и в-пятых, и в-сотых…

Тем не менее: «Чужое побережье».

ДО Н. Э. (1974–1980)

Беленькие бумажки

Вот здесь на беленьких бумажках

Остались – выжимкой судьбы —

Дней беспечальных или тяжких

Разнообразные следы.

Перелистай их – может статься,

Тебя займут минут на двадцать,

А сможешь губы разомкнуть —

Скажи, быть может, этот труд

Был не настолько и напрасен,

Когда хватило этих басен

Для этих двадцати минут.

«Рассказ от первого лица…»

Рассказ от первого лица

Настолько жалобен и длинен,

Нет сил дослушать до конца,

Короче! Хватит половины.

Наметь лишь главное. Вполне

Его понять сумеет каждый,

Ведь и его хотя б однажды

Несло на этой же волне,

А прочее не так уж важно.

Ситцы-занавески

Не нужно память напрягать,

Она всегда готова

Здесь приукрасить, там солгать.

Перелистай свою тетрадь,

Там правды нет ни слова.

И то, что кажется тебе

Значительным и веским,

Колеблется в прошедшем дне,

Как легкий дым в печной трубе,

Как ситцы-занавески.

Не нужно память напрягать,

Оставь ее, довольно,

Там нет ни друга, ни врага,

Там день и ночь идут снега,

Там холодно и больно.

«Когда мы порознь…»

Когда мы порознь, нам темно,

И холодно, и одиноко,

Мы бьемся, будто за окном,

А то и вовсе между стекол

Какой-то бабочкой ночной.

А вместе плохо нам двоим,

Не можем выразить словами

Того, что происходит с нами,

И больше, стало быть, молчим.

Напрасно мы хотим вдвоем

Уйти от этого недуга —

Нам нечего сказать друг другу,

Самих себя не узнаем.

Мы долго кружим в поздний час

Какой-то бабочкой случайной,

И постоянно манит нас

Свеча, оставленная в спальне.

«Ах, почта мешкает…»

Ах, почта мешкает. Неловок телеграф.

Похоже, что в запое почтальоны.

Оборван телефон. Нет, я не прав:

Ты просто не подходишь к телефону.

Нас километры пробуют пугать,

Аэрофлот, железная дорога.

Дожди размыли путь. Потом снега

Насыпались по пояс у порога.

Природа нас не балует совсем

И принуждает жить поодиночке.

Но на деревьях набухают почки

И обещают много перемен.

И точка!

Метод вычеркивания

Ты, которой пустяк расставанье,

Не поймешь, не сумеешь понять

Распрю с временем и расстояньем,

Спор с судьбой, заглянувшей в тетрадь.

Уходи же скорей. Без оглядки.

Я не брошусь, не выбегу вслед.

Просто вычеркну все по порядку:

Звук. И запах. И форму. И цвет.

И в оставшемся мраке, в просторе

Загадаешь – и быть по сему.

Вот почти настоящее горе.

Без дележки. Тебе одному.

О жидкостях

Что в жилах у тебя течет?

Какая жидкость? Не клокочет,

Не жжет, к смятенью не влечет

И ничего она не хочет.

На лишний градус суматох

Она термометр не двинет.

Спокойный выдох, легкий вдох.

Ах, это, верно, климат. Климат

Виновен. Климат, видно, плох!

Что в жилах у тебя течет?

Холодная – а горячо

К твоим притронуться ладоням.

Твой холод – порох для меня.

Другого надо ли огня —

Гореть, тонуть?

Горит и тонет.

«Увидеть или позвонить…»

Увидеть или позвонить…

Никто не отвечает.

Наверно, ветер режет нить

Холодными ночами.

Наверно, спутал номера

На станции наладчик.

Наверно, не везет, с утра

Сплошные неудачи.

Я не сумел тебя найти,

А ты не захотела.

Мы сбились попросту с пути,

Наверно, в этом дело.

Но потихоньку тает лед,

Пошли на убыль ночи.

Наверно, завтра повезет.

Мне очень нужно. Очень.

«Вот здесь дорога распрямится…»

Вот здесь дорога распрямится,

И ты увидишь – без затей

Почти над ней повисли птицы.

Почти висят. Почти над ней.

И жарче летнего дыханья

Здесь не найдется ничего,

И голоса не затихают,

Скользя окружностью его.

А ты над красотою этой

Ужели взглядом не скользнешь?

Ужель цена моим приметам

В базарный день бездарный грош?

Ну чем еще тебя приманишь?

Жасмин? Шиповник? Плеск реки?

Еще какие пустяки?

И ты придешь? И не обманешь?

«Октябрь пришел…»

Октябрь пришел. Изменений не будет,

А только раздолье дождям и ухабам,

И насморку, заболеваньям простудным,

И если не болям, то справкам хотя бы.

Октябрь пришел, он почувствовал силу,

Он вспомнил забытые вроде мотивы

И с моря, наверно, нагнал облаков,

И выполз туман – если это не пиво,

Тогда, вероятней всего, молоко.

Он плакса, он просто заходится плачем,

Ему отвечают отчетливой дробью

Соленые капли – дождя, не иначе, —

Причин для веселия нету особых.

Их нету совсем. Отчего же – не часто,

Но все же смеемся. Смеемся – и баста!

А все же хохочем порой без причин.

Видали, скажите, таких дурачин?

«В домах сквозняк…»

В домах сквозняк, снаружи – ветер,

Размыло, к черту, колею,

Срываются ворота с петель —

Природу вспомнили свою.

И так им хочется примерить

Давно не ношенный наряд!

Об этом и твердят капели.

Об этом только и твердят.

«Хоть лето кончилось…»

Хоть лето кончилось, оплаканы билеты,

Оплачены и выброшены вон,

Но свежей краской выкрашен вагон,

Чтоб весело раскатывать по свету.

Жди холода. Но не спеши при этом

Календарем пузатым нас пугать.

Зима всего лишь перерыв для лета,

Как раз разучим парочку куплетов,

Чтоб летом их беспечно распевать.

«Не обольщайся листаньем листов…»

Не обольщайся листаньем листов —

Туши, гуаши уплыли на Запад,

Или на дно, или, может, в Ростов:

Он на Дону – там и сребро, и злато.

Он на Дону – он данаец, он папа.

Бойся даров – но не даром же петь.

Если уплыли, то с целью одною,

Чтобы без цвета не осиротеть

И до утра оставаться с роднею.

Днем, как слепые, брели фонари —

Поводыря им нашли лишь к закату.

Им бы дождаться прихода зари,

Вышли из дома они рановато.

«Ужель часы и километры…»

Ужель часы и километры

Над нами простирают власть?

Гонимые дождем и ветром,

Не будем дождь и ветер клясть.

И то уж хорошо, что вьется

Сквозь расстояния во тьме

Нить телефонная. А солнце

Еще взойдет, еще вернется,

Еще напомнит о себе.

«Друзья далёко…»

Друзья далёко. Голос слишком слаб,

И почта не приносит облегченья.

Я мог бы и одуматься, когда б

Все это было просто увлеченье.

А ну-ка – больше света! Свечек, ламп,

Любого чуть заметного свеченья.

Вы поняли: ведь это уж не ямб!

Какое это, к черту, увлеченье!

«Похолоданью раннему я рад…»

Похолоданью раннему я рад.

Листва так зябко жмется к основанью,

Как будто осень, изменяя сад,

Не так сильна на малых расстояньях.

Но ухищренья эти не спасут,

И наступленье заморозков первых

Листву убьет, а нам подлечит нервы.

Листва умрет, деревья – проживут.

А мы засыплем яблоки в подвалы

И будем спать подольше, чем весной,

Натягивая на нос одеяла,

А то и укрываясь с головой.

«Увиливать сегодня не с руки…»

Увиливать сегодня не с руки.

Пока стоит зима по всем приметам,

Иначе я не напишу строки,

Как для того, чтоб ты была согрета.

А ты и знать не знаешь про нее,

Ты веришь в паровое отопленье.

Мы громко, как на угольях, кричим – поем,

Быть может, без особого уменья.

«Я говорю вам…»

Я говорю вам, что октябрь —

Не лучший месяц для прогулки.

Но я его люблю, хотя б

За шорох капель в переулке,

За леность, за спокойный вдох,

За неразборчивое пенье,

За то, что он – хорош ли, плох —

Несет уже не ах и ох,

А ясность разума и зренья.

«Как будто в белую постель…»

Как будто в белую постель,

Ложатся буквы на страницу.

Прошло не больше трех недель,

А лес успел перемениться,

И этот мрачный человек,

И эта радостная птица

Не узнают его, хоть снег

Еще надолго не ложится.

Поэтому в глазах испуг,

Поэтому в случайном звуке

Нам чудится гуденье вьюг

Как предсказание разлуки.

Мы в нем уверены вполне,

Забыв свое образованье.

И в наступившей тишине

Для нас все клонится к зиме

И к исполненью предсказанья.

«В твоем хваленом расписанье…»

В твоем хваленом расписанье

Одна, прости меня, фигня,

И ты бросаешься часами,

Ни ночи не щадишь, ни дня.

Ты можешь растранжирить вечность,

Не оставляя про запас

Хотя бы день, хотя бы час,

Хотя бы выдох быстротечный.

«Над домами белый дым…»

Над домами белый дым,

Чуть пониже белый снег,

Хорошо быть молодым

Целый день, а лучше век.

Хорошо шататься праздно,

Не всегда иметь ночлег,

Хорошо наделать разных

Глупостей на целый век.

«На блюде яблоко и сливы…»

На блюде яблоко и сливы.

Еще не стерли со стола,

Но различим мотив счастливый

В обычных жестах и словах.

Неплохо б комнату побольше,

Вдобавок окна на восток.

Не потому ли лоб наморщен,

Что ты читаешь между строк?

Но так легко и обмануться.

Ты лучше все-таки отметь

Вкус яблока, сиянье блюдца,

Внезапное желанье петь.

«Ходят мимо почтальоны…»

Ходят мимо почтальоны,

Ходят – писем не несут.

От такой тоски зеленой

Спать иду в седьмом часу.

И встаю куда как поздно,

До полудня буду ждать.

Руки в боки – что за поза!

Двух страничек легкой прозы

Нет терпенья прочитать.

«Розина. Пение. Балкон…»

Розина. Пение. Балкон.

Густой прилив испанской ночи.

Кто он? И как? И что он хочет?

Зачем пришел сюда тайком?

Не правда ли, знакома очень

Картина. И герой знаком.

Очарованье этой ноты.

Ах, этой ночи! Волшебства!

Россини, мастер, для чего ты

Сорвал с графленого листа!

И запустил свою шарманку

Крутить на широте любой.

И млеют русские и янки,

Как итальянцы-итальянки,

Как будто хлопнули по банке,

Как будто квасят спозаранку.

Сидят, довольные судьбой,

Твоей музыкой и собой.

«Не нужно память напрягать…»

Не нужно память напрягать.

Там, в прошлом, нет ни звука.

Одна лишь метка о богах,

Несущих нам разлуку.

Лишь только холод, только мрак —

Ни слез, ни разговора.

Но мне не выбраться никак

Из этого простора.

Да я ли это, напрямик

Идущий, вдаль глядящий?

Скорей добавлено из книг,

И не разделишь каждый миг

На прошлый, настоящий…

Бегство героев

Не много вижу в этом смысла —

Ну что за времена настали! —

Герои драмы рвут кулисы

И выбегают вон из зала.

И с непонятною отвагой

Вскрывают и тире, и точки.

Стирают буквы, рвут бумагу

И выбегают вон из строчки.

И остаешься в одночасье

Один: не надо лицемерить.

Ну что ж ты – рвись и сам на части.

Не слишком велика потеря.

«Возьмем картиночку такую…»

Возьмем картиночку такую

(Ее мы выберем из всех):

Друзья сидят и в ус не дуют,

Стаканы поднимают вверх.

В стаканах, ясно, не водица,

И дым столбом, и – не в укор —

Уже, должно быть, долго длится

Полезный этот разговор.

Все громче, громче восклицанья,

Мы с вами можем им сказать,

Что это, мол, ни дать ни взять,

Вполне достойно порицанья,

А им на это наплевать!

Условности

На условный стук

Спешит условный друг,

На условный кряк

Бежит условный враг,

И все условно,

Словно

Слово – и всё…

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Искусство обрезания

На тридцать лет я дал обет молчанья,

Но уж песок в часах перевернулся.

Покуда он не сыплется ночами

Из тела хилого и не переобулся

Я в обувь одноразовой природы,

Любезен, не любезен ли народу,

Порадую вас плоскими речами.

Поскольку в плотской жизни я начальник,

В духовной полагается аскеза.

Я долго обрезался и обрезал

Почти что всё. Но уцелел случайно

Отросток малый и попал досрочно

В довольно унавоженную почву

Текущей жизни.

Ну теперь – до тризны.

С помощью «стечкина»

Ну дайте же вы мне пографоманить,

Манить, подманивать словечки на местечки,

В которых их прикармливал заранее,

А то и гнать, к виску приставив «стечкина».

Слова – обман, как в песне «Мани-мани»,

И АББА – лишь начало алфавита,

А впрочем, ровно так же, как в послании

К Коринфянам, к Евреям или к Титу.

Я не рискую краской рисовать.

Что рисковать? Плакаты как плакаты.

Попробуешь меня от века оторвать —

Легко получится. Лишь знак, и – аты-баты…

Каемочка

Все было, прямо скажем, честь по чести.

Хвалить хвалю. А вот ругать не буду.

Знал: хлеб из теста, для любви невеста,

А прочее – каемочка на блюде.

Ходил в строю и пел со всеми вместе.

Теперь другое: хлебушек-то горек,

Невеста как-то очень (хм) повзрослела,

А строй имел меня вовсю – такое дело.

Да тут у каждого полно таких историй.

Ча-ча-ча

…А лестница колючая пуста.

Проста история. Похлебка чечевична.

Сильна инициатива на местах:

Дождем – костер, а денежкой – уста.

Все гармонично.

Отлично. А теперь – поговорить

О пользе конституций и указов:

От сглаза помогают, от заразы.

А если размоталась жизни нить?

Исправим всё при первой же оказии.

Не сразу – чтоб не в голову моча! —

Не сгоряча. Не вдруг – в ночную вазу.

Кричу: читателя, советчика, врача!

А эхо отвечает: ча-ча-ча…

Посередке

Ты скажешь: слишком много Мандельштама

В твоих словах. Ты светишь отраженным

И тусклым светом. Если ты копаешь яму

В местах пустынных или населенных,

Окажешься там, где ни тьмы, ни света.

А уж поэтом или не поэтом,

Какая разница? До краешка, до края

Дошедшему веселые куплеты

Нужны не меньше, чем Петру ключи от рая.

Но и не больше. Ровно посередке.

Твои куплеты очень помогают

Не петь, так пить, так заворачивать селедку.

Зачем

Суха теория. Ее бесплодна сперма.

А древо жизни пышно возрастало.

Оно меня всего перелистало:

С своей листвою спутало, наверно.

Держу в уме, что нынче восемьдесят первый

От тридцать первого – и каждый год прекрасен.

Какое дело соловью до басен?

Напрасен труд – без басен править нервы.

Спроси себя, зачем красивы стервы?

Зачем ответ любой задачки ясен

Заранее? Зачем грешить листами,

Изъязвленными прописью неверной?

Зачем успешно ты проходишь кастинг

На роль зерна, сквозь землю прорастанье?

На ужин

Не сеют птахи проса. Ну так что?

Летите, милые, и не роняйте пуха,

А то насобирает смерть-старуха,

Замутит вреднодейственный раствор

И вдует нам по самое по брюхо.

Подбрюшье мягкое, Италия – темна,

В Европе холодно (как дальше – ну ты знаешь),

А поведут по улицам слона,

Не удивляйся: маешь то, что маешь.

Как громко в перепонках тишина

Кричит! – Ах, уши? Может, просто ты простужен?

Сказали же тебе: купи на ужин

Какого-нибудь сладкого вина.

Плоская картина мира

Какие мыльницы, такие фотки.

Устали мельницы. А как они кружились!

Боюсь примет, начальства и щекотки:

Все по ранжиру.

До жиру ли? Сегодня не до жиру.

Всем пассажирам выданы билеты,

Но деньги не у всех, а тут: гони монету!

Такая плоская картина мира!

Такая плотская картина мира,

Такая скотская. Ах, Оруэлл, спасибо,

Что показал, откуда тухнет рыба,

Какая вонь восходит от кумирен!

Молоко одиночек

Памяти друга

И одна за одной, и один за одним

Беспросветные дни,

Несусветные ночи.

Мы остались одни.

Он один. Мы одни.

Напророчить

Между прочим, подобное было легко.

Но не очень

Помогает теперь твой бурбон – молоко

Одиночек.

Как просвет между строчек,

Оказалась жизнь коротка.

Хоть вместила

Две эпохи короткая эта строка,

Как две даты над скромной могилой.

Хороши или плохи – поди разберись.

Ахи-охи.

Полосатая жизнь и небесная высь.

Две эпохи.

И чего мы галдим?

Видишь, дым

Поднимается в небо?

Так и быль обращается в небыль.

Мы одни.

Он один.

«Мой город – Ленинград…»

Мой город – Ленинград, не Питер.

Мои девчонки уже на пенсии.

И сам потерт, и рот не вытерт.

Но все же составляю песни

Из мне доступных литер.

Но все же, коль случиться спору,

Чтоб всем потрафить,

Всегда я предпочту истории

Географию.

Рвану за тридевять, за тридцать…

Куда как ловко!

Но лучшая из заграниц —

Она под боком.

А лучшая из всех эпох…

Совсем не плохо,

Что выдох разрешен, и вдох,

И ахи-охи.

«Какие мыльницы – такие фотки…»

Какие мыльницы – такие фотки,

Какие острова, такие океаны,

Какие корабли, такие капитаны,

Без водки пьяные, без лодки

Плывущие. Но в общем – без изъяна.

А глотки – будь здоров какие глотки!

Они пивали много в разных странах,

Расскажут нам историй без обмана:

Представь себе – на острове Буяне

Буянили. Какие там красотки!

А если бунт – на рею всех смутьянов!

Стреляться ли, дуэлиться – в охотку.

…Вернутся корабли из океана,

А тут кефир, клистир, сортир, погодка

Паршивая, и чисто обезьяна

Глядит из зеркала, а равно и с экрана.

Какие мыльницы – такие фотки…

«Когда бы грек увидел наши игры…»

Когда бы грек увидел наши игры,

Во всей красе их разглядел воочию,

Он показал бы не в кармане фигу,

А то, что обнажается лишь ночью.

Коль сказано: не обнажай в трактире,

Веди свою полемику заочно

Приятным голосом иль бряцая на лире.

Но иногда так достают кумиры,

Что вынешь и покажешь – зримо, точно.

Когда бы грек не ехал через реку,

Он посочувствовал бы человеку,

Который осужден без приговора

Всю эту хрень смотреть, все эти вздоры

Читать, все эти разговоры

Нелепые вести. И так от века…

Скалолузеры

Скалолазеры лазят по скалам,

Здесь аншлаг, здесь прекрасное утро,

В одиночку и по двое, по трое, группами.

И все мало им, мало…

А внизу под скалой притулилась доска

Из простецкого камня. Буквы.

Прочитаешь – такая охватит тоска,

Что хоть плакать, хоть рыкать, хоть хрюкать,

Хоть стучать кулаком по скале и по лбам

Этим каменным, медным.

Этой девочке жить бы без счета годам

Счастливо или хотя бы безбедно,

Нарожать сорванцов или там сорваних,

Настираться футболок и платьев.

Только чтоб никогда не пускать в горы их,

В горы чтоб никогда не пускать их!

…Скалолазеры пятятся юзом,

Мой сыночек им машет ладошкой.

Может, все это так, понарошку?

Скалолазеры, вы – скалолузеры!

Хорошие новости

Хорошие новости: прогнозы становятся все точней

И яснее перспективы.

В перспективе мы – всего скорей —

Умрем. И над нами плакучие ивы

Расплачутся. Платочками запастись

Надо б заранее.

Хорошая штука жизнь,

Затянувшееся свидание.

А страданиями-то в деревне

Зовут довольно веселые песенки.

И хоть сейчас причитают: верь в Него, а главное – верь мне.

Твердо знаю: иду вниз по лесенке.

А как лесенка кончится – тьма,

В которой – коль повезет – стул разглядишь, глазами таращась.

То есть перспектива совершенно ясна

Наша.

По полочкам

У нас по полочкам: вот мир, вот труд, вот май,

Мириться, маяться, трудиться, – что захочешь.

Такая маета приходит к ночи,

Такая ломкая – соломкой – ломота.

Лежишь и думаешь: не очень всё, не очень.

Вот жены-мироносицы – откуда?

И кто такие? Битая посуда

К чему, когда вокруг лишь мир да миро?

И почему, как май, так и простуда?

Как труд, так лень и на руках по гире?

И так везде, во всем подлунном мире.

Про медведей

Ну вот что ты сидишь и не пишешь ему письмецо?

Пять утра. Шесть утра. Семь утра.

Ни хрена.

Ни кола, ни двора. Ни травы на дворе.

Что там раньше, курица или яйцо?

Ни яйца, ни курятины. А ведь таких молодцов

Поискать в Поднебесной, подлунном, подледной рыбалке. Отцов

И детей опроси. Керосинь с ними в синь. Матерей

Опроси. Изведи хоть полста фонарей,

Десять энциклопедий.

Не дури. Напиши, намешав пополам с грусть-тоскою моей

Хоть про что.

Хоть про жизнь на луне. Хоть про Машеньку и про медведей.

«Не знаем мы, что там, за горизонтом…»

Не знаем мы, что там, за горизонтом.

На горе зонтик истрепался в клочья,

А тут дожди идут с каким-то понтом

(Возможно, что Эвксинским или?..). Впрочем,

За пеленою водной тьма густеет,

Светила отблистали, отблестели.

Не знаем, что там,

Не боимся – что там,

Шагнуть туда – как сделать шаг к постели.

Какие мне куплеты насвистели,

Какие мне балеты танцевали,

Какие мне минеты предлагали

Не за монету. Так же бескорыстно

Кормили пирогами. Поразмыслим

Об этом – мене, текел – числа, числа —

Покуда ветер не дорос до урагана.

…Не знаем мы, что там. Как с колыбели,

Так и до самой краешной недели.

Дурачонок

Страстная ли, бесстрастная неделя,

Деталей этих я не разумею.

Прикармливать бессонницу в постели

Таблетками на что мне, в самом деле.

И головой почти не крутит шея,

Хоть хвост собакой ловко управляет.

Когда почти что дошагал до края,

Ты налегке шагаешь и шагаешь,

Как будто к новой жизни поспеваешь,

И опоздать боишься на раздачу.

Да ты, брат, дурачонок, не иначе.

Тыква

Из тыквы делалась карета,

И зимы обращались в лето,

Когда под двадцать было лет.

Карета в тыкву обратится,

Когда тебе давно за тридцать

По совокупности примет

И за тобой идут след в след

Уж не друзья и не девицы

(Да этих и в помине нет).

Какая, на хрен, заграница!

Какой обед, какой банкет!

Пусть бережет меня милиция,

Которой нет.

Короткий: нет! – Хотя б не скучно…

Ну что ж – спасибо за ответ,

Который все же был получен

На склоне лет.

Который все же был получше,

Чем сам билет.

Который… Вот ведь скверный случай!

Бред…

«До бога далеко…»

До бога далеко. Начальство близко.

Мосты уже разведены повсюду.

И жены, утомившись бить посуду,

Сидят устало. Что еще там в списке?

Совсем немного: пара истин низких

И пара возвышающих обманов.

Ты только дай нам знак: уже не рано.

И мы уходим. Тихо. По-английски.

…А можно я еще чуть-чуть побуду?

«Молчать умеем мы на языке любом…»

Молчать умеем мы на языке любом,

Мы, в общем, записные полиглоты.

Когда не в силах подавить зевоту,

Мыслишку хилую как сопельки жуем.

Тебя коробит слово? Что ты, что ты!

Не обижайся: есть свои резоны

У тех, кто триста лет стрижет газоны,

Но и у тех, кто еле сдерживает рвоту.

И как по нотам всё, и как по нотам!

Почти рай

Ах, эта жизнь почти что рай. Однако

Местами переходит в ад. Местами

В кромешный край, где не живут собаки,

Но жизнь собачья песьей шерстью тает.

Я рад, что переходит, – ад понятен.

Там чертики проворные толкутся,

Туда ушли друзья – уж не вернутся,

Покроются коростой жирных пятен.

Не снять их.

Наблюдение часов

Счастливые часов не наблюдают,

Несчастным же они не по карману.

Запасов нет – они карман не тянут,

А гири на часах – по килограмму.

И тяжелее будут с каждым годом.

В младенчестве мы только в весе пуха,

В ребячестве – уж в весе петуха.

Пока не ноют наши потроха

И как-то зазевалась смерть-старуха,

Идем гурьбой и празднуем с народом.

Но к осени мы веса наберем,

Как гусь мартынов, жиром залоснимся,

Присядем, пригорюнившись, вдвоем:

Вот я, вот зеркало. Не спим, а только снимся.

Зябну

Блажен, кто верует. Тепло ему на свете.

Но зябко постоянно атеисту.

Пускай в ушах овации – не свисты,

Но мерзну я теперь по всей планете.

И пусть меня не утешают дети:

Мол, папа, – будь здоров! На все на триста

Процентов. Но сегодня я заметил,

Что соли больше перца в неказистой

Прическе. Что уехали артисты,

Умчались клоуны. Остался только чистый,

Но душный цирк. Просрочены билеты.

Небесконечны даты, сроки, сметы…

Блажен, кто верует. Но не сменю на это

Тепло своей тропы (холодной, мглистой).

…Гармоний в мире меньше гармонистов.

Чужое побережье

…А что там? Вероятно, гладь морская,

Какое-то чужое побережье.

Маршрут прочерчен. Может быть, изъезжен.

Но все равно и глаз, и слух ласкает

Вся эта жизнь, короткая – как прежде

Казалась длинной юному невежде.

Неужто кончится? Берет тоска и…

Не отпускает.

Что там вера, что надежда…

«Выходим на широкие аллеи…»

Выходим на широкие аллеи,

Карабкаемся там на пьедесталы,

С которых нам не доводилось падать.

Так упадем – не долго ждать придется.

На мутных лицах – мутный отсвет.

Мы праздновать готовы юбилеи,

Хоть рубашонки нам прискорбно малы.

А чрево, что вынашивало гада,

Еще ста именами назовется.

Широкими плечами поводили,

Глазенками следили за добычей,

Не понимая, что она – за нами

Следит, что уготована нам участь

Уйти туда – не мучась или мучась, —

Где скроются пластом песка и пыли

Потуги наши и – таков обычай —

Где тлену предадут и наше знамя,

И наше племя. Так-то будет лучше

И тем, кто пал, и тем, кто остается,

И всем на дне бездонного колодца…

Одни и другие

Мы славно начинали в этом мире,

Хоть в нашей жизни не без лицемера.

Одни из нас всё правду говорили,

Другие лучше делали карьеру.

И жизнь нас гладит, гладит по головке.

В перчатке, без перчатки – все отличье.

Одни сумели сохранить приличья,

Других же быстро замели с поличным,

Которое им впарили преловко.

Нас много, нас, быть может, пять иль десять

Осталось, не прописанных по стаям.

Одним восторг – мелодия простая,

Другим – построить дом и флаг повесить.

Но все мы, все мы, все мы глину месим

И печень отдаем орлу на скалах.

Как эта жизнь любила нас, ласкала!

Пускай уже идет скорее лесом.

«Земную жизнь пройдя…»

Земную жизнь пройдя насколько нужно

(Начальники земные и небес

То знают лучше)… В общем, темный лес.

Не страшно в нем, хотя довольно скучно.

Короче говоря, попутал бес

Вторично в речку плюхнуться все ту же.

Иль в лужу? Где ты, бес?

Исчез.

И о содеянном ни капельки не тужит.

Белая ватка

Ты помнишь ли девочку эту

По имени или прическе,

По способу кушать котлету,

По грудкам (торчащим иль плоским)?

Забыл? Забытье неприлично.

Ведь, кажется, мнил ты любовью

То чувство, с которым отлично

Расстался, как с капелькой крови,

Которую сдал на анализ.

Влюбились – встречались – расстались.

А может быть что-то осталось?

Конечно: вот белая ватка,

Она и прикрыла твой палец.

Забвенье ни кисло, ни сладко,

А так – не кошмар, а кошмарец.

С тех пор в черепушке некрепкой

Хлопчатобумажность копилась,

Хоть проблески были, но редко, так редко.

Кому это надо, скажите на милость!

За Цельсия!

Кому хвалу мне вознести за этот день?

Кому халву и пахлаву крупней нарезать?

Нам многое испортит трезвость,

Но только не отмеченную лень

Из тростника извлечь богатство целой ноты.

В пространстве от «ну что ты!» до зевоты

Мы странствуем и странствуем, пока

Пространствуют над нами облака,

Меняя облики, обличья, даты, сроки.

А день был задан сводкой метео,

Все цельсии и даже фаренгейты,

Наверно, были в сговоре. Налейте.

За Цельсия, за промысел его!

Я нелюдим, безбожен, без сапог.

Из дома я не выхожу в ненастье.

Но даже я хотел бы, если б смог,

Понять, кому обязан этим счастьем.

Правописание

Я никогда не пишу слово бог с большой.

Если он был бы, он был бы мне равновеликим.

Впрочем, как каждому, наделенному им душой.

Плотью и кровью, красной, как земляника,

Нас наделяют в капусте. Так овощи мы?

Ягоды, что послушно следуют за цветками?

Наверно, поэтому в нас вокровлены, воплощены

Страх вековой и боль вековая.

Молим: да минет нас чаша сия.

Это как эмиграция в край, где ни боли, ни страха,

Где поросли незабудками тлелые плахи,

Где только яблоки, яблоки, но не змея…

Только все это – не мне. Не мое. Не моя.

Бухгалтерия

Я люблю одно, ненавижу другое:

Баланс, где в сальдо лишь белые тапочки.

И прятать не буду – что прятать, не скрою,

Мне многое здесь совершенно до лампочки.

До лампы, до улицы red фонарей,

Которые здесь переходят в разбитые.

Давай, подбивай свой баланс поскорей,

Чтоб дешево вышло и сердито.

Я строки открыжу, столбцы отчеркну —

Вот шахматка, черный и белый, как братья.

Ну, выключат белый, мой беленький свет,

Зато и достанется белый билет.

И я откошу от апостольской рати.

«Блеск лаков, кусок лаком…»

Блеск лаков, кусок лаком.

И дразнит, всю жизнь дразнит.

Не шей ты мне платье красное,

Как маков цвет, как поле маковое.

Не шей ты мне и голубое,

Оно ведь не пригодится,

Когда побредем с тобою

За грани – не заграницу.

Оставь мне лишь белое, черное,

Соль, перец прически ноской.

Снег черен, белы вороны.

Нам вместе бы слушать «Тоску»,

Тоску по-отдельности мыкать.

А платье в цвет земляники

Не шей – только в цвет известки…

Красное

Там Красные фонари,

Здесь Красная площадь.

Там любят на раз-два-три,

Здесь вовсе не любят больше.

А меньше зачем любви?

Зачем мазать тоньше, толще

Маслице чувств? Так проще?

Кончится масло, как роща

Скинет одежды свои

В срок или до (зари).

Попросту – c\'est la vie.

Слушай не ври, не ври!

Ты хоть живи, хоть умри,

Хоть обратись ты в мощи,

Не пикнет никто и не взропщет.

…Здесь прекрасная площадь,

Там прекрасные фонари.

Шоколад

Я проживаю много жизней. Я их как надо

Проживаю,

Как если много шоколадок

Я, не поморщась, прожевал бы.

Один молочный – сладкий-сладкий.

Карьеру делаю. К премьеру

Хожу. Хожу и на премьеры,

Хоть и зеваю там украдкой.

Другой, как скорлупа орехом,

Наполнен тыщей разных смыслов.

Тут жены, дети. Коромыслом

Дым. Дом. Шум. Гам. И много смеха,

Лишь скажешь «а» – тут дети эхом.

А третий горький. Ночь. Раздумья.

Бессонница. Бессмысли… Жизнь ли?

А хорошо, что полнолунье:

Светло, чтоб подготовить тризну.

«Какая-то ошибка в наших душах…»

Какая-то ошибка в наших душах,

Мы ищем днем затмений, света ночью.

О, ночь моя, я твой чернорабочий,

Работать в темноте совсем не скучно.

Но душно, ах, как душно! – настежь окна

В Европу, Азию. Да хоть бы в Антарктиду.

В краю далеком, не известном МИДу,

Мечтал бы оказаться я до срока.

Мне на хвосте приносит весть сорока,

Что сорок дев теперь радушно

Принять меня готовы. Но к чему морока,

Которой в жертву Илион разрушен

(Любовный жар, сомнения, упреки).

…Какая-то ошибка в наших душах.

Остров везения

1

…Так беги на край света! – Мой край – в Лачи,

А за краем – тьма такая!

Как тут существованье в ночи влачить,

Вредным привычкам своим потакая?

Греки многое тут понаделали встарь,

Хитрованы, хоть набожны с виду.

Островок сей – один сплошной алтарь

Афродиты, заметьте, Киприды.

Ладно ль за морем, худо – поди разберись.

Не утопишь – в волне ли, в стакане —

Грусть-тоску. Налетай и глотай живопись

И – буянить на о. Буяне!

А из пены рожденная – та иль не та,

Но на тысячу мифов хватило —

Красоты, красоте, красотой, красота.

Или?

2

Где входила она в этот грот, где водой

По ступеням ступни омывала,

Там сидим мы одни. Мы одни! Мы с тобой!

И кто скажет, что этого мало!

Как входила она в этот грот, как вода

Принимала ее, обнимала!

По зеленым холмам – вышиванье: стада.

Вот такие-то здесь одеяла!

Всё вокруг – это медная сковорода

С рукояткою длинной и острой.

Афродиты купель, на зеленом – стада:

Это просто везения остров!

3

Греки пишут по-нашему. Хорошо.

А пашут по-своему. Тоже неплохо.

И это рождает мерой большой

Разные ахи мои и охи.

Кстати, охи по-гречески значит нет,

Да и ахи, наверное, тоже что-нибудь значит.

Как готовились тщательно, сколько лет,

Чтоб меня заманить поселиться в Лачи!

По совету поэта, в провинции глухой

И уж точно у моря, да, посредине моря,

Где, как говорится, такой покой!

Такая воля!

Привезу вам немного сыра, вина, маслин.

А о воздухе, море, холмах – только рассказы.

Ах, такой островок всего один.

Влюбляешься сразу.

4

Я отсыплю довольно сестерциев или драхм

За бесспорное право в этих краях рыбачить.

И глоток зивании под выдыханье: «ах» —

Это лучший способ остаться в Лачи.

А оставшись, корни пустить: лоза,

Сад, давильня для винограда.

Красоты этих красок не выдержав, закрываю глаза —

Ничего другого не надо!

Со скалы хорошо наблюдать силуэт кораблей

С парусами и мачтами острыми-острыми.

…А еще – дело в том, что один из моих сыновей

Зачат был на этом острове.

«С Лужников до Нескучного…»

C Лужников до Нескучного.

Мы-то плавали, знаем,

Поцелую воздушному

Влажный предпочитая.

От Нескучного к Луже.

Ну почти кругосветка!

Мы живем и не тужим.

Возвращаемся, детка.

Хоть кораблик нерезвый,

Но волну режет рьяно.

Я от водочки – трезвый,

А от глаз твоих – пьяный.

И у гор Воробьевых

Закругляя маршруты,

Мне не хочется новых

Кораблей почему-то.

Под мостом под Лужнецким —

Как же палуба держит! —

Я люблю… не по-детски.

Я любим, как и прежде.

Вот такая история.

Пусть и выглядит круто

Класс судов река – море

На этом маршруте.

Наш кораблик прекрасен,

Ничего, что бумажный.

…И каких только басен

Мне волна не расскажет!

«Давным-давно не брал я в руки шашек…»

Давным-давно не брал я в руки шашек,

Но в дамки править живо устремленье.

Лишь только сел – не с этими, так с теми, —

А тридцать лет уж мимо просвистели!

Пока мотыжил поле ежедневно,

Выращивал какие-то растенья

И добивался милостей монарших.

Давным-давно не брал я шашек в руки.

Как хороши на ощупь! Это стансы,

Сонеты, оды – пробовал расстаться,

В чинах чинился, путался в науках,

Но возвращаюсь – вот какая штука!

Давным-давно… А хоть бы и недавно.

В движенье этих шашек своенравном

Я силюсь разглядеть судьбу и правду.

Их не разделишь на два.

«Ксенофобия…»

Ксенофобия

Это боязнь чужих.

Сено. Родина.

Несжатая полоска ржи.

(Которой от Цветаевой поклон,

Такой вот беззащитной от ворон,

От воронья, рванья

И разного вранья.)

Вот отчего

Скулы напрочь сворачивает,

Сильнее водочки – вот

Условия задачи.

А рожь твою —

Ах, еж твою! —

Жгут

И ржут при этом.

Нет, не зер гут —

Кривой маршрут.

Угарное лето

«Тем летним днем…»

Тем летним днем и пал мой Илион.

Я заблудился в легковесной хляби.

Каким ареопагом осужден

Всю жизнь бежать от бабы к бабе?

Ведь я не коллекционер знамен,

На что мне их надушенные стяги?

Отринуть хоть одно из ста имен!

Но где бы позаимствовать отваги?

Ведь я же прирожденный дуэлянт,

Немало крови вытерто со шпаги.

А тут какой-то локон, шпилька, бант —

И наг я перед ним. И все мы наги…

«Мне… Я еле стою на ногах…»

Мне 55. Я еле стою на ногах.

Я молодой. Но утомлен поздравленьями.

Если есть силы небесные – ну их нах…

Если есть силы земные, пусть шевелят кореньями.

Корни и кроны. И корки от крон и корней.

Чуть бы икорки и водочки – вот отчебучим!

Вот отчего собираемся влагою в тучи,

Вот отчего, для чего (заглючило), верней.

Я с пол-двадцатого – там мой паром, мой причал.

Здесь – до Харона не так далеко, как хотелось.

Здесь и исправную лодку исправники гонят на милость —

                                                                          где мель есть,

Днесь ободнюем – беднеем, но шубу с плеча

Барского не отфасоним и не откутюрим.

Лучше откупорим то, что поэт завещал,

И перечтем, что положено, гружено в трюмы

И позапутано в разных ненужных вещах.

Вейся, бумажка (стихашка), повыше всех буржей!

Пейсы и лысины важных – для метких мишень.

Детки мои, помогите не сгинуть от стужи, —

Как там? – тюрьмы и сумы. Хоть с вещами, а хоть без вещей.

Я из предместий: не в чести бумажные дести

Были в предместьях. А ныне в столицах все то ж.

И если наше рожденье не чтят благовестью,

То и поминками тоже не стану хорош.

Но до чего же (все то же – мы дожили, боже!)

Жизнь хороша – хоть вприпрыжку, хоть еле дыша!

К черту пророчества! Рано итожить!

…Жизнь хороша!

«Я хожу – дорожки чищу…»

Я хожу – дорожки чищу:

Снега выпало – невмочь.

Меня вынесли из нищих

Сын и дочь.

В этих селах, городищах —

Заглянул, сейчас же прочь! —

Потеряюсь, так отыщут

Сын и дочь.

И в беде, в тоске, дружище,

Знаю, как себе помочь:

В обетованном жилище

Ждут меня с нехитрой пищей

Сын и дочь.

Вода с гуся

Этот ville, он как раз для dog,

Нобель-Шнобель взорвать не смог

Динамитом своим ни черта.

Судоходство. Доход. Черта.

Точка.

Кончилась строчка.

Так-то, дочка.

Ты, как время придет, узнаешь

Про души неживую залежь,

Про усталость, ее причину.

Вот и жизни уже половина.

А потом – как вода с гуся —

Вот она уж почти вся…

«Как рассказать?..»

Как рассказать?

Если здравы отец мой и мать,

Если служил государю

(Он был благодарен),

Если уйти не могу от родимых проталин,

Так почему же мой сон постоянно кошмарен,

Веку под стать?

Как объяснить?

Как малявкам моим показать

Этот пунктир,

Этот линии жизни обрывок?

Вспышка. Улыбка. Хорош фотоснимок.

…Наплевать.

«Уж скоро совсем ты спохватишься…»

Уж скоро совсем ты спохватишься: вот и опять —

Куда мне бежать,

От кого мне по улицам драпать?

Ногами сучить, молотить кулаками до драки?

Хромые собаки

Не спят.

А в общем, совсем не хромых

В околотке моем не отыщешь.

От этой ли пищи они и утратили бег?

Плачу за ночлег

Хоть до тыщи, а хоть больше тыщи.

Не тот это век.

И полночь не та:

По пророчеству будет точь-в-точь.

Троянские жены… Московская их маета.

Ночь – день. День – ночь.

«Сын богоданный…»

Сын богоданный – что стих, богом диктованный.

Кто умывался слезами, тому океан не диковина —

Был по колена, хоть бил по коленям, под дых,

В ребра – и мест не оставил живых.

Но мы крепчаем, пока нас история тузит,

Рвет, словно Тузик любимую грелку свою.

Сын богоданный, зато нам досталось и музык,

И танцев, и стансов. В раю

Так не танцуют. Не пьют и не плачут. И значит,

Райские кущи – они за окошком цветут.

Чтоб отыскалось решенье, нужна потруднее задача,

Вызов (как Тоффлер учил) и каторжный труд.

Все перетрут жернова этих, знаешь ли, мельниц,

Мыльницы фотки наладят бездельников и бездельниц,

Жизнь просвистевших на этом большом берегу.

Больше об этом теперь ни гу-гу.

«А та ли это музыка…»

А та ли это музыка, не та?

Сажусь напротив примы или вторы,

Но только раз в году бывает разлита

В холодном воздухе такая красота!

Такие – как их там – миноры и мажоры!

Я нотной грамоты не ведаю поднесь,

Хожу, безграмотный, под нос себе мурлычу.

Я похищаю музыку с небес,

Цитируя без скобок и кавычек.

И разницы не вижу до сих пор —

Свои или чужие разговоры

Записывать. Мне это не позор,

Мне божеский не нужен разговор,

Мне человечий: мы не тати-воры.

Слова, слова, слова

Мне с вами некуда. Да и не по карману

И возрасту – куда с моим оскалом!

Хоть иногда прикинуться бы пьяным.

Прикинуться, что знаешь стих и псалом.

И те слова. И те слова. И эти

Слова. И я их помню без причины.

Слова о лете – словно вместо лета,

И то подобны аглицкому сплину.

А вы подобны взрослым – только дети.

Вы рослые. Росли и вырастали.

Ну что за времена теперь настали!

Растают между тем и те, и эти…

И будем между тем и между строчек

Искать убежища, искать укрытья.

…А день теперь ничем не лучше ночи.

И ночь ничем не лучше дня. Простите…

Причастный оборот

Пицца и кьянти – это причастие.

Сказано: хлеб и вино.

Или деепричастие?

Мне все равно.

Или это про счастье?

Хотя при чем здесь оно…

Птицы

Над Вечным городом

Вечно парят.

Не расстегивай ворота:

Говорят,

Расстегнешь – душа присоединится

К птицам.

«Мы не любим поэтов…»

Мы не любим поэтов.

Как господин Журден

Не знаем при этом,

Что прозу со всяких стен

И заборов

Заучиваем наизусть.

Это не горе.

Так. Грусть.

Мы не любим поэтов.

Чего их, право, любить?

Не конец света.

Без них можно жить.

Жуть,

Как они бывают опасны,

Как ртуть

Красная.

Парад-алле

Мои дети уселись и смотрят парад.

Малыши – в радость им погремушки.

Я смотрю на детей. Рад я или не рад?

И вообще: пушки или Пушкин?

Только не надо ля-ля и convential wisdom:

Мол, и то, и другое – тем лучше, чем больше.

Мы все в том же трясемся вагоне, хоть Троцкий изгнан,

Сталин в Гори, а Ленин в Польше.

Мы трясемся в вагоне, раскачивая его,

Танки плавно так катят по Красной.

Что ты любишь на свете больше всего?

Детей и море. Это ясно.

А гусеницей по брусчатке – как гвоздем по стеклу.

Здесь тоже нет сомнений.

Хоть Троцкий – в мексиканском углу,

В Гори Сталин, в Польше Ленин.

Мои дети уселись и смотрят парад.

Дочке новый купили наряд,

Не остался и сын без обновки,

Хотя он предпочел бы винтовку

И патрончики или снаряд.

Эй, вы, там на горе́! А валите-ка в Гори,

Или в Польшу, иль в Мексику – мне все равно.

И не будет у нас с малышами ни горя,

Ни беды, ни войны – разве только в кино.

Тело в шляпе

Ты был романтиком и лириком,

Шарахался от всякой скверны,

Не мог проснуться без будильника —

Хороший сон, в порядке нервы.

Теперь другое: пьешь снотворное

Горстями и пропил будильник.

Осталась только шляпа черная,

В которой вылитый ты лирик.

Горе от пол-умишка

Этой ночью мне чудится, мнится —

От тоски, от ненужных объятий,

От… (натужно талдычит, как дятел) —

В дальней дали не хватит мне братьев

И девицы не хватит (дивится),

И сынов, дочерей не достанет.

Полустанки и станции мчатся.

Приходите ко мне Тани-Мани

И какой-нибудь Чацкий

(Кто-то вдруг да захочет остаться).

Это горе мы с ним перетерпим,

Это горе не ум: пол-умишка.

Полунищие (духом), прочли по полкнижки.

Шар земной наши пяточки крутит и вертит.

И вот этого – слишком.

До смерти.

Гуглы-муглы

Пора узнать девчонкам и мальчишкам,

Что врет не только календарь – врут книжки,

А гуглы-муглы врут вдвойне,

Что розовых соплей излишки,

А на войне как на войне.

Что бьют не в паспорт, а по роже.

Покой навряд ли и возможен,

А воля бродит в стороне.

Что здесь всегда одно и то же,

В богоспасаемой стране.

Что пуля вовсе и не дура,

Что косоносицы фигура

Крадется, как и встарь, тишком.

Все прочее – стихиратура,

Скажи им русским языком.

«Кто там скачет по сугробам…»

Кто там скачет по сугробам,

Укрощает снежных змей?

Сын с отцом. И рады оба,

Рады матушке-зиме.

Кто сидеть остался дома,

Доедает холодцы?

Дочка с мамой. Эти, кроме

Шуток, тоже молодцы.

Ускакали иль остались —

Да совсем не в этом суть.

Как любви на свете мало!

Как лоскутно одеяло!

Комом в горле – не вздохнуть.

Таблички

Мы учили слова – на дворе, на траве, на рассвете.

Как их выучат дети, так в школу уже не пойдут.

Хоть таблички поделены – это поэты, а эти

Не годятся. Рупь двадцать цена за их так себе труд.

Мы учили: восход на востоке. Восторг у истока!

Но до устья по грусти густой нам приходится плыть.

Всех и радостей – джинсы за восемь рублей из Мосторга,

Милой девочки локон, поклон – «уезжаю». Всю прыть

Демонстрируй (от демонов или от монстров

Так бегут, как ты вздумал бежать от себя).

Мы учили: tres bien и sehr gut. А земля – это остров.

И любовь это остров,

Робинзонит на нем стар и млад.

В календарный четверг приплыви ко мне Пятницей.

Говорят,

Это просто.

«Не гони философию…»

Не отвергай философию,

Философиям несть числа.

Скрипнет дверь за Иосифом

(За Иосифом – шаг осла),

И посыплет по Палестине

Святое семейство. Откуда? Куда?

Как, говоришь, твое имя?

Иисус? Не знаю. Да

И знать не хочу. Проезжай

И не требуй ответа.

И то сказать: что осел, что трамвай —

Все следуют в Лету.

Или в лето – смотря по сезону. Мне

Все равно. Я не верую в бога.

Но, если скрипнет дверь при ясной луне,

Вздрогну. И станет грустно немного.

«Я из вселенной Гутенберга…»

Я из вселенной Гутенберга,

Где редактировать непросто,

Где от восторга и до морга

Понятный и конечный остров,

Где для богов не много места,

Где есть законы и причины.

Где из муки замесят тесто

И хлебушка поест мужчина.

Где если шутят, то смеются.

А если страшно, то боятся.

Где души, словно струны, рвутся,

Где струны рвут, а звуки – длятся.

Где только пробило двенадцать,

А тыква – вот она на блюдце.

Возьми ее за рупь за двадцать!

Вышел месяц из тумана

Огни догорели. Зима отступила в туман.

И месяц, подумавши, ножик достал из кармана.

Он трезв тривиальнейшим образом. Даром что пьян

Его собутыльник – погонщик ночных караванов.

По пьяному делу мне чудится – всюду обман!

Не видно ни зги, и не чувствую я ни бельмеса.

Мотивчик все крутится пошленький: трам-тарарам

(слова: темным лесом идем за каким интересом?).

По трезвому делу он ножик вострит и вострит:

Отрежем все лишнее, чтоб наконец-то осталось

Хоть что-то помимо разбитых корыт.

Разбитых сердец. Мелочевки на долгую старость.

Это только дождь

…Потому что дождь – он и в Африке дождь,

Как его ни жди, он придет нежда —

Нным. И если ты под дождем уйдешь,

Это будет шутка, старая, как вражда

Между Капулетти и Монтекки.

Не уходи, будь человеком.

Но этот мир – он вообще шутник,

Обхохочешься, живот надорвешь.

Если что и течет по щекам и за воротник,

Это только дождь.

Это подтекает из Дантова круга.

Не уходи, будь другом.

А вслед за дождем постучит и снег,

И метеосводки берут на испуг.

Мгла, туман – где он, твой человек,

Туман, мгла – где он, твой друг…

С полпути вернись: это ложный путь.

Не уходи, будь…

Весточка

Ты думал добежать до Фермопил,

Но падок ты на мед, страдаешь от падучей,

И сколько б ты монеток ни скопил,

Потратишь до одной под этот случай.

Из Марафона, с Фермопил летит гонец,

Кроссовки в дыры протирая,

С той весточкой, что у бескрайнего есть край,

У бесконечного – конец,

Что ад совсем недалеко от рая.

Что вечности песчинки сочтены,

Что Валтасар уже увидел буквы,

Эдема яблоки навряд ли лучше брюквы,

И жизнь у нас – умеренной длины.

«Хотел бы в рай…»

Хотел бы в рай – да не пускает грех.

И воля, и покой нам только снятся.

А есть ли за скорлупкою орех?

Всю жизнь пытаюсь в этом разобраться.

Хотел софитов, так хотел оваций!

Но в перепонках больше свист да смех…

Хотелось и утех: и тех, и тех,

Но для потехи – стоит ли стараться?

Да пусть себе. Свистеть или смеяться —

Не худшие из перечня реакций

У человечества на человека.

А ты всегда – ответчиком за всех —

Бредешь, бредешь в виду все тех же вех,

Что нам даны от века. Нам – от века.

Л и Т

Город на букву Л,

Река на букву Т.

Это не пропасть, не предел,

Это горизонт вдалеке.

Тут не пропасть, не проспать

За суматохой дел.

Вот дуврских скал мел,

Ежели смел – съел.

Для костей хорошо, говорят.

Выпей воды из Т —

Ни козлом, ни козленком не стать —

Не худшая из вестей,

Для кишок хорошо, говорят.

Воздух такой здесь —

Можно хоть пить, хоть есть.

Я передать рад:

Для души хорошо, говорят.

Тоже благая весть.

«Навигации, лоции…»

Навигации, лоции,

Прочая пурга,

Очевидная опция:

Никому ничего ни фига

(Как Баба-яга).

Навигация, братцы,

По весне началась,

Как новые – станции,

Как старая – грязь.

Лоцией зовется

Сцилл и Харибд

Знание. Меж раций и эмоций

Мы без нее не смогли б.

Лоции, навигации…

До́роги берега сии,

Любы порты и портики

Греческие и как бы.

Встречи – они короткие.

А по весне мы слабые…

Ё-мое!

Может, что и остается?

Из одежки, из белья?

Иль бездонные колодцы

Поглощают все, что хотца,

И в пространстве – мимо лоций —

Лишь летит пророк Илья?

Или я совсем бесследно

Кану в космос голубой?

Или я стою над бездной,

Голый, странно молодой?

(Что ты, милый, бог с тобой.)

Иль Илья поделит время:

День убавит, ночь вернет?

Пламя, знамя, вымя, семя —

Может, властна не над всеми

Смерть? И вырастет растенье,

И из семени взойдет

Что-нибудь, что не умрет?

Может, есть – чинить одежку

И отстирывать белье —

Смысл? И будет – хоть немножко —

Навсегда хоть что мое?

Ё-моё! Протянешь ножки.

Эх, Алешка, это всё.

Беззубый

Что с беззубого взять? У него ни зубов, ни речи

Внятной. Лишь невнятица – только всего.

Столько высказать хочет или хотя бы перечить,

Подперчить бы ту речь, сделать годной не для одного.

А руками-то машет – мамаши, детей уводите,

Не ровён час, заденет руками он ваших детей.

Я смотрю на него – я довольно удачливый зритель,

В меру пьян, в меру молод, ну, склонен чуток к полноте.

В должностях преуспел, и успехом горжусь, и надеюсь

На дальнейшее. Женщины прям-таки льнут.

Слава, деньги, охота, рыбалка, домашний уют…

Что еще?.. Я стою перед зеркалом. Бреюсь.

Тесто

По этой дороге ходил я немало.

По этой дороге шагал я вполне.

А сесть на пенек приходилось устало —

Не ел пирожок, но глоточек отравы

Всегда позволял. Хорошо было мне!

И радостно шел по пути к магазину.

И важно шагал, отоварясь уже.

Но этот мой путь, как и всякий – недлинен.

А кто ж там упал между выцветших линий?

Да, в общем-то, тот же, кто пил в гараже.

На ярмарку, с ярмарки – словно невесту:

Сначала берешь, а потом выдаешь.

Все было с избытком: и время, и место.

Хотел пирожка? Поднялось твое тесто,

Сбежало из кадки – назад не вернешь.

Офелии

Офелия, похмелие мое,

Мое безделие и лицемерие

Кружит над нами, словно воронье.

Я лишь на час прикинусь соловьем,

А в остальном – совсем, совсем Емеля я.

Вот видишь, на дележку опоздал

И калача давно не ведал запах.

И стрелки – на восток, а то – на запад,

Не рай, конечно – попросту вокзал.

Я заметался: где же эта нить,

Все времена связующая, то есть,

Печальней есть ли, в самом деле, повесть?

И – в самом деле – быть или не быть?

«И кажется тебе, что невесом…»

И кажется тебе, что невесом,

Взлететь пытаешься – попытка за попыткой,

Чтоб повторилось все, как явь или как сон,

С любовью медленной и с ненавистью прыткой.

Чтоб пел не Магомаев, так Кобзон,

Чтоб были оправданье и резон,

Чтоб дни тянулись, как волы,

А лучше – как улитки.

Чтоб ощущался ветер головы

С любовью медленной и с ненавистью прыткой.

Открытку? – Подпишу. Утешь лозой

И – чем там наполняете канистру.

Хочу еще «Метель», а также «Выстрел»,

Хочу еще, чтоб обошел разор

И гладь, и мор, и воронье, и крысы.

Хочу еще укрыться за кулисы,

Хоть это, говорят, такой позор!

Вам триста лет окучивать газон,

А мне уйти, уйти за горизонт

И присылать оттуда вам открытки

С напоминаньями – зимой или весной,

С любовью медленной и с ненавистью прыткой.

Побег

Давно, усталый раб, замыслил я побег,

Да вот – не накопил достаточно денег,

А что же за побег без грошей!

Побег – читай – бамбук, читай – мундштук

Из вишни. В целом – ничего хорошего.

В бега, в бега – в Козельск, потом – в Астапов,

В Саратов, в глушь, в деревню, к тетке, наконец.

Как ночь всю ночь бежит на мягких лапах,

Как разгоняется отмеренный свинец.

И прибежишь, и лбом с размаху – в стену

Стеклянную, за коей повторяют сцену:

Покой и воля. Воля? Voila —

Покой лишь там, где все уже покойны,

А воля – это слово непристойно

В родимых весях, градах и полях.

Попытка оправдания

Ты скажешь: я искал красы и чести.

Не там искал, не то плескал, дурашка.

Ты думал отыскать со всеми вместе,

А отыскал лишь буквам промокашку.

Ты думал тискать дев, статейку тиснуть,

И это оправдание для жизни?

Оно полезно, словно ртуть и висмут,

Которые припасены для тризны.

И ты писал любимой имя. Имя

Желанной. Запечатывал в конверте.

Ты в жизни думал оправдаться ими,

А это оправдание для смерти.

«Все будет хорошо…»

Все будет хорошо.

Все будет:

Вершок, а то и корешок

На блюде.

Ты, корешок, мне мозг не правь —

Не вправе

Мы отделять: вот сон, вот явь,

Вот злак, вот травы.

Все будет как всегда.

Все будет.

Уйдет осенняя вода

В полюдье.

А зимник, он ведь тем хорош —

Вот скромник! —

Все, что к Харону не возьмешь,

Хоронит.

Все будет хорошо.

Все будет…

Пойдем, что ль, – видишь, снег пошел.

К простуде.

Ничтожная сделка

А что тут можно, что нельзя?

Нам души просятся в друзья,

В подружки вам. Неосторожно

Мы сделку делаем навек,

Но бог ли или человек

Вдруг назовет ее ничтожной,

А то и вовсе притворной.

Мы чин по чину, муж с женой,

Идем в палату регистраций.

А там уж занесли печать,

Хоть трудно буквы различать,

Все официально – за рупь двадцать.

И вот, с душой разлучены,

Бредем мы, спутники луны,

И бесконечна та прогулка.

И бесконечно длится час.

Мы без души, душа без нас,

Хоть и в Всехсвятском переулке.

Электрички и трамваи

Нам эти волненья и страсти

Нужны, как медведице здрасте,

Полезны, как венерокожник,

Приятны, как «дембель отложен».

Но мы с регулярностью странной

Навстречу спешим постоянно.

Все эти волненья и страсти

Ни в нашей, ни в божеской власти,

А мы всё спешим по привычке,

Как утренние электрички.

И вновь опоздать успеваем,

Как позднодневные трамваи.

«Перрон уж тронулся…»

Перрон уж тронулся. Вагончик остается.

Певец занарядил свой флот.

Поверишь ли, плывет он, как поет,

Помимо и поверх всех нот и лоций.

Перрон обетованный. Ранний час.

Харон-Перуном огненным назначен.

А мне – один билет. One way. На все. Без сдачи.

А класс?.. В котором квасят – первый класс.

Не для Трои

Это не хвоя,

А так – листва.

Если не ноя,

Пустяк, блестяк.

Если не воя,

Как сделать так,

Чтобы не Троя?

Если не горе —

Беда. Вода —

Если не море.

Вот ерунда!

Взмолится, взмолит,

Чтоб не урон.

Чтоб не Илион.

Ты, коли зрячий,

Так не Гомер,

И не иначе.

Софий и Вер,

Надежд и Любовей

Хватит для тысячи Одиссей.

Но не для Трои.

Курилка

Поэт в России

Больше? Меньше?

Поет Россини,

Любит женщин.

(А если спросите

Про Верди,

Скажу такое —

Не поверите.)

Полет валькирий

Переменчив,

Но постоянен,

Непреложен

Один бурьян

Над вечным ложем.

Над ложной?

Истинной могилкой?

Да я бы тоже

«Жив курилка»

Твердил бы,

Если б помогало.

Вот жил да был,

Да мало, мало!

«Мила дуга…»

Мила дуга,

От края

Небес протянутая сквозь снега

К другому краю

Подобьем рая.

Мела, рога

Трамвайных дуг свергая,

Метель,

Готовя нам постель,

Родная.

Елабуга,

Она ведь вот какая.

Нейдет сюда народ.

Нейдет,

Я знаю.

Там, кажется, «Ока»

На Каме?

Тоска,

Нашла коса

На камень.

Там гуси, тесно: пух,

Перо, перины.

Там места не находит дух

Марины.

Санки

Эта жизнь – ожидания зал.

Да и есть ли в ней что-нибудь, кроме

Дороги, плевков, вокзала. А вокзал

Сам своих мертвецов хоронит.

У Харона фуражка, как маков цвет,

Он животик наел не одним тобою.

Проверено: ни мин, ни мыслей, ни чувств нет.

Минеты – есть. А любовь вся осталась в Трое.

Стройся по́ трое, строй свою Трою, рой свой приют,

Свой ковчег – деревянной одежкой себя побалуй.

Стикс примет твой челн, но плата за каждую из минут

Твоей дрянненькой жизни отнюдь не покажется малой.

Эта жизнь – ожиданье (инь-янь:

Инь – за нас, янь – за фрицев-гадов).

Тело – тлен, дело – дрянь.

Что ты, милый, расстраиваться не надо.

Мы тебе приготовили лучшую из одежд,

Этот пурпур – он даже царям не снился.

Ты же сам говорил: был ты юным невежд —

Ой (ой-ей-ей!)

И тебе этот путь от утра до поминок все длился, и длился,

                                                                                и длился…

Но конечен любой маршрут. Бесконечна тьма

За окошком вагонным. Вокзал растворится в дымке.

…А продуло тебя на санках. Помнишь, была зима?

Помнишь, катались – Оська, Алешка, Димка?

Не герой

…И вот оно – открытие! – От крыш

Воздушной тетивой, тугой и тугоплавкой,

В июльский воздух брошен – и паришь,

Мечтаешь, грезишь – ангел на полставки.

И ты уже готов по ангельскому праву

Порядок навести, законы учредить.

Ты смел, и прям, и оч. скор на расправу,

И счастье общее, конечно, впереди.

Так размечтаешься в плену у грез невинных!

Но грезы коротки (июльская гроза!),

А следом настает черед раздумий длинных,

И правды, колкой, как песок в глазах.

Ну, понатужься, ну, ответь, малыш,

Готов ли ты, такая, в общем-то, козявка,

Сразиться с веком-волкодавом, с веком-шавкой?

Конечно, нет. Я лишь готов, как мышь,

Все грызть, и грызть, и грызть постылую удавку.

Сидеть тихонько, впрочем. Ведь по лавкам —

То у меня – сам-семь. Прости меня. Простишь?

Я не герой. Я лишь носитель грыж.

Болтливость

А за окошком крепкий материал:

Меркаторова карта – контуры, название Россия.

Кому пожаловаться мне на линии косые

Домишек, дыма, ливня, матерясь,

На злую беспредельность бытия

И на предельность осознания? Мессия?

Невыполнима миссия сия.

Сияет нимб, под нимбом-то пустоты.

А счастье нам отмеривают жмоты.

Счастливых россиян – как марсиан.

На Марсе будут яблони цвести —

Мы пели песни, в ямбе заходились.

Куда все это деть, скажи на милость?

Нет чтоб еще разочек мне вмастить

Предельность, беспредельность, так – болтливость…

«Пожелай же ты мне…»

Пожелай же ты мне

Безучастности, легкой походки,

Свежей водки (огурчики

Веруют в вечный рассол),

И чтоб, только приеду я в рай,

Мне оставили шмотки.

Мне бы лучше в своем:

Так я буду хорош новосел.

Пожелай Млечный путь

Мне заесть milky way\'ем,

Завяжи рюкзачок мой

Манером морского узла.

Ну, прощай – я спешу.

Я, надеюсь, поспею

На перрон,

На казанско-рязанско-за-райский вокзал.

И еще пожелай мне,

Чтобы плату Харон не накинул.

Две медяшки —

Должно бы хватить за глаза.

С глаз долой – две медяшки,

На сдачу – закуски и вина.

Новоселье. Спешу. Не нажимай тормоза.

Пожелай (je t\'aime) мне…

«Нет в книжке моей самой главной страницы…»

Нет в книжке моей самой главной страницы.

Ну, выбрось в окошко. Увы! Брысь! Лети!

Чому же ты плачешь, княгиня-зегзица?

Чому ж мне не плакать, чому ж не платить.

Я потно проснусь в лоскутном одеяле

(Я плотно поужинал, выпил – и в сон).

А как мы рубились на темной Каяле,

Об этом ни слова. Мальчишка! Гарсон!

Добавь нам по двести. Вот это, брат, дело!

…Но в полночь никто не приходит на зов,

А ты унеси мое бренное тело

Туда, где в обратку не ходит засов.

Пусть замысел скверен и шуточки плоски

(Не выправить златом плацкарту на рай),

Одежд цвета мела и цвета известки

Для этой загвоздки у нас через край.

Сожги, как сжигаются дести и доски,

Но только собакам меня не бросай

Песок и суглинок

А нужно-то самую малость,

На радость мы младость займем.

Гляди-ка, немного осталось

Песочка в флаконце твоем.

Покуда, последней песчинкой,

Ньютона всемирного враг,

Я тщусь устоять на стремнине,

Пока не забили суглинком

Болтливый мой рот и в овраг

Не кинули бренное тело,

Я буду – хотя и несмело,

С оглядкой, а то наобум —

Вершить небессмертное дело:

Бумагу, пока не истлела,

Менять на березовый шум.

На звездной дороги извивы,

На кожу прохладную жен,

На ивы. На то и плакучие ивы,

Чтоб плакать над нами – такими наивными, —

Кто был предупрежден, но не вооружен.

До Балаклавы

Что же, начнем с мадеры? Мадера Крыма

Лучше исходной, а херес, куда как лучше

Он Ореанды, а будто бы олеандра.

И, если будет по жизни собачьей не песий случай,

Я угощу в июле под амбр лаванды.

Мы с сыновьями ходим до Балаклавы.

Сорок футов под бушпритом, а сколько еще под килем!

Там есть в море черная дырка – черный ход в Черном море

К русской подводной славе.

Двадцать миль от Фороса,

И, знаешь, на каждой миле

Краски такие, что держат крепче заставы,

Где погранцы прожорливы и ленивы,

Но не прозорливы.

Это, конечно, к счастью.

Ну а покамест море пасет свои гривы,

Мы с малышом моим все же опробуем снасти.

Он барабулю таскает, как потаскухи

Стаскивают клиентов доходных друг с друга.

Морем идем мы не аки, а лучше, чем посуху,

В этом моих сыновей заслуга.

Так что, как учит ИАБ [1] нас, – закусим сливой.

Вся, что есть в море, рыба – она ведь наша.

А по-над морем чайки такие счастливые!

Хоть они, как известно, не сеют, не пашут.

Междометья

Смотри: еще так рано,

А он приходит пьяным.

Он не бывает трезвым,

И все глядит на звезды.

Что звезды? Луч далекий,

Летит он сквозь столетья.

А жизни, даты, сроки —

Всего лишь междометья.

Всего лишь междутемье —

Все эти сроки, даты.

Не задержись с расплатой

За прежних дней веселье,

Не задержись с похмельем,

Поддатый.

А жизнь нас учит, учит,

Уроки преподносит.

Споткнется взгляд о тучи:

Звезда упала. Осень.

Он спозаранку квасит.

Совсем не верит в бога.

Но звездная дорога

Любую жизнь украсит…

«А выбор очень прост…»

А выбор очень прост —

Червям или огню.

Погост? Красив погост.

По сколько раз на дню

Я приходил сюда

Прохладой насладиться.

А принесут лишь раз.

В довольно ранний час.

Вся подойдет родня,

Пусть знает и она,

О чем мне пели птицы…

Пепел Клааса

Здесь а́ще переходит в ваще́,

Здесь проблема мелких бриллиантов острее, чем жидких щей,

И нет пророка в Отечестве – что за морока!

И отчество забываешь, и пепел Клааса здесь

Отнюдь не стучит (хотя все стучат), и бес

Уже не в ребро – из ребра. И гораздо ранее срока.

Записки о Галльской войне

Аве, цезарь: это уходят во мрак корабли,

Там, где последний маяк охраняет Валгаллу

(Влага, Галлия, «Записки о Галльской войне»– узнаются ли?).

На краю земли,

Где последний моряк,

Как последний дурак, к штормам прибавляет по баллу.

Бал будет венский, счет – гамбургский. Габсбургов сербы не чтут,

Убивают их запросто, просто чтобы начать мировую войнушку.

Чтобы разрушить быт и уют.

Чтобы на каждую из двух с четвертью миллионов минут

Приходилось побольше метких выстрелов пушки.

Мы заплатим вам полный кровавый ясак

И пойдем все тем же путем, цезарю салютуя.

Моритури так моритури. А салютует тебе дурак.

Вот и еще один век над нами лютует, лютует, лютует…

«Вода в новгородских колодцах…»

Вода в новгородских колодцах должна

Была. Да уже рассчиталась.

А ты все бормочешь, бормочешь. Какого рожна?

Сошлись лоскуты и сшились в лоскутное одеяло.

Вот радость, вот счастье, и вот (подытожим) права.

Здесь римское право не лучше, чем право на лево.

А ежели гордо сидит на плечах голова,

Так это исправят, исправят технично и смело.

А ты лоскутки перепутай, ты всех обмани

И выберись мимо таблички, где выхода нету,

На третью от солнца, довольно большую планету.

Так это ж… Да, верно. Магнит. Очень сильный магнит.

«А на всякий пожарный…»

…А на всякий пожарный есть сявка-пожарник,

Он нажарит пожарских котлет.

И я буду ему за подсказ благодарен:

Смерти нет, но и жизни нет.

Мы с ним пламя сбиваем, сбиваем брандспойтом,

Пена застит нам горизонт.

Над оставшимся пеплом хоть пойте, хоть войте:

Пепелище и есть наш резон.

Подтверждение факта, что перед соединением с кислородом

Достигал осмысленных форм углерод.

Мы над глупостью этакой вместе с народом

Посмеемся – народ не соврет.

И не требуй возврата за негодный билет.

Самый Главный Кассир подытожит:

Ни на Марсе, ни на ближайшей к нему из планет

Жизни нет.

Но и смерти тоже.

«Что за привычка глотать расстоянья…»

Что за привычка глотать расстоянья помногу,

Бегством спасаться, пускаться в бега спозаранок,

Даже вопрос не задав, куда эта дорога…

А ведь дорога эта ведет к океану.

И в океане все тропы становятся рябью,

А из рябых ты и станешь всех лучше, всех краше.

Даже волна причитает по-бабьи. По-бабьи!

Эх, наше все – это пушки. Ну, все это наше.

А у тебя все богатство – мечи да орала.

Все, что есть мочи, мечи на столы богдыхана.

И в перековке, сродни лоскутным одеялам,

Дырки, заплатки – по моде у Тришки кафтаны.

Ты намотаешь на шарик свои расстоянья,

Выпьешь не все, но порядочно из океана.

Ну а теперь (извини, час, ты знаешь, не ранний)

В камеру нужно вернуться – заждалась охрана.

«И двадцать пять, и тридцать пять, и сорок…»

И двадцать пять, и тридцать пять, и сорок

Ушли туда, где нас давно уж ждут.

И хоть не все проговорили разговоры,

Хоть счастья нет – терпение и труд,

Покой и воля, истины, обманы —

Паек? – Вполне достаточный паек,

Чтоб продержаться в этом океане

Я смог.

«Все это происки беса…»

Все это происки беса. На приисках бога

Мы ни бельмеса не смыслим в руде, в аффинаже,

Но, как настанет пора подведенья итогов,

На забалансовый счет перечислим продажу.

Мерные слитки. Безмерная жажда – пожить бы!

Эта нажива – наживка, блесна золотая.

А на спот-рынке теперь волатильность такая:

Только богач был – и вот ты теперь пролетарий,

И пролетаешь фанеркою по-над Парижем.

Трубы пониже, дымы над домами – пожиже,

И вместо мелких бриллиантов – грошей мелочевка.

А в остальном – при своих: геморрои да грыжи,

Да по дорожкам топтанье походкой неловкой.

По выходным здесь заводят молитвы и мессы.

Прииск как прииск. Хозяин лишь больно суровый.

И не допросишься тут ни любви, ни моркови.

Все это происки беса, да, происки беса…

«Какое дело морю до залива…»

Какое дело морю до залива,

От свежей отстраненного воды,

Где уж давно барашковые гривы

Не бегают туды или сюды.

Но через линзу северной слюды

Ты глянешь на обплаченные ивы.

Оплачено? С Невы? Увы, не вы. И

Не вам по берегам следить следы.

И хоть так хочется воскликнуть: viva!

Но vita brevis. Витя брав и смел,

Волна же волатильна и пуглива,

Не приспособлена к какому-то из дел.

Песчинки лижет ли неторопливо,

Растрелли обрекает на расстрел

Ли из сольцы и солнца тучей стрел.

…А лучше я придумать не сумел.

Какое дело морю до залива.

«Спи, ночь сентября, как и марта…»

Спи, ночь сентября, как и марта,

Те же двенадцать часов.

Дети уже потянулись за парты,

Птицы – на юг. Голосов

Птичьих и детских теперь не услышать,

Осень молчанку молчит.

Пересчитай повлажневшие крыши,

Я пересчитаю ключи.

Первый откроет небесную небыль,

Быль земную – второй.

Вот и пускай летят себе в небо,

Или их в землю зарой.

Третий оставлю – в твой сон ненароком

Тайную дверку открыть.

Вот тебе рифмы: на одиноко – не одиноко,

На умереть – жить.

«С чем тут спорить…»

С чем тут спорить? Со скормом? Со скромным?

Не скоромным? С диагнозом: жить

Не умеем, как хочется. Фить! —

И покроемся зеленью дерна.

Травам силы дадим и листам,

Как они там без нашей подачки?

Теорема довольно проста,

Хоть и втиснута в хитрый задачник.

Но и с глиной последней во рту

Буду булькать, хрипеть, не даваться:

Мне еще не назначено к праотцам!

Смерти нет! Смерти. net. Смерт… ту-ту…

«Пиши: по-человечески и нет…»

Пиши: по-человечески и нет,

По-рыбьи, и по-птичьи, и по-бабьи.

Пиши – и каждый (сон ли, нет?) сонет

Мне отзовется океанской рябью.

И каждый (кто? Manet или Monet?)

Окажется не злата ради,

А просто с вечностью наедине.

Совсем как та добыча радия,

Где грамм – добыча, помнится, и годы

Труда. И что ж – напрасен этот труд?

Но если слуги белку стерегут,

Скачи по-беличьи, минуя огороды,

Народы, роды (женский и мужской).

Пиши – делись тоской.

Но не давись тоской.

«Он не бредит, он бродит…»

Он не бредит, он бродит: дрожжи-то внесены,

А процесс ферментации тут небыстрый.

Коридоры кончаются стенкой, а у стены

Не прикинешься ванькой, шутом, артистом.

Время не кончилось – выбродит, выбродит сок,

Дай только срок (хоть давали срока немалые),

Будет лечитель добрым, учитель строг.

Им, а не нам век пропись свою пожалует.

Ели не виноваты, а виноват елей.

А виновато лотоса корневище,

Сок его тоже бродит – налей,

И будут блаженны духом нищие.

«Кораблям не знаю, где и место…»

Кораблям не знаю, где и место:

То ль внутри оно, а то ль снаружи.

Так штормит! А приглядишься если,

Это только рябь на мелкой луже.

То ли в бесконечность уплываем,

То ли просто топаем на кухню.

В снах и то – по-всякому бывает:

То ли Троя строится, то ль рухнет…

Бесконечность – не уют, конечно,

Только манит, манит постоянно.

…Корабли на рейде постояли —

И уплыли – вечно, бесконечно…

МОЯ РОДО-СЛАВНАЯ

В холодную землю

Родства не помнят – ни Ивана,

Ни Моисея, ни Ноя – к чему им эти пазлы!

Все то, что тяжелей стакана,

Заведомо из рук выскальзывает.

Их вид смешон, убог, нелеп,

И образ жизни почти что скотский.

Они только и делали, что сеяли хлеб,

Но в холодную землю ложились не хуже, чем предки Бродского.

Приветят хлебцем и самогонкой,

И что я им? Случайный зритель.

Но я лучше с ними буду пить горькую,

Чем без них – дольче виту.

Черноземные волости

Все эти черноземные волости

И раньше не страдали вольностью.

Не Север, чай. Ну а теперь

Попробуй, выйди за околицу,

А то и попросту за дверь.

Тут ни валдайских колокольцев,

Ни прочего. Распуган зверь,

Но не пугливы идиоты.

Они хоть ходят на работу,

Но знать не ведают труда.

Чтят с понедельника субботу,

И только у ларька – страда.

Так жизнь гнобят – свою, чужую,

Совсем не понимают нас

И нажираются на раз.

Падут – и в ус себе не дуют.

…Но я люблю их.

Вот весь сказ.

Прогулки с Витей

Эх, dolce vita. Сладко, Витя? Что ж, Витек,

Смотри: родное пепелище.

Отсюда попросту убег

Любой, кто не хотел быть нищим.

Рванул вприпрыжку, со всех ног.

А мы с тобой тут пепел ищем.

Ну да – вот этот пепел нищих,

Вот этот дедов магарыч,

Припрятанный на случай «Ч».

Бежали, побросав посуду,

Брели сквозь ветры и простуды

В Москву, в Москву, в Москву, в Москву!

Как говорится, разгонять тоску.

А разогнали жизнь впустую.

Мою мелодию простую.

Ты, видно, Витя, не вполне…

Ах, бес, мне скучно, скучно мне!

Мы шли к отеческим гробам.

А тут бедлам.

Татарва

А тут татарва,

Что, по слухам, князей на бадье опускала.

Чего бы урвать

Мне у предков, стянуть с пьедестала?

Покуда они

Кочевали с вокзала к вокзалу,

За ночи и дни

Небось накопили немало.

Не чтили пророка,

Партийную книжку хранили

Как ока зеницу. До срока

Друзей хоронили.

Без мулл. Так, поплачут…

Так что, накопили?

Добыча? Раздача?

Вот тут неудача.

Лишь облако пыли

Стоит над могилами.

Сухо там, сухо.

По самое брюхо.

По самое брюхо.

Медь

Шли с рыбным обозом в Москву, но не знали, что скоро протухнет,

Начав с головы, вся, что водится, рыба в стране.

Кухаркины дети должны оставаться на кухне.

Все третьи – лишние. В сторону. Молча стоят в стороне.

Учились на медные деньги. Не знали, что тазиком медным

Накроются многие. Громче военная медь!

Они уходили. Ушли, растворились бесследно,

Так и не врубившись, иметь или не иметь.

(А в быть иль не быть эффективно врубается смерть.)

Они, может быть, степеней не достигли известных,

Но очень любили родную русскую речь.

И слова никак не могу я изъять из той песни,

Что я их мог, но не сумел сберечь.

СТРАНСТВИЯ СИНДБАДА

Морзянка

Ты неверно понял морзянку звезд.

Здесь всегда мороз,

Здесь всегда норд-ост.

Ты хотел ту звезду на пряник?

Ни силком, ни силой не заберешь.

Только на могилах

Здесь зреет рожь.

И во лжи у семи у нянек

Подрастает дитя. И пока глаза

На местах, и заваривается слеза

(Не жалей, не жалей заварки),

Рожь кровавую уберут,

Напекут хлебов и намутят смут,

И в одежде уйдут немаркой.

Ты играй,

Пока не скривилась ось.

Шарик несется то вкривь, то вкось,

Путаясь в сопливых орбитах.

Сопель, сопел, выхлопов – аж до слез.

А обмыться, Синди, не довелось

У семи в семи разбитых корытах.

Ты играй, дитя,

У семи у муз,

Пока в путь готовят

Двухсотый груз.

Но не слушай Клио и Уранию.

Если учишь морзянку

Историй и звезд,

В оверштаге при случае в Млечный мост

Врежешься. Это призраки, призраки – гони их.

И теперь под пение аонид,

Куда б ни рулил,

Ты плывешь в Аид

(Там и Верди им подпевает).

Ты хотел к волхвам

В караван пристать,

Ты все время ищешь

Себе под стать

И принюхиваешься: не пахнет ли раем.

(Ну, не знаю, не знаю, не знаю…)

Вифлеем, ты спрашивал? Вифлеем

За семь бед, семь морей и нянек семь.

Поспеши, накрути портянки.

Уходи, Синдбад, уходи совсем.

Ты неверно понял морзянку.

Нефтяные пары

К Вифлеему все ближе. Звякают

В хурджинах дорогие дары.

Приготовлен кусок лакомый,

Но прочертят воздух знаками

Нефтяные пары.

Знаки масти огненной-огненной,

Обжигают о них горшки

(Чтобы супа поесть юродивым,

Замерзающим на родине)

Не боги – божки.

К Вифлеему все ближе – нижут

Знаки прописи огневой:

Мене, текел. Ни жить, ни выжить.

Жуть, как жарко горят эти иже

Над головой.

Жажда. Жарко в песках. Марко.

Это марево (вверх от жары).

Упакованы агнцу подарки —

Нефтяные пары.

Ураза их на раз дразнит,

Рамадан их гнобит до поры.

Рознь – это ведь общее. Разве

Нет? Разве нет этой казни —

Нефтяные пары

Собирать и в казну прятать?

Пошлых пошлин ли, НДПИ

Ржавы латы, худы заплаты,

Гранови… хреноваты палаты.

А от пенсии до зарплаты

Нет воды – напоить…

Есть лишь нефть. Есть лишь смерть. Есть лишь злато

Среди этой фискальной муры.

Виноваты ли мы? Виноваты

В том, что облачность здесь не из ваты —

Нефтяные пары.

К Вифлеему все ближе. Ой ли?

Ойлы-петроли, петровы птенцы,

Караванщики в чистом поле

Открывают с дарами ларцы.

…Но когда самый главный Нефтяник

Суд свершит у бездонной дыры:

Ты хохмач, ты лентяй и охальник.

Эта жизнь – я отвечу, – не пряник —

Нефтяные пары.

Третий Кибуц

Вот Третий Кибуц. В Кибуце нет конституций,

Аннексии лишь, контрибуции и асфикции.

Здесь толстые празднуют праздность, а тонкие – рвутся,

Не изменяясь в лице (невеселые лица).

Шумит до полуночи крепкая эта столица.

Гудит – laissez faire здесь клаксонам дарован.

Ау! – В небесах заблудилась блудница,

Не в небе, так в небыли дымной,

В чаду вавилонских жаровен.

Этот третий (не лишний ли?) под отвес

До небес он дотянется в секторе нефти и газа.

А залезешь на башню и глянешь окрест —

Понимаешь, куда б ты ни влез —

Всюду помесь колхоза с военной базой.

И в любом из местечек и мест

Веет не олья-подридой, а ойло-петрольной заразой.

Вот Третий Кибуц, а четвертому не бывать.

И точно так, как румын – не нация, а специальность,

Здесь за «чертой оседланности» – благодать

Не евреям – колхозникам third generation. Это данность.

В ощущениях данная? – В ощущениях, да.

Данная. – И тут же отнятая навсегда.

Шестая часть

Шестая часть – это уместит ли разум?

Купи-ка билет на свои трудовые,

Езжай – и в окошке, сколько хватает глаза,

Пулеметные вышки сменяются буровыми.

Гляди повнимательней, Синди,

Видишь – из грязи да в князи

(Кто в идиш, в иврит ли двинул,

Кибуц на кибуц променял лишь

И стал там разносчиком той же гнильцы и заразы).

Одни только вылезли – сразу же гордые выи

Воздели, и их уже и не помиришь (хотя усмиряешь)

Со всем остальным, что по-прежнему в грязи.

По Брежневу, в грязи, по присному, – если не те, так другие.

Здесь грязи – как штази.

Куранты на башне все бьют,

А окрест бьют баклуши

Не-вольные каменщики вавилонского столпотворенья.

И в мире нет силы инерцию эту нарушить,

Чтоб летом варенье варить,

А зимой есть варенье

И для заготовок ходить

Околачивать груши.

Помилуй, нет силы,

Послушай,

Ведь это, мой милый,

Шестая часть суши.

Пятая точка.

Четверт(ованн)ое измеренье.

…Синдбад от варенья

Отрывается с сожаленьем

(Синдбадов верблюд,

Как осел буриданов, голодный – от сена).

Без толку используя личное местоименье,

Он платит за долгий постой подходящую цену.

Ну что – поднимаемся?

Движемся в новую сцену?

…В шестой части света

Здесь есть заморочка такая:

Игольные уши.

Ну что же, верблюд, пролезаем.

Китеж

Этот город на гордых холмах – видишь?

Вот сюда ты коней гнал, сюда ты вострил лыжи.

Этот город, Синдбад, и есть Китеж,

А царит там полковник Киже.

Он ночами Гарун-аль-Рашидом ходит

С колотушкой по темным углам столицы.

А под утро (тут взяли такую моду)

И полковник исчезнет, и город его растворится.

Над парковкой и офисом полночью бдят архиереи,

Поправляют светильник, молитвенные чтут знаки.

А под утро ты видишь: лишь Роджер веселый на рее

Да бездомные псы (ах, какие тут злые собаки!).

Тут дороги втридорога. Рожки-ножки

По дорожке протягивает почти каждый.

Тут утром всегда оказывается ложью

То, что ночью казалось безукоризненной правдой.

И сюда покупает билетик one way однажды,

Заплатив по тарифу сребреников тридцать,

Всяк, кто чина и злата, как рассола с утра, жаждет,

И упьется. И с Китежем растворится.

Последний причал

Ну вот и настала пора опустить паруса.

Из странствий, Синдбад, из пространства уходишь. Вчистую.

Ты видишь вдали огоньки? К огонькам – голоса?

Ну хочешь, план местности этой тебе нарисую?

Смотри, где ты жаждал увидеть летейский хрусталь,

В суму тебе сунули грамоту явно другую.

Заилена Лета. На мили в грязи геометрия дней,

Вся в иле ведет неэвклидовой тропкою в пропасть.

Так смета была ведь? Была. И работали мы по ней,

Но стерлись сестерции, лиры заеврились. Ей —

Ей. Этот ил словно «Ил», словно «Ту»:

Он и эту, и ту – под лопасть.

И чавкает драга, и хрумкает земснаряд.

В нарядах пурпурных на берег летейский выходим.

А сколько тут лотоса! Силос! (Бригадный подряд

Расцвел пышным цветом на важных моих огородах,

На денежных или бумажных). И что-то там вроде

Гудков каботажных. И тысяча вечных мелодий.

И жалкая тень кобеляжа. И старости страх.

Заилили лету. Замылили лета мои,

И зимы, и весны, и осени – все без остатка.

Дорога, что вечной казалась, стремительна, кратка.

А лотоса корень – он сладкий, конечно же, сладкий.

Держи за щекой его, Синд.

Если что, извини.

Забудь. Уходи. Не томи.

Списан на берег

Знаешь, когда больше некуда плыть,

Ты утратишь все навыки кораблевожденья.

А каинову печать не смыть

Ни в трех водах, достигающих точки кипенья,

Ни в смоле кругового терпенья.

Ты забудешь про снасти, про такелаж,

Про каботаж. Да и компас не нужен.

А попытка взять судно на абордаж

Бессмысленна, если, скованы вечной стужей,

Стоят корабли

В виду новой старой земли.

Ты сдаешь под расписку на склад якоря:

Ни к чему якорь списанному на берег.

Никогда, никогда, оранжевым крапом горя,

Не пройдет броненосец на траверсе неоткрытых америк.

А открытые – закрываем. С днища счищаем ил,

Навсегда оседаем в сухие доки.

И рассказывать, где ты плавал и с кем ты пил,

Про гавань глубокую и о глотке глубокой

Мало проку.

Ты был молод, Синди, и, несомненно, мил.

Зря ты только трогал провода под током,

Зря ты сердце считал мышцей, отличной от всех,

А голову – не только подставкой для шляпы.

Зря в спасатели рвался над пропастью не во ржи, так в овсе,

А сбивали – падал на четыре на все

Лапы.

Ты наймешься сторожем проржавевших бортов,

Порыжевший бушлат припасешь на праздник.

Как оказалось, ты всегда был готов

Возвратиться из князи в грязи.

На меркаторовой карте – колбаса,

Астролябией будешь колоть орехи.

Раньше были грехи, теперь – лишь огрехи,

Рваньше стали паруса.

Всех историй твоих – на полчаса,

Да и то лишь мальчишкам для смеха.

НУ ПОЛЕМИКА

«Как ты пытался мозги вправить…»

…как будто жизнь качнется вправо,

Качнувшись влево.

Иосиф Бродский

Как ты пытался мо́зги вправить

Хотя бы юношам и девам!

Нет, жизнь здесь не качнется вправо,

А только влево.

«…А внутренности жертв есть внутренности наши…»

…Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать,

Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить.

Осип Мандельшам

И о войне гадать поэтому легко.

Победа? – Хорошо. Добавим в молоко

Для праздничного дня немного пшенной каши.

А наши уж стоят, без слов руками машут —

Рабы, чтобы молчать. А камни для чего?

Немного лет пройдет – и народят мамаши

Таких же молодцев с издержкой речевой.

Природа? – Третий Рим. Гнильца для молодца.

Хотя богов своих мы любим беспокоить,

Их словно в жар и дрожь бросает от московий.

…Нет этому конца.

Вычитанье

Говоришь, что все наместники – ворюги,

Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

…Забери из-под подушки сбереженье,

Там немного, но на похороны хватит.

Иосиф Бродский

Под матрасом. Да под каждой кочкой.

Столько уже встретил дней рожденья,

Что о дне ином – хотя б с отсрочкой,

Но пора подумать: вычитанье

Собирать готово до́лги наши.

И никто их не отпустит. Кашей

Не накормит. Не прикроет дланью.

Я вот тоже повторял за старшим:

Кровопийцы хуже, чем ворюги.

И дотумкал только в длинном марше:

То, что верно в мире, где фелюги

Пристают в провинции монаршей

К берегу, маслины где, фисташки,

Не всегда подходит там, где вьюги,

И конвойный не дает промашки.

В палестинах наших – без обмана,

Густо кучерявит пух на рыльцах.

Здесь у нас в богах двуликий Анус:

Фас – ворюга, профиль – кровопийца.

Дружелюбные такие лица.

Ах, как хороши герои наши!

Как же их рожают-то мамаши?

«Так начинают: года в двадцать два…»

Так начинают. Года в два

От мамки рвутся в тьму мелодий.

Борис Пастернак

От тьмы мелодий рвутся к мамке

Своих детей. Их приласкав едва-едва

И только рассадив по лавкам,

Мчим с мужиками дергануть по банке.

Потом деньгу бы надо зашибить:

Стремимся в банк и матереем в банке.

Чины чинить, заборы городить,

Петлицу подставлять для ордена, медали…

И вдруг, как по башке дубиной – хвать!

Да мы почти что все просрали!

Вот тут и начинаешь начинать.

«Езжай, мой сын, езжай отсель…»

Ни к городу и ни к селу —

Езжай, мой сын, в свою страну, —

В край – всем краям наоборот!

Марина Цветаева

На шарике найдешь теперь

Немало мест, где шаг вперед

Не обязательно пятьсот

Шагов назад, где, говорят,

Не всё всегда наоборот.

Где не всегда конвойный взвод

На малых выгонят ребят,

Где не всегда затычку в рот,

Бывает – правду говорят.

Бывает голова вверху,

А ниже – ноги.

Где в хлеб не сыпали труху

И не смеялись над убогим:

Ха-ха, хе-хе, хи-хи, ху-ху.

О боги!

«Мы ели с ней суши, не забывая имбирь…»

…ты сказал мне: «Ну что ж, иди в монастырь.

Или замуж за дурака».

Анна Ахматова

Мужики за соседним столиком пялились на ее фигуру.

Я сказал ей: ну, всё – ухожу в монастырь.

Это все-таки лучше, чем жениться на дуре.

А она мне: Ахматова, мол, как же так?!

Чувства нежные бесконечно длятся.

Сударыня, я не такой мудак,

Чтоб попасться на книжную провокацию.

ЛЕГКОМЫСЛИЕ И СУЕСЛОВИЕ

Доска объявлений

* * *

Меняю первородство на чечевичную похлебку

И бабу, у которой я не первый.

Требования к похлебке: едкая, к бабе – ёбкая

И желательно не полная стерва.

С подлинным верно.

* * *

Талант зарыт в землю.

Надоело маяться!

Поможешь? Вот тут внимательно внемли:

Доход пополам (и корни, и стебли).

Карта прилагается.

* * *

Береги платье смолоду,

Сдавай его в химчистку.

Бабенок по углам не тискай.

Живот держи в голоде,

Ноги – в тепле, кобуру – не пустою.

А голову? Да бог с тобою.

Первый в лени

Для того ли чистил печень,

Чтоб отлынивать от водки?

День намечен, час намечен,

Обеспечу водку глоткой.

Средь беспечных я беспечен,

Средь кручинящихся круче

Всех кручинюсь. Как из тучи,

Слезы лью. А если нечем

Позаняться – первый в лени

И в работе не второй.

Как учил товарищ Ленин,

Я в учебу с головой.

Пить до дна. По дну не ползать.

Мимо нот всех громче петь.

С удовольствием и пользой

Жить бы, если бы не смерть.

Техника безопасности

Скажу еще.

Скажу еще короче.

Поскольку память разум горячит,

Здесь многое (помянуто не к ночи)

Нам следует сначала обесточить,

А после обессволочить.

Портрет

Хорош у молодых куплет.

Умыли!

Придется подарить им свой портрет,

Отмыв его от пыли.

Старик Державин метит точно в гроб.

Он знает,

Кому оставить ямб (пяточек стоп),

Ну и гекзаметр.

Но холоден сей ритуальный инвентарь.

Он медлит:

Повадятся еще пускать винтарь

И петлю

В ход, бронзовея на века,

Поэты.

Пожалуй, придержу пока

Портретик.

Со змеей и без змеи

С змеею всяк – хоть грек, хоть жид —

Ведет беседы ежедневно.

Она, гремучая, гремит,

А ты готовишь тазик медный,

Чтоб им накрыть, накрыться чтоб.

Уж лучше в таз, чем сразу в гроб.

Готовишь также медный грош

И с ним ты шествуешь в аптеку.

На вывеске там узнаешь

Жену – родного человека.

Она мороженое ест

Из чаши форм необычайных.

Охота перемены мест!

Охота есть! Охота чаю!

…А без змеи совсем скучаю.

«Вот Черчилля любимый стул…»

Вот Черчилля любимый стул,

Стакан любимый Тэтчер,

Глоток хороший – и заснул

У камелька под вечер.

А вот те самые дрова,

Которыми премьеры

Ее величества, молва

Гласит, топили печь без меры.

А вот и шут, и лорд, шутя,

Уселись круг камина.

Тут даже смех, мое дитя,

Подобен аглицкому сплину.

А вот и я: я с кочергой

И вискаря стаканом

В каминном кресле, дорогой

Сыночек, – без обмана,

Застигнут лондонской пургой

В консервативном стане.

«Кукушки наши слабы в арифметике…»

Кукушки наши слабы в арифметике.

Я ей кричу: давай умножим на два,

А то не хватит на проезд билетика.

Она как будто даже рада,

Но делит – делит! – спрятавшись на ветке.

Усих поубывав бы!

«Всего-всего дождаться можно…»

Всего-всего дождаться можно

В России, если жить подолгу.

А если красться осторожно,

То в Каспий попадешь по Волге.

Узнаешь – дважды два четыре,

Увидишь – острова часть суши,

А лев несет такие гири!

И чушь несет, и бьет баклуши.

Тут околачивают груши

И офигачивают нервы.

И… Вот еще сказать: послушай,

Из всех всегда найдется первый,

Который в очередь на душу.

А населения – ни на дух.

Вот этого на этой части суши

Не надо.

«Полковнику никто не пишет…»

Полковнику никто не пишет,

Ефрейтора никто не любит

(И даже мама с папой, с ними иже

Хоть подпоручики, хоть Киже).

А из моих вполне приличных книжек,

Гляди: костер разводят добры люди.

Ребята, вы стараетесь напрасно,

Сказали ж: рукописи не горят.

И хоть кричите: гори, гори ясно!

Но это уж навряд.

«Все будет хорошо – и мы поженимся…»

Все будет хорошо – и мы поженимся.

Поженимся на каждой и на всех.

Бедовые, как пара юных ленинцев,

Пушистые и белые, как мех

(Ремарка: тут овации и смех).

Ремарка мы возьмем в свидетели,

Он в ЗАГСе лучше закуси любой!

И День Петра с Февронией отметим

Глоточком водки нежно-голубой.

Форма и содержание

Гимн, о богиня, воспой тем, кто носит красивую форму.

Тем, чей оклад содержанья в три раза повышен.

Тем, кто мильонным числом по Руси разведен для прокорма.

Нет, мы не ропщем, а ропщем – так тише и тише.

Нам бы вот тоже хотелось кормиться – хоть маленькой нормой.

Но ты, богиня, конечно, все знаешь нас лучше:

В мире не хватит на всех ни оклад-содержанья, ни формы,

Ни кобуры, ни вязанья, ни хляби, ни суши.

Кушайте суши и пива побольше берите.

В очередь стройтесь с своим подношеньем приличным.

Ты ж, о богиня (боюсь, не схватили б с поличным),

Стань-ка в сторонке и будь только зритель, лишь зритель.

Подражание Пруткову (басня)

Поэт однажды нес такую чушь!

Да не однажды – постоянно.

Я б убежал в деревню, к тетке, в глушь,

В Саратов, наконец, минуя ямы

Дорожные. А он так разогнался,

Несет – и все. Шурует в темпе вальса.

Читатель, он тебе не попадался?

«Так и так, скажу вам прямо…»

Так и так, скажу вам прямо:

Знает русский наш народ —

Трезвый скоро станет пьяным.

А на то и Новый год!

Пьет легко и даже браво,

Лишь утрет ладонью рот.

Кто назвал ее отравой?

Удивляется народ.

Уж не будем мы лукавить —

Не с нее болит живот

С головою (хоть с трехглавой).

Нац. идея всей державы:

Новый год на целый год!

Экс, сэр

Зачем публикуешь экспромты? Они же

Не стих, что уж практически готов.

А это принцип римско-ниже —

городский сочинения стихов:

Пришел, увидел – Моргунов

(А смысл почти как подпоручик Киже

Неуловим. Исчез – и был таков).

Как знатный ЛСП [2] Джамбул Джабаев,

Пою лишь то, что назубок я знаю.

Увижу саксаул – пою про саксаул.

Увижу секс-аул – пою про секс-аул.

А если секс off-line мне кто-нибудь устроит,

То тут уж не пою – практиццки вою.

Рождественские стишки

* * *

Слева сели дед и баба.

Справа сели внук и внучка.

Разговляются неслабо:

Сколько вкусных штук и штучек!

Их попробовать хотя бы!

Справа сели баба с дедом.

Внук и внучка слева сели.

Наворачивают с хлебом,

Словно целый год не ели!

* * *

Я лечу на снегоходе —

Снеговая пелена!

А у них, у антиподов,

Снега нету ни хрена!

Льда – и то совсем внатруску.

Лед по кубикам дают!

Что за притча! Как по-русски

Рождество отметить тут?

Мы же тут бразды взрываем.

К Берендею в гости мчим!

Но пока не наливаем.

Сухаря не размочи́м!

* * *

Мир настанет на земле,

В человецех – благодать.

Дремлют уголья в золе,

Да пора и детям спать.

Наступило Рождество.

Настроенье таки – во!

Люляки

Ты любишь ли

Люляки баб? Люляки

Полны любви.

До хрипоты, до драки

Я буду вмешиваться в спор,

Кричать: люблю люляки!

Хотя б за это мне по мор —

де дали забияки.

Весной любовь несут гонцы —

Коты или собаки

Кричат ночами, стервецы.

Мы видим в этом знаки

Того, что деды и отцы,

И дети – тоже молодцы! —

Все в поисках люляки.

Как не любить

Люляки баб. Люляки

Дают нам силу жить

В привычной жизни мраке.

«Это полдень, это зной…»

Это полдень, это зной.

Это, если не бездельник,

Почему сидишь без денег,

Не опохмелившись, злой?

Это полночь, это хлад.

Это вечность под ногами.

Молодец, теперь с деньгами

И, опохмелившись, рад!

«Приходите: сушки, чашки…»

Приходите: сушки, чашки,

Из трубы валит дымок.

Я гадаю на ромашке,

Я ее – в бараний рог.

Даже чаю не попьете?

Даже водочки ни-ни?

Не висеть Вам на Почета

Доске Советской стороны.

Не краснеть Вам от подсчета

Комплиментов. Фимиам

Сберегаю для чего-то.

Сам не ам и Вам не дам.

«Я в римской забегаловке…»

Я в римской забегаловке

На самой узкой улочке,

Чины остались в пиджаке,

Пиджак – на вешалке. О’кей,

Теперь бы печку с дурочкой.

На девочках – фигурочки!

Без кьянти закачаешься!

А спьяну обещаешь все,

Что обещают исстари,

Мальчонки неказистые,

Очкарики-ботаники

В пылу страстей немаленьких.

А Рим при чем? Для рифмы ли?

Для красного словца ли?

Меняем жизнь на мифы мы:

Как хорошо в Италии!

Houte boissons

Алкоголь – это надо все выше идти,

Как в дороге любой. Молодой или старый,

Если дюж – не свернешь ты на этом пути

Ни к Хеннеси, ни тем паче к Отару.

Вот Петрюс, понимаешь,

Он люб и Петру,

И Ивану, и Сидору, и его козам.

Иль Шваль Блан наливаешь

Хоть и блан, но не шваль —

Как хорош он с устатку и после мороза!

Оцени ты Мутона Ротшильда, дружок,

Или Ро́тшильда – этот ни капли не хуже.

Все до капли ты выпьешь – алеет восток,

И ты носом лежишь в восхитительной луже.

Коли квасишь коньяк – тут Луи тебе Трез.

Коли виски – Макаллан Лалик ты возьми.

Только что будет толку от этой возни,

Лучше водки – 100 ре – не останешься трезв.

Девушка с веслом

Однажды в студеную зимнюю по…

Нет, в летнюю знойную пору,

Читал я Эдга́ра, Алана и По.

Но это я так, к разговору.

Ни месяц не помню, ни день, ни число,

Но вроде читал. А читал ли?

А может, хватая девчонку с веслом,

С размаху ложился на грабли?

Чтоб греблей заняться в привычной среде,

Без всяких там крибле и крабле.

Пусть фиоритурит в далекой воде

Без нас первоклассный кораблик.

Мы посуху аки по морю плывем,

Грабля́ми себе помогая.

Пускай без воды мы, зато мы вдвоем

И неподалеку от рая.

НЕИСЧЕРПЫВАЕМЫЙ ОСТАТОК. Сергей Чупринин

Теперь уже и не верится, но для мыслящих юношей из поколения, чье взросление пришлось на рубеж 70—80-х годов минувшего века, любовь к стихам была естественной нормой. И в новые книжки Евтушенко заглядывали, и Бродского знали по слепым машинописным копиям. Заучивали наизусть Мандельштама и Хармса. Говорили раскавыченными цитатами, острили центонно. Даже барышень соблазняли только так – нельзя же силком / Девчонку тащить на кровать. / Ей надо сначала стихи почитать, / Потом угостить вином. И понятно, что сами тоже пробовали сочинительствовать. Более робкие держали зарифмованные строчки при себе. Те, кто поувереннее, пробивались и пробились-таки в журналы.

Например, в «Студенческий меридиан», как Алексей Улюкаев.

Незачем гадать, выработался бы он с годами в значительного поэта или, не приведи Бог, пополнил бы собою армию дюжинных, хотя и вполне себе профессиональных стихотворцев, у которых и публикации, и книжки, и, случается, даже литературные премии, но смотреть на которых нельзя сейчас без мучительной жалости. Мол, мог бы жизнь просвистеть скворцом, / Заесть ореховым пирогом, но – дано не всякому.

Как бы то ни было, жизнь отняла у Алексея Улюкаева обе эти перспективы. Захваченный перестроечной волной, увлеченный верою в то, что именно ему и его товарищам суждено переменить Россию, он поднимался все выше и выше по карьерному косогору, все больше и больше удаляясь от стихов.

Вернее, стихи ушли сами – за ненадобностью.

Да, конечно, привычка острить центонно сохранилась. И да, конечно, стихи, писавшиеся еще в студенчестве, были при случае собраны в книгу: как памятник временам, когда мы были молодые / и чушь прекрасную несли.

Многих славный путь. Обычная и, что уж тут, скучная история.

Если бы спустя почти 30 лет, отданных семье, частной собственности и государству, – стихи вдруг не вернулись.

И как вернулись – лавиною, что уже не остановить.

Случай для русского стихотворчества едва ли не уникальный. И очень в своем роде поучительный.

Потому что технически и стилистически, по манере выстраивать строку и держать интонацию, стихи, составившие этот сборник, оттуда – из поздних 70-х, когда Бродский взломал русский поэтический синтаксис, веселость едкая литературной шутки была замещена мизантропической угрюмостью, а центоны из живого интеллигентского просторечия поднялись в лирику. Тридцать лет, что в отечественной поэзии были отмечены лихорадочной движухой (простите мне это новомодное слово), сменой кумиров и приоритетов и едва ли не окончательным добиванием традиций гармонической ясности, прошли для Алексея Улюкаева почти бесследно, никак не сказавшись на строе его стихов.

Зато сказавшись на их смысле или (теперь простите мне слово старомодное) на их содержании.

Перед нами не лирический дневник, конечно. И не последовательное развертывание символа веры. Скорее реплики, что вызываются к жизни не столько внешними поводами, сколько состояниями души – иногда минутными, как слабость или счастье, чаще устойчивыми.

Образующими характер. И в этом-то, в открытии нового для нашей поэзии лирического характера, – основное достоинство стихов, предлагаемых сегодня вашему просвещенному вниманию.

Ты скажешь: слишком много Мандельштама в моих словах, – иронически виноватится Алексей Улюкаев перед читателями и самим собою. Действительно, многовато. Но разница, причем дьявольская, в том, что автору «Чужого побережья» не дано отстраниться от своего времени, как пытался отстраниться учитель: мол, нет, никогда, ничей я не был современник. Как не дано и сквозь фортку крикнуть детворе: Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Или произнести с величавой обреченностью: меня, как реку, эпоха повернула…

Хотя бы потому, что он сам из тех, кто эпоху поворачивал, кто определял, какому времени быть на дворе.

И это действительно ново, поскольку лирические герои наших больших поэтов почти всегда либо очевидцы, либо жертвы исторического процесса. Такой уж у русской поэзии испокон века залог – страдательный. А тут вдруг о себе и о своем времени заговорил человек действия, призванный (и привыкший) распоряжаться не только собственной судьбой. И за 30 победных лет не утративший – вероятно, один из немногих в своем кругу – способности к рефлексии, разъедающему самоанализу.

Мы славно начинали в этом мире – вот отправная точка размышлений Алексея Улюкаева. И вот основание для опасных вопросов: отчего же тогда поколение, где каждый отвечал за себя и все были вместе, распалось на враждующие между собою группы по интересам, и нас много, нас, быть может, пять иль десять / Осталось не прописанных по стаям? Отчего, если раньше веселил жар труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком, то теперь каждого обстали беспросветные дни, несусветные ночи, и не очень / Помогает теперь твой бурбон – молоко / Одиночек? Отчего, если с умом и талантом все в порядке, молчать умеем мы на языке любом, / Мы, в общем, записные полиглоты? И отчего, черт побери, Россия, которую они (и он тоже) вроде бы переменили, все ж таки так далека от заявленной в мечтах и проектах, что только и остается советовать:

Езжай, мой сын, езжай отсель.

На шарике найдешь теперь

Немало мест, где шаг вперед

Необязательно пятьсот

Шагов назад, где, говорят,

Не всё всегда наоборот.

Где не всегда конвойный взвод

На малых выгонят ребят,

Где не всегда затычку в рот.

Бывает – правду говорят.

Бывает, голова вверху,

А ниже – ноги.

Где в хлеб не сыпали труху,

И не смеялись над убогим:

Ха-ха, хе-хе, хи-хи, ху-ху.

О боги!

Кто виноват? Что делать? Экономист и государственный муж с огромным уже опытом, Алексей Улюкаев, разумеется, знает, где искать ответ на эти вопросы, – в теории, конечно, и, само собою, в отечественной практике ее применения. Но поэзия чужда и сухой теории, и самодовлеющей практике. Она, вся, сфера захлестывающих и перехлестывающих эмоций, у каждого своих. Кто-то впадает в уныние, кто-то – в утешительный самообман, а натуры истинно сильные захватываются раздражением.

Ранние стихи, составившие раздел «До н. э.», прочитываются в этом смысле как контрастно светлый фон для стихов поздних, где господствуют – и с перебором господствуют! – раздражение, раздражительность и раздраженность.

Взгляд поэта, как это и предписано национальной традицией, опускается в толщу русской истории:

Мы шли к отеческим гробам,

А тут бедлам, —

проникает в толщу российского этноса:

Родства не помнят – ни Ивана,

Ни Моисея, ни Ноя, – к чему им эти пазлы!

Все то, что тяжелей стакана,

Заведомо из рук выскальзывает.

Их вид смешон, убог, нелеп,

И образ жизни почти что скотский.

Они только и делали, что сеяли хлеб,

Но в холодную землю ложились не хуже,

                                             чем предки Бродского.

Надо ли говорить, что финальный вывод этих экскурсов в то, что дано по праву и по обязательствам происхождения, у Алексея Улюкаева остается всецело в пределах классической парадигмы:

…я лучше с ними буду пить горькую,

Чем без них – дольче виту.

Или вот еще:

Так жизнь гнобят – свою, чужую.

Совсем не понимают нас

И нажираются на раз,

Падут – и в ус себе не дуют.

…Но я люблю их.

Вот весь сказ.

Примиряющие уроки Лермонтова (Люблю отчизну я, но странною любовью. / Не победит ее рассудок мой…) и Блока (Да, и такой, моя Россия, / Ты всех краев дороже мне) усвоены автором «Чужого побережья» накрепко, приняты как самая что ни на есть последняя истина. Но читателю, и в этом сила стихов, их самородность, передается не только финальный вывод, но и то, с какой надсадой, с каким раздражением и превозмоганьем самого себя достигается этот вывод.

Хотя… Если соотечественники, свойственники и сродственники совсем не понимают нас, то, может быть, и в самом деле есть какая-то ошибка в наших душах? И это еще один предписанный традицией маршрут: зрачками в душу.

Следуя этим путем, многие и многие русские поэты-современники за тридцать лет, «пропущенных» автором «Чужого побережья», наговорили о себе столько гадостей, понараскрывали в себе столько богомерзких тайн, что напрочь утратили возможность (и желание) хоть в какой-то мере служить нравственным ориентиром для читателей. Этот вариант бессудной расправы с самим собою – я правду о тебе (и, в особенности, о себе) порасскажу такую, что хуже всякой лжи – не по Алексею Улюкаеву. Говоря о себе, он в стихах откровенен, но не бесстыден, открыт, но не распахнут, и, видит Бог, этому неприятию лирического эксгибиционизма, вошедшего в моду, этой нравственной опрятности и сдержанности веришь больше, чем лихой исповедальности, где всё – будто (и действительно) на продажу.

Как веришь и тому, с какой деликатностью и с каким прямодушием поэт говорит о возрасте, старении и – увы, увы – о близящемся уходе из нашей с вами юдоли. Конечно, для мальчиков не умирают Позы, и да здравствует вера в собственное бессмертие, но, как сказал совсем другой поэт, поэзия – дело седых, / Не мальчиков, а мужчин, / Израненных, немолодых, / Покрытых рубцами морщин, / Сто жизней проживших сполна / Не мальчиков, а мужчин, / Поднявшихся с самого дна / К заоблачной дали вершин. Мальчикам стихи Алексея Улюкаева читать, действительно, не стоит: поздний опыт зрелого ума возрасту иному не годится. А вот тем, кто постарше, – в самый раз. Ибо им (нам) тоже хочется всё – весь свой (хваленый) интеллектуализм и все свои (в трудах добытые) преимущества – бросить ради самых-самых грубых радостей:

Меняю первородство на чечевичную похлебку

И бабу, у которой я не первый.

Требования к похлебке: едкая, к бабе – ёбкая,

И желательно не полная стерва.

С подлинным верно.

И ибо им (нам) тоже знакомо молящее – хоть так:

Вся эта жизнь, короткая – как прежде,

Казалась длинной юному невежде.

Неужто кончится? Берет тоска и…

Не отпускает

Что там вера, что надежда… —

хоть этак:

Ты только дай нам знак: уже не рано.

И мы уходим. Тихо. По-английски.

…А можно я еще чуть-чуть побуду?

Впрочем, жизнь хороша, особенно в конце, – сказал старший современник Улюкаева. А сам Улюкаев охотно взял ту же ноту, изобилием восклицательных знаков заглушая такую понятную и уже тем самым простительную печаль:

Но до чего же (все то же – дожили, боже!)

Жизнь хороша – хоть вприпрыжку, хоть еле дыша!

К черту пророчества! Рано итожить!

…Жизнь хороша!

Ведь и в зрелом возрасте многое доступно. Работа. Семья. Путешествия. Перечитывание любимых книг. Или, например, игра в слова и со словами, которой Алексей Улюкаев предается, кажется, сверх всякой меры. Мне-то все эти гремушки (ну, типа за горизонтом на горе зонтик или керосинь с нами в синь) видятся едва ли не единственной в стихах «Чужого побережья» приметой самозабвенного дилетантизма, но… Будем снисходительны к автору – когда столько лет работаешь с цифрами, диаграммами и графиками, как же не взмолиться: Ну дайте же вы мне пографоманить. / Манить, подманивать словечки на местечки, / В которых их прикармливал заранее.

Стихи для Алексея Улюкаева – только отдушина, вне всякого сомнения. Антракт – между действием и действием. Или, простите уж совсем непочтительную параллель, – кулуары, где можно наконец-то расслабить галстучный узел и где часто говорится что-то вроде бы и не обязательное, но если вдуматься, то самое важное, проявляющее личность.

То, чему сам поэт дал название – отросток малый. И что я рискую назвать неуклюже, но точно – неисчерпываемым остатком.

Абсолютно необходимым для самого поэта.

Да и для читателя не лишним.

Примечания

1

Иосиф Александрович Бродский.

2

Лауреат Сталинской премии.

Оглавление