«Чёрный квадрат вороны»

Стихи 2012–2013 гг.

«До сути приблизительной дошла…»

До сути приблизительной дошла,

Бессмертие приняв как допущенье.

Шиповника библейское растенье

Эфиром дышит, мельтешит пчела,

Петляют тропы – можешь по любой,

Что повлечет – неведенье, примета…

За ливнем рай струится голубой,

И молния в нём – росчерк фиолета.

«Мне по несбыточному грусть…»

Мне по несбыточному грусть

Привита с оспой или корью,

Кружу одна по Лукоморью,

Опять одна, одна, и пусть…

Мне по привычке ни к чему

Ни зелен дуб, ни кот ученый,

С другой на счастье обречённый,

Пусть мне – лишь посох и суму,

А главное, чтоб ум при мне

Любой —

тоскующий ли, грустный…

И в повести моей изустной —

Помарки по ничьей вине.

«Египта нет…»

Египта нет,

чтоб по пути зайти,

Иосифа —

чтобы спроворить в путь,

Есть лишь малютка

в люльке, как в горсти,

И смутное

«куда-то», «где-нибудь»…

И время, убыстряющее ход,

Сжимающийся мир,

воззвавший SOS,

Ничтожность всех и всяческих

хлопот

И каждому явившийся

Христос.

«Я день убила – клонится к концу…»

Я день убила – клонится к концу,

Декабрь хлестнул морозом по лицу,

Уже канун – и снова минус год.

Обманный праздник шапито грядёт.

Сон наяву, вернее, явь во сне —

Причудится, привидится, при мне

Останутся пустые две горсти

И голос свыше: «Ну прости, прости…»

«Ты близорук?..»

Ты близорук?

Ну что ж, тогда потом

Мы объяснимся,

говорю как мимо…

Пойми, я на краю,

и дело в том —

Хочу назад, но…

всё необратимо.

Я в обратимость верю лишь тогда,

Когда тебе

свои диктую строки,

Сумев дневные превозмочь мороки,

Взлететь или упасть

как в никуда.

Формула Малевича

Чёрный квадрат вороны,

Вписанный в снежный круг,

До гнезд обнажились кроны,

Ветви – подобье рук,

Скрюченных знаком жажды.

Декабрьский скругляя бег,

В куб жизнь он возвёл однажды,

Кубизм —

это снег и снег,

Цветение на морозе,

Розы январский пик,

Стих не уступит прозе,

Бог знает как он возник —

Слова наготове были,

Подкатывали комком,

Слепившись из снежной пыли,

В поддых угодив снежком.

«Встань на полозья сзади – сяду я…»

Встань на полозья сзади – сяду я,

На финских санках далеко уедем.

Лес чёрный, обрамляющий края

Снегов холмистых,

помашу соседям.

Что я? Ты – парус за моей спиной,

И ветер в спину, и стрелой дорога,

Глаза открыты буре не одной,

Не сосчитаешь,

так их в жизни много.

«Подледным садом декабря…»

Подледным садом декабря

Хожу по Питеру кругами,

Заледенела, вверх ногами

Повисла, и сие не зря.

Я вдруг припомнила – «очко»

Кончиной света назначали,

Нет в ирреальности печали —

Все стройно, держится легко.

И медь монеты прямо в щель —

Так солнце село за Невою.

Рябит подводною травою

Дом, шпиль, решетки, купол, ель.

Декабрьский купол, ель, январь

Тринадцатым венчали годом,

Кружились музы хороводом,

Гнусавил ветер – пономарь…

«Было поздно еще…»

Было поздно еще,

хоть и рано уже —

В пограничном жила столбняке,

Непонятно зачем

поднялась в неглиже,

Хоть могла б еще плыть по реке —

Сонной, желтой,

готовясь подняться путем,

Белой сакурой зарозоветь,

Если б знать, что дорога,

которой идем,

Так вот будет стелиться и впредь.

Если б знать,

я себя не явила б такой —

Бледно-серой и глаз водяной,

Все, что должно случиться

над этой рекой,

Порастет неминучей бедой.

«Всё пишет о воде: вода, вода…»

Всё пишет о воде: вода, вода…

Он одинок, кого-то ждет, ни с места.

По горизонту движутся суда,

И маяком отмечена фиеста – не про него…

Отлив, опять прилив,

куриного к ногам прибило бога,

А он сосредоточен, молчалив —

такие дожидаются итога,

Какого ни на есть, но своего,

и терпеливо веруют в удачу,

А то, что снова мимо, – ничего…

Он ждет, а я стою в сторонке, плачу.

«А жизнь какая? Светло-тёмная…»

А жизнь какая? Светло-тёмная,

И жар – не жар, скорей озноб,

Натянет тучу —

ой, огромная,

А из неё – вдруг солнца сноп.

Оно само-то не покажется,

А только бросит сноп лучей —

В раж не впадай,

недолго ражиться,

Слиняет вмиг до ста свечей.

Опять пиши, читай без роздыха,

И тьма – не тьма, и свет – не свет.

Какой там Дух?

Хотя бы воздуха…

Так и того в заводе нет.

«Как осознать…»

Как осознать —

была и вдруг не стала,

Здесь нет меня,

но где-то все же есть?

Чувств пять и даже шесть —

ничтожно мало,

Заранее как знать —

что предпочесть?

И вот ещё —

как угадать вернуться

В ту точку,

где мне счастье как в поддых?

Остолбенеть,

почти что задохнуться,

Признанье в рифму

выдохнуть, как стих.

«И было так…»

И было так —

ты брат, а я сестра.

И ангельский твой поцелуй сухой

на день грядущий

Валит с ног меня.

И я хожу кругами

В ритме вальса —

несестринский восторг.

И стало так —

на редкие небратские объятья,

На вспышки встреч

я променяла всё —

Жизнь-нетерпенье

в нетерпенье-смерть

Перелилась.

И стиснуло виски…

«О чем читать…»

О чем читать,

когда сама себе сюжет?

Что книги?

Будто ноги – есть ли, нет.

Недалеко, хотя б и есть,

на них уйдёшь,

Что книги эти?

Отгалдят, как молодежь,

Лишь до зари они друзья,

а дальше врозь.

Лишь ты, единственный, – в глаза —

не вдаль, не вкось.

Лишь ты, единственный,

не в тексте – во плоти.

А сколько виться той веревочке?

Плети

Мне кружев праздничных

русалочий наряд,

Плети, неважно,

сколько времени подряд.

«Зацепилось море за берег…»

Зацепилось море за берег,

Встало на якорь.

Я тоже стою на якоре,

Вечна моя стоянка —

Улица, дом,

Оконная прорубь в небо —

Небесный пейзаж

В движенье вечное окунает.

«Я черная субстанция ничья…»

Я черная субстанция ничья,

Во мне трепещут клеток фитильки,

И я иду вдоль черного ручья,

На нем последних листьев угольки.

Он тянется, как горлышко реки,

Вот просверком отбитые края —

Вдруг холм и роща,

рощи и холмы.

А главное, что ведь рукой подать

До дома моего – моей тюрьмы.

Кто нагадал? Тут нечего гадать —

Все просто так, все просто, ни за что.

Края души объемлют окоем.

Остаток срока —

мне ведь дали 100 —

Располовиним, доживя вдвоем.

«В крылатке рваной тучи мчался смерч…»

В крылатке рваной тучи мчался смерч,

И гнул стволы, и заголял подолы

Дрожащим кронам, и белёсоголым

Казался лес, ничком готовый лечь.

Тьма шла с залива дождевой стеной.

В ней вдруг являлся Иоанн Кронштадтский.

Святой ступал по водам, Божьей, братской

Любовью к нам сиял за пеленой.

Петергоф

Котел небес кипит, как в прачечной,

В парах лилового и синего,

На фоне зелени горячечной

Фонтанов лес белее инея.

Богов расплавленное золото —

Так свечи оплывают, маются…

И капли с веток – в полымь с холода —

Шипят и в ручейки сплетаются.

«Мне по образу и сути…»

Александру Мелихову

Мне по образу и сути

Быть бы грезой, быть фантомом,

Но не здесь в извечной смуте —

В горнем, вышнем, невесомом…

Что ж я так неодолимо

Прорастаю в плоть земную?

Все мои молитвы – мимо.

А ведь, может, одесную

Бога – дед мой, мой предстатель…

Стоп. Боюсь. Не надо чуда.

Прижилась в словесных ратях.

Не выдергивай оттуда.

Моему деду Михаилу Мансурову

Свет из храма Святой Магдалины

Освещает холмы и долины,

Звоны – птиц поднимают с дерев.

Тень мелькнёт, раздувая кадило,

Чтоб цветенье лугов восходило

Ввысь, в небесно-эмалевый неф.

Тень бегуча, порой многокрыла,

Вот уж епитрахилью накрыла

Всё и вся… Убиенный мой дед

В этом храме служил иереем,

Это тень его, тронув елеем

Лоб мой, нехотя сходит на нет.

«Я знаю, что давно уже не там…»

Я знаю, что давно уже не там

Живу, где значусь,

где приштамповали.

По чьим-то нераспознанным следам

Петляю, мчусь —

к себе ли, от себя ли —

Всё на разрыв, да вот нигде, никак

Обосноваться,

хоть давно пора бы,

Но до того земные связи слабы…

Безбашенна

и на душе сквозняк.

«Я исчезла, ушла…»

Я исчезла, ушла,

я не сдвинулась с места,

Неразгаданным будь

ребус жизни моей,

Вся она – между строк

и в отсутствии жеста,

И в обманчивой неразличимости дней.

И чего же я жду,

загадав на удачу?

А ведь жду, раскалясь,

как спираль, добела,

В откровенность впаду – всё равно накосячу,

Не раздену души

до боса́, догола.

«Снегом заткано декабрьское окно…»

Снегом заткано декабрьское окно,

Но снаружи кто-то лунку продышал.

Чей-то глаз в ней просверкнул

так зелено —

Видно, мимо пьяный ангел пролетал.

Кто же кроме —

вдоль седьмого этажа?

По стеклу тихонько скрипнуло крыло,

Это знак,

и я лечу за ним, дрожа…

Вот и Небо, а привыкнуть тяжело.

«Сидит у реки рыбак…»

Сидит у реки рыбак,

В море рыбак глядит.

Слышит – гудит волна

И поднимает смерч.

Море встает столбом,

И щерится, и рычит —

Одноголовый гад

И трехголовый змий,

В общем, дракон морей,

Небес поглотитель… Нас

Хвататель, глумитель, вор.

Но нас он не душит, нет —

На отмель кладет рядком.

Сидит у реки рыбак.

Холодно рыбаку.

«Речь, река…»

Речь, река…

Всё о чем-то реку,

Всё схожу, всё сбегаю с ума.

Как волчица, присела к прыжку

Белозубая сука – зима.

Жженной охрой окрашен пейзаж,

Меловая разметка вокруг.

Что ж?

Сыграем с тобой дашь на дашь,

Начиная с касания рук.

Как надежда, волниста черта,

То есть линия стаи на юг.

Облетевших лесов немота

И предснежья невольный испуг.

«Я живу на юру…»

Я живу на юру,

Нет деревьев на юре,

Нету мамы, нету папы,

Нету бабушки.

Нету дома в три окошка —

Из трубы колечки дыма.

Нет крылечка, нет дорожки

И меня, я помню, крошки,

Крошки – бант как вертолёт.

Я ощупываю воздух —

Не круглится головами,

Не топорщится плечами,

Пятипалостью не льнёт.

«На стене мои автопортреты…»

На стене мои автопортреты —

Символы, метафоры, сюжеты.

Вот лягушка —

я в царевны мечу,

Рядом лебедь —

здесь я при короне,

А себя я не очеловечу,

Если что – уткнусь лицом в ладони,

Я – свой портретист,

лишь я и вправе.

В зеркале тонуть страшней, чем в яви.

«Я заговор слов поневоле открыла…»

Я заговор слов поневоле открыла.

Доселе мечусь в их дурном хороводе,

Меня схомутать из них каждое в силе.

Единственный выход —

в словесной породе

Исчезнуть, явиться, стать формой словесной,

Не ждать от них милости или подвоха,

Нырнуть в их поток безымянной, безвестной,

В извивы просодий…

и, право, неплохо.

«Я так люблю…»

Я так люблю,

ибо сие нелепо,

А лепое —

оно не для меня.

Живу сквозь пламя,

ярко так, что слепо,

Так ярко,

что подбавь ещё огня.

В нём воедино

сплавятся детали,

Подробности, узлы,

углы, края…

Родивших нас,

их закалили в стали,

До нищего

взрастили бытия.

Я счастлива,

ибо сие нелепо,

И чем нелепей,

тем светлей стезя.

Живу сквозь пламя

яростно и слепо,

Так яростно,

что яростней нельзя.

«Ты весь облокотился на Европу…»

Ты весь облокотился на Европу,

А я – облокотилась

на ничто,

На диво оба не сдаем позиций

И на двойном портрете круглолицы,

Ну ты – понятно,

а вот я почто?

Твоя дорога перпендикулярна,

Я ж под гору, а все твержу, что гарно,

И вместо «караул»

кричу «ура»,

Тебе (исколесил ты пол-Европы)

Уже рукой подать до Пенелопы,

А ты мне эсэмэски шлешь с утра.

«Свечей моих лес…»

Свечей моих лес —

он всё выше и чаще.

Я в нём, ты ко мне,

значит – встреча в лесу.

Затеплим макушки

еловые, слаще

Запахнет смола,

задрожит на весу.

Пенёк, самобранка…

Да что со мной? Брежу?

А впрочем,

в канун я всегда не в себе.

Ведь завтра Сочельник —

нажарю, нарежу,

Накрою на стол

и спущусь к голытьбе

Кошачьей, голодной —

всё твари Господни.

День бег ускоряет,

спешит к Рождеству.

Вертепные театры

повсюду сегодня.

Год минул… и замер.

Готов к торжеству!

«Кентавры гульбищ…»

Кентавры гульбищ,

снов единороги…

И честь, и нечисть —

все сошлось в итоге

К предновогодью.

Крошки-циркачи

Жонглируют то кольцами метели,

То мечут в небо белые мячи…

Мы разом друг на друга посмотрели,

Друг друга не узнав —

все альбиносы,

Все белолицы и снежноволосы.

Дракон нам гадок,

трехголова выя,

Нас защищает только мимикрия.

«Дом дней моих…»

Дом дней

В. Соснора

1

Дом дней моих

мне надоел,

Дом дней чужих

облюбовал,

Принес из школы

белый мел

И небо им

заштриховал.

Февраль. Метель —

к волне волна,

Изгиб изыскан,

в меру крут…

Что за фонарики со дна —

То вспыхнут,

то опять нырнут,

То шлют привет,

то просят SOS.

Что мне до них?

Я в доме дней,

Хоть снег его почти занес,

Но мне светло,

мне все светлей.

2

Где дом,

откуда дни уходят в ночь?

Уходит жизнь —

помочь ничем, никто помочь…

Мой дом и жизнь, естественно, моя,

Она была рекою по края.

Всё отражала,

всё в себя брала,

Была большой,

теперь совсем мала,

По щиколотку.

Не гляжу на дно.

Быть может нет его,

но всё одно.

Оно – предчувствие,

оно – мой страх в ночи.

Со мною рядом стоя, помолчи.

Слова – они дорога,

не обрыв.

Молчу и я, всё от себя сокрыв.

«Березы – роща…»

Березы – роща —

белоствольный дождь,

Многоугольник молнии.

Начало

Чего?

А, как всегда, конца.

Еще в листве,

как в свежей позолоте,

Весь город.

Я секунды берегу.

Предощущенье запиваю кофе

Таким – чернее черного,

Контрастом с короткой белой ночью

дорожа.

«Было, было и прошло…»

Было, было и прошло —

все проходит.

Плачьте, бренные,

и я с вами плачу.

Утешением звучит

«будет, будет».

Быть-то будет,

но не то, не такое.

Мне новье – петлей петля.

Жмет. Шершаво…

Кто за новое? —

Господь? Неужели?

«От безумья своего…»

От безумья своего

разрешилась

вереницею словес и словечек.

Отлетают, тают, тают…

вовсе нету.

Я с последними в хвосте

умолкаю…

«Не всё, что черное, то вьется…»

Не всё, что черное, то вьется,

Не всё – вороны.

Как никогда, мне так смеется

За все уроны.

Отполированная яшма

Пруда в оправе,

Что отразишь ты и что дашь мне

В последней славе?

«Смерть прошла, а жизнь нейдет…»

Смерть прошла, а жизнь нейдет,

Новенькая, ладная.

Вот стою, как идиот,

Боль в груди надсадная.

Как и где? И почему?

Жду, стою потерянно.

Всё я мерил по уму,

А душа немерена.

Нетерпение саднит,

В узел стисну нервы я.

Знак – изжить комок обид —

Вот заданье первое.

«Эта ярость, топящая льды…»

Эта ярость, топящая льды,

Непритворна,

увы, непритворна.

Эта буря в стакане воды

Укачает неистовей шторма,

Хоть и моря-то в нём

на вершок,

Так откуда, откуда, откуда

Расставанье,

беспамятство,

шок,

А потом примирения чудо?

«Ель у пруда…»

Ель у пруда,

как щука на хвосте,

Сидит и мыслит,

и ветвями дышит.

В чешуйчатой еловой красоте

Зимы грядущей

приближенье слышит.

Верховный час ее – один в году,

Ей ангел полночь

продудит в дуду.

«Снег добрался до нас, имяреков…»

Снег добрался до нас, имяреков,

Сетью, густо —

ловец человеков.

Я попалась

и знаю, что время,

Но когтисто житейское бремя,

И в клочки раздирает нутро.

Намозолило,

душу всосало,

Сколь ворон надо мной ни летало,

Всяка в руку роняла перо.

«Лишь из боли и огня…»

Лишь из боли и огня

Жизни волчья западня.

Ты – огонь, а я есмь боль.

У огня сурова роль:

Пламя, слившись в монолит,

Иссечет и исцелит

Дряблость тела и души…

А теперь – садись, пиши,

Чтобы жесткое стило

Кривду к истине свело.

«Так было, ты лечил меня, лечил…»

Так было, ты лечил меня, лечил…

И жить учил.

Не вылечил,

Но так в себя влюбил…

А я меняла ночи на стихи…

Да, молода была.

Еще горда была.

Как странно – жизнь прошла,

Верней – проходит,

Так наутек,

Лишь пятки лет сверкают под луной,

Ведь с солнцем все покончено уже.

Я здесь,

А там за океаном – ты.

«Я б звала тебя океан…»

Я б звала тебя океан,

Только нет в глубине кита.

В прошлом я не считала ран,

А теперь – ни о чём —

лета

Подпирают,

болит ли, нет…

Даже лучше, когда болит,

Свет в воде и вода сквозь свет,

В прошлой жизни остался кит,

Нов-новёшенек —

чудо-кит,

Как и всё, что осталось там,

Где бенгальский огонь бежит

По твоим и моим стопам.

«Море вот-вот превратится в пар…»

Море вот-вот превратится в пар —

Так солнца неистов свет,

Мир устрашающе юн и стар,

А середины нет…

Нет середины, есть вечный ноль,

Его пересечь – пустяк,

«Ну что ты?

Плыви, – говорят, – изволь»,

И слышат в ответ:

«Никак…»

Опасна юность,

а старость – что ж?

Решенья даны не ей.

Плачь, век итожа —

Всем пофиг, – плачь

И умолкай скорей.

«Между мною…»

Между мною,

мной и небом

Лишь могильщика лопата,

А где вечности начало —

Я не знать

предпочитаю,

Может, там разъята бездна —

Не под силу одолеть.

И в конечном бесконечность

Так присутствует незримо,

Недоступно,

четко,

резко —

Горизонтом на краю.

«Черным ельником…»

Черным ельником

в снежных пощечинах

Или тучей, готовой к отплытию,

Черной речкой

в пушистых обочинах

Акварелью теку по наитию.

Вне расчета,

вне цели, как водится.

Может, вынесет в область высокую.

Пред тобою стою,

Богородица,

Замерла пред тобой,

строгоокою.

Храм мерцает во тьме позолотою,

Всё лампады вокруг да святители,

Расквитаюсь с невольной заботою,

Отогреюсь в случайной обители.

«Уйду в заплыв…»

Уйду в заплыв

и вынырну из нови.

Прилив. Коса

песчаная бела.

Структура моря,

лирики и крови —

Одна и та же,

где-то я прочла.

Чем больше черпать,

тем неисчерпанней,

Из древности —

лирическая суть.

То поздней тьмой,

то солнечностью ранней

Зачнется стих

и обратится в путь.

Он то взовьется

мигом на пригорок,

То промелькнет

златопесчаным дном,

Его прозрачность

обратится в морок,

Пусть всё одно

И, значит, всё в одном.

«Не всякий при дороге куст…»

Марине

1

Не всякий при дороге куст,

Не всякий…

даже Моисеев,

Воспламеняющийся вдруг.

И только по кусту рябины

Скулил ее зеленый глаз…

Бывало, выпадет в осадок,

Камчатским медведём без льдины

Представится,

и как рукою

Петля тоску угомонит.

2

Современная – вневременная,

Ты, года под себя подминая,

Отмахала на сотню вперед,

Кто догонит, посмеет, прильнет.

Потянусь чуть дрожащей рукою

И рывком расстоянье покрою.

Ты, собой означая эпоху,

Станешь ближе и взгляду и вдоху

Даже расположением звезд

И на свой мне укажешь погост.

«Падал снег большой и белый…»

Падал снег большой и белый,

Обволакивал, мерцал.

Стой и ничего не делай,

Оставайся там, где встал.

Что ни ветка —

вся в наклоне.

Что ни ель,

то скосы вниз.

Снега белые ладони

Раздвигали складки риз.

Сколько был в стране молочной —

сминусуют, не зачтут,

В той молочной, в той барочной,

Что нигде, а только тут.

«А куда спешу…»

А куда спешу,

спешу откуда?

Как во сне,

однако наяву,

и живу покуда

волей чуда,

Волей чуда

так вот и живу.

Волей чуда,

а не чудом воли,

Чудо воли —

это для других —

Закаленных

переплавкой боли,

Нервов, в узел

стиснутых, нагих.

«Мне плакать хочется…»

Мне плакать хочется,

а Бог велит – пиши.

Слова, и краски, и карандаши —

Перемешалось всё,

всё отступило,

Я слёзы, будто лампочки, тушила,

Чтоб Бог не видел

и никто, никто,

И ничего мне не было за то…

«В мое окно влетев…»

В мое окно влетев,

легло на стол

Перо воронье

пушкинской поры.

Я зачерню им как бы лес и дол

И там за ними —

звездные миры.

Они пустынны, и, наверно, Бог

Себе земное выбрал бытиё.

Свеченье наших душ —

его порог,

И каждый в нем предчувствует свое.

«Поэт, дитя, новорожденный квант…»

Памяти Глеба Семенова

Поэт, дитя, новорожденный квант,

Ты чей? Незабываемого Глеба.

Из вечности во время эмигрант,

Невозвращенец в собственное небо,

Скиталец, все еще невыездной,

Поскольку от земли не оторвешься,

В тебя вошли ее мороз и зной,

И плачешь так, как будто бы смеешься,

Чуть дребезжит, едва надтреснут, смех,

Не мантией отмечен ты, а робой.

И главное – успеть, а не успех,

И самого себя понять попробуй.

«Догоняю упущенный час…»

Догоняю упущенный час,

Догоню,

я живая, мне больно.

Выпускной нестанцованный вальс,

И обратная скорость невольно

Переходит в чудовищный бег,

А потом вертикально —

в паденье.

Час упущенный, миг или век

Проживу.

Напишу из забвенья.

…и другие стихи

Франциск Ассизский

I

Босиком,

лишь в одной власянице,

Торопясь

сквозь оснеженный лес,

К птицам он обращался

«сестрицы»,

«Брат мой» – к Солнцу

в пустыне небес.

Так он ринулся

в пост и молитву,

Упиваясь, ликуя,

горя

(С той же страстью,

как некогда в битву),

Сквозь цветущий

хрусталь января.

II

Младенец,

появившись в темном доме,

С него проклятье

снимет в тот же миг.

Он ничего ещё не знает,

кроме

Луча – сквозь стекла

к яслям напрямик.

Невинностью,

неведеньем, вернее,

Все беды дома

обращает вспять.

Вот так Франциск,

душою пламенея,

Явился в мир,

давно привыкший спать.

III

«Всё еще спите вы

и почиваете»…

(Помните вопль в Гефсиманском саду?)

Что же вы, братцы,

кому-то пеняете?

Братцы! В дорогу,

я первым иду.

Как ни бежал,

а всё каялся – «медленно»,

Радостен,

ветром нездешним гоним…

В бурых плащах

по-мальчишески преданно

Братья

едва поспевали за ним.

IV

За ним, за Учителем,

он же всё более

Себя полагал

только Божьим слугой.

Как остро

его осязаю в глаголе я —

Из «Песен творенья»

и «Вести благой» —

А в жесте – тем паче,

внезапном, доверчивом, —

Был ведом ему

этот Божий язык

Ребенка, жонглера,

шута с гуттаперчевым

Отчаянным телом,

высоким, как крик.

V

Вот Клара – сестра —

уголек на ладони,

Монашка, прильнувшая к жаркой иконе.

Как много небесной, не знавшей измены

Любви, бесконечности,

подлинной власти

Вмещают в себя монастырские стены.

Послушны, как голуби,

ласточки страсти.

Так было —

вдруг вспыхнули в пламени близком

Дома и деревья,

сбежалась округа,

И видят – за трапезой

Клара с Франциском —

Два огненных нимба

касались друг друга.

VI

О, братцы мои,

не страшитесь убытка,

Найдется где лечь,

а тем паче проснуться,

Ваш брат одуванчик,

сестра маргаритка

Мудры

и о завтрашнем дне не пекутся.

Мы юрки,

нас много – единая лава,

Сквозь сети любые

пройдем, как рыбешка.

За что нас зацепишь?

А не за что, право…

Пусты животы,

обветшала одежка.

Но из нищеты лишь

вздымается слава

И в небо течёт,

как в Господне окошко.

«К ветру встречному терпелива…»

К ветру встречному терпелива —

Привыкай, коль условья принял, —

Сузь глаза – фиолет залива

Небо ровно отполовинил.

Против ветра в шальном напоре

Застолби, каменея, плечи.

Ты ведь знаешь, стихия моря

Человечьей ничуть не легче.

Гулливеровы липы кругом

На ходулях стоят, ни с места,

Коли кончится всё недугом,

Щелью комнаты под арестом,

И ни зги, ни глотка наружу,

40 – это июльским летом.

Я глаза до предела сужу —

Щель окрасится фиолетом.

Портрет

Утица-хромоножка,

Тринадцати лет Джульетта,

Ромео воображаем.

Смерть облаком растворилась…

Утица-хромоножка

Купила мазил, помады

И, зеркальце приспособив,

Стала картоннолицей

С подводкою вместо глаз.

А в зеркальце отражалась

Тринадцати лет Джульетта.

Натюрморт

Одинокое яблоко,

фон в амбразуре окна —

Грязноснежный, глухой,

жестяное дворовое донце.

Приближенье Адама,

рывок, натянулась блесна,

Под условной чертой горизонта

затеплилось солнце.

Ожиданье,

начало,

высоко натянутый трос…

Ожиданье. Лишь им и держусь

на плаву да на взлете,

Напряженьем его —

в амплитуде от смеха до слёз —

На предельной ликующей

или отчаянной ноте.

Было яблоко.

Вырос, я и не заметила, сад,

И зацвел, и отцвел…

Я очнулась, пройдя переплавку.

Кисти мою и краски ищу,

возвращаюсь назад,

Ставлю яблоко. Так.

И на яблоко делаю ставку.

«Весёлостью взрыва, удара, обвала…»

Е. Казарцеву

Весёлостью взрыва, удара, обвала,

Накала всех жизненных сил добела —

Я издали это за лист принимала,

Готовый, белеющий с краю стола.

Текст тяжестью ляжет, не сбрось его только,

Покуда ты жаден и нетерпелив,

А вдребезги если – не сыщешь обломка

И всё, что останется, – света прилив.

Ты сам – сплошняком истекание света,

Тебя не коснулся участок темнот,

В упор ты не видишь иного поэта,

Он тьмою заряжен, он твой антипод.

«Все добрее и ближе…»

Все добрее и ближе…

Уж время слило воедино —

Мама – бабушка – мама…

Любовь до краев, за края.

Ты ли там вдалеке —

молодая колючая льдина?

Я ли там вдалеке —

затонувшая юность моя?

Время нас растопило

и сплавило жарко до боли,

Так что врозь, хоть умри, —

ни словечка, ни вздоха, ни дня…

Я ль топорщусь помехой

одна в твоем опытном поле?

Ты ль кружишь надо мной

и пылинки сдуваешь с меня?

Памяти мамы

1

Время рушилось в яму,

Чтоб безвременьем стать.

Хоронила я маму,

И опять, и опять…

То ли сон, то ли морок —

Что ни ночь, хороню…

Снега мартовский спорок

С поля сняв, сохраню.

Вот и Павловск холмистый,

Луг широкий и Храм

Магдалины пречистой.

Ты, крещенная там,

В том же Храме отпета.

Так замкнувшийся круг —

Знак посмертного света

Или длящихся мук.

2

Вот желтый лист – вот осени улика,

Теперь уж ей не скрыть своих улик.

И в горле ком, ни шепота, ни крика,

Остаток лета, краткого, как миг.

Спас яблочный – твой первый день рожденья

Не здесь уже, а где-то вовсе там.

Мое ли внутрь нацеленное зренье

Вслепую за тобою по пятам

Меня вело. Быть может, в рай? Едва ли.

Скорее в предвариловку на суд.

А руки здесь всё цветики сажали

И поливали, пусть себе растут.

Памяти отца

Как одинок убитый человек.

Ольга Берггольц

«Как одинок убитый человек» —

Как будто бы под дых пронзает строчка.

И плачу я, седеющая дочка,

За много лет впервые. Тот же снег

С дождем наполовину, в общем, слякоть,

Как в тот октябрь – по взгорьям, долам, рвам…

Спасибо, Ольга Федоровна, Вам,

Что наконец-то помогли заплакать.

Спасибо… Вдруг как вспышка – ведь бывало,

Прильнув к бабуле плачущей своей,

«Не плачь, не надо», – я твердила ей.

«Поплакать хорошо…» – она шептала.

Мне странно было, я не понимала,

И все отвлечь пыталась поскорей.

Как страшно одинок тот переход,

Когда и стоном не означишь, где ты.

И речка Сож, нащупав волны Леты,

С рук на руки тебя передает.

«Всё, что словами не избыть…»

Всё, что словами не избыть,

Всё, что клокочет и дымится,

Когда спасение – не быть,

Остолбенеть, остановиться.

Шагнуть готовая нога

Застыла, как на фотоснимке,

Смерть не старуха, не карга —

Пацан с губами без кровинки…

Розовый куст

Сперва обоняньем, а зреньем потом,

И все же неверие следом.

Под розовым я пробудилась кустом,

И чудо топорщилось бредом.

Кривилось пространство, и пол с потолком

Почти образовывал угол.

Рисунок обоев мне был незнаком,

Пестрел очертаньями пугал.

И мебель свои всё меняла места

В какой-то беззвучной кадрили,

И розами вдруг так пахнуло с куста…

Очнувшись, я вспомнила – жили

Когда-то мы в розовом этом саду,

За ним в подсознанье ныряю,

К кустам припадая, по саду бреду

И кровь на щеке вытираю.

«Вперед…»

Вперед —

в подзорную трубу,

А в прошлое —

под микроскопом,

Там все так суетно, так скопом,

Лишь мельтешение любвей

в крови моей…

Увяли наших принцев гульфики,

Сносились инфузорий туфельки,

Сносились все, кроме одной…

Моя потеря, мой конвой,

Хрустальной юности дичок,

Любви

непарный башмачок.

«Песок под ветром, как снег в пургу…»

Песок под ветром, как снег в пургу,

Дымится, сравни-ка часом.

Пусть каждая дюна на берегу

Станет твоим Парнасом.

Пусть Муз закружится хоровод,

Вздохнет Аполлон на флейте,

А Марсий кожу с себя сорвет

Сам, возопив: «Налейте

Трав знойных, жгучих, как лук порей

Или морская пена. Подружки вакханочки,

Поскорей ведите ко мне Силена».

С чего, откуда бы этот бред

Явился, под корень косит?

Трезва я, как стеклышко на просвет,

А вот ведь куда заносит.

«Теория невероятности…»

Теория невероятности —

Мой знак, и мне легко под ним.

Что год? Он канет в невозвратности,

Мы лишь осколки сохраним.

Пусть наши лица в них туманятся,

Огни тускнеют не спеша,

Останутся гримасы памяти,

Как росчерки карандаша.

«Кружение сердца…»

Валерию Бассу

Кружение сердца —

вот танец, доступный и мне.

120 в минуту…

шажка, поворота, удара,

Ну что же, как йоги, станцуем на голом огне,

Уйдем в невесомость веселыми кольцами пара.

Да, лишь невесомость

кружению сердца сродни.

Я в танце,

о чудо, я в самой его сердцевине.

Ты перышко времени

сдуй с меня, милый, стряхни,

И сбросим тела,

что когда-то исполнены в глине.

«Из прошлой тьмы…»

Александру Кушнеру

Из прошлой тьмы

в тьму будущую двери —

Быт сквозняковый,

ветряной уклад.

О, мой собрат

по журавлиной вере,

По радости трагической

собрат!

Бог дал слова

взамен убогим числам,

Взорвав навек

покой достиховой.

Жизнь не сюжетна,

движется не смыслом,

а только

интонацией

живой,

В которой то безумствуешь,

то мреешь,

Лирической отвагой

раскален,

Которой ты владеешь,

так владеешь,

как Змий

от сотворения времен.

Перед иконой Андрея Юродивого

Андрею Крыжановскому

Андрей Юродивый —

твой незабвенный тёзка,

Тебя во тьме

его настигнул ген.

Держу свечу,

жгут пальцы капли воска.

Перед иконой

тихо встав с колен,

Я выйду, окунусь

в твой «Звёздный муравейник»

И наизусть

припомню каждый стих.

То правду всем —

юрод,

То сам в себе – келейник,

То вздором обуян, то свят и тих.

«Я умираю сотню раз на дню…»

Я умираю сотню раз на дню,

Взгляни-ка

на мою кардиограмму —

Мой стих, и путь, и место, где стою…

Нарежь, как хочешь,

вставь зигзаги в раму.

Хоть авангард мне чужд,

но вот, поди…

Хорош портрет —

я вся до сердцевины,

До каждого биения в груди,

До всякой глазу неприметной мины.

После вечера Виктора Сосноры

Слух космической тишиной

Замкнут. Насквозь прочищен.

Раковины ушные увяли от децибелов

Пудовых. Меня расплющить

Раз плюнуть. Уйдя в себя,

Двоюсь, и троюсь, и множусь

Текстами, сам я текст,

Заперт в халупе тела,

И в помощь мне линзы глаз,

Сквозь них сочетаю вечность

С комариком на лету.

Обратный отсчет

Я век брала

на карандаш,

Его гримасы

и метанья,

И исторический пейзаж

Темнел,

теряя очертанья…

Век шел вслепую

на таран.

Все было странно,

страшно, ново…

С надеждой

вперившись в экран,

Мы ждали часа

нулевого.

«Когда я вижу – рушатся дома…»

Когда я вижу – рушатся дома

И фоторобот, то есть автор взрыва,

(Каков филологический изыск?)

Глядит в меня сквозь все телеэкраны,

Твержу я:

Соломон построил Храм,

Храм в шестьдесят локтей длиною

И сорок вышиной…

Когда я вижу то, что означает,

Господь не приведи,

Фрагменты тел,

Твержу я:

Соломон построил Храм

И изнутри обшил кедровым тесом,

И кипарисом выложил полы,

И вырезал на дереве узоры —

Подобье огуречных завитков

И распустившихся цветов и пальм,

И в центре поместил Ковчег Завета,

А по краям его два херувима —

Четыре распростертые крыла…

И снова вижу, и опять твержу

Про то, что Соломон построил Храм

В году четыреста восьмидесятом

Со времени исхода из Египта…

Твержу в бессилье и оцепененье:

Владыка невозможного,

Господь!

«Вот жемчужно-белой ночи бирюза…»

Вот жемчужно-белой ночи бирюза,

Наплывают очи на глаза,

И глаза растут в размер очей,

Упакована любовь в размер ночей,

А вернее – безразмерность, ибо день —

Лишь задумка и набросок,

только тень,

Только завязь и оскома…

Всё потом —

Ночь и ты,

и край вселенной за кустом.

Ноябрь. Икона «Всех скорбящих радость»

Жизни знобкое наважденье.

День,

не знаю зачем, рожденья,

И особенно в ноябре,

Самом темном, почти что черном,

Вихрь предснежья грозится штормом.

К бесноватой поспел поре

День,

не знаю зачем, рожденья.

Свечу затеплив,

отброшу тень я,

К стихам прильну,

аж заломит скулы.

Скорбящим радость – и мне посулы.

«Как славно…»

Как славно

в памяти нашарить,

Лицо

на руку оперев,

Дорог

серебряную наледь,

Чугунное литьё

дерев.

И вьюжных струй

непостоянство,

И неба

зимнюю юдоль…

Ах, этот воздух

и пространство,

Так умеряющие

боль!

«Время спазмами, толчками…»

Время спазмами, толчками

Шло, накатывало, пёрло,

Молотило кулаками,

Перехватывало горло.

Время – истеричка, стерва,

Даст под дых – живи согбенно.

Сверлит до живого нерва

И насквозь самозабвенно.

«Я вижу – со дна океана…»

Я вижу – со дна океана

Из вечности, из запредела

Какая-то светится тайна —

Обломок небесного тела.

Сияет, как лампа шахтера,

Во тьме антрацитово-черной

Неведомой силою взора —

Нездешней, холодной, упорной.

Слепою тропой подсознанья

Иду, подчиняясь конвою,

Рифмованно-звучное зданье

Почти обтекла стороною,

Пленённая строгим теченьем,

Чугунным плетеньем решеток…

Как водится, непротивленьем

Мой дух и возвышен, и кроток.

И властно со дна океана,

Навеки отринув мирское,

Сигналит небесная тайна —

Ни мира, ни сна, ни покоя.

На рубеже века

Эти гетто машин,

припорошенных снегом, стоянки

На полмира простерлись,

над ними вполнеба луна.

Обезлюдело в мире,

иссякли наживки, приманки,

Перетерлись в труху

золотые его времена,

Нам оставив лишь остовы,

свалки, каркасы, огрызки…

Плоть живую отжав

до бесформенных пресных пластмасс.

И гася, будто свечи,

кресты свои и обелиски,

Все пустил под каток,

ничего не оставив от нас.

«Два контура моих…»

Два контура моих —

один в другом,

Гляжу на них

почти сторонним взглядом,

Два времени —

одно бежит бегом,

Другое – вот оно —

плетется рядом.

Одно рванется разом —

и привет.

Другое, вздрогнув,

ринется обратно.

Я вместе и мала,

и необъятна…

Двоится все —

и средних линий нет.

«Вершины обнажены…»

Вершины обнажены,

Подножья усохли, увяли.

Больничной полны тишины

Пустые осенние дали.

Наступишь —

И пустишь в распыл

Тьму листьев,

Заждавшихся тленья.

Неужто и ты

Заслужил

Не больше,

Чем эти растенья?

На стылом пороге зимы

Бесцветны они и убоги,

Такие же, впрочем,

Как мы,

На этом фатальном пороге.

«Не знать своих возможностей…»

Не знать своих возможностей —

так жить

Лишь Пушкин мог.

О Господа щедроты!

Так возноситься,

так порой любить,

Так забываться,

нет – куда там, что ты…

Но все ж на том

неведомом пути

Скитаться, ожидая,

и молиться…

Нести свой скарб не за спиной —

в горсти,

Оберегая и слова, и лица.

Неповторимость да

и тайну их,

Сама еще

не разобравшись в сути, —

Ты выношен уже,

мой главный стих,

И дышишь ли

к означенной минуте?

«Пишу на языке минут…»

Пишу на языке минут,

И жизни ритм – тахикардия.

Давно надтреснут мой уют,

И в каждой трещине стихия,

То вертикаль, то круговерть,

То круто наискось с подсечкой,

Жизнь примагничивает смерть,

Стоишь потерянной овечкой,

Надеясь, что тебя найдут —

Ведь за тобой одной в погоне.

Пишу, на языке минут,

Прилежно примостясь на склоне.

Пишу на языке любом,

Пишу восторг, пишу усталость,

Пишу, упершись в небо лбом,

Пишу, ах только бы писалось…

Оглавление