«Собрание стихотворений»

Леонид Дмитриевич Семенов Стихотворения

Софии

В темную ночь над памятью снов вдохновенных песни раздались мои                                 стонами робко-звонкими. В теплую ночь так цветы на могилах священных тянутся в звездную высь                                 стеблями нежно-тонкими.

1902

ОЖИДАНИЯ

ВЕРА

Заря боролась со звездами, тебя я ризою обвил, осыпал пышными цветами и кротко с тихими мольбами земле родимой возвратил. И над тобою преклоненный, я долго плакал в тишине и внял обет душой смущенной, что ты подругой обновленной однажды явишься ко мне. С тех пор прошел я путь тяжелый, скитался долго одинок и, обходя чужие долы, из терний, тихий и веселый, для встречи новой сплел венок.

1903

МЕЛОДИЯ

На утренней звезде у трав мы тихо вопрошали: скажите, травы, где пророк без гнева и печали? Был день заветный недалёк, мы певчих птиц спросили в роще: скажите, где пророк, пророк веселый, полный мощи? Был солнца зной невыносим, спросили мы у дев стыдливых, не встретился ли им пророк любви, пророк счастливых? Но, шелестя у наших ног, дремали травы без тревог, но песни птиц не умолкали и мы ответа не слыхали. Смеялись дочери земли; они купаться к морю шли…

1903

СВЕЧА

Я пустынею робко бреду и несу ей свечу восковую. Ничего от пустыни не жду, ни на что не ропщу, — не тоскую. Тени жадно столпились кругом, их пустыня мне шлет роковая. Неповинен пред ней я ни в чем, как невинна свеча восковая. Кем, зачем мне она вручена? Я не знаю, пред тайной робею… Но не мною свеча зажжена, и свечи загасить я не смею…

1903

К МЕССИИ

Томительна глухая ночь, но мирно теплятся лампады, и духа, полного отрады, забвенью сна не превозмочь. Мы ждем. Мы рано в храм пришли, надели белые одежды и в полночь — мира и надежды достойно жертвы принесли. Печать позорную греха мы смыли чистыми слезами, престол украсили цветами и ждем с молитвой Жениха. И мы дождемся: Он придет — при звуках радостных цевницы и с первым отблеском денницы нам искупленье принесет. К Нему навстречу потечем мы с громким гулом ликованья и со слезами упованья мольбу за спящих вознесем. И будет тих — глубокий взгляд святых очей Его над нами и над склоненными главами слова прощенья прозвучат. Мы ждем. Молчит глухая ночь, но ярче теплятся лампады, и в сердце веянья отрады забвенью сна не превозмочь.

1901

МОЛИТВА

Я затеплил свечу и молюсь горячей, и Кому я молюсь, — я не знаю. И увидит ли Он жар молитвы моей, и услышит ли зов, — я не знаю. Но я видел в младенчески-ясных очах отблеск тайны святой и прекрасной. И я видел чело молодое в лучах, озаренное думой прекрасной. И правдивое слово сказать я боюсь; отчего я боюсь, — я не знаю. Но затеплив свечу, горячей я молюсь и о ком я молюсь, — я не знаю.

1902

ЧУДО

Когда в полночь с башни монастыря прольется в долины медленный и протяжный звон, и месяц, поднявшись над лесом, зальет своим матовым блеском всю окрестность, я выйду к тебе. Я выйду осторожно, как ласковый ребенок, и подойду к глубокому, спящему озеру. Ты встанешь передо мной бескровная и белая как туман, откинешь назад свои мягкие, как водоросли, волосы и, обвив мне шею гибкими и прозрачными руками, сама холодная, как вода, прижмешься ко мне с долгим любовным поцелуем. Ты будешь молить меня о чуде. И чудо свершится: я отдам тебе огонь и плоть, волью в твои жилы свою красную кровь, и счастливая, как рыбка ты мелькнешь, и уйдешь от меня в далекие, вечные страны. Утром скажет барышня в церкви про инока с белым лицом: «Отчего он так бледен?» А сама она — розовенькая, как заря в своем белом платьице и белой шляпке.

1904

ЖЕНИХ

Когда зардевшись и робея, ты переступишь мой порог, — победой жизни пламенея, нас примет радостно чертог. Но все уйдут, умолкнут речи, один останусь я с тобой. Я загашу поспешно свечи перед стыдливой наготой. Запечатлею поцелуем очей смущенных синеву; желаньем дерзостным волнуем, одежды брачные сорву. Я заключу тебя в объятья, и, целомудренно-чиста, для вечной святости зачатья твоя смирится красота.

1902

ЭПИТАЛАМА

Распустила я косы волнистые, я цветами постель убрала, приготовила масти душистые, восковые светильни зажгла. Он придет ко мне с чарами пышными, он прекрасен как дуб и могуч, поцелуя дарами неслышными так не жег меня солнечный луч! Тени, тени уйдите смущенные, я бесстыдна, смела и хмельна! Прочь одежды пред ним благовонные! Смелым тайна блаженства дана…

1903

В ИЗБЕ

Солнце, солнце, глянь в оконце! Мы в гробу среди избы. Мы рядились, мы молились, ждали ангельской трубы. Говорили: ангел встанет, вот я — здесь, она — во мне. Солнце встанет, к нам заглянет. Мы очнемся. Мы — во сне. Ангел ангельски вострубит и пробудит ангел плоть. Солнце плоть нам приголубит, душу вдунет нам Господь. Что случится? Кто восстанет? Солнце глянет: Тишина. Ангел скажет, не обманет: дух един и плоть одна. Было двое, стало трое, будем трое мы одно. Солнце, солнце золотое, Глянь, родимое, в окно!

1904

В БОЖНИЦЕ

Заливается смехом царица, сыплет кос ржано-кудрых руно. Вся в огнях голубая божница, отражает их в пене вино. «О мой царь!» — «Что, царица? я слышу!» «Занимается в небе заря». «На царицу я золотом пышу. Пей же кубок»… «До дна. За царя!» Прозвенели два брошенных кубка, разлился их серебряный звон. «Что ты видишь, что слышишь, голубка?» «О я вижу лазоревый сон! Разрываются звездные сети на заре тают в небе огни»… Царь с царицей смеются как дети, царь с царицей в божнице одни!

1904

ВИДЕНИЯ

СТРАЖА ПЕРВАЯ

Ее вели по темным залам, бежали тени от огней. Она, вся в белом с опахалом, шла мимо нас под покрывалом, подруги с нею в бледно-алом, и мальчик в белом перед ней. За ней мы шли и провожали ее поклоном до земли. Ее там женщины встречали, над ней обряды совершали, ковры ей розовые стлали, к постели розовой вели. И ждали мы у входа спальней и ниц склонялись, не глядя… Был мрак печальный безначальней; но кто-то в нем от залы дальней незримо шел к опочивальне и тихо веял, проходя.

СТРАЖА ВТОРАЯ

Царя подъяли на щиты. Кругом воздвигли копья лесом. Как мрамор — царския черты под звездоочитым навесом. Царя несут. Блестит парча. Теснее в ряд дружина стала. В руке у каждого свеча. На взоры спущены забрала. Идут. Поют. «Царю поем. Восстань, восстань на брань и суд! Мы все здесь, верные, кругом. Ты слышишь? верные зовут!» Но царь не слышит; на щитах он также ровен, лик без крови. Чело в венце и меч в руках, недвижны стиснутые брови. «О тише, верные, он спит. Сомкнуло время бездну с бездной, и хаос мирно ворожит над царским прахом пылью звездной. Но час настанет, встанет царь и совершит свой суд любовный. Воссядет отрок на алтарь для жертвы новой и бескровной»…

СТРАЖА ТРЕТЬЯ

В высоком зале, темном, длинном на страже мы у алтаря. С поклоном долгим, строгим, чинным мы целовали прах царя. Мы ждем молений. Час наступит: откроем царские врата. В молитве каждый взор потупит, сомкнет неверные уста. Царица выйдет в багрянице, к помосту черному пройдет. К расшитой белой плащанице челом измученным прильнет. Нас обведет глубоким взглядом, молитву верных сотворит. Священно-медленным обрядом царю расцветший жезл вручит. Мы отойдем, закроем очи; услышим трепет, шелест, шум… Свершится тайна таинств ночи: воскреснем новые без дум.

1904

ЖЕРТВА

Пойте! Несите, несите царя! Верные благоговейте, прах его кровью залейте! В небе последняя гаснет заря. Царь мой, усопший, любимый! Жертвы моей не отринь! Жертвой последней, любовью творимой, явлена в небе мне вечная синь. С мужем царице лишь место. Мать подойди и меня распояшь! Знаешь меня ты от чрева; — невестой снова царю дочь родную отдашь. Грудь обнажите мне! Отроки, сестры, Песню воспойте! Не дрогнет рука. Меч отточите и дайте мне острый! Царь, мой любимый, мне жертва легка!

1905

ГЛАС К ЗАУТРЕНИ

В одеждах ярких и пунцовых иду я мимо темных братий. О не для них, всегда суровых, бездумность девственных объятий. Вот жезл безлиственный Царицы над ними свято вознесу, Да будут старцев власяницы как листья прошлые в лесу! В божнице явно теплю свечи, готовлю ткани и венок, слагаю песни страшной Встречи и забываю в песнях срок.

**18**

Еще я помню — утро, землю, мальчишек игры на дворе; сквозь сон звон колокола внемлю и шепот мамок о царе. И он ко мне подходит тихо, на ожерельице глядит. Стучало сердце, чуя лихо… Я злобно глянул, — он молчит. И кровь застыла, ноги стали… Был ужас, крик, и свет, и мгла, кругом бежали и кричали. Завеса красная легла. И стало все вдруг сном, небывшим, но явью стал далекий сон. Так явно в отроке почившем очнулся Вечный… Я ли Он?

III

Я — кроток, отрок умудренный, но людям страшен, чудный — нем. Сияньем смертным просветленный им тайны Божьей не повем. Они идут для чуда люди. Глядят, дивятся. Плоть молчит. Лежу, недвижный в строгом чуде; улыбку ясный лик хранит. И бледный лик в лампадном свете не скажет им о страшном дне: в благоприятном Божьем лете ответа не было и мне. Но пусть встают и ходят, слышат больные, видевшие плоть! Чудотворящей силой дышит в моих мощах для них Господь. И чудо есть в них: в темной скрыне живая рана точит кровь. Но сам почиющий в святыне, не чуда ль жизни жду я вновь?!. Непобежденному могилой дай и недвижность побороть, Господь, животворящей силой о воскреси святую плоть!

1905

ПОВЕСТЬ

* * *

Кто ты и ты ль она? Не знаю. Она — обман, она — туман. Тебя своей не называю, она — жилица дальних стран. Твои опущены ресницы, не как у ней твоя коса, ты часто бредишь про леса, о ней в лесах щебечут птицы. Она все видит глубоко, смотреть в глаза мне не стыдится, с тобой поется мне легко, она мне часто, часто снится…

1903

УТРО

I

Робкая лилея над водой дрожит, ветер веет, млея, тихий звон бежит. Воздух — тих, незноен, венчик твой душист, сон твой так спокоен и восход так чист!

II

Солнце встало ясно, сыплются лучи, — так тепло, прекрасно! Сны не горячи. Спи! Ты — вновь прелестней, на тебя гляжу, друга тихой песней я ли разбужу?

1902

ВЕСНОЙ

Я не боюсь любви весною — и о пощаде не молю. Кого люблю, тот не со мною, но мне ль скрывать, что я люблю. И пусть весной к мечте запретной глядят мучительные сны, во мне любовью беззаветной и жизнь и смерть примирены. Перед весной не лицемерю, о том, что было не грущу, я снам мучительным не верю и то, что будет — все прощу.

1903

В МАЕ

Мне весною думать нет времени, чуя жизни трепет согласный, опьянен пахучестью зелени, я живу мечтою неясной. То смотрю на небо спокойное, то на тополь в светлых сережках, верю в солнце кротко-незнойное, в дрожь теней на влажных дорожках. Вот походкой медленной, пьяною, ты пройдешь в саду незаметно, от тебя черемухой пряною и весной пахнет беззаветно.

1903

В Троицын день они гуляли.

В Троицын день они гуляли. На всех были платья, розовые. Все весело в лес бежали, ломали ветки березовые и сними в церкви стояли. После обедни все смеялись. Болтал диакон с молельницами, и выйдя, все улыбались высокому солнцу над мельницами… В Троицын день они целовались.

1903

 Я шел с нею рядом

Я шел с нею рядом, на ней был светлый наряд. С ея смешливым взглядом встречался не раз мой взгляд. Под солнцем дрожали дали. Мы шли зеленым овсом. В тот день мы друг другу всего не сказали, мы просто болтали о том и о сем. Собака вперед забегала. Все были от нас далеки, даже тетка и та отставала: она собирала в тот день васильки.

1903

ОСЕНЬ

I

В эти дни всюду сонная тишь, словно ты не глядишь. Я хожу и топчу золотую листву, в эти дни не тебя ль я зову? Я березкам сказал, что тебя я простил: я не мог не простить — я любил. Но березки молчат, всюду тишь… Отчего — ты молчишь?

II

Тихо стали осенние дни, холоднее туман по утру, и горят уж по избам огни каждый день ввечеру. А в лесу от березок бело: вся у ног золотая листва. Стало пусто, просторно, светло, в паутинах трава. По дороге пойдешь — тишина. Даже галки — и те не кричат, и в платке, но все также одна — ты прошла нынче в сад.

1903

ВЕЧЕРА

I

Сидишь ты, смирная, у своего окна; работа спорится медленно, и в доме — тишина. Я жду. Все ниже клонится передо мной волос пробор, и грустно мне: мне хочется смотреть в любимый взор. А говорить нам не о чем: все сказано давно… Заря морозная, вечерняя, окрасила окно.

II

Час еще не поздний: не горят огни. Вечер стал морозней, мы — одни. Помолчим сегодня: колокольный звон что — мечта Господня, что — твой сон.

III

Время близится вечернее, смолк уныло дальний звон, стали люди суевернее: не далек желанный сон. Сердце — тихо, немятежное: все сбылось, чем жизнь ясна. Что же медлит неизбежное? Ночь и с звездами темна.

1903

 Ты лежала вся дымкой увитая

Ты лежала вся дымкой увитая, ты была так чужда, далека. Возле гроба, — глазетом обитая, нас пугала немая доска. Мы слова повторяли обычные и все ждали обедни конца, были страшны черты, непривычные, дорогого когда-то лица. Вспоминалися дни благодатные, вспоминалась весна и цветы, все цветы на лугах ароматные, под душистой акацией ты!

1903

ШАРМАНКА

Был праздник. Ушла со двора гувернантка. Был тихий вечерний, задумчивый час. На улице пела тоскливо шарманка, Все было и нынче, как было не раз. Две сестры примеряли пред зеркалом шляпы. Качался на шляпках назойливо мак. Задремал их братишка на стуле у папы. Стучали часы одиноко тик-так. В гостиной блестели старинные рамы. Был траурным крепом затянут портрет, улыбалось лицо в нем румяное мамы. От окон блестел навощенный паркет. И пела по-прежнему где-то шарманка, скрипела на кухне несносная дверь. Были счастливы дети… Ушла гувернантка… Было завтра, вчера и теперь…

1904

СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА

У старухи все одно, все жужжит веретено. Песнь уныла, и скучна, бесконечно нить длинна. Развивается клубок: вот геройство, вот порок; стар — жених, она — юна, хил — отец, семья — бедна. Вот цари и короли делят жребии земли, разгорается война, хлещет алая волна… И опять — любовь, порок, затемняется поток, и угрюма и страшна вековая тишина. А над нею все одно, все жужжит веретено. Песнь уныла, и скучна, бесконечно нить длинна. Развивается клубок: вот геройство, вот порок; стар — жених, она — юна, хил — старик, семья — бедна… et cetera in perpetuum.

1903

БАЛЛАДЫ

ОН

Мне снятся вечерние свечи, она на коленях моих лепечет мне быстрые речи, лепечет о снах молодых. Ей снилися белые кони, все белые кони в полях, серебряных всадников брони сверкали на белых конях. Дрожала земля под конями и капала пена с удил. Он, светлый, звеня стременами, копье перед ней опустил. Ей снилися белые кони, все белые кони в полях, серебряных всадников брони сверкали на белых конях…

1903

Не спи! но спящих не буди!

Не спи! но спящих не буди! Заутра выйди на крыльцо, надень венчальное кольцо, и обратив к заре лицо, молись и жди! И вот с востока на заре промашут огненные птицы; мелькнут заветные станицы, зардятся копья на горе. И он, — веселый и победный, в передрассветной тишине, от вражьих ран — смертельно-бледный, проскачет мимо на коне.

1903

ДАНТЕ

Я — целомудрен, чист и свят, и свято имя — голубицы, моей возлюбленной юницы, мои напевы сохранят. Я ей пророческими снами исполнил девственную грудь и непорочными мечтами усеял в небе светлый путь. Не ярче ль звезд её порфира, на кудрях царственных венец?! О, не для суетного мира ее воспел суровый жрец! Красуйся чистая лилея! Мой бескорыстен в песнях суд: тебя века благоговея, — Невестой рая нарекут!

1902

ПОДРАЖАНИЕ

Когда неведомый и сильный Господь призвал меня на брань, Он мне десницею обильной дал знамя в трепетную длань. На нем священные глаголы Он кровью Сына начертал и путь в немеркнущие долы в греховной бездне указал. И Он воззвал: «Мужайся, воин! Моей победы близок час! Блажен, кто знамени достоин, блажен, в ком пыл Мой не угас»! И в бой я ринулся кровавый, но не в бою лицом к лицу нанес десницей враг лукавый удары Божьему бойцу. Нет, с мыслью грешною без боя я в сердце доступ дал врагу и, поражен его мечтою, пути Господнего бегу. Рука держать святое знамя — уж недостойна и слаба. Задуй же, Сильный, жизни пламя в груди неверного раба!

1901

ЧЕРНЫЕ КОНИ

Мчались мы на конях. Ветер рвал и метал, в конских гривах свистал, заливался в безлюдных полях. Но устали и взмылились кони. Ты коня осадила, смеясь, ты сказала мне: князь, нам бояться ли рабской погони? И над гривой коня, вдруг нагнувшись проворно, обернулась ко мне, охватила меня, обожгла меня лаской огня, отдалась мне добычей покорно… И все стихло кругом, Было все в тишине. Не шуршала трава, не стонала сова, кто-то плакал… О ком? Ты смеялась на черном коне!

1904

ДЕВОЧКА

Говорили в столовой большие до ночи, а девочка слушала сказки детей. Разгоралися детские очи, о царевиче грезилось ей. Ночью вышла одна она в поле, побежала в таинственный лес, было жутко за садом на воле, но в лесу… Ах, в лесу было много чудес! Там леший огни зажигал у дороги, рассыпал на полянах росу, улыбался над соснами месяц двурогий, и все снился, ей снился царевич в лесу. На болоте дрожали ветелки, и были туманы — как скатерть длинны. Говорили ей травы, что звездочку елки хотят втихомолку украсть с вышины…

1905

В ЛЕСУ

Edvard Grieg,

op. 71 № 3

Я одна в лесу, одна, в небе странная луна. Кто там бродит, кто сидит, кто смеется, кто кричит? «Обернись-ка, посмотри! Здесь нас три! Как у первой зубы — сталь, вся — печаль! Горяча второй ладонь — как огонь. Третья ж белая нага для врага». «Ха-ха-ха! В нагое тело старый черт впился умело!» — «Ну скорей же!» — «Тише, бесы, мы красоток под навесы!» Я одна в лесу одна, в небе странная луна… Кто же длинный с бородой встал над елью предо мной?..

1903

КОЗЛИК

Нынче утром я козлика долго искал: козлик, мой беленький козлик, пропал! А ночью горели костры на поляне, месяц бледно светил, и двигались люди в тумане; там старец ножи над водою точил. Два отрока рядом стояли; они полотенце над камнем держали. Все пели; и тихо и грозно их песня неслась. Все пели о солнце, о жатвах, о бранях… Вдруг нож засверкал и кровь пролилась, и рдели капли на тканях. Лежали все ниц. Старец кропил нас теплою кровью с ветки сосновой. Месяц бледно светил. Занималась заря за дубровой… Нынче утром я козлика долго искал: козлик, мой беленький козлик, пропал!

1903

ЛЕБЕДЬ

Лебедь, лебедь белокрылый, слышишь лебеди летят, слышишь братьев клич унылый? крылья в воздухе свистят. Лебедь, лебедь белоснежный, лебедь озером пленен и тоскует лебедь нежный, сном туманов окружен. Лебедь, лебедь белокрылый, заводь тихая страшна; многих лебедей могилы затаила глубина. Собери, могучий, силы! дни осенние летят. Лебедь, лебедь белокрылый, слышишь лебеди кричат…

1903

Тебя я песней укачаю

Тебя я песней укачаю, тебя я сказкой усыплю, я сказок много, много знаю и песни тихие пою. Я расскажу про берег чудный, про золотые паруса; там под волною изумрудной кораллы, скалы и леса. На берегу есть сад чудесный, его цветы — как снег белы, глубок лазурью свод небесный и реки быстрые — светлы. В саду высоко терем пышный, царевны в тереме живут, их песни рано утром слышны, они о солнце речь ведут. Кругом в лесах поют Жар-птицы, горят их перья, что костры, в лесах медведи и лисицы, как овцы кроткие, добры. Их гладят маленькие дети, они послушны не за страх… Но спи, дитя: — созвездий сети уж ангел вывел в небесах…

1903

В РОЩЕ

Мы под звездами в дубраве тихо ждали, ждали приближения судьбы, а над нами важно двигали, качали ветви — темные дубы. Там за черными стволами у могилы, там, где корни мохом обросли, там бродили, вея дивной смутой, силы, силы тайные земли. Там шептались, нежно жались, к травам травы обвивались, обнимали свет, свет рождался, и по всем листам дубравы пробуждался шум в ответ. Мы склонялись, рвали травы, песни пели, песни — Господину своему, песни пели под напев лесной свирели, знали ль, девушки, кому? Бог рождался, Бог являлся нам под сенью Дуба, — в росной ложнице земли. Мы к Родительнице в рощу, мы к рожденью Бога, — сестры, ночью шли. Он родился, мы младенца повивали, пеленали Бога в час родин и до солнца колыбель его качали, спал младенец — Господин.

1905

ЗАМОК

Екатерине Р.

Спешите, юные, спешите! Царевна в замке ледяном. Скорее двери отворите, царевна близко за окном. Вошли и ищут в коридорах, к царевне в комнаты бегут, То слышат голос, слышат шорох; царевны нет! — ее зовут. Бегут, блуждают в подземелье, царевна здесь! — Она в цепях. В пыли находят ожерелье… наверх бегут, их гонит страх. Идут по залам, залы — пусты. Взирают, молча, в зеркала. На шум шагов, как стон стоустый, им молвят своды: умерла! Но им не верят, ищут, бродят. Царевны нет! — года бегут… И вот как тени в замке ходят. Царевны старцы не найдут. И слышен плач их: отворите, одни мы в замке ледяном! Спешите, старые, спешите, царевна близко за окном!

1905

БУНТЫ

КНЯЗЬ МИРА

Мне мой отец, отец лукавый, сулил не раз свои миры и открывал своей державы неисчислимые дары. Мне рассыпал земли богатства, весь блеск металлов и камней, сулил мне мир в довольстве братства, покой размеренных полей. Мне обещал царя корону, покорства трепетную лесть; я зрел князей, спешащих к трону, — мне ликованья дань принесть. И обнажал пиров забавы, объятья жгучих, юных тел, и соблазнял напевом славы, и рисовал певца удел. Но сын отверг отца соблазны, да буду равен я отцу! Пути отца и сына разны, но все к единому концу. И я себе в туманной дали прозрел таинственную власть: венок терзаний и печали — мои в ней слава, право, страсть. Его я выбрал, и ни лира, ни меч, ни разум, ни багрец так не пленят мне властно мира, как мой мистический венец. К нему несметными толпами всех стран народы притекут и перед всеми божествами его над миром вознесут…

МУДРОСТЬ

Я понял все, я все узнал, но малым детям не скажу. Над чем от юности гадал, тем резвость юных пощажу. Вот соберу детей как прежде, пусть водят светлый хоровод! Сам стану песни петь надежде, развеселю старинный свод. Я подойду к юнице с лаской, глаза ей тихо завяжу; дитя — забавив детской сказкой — на камень белый положу. Ее раздену осторожно, ей поцелую лик шутя; я — старый жрец, мне это можно, она же — девочка, дитя. Другим скажу: теперь бегите! И пойте, дети, веселей! Назад, на деда, не глядите, сестра вас встретит у дверей… И устрашусь ли жертвы малой? Не долго стану целовать, но сладко будет в крови алой мне руки старые купать.

1904

 Я человечество люблю

Я человечество люблю. Кого люблю, того гублю. Я — дух чумы смердяще-гнойной, я братьев ядом напою и лихорадку страсти знойной в их жилы темные волью. Я ненавижу одиноких. Глубин заоблачно-высоких мне недоступна тишина и мудрецов голубооких святая радость не нужна для мыслей черных и жестоких. Но будет день, — преступный миг: я подыму в них гордый крик, я заражу их диким бредом, и буду грозен и велик, когда ни мне, ни им неведом в них исказится Бога лик…

1903

Иду по улицам шумящим

I

Иду по улицам шумящим, встречаю сумрачные взгляды, наперекор любви просящим свершаю темные обряды. О, я — жестокий и беспечный, для них не ведаю пощады! О, в этой жизни скоротечной иной исполнен я отрады. Они идут, проходят мимо, встает как пыль их вереница: влачатся долго, нестерпимо однообразные их лица. К чему их столько?! — все как тени, их речь — не речь, пустое эхо. В глазах ни света, ни падений, ни зла, ни гордости, ни смеха. Вас проклинаю! Вам — забвенье! Моей любви теням не надо, вам серый хаос, вам — презренье! Вас ненавидеть мне отрада.

II

Иду к другим, зову других, зову отъявленно-преступных, всех неге мирной недоступных, бесстыдно-смелых и нагих! Зову в провалы и подвалы, в притоны тайные игры, к пирам в кощунственные залы, где ждут их пьяные костры. Хочу в порывах исступлений, в безумстве плясок, мигов, смен, в чаду страстей, в бреду радений сорвать запретов тесный плен. Хочу, чтоб вспыхнули как пламя они — свободные мечтой, да будет свет их — миру знамя ненасытимости людской! Ко мне, ко мне, со мной в утеху, в позор блистающим богам, навстречу зною, злобе, смеху — со мной к неистовым кострам!

III

Но сам с толпою мутно-пьяной, пойду ль к дымящимся кострам?! Нет, в час их жертвы, в час багряный, себя им в жертву не отдам. Не буду с ними в вихре дымном, иной забавы захочу! Меня да встретят светлым гимном и да, поверят палачу! Не отступлю пред старой ложью, стопою легкой к ним сойду. Заворожу их тихой дрожью, с них глаз любовных не сведу. А в час, когда безмерность муки подымет в них проклятья крик, я протяну к ним с лаской руки, я покажу им новый лик. Приникну с тихим поцелуем к устам их, дрогнувшим в огнях, мечту последнюю скажу им, и загашу последний страх. Скажу им — злобным — на исходе про мир в обителях Отца, скажу о радости в свободе, о милосердьи без конца…

1905

ГИМНЫ ОГНЮ

I

Пламя девственно-святое, свет живительный земли, звезды в благостном покое нас от скорби не спасли. Ты же, грозный, непорочный разбуди свои огни! Оробелых в час урочный знойной лаской обмани! Будет праздник: мы несмело подойдем к святым кострам, отдадим нагое тело знойно-лижущим огням. Как невеста молодая ступим трепетно на них… Ты, мучительно лобзая, наш ликующий жених! Нам спалишь лицо и руки, обожжешь нам жадно грудь — и откроешь в недрах муки светозарной смерти путь!

II

Гори, гори, огонь священный! Сыны забытые земли, тебя с молитвою смиренной в глухую полночь мы зажгли! Согнал нас ветер с гор в пустыни, от звезд не знали мы тепла, и жизнь без таинств и святыни в заботах мелочных текла. Но был нам миг: среди видений забыв заветы страшных слов, на сладость гордую падений мы променяли мир богов. Переступили мигов грани и победили сны огнем… К тебе за таинством сгораний, все разрешающий, идем. Ликуй, дерзай огонь надменный! Могуч твой яростный язык! Светися вещий, неизменный, блаженства скорого тайник!

III

Жарче, жарче пламя злое! В диком трепете твоем мы блаженство неземное смертной мукой познаем! Мой жених огнем жестоким сжег мой девственный венок и таинственно-глубоким зрела жизни я поток. Сладострастными речами он мой разум опьянил и бесстыдными огнями тело робкое обвил. Я безвольно, я безгласно отдалась яру страстей, мне ль бороться своевластно с блеском пышущих огней?! Жарче, жарче! Страх откинем. Пойте люди? Мы в огнях… Быстро, быстро с гимном сгинем на ликующих кострах!..

1903

ГИМН

О пойте, пойте гимн страданью, слагайте песнь его огню! От испытанья к упованью, от упованья к ликованью — наш путь к сияющему дню! За счастьем жалким, счастьем дольним мы раболепно не пошли, не сном плененные крамольным, от мук невольных к мукам вольным свою святыню понесли! Нет, выше мира, мира тленья — мир исступленья, мир мечты. В огне ступени искупленья и от паденья до спасенья все звенья пламенем чисты! О пойте, пойте гимн страданью, пути так близки наяву! От испытанья к упованью, от упованья к ликованью, от ликованья к божеству!

ПЛЯСКИ

Мы пляшем, пляшем, пляшем, несемся с гиком по холмам, пред богом плясок в круге нашем пусть плоть покорствует кругам! Дана нам радость в сочетаньи, в сплетеньи тесном в сгибах тел; священно голых ног мельканье, блажен, кто в плясках быстр и смел! Бегите, братья, шибче, девы! Пусть ходит ветер от рубах. От Бога — буйные запевы, и Бог наш юный — чист и наг! Ему не надо лжи и сказок, пред ним быть вольно без личин, пред Богом хмеля, Богом плясок мы все в сплетеньях как один! Быстрей и шибче до забвенья! Растут желанья, резвость ног… До исступленья, до паденья нам заповедал пляски Бог!

1904

СОЗЕРЦАНИЯ

ОЛЬХА

Стоит в лесу угрюмая, безмолвная ольха. Над нею, — словно думая, ночь белая тиха. Кругом сосна корявая, под мохом кочки пней, вода в болоте ржавая, ольха склонилась к ней. Там корни влажной глиною питаются на дне, опутанные тиною, трудятся в тишине. Заклятьями глубокими сплетенные с землей, питают жизни соками ольху с ее листвой. Но скрыт игрой блестящею их девственный тайник; перед ольхой дрожащею родной лишь явлен лик.

1903

СОНЕТЫ

I

Ты помнишь? — мы гимны Варуне слагали, им вторили тихого Ганга струи, и рощи и долы тем песням внимали, и звезды, в волнах зажигая огни. Мы были как боги, не знали печали, но слезы восторга невольно текли: те слезы мы в волны с молитвой роняли, и волны их к лону морскому несли… Ты помнишь, как лотосам стройным и нежным о счастье людей и богов безмятежном шептала чуть слышно, ласкаясь, река. И лотос дрожал в упоеньи блаженном, а в воздухе мерно с напевом священным сливался молитвенный шум тростника?

II

Ты помнишь? — в стране пирамид раскаленной, где с негой роскошною царственный Нил лобзает и лижет волной полусонной гранит многовечный безмолвных могил, там, помнишь, Изидою жрец вдохновленный молиться таинственно в храм уходил, и падали ниц мы толпою смущенной на камни в дыму благовонных кадил? Под скорбные песни молитв покаянных тонули мы в грезах туманных и странных, но видеть не смели богини лица. И сфинксы загадочно в волны глядели, а волны струились к неведомой цели и страхом сжимались людские сердца.

III

Ты помнишь ли берег Эллады счастливой, под солнцем лазури прозрачной покой, в дубраве мельканье наяды пугливой, крик фавна и звонкую песнь под скалой; а утром у моря, где лавр над оливой склонился, увенчанный цепкой лозой, ты помнишь богиню — всю в пене ревнивой и прядь ее светлых волос над волной? Там мирно трудясь над родными полями, мы жили, не зная вражды с небесами; ни злобы, ни грешных волнений в крови; и просто к нам боги с небес приходили, и смертных невинным напевам учили и мудрому знанью и счастью в любви.

IV

Ты помнишь берег Иордана, куда гонимые тоской, на голос строгий Иоанна текли мы жадною толпой. Он приходил к нам с гор Ливана; был бледен — лик его худой; горел как солнце из тумана святых очей огонь сухой. Он нас крестил водою чистой и вел стезею каменистой к смиренью, к подвигам святым! не пил вина он и сикера, и крепла дерзостная вера при нем — в Грядущего за ним…

1902

ИСКУШЕНЬЕ

Сквозь непроглядные туманы лежал мне в горы тесный путь. Болели ног усталых раны, но сладко вера жгла мне грудь. Я к звездам шел на свет лучистый, блуждал и падал, шел опять, и день и ночь огонь их чистый не уставал душе сиять. Но вот у бездны путь суровый: он выше к звездам не ведет, и дух иной во власти новой передо мной с земли встает. И беспредельно сладострастно рисует пылкая мечта, как упоительна прекрасна — его земная нагота! До звезд — ни крыльев, ни дороги, а с утомительных вершин пути так близки, так отлоги к манящим призракам долин…

1901

Я — ЧЕЛОВЕК

Я — человек, работник Божий, с утра до вечера тружусь; «спаси нам, Боже, от бездожий родную ниву!» так молюсь. Я — человек, земле я предан. Я — сам земля, от плоти — плоть, но мною пот лица изведан, и все отпустит мне Господь. Я — человек, любви покорен, в отдохновенья друг страстей. С людьми я злобен и притворен, но мать люблю моих детей. Я — человек, страшусь могилы, не за себя, за свой побег, родные дети — сердцу милы; продли для них мне, Боже, век! Я — человек, я здесь прохожий, не мной отмерен мне урок, но верный вечной воле Божьей от мыслей выспренних далек. И так молюсь: «Дай и в морщинах мне, Боже, сеять, жать, пахать, любить без мысли мир в долинах и землю потом прославлять!»

1904

САДЫ

Мне снятся поля благочестивых, сады, ликующие красками цветов. Нет лиц в садах, суровых, злых и некрасивых, нет слез, тоски и неспокойных снов. Резвятся дети, их весел смех беспечный. Сплетают с девушками юноши венки, несутся в пляску, — пляски бесконечны. Как лани юные все быстры, гибки и легки. Проходят женщины, как сладостные тени, их ласков голос, как неба синь, их взгляд, в молитве благостной сгибаются колени, покорно все, как овцы к пастырю, спешат. Отец их пастырь — святой и величавый; как снег руно Его кудрей. Не надо жертв Ему, не надо славы: Он сам — дитя безумное среди детей.

1904

ПОЛДЕНЬ

Синее, синее небо. Томящая даль! Ни тучки в небесной пустыне. Спит все земное, не спит лишь о прошлом печаль, да лист на дрожащей осине. Тайны тягучие тихо подкрались: спутан узор. Тени застыли: о смерти и вечности их разговор. Мертвая, мертвая тишь! Нас томит этот зной! Безжалостно солнце в лазури. Боже, как грозен и мертвенен моря покой! Мы страждем, томимся без бури! Тени и тайны все те же и та же все тишь, быть иль не быть? — Чайка взлетела и вздрогнул камыш… тайн оборвалася нить…

1902

ИВАНУШКА

Пчелки, пчелки мои золотистые, я — ваш кроткий, тоскующий брат. С вами цветики в поле душистые, не со мной, не со мной, говорят. Я один между вами все с думами; вот брожу в благовонном чаду, сердцем скорбный с мечтами угрюмыми я чужой здесь, я мимо пройду. Но уйду и для таинства старого пчелок труд соберу, сберегу. За вечерней свечу воску ярого пред иконой с молитвой зажгу. Будет теплиться жертва убогая, жертва пчелок, цветов и моя. Как они, стану снова пред Богом — я как они — тихий сердцем и я.

1904

ВЕЧЕР

Вот повеяло прохладой, тени длинные легли и над храмом, над оградой чертят ласточки круги. Стал на паперти церковной сиротливо нищих ряд, старцы в немощи духовной знамя крестное творят. И к Заступнице — Царице под вечерний перезвон богомольцы вереницей подошли со всех сторон. В небе мирно над полями ровным пламенем горя, с золотыми куполами спорит алая заря. Детям снится: их хранитель отрок с благостным челом безмятежную обитель осенил своим крылом.

1903

НА МЕЖЕ

Я сын своих полей — без пышности и сана молюсь родной земле, молюсь подземным силам, живительной росе полночного тумана и с темной высоты сверкающим светилам. Молюсь один, когда в селеньях люди спят, молюся на меже, где благостней святынь мне о Тебе в тиши колосья говорят и на Тебя глядит пахучая полынь. Молюсь в ночи — святой и благодатью сильной без алтаря и слов, без крови жертвы тучной молюсь, как молятся цветы мечтой беззвучной о ниве зреющей, о жатве дня обильной…

1903

Солнце, солнце надо мною

Солнце, солнце надо мною под ногами — таль. Радость родилась весною умерла печаль. Солнце, солнце — вековые нам черты яви. Ризы, ризы снеговые с матери сорви! Ей мы таинства готовим, к ней — идем! Солнце в небе славословим, радостью живем!

В ЯРУ

Поля таинственно венчаются; звучит призывно смутный голос. Молчу, молюсь… Мольбы срываются. К земле поник ядреный колос. Ловлю ветров слова предвечные, в яру лучей сбираю травы, бегу, спешу в луга заречные и в многотайные дубравы. За лесом жду очами жадными, сверкнет ли молния изломом? Припав к корням, губами страдными ищу воды под черноземом. И нет пощады. Жар убийственный. Лежу у дуба векового: — молчит сурово темнолиственный. В молчаньи, мнится, будет слово. И громче звон в ушах томительный, и боль в груди! Вот пал на землю. Но свет открылся ослепительный… О свет! От солнца смерть приемлю…

1904

ЗЕМЛЯ

I

В небе серебряном звон колокольный, утренний воздух прохладен и тих; с неба сойдет ко мне светлый, безбольный, солнце — мой муж, мой жених… Паром овеянная, потом взлелеянная, вся ли я прах? Хлебом засеянная вся в бороздах. Солнечность, солнечность, в лоно свято ко мне низойди! Утро весеннее так благовонно, буйно-томительный день впереди!

II

Замер вдали и синеется рОсами дымно-овеянный лес. Солнечность вечная сеется с купола бледно-молочных небес. Девственно-черная, вся обнаженная мать, истомившись, в поту замерла. Мукам покорная, вся распаленная плоть свою детям на труд предала. Солнечность, солнечность вешняя, семя во мне напои! В мире живая и в мире вся здешняя, солнцу я раны раскрыла свои.

III

Ярость упала. Солнце устало, реки подернулись белым туманом. Тень от востока широко сбежала, пала на землю к зияющим ранам. Встали, подвиглись над ними прохлады, силы ярёмные снова растут, снова готовятся таинства страды, деется древний, таинственный труд. Сладостно семени в плоти приимчивой. Силе молитесь родящего чрева! В неге вечерней, в неге разымчивой мать возрастит вам родные посевы.

1904

Священные кони несутся…

Священные кони несутся… Разнуздан их бешеный бег. Их гривы как голуби вьются, их пена белеет как снег. Вот гнутся макушками елки, и пыль поднялась на полях. Над лесом косматые челки, подковы сверкают в лучах. Как моря взволнованный ропот, несется их ржанье с полей. Все ближе, все ближе их топот и фырканье гордых ноздрей! Спасайся, кто может и хочет! Но свят, кто в пути устоит: он алою кровью омочит священную пыль от копыт!

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В «СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ»

Мне снилось: с тобою по саду вдвоем

Мне снилось: с тобою по саду вдвоем         Мы темною ночью бродили. Таинственно, тихо, все спало кругом,         Лишь ярко нам звезды светили. Мне снилось: в густой и высокой траве         Нам путь светляки освещали, И страшные сказки друг другу во тьме         Угрюмо деревья шептали. Мне снилось: со мною ты под руку шла,         И что-то мне тихо сказала, И словно огонь ты в груди мне зажгла,         И страшно, и жутко мне стало. Мне снилось: с тобою по саду вдвоем         Мы темною ночью гуляли, Таинственно, тихо все было кругом,         Лишь ярко нам звезды сияли.

ОТВЕРГНУТЫЙ АНГЕЛ (Средневековая легенда)

Смятенье в замке Эйзенрека, Настал Конрада смертный час И за монахом человека Шлет гордый рыцарь в первый раз.         С невольным страхом поп смиренный         К одру болящего спешит         И тот с улыбкою надменной         К себе ввести его велит. И начал Эйзенрек в волненье: «Ты знаешь, поп, я не любил Твоих обеден песнопенье, Дым фимиама, чад кадил;         Как перед кесарем, пред Богом         Я не сгибал спины своей         И не согласен я во многом         С твоим ученьем, иерей; Но было мне одно виденье… Оно изгрызло грудь мою: Ей страшно смерти приближенье, Мне с детства милое в бою!         Однажды враг в разгаре битвы         Мне выбил меч из сильных рук         И ждал я смерти без молитвы         И без раскаяния мук. Вдруг мимолетно ангел нежный Меня крылами осенил… Но я в надменности мятежной Его защиту отклонил —         И, светом рая осиянный,         Он улетел с слезой в очах,         Исполнен грусти несказанной,         С упрёком кротким на устах… Удар врага был верен страшный, Но панцирь мне не изменил, Сломился меч — и в рукопашной В тот день врага я победил, —         Я задушил его руками!         Но, без проклятий и угроз,         Он цепеневшими устами         Христово имя произнес… И я кляну тот день несчастный: С тех пор, с мучительной тоской, Я вижу к жизни безучастный Посланца неба пред собой.         Мне страшен взор его открытый,         Его слеза мне грудь сожгла         И влагой скорбно-ядовитой         Былую силу отняла. Отец, мне больно бесконечно, Мне страшно, страшно умирать!.. Скажи, ужель и там я вечно Томиться буду и страдать?..         Виденье вновь… что это значит?         То он, прекрасный, предо мной!         Его мне жаль… О чем он плачет,         Скорбит безгрешною душой? Да, я готов ему молиться… О, научи меня, отец!.. Дай сил мне, Господи, смириться… Будь милосерд… Пошли конец…»         Пролепетал — и вздох последний         С молитвой к Богу испустил…         И служит поп по нем обедни,         Струится к небу дым кадил. И льются клира песнопенья: «Рабу, смиренному Тобой, Прости, Владыка, прегрешенья И со святыми упокой!»

Им путь ночной томителен и труден

Им путь ночной томителен и труден: Спят пастухи и сон их непробуден, Стада бредут без цели, без вождей,         И соблазнителен и чуден         Им блеск блуждающих огней.

Над ними звезд немеркнущие хоры

Над ними звезд немеркнущие хоры Выводят в небе вечные узоры, Но непорочный блеск их не для стад         И звезд невидящие взоры         Нечистым пламенем горят.

 Их грудь ни разу песней не согрета

Их грудь ни разу песней не согрета. Молись за них: есть время до рассвета! Да взыдет солнце! Солнце пусть блеснет         И знойной ласкою привета         В них пламя чистое зажжет!

ЗОВ

Звездной сетью, ровной, яркой, Озарен души тайник И, в слезах, с молитвой жаркой         Я к земле приник. — — Люди спят, до звезд высоко, — Только, слышу, в тишине «Смертный!» шепчет издалека         Голос чей-то мне… — — Знаю, то к себе, прощая, Сына мать-земля зовет: Слышит он твой зов, родная,         И к тебе идет!

ТЕРЦИНЫ

В темницу смрадную был брошен я судьбой. Мой ум был угнетен оковами сомненья, Душа была мрачна, сжималась грудь тоской. И вдруг явилось мне чудесное виденье: Прекрасный некий муж предстал передо мной, С челом, отмеченным печатью вдохновенья. Сияньем неземным нетленной красоты Как солнцем озарен был лик его чудесный И взор его был чист, как ясный луч звезды. И он мне руку дал и из темницы тесной В дыханьи творческом божественной мечты Вознес на высоту, где ждал нас храм небесный. И мы вошли в тот храм. Как стая голубиц В нем юных дев толпа нас окружила с пеньем При звуках сладостных архангельских цевниц. И песне дивной той внимал я с упоеньем И в сонме ангелов Творцу, простертый ниц, Молился радостно и плакал с умиленьем. И мы вошли в алтарь — и я затрепетал В священном ужасе: как лава огневая Передо мной там путь из пламени сиял В ту царственную высь, где, в свете утопая, Престол Всевышнего над солнцами пылал. ……………………………………………………. С тех пор я слеп, друзья, с тех пор я слеп и глух: К сиянью тленному бесчувственны зеницы И к голосам земли мой безучастен слух. Но мужа дивного целительной десницы Прикосновеньем вдруг мой окрылится дух — И, внемля, видит рай в стенах моей темницы.

СВИДАНЬЕ

Был купол храма в небе светел, Был день заветный середа; Меня дьячок у храма встретил И поклонился как всегда. Дала пятак я старой нищей, Остановилась у скамьи. Все было тихо на кладбище, В пыли купались воробьи. Я не забыла уговора И прождала на месте срок, Сидела долго у забора, Чертила зонтиком песок. И так же храм был в небе светел, Я шла назад, была одна. Никто из встречных не заметил, Какая стала тишина.

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ И ВО ХРАМЕ

I НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

Как вор, я, отрок, в новолунье, Переступив родной порог, Пробрался к молодой колдунье На перекресток трех дорог. Меня учили: женщин гадки Объятья, ласки, нагота. Но в ведьме — юность и загадки И не людская красота! И ей для тайны сладострастья, В селе старуху обокрав, Принес я кольца и запястья И зелень ядовитых трав… Я жду. Вот белая рубаха Мелькнет над рожью в полумгле, И с ведьмой — жадною до страха — Я припаду к родной земле.

II ЖРЕЦ

Я отроком познал тщету земных стремлений И, бросив отчий дом, бежал в заветный храм, Где, закаляя дух от сладких искушений, Уж много лет служу нездешним божествам. И я люблю мой храм, его немые своды, Задумчивую тень от сумрачных колонн… Здесь все мне говорит о торжестве свободы В сознаньи радостном, что жизнь — минутный сон. Проходят дни мои неслышной чередою Среди высоких дум и сладостных молитв, И не влечет меня лукавою мечтою К земле ни песен звон, ни шум кровавых битв. В бесстрастьи от богов — мне высшая награда: Любви жестокий жар я остудил в себе И жду бестрепетно, когда моя лампада Иссякнет медленно в мерцающей мольбе.

Маша, родимая

Маша, родимая, Сестра моя вечно любимая, Как хорошо жить на свете! Как хорошо страдать ради тебя! О, лучезарная, Свет даровавшая, Лилия чистая, Белая лилия, Радость солнца несущая, Все оживляющая, Смерть побеждающая, Слава тебе!

О, мой брат, мой запуганный брат

О, мой брат, мой запуганный брат. Подойди и не бойся меня, В моем сердце лучи золотые горят, Никого не виня, не кляня. Я — как ты, кто родил меня, звал. Кто ласкал меня осенью поздней. Кто учил, наставлял И берег от лихих и их козней. Я как ты, о мой брат, Мой запуганный брат….

ОБЕДНЯ

Снились нынче мне попы, Бородатые, седые, Жирно-масленые, злые, В смраде сдавленной толпы, С волосами завитыми, Все с крестами золотыми, В темно-синих клобуках, В ризах пышных, золоченых Посреди свечей, зажженных На престолах в алтарях. Совершали злое дело, Убивали чье-то тело, Выпивали чью-то кровь. Страсти грезились и муки, Воздымались к небу руки, Пели, скорбно про любовь, Так униженно просяще, Заунывно и слезяще, Точно вправду убивали Там Того, кого назвали Сыном Божиим они. Трепетали свеч огни. Люди темные толкались, Пред иконами склонялись, В темноте меж сапогами О пол тукалися лбами. Громко бабы воздыхали, Поминали мертвых души, Бились жалобно кликуши, Деньги медные бряцали, Дети плакали, кричали. И над всем в поту и дыме Все грозней, неумолимей Над свечами, над огнями, Над поющими попами И над всеми образами Лик один вставал упорный В светлых ризах черный, черный.

СПИ, МОЙ РОДИМЕНЬКИЙ!

Пробирается мальчик по лесенке, Пробирается к Богу на небо… Так поется в глупой песенке: Дай мне хлеба! Дай мне хлеба! Зажигает у Бога лампадочки, Обегает мой мальчик все небо; Так поется в глупых сказочках: Дай мне хлеба! Дай мне хлеба! Возвращается мальчик от Боженьки, Возвращается мальчик без хлеба. Устали голодные ноженьки, Обегали ножки все небо.         Нет хлеба у Бога,         Спи, мой родименький…

МАЗУРКА

Мы смеялись, веселились, Надя, Женя, Миша, Глеб Танцевали и кружились, Ели торт и сладкий хлеб, Звонко чокались бокалы, Проливалося вино, Все летели быстро в залы, Где гремел оркестр давно, Там мы парами летали, Отбивали каблуком Такт мазурки и порхали С запыхавшимся лицом, Все неслось, неслися плечи, Дам прически, фраки, даль, Электрические свечи, Эполеты и рояль. Так кружились мы до света, Но когда мы разошлись, Страшно, страшно: из паркета Точно люди поднялись. Были все они худые, Лица в ранах гвоздяных, Точно люди в зале злые Каблуками били их.

ПРОКЛЯТИЕ

Они цветы мои сорвали, — Я нес им песни и цветы, — Они цветы мои сорвали И растоптали все мечты.         Сорвали белые одежды,         И тело нежное мое         За песнь, за счастье, за надежды,         За волю к жизни в ранах все. Связали руки мне ремнями, И в поле выгнали меня, Клеймя последними словами, Как вора дерзкого кляня.         И вот я голый, сирый в поле,         Приходят псы меня лизать,         Гуляет ветер здесь на воле,         Мне нечем раны повязать. Но Бог не знает тем пощады, Кто нагло рвет его цветы, Кто в них не ведает отрады, Кто топчет детские мечты.         И стал я призраком проклятых         Им в их приютах и домах,         Хожу по улицам, по хатам         И вызываю всюду страх. Не знают в снах они покою: То я пред ними мертвецом, То, словно пес, в ночи завою, То голый встану под окном…

БАЛЕТ

Светорунные волокна Месяц поднял над рекой… В королевском замке окна Полны сказочной игрой:         Там тоской музыки струнной         Заливаются смычки.         Ходят пары в неге лунной         Все, как призраки, легки. Дамы в длинных платьях чинных, Белы в лунной полосе, Смех на лицах их невинных И в перчатках белых все.         Их в перчатках кавалеры,         Все изящны, все стройны,         Графы, рыцари и пэры —         Лучший цвет со всей страны. Сам король на древнем троне — Величав, красив и сед. Блеск луны в его короне, На устах гостям привет.         И кружатся в лунном танце         Перед ним гирлянды пар.         На паркете в лунном глянце         Светорунных чар пожар. Вот танцуя, сантименты Шепчет милой нежно князь. Здесь дарит пажу две ленты Дама белая, смеясь…         Но лишь полночь, с первым звоном,         То обычай старины —         Все, вальсируя с поклоном,         Снять перчатки с рук должны. «Ужас! ужас!» — вдруг в смущеньи Молвят гости. Молкнет смех… В замке шепот и смятенье, Страх и дрожь на лицах всех.         Сам король встает сердито         И перчатку рвет с руки.         Перед ним недвижна свита,         Молодежь и старики. «Я не знала!» — шепчет дама — «Ах!» — без чувств готова пасть. И не смотрит рыцарь прямо, Кто нашептывал ей страсть.         Сказка старая понятна:         На руках гостей у всех         Несмываемые пятна         Алой крови — алый смех… И король содвинул брови, Грозен вид у старика, — В чьей же, чьей же это крови Королевская рука?!..         Но довольно… В лунном танце,         Как цветы, гирлянды пар.         Алых пятен в лунном глянце         Словно роз в снегу пожар… И исчезло все виденье, В замке снова тишина… Сумрак, холод, запустенье, Бродит бледная луна…

ТЮРЕМНЫЕ ПЕСЕНКИ

Ты обнимала Колени, К земле припадала. В молитве-томленьи… Аленушка, сказка моя! Березы шумели, Кудрявые пели. Вдали надвигалась гроза! Ах, с какою тоской безысходной О жизни, о доле свободной К грозе обращались глаза! — — И все грезится мне: Подойдет ко мне мать, И на сердце мне руку положит. Мое сердце в огне, Не хочу умирать! Помогите, кто может. Я как дуба листок. Бушевала гроза, Подняла меня буря до солнца, Опалила меня, опалила о солнце. Оттого я в огне, Оттого я умру… Помогите, кто может! — — Где-то девушка плачет, тоскует. Ах, она, пусть она поцелует! Ее губы — цветок, И как звезды глаза: В них, как в звездах, — о людях кручина. — — И березка эта знает, Знает боль, тоску. Тихо ты поцеловала Ей сребристую кору. И березка задрожала, Словно ранена была, Капля чистая упала — То пришла гроза. — — Я молюсь лучам и солнцу, Я их брат родной. Солнце, солнце, Подойди к тюрьме, к оконцу, Солнце, брат мой золотой, Посвети мне в этой келье, Где так страшно, так темно. Бледен стал я и веселья Не видал давно. Будь мне матерью родною, Приласкай и все пойми! Будь мне другом, будь сестрою! Жарко, жарко обойми! Приласкай! И пусть другие Все с тобой ко мне войдут. Все друзья мои родные Пусть увидят, как я худ. Пусть расскажут мне о воле, Об отчизне, о любви, О раздолье в чистом поле И о жалобах земли. Солнце, пламенное солнце, Ты один мне здесь родной, Приведи их всех к оконцу, Солнце, брат мой золотой, Я со всеми побеседую, У оконца посижу. И лучам твоим поведаю, Как всех крепко я люблю. — — А люди, все люди так бедны. Ах жалкие, темные люди, Глаза ваши злы и лица так бледны, Еще не слыхали вы, знать, о чуде?! Придут несказанные тайны, Свершается чудо чудес: К нам Гость пришел необычайный, Он сходит прямо с небес. В грозе Его лик сокрытый И молния — меч Его. Он видит, что в землю зарыто, Не скрыть от Него ничего, Взрыхляет Он землю лопатой, Дает росткам простор И жатвою новой, богатой Уже любуется Божий взор. Вставайте, вставайте все смелые И к солнцу тянитесь дружней, Прочь оробелые, прочь омертвелые! К нам солнце все ближе, и дали ясней! — — Спи, мой мальчик, усни! У Бога чертоги хрустальные, Жемчуговые, светлые башни, Ворота, оконца зеркальные, Поля золотые и пашни. Гуляют с Ним дети богатые, В одеждах все синих, как небо, Их ангелы кормят крылатые Горячим и сахарным хлебом… — — Мои песни, быть может, не нужны, Не нужны они никому. Их боль, их рыданья, трепет, Их плач и признанья к чему? Но в песнях я — волен, я — волен, Как ветер, терзаюсь, томлюсь. Вот, в песнях я песнями болен, И в песнях над болью смеюсь… — — Я терзаюсь по белому свету. И всюду и всюду темно. Но молюся я Белому Свету, Что светит мне всюду равно. Пусть люди не знают, чем живы, Но в сердце их есть Тишина, Таит она пламень не лживый, Таит в себе Бога она! — — В лесу нынче пусто и сыро. Деревья звенят обнаженные, Гудят безнадежно и сиро Напевы хвои похоронные. И травы под мертвой листвой Пожелтели, поблекли усталые. К земле припадают сырой И мысли мои — истомленные, вялые… — — Я бы в лес убежал, Где березки звенят обнаженные, Где под мокрой листвой Травы никнут к земле утомленные И в кустарниках ветер шумит о былом, Так уныло жужжит о былом В бересклете О прошлом, угаснувшем лете. Я бы в лес убежал, Я сказал бы березкам рыдающим: Вы не плачьте, не плачьте, березки, Вот летом блистающим Снова солнце оденет вас светлой листвой. Будут люди играть, веселиться и петь. Вы раскинете светло-зеленую сеть, Но меня уж не будет меж вами… Ах не плачьте, не плачьте березки над нами!.. — — Улетим за пределы далекие, На синеющий дымный простор, Там, где травы, качаясь, высокие, Где цветов под ногами ковер Утолят твой тоскующий взор. Станем тихими, робкими, нежными, Позабудем кровавые сны, Над цветами, полями безбрежными, В царстве солнца, лучей, тишины Обовьемся дыханьем весны. Будем грезить о душах безмолвных, Что таят безмятежно огни, Те огни, что житейские дни В своих мутных, хлопочущих волнах Загасить до сих пор не могли. Будем грезить о сильных и крепких, Что восстали над ними стеной, Что от космищ лукавых и цепких Над безбрежной и дикой волной Охранились своей глубиной. Будем грезить о звездах высоких, Что светили и нам, в наших днях, Что степным караванам в путях, Морякам в океанах широких Светят вечно в ночи в небесах. И помолимся вместе о лете, О горячих лучах, о любви, Мы с тобой среди трав у земли, — Обо всех, кто томится на свете И кто ищет ко свету пути. Ты пройдешь по траве молчаливая, Только взором лаская цветы, Но и взором им скажешь мечты, А волна по траве прихотливая Побежит над лугами, где ты. — — Я как пьяный утром вышел, Было небо все в огне, Я молитвы неба слышал И звенело все во мне. Вам живые, травы, люди, Солнце, воздух и цветы, Вам я весть несу о чуде, Весть о чуде: вы — святы. Видел плен я темный, скрытый, Видел камней мертвый сон, — Все цветы в камнях забиты, Страшен долгий сон! Но сквозь все земные муки Я пронес любви любовь, Вам все тело, мысль и руки, Люди, — вам святую кровь. И простер я к небу руки, Были руки все в огне. Солнце, пламенное солнце, Ты во мне!

СТРОКИ ИЗ СЕРИИ «СВОБОДА»

Отчего прохожу равнодушно мимо стольких встречных людей? Отчего смотрю равнодушно без злобы и без любви на них? Быть может, гибнут они или просят опоры иль пищи? Но иду. Красивы карнизы домов и заря, И краски различные неба, и окна. Или сердце боится себя? Боится огня состраданья? Когда увидит страданье здесь каждого, Тогда исчезнут все личины. — — Мое равнодушие убийственно. Меня ничто не трогает. У моих ног могут валяться люди, могут убиваться, плакать и рыдать, но я не шевельнусь. Я могу знать, что вот в этот самый миг кто-нибудь кого-нибудь убивает и, может быть, мне близкий человек близкого. Но я не дорожу. Что мне из этого? Зачем? Для чего? И что могу я дать им? Сегодня нищенка на улице чего-то просила у меня; я дал ей много денег, — но так только, чтобы откупиться. Не подумайте, пожалуйста, что я добрый. Я совершенно бесчувственный. — — Я не хочу выдумывать чувств. Если чувства нет, пусть не будет. Какое мне дело до страданья народа? Почему мне жалеть тех, а не этих? Играет палач и казнимый. Когда игра доводит до края, Ничего не остается, как играть до конца. Кидать крылатые фразы И как актер возбуждать в себе вдохновенье, Чтобы им украсить свой последний миг. Но я равнодушен. Пусть играет палач и казнимый, — Я ищу самого сокровенного в глубине моей. — — Все игра. Разговоры, сплетенья, сомненья, ответы. Себя вплетаем в игру, Чтобы насытить свою пустоту. Но игра имеет свои законы И подчиняет нас себе. Тогда томимся своей несвободой. А когда мы теряем в игре что-нибудь нам самое дороге Мы в ужасе закрываем глаза И спешим. Спешим, Чтобы снова играть и играть, Теперь играть своим страданьем. — — Все игра. Кто начал мыслить и живет по мыслям, Тот уже не свободен, Им владеет ход его мыслей, — Логика. Но разве логика это он? Другой изобрел себе дело И дело владеет им. Но разве дело это он? Он как пылинка в потоке вещей, И несет его дело Борьбой, самолюбием и другими заботами. Но все это разве он? Я ищу себя самого настоящего. — — И все ложь в этом верхнем обществе. Когда за обедом они говорят и смеются, — Все ложь. И лжет министр, когда говорит, И лжет депутат. И девушка выдумывает себе любовь, А юноша роман, Чтобы хоть чем-нибудь заполнить свою пустоту. А когда их ложь покорит их себе, Тогда они рады. Они — рабы и боятся своих решений. Но я ищу себя самого свободного. — — Я иду к человеку, Но лучше молчать. Будут споры, обманы, Борьба самолюбий. Это зовется у нас разговорами. Но лучше молчать, Будет взор устремленный с вопросом И, может быть, с просьбой. — Но лучше молчать. В молчаньи, быть может, Не мы, а кто-нибудь третий За нас ответит. И это будет просто. Лучше молчать. — — И опять устремленные взоры. Сестра, сестра! Твой взор испытующий меня казнит. Как ответить тебе, что сказать? Как прижать тебя, или слиться тело с телом? Я сижу на диване, И ищет рука твоей руки. Но разве это ответ на голод душевный? Сестра, сестра! А сколько их жадных, голодных! В душе безмерная жалость! — — Предела нет моим желаниям! Я хочу слиться с тобой Душа с душой! Так, чтобы пали все стены между нами И чтобы я был ты, а ты был я! Мой друг! Мне так холодно, так одиноко в моем замке! — — Мой замок высоко! Есть в нем просветы в небо, Есть провалы, обвалы, подвалы, есть Смерть. Но самое страшное в нем — зеркало. В нем я вижу себя, — Красивый, бледный лик. В него я влюблен безмерно. Проклятое зеркало! Как разбить его!? — — Мы все заключены по замкам И видим друг друга только в окна, — Даже не видим, а только угадываем, Я ищу тебя и вижу твои глаза, ресницы и смех. Но где ты? Я пустил своих собак, по всем коридорам И рыщут они, ищут выхода; Но всюду стены, это небо и краски и все впечатления глаза и уха О ужас! я жду. Приходи ты неведомый, жданный! Мне так страшно в моем одиночестве! — — Нет! Я ищу лишь святыни. И когда я влюблен был в женщину, Я не искал ее ласк. Пылала жажда, Но хотелось только разбить свои стены И выйти из них и забыться. Я глядел ей в глаза! Видел волосы, руки и губы, и грудь! Как влиться в них, слиться, забыться? Но женщина лжет! И был я рабом лишь рабыни. Проклятье паденью! С тех пор не гляжу я на женщин. — — Эта симфония лжет, И не надо мне музыки. Я напрасно старался Уверить себя, что она для меня, — Она ласкает только слух И верхнюю душу, Но в душе есть настоящий, Голодный! Как насытить его? О люди, мне всегда было пусто с вами! И от всех ваших симфоний, картин и романов Мне холодно, скучно! Простите меня! Но, может быть, это и каждому из вас, Или нет? — — Сегодня не знаю! Сердце ли просится в озеро Иль озеро в сердце? Не знаю, не знаю. Но так рвется все ко всему; И солнце, и ветер, и волны, и эти камни, И вздох!.. И ты отошедшая, вечная, ты ль надо мной? О, прости преклоненного… — — И все по-прежнему озеро спокойно, Как младенческий взор. И течет в изумрудных оковах. Не течет, а струится. Теченье только обман. Это ветер. А этот белый волдырь — Монастырь, — Сколько в нем гноя и лжи, и паденья, и грязи. Сегодня человек мне сказал, Что первое слово, какое он знал На земле, Было слово — по матери. Другие смеялись Над младенцем… Озеро, озеро чистое!.. — — Почему мне больно идти по траве? Травушки, травушки бедные! Почему мне стыдно топтать вас? Травушки, травушки тихие! Поднялись они у дороги, И топчет их всяк! И прохожий! Травушки, травушки темные! Вы растите, простите меня, вы все потоптанные, все необласканные, Травушки, травушки незащитные… — — Травы, травушки пахучие… Они звали меня к себе, Простирали ко мне свои ветки, свой запах. Хотели меня приголубить, Звали в луг свой зеленый, широкий, Охватили меня, прижали меня к себе, Пригнули к земле, отуманили, убаюкали. Травы, травушки пахучие, Они одни здесь сжалились надо мной! Одни обласкали меня, поцеловали меня. Но я не их — я иду. Травы, травушки, мои братцы родимые! Я бы и рад погрузиться в их влагу, Я бы и рад погрузиться в их сон, Я бы рад в них забыться их жизнью, Но для жизни иной я рожден! Травушки, травушки, простите меня! — — Она позвала меня к себе, Позвала на свою могилку. На ее могилке весна, На могилке трава. Я стою просветленный. В этой травке весна, В этой травке она, Сестра, сестрица моя, Ты ведь рада? скажи же, шепни мне. Ах, вот и она… Нам теперь никто не мешает… Мы можем теперь расспросить друг друга обо всем, О чем еще не успели. Я могу тебя поцеловать, Я могу провести рукой по твоим волосам… Как это раньше не смел. Я держу твою руку и мне хорошо… Сестра, ты ведь здесь?! Ты ведь рада?! скажи, шепни мне!.. — — Мне больно, больно… Точно мой дух распинают они. Ах братья, сестры, Мне, видно, с вами не жить!.. — — Мы живем только тогда, Когда есть в душе радость. Но не всякая радость верна. Я ищу вечной радости, Чтобы ее не смывала житейская волна. О люди, о люди, как радость вам дать! Как часто бегу я к вам, Исполненный жгучего огня; Но ложь опутывает уста и я молчу. Проклятие лжи! Не хочу обманывать вас ложью. Пусть лучше слыву между вами холодным. В пустыне огонь разгорится сам! И тогда прорвется наружу. Но он ведь не может пропасть, — Он вечный!..

КОШМАРЫ

Смеялись маски, зубы скаля, Вершили свадебный обряд. Попы их весело венчали, Был на невесте бел наряд. Шампанским пили их здоровье, Потом съезжались на обед. Здесь молодым прожить с любовью Желали много, много лет. Невеста томная сидела Со флер д'оранжем и в цветах. Мать от восторга даже млела. Стекло блестело на столах. И все так страшно это было: И стол, и маски, праздник весь, Как будто в саван злая сила Две жизни пеленала здесь. — — Все сидят и пишут, пишут, За конторками, столами, При начальниках не дышат, Пригибаясь головами. В виц-мундирах все худые, Точно съеденные молью, И такие злые, злые, Точно все с зубною болью. Пишут длинные бумаги Кропотливо, мелко, скучно, Но таинственно как маги И без мысли, и бездушно. По привычке и без цели Отсылают их в пакетах. Ах безумно все в их деле, Как в их душах не согретых. И бегут, бегут бумаги Через реки, чрез овраги По дорогам ровно, мерно, Речью мертвенной, неверной Пробираются повсюду, Как вампиры злобны к люду, Все морозят тихим пеньем, Монотонным как машиной, По деревням, по селеньям Разрастаются лавиной. Входят в домы, входят в хаты, Подымаются в палаты, Сеют ужас всюду белый, Сыновей берут в солдаты, Шлют в Сибирь того, кто смелый, И как сила злая, злая, На пути своем спирая, Все коверкая, ломая Мысли, речи, чувства сушат И все душат, душат, душат. Настает осиротелый, Перед ними оробелый Обыватель и дрожит, Сам как лист бумажный белый… Этот ужас здесь царит! — — Этот старец изможденный, Желтый, бритый и худой, Словно воском навощенный И как мощи весь сухой, Часто, часто мне покою В снах безумных не дает: Подойдет и надо мною Долго молится и ждет И лукавит, все лукавит! Ах, противный, как глиста, То лампадочку поправит, То согнется у креста… — — Я по городу бежал, Я по улицам бежал, Тумбы круглые смеялись У подъездов и казались Мне живыми мертвецами, С мертво-острыми зубами Заколоченных людей. Я бежал, бежал быстрей. Камни белые стонали Под бегущими ногами, В боли корчились, хватали Ноги черными ногтями… Домы длинными руками Протянулися за мной И костлявыми дверями, Стен голодной белизной, Окон черными глазами, Точно жадно, жадно ели, Проглотить меня хотели. Магазины, крыши, трубы Все вытягивали губы И тянулись грубо, грубо, Так казалось виновато, Точно люди не живые Те, что строили когда-то Этот город, все худые Вдруг восстали злые, злые, И гналися… Я бежал… Я по улицам бежал, Я по городу бежал.

Еще я — послушник. Из мира

Еще я — послушник. Из мира мне скоро, скоро уходить. Уже не радует порфира Весенних снов… Хочу любить…

Мы должники в плену у мира

Мы должники в плену у мира, Должны мы миру заплатить, Что каждый взял себе от мира, Себя чтоб Богу возвратить.

ПРИМЕЧАНИЯ

Творческие рукописи Л. Д. Семенова нам почти неизвестны. В фонде А. П. Семенова-Тян-Шанского в Санкт-Петербургской части Архива РАН (Ф. 722. Оп. 1) сохранились несколько его детских и полудетских стихотворений. В ЦГАЛИ (Ф. 1316) лежат гимназическое сочинение на немецком языке о летних каникулах, опыт интерпретации ноктюрна Шопена (ор. 15, № 3) в поэтических образах, «Элегия в прозе» с автобиографическим романтическим подзаголовком «Из записок неудачного художника», заметка «О рус(ских) нар(одных) песнях» и две песни в народном духе собственного сочинения, политическая статья «Россия, Европа и мир» с примечанием 18-летнего автора («Посылал в „Новое время“, но ее не приняли»), подражательная романтическая «Сказка ночи». Подростком он пишет «Воспоминания» о первой любви (см. с. 448 наст. изд.).

При жизни Семенова была опубликована одна его книга «Собрание стихотворений» (СПб., 1905). В нее вошло 75 текстов. Она вышла в свет 100 лет тому назад и с тех пор не переиздавалась. Она в первую очередь и представляется сейчас, сто лет спустя, читателю.

Вслед за этим в разделе «Стихотворения, не вошедшие в „Собрание стихотворений“» помещено 16 стихотворений и три лирических поэмы, в «Собрание стихотворений» не вошедшие. Из них 6 стихотворений были опубликованы до выхода книги из печати, но в нее не вошли. После выхода книги из печати Семенов продолжал публиковать стихотворения до 1909 г. и напечатал в разных изданиях еще 9 текстов. Три стихотворения, никогда им не публиковавшихся, он ввел в записки «Грешный грешным». Одно стихотворение, Семеновым не опубликованное, извлечено нами из романа его брата Михаила «Жажда» и публикуется впервые. Эти 13 стихотворений и три поэмы никогда не были собраны и не перепечатывались. Здесь все вместе они представляются впервые. Не исключено, что дополнительные разыскания в печати 1900-х годов выявят не учтенные нами тексты.

В 1903 г. в журнале «Новый путь» была опубликована драма в прозе «Около тайны». Она получила благожелательные отзывы, однако никогда не перепечатывалась и, насколько нам известно, не ставилась на сцене. Вслед за этим Семенов напечатал статью «Великий утешитель» — формально рецензию на постановку на сцене Александринского театра трагедии Софокла «Эдип в Колоне», а фактически замечательный этюд, сверкающие грани которого обращены к философии, классической филологии, истории театра и современный Семенову «новой драме». С 1906 по 1909 г. Семенов писал очерки, рассказы, повести, стихотворения в прозе, которые также никогда не были собраны и не издавались. Главным трудом его жизни стали обширные записки «Грешный грешным», начатые в 1914 г. Работу над ними прервала смерть автора 13 декабря 1917 г. Они увидели свет после смерти Семенова (историю их опубликования см. в примечаниях к ним в наст. изд.). Мы публикуем также все 17 сохранившихся писем Семенова к Толстому.

Таким образом, в настоящем издании с доступной нам полнотой представлены все дошедшие до нас произведения Л. Семенова, имеющие историко-литературное значение (за его пределами осталось несколько детских и полудетских опытов).

Для произведений, не вошедших в «Собрание стихотворений», в пределах каждого раздела — стихов и прозы — принят хронологический порядок. Так как творческие рукописи до нас не дошли, обычно принимается во внимание время публикации произведений; по-видимому, сколько-нибудь значительных расхождений между временем написания и датой публикации произведений у Семенова нет.

Значительное большинство произведений, вошедших в настоящее издание, до этого публиковалось только один раз. В таких случаях в комментарии просто называется место этой единственной публикации, оно же — источник текста и terminus ante quem. Если состоялось две публикации, указываются первая и вторая и, если они есть, разночтения между ними (обычно их немного). Если текст публикуется впервые, он снабжается пометой Печ. впервые.

В тех случаях, когда в прижизненных публикациях стоят авторские даты написания, они воспроизводятся в тексте настоящего издания.

При цитировании текстов Семенов почти никогда не воспроизводит их дословно. Это относится даже к текстам библейским, не говоря о светских. Иногда он пересказывает их довольно близко к тексту, иногда же только сохраняя общий смысл. Особенности цитирования всякий раз разъясняются в комментарии.

В разделе Дополнения публикуются два произведения брата Семенова Михаила, проливающие свет на личность и биографию Л. Семенова; эти тексты никогда не публиковались; между тем они отличаются высоким этическим строем чувств и мыслей и значительными литературными достоинствами. Это повесть «Детство» и незавершенный роман «Жажда. Повесть временных лет о великом алкании и смятении умов человеческих» (из романа мы печатаем фрагменты, в которых изображен Алексей Нивин, близким прототипом которого был Л. Семенов).

Тексты публикуются по современным нормам орфографии и пунктуации при сохранении их некоторых авторских особенностей.

СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ

При жизни Л. Семенова увидела свет его единственная книга — «Собрание стихотворений» (СПб.: Содружество, 1905. Обложка А. Лео. 105 с. Цензурное разрешение от 24 апреля 1905 г., вышла в свет около 12 мая того же года. Тираж 1000 экз. Цена 1 p. 25 к.). До настоящего издания она оставалась вообще единственной его книгой. Она включает тексты, написанные в 1901–1905 гг. Так случилось, что книга вышла из печати и на переломе русской жизни в начале революции 1905 г., и на самом переломе судьбы ее автора, когда от жизни состоятельной дворянской высокоинтеллигентной семьи с прочными религиозными и монархическими устоями он стремительно начал откалываться и сближаться с простым бедным народом, метаться между православной церковью, сектантством и атеизмом, уходить в революционное движение и искать правду между эсерами, социал-демократами и толстовством, оставлять культурное делание в традиционных его формах. Книга отразила самое-самое начало этого мучительного процесса; только внимательный доброжелательный взгляд может его подметить.

Появление книги стало событием, она была встречена четырьмя большими рецензиями, не говоря о более беглых оценках и упоминаниях (подробнее см. в статье «Жизнестроитель и поэт» в наст. изд.). Среди отзывов нет ни одного осуждающего, общий их тон сочувственный (в том числе рецензии Брюсова в «Весах») или сдержанно-хвалебный (в том числе Блока в «Вопросах жизни»).

В настоящем издании тексты печатаются по Собр. Немногие исключения оговорены ниже и объяснены в примечаниях. Последовательность стихотворений точно соблюдена.

21 стихотворение из общего количества 75 до того, как вошло в книгу, было опубликовано в студенческих сборниках и в журналах. Эти публикации отмечены в примечаниях, причем отмечены разночтения; наиболее важные из них приведены.

Творческие рукописи стихотворений Семенова из Собр. неизвестны. Сохранилось несколько авторских списков отдельных текстов; их наличие и место хранения отмечается при комментировании соответствующих стихотворений.

Отличительная особенность публикации стихотворений в Собр. состоит в том, что стихи, вопреки традиции, начинаются не с заглавных, а со строчных букв, тогда как в более ранних публикациях тех же текстов в сборниках и журналах заглавные буквы в начале каждого стиха согласно традиции соблюдены. Это одно из свидетельств о начале отхода от традиционных форм культуры. В примечаниях к отдельным стихотворениям эта особенность их текстов не оговаривается.

Лирическое стихотворение — это не только созданная поэтом структура его текста, но и те субъективные ассоциации, которые стихотворение вызывает у читателей. В комментариях мы широко использовали, всякий раз ссылаясь на них, замечания трех близких Семенову людей, замечательных знатоков поэзии вообще и его творчества в частности.

В нашей библиотеке находится экземпляр Собр., принадлежавший дяде Семенова Андрею Петровичу Семенову-Тян-Шанскому (см. о нем с. 442, 444 наст. изд.). Здесь имеется несколько исправлений, сделанных рукой Л. Семенова, и ряд исправлений А. П. Семенова-Тян-Шанского, отражающих, по нашему мнению, волю автора. Например, в стихотворении «Подражание» стих 17 напечатан: Нет, с мыслью грешною без бою. Он рифмует со стихом 19 и, поражен его мечтою. Стихи соединены точной рифмой. А. П. Семенов-Тян-Шанский последнее слово стиха 17 исправляет на боя, после чего вместо точной рифмы возникает приблизительная. В стихах Семенова господствует точная рифма, приблизительная встречается как исключение. Такая замена правила на исключение может принадлежать только автору. Исправления автора и исправления его дяди, восходящие к авторским, в настоящем издании учтены и отмечены в примечаниях (тех и других набирается в общей сложности не более десятка).

В описываемом экземпляре имеются многочисленные указания на подражание Семенова предшественникам и современникам и на более тонкую связь с ними. В орфографии этих указаний непоследовательно сочетаются особенности дореволюционной и новой орфографии. Они воспроизводятся нами (по современной орфографии) в примечаниях почти во всех случаях, даже тогда, когда нам представляются слишком субъективными. А. П. Семенов-Тян-Шанский, сам поэт, опекал племянника с его первых творческих опытов, и его замечания в той или иной мере отражают самосознание Л. Семенова.

При написании «Истории одной жизни» младший брат Л. Семенова Александр Дмитриевич Семенов-Тян-Шанский (о нем см. с. 445–446 наст. изд.) имел в своем распоряжении не книгу брата, а какую-то рукопись или корректуру: год издания он называет неуверенно и ошибочно (1903 или 1904), тексты приводит с отличиями и от книги, и от журнальных публикаций. Так вот, книгу брата он неоднократно называет не «Собрание стихотворений», а «Ожидания». В Собр. так назван первый раздел. Не можем вовсе исключить случайную ошибку; однако естественно предположить, что Л. Семенов сначала собирался назвать всю свою книгу в духе символизма — «Ожидания», а перед самой передачей книги в типографию или в корректуре заменил название на демонстративно нейтральное.

По выходе Собр. Л. Семенов пишет Блоку: «Посылаю Вам мой сборник и вот о чем прошу. Вы напишите мне письмом, очень ценю Ваше мнение. Рецензию о стихах пишите Вы или попросите Чулкова» (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 5 об.: без даты, по смыслу — середина мая 1905 г.). Ответное письмо Блока неизвестно, рецензия же была им написана и опубликована в 8-й книжке «Вопросов жизни» за 1905 г. Рецензия эта характеризует стихи Л. Семенова, можно сказать, изнутри: в первой половине 1900-х годов они с Блоком постоянно встречались, знакомили друг друга со своими стихами, обсуждали их. Естественно, Блок дал Собр. проникновенную оценку. В нашей библиотеке имеется экземпляр этой рецензии с пометами А. П. Семенова-Тян-Шанского: он также учтены нами в комментариях.

Подборку стихотворений из Собр. включил в биографию Семенова «История одной жизни» (Летопись. Орган православной культуры. Вып. 2. Берлин: За церковь, <1942>) его младший брат Александр. Между братьями существовала глубокая духовик близость, и отбор текстов связан с мировосприятием и самооценками их автора. Поэтому в примечаниях мы сообщаем факт перепечатки и воспроизводим немногие краткие комментарии А. Д. Семенова-Тян-Шанского (епископа Александра Зилонского).

В Собр. посвящение помещено на особой странице. Оно сразу вводит книгу в круг литературных памятников русского символизма. Его непосредственными предшественниками стали книги 1904 г. «Золото в лазури» А. Белого и «Стихи о Прекрасной Даме» A. Блока (вышла в октябре 1904 г., на титульном листе указан 1905 г.).

Слово София в древнегреческом языке имеет наиболее общее этимологическое значение 'обращение на самого себя, вечное возвращение к самому себе' (Топоров В.Н. Еще раз о древнегреческом????? Происхождение слова и его внутренний смысл // Структура текста. М., 1980. С. 173 и др.). Символ София, опирающийся на значение этого слова 'мудрость', 'мастерство' — термин гностиков; у русских символистов он стоит в ряду синонимичных символов Душа мира, Дева радужных ворот, Жена, облеченная в солнце (Откр. 12: 1), Das Ewig-weibliche (наряду с немецкой формой, заимствованной B. Соловьевым из предпоследнего стиха второй части «Фауста», употреблялся русский перевод 'Вечная Женственность'), введенный в русскую культуру в философских трудах и стихах Владимира Соловьева. На сформулированную Соловьевым мистическую концепцию Софии как единой субстанции Божественной Троицы (Отца, Сына и Святого Духа; иными словами, как мудрости Божией. — См.: Христианство. М., 1995. Т. 2, С. 608), опирается вся система символов младших символистов — Блока, Л. Семенова. А. Белого, С. М. Соловьева, отчасти Вяч. Иванова и Волошина. Соловьеву приходилось защищаться от обвинений во внесении женского начала в самое Божество, что противоречит учению Церкви. Он писал: «1) перенесение плотских животночеловеческих отношений в область сврхчеловеческую есть величайшая мерзость (курсив здесь и далее Соловьева. — В. Б.) и причина крайней гибели (потоп, Содом и Гоморра, „глубины сатанинские“ последних времен); 2) поклонение женской природе самой по себе, то есть началу двусмыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и злу не менее, чем к истине и добру — есть полнейшее безумие и главная причина господствующего ныне размягчения и расслабления; 3) ничего общего с этою глупостью и с тою мерзостью не имеет истинное почитание вечной женственности, как действительно от века восприявшей силу Божества, действительно вместившей полноту добра и истины, а через них нетленное сияние красоты» (Стихотворения Владимира Соловьева. 5-е изд. М., s. a. С. XIV–XV [это предисловие к третьему изданию написано в апреле 1900 г.]).

Несмотря на это предупреждение В. Соловьева, младшие символисты впадали в грех обожествления земной женщины. Так, Блок, А. Белый, С. М. Соловьев прозревали в невесте, потом жене Блока Л. Д. Менделеевой-Блок воплощение Вечной Женственности, Софии — мудрости мира. Эпиграф Семенова тоже мог быть задуман как знак посвящения книги не только Божественной Мудрости, но и земной девушке, о тяжелых отношениях с которой в студенческие годы повествует Семенов в своих записках и его брат Михаил в романе «Жажда»: «Когда сама Софья робко и по-женски стыдливо дала ему почувствовать, что она его любит, он со страхом понял, что то, что он теперь испытывал к ней, была не любовь, а похоть». И т. д. (см. с. 391 наст. изд.).

«В ТЕМНУЮ НОЧЬ НАД ПАМЯТЬЮ СНОВ ВДОХНОВЕННЫХ…»

Собр. С. 8. Помещено вслед за посвящением перед первым разделом как своеобразный пролог всей книги. В нем выстроен очень важный для символистов параллелизм мистического и эмпирического понимания мира и творчества. А. Д. Семенов-Тян-Шанский первым стихотворением книги называет следующее, «Вера»; возможно, «В темную ночь…» было включено в книгу на завершающей стадии ее формирования.

…памятью снов вдохновенных… — Память, сон, вдохновение суть романтические образы, воспринятые символистами. Символ сна занимает одно из узловых мест в художественной структуре символизма как знак отсутствия границы между миром эмпирическим и трансцендентальным.

…робко-звонкими. <…> нежно-тонкими. — Излюбленные символистами вслед за романтиками суггестивные составные эпитеты.

ОЖИДАНИЯ

Первый раздел книги посвящен ожиданию, предчувствию встречи лирического героя с Софией — Божественной мудростью.

ВЕРА

НП. 1903. № 11. С. 145. Собр. С. 11. По сравнению с НП изменена пунктуация. В заглавии этого стихотворения, как и в посвящении всей книги, играет роль омонимия: со значением веры как состояния сознания связан мистический план, со значением женского имени — план эмпирической реальности, в котором стихотворение читается как элегия на смерть женщины, которую герой на рассвете похоронил и надеется воскресить в своих стихах. В русской поэзии данный комплекс мотивов берет начало в элегии В. А. Жуковского «Я Музу юную, бывало…», с которой у стихотворения Семенова и общий стихотворный размер — четырехстопный ямб. ЕЕ смерть и последующее мистическое воскрешение — тема стих. Блока «Она росла за дальними горами…» (1901). А. Д. Семенов-Тян-Шанский относит данное стихотворение — наряду с «Гимном», «К Мессии», «На меже» — к тем произведениям Семенова, «которые можно рассматривать как конкретное свидетельство о нем самом».

Заря боролась со звездами… — На языке символизма обозначает: Софии не было, но была надежда на ее появление.

…ризою обвил… — Поклонился Софии.

…земле родимой возвратил. <…> ты подругой обновленной однажды явишься ко мне. — Устойчивое мифологическое представление о смерти-рождении.

…и, обходя чужие долы… — Аллюзия на «Пророка» Пушкина: «И, обходя моря и земли… И дольней лозы прозябанье».

…для встречи новой сплел венок. — На языке символизма: жду явления Софии и верю в него.

МЕЛОДИЯ

НП. 1903. № 11. С. 144. Собр. С. 12. По сравнению с НП изменена пунктуация. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Пушкин».

На утренней звезде <…> Пророк любви, пророк счастливых? — Данные ст. ориентированы на стих. Пушкина «Певец»: трехступенчатое нарастание чувства. параллелизм синтаксических конструкций и риторических вопросов, повторы, слово печали в рифме. От раннего стих. Пушкина «Мелодия» данное стихотворение отличается в частности тем, что в ст. 13–18 содержится романтическая ирония. Семенов серьезно изучал и хорошо знал музыку; по-видимому, стихотворение — это романс, написанный на определенную мелодию.

На утренней звезде… — Соответствует словосочетанию «В час утренний» в «Певце» Пушкина.

…пророк без гнева и печали… пророк веселый, полный мощи… пророк любви, пророк счастливых… — Соловей (как и «певец» в одноименном стих. Пушкина).

СВЕЧА

НП. 1903. № 11. С. 151. Ст. 12: свечу. Собр. С. 13. По сравнению с НП изменена пунктуация. Авторский список в письме к Блоку от 31 марта 1903 г. (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 2 об.).

Семенов говорит, что в пору создания стихотворения жил как все люди его круга, и было в нем много тьмы. «Пожалуй, самым постоянным и положительным во мне Светом в эти времена было сознание, которое вылилось тогда однажды в стих., написанное в 1903 г. „Свеча“ озаглавил я его <…> Это стих, любил я тогда, но и много позднее часто служило оно мне удовлетворительным ответом на все самые тяжелые вопросы жизни и предупреждало от мыслей о самоубийстве. Но сознание, которое вылилось в нем, сознание зависимости моей жизни от Кого-то Неведомого, который дал мне жизнь и Которому я должен поэтому дать отчет в ней, было все же для меня неясно. Кто Он? <…> Бог ли он, вневременное, вечное начало над нами, — Единственный и Всемогущий Судья и Творец наш, — или только история человечества, слепые и таинственные силы, создавшие меня в потоке времени и вынесшие на поверхность <…> Скорее склонялся к последнему, т. е. верил, как верят и все образованные люди, что знания мои, таланты, способности и умственные силы <…> и есть тот Свет-Свеча, которую принес я в пустыню жизни, чтобы ею послужить людям <…>» (с. 250 наст. изд.). А. Д. Семенов-Тян-Шанскнй перепечатал этот текст и засвидетельствовал, что «стих. „Свеча“ — единственное, которое брат продолжал любить во все периоды своей жизни».

Избранная Семеновым система образов отчасти противоречит истолкованию им своего стихотворения. В европейской культурной традиции свеча символизирует Христа, воск свечи — Тело Христа, рожденного в непорочном зачатии, огонь свечи — Его Божественную сущность. Другой устойчивый ряд: свеча — христианин, воск — символ преданности человека Богу, огонь — символ любви. Образ пустыни связан с представлением о духовной чистоте; это место, где очищались душой библейские пророки, место побед над соблазнами и прозрений самого Христа (Vries Ad de. Dictionary of Symbols and Imadgery. Amsterdam; London, 1981. P. 79–80, 133–134). Таким образом, стихотворение свидетельствует о религиозной основе мировосприятия Семенова в 1903 г., а его автокомментарий — о том, что эта религиозная основа не была им до конца осознана. В ГГ Семенов процитировал стихи 1–2 и 9-12, остальные заменил точками и пояснил: «пропускаю строки, присочиненные тогда ради рифмы» (с. 250 наст. изд.).

А. Белый сразу же высоко оценил «Свечу», которую узнал от автора летом 1903 г., и тогда же процитировал ее в письме к А. С. Петровскому (ЛН. Т. 92, кн. 3. С. 205).

К МЕССИИ

Сборник. С. 193. Собр. С. 14. Лексика, система рифм, ритм подражательны по отношению к романтической традиции. Приводя это стихотворение, а также «Гимн» и «На меже», А. Д. Семенов-Тян-Шанский предупреждает: «Вот еще, совсем юношеские, почти отроческие пьесы, где эстетически предвосхищается истинная, религиозная настроенность». См. также примеч. к стих. «Вера» (с. 507 наст. изд.).

Мессия, от еврейского Машиах 'помазанник' — здесь: Христос Спаситель, чье явление предсказано целым рядом пророчеств, проходящих по всему Ветхому Завету и находящих подтверждение и завершение в Новом Завете.

Томительна глухая ночь… забвенью сна не превозмочь (ст. 1–4); Мы ждем. Молчит глухая ночь… забвенью сна не превозмочь (ст. 25–28). — Подражание «Полтаве» Пушкина: «Тиха украинская ночь… Своей дремоты превозмочь Не хочет воздух».

МОЛИТВА

Собр. С. 16. Ст. 9 и 11 исправлены в соответствии с исправлениями автора в экземпляре А. П. Семенова-Тян-Шанского (в Собр. соответствующие стихи читаются: Но правдивое слово сказать я боюсь; И, затеплив свечу, горячей я молюсь). По тематике, системе символов и мотивов это стихотворение непосредственно предшествует «Свече» (ср. даты написания; см. с. 10 и примеч., с. 508 наст. изд.).

ЧУДО

Собр. С. 17. В бытовом плане стихотворение читается как описание любовной встречи на фоне романтического пейзажа. В фантастическом плане это история встречи человека с русалкой (она бескровная и белая, как туман, холодная, как вода, ее волосы, как водоросли). В мистическом плане Ты первой части стихотворения и барышня второй его части — два воплощения Софии, а встреча с Нею героя — познание Божественной мудрости мира.

…бескровная и белая как туман… — Совпадение с поэтикой Блока: «Туманы — излюбленное слово Блока» (Чуковский. С. 10).

ЖЕНИХ

Собр. С. 19. Авторский список — в письме к Блоку от 31 марта 1903 г. (РГАЛИ ОФ. 55. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 2 об.). Стих, имеет бытовой и мистический план. Мистический брак несколько ранее изображен Блоком в стих. «Я, отрок, зажигаю свечи…», датированном 7 июня 1902 г.

ЭПИТАЛАМА

Собр. С. 20. Стихотворение имеет бытовой и мистический план (см. предыдущее примеч.). Блок в Рец., с. 196, отмечает влияние Н. Ф. Щербины, имея в виду, очевидно, близость эротических тем, образов и мотивов обоих, поэтов (см., напр., такие стих. Щербины, как «Купанье» или «Просьба художника»).

…он прекрасен как дуб и могуч… — Библейский образ, напр.: «А Я истребил пред лицем их Аморрея, <…> который был крепок как дуб» (Ам 2: 9).

В ИЗБЕ

Собр. С. 21. А. П. Семенов-Тян-Шанский отметил стих, восклицательным знаком.

Солнце, солнце, глянь в оконце! — Обращение к солнцу содержится во многих народных земледельческих заговорах.

Ангел ангельски вострубит… — Данный мотив навеян Откровением Св. Иоанна Богослова, хотя дословная близость отсутствует.

…душу вдунет нам Господь. — Парафраза из Библии«…Господь <…> вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» (Быт 2: 7).

…и плоть одна. — Слегка измененная цитата из Библии«…и будут одна плоть» (Быт 2: 24).

В БОЖНИЦЕ

Собр. С. 22.

Божница — часовня.

Царица, царь — принятые у символистов синонимические символы для Софии и ее рыцаря.

…кос ржано-кудрых руно. — Возможно, эта портретная деталь указывает на З. Н. Гиппиус, которая славилась своими косами. Тогда всё стих, воспринимается как посвященное мистическим исканиям Мережковского и Гиппиус.

Пей же кубок <…> О я вижу лазоревый сон! — Нелепый в бытовом плане эпизод — царь с царицей на заре пьют в часовне вино — находит объяснение в плане биографически-мистическом: он и Она (Мережковский и Гиппиус) сквозь эмпирическую реальность прорываются в мир трансцендентальных сущностей. Пить вино в церкви для христианина значит причащаться крови Господней.

…лазоревый… — На языке символизма: мистический.

…сон! — См. примеч. к стих. «В темную ночь над памятью снов вдохновенных…» (с. 8 и 507 наст. изд.).

Против ст. 13 — Разрываются звездные сети — А. П. Семенов-Тян-Шанский написал: «Ср. Блок». Мотив разрывания пространств, размыкания круга как прорыва из эмпирической реальности в мир трансцендентальный — один из центральных в лирике Блока (Минц З. Г. Структура «художественного пространства» в лирике А. Блока // Тр. по рус. и слав. филол. Тарту, 1970. Т. 15: Литературоведение. С. 207). Возможно, А. П. Семенов-Тян-Шанский имел в виду стих. Блока «Как любовно сплетал я тончайшую сеть!..» (написано 1 мая 1902 г.): в обоих текстах сеть, сети стоят в рифме, оба написаны анапестом.

ВИДЕНИЯ

Собр. С. 23. Цикл состоит из трех стихотворений, озаглавленных согласно времени стояния ночью на посту в Древнем Риме: «Стража первая», «Стража вторая», «Стража третья». Несомненно влияние книги Брюсова «Tertia vigilia» 'третья стража' (1900). Семенов в «Страже первой» изображает Царицу — Софию, в «Страже второй» — Царя, в «Страже третьей» — их мистическое соединение [ср. примеч. к стих. «В божнице» (с. 14 и 510 наст. изд.)].

СТРАЖА ПЕРВАЯ

Ее вели <…> кто-то… незримо шел… — Отсутствие субъекта действия, неопределенный субъект действия, таинственность, недоговоренность — характерные признаки поэтики Блока (Чуковский. С. 9).

СТРАЖА ВТОРАЯ

Собр. С. 24. Блок в Рец. отнес это стихотворение к мифологическому, религиозному, идеологическому ядру книги: «Мертвого Царя подъемлет на щиты близкая дружина, зрящая сквозь опущенные забрала. Ожидание воскресения крепче запирает грудь, исторгает движение души, как песню верных» (с. 195). Вслед за этим Блок цитирует ст. 13–21. Далее в другом месте Рец. он снова обращается к данному стихотворению для характеристики Царя и цитирует ст. З-4 (с. 196). А. Д. Семенов-Тян-Шанский характеризует «Стражу вторую» как «стихотворение, где чувствуется сила культовых образов», и приводит его полностью.

Бездна, хаос — важнейшие тютчевские образы, что и отмечено А. П. Семеновым-Тян-Шанским: «Ср. Тютчев, Ф. Сологуб». У Тютчева имеется в виду «Как океан объемлет шар земной…» с рифмой, которую воссоздал Семенов:

Небесный свод, горящий славой звездной, Таинственно глядит из глубины, — И мы плывем, пылающею бездной Со всех сторон окружены. (Тютчев Ф.И. Полн. собр. стих. Л., 1957. С. 112–113).

У Сологуба, возможно, подразумевается параллель в стих. «Пламенем наполненные жилы…», написанном одновременно со стихотворением Семенова:

Бездна ждет, и страшен рев ее глухой. В озарении, сверканьи и сгораньи Не забыть ее, извечной, роковой. (Сологуб Ф. Стихотворения. Л., 1978. С. 299).

СТРАЖА ТРЕТЬЯ

Собр. С. 26.

В высоком зале, темном, длинном… — Скорее всего, в церкви, поскольку далее упоминаются алтарь, царские врата, молитва, плащаница. Символистскую неопределенность создает черный помост.

…царю расцветший жезл вручит. — В Библии Бог отметил жезл Аарона в подтверждение его права быть главою колена Левиина: «…и вот, жезл Ааронов, от дома Левинна, расцвел, пустил почки, дал цвет и принес миндали» (Числ 17: 8).

ЖЕРТВА

Собр. С. 27. Изображен древний обряд принесения в жертву жены при похоронах мужа. Стихотворение отражает впечатления от трагедии Кровавого воскресенья 9 января 1905 г., свидетелем и отчасти участником которой Семенов был.

ГЛАС К ЗАУТРЕНИ

Собр. С. 28.

Глас (здесь) — строгая последовательность звуков в православном песнопении; заутреня — ранняя церковная служба.

В божнице — в часовне.

ЦАРЕВИЧ

Собр. С. 29. В историческом плане этот цикл, заключающий раздел «Ожидания» и состоящий из трех стихотворений, посвящен судьбе царевича Димитрия Иоанновича (1583–1591), зарезанного, согласно до конца не проясненным предположениям, по повелению Бориса Годунова. В злободневном плане цикл отразил трагедию Кровавого воскресенья 9 января 1905 г. В мистическом плане представляет собою центр всего Собр. Так рассматривает его в Рец. Блок, для которого смерть Царевича неразрывно связана с возрождением жизни: «Смертный сон Царевича совсем близок и нежно волнует тех, кто просто ищет коснуться устами мощей. <…> Все так нестрашно и умилительно, как нестеровский царевич, возникший легким видением на весенней травке, возле малых березок: какой-то не окровавленный Димитрий, а маленький царевич Митя, явившийся мужичкам, с легким сердцем зачинающим лиловую весеннюю пашню» (С. 195).

I. «ЛЕЖУ Я В РАКЕ УБИЕННЫЙ…»

Собр. С. 29.

…в раке… — В ковчеге (гробнице), куда помещали мощи св. угодника. Блок в данном стих. увидел большой литературный, мифологический, социальный и религиозный подтекст. В Рец. он приводит диалог из «Бесов», где Верховенский прочит Ставрогина на роль Ивана-Царевича — самозванца, под прикрытием которого можно начать кровавую революцию (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1974. Т. 10. С. 325). В середине 1905 г., когда вышли Собр. и Рец., Блок приходит к мысли, что верить в смерть Ивана-Царевича — Ставрогина нельзя (Рец. С. 194). Наряду с социальным планом, который указан первым, Блок усматривает в Царевиче Семенова мифопоэтический архетип, как мы говорим сегодня, «связующий нас с правдами религии, народа, истории…» (Рец. С. 194–195). Он выстраивает ряд перекликающихся символов: «…еще не пришедший Мессия, Царь с мертвым ликом, Царевич, улыбающийся в гробу, „темная скрыня“ земли, зачинающей новый посев, сон о белом коне и ослепительном всаднике» (Рец. С. 195). Далее в интерпретации героя стихотворения Блок возвращается к «Бесам»: «Это так же близко, как наше знание о том, что в „светелке“, „за дверцей“ висит не настоящий царевич, а просто — „гражданин кантона Ури“». А. П. Семенов-Тян-Шанский отметил данное стих. знаком NB. Последнюю приведенную выше фразу в Рец. он зачеркнул, считая, что Блок ошибочно уравнивает кровавый революционный и безмятежный религиозный планы стихотворения. Следует помнить, что помета А. П. Семенова-Тян-Шанского относится к 1918 г., когда у него была свежа боль о насильственной смерти Л. Семенова и еще нескольких членов семьи. А. Д. Семенов-Тян-Шанский перепечатал это стихотворение.

II. «НО Я — ОДИН, О, Я НЕЖИВЫЙ!..

Собр. С. 30.

Еще я помню — утро, землю <…> кругом бежали и кричали. — Убийство царевича Димитрия описано близко к историческим источникам (ср.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1960. Кн. 4. С. 316–317).

III. „Я — КРОТОК, ОТРОК УМУДРЕННЫЙ…“

Собр. С. 31.

ПОВЕСТЬ

Второй раздел Собр. более непосредственно передает переживания природы, любви, скорби, чем предыдущий. «Особняком стоит „лирика чувства“ в отделе „Повесть“» (Рец. С. 196).

«КТО ТЫ И ТЫ ЛЬ ОНА? НЕ ЗНАЮ…»

Собр. С. 35. Вероятно, обращено к Александре Евгеньевне Егорьевой, дочери командира крейсера «Аврора», впоследствии погибшего в Цусимском бою, — первой женщине, оказавшей сильное влияние на формирование личности Семенова (см. также стих. «Ты лежала вся дымкой увитая…» и примеч. к нему на с. 25 и 516 наст. изд.).

Кто ты и ты ль она? — Смысл вопроса и ответа: можно ли видеть в тебе воплощение Софии? Вместе с ответом и дальнейшим текстом стихотворения его можно понять как отказ от прозрения мистического двоемирия.

…с тобой поется мне легко… — Против этого стиха помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Фет». Подразумевается стих. «Певице»:

О дитя! Как легко средь незримых зыбей Доверяться мне песне твоей… (Фет. С. 182)

УТРО

Собр. С. 36. Цикл из двух стихотворений, основанный на образной парадигме «прелестная девушка => робкая лилея».

I. «РОБКАЯ ЛИЛЕЯ…»

Собр. С. 36. В поэтике этого стихотворения важнейшую роль играют зияния, придающие речи музыкальность, когда два гласных звука размещаются рядом: робкая лилея, веет, млея, незноен, спокоен.

II. «СОЛНЦЕ ВСТАЛО ЯСНО…»

Собр. С. 37. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Фет». Стихотворение Семенова написано в традиции романсной лирики Фета: трехстопный хорей; с пропуском ударения на второй стопе четных стихов; стилистические фигуры восклицания и вопроса; фетовские темы и образы солнце, сны, тихая песня. Стихотворение Семенова особенно близко к стихотворениям Фета «Травка зеленеет…», «Серенада» («Тихо вечер догорает…»). Два восьмистишья Семенова опираются не только на фетовский подтекст, но на богатую традицию русской поэзии, вобравшую и иностранные влияния (см.: Гаспаров М. Л. Метр и смысл. М., 1999. С. 50–75).

ВЕСНОЙ

Собр. С. 38.

В МАЕ

Собр. С. 39. Авторский список в письме к Блоку от 31 марта 1903 г. (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 2). В ст. 3 нами исправлена опечатка в слове «опьянен» (напечатано «опъянен») согласно норме орфографии и исправлению А. П. Семенова-Тян-Шанского.

«В ТРОИЦЫН ДЕНЬ ОНИ ГУЛЯЛИ…»

Собр. С. 40. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Вяч. Иванов (позднейш.)» подразумевает, по всей вероятности, цикл «Северное солнце» (1911) из книги Вяч. Иванова «Cor ardens».

«Я ШЕЛ С НЕЮ РЯДОМ…»

НП. 1903. № 11. С. 149. Собр. С. 41.

ОСЕНЬ

Цикл из двух стихотворений.

I. «В ЭТИ ДНИ ВСЮДУ СОННАЯ ТИШЬ…»

НП. 1903. № 11. С. 150. Собр. С. 42, с отличием в пунктуации в ст. 8.

II. «ТИХО СТАЛИ ОСЕННИЕ ДНИ…»

Собр. С. 43. Помета А.П. Семенова-Тян-Шанского «ср. Блок (в студ. сборн.)» указывает на стих. Блока «Видно, дни золотые пришли…» (написано 24 авг. 1901 г., опубликовано в Сборнике). Другая помета А. П. Семенова-Тян-Шанского — «Школа Фета» — отмечает общие истоки ранней лирики Семенова и Блока (как и некоторых других символистов; см. новейшие работы: Аторина О. Г. «За гранью прошлых дней…»: А. Фет в лирике А. Блока (1898–1904) // Филол. зап. Воронеж, 2002; Вып. 18. Метафорическая семантика цвета в книге А. Белого «Золото в лазури» (1904 г.) // Рус. филол. Смоленск, 2003. Т. 7). В предыдущем и в данном стих. Семенов ближе всего к разделу лирики Фета «Осень»; данное стихотворение некоторыми темами может быть сопоставлено со стих. Фета «Вот и летние дни убавляются…».

ВЕЧЕРА

Цикл из трех стихотворений. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Фет». В собрании лирики Фета есть раздел «Вечера и ночи».

I. «СИДИШЬ ТЫ, СМИРНАЯ…»

НП. 1903. № 11. С. 147. Собр. С. 44.

Все ниже клонится передо мной волос пробор… — Аллюзия на ст. Фета «Только и есть этот чистый Влево бегущий пробор» (Фет. С. 195).

II. «ЧАС ЕЩЕ НЕ ПОЗДНИЙ…»

НП. 1903. № 11. С. 147. Собр. С. 45.

…мы — одни. — Повторяет Фета: «Какое счастие: и ночь, и мы одни!» (Фет. С. 264).

Помолчим сегодня… — Спорит с Фетом: «…не могу молчать, не стану, не умею!» (Там же).

III. «ВРЕМЯ БЛИЗИТСЯ ВЕЧЕРНЕЕ…»

НП. 1903. № 11. С. 148. Собр. С. 46, с отличием в ст. 8.

«ТЫ ЛЕЖАЛА ВСЯ ДЫМКОЙ УВИТАЯ…»

Собр. С. 47. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «На см<ерть> Егорьевой», А. Е. Егорьева покончила жизнь самоубийством (см. также стих. «Кто ты? И ты ль она? Не знаю…» и примеч. к нему на с. 21 и 514 наст. изд.).

ШАРМАНКА

Собр. С. 48. Стихотворение представляет собой вариацию на тему драмы Семенова «Около тайны» (с. 85-108 наст, изд.), опубликованной в НП. 1903. № 5.

СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА

НП. 1903. № 11. С. 153. Ст. 3 и 19: И уныла, и скучна. После ст. 24 две строки точек. Собр. С. 49, с незначительными отличиями в пунктуации. Строфы. С. 94–95.

Стихотворение принадлежит к форме бесконечных стихотворений, встречающихся в шуточной поэзии. «Однако имеется в русской поэзии и образец того случая, когда эта форма использована не с прикладной, а с чисто художественной основной целью, и в данном примере не носит не только шуточного характера, а, наоборот, звучит полной безнадежностью» (Шульговский Н.Н. Занимательное стихосложение. Л., 1926. С. 64).

Et cetera in perpetuum. — И так далее до бесконечности (лат.).

БАЛЛАДЫ

Третий раздел Собр. По мнению Блока, в нем заключено «ядро поэзии Леонида Сеченова» (Рец. С. 196).

ОН

НП. 1903. № 11. С. 146, без загл. Собр. С. 53. Ст. 9-12 процитированы в Рец.

«НЕ СПИ! НО СПЯЩИХ НЕ БУДИ!..»

Собр. С. 54. Есть авторский список с посвящением «А. А. Блоку», с датой «15.ХII.03» и с существенными отличиями в пунктуации — без восклицательных знаков и тире (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 397. Л. 3). По какой причине посвящение в книге снято — неизвестно.

ДАНТЕ

Собр. С. 55.

…имя… мои напевы сохранят. — В книге «Новая жизнь» Данте увековечил свою безвременно умершую возлюбленную Беатриче. Миф символистов о Софии — Вечной Женственности — Прекрасной Даме рядом существенных особенностей близок культу Беатриче в творчестве Данте.

ПОДРАЖАНИЕ

Собр. С. 57. В ст. 17 напечатано: бою. Нами изменено в соответствии с пометой А. П. Семенова-Тян-Шанского, поскольку его исправление может опираться только на авторскую волю. Хотя Семенов тяготеет к точной рифме, у него встречается и приблизительная (см., напр., «Царевич», I, ст. 13 и 15: было — сила). Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского «Ср. А. Толстой» указывает автора, которому Семенов подражает. Его стихотворение — вариация на тему стихотворения А. К. Толстого «Господь, меня готовя к бою…».

…врагу… — Здесь: дьяволу.

ЧЕРНЫЕ КОНИ

Собр. С. 58.

ДЕВОЧКА

Собр. С. 59.

В ЛЕСУ

Собр. С. 60. В ст. 11 напечатано: нога. Нами исправлено в соответствии с авторским исправлением в экземпляре А. П. Семенова-Тян-Шанского.

Edvard Grieg, op. 71 N 3. — Во вторую половину гимназических лет Семенов видел смысл своей жизни в музыке, серьезно ее изучал и готовился в консерваторию. Перечисляя его любимых композиторов, А. Д. Семенов-Тян-Шанский пишет: «Отчасти Григ» (A3. С. 35). Ор. 71 — последняя, десятая тетрадь «Лирических пьес для фортепиано» Э. Грига (1843–1907). № 3 — «Маленький тролль», пьеса в стремительном темпе, в причудливой форме, запечатлевшая влияние народной поэзии. Этим особенностям в точности соответствует поэтика комментируемого стих. Семенова. Пьеса Грига сочинена в 1901 г.; первое исполнение, авторское, состоялось 24 октября 1902 г.; первая публикация: Leipzig: Peters, 1901.

КОЗЛИК

НП. 1903. № 11. С. 152. Собр. С. 61.

ЛЕБЕДЬ

Собр. С. 62. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «Ср. Бальм<онт>». По теме данное стихотворение близко к одноименному стихотворению Бальмонта (опубликованному в конце 1895 г.), но по метру и звуковой организации оно значительно ближе к «Челну томленья» (опубликовано в конце 1894 г.) и «Ветру» (цензурное разрешение от 27 марта 1903 г.). Однако данное стихотворение может быть понято адекватно авторскому замыслу только в связи со «Спящим лебедем» М. Лохвицкой (Стихотворения. М., 1898. Т. 2. С. 8), из которого выясняется, что лебедь — это душа поэта:

Земная жизнь моя — звенящий Невнятный шорох камыша. Им убаюкан лебедь спящий, Моя тревожная душа.

«ТЕБЯ Я ПЕСНЕЙ УКАЧАЮ…

Собр. С. 64.

Но спи, дитя: — созвездий сети… — Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского «Блок?» сигнализирует, что сон, дитя, звезды, сети — общие темы Семенова и Блока. Слово сон снимает второе место в частотном словаре Блока; остальные слова тоже принадлежат к весьма частым.

В РОЩЕ

Собр. С. 65.

Там шептались, нежно жались, к травам травы… — Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского «Ср. Бальм<онт>» отсылает к стих. Бальмонта «Лебедь» (ст. И шептались камыши) и «Камыш» (ст. Чуть слышно, бесшумно шуршат камыши. О чем они шепчут?).

ЗАМОК

Собр. С. 67. Стихотворение посвящено Е. Е. Райковой. Друг Семенова, позже чл. — сорр. АН СССР Б. Е. Райков, к этому стихотворению сделал следующее примечание: «Моя сестра Катя, в которую одно время был влюблен Леонид (до Маши), тоже хотела красивой смерти» (Collegium (Киев). 1997. № 1. С. 139).

БУНТЫ

В четвертом, предпоследнем, разделе Собр. сосредоточены тексты, в которых нашла выражение темная сторона мифа и человеческой души. Название данного стих, связано с заглавиями «Бунт» (ч. 2, кн. 5, гл. 4) и «Надрывы» (ч. 2, кн. 4) «Братьев Карамазовых» Достоевского.

КНЯЗЬ МИРА

Собр. С. 71.

МУДРОСТЬ

Собр. С. 73.

«Я ЧЕЛОВЕЧЕСТВО ЛЮБЛЮ…»

Собр. С. 75.

I. «ИДУ ПО УЛИЦАМ ШУМЯЩИМ…»

Собр. С. 76. Начало цикла из трех стихотворений, не объединенного, в отличе от других циклов Собр., общим названием. В нем представлена борьба христианского и ницшеанского начал, отражающая строй образов Достоевского, прежде всего романа «Братья Карамазовы». Данное стихотворение выражает ницшеанское презрение к обыкновенному человеку; он отвергается. Следующее — выражает любование человеком аморальным. Заключительное стихотворение говорит о христианской любви к человеку даже самому ничтожному, падшему, и о ницшеанском презрении к нему. Освоению и переработке духовного наследия Ницше будоражившего русскую культуру начала XX в., посвящена статья Семенова «Vae victis!» (1 июля 1905 г.; см. с. 117 и 531 наст. изд.). Цикл вобрал в себя впечатления от расправы с шествием к Зимнему дворцу в Кровавое воскресенье 9 января 1905 г.

II. «ИДУ К ДРУГИМ, ЗОВУ ДРУГИХ…»

Собр. С. 77.

III. «НО САМ ТОЛПОЮ МУТНО-ПЬЯНОЙ…»

Собр. С. 78.

ГИМНЫ ОГНЮ

Цикл из трех текстов, подражание циклу Бальмонта «Гимн огню», опубликованному в 1901 г.

I. «ПЛАМЯ ДЕВСТВЕННО-СВЯТОЕ…»

Собр. С. 80. Тематически и ритмически связано не только с циклом «Гимн огню» Бальмонта, но и с его одновременно опубликованным стих. «Костры».

II. «ГОРИ, ГОРИ, ОГОНЬ СВЯЩЕННЫЙ!..»

Собр. С. 81.

III. «ЖАРЧЕ, ЖАРЧЕ ПЛАМЯ ЗЛОЕ!..»

Собр. С. 82.

ГИМН

Собр. С. 83. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского: «По фактуре — дериват Лохвицкой». Возможно, имеются в виду стих. М. Лохвицкой «Не убивайте голубей!..» и «Я — жрица тайных откровений…» со сходной строфической организацией, похожими синтаксическими конструкциями и совпадающим метром.

ПЛЯСКИ

НП. 1904. № 8. С. 146; без пробелов между четверостишьями, ст. 11–18 в иной ред.:

От бога — дерзкие запевы, И бог наш юный — чист и наг! Пред ним не надо лжи и масок, Пред ним быть вольным — наша честь, Пред богом хмеля, богом плясок, Пусть будет каждый кто как есть! Быстрей и шибче, до забвенья! Растут желанья, дерзость ног…

Написание бог со строчной буквы в НП в контексте данного стихотворения выглядит естественнее, чем с заглавной буквы в Собр.

Собр. С. 84.

СОЗЕРЦАНИЯ

Заключительный раздел Собр.

ОЛЬХА

Собр. С. 87.

СОНЕТЫ

Цикл из четырех текстов посвящен четырем древним цивилизациям.

I. «ТЫ ПОМНИШЬ? — МЫ ГИМНЫ ВАРУНЕ СЛАГАЛИ…»

Сборник. С. 195, с разночтениями: ст. 3 И рощи тем песням безмолвно внимали; ст. 12 И лотос дрожал с упоеньем блаженным. Собр. С. 88.

Варуна — «в древнеиндийской мифологии бог, связанный с космическими водами, охранитель истины и справедливости <…> наряду с Индрой величайший из богов ведийского пантеона» (Мифы народов мира. М., 1980. Т. 1. С. 217).

II. «ТЫ ПОМНИШЬ? — В СТРАНЕ ПИРАМИД РАСКАЛЕННОЙ…»

Сборник. С. 196, с разночтением в ст. 14: И страхом пред тайной сжимались сердца. Собр. С. 89.

…Изидою жрец вдохновленный… — Жрец Изиды стоит в центре стих. Брюсова «Ученик» (позднейшее загл. «Жрец Изиды»), опубликованного осенью 1901 г. Заимствование Семеновым темы весьма вероятно.

III. «ТЫ ПОМНИШЬ ЛИ БЕРЕГ ЭЛЛАДЫ СЧАСТЛИВОЙ…»

Собр. С. 90.

IV. «ТЫ ПОМНИШЬ БЕРЕГ ИОРДАНА…»

Собр. С. 91.

Ты помнишь берег Иордана <…> Он приходил к нам с гор Ливана… — Эти стихи ориентированы на стих. «Ветка Палестины» Лермонтова: «У вод ли чистых Иордана… Ночной ли ветр в горах Ливана…»

…берег Иордана, куда… на голос строгий Иоанна текли мы… — Семенов близко следует Евангельскому повествованию: «И он проходил по всей окрестной стране Иорданской… (Лк 3: 3). Иоанн Креститель говорил: „…порождения ехидны! кто внушил вам бежать от будущего гнева?“ (Лк 3: 7).

Сикер — хмельной напиток.

ИСКУШЕНЬЕ

Сборник. С. 189. Собр. С. 92. Трудно сказать, что стоит за пометой А. П. Семенова-Тян-Шанского „Ср. Вл. Соловьев“. Можно усмотреть самое отдаленное сходство некоторых деталей и стихотворного размера с стих. „Неопалимая Купина“.

Я — ЧЕЛОВЕК

Собр. С. 93.

САДЫ

НП. 1904. № 8. С. 151. Между четверостишьями нет пробелов. Разночтения: ст. 10. Их ласков голос, как небо синь их взгляд; ст. 14 Как снег руно его кудрей; ст. 15 Не надо жертв ему, не надо славы. Собр. С. 95. Смелый метрический эксперимент. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского „Разм<ер>? Слабо“ отражает консервативный вкус, еще не свыкшийся с новаторством символистов в области метрики.

ПОЛДЕНЬ

Собр. С. 96.

Синее, синее небо. Томящая даль! <…> да лист на дрожащей осине. — Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского „Бальмонт“ подразумевает некоторую близость к началу стихотворения, опубликованного в 1900 г.:

От бледного листка испуганной осины До сказочных планет, где день длинней, чем век, Все — тонкие штрихи законченной картины, Все — тайные пути неуловимых рек. (Бальмонт К Д. Стихотворения. Л., 1969. С. 194)

ИВАНУШКА

Собр. С. 97. Ст. 15 исправлен в согласии с пометой А. П. Семенова-Тян-Шанского.

На ст. 1–3 и, в меньшей мере, на всем стихотворении отразилось влияние „Цветочков“ Франциска Ассизского (1182–1226) — величайшего христианского мыслителя и проповедника, стоявшего у истоков итальянского Возрождения. Он ощущал живую душу в брате огне, в сестрах птицах, во всей живой и неживой природе, убирал с дороги червяков, чтобы их не раздавили, выкупил ягненка, которого вели на бойню. Основой его мироощущения, проповеди и поэтических гимнов были смирение, сострадание и восторженная христианская любовь ко всему сущему. По свидетельству сестры Семенова, относящемуся к 1906 г., „он еще раньше читал „Цветочки“ Франциска Ассизского“ (Collegium (Киев). 1994. № 1. (С. 179). „Цветочки“ Франциска Ассизского опубликовал журнал „Новый путь“ (1904. № 4–7) как раз в то время, когда там интенсивно печатался Семенов.

ВЕЧЕР

„Ежемесячный журнал для всех“. 1904. № 10. С. 98, под загл. „Мирное“. Ст. 2 исправлен в согласии с пометой А. П. Семенова-Тян-Шанского. Ст. 7–8 здесь читаются:

Старцы — в немощи духовной О делишках говорят.

В Собр. эта ирония элиминирована.

НА МЕЖЕ

Собр. С. 99. Помета А. П. Семенова-Тян-Шанского „Ср. Вл. Солов<ьев>, по-видимому, отсылает к стих. Соловьева „Земля-владычица! К тебе чело склонил я…“ и „На том же месте“. А. Д. Семенов-Тян-Шанский перепечатал „На меже“ в числе стихотворений, „где эстетически предвосхищается истинная, религиозная настроенность“ (A3. С. 174, 176). На наш взгляд, то же следует сказать о предыдущем стихотворении.

„СОЛНЦЕ, СОЛНЦЕ НАДО МНОЮ…“

Собр. С. 100. Ориентировано на книгу Бальмонта „Будем как солнце“ (конец 1902 г.), в частности на стих. „Красота севера“ (позднейшее загл. „Север“), впервые опубликованное в 1900 г.

В ЯРУ

Собр. С. 101.

Цикл, состоящий из трех стихотворений, образом животворящей солнечности связан с книгой Бальмонта „Будем как солнце“ (конец 1902 г.).

I. „В НЕБЕ СЕРЕБРЯНОМ ЗВОН КОЛОКОЛЬНЫЙ…“

НП. 1904. № 8. С. 147, с разночтением в ст. 11: снизойди. Собр. С. 102. Блок привел ст. 5–9, отметив, что „муки сомнительного зачатия того, кого Мать понесла в ночном сне плоти“, страшнее видения повесившегося Ставрогина (Рец. С. 195–196). В противоположность трагическому восприятию данного стихотворения Блоком, В. Пяст пишет, что в пору создания Собр. Семенов „был солнечный поэт“, и называет данное стихотворение лучшим в книге, цитирует ст. 5-13 и добавляет: „В этом и во многих других своих стихотворениях Леонид Семенов впервые в истории русской поэзии серьезно отнесся к так называемым "гипердактилическим" рифмам, играя на них в сильно-лирических стихах" (Пяст В. Встречи. М., 1929. С. 40). В Coбp. имеется еще одно стих, с гипердактилическими рифмами — «В троицын день они гуляли…». (с. 23 наст. изд.).

II. «ЗАМЕР ВДАЛИ И СИНЕЕТСЯ…»

НП. 1904. № 8. С. 148, с разночтениями: ст. 4 С бледной, молочной лазури небес; ст. 6 Мать замерла. Собр. С. 103.

III. «ЯРОСТЬ УПАЛА. СОЛНЦЕ УСТАЛО…»

НП. 1904. № 8. С. 149, разночтение в ст. 12: сторицей вместо родные. Собр С. 104 Блок в Рец. так истолковывает образы цикла: «Точно шмель в розовой дреме, стонет или печалится сама Персефона; но радость о свершившемся зачатьи летит от бездны к бездне, от весны к весне; и каждую весну в лесах гудят соки, „растут яремные силы“». Далее Блок цитирует ст. 8-10 данного стихотворения.

«СВЯЩЕННЫЕ КОНИ НЕСУТСЯ…»

НП. 1903. № 11. С. 143. Собр. С. 105. Данное стихотворение предвосхищает стих. Вяч. Иванова «Кочевники красоты» (1904) и Брюсова «Грядущие гунны» (1905). Весьма вероятно прямое влияние. Блок в заключении Рец. приводит ст. 1–4 и 13–16, а А. Д. Семенов-Тян-Шанский перепечатывает стихотворение полностью и называет «жутким» (АЗ. С. 176).

СТИХОТВОРЕНИЯ,

НЕ ВОШЕДШИЕ В «СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ»

«МНЕ СНИЛОСЬ: С ТОБОЮ ПО САДУ ВДВОЕМ…»

«Литературный сборник, изданный студентами Санкт-Петербургского университета в пользу раненых буров». СПб., 1900. С. 130. Романс в традиции Фета. Первое опубликованное в печати произведение Семенова. Здесь же стихотворения И. Коневского, Ю. Верховского, И. Тхоржевского, а также старшего брата Л. Семенова Рафаила.

ОТВЕРГНУТЫЙ АНГЕЛ

Сборник. С. 183. В средневековой поэзии протосюжет не установлен. Богоотступничество рыцаря, раскаяние и возвращение к Богу относятся к распространенным мотивам средневековой поэзии. Бретонское имя героя Эйзенрек локализует действие баллады и делает вероятным источником какое-нибудь бретонское лэ.

Вместе со следующими стих. «Им путь ночной томителен и труден…», «Зов» и «Терцины» баллада не включена Семеновым в Собр., хотя была к тому времени написана и опубликована.

«ИМ ПУТЬ НОЧНОЙ ТОМИТЕЛЕН И ТРУДЕН…»

Сборник. С. 187.

ЗОВ

Сборник. С. 188.

ТЕРЦИНЫ

Сборник. С. 190. Порядок рифмования, принятый в терцине — твердой строфической форме, нарушен, начиная со второго трехстишья.

СВИДАНЬЕ

НП. 1904. № 8. С. 70. Написанное от имени женщины, пришедшей на свидание у церкви и не дождавшейся возлюбленного, содержащее точное указание дня недели и насыщенное другими бытовыми деталями, стихотворение имеет ироническое заглавие и концовку, в которой героиня пытается объективировать свои субъективные переживания. Все эти приемы предвещают поэтику ранних книг Ахматовой.

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ И ВО ХРАМЕ

«Северные цветы ассирийские». Альманах. М.: Скорпион, 1905. С. 68–69. Подборка из двух стихотворений. Их декадентская стилистика точно подходит к общей декадентской ауре издания. Ко времени выхода альманаха в свет Семенов отошел от подобных эстетических пристрастий.

«МАША, РОДИМАЯ…»

Написано в тюрьме между январем и началом мая 1906 г. Печ. впервые. Стихотворение извлечено из романа М. Д. Семенова «Жажда». Обращено к М. М. Добролюбовой (см. Указатель имен).

«О, МОЙ БРАТ, ЗАПУГАННЫЙ БРАТ…»

Написано в тюрьме между январем и началом мая 1906 г. Стихотворение извлечено из записок «Грешный грешным» (см. с. 269 наст, изд.)

ОБЕДНЯ

ТП. 1907. № 1–2. С. 48. В подборке с двумя следующими стихотворениями. Начало систематического сотрудничества Семенова в этом демократическом, оппозиционном по отношению к власти журнале. Содержащаяся в данном стихотворении критика церковной обрядности, прежде всего евхаристии, отражает влияние Л. Толстого, особенно его «Исповеди» и «Воскресения», и свидетельствует об отходе Семенова от православной церкви, таинствам и иконам которой в заключительных стихах противопоставляется внецерковное почитание Иисуса Христа.

СПИ, МОЙ РОДИМЕНЬКИЙ!

ТП. 1907. № 1–2. С. 48. В подборке с предыдущим и последующим стихотворениями. Доходит до отрицания всемогущества Божия.

МАЗУРКА

ТП. 1907. № 1–2. С. 48. В подборке с двумя предыдущими стихотворениями. Первое стихотворение Семенова, содержащее резкое осуждение социального неравенства.

ПРОКЛЯТИЕ

ТП. 1907. № 3. С. 1. В этом же номере журнала вслед за данным стихотворением опубликован рассказ Семенова под таким же загл. (см. с. 119 и 533 наст. изд.).

И тело… в ранах все. — Во время ареста в декабре 1905 или в январе 1906 г. Семенов подвергся жестоким побоям.

БАЛЕТ

ТП. 1907. № 4. С. 17.

ТЮРЕМНЫЕ ПЕСЕНКИ

ТП. 1907. № 6. С. 1–2. Лирическая поэма из 13 фрагментов. Написана в тюрьме в Рыльске и/или в Курске во второй половине 1906 г.

Фрагмент 5, ст. 1–2 и следующие отражают влияние гимнов Франциска Ассизского, прославлявшего живую душу природы, видевшего братьев и сестер во всех ее проявлениях. См. также фрагмент 9.

СТРОКИ ИЗ СЕРИИ «СВОБОДА»

ТП. 1907. № 7. С. 36–39. Лирическая поэма из 20 фрагментов. Написана непосредственно вслед за предыдущей, возможно, — частично одновременно с предыдущей. Основные темы цикла: равнодушие; жизнь как игра-притворство; лживость музыки и вообще искусства; насквозь лживое «верхнее общество»; обращение к духовной сестре с выбором между утолением голода телесного и голода душевного, чувство и сознание единства с природой; молчание как погружение в себя ради приближения к Богу в традиции исихастов; и некоторые другие — главные темы жизни Семенова. Они получили развитие в его наиболее зрелой прозе («У порога неизбежности», «Листки», «Грешный грешным»).

КОШМАРЫ

ТП. 1907. № 9. С. 13–14. Лирическая поэма из 4 фрагментов. Некоторые темы «Тюремных песенок» и «Строк из серии Свобода» в «Кошмарах» транспонированы сатирически.

«ЕЩЕ Я — ПОСЛУШНИК. ИЗ МИРА…»

Стихотворение введено Семеновым в текст записок «Грешный грешным» (см. с. 271 наст. изд.). Написано, вероятно, в августе 1905 г. под влиянием чувства к М.М Добролюбовой.

«МЫ ДОЛЖНИКИ В ПЛЕНУ У МИРА…»

Стихотворение введено Семеновым в текст записок «Грешный грешным» (см. с. 307 наст. изд.) и представляет собою вариацию предыдущего. Сколько-нибудь определенной датировке не поддается; крайние даты 1907–1916. Там же Семенов подробно поясняет смысл этого стихотворения в следующих словах: «Готовился давать миру отчет, отчего и почему я ушел от него! что делаю и что хочу делать помимо и независимо от него? Какое мое отношение к нему? разрушаю ли я его и проповедую ли что против него? Предстояло и самому себе многое остававшееся в этом неясном мне до этого времени — выяснить, ответить себе. Никого мир не оставляет скоро в покое, так бывает со всяким уходящим от него. И в пустыню и леса идет он за человеком, бегущим от него, и требует от него своего. <…> Кого семьей, кого женой и детьми, кого родителями, кого богатством, кого положением в обществе — и другими связями держит он у себя и долго не отпускает; когда и захочет человек бежать из него, не отпустит, пока страданием человек в нем не заслужит своей свободы, не выкупит себя из него слезами, которые должен заплатить на этом пути за то, что жил в этом миру, как он, как и все в нем, и грешил в нем и прилеплялся к нему и других вводил в его грех. Про себя я хорошо понимал, что не заслужил я еще той свободы, которою пользовался эти годы — что время расплаты мне за нее еще не пришло». Стихотворение и это рассуждение помещены в записках Семенова, человека ухода, после рассказа о смерти Толстого, другого человека ухода, и отражают трехлетний диалог Семенова с Толстым. Вторая половина приведенного рассуждения (после многоточия) передает неоднократно высказывавшиеся Толстым слова сожаления о том, что в отличие от A. M. Добролюбова и Семенова он пришел к мысли об опрощении и уходе слишком поздно — после того, как связал себя семьей.

ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

A3 — епископ Александр Зилонский (Семенов-Тян-Шанский А. Д.). История одной жизни // Летопись. Орган Православной культуры. II. Берлин, 1942.

Блок — Блок А. А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960–1963.

ГАРФ — Государственный архив Российской Федерации.

ГГ — Семенов Л. Грешный грешным.

ГГС — Семенов Л. Грешный грешным / Публ. B. C. Баевского // Русская филология. Смоленск, 1994. Ч. 2–3.

ГГТ — Семенов Л. Грешный грешным / Публ. З. Г. Минц и Э. Шубина // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. Тарту, 1977. Т. 28. Ч. 1.

ЛН — Литературное наследство.

НП — Новый путь (журнал).

ОР ГМТ — отдел рукописей Государственного музея Льва Толстого.

Рец. — Блок А. А. [Рецензия на книгу: ] Семенов Л. Собрание стихотворений. СПб.: Содружество. 1905 // Вопросы жизни. 1905. № 8.

РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства.

РО ИРЛИ — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом).

Сборник — Литературно-художественный сборник студентов Санкт-Петербургского университета. СПб., 1903.

Собр. — Семенов Л. Собрание стихотворений. СПб.: Содружество, 1905.

Строфы — Строфы века: Антология русской поэзии / Сост. Е. А. Евтушенко. М.: Полифакт, 1999.

ст. — стих, стихи.

стих. — стихотворение, стихотворения.

Толстой — Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений: В 90 т. М., 1928–1958. (Юбилейное).

ТП — Трудовой путь (журнал).

Фет — Фет А. А. Полное собрание стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1959.

Чуковский — Чуковский К. Книга об Александре Блоке. Пг.: Эпоха, 1922.

1907

Оглавление

ОЖИДАНИЯ

  ВЕРА

  МЕЛОДИЯ

  СВЕЧА

  К МЕССИИ

  МОЛИТВА

  ЧУДО

  ЖЕНИХ

  ЭПИТАЛАМА

  В ИЗБЕ

  В БОЖНИЦЕ

ВИДЕНИЯ

  СТРАЖА ПЕРВАЯ

  СТРАЖА ВТОРАЯ

  СТРАЖА ТРЕТЬЯ

  ЖЕРТВА

  ГЛАС К ЗАУТРЕНИ

  **18**

  III

  ПОВЕСТЬ

  УТРО

  ВЕСНОЙ

  В МАЕ

  В Троицын день они гуляли.

   Я шел с нею рядом

  ОСЕНЬ

  ВЕЧЕРА

   Ты лежала вся дымкой увитая

  ШАРМАНКА

  СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА

БАЛЛАДЫ

  ОН

  Не спи! но спящих не буди!

  ДАНТЕ

  ПОДРАЖАНИЕ

  ЧЕРНЫЕ КОНИ

  ДЕВОЧКА

  В ЛЕСУ

  КОЗЛИК

  ЛЕБЕДЬ

  Тебя я песней укачаю

  В РОЩЕ

  ЗАМОК

БУНТЫ

  КНЯЗЬ МИРА

  МУДРОСТЬ

   Я человечество люблю

  Иду по улицам шумящим

  ГИМНЫ ОГНЮ

  ГИМН

  ПЛЯСКИ

СОЗЕРЦАНИЯ

  ОЛЬХА

  СОНЕТЫ

  ИСКУШЕНЬЕ

  Я — ЧЕЛОВЕК

  САДЫ

  ПОЛДЕНЬ

  ИВАНУШКА

  ВЕЧЕР

  НА МЕЖЕ

  Солнце, солнце надо мною

  В ЯРУ

  ЗЕМЛЯ

  Священные кони несутся…

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В «СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ»

  Мне снилось: с тобою по саду вдвоем

  ОТВЕРГНУТЫЙ АНГЕЛ (Средневековая легенда)

  Им путь ночной томителен и труден

  Над ними звезд немеркнущие хоры

   Их грудь ни разу песней не согрета

  ЗОВ

  ТЕРЦИНЫ

  СВИДАНЬЕ

  НА ПЕРЕКРЕСТКЕ И ВО ХРАМЕ

    I НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

    II ЖРЕЦ

  Маша, родимая

  О, мой брат, мой запуганный брат

  ОБЕДНЯ

  СПИ, МОЙ РОДИМЕНЬКИЙ!

  МАЗУРКА

  ПРОКЛЯТИЕ

  БАЛЕТ

  ТЮРЕМНЫЕ ПЕСЕНКИ

  СТРОКИ ИЗ СЕРИИ «СВОБОДА»

  КОШМАРЫ

  Еще я — послушник. Из мира

  Мы должники в плену у мира

  ПРИМЕЧАНИЯ

    СОБРАНИЕ СТИХОТВОРЕНИЙ

    ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg