«Бесконечность»

Джакомо Леопарди Бесконечность

Бесконечность

Всегда мне милым был пустынный холм

И изгородь, что горизонт последний

У взгляда забрала. Сижу, смотрю –

И бесконечные за ней пространства,

Молчанья неземные, глубочайший

Покой объемлю мыслью – странный холод

Подходит к сердцу. И когда в траве

И в кронах с шумом пробегает ветер,

Я то молчанье дальнее сличая

С сим близким гласом, постигаю вечность,

И время мертвое, и этот миг

Живой, и звук его. И посреди

Безмерности так тонет мысль моя,

И сладко мне крушенье в этом море.

К Луне

О дивная луна, я вспоминаю:

Уж год прошел с тех пор, как безутешный

Я поднялся на этот холм, чтоб снова

Тебя увидеть. И тогда, как ныне,

Ты этот лес сияньем наполняла.

Но зыбким и расплывчатым от плача,

Что встал в моих глазах, мне показалось

Твое лицо. Мучительной и горькой

Мне жизнь была. И есть: так ей угодно,

Моя луна. И все же мне отрадно

Воспоминанье. Этой скорби возраст

Мне дорог. В молодости, там, где краток

Путь памяти и долог путь надежды,

Нам сладко вспомнить о вещах прошедших –

Пусть горечь длится и живет страданье.

Вечер праздничного дня

Ночь до глубин прозрачна, ветер дремлет,

И, тихая, в садах и над домами,

Стоит луна и каждый обнажает

Вдали уснувший холм. О, дорогая,

Уже молчат тропинки, на балконы

Ночной лампады проникают блики.

Ты спишь, застигнутая сном летучим

В спокойных комнатах; тебя не мучит

Тревога; и не ведаешь, не видишь,

Какая рана в сердце обнажилась

Моем. Ты спишь. Я к небесам, что с виду

Так благостны, в смятенье обращаюсь;

К природе этой древней, всемогущей,

Что создала меня для бед. «Надежды

Я не даю тебе, – она сказала, –

Очам твоим светиться лишь слезами».

Вот праздник отшумел: от развлечений

Ты отдыхаешь и во сне припомнишь,

Скольких пленила ты и кем пленилась

За этот день – ко мне не повернешься

Ты в мыслях. Между тем я вопрошаю,

Сколько осталось жить мне, и, к суровой

Земле припав, рыдаю. О, жестоки

Дни лет моих зеленых! Различаю

Невдалеке звук одинокой песни

Ремесленника, что порой ночною

Бредет с гулянья в свой приют убогий –

И так мучительно сожмется сердце,

Когда подумаю, что все проходит

И остывает след. И вот уж в прошлом

День праздника, и вслед ему влачится

Обычный день. С собой уносит время

Событья все. Где ныне оживленье

Народов древних? Ныне где победный

Клич славных предков? Рим великий, где ты?

Где блеск былой и где твое оружье,

Гремевшее на суше и на море?

Безмолвие. Покой. Все отдыхает.

Мир спит, и о былом уже нет речи.

В начале дней моих, где каждый праздник

Был счастьем, – после, когда счастье гасло,

Я мучился и, смяв перины, долго

Заснуть не мог. И поздней ночью песня,

Звучавшая со стороны дороги,

Вдаль уходя, как будто умирая,

Как ныне, так же мне сжимала сердце.

Сон

Светало. Первый луч, пройдя сквозь ставни,

Прокрался осторожно в мягкий сумрак

Дремавшей комнаты моей. И в миг,

Когда тонка граница сна и яви,

В тончайшем сновиденье мне предстала

Та, что была причиной горьких слез

Моих – любовью послана сначала

И после отнята. Теперь живой

Она казалась мне, но не счастливой,

И, положив мне руку на чело,

Вздохнув, «Живой? – сказала. – Не забыл

Еще о нас?» –

Откуда ты? И как

Вошла сюда? О сколько, сколько раз

Я вспоминал тебя! А ты наверно

О том не знала, и от этой мысли

Мне боль моя была еще больней.

Но не затем ли ты пришла, чтоб снова

Меня покинуть? Страшно. Говори!

Ты прежнею осталась? Что-то мучит

Тебя? –

«Ты спишь. Забвения туман

В твои проникнул мысли. Я мертва.

Меня ты видел много лун назад

В последний раз».

От голоса ее

Внутри меня всё сжалось. А она

Так продолжала: «Я ушла во цвете

Лет, когда жизнь прекрасна и душа

Доверчива – не знает ни тщеты,

Ни тлена. В сущности немного надо

Пути, чтобы она, поняв обман,

От бремени земного захотела

Освободиться. Но горька безмерно

Смерть юным нам, когда хоронит рок

Ярчайшую надежду и о том,

Что тяжек жизни путь, душа не знает,

Слепой птенец». –

О бедная моя,

Молчи, молчи, ты сердце ранишь мне!

Так значит, ты мертва, а я живой,

Любимая моя, но как поверить:

Живою болью дышат все слова

Твои, а я похож на хладный труп.

Так что же смертью мы зовем? – Быть может,

Сегодня к этой тайне приобщусь,

Склонив пред роком светлое чело?

Да молод я, но молодость моя

Во мне, как старость, чахнет, о которой

Со страхом думаю, хоть очень мало

Цвет дней моих отличен от нее. –

Она: «Для слез мы родились, и счастье

Живым не улыбнулось нам, и небо

Бедою нашей насладилось вдоволь».

Тут я решился: – Видишь, до сих пор

Оплакиваю я твою кончину

И в сердце боль храню. Молю, ответь:

Ко мне, любившему тебя, хоть раз

Испытывала ты любовь иль жалость,

Пока жила? Все дни тогда и ночи

Метался я меж страхом и надеждой,

И ныне от сомнений бесполезных

Почти без сил. Когда, хотя б однажды

Сочувствовала ты несчастной жизни

Моей, не утаи, пусть эта память

Со мной пребудет, если нашим дням

Продлиться не дано. Она в ответ:

«Утешься, бедный! И тогда, как ныне,

Ты близок был страдающей душе

Моей. Оплакивать меня не надо». –

Несчастий ради наших, и любви,

Терзающей меня, и незабвенной

Мечты, и юности, – воскликнул я, –

О дорогая, дай мне прикоснуться

К твоей руке! – Спокойно и печально

Она мне руку подала. Губами

Я прикоснулся к ней, потом прижал

К груди, дрожа от нежности и муки.

Лицо испариной покрылось, голос

Пресекся, всё плыло в моих глазах.

Тогда она, так глубоко и нежно

В них заглянув, сказала: «Что с тобой?

Забыл ты? Красота моя прошла.

И ты напрасно, от любви сгорая,

Дрожишь. Теперь прощай! И наши души,

И наши оболочки никогда

Уже не встретятся. Ты для меня

Никто отныне. И твои обеты

Разрушил рок».

И вскрикнув, как от раны,

Я весь в слезах проснулся. Но она

Еще на миг осталась и в неверных

Лучах зари стояла предо мной.

Одинокая жизнь

Дождь утренний стучится осторожно

В мое окно; во дворике хохлатка

Бьет крыльями; селянин хлопнул ставней,

Глядит на поле; солнца луч, сквозь капли

Пройдя, дрожит; я поднимаюсь тоже

И выхожу, и стайки облаков,

И первый посвист птиц, и свежесть утра,

И луг смеющийся благославляю.

Но не забыл и вас, глухие стены

Угрюмых городов, где ходят парой

Тоска и ненависть, где я живу,

И мучусь, и умру наверно скоро.

Здесь как-никак сочувствия немного

Я нахожу в природе (ведь когда-то

Она меня любила). Всё ж и ты,

Природа, от несчастных отвращаешь

Свое лицо – приятней и разумней

Довольствию и счастию служить.

Что ж делать тем, кто брошен был тобою?

И кто поможет им, если не смерть?

Порою на холме уединенном

У озера сижу, где встали кругом

Деревья молчаливые, смотрю:

День близится к концу, на гладких водах

Рисует солнце свой спокойный лик.

Не шелохнется ни трава, ни листья,

Ни вскинется волна, в траве цикада

Не засвистит, не шевельнется в кроне

Ночной вьюрок; ни звука, ни движенья

Не различишь ни рядом, ни окрест.

Покой объемлет эти берега.

Так, замерев, сижу и забываю

Мир и себя. Как будто не мои –

Упали руки, никакая сила

(Так кажется) не может их поднять,

И древний их покой сродни как будто

Царящей в этом месте тишине.

Любовь, любовь, из пламенной груди

Моей когда-то вылетела ты.

И сразу же своей рукой холодной

Ее сдавило горе, превратив

В лед посреди весны. Еще я помню

То время невозвратное, когда

Во мне жила ты. Этот скорбный мир

Ты озаряла, предвещая сердцу

Такую радость, что оно пускалось

Едва ль не в пляс – так к тяжкому труду

Сей жизни мы вначале приступаем

Как к танцу иль игре. Но лишь тебя,

Любовь, приметил я, как рок вмешался,

Разрушив всё. Очам моим остались

Одни лишь слезы. Если на заре

У берегов веселых, где на солнце

Сияют ветлы, хижины, холмы,

Мелькнет лицо селянки молодой,

Иль летней ночью путника встречаю,

Бредущего на огонек, иль слышу

Той, что, за долгий день не утомилась

И за полночь над прялкою сидит,

Напевы плавные, – воспрянет вдруг

И затрепещет каменное сердце,

Но чрез мгновение железным станет.

Нет, нежность не живет в душе моей.

О ты, луна, в чьих медленных лучах

Танцуют зайцы на лесных полянах

(Наутро след не разберет охотник

И отойдет ни с чем). Здравствуй, благая

Ночей царица! Твой холодный луч

Сходил в овраги, сумрачные чащи,

Развалины, блестел, предупреждая,

На острие клинка, когда разбойник,

Заслышав скрип колес и конский топот,

Бросался с криком, леденящим кровь,

На путников усталых. Среди улиц

Ночного города встречала ты

Повесу, что преследуя упорно

Тень вожделенную, вдоль темных стен

Всё крался, словно тать, пугаясь окон

Светящихся, балконов и террас

Открытых. Сколько раз твой белый свет

Помехой был ему! Твои лучи

Враждебны злу, а мне всегда подругой

Была ты и склонялась благодушно

Над берегами этими, холмами

Счастливыми, просторами лугов.

И я, хоть и невинен был, но тоже

Порой корил тебя, когда прохожим

Меня ты выдавала невзначай.

Теперь хвалю всегда: средь облаков ли

Плывешь ладьей, иль светлая с полей

Надмирных смотришь на людское горе.

Не раз еще меня увидишь здесь:

В лесах брожу ли, на лугу ль уснувшем

Сижу средь тихих трав; дыханье слышу

Свое и сердце – и уже доволен.

Победителю игры в мяч

Бессмертья вкус и славы зычный голос,

О юноша, изведай!

И сколь почетней праздности цветущей

Трудная доблесть. Не остынь. С победой

Не расставайся – чтоб всегда боролась

С рекою времени, тебя влекущей,

Твоя отвага. Не забудь: предела

Высокого пусть жаждет дух. Взывают

К тебе арена гулкая, трибуны –

То славы глас: яви бессмертье тела!

Тебя, чьи силы и порывы юны,

Зовет земля родная

Дерзать, триумфы древних возрождая.

Варварской кровью в славном Марафоне

Не обагрил десницы

Тот, кто атлетов обнаженных, поле

Олимпии, лихие колесницы

Зрел без волненья; пальмам и короне

Кто не завидовал. А кто дотоле

Омыл в Алфее взмыленные крупы

И гривы пыльные коней победных,

Тот греческие копья и знамена

Вел твердо на мидян, что бросив трупы,

Бежали, сгрудясь. Тот запомнил стоны,

Потрясшие когда-то

Край рабский, лоно пышное Евфрата.

Пустым назвать ли то, что разжигает

В нас доблести природной

Спящие искры, превратив дыханье

Чахнущей жизни в пламень благородный,

Пусть бренный? С той поры, как погоняет

Феб скорбные колеса, что деянья

Людей, как не игра? Не столь же тщетной

Реальность создана? Самой природой

Даны нам милые обманы – теней

Счастливых мир. А там, где беспросветной

Тьмой изгнан дух высоких заблуждений,

Там в бледном прозябанье

Нашли замену славе и дерзанью.

Быть может, день настанет – на руины

Громад, глядевших строго,

Придут стада, и плугу подчинится

Земля семи холмов. Может, немного

Солнц минет – павших городов равнины

Освоит осторожная лисица,

И мрачный лес поднимется стенами

Среди развалин, если рок позволит –

И скорбное родной земли забвенье

Начнет, как сон, овладевать умами,

И близкого не отведет крушенья

Милость небес, щадящих

Нас, ради прежних подвигов блестящих.

Жить после смерти Родины – о бремя

Печальное! С призваньем

Твоим ты б славен был, когда сияла

Она своим венцом. Теперь стараньем

Нашим и рока он утрачен. Время

Уже прошло. Величия не стало.

Но, мальчик, для себя – возвысься духом.

Что наша жизнь? Достойна лишь презренья.

Блаженна лишь, когда, забыв о роке,

Себя забудет и не мерит слухом

Ущерб часов и дней в гнилом потоке;

Когда, достигнув края

Леты, вернется, землю узнавая.

Последняя песнь Сафо

Ночь мирная, и плавно заходящей

Луны безвинный луч, и ты, что всходишь

Над лесом молчаливым горных склонов,

Звезда рассвета – милые виденья,

О, я любила вас, пока не знала

Страстей и рока. Больше не волнует

Мне чувств отчаявшихся сон ваш мягкий.

Теперь другая радость нам знакома:

Когда через открытые пространства

И потрясенные поля несется

Волна пылящая ветров и с громом

Кронид промчится в тяжкой колеснице,

Над нами темный рассекая воздух.

Средь туч, вошедших в горы и ущелья

Глубокие, мы бродим. Нам отрадны

Большое бегство стад ошеломленных

И вдоль брегов аккорды

Реки, поднявшей волн взбешенных орды.

Дивен твой плащ, о небо, и прекрасна

Земля в твоих дождях. Несчастной Сафо

Судьба и боги ничего не дали

Из этой красоты. И в бесконечных

Твоих владеньях, о природа, стыну

Любовницей отверженной и гостьей

Непрошеной и тщетно обращаю

Глаза и сердце к безупречным формам.

Здесь все не для меня. Не мне кивают

Вершины буков, не со мной смеется

Рассветный луч, и пестрых птиц напевы

Не мне звучат. И там, где гибким ивам

Ручей блестящий мирно подставляет

Прозрачную струю, – там только пену

Шипящую он мне швыряет в ноги

И прочь несется с гиком,

Душистый брег толкая в бегстве диком.

За грех какой, в каком существованье

Я проклята была – что так жестоки

Ко мне и небеса и лик фортуны?

В чем провинилась в детстве, там, где горя

Не знает жизнь, – что, юности цветенья

Не испытав, печально обернулась

Вокруг веретена надменной Парки

Нить темная судьбы? – Неосторожны

Твои слова. По тайному веленью

Все, что назначено, свершится. Тайно

Все в мире. Явна только боль. Для плача,

Презренные, мы рождены. Причину

Спроси у звезд. О нежность, о надежды

Зеленых лет! Не сущностям – подобьям

Ты, Зевс, царить среди людей назначил –

Пустым подобьям. Подвиг, вдохновенье,

Искуснейшая лира –

В одежде нищей не прельщают мира.

Умрем. Хламиду жалкую откинув,

Нагая, устремится в царство теней

Душа – превозмогая беспощадный

Указ судьбы, вслепую раздающей

Обличья нам. А ты, к кому толкала

Меня любовь несчастная и вера,

Упрямая и долгая, попробуй

Прожить счастливо – если только смертным

Дается счастье на земле. Мне не дал

Отведать дивной влаги из сосуда

Скупого Зевс. И как один погибли

Сны и обманы детства. Самый светлый

День нашей жизни исчезает первым.

Подходят старость, и болезнь, и призрак

Холодной смерти. Кончено. Из стольких

Тщеславных снов и сладостных ошибок

Остался Тартар мне, богини мрака

Нрав бешено-ревнивый,

Ночь властная и берег молчаливый.

.

К весне, или об античных преданьях

Не потому ль, что солнце

Потери неба возместить стремится

И влагу пьет и облачные тени

Подвижные ложатся на долину –

Не потому ли птицы

Вверяются ветрам, и свет полудня

Желанием любви, надеждой новой –

В пронизанных лесах и средь текущих

Снегов – зверей проснувшихся волнует?

В сердцах усталых, безнадежность пьющих,

Быть может, воскресит он

Весну надежд, которую бесстрастно

До срока поглотили

Несветлый пламень яви и пучина

Страданья? Может, не навек погасла

Для нас корона Феба?

Вновь, вновь огнем тебя пытают, льдина

Задавленного сердца, что в расцвете

Лет к хладной старости попало в сети?

Живешь еще, святая

Природа? И не твой ли слухом мрачным

Давно забытый различаем голос?

Ведь были берега невинным нимфам

Приютом и прозрачным

Спокойным зеркалом – ручьи; и поступь

Божественная оживляла горы

И лес высокий, ныне ставший голым

Гнездом ветров. Пастух, что к зыбким теням

Полуденным и берегам веселым

Вел жаждущее стадо,

Внимая по дороге прихотливым

Напевам диких фавнов,

Вдруг видел: вздрагивала как живая,

Вблизи вода: то скрытая от взгляда

С луком тугим богиня

Входила в теплую волну, смывая

С плеч девственных и бедер белоснежных

Кровавый прах своих забав мятежных.

Жили цветы и травы,

Жили леса однажды, благосклонны

К роду людскому были тучи, ветры,

Титаново светило: и ночами,

Минуя дол и склоны

Холмов и не сводя очей пытливых

С тебя, Киприды свет, звезда нагая,

Задумчивая, ангела дороги

В тебе, подругу смертных видел странник.

И если, бросив город, и тревоги,

Гнев и обиды злые,

К морщинистым стволам в лесах глубоких

Он прижимался грудью,

То ощущал: в безжизненные вены

Живое пламя входит, дышат листья:

Дрожит в объятьях Дафна,

Филида стонет, дочери Климены

Злосчастного оплакивают брата,

Что солнце ввергнул в Эридан когда-то.

Лишь вас, глухие скалы,

Людского горя не смутили звуки,

Когда в пещерах, переходах гулких

Не ветры затевали перекличку,

Но, не стерпев разлуки,

Эхо скиталась призраком унылым.

Любовь и рок несчастную из тела

Изгнали хрупкого, и та по гротам,

Среди камней холодных, молчаливых,

Печалям нашим древним и заботам

Мучительным предавшись,

Вверяла небу их, и твой прискорбный

Не утаила жребий,

Певец пернатый, что в лесу кудрявом

Год возрождающийся воспеваешь

И, обращаясь к небесам высоким,

И темным, и молчащим, о кровавом

Деянии скорбишь, о мести дикой,

О дне, померкшем в ярости великой.

И всё же с нашим родом

Твой род не схож. Изысканные трели

Творит не скорбь. И твой безвинный голос

Долине уж не так, как прежде дорог.

С тех пор, как опустели

Дворцы Олимпа; и грома слепые,

В горах и хмурых облаках блуждая,

Порок и добродетель без разбора

В холодный трепет вводят; и чужою

Земля нам стала, к нам остывши скоро

И бросив нас во мраке, –

Ты гибельным страстям, ты бедам буйным

Людским внемли, Природа

Рассеянная; древней искрой снова

Мой дух зажги, если еще живешь ты

И если где-то – в небесах, на светлой

Земле, среди пространства ли морского –

Есть та, что с нами в наших бедах рядом

Не помыслами, но хотя бы взглядом.

К своей донне

В видении далеком

Тебя любовь являет мне иль прячет

Твой лик, иль в снах измучит ненароком

Мне сердце дивный призрак,

Или в полях мелькнет, там где природы

Прозрачным смехом день счастливо начат.

Быть может детство мира

Ты украшала, а теперь меж нами

Витаешь тенью быстрой, что Зефира

И то бесплотней, иль судьба скупая

Хранит тебя, потомкам сберегая?

Живой тебя увидеть

Мне не сулили боги,

Разве тогда, когда тоской объятый

Один по неизведанной дороге

В предел иной придет мой дух. В начале

Моих неясных дней – в людской пустыне

Ища тропу, тебя я провожатой

Избрал. Но на земле ничто сравниться

С тобой не может. Есть лицом – богини,

И голосом, и жестом. Но напрасно

Их совершенство. Ты одна прекрасна.

Если б средь стольких бедствий,

Что веку человеческому роком

Назначены, тебя живой, такою,

Как видит мысль моя, мог встретить кто-то –

Жизнь стала бы ему счастливым сроком.

Как в юности, так и теперь к полету

За доблестью высокой и к забвенью

Слез позвала б твоя любовь. В страданьях

Нам небо не послало утешенья.

И лишь с тобой была б тропа земная

Подобной светлым переходам рая.

В долинах, где заводит

Песнь сеятель усталый,

Где я брожу, мучительно прощаясь

С ошибкой юной, что навек уходит,

И средь холмов, где плачу, возвращаясь

К потерянным желаньям и к погибшей

Надежде дней моих, – ты в мыслях снова

Встаешь, и я дрожу. О, если б мог я

В век темный среди воздуха больного

Сберечь твой образ – всё, что мне осталось,

Когда тебя жизнь выдать отказалась.

Если и ты – из вечных

Идей, которым высший разум не дал

Быть в форму ощутимую одетой

И средь обличий бренных

Нести страданья темной жизни этой,

Если иной планете в высях мира

Дано принять тебя средь всех вселенных,

(Там, где горит звезда нежнее Солнца

И пьешь дыханье лучшего эфира) –

Отсюда, где смертельно лет мельканье,

Прими любви неведомой посланье.

К Сильвии

О Сильвия, ты помнишь

Начало этой жизни мимолетной?

Как красота сияла

В глазах твоих смеющихся и скрытных,

Как весело и тихо преступила

Ты юности порог?

Тогда звучали в доме

И улочках окрестных

Задумчивые песни

Твои, ты улыбалась, вышивая,

И будущее счастье

Себе в цветных туманах представляла.

Плыл ароматом май – и ты его

Встречая, провожала.

А я, от штудий – легких ли, серьезных –

Что в пору ту мой занимали ум,

Невольно отвлекаясь,

С балкона дома отчего следил

За гибким голосом твоим и быстрой

Рукою, что сновала по холсту;

И неба красоту,

Тропинки золотые и деревья,

Полоску моря, гору, что за ней,

Вбирал в себя – не описать словами

Той радости моей.

О мысли молодые,

Надежды наши все и упованья,

О Сильвия! Какие

Нам снились сны! И жизнь сама мечтой

Казалась. Вспоминаю –

И сердце вдруг сжимается тоской.

Природа, о Природа,

Зачем ты обещаешь,

Коль не даешь, зачем детей своих

Балуешь – и бросаешь?

Ты прежде, чем к зиме иссохли травы,

Недугом тайным сражена, увяла,

Цветок нежнейший; своего расцвета

Не дождалась, не знала

Еще волнений никаких, и взоры,

Пленительно-пугливы,

И кудри, что задорно так вились,

Похвал от сверстников не дождались.

А в скорости погибла и надежда

Прекрасная моя – и мне судьба

В поре блаженной отказала. Как же

Ты миновала скоро,

Мечта, подруга юных дней (о, дни

Наивные мои!)

Так вот он, этот мир! Так вот они –

Любовь и радость, и труды, и дали

Манящие… Ты не забыла, как

С тобой вдвоем летали?

И вот удел живущих на земле!

Едва лишь ветер яви

Дохнул, и отошла – еще рукою

На смерти лес и голую могилу

Издалека указывала мне.

Подражание

– Бедный листок дубовый,

Вдаль от родимой ветки

С ветром летишь куда ты?

– С ветки сорвав меня, ветр суровый

В поле повлек сначала;

Долго гнал по равнине,

В горы вознес, к одинокой вершине…

Так и скитаюсь вечно:

Где-то закончу мои скитанья?

Верно, где всё живое,

Где найдутся, конечно,

Лавра лист и златое

Розы дыханье.

Воспоминания

О вы, Медведицы далекой звезды,

Не думал, что однажды буду снова

Вас созерцать над дорогим мне садом,

Из окон дома, где мелькнуло детство

И радостям моим пришел конец.

О сколько образов и тайн прекрасных

В моем уме рождали вы! Тогда

Я, на дернине сидя, мог весь вечер

Глаз с неба не сводить и слушать песни

Лягушек в отдаленье. Светлячок

Блуждал по клумбам, изгородям; ветер

Носил дыхание аллей и рощ,

И кипарисы шелестели. Рядом,

В отцовском доме, тихий разговор

Звучал, труды неспешные текли.

Как мысль была просторна и блаженны

Мечты, когда я видел это море

Далекое и голубые горы,

Как я мечтал в один прекрасный день

Их перейти и тайные миры

И счастье тайное свое творил,

Не ведая о роке (сколько раз

Я эту жизнь мучительно-пустую

Потом на смерть готов был обменять!)

О знать бы мне, что молодость моя

Пройдет и канет в этом диком месте,

Средь грубой черни, для которой знанье

И вежество – пустейший звук иль повод

Для смеха и издевки. И не зависть

Причиной ненависти их – мой дар

Для них ничто – но им претит, что я

Живу в себе (хоть, кажется, стараюсь,

Чтоб это было незаметно). Здесь

Проходят годы, здесь я заперт, брошен

Без жизни, без любви; и средь толпы,

Напоминающей тупое стадо,

Что смотрит косо, забываю сам

О милосердии и начинаю

Их ненавидеть. Дорогое время

Летит – дороже почестей и славы,

И света, и дыхания – тебя

Теряю я – бесцельно, бесполезно,

В бездушном этом месте и несчастном,

О скудных лет единственный цветок!

Доносит ветер звон колоколов

На старой колокольне; вспоминаю,

Как, маленький, оставлен в темной спальне,

Я, мучим страхами, не спал и ждал

Утешных этих звуков, предвещавших

Приход рассвета. Здесь, куда ни гляну,

Что ни услышу, всё во мне рождает

Мгновенный отклик и воспоминанье

Сладчайшее. Но – горький привкус яви:

Тщета и невозвратность, пустота.

И говорю: я пережил себя.

Вот галерея, что всегда к закату

Обращена, и росписи, и фрески

С ленивым стадом, с солнцем, восходящим

Над спящими лугами – сколько в них

Я находил очарований. Там

Мне спутницей фантазия была.

Я говорил с ней обо всём. И в этих

Старинных комнатах, едва туман

Рассеивался первыми лучами

И ветер принимался за окном

Петь песни новые, мой звонкий голос

Носился эхом радостным – так в детстве

Жизнь, полная суровых, горьких тайн,

Нам дивной сказкой предстает. Ее –

Нетронутую, цельную – ребенок

Боготворит как первую любовь,

Мир первозданный заново творя.

Мечты, надежды, милые обманы

Начальных дней моих! – Что б ни писал я,

К вам возвращаюсь. Убегает время.

Желанья, мысли – все уже не те,

Но не могу забыть вас. Честь и слава –

Пустые призраки; и наслажденье –

Иллюзия. Какой у жизни плод?

К бессмысленному горю всё ведется.

Да, дни мои пусты, существованье

Темно, но знаю: року не отнять

Что памятью хранимо. Всякий раз

Как вспоминаю вас, воображенья

Полеты первые, и эту жизнь

Окидываю взглядом, что низка,

Пуста, бессмысленна (одно в ней благо,

То, что дается в смерти) – сердце сразу

Сжимается тоской: с судьбой моей

Я до конца не в силах примириться.

Когда же к вожделенной этой смерти

Приближусь и к концу всех бед моих,

Когда земля обителью чужою

Предстанет и грядущее во тьме

Сокроется, я вспомню вас, святые

Виденья юности, в последний раз

Вздохну о жизни, что была напрасной,

И этот вздох мне сладкий миг последний

Отравит страшной горечью своей.

Познав желаний трепет и тоску –

Все юности порывы – я не раз

Смерть окликал. У дальнего ручья

Подолгу в одиночестве мечтал,

Чтоб в быстрых этих водах растворились

И упование, и боль. А позже,

Когда недуг меня свалил и жизнь

Была на волоске, как плакал я

Над юностью, что в силу не войдя,

Увяла скоро. И припоминаю,

Как, сидя на постели подле тусклой

Лампады, песнь прощальную слагал,

Взяв в слушатели тишину и ночь.

Кто юности приход не вспоминал

Со вздохом умиления! О дни

Ликующие, чудные, когда

Юнцу восторженному дарят девы

Улыбки первые, и всё вокруг

Как будто улыбается, а зависть

Еще молчит (быть может, не проснулась

Иль затаилась до поры); и мир

К нему благоволит, и все ошибки

Прощает, празднует его вступленье

В круг жизни и едва ль не господином

Своим зовет. Как молния мелькнут

Дни эти – и погаснут, чтоб смениться

Несчастьем: лучезарная пора

Слепым туманом станет, золотое

Умчится время, юность не вернется.

А ты, Нерина, разве я не слышу:

Здесь всё вздыхает о тебе – и разве

Из мыслей ты ушла моих? Ведь нет!

Смотрю, и о тебе напоминанья

Повсюду нахожу. Твой дом и сад

Тебя не видят, и в твоем окне,

Где звезд печальных отразился луч,

Темно и пусто. Где ты? Голос твой –

Как я бледнел при каждом новом звуке

Его. Иное время. Были дни

Твои, моя любовь. И миновали.

Среди холмов благоуханных этих

Бродить теперь другим. О как же быстро

Мелькнула жизнь твоя! Как сон. Походкой

Танцующей ты шла, из глаз твоих

Свет юности лучился. Погасила

Их смерть. Угасла ты! А в сердце та же

Горит любовь: иду ль на праздник или

На посиделки, мучаюсь: Нерине

Не веселиться. Никогда на люди

Не выйдешь; май наступит, зашумит,

С ветвями юноши придут под окна

Любимых звать – я говорю: к тебе,

Моя Нерина, больше не вернутся

Май и любовь. День ясный, брег цветущий,

Любая радость – говорю: Нерине

Отказано во всем – смотреть, дышать.

О, ты ушла! – мой вечный вздох. И будет

Всегда сопровождать меня – любое

Мое видение, все чувства, всё,

Что сердцу мило и полно печали,

Воспоминанье горькое – Нерина.

Ночная песнь пастуха, кочующего в Азии

Что делаешь ты там, моя луна,

В безмолвии пустынном?

Встаешь в ночи, одна,

Медлишь, свои пространства созерцая.

Еще ты не устала

Бродить среди равнин небесных вечных?

Ужель тебе всё мало

Скитаний бесконечных?

На жизнь твою похожа

Жизнь пастуха простая –

Встав рано, погоняя

Проснувшееся стадо,

Смотрит спокойно на ручьи, на травы;

Устав потом, приляжет на пригорке,

Иного и не надо.

Скажи, зачем нужна

Жизнь пастуха ему,

Тебе – твоя? Скажи, куда клони/ тся

Мой краткий путь,

Твой вечный, о луна?

Потом – старик седой,

Оборванный, босой,

С тяжелою охапкой за плечами,

Долинами, ручьями,

Колючею стерней, по острым кáмням,

И в бурю, и когда палима зноем

Земля, и когда стынет

В мороз – спешит он, стонет,

Перебираясь чрез ручьи, овраги;

Упал, поднялся, вновь спешит куда-то,

Ни отдохнув ни разу

И ноги в кровь разбив, и вот приходит

Туда, где все стремленья

И все пути кончаются однажды,

К огромной мрачной бездне. –

Туда и канет вдруг, познав забвенье.

Смотри, луна, – такая

Наша доля людская.

Вот человек родился –

И сразу смерть маячит на пороге,

И сразу начинает

Он маяться; и мать с отцом, в тревоге

Над ним склонясь, как могут, утешают.

И подрастет – они всё рядом с ним.

Всё те же – утешенья;

Крепиться и держаться,

С немилостивой жизнью примиряться –

Вот главный их родительский завет.

Но я спрошу, зачем

Производить на свет

И соболезновать – чтоб после тот,

Сам даровав кому-нибудь рожденье,

Вновь утешал?

Видишь, луна, – такая

Наша доля людская.

Но ты – иной породы,

Чем мы, и что тебе земли невзгоды?

Молчишь, скиталица, быть может, что-то

И знаешь о земном существованье –

О боли, о страданье

Людском, и что есть смерть, когда внезапно

Темнеет взор, и почва

Уходит из-под ног, и все что было

Любимо здесь, теряется во мраке?

Быть может, разумеешь

Вещей причины, знаешь, для чего

Рассветы и закаты,

К чему бег лет, безмолвный, бесконечный,

Зачем громов раскаты,

И смех весны влюбленной,

Жара зачем, какая зимам польза

От этих льдов? Склоненный,

Твой лик молчит и ничего не скажет

Простому пастуху. А я гляжу

На величавый ход твой

Над нескончаемой, немой долиной,

Что там вдали прильнула к небосклону,

Когда дорогой длинной

Меня и стадо провожаешь;

На звезды, и – вновь вопрошаю, нем:

Столько лампад – зачем?

Чем занят воздух, в чем значенье этой

Бездонной глубины, что за печаль

Огромная таится в ней? Кто – я?

Так размышляю сам с собой. Покои

Огромные – и без числа жильцов!

Как много у небес и у земли

Работы – непрерывное движенье

И снова возвращенье

На круг, туда, откуда начинали.

В чем смысл, зачем всё это –

Не постигаю. У тебя теперь,

Дева бессмертная, ищу ответа.

А мне простое знанье

Дано: коль где-то есть на свете благо –

В звезд неостывших круговерти вечной

Иль в жизни быстротечной –

Оно не для меня. Мне жизнь – страданье.

О стадо мирное, сколь ты блаженно:

Печальной доли ты своей не знаешь,

Ни горя, ни утраты

Не ведаешь, а если боль и страх

Почувствуешь, то скоро забываешь.

Есть травы, и ручей – с тебя довольно.

Почти весь год привольно

Пасешься тут. Что ж мне? В тени присяду –

И радоваться бы, найдя прохладу.

Нет, лишь сильней тогда моя тоска,

И словно бы заноза в сердце ноет –

Ничто теперь его не успокоит.

Чтоб я желал чего-то?

Нет, и для слез причины нет пока.

В чем видишь ты отраду,

Не знаю, и однако же твой род

Счастливей. Если б знал я, что ответишь,

Спросил бы у тебя: скажи, о стадо,

Ведь ты довольнее всего, когда

Лежишь, лениво погрузившись в дрему?

Но человек устроен по-другому.

Нас в праздности сильней гнетет бессилье.

Быть может, если б крылья

Имел я, чтоб летать за облака,

Счислять светила, с громом

Скитаться среди гор,

Мне было б легче, о благое стадо,

Да, легче, о невинная луна.

Иль может, я не прав,

Когда в земной юдоли

О чьей-то лучшей помышляю доле?

В хлеву, иль в колыбели

Родиться – нет различья никакого?

Печален здесь удел всего живого.

Субботний вечер в деревне

Садится солнце. Девушка с полей

Идет – травы/ охапка за плечами,

В руке – фиалки. Завтра уж цветами

Украсит платье, волосы. – Так ей

Велит обычай. Вот – лицом к закату –

Старушечка присела на ступень,

Прядет и вспоминает, как бывало,

Она с подружками в воскресный день

Принаряжалась и – свежа, стройна –

Весь вечер танцевала.

Вот воздух потемнел, и снова тень

Сгустилась, белая взошла луна.

Звон колокола праздник предвещает,

И с этим звуком сердце

Все беды и печали забывает.

И дети, выпорхнув во двор, как стая

Синиц, веселым шумом

Его наполнили. Меж тем крестьянин

Идет домой – кум-кумом,

Насвистывает, праздник предвкушая.

Потом, когда погаснут все огни

И все умолкнут звуки,

Расслышишь где-то тихий звон пилы,

Стук молотка – то мастер на все руки,

Столяр у лампы масляной своей

Спешит закончить труд

К утру под монотонный счет минут.

Из всей седмицы лучший день субботой

Зовется – полон радостных надежд.

Назавтра все их разметает время

И посмеется надо всеми –

Вновь каждый в мыслях со своей работой…

Ты, мальчик беззаботный,

Цветущий возраст твой,

Как день, сияньем полный до краев,

Ни туч, ни облаков,

И молодости пир не за горой.

Порадуйся теперь. Вот – день счастливый!

А дальше – промолчу.

Одно сказать хочу – не торопи

Свой праздник. Пусть помедлит он, ленивый.

Покой после бури

Утихла буря. – Слышу

Празднуют птицы. Во дворе голубка

Воркует, повторяя свой куплет.

Разлит в долине свет,

И новая лазурь меж гор струится;

И снова веселится

Река. Сердца ликуют. Прежний гам –

Жизнь возвращается к своим трудам.

Ремесленник выходит на порог

Взглянуть на синь умытую и что-то

Тихонько напевает; за водой

Небесной, свежей девочка спешит,

И зеленщик кричит,

Хозяек выкликая. Солнце снова

Улыбки шлет очнувшимся холмам.

Террасы и балконы

Все настежь, и с дороги слышен скрип

Колесный, бубенцов счастливых звоны.

И души оживают!

Когда еще бывает столь мила

Всем жизнь? Когда берутся за труды

Так радостно, так скоро забывают

Несчастье? Тот восторг – дитя беды,

Плод страха пережи́того. И тех

Страшила смерть, кто проклял жизнь свою –

Недаром на краю

Сей бездны трепетали, холодели;

Глаз не сомкнув, ночь напролет глядели

На эти смерчи, молнии, затменья,

На жизнь перед лицом уничтоженья.

Так ты щедра, Природа –

И таковы дары

Нам смертным: лишь немного отпустила

Напасть – уже мы праздновать готовы.

Ты ж беды и невзгоды

Вновь сеешь без числа –

Обильны видим всходы.

Род человеческий, да, такова

Любовь богов к тебе! Каким-то чудом

Беда неумолимая отступит –

И счастливы уже твои сыны.

Когда же смерти жизнь права уступит –

Всего блаженней будут наши сны.

Одинокий дрозд

Вновь на вершине старой колокольни,

Дрозд одинокий, ты на всю округу

Поешь, пока не смолкнет дня дыханье,

И новым ладом слух долины полон.

Опять весны сиянье

Разлито над счастливыми полями.

Лишь только глянешь – и оттает сердце.

Шумят стада, тетерева токуют.

Смотрю, как птицы в воздухе свободном

Выписывают тысячи кругов

И, время празднуя свое, ликуют.

Ты с ними не готов

Лететь – всё это буйное веселье

Не для тебя. Поешь! И с чистой трелью

Весны мгновенной день препровождаешь.

Мой дрозд, как мы похожи

С тобой! Забавы юные и смех,

И спутница зеленых дней – любовь,

И старости унылой прозябанье –

Не для меня. Держусь на расстоянье

От всех, и странник в собственном краю,

Препровождаю так весну свою.

Вот этот день, что клонится к закату,

Здесь праздновать привыкли испокон.

И льется, льется колокольный звон,

То тут, то там слышны глухие залпы

Салютов, нынче до́ма

Кто усидит – витает

В округе дух веселья молодого

Мне только незнакомо

Оно – бреду один, куда не знаю,

И вновь до срока праздник отложу,

А между тем гляжу неутомимо,

Как это солнце между дальних гор

Клони́тся, плавится, мне раня взор,

Напоминая, уж в который раз,

Что радость юности проходит мимо.

Ты, одинокий дрозд, придя к закату

Жизни, что всем созданьям уготован,

Ты о своих потерях

Не вспомнишь, не заплачешь.

Да, так! Хоть срок твой моего короче.

Я ж, оказавшись на пороге ночи,

Когда погасший взгляд

Другим глазам уж ничего не скажет,

И мир ему представится пустыней,

Что с каждым днем мрачней,

И весь остаток дней –

Ничем, как темнотой кромешной, –

Что думать мне тогда?

Что жизнь моя была? И что – я сам?

Восплачу, и не раз, но, безутешный,

Еще не раз вернусь к забытым снам.

Любовь и смерть

Сестер Любовь и Смерть в одно мгновенье

Родило Провиденье.

Созданий столь чудесных

Нет на земле и средь светил небесных.

От первой наслажденье

Высокое родится,

С коим ничто в сей жизни не сравнится.

Вторая все страданье

И горе прекращает. –

Красавица! Напрасно род людской

Ее рисует страшной. За сестрой

Идет она след в след. И над путями

Земными часто видят их вдвоем.

Кто сердцем мудр – обеими ведом.

Познав любовь, мы сами

Бежим от жизни, как от суеты,

И всем, что нам дано, рискнуть готовы.

Тут все наши оковы

Бессильны. Вмиг воспрянешь, сердце, ты,

В деяниях отвагу обретая!

Уже томит тебя мечта пустая .

Когда в ожившем сердце

Впервые чувство нежное родится,

Глядишь, а рядом с ним – едва приметно –

Желанье смерти, притаясь, гнездится.

В чем дело тут, не постигает смертный –

Должно быть, мир заранее пустыней

Ему представился без этой странной,

Единственной, безмерной

Радости-муки новой, беспримерной.

Уже теперь, в преддверие суровой

Битвы, он жаждет в гавани укрыться.

Страсть – темный океан –

Кипит, грозя крушеньем.

Когда ж потом стихия

Все разом захлестнет,

И в сердце полыхнет,

И станет в нем затменьем, –

Смерть, сколько раз с мольбою

К тебе он пожелает обратиться

И сколько раз еще почтет за счастье

С закатом ли угаснуть иль наутро

Усталой головы не приподнять

И света горького не увидать!

И часто, слыша похоронный звон

И пение, что к вечному покою

Усопших неизменно провожает,

Томится он, вздыхает

И вот уже завидует всем тем,

Кто от земных освобожден оков.

До сей поры кому из наших бедняков,

Чей слабый ум не отягчен ученьем,

Простому парню, девушке простой,

Взбрело б на ум уйти за ними следом?

Но вот решимостью сверкает взгляд,

На гроб глядят почти что с вожделеньем.

Петля, железо, яд –

Все кажется спасеньем.

Так смерти учит нас любовь. Порой

Столь тяжек этот плен, что хрупкой плоти

Терпеть его не в мочь, и тут уж Смерть

К своей готова приступить работе,

С сестрою в сговоре. Не вдруг юнец

Или девица собственной рукой

Себя лишают жизни –

Но чтобы муке положить конец.

Пожмут плечами те, кому судьба

Сулит безбедной старости покой.

Но тем, кто смел и жизни не страшится,

Пусть провидение одну из двух

Пошлет сестер, с чьей силой никакая

Иная в этом мире не сравнится,

Разве скупой и ненасытный Рок,

Что крохи счастья нам дает с руки.

С тех пор, как я переступил порог

Сей жизни, и поднесь – к тебе взываю,

Подруга-Смерть, и славлю (вопреки

Проклятьям многих). Ты одна, благая,

Жалеешь всех. О, времени царица

Прекрасная, глаза мои закрой

Для света. Знай, когда тебе случится

Сойти ко мне, я буду тверд душой

И, не согнувшись перед Роком,

Слепую длань его,

Как принято у нас,

Благословлять не буду,

Все тщетные мечты и утешенья

Отрину и забуду,

Все чувства погашу, дождусь мгновенья –

И, к девственной груди твоей склонив

Главу, усну и обрету забвенье.

Аспазия

Порою снова предо мной всплывает

Твой лик, Аспазия. То мимолетный –

Как молния из грозовых небес –

Сверкнет среди толпы, то средь лугов

При свете дня, при звездах ли безмолвных,

Из музыки тишайшей вырастая,

Душе испуганной предстанет вдруг

Видением надменным, столь любимым

Когда-то, радостью моей, о небо,

Мучением моих прошедших дней.

Лишь только ветер мне с лугов душистых

Приносит запах трав – или цветов

С балконов тесных улиц – и тотчас же

Тебя, Аспазия, я вижу снова,

В просторной комнате, дыханьем примул

Наполненной – когда в лиловом платье

Ты, ангельский свой стан полусклонив,

Среди сияющих мехов, дыша

Соблазном, поцелуи раздавала

Твоим малюткам, белоснежной шеей

Тянулась к ним, легчайшею рукой

К груди желанной прижимая. Новой

Землей и небом новым представала

Ты мне тогда. Но, хоть и не совсем

Врасплох застав, успела нанести

Такую рану, что едва ль не воя,

Я проходил с ней два почти что года.

Лучом божественным мне красота

Твоя казалась, донна. Так созвучья

Прекрасной музыки нам открывают

Элизиума тайны. Смертный так

Любуется созданием мечты

Своей, что олимпийских совершенств

Явилось отраженьем и однако ж

Всем – ликом, речью и повадкой – ту

Живую женщину напоминает,

Которой очарован он и мнит,

Что любит. Но, в объятья заключив

Земную, эту, он о той, бесплотной

Вздыхает, и, заметив наконец

Подмену, в раздражении своем,

Подругу склонен осуждать за то,

Что с образом небесным не по силам

Соперничать ей. Женщина не знает,

Что красота ее внушить способна

Возвышенным умам. Увы, напрасно

Обманутый влюбленный ожидает

Чудесных откровений, чувств глубоких,

Неведомых еще, от той, что ниже

Его во всем: коль плоть ее слаба

И ум – откуда сильной быть душе?

И ты себе представить не могла бы,

Аспазия, что сердцу моему

Внушал твой образ некогда. Что знаешь

Ты о любви безмерной, о тоске

Моей, о том восторге и смятенье?

И не узнаешь никогда. Так, верно,

Певец иль музыкант не сознает,

Что голосом своим или перстами

Творит с душой внимающей. Но та

Аспазия, которую любил я,

Теперь мертва. Ту, что была когда-то

Всей жизнью для меня, не воскресить.

Лишь призрак дорогой, еще бывает,

На миг вернется и уйдет. А ты –

Жива и до сих пор прекрасна – всех

Других прекрасней, может. Но огонь,

Тобой рожденный, отпылав, погас.

Я не тебя любил, но ту, другую,

Жизнь сердца, что теперь плитой надгробной

В нем стала. Не тебя – ее так долго

Боготворил и красоту ее

Небесную искал в твоих глазах,

И, с самого начала разгадав

Тебя, твои уловки и обманы,

Всё ж за тобою следовал покорно,

Не обольщаясь, но терпя свой плен,

Суровый, долгий, только для того,

Чтоб дивное то сходство наблюдать.

Хвались теперь, рассказывай, что ты –

Единственная среди всех, пред кем

Я гордой головой клонился, сердцем

Неукротимым. Первой ты была –

Надеюсь и последней – перед кем я

Взор опускал, дрожал – теперь и вспомнить

Мне странно, – и потерянный, любое

Желание твое, и каждый жест,

И слово каждое ловил; бледнел,

Когда не в духе ты, при первом знаке

Благоприятном ликовал, при взгляде

Любом в лице менялся. Но прошло

Очарованье, и, разбившись, пали

Оковы. – Радуюсь. И после рабства

И наважденья долгого готов

Вновь быть благоразумным и свободным.

И скуки не боюсь. Ведь если жизнь

Без чувств, иллюзий, милых заблуждений –

Есть ночь беззвездная, почти зима,

То мне пред ней достаточно того

Простого утешенья, мести той,

Что ныне, праздный, лежа среди трав,

Я землю, небо, горизонт морской

С улыбкой созерцаю – и спокоен.

К себе самому

Теперь уснешь навеки,

Сердце. Все. Погиб обман последний,

Который вечным был в моем сознанье.

На милые обманы

Надежд не стало, и прошло желанье.

Теперь усни. Металось

Ты слишком долго. Здесь ничто не стоит

Твоих движений. И не стоит вздохов

Земля. Тоска и горечь –

Жизнь – больше ничего. И грязь – дорога.

Спи. Отдыхай. Отчайся

В последний раз. Нам не дано иного,

Как умереть и как презреть в молчанье

Себя, природу, злого

Начала власть, не терпящего счастья,

И бесконечную тщету земного.

Дрок, или Цветок пустыни

Но люди более возлюбили тьму, нежели свет.

Евангелие от Иоанна, III, 19

Здесь, на бесплодных склонах

Огромного вулкана,

Везувия-убийцы –

Где ни деревьев, ни иных цветов –

Ты разбросал соцветия свои,

Благоуханный дрок, цветок пустыни.

Среди безлюдных улиц

Столицы древней, что когда-то смертным

Царицей мира мнилась,

В мысль о веках минувших погружен,

Я прежде замечал тебя. И ныне

Встречаю снова. Ты – насельник давний

Печальных этих мест, о древней славе

Молчащих. Эти склоны,

Что пеплом и окаменевшей лавой

Покрыты как броней,

Где гулки все шаги, где свившись в кольца,

Дремлет змея и кролик

Дрожит в своей пещерке под землей –

Когда-то были пашнями, звенели

Колосьями и оглашались томным

Мычаньем стад. Тенистые сады

Вкруг пышных вилл пестрели

И странников в свою манили сень,

И города соревновались в славе –

Как вдруг дыханьем огненным вулкан

Надменный, словно молнией, в момент

Их ввергнул в прах со всеми, кто дерзнул

Там жить. С тех пор руины

Кругом – на них ты вырос, милый цвет,

И в память той беды и в утешенье

Пустыне сей твой тонкий аромат

Восходит к небу. Вот бы заглянул

Сюда один из тех, что восхвалять

Привыкли человеческий удел:

Так

добрая природа

С венцом творенья обошлась – так просто

Ей было – словно повести плечом –

Отчасти сокрушить его и после,

Чуть большее усилье приложив,

Стереть с лица земли.

Где зрим еще ясней,

Как судьбы человечества прекрасны,

Как путь его чем дальше, тем светлей?

Взгляни, здесь отражение твое,

Век глупый и спесивый,

Что, возрожденной мысли

Пути покинув, обратился вспять

И рачьим шагом склонен

Гордиться, возомнив его победным

Движением вперед, пускай другие –

Ведь ты отец им, что ни говори –

Хвалу тебе возносят, презирая

В душе. Не уподоблюсь им, открыто

Всё выскажу, хоть знаю: тот, кто с веком

Враждует, им отвержен и забыт.

Что мне с того? Смеюсь – и ты не слишком

Среди столетий будешь знаменит.

Сам о свободе грезишь, сам же мысль,

Как некогда, простой служанкой видишь.

Как будто не она

Нас вывела из варварства, не с нею

Растем, мужаем, крепнем…

Как мысль тебе претит,

Что мы не боги и перед природой

Малы и жалки! С истиною горькой

Воюешь и любого,

Готов клеймить, кто согласился с ней.

Зато тобой любим

Кто и себя мороча и другого,

Безумен иль коварен,

Кичится человечеством своим.

Придет ли в голову тому, кто хил

И беден, но по счастью сохранил

Ум и достоинство, хвалиться силой,

Богатством, чином, славой;

Походкой величавой

Ходить пред ближними? Он, не стыдясь,

Все говорит, как есть, и неподсуден

Пред миром и собой. Какая честь

В том, чтоб, родившись в муках и страданья

Всю жизнь терпя, кричать,

Что награжден судьбой,

И, ложь бессмысленную поверяя

Бумаге, небывалые расцветы

Пророчить тем, кого могучий вал

Взволнованного моря,

Иль дуновенье воздуха больного,

Иль недр земных восстанье –

В миг истребят, едва ли сохранив

И малое о них воспоминанье?

Тот благороден сердцем,

Кто смертными очами

В лицо судьбе, одной для всех живых,

Взглянуть не побоится

И честно скажет: достоянье наше

Короткий век и рок;

Тот, что силен в страданье

И им велик, и ненависть людей

Не ставит им в вину,

Виновницу же зла

В той видит, что рожденье нам дала,

Но невзлюбила. Лишь ее врагиней

Зовет и знает: с ней

Бороться люди призваны от века

И потому тесней

Им на земле сплотиться надлежит.

И, всех живущих на земле любя,

Он в бедах и напастях

Любому помощь предложить спешит

И сам не постыдится

Ее в свой час от ближнего принять,

А на обиды тем же отвечать,

Вражду приумножая,

Безумьем счел бы. Кто на поле боя

В виду атаки близкой затевает

С соратниками распри, меч подняв

Против своих?

Когда простая мысль,

Когда-то очевидная, дойдет

До большинства людей, и древний ужас

Пред злой природой, побуждавший смертных

Объединяться, станет непреложным

И зрелым знаньем, – распри

Прейдут, и справедливость

И узы милосердья на земле

Не на пустом и выспреннем мечтанье

Уже держаться будут – на ином,

Не шатком основанье.

Порой на этих склонах

Покинутых, что в темное одеты

Потоками, застывшими волнисто,

Сижу средь ночи. Вижу как над долом

Печальным в ясной синеве пылают

Звезды, в далеком отражаясь море –

Весь мир тогда их быстрых полон искр.

Мерцающие точки, но огромны –

И точка перед ними вся земля,

И море, и мы все, что на земле

Почти ничто, они и знать не знают

О нас; и дальше эти

Скопления, что перьями тумана

Отсюда кажутся: и человек,

И шар земной, и мириады наших

Звезд, с нашим солнцем, им иль не видны

Иль дымом видятся таким же. Глядя

На них, с чем мне сравнить

Тебя, о человек? Здесь на руинах

Твой жалкий жребий вспомню и как мнишь

Себя венцом творенья, господином

Всего, что в мире есть, как любишь ты

Хвалиться тем, что боги,

Творители вселенной нисходили

К песчинке сей, что среди нас землей

Зовется, чтоб с тобою говорить;

Как, возвращаясь к грезам

Отвергнутым, высокомерный век

Вновь норовит судить

Того, чья мысль трезва…

Что думать мне? И чувства и слова

Какие посетят?

Чем дальше обольщаться?

Не знаю плакать мне или смеяться.

Как где-то яблоко, упавши с ветки

(Ничто как осень поздняя и зрелость

Тому виной) уютные жилища

Народа муравьиного, все лето

Усердно возводимые, и с ними

Всё что в каморках тех припасено, –

В миг разорит, раздавит,

Лишь вмятину оставит на земле, –

Так, сверху вдруг обрушась,

Извергнутые чревом

Гудящим – пепел, камни,

Огонь и тьма, потоки

Кипящие расплавленной руды,

По склонам этим мчась,

Враз обратили в прах

И города, которым

Подножьем ласковым служило море,

И обитателей, и их труды.

Травою скудной склон

Порос – коза пасется. На другом

Поверх поверженных горой жестокой

Воздвиглись стены новые – и тоже

Как будто попираемы пятой

Ее. Не более чем к муравьям

Благоволит природа

К людскому племени. А если всё же

Они страдают чаще,

То только потому что плодовитей.

Нас меньше на планете,

Чем этой мелкоты в одной лишь чаще.

Столетий восемнадцать

Прошло с тех пор, как огненная сила

Три города со всем их населеньем

Смела с лица земли. Бедняк-крестьянин,

Обхаживая чахлый виноградник,

Что средь камней и пепла

Поднялся чудом, смотрит по привычке

На грозную вершину, что доныне

Нрав не смирила и грозит бедою

Ему и чадам, крову

Их ветхому. И ночью

Под зыбким небом не смыкая глаз

На крыше хижины своей опять

Он мается без сна, приляжет только

И тут же вскакивает – проверять

Как движется по склону

Кремнистому поток, что из утробы

Горы огнем извергся, озарив

Уснувший было Капри,

Неаполь, Мерджеллину, весь залив.

Коль близко подойдет, иль вдруг в колодце

Начнет бурлить и закипать вода,

Тут ждать нельзя – жену, детишек будит

И, что-то из пожиток прихватив,

Бежит. И вот уж издали глядит,

Как дом его, несчастное гнездо,

С клочком земли – спасеньем

От голода – становится добычей

Змеи гремучей, что уже настигла,

Чтоб всё пожрав, потом окаменеть

На долгие века.

Вот из забвенья древнего выходит

На белый свет Помпея,

Как тот скелет, что долго ждал, пока

Корысть иль любопытство

Его не удосужились поднять.

И с площади пустынной –

Среди колонн щербатых

Остановившись – созерцает странник

Двойную гору, что опять дымится,

Грозя погибшим стенам;

И средь ночи, что страшных тайн полна,

По гулким циркам, оскверненным храмам,

Среди домов разрушенных, где мыши

Летучие ютятся –

Зловещим факелом гуляет отблеск

Огня смертельного и всю округу

Кроваво озаряет.

Так – к людям равнодушна, и к векам,

Прошедшим и грядущим, к поколеньям,

Сменяющим друг друга, –

Всегда юна природа

И, продолжая бесконечный путь,

Словно стоит на месте.

Меж тем проходят царства, и народы,

И языки – ей дела нет. Что ж мы?

Всё хвалимся бессмертьем, бесполезный,

Тупой твердя урок.

А ты, душистый дрок,

Что, гибкий, как лоза,

Узорами своими украшаешь

Пустыню эту? – И тебе придется,

Жестокой силе уступив, исчезнуть

Под натиском подземного огня,

Что, возвратившись на круги своя,

К твоей прохладе жадно

Потянется. Пред бременем смертельным

Головкою невинной

Склонишься, но до той поры не будешь

Ни малодушно умолять врага,

Ни в самомнении слепом до звезд

Тянуться, ни над скудной

Землей превозноситься,

Где лишь по воле случая пришлось

Тебе на свет родиться,

И – человека проще и мудрей –

Едва ли возомнишь,

Что род твой здесь соделался бессмертным

По воле провиденья иль твоей.

Джакомо Леопарди. Греческие оды и не только [1]

Джакомо Леопарди (1798–1837) – величайший поэт Италии XIX века, поэт-мыслитель, соединивший в своем творчестве «космический пессимизм» и дерзновение, классицизм и романтизм, философский материализм и стремление к абсолютному идеалу. Помимо сборника «Сanti » («Песни»), трижды издававшегося при жизни, он оставил нам философскую прозу («Рассуждения итальянца о романтической поэзии», «Нравственные очерки», «Дневник размышлений») и многочисленные переводы и подражания древним. Надпись на его надгробии гласит: «… автору стихов, могущему сравниться разве что с греками…»

Леопарди родился в 1798 году в Реканати, в старинной патрицианской семье. С детства страдая серьезным физическим недугом, он почти все время проводил в уникальной библиотеке отца, графа Мональдо, насчитывавшей более 16 000 книг.

Отрочество было для Леопарди временем фанатичного самообразования. К пятнадцати годам он уже в совершенстве изучил латынь, греческий и древнееврейский, переводил античных авторов, писал стихи и научные трактаты. Среди его переводов с греческого – идиллии Мосха, пародийная поэма о войне мышей и лягушек «Батрахомиомахия», первая книга «Одиссеи»; с латинского – «Энеида» Вергилия. К своему совершеннолетию он достиг всего, чего можно было желать, в образовании, но окончательно разрушил свое здоровье.

Можно сказать, что для каждого итальянца античная культура является родной, но любовь к античности у Леопарди совершенно особенная. Приняв близко к сердцу ее красоту и благородные идеалы, он живет в ней, как в природе, и самим своим присутствием преображает ее. Удивительно пластичный стих Леопарди звучит свободным и дерзким отголоском стиха античного.

Оставаясь, фактически, затворником в доме отца и деспотичной матери, Джакомо еще не успел испытать чувств, питающих настоящую лирику, но поэтический талант уже настойчиво заявлял о себе.

В 1816 году Леопарди пишет на итальянском длинный (на несколько страниц) «Гимн Нептуну», выдав его за перевод найденного текста древнегреческого автора и для пущей убедительности снабдив подробнейшим комментарием.

Тогда же он пишет на греческом две анакреонтические оды, «Odae adespotae» («Оды без автора»), сопроводив их латинским подстрочником и выдав за оригинал. В предисловии к ним Леопарди сообщает:

«Шестого января сего года один мой римский приятель нашел в маленькой библиотеке обветшавшую рукопись, содержащую этот греческий гимн. Обрадовавшись находке, он переслал мне копию и попросил перевести текст на итальянский… Я очень постарался, чтобы перевод был точным, почти дословным…»

И продолжает:

«Тот же приятель переписал для меня из упомянутой рукописи две оды, которые на мой взгляд также достойны публикации, и приложил к ним свой подстрочный латинский перевод. Оды сохранились целиком. (Может быть, не хватает лишь нескольких строк в конце второй). Мне они кажутся весьма совершенными и, полагаю, могли бы принадлежать Анакреонту».

Далее Леопарди пишет, что якобы сделал попытку перевести «Оды» на итальянский, но остался недоволен переводом и уничтожил его.

Обе подделки были выполнены настолько безупречно, что, напечатанные в том же году в «Спеттаторе итальяно» (миланском журнале, выходившем с 1814 по 1818 г), не вызвали подозрений даже у такого выдающегося специалиста по античности, как Бертольд Георг Нибур.

Этой публикацией восемнадцатилетний Леопарди как бы подвел эффектную черту под ранним периодом своих филологических штудий. Хорошо удавшаяся мистификация изрядно развлекла и порадовала его. Будучи запертым в четырех стенах, он, практически, не имел никаких иных развлечений. Не стоит сбрасывать со счетов и юношеское тщеславие, неизбежное при такой феноменальной эрудиции: Леопарди не только привлек к себе всеобщее внимание, он обманул их всех!

Заметим, что в ту пору мистификации не были такой уж редкостью. В начале XIX века в Европе широкое хождение имели «Песни Оссиана» Макферсона, переведенные в Италии аббатом Чезаротти. Леопарди был с ними хорошо знаком. Реминисценции из Макферсона встречаем в его стихах.

Если сравнивать мистификации Макферсона и Леопарди, то сразу видишь одно существенное различие. Для Макферсона важно было поставить себя на место главного героя, целиком перевоплотиться в него, антураж здесь второстепенен и подан чрезвычайно скупо (что, кстати, позволило довольно быстро раскрыть обман).

У Леопарди другой подход. В «Гимне Нептуну» он прежде всего выстраивает имитируемый мир со всей тщательностью и скрупулезностью, используя глубочайшие познания в античной мифологии и культуре в целом. Подделку никто не разоблачил. В 1817 году в письме другу и известному литератору Джордани автор сам признался, что «Гимн Нептуну» и «Оды» – мистификация.

В 1819 году в творческом развитии молодого Леопарди произошел перелом – он повернулся от античности к современности, от описательной поэзии к философской. Вот важное высказывание самого поэта: «В своем поэтическом развитии дух мой прошел тот же путь, что и все человечество».

Однако интерес к древности, к литературной игре и переводам остался. Так в 1822 году он пишет «Жития святых отцов» («перевод латинского пересказа греческой хроники»), искусно стилизовав их под рукопись Х1V века; в 1823 – переводит отрывки из Симонида Аморгского (ямбического поэта VII века до н.э.), в конце жизни сочиняет философско-сатирическую поэму «Паралипомены к Батрахомиомахии» (своеобразное дополнение к древнегреческой поэме, которую переводил в юности).

Предположительно в 1828 году Леопарди публикует маленькое стихотворение «Подражание» («Imitazione») – вольный перевод «Листка» Антуана Венсана Арно, своего французского современника, члена Французской Академии, изгнанного из Франции в эпоху Реставрации за приверженность Наполеону. Само стихотворение («La feuille » ) было напечатано в том же «Спеттаторе» в 1818 году. Романтики оценили и восприняли этот первый в европейской поэзии образ гонимого бурей листка как символ свободы и одиночества.

Пушкин писал в 1835 году о «Листке» Арно: «Участь этого маленького стихотворения замечательна. Костюшко перед своею смертью повторил его на берегу Женевского озера. Александр Ипсиланти перевел его на греческий язык; у нас его перевели Жуковский и Давыдов».

В 1841 году Лермонтов напишет стихотворение «Дубовый листок оторвался от ветки родимой…», тоже вольное подражание, которому суждено стать русской классикой.

В своем «Подражании » Леопарди задался целью показать преимущество итальянского языка над французским, который считал сухим и рационалистичным. Но и подражая, Поэт остался самим собой.

Привожу здесь мой перевод обеих греческих од Леопарди. «Подражание» см. на с. 26.

ODAE ADESPOTAE

К Эроту

В чаще лесной уснувшим

Нашел я Эрота.

Тихо подкрался

И сплел ему цепи из роз.

Он, лишь проснулся,

Путы порвал и сказал:

Знай, из моих тенет

Не уйдешь так скоро.

К Луне

Ныне Луну буду славить, небес царицу!

Ты, среброликая, правишь ночью тишайшей:

Светлая – темными снами. Также и звезды

Славят тебя – ты небосклон озаряешь,

Правишь златой колесницей, из сонного моря

Резвых коней выводишь, и – пока люди

Всюду мятежным снам своим предаются –

Молча в ночи свершаешь путь одинокий,

И на вершины гор, деревья и кровли,

И на озера свет кладешь серебристый.

Видишь все сверху – воры тебя боятся,

А соловьи летней ночью голосом нежным

Песни тебе поют средь листвы блестящей.

Путникам ты дорога, восходящая мирно.

Чествуют боги тебя, почитают люди,

О высочайшая, с ясным взглядом и ликом,

Свет свой во тьме несущая невозмутимо!

Татьяна Стамова

Примечания

1

Впервые напечатано в журнале «Иностранная литература». № 4. 2013.

Оглавление