«Мост Мирабо [билингва]»

Мост Мирабо [билингва] (fb2) - Мост Мирабо [билингва] (пер. Михаил Давидович Яснов) 923K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гийом Аполлинер

Гийом АПОЛЛИНЕР Мост Мирабо Le pont Mirabeau

Памяти Ефима Григорьевича Эткинда

Страсти по Аполлинеру

Друзья Аполлинера любили его рисовать.

Вламинк, Матисс, Таможенник Руссо, особенно Пикассо.

Макс Жакоб и Жан Кокто.

Мари Лорансен.

Его античный профиль, его голова, по словам писательницы Гертруды Стайн — «как у императора позднего Рима», притягивали художников. Поэта сравнивали то с Цезарем, то с Вергилием.

Романские корни определили его внешность и южную живость характера; славянские — гордость и открытость. К тому же почти всю жизнь он прожил французом без гражданства, которое с большим трудом смог получить всего за два года до смерти. Достаточно взрывчатая генетическая смесь, умноженная на повседневные обстоятельства, располагавшие к жесткости и обидчивости, — из всего этого мог получиться сложный и трудный характер.

Так — сложно и трудно — его и воспринимали: впечатлительный, наивный, немного суеверный; сангвиник, тиран, самодур; внутренне чистый, простой, легко сходящийся с людьми; блестящий и остроумный собеседник, постоянно готовый к шутке; певец меланхолии, поэтике которого вовсе не присуща радость… Польская писательница Юлия Хартвиг, автор превосходной книги об Аполлинере, свела воедино это удивительное разнообразие его психологических портретов: «масштабы поэтического Гаргантюа, с трудом приспособляющегося к человеческим критериям». А чешский поэт Витезслав Незвал, один из самых последовательных проповедников Аполлинера, говорил о нем как о лирике, в стихах которого «темный язык меланхолии сплетен с розовым языком сладости и волшебства, веселости и шуток».

В годы, когда Аполлинер только начинал сочинять, в далекой России, притягательной для славянской частички его души, первооткрыватель французских символистов Валерий Брюсов писал о другом поэтическом гении, о Поле Верлене, как о «человеке двойственном», в котором уживались одновременно «ангельское» и «свинское». В какой-то степени таким же двойственным был и Аполлинер, всю жизнь метавшийся между любовью и игрой, соединяющий с традицией высокого лиризма страсть к низкой мистике, подкрепленную его изощренными познаниями в культуре средневековья. Можно сказать, что лирику Аполлинера питали два источника: поиск любви и жажда мистификации. Это свойство его натуры так сильно вошло в сознание современников и обросло такими легендами, что даже солидные энциклопедические словари сопровождали имя поэта пометой: «mystificateur».

Оба эти стремления — к любви и к игре — Аполлинер, очевидно, унаследовал от матери, Анжелики Костровицкой, женщины азартной и в чувствах, и в быту. В шестидесятые годы судьба забросила ее из Польши в Италию, — когда родился Гийом, Анжелике было двадцать два года и уже несколько лет как она была «похищена» итальянским офицером Фракческо д'Эспермоном.

Мистификации преследовали Аполлинера со дня рождения: через пять дней после этого знаменательного события, которое произошло 26 августа 1880 года, он был зарегистрирован в римской мэрии под фамилией Дульчини — как ребенок от неназвавшихся родителей. Через два года та же судьба постигла его брата Альбера, который при рождении был записан под фамилией Зевини и чьи родители также были «не установлены». В дальнейшем это дало Аполлинеру повод пестовать и поддерживать самые фантастические россказни о своем происхождении — вплоть до того, что его предками были то ли Наполеон, то ли Папа Римский.

Таинственное происхождение бросило отсвет на всю жизнь поэта. Пока юный Вильгельм Костровицкий ходит в школу — сначала в коллеж в Монако и в Каннах, а затем в лицей в Ницце, — его мать играет в казино и приобретает репутацию «красивой авантюристки». И когда в Ницце семнадцатилетний начинающий поэт и его товарищ по лицею Анж Туссен-Аюка приступают к изданию рукописного журнала, сразу же приходится думать о первой мистификации — о псевдониме. Как сообщает друг и биограф поэта Андре Бийи, в журнале публиковались стихи, статьи на политические темы и «театральная болтовня». При этом Вильгельм подписывал свои произведения именем «Гийом Макабр» («Гийом Мрачный»), а Анж — «Жеан Аок» («Жеан Нищий»).

В дальнейшем Аполлинер не раз прибегал к литературным мистификациям, псевдонимам, — чего стоит одна история 1909 года, когда стали появляться статьи и стихи некоей Луизы Лаланн, сразу же привлекшие внимание читателей незаурядностью суждений о современной женской литературе и большим лирическим даром. Этот розыгрыш, устроенный Аполлинером, почти год будоражил публику, пока не надоел самому мистификатору. Карнавальность жизни и поэзии переплелись, чтобы уже никогда не оставлять поэта.

Первая поэтическая любовь и первая рискованная авантюра поджидали Аполлинера летом 1899 года, когда мать отправила его с братом в пансионат бельгийского городка Ставло, на каникулы. Здесь был написан и первый серьезный поэтический цикл юного Аполлинера — «Ставло».

Именно в таком виде — как цикл стихов — он будет напечатан только через полвека, в сборнике «Меланхолический страж» (в ином переводе — «Печальный часовой», 1952). Стихи, перевязанные ленточкой, сохранит юная и прелестная в те годы валлонка Марей — Мария Дюбуа, дочка местного ресторатора. Стихи эти были написаны в основном за три летних месяца, но, возможно, первое бурное увлечение отразилось и в других ранних произведениях поэта, заставляя его возвращаться к образу Марей и впоследствии. Собственно, уже в цикле «Ставло» Аполлинер становится изысканным любовным лириком — сладострастным и ранимым певцом неразделенной любви; эти стихи пронизаны легкой эротикой, хотя и закамуфлированной туманными аллюзиями.

Любовь к Марей прервалась осенью, когда Анжелика Костровицкая, в очередной раз стесненная в средствах, повелела братьям тайком ускользнуть из пансионата, не расплатившись с хозяином. Братья бегут из Ставло — и побег надолго останется в памяти Гийома, как и последовавшее затем судебное разбирательство, впрочем ничем не кончившееся. Эта история, подобная многим, в которых чувствовалась рука властной и взбалмошной Анжелики, позволила позднее композитору Франсису Пуленку, хорошо знавшему поэта, произнести сакраментальную фразу: «Аполлинер провел свои первые пятнадцать лет у фривольных юбок деспотичной мамаши». На самом деле «пятнадцать лет» растянулись на всю жизнь Аполлинера: Анжелика Костровицкая умерла спустя четыре месяца после кончины ее старшего сына, и в старости донимая его ревностью и капризами.

Давно замечено, что притягательная парадоксальность юности заключена в ее счетах со временем. Прошло несколько месяцев, а у Аполлинера — уже пытающегося сотрудничать в литературных журналах — очередное увлечение: шестнадцатилетняя Линда Молина да Сильва, младшая сестра его нового друга Фердинанда.

Темноволосой Линде, томной и тихой красавице, немного шепелявой, что, очевидно, придает удивительное очарование ее голосу, Аполлинер посвящает особый цикл лирических стихов — особый, во-первых, потому, что каждое стихотворение написано на обороте почтовой открытки, и открытки эти с апреля по июнь регулярно посылались на юг, где все семейство Молина да Сильва проводило весну и лето 1901 года; особый и потому, что все эти «любовные диктовки» — не что иное как проба сил молодого Аполлинера. Будущий реформатор стиха, одержимый поисками новой гармонии, обязан был пройти школу и понять, что он может быть профессионалом, что ему доступна любая, даже самая изощренная поэтическая форма. Так возникают мадригал и акростих, «хвостатый сонет» и триолет, терцины и элегия.

Но Линда не хочет — или еще не умеет — ответить на это чувство. В письме к одному из общих приятелей она постоянно так и повторяет: «это чувство». «Неужели он испытывает ко мне это чувство?», «Я не могу разделить это чувство», «Я думаю, он очень горд и много страдает, видя, что я не могу ему ответить на это чувство…»

Линда, как и Марей, сохранила все любовные послания молодого поэта и впоследствии передала их издателю и другу своего незабытого поклонника Жану Руайеру, который опубликовал их в 1925 году среди прочих стихов Аполлинера в его посмертной книге «Что есть».

На «это чувство» Аполлинера мало кто мог ответить. Не смогла это сделать и очаровательная англичанка Анни Плейден — его первая по-настоящему большая и по-настоящему трагическая любовь. Во всяком случае, безответное чувство сделало Аполлинера выдающимся лирическим поэтом.

Он познакомился с ней в Германии, в доме графини Мильгау, куда был приглашен учителем французского языка к малолетней дочери графини и где Анни служила гувернанткой.

Об этом романе на берегах Рейна, Сены и Темзы, о побеге Анни Плейден в Америку от жарких домогательств не очень ей понятного и пугающего страстью и эрудицией поэта уже написаны сотни страниц; но куда важнее написанное самим Аполлинером, и прежде всего «Рейнские стихи» — и те, что вошли в его книгу «Алкоголи», и те, что он по разным причинам в нее не включил. Сама по себе достаточно горькая и чуть ли не детективная история этой несчастной любви превращается в стихах из события личной жизни в явление поэтической культуры. Обширный круг исторических, фольклорных, литературных, живописных и просто бытовых ассоциаций растворяет любовь в жизни, придавая последней неповторимые колорит, глубину и напряженность.

Аполлинер хотел поначалу объединить все стихи этого цикла в небольшой книге «Ветер Рейна». Замысел не осуществился: самую значительную часть поэт поместил в «Алкоголи», отдельный цикл много позже был опубликован в «Меланхолическом страже», другие стихи, связанные с Германией, так и остались разбросанными по журналам и вошли в другие посмертные издания. Сегодня мы можем лишь слегка реконструировать этот замысел, помня о том, что чувством к Анни Плейден пронизаны многие строки в самых разных стихах первого десятилетия аполлинеровского творчества.

Это десятилетие, совпавшее с началом нового века, оказалось и началом новой эпохи во французской и мировой культуре. Все было новым: живопись шагнула от импрессионистов до кубистов, музыка — от Оффенбаха до Сати; поэзия, поднявшаяся до суггестивных высот символизма, вспомнила Рембо и «проклятых» поэтов и попыталась сочетать их иронию и усложненную семантику с последними открытиями живописи; театр был готов к встрече с русским балетом; в журналистике царил дух острой конкуренции, открывались многочисленные журналы, и толпы соискателей жаждали стать обладателями множества литературных премий и призов. На смену салонам, которые были центром художественной и артистической жизни Парижа конца века (Аполлинер еще застал один из последних — салон принцессы Матильды, просуществовавший до 1903 года), пришли литературные редакции с их духом свободолюбия и мужской солидарности. Во французском обществе создавался своеобразный, ни на что прежнее не похожий интеллектуальный климат. Это было время первых прорывов в поэтическое будущее — и их ознаменовал своим присутствием и своим активным соучастием Аполлинер. Но прежде чем стать певцом новой эстетики и нового лирического сознания, он станет великим завершителем эпохи французского стиха — и в этом тоже скажется его «двойственность».

Начиналась эпоха Монмартра, улицы Равиньян, знаменитой «Прачечной на плоту», на долгие годы соединившая воедино «Триумвират», «Троицу», как их называли современники: Аполлинера, Пикассо и Макса Жакоба. Несколько позже началось знаменательное переселение художников с Монмартра на Монпарнас, в не менее знаменитый «Улей», — и все это войдет в историю как «belle époque», «прекрасная эпоха», время слома и смены эстетических позиций. Начинались новые мифы: скорость, механика, симультанность, то есть осознание в искусстве одновременности самых разных процессов. Воинственно вступали в жизнь католическое возрождение и мистические пророчества: Жакоб «видит» на стене своей комнаты тень Христа и становится ярым католиком; потом предсказывает литератору Рене Делизу первым из их круга умереть, причем в молодом возрасте, — и Делиз первым, в 1917 году, гибнет на фронте; потом тот же Макс Жакоб предсказывает Аполлинеру, что тот умрет, не дождавшись славы, которая придет к нему только посмертно, а Джорджо де Кирико рисует пророческий портрет Аполлинера под названием «Человек-мишень», за много лет до ранения поэта отмечая то место на его виске, куда попадет осколок снаряда.

Осенью 1901 года появляются первые публикации Аполлинера — сначала стихи, потом статья, и с этого времени начинается его существование в литературе. Сегодняшнее полное собрание сочинений поэта насчитывает четыре увесистых тома в самом весомом французском издании — «Библиотеке Плеяды», и лирика занимает всего лишь один из этих томов. Великий поэт был и блестящим прозаиком, автором прозаических книг «Ересиарх и К°» (1910), «Конец Вавилона» (1914), «Убиенный поэт» (1916), «Сидящая женщина» (опубликована в 1920 году), многих рассказов, сказок и историй, оставшихся в рукописях или разбросанных по журналам, и проявил в них себя мастером авантюрно-фантастической литературы, наследником Эдгара По и Гофмана и предшественником Марселя Эме и Пьера Буля. Он сделал попытку теоретически обосновать и практически основать новый театр и написал первую «сюрреалистическую» пьесу «Груди Тиресия», поставленную в 1917 году, который был, как говорили современники, «годом великих скандалов в искусстве». Он был неутомимым исследователем фривольной и потаенной литературы прошлого, публикатором маркиза де Сада и Аретино, да и сам написал несколько порнографических произведений, не столько в трудную минуту зарабатывая деньги, сколько в очередной раз пытаясь доказать — прежде всего себе, — что для него нет ничего невозможного или запретного в литературе. Но главные его силы, время, эрудиция, фантазия уходили на фантастическую по интенсивности работу журналиста и критика искусства. Он вел многочисленные хроники в многочисленных газетах и журналах, не гнушаясь самыми мелкими событиями повседневности, о которых писал так же пылко, как о значительных событиях тогдашней художественной жизни. Он стал признанным авторитетом и знатоком в области искусства и литературы. Это был гигантский труд, который можно выразить всего двумя словами: Гийом Аполлинер.

Многочисленные свидетельства дружбы Аполлинера и знаменитых художников того времени остались не только в его статьях, но и в их совместной работе. Дружба с Андре Дереном привела к их общему труду — первой книге Аполлинера «Гниющий чародей» (1909), дружба с Раулем Дюфи — к созданию «Бестиария» (1911). Оба эти произведения были результатом великого пристрастия поэта к раритетам прошлого, реализацией его недюжинной эрудиции, попыткой создать, используя традиционные жанры, произведения современной литературы. Но главное — в этих, казалось бы, отстраненных от его личности книгах он формулирует основной закон своего творчества: все, о чем бы он ни писал, он пишет про себя и только про себя. Практически все его произведения — это его жизнь, тысячью деталей, аллюзий, реминисценций входящая в ткань лирического повествования. В «Гниющем чародее» и «Бестиарии» с особенной силой выразилась его страсть к забытым и редким словам, к повседневной жизни, философии и литературным жанрам средневековья, но, повторим, средневековье здесь — всего лишь карнавальная маска, не слишком-то и скрывающая его душу, одновременно жаждущую все того же: любви и мистификации.

Идя вслед за средневековой легендой о волшебнике Мерлине, тело которого, заточенное в могиле озерной девой, коварной Вивианой, гнило, покуда душа оставалась живой, Аполлинер вводит в литературный обиход основные образы своей «лирической эстетики»: разверстая пропасть между мужчиной и женщиной, одержимость временем и греза о вечном, поиск собственной подлинности и идентификации своего «я», наконец, одержимость творчеством вплоть до экзальтации поэтического чувства.

В «Гниющем чародее» Аполлинер использовал жанр средневековых мистерий, споров, диалогов; в «Бестиарии» — фольклорную и религиозно-нравственную, «бестиарийную», традиции средневековой литературы.

Идея «Бестиария» пришла к Аполлинеру в 1906 году, в мастерской Пикассо, когда он наблюдал за работой друга-художника, гравировавшего в то время изображения животных. Эмблематика бестиариев, видимо, и привлекла поэта: на микропространстве каждой миниатюры он вновь смог поговорить о себе самом, использовать образ, «идею» каждого описываемого живого существа применительно к себе самому. Любовь, иногда доведенная до нарциссизма, — и в то же время рифменная игра с читателем, розыгрыш. Отталкиваясь от точной линии Пикассо, воссоздававшей форму каждого зверя, Аполлинер стремился к обобщенному образу или к такой детали, которая вела напрямую от животного к человеку, поэту. Это был путь от Пикассо к Раулю Дюфи, в котором Аполлинер нашел своего иллюстратора.

Славянский «Физиолог» или средневековый европейский бестиарий, из которых исходил Аполлинер, были произведениями теологическими: в символической форме в них излагались постулаты христианского вероучения, и описание животных служило только поводом для морализаторства. Аполлинер (за спиной которого были и знаменитые «бестиарий любви», и «пастушеские календари», и стихотворные зарисовки средневековых натуралистов) по-своему насыщает эту многовековую традицию, введя в нее столь свойственную ему, как лирику, печальную иронию, а вместо проповедника предлагая читателям Орфея, то есть поэта. Суть средневекового бестиария сводилась к формуле: свойство животного — символически-религиозное толкование — назидание. Формула Аполлинера: свойство животного — поэтическое толкование — ирония. Место теологии заступает поэзия.

Первое издание «Бестиария» Аполлинер снабдил собственными примечаниями, в которых дал волю и фантазии, и насмешке и блеснул эрудицией, «обрабатывая» любимые свои сюжеты, связанные то с древним автором мистических книг Гермесом Трисмегистом и его философским сочинением «Пимандр», то с Розамундой, фавориткой английского короля Генриха И, и ее дворцом, «дворцом грез», который превратился у поэта в символ влекущего и недостижимого искушения.

Посвятил Аполлинер свой «Бестиарий» Элемиру Буржу, писателю, чьи книги он читал еще на школьной скамье и который со временем стал не только его старшим другом, но и почитателем его таланта: именно Бурж выдвинул на соискание Гонкуровской премии 1910 года книгу Аполлинера «Ересиарх и К°». «Ересиарх» провалился. Премию получил прозаик Луи Перго. Но Аполлинер всегда был чуток к дружескому участию — не случайно он посвящал стихи только близким друзьям и любимым женщинам.

«Бестиарий» породил множество подражаний у поэтов (и не только французских), открывавших вслед за Аполлинером «человеческую» метафорику своих собственных зверинцев, а Франсис Пуленк положил на музыку многие четверостишия из этой первой поэтической книги Аполлинера. Вспоминая поэта, композитор вспоминал его голос — «такой своеобразный, полуироничный, полумеланхоличный». Это был голос певца уходящей любви, уходящего времени. Это был «тот неизъяснимый оттенок голоса, который заставляет трепетать наше сердце», как писал Максимилиан Волошин о прямом предшественнике Аполлинера — Поле Верлене.

«Голос чародея», — говорила Мари Лорансен.

Они познакомились с легкой руки Пикассо в 1907 году. Ей — двадцать два, ему — двадцать семь. Она художница и немного поэтесса, за его плечами крах сумасшедшей любви к англичанке Анни Плейден, уже значительный опыт работы журналистом и критиком, первые серьезные публикации стихов и прозы. Они пробудут вместе пять лет, которые окажутся, возможно, наиболее существенными в жизни поэта, время подготовки самой значительной книги Аполлинера — «Алкоголей».

«Алкоголи» вышли в апреле 1913 года. А за несколько месяцев до того — соответственно в декабре и ноябре 1912 года — были опубликованы два его стихотворения, открывшие дорогу новейшей поэзии: «Зона» и «Вандемьер». Работая над композицией «Алкоголей», поэт именно ими начинает и завершает книгу, обрамляя будущим прошлое. Вслед за «Зоной» он помещает «Мост Мирабо», увидевший свет в феврале 1912 года. Это был знаменательный зачин. Первым шло грядущее, вторым — прощание с ушедшим; шли «рука об руку, лицом к лицу», как герои «Моста Мирабо». Плавание по волнам времени и Памяти начинается именно с «Моста Mиpaбо», трагического прощания с Мари, с чувства, растворившегося во всей книге и вобравшего в себя горькую память о всех прошлых отвергнутых Любовях, о всех тех, кто подобно Линде, героине «Любовных диктовок», мог сказать: «Я думаю, он очень горд и много страдает, видя, что я не могу ему ответить на это чувство…»

Попыталась ответить Мари Лорансен.

Гертруда Стайн, хорошо знавшая и Мари, и Гийома, назвала их любовь «странной». Аполлинера мучили и непохожесть Мари на его друзей, и постоянное столкновение их жестких и самостоятельных характеров, и чуждые друг другу семейные традиции, вновь, как и в прежних любовных историях Аполлинера, убивающие живое чувство, и все-таки, как всегда, была надежда, что все можно вернуть, повернуть вспять, остановить мгновение…

Мари Лорансен тоже напишет прощальное стихотворение: короткое, на одном дыхании, одной фразой, но не про него, не про них — про себя. И назовет его «для себя» — «Успокоительное»:

Не просто печальная А скорбящая Не просто скорбящая А несчастная Не просто несчастная А страдающая Не просто страдающая А покинутая Не просто покинутая А сирая Не просто сирая А изгнанная Не просто изгнанная А мертвая Не просто мертвая А забытая

В стихах же Аполлинера как раз забвения и не было. С публикацией «Моста Мирабо» он завоевал верленовскую славу любовного лирика. Может быть, именно Верлена вновь вспоминал он, когда десятки раз пересекал Сену по мосту Мирабо, спеша в тихий и буржуазный, тогда еще почти пригород, Отёй, где жили мадам и мадемуазель Лорансен. В тот Отёй, который воспет Верленом в «Записках вдовца» и который он сам, Аполлинер, вспомнил через несколько лет в стихах, посланных Мари с фронта:

Найдется в памяти потеря Прядь русая волос твоих И вспомнит он почти не веря Что помнишь ты о нас двоих Она в ответ я помню много О том далеком дне о той Дороге к твоему порогу Бульвар Шапель Монмартр Отёй

Для прощания с любовью и — подспудно — с классической эпохой французской поэзии Аполлинер интуитивно выбрал такой же традиционный, как «этот Отёй», и такой же мало подверженный изменениям жанр: песню. Как за четверть века до того Верлен и поэты его круга черпали вдохновение в салонном музицировании, водевиле, музыкальном кабаре, так и в эпоху Аполлинера художественный быт Монмартра и Латинского квартала, отнюдь не чуждый серьезной музыке, больше тяготел к домашней и народной песне. Музыкальная стихия Парижа рождала «бардовскую» песню в современном толковании этого слова.

Знаменитый папаша Фреде, владелец «Проворного кролика», играл на гитаре, а завсегдатаи этого монмартрского кабачка, среди которых бывал и Аполлинер, всласть распевали за столиками все, что душе угодно. Мари Лорансен была по сердцу подобная атмосфера: ее мать часами напевала за рукоделием, и сама Мари осталась в памяти современников поющей красивым высоким голосом старинные нормандские песни. Не это ли сочетание домашнего шитья и народного пения вызвало в памяти Аполлинера ритмику старинной ткацкой песни тринадцатого века?

Все стихотворение пронизано удивительными эффектами узнавания. Комментатор творчества Аполлинера Мишель Декоден указал на связь второй строки рефрена — «Les jours s'en vont je demeure» — со строчкой из «Большого Завещания» Франсуа Вийона: «Аllè s'en est, et je demeure» — «Оно <время юности> ушло, а я продолжаю жить». Во французском «je demeure» — «я остаюсь, живу, пребываю в настоящем» анаграммировано «je meurs» — «я умираю, исчезаю, гибну». Эта игра на антитезе, борьба жизни и смерти, воплощенная в одном слове, вдвойне важна и как жест высокой печали, и как символ высокой поэзии.

Автор «Моста Мирабо» не просто созерцает, как река жизни уносит от него любовь, превращая судьбу в перечень утрат и несбывшихся надежд. Поэтическое мышление ищет аналогии увиденному, и этот поиск роднит Аполлинера с Бодлером, непреходящей мукой которого было чувство ускользающего времени. Аполлинер в разные годы отмечал свое родство Бодлеру — и в пристрастии к живописи, и в интересе к средневековым поэтам, и в том «духе современного сознания», которое, по его словам, впервые было воплощено именно в Бодлере. «Нас ежеминутно гнетут идея и ощущенне времени», — записывал тот в дневнике; «Изменялся Париж мой, но грусть неизменна», — говорил он в стихах; Аполлинер развивает эту «психологическую симультанность» и создает шедевр лирической поэзии.

Французский писатель Даниэль Остер как-то заметил, что в «Алкоголях» Аполлинер представляется Орфеем, спускающимся в ад воспоминаний. Последние два года перед выходом «Алкоголей» особенно могли смахивать на «ад» — во всяком случае, на ад душевный, в который нет-нет да и низвергался Аполлинер. По крайней мере три события этого времени определили душевную напряженность, смятение и мучительный поиск поэтической сублимации, которые привели его к созданию лирических шедевров: разрыв с Мари Лорансен, история с похищением «Джоконды» и встреча с Блезом Сандраром.

«Джоконда» была похищена из Лувра 21 августа 1911 года. Аполлинер был арестован 7 сентября по подозрению в причастности к этому преступлению. Подозрение пало на Аполлинера из-за его дружбы с неким Жери Пьере, одно время работавшим секретарем поэта; Пьере оказался нечист на руку, он похищал из Лувра всякие мелочи, которые затем продавал по дешевке коллекционерам, втянув в это дело даже Пикассо. Арест Аполлинера оказался непродолжительным, 12 сентября он уже был на свободе, благо сбежавший от правосудия Пьере дал заочные, но правдивые показания, а лицейский друг Аполлинера Анж Туссен-Люка, ставший к тому времени адвокатом, защитил своего старого товарища в суде. Однако дело было закрыто только в феврале 1912 года, и весь этот период панических мучений, обуревавших поэта, высветил то, что он порою скрывал от самого себя: свою гражданскую «неполноценность», которая легко приводила к националистическим нападкам со стороны тех, кто видел в инородце опасность для общества и культуры.

Еще не стерлось из памяти современников дело Дрейфуса, интерес же поэта к славянским и еврейским традициям только подогревал лжепатриотизм его литературных недругов. Начавшаяся через три года война еще более усугубила эту очередную двойственность его положения — понятно, с какой силой он жаждал получения французского гражданства.

Пребывание в парижской тюрьме Санте стало поводом для написания выдающегося цикла стихотворений, знаменательного для «Алкоголей»: подхватывая традиции «тюремной лирики», прежде всего Верлена, Аполлинер создает шедевр в духе классической поэзии, следом за которым мог быть только один шаг — в сторону поистине новой поэтической эстетики.

Этот шаг был сделан в 1912 году, когда Аполлинер опубликовал «Зону» и «Вандемьер» (кстати, первое из аполлинеровских стихотворений, которое появилось в печати без знаков препинания).

Известно, что написанию «Зоны» предшествовало чтение Блезом Сандраром в мастерской художника Робера Делоне своей поэмы «Пасха в Нью-Йорке», сочиненной в апреле 1912 года. Эта поэма, написанная Сандраром на одном дыхании, впервые открыла путь той ритмике, тому потоку поэтического сознания, без которых сегодня уже немыслима французская поэзия. По воспоминаниям бельгийского биографа Сандрара Робера Гоффена, Аполлинер после чтения «Пасхи» якобы воскликнул: «Великолепно! Что по сравнению с этим книжка стихов, которую я сейчас готовлю!» Но именно в этой «книжке», в «Алкоголях», были напечатаны «Зона» и «Вандемьер», в которых, оттолкнувшись от Сандрара, Аполлинер совершил переворот в поэзии, найдя для мощнейшего лирического чувства адекватную поэтическую форму. В «Зоне» Аполлинер показал, как можно совместить биографию, современность и поэзию, и это совмещение оказалось настолько точным, новым и чувственным, что именно «Зона», а не «Пасха в Нью-Йорке» стала, по словам Юлии Хартвиг, «поэмой поколения».

Напомним, что все эти события разворачивались на фоне мучительного разрыва Аполлинера с Мари Лорансен. История с похищением «Джоконды» еще больше отдалила художницу от поэта, так же как отдалила от него многих мимолетных друзей и знакомцев, так же как заставила его брата Альбера покинуть Париж, где он работал банковским служащим и, в опаске за поруганную честь фамилии, уехать в Мексику. Америка уже отторгла у него Анни и теперь забрала второго близкого ему человека. Мать Аполлинера негодовала и презирала сына, мадам Лорансен его явно недолюбливала. Смерть ее в пасхальную ночь 1913 года, буквально накануне выхода «Алкоголей», лишь на короткое время снова сблизила Мари и Гийома. А через год все пошло прахом: в июне 1914 года Мари выходит замуж за молодого немецкого художника Отто Вайтьена, а еще через месяц начинается Первая мировая война, поставившая крест на всей прежней жизни Гийома Аполлинера.

Оставшиеся ему три года представляются сегодня какой-то лихорадочной агонией: война, в которую он ринулся с головой, стараясь отнюдь не показным патриотизмом «заслужить» столь желанное французское гражданство; не прекращающееся бурное сотрудничество с парижской прессой; стихи и проза, которые пишутся, кажется, без оглядки на бои; наконец, новые любови, столь же лихорадочные, как вся эта военно-литературная жизнь, — сначала к великосветской красавице Луизе де Колиньи-Шатийон (76 поэтических «Посланий к Лу», написанных с октября 1914 по сентябрь 1915 года, были опубликованы в 1947 году в книге «Тень моей любви»); затем к юной жительнице Алжира Мадлен Пажес (стихи и письма к ней появились в 1952 году в книге «Нежный, как память»); наконец, женитьба на рыжекудрой красавице Жаклин Кольб, с которой Аполлинеру удалось прожить всего полгода до его внезапной смерти от «испанки» 9 ноября 1918 года…

5 декабря 1914 года он был зачислен в 38-й артиллерийский полк, расквартированный на юге Франции, в Ниме, с апреля 1915 года почти год провел на передовой, был повышен в чине, получил долгожданное гражданство, а через неделю после этого, 17 марта 1916 года, был ранен в голову осколком снаряда.

Хроника этой жизни легла в основу его книги «Каллиграммы. Стихи мира и войны (1913–1916)», вышедшей в 1918 году. «Шесть разделов книги — шесть кругов прожитого и пережитого Аполлинером за годы после „Алкоголей“, а в своей совокупности автобиографический дневник-исповедь», — отмечал в 1985 году С. И. Великовский в предисловии к русскому изданию избранной лирики Аполлинера. И затем дал своеобразный «хронометраж» этого дневника, соответствующий разделам книги: «Волны» — канун войны, дерзкий поэтический эксперимент, прерванный военными действиями; «Знамена» — от объявления войны до отправки на фронт в апреле 1915 года; «Ящик на орудийном передке» — приобщение новобранца к боевым действиям (лето 1915 г.); «Зарницы перестрелки» — освоение ремесла бывалого солдата (осень 1915 г.); «Лунный блеск снарядов» — добровольный переход в пехоту в офицерском чине и удел окопного обывателя (зима 1915–1916 гг.); «Звездная голова» — канун ранения в голову, медленная поправка и включение заново в парижский круговорот.

Еще в 1914 году Аполлинер увлекся каллиграммами (идеограммами, как тогда говорили) и даже собирался издать книжку под названием «И я тоже живописец». Не случайно это был именно четырнадцатый год: как раз в этом году вышло из печати первое издание «Броска игральных костей» Стефана Малларме (при жизни Малларме эта поэма была опубликована только в журнале), в котором автор попытался — пожалуй, впервые в новейшей поэзии — совместить методом монтажа разные шрифты одного поэтического текста. Свой план Аполлинеру в какой-то мере удалось осуществить в «Каллиграммах», где под одной обложкой оказались и стихи, и идеограммы. Живописные пристрастия автора выражались не только в последовательной работе Аполлинера-критика, не только в его попытках привносить живопись в поэзию, но даже в самом его почерке, графически «передававшем» те или иные обстоятельства жизни: почти готика «Рейнских стихов» с прямыми высокими линиями букв «f», «I» и «t», округлые буквы «Бестиария» с аккуратно выписанными «s» и «х», и сглаженные, почти превращенные в одну линию, словно хоронящиеся снарядов военные строки, как, например, в последнем письме к Лу 18 января 1916 года, когда нет времени выписывать буквы, разве что долгим прочерком перечеркивать двойное «t» в слове «lettre» — «письмо»…

Вернувшись из госпиталя, Аполлинер лихорадочно окунулся в возрождавшуюся культурную жизнь: он по-прежнему сотрудничает со множеством журналов, готовит к изданию новые книги. Одна из них, над которой он начал работать еще в 1913 году и которая вышла в 1916-м, «Убиенный поэт», обозначила возвращение поэта к литературе после его долгого и мучительного выздоровления. «Фантазмы», как их называл сам Аполлинер, «Ересиарха и К°» стали еще более насыщенными в новых новеллах, в которых особое место заняли исторические сюжеты. В их разработке явственно сказалась эрудиция Аполлинера — мастера ассоциативных связей, из которых, собственно, в широком смысле и состоит культура.

В июне 1917 года в театре Рене Мобеля на Монмартре, как в давние добрые времена, вновь встретились многочисленные друзья поэта на премьере его пьесы «Груди Тиресия», а в ноябре в знаменитом театре «Старая Голубятня» он прочитал текст, который фактически стал его поэтическим завещанием, — «Новое сознание и поэты». «Поэзия и творчество тождественны, — говорил Аполлинер, — поэтом должно называть лишь того, кто изобретает, того, кто творит — поскольку вообще человек способен творить. Поэт — это тот, кто находит новые радости, пусть даже мучительные». Несколько ранее он почти о том же писал Мадлен Пажес: «Конечно, жизнь поэта — жизнь незаурядная, но меня судьба втягивала в такие переделки, которые, несмотря ни на что, мне по душе, — я умею радовать людей и сознаю это».

К Аполлинеру, к той радости, которую он умел создать и выпестовать, снова устремились молодые поэты. Некогда они отыскали Верлена, чтобы извлечь его из безвестности. Теперь настал подходящий момент, чтобы сгруппироваться вокруг Аполлинера. «В большей степени, чем кто-либо сегодня, — говорил тогда Пьер Реверди, — он начертал новые пути, открыл новые горизонты. Он заслуживает всего нашего увлечения, всего нашего благоговения».

К концу своей недолгой жизни Аполлинер добился не только признания; казалось, были удовлетворены и две его главные страсти: он обрел наконец взаимную любовь, что же до мистификации, то даже с его смертью была сыграна достойная шутка. 13 ноября, когда из церкви Святого Фомы Аквинского выносили гроб с телом поэта, толпа заполнила парижские улицы, но отнюдь не по случаю его похорон, а по поводу только что заключенного перемирия, — и в сотню глоток кричала: «Долой Гийома! Долой Гийома!..» Эти слова, обращенные к немецкому императору Вильгельму, были последним криком улицы, которым она невольно провожала своего покойного певца.

Жан Кокто, пришедший в тот день проститься с другом, впоследствии записал: «Красота его была столь лучезарна, что казалось, мы видим молодого Вергилия. Смерть в одеянии Данте увела его за руку, как ребенка». Если вспомнить, что именно Вергилий был певцом страстной любви, в которую безжалостно вторгалась современная ему жизнь с ее авантюрами и войнами, то эта метафора окажется не случайной и перекличка титанов, как и случается в культуре, обретет весомый и закономерный смысл.

* * *

Попытка представить лирику Гийома Аполлинера в двуязычном издании предпринимается, насколько нам известно, впервые. Попытка эта в определенном смысле рискованная, поскольку стихи Аполлинера далеко не всегда подходят для прямого адекватного перевода и нередко требуют особых решений — в языке и в подтексте, учитывая возможные реминисценции и поэтические аллюзии. Стихи Аполлинера открыты разным истолкованиям и прочтениям — в этом их сложность, в этом их притягательность для переводчика.

По-русски Аполлинер звучит уже почти семь десятилетий, начиная с блистательных переводов Бенедикта Лившица; в разное время к лирике французского поэта обращались П. Антокольский и М. Ваксмахер, Э. Линецкая и Ю. Корнеев, М. Кудинов и Г. Русаков, А. Гелескул и Б. Дубин, И.Кузнецова и Н. Стрижевская… Переводчик настоящей книги признателен их работе и опыту, благодаря которым безусловно существует такое понятие, как «русский Аполлинер».

Здесь, в этой книге, читатель не найдет многих известных стихов Аполлинера, и это понятно: любому переводчику свойственно переводить прежде всего то, что его роднит с иноязычным поэтом. В настоящем издании больше представлен тот Аполлинер, который стал завершителем классического периода французской поэзии; певец «нового лирического сознания» должен стать достоянием будущей билингвы.

Тем более что двуязычные издания поэзии уже прочно вошли в наш литературный обиход, — основу этому положила вышедшая в 1969 году на французском и русском языках антология «Французские стихи в переводе русских поэтов XIX–XX вв.», составленная Е. Г. Эткиндом. В предисловии к антологии ее составитель, в частности, замечал: «Русская школа поэтического перевода основана на утверждении: непереводимость отдельных языковых элементов безусловна, но столь же безусловна переводимость поэтического произведения как целого, как словесно-художественной системы».

Научная, художественная и просветительская деятельность Е. Г. Эткинда сыграла значительную роль для многих, кто занимается переводом поэзии, в том числе для переводчика этой книги, который с благодарностью посвящает ее памяти своего учителя.

Михаил Яснов

PREMIÈRES POÉSIES Ранние стихотворения (1896―1910)

POÉMES DE LA JEUNESSE Юношеские стихотворения

Au ciel

О ciel, vétéran vêtu de défroques, Après cinq mille ans tu nous sers encor, Les nuages sont les trous de tes loques Le grand soleil est ta médaille d'or! Contemplant toujours les mondes baroques, N'es-tu pas lassé du banal décor? О ciel, vétéran vêtu de défroques! Après cinq mille ans tu nous sers encor, Parfois là-haut tu dois rire de nous, Qui gesticulons, poussons des cris rauques Qui prions et nous traînons à genoux Pour avoir la gloire ou d'autres breloques? О ciel, vétéran vêtu de défroques!

Небо[1]

О небо, ветеран в одних обносках, Ты служишь нам уже пять тысяч лет, Лохмотья туч торчат из дыр сиротских, Но солнце — орден, знак твоих побед. Глядишь на земли — что, не скучен лоск их Банальных декораций, пошлый свет? О небо, ветеран в одних обносках, Ты служишь нам уже пять тысяч лет. Тебе, должно быть, весело вверху От наших криков, жалоб, жестов броских: Тщеславье и другую шелуху Ты видишь в душах, низменных и плоских… О небо, ветеран в одних обносках!

Моrt de Pan

Flore et le chaud Phébus revenaient sur la terre, Toujours les flots grondants se brisaient sur Cythère, Et la blonde Vénus, adorée en ces lieux, Dans son temple écoutait le chant des hymnes pieux. L'Olympe s'emplissait. Le Maître du tonnerre Mandait tous ses enfants qui venaient vers leur père. Une étrange terreur était alors aux cieux; Les puissants immortels étaient devenus vieux. Mais tout à coup le ciel s'abîme dans l'espace, Et la race divine en un instant trépasse, Cependant qu'une voix crie au monde confus: «Jésus va naître enfin et son règne commence; U naît pauvre à Bethléem; son royaume est immense: Pan! le Grand Pan est mort et les dieux ne sont plus!»

Смерть Пана[2]

С небес вернулся Феб; пора на отдых Флоре; К Цитере[3] ластилось раскатистое море, И белокурая пособница страстей Венера слушала, как гимн слагают ей. Олимп наполнился. Но Громовержец вскоре Обеспокоенно возвысил голос в хоре — Он перепуганных зовет своих детей: Грозит бессмертным смерть, грядет исход их дней! И небо вздрогнуло от слухов непривычных, И пробил смертный час для всех богов античных, И чей-то крик взлетел до самых облаков: «Родился Иисус! Его настало время! Бессмертен только он, рожденный в Вифлееме! Пан умер! Умер Пан! И больше нет богов!»

Aurore d'hiver

L'Aurore adolescente Qui songe au soleil d'or, — Un soleil d'hiver sans flammes éclatantes Enchanté par les fées qui jouent sous les cieux morts, — L'Aurore adolescente Monte peu à peu Si doucement qu'on peut Voir grelottante Rosir l'aurore pénétrée De la fraîcheur de la dernière vêprée. Et le soleil terne, enchanté, Se montre enfm, sans vie, Sans clarté, Car les fées d'hiver les lui ont ravies, Et l'aurore joyeuse Heureuse, Meurt Tout en pleurs Dans le ciel étonné Quasi honteuse D'être mère d'un soleil mort-né.

Зимняя заря[4]

Заря-юница, О солнце грезящая, лишь о нем одном, — А зимнее светило чуть искрится, Как замороженное, в небе ледяном — Заря-юница Разгоняет мрак Так медленно, что можно видеть, как Она от холода багрится, И утренник ознобом обдает Еще не пробужденный небосвод. И вот На свет выходит тусклое созданье, Как будто зимних фей печальный хоровод Похитил у него сиянье. И юная заря, Еще горя, Но слезы утирая, Теряет краски, умирая На небе декабря, Которое, стыдясь, глядит уныло На им рожденное, но мертвое светило.

STAVELOT Ставло

L'amour

L'anneau se met à l'annulaire Après le baiser des aveux Ce que nos lèvres murmurèrent Est dans l'anneau des annulaires Mets des roses dans tes cheveux

Любовь

Кольцо на пальце безымянном За поцелуем шепот грез Вся страсть признания дана нам В кольце на пальце безымянном Вколи в прическу пламя роз

* * * (S'en est allée l'amante…)

S'en est allée l'amante Au village voisin malgré la pluie Sans son amant s'en est allée l'amante Pour danser avec un autre que lui Les femmes mentent mentent

* * *(Улетела моя щебетунья…)

Улетела моя щебетунья От меня под дождем проливным В городок по соседству улетела моя щебетунья Чтобы там танцевать с другим Что ни женщина лгунья лгунья.

* * *(Je ne sais plus ni si je l'aime…)

Je ne sais plus ni si je l'aime Ni si l'hiver sait mon péché Le ciel est un manteau de Iaine Et mes amours s'étant cachs Périssent d'amour en moi-même

* * *(Люблю ли я ее не знаю…)

Люблю ли я ее не знаю Простит ли мне зима грехи На небе шуба дождевая Любови прячутся тихи И гибнут от Любви сгорая

Acousmate

J'entends parfois une voix quiète d'absente Dire de petits mots Qui font que j'aimerai chaque douleur présente Et tout l'espoir des prochains maux Mots finissant en el comme le nom des anges О puérilités Le ciel que l'on médite et le miel que l'on mange Fraîcheur du miel ô ciel d'été

Отзвук

Напев коротких слов призыв из тихой дали Порой ловлю впотьмах Он мне любовь дарит в сегодняшней печали Надежду в завтрашних скорбях Слова где «эль» в конце как отзвук небосвода[5] О простота Трель вдумчивых небес хмель вожделенный меда Как хмель душист как трель чиста

Le bon sommeil

Ses lèvres sont entr'ouvertes Le soleil est levé Il se glisse en la chambre Malgré les volets Il fait tiède Ses lèvres sont entr'ouvertes Et ses yeux sont clos Le visage est si calme que je devine des rêves Quiets et doux Très doux Je me souviens d'avoir rêvé Que l'on vivait Autour D'un grand pommier d'amour Par de doux jours pareils aux nuits sans lune Et l'on passait le temps à caresser les chats Tandis que des filles brunes Cueillaient les pommes une à une Pour les donner aux chats Ses lévres sont entr'ouvertes О les calmes respirs Ce matin la grande chambre est si tiède Dehors les oiseaux chantent Et des hommes travaillent déjà Tic tac tic tac Je sors sur la pointe des pieds Pour ne pas troubler le bon sommeil

Золотой сон

Губы ее приоткрыты Солнце уже взошло И проскользнуло в комнату Сквозь ставни и сквозь стекло И стало тепло Губы ее приоткрыты И закрыты глаза А лицо так спокойно что сразу видно какие Снятся ей сны золотые Нежные и золотые Мне тоже приснился сон золотой Будто с тобой У древа любви мы стоим А под ним Ночью безлунной и солнечным днем Время подобно снам Там котов ласкают и яблоки рвут И темноволосые девы дают Плоды отведать котам Губы ее приоткрыты О как дыханье легко Этим утром в комнате так тепло И птицы уже распелись И люди уже в трудах Тик-так тик-так Я вышел на цыпочках чтоб не прервать Сон ее золотой

La chaste Lise

La journée a été longue Elle est passée enfin Demain sera ce que fut aujourd'hui Et là-bas sur la montagne Le soir descend sur le château enchanté Nous sommes las ce soir Mais la maison nous attend Avec la bonne soupe qui fume Et dès l'aube demain Le dur labeur Nous reprendra Hélas Bonnes gens

Невинная Лиза

Сегодня был долог день Он кончился наконец А завтра все опять повторится Там на горе опускается вечер На заколдованный замок Мы устали сегодня Но дома Ужин дымится А завтра с утра Мы снова Займемся своим трудом Вот так-то Добрые люди

Le son du cor

Mon amour est comme un fiévreux que seul apaise Le poison qui nourrit son mal et dont il meurt Mon sens comme celui d'un tel que folie lèse N'exprime plus qu'injuste et très vaine fureur Je t'avais crue si blanche et tu es noire hélas О toi géhenne sombre ô toi nuit sans étoiles L'amour a incanté mes yeux tristes et las Et tout est irréel comme embrumé de voiles Peut-être es-tu très pure immaculée ô toi Qu'à travers ma folie j'ai proclamée impure J'ai les yeux de l'Amour qui sont troubles d'émoi De veilles et de pleurs et des maux qu'il endure

Звук рога

Моя любовь больной чьи муки утоляет Тот самый яд что жжет и разрушает плоть Да страсть меня томит безумье оскорбляет Но тщетной яростью обид не побороть Я думал ты светла а ты черней провала В генну мрачную ты жуткий мрак ночной Любовь томление мое околдовала И все опутала туманной пеленой Быть может на тебе ни пятнышка а я-то В своем безумии порок в тебе клеймил Я как сама Любовь глядел подслеповато От слез бессонниц от волнения без сил

Vae soli

Hélas s'en sont venus à la male heure Diogène le chien avec Onan Le grimoire est femme lascive et pleure De chaud désir avec toi maintenant Or la bouche Que voudrait ta caresse est lointaine Des reines Désirent entrer dans ta couche Car delà le réel ton désir les brûla Hélas tes mains tes mains sont tout cela Et l'estampe est chair douce

Vae soli[6]

Увы в недобрый час предвестники тщеты Явились Диоген[7] с Онаном[8] О эта книга сладострастная как ты С тобою плачущая о желанном А все же Как далеки от ласк твоих уста Царица гордая и та С тобой бы разделила это ложе Горячкой твоего желанья налита Увы но руки руки в них лишь пустота И так гравюра с нежной плотью схожа

* * *(Il me revient quelquefois…)

Il me revient quelquefois Ce refrain moqueur Si ton cœur cherche un cœur Ton cœur seul est ce cœur Et je me deux D'être tout seul J'aurais voulu venir dans une ville et vivre Et cela peut-être l'ai-je lu dans un livre Que toujours il fait nuit dans la ville Mais cela se songe seulement Et je me voudrais fuir Je voudrais l'inconnu de ce pays du soir Je serais comme un aigle puisqu'il n'y aurait pas De soleil à fixer Que seuls fixent les aigles Mais la nuit noire peut-être la lune maladive Mais les hiboux des soirs Ululant dans le noir Mais cela se songe seulement C'est pourquoi je me deux Qui sait ce qui sera Le grand sera toujours Le vil sera toujours La mort mourra toujours Il ne faut pas Sonder les devenirs Même si nous pouvons Savoir les avenirs Il ne faut pas sonder les devenirs Il vaut mieux vivre et jouir de la fraîcheur des soirs Où l'on s'endort en rêvant aux delà sans espoir Je n'avais qu'un cœur de chair Et l'ai voulu porter Porter en ex-voto Mais j'en ai vu d'argent D'argent sous les regards mornes Des Notre-Dame Et j'ai vu même alors Des cœrs en or Près des Sacré-Cœur de marbre Des Sacré-Cœur de plâtre Dans les cathédrales Et je fus tout honteux Et j'ai caché mon cœur de chair Mon cœur vivant Sanguinolent Je suis sorti Regardant avec effroi Les cœurs d'or ou d'argent qui rutilent là-bas Comme mon cœur m'embarrassait Sous terre je l'ai enterré Loin des moines passants Et des églises Jetez des iris noirs Des iris noirs à pleines mains Avec des lauriers-roses

* * *(Я порой вспоминаю забавный куплет…)

Я порой вспоминаю забавный куплет Никуда от него не деться Если сердце ищет другое сердце То это сердце и есть то сердце Вот и я раздваиваюсь Ибо я одинок Я хотел бы уехать в город далекий И жить-поживать Может чьи-то строки Мне навеяли образ что в городе вечная ночь Или мне это только мстится И я от себя самого убегаю прочь Меня привлекает неведомость этой мглы Мне бы стать орлом поскольку только орлы Могут видеть солнце В стране где оно не видно Однако ночь безысходна луна больна И только кричащим совам Во тьме не спится Или мне это только мстится Ибо я раздвоен Кто знает что будет Величье вечно Двуличье вечно Смерть бесконечна Вовсе не надо Пытать грядущее Даже если мы можем Прозреть грядущее Вовсе не надо пытать грядущее Не лучше ли попросту жить наслаждаясь прохладой вечерней Дремать и мечтать что любой из надежд достоверней Если что у меня и было так сердце из плоти Я принес его к алтарю Исполняя обет Но увидел одно серебро Серебро под тусклыми взглядами Богородиц А еще я увидел словно впервые Золотые сердца Иисуса и Девы Марии Святые сердца из мрамора И из гипса Которых так много в соборах Я был пристыжен И запрятал поглубже сердце из плоти Сердце мое такое Окровавленное живое И потом я вышел со страхом глядя Как сердца золотые пылали там в церкви Сзади Но сердце мое так меня стесняло Что я закопал его в землю Подальше От монахов и от церквей Принесите же черный ирис Принесите туда где лежит оно утихомирясь Черный ирис и розовый олеандр

* * *(Jamais les crépuscules ne vaincront les aurores…)

Jamais les crépuscules ne vaincront les aurores Etonnons-nous des soirs mais vivons les matins Méprisons l'immuable comme la pierre ou l'or Sources qui tariront Que je trempe mes mains En l'onde heureuse

* * *(Вечерней мгле вовек не одолеть рассвета…)

Вечерней мгле вовек не одолеть рассвета Нас тешат сумерки но жизнь дают утра Смешна незыблемость Мошна и камень это Те самые ключи что сякнут Мне пора Ладони окунуть в источник счастья

La cueillette

Nous vînmes au jardin fleuri pour la cueillette. Belle, sais-tu combien de fleurs, de roses-thé, Roses pâles d'amour qui couronnent ta tête, S'effeuillent chaque été? Leurs tiges vont plier au grand vent qui s'élève. Des pétales de rose ont chu dans le chemin. О Belle, cueille-les, puisque nos fleurs de rêve Se faneront demain! Mets-les dans une coupe et toutes portes closes, Alanguis et cruels, songeant aux jours défunts, Nous verrons l'agonie amoureuse des roses Aux râles de parfums. Le grand jardin est défleuri, mon égoïste, Les papillons de jour vers d'autres fleurs ont fui, Et seuls dorénavant viendront au jardin triste Les papillons de nuit. Et les fleurs vont mourir dans la chambre profane. Nos roses tour à tour effeuillent leur douleur. Belle, sanglote un peu… Chaque fleur qui se fane, C'est un amour qui meurt!

Сбор цветов[9]

Мы в этот пышный сад пришли нарвать букеты. Красавица моя, ты видишь, сколько их, Всех этих роз любви, не переживших лето, Поблекших и нагих? Их стебли гнутся и под ветром на аллеи Роняют лепестки, — уходит время роз. Красавица моя, сорви же их скорее, Соцветья наших грез! Запри покрепче дверь и кинь бутоны в кубок: Жестока и нежна, пускай любовь глядит На их агонию, — с цветов, как с алых губок, Хрип запахов слетит! Сад-себялюбец отцветает, и в долине Дневные бабочки рассеялись, легки. Одни в его тоску слетаются отныне Ночные мотыльки. И в нашей комнате без воздуха и света Роняют розы скорбь, спеша сгореть дотла. Красавица, поплачь… Цветок увядший — это Любовь, что умерла!

LES DICTS D'AMOUR À LINDA Любовные диктовки для Линды

* * *(Votre nom très païen, un peu prétentieux…)

Votre nom très païen, un peu prétentieux, Parce que c'est le vôtre en est délicieux; Il veut dire «jolie» en espagnol, et comme Vous l'êtes, on dit vrai chaque fois qu'on vous nomme. Ce nom devient mélancolique en allemand, Aux brises de l'Avril, il bruisse doucement, C'est le tilleul lyrique, un arbre de légende, D'où, chaque nuit, des lutins fous sortent en bande. Enfin, ce rare nom qui dit votre beauté, Ce fut aussi le nom d'une antique cité Qui florissait jadis parmi les roses belles Dans Rhodes, l'île où roucoulent les colombelles.

* * *(У вас языческое имя и чуть-чуть…)[10]

У вас языческое имя и чуть-чуть Претенциозное — и в этом ваша суть; Оно как раз для вас и тайн своих не прячет: В испанском языке «хорошенькая» значит И дышит нежностью в немецком языке — Оно готово на апрельском ветерке Волшебной липою, певучей, обернуться, В чьем легком шелесте ночные духи вьются. Оно красивей всех известных мне имен! Им в Древней Греции был город наречен: Он некогда расцвел, подобный райским кущам, Среди цветущих роз на Родосе поющем.

* * *(L'ombre de la très douce est évoquée ici…)

* * *(Легчайшей тенью вы слетаете опять…)

Легчайшей тенью вы слетаете опять И словно нехотя пытаетесь играть Ноктюрн или романс, в котором сердце тонет, ― Да так, что гаснет звук, лишь палец клавиш тронет, А пианино вслед, как плакальщица, стонет.

* * *(Ville presque morte, ô Cité…)

 Ville presque morte, ô Cité Qui languis au soleil d'été, Toi dont le nom putride étonne, Tu symbolises la très Bonne, La très Douce, sans vanité, Qui n'a jamais compris personne, La toujours Belle qui se tait, L'Adorable que je couronne, La toute Ombreuse dolemment Comme une ville ombreuse et coite, La toute Brune jamais droite, Toujours penchée exquisement. J'ai vu ses lèvres d'anémone Mais point son Cœur, à la très Bonne. Je n'ai jamais vu Carcassonne.

* * *(Почти погост, вороний град…)[11]

Почти погост, вороний град, Тоска и зной тебя томят. Как ты, столь странно нареченный, Соединен с моей Мадонной, С моей Смиренницей, чей взгляд Опущен долу, потаенный? Ту, чьи уста всегда молчат, Я увенчать готов короной. Печальница, сама как тень, Как сонный город в жаркий день, Темноволосая Тихоня, — Я видел, этот ротик ал, Подобно свежей анемоне; Жаль, что я сердца не видал И вовсе не был в Каркассоне.

La force du miroir

J'étais, indigne, un jour, en la chambre au lit blanc Où Linda dans la glace admirait sa figure Et j'emportai, grâce au miroir, en m'en allant, La première raison de devenir parjure. Linda fut non pareille avant, mais aujourd'hui Ja sais bien quelle est double au moins, grâce à la glace; Mon cœur par la raison où son amour l'induit Est parjure à présent pour la seconde face. Or, depuis ce jour-là, j'ai souvent comparé Dans la chambre оù la glace accepte un pur mirage, La face de Linda, le visage miré, Mais mon cœur pour élire a manqué de courage. Si, parjure toujours, pour choisir j'ai douté, Ce n'est pas qu'au miroir la dame soit plus belle; Je l'adore pourtant d'être en réalité Et parce qu'elle meurt quand veut sa sœur formelle. J'adore de Linda ce spécieux reflet Qui la simule toute et presque fabuleuse, Mais vivante vraiment, moderne comme elle est: La dame du miroir est si miraculeuse! Et la glace оù se fige un réel mouvement Reste froide malgré son détestable ouvrage. La force du miroir trompa plus d'un amant Qui crut aimer sa belle et n'aima qu'un mirage.

Сила зеркала

Презренный, как-то раз я подглядел тайком, Как Линда в зеркале собою восхищалась. И вот я покорен прекрасным двойником — Изменника во мне открыла эта шалость. Я прежде полагал, что нет ей равных, но Мне зеркало в тот миг на все глаза открыло; И сердце дрогнуло мое, соблазнено Лицом, которое теперь мне тоже мило. С тех пор я сравнивать пытаюсь без конца, Едва захочется ей в зеркало всмотреться, Два вожделенные, два юные лица, Но выбрать не могу — нет смелости у сердца. Да, я в сомнении твержу себе: ответь, Неужто копия милей оригинала? Я вижу, что она готова умереть, Чтобы еще живей ее сестра предстала. Я попросту пленен волшебным двойником, Всей этой точностью, почти невыносимой, Всей этой живостью и лживостью притом И каждой черточкой, мучительно красивой! Но жизни не дано расплавить льда зеркал, Все застывает в нем — и зеркало без меры Не раз дурачило того, кто полагал, Что любит женщину, но был в плену химеры.

Le trésor

Jadis, jadis vivait m'amie Une princesse aux cheveux d'or, En quel pays? Ne le sais mie. Jadis, jadis vivait m'amie La fée Yra, son ennemie, Qui changea la belle en trésor. Jadis, jadis vivait m'amie Une princesse aux cheveux d'or. En un trésor caché sous terre La fée, au temps bleu des lilas, Changea la belle de naguère En un trésor caché sous terre. La belle pleurait solitaire: Elle pleurait sans nul soulas En un trésor caché sous terre: C'était au temps bleu des lilas. De la mousse je suis la fée, Dit à la princesse une voix, Une voix très douce, étouffée, De la mousse je suis la fée, D'un bleu myosotis coiffée. Pauvrette! En quel état vous vois! De la mousse je suis la fée, Dit à la princesse une voix. Par un homme jeune et fidèle Seront sauvés vos yeux taris, Dit cette fée à voix d'oiselle, Par un homme jeune et fidèle Qui vous désirera, ma belle, Et pour l'or n'aura que mépris, Par un homme jeune et fidèle Seront sauves vos yeux taris. Cent ans attendit la princesse. Un jour quelqu'un passa par là, Chevalier de haute prouesse, — Cent ans Г attendit la princesse — Brave, invaincu, mais sans richesse, Qui prit tout l'or et s'en alla. Cent ans attendit la princesse. Un jour quelqu'un passa par là. La pauvre princesse invisible Fut mise en la bourse de cuir; La pauvre princesse sensible, Adorable, mais invisible. Un brigand tua l'invincible, Prit la bourse et se mit à fuir. La pauvre princesse invisible Pleurait dans la bourse de cuir. Elle pleurait d'être en servage Et de ne pas pouvoir crier. Le grand vent du Nord faisait rage — Elle pleurait d'être en servage — Mais un homme vit le carnage, Vint et tua le meurtrier. Elle pleurait d'être en servage Et de ne pas pouvoir crier. Le sauveur, un pauvre poète, Dit: «Onc homme tel trésor eut; Mais j'en fais fi! Je suis très bête, Un sauveur, un pauvre poète! J'aimerais mieux une fillette.» Alors la princesse apparut. Le sauveur, un pauvre poète, Dit: «Onc homme tel trésor eut!» Et voilà l'histoire, m'amie, De la princesse aux cheveux d'or. Quel est son nom? Ne le sais mie. Et voilà l'histoire, m'amie, De celle que son ennemie Changea jadis en un trésor. Et voilà l'histoire, m'amie, De la Princesse aux cheveux d'or.

Клад

Жила принцесса молодая, Давным-давно, сто лет назад. В каком краю? И сам не знаю. Жила принцесса молодая — Однажды чародейка злая Принцессу превратила в клад. Жила принцесса молодая, Давным-давно, сто лет назад. Колдунья в землю клад зарыла — Такие были времена. Да, в клад принцессу превратила И в землю этот клад зарыла, Там так уныло, так постыло — А на земле цветет весна! Колдунья в землю клад зарыла — Такие были времена. «Принцесса, я — лесная фея! — Вдруг зазвучало под землей, Все ласковее, все нежнее. — Принцесса, я — лесная фея, Как луговой цветок, в траве я, Моя бедняжка, что с тобой? Принцесса, я — лесная фея!» — Вдруг зазвучало под землей. «Лишь тот, кто смерти не боится, Кто смел и юн, тебя спасет, — Пропела фея, словно птица, — Лишь тот, кто смерти не боится, Тот, кто рискнет в тебя влюбиться, А золотом — пренебрежет. Лишь тот, кто смерти не боится, Кто смел и юн, тебя спасет». Сто лет его ждала принцесса И услыхала звук шагов: Смельчак, явился он из леса, Сто лет его ждала принцесса — Был храбр, но не богат повеса, Он клад забрал и был таков. Сто лет его ждала принцесса И услыхала звук шагов. Была невидимой бедняжка — Ее он бросил в кошелек. Ах, до чего ей было тяжко! Была невидимой бедняжка. Убил повесу побродяжка, Взял кошелек — и наутек. И горько плакала бедняжка — Ее он бросил в кошелек. Стал кошелек ей как могила, А крикнуть не хватало сил. Вослед им только буря выла: Стал кошелек ей как могила, Но некто видел все, что было, Догнал убийцу — и убил.  Стал кошелек ей как могила, А крикнуть не хватало сил. Ее спаситель был поэтом. Вскричал: «Дороже клада нет! Он греет душу, но при этом (Хоть был он бедным, но поэтом) Любовью лучше быть согретым…» Тут дева и явись на свет — Ее спаситель был поэтом, Вскричал: «Дороже клада нет!» Вот вам история простая Принцессы, жившей век назад. Как ее звали? Сам не знаю. Вот вам история простая Про то, как чародейка злая Принцессу превратила в клад. Вот вам история простая Принцессы, жившей век назад.

* * *(Je vis un soir la zézayante…)

Je vis un soir la zézayante Et presque jamais souriante Et renversée, un soir, hiante, Pour quel ennui? Vers quel soulas? S'ennuyait-elle d'une gemme, D'une fleur bleue ou de l'angemme Ou plaça-t-elle ceci: «J'aime!» Trop au hasard des tombolas! Et dans le soir qui tout nous souille Le fauteuil qui d'ombre se brouille Avait des formes de grenouille Près du lit, tel un tombeau bas. Ainsi bayèrent par le monde Viviane auprès de l'immonde Et dans son palais Rosemonde Qui fut moins belle que Linda. Et moi qui tiens en ma cervelle La vérité plus que nouvelle Et que, plaise à Dieu, je révèle De l'enchanteur qui la farda Du sens des énigmes sereines, Moi, qui sais des lais pour les reines Et des chansons pour les sirènes, Ce bayement long m'éluda. Car au cœur proche et que je craigne Ce cœur que l'ennui tendre étreigne. Au cœur l'ennui c'est l'interrègne A ne pas être l'interroi. Ses mains alors s'épanouirent Comme des fleurs de soir et luirent, Ses yeux dont soudain s'éblouirent Les dormantes glaces d'efrroi De voir bayer leur sombre dame, Princesse ou fée ou simple femme Ayant avec la mort dans l'âme La grenouille pour tout arroi.

* * *(И я ее увидел въяве…)

И я ее увидел въяве: Еще по-детски шепелявя, Всегда грустна, всегда в растраве — Какой тоской? И с чем вразлад? — Она так искренне скучала, Ей все чего-то было мало, Она «Люблю!» сказать мечтала, Боясь, что скажет невпопад. И вот мы в сумерках сидели, И жабой кресло у постели Во тьме казалось — в самом деле, Был мир унынием объят. Так тосковали неустанно Когда-то фея Вивиана[12] И Розамунда[13], дочь тумана, Но Линда краше во сто крат. А мне, чья мысль всегда готова Принять, взлелеять все, что ново, Кто может вырастить из слова, Как чародей, волшебный сад, Кому подвластен, тайный, весь он, Мне, знатоку баллад и песен Сирен, чей голос так небесен, Мне мрак и скука не грозят. Тоска, сильны твои объятья Для сердца, что хотел познать я. Тоска — безвластие, проклятье, Ее приход бедой чреват. Пусть эти руки расцветают, Как незабудки, и сияют, Глаза внезапно оживают, И явит пробужденный взгляд Принцессу, фею, чаровницу, В душе которой смерть томится, — В карету жаба превратится, И жизнь случится наугад.

* * *(Lorsque vous partirez, je ne vous dirai rien…)

Lorsque vous partirez, je ne vous dirai rien, Mais après tout l'été, quand reviendra l'automne, Si vous n'êtes pas là, zézayante, ô Madone, J'irai gémir à votre porte comme un chien. Lorsque vous partirez, je ne vous dirai rien. Et tout me parlera de vous pendant l'absence: Des joyaux vus chez les orfèvres transmueront Leurs gemmes en mauvais prestiges qui seront Vos ongles et vos dents comme en réminiscence Et tout me parlera de vous pendant l'absence. Et, chaque nuit sans lune attestant vos cheveux, Je verrai votre ennui dans chaque nuit lunaire; Mais puisque vous partez l'on me soit débonnaire Et fixe mon étoile et l'astre que je veux Dans chaque nuit sans lune attestant vos cheveux. Quand l'automne viendra, le bruit des feuilles sèches Sera de votre robe un peu le bruissement. Pour moi, vous sentant proche, en un pressentiment, La feuille chue aura le parfum des fleurs fraîches, Quand l'automne viendra hanté de feuilles sèches. Madone au Nonchaloir, lorsque vous partirez, Tout parlera de vous, même la feuille morte, Sauf vous qui femme et mobile comme la porte Avant le premier soir de danse m'oublierez, Madone au Nonchaloir, lorsque vous partirez.

* * *(Вы уезжаете — о чем тут говорить?..)

Вы уезжаете — о чем тут говорить? Пересчитаю вновь по осени потери. О шепелявая мадонна, к вашей двери Приду, как верный пес, вас ожидать и выть. Вы уезжаете — о чем тут говорить? Здесь все о вас без вас напомнит мне до дрожи: К торговцам золотом, как прежде, забреду, Все их сокровища, все перлы на виду — На ваши ноготки и зубки так похожи! Здесь все о вас без вас напомнит мне до дрожи. Я ваши локоны увижу вслед лучам Луны, когда о вас вздохну безлунной ночью. Вы уезжаете, но вижу я воочью Мою звезду, мое светило по ночам И ваши локоны увижу вслед лучам. Опять по осени, листвою зашуршавшей, Я платья вашего припомню шорох — и Опять почувствую, как вы близки, легки, И свежестью цветов запахнет лист опавший По осени, опять листвою зашуршавшей. Мадонна томная, когда не будет вас, Осыпавшийся лист и тот о вас расскажет, Но вы забудете меня, и нас не свяжет Уже ничто — ни ночь, ни отзвучавший вальс, Мадонна томная, когда не будет вас.

Tierce rime pour votre âme

Votre âme est une enfant que je voudrais bercer En mes bras trop humains pour porter ce fantôme, Ce fantôme d'enfant qui pourrait me lasser, Et je veux vous conter comme un bon Chrysostome La beauté de votre âme aperçue à demi Autant qu'on peut voir une monade, un atome. Votre âme est dans la paix comme cloître endormi. Des larrons useront de plus d'un stratagème Pour ouvrir le portail qui forclot l'ennemi. Et l'un venant de droite avec la claire gemme L'offrira de dehors à votre âme en dedans; Un autre, le sinistre, alors s'écriera: «J'aime! J'aime la paix des soirs qui sont des occidents, Dans un cloître aux échos longs comme ma mémoire». Et contre le heurtoir il brisera ses dents. Votre âme est un parfum subtil dans une armoire, Votre âme est un baiser que je n'aurai jamais, Votre âme est un lac bleu que nul autan ne moire; Et l'on dérobera le parfum que j'aimais, On prendra ce baiser dans un baiser trop tendre, On boira dans ce lac où l'eau, je le promets, Sera douce et très fraîche à qui saura s'étendre Au bord du lac et boire comme une fleur d'eau, Etre au lac de votre âme, homme fleur, ô l'anthandre! Votre âme est une infante à qui c'est un fardeau Que porter le brocart de sa robe et sa traîne. L'infante aux yeux ouverts qui veut faire dodo. Votre âme est une infante à l'ombre souveraine Des cyprès à l'instant où les rois vont passer, Votre âme est une infante et qui deviendra reine, Votre âme est une enfant que je voudrais bercer.

Терцины для вашей души

У вас душа — дитя: ее бы укачать, Я слишком во плоти для этого фантома, Чуть что готового исчезнуть, замолчать; Я был бы рад воспеть с искусством Хризостома[14] Всю вашу красоту, чья видимая часть И то загадочна, и то полузнакома. Она как монастырь, в котором дремлет страсть, — Нужна особенная хитрость, непростая, Чтобы открыть врата и в монастырь попасть. Один предложит вам сокровища, желая Вас ими приманить и внутрь войти скорей; Потом другой вскричит с коварством: «Обожаю Закаты, вечера, покой монастырей, Где отзвук слышится, как память, протяженный…» Но будет попусту стучаться у дверей. У вас душа нежна и пахнет анемоной, У вас душа хмельна, как поцелуй в огне, У вас душа — лазурь воды незамутненной; Я знаю, аромат растает как во сне, Похитят поцелуй, что драгоценней клада, И зачерпнут воды, — я знаю, в глубине Таятся, скрытые, и нежность, и прохлада. О, быть на берегу, склоняясь, как цветок, Над этим озером, — ну что еще мне надо? Дитя, у вас душа — инфанта: видит Бог, Ей тяжела парча, ей сон глаза туманит, Ей хочется поспать, малышке, под шумок. Дитя, у вас душа — инфанта: так и тянет Ее под сень ветвей, где отдыхает знать; Дитя, у вас душа властительницей станет. У вас душа — дитя: ее бы укачать.

Adieux

Lorsque grâce aux printemps vous ne serez plus belle, Vieillotte grasse ou maigre avec des yeux méchants, Mère gigogne grave en qui rien ne rappelle La fille aux traits d'infante immortelle en mes chants, Il reviendra parfois dans votre âme quiète Un souvenir de moi différent d'aujourd'hui Car le temps glorieux donne aux plus laids poètes La beauté qu'ils cherchaient cependant que par lui. Les femmes voient s'éteindre en leurs regards la flamme; Sur leur tempe il étend sa douce patte d'oie. Les fards cachent les ans que n'avouent pas les femmes Mais leur ventre honteux les fait montrer au doigt. Et vous aurez alors des pensers ridicules. — C'est en dix neuf cent un qu'un poète m'aima. Seule je me souviens, moi, vieille qui spécule, De sa laideur au taciturne qui m'aima. Je suis laid, par hasard, à cette heure et vous, belle, Vous attendez le ravisseur longtemps promis Qui déploie comme un mirage du mont Gibel Le bonheur d'être deux toujours et endormis. Très humbles devant voue pleureront des Ricombres Dormant l'anneau gemmal pour l'éternel baiser Et des pauvres fameux pour vous vendraient leur ombre Puis, loin de vous, pensifs, mourraient d'un cœur brisé…

Прощальные стихи

Когда весна пройдет, а осень уничтожит Всю вашу красоту, когда в матроне злой И раздражительной никто признать не сможет Инфанту, девочку, прославленную мной, Пусть в сердце ледяном, любовью не согретом, Я оживу опять — иной, чем в наши дни: Года приносят блеск и красоту поэтам, Все то, что в юности так жаждали они. С годами женский взор становится туманным, Морщины на висках плетут за нитью нить, И если осень лет дано прикрыть румянам, То облик старческий от зорких глаз не скрыть. И усмехнетесь вы — ну что на ум пришли вам За бредни! — «В девятьсот каком-то там году Меня любил поэт — и был он молчаливым, И некрасивым был в каком-то там году…» Увы, я некрасив, а вы всех смертных краше И ждете рыцаря, обещанного вам, Который оживит желанные миражи,[15] Где счастье быть вдвоем под стать волшебным снам. Сеньоры знатные склонятся перед вами,[16] За ласку посулят алмаз и изумруд, — Потом, от вас вдали, с разбитыми сердцами, Как тени бедные и бледные умрут…

POÈMES TIRÉS DES «RHÉNANES» ET NE FIGURANT PAS DANS «ALCOOLS» Из «Рейнских стихов», не вошедших в книгу «Алкоголи»

Élégie

Le ciel et les oiseaux venaient se reposer Sur deux cyprès que le vent tiède enlaçait presque Comme un couple d'amants à leur dernier baiser La maison près du Rhin était si romanesque Avec ses grandes fenêtres son toit pointu Sur lequel criait par instants la girouette Au vent qui demandait si doucement Qu'as-tu Et sur la porte était clouée une chouette Nous parlions dans le vent auprès d'un petit mur Ou lisions I'inscription d'une pierre mise A cette place en souvenir d'un meurtre et sur Laquelle bien souvent tu t'es longtemps assise — Gottfried apprenti de Brühl l'an seize cent trente Ici fut assassiné Sa fiancée en eut une douleur touchante Requiem aeternam dona ei Domine — Le soleil au déclin empourprait la montagne Et notre amour saignait comme les groseilliers Puis étoilant ce pâle automne d'Allemagne La nuit pleurant des lueurs mourait à nos pieds Et notre amour ainsi se mêlait à la mort Au loin près d'un feu chantaient des bohémiennes Un train passait les yeux ouverts sur l'autre bord Nous regardions longtemps les villes riveraines

Элегия

Слетались облака и стаи птиц ночных На кипарисы Бриз кружил благоговейно Как у возлюбленных сплетая ветви их Как романтичен был тот домик возле Рейна С такими окнами большими и с такой Крутою крышею где флюгер басовито Скрипел в ответ на шепот ветра Что с тобой А ниже на дверях была сова прибита Над низкою стеной бриз пел и выл взахлеб А мы болтали и читали то и дело На камне выбитую надпись в память об Убийстве Ты порой на камне том сидела — Здесь в тысяча шестьсот тридцатом убиенный Почиет Готфрид молодой В душе невесты он пребудет незабвенный Усопшему Господь навек даруй покой — Гора вдали была обагрена закатом Наш поцелуй как сок смородиновый тек И ночь осенняя мерцающим агатом В слезах падучих звезд легла у наших ног Сплетались крыльями любовь и смерть над нами Цыгане с песнями расселись у костров Мчал поезд глядя вдаль открытыми глазами Мы вглядывались в ночь прибрежных городов

Passion

J'adore un Christ de bois qui pâtit sur la route Une chèvre attachée à la croix noire broute A la ronde les bourgs souffrent la passion Du Christ dont ma latrie aime la fiction La chèvre a regardé les hameaux qui défaillent A l'heure où fatigués les hommes qui travaillent Au verger pâle au bois plaintif ou dans le champ En rentrant toumeront leurs faces au couchant Embaumé par les foins d'occidental cinname Au couchant où sanglant et rond comme mon âme Le grand soleil païen fait mourir en mourant Avec les bourgs lointains le Christ indifférent

Страсти Христовы

У придорожного Христа стою опять я Крест почернел коза пасется у распятья А хутора вокруг томятся от страстей Того кто вымышлен но мне всего милей Лачуги вразнобой видны на заднем плане Коза глядит с тоской как под вечер крестьяне Покинув бедный лес оставив нищий сад Бредут усталые уставясь на закат Пропахший скошенной травой сухой и пряной Как бог языческий округлый и багряный Под стать моей душе уходит солнце в ночь Ни людям ни Христу ее не превозмочь

Crépuscule

Ruines au bord du vieux Rhin On s'embrasse bien dans votre ombre Les mariniers qui voient de loin Nous envoient des baisers sans nombre La nuit arrive tout à coup Comme l'amour dans ces ruines Du Rhin là-bas sortent le cou Des niebelungs et des ondines Ne craignons rien des nains barbus Qui dans les vignes se lamentent Parce qu'ils n'ont pas assez bu Ecoutons les nixes qui chantent

Сумерки

Руины Рейна-старика Здесь тень здесь мы нежны и кротки Но открывает нас река И поцелуи шлют нам с лодки Внезапно как любовь на нас Нисходит вечер на руины И нам являются тотчас То нибелунги то ундины По виноградникам ночным Разносятся хмельные пени Там гномы пьют Все мало им Не бойся слушай Рейна пенье

Plongeon

Pique une tête pour pêcher les perles du fleuve Dit vert qui est bleu et jaunit qu'il neige ou pleuve Dans l'eau d'acier ton ombre te précédera Les vents chantent Jouhé les cors cornent Trara Tête en bas les yeux ouverts peche la perle Chois tout nu jambes ouvertes у grec ou pairle Et des vapeurs pleins de mouchoirs descendent le Rhin Sur l'autre rive et en rampant s'enfuit un train

Прыжок в воду

За жемчугом речным вниз головой сквозь воду То голубую то как охра в непогоду Тень впереди тебя летит в стальную мглу Рога трубят Тра-ра ветра гудят У-у Вниз головой глаза открыты промельк плоти И ноги буквой «V» распахнуты в полете А корабли плывут волне наперерез И поезд берегом ползет прополз исчез

Les bacs

Les bacs du Rhin s'en vont et viennent Au long de la belle saison Et les passeurs qui les déchaînent Dorment dessus dans la maison Les bacs du Rhin у vont et viennent Passant la vie et le trépas Radeaux perdus on ne voit pas Dans l'eau les chaînes qui les tiennent Le passeur a dans la maison Un petit lit qui n'est qu'un cofrre Un saint Christophe à qui l'on offre Des fleurs dans la belle saison Un chapelet et des bouteilles Pleines jusqu'à leur long goulot De vrai vin clair comme le flot D'or comme ses boucles d'oreilles Et lorsque la cloche a sonné Dans la nuit sur la rive adverse Sous les étoiles sous l'averse Le vieux passeur jure en damné Chaussé de sandales d'étoffe A pas sourds il va déchaîner Et laissant la cloche sonner Invoque le bon saint Christophe Sur l'autre rive Entrez Jésus Passez beau gars Venez la belle Le bac est mieux qu'une nacelle Pour prier pour aimer dessus Parfois on a meilleure charge Landaus charrettes c'est selon De beaux vapeurs passent en long Et le bac toujours passe en large Passeur passe jusqu'au trépas Les bacs toujours s'en vont et viennent Et les chaînes qui les retiennent Dans l'eau claire ne se voient pas D'ahan les passeurs les déchaînent Il faut passer il faut passer Passer et puis recommencer Les bacs du Rhin у vont et viennent

Паромы

По Рейну движутся паромы Весной и летом там и тут На них паромщики как дома И тянут лямку и живут За годом год снуют паромы Покуда не уснут на дне Влекут их цепи в глубине Невидимы и невесомы Паромщик в будке день-деньской Проводит на лежанке сгорбясь Святого Христофора образ[17] Да перед ним цветы весной Да четки да его услада Две-три бутыли под столом С прозрачным золотым вином Иного старику не надо Когда же колокол зовет С ночного берега порою Под ливнем или под луною Паромщик крестится и вот Встает обувку надевает Гремит цепями гонит сон Святого Христофора он Себе на помощь призывает Входите все И ты Христос И вы ребята и красотки Здесь места больше чем на лодке Вам для любви молитв и слез А все ж ему милей картина Карет погруженных на борт Все вдоль реки плывут Он горд Что правит поперек стремнины До смерти кружат по волне Паромщики снуют паромы В воде их цепи невесомы И не видны на глубине До изнуренья до истомы Тяни паром тяни паром Туда оттуда чередом По Рейну движутся паромы

Dans le jardin d'Anna

Certes si nous avions vecu en l'an dix-sept cent soixante Est-ce bien la date que vous déchiffrez Anna sur ce banc de pierre. Et que par malheur j'eusse été allemand Mais que par bonheur j'eusse été près de vous Nous aurions parlé d'amour de façon imprécise Presque toujours en français Et pendue éperdument à mon bras Vous m'auriez écouté vous parler de Pythagoras En pensant aussi au café qu'on prendrait Dans une demi-heure Et l'automne eût été pareil à cet automne Que l'épine-vinette et les pampres couronnent Et brusquement parfois j'eusse salué très bas De nobles dames grasses et langoureuses J'aurais dégusté lentement et tout seul Pendant de longues soirées Le tokay épais ou la malvoisie J'aurais mis mon habit espagnol Pour aller sur la route par laquelle Arrive dans son vieux carrosse Ma grand-mère qui se refuse à comprendre l'allemand J'aurais écrit des vers pleins de mythologie Sur vos seins la vie champêtre et sur les dames Des alentours J'aurais souvent cassé ma canne Sur le dos d'un paysan J'aurais aimé entendre de la musique en mangeant Du jambon J'aurais juré en allemand je vous le jure Lorsque vous m'auriez surpris embrassant à pleine bouche Cette servante rousse Vous m'auriez pardonné dans le bois aux myrtilles J'aurais fredonné un moment Puis nous aurions écouté longtemps les bruits du crépuscule

В саду Анны[18]

Право же если бы мы жили в тысяча семьсот шестидесятом Это та самая дата Анна которую вы разобрали на каменной лавке И если б к несчастью я оказался немцем Но к счастью оказался бы рядом с вами Мы бы тогда о любви болтали Двусмысленно и что ни слово по-французски И на моей руке повисая Вы бы страстно слушали как развешиваю словеса я Рассуждая о Пифагоре а думая о кофе О том что до него еще полчаса И осень была бы такой же как наша точно такою Увенчанная барбарисом и виноградной лозою И порой я склонялся бы взор потупя при виде Знатных тучных и томных дам В одиночестве по вечерам Я сидел бы подолгу смакуя Рюмку мальвазии или токая И надевал бы испанский наряд выбегая Навстречу старой карете в которой Приезжала бы меня навещать Моя испанская бабка отказавшаяся понимать немецкую речь Я писал бы вирши напичканные мифологией О ваших грудках о сельской жизни О местных дамах И поколачивал бы крестьян упрямых О спины их трость ломая И любил бы слушать музыку ее заедая Ветчиной И на чистом немецком я клялся бы вам утверждая Что невиновен когда бы меня вы застали С рыжей служанкой И на прогулке в черничном лесу получил бы прощенье И тогда замурлыкал бы тихий припев А потом мы бы слушали с вами как между дерев с тихим шорохом в лес опускаются тени

Fête

Un cor sonnait au fond de mon cœur ténébreux On у chassait les biches de mes souvenirs Et cette forêt qui pousse en moi et où l'on corne Je l'ai portée au bois

Праздник

В сумрачной чаще сердца рог протрубил Там шла охота на ланей воспоминаний И тогда я унес этот лес трубящий лес во мне растущий В гущу рощи

La Grenouillère

Au bord de l'île on voit Les canots vides qui s'entre-cognent Et maintenant Ni le dimanche ni les jours de la semaine Ni les peintres ni Maupassant ne se promènent Bras nus sur leurs canots avec des femmes à grosse poitrine Et bêtes comme chou Petits bateaux vous me faites bien de la peine Au bord de l'île

Ла Гренуйер[19]

Под берегом острова друг о дружку Бьются бортами пустые лодки Нынче не встретишь Ни в будни ни по воскресным дням Ни художников ни Мопассана Что засучив рукава катали вдоль острова дам Пышногрудых и тупоголовых Ах лодочки-лодки как много печали там Под берегом острова

La fuite

C'est la barque où s'enfuit une amoureuse reine Le vieux roi magnifique est venu près des flots; Son manteau merveilleux à chaque pas égrène Quelque bijou tintant au rythme des sanglots. La chanson des rameurs sur les vagues se traîne La reine et son amant l'écoutent les yeux clos, Sans crainte d'un récif ni d'un chant de sirène Qui s'incantent peut-être au chœur des matelots. Horreur! horreur de nous des joyaux, des squelettes Coulés au fond des mers оù surnagèrent tant De fleurs, de cheveux roux et de rames flottant Parmi les troupes de méduses violettes. L'heur des fuites est sombre et violet d'effroi. Tant de gemmes tombaient du manteau du vieux roi.

Бегство

В ладье с возлюбленным сбежала королева. Король на берегу смятением объят, И в такт его шагам, неистовым от гнева, На пышной мантии жемчужины бренчат. Гребцы запели в лад — о волшебство напева! И в лодке беглецы, закрыв глаза, молчат; Пусть будет справа риф, призыв сирены слева, — Король могуч и стар, и нет пути назад. А мерзости кругом — останков да скелетов! Как будто их сюда нарочно принесло, — Всплывают из глубин то склизкое весло, То рыжий клок, то бок медузы, фиолетов. Ужасно бегство, и неведом эпилог. И с мантии летят жемчужины в песок.

Enfance (Tiré des poèmes de Louise Lalanne)

Au jardin des cyprès je filais en rêvant, Suivant longtemps des yeux les flocons que le vent Prenait à ma quenouille, ou bien par les allées Jusqu'au bassin mourant que pleurent les saulaies Je marchais à pas lents, m'arrêtant aux jasmins. Me grisant du parfum des lys, tendant les mains Vers les iris fées gardés par les grenouilles. Et pour moi les cyprès n'étaient que des quenouilles, Et mon jardin, un monde où je vivais exprès Pour у filer un jour les éternels cyprès.

Детство (Из стихов Луизы Лаланн)[20]

Я в кипарисовом саду пряла, одна, Следя за пряжею, — ее с веретена Вздымал и уносил полдневный бриз игривый; А после шла к пруду, оплаканному ивой, Ступая медленно, пока меня жасмин Не останавливал, и ирис рядом с ним, Волшебный ирис цвел под лягушачьей стражей. Мне каждый кипарис казался прялкой с пряжей И мирозданьем — сад, в котором боль и страсть Даны мне, чтобы жизнь из этой пряжи прясть.

POÈMES TIRÉS DE «L'ENCHANTEUR POURRISSANT» Стихи из книги «Гниющий чародей»[21]

Les chants des druides Песни друидов[22]

1

Hésus et Taranis la femelle L'annoncent par un vol aquilin: La dame au corsage qui pommelle A fait mourir, aujourd'hui, Merlin. Teutatès aime l'aigle qui plane Et qui veut le soleil enchanter Je préfère un corbeau sur un crâne, Quand l'oiseau veut l'oeil désorbiter. О corbeau qui disparus  droite Sur un froid menhir t'es-tu perché? Où, pourrissant dans sa fosse étroite, Trouvas-tu le cadavre cherché? Nous nous en irons vers nos demeures, L'un vers la mer, l'autre vers les monts, Frère, parle avant que tu ne meures. Merlin est mort, mais nous nous aimons.

1

Бог дровосеков и богиня молнии,[23] О чем полет орлиный говорит? О том, что та, чьи груди мы запомнили, Сегодня чародея умертвит. Пусть за орлом, летящим к солнцу в темени, Следит тот бог, что покарает нас, — А мне желанней ворон, что на темени Сидит во тьме и склевывает глаз. О черный ворон, прядающий в сторону, Нашел ли ты холодный свой менгир[24]? А в тесной яме что желанней ворону, Чем этот труп гниющий, этот пир? Мой дом на море, твой на горной тверди, и Теперь мы разойдемся по домам, Но прежде, брат, мне поклянись в бессмертии: Мертв чародей, любовь осталась нам.

2

Selon la harpe consciente, je dirai Pourquoi créant, ma triade, tu gesticules Et si le froid menhir est un dieu figuré, Le dieu galant qui procréa sans testicules. Onde douce comme les vaches, j'ai langui Loin de la mer. Voici le golfe aux embouchures Et les chênes sacrés qui supportent le gui; Trois femmes sur la rive qui appellent les parjures. Au large, les marins font des signes de croix. Ces baptisés, pareils à des essaims sans ruches Nageurs près de mourir, folles! devant vous trois, Ressembleront bientôt au svastica des cruches.

2

Про всё, что на слуху, я этой арфе вслед Спою — про вас троих на берегу, про сходство Менгира с божеством: восстав, глядит на свет Бог, без тестикулов познавший детородство. Я от коровьих губ прибоя ослабел, Как бедра, берега им распахнули устья, И воткнуты дубы в сухую плоть омел; Трех жриц на берегу один познать берусь я. Крестясь, к вам моряки плывут в недобрый час, Крещеные, они — как дикий рой без улья. Пловцы скорей умрут, но не достигнут вас, Их руки над водой, как символы безумья[25].

3

Ils laissent en mourant des divinités fausses Et d'eux ne reste au ciel qu'une étoile de plomb. Les lions de Moriane ont rugi dans leurs fosses, Les aigles de leur bec ont troué l'aquilon, En voyant, loin, la ville en hachis de lumière, Croyant voir, sur le sol, un soleil écrasé, Eblouis, ont baissé leur seconde paupière; Ah! détruis, vrai soleil, ce qui fut embrasé.

3

Бледнеют в небесах поддельные богини, Зенит одной звездой свинцовой оперен. Львы Мавритании[26] рычат в своей пустыне, И клювами пробит орлиный аквилон.[27] Внизу ползет, как плющ, расплющенное солнце Большого города, где за полночь светло. Что ослепленному тем светом остается? Ждать, чтобы истинное солнце все сожгло.

* * *(A Orkenise, pour un bel orfèvre blond…)

A Orkenise, pour un bel orfèvre blond Les filles, chaque nuit, s'endormaient, indécises, C'est un soir, quand s'en vient la dame très éprise Chez le plus bel orfèvre pâle d'Orkenise. «Viens, la main dans la main, trouver un clair vallon Tu auras pour fermail de ton col mes doigts blêmes, A orfévrer nos cheveux d'or, ô toi que j'aime. Nous nous aimerons à en perdre le baptême.» Dans les vergers de la contrée d'Escavalon, Les filles ont pleuré, chaque année, leur mprise. Au val, les bras sont las, les chevelures grises; Ces lourds joyaux de cet orfèvre d'Orkenise!..

* * *(Ах, мастер-ювелир, красив и молод он!..)[28]

Ах, мастер-ювелир, красив и молод он! Девчонки, что ни ночь, грустят и слезы прячут, Про гостью позднюю с подружками судачат, Влюбленную в того, по ком так горько плачут. «Пойдем рука в руке, найдем цветущий склон, Вот золото волос, вот серебро запястий, Огрань мой поцелуй и отчекань мне счастье — Любовь заменит все: крещенье и причастье». Ах, мастер-ювелир, грустит Эскавалон, Девчонки, что ни год, не знают утешенья. Померкло золото, утихло искушенье, — Как стали тяжелы все эти украшенья!

* * *(Par les portes d'Orkenise…)

Par les portes d'Orkenise Veut entrer un charretier. Par les portes d'Orkenise Veut sortir un va-nu-pieds. Et les gardes de la ville Courant sus au va-nu-pieds: «— Qu'emportes-tu de la ville?» «— J'y laisse mon cœur entier». Et les gardes de la ville Courant sus au charretier: «— Qu'apportes-tu dans la ville?» «— Mon cœur pour me marier». Que de cœurs dans Orkenise! Les gardes riaient, riaient, Va-nu-pieds la route est grise, L'amour grise, ô charretier. Les beaux gardes de la ville, Tricotaient superbement; Puis, les portes de la ville, Se fermèrent lentement.

* * *(В славный город Оркенизу…)

В славный город Оркенизу Верхового путь ведет. Славный город Оркенизу Покидает нищеброд. «Что несешь?» — пытают стражи Нищеброда у ворот. «Все я здесь оставил, стражи, Даже сердце», — молвил тот. «Что везешь?» — пытают стражи Верхового у ворот. «Я везу невесте, стражи, Только сердце», — молвил тот. Что за город Оркениза! Бравых стражей смех берет. Верховой, твой путь неблизок, Склизок путь твой, нищеброд. Мало дел у бравой стражи, Невелик ее доход; На продажу вяжут стражи[29] Да судачат у ворот.

LE BESTIAIRE OU CORTÈGE D'ORPHÉE avec les notes de Guillaume Apollinaire Бестиарий, или Кортеж Орфея c примечаниями Гийома Аполлинера (1911)

A Elémir Bourges/Элемиру Буржу[30]

Orphée

Admirez le pouvoir insigne Et la noblesse de la ligne:{Admirez le pouvoir insigne Et la noblesse de la ligne. — Il loue la ligne qui a formé les images, magnifiques ornements de ce divertissement poétique. В фигурных скобках даны примечания Аполлинера} Elle est la voix que la lumière fit entendre Et dont parle Hermès Trismégiste en son Pimandre.{Elle est la voix que la lumière fit entendre Et dont parle Hermès Trismégiste en son Pimandre. — «Bientôt, lit-on dans le „Pimandre“, descendirent des ténèbres… et il en sortit un cri inarticulé qui semblait la voix de la lumière.» Cette «voix de la lumière», n'est-ce pas le dessin, c'est-à-dire la ligne? Et quand la lumière s'exprime pleinement tout ce colore. La peinture est proprement un langage lumineux.}

Орфей

Что может быть сильней, глубинней И благородней этих линий?{Что может быть сильней, глубинней И благородней этих линий? — Похвала относится к линиям, из которых созданы иллюстрации — превосходный орнамент этого поэтического дивертисмента.} Как будто свет зовет на свет из тени мглистой, Как мы читаем у Гермеса Трисмегиста.{Как будто сеет зовет на свет из тени мглистой, Как мы читаем у Гермеса Трисмегиста. — «Вскоре, — читаем мы в „Пимандре“ Гермеса Трисмегиста, — сгустилась тьма… и он пошел на невнятный возглас, казавшийся голосом света». Рисунок, то есть линия, — вот он, «голос света», не правда ли? Стоит свету выразить себя полностью — и все обретает свет. В сущности, живопись — это речь света.}[31]

La tortue

Du Thrace magique{Du Thrace magique. — Orphé était natif de la Thrace. Ce sublime poète jouait d'une lyre que Mercure lui avail donnée. Elle était composée d'une carapace de tortue, de cuir collé à I'entour, de deux branches, d'un chevalet et de cordes faites avec des boyaux de brebls. Mercure donna également do ces lyres à Apollon et à Amphion. Quand Orphée jouait en chantant, les animaux sauvages eux-mêmes venaient écouter son cantique. Orphée inventa toutes les sciences, tous les arts. Fondé dans la magie, il connut l'avenir et prédit chretiennement l'avènement du SAUVEUR.}, ô délire! Mes doigts surs font sonner la lyre, Les animaux passent aux sons De ma tortue, de mes chansons.

Черепаха

Из Фракии волшебной{Из Фракии волшебной… — Орфей был уроженцем Фракии. Этот возвышенный поэт играл на лире, которую ему вручил Меркурий. Лира состояла из панциря черепахи, обклеенного в виде мембраны бычьей кожей, из двух рогов антилопы, подставки и струн, свитых из овечьих кишок. Такие же лиры Меркурий подарил Аполлону и Амфиону. Когда Орфей играл, напевая, даже дикие звери приходили послушать его гимны. Орфей стал родоначальником всех наук, всех искусств. Созданный волшебством, он мог прорицать будущее и, словно христианин, предсказал пришествие СПАСИТЕЛЯ.} миру Как волшебство явил я лиру. Спешит зверье, оставив страхи, На зов струны — и черепахи!

Le cheval

Mes durs rêves formels sauront te chevaucher, Mon destin au char d'or sera ton beau cocher{Mes durs rêves formels sauront te chevaucher, Mon destin au char d'or sera ton beau cocher. — Le premier qui monta Pégase fut Bellérophon quand il alla attaquer la Chimère. Il existe aujourd'hui bien des chimères, et avant de combattre l'une d'elles, la plus ennemie de la poésie, il convient de brider Pégase et même de l'atteler. On sait bien ce que je veux dire.} Qui pour rênes tiendra tendus à frénésie, Mes vers, les parangons de toute poésie.

Конь

Хочу тебя взнуздать! И мне так часто снится, Что триумфальная грохочет колесница{Хочу тебя взнуздать! И мне так часто снится, Что триумфальная грохочет колесница… — Первым, кто оседлал Пегаса, был Беллерофонт, когда он отправился на бой с Химерой. И в наши дни их немало, этих химер, но, прежде чем сразиться с той из них, кто самая большая ненавистница поэзии, следует взнуздать и даже запрячь Пегаса. Весьма ясно, что я хочу сказать.}[32] И что в мои стихи вцепился хваткий Рок, Как в вожжи, свитые из лучших в мире строк.

La chèvre du Thibet

Les poils de cette chevre et meme Ceux d'or pour qui prit tant de peine Jason, ne valent rien au prix Des cheveux dont je suis epris.

Тибетская коза

Шерсть этих коз и то руно, мой друг, Что стоило Язону стольких мук,[33] Поверь, не стоят даже завитка Тех кос, к которым льнет моя рука.

Le serpent

Tu t'acharnes sur la beauté. Et quelles femmes ont été Victimes de ta cruauté! Eve, Eurydice, Cléopâtre; J'en connais encor trois ou quatre.

Змей

Красоту не ценишь ты нимало. Сколько же прелестных женщин стало Жертвами безжалостного жала Ева, Клеопатра… Видит Бог, Я еще прибавил бы двух-трех.

Le chat

Je souhaite dans ma maison: Une femme ayant sa raison, Un chat passant parmi les livres, Des amis en toute saison Sans lesquels je ne peux pas vivre.

Кошка

Хочу, чтобы со мной жила Благоразумная жена В уюте, с книжками и киской, И чтоб душа была жива Теплом души — живой и близкой.

Le lion

О lion, malheureuse image Des rois chus lamentablement, Tu ne nais maintenant qu'en cage A Hambourg, chez les Allemands.

Лев

О лев! Не лев — одно название: Монарх, бессильный воцариться. Теперь ты в Гамбурге, в Германии, Царишь — за прутьями зверинца.

Le lièvre

Ne sois pas lascif et peureux Comme le lièvre et l'amoureux. Mais que toujours ton cerveau soit La hase pleine qui conçoit.{La hase pleine qui concoit. — Chez la femelle du lievre la superfetation est possible.}

Заяц

У зайцев и влюбленных две напасти: Они дрожат от страха и от страсти. С них не бери пример. Его бери С зайчихи — и твори, твори, твори!{…Его бери С зайчихи — и твори, твори, твори! — Известно, что самки зайцев отличаются излишней плодовитостью.}

Le lapin

Je connais un autre connin Que tout vivant je voudrais prendre. Sa garenne est parmi le thym Des vallons du pays de Tendre.

Кролик

Вот братец кролик в закутке — Он от меня бежит в поспешности. Живет он в кроличьем садке — В саду Любви и в царстве Нежности.

Le dromadaire

Avec ses quatre dromadaires Don Pedro d'Alfaroubeira Courut le monde et I'admira.{Avec ses quatre dromadaires, Don Pedro d'Alfaroubeira Courut le monde et Vadmira. — La célèbre relation de voyage intitulée: «Historia del Infante D. Pedro de Portugal, en la que se refiere lo que le sucedio en le viaje que hizo cuando anduvo las siete partes del mundo, compuesto por Gomez de Santistevan, uno de los doce que llevo en su compania el infante», rapporte que l'Infant du Portugal, don Pedro d'Alfaroubeira, se mit en route avec douze compagnons pour visiter les sept parties du monde. Ces voyageurs étaient montés sur quatre dromadaires, et après avoir passé en Espagne, ils allèrent en Norvège et, de là, à Babylone et en Terre-Sainte. Le prince portugais visita encore les Ètats du prêtre Jean et revint dans son pays au bout de trois ans et quatre mois.} Il fit ce que je voudrais faire Si j'avais quatre dromadaires.

Верблюд

Дон Педро, принц, на четырех Верблюдах в дальний путь пустился, Мир осмотрел — и восхитился.{Дон Педро, принц на четырех Верблюдах в дальний путь пустился, Мир осмотрел — и восхитился. — В знаменитом описании путешествия, озаглавленном «История принца дона Педро Португальского, в которой повествуется о том, что произошло во время путешествия, каковое он предпринял, обойдя семь частей света, изложенная Гомесом де Сантистеваном, одним из тех двенадцати, кто сопровождал принца»(Перевод с испанского.), говорится, что португальский принц дон Педро д'Альфарубейра посетил с двенадцатью спутниками семь частей мира. На четырех верблюдах путешественники проехали по Испании, добрались до Норвегии, а оттуда отправились в Вавилон и на Святую Землю. Португальский принц посетил также родину первосвященника Иоанна и через три года и четыре месяца вернулся домой.} И я бы мог… А чем я плох? Еще б верблюдов. Четырех!

La souris

Belles journées, souris du temps, Vous rongez peu à peu ma vie. Dieu! Je vais avoir vingt-huit ans, Et mal vécus, à mon envie.

Мышь

Мелькают дни друг другу вслед, Как мыши времени, — и что же? Я прожил двадцать восемь лет. До крошки сглодан я, о Боже!

L'éléphant

Comme un éléphant son ivoire, J'ai en bouche un bien précieux. Pourpre mort!.. J'achète ma gloire Au prix des mots mélodieux.

Слон

Мои слова — иным забава: Они как бивни у слона. О мертвый пурпур!.. Бремя славы Лишь вы окупите, слова.

Orphée

Regardez cette troupe infecte Aux mille pattes, aux cent yeux: Rotifères, cirons, insectes Et microbes plus merveilleux Que les sept merveilles du monde Et le palais de Rosemonde!{Et le palais de Rosemonde. — Voici, touchant ce palais, témoignage de l'amour que le roi d'Angleterre éprouvait pour sa maîtresse, ce couplet d'une complainte dont je ne connais point l'Auteur. Pour mettre Rosemonde à l'abri de la haine Que lui portait la reine, Le roi fit construire un palais Tel qu'on n'en vit jamais.}

Орфей

Взгляните на тысячи ножек И глазок — кого ни возьми: Клещей, коловраток и блошек — Все будут чудесней семи Чудес на земле и чудесней Дворца Розамунды из песни!{…Дворца Розамунды из песни. — Об этом дворце упоминается в грустной народной песенке, автора которой я, естественно, не знаю и которая рассказывает о несчастной любви английского короля. Вот ее куплет: У королевы была не в чести Его Розамунда, и, чтобы спасти Ее от беды, построил король Дворец, не виданный в мире дотоль.}

La chenille

Le travail mène à la richesse. Pauvres poètes, travaillons! La chenille en peinant sans cesse Devient le riche papillon.

Гусеница

Трудись, поэт, не предавайся сплину — Дорога к процветанью нелегка! Так над цветком гнет гусеница спину, Пока не превратится в мотылька.

La mouche

Nos mouches savent des chansons Que leur apprirent en Norvège Les mouches ganiques qui sont Les divinités de la neige.{Les mouches ganiques qui sont Les divinités de la neige. — Toutes n'apparaissent pas sous la forme de flocons, mais beaucoup ont été apprivoisées par les sorciers finnois ou lapons et elles leur obéissent. Les magiciens se les transmettent de père en fils et les gardent enfermées dans une boîte où elles se tiennent invisibles, prêtes à s'envoler en essaim pour tourmenter les voleurs, tout en chantant les paroles magiques, ainsi qu'elles-mêmes immortelles.}

Муха

На севере есть мухи-божества,{На севере есть мухи-божества… — Речь идет не о снежных хлопьях, но о тех мухах, многие из которых приручены финскими и лапландскими колдунами и повинуются им. Колдуны передают этих мух из поколения в поколение и держат запертыми в особом ящике, где они невидимы, но готовы целым роем вылететь на свет, чтобы изводить воров, напевая магические слова; к тему же эти мухи бессмертны.} И с ними наши, местные, поладили И часто распевают вслух слова, Которые услышали в Лапландии.

La puce

Puces, amis, amantes même, Qu'ils sont cruels ceux qui nous aiment! Tout notre sang coule pour eux. Les bien-aimés sont malheureux.

Блоха

Блоха, возлюбленная, друг — Все любят нас. Жестокий круг! Вся наша кровь до капли — им! Несчастен тот, кто так любим.

La sauterelle

Voici la fine sauterelle, La nourriture de saint Jean.{Voici la fine sauterelle, La nourriture de saint Jean. — «Et erat Joannes vestitus pilis cameli, et zona pellicea, circa lumbos ejus, et locustas, et mel silvestre edebat». S. Marc. 1, 6.} Puissent mes vers être comme elle, Le régal des meilleures gens.

Акрида

Была акрида неспроста Едой святого Иоанна.{Была акрида неспроста Едой святого Иоанна. — «Иоанн же носил одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих и ел акриды и дикий мед». Марк. 1, 6.} Будь так же, лирика, проста И только избранным желанна!

Orphée

Que ton cœur soit l'appât et le ciel, la piscine! Car, pécheur, quel poisson d'eau douce ou bien marine Egale-t-il, et par la forme et la saveur, Ce beau poisson divin qu'est JÉSUS, Mon Sauveur?

Орфей

Пусть будут небеса — водой, приманкой — сердце. В речную ли волну, в морскую ли всмотреться — Кто сыщется среди кувшинок иль медуз, Божественный, как Ты, Спаситель, ИИСУС?[34]

Le dauphin

Dauphins, vous jouez dans la mer, Mais le flot est toujours amer. Parfois, ma joie éclate-t-elle? La vie est encore cruelle.

Дельфин

Дельфин резвится — но волна Всегда горька и солона. Где радость? Встречусь ли я с нею? Все горше жизнь, все солонее.

Le poulpe

Jetant son encre vers les cieux, Suçant le sang de ce qu'il aime Et le trouvant délicieux, Ce monstre inhumain, c'est moi-même.

Спрут

Чернила выпустит — и вот Со смаком кровь друзей сосет. Такого лакомку видали? Кто се чудовище? Не я ли?

La méduse

Méduses, malheureuses têtes Aux chevelures violettes Vous vous plaisez dans les tempêtes, Et je m'y plais comme vous faites.

Медуза

О бедные медузы, с бурой Растрепанною шевелюрой, Вы ждете не дождетесь бури — А это и в моей натуре!

L'écrevisse

Incertitude, ô mes délices Vous et moi nous nous en allons Comme s'en vont les écrevisses, A reculons, à reculons.

Рак

Сомнение, моя отрада, С тобой, как раки, мы вдвоем, Идя вперед, ползем назад, а Назад идя, вперед ползем.

La carpe

Dans vos viviers, dans vos étangs, Carpes, que vous vivez longtemps! Est-ce que la mort vous oublie, Poissons de la mélancolie.

Карп

Живете вы в садке, в запруде, Подоле, чем иные люди. Вы так печальны, что, поверьте, Вас, карпы, жаль — и нам, и смерти.

Orphée

La femelle de l'alcyon, L'Amour, les volantes Sirènes, Savent de mortelles chansons Dangereuses et inhumaines.{La femelle de Valcyon, L'Amour, les volantes Sirènes Savent de mortelles chansons Dangereuses et inhumaines. — Les navigateurs, entendant chanter la femelle de l'alcyon, s'apprêtaient à mourir, sauf toutefois vers la mi-décembre, où ces oiseaux font leurs nids, et l'on pensait qu'alors la mer était calme. Quant à l'Amour et quant aux Sirènes, ces oiseaux merveilieux chantent si harmonieusement que la vie même de celui qui les écoute n'est pas un prix trop élevé pour payer une telle musique.} N'oyez pas ces oiseaux maudits, Mais les Anges du paradis.

Орфей

Зимородок, Купидон И Сирены — как споют нам, Отзовется сладкий звон Стоном смертным, страхом смутным.{Зимородок, Купидон И Сирены — как споют нам, Отзовется сладкий звон Стоном смертным, страхом смутным. — Мореплаватели, услышав пение зимородка, готовились к смерти, за исключением разве что середины декабря, когда эти птицы вьют гнезда, и было принято считать, что в ту пору море спокойно. А Купидон и Сирены, волшебные крылатые существа, поют столь божественно, что те, кто их слушает, готовы даже ценою жизни заплатить за их песни.} Нет, не слушай пенье их — Слушай ангелов благих.

Les sirènes

Sachée-je d'où provient, Sirènes, votre ennui Quand vous vous lamentez, au large, dans la nuit? Mer, je suis comme toi, plein de voix machinées Et mes vaisseaux chantants se nomment les années.

Сирены

Откуда эта грусть, Сирены, и печаль, Когда ваш нежный плач плывет в ночную даль? Я полон отзвуков, я схож с морскою тьмою. О эхо, мой корабль, зовущийся Судьбою!

La colombe

Colombe, l'amour et l'esprit Qui engendrâtes Jésus-Christ, Comme vous j'aime une Marie. Qu'avec elle je me marie.

Голубь

О голубь, нежность, дух святой, Был сам Христос рожден тобой. И я люблю Марию[35] — с ней Дай обручиться мне скорей.

Le paon

En faisant la roue, cet oiseau, Dont le pennage traîne à terre, Apparaît encore plus beau, Mais se découvre le derrière.

Павлин

Хвост распуская, эта птица Всем демонстрирует наряд: Своей красой она кичится, При этом обнажая зад.

Le hibou

Mon pauvre cœur est un hibou Qu'on cloue, qu'on décloue, qu'on recloue. De sang, d'ardeur, il est à bout. Tous ceux qui m'aiment, je les loue.

Филин

Как филин, сердце ухает в груди — Все ух да ух… Так в крест вбивают гвозди. Все пыл, все кровь — хоть душу изгвозди. Любимые, лишь вы меня не бросьте!

Ibis

Qui, j'irai dans l'ombre terreuse О mort certaine, ainsi soit-il! Latin mortel, parole affreuse, Ibis, oiseau des bords du Nil.

Ибис

И я сойду, в тумане зыблясь, В подземный мир — да будет так! И на латыни мертвой ибис Укажет мне мой путь во мрак.

Le bœuf

Ce chérubin{Ce chérubin. — On distingue parmi les hiérarchies célestes, vouées au service et à la gloire de la divinité, des êtres aux formes inconnues et de la plus surprenante beauté. Les chérubins sont des bœufs ailés, mais aucunement monstrueux.} dit la louange Du paradis, où, près des anges, Nous revivrons, mes chers amis, Quand le bon Dieu l'aura permis.{Quand le bon Dieu I'aura permis. — Ceux qui s'exercent à la poésie ne recherchent et n'aiment rien autre que la perfection qui est Dieu lui-même. Et cette divine bonté, cette suprême perfection abandonneraient ceux dont la vie n'a eu pour but que de les découvrir et de les glorifier? Cela paraît impossible, et, à mon sens, les poètes ont le droit d'espérer après leur mort le bonheur perdurable que procure l'entière connaissance de Dieu, c'est-à-dire de la sublime beauté.}

Бык

Вот херувим, рожденный бездной:{Вот херувим, рожденный бездной… — В небесной иерархии существуют те, кто обречен служить божеству и восславлять его, а среди них встречаются создания невиданных форм и удивительной красоты. Херувимы — это крылатые быки, но вовсе не чудовища.} Друзья, он славит рай небесный, Где мы сойдемся наконец, Когда позволит нам Творец.{…Когда позволит нам Творец. — Те, кто занимается поэзией, не ищут и не любят ничего другого, кроме совершенства, которое само по себе есть Бог. Неужели же эта божественная красота, это высшее совершенство могут покинуть тех, целью жизни которых именно было их открыть и прославить? Такое представляется мне невозможным, и, по-моему, поэты имеют право надеяться на то, что после смерти обретут счастье, высшую красоту, к которой ведет лишь познание Бога.}

ALCOOLS Алкоголи (1913)

Le pont Mirabeau

Sous le pont Mirabeau coule la Seine Et nos amours Faut-il qu'il m'en souvienne La joie venait toujours après la peine Vienne la nuit sonne l'heure Les jours s'en vont je demeure Les mains dans les mains restons face à face Tandis que sous Le pont de nos bras passe Des éternels regards l onde si lasse Vienne la nuit sonne l'heure Les jours s'en vont je demeure L'amour s'en va comme cette eau courante L'amour s'en va Comme la vie est lente Et comme l'Espérance est violente Vienne la nuit sonne l'heure Les jours s'en vont je demeure Passent les jours et passent les semaines Ni temps passé Ni les amours reviennent Sous le pont Mirabeau coule la Seine Vienne la nuit sonne l'heure Les jours s'en vont je demeure

Мост Мирабо

Под мостом Мирабо исчезает Сена А с нею любовь Что же грусть неизменна Уступавшая радостям так смиренно Тьма спускается полночь бьет Дни уходят а жизнь идет Словно мост мы сомкнули руки с тобою Покуда волна За волной чередою Взгляд за взглядом влечет под него с тоскою Тьма спускается полночь бьет Дни уходят а жизнь идет Вот и наша любовь подобна стремнине И медлят года Как река на равнине Но надежда неистова и поныне Тьма спускается полночь бьет Дни уходят а жизнь идет Дни уходят недели тают как пена И словно любовь И как жизнь постепенно Под мостом Мирабо исчезает Сена Тьма спускается полночь бьет Дни уходят а жизнь идет

Annie

Sur la côte du Texas Entre Mobile et Galveston il у a Un grand jardin tout plein de roses Il contient aussi une villa Qui est une grande rose Une femme se promène souvent Dans le jardin toute seule Et quand je passe sur la route bordée de tilleuls Nous nous regardons Comme cette femme est mennonite Ses rosiers et ses vêtements n'ont pas de boutons Il en manque deux à mon veston La dame et moi suivons presque le même rite

Анни[36]

На побережье Техаса По дороге из Мобила на Галвестон[37] В огромном саду где сплошные розы Дом укромный стоит за кустами он И сам наподобье огромной розы Одна недотрога уж я-то знаю Одиноко гуляет в этом саду И когда я дорогой под липами мимо иду Мы глазами встречаемся с нею Она меннонитка[38] и соблюдает запрет На пуговицы и я возражать не смею Я сам две своих с пиджака потерял и вернее Способа стать одноверцем с ней кажется нет

La maison des morts

A Maurice Raynal

S'étendant sur les côtés du cimetière La maison des morts l'encadrait comme un cloître А l'intérieur de ses vitrines Pareilles à celles des boutiques de modes Au lieu de sourire debout Les mannequins grimaçaient pour l'éternité Arrivé à Munich depuis quinze ou vingt jours J'étais entré pour la première fois et par hasard Dans ce cimetière presque désert Et je claquais des dents Devant toute cette bourgeoisie Exposée et vêtue le mieux possible En attendant la sépulture Soudam Rapide comme ma mémoire Les yeux se rallumèrent De cellule vitrée en cellule vitrée Le ciel se peupla d'une apocalypse Vivace Et la terre plate à l'infini Comme avan'c Galilée Se couvrit de mille mythologies immobiles Un ange en diamant brisa toutes les vitrines Et les morts m'accostèrent Avec des mines de l'autre monde Mais leur visage et leurs attitudes Devinrent bientôt moins funèbres Le ciel et la terre perdirent Leur aspect fantasmagorique Les morts se réjouissaient De voir leurs corps trépassés entre eux et la lumière Ils riaient de leur ombre et l'observaient Comme si véritablement C'eût été leur vie passée Alors je les dénombrai Ils étaient quarante-neuf hommes Femmes et enfants Qui embellissaient à vue d'œil Et me regardaient maintenant Avec tant de cordialité Tant de tendresse même Que les prenant en amitié Tout à coup Je les invitai à une promenade Loin des arcades de leur maison Et tous bras dessus bras dessous Fredonnant des airs militaires Oui tous vos péchés sont absous Nous quittâmes le cimetière Nous traversâmes la ville Et rencontrions souvent Des parents des amis qui se joignaient A la petite troupe des morts récents Tous étaient si gais Si charmants si bien portants Que bien malin qui aurait pu Distinguer les morts des vivants Puis dans la campagne On s'éparpilla Deux chevau-légers nous joignirent On leur fit fête Ils coupèrent du bois de viorne Et de sureau Dont ils firent des sifflets Qu'ils distribuèrent aux enfants Plus tard dans un bal champêtre Les couples mains sur les épaules Dansèrent au son aigre des cithares Ils n'avaient pas oublié la danse Ces morts et ces mortes On buvait aussi Et de temps à autre une cloche Annonçait qu'un nouveau tonneau Allait être mis en perce Une morte assise sur un banc Près d'un buisson d'épine-vinette Laissait un étudiant Agenouillé à ses pieds Lui parler de fiançailles Je vous attendrai Dix ans vingt ans s'il le faut Votre volonté sera la mienne Je vous attendrai Toute votre vie Répondait la morte Des enfants De ce monde ou bien de Г autre Chantaient de ces rondes Aux paroles absurdes et lyriques Qui sans doute sont les restes Des plus anciens monuments poétiques De l'humanité L'étudiant passa une bague A l'annulaire de la jeune morte Voici le gage de mon amour De nos fiançailles Ni le temps ni l'absence Ne nous feront oublier nos promesses Et un jour nous aurons une belle noce Des touffes de myrte A nos vêtements et dans vos cheveux Un beau sermon à l'église De longs discours après le banquet Et de la musique De la musique Nos enfants Dit la fiancée Seront plus beaux plus beaux encore  Hélas! la bague était brisée Que s'ils étaient d'argent ou d'or D'émeraude ou de diamant Seront plus clairs plus clairs encore Que les astres du firmament Que la lumière de l'aurore Que vos regards mon fiancé Auront meilleure odeur encore Hélas! la bague était brisée Que le lilas qui vient d'éclore Que le thym la rose ou qu'un brin De lavande ou de romarin Les musiciens s'en étant allés Nous continuâmes la promenade Au bord d'un lac On s'amusa à faire des ricochets Avec des cailloux plats Sur l'eau qui dansait à peine Des barques étaient amarrées Dans un havre On les détacha Après que toute la troupe se fut embarquée Et quelques morts ramaient Avec autant de vigueur que les vivants A l'avant du bateau que je gouvernais Un mort parlait avec une jeune femme Vêtue d'une robe jaune D'un corsage noir Avec des rubans bleus et d'un chapeau gris Orné d'une seule petite plume défrisée Je vous aime Disait-il Comme le pigeon aime la colombe Comme l'insecte nocturne Aime la lumière Trop tard Répondait la vivante Repoussez repoussez cet amour défendu Je suis mariée Voyez l'anneau qui brille Mes mains tremblent Je pleure et je voudrais mourir Les barques étaient arrivées A un endroit оù les chevau-légers Savaient qu'un écho répondait de la rive On ne se lassait point de l'interroger Il у eut des questions si extravagantes Et des réponses tellement pleines d'à-propos Que c'était à mourir de lire Et le mort disait à la vivante Nous serions si heureux ensemble Sur nous l'еаu se refermera Mais vous pleurez et vos mains tremblent Aucun de nous ne reviendra On reprit terre et ce fut le retour Les amoureux s'entr'aimaient Et par couples aux belles bouches Marchaient à distances inégales Les morts avaient choisi les vivantes Et les vivants Des mortes Un genévrier parfois Faisait l'effet d'un fantôme Les enfants déchiraient l'air En soufflant les joues creuses Dans leurs sifflets de viorne Ou de sureau Tandis que les militaires Chantaient des tyroliennes En se répondant comme on le fait Dans la montagne Dans la ville Notre troupe diminua peu à peu On se disait Au revoir A demain A bientôt Beaucoup entraient dans les brasseries Quelques-uns nous quittèrent Devant une boucherie canine Pour у acheter leur repas du soir Bientôt je restai seul avec ces morts Qui s'en allaient tout droit Au cimetière Où Sous les Arcades Je les reconnus Couchés Immobiles Et bien vêtus Attendant la sépulture derrière les vitrines Ils ne se doutaient pas De ce qui s 'était passé Mais les vivants en gardaient le souvenir С'était un bonheur inespéré Et si certain Qu'ils ne craignaient point de le perdre Ils vivaient si noblement Que ceux qui la veille encore Les regardaient comme leurs égaux Ou même quelque chose de moins Admiraient maintenant Leur puissance leur richesse et leur génie Car у a-t-il rien qui vous élève Comme d'avoir aimé un mort ou une morte On devient si pur qu'on en arrive Dans les glaciers de la mémoire A se confondre avec le souvenir On est fortifié pour la vie Et l'on n'a plus besoin de personne

Дом мертвых[39]

Морису Рейналю[40]

Дом мертвых стоял у кладбища Примостившись к нему подобно монастырю За его большими стеклами Похожими на витрины модных лавок Манекены не стояли а лежали Со смертными гримасами вместо улыбок Я в Мюнхене был уже две-три недели Но случайно оказался впервые Здесь где не встретил никого живого И задрожал от страха Увидав эту местную публику Выставленную на обозрение И принаряженную к похоронам И вдруг Мгновенно как память моя В каждой из этих стеклянных клеток Зажглись глаза И апокалипсис Небо наполнил ожившей толпой А земля Такая же плоская как в догалилеево время Покрылась тысячью мифов застывших Ангел алмазом провел по стеклам И мертвые с потусторонними взглядами Меня окружили со всех сторон Но вскоре их лица и позы Утратили эту мрачность И небо с землею стали Куда реальней Мертвые веселели Видя как снова тела их плотнели и света не пропускали Они улыбались тому что опять обретали тени И смотрела на них Словно это и вправду была их прошедшая жизнь И тогда я всех сосчитал Оказалось их сорок девять Женщин мужчин и детей К ним на глазах возвращался их прежний облик И теперь они на меня глядели со всей Сердечностью Нежностью даже И таким дружелюбием Что Я внезапно решился и словно хороших друзей Пригласил их скорей прогуляться поодаль От руки не отняв руки Напевая военные марши Да простятся ваши грехи Уходили мы дальше и дальше Мы город пересекали И то и дело встречали родных Кого-то из тех кто скончался совсем недавно И с собой уводили их И было так мило и славно Так весело среди них Что вряд ли бы вы отличили Покойников от живых Выйдя за город Все разделились Тут к нам присоединились Два всадника встреченных криком веселым Из бузины и калины Они Вытачивали свистульки И детям дарили их А потом мы попали на сельский праздник Партнеры держали друг друга за плечи И пары кружились под цвеньканье цитры Они не забыли все эти па Мертвые кавалеры и дамы Они пропускали стакан за стаканом И время от времени Колокол бил возвещая о том Что новая бочка с вином открыта Одна из покойниц сидела в саду На скамье под кустом барбариса А какой-то студент Перед ней на коленях В любви объяснялся Я буду ждать вас сколько хотите Десять лет или двадцать лет Как скажете так и будет Я буду ждать вас Всю вашу жизнь Мертвая отвечала Дети Того и этого света Встали в один хоровод и пели На языке своем птичьем Заумном и поэтичном На том что остался от древних времен Цивилизации А студент колечко Надел на палец мертвой невесты Это залог любви моей вечной Свидетельство нашей помолвки Ни разлука ни время Не разведут наши судьбы И в день нашей будущей свадьбы Миртовыми ветвями Украсим мы нашу одежду и вашу прическу Будет богатым венчание Долгим застолье И столько музыки Музыки столько А наши дети будут конечно Шепчет она Всех краше на свете Увы! рассыпалось в прах колечко Краше золота будут дети Крепче алмаза белее льна Всех светлей всех светлей на свете Краше чем звезды и чем луна Краше чем первый луч на рассвете Краше чем взгляд ваш такой сердечный Благоуханней всего на свете Увы! рассыпалось в прах колечко Благоуханней лилий в букете Благоуханней чем розы и тмин Чем лаванда и розмарин Музыканты исчезли Мы продолжили путь Камешки мы бросали С берега озера в воду И вместе с ними плясали Как камешки плоские волны Возле причала качались Привязанные лодки Мы их отвязали И всей толпою в них разместились И мертвые за весла схватились И стали грести подражая живым В лодке которой я управлял Мертвый сидел на носу и беседовал с юной особой Одетой в желтое платье С черным корсажем У нее были синие ленты и серая шляпка С единственным гладким пером Я люблю вас Он ей говорил Как голубь голубку Как ночная бабочка Любит свет Слишком поздно Ему отвечала живая Отступитесь от этой запретной любви Я замужем Видите вот и колечко Но руки дрожат И слезы текут я хочу умереть Лодки причалили Всадники выбрали место Где эхо реке отвечало И все закричали Стали вопросы забавные задавать ему наперебой И эхо в ответ отзывалось так кстати Что все хохотали А мертвый меж тем обращался к живой Мы вместе не будем бояться разлуки Над нами сомкнётся вода Что же вы плачете что же дрожат ваши руки Нам сюда не вернуться уже никогда И вот мы ступили на землю пора и назад Влюбленные обнимались Парочки отставали И отстав целовались Мертвецы выбирали живых А живые Мертвых И порою кусты можжевельника Их пугали как привидения Впалые щеки надув Дети свистели в свистульки Из бузины И калины А в это время служивые Пели тирольские песни Перекликаясь как будто На горных склонах В городе Наша честная компания стала редеть Все говорили друг другу Пока До завтра До скорого Многие заходили в пивнушки А кто-то В мясную лавку Надеясь что-нибудь взять на ужин И вот я остался один с мертвецами Которые тут же отправились прямо На кладбище Где Под аркадами дома Я снова увидел их всех За большими стеклами Неподвижных Лежащих И принаряженных к похоронам Мертвые так и остались в неведении В чем же они принимали участие Но живые хранили воспоминание Об этом неожиданном счастье И достоверном настолько Что они не боялись его лишиться И стали жить они так благородно Что даже тот кто еще накануне На них поглядывал как на равных Или скорее высокомерно Теперь восхищался их богатством Их могуществом их интеллектом Поскольку ничто вас не возвышает так Как любовь к мертвецу или к мертвой От этой любви вмороженной в память И от прошлого не отторжимой Становятся столь чисты и сильны И от напастей защищены Что ни в ком не нуждаются больше

La blanche neige

Les anges les anges dans le ciel L'un est vêtu en officier L'un est vêtu en cuisinier Et les autres chantent Bel officier couleur du ciel Le doux printemps longtemps après Noël Те médaillera d'un beau soleil D'un beau soleil Le cuisinier plume les oies Ah! tombe neige Tombe et que n'ai-je Ma bien-aimée entre mes bras

Белый снег

О сколько ангелов над головой Один одет как рядовой В халате повара другой И горний хор вокруг Один как небо голубой Весной ты будешь награжден с лихвой Медалью солнца золотой Медалью золотой Ощипывает повар кур Неодолимый Снег и любимой Нет меж моих простертых рук

Poéme lu au mariage d'André Salmon

le 13 juillet 1909

En voyant des drapeaux ce matin je ne me suis pas dit Voilà les riches vêtements des pauvres Ni la pudeur démocratique veut me voiler sa douleur Ni la liberté en honneur fait qu'on imite maintenant Les feuilles ô liberté végétale ô seule liberté terrestre Ni les maisons flambent parce qu'on partira pour ne plus revenir Ni ces mains agitées travailleront demain pour nous tous Ni même on a pendu ceux qui ne savaient pas profiter de la vie Ni même on renouvelle le monde en reprenant la Bastille Je sais que seuls le renouvellent ceux qui sont fondés en poésie On a pavoisé Paris parce que mon ami André Salmon s'y marie Nous nous sommes rencontrés dans un caveau maudit Au temps de notre jeunesse Fumant tous deux et mal vêtus attendant l'aube Épris épris des mêmes paroles dont il faudra changer le sens Trompés trompés pauvres petits et ne sachant pas encore rire La table et les deux verres devinrent un mourant qui nous jeta le dernier regard d'Orphée Les verres tombèrent se brisèrent Et nous apprîmes à rire Nous partîmes alors pèlerins de la perdition A travers les rues à travers les contrées à travers la raison Je le revis au bord du fleuve sur lequel flottait Ophélie Qui blanche flotte encore entre les nénuphars Il s'en allait au milieu des Hamlets blafards Sur la flûte jouant les airs de la folie Je le revis près d'un moujik mourant compter les béatitudes En admirant la neige semblable aux femmes nues Je le revis faisant ceci ou cela en l'honneur des mêmes paroles Qui changent la face des enfants et je dis toutes ces choses Souvenir et Avenir parce que mon ami André Salmon se marie Réjouissons-nous non pas parce que notre amitié a été le fleuve qui nous a fertilisés Terrains riverains dont l'abondance est la nourriture que tous espèrent Ni parce que nos verres nous jettent encore une fois le regard d'Orphée mourant Ni parce que nous avons tant grandi que beaucoup pourraient confondre nos yeux et les étoiles Ni parce que les drapeaux claquent aux fenêtres des citoyens qui sont contents depuis cent ans d'avoir la vie et de menues choses à défendre Ni parce que fondés en poésie nous avons des droits sur les paroles qui forment et défont l'Univers Ni parce que nous pouvons pleurer sans ridicule et que nous savons rire Ni parce que nous fumons et buvons comme autrefois Réjouissons-nous parce que directeur du feu et des poétes L'amour qui emplit ainsi que la lumière Tout le solide espace entre les étoiles et les planètes L'amour veut qu'aujourd'hui mon ami André Salmon se marie

Стихи, прочитанные на свадьбе Андре Сальмона[41]

13 июля 1909 г.

Увидев с утра многоцветные флаги я не был ничуть удивлен И себе не сказал мол опять нищету драпируют богатством Мол под ложным стыдом демократия язвы скрывает Мол хотят чтоб свобода листве подражала О свобода природы последняя в мире свобода Мол пылают дома потому что уходят из них навсегда Мол взволнованно машут нам руки что завтра вернутся к станкам Мол повесили тех чья проиграна жизнь Мол опять обновляется мир и Бастилия пала Нет его обновляют лишь те кто в поэзию страстно влюблен И Париж оживлен многоцветьем знамен ибо женится друг мой Андре Сальмон Встретились мы в дрянном погребке Оба юнцами были Оба курили обноски носили рассвет поджидали А как мы слова любили чью суть изменить предстояло И как мы обмануты были бедные бедные дети не умевшие улыбаться Стол и два стакана на нем вдруг привиделись нам лицом умирающего Орфея Стаканы скатились стаканы разбились И мы научились смеяться И тогда мы пошли разбрелись кто куда пилигримы сомненья изгнанья По дорогам земли по глухим перепутьям сознанья А потом я увидел его у реки где качалась Офелия Нежно белея в кувшинках как сон Гамлеты бледной безумной толпою его окружали и он Флейтой озвучивал странное это веселие После я видел как он с мужиком умиравшим сидел размышляя о благодати Видел как он восхищался снегом подобным нагому женскому телу Видел как делал он то и другое вспоминая слова что мы так любили Слова изменившие детские лица и я говорю это все наделен Памятью и Предвидением ибо сегодня женится друг мой Андре Сальмон Будем же радоваться но вовсе не потому что наша дружба была изобильной рекой И плодородьем прибрежных почв которые могут вскормить любого Не потому что наши стаканы снова смотрят на нас подобно умирающему Орфею Не потому что мы так повзрослели что можно принять одно за другое наши глаза и звезды Не потому что знамен многоцветье плещется в окнах довольных граждан которые вот уже больше столетья гордятся каждой мелочью быта и готовы живот положить за нее Не потому что имеем право на рифмы и ритм которым по силам изменять Мироздание Не потому что мы научились плакать и не казаться смешными не потому что умеем смеяться Не потому что мы пьем и курим как прежде когда мы были юнцами Будем же радоваться потому что силой внушенной огню и поэтам Любовью наполняющей светом Всю Вселенную испокон Любовью приказано чтобы сегодня женился друг мой Андре Сальмон

L'adieu

J'ai cueilli ce brin de bruyère L'automne est morte souviens-t'en Nous ne nous verrons plus sur terre Odeur du temps brin de bruyère Et souviens-toi que je t'attends

Прощание

Я сломил эту ветку вереска Видишь осень мертва опять Нам уже никогда не встретиться Запах времени ветка вереска Только помни что буду ждать

Saltimbanques

A Louis Dumur

Dans la plaine les baladins S'éloignent au long des jardins Devant l'huis des auberges grises Par les villages sans églises Et les enfants s'en vont devant Les autres suivent en rêvant Chaque arbre fruitier se résigne Quand de très loin ils lui font signe Ils ont des poids ronds ou carrés Des tambours des cerceaux dorés L'ours et le singe animaux sages Quêtent des sous sur leur passage

Бродячие акробаты

Луи Дюмюру[42]

Вдоль по равнине мимо садов Минуя кров постоялых дворов По нищим селеньям с зари до заката Идут бродячие акробаты К ним детвора пристает на ходу За ними она бредет как в бреду И каждая ветка подносит плод им За их работу политую потом Обручи вертят гири несут Бьют барабан созывая люд Их мудрые звери мартышка с медведем Обходят круг собирая медь им

Automne

Dans le brouillard s'en vont un paysan cagneux Et son bœuf lentement dans le brouillard d'automne Qui cache les hameaux pauvres et vergogneux Et s'en allant là-bas le paysan chantonne Une chanson d'amour et d'infidélité Qui parle d'une bague et d'un cœur que l'on brise Oh! l'automne l'automne a fait mourir l'été Dans le brouillard s'en vont deux silhouettes grises

Осень

Плетется сквозь туман крестьянин колченогий И вол медлительный бредет за ним вослед В туман где ежится и стынет кров убогий Крестьянин затянул вполголоса куплет Все про любовь поет измены да наветы Про бедный перстенек про боль сердечных ран Ах осень осень вот и ты убила лето Две тени серые плетутся сквозь туман

Rosemonde

A André Derain

Longtemps au pied du perron de La maison оù entra la dame Que j'avais suivie pendant deux Bonnes heures à Amsterdam Mes doigts jetèrent des baisers Mais le canal était désert Le quai aussi et nul ne vit Comment mes baisers retrouvèrent Celle à qui j'ai donné ma vie Un jour pendant plus de deux heures Je la surnommai Rosemonde Voulant pouvoir me rappeler Sa bouche fleurie en Hollande Puis lentement je m'en allai Pour quêter la Rose du Monde

Розамунда

Андре Дерену[43]

Я долго ждал у двери за Которой скрылась эта дама Я шел за нею два часа По набережным Амстердама И поцелуи слал вослед Но был безлюден белый свет И пуст канал и не видал Никто как эти поцелуи Летели к той за кем с тоской Я шел их тщетно посылая Я Розамундой называл Ту что цвела голландской розой[44] Запоминал как был он ал Цвет губ ее и шел за грезой И Розу Мира я искал

RHÉNANES. Рейнские стихи

NUIT RHÉNANE

Mon verre est plein d'un vin trembleur comme une flamme Ecoutez la chanson lente d'un batelier Qui raconte avoir vu sous la lune sept femmes Tordre leurs cheveux verts et longs jusqu'à leurs pieds Debout chantez plus haut en dansant une ronde Que je n'entende plus le chant du batelier Et mettez près de moi toutes les filles blondes Au regard immobile aux nattes repliées Le Rhin le Rhin est ivre où les vignes se mirent Tout l'or des nuits tombe en tremblant s'y refléter La voix chante toujours à en râle-mourir Ces fées aux cheveux verts qui incantent l'été Mon verre s'est brisé comme un éclat de rire

Рейнская ночь

В стакане у меня вино горит хмельное А лодочник в ночи выводит свой напев Поет как видел он семь женщин под луною Длинноволосых фей зеленокудрых дев Так что ж молчите вы вставайте в круг и пойте Чтоб хором заглушить тревожащий напев И светлокосых див передо мной постройте Пусть пляшут юные и смотрят обомлев Рейн пьян в дымину пьян и виноградник спит Как золото в воде мерцая до рассвета А лодочник поет а песня все томит Зеленокудрых фей зачаровавших лето И мой стакан как смех на сотни брызг разбит

Mai

Le mai le joli mai en barque sur le Rhin Des dames regardaient du haut de la montagne Vous êtes si jolies mais la barque s'éloigne Qui donc a fait pleurer les saules riverains Or des vergers fleuris se figeaient en arrière Les pétales tombés des cerisiers de mai Sont les ongles de celle que j'ai tant aimée Les pétales flétris sont comme ses paupières Sur le chemin du bord du fleuve lentement Un ours un singe un chien menés par des tziganes Suivaient une roulotte traînée par un âne Tandis que s'éloignait dans les vignes rhènanes Sur un fifre lointain un air de régiment Le mai le joli mai a paré les ruines De lierre de vigne vierge et de rosiers Le vent du Rhin secoue sur le bord les osiers Et les roseaux jaseurs et les fleurs nues des vignes

Май

Май несравненный май по Рейну в лодке плыл И дамы на него смотрели с косогора Вы были так милы а он исчез так скоро В тени плакучих ив Кто боль им причинил Он плыл среди садов где все в цвету навеки Где вишни вешние роняют лепестки И эти лепестки прозрачны и легки Как ваши ноготки нежны как ваши веки Цыгане вдоль реки в лохмотьях и в пыли На привязи вели медведя с обезьяной А ослик впереди дорогою песчаной Кибитку волочил покуда флейтой рьяной Мотивчик полковой истаивал вдали Май несравненный май кустами дикой розы Оплел развалины плющом их испещрив А ветер над водой терзает ветви ив И шепчущий камыш и зябнущие лозы

La synagogue

Ottomar Scholem et Abraham Lœweren Coiffés de feutres verts le matin du sabbat Vont à la synagogue en longeant le Rhin Et les coteaux оù les vignes rougissent là-bas Ils se disputent et crient des choses qu'on ose àa peine traduire Bâtard conçu pendant les règles ou Que le diable entre dans ton père Le vieux Rhin soulève sa face ruisselante et se détourne pour sourire Ottomar Scholem et Abraham Lœweren sont en colère Parce que pendant le sabbat on ne doit pas fumer Tandis que les chrétiens passent avec des cigares allumés Et parce qu'Ottomar et Abraham aiment tous deux Lia aux yeux de brebis et dont le ventre avance un peu Pourtant tout à l'heure dans la synagogue l'un aprés l'autre Ils baiseront la thora en soulevant leur beau chapeau Parmi les feuillards de la fête des cabanes Ottomar en chantant sourira à Abraham Ils déchanteront sans mesure et les voix graves des hommes Feront gémir un Leviathan au fond du Rhin comme une voix d'automne Et dans la synagogue pleine de chapeaux on agitera les loulabim Hanoten ne Kamoth bagoim tholahoth baleoumim

Синагога

Оттомар Шолем и Авраам Лёверейн Надев зеленые шляпы в субботний день поутру Торопятся в синагогу минуя холмистый Рейн По склонам которого рыжие лозы качаются на ветру Они по дороге ругаются так что перевести их не выйдет Мать твою обрюхатили в месячные Чтобы черти отцу твоему раздробили кости Старый Рейн ухмыляясь отвел водянистый свой взгляд будто он их не видит Оттомар Шолем и Авраам Лёверейн лопаются от злости Потому что в субботу курить им нельзя никак А кругом христиане курят вонючий табак Потому что они в одночасье влюбились вдвоем В Лию с овечьим взглядом и выпуклым животом. Однако войдя в синагогу они друг за другом Прикоснутся губами к торе завидные шляпы свои приподняв Запоют и сквозь ветви зеленые праздника Кущей[45] Оттомар улыбнется и ответит ему Авраам И на громкое их на нестройное пенье откликнется Рейн из тумана Гулом осени стоном и оханьем Левиафана[46] И лулавы качнутся над каждою шляпою лесом живым[47] Ханотейн нэ Камот багоим толахот балэумим[48]

Schinderhannes

A Marius-Ary Leblond

Dans la forêt avec sa bande Schinderhannes s'est désarmé Le brigand près de sa brigande Hennit d'amour au joli mai Benzel accroupi lit la Bible Sans voir que son chapeau pointu A plume d'aigle sert de cible A Jacob Born le mai foutu Juliette Blaesius qui rote Fait semblant d'avoir le hoquet Hannes pousse une fausse note Quand Schulz vient portant un baquet Et s'écrie en versant des larmes Baquet plein de vin parfumé Viennent aujourd'hui les gendarmes Nous aurons bu le vin de mai Allons Julia la mam'zelle Bois avec nous ce clair bouillon D'herbes et de vin de Moselle Prosit Bandit en cotillon Cette brigande est bientôt soûle Et veut Hannes qui n'en veut pas Pas d'amour maintenant ma poule Sers-nous un bon petit repas Il faut ce soir que j'assassine Ce riche juif au bord du Rhin Au clair des torches de résine La fleur de mai c'est le florin On mange alors toute la bande Pète et rit pendant le dîner Puis s'attendrit à l'allemande Avant d'aller assassiner

Шиндерханнес[49]

Мариюсу-Ари Леблону[50]

Лесной разбойник Шиндерханнес

В тени спасительных ветвей

Ржет от восторга женихаясь

Кутит с разбойницей своей

Корпит над Библией упорно

Грабитель Бенцель целый день

А шляпа друга служит Борну

Тот превратил ее в мишень

Жюльетта Блезиус щебечет

Икает и рыгает враз

А Шиндерханнес кукаречит

И Шульц вино несет тотчас

Слезу притворную роняя

Кричит разбойник Да пускай

Придут жандармы дорогая

Ковша из рук не выпускай

Пей дорогуша сердце просит

Ковш до краев наполнен пей

Что лучше мозельского Прозит

А ну бандиты в пляс живей

Пьяна лесная одалиска

И валит Ханнеса в траву

А тот Еще не время киска

Неси-ка лучше нам жратву

Смолите факелы ребята

Нам спать сегодня недосуг

Жидовская мошна богата

Набит флоринами сундук

Все пьют и жрут гогочут зычно

Поди веселье удержи

И по-немецки педантично

Готовят ружья и ножи

♦♦♦

Clair de lune

Lune mellifluente aux lèvres des déments Les vergers et les bourgs cette nuit sont gourmands Les astres assez bien figurent les abeilles De ce miel lumineux qui dégoutte des treilles Car voici que tout doux et leur tombant du ciel Chaque rayon de lune est un rayon de miel Or caché je conçois la très douce aventure j'ai peur du dard de feu de cette abeille Arcture Qui posa dans mes mains des rayons décevants Et prit son miel lunaire à la rose des vents

Лунный свет[51]

Луна с безумных губ всю ночь роняет мед И пригород его как лакомка сосет А звезды роем пчел слетаются на это Садам приевшееся медоточье света На эту патоку что капает с луны Ее лучи густы и в мед превращены Гляжу с опаскою на приторную сцену Боюсь пчела Арктур[52] тебе я знаю цену Не с розы ли ветров он собран этот мед Что тянется как луч и мне ладони жжет

1909

La dame avait une robe En ottoman violine Et sa tunique brodée d'or Était composée de deux panneaux S'attachant sur l'épaule Les yeux dansants comme des anges Elle riait elle riait Elle avait un visage aux couleurs de France Les yeux bleus les dents blanches et les lèvres très rouges Elle avait un visage aux couleurs de France Elle était décolletée en rond Et coiffée à la Récamier Avec de beaux bras nus N'entendra-t-on jamais sonner minuit La dame en robe d'ottoman violine Et en tunique brodée d'or Décolletée en rond Promenait ses boucles Son bandeau d'or Et traînait ses petits souliers à boucles Elle était si belle Que tu n'aurais pas osé l'aimer J'aimais les femmes atroces dans les quartiers énormes Où naissaient chaque jour quelques êtres nouveaux Le fer était leur sang la flamme leur cerveau J'aimais j'aimais le peuple habile des machines Le luxe et la beauté ne sont que son écume Cette femme était si belle Qu'elle me faisait peur

1909

У нее было синее платье Платье из тонкого шелка А хитон с золотой нитью Был двумя отрезами ткани Скрепленными на плече Она смеялась смеялась И глаза ее танцевали подобно ангелам в небе И лицо ее напоминало три цвета французского флага Голубые глаза белые зубы и очень красные губы Да лицо ее напоминало три цвета французского флага У нее было круглое декольте Прическа а-ля Рекамье[53] И прелестные голые руки Засидишься ли ты в этом доме чтобы полночь пробили часы Та у которой было платье из синего шелка И хитон с золотою нитью И круглое декольте Выставляла на обозренье Локоны под золотой повязкой И медленно переступала туфельками на пряжках Она была так прекрасна Что ты никогда не дерзнул бы ее полюбить Я любил этих грубых женщин в огромных кварталах Где что ни день выводили на свет существ небывалых Их кровью было железо а мозгом пламя Я любил я любил это бойкое племя рожденное веком Где всего лишь накипью были красивость и роскошь Она же была так прекрасна Что меня охватывал страх

Cors de chasse

Notre histoire est noble et tragique Comme le masque d'un tyran Nul drame hasardeux ou magique Aucun détail indifférent Ne rend notre amour pathétique Et Thomas de Quincey buvant L'opium poison doux et chaste A sa pauvre Anne allait rêvant Passons passons puisque tout passe Je me retournerai souvent Les souvenirs sont cors de chasse Dont meurt le bruit parmi le vent

Охотничьи рожки

Как маска древнего тирана Высок трагичен и суров Роман который как ни странно Не требует волшебных слов Ни риска в нем и ни обмана Вот так де Квинси[54] пить готов Свой опиум невинно-сладкий За бедной Анной[55] бездной снов И я блуждаю без оглядки Нам этот путь знаком и нов Стихает память как в распадке Призыв охотничьих рожков

Vitam impendere amori[56] (1917)

* * * (L'amour est mort entre tes bras…)

L'amour est mort entre tes bras Те souviens-tu de sa rencontre Il est mort tu la referas Il s'en revient à ta rencontre Encore un printemps de passé Je songe à ce qu'il eut de tendre Adieu saison qui finissez Vous nous reviendrez aussi tendre

* * * (В твоих объятиях мертва…)

В твоих объятиях мертва Любовь а помнишь встречу с нею Мертва но встреча с ней жива Надейся вновь на встречу с нею Ушла весна еще одна Она была такою нежной Прощай ушедшая весна Но к нам вернись такой же нежной

* * * (Dans le crépuscule fané…)

Dans le crépuscule fané Où plusieurs amours se bousculent Ton souvenir gît enchaîné Loin de nos ombres qui reculent Ô mains qu'enchaîne la mémoire Et brûlantes comme un bûcher Оù le dernier des phénix noire Perfection vient se jucher La chaîne s'use maille à maille Ton souvenir riant de nous S'enfuit l'entends-tu qui nous raille Et je retombe à tes genoux

* * * (Томится глядя в полумрак…)

Томится глядя в полумрак Где сонм чужих страстей клубится Твое воспоминанье как К цепи прикованная птица О руки памятью упорной Вы скованы вас пламя жжет Воспоминанье феникс черный Нас на своем насесте ждет Цепь незаметно перетрется И феникс взмоет к облакам О как над нами он смеется Дай мне припасть к твоим ногам

* * * (Tu n'as pas surpris mon secret…)

Tu n'as pas surpris mon secret Déjà le cortège s'avance Mais il nous reste le regret De n'être pas de connivence La rose flotte au fil de l'eau Les masques ont passé par bancles Il tremble en moi comme un grelot Ce lourd secret que tu quémandes

* * * (Понять секрет мой не дано…)

Понять секрет мой не дано Тебе на этом маскараде И мы уже не заодно И оттого с собой в разладе Уносит розу по волне И маски разбрелись по саду Как бубенец секрет во мне Дрожит дразня твою досаду

* * * (Le soir tombe et dans le jardin…)

Le soir tombe et dans le jardin Elles racontent des histoires A la nuit qui non sans dédain Répand leurs chevelures noires Petits enfants petits enfants Vos ailes se sont envolées Mais rose toi qui te défends Perds tes odeurs inégalées Car voici l'heure du larcin De plumes de fleurs et de tresses Cueillez le jet d'eau du bassin Dont les roses sont les maîtresses

* * * (Стемнело в несколько минут…)

Стемнело в несколько минут Рассказчицы простоволосы Пугливо россказни плетут А ночь им рассыпает косы О дети дети темен сад Исчезла ваших крыльев стая Теряет роза аромат Себя от смерти защищая Ни перьев ни цветов ни кос Час мелких краж он тих и черен Теперь пора любимца роз И сам фонтан сорвать под корень

* * * (Tu descendais dans l'eau si claire…)

Tu descendais dans l'eau si claire Je me noyais dans ton regard Le soldat passe elle se penche Se détourne et casse une branche Tu flottes sur l'onde nocturne La flamme est mon cœur renversé Couleur de l'écaille du peigne Que reflète l'eau qui te baigne

* * * (Спускалась ты к воде прозрачной…)

Спускалась ты к воде прозрачной А я тонул в твоих глазах Солдат проходит Отвернулась Сломала веточку Нагнулась Качаешься в полночных волнах Огонь цвет сердца моего Подобье гребешка морского В воде тебя укрывшей снова

* * * (Ô ma jeunesse abandonnée…)

Ô ma jeunesse abandonnée Comme une guirlande fanée Voici que s'en vient la saison Et des dédains et du soupçon Le paysage est fait de toiles Il coule un faux fleuve de sang Et sous l'arbre fleuri d'étoiles Un clown est i'unique passant Un froid rayon poudroie et joue Sur les décors et sur ta joue Un coup de revolver un cri Dans l'ombre un portrait a souri La vitre du cadre est brisée Un air qu'on ne peut définir Hésite entre son et pensée Entre avenir et souvenir Ô ma jeunesse abandonnée Comme une guirlande fanée Voici que s'en vient la saison Des regrets et de la raison

* * * (Моя покинутая юность…)

Моя покинутая юность Венком увядшим обернулась Вот и пришла пора опять Подозревать и презирать На заднике пейзаж далекий Фальшивой кровью залит холст Паяц проходит одинокий Под деревом с цветами звезд Луч лег на сцену пыльной точкой С твоей заигрывая щечкой Грохочет выстрел крик в ответ В тени осклабился портрет Стекло разбито в старой раме И воздух еле ощутим Дрожит меж мыслью и словами Между грядущим и былым Моя покинутая юность Венком увядшим обернулась Вот и пришла пора опять И сожалеть и прозревать

CALLIGRAMMES Poèmes de la paix et de la guerre 1913–1916 КАЛЛИГРАММЫ Стихотворения мира и войны 1913-1916 (1918)

Lundi rue Christine

La mére de la concierge et la concierge laisseront tout passer Si tu es un homme tu m'accompagneras ce soir Il suffirait qu'un type maintînt la porte cochère Pendant que l'autre monterait Trois becs de gaz allumés La patronne est poitrinaire Quand tu auras fini nous jouerons une partie de jacquet Un chef d'orchestre qui a mal à la gorge Quand tu viendras à Tunis je te ferai fumer du kief Ça a l'air de rimer Des piles de soucoupes des fleurs un calendrier Pim pam pim Je dois fiche près de 300 francs à ma probloque Je préférerais me couper le parfaitement que de les lui donner Je partirai à 20 h. 27 Six glaces s'y dévisagent toujours Je crois que nous allons nous embrouiller encore davantage Cher monsieur Vous êtes un mec à la mie de pain Cette dame a le nez comme un ver solitaire Louise a oublié sa fourrure Moi je n'ai pas de fourrure et je n'ai pas froid Le Danois fume sa cigarette en consultant l'horaire Le chat noir traverse la brasserie Ces crêpes étaient exquises La fontaine coule Robe noire comme ses ongles C'est complètement impossible Voici monsieur La bague en malachite Le sol est semé de sciure Alors c'est vrai La serveuse rousse a été enlevée par un libraire Un journaliste que je connais d'ailleurs très vaguement Écoute Jacques c'est très sérieux ce que je vais te dire Compagnie de navigation mixte Il me dit monsieur voulez-vous voir ce que je peux faire d'eaux-fortes et de tableaux Je n'ai qu'une petite bonne Après déjeuner café du Luxembourg Une fois là il me présente un gros bonhomme Qui me dit Écoutez c'est charmant A Smyrne à Naples en Tunisie Mais nom de Dieu où est-ce La dernière fois que j'ai été en Chine C'est il у a huit ou neuf ans L'Honneur tient souvent à l'heure que marque la pendule La quinte major

Понедельник улица Кристины

Ни консьержка ни мать ее ничего не заметят Будь со мной этим вечером если ты мужчина На стреме хватит и одного Пока второй заберется Зажжены три газовых фонаря У хозяйки туберкулез Кончишь с делами перекинемся в кости И вот дирижер который с ангиной Приедешь в Тунис[57] научу как курить гашиш Вроде так Стопка блюдец цветы календарь Бом бум бам Эта грымза требует триста франков Я бы лучше зарезался чем отдавать Поезд в 20 часов 27 минут Шесть зеркал друг на друга глядят в упор Этак мы еще больше собьемся с толку Дорогой мой Вы просто ничтожество Нос у этой особы длинней солитера Луиза оставила шубку Я же хоть и без шубки но не мерзлячка Датчанин глядит в расписанье пуская колечки дыма Пивную пересекает черный котяра Блины удались Журчит вода Платье черное цвета ее ногтей А вот это исключено Пожалуйста сударь Малахитовый перстень Пол посыпан опилками Ну конечно Рыженькую официантку умыкнул книготорговец Один журналист кажется мы с ним знакомы Жак послушай-ка все что скажу это очень серьезно Мореходная компания смешанного типа Сударь он мне говорит не хотите ли посмотреть на мои офорты и живопись У меня всего лишь одна служанка Утром в кафе Люксембург Он тут же представил мне толстого малого А тот говорит Вы слышите что за прелесть Смирна Неаполь Тунис Да где ж это черт подери В последний раз что я был в Китае Лет восемь назад или девять Честь достаточно часто зависит от часа обозначенного на часах Ваши биты

Un fantôme de nuées

Comme c'était la veille du quatorze juillet Vers les quatre heures de l'après-midi Je descendis dans la rue pour aller voir les saltimbanques Ces gens qui font des tours en plein air Commencent à être rares à Paris Dans ma jeunesse on en voyait beaucoup plus qu'aujourd'hui Ils s'en sont allés presque tous en province Je pris le boulevard Saint-Germain Et sur une petite place située entre Saint-Germain-des-Prés et la statue de Danton Je rencontrai les saltimbanques La foule les entourait muette et résignée à attendre Je me fis une place dans ce cercle afin de tout voir Poids formidables Villes de Belgique soulevées à bras tendu par un ouvrier russe de Longwy Haltères noirs et creux qui ont pour tige un fleuve figé Doigts roulant une cigarette amère et délicieuse comme la vie De nombreux tapis sales couvraient le sol Tapis qui ont des plis qu'on ne défera pas Tapis qui sont presque entièrement couleur de la poussière Et оù quelques taches jaunes ou vertes ont persisté Comme un air de musique qui vous poursuit Vois-tu le personnage maigre et sauvage La cendre de ses pères lui sortait en barbe grisonnante Il portait ainsi toute son hérédité au visage Il semblait rêver à l'avenir En tournant machinalement un orgue de Barbarie Dont la lente voix se lamentait merveilleusement Les glouglous les couacs et les sourds gémissements Les saltimbanques ne bougeaient pas Le plus vieux avait un maillot couleur de ce rose violâtre qu'ont aux joues certaines jeunes filles fraîches mais près de la mort Ce rose-là se niche surtout dans les plis qui entourent souvent leur bouche Ou près des narines C'est un rose plein de traîtrise Cet homme portait-il ainsi sur le dos La teinte ignoble de ses poumons Les bras les bras partout montaient la garde Le second saltimbanque N'était vêtu que de son ombre Je le regardai longtemps Son visage m'échappe entièrement C'est un homme sans tête Un autre enfin avait l'air d'un voyou D'un apache bon et crapule à la fois Avec son pantalon bouffant et les accroche-chaussettes N'aurait-il pas eu l'apparence d'un maquereau à sa toilette La musique se tut et ce furent des pourparlers avec le public Qui sou à sou jeta sur le tapis la somme de deux francs cinquante Au lieu des trois francs que le vieux avait fixes comme prix des tours Mais quand il fut clair que personne ne donnerait plus rien On se décida à commencer la séance De dessous l'orgue sortit un tout petit saltimbanque habillé de rose pulmonaire Avec de la fourrure aux poignets et aux chevilles Il poussait des cris brefs Et saluait en écartant gentiment les avant-bras Mains ouvertes Une jambe en arrière prête à la génuflexion Il salua ainsi aux quatre points cardinaux Et quand il marcha sur une boule Son corps mince devint une musique si délicate que nul parmi les spectateurs n'y fut insensible Un petit esprit sans aucune humanité Pensa chacun Et cette musique des formes Détruisit celle de l'orgue mécanique Que moulait l'homme au visage couvert d'ancêtres Le petit saltimbanque fit la roue Avec tant d'harmonie Que l'orgue cessa de jouer Et que l'organiste se cacha le visage dans les mains Aux doigts semblables aux descendants de son destin Foetus minuscules qui lui sortaient de la barbe Nouveaux cris de Peau-Rouge Musique angélique des arbres Disparition de l'enfant Les saltimbanques soulevèrent les gros haltères à bout de bras Ils jonglèrent avec les poids Mais chaque spectateur cherchait en soi l'enfant miraculeux Siècle ô siècle des nuages

Облачное видение

Помнится накануне четырнадцатого июля Во второй половине дня часам к четырем поближе Я из дому вышел в надежде увидеть уличных акробатов Смуглолицые от работы на свежем воздухе Они попадаются ныне куда как реже Чем когда-то в дни моей юности в прежнем Париже Теперь почти все они бродят где-то в провинции Я прошел до конца бульвар Сен-Жермен И на маленькой площади между церковью Сен-Жермен-де-Пре и памятником Дантону Я увидел уличных акробатов Толпа молчаливо стояла и безропотно выжидала Я нашел местечко откуда было все видно Две огромные тяжести Как бельгийские города которые русский рабочий из Лонгви приподнял над головой Две черные полые гири соединенные неподвижной рекой Пальцы скатывающие сигарету что как жизнь и горька и сладка Засаленные коврики лежали на мостовой в беспорядке Коврики чьи складки уже не разгладить Коврики все сплошь цвета пыли На которых застыли грязные желто-зеленые пятна Как мотив неотвязный Погляди-ка на этого типа он выглядит жалко и дико Пепел предков покрыл его бороду пробивающейся сединой И в чертах вся наследственность явлена как улика Он застыл он о будущем грезит наивно Машинально вращая шарманку что дивно И неспешно бормочет и глухо вздыхает порою И захлебывается поддельной слезою Акробаты не шевелились На старшем было трико надето того розовато-лилового цвета который на щечках юницы свидетельствует о скорой чахотке Это цвет который таится в складках рта Или возле ноздрей Это цвет измены У человека в трико на спине проступал Гнусный цвет его легких лилов и ал Руки руки повсюду несли караул А второй акробат Только тенью своей был прикрыт Я глядел на него опять и опять Но лица его так и не смог увидать Потому что был он без головы Ну а третий с видом головореза Хулигана и негодяя В пышных штанах и носках на резинках по всем приметам Напоминал сутенера за своим туалетом Шарманка умолкла и началась перебранка Поскольку на коврик из публики бросили только два франка да несколько су Хотя оговорено было что их выступление стоит три франка Когда же стало понятно что больше никто ничего на коврик не кинет Старший решил начать представление Из-под шарманки вынырнул мальчик крошечный акробат одетый в трико все того же розоватого легочного цвета С меховой опушкой на запястьях и лодыжках Он приветствовал публику резкими криками Бесподобно взмахивая руками Словно всех был готов заключить в объятья Потом он отставил ногу назад и преклонил колено И четырежды всем поклонился А когда он поднялся на шар Его тонкое тело превратилось в мотив столь нежный что в толпе не осталось ни одной души равнодушной Вот маленький дух вне плоти Подумал каждый И эта музыка пластики Заглушила фальшивые лязги шарманки Которые множил и множил субъект с лицом усеянным пеплом предков А мальчик стал кувыркаться Да так изящно Что шарманка совсем умолкла И шарманщик спрятал лицо в ладонях И пальцы его превратились в его потомков В завязь в зародышей из его бороды растущих Новый крик алокожего Ангельский хор деревьев Исчезновение ребенка А бродячие акробаты над головами гири крутили Словно из ваты гири их были Но зрители их застыли и каждый искал в душе у себя ребенка О эпоха о век облаков

Il pleut

Дождь[58]

Дождь женских голосов льет в памяти моей как из небытия То каплями летишь из прошлого ты волшебство далеких встреч И вздыбленные облака стыдят вселенную всех раковин ушных Прислушайся к дождю быть может это старой музыкою плачут презрение и скорбь Прислушайся то рвутся узы что тебя удерживают на земле и небесах

Fumées

Et tandis que la guerre Ensanglante la terre Je hausse les odeurs Près des couleurs-saveurs

Des fleurs à ras du sol regardent par bouffées Les boucles des odeurs par tes mains décoiffées Mais je connais aussi les grottes parfumées Où gravite l'azur unique des fumées Où plus doux que la nuit et plus pur que le jour Tu t'étends comme un dieu fatigué par l'amour Tu fascines les flammes Elles rampent à tes pieds Ces nonchalantes femmes Tes feuilles de papier

Дымы

И покуда война Кровью обагрена Вкус описав и цвет Запах поет поэт

Как букли запахов ерошит вихрь цветы И эти локоны расчесываешь ты Но знаю я один благоуханный кров Под ним клубится синь невиданных дымов Под ним нежней чем ночь светлей чем день бездонный Ты возлежишь как бог любовью истомленный Тебе покорно пламя-пленница И ветреные как блудницы К ногам твоим ползут и стелятся Твои бумажные страницы

La colombe poignardée et le jet d'eau

Зарезанная голубка и фонтан

Зарезаны нежные образы Эти губы что так цвели Миа Марей Иетта Лори Анни и Мари где вы о юные девы но возле фонтана что бьет из земли и плачет и стонет смотри голубка трепещет до самой зари Воспоминанья боль моя Где вы теперь мои друзья Взлетает память в небосвод А ваши взоры здесь и вот С печалью тают в дреме вод Где Брак[59] Жакоб[60] а где твой след Дерен[61] с глазами как рассвет Где вы Дализ[62] Бийи[63] Рейналь[64] О звук имен плывущий вдаль Как эхо в церкви как печаль Кремниц[65] был добровольцем он Исчез как все о звук имен Полна душа моя тоской Фонтан рыдает надо мной Все те что призваны пожалуй ушли на север воевать Все ближе ночь О море крови И олеандр цветет опять цветок войны кроваво-алый

Reconnaissance

A Mademoiselle P…

Un seul bouleau crépusculaire Pâlit au seuil de l'horizon Où fuit la mesure angulaire Du cœur à l'âme et la raison Le galop bleu des souvenances Traverse les lilas des yeux Et les canons des indolences Tirent mes songes vers les cieux

Рекогносцировка

Мадмуазель П…[66]

Вдали где свет пошел на убыль Береза гаснет и по ней Всего верней измерить угол Меж сердцем и душой моей Как тень скользят воспоминанья Сквозь мглу сирени сквозь глаза Вот-вот и жерла ожиданья Исторгнут грезы в небеса

Visée

A Madame Rene Berthier

Наводка[67]

Мадам Рене Бертье

Зеландия перевод квиток вишневого цвета Легенды новых времен выквакивают пулеметы Свобода люблю тебя ты бодрствуешь в подземельях Серебрянострунная арфа о моя музыка дождь Деньги мой тайный враг раны монет под солнцем Ракета как ясновидица грядущее разъясняет Слышишь плещется Слово неуловимой рыбой И города сдаются каждый в свой черед Бог примеряет небо как голубую маску Война аскеза и кротость отвлечение отстраненье Ребенок с обрубками рук среди орифламм и роз

Fête

A André Rouveyre

Feu d' artifice en acier Qu'il est charmant cet éclairage Artifice d'artificier Mêier quelque grâce au courage Deux fusants Rose éclatement Comme deux seins que l'on dégrafe Tendent leurs bouts insolemment IL SUT AIMER quelle épitaphe Un poète dans la forêt Regarde avec indifférence Son revolver au cran d'arrêt Des roses mourir d'espérance Il songe aux roses de Saadi Et soudain sa tête se penche Car une rose lui redit La molle courbe d'une hanche L'air est plein d'un terrible alcool Filtre des étoiles mi-closes Les obus caressent le mol Parfum nocturne où tu reposes Mortification des roses

Праздник

Андре Руверу[68]

Огонь взметенный в облака Невиданной иллюминацией О порыв подрывника Отвага смешанная с грацией Мрак обагрив Двух роз разрыв Две груди вдруг увидел въяве я Два дерзкие соска узрев УМЕЛ ЛЮБИТЬ вот эпитафия Поэт в лесу он одинок Глядит без страха и угрозы На взведенный свой курок С надеждой умирают розы О сад Саади[69] сколько грез И роз Поэт стоит в унынии Напоминает абрис роз Двух бедер бархатные линии Настойка воздуха полна Сквозь марлю сцеженными звездами В ночи снарядам не до сна Ласкают мглу где спишь ты в роздыми Плоть роз умерщвлена

Les saisons

C'était un temps béni nous étions sur les plages Va-t'en de bon matin pieds nus et sans chapeau Et vite comme va la Iangue d'un crapaud L'amour blessait au cœur les fous comme les sages As-tu connu Guy au galop Du temps qu'il était militaire As-tu connu Guy au galop Du temps qu'il était artiflot A la guerre C'était un temps béni Le temps du vaguemestre On est bien plus serré que dans les autobus Et des astres passaient que singeaient les obus Quand dans la nuit survint la batterie équestre As-tu connu Guy au galop Du temps qu'il était militaire As-tu connu Guy au galop Du temps qu'il était artiflot A la guerre C'était un temps béni Jours vagues et nuits vagues Les marmites donnaient aux rondins des cagnats Quelque aluminium оù tu t'ingénias A limer jusqu'au soir d'invraisemblables bagues As-tu connu Guy au galop Du temps qu'il était militaire As-tu connu Guy au galop Du temps qu'il était artiflot A la guerre C'était un temps béni La guerre continue Les Servants ont limé la bague au long des mois Le Conducteur écoute abrité dans les bois La chanson que répète une étoile inconnue As-tu connu Guy au galop Du temps qu'il était militaire As-tu connu Guy au galop Du temps qu'il était artiflot A la guerre

Времена года

Святые времена Прозрачным утром ранним Простоволосые босые наугад Мы шли под кваканье снарядов и гранат Глупец или мудрец любовью всякий ранен Ты помнишь Ги как на коне Он мчался в орудийных громах Ты помнишь Ги как на коне Таскал он пушку на войне Вот был не промах Святые времена Конверт солдатской почты Грудь сдавливал сильней чем в давке городской Снаряд сгорал вдали падучею звездой Гром конных батарей перемогал всю ночь ты Ты помнишь Ги как на коне Он мчался в орудийных громах Ты помнишь Ги как на коне Таскал он пушку на войне Вот был не промах Святые времена В землянке спозаранку Из алюминиевой ручки котелка Сгибал и шлифовал колечко ты пока Вновь наступала ночь и мрак вползал в землянку Ты помнишь Ги как на коне Он мчался в орудийных громах Ты помнишь Ги как на коне Таскал он пушку на войне Вот был не промах Святые времена Война все длится длится Солдат свое кольцо шлифует день за днем И слышит командир как в сумраке лесном Спешит простой напев с ночной звездою слиться Ты помнишь Ги как на коне Он мчался в орудийных громах Ты помнишь Ги как на коне Таскал он пушку на войне Вот был не промах

La grâce exilée

Va-t'en va-t'en mon arc-en-ciel Allez-vous-en couleurs charmantes Cet exil t'est essentiel Infante aux écharpes changeantes Et l'агс-en-ciel est exilé Puisqu'on exile qui l'irise Mais un drapeau s'est envolé Prendre ta place au vent de bise

Изгнанная благодать[70]

Оставь покинь свои края Исчезни радуга запретная Изгнанье вот судьба твоя Моя инфанта семицветная Ты изгнана как изгнан тот Кто украшал тебя бывало И лишь трехцветный флаг встает Под ветром там где ты вставала

La boucle retrouvée

Il retrouve dans sa mémoire La boucle de cheveux châtains T'en souvient-il a n'y point croire De nos deux étranges destins Du boulevard de la Chapelle Du joli Montmartre et d'Auteuil Je me souviens murmure-t-elle Du jour оù j'ai franchi ton seuil Il у tomba comme un automne La boucle de mon souvenir Et notre destin qui t'étonne Se joint au jour qui va finir

Найденная прядь

Найдется в памяти потеря Прядь русая волос твоих И вспомнит он почти не веря Что помнишь ты о нас двоих Она в ответ я помню много О том далеком дне о той Дороге к твоему порогу Бульвар Шапель Монмартр Отёй Подобно осени туманным Воспоминаньем канет прядь Туда где нашим судьбам странным Предрешено как день сгорать

Les feux du bivouac

Les feux mouvants du bivouac Éclairent des formes de rêve Et le songe dans l'entrelacs Des branches lentement s'élève Voici les dédains du regret Tout écorché comme une fraise Le souvenir et le secret Dont il ne reste que la braise

Бивачные огни

Дрожат бивачные огни И наши сны от их подсветки Живым видениям сродни Всплывают медленно сквозь ветки Как земляника по полям Раздавлена до крови жалость И память с тайной пополам В золе дымящейся смешалась

Tourbillon de mouches

Un cavalier va dans la plaine La jeune fille pense à lui Et cette flotte a Mytilène Le fil de fer est là qui luit Comme ils cueillaient la rose ardente Leurs yeux tout à coup ont fleuri Mais quel soleil la bouche errante A qui la bouche avait souri

Нетерпение сердец

Там всадник скачет по равнине А дева думает о нем Весь мир опутан и поныне Античным пламенным дождем Они сорвали розу сердца И расцвели глаза в ответ И никуда губам не деться От жарких губ Да будет свет

L'adieu du cavalier

Ah Dieu! que la guerre est jolie Avec ses chants ses longs loisirs Cette bague je l'ai polie Le vent se mêle à vos soupirs Adieu! voici le boute-selle Il disparut dans un tournant Et mourut là-bas tandis qu'elle Riait au destin surprenant

Прощание всадника

Простите! на войне бывают Свои досуги песни смех Под ветром ваши вздохи тают Ваш перстень мне милей утех Прощайте! снова раздается Приказ в седло во тьме ночной Он умер а она смеется Над переменчивой судьбой

Dans l'abri-caverne

Je me jette vers toi et il me semble aussi que tu te jettes vers moi Une force part de nous qui est un feu solide qui nous soude Et puis il у a aussi une contradiction qui fait que nous ne pouvons nous apercevoir En face de moi la paroi de craie s'effrite Il у a des cassures De longues traces d'outils traces lisses et qui semblent être faites dans de la stéarine Des coins de cassures sont arrachés par le passage des types de ma pièce Moi j'ai ce soir une âme qui s'est creusée qui est vide On dirait qu'on у tombe sans cesse et sans trouver de fond Et qu'il n'y a rien pour se raccrocher Ce qui у tombe et qui у vit c'est une sorte d'êtres laids qui me font mal et qui viennent de je ne sais оù Oui je crois qu'ils viennent de la vie d'une sorte de vie qui est dans l'avenir dans l'avenir brut qu'on n'a pu encore cultiver ou élever ou humaniser Dans ce grand vide de mon âme il manque un soleil il manque ce qui éclaire C'est aujourd'hui c'est ce soir et non toujours Heureusement que ce n'est que ce soir Les autres jours je me rattache à toi Les autres jours je me console de la solitude et de toutes les horreurs En imaginant ta beauté Pour l'élever au-dessus de l'univers extasié Puis je pense que je l'imagine en vain Je ne la connais par aucun sens Ni même par les mots Et mon goût de la beauté est-il donc aussi vain Existes-tu mon amour Ou n'es-tu qu'une entité que j'ai créée sans le vouloir Pour peupler la solitude Es-tu une de ces déesses comme celles que les Grecs avaient douées pour moins s'ennuyer Je t'adore ô ma déesse exquise même si tu n'es que dans mon imagination

В окопе

Я бросаюсь к тебе ощущая что ты метнулась навстречу ко мне Нас бросает друг к другу сила огня сплавляя тебя и меня И тут вырастает меж нами то отчего ты не можешь увидеть меня а я тебя Я лицом утыкаюсь в излом стены Осыпается известняк На котором остались следы лопат эти гладкие ровные срезы лопат будто не в глине а в стеарине А движенья солдат моего расчета сбили скруглили углы У меня в этот вечер душа подобна пустому окопу Бездонная яма в которую падаешь падаешь падаешь без конца И не за что уцепиться И в бездонном паденье меня окружают чудовища Бог весть откуда и рвущие сердце Эти монстры я думаю детища жизни особого рода жизни исторгнутой будущим тем черновым все еще не возделанным низким и пошлым грядущим Там в бездонном окопе души нет ни солнца ни искорки света Это только сегодня этим вечером только сегодня К счастью только сегодня Ибо в прочие дни я с тобой ты со мной Ибо в прочие дни я могу в одиночестве в этих кошмарах Утешаться твоей красотой Представляя ее предъявляя ее восхищенной вселенной А потом я опять начинаю твердить себе все мол впустую Для твоей красоты не хватает мне чувства И слов Оттого и бесплоден мой вкус мой порыв к красоте Существуешь ли ты Или просто я выдумал нечто и вот называю любовью То чем я населяю свое одиночество Может так же ты мною придумана как те богини которых себе в утешенье придумали греки О богиня моя обожаю тебя даже если твой образ всего лишь придумал и я

Fusée

La boucle des cheveux noirs de ta nuque est mon trésor Ma pensée te rejoint et la tienne la croise Tes seins sont les seuls obus que j'aime Ton souvenir est la lanterne de repérage qui nous sert à pointer la nuit En voyant la large croupe de mon cheval j'ai pensé à tes hanches Voici les fantassins qui s'en vont à l'arrière en lisant un journal Le chien du brancardier revient avec une pipe dans sa gueule Un chat-huant ailes fauves yeux ternes gueule de petit chat et pattes de chat Une souris verte file parmi la mousse Le riz a brûlé dans la marmite de campement Ça signifie qu'il faut prendre garde à bien des choses Le mégaphone crie Allongez le tir Allongez le tir amour de vos batteries Balance des batteries lourdes cymbales Qu'agitent les chérubins fous d'amour En l'honneur du Dieu des Armées Un arbre dépouillé sur une butte Le bruit des tracteurs qui grimpent dans la vallée О vieux monde du XIX-е siècle plein de hautes cheminées si belles et si pures Virilités du siècle оù nous sommes О canons Douilles éclatantes des obus de 75 Carillonnez pieusement

Фейерверк

Мое сокровище черный локон твоих волос Моя мысль спешит за тобой а твоя навстречу моей Единственные снаряды которые я люблю это груди твои Память твоя сигнальный огонь чтобы выследить цель в ночи Глядя на круп моей лошади я вспоминаю бедра твои Пехота откатывается назад читает газету солдат Возвращается пес-санитар и в пасти чью-то трубку несет Лесная сова рыжеватые крылья тусклые глазки кошачья головка и лапки кошки Зеленая мышь пробегает во мху Привал в котелке подгорает рис Это значит в присмотре нуждается многое в мире Орет мегафон Продолжайте огонь Продолжайте любовь батарей огонь Батареи тяжелых орудий Безумные херувимы любви Бьют в литавры во славу Армейского Бога На холме одинокое дерево с ободранною корой В долине буксуют в глине ревущие тягачи О старина XIX век мир полный высоких каминных труб столь прекрасных и столь безупречных Возмужалость нашего века Пушки Сверкающие гильзы снарядов 75-го калибра Звоните в колокола

La traversée

Du joli bateau de Port-Vendres Tes yeux étaient les matelots Et comme les flots étaient tendres Dans les parages de Palos Que de sous-marins dans mon âme Naviguent et vont l'attendant Le superbe navire où clame Le chœur de ton regard ardent

Морской переход[71]

Твои глаза как два матроса Волна была нежна светла Так из Пор-Вандра до Палоса На быстром судне ты плыла И охраняла субмариной Моя душа его полет И слышала как над пучиной Твой взгляд ликующий поет

Le départ

Et leurs visages étaient pâles Et leurs sanglots s'étaient brisés Comme la neige aux purs pétales Ou bien tes mains sur mes baisers Tombaient les feuilles automnales

Отъезд

Бескровны были эти лица Осколки этих слез в крови Как хлопья снега на ресницы И как на губы тень любви Листва летит со мной проститься

Carte postale

Je t'écris de dessous la tente Tandis que meurt ce jour d'été Oil floraison éblouissante Dans le ciel à peine bleuté Une canonnade éclatante Se fane avant d'avoir été

Почтовая открытка

Опять пишу тебе в палатке День умирает и опять Уже цветет во все лопатки Покрыв лазурь за пядью пядь Огонь гремящий в беспорядке И блекнет отступая вспять

Tristesse d'une étoile

Une belle Minerve est l'enfant de ma tête Une étoile de sang me couronne à jamais La raison est au fond et le ciel est au faîte Du chef où dès longtemps Déesse tu t'armais C'est pourquoi de mes maux ce n'était pas le pire Ce trou presque mortel et qui s'est étoilé Mais le secret malheur qui nourrit mon délire Est bien plus grand qu'aucune âme ait jamais celé Et je porte avec moi cette ardente souffrance Comme le ver luisant tient son corps enflammé Comme au cœur du soldat il palpite la France Et comme au cœur du lys le pollen parfumé

Тоска звезды[72]

Минерва мудрая рожденная моею Пробитой головой[73] пришел желанный срок Чтоб выйти из виска под небом багрянея Кровавая звезда нетленный мой венок Почти смертельная зияет эта рана А все ж не худшая из всех возможных бед Но бред горячечный взлелеян был нежданно Подспудной мукою одной на целый свет Несу ее в себе пытаясь притерпеться Заложник пламени так светлячок парит Так бьется Франция в моем солдатском сердце А в сердце лилии ее пыльца горит

Примечания

1

Самое раннее из сохранившихся стихотворений Аполлинера. Датировано: «Канны, 1896» и подписано «Вильгельм де Костровицки».

(обратно)

2

Подписано псевдонимом «Гийом Макабр».

В «школьном сочинении» о смерти Пана Аполлинер ссылается на известный миф, пересказанный Плутархом. Согласно позднейшим толкованиям мифа, смерть греческого бога Пана, покровителя природы, рожденного от земной женщины и не обладавшего бессмертием богов, осмыслялась в истории христианской культуры как конец язычества, связанный с явлением Иисуса Христа. Выражение «Умер великий Пан», относившееся к закату эллинской культуры, со временем стало означать вообще конец какого-либо исторического периода. В этом смысле и для самого Аполлинера, завершающего классический и открывающего новейший периоды в истории французской поэзии, стихотворение «Смерть Пана» приобретает символическое значение.

(обратно)

3

Цитера — прославленный в мифологии и литературе остров в Лаконийском заливе, на котором находился знаменитый храм в честь Венеры.

(обратно)

4

Первое появление псевдонима «Гийом Аполлинер». (В печати этим псевдонимом впервые был подписан рассказ «Ересиарх», опубликованный в 1902 г.)

(обратно)

5

Слова где «эль» в конце как отзвук небосвода — Имеются в виду «архангельские» имена (Mots finissant en el comme le nom des anges), в частности имя архангела Гавриила (Gabriel), которое в оригинале рифмуется со словами «небо» и «мед» (соотв. франц. «ciel» и «miel»).

(обратно)

6

Горе одному (лат.) — цитата из Библии: «…горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его» (Эккл. 4, 10).

(обратно)

7

Диоген — древнегреческий философ-моралист Диоген Синопский (ок. 400 — ок. 325 до н. э.), практиковавший крайний аскетизм и, по преданию, живший в пифосе — глиняном сосуде для хранения зерна.

(обратно)

8

Онан — библейский персонаж, сын Иуды (Быт. 38, 9).

(обратно)

9

Не входящее непосредственно в настоящий цикл, стихотворение также относится к дням пребывания Аполлинера в Ставло.

(обратно)

10

В стихотворении обыгрывается значение слова «Линда» в испанском (linda — красивая, хорошенькая) и немецком (Die Linde — липа, lind — нежный, кроткий) языках. В 3-й строфе имеется в виду древнегреческий г. Линдос на восточном берегу о. Родоса.

(обратно)

11

Стихотворение написано на обороте почтовой открытки, изображающей средневековую крепость г. Каркассона. Название города ассоциируется с французским словом «lа сагcasse» — «скелет».

(обратно)

12

Вивиана — озерная дева, фея, героиня кельтского фольклора, возлюбленная волшебника Мерлина. Чтобы стать безраздельной владычицей его души, она заживо погребла его в глухом лесу. Этот сюжет лег в основу книги Аполлинера «Гниющий чародей» (см. примеч. к стихам из этой книги).

(обратно)

13

Розамунда (Розмонда) — персонаж многих стихотворений Аполлинера. Поэт неоднократно обыгрывал ее имя (см. стихотворение «Розамунда»). Дворец Розамунды превратился в его стихах в «дворец грез» (в «Алкоголи» вошло стихотворение на эту тему под названием «Дворец»). В реальности Розамунда была фавориткой английского короля Генриха II (1133–1189). Ее загадочная судьба породила множество легенд и фольклорных сюжетов.

(обратно)

14

…воспеть с искусством Хризостома… — Имеется в виду св. Жан Хризостом (Иоанн Златоуст, 347–407), один из отцов церкви, знаменитый своим красноречием.

(обратно)

15

…Который оживит желанные миражи… — В оригинале: «un mirage du mont Gibel»; по старинным преданиям, на горе Жибель (ит. Монджибелло — от арабск. «джебель» — «гора» — мифологическое название вулкана Этны на острове Сицилия) жила фея Моргана, одна из двух — вместе с Мелузиной — самых знаменитых фей средневековой литературы. В бретонском фольклоре и романах артуровского цикла Моргана занимает особое место как носительница воинствующего зла; в ее замке находилось множество плененных ею юношей, которых она завлекала с помощью миражей («Фата-моргана»).

(обратно)

16

Сеньоры знатные склонятся перед вами… — В оригинале: Ricombres, от исп. ricohombre — «сеньор очень знатного происхождения».

(обратно)

17

Святой Христофор — согласно христианским преданиям, мученик, обративший в христианство десятки тысяч язычников и убитый ок. 250 г. в Ликии. «Христофор» в переводе с греческого означает «несущий Христа»; по одной из легенд, он переносил через поток ребенка, который оказался Иисусом. Считается покровителем путников и моряков, а также защищает от болезней и внезапной смерти. День св. Христофора отмечается 9 мая.

(обратно)

18

Одно из первых стихотворений, посвященных Анни Плейден и написанных осенью 1901 г., в начале пребывания Аполлинера в Германии.

(обратно)

19

Ла Гренуйер (La Grenouillère — «Лягушатник») — в конце XIX — начале XX века знаменитое кафе на острове Круасси, под Парижем; сюда после 1904 г., когда неподалеку, в Везине, поселилась его мать, Аполлинер нередко наведывался в обществе художников Андре Дерена и Мориса де Вламинка. По словам Мопассана, описавшего «Ла Гренуйер» в «Подруге Поля» и «Иветте», кафе представляло собой огромную лодку под крышей, пришвартованную к берегу. Хозяин сдавал внаем посетителям прогулочные лодки, — лодочные катания были в то время в моде. «Ла Гренуйер» изображали многие художники-импрессионисты, прежде всего Ренуар и Клод Моне, запечатлевшие «Лягушатник» на своих новаторских полотнах 1869 г.

(обратно)

20

Первое из произведений, подписанных именем Луизы Лаланн и опубликованных Аполлинером в 1909 г. в журнале «Marges». Среди них статьи о творчестве писательниц (в том числе Анны де Ноай и Колетт), а также несколько стихотворений, два из которых впоследствии были атрибутированы как принадлежащие перу Мари Лорансен (I-а, 1119).

(обратно)

21

«Гниющий чародей», увидевший свет в 1909 году, стал первой опубликованной книгой Аполлинера. В его творчестве он занимает особое место. Исследователь Аполлинера, известный ученый Мишель Декоден назвал его «центром воображения» поэта. В основу повествования легла средневековая легенда о волшебнике Мерлине и озерной деве Вивиане. Мерлин — волшебник, ясновидец и предсказатель, один из важных персонажей кельтского фольклора и романов артуровского цикла. Имя его появилось в литературе в XII в. в произведениях средневекового английского историка и писателя Гальфрида Монмутского «Пророчества Мерлина» (1134) и «Жизнь Мерлина» (1148). В конце XII в. был опубликован «Роман о святом Граале» Робера де Борона, который представил Мерлина как сына дьявола и девственницы. С тех пор Мерлин занял свое место в многочисленных легендах, средневековых романах, а в Бретани, где происходит действие «Гниющего чародея», стал символом независимости и национального самосознания.

(обратно)

22

Друиды — жрецы у древних кельтов, в Галлии и Бретани, считались предсказателями, сведущими в науках, певцами и бардами; составляли замкнутый мистическо-религиозный орден и вплоть до времени Римской империи приносили человеческие жертвы.

(обратно)

23

Бог дровосеков и богиня молнии… — В оригинале стихотворения упоминаются три кельтских бога, имена которых встречаются еще у римского поэта I в. Лукана: бог дровосеков Езус (Hesus), жертву которому приносили посредством повешения на дереве; бог грома и молнии Таранис (Taranis; у Аполлинера, который следует за Луканом, это богиня), жертвы которому сжигались; наконец, бог Тевтат (Теutates), — жертвы, ему приносимые, топили в воде (В, 29).

(обратно)

24

Менгир — культовый памятник: длинный камень, вертикально врытый в землю.

(обратно)

25

…Их руки над водой, как символы безумья. — Оригинал (Ressembleront bientôt au svastica des cruches) дает возможность прочтения этой строки как зрительной метафоры: руки пловцов сравниваются со свастикой — одним из орнаментальных мотивов средневекового искусства.

(обратно)

26

Львы Мавритании. — Во французском тексте: les lions de Moriane. La Moriane (Moriagne, Moretaigne) — вымышленная страна, встречающаяся во многих произведениях средневековой литературы, соответствующая Мавритании.

(обратно)

27

…И клювами пробит орлиный аквилон. — В оригинале подразумевается игра слов: l'aquilon (аквилон) и aquilin (орлиный).

(обратно)

28

В этом и следующем стихотворении французские исследователи обнаруживают влияние стихов Мориса Метерлинка. Сохранились пометки на полях одной из рукописей Аполлинера, относящейся к его пребыванию в Ставло: «Если бы я был Богом или Метерлинком…» (В, 129). Упоминающиеся в стихах названия городов — Orkenise (Оркениза, Оркениз) и Escavalon (Эскавалон) — часто встречаются в средневековых текстах: по одной версии, Оркениза — это резиденция короля Артура, по другой — один из сарацинских городов; Эскавалон фигурирует в романах о Персевале.

(обратно)

29

…На продажу вяжут стражи… — Образ стражников, которые для заработка занимаются вязанием (Les beaux gardes de la ville / Tricotaient superbement), почерпнут Аполлинером из немецких народных песен (В, 181). В 1940 году Франсис Пуленк написал музыку на слова этого стихотворения.

(обратно)

30

Бурж Элемир (1852–1925) — французский писатель, покровительствовавший молодому Аполлинеру.

(обратно)

31

…Как мы читаем у Гермеса Трисмегиста. — Имя Трисмегиста несколько раз возникает в лирике Аполлинера. Гермесом Трисмегистом (т. е. «трижды величайшим») греки называли Тота, египетского бога луны, мудрости и счета. В эпоху раннего христианства Гермес Трисмегист считался египетским царем, мудрецом, автором тайных книг (отсюда термин «герметизм» — закрытость), полных мистики и суеверий. Наибольшей известностью пользовалось его философское сочинение «Пимандр».

(обратно)

32

Беллерофонт — в греческой мифологии герой, совершивший множество подвигов. На крылатом коне Пегасе, который был подарен Беллерофонту богами-покровителями, он смог напасть с воздуха на страшную Химеру и победить ее.

(обратно)

33

…Что стоило Язону стольких мук… — Язон, легендарный предводитель аргонавтов, во время морского похода в Колхиду за золотым руном претерпел множество испытаний.

(обратно)

34

…Божественный, как Ты, Спаситель, ИИСУС? — Символом Христа в эпоху раннего христианства было слово «рыба» — по-гречески «ихтюс» — анаграмма слов «Иисус Христос Сын Божий Спаситель».

(обратно)

35

Мария — Мари Лорансен (1885–1956) — художница, возлюбленная поэта.

(обратно)

36

Аполлинер никогда не был в Америке, и это стихотворение — плод поэтического вымысла, рожденного разлукой с Анни Плейден.

(обратно)

37

Мобил и Галвестон — порты на американском побережье Мексиканского залива. Причем Галвестон находится именно в Техасе, а Мобил — в Алабаме, и их разделяет по прямой почти 700 километров. В этом географическом гротеске — «На побережье Техаса / По дороге из Мобила на Галвестон» — скрыта та же грустная ирония, что разлита и по всему стихотворению.

(обратно)

38

Она меннонитка… — т. е. последовательница одного из течений в протестантизме (по имени основателя секты Симониса Менно, 1496–1561), на членов которого налагаются значительные религиозные запреты. В оригинале строгость и неприступность Анни подчеркнута семантически: «Ses rosiers et ses vêtements n'ont pas de boutons». Эту игру слов трудно передать при переводе, поскольку французское слово «bouton» означает одновременно и бутон цветка, и пуговицу.

(обратно)

39

Это поэтическое воспоминание о путешествии Аполлинера в марте-апреле 1902 г. в Мюнхен было сначала написано и в 1907-м опубликовано как «фантазия в прозе» под названием «Книга записи умерших». Впоследствии Аполлинер разбил текст на строки, попытавшись в одном стихотворении совместить свободный и рифмованный стих, — прием, который он использовал и в ряде более поздних произведений, — в то же время настаивая на том, что «Дом мертвых» — это «поэтическая проза» (А, 77).

(обратно)

40

Рейналь Морис (1884–1954) — писатель, журналист, художественный критик, друг Аполлинера.

(обратно)

41

Поэт Андре Сальмон (1881–1969) был одним из ближайших друзей Аполлинера. Ассоциативный ряд стихотворения строится на том, что свадьба Сальмона состоялась накануне 14 июля 1909 г., когда отмечалось 120-летие Французской революции. По воспоминаниям поэта Филиппа Супо, Аполлинер написал эти стихи на империале омнибуса по дороге в мэрию (I-а, 1055). Сальмон интересовался Россией, бывал в Петербурге, что нашло отражение и в стихотворении Аполлинера.

(обратно)

42

Дюмюр Луи (1863–1933) — французский писатель и критик, один из основателей и постоянных сотрудников журнала «Mercure de France», в котором с 1904 г. печатался Аполлинер.

(обратно)

43

Дерен Андре (1880–1954) — французский художник, иллюстратор Аполлинера.

(обратно)

44

Я Розамундой называл / Ту что цвела голландской розой… — В строфе обыгрываются разные значения имени «Розамунда» — «Роза Мира»; «mond» — по-нидерландски «рот», отсюда цепь поэтических ассоциаций в строке «Sa bouche fleurie en Hollande» (A, 55).

(обратно)

45

и сквозь ветви зеленые праздника Кущей… — Речь идет об иудейском празднике Кущей или Шалашей (Суккот); осенью 1901 г., когда было написано стихотворение, он совпал с субботой 28 сентября.

(обратно)

46

Левиафан — согласно книге Иова (41, 5—24), библейское чудовище, обитающее в море; мифический змей, в средневековой демонологии — воплощение духа зла.

(обратно)

47

И лулавы качнутся над каждою шляпой лесом живым. — Во время праздника Кущей верующие используют лулавы — пальмовые, миртовые или ивовые ветви.

(обратно)

48

Ханотейн нэ Камот багоим толахот балэумим — искаженная цитата из Псалтири (Псалом 149, ст. 7), в переводе с древнееврейского языка приблизительно означающая: «Вершащий возмездие среди племен, месть среди народов…» Эту фразу (равно как и формулы проклятий, которые насылают друг на друга герои стихотворения) Аполлинер мог прочитать в одном из выпусков «Криптадии» — сборника, посвященного фольклору европейских стран; одиннадцать книг этой серии вышли в свет с 1883 по 1911 г., и Аполлинер, по мнению французских исследователей, обращался к ним при работе над стихами и новеллами (I, 1129; А, 116).

(обратно)

49

Шиндерханнес (наст, имя Иоганн Бюклер) — легендарный предводитель разбойников, казненный в 1803 г. Историю его банды, в которую входили упомянутые в стихотворении Якоб Борн, Бенцель, Шульц и Юлия Блезиус, Аполлинер, очевидно, услышал из уст гончара-стилизатора, о котором пишет в статье «Подделки» (1903) и который спел ему старинную немецкую песню, «прославляющую Шиндерханнеса» (II, 77).

(обратно)

50

Леблон Мариюс-Ари — этим общим именем подписывались два французских писателя — Жорж Атена (1877–1953) и Эме Мерло (1880–1958), соиздатели журнала «La Grande France», в котором в сентябре 1901 г. были опубликованы первые стихотворения Аполлинера.

(обратно)

51

Лунный свет — Первое появление стихов Аполлинера в печати (La Grande France, 19, 15 сентября 1901 г.). Стихи подписаны именем «Вильгельм Костровицки».

(обратно)

52

Арктур — звезда из созвездия Волопаса, самая яркая в Северном полушарии.

(обратно)

53

Прическа а-ля Рекамье — Жанна-Франсуаза-Жюли-Аделаида Рекамье (1777–1849) вошла в историю как хозяйка одного из самых блестящих французских салонов и как символ высшего света буржуазной Франции своего времени.

(обратно)

54

Квинси Томас де (1785–1859) — английский писатель, автор «Исповеди опиомана» (1822), которая вошла во французскую литературу благодаря ее подробному изложению и анализу Бодлером во второй части его «Искусственного рая» (1860).

(обратно)

55

Анна — шестнадцатилетняя нищенка-наркоманка, подруга юного писателя в скитаниях по Лондону; после их случайной разлуки она становится героиней его наркотических галлюцинаций.

(обратно)

56

Название книги в переводе с латыни означает «Жизнь посвятить любви». Здесь Аполлинер перефразирует и обыгрывает слова римского поэта Децима Юния Ювенала (между 50 и 60 — после 127) «Vitam impendere vero» — «Жизнь посвятить правде» (в русском переводе Д. Недовича — «…за правду пожертвовать жизнью»; Сатиры, I, 4, ст. 91). В свое время эти слова взял своим девизом Жан-Жак Руссо. Книга, состоящая из шести стихотворений, в настоящем издании приводится полностью.

(обратно)

57

Приедешь в Тунис… — в стихотворении, написанном как лирический монтаж обрывков разговоров, услышанных в открытом кафе, «мотив поездки в Тунис» («Поезд в 20 часов 27 минут», «Смирна Неаполь Тунис») неслучаен. Поэт Жак Диссор (1880–1952), о котором в 1914 г. Аполлинер отзывался как об «одной из наиболее известных фигур среди молодых литераторов» (III, 192), долгое время по роду своей журналистской деятельности был связан с Тунисом и, в частности, накануне одной из своих поездок в Африку в конце 1913 г. провел вечер с Аполлинером и директором копенгагенского Королевского музея Карлом Мадсеном в кафе на улице Кристины. «На следующий день, — вспоминал Жак Диссор, — я должен был отправиться в Тунис и пришел попрощаться с моими друзьями. В тот вечер мы были единственными клиентами этого маленького кафе. Официантка с рыжими волосами и веснушчатым лицом принесла нам выпивку в застекленный зал, освещенный, как аквариум. Фразы, которыми мы перебрасывались, вы можете найти в одном из лучших стихотворений Аполлинера, бегло записанном именно там, на краешке стола…» (I-а, 1084).

(обратно)

58

В оригинале это стихотворение — каллиграмма (идеограмма, «рисованное стихотворение»). В настоящем издании приводятся переводы еще двух каллиграмм — «Зарезанная голубка и фонтан» и «Наводка».

(обратно)

59

Брак Жорж (1882–1963) — французский художник, один из основателей кубизма.

(обратно)

60

Жакоб Макс (1876–1944) — французский поэт и художник, с 1904 г. — один из самых близких друзей Аполлинера.

(обратно)

61

Дерен — см. примеч. к стихотворению «Розамунда» (Дерен Андре (1880–1954) — французский художник, иллюстратор Аполлинера.).

(обратно)

62

Дализ Рене (наст, имя Рене Дюпюи, 1879–1917) — друг детства Аполлинера, морской офицер, впоследствии журналист и писатель. Получив известие о гибели Дализа на фронте 7 мая 1917 года, Аполлинер откликнулся на это известие большой статьей, в которой, в частности, вспоминал об их детской дружбе, начавшейся в 1892 г., в шестом классе коллежа Сен-Шарль в Монако, где они «все уроки проводили за игрой в солдатики» (III, 256). Памяти «самого давнего», как он неоднократно подчеркивал, из своих друзей Аполлинер посвятил книгу стихов «Каллиграммы».

(обратно)

63

Бийи Андре (1882–1971) — писатель, журналист, литературовед, один из создателей журнала «Les Soiree de Paris», в котором печатался Аполлинер; близкий друг поэта, оставивший о нем пространные воспоминания.

(обратно)

64

Рейналь — см. примеч. к стихотворению «Дом мертвых» (Рейналь Морис (1884–1954) — писатель, журналист, художественный критик, друг Аполлинера.).

(обратно)

65

Кремниц, Морис (1875–1935) — поэт и прозаик. В каллиграмме перечисляются друзья Аполлинера, призванные в армию и ушедшие на фронт.

(обратно)

66

Мадмуазель П… — Стихотворение посвящено Мадлен Пажес.

(обратно)

67

Наводка — 10 июня 1915 г., посылая эту каллиграмму Мадлен Пажес, Аполлинер писал в сопроводительном письме, что «из-за соображений учтивости» посвящает ее невесте своего сотоварища по военной службе, литератора Рене Бертье. (I-а, 1093). В книге «Слоняясь по двум берегам», опубликованной в 1918 г., Аполлинер упоминал, что Бертье был организатором в Тулоне литературной группы под названием «Грани», а также с похвалой отзывался о его стихах (III, 21).

(обратно)

68

Рувер Андре (1879–1962) — художник, писатель и журналист, друг Аполлинера. Впоследствии начало «Праздника» было использовано поэтом в одном из «Посланий к Лу» (LXXVI, Воинские розы).

(обратно)

69

Саади (между 1203 и 1210–1292) — персидский поэт, автор книги «Гулистан» («Розовый сад», 1258).

(обратно)

70

Изгнанная благодать — это стихотворение, открывающее один из разделов книги под названием «Зарницы перестрелки», а также последующие шесть стихотворений (в настоящем издании также переведены из них «Найденная прядь», «Бивачные огни», «Нетерпение сердец» и «Прощание всадника») составляют общий цикл, посвященный Мари Лорансен. Этот цикл под названием «Захлопнутый медальон» был послан Аполлинером 20 августа 1915 года писательнице Луизе Фор-Фавье (1871–1961), знакомой Аполлинера, для передачи его Мари.

(обратно)

71

Морской переход — стихотворение, обращенное к Мадлен Пажес, было написано вослед ее рассказам о плавании из Франции в Алжир.

(обратно)

72

Тоска звезды — стихотворение написано Аполлинером в госпитале после ранения в голову 17 марта 1916 года.

(обратно)

73

Минерва мудрая рожденная моею / Пробитой головой. — Греческая богиня мудрости Афина (в римской мифологии — Минерва) родилась, по легенде, из головы Зевса.

(обратно)

Оглавление

Страсти по Аполлинеру

PREMIÈRES POÉSIES Ранние стихотворения (1896―1910)

  POÉMES DE LA JEUNESSE Юношеские стихотворения

    Au ciel

    Небо[1]

    Моrt de Pan

    Смерть Пана[2]

    Aurore d'hiver

    Зимняя заря[4]

  STAVELOT Ставло

    L'amour

    Любовь

    * * * (S'en est allée l'amante…)

    * * *(Улетела моя щебетунья…)

    * * *(Je ne sais plus ni si je l'aime…)

    * * *(Люблю ли я ее не знаю…)

    Acousmate

    Отзвук

    Le bon sommeil

    Золотой сон

    La chaste Lise

    Невинная Лиза

    Le son du cor

    Звук рога

    Vae soli

    Vae soli[6]

    * * *(Il me revient quelquefois…)

    * * *(Я порой вспоминаю забавный куплет…)

    * * *(Jamais les crépuscules ne vaincront les aurores…)

    * * *(Вечерней мгле вовек не одолеть рассвета…)

    La cueillette

    Сбор цветов[9]

  LES DICTS D'AMOUR À LINDA Любовные диктовки для Линды

    * * *(Votre nom très païen, un peu prétentieux…)

    * * *(У вас языческое имя и чуть-чуть…)[10]

    * * *(L'ombre de la très douce est évoquée ici…)

    * * *(Легчайшей тенью вы слетаете опять…)

    * * *(Ville presque morte, ô Cité…)

    * * *(Почти погост, вороний град…)[11]

    La force du miroir

    Сила зеркала

    Le trésor

    Клад

    * * *(Je vis un soir la zézayante…)

    * * *(И я ее увидел въяве…)

    * * *(Lorsque vous partirez, je ne vous dirai rien…)

    * * *(Вы уезжаете — о чем тут говорить?..)

    Tierce rime pour votre âme

    Терцины для вашей души

    Adieux

    Прощальные стихи

  POÈMES TIRÉS DES «RHÉNANES» ET NE FIGURANT PAS DANS «ALCOOLS» Из «Рейнских стихов», не вошедших в книгу «Алкоголи»

    Élégie

    Элегия

    Passion

    Страсти Христовы

    Crépuscule

    Сумерки

    Plongeon

    Прыжок в воду

    Les bacs

    Паромы

    Dans le jardin d'Anna

    В саду Анны[18]

    Fête

    Праздник

    La Grenouillère

    Ла Гренуйер[19]

    La fuite

    Бегство

    Enfance (Tiré des poèmes de Louise Lalanne)

    Детство (Из стихов Луизы Лаланн)[20]

  POÈMES TIRÉS DE «L'ENCHANTEUR POURRISSANT» Стихи из книги «Гниющий чародей»[21]

    Les chants des druides Песни друидов[22]

      1

      1

      2

      2

      3

      3

    * * *(A Orkenise, pour un bel orfèvre blond…)

    * * *(Ах, мастер-ювелир, красив и молод он!..)[28]

    * * *(Par les portes d'Orkenise…)

    * * *(В славный город Оркенизу…)

LE BESTIAIRE OU CORTÈGE D'ORPHÉE avec les notes de Guillaume Apollinaire Бестиарий, или Кортеж Орфея c примечаниями Гийома Аполлинера (1911)

  Orphée

  Орфей

  La tortue

  Черепаха

  Le cheval

  Конь

  La chèvre du Thibet

  Тибетская коза

  Le serpent

  Змей

  Le chat

  Кошка

  Le lion

  Лев

  Le lièvre

  Заяц

  Le lapin

  Кролик

  Le dromadaire

  Верблюд

  La souris

  Мышь

  L'éléphant

  Слон

  Orphée

  Орфей

  La chenille

  Гусеница

  La mouche

  Муха

  La puce

  Блоха

  La sauterelle

  Акрида

  Orphée

  Орфей

  Le dauphin

  Дельфин

  Le poulpe

  Спрут

  La méduse

  Медуза

  L'écrevisse

  Рак

  La carpe

  Карп

  Orphée

  Орфей

  Les sirènes

  Сирены

  La colombe

  Голубь

  Le paon

  Павлин

  Le hibou

  Филин

  Ibis

  Ибис

  Le bœuf

  Бык

ALCOOLS Алкоголи (1913)

  Le pont Mirabeau

  Мост Мирабо

  Annie

  Анни[36]

  La maison des morts

  Дом мертвых[39]

  La blanche neige

  Белый снег

  Poéme lu au mariage d'André Salmon

  Стихи, прочитанные на свадьбе Андре Сальмона[41]

  L'adieu

  Прощание

  Saltimbanques

  Бродячие акробаты

  Automne

  Осень

  Rosemonde

  Розамунда

  RHÉNANES. Рейнские стихи

    NUIT RHÉNANE

    Рейнская ночь

    Mai

    Май

    La synagogue

    Синагога

    Schinderhannes

    Шиндерханнес[49]

  ♦♦♦

    Clair de lune

    Лунный свет[51]

    1909

    1909

    Cors de chasse

    Охотничьи рожки

Vitam impendere amori[56] (1917)

  * * * (L'amour est mort entre tes bras…)

  * * * (В твоих объятиях мертва…)

  * * * (Dans le crépuscule fané…)

  * * * (Томится глядя в полумрак…)

  * * * (Tu n'as pas surpris mon secret…)

  * * * (Понять секрет мой не дано…)

  * * * (Le soir tombe et dans le jardin…)

  * * * (Стемнело в несколько минут…)

  * * * (Tu descendais dans l'eau si claire…)

  * * * (Спускалась ты к воде прозрачной…)

  * * * (Ô ma jeunesse abandonnée…)

  * * * (Моя покинутая юность…)

CALLIGRAMMES Poèmes de la paix et de la guerre 1913–1916 КАЛЛИГРАММЫ Стихотворения мира и войны 1913-1916 (1918)

  Lundi rue Christine

  Понедельник улица Кристины

  Un fantôme de nuées

  Облачное видение

  Il pleut

  Дождь[58]

  Fumées

  Дымы

  La colombe poignardée et le jet d'eau

  Зарезанная голубка и фонтан

  Reconnaissance

  Рекогносцировка

  Visée

  Наводка[67]

  Fête

  Праздник

  Les saisons

  Времена года

  La grâce exilée

  Изгнанная благодать[70]

  La boucle retrouvée

  Найденная прядь

  Les feux du bivouac

  Бивачные огни

  Tourbillon de mouches

  Нетерпение сердец

  L'adieu du cavalier

  Прощание всадника

  Dans l'abri-caverne

  В окопе

  Fusée

  Фейерверк

  La traversée

  Морской переход[71]

  Le départ

  Отъезд

  Carte postale

  Почтовая открытка

  Tristesse d'une étoile

  Тоска звезды[72] Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg