«Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика»

Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика (fb2) - Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика (пер. Татьяна Владимировна Барчунова,Ирина Наумовна Тартаковская) 1775K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Рэйвин Коннелл

Рэйвин Коннелл Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика

Предисловие к русскому изданию

Гендер знаком всем. Гендер проникает во все сферы нашего каждодневного опыта, он организует то, как мы разговариваем с людьми, как устроены наши служебные и производственные помещения, как мы любим, мечтаем. Гендерная организация присутствует в искусстве и сфере досуга. Потому эта книга начинается с рассказа о жизни австралийской рабочей семьи, рассказа, в котором нет ничего драматичного, что должно подчеркнуть обыденность повседневной реальности гендерных отношений.

Однако обыденность гендера не означает, что его легко понять и объяснить. Представление о том, что характер мужчины прямо противоположен характеру женщины, и что в этой противоположности отражены биологические различия между ними, и что социальная организация отражает эти различия, оказывается неверным практически по всем пунктам. Как будет показано в этой книге, социальная организация всегда выходит за границы биологии и часто ей противоречит.

Гендер по своей сущности – это социальный факт. Посредством гендера общество оперирует репродуктивной сферой человека и организует социальную жизнь вокруг репродуктивных тел. Гендер – это исторический процесс. Хотя консервативные идеологи утверждают, что гендер – это нечто фиксированное, на самом деле гендер динамичен, подвержен постоянным изменениям, и формы гендерной организации поразительно разнообразны в разных культурах.

Задача этой книги – разработать представление о гендере, адекватное фактам, выявляемым в процессе исследований. Я опираюсь на широкий спектр фактических данных социальных и гуманитарных исследований, начиная с экономики и кончая историей и психоанализом, чтобы разработать целостную теорию гендера.

Центром этой теории является представление о том, что гендер – это структура социальных отношений, создаваемая и постоянно преобразующаяся в процессе истории. Гендер – это важнейшее измерение социальной структуры, сильно недооценивавшееся в мейнстримной социальной теории, писанной мужчинами. Более того, эта структура сложна. В данной книге предлагается трехмерная модель гендерных отношений, подструктурами которой являются власть, разделение труда и катексис (эмоциональная привязанность).

Эти структуры обеспечивают фон для любой повседневной практики, при которой мы испытываем на себе гендерные отношения и воплощаем их в том, как мы говорим, работаем, одеваемся, любим и воображаем себе мир. Конечно, эти практики складываются не случайным образом. Существуют хорошо распознаваемые модели, или паттерны, практики, которые мы называем фемининностью, маскулинностью, гетеросексуальностью и проч. Гендерный порядок любого общества порождает множество моделей, и в той части данной книги, которая стала наиболее влиятельной, была введена идея гегемонной маскулинности, существующей в кругу множественных форм фемининности и маскулинности.

Значительный сегмент обыденных понятий о гендере касается эмоций, представлений человека о самом себе и психологических различий. Поэтому в данной книге анализируются идеи о гендере, развиваемые в психологии, и производится реконструкция того, о чем действительно свидетельствуют данные эмпирических исследований о психологических различиях между женщинами и мужчинами. Результаты этой реконструкции покажутся большинству людей удивительными.

Современные дискуссии о гендере возникли из социальных сражений за гендерное равенство. Поле гендерных исследований до сих пор определяется проблемами справедливости, гендеризованного насилия, проблем, связанных с реформой патриархатных институтов и многообразием форм сексуальности. Последняя часть книги посвящена гендерной политике, причем речь идет опять же о множественности форм, которые может принимать политическая практика. С тех пор как была написана данная книга, я продолжаю заниматься этими вопросами. Я занималась исследованием профилактики СПИДа и участвовала в акциях, направленных на поддержку программ профилактики этого заболевания. Меня интересовали образование мальчиков, политика гендерного равенства, корпоративные формы маскулинности, миротворческие инициативы, а также борьба за прекращение гендеризованного насилия. Я продолжала размышлять о гендерной теории, так как считаю, что хорошая теория важна для хорошей практики, и я надеюсь, что читатели настоящего издания в этом со мной солидарны.

Автор этой книги – из Австралии, но написана она была вдали от дома. Бо́льшая часть идей, обсуждающихся здесь, исходит из Северной Америки и Западной Европы, однако сейчас я считаю, что теория должна привлекать социальный опыт и интеллектуальные достижения остального мира. Глобальное обсуждение этих проблем жизненно важно. Я очень довольна, что этот текст будет доступен русскоязычным читателям, причем в тщательно отредактированном и корректном переводе. Я надеюсь, что это будет способствовать глобальному диалогу, в котором мы так нуждаемся.

Рэйвин Коннелл,

Сидней, март 2012 года

Часть I Теоретический анализ гендера

Глава 1 Введение: некоторые фактические данные

В этой главе предпринимается попытка показать, почему социальный анализ гендера необходим для понимания жизни отдельных людей, политики и общества в целом. Осуществление такого анализа – необходимый подготовительный этап для решения других задач этой книги. Поэтому предлагаемые ниже образцы этого анализа сопровождаются лишь небольшими комментариями. Интерпретация приведенных в данном введении фактов составляет остальное содержание книги.

Героем первой части главы является один человек – австралийский подросток по имени Делия Принс. Мы рассмотрим, как обстоятельства ее жизни и выборы, которые она совершает, определяются в терминах пола и гендера. Жизнь Делии была выбрана в качестве отправного пункта не потому, что она представляет собой конкретный «тип», а потому, что я хочу показать: подобный анализ необходим для того, чтобы понять жизнь любого человека. Во второй части главы мы рассмотрим общности, в которых живет Делия: город, штат, страна, мир. В этой части будут проанализированы статистические и институциональные факты, относящиеся к неравенству полов и гендерной политике. Все эти данные также служат в качестве иллюстраций. Обсуждаемая в книге тема обширна, и поэтому в одной главе мы не можем представить больше одного относящегося к ней фрагмента. Однако этого фрагмента, вероятно, достаточно, чтобы показать масштаб и важность обсуждаемых вопросов.

Девочка-подросток и ее семья

Делия Принс (имя изменено. – Р.К.) – одна из подростков, которых я и мои коллеги интервьюировали в 1978 году (наряду с их родителями и учителями) в рамках исследовательского проекта, результаты которого были опубликованы в книге «Как формируются различия» («Making the Difference»). Цель исследования состояла в том, чтобы понять, какие факторы влияют на значительно более высокий процент незавершенного среднего образования в школах, где обучаются дети из рабочих семей, по сравнению со школами, где обучаются дети из семей правящего класса. Для этого анализировались условия существования учеников в школе, семье и на рабочем месте.

Делия принадлежит к числу учащихся, живущих на городской окраине; она живет вместе со своими родителями, старшей сестрой и старшим братом. Как и значительное большинство семей австралийских рабочих, ее семья живет в собственном доме, удобном, красиво облицованном кирпичом и закрытом от посторонних глаз высоким забором. Дом был построен в основном усилиями отца Делии, а благодаря энергии ее матери и внутри дома, и в саду около дома приятно находиться.

Делии на момент интервью исполнилось 15 лет. Она пережила пубертат, спокойна и жизнерадостна и уже обзавелась постоянным бойфрендом. С точки зрения ее родителей, у нее все в порядке, особенно если учесть, что раньше у нее были проблемы со здоровьем и ей даже приходилось лечиться в больнице. Она болтает с мамой на кухне о школе, помогает ей по хозяйству, не высказывая особых протестов, и в отличие от множества своих сверстников, которые норовят ночью ускользнуть из дома, соблюдает семейные правила относительно ночных отлучек. «Она вообще-то нормальный ребенок», – говорит ее мать. И в самом деле, Делия на всех производит впечатление милой девочки.

Она любит животных и хочет стать ветеринаром. Для этого ей нужно получить достаточно хорошие оценки в школе, иначе ей придется работать мелким служащим в банке. Сейчас она учится не блестяще, и у нее проблемы с математикой. У нее неплохие отношения с большинством учителей, хотя некоторых она недолюбливает. С их точки зрения, она не слишком заметная ученица: не трудный ребенок, но и звезд с неба не хватает. Кроме пожеланий ее родителей и ее собственного смутного стремления стать ветеринаром, у нее нет особой мотивации к учебе. Она призналась в интервью, что хотела бы бросить школу после окончания текущего года, хотя для получения аттестата зрелости она должна проучиться еще год и окончить учебу в 16 лет.

Она «нормальный ребенок», но откуда берется такая «нормальность»? Как она формируется? И не слишком ли она «нормальна»? Если посмотреть чуть-чуть внимательнее на внешне безоблачное отрочество Делии, то обнаруживается, что за внешним фасадом скрываются проблемы и источники напряжения.

Начнем с экономических условий жизни Делии. Ее отец Фред Принс получил образование и диплом в сфере торговли. Но в настоящее время он по специальности не работает, а возглавляет бригаду из пяти человек, которая занимается техническим обслуживанием городской администрации. Он ушел из торговли много лет тому назад, во времена телевизионного бума, начав устанавливать за наличный расчет наружные антенны. Работая по многу часов в день, он смог накопить денег на участок земли и начать строительство дома. Потом он отказался от этой работы, так как она не позволяла ему общаться с семьей, и вернулся к работе по найму. Рей, мать Делии, также работает по найму. Она делает канцелярскую работу, печатает на машинке и выполняет разные мелкие поручения в небольшой компании, торгующей деталями для двигателей. В молодости, в конце 1950-х годов, она начала работать служащей в банке, но когда вышла замуж, ее уволили, как это принято в таких ситуациях в банковской сфере. Она поступала на работу в другие места и не переставала работать по найму, даже когда появлялись дети, так как семье нужны были деньги на устройство дома. Сейчас она (формально) работает на неполную ставку. Она готовит еду для семьи, убирает дом, стирает, гладит, и на ней лежит бо́льшая часть работы по уходу за детьми.

Хотя такое распределение обязанностей несет в себе значительный элемент «традиции», для семьи Принс это также и экономически рационально. Заработок Фреда составляет в среднем на 10 долларов в неделю больше заработка Рей, а на самом деле, если принять во внимание реальную оплату его труда с учетом сверхурочных, и того больше. Не менее важно, что в период экономического спада работа Фреда гораздо более надежна. Он состоит в сильном, хотя и не самом боевитом профсоюзе, управляемом мужчинами с похожим жизненным опытом, которые смогли добиться практически пожизненных рабочих мест для людей с близкой квалификацией. Рей находится под защитой профсоюза, которым тоже руководят мужчины, несмотря на то что примерно две трети членов этого профсоюза составляют женщины. Как это часто бывает, профсоюзом Рей руководят консервативно настроенные мужчины-католики, которые вообще не заинтересованы в том, чтобы женщины были постоянными работниками. Поэтому этот профсоюз не установил никаких прав на постоянную занятость или пособий сокращенным или уволенным для категорий работников, к которым принадлежит Рей.

Когда я впервые пришла к ним в дом, чтобы договориться об интервью, меня встретил Фред. Его руки были запачканы машинным маслом. Он разбирал газонокосилку, которая сломалась, когда он пытался скосить влажную траву, готовя двор к празднованию крестин. Рей находилась в доме и занималась приготовлением праздничной еды. Как показывает эта ситуация, Делия выросла в среде, где существуют четкие различения между мужской и женской работой как дома, так и на рабочем месте. Представление о том, какая работа подходит женщине, вписано в ее представление о своем будущем. Это хорошо видно по ее интересу к животным, связанному с тем, что именно женщинам, с ее точки зрения, следует ухаживать за животными, и ее идеей о том, что альтернативой ветеринарии является работа банковской служащей, напрямую продиктованной рабочей карьерой ее матери.

Несмотря на формальное провозглашение гендерного равенства возможностей, в ее школе мало делается для изменения традиционных представлений о труде и тесно связанной с ними идеи о браке. Большинство подруг и сверстниц Делии собираются выйти замуж довольно рано и вскоре после замужества обзавестись детьми. Так же представляет себе свое будущее и она. Она даже называет возраст, когда собирается выйти замуж, – 20 лет. В школе, где она учится, есть феминистски настроенные учителя, иначе представляющие себе цели, которые могут ставить перед собой женщины. Но поскольку они считают, что женщина должна заниматься карьерой и для этого она должна получить высшее образование, то их представления имеют смысл только для тех девочек, которые учатся на отлично, так как только эти девочки из школы в рабочем районе имеют шансы поступить в колледж или университет. Делия не принадлежит к их числу.

Однако будущее Делии созидается не в закрытой и статичной системе. Эта система меняется, даже в каких-то мелочах. Так, мать научила готовить не только обеих своих дочерей, но и сына. И в некоторых важных моментах жизни семьи можно усмотреть значительную напряженность, даже противоречие. Сама Рей была хорошей ученицей, но ей пришлось бросить школу раньше, чем ей хотелось бы, чтобы помогать своей овдовевшей матери. Она хотела стать медсестрой, но Фреду, который был в то время ее бойфрендом, эта идея не понравилась, и она отказалась от нее. «Это единственное, о чем я сожалею, думая о своем прошлом», – сетует она, в такой мягкой форме выражая свое недовольство Фредом.

Еще более удивителен факт, что Рей продолжала работать по найму, даже пока дети были совсем маленькими. Она объясняет это тем, что нужно было расплачиваться за дом, но ее объяснение идет абсолютно в разрез с общепринятым в Австралии представлением о том, что мать должна сидеть дома, пока дети не пойдут в школу, т. е. с тем представлением, которое транслирует и одобряет Делия. Рей чувствовала себя «виноватой» (как она сама говорит) в том, что продолжала работать, и можно предположить, что родственники сильно критиковали ее за это. Складывается впечатление, что именно поэтому всю остальную жизнь она старалась быть образцовой женой и матерью. Поэтому она перегружена работой, так как трудится «на полную ставку» дома и почти на полную ставку – на службе. В свои 38 лет она выглядит совершенно разбитой, она нервная и усталая. Даже Делия, проявляющая необычное для своих лет сочувствие к матери, считает, что Рей хорошо на работе, но что работает она слишком много.

Как у Рей, так и у Фреда вполне отчетливые представления о том, какой должна быть хорошая семья. Оба они принесли в своей жизни какие-то жертвы, вложили много чувств и энергии, чтобы их семья соответствовала этому идеалу. Теперь их мысли сосредоточены на самом младшем ребенке – Делии. Если мать Рей никогда не разговаривала с ней о сексе, то Рей и Фред устраивали для детей что-то вроде бесед за круглым столом о половой жизни. Они пытаются относиться к своим детям с бо́льшим пониманием, чем в свое время относились к ним их родители, и в то же время – не утратить контроля над ними. Они внимательно следят за тем, что происходит в подростковой среде. Когда до Фреда дошли слухи о «сексе, наркотиках и каких-то темных делишках в школьных туалетах», он пошел в школу, чтобы поговорить с учителями и выяснить, не замешаны ли в этих «делишках» Делия и ее сестра. Узнав как-то раз, что Делия примкнула к компании сверстников, которые курят, а по выходным напиваются, Рей приложила все силы, чтобы отвлечь Делию от этой компании, и добилась своего. При этом Фред и Рей не препятствуют общению Делии со сверстниками. Наличие у нее бойфренда всячески приветствуется. Более того, самое удивительное, что родители, похоже, сами выбрали ей этого юношу, по крайней мере именно они познакомили ее с ним.

За этим постоянным управлением детьми стоит структура власти, которая совершенно однозначно ставит Фреда в положение «главы домохозяйства», а Рей – на место его заместителя. Он чувствует себя уверенно в публичной сфере, а она нет. Он противопоставляет свое поведение поведению своего отца, «сурового (читай: грубого) человека», который мог высечь восемнадцатилетнего юношу за нарушение этикета во время семейного обеда. Фред рассказал нам, причем не без самодовольства, что он каждого из своих детей хорошенько выпорол по одному разу, и больше не понадобилось. Сейчас он может контролировать их с помощью «прикладной психологии». Мы не стали спрашивать, воспитывал ли он и Рей «непсихологическими» методами. (Согласно статистике по домашнему насилию, по крайней мере в четверти всех браков жены подвергаются агрессии со стороны мужей.) Фред вкладывает много сил в подготовку местных юношеских команд по футболу и является президентом их клуба, а Рей работает казначеем этого клуба. Фред считает своим правом проводить с ребятами из клуба один-два вечера в неделю за кружкой пива. Рей – даже если бы она и считала, что вправе к ним присоединиться, – слишком занята для этого.

Очевидно, что приведенных выше фактов достаточно только для предварительного описания условий жизни Делии. Но их, видимо, достаточно для того, чтобы показать: исходный вопрос нашего исследования (что стоит за ее отношением к учебе и намерением бросить школу?) предполагает изучение сложного переплетения личностных и социальных факторов. Сюда входит анализ классовой принадлежности ее семьи, которым уже давно занимается социология образования. Но не менее важно учесть то обстоятельство, что Делия выросла в социальной среде, где отношения между мужчинами и женщинами имеют свою специфику.

Нельзя понять жизнь Делии, не разобравшись в разделении труда между мужчинами и женщинами в школе, в семье, где она выросла, и в других семьях, с которыми она сталкивается, а также на рабочих местах Фреда и Рей. Следует также понять отношения власти между мужьями и женами, между мужчинами и женщинами в профсоюзах и общественных организациях типа футбольного клуба. Мы должны понять, как конструируются фемининность Рей и маскулинность Фреда, как социальная среда реагирует на пробуждающуюся сексуальность Делии, как ей преподносятся образы фемининности. Мы не сможем понять Делию, если не примем во внимание напряженности и противоречия в этих процессах и то, как они меняются от поколения к поколению.

Эти вопросы отнюдь не изолированы друг от друга. Они тесно связаны между собой и определяют сферу жизни социума, которая подчиняется жестким паттернам, или моделям. Признав это обстоятельство, мы автоматически соглашаемся с тем, что эти паттерны определяют поведение не только Делии, Рей и Фреда. События, происходящие в их социальной среде, являются частью более широкого множества социальных процессов, которые следует анализировать для понимания того, что происходит в жизни Делии. Поэтому мы рассмотрим, как эти паттерны проявляются в более широком масштабе.

Публичная сфера: заработная плата, образование, виды занятости

Разделение труда в семье Делии и виды занятости ее отца и матери обусловлены общепринятыми образами мужчины как кормильца и женщины как хранительницы очага. Они также обусловлены серьезными материальными причинами. Нам неизвестно содержание налоговых деклараций Фреда и Рей Принс, но нам известны общие итоги налогообложения. В Австралии в 1978 году, т. е. тогда, когда мы проводили интервью с ними, средняя заработная плата мужчин, работающих на полную ставку, составляла $ 239,00, а женщин – $ 183,00. Т. е. спустя десятилетие после принятия постановления «О равной оплате труда», определившего концепцию равенства полов в оплате труда, женщины получали 77 % от той суммы, которую получали мужчины. К 1985 году эта доля увеличилась до 82 %.

Однако эти цифры дают более оптимистичную картину, нежели та, которая наблюдается на самом деле. В середине 1980-х годов гораздо большее число женщин зарабатывает меньше мужчин, так как гораздо большее число женщин работает на неполную ставку. На неполную ставку работают в Австралии около 36 % работающих женщин (и Рей одна из них) и 6 % мужчин. Если принять во внимание все число работающих женщин, то женщины получают 66 % от того, что получают мужчины (данные 1985 года). Далее, значительно большая доля работающих женщин не получает вообще ничего, так как они безработные, и еще значительно больше женщин имеют очень низкий доход, так как они получают пенсию или социальное пособие.

Согласно данным на 1981–1982 годы, 1,97 миллиона женщин против 0,78 миллиона мужчин имеют в качестве основного источника существования социальное пособие. Поэтому средний доход женщин, имеющих вообще какой-либо доход, составляет 48 % от среднего дохода мужчин (на 1981–1982 годы). И даже эти цифры занижают степень неравенства, так как значительное число женщин вообще не имеет никакого дохода. Если принять во внимание последнее обстоятельство, то средний доход всех женщин составляет 45 % от среднего дохода всех мужчин.

Статистические данные по богатству, или размеру состояния, добывать труднее, так как размеры состояния скрываются более тщательно. Но нет никаких сомнений в том, что в австралийской экономике основные богатства контролируют мужчины. Журнал «Еженедельное бизнес-обозрение» («Business Review Weekly») на основании разных источников ежегодно составляет список 200 богатейших людей в стране. В 1985 году в этом списке было всего четыре женщины.

Австралия имеет репутацию страны, дискриминирующей женщин. Но является ли она в этом смысле исключением? Не существует систематической статистики по доходам мужчин и женщин в мире, но существует множество показателей, по которым можно судить о положении дел в отдельных странах. Так, согласно последнему исследованию положения дел в обрабатывающей промышленности, проведенному Международной организацией труда (International Labour Office) в двадцати странах, заработная плата женщин меньше заработной платы мужчин во всех странах, где проводился мониторинг. Например:

Данные по экономике восточноевропейских стран демонстрируют ту же самую модель:

При исследовании стран Латинской Америки использовались другие показатели, а именно доля мужчин и женщин, доходы которых находятся ниже или выше определенного уровня. Эти показатели демонстрируют долю тех, кто попадает в категорию людей с самым низким доходом в стране:

Очевидно, что модель неравных доходов интернациональна, хотя уровень неравенства в разных странах разный.

Одна из причин (очевидно, не единственная) существующих различий состоит в неравном доступе к образованию и профессиональной подготовке. Существуют достаточно систематические данные международной статистики по грамотности и уровню образования. Хотя к общей статистике уровня грамотности следует относиться с известной долей осторожности, нет оснований сомневаться в общей модели половых различий по странам.

Для получения общей картины и проведения некоторых сравнений рассмотрим ситуацию в шести группах стран: 1. Соединенные Штаты Америки (которые можно рассматривать как самостоятельную группу); 2. Страны общего рынка (ЕЭС) + Япония; 3. Советский Союз и Восточная Европа; 4. Китай и Индия; 5. Капиталистические страны второго уровня; 6. Беднейшие страны.

Доступ к видам занятости, которые не относятся к сфере натурального сельского хозяйства, а также к другим источникам социальной власти существенно зависит от умения читать и писать. Почти везде в мире этими навыками обладает значительно большее число мужчин, чем женщин. В таблице 1 представлены выборочные данные по доле неграмотных.

Доступ к видам занятости более высокого уровня связан с более высоким уровнем образования. Обычно мужчины имеют больше доступа к нему, чем женщины. В таблице 2 представлены данные по взрослому населению разных стран, образование которого превышает среднее.

Таблица 1

Доля неграмотного населения

Таблица 2

Доля взрослого населения, имеющего образование выше среднего

Различия в заработной плате, показанные на странице 16, определяются значительными различиями по числу женщин и мужчин, которые вообще имеют какой-то доход. Мы располагаем постоянно обновляемыми статистическими данными в этой сфере, так как к размеру и составу рабочей силы проявляют интерес официальные агентства, занимающиеся экономическим развитием. Так, Всемирный банк собрал статистические данные о том, какую долю составляют женщины в оплачиваемой рабочей силе в каждой стране, и обобщил их, разделив страны на четыре группы, точно соответствующие интересам Банка. Данные таковы: в развивающихся странах эта доля составляет 25 %; в капиталистических странах – экспортерах нефти 5 %; в промышленно развитых странах 35 %; в странах с централизованным планированием экономики 45 %. Выборочные данные по доле женского труда в странах из шести групп стран, о которых мы говорили выше, представлены в таблице 3.

Таблица 3

Доля женского труда в совокупной рабочей силе

Только в Советском Союзе, Восточной Европе и некоторых районах Черной Африки участие женщин в наемном труде близко к участию мужчин. В остальном мире доля мужского наемного труда, если огрубить имеющиеся данные, в два раза больше женского. Это различие особенно сильно в арабских странах, где очень редко доля женской рабочей силы составляет более 15 %; здесь доля мужчин в рабочей силе в 5 – 20 раз превышает долю женщин.

Низкая доля женщин в наемном труде, разумеется, не означает, что значительное число женщин не работает. Это означает, что их труд не оплачивается. Они работают в основном вне системы денежных расчетов, они заняты работой по дому, воспитанием детей, натуральным сельским хозяйством либо работают на мужа или отца, которые торгуют произведенными семьей товарами.

Рассмотрим один из аспектов экономической сегрегации женщин, пронизывающий и денежную экономику. Например, согласно данным за 1983 год, в Австралии мужчины занимают 86 % рабочих мест в руководстве организациями, в исполнительной власти и менеджменте и только 28 % мужчин выполняют мелкую канцелярскую работу; они занимают 88 % рабочих мест в торговле, обработке материалов, на производстве и горном деле и 47 % – в сбыте продукции. Исследование, проведенное Организацией экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) в богатых капиталистических странах, показало, что эта модель распространена во всем мире:

Коэффициент представленности женщин в определенных видах занятости показывает, что женщины являются менее представленной группой в управлении и менеджменте во всех странах… тогда как среди работников, занятых малоквалифицированным канцелярским трудом, женщин очень много… Их также очень много в сфере сервиса…

При анализе ситуации в отдельных странах, как показывает исследование ОЭСР, степень концентрации женщин в отдельных сферах занятости еще более поразительна:

Например, в США в 1978 году 97 % всех зарегистрированных медсестер и 94 % учителей начальной школы были женщины, тогда как 91 % промышленных инженеров и 99 % пилотов самолетов были мужчины.

Одна из причин, почему женщины так редко оказываются вблизи вершины экономического дерева, состоит в том, что способность к накоплению богатства тесно связана с умением управлять кредитами. Есть основания считать, что кредитные организации, банки и другие финансовые институты не склонны предоставлять женщинам те кредиты, которые обычно предоставляют мужчинам. Совет Нового Южного Уэльса (НЮУ) по борьбе с дискриминацией, который в настоящее время изучает этот вопрос, приводит случай, относящийся к началу 1980-х годов.

У одной супружеской пары… был общий счет в одном из пригородных банков. Через некоторое время они стали жить по отдельности и открыли индивидуальные счета в том же самом банке. Оба они превысили кредит. Чеки мужчины были оплачены, хотя он превысил кредит на $ 1500. Чеки женщины были возвращены, хотя она превысила кредит всего на $ 300.

Прямая дискриминация по признакам пола и семейного положения, дискриминация, основанная на представлении о том, что именно мужчина обязательно является «главой семьи» и потому жена не является независимым субъектом (agent), усугубляется тем фактом, что несколько социальных категорий людей, которым обычно вообще не предоставляют кредит, состоят преимущественно из женщин. Сюда относятся люди, которые зависят от выплат пособий, и те, которые не имеют денежных доходов. Сложности, возникающие в том случае, когда женщине нужно получить финансирование на покупку дома, хорошо известны беженцам.

Насилие, предрассудки и государство

Отсутствие возможности получить или приобрести независимое жилье является одной из причин, по которой женщина может продолжать жить с агрессивным мужем или возвращается к нему после разрыва отношений. Домашнее насилие – один из наиболее распространенных видов насилия. По нему очень трудно получить достоверные статистические данные, однако на распространенность домашнего насилия указывают многие другие показатели. Изучение работы четырех полицейских участков в различных пригородах Сиднея в 1977–1978 годах показало, что в некоторых местах число звонков по поводу домашнего насилия превышало звонки по другим поводам в три раза. Как известно, полиция неохотно вмешивается в ситуации домашнего насилия. Частично это объясняется и тем, что подобное вмешательство сопряжено с риском для самой полиции. Так, в США около 20 % случаев смерти полицейских при исполнении служебных обязанностей сопряжено именно с ситуациями домашнего насилия. Широко цитируемое исследование, проведенное в Шотландии, показало: 25 % преступлений, связанных с насилием над личностью, о которых было сообщено в полицию, совершены против жен и подруг. Согласно национальному репрезентативному опросу, проведенному в США в середине 1970-х годов, 28 % супружеских пар сообщили по крайней мере об одном акте насилия в их семье. Согласно оценкам социологов, подлинное число таких фактов равно 50–60 %. Недавно проведенный в австралийском штате Виктория телефонный опрос показал, что 22 % опрошенных женщин испытали домашнее насилие, но не сообщили о нем. Хотя нельзя сбрасывать со счетов случаи насилия женщин над мужчинам, все-таки большинство серьезных актов домашнего насилия совершается мужчинами над женщинами.

Домашнее насилие составляет лишь часть масштабной модели насилия над женщинами. В Австралии число случаев изнасилования, о которых было сообщено полиции, возросло с 600 в 1972–1973 годах до более 1200 в 1981 – 1982-м. В Соединенных Штатах их число выросло с 47 000 в 1972 году до 79 000 в 1983-м. Есть основание считать, что на самом деле цифры значительно выше и что о большей части изнасилований полиции не сообщается. Альтернативный подход к эмпирическому исследованию проблемы состоит в том, чтобы проводить опрос населения в целом и спрашивать людей, становились ли они когда-либо жертвами каких-либо преступлений. Согласно одному такому масштабному опросу, который в 1983 году провело Австралийское бюро статистики, за год над взрослыми женщинами было совершено 26 700 насильственных действий сексуального характера, включая 8600 изнасилований или попыток изнасилования. (Следовало бы добавить к этому числу нападения на подростков.) Таким образом, на каждую 1000 женщин приходится пять сексуальных нападений, что может показаться не таким уж большим числом, пока мы не учтем другие, более распространенные способы агрессии против женщин, начиная с улюлюканья и выкрикивания шуток в их адрес и кончая сексуальными домогательствами на рабочем месте. Когда мы интервьюировали женщин из пригорода, где живет Делия Принс, у которых есть дочери, кое-кто из них рассказал нам, что они не разрешают своим девочкам гулять в своем районе в позднее время, так как боятся, что они могут подвергнуться оскорблениям и нападениям.

Есть основания опасаться нападений в публичных местах и мужчинам-гомосексуалам. И одна из основных групп, которых им приходится бояться, – это полиция. Официальной статистики нападений полиции на гомосексуалов не существует, но случаи насилия с этой стороны тщательно регистрировались в Нью-Йорке начиная с 1960 года, в течение двадцати лет, и все это время политическая организованность и политическое влияние геев постоянно росли, что в конце концов привело к снижению агрессии против них со стороны полиции. Убийство преподавателя права Джорджа Дункана в Аделаиде в 1972 году произошло, когда полицейские, находившиеся не при исполнении служебных обязанностей, развлекались тем, что избивали мужчин-гомосексуалов и бросали их в реку Торренс. А Джордж Дункан не умел плавать.

В агрессивных действиях против гомосексуалов участвуют и другие группы. Сотрудники горячей линии для гомосексуалов в Сиднее (частично она финансируется полицией) в 1985 году провели двухдневный мониторинг. За это время ими были приняты звонки, в которых сообщалось о 53 нападениях на гомосексуалов. В большинстве этих нападений участвовали группы мальчиков-подростков или очень молодых мужчин. Этот факт наводит на тревожные размышления о роли насилия и гомофобии в конструировании маскулинности.

Эти нападения происходят в контексте общей враждебности по отношению к гомосексуалам, которая проявляется в разных формах, начиная с ситуаций с жильем и заканчивая ущемлением прав. Враждебность по отношению к лесбиянкам не так очевидна, как враждебность по отношению к мужчинам-гомосексуалам. Она проявляется в том, что лесбиянок делают социально невидимыми. Однако эта враждебность становится ярко выраженной в тех случаях, когда лесбиянка в суде отстаивает право на опеку над своим ребенком. Лесбийская ориентация матери выдвигается в качестве аргумента, достаточного для того, чтобы отказать ей в опеке над ребенком. Мужчины-гомосексуалы же сталкиваются с уголовным правом из-за своей сексуальной ориентации как таковой. На большей части территории Австралии до сих пор «одиозное преступление мужеложства» или «неподобающие действия по отношению к лицу мужского пола» уголовно наказуемы. В 1985 году в штате Квинсленд было даже принято постановление запретить гостиницам продавать пиво «сексуальным извращенцам или первертам», т. е. геям, приравненным по этой статье к «наркоторговцам» и «совратителям малолетних». Эта степень правовой стигматизации является исключением, но аттитюды, которые лежат в основании этой стигматизации, отнюдь не редки.

Статистика по применению этих законов очень фрагментарна, но даже по ней можно проследить определенную тенденцию. Так, Агентство учета и изучения уголовных преступлений Нового Южного Уэльса провело исследование уголовных дел, которое обнаружило такие тренды. В 1940-х годах ежегодно рассматривалось 100–200 уголовных дел. В 1950-х – конце 1960-х число уголовных дел возросло до 400–500 в год. Скачки и падения (117 дел в 1966 году, 1204 в 1968-м, затишье в начале 1970-х) отражают изменения в интенсивности политической работы. В середине 1970-х годов, когда Сидней был на пути к признанию его одной из «гей-столиц» мира, показатели по уголовным делам опять возросли. В 1975 году суды рассмотрели 300 уголовных дел по статьям Уголовного кодекса и Закона о преступлениях, преследуемых в порядке суммарного производства (Summary Offences Act), плюс еще какое-то неопределенное число дел по статьям Закона об охране младенчества (Child Welfare Act).

Полицейский надзор за соблюдением этих законов оборачивается преследованием геев со стороны полиции. Полиция использует «подсадных уток», чтобы провоцировать драки и стычки и затем инициировать юридическое преследование отдельных людей. Говорят, что в середине 1980-х годов в Сиднее действовали два полицейских отряда, занимавшихся подобными провокациями, а в Аделаиде еще один. Еще более известны широкомасштабные рейды полиции в барах и банях: например, рейд в баре «Тракс» (Truxx) в 1977 году в Монреале, где было арестовано 146 человек; рейд в банях в 1981 году в Торонто, где было арестовано 304 человека; рейды в «Клубе-80» в Сиднее, где было арестовано более 100 человек, хотя лишь нескольким из них предъявили обвинение в нарушении законов. Эти модели полицейского вмешательства также вписываются в картину насилия, обсуждавшуюся выше.

Наряду с характерными моделями домашнего и сексуального насилия против женщин и насилия против геев существуют другие виды насилия, от которых значительно больше страдают мужчины, включая мужчин-гомосексуалов. Уже упоминавшийся выше национальный опрос, проведенный в Австралии в 1983 году, показал, что против женщин за год было произведено 113 000 нападений, а против мужчин – 278 000. В том же году было совершено 294 убийства, из них 41 % жертв составили женщины, а 59 % – мужчины. В США в 1978 году число нападений на 1000 человек составило 12 для женщин и 22 – для мужчин. В 1981 году в Соединенных Штатах было совершено 23 600 убийств, из них 21 % составляли женщины и 79 % – мужчины. В этом же году доля смертей от убийств на 100 000 человек составила 3 % для белых женщин, 13 % для черных женщин, 10 % для белых мужчин и 65 % для черных мужчин.

Те, кому предъявлено обвинение в убийстве, или те, кто был осужден по статье за убийство, – преимущественно мужчины. Например, в Новом Южном Уэльсе в 1983 году 519 человек были осуждены уголовными судами высшей инстанции за убийство, нападение и т. п. преступления, из них 93 % – мужчины. Исследование убийств в Новом Южном Уэльсе за пятьдесят лет показало, что в 80–85 % случаев обвинение в них было предъявлено мужчинам. В Соединенных Штатах в 1983 году 87 % арестованных за убийство были мужчины. В том же году 87 % арестованных за нападение при отягчающих обстоятельствах были мужчинами, равно как и 88 % арестованных за поджог и т. п. насильственные действия. Статистические данные за более поздние годы близки приведенным.

Насколько мы можем судить по официальным и полуофициальным данным, мужчины чаще, чем женщины, становятся жертвами жестокого насилия против личности и еще чаще совершают такие насилия.

То же самое можно сказать и об институциональном насилии, представленном полицией, системой тюремного заключения и армией. Согласно переписи 1981 года, в Австралии было 30 200 полицейских, и 94 % из них были мужчины. В июне 1983 года в национальных тюрьмах находилось 10 200 заключенных, и 96 % из них были мужчины. В США в 1983 году в заключении находилось 224 000 человек, и 93 % из них были мужчины. И эта модель имеет интернациональный характер. Вот каковы данные по доле заключенных-мужчин в разных странах в 1974 году:

В вооруженных силах наблюдается аналогичная ситуация. В июне 1984 года в австралийской армии, морском флоте и авиации служило 71 600 человек, из которых мужчины составляли 93 %. Сравним эту цифру с данными для основных стран НАТО в 1979–1980 годах. Они свидетельствуют об аналогичной модели:

Преобладание мужчин в армии было еще более значительным в прежние времена. В вооруженных силах Соединенных Штатов, например, было 99 % мужчин в 1960, 1965 и 1970 годах. Доля женщин начала понемногу расти в начале 1970-х – с развитием официальной политики, приветствующей службу женщин в армии, стартовавшей в 1973 году. Однако в большинстве армий женщинам запрещено участвовать в военных действиях в качестве комбатантов. В системе противовоздушной обороны Британии во время Второй мировой войны женщины допускались к исполнению любых работ, включая наведение орудий на немецкие самолеты, но при этом им запрещалось осуществлять пуск снаряда.

Как же обстоит дело с теми, кто контролирует работу государственного механизма, с теми, кто управляет полицией, бюрократией, солдатами? Хорошо известно, что точное определение реальных носителей власти всегда затруднено, однако вполне обоснованна оценка (в первом приближении), выводимая на основании того, кто занимает ключевые властные позиции: судьи, генералы и члены национальных парламентов (см. таблицу 4).

Статистику по составу парламентов получить достаточно просто, поэтому она представлена в этой таблице более широко, включая страны из всех упомянутых выше шести групп. Цифры, касающиеся судей и генералов, скудны, но очень наглядны. Данные, приведенные в таблице 4, означают процент женщин в каждой из этих групп.

Советский Союз выглядит в этой таблице вполне достойно. Однако надо учесть, что в коммунистических странах власть принадлежит не столько парламенту, сколько правящей партии, а в Центральном комитете Коммунистической партии Советского Союза в 1981 году было только 4 % женщин.

Таблица 4

Женщины в высших эшелонах власти

Заключая десять лет назад свой прекрасный обзор данных по положению женщин в политике, Кэтлин Ньюленд написала, что здесь происходит глобальное изменение. Достигнуто равенство прав (например, женщины получили право голоса), и женщины принимают широкое участие в политике на уровне низовых организаций.

Тем не менее женщины очень редко выступают в качестве политических лидеров. Они практически отсутствуют на том уровне, где собственно куется политика, где принимаются решения, т. е. на уровне реальной власти.

Со времени этого высказывания прошло десять лет, но складывается такое впечатление, что изменилось немногое. Рычаги государственной власти до сих пор находятся в руках мужчин.

Приведенные выше факты – это лишь небольшая часть имеющихся в нашем распоряжении данных, относящихся к социальному положению женщин и мужчин и к отношениям, связанным с разными формами сексуальности. Несмотря на то что некоторые детали будут еще анализироваться на дальнейших стадиях обсуждения, сейчас необходимо сделать один вывод. Модели гендера и пола, которые просматриваются через эти данные, являются не просто важной чертой человеческой жизни – они являются социальными по своей сути. К ним относятся неравенство дохода и неравенство в работе институтов, распределение власти, разделение труда и другие типично социальные факты. Вопрос о том, имеют ли эти социальные факты несоциальные причины, будет обсуждаться в Главе 4.

В основании рассуждений, с которыми вы познакомитесь ниже, лежат два допущения, или две рабочих гипотезы. Согласно первому, факты, представленные в данной главе, связаны между собой, т. е. мы имеем дело не с бесформенной массой данных, а с социальной структурой, с организованным полем человеческой практики и социальных отношений. Эта гипотеза нуждается в анализе, хотя предложенных выше фактов уже достаточно, чтобы предположить, что она верна, поскольку мы убедились, что аналогичные модели проявляются в разных полях социальной жизни. Общий вопрос, на который хочет ответить автор этой книги и который является главным в Части II, таков: как следует понимать эту структуру?

Для этого предмета исследования не существует удобного наименования. Термины типа «гендерная политика» или «патриархат» обозначают отдельные аспекты, но не весь феномен в целом. Участники одной из конференций, проведенных в США в середине 1970-х годов, умудрились придумать новый термин «диморфика» («dimorphics»), который, к счастью, не прижился. Гейл Рубин писала о «системе пол/гендер» – что значительно удачнее, но нерешенным остается вопрос о том, что такое «система». Кейт Янг вместе со своими соавторами говорит о «социальных отношениях гендера». Этот термин представляется мне наиболее точным, но в то же время неудобным для употребления. Самой рациональной кажется сокращенная форма этого термина – словосочетание «гендерные отношения». Именно его я и буду использовать в дальнейшем для обсуждения предмета анализа в целом.

Согласно второму допущению, два «уровня» фактов, обсуждаемых в данной главе, – уровень личной жизни и уровень коллективного социального устройства – связаны друг с другом на самом глубоком, системообразующем основании. Не имеет смысла теоретизировать об одном уровне, не теоретизируя о другом. Данная глава была начата с конкретного случая не для того, чтобы сделать статистику более наглядной с помощью примера из жизни конкретных людей, а для того, чтобы постулировать эту фундаментальную методологическую связь. Крупномасштабные структуры гендерных отношений конституируются практиками, подобными тем практикам, в которые вовлечены Делия Принс и ее семья. В то же время эти практики не существуют сами по себе; они зависят от условий, которые эти структуры образуют, они меняются в зависимости от этих условий и ограничиваются ими.

Это абстрактный теоретический тезис, однако это еще и живая реальность. В качестве иллюстрации приведу заключительное соображение относительно случая Делии. Делия сообщила нам, что мечтает стать ветеринаром. Ее родители, зная об этом, были готовы заплатить за ее обучение, которое стоит недешево и значительным бременем ляжет на бюджет семьи. Через несколько лет после нашего первого разговора с девушкой мы опять пришли в ее семью, чтобы узнать, что же произошло за это время. Делия ушла из школы, когда ей исполнилось 16 лет – как она и предсказывала, и нашла себе работу. Это очень характерная работа как с точки зрения общего разделения труда, так и с точки зрения конкретной истории брака ее родителей. Она стала не ветеринаром, а ветеринарной сестрой.

Имеет смысл рассматривать каждую историю жизни более глубоко (см. об этом Часть III). Но важно также, что наши выводы относятся не только к данному случаю, а выходят далеко за его пределы. Поэтому мы оставим сейчас семью Принс и обратимся к другим источникам, о которых пойдет речь в других главах. И тот подход к личной жизни человека, который мы разработали в результате анализа интервью с этой семьей, применяется и в дальнейшем – при анализе исторических, психоаналитических и других фактических данных.

Установление фокуса исследований на гендерных отношениях было и остается делом большой сложности. Дело здесь в эмоциях. Многие люди видят угрозу даже в самом понимании этих моделей как социальных. Им удобно считать эти модели «естественными» и воспринимать свою собственную маскулинность или фемининность как аргумент в дискуссии с оппонентами. Западные мыслители в общем и целом весьма способствовали укреплению идеи естественности гендерных отношений. В развитых системах философского и социального анализа, начиная с томизма[1] и заканчивая марксизмом, а также функционализмом и теорией систем, гендерные отношения соответствующего периода трактовались практически как нечто заданное. В обычных политических подходах «женский вопрос» также остается на периферии интересов.

Тем не менее феминизм, движение за освобождение геев и исследования, инициированные обоими направлениями, поставили вопросы, которые уже нельзя просто обойти и в свете которых теперь должны быть пересмотрены существующая теория и практика. Интеллектуальная привычка трактовать класс, расу или глобальные отношения между Севером и Югом так, как будто гендерные отношения не важны, – не только анахронична, но и опасна. Ведь от фактов, связанных с гендером, невозможно отмахнуться. Если в программах помощи странам Третьего мира гендер не принимается во внимание в принципе, то поставляемые ресурсы обычно оказываются в распоряжении мужчин, а не женщин. Если при промышленном доминировании и националистической агрессии не учитываются вопросы гендера, то они способствуют проявлению насилия со стороны мужчин и утверждению лежащих в его основании моделей маскулинности. Вопрос выживания человечества перед лицом глобальной гонки вооружений и продолжающегося уничтожения окружающей среды требует от нас понимания игры социальных сил, в которой гендеру принадлежит ведущая роль.

Примечания

Введение

(с. 8). О том, как легко поддаться стереотипам о «типичных девочках» (typical girls), см. книгу Кристин Гриффин (Griffin, 1985).

Девочка-подросток и ее семья

(с. 9 – 14). Данное исследование основано на интервью, собранных и описанных в: Kessler, Ashenden, Connell and Dowsett (1982). См. две статьи, посвященные взаимосвязи гендера и образования: Connell et al. (1981) и Kessler et al. (1985).

Публичная сфера: заработная плата, образование, виды занятости

Доходы и благосостояние

(с. 15–17). Статистика о заработной плате и трудовых ресурсах в Австралии приводится по данным Австралийского бюро статистики (The Australian Bureau of Statistics, далее – ABS): каталог 6101.0, «Трудовая статистика» («Labour statistics», 1978, р. 71) и каталог 4101.0, «Социальные индикаторы» («Social indicators», 4 (1984), р. 171, 192, 213, 214). Поправка в отношении людей, не имеющих доходов, основана на данных переписи населения 1981 года о мужчинах и женщинах в возрасте 15 лет и старше, ABS каталог 2443.0, «Обобщенные характеристики населения и жилого фонда по данным переписи» («Census summary characteristics of persons and dwellings») (1983). Исследование МОТ (Международной организации труда) кратко описано в: «Женщины на работе» («Women at work», 1 (1983), р. 4–5); статистику для стран Восточной Европы см.: Molyneux (1981). Обобщенные результаты исследования Латинской Америки (статистические данные за 1968–1972 годы) приведены в «Latin American and Caribbean Women’s Collective» (1980, р. 182).

Образование, рынок труда и финансы

(с.17–21). Уточненные данные по неграмотности и послешкольному образованию приводятся по «Статистическому ежегоднику ЮНЕСКО» («UNESCO Statistical Yearbook», 1984, таблицы 1.3 и 1.4: разные годы для разных стран). Статистика по участию в рабочей силе приведена по данным Всемирного банка (World Bank’s World Tables, 1980, р. 460–465). Данные по профессиональной сегрегации в Австралии см.: «Социальные индикаторы» («Social indicators», 1984, р. 178); см. обзор о сегрегации на австралийском рынке труда в докладе Женского бюро (Women’s Bureau) «Роль женщин в экономике» («The Role of Women in the Economy», 1981, р. 22–33). Международные данные и цитаты из документа Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) «Женщины и занятость» («Women and Employment», 1980, р. 42). Работа Ньюленд (Newland, 1980) представляет собой прекрасное введение в проблематику полового разделения труда в мире. Материалы о финансовой дискриминации взяты из Niland (1983) и доклада, напечатанного в «The Australian» (4 февраля 1983).

Насилие, предрассудки и государство

Насильственные преступления

(с. 21–22). Статистические данные по домашнему насилию: США – см.: Straus (1978, р. 446); Шотландия – см.: Dobash and Dobash (1979). Статистика полицейских участков взята из доклада рабочей группы Нового Южного Уэльса по борьбе с домашним насилием (Report of the NSW Task Force on Domestic Violence, 1981). На основе этого доклада и работы Скатт (Scutt, 1983) собраны разрозненные австралийские данные.

Статистика изнасилований: Австралия – данные «Ежегодника Австралии» («Year Book Australia», 1985, р. 221). США – данные «Статистического ежегодника США» («Statistical Abstract of the United States», 1985). Национальные оценки насильственных действий сексуального характера – данные ABS, каталог 4505.0, «Обзор о жертвах преступлений» («Crime Victims Survey, Australia», 1983, «Preliminary», 1984).

Данные об убийствах и нападениях: ABS каталог 4505.0; ABS каталог 3303.0, «Причины смерти» («Causes of Death», 1983), ABS каталог 4502.1, «Уголовные суды высшей инстанции» («Higher criminal courts», NSW 1983); лонгитюдное исследование об убийствах Агентства учета и изучения уголовных преступлений Нового Южного Уэльса (NSW Bureau of Crime Statistics and Research), проведенное Уоллесом (Wallace, 1986); данные «Статистического ежегодника США» («Statistical Abstract of the United States», 1980, 1985).

Гомофобия

(с. 23–25). Статистика судебных дел в Сиднее и Новом Южном Уэльсе, данные Агентства учета и изучения уголовных преступлений (Bureau of Crime Statistics and Research, 1978/1979), р. 10, 33–37). Документальные данные о различных паттернах насилия в отношении гомосексуалов представлены в поразительном докладе Совета Нового Южного Уэльса (НЮУ) по борьбе с дискриминацией (NSW Anti-Discrimination Board, 1982). Документальные свидетельства о рейдах в Канаде содержатся в «Body Politic», 94 (1983); 105 (1984); 117 (1985). Избиения и другие формы преследования в Нью-Йорке зафиксированы Rosen (1980–1981). Отчет о звонках, поступивших по горячей линии для геев 19–21 июля 1985 года, представленный Отделом полиции по связям с гей-сообществом, – см. пресс-релиз Бюро по связям между полицией и местными сообществами Нового Южного Уэльса (NSW Police Community Relations Bureau press release).

Полиция, тюрьмы, армия

(с. 25–26). Статистика по Австралии приведена по: «Социальные индикаторы» («Social indicators», 1984, р. 263, 273). Статистика по США – по статистическим ежегодникам «Statistical Abstract of the United States» 1980, 1985). Международные сравнительные данные о тюрьмах приведены по книге Heron House «Book of Numbers» (London: Pelham Books, 1979, р. 323). Статистические данные по вооруженным силам приведены по «Ежегоднику Австралии» («Year Book Australia», 1984, р. 45); NATO, Chapkis (1981, р. 88); американскому статистическому ежегоднику «United States Statistical Abstract», 1980, р. 375).

Государственные служащие

(с. 26–27). Работа Кэтлин Ньюленд (1975) – превосходный источник, дающий общее представление об участии женщин в политике (в узком смысле слова); приведенная здесь цитата находится на р. 33. Другие источники, по которым цитируются статистические данные: Австралия – Библиотека Федерального суда, Sawer (1985); США – Stille (1985–1986), Hacker (1983), а также журнал «Congressional Quarterly Weekly Report» (10 ноября 1984); Индия, Япония, Италия – письма из посольств этих государств; Советский Союз – Perchenok (1985); Великобритания – данные Центрального управления информации (Central Office of Information), «Женщины в Великобритании» («Women in Britain», 1984).

Глава 2 Исторические корни современной теории

Для понимания фактов, о которых мы говорили в Главе 1, не существует общепринятой концепции, а существуют несколько противоречащих друг другу подходов. Цель следующих трех глав состоит в том, чтобы рассмотреть эти подходы и сформулировать системные основания для понимания гендера.

Делая первый шаг, мы зададимся вопросом, каково происхождение этих подходов и как они приобрели свою современную форму. В задачу данной главы не входит представление исчерпывающей истории идей – она могла бы стать содержанием отдельной книги. Тем не менее нам необходим исторический контекст, поскольку известно, что социальная теория никогда не возникает на пустом месте. Ее всегда следует понимать и оценивать как вид практики, осуществляющейся в определенных условиях.

Светская мораль

Социально-научные теории гендера, насколько мне известно, – это изобретение западных ученых эпохи модерна. Другие цивилизации выработали свои собственные подходы к сексуальности и отношениям между полами. Если судить по индийской эротической культуре и китайскому семейному праву, то эти системы могут быть столь же сложными и развитыми, как и продукты Запада. Но это культурные образования иного типа.

В европейской культуре изначально тоже не было такой теоретической перспективы. Секс и гендер в сочинениях мыслителей Средних веков и эпохи Реформации в общем и целом служили одним из аспектов обсуждения моральных отношений между мужчинами, женщинами и Богом. Такой подход был не обязательно жестким. Его сторонники могли видеть неоднозначность и сложность человеческих страстей и трактовать их с большой тонкостью. Например, их волновала тема превратностей любви, которая звучит в романе «Тристан и Изольда», потом – в истории о Паоло и Франческе у Данте и в трагедии «Ромео и Джульетта» Шекспира. Но источником этих историй гораздо чаще выступает дилемма, связанная с противоречащими друг другу моральными обязательствами, нежели интерес к мотивам поступков героев. В том же духе велись теологические и философские дискуссии о сексе. Их смысл сводился скорее к изложению принципов, которым люди должны следовать в своем поведении, нежели к пониманию отклонения их поведения от этих принципов.

Первое значительное изменение этого подхода произошло в результате коррозии представления о том, что жизненные пути женщин и мужчин определены Богом. Мыслители Просвещения обращаются к тем же темам, что и их предшественники, но трактуют их в светском ключе. В это время обсуждается моральное обоснование доминирующих гендерных установлений – и прежде всего в связи с появлением романа как новой литературной формы драмы людей, нарушающих эти установления. Система светского морализма, где на место, занятое ранее Богом, встало общество, допускала целый ряд разных позиций, включая ранний феминизм и либертарианство. Шок, связанный с Французской революцией, сразу сделал обсуждения гендерных правил радикальными. И во Франции, и в Англии в 1791–1792 годах вслед за формулированием «прав мужчин» были сформулированы «права женщин». В книге, больше известной англоязычным читателям, – «Обоснование прав женщин» Мэри Уолстонкрафт – сильный акцент делается на разрушении морального облика женщин, обусловленном угнетением, которое они испытывают. Тот же самый исторический момент зафиксирован в сатире на общепринятую половую мораль, созданной маркизом де Садом в «Жюстине», а затем в монументальной «Джульетте», где исследуется сексуальная распущенность, явившаяся результатом того, что место божественного закона полностью заняла свобода воли.

В течение довольно долгого времени эти сочинения оставались маркерами, свидетельствующими о масштабах сексуального радикализма. Реакция против Французской революции была легитимистской и в половом, и в классовом смысле. Бо́льшая часть интеллектуалов XIX века проявила враждебное отношение и к Уолстонкрафт, и к де Саду (если они вообще были знакомы с их творчеством). Но секуляризация морального суждения о гендере прижилась. На высокой волне либерализма она приняла форму учения о равных правах, форму требования гражданства для женщин. Когда на собрании в Сенека-Фоллз (США, 1848) началась первая значительная по своим масштабам политическая мобилизация женщин, она была связана с этим учением. С развитием либерализма и утилитаризма все сложнее стало находить аргументы против гражданства женщин. Когда Джон Стюарт Милль написал в своей работе «Подчинение женщин»:

[Поскольку] мужчины обладают избирательным правом при любых условиях и при любых ограничениях, то нет ни малейшей причины не допускать женщин [к участию в выборах], —

его слова ознаменовали решающий сдвиг в дискуссии по этому вопросу. Отныне равенство стало логической предпосылкой. На рубеже XIX и XX веков в некоторых колониях на границах капиталистического мира (в таких местах, как Вайоминг, Юта, Новая Зеландия, Колорадо, Южная Австралия, Айдахо) белые женщины получили равные избирательные права; борьба за избирательное право разворачивалась также и в странах индустриального центра.

Когда мы говорим о светском морализме, это не означает, что религиозный морализм полностью иссяк. Поразительно: североамериканский феминизм стал массовым движением только потому, что был связан с религией, особенно с Женским христианским союзом борьбы за трезвость. Не менее поразительно, что реакция против феминизма и освобождения геев в Соединенных Штатах в конце 1970-х годов была тесно связана с фундаменталистским протестантизмом. История развития идей о гендерных отношениях отнюдь не является историей устойчиво поступательного развития. Какой бы радикальной ни была новая ступень развития, она обычно содержит в себе и старые системы взглядов.

Но все-таки Просвещение привело к фундаментальному пересмотру характера дискуссии, а к концу XIX века эта дискуссия стала претерпевать новые изменения. Учение о равных правах воспламенило феминистскую мобилизацию в Европе и Северной Америке, а также на других осваиваемых территориях. К 1920 году женщины в этих странах выявили наиболее жестокие формы своего правового неравенства, раскритиковали их и во многих случаях смогли их сломать; в особенности это касалось сфер избирательного права, права собственности и доступа к образованию. Однако представление о равных правах привело к формулировке нового вопроса. Если подчинение женщин не является естественным и справедливым, каким образом оно сформировалось? Каким образом оно поддерживалось? Эти вопросы уже не являются этическими, это вопросы эмпирического порядка, и в системе светского морализма это эмпирические вопросы об «обществе». Таким образом, логическим следствием учения о правах стала социальная наука о гендере.

В известном смысле это было очевидно с самого начала. Уолстонкрафт подробно анализировала, как формировалась нравственность женщины. Она считала, что этот процесс определяется образованием в широком смысле этого слова, и выступала за реформу того и другого. В том же ключе высказывались первые социалисты, например Роберт Оуэн: они говорили о том, что и женщины, и мужчины испытывают на себе деструктивное влияние угнетения, и выводили из этого обстоятельства необходимость образовательной и экономической реформ. Представление о равенстве полов пронизывает движение социалистов-утопистов начала XIX века. Оно стало частью основной социалистической традиции благодаря работам Августа Бебеля и Фридриха Энгельса. У Энгельса это представление наложилось на спекулятивную историю систем родства, представленную такими теоретиками, как Морган («Древнее общество») и Бахофен («Материнское право»). Знаменитая работа Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» основывалась на этнографическом материале, который устарел вскоре после ее написания, и историографии, которая потеряла актуальность уже на момент завершения работы над рукописью (см. Главу 7). Но эта работа не потеряла актуальность потому, что в ней выкристаллизовалась идея отношений между мужчинами и женщинами как социальной системы, имеющей определенную историческую перспективу развития. Аргументы, которые использовал автор, показывали различия между гендерными системами, существовавшими в доисторический период, и гендерными системами, зафиксированными в писаной истории, а также то, какими они будут в идеальном будущем. Энгельс связал траекторию гендерных отношений с динамикой классовых отношений, но его наиболее важная идея лежит вне этой связи.

Как и все реформаторы того поколения, Энгельс считал сами категории «женщины» и «мужчины» естественными, впрочем, как и качества, которые традиционно приписываются женщинам и мужчинам. Радикальные учения о равноправии могли легко сосуществовать с общепринятыми представлениями о «подлинной женственности», о «женской» и «мужской» работе и о «естественном предназначении» полов. Сторонники женского избирательного права на рубеже XIX и XX веков обычно выступали за то, что публичная сфера должна быть морально облагорожена за счет привнесения в нее заботы и добродетели, т. е. «естественных» качеств женщин. На волне этой программы феминистки, принадлежавшие к высшим слоям общества, влились в благотворительные акции, в программы помощи бедным, в движения по организации детских садов и кампании по организации центров охраны материнства и детства, по обучению домоводству, претворению в жизнь принципов евгеники и т. п.

Наука и радикализм

И все-таки допущение о естественности гендерных отношений, несмотря на свою распространенность и устойчивость, подвергалось критике с нескольких сторон. Во-первых, со стороны эволюционной биологии. Чарльз Дарвин в книге «Происхождение человека» (1874) предложил подробное объяснение так называемого «полового отбора» – механизма эволюции, действующего наряду с «естественным отбором», который описан в его книге «Происхождение видов». Действуя в своем ненавязчивом стиле, Дарвин изъял вопрос о полах из рук теологов и моралистов, превратив его в проблему наблюдения за поведением и сравнения разных видов. Более того, благодаря его труду биологи заинтересовались, зачем вообще нужен пол, и постепенно выработали объяснение эволюционных преимуществ полового воспроизводства. Хотя у дарвинизма и был побочный результат в виде тезиса о «голой обезьяне», т. е. о превосходстве мужчин над женщинами, трактуемого как эволюционный закон, в конечном итоге дарвинизм способствовал расшатыванию патриархата. Уже в силу того, что эволюционная биология сделала сексуальное поведение объектом объяснения, она заронила идею, что модели сексуального поведения нуждаются в объяснении, что они могут быть исследовательской проблемой.

Влияние науки на характер обсуждения усилилось в связи с тем, что к обсуждению присоединились врачи, интересовавшиеся сексуальностью и гендером и созданием околомедицинской специальности, которую впоследствии стали называть сексологией. Медицинские и медико-правовые истории послужили первоначальной основой исследования форм человеческой сексуальности как природного явления. Первый достославный образец такого исследования – книга Р. Крафт-Эбинга «Половая психопатия» (первое издание вышло в 1886 году, за ним последовало бесконечное число расширенных и дополненных изданий). Автор книги с внушающим ужас смакованием каталогизирует множество «извращенных» форм поведения, начиная с трансвестизма и гомоэротизма и заканчивая поеданием фекалий и любовью к пассивному бичеванию. Антропологию разнообразия половой жизни с гораздо большей приязнью изложил Хейвлок Эллис, который в 1897 году опубликовал книгу «Половые извращения» – первый том «Исследований психологии секса». Но центральной фигурой в этом движении мысли был, безусловно, Зигмунд Фрейд.

В частности, в своей работе «Три очерка по теории сексуальности» Фрейд развил аргументацию, которая разрушила представление о природных и раз и навсегда данных свойствах полов. Благодаря тому, что он подчеркнул «бисексуальность» человеческих эмоций и важность конфликта в эмоциональной жизни, рассмотрение характера полов как завершенной модели стало затруднительным. Более того, в своем анализе эдипова комплекса он показал, как модели эмоциональных проявлений во взрослом состоянии могут быть поняты через конфликты развития и как различные ситуации в детстве могли повернуть и перестроить каждый аспект эмоциональной жизни.

Значение Фрейда в истории идей связано не столько с популяризацией темы пола (этим занимались и многие другие исследователи), сколько с разработкой метода исследования самого «психоанализа», который породил массу новой информации об эмоциональной жизни и развитии человека и привел к пониманию того, что в качестве единицы анализа важнее история жизни, а не вид, тело или синдром. Психоаналитическая история жизни привлекла пристальное внимание к деталям взаимоотношений людей, конфигурации семей, короче говоря – к социальному контексту эмоционального становления человека. Таким образом, психоанализ предложил сложные и подробные объяснения фемининности и маскулинности как психологических форм, порожденных социальными процессами. По иронии судьбы, подобный результат не входил в намерения Фрейда: он надеялся, что сможет дать психологии биологическое объяснение, но логика его методов с неизбежностью привела к объяснению социальному.

Одним из средств объяснения гомосексуального влечения у Фрейда было понятие бисексуальности. Проблема гомосексуальности была камнем преткновения для объяснений гендера, основанных исключительно на биологии или на взаимном притяжении противоположностей. И эта проблема становилась все более острой, так как в конце XIX века социальное определение гомосексуалистов заключало в себе понимание их как особой группы. Отчасти это было обусловлено новыми формами криминализации (одной из ее первых жертв стал Оскар Уайльд), отчасти – медицинскими определениями гомосексуального поведения как патологии, и отчасти – политической и культурной реакцией на эти медицинские и правовые определения со стороны самих гомосексуалов. Карл Ульрихс в 1860 – 1970-х годах, Магнус Хиршфельд (еще более знаменитый исследователь) в 1890-х, а далее и другие авторы занимались научной сексологией и в то же время участвовали в движении за либерализацию общественного мнения и законодательства, связанного с гомосексуальностью. Прекрасным примером сочетания двух этих видов деятельности служит созданный Хиршфельдом Научно-гуманитарный комитет. Усилия многих людей привели к разработке натуралистической теории гомосексуальности, к идее «третьего пола». Полученный результат расходится с направлением, заданным Фрейдом, и эту теорию, поскольку она исходит из физиологических оснований гомосексуального выбора, в настоящее время можно считать опровергнутой. С политической точки зрения эта теория послужила защитной реакцией на обвинение гомосексуалов в безнравственности. Тем не менее еще в начале ХХ века она была единственным объяснением устойчивости гомосексуального желания на протяжении жизни. В этом смысле она укрепляла позиции тех, кто подвергал сомнению безусловность дихотомичного деления людей на две половые категории.

Интересно, что у Фрейда отсутствовала теория социальной структуры. Поскольку традиционная семья у него принималась как данность, то его анализ психосоциального развития и его медицинское лечение могли стать защитой патриархатного status quo. Так и случилось в кругу его последователей, особенно после эмиграции психоаналитиков в 1930-х годах в Северную Америку. Сам Фрейд был своего рода либертарианцем, но отнюдь не политическим радикалом, тогда как традиционную семью и особенно разделение ролей в семье сомнению подвергали в основном именно радикалы.

Вопросы, которые подняли утопистские колонии начала XIX века и теоретики социализма середины XIX века, с новой силой встали в контексте «нового тред-юнионизма» 1880 – 1890-х годов – движения за объединение неквалифицированных рабочих. Попытки объединить работающих женщин натолкнулись на препятствия, не встречавшиеся на пути объединения мужчин. Отчасти это было связано с прямым сопротивлением cо стороны мужчин: профсоюзы, контролировавшиеся мужчинами, часто не допускали женщин в свои ряды. Играли роль и специфика видов оплачиваемого труда, в котором обычно были заняты женщины: в сфере домашних услуг, в пищевой промышленности и в производстве одежды, – а также те требования, которые предъявлялись им их мужьями и другими родственниками в связи с женской работой по дому.

Участницы социалистического движения, например Клара Цеткин, утверждали, что социалистические идеи и практики должны быть переосмыслены, когда речь идет об угнетении женщин-работниц. Они считали, что половое разделение труда может быть изменено, и начали меры по его изменению. В первое десятилетие XX века в Германии, Соединенных Штатах и других странах в рамках социалистических партий образовались сильные женские движения. Под их давлением организации рабочих начали осторожно вводить совместный уход за детьми отца и матери, общественные прачечные, коммунальную организацию жилья и контроль над образованием как практические формы обобществления ухода за детьми и домашней работы. На короткое время, в результате активных действий Александры Коллонтай, это стало политикой революционного правительства в Советском Союзе.

Все это длилось недолго. С установлением сталинского режима в Советском Союзе и замораживанием социалистических инициатив на Западе после 1920-х годов эта политика была абсолютно маргинализована. (В 1937 году Джордж Оруэлл отнес «феминистов», нудистов, вегетарианцев и тех, кто носит сандалии, к общему разряду неприглашенных чудаков, наводняющих конференции социалистов.) Однако несмотря на это, феминизм социалистического направления совершил прорыв в теории. Прорыв состоял в следующем: то, что мы теперь называем «половое разделение труда», было причислено к феноменам, требующим анализа и объяснения столь же однозначно, сколь однозначно Дарвин и сексологи потребовали анализа сексуальности.

Половые роли и синтетические модели

Спад радикализма 1920-х годов ослабил практическую актуальность научных споров по поводу гендера. Следующее поколение занималось главным образом сугубо академическими дискуссиями. На «женский вопрос» в политике был получен ответ от новых наук – психологии и социологии. Одно из направлений исследования задалось следующими вопросами: каковы психологические различия между женщинами и мужчинами и каковы их причины? Начало этому направлению было положено в Соединенных Штатах на рубеже XIX и XX веков. В итоге было получено множество результатов, не всегда равнозначных по своему качеству. В конце 1930-х годов произошло объединение традиций исследования различий между полами и новых технологий стандартизированных тестов на установки и личностные качества, нацеленных на измерение маскулинности и фемининности как собственно психологических качеств. В результате проведения этих тестов были составлены схематичные шкалы маскулинности и фемининности (М/Ф), на основании которых началась работа по диагностированию девиаций.

На первый взгляд, если судить по источникам характеристик, оценка характера человека по шкале выглядела нейтральной. Академическая социальная наука рассматривала этот вопрос, используя другие понятия. Джесси Тафт разработала идею культурной маргинализации женщин. Эта идея легла в основу подхода, значимого в силу того, что в центр социального анализа гендера помещены власть и эксклюзия. Однако основные академические разработки приняли другое направление. Оно было связано с распространением в 1930-е годы понятия «социальная роль». Понятие социально предзаданного сценария индивидуального поведения, который сначала осваивается, а потом проигрывается, было с легкостью применено к гендеру.

К 1940 году стали употребляться термины «половая роль», «мужская роль» и «женская роль». К концу этого десятилетия американские социологи Мирра Комаровски и Толкотт Парсонс разработали функционалистскую теорию половых ролей и связанных с ними культурных противоречий. Эти идеи срослись с такими развивающимися областями деятельности, как консультирование по вопросам семьи и брака, психотерапия и социальная работа в рамках государственной политики благосостояния. Представление о нормативной «половой роли» и различных паттернах «отклонения» от нее стало исключительно влиятельным, обеспечив тем самым практические возможности «исправления» девиаций и теоретическое обоснование заботы и помощи как профессии («helping professions»). «Половая роль» с тех пор остается центральной категорией академического подхода к гендеру, при этом литература по различиям между полами также постепенно подпадает под рубрику «роли».

Тем временем психоанализ способствовал развитию новых направлений в антропологии. Фрейд и его последователь Геза Рохайм утверждали, что эдипов комплекс универсален и в какой-то форме возникает во всякой культуре. В 1920 – 1930-х годах такие антропологи, как Бронислав Малиновский в книге «Пол и подавление в первобытном обществе» («Sex and Repression in Savage Society») и Маргарет Мид в книге «Пол и темперамент в трех примитивных обществах» («Sex and Temperament in Three Primitive Societies»), опираясь на свои полевые исследования, стремились доказать наличие связи между социальной структурой и эмоциональной динамикой сексуальности. Малиновский, более верный идеям Фрейда, основывал свою аргументацию на функциональной необходимости подавления и рассматривал развитие обычаев в системах родства как средство достижения этой цели. Мид больше интересовалась эмоциональной окрашенностью культуры в целом. Разработанный ею подход сыграл определяющую роль в формировании «культурно-персональной» («culture-and-personality») школы в американской антропологии. Но наиболее важным следствием их исследований стало, видимо, то, что они показали: разные культуры по-разному подходят к полу и гендеру. Экзотика жизни на островах Тробриан, в Самоа и Новой Гвинее продемонстрировала людям Запада идею обусловленности поведения социальным сценарием. Поэтому стало сложно любой аспект гендерных отношений воспринимать как нечто само собой разумеющееся.

К середине XX века некоторые интеллектуальные течения начали сливаться в один поток, и тем самым была подготовлена почва для рефлексивного синтеза. Практически одновременно, в течение пяти лет, были опубликованы три фундаментальных работы, освещавших поразительно близкую тематику. Одна из них была написана в русле полевой антропологии, вторая – теоретической социологии, третья – экзистенциалистской феноменологии. Все вместе они придали социальному анализу гендера его современную форму.

Книга Мид «Мужчина и женщина», очерки Толкотта Парсонса в сборнике «Семья, социализация и процесс взаимодействия» и книга Симоны де Бовуар «Второй пол» содержали в себе разные интеллектуальные программы, разные политические подходы. И это обстоятельство, возможно, усиливает значимость того общего, что было между ними. Все три автора принимали психоаналитическую точку зрения на формирование личности. Все они пытались соединять ее (хотя и на разных основаниях) с анализом разделения труда, понимаемого главным образом в терминах половых или гендерных ролей. Подход Парсонса был более системным, поскольку понятие роли стало одним из фундаментальных в его общей социологической теории. Все три работы пронизаны идеей социальной условности и произвольности характера полов и гендерных отношений. Наиболее драматично она звучит у Мид, показывающей кросс-культурные контрасты. Но к этой теме обращаются и Парсонс, когда говорит в своих ранних работах о модернизации женской роли в американском обществе, и де Бовуар, попытавшаяся осуществить феноменологический анализ различных видов фемининности. Тем не менее все три теоретика стремились ввести ограничения, которые позволили бы избежать полной социологизации гендера. Парсонс сделал это посредством обращения к функциональным императивам общества, Мид (наиболее консервативная в этом вопросе) – посредством обращения к неким (плохо определенным ею) биологическим регулятивам в становлении человека, а де Бовуар – посредством введения структуры «Я/Другой» в отношениях между мужчиной и женщиной. Все три автора определяли гендерные модели в терминах отношений в рамках нуклеарной семьи, и все они фактически понимались как универсальные.

В отличие от двух других авторов, де Бовуар увидела, что эти модели имеют измерение власти. Мид и Парсонс, если сформулировать их идею в одной фразе, синтезировали поле гендера вокруг идеи обычая и социальной стабильности. Де Бовуар синтезировала его вокруг идеи подчинения женщин.

Сначала более влиятельным был первый подход. Парсонсовский анализ семьи, в частности его различение «экспрессивной» и «инструментальной» ролей, заложил основание консервативной социологии гендера, получившей развитие вместе с бурным ростом социального знания в Америке в 1950 – 1960-х годах. Темами этого направления послужили необходимость нуклеарной семьи, проблемы личной адаптации к половым ролям и техники вмешательства, направленные на поддержание семьи. Поскольку «семья» и «половая роль» при таком подходе слиты воедино, то в центре внимания исследователей фактически оказываются женщины как жены и матери («женская роль»). В это время продолжались также исследования различий между полами и исследования по «измерению» маскулинности/фемининности (gender-scaling), поддерживавшие ролевую парадигму. Несмотря на авторитет Парсонса, данная область исследования на протяжении тех двадцати лет оставалась скорее тихой академической заводью. Однако в рамках этой парадигмы были созданы выдающиеся образцы полевого исследования, такие как работа Комаровски «Брак “синих воротничков”» и работа Янга и Уиллмотта «Семья и родство в Восточном Лондоне». Хотя эти исследования оказали существенное влияние на область социальной работы и на некоторые аспекты социальной политики, они мало повлияли на социальную теорию или интеллектуальный мир социальной науки в целом. Более серьезный интерес к гендеру возник в связи с появлением нового феминизма в конце 1960-х годов. И тогда в центре внимания исследователей оказалась позиция Симоны де Бовуар.

Феминизм и освобождение геев

В контексте этой истории эмпирические исследования и теоретическая мысль, вдохновленные феминизмом и движением за освобождение геев 1970-х годов, не были столь новы, как считали многие активисты. Некоторые волновавшие их вопросы широко обсуждались уже до них: природа фемининности, властные отношения между женщинами и мужчинами, социализация детей, динамика желания. Таким образом, можно сказать, что область дискуссии была намечена ранее. Тем не менее неверно было бы говорить, что новая волна теоретиков просто проигрывала старые сюжеты или открыла для себя вечные проблемы феминизма. Обозначенные выше исторические темы претерпели несколько преобразований внутри дискуссионного поля, и именно это и произошло около 1970 года. Произошла реконфигурация широкого интеллектуального поля вокруг тем власти и неравенства. Импульсом для этого процесса стало восстановление связи между теорией, которая носила преимущественно академический характер, и радикальной политикой. Главные вопросы перед новым поколением теоретиков были поставлены самим существованием и стратегическими проблемами движений за сексуальное освобождение. Таким образом, теория гендера стала – в той мере, в какой она редко проявляла себя раньше – стратегической теорией, нацеленной на вопросы о том, как и насколько социально обусловленные гендерные отношения могут быть трансформированы. Несмотря на то что бо́льшая часть обсуждавшейся проблематики была «устоявшейся», многие проблемы начали обсуждаться с такой энергией и глубиной, которая превратила анализ гендера в наиболее злободневную культурной сцены.

Прежде всего, влияние феминизма на науку сказалось в том, что увеличилось число исследований половых ролей и различий между полами. В 1969 году доля статей в социологических журналах, посвященных исследованию половых ролей, составляла 0,5 %. К 1978 году она выросла до 10 %, т. е. стало выходить примерно 500 статей в год. Компендиум «Психология различий между полами» Элеанор Маккоуби и Кэрол Джэклин, осторожно продвигающий идею социальной обусловленности различий, хорошо показывает масштаб исследований, проводившихся в Соединенных Штатах в начале 1970-х. В 1975 году появился специализированный журнал «Половые роли» («Sex Roles»). В обсуждаемом поле наметилось несколько подразделов: социализация (предмет интереса Маккоуби); мужские роли в отличие от женских (Джозеф Плек писал об этом в своей книге «Миф о маскулинности»); андрогиния (тема, которую популяризировала Сандра Бем); способы терапии, направленные на гендерную адаптацию. Сюда относятся тренинги по самоутверждению («assertiveness training»)[2] для женщин и тренинги по проблемам маскулинности для мужчин, продвигавшиеся психологами школы личностного роста, такими как Херб Гольдберг, автор книги «Мужчиной быть вредно» («The Hazards of Being Male»).

За исключением раздела по андрогинии, в упомянутой литературе не содержалось большой интеллектуальной новизны (о причинах отсутствия новизны будет сказано в Главе 3). Однако в ней была исключительно важная политическая составляющая. Либеральный феминизм, наиболее влиятельная форма феминизма, по крайней мере в Соединенных Штатах, теоретически подкрепляется полоролевым подходом. Бетти Фридан в своей книге «Мистика женственности» (1963) критикует Парсонса и Мид, но ее призыв к освобождению женщин основывается на тех же идеях, которые развивали эти авторы. Согласно ее рассуждениям, для реформы нужно изменение идентичности женщины и ее ожиданий.

Согласно либеральному феминизму, негативные стороны жизни женщины обусловлены стереотипными традиционными ожиданиями, которые свойственны мужчинам и которые усваиваются женщинами в процессе социализации. Эти стереотипы распространяются через семью, школу, средства массовой информации и другие агенты социализации. Социальное неравенство может быть устранено путем слома этих стереотипов, например путем лучшего обучения девочек и предъявления им более разнообразных ролевых моделей (образцов поведения), путем введения программ равенства возможностей и антидискриминационного законодательства или путем снятия ограничений на рынках труда.

В этом ключе было написано значительное число работ; бо́льшая их часть носила научный характер, однако некоторые сосредоточивались и на политике. Теория половых ролей быстро стала языком феминистской реформы в рамках государства. Он нашел свое применение в таких документах, как, например, влиятельный отчет Комиссии по делам австралийских школ «Девочки, школа и общество» (1975) и отчет «Женщины и занятость» Организации экономического сотрудничества и развития (1980). Было установлено, что либерализация традиционных половых норм может оказывать положительный эффект и на мужчин. Такова была позиция движения за «освобождение мужчин» в Соединенных Штатах середины 1970-х годов, которую высказывали такие публицисты, как, например, Джек Николс, автор книги «Освобождение мужчин».

Более радикальное крыло феминистского движения довольно быстро вышло за рамки понятия «половые роли» и стратегии изменения ожиданий. Эти идеи были сочтены неадекватными, так как в них отсутствовало признание значимости власти в гендерных отношениях. Как утверждали группы освобождения женщин, женщины находятся в угнетенном положении потому, что мужчины имеют над ними власть, а изменение положения женщин означает оспаривание и в конце концов уничтожение этой власти. Первоначально анализ, основанный на этих допущениях, в отличие от теории половых ролей, не находил особой поддержки в научных и бюрократических кругах. Он служил платформой социальных движений и вырос из опыта политических кампаний и групп роста сознания.

В простейшем виде анализ власти в гендерных отношениях представлял женщин и мужчин в виде социальных блоков, связанных прямыми отношениями власти. Отсюда вытекает стратегия изменения посредством прямой мобилизации женщин, которая подчеркивает общие интересы женщин, противопоставленные интересам мужчин. Предлагались разные интерпретации отношений между двумя блоками. Кристин Делфи, основываясь на ситуации фермерских домохозяйств во Франции, в своей работе «Главный враг» делала акцент на экономической эксплуатации жен мужьями. Американские теоретики предпочитали говорить не об экономике, а о политике. Шуламит Файерстоун в своей работе «Диалектика пола» видела центральный элемент этой политики в коллективной властной игре, которую ведут мужчины с семьей, занятой воспитанием детей. Ключевым моментом здесь выступает не домашний труд, а половое воспроизводство. Мэри Дэли в книге «Гин/экология» нарисовала картину глобального патриархата, поддерживаемого с помощью силы, страха и навязанного сотрудничества. Радикально-феминистский анализ сексуального насилия в книге Сьюзен Браунмиллер «Против нашей воли» и порнографии в книге Андреи Дворкин «Порнография: мужчины, владеющие женщинами» в общем и целом тоже следует этой модели.

Более сложная линия рассуждения вела к трактовке власти мужчин и подчинения женщин как результата воздействия императивов, идущих извне прямых отношений между полами. В более общей форме это рассуждение исходило из необходимости «социального воспроизводства», т. е. воспроизводства от поколения к поколению социальных структур, равно как и тел. Такова концепция, которую развивает Джулиет Митчелл в книге «Психоанализ и феминизм», написанной под сильным влиянием марксизма и антропологического структурализма. В этом же ключе написана работа Дороти Диннерстайн «Русалка и минотавр», следующая, однако, более гуманистической традиции психоанализа. Диннерстайн выводит и власть мужчин, и отсутствие прав у женщин из женской монополии на воспитание ребенка в раннем возрасте, которая, в свою очередь, рассматривается как вынужденная на протяжении почти всей человеческой истории. Теория социального воспроизводства недавно получила наиболее сложное оформление у Клэр Бертон в ее работе «Подчинение». Бертон связывает кросс-культурный анализ подчинения женщин с критикой образования, а также с теорией государства. Последняя поразительно плохо представлена в радикальном феминизме в целом.

Для большинства сторонников социалистического феминизма вопрос состоял не в воспроизводстве общества в целом, а в воспроизводстве капитализма как конкретного типа общества. Эксплуатация женщин связывалась с целью капитализма – прибылью – и его внутренней потребностью к самовоспроизводству. Отсюда вытекают необходимость полового разделения рабочей силы и угнетение домохозяйки. Эти аргументы также связывались с идеями о стратегии социального движения. Тогда как марксисты сектантского толка выступали против самостоятельного женского движения любого рода, бо́льшая часть сторонников социалистического феминизма стремилась к автономному женскому движению, которое было бы связано с другими движениями сопротивления капитализму, главным образом с рабочим движением.

Представители социалистического феминизма особенно интересовались положением женщин из рабочего класса. В 1970-х годах возник надолго растянувшийся спор об экономической значимости неоплачиваемой работы женщин по дому как формы скрытой субсидии капитала. «Спор о домашнем труде» в конце концов потонул в болоте марксистской экзегетики – но уже после того, как кампания «Зарплату за домашний труд!» придала феминистской критике семьи практическое измерение. Другая – и на самом деле более удачная – атака была направлена против политики и экономики женского оплачиваемого (наемного) труда. На первый взгляд это был вопрос простой дискриминации или один из аспектов экономического понятия «рынок двойной занятости». Но исследования, подобные исследованию Луизы Капп Хауи (Louise Kapp Howe), которое она описала в книге «Розовые воротнички» («Pink Collar Workers»), постепенно начали вскрывать гендеризованную экономику как систему сегрегации, контроля, эксплуатации и общественной борьбы поразительного масштаба и сложности. В более новых работах, например в книгах Анны Гейм и Розмари Прингл «Гендер на работе», Синтии Кокберн «Братья» и «Механизм доминирования», Кэрол О’Доннелл «Основа сделки», рабочее место трактуется как важнейшая сфера гендерной политики. Оно может анализироваться как институт, как точка пересечения между рынками труда и распределения дохода или как объект идеологии и образования.

Проблема общих условий воспроизводства капитализма привела обратно – к темам сексуальности и семьи. И здесь сошлись аргументы, которые высказывали разные участники дискуссии: сторонники феминизма, «левые фрейдисты», «новые левые», представители контркультуры 1960-х и участники движения за освобождение геев. В текстах, подобных работе Дэвида Купера «Смерть семьи», кардинально переосмысливалась традиционная социология нуклеарной семьи: она была представлена как авторитарный институт и главный инструмент, посредством которого репрессивное общество может контролировать сексуальность и создавать конформистское население. Среди приверженцев феминизма начала 1970-х годов было широко распространено представление о семье как главной сфере угнетения женщин. Книга Ли Камер (Lee Comer) «Женщины в обручальном кольце» («Wedlocked Womеn») стала, вероятно, самым острым сочинением в ряду работ о браке, домашнем труде, материнстве и идеологии семьи, написанных в рамках этого представления.

Наиболее радикальные шаги в критике семьи предприняли теоретики освобождения геев. Теория половых ролей и социалистическая критика исходили из допущения, что люди в большинстве своем от природы являются гетеросексуалами. Это допущение принимали даже первые сторонники движения за права гомосексуалов. Новое движение его отвергло. Один из ранних его лозунгов гласил: «Каждый гетеросексуал должен быть привлечен в сторонники освобождения геев» («Every straight man is a target for gay liberation»). Это изменение исходного допущения и подъем политической активности геев в начале 1970-х годов привели к поразительному всплеску теоретических исследований в нескольких странах. Австралиец Деннис Альтман в своей работе «Гомосексуал: угнетение и освобождение», итальянец Марио Мьели в книге «Гомосексуальность и освобождение» и движение левых геев в Англии и Соединенных Штатах – все они внесли свой вклад в разработку разных версий критической теории сексуальности. Общим для них было то, что они рассматривали семью как фабрику гетеросексуальности, которая отвечает потребностям капитала в производстве рабочей силы и потребности государства в субординации. Следовательно, подавление гомосексуального желания, будучи частью авторитаризма, обусловлено совершенно конкретными причинами. Тем не менее организовано оно не самым совершенным образом. Несовершенное подавление желания стало изначально источником ненависти, направленной против гомосексуалов. Таким образом, освобождение гомосексуальности было не просто традиционной кампанией за равные права преследуемого меньшинства. Оно оказалось передним краем более общего движения за освобождение человеческого потенциала.

Вопрос о том, может ли эта смесь Маркса, Фрейда и гей-активизма быть связанной с феминистской критикой патриархата, и если может, то на каких основаниях, больше всего волновал теоретиков гей-движения в 1970-х годах. К числу сложных аспектов этого вопроса относился анализ маскулинности. Теоретики ранних этапов освобождения геев трактовали гомосексуальность как своего рода отказ от маскулинности. Эта позиция находила все меньше и меньше сторонников, когда в конце 1970-х – начале 1980-х в гомосексуальных субкультурах начал распространяться гейский machismo и стиль clone[3]. В радикальном феминизме существовало в то время сильное направление, представители которого подчеркивали различия между лесбийством и мужской гомосексуальностью и не хотели иметь дело с мужчинами-геями. К началу 1980-х годов в гей-теории, как и в феминистской теории, произошло внутреннее разделение по крайней мере на три направления. Дэвид Фернбах в своей работе «Путь по спирали» («Spiral Path») разбирает теорию патриархата, социальное значение насилия и патриархатного государства, представление о мужчинах-гомосексуалах как непременно женоподобных существах. Деннис Альтман в работе «Гомосексуализация Америки» пишет о новых сексуальных сообществах и о тех основаниях, на которых они могут строить солидарность своих членов и защищать себя. И наконец, представители третьей позиции, сформировавшейся под сильным влиянием Мишеля Фуко, подвергают сомнению само понятие «гомосексуальная идентичность» как форму социальной регуляции и видят прогресс в деконструкции самой гомосексуальности.

Реакция и парадокс

По мере того как радикальные теории гендера умножались и распадались на разные течения, а стратегии изменения становились все более сложными и противоречивыми, стали набирать силу и противоположные тенденции. Наиболее заметными среди них были: подъем движения против абортов в 1970-х годах, поражение участников движения за внесение поправки о равных правах в Соединенных Штатах, давление на государство благосостояния (а следовательно, и на систему социального обслуживания женщин) во многих капиталистических странах, а также моральная паника по поводу СПИДа, возникшая во всем мире в 1980-х.

Теоретическое выражение этого контрдвижения неоднородно. В качестве его обоснования часто используется религиозная догма или увядший дарвинизм, согласно которому традиционные мужские и женские роли отвечают природной необходимости, а социальные отклонения от этих ролей – это патология. Сторонники более сложных форм биологического редукционизма апеллируют к генетическим или гормональным различиям между женщинами и мужчинами. Например, Стивен Гольдберг, автор книги «Неизбежность патриархата», объясняет этими различиями преимущества, которые имеют мужчины по сравнению с женщинами в силу своей агрессивности, объясняющей, в свою очередь, их социальное положение.

Биологический редукционизм был популярным жанром в эпоху территориального императива, представлений о человеке как о «голой обезьяне» и подъема социобиологии, однако он оказался неадекватным ответом на радикальную аргументацию, поднявшуюся до уровня социального. Сторонники консервативной позиции также должны были развивать социальную теорию. В текстах, подобных работе американского историка Питера Стернса «Будь мужчиной!» («Be a Man!»), подчеркиваются социальная традиция и приличие: нуклеарная семья, несколько идеализированная, становится основанием цивилизованного и размеренного образа жизни. Наряду с этим консервативным изыском теоретик новых правых Джордж Гильдер развивает более драматичный подход к этим вопросам. В своей книге «Отношения между полами и самоубийство общества» («Sexual Suicide»[4]) Гильдер рассматривает отношения между матерью и ребенком. Он считает, что они являются фундаментальной социальной связью. Однако мужчина (как отец) вне этой связи оказывается в ситуации неопределенности и свободного полета. Для того чтобы мужчины, находящиеся в неопределенной позиции, не разрушали социальный порядок, нужна семья как институт. Общество также должно обеспечивать возможности выполнения мужчинами экономических и управленческих ролей. Из этого сугубо социального анализа делаются антифеминистские выводы. В этих рассуждениях можно услышать эхо парсонсовского функционализма, как и в рассуждениях неоконсервативных экономистов, описывающих традиционную семью как результат выборов, которые совершают два рациональных индивида, преследующих цель максимизировать свое собственное благополучие.

Состояние обсуждаемого дискуссионного поля в середине 1980-х годов выглядит парадоксально. Дебаты двух предыдущих десятилетий вызвали всплеск эмпирических исследований и живую теоретическую дискуссию, включая некоторые теоретические заключения, заслуживающие высочайшей оценки. Трудно найти другое поле социальных наук, где велась бы столь же остросоциальная и оригинальная работа. Однако в результате развития гендерной теории различия между разными линиями рассуждения стали более отчетливыми, а концептуальная и политическая дистанции – более значительными. Современные теории гендера не конвергируют. Скорее наоборот, они представляют собой несовместимые друг с другом подходы к анализируемым вопросам, иногда обращенные к разным частям нашего поля. Для дальнейшего продвижения в нашем анализе имеет смысл сделать шаг назад – чтобы понять основания современных теорий. Именно это и составляет содержание следующей главы.

Примечания

Объяснительная модель, представленная в данной главе, основана на многих источниках, но, несмотря на это, я понимаю, что она носит предварительный характер и нуждается в доработке. Основные первичные источники книги и статьи упомянуты в тексте, а дальнейшему обсуждению может послужить литература, указанная ниже.

Ранний феминизм и сексуальный радикализм

(с. 38–41). Об истоках либерального феминизма см.: Martin (1972) и Rosenberg (1982).

Определение маркиза де Сада как «сексуального радикала» дискуссионно; обоснование этого определения можно найти в: Carter (1979) и Thomas (1976). О раннем социалистическом феминизме см.: Taylor (1983).

Сексология и психоанализ

(с. 41–44). Викс (Weeks, 1985) предлагает прекрасный обзор истории сексологии. Его работа о камин-ауте[5] («Coming out», 1977) является одной из фундаментальных в области истории гей-движений. Об основаниях моей интерпретации психоанализа см. «Доктор Фрейд и ход истории» («Dr. Freud and the course of history») в: Connell (1983).

Подробнее о пересечении представлений о сексуальности, идеологии левых и антропологических идей см.: Robinson (1972).

Социалистический феминизм

(с. 44–45). Общий анализ см. в: Роуботам (Rowbotham, 1974). Условия объединения женщин в профсоюзы очень подробно исследуются на примере Гамбурга в: Dasey (1985).

Об образовании сильных женских движений в рамках социалистических партий на рубеже веков в США см.: Dancis (1976). О роли женского движения в российской революции см.: Коллонтай (1972). Упомянутые иронические высказывания Оруэлла см. в: «Дорога на Уиган-Пир» («The Road to Wigan Pier», 1962, р. 152).

Научные теории

(с. 45–49). Работа Кляйн (Klein, 1946) представляет собой пионерское исследование развития научного изучения гендера, полезное и актуальное и сегодня. Розенберг (Rosenberg, 1982) более детально рассматривает ранние теории различий между полами. Возникновение полоролевого подхода кратко описано в: Carrigan, Connell and Lee (1985). Классическое изложение теории половых ролей см. в: Komarovsky (1946, 1950); см. также работы Парсонса.

Глава 3 Современные подходы

В данной главе анализируются основные концепции социального анализа гендера, сформировавшиеся в результате исторических процессов в науке и обществе, о которых мы говорили выше. Здесь мы сосредоточимся скорее на общей логике различных типов теорий, а не на конкретных способах приложения теорий или конкретных понятиях.

Этот довольно формальный подход кажется мне самым лучшим для понимания возможностей теоретического роста, для определения как потенциала теорий, так и присущих им ограничений. Отсюда – достаточно необычная классификация теоретических систем. Так, из предлагаемой здесь классификации вытекает, что общепризнанные школы содержат логически несопоставимые теории. Например, социалистическое направление феминизма включает несколько типов теорий, которые мы будем обсуждать ниже. Понятие патриархата, рассмотренное под таким углом зрения, не является характерным для какой-то одной конкретной школы. Оно фигурирует в нескольких логически различающихся между собой теориях и принимает различные значения в зависимости от контекста.

В контексте настоящего анализа фундаментальное значение имеют три различения: (a) между объяснениями неравенства по признаку пола внешними или внутренними факторами; (b) в рамках теорий внутренних факторов – между объяснениями, которые сосредоточены на обычаях, и теми, которые сосредоточены на власти; (c) в рамках теорий власти – между теми исследователями, которые считают, что социальные категории предшествуют практике, и теми, которые считают, что социальные категории возникают из практики. Начну с теорий внешних факторов – и не потому, что они менее сложны, а потому, что они кажутся мне менее перспективными для развития теории гендера в целом.

Теории внешних факторов: от первичности класса через социальное воспроизводство к двойным системам

В Главе 2 были отмечены расхождения между феминистскими теориями, в которых основным фактором угнетения женщин считаются прямые отношения власти между мужчинами и женщинами, и теориями, которые видят его в чем-то ином. Наиболее влиятельными теориями внешних факторов (кроме биологического детерминизма, который будет рассматриваться в Главе 4 и не представляет собой социальную теорию) являются марксистские, которые усматривают основные факторы угнетения женщин в классовых отношениях, капиталистической системе или производственных отношениях, понимаемых как классовые.

Простейший вариант этой идеи таков: освобождение женщин зависит от классовой борьбы, поскольку основная причина социального неравенства – капитализм, и, следовательно, классовая борьба против капиталистов имеет первостепенное значение. В брошюре «Освобождение женщин и классовая борьба», пользовавшейся большой популярностью в Америке в начале 1970-х годов, Карен Майлз коротко излагает широко распространенную позицию, согласно которой угнетение женщин выгодно правящему классу. Капиталисты получают более высокие прибыли, потому что работающие женщины получают более низкую заработную плату; сексизм вносит раскол в рабочий класс; угнетение женщин способствует сохранению семьи, а она, в свою очередь, способствует сохранению капитализма. Этот простой синтез социалистических и феминистских идей оказался неудобоваримым для более ортодоксальных марксистов. Недавним свидетельством тому служит возвращение концепции первичности класса, осуществленное в работе британского троцкиста Тони Клиффа «Классовая борьба и освобождение женщин». В своей выдающейся по объему книге (это одно из самых обширных исследований современного феминизма, написанных мужчиной) Клифф утверждает, что не может быть компромисса между марксизмом и феминизмом: последний есть буржуазный обман честных трудящихся женщин. Похожие взгляды в 1970 – 1980-х годах составляли суть официальных доктрин в Советском Союзе и Китае, и это одна из немногих позиций, по которым политические режимы этих стран были единодушны. Китайский режим предпринял попытку освободить женщин от расширенной патриархатной семьи, заменив ее идеалом гармоничной нуклеарной семьи с сохранением разделения труда по признаку пола. Советский режим тоже благодушно относился к тому, что забота о детях и другая работа по дому лежит на женских плечах. Политическая стратегия в отношении полов в этой стране всегда подчинялась изменениям курса классовой политики.

Как теорию эти взгляды трудно критиковать. Приоритет классовой борьбы является «постулатом, догмой», как отмечает Кристин Делфи в связи с аналогичными концепциями, развиваемыми во Франции. Правда, существует очевидный аргумент против подобных концепций: подчинение женщины началось задолго до капитализма, имеет место у всех классов при капитализме и продолжается в странах, которые перестали быть капиталистическими. Тот факт, что женщины, принадлежащие к разным классам, имеют разные интересы, очень важен, но его признание не нуждается в догмате о приоритете класса.

Однако в замечаниях Майлз о семье присутствовали зародыши глубокого анализа. В середине и в конце 1970-х годов они получили развитие в работах разных теоретиков, особенно в Великобритании, под влиянием структуралистского направления марксизма.

Главная идея состояла в том, что семья, сексуальность или гендерные отношения в целом следует рассматривать как сферу воспроизводства производственных отношений. Тип производственных отношений (который означает главным образом классовые отношения в промышленности), согласно марксистской теории, характеризует определенный способ производства (капиталистический, феодальный и т. д.). А способ производства представляет собой стержень конкретной исторической эпохи. Производственные отношения не могут существовать без воспроизводства: изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение. Необходимость воспроизводства вызывает к жизни социальные процессы, сосредоточенные вокруг семьи, домашнего уклада и воспитания детей. Различные теоретики давали разную оценку этих процессов. Джулиет Митчелл считала, что сферой идеологии, которая втискивает человека в определенную ячейку производства, является патриархат. Другие английские теоретики выделили свой собственный набор социальных отношений – отношения воспроизводства. Однако они сходились в том, что эти процессы или эта сфера были главной детерминантой подчиненного положения женщин.

Теория общественного воспроизводства в таком виде имела важное преимущество перед простыми теориями патриархата, построенными на идее классовых интересов, и являла собой синтез нескольких важных направлений мысли. Воспроизводство понималось как рождение детей для заполнения рабочих мест и обслуживание рабочего, уставшего после трудового дня. Здесь теория соединялась с основными фактами из жизни, которые документально отразили сами трудящиеся женщины в автобиографических сочинениях, начиная с книги Маргарет Левелин Дэвис «Жизнь, как мы ее знаем» и заканчивая книгой Гвен Вессон «Жена Брайана, мать Дженни». Другой подход к воспроизводству – рассмотрение его с точки зрения культуры и психологии, социализации, продуктом которой являются стандартные люди, нужные капиталистическому производству. Этот подход близок социалистической критике деформации образования и культуры, возникающей в связи с нуждами капитализма. Когда Эндрю Толсон высказал идею о существовании связи между соревновательной маскулинностью и функционированием капитализма, он использовал новый материал, но форма рассуждения была очень хорошо знакома социалистам.

Кроме того, теория воспроизводства доказывала системную связь между угнетением женщин и экономической эксплуатацией при капитализме. Эта связь рассматривалась как встроенная в общую интегрированную структуру социальной организации, а не как аспект отношений в рамках конкретных интересов или групп. Образ буржуазии-дьявола исчез из картины общества. Это позволило признать огромную сложность обсуждаемых вопросов и привело к появлению тонких и важных исследований. Но благодаря этому цель социальных преобразований стала казаться более значимой и менее достижимой, чем считали политики начала 1970-х. В теории социального воспроизводства было заключено нечто гораздо большее, чем привкус пессимизма.

Поскольку вышесказанное справедливо для теорий воспроизводства в других областях социального анализа, например в работах Бурдье по вопросам образования или в теории классов Альтюссера, можно сделать вывод, что все эти теории опираются на общий принцип. Суть этого принципа, на мой взгляд, коренится в самом понятии социального воспроизводства, которое имеет смысл только в том случае, если изначально постулируется некая инвариантная структура. История рассматривается в этой теории как нечто добавленное к основному циклу структурного воспроизводства. Для того чтобы история стала органичной частью теории, социальная структура должна рассматриваться как постоянно создаваемая, а не как постоянно воспроизводимая. А это имеет смысл, только если в теории предусматривается постоянная возможность того, что структура будет создаваться иным образом. Группы, обладающие властью, на самом деле обычно пытаются воспроизводить структуру, которая обеспечивает их привилегии. Но вопрос о том, преуспеют ли они в этом и каким образом этого добьются, всегда остается открытым.

Социальное воспроизводство, таким образом, является целью стратегии. Когда оно имеет место – что происходит часто, – это является достижением конкретного союза одних социальных сил в противовес другим. Таким образом, социальное воспроизводство нельзя считать постулатом или исходной посылкой теории, и данное понятие не может принять на себя тяжесть объяснения, которую взваливают на нее гендерные теории воспроизводства.

Второй основной трудностью этих подходов является установление убедительной связи между потребностями капитализма и тем, что касается именно гендера. Достаточно очевидно, что если капитализму суждено существовать и дальше, то преуспевание его господствующих групп должно обеспечиваться с помощью какой-то стратегии воспроизводства. Но при этом вовсе не очевидно, что их действия должны привести к иерархии полов и угнетению по признаку пола. То же самое можно утверждать (как иногда и делается) и относительно расовой и этнической иерархий или иерархий возрастных групп. Ряд исторических данных, которые были известны ранним социалистам, таким как Энгельс и Бебель, свидетельствовал о том, что в определенном смысле капитализм разрушил существовавшие патриархатные обычаи и дал женщинам значительные личные свободы и возможности равноправия. События последних лет в таких странах, как США и Австралия, показывают, что наступления феминисток на ограничения, налагаемые на жизнь женщин и их карьеру, могут пробудить их способности и обратить их на нужды капитализма. Достаточно посмотреть на кооптацию, не только зафиксированную, но и прославляемую в журналах типа «Ms» и «Portfolio». Очевидно, что отношение между капитализмом и патриархатом не является сугубо функциональным. Оно менее однозначно и более противоречиво, чем следует из теории воспроизводства.

Пытаясь преодолеть эти проблемы, марксистская феминистская теория воспроизводства искала принципы объяснения главным образом в теории культуры: в лакановской версии психоанализа, в структурной антропологии Леви-Стросса и различных семиотических разработках. Так возникла устойчивая тенденция трактовать гендерные отношения как усеченную структуру в сравнении с классовыми отношениями. Согласно некоторым вариантам данной концепции, социальное воспроизводство и патриархат стали рассматриваться как относящиеся исключительно к сфере идеологии, а не производства. Согласно другим вариантам, воспроизводство было связано с общественным разделением труда, но лишь одного его вида – домашнего труда. Понимание гендерных отношений как менее широких, чем классовые отношения, является основой подхода, согласно которому историческая периодизация гендерных отношений соответствует основным периодам истории классов. Ведь согласно марксистской теории, именно история классовых производственных отношений определяет способы производства и переходы от одного способа производства к другому.

Тенденция урезать понятие патриархата постепенно уводила логику теории воспроизводства от практических программ социалистического феминизма. В Австралии и Великобритании в конце 1970-х – начале 1980-х годов усиливалось внимание к проблемам, тесно связанным с материальным миром и сферой производства, таким как занятость женщин, размер заработной платы, тред-юнионизм, охрана здоровья, государственное регулирование и т. п. В то же время расширялся поток исследований женского опыта на фабриках и на рынке труда, ориентированных на ценности социалистического феминизма, а не на теорию воспроизводства. Например, исследования Клер Уильямс о шахтерских городках Австралии и Рут Кавендиш на фабрике по производству автомобильных запчастей в Великобритании сразу показали, что гендерные отношения и разделение труда по половому признаку глубоко встроены в производственную систему развитого капитализма (что составляло традиционную область теории классов). Отсюда со всей очевидностью следует, что гендерные отношения не есть усеченная структура. Гендер – это часть производственных отношений, и он был таковым с самого начала, а не составлял «примесь», сопутствующую их воспроизводству.

При этом подходе на вопрос о том, как связаны между собой капитализм и патриархат, дается другой ответ; в 1970-е годы этот подход начинает развиваться в рамках социалистического феминизма в нескольких странах. Так, Мариароза Далла Коста и Сельма Джеймс писали, что «классовая эксплуатация основана на особом опосредовании эксплуатации женщин». Барбара Эренрайх утверждала, что социалисты должны рассматривать женщин как органичную часть рабочего класса. Аня Мойленбельт оспаривала мысль о том, что классовая борьба является общей борьбой, а феминистское движение нужно рассматривать как отвлечение от нее. Нэнси Хартсок утверждала необходимость фундаментального пересмотра категории класса в свете гендерных проблем.

Начнем с того, что эти дискуссии не были связаны между собой, но из них вытекала общая мысль: гендерные отношения параллельны классовым отношениям, взаимодействуют с ними и в определенном смысле являются их неотъемлемой частью. В статье Хайди Хартман «Неудачный брак марксизма и феминизма» и в сборнике под редакцией Зиллы Айзенстайн «Капиталистический патриархат и аргументы в пользу социалистического феминизма», опубликованных в 1979 году, выкристаллизовался подход, который был назван теорией двойных систем (dual systems theory). Главная мысль этой теории состоит в том, что капитализм и патриархат являются отличными друг от друга и равно всеобъемлющими системами социальных отношений, которые сопряжены друг с другом и взаимодействуют между собой. Формой их взаимодействия в настоящее время является общественный порядок, который Айзенстайн называет капиталистическим патриархатом. Понимание современного мира требует одновременного анализа его классовых и гендерных структур. Анализ гендера требует в принципе самостоятельной теории, логически независимой от классовой.

С точки зрения наших современных знаний о гендере эта концепция обоснована лучше, чем теории социального воспроизводства. Она согласуется с тем фактом, что гендерные отношения проявляются во всех областях социальной практики и предшествуют капитализму и, возможно, всем видам классовых обществ. Подобный подход отвечает практическому критерию, выдвинутому Мойленбельт: необходимо внимательнейшим образом отнестись к женскому опыту в гендерной политике, не отказываясь при этом от анализа классовой политики. Вместе с тем этот подход имеет две серьезные трудности. Одна из них – идея системы. Непросто понять, что именно делает патриархатную систему системой и в каком смысле капитализм и патриархат – одно и то же. Вторая трудность заключается в том, как понимать взаимодействие между капитализмом и патриархатом. Эту связь можно рассматривать как пограничный обмен (boundary exchange, в смысле теории систем Парсонса) или как более или менее случайное пересечение структур. Ни одна из этих идей не дает хорошего инструмента для понимания задач, стоящих перед социалистическим феминизмом, т. е. для объяснения угнетения женщин и разработки стратегии их освобождения.

Эти трудности принципиальны. Маловероятно, что формулировки классовых и гендерных проблем в духе Хартман и Айзенстайн смогут сохраниться в их современном виде. И все же общее направление, в котором они движутся, кажется верным. Если мы будем рассматривать эти позиции как первые приближения в рамках более общей теории, то их потенциал можно развить в новом ключе. Первое, что для этого необходимо, – адекватная теория внутренних факторов гендерных отношений. В соответствии с этой позицией в остальной части этой главы рассматриваются основные варианты данной теории.

Теория половых ролей

Литература о половых ролях весьма обширна, и в ней достаточно путаницы в вопросе о различении между половыми ролями, различиями между полами (sex differences) и характерами полов (sexual character). В качестве примера можно привести исследование по андрогинии Сандры Бем, в котором предпринята попытка измерять психологические черты маскулинности и фемининности. Ее вопросник называется «Инструментарий для изучения половых ролей, разработанный Сандрой Бем» («Bem Sex Role Inventory»), хотя он не включает вопросов о ролях в каком-либо строгом значении этого термина. Буквально в сотнях других трудов информация о различиях полов дается на основе весьма свободного допущения, что ролевые феномены объясняют наблюдаемые различия между полами. Поэтому обычно довольно трудно определить, какая теория лежит в основе работ по половым ролям.

Существует тем не менее определенный социально-теоретический подход, организованный вокруг понятия роли. Хотя разные формулировки концепции, восходящей к 1930-м годам, различаются в деталях, в большинстве из них содержится пять общих моментов, которые образуют логическое ядро теории ролей. Первые два постулируют основную метафору – актора (actor) и сценария (script):

1) аналитическое различение личности и социального положения, которое она занимает;

2) набор действий или типов ролевого поведения, закрепленных за социальным положением.

В трех других тезисах формулируются способы, с помощью которых запускается и затем развивается, согласно определенному сценарию, социальная драма:

1) ролевые ожидания, или нормы, определяют, какие действия соответствуют данному положению;

2) эти ролевые ожидания поддерживаются людьми, занимающими противоположные позиции (counter-position) (теми, кто задает роли, референтными группами);

3) эти люди обеспечивают исполнение ролей с помощью санкций – наград, наказаний, положительных и отрицательных подкреплений.

Эти понятия являются инструментами, с помощью которых в теории ролей осуществляется попытка общего анализа социального взаимодействия. В широком смысле ролевая теория – это такой подход к социальной структуре, который объясняет налагаемые ею базовые социальные ограничения стереотипными межличностными ожиданиями.

Эту парадигму можно применить почти к любому типу человеческого поведения – и в широком, и в узком смысле. О диапазоне интерпретации ролей можно судить по учебникам, в которых приводятся примеры ролей – от столь широких типов поведения, как носитель языка, до столь узких, как астронавт (это примеры из работы Брюса Биддла «Теория ролей»). Соответственно, и к гендерным отношениям ролевую парадигму можно применять самыми разными способами. Можно дать описание очень ограниченного класса ролей. Так, в работе Мирры Комаровски о семье сделана попытка детально описать ролевое поведение в процессе ухаживания и в браке. В более поздней работе «Ролевая структура и анализ семьи», выполненной группой американских социологов, приведен удивительный список ролей, которые они выявили в американской семье, включая роль заботы о детях, роль родственника, роль сексуального партнера, рекреационную роль, не говоря уже о ролях добытчика и хранительницы очага (которые, к счастью, подаются как взаимодополняющие). Подобные списки наглядно показывают неопределенность ролевой парадигмы.

В большинстве работ приложения ролевых понятий к гендеру имеют иной характер. Их основная идея состоит в том, что быть мужчиной или женщиной означает выполнение главной роли, характерной для данного пола. Соответственно, в данном контексте всегда обсуждаются две половые роли – мужская роль и женская роль, иногда называемые маскулинной и фемининной, и т. п.

Такой путь рассуждений о гендере привлекателен в нескольких отношениях. Во-первых, он дает возможность отойти от биологических интерпретаций различий между полами и сделать акцент на том, что поведение мужчин и женщин различно, так как оно соответствует разным социальным ожиданиям. Наиболее плодотворные исследования, выросшие из идеи роли, рассматривают, каким образом эти ожидания определяются в средствах массовой информации. Ограниченность образа женщины в СМИ поразительна. В 1960-х годах об этом говорила Бетти Фридан, которая охарактеризовала эту особенность репрезентации женщин как часть мистики женственности. Впоследствии ее соображения подтвердились многочисленными исследованиями, посвященными СМИ.

Во-вторых, теория половых ролей связывает социальную структуру с формированием личности, а это является важной и трудной теоретической задачей. Сторонники общей теории ролей, такие как Ральф Дарендорф, утверждают, что понятие роли «находится на границе социологии и психологии». Точнее, это понятие позволяет применить простой подход к описанию включения индивидов в общественные отношения. Основная мысль здесь состоит в том, что это включение происходит путем усвоения роли, социализации или интериоризации. Таким образом, женский характер формируется путем социализации в фемининную роль, а мужской характер соответственно – в маскулинную роль, отклонения же возникают из-за какой-либо неудачи в социализации.

Этот ход рассуждений приводит к интересу к людям и институтам, ответственным за обучение, так называемым агентам социализации. Это мать, семья, учителя, сверстники, СМИ. Другой большой блок исследований, выросших из теории половых ролей, посвящен разному отношению к мальчикам и девочкам со стороны агентов социализации, способам, которыми модели фемининности и маскулинности передаются детям, и (в редких случаях) – результатам смешения моделей социализации. В наиболее сложных вариантах теории половых ролей, типа концепции Толкотта Парсонса, социализация связывается с психоаналитическими идеями о структурировании бессознательного. Однако обычно теория половых ролей рассматривается как альтернатива психодинамическим объяснениям, подобным концепции Фрейда, и внимание в ней полностью сосредоточено на внешних открытых факторах и внешнем открытом поведении.

В-третьих, в теории половых ролей предлагаются принципы политики реформ. Если подчиненное положение женщины является главным образом следствием ролевых ожиданий, согласно которым она определяется как помощник и лицо подчиненное, а ее характер – как пассивный или экспрессивный (а не инструментальный), тогда путь к прогрессу состоит в том, чтобы изменить эти ожидания. Современный феминизм потратил много энергии именно на это: на разработку антисексистских школьных программ, разработку и принятие антидискриминационных законов, развитие политики равных возможностей на рынке труда и кампании позитивного действия (affirmative action). Как ни широка территория либерального феминизма, все это выходит за рамки заложенной в классическом либерализме сосредоточенности на индивиде, поскольку концепция половых ролей указывает на коллективное измерение социальной стереотипизации. Алисон Зиллер (A. Ziller), директор Отдела по равным возможностям в сфере занятости при правительстве Нового Южного Уэльса, заметила:

Принятый план позитивных действий… означает, что избавление от дискриминации не основано на процедурах подачи жалоб отдельными гражданами.

Описанные выше положительные аспекты теории половых ролей очень значимы. Ее следует считать серьезной теорией внутренних факторов формирования гендерных отношений не просто потому, что ей посвящена обширная литература. И все же достоинства этой теории сопряжены с весьма серьезными концептуальными проблемами.

Проблемы начинаются с того, что многие теоретики, работающие в рамках концепции половых ролей, считают самой сильной своей стороной то, что они делают акцент на социальном через понятие ожиданий. Ролевая теория часто понимается психологами как форма социального детерминизма, сосредоточенная на том, каким образом индивиды попадаются в ловушку стереотипов. Стереотипные межличностные ожидания действительно являются социальными фактами. Согласно ролевой теории, они эффективны потому, что подчинение им вознаграждается, а отход от них наказывается другими людьми. На жаргоне теории ролей это означает, что выполнение роли санкционируется теми, кто занимает противоположную позицию. Маленького мальчика хвалят за настойчивость, высмеивают, если он ведет себя как девчонка и т. д. Но почему санкции осуществляются другой стороной? Это нельзя объяснить ее ролевыми ожиданиями: если так, то ролевая теория сводится к бесконечной регрессии. Уже с первых шагов она обращается к проблеме индивидуальной воли и индивидуального действия, вращаясь вокруг выбора о применении санкций. Как это ни парадоксально, но социальное измерение ролевой теории, таким образом, растворяется в волюнтаризме, в общей предпосылке о том, что люди делают выбор в пользу поддержки существующих обычаев.

Поэтому в конечном счете ролевая теория оказывается отнюдь не социальной теорией. Она останавливается перед той проблемой, с которой социальная теория должна логически начинаться, – проблемой соотношения между индивидуальным действием (agency) отдельного человека и социальной структурой. Но ролевая теория избегает этой проблемы, растворяя структуру в индивидуальном действии. Вследствие этого недостающий элемент структуры скрыто восполняется биологической категорией пола. Сами термины женская роль и мужская роль, привязывающие биологический термин к драматургическому, выдвигают идею о том, что происходит. Лежащий в их основании образ – это инвариантная биологическая база и гибкая социальная надстройка. Поэтому обсуждение половых ролей постоянно скатывается к обсуждению различий между полами. При анализе половых ролей всегда встают имплицитные вопросы: какая конкретно надстройка была создана при таких-то и таких-то обстоятельствах и насколько через нее еще «просвечивает» биологическая дихотомия?

Таким образом, результатом применения ролевого подхода является абстрактное представление о различиях между полами и между ситуациями, в которых они находятся, а не конкретное объяснение отношений между ними. Сюзанна Францвей и Ян Лоуи, критикуя теорию половых ролей в феминизме, указывают, что она сосредоточена на аттитюдах и упускает реалии, относительно которых формируются эти аттитюды. А политический эффект теории должен состоять в том, чтобы высветить факторы, порождающие искусственно жесткое различение женщин и мужчин, и уменьшить экономическую, домашнюю и политическую власть мужчин над женщинами.

Как отмечали некоторые критики, мы не говорим о расовых ролях и классовых ролях, потому что проявления власти в этих областях социальной жизни более очевидны для социологов. Что касается половых ролей, то лежащая в их основе биологическая дихотомия, по-видимому, убедила многих теоретиков в том, что здесь нет властных отношений вообще. Женская и мужская роли молчаливо признаются равными. Конечно, они считаются разными по содержанию, но взаимно зависят друг от друга (являются взаимодополняющими), состоят из одинаковых ингредиентов и – в глазах либералов середины 1970-х годов, авторов самых значимых работ по мужской роли – одинаково репрессивны по отношению ко всем человеческим существам.

Вместо объяснения власти анализ ролей выдвигает теорию норм. Энн Эдвардс заметила, что теория половых ролей серьезно упрощает сложности гендера, сводя все проявления маскулинности и фемининности к дуализму. Все женщины при этом объединяются единой женской ролью. Последняя, в свою очередь, приравнивается к роли домохозяйки, которая должна исполняться в семье. Бо́льшая часть положений теории половых ролей выстраивается как анализ стандартного нормативного случая, а не исходит из проблем, которые наблюдаются при полевых исследованиях.

В качестве стандартного случая обычно используется абстрактная модель нуклеарной семьи с традиционным разделением труда по половому признаку. Такая ситуация считается стандартной, поскольку полагается, что большинство людей живет именно таким образом, а отклоняется от этой модели якобы меньшинство. Она нормативна в двух смыслах. Во-первых, допускается, что люди в целом считают, будто правильно жить именно таким образом, так что эта модель определяет действительные ролевые ожидания. Во-вторых, теоретики рассматривают ее как правильный (или социально функциональный, или биологически органичный) способ жизни. Привлекательность работ по половым ролям для обычного читателя объясняется некоторой затушеванностью этих идей. Так, когда сексолог Джон Мани пишет о правильном пути психосексуального развития, его цель заключается в следующем: заклеймить любое отклонение от нормативной модели (включая гомосексуальный выбор) как патологическое явление и подкрепить идею о том, что общепринятая гетеросексуальность – это хорошо и для личности, и для общества.

Основная сложность здесь в том, что нормативное, т. е. то, что считается ожидаемым или одобряемым, совсем не обязательно является стандартным, т. е. тем, что имеет место в действительности. И это особенно явно в случае сексуальности. Проведенные исследования в этой области принесли много разочарований сторонникам нормативного подхода. Самые известные из них – труды Кинзи – выявили частые случаи гомосексуального поведения среди американского населения, с чем нормативная теория половых ролей никогда не могла примириться. Другую проблему для данной теории представляют данные о добрачных и внебрачных гетеросексуальных половых отношениях. Еще одна проблема – данные о домашнем насилии: по умеренным оценкам Штрауса (Strauss) и других, домашнее насилие имеет место более чем в половине американских семей. Отсюда следует, что существует большой разрыв между морально одобряемым поведением и тем, что происходит на самом деле. Статистика по структуре домохозяйств показывает, что семья в составе: мама, папа, двое детей, кошка и собака, к которой обычно апеллируют священники, президенты и создатели рекламы, – не является наиболее распространенной формой домашнего уклада, да и никогда, возможно, ею не была. Нормативная модель, предписывающая мужу зарабатывать деньги, а жене – вести домашнее хозяйство, активно используется в идеологии, но на самом деле уже не существует – она была подорвана экономикой, что показано в Главе 1 данной монографии. Около трети оплачиваемой рабочей силы в мире составляют женщины, тогда как значительное число мужчин рабочей силой не является. Сторонникам теории ролей, ведущим тщательные полевые исследования, таким как, например, Мирра Комаровски, приходится очень сильно «дожимать» эмпирические данные, чтобы извлечь из них что-то похожее на теоретическую модель ролей.

Если мы четко разграничиваем нормативное и реально распространенное, вместо того чтобы смешивать их, возникают новые важные вопросы. Появляется возможность понять нормативное не как соответствие стандарту, а как определение того, что Власть предержащие хотят видеть общепринятым. Это порождает вопросы о том, чьи интересы воплощены в нормах, насколько повседневная жизнь людей дает примеры сопротивления этим интересам и какие потенциально нормативные принципы могли бы возникнуть из широко распространенных практик, являющихся на данный момент ненормативными.

Теория половых ролей трактует отклонения от нормативного, стандартного случая с помощью понятия девиации. Этот термин не пользуется общим расположением, поскольку, с точки зрения работников системы социального обеспечения, он способствует навешиванию ярлыков. Тем не менее он продолжает существовать в теории ролей, потому что логически необходим для нормативной концепции роли. В нашем распоряжении есть эвфемизмы – неадекватное представление о собственном «Я», нонконформизм, – но при этом нас не удивляет, когда сторонники теории ролей, например Биддл, открыто рассуждают о «девиантном поведении», «девиантных идентичностях», «причинах плохой адаптации» и противопоставляют их «успешному усвоению роли».

Доминирование нормативного стандартного случая в литературе по половым ролям в сочетании с понятием девиации приводит к особому эффекту: создается впечатление, что традиционные половые роли преобладают и что отклонения от них маргинальны и, вероятно, являются результатом индивидуальной эксцентричности, приобретенной человеком в силу несовершенной или неадекватной социализации. Так могут трактоваться лесбийство, мужская гомосексуальность, половое воздержание и девственность, проституция, насилие со стороны супруга или супруги и трансвестизм. Во всех этих случаях ролевой подход элиминирует из гендерных отношений властную составляющую. Он также элиминирует сопротивление власти и общественному давлению, явления открытой или скрытой общественной борьбы, ведущейся по поводу определений сексуальности и гендера.

Рассуждая в связи с этим о конфликте интересов, следует сказать, что наибольшие ограничения привносит использование теории половых ролей в феминизме. Понимание политики в отношении полов как реформы ролей – осовременивания, либерализации или расширения женской роли (а в мужской версии движения – и мужской роли тоже) – означает, что не существует социальной теории движений за реформы как таковой, нет никакой концепции формирования коллективных интересов в рамках гендерных отношений. При существующем варианте половых ролей движущей силой реформы ролей выступает индивидуальный дискомфорт. Когда комфорт достигается, нет никакой социальной силы, которая могла бы осуществлять политические методы решения проблем или концептуальный анализ.

Отсутствие теории изменений и общественной борьбы на более глубоком уровне отражает отсутствие способа концептуализации социального противоречия и социальной динамики. Как социальная теория полоролевая концепция в сущности своей статична. Это отнюдь не означает, что сторонники данной теории не признают изменений. Модернизация женской роли была ведущей темой в одном из первых важных изложений теории половых ролей, а именно в работе Толкотта Парсонса 1942 года. Изменяющиеся ожидания стали главной темой обсуждений мужской роли в американских исследованиях последних десятилетий. Изменяющиеся определения женской роли являются главной темой в отклике академической социальной науки на феминизм.

Дело в том, что теория половых ролей не может понять изменения как историю, как трансформацию, порожденную взаимодействием социальной практики и социальной структуры. Структура предзадана в теории половых ролей в форме биологической дихотомии. А волюнтаризм, лежащий в основании понимания практической стороны понятия роли, препятствует разработке представления о социальной детерминации. В результате изменение – это всегда то, что случается с половыми ролями, то, что их нарушает. Оно приходит из внешнего мира, из общества в целом. Подобный ход мыслей можно увидеть, например, в рассуждениях о том, как технические и экономические изменения требуют перехода к современной мужской роли. Или изменение исходит из внутренней сущности личности, из подлинной самости, которая требует ослабления ограничений, предписываемых данной половой ролью. Сама роль всегда находится под внешним влиянием. Теория половых ролей не располагает механизмом, который бы помог понять изменения как диалектику, вырастающую из самих гендерных отношений. Таким образом, эта теория внутренних факторов формирования гендерных отношений является по самой своей сути ограниченной.

Резюмируя приведенные выше рассуждения, следует сказать, что принять теорию половых ролей как способ социального анализа гендера нам не позволяет наличие следующих четырех ее свойств: волюнтаризм и принципиальная неспособность дать теоретическое объяснение власти и социального интереса; зависимость теории от биологической дихотомии, приводящая ее к асоциальной концепции структуры; построение теории на основе стандартного нормативного случая и систематического искажения природы сопротивления; отсутствие способа теоретизирования по поводу историчности гендера.

Признание этих недостатков, как замечает Эдвардс, не мешает плодотворному исследованию стереотипов фемининности и маскулинности, т. е. половых ролей как социальных конструктов, культурных идеалов, отражения этих стереотипов в СМИ и т. д. (Мы вернемся к этим вопросам в Главе 11 данной книги.) Но, как утверждает та же Эдвардс, нужно искать такие пути теоретизирования по поводу пола и гендера, которые придают большее значение социальным институтам и структурам.

Вместе с тем критика половых ролей обеспечивает несколько полезных ориентиров относительно того, какой должна быть теория пола и гендера. Одна из проблем, которую она должна прояснить, – это формирование и конфликт общественных интересов, имеющие место в гендерных отношениях. Обратимся теперь к подходам, ставящим во главу угла именно эту проблему.

Теория гендерных категорий (categorical theory)

Объяснение гендерных отношений, в котором главное место уделяется власти и конфликту интересов, нашло свое воплощение в особой теории. У нее нет устоявшегося привычного названия. Отчасти это вызвано тем, что логика данной теории нарушает устоявшиеся границы между феминизмом культурологической ориентации и социалистическим феминизмом. Я буду называть этот подход категориальным.

Его основные положения сводятся к следующему. Во-первых, наличие противоположных интересов в гендерной политике связывается с конкретными категориями людей. В качестве характерного примера можно привести определение мужчин как «естественных врагов женщин», предлагаемое Джилл Джонстон. Во-вторых, единицей анализа и аргументации в этой теории является категория, а не процессы, конституирующие эту категорию, ее элементы или составные части. В-третьих, социальный порядок как целое описывается в терминах нескольких – обычно двух – главных категорий, связанных друг с другом отношениями власти и конфликтом интересов. Если теория половых ролей имеет тенденцию раствориться в индивидуализме, то категориальный подход создает масштабное полотно большими мазками.

Если в разных вариантах теории половых ролей используется одинаковая терминология и потому в ней затруднено различение логически разных представлений, то при категориальном подходе, напротив, одна и та же фундаментальная идея выражается с помощью самых разных терминов. Первые теоретики освобождения женщин заимствовали термины из политэкономии и антропологии. Роксана Данбар, например, утверждала, что женщины были «низшей кастой», а Шуламит Файерстоун исходила из того, что «пол – это класс» («sex class»), сознательно следуя марксистской традиции. Академический феминизм заимствовал терминологию из разных общественных наук. Элис Шлегель и Джанет Чэйфитц писали о «половой стратификации», а Мира Cтроубер (M. Strober) зафиксировала «рождение новой науки – диморфики». Этот термин, по-видимому, был запущен как шутка, но тот факт, что он был принят всерьез, свидетельствует об исключительно высокой потребности в теории. Аналогичным образом обсуждение патриархата в радикальном феминизме начиная с середины 1970-х годов обычно основывалось на понимании гендера как категории. Так, согласно хорошо известному утверждению Сьюзен Браунмиллер, изнасилование – это «сознательный процесс запугивания, посредством которого все мужчины держат всех женщин в состоянии страха».

Особенно ясно изложила основные положения этого подхода Дж. Чэйфитц, которая продвинулась дальше всех в его формализации как социальной теории. Мужчин и женщин, с ее точки зрения, следует рассматривать как «внутренне недифференцированные общие категории». Эти категории для аналитика являются исходной данностью, тогда как предметом анализа выступают отношения между ними. Теории гендерных категорий отличаются друг от друга главным образом объяснениями этих отношений.

Одна группа исследователей рассматривает отношение между этими категориями в терминах прямого господства. Пионерами данного подхода явились Р. Данбар и Р. Файерстоун. В более поздних вариантах категориального подхода, например в концепции глобального патриархата Мэри Дэли (M. Daly), сущностью этих отношений считается насилие мужчин над женщинами. Феминистский культурологический анализ изнасилования и порнографии, проведенный такими авторами, как Сьюзен Гриффин и Андреа Дворкин, тесно связан с этим направлением. Порнография рассматривается как выражение насилия, заключенного в мужской сексуальности, а изнасилование – скорее как акт патриархатного насилия, нежели сексуального желания.

Научные исследования стратификации по половому признаку обычно следуют более абстрактному и открытому подходу, признавая лишь то, что отношения между гендерными категориями – это отношения неравенства. Подобный подход послужил основой большого числа эмпирических исследований (некоторые из них упоминаются в Главе 1), показавших неравенство материальных ресурсов и жизненных шансов мужчин и женщин. Эти разработки не могут претендовать на большую теоретическую глубину, но они подняли вопрос о коррелятах или условиях различных уровней неравенства между полами. Чэйфитц, например, провела сравнительное межкультурное исследование, чтобы понять, какие общие условия (экономическое развитие, окружающая среда, религия и т. д.) связаны с высоким или низким уровнем неравенства статусов мужчин и женщин.

Здесь Чэйфитц приближается к объяснению гендерных отношений через действие внешних факторов. Действительно, при категориальном подходе выстраивается модель гендера, пригодная для большинства теорий внешних факторов, обсуждавшихся выше. Например, в исследованиях разделения труда по половому признаку гендерные категории обычно устанавливаются как простая линия демаркации в экономической жизни, которая может принимать более сложные очертания в разных обществах. Лишь незначительная группа исследователей проявила интерес к тому, что́ Маргарет Пауэр назвала «созданием женских профессий» («making of a women’s occupation») – к проблеме, которая уводит от абстрактной логики разделения людей на категории, поскольку делает акцент на процессе конструирования категорий.

Точно так же в большинстве исследований производственных отношений мало затрагивается практика самого производства. Подходя к социальным отношениям чисто умозрительно, исследователи на самом деле пользуются этими понятиями главным образом для демаркации категорий. В конечном счете личность и ее практика могут быть совсем исключены из предмета анализа, как это случилось во французском структурализме. Внимание теоретиков сосредоточено на социальном месте или категории, в которую помещен индивид. Следуя подобной стратегии, можно прийти к сильной теории гендерных категорий, не содержащей биологического детерминизма. Так, например, в структуралистских концепциях Джулиет Митчелл и Гейл Рубин места являются социально определенными, а оппозиция мужчина – женщина, которую они исследуют, социально сконструирована. То же самое можно сказать и о семиотических исследованиях гендера, которые ведутся с конца 1970-х годов.

В других вариантах категориального подхода в качестве социальной основы выступает упрощенная нормативная модель семьи. Именно такая семья становится фокусом исследований большинства феминистских теорий домашнего труда, принадлежащих к марксистскому направлению. Такой подход свойственен также оригинальному анализу патриархата как экономической системы, предложенному Кристин Делфи. Здесь категории конструируются социальным институтом брака, и суть отношений между ними состоит в том, что муж присваивает прибавочную стоимость, источником которой служит неоплачиваемый труд жены. Еще одним примером подобной концепции является психология женственности Нэнси Чодороу, сознательно построенная на попытке найти социальное, а не биологическое основание для психоаналитического объяснения эмоционального развития детей. Здесь основой отношений между категориями считается разделение труда по признаку пола при уходе за детьми.

Несмотря на всю изобретательность этих авторов в разработке социальных объяснений, общая картина гендера, которую они получают, ненамного отличается от простой биологической дихотомии. Категориальное представление о гендере является наиболее очевидным, когда категории могут считаться биологическими, а отношения между ними – коллективными или стандартными. Именно такова модель Браунмиллер «изнасилование – все мужчины – все женщины» или интерпретация порнографии у Дворкин «мужчины, обладающие женщинами».

Следует заметить, что биологический редукционизм не обязательно приводит к категориальному подходу. В некоторых работах по транссексуальности, например, исследователи рассматривают биологические основания отклонения от традиционных категорий. Но обычно теории биологических оснований (биограмматики) приводят к крайним формам категориального подхода, поскольку большинство авторов (ошибочно) считает, что репродуктивная биология четко разделяет людей на две разные категории.

Категориальный подход возник из ряда источников: структурализма, биологизма и простого риторического обращения к широким ясным категориям, удобным для политической мобилизации. Он сохраняет свою значимость, потому что отвечает потребности в четкой альтернативе либеральному феминизму и теории ролей. Для изучения и решения некоторых проблем рассмотрение гендера в терминах «внутренне не дифференцированных общих категорий» является в первом приближении совершенно адекватным. В этом смысле описательные работы о неравенстве полов в сфере образования, профессиональной занятости, охраны здоровья и по уровню доходов достигли явных успехов.

Проблемы начинаются, когда исследование не идет дальше первого приближения; когда категории мужчина и женщина принимаются за абсолютные и не подвергаются дальнейшему рассмотрению или уточнению. Ведь существуют проблемные области, где категориальный подход совсем не работает или приводит к ошибкам. Самым распространенным примером здесь является, видимо, анализ, осуществляемый в терминах стандартной нормативной семьи. Было проведено достаточное количество феминистских исследований по благосостоянию, которые подорвали установки, лежащие в основе большинства мер официальной экономической политики и социального обеспечения, а именно такие: все или почти все живут в нуклеарных семьях; у каждой (или почти у каждой) женщины есть (или должен быть) мужчина, который ее обеспечивает; наличие детей предполагает наличие мужа.

В центре другого варианта теории категорий находится типичный индивид. Характерным примером данного подхода является интерпретация сексуальности мужчин во многих работах по насилию над женщинами. Сюда же можно отнести стремление объяснить загрязнение окружающей среды, бездумное использование природных ресурсов и угрозу ядерной войны личной агрессивностью и жестокостью типичного мужчины.

Интуитивные представления исследователей, лежащие в основе данного подхода, безусловно, верны. Жадная до власти и эмоционально тупая маскулинность действительно составляет часть социальной машины, разрушающей окружающую среду. Именно эта машина опустошила половину прекрасного острова Тасмания, произведя вырубку лесов и построив гидроэлектростанцию. В исторических исследованиях, подобных работам Брайана Исли, прослежена тема маскулинности, контроля и власти в развитии науки и техники, кульминацией которого явилась атомная бомба. Но рассматривать эти и другие явления как прямое следствие маскулинности – значит упустить из виду существование социальной машины, превращающей данную форму маскулинности в деструктивную силу, разрушающую окружающую среду. (Ведь в другие периоды истории агрессивная маскулинность не приводила к радикальной деградации окружающей среды.) При подобном подходе упускаются из виду формы организации общества, которые наделяют один конкретный вид маскулинности главенствующим положением в гендерной политике и в то же время маргинализируют другие. Кроме того, при подобном подходе не анализируются социальные процессы, которые изначально порождают этот вид маскулинности.

Анализ гендера через типичного индивида представляет собой одно из проявлений того, что Эстер Айзенстайн называет ложным универсализмом. Она формулирует проблему следующим образом:

В определенной степени привычка к подобному способу мышления является неизбежным результатом потребности представить гендер как легитимную мыслительную категорию. Однако слишком часто она приводила к анализу, основывавшемуся на узком опыте белых женщин среднего класса, но претендовавшему на суждение обо всех женщинах и от имени всех женщин, белых или черных, бедных или богатых.

Построенной таким образом теории свойственна сильная тенденция смешивать различные периоды истории и разные части света. В таких текстах, как «Гин/экология» Мэри Дэли, «Женское сексуальное рабство» Кэтлин Барри и им подобных, приводятся примеры патриархатных зверств начиная со сжигания женщин в Индии, уродования гениталий в Африке, бинтования ног в Китае и заканчивая порнографией в Соединенных Штатах Америки. Все эти явления описываются как примеры проявления одной и той же базовой структуры. В таких теориях всемирное измерение гендерных отношений представлено как общая универсальная структура патриархата.

Убеждение, что в каждой стране и в каждый исторический период обнаруживается одна и та же структура, привело рассуждающих таким образом западных феминисток к классическим этноцентристским позициям. Как указывают критики, например Калпана Рэм, объяснение обычая самосожжения вдов, которое основано на расистских западных источниках, представляет индийских женщин как пассивно страдающих от этого зверства и не принимает в расчет их сопротивление, мобилизацию и цели, не отдает должного ни самой проблеме, ни индийским женщинам. Вполне возможно сочетать ясное осознание эксплуатации и подчинения женщин и идею фундаментального характера социальных изменений, необходимых для их устранения, с одной стороны, со столь же ясным осознанием культурных различий в формах угнетения и стратегий борьбы с ними, с другой. Именно такая позиция утверждается, например, в Предварительном отчете о семинаре по феминистской идеологии и структурам, проведенном в 1979 году в Бангкоке Азиатско-Тихооокеанским центром ООН «Женщины и развитие». Однако такой подход выходит за рамки теории гендерных категорий.

Можно интегрировать понятия класса, расы и национальности в теорию гендерных категорий, если эти структуры тоже понимать как категориальные. Это предполагает создание перекрестной классификации по нескольким переменным сразу – обычный шаг для количественной социологии. Главная операция при этом – логическое умножение, результатом которого является классификационная сетка, где размещают разные группы индивидов. Простая двухмерная перекрестная классификация стоит в центре работы Толсона о маскулинности.

Например:

Трехмерная перекрестная классификация лежит в основе последних исследований о тройном угнетении, которое испытывают неанглоязычные работающие женщины:

В такую схему можно добавить любое число измерений. С увеличением числа измерений их становится труднее отобразить на бумаге, но с ними можно легко справляться с помощью компьютера. И все же чем сложнее перекрестная классификация, тем жестче связан анализ со статической логикой категорий. И это усугубляет проблему, которая возникает в теории гендерных категорий при рассмотрении делений внутри самого поля гендера, т. е. делений, которые конституируют гендерные категории.

Самая заметная проблема здесь – политика выбора сексуального объекта. Гетеросексизм и гомофобия должны рассматриваться среди ключевых моделей гендерных отношений. Очень трудно начать борьбу с господством гетеросексуальности, используя категориальную модель гендера. Можно установить новую перекрестную классификацию, где деление гомо/гетеро пересекается с делением женщина/мужчина. Однако при категориальном анализе нет оснований помещать это деление на первое место. Перекрестная классификация запутывает проблему, поскольку логически приравнивает женскую гомосексуальность к мужской. Но есть все основания полагать, что между ними есть существенные различия не только в формах выражения, но и в том, каким образом они первоначально возникают. Как показывает разнообразный опыт участия лесбиянок в движении за освобождение геев, солидарность мужчин и женщин в движении против угнетения со стороны правильного общества нельзя считать чем-то самим собой разумеющимся. Иначе говоря, логическая перекрестная классификация никак не коррелирует с формированием социальных интересов.

Теория гендерных категорий обычно делает акцент на конфликте интересов, но испытывает затруднения при объяснении способа становления интересов и того, как люди сопротивляются структурам, определяющим интересы. Признание социального конфликта в рамках этой теории весьма схематично. При рассмотрении ряда проблем категориальный подход недостаточно хорошо раскрывает движение и противоречивость внутри гендера как социального процесса.

Важно также иметь в виду политические импликации категориального подхода. Одна из двух главных разновидностей теории гендерных категорий – академическая, или стратификационная, – приводит к политике увеличения доступа женщин к разным областям жизни путем роста числа женщин – политических лидеров, женщин, играющих важные роли в юриспруденции или управлении бизнесом. Но такой подход не дает никаких конкретных оснований оспаривать социальное устройство, порождающее сложившееся положение дел. В этом отношении его практические последствия мало отличаются от стратегии реформы ролей, предлагаемой либеральным феминизмом.

Движение за освобождение женщин, как и наиболее радикальные теории гендерных категорий, несомненно, подвергли сомнению существующие властные отношения. Им, однако, свойственна тенденция представлять ситуацию как всё или ничего. Подобно теории революции в духе большого взрыва, которая имплицитно заложена в марксистском структурализме, категориальный подход представляет отдаленное будущее и отдаленное прошлое лишенными угнетения, стремится все мрачные стороны настоящего связать с проявлениями власти мужчин и подчинения женщин. Вследствие этого женщинам предлагается метафизическая солидарность (все женщины…), вездесущий враг (все мужчины…) и необходимо вытекающий отсюда вывод, что борьба при существующих сегодня отношениях бессмысленна, поскольку структура и категории являются универсальными. Так как большинство женщин в силу своих жизненных обстоятельств не могут избежать отношений с мужчинами, на практике эта позиция выливается в неразрешимую дилемму внутри феминизма. Именно поэтому женское движение на протяжении ряда лет испытывает ощутимое напряжение вокруг вопросов чистоты и вины.

К теории, основанной на практике

В конечном счете, при категориальном подходе власть может приниматься во внимание, но при ее анализе исключается элемент практической политики: выбор, сомнения, стратегия, планирование, ошибки и преобразования. Этим категориальный подход похож на традиционную народную культуру. Именно практическая политика отсутствует в народной комедии войны полов: из века в век мужья грешат, жены ворчат, свекрови придираются, девушки кокетничают, юноши остаются юношами, и так будет во веки веков, аминь. Что бы люди ни предпринимали, ничего не меняется. В более сложных вариантах категориального подхода практическая политика маргинализируется скорее логически, нежели комически. В работах, подобных «Гин/экологии», конкретное направление гендерной политики рассматривается как логическая необходимость, вытекающая из внутренней природы патриархата, а не как выбор стратегии.

Выбор всегда подразумевает сомнение и возможность ошибки. Таким образом, для дальнейшего развития теории гендера необходимо придать полный вес практическому характеру политики и в то же время сохранить признание значимости власти, которое в теории категорий составляет важный шаг вперед по сравнению с теорией ролей.

Для обоснования практической политики нужна такая социальная теория, которая дает понимание переплетения жизни отдельного человека и социальной структуры и не сводится при этом к волюнтаризму и плюрализму, с одной стороны, или абсолютизированному категориальному подходу и биологическому детерминизму, с другой. Такая задача была лучше всего выполнена в художественной литературе и автобиографических сочинениях, посвященных гендерным отношениям. В книгах «Золотой дневник» Дорис Лессинг, «Конец стыду» Ани Мoйленбельт, «История Твиборна» Патрика Уайта, «Дочь Бергера» Надин Гордимер, присутствует сильное осознание принудительной власти гендерных отношений (и других структур, таких как класс и раса), ощущение чего-то такого, что оказывается жизненным препятствием. И тем не менее это что-то не есть некая простая абстракция, это что-то реально существует в других людях и их поступках со всей их сложностью, неоднозначностью и противоречивостью. И эта реальность служит постоянным объектом воздействия и преобразования – как в приятном, так и в неприятном для человека отношении.

В принципе мы знаем, как ввести этот способ понимания в социальную теорию, поскольку аналогичные проблемы возникли и в других областях знания. В классовом анализе они возникли в споре между структурой à la Альтюссер и историей à la Томпсон. В теоретической социологии они возникли в ходе полемики между сторонниками символического интеракционизма и этнометодологии, с одной стороны, и сторонниками теории систем и функционализма à la Парсонс, с другой, а совсем недавно – в дискуссиях о Леви-Строссе и структурализме. Основу решения этой проблемы можно найти в работах Сартра, Косика, Бурдье и Гидденса и других теоретиков, для которых главным объектом внимания выступают взаимосвязи структуры и практики. В целом проблемы категориального подхода можно разрешить с помощью теории практики, сосредоточивая внимание на том, что́ люди делают, когда они создают социальные отношения, в которых живут. Волюнтаризм можно преодолеть, сосредоточив внимание на структуре социальных отношений как на условии всех практик.

Несмотря на то что ни одна теория гендера формально не излагалась в этих терминах, некоторые теоретики феминизма и освобождения геев и еще большее число полевых исследователей начали заниматься подобного рода анализом. Их исследования не считаются единой школой, а их политические взгляды и стратегии очень разнообразны. Поэтому стоит привести некоторые примеры, чтобы показать те основания, которые предлагаются для развития теории в этом направлении.

Одним из пионеров в данной области была Джулиет Митчелл. Во втором разделе ее подзабытой теперь книги «Женское сословие» описывается социальное положение женщин на основании четырех структур, в каждой из которых возникает определенная форма угнетения. Эта мысль имеет большое значение для понятия структуры, которое будет обсуждаться в Главе 5. Частично под влиянием работы Митчелл американская исследовательница-антрополог Гейл Рубин разработала формальный сравнительный анализ системы отношений, посредством которой женщины подчинены мужчинам. Хотя в ее анализе пологендерной системы наблюдается движение к абстрактному структурализму, ее статья 1975 года «Обмен женщинами» более ясно, чем любая другая работа, показывает, какой может быть системная социальная теория гендера.

В своем знаменитом эссе «Принудительная гетеросексуальность и существование лесбиянок» Адриенн Рич указывает на значимость социальных отношений, которые женщины выстраивают между собой, в противовес тем отношениям, которые они выстраивают с мужчинами. Ее понятие лесбийского континуума приближается к теории категорий, но к нему можно подходить и исторически. Это одна из проблем, которые изучает Джилл Мэтьюз, исследуя историческое конструирование женственности в Австралии в XX веке. В своей книге «Добродетельные и безумные женщины» она использует записи психиатрических лечебниц для изучения влияния изменяющихся идеалов женственности на жизнь конкретных женщин. Она подчеркивает историчность женственности (и соответственно мужественности) как жизненного опыта, а не просто как навязанных правил, и связывает семейные отношения лицом-к-лицу с крупномасштабными тенденциями демографических, экономических и культурных изменений. Еще одна работа, в которой описаны макропроцессы, – книга Дэвида Фернбаха «Путь по спирали» – содержит социальный и реляционный анализ того, что обычно рассматривают как предсоциальное желание (или антисоциальное поведение). Сделав главным объектом своего изучения гомосексуальные отношения между мужчинами, автор рассматривает современный процесс формирования гомосексуальной идентичности в контексте истории гендерных отношений начиная с неолита. Его работа во многом умозрительна, но нет сомнений, что она больше похожа на реальную историю, чем миф о происхождении различий между полами.

Вместо того чтобы задавать вопросы о происхождении различий между полами и конечных основаниях, на которые нельзя найти ответа, авторы перечисленных работ рассматривают проблему организации гендерных отношений как протекающего в настоящее время процесса. Они считают, что структура не дана заранее, а складывается исторически. Отсюда вытекает возможность разных способов структурирования гендера, отражающих господство разных социальных интересов. Отсюда также вытекает разная степень внутренней согласованности или непротиворечивости структурирования гендерных отношений, что отражает изменение уровня неприятия сложившихся гендерных отношений и сопротивления им. Гендерная политика укоренена в самом основании структуры гендерных отношений. В рамках данной структуры развиваются кризисные тенденции, которые материализуются в радикальной гендерной политике. Эти вопросы служат отправной точкой для Части II, где предпринята попытка разработать подход к структуре гендерных отношений, основанный на практике.

Однако теория практики этим не исчерпывается – в ней также обращается внимание на историчность гендера на уровне личной жизни человека. Мысль о том, что формы сексуальности являются социальными конструкциями, возникла в работах радикальных историков[6], в дискурсивном анализе[7] и в интеракционистской социологии, не говоря уже о работах Маркузе. Женственность и мужественность как структуры характеров людей следует рассматривать как исторически изменчивые. Ничто не может помешать появлению нескольких форм полового характера в одном и том же обществе и в одно и то же время. Я считаю, что многообразие форм женственности и мужественности – это основополагающий факт гендерных отношений и способ проявления гендерных структур в жизни. К этим вопросам мы обратимся в Части III, где развивается основанный на практике подход к личности.

В заключение данной главы обратимся к еще одной проблеме. Главная трудность в понимании историчности гендерных отношений – устойчивое мнение о том, что исторически инвариантная структура встроена в гендер в силу половой дихотомии тел. Именно к этому допущению в конечном итоге восходит теория половых ролей и бо́льшая часть разновидностей категориального подхода. Социальная теория бессмысленна или в лучшем случае периферийна, если она допускает, что базовые факторы являются биологическими. Таким образом, для теории гендера отношение между телом и социальной практикой представляет решающий вопрос, который необходимо прояснить прежде, чем анализировать структуру социальных отношений.

Примечания

Теории внешних факторов

(с. 61–68). Делфи (Delphy, 1977, р. 25) обсуждает догматический характер тезиса о «приоритете класса»; ее критика осталась незамеченной. О китайской семейной политике см.: Stacey (1979) и (Crol (1983). Об основных положениях теории социального воспроизводства гендера см.: Mitchell (1975); Kuhn and Wolp (1978), Группа женских исследований Центра современных исследований культуры (Centre for Contemporary Cultural Studies Women’s Studies Group, 1978) и Burton (1985). Критика, развиваемая в данной главе, основана на общей критике теории воспроизводства, см.: Connell (1983, глава 8). Теоретические трудности феминизма марксистского направления в Великобритании подробно рассмотрены в: Barrett (1980). О практических кампаниях социалистического феминизма в этой стране см.: Coote and Campbell (1982) и Stevens (2013). Наиболее глубокая из известных мне критика понятий «дуальных систем» содержится в: Young (1981). Более подробно о связи между патриархатом и капитализмом см. в: Connell (1983, главы 3, 4 и 5).

Теория половых ролей

(с. 68–77). Бем (Bem, 1974), а также Стайнманн и Фокс (Steinmann and Fox, 1974) приводят примеры смешения понятий половых ролей и характера полов, а Весли и Весли (Wesley and Wesley, 1977) – понятий половых ролей и полового различия. Карриган, Коннелл и Ли (Carrigan, Connell and Lee, 1985) дают очерк истории идей, связанных с половыми ролями. Аргументация в данной главе основана на общей критике теории ролей в: Connell (1983, глава 10) и ее изложении применительно к половым ролям в статье Карригана, Коннелл и Ли (Carrigan, Connell and Lee, 1985), а также на анализе понятия половой роли у Францвей и Лoуи (Franzway and Lowe, 1978) и Эдвардс (Edwards, 1983).

Список семейных ролей приводится в: Nye et al. (1976). Вопрос об «агентах социализации» обсуждается более детально в Главе 9 настоящей книги. Плек (Pleck, 1981) рассматривает ролевую теорию как альтернативу психодинамике. Дэвид и Брэннон (David and Brannon, 1976) приводят примеры скрытого приравнивания мужских ролей к женским. Эдвардс (Edwards, 1983) дает исчерпывающую критику представлений о «девиантности» в теории половых ролей. Об изменении половых ролей см.: Lipman-Blumen and Tickamyer (1975) и Pleck (1976). Одним из любопытных ответвлений этой дискуссии стала литература, претендующая на то, чтобы быть историей половых ролей, например: Branca (1978). Мое доказательство неспособности теории ролей отвечать истинным критериям историчности было сформулировано в дискуссиях с Тимом Карриганом и Джоном Ли.

Теория гендерных категорий (categorical theory)

(с. 77–86). Остроумно аргументируя в защиту сепаратизма, Джонстон помогла артикулировать лесбийство как политическую проблему (см.: Johnston, 1973, р. 276). Виллис (Willis, 1984) дает превосходную историческую картину возникновения категориальной концепции гендера в рамках освободительного женского движения. Объяснение отношений воспроизводства с точки зрения категорий достигает своей вершины в: Bland et al. (1978). Работы Мани (Money, 1970) служат примером исследований девиации в духе биологического детерминизма. Реймонд (Raymond, 1979) демонстрирует замечательный пример теории, которую категориальная политическая логика толкает к биологическому эссенциализму. Категориальный подход как риторика хорошо показан в работе Спендера (Spender, 1982). Работы Балдок и Касс (Baldock and Cass, 1983) и Кэмпбелл (Campbell, 1984) относятся к тем многочисленным феминистским исследованиям, которые подрывают нормативную модель семьи. О маскулинности и агрессивности см.: (Farrell, 1974), Dinnerstein (1976) и Kelly (1984); в: Connell (1985a) аргументация дана в расширенном виде. Высказывание о ложном универсализме взято из: Eisenstein (1984, p. 132). О сложности интересов в движении геев см.: Gay Left Collective (1980) и Thompson (1985, глава 3).

К теории, основанной на практике

(с. 86–93). Об образах «битвы полов» см. знаменитое эссе Оруэлла об открытках Дональда Макгилла (1941)[8]. Связь между стратегией и сомнением гораздо яснее в низовой радикальной политике (grass-roots)[9], чем в радикальной теории; ср. Alinsky (1972). История Томпсона более ценна как модель, чем как аргумент против структурализма (Thompson, 1978), хотя в ней есть некоторые интересные моменты. Я попыталась дать критическую оценку теорий практики Сартра и Бурдье в: Connell (1983, главы 5 и 8). Критика поисков «порождающего ядра» («generative nucleus») (см.: Lefebre, 1976, р. 73–91) была важна для разработки цельного исторического подхода к структурам власти.

Глава 4 Тело и социальная практика[10]

Узел природного (natural) различия

«Особь женского пола» и «особь мужского пола» – это биологические категории, которые формируются при определенной системе размножения. Человек в этом отношении похож на огромное множество животных и растительных видов. Неполовое размножение характерно для более простых форм жизни, а также для некоторых относительно сложных форм, таких как грибы, водоросли и губки. Некоторые более сложные виды, например земляника и орхидеи, могут иметь и половой, и неполовой способы размножения. Однако в целом более продвинутые виды размножаются половым путем. Половое разделение функций в процессе репродукции, вероятно, явилось важнейшей особенностью эволюции жизни.

В нашей культуре репродуктивная дихотомия считается абсолютным основанием гендера и сексуальности в повседневной жизни человека. Надо отметить, что не во всех культурах это так. Но данное представление настолько укоренено в нашей культуре, что биологические или псевдобиологические объяснения гендерных отношений пользуются колоссальной популярностью. В таких книгах, как «Голая обезьяна», «Животное с имперскими повадками», «Эгоистичный ген», содержатся конкурирующие варианты этого представления, изложенные в форме, доступной самой широкой публике. Для многих людей понятие естественного различия между полами определяет горизонт, за пределы которого мысль двигаться не может. Дискуссии о гендерной политике часто заканчиваются утверждением, что мужчины и женщины отличаются друг от друга коренным образом. Это утверждение считается настолько очевидным, что дальнейшая дискуссия, с точки зрения его сторонников, представляется невозможной. Оппоненты феминизма считают, что оно бьет наповал.

Это утверждение звучит столь убедительно, что к выраженной в нем позиции присоединились интеллектуальные течения, изначально не симпатизировавшие биологизму, такие как ролевая теория, психоанализ и даже феминизм. Например, в книге «Психология различий между полами» Маккоуби и Джэклин поражает то, насколько различается отношение авторов к биологическим и социальным объяснениям наблюдаемых различий характера, например агрессивности. Биологическим объяснениям, если они доступны, отдается очевидный приоритет, социальные объяснения даются по остаточному принципу. Один из (существующих ныне) наиболее радикальных социальных подходов к анализу пола и гендера предписан методом Фрейда. Тем не менее Фрейд верил в изначальный биологический детерминизм, а его последователи периодически прибивались к этой позиции. Так, Теодор Райк написал довольно пространное эссе об «эмоциональных различиях между полами», в основание которого положил принцип простого биологического детерминизма. Роберт Мэй в работе «Пол и фантазия» не мог придумать ничего иного в качестве организующего принципа своего исследования шизофрении, воображения и мифа, кроме как естественное (природное) различие между женщинами и мужчинами.

Представители раннего этапа второй волны феминизма часто исходили из предпосылки, что все различия между полами производятся в процессе социального взаимодействия. В 1970-х годах, как показывают Эстер Айзенстайн и Элис Джардин в работе «Будущее различия», многие западные феминистки начали подчеркивать различие и прославлять то, что связывается с женственностью. И довольно многие из них отказались от представления о том, что женственность (фемининность) является социальным продуктом. Концепция неискоренимого различия между мужчинами и женщинами начала обретать самые разнообразные формы. Была, например, высказана идея, что мужчины на самом деле – производные существа, возникшие в результате мутации женщин как исходной, подлинной формы человека. Согласно другой идее, мужчины – это «биологические агрессоры» или «насильники от природы» («natural rapists»), а женщины, призванные по своей природе проявлять заботу о других, должны спасти мир от мужских войн и технологий. И, наконец, высказывалась идея о «метафизическом различии».

В данной главе я буду доказывать, что концепция естественного различия между полами, в какую бы политически сложную форму она ни была облечена, является в сущности своей ошибочной. Это не означает, что я собираюсь оспаривать факты биологии размножения или отрицать их важность для понимания человеческой жизни. Я буду оспаривать допущение о том, что биологическая организация наших тел является основой, базисом, сущностью социальных отношений гендера или формирует эти отношения. Я допускаю, что существует сильная связь между социальной практикой и биологией и что на самом деле гендер невозможно понять, не принимая эту связь во внимание. Моя задача – показать, что эта связь имеет совершенно иной характер, нежели тот, который приписывают ей теоретики естественного различия.

Существуют две основные версии концепции естественного различия. Согласно первой, общество – эпифеномен природы; согласно второй – общество и природа взаимодополнительны.

В теории первого типа биология (или онтология как ее суррогат) детерминирует гендер. Общество лишь регистрирует декрет природы – или болеет, если не делает этого. Самые известные примеры такого подхода – это псевдоэволюционные объяснения маскулинности и фемининности в книгах «Голая обезьяна» Десмонда Морриса, «Люди в группах» и «Животное с имперскими повадками» Лайонела Тайгера, «Отношения между полами и самоубийство общества» («Sexual Suicide») Джорджа Гильдера. Подобную литературу Маршалл Салинс назвал «вульгарной социобиологией». Он прекрасно сформулировал основную выраженную в ней мысль:

За фасадами современного города по-прежнему скрывается все та же древняя голая обезьяна (naked ape). Изменились только наименования: «охота» называется «работой», «места охоты» называются «местами бизнеса», «укрытие» называется «домом», «парные отношения» – «браком», «самка» – женой и проч…Именно биологическая природа животного сформировала социальную структуру цивилизации, а не наоборот.

Образы, к которым прибегают Тайгер и Фокс, иные, но высказываемая ими идея – та же:

Естественный отбор привел к появлению животного, которое должно вести себя в рамках определенной культуры: оно должно изобретать роли, создавать мифы, говорить на естественном языке и организовывать клубы для мужчин… Сельскохозяйственные и промышленные цивилизации ничего не вложили в организацию этого человека-животного (human animal). Мы приспособлены для охоты… И мы организованы в принципе по модели, характерной для приматов.

Я называю эту литературу псевдобиологической, потому что фактически она не основывается на серьезном биологическом исследовании социальной жизни человека вроде исследований влияния промышленности на окружающую среду. Действительно, авторы анализируемых нами текстов используют свободные аналогии, которые, согласно Мари де Леперванш, подвергаются неким логическим манипуляциям, а затем предъявляются читателю в качестве очевидных фактов. Т. е. логика их рассуждений на самом деле является обратной по отношению к той логике, на которую они претендуют. Обычно наши авторы начинают с интерпретаций современной социальной жизни (в случае Морриса – с интерпретаций сексистских, этноцентристских и зачастую фактологически неверных), а затем обращаются к спекулятивной реконструкции доисторического развития общества. Понятие эволюции они привлекают для оправдания разумных, на их взгляд, социальных моделей, подменяя объяснение обоснованием. Например, Тайгер говорит о типах социальной организации, которые не являются «правильными с биологической точки зрения», т. е. не соответствуют его представлению об эволюции человека как вида охотников.

Трудно воспринимать эти работы как научные. Предлагаемый в них социальный анализ совершенно не продуман. Используемое их авторами понятие эволюции избыточно. Фундаментальная проблема перехода от органической эволюции к истории затемнена биологическим редукционизмом. Тем не менее используемые авторами этих работ аргументы исключительно популярны. Отчасти это можно объяснить налетом рискованного юмора. Скажем, женская грудь сравнивается с ягодицами, а ответственное лицо в организации – с человекообразной обезьяной. Но более глубокое объяснение их популярности можно увидеть в своего рода зеркальном эффекте: в этих книгах отражается как «наука» то, чему хотят верить многие читатели.

Серьезная попытка устранить эти недостатки была предпринята школой социобиологов, которую возглавлял Э.О. Уилсон. В одной из глав своей книги «О человеческой природе» Уилсон использует исчисление генетического преимущества для того, чтобы показать: «человеческая сексуальность может быть более точно определена с помощью новых достижений эволюционной теории». Самое любопытное здесь то, что «новые достижения» оказываются на поверку вполне традиционными. Уилсон приводит аргументы, связанные с различиями в физической силе, изучением близнецов и проч., чтобы «опровергнуть объяснение половых различий, основанное исключительно на факторе окружающей среды»; продвигает идею универсальности семьи; пытается показать, что гомосексуальность может быть объяснена генетически, допуская, что гомосексуальность – единообразное явление, и прибегая, таким образом, к представлениям, от которых сексология отказалась уже семьдесят лет назад.

Понятийная путаница, присущая социобиологии как направлению мысли, сейчас уже достаточно хорошо проанализирована. Присущее этому направлению жонглирование понятиями социальных институтов и биологических преимуществ связано с обедненными представлениями о биологии и о самом процессе эволюции. Как показывает Салинс, анализируя рассуждения Уилсона в целом, и как показывает Джанет Сайерс в своей работе «Биологическая политика», анализируя его подход к гендеру, социобиологи игнорируют то, что структура человеческого действия заложена в коллективном сознании, что она формируется в процессе социального взаимодействия, а отнюдь не является результатом независимой от социального контекста индивидуальной предрасположенности. Например, война – это обусловленный исторически социальный и институциональный процесс, а не сумма нескольких сот тысяч генетических предрасположенностей к агрессивному поведению. Самое поразительное то, что социобиология, несмотря на претензии на научное объяснение, не может предъявить заинтересованной публике механизмы биологической каузации. Например, Уилсон в своем эссе о сексуальности ограничивается спекуляциями типа:

Вполне обоснованно можно постулировать, что половая любовь и эмоциональное удовлетворение семейной жизнью основываются на механизмах физиологии мозга, которые были запрограммированы в некоторой степени посредством закрепления этого компромисса генетически.

Трижды лексически зафиксированная неуверенность автора («вполне обоснованно» – «можно постулировать» – «в некоторой степени») наглядно показывает, что Уилсон просто высказывает здесь некоторые догадки. Вообще надо отметить, что работы, написанные в этой традиции, содержат главным образом лишь догадки о детерминации социальной жизни.

В этом контексте особый интерес представляет анализ биологической детерминации в книге «Неизбежность патриархата» Стивена Гольдберга. Хотя эта книга несколько устарела, в ней содержится серьезная попытка сделать то, чего Уилсон и его единомышленники стараются избежать, а именно представить подробное объяснение механизмов связи между биологическим различием и социальным неравенством. Имеет смысл проанализировать представленный в работе тип аргументации. Она основана на нескольких источниках.

Из физиологии Гольдберг берет данные о различиях средней концентрации отдельных гормонов в крови, в особенности тестостерона, у мужчин и женщин. Из психофармакологии он берет данные о ряде средних показателей выполнения некоторых заданий (тестов) животными и людьми, имеющими разное содержание тестостерона или других гормонов в крови. На основании использованных данных он делает вывод, что эти гормоны приводят к различиям в социальном поведении, обеспечивая мужчинам преимущества по сравнению с женщинами в силу их агрессивности. Этим объясняется и половое разделение труда, и патриархатная структура власти. В случае конкуренции за хорошие рабочие места мужчины проявляют уверенность в себе. Для женщин разумно соглашаться на второстепенные должности, а не изнурять себя в конкурентной борьбе за власть, при которой они испытывают отрицательное влияние своего гормонального статуса. Поэтому мы получаем такую социальную организацию, при которой заниматься домом предписывается женщинам, а работать в мире деловой конкуренции предписывается мужчинам.

Совершенно очевидна логическая ошибка заключительной ступени рассуждений Гольдберга. Он постулирует ситуацию открытой конкуренции, чтобы объяснить институциональную организацию, препятствующую открытой конкуренции. На самом деле, как показывают исторические факты, ситуации открытой конкуренции между женщинами и мужчинами или между мужчинами никогда не существовало. Это риторический прием, придуманный теоретиками общественного договора в XVII веке. Значительно более сложная подмена производится на более ранней ступени рассуждения, а именно: от среднестатистических различий концентрации гормонов Гольдберг переходит к категориальным различиям социального поведения.

Различие между двумя группами в среднем сопоставимо со значительной областью пересечения распределений. Согласно измерениям уровня агрессивности, которые удалось провести традиционным психологам, существует значительное пересечение показателей, относящихся к мужчинам и женщинам (см. подробнее Главу 8). Не может внушать доверия рассуждение, исходящее из небольшого массива данных, которые свидетельствуют о небольших средних различиях, тогда как значительный массив данных говорит о значительных пересечениях показателей. И потому не может внушать доверия общий вывод из этого рассуждения относительно институционального исключения женщин как группы из основных структур политической или экономической власти, которое наглядно прослеживается на материале о государственной и деловой элитах, приведенном в Главе 1. Эта проблема настолько серьезна, что иногда социобиологи вынуждены говорить о том, что общество усугубляет естественные различия между полами, и предпринимать дополнительные концептуальные уточнения.

Таким образом, биологоредукционистская аргументация слишком слаба, по крайней мере относительно некоторых социальных феноменов, которые социобиологи хотят объяснить. Идея о том, что различия в содержании гормонов сказываются на сложных ситуационных, личностных и коллективных детерминантах поведения индивида и являются конечными детерминантами его социальных последствий, предполагает значительно более мощный механизм гормонального контроля, нежели тот, который до сих пор смогли установить физиологи. В качестве примера типичного заключения, сделанного физиологами, можно привести высказывание Анке Эрхардт и Хейно Мейер-Бальбурга в обзоре исследований о «пренатальном воздействии половых гормонов на гендерно обусловленное поведение» – т. е. исследований в ситуации, где как раз можно ожидать воздействия гормонов. Эти авторы заключают, что гормональное влияние вероятно, но следствия этого влияния достаточно невелики. Очевидно, говорят они, наиболее серьезным фактором выступают социальные события в процессе воспитания ребенка: «развитие гендерной идентичности, по-видимому, главным образом зависит от половой модели воспитания», а не от гормональной детерминации.

Это может привести к концепции слабой биологической детерминации социальных моделей, но даже эта концепция будет спекулятивной. Следует отметить, что за последнее столетие был предпринят целый ряд попыток доказать биологическую детерминацию разнообразных форм социального неравенства. Наряду с аргументами о врожденности различий между полами по темпераменту и различным способностям высказывались аргументы в пользу расовых различий по смелости и интеллекту, наследуемости IQ, наследуемости нарушений психики. Ни в одном из этих случаев не был обнаружен механизм, который бы преобразовывал данный биологический факт в сложные паттерны индивидуального поведения, не говоря уже о социальных институтах. При обсуждении всех этих случаев вставали вопросы о валидности данных, использованных для установления существенного биологического воздействия.

Вполне возможно, что между женщинами и мужчинами существуют определенные врожденные различия по темпераменту и различным способностям. Эту гипотезу нельзя полностью исключить. Но если они и существуют, то мы можем абсолютно уверенно утверждать, что они не являются основанием для важнейших социальных институтов. Мы можем также сказать, что в терминах человеческой эволюции они совершенно несущественны в сопоставлении с общими качествами и способностями женщин и мужчин. Это такие видовые характеристики человека, как языковая способность, интеллект и воображение, прямохождение и использование орудий, продолжительный период детства и родительства; они отличают нас от других видов и являются составляющими того эволюционного скачка, который привел к человеческому обществу. Эти характеристики являются общими для обоих полов, и можно не сомневаться, что переход от биологической эволюции к истории был общим достижением полов.

А как только этот переход состоялся (речь идет о процессе, продолжавшемся два-три миллиона лет), сформировалось основание для отношений между телом и поведением, которое было качественно отличным от отношений, характерных для органической эволюции. На самом деле биологический редукционизм отстает от событий примерно на два-три миллиона лет.

Согласно одному из вариантов редукционизма, биология не определяет индивидуальные характеристики человека, а устанавливает границы, в пределах которых могут варьировать социальные параметры. Мы привыкли слышать, что все общества должны воспроизводить себя и своих членов и, следовательно, должны создавать и поддерживать такие типы половых и социальных отношений, которые приводят к рождению новых людей. Таким образом, все общества должны приспосабливаться к биологическим фактам, связанным с полом. Обычно на основании этих соображений делается вывод о том, что все общества должны основываться на нуклеарной семье или ее вариантах. Нетрудно услышать в этих соображениях мотивы функционализма, классические образцы которого содержатся в работах американских исследователей Толкотта Парсонса и Маргарет Мид. Речь здесь идет о хрестоматийных истинах: а) нуклеарная семья универсальна, потому что б) она является социальной формой, отвечающей универсальной биологической потребности в половой жизни и репродукции. Общество, не следующее этим универсальным принципам, обречено либо на полный упадок, либо на значительные проблемы. Следовательно, считает Парсонс, каждое общество устанавливает санкции, направленные против гомосексуальности, чтобы усилить дифференциацию половых ролей и защитить семью.

Этот вариант редукционизма звучит более убедительно, чем социобиология, по крайней мере в нем в большей мере присутствует социальное. Проблема этого варианта в другом: биологические параметры, которые он вводит, столь слабы, что почти ничего не объясняют. Необходимый минимум гетеросексуальных контактов для воспроизводства вида сочетается с самыми разными видами социальной организации. Обеспечение ухода за детьми, достаточного, чтобы они выжили и выросли, согласуется с колоссальным разнообразием типов экономической организации. Что же касается вопроса о выборе сексуального объекта, то просто неверно, что все общества налагают запрет на гомосексуальность. В целом ряде обществ гомосексуальность институционализирована как часть социального и религиозного порядка. Это показывает, например, исследование Новой Гвинеи, проведенное Гильбертом Хердтом. Реальная сила варианта биологического редукционизма, основывающегося на идее ограничений, в том, что он, как и социобиология, является зеркальной структурой, т. е. отражает те виды социальной организации, которые знакомы читателю, и приписывает им биологические основания.

Существует еще один основной тип теории естественного различия между полами. Согласно этому второму типу, представление об ограничениях в социальной организации связаны с идеей взаимодополнительности общества и природы. Биология, в соответствии с этим направлением мысли, определяет некоторые различия между мужчинами и женщинами (human females and males), но этого недостаточно для обеспечения нужного уровня сложности социальной жизни. Поэтому необходимый уровень сложности должен быть как-то достигнут. Для этого различия между полами усложняются с помощью культуры. Одна из излюбленных иллюстраций такого усложнения – одежда. Телесные различия между мужчинами и женщинами в общем и целом незначительны. Общество преувеличивает их, например, с помощью одежды, которая подчеркивает грудь у женщин и пенис у мужчин, или предписывая женщинам носить платья и юбки, а мужчинам – брюки. Разные общества представляют различия между полами по-разному. Исследования этого разнообразия породили этнографию описаний экзотических костюмов, традиций, связанных с родством и половой жизнью, которые будоражили воображение западных читателей с самого начала возникновения антропологии.

Иногда социобиологи склоняются к концепции дополнительности, о чем свидетельствует, например, такое замечание Уилсона: «различия между мужчинами и женщинами в телесной организации и различия по темпераменту были усилены культурой таким образом, что породили универсальное господство мужчин». Однако чаще всего идею гендерной дополнительности можно обнаружить в теории половых ролей и либеральном феминизме. Авторы множества современных работ по полоролевой социализации с поразительным единодушием продолжают придерживаться концепции дополнительности, приводя факты, которые должны показывать, как общество улучшает кустарную работу природы, формируя маленьких девочек и маленьких мальчиков. Сам термин «половая роль», составленный из двух частей – «пол» + «роль», несет в себе концепцию дополнительности.

Концепция дополнительности может принимать критическую форму, при которой допускается некая свобода выбора. Сторонники либерально-феминистской полоролевой теории осуждают то, как обычно трактуется дополнительность, и в особенности они осуждают унизительные для женщин стереотипные образы и предписываемую им абсолютную покорность. Наиболее четко эта позиция излагается в книге Маккоуби и Джэклин:

Мы предлагаем, чтобы общество направляло силы не на максимальное увеличение различий между полами в процессе социализации, а, напротив, на их максимальное уменьшение. Например, общество могло бы направить силы на уменьшение мужской агрессии, а не на то, чтобы готовить женщин к подчинению агрессивно настроенному мужчине, или оно могло бы поощрять мужчин, желающих участвовать в воспитании ребенка и уходе за членами семьи, а не осуждать их. С нашей точки зрения, социальные институты и социальные практики – это не прямые отражения того, что биологически предопределено. В биологически обусловленных рамках возможен целый ряд жизнеспособных социальных институтов. И именно за человеком – выбор того стиля жизни, который он считает для себя наиболее ценным.

Самое поразительное в этом высказывании – противоречие между представлением об обществе как о свободно выбирающем агенте, с одной стороны, и представлением о биологических ограничениях, с другой. Хотя, по утверждению авторов этого высказывания, социальная организация не является «прямым отражением» того, что биологически предопределено, у читателя все равно создается ощущение, будто Маккоуби и Джэклин считают, что это так. Приведенное рассуждение авторов является фрагментом их критики гормональной версии биологического редукционизма Гольдберга. Однако различие между позициями критиков и объекта критики в этом пункте незначительно. В основном оно сводится к следующему: Гольдберг считает, что социальное воспитание должно усиливать естественное различие, тогда как Маккоуби и Джэклин придерживаются противоположной точки зрения. Но фундаментальные посылки обеих концепций не слишком отличаются друг от друга. И на самом деле Уилсон, первосвященник социобиологии, практически воспроизводит аргументацию Маккоуби и Джэклин относительно выбора, который делает общество на основании естественного различия. Он придерживается нейтральной позиции.

Таким образом, критическое содержание либерального феминизма сочетается с представлением о естественном различии. Согласно этому представлению, если мы смоем толстый слой пудры или избавимся от философии журнала «Плейбой», мы получим базисное отличие полов друг от друга. Это базисное различие полагается недискриминативным, так как оно естественно. Например, Бетти Фридан в своей книге «Второй этап» рисует постфеминистское будущее как прекрасную картину жизни в семье. Для нее и для многих других авторов в основе реальности лежит не подвергаемая сомнению гетеросексуальность, которая принимается как сама собой разумеющаяся форма сексуального влечения. Складывается впечатление, что мы опять в зеркальной комнате.

Возражения против идеи естественного различия в рамках концепции дополнительности обычно акцентируют внимание на социальном. Именно это происходит, когда для опровержения прямолинейной концепции врожденных качеств используется теория половых ролей. Наглядный пример такой ситуации – литература по маскулинности, публиковавшаяся в 1970-х годах. В этих текстах редукционизм, построенный на использовании концепции родства человека и других приматов, опровергался с позиций теории половых ролей.

При использовании подобного способа аргументации возникают две проблемы. Во-первых, поскольку представление о гендере основано на дополнительности, то усиленный акцент на социальном приводит к минимизации значимости телесного. Поэтому данная аргументация упускает из виду то, что для людей представляется наиболее важным в их опыте, связанном с полом и гендером: удовольствие, боль, образ тела, сексуальное и эмоциональное возбуждение, молодость и старость, телесный контакт, рождение детей и грудное вскармливание. Во-вторых, правильное соотношение между социальной и биологической детерминациями никогда точно не устанавливается в связи с практикой. Дополнительность остается делом мечты. Более того, это соотношение неодинаково для всех сфер жизни. Таким образом, данное возражение всегда остается программным заявлением, не имеющим логической убедительности.

Однако существуют два аргумента против учения о естественном различии, которые проникают гораздо глубже в смысл этой концепции и могут быть применены к любой его форме. Один из них высказан в замечательной, хотя и недостаточно оцененной публикой книге «Гендер: этнометодологический подход», написанной американскими социологами Сьюзен Кесслер и Уэнди Мак-Кенной. В этой книге авторы показывают, что как научные, так и публицистические тексты о сексуальности и гендере создаются в рамках парадигмы, которая основана на представлении (на языке этнометодологии – natural attitude, т. е. на здравом смысле) о том, что гендер строго дихотомичен и неизменен. То, что они называют приписыванием гендера, – это социальный процесс, «посредством которого мы конструируем мир, где есть только два гендера», и он поддерживается – несмотря на то, что практически никакая область социальной реальности не может быть представлена как строго диморфная. Вероятно, наиболее поразительна та часть их рассуждений, где авторы анализируют биологическую литературу по гендеру и показывают, что как раз эта литература, почитаемая обществоведами как священное писание, основывается на социальном процессе «приписывания гендера». Следуя данной социальной логике, исследователи-биологи продолжают создавать новые дихотомии, поскольку старые дихотомии выглядят уже неубедительными. Замечательным примером такого конструирования служит новая попытка представить как строгую дихотомию спортивную атлетику. В 1967 году в международную атлетику был введен хромосомный тест. В 1968-м на Олимпийских играх в Мехико он начал применяться в широком масштабе. Международный олимпийский комитет квалифицирует людей с промежуточным числом половых хромосом как мужчин, не допуская их к соревнованиям между женщинами.

Таким образом, до сих пор наше рассуждение строилось как критика и как отрицание: мы просто указывали, что допущения о гендерной дихотомии, которые мы принимаем как сами собой разумеющиеся, нельзя возвести к природе. Единственная положительная часть нашего рассуждения – это постулирование самого социального процесса. Кесслер и Мак-Кенна еще раз обращаются к антропологической литературе, посвященной бердашам (berdache) – институционализированному трансвестизму, в частности среди американских индейцев. Они показывают, что среди антропологов распространена европоцентристская позиция разделения гендера на две категории, но при учете влияния этой предрасположенности перед исследователями предстают такие культурные миры, где гендер не дихотомичен и не обязательно приписывается человеку на основании биологических критериев. Он может быть, например, выбран. Об этом говорит и Мишель Фуко в своем эссе об Эркюлине Барбене. На более ранних этапах западноевропейской культуры строгой дихотомии полов не существовало, как, впрочем, не была обязательной принадлежность к какому-то полу на протяжении всей жизни.

Исследования трансвестизма и транссексуализма в современных западных обществах позволяют глубоко понять процесс социального конструирования гендера в повседневной жизни. Гарольд Гарфинкель, один из первых исследователей этого вопроса, в своем исследовании случая Агнес показал, какой колоссальный труд должен приложить человек, чтобы сформировать и поддерживать идентичность женщины, если изначально он был мальчиком. Значительный труд для поддержания идентичности женщины должен приложить и тот человек, который изначально был девочкой, но в этом случае на ее усилия мало кто обращает внимание: они принимаются как должное или как естественное.

Кесслер и Мак-Кенна считают, что транссексуализм сам основан на допущении дихотомичности полов. Транссексуалы считают, что они на самом деле принадлежат к другому полу, и ищут пути корректирования аномалии. Исследования транссексуалов в Сиднее, проведенные Робертой Перкинс, показывают, что ситуация гораздо сложнее. Для некоторых транссексуалов это действительно так. Но есть и такая категория транссексуалов, у которых нет уверенности, к какому они принадлежат полу и почему. Более того, рост коммерческой субкультуры транссексуальной проституции и шоу-бизнеса создал новую ситуацию. Drag queens[11] могут зарабатывать на жизнь как транссексуалы. В сущности, таким образом конструируется новая гендерная категория. История этой категории, как свидетельствуют некоторые исследования кейсов, уходит своими корнями в неоднозначное положение мужчин-гомосексуалов в 1950 – 1960-х годах и восходит к традиции отнесения гомосексуальности к промежуточному статусу, который иногда называется третьим полом. Поэтому, видимо, можно сказать, что даже в западной культуре конструирование гендера не всегда приводило к последовательной дихотомичности.

Подведем некоторые итоги. Наши представления о том, что принадлежит природе и в чем состоят естественные различия, сами являются культурными конструктами, частью конкретного способа рефлексии о гендере. Гендер, согласно Кесслер и Мак-Кенне, – это результат практики, нечто осуществленное посредством социальной практики. (Причем этот результат не является абсолютно непротиворечивым.) И дело здесь не в наших предубеждениях или ошибочности идей, которые со временем будут скорректированы в процессе биологических исследований. Это фундаментальная особенность процесса получения знаний о человеческих существах.

Второй аргумент против понятия естественного различия может быть сформулирован более коротко, поскольку он относится к характеру человеческой жизни в целом. Естественное различие обычно понимается как некое пассивно переживаемое состояние, подобное гравитации. Если бы основные внутренние структуры человеческой жизни, включая гендер, были такими пассивными элементами, то человеческая история была бы невозможна. Ведь история зависит от трансценденции природного через социальную практику.

Этот тезис остается в силе и без обычно сопровождающей его оптимистичной веры в прогресс. В наше время все большего осознания экологической катастрофы и ядерной угрозы легче усмотреть негативную сторону отрыва человека от природы. Интересные соображения, связанные с этим тезисом, можно извлечь из главной идеи, которую развивает в своих работах Гордон Чайлд, один из родоначальников глобальной истории как науки; речь идет об идее, что отношение между природой и историей – это отношение практического преобразования. Это означает как преобразование природного мира посредством человеческой практики (одомашнивание растений и животных, выплавление металлов, изобретение паровых двигателей и проч.), которое происходило на каждом этапе исторического развития, так и изменения самой практики, которые сделали возможными колоссальные изменения социальной структуры. Практические преобразования открывают новые возможности, составляющие ткань человеческой жизни. Но при этом создаются новые социальные напряженности и риски.

Если судить по названию одной из его книг «Человек сотворяет себя сам» («Man Makes Himself»), Чайлд не проявляет интереса к гендерным проблемам. Мало что говорит о гендере в связи с обсуждаемой темой и Юрген Хабермас. Но это, по моему мнению, можно объяснить результатом влияния на социальных теоретиков сложившейся гендерной идеологии, а не тем, что социальные процессы, связанные с гендером, как-то отличаются от других социальных процессов с точки зрения отношений между природой и практикой. Нет никаких оснований делать для них исключение. Человеческое тело, конечно, задействовано в гендерных процессах, но точно так же тело задействовано и в любом другом типе социальной практики. Мир природы задействован в классовых отношениях, например через процесс труда и функцию тела как инструмента. Это не мешает классовым отношениям иметь исторический характер. Точно так же задействованность тела в гендерных отношениях через сексуальность не мешает нам рассматривать гендер как историческое явление.

Сформулированные выше идеи уже подразумевают отношение между социальным и природным (естественным), которое отлично от какой-либо формы биологической детерминации. В следующем разделе мы постараемся разобраться, как может быть понято это отношение.

Трансценденция и отрицание

Когда мы говорим о трансценденции, то речь идет о производстве чего-то качественно другого. Социальное абсолютно неестественно. Его структура никогда не может быть выведена из естественных (природных) структур. То, что подвергается транс-формации, действительно меняет форму.

Но эта неестественность не означает отсутствия связи с природой, абсолютное отделение от нее. Напротив, неестественность общества поддерживается конкретным видом связи с природой – связью через практику. В практике труда природный мир присваивается человеческими существами и преобразуется как в физическом отношении, так и в смысловом. В практиках сексуальности и власти, а также при определенных видах труда (например, при уходе за ребенком или больным) объектом практики выступает само человеческое тело.

Природные, или досоциальные, качества объектов, разумеется, важны для практик, которые на них направлены. Мы не предлагаем кофе дереву и не пытаемся рисовать опилками. Мы также не ожидаем, что человек с мужским набором хромосом родит ребенка. Дефект редукционистского подхода в том, что при нем эти качества считаются детерминантами практики, а это ставит дело с ног на голову. Источником практики является человеческая и социальная стороны взаимодействия. Практика обращена на природные качества объектов, включая биологические характеристики тел. От нее исходит социальная детерминация. Связь между социальными и природными структурами носит характер практической релевантности, а не каузации.

Так, человек с мужским набором хромосом в социальной практике может выступать и иногда выступает в качестве женщины. Но этот человек не может родить ребенка. Когда Кесслер и Мак-Кенна показывают первичность приписывания гендера, то это как раз и иллюстрирует представление о практической релевантности. Оно описывает, как конкретно некоторые особенности тела приспосабливаются и преобразуются посредством практик, связанных с познанием и пониманием.

Когда мы говорим, что практика обращена на природные качества объектов, то это не нейтральное понятие. То, что производится в результате практики, не тождественно тому, что было до практики. Качества объектов изменяются, будь то куски дерева или человеческие существа. Куски дерева превращаются в стул, человеческое существо влюбляется, приходит в ярость или получает образование. Преобразующая объект практика отрицает то, что имеется на входе, для производства чего-то нового. Это отрицание и подавление являются основаниями историзма. Ведь продукты практики не выпадают из времени, а сами становятся основанием для новой практики. Согласно характеристике этого процесса, данной чешским философом Карелом Косиком, практика имеет длительность благодаря продуктам и следствиям этой практики.

Теперь мы можем охарактеризовать сильную нередукционистскую связь между биологическим и социальным. Социальные практики, которые формируют гендерные отношения, не выражают природные модели и не проходят мимо них. Скорее они отрицают природные модели путем практического преобразования. Это практическое преобразование представляет собой длящийся исторический процесс. Его материалом являются как социальные, так и биологические продукты предшествующей практики, новые ситуации и новые люди.

Можно сказать, что репродуктивная биология историзируется через гендер. Все это верно, но предложенная формулировка останется слабой, если не будет дополнена еще одним представлением. Говоря более точно, репродуктивная биология выступает объектом социальной практики в ходе исторического процесса, который мы называем гендером, т. е. такого процесса, который отрицает как свои биологические материалы, так и социальные.

Эта идея не является ни экзотичной, ни оригинальной. Гейл Рубин, например, говоря о системах родства, которые, с точки зрения редукционистов, выражают биологические императивы, замечает следующее:

Система родства – это не список биологических родственников. Это система категорий и статусов, которые часто противоречат действительным генетическим связям.

Рубин подчеркивает культурный аспект различий между полами:

Мужчины и женщины, конечно, отличаются друг от друга. Но не настолько, насколько отличаются день и ночь, небо и земля, инь и ян, жизнь и смерть. В действительности в системе природы мужчины и женщины ближе друг к другу, чем каждый из них к чему-то еще – скажем, к горам, кенгуру или кокосовым пальмам…Гендерная идентичность – далеко не выражение естественных различий. Гендерная идентичность, если она основана на противопоставлении полов друг другу, является подавлением природного сходства…

Сказанное вполне справедливо для гендерных отношений в нашем обществе. В текстах о половых ролях почти всегда содержится фрагмент о внешней гендерной типизации людей (sex-typing), в котором говорится о том, как мужчина или женщина должны наряжаться и причесываться, идя на вечеринку. Ирвинг Гофман в своей книге «Гендеризованная реклама» («Gender advertisements») добавляет еще две позиции в этот набор: взаимное расположение людей в пространстве и поза. Сторонники идеи взаимной дополнительности в теории половых ролей интерпретируют эти параметры поведения и внешнего вида как социальные маркеры естественного различия. Якобы именно это различие заставляет нас одевать девочек в пышные юбочки с оборками, а мальчиков – в шорты и проч. Но весь этот маскарад внушает сомнения. Если различие естественно, то зачем нужно так тщательно его подчеркивать? Ведь гендерная типизация одежды, грима и аксессуаров действительно избыточна и навязчива. Иногда она приобретает фантастические масштабы. Никто не может усомниться в женственности молодой матери. Однако открытые платья и халатики для молодых мам, рекламируемые, например, британской торговой сетью «Материнская забота» («Mothercare»), – это какая-то феерия женственности, выплескивающаяся через край оборками, бантами, кружевами, лентами и т. п. Если сопоставить этот наряд с тем, каково приходится молодой женщине, ухаживающей за младенцем, то становится очевидным, что подобный наряд абсолютно нефункционален.

На самом деле социальные практики не отражают естественные различия посредством этих особых маркеров гендера. Практики формируют структуру символов и интерпретацию различий, которые зачастую приводят к значительному их преувеличению или искажению. Как отмечает Рубин, социальное подчеркивание различий отрицает природное сходство. Если более внимательно посмотреть на социальную организацию гендера, то становится видна поразительная регулярность отрицаний, преобразований и противоречий. Мужчины-гомосексуалы – социально определяются как женоподобные, а женщины-гомосексуалы как мужеподобные, хотя фактически ни телесных, ни физиологических различий между гомосексуалами и гетеросексуалами не существует. Практики найма на работу и оплаты труда, которые дискриминируют женщин на том основании, что они несут ответственность за воспитание детей и потому якобы не могут быть хорошими работниками, базируются на идее о том, что все женщины являются матерями маленьких детей. Тогда как на самом деле большинство из них таковыми не являются. Девочки в раннем подростковом возрасте в среднем сильнее и физически более развиты, чем мальчики их возраста. Тем не менее именно в этом возрасте общество прилагает колоссальные усилия, чтобы поставить их в зависимость от мальчиков и научить мальчиков бояться. Для того чтобы поддерживать патриархатную власть в широких масштабах, необходимо конструирование гипермаскулинного идеала твердости и доминирования. Ирония этой ситуации в том, что образ маскулинности, формирующийся в результате такой стратегии, не имеет ничего общего с реальным обликом большинства мужчин. Примерно так же обстоит дело с образами внешней красоты женщин.

В то же время есть и еще одно отрицание. Представители каждого пола чрезвычайно отличаются между собой по росту, физической силе, выносливости, ловкости и проч. Как уже отмечалось выше, распределения внутри половых групп значительно пересекаются. Социальные практики, при которых женщины и мужчины конструируются как отличные друг от друга категории, превращают среднее различие в категориальное (например, когда говорится, что мужчины физически сильнее женщин) и тем самым отрицают основную модель различия, существующую скорее внутри полов, чем между полами.

Для понимания этих парадоксальных процессов чрезвычайно полезно понятие различия между уровнями практики, проведенное Жан-Полем Сартром в его книге «Критика диалектического разума». Биологическая дифференциация полов в репродуктивном процессе – это предзаданное человеку обстоятельство: мужчина не может родить ребенка, маленькому ребенку нужно грудное вскармливание и т. п. Подобным обстоятельствам соответствует ограниченный набор практик и следствий, который Сартр относит к практико-инертному типу. Люди могут быть объединены в логически примитивные категории через внешнюю логику, логику, которая им предзадана и которая помещает их в параллельные ситуации (Сартр называет это сериальностью). Такова очередь людей на автобусной остановке или аудитория радиопередачи.

Однако это не те гендерные категории, с которыми мы сталкиваемся в своей жизни. На самом деле практики половой репродукции часто довольно далеки от тех социальных ситуаций, в которых гендер конструируется и поддерживается. Например, детям гендерные формы поведения начинают прививаться задолго до того, как они вступают в репродуктивный возраст или даже начинают понимать, что такое репродукция. Существуют другие, более сложные уровни практики. Для перехода на них необходимо отрицание предыдущего уровня практики. Так, для конструирования социальной категории «мужчина» или «женщина», обладающей общей идентичностью и интересом, необходимо отрицание сериальной дисперсии, характерной для совокупности параллельных ситуаций, сформированных биологическими категориями. Это происходит в процессе практик, которые создают и утверждают солидарность людей одного пола или какой-то группы в рамках данного пола.

Эта социальная солидарность – новый факт, который ни в коей мере не вытекает из биологической категории. Следовательно, она может быть построена самыми разными способами, которые зависят от исторического контекста. Именно так может возникнуть новый тип солидарности, новая организация гендера. Типы мужественности и женственности могут быть перестроены при изменении исторического контекста, и новые их типы могут стать господствующими. Вполне возможно даже возникновение новой гендерной категории, например в наши дни появилась категория транссексуал, подобно тому как в XIX веке возникла категория гомосексуалист. Подобное развитие не может быть теоретически объяснено, если за основу гендера берется понятие естественного различия. Оно может быть объяснено только в том случае, если принимается во внимание значение противоречия.

Следовательно, в таких парадоксах, как чрезмерное преувеличение различий посредством социальных практик вроде создания и ношения одежды и дополнений к ней в виде украшений, аксессуаров и грима, есть своя логика. Они являются частью постоянных усилий общества, направленных на поддержание социального определения гендера, усилий, необходимых именно в силу того, что логика биологии и инертная практика, ей соответствующая, не могут поддерживать гендерные категории.

Переход на второй уровень практики, согласно некоторым классическим формулировкам, происходит и на уровне психодинамики гендера. Например, объяснение мужского протеста как ключевой структуры мотивации у Альфреда Адлера основано на том, что маленький ребенок в какой-то момент обнаруживает физический факт, связанный с его телом, а именно его органическую неполноценность по сравнению с другими. Это осознание своего тела, однако, трансцендируется в процессе психологического развития, при котором в порядке сверхкомпенсации формируется желание доминировать, жажда власти. О том, что при этом действительно имеет место трансценденция, свидетельствует тот факт, что, когда ребенок вырастает, данная психологическая структура сохраняется несмотря на то, что исчезают физические условия ее формирования. То же самое можно сказать и о страхе кастрации в психодинамической теории Фрейда. Этот страх, возникающий в результате крайнего неравенства сил между ребенком и родителем, сохраняется в сознании человека и в его взрослом состоянии, когда этого неравенства уже нет.

Создание нового факта в процессе трансцендентной практики ни в коей мере не исключает тело, биологию воспроизводства, телесное различие или физический опыт. Если эта связь разрывается, то это приводит к подавлению, подобному тому, которое осуществляется при патриархатной идеологии, определяющей менструацию как нечто непристойное и как то, что нельзя упоминать, и потому устраняющей часть женского опыта из языка. Учет телесного опыта не обязательно приводит к редукционизму. При практической трансценденции тело, так сказать, переносится на следующий этап взаимодействия. Оно остается присутствующим элементом, а на самом деле выступает в качестве фермента социального порядка вещей, сформированного более сложными социальными процессами. Даже когда физические условия какого-то социального процесса изменяются, например по мере взросления ребенка, описанного психоаналитиками, тело остается экраном, на который проецируются хорошо отрепетированные драмы власти и страха. Истерические симптомы вроде парализованной конечности – это классические случаи такой проекции, но кроме них весьма распространены депрессии и другие расстройства психической деятельности.

Противоречие между телом и развивающейся практикой – это длящийся факт в самой сексуальности. При половом акте только самый неопытный, эмоционально скованный или испуганный человек всегда следует простой телесной логике от сексуального возбуждения к завершению акта. Существуют удовольствие и напряженность в попытке замедлить непосредственную реакцию тела, изменить ритм, предаться исследованию. Можно доставить удовольствие своему партнеру или партнерше, действуя вопреки динамике своего собственного желания и подчиняя его желанию своего партнера или партнерши. Так узнаёшь о том, как живет другое тело, которое не заключает в себе твое желание или твою потребность. Так чрезвычайно сложное с точки зрения практической организации сооружение сексуальных отношений основывается на структуре напряжений и противоречий. Именно в этом смысл соединения двух людей, который отличен от механического соприкосновения двух тел.

Практические преобразования тела

Даже рассуждая о противоречии между социальным процессом и телом, мы все-таки не слишком дистанцировались от учений о естественном различии и биологической детерминации. Ведь наше рассуждение все еще остается интерпретацией тела как неподвижного двигателя, т. е. того, что является фиксированным сравнительно с тем, что является подвижным. Оно по-прежнему выглядит как то, что придает смысл, само его при этом не получая. Тело относительно социальной системы по-прежнему остается громадой, мерцающей за пределами яркого пятна огней космической станции, чужим и неподвижным предметом, бросающим нам вызов одним своим присутствием.

Такая монолитность и неприступность тела была важна для многих теоретиков. Они находили в своего рода биологическом упрямстве тела конечное основание человеческой свободы перед лицом довлеющих ему социальных сил: Герберт Маркузе обращался к телесному основанию Эроса, Ноам Хомский – к биологическому основанию речи. Подобный подход, наверное, может быть оправдан как спекуляция о предельных границах социального контроля (хотя я в этом и не уверена). Но из него не следует, что в целом тело становится социальным агентом как бы из чистой природы, из некоего фундамента, лежащего вне общества. Тело, которое служит нам, Я в своей телесной форме – это социальное тело. Оно скорее приобрело приписанные ему смыслы, нежели само придало смыслы чему-то. Мое мужское тело не придает мне мужественности, оно приобретает мужественность или какие-то ее элементы как свое социальное определение. Моя сексуальность также не является проявлением природы; она также является частью социального процесса. В ответ на социальные воздействия мое тело отражает калейдоскоп социальных смыслов подобно маленьким зеркальцам на индийском национальном платье.

Тело, не переставая быть телом, трансформируется в процессе социальной практики. Я не могу предложить системный анализ этого процесса, но в данном контексте имеет смысл проиллюстрировать мою мысль. Ниже будут приведены три примера: символического эротизма, физического смысла маскулинности и истории политики тела.

                            Шелка на Юлии струят                    В движенье дивный водопад,                    Как будто тает весь наряд.                             А следом вижу бурный всплеск —                    Дрожащих складок арабеск.                    О, как пленяет этот блеск!

Комментируя замечательное стихотворение Геррика[12], Джуди Барбор отмечает, что сила эротизма этого текста в значительной степени определяется коннотациями, связанными с шелком как с фетишем сексуальности и высокого статуса. Данные коннотации действуют в рамках закрытой системы социальной мысли (которую она называет мифологичной), направленной на мужскую и женскую сексуальность. Морин Даффи (Maureen Duffy) делает аналогичное замечание о «Королеве фей» Спенсера – эротическом стихотворении-сновидении, в котором типичные проблемы ренессансной сексуальности и культуры исследуются и разрешаются в духе насилия. Роман Жана Жене «Богоматерь цветов» также является поразительным документом, иллюстрирующим связь между воображением и эротизмом. В этом романе Жене создает мир эротических объектов, в ритуальных танцах которых маскулинность и фемининность то растворяются, то сгущаются, то воплощаясь в яркий образ неистового юноши, равно порочного и желанного, то принимая амбивалентную форму Божественного.

Хорошо известно значение ритуала в сексуальном поведении. При некоторых формах сексуальности он становится матрицей усиления напряжения через противодействие собственному телу. Используя боль, страх и унижение, садомазохистские ритуалы с «запрещенными символами и… отчужденными эмоциями», говоря словами Пат Калифии, в поисках удовольствия практически обращают тело против него самого. При более умеренных формах фетишизма, когда удовольствие достигается при использовании прорезиненных плащей или белых детских перчаток, роль воображения и главенство социально сконструированного значения – в данном случае невербального и встроенного в тактильную реакцию – совершенно очевидно. (Но даже здесь имеет место идеологическая «натурализация» социального. В порнографии с фетишистскими мотивами обычно содержится фантазия ничем не опосредованного открытия неконтролируемой «естественной» реакции на фетиш, каким бы он ни был.)

Фетишизм и фетишистская порнография действуют по большей части потому, что они основаны на игре с элементами гендерного символизма и на изменении их комбинаций. Будучи формами сексуальности, они предполагают связь между этим символизмом и телом, социальные определения ощущения женственности и мужественности. Это физическое ощущение, которое можно было бы назвать неуклюжим словом «гендерность», нуждается в объяснении. Рассмотрим физическое ощущение маскулинности, поскольку фемининности уделялось больше внимания.

Физическое ощущение маскулинности – вещь далеко не простая. Оно включает размеры и формы тела, привычки принимать определенное положение и делать определенные движения, наличие/отсутствие конкретных физических навыков и образ собственного тела, способ, каким оно предъявляется другим людям, и варианты их реакции на это предъявление, то, как тело ведет себя при выполнении трудовых операций и при сексуальных контактах. Все это ни в коей мере не является следствием хромосомного набора XY или даже обладания пенисом, которое с таким удовольствием обсуждается в дискуссиях о маскулинности. Физическое ощущение маскулинности вырастает из истории социальных практик в жизни каждого человека, из истории-жизни-в-обществе.

Например, в западных странах образы идеальной маскулинности конструируются и наиболее регулярно популяризируются через соревновательные виды спорта. Хотя взрослые люди чаще выступают в качестве зрителей, чем участников, мальчики занимаются спортом много, и их учат рассматривать спортивные успехи как дело чрезвычайной важности. Сочетание силы, ловкости и техники, необходимое для того, чтобы хорошо играть в игры типа футбола, крикета и бейсбола, и важное даже в таких высоко индивидуализированных видах спорта, как серфинг, становится сильным фактором эмоционального, иначе говоря, катектического, аспекта жизни подростка. Хотя встречаются подростки, которые отрицают этот опыт (см. подробнее Главу 8), для большинства из них он становится моделью двигательной активности не только в спортивных играх. Квалификация в этой сфере превращается в средство оценки степени маскулинности.

Таким образом, стремление к развитию силы и спортивной техники становится своего рода манифестом, воплощаемым в теле, и для этого воплощения необходимы годы участия в социальных практиках организованного спорта. И этот манифест возникает не на пустом месте. Он содержит в себе смысловой сгусток некоторых ключевых особенностей социальных структур, которые составляют контекст и содержание этих маскулинизирующих практик. Одна из таких структур – классовые отношения. Как показывают последние исследования Олимпийских игр и спортивной культуры, система индивидуальных соревнований в спорте приобрела особую форму в развитых капиталистических странах. Речь идет о том, что структура власти в гендерных отношениях становится более прямой. Ощущение маскулинной телесности, помимо всего прочего, включает такие смыслы, как превосходство мужчин над женщинами, превосходство гегемонной маскулинности над другими типами маскулинности, без утверждения которой невозможно доминирование мужчин над женщинами.

Социальное определение мужчин как тех, кто обладает властью, переносится не только на психические образы тела и фантазии. Оно проявляется в напряжении мышц, положений тела и телесных ощущениях. Это один из основных путей, посредством которых власть мужчин натурализуется, т. е. рассматривается как часть порядка природы. Когда допускается вера в превосходство мужчин и тем самым санкционируются вытекающие из нее практики угнетения, мужчины должны всячески поддерживать ее, так как у них нет других резервов власти. Хорошо известна важность физической агрессии в некоторых важнейших формах проявления маскулинности у рабочего класса. Так, например, социальный работник, интересующийся проблемами маскулинности, заметил, что молодые люди в одном из клубов Южного Лондона для того, чтобы показать дружеские отношения, шутливо ударяют друг друга, причем довольно сильно. Те, кто не принадлежит к данному дружескому кругу, не могут позволить себе подобного проявления близких отношений.

Насилие, заложенное в физическом формировании гегемонной маскулинности, непосредственно свидетельствует о социальном распределении насилия. Обсуждая этот феномен в Главе 1, мы отмечали, что по крайней мере некоторые особенности этого распределения изменяются исторически. И это одна из сторон более обширной политики тела.

Тело человека растет и работает, расцветает и угасает в социальных ситуациях, приводящих к его изменениям. Например, классовая организация общества, при которой мы живем, приводит к недостаточному питанию детей из бедных семей, а также порождает тучность от избыточного питания детей из богатых семей. Институционализированный расизм социального порядка в Австралии провоцирует значительно большую заболеваемость глазными болезнями среди аборигенов, чем среди белого населения. Национальное исследование, проведенное в сельских местностях, показало, что трахомой болеют 38 % аборигенного населения, тогда как среди белых больные трахомой составляют всего 1 %.

Политика тела также имеет гендерное измерение, т. е. физические следствия, вытекающие из гендерного структурирования социальных отношений. Наглядным примером служит алкоголизм. Австралийский национальный опрос, проведенный в 1980 году, показал, что к числу людей, имеющих среднюю или высокую степень риска по алкоголизму, принадлежат 14 % мужчин и 6 % женщин. Другой пример можно почерпнуть из исследований материального положения жизни семей, принадлежащих к рабочему классу. В классическом исследовании Марджери Спринг Райс «Жена в рабочей семье» («Working-class Wives») прослеживается физическое воздействие на женщину системы разделения труда, при которой она должна не разгибая спины работать в «маленькой темной необустроенной мастерской», каковую представляет собой ее дом.

Так было в Британии в 1930-х годах. Описанные физические следствия изменились под воздействием некоторых социальных процессов. Один из этих процессов – распространение эффективных и надежных методов контрацепции. История контрацепции показывает, что термин «политика тела» – это не метафора. Мари Стоупс, лидер движения за контрацепцию в Великобритании начала ХХ века, была гениальным политическим деятелем и пропагандистом и при этом, как можно судить по ее биографии, написанной Рут Холл, не была специалистом по медицинской части. Начиная с Первой мировой войны и на протяжении 1920 – 1930-х годов она вела длительную и порой драматичную кампанию за открытые и доступные консультации по применению контрацепции. Из истории Австралии известно, что эта кампания вызывала и противодействие. Пропагандисты вроде Октавиуса Биля (Beale) в начале ХХ века вели мобилизацию политических сил против контрацепции. Страх белых поселенцев перед «желтой угрозой», идущей из Азии; имперский патриотизм, направленный на усиление британской «расы» перед лицом укрепления немецкой; боязнь того, что введение контрацепции приведет к распущенности рабочего класса, в сочетании с медицинской мифологией и рациональным недоверием к имевшимся методам контрацепции подогревали пронаталистскую кампанию. Поэтому государство на какое-то время заняло пронаталистскую позицию.

Беспокойство по поводу упадка империи и расы привело к еще одному повороту политики тела – к попытке внедрения физической культуры через систему образования. Как организованная практика в школах, общее физическое воспитание (отличное от спорта и физической подготовки в армии) получило развитие в капиталистических странах в конце XIX века. Некоторые существенные нововведения в этой сфере пришли из Швеции, поэтому схема «научного» физического воспитания получила название шведской (Swedish drill). Она распространилась через систему массового образования в ХХ веке, и в особенности там, где государства-интервенты были озабочены эффективной работой населения на войну и в промышленности. В результате образцом физического воспитания для своего времени послужила система школьного образования при нацистском режиме. В несколько менее милитаризованном, но все-таки идеологически нагруженном виде близкие формы физического воспитания продолжают составлять важнейшую часть современного массового школьного образования.

Итак, можно сказать, что практические преобразования тела в социальной структуре гендера осуществляются не только на уровне символизма, но и на уровне телесности. Они влияют на тело физически, их воплощение материально. Формы и последствия этого воплощения претерпевают изменения во времени, которые обусловливаются социальными целями и социальной борьбой. Это означает, что они являются исключительно историческими. На символическом уровне натура может быть противопоставлена культуре, а (неизменное) тело может быть противопоставлено (изменяющейся) истории. Но в реальной практике тело никогда не находится вне истории, а история никогда не свободна от телесного присутствия и воздействия на тело. Традиционные дихотомии, лежащие в основании редукционизма, должны быть заменены на более адекватные и сложные объяснения социальных отношений, при которых имеют место эти воплощение и взаимодействие.

Примечания

Узел природного (natural) различия

(с. 94 – 110). Прелестное краткое введение в эволюционную историю пола см. в: Stevens (1984). О приоритете биологии в аргументации Маккоуби и Джэклин отмечу, что даже в отношении агрессии тезис о биологической предопределенности является спорным (см.: Tieger, 1980). Примеры, которые иллюстрируют подходы, развиваемые в «вульгарной социобиологии», цитируются по: Morris, 1969, р. 74–75, и Tiger and Fox (1971, р. 20, 22); примеры научной социобиологии приводятся из: Wilson (1978, р. 139–140, 128). Параллели между социобиологическими взглядами на естественное половое различие и псевдонаучными исследованиями IQ и психических заболеваний отмечаются в весьма полезном критическом анализе генетического детерминизма: Lewontin, Rose and Kamin (1984). Дополнительная цитата: Maccoby and Jacklin (1975, р. 374).

Трансценденция и отрицание

(с. 110–117). Анализ практической трансценденции в значительной мере основывается на работе Сартра (Sartre, 1976). В нем используется также концепция Косика (Kosik, 1976), чья теория практики (praxis) кратко изложена в: Schmidt (1977). Ковел (Kovel, 1981, р. 234–236) предлагает анализ отношений отрицания между практикой и желанием, который имеет нечто общее с подходом, развиваемым автором данной книги, но, в сущности, полностью упускает проблематику гендера (непростой ход для психоаналитика). Цитаты из: Рубин, 2000, р. 99, 108–109.

Практические преобразования тела

(с. 117–123). Социальные смыслы эротизма широко исследуются в художественных произведениях Анджелы Картер (см., например: Carter, 1974). О садомазохизме см.: Greene and Greene (1974), и Califia (1983, р. 118–132); фрагмент из другого произведения Калифии цитируется в: «Smart» (3, 1984, р. 8). Социальные смыслы телесного аспекта маскулинности исследуются в: Willis (1979), Connell (1983) и Corrigan (1984). О спорте и капитализме см.: Brohm (1978). Данные о заболеваемости трахомой взяты из материалов Постоянного комитета Палаты представителей по делам аборигенов (House of Representatives Standing Committee on Aboriginal Affairs, 1979); данные об алкоголизме взяты из материалов Департамента здравоохранения (1984). Политическая борьба Мари Стоупс исследуется ее биографом (Hall, 1978). Подробнее о пронатализме в Австралии см.: Pringle (1973) и Hicks (1978).

Часть II Структура гендерных отношений

Глава 5 Основные структуры: труд, власть, катексис[13]

До сих пор мы обсуждали проблемное поле социальной теории гендера и ее постепенное формирование в рамках западной социальной мысли. Было показано, что эта теория автономна: она не может вывести свою логику из какого-либо внешнего источника, из естественных различий между полами, из биологического воспроизводства, из потребностей функционирования общества или императивов социального воспроизводства. Адекватная теория гендера требует гораздо более сильной теории социальной структуры, чем позволяет скрытый волюнтаризм ролевой теории. Но ей необходимо также понятие структуры, позволяющее увидеть сложности, которые игнорирует категориальный подход, а также историческую динамику гендера. В Главе 3 говорилось, что такая теория уже начала складываться. В Главе 4 было показано, как можно справиться со львом на тропе социальных теорий гендера – с вопросом о естественном различии. Далее мы рассмотрим, как должно выглядеть ядро такой теории, т. е. объяснение гендера как социальной структуры.

Для этой теории нет необходимости искать новые априорные основания. Можно начать с имеющихся в нашем распоряжении понятий социальной структуры, интуитивно выдвинутых в теории ролей и в теории категорий. Для того чтобы развить их таким образом, при котором они отвечали бы избранным нами критериям, необходимо предпринять три шага. Во-первых, модифицировать базовое понятие «структура» в свете последних достижений теории практики. Во-вторых, разбить понятие единой структуры гендерных отношений на отдельные структурные компоненты или подструктуры. В-третьих, провести различие между тем видом структурного анализа, который порождает такие понятия, как «разделение труда по признаку пола», – будем называть их структурными моделями, и тем, который порождает такие концепты, как «гендерный порядок» («gender order»), – будем называть их структурными инвентарями.

Следующая часть настоящей главы будет посвящена объяснению этих трех шагов и общей характеристике трехчастной структурной модели гендерных отношений. В Главе 6 будут обсуждаться структурные инвентари двух уровней: гендерный порядок всего общества и гендерные режимы конкретных институтов. В Главе 7 будут анализироваться историческая динамика гендерных отношений и кризисные тенденции в современном гендерном порядке.

Структура и структурный анализ

Понятие «социальная структура», несмотря на свое фундаментальное значение для социальных наук, неоднозначно. Оно используется в сложных, продуманных моделях Пиаже, Леви-Стросса и Альтюссера, но значительно чаще «структурой» просто называют все, что соответствует некоему различимому паттерну. Большинство работ, написанных о гендере, явно тяготеет ко второй разновидности текстов. Авторы часто довольствуются высказыванием смутной идеи о том, что гендерные отношения подчиняются некоему общему порядку, и дальше этого не идут.

Чтобы не вдаваться в пространную дискуссию о дефинициях, допустим, что понятие «структура» – это нечто большее, чем синоним «паттерна», и что оно отражает ригидность социального мира. Оно отражает представление о преградах, об ограничении свободы, а также о возможности делегирования полномочий деятельности, о получении такого результата, которого невозможно достичь индивидуальными усилиями. Понятие социальной структуры отражает ограничения, заключающиеся именно в определенном способе социальной организации (скорее, нежели, допустим, ограничения, исходящие от физической природы мира). «Ограничения» могут быть такими грубыми, как, например, присутствие оккупационной армии. Но в большинстве случаев ограничения социальной практики проявляются в результате более сложного взаимодействия различных сил, через посредство множества социальных институтов. Поэтому попытки разъяснить, что такое «социальная структура», обычно начинаются с анализа институтов.

Наиболее разработанные теории, представляющие гендерные отношения как социальную структуру, были созданы Джулиет Митчелл и Гейл Рубин. Они базируются на институте родства как кросскультурном базисе неравенства полов. Их подход к структуре, которая лежит в основании родства, опирается на классический труд Клода Леви-Стросса «Элементарные структуры родства», где невероятное разнообразие собранных этнографами и историками материалов сводится к универсальной базовой системе обмена. Леви-Стросс описал ее как обмен женщинами, происходящий между группами мужчин, и принял его за основание общества как такового. С точки зрения Митчелл и Рубин, этот обмен лежит в основе подчинения женщин.

Понятие структуры как фундаментального типа отношений, который не присутствует в социальной жизни непосредственно, но незримо лежит в основании сложной совокупности интеракций и институтов, является общим для всех видов структурализма в социальных науках. Подобное понимание структуры – большой шаг вперед по сравнению с простейшими дескриптивными представлениями о структуре. Но оно порождает серьезные теоретические проблемы, что проявляется, в частности, в леви-строссовской теории родства. Главная трудность, выявленная в ходе двух десятилетий критики структурализма, связана с тем, что он основан на логике, несовместимой с представлением о практике как субстанции социальных процессов и, соответственно, с последовательной историчностью в социальном анализе (см. об этом Главу 7). Без историчности же политика изменений становится нереальной.

Митчелл пытается вернуть в лоно анализа практику и историю и тем самым спасти рациональность феминистской политики. Для этого она показывает, что базовая структура (обмен женщинами) и патриархатный социальный порядок, на ней основанный, были культурными универсалиями вплоть до эпохи капитализма, но в них больше нет необходимости. Аргументы Митчелл оказались важны в середине 1970-х годов – для обеспечения рационального обоснования самостоятельного женского движения. Но из этих аргументов также следовало, что борьба против патриархата во все предыдущие исторические периоды была иррациональной. Это кажется, мягко говоря, спорным. Чтобы избежать подобного разделения истории на две части, нам необходимо преодолеть свойственное структурализму жесткое разделение между базовой структурой и лежащей на поверхности практикой.

Иллюстрацией более успешного решения этой проблемы служит другая классическая работа по изучению систем родства. В работе Майкла Янга и Питера Уиллмотта «Семья и родство в Восточном Лондоне» («Family and Kinship in East London») описана матрифокальная структура родства в рабочем районе Бетнал-Грин, где мать является ключевой фигурой, а отношения между матерью и дочерью служат центральной осью семьи. Эта структура показана в процессе становления, как постоянно создающаяся и изменяющаяся в процессе очень активной социальной практики. Дочери и матери снуют между домами друг друга до двенадцати раз в день; они обмениваются такими услугами, как уход за больными, и ведут переговоры относительно других семейных отношений, включая замужество дочери. Представление о «структуре» в данном случае не оторвано от практики, хотя и не дано в опыте. У жителей Бетнал-Грина нет понятия «матрифокальность». Присутствуя в повседневной практике, структура открыта для значительных изменений под влиянием практики. Это показали Янг и Уиллмотт в своем знаменитом описании миграции в окраинные пригородные поселения с их отдельными домиками, которая породила неожиданную и нежелательную для людей модель нуклеарной семьи. Как заметил один из мигрантов: «Это все равно, что быть запертым в коробке, пока не помрешь».

Идея активного присутствия структуры в практике и активного формирования структуры практикой в настоящее время получила теоретическое оформление. Особенно ясно эта идея представлена в дуалистических подходах к структуре, предложенных Пьером Бурдье и Энтони Гидденсом. В работе Бурдье «Очерк теории практики» («Outline of a Theory of Practice») структура и практика связываются между собой главным образом с помощью ироничного подчеркивания непредусмотренных следствий стратегий, используемых социальными акторами. Использование индивидуальной или семейной стратегии приводит к воспроизводству того социального порядка, из которого эти стратегии исходили. Большое достоинство подхода Бурдье состоит в признании изобретательности и энергии, с которыми люди строят свою жизнь, – весьма необычная для теоретической социологии особенность. Но его образ социальной структуры так сильно зависит от идеи социального «воспроизводства», что он плохо совмещается с любыми представлениями об исторической динамике, разве что она реализуется независимо от акторов и неведомо для них. В мире Бурдье история просто происходит, а не творится.

Теория структурации Гидденса связывает структуру и практику еще сильнее. Человеческая практика всегда предполагает наличие социальной структуры, в том смысле, что она обязательно включает в себя социальные правила или ресурсы. Структура всегда возникает из практики и конституируется ею. Ни структура не может быть понята без практики, ни практика без структуры.

Этот баланс, который Гидденс назвал дуальностью структуры, наиболее адекватен требованиям гендерной теории по сравнению с другими теоретическими подходами. Однако и с ним связаны две серьезные проблемы. Делая связь между структурой и практикой вопросом логики, требованием социального анализа вообще, Гидденс не предусматривает возможность того, что форма этой связи способна исторически измениться. Эта возможность в имплицитной форме предусмотрена в концепции Митчелл и эксплицитно – в практической политике освободительных движений. Ее значимость для гендерного анализа очевидна. Пытаясь отобразить влияние структуры как целого, Гидденс делает явный шаг назад в сторону классического структурализма. Его парадигмой в данном случае является структура языка, а это глубоко ошибочно для анализа таких структур, как гендер или класс. Делая акцент на «виртуальности» структуры, он тем самым утверждает, что контекст события скорее ограничен альтернативами, вытекающими из данных структурных принципов, нежели задан исторически. Это возвращает его к логике обратимых трансформаций, характерной для структурализма.

Отсюда ясно, что дуальные модели должны быть открыты истории. Главное здесь то, что практика, предполагающая наличие структуры, как показали Бурдье и Гидденс, всегда является реакцией на данную ситуацию. Практика представляет собой трансформацию этой ситуации в определенном направлении. Описать структуру означает выяснить, что в данной ситуации ограничивает свободную игру практики. Поскольку результатом практики является трансформированная ситуация, которая, в свою очередь, становится объектом новой практики, «структура» определяет, каким образом практика (протяженная во времени) ограничивает следующую практику.

Поскольку человеческое действие включает в себя элементы свободного творчества («творчества в пределах определенных границ», по выражению Бурдье), а человеческое знание рефлексивно, практика может быть направлена против того, что ее ограничивает; поэтому структура может быть осознанным объектом практики. Но практика не может избавиться от структуры, не может свободно осуществляться вне заданных ранее условий, точно так же как социальные акторы не являются просто «носителями» структуры. Акторы в своей практической деятельности всегда должны считаться с ограничениями, порождаемыми историей. Например, женщины викторианской эпохи, отвергавшие замужество, не имели возможности свободно выбрать тот тип сексуальной жизни, который им нравился. Часто единственной реальной альтернативой было ее полное отсутствие.

В большинстве трактовок социальных гендерных отношений не производится членения структуры на подструктуры. В некоторых работах, таких как «Современное угнетение женщин» («Women’s Oppression Today») Мишель Барретт, конечно, выделяются отдельные темы: идеология, образование, производство и государство. Но в феминистской мысли существовала сильная тенденция представлять все эти сферы в качестве проявлений единой структуры подчинения женщин и доминирования мужчин. Теория половых ролей в каком-то смысле соответствует этой тенденции.

Проблематичность такого подхода выражается в том, что для объяснения этой единой структуры разные авторы предлагают множество разных «конечных причин». Это императивы эволюции, преимущество гормонально предопределенной агрессивности, физическая сила мужчин, необходимость вынашивать детей, универсальность семьи, функциональные требования капитализма, половое разделение труда при уходе за детьми и другие конкурирующие между собой объяснения. Поскольку ни одно из этих объяснений не удается серьезно обосновать, они подрывают друг друга. Поэтому в феминистской теории конца 1970-х – 1980-х годов существует тенденция рассматривать подчинение/господство как своего рода чистый феномен, вообще не имеющий причин.

Но эта тупиковая ситуация может также свидетельствовать о том, что данная трактовка структуры является чересчур упрощенной. Принципиально иной подход предложила Джулиет Митчелл в своей первой книге «Женское сословие» («Woman’s Estate»), но впервые он был намечен в ее знаменитой статье «Женщины: самая длинная революция», написанной еще в 1966 году. Следуя скорее методу, нежели букве альтюссеровской ревизии марксизма, Митчелл разделила гендерные отношения на четыре структуры: производство, воспроизводство, социализация и сексуальность. Каждая из них, с ее точки зрения, продуцирует свою форму угнетения женщин. Каждая имеет свой исторический путь и в различные периоды может изменяться с большей или меньшей скоростью по сравнению с остальными. Хотя Митчелл не делает на этом акцента, в ее аргументации подразумевается возможность конфликта между моделями отношений в разных структурах. Таким образом, структура гендерных отношений может быть внутренне противоречива.

Я считаю, что понятия внутренней дифференциации, исторической неравномерности и внутренних противоречий совершенно необходимы для понимания структуры гендерных отношений. Весьма характерно, что этот аспект работ Митчелл игнорировался более поздними теоретиками, хотя четырехчастная модель успешно использовалась в социальной истории Керрин Рейгер и Майклом Гилдингом.

Одной из причин теоретической невостребованности модели Митчелл является ее внутренняя противоречивость. Производство, воспроизводство и т. п. не являются структурами в строгом смысле этого слова. Это типы практики, причем пересекающиеся между собой. Сексуальность достаточно явно присутствует в воспроизводстве. Социализация, если мы примем феминистскую трактовку заботы о детях как работы, является формой производства. Разумеется, во всех этих практиках можно обнаружить структуры, но в аргументах Митчелл нет ничего, что позволило бы предположить, что структуры, проявляющиеся во всех этих сферах практики, являются самостоятельными. Таким образом, Митчелл хотя и показала путь к новой форме структурного анализа, но не осуществила его.

Однако детальные исследования подчинения женщин, предпринятые со времени публикации «Женского сословия», смогли выполнить эту задачу. Исследования последнего десятилетия выявили две существенным образом различающиеся структуры отношений между мужчинами и женщинами. Одна связана с разделением труда: организацией домашней работы и заботы о детях; разделением между оплачиваемой и неоплачиваемой работами; сегрегацией рынков труда и созданием «мужских» и «женских» рабочих мест; дискриминацией при профессиональной подготовке и продвижении по службе; неравными зарплатами и неравным обменом. Вторая связана с властью, контролем и принуждением: с иерархиями в сфере государства и в сфере бизнеса; институциональным насилием и актами насилия в межличностных отношениях; регулированием сексуальности и надзором за ней; властью в семье и ее оспариванием.

Говоря, что эти структуры существенным образом различаются, мы не имеем в виду, что они принципиально отделены друг от друга. На самом деле они постоянно пересекаются. Однако нужно подчеркнуть, что существуют фундаментальные различия между разными способами упорядочивания социальных отношений. В первом приближении можно сказать, что главный организационный принцип первой структуры – отделение или разделение, а второй – неравноправная интеграция. Накопление богатства посредством производства товаров и услуг следует исторической траектории, отличной от траектории институционализации власти, и иначе влияет на формирование фемининности и маскулинности.

В терминах структур труда и власти могут быть поняты многие институциональные и психологические проблемы, но не все. Так, способы, которыми люди создают между собой эмоциональные связи, и повседневные проявления эмоциональных отношений, видимо, подчиняются другой – хотя, несомненно, также социальной – логике. Проблемы, поднятые освободительным движением геев, психоанализом и феминистскими дискуссиями о сексуальности, не сводятся исключительно к труду и власти. Короче говоря, видимо, существует третья важная структура. Она связана с паттернизацией выбора объектов сексуального желания и сексуальной привлекательности; с воспроизводством гетеро– и гомосексуальности и отношений между ними; с социально структурированными гендерными антагонизмами (женоненавистничеством, мужененавистничеством, ненавистью к себе); с доверием и недоверием, ревностью и солидарностью в брачных и других отношениях; с эмоциональными отношениями, связанными с воспитанием детей.

Дальнейший анализ в данной главе основан на допущении о том, что три эти структуры эмпирически проявляются как основные структуры гендерных отношений. Это означает, что (а) их можно обнаружить в поле современных гендерных исследований и в гендерной политике; (б) с их помощью можно объяснить значительную часть распознаваемой в настоящее время структурной динамики. Однако это допущение не означает, что это единственные структуры, которые можно вообще обнаружить, и что ими исчерпывается все интересующее нас поле. Не означает оно также, что они являются необходимыми структурами (подобное суждение могло бы вернуть нас к метафизике конечных причин). Предпринимаемый здесь анализ базируется на более мягком, скорее прагматичном, но, вероятно, легче доказуемом утверждении о том, что данный подход может быть полезен для понимания современной истории.

Общее представление о социальной структуре как о паттерне, ограничивающем практику и свойственном определенному множеству социальных отношений, можно конкретизировать разными способами. Выделенные выше структуры – разделение труда, структура власти и структура катексиса – служат примерами того, что я буду называть структурными моделями. Они работают на определенном уровне логической сложности и в принципе позволяют сравнивать на этом уровне разные исторические ситуации. Они дают возможность поставить такие вопросы: что изменилось в половом разделении труда в результате капиталистической индустриализации? есть ли разница в гендерной структуре власти между коммунистическими и некоммунистическими государствами?

В долгих дискуссиях о структурализме структурное моделирование стало всем и вся структурного анализа. Имела место объяснимая одержимость структурными моделями, основанными на виртуальной трансформации, такими как теории родства и мифа Леви-Стросса, теория развития интеллекта Пиаже, теория синтаксиса Хомского. Они были интеллектуально мощными и придали порядок и точность социальной науке в то время, когда в ней доминировала смесь функционализма и ползучего эмпиризма. В то же время они отвлекли внимание от других возможностей структурного анализа, и особенно – от связи с историей.

На эти возможности указал Люсьен Гольдман, написавший программную работу на эту тему. Хотя его теория «генетического структурализма» так и не вышла за рамки методологического наброска, он продемонстрировал классический пример применения структурного анализа к культуре. Гольдман показал, что возможно изучать трансформации сложной структуры в реальном времени – в противоположность виртуальному времени структурализма. Дальнейший анализ в этой главе основан на данном подходе. Метод, использованный Гольдманом в работе «Сокровенный Бог» («The Hidden God»), свидетельствует о важности структурного анализа другого рода, описывающего инвентарь структурных особенностей данной конкретной ситуации.

Если структурные модели подталкивают исследователя к сравнению разных ситуаций на одном логическом уровне, то структурные инвентаризации подталкивают к более полному исследованию данной ситуации на всех ее уровнях и во всех измерениях. В этом нет ничего особенно удивительного. Любой историк, описывающий фон, на котором разворачивалось то или иное событие, любой политик, рассматривающий текущее взаимодействие или расклад сил, составляет структурный инвентарь. Любая попытка осмыслить гендерную политику в настоящий момент, определить, где мы в этом плане находимся, любая попытка охарактеризовать гендерные отношения в другой культуре или в другое время также порождает необходимость структурной инвентаризации.

Для осуществления этой процедуры анализа были разработаны два полезных понятия. Джилл Мэтьюз употребляет выражение «гендерный порядок», подразумевая под ним исторически сконструированный паттерн властных отношений между мужчинами и женщинами и соответствующие ему определения фемининности и маскулинности. Вслед за Мэтьюз я буду использовать этот термин применительно к структурному инвентарю общества в целом. Понятие «гендерный режим», применявшееся в наших исследованиях в области образования для описания осуществления гендерной политики в школах, основано на той же логике, но применяемой к более частным случаям. Я буду пользоваться им для обозначения структурного инвентаря конкретных социальных институтов.

Введение процедуры структурного описания не означает возникновения нового круга тем или новой проблематики. Разделение труда, структура власти, структура катексиса являются главными элементами любого гендерного порядка или гендерного режима. Структурные модели и структурные инвентари являются принципиально взаимодополняющими способами рассмотрения одних и тех же фактов. На практике они постоянно применяются вместе, смещаются лишь акценты. В этой и следующей главах мы рассмотрим их по отдельности для того, чтобы лучше показать логику анализа, но разделение их, конечно, не будет абсолютным.

Труд

Половое разделение труда в простейшей форме означает распределение определенных видов работ среди конкретных категорий людей. Оно является социальной структурой в той мере, в какой это распределение служит ограничением дальнейшей практики. Это происходит несколькими взаимосвязанными способами. Во-первых, предыдущее разделение труда становится социальным правилом, при котором работа закрепляется за определенными категориями людей. Работник, поступающий на работу в фирму, получает работу Х, если он женщина, и работу Y, если он мужчина. Наличие таких правил можно обнаружить почти в каждом исследовании, посвященном гендерным аспектам оплачиваемого труда. В них было показано, что этот феномен – отнюдь не только пережиток, существующий в низкотехнологичных производствах. Превосходное этнографическое исследование британского моторосборочного завода, выполненное Рут Кавендиш, «Женщины на конвейере» («Women on the Line»), показало практически абсолютное разделение между работами, которые выполняют женщины и мужчины.

«Было очевидно, – замечает автор, – что единственная квалификация, которая нужна для получения лучшей работы, заключается в том, чтобы быть мужчиной».

Моторные двигатели не являются больше передним краем прогрессивных технологий, но уж компьютеры сюда точно относятся. Гейм и Прингл в книге «Гендер на работе» («Gender at Work») показали, что рост компьютеризации не привел к уменьшению сегрегации рынка труда. Женщины нанимаются в качестве операторов, мужчины – преимущественно в качестве программистов, торговых представителей, системных аналитиков и менеджеров.

Действующее правило сегрегации ложится в основу новых форм ограничения практики, таких как дифференциация при подготовке специалистов. Когда женщины и мужчины получают разную подготовку, дискриминация при найме становится, с точки зрения работодателя, рациональной. Как показала Кэрол О’Доннелл в «Основе для сделки» («The Basis of the Bargain»), половые различия в профессиональной подготовке являются весьма общей характеристикой взаимодействия образовательной системы и рынков труда. С помощью таких механизмов разделение труда по полу превращается в сугубо техническое разделение, которое сопротивляется прямым антидискриминационным стратегиям. Поскольку мужчины обычно лучше, чем женщины, подготовлены и обучены, выбор «лучшего претендента» естественно означает выбор мужчины. Почти абсолютное преобладание мужчин в верхних эшелонах университетов служит ярким примером такой косвенной дискриминации.

Профессиональная подготовка выступает одним из механизмов, с помощью которых разделение труда по полу превращается в мощную систему социальных ограничений. Насколько она мощна, становится понятно, как только предпринимается сознательная попытка ее изменить. Здесь уместно вспомнить опыт осуществления антидискриминационных программ и программ, построенных по принципу обеспечения преимуществ меньшинствам (affirmative action programs), и то, как медленно удавалось достичь прогресса в этой области. Менее известны, но не менее важны начавшие накапливаться данные о попытках изменить систему разделения труда в сфере неоплачиваемой работы, в частности домашней работы и ухода за детьми. Это стало, как отметила Линн Сигал, важным фокусом индивидуальных политических стратегий, которые выросли в недрах движения новых левых в Британии 1970-х годов. Пол Амато, размышляя по поводу двухлетнего ведения домашнего хозяйства в Мельбурне, отмечает, что его решение не находило никакого понимания среди мужчин, с которыми ему приходилось общаться. Ему говорили, что мужчины должны работать (т. е. домашняя работа, по их мнению, – не работа) и не должны экономически зависеть от женщин. Одно из решений этой дилеммы состояло в том, чтобы считать Амато успешным эксплуататором своей жены. Очевидно, что принятое разделение труда по полу имеет сильную поддержку в культуре. Недавнее исследование, проведенное в Южной Англии Р. Палом, показало, что безработные мужчины не начинают больше заниматься домашним хозяйством, а из австралийского исследования «инверсии домашних ролей», проведенного Грэмом Расселлом, следует, что практика совместной заботы супругов о детях остается крайне нерегулярной.

Однако сам факт, что существуют попытки пересмотреть эти практики наряду с созданием нового разделения труда по полу в таких областях производства, как информационные технологии, указывает: данная структура является не только структурным ограничением, но и объектом воздействия со стороны практики. Исследования, в которых документируется разделение труда на рабочих местах, содержат свидетельства и о социальной деятельности, направленной на поддержание этой системы. На фабрике, описанной Рут Кавендиш, все управление осуществляли мужчины, такая же ситуация была в профсоюзе; и не случайно обе эти иерархии сопротивлялись попыткам женщин-работниц (выраженным, в частности, в проведении неофициальной забастовки) эту систему изменить. Другое британское исследование ситуации на уровне рабочих мест, проведенное Дэвидом Коллинсоном и Дэвидом Найтсом, наглядно показало, как поддерживается половое разделение труда среди «белых воротничков», на этот раз – в страховой компании. Женщин, которые хотели продвинуться по службе, чтобы делать что-то большее, чем рутинная возня с бумагами, мужчины-менеджеры отговаривали делать это, аргументируя тем, что мужчины сами должны решать те проблемы, которые они создают. В результате сложилась целая мини-идеология, согласно которой женщины психологически не приспособлены к страховой работе, а истинные предубеждения менеджеров против женщин обосновывались с помощью апелляции к предубеждениям против женщин, которые якобы есть у клиентов.

Тем не менее гендерные режимы двух этих организаций значительно различались, и механизмы, с помощью которых поддерживалось разделение труда по полу, могли быть совершенно разными. Работа Майкла Корды «Мужской шовинизм» («Male Chauvinism») – одно из первых описаний американской гендерной политики на рабочем месте – представляет угнетение женщин преимущественно как следствие индивидуальной дискриминации, исходящей со стороны боссов. Подобное объяснение неприменимо к ситуации коллективной дискриминации, например в случае фабрики, описанной Кавендиш. Но в мире нью-йоркских офисов корпораций, о котором писал Корда и в котором наем, увольнение, определение зарплаты и продвижение по службе очень индивидуализированы, исключение женщин, вероятно, действительно осуществляется из-за индивидуального сексизма менеджеров корпораций.

За пределами конкретного рабочего места имеет место более широкий социальный процесс, определяющий половое разделение труда для целых категорий рабочих. Маргарет Пауэр говорит о «создании женской занятости» как об историческом процессе, в ходе которого формируются новые категории работы и работников. Очевидно, что существующее разделение труда не воспроизводится механически. Сейчас в нашем распоряжении имеются исследования отдельных видов деятельности, которые это документируют. Одно из лучших – case study Евы Гамарников, которое демонстрирует, что современный тип занятости медсестер был создан в результате деятельности таких организаторов работы медперсонала, как Флоренс Найтингейл. Это была своего рода сделка: признавалось, что контроль над медицинской практикой остается за мужчинами (т. е. врачами), но при этом открывалась возможность карьеры среднего медперсонала для женщин среднего класса.

Как показывает данное исследование, конструирование разделения труда по полу связано не только с распределением работы между людьми разного пола. Оно включает в себя и организацию данной работы как таковой. Дискуссии по поводу «правильной технологии» – механизмов или техники, которые менее вредны для окружающей среды, или более дешевы, или специально приспособлены к потребностям третьего мира, – сделали очевидным тот факт, что единственного способа организации труда не существует. Есть даже альтернативные способы производства ядерной бомбы. Социотехническая система, такая как общественное производство или домашняя работа, может быть организована по-разному. Поэтому конкретная техническая организация труда и практики, осуществляемые в данный момент, всегда говорят об определенном социальном выборе. Трудовой процесс всегда основан на технологии, созданной в расчете на определенные социальные условия – в том числе и на разделение труда по полу. Например, станки на хлопковых фабриках в северо-восточной Англии и южной Шотландии на заре индустриальной революции были сконструированы так, чтобы на них могли работать женщины и дети. По замечанию Т.К. Смоут, на новые фабрики предпочитали нанимать женщин и детей, так как считалось, что они будут лучше соблюдать беспрецедентно жесткие требования трудовой дисциплины. Перед владельцами фабрик встала интересная проблема: что делать с их мужьями для того, чтобы привлечь столь удобную рабочую силу?

Более сложный пример представляет собой технология домашней работы. Такие механизмы, как пылесосы или стиральные машины, в равной степени приспособлены для эксплуатации и мужчинами, и женщинами. Однако самые популярные модели рассчитаны только на одно домохозяйство и предполагают, что в каждом домохозяйстве есть только один работник. Такая конструкция основана на принятом разделении труда по полу, а не на каких-то альтернативных или возможных моделях распределения обязанностей. В рекламе домашних приборов фигурируют образы улыбающихся женщин (но не мужчин), использующих данный прибор. Вполне возможно создать оборудование для выполнения той же самой работы при других социальных условиях. Например, общественные прачечные, принадлежавшие британским муниципалитетам в 1930 – 1940-х годах, создавали возможность механизации стирки, альтернативную домашней. Они прекратили свое существование из-за послевоенной приватизации. Бум товаров потребления, разразившийся в 1950-х, среди прочего привел к утверждению полового разделения домашнего труда новыми средствами.

Из этих соображений следует, что сама по себе идея разделения труда является слишком узкой. Мы имеем дело не просто с распределением работы, но с природой и способом организации самой работы. Невозможно также отделить распределение труда и его организацию от распределения результатов работы, т. е. услуг и доходов. Обратимся еще раз к описанной Кавендиш фабрике. Упорное стремление мужчин сохранить разделение труда по полу становится более понятным, если принять во внимание, что мужская работа гораздо лучше оплачивается. Некоторые мужчины на фабрике за более легкую работу получали вдвое большую заработную плату, чем женщины. Женщины получали «зарплату замужних женщин» вне зависимости от того, были они замужем или нет. И это, конечно, не единичный случай. Как показано в Главе 1, в Австралии – стране, где теоретически уже в течение более чем пятнадцати лет существует «равная оплата» для мужчин и женщин, – реальный средний доход женщин до сих пор не достигает и половины среднего дохода мужчин.

Таким образом, разделение труда по полу не может больше рассматриваться как изолированная структура. Его следует воспринимать как часть более широкой модели – гендерно структурированной системы производства, потребления и распределения.

Анализ гендерного структурирования производства, а не просто полового разделения труда позволяет более ясно увидеть способы дифференциации рабочей силы, которые связаны с гендерной политикой, но действуют в рамках широких категорий пола. Некоторые из них связаны с коммерциализацией секса – в проституции или индустрии развлечений. Однако обсуждаемое поле дифференциации гораздо шире. К нему же относятся, например, такие примеры конструирования профессии, как администратор в гостинице, стюардесса или секретарь, которые представляют собой сочетание определенных технических навыков с конкретным типом женственности. Некоторые виды деятельности, особенно моделирование одежды и театр, ассоциируются с гомосексуальной маскулинностью. С другой стороны, управление бизнесом связано с формами маскулинности, организованными на основе личного доминирования: «жесткий» стиль в бизнесе вызывает восхищение, а такие выражения, как «агрессивный маркетинг», на управленческом жаргоне имеют позитивную окраску.

Это расширенное понятия, однако, расходится с понятием «способ производства» или с его ближайшим эквивалентом «социальное разделение труда», применяемыми в марксистской теории. Существует значительное число работ, где предпринята попытка связать положение женщины с этими концептами. Как показано в Главе 3, это была самая важная гендерная теория, объясняющая гендерные отношения с помощью внешних факторов. Бесплодность данного теоретического предприятия обусловлена в основном тем, что этому подходу недоставало смелости. Почти все сторонники этого подхода полностью принимали традиционное для марксизма определение «капиталистического способа производства» как системы производства, в основе которой лежат классовые отношения. Даже попытка определить «домашний способ производства», связанный с домашним хозяйством, не поколебала основы классового анализа капитализма.

Сейчас уже понятно, что гендерное разделение не является идеологическим дополнением к классово структурированному способу производства. Оно глубоко укоренено в самом производстве. Оно не сводится к домашней работе или даже к разделению между бесплатной домашней работой и оплачиваемой работой на производстве. Оно является одной из главных характеристик организации производства. Это не пережиток докапиталистических способов производства. Как показывают примеры компьютерной индустрии и транснациональных корпораций, оно активно воспроизводится в наиболее передовых секторах мировой капиталистической экономики.

Эти аргументы уверенно приводят нас к заключению, сделанному Гейм и Прингл. Способы гендерного разделения являются фундаментальной и сущностной характеристикой капиталистической системы, такой же фундаментальной, как и способы классового разделения. Социалистическая теория не может далее игнорировать то обстоятельство, что капитализм – это система, управляемая мужчинами, и в значительной степени – для их собственной пользы.

Это одно из оснований для серьезного пересмотра социалистического анализа капитализма. Ведь феминистская аргументация имеет интересную параллель с концепциями радикальных движений третьего мира, в которых капитализм понимается в основном как система глобального неравенства и империализма. В их единой платформе предлагается новое видение капитализма. Он рассматривается скорее как система концентрации и регуляции прибыли, извлекаемой с помощью ряда качественно отличающихся друг от друга механизмов эксплуатации, а не как гомогенная по своей сути структура, подразумеваемая понятием «способ производства». Если это в общих чертах верно, мы не нуждаемся более в постулировании каких-то боковых линий развития, подобных той, которую вывел в своей работе «Капитализм, семья и личная жизнь» («Capitalism, the Family and Personal Life») Эли Зарецки. Он предположил, что капитализм ассимилировал существовавшую до него систему патриархатной организации гендера или домашней жизни и использовал ее для своего собственного воспроизводства. Связь здесь более прямая. Капитализм отчасти сформировался благодаря возможностям применения власти и извлечения прибыли, созданным гендерными отношениями. И это верно по сей день.

Если принять это понимание гендерных отношений в производстве и потреблении, каковы тогда главные принципы их организации? С какого рода системой мы имеем дело? С этого момента мои рассуждения принимают более спекулятивный и нестрогий характер. Я предлагаю скорее организующую гипотезу, нежели окончательное заключение. Она основана тем не менее на тех исследованиях домашнего и производственного труда, о которых уже говорилось выше, так же как и на некотором практическом опыте участия в реформах. Особенно важны здесь пять пунктов:

1. Сам масштаб и настойчивое утверждение демаркаций между женской и мужской работой, невзирая на их техническую иррациональность и невозможность сделать их абсолютными.

2. Связь этих многочисленных демаркаций с проблемами прибыли или контроля над трудом (или с ними обеими) на рабочем месте.

3. Способ их функционирования, исключающий практически для всех женщин возможность такой аккумуляции своего богатства, чтобы оно могло стать капиталом, или возможность карьеры, которая привела бы к контролю над капиталом значительного размера.

4. Важность практик, поддерживающих мужскую солидарность, – часто поверх линий классового разделения – в деле поддержания этих демаркаций.

5. Согласованность системы разделения труда и различий в доходе, благодаря которой забота о детях возлагается на женщин, особенно молодых.

Многое здесь объясняется, если исходить из двух главных принципов. Один из них можно назвать гендерной логикой аккумуляции. Благодаря общей гендерной организации труда экономическая выгода концентрируется на одной стороне, а экономические потери – на другой, причем в таких масштабах, которые позволяют этой системе аккумуляции воспроизводиться. Кристин Делфи обнаружила этот механизм в своем исследовании французских семей, но свела эту проблему к ситуации домохозяйства и отношениям в браке, не обратив внимания на гораздо больший масштаб такой аккумуляции на производстве. Выгоды и затраты не распределяются между полами как группами по принципу «все или ничего». Торговцы печатной продукцией, которых изучала Синтия Кокберн, получают небольшую выгоду; медиамагнаты, которые нанимают их, получают больше. Не все женщины оказываются главными неудачниками – это факт стратегической важности для феминизма. Но все же выгоды, возможности и затраты достаточно велики, чтобы за них стоило бороться, что и поддерживает в активном состоянии практику демаркаций и исключения, осуществляемую многими группами мужчин.

Есть два внутренних барьера на пути расширения масштабов гендеризованной аккумуляции. Один заключается в том, что отмеченное нами разделение труда является далеко не абсолютным. Существует очень мало женщин-моряков и мужчин-секретарей, но довольно много людей обоего пола работают клерками, лавочниками, торговыми представителями, программистами и учителями. Большинство видов сельскохозяйственного труда выполняется людьми разного пола совместно. Второй барьер заключается в том, что брак – это союз двух людей. Возможности извлекать материальную выгоду из труда только одного человека всегда ограничены. Поэтому и масштаб экономического неравенства, основанного на распределении обязанностей в браке, весьма сильно ограничен по сравнению с экономическим неравенством, которое складывается благодаря аккумуляции на производстве. В этом отношении нуклеарная форма семьи может считаться важным ограничением полового неравенства. Происходящая коммерциализация домашней работы, например развитие сетей быстрого питания, скорее всего, увеличит экономическое неравенство полов.

Второй принцип можно назвать – хотя, может быть, и не совсем удачно – политической экономией маскулинности. Большое число важных практик связано с определениями маскулинности и ее мобилизацией как экономического ресурса. Энн Кертхойз утверждает, что базисом разделения труда по полу служит уход за детьми и что проблема ухода за детьми является структурным базисом феминизма. Это, конечно, преувеличение, но важность проблемы неоспорима. Кертхойз делает весьма точное замечание: уход за детьми – проблема, которая затрагивает не столько женщин, сколько мужчин: «представление о том, что забота о маленьких детях – неподобающее для мужчин занятие, укоренено необычайно глубоко». Поскольку мужчины имеют больше возможностей для контроля над разделением труда, чем женщины, их коллективный выбор не заботиться о детях, как утверждает Маргарет Полатник, отражает доминирующее определение мужских интересов и фактически помогает им сохранять властные позиции. Способность управляющих в ситуации многих производственных конфликтов мобилизовать работников-мужчин и их профсоюзы в скрытые объединения, направленные против работников-женщин, подтверждает силу этих определений интересов. Как связаны между собой конкретные способы определения маскулинности, будет показано ниже. Пока же я ограничусь замечанием о том, что гегемонная модель маскулинности, организуя мужскую солидарность, становится как экономической, так и культурной силой.

Эта сила не обходится без сопротивления. Разделение труда по полу само по себе создает базис для женской солидарности. Широко распространенное в общественном производстве отчуждение женщин от карьерных возможностей дает им опыт совместной работы и мало структурных оснований для конкуренции друг с другом. Практика ежедневных перемещений из пригорода в город делает женщин в дневное время основным населением спальных пригородов, и социологическое изучение новых пригородов, как, например, работа Лин Ричардс, показывает, насколько важны для них отношения друг с другом, как они их ищут и насколько тщательно поддерживают. Принимая участие в дискуссии по поводу экономического спада в Британии, Беатрикс Кэмпбелл заметила: разделение труда в сфере ухода за детьми означает, что молодые одинокие матери, находящиеся на социальном пособии, попадают в сообщество женщин разных поколений. Поскольку никто из них не тянет одеяло на себя, они обретают потенциал для самоопределения и сопротивления.

Власть

Конкретные случаи социального взаимодействия, включающие властные отношения, достаточно легко доступны для наблюдения. М-р Барретт, отец семейства викторианской эпохи, запрещает своей дочери выходить замуж; парламент возводит гомосексуальный контакт в ранг преступления; менеджер банка отказывает в займе незамужней женщине; группа молодых парней насилует знакомую девушку. Достаточно трудно рассмотреть за индивидуальными актами применения силы или угнетения структуру власти, совокупность социальных отношений, довольно распространенных и устойчивых. В то же время действия, подобные перечисленным выше, невозможно понять без такой структуры. Изнасилование, например, обычно представляемое в СМИ как индивидуальное отклонение, является формой межличностного насилия, глубоко связанной с неравным распределением власти и идеологией мужского превосходства. Это далеко не отклонение от существующего социального порядка, а в значительной степени – средство его укрепления.

Эта связь насилия с идеологией указывает на многоликий характер социальной власти. Один из ее необходимых компонентов – сила. Не случайно средства организованного насилия – оружие и знание военной техники – почти полностью находятся в руках мужчин, как мы видели в Главе 1. Но «голая сила» встречается редко. Гораздо чаще насилие представляет собой часть комплекса, включающего в себя также институты и способы их организации. Власть может выражаться в соотношении возможностей или неравенстве ресурсов на рабочем месте, в домохозяйстве или более крупном институте. Вообще говоря, корпорациями, правительственными департаментами и университетами управляют мужчины, которые организуют дела так, что женщинам исключительно трудно достичь высоких должностей. Организационный контроль не более обнажен, чем обычно обнажена любая сила. И то и другое скрыто и зависит от соответствующих идеологий. Возможность навязывать определение ситуации, задавать условия, в которых будут интерпретироваться события и обсуждаться проблемы, формулироваться идеи и определяться мораль, короче говоря, возможность утверждать гегемонию – также существенная часть социальной власти. Значительная часть критики, исходящей из феминистских работ и освободительного движения геев, посвящена борьбе за культурную власть, например борьбе против культурного определения женщин как слабых или гомосексуалов как душевнобольных.

То, что эти властные отношения функционируют как социальная структура, как модель регуляции социальной практики, в каком-то смысле слишком очевидно. Структурное ограничение практик касается даже вопросов элементарного выживания. Хелен Веар (Ware) в работе «Женщины, демография и развитие» («Women, Demography and Development») отмечает, что в богатых странах, где доступ к основным продуктам питания не представляет проблему, женщины живут дольше мужчин; в беднейших же странах женщины умирают раньше мужчин. Таким образом, оказывается: в тех случаях, когда на карту поставлена сама жизнь, против женщин применяются такие формы дискриминации, как ограничение еды и медицинского обслуживания. Различия в детской смертности, включая инфантицид девочек, – другой пример из этого же ряда.

Менее очевидно, но так же важно, что такая практика ограничивает и поведение тех, кто обладает властью. Мужчины занимают властную позицию в гендерных отношениях, но в такой специфической форме, что она накладывает ограничения на них самих. Например, при патриархатном порядке большое значение придается моногамному браку, который создает серьезное напряжение между мужчинами в случае адюльтера: структура, определяющая женщин как вид имущества, обязывает их мстить за хищение. Поддержка гегемонного определения маскулинности часто является вопросом огромной важности, и гомосексуалы сплошь и рядом вызывают враждебное отношение именно потому, что подрывают это определение.

Так же как и в случае труда, структура власти является не только условием, но и объектом воздействия практики. Многие подходы, описывающие патриархат, представляют его как простую, упорядоченную структуру вроде пригородного военного мемориала. Однако за его фасадом можно найти большой беспорядок и множество аномалий. Навязывание порядка требует мобилизации ресурсов и затрачивания энергии. То, что Донзело называет семейной политикой, как раз и является частью такой деятельности. Исследования государства благосостояния, подобные исследованию австралийской системы налогообложения и выплаты пособий, проведенному Шейлой Шейвер, показывают, что аппарат социальной политики предполагает зависимость женщин от мужчин и даже усиливает ее.

Навязывание порядка в культуре или посредством культуры является существенной частью этого проекта. Отмечают, например, тот энтузиазм, с которым члены католической иерархии – все они мужчины – настаивают на идеалах чистоты, кротости и послушания женщин. Эффективность этой политики была продемонстрирована в Ирландии, где церкви удалось выиграть референдум о разрешении/запрещении разводов. В остальных частях капиталистического мира священники уже не играют такой роли, как идеологи в области сексуальности и особенно журналисты. Хотя «достойные» газеты, вроде британской «Гардиан», занимают либеральную позицию в гендерной политике, большинство журналистов массовых изданий остаются неизменными сексистами и гомофобами. Те люди, которые на практике реализуют эту культурную и материальную «политику», не обязательно получают от нее наибольшую личную выгоду. Скорее они участвуют в коллективном проекте, поддерживающем власть мужчин и подчинение женщин.

Если определять власть как легитимное проявление силы, мы можем сказать, что центральную ось силовой структуры гендера составляет генеральная связь власти с маскулинностью. Но это положение осложняется и становится противоречивым из-за наличия второй оси, определяемой через лишение некоторых групп мужчин власти. Если же охарактеризовать это осложнение на более общем уровне, то можно констатировать, что имеет место выстраивание иерархий власти и централизация внутри основных гендерных категорий.

Власть мужчин не распространяется равномерно по всем участкам социальной жизни. При одних обстоятельствах властью обладают женщины, при других – власть мужчин рассеивается, ослабляется или оспаривается. В исследованиях американских феминисток, таких как Кэролл Смит-Розенберг, прослеживается история контролировавшихся женщинами институтов и практик, в том числе образования для девочек, дружеских социальных сетей и нерыночного производства. Можно применить и обратную логику, тогда мы сможем идентифицировать комплекс институтов и сетей, где относительно сконцентрированы сила мужчин и власть маскулинности. Это будет «ядром» властной структуры гендера по сравнению с более рассеянными или оспариваемыми паттернами власти на периферии.

В развитых капиталистических странах явно прослеживаются четыре компонента этого ядра: (а) иерархии и в целом кадры институционализированного насилия, военные и военизированные силы, полиция, системы исполнения наказаний; (б) иерархии и в целом кадры тяжелой промышленности (например, сталелитейные и нефтяные компании) и иерархии высокотехнологичных производств (компьютерное, аэрокосмическое); (в) органы планирования и контроля в центральных государственных структурах; (г) рабочая среда, где особую роль играют физическая выносливость и связь мужчин с техникой.

Связи между (а), (б) и (в) хорошо известны. Президент Эйзенхауэр, не замеченный в феминистских взглядах, предупреждал о власти «военно-промышленного комплекса» в Соединенных Штатах. Очень близкая ситуация наблюдается в Советском Союзе. В обеих странах, если пользоваться словами Джоэля Мозеса об СССР, «женщины практически полностью отчуждены от основных центров, определяющих политику». Эти части комплекса увязываются вместе с помощью идеологии, которая объединяет маскулинность, власть и технологическое насилие и которая лишь недавно попала в фокус внимания исследователей. Но именно связь трех этих компонентов с компонентом (г) имеет решающее значение для гендерной политики в целом. Эта связь обеспечивает массовую базу для милитаристских взглядов и практик, которые без такой базы могли бы вызвать отвращение населения, грозящее дестабилизацией управляющего аппарата, основанного на подобной связи компонентов власти. Вероятно, наиболее яркая особенность этой связи заключается в том, какую роль играют в ней механизмы, особенно моторные двигатели. Постепенное вытеснение всех других транспортных систем этой крайне небезопасной и экологически разрушительной технологией является иллюстрацией и одновременно средством достижения тайного союза между государством, корпоративной элитой и гегемонной маскулинностью рабочего класса.

Участники «мужского движения» 1970-х неоднократно указывали на то, что большинство мужчин на самом деле не соответствует образу жесткой, доминантной и воинственной маскулинности, которую продвигают идеологи патриархата. Но этот образ и не предназначен для того, чтобы ему соответствовать. Целлулоидный героизм Джона Уэйна или Сильвестра Сталлоне кажется героическим только по сравнению с характерами основной массы мужчин, которые ему не соответствуют. Идеология, оправдывающая ядро патриархатного комплекса и абсолютную субординацию женщин, требует создания базирующейся на гендерных признаках иерархии среди мужчин. (Я специально подчеркиваю «базирующейся на гендерных признаках», потому что дискуссии о властных отношениях между мужчинами обычно останавливаются на признании классовых и расовых различий.) Как показало освободительное движение геев, существенной частью этого процесса является создание негативного символа маскулинности в форме стигматизированных аутсайдеров, в особенности мужчин-гомосексуалов. Таким образом, в целом иерархия создается как минимум из трех элементов: гегемонной маскулинности, консервативных маскулинностей (участвующих в коллективном проекте, но не на переднем крае) и подчиненных маскулинностей.

В феминистской мысли 1970-х годов стратегическим местом и главным рычагом угнетения женщин считалась семья. Сейчас маятник качнулся далеко в другую сторону. Стало ясно, что домохозяйство и родственные отношения отнюдь не являются клинически чистым образцом подлинного патриархата. Семья как институт рассматривается сейчас скорее как периферийная, чем центральная часть патриархатного комплекса. Колин Белл и Ховард Ньюби отмечают, что для утверждения власти мужа необходимы постоянные переговоры и сделки о распределении обязанностей. Это необходимо для того, чтобы поддержать семью в рабочем порядке. Важность таких переговоров и напряжение во властных отношениях внутри семьи подтверждаются значительным корпусом специальных исследований, начиная с классической книги Мирры Комаровски «Брак “синих воротничков”» («Blue-Collar Marriage») и заканчивая более современными работами, такими как «Миры боли» («Worlds of Pain») Лилиан Рубин из Соединенных Штатов, «Гендер и классовое сознание» («Gender and Class Consciousness») Полин Хант из Великобритании, «Открытая рана» («Open Cut») Клэр Вильямс и «Матери и работающие матери» («Mothers and Working Mothers») Яна Харпера и Лин Ричардс из Австралии. В этих исследованиях также зафиксирован недавний исторический сдвиг, заключающийся в том, что мужьям стало значительно труднее утверждать открыто патриархатный режим в семье.

Оспаривание домашнего патриархата в некоторых кругах общества распространено настолько широко, что можно говорить о феминизме рабочего класса, основанном на этой борьбе в той же мере, как и на борьбе за оплачиваемый труд. И во внутрисемейной борьбе за власть жены часто одерживают победу. Исследование семьи Принс как кейса, описанное в Главе 1, также показало, что в некоторых семьях контроль со стороны отца либо подорван, либо совершенно отсутствует. Комаровски отмечала этот факт уже в 1950-х годах. Я полагаю важным признать, что здесь произошла подлинная инверсия властных отношений. Это не значит, что женщинам на время уступили власть, а потом эту власть у них опять заберут. Речь идет о сложнейших результатах домашних конфликтов и переговоров, которые тянулись годами, а то и десятилетиями.

Важно также признать, что эти локальные победы не ниспровергли патриархат. По наблюдениям Комаровски, в тех американских рабочих семьях, где жена в браке играла роль главы, это не могло быть признано публично. Внешне поддерживалась видимость мужской власти. Общий вывод: мы должны отличать глобальное, или макроотношения власти, благодаря которым женщины подчинены мужчинам на уровне всего общества, от локального, или микроситуации в конкретных домохозяйствах, на конкретных рабочих местах, в конкретных сферах. Локальный паттерн может отличаться от глобального и даже противоречить ему. Такие отклонения могут провоцировать попытки «исправления», т. е. утверждение глобальной модели в качестве нормы и на локальном уровне. Но они могут также означать наличие структурного напряжения, которое в долгосрочной перспективе может привести к изменениям.

Катексис

Для того чтобы распознать социальную структуру в сексуальности, необходимо сначала увидеть ее как социальное явление. Поэтому последующий анализ основывается на идее – высказанной в таких книгах, как «Сексуальное поведение» («Sexual Conduct») Гэньона и Саймона, «История сексуальности» Фуко и «Сексуальность и ее проблемы» («Sexuality and Its Discontents») Уикса, – о том, что сексуальность конструируется социально. Ее телесные аспекты не существуют до или вне социальных практик, с помощью которых формируются и реализуются отношения между людьми. Сексуальность осуществляется и разыгрывается, а не «выражается».

Во всех социальных отношениях присутствует эмоциональное, а возможно, и эротическое измерение. В настоящей книге, однако, акцент будет сделан на том, что в книге «Политика сексуальности при капитализме» («The Politics of Sexuality in Capitalism»), изданной «Красным Коллективом» («Red Collective»), называется «сексуально-социальными отношениями», т. е. на отношениях, образованных эмоциональной привязанностью одного человека к другому. Структуру, организующую эти привязанности, я буду называть «структурой катексиса».

Фрейд использовал термин «катексис» для обозначения психического заряда или инстинктивной энергии, направленной на психический объект, например идею или образ. В данной работе я придаю ему более общий смысл конструирования эмоционально нагруженных социальных отношений с объектами (т. е. с другими людьми) в реальном мире. Важно иметь в виду, что, как и в трактовке Фрейда, чувство, направленное на другой объект, может быть враждебным, а не только приязненным. Оно может быть также одновременно враждебным и приязненным, т. е. амбивалентным. Наиболее близкие отношения между людьми имеют именно такой уровень сложности.

Разумеется, сексуальные практики управляются также и другими структурами. Желая деромантизировать «торговлю женщинами» («the traffic in women»), Эмма Гольдман едко замечает:

Продает ли женщина себя одному мужчине, в браке или вне его, или многим мужчинам – это, в общем-то, вопрос чисто количественный. Признают ли это наши реформаторы или нет, но проституцию порождает экономическая и социальная депривация женщин.

В то же время как психоанализ, так и движение за сексуальное освобождение указывают на то, что паттерны эмоциональной привязанности сами по себе играют ограничивающую роль. Вероятно, их можно анализировать, не впадая в романтизм.

Социальное формирование паттернов желания наиболее наглядно проявляется через набор запретов. Табу инцеста, специальные законы против изнасилования, «возраст согласия»[14] и гомосексуализм – все это примеры запрещений сексуальных отношений между какими-то конкретными людьми. (Строго говоря, законы запрещают конкретные действия, но интенция состоит в том, чтобы разрушить и сами отношения.) Психоаналитические теории эдипова комплекса и супер-Эго интерпретируют влияние общества на эмоции в основном в терминах интериоризации запретов. Однако запреты были бы беспочвенны без предписаний любви и брака с подходящими для этого людьми и без утверждения определенного вида маскулинности и фемининности. Социальный паттерн желания представляет собой единую систему запретов и стимулов.

В нашей культуре хорошо прослеживаются два организующих принципа. Объекты желания обычно определяются с помощью дихотомии и оппозиции женственного и мужественного, а сексуальная практика в основном организуется в рамках отношений между двумя людьми.

Данные истории и сравнительных исследований разных культур показывают, что связи между полами не всегда были организованы в терминах дихотомии. В настоящее время в богатых капиталистических странах сексуальность жестко организована или как гетеросексуальная, или как гомосексуальная. Если модель сексуальных контактов не может быть отнесена ни к гетеро-, ни к гомосексуальной модели, мы определяем ее как смешанную – бисексуальную. Хотя основной структурой привязанности чаще всего считается пара, гендерная дихотомия желания, по-видимому, имеет некоторый приоритет. Когда пара распадается и ее члены вступают в новые отношения привязанности, почти всегда новый партнер бывает того же пола, что и прежний, каким бы он ни был.

В рамках господствующего паттерна катексис основывается на сексуальных различиях. «Женщина нуждается в мужчине, а мужчине нужна пара» – и так до скончания времен. Солидарность гетеросексуальной пары формируется скорее на базе какого-то рода взаимности, нежели на базе общности ситуации или опыта. В этом ее заметное отличие от солидарностей, созданных структурами труда и власти. Скрытое противоречие, которое здесь содержится, неоднократно служило темой для романтической литературы, а также было довольно важной политической проблемой для феминизма последнего десятилетия. Более того, именно различие полов в значительной мере придает отношениям в паре эротический оттенок. Поэтому различие полов может подчеркиваться как средство усиления удовольствия. Именно этим может объясняться системное преувеличение гендерных различий, которое обсуждается в Главах 4 и 8.

Но «различие» – логический термин, а социальные отношения выходят за пределы логических. Члены гетеросексуальной пары не только различны, они еще и специфическим образом неравны. Гетеросексуальную женщину представляют как сексуальный объект иначе, чем гетеросексуального мужчину. Индустрия моды, индустрия косметики и содержание массовой прессы служат наглядным тому подтверждением. Например, на обложках и женских, и мужских гламурных журналов размещены фотографии женщин, разница состоит лишь в том, как модели одеты и какие они принимают позы. Говоря обобщенно, эротическая взаимность в гегемонной гетеросексуальности базируется на неравном обмене. Участие женщин в этом неравном обмене, как отмечала Эмма Гольдман, можно объяснить материальными причинами. «Двойной стандарт», разрешающий промискуитетную сексуальность мужчинам и запрещающий ее женщинам, абсолютно не означает, что мужчин обуревают более сильные сексуальные желания; это означает только то, что у них больше власти.

Процесс сексуализации женщин как объектов гетеросексуального желания включает в себя стандартизированные представления о женской привлекательности – что подразумевает само понятие «мода» («fashion»[15]). Вокруг этого существует целый комплекс напряжений и противоречий. Хотя враждебность может быть и часто бывает направлена на целую гендерную категорию (женоненавистничество, мужененавистничество, гомофобия), относительно привлекательности этот принцип не действует. Скорее гетеросексуальность и гомосексуальность как структурные принципы выступают в роли дефиниций социальной категории, в рамках которой может быть выбран партнер. Вероятно, следствием этого является то, что они конструируются за счет исключения той категории, из которой партнер не может быть выбран.

На психологическом уровне это предполагает подавление, а на социальном уровне – запрещение. И то и другое способствует привлечению внимания к отрицаемому объекту. Классический психоанализ познакомил нас с этим явлением, назвав его амбивалентностью. Его значимость для понимания конструирования маскулинности будет обсуждаться в Главе 9, здесь же я хочу обратить внимание на его структурные подтексты. В работе «Я и Оно» («The Ego and the Id») Фрейд замечает, что «полный эдипов комплекс» имеет две стороны. Под известным треугольником любви и ревности лежит совокупность эмоциональных отношений, в которой привязанности распределяются иначе:

мальчик находится не только в амбивалентном отношении к отцу и останавливает свой нежный объектный выбор на матери, но он одновременно ведет себя как девочка, проявляет нежное женское отношение к отцу и соответствующее ревниво-враждебное к матери.

Карл Юнг предположил: общее правило состоит в том, что подавляется та эмоция, которая не может быть выражена в социальной практике, в результате чего бессознательное предстает как негатив сознательного мышления и общественной жизни.

Если допустить, что это так, то нужно признать, что видимая структура эмоциональных отношений сосуществует с теневой структурой, наполненной совершенно другими смыслами. Широко известно, что привязанность, которую публично выказывают друг другу супруги, часто сосуществует с приватной враждебностью. «Красный Коллектив» предположил, что существует большая разница между «внешними» и «внутренними» отношениями в паре. Мужчины-геи часто высказывают мысль, что враждебность, которую они испытывают по отношению к себе со стороны других мужчин, вызвана бессознательным желанием. Воспитание маленьких детей потенциально всегда вызывает высокий уровень любви и враждебности, причем с обеих сторон. Поскольку большая часть родительских забот лежит на женщинах, отношения с матерями с большой долей вероятности всегда будут весьма амбивалентными, на чем сделала акцент Нэнси Фрайди в работе «Моя мать / Мое Я» («My Mother / My Self»).

Существует так мало исследований, которые содержали бы информацию о глубинах психики и при этом – ощущение социального контекста, что рассуждать о том, как организована эта скрытая структура, трудно каким-либо иным образом, нежели в чисто спекулятивном ключе. Единственное, что нам доподлинно известно, – что структура катексиса в общих чертах может считаться многоуровневой, а наиболее важные отношения – амбивалентными. Старые клише о том, как легко любовь и ненависть превращаются друг в друга, и сила построенных на этом сюжетов вроде «Турандот» Пуччини становятся более понятными, если принять во внимание, что сексуальные практики в целом основаны на структурных отношениях, в которых уже присутствуют и любовь, и ненависть.

Нэнси Фрайди рассуждает еще об одном принципе организации. Она отмечает, что когда у девочек развивается желание, направленное на мужчину, то они думают больше о безопасности, чем о сексуальных отношениях. При обсуждении сексуальных отношений подростков часто говорят, что девочки стремятся к любви и близости, а мальчики – к сексу. Габриэль Кэри и Кэти Летте в работе «Пубертатный блюз» («Puberty Blues») добавляют, что в группах ровесников-подростков секс практикуется равно и для символических целей, и для телесного удовольствия. Вероятно, так же происходит и у взрослых. Этот аргумент связан с замечаниями Герберта Маркузе в книге «Эрос и цивилизация» о развитии примата генитальности и деэротизации остального тела под влиянием принципа демонстративности (performance). Оказалось, что генитальная демонстративность (performance) и диффузная чувственность резко противопоставлены друг другу. В современной гегемонной гетеросексуальности эти формы эротики определяются как мужская и женская соответственно. Но подобное определение совсем не обязательно. В других культурах может быть иначе, о чем свидетельствует «Камасутра» Ватьсьяяны. Ирония в том, что этот памятник манерной и праздной чувственности на Западе продается сейчас преимущественно в порномагазинах, где рекламируется стремительная эрекция и мощный оргазм.

В случае труда и власти структура может быть объектом воздействия практики, в случае катексиса она обычно находится под этим воздействием. Одна из удивительных особенностей сексуальности состоит в том, что сама структура может быть объектом желания (cathected). Например, как уже отмечалось выше, эротизировано само гендерное различие. Отсюда происходит гендерная наполненность нарциссизма – в той мере, в какой катексис, направленный на самого себя, фокусируется на диакритических знаках пола. Отсюда возникает еще более поразительный эротический замкнутый круг сексуального фетишизма, когда символические знаки социальных категорий (кружевные носовые платки, туфли на высоком каблуке, кожаные куртки) или структурные принципы (например, доминирование) отделяются от своего контекста и сами по себе становятся главными объектами возбуждения.

Этот вид практики может использоваться для получения выгоды или подавления, как это уже произошло в рекламной индустрии. Но возможна и другая практика, направленная на структуру, а именно попытка сделать паттерны привязанности более эгалитарными. Автобиографические описания этой практики, такие как книга, подготовленная «Красным Коллективом», или книга Ани Мойленбельт «Со стыдом покончено» («The Shame Is Over») о ее частной жизни, феминизме и голландских левых, говорят о трудностях больше, чем о потенциальных изменениях паттернов. Дэвид Фернбах, который в книге «Путь по спирали» («The Spiral Path») утверждает, что отношения геев эгалитарны по своей сущности, в силу своей транзитивной структуры (любовник моего любовника может также быть и моим любовником), более оптимистичен.

Замечание по поводу «системы» и композиции

Применение данного подхода к сложным (multiple) структурам несет в себе опасность нового редукционизма, приписывания каждой отдельной системе внутренней связности и полноты, в которых ранее отказывалось системе гендерных отношений в целом. Конечно, разделение на структуры бессмысленно, если оно не приводит к большей связности. Но важно иметь в виду, что ни одна из трех описанных структур не является и не может быть в принципе независимой от других. Структура катексиса в некоторых аспектах отражает неравенство во властных отношениях; разделение труда частично отражает модели катексиса и т. д. Ни одна из них не является конечной детерминантой, «порождающим ядром» (термин Анри Лефевра), от которого все остальные паттерны гендерных отношений были бы производными.

В то же время в этой сфере существует определенное единство, или упорядоченность, которые нуждаются в понимании. Нельзя сказать, что люди страдают под грузом социологического давления, бессистемно воздействующего на них со всех сторон. Нападение и избиение мужчины-гея на улицах Сиднея может произойти по той же схеме, что и на улицах Нью-Йорка. Существует определенная связь между разделением труда при уходе за детьми, психодинамикой женственности и возможностями освобождения женщин.

Моя идея, если ее сформулировать коротко, заключается в том, что это единство не является единством системы, как сочли бы функционалисты. Не является оно и единством внешнего выражения, обеспеченным наличием внутреннего порождающего ядра. Это единство исторической композиции всегда незаконченное и находящееся в состоянии становления. Я употребляю термин «композиция» в том же смысле, в каком им пользуются в музыке, понимая под ним осязаемый, активный и часто трудный процесс приведения элементов в связь друг с другом и тщательную разработку их взаимоотношений. Композиция – это реальный исторический процесс взаимодействия и формирования социальных групп. Разница с музыкой заключается не в отсутствии композитора, а в том, что составных элементов огромное множество, и все они находятся внутри своей композиции, поскольку создаваемая мелодия есть их собственная жизнь. Результатом этого процесса является не логическое единство, а эмпирическая унификация. Она достигается при конкретных условиях, под воздействием конкретных обстоятельств. На уровне всего общества она производит гендерный порядок, который будет описан в следующей главе.

Идея «композиции» предполагает, что структура далеко не совершенна и что поле практики далеко не полностью управляется данной конкретной структурой. Короче говоря, уровень системности гендерных отношений может сильно колебаться. Процесс, который я назвала «эмпирической унификацией», может быть весьма мощным и достигать высокого уровня упорядоченности, как это, видимо, происходит в «ядре» структуры власти. Но даже когда это происходит, это не является следствием сущностной логики или логики категорий и никогда не оправдывает функционалистский анализ. Это результат стратегии формирования групп и социального взаимодействия в контексте исторического процесса.

Высокий уровень системности, скорее всего, будет отражать доминирование группы, чьи интересы обслуживаются данным гендерным порядком. К примеру, степень того, насколько жилищное строительство, финансы, образование и другие сферы жизни организованы вокруг модели гетеросексуального супружества, отражает доминирование гетеросексуальных интересов и подчинение гомосексуалов. Лучшим доказательством этого подчинения служит то, что сами гомосексуальные практики организованы в гетеросексуальных терминах (например, разделение партнеров в лесбийских парах на «butch» и «femme» – мужеподобных и женоподобных женщин). Поэтому главная задача освободительного движения геев состояла в том, чтобы оспорить этот способ организации гомосексуального опыта, как бы произвести его «десистематизацию» и «декомпозицию».

Исторически вполне возможна ситуация, когда уровень системности будет низок, а уровень рассогласованности и оспаривания данной композиции – высок. Возможна также комбинация структурированного конфликта интересов и наличия потенциала для «декомпозиции», которая может считаться кризисной тенденцией. Мы будем рассматривать эти вопросы в Главе 7.

Примечания

Структура и структурный анализ

(c. 128–137). Критика структурализма и П. Бурдье опирается на несколько очерков из книги: Connell (1983). Рассматривая теорию «дуальности», мы продолжаем обсуждение, начатое в рамках семинара «Практика, Я и социальная структура», проведенного в 1985 году в университете Маквеэри; в особенности хотелось бы поблагодарить участницу семинара Сью Киппакс (Sue Kippax). Работа Piaget (1971) хорошо проясняет логику структурализма. Гидденс отвергает определение структуры как «ограничения», но я считаю, что эту идею можно сформулировать так, что она обеспечит более простую и по крайней мере столь же сильную модель, как и модель Гидденса. Мое определение «структурных моделей» не имеет ничего общего с понятием «структурного моделирования», используемым в исследованиях бизнес-операций (см., например: Linstone et al., 1979, и другие тексты в одном из выпусков «Technological Forecasting and Social Change», где понятие структуры очень слабо определяется, а «моделирование» означает введение смутных идей в компьютер для того, чтобы они выглядели четкими).

Цитата из Young and Willmott (1962, р. 133).

Труд

(c. 137–147). Цитата из Cavendish (1982, p. 79). Работа Segal et al. (1979–1980) – редкий пример анализа последовательных усилий по изменению системы заботы о детях в политизированной среде. Цитата из: Curthoys (1976, р. 3).

Власть

(c. 147–153). Это рассуждение основано на выводах, сделанных Льюксом (Lukes, 1974) относительно различных форм социальной власти. Американское исследование женских сфер власти (women’s fields of power) см.: Du Buis et al. (1980). Цитата из: Moses (1978, р. 334).

Катексис

(c. 153–159). Цитаты из: Goldman (1972а, р. 145) и Freud (1923, р. 33).

Глава 6 Гендерные режимы и гендерный порядок

Институты

Теории гендера, практически без исключения, фокусируются либо на межличностных отношениях между людьми, либо на обществе в целом. Промежуточные уровни социальной организации, за исключением семьи, в них не анализируются. В то же время в каком-то смысле это самый важный для понимания уровень. Бо́льшая часть нашей повседневной жизни проходит скорее в сфере домохозяйства, на рабочем месте или в очереди на автобус, чем в «обществе в целом» или один на один с каким-то другим человеком. Практика гендерной политики зависит главным образом от институтов: от дискриминации при найме на работу в компаниях, от антисексистских школьных программ и т. п. Многие исследования, которые влияют на изменение взглядов на гендер, посвящены таким институтам, как рабочие места, рынки и медиа.

Когда социальные науки устанавливали связь между гендерной политикой и социальными институтами, то это достигалось в основном путем выбора какого-то конкретного института как носителя гендера и сексуальности. Этой чести обычно удостаивались семья и системы родства. Так, структура семьи являлась центральным элементом социологического анализа половых ролей начиная с Парсонса и Маргарет Мид. Оборотной стороной этого выбора было то, что он позволял анализировать остальные институты таким образом, как будто гендер там вообще не играет никакой роли. В работах, одна за другой охватывавших классические темы социальной науки – такие как государство, экономическая политика, урбанизация, миграция, модернизация, – пол и гендер либо не упоминаются вообще, либо находятся на периферии.

Одним из наиболее важных следствий влияния современного феминизма на социальные науки стало убедительное доказательство несостоятельности такого подхода. Примером феминистской критики является работа Мюррей Гут и Элизабет Рид, продемонстрировавших смесь гендерной слепоты и патриархатных предрассудков в традиционной политологической литературе. Критические работы, направленные против подобного мейнстрима, покрывают множество тем, начиная с электоральной социологии через концепцию социального государства к классовому анализу, показывая, что гендерные отношения не только присутствуют в этих базовых институтах, но и являются их важным системным элементом.

Я не буду подробно останавливаться на деталях этих критических исследований, но воспроизведу их основной вывод, который в настоящее время считается уже общепринятым. Мы не можем понять место гендера в социальных процессах, просто очертив совокупность «гендерных институтов». Гендерные отношения присутствуют во всех типах институтов. Они могут быть не самой важной структурой в каждом конкретном случае, но, безусловно, в большинстве случаев они относятся к числу основных.

Состояние гендерных отношений в каждом данном институте представляет собой его «гендерный режим». Приведем пример, чтобы прояснить эту идею. В исследовательском проекте, в котором была проинтервьюирована Делия Принс (см. Главу 1), мы обнаружили активную, хотя и не всегда явно сформулированную гендерную политику в каждой школе. Как среди учащихся, так и среди преподавателей существуют практики, конструирующие различные виды фемининности и маскулинности: спорт, танцы, выбор предметов для изучения, дисциплина в классе, управление школой и др. Некоторые гендерные модели поведения оказались доминирующими, что особенно было заметно в среде учащихся, – чаще всего это была агрессивная гетеросексуальная маскулинность. Остальные модели носили подчиненный характер. Наблюдались явственное, хотя и не абсолютное гендеризованное разделение труда между преподавателями и гендеризованное различие во вкусах и досуговых видах деятельности среди учащихся. Существует определенная идеология, причем зачастую не единственная, которая предписывает человеку определенный тип гендерного поведения и определенный тип гендерного характера. Иногда возникают конфликты по поводу сексизма в школьных программах или по поводу карьерного роста членов преподавательского состава, по поводу их престижа и лидерства среди детей. Складывающийся в результате сочетания всех этих ситуаций паттерн может быть разным в разных школах, но только в рамках, отражающих баланс гендерной политики в австралийском обществе в целом. Ни одна из школ, например, не позволяет открытых гомосексуальных отношений.

Компактные формальные организации вроде школ, вероятно, имеют особенно очевидные гендерные режимы, но ими обладают и другие учреждения. Диффузные институты, такие как рынки, или большие и разветвленные институты, такие как государство, а также неформальные среды, такие как уличная компания ровесников, также гендерно структурированы и могут быть охарактеризованы через свои гендерные режимы. В этой главе я остановлюсь на трех случаях. Представленные здесь образцы анализа будут очень сжатыми, и каждый из них я считаю лишь началом исследования. Но я все же надеюсь, что их будет достаточно, чтобы понять некоторые аспекты институционализации гендера.

Семья

Консервативная идеология говорит о семье как об «основе общества», а традиционная социология часто считает ее простейшим из институтов, ячейкой более сложных структур. Я же полагаю, что семья отнюдь не основа общества, а один из его сложнейших продуктов. Ничего простого в ней нет. Внутренний мир семьи представляет собой совокупность многоуровневых отношений, накладывающихся друг на друга как геологические слои. Ни в одном другом институте отношения не являются столь протяженными во времени, столь интенсивными по степени контакта, столь плотными по переплетению экономики, эмоций, власти и сопротивления.

В теориях все это часто отсутствует, поскольку обычно они сосредоточиваются на стандартном нормативном случае. Выше достаточно было сказано о том, как опасно исходить из представления о норме, но стоит отметить, что даже те семьи, которые более или менее соответствуют стандартным представлениям, имеют сложную внутреннюю структуру. Мы уже описывали в Главе 1, какие подводные течения будоражили жизнь семьи Принс. Лилиан Рубин в своей книге «Миры боли» описала амбивалентность и сложность традиционных семей рабочего класса в Соединенных Штатах. Лэнг и Эстерсон в книге «Рассудок, безумие и семья», рассматривая такой острый материал, как шизофрения, показали, к какому невероятному клубку противоречий может привести в британских семьях стремление к респектабельной нормальности.

Таким образом, чтобы понять гендер и семью, необходимо показать внутреннее устройство семьи. Мы попробуем сделать это, опираясь на три структуры, выделенные мною в Главе 5.

Половое разделение труда в семьях и домохозяйствах описано в специальной литературе и считается общепризнанным фактом. Предметом этого разделения становятся и целые виды работ, и весьма мелкие операции. Например, в английской деревне, которую изучала Полин Хант, жены мыли внутреннюю сторону окна, а мужья – наружную. Это разделение труда не является абсолютным и со временем изменяется. Сейчас осталось меньше жен того типа, про которых в 1920-х годах говорили: «Ее муж был надежным человеком, но таким же, как и остальные мужчины, он уходил и оставлял ей делать все [т. е. растить детей и вести хозяйство] так, как она хотела».

Однако не все изменения связаны с уменьшением разделения труда между полами. В автобиографии одного сына пастуха отмечалось, что как старший из выживших детей мальчик должен был «быть помощником матери, нянчить младенца, делать уборку в доме и шить, как девочка»; это было в Англии 1830-х. Сейчас осталось мало домохозяйств, которые бы до такой степени зависели от детского труда и, соответственно, давали мальчикам опыт проявления материнской заботы о младших. Изучение изменений в половом разделении труда в более поздние периоды, например исследование Майклом Гилдингом семей в Сиднее до 1940 года, позволило предположить, что основное перераспределение домашней работы произошло скорее между женщинами, нежели между женщинами и мужчинами.

Общепризнано также то, что современная городская семья/домохозяйство образуется через разделение труда, в соответствии с которым некоторые виды работ считаются домашними, неоплачиваемыми и обычно женскими, а другие виды считаются публичными, оплачиваемыми и обычно мужскими. Взаимоотношения между структурой производства внутри и вне семьи зависят от классовой принадлежности ее членов. В описанных Миррой Комаровски американских рабочих семьях эти взаимоотношения выстроены вокруг заработка мужа. В исследовании биографий американской буржуазии, проведенном примерно в то же самое время Робертом Уайтом, эти взаимоотношения выстроены вокруг карьеры мужа. Последний случай является важным уточнением нарисованной Делфи картины домашнего труда как формы присвоения его результатов мужем. Жена высококвалифицированного специалиста или бизнесмена может прекрасно максимизировать свой пожизненный доход, вложив силы в успешную карьеру мужа.

Большинство домохозяйств на значительном протяжении собственной истории имеют в своем составе детей, и это влияет на разделение труда двояким образом. Уход за детьми сам по себе является работой и к тому же существенно влияет на половое разделение труда в целом. Поскольку в богатых капиталистических странах бо́льшая часть работы по уходу за маленькими детьми бесплатно осуществляется дома их матерью, это обстоятельство имеет решающее значение для домашнего разделения труда. Поэтому неудивительно, что недавнее исследование, проведенное Р.Э. Палом в Южной Англии, обнаружило наиболее четкое и консервативное разделение труда по полу именно в тех домохозяйствах, в состав которых входили дети до пяти лет. Второе наблюдение касалось того, о чем говорил уже процитированный выше сын пастуха: дети и сами работали как дома, так и в школе. Эта работа была также гендерно структурирована. Учитывая все вышесказанное, неудивительно и то, что исследование сиднейских подростков, проведенное У.Ф. Коннеллом и др., обнаружило: девочки занимаются домашней работой примерно в два раза чаще, чем мальчики.

Половое разделение труда отражает идеи о «месте женщины», но кто его определяет? Как отмечают Колин Белл и Ховард Ньюби, способ распределения работы в семье в какой-то мере является следствием той власти, с помощью которой мужья определяют положение своих жен. Здесь, по-видимому, затрагиваются базовые интересы, постоянные и сильные. Патриархатная модель, согласно которой молодые люди подчиняются старшим и женщины – мужчинам, вновь обнаруживает себя в многочисленных исследованиях семей в разных странах, равно как и идеология маскулинной власти, которая ее поддерживает.

Исследования структуры власти в семье обычно основываются на традиционном подходе к определению власти как влияния на принятие решений. Однако данные другого рода показывают, что этого подхода недостаточно. Так, работы по домашнему насилию показали, что во многих семьях важную роль играет физическая сила. Исследование шизофрении, проведенное Грегори Бэйтсоном, Р.Д. Лэнгом и др., указывает на жестокое эмоциональное давление, которое может оказываться на членов семьи без открытого командования или демонстрации силы. Эти случаи часто касаются власти матерей над своими детьми, но «запрет на бегство» в теории шизофрении Бэйтсона, основанной на понятии двойной связи (double bind), напоминает также и «факторы, мешающие женщинам разорвать отношения, связанные с насилием» и выявленные исследователями домашнего насилия. Семья может оказаться ловушкой во многих отношениях. И, наконец, сами сексуальные отношения в браке могут быть ареной применения власти. Эта тема подробно не изучалась, но данные, подобные изложенным в работе Лилиан Рубин, позволяют предположить, что в большинстве случаев инициативную роль в определении характера сексуальных практик играют мужья.

Если принять все это во внимание, становится понятным, почему такие критики брака, как Эмма Гольдман, считают, что «защита» женщин со стороны их мужей – просто фарс. Понятно также, что один из способов справиться с сильным дисбалансом власти состоит в том, чтобы к нему приспособиться. Поразительна в этом смысле книга Марабель Морган «Женщина до мозга костей» («The Total Woman»). Это воспевание и полного подчинения, и любви к этому подчинению, а также практическое пособие о том, как жить в этом подчинении. Примечательно, что ортодоксальные религиозные и правые политические взгляды автора имеют сильный эротический оттенок. Именно жена должна приятно возбуждать мужа, чтобы заставить его остаться дома:

Ради эксперимента я после ванны надела розовую пижаму с кружевами и белые ботиночки… Когда я в таком виде открыла дверь, чтобы поздороваться с Чарли, я совершенно оторопела от его реакции. Мой тихий, сдержанный, невозмутимый муж, как только посмотрел на меня, бросил свой портфель на пороге и начал гоняться за мной по комнате.

Власть мужей проявляется в семье, но, безусловно, она имеет не только семейные основания. Изучение размывания патриархатной власти под влиянием миграции, например исследование Джиллиан Боттомли, посвященное греческим семьям в Австралии, показало, что домашний патриархат зависит от поддержки со стороны ближайшего окружения. Но даже без такого решительного переворота в жизни семьи, как миграция, эта поддержка не всегда бывает последовательной или достаточной. Социологи, занимающиеся семьей, уже в 1950-х годах обнаруживали некоторое разделение власти между мужьями и женами. Как уже отмечалось в Главе 5, в некоторых семьях возобладал паттерн подорванного патриархата, когда муж пытается заявить о своей власти, но безуспешно: в реальности домохозяйство контролируется женой. В 1970-х годах под влиянием новых левых и феминизма супруги в некоторых семьях и домохозяйствах предпринимали попытки совместно демонтировать властные отношения. Это оказалось непросто, но к настоящему времени накопился определенный опыт эгалитарных отношений в домохозяйствах.

Белые ботиночки Марабель Морган – изящное свидетельство связи между домашней властью и катексисом. Из всех аспектов семейной жизни этот, вероятно, наиболее исследован, поскольку является основным предметом психоанализа. Теория эдипова комплекса служит зеркалом эмоционального интерьера семьи. Однако полученные за почти восемьдесят лет результаты психоанализа, которыми могла бы воспользоваться социальная теория, значительно более скромны, чем можно предположить исходя из объема материала. Частично это связано с тем, что публикации в психоаналитических журналах в основном ограничиваются вопросами терапии. Но в то же время это и результат влияния представлений о нормативном стандартном случае, которые лежали в основе собственных работ Фрейда, а затем большинства его последователей-психоаналитиков.

Когда психоаналитик пытается поставить под вопрос эту норму, получаются удивительные результаты. Примечательный пример – изучение Энн Парсонс не-эдипова «нуклеарного комплекса» в Неаполе. На основании анализа культурных и психологических данных она выявила интересную модель семьи. В центре семьи находится мать, отец обладает лишь незначительной домашней властью, а отношения между матерью и сыном и отцом и дочерью выражены сильнее, чем идентификация с родителем своего пола. Это исследование проясняет важность отношений с родственником противоположного пола в формировании фемининности и маскулинности и предполагает своего рода разрыв в истории гендера, который заслуживает осмысления и в других контекстах. Свидетельства о сексуальном насилии и принуждении к сексуальным отношениям также указывают на большое значение отношений человека с родственником противоположного пола внутри семьи.

Теневая структура катексиса, о которой говорилось в Главе 5, в семье просматривается лучше, чем в любых других случаях, опять-таки из-за большого количества психоаналитических исследований. Филлис Чеслер в книге «О мужчинах» подчеркивает его значение, отмечая уровень враждебности между отцами и сыновьями, который сохраняется несмотря на то, что сыновья идентифицируют себя с ними. Она рассуждает в этом контексте о связи этой враждебности с более общими моделями насилия в отношениях между мужчинами. Подавленные страх и ненависть – возможный, хотя, без сомнения, и не исчерпывающий способ объяснения того, почему столь многие мужчины привержены институтам насилия. Но это, безусловно, не объясняет того, как эти институты работают на макроуровне.

Очевидно, что выделенные нами структуры пересекаются на уровне семьи в нескольких точках. Зарплата и карьера влияют на домашнюю власть, домашняя власть влияет на разделение труда; Марабель Морган эротизирует бессилие. Сами идеи домохозяйки и мужа представляют собой слияние эмоциональных отношений, власти и разделения труда. Гендерный режим каждой конкретной семьи – это непрерывный синтез отношений, управляемых тремя этими структурами.

Такой синтез не беспроблемен: компоненты гендерного режима семьи могут противоречить друг другу. В традиционном патриархатном домохозяйстве четко определенное половое разделение труда на самом деле накладывает определенные противоречия на власть патриарха, поскольку женщины монополизируют определенную часть знаний и умений. Ванесса Малер описала значительный уровень психологической независимости женщин в марокканской культуре, где патриархатное доминирование велико, а разделение труда значительно. Значительный уровень разделения труда может породить такой высокий уровень сегрегации в повседневной жизни, что рутинное поддержание патриархатной власти оказывается затруднительным. Такой вывод, в частности, сделала Аннетт Гамильтон относительно обществ австралийских аборигенов.

Подобные противоречия означают наличие потенциала для изменения семьи как института, которое становится наиболее вероятным при заметном изменении контекста. Мы уже упоминали случай миграции. Другим мощным источником давления служит экспансия капиталистических рыночных отношений в некапиталистические системы. Это давление осуществляется не только в одном направлении. Исследование крестьянских домохозяйств в Мексике, проведенное Кейт Янг, показало, как происходит расщепление моделей семьи по мере развития классовой стратификации, причем гендерные режимы в результате изменяются в разных направлениях.

Государство

Теоретическая литература по поводу государства находится на другом полюсе по отношению к семье: почти никто не рассматривает его в контексте институционализации гендера. Даже в феминистской мысли государство только сейчас начинает анализироваться в теоретическом ключе.

Хотя для того, чтобы обратить на него внимание, причин достаточно. Государственные служащие, как уже отмечалось в Главе 1, разделены по половому признаку весьма очевидным, можно даже сказать, захватывающе очевидным образом. Государственные элиты, за очень небольшим исключением, представляют собой настоящий «мужской заповедник». Государство вооружает мужчин и разоружает женщин. Президент Картер, хотя и поддержал поправку о равных правах, все же объявил, что он не допустил бы женщин в боевые подразделения. Дипломатическая, колониальная и военная политика крупнейших государств сформировалась, как было отмечено в Главе 5, в контексте маскулинной идеологии, которая выдвигает на передний план жесткость и силу. Южнотихоокеанский регион в настоящее время предлагает хрестоматийную демонстрацию этого факта – со своими ядерными испытаниями на атолле Муруроа, обстрелом «Радужного воина» в Новой Зеландии в 1985 году и насильственным подавлением французскими колонистами борьбы местного населения (канаков) за независимость (Новая Каледония).

Государство проявляет в вопросах пола и гендера значительную идеологическую активность; эта разнообразнейшая активность включает в себя и контроль над рождаемостью в Индии и Китае, и новое введение чадры в Иране, и усилия советского политического режима увеличить число работающих женщин. Государства пытаются контролировать сексуальность: криминализируя гомосексуальность, законодательно устанавливая брачный возраст, юридически регулируя меры по предотвращению венерических заболеваний, СПИДа и т. п. Вторжение государства в половое разделение труда охватывает широкий спектр вопросов – от поддержки иммиграции до проведения политики равных возможностей. Государство регулирует рабочие места и семьи, обеспечивает возможность учиться в школе, строит дома.

Если учесть все вышесказанное, то становится понятным, что государственный контроль служит важнейшим инструментом гендерной политики. Именно поэтому государство является важнейшим объектом стратегии. Начиная с конвенции 1848 года, принятой в Сенека-Фоллз, и заканчивая кампанией за поправку о равных правах (ERA) 1970-х, американский феминизм предъявлял свои требования государству и предпринимал попытки добиться гарантий доступа женщин к государственным институтам. Австралийский феминизм вложил много энергии в то, чтобы добиться присутствия женщин в государственной бюрократии, используя для этого «фемократов» и ресурсы системы социального обеспечения. Основная цель кампаний, подобных Кампании за равенство гомосексуалов в Великобритании (Campaign for Homosexual Equality), состояла в правовой реформе посредством лоббирования в среде парламентариев и бюрократов. В то же время в Америке осуществлялась попытка со стороны новых правых ослабить феминистские позиции посредством контроля над судами и законодательными органами.

Трудно отрицать тот факт, что государство глубоко интегрировано в гендерные отношения. Ален Турен отмечает, что государство, вопреки существующей в политической философии идеализации его роли, не выполняет функцию гаранта «социального порядка… скорее оно является агентом конкретной исторической общности, находящейся в определенных отношениях с другими общностями и со своими собственными историческими формами». Разумеется, это так, но «историческую общность» следует рассматривать не только в классовых, но и в гендерных терминах. Вопрос в том, как понять связи между ними.

В теоретической литературе можно найти четыре подхода к решению проблемы государства и его роли. Первый – это либеральный подход, согласно которому государство теоретически является нейтральным арбитром, но на практике может быть захвачено группами, преследующими свои специфические интересы, в данном случае мужчинами. Следовательно, институциональный сексизм государства порожден неполноценностью гражданства исключенной группы, т. е. женщин. Этим подходом объясняются многие направления деятельности либерального феминизма, направленные как на достижение равенства перед законом (суфражизм, поправка о равных правах, отстаивание принципа равных возможностей в сфере занятости), так и на удовлетворение конкретных нужд социального обеспечения. Но с его помощью невозможно объяснить ни половое разделение труда среди работников государственного аппарата, ни гендерную структуру государственного насилия. Институциональному сексизму противоречат также факты подавления государством определенных групп мужчин, в особенности гомосексуалов, и гораздо большая степень криминализации мужской сексуальности по сравнению с женской.

Зато эти аспекты объясняются с помощью второго подхода, который рассматривает государство главным образом как аппарат регуляции и мягкого доминирования. «Управление семьями» Жака Донзело и «История сексуальности» Мишеля Фуко представляют собой классические примеры этого подхода, который сейчас разделяют также некоторые теоретики движения за освобождение геев, например Джеффри Уикс. Они изображают государство как часть распределенного аппарата социального контроля, действующего через доминирующие дискурсы в той же мере, что и через прямое принуждение. Этот подход полезен в силу того, что он позволяет выйти за пределы представления о государстве как об организации и обратиться к тому, как оно действует и как оно связано с повседневной жизнью. Он позволяет также распознать множественность и зачастую противоречивый характер его отдельных структур. Но все же этот подход не позволяет до конца понять, почему государство до такой степени поглощено регуляцией, если только это не вызвано своего рода одержимостью. Фуко и Донзело не объясняют конституирования интересов в сфере гендерной политики.

Это в полной мере позволяет сделать третий подход. Он определяет государство как классовое образование, влияющее на пол и гендер в соответствии с определенными классовыми интересами. «Левые фрейдисты» от Вильгельма Райха до Герберта Маркузе интерпретировали действия государства именно в этих терминах, утверждая, что сексуальность либо подавляется, либо широко используется в интересах капитализма. Марксистский феминизм в общем и целом рассматривал мотивацию государства в классовых терминах, а результаты его деятельности усматривал в укреплении подчинения женщин мужчинам. Обсуждение политики государства в области регулирования зарплаты, социального обеспечения и соответствующей государственной идеологии такими теоретиками, как Мэри Макинтош, способствовало привнесению в дискуссию политэкономического измерения. Но как показал анализ теорий внешних факторов, проделанный в Главе 3, в этих теориях остается непонятным, почему именно гендерные факторы так важны для воспроизводства капитализма или поддержания прибыли.

Четвертая группа теоретиков разрешает эту проблему в лоб, утверждая, что государство изначально является патриархатным институтом. Дэвид Фернбах считает, что государство исторически было создано как институционализация маскулинного насилия. Кэтрин Мак-Киннон рассматривает формы деятельности государства, в частности правовую объективность, как институционализацию мужской точки зрения и показывает, каким образом она влияет на гендерную политику при рассмотрении дел об изнасиловании. В предложенной Зиллой Айзенстайн модели двух систем централизованное государство предстает одновременно как агент гендерной политики и классовой политики, о чем говорит, например, поддержка Картером поправки о равных правах, которая имела особый тактический смысл в свете противоречий между разными группами американской элиты. Кэрол Пейтман считает, что само развитие либерального государства опиралось на новую форму патриархата, которая формировалась в гражданском обществе в XVIII и XIX веках.

Вместе взятые, эти подходы потенциально способны охватить весь спектр гендерных проблем. Но прежде чем их объединять, необходимо разрешить ряд трудностей или осложнений.

Если рассматривать государство как аппарат подавления, то совершенно очевидно, что главными объектами физического подавления служат мужчины. Это достаточно ясно показывает статистика арестов и тюремных заключений, приведенная в Главе 1. Бывают случаи, когда государственное насилие направлено главным образом на женщин, как это было во время европейской охоты на ведьм, достигшей своего пика в XVII веке, или массовых изнасилований, совершенных пакистанской армией в Бангладеш в 1971 году; но все же обычно наиболее регулярное использование государственной силы практикуется мужчинами против мужчин.

Однако это не означает, что государственное подавление не имеет никакого отношения к гендеру. Напротив, это весьма активный гендерный процесс – политика маскулинности. Государство не только институционализирует гегемонную маскулинность, но и направляет огромную энергию на то, чтобы ее контролировать. Объектами подавления (например, теми, кого квалифицируют как преступников) в основной своей массе являются молодые мужчины, которые сами вовлечены в практику насилия, причем их социальный портрет очень близок к портрету непосредственных агентов подавления – полицейских или солдат. В то же время государство не является цельным, однородным образованием. Военный аппарат и аппарат принуждения следует рассматривать в терминах взаимоотношений между видами маскулинности, а именно физической агрессии боевых подразделений или полиции, авторитарной маскулинности командиров, профессиональной рациональности техников, проектировщиков и ученых.

Внутренняя неоднородность государства, которая сейчас вполне признается классовой теорией, в той же степени важна и по отношению к гендеру. Реально существующие государства отнюдь не последовательны в своей трактовке гендерных вопросов. Так, политическое руководство Нового Южного Уэльса представило обширную программу равных возможностей, направленную преимущественно на поддержку женщин, но большинство местной бюрократии, возглавляемой, разумеется, мужчинами, молчаливо ей сопротивлялось. Современная политика в ряде западных стран состояла в том, чтобы передать большинство функций социальной поддержки от государства местным сообществам, т. е. практически превратить их в неоплачиваемую женскую работу. Однако в то же время расширилась система подготовки девочек для оплачиваемой профессиональной деятельности, предусматривающая более длительное обучение в школе и новые программы профессиональной подготовки. В Австралии программы поддержки равных возможностей при трудоустройстве стали распространяться одновременно с урезанием фондов, поддерживающих систему детских садов, которая только и могла бы сделать эти программы эффективными. Постепенное расширение гражданских прав мужчин-гомосексуалов через декриминализацию гомосексуальности и принятие антидискриминационных законов вступает в противоречие с продолжающейся практикой недопущения их на работу в государственных учреждениях, а сейчас – и с официально поддерживаемой паникой по поводу СПИДа. Канадское государство столкнулось с серьезными трудностями в виде противоречия между сильными антидискриминационными статьями Хартии прав и свобод, которая вступила в действие в 1985 году, с одной стороны, и формальным исключением гомосексуалов из вооруженных сил и конной полиции, с другой. Случается, что патриархатное государство материально поддерживает феминизм, причем в довольно широком спектре вопросов – от создания кризисных центров для жертв изнасилования до подразделений по делам женщин в рамках государственного аппарата и предоставления грантов на феминистские научные исследования. Некоторые из этих мер говорят просто о непоследовательности, неизбежной для такого сложного образования, как государство. Но в ряде случаев имеют место подлинные противоречия.

Как можно встроить эти столь разные позиции в гендерный анализ государства? Предположим, что государство не является по своей природе патриархатом, но исторически конструируется как патриархат под воздействием политических процессов, результат которых является неопределенным. Центральным фактором здесь служит процесс бюрократизации, поскольку традиционная бюрократия тесно спаяна со структурой власти и разделением труда. Вместе с избирательным приемом на работу и продвижением по службе эти структуры формируют интегральный механизм гендерных отношений, приводящий к лишению женщин властных позиций и подчиненному положению тех сфер занятости, в которых сконцентрировано большинство женщин. Но традиционная бюрократия сама находится под давлением, что видно из современных руководств по «ликвидации поломок» в механизмах управления. Бывает, что требования большей эффективности, децентрализации и даже большей демократичности выводят из строя некоторые части этого механизма. Феминистки нашли себе место в государстве – главным образом там, где пересекаются гендерная политика и организационные реформы.

Власть в государстве – это стратегический ресурс, потому что ее задачи гораздо обширнее, нежели просто распределение благ. Государство играет конститутивную роль в формировании и изменении социальных паттернов. Например, государство на поверхностном уровне поддерживает браки через систему налоговых стимулов, обеспечение жильем и т. п. На более фундаментальном уровне брак сам по себе является правовым действием и правовыми отношениями, которые определяются, регулируются и в какой-то степени навязываются государством. Другим примечательным полем государственной деятельности является фертильность. Пронаталистская и антинаталистская политики служат предметом обсуждения, и в зависимости от исхода обсуждений контрацептивы распространяются или запрещаются. Насколько в самом деле успешной бывает государственная политика контроля над этим аспектом женской телесности, само по себе спорный вопрос, но с античных времен до современности в этом направлении предпринимаются весьма интенсивные шаги.

Управляя такими институтами и отношениями, как брак и материнство, государство выходит за пределы их простого регулирования. Оно играет огромную роль в конституировании самих социальных категорий гендерного порядка. Создаются такие категории, как «мужья», «жены», «матери», «гомосексуалисты», каждая из которых представляет собой группу с определенными характеристиками и отношениями. С их помощью государство играет свою роль в конституировании интересов в области гендерной политики. Они, в свою очередь, реагируют на государство посредством политической мобилизации. Классическим примером государственного подавления и регулирования сексуальности служит та роль, которую государство сыграло в создании гомосексуалистов как социальной категории и индивидуальной идентичности. Это, в свою очередь, стало основой для политического движения за гражданские права геев. Подобного рода циклы очень распространены.

Таким образом, патриархатное государство можно рассматривать не как проявление сущности патриархата, но как центр определенного комплекса властных отношений и их политических процессов, в котором патриархат как создается, так и оспаривается. Если такое представление считать обоснованным, то для понимания места государства и его влияния на гендерную политику исключительно важно проследить его историческую траекторию. Я закончу обсуждение этой темы, выдвинув некоторые гипотезы по поводу этой траектории.

Развитие современного государства, как предполагает Пейтман, зависит от изменения моделей гендерных отношений. Ключевую роль здесь играет изменение моделей маскулинности. Основанная на традиции патриархатная власть, проявления которой в публичной политике критиковали либеральные рационалисты, такие как Локк, представляла собой господство определенного типа маскулинности, проявлявшееся и в домашней сфере. В течение того периода, когда формировались современное государство и индустриальная экономика, гегемония этой формы маскулинности была оспорена и вытеснена другими формами маскулинности, ориентированными на техническую рациональность и математические методы. Система промышленного капитализма создавалась за счет этого сдвига в той мере, в какой на этот процесс влияло развитие классов; то же самое относится и к форме государственной бюрократии, о которой мы говорили выше.

Это не означало исчезновения других форм маскулинности. На самом деле они были просто маргинализированы, и это послужило основой для появления новых типов маскулинности, которые были основаны на импульсах или практиках, исключенных из становившегося все более рационализированным и интегрированным мира бизнеса и бюрократии. Такие «дикие» формы маскулинности возникли в XIX–XX веках. С одной стороны, запрещенное сексуальное влечение мужчины к мужчине послужило базисом для гомосексуальной маскулинности, заклейменной и стигматизированной государством. С другой стороны, запрещенное насилие в отношениях между мужчинами послужило базисом для типов агрессивной маскулинности, которые в условиях, сложившихся после Первой мировой войны, были мобилизованы фашизмом. Хорошо известно, какую важную роль играли в фашистских движениях солдаты, сражавшиеся на передовой. Менее известно, но столь же важно презрение Гитлера к «дипломированным господам», которые правили презираемым им буржуазным миром.

Положение женщин также изменялось в процессе рационализации. С течением времени углублялись противоречия между их подчинением отдельному мужчине в сфере домашнего патриархата и развернувшейся в XVIII и XIX веках мощной тенденцией универсализации гражданских прав, тесно связанной с рационализацией государства и рынков. Это противоречие нашло отражение в феминистских трудах Мэри Уолстонкрафт в Англии и Сьюзен Б. Энтони в Соединенных Штатах, а наиболее точно было выражено в работах Джона Стюарта Милля. Первые кампании за избирательные права женщин не были уходом в сторону от социальных вопросов (хотя позже они и привели к их игнорированию); они были реакцией на главное противоречие, возникшее на той стадии развития государства.

Достижение женщинами гражданских прав оказало колоссальное влияние на политику, хотя и не изменило политику партийную. Женские организации играли важную роль в составе некоторых консервативных партий, но женские партии как таковые не были сколько-нибудь влиятельными. В значительно большей степени женщины были превращены (constituted) в прямых потребителей государственных услуг. На протяжении ХХ столетия возникла сложная сеть услуг и пособий, которые выросли вокруг пенсий вдовам и пособий по беременности – первых видов специализированной помощи женщинам. Сюда входят детские поликлиники, женские поликлиники, льготы для матерей, налоговые послабления и т. д. Как хорошо известно, женщины сейчас являются главными потребителями услуг социальной сферы in toto (в целом) – отчасти потому, что они дольше живут, но также и потому, что предлагаемые государством виды поддержки созданы по принципу замещения зарплаты их мужей, который основывается на исключении женщин из рынка труда. Керрин Райгер отмечает, что такая направленность развития системы социального обеспечения создает базу для вмешательства в домашние хозяйства специалистов разного профиля: врачей, медсестер, психологов, социальных работников, – а они влияют на характер выполняемой женщинами домашней работы. Шейла Шейвер пишет: когда социальное обеспечение и налоговая политика рассматриваются вместе как система трансферов, т. е. безвозмездных социальных выплат, государство фактически изымает деньги у женщин как индивидуумов и перераспределяет их женщинам, определяемым как чьи-то матери, жены или вдовы. Сведя все эти аргументы воедино, мы можем увидеть, что в ХХ веке постоянно возрастало вмешательство государства во все более опосредованные и абстрактные отношения между мужчинами и женщинами. Существует большой соблазн связать это с возрастанием опосредованности и отчужденности в сфере сексуальности, с коммерческой стандартизацией рекламы, порнографии и массовых развлечений.

Улица

Улица редко воспринимается как институт. Это некое место, где мы гуляем или ездим, либо место, где гуляют куры. В то же время один знаменитый социологический текст называется – с легчайшим оттенком иронии – «Уличное общество» («Street Corner Society»), и мы говорим о том, чему детей «учит улица». Это по меньшей мере определенное социальное окружение со своими специфическими социальными отношениями.

Очень многие виды работ выполняются на улице. Те из них, которые связаны с детьми, например прогуливание их в колясках, выполняют почти исключительно женщины. Это же относится к хождению по магазинам и основной армии проституции. В продаже газет, пищи и других мелочей участвуют люди разного пола. Вождение машин, грузовиков и автобусов, мелкая преступность и полиция, ремонт моторов и самой улицы – по большей части мужские занятия. Хотя среди водителей автобусов все чаще встречаются женщины, вождение тяжелых грузовиков по-прежнему остается мужской специальностью.

Для женщин улица часто служит источником страха: здесь они могут встретиться с разными проблемами – от обычного приставания, вроде свиста вслед, до физического оскорбления и изнасилования. Поскольку не всегда можно предсказать, как будут разворачиваться события, во многие части города женщины ходят редко, особенно после наступления темноты. И в это время улица принадлежит мужчинам. Скопление молодых мужчин представляется наиболее устрашающим и опасным.

Такие скопления особенно распространены в местах, где выше безработица и сопутствующее ей этническое исключение (exclusion): Брикстон в Лондоне, Редферн в Сиднее, Саут-Сайд в Чикаго. Сочетание дерзости, болтовни о спорте и машинах, наркотических средств (по большей части – алкоголя) и сексизма обеспечивает хоть какое-то развлечение в этом унылом окружении. Женщины обычно их избегают, но поскольку «женских» улиц не существует и мало общественных мест (public buildings), где женщины привечаются, единственной возможной альтернативой остается собственный дом. Так дом становится «местом женщины»… В дальних предместьях этот эффект не столь силен, но определенный уровень угрозы существует всегда.

Молодые мужчины, будучи источником этой угрозы, сами тоже являются ее объектом. Улица – постоянная арена то вспыхивающих, то угасающих конфликтов между разными группировками (медиа называют их бандами – gangs), а также между бандами и полицией. На самом деле основными жертвами уличного насилия становятся именно молодые мужчины, а не люди старшего возраста, хотя последние живут в постоянном страхе. Полиция в уличной жизни играет роль Великой Силы, хотя в некоторых случаях, как было, например, во время мятежа, возглавленного Уоттсом (Watts) в августе 1965 года в Лос-Анджелесе, она может исчезнуть в качестве носителя власти. Резервные силы государства достаточно велики, чтобы «восстановить порядок» военными средствами, если политическое руководство готово за это заплатить, как произошло в Белфасте.

В каких-то отношениях улица – это поле битвы; в других это театр. В торговом центре города улица наполнена рекламными образами: витринами, рекламными щитами, постерами. Их содержание сильно нагружено гендеризованными образами, а в последние десятилетия становится все более эротизированным. Некоторые из них, неприкрыто использующие мотив мужского насилия (например, на одном лондонском постере 1984 года была изображена машина, вылетающая из дула пистолета, а сопроводительный текст гласил: «Спусковой крючок под твоей правой ногой»), были убраны с улицы. Но плакаты, рекламирующие сигареты и пиво, продолжают демонстрировать трюки такого рода.

Человеческий поток также полон образов, хотя и более разнообразных. Люди рассказывают о самих себе с помощью одежды, украшений, поз, движений, разговоров. Улица – один из величайших театров сексуальности и стилей мужественности и женственности. Очередь на автобусной остановке или толпа у прилавков демонстрирует великое разнообразие стилей и манер. Среди них есть яркие и вызывающие, а есть неряшливые или небрежные. Эти стили меняются в зависимости от времени суток или дня недели – по мере того, как меняются прохожие: рабочие, спешащие заступить на смену; бизнесмены, которые ездят на работу с пересадкой; матери, спешащие по магазинам; подростки, возвращающиеся из школы; парни, прогуливающиеся поздним вечером.

Таким образом, улица как социальная среда демонстрирует те же самые гендерные отношения, что семья и государство. На ней присутствуют разделение труда, структура власти и структура катексиса. Так же как и в других сферах жизни, внутренние, присущие улице паттерны взаимодействия связаны с внешней структурой гендерных отношений. По наблюдениям Эммы Гольдман, женщины, работающие на улице в качестве проституток, делают это не для своего удовольствия: они оказываются там потому, что зарплаты женщин в целом низкие. «Оппортунистическое подчинение» (как выразилась Джен Моррис) патриархату может быть неизбежным, принимая во внимание, что люди располагают разными ресурсами. Геи редко демонстрируют свои отношения на улице – за исключением строго определенных мест, потому что для них это может быть очень опасно.

В то же время у такой слабо структурированной среды, как улица, есть своя специфика, которая отличает ее от таких организованных институтов, как семья и государство. Она обеспечивает пространство не только для разнообразия стилей, но и для стремительной их смены. Театр улицы может быть экспериментальным. Недавним примером тому служат молодые женщины, демонстрирующие агрессивный стиль сексуальности, который связан с панк-модой, где преобладают кожа и черный цвет. Так происходят своего рода переговоры по поводу новых форм гендерных отношений. Наблюдаются даже попытки обратить формы жизни на улице в сознательную политическую практику – с помощью феминистского уличного театра или таких мероприятий, как гейский Марди-Гра (Mardi Gras) в Сиднее[16]. Я подозреваю, правда, что доминирование автомобилей не позволит улице превратиться в фестиваль. Но все же она остается невероятно интересным отражением гендерной политики.

Гендерный порядок

Проделанный выше анализ различных социальных институтов показал важность контекста, в особенности контекста, создаваемого за счет воздействия других институтов. Следовательно, чтобы составить полный инвентарь структур, необходимо перейти от сопоставления гендерных режимов к рассмотрению отношений между ними.

В некоторых случаях это отношения взаимодополнительности, или комплементарности. Хорошо известный пример – паттерны, на которых основана занятость женщин в течение неполного рабочего дня. Традиционное разделение труда в городских семьях рабочего класса на Западе предполагает, что бо́льшая часть ухода за детьми и домашней работы ложится на жену-и-мать, и женственность конструируется таким образом, что забота о других членах семьи считается женской. Рынок труда определяется нуждами капиталистической промышленности, а государство предлагает низкооплачиваемые, низкостатусные рабочие места с неполной занятостью, и странным образом их занимают в основном замужние женщины. Этот паттерн найма работодатели обосновывают тем, что исключительно замужние женщины хотят работать неполный рабочий день, потому что на них лежат домашние обязанности и они не нуждаются в высокой зарплате – ведь их зарплата в домохозяйстве лишь «вторая»» (второстепенная). А мужья гораздо большую домашнюю нагрузку женщин обосновывают тем, что их жены могут найти работу только с неполным рабочим днем.

Соответствие этих обоснований полное и, разумеется, не случайное. Этот паттерн сложился именно в 1970 – 1980-х годах, и в контексте снижения производства он представляет собой практическую аккомодацию двух институтов. Соответствие структур обусловлено соответствием стратегий: стратегий работодателей по максимизации прибыли на вялом рынке труда и стратегий наемных работников в сфере домашнего труда (как называет их Пал).

Если бы это соответствие было нормальным, мы имели бы очень плотно интегрированную систему, как предполагает категориальный подход. Но гендерные режимы взаимодействующих институтов редко бывают столь гармоничны. Я не знаю более сильного примера, чем «Голосование кровью» («The Blood Vote») – знаменитое стихотворение и постер, использовавшиеся в Австралии во время Первой мировой войны, в ходе кампании против призыва на военную службу. Приведем две строфы из этого стихотворения:

                   Почему твое, мама, лицо так бело?                    Почему тебе трудно дышать?                    Сынок, мне приснился один человек…                    Я послала его умирать.                    Я слышу рыданья его вдовы,                    Горький плач детей об отце.                    Мне никогда теперь не забыть.                    Кровь на мертвом его лице. Перевод И. Тартаковской

Драматизируемый в стихотворении конфликт между эмоциональными связями в семье и нуждами государства, участвующего в войне, – общая тема пацифистских кампаний, включая современную кампанию против ядерного оружия. Хорошо известный плакат гласит: «Что нужно делать в случае ядерной войны? – Поцеловать своих детей на прощанье».

Более сложный паттерн трений между разными институтами связан с пересмотром государственной политики социального обеспечения. Существует имеющий долгую историю конфликт между идеей перераспределения, лежащей в основе политики социального обеспечения, и целью стабилизации, лежащей в основе механизма подавления и идеологического контроля. Когда-то внутренняя для государства, классическая проблема управления, говоря языком Юргена Хабермаса, вышла наружу в результате рецессии и приняла форму конфликта по поводу взаимоотношений между государством, семьей и рынком труда. Консерватизм системы социального обеспечения во время послевоенного бума, основанного на всеобщей занятости, позволял разрешать классовые и гендерные напряжения с помощью постепенного расширения социальной поддержки. Но государство никогда не воспринималось как вечный благотворитель. Новые правые обратились к последовательной политике урезания социального обеспечения, укрепления дисциплины на рынке труда и отдельных прямых репрессий.

В условиях феминизации бедности урезание социального обеспечения усугубило экономически неблагоприятное положение женщин, в то время как армии и полиции эти урезания не вредят, и они остаются надежным щитом мужчин. Изменение баланса возможностей для разных гендерных групп, вероятно, отразилось на результатах опросов общественного мнения, проводившихся в Соединенных Штатах в ходе президентской выборной кампании 1980 года: они показали гораздо большую поддержку Рейгана мужчинами, чем женщинами. Но прямой корреляции между гендерной политикой и голосованием нет. Одно из первых правительств, которое стало использовать риторику новых правых, – правительство Фрейзера, пришедшее к власти в Австралии в 1975 году. Оно было избрано при значительно большей поддержке женщин, чем мужчин, и даже в 1983-м, когда оно проиграло выборы, женщины поддерживали консервативные партии намного дольше, чем мужчины.

Третий паттерн связей между институтами таков: они могут функционировать, если можно так выразиться, параллельно, придерживаясь общей стратегии или находясь в русле одного движения. Например, кампании в поддержку поправки о равных возможностях в сфере занятости проводились то одной, то другой организацией, что отражало попытки соответствовать политическому моменту и использовать опыт одной какой-то кампании для успешного продвижения других. Приведем пример связи между институтами на другом уровне. Камин-аут (coming out) гея должен осуществляться в целом ряде ситуаций: на рабочем месте, в семье, среди друзей. Как отметила Уэнди Кларк (Wendy Clark), эмоциональные паттерны в разных ситуациях будут различными: например, сообщение о своей сексуальной ориентации родителям будет отличаться от камин-аута в других средах. Но общая логика этого процесса все-таки связывает разные институты между собой.

Все три вышеописанных модели, или паттерна, объединяет политический фактор – социальная борьба, выражающаяся в терминах условий взаимодействия между институтами. Особенно напряженным является взаимодействие между государством и семьей. Оно породило самые разные политические программы, спектр которых простирается от желания Александры Коллонтай использовать советское революционное государство для разрушения патриархатной семьи до стратегии Ватикана, использующего свое влияние на итальянское и ирландское государства для ее укрепления. Более широкие программы, которые мы здесь видим, являются признаками формирования столь широких интересов, что они не могут быть поняты в результате анализа одного только института. Так мы подошли ко второму важному шагу в конституировании гендерного порядка.

Главное здесь то, что группы, являющиеся основными акторами гендерной политики (если рассматривать этот процесс в целом), конструируются исторически. Наверное, это странно звучит относительно таких категорий, как «женщины» и «мужчины». Но данное представление обретает смысл, если мы дадим более конкретное определение самому понятию «конструирование». Смысл этого понятия – в придании социальной категории конкретного содержания, в установлении конкретных противопоставлений и дистанций между данной категорией и другими социальными категориями, а также в формировании интереса, вокруг которого могут быть организованы идентичность и действие. Напомним наши рассуждения, приведенные в Главе 4: биологические категории женского и мужского детерминируют весьма ограниченный набор практик (вынашивание ребенка, кормление грудью и т. п.), которые определяют исполнителей этих практик как участников определенного набора параллельных ситуаций (если употребить технический термин Сартра – «серий»). Группы, являющиеся акторами гендерной политики, конституируются с помощью действий, которые отрицают серийность и образуют коллективные практики. Такие действия являются необходимо социальными и историчными. Это звучит очень абстрактно, но конкретные примеры, подтверждающие эти рассуждения, уже анализировались. Категории «существо мужского пола» и «существо женского пола» не являются категориями социальной жизни и гендерной политики; таковыми являются категории «мужчины» и «женщины»[17]. Эти пары категорий пересекаются, но вторая из них имеет гораздо более широкий смысл и сложную детерминацию, чем первая. Категория «мужчина», например, всегда имеет конкретное культурное содержание в данное время и в данном месте. Ее значение в контексте социального действия будет различным на острове Бали 1980-х, в Лондоне тех же 1980-х и в Лондоне 1680-х годов. Одно из ключевых различий между этими датами состоит в исключении гомосексуальных практик из общепринятых представлений о маскулинности. Создание социальной категории «гомосексуалисты» уже несколько раз упоминалось, менее заметным осталось одновременное создание категории «гетеросексуалы». Поскольку гетеросексуальность имеет смысл только при наличии гендерной оппозиции, это предполагает существование двух категорий – гетеросексуальных мужчин и гетеросексуальных женщин. Их полярность вновь стала основной осью гендерных отношений в XX столетии.

Конструирование социальной категории – не то же самое, что формирование социального интереса. «Близнецы», например, – хорошо известная категория, но довольно сложно найти такие интересы, которые объединяли бы всех близнецов. Интерес определяется желанием каких-то выгод или, наоборот, боязнью потерь в какой-то коллективной практике. Группы, участвующие в гендерной политике, формируются как группы интересов в результате столкновения с фактами неравенства и угнетения. Их интересы артикулируются с помощью процессов мобилизации, которые определяют коллективные цели и стратегии. При этом интересы бывают артикулированы не всегда. К примеру, в книге Дэвида Лейна и Фелисити О’Делл «Советские промышленные рабочие» ясно показано, что для женщин-рабочих в Советском Союзе политическая мобилизация в качестве особой группы была невозможна вне партии и профсоюзов, контролировавшихся мужчинами, хотя неравное социальное и экономическое положение женщин обеспечивало достаточное количество мотивов для коллективных действий.

Интересы могут формироваться на самых разных основаниях, которые иногда пересекаются между собой. Так, например, брак и родство включают в себя коллективные практики, в которых одна семья может получать преимущество перед другой семьей, и люди вполне могут воспринимать их в качестве главных выразителей своих интересов. С другой стороны, «мужчины» и «женщины» – это общности более распространенного типа; конфликтность их интересов выражается в неравенстве доходов, власти и в других уже описанных аспектах.

Обе эти пересекающиеся группы интересов реальны, и обе могут послужить базисом весьма активной политики. Феминизм представляет собой мобилизацию на базе второго из этих оснований. Мобилизация на основании первого описана Пьером Бурдье на примере племени кабилов (Kabyle) в Алжире, где системы родства используются для достижения каких-то преимуществ как посредством заключения браков, так и посредством сделок по поводу передачи земли. В социальной теории прослеживается тенденция: ориентироваться лишь на одно основание интересов, остальные же считать второстепенными. Так, Бурдье исходит из того, что интересы женщин племени кабилов неотличимы от интересов мужчин из их родов. А Кристин Делфи, напротив, игнорирует тот факт, что жены мужчин, принадлежащих к правящему классу, материально заинтересованы в их карьере, и уподобляет их положение положению жен крестьян и рабочих. Но это не такой вопрос, который можно решать путем постулирования. Способ определения формирующихся в данное время и в данном месте интересов – это эмпирический вопрос. На самом деле значительная доля гендерной политики направлена именно на то, чтобы попытаться сделать скрытые интересы явными на практике.

Интересы определяются существующими неравенствами прямо и непосредственно, но иногда их определение требует длительного времени. Гендерные отношения имеют исторический характер, они могут менять свои паттерны, и эти новые паттерны будут выгодны или невыгодны конкретным группам. Поэтому возможна заинтересованность в исторической трансформации. Книга Барбары Эренрайх «Сердца мужчин» является примечательной попыткой определить интересы, которые преследовали гетеросексуальные мужчины в стремлении изменить модели сексуальности и семьи в послевоенном североамериканском обществе. Это не так просто сделать, поскольку публичная артикуляция вопросов сексуальности отражает эти интересы только в косвенном и цензурированном виде. Но ясно, что паттерн таких интересов может быть обнаружен.

Конфликт интересов в масштабах всего общества, формирование и исчезновение гендерных категорий и упорядочивание отношений между институтами – все это, вместе взятое, составляет гендерную макрополитику. Аналитически она отличается от тех межличностных взаимодействий, которые обычно подразумевают под «гендерной политикой», хотя и самым тесным образом с ними связана. «Гендерный порядок», самое общее определение которого дано в конце Главы 5, динамически может быть определен как текущее состояние дел в этой макрополитике.

Охватываемые им процессы включают в себя создание и оспаривание гегемонии в определении форм сексуальности и характера полов (см. Главу 8), а также артикуляцию интересов и организацию вокруг них политических сил (см. Главу 12). На карту ставятся институциональные ресурсы, связанные с гендерными отношениями, такие как государственная власть (о чем говорилось ранее в этой главе), культурные определения гендера (см. Главу 11) и вытекающее из них обоих определение исторических возможностей в сфере гендерных отношений. Историческая динамика этой макрополитики представляет собой ключевой пункт в социальном анализе гендера и одновременно наиболее трудно уловимый предмет. Предварительный подход к ее рассмотрению будет предложен в следующей главе.

Замечание по поводу определения и институционализации гендера

На уровне здравого смысла гендер выглядит свойством отдельного человека. Даже когда отрицается биологический детерминизм, гендер может рассматриваться как социально сформировавшийся характер отдельного человека. Большим шагом вперед стало признание того, что гендер – свойство, присущее еще и общностям, институтам и историческим процессам. Этот шаг необходим в свете только что подробно рассмотренных нами данных и опыта. Существуют невероятно важные гендерные феномены, которые не могут быть поняты как свойства индивидуумов, хотя они в значительной мере включают в себя эти свойства. Возможно, полезно будет прояснить их точный смысл, который позволяет нам говорить о гендере как о свойстве общностей и о гендерном структурировании социальных практик.

В Главе 4 утверждается, что гендерные социальные отношения не определяются биологическими различиями, хотя и связаны с ними; здесь имеет место практическая задействованность (engagement) биологических отношений в социальных, а не редукция социальных отношений к биологическим. Именно эта задействованность определяет гендер на социальном уровне, отделяя гендерно структурированные практики от других практик. «Гендер» означает практику, организованную в терминах разделения людей по репродуктивному признаку на людей мужского и женского пола. Необходимо сразу пояснить, что это не означает всеобъемлющей социальной дихотомии. Гендерная практика может быть организована в терминах хоть трех, хоть двадцати социальных категорий. В самом деле, наше общество признает наличие большого разнообразия таких категорий: девочки, старики, лесбиянки, мужья и т. д. Необходимо также пояснить, почему дихотомическое разделение на женщин и мужчин с большой степенью вероятности служит важной частью любого гендерного порядка.

Гендер выступает связующим понятием. Оно относится к связи между негендеризованными полями социальной практики, с одной стороны, и ключевыми практиками деторождения и родительства, с другой. Это определение оставляет полностью открытыми вопросы о том, насколько обширными и плотными являются эти связи и какова их социальная геометрия. В одних местах и в одно время эти связи более обширны и обязательны, и там (воспользуемся другой метафорой) бо́льшая площадь социального ландшафта покрыта гендерными отношениями; в других же местах и в другое время эти связи слабее. Это основная причина того, почему предложенное Гейл Рубин понятие «система пол/гендер» не может быть применимо ко всем обществам.

Гендер, согласно такому пониманию, скорее представляет собой процесс, нежели вещь. Наш язык, особенно его общие категории, способствует реификации. Однако нужно осознавать, что «связующее понятие» относится к установлению связей, это процесс организации социальной жизни определенным образом. Если бы мы могли использовать слово «гендер» как глагол (я гендерую, ты гендеруешь, она гендерует – I gender, you gender, she genders…), это бы облегчило наше понимание. Марксистская феминистская литература конца 1970-х годов, пользуясь не очень удобным термином «гендеризованная субъектность» («gendered subjectivity»), двигалась в этом направлении, а уже дискуссии о «гендеризованном языке» («gendered language») привели к пониманию специфики гендера как процесса. Процесс здесь понимается как исключительно социальный, и гендер является феноменом, целиком принадлежащим к сфере социального. Он имеет свой вес и свою плотность, покоящиеся на совершенно ином базисе, чем биологические процессы, и это именно те вес и плотность, которые социология пытается передать, прибегая к понятию института.

Классическое понятие института означает обычай, общепринятую практику и повторяемость. Энтони Гидденс в книге «Конституирование общества» («The Constitution of Society») следует этой логике, определяя институты как общественные практики, имеющие «широчайшее распространение в пространстве и времени», или как «наиболее устойчивые черты социальной жизни». Но практика не имеет той временной протяженности, которую Гидденс приписывает институтам; практика – достояние момента. Устойчивыми являются организация или структура практики; ее воздействие на последующие практики. Она может либо изменить, либо воспроизвести исходную ситуацию; это означает, что практика может быть дивергентной или цикличной. Как показано в Главе 3, социальное воспроизводство происходит не по требованиям логики; это просто один из возможных эмпирических результатов. Но он очень важен, а цикличная практика, которая его порождает, является как раз тем, что понимается под институтом. Следовательно, процесс институционализации представляет собой создание условий, которые делают возможным воспроизводство цикличных практик.

Говоря о цикле, я подразумеваю нечто альтернативное представлению о континууме практики, т. е. идею о том, что структура обеспечивает одинаковость практики. Эта мысль в скрытой форме содержится у Гидденса, а в явной форме – в предложенном Адриенн Рич понятии лесбийского континуума как трансисторической реальности. Структура может включать в себя противоположные циклы. Особенно наглядным примером этого может служить психоаналитическое исследование не-эдипова нуклеарного комплекса, проведенное Энн Парсонс в Неаполе. Исследование показало, как определенный паттерн маскулинности социально воспроизводится через отношения с матерью, а фемининности – через отношения с отцом. Противоположности могут также существовать и на коллективном уровне. В обсуждении власти в начале этой главы приводились примеры ситуаций, когда локальный паттерн власти выбивался из более глобального порядка, например ситуации, когда женщины являются главами домохозяйств. Это подрывает не представление о властной структуре как таковой, а только представление о том, что структура должна быть гомогенной.

Сведя эти аргументы воедино, мы можем сказать: гендер институционализирован в той мере, в какой сеть связей с системой воспроизводства формируется цикличными практиками. Он стабилен в той мере, в какой группы, составляющие эту сеть, сохраняют заинтересованность в цикличной, а не дивергентной практике.

Примечания

Институты

(c. 163–165). Хорошую критику гендерной слепоты, свойственной традиционным (mainstream) социальным наукам, см.: Goot and Reid (1975), Wilson (1977) и West (1978). Анализ гендерных режимов в школах основывается на: Kessler et al. (1985).

Семья

(c. 165–171). Высказывания об английских семьях взяты из: Davies (1977, р. 62) и Burnett (1982, р. 72); о понимании эротизма жителями Флориды см.: Morgan (1975, р. 94).

Государство

(c. 171–180). О феминизме и бюрократии см.: Eisenstein (1985) и Pringle (1979). Высказывание А. Турена цитируется по: Touraine (1981, р. 108). Анализ отношений между разными типами маскулинности в армии проведен в: Connell (1985a). О социальных представлениях Гитлера см.: Bullock (1962).

Улица

(c. 180–183). Этот раздел большей частью основан на наблюдениях, сделанных в Брикстоне (1984).

Гендерный порядок

(c. 183–190). Полный текст «Голосования кровью» («The Blood Vote») приведен в: Harris (1970, р. 239). Результаты опросов общественного мнения, проводившихся в ходе президентской предвыборной кампании 1980 года в США, см.: Friedan (1982, р. 210); данные о федеральных выборах в Австралии в 1975 и 1983 годах см.: Morgan Gallup Polls, 102 и 499A.

Глава 7 Историческая динамика

Историчность и происхождение гендерных отношений

В 1984 году британская правительственная программа закрытия угольных шахт спровоцировала национальную забастовку горняков, которая стала одним из самых яростных производственных конфликтов за последнее время. В то время как разворачивалось соответствующее самым высоким стандартам культуры мачизма столкновение между лидерами шахтеров и Национальным управлением угольной промышленности, средства массовой информации рассказывали, что жены рабочих выступили против забастовки. Поскольку производственные споры в сфере угледобычи – это в значительной степени дело всего местного сообщества, требования горняков привели к вспышке социальной напряженности. Некоторые жены горняков организовали демонстрацию в поддержку забастовки, и, к великому удивлению как профсоюза горняков, так и правительства, движение солидарности среди женщин довольно быстро вышло на национальный уровень.

Одна из инициативных групп из города Барнсли опубликовала брошюру о своем опыте участия в этих событиях. В брошюре «Женщины против закрытия шахт» рассказывалось о том, как женщины этого района солидаризуются с классовым протестом горняков. Но помимо этой главной темы, в ней содержалась критика профсоюзов – за исключение или игнорирование женщин. Также в брошюре утверждалось, что теперь, после того как женщины провели демонстрацию, обрели политический голос, да еще и пострадали от полиции, а часть из них была арестована, ситуация в шахтерских городах уже не будет такой, как прежде: отношения между женщинами и мужчинами изменились кардинально.

Заявления о том, что «ситуация уже не будет такой, как прежде», что открылись новые возможности, а старые модели прекратили свое существование, как раз и характеризуют то свойство гендерных отношений, которое мы называем историчностью. Понятие историчности сильнее, чем понятие социального изменения, которое может означать механическое или внешнее изменение, какие-то события в жизни людей: полет кометы, пожар или эпидемию чумы. Идея историчности связана с изменением, порожденным человеческой практикой, с тем, что люди включены в сам процесс изменения.

Идея о том, что гендерные отношения имеют историю, была высказана более века тому назад. Как отмечалось в Главе 2, она легла в основу создания социальной науки о гендере. Ее первые формулировки, как и полагалось в XIX веке, вращались вокруг проблемы происхождения. Подобный подход к проблеме весьма половинчат. Понятие происхождения подразумевает, что анализируемый феномен, пусть он и не достиг своего окончательного вида и находится на ранней стадии развития, когда-нибудь достигнет такой формы, которая предначертана ему его природой.

Из теорий, основывающихся на идее происхождения, до сих пор самой влиятельной оставалась концепция Фридриха Энгельса, изложенная им в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884). Представление Энгельса о социальной структуре примитивного общества было для своего времени вполне приемлемым образцом кабинетной науки. Оно основывалось главным образом на древних греческих и римских литературных источниках и было слегка приправлено данными ранней антропологии. Но даже на момент выхода этой работы нельзя было считать, что она соответствует канонам древней истории. Ко времени написания этой работы уже много лет было известно об ассирийской цивилизации, шли раскопки еще более древней цивилизации шумеров, в 1820-х годах расшифровали египетскую иероглифику. И уже после того, как работа Энгельса была издана, ограниченный набор эмпирических данных, которыми он оперировал, существенно пополнился за счет интенсивных археологических раскопок. В районе Средиземноморья, данные о котором Энгельс в основном и использовал, были обнаружены минойская, микенская, хеттская и этрусская культуры, не говоря уже о других, менее известных. К 1920-м годам древняя история превратилась в сложную науку, располагавшую хорошо развитыми методами полевого исследования. Появились работы, синтезирующие огромные массивы региональных данных (такой была книги Гордона Чайлда «Рассвет европейской цивилизации»), в свете которых написанные по вторичным источникам спекулятивные очерки (вроде «Происхождения…» Энгельса) устарели и потеряли смысл.

Тем не менее энгельсовский очерк продолжают обсуждать – по той простой причине, что историки древнего общества не справились со своей задачей и до сих пор не существует литературы, где бы обсуждались и синтезировались обширные ныне данные полевых исследований, связанные с древней историей гендерных отношений. Во вторичной литературе по древней истории, за редким исключением, половое разделение труда и подчинение женщин принимается как само собой разумеющееся обстоятельство.

Приведем фрагмент из сочинения двух знаменитых историков, где обсуждается семья в древнем обществе:

Поскольку для охоты особую ценность представляли мужские качества, то эта деятельность стала преимущественно деятельностью мужчин. Так сформировалось половое разделение труда, при котором женщины продолжали собирать растения, насекомых и тому подобную еду, тогда как у мужчин развивались навыки, необходимые для выслеживания и убивания дичи. Это усиливало необходимость в партнерстве полов.

В обоснование приведенного рассуждения не приводятся никакие данные; половое разделение труда, существующее на более поздних этапах развития общества, просто переносится на древнее общество. Трудно представить себе какую-то другую тему, при обсуждении которой столь поразительный анахронизм прошел бы профессиональную самоцензуру историка. Приведенный выше фрагмент взят из работы, опубликованной два десятилетия тому назад, но в археологической литературе с тех пор мало что изменилось. На фоне современной историографии, погрязшей в патриархатной идеологии, даже эссе Энгельса, которое устарело, но в котором заданы правильные вопросы, выглядит вполне прилично. Разумеется, Энгельс не просто автор некоего устаревшего эссе. Наряду с другими текстами марксистского канона (или близкими к канону), написанными отцами-основателями, его «Происхождение…» стало предметом дискуссий по поводу марксистских объяснений угнетения женщин в настоящее время. Оппоненты марксизма нашли легкий способ продолжить теоретическую битву и изобрели альтернативную древнюю историю. Подобно сражениям гомеровских воинов, которые бились за доступ к телу героя независимо от того, где он пал смертью храбрых, битва по поводу происхождения патриархата идет, но место ее остается неопределенным. Самыми странными результатами этой битвы стали абсолютно спекулятивная дискуссия о том, существовал ли в доисторическом обществе матриархат – древнее общество, управляемое женщинами, и если существовал, то как он был повержен мужчинами, и столь же спекулятивная теория эволюции, усматривавшая корни патриархата в палеолитической охоте, которая, согласно Лайонелу Тайгеру, является главной моделью отношений человеческого рода.

Кристин Делфи, чей блестящий анализ мифов «Происхождения…» заслуживает большего внимания читающей публики, показывает, как дискуссия вокруг этого текста постепенно отдаляется от некоторых блестящих догадок автора эссе. Она пишет:

На самом деле под маркой формулировки исторического вопроса задается антиисторичный: «Каковы естественные причины, которые привели к превосходству мужчин?»

Поскольку не существует естественных причин социальных отношений, этот спор никогда не может быть разрешен. Действительно, он носит символический характер и является способом провозглашения неких деклараций о настоящем, при котором используются аргументы, затмевающие фактические данные, которые бы могли способствовать разрешению спора.

Чтобы дискуссия вокруг «Происхождения…» могла стратегически и символически развиваться, следует признать, что после публикации этого эссе мало что изменилось. Как в истории про Слоненка из сборника «Сказки просто так» – нос у него вытянулся да таким и остался. В сущности, анализируемая нами аргументация исходит из того, что «узы, связующие мужчин» сейчас те же, которые объединяли охотников на мамонтов, а также патриархов во времена, когда Моисей сошел с горы.

Наряду с мифографией «Происхождения…» существуют еще и гибридные работы, авторы которых позиционируют себя как ученых, исследующих истоки человечества. Сюда относятся Кэтлин Гоф (Kathleen Gough), Райана Райтер (Rayana Reiter) и Морис Годелье (Maurice Godelier). В основании их работ лежит попытка синтезировать данные археологии, данные современных исследований поведения человекообразных обезьян и мартышек и этнографию небольших сообществ, преимущественно охотников-собирателей. Этология и этнография должны, по идее авторов, пролить свет на проблему благодаря возможности проведения аналогии между тем, что мы можем наблюдать сейчас, и этапами ранней эволюции человека. Критический анализ этой литературы, осуществленный Клэр Бертон, точно передает недостатки данного подхода: аналогичные данные, взятые из современности, не говорят ничего значимого относительно отдаленного прошлого, а аргумент о происхождении абсолютно ничего не говорит о настоящем. Статья Райтер «В поисках происхождения» (вероятно, самая интересная среди этих работ) показывает, насколько сложно следовать двум абсолютно несовместимым линиям рассуждения. Одна из этих линий – прорисовка основных этапов в мировой истории гендерных отношений – новое и важное дело. Но получающийся рисунок вставляется в рамку весьма сомнительного утверждения, что знание о происхождении гендерной иерархии дает ключ к знанию о том, как она может быть упразднена в наши дни.

Допущение анализируемой литературы о гомогенности истории, говоря формальным языком, важно в качестве механизма идеологии. Как основание теории оно менее убедительно. Оно либо отрицает историческое изменение, либо допускает только одну модель изменений – естественное развертывание заранее заданного механизма. Это несовместимо с пониманием социальных структур как конституируемых практикой. Это несовместимо с любым представлением о внутренних противоречиях в гендерных отношениях, поскольку они могут породить исторические разрывы. Это также несовместимо с подразделением структур, предложенным в Главе 5, поскольку из признания разных механизмов отношений вытекает признание противоречий, возникающих между ними. Если наши рассуждения и представленные в их обоснование эмпирические данные (см. Главы 3, 5 и 6) верны, то представление о гомогенной истории и соответствующее ей представление о происхождении социальных отношений полностью исключаются.

Мы также должны отказаться от традиционной «истории сексуальных отношений» и более новой истории «половых ролей», которые основаны на близких предпосылках о гомогенности. В таких хорошо известных книгах, как книга Реттрея Тейлора «Сексуальные отношения в истории» («Sex in History»), предмет анализа понимается как разнообразные выражения лежащей в его основании сущности. История в этих книгах предстает в качестве рассказа о том, как выражение сущности может меняться в зависимости от разных обстоятельств: от изменения религиозных идей, строгости цензуры и проч. Но сама сексуальность понимается не как нечто изменяющееся в процессе исторического развития, если ее изменения вообще допускаются. Верн Буллок (Vern Bullough), специалист по истории гомосексуальности, работающий в этой традиции, формулирует данный подход очень точно: «Гомосексуальность была с нами всегда; это историческая константа». В очерке о концептуализации сексуальности в истории Р.А. Пэдгаг (Padgug) отмечает, что идея неизменной сущности не учитывает связи сексуальности с практикой и исторического формирования категорий и отношений, названных мною структурой катексиса.

То же самое можно сказать и об истории «половых ролей», которая возникла в конце 1970-х. Книги Патриции Бранки «Женщины в Европе начиная с 1750-х годов», Питера Стирнса «Будь мужчиной!» и Элизабет и Джозефа Плек «Американский мужчина» являют собой образцовые примеры подобного – ролевого – подхода. Его представители провозглашают интерес к социальным определениям. Так, книга Стирнса открывается очерком под названием «Мужественность как социальный конструкт». Но как было показано в Главе 3, полоролевая теория является социальной теорией только номинально, а фактически она основывается на досоциальной дихотомии полов, которая подменяет собой структуру анализа аттитюдов и интеракций. То же самое можно сказать о полоролевой интерпретации истории. Принадлежащие к этому направлению анализа тексты основываются на фиксированной дихотомии полов, разделены на женскую историю и мужскую историю и в основном посвящены отражению изменений отношений и ожиданий относительно этой дихотомии.

Гораздо более глубокое понимание историчности гендера можно найти в новой истории геев, которая по своему уровню превосходит исследования, подобные исследованию Буллока. Гомосексуальность – это исторически специфический феномен, и тот факт, что она социально организована, становится очевидным, как только мы проведем различие между гомосексуальным поведением и гомосексуальной идентичностью. Если какая-то форма гомосексуального поведения может быть универсальной, то отсюда автоматически не следует, что существуют люди, идентифицирующие себя как гомосексуалы, и люди, которых публично называют гомосексуалами [гомосексуалистами]. На самом деле гомосексуальная социальная идентификация и самоидентификации достаточно необычны и потому требуют особого объяснения. Джеффри Уикс (Weeks) в своей книге «Coming Out» показывает, что в Западной Европе мужская гомосексуальность приобрела свой характерный современный смысл и социальную организацию только в конце XIX века. В это время были введены новые медицинские категоризации, и в 1870 году немецкий психиатр Вестфаль определил гомосексуальность как патологию. В это же время были введены и новые правовые нормы. К концу XIX века в Британии все формы гомосексуального поведения мужчин подлежали правовым санкциям.

Такие медицинские и правовые дискурсы лежали в основании нового представления о гомосексуалисте как об особом типе личности. Алан Брей (Bray) в своей книге «Гомосексуальность в Англии в эпоху Возрождения» показывает: хотя гомосексуальное общение, конечно, существовало в XVI и начале XVII века, участники этого общения не имели ясного социального определения. Поэтому они не подвергались регулярному преследованию, хотя иногда и наталкивались на исключительную жестокость. Гомосексуальное поведение рассматривалось как проявление предрасположенности к похоти всех мужчин, похоти, которая потенциально угрожает порядку и гармонии космоса. Когда мужчины, склонные к интимным отношениям с другими мужчинами, начали определяться как группа в среде, которая ассоциировалась с так называемыми Домами Молли (Molly houses)[18] в Лондоне начала XVIII века, то они характеризовались высокой степенью женоподобности и тем, что сейчас называется трансвестизмом. Таким образом, возникновение как медицинского дискурса, так и соответствующего самосознания гомосексуалов должно связываться с конкретными представлениями о женственности и мужественности и с социальной реорганизацией гендера. Точно так же, как домашняя хозяйка, проститутка и ребенок являются исторически конкретными социальными типами, которые должны быть поняты в контексте гендерных отношений своего времени, «гомосексуалист/гомосексуал» представляет собой современное определение одного из новых типов взрослого мужчины. Это мужчина, которого классифицируют как инверта (invert) и который, не всегда, но часто считает, что у него «женская душа в мужском теле».

За этим этапом развития истории геев, связанным с интерпретацией гомосексуальности в свете понятия модуляции и инверсии, последовал этап радикального подхода к сексуальности и гендерной идентичности как конструируемым в процессе изменений социальной структуры под воздействием социальной борьбы.

Развитие этого подхода некоторым образом связано с работами Жака Донзело и Мишеля Фуко. В своей книге «История сексуальности» Фуко утверждает, что подчеркивание сексуальности как движущей силы в жизни является не только феноменом модерна, но и частью процесса социального контроля вообще. Он очень определенно высказывается относительно социального конструирования гендерной идеологии и гендерных идентичностей. Как Фуко отмечает в своем эссе о транссексуале по имени Эркюлин Барбен (Herculine Barbin), социальная норма, в соответствии с которой каждый должен обладать совершенно определенной и постоянной идентичностью как член одной гендерной группы, с исторической точки зрения сформировалась недавно.

Однако в этой работе, посвященной аппаратам власти – видам профессиональной занятости, государству и формам знания, которые они порождают, – ничего не говорится о низовом уровне реальности, которая была объектом стратегий контроля. Эта теоретическая проблема стала стратегической дилеммой для движения освобождения геев. Когда гомосексуальная идентичность рассматривается как следствие регулирования дискурсов и стратегий, используемых властями предержащими для того, чтобы зафиксировать, изучить и обозначить диссидентов, то логическим ответом на подобную стратегию будет дерегуляция и деконструкция. Но деконструирование гомосексуальной идентичности означает демонтаж политической власти, которая была достигнута посредством мобилизации, подчеркивающей эту идентичность и провозглашающей гордость за нее. Таким образом, может сложиться впечатление, что теоретический прогресс, порожденный движением за освобождение геев, означает конец самого движения.

Корни этого парадокса – в односторонней концепции социального процесса, развиваемой в теориях дискурса и социальной регуляции. Практическая сторона этой проблемы будет обсуждаться в Главе 10. На уровне теории она может быть скорректирована с помощью феминистской истории – подхода, пионерные образцы которого представлены работами Шейлы Роуботам «Скрытые от истории» и «Женщины, сопротивление и революция». Смысл этого подхода – в подчеркивании социальных отношений и особенно структур власти. Но при этом центральное место в исследовании отведено практикам угнетенных. Показано, что использование власти наталкивается на стратегии сопротивления, приводящего к разным результатам. Такой подход позволяет принять во внимание реальность власти и при этом избежать представления женщины как вечной жертвы, а также показать дееспособность угнетенных и при этом признать реальность угнетения.

Таким образом, историчность гендера, определенная в начале этого раздела, не является абсолютно абстрактным понятием. Изменение происходит благодаря дееспособности человека, и в то же время любая практика имеет место в конкретных условиях и разворачивается в конкретном месте как определенная последовательность событий. Идея историчности подразумевает конкретную историю, некоторые черты которой сейчас ясны. Предметом этой истории выступает структура социальных отношений и заключенная в них форма жизни. Эта форма жизни, в свою очередь, включает в себя формы сексуального поведения и политической жизни. Эта история не гомогенна. Как подчеркивает Джулиет Митчелл, различные структуры отношений могут развиваться разными темпами и прийти в противоречие друг с другом. Реальные социальные противостояния не имеют предсказуемых или стандартных следствий и иногда изменяют условия, которые их породили. Существует длительная историческая динамика практики и структурной трансформации.

Исследование исторической динамики гендерных отношений до сих пор находится на стадии первоначального развития, но уже сейчас ясно, что эта динамика – не гладкий путь разворачивания заранее известной логической схемы, а ухабистая и извилистая тропа. Порой происходят резкие изменения, когда условия практик эволюционируют достаточно быстро; бывают периоды более или менее стабильного движения в определенном направлении; а бывают времена, когда баланс сил стабилен и ничего не меняется.

Конкретный фокус этой истории (в отличие от абстрактного определения ее предмета и предметных рамок) – это композиция гендерного порядка в данный момент времени и в данном месте и коллективные проекты, которые ее составляют. Чтобы понять эти проекты, необходимо воспроизвести историю формирования групп и категорий, а также типов личностей, мотивов и способностей, на которых основывается гендерная политика.

С этой точки зрения нижеследующий раздел не является даже очерком истории. Но важно по крайней мере перенести нашу теоретическую схему на постановку конкретных исторических проблем. Таким образом, в следующем разделе предпринята попытка поставить ряд вопросов относительно динамики гендера в масштабе мировой истории, на которые предстоит ответить научному сообществу.

Ход истории

Развитие гендерных отношений на ранних этапах развития человеческого общества является предметом глубокого интереса и обсуждается не только в связи с проблемой их происхождения. На самом деле едва ли вообще имеет значение, можем ли мы дойти до самых истоков. История начинается тогда, когда археологические данные становятся достаточно полными, чтобы пролить свет на структуру гендерных отношений.

Не существует никаких серьезных данных о развитии гендерных отношений до эпохи верхнего палеолита, и маловероятно, что они вообще когда-либо появятся. От самых ранних этапов производства орудий труда и производства пищи до нас дошли следы типа орудий, костей и очагов, но по этим следам человеческой деятельности нельзя судить о характере гендерных отношений, при которых они проявились. В частности, с их помощью нельзя обосновать распространенное мнение, разделяемое археологами, социобиологами и многими феминистами, что существовало жесткое разделение труда между мужчинами, которые якобы занимались производством орудий труда и охотой, и женщинами, которые якобы занимались собирательством или оставались дома. Это мнение – просто догадка.

К эпохе верхнего палеолита накапливаются некоторые данные в форме рисунков, изделий из кости и захоронений. Хотя все эти данные являются лишь формой социальной репрезентации, которая говорит о реальности не больше, чем страница журнала «Playboy», они все-таки могут служить какими-то ориентирами. Например, о половом разделении труда можно судить по наскальным рисункам, найденным в Восточной Испании: на них можно разглядеть сцены в лесу, в которых мужчины и женщины, различимые по наличию грудей и строению гениталий, занимаются разными делами. По находкам в захоронении и другим объектам на стоянке охотников на мамонтов в Дольных Вестоницах (Чехия) можно реконструировать участие женщин в ритуалах и сделать вывод о том, что они имели сакрализованную власть.

Чтобы с помощью этих фрагментов доказывать исторические факты, необходим большой труд. Отдельные образцы таких артефактов могут ввести в заблуждение. Я упоминаю их просто для того, чтобы показать: реконструкции социальных отношений на этой стадии исторического развития возможны. Фактических данных становится намного больше около 10 000 лет назад – с развитием первых сельскохозяйственных обществ на юго-западе Азии, в районе Месопотамии.

Согласно некоторым спекулятивным моделям, неолитическое аграрное общество знало стадию матриархата или по крайней мере эгалитарных отношений. Они основывались на одомашнивании растений и животных и на изобретении одежды и глиняной посуды. Спустя значительное время общество перешло к патриархатной стадии, связанной с развитием городов или кочевничества, военного дела и систем родства. К сожалению, эта стройная схема пошатнулась под наплывом данных, полученных в результате раскопок послевоенного времени: оказалось, что очень трудно провести различие между «сельскохозяйственной революцией» и «революцией урбанизации». Сейчас мы знаем, что города, подобные Иерихону в Палестине, Чатал-Гуюку в Анатолии и Абу-Хурейре в среднем течении реки Евфрат, развились задолго до того, как сформировались равнинные цивилизации Месопотамии и Египта, примерно в то же время, когда возникли сельское хозяйство и одомашнивание животных. Если городские стены считать признаком ведения войн, тогда военное дело и войны пришли в Иерихон раньше керамики. И не существует данных о том, были ли они монополией мужчин или нет.

Тем не менее два вывода относительно этой эпохи можно сделать наверняка. Первый вывод: в это время начали развиваться культурные формы гендерных отношений. Например, в Чатал-Гуюке в женских захоронениях украшения встречаются гораздо чаще, чем в мужских, а также видны различия в орудиях труда и деталях одежды. Можно увидеть и некоторые различия в отношениях к женщинам и мужчинам в религии и ритуалах. Второй вывод, который можно сделать по данным раскопок, – это отсутствие резких гендерных различий в доступе к социальным благам. По наблюдениям археологов, женские захоронения не отличаются от мужских по числу артефактов. Конечно, вывод на основании отсутствия данных не может считаться абсолютно убедительным, но мы можем допустить, что культурное маркирование гендерных различий в местах расселения древнего человека не предполагало экономического подчинения женщин. Археолог Джеймс Мелларт, открывший Чатал-Гуюк, осторожно отмечает: «Очевидно, что женщины занимали важное положение».

С изобретением письма шумерами около 5000 лет назад история гендерных отношений наполняется новыми, более понятными деталями и становится возможной историческая реконструкция структуры катексиса. Дошедшие до нас источники включают мифы, которые показывают модели проявления эмоций, деловые и правовые документы, свидетельствующие о разделении труда и сфере быта, а также государственные документы, проливающие свет на организацию власти. Некоторые элементы содержания поразительно знакомы современному человеку. В самых ранних литературных источниках мы находим истории ревности, споры об отцовстве, идиллические повествования о любви и верности. Тем не менее в этих описаниях содержатся и такие элементы, которые нам незнакомы. Например, в ранних эпических повествованиях, начиная со «Сказания о Гильгамеше» и заканчивая «Илиадой», мы находим описания структур проявления эмоций, существенно отличных от наших. Значительная часть истории царств Египта разворачивается вокруг таких сложных замыслов кровосмешения, что Фрейд, будь он современником этих событий, поседел бы раньше времени. Этот исторический пример как нельзя лучше показывает необходимость трактовать гендерную историю исключительно как историю, а не использовать ее как предысторию современной ситуации. Реконструированные модели могут оказаться совершенно необычными и даже шокирующими с точки зрения современного человека.

Письмо – это не только источник фактических данных, но и важнейшая социальная техника, тесно связанная с централизованными государствами и торговыми сетями, которые объединяли целые регионы в ареалы городской культуры. Но примерно 5000 лет назад в Юго-Восточной Азии и в восточной части Средиземноморья, 3000 лет тому назад в Индии и Китае, 1500 лет тому назад в Центральной Америке утвердился новый социальный порядок, который уже не был подвластен войнам и стихийным бедствиям. Для него характерны государственные структуры, связывающие города с сельскохозяйственными районами, большие группы людей, объединенные системой обмена товаров и услуг, а также религией и властью. История этого порядка продолжалась вплоть до прихода эры промышленного капитализма.

Историков, занимавшихся этим переходом, его социальной динамикой, интересовали классовые структуры, которые Гордон Чайлд использовал для характеристики «городской революции». Теперь мы можем задаться вопросом о гендерной динамике на более глубоком уровне, т. е. выйти за традиционные рамки обсуждения влияния этого перехода на положение женщин. Если общая линия наших рассуждений в Главе 6 верна, то создание государства само по себе является реорганизацией гендерных отношений, особенно структуры гендерной власти. Половое разделение труда заложено в процесс производства, приводящий к производству прибавочного продукта и услуг, которые составляют предпосылку городской жизни. Важно знать, в какой мере прибавочный продукт присваивается через систему гендерной политики и в соответствии с гендерным разделением и в какой мере возросшая специализация работников гендеризована. Вполне вероятно, что изменение плотности, возможностей и демографической структуры городского населения сопровождалось изменением структуры катексиса.

Формирование государства – наиболее интересный и важный аспект этих вопросов. Один из ключевых моментов образования государства – это изобретение армий. Если судить по письменным и визуальным источникам, армии Шумера, Египта и последовавших за ними государств состояли (почти) исключительно из мужчин. Дэвид Фернбах считает, что «специализация мужчин на насилии» – ключ и к развитию государства как инструмента классовой и патриархатной власти, и к истории маскулинности. Это очень важное наблюдение, но не стоит преувеличивать его объяснительную силу. Древние армии были небольшими, поэтому очень вероятно, что организованное насилие могло определить характер только меньшинства мужчин. Более того, машина насилия, в которой преобладали мужчины, не обязательно и не напрямую определяла подчинение женщин в других сферах жизни. История как Шумерского царства, так и Египта свидетельствует о том, что женщины могли обладать и престижем, и властью, и авторитетом. Например, у шумеров женщины имели собственность, участвовали в торговле и проч., в шумерских мифах богини активны и могущественны, особенно это касается сказаний о богине Инанне (Иштар). То же самое можно сказать и о Египте, где влияние женщин, возможно, возросшее в период империи, совпало с периодом его максимального военного могущества.

Тем не менее контроль над средствами насилия со стороны группы мужчин, а не женщин остается важнейшим историческим фактом наряду с концентрацией высшей политической власти в руках мужчин или групп мужчин. Вследствие этих фактов древние государства стали инструментом дифференциации типов маскулинности и способствовали их столкновению между собой. Конфликт между жрецами Амона и реформатором фараоном Эхнатоном в эпоху расцвета Древнего Египта служит поразительной иллюстрацией этого процесса. Напряженность этих конфликтов была еще не слишком высока, потому что исключение женщин из высшей власти не означало их общего подчинения в других сферах жизни.

Определенное подтверждение тому можно усмотреть в структуре эмоций наиболее раннего из дошедших до нас литературных шедевров – шумеро-аккадского эпоса о Гильгамеше. Это повествование разворачивается вокруг конфликта и страстной привязанности Гильгамеша, царя Урука, и Энкиду, человека, живущего среди зверей и подобного зверю. Два эти героя оказываются зеркальными отражениями друг друга. Сексуальность в этом эпическом повествовании больше похожа на ритуал, чем на эмоциональные отношения. Самые сильные чувства и личные привязанности связаны с войной и проблемами правления, а не с половым влечением.

По таким отдельным сведениям мы можем судить о том, что эти общества контролировались мужчинами, но не были патриархатными в нашем понимании этого слова. Это значит, что модели эмоциональных взаимоотношений, производства и потребления не были тесно связаны с отношениями гендерной субординации и эксклюзии, впоследствии развившимися в государстве. Эта культура не была вполне гендеризованной. Если это так, то при последующем развитии аграрно-торговой цивилизации в Западной Азии и Средиземноморье происходит углубление институционализации патриархата, достигающего своей выраженной формы в классической Греции (например, в Афинах женщины были исключены из публичной сферы) и Римской империи. В этот период и в этих регионах происходит коренное изменение гендерных отношений, которое не имеет очевидной связи с существенными изменениями в технологиях, демографии или классовых отношениях.

Однако очень важно не рассматривать исторический процесс как линейное развитие событий. На это есть две причины. Одна из них – диверсификация городских цивилизаций, включая гендерные порядки. Связь гегемонной маскулинности с милитаризмом и насилием, установившаяся в Средиземноморье и Европе, по-видимому, не установилась в той же мере в Китае. В конфуцианской культуре воины обладали значительно меньшим престижем, а ученые и чиновники (administrators) – бо́льшим. Кажется вероятным, что прибавочный продукт, производившийся в аграрно-торговом обществе, допускал новые варианты развития, связанные с потенциально бо́льшим разнообразием социальной структуры. Поскольку в то время не существовало ограничений развития со стороны глобального мира, то разные исторические сценарии вполне могли сформироваться в основных регионах городской культуры.

Другая причина состоит в том, что за пять тысячелетий своего господства аграрно-торговая цивилизация никогда не только не контролировала, но и не покрывала большей части заселенного мира. Благодаря своей плотности городские культуры, вероятно, охватывали большинство населения мира, но оставались обширные пространства, где заселение было организовано по другому принципу. Плотность населения была низкой в районах обитания скотоводов-кочевников (Центральная Азия), охотников-собирателей (северные части Северной Америки, Амазония, Австралия), аграриев (территория от Миссисипи до Великих Озер, Западная Африка), а также групп смешанного типа. Было бы большой исторической ошибкой считать эти общества основанными на примитивном выживании (как это делает бо́льшая часть литературы о «происхождении гендерных различий»), или статичными, или периферийными по отношению к настоящей истории человечества. Обзорные работы, как, например, «Африка в истории» Бэйзила Давидсона, убедительно показывают, насколько активной и сложной была история обществ, расположенных за пределами больших империй.

Данные о гендерных порядках столь широкой области получать сложно, поэтому я выскажу несколько предложений по поводу того, как работать с такими многообразными материалами. Наиболее богатыми источниками являются описания этих обществ, которые создавали путешественники, принадлежавшие к письменным культурам. В описаниях «варваров» римляне и китайцы по вполне понятным причинам подчеркивали то, что воспринималось как основная угроза: гипермаскулинность необузданного воинства. Реконструкция гендерных отношений по таким источникам, скорее всего, будет страдать системной односторонностью, так как реальность могла быть гораздо богаче. При взаимной зависимости женщин и мужчин в условиях потребительской сельскохозяйственной экономики вполне вероятен значительный контроль женщин над ресурсами. Высокая рождаемость в сочетании с высокой детской смертностью означают, что близкие отношения между матерью и детьми маловероятны, как показал Филипп Арьес на материале средневековой Европы, и фемининность не может конструироваться на основании зависимости от мужчин и заботы о детях и других членах семьи. Существует клише, что крестьянки отличаются «твердостью» по сравнению с чувствительными горожанками. И для этого есть твердые основания. И, наконец, следует отметить, что героическая литература сообществ, существующих на окраинах городской культуры, подчеркивая способность мужчин к насилию, отнюдь не рисует женщин просто как подчиненных мужчинам. В дохристианской мифологии англосаксов, например, когда Беовульф одержал победу над великаном Гренделем, ему пришлось выдержать еще более жестокую схватку с его матерью. Другой пример – представления викингов о валькириях, богинях войны: они кровожадны и свирепы и существенно отличаются от их современных приглаженных образов.

За последние 500 лет только что обрисованный мировой порядок был заменен совершенно другим порядком. В течение этой эпохи сформировались первые глобальные империи, контролировавшиеся Западной Европой; первая глобальная экономика, ориентированная на Северную Атлантику; новая система производства и обмена, с рационализированным сельским хозяйством, промышленным производством и капиталистическим контролем; за это время произошло революционное изменение транспорта, медицинской техники и питания, которые привели к впечатляющему росту населения мира. В это время также развились бюрократизированные и мощные государственные структуры, которые создали не только беспрецедентные возможности систем образования и контроля, но и беспрецедентные орудия массового убийства. Как и в случае с «городской революцией», узлом этого перехода часто считалась классовая динамика. Как и в этом случае, мы можем сейчас задавать вопросы не только относительно влияния этих процессов на гендерные отношения, но и о гендерной динамике самого перехода. Здесь наиболее ярко проявляются три проблемы, связанные с тремя основными структурами.

Первая проблема – это реконструкция государства и маскулинности. Как мы уже говорили в Главе 6, бюрократизированное государство во многих важнейших аспектах представляет собой модель гендерных отношений. Существовавшее ранее исключение женщин из государственного аппарата уже не может поддерживаться. Все больше и больше женщин привлекаются на государственную службу. На место исключения приходят разнообразные формы сегрегации и прямой субординации. Рационализация управления несовместима с формами маскулинности, характерными для аристократических правящих классов старого режима. Даже в среде военных героический стиль личностного лидерства постепенно вытесняется расчетливой маскулинностью Главного командования и специалистов в области логистики. Наполеон призывал к la gloire (славе), адмирал Нимитц, архитектор победы американцев над японцами во время Второй мировой войны, повесил в своем кабинете лист с такими словами: «Надо задуматься о практичности материалов и поставок». Торговый капитал взывает к расчетливой маскулинности, а участники классовых битв, связанных с индустриализацией, – к воинственной. Сочетание и конкуренция этих видов мужественности институционализируется как бизнес и становится центральной темой в новой форме гегемонной маскулинности.

Вторая проблема связана с тем, что между денежным хозяйством и домашней экономикой, между работой по найму и домашней работой вбивается клин. Элизабет Джейнвей отмечает: понятия дом как отдельной сферы жизни, оплота семьи и отдыха, в Европе не существовало до XVIII века. Представление о том, что женщины зависят или должны зависеть от мужчин, показалось бы абсурдным в контексте взаимодополнительности обязанностей в деревенском сельском хозяйстве или торговых городах. На самом деле высокий уровень занятости женщин в производстве и зарабатывании денег в период индустриализации сохранился. Как показали Джоан Скотт и Луиза Тилли, доля европейских женщин в оплачиваемой рабочей силе оставалась в XIX веке поразительно стабильной. Изменились место и социальные смыслы труда. В результате сочетания техники и промышленной политики женщины были вытеснены из ключевых отраслей промышленной революции, что привело к сегрегированным видам занятости и структурам с низкой заработной платой, которые существуют до сих пор. Хотя модель семейного заработка (family wage), при которой мужчина является добытчиком, а его жена экономически от него зависит, никогда не была характерной для большей части рабочего класса, она стала считаться критерием и для деятельности профсоюзов, и для государственной политики. Конструирование гендерного разделения между добытчиком и домашней хозяйкой послужило основой не только для современных определений маскулинности и фемининности, но и для характера и направленности политики рабочего класса.

Третья проблема связана с новой структурой катексиса, ядром которой является то, что можно назвать гегемонной гетеросексуальностью. Изменение в данном случае носит комплексный характер и не лежит на поверхности. Гетеросексуальные отношения доминировали на протяжении всей предшествовавшей данному периоду европейской аграрной и торговой цивилизации, но они не были вполне гегемонными, если принять во внимание аскетизм христианской традиции, которая предшествовала возникновению протестантизма. Гетеросексуальная супружеская пара теперь стала определяться как культурный идеал, предполагающий отторжение других видов сексуальности, которые теперь воспринимаются в качестве девиантных. Более того, эти виды начинают ассоциироваться с типами людей, такими как гомосексуалист, педераст, распутник, донжуан. Вероятно, эта типизация отражается на внутренней организации эмоций. Кроме того, развивается привязанность как к людям, так и к вещам – тенденция, необходимая для конструирования семьи как крепко завязанного эмоционального узла, который в конце концов ослабевает. Одним из следствий этого является культ сексуальных фетишей: высоких каблуков, корсетов и проч., – который цвел пышным цветом во времена Крафт-Эбинга. На смену этой частичной реификации эмоциональных отношений приходит развитие совершенно экстернализированной сексуальности в средствах массовой информации ХХ века, начиная с культа богинь секса из мира кино и заканчивая наклейками с обнаженными красотками и эротизацией рекламы. Реорганизация эмоций, последовавшая за этой экстернализацией катексиса, возможно, как раз и подразумевается в утверждении Фуко о том, что общество скорее все больше призывает к сексуальным опытам, нежели подавляет их.

Указанные проблемы относятся к характеру трансформации в главных странах нового мирового порядка. Еще целый ряд проблем возникает в связи с глобальным распространением этих отношений. За последнее время было проведено множество исследований, посвященных влиянию империализма на положение женщин в колониальном мире. Очевидно, что это влияние неоднозначно. Тем не менее можно сказать, что в истории – впервые со времени ранней урбанизации – существует сильная тенденция к стандартизации гендерных отношений в различных частях мира. Один из механизмов этой стандартизации – распространение наемного труда (wage relationship), другая стратегия – сегментация рынка труда со стороны международного бизнеса, и третья – культурный престиж западной семьи, в особенности среди городского населения.

В то же время создание империалистического мирового порядка включает глобальную дифференциацию гендерных моделей или привносит глобальное измерение в их определение. Фронтир торговли, завоевание или колонизация выдвигали на первое место формы маскулинности, отличные от тех, которые стали доминантными в ключевых странах. Именно в этом смысл классической истории Дэви Крокета – человека фронтира, который стал конгрессменом несмотря на то, что был не в ладах с городской элитой[19]. Таков же смысл рассказов о белых женщинах-колонистках, которые отправляются в дальнее путешествие, чтобы заботиться о семье. Один из сюжетов австралийской истории, посвященный работе женщин в колониях, носит точное название – «Нежные захватчики». Расширение поселений белых колонистов привносит диалектику типов маскулинности и фемининности, а также расы и класса. Женщины захватывали сферы жизни белых мужчин, точно так же как белые мужчины захватывали земли черного коренного населения. При империализме перестройка полового разделения труда на глобальном уровне приобретает более широкий масштаб, чем процесс колонизации. Систематически разрушаются сельскохозяйственные сообщества. При возникновении новых производств происходит жесткое половое разделение труда: мужчины работают на шахтах и кокосовых плантациях, женщины собирают хлопок и проч. Если говорить о более современных процессах, то следует отметить строгое половое разделение труда на предприятиях третьего мира, в производстве одежды и сборке микропроцессоров. Однако женщины получили также доступ к образованию в беспрецедентных масштабах. Образование, в свою очередь, открыло им такие расширяющиеся виды занятости, как канцелярская работа и преподавание.

По-видимому, эти процессы сопровождаются и дифференциацией в структуре катексиса, хотя эмпирические данные, относящиеся к этой области, достаточно сложно собирать. В психоаналитической литературе – в книге Октава Манони «Просперо и Калибан» и книгах Франца Фанона «Весь мир голодных и рабов» («The Wretched of the Earth») и «Черная кожа, белые маски» – высказывается мысль о том, что колониализм разрушает существующие формы маскулинности и фемининности и приводит к изменению организации бессознательного у обеих сторон этого процесса. Эта динамика может иметь серьезные последствия для колониальной политики, как свидетельствует Амира Инглир. В своей книге «Ни одна белая женщина не находится в безопасности» она рассказывает о том, как в 1925 году в Порт-Морсби (Папуа) возникла паника из-за изнасилований на расовой почве.

Кризисные тенденции

Кризис семьи, о котором много говорят, к Армагеддону не привел – вопреки уверенным предсказаниям, сделанным десять лет назад. Нарастание консервативных тенденций в современной западной политике в самом деле может навести на мысль о том, что культурный и гендерный радикализм 1960 – 1970-х годов прошел даром. Тем не менее риторика упадка семьи и разрушения семейных ценностей не должна рассматриваться просто в качестве тактического приема. Она свидетельствует о реальных изменениях в этой сфере, о реальных напряженностях и страхах. Нельзя также сказать, что движения сексуального освобождения прошли впустую, пусть они и не оправдали тех надежд, которые на них возлагались в 1968–1975 годах. Тогда возникла политическая сила, которая действует до сих пор и до сих пор в некоторых ситуациях оказывается действенной. Если идея полномасштабного кризиса гендерного порядка преувеличена, то невозможно не признать, что мы являемся свидетелями мощных тенденций развития кризиса. Политический конфликт по вопросам гендера и сексуальности выстроен вокруг этих тенденций и тех исторических возможностей, которые они открывают.

В своей книге «Кризис легитимации» Юрген Хабермас анализирует понятие «кризисные тенденции» в связи с классовой динамикой обществ позднего капитализма. Рассматриваемые им детали предполагают порождающее ядро (или «принцип организации»), которое, как было показано в Главах 3 и 5, неприменимо к гендерным отношениям и может внести путаницу также и при анализе классовых отношений. Однако понятие кризиса не должно зависеть от постулата системности. Оно может быть применено к исторически сложившемуся гендерному порядку или к гендерному режиму конкретного института – при условии, что мы можем отличить исторические ступени развития, на которых пересматриваются характеристики гендерного порядка в целом, от каких-то локальных сдвигов. Например, политические процессы, которые позволяют прийти к власти таким личностям, как Индира Ганди или Маргарет Тэтчер, не являются кризисными тенденциями с точки зрения общей структуры доминирования мужчин. Они не приводят к улучшению условий практической деятельности женщин в целом. На самом деле во время правления Тэтчер произошло наоборот.

Далее мы обсудим возможные кризисные тенденции гендерного порядка в богатых капиталистических странах. Я считаю, что основные структурные характеристики этого гендерного порядка, сложившегося в результате исторических изменений, которые коротко описаны выше, таковы: (а) гендеризованное отделение домашней жизни от денежного хозяйства экономики и политического мира; (б) глубоко маскулинизированные основные (core) социальные институты и более гибкая в гендерном отношении периферия; (в) институционализированная гетеросексуальность, подавление гомосексуальности и ассоциирование ее с неполноценностью. Эти модели поддерживают (г) основную модель гендерной политики – общее подчинение женщин мужчинам. Если эта характеристика в общем и целом верна, то анализ возможных кризисных тенденций – это вопрос определения того, какая динамика может изменить эти четыре характеристики и тем самым коренным образом изменить условия будущей социальной практики.

Спор о кризисе семьи помогает выдвинуть предположение, что кризис семьи действительно имеет место, однако он неправильно понимается, поскольку консервативная гендерная идеология реифицирует семью как подлинное основание общества. Обсуждая в Главе 6 процессы, формирующие семью, мы выявили два момента, исключительно важные в контексте данного обсуждения: зависимость формы семьи от других институциональных структур, и особенно государства; ослабление легитимного патриархата как формы авторитета и власти в семье. Существует очевидная параллель между этим ослаблением и тенденциями развития в обществе, которые связаны с получением женщинами гражданских прав.

Опираясь на это основание, мы можем определить тенденцию, ведущую к кризису институционализации – к ослаблению способности институционального порядка семья + государство поддерживать легитимность власти мужчин. В течение долгого времени политическим источником этой тенденции служит универсальное требование равенства как основания легитимности государства. Это требование относилось к отношениям между классами (об этом писал Т.Г. Маршалл), отношениям между расами (кампании за гражданские права американских негров как непосредственный источник движения новых левых и феминизма) и к глобальной политике (деколонизация). Не было никаких препятствий для применения этого требования к гендерным отношениям. Необходимость решать проблему легитимности политического порядка или даже сиюминутные проблемы управления заставляет государство разрабатывать стратегии, неизбежно ведущие к подрыву легитимности домашнего патриархата.

Некоторые из этих стратегий направлены на конкретные цели: финансирование образования женщин, соизмеримого по своему масштабу с образованием мужчин; разработка механизма развода без вины; финансирование приютов для женщин, подвергающихся насилию; обучение полицейских методам вмешательства в ситуациях домашнего насилия и проч. Другие же носят более опосредованный характер, таково, например, внесение изменений в положения о собственности, налогообложении и пенсиях, в результате чего замужняя женщина становится полноправной личностью. В этих условиях нет необходимости сознательно стремиться к подрыву домашнего патриархата. Орудия данных политических мер – суды, занимающиеся бракоразводными процессами, полиция и проч. – становятся площадками политической борьбы, где мужские прерогативы могут защищаться, иногда очень успешно. В качестве примера можно привести бракоразводные процессы, где одной из сторон является мать-лесбиянка. Бывает, что в таких процессах делаются нападки на лесбийство, которые влияют на решение о том, кому передается опека над ребенком. Тем не менее сам этот процесс разрушает восприятие патриархата как чего-то само собой разумеющегося, на котором покоится простое воспроизводство неравенства во властных отношениях.

Результатом этих сложных процессов является не автоматическое уничтожение институционального порядка власти, а возрастающие возможности его изменения. Произойдут эти изменения или нет, и если произойдут, то как, – это следующий вопрос. К числу условий этих изменений, сложившихся в богатых капиталистических странах в 1960 – 1970-х годах, относятся по крайней мере следующие: доступность контрацепции и ее бо́льшая надежность (гормональные контрацептивные препараты, внутриматочные спирали и проч.); развитие массового высшего образования для женщин и опыт молодых женщин, участвовавших в радикальных антивоенных движениях, в движениях за гражданские права и в студенческих выступлениях в кампусах (в 1960-е годы эти выступления столкнулись с противоречием между риторикой равенства и практикой полового угнетения в самих радикальных движениях).

Появление гормональных контрацептивов в конце 1950-х годов было объявлено чудовищным по своему масштабу скачком к распаду нравственности. Эта тема до сих пор муссируется Папой Римским. Еще раз подчеркнем, что по риторике правых можно судить о существующих напряженностях гендерного порядка. Она позволяет нам говорить о сложном и очень мощном движении к кризису сексуальности, при котором гегемонная гетеросексуальность перестает служить инструментом разрешения проблем катексиса и мотивации.

В предыдущем параграфе и в Главе 6 мы говорили о том, что гетеросексуальная маскулинность исторически конструируется путем исключения конкретных форм желания и интимных отношений между людьми, вытесняемых в область маргинализируемых маскулинностей, главным образом гомосексуальных. Можно утверждать, что похожий процесс имел место и в конструировании современной фемининности, хотя сложившиеся в результате этих процессов модели несимметричны в силу структуры власти (см. Главу 8).

При супружеских отношениях, определяемых гегемонной гетеросексуальностью и теоретизируемых Т. Парсонсом как идеальная семья, достигается стабильная взаимность катексиса. Но она достигается только в результате подавления, как внутреннего, так и внешнего, что приводит к сопротивлению и оппозиции. На внешнем уровне они проявляются как «дикие» формы маскулинности, о которых мы говорили выше, и как связи между женщинами, названные Адриенн Рич «лесбийским континуумом». На внутреннем уровне оппозиция проявляется как целый ряд запрещенных импульсов и привязанностей, данные о которых были получены главным образом в процессе психоаналитического исследования (см. об этом Главу 9).

Таким образом, гегемонная гетеросексуальность – это не естественный факт, а ситуация в игре на поле власти и катексиса; в лучшем случае это текущий процесс. Процесс может прекратиться, а ситуация в игре – измениться. Сопротивления и оппозиции приводят к кризисной тенденции, если те, кто поддерживает процессы подавления, оказываются неадекватными, слабыми или изменяются так, что допускают возникновение альтернативных моделей сексуальности в значительном масштабе.

В пользу того, что эта возможность реализуется, можно привести несколько аргументов. Как было сказано выше, логика закрепления, заложенная в создании гегемонной гетеросексуальности, не должна ограничиваться пределами отношений, образующих семью. Она может выходить за эти пределы и в действительности выходит за них, в силу чего создается сексуальность, становящаяся все более внешней и все более отчужденной; будучи восхитительно пригодной для коммерческого использования, она разрушает взаимность на уровне межличностных отношений. Барбара Эренрайх выделяет очень важное измерение этого процесса в своем рассуждении о «бегстве от преданности», которое она считает характерным для мужчин-гетеросексуалов в Соединенных Штатах.

Существуют также аргументы в пользу демонтажа самой гетеросексуальности. Хорошо известный тезис Герберта Маркузе о том, что приписывание генитальным контактам самого важного места в сексуальности явилось продуктом уровня подавления, который был преодолен при развитом капитализме, говорит о формировании полиморфной сексуальности. Некоторые теоретики, например Марио Мьиели, утверждают, что ключом к новым, формирующимся формам освобожденной сексуальности служат отношения между геями. Согласно одному из направлений феминистской теории, развивавшемуся Джил Джонстон и ее последователями, пик феминизма совпадает с развитием лесбийской сексуальности.

Экономическим трендом, который чаще всего считается признаком кризиса семьи, является рост доли замужних женщин, участвующих в рабочей силе: в Австралии начала 1980-х она доля составляла 42 %. Но это отнюдь не следует рассматривать как распад системы. В большинстве случаев занятость женщин связана с необходимостью второго заработка для поддержания традиционных моделей семьи. Высокая доля занятых женщин, работающих неполный рабочий день, служит лишним доказательством в пользу этого момента.

Тем не менее следствия широкомасштабной и длительной занятости замужних женщин значительно более разрушительны для системы, чем собственно их число. С одной стороны, заработок жены, даже если он однозначно определяется как второй заработок, является ресурсом власти в домашней политике и служит фактором кризиса домашнего патриархата, о котором говорилось выше. С другой стороны, тот факт, что значительное количество женщин долго работают в условиях высокого уровня сегрегации рынка труда (см. об этом Главу 5), создает новую политическую ситуацию на рабочем месте.

Много раз высказывалась мысль о том, что домашний труд в частных домах, расположенных в пригороде, физически отделяет женщин друг от друга. Отмечалось также, что гетеросексуальность отделяет женщин друг от друга эмоционально. Скопление большого числа женщин на предприятиях промышленного производства – одна из сильнейших тенденций, действующих в противоположном направлении. Параллельная тенденция в сфере потребления, связанная с развитием соответствующего социального пространства, сыграла значительную роль в политической активности геев. Движение освобождения геев в Нью-Йорке выросло непосредственно из мобилизации в защиту такого пространства перед лицом нападений полиции, из так называемых Стоунволлских бунтов (Stonewall riots)[20].

Все эти соображения свидетельствуют о том, что происходит движение в сторону кризиса формирования интересов, возникают основания для социального конституирования интересов, которые расходятся с моделями интересов, соответствующими существующему гендерному порядку. Определение интересов замужней женщины как в сущности своей совпадающих с интересами ее мужа и детей – это гегемонная модель; определение ее интересов как интересов группы женщин, эксплуатируемых в качестве фабричных работниц, – подрыв этой модели. Как и в случае с институционализацией, возникает следующий вопрос: формируются ли новые группы интересов? Рут Кавендиш в своей книге «Женщины на конвейере» анализирует поразительный пример формирования таких групп. Общий вопрос о феминизме рабочего класса будет рассмотрен в Главе 12.

Три определенные здесь тенденции, разумеется, не полностью отображают структурные напряжения современного гендерного порядка. При более полном отображении гендерного порядка должны анализироваться взаимодействия структур, таких как противоречия, связанные с уходом за детьми, женской занятостью и отцовством; проблемы, связанные с доминирующими определениями характера полов, фемининности и маскулинности. Этого может быть достаточно, чтобы установить, каким образом объяснение кризисных тенденций способно обеспечить рациональную связь между структурным анализом и политикой освобождения, отсутствующую в теории половых ролей и категориальном подходе. Возникновение движений за освобождение женщин и освобождение геев отразило кризисные тенденции общего рода, хотя и не общий кризис. Кризисные тенденции могут воздействовать очень своеобразно: их общее воздействие проявляются только в определенных социальных средах. Наиболее подвержены их влиянию молодые представители интеллигенции больших западных городов. Некоторые причины и последствия этих процессов будут обсуждаться в Части IV, после того как мы обсудим формирование полового характера.

Примечания

Историчность и происхождение гендерных отношений

(c. 195–205). При обсуждениях концепции Энгельса почти всегда игнорируется исторический контекст его собственного исследования. Об исследованиях в области археологии Месопотамии, проводившихся в XIX веке, см.: Lloyd (1955). Цитаты об охоте в доисторический период см. в: Clark and Piggott (1965, р. 40); критический анализ псевдонаучных мифов об организации гендерных отношений в первобытном обществе см.: Delphy (1977, p. 53–60, 59). О гомосексуальности, которая с нами всегда, см.: Bullough (1979, р. 62).

В обсуждении истории гомосексуальности я опираюсь на: Carrigan et al. (1985). О трансформации гомосексуальности в Англии, кроме работ, упомянутых в тексте, можно также прочитать в пионерной работе McIntosh (1968). О парадоксе теории освобождения геев см.: Johnston (1982)и Sargent (1983).

Мое рассуждение об историчности имеет некоторые параллели с работой Touraine (1981). Однако его понимание структурных изменений ограничивается, в сущности, классовой динамикой, и поэтому сложно распространить его довольно специфическое определение историчности на гендерные отношения. При разработке своего подхода я отталкивалась от работ Collingwood (1946) и Carr (1961). Я в корне не согласна с рассуждением Коллингвуда о том, что чувства и эмоции невозможно рационально реконструировать на основе эмпирических данных, – это пролагает четкую границу между историей и психологией. Я утверждаю: и практика психотерапии, и современная социальная история опровергают позицию Коллингвуда, а также свидетельствуют о том, что психология является разделом истории. От этого зависит и историчность структуры катексиса.

Понимание патриархата как неизменного исторического явления или «культурной универсалии», характерное для многих феминистских текстов, несовместимо с пониманием историчности гендерных отношений в данной книге. Это не означает, что при историческом подходе гендер рассматривается как нечто всегда текучее; скорее это означает следующее: то, что не меняется, в той же мере нуждается в историческом доказательстве, анализе и объяснении, как и то, что меняется.

Ход истории

(с. 205–216). О гендере и искусстве эпохи палеолита см.: Pericot (1962) и Cucchiari (1981); о захоронениях в Дольных Вестоницах см.: Klima (1962). В своем очерке доисторического периода Западной Азии я опираюсь на работу Burney (1977). Об Иерихоне см.: Kenyon (1960–1983); о Чатал-Гуюке см.: Mellaart (1967, р. 225). О положении женщин в Шумере и Египте см.: Kramer (1963, р. 153–163), Wilson (1951, р. 202–203, 206–235); об Эхнатоне: Trigger et al. (1983, р. 79, 312). Эпос о Гильгамеше (и другие связанные с ним мифы) переведен в: Pritchard (1950, р. 72–99). Русское издание: Эпос о Гильгамеше (сер. Литературные памятники) / Пер. И.М. Дьяконова. СПб.: Наука, 2006 (Репр. изд.; ориг. изд.: 1961). Слова на стене в кабинете адмирала Нимитца цитируются по: Costello (1985, р. 366). Авторы книги «Нежные захватчики» («Gentle Invaders») – Edna Ryan и Anne Conlon (1978).

Кризисные тенденции

(с. 216–222). О социальных смыслах гендерной идеологии новых правых см.: Poole (1982). Неодинаковая значимость предрассудков против гомосексуалов в бракоразводных процессах тщательно анализируется Советом Нового Южного Уэльса (НЮУ) по борьбе с дискриминацией (NSW Anti-Discrimination Board, 1982, р. 252–287). Статистические данные о доле замужних женщин, участвующих в рабочей силе, см. в: Edgar and Ochiltree (1982).

Часть III Фемининность и маскулинность

Глава 8 Характеры полов

Унитарные модели и исследование различий между полами

Наиболее распространенной психологической концепцией гендера является концепция, состоящая в том, что женщины и мужчины как группы обладают разными качествами. Они наделены разными темпераментами, характерами, мировоззрением, мнениями, способностями. У них различается даже структура личности. Для этого представления не существует общепринятого термина. Я буду называть его «половой характер». Ближайшей аналогией ему является термин «социальный характер» Дэвида Рисмана. «Половой» в данном случае предпочтительнее, чем «гендерный», так как в большинстве случаев использования этого представления оно увязано именно с полом.

Обычно считается, что существует какой-то один набор черт, который характеризует мужчин в целом и который тем самым определяет маскулинность. Точно так же считается, что существует какой-то один набор черт, которые характеризуют женщин в целом и определяют фемининность. Эта унитарная модель полового характера – хорошо знакомая часть гендерной идеологии. Она может выражаться совершенно прямолинейно во фразах типа «как это и свойственно женщинам» или «как это и свойственно мужчинам». Но чаще она выражается в скрытой форме. К числу таких скрытых форм принадлежат шутки о женщинах-водителях или колонка «Обычный мужчина» в женском журнале «Новая идея» («New Idea»), которые играют на подобных общих допущениях: дескать, женщины совершенно не могут обращаться с автомобилями, а мужчины не способны заниматься работой по дому.

Более сложные, но следующие близкой по характеру логике идеи высказываются в научной литературе. В классической работе Толкотта Парсонса «инструментальные» черты характера versus «экспрессивные» должны символизировать два типа характеров, соответствующие мужской и женской ролям. Единая модель полового характера лежит в основании феминистской интерпретации этих же тем у Нэнси Чодороу (Nancy Chodorow). Она говорит о том, что женский характер способствует подготовке женщин к осуществлению материнской заботы, а мужской – нет. Представления о едином половом характере также возникли в рамках так называемого культурного феминизма (cultural feminism) в последние десять лет. Например, в кампаниях против порнографии часто использовалась идея страсти к доминированию, которая якобы составляет ядро мужской сексуальности и свойственна практически всем мужчинам.

Из сочинений Фрейда вытекали представления о фемининности и маскулинности, которые значительно отличались от традиционных, но большинство последователей Фрейда вернулись к традиционности. Весьма заметный шаг на пути возвращения к консерватизму сделал американо-австрийский психоаналитик Теодор Райк. Его пространное эссе «Эмоциональные различия между полами» – классическая формулировка унитарной модели. В этой работе утверждается, что женщины и мужчины обладают абсолютно противоположными эмоциональными качествами, и постулируется, что эти качества базируются на различии их ролей в биологической репродукции. На этом основании Райк – в основном спекулятивно и весьма самоуверенно – предлагает объяснения исключительно разнообразного ряда вопросов: двойной стандарт и подходы к приготовлению пищи, кошачьи повадки у людей и эмоциональное напряжение в предменструальный период или почему женщины так заботятся о мебели.

В более новой психоаналитической литературе описанные представления о гендерных различиях остаются популярными. Например, американец Роберт Мэй говорит о различиях между мужскими и женскими формами фантазии – это центральная тема его книги «Пол и фантазия». Он проводит общее различие между гордостью и заботой как качествами характера (ср. «инструментальную» и «экспрессивную» роли у Парсонса), используя древние мифы, современные личностные тесты и клинические истории болезни.

Очевидно, что унитарные концепции полового характера весьма привлекательны и могут быть удобными для людей самых разных политических убеждений. Отчасти это объясняется тем, что в таком случае не нужно задумываться о содержании противоположных характеров. Спекуляция, голословное утверждение и апелляция к биологии сегодня в порядке вещей.

Однако существует и значительная научная литература, связанная с этой проблемой. Она посвящена психологическим исследованиям различий между полами, о которых шла речь в Главе 2. Эти исследования, как показывают Виола Кляйн и Розалинда Розенберг, были начаты еще на рубеже XIX и XX веков.

Факты, описанные в этой литературе, касаются таких различий между мужчинами и женщинами (их можно было бы назвать блок-различиями – block differences), как, например, различие по среднему времени реакции; тактильные различия; различия, обнаруживаемые в тестах на вербальные способности, уровень тревожности или экстравертности. Проведение подобных исследований опирается на установившиеся методики и принципы. Они включают использование сопоставимых выборок мужчин и женщин, а также надежные способы измерения. Тест всегда направлен на выявление статистически значимых показателей различий, будь то различия между средними значениями или между долями мужчин и женщин, которые отвечают заданному критерию.

Тестирование на статистическую значимость само по себе направляет исследование на поиск блок-различий, поскольку здесь не тестируется уровень различия или его психологическое значение, а просто выясняется вероятность, что существует некое различие, которое не является случайностью. В журнальные статьи, а впоследствии в учебные пособия и бестселлеры по популярной психологии попадают выводы типа «женщины обладают более высокими вербальными способностями» или «мужчины более агрессивны». Если статистически значимое блок-различие не выявляется, то исследователь может впасть в замешательство, а результаты могут не дойти до стадии публикации, так как считается, что в этом случае публиковать нечего. Я в свое время опубликовала подобную глубокомысленную статью о подростках в Сиднее и, как и полагается в статьях подобного жанра, много внимания уделила тем позициям, где различия между полами действительно проявлялись, и гораздо меньше – тем (более многочисленным) позициям, где эти различия не обнаружились.

Когда же блок-различия все-таки проявляются, то их обычно объясняют апелляцией к каким-то фундаментальным чертам характера, отличающим женщин от мужчин, другими словами – унитарной концепцией половых характеров. Иногда для объяснения формирования характера пола с точки зрения здравого смысла привлекается представление о половых ролях. Так, говорят, что женщины гораздо меньше ориентированы на достижение цели, чем мужчины, потому что в процессе социализации их готовили к тому, что им предстоит быть зависимыми. Часто различия между полами практически не отличают от половых ролей; и то и другое смешиваются в одном понятии.

Образец обширного компендиума, выполненного в этом научном жанре, – работа «Психология половых различий» Элеанор Мак-коуби и Кэрол Джэклин 1970-х годов. В своей книге они говорят, что блок-различия между женщинами и мужчинами (обычно в качестве объектов наблюдения у них выступали белые студенты-североамериканцы из состоятельных семей) проявлялись достаточно регулярно при проведении тестов на вербальные способности, визуально-пространственные способности, математические способности и уровень агрессивности. Отсутствие же блок-различий регулярно проявлялось в исследованиях значительно большего числа качеств: общительности, внушаемости, самооценки, типов обучаемости, когнитивных стилей, достижительной мотивации, сенсорных модальностей. Авторы книги не обнаружили устойчивой модели и в другой группе личностных свойств: тактильной чувствительности, робости, уровне активности, соревновательности, доминировании, гибкости, потребности в заботе о других. Исследования того же типа, как те, о которых писали Мак-коуби и Джэклин, продолжаются. Результаты новых поисков неоднозначны, но если и удавалось обнаружить какую-то закономерность, то обычно она свидетельствовала об отсутствии значимых различий между мужчинами и женщинами в тех аспектах, в которых до сих пор оставалась неясность. Роберт Пломин и Терри Фоч (Foch), например, считают, что различия между полами объясняют только 1 % наблюдавшихся ими различий в вербальных и математических способностях детей. Олив Джонсон и Каролин Харли пришли к выводу, что гораздо более надежным признаком, позволяющим судить о когнитивных способностях, является право– или леворукость, а не половая принадлежность. Разумеется, это только два примера из множества проводимых в настоящее время исследований. Среди них есть и такие, которые свидетельствуют о более значительных половых различиях. Однако можно быть абсолютно уверенным в одном: современные исследования не показали, что Мак-коуби и Джэклин систематически недооценивали половые различия.

В результате мы приходим к поразительному выводу. Логика жанра описанных исследований предписывает сосредоточиться на «различии» и его объяснении. На самом же деле проводившиеся около восьмидесяти лет исследования показывают значительное психологическое сходство между мужчинами и женщинами в изучавшихся группах населения. Очевидные блок-различия немногочисленны и касаются ограниченных областей. Незначительные средние расхождения на фоне весьма значительного пересечения распределения мужчин и женщин – обычное явление даже в тех случаях, когда речь идет о характеристиках, которые достаточно регулярно проявляются как дифференцирующие. Если бы исследователи и их аудитория не страдали культурными предубеждениями, то мы давно могли бы начать говорить об исследовании сходств между полами.

Постольку поскольку мы можем доверять шкалам и измерениям, можно говорить о том, что представление о различных унитарных половых характерах мужчин и женщин было ими решительно опровергнуто. Это должно было разрушить обыденное представление о поле и гендере вместе с большей частью функционалистского теоретизирования по поводу половых ролей.

Этого не случилось. Представление о половом характере получает слишком сильную поддержку, чтобы его могло разрушить простое опровержение с помощью фактов. Однако есть серьезные основания это представление изменить. Наиболее простое изменение здесь может состоять в отказе от идеи категориальных различий и в интерпретации результатов данных, получаемых в процессе углубленного изучения различий между полами, с помощью формулы вариативности нормы.

Таким образом, пересекающиеся распределения играют меньшую роль. Различия между средними величинами достаточны, чтобы установить различия между нормами для мужчин и женщин. Ролевая теория обеспечивает комментарий к этой ситуации. Вариации каждой нормы отражают дистанцию между ролями, неопределенность или конфликт ожиданий, а то и отклонение. Те исследования, в которых не обнаруживается средних различий, интерпретируются как доказательство в пользу пересекающихся ожиданий или конвергенции традиционных половых ролей.

Как уже было сказано в Главе 3, ролевая теория бесконечно эластична, и нет ничего интересного в упражнениях по ее возрождению. Но есть один момент который заслуживает внимания: перемещение акцента на вариативность. От интереса к вариативности качеств, которые объясняются мужским или женским характером, до интереса к вариативности самих маскулинности и фемининности – только один шаг. Движение в этом направлении ведет к неунитарным концепциям половых характеров.

Необходимость идти по этому пути уже ясна из научной литературы: самые интересные концепции полового характера не связаны с унитарным подходом. Как фемининность, так и маскулинность имеют вариации, и понимание их вариативности составляет центральную задачу психологии гендера. Как следует понимать эту вариативность? Существует несколько возможных подходов.

Шкалы маскулинности/фемининности

Наиболее распространенный способ анализа разнообразия половых характеров состоит в том, чтобы разделять людей на группы по шкале, которая ставит различия между людьми в зависимость от каких-то гендеризованных черт характера. Этот принцип анализа лежит в основании большинства тестов на маскулинность/фемининность (далее – М/Ф), которые проводятся путем анкетирования. Вопросы анкеты обычно просты и требуют ответа типа «да»/«нет» или «правильно»/«неправильно». Проблема состоит в том, как определить, куда на воображаемой линии, которая представляет данную шкалу измерения, попадает данный человек. Это называется измерением черты характера, и шкалы М/Ф различаются в зависимости от того, какие решения этой проблемы они предлагают.

В некоторых тестах использовались проективные методы, такие как IT-шкала. В таком тесте детям предъявляется фигура с неопределенными половыми признаками, и им предлагают придумать историю об этой фигуре. Но с 1940-х годов, когда начал использоваться Миннесотский многофазный личностный вопросник (Minnesota Multiphasic Personality Inventory – MMPI), наибольшее распространение получила другая форма. В этот самый известный из всех психиатрических скрининговых тестов входила подшкала маскулинности/фемининности, которая задавала модель самостоятельно заполняемого опросника, состоящего из многих коротких вопросов. Респонденты описывают себя сами, отвечая на каждый вопрос отдельно, и затем производится подсчет, насколько часто встречается определенный тип ответа. На основании этих подсчетов, которые иногда обрабатываются статистически, выводится оценка маскулинности/фемининности респондента.

Формы самоописания могут различаться. Джанет Спенс и Роберт Хелмрайх в своей работе «Маскулинность и фемининность» используют вопросник, где респонденту предлагается оценить себя по шкале, крайними значениями которой являются такие, например, оценки:

Сандра Бем, автор известной шкалы андрогинии, отказывается от полярных оппозиций. В каждом пункте шкалы просто называется определенная черта характера, и респондентам предлагается оценить, насколько часто эта черта характера проявляется у них: честолюбивый, энергичный, нежный, инфантильный и проч.

Откуда известно, что с помощью этих шкал измеряются фемининность и маскулинность? Считается, что в обычных тестах различие между мужчинами и женщинами проводится на основании статистических данных. Как показывает Анне Константинополь в своем блестящем обзоре шкал М/Ф, это приводит к системному смешению между различием между полами и маскулинностью/фемининностью. В принципе любой пункт, который показывает различие между полами, может фигурировать в шкалах М/Ф. Практически любой и фигурирует. Пункты шкалы представляют собой достаточно широкий спектр характеристик: от общих самоописаний, подобных приведенным выше, до предпочтений в видах труда, слов-ассоциаций, невротических симптомов, информационных и эстетических интересов. Константинополь отмечает: тогда как некоторые пункты отражают интуитивное представление о том, что означают понятия маскулинности и фемининности, во многих других случаях их содержание кажется «не имеющим отношения к какому-либо идентифицируемому определению этих понятий».

Как только устанавливается отправная точка, на авансцену выступает другой психометрический критерий, а именно внутренняя непротиворечивость шкалы. Пункты шкалы либо сохраняются, либо отбрасываются в зависимости от того, коррелируют ли они с другими пунктами или нет. Возьмем, к примеру, шкалы Спенс и Хелмрайха. Корреляция каждого пункта со всем множеством пунктов (т. е. с суммой баллов по всем пунктам) представляется как обоснование когерентности каждой черты характера и шкалы, а те пункты, которые обладают высоким уровнем корреляции между пунктом и всей шкалой, включаются в «короткую форму» шкалы.

Этот критерий может уменьшить гетерогенность содержания, поскольку из исследований с помощью анкетирования известно, что самые высокие корреляции имеют место между пунктами, в которых задаются те же самые вопросы, но сформулированные несколько иначе. Более важно то, что тем самым элиминируется любая возможность распознавания ситуаций напряженности или отсутствия когерентности в рамках черты характера, которая подлежит измерению с помощью данного теста.

Причина, по которой используется подсчет по шкале, состоит в том, что отдельные пункты не очень надежны, и можно допустить, что они несут в себе лишь незначительную долю той черты, которая измеряется и которая к тому же содержит в себе еще значительные примеси. Если производится комбинирование ответов на несколько вопросов, то эти примеси друг друга нейтрализуют. То, каким образом производится это комбинирование, служит ключом к тому типу психологии, которую порождает количественное исследование личности. Баллы объединяются по пунктам, и тем самым игнорируется конкретный смысл каждого вопроса. Когда анкеты обрабатывались вручную, то было принято накладывать на заполненные страницы трафарет: он закрывал вопросы, а галочки или крестики ответов виднелись через маленькие прорезанные окошки. При современной автоматической обработке нужен только номер вопроса, его формулировка при обработке материала не вводится в машину. Иначе говоря, семантика полностью элиминируется.

Очищение ответов от конкретного значения с целью их трактовки как частичных измерений некоего целого принимается в психометрической литературе как нечто само собой разумеющееся. То, что человек, отвечающий на вопросы исследователя, думает, не принимается во внимание. Галочка или крестик трактуются не как ответ на вопрос, а как реакция, служащая ключом к лежащей в основании ответа сущности. Исследователь знает об этой сущности, а респондент – нет.

Почти тридцать лет тому назад Поль Лафит в своей работе «Личность в психологии» развернул критику того, что он назвал абстрагированием от фактуры (substantive abstraction) в психологических измерениях. Сомнительные допущения, на которых строились анализируемые исследования личности, и упрощение социальной реальности, которое было заложено в использовавшихся в них анкетах, критиковали и другие ученые – психоаналитики, антропологи и этнометодологи. Проблема этих исследований состояла не в том, что поначалу они опирались на недостаточно развитую технику. В более современных исследованиях внимания к технике исследования и другим методологическим вопросам уделяется еще меньше, чем в пионерных работах. Проблема здесь в основаниях методов. Построение гендерных шкал, как и использование шкал в исследовании других форм личности и аттитюдов, основаны на полной десемантизации человеческой практики. Это как раз та ситуация, которую Р.Д. Лэнг в другом контексте называл трансперсональной инвалидацией. Возможности понимания человеческих существ, которые предоставляет такой подход, минимальны.

Но такой подход имеет важные идеологические следствия. Десемантизация позволяет увидеть вариабельность, не требуя при этом объяснения противоречий. Если ответы респондента на связанные между собой пункты противоречат друг другу, то это не считается примером амбивалентности. В этом случае просто понижается общий счет. Если одни пункты не согласуются с другими, то нет требования задаваться вопросом, почему это происходит. Они просто изымаются из совокупности пунктов, что считается нормальным шагом в настройке окончательного варианта инструментария.

Фемининность и маскулинность, таким образом, имплицитно теоретизируются как гомогенные измерения темперамента, поддающиеся измерению у всех людей. Анализируемый подход опосредованно допускает то, чего не могут допустить унитарные концепции полового характера, а именно сочетание маскулинности и фемининности в одном и том же человеке. Не так, как их видел Фрейд – в качестве желаний и идентификаций, противоречащих друг другу, – но через понятие множественных измерений вариабельности. Фемининность и маскулинность не должны трактоваться как полярные оппозиции, т. е. как крайние стороны одного измерения. И то и другое может рассматриваться как самостоятельная шкала, и один и тот же человек может получить высокие баллы на обеих шкалах. Эта идея возникла одновременно у нескольких американских психологов в начале 1970-х годов, но один из вариантов этой идеи – концепция «андрогинии», разработанная Бем, – привлекла к себе наибольшее внимание. Спенс и Хелмрайх осуществили своего рода reductio ad absurdum этого подхода, построив шкалу фемининности, шкалу маскулинности, а также шкалу М/Ф и показав, что все они статистически не связаны между собой, когда применяются для измерения личностей одних и тех же людей.

Путаница, которую порождает десемантизация отношений между людьми, вполне наглядна. Вывод Константинополь о шкалах маскулинности и фемининности, сделанный десять лет назад, не потерял своей актуальности и сегодня: «как теоретически, так и эмпирически они кажутся самыми запутанными понятиями в словаре психологов». Шкалирование добавило очень мало к пониманию психосоциальных процессов, которые нас интересуют.

Причины его популярности, вероятно, связаны с политикой академической психологии. Исследование М/Ф с помощью шкалирования – это способ понимания важного социального вопроса в терминах, приемлемых для психологического истеблишмента, очень озабоченного научностью, формальными измерениями и статистическими доказательствами. Такое исследование можно сделать быстро и просто, поскольку условные принципы шкалирования устоялись, профессиональные журналы любят публиковать подобные материалы, и эти материалы вполне безобидны. Уровень исследования с помощью построения шкал является одомашниванием гендерной политики во имя науки. Важнейший политический факт состоит в том, что значительная часть этих исследований была проведена женщинами.

Однако если посмотреть глубже, то станет очевидно, что такая психология участвует в процессе реификации. Превращение процесса, действия или отношения в вещь или трактовка его как вещи – это один из элементов динамики современной культуры. Гендерное шкалирование включает существенную реификацию процесса самовыражения или объяснения себя. Даже стилизованное самоописание, осуществляемое при данном подходе, посредством операций, которые приводят к построению шкал и потом к их статистической обработке, преобразуется в местоположение в абстрактном пространстве измерения личности.

Если этот тип исследований популярен и люди считают, что они видят себя в системе этих пространственных координат (или в унитарных объяснениях половых характеров, о которых мы говорили выше), то это не потому, что люди действительно являются точками в созданной с помощью компьютерной программы N-мерной схеме. Это происходит, вероятно, вот почему: процесс реификации зашел столь далеко, что признание качественного разнообразия кажется небезобидным. В уже отчасти реифицированном мире мощным фактором может выступать не столько страх инаковости, сколько вызывающее изобилие мотивов и фантазий, возможных в интимной жизни полов.

Множественные модели: от типологии к взаимоотношениям

Шкалированные модели личности обычно восходят к теориям типов личности. Шкалы экстраверсии/интроверсии и знаменитая F-шкала авторитаризма восходят к таким типологиям, предложенным Юнгом и Франкфуртской школой соответственно. Шкалы М/Ф аналогичным образом основываются на унитарных моделях полового характера, в которые они привносят представление о том, что между двумя крайними позициями имеются промежуточные типы, поддающиеся измерению. Но это не единственный способ трактовки разнообразия в теории типов. Другая возможность – следовать концепции личности в целом, а не концепции измерения, подразделять типы на подтипы и находить новые.

Классический пример такого подхода применительно к половому характеру – интерпретация фемининности Симоной де Бовуар во втором томе ее книги «Второй пол». Начав с анализа общего различия между социальными ситуациями и онтологическими статусами мужчин и женщин, она переходит к тонкому анализу нескольких типов женственности, отраженных в литературе и существующих в социальной жизни Франции. Это такие типы, как лесбиянка, замужняя женщина, проститутка, независимая женщина и проч. Ее типы основаны отчасти на социальных обстоятельствах, отчасти на моделях внутренней динамики, которые будут обсуждаться в следующей главе.

В принципе тот же самый подход можно приложить к типам маскулинности, хотя до сих пор не появилось такой Симоны де Бовуар, которая бы это сделала. Начало развития данного подхода было положено в работе Эндрю Толсона «Границы мужественности». Основываясь преимущественно на британских исследованиях сообществ и индустриальной социологии, Толсон очерчивает связи между экономическими условиями, жизненным циклом и половой идентичностью (sexual identity) и проводит общее различие между типами маскулинности, характерными для рабочего и среднего классов.

Как де Бовуар, так и Толсон предполагают однозначное соответствие между типом характера и средой. Это предположение – шаг вперед по сравнению с унитарными моделями полового характера, но шаг не слишком решительный. Характер по-прежнему трактуется как унитарный в рамках данного социального окружения. Логика рассуждений в этом случае такая же, как при исследовании национального характера или при исследовании связи между типами личности и культурой, направленных на описание типовых личностей (modal personalities), характерных для Германии, Японии, Самоа. Такая же интерпретация половых характеров содержится в кросс-культурных противопоставлениях в книге Маргарет Мид «Мужское и женское» («Male and Female»).

Следующий шаг – признание того, что качественно разные типы могут сформироваться в одном и том же окружении. Данные, подтверждающие это обобщение, найти нетрудно. Приведу пример из подборки автобиографий рабочих из сборника, о котором уже говорилось выше. Автор одной из них, Бим Эндрюс, рассказывает, как она росла и как стала работать в Кембридже в 1920-х годах:

В середине двадцатых годов я узнала, как стать клерком в системе Ко-оп, а после краткосрочных вечерних курсов по стенографии и машинописи – офисным работником более высокого ранга. И я стала аккуратным, усидчивым работником, не имеющим никаких представлений о своих правах. Не только о своих основных правах как человека, но и о своих правах, связанных с конкретными обязанностями и заработной платой. Конечно, я слушала речи профсоюзных деятелей, но ни одна девушка или женщина из моего окружения не думала, что эти речи имеют какое-то отношение к ней самой. Иногда мне приходилось стоять целый день, а когда у меня были менструальные боли (кстати, довольно часто), я удирала в туалет и сидела там столько, сколько хватало смелости. Никакой комнаты отдыха. А в нашем тесном гардеробе не было даже стула.

Но в какой-то момент у меня стали появляться определенные соображения. В то время в Ко-опе было много евангелистов, и я стала ходить на их вечерние занятия. Но мои чувства и мысли тогда были еще в полном беспорядке. Как правильно жить? Как Нелли с ее безмятежным лицом и кольцом, которое подарил ей жених, с новым постельным и нижним бельем, которым она хвасталась перед нами, прежде чем разложить его по полочкам в платяном шкафу? Или как Джесси, жеманная и вызывающе сексапильная, как сказали бы мы сейчас, окруженная мужчинами, одинокими и женатыми? Или как мисс Маршалл, секретарша генерального директора и наша непосредственная начальница, сдержанная и требовательная с нами, хозяйка маленького автомобиля, состоящая в тайной связи с заведующим отделом бакалеи?

Нелли, Джесси, мисс Маршалл и, конечно, она сама, серьезная Бим, предстают в ее сознании как реальные типы, не идеальные и не абстрактные, – соответствующие различным образам жизни. Тем не менее они не находятся друг от друга в абсолютной изоляции, Бим связана отношениями с каждой из них. Это своего рода конкурирующие альтернативы, между которыми она должна сделать экзистенциальный и в какой-то степени моральный выбор. Она может стать женщиной того или иного типа, выбрать для себя один из типов фемининности, отправившись по одному из жизненных путей.

Мы еще вернемся к идее жизненного пути в Главах 9 и 10. Здесь же важно подчеркнуть, что разные типы в реальной жизни связаны друг с другом определенными отношениями. Впервые я заинтересовалась этим феноменом, исследуя австралийскую школу для мальчиков, принадлежащих к семьям правящего класса. Наше исследование показало, что эти связи имеют форму иерархии. Учитель (он фигурирует в нашем исследовании как Ангус Бар) описал нам эпизод из жизни школы, ряд деталей которого нам известен и из других источников и который можно описать как запугивание одной группы мальчиков другой:

Вот есть у нас группа [отвязные – the Bloods], которая, я думаю, наверное, традиционная такая, спортивная группа, они физически более активны… И иногда они так… несколько грубо обращаются с другой группой, которую назвали Ботаниками (the Cyrils) и которые потом тоже так стали себя называть сами. Они не играют ни в какие игры. И вот в этом году они особенно страдали от Отвязных… И примерно в середине года мне пришлось вмешаться. Этого не случалось раньше, но я давно уж своим делом занимаюсь и понял, что это уже необходимо. Я сказал им: «Ну вот… Скажите на милость, то, что вы тут делаете с другими, вышло за всякие границы…» Ботаники – умные мальчики, социально абсолютно неприспособленные, но у них очень хорошие мозги. Они все очкарики, маленького роста, толстые такие, типа того… Мне кажется, я вполне успешно все это прекратил. Я попробовал так осторожненько спросить у некоторых Ботаников, как обстоят дела. И они сказали: «Стало лучше». И я поговорил с одним-двумя Отвязными, сказал им, что надо с этим кончать.

В отличие от ситуации Бим Эндрюс, различие между типами маскулинности не является для мальчиков вопросом свободного выбора: неспортивный образ жизни, например, может быть связан с комплекцией мальчика и его восприятием собственного тела. Здесь можно увидеть более общую культурную динамику. Но самое важное в данном случае то, что принадлежность к одной группе не делает другую группу иррелевантной. Более того, происходит активное конструирование отношений между группами. Отвязные преследуют Ботаников, так как принадлежность к Отвязным предполагает активное отрицание того, что они считают женоподобием.

Этот конкретный паттерн конфликта возникает не случайно. Данная школа известна своей традицией исключительно соревновательного и связанного с агрессивными телесными контактами спорта – футбола. Как официальная политика школы, так и этос преподавательского состава, родителей и выпускников поощряют виды деятельности, предполагающие агрессивную, доминантную маскулинность, представленную в поведении Отвязных. Мальчики должны определиться в своем отношении к этому требованию: они должны быть либо «за», либо «против». Поэтому они располагаются по разные стороны оси, начерченной учителем Ангусом Баром. Однако мальчиков, которые выступают против модели поведения Отвязных, не порицают. Ведь школа заинтересована не только в спортивной славе, но и в академической успеваемости. Если школа хочет сохранить свои позиции на теперешнем, очень конкурентном рынке среднего образования, то ее выпускники должны демонстрировать высокие результаты на вступительных экзаменах в высшие учебные заведения. Короче говоря, Ботаники школе тоже нужны. Школа чествует их за то, что они умеют: им дают призы за успешно сданные экзамены, а шахматный клуб получает награды наряду с футбольной командой. Более того, как рассказал нам Ангус Бар, школа вмешивается, если Ботаники подвергаются нападкам со стороны Отвязных.

Формирование множественных форм маскулинности и фемининности зафиксировано в исследованиях и других школ. В книге «Социальные отношения в средней школе», которая представляет собой этнографическое описание школы, сделанное в 1960-х годах, Дэвид Харгривз показывает формирование полуделинквентной «субкультуры» среди учеников из низших слоев современной британской средней школы. Один из ее компонентов – грубая агрессивная маскулинность, жестко и целенаправленно противопоставляемая более послушному поведению мальчиков из более обеспеченных слоев. Аналогичная модель в похожей школе десять лет спустя была выявлена Полом Уиллисом (см. его книгу «Обучение труду»). В этой школе Друганы противопоставлялись Пай-мальчикам. Уиллис более четко связывает конструирование маскулинности с судьбой выпускников из разных социальных классов: первая группа мальчиков будет работать на производстве, а вторые вольются в отряд «белых воротничков».

В одной австралийской частной школе для девочек (назовем ее Оберновским колледжем) не только наблюдается дифференциация между несколькими типами женственности, но и происходит изменение отношений гегемонии между ними. Новая директор школы и новый состав преподавателей произвели некую реформу образования, которая повлекла изменение отношений в группах сверстниц. Престижные позиции, которые ранее занимала компания тусовщиц, были подорваны, и их место под солнцем заняли девочки с высокой успеваемостью, нацеленные на поступление в университет и профессиональную карьеру.

Дифференциация и иерархические отношения между разными типами маскулинности и фемининности проявляются не только в школах, но и в других институтах. Важнейшим примером служит индустрия моды, поскольку одежда и косметика – маркеры гендера. Здесь существует постоянное взаимодействие между экономической потребностью в перемене стилей как основанием моды и необходимостью поддерживать структуры мотивации, образующие соответствующие рынки.

После того как прошла новая волна феминизма, продвижение «освобожденной» женственности стало основой многих маркетинговых стратегий. Среди наиболее широко пропагандируемых образов были духи и косметика «Charlie», представленные фирмой «Ревлон» в 1973 году, и сигареты «Virginia Slims». Тем не менее женственность, которая становится слишком «освобожденной», уже не нуждается в том, чтобы предъявлять себя через косметику и модную одежду. Отсюда разные варианты рекламы: на одном плакате мы видим «Чарли», которая бодро шагает в брюках данной марки, а на другом «Милашка Поли», демонстрируя свои колготки, говорит зрителю: «А это для тех девушек, которые не хотят носить брюки». Некоторые компании, продвигая продукты на рынок, закладывают в концепцию продвижения товара некое противоречие. Например, покупателю предлагают косметику типа natural look, т. е. грим, с помощью которого достигается «естественный» цвет лица. Еще пример: в название журнала, использующего в рекламе абсолютно стереотипные образы, вводятся элементы феминистского дискурса. Таково название журнала «Ms London»[21].

Индустрия моды действует через противоречие между образами, причем принято считать, что это противоречие всегда разрешается: появляется ведущий модельер; формируется определенный тип внешности («look»); становится нормативным конкретный тип представления фемининности. В таких случаях, как Диор и его «Новая внешность» («New Look») образца 1947 года, формируется направление, которое доминирует в течение нескольких сезонов. Но ярко освещенная середина сцены высокой моды – лишь незначительная часть продаж в индустрии одежды. Бо́льшая часть этого бизнеса связана с дешевой, однообразной и плохо сшитой одеждой для массового рынка, стиль которой меняется весьма медленно. Два века тому назад такую одежду называли тряпьем (slop clothing); сейчас в торговле она называется барахлом (dumb fashion). Таким образом, высокая мода не упраздняет остальные стили, скорее она доминирует над ними.

Не должно быть психологических черт, которые являются общими для всех типов фемининности и которые отличают их от всех типов маскулинности, и наоборот. Структура характера отличниц в Оберновском колледже, вероятно, ближе к структуре характера мильтоновских Пай-мальчиков, чем к характерам тусовщиц. Фемининности данной социальной среды объединяет двойной контекст, в котором они формируются: с одной стороны, относительно образа и опыта женского тела, а с другой – относительно социальных определений места женщины в обществе и культурных оппозиций мужественности и женственности. Фемининности и маскулинности – это не сущности: это способы жить в системе определенных отношений. Отсюда следует, что статические типологии полового характера должны быть заменены историями, анализом общего производства множества психологических форм.

Эффект структур

До сих пор мы говорили о производстве полового характера так, как если бы каждая социальная среда была независима от всех других. Теперь мы можем обратиться к анализу структур, которые связывают между собой среды (Глава 6), а также их историческую композицию в гендерный порядок общества в целом (Глава 7).

Если говорить о структуре власти применительно к исследованию рабочего места, то, как уже было сказано в Главе 5, отношения лицом-к-лицу глубоко обусловлены общими властными отношениями между работодателями и работающими по найму и их материализацией в конкретных трудовых процессах. Характерный пример – работа личного секретаря в бизнесе. Внешне очень индивидуализированное отношение взаимной зависимости и доверия между руководителем (обычно он мужчина) и его личным секретарем (почти всегда это женщина) на самом деле опирается на глубокие различия в доходе, трудовую уязвимость наемного работника и общую власть и авторитет мужчин. В этой ситуации востребован специфический тип фемининности, который представляет собой смесь технической компетентности и соответствия общепринятым представлениям о привлекательности, социальных навыках и гибкости в межличностных отношениях. Этот тип фемининности должен специально формироваться, и он действительно формируется – путем неформального обучения, хорошо описанного в исследовании Крис Гриффин о судьбе девушек, которые после школы становятся офисными работниками.

На промышленном предприятии достаточно четко проявляет себя иерархия власти среди мужчин. Она представляет собой пирамиду; на ее вершине располагаются менеджеры и профессионалы, а в основании – неквалифицированные рабочие. В отличие от ситуации профессиональных секретарей, мужчины, занятые на производстве ручным трудом, часто оказываются в ситуациях, которые благоприятствуют формированию протестной солидарности (одного из оснований тред-юнионизма), а с ней и отрицания маскулинности доминирующей группы. Джон Липперт описывает поразительные проявления агрессивной, иногда связанной с насилием гетеросексуальной маскулинности у рабочих, занятых в производстве двигателей в Детройте. Аналогичные проявления агрессивной маскулинности (мачизма) наблюдала Мередит Бергман среди строительных рабочих в Сиднее, а Пол Уиллис – среди рабочих-металлистов в Бирмингеме. Общие черты подобной маскулинности – культ физической силы и презрение по отношению к менеджерам и вообще любым мужчинам, работающим в офисах, как женоподобным и хилым.

Эти примеры указывают на гендерное структурирование производства. Элементы полового характера интегрированы в характерные наборы практик, которые называют профессиональными культурами. Главное здесь – профессионализм. Профессионал, который позиционирует себя как человек, обладающий соответствующей компетенцией и претендующий на монополию практики, должен успешно сочетать теоретические знания и технические навыки. Подобное представление о профессионале исторически конструировалось как форма маскулинности: эмоциональная нейтральность, сосредоточенность на узкоспециальных навыках, профессиональной оценке и основанном на технической экспертизе доминировании над другими работниками означают необходимость постоянно стремиться к самым высоким стандартам профессиональной компетенции и потому предполагают полную свободу от заботы о детях и от домашнего труда, которыми должны при этом заниматься женщины и слуги. Маскулинный характер профессионализма поддерживался простейшим из возможных механизмов – исключением женщин из профессиональной деятельности. Женщины долго боролись за то, чтобы получить доступ к самому элементарному обучению, и до сих пор эффективно исключаются из профессий типа бухгалтерский учет, машиностроение и инженерия.

Применительно к торговле с прилавка и вообще к любому ручному труду представление о компетенции совершенно иное. В этом случае наиболее компетентны не те, кто обладает максимально узкой специализацией, а, напротив, те, кто обладает максимально разнообразными навыками, позволяющими заниматься любой предлагаемой им работой. И эта форма квалификации также часто конструировалась как форма маскулинности, зависящая от домашнего разделения труда. Торговец должен был быть готов переезжать с места на место, даже из одной страны в другую, чтобы расширять свои навыки, тогда как его жена должна была быть готова остаться дома или ехать за ним – в зависимости от обстоятельств. Отец заботился о том, чтобы передать своему сыну целый ряд навыков, чтобы уберечь его от флуктуаций в экономической жизни. Приведем цитату еще из одной автобиографии английского рабочего, сына шахтера по имени Фред Броутон, чье детство пришлось на годы, непосредственно предшествовавшие Первой мировой войне:

Отец говаривал: «Я не оставлю тебе много денег, но я научу тебя любому ремеслу, и тогда ты всегда сможешь найти работу». Он показал нам все виды работ в саду и на ферме, включая то, как добыть камень в каменоломне, обработать его и сделать каменную ограду.

Конструирование работы по уходу за людьми является элементом полового разделения труда. Это вид занятости, в котором сочетаются определенный вид фемининности и технические особенности работы, о которых мы уже говорили.

И, наконец, в этот вид занятости интегрирована структура катексиса. Это наиболее наглядная из всех структурных детерминаций полового характера ввиду значимости взаимоотношений внутри гетеросексуальной пары в повседневной жизни. Хорошо известно выражение «противоположности притягиваются друг к другу». Одна из характерных особенностей гендерного дисплея – это поведение и одежда, которые подчеркивают стереотипизированные различия между полами. Крутые парни демонстрируют бицепсы и широкую грудь, изящные соблазнители отращивают тоненькие усики. Женщины всячески подчеркивают свою беззащитность. Для этого в ход идут узкие юбки, обувь на высоком каблуке, тонкие чулки и макияж, который нужно постоянно подправлять. В эти знаки различия вкладывается столько усилий и чувств, что они сами становятся средоточием катексиса, как уже говорилось в Главе 5. Эти стереотипы столь привычны и знакомы, что необходимо подчеркнуть: ими не ограничивается весь репертуар способов подчеркнуть различия. Наряду с такими актерами, как Эррол Флинн и Джон Уэйн, фигурируют такие, как Кэри Грант: он привлекал к себе тем, что воплощал модель милого, но в то же время не женоподобного мужчины. Анализируя образы маскулинности на австралийском телевидении, Глен Льюис указывал на важность образов мягких мужчин-ведущих, в особенности в дневных программах, адресованных женщинам.

Желание может формироваться скорее на основе идентификации и сходства, нежели на основе различия. Наглядным примером тому служит гомосексуальная любовь. Попытка объяснить этот тип влечения принципом «противоположности притягиваются», подкрепленным ссылкой на модель буч-фам, в настоящее время уже не принимается всерьез. Теория освобождения геев подчеркивает момент солидарности, возникающий в женских и мужских любовных парах. Все это означает, что существует значительно большее число возможностей реализации желания, чем стандартная дихотомия или полное отсутствие структурной упорядоченности. В работах, подобных книге о лесбийской сексуальности («Sapphistry»), написанной Пат Калифией, исследуются разнообразные формы конструирования женственности (гомосексуальность также предполагает гендерное разделение), основанные на идентификации и общем опыте. Такая же работа может быть проделана и по отношению к маскулинности.

Аналогичным образом сильное желание может возникать среди гетеросексуалов с похожими структурами характера. Основанием эротизма может стать взаимосвязь между идентификацией и взаимностью и игры со сходством и различием. На таком основании гетеросексуальные маскулинность и фемининность могут образовать новую композицию как разные формы психологического гермафродитизма, о которых речь пойдет в Главе 13.

Итак, мы увидели, как каждая из основных структур влияет на формирование маскулинности и фемининности в конкретной среде. И наоборот, эти структуры следует рассматривать в качестве инструментов формирования фемининности и маскулинности как коллективных моделей, масштаб распространения которых выходит далеко за пределы индивидуального социального окружения. Используя концептуальный аппарат, разработанный в Части II, мы перешли от конкретных гендерных режимов к гендерному порядку общества в целом. Далее мы рассмотрим, как на уровне общества в целом формируются его конститутивные элементы, как они между собой связываются и упорядочиваются.

Гегемонная маскулинность и утрированная фемининность

Коротко изложим главный тезис этого раздела. На уровне общества в целом существует некая иерархия между версиями фемининности и маскулинности, в некоторых отношениях аналогичная моделям отношений лицом-к-лицу в рамках институтов. Масштабы вариативности этих версий, разумеется, значительно шире. Поскольку общество в целом – это миллионы взаимодействующих между собой людей, то сама по себе сложность социальных взаимодействий предполагает, что в эти взаимодействия включены также этнические, поколенческие и классовые различия. Но в ключевых моментах организация гендера в таком очень широком масштабе должна в большей степени служить костяком этих взаимодействий и быть более упрощенной, чем человеческие отношения в средах лицом-к-лицу. Формы фемининности и маскулинности, конституированные на этом уровне, стилизованы и обеднены. Взаимодействие между ними разворачивается вокруг одного структурного факта – глобального доминирования мужчин над женщинами.

Этот структурный факт обеспечивает главное основание для отношений в мужской среде, которые определяют гегемонную форму маскулинности в обществе в целом. Гегемонная маскулинность всегда конструируется по отношению к разнообразным подчиненным маскулинностям, а также по отношению к женщинам. Взаимоотношение между разными формами маскулинности составляет важнейшую часть действия патриархатного социального порядка.

Среди форм фемининности не существует гегемонной формы в том же смысле, в каком существует гегемонная маскулинность среди мужчин. Это феномен отмечался и ранее. Так, к подобному выводу косвенным образом пришла Виола Кляйн, проанализировавшая исторические концепции женственного характера (feminine character). Она указывает, что в работах ведущих теоретиков в этой области «не только существуют противоречия по конкретным пунктам, но и в разных работах женщинам приписываются поразительно разные характеристики». Не так давно французский аналитик Люс Иригарэй в своем знаменитом эссе «Ce sexe qui n’en est pas un» («Этот пол, который не один») подчеркнула отсутствие каких бы то ни было определений женского эротизма и воображения в патриархатном обществе.

Однако на самом общем уровне социальных отношений формы фемининности определяются достаточно четко. Основой дифференциации служит именно глобальное подчинение женщин мужчинам. Одна из этих форм определяется через согласие с этим подчинением и ориентирована на интересы и желания мужчин. Я буду называть ее утрированная женственность. Другие формы определяются посредством стратегий сопротивления или форм несогласия. Имеются также формы, которые определяются посредством сложных стратегических комбинаций согласия, подчинения и кооперации. Взаимодействие между этими компонентами – важнейшая часть динамики изменений гендерного порядка в целом.

Оставшаяся часть данного раздела будет посвящена более подробному рассмотрению примеров (cases) гегемонной маскулинности и утрированной фемининности, а также комментариям относительно подчиненных и маргинализированных форм. Последние будут вновь проанализированы в Главах 10 и 12.

Понятие «гегемония» в словосочетании «гегемонная маскулинность» означает социальное доминирование, достигаемое в результате игры социальных сил. Оно касается не только прямого соперничества, основанного на грубой силе, но и организации частной жизни и культурных процессов. (В этом смысле понятие «гегемония» близко анализу классовых отношений в Италии у Грамши, из работ которого я его, собственно, и заимствовала.) Доминирование одной группы мужчин над другой под дулом пистолета или под угрозой лишения рабочего места – это не гегемония. Гегемонией является доминирование, которое заложено в религиозной доктрине и практике, в содержании средств массовой информации, в структурах наемного труда, устройстве жилища, политиках обеспечения пособиями и налогообложения и т. п.

Следует сразу же обратить внимание на возможности неверного понимания гегемонной маскулинности. Во-первых, «гегемония» не связана с доминированием, основанным на силе, но она может с ним сочетаться. И обе формы доминирования действительно часто сочетаются. Физическое и экономическое насилие лежит в основе культурных паттернов (например, избиения «извращенцев») или идеологий, которые обосновывают физическую власть («закон и порядок»). Связь между гегемонной маскулинностью и патриархатным насилием близкая, но не простая.

Во-вторых, гегемония не означает тотального культурного доминирования, полного устранения альтернатив. Она означает доминирование, достигаемое в результате баланса сил, т. е. состояния игры. Другие модели и группы скорее подчиняются, нежели устраняются. Если мы не признаем этого, то не сможем объяснить оспаривание доминирования, которое фактически постоянно происходит в социальной жизни, не говоря уже об исторических изменениях в определениях гендерных моделей на самом общем уровне.

Таким образом, гегемонная маскулинность глубоко отлична от представления об общей «мужской половой роли», хотя это понятие позволяет нам более точно сформулировать некоторые полезные моменты, описанные в литературе по половым ролям. Во-первых, культурный идеал (или идеалы) маскулинности отнюдь не должны близко соответствовать действительным личностям большинства мужчин. На самом деле формирование гегемонии обычно сопряжено с созданием моделей маскулинности, представляющих собой довольно фантастичные образы, как, например, киногерои Хамфри Богарта, Джона Уэйна или Сильвестра Сталлоне. Другой путь – рекламирование реальных моделей, которые столь далеки от того, на что способны обычные люди, что приобретают статус недостижимых идеалов, вроде австралийского футболиста Рона Барасси[22] или боксера Мухаммеда Али.

Если перейти от взаимодействия лицом-к-лицу к структурам, включающим миллионы людей, то более значимыми оказываются те аспекты взаимодействия, которые символизируются достаточно просто. Гегемонная маскулинность носит публичный характер. Когда речь идет об обществе массовых коммуникаций, то возникает искушение считать, что она существует исключительно как публичность. Этим объясняется то, что в книгах о мужчинах 1970 – 1980-х годов, начиная с книги Уоррена Фаррелла «Освобожденный мужчина» и заканчивая книгой Барбары Эренрайх «Сердца мужчин», в центре внимания оказываются медийные образы и медийные дискуссии по поводу маскулинности.

Обсуждение только медийных образов было бы ошибкой. Они не должны соответствовать реальным характерам мужчин, которым в основном принадлежит власть в обществе; в современном обществе это мужчины, составляющие корпоративную и политическую элиту. В действительности правящий класс может позволить себе значительную степень сексуального диссидентства. Ярким, пусть и не очень характерным примером служит та толерантность, с которой относился – будучи советским шпионом – к гомосексуальности других мужчин своего круга британский дипломат Гай Берджесс[23]. Публичный облик гегемонной маскулинности – не обязательно тот, который характерен для людей власти, но тот, который поддерживает их власть и который значительное число мужчин хотят поддерживать. Лишь немногие мужчины являются Богартами или Сталлоне, но многие мужчины единодушны в своей поддержке этих образов.

Существуют разнообразные причины этого единодушия, и фундаментальное их исследование поможет значительно углубить наше понимание всей системы гендерной политики. Одна из причин – удовольствие от фантазирования, которое прекрасно спародировал Вуди Аллен в пьесе «Сыграй еще раз, Сэм!» («Play it again, Sam»), где обыгрывается маскулинный образ Богарта[24]. Другая причина – перенесение агрессии. Популярность фильмов, насыщенных насилием, от «Грязного Гарри» до «Рэмбо», наводит на мысль о том, что перенесение агрессии – весьма распространенный феномен. Но как мне кажется, основной причиной здесь является то, что большинство мужчин извлекают пользу из субординации женщин и гегемонная маскулинность – это культурное выражение доминирования мужчин.

Этот вывод нуждается в более точной формулировке. Он не означает, что гегемонная маскулинность связана с дурным обращением с женщинами. Женщины могут испытывать угнетение и со стороны мужчин, принадлежащих к разным типам негегемонной маскулинности; они даже могут считать, что гегемонная модель понятнее и удобнее для взаимодействия. По-видимому, гегемонная маскулинность и утрированная женственность в каком-то смысле «притерты» друг к другу. Эта «притертость» способствует сохранению практик, институционализирующих доминирование мужчин над женщинами. В этом смысле гегемонная маскулинность должна реализовывать удачную коллективную стратегию относительно женщин. Если принять во внимание сложность гендерных отношений, то становится понятным, что никакая простая или единообразная стратегия в данном случае невозможна: необходимы смешанные формы. Таким образом, гегемонная маскулинность может одновременно содержать ориентацию на такие противоположности, как семейная жизнь и насилие, женоненавистничество и стремление быть привлекательным для женщин.

Гегемонная маскулинность конструируется относительно женщин и относительно подчиненных типов маскулинности. Эти типы маскулинности лишаются четкого определения; достижение гегемонии может состоять именно в том, чтобы помешать альтернативным формам получить определения в культуре и признание в качестве возможной альтернативы. Тем самым они вытесняются в гетто, в сферу приватности или бессознательного.

Наиважнейшая черта современной гегемонной маскулинности состоит в том, что она гетеросексуальна и тесно связана с институтом семьи, а ключевая форма подчиненной маскулинности гомосексуальна. Это подчинение включает в себя как прямые интеракции, так и своего рода идеологическую войну. Некоторые из этих интеракций были описаны в Главе 1: оскорбления со стороны полиции и правовых институтов, насилие на улице, экономическая дискриминация. Эти взаимодействия связаны между собой презрением по отношению к гомосексуальности и мужчинам-гомосексуалам – чувством, которое является частью идеологического «пакета» гегемонной маскулинности. Эмоциональный фон эпидемии СПИДа характеризуется в гораздо меньшей степени сочувствием к геям как основным ее жертвам, чем враждебностью по отношению к ним как к носителям новой угрозы. Основным поводом для беспокойства, высказываемого средствами массовой информации, является тревога относительного того, распространится ли голубая чума (gay plague) на невинные жертвы, т. е. на негомосексуальное (straight) население.

В других случаях подчиненной маскулинности ее статус оказывается временным. Синтия Кокберн в своем замечательном исследовании лондонских печатников показывает вариант гегемонной маскулинности, элементом которой является доминирование и над молодыми мужчинами, и над женщинами. Рабочие вспоминают о своем опыте ученичества как о каторжном труде и унижении, которые служили для них своеобразным ритуалом посвящения одновременно в ремесло и маскулинность. Но как только ученики прошли это посвящение, они превратились в братьев.

Несколько общих моментов, относящихся к маскулинности, касаются также анализа фемининности на массовом уровне. Эти модели тоже историчны: отношения между людьми меняются, одни формы фемининности возникают, другие исчезают. Идеологические репрезентации фемининности зависят от действительных форм фемининности, но не обязательно соответствуют им. То, что женщины поддерживают, не обязательно есть то, чем они сами являются.

Здесь существует тем не менее фундаментальное различие. Все формы фемининности в обществе конструируются в контексте общего подчинения женщин мужчинам. Поэтому не существует такой формы фемининности, которая у женщин занимала бы такую позицию, какую гегемонная маскулинность занимает у мужчин.

Эта фундаментальная асимметрия имеет два основных аспекта. Во-первых, сосредоточение власти в руках мужчин предоставляет женщинам ограниченные возможности для конструирования институционализированных отношений власти над другими женщинами. Это происходит в условиях взаимодействия лицом-к-лицу, особенно в отношениях между матерью и дочерью. Институционализированные иерархии власти также существовали в определенных социальных условиях типа женских школ, описанных в книгах «Девочка в форме» и «Заморозки в мае». Но в этих отношениях отсутствует нотка доминирования, которая так громко звучит в отношениях между разными типами маскулинности. Характерным признаком этого феномена является то, что среди женщин наблюдается намного меньший уровень насилия, чем среди мужчин. Во-вторых, в социальном конструировании фемининности отсутствует организация гегемонной формы вокруг доминирования над другим полом. Власть, авторитет, агрессия, технология не тематизируются в фемининности в той мере, в какой они тематизируются в маскулинности. Столь же важно, что в случае фемининности не осуществляется такого подавления других ее форм, с каким мы сталкиваемся в случае подавления гегемонной маскулинностью других форм маскулинности. Поэтому, вероятно, в нашем обществе существует значительно большее разнообразие форм фемининности, чем форм маскулинности.

Структура доминирования, без которой невозможно конструирование фемининности, – это глобальное доминирование мужчин-гетеросексуалов. Этот процесс с большой вероятностью поляризуется вокруг согласия с этим доминированием или сопротивления ему.

Согласие с этим доминированием составляет главный элемент модели утрированной фемининности, которая в настоящее время получает наибольшую культурную и идеологическую поддержку. В рамках более широкого контекста моделей, существующих в конкретных институтах и средах, это означает проявление скорее общительности, нежели технической компетенции; застенчивость и робость в отношениях дружбы, предшествующей интимным отношениям и супружеству; терпимое отношение к заигрываниям со стороны мужчин на рабочем месте и к проявлению их Эго в служебных отношениях; восприятие брака и заботы о детях как формы жизни, альтернативной оплачиваемому труду в условиях дискриминации женщин на рынке труда. На массовом уровне все эти отношения организованы вокруг темы сексуальной активности молодых женщин и темы материнства женщин более старшего возраста.

Подобно гегемонной маскулинности, утрированная фемининность как культурный конструкт в высшей степени публична, хотя ее содержание на конкретном уровне связано с приватной сферой дома и будуаром. Она рекламируется в средствах массовой информации и маркетинге, причем в таком масштабе, в каком никогда не рекламируется маскулинность. Статьи и реклама в массовых женских журналах, «женские странички» в других массовых изданиях, мыльные оперы и разнообразные телевизионные шоу и игры – наиболее распространенные каналы трансляции образов утрированной фемининности. Бо́льшая часть этой рекламы, надо отметить, организуется, финансируется и контролируется мужчинами.

В термин «утрированная фемининность» я вкладываю также мысль об использовании в межличностных отношениях культурных моделей. Этот тип фемининности служит целью представления, которое проводится специально для мужчин. В мире циркулирует целый корпус знаний о том, как поддерживать это представление. Это знание лежит в основании издательской политики женских журналов начиная с «Женского еженедельника» («Women’s Weekly») и заканчивая «Vogue». Оно эксплуатируется даже в исключительно неоднозначных голливудских комедиях («Как выйти замуж за миллионера», «Тутси»). Мэрилин Монро и сама была архетипом утрированной женственности, и в то же время насмехалась над ней. Марабель Морган, автор книги «Женщина до мозга костей» («Total woman»), соединяет в этом образе секс-бомбу и христианскую фундаменталистку, используя ту же самую тактику и те же самые амбивалентности.

Фемининность, организованная как адаптация к мужской власти и как подчеркнутое согласие с ней, как ориентация на заботу о других и эмпатию, понимаемые как женские добродетели, не очень-то годится для того, чтобы устанавливать гегемонию над другими типами фемининности. Хорошо известен парадокс, который связан с такими антифеминистскими группами, как «Женщины, которые хотят быть женщинами»; эти группы превозносят тип фемининности, основанный на таких ценностях, как Kinder, Kirche und Küche, и могут стать политически активными только путем подрыва своих собственных принципов. Они должны придерживаться устоев религиозной идеологии и искать себе политическую защиту у мужчин-консерваторов. Отношения, которые они устанавливают с другими типами фемининности, состоят не столько в доминировании, сколько в попытке их маргинализации.

Главным инструментом поддержания утрированной фемининности выступает практика, которая препятствует артикуляции в культуре других моделей фемининности. Когда специалисты в области феминистской истории (например, Шейла Роуботам) говорят о том, что женский опыт не отражен в истории, то они имеют в виду в том числе и это обстоятельство. Традиционная история придерживается, а на самом деле исходит из традиционной фемининности. В ней не отражен опыт старых дев, лесбиянок, женщин – профсоюзных активисток, проституток, сумасшедших, участниц восстаний, незамужних тетушек, женщин-рабочих, повитух и колдуний. А одним из измерений радикальной гендерной политики как раз и служит выявление маргинализированных форм фемининности представителей подобных групп и обоснование их социальной значимости.

Примечания

Унитарные модели и исследование различий между полами

(с. 227–232). После Маккоуби и Джэклин было проведено большое количество исследований, но жизнь коротка, поэтому остановимся лишь на одном примере. В тексте цитируются два исследования познавательных процессов в сфере, в которой, по мнению Маккоуби и Джэклин, различия между полами установлены достаточно убедительно. Феаруэзер (Fairweather, 1976) показывает, что эти различия несущественны. Хайд (Hyde, 1981) приходит к заключению, что различия проявляются последовательно, но они невелики. Розенталь и Рубин (Rosenthal and Rubin,1982) обнаружили, что различия не так уж несущественны, но в последнее время уменьшаются. Чтобы это не выглядело как тренд, отметим, что Фендрих-Салоуи (Fendrich-Salowey et al., 1982) и Денно (Denno, 1982) согласны с Феаруэзер. Внешний наблюдатель может обоснованно воздержаться от предпочтения одной из точек зрения, но сложно не согласиться с тем, что если здесь и наблюдаются систематические различия между полами, то они не слишком велики в сравнении с общей вариативностью измерений.

Шкалы маскулинности/фемининности

(с. 232–238). Классическая критика реифицирующего измерения представлена в аттитюдных и личностных исследованиях Goldhamer (1949), Williams (1959) и Cicourel (1964). Критика Лафита остается наиболее глубокой по части технических оснований измерения.

Множественные модели: от типологии к взаимоотношениям

(с. 238–244). Бим Эндрюс цитируется по: Burnett (1982, р. 130–131). Высказывание Ангуса Бара приводится по оригинальному транскрипту интервью. Об истории Оберновского колледжа см.: Connell et al. (1981). В конце раздела оставлен открытым вопрос о том, в каком смысле мы можем говорить о фемининности мужчины или маскулинности женщины. Из психоаналитических данных, которые приводятся далее в Главе 9, вытекает, что эти словосочетания имеют смысл; но поскольку они включают психологическую структуру, которая работает против телесного опыта, едва ли можно говорить о том, что это структуры того же типа, что и женская фемининность или мужская маскулинность. Давление, которое оказывает на человека среда, может быть достаточно сильным для того, чтобы изменить его представление о собственном теле, как в случае с теми транссексуалами, которые не ощущают свой пенис или свою грудь как части собственного тела.

Эффект структур

(с. 244–248). Фред Броутон цитируется по: Burnett (1982, р. 299).

Гегемонная маскулинность и утрированная фемининность

(с. 248–256). Цитата из Кляйн приводится по: Klein (1946, р. 164). О толерантности Берджесса см.: Seale and McConville (1978). Понятия, обсуждаемые в данном разделе, являются одновременно важными и недостаточно разработанными; здесь моя аргументация носит гораздо более предварительный характер, чем обычно. Отношения между матерью и дочерью могли бы существенно изменить характер обсуждения фемининности.

Глава 9 Тайна «средь бела» дня:[25] формирование гендера и психоанализ

Каким образом формируются структуры жизни каждого человека, о которых мы говорили в предыдущей главе? Существует два основных подхода к этому вопросу, связанных с социальным анализом гендера. В теории социализации формирование гендера рассматривается как усвоение и интериоризация социальных норм. В ней подчеркивается связь между социальным контекстом и личностью, а также гомогенность самой личности. В психоанализе формирование гендера рассматривается как результат столкновения скорее с властью и необходимостью, нежели с нормативными предписаниями. В психоанализе подчеркивается разрыв связи между социальным контекстом и личностью и указывается на радикальное расщепление внутри самой личности. Сначала я коротко остановлюсь на теории социализации, поскольку, как мне представляется, достаточно просто показать, что ее подход к проблеме неадекватен, а затем рассмотрю две основные ветви психоанализа, обращающиеся к обозначенной проблеме.

Социализация

Как в академической науке, так и в популярной литературе о гендере, опубликованной за последние два десятилетия, самым популярным является подход, основанный на понятиях социального формирования личности, или социализации.

Если изложить его в схематичной форме, то он сводится к следующему. Новорожденный младенец имеет биологический пол, но не имеет социального гендера. По мере того как он растет, общество предъявляет ему целый ряд предписаний, образцов или моделей поведения, которым должны следовать люди его пола. Определенные агенты социализации, в особенности семья, средства массовой информации, ровесники и школа, эти ожидания и модели конкретизируют и создают социальные контексты, в которых они усваиваются ребенком. Значение может иметь последовательность действия агентов социализации, поэтому сторонники этой концепции обычно проводят различие между первичной и вторичной социализацией. Существуют разнообразные механизмы обучения: обучение путем поощрения, наставление, целенаправленное формирование каких-то качеств; во время обучения происходит также идентификация и усвоение правил. В литературе по гендерной социализации обсуждается, какие из этих механизмов наиболее важны. Если опустить детали обсуждения, то авторы публикаций утверждают, что модели или предписания могут интериоризироваться в большей или меньшей степени. В результате складывается гендерная идентичность, которая в обычной ситуации соответствует социальным ожиданиям, связанным с данным полом. Некоторые случаи будут отклоняться от нормы ввиду ненормального функционирования агента социализации (например, в случае отсутствия отца в семье) или ввиду каких-то биологических особенностей ребенка. В результате этих отклонений формируются гомосексуалы, транссексуалы, интерсексуалы и др. люди, чья гендерная идентичность не соответствует их полу.

Очевидно близкое родство между концепцией социализации и теорией половых ролей. Социальные предписания обычно называются нормами, а процесс социального обучения – усвоением ролей, или полоролевой социализацией. Поэтому критика теории половых ролей, изложенная в Главе 3, в полной мере относится и к концепции социализации. Теория усвоения ролей не обладает внутренней связностью и не может обеспечить подлинно социальный анализ социальных процессов. Хотя обычно они формулируются в терминах половых ролей, основные элементы анализа социализации, строго говоря, могут быть отделены от ролевого контекста и должны рассматриваться сами по себе.

Представление о школе, семье, группе сверстников или группе по интересам как агенте социализации предполагает определенный сценарий, соглашение, согласно которому данный агент социализации выступает от имени общества, а также определенную степень консенсуса, что означает данное действие и как его следует производить. Такие простые картинки социализации нарисованы в большей части литературы по полоролевой социализации, включая сочинения, написанные в традиции либерального феминизма.

Как исторические сведения относительно институтов, задействованных в процессе социализации, так и детальные исследования их функционирования в наши дни вынуждают нас не согласиться с этой идеальной картинкой согласующихся между собой агентов социализации, которые действуют от имени социального порядка в целом. Социальная история показывает, что школа и семья часто находятся в состоянии конфликта друг с другом, а также с более широкими социальными структурами. Примерами таких работ служат исследование, проведенное Ричардом Сеннеттом в Чикаго (см. его работу «Семьи против города»), и исследование Павлы Миллер, которая показала, что система массовых школ в Южной Австралии вводилась как интервенция в семьи рабочих и какое сопротивление эти семьи ей оказывали (см. ее работу «Долгие разногласия»).

Кроме того, эти институты не являются внутренне однородными и основанными на консенсусе или даже хотя бы как-то согласованными между собой в процессе социализации людей. В психоаналитических исследованиях семьи, таких как «Психическое здоровье, сумасшествие и семья» Лэнга и Эстерсона и «Доминик» Франсуаз Дольто, показано, насколько невыносимо противоречивы требования, предъявляемые детям. Описанные ими случаи по определению являются исключительными по интенсивности давления на детей. Но существуют и другие данные, которые свидетельствуют о том, что внутренний конфликт и разнонаправленные внешние давления достаточно распространены. Примеры можно найти в американских исследованиях семьи, подобных книгам «Брак “синих воротничков”» Мирры Комаровски и «Миры боли» Лилиан Рубин, а также в британском исследовании школ для детей из рабочих семей, о котором говорилось выше. В книге Бетти Фридан «Мистика женственности», ставшей классикой либерального феминизма, также содержится исследование противоречий в американской буржуазной семье. Хотя институты производят впечатление внутренне непротиворечивых, более внимательный их анализ показывает: они производят это впечатление потому, что тратятся огромные усилия на то, чтобы скрыть конфликты интересов и выставить существующие институты как образцы гармонии и порядка. Это продемонстрировано на примере школ для детей из семей правящего класса в книге «Работа учителей» и в исследованиях отдельных семей, подобных исследованию семьи Принс, о котором шла речь в Главе 1.

Эти данные имеют большое значение для нашего понимания того, как институты формируют людей. Понятие социализация основано на идее интериоризации посредством разных механизмов, описанных в психологии обучения. Считается, что возникающая в результате этих процессов внутренняя структура личности воспроизводит или отражает характеристики агента социализации. Понятие моделирование, в процессе которого воспринимаются свойства агента социализации, как раз и заключает в себе этот смысл теории социализации.

Эта концепция совершенно перестает соответствовать требованиям общей теории формирования гендера, как только мы принимаем во внимание факты противоречий, свойственных описываемому ею процессу. Тем самым исключается возможность механической каузации: единственным механическим результатом противоречия может стать случайность и беспорядочность, но фактические данные его не поддерживают. Вместо этого вводятся две возможности, и обе указывают в направлении, отличном от того, которое задают представления о социализации. Одна из них – формирование психологических структур личности, качественно отличных от свойств института или среды. Это основа классического психоанализа. Другая – возможность конститутивного выбора в поле, которое открывается благодаря противоречию. Это основа экзистенциального психоанализа.

Популярность понятий социализации в академических исследованиях поддерживалась профессиональной слепотой социологов, не способных распознавать сложность личности, и нежеланием психологов распознавать параметр социальной власти. Обе группы исследователей ставили своей целью построить модель гармоничных отношений между поколениями, в которой нет места конфликту и насилию, и модель гармоничной психологической структуры, которую она порождает.

Представление о гендерной идентичности, которая составляет ядро фемининности и маскулинности, – это психологический двойник представления о половой роли, которую человек усваивает. На самом деле ее основанием, по-видимому, является акт признания себя личностью того типа, которую определяют традиционные образы фемининности и маскулинности. Поэтому некоторые исследователи, например Роберт Столлер, стремятся проследить истоки гендерной идентичности в первых годах жизни ребенка, когда ему начинают предъявляться определения мужественности и женственности. Аналогичным образом происхождение отклоняющейся гендерной идентичности в его исследованиях транссексуалов возводится к отклоняющимся семейным отношениям на ранних этапах жизни ребенка.

Представление об идентичности как о когерентном ядре личности или полового характера получило распространение в 1940-е и 1950-е годы благодаря работе Эрика Эриксона «Детство и общество» и школе в антропологии, которая связывала тип культуры с отдельными чертами человеческого характера (culture-and-personality school of anthropology). Отнюдь не случайно развитие этих направлений совпало с возникновением ролевой теории в социологии. Теория идентичности использовала психоаналитическую идею различных уровней, или слоев, личности, но на самом деле разрушила ее, отказавшись от идеи фундаментального конфликта между уровнями. Таким образом, поверхностные уровни личности стали более или менее прямым выражением этого ядра.

Исчерпывающая критика подобных моделей личности потребовала бы длинного отступления, поэтому я ограничусь коротким обзором основных пунктов. Гомогенная, или гармоническая, модель гендерной идентичности не может объяснить креативность и сопротивление. В этой модели формирование гендерных практик, отличающихся от обычных, рассматривается только как девиация, причиной которой является неадекватная или отклоняющаяся от нормы социализация. Такая гомогенная картина ядра не учитывает совсем или отодвигает на периферию то смешивание гендерных элементов, которое классический психоанализ трактует как нормальную бисексуальность и которое признается сейчас важным даже в анализе личности с помощью шкал (например, в феномене андрогинии). И она делает когнитивный акт – признание себя мужчиной или женщиной – центральным в структурировании эмоций и при этом не принимает во внимание социальное структурирование этого когнитивного акта (гендер включает социальные категории, предъявляемые ребенку в практиках взрослых) или ее зависимость от эмоциональных процессов, не являющихся когнитивно организованными (т. е. процессов, которые фрейдисты называют первичными).

Теория социализации, предполагающая механизм передачи [знаний и навыков] и гармоническую модель того, что получается на выходе, имела смысл только в той мере, в какой социальные исследователи были готовы абстрагироваться от таких факторов социальной жизни, как выбор и сила. Я согласна с Сартром и Лэнгом в том, что эти факторы являются основополагающими. Агенты (agencies) социализации оказывают отнюдь не механическое воздействие на личность ребенка в процессе его роста. Они привлекают ребенка к участию в социальной практике на заданных условиях. Это привлечение может быть и часто бывает принудительным, сопровождается сильным давлением, направленным на принятие этих условий, и отсутствием упоминания альтернатив. Это эмоциональное давление хорошо отражено в автобиографических материалах, собранных участниками американского антисексистского движения мужчин, таких как автобиографические работы Сеймура М. Миллера и Майкла Сильверстайна. Тем не менее дети могут отвергать навязанные им модели, или, если говорить точнее, могут начинать делать свои собственные шаги на почве гендера. Они могут отказаться от гетеросексуальности, хотя, как показывают автобиографии геев, для того чтобы у человека сформировалась позитивная установка на гомосексуальность, обычно требуется длительное время. Они могут начать смешивать элементы мужественности и женственности, например девочки могут увлечься видами спорта, участие в которых основано на соревновательности. Другой вариант альтернативного развития – разделение жизни на разные формы. Это происходит, например, в том случае, когда мальчик, оставаясь один, переодевается в женщину (dressing in drag). Ребенок может начать фантазировать о какой-то жизни, совершенно не похожей на его реальную жизнь, что, наверное, является, самым распространенным явлением.

Если бы социализация протекала так гладко и успешно, как предусматривается в теории социализации, то было бы трудно объяснить высокую распространенность насилия, которая исторически существовала в отношениях между взрослыми и детьми. Складывается впечатление, что этот уровень существенно снизился в основных капиталистических странах за последние сто лет, ставших, как и предсказывала Эллен Кей (Ellen Key), «веком ребенка». Тем не менее и в этих странах снижение уровня насилия было далеко не повсеместным. Согласно анкетному опросу, проведенному в 1969 году в Сиднее, более 70 % мальчиков-подростков в возрасте от 11 до 14 лет сообщили, что в этом году их пороли или стегали прямо в школе. Если вы понаблюдаете за покупателями супермаркетов, то сразу заметите, насколько часто до сих пор детей бьют.

Дисбаланс власти позволяет взрослым, если у них возникает такое намерение, оказывать на детей сильнейшее давление. Взрослые реагируют также на противоречие процесса социализации, и их реакция может принимать форму попыток упорядочить и направить этот процесс за счет создания жестких режимов для формирования характера и идеологического воздействия. Классический пример такого режима – ирландская иезуитская школа, описанная Джеймсом Джойсом в его романе «Портрет художника в юности». Во многих случаях жесткие режимы оказывают то воздействие, на которое рассчитывают воспитатели: из послушницы в монастыре получается монахиня, из учебного заведения выходит исследователь, мальчик вырастает и становится похожим на своего отца. Удивительно, что парадигма социализации оказывается в некоторых случаях адекватной. Тем не менее понятие усвоение роли является необоснованно мягким для описания того жесткого давления, которое оказывается на человека в процессе его воспитания в рамках монастыря, учебного заведения и семьи. И даже в этом случае реакция на процесс воспитания может отличаться от ожидаемой: вместо законопослушного чиновника и доброго католика мы получаем Джеймса Джойса.

Адекватное описание формирования гендера должно объяснить такое отступление от ожидаемого результата как нечто большее, чем редкое исключение или социальное отклонение. Это возможно только в том случае, если анализ удачной социализации осуществляется в терминах, которые позволяют нам понять и неудачную.

На основании вышесказанного можно сформулировать несколько критериев, которым должна соответствовать теория формирования гендера. Она должна учитывать социальные и личностные противоречия. Она должна учитывать власть и ее воздействие и при этом не превращать людей в автоматы; она должна объяснять мотивы послушания и согласия, например в случае, когда ребенок подчиняется родителям из-за потребности в родительской любви и ласке. Она должна распознавать различные уровни личности и при этом не сводить отношения между уровнями к утверждению, что один уровень просто выражает характеристики другого. И, наконец, самое важное качество теории, в каком-то смысле покрывающее остальные ее качества, – историзм: она должна рассматривать личность в терминах траектории – темпоральной и ситуационной – и идентифицировать постоянные исторические изменения социальных сил, влияющих на личностный рост.

Это довольно жесткие, но в то же время обоснованные критерии теоретичности. Я считаю, что только два подхода приближаются к тому, чтобы им соответствовать: классический и экзистенциальный психоанализ. О них мы и будем говорить в оставшейся части данной главы. По разным причинам оба этих подхода не вполне удовлетворяют нашим критериям. Мы рассмотрим эти причины и в следующей главе постараемся наметить пути изменения представлений о личности.

Классический психоанализ: динамичное бессознательное

Фрейд писал о сексуальности и гендере очень много. Я не ставлю своей целью приводить здесь краткий очерк или историю его идей или идей его последователей. Моя задача – в том, чтобы исследовать тот вклад, который внес сам Фрейд и его школа в социальную теорию гендера. Соответственно, я начну свой анализ не с эдипова комплекса и не с анализа фемининности и маскулинности, а с его общих теоретических рассуждений об отношениях между психическим и социальным.

В рассуждениях Фрейда на эту тему можно увидеть две линии. Одна состоит в широчайших и по преимуществу произвольных аналогиях между психической жизнью детей и невротиков, с одной стороны, и «дикарей», толп и социальных групп, с другой. Вторая, гораздо более глубокая, связана с социальным вытеснением сексуальности в европейской культуре. Эта линия анализа в 1908 году привела его к выдающейся психологической критике брака и двойного стандарта сексуальности для мужчин и женщин как институтов, основанных на подавлении женской сексуальности. Социальное давление, направленное на то, чтобы лишить женщину сексуального счастья, было важнейшей силой, которая обусловливала возникновение и развитие невроза. В своих более поздних сочинениях, которые венчаются работой «Неудовлетворенность культурой» (1930), Фрейд обобщает рассуждение о вытеснении и делает более сильный акцент на его исторической динамике.

Конфликт между культурой и природой является, конечно, традиционной темой западной мысли. Но Фрейд не просто развивает темы, заданные еще античной философией. Клинические методы психоанализа, в особенности понятие вытеснения, позволяют ему сформулировать эту проблему более точно, комплексно, а также развить ее в новом направлении. В своей книге «Неудовлетворенность культурой» он показывает «сходство между процессами в культуре и либидинальным развитием индивида», которое является не просто аналогией, но отношением: «цивилизация строится на отказе от влечения». Но отказ проецируется не на мифическое прошлое или философское будущее, как в «Общественном договоре» Руссо (и на самом деле в работе «Тотем и табу» самого Фрейда). Он действует в жизни каждого человека в процессе психосексуального развития и оказывает влияние на уровне бессознательного посредством механизма вытеснения. Невроз – это материальное, а не метафорическое следствие социального давления на личность, которого требует прогресс культуры. Структура личности взрослого человека формируется под воздействием этого давления, главным образом – через опыт общения маленького ребенка в семье.

Формирование супер-Эго как части психической организации личности само является социальным механизмом. Вот какое поразительное уподобление устанавливает Фрейд в уже упоминавшейся книге:

Таким образом, культура достигает господства над опасным желанием человека к проявлению агрессии посредством ее ослабления и посредством формирования внутренней способности контролировать ее, подобно тому как военный гарнизон контролирует ситуацию в побежденном городе.

Но если природа благодаря этому механизму становится отчасти социальной, то в силу этого имеет место и обратная тенденция: социальное вводится в сферу природы. Культура рассматривается не как что-то внешнее по отношению к событиям и процессам психической жизни – она рассматривается как их продукт и как их продолжение. Ее достижения репрезентируют сублимацию импульсов, которые, если бы не вытеснение, проявились бы в более грубой и кровавой форме. В этих более поздних и более сложных формулировках Фрейд перешел от концепции культуры как причины невроза к не очень ясно сформулированной, скорее подразумеваемой концепции, согласно которой культура – это продолжение невроза, часть той же самой структуры. В рамках этой концепции он развивает важное представление о том, что вытеснение имеет историческую динамику:

Этот конфликт [между Эросом и Танатосом] разгорается, как только перед человеком ставится задача сосуществования с другими. Пока это сообщество имеет форму семьи, конфликт заявляет о себе в эдиповом комплексе, в совести и первом чувстве вины. Вместе с попытками расширить это сообщество тот же конфликт продолжается в зависимых от прошлого формах, усиливается и ведет к дальнейшему росту чувства вины. Культура послушна эротическому побуждению, соединяющему людей во внутренне связуемую массу. Эта цель достигается лишь вместе с постоянным ростом чувства вины. То, что началось с отца, находит свое завершение в массе. Если культура представляет собой необходимый путь развития от семьи к человечеству, то с нею неразрывно связаны последствия врожденного ей конфликта – вечной распри любви и смерти. Из него произрастает чувство вины, достигающее иногда таких высот, что делается невыносимым для отдельного индивида.

Это рассуждение опять возвращается к проблеме несчастья и тем самым замыкает круг для самого автора, но в то же время служит отправной точкой для других аналитиков.

Таким образом, технические понятия психоанализа, развитые Фрейдом, развеивают традиционную антиномию природы и культуры. Он заменяет ее – совершенно неожиданно (и, очевидно, не понимая теоретической значимости этого хода) – представлением об историческом процессе. Этот процесс происходит одновременно на макросоциальном и индивидуальном уровнях: в нем как единое целое формируются как человеческие личности и их проблемы, так и коллективные социальные достижения.

Как заметил Маркузе, это представление позволяет социологизировать психоаналитические понятия. Эдипов комплекс может рассматриваться как продукт определенного исторического типа семьи. Само вытеснение не является абстрактным следствием человеческих отношений вообще, но принимает определенные форму и интенсивность в конкретных исторических контекстах. Это не означает, что психоанализ можно свести к социологии. Сведение психоанализа к социологии возможно не в большей мере, чем его сведение к биологии. Но понятие исторического процесса позволяет установить намного более сильную связь между социальным и бессознательным и теми теориями, которые, к примеру, просто отдавали такие психодинамические понятия, как идентификация, на откуп социологии общественного контроля. Тем самым создается предпосылка социально-критического применения психоанализа, который при этом уже не считается больше теорией вечного соперничества между влечением и реальностью.

На ранних этапах развития Фрейдовой теории ее социально-критический потенциал разрабатывал преимущественно Альфред Адлер, социалист, чьи оригинальные и плодотворные психоаналитические работы о власти, маскулинности, войне и мотивации в настоящее время практически забыты. (Позднее Адлер стал божком для небольшой сектантской группы, проповедовавшей лишенную критического начала «индивидуальную психологию», которая никак не поддерживала его ранние радикальные идеи. Весьма близкая судьба постигла социалистические работы Вильгельма Райха.) Адлер подчеркивал социальный характер формирования мотивов и критиковал упорные попытки Фрейда выводить их из биологии. У него было ясное представление о значимости властных отношений для социальной структуры, и он пытался разработать психологию власти, психоаналитическое объяснение реакции на отсутствие власти у ребенка и социальную незащищенность во взрослом состоянии. Самое интересное, что часть своей аргументации он строил на властных отношениях, связанных с гендером.

Возможно, под влиянием социалистического феминизма своего времени Адлер говорил, что фемининность в европейской культуре обесценена, и утверждал, что эта обесцененность сформировала психологические модели детства. Слабость детей по сравнению со взрослыми трактуется ими как фемининность, «инфантильные ценностные суждения», кристаллизующиеся вокруг культурной полярности маскулинного и фемининного. Подчинение и послушание, с одной стороны, и стремление к независимости, с другой, сосуществующие в жизни ребенка, служат предпосылкой противоречия между склонностью к фемининному и склонностью к маскулинному. Обычно это приводит к некоему компромиссу, и в случае напряженности две эти склонности могут находиться в состоянии баланса. Но компромисс достигается не всегда. Беспокойство и страх проявить слабость могут привести к гиперкомпенсации, проявляющейся в агрессии и компульсивности, которые Адлер выразил в своей знаменитой фразе «маскулинный протест» (который может проявляться людьми обоих полов). Он видел в таком протесте ключевую структуру невроза, но также усматривал в этом понятии мощный инструмент критики гегемонной маскулинности.

К этому [к неопределенности, которую дети испытывают в связи с сексуальностью] добавляется фундаментальное зло нашей культуры – избыточное преобладание маскулинности. Все дети, испытывающие сомнения в своей половой роли, без малейших колебаний преувеличивают те черты, которые они считают маскулинными.

Однако набросок критической психологии гендера, сделанный Адлером, не принес серьезных плодов. После разрыва между Адлером и Фрейдом, произошедшего в 1911 году, и после еще одной радикальной волны психоанализа в 1920-х годах, когда происходила дискуссия по поводу Фрейдовых теорий фемининности, психоанализ принял более консервативные черты. Интерес к психологии женщин со стороны отдельных аналитиков, таких как Карен Хорни, был направлен на социальные основания, на которые Адлер пытался опираться в своем анализе гендерных отношений. К 1940 – 1950-м годам в сочинениях Джона Боулби, Теодора Райка, Эрика Эриксона и их современников мейнстримный психоанализ превратился в мощную идеологическую поддержку патриархатной семьи и традиционных определений гендера. Последующая феминистская критика психоанализа была вполне обоснованной, хотя ее огонь в большинстве случаев был неправомерно обращен против самого Фрейда, а не против его интерпретаторов. Наглядный показатель политического сдвига – отношение к гомосексуальности. Фрейд упорно отказывался определять ее как болезнь и предостерегал от попыток лечить гомосексуальную ориентацию. К 1950-м годам психоаналитики начали спокойно определять гомосексуальность как патологию и стали заниматься ее лечением. Но никаких успехов в этом лечении они не добились.

Социальным измерением Фрейдовой концепции начали заниматься теоретики, не имевшие отношения к клиническому миру официального психоанализа. Поскольку большинство этих теоретиков были мужчины и лишь немногие из них практиковали анализ, вопрос о гендере выпал из поля зрения. Они сосредоточились на психологических основаниях капитализма.

В 1930 – 1940-х годах наибольший интерес вызывало формирование фашизма, происходившее в рамках либерального капитализма. Карл Мангейм, попытавшийся понять успех фашистских движений у народа, в своей работе «Человек и общество в эпоху преобразования» привнес психоаналитические аргументы в социологию. Вильгельм Райх в своей книге «Массовая психология фашизма» пошел по тому же пути, но с более левых позиций. Целая исследовательская программа, в которой предпринималась попытка сплавить психоанализ с обновленным марксизмом, была разработана Франкфуртской школой. В рамках этой программы были осуществлены такие публикации, как сборник «Исследования авторитета и семьи» под редакцией Хоркхаймера, «Боязнь свободы» Эрика Фромма и, наконец, самая известная из них – «Авторитарная личность» Адорно и другие. Эта работа, двигавшаяся в направлении к характерологии, незаметно привела к построению типологии маскулинности. Мак и Ларри, известные кейсы высокого и низкого уровня авторитарности, могут быть также интерпретированы как исследования формирования противоположных типов маскулинности.

Другую линию развития реализовал Герберт Маркузе, который воспользовался аргументом Фрейда, что с развитием культуры[26] повышается уровень подавления (repression). В своей книге «Эрос и цивилизация» он утверждал, что отчасти это подавление является прибавочным подавлением (surplas repression)[27], необходимым для поддержания классового эксплуататорского общества. Это подавление направлено главным образом на негенитальную сексуальность и тем самым служит сужению сферы спонтанного эротизма. В работе «Одномерный человек» Маркузе вернулся к своим прежним идеям, рассуждая о том, что современный развитый капитализм допускает контролируемое освобождение от подавления. Однако это происходит в формах, которые скорее стабилизируют социальный порядок, чем подрывают его. В результате происходит социально-репрессивная десублимация инстинктивных потребностей.

Обе эти линии рассуждения подчинены одной цели, которую я буду называть теорией встраивания (embedding). Эта цель состоит в объяснении того, как социальное движение, подобное фашизму, или социальная система, подобная развитому капитализму, может установить связи с бессознательными психическими процессами и тем самым получить массовую поддержку независимо от своей иррациональности и деструктивности.

Центральные понятия для теории встраивания – понятия смещения катексиса и конститутивной роли подавления. В большинстве приложений психоанализа к исследованию социальных процессов постулируется, что эмоции, первоначально сформировавшиеся в детстве и направленные на членов семьи, у взрослого человека смещаются на объекты или отношения в значительно более широком социальном мире. Энергия смещенных эмоций главным образом проистекает из блокирования исходных импульсов в процессе подавления, паттерн которого играет решающую роль в формировании характера взрослого человека. Те же самые принципиальные опыты формируют личность и порождают макросоциальные последствия путем отделения сознательного от бессознательного и определения конкретного содержания обоих этих уровней.

В 1970-х годах новое поколение теоретиков феминизма обратилось к психоанализу, чтобы построить часть критической теории гендера, и тогда их построения вылились главным образом в теорию встраивания. Социальной структурой, стабильность которой служила объектом критики, был патриархат, особенно в системе полового разделения труда. Удивительным феноменом, требовавшим объяснения, была поддержка женщинами – иногда активная – социальной организации, которая способствовала их угнетению. Поиск объяснения состоял отчасти в том, чтобы найти психические плюсы в социальных потерях, а отчасти – в выявлении посредством психоанализа форм адаптации к социальным императивам в форме мужской власти.

Логика аргументации Нэнси Чодороу в книге «Воспроизводство материнства» – несмотря на то, что некоторые ее детали заимствованы из психоаналитической школы объектных отношений (object-relations school), – почерпнута из трудов Фромма и Адорно. Результатом этого анализа является типология характеров, в данном случае фундаментальное различение женственности и мужественности. Эта типология используется для психодинамического объяснения принятия социальной структуры, в данном случае полового разделения труда в заботе о детях. Модели связи с матерью у девочек и мальчиков различаются, и поэтому девочки вырастают с менее четко определенными границами Эго и большей потребностью в эмоциональной завершенности в отношениях с другими людьми, тогда как мальчики вырастают с более четкими границами Эго и большей потребностью в сепарации. Женщины и хотят заботиться о других, и психологически более приспособлены для такой заботы, чем мужчины.

Джулиет Митчелл в своей книге «Психоанализ и феминизм» также анализирует структуру характеров, хотя в центре ее внимания оказываются реконструкция и коррекция понимания женственности у Фрейда. Предметная область социальной теории Митчелл существенно шире, чем у Чодороу, поскольку Митчелл интерпретирует лаканианский психоанализ в терминах теории идеологии, развитой Альтюссером, а патриархат – в терминах теории родства и культуры, разработанной Леви-Строссом. Однако по сравнению с концепцией Чодороу концепция Митчелл менее динамична.

Как и в большинстве структуралистских теорий, на которые опирается Митчелл, ее аргументация мало связана с историческими аспектами обсуждаемых проблем. Встраивание Митчелл понимает как размещение людей на тех позициях, которые уже предуготовлены им в структуре с заранее предопределенными характеристиками. Это весьма распространенная черта феминистской аргументации, базирующейся на лаканианской версии психоанализа, которую мы находим, например, у Люс Иригарэй. В работах Иригарэй, несмотря на всю их психологическую тонкость, присутствует типичный категориальный подход к анализу гендера. Отчасти это обусловлено структуралистским стилем, отчасти – тем, что они посвящены не разделению труда, а символическому аспекту социальных процессов. Патриархат, или закон отца, в сочинениях, принадлежащих к этому направлению, в меньшей степени подается как структура социальных отношений, чем как структура представления о мире, существующая в воображении человека.

История играет гораздо большую роль в самой сложной и оригинальной работе по феминистскому психоанализу – в книге Дороти Диннерстайн «Русалка и минотавр». В определенной степени это происходит вопреки ее собственной теории, поскольку она считает половое разделение труда эволюционной константой человеческого общества вплоть до настоящего времени. Книга Диннерстайн посвящена работе женщин как матерей, «женской монополии на заботу о детях в раннем возрасте», которую она считает основной детерминантой моделей эмоциональной жизни взрослых людей, поддерживающих патриархат. В своих объяснениях этой концепции она очень часто апеллирует к стандартному нормативному случаю.

Однако Диннерстайн отходит от этой формулы в целом ряде блестящих очерков эмоционального взаимодействия между людьми. В этих очерках она схватывает, как ни один другой социальный аналитик и лишь очень немногие писатели (например, Надин Гордимер, Патрик Уайт), амбивалентные отношения между мужчинами и женщинами и то, как впечатления детства замыкают взаимодействующих людей в стандартных моделях, которые они никогда не выбрали бы, если бы действовали рационально и осознанно. Диннерстайн нащупывает следы до-эдипова эмоциального отношения к матери в своих объяснениях сексуальности взрослых женщин, ненависти мужчин к женщинам, примирения женщин с исключением из сферы принятия решений в публичной сфере и, наконец, экологического кризиса современной цивилизации. В отличие от структуралистских трактовок психоанализа, подход Диннерстайн приводит к концепции исторической динамики и исторической оценки настоящего момента. Интереснейший фрагмент книги – ее последняя часть, где автор предлагает психодинамическое объяснение возникновения новых левых и нового феминизма в Соединенных Штатах.

Принципиальное отличие концепции Диннерстайн от структурализма – в том, что она делает акцент на рутинной практике: практике воспитания детей, с одной стороны, и практиках взаимодействия взрослых людей, с другой. Это позволяет ей рассматривать модели эмоциональных отношений как структурно укорененные, а не как структурно фиксированные, и центральную роль приписать эмоциональному противоречию, которое во фрейдистской традиции называется амбивалентностью. Этот подход позволяет ей увидеть развитие практики и ее историческую кумулятивность. Хабермас в одном из своих оптимистических высказываний рассуждает о способности формировать новые структуры как об «эволюционном процессе обучения» обществ. У Диннерстайн кумулятивность связана скорее с проблемами, имеющими всеобщий характер:

…превалирующая тенденция симбиоза между женщинами и мужчинами несет в себе какую-то обреченность… Этот симбиоз поддерживает постоянно возрастающую напряженность в обществе; он замыкает нас как вид в самоубийственной клетке существующей позиции относительно реалий, от которых зависит наше коллективное выживание.

Это высказывание означает, что мы достигли пределов аргументации, основанной на концепции встраивания: последствия встраивания грозят уничтожением социального порядка, который встроен в нашу систему отношений. Кроме того, мы стоим перед лицом двух теоретических трудностей. Во-первых, аргументация Диннерстайн основана на стандартном нормативном случае, хотя она убедительна в основном тогда, когда нормативный случай усложняется или автор вовсе от него отходит. Можно ли эти усложнения и примеры отхода от нормативного случая сделать более систематичными? Во-вторых, аргументация Диннерстайн, подобно аргументации Чодороу и Митчелл, предполагает практически прямое смещение аффекта с отдельных членов семьи, в которой протекает детство человека, на целые категории людей во взрослом состоянии. Особенно интересными примерами смещения являются недифференцированные способы использования категории женщина и в том, и в другом случае. Но это смещение не является настолько прямым, как стараются показать авторы психоаналитических исследований. Классическим примером невероятной трудности и сложности попыток юноши выстроить стабильную модель привязанности служит история Человека-волка у Фрейда. Как и в теоретических сочинениях о маскулинности и фемининности Фрейда, у Диннерстайн остается неясным, почему должно произойти смещение, какой вид деятельности или выбор растущего ребенка или взрослого в данном случае задействованы.

Теории встраивания показывают следствия формирования гендера; психоанализ показывает также карты путей, ведущих к этим следствиям. Их центром является эдипов комплекс, определяемый Фрейдом как «роковое сочетание любви к одному родителю и ненависти к другому родителю как к сопернику», которое возникает в процессе формирования эротической жизни ребенка – между четырьмя и шестью годами. В психиатрической работе Фрейда с конкретными случаями эдипов комплекс предстает как ядро невроза, и главным образом на основании этих данных он стал ключевым моментом в психоаналитических теориях развития человека. Фрейд считал, что он структурируется по-разному у мальчиков и у девочек. В качестве основания этой позиции он выдвигал различие ролей матери и отца в динамике семьи. В некоторых феминистских переоценках эдипова комплекса подчеркивалось властное измерение этого отношения (Файерстоун) или разделение труда (Чодороу, Диннерстайн), тогда как у самого Фрейда эти аспекты не различаются.

Различия в структурировании эдипального кризиса служат для Фрейда основанием для понимания фемининности и маскулинности. У девочек этот процесс сопровождается запутанным и неполным отказом от желания иметь пенис, которое в конце концов трансформируется в желание иметь ребенка и иметь отношения с мужчиной, способным этого ребенка дать. У мальчиков мать остается эротическим объектом, а катексис в конце концов переносится на других женщин; но желание подавляется страхом кастрации, которую может осуществить отец. Страх провоцирует идентификацию с отцом, интернализацию запретов и формирование сильного супер-Эго. Ни один из этих процессов не способствует формированию супер-Эго у женщин. Описанные сценарии – это, так сказать, стандартные варианты развития. Но эти сценарии не всегда имеют место и зачастую идут по «неправильному» пути. Далее, при более внимательном анализе оказывается, что эти модели несут в себе следы противоположных тенденций. Завершенный (complete) эдипов комплекс, утверждал Фрейд, включает амбивалентные чувства желания и ненависти по отношению к обоим родителям.

Наиболее существенная модификация этой концепции в рамках психоаналитической традиции связана с бо́льшим вниманием к доэдипальному периоду. Начало этой модификации было положено самим Фрейдом. В истории Человека-волка, его наиболее подробном анализе проблемы маскулинности, Фрейд отмечает, что в результате кризиса в отношениях мальчика с отцом стремление к женскому в отношениях с отцом было подавлено из-за страха кастрации: «Итак, явный протест мужественности!» Эта аргументация, очевидно, предполагает допущение доэдипальной маскулинности, которая была столь важна для маленького мальчика, что он прибегнул к подавлению сильнейшей привязанности в его половой жизни. Фрейд не оставил разъяснений природы этой ранней нарциссической маскулинности, но очевидно, что она не может быть отождествлена с активностью в оппозиции активность/пассивность, которой заражена дискуссия по вопросам гендера в психоанализе, включая более ранние сочинения Фрейда. Возможно, что она не особенно связана и с выбором сексуального объекта, и прилагательное нарциссический подходит здесь как нельзя лучше. В данном случае трудно избежать вывода о том, что речь здесь идет о культурной ценности, приписываемой мужскому в патриархатном обществе, и что она является важнейшей пресуппозицией классического эдипова комплекса. В этом контексте кажется оправданной та важнейшая символическая ценность, которая приписывается фаллосу во французской аналитической традиции.

Важность доэдипальной стадии отмечают и Чодороу, и Диннерстайн. Чодороу в своей книге говорит об эдипально окрашенных реакциях матерей на вопросы маленьких сыновей, которые толкают последних по направлению к эдипову комплексу, тогда как более тесная идентификация матерей с их маленькими дочерями ведет к более проницаемым границам самости. И Чодороу, и Диннерстайн подчеркивают половое разделение труда как решающее условие подобных доэдипальных состояний. Это означает, что психоаналитические стадии [развития] могут быть интерпретированы в терминах структур, определенных в Главе 5. Эти структуры взаимодействуют друг с другом по-разному на разных этапах развития ребенка. По мере его развития изменяется также доминирующая форма взаимодействия, влияющая на эмоциональную жизнь ребенка.

Если это так, то мы можем сделать вывод, что эмоциональные дилеммы, возникающие в связи со столкновением с властью в эдипальный период, зависят от результатов более раннего взаимодействия катексиса и разделения труда.

Психоаналитическая теория нормативного стандартного случая может быть подвергнута социологической ревизии с учетом этого вывода. Но данный анализ все же не объясняет того, что оставил необъясненным сам Фрейд, а именно насколько стандартным является данный стандартный случай. Длительный спор относительно культурной универсальности эдипова комплекса оказался не слишком продуктивным в плане прояснения этого вопроса. Те участники спора, которые стояли на стороне Фрейда, обычно считали само собой разумеющимся, что Эдип относится к обычному обиходу европейских семей, и обсуждали, присутствует ли он в примитивных культурах. Не способствует разрешению этого вопроса и честное признание Диннерстайн в том, что ни один из пяти человек, с которыми она состоит в близких отношениях, даже отдаленно не соответствует «коллективным портретам нормальной маскулинности и фемининности», изображенным в ее книге.

Корни этих сложностей связаны с унитарными концепциями гендера, которые обсуждались в начале Главы 8. Эти концепции исходят из допущения, что системный характер гендера и сексуальных отношений требует одной главной модели личности плюс девиации. Во второй части Главы 8 содержатся рассуждения, которые помогают понять значение эдипова комплекса. В процессе взросления формируется не единственная модель эмоционального развития ребенка, и эти разные модели формируются в связи друг с другом.

Фрейду удалось выделить и проанализировать одну из важных моделей психосексуального развития детей в европейских семьях. Если говорить о маскулинности, то вполне вероятно, что в социальном контексте венской верхушки среднего класса это была главная (hegemonic) модель. Некоторые из его описаний фемининности свидетельствуют о формировании модели утрированной фемининности, о которой шла речь в Главе 8, хотя неоднозначность и сомнения в его определениях фемининности свидетельствуют, что определение модели фемининности показалось ему более сложной задачей. Это положение дел согласуется с тезисом об отсутствии гегемонной фемининности в патриархатном обществе.

Главное здесь то, что ни одна модель развития не может считаться универсальной даже в пределах конкретного социального контекста, изучавшегося Фрейдом. В исследованиях, проводившихся в других социальных контекстах, например в исследованиях Анне Парсонс в Южной Италии, были выявлены другие ядерные комплексы, и этот результат должен апробироваться как на материале одной культуры, так и в сравнительно-культурном плане. Эдипальная драма развивается в определенных ситуациях и зависит от конкретных контекстов. Этот процесс не только в детстве протекает самыми разными путями; эти пути могут меняться и меняются по мере исторического изменения гендерных отношений. Предположение Эриксона, что в ХХ веке ядро невротического конфликта изменилось (сначала оно касалось сексуальности, а теперь связано с идентичностью), – полезно, хотя, на мой взгляд, и страдает чрезмерно высоким уровнем обобщения. Хорошо известное сейчас исследование по истории семьи, проведенное Филиппом Арьесом, а также исследования других специалистов свидетельствуют о еще более растянутых во времени изменениях в психодинамике развития ребенка.

В этом свете формулировки фемининности и маскулинности, данные такими психоаналитиками-диссидентами, как Адлер и Юнг, видятся в новом свете. Вместо того чтобы рассматривать их как замену Фрейдовой теории эдипова комплекса (именно так и мыслили свои концепции Адлер и Юнг), мы можем рассматривать их как объяснения альтернативных путей психосексуального развития, ставшие возможными благодаря исследовательскому методу, общему для всех школ психоанализа, а именно реконструкции истории клинического случая. Эти альтернативы включают: понятие компульсивного мужского протеста Адлера, о котором мы уже говорили выше; близкое к нему представление Юнга о сильной авторитарной мужской личности (persona), основанное на подавлении слабости и зависимости, которое сосуществует с подсознательной anima; модели авторитарного характера, разработанные Франкфуртской школой. Все эти понятия могут быть объединены как элементы психоанализа исторически сформировавшихся видов маскулинности. В книге «Авторитарная личность» содержится набросок портрета демократической личности и социально-политических условий сопротивления фашизму, положено начало рассмотрению исключительно сложной проблемы отношений между упомянутыми в ней разными видами социальной динамики.

Вот каково, на мой взгляд, состояние разработанности этой проблемы на данный момент. Очевидно, что следующим шагом должно стать эмпирическое исследование путей развития и связи между собой психодинамических моделей, характерных для разных социальных сред. Методы подобного исследования не могут быть выработаны без тщательного изучения идеи историй жизни (см. об этом ниже в этой и следующей главах). Прежде чем мы перейдем к этой идее, обратимся к понятиям, которые являются общими для всех школ классического психоанализа, а именно к понятиям вытеснения и подсознательного.

Согласно исходной и наиболее влиятельной Фрейдовой интерпретации, вытеснение относится к либидо, к эротическим импульсам, и, таким образом, вся теория формирования личности основывается на анализе либидинального развития. Как указывает Митчелл, это положение концепции Фрейда оказалось наиболее сложным для тех, кто занимался ревизией его концепции, и потому его чаще всего отбрасывали вместе с теорией детской сексуальности. За небольшими исключениями, теория либидо сохранилась только у представителей самой ортодоксальной школы психоанализа. Надо отметить, что постоянно растущий социально-политический консерватизм этой школы сводит на нет ее критический потенциал.

Попытка восстановить эротическое измерение и критический пафос, заключенный в теории вытеснения, находится в центре внимания работ, написанных в духе радикального пересмотра психоанализа. Авторы этих работ видят во Фрейде больше теоретика освобождения, чем теоретика встраивания. Норманн Браун в своей книге «Жизнь против смерти», Маркузе в своих сочинениях «Эрос и цивилизация» и «Эссе об освобождении», Раймут Райхе в работе «Сексуальность и классовая борьба» разрабатывают варианты психоанализа, в которых практически игнорируется гендер. Но те же самые темы обсуждались и применительно к освобождению женщин у Дороти Диннерстайн, и применительно к освобождению геев у Денниса Альтмана в работе «Гомосексуал: угнетение и освобождение», и у Марио Мьели в работе «Гомосексуальность и освобождение».

Итак, понятие вытеснения указывает на эротическое измерение освобождения, хотя оно не характеризует его исчерпывающим образом. Все работы, упомянутые выше, выходят за пределы психоаналитической схемы, чтобы охарактеризовать процесс освобождения. Сугубо психическое освобождение трудно поддерживать. Терапевтические цели самого Фрейда были намеренно ограниченными в силу того, что он принимал существовавшие в его времена социальный порядок и структуру семьи.

Если модели фемининности и маскулинности формируются как модели вытеснения, то перестройка гендера должна включать трансформацию эротической привязанности и самовыражения. Мьели подходит к этому вопросу оптимистично и экспансивно, в духе раннего этапа движения за освобождение геев. Диннерстайн же относится к перспективам проекта сексуальной свободы довольно скептически, хотя считает его главным с точки зрения выживания человечества. В феминизме сформировалась важная позиция, согласно которой перспективным шагом является отказ женщин от традиционных привязанностей и перенос их эмоциональной энергии с мужчин на других женщин. Хотя очевидно, что любая из упомянутых стратегий – это вопрос отдаленного будущего, политический опыт последних двадцати лет подтверждает психоаналитическую теорию по крайней мере в двух аспектах. Модели эротической привязанности оказались глубоко укорененными и плохо поддающимися изменению. Попытка их изменения приводит к сильным и сложным формам сопротивления как на личностном, так и на политическом уровне.

Понятие вытеснения является ключевым с точки зрения основной проблемы, которую привносит психоанализ в понятие полового характера, поскольку вытеснение формирует бессознательное. Концепции полового характера, обсуждавшиеся в Главе 8, несмотря на различия, исходят из одной общей посылки, а именно что личность гомогенна. При гендерном шкалировании эта посылка выражается в требовании статистической непротиворечивости данных, в гуманистической психологии – в понятии ядра гендерной идентичности и т. д.

Классический психоанализ существенно подрывает эту посылку, и в этом состоит его важнейшее значение для анализа гендера. Понятие первичного процесса и Id и вторичного процесса и Ego; идея бессознательных импульсов, которые не могут быть напрямую выражены на сознательном уровне; представление о сне или симптоме как сгущении; структурная модель личности (Id, Ego, super-Ego) – все эти понятия отразили попытки Фрейда сформулировать идею о том, что вытеснение маркирует качественно разные части человеческой души (psyche). Эти части не только противоречат друг другу, но они и должны противоречить друг другу. Само вытеснение является механизмом установления противоречия. Нам нет необходимости соглашаться с конкретными формулировками Фрейда, чтобы оценить значимость этой идеи. Ее следствием является то, что фемининность и маскулинность обычно внутренне расколоты и напряжены. Если представить их с помощью статичной модели, то они будут состоять из слоев. (Чтобы скорректировать это представление, необходимо принять во внимание, что отношения между слоями не менее важны, чем их внутреннее содержание, и что слои могут перемешиваться между собой по мере того, как человек движется по своему жизненному пути.)

Все эти представления могут быть приняты безотносительно к теории либидо, которую Фрейд положил в их основание. На самом деле наиболее наглядно эти представления были приложены к гендеру не самим Фрейдом, а Юнгом в его эссе «Анима и Анимус». В этом эссе Юнг высказывает такую мысль: половой характер принципиально многослоен в том смысле, что публичное лицо женственности и мужественности, соответствующее общепринятой социальной роли, всегда конструируется путем вытеснения его противоположности. Своего рода бессознательная личность (анима для мужчин и анимус для женщин) развивается как негатив социально одобряемой личности, и их несовместимые требования лежат в основании многих мучительных поворотов в эмоциональной динамике браков.

Многослойные структуры можно разглядеть и во многих случаях, описанных самим Фрейдом. Классический пример такой структуры – случай Человека-волка. В своем описании этого случая Фрейд последовательно снимает слой за слоем: сдерживаемую взрослую гетеросексуальность, промискуитетную, но эмоционально поверхностную подростковую гетеросексуальность, пассивную и высшей степени амбивалентную гомосексуальную привязанность к отцу и, наконец, доэдипальную нарциссическую маскулинность, которая уже была упомянута выше. Рассуждения Диннерстайн также связаны с идеей многослойности, с доэдипальными привязанностями как скрытыми детерминантами наиболее сложных эмоциональных отношений взрослых людей.

Аргументация Юнга драматизирует наиболее проблемный аспект того, что фемининность и маскулинность могут сосуществовать в характере одного человека. Фрейд предпринимал неустанные попытки справиться с этой проблемой, обращаясь то к понятию бисексуальности, то к категориям активности/пассивности и проч. Его не особенно удовлетворяли эти варианты ее решения, и мы также не должны быть ими удовлетворены. Анализ Юнга на самом деле предпочтительнее, так как не построен на редукции. Исходным моментом для него выступает скорее социальная роль, а не биология, однако сам анализ достаточно схематичен, чтобы, опираясь на него, можно было существенно продвинуться дальше.

Эмпирические данные, говорящие в пользу многослойности, выглядят вполне убедительными и потому требуют рассмотрения напряженностей между разными слоями или тенденциями в рамках одной личности как конститутивного фактора гендерных отношений. Тем не менее теоретические конструкции этого фактора исключительно хрупки. Они подвержены любой критике понятий вытеснения и бессознательного.

В этом контексте представляются важными два критических замечания. Одно из них сформулировал Сартр, и связано оно с объяснением сознания и мотивации (см. следующий раздел настоящей главы). Другое основывается на политической по своей сущности критике понятия бессознательного. Наиболее наглядная формулировка этой критики содержится в коллективном труде «Политика сексуальности при капитализме», созданном радикальной лондонской группой «Красный Коллектив» в начале 1970-х годов. Авторы этого труда утверждают: то, что Фрейд считал проявлениями бессознательного, на самом деле является проявлениями власти – как классовой, так и патриархатной, – а причины этих проявлений остаются невидимыми до тех пор, пока эти структуры не начинают оспариваться в процессе политической практики. Психоанализ – это эманация истеблишмента, а понятие бессознательного – это мистификация, оправдывающая доминирование терапевтической ситуации самим терапевтом.

«Красный Коллектив» совершенно правильно указывает на социальные практики, в процессе которых формируются психологические понятия. Эта книга интересна теоретически и по-своему трогательна, так как свидетельствует о попытках создавшей ее группы прорабатывать (work through) личностную политику сексуальных отношений. Критика авторов книги, направленная против представления о бессознательном, адекватна постольку, поскольку бессознательное мыслится как место, где совершаются некие таинственные вещи, понятные только специалисту. Фрейд несет за подобную интерпретацию определенную долю ответственности, так как, говоря о бессознательном, он очень часто обращался к пространственным метафорам.

Однако по своему существу понятие Фрейда было процессуальным, основанным на диалектике импульса, вытеснения и символизации. Более того, оно было стратегическим, так как его формирование было связано с практиками трансформации. Согласно монотонно-пространным рассуждениям самого Фрейда, он не был первооткрывателем понятия бессознательного. Это сделали задолго до него поэты и философы. Просто он оказался первым, кто предпринял какие-то попытки работать с бессознательным, т. е. воздействовать на него с помощью специальных методов терапии в случаях психического неблагополучия. Вся Фрейдова теория выросла из его попыток изменить жизнь своих пациентов. Понятия вытеснения и бессознательного говорят как о проблемах, так и о возможностях, которые возникали в его практике. И именно в этом их фундаментальное значение для других практик гендерной политики.

Структуралистские и постструктуралистские интерпретации Фрейда неправильны именно в той мере, в какой они отделяют эти понятия от их практического контекста. Подобное отделение – главная причина пессимизма, к которому ведут эти интерпретации. Чтобы привести к другому результату, эти аналитические понятия должны быть вновь соединены с практикой. «Красный Коллектив» совершенно справедливо указывает, что это соединение должно осуществляться на социальных основаниях, отличных от отношений между пациентом и врачом. Медицинская модель психоанализа оказалась пригодной для использования в обычной медицине и превратилась в политику адаптации и ненасильственного социального контроля.

Экзистенциальный психоанализ: личность как проект

Критики Фрейда давно говорят о том, что теория Фрейда исходит из слишком механистичного представления о личности и слишком узкого взгляда на человеческие возможности. Одним из первых, кто высказал это критическое замечание, был Адлер, хотя в своей критике он не пошел дальше этого самого общего замечания. Гораздо более радикальной была критика, развитая Жан-Полем Сартром в его книге «Бытие и ничто» и примененная к теории гендера Симоной де Бовуар в ее трактате «Второй пол». Сначала предметом дискуссии была теория либидо, а потом стало обсуждаться понятие бессознательного.

Проблема эмпирического психоанализа – так Сартр называл концепцию Фрейда – состоит в том, что Фрейд считает необходимой структурой личности то, что должно считаться результатом выбора. Представление, что психическая жизнь детерминируется либидо, – возможный, но не единственный подход к человеческому существованию. Человек может выбрать форму существования, детерминированную либидо, но это не может быть его единственной возможностью выбора. Человек формирует свою личность сам в процессе принятия решений, которые помогают ему преодолевать проблемы, возникающие при конкретных жизненных обстоятельствах. Подобный подход весьма далек от простодушного волюнтаризма психологии личностного роста, которая была популярной в 1970-х годах. Для Сартра способность выбирать означает также способность брать на себя ответственность. Он выразил эту мысль в своей знаменитой фразе «мы обречены на свободу». Акт выбора также означает факт приверженности какому-то делу и взятие на себя обязательств. Мы вовлечены в данное дело, и то, что уже было сделано, нельзя отменить. Совершить какой-то выбор означает сделать шаг в будущее, определяемое последствиями этого выбора.

Человек проектирует свое будущее как личности посредством своих выборов, путем отрицания и преодоления обстоятельств, с которыми он сталкивается на момент начала своего действия. Личность формируется как проект реализации себя каким-то конкретным образом. Этот проект, разумеется, предполагает намерение, но он включает в себя нечто большее, чем понятие целеполагающего поведения. Этот проект, если использовать термин, который позднее ввел чешский философ Карел Косик, является онтоформативным, т. е. конституирующим социальную реальность. Сам процесс проявляется как сложная унификация, постоянное установление отношений между действиями, которые не имеют причины (поскольку они всегда – результат выбора), но при этом являются осмысленными относительно друг друга. Декодирование этого процесса можно произвести посредством реконструкции истории жизни, которая связывает недавние части траектории с исходными, конститутивными выборами. Это декодирование и есть экзистенциальный психоанализ. Сам Сартр произвел такую реконструкцию только в форме литературных биографий, например, Жене и Флобера. Сейчас мы располагаем корпусом конкретных случаев, которые воссоздали два британских психиатра, испытавшие влияние Сартра, – Р.Д. Лэнг и Аарон Эстерсон; они показывают, как подобный подход может применяться в условиях клиники.

Одним из наиболее впечатляющих результатов размышлений Сартра, с учетом отсутствия у него опыта клинической работы, был тот, что он интуитивно согласился с Фрейдом, который настаивал на трудности самопознания. Понятие бессознательного выстраивалось вокруг практической проблемы, состоявшей в том, что некоторые важнейшие факты, относящиеся к личности, не были доступны на сознательном уровне. Сартр яростно отрицает метафору отделов психики и понятия системы психических процессов, о которых мы не знаем. С его точки зрения, процесс выбора и трансценденции, т. е. того, что является специфически человеческим в жизни человека, является необходимо осознанным. Но отсюда не следует, что все, что касается личности, является непосредственно доступным. Т. е. можно говорить о тайне: о «тайне среди бела дня». Человеческое самосознание может иметь разные структуры. Неотрефлексированная структура бытия-для-себя кардинально отлична от знания себя в связи со структурой бытия-для-других. Последняя может быть достигнута с большим трудом, как показывает практика психоанализа. Но ее достижение в определенном смысле как раз и является психоаналитическим лечением, знаменитым лечением разговором. Психоанализ не является процессом осознания того материала, который всегда был аспектом сознания. Скорее он становится вопросом достижения знания что человек есть, а не вопросом просто бытия тем, что человек есть.

Это рассуждение порождает совершенно иной образ катексиса. Гидравлическая модель либидо, построенная Фрейдом, предполагает, что поток аффекта в одном месте движется, в другом – наталкивается на препятствие, в третьем – прорывается. Согласно интерпретации Сартра, катексис – это своего рода обязательство, вбрасывание себя в конкретное эмоциональное отношение. Кандалы привязанности, жесткость катексиса, обусловленного безответной любовью, – это факт нашей эмоциональной жизни не потому, что мы не можем выбрать другие привязанности, а потому, что мы не можем избежать последствий предыдущих привязанностей. Эмоциональная преданность любой степени структурирует не только наши социальные взаимодействия, но и наши фантазии о жизни, наши представления о себе, наши надежды и упования. Человек может отключиться от них только такой ценой, которая невыносима для многих людей, такой ценой, которая оставляет пустоту в каждой сфере нашей жизни. Мы знаем, как чувствуют себя люди, которым пришлось испытать подобный опыт против своей воли: тот человек, кого оставил возлюбленный или возлюбленная, тот, кто лишился кого-то из своих близких. Мало кто добровольно выбрал бы себе такую судьбу.

Существуют разные способы отрицания свободы и отказа от ответственности, которые дают экзистенциальному психоанализу арсенал понятий для анализа ригидности социального взаимодействия. Например, де Бовуар связывает высокую ценность пениса в культуре маскулинности с практически универсальной тенденцией отчуждения:

Испытывая тревогу за свою свободу, субъект принимается искать себя в вещах, что́ есть один из способов бегства от себя… это первое искушение неподлинного бытия. Пенис как нельзя больше пригоден, чтобы играть для маленького мальчика роль «двойника».

Из «воплощения трансценденции в фаллосе» вытекает, причем вполне естественно, страх кастрации характерный для эдипова комплекса. В данном случае психоаналитическая теория гендера оказывается особым случаем. Эта теория, как убедительно показывает де Бовуар, принимает в качестве предпосылки конкретное множество социальных и исторических условий, которые сама теория объяснить не может.

Сартровская трактовка ситуаций дурной веры, когда люди отказываются от ответственности за свои действия и при этом утверждают, что их решения были вызваны внешними силами, устанавливает совершенно иную связь с теорией Фрейда. Понятия либидинальной детерминации и бессознательного создают для пациентов психоаналитика страшное искушение: объяснять свои поступки воздействием неконтролируемых психических сил. Томас Сас в своей книге «Миф о психическом заболевании» рассматривает данную ситуацию с другой точки зрения: он говорит о неявном соглашении между пациентом, его семьей и врачом. Истерический симптом – это требование сочувствия, заботы и симпатии со стороны больного, которое высказывает человек, не решающийся открыто заявить, что является невыносимым в его жизни или межличностных отношениях. Многослойность полового характера проявляется в форме дурной веры, или отказа от ответственности за свое поведение в сфере гендерной политики.

Из экзистенциалистской аргументации не следует, что мир, описанный в классическом психоанализе, не существует. Он реален, но реален как мир отчуждения. Его смутность и затемненность – это мрак эскапизма и непринятия. Но всегда можно выйти за его пределы, как показывает де Бовуар:

Психоаналитик рисует нам девочку и девушку побуждаемой идентифицировать себя с отцом и с матерью, разрывающейся между «мужеподобными» и «женскими» тенденциями; мы же считаем, что она колеблется между предлагаемой ей ролью объекта, Другого, и требованием собственной свободы.

Понятие сексуального освобождения, если оно вообще может быть сформулировано, связано не с высвобождением врожденной эротичности, а с отбрасыванием оков отчуждения (включая оковы эротизма) и реализацией врожденного чувства свободы.

Сартр представляет экзистенциальный психоанализ как декодирование способа бытия, направленное на поиск исходных, формирующих человека выборов. Например, в своем исследовании Жене он прослеживает выборы Жене, сделанные им в детстве и связанные с тем, что его приемные родители относились к нему как к вору. Подобная процедура анализа чревата опасностью гомогенизации личности, подобно той, которой чреваты и нарисованные де Бовуар картины «путей неподлинного бегства, открытых женщинам», положенные ею в основание типологии характеров, обсуждавшейся в Главе 8. Эта опасность состоит в том, что интеллигибельность жизни будет приписываться только ее гармоничным формам, т. е. тем ее частям, которые хорошо сочетаются друг с другом. Но Фрейдова идея о том, что интеллигибельность жизни лежит в ее противоречиях, слишком ценна, чтобы мы могли ее отбросить.

Однако формулировку этой проблемы можно скорректировать. Ни в книге «Бытие и ничто», ни в Сартровой последующей переработке экзистенциального психоанализа нет ничего близкого прогрессивно-регрессивному методу, о котором он пишет в «Вопросе о методе» и который требует того, чтобы формирующие личность выборы были всегда сингулярны или всегда согласованы друг с другом. Лэнг и Эстерсон не увидели практических приложений этого допущения. Например, Лэнг в исследовании случая необычного студента, которого он называет Дэвид (см. его книгу «Разделенное Я»), показывает противоречие в стоящем перед Дэвидом выборе: он должен стать либо своей умершей матерью, либо мужчиной.

Дэвида привело к психозу то обстоятельство, что два эти выбора, или обязательства, влекли несовместимые между собой последствия. Выбор «стать мужчиной» привел бы его к страху перед женственностью и ненавистью по отношению к ней и тем самым – к страху и ненависти, направленным против «женщины, которая была внутри него и, казалось, всегда хотела показаться наружу». Он мог бы не бояться этой фемининности, если бы маскулинность, характерная для его среды, была организована иначе. Описанная Лэнгом история случая содержит некоторые детали, позволяющие говорить об исключительно традиционной маскулинности его отца, по крайней мере в том, что касается разделения домашнего труда. Однако представленных деталей все-таки недостаточно, чтобы судить об этом наверняка.

Этот случай свидетельствует о различии между гегемонной маскулинностью и формами маскулинности, которые являются гетеросексуальными, но напрямую не связаны с доминированием, – условно говоря, традиционными маскулинностями. В обеих формах маскулинности заложено притязание на власть, при этом в первом случае считается, что власть принадлежит мужчине в любой ситуации, а во втором случае – что нет. Традиционная маскулинность – это в определенном смысле гегемонная маскулинность, происходящая от дурной веры. Мужчины могут получать удовольствие от патриархатной власти, но при этом воспринимать ее так, как будто она была получена ими в результате воздействия внешних факторов, т. е. дана им от природы, в силу традиции или самими женщинами, а не посредством активного подавления женщин в разных областях жизни. Они не склонны брать на себя ответственность за те действия, благодаря которым обрели свою власть. Отсюда проистекает их иногда смущенное восхищение героями гегемонной маскулинности: футболистами, летчиками, домашними тиранами, теми, кто нападает на гомосексуалов, – т. е. теми, кто берет на себя ответственность за свои действия по утверждению власти.

Притязание на маскулинность встраивает тем самым социальную структуру в половой характер, но смысл этого встраивания практически противоположен встраиванию, осуществляемому в психоаналитической социологии. Властные отношения в обществе становятся принципом, формирующим динамику личности, посредством восприятия их как собственного проекта этой личности, независимо от того, является ли он осознанным или нет. На социальном уровне результатом этого процесса является не стабилизация общественного порядка, а то, что может быть названо коллективным проектом угнетения. Подчинение женщин и маргинализация гомосексуалов или женственных мужчин поддерживаются отнюдь не случайно и не путем механического воспроизводства социальной системы, а путем обязательств, заложенных в традиционной и гегемонной маскулинности и в стратегиях, используемых для их реализации.

Представление о коллективном проекте понять трудно, если не прибегнуть к такому простому понятию, как заговор. Разумеется, между мужчинами существуют своего рода заговоры. Например, можно говорить о скрытом соглашении мужчин против женщин, в соответствии с которым женщины исключены из большинства властных позиций в бизнесе и политике. Существуют также преднамеренные отдельные акции мужчин, нацеленные на защиту мужских привилегий. Скажем, занимающий высокую должность мужчина может препятствовать усилиям женщины-феминистки, желающей получить конкретную работу в правительстве. Такие ситуации возникают довольно часто и хорошо известны инсайдерам. Но как следует из наших рассуждений в Части II, подобные ситуации нельзя относить к структуре патриархатной власти, так как они также основаны на институционализации. Коллективный проект подавления женщин материализуется не только в индивидуальных действиях, но и в построении, поддержании и защите институционального порядка, порождающего неравенства в безличностной форме.

Попытка самого Сартра проделать этот анализ применительно к классовой динамике показывает невероятную сложность проблемы, и я не намерена повторять его попытку в этой книге. Мне хотелось бы здесь, во-первых, зафиксировать концептуальную важность вопроса, а во-вторых, тот факт, что в этой сфере наблюдаются некоторые практические подвижки. Так, Аарон Эстерсон в исследовании кейса и в теоретических формулировках, содержащихся в его работе «Листья весны», показывает диалектическую интеллигибельность коллективной практики в семье. Синтия Кокберн в своей работе «Братья», хотя и не обращается к психоаналитической парадигме, приводит очень наглядные примеры некоторых структур коллективного проекта гендерной политики на рабочем месте.

Представление о коллективном проекте, подобно представлению об индивидуальном проекте, предполагает и свободу, и ответственность. Как минимум оно предполагает свободу участвовать в этом проекте или не участвовать в нем, а также ответственность за сделанный выбор. Именно поэтому принятие феминизма для мужчин оказалось непростым делом. Согласившись с феминистской критикой патриархатного порядка, они начинали чувствовать глубокую вину и испытывать желание ее искупить. Отсюда утрированный феминизм («effeminist tendency»)[28], который иногда встречается у мужчин, вовлеченных в антисексистскую политику. Какой бы трогательной ни была эта позиция, она столь же неаутентична, сколь и маскулинистское отрицание фактов неравноправия. Я не должен брать на себя ответственность за поступки, совершаемые или совершавшиеся в прошлом другими взрослыми людьми. Я должен нести ответственность за свои поступки и их последствия. Все мои поступки и аргументация, содержащаяся в этой книге, показывают, как мои поступки связаны с поступками других людей и либо поддерживают, либо подрывают коллективный проект подчинения женщин. Но брать на себя ответственность за поступки других людей и при этом чувствовать себя виноватым в этих поступках, а также в коллективном проекте в целом – не только деструктивно для психики индивида, но и парализует его участие в антидискриминационной политике. Подобная установка за последнее десятилетие не породила ни одной практически полезной формы политики.

Надежду на лучшее внушает то, что мужчин и женщин часто связывают отношения любви. Это – проект в строгом смысле слова, включающий преданность друг другу, т. е. такое отношение, на котором строится практика. Преданность принципиально важна, так как она способствует разветвлению и развитию отношений на протяжении истории жизни, часто изменяя исходные отношения весьма глубоко.

Обычно считается, что любовь несовместима с ненавистью или угнетением. В этом кроется причина того, что некоторые женщины, испытывающие любовь к мужчинам и любовь к себе со стороны мужчин, отрицают феминизм и воспринимают его как концепцию, отвергающую или не признающую факт любви вопреки страстным текстам гетеросексуальных феминисток, таких как Шейла Роуботам, Дороти Диннерстайн и Барбара Зихтерман. На самом же деле любовь – это проект, который может переплетаться с проектом угнетения. Психоаналитики показали важность амбивалентности, сосуществование сильных и при этом противоположных чувств по отношению к одному и тому же объекту. Шуламит Файерстоун проанализировала романтическую любовь как искаженную (corrupted) версию любви, возникающую между неравными по своему статусу людьми. Это спорное соображение, но существуют и другие способы связи между гетеросексуальной привязанностью и подчинением. Де Бовуар и Диннерстайн анализируют довольно детально, каким образом любящие женщины интегрируются в проекты любимых ими мужчин как важный механизм поддержки исключения женщин из основных областей публичной сферы.

Однако любовь – это хорошо известный механизм разрушения традиций и условностей, сила, которую трудно канализировать и контролировать. Элоиза и Абеляр, Ланселот и Гиневра, Паоло и Франческа, Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда отнюдь не относятся к маргинальным образам европейской культуры. Мифы обычно убивают их до того, как они достигают преклонного возраста, но образы их живут и будоражат сознание людей своим эмоциональным зарядом. Противоречие между проектом эротической любви и требованиями патриархатных институтов брака, собственностью и системами родства также следует признать источником постоянного напряжения в патриархатном обществе.

Чтобы напряжение преобразовать в структурное изменение, необходимо начать демонтаж структур доминирования. Именно в этом состоит коллективный проект освобождения. На практике оказалось гораздо труднее, чем в теории, совместить личностные и структурные изменения этого процесса. Новые левые 1960-х годов критиковали сталинистов и лейбористов за то, что те пытались изменить общество, не изменяя самих себя. Новые левые подвергались критике со стороны феминистов и сторонников движения за освобождение геев, за мачистскую публичную политику и сексизм в сфере приватного. Формирование и растущая социальная видимость гей-сообществ породили их критику со стороны феминистского сообщества, особенно в связи с возрождением популярности среди геев маскулинных стилей в конце 1970-х годов. Феминизм, в свою очередь, подвергся критике за догматизм, игры во власть, элитизм и лозунг «работа для девочек» («jobs-for-the-girls»)[29], поскольку он позволил феминисткам получить небольшой кусочек власти в системе образования, системе государства благосостояния и бюрократии.

В каждом из этих критических аргументов есть доля правды. Мы живем в реальном мире, а не на картинке. Но ни один из этих аргументов не обесценивает принцип обсуждаемого проекта освобождения, который состоит в том, что социальные и личные изменения необходимо связаны между собой. Таким образом, следующая задача этой книги – проанализировать цель политики повседневной жизни и рассмотреть, каким образом личность может быть понята в терминах, согласующихся как с психодинамическими аргументами, изложенными в данной главе, так и со структурным анализом, представленным в Части II.

Примечания

Социализация

(с. 259–266) Дискуссии в литературе по полоролевой социализации в основном касаются различных механизмов и парадигм усвоения ролей, см. обзоры Constantinople (1979) и Cahill (1983). Несмотря на то что социально-интеракционистская парадигма Кейхилл полезна тем, что подчеркивает дееспособность (agency) ребенка в большей мере, чем это обычно делается, большинство работ такого плана придерживаются подхода, критикуемого в данной книге. О высказывании Эллен Кей и его контексте см.: Connell (1980, р. 92 и далее). Данные о телесных наказаниях приводятся по: Connell et al. (1975).

Классический психоанализ

(с. 266–286). Высказывания Фрейда приводятся по: Freud (1930, р. 123–124, 132–133) и Freud (1918); Адлера – по: Adler (1956, р. 55); Диннерстайн – по: Dinnerstein (1976, р. 230–231). Подробности дискуссии об универсальности эдипова комплекса даны у Парсонса (Parsons, 1964), чье объяснение, несмотря на неполноту, строится вполне корректно, но, к сожалению, игнорируется в феминистской психоаналитической литературе. Проблема политики психоаналитической терапии, поднятая «Красным Коллективом», очень подробно рассмотрена Ковелом (Kovel, 1981), которого больше интересует терапия и практически не интересует гендер.

Экзистенциальный психоанализ: личность как проект

(р. 286–297). О «тайне среди бела дня» см.: Sartre (1958, р. 571). Другие цитаты: Бовуар де (1997, с. 79, 83). Понятие «коллективный проект» слишком простое и потому не соответствует сложному анализу, осуществленному Сартром в «Критике диалектического разума», но с точки зрения целей, преследуемых в данной книге, такое упрощение, видимо, допустимо. Если бы мы захотели представить корректное изложение обсуждаемой идеи, то нам бы понадобилось ввести в настоящую главу все содержание Части II нашей книги.

Глава 10 Личность как практика

Личность, общество и история жизни

В Главах 8 и 9 было описано, как структуры гендерных отношений входят в личную жизнь человека и формируют его личность. Это вполне очевидный факт, но понять его довольно трудно. Входить в данном случае – это метафора, и мы имеем право спросить: что же все-таки входит в жизнь человека? Обладает ли личность какой-то особой субстанцией, как подразумевается при использовании другой популярной метафоры, когда говорят, что личность формируется, или складывается, в результате социального воздействия или давления, подобно тому как формируется глиняный сосуд в руках гончара?

Из критики теории социализации и обсуждения этого проекта в Главе 9 следует, что ответ на этот вопрос отрицательный. Составные элементы личности, традиционно обсуждаемые в психологии, – аттитюды, способности, влечения, вытеснения, фантазии и проч. – нельзя отделить от социальных интеракций. С другой стороны, практики имеют личностное измерение. Есть смысл, например, говорить о специфических эмоциональных проблемах конкретных социальных практик, например преподавания. (На самом деле это одна из тем, которые обсуждаются в современных исследованиях учителей.) С другой стороны, личность нуждается в социальном поле для самореализации. Люди, конечно, могут скрывать какие-то особенности своей личности. (Например, девочкам-подросткам, которые хотели бы встречаться с мальчиками, часто советуют вести себя так, чтобы не казаться умнее мальчиков.) Но личность в целом не скроешь. Более того, целенаправленные попытки подобного сокрытия обычно не бывают слишком удачными. Как Фрейд говорил в связи с симптоматическими действиями,

[И]меющий глаза и уши сам может убедиться в том, что ни один смертный не в состоянии хранить свои секреты. Если молчат уста, состояние человека выдает дрожание пальцев. Иными словами, предательство сочится из каждой поры его тела.

В данной главе рассуждения о гендере смыкаются с современными исследованиями в области социальной психологии, с которыми можно познакомиться по следующим работам: Ром Харре «Социальное существование» и «Личное существование», Пол Сикорд и др. «Объяснение поведения человека», Эдмунд Салливан «Критическая психология» и Джулиан Хенрик и др. «Изменение субъекта». Эти теоретики предприняли попытку выйти за пределы подхода, который связывает психологию с категорией индивида, за пределы представления о том, что лабораторный эксперимент – это образцовый метод исследования, и за пределы концептуализации социального контекста как переменной, которую следует связывать с поведением. Вместо этого предлагается рассматривать личность в историческом контексте. Как замечает Харре, сама идея индивидуального характера и Я является продуктом коллективов, конкретных обществ. При подобном подходе подчеркиваются ситуационные смыслы действия и исследуется, как личная жизнь конструируется через игру социальных отношений. Как говорит Салливан, «личность – это личность, постольку поскольку существует отношение Я и Ты», мир личности реляционен.

В настоящей книге личность рассматривается как социальная практика, а не как сущность, отличная от общества. Личность – это то, что люди делают, точно так же как и социальные отношения – это то, что люди делают, и их действия осуществляются в рамках социальных отношений. Тем не менее существует некое отличие, делающее личность самостоятельным объектом изучения. Личность – это практика, рассматриваемая под определенным углом зрения, который я называю перспективой истории жизни. Психологические концепции личности, в которых базовой формой понимания данного предмета служит исследование случаев, тем самым становятся важным источником социального анализа. Практически забытая книга Джона Долларда «Критерии истории жизни» – блестящее изложение ранних вариантов такого подхода, иллюстрирующее этот тезис.

Издержки индивидуализма, наблюдающиеся во многих исследованиях историй конкретных случаев, состоят в том, что динамика может трактоваться исключительно как внутренняя. В силу этого история жизни считается единственной формой, в терминах которой может пониматься практика. Структурный и институциональный анализ в Части II настоящей книги показывает, что подобная позиция непригодна для анализа гендера. Наиболее глубокие исследования случаев, в их числе «Каста и класс в южном городе» Долларда, сочетают логику истории жизни с логикой институционального анализа.

По крайней мере в нашем обществе люди проще всего воспринимают себя и свои практики в терминах траектории жизни – личного прошлого и личного будущего. Время в жизни личности может также восприниматься в терминах жизненного цикла, и значительная доля научных исследований семьи, детства и юношества, а также старения осуществляется с этой точки зрения. Но история не циклична, и личная история не является просто потоком. Это конструкция, это нечто созидаемое.

Созидаются, если говорить конкретно, гармоничность, разумность, понятность и удобство социальных отношений человека на протяжении времени. Особую важность имеет в этом контексте представление Сартра об унификации и объединении личной жизни. Без использования этого понятия социальный анализ сводит жизнь к собранию ролей, которые надо усвоить, к ожиданиям, которые надо реализовать, или к структурным позициям, которые надо занять, т. е. к человеку, который есть совокупность его ролей, Homo sociologicus Ральфа Дарендорфа. Некоторые последние работы, посвященные конструированию субъектов дискурсами и созданные под влиянием Альтюссера и Фуко, очень близко подходят к этому понятию.

В своей книге «Бытие и ничто» Сартр трактует историю жизни как унификацию, которая подчинена единому принципу, структурирующему множественные следствия некоторого исходного, системообразующего выбора. В Главе 9 уже говорилось о том, что подобная точка зрения упрощает представление о личности и упускает из виду значение противоречия. Даже в модели Сартра предусматривается множественность исходных выборов. Но важнее то, что сложности жизни личности возникают в результате структурных противоречий, которые выходят за пределы жизни отдельного человека.

Однако сколько бы ни было известно подробностей о данной жизни, жизнь личности остается непонятной, если не принимать во внимание структурные основания практики. Поразительным примером тому служит попытка дать исчерпывающую картину личности, предпринятая Робертом Уайтом в работе «Течение жизни» («Life in progress»). Уайт осуществил масштабное лонгитюдное исследование, проследив жизнь трех нормальных американцев из высшего класса, начиная с годов ученичества и заканчивая зрелым возрастом. Он провел с ними колоссальное количество психологических тестов, а также использовал интервью и эссе. Это исследование столь же детально, сколь и тривиально по своим результатам. Поскольку в нем отсутствуют вопросы относительно структуры, которые помогли бы организовать материал, оно эклектично, невыразительно и слегка сдобрено идеологией естественного роста, присущей концепции жизненного цикла.

Полной противоположностью ему является проведенное Фрейдом исследование русского представителя высшего класса, так называемый случай Человека-волка. Следует отметить, что Фрейд ни в грош не ставил теорию социальной структуры, но как терапевт он был исключительно чувствителен к влиянию структуры на динамику личной жизни. Человек-волк – это клубок противоречий, и его личность противоречива потому, что предъявленные ему элементы эмоциональной жизни невозможно было уложить в связное и внутренне согласованное целое. Очевидно, что классовые отношения между крестьянами и помещиками в предреволюционной России были напряженными. Описываемый случай показывает, как эти отношения накладывались на гендерную динамику, проявляясь в амбивалентности отношений между мужем и женой; в разделении труда между слугами, ухаживавшими за детьми, и прочей челядью; в соперничестве между девочками и мальчиками, чтобы выстроилось домохозяйство, которое для маленького мальчика превратилось в минное поле. Мой опыт интервьюирования в исследовании историй жизни свидетельствует, что представление о противоречивых основаниях жизни личности служит полезным обобщением, применимым к значительному числу случаев. Жизненные ситуации, предъявляемые формирующейся личности, аморфны и неудобоваримы, унификация обычно трудна, а иногда и вовсе невозможна. Формирующаяся модель жизни личности часто характеризуется внутренней бессвязностью, несогласованностью или разрывами. Сартр не принимает во внимание, что практика унификации, подобно всем другим практикам, может оказаться неудачной. Некоторые теоретики даже предполагают, что современное общество требует от личности внутренних разрывов. Лэнг в своей работе «Политика опыта» утверждает, что именно таким образом достигается нормальность в сумасшедшем обществе. В этом же ключе высказываются некоторые феминистские критики внешнего вида, который формируется в соответствии с канонами конвенциональной фемининности.

Жизнь человека – это не монада без окон. Люди осознают себя, делясь своими опытами прошлого и настоящего с другими, ведь мы «члены друг другу», как говорит апостол Павел (Послание к Ефесянам, 4: 25). Подобные опыты сопереживания могут быть столь же интимными, сколь интимны истории любви или брака, известные только двум вовлеченным в эти отношения людям. Но они могут быть и такими же публичными, как заседания парламента.

Коллективная практика несводима к сумме индивидуальных практик. Строго говоря, вообще не существует такой вещи, как индивидуальная практика. Это словосочетание является продуктом абстрагирования от ткани реляционного поведения. Даже мастурбация предполагает социально сконструированные фантазии, техники полового возбуждения и какое-то минимальное сообщество, в котором мастурбирующий человек становится объектом своего собственного катексиса.

Таким образом, личная жизнь – это тропа через поле практик, следующих целому ряду приемов коллективной логики и реагирующих на целый ряд структурных условий, которые обычно накладываются друг на друга и часто друг другу противоречат. Неудивительно, что теории жизни личности, которые реифицируют индивидуума и его черты, такие как теории черт характеров и шкалированные концепции гендера, обсуждавшиеся в Главе 8, дают очень слабое представление о реальности. Структура личности не является структурой предмета. Это один из способов унификации разнообразных и часто противоречивых практик.

Так, понятие личности логически согласуется с понятием института, являющегося другой эмпирической унификацией практик. Гендерный анализ личности должен быть направлен на тот же самый репертуар структур, что и гендерный анализ институтов (см. Главу 6). Определенные усилия в этом направлении уже прилагаются. Так, анализ структур катексиса весьма популярен в классическом психоанализе. Наброски анализа структур власти были сделаны Шуламит Файерстоун, а также психоаналитиками, интересовавшимися колониализмом: Октаве Манони и Францем Фаноном. Наименее популярен анализ личности в терминах структуры труда, хотя в зачаточном состоянии он содержится в работах немецкого психолога Фригги Хауг и теоретических трудах Эдмунда Салливана (Канада).

Модель практики может показаться подвижной, если она формулируется в терминах системообразующих противоречий и диалектики, напряженностей, многослойности и исторических трансформаций. Если у нее на протяжении долгого времени сохраняется одна форма, то это обусловлено тем, что для этого сохранения предпринимается множество усилий. Жизнь семьи Принсов, о которой говорилось в Главе 1, служит тому примером. Другой аналогичный пример – модель, обнаруженная нами в результате исследования семей бизнесменов и профессионалов в работе «Менеджеры и их жены», написанной Дж. М. и Р.Э. Пал (Pahl). В некоторых семьях личная жизнь их членов поддерживается в соответствии с определенным порядком благодаря колоссальному труду жен, которые не имеют собственной карьеры, но работа которых представляет собой непременное условие для внешне самостоятельного успеха их мужей.

Однако кроме этого важно фиксировать потенциал устойчивости данной организации практики. Там, где она воплощает в себе доминирующие социальные интересы, она формирует мотивации для приложения значительных усилий по защите status quo. Сила антифеминистских настроений среди мужчин, о которой пишет Уильям Дж. Гуд, иллюстрирует эту ситуацию. Личность не формирует (constitute) социальные интересы, а воплощает в себе отношения личности к социальным интересам, которые могут оказывать столь же сильное влияние, как мотивы. К таким отношениям относятся защита, идентификация, преданность и страх. В том случае, когда эти отношения пересекаются в жизни связанных друг с другом людей, формируется модель, способствующая защите от сильных стрессов. Вероятно, наиболее известный пример этого – стабильные браки.

Динамика личности не является отмычкой к обществу, как считало первое поколение фрейдистов, например Эрнст Джонс. Но она не является абсолютно иррелевантной по отношению к нему, как считают социологи-структуралисты. В контексте теории практики личность оказывается одной из основных сфер истории и политики. Она связана с другими сферами, такими как институт, но обладает своими собственными конфигурациями. Следующие части данной главы будут посвящены некоторым из этих конфигураций и гендерной политике, которая имеет место в этой сфере.

Историческая динамика личности

Историчность личности рассматривалась в социальной теории главным образом в разрезе построения исторических типологий характеров. Считалось, что определенный характер доминирует в течение какого-то исторического периода, а затем, с наступлением новой эпохи, заменяется другим. Классической последовательностью является типология Дэвида Рисмана. В своей книге «Одинокая толпа» он выделяет три характера: ориентированный на традицию, внутренне ориентированный и ориентированный на другого. Еще одна типология принадлежит Чарльзу Райху: Сознание I, Сознание II, Сознание III. Джон Кэрролл говорит о трех типах: пуританском, параноидальном и освобождающем (remissive). Проигрываются также многочисленные вариации на тему традиционный versus модерный. Пол Хох в своей книге «Белый герой, черный зверь» вместо последовательности характеров предлагает их чередование. С его точки зрения, два мужских характера, пуританин и плейбой, гоняются друг за другом на протяжении примерно 3000 лет истории человечества.

Гораздо более тонкий подход к данной проблеме развивался в исследованиях Франкфуртской школы, посвященных психологии фашизма. Эрик Фромм в своей работе «Страх и свобода» утверждает, что структура авторитарного характера послужила психологическим решением проблем отчуждения, возникших в условиях экономического и культурного развития капитализма, но не только их. В уже упоминавшейся книге «Авторитарная личность» жесткий характер, насыщенный предрассудками, противопоставляется другим типам характера, сформировавшимся при тех же самых условиях. Развиваемая в Главе 9 данной книги аргументация направлена на доказательство того, что множественность путей формирования гендера приводит к множественности в модели личности.

Историчность личности может быть понята как изменение – под воздействием динамики социальных отношений – точек напряжения в развитии личности и политики личной жизни. Нет необходимости предполагать последовательность доминирующих типов характера, чтобы анализировать изменения мотивации и организации личности. Это может быть сделано путем признания постоянно возникающих множеств ограничений и возможностей, в пределах которых образуется действительное разнообразие личностей.

Приложение этого подхода к анализу гендерного характера понятно в принципе, но трудноосуществимо на практике. Проиллюстрируем как проблемы, так и возможности этого подхода на примере недавних исследований истории фемининности.

Бим Эндрюс, автобиографию которой я цитировала в Главе 8, спрашивала: «Как жить правильно?» Хотя альтернативные типы фемининности, которые она наблюдала, интересовали ее сами по себе, самое замечательное в ее позиции было то, что она воспринимала их как выбор. В мире Бим присутствовала не единственная модель в качестве ее природного характера или неизбежной судьбы. Она была дочерью служанки, а свои юношеские годы провела в Кембридже в 1920-х годах, т. е. росла отнюдь не в обстановке жарких феминистских споров. Однако традиционная модель гендерных отношений и женственности была подорвана в южной Британии предыдущим поколением. Волнения в обществе, вызванные женским суфражистским движением, были одним из наиболее наглядных внешних проявлений этого процесса. Другими его проявлениями стали литературные споры вокруг новой женщины, новый приток женщин в тяжелую промышленность во время Первой мировой войны и мобилизация некоторых групп работниц в профсоюзы и кооперативное движение. Возможно, наиболее важным моментом в этом процессе стала система массового образования, позволившая девушкам из рабочего класса посещать начальную школу, а некоторым из них – продолжить свое образование в средней школе. Одной из этих девушек как раз и стала Бим Эндрюс, которая «чувствовала себя ужасно неудобно из-за того, что всегда училась лучше всех в классе» и которая училась в школе до четырнадцати с половиной лет. Этот опыт Бим, видимо, хорошо сочетался с сильным желанием ее матери держать ее «подальше от работы служанки» и ограждать от кружка тех ее сверстниц, которые были «женами и матерями уже с детского сада».

Подобный опыт для того времени был незаурядным, но не единичным. Он являлся частью исторического изменения в конструировании фемининности у более богатых слоев капиталистического мира. Аналогичное изменение можно проследить в некоторых частях Австралии благодаря последним исследованиям таких социологов и социальных историков, как Керрин Рейгер, Джилл Мэтьюз, Майкл Гилдинг, Энн Гейм и Розмари Прингл. Эти исследования показывают сложные институциональные изменения, произошедшие в первой половине XX века и повлиявшие на гендерные отношения в семье, государстве, на рынке труда и в сфере профессиональной занятости. К числу этих изменений как раз относятся те, которые коснулись жизни Бим Эндрюс: расширение образования для девочек и изменение его содержания; изменение структуры домохозяйства и разделения домашнего труда, которое довольно быстро свело на нет систему домашних слуг как массовой сферы занятости; рост сегмента офисной работы для женщин.

Совокупность этих институциональных изменений привела к тому, что в жизни молодых женщин встали новые проблемы, связанные с конструированием фемининности в подростковом возрасте и юности. Особенно важными представляются две из них. Первая – выбор профессии. Эта проблема пришла на смену выбору между следованием традиционному жизненному пути для женщины или протестом против него. Новая женщина – это, в сущности, женщина, сфера занятости которой лежит вне дома. Но главная проблема состояла не в выборе между разными видами труда, а скорее в изменении подходов к труду. В первые десятилетия XX века изменилось представление о домашней хозяйке как профессии. Наряду с другими вещами сюда входило развитие домоводства как гендеризованного учебного предмета. До этого времени оплачиваемая занятость женщины была вопросом нужды или респектабельности (в XIX веке трудовая аристократия и мелкие бизнесмены считали, что не работающая вне дома жена – признак профессиональной успешности ее мужа). Теперь она стала проблемой отказа от профессии домашней хозяйки.

Вторая проблема – конкуренция с мужчинами. Она стояла на повестке дня значительно дольше – об этом свидетельствует изгнание женщин-рабочих из горного дела и тяжелой промышленности. Однако, как показывает Сьюзен Магари, концепция раздельных сфер занятости, прошедшая длинный путь рационализации, на рубеже XIX и XX веков начала терять свои позиции. Например, школьные успехи у девочек были явно выше, чем у мальчиков. В Австралии в первое десятилетие XX века доля девочек-учащихся в возрасте 14–17 лет была значительно выше, чем доля мальчиков.

Эти изменения не могли автоматически привести к формированию новой фемининности, но они, безусловно, преобразовали поле, в рамках которого формируются половой характер и отношения между разными типами фемининности. Прославление нормативной нуклеарной семьи в середине XX века и апофеоз домохозяйки, описанные Гейм и Прингл в очерке «Формирование австралийской семьи», послужили попыткой разрешения этих проблем с помощью новой модели утрированной фемининности. Тем самым проблему профессиональной занятости предлагалось разрешить посредством сознательного выбора работы по хозяйству как жизненного пути, даже как «карьеры», в духе концепции, пропагандировавшейся журналами вроде «Ридерз дайджест», адресованными состоятельным женщинам. Проблему конкуренции предлагалось решать путем устранения женщин из сфер занятости мужчин, что уравновешивалось бы путем вложения капиталов в домашнюю сферу и облегчения домашнего труда, скажем использования новых технологий типа холодильников. Поэтому средства массовой информации делали акцент на современной домашней хозяйке как некоем новом феномене. В то же время весьма целенаправленно была изменена концепция брака, из которой была преднамеренно устранена идея конкуренции. В популярной литературе 1950-х годов, посвященной браку, особо подчеркивались такие моменты, как партнерский брак (companionate marriage), чувство единства и проведение времени всей семьей.

На одном уровне эта модель была навязана женщинам социальными интересами, стоявшими за подобными решениями проблем, не в последнюю очередь интересами производителей домашней техники, которые проводились через новые техники массовой коммуникации. На другом уровне это было подлинное решение проблем профессиональной занятости и конкуренции, к которому многие женщины приходили вполне сознательно.

Решение обозначенных нами проблем оказалось исторически преходящим. К 1970-м годам женщины, чье детство и отрочество пришлось на 1950-е, составили основные движущие силы нового феминизма. Дороти Диннерстайн в своей книге «Русалка и минотавр» предлагает замечательное психодинамическое объяснение этого феномена в Соединенных Штатах. Она подчеркивает амбивалентность либерального родительства, приведшего к формированию поколения мужчин 1960-х годов, принадлежащих к новым левым. Это поколение смогло порвать с государством и его истеблишментом, но не со своими мужскими прерогативами. Либеральное родительство также привело к формированию женщин, которые, начав с участия в радикальных студенческих и антивоенных движениях, стали переносить этот новый опыт и идеи на проблемы своего собственного отчуждения от политической власти.

Более горькую интерпретацию диалектики возникновения феминизма можно увидеть у Файи Тейлор, австралийской преподавательницы, у которой мы взяли интервью в процессе нашего исследования школ. Во время нашего разговора она стала вспоминать историю своей семьи:

Моя бабушка была главной в семье. Она принимала решения о том, что делать, и я думаю, что это было потому, что она была умнее, чем дедушка. Ее муж работал очень много, но управляла им она. Что означало, что именно она всем руководила. Моя мама, выйдя замуж, я думаю, не распоряжалась финансами и была ограничена тем, что ей давал ее муж. Но она была совершенно независима в том, что она хотела делать, как она хотела использовать свое время. Поэтому она всегда делала то, что хотела, при этом помня о том, что на первом месте стоят ее обязанности. Поэтому я не сказала бы, что она когда-либо была гражданином второго класса. Но начиная с моего поколения мы могли делать все, что хотели, помня при этом, что после школы девушки не могут претендовать на любую работу. А те виды работ, которые были доступны для девушек, плохо оплачиваются и не обещают продвижения по службе, так как предполагалось, что, выйдя замуж, девушка перестанет работать. И это стало общеизвестным. Но когда это стало общеизвестным, то роли стали определяться еще более жестко. Ты не был полноправным индивидом. Вместо этого тебя запихивали в стереотипную низшую модель, и ты отнюдь не принадлежала к другой модели. И когда началась борьба за равенство, то так называемые двойные стандарты сформировались в тех областях, где раньше их на самом деле не было.

Из этого содержательного текста следует, что феминизм (а точнее, либеральный феминизм, т. е. единственное направление феминизма, с которым только и знакомо большинство учителей) является своего рода регулятивом фемининности в духе Донзело – Фуко. Когда приходит конец прямой сегрегации сфер деятельности мужчин и женщин, то возникает косвенный контроль, поскольку женщин начинают сравнивать с мужчинами, тогда как изначально они находятся в неравном положении, и поэтому такое сравнение для них невыгодно.

Независимо от того, правильно ли Файя подходит к данному вопросу, изложенная ею история семьи как раз и иллюстрирует возникновение конкуренции женщин с мужчинами как проблему формирования фемининности. Хотя не существует никакой феминистской личности, вполне вероятно, что типы фемининности, которые сформировались в процессе исторического развития и создали современный феминизм, основаны на общей для них личной стратегии: вступлении женщин в конкуренцию с мужчинами. Очевидно также, что другие типы фемининности, основанные на отказе от конкуренции, по-прежнему формируются. Габриэлье Кэри (Gabrielle Carey) и Кэти Летте (Kathy Lette) в своем автобиографическом романе «Подростковый блюз» прекрасно схватывают полярность этих типов фемининности. Книга заканчивается таким эпизодом: две героини, которые, подобно другим девушкам, проводили время на пляже, прихорашиваясь и поджидая, пока мальчики, занимавшиеся серфингом, обратят на них внимание, покупают дешевую доску для серфинга и пускаются по волнам сами. Другие девушки остаются на пляже.

Личность как объект политики

Обсуждать личность как объект политики (politics of personality) – значит вступить на опасную территорию. Слишком близко к ней лежит проблема тоталитаризма. Авторитарные режимы любых мастей в ХХ веке предпринимали упорные попытки контролировать воспитание и внешний вид своих граждан. Либеральные критики тоталитаризма, такие как Ханна Арендт, описывали и страстно осуждали вмешательство государства-партии в личную жизнь людей.

Однако либеральные режимы занимались тем же самым, что и тоталитарные. Маркузе в книге «Одномерный человек» описывал общий процесс культурного и психологического манипулирования человеком в Соединенных Штатах. Эта аргументация может быть привязана к конкретным социальным институтам типа школ. Массовое школьное образование в Соединенных Штатах начиная с конца ХХ века и до настоящего времени характеризовалась упорной пропагандой политического режима страны и критикой его противников. В качестве небольшого примера приведу некоторые заголовки из учебников истории, которые использовались в моей (относительно либеральной) школе в Нью-Йорке в 1959 году:

Урок 9 (1920–1945): Американцы защищают демократию в условиях мировых катаклизмов

28 Нация перед лицом мировой депрессии

29 Соединенные Штаты становятся дружественным соседом

30 Американцы в битвах Второй мировой войны в разных частях земного шара

Урок 10 (с 1945 по настоящее время): Американская демократия перед лицом коммунистической угрозы

31 Современная Россия угрожает свободному миру

32 Соединенные Штаты – лидер свободного мира на Западе

33 Соединенные Штаты ведут к свободе страны Азии

34 Демократические практики и защита демократии внутри страны

АМЕРИКА – ЭТО ТЫ

Подобное содержание не дает слишком много места ни для воображения, ни для аттитюдов, не предусмотренных содержанием этих параграфов. Помимо наглядного пропагандистского содержания, всеобщее школьное образование в Соединенных Штатах в течение долгого времени было направлено на формирование определенных аттитюдов и трудовых навыков и на классификацию и специализацию школьников в соответствии с политикой центрального государства и лидеров делового мира.

Таким образом, политика воздействия на личность (politics of personality) осуществляется и в свободном мире, что вполне согласуется с идеей данной главы. Личность является полем динамики социальных отношений, на ее конструирование должны влиять формирование социальных интересов, функционирование институтов и мобилизация власти. Один из лозунгов ранних этапов движения за освобождение женщин, «Личное – это политическое», нацеленный главным образом на то, чтобы легитимизировать политические дискуссии о сексуальности и домашнем труде, содержал в себе именно эту общую мысль.

Когда устанавливается связь между политическим и личным, это не значит, что тем самым приветствуется вмешательство государства в жизнь личности. Существует множество серьезных причин сопротивляться государству в той форме, в которой оно сейчас существует, а также сопротивляться многим из его методов и механизмов воздействия на людей. Как и нескольким миллионам других школьников, мне преподносили множество ложных сведений об американской истории. Подобную практику следует искоренять как пагубную для формирующихся умов и опасную с точки зрения будущего, что показал ужасающий рост американского шовинизма в 1980-х годах. Но критику таких практик следует осуществлять в конкретных ситуациях и на конкретных примерах. Идея о том, что мы должны или можем провести универсальное разделение между политикой и личной жизнью, логически несостоятельна.

Концепция новых правых – ограничение сфер компетенции местных властей (small government) и снижение роли государства (rolling back the state) – не означает сведения на нет или кардинального уменьшения влияния государства на личную жизнь. Просто меняется направление этого вмешательства.

Как показывают Элизабет Уилсон, Луис Брайсон и Мартин Моубрей, когда сокращаются государственные расходы на пособия, а забота о больных, пожилых и недееспособных гражданах якобы возлагается на местное сообщество или семью, то это на самом деле означает, что дополнительная неоплачиваемая работа падает на плечи женщин. Гендерное разделение труда и гендерное неравенство усиливаются. Сокращение налогового бремени не увеличивает свободу для граждан в целом. Оно увеличивает преимущества тех групп, которые получают выгоду от доходов, распределяемых через рыночный механизм, за счет тех, чье благосостояние зависит от распределения доходов через государство. Это означает, что капиталисты, люди, имеющие работу, и мужчины находятся в более выигрышном положении, чем рабочие, безработные и женщины.

Действительная проблема здесь не в том, можно ли устранить политику из личной жизни, а в том, какого рода политика направлена на жизнь человека и насколько она может быть демократической или эгалитарной. Самым важным в этом смысле мне представляется политический вопрос о том, может ли личность формироваться и преобразовываться снизу.

Радикальные движения в общем и целом проявляли гораздо меньше интереса к этим вопросам, чем авторитарные движения, государство и бизнес. Но за последние двадцать лет они стали больше интересоваться этими вопросами, особенно в связи с политикой в сфере гендерных отношений. Методы осуществления подобной политики сложны и недостаточно хорошо определены. В основном они складывались путем проб и ошибок. Тем не менее за последнее время в этой сфере накопился значительный опыт, который нуждается в анализе, если мы хотим оценить перспективы радикальной гендерной политики.

Наиболее известной формой этого опыта стали так называемые группы роста сознания (далее – РС), которые организовывались на ранних этапах движения за освобождение женщин. Эти группы не были чем-то совершенно новым. Аналогичные формы общения практиковались в группах единомышленников (affinity groups) среди анархистов, в швейных кружках и других женских неформальных организациях, а также в американской групповой терапии. Новым стало само сочетание типов общения, а поскольку потребность в таком общении была общей, то эта техника распространилась очень быстро. В начале 1970-х годов женское движение освобождения в Соединенных Штатах, Канаде, Великобритании и Австралии могло рассматриваться как сеть групп РС, которые объединялись, чтобы добиваться решения задач социальной политики – пусть частичных и обычно весьма конкретных.

Группы РС стремились преобразовать фемининность двумя основными способами. Сначала они обсуждали и переоценивали прошлое и настоящее жизни общества с точки зрения роли в нем женщин. Когда подобное обсуждение и переоценка производились в группах, это означало, что каждодневные отношения женщин с мужчинами, детьми и с другими женщинами должны были пониматься как опыт бытия-для-других, и их внутренняя логика уже не рассматривалась как нечто само собой разумеющееся. Обсуждение в группах также создавало обстановку для того, чтобы «проговаривать горечь» (если использовать китайское образное выражение), связанную с отношениями с мужчинами, обсуждать неприязненные чувства и отношения, подвергаемые цензуре и подавлению в обычной жизни. Одна из возможных программ для группы РС – это систематическая проработка ситуаций угнетения в разных сферах жизни. Подобная программа способствует привлечению внимания к политическому измерению практик и символов, которые обычно не комментируются, таких как домашний труд, одежда и речевое поведение. Это подрывает многие практики, формирующие традиционные типы фемининности, которые обычно принимаются как сами собой разумеющиеся.

Затем группы РС начали поддерживать новые практики, которые могли бы заменить подорванные традиционные. Группы РС стали площадкой, на которой обсуждалось, что делать в сфере домашнего хозяйства, в сексуальных отношениях, в воспитании детей и социальной политике. Во многих случаях сама группа становилась новой социальной дружеской сетью, ее члены вместе проводили досуг, путешествовали и иногда вместе работали. В этом смысле группы РС стали инициативными группами по формированию феминистских сообществ 1970-х годов.

Как техника перестройки фемининности подобная практика имела несколько сильных сторон. Она была исключительно гибкой, ее было нетрудно начать, она не требовала значительных финансовых средств, и ею было легко управлять на основаниях равенства. Она качественно отличалась как от традиционной партийной политики, так и от обычной психотерапии. Она могла быть обращена к работе на производстве, к домашней жизни и к сексуальным отношениям. Она могла быть также легко завершена, если возникали проблемы в ее осуществлении.

Но у этой техники имелись и некоторые серьезные недостатки, проявившиеся несколько позже. Наряду с проблемами, которые объединяли женщин, вставали и такие проблемы, которые их разъединяли. Если в группе возникали серьезные конфликты, она, как правило, не располагала ресурсами для их разрешения, и группа просто распадалась. Подобно психоаналитической практике излечения разговором, данная техника подходила высокообразованным и состоятельным женщинам, но не получила распространения среди женщин из рабочего класса. Исключение мужчин, составлявшее условие большинства типов деятельности групп РС, означало, что проблемы гетеросексуальных отношений рассматривались только одной стороной. Техника РС имела незначительное воздействие на подсознательные процессы и глубоко укорененные обязательства, и потому сфера ее воздействия на эмоциональные проблемы ограничивалась лишь поверхностным уровнем в довольно ограниченных пределах. Одним из таких пределов, на который указывали феминистки лесбийского направления, была достаточно характерная для групп РС неспособность подвергать сомнению гетеросексуальность.

Процесс камин-аута (coming out) является формой перестройки фемининности, которая существенно отличается от практик РC. В коллективных камин-аутах конца 1960-х годов на смену существовавшим до этого сдержанным или даже скрытым стратегиям развития толерантности в обществе и реформирования законодательства, характерным для более ранних этапов политики гомосексуального сообщества, пришли в высшей степени открытые и публичные акции геев (celebration of gayness). Наряду с публичной демонстрацией гордости геев (gay pride) популярными стали разнообразные игровые практики, связанные с гендером и расшатывавшие традиционную систему. Переодевание в женскую одежду (drags), свадьбы геев, розовые комбинезоны и проч. привносили в движение освобождения геев дух карнавала. Публичные акции, например в Марди-Гра в Сиднее, остались существенной частью гомосексуальной политики.

Индивидуальный камин-аут – менее зрелищное действие, однако он включает кардинальное изменение, так как означает отказ от всей истории взаимодействий (в семьях, на рабочем месте, на улице), основанных на допущении о гетеросексуальности. Ничего столь же радикального не предполагает работа в группах РС. Драматичность камин-аута ослабляется двумя вещами. Во-первых, камин-аут не производится раз и навсегда, подобно заключению брака. Не существует Книги регистраций рождений, смерти и камин-аутов. Как показывают автобиографические материалы, камин-аут для друзей отличается от камин-аута для товарищей по работе и оба этих типа камин-аута отличаются от камин-аута для родителей и других родственников. Они могут совершаться в разное время и с разными результатами. Во-вторых, когда человек сообщает, что он гей, при каких бы обстоятельствах это ни происходило, это лишь один из моментов некоего процесса. Он может привести к значительным изменениям отношений, но даже в этом случае за ним должны последовать другие действия, без которых нельзя жить в новой ситуации. На новых основаниях должны быть построены дружеские сети, политические практики и сексуальные отношения.

В этом смысле порядок событий в камин-ауте является обратным порядку событий в группах РC. При камин-ауте сначала должна произойти перестройка, или реконструкция, личности; либо, по крайней мере, этот процесс должен быть уже на достаточно развитой стадии, прежде чем личность может получить социальную поддержку. Степень социальной поддержки бывает очень разной. Если на работе камин-аут происходит в благоприятной обстановке, он может пройти очень легко и обогатить социальные отношения. Если он происходит во враждебной среде, то, возможно, приведет к потере работы. В некоторых семьях человек без труда обретает поддержку, тогда как в других его камин-аут приводит к тяжелой эмоциональной травме. Исход камин-аута зависит от отношений с родителями и от характера их маскулинности и фемининности.

В других отношениях развитие перестройки личных сетей, которое привело в формированию гей-сообщества, ближе к РC. Разумеется, социальные сети гомосексуалов, которые сейчас пытаются реконструировать историки (gay historians), существовали и до освобождения геев. Но в 1970-х годах произошло качественное изменение условий их существования наряду с соответствующими формами делового взаимодействия. Гей-сообщества получили значительное развитие в таких городах, как Сан-Франциско и Сидней, где они способствовали быстрому росту числа, размеров и социальной видимости деловых компаний, их обслуживающих. Так возник гейский капитализм, и бизнесмены-геи стали силой в гомосексуальной политике, которая обладает влиянием, сопоставимым с влиянием радикалов – зачинателей движения за освобождение геев.

Такое развитие дел обострило вопрос, который был заложен в камин-ауте с самого начала: на какую именно идентичность притязает человек, совершающий камин-аут? Дилемм, связанных с природой гомосексуальной идентичности, мы уже касались в Главе 7. Для обоих полов объявление о своей гомосексуальности означает отказ от главных черт одного из двух традиционных гендерных характеров. Означает ли это, что совершающий камин-аут имеет притязания на характер другого пола? Попытки смешивания мужского и женского характеров несли в себе риск растворения самой категории гомосексуальности. К чему тогда гордость геев и каковы в таком случае основания для движения и существования сообщества? Хотя теоретики подобные Дэвиду Фернбаху настаивали на феминизации мужчин, а Марио Мьели рассуждал о транссексуальной природе гомосексуальности, дрейф мужчин-гомосексуалов в 1970-х годах постепенно создавал предпосылки для разрешения этих напряженностей посредством определения гейской маскулинности. Стиль-клон конца 1970-х – начала 1980-х годов послужил самой наглядной ее кристаллизацией: усы, тенниска и плотно прилегающие к телу джинсы. Вместе с тем эти тенденции породили напряженность в отношениях с лесбийским сообществом, так как последнее сочло, что это довольно неприятная претензия на достижение привилегий, связанных с традиционной маскулинностью.

С одной стороны, деконструкцонистский аргумент развивает логику камин-аута. Камин-аут означает отказ от участия в поддержке гетеросексуального внешнего вида. Вполне возможно, что этот внешний вид может составлять тривиальную часть личности, а может включать и более сложную систему ложного Я, подобную тем, которые описывал Лэнг (см. случай Дэвида, обсуждавшийся в Главе 9). Такую структуру личности невозможно просто взять и стереть. Невозможно и заменить ее на некоторую естественную гомосексуальность (natural gayness), как будто бы извлеченную из глубин Я. Деконструкционистский аргумент распространяется с критики ложного Я на конструируемые Я, замещающие ложные Я, которые тоже могут заморозить человека в устаревшем или подавленном состоянии.

Но камин-аут – это не просто символ личной перестройки. Он может быть попыткой достучаться до других людей, создать отношения солидарности. Однако глубокая перестройка гей-идентичности может подорвать эту попытку: она сопряжена с риском демонтажа личных и коллективных ресурсов, используемых для решения общих проблем и преодоления враждебности, с которой до сих пор сталкиваются гомосексуалы. Распространение СПИДа, которое требует оказания поддержки больным, разработки стратегии приостановки эпидемии и взаимодействия со средствами массовой информации, сеющими панику, показывает, насколько важны такие ресурсы. Поскольку определение гомосексуальности поддерживается в более широкой структуре гендерных отношений, гомосексуалы не могут принимать или отвергать то, что им хочется.

Поэтому перестройка личной жизни всегда осуществляется под давлением и является риском. Группы РС подвергались критике за то, что они подходили к проблемам недостаточно глубоко. Политика личности, связанная с камин-аутом, тоже определяется стремлением ограничить масштабы и социальную видимость изменений.

Возникновение движения за освобождение женщин и движения за освобождение геев подрывало не только власть гетеросексуальных мужчин, но и значимость их маскулинности. Для большинства людей этот подрыв прошел незамеченным, однако на некоторых он оказал существенное влияние, особенно хорошо описанное Виком Сайдлером в его очерке «Мужчины и феминизм». Одно из исторических событий этого процесса таково: волна изменений достигла американских левых, и один из авторов книги «Не стать мужчиной» («Unbecoming men»), увидев, как его девушка собирается на одну из первых феминистских конференций, понял, что стоит в стороне от главных событий. Подытоживавший эти события очерк под названием «Женщины вместе, а я один» представляет собой классическую смесь противоречивых реакций на них. После первых экспериментов со смешанными группами РС сторонники феминизма более или менее внятно объяснили мужчинам, что пора им наводить порядок в своем собственном доме. Запутанная публичная политика мужского движения будет обсуждаться в Главе 12. В данной же главе мы будем говорить о двух практиках, которые возникли в рамках этого движения для перестройки маскулинности на личностном уровне.

Первая была крайне проста, так как представляла собой заимствование из феминизма: идея групп РС была приложена к мужчинам. Группа мужчин регулярно встречается в течение нескольких месяцев и обсуждает свою жизнь и чувства. Такие мужские группы составляли центр антисексистских мужских движений на протяжении 1970-х годов, некоторые из них действуют и до сих пор. Документальные свидетельства, такие как «Не стать мужчиной» и рассказ о мужской группе в книге Уоррена Фаррела «Освобожденный мужчина» – показывают, что даже на самых ранних этапах их существования они занимались разными вещами. В этой книге и в более поздних работах, посвященных этой теме, например в книге Поля Моррисона и других книгах, обсуждаются три основные темы: выявление сексистских отношений и практик, направленных против женщин, и искоренение этих отношений и практик; обсуждение маскулинности участников – как она формируется и развивается и как она ограничивает глубину эмоций и их выражение у мужчин; обеспечение взаимной эмоциональной поддержки.

Эта практика содержала в себе и политический проект, направленный на поддержку феминизма, и терапевтический проект, направленный на исправление того ущерба, который был нанесен мужчинам плохими гендерными отношениями. Эти проекты не обязательно согласовывались между собой; они могли даже противоречить друг другу. Разумеется, политический проект искоренения сексизма из маскулинности оказался исключительно сложным. Обсуждение в мужских группах того, как мужчины угнетают женщин, кардинально отличалось от обсуждения в женских группах того, как женщины угнетаются мужчинами. Обсуждение в мужских группах порождало скорее чувство вины, а не гнева, и эта реакция подкреплялась обвинительным тоном взаимодействия между мужчинами и радикальным феминизмом. Сильнейшее чувство вины сквозит в литературе вплоть до середины 1970-х годов (см., например, сборник под редакцией Йона Снодграсса «Мужчинам, выступающим против сексизма»). Вполне вероятно, что именно это чувство вины и фрустрации привело к тому, что многие из мужских групп распались.

Фрустрация была вполне предсказуемым результатом собраний мужских групп, о чем свидетельствует обсуждение английских мужских групп 1970-х годов у Эндрю Толсона. Если работа женских групп способствовала расширению социальных сетей, то антисексистские мужские группы практически не выходили за свои собственные пределы. С одной стороны, это было связано с тем, что бытовой и зачастую злостный сексизм мужской среды трудно побороть на личностном уровне. С другой стороны, можно было ожидать, что приверженность критике сексизма и патриархатных практик приведет к резкой потере доверия к мужским группам. Мужчину, отстаивающего интересы женщин, легко принимали за дурака, немного сумасшедшего или извращенца.

Самой простой реакцией на чувство вины за угнетение женщин могло быть его полное отрицание; несколько более вдумчивой реакцией – сознание того, что мужчины также подвергаются угнетению. Именно по этому пути пошли в Соединенных Штатах такие авторы, как Фаррелл и Джек Николс; в их книге «Освобождение мужчин» преобразование маскулинности рассматривается как простая параллель феминистской перестройке фемининности. Проведение этой параллели облегчалось интерпретацией гендерных отношений с позиций концепции половых ролей. Если женская половая роль сопряжена с угнетением человека, который ее исполняет, то – как считалось – то же самое можно сказать и о мужской половой роли. Соответственно, ставилась задача сломать стереотипы и залечить нанесенную ими психическую травму.

В результате сложилась практика, которую можно было бы назвать терапия маскулинности. Эта практика быстро переросла масштабы антисексистского мужского движения. Некоторые мужчины практиковали подобную терапию в группах, которыми руководили сами, но большинство занимались в группах эмоциональной поддержки (encounter groups), в консультационных центрах и клиниках, в рамках специальных курсов, консультирования один на один и проходили сеансы психотерапии. Характерная черта этих форм терапии – участие специалиста, проводившего определенную идею маскулинности. В сочинениях этих специалистов, типа «Мужчиной быть вредно» Херба Гольдберга и «Секс и освобожденный мужчина» Альберта Эллиса, открыто утверждается, что эта идея состоит в деполитизации гендера. Вина трактуется ими как иррациональное и ненужное чувство, а угнетение женщин – как иллюзия или чрезмерно жесткое исполнение половой роли. Гомосексуальность, настолько насколько это возможно, игнорируется. Главное, что нужно преодолевать, – это комплексы и неспособность мужчин выражать свои чувства, выплескивать их наружу, что приводит к их эмоциональной скованности.

Мне не приходилось сталкиваться ни с данными об успешности, ни с данными о провалах этой терапевтической программы. Но мне совершенно ясна ее цель: не оспаривать неравенство, а модернизировать гетеросексуальную маскулинность. С внутренней неудовлетворенностью, которую испытывают многие мужчины как носители власти, сталкиваясь с проблемами в своей жизни, нужно бороться путем изменения стиля жизни, т. е. путем изменения тактики взаимодействия с женщинами, возможно, путем изменения представления о себе, но не подвергать при этом критике или сомнению институциональную организацию, обеспечивающую власть мужчин. Вероятно, самый интересный аспект этого дела – в том, что оно требует поддержки психотерапевтов.

Исходя из тех трудностей, которые сопряжены с попытками перестройки полового характера, легко было бы заключить, что политику, направленную на формирование личности, нужно оставить в покое. Проблема, однако, состоит в том, что ее не оставляют в покое другие. Например, новые правые активно занимаются формированием агрессивной и доминантной модели маскулинности среди детей и подростков. Роки привел к Рэмбо, Рэмбо – к Роки IV в духе рейгановской кампании «Звездных войн». В настоящее время с помощью широкой маркетинговой кампании пропагандируются исключительно агрессивные игрушки для мальчиков типа «Властелинов Вселенной» – их мужские образы как будто срисованы с рисунков нацистского художника-карикатуриста Мьёльнира. Мне кажется нецелесообразным оставлять поле формирования личности на откуп подобным политикам.

Если же рассуждать в более позитивном ключе, то описанные в этой главе опыты показывают, что существует несколько способов, с помощью которых можно по крайней мере начать перестройку личности собственными усилиями. Степень продвижения по этому пути будет зависеть от других людей; ведь этот опыт также предполагает сильную связь между изменениями личности и социальными движениями в сфере гендерной политики. В Главе 12 мы вернемся к этой проблеме, но будем рассматривать ее уже в контексте коллективного действия.

Примечания

Личность, общество и история жизни

(с. 297–303). Цитата из Фрейда приводится по: Фрейд (2006, с. 77–78); из Салливана – по: Sullivan (1984, р. 55). Об эмоциональных аспектах обучения см., например: Otto (1982). Перспектива истории жизни, предложенная здесь, была разработана в рамках исследований «Проводя различия» («Making the Difference» – Connell et a. (l982) и в особенности «Работа учителя» («Teachers Work» – Connell (1985b). Недавнее возрождение интереса к жизненной истории как методу в социальных науках – см.: Bertaux (1981) и Plummer (1983) – выглядит многообещающе, но не доходит до наиболее важного пласта исследований, посвященных жизненным историям психоанализа, а также ничего не взяло у самого основательного теоретика метода – Сартра.

Историческая динамика личности

(с. 303–309). Статистика школьных успехов девочек приводится по данным Школьной комиссии (1975). Высказывание Файи Тейлор – по: Connell R.W., 1985b), р. 188.

Личность как объект политики

(с. 309–320). Названия глав из учебников приведены по: Casner and Gabriel (1955). О скрытом содержании образования (hidden curriculum) и давлении бизнеса см.: Bowles and Gintis (1976). Упоминания о группах роста сознания (группах РС) можно найти в: Allen (1970) и Pogrebin (1973). О дискуссиях вокруг камин-аута (coming out) см.: Wolfe and Stanley (1980), Silverstein (1982) и Clark (1983).

Часть IV Гендерная политика

Глава 11 Гендерная идеология

Дискурс и практика

Когда Мэри Уолстонкрафт выступила с защитой прав женщин, то она имела в виду в основном вопросы идеологии: нравственность, манеры, образование и религию. Эти темы с тех пор стали постоянными в литературе, посвященной гендеру, и очень немногие авторы выражали сомнения во власти идеологии. Даже такой суровый материалист, как Эмма Гольдман, считала возможным объяснять трудности объединения женщин в профсоюзы через идеологию:

Женщина считает, что ее положение как работницы является временным, так как она вылетит с работы при появлении первого претендента на ее свободу. Поэтому организовать женщин бесконечно сложнее, чем мужчин. «Зачем мне вступать в профсоюз? Я собираюсь выйти замуж и заниматься домом». Не учили ли женщину с самого детства видеть в этом свое главное предназначение?

В современной теории также существует мощная тенденция делать идеологию главной сферой гендерной политики. Юлия Кристева пишет о «неразделимом соединении сексуального и символического» как о сфере нового феминизма. Джулиет Митчелл и Роберта Гамильтон трактуют патриархат как область идеологии в противоположность области производства, управляемого классовыми отношениями. В мощной традиции, основанной на французской семиотике и теории дискурса, патриархатный символизм и язык анализируются как самодостаточная система.

Следует отметить также исследования символического представления женщин и мужчин, которые вышли за пределы хорошо распространенного изучения стереотипов и обратились к имплицитной структуре целостных дискурсов о гендере. В наиболее продуманных исследованиях этого рода, к примеру в работах Джо Спенс «Чем занимаются люди целыми днями?» и Уэнди Холлуэй «Гендерное различие и производство субъектности», прослеживаются изменения и противоречия в процессе символической репрезентации.

Результаты этих исследований важны. Но существуют серьезные проблемы в теоретической программе, которая отдает абсолютный приоритет идеологии, или семиотическому анализу, и подходит к дискурсу как к закрытой системе. Линн Сигал отмечает дрейф современной феминистской теории по направлению к идеализму и говорит о том, как чрезмерный интерес к вопросам языка и проч. вытесняет на обочину проблемы низового (grass-roots) феминистского движения. Значительная часть работ, написанных в рамках этой программы, является, с моей точки зрения, еще и крайне теоретически односторонней. Отрицание институтов, экономики и политических реалий приводит к тому, что изучение идеологии водружается на вершину грубых категориальных допущений относительно власти и отношений между личностью и группой. Даже если анализ, выполненный в рамках этой программы, будет очень детальным, бо́льшая часть деталей не будет иметь никакой ценности.

Чтобы разрешить эту проблему, нужно не только уделять должное внимание социальным институтам, экономике и проч. Необходимо также признать, что дискурс и символизация также являются практиками, которые структурно связаны с другими практиками и имеют очень много общего с другими формами практики. Они также должны анализироваться с учетом контекста, институционализации и формирования групп. Важно принимать во внимание то, какие группы вовлечены в эти практики и как специалисты по этим практикам формируются в рамках гендерных отношений. Именно поэтому, несмотря на важность идеологии в дискуссиях о гендере, анализ идеологии в этой книге вводится после анализа гендерных структур и политики формирования личности.

Практический контекст институционализации языка – это больше чем вопрос прагматики и использования уже существующих синтаксических и семантических структур. Практика также влияет на формирование синтаксиса и семантики. Это видно, если смотреть на нее в исторической перспективе. Например, историки языка выявили рост сексизма в английском языке в эпоху раннего модерна[30], скажем использование местоимения мужского рода для указания на группу, состоящую из мужчин и женщин. Как показывают Кейси Миллер и Кейт Свифт, этот факт можно рассматривать в контексте исторического формирования интеллектуалов (к ним относится, например, доктор Джонсон[31]), которые способны выступать в качестве авторитетов в области языка и предписывать сексистские правила в качестве общей нормы употребления. Одним из основных инструментов регулирования языка стали словари. Следует отметить, что первые словари были отчасти направлены на образование женщин и выступали как альтернатива школьному образованию.

Важность социального контекста в потреблении культуры, в присвоении и использовании элементов идеологии видна во многих жизненных ситуациях. В исследовании культуры фемининности, проведенном Анджелой Мак-Робби в Великобритании, содержится много тому примеров. Они тем более убедительны, что автор исходит из структуралистских теоретических посылок. Полевые наблюдения Мак-Робби очень ясно показывают: девочек-подростков из рабочего класса приучают терпеть свою бедность, ограничения и угнетение путем культурной практики воспитания в них преувеличенной женственности и романтического отношения к браку как основной цели в жизни.

Изучение семей показывает значительную роль идеологии и в жизни взрослых. Исследование разделения труда в английской деревне, проведенное Полиной Хант, показывает, как «сама ситуация порождает традиционализм» в распределении обязанностей между членами семьи, который состоит в том, что забота о детях лежит полностью на женах. Жены должны приспосабливаться к распорядку дня своих мужей, они изолированы от публичного мира. Их страшит политика, и они считают, что рождение и воспитание детей – это главный опыт в их жизни. Идеология может даже преодолевать логику других практик. Так, представление о том, что именно мужья являются добытчиками, поддерживается и в тех семьях, где женщина работает вне дома и получает заработную плату. И даже в том случае, если она зарабатывает больше мужа, идеология не подвергается критике: считается, что «подобная ситуация унизительна для мужчины».

Однако связь между социально-экономической ситуацией и идеологией нагляднее всего выступает в исследованиях рабочего места. Описание одного из нью-йоркских офисов в книге Майкла Корды «Мужской шовинизм» показывает, как сексистская идеология интегрируется в управление практиками, такими как продвижение по служебной лестнице и разделение обязанностей при выполнении работы, а также служит в качестве дискурсивной рационализация неравенства. Поэтому, замечает Корда, смещение феминистских дискуссий в область вопросов сексуальности (например, в книге «Женщина-евнух» Джермен Грир) было своего рода облегчением для мужчин, поскольку это смещение избавило руководителей организаций от необходимости решать наиболее трудные для них вопросы – финансовые. В исследовании работы страховой компании Коллинсоном и Найтсом, обсуждавшемся в Главе 5, хорошо показано, как много рабочего времени и усилий уходит у сотрудников на разработку и защиту сексистской идеологии.

Наиболее сложный и тонкий анализ методов сохранения сексистской идеологии на рабочем месте содержит работа Синтии Кокберн «Братья». В ней анализ идеологии помещен в контекст исторического развития печатного дела в Великобритании, из которого было вытеснено уже несколько поколений женщин. Идеология слабости женщин, якобы свойственной им от природы, и их непригодности для работы наборщика не только противоречит истории, но и является рационализацией современной практики. Коллективная практика наборщиков в настоящее время подорвана кардинальными изменениями технологии, а с нею подорваны и традиционные обоснования гендерного разделения труда. Кокберн показывает, как исчезает конкретная форма гендерной идеологии – традиционный патриархат, тогда как институциональные основания власти мужчин на рабочих местах – контроль над менеджментом, профсоюзами и обучением – остаются. Новые рационализации, например, преклонение перед высокими технологиями, оказываются весьма несовершенными заменителями традиционного патриархата.

Похожие данные о внутренних напряженностях гендерной идеологии и о процессах, протекающих в этой сфере, были получены в исследованиях школ. В литературе по половым ролям школы обычно обсуждаются как агенты социализации, довлеющие над детьми. Но школы – это также рабочие места с гендеризованным разделением труда. Последние исследования показывают, что учителя существенно вовлечены в вопросы гендерной политики. Они относятся к числу тех основных профессий, на которые должен повлиять новый развивающийся феминизм. Реакции учителей на это развитие самые разные: от энергичной поддержки до враждебного отторжения. Поэтому во многих школах происходят активные переговоры, иногда выливающиеся в открытый конфликт относительно образовательных программ, продвижения по службе, сексуальных домогательств на рабочем месте и проч. Вся обычная политика школы оказывается под вопросом. Обратимся еще раз к Оберновскому колледжу, частному среднему учебному заведению для девочек, о котором мы говорили в Главе 8. Этот колледж повернулся лицом к профессиональному рынку труда и занимается перестройкой своих программ, усиливая дисциплины математического и естественно-научного цикла. Изменение определения фемининности коснулось практически каждого аспекта образовательной политики школы.

Из подобных данных не следует, что идеология может быть сведена к экономике или институциональной организации; не следует также и то, что идеология должна противопоставляться материальному миру. Однако из них следует, что идеология должна рассматриваться как то, что люди делают, и что идеологическая практика должна рассматриваться как имеющая место в определенных контекстах и как реакция на определенные контексты. Некоторые виды идеологической практики являются обычной работой. Например, программы школьного образования – это трудовой процесс и для учителей, и для учащихся. Для того чтобы разобраться в этой практике, необходимо исследование социальной структуры рабочего места и политической экономии данного вида деятельности, а также ее связи с моделями идеологии в других социальных средах.

Эти соображения, в свою очередь, приводят к подходу к гендерной идеологии, более близкому к традиции социологии знания, чем к современным теориям дискурса. Но в социологии знания имеются известные трудности. Некоторые варианты социологии знания носят редукционистский характер, потому что представляют идеологию как отражение социального интереса. Во многих вариантах социологии знания принимается довольно грубый подход к внутренней структуре идей и очень мало говорится о процессе символизации. Ну и, наконец, бо́льшая часть ее концепций основана на классовом анализе социальной структуры и совершенно игнорирует гендер.

Ни одна из этих проблем не является абсолютно неразрешимой. Редукционизма можно избежать, но не путем утверждения независимости идеологической практики, а путем последовательного рассмотрения ее как практики, онтологически равноценной любым другим практикам и также вовлеченной в формирование социальных интересов. Некоторые классические исследования в традиции социологии знания, такие как анализ реификации в европейской философии, проделанный Георгом Лукачем, или анализ янсенизма, проделанный Люсьеном Гольдманом, уделяют самое серьезное внимание внутренней структуре идеологии. И существует убедительное доказательство того, что социология знания может быть успешно применена к анализу гендера, – это работа Виолы Кляйн «Женский характер», опубликованная еще в 1946 году.

Задача в нашем случае состоит не в том, чтобы применить каркас социологии знания к гендеру как предмету исследования, а в том, чтобы использовать методы, разработанные в этой традиции, для расширения социальной теории гендера. В следующем разделе я основываюсь отчасти на анализе дискурса и символизации, чтобы характеризовать идеологическую практику, и отчасти – на теории идеологии и социологии знания, чтобы поднять вопросы о контекстах производства гендерной идеологии, ее последствий для гендерного порядка и социального характера тех, кто участвует в ее производстве.

Идеологические процессы

Гендерные отношения связаны со структурированием социальной практики вокруг секса и сексуальности. Наиболее распространенный процесс гендерной идеологии – разрушение этой структуры и последующий сплав образовавшихся элементов в единое целое посредством натурализации социальной практики.

Интерпретация гендерных отношений как фактов природы является исключительно распространенной. Половое разделение труда постоянно именно так и объясняется. Кокберн, например, отмечает: женщины абсолютно уверены в том, что они в силу своих природных качеств не способны обращаться с печатным оборудованием, несмотря на то что история печатного дела свидетельствует об обратном. Аналогичная ситуация отмечается в обсуждении разделения труда при заботе о детях: то, что женщинам свойственно от природы желание ухаживать за детьми, принимается как практически само собой разумеющееся. Этот же механизм срабатывает и при обсуждении структуры катексиса. Гетеросексуальное влечение всегда понимается как естественное – как притяжение противоположностей, а запрещенные отношения, особенно гомосексуальные, понимаются как неестественные. Другим объектом натурализации выступают структуры власти (они натурализуются, например, в социобиологии). Однако в данном случае натурализация проводится менее настойчиво, чем в двух других.

Глубоко политический характер этого процесса становится очевидным, когда прямо противоположные социальные отношения натурализуются в разное время и в разных регионах. Так, женщины считались по своей природе слабыми существами в европейской светской культуре в XVIII и XIX веках, и в то же время они считались от природы сильными в большинстве крестьянских культур. Иногда механизм натурализации используется для доказательства необходимости социальных изменений. Например, суфражистское движение использовало аргумент о том, что сфера политики нуждается во вливании таких естественных женских качеств, как сопереживание и моральная чистота. Некоторые современные экофеминисты рассуждают в близком ключе. Однако основное следствие натурализации – консерватизм. Расширение использования натурализации создает риск незаметного сползания в консерватизм. Интерпретировать социальные отношения как природные – значит, в сущности, игнорировать их историчность. Тем самым перекрывается возможность теоретического объяснения того, как посредством человеческой практики воспроизводится человечество. Верена Штольке и Мари де Леперванш в своих исследованиях натурализации неравенства показывают тесные связи между натурализацией гендерных отношений и натурализацией других форм социального неравенства, таких как расизм. На самом деле одна форма натурализации становится условием другой. Как отмечает Штольке, биологизм приводит к тому, что контроль над женской сексуальностью осуществляется во имя расовой чистоты.

Таким образом, натурализация не является наивной ошибкой в понимании того, что биологическая наука может объяснить, а что – нет. На коллективном уровне это высоко осознанная идеологическая практика, которая не интересуется биологическими фактами. Аргумент от природы привлекается не столько для объяснения, сколько для обоснования. Чтобы использовать этот аргумент для обоснования, сама природа должна подвергнуться упорядочиванию, упрощению, схематизации и морализации.

Таким образом, натурализация включает еще один основной процесс гендерной идеологии – когнитивную стерилизацию (purification) гендерного мира. Наиболее известная ее форма – стереотипизация в средствах массовой информации, описанная, например, в работе Патриции Эдгар «Медийная Она» («Media She»). Реальные социальные практики сложны и запутаны, тогда как их идеологические репрезентации предельно просты и прилизаны. Семьи в телевизионной рекламе все как одна счастливы, отцы семейств все как один работают, а матери все как одна наслаждаются работой по дому. Девушки из телевизора все как одна длинноноги, у них белоснежные зубы, колготки без затяжек, и они абсолютно свободны сегодня вечером. Детские книжки, как подробно показывает Боб Диксон в своей книге «Дети на крючке воспитания» («Catching them young»), напичканы стереотипными образами гендера, равно как и стереотипными представлениями о расах и классах.

Исследование фотографических образов женщин, проведенное Джо Спенс, показывает, что процесс стереотипизации выходит за пределы каких-то отдельных аспектов. Если взять корпус рекламных объявлений и фоторепортажей в целом, то в нем конструируется скрытый нарратив о жизни женщины, содержащий отдельные аспекты, к логике которых апеллируют фотоизображения. В британских популярных средствах массовой информации, изученных Спенс в 1970-х годах, этим нарративом был понятый в исключительно традиционном ключе жизненный цикл (не завершаемый смертью), в котором женщины представлены как обслуживающие мужчин и детей. Однако Спенс отмечает, что в конце 1970-х годов начинают формироваться альтернативные нарративы, больше отражающие проблемы в жизни женщины и труд женщины по найму, больше говорится об удовольствиях и приятных вещах, которые они могут себе позволить.

Стерилизация идеологического мира путем исключения тех аспектов, которые не вписываются в скрытые нарративы, достигает своего максимума, когда нарратив касается публичного мира. Во многих исследованиях средств массовой информации говорится о том, что лишь небольшая доля новостей посвящена женщинам. Отсутствие упоминаний женщин отмечается и в других формах коммуникаций. Когда первый человек ступил на Луну, он объявил внимающему ему миру: «Это один маленький шаг для человека, но это гигантский скачок для человечества»[32]. В том же 1969 году вышла в свет высоко оцененная читающей публикой «История шотландского народа». В этой книге говорится практически только о мужчинах; бо́льшая часть содержащейся в ней информации подается так, как будто Шотландию населяли исключительно мужчины; в ней обсуждаются все области деятельности народа – за исключением той, в которой занято самое большое число людей, т. е. домохозяйство. В предметном указателе есть понятие «дом», но нет понятия «домашнее хозяйство». Еще один пример обсуждаемого феномена – влиятельная международная конференция «Диалектика освобождения», которая прошла в Лондоне. Докладчики на конференции были исключительно мужчины. Они обсуждали вопросы войны, безумия, окружающей среды, империализма, расы, литературы, капитализма и социализма, но никак не упоминали положение женщин или угнетение гомосексуалов.

Это примеры из жизни конца 1960-х годов, и по крайней мере некоторые области культурной практики с тех пор изменились. Язык официального общения теперь уже не будет откровенно сексистским. Даже истеблишмент Американской психологической ассоциации был вынужден ввести в 1977 году политику несексистского языка в издаваемом ею журнале. Бо́льшая часть издательств теперь работает с авторами, занимающимися феминистскими и женскими исследованиями, а также с женщинами – литераторами и публицистами. И в самом деле, этот сегмент печати относится к числу наиболее развивающихся. Однако проблема, отмечаемая Шейлой Роуботам в работе «Женское сознание, мужской мир» и состоящая в том, что даже мужчинам левых взглядов тяжело признавать гендерные вопросы вопросами серьезной политики, остается актуальной не только для левых. В каком-то смысле исключение женщин заменяется их маргинализацией посредством таких механизмов, как отдельные издательские планы или тривиализация женских образов в средствах массовой информации[33]. Основной нарратив: о публичном мире войны, ракетах, падении режимов, росте доходов – остается без изменений.

Хорошо известная дистинкция публичное/приватное составляет часть процесса дихотомизации мира, который является наиболее системной формой стерилизации (purification), осуществляемой гендерной идеологией. В этом упрощении, однако, кроется источник сложности. Ведь если возводить качественное различие между мужским миром и женским миром в абсолют, то требуются различные культурные механизмы действия в каждом из этих миров. Любопытная иллюстрация подобного подхода – научно-фантастический роман Филиппа Уили «Исчезновение» (1951). По сюжету романа мужчины исчезают из мира женщин, а женщины исчезают из мира мужчин на четыре года; в результате происходят самого разного рода социальные катастрофы: в одном мире – ядерная война, в другом – пожар и эпидемия чумы.

Стремление к стерилизации достигает наибольшей эмоциональной напряженности в трактовке мужской гомосексуальности как символа беспорядка, осквернения и опасности. Парадоксально то, что патриархатный социальный порядок столь враждебно относится к эротическим отношениям между членами доминирующей гендерной группы. Осознание этого парадокса составляет часть амбивалентных отношений между участниками движения за освобождение женщин и участниками движения за освобождение геев. Объяснить гомофобность западной культуры непросто, но по крайней мере отчасти она может быть объяснена тем фактом, что гомосексуальность подрывает доверие к натурализованной идеологии гендера и гендерной дихотомичности, или разделенности на две части, как принципу организации мира.

В рамках дихотомизированного мира гендерной идеологии используются два главных способа репрезентации социальной жизни. Один из них – романтизм. Поскольку этот термин часто ассоциируется с жанром фэнтези, в котором работали такие писатели, как Джоржетта Хейер и Дж. Р.Р. Толкин, следует отметить прямое отношение этого жанра и стиля к повседневности. Замечательным примером романтизма служит бродвейский мюзикл. В основе его сюжета, как правило, лежит жизнь простых людей: фермеров («Оклахома!»), солдат («Юг Тихого океана»), обслуживающего персонала каруселей («Карусель»), мелких жуликов («Парни и куколки»), фабричных рабочих («Пижамная игра»), подростков из уличных группировок («Вестсайдская история»). В этих спектаклях играют обычную жизнь, ее проблемы даже преувеличены. Но обыденность преображается в отблесках любовной истории, составляющей главный импульс сюжетной линии, перед которой бледнеет все остальное повествование. Настоящая любовь в бродвейских мюзиклах, в романах издательства «Миллс и Бун», в женских журналах – это символическое воссоединение дихотомизированных миров. Это воссоединение и утверждает правильность дихотомии, и показывает способ, которым отдельная женщина в силу своей любви может избежать узкого и обедненного мира, выстроенного дихотомической организацией, направленной на женщин как социальную группу.

Другой способ репрезентации социальной жизни – натурализация гегемонной маскулинности путем создания образа героя в таких жанрах, как сага, баллада, вестерн, триллер. Когда в центр внимания ставятся образцы для подражания, то это делается не только ради обоснования привилегий, которые переносятся и на необразцовое большинство мужчин. Подобно романтизму, это еще и способ символического подхода к реальным проблемам.

Одна из проблем гендерных отношений, связанных с мужчинами, – это старая проблема высокого уровня насилия среди мужчин. Не случайно классический герой обычно – специалист по насилию. Со слов «Битвы и мужа пою» начинается поэма Вергилия «Энеида», и надо отметить, что о «битвах» здесь говорится в первую очередь. Эней, Ахилл, Зигфрид, Тристан и Ланселот прорубают свою дорогу в жизни через горы мертвых тел. У Тарзана, Бульдога Драммонда, Джеймса Бонда, Рэмбо и Брюса Ли разные техники, но очень похожий подход к человеческой жизни.

Надо сказать, что персонажи из первого списка не являются исключительно специалистами по насилию. Так, сюжет «Илиады» разворачивается не вокруг превосходства Ахилла в войне, а вокруг того, что он отказался воспользоваться этим превосходством. Он возвращается на поле боя лишь потому, что скорбит о смерти своего друга Патрокла. Тристан – не только опытный дуэлянт и победитель драконов, но еще и терзающийся любовник, сомнительный друг, равнодушный супруг, а в придачу еще и немного сочинитель песен и мастер розыгрыша. Насилие – часть структуры этих эпических повествований, но оно также подается как вопрос морали и человечности.

По сравнению с этим рядом персонажей герои-убийцы ХХ века – ходульные фигуры, не озадачивающиеся вопросами нравственности. Для современной бульварной литературы характерно отделение действия от чувств, по крайней мере от их сложности, что обусловлено исторической траекторией отчуждения и гегемонной маскулинностью, о которых говорилось в Главе 7. Чудесный образец такой литературы – триллер Кларка Смита «Говорящий глаз» (1955). Крутой герой романа – по профессии бухгалтер; его посылают аудировать компанию перед ее слиянием с другой компанией, и в процессе повествования в духе Чандлера он ввязывается в драки и убийства.

Культурная динамика

Историчность гендерной идеологии проявляется не только в таких деталях, как характер героизма, но и в ее организации в целом. В Европе в эпоху, предшествовавшую капитализму, и на заре Нового времени гендерная идеология была организована как часть религиозного мировоззрения. Вопросы гендерной политики формулировались как вопросы морали и решались через Откровение или обращение к авторитету священников. Широкомасштабная секуляризация европейской культуры коснулась гендерной идеологии в той же мере, в какой она коснулась других пластов социальной жизни. Теоретическими формами этого развития стали естественно-научные исследования сексуальности и социальные исследования гендера.

С точки зрения общепринятых практик ключевым моментом развития стал не переход от религиозной формы абстракции к научной форме, а изменение авторитетов. Секуляризация устранила рядовых священников и епископов в качестве судей в вопросах о гендере. Однако было совершенно не ясно, кто займет место судей, которое до этого занимали священники. На него претендовали ученые, чиновники, учителя и философы. И хотя им удалось получить какую-то долю в этом деле, наиболее эффективными в своих претензиях оказались врачи: они заняли главные позиции в конструировании секуляризированных дискурсов о гендере и сексуальности.

Медикализация гендерной идеологии прослеживается историками в целом ряде регионов. Джеффри Уикс анализирует данные о применении медицинской модели в подходе к гомосексуальности в Европе. Барбара Эренрайх и Диэдри Инглиш изучают медикализацию женского тела в Соединенных Штатах; Керрин Райгер – медицинский контроль над уходом за маленькими детьми в Австралии. Во всех этих случаях, как показывает Фуко на французском материале, кристаллизация медицинской теории половой жизни сопровождается практикой контроля. Происходит образование формы социального авторитета, который сразу же выходит за границы непосредственного лечения болезней.

Одним из важных результатов этого развития событий явилась медикализация проблем эмоциональной жизни и межличностных отношений в форме психиатрии. Под эгидой психиатрии гомосексуальные отношения были определены как выражение психической болезни. Сопротивление женщин системе субординации стало называться неврозом домохозяйки. Целый ряд конфликтов в повседневной жизни был переосмыслен как результат детских комплексов. Таким образом, медикализация оказала двойное влияние: деполитизировала прямую структуру гендерных отношений и в то же время выстроила опосредованную властную структуру, основанную на авторитете мужчин-профессионалов.

Разумеется, создание этого авторитета не положило конец конфликту. Сам новый авторитет подвергается сомнению и критике, иногда весьма успешно. Активисты-геи принудили официальную психиатрию отказаться от определения гомосексуальности как патологии, хотя некоторые психиатры-практики до сих пор определяют ее именно так. Рост авторитета медицины не покончил с конфликтом, а выявил ту меру, в какой развитие гендерной идеологии является борьбой за гегемонию. Главным вопросом стало обладание властью, позволяющей устанавливать условия для понимания вопросов гендера и добиваться победы в конфликтных ситуациях.

Гегемония, как мы показывали применительно к отношениям между разными типами маскулинности, не означает полного культурного контроля и уничтожения альтернатив. Такая степень контроля никогда не достигается на практике. В гендерной идеологии в целом господствующие определения реальности должны рассматриваться как достижения, которые всегда частичны и всегда до некоторой степени оспариваются.

На самом деле мы можем рассматривать их как частично определяемые альтернативами, которым они противостоят. Например, медикализированные идеологии гендера частично определяются как противопоставленные альтернативным формам авторитета, таким как церковь. Отсюда проистекает необходимость притязания на научность того, что, в сущности, является суждениями практической нравственности, вроде вмешательства психиатрии в гендерную политику. Это притязание обычно формулируется имплицитно, посредством использования технического языка. Медицинские идеологии также определяются вопреки попыткам людей взять контроль над лечением в свои руки. Отсюда проистекает необходимость провести жесткое различие между надежными суждениями профессионалов, с одной стороны, и невежеством и ошибками непрофессионалов, с другой. И в этом медицина фактически использует язык церкви.

Таким образом, оспаривание является необходимой частью идеологии. Формы символической оппозиции, которые она порождает, например, в эротике, сложны и удивительны. В данной главе я рассмотрю только одну модель – модель, которая следует кризисным тенденциям, описанным в Главе 7.

Карл Мангейм провел известное различие между идеологиями, мировоззрениями, интегрированными в установленный порядок, и утопиями, которые выходят за его пределы. Это слишком простая картинка. Только что высказанные соображения относительно оспаривания гегемонной гендерной идеологии ее усложняют. Поэтому полезно проводить различие между теми подходами и концептуальными рамками, которые в целом согласуются с существующим гендерным порядком, и теми, которые не согласуются с ним.

Такое различие имплицитно заложено в рассуждениях о терапии маскулинности (masculinity therapy), которая приводит гегемонную маскулинность в соответствие с изменившимися условиями без ущерба для институциональных оснований власти мужчин (см. об этом Главу 10). Участники антисексистского движения мужчин, о которых говорится в работах Йона Снодграсса «Мужчинам, выступающим против сексизма» и Энди Меткафа и Мартина Хамфриза «Сексуальность мужчин», пытаются выявить представления о маскулинности, выходящие за границы оснований власти мужчин. И очевидно, что это очень не просто.

Феминизм же, напротив, породил утопии как в более широком мангеймовском смысле, так и в конкретном смысле воображаемых идеальных миров. В романе Шарлотты Перкинс Гильман «Женландия» («Herland») (1915) и других подобных романах описана населенная только женщинами и спрятанная в лесах Амазонки страна, показаны как поразительный разрыв с доминирующей идеологией, так и ограниченность связанного с этим разрывом изменения. В случае с «Женландией» границы определяются сексуальностью. Гильман смогла представить концепцию правления, осуществляемого только женщинами, и показать радикальные изменения в способах образования, но не смогла допустить лесбийство во все сферы жизни в своем воображаемом мире. Она обходит этот вопрос, практически полностью элиминируя сексуальные импульсы своих героев.

Формальные утопии – это исключение, хотя и весьма любопытное. Настолько любопытное, что исследователи идеологии страдают профессиональным заболеванием, заключающимся в преувеличении роли системной идеологии. Бо́льшая часть культурной политики гендера впечатляет гораздо меньше. Ее сфера действия – возможности, предоставляемые конкретными средами и институтами: изменения программ обучения в данной школе, репертуар, возможный в данном театре, и т. п.

Рассматривая каждый конкретный случай, мы видим, что эти возможности кажутся весьма ограниченными. Объективные возможности данной конкретной школы, например, ограничены многими внешними факторами. Это бюрократическая организация государства, социальный состав учащихся, конкуренция на рынке образовательных услуг, а также сила разнообразных идеологий гендера. И тем не менее в этой сфере есть потенциал для изменений, и многие преподаватели его используют. Бо́льшая часть этих изменений не касается гендерных проблем в явной форме, но влияет на них косвенно. Как отмечает Лин Йейтс (Lyn Yates), стандартная образовательная программа обучения – важнейшее поле для имплицитной гендерной политики в школах, и в ней заложены возможности для изменения последней. Однако представление о тотальных ограничениях для данной среды смягчается, если принять во внимание связи между разными социальными средами. Культурная политика на низовом уровне иногда выливается в социальные движения и тем самым закладывает основу, на которую опираются творцы формальных идеологий.

Признание важности культурной политики в сфере гендерных отношений влечет за собой постановку обратного вопроса – о влиянии гендерных отношений и гендерной идеологии на культуру в целом. Феминистские критики культуры совершенно справедливо считают, что это влияние очень сильное и что оно, как правило, не признается. Натурализация гендера распространяется и на саму культуру. Вплоть до недавнего времени никто не задавался вопросом, почему большинство драматургов, физиков или редакторов газет – мужчины. И это до сих пор не является проблемой в большинстве театров, физических факультетов и редакций средств массовой информации.

Представление о том, что гендерная политика составляет структурный базис культуры в целом (например, представление о том, что наша культура является прежде всего патриархатной, а уже затем характеризуется другими свойствами), – это совсем другой вопрос. Из проведенного в данной книге анализа следует, что это представление неверно, по крайней мере как абсолютное историческое обобщение. Область действия гендерных отношений исторически изменчива, и их способность определять культурные процессы в целом также исторически изменчива. Однако менее общее стратегическое утверждение может быть верно. Вполне вероятно, что в некоторые исторические моменты возможности общего изменения в сознании и культуре больше зависят от динамики гендерных отношений, чем от какого-либо другого социального фактора. Можно сказать, что мы как раз являемся свидетелями такого исторического момента. Это, конечно, не так просто доказать, но нельзя от этой мысли просто отмахнуться. И я еще вернусь к этому тезису в последней главе данной книги.

Идеологи и интересы

Если наша стратегическая аргументация хотя бы частично верна, то она показывает значимость людей, которые заняты переделкой культурных форм. В обсуждениях гендерной идеологии практически игнорировались идеологи. Исключение представляет только анализ, проделанный Виолой Кляйн в «Женском характере». Основываясь на социологии знания Мангейма, она пришла к необходимости обратить внимание на людей, которые порождают знание, на социальные позиции, которые они занимают, и на интересы, которые они выражают. В результате даже сорок лет спустя ее работа остается одной из наиболее важных в области гендерной идеологии.

Единственное, чего явно не хватает в работе Кляйн, – понятия гендера как самостоятельной социальной структуры. То же самое можно сказать и о более новых историях идей, посвященных движениям в сфере гендерной идеологии, таких как «Радикальные сексуальные движения» Пола Робинсона, «Рай в бессердечном мире» Кристофера Лэша, «История сексуальности» Мишеля Фуко. В той мере, в какой в этих работах содержатся структурные категории, они являются достаточно свободными производными от классового анализа. Результатом такого подхода служит социальный анализ идей, который на полпути был развернут на 90 градусов. Поэтому аргументация должна была постоянно сдвигаться от оси класса в сторону главного предмета изучения – пола и гендера. Остается гадать, откуда возьмутся целые группы интеллектуалов, интересующихся гендерной политикой.

Эти исследования свидетельствуют, насколько важны интеллектуалы, занимающиеся объяснениями гендерных отношений. Чтобы понять этих людей, можно опереться на существующие теории интеллектуалов, выполненные в традициях Мангейма и Грамши, и, возможно, также на теории нового класса, разработанные такими исследователями, как Гоулднер, Конрад и Зелени, – для объяснения интеллектуалов. Но никакого прямого переноса этих идей на нашу предметную область не может быть, так как все они построены в рамках классовой модели и игнорируют структуру гендера. Поэтому в нашем случае мы должны поставить новые вопросы об интеллектуалах и гендерных отношениях.

Эти вопросы как раз и ставятся в некоторых последних работах, написанных под сильным влиянием феминизма. Вероятно, самые лучшие примеры в данном случае – книги Эренрайх и Инглиш «Во имя ее собственного блага» и Рейгер «Разочарование в домашнем очаге». В обеих книгах прослеживается возникновение новых форм доминирования мужчин над женщинами, при котором группы интеллектуалов играют ведущую роль. Речь здесь идет скорее о специалистах в разных областях, чем о научных работниках, обсуждаемых в книге Кляйн. И дело не только в том, что профессионалы-мужчины обосновывают и осуществляют новые формы власти. Гораздо удивительнее то, что исторический процесс, связанный с медицинским вмешательством в здоровье женщин и уход за детьми, формирует группы интеллектуалов, которые оказываются гендеризованными. Примером тому служит категория «медицинских авторитетов в воспитании детей» – социальная категория, складывающаяся в результате полового разделения труда, которое предписывает женщинам осуществлять главную заботу о детях и в силу гендерной структуры власти определяет мужчин как главных медицинских авторитетов.

Обсудим в связи с этим более общий вопрос. С точки зрения теории гендера он состоит в том, где и как интеллектуалы и интеллектуальная работа вписываются в структуру гендерных отношений. С точки зрения социологии интеллектуалов этот вопрос состоит в том, как и насколько глубоко процесс образования этой группы связан с гендерными отношениями и насколько глубоко характер и влияние интеллектуального труда определяются гендерной динамикой. Когда данные вопросы сформулированы в этих терминах, инструменты идеологии – теория и социология интеллектуалов – могут быть использованы в анализе на новых основаниях.

Возьмем, к примеру, категорию органичных интеллектуалов, которую ввел Грамши для обозначения людей, выполняющих функцию интеллектуалов внутри определенного класса: они работают над самоопределением класса и помогают ему мобилизоваться как политическая и социальная сила. Я склонна считать, что существуют люди, выполняющие аналогичную задачу в гендерных отношениях. Замечательным примером такой категории людей служит Хэрриет Кид, которая работала в главном офисе Британской женской кооперативной гильдии незадолго до Первой мировой войны. Она сменила за свою жизнь несколько видов деятельности: была рабочей на мельнице, незамужней матерью, после того как ее изнасиловал ее работодатель, активистом, занятым организацией местного сообщества (local labour and community organizer), а затем его руководителем. Гильдия, в которой она работала, существовала с 1880-х годов и была массовой организацией женщин-работниц, в период между войнами насчитывавшей более 60 000 членов. Своим успехом эта организация, очевидно, была обязана воинствующему социалистическому феминизму организаторов, подобных Кид.

Органичный интеллектуал другого рода – Марабель Морган, домохозяйка из Флориды и деловая женщина 1970-х. Книга «Женщина до мозга костей» уже упоминалась как классическая репрезентация утрированной фемининности. Эта книга выросла из четырехнедельного курса, в рамках которого домашних хозяек обучали тактике быть «женщиной до мозга костей», организовав домашнюю работу таким образом, чтобы она была направлена на удовлетворение любого желания мужа. Хотя авторитеты, к которым апеллирует Морган, – это главным образом библейские пророки и психиатры, особого значения в тексте они не имеют. Ее основная мысль доказывается с помощью огромного множества маленьких эпизодов из жизни «женщин до мозга костей». Морган служит передаточным звеном для распространения среди женщин идеологии, выстроенной самими женщинами. Хотя эта идеология, как показывает Андреа Дворкин в работе «Женщины правых взглядов», является ответом на их бессилие в отношениях с мужьями, это не меняет органического характера интеллектуального труда.

Обсуждая эти примеры, имеет смысл дать более общую формулировку проблемы, хотя бы предварительную. К группам, которые проявляют активность в создании гендерной идеологии, относятся священники, журналисты, рекламисты, политики, психиатры, дизайнеры (например, дизайнеры одежды), драматурги и кинематографисты, актеры и актрисы, писатели, музыканты, активисты социальных движений и научные работники. Если рассмотреть деятельность этих групп относительно гендерного порядка, то их можно разделить на три категории.

Первая категория занимается регулированием и управлением гендерными режимами. Наглядным примером такой группы служат католические священники, так как их вовлеченность в эти процессы идет гораздо дальше определений Папы Римского относительно святости материнства и греховности применения противозачаточных средств. Теология обосновывала традиционную патриархатную властную структуру, но не показывала, как она должна организовываться. Обычному деревенскому священнику приходилось тратить массу времени на то, чтобы применить теологию на практике, давая советы своим прихожанам, посещая их на дому, предлагая толкования правил и занимаясь согласованием различных ситуаций в своем приходе с конфессиональными нормами и проч. Похожую работу делают психотерапевты, семейные консультанты и специалисты по семейной терапии.

Вторая категория идеологов занимается артикуляцией опытов и фантазий и проектированием характеристик данной группы в сфере гендерных отношений. Хэрриет Кид и Марабель Морган, каждая по-своему, тоже занимались этим. Однако в иных случаях отношения между идеологом и группой могут быть какими угодно, но только не органическими, как свидетельствуют фантазии Голливуда. Кларк Гейбл артикулировал фантазии для женщин, Ракель Уэлч – для мужчин.

Третья категория занимается теоретизацией гендерных отношений – делом, которое предполагает определенную степень отвлечения от каждодневных практик и сосредоточенность на рефлексии и интерпретации. Я имею в виду достаточно широкий спектр деятельности, а не просто писание трактатов по социологии гендера. Как уже говорилось в Главе 3, писатели, подобные Надин Гордимер и Патрику Уайту, и создатели автобиографий, подобные Ане Мойленбельт, занимаются теоретизацией в этом широком смысла этого слова.

Вернемся к вопросу о структурном местоположении. Если группа интеллектуалов формируется как четко организованная с точки зрения гендерных отношений, то отсюда следует жесткое моделирование полового разделения труда. Интеллектуальный труд – это труд, обладающий своими собственными характеристиками и требованиями материальных ресурсов, к которым относится и такой немаловажный ресурс, как время. Ситуации варьируются, и варьируются также группы интеллектуалов. Степень их вариабельности зависит в большей мере от того, формируются ли они по принципу полового разделения труда или по какой-то другой структурной модели (например, по классовому принципу).

Если объединить две классификации, то результат можно представить в виде таблицы 5, которая представляет собой попытку систематизировать упомянутые выше группы.

Таблица 5

Интеллектуалы и гендерный порядок

Это, конечно, лишь самый предварительный этап размышления об этих группах. И на этом этапе, вероятно, достаточно предположить, что существуют какие-то системные связи между интеллектуалами и структурой гендерных отношений. Если это так, то дальнейшее исследование в этом направлении может привести к важным результатам, которые помогут понять и то и другое.

С точки зрения теории гендера потенциальным дивидендом такого подхода может послужить нечто большее, чем более глубокое понимание истории идей, являющееся ценностью для социологии знания. В Главе 6 с учетом неравенств, сконструированных гендерными отношениями, было предложено определение интересов. На уровне определения интересы выглядят инертными в том смысле, в каком Сартр говорил об инерции практики. Чтобы они стали активными политическими силами, необходима мобилизация, одно из условий которой – рефлексивное осознание неравенств и противоположности интересов, ими определяемой. Это осознание как раз и является сферой интеллектуальной работы. Значительная ее часть практически совершалась специалистами, интеллектуалами, принадлежавшими к уже упомянутым выше группам.

Таким образом, мы можем сказать, что интеллектуалам принадлежит историческое место в интеграции идеи структурного неравенства в гендерную политику, по крайней мере на уровне публичной политики. Однако подобное утверждение не означает, что мы слишком ограничиваем форму политики, складывающуюся в результате этого процесса. Ведь рефлексивное осознание типов неравенств может принимать очень разные формы в зависимости от обстоятельств и характера этой рефлексии. Марабель Морган артикулирует осознание неравенства в той же мере, в какой это делает Андреа Дворкин. Морган говорит, что жена – это вице-президент брака, не высказывая никаких сомнений относительно того, кто является его президентом.

Это означает, что существенно то, каким образом осуществляется артикуляция интересов. Говоря иными словами, идеологическая борьба в сфере гендерных отношений – ожидаемое явление, которое оказывает свое воздействие на социальные процессы. Легко преувеличить значение абстрактного столкновения идей. Некоторые войны между учеными имели поразительно мало отношения к тому, что происходило в мире за стенами академических учреждений. Но интеллектуальная работа и идеологическая борьба редко ограничиваются научной сферой. В какой-то мере они имеют место в рамках каждого социального института и в каждой социальной среде. И даже если научная абстракция бесмысленна сама по себе, ее нельзя совсем сбрасывать со счетов. Обобщенные формулировки идей могут быть важны для кристаллизации самосознания в назывании вещей, которые в общем знакомы, но еще не вербализированы. Когда мир готов, то идеи могут сыграть революционную роль. Проблема состоит в том, чтобы понять и степень его готовности, и эти идеи.

Примечания

Дискурс и практика

(с. 325–331). Цитата из Гольдман приводится по: Goldman (1972b, р. 163); из Кристевой – по: Kristeva (1981, р. 21).

Идеологические процессы

(с. 331–337). Примером исследований медиа может служить работа Cancian and Ross (1981), в которой показан процесс маргинализации женщин в выпусках новостей и его изменчивость во времени. Подробнее о случае с «историей шотландского народа» см.: Smout (1969); о Лондонской конференции см.: Купер (Cooper, 1968). Инструкции Американской психологической ассоциации по использованию несексистского языка опубликованы в журнале «American Psychologist» (июнь 1977 года).

Идеологи и интересы

(с. 342–348). Сейчас мы можем дополнить работу Кляйн подробными историями идей – см., например, Rosenberg (1982), что позволяет обогатить исследование подробностями, но не предлагает достаточно сложного социального анализа. Краткую биографию Хэрриет Кид см. в: Davies (1977).

Глава 12 Политическая практика

Масштабы гендерной политики

В обычной речи слово политика имеет узкое, с легким негативным оттенком значение. С этим термином связывают выборы, парламенты, президентов, противоречия между партиями. Слово политик может использоваться в оскорбительном ключе, а прилагательное политический – относиться к чему-то или кому-то, не заслуживающему доверия. В социальных науках негативные смыслы этого термина считаются избыточными, а его узкое значение – неверным.

В данной главе политика не рассматривается как хорошая или плохая. Она понимается просто как необходимая и весьма распространенная часть социальной жизни. Похожие между собой политические процессы имеют место в деловых компаниях, добровольных организациях, а также в сообществах, так или иначе связанных с государством, когда разворачивается соперничество за власть, вырабатываются механизмы ее преемственности и обсуждается политический курс. Социологические исследования семьи выявили структуры власти и способы борьбы за власть даже в этой «райской обители». В книге Р.Д. Лэнга «Политика опыта» открыт еще один аспект подобных отношений – в сфере культурной политики 1960-х годов. Когда Кейт Миллет охарактеризовала политику как «отношения, структура которых определяется властью, систему, посредством которой одна группа людей контролируется другой» и применила эту идею к отношениям между мужчинами и женщинами, назвав их «сексуальной политикой», этот термин поразил многих, но на самом деле она просто развила уже существовавшие концепции.

Определение Миллет сейчас кажется достаточно узким, если принять во внимание тот широкий спектр открытых социальных конфликтов по поводу пола и гендера, которые происходили за последние два десятилетия. Чтобы определить масштабы гендерной политики, имеет смысл представить эти конфликты в упорядоченной последовательности.

Во-первых, надо отметить политический процесс, в центре которого находится государство. Некоторые параметры этого процесса обсуждались в Главе 6. Самым ярким проявлением этого процесса являются попытки обязать наиболее влиятельные государства ввести гарантии равенства для женщин (такие, как поправка о равных правах в Соединенных Штатах) или провозглашение Организацией Объединенных Наций Международного десятилетия женщин. Разумеется, гендерная политика включает также контрмобилизацию, которая свела на нет усилия, направленные на внесение поправки о равных правах. Контрмобилизация также подрывает политику ООН, направленную, например, на борьбу с угнетением женщин в Иране и Пакистане. Попытки введения политики равных возможностей оспаривают половое разделение труда в государстве и служат предпосылкой широкого, пусть иногда и замалчиваемого сопротивления. Вопросы социальных возможностей служили предметом схваток в политических партиях, особенно при проведении линии на поддержку кандидатов-женщин, а в некоторых местах, например в Сан-Франциско и Сиднее, – и мужчин-геев. Вопросы доступа к ресурсам встали тогда, когда появились женские отделения в бюрократических аппаратах и особые программы социальной поддержки, адресованные женщинам, геям и даже транссексуалам. Возникает также новое направление ресурсной политики, обусловленное неравными условиями внешне гендерно нейтральной государственной политики, например такими мерами, как форма налогообложения или сокращение фондов на социальные пособия. Совещание женщин по поводу налогообложения 1985 года, выступившее против предложенного правительством Австралии перехода к непрямому налогообложению, – яркий тому пример.

На эти процессы накладываются также политика на рабочем месте и политика рынков. Продолжаются кампании по отмене запретов, связанных с принятием женщин на работу или ограничений на продвижение по службе. Например, в 1985 году было объявлено незаконным недопущение женщин к сталелитейным работам в Уоллонгонге. Сексуальное давление на работающих женщин со стороны мужчин, в особенности руководителей, теперь определяется как сексуальное домогательство, и случаи такого домогательства подлежат рассмотрению в суде, который, правда, не всегда выносит прогрессивное решение, как это было в известном деле 1983 года в Австралии (его анализирует Джоселин Скат). Имеющее долгую историю исключение женщин из властных структур профсоюзов и соответствующее отсутствие внимания профсоюзов к интересам женщин – членов профсоюзных организаций также критикуется. В 1983 году Дженни Джордж стала первой женщиной, избранной в состав исполнительного комитета Австралийского совета профсоюзов; в 1979 году Съезд профсоюзов Великобритании спонсировал массовую демонстрацию в поддержку права на аборт. Гораздо сложнее получить больше рычагов для достижения политических целей на рынке труда в целом, чем на отдельном рабочем месте, но попытки добиться доступа к этим рычагам все-таки предпринимаются. Например, существуют программы включения девочек в систему подготовки работников, пытающиеся сломать систему жесткого полового разделения квалифицированного труда и привлечь больше девушек в профессионально ориентированные группы в школах и колледжах.

В центре борьбы оказалось также содержание образования и другие сферы культурной работы. Новый феминизм запустил проекты переписывания сексистских учебников и предпринял попытки изъять дискриминативный материал из учебных программ и библиотек. Аналогичные вопросы также были подняты движением за освобождение геев, но с менее впечатляющим результатом. Политики правого толка предпринимают противоположно направленные меры. Так, в 1978 году правительство Квинсленда запретило использование образовательной программы MACOS[34], поскольку было решено, что она подрывает святость семьи. Контент средств массовой информации подвергся критике за сексистскую рекламу и агрессивно-негативное отношение к геям, хотя группы, образовавшиеся с целью реформы СМИ, не располагали достаточно сильными рычагами для реализации своих программ. Среди книжных публикаций значительно большее место было отвоевано феминизмом. В то же время в театральном искусстве попытки таких проектов, как проект «Женщины и театр», запущенный в Сиднее в 1980 году с целью отвоевать большее место на сцене, спровоцировали поразительно враждебную реакцию со стороны некоторых мужчин в той же самой сфере.

Публичное лицо имеет и политика семьи. Хорошо известны официальные кампании в пользу увеличения или уменьшения числа детей. Стоит отметить, например, такие противоречащие друг другу позиции, как непримиримость католической церкви по отношению к противозачаточным средствам, с одной стороны, и рост озабоченности перенаселенностью мира, с другой. Переговоры по поводу отношений между мужьями и женами часто оканчиваются в суде, выносящем постановление об условиях развода и опеки над детьми. Борьбой сопровождаются и судебные процессы, в результате которых выносятся подобные постановления. Эта борьба может выражаться в разных формах, начиная с парламентских конфликтов по поводу законодательства о разводах и феминистской критики неадекватных методов принуждения к выплате алиментов и заканчивая нападениями на судей судов по семейным делам со стороны озлобленных мужей. Применение силы в семье тоже стало сейчас предметом публичного обсуждения и организации кампаний против домашнего насилия над женщинами и детьми и инцеста. Среди части левых развивается неформальный политический процесс, направленный на выстраивание эгалитарных отношений в домохозяйстве, на обсуждение конфликтных вопросов, касающихся ухода за детьми, сексуальных отношений и собственности.

В ходе политики контрацепции встает вопрос о контроле над сексуальностью. Некоторые из наиболее острых конфликтов в последние пятнадцать лет были связаны с абортами и с политической мобилизацией правых в защиту нерожденных младенцев. Консервативные политики стремятся ограничить проявления сексуальности пределами брака, хотя среди консерваторов в настоящее время нет единодушия. Одни из них считают, что секс в браке должен быть направлен исключительно на воспроизводство (Папа Римский), тогда как другие видят в нем источник удовольствия (Марабель Морган). Оба подхода гомофобны. Контроль над мужской гомосексуальностью – вполне сложившаяся область деятельности государства, на переднем крае которой стоят полиция и суды, поддерживаемые агентствами по безопасности, дискриминацией при найме на работу и исключением из системы школьного образования. Вполне сложившейся формой деятельности является также контроль над эротикой и порнографией. В 1960-х годах в богатых капиталистических странах произошла неожиданная либерализация двух этих сфер, характерным признаком которой стали Датские сексуальные ярмарки 1960 – 1970-х годов. Стремительное расширение производства и распространения порнографии для мужчин породило резкую критику со стороны представителей некоторых направлений феминизма за то, что в порнографии содержатся мотивы эксплуатации женщин, а также привело к некоторым весьма неожиданным союзам в политике контроля, особенно в США.

И наконец, движения, занимающиеся подобными вопросами, проводят политику своего присутствия в обществе. На смену спокойным кампаниям за правовые реформы в сфере гомосексуальности пришло в высшей степени заметное (visible) движение за освобождение геев в богатых капиталистических странах; и оно, в свою очередь, изменилось в связи с появлением заметных гей-сообществ. Новая волна феминизма довольно быстро разделилась на два потока – либеральный и радикальный, а последний, в свою очередь, разделился на социалистический и культурный. Помимо этого возникли новые социальные заботы, связанные с насилием, разоружением и защитой окружающей среды. В рамках новых социальных движений возникли конфликты по поводу лесбийства, сепаратизма, марксизма, связей с государством и других сложных вопросов. Предпринимались попытки создать контрсексистское движение среди гетеросексуальных мужчин, которые не привели к особым успехам, равно как и попытки перманентной мобилизации в консервативную гендерную политику. Организации типа антифеминистской группы «Женщины, желающие быть женщинами» остаются небольшими, партии типа движения «Призыв к Австралии»[35] («Call to Australia») добиваются незначительных электоральных успехов. В большинстве случаев церкви и консервативные партии обеспечивают организационную поддержку реакции. Об их потенциальной силе можно судить по фундаменталистской мобилизации, происходящей в США в последние десять лет. Пока я пишу этот текст, телевизионный проповедник призывает свою паству выдвигать в президенты кандидата от Республиканской партии, который должен прийти на смену Рейгану.

Упомянутые выше шесть сфер деятельности относятся к открытой политике, когда вопросы ставятся публично и ход событий можно легко проследить. Разумеется, эти сферы не покрывают всю область политики, какое бы рабочее (useful) определение мы ей ни дали. Скрытая политика, когда конфликты интересов и борьба за власть не подлежат публичной артикуляции, равно реальна, хотя и хуже документирована. В настоящей книге уже приводились примеры подобной политики: случаи семьи и улицы – в Главе 6, случаи, связанные с рабочим местом, – в Главах 5 и 11. Различие между этими двумя типами политики – не просто вопрос степени публичности. Это вопрос о том, как артикулируются интересы и как формируются политические движения.

Выражение интересов

Решающий момент в социальной динамике политики – формирование интересов. В Главе 6 интересы были определены в терминах неравенств, определяемых гендерными отношениями. На этом уровне интересы инертны, и хотя они структурируют практику, это происходит постольку, поскольку внешние условия практик подчинены другим целям. В этом смысле мы можем говорить о латентных интересах и демобилизованной политике.

Однако когда практика направлена на эти условия как на свою цель, интерес артикулируется в коллективном проекте. Наиболее наглядным примером служит социальное движение, подобное освобождению геев или освобождению женщин. Как уже говорилось в Главе 9, коллективный проект может принимать институционализированную форму. Он может воплощаться в функционировании бюрократии или в структуре рынка труда, а может осуществляться как проект защиты данных институциональных форм. В общем и целом интересы гетеросексуальных мужчин в гендерной политике артикулируются именно так. Чтобы защищать патриархат, нет необходимости в антиосвободительном движении.

Формирование интереса как коллективный проект требует осознания неравенств и социальных противоположностей, которые они определяют. Осознание неравенства может прийти под влиянием любого события, будь то полицейский налет или конкурс красоты, но чтобы это осознание стало ясным и сохранилось, необходима интеллектуальная работа. На практике значительный объем этой работы осуществляется специалистами – группами, о которых шла речь в Главе 11. Так, интеллектуалы обычно играли стратегическую роль в формировании социальных интересов. Представление об органическом интеллектуале становится наиболее понятным именно в этом контексте.

Классификация интеллектуалов в Главе 11 связана с формами политики. Значительная доля взаимодействий в сфере социальных интересов протекает в форме того, что Грамши, обсуждая классовые отношения, называл позиционной войной в отличие от маневренной войны. Скрытые политики бюрократий и семей, по-видимому, остаются неизменными, хотя конфликты между ними вполне реальны. Как повторение, так и конфликт находят отражение в фольклоре, посвященном войне полов: пьяные мужья, жены в бигуди, ветреные девицы и их недалекие ухажеры играют в бесконечном спектакле жизни.

При такой политике интеллектуалы исполняют в управлении самую значительную роль. Священники участвуют в переговорах по поводу напряженностей в деревенском приходе; психотерапевты докапываются до напряженностей в жизни городских богачей с помощью психоанализа, а бедняков подвергают лекарственной терапии или помещают в больницы; специалисты по социальному планированию пытаются регулировать систему социального обеспечения, чтобы она могла сглаживать следствия структурного неравенства. Интересы господствующих групп могут быть представлены просто путем рационализации структуры в целом. Такая теория принимает данную степень натурализации как нечто само собой разумеющееся, скрывает вопрос об интересах и занимается объяснением девиаций. Классическое решение таких требований – теория половых ролей, которая может рассматриваться как органическая идеология гендерного режима в современном государстве благосостояния.

Очевиден контраст между утопиями, которые мы обсуждали в Главе 11, и кризисными тенденциями, лежащими в их основании. Интересы подчиненных групп могут артикулироваться как коллективные проекты, которые ломают оковы существующего гендерного порядка. Это может происходить и просто в фантазии, и в форме классической литературной утопии. Но кризисные тенденции, обсуждавшиеся в Главе 7, создают реальные предпосылки для трансформационной практики. В этом случае формирование коллективного проекта включает артикуляцию интереса некоторой группы в измененном гендерном порядке, определяющую историческую перспективу как движение от депривации или подавления в настоящем к равенству или освобождению в будущем.

В этом контексте функция теоретизирования является важнейшей из всех видов интеллектуального труда. Для того чтобы просто сформулировать такой интерес, необходимо психологически дистанцироваться от существующего гендерного порядка, сравнивая его с возможными альтернативами. При теоретизировании существующего гендерного порядка центр внимания перемещается на конфликт интересов. Ожидаемым результатом в этом случае выступает категориальный подход, как видно на примере радикального феминизма. Но категориальный подход создает сложности в понимании процессов трансформации и формирования политических сил. Поэтому даже на стадии восхождения теория такого типа едва ли будет пересматриваться или корректироваться под воздействием практики.

Только что приведенное широкое противопоставление нуждается в двух важных уточнениях. Во-первых, интересы группы, соблюдаемые при данном гендерном порядке, могут также артикулироваться в трансцендентном проекте. В данном случае имеется в виду борьба за гегемонию, обсуждавшаяся в Главе 6, вытеснение авторитарного патриархата в XVIII–XIX веках маскулинностью, ориентированной на техническую рациональность и институционализированной посредством бюрократии и рынков. Помимо всего прочего, это предполагало создание утопических теорий общественного договора и политической экономии, которые отражали интересы восходящих групп мужчин. Другой пример – терапия, направленная на формирование подлинной маскулинности, и движение за освобождение мужчин в 1970-х годах. Здесь трансценденция потребовалась потому, что существовавший гендерный порядок воспринимался как нефункциональный и модернизация маскулинности была необходима как спасательная операция.

Во-вторых, инертный интерес, определяемый существующими моделями неравенства, всегда может быть выражен несколькими способами, как показывает история идеологического конфликта. Например, одной из распространенных реакций на кризисные тенденции является страх потерять то, что человек уже имеет. Так, консервативные (right-wing) политики добиваются определенных успехов, артикулируя интересы женщин именно таким образом. Известно, что самые резкие возражения против феминизма исходили как раз от женщин. Угроза семье воспринимается как угроза матери, когда фемининность определяется в связи с заботой о детях и домашней работой, когда семья является единственной сферой, в которой женщина обладает какой-то властью.

Эти возможности означают, что модель гендерной политики не может быть механически выведена из структурного анализа. Выстраивание политических сил – это всегда вопрос того, как сформировались интересы и какие между ними были образованы альянсы. К примеру, программы равных возможностей в государстве развивались посредством альянса между технократически ориентированными мужчинами, заинтересованными в эффективности труда, и женщинами-профессионалами, продвигающими интересы женщин в том виде, в каком они были сформулированы либеральным феминизмом.

Для того чтобы конкретизировать приведенную здесь абстрактную аргументацию, проанализируем две модели политической практики, одна из которых связана с демобилизацией, а другая – с высшей степенью мобилизации. Выбор этих моделей не случаен. Я постараюсь показать, что сочетание двух этих группировок требуется для общего преобразования отношений между женщинами и мужчинами, хотя для того, чтобы это произошло, должны измениться обе формы политики.

Приведем отрывок из одного текста, написанного семьдесят лет тому назад.

Феминизм рабочего класса

Если говорить без обиняков, то, согласно и правовым нормам, и бытовой морали, жена остается второстепенным членом семьи по сравнению с мужем. Во-первых, она лишена экономической независимости, и потому закон придает мужчине, независимо от того, хороший он человек или плохой, колоссальную власть над ней. Отчасти по этой причине, отчасти потому, что к длинным юбкам нашей цивилизации до сих пор цепляются колючки всякого рода полуцивилизованных представлений, трудовая жизнь женщины, с начала и до конца, до сих пор многими определяется как ведение домашнего хозяйства, удовлетворение желаний мужа и рождение детей. Мы не хотим сказать, что такова ситуация в каждой семье, принадлежащей к рабочему классу, и что не существует сотен мужей, которые смотрят на семейную жизнь более возвышенно и следуют этим возвышенным взглядам в своей собственной семье. Но мы хотим сказать, что этих взглядов придерживается много людей, часто неосознанно, и из них извлекают выгоду сотни мужчин, которые не являются ни хорошими людьми, ни хорошими мужьями, и что даже в тех случаях, когда речь не идет о преднамеренном причинении зла, эти взгляды служат причиной перегруженности и физического страдания женщин и слишком частых беременностей и родов, о которых будет сказано ниже.

Автор этого замечательного отрывка, написанного семьдесят лет назад, – Маргарет Левелин Дэвис, генеральный секретарь Женской кооперативной гильдии в Англии, одна из самых успешных организаторов и в феминистской, и в социалистической средах. В этом тексте она обрисовала основную арену массовой гендерной политики: домохозяйство рабочих семей, – и некоторые принципиальные вопросы гендерной политики: экономическую зависимость, идеологическое подчинение и физические следствия угнетения.

Неравенства в рабочей среде достаточно наглядны, и отсюда следует противоположность интересов женщин и мужчин. С точки зрения доходов, авторитета и власти, досуга, престижа, участия в работе организаций и публичной жизни вообще у рабочих-мужчин было явно больше преимуществ, которые имело смысл защищать. Несмотря на некоторые изменения, ситуация в целом осталась той же, хотя не обходилось и без ее критики и попыток ее преобразовать, как видно из живых автобиографических материалов о женщинах – участницах кооперативного движения, собранных Дэвис и опубликованных в сборниках «Материнство» и «Жизнь, какой мы ее знали». Артикуляция этой критики является политической практикой, которую я буду называть феминизмом рабочего класса.

Власть и неравенство в семье служат объектами широко распространенной, активной, зачастую страстной политики в режиме лицом-к-лицу. Бо́льшая часть этой политики остается только в памяти ее участников. Поэтому она оказывается недокументированной, если не считать такие романы, как «Глубоко приличные люди» Глена Томасетти, и научные исследования семьи, основанные на методе, пользующемся в науке сомнительной репутацией, а именно на выслушивании того, что люди говорят о себе сами. Приведем пример одного такого исследования, выполненного в австралийском рабочем пригороде, где живет и семья Принс (см. Главу 1).

Миссис Маркхэм является центром семьи, на нее завязаны дискуссии и решения, от нее исходит эмоциональная поддержка других членов семьи. Она уже давно осознала, что существуют предрассудки относительно женщин. Она вспоминает, что была сильно огорчена и разочарована, когда ей пришлось рано уйти из школы и отказаться от своей мечты стать журналистом, потому что ее мать не понимала, зачем женщине образование. Миссис Маркхэм намерена сделать так, чтобы ее дочери не испытали то же самое разочарование в жизни, и поэтому всячески способствует тому, чтобы они хорошо учились в школе.

Элен Маркхэм, ее старшая дочь, прислушалась к матери. Она относится к учебе очень серьезно и добивается прекрасных результатов. Она учится в классе А и входит в число лучших учеников. Как и ее мать, она презрительно относится к идеалу «маленькой хозяйки большого дома» и к своим одноклассницам, которых воспитывают в духе этого идеала. Хотя она не собирается заходить так далеко, как это делают представители «Женской вольницы» («Women’s libbists»)[36], сжигающие бюстгальтеры и участвующие в уличных демонстрациях, она твердо поддерживает «общую идею женского равенства». Но такая позиция дается ей нелегко. Иногда она приходит домой в слезах, страдая от конфликтов и напряженностей. Она говорит о школе как о мертвом месте. Она раздумывает о том, чтобы уйти из школы до окончания курса, несмотря на прекрасную успеваемость.

Сильная позиция миссис Маркхэм связана с маргинальностью мистера Маркхэма. Он работает кладовщиком, и его заработок ниже среднего. Происходя из бедной семьи, он ушел из школы в пятнадцать лет и с тех пор сменил несколько профессий. Им постоянно помыкают на работе. Он не признает профсоюзы и при этом злится на свое руководство за то, что оно не ценит его и не повышает ему зарплату. Он считает, что погоня за прибылью подрывает работу его подразделения и оскорбляет его честь трудящегося. Короче говоря, ситуация на работе постоянно разрушает его самооценку. Он пробовал установить патриархатное право в семье, например пробовал отказываться от работы по дому, когда жена начала работать по найму. Но в результате он добился только того, что стал маргиналом и в собственной семье. Женщины решили, что он и никчемный муж, и никчемный отец. Он с горечью согласился с этим мнением.

Это очень упрощенная схема очень сложной ситуации. Но даже и в таком схематичном виде она представляет значительный интерес. За последние несколько лет в семье Маркхэм обсуждался целый ряд проблем, связанных с гендерными отношениями: идеи о месте женщины в мире, доступ для девочек к новым ресурсам, разделение труда в домохозяйстве, авторитет и власть мужчин, характер маскулинности.

Эти обсуждения отнюдь не отделены сотнями световых лет от обсуждений, предпринятых организованным феминизмом. Но у Маркхэмов нет связей с этим движением. Их небольшие знания о феминизме ограничиваются стереотипным образом «Женской вольницы», с которым ни Элен, ни ее мать не могут себя идентифицировать. Их гендерная политика выросла из их собственного опыта.

Политика, которая формируется в семье и в основном осуществляется семьей, едва ли будет оспаривать существование самой семьи. Низкая заработная плата и отсутствие коллективных форм заботы о детях – серьезная помеха в покупке жилья для женщин, не обладающих капиталом. Поскольку у них также обычно отсутствует высокая профессиональная квалификация, они не могут получить хорошую работу. И если при этом у них есть дети, о которых надо заботиться, то они не могут выжить без мужа и его заработка. Отсюда встает вопрос, при каких условиях семейные отношения могут быть приемлемыми для всех.

Миссис Маркхэм работает на фабрике, Элен ходит в школу. И у фабрики, и у школы свои гендерные режимы и соответствующая политика. Рабочее место – вторая по степени важности сфера политики феминизма рабочего класса, обращенная к таким проблемам, как неравная оплата труда, неравный доступ к власти и неблагоприятные условия труда, которых мы касались выше. Обслуживающие конвейер работницы, которых изучала Рут Кавендиш, реагируют на эти формы неравенства, видимо, как и другие женщины из рабочего класса. Они в основном лишены иллюзий по поводу мужчин и знакомы с феминистскими аргументами относительно необоснованности мужских привилегий. Ведя постоянную борьбу по поводу работы и условий труда на фабрике, они методично поддерживают друг друга в столкновениях с мужчинами – со своими бригадирами и управляющими. Поскольку большинство из них ведет домашнее хозяйство, построенное на строгом гендерном разделении труда, и получает очень мало помощи от мужчин, они практически не имеют времени для досуга и страдают от хронической усталости. Оба эти обстоятельства препятствуют их объединению в организации. Профсоюз контролируется мужчинами, которые мало делают для них в спокойное время и мешают им во время забастовок. Центр изучения города и организации социальных инициатив (The Centre for Urban Research and Action) в Мельбурне провел исследование женщин-иммигрантов, работающих на фабриках, которое получило название «Но я не хотел бы, чтобы моя жена здесь работала». Проведенные исследователями интервью с женщинами показывают, что они воспринимают профсоюз как часть аппарата управления.

Таким образом, общую ситуацию можно было бы описать как осознание неравенства полов, которое развивается в условиях жестких ограничений, препятствующих выражению мыслей и чувств вне отношений солидарности лицом-к-лицу. В рамках этих ограничений осознание угнетения отчетливо и ярко, а реакция на угнетение активна. Аналогичную реакцию увидели и другие исследователи. Особенно интересно в этом контексте проведенное Джуди Вайцман исследование группы женщин в Великобритании, которые захватили власть на своей захиревшей фабрике. Не у всех женщин-работниц формируется такое сознание. Тем не менее существует достаточно данных для того, чтобы утверждать, что это важная форма выражения интересов женщин, работающих в промышленности.

Нет такого документа, в котором были бы сформулированы требования представителей феминизма рабочего класса, однако можно обозначить вопросы, которые способствуют развитию семейной и промышленной политики и определяют направление движения.

1. Разделение труда и гендерное структурирование производства. В семье: контроль над бюджетом домохозяйства; поиск независимого заработка для женщин и борьба за право им распоряжаться; иногда более равное распределение обязанностей по дому. На рабочем месте: более равная оплата труда мужчин и женщин; искоренение практик, в силу которых женщины не допускаются к более высокооплачиваемым и легким видам труда.

2. Структура власти. В семье: контролирование решений, связанных с детьми, например решений относительно их образования и профессионального обучения; личная независимость, особенно свобода от унижения и насилия со стороны мужей и сожителей (мужей de facto). На рабочем месте: свобода от произвола начальства, выражающегося, например, в грубом обращении со стороны управляющих или прямых начальников; внимание со стороны профсоюзов, которые должны представлять интересы работницы.

3. Катексис и сексуальность. В семье: адекватные методы контрацепции, включая право на аборт; контроль над собственной сексуальностью. (Для подростков – право быть сексуальным существом и быть активным в инициировании и контролировании сексуальных приключений; для замужних женщин – право устанавливать условия совместной жизни с мужьями или отказываться от жизни в неудовлетворительном союзе.) На рабочем месте: свобода от сексуальных домогательств.

Кавендиш считает, что проблемы, с которыми сталкиваются фабричные работницы, сильно отличаются от тех проблем, которым адресован феминизм среднего класса, и эта точка зрения достаточно широко распространена. Я думаю, различие оказалось бы значительно меньше, если бы она смогла сопоставить семейные ситуации женщин разных классов. Если давать общую оценку приведенным результатам, то нет оснований не считать данную политику феминистской. Она выражает интересы женщин и осуществляет мощную критику власти мужчин. Ее формы и приоритеты, разумеется, отличаются от того, что принято называть феминистским движением, особенно движением культурного феминизма. Кроме того, эта политика имеет более широкие социальные масштабы.

Это, разумеется, главный парадокс феминизма рабочего класса. Существуют все основания утверждать, что он очень распространен. Похожие по своему характеру схватки разгораются на фабриках и в семьях, в разных отраслях промышленности, в разных странах и в разное время. Но как в семьях, так и на фабриках структуры, которые порождают эту политику, одновременно являются и причинами ее локализации. В результате формируется обширный спектр политических процессов незначительного масштаба, каждый из которых не связан ни с каким другим. О них становится известно, например, через фольклор, традицию и разговоры, но они не поддерживают друг друга.

Предпринимались попытки мобилизовать женщин из рабочего класса на участие в более коллективной и публичной политике. Расцвет этой деятельности пришелся на начало ХХ века, когда были особенно активны социал-демократические организации в Германии, Женская кооперативная гильдия в Великобритании и женские организации, связанные с Социалистической партией в Соединенных Штатах. В числе более недавних процессов следует упомянуть кампанию, проведенную Женской рабочей хартией и движением «Женщины против закрытия шахт» в Великобритании; помощь, оказываемую работницами беженцам; радикализацию женских конференций Лейбористской партии в Австралии. Бо́льшая часть этих мобилизаций была связана с организациями, созданными и руководившимися мужчинами, а также с партиями, профсоюзами, кооперативами, и потому политика репрезентации и доступа осуществлялась в них со структурно слабых позиций. Например, женские конференции Лейбористской партии не имеют никакой формальной власти. Это показали события 1986 года в Новом Южном Уэльсе: когда доминирующая правая фракция партии не смогла контролировать женскую конференцию, она ее просто упразднила. На национальной конференции Лейбористской партии 1984 года 76 % делегатов составляли мужчины, а среди влиятельных политических фигур не оказалось вообще ни одной женщины.

Однако слабость мобилизации не означает, что феминизм рабочего класса был абсолютно неэффективным. Английские описания семейной жизни в таких работах, как «Вокруг да около фунта в неделю» («Round About a Pound a Week»), «Жизнь, какой мы ее знали», «Жены в семье рабочих», помогают понять, какой путь мы прошли в ХХ веке. Патриархатная власть немного отступила. Женщины из рабочего класса отвоевали себе больше жизненного пространства и больше ресурсов. Изменения в лучшую сторону пусть медленно, но происходят.

Движения за освобождение: их рождение и преобразование

Выражение интересов в движении за освобождение женщин отличается от выражения интересов в феминизме рабочего класса по целому ряду параметров. Его основной чертой было создание коллективного проекта, направленного на развитие всеобщей борьбы женщин в разных социальных средах, в разных системах отношений и в разных областях жизни. Оно возникло на гораздо более узкой социальной базе, но степень преданности этому движению и степень самосознания его участников не знают аналогов в гендерной политике.

Много говорилось о связи этого движения со средним классом. Так, правоверные марксисты навешивали этому движению ярлык буржуазного феминизма. Хотя в движении освобождения женщин всегда участвовали активисты из рабочего класса, его основная социальная база абсолютно очевидна: бо́льшую часть его активистов составляли белые, хорошо образованные женщины, принадлежавшие к определенному поколению и жившие в больших городах; они либо происходили из обеспеченных семей, либо могли претендовать на хорошо оплачиваемую работу преподавателей, журналистов, работников сферы социального обеспечения и т. п. Движение развивалось за счет рекрутирования студентов высших учебных заведений. В настоящее время складывается второе поколение активистов. В общем и целом это движение интеллигенции, если считать интеллигенцией профессионалов или людей, получающих профессиональную подготовку.

Признание этой социальной базы не означает дискредитации движения, если не исходить из самого грубого представления о классовых интересах. Скорее в этом случае мы должны задаться вопросами о конкретном способе выражения интересов женщин и о конкретных обстоятельствах, благодаря которым возник этот проект.

Первый вопрос обсуждается больше. Объяснение интересов женщин, сформировавшихся в рамках движения освобождения, обычно основывалось на категориальной теории. Как показывает Эстер Айзенстайн, это быстро привело к ложному универсализму, при котором произошло уподобление положения людей из третьего мира, черных и женщин из рабочего класса положению состоятельных белых. Со временем это изменилось, по крайней мере на уровне практики. Были предприняты попытки разобраться в проблемах мигрантов и черных женщин в богатых странах и встать на менее империалистические позиции по отношению к женской политике в третьем мире. Впрочем, эти изменения имели характер скорее поправки, нежели кардинального изменения характера движения.

Импульсом, который привел в движение самые первые группы женщин, выступавших за свое освобождение, послужило противоречие между радикальной демократией мужчин, участников движения новых левых, с одной стороны, и тем, что эти мужчины на самом деле практиковали исключение и эксплуатацию женщин, с другой. Линн Сигал убедительно показывает, что радикализм 1960-х имел достаточно широкие масштабы. Радикальная критика семьи и либеральное отношение к сексу способствовали эмансипации молодых женщин, несмотря на отчужденную сексуальность и нередкий эгоизм радикально настроенных мужчин. Стремление к личной свободе и попытки формирования радикального Я высветили вопросы эмоциональных отношений и личности, которые довольно быстро стали центральными в женских группах роста сознания. Различие между социальной активностью студентов и фабричных рабочих, описанных Кавендиш, показывает роль свободного времени и материальных ресурсов в изменении оснований гендерной политики. Движение интеллектуалов сохранилось благодаря материальной базе, отсутствующей у феминизма рабочего класса, а именно благодаря доходу женщин-профессионалов (использовавшемуся для финансирования журналов, фильмов, конференций, убежищ для женщин, находящихся в трудной ситуации), доступу к ресурсам государства для финансирования служб помощи женщинам (women’s services) и неоплачиваемому труду женщин, не имеющих маленьких детей.

Благодаря труду активистов, в первые несколько лет не только проводились кампании против несправедливости, но и были созданы политические ресурсы. Коллективный проект был материализован и отчасти институционализирован. Самым главным в этом процессе было то, что сложилось некое единство между несколькими тысячами женщин в каждом большом городе богатых капиталистических стран. Это единство проявлялось в практиках, подобных участию в группах роста сознания, демонстрациях, собраниях, чтении феминистской литературы и подписке на феминистские публикации. Оно также означало приверженность движению. Многие участники начали определять свою политическую позицию как прежде всего феминистскую и идентифицировать себя с женщинами, которые проводили такие же кампании и помогали друг другу изменять свою жизнь.

Вторая составляющая ресурсов – это сети социальных институтов и проектов, основанных на феминистских идеях или обслуживании феминистской клиентуры. Содержание «Нового каталога проектов, помогающих женщинам выжить» («New Woman’s Survival Catalog») за 1973 год показывает, как развились эти сети в США за несколько лет. Здесь указаны феминистские издательства, художественные галереи, рок-группы, клиники, школы и образовательные курсы, кризисные центры для женщин, подвергшихся насилию, бизнес-проекты, юридические консультации, женские центры[37], информационные бюллетени и журналы, театральные компании и группы по организации кампаний самого разного рода. К середине 1970-х выросло и феминистское представительство на уровне государства, преимущественно среди функционеров в сфере социальной политики и в университетах, а также в политических партиях и профсоюзах.

Третьей, менее осязаемой, но тоже важной составляющей стал рост доверия к феминистским идеям и к самому движению в качестве представляющего интересы женщин – как среди женщин, не входящих в это движение, так и среди мужчин. Идеи распространялись несмотря на отсутствие массовых организаций. Так, Элен Маркхэм утверждала общие принципы гендерного равенства, пользуясь, несомненно, феминистским языком; то же самое делали работницы на фабрике, описанной Рут Кавендиш. Мы с удивлением узнали, что в школах, подобных той, где училась Элен, значительное количество мальчиков тоже поддерживали принципы равенства. Финансирование феминистских убежищ для женщин, сталкивающееся с определенными трудностями, но не с открытым сопротивлением, показывает доверие государственных функционеров к феминистским представлениям о таких вещах, как домашнее насилие со стороны мужчин.

В каком-то смысле феминистская теория предсказала создание таких ресурсов, сформулировав лозунг «В сестринстве – сила!» («Sisterhood is powerful!»): его смысл в том, что женщины, объединившись вместе, могут добиться поставленных целей. Но в категориальной теории речь шла о ресурсах для женщин в целом, и в ней очень мало говорилось о том, какие конкретно женщины должны управлять этим ресурсом или уже управляют им. В середине 1970-х годов этот вопрос стал очень актуальным в силу нескольких социальных тенденций. Происходивший в это время экономический спад привел к сокращению государственных расходов на социальные пособия и существенно осложнил финансирование отстаиваемых феминистками пособий и их проектов в сфере образования. Он также привел к массовой безработице среди молодых женщин и осложнил развитие новых сфер занятости. В то же время усилилась консервативная антифеминистская мобилизация движений, выступавших против права на аборт и конституционной поправки о равных правах полов в США. Хотя мы не располагаем статистическими данными относительно числа участников феминистского движения и членства в организациях, вполне вероятно, что движение за освобождение женщин либо перестало развиваться, либо стало расширяться значительно медленнее, чем в начале 1970-х.

В этой ситуации различия мнений и стратегий, которые до этого легко преодолевались, начали перерастать в конфликт между разными группами. Среди представителей феминизма стала развиваться борьба за гегемонию, цель которой состояла в том, чтобы контролировать политические ресурсы, к тому времени созданные этим движением. Ни одна из этих тенденций не была достаточно сильной, чтобы подавить остальные. Например, в Великобритании в результате постоянно углублявшихся конфликтов, особенно по вопросам сексуальности, произошло полное крушение национальных конференций движения (последняя прошла в 1978 году). В первой половине 1980-х годов от имени движения за освобождение женщин все чаще стали выступать так называемый культурный феминизм, с его этосом женоцентризма (women’s centered ethos), и радикальный феминизм (в узком смысле этого термина), с его выступлениями против мужского насилия как способа угнетения, представлениями о враждебности мужчин по отношению к женщинам и о мужском стремлении к власти, феминистским ответом на которые считалась стратегия сепаратизма. Эта стратегия возросла на ресурсах, накопленных в процессе движения, и на идее о возможности превратить движение в сообщество ценой изоляции движения от непричастных к нему людей.

На одном уровне проведенный нами анализ усиливает тезис, который был сформулирован выше: единственный способ выражения структурно определенного интереса невозможен. Проекты социалистического феминизма, политического лесбийства и т. п. имеют общие основания, но в некоторых вопросах кардинально расходятся друг с другом. На другом уровне наш анализ показывает силу структурных союзов, если они в принципе сформированы. Ведь самые замечательные особенности этих событий – устойчивость движения, которое сохраняется несмотря на острые внутренние конфликты; изменения социальных условий, находящихся в широком диапазоне от бума до спада; изменения практики, связанные с подъемом и упадком групп роста сознания; постоянно растущая враждебность политического окружения.

В некоторых отношениях политическая история движения за освобождение геев очень похожа на движение за освобождение женщин. Оно возникло практически в то же время и в тех же крупных городах, использовало похожую политическую тактику и риторику, интенсивно развивалось в те же самые годы и тоже распалось на фракции в 1970-х. Оно также характеризовалось напряжением между социалистическим крылом и другим крылом, которое было больше озабочено построением самодостаточного сообщества и развитием гей-культуры. Подобно движению за освобождение женщин, у движения за освобождение геев были крайне амбивалентные отношения с государством, которое оно часто атаковало за законы, направленные против гомосексуалов, насилие против геев, осуществляемое полицией, и дискриминацию матерей-лесбиянок в судах, но которое в то же время стремилось использовать, чтобы обеспечить антидискриминационное законодательство и осуществить политику социального обеспечения (welfare provision).

Однако есть между этими движениями и существенные различия. Женское движение освобождения выросло из долгой истории мобилизации женщин и действовало как радикальный край целого спектра женских организаций в партиях, церквах, благотворительных инициативах и проч. История групп, выступавших за права гомосексуалов, восходит к рубежу XIX и XX веков. Это такие группы, как Научно-гуманитарный комитет Магнуса Хиршфельда в Германии, Общество матташинов[38] (Mattachine Society) и Дочери Билитис[39] в Соединенных Штатах, которые всегда были маленькими организациями. Умеренный успех в достижении толерантности, например благодаря публикации в 1958 году отчета Вольфендена[40] в Великобритании, был достигнут посредством альянса с либералами, причастными к власти, а не посредством массовой мобилизации геев. Считалось, что она была невозможна из-за правового подавления и открытой враждебности общества. Стоунволлские бунты, с которых начинается движение за освобождение геев, вспыхнули в результате вполне обычного обхода Нью-Йоркского отделения полиции, однако реакция на этот обход была отнюдь не обычной. За очень короткое время в результате мобилизации к политическим кампаниям присоединилось больше людей, чем количество гомосексуалов, состоящих на тот момент в разных организациях. Однако движение за освобождение геев было самостоятельным в той мере, в какой женское движение таковым никогда не было, и по крайней мере на раннем этапе своего развития оно оставалось единственным значимым способом выражения интересов геев.

Второе отличие состоит в том, что движение за освобождение геев, выражавшее интересы, основанные на структуре катексиса, строилось как бы вне основного противоречия в гендерных отношениях. Поскольку интересы женщин и мужчин расходятся, в движении содержится обязательная тенденция разделения гендерных групп. Например, при реформировании пра´ва лесбиянок больше касаются нормы, связанные с законом о браке, такие как правила опеки, а мужчин-гомосексуалов больше касается вопрос о криминализации половых отношений. Как члены угнетенной группы, они конституируются иначе. Мужчины-гомосексуалы гораздо чаще являются объектами насилия, чем лесбиянки, и на протяжении истории мужская гомосексуальность внушала гораздо больший ужас негомосексуалам, чем женская. С другой стороны, лесбиянки испытывают на себе не только стигматизацию, связанную с гомосексуальностью, но еще и социальную, психологическую и экономическую дискриминацию, направленную против женщин. Политизированные лесбиянки обычно значительно более активны в движении за освобождение женщин, чем в движении за освобождение геев. Обычно политика геев была политикой геев-мужчин; например, на конференции, организованной Кампанией за равенство гомосексуалов (CHE) в 1984 году, присутствовали пять женщин и пятьдесят мужчин. Поэтому вполне понятно, что политические отношения между лесбиянками и мужчинами-геями были сложными и часто напряженными.

В-третьих, отношения между политикой и сообществом в движении геев отличаются от этих отношений в женском движении. В каком-то смысле сообщество геев существовало до движения за освобождение геев – в скрытых социальных сетях, в определенных городских кварталах и гей-барах. Движение сделало это сообщество открытым и придало мощный импульс его развитию. С этого времени стал хорошо известен гейский капитализм. Между развитием гейского капитализма и развитием женского бизнеса существует определенная параллель, но расклад сил в бизнесе у них разный. К концу 1970-х годов собственники гейского бизнеса в ряде городов приобрели статус альтернативных лидеров. Они выражали интересы геев особым образом, будучи сильно лично заинтересованными в консолидации гейских идентичностей и отнюдь не заинтересованными в революционизировании сексуальности в остальном обществе. Лозунг раннего этапа движения за освобождение геев – «Каждый гетеросексуал (straight) – цель движения за освобождение геев» – в этом контексте не нес в себе никакого смысла, кроме потенциальных неприятностей. Денис Альтман указывает на тенденцию преобразования политики геев в политику группы интересов (interest group) по модели деятельности этнических сообществ, которые нацелены на достижение договоренностей с государством и другими группами интересов.

Поскольку эта тенденция набрала силу, социальный радикализм движения за освобождение геев легко разворачивается против трендов, которые способствуют формированию социальной идентичности гомосексуалов и их уверенности в себе в приватной сфере. Движение за освобождение геев все больше и больше рискует утратить ту базу, которое ранее создало. Эта стратегическая дилемма непроста. Одно из ее следствий, как мы уже говорили выше, – дискуссия о деконструкции. Другим ее следствием служит разворот политических активистов в сторону электоральной политики и местной государственной власти. Надо отметить, что этот разворот привел к некоторым успехам в условиях Сан-Франциско, Сиднея и Лондона. Таким образом, политики-геи подошли к проблеме существенного присутствия в государстве иным – в отличие от феминисток – путем.

Движения за прогрессивную гендерную политику, организовывавшиеся мужчинами-гетеросексуалами, имели значительно меньшие масштабы. Мы уже говорили о движении за освобождение мужчин 1970-х годов. Большая часть этого движения была основана на полоролевом подходе к гендерным отношениям и потому не принимала во внимание вопросы власти и эксплуатации. Группа, которой принадлежит главная власть, не может быть освобождена. Проблемы перестройки маскулинности (reconstruction of mаsculinity), поднимавшиеся на этом начальном этапе, вполне реальны, и они поднимаются опять как феминистками, так и авторами-мужчинами. Сложность в организации движения мужчин с целью демонтажа гегемонной маскулинности связана с тем, что его логика заключается не в выражении коллективного интереса, а в попытке демонтажа этого интереса. Хотя и существуют достаточно веские причины, чтобы предпринять этот демонтаж (некоторые из них приведены во Введении к настоящей книге), шансы на широкую мобилизацию людей в это движение ничтожны.

Поэтому фокус контрсексистской политики гетеросексуальных мужчин ограничивался проблемами частной жизни. Я бы сказала, что значительная часть их энергии была направлена на абсолютно приватные переговоры по поводу отношений с женщинами-феминистками в контексте межличностных гендерных отношений и домохозяйства. Между мужчинами, участвовавшими в этой политике, обмен идеями и опытом был незначительным. Исключение составляли мужские группы (men’s groups), строившиеся по образцу феминистских групп роста сознания, которые до сих пор существуют, и отдельные сетевые проекты, осуществлявшиеся в местных сообществах сторонниками левых взглядов (см. об этом выше).

Примечания

Масштабы гендерной политики

(с. 349–354). О значениях термина «политика» в социальных науках см.: MacKenzie (1967). Нет «общего» исследования гендерной политики в сфере государства (in and around the state); некоторые частные примеры приведены в Главе 6. О гендерной политике на рынке труда и на рабочем месте см.: O’Donnell (1984); Game and Pringle (1983); Eardley et al. (1980). Гендерные политики в сфере культуры формулируются для множества специфических контекстов см., например: Easlea (1983). О понятии семейной политики см.: Morgan (1975). Репродуктивные политики исследуются в работах O’Brien (1981) и Sayers (1982); об эротике и сексуальных ярмарках см.: Laurett (1970). О политиках социальных движений см. ниже.

Феминизм рабочего класса

(с. 358–364). Цитата из Дэвис приводится по: Davies (1978, р. 7–8); о других свидетельствах из британского контекста см.: Reeves (1913) и Rice (1939). Австралийское исследование, обсуждаемое в тексте, следовало бы сравнить с американским, проведенным Лиллиан Рубин (Rubin, 1976); последнее, в свою очередь, необходимо соотнести с политической мобилизацией женщин из рабочего класса на ранних стадиях американской истории – см., например: Dancis (1976).

Движения за освобождение: их рождение и преобразование

(с. 365–373). Радикальный феминизм принял название «Движение за освобождение женщин» в конце 1960-х годов, отчасти для того, чтобы отделить революционную перспективу от «градуализма»[41] и компромиссов либерального феминизма, отчасти – чтобы провести различие между феминистскими приоритетами и задачами «левых мужчин» (the «male Left»). Движение включило в себя направления, впоследствии определяемые как «социалистический феминизм», «культурный феминизм», «экофеминизм». Термин «радикальный феминизм», возможно, был бы более подходящим, но в 1970-х годах он был «присвоен» весьма специфическим, чрезвычайно сепаратистским направлением внутри движения за освобождение женщин, стремившимся отделить себя от социалистического феминизма. Аргумент Эллен Уиллис (Ellen Willis) о том, что за более узким использованием термина скрывается уход от радикализма первых женских освободительных движений, имеет под собой основания.

Лучший общий анализ движения за освобождение женщин, который мне приходилось встречать, см. в: Coote and Campbell (1982); о ранних стадиях развития в Соединенных Штатах см.: Willis (1984); о предпосылках см.: Segal (1983). Об истории движения за освобождение геев см.: в Великобритании – «Gay Left Collective» (1980); в Соединенных Штатах – D’Emilio (1983); в Австралии – Thompson (1985). Данные о составе участников британской конференции Кампании за равенство гомосексуалов (СНЕ) приводятся по: Lumsden (1984). О «движении за освобождение мужчин» см.: Hanisch (1975) – «против»; Бристольская мужская антисексистская конференция (Bristol Anti-Sexist Men’s Conference, 1980) – за; Lyttleton (1984) – «осмысленно смешанная» позиция.

Глава 13 Настоящее и будущее

Настоящий момент

Гегель придумал, а Маркс популяризировал способ схематической интерпретации истории, при котором выделяются исходная стадия развития общества, диалектически необходимые ступени его развития и кульминация – этическое государство, бесклассовое общество. Есть искушение проанализировать историю гендерных отношений, применив ту же самую схему. В результате такого анализа возникает представление о первобытном матриархате, который был разрушен мужчинами, захватившими власть и установившими патриархатное общество, в недрах которого в настоящее время созрела феминистская революция. Или можно выдвинуть идею о том, что социальное подчинение женщин вытекает из их места в биологической репродукции и потому было технически необходимо, когда рождаемость была высокой, производительность труда – низкой, а жизнь – короткой. Сейчас же это подчиненное положение может быть ликвидировано, так как технический прогресс освободил женщин от необходимости тратить всю жизнь на то, чтобы нянчить младенцев.

Если следовать подобным схемам, то настоящее время – это кульминация исторического процесса, иначе говоря, тьма перед рассветом, а вся предшествующая история должна трактоваться как своего рода подготовительный этап для настоящего. Промежуточные этапы, на которых осуществлялась дискриминация, были, конечно, омерзительны, но в каком-то смысле исторически необходимы: в их недрах смогло созреть благое общество. Значительная доля современных нам мерзостей может быть также оправдана тем, что в недрах истории формируется социальное благо.

Гегелевский подход соблазнителен: он позволяет придать достойный вид угнетению настоящего времени, осмысленность прошлому и перспективу преображения будущему. Но в нем есть что-то параноидальное. Настоящее время, в которое мы живем, – это не в большей мере исторически необходимое развитие, чем любое возможное будущее. Оно является результатом человеческой практики, а не результатом действия механизма – космического, логического или биологического. Это означает, что патриархат, сексизм и угнетение полов никогда не были исторической необходимостью. Каждое общество могло ликвидировать все это независимо от того, каков был уровень его технического развития. Точно так же на любой ступени общественного развития могло быть упразднено классовое неравенство. Изменение уровня технологии означает не возможность изменения гендерных отношений, а иные следствия этих изменений. Например, если женщины и мужчины начинают вместе заботиться о детях в сельскохозяйственном обществе при отсутствии научно разработанных методов лечения, то это приведет к последствиям совершенно иного рода, чем общая забота о детях в современном городе с низким уровнем рождаемости.

Итак, мы живем в мире, доставшемся нам от наших предков, которым не удалось ликвидировать гендерное неравенство. Вывод состоит в том, что наши дети тоже, возможно, будут жить в таком мире. Конец гендерного неравенства ни в коей мере не является неизбежным. Это видели некоторые феминистские критики идеи об осуществлении революции посредством выращивания детей в пробирке, т. е. о том, что технологизация процесса биологического воспроизводства человека освободит женщин от императивов тела и социального подчинения, или идеи положить конец угнетению гомосексуалов путем ликвидации половых различий. Нет гарантии, что новые репродуктивные технологии окажутся под контролем женщин и что они вообще будут находиться под каким-либо демократическим контролем. На самом деле есть основания ожидать чего-то прямо противоположного, если принять во внимание быстрое развитие генной инженерии, поддерживаемое крупным бизнесом и государством, и технологии оплодотворения in vitro, развиваемые технократами-специалистами в области медицины. Вполне вероятно, что нас ждет обновленный высокотехнологичный патриархат.

Таким образом, настоящий момент – это не кульминация, а точка выбора. Цель анализа должна заключаться в лучшем понимании структуры выбора и коллективных проектов, возникающих в результате этого выбора.

Возникновение движения за освобождение женщин и движения за освобождение геев отражает кризисные тенденции общего рода и представляет собой абсолютно новый по своей глубине исторический этап критики гендерного порядка и программы его преобразований. Эти темп и глубина гендерной политики и сила теории открывают возможность немыслимых ранее сознательных преобразований общества и личности. Тем не менее движения за освобождение не обладают социальной властью, необходимой для продвижения этих преобразований дальше, чем пределы ограниченных социальных сред. И в определенном смысле в результате своей внутренней эволюции они ушли от проекта общей структурной реформы и переключились на проблемы выживания, оставив в стороне проблемы, связанные с общими кризисными тенденциями.

Другие составляющие общего проекта преобразования общества и личности, в особенности феминизм рабочего класса и антисексистская политика мужчин-гетеросексуалов, находятся в дисперсном состоянии. Гегемония авторитарной маскулинности, гарантированная если не религией, то наукой, была нарушена. Но ослабление целостности гендерного порядка привело также и к раздробленности оппозиции. При отсутствии объединяющей практики эта раздробленность может усиливаться.

Если бы было достигнуто некоторое объединение социальных сил на основе прогрессивной программы, то по крайней мере в богатых капиталистических странах и странах Восточного блока современные социальные и материальные технологии позволили бы сделать выбор в пользу следующих коллективных решений. Деторождение в жизни женщины могло бы быть превращено в достаточно короткий эпизод, социально эквивалентный тому месту, которое зачатие, поддержка беременной жены или подруги и уход за ребенком занимают в жизни мужчины. Мы располагаем знаниями и ресурсами, достаточными для того, чтобы, распределив заботу о детях и домашние обязанности определенным образом, достичь необходимого баланса между эффективностью и приватностью. Значительное число мужчин и женщин может позволить себе не производить потомства, и это не создаст угрозу депопуляции. Свободный выбор форм катексиса становится доступен всем. В эпоху компьютеризированного производства, автоматической обработки информации и механизированного сельского хозяйства никакие средние физические или психологические различия между полами не могут повлиять на эффективность производства. Поэтому полная ликвидация полового разделения труда не приведет ни к каким экономическим жертвам. Гегемонная маскулинность больше не является коллективным ресурсом в борьбе за выживание, на самом же деле она несет в себе общую угрозу. Мы можем отказаться от социальной иерархии маскулинностей и вместе с ней – от определения утрированной фемининности.

Ситуация в остальном мире иная, и у нас нет оснований ожидать, что западные паттерны гендерных отношений послужат универсальной моделью. Я знаю так мало о положении в третьем мире, что воздержусь от каких-либо конкретных комментариев. Но мне ясно одно: мир представляет собой внутренне связанный социальный порядок, и это относится к динамике гендера, как и к другим структурам. Глобальная перестройка полового разделения труда служит признаком этой связанности. Не исключено, что низкотехнологичные методы установления равенства гендерных отношений возникнут главным образом в бедных странах. Такое развитие способна сильно подтолкнуть передача ресурсов, возможная благодаря гармонизации гендерных отношений в богатых странах.

Стратегии

Если подобное мироустройство можно осуществить на практике, то какими должны быть способы его осуществления? В недавней истории гендерной политики использовались две общие стратегии, которые можно назвать интенсивной и экстенсивной.

Я уже упоминала попытки построить в рамках социальных сетей, задействованных в радикальной политике последних двух десятилетий, домохозяйства и гендерные отношения, основанные на глубоком равенстве. Сюда относятся, во-первых, попытки найти способы установления равенства в сфере экономических ресурсов и доступа к власти, позволяющей принимать решения. Обычно это сделать трудно, поскольку в условиях гендерно структурированного рынка труда у мужчин гораздо больше возможностей зарабатывать. Иногда самое большее, что может быть достигнуто, – это некая гарантия экономической почвы для женщин, например когда собственность оформлена на имя жены, а не на имя мужа. Во-вторых, сюда относится реорганизация отношений между детьми и взрослыми, которая должна переломить огромное множество институциональных и культурных механизмов, определяющих, что уход за маленькими детьми – дело женщин. В-третьих, сюда входит перестройка полового характера и сексуальности, которую нужно осуществлять на ходу, в контексте привязанности к третьим лицам и ужасных терзаний по поводу верности и достоинства. Этот процесс иногда воспринимается как выдергивание собственных волос пучок за пучком с помощью плохо отлаженной механической машинки. Неудивительно, что очень многие люди отказались от этой попытки и что те, кто все-таки ее предпринимает, крайне неохотно говорят об этом. Вероятно, важно сделать этот опыт более публичным и более кумулятивным. Не менее важно найти способы выражения его позитивных сторон: обретения сил и энергии, радости общения с детьми, удовольствия от любви между равными.

Попытка создания отдельных зон освобождения (liberated zones), как иногда называется подобная практика, может буквально означать освоение некоего физического пространства. Общее требование феминистских групп в рамках определенных институтов состоит в выделении какого-то помещения для женщин. Кризисные центры для беженок и женщин, подвергающихся насилию, часто действуют по принципу отсутствия доступа в них мужчинам. Однако если говорить на более общем уровне, то зона свободы – это социальное пространство, конкретный институт или его часть, социальная сеть или просто группа людей, внутри которых достигнуто равенство полов, ликвидирован гетеросексизм и поддерживаются антисексистские практики.

Проблемы поддержания такой зоны похожи на проблемы других анклавов. Они требуют постоянного приложения сил для их сохранения. Когда дело состоит в радикальном отступлении от общей социальной практики, как это бывает в случае серьезных попыток достижения равенства полов, уровень необходимой энергии оказывается весьма высоким. Люди устают от постоянных собраний, мониторингов и взаимной критики. Эгалитарные практики постоянно наталкиваются на иерархическое вмешательство извне. Пример такой ситуации – общество людей, придерживающихся радикальных методов оздоровления. Когда в такой группе есть врач, получивший профессиональное медицинское образование, спонсоры этого общества и многие пациенты относятся к нему как к главе обычного медицинского центра. Подобные вопросы могут регулироваться, но для этого необходимо приложение массы сил, времени и терпения в преодолении напряженностей. Необходимо делать какие-то уступки и договариваться по поводу сугубо бытовых вопросов. Один из таких постоянно возникающих бытовых вопросов – уборка помещений, так как зоны освобождения быстро захламляются.

Однако перечисленные издержки стоят того, чтобы на них пойти, ведь осуществление всех этих стратегий приносит три полезных результата. Прежде всего надо сказать, что устанавливаются основания для политики более широкого масштаба. Например, марши и митинги не случаются сами собой: должны быть люди, которые их собирают; люди, которые садятся на телефон и распространяют информацию; люди, которые рисуют плакаты и организовывают места для хранения этого инвентаря. Кроме того, зоны освобождения могут генерировать энергию, помогая людям ощутить грядущий социальный мир, т. е. создавая то, что Шейла Роуботам в своей книге «По ту сторону разделенности» («Beyond the fragments») назвала политикой создания прообразов. Сестринство среди активистов феминистского движения, солидарность, возникающая в движении за освобождение геев, желание делиться с другими, возникающее в общих домохозяйствах, – это реальные опыты, и они играют роль в понимании того, что цели политических действий имеют практический характер.

И, наконец, есть еще и личностное измерение этих процессов. Радикальная политика часто требует сверхчеловеческой энергии и может привести к внутреннему опустошению человека; иногда она предполагает сверхчеловеческую добродетель и может привести к разочарованию. Критики феминизма радостно отмечают, что феминистки, добившиеся власти, ведут себя столь же грубо, сколь и патриархатного склада мужчины, – и, разумеется, некоторые из них так и поступают. И точно так же некоторые участники движения за освобождение геев бывают эгоистично настроены и слепы по отношению к проблемам других, а некоторые мужчины-гетеросексуалы, выступающие против сексизма, не способны полюбить овощи или маленьких детей. Относительно свободная зона позволяет работать над решением этих проблем путем развития политики личности, обсуждавшейся в Главе 10. Она может также обеспечивать прямую поддержку тем, кто в ней нуждается. Основной ресурс радикальной политики – это ее активисты. Политическая практика может требовать большой отдачи, она иссушает и способна нанести большой ущерб человеку, который ею занимается. Каждодневная борьба против сексистски настроенных деловых людей или бюрократов – не для слабонервных. Поэтому важно найти пути сохранения и восстановления человеческих ресурсов.

Этот вопрос актуален для всех форм радикализма, но гендерная политика отличается уникальным уровнем личностной вовлеченности. Ломать гендерную систему означает в определенном смысле освобождаться от того, что наиболее важно для собственных чувств, и внедряться в странные и плохо объяснимые места социального пространства. Самая старая претензия, предъявляемая феминисткам: они стремятся превратить женщин в мужчин, а мужчин в женщин. В каком-то смысле это так. Реформа разделения труда должна привести к тому, что женщины будут заниматься теми вещами, которые традиционно считаются мужскими. Тем не менее такого рода переворачивание ролей, обычно пропагандировавшееся в начале 1970-х годов, оказалось неадекватной стратегией. Участники феминистского движения также попытались – и не просто по тактическим соображениям – придерживаться качеств и практик, традиционно считавшихся женскими. Но им пришлось совершать маневренные пересечения традиционных гендерных границ полового характера и разделения труда, а в той мере, в какой бисексуальность зарекомендовала себя как сексуальная практика, – и пересечения границ структуры катексиса.

Некоторым теоретикам проникновение в то пространство, которое можно назвать приграничной областью, показалось основной стратегией. Фернбах и Мьели настаивают на гендерной неоднозначности гомосексуальности. Чодороу и Диннерстайн используют психоаналитические аргументы для доказательства важности равного участия мужчин в уходе за маленькими детьми. Антисексистское движение мужчин, по крайней мере его более радикальное крыло, попытавшись очистить маскулинность от ее связи с иерархией, быстро стало движением за феминизацию (effeminism), примкнув тем самым к радикальному феминизму.

Граница, как и зона, является пространственной метафорой, и, возможно, слишком жесткой для применения к динамическим процессам. Наверное, можно выразить мою мысль точнее, если сказать, что практика, связанная со многими вопросами гендерной политики, требует вживания в социальные противоречия, связанные с гендером. Иногда полезнее усилить противоречие, чем пытаться его разрешить. Проблема с моделью андрогинии, обсуждавшейся в Главе 8, состоит не в идее, что женские и мужские качества могут сочетаться в одном человеке, – эта идея отнюдь не нова. Проблема состоит в идее, что их сочетание какимто образом разрешает напряжение между ними. Но может произойти и наоборот.

Внутренняя политика левых, отчасти связанная с зонами освобождения, описанными выше, имеет другое стратегическое значение. Попытка создать эгалитарные домохозяйства и несексистскую среду для детей является единственной формой прогрессивной гендерной политики, в которой активно участвует значительное число мужчин-гетеросексуалов. Следовательно, она представляет собой своеобразную лабораторию, в которой разрабатываются модели альянса между группами, обычно разделенными гендерной политикой.

Движение за освобождение геев – другая такая лаборатория. Напряженность, существующая между женщинами и мужчинами в гомосексуальной политике, о которой говорилось в Главе 12, реальна и пока не устранена. Учитывая это обстоятельство, можно сказать, что существование движения в течение пятнадцати лет – с его взлетами и падениями – представляет собой существенное достижение. Опыт дискуссий и компромиссов между его участниками, объединенные и параллельные акции и коллективные празднования – это, вероятно, самая сложная практика кооперации между женщинами и мужчинами, которая до сих пор существовала в рамках радикальной перестройки гендерных отношений.

Две эти формы движений способствуют формированию более общей стратегии альянсов, т. е. экстенсивной стороны гендерной политики. Многие, а то и большинство кампаний феминисток и активистов-геев проводились вместе с людьми, не входившими в их ряды. Внешнее окружение задействуется потому, что необходимы массовость, доступ к разным слоям населения, деньги или технические навыки. В риторике движений эти обстоятельства обычно не фигурируют, поскольку в ней делается акцент на противопоставленности остальному миру и приписывании всех достижений собственной решимости и силе женщин или геев. Политические причины подобного характера риторики достаточно очевидны, но подобная установка осложняет обсуждение того, что, собственно, происходит в гендерной политике, и часто производит впечатление, будто альянс или внешняя поддержка не приветствуются.

Можно привести такой пример: реформа права, связанного с гомосексуальностью, предполагает лоббирование министров и членов парламента, работающих в комитетах по выработке партийных платформ, дискуссии с полицией, связь с группами, работающими по проблеме гражданских свобод, кропотливую работу с симпатизирующими юристами, научными работниками и журналистами. Большинство их не являются геями или публично не признаются в том, что они геи. Еще одним примером служит введение курсов женских исследований в университетах, которое предполагает совместную работу с методическими комиссиями, обсуждающими учебные программы, получение поддержки от руководства, распоряжающегося деньгами или преподавательскими кадрами, поддержку других преподавателей в распределении учебной нагрузки, организацию аудиторий, инвентаря, оборудования, поддержку лаборантов и секретарей, библиотечных работников и проч. Бо́льшая часть этих задач требует кооперации и труда многих людей, которые не являются ни феминистами, ни даже женщинами.

Эти альянсы обычно устанавливаются на какое-то ограниченное время. Публичная сторона гендерной политики за последние два десятилетия похожа на лоскутное одеяло, составленное из отдельных кампаний. Местные движения и альянсы возникают в ответ на какие-то конкретные задачи, такие как создание медицинского центра, организация демонстрации в День памяти солдат Австралийского и Новозеландского армейского экспедиционного корпуса, организация дня лоббирования в здании парламента и проч. Существует тенденция распада таких групп после решения конкретной задачи. Предпринимались попытки создать постоянные формальные организации. К числу наиболее успешных попыток относятся, например, Национальная организация женщин в Соединенных Штатах или Кампания за равенство гомосексуалов в Великобритании. Обе эти организации обеспечили основания для альянса в контексте политики групп давления с целью проведения правовых реформ и достижения других подобных целей. Однако если говорить о широком спектре гендерной политики, то существование постоянных организаций не стало ее характерной чертой. Устойчивость движений за освобождение женщин и за освобождение геев – весьма значительная и в том, и в другом случае – обусловлена не формальными структурами, а тем, что участники многих кампаний и члены многих сетей – это пересекающиеся множества, и тем, что внутри этих множеств ведутся постоянные внутренние разговоры.

В либеральных капиталистических странах политика такого рода могла бы продолжаться бесконечно. Там достаточно высокий уровень толерантности и достаточная периодическая поддержка движений. Благодаря этому возможно устойчивое политическое присутствие феминисток и геев на уровне групп давления. Но для осуществления проекта преобразования гендерного порядка необходимо что-то более фундаментальное. И это вопрос объединения большинства, поддерживающего гендерное равенство, и вопрос сохранения этого объединения в течение длительных периодов времени.

Подобные надежды вынашиваются уже давно, хотя основная тенденция как в политике геев, так и в политике феминисток – отказ от этих надежд. Объединение основных сил важно в том случае, если процесс социального изменения начинает сознательно контролироваться. Как уже говорилось в настоящей книге, структуры не могут быть перенесены на новый, более высокий уровень без изменений низовых практик. Но объединение большинства общества не падает с неба. В его создание нужно вложить много сил. Оно должно осуществляться вопреки правящей власти, на основании радикальной программы равенства, и поэтому нам нужно ясное понимание социальной динамики, которая способна сделать его возможным.

Кризисные тенденции, обсуждавшиеся в Главе 7 и составляющие предпосылку объединения основных политических сил, также способствуют преодолению главного структурного препятствия. Лев на тропинке в данном случае – это исчисление интересов. Если данный гендерный порядок характеризуется тем, что мужчины обладают социальными преимуществами, а женщины такими преимуществами не обладают, то основная структурная реформа идет вопреки интересам мужчин. Даже подчиненные формы маскулинности в каком-то смысле причастны к социальным преимуществам, которыми обладают доминирующие формы маскулинности. Как сказал об этом Майк Броукер, «Пусть я и голубой (queer), но зато я – мужчина». Если принять во внимание, сколь значительно число женщин, приобретающих богатство, престиж и другие преимущества благодаря браку или родству или благодаря своей утрированной фемининности, то может показаться, что мы обречены на вечное большинство, выступающее за патриархат.

Но это исчисление интересов не является окончательным по двум причинам. Во-первых, интересы не только эгоцентричны, но и реляционны. Например, у отца ребенка могут быть интересы, связанные с мужскими социальными преимуществами, но он еще может быть заинтересован в благополучии детей, а половина детей – это девочки. Практики, выражающие интересы, могут строиться скорее вокруг интересов детей, нежели вокруг гендерной категории. Этому способствует кризис полового разделения труда в сфере заботы о детях. Во-вторых, даже эгоцентричные интересы могут быть неоднозначными или разнонаправленными. В литературе по мужским движениям неверно указывалось, что движение мужчин за освобождение преследует те же самые цели, что и движение женщин, но верно говорилось о напряженности, издержках и проблемах, связанных с гегемонной маскулинностью как достаточно распространенным опытом. Кризисные тенденции в структурах власти и катексиса могут способствовать увеличению такой внутренней разнонаправленности интересов.

Достаточно ли далеко зашли кризисные тенденции в гендерном порядке, чтобы обеспечить базу для формирования большинства общества, приверженного глубокой структурной реформе? Это, вероятно, ключевой стратегический вопрос, стоящий перед радикальными политиками. Он включает комбинацию интенсивных и экстенсивных стратегий; первая из них служит для определения направлений и оценки степени реалистичности преобразований, а вторая – для наращивания мускулов движения. Данная комбинация до сих пор не была реализована. Предпосылки ее реализации сильнее, чем где бы то ни было, ощущаются в сфере полового разделения труда; здесь приходят в голову кризис представления о семейном заработке (family wage), кризис в системе ухода за детьми и изменение взглядов на отцовство, неспособность либеральной политики равных возможностей решать проблемы массовой безработицы среди молодежи. Тем не менее основная энергия радикализма движения сосредоточена в других областях. Если радикальному большинству общества, выступающему за гендерную справедливость, суждено материализоваться, то оно материализуется не в форме масс людей, которые соберутся под уже вышитые и высоко поднятые знамена. Для сплочения этих сил потребуется болезненное преодоление некоторых слабых сторон современного радикализма.

Заключительные замечания относительно мироустройства, к которому может привести социальная теория гендера

Логически возможны две цели преобразования гендерных отношений: упразднение гендера и его воссоздание на новых основаниях.

Ставя перед собой первую цель, некоторые смельчаки предлагали упразднение воспроизводства человека половым путем. Так, Дэвид Фернбах в последней и весьма сложной версии этого подхода заходит столь далеко, что выдвигает такую идею: преодоление внутренней природы человека, модернизация нашей «палеолитической» системы воспроизводства будут эквивалентны преодолению внешней природы. Не говоря уже о сомнительной политике репродуктивных технологий, обсуждавшейся выше, этот подход, подобно воспеванию связи женщины с природой, который является его зеркальной версией, основан на непонимании того, как конструируется социальный мир гендера. Гендерный порядок не является и никогда не являлся биологическим феноменом. Он представляет собой конкретную историческую реакцию на репродуктивную биологию человека. Возможны и другие коллективные реакции. Попытка упразднить биологический пол (biological sex), разумеется, относится к их числу. Но она не приведет к освобождению от сил природы посредством ее преодоления, поскольку существующий гендерный порядок заключен не в природе. Она приведет к повальному искажению человеческого тела, которое, безусловно, снизит разнообразие человеческого опыта и с большой вероятностью усилит существующие властные структуры.

Если упразднение гендера представляется достойной целью, то оно должно быть направлено на упразднение гендера как социальной структуры. Согласно определению, данному в Главе 6, гендер связывает поля социальной практики с разделением ролей в сфере репродукции, делая их релевантными друг другу. Следовательно, его упразднение повлечет за собой нарушение связи между этими полями, которое, в свою очередь, приведет к игнорированию или отрицанию биологического различия и, разумеется, к отказу от его прославления. Различие между полами будет просто взаимодополнительностью функций при воспроизводстве, а не вселенским разделением или социальным предназначением. Оно не будет необходимо для структурирования эмоциональных взаимоотношений, так что категории гетеросексуального и гомосексуального станут несущественными. Оно не будет необходимо для структурирования характера, так что необходимость в маскулинности и фемининности тоже отпадет.

Такие перспективы вытекают из деконструкционистского крыла теории движения за освобождение геев, и в качестве конечной цели движения они выглядят более убедительно, чем в качестве актуальной стратегии. Большое достоинство такой программы – в том, что она направлена на устранение оснований гендерных неравенств. Тот способ, которым биологическое различие и сходство интегрированы в структуры социального неравенства, порождает наши дилеммы относительно природы, а не саму природу. Неравенство является основанием формирования интересов, порождающих практики, которые институционализируют разные формы несправедливости, защищающую их политику и оправдывающие их идеологии. Понятие освобождения (liberation) связано не столько со свободой в смысле отсутствия ограничений поведения личности, сколько с равенством.

И, как показывает множество фактов, упомянутых в этой книге, этого очень трудно добиться даже в узких социальных средах. Равенство – это абсолютное понятие. Оно не допускает никаких оговорок, какими бы благонамеренными они ни казались. Равенство было бы совершенно нереалистичным в качестве критерия оценки практики, если бы считалось, что полное равенство – это легко и быстро достижимое состояние. Аргументы в пользу стабильности личности, обозначенные в Части III, достаточны для того, чтобы ниспровергнуть любую идею общего демонтажа[42] системы как близкой и непосредственной цели. Однако сильное понятие равенства может быть бескомпромиссным практическим критерием, если оно принимается как направление движения, от которого нельзя отклоняться. Т. е. критерий равенства, прилагаемый ко всем практикам, состоит в том, что они приводят к большему равенству, чем то, которое было характерно для начальных условий практики, а у социальных агентов отсутствует намерение остановиться на какой-то стадии. В этом смысле деконструкция гендера – это реальная этическая программа. Критерием политической практики становится отделение некоторых новых сфер социальной практики от комплекса репродукции.

Стандартный аргумент против упразднения гендера, подобный традиционному аргументу против упразднения класса, звучит так: оно приведет к одинаковости. Без половых различий мы превратимся в серую массу, все будем ходить в одинаковых комбинезонах и носить одинаковую короткую стрижку. Этот аргумент, вероятно, эффективен как риторический прием, но как аналитика к делу не относится. Логическое следствие демонтажа гендера – бесконечное разнообразие. Неплохим обобщением этого понятия является рассуждение Маркузе о полиморфной перверсии в его книге «Эрос и цивилизация», хотя если демонтированы правила, то ничто нельзя определять ни как нормативное, ни как перверсное. Могут быть только полиморфный эротизм, или полиморфный труд, или полиморфные структуры принятия решений.

Таким образом, издержками упразднения гендера является не одинаковость, а утрата структур определенного типа. Оценка этого представления освобождения зависит от того, имеют ли гендерные структуры какую-то ценность. Что бы мы утратили, если бы их затянуло в воронку истории?

Следует отметить, что значительная часть нашей культурной энергии и красоты, впрочем, как и варварства, возникла благодаря гендерным отношениям и так или иначе с ними связана. Гендерно структурированная культура и, конкретно, сексистские переживания дали нам «Отелло», «Кольцо Нибелунга», портреты Рубенса и многое другое. Значительная часть тонкой ткани нашей повседневной жизни – ощущение своего тела, навыки ведения работы по дому, популярные песни и юмор – связана с гендером. Наш эротизм и наше воображение, по-видимому, и ограничиваются, и подпитываются гендером. Если мы полностью покончим со всем паттерном, то это сделает нашу жизнь существенно беднее, чем сейчас. В лучшем случае она будет настолько отлична от мира нашего опыта, что нельзя сказать, захотим ли мы жить такой жизнью.

Тем не менее ограничения, порождающие этот опыт, упомянутое богатство культуры также производят массовые неравенства, горький опыт угнетения, насилия и постоянной угрозы несчастий, которые служат основанием для критики гендера, обсуждавшейся в настоящей книге. В связи с этим встает вопрос: может ли культурная энергия быть отделена от структуры неравенства? И может ли гендер быть не упразднен, а воссоздан в недеструктивных формах?

Отсюда вытекает скорее переструктурирование, нежели разрушение. Это предполагает, что элементы гендерных порядков могут быть в каком-то смысле перемешаны. В пользу этой идеи, конечно, говорят исторические доводы из Части II, хотя вопрос, насколько далеко она может быть продвинута, остается открытым. Подобный процесс должен проходить на коллективном уровне и быть подобным тому, что Пиаже называет ассимиляцией в психологии интеллекта, при которой существующие материалы сексистской культуры схватываются и приспосабливаются для новых целей. Простым примером такого процесса, протекающего в небольшом масштабе, является восприятие девочками стиля панк (см. Главу 6). Пиаже определяет игру как практически чистую ассимиляцию, и можно сказать, что при этом происходит качественный рост нашей способности играть.

Игры с гендером – это вполне знакомый нам феномен. Элементы полового характера, гендерной практики или гендерной идеологии часто отделяются друг от друга и применяются в новых комбинациях с целью удовольствия, эротического напряжения, подрыва или просто удобства. Такие игры, наверное, больше всего распространены в сексуальных субкультурах. Питер Акройд видит историческую связь между переодеванием в одежду другого пола и подрывом обычаев повседневной жизни посредством карнавала. Пэт Калифия описывает, как лесбийский садомазохизм отрывает власть от маскулинности в эротических целях. Эротика фетишизма: резина, кожа и проч. – регулярные сигналы изменений гендерной символики и гендерных отношений. Но то же самое происходит и в менее экзотических контекстах. В массовой моде игры с гендерными рекомбинациями начались в 1930-х годах и еще более активно – в стилях унисекс в 1960-х. Гендерная неоднозначность стала темой презентаций рок-музыки от Дэвида Боуи и «Нью-Йорк Доллз» до Грейс Джонс и Бой Джорджа. Другая форма этих изменений – создание медийных образов женщин-космонавтов в Советском Союзе как игра с фемининностью/маскулинностью и половым разделением труда, затеянная с политическими целями.

Однако следствие переструктурирования – это больше чем перетасовка существующих практик и символов, больше чем вращение калейдоскопа, и потому аналогия с игрой имеет ограниченное применение. Когда изменяются отношения между культурными элементами, то создаются новые условия практики и становятся возможными новые модели практики. Демонтаж предполагает, что биология пола будет минимально присутствовать в социальной жизни, т. е. будет своего рода cuisine minceur[43]. Представление о переструктурировании будет означать культурное усложнение различия и сходства в процессе репродукции, тогда как давление власти, разделение труда и правила катексиса не будут его касаться. В культуре будет поощряться разнообразие форм зачатия, вынашивания беременности, рождения ребенка и его грудного вскармливания, взросления человека, его возмужания и старения.

Более того, можно будет изучать и изобретать множество различных путей вовлечения людей в эти процессы. Сейчас мы обычно имеем дело с двумя полами. Но в ранних формах теории гомосексуальности речь шла еще и о третьем поле, а Олаф Стейплдон в одной из первых классических книг в жанре научной фантастики писал, что в будущем будет множество полов и множество вариантов полов. Но у Стейплдона речь шла о биологических типах, тогда как реальные возможности связаны с социальными типами. Хотя понятие третьего пола избыточно, вполне возможно, что гомосексуалы – как женщины, так и мужчины, – не имеющие своих собственных детей, будут вовлечены в воспитание детей, и это станет обычной практикой. Это приведет к формированию особых моделей отношений между детьми и взрослыми, которые смогут дополнить и обогатить отношения, создаваемые гетеросексуальными взрослыми. Гари Доусет приводит исторические примеры отношений между маленькими детьми и взрослыми, которые не являются их родителями (например, тетями и дядями в буржуазной семье XIX века), – примеры, заслуживающие того, чтобы их возродить и придать им новые смыслы. Символическое участие мужчин в процессе родов посредством так называемой кувады (couvade) – это другой исторический пример, которому можно придать новый смысл. Если предстоит упразднить неравенства полового разделения труда, то очевидно, что мужчины должны будут принять на себя значительную часть домашней работы, связанной с вынашиванием беременности, рождением ребенка и уходом за младенцем. Какое-то хрупкое и механистичное понятие отпуск, предоставляемый отцу в связи с рождением ребенка (paternity leave), – это лишь самое начало того сдвига, который должен получить гораздо более сильное общественное звучание.

В результате освобождения, достигнутого путем переструктурирования, исчезнет необходимая связь элементов гендерных отношений с институционализированным неравенством, с одной стороны, и биологическим различием, с другой. Глубину этого изменения нельзя недооценивать. Это будет фундаментальное отступление от ключевой идеи нашей современной культуры, которую можно коротко сформулировать как идею о том, что гендер – это судьба.

В настоящее время эта идея пронизывает каждую сферу гендерной практики, живя в нашем воображении и проявляясь в наших действиях. Натурализация гендера – фундаментальный механизм гендерной идеологии. Эта суровая судьба диктует разделение труда: есть «женская работа», а есть «мужское дело». Острое ощущение фатальности катексиса составляет сердцевину темы любви в западной культуре, начиная с «Медеи» и заканчивая «Касабланкой». Идея психологической фатальности гендера проявляется в представлении о половом характере.

Поэтому в обществе, в котором будет устранено гендерное неравенство посредством изменения гендерной композиции, будет другая, неведомая до сих пор структура чувств и переживаний. Большая часть культурного наследия тогда будет восприниматься как история погружения в чужие концептуальные рамки. Разумеется, они не будут абсолютно чужими: сохранятся любовь, ненависть, ревность и приверженность разным идеалам, которые делают жизнь интересной. Но они будут переживаться скорее как отношения между личными жизненными проектами, чем как неизбежная судьба. Это означает, что в них будет заключено меньше власти культуры. Чувство неизбежности – это не пассивное сознание, а один из рычагов воздействия на опыт и действие, порождающий механизм (если применить другую метафору) трагедии и радости. Оно не только сужает мир, но и делает жизнь в нем более интенсивной.

Перестроенное таким образом, человеческое общество достигнет ранее не виданного уровня практического равенства и колоссального обогащения своих культурных ресурсов. Об этом обогащении стоит поговорить. Во-первых, в игру вступает значительно больше игроков. Сторонники принципа равных возможностей правы, когда утверждают, что дискриминация по половому признаку приводит к потере человеческих ресурсов, и этот принцип должен быть распространен далеко за пределы вопроса о занятости. Во-вторых, свободный пересмотр гендерных отношений, которые сейчас существенно ограничены, и психологических и культурных моделей, которые сейчас значительно стилизованы, способствует росту в геометрической прогрессии возможностей экспериментирования и изобретательства. На самом деле опыты гермафродитизма и андрогинии – это только самые первые формы таких экспериментов. В-третьих, – и это, вероятно, самый важный момент – эмоциональные измерения жизни, открытые для поиска в обществе гендерного равенства, гораздо сложнее, чем в нашем обществе сегодня, благодаря бо́льшим возможностям для творчества и разнообразия. Любовь равных не менее страстна, чем любовь под звездой гендерного неравенства. Эта страсть будет иной, так как она не будет окрашена чувствами защиты и зависимости. На их место придут восхищение новизной и непредсказуемостью и радостью устроения будущего, не обремененного предустановленными ограничениями. Любящие столкнутся с другими трудностями, такими как проблемы выстраивания новых форм взаимного чувства и уравновешивания преданности другому и изобретения своего Я.

Хотя мы связываем эти возможности с изменениями в структуре гендерных отношений, у них есть и другие предпосылки. Эти предпосылки лежат в развитии общества, свободного от классового и расового неравенств, свободного от империализма и оскорбительных для человека неравенств жизненного уровня, существующих в глобальном мире.

Анализ, проведенный в настоящей книге, опровергает как идею о том, что гендер является формой угнетения, которая лежит в основе всех других форм угнетения, и потому гендерная политика должна быть приоритетной, так и идею о том, что гендерные неравенства вторичны и потому гендерная политика может реализовываться на периферии основного политического события. Основное событие – историческая борьба человечества за равенство, которая в настоящее время является борьбой за выживание человека, – это комплекс этих составляющих. Глобальное неравенство – это сложносоставная структура, если рассуждать о нем в рамках того же более широкого подхода, который я применяю по отношению к гендеру.

Отсюда следует, что составляющие этой системы влияют друг на друга. Поэтому нельзя принять аргументы, которые пользуются все большей популярностью среди радикальных интеллектуалов: мол, радикальную политику можно разбить на множество отдельных социальных битв на разных участках, не имеющих между собой системной связи. Эти аргументы отражают вполне обоснованную неудовлетворенность попытками, например со стороны ортодоксального марксизма, встать над другими группами, кампаниями и социальными битвами. Но они не показывают нам, как принять рациональные выборы стратегий, основанных на таких понятиях, как кризисные тенденции. Движения за социальные изменения должны иметь стратегию, чтобы их приоритеты не были заданы им оппозицией.

Можно вообразить общество, где существует равенство полов, но при этом другие виды неравенства далеко не мертвы. Здесь приходят в голову стражи из диалога «Государство» Платона или аристократия и бюрократия из книги Урсулы Ле Гуин «Левая рука тьмы». И наоборот, существуют социалистические утопии, в которых прописаны крайне традиционные натурализованные половые характеры. Пример такой утопии – роман Эдварда Беллами «Взгляд назад». Связь между структурами неравенства не является логической: теоретики, которые считали ее таковой, прельстились одной из версий гегельянства. На самом же деле эта связь эмпирическая и практическая. Говоря об эмпирическом ее аспекте, нужно сказать, что ключевые институты современной структуры гендерной власти не могут быть низвергнуты без соответствующей классовой политики, поскольку эти институты порождают сплав гендерного и классового доминирования. Говоря о практическом аспекте этой связи, нужно иметь в виду, что равенство дается с большим трудом; это показывают истоки современного феминистского радикализма среди новых левых. В исторической связи между социализмом и феминизмом, какой бы напряженной и неровной она ни была, выражается фундаментальная истина относительно глобальной структуры неравенства и того, какие социальные силы могут ее разрушить. Несмотря на определенное внутреннее сопротивление, Съезд британских профсоюзов все-таки выступил в защиту прав женщин на аборт, тогда как Конфедерация британской промышленности этого не сделала.

Существуют и другие сценарии будущего, гораздо менее привлекательные. Пример такого сценария – роман Маргарет Этвуд «Рассказ служанки» о будущем обществе, основанном на подавлении. Хотя это и сатира, но описанный Этвуд сценарий не является совершенно невероятным. Изменение композиции гендерных отношений вполне может быть предпринято как часть авторитарной политики; об этом свидетельствует современное развитие технологий родов. Изменение гендерной композиции, направленное на реализацию обсуждавшихся в этой книге возможностей, т. е. организацию эгалитарной формы жизни, – это только историческая возможность, которая не обязательно будет реализована в будущем. Если ей суждено сбыться, то соответствующая практика, проекты, с помощью которых будет осуществлено изменение композиции, должны быть частью политики, которая направлена на искоренение всех форм угнетения и не устанавливает никаких ограничений в действии принципа равенства людей. Осуществляя это изменение, мы будем раздвигать внутренние границы нашей общей способности формировать будущее общество. В этом обществе будут обеспечены индивидуальная физическая и экологическая безопасность, насыщенная социальная жизнь и историческая перспектива.

Библиография

Abercrombie, N., Hill, S., and Turner, B.S. (1980) The Dominant Ideology Thesis (London: George Allen and Unwin).

Ackroyd, P. (1979) Dressing Up: Transvestism and Drag (London: Thames and Hudson).

Adler, A. (1956) The Individual Psychology of Alfred Adler (New York: Basic Books).

Adler, A. (1928) ‘Psychologie der Macht’, in F. Kobler, ed. Gewall und Gewaltlosigkeit (Zurich: Rotapfelverlag), S. 41–46.

Adorno, T.W., Frenkel-Brunswik, E., Levinson, D.J., and Sanford, R.N. (1950) The Authoritarian Personality (New York: Harper).

Адорно, Т., Сэнфорд, Р.Н., Френкель-Брюнсвик, Э., Левинсон, Д.Дж. Исследование авторитарной личности. М.: Серебряные нити, Академия исследования культуры, 2001.

Alinsky, S.D. (1972) Rules for Radicals (New York: Vintage).

Allen, P. (1970) Free Space: A Perspective on the Small Group in Women’s Liberation (United States: Times Change Press).

Altman, D. (1972) Homosexual: Oppression and Liberation (Sydney: Angus and Robertson).

Altman, D. (1979) Coming Out in the Seventies (Sydney: Wild and Woolley).

Altman, D. (1982) The Homosexualization of America, the Americanization of the Homosexual (New York: St Martin’s Press).

Amato, P.R. (1980) ‘Man in a Woman’s World: The Hassles of a Male Homemaker’, Social Alternatives, 1, 6/7, p. 100–102.

American Psychological Association (1977) ‘Guidelines for Nonsexist Language in APA Journals’, American Psychologist, 32, 6, p. 487–494.

Anti-Discrimination Board, NSW (1982) Discrimination and Homosexuality (Sydney: ADB).

Arendt, H. (1958) The Origins of Totalitarianism (New York: Meridan).

Арендт, Х. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996.

Aries, P. (1973) Centuries of Childhood (London: Jonathan Cape).

Atwood, M. (1986) The Handmaid’s Tale (London: Jonathan Cape).

Этвуд, М. Рассказ служанки. М.: Эксмо, 2006.

Bachofen, J.J. (1967) Myth, Religion and Mother Right: Selected writings (London: Routledge and Kegan Paul).

Baldock, C.V., and Cass, B., eds. (1983) Women, Social Welfare and the State (Sydney: George Allen and Unwin).

Barbour, J. (1973) ‘That Thing of Silk’, Refractory Girl, 2, p. 25–29.

Barnsley Women Against Pit Closures (1984) Women Against Pit Closures (Britain: WAPC).

Barrett, M. (1980) Women’s Oppression Today (London: Verso).

Barry, K. (1979) Female Sexual Slavery (Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall).

Bateson, G. (1973) Steps to an Ecology of Mind (St Albans: Paladin).

Бейтсон, Г. Экология разума: Избранные статьи по антропологии, психиатрии и эпистемологии. М.: Смысл, 2000.

Beauvoir, S. de (1972 [1949]) The Second Sex (Harmondsworth: Penguin).

Бовуар, С. де. Второй пол. Т. 1 и 2. М.: Прогресс; СПб.: Алетейя, 1997.

Bebel, A. (1904) Woman under Socialism (New York: Labor News Company).

Бебель, А. Женщина и социализм / Пер. с нем. Изд. 3-е. 2011.

Bell, C., and Newby, H. (1976) ‘Husbands and Wives: The Dynamics of the Deferential Dialectic’ in S. Allen and D. Barker, eds. Dependence and Exploitation in Work and Marriage (London: Longman).

Bellamy, E. (1888) Looking Backward (Boston: Ticknor and Co).

Беллами, Э. Будущий век / Пер. с англ. СПб.: Типография Суворина, 1891.

Bem, S.L. (1974) ‘The Measurement of Psychological Androgyny’, Journal Consult. Clin. Psychol., 42, 2, p. 155–162.

Bertaux, D., ed. (1981) Biography and Society: The Life History Approach in the Social Sciences (Beverley Hills: Sage, Sage Studies in International Sociology, 23).

Biddle, B.J. (1979) Role Theory (New York: Academic Press).

Bland, L., Brunsdon, C., Hobson, D., and Winship, J. (1978) ‘Women Inside and Outside the Relations of Production’, in Centre for Contemporary Cultural Studies, Women’s Studies Group, Women Take Issue: Aspects of Women’s Subordination (London: Hutchinson), p. 35–78.

Bottomley, G. (1979) After the Odyssey: A Study of Greek Australians (St Lucia: University of Queensland Press).

Bourdieu, P. (1977) Outline of a Theory of Practice (Cambridge: Cambridge University Press).

Bowlby, J. (1953) Child Care and the Growth of Love (Harmondsworth: Penguin).

Bowles, S., and Gintis, H. (1976) Schooling in Capitalist America (London: Routledge and Kegan Paul).

Branca, P. (1978) Women in Europe since 1750 (London: Croom Helm).

Bray, A. (1982) Homosexuality in Renaissance England (London: Gay Men’s Press).

Bristol Anti-Sexist Men’s Conference (1980) ‘A Minimum Self-Definition of the Anti-Sexist Men’s Movement’, Achilles Heel, 4, p. 2–3.

Brohm, J. – M. (1978) Sport – A Prison of Measured Time (London: Ink Links).

Broker, M. (1976) ‘I May Be a Queer, But at Least I Am a Man: Male Hegemony and Ascribed versus Achieved Gender’, in D. Leonard Barker and S. Allen, eds. Sexual Divisions and Society (London: Tavistock), p. 174–198.

Brown, B. (1973) Marx, Freud and the Critique of Everyday Life (New York: Monthly Review Press).

Brown, N.O. (1959) Life Against Death: The Psychoanalytical Meaning of History (Middletown: Wesleyan University Press).

Brownmiller, S. (1975) Against Our Will: Men, Women and Rape (New York: Simon and Schuster).

Bryson, L., and Mowbray, M. (1983) ‘The Reality of Community Care’, Australian Society, 2, 5, p. 13.

Bullock, A. (1962) Hitler, rev. edn. (Harmondsworth: Penguin).

Буллок, А. Гитлер и Сталин: Жизнь и власть: Сравнительное жизнеописание: В 2 т. Смоленск: Русич, 1994.

Bullough, V.L. (1979) Homosexuality: a History (New York: New American Library).

Bujra, J., et al. (1984) ‘Challenging The Feminist Challenge: A Forum on Bouchier’, Network (BSA Newsletter), 29, p. 6–7.

Bureau of Crime Statistics and Research, NSW (1978 – 9) Homosexual Offences (Sydney: BCSR), Research Report 3.

Burgmann, M. (1980) ‘Revolution and Machismo’, in E. Windschuttle, ed. Women, Class and History (Australia: Fontana).

Burnett, J., ed. (1982) Destiny Obscure: Autobiographies of Childhood, Education and Family from the 1820s to the 1920s (London: Allen Lane).

Burney, C. (1977) From Village to Empire: An Introduction to Near Eastern Archaeology (Oxford: Phaidon).

Burton, C. (1985) Subordination: Feminism and Social Theory (Sydney: George Allen and Unwin).

Cahill, S.E. (1983) ‘Reexamining the Acquisition of Sex Roles: A Social Interactionist Approach’, Sex Roles, 9, 1, p. 1 – 15.

Caldwell, L. (1978) ‘Church, State, and Family: The Women’s Movement in Italy’, in A. Kuhn and A-M. Wolpe, eds. Feminism and Materialism (London: Routledge and Kegan Paul), p. 68–95.

Califia, P. (1983) Sapphistry: The Book of Lesbian Sexuality, 2nd edn. (United States: Naiad Press).

Campbell, B. (1984) Wigan Pier Revisited: Poverty and Politics in the Eighties (London: Virago).

Cancian, F.M., and Ross, B.L. (1981) ‘Mass Media and the Women’s Movement 1900–1977’, Journal of Applied Behavioral Sciences, 17, 1, p. 9 – 26.

Carey, G., and Lette, K. (1979) Puberty Blues (Melbourne: McPhee Gribble).

Carr, E.H. (1961) What Is History? (London: Macmillan).

Карр, Э. Что такое история? М., 1988.

Carrigan, T. (1981) The Theoretical Significance of the Arguments of the Gay Liberation Movement, 1969–1981. Ph.D. thesis, Dept of Politics, University of Adelaide.

Carrigan, T., Connell, R.W., and Lee, J. (1985) Toward a New Sociology of Masculinity’, Theory and Society, 14, 5, p. 551–604.

Carroll, J. (1977) Puritan, Paranoid, Remissive (London: Routledge and Kegan Paul).

Carter, A. (1974) Fireworks (London: Quartet).

Carter, A. (1979) The Sadeian Woman: An Exercise in Cultural History (London: Virago).

Casner, M.B., and Gabriel, R.H. (1955) The Story of American Democracy (New York: Harcourt, Brace, Jovanovich), 3rd edn.

Cavendish, R. (1982) Women on the Line (London: Routledge and Kegan Paul).

Central Office of Information, Great Britain (1984) Women in Britain (London: COI).

Centre for Contemporary Cultural Studies, Women’s Studies Group (1978). Women Take Issue (London: Hutchinson).

Centre for Urban Research and Action (1976) ‘But I Wouldn’t Want My Wife to Work Here…’ A Study of Migrant Women in Melbourne Industry (Melbourne: CURA).

Chafetz, J.S. (1980) ‘Toward a Macro-Level Theory of Sexual Stratification and Gender Differentiation’, Current Perspectives in Social Theory, 1, p. 103 – 25.

Chapkis, W., ed. (1981) Loaded Questions: Women in the Military (Amsterdam: Transnational Institute).

Chesler, P. (1978) About Men (London: Women’s Press).

Childe, V.G. (1936) Man Makes Himself (London: Watts).

Childe, V.G. (1950 [1925]) The Dawn of European Civilization, 5th edn. (London: Routledge and Kegan Paul).

Чайлд Г. У истоков европейской цивилизации. М., 1952.

Childe, V.G. (1950) ‘The Urban Revolution’, Town Planning Review, 21, p. 3 – 17.

Chodorow, N. (1978) The Reproduction of Mothering: Psychoanalysis and the Sociology of Gender (Berkeley: University of California Press).

Чодороу, Н. Воспроизводство материнства: Психоанализ и социология гендера / Пер. с англ. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2006.

Chomsky, N. (1971) Problems of Knowledge and Freedom (New York: Vintage).

Cicourel, A.V. (1964) Method and Measurement in Sociology (New York: Free Press).

Clark G., and Piggott, S. (1965) Prehistoric Societies (London: Hutchinson).

Clark, W. (1983) ‘Home Thoughts from Not So Far Away: A Personal Look at Family’, in L. Segal, ed. What Is to Be Done about the Family? (London: Penguin), p. 168–189.

Cliff, T. (1984) Class Struggle and Women’s Liberation (London: Bookmarks).

Cockburn, C. (1983) Brothers: Male Dominance and Technological Change (London: Pluto Press).

Cockburn, C. (1986) Machinery of Dominance (London, Pluto Press).

Collingwood, R.G. (1946) The Idea of History (Oxford: Oxford University Press).

Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. М.: Наука, 1980.

Collinson, D., and Knights, D. (1984) ‘«Men Only»: Theories and Practices of Job Segregation’ paper to Society for Study of Social Problems, San Antonio.

Comer, L. (1974) Wedlocked Women (Leeds: Feminist Books).

Connell, R.W. (1974) ‘You Can’t Tell Them Apart Nowadays, Can You?’ Search, 5, 7, p. 282–285.

Connell, R.W. (1983) Which Way Is Up? (Sydney: George Allen and Unwin).

Connell, R.W. (1985a) ‘Masculinity, Violence and War’, in P. Patton and R. Poole, eds. War/Masculinity (Sydney: Intervention), p. 4 – 10.

Connell, R.W. (1985b) Teachers’ Work (Sydney: George Allen and Unwin).

Connell, R.W., Ashenden, D. J., Kessler, S., & Dowsett, G.W. (1982) Making the Difference: Schools, Families and Social Division (Sydney: George Allen and Unwin).

Connell, R.W., Dowsett, G.W., Kessler, S., & Ashenden, D.J. (1981) ‘Class and Gender Dynamics in a Ruling-Class School’, Interchange, 12, 2–3, p. 102–117.

Connell, W.F. (1980) A History of Education in the Twentieth Century World (Canberra: Curriculum Development Centre).

Connell, W.F., et al. (1975) 12 to 20 (Sydney: Hicks Smith).

Constantinople, A. (1973) «Masculinity-Femininity: An Exception to a Famous Dictum?», Psychological Bulletin, 80, 5, p. 389–407.

Constantinople, A. (1979) ‘Sex Role Acquisition: In Search of the Elephant’, Sex Roles, 5, 2, p. 121–133.

Cook, P., Davey, I., and Vick, M. (1979) ‘Capitalism and Working Class Schooling in Late Nineteenth Century South Australia’, Australian and New Zealand History of Education Society Journal, 8, 2, p. 36–48.

Cooper, D. (1968) The Dialectics of Liberation (Harmondsworth: Penguin).

Cooper, D. (1971) The Death of the Family (London: Allen Lane).

Coote, A. and Campbell, B. (1982) Sweet Freedom: The Struggle for Women’s Liberation (London: Pan).

Corrigan, P. (1984) ‘My Body, My «Self»? Trying to See My Masculine Eyes’, Resources for Feminist Research, 12, 4, p. 29–32.

Costello, J. (1985) The Pacific War (London: Pan).

Court, D. (1986) The State and Women’s Liberation, unpublished manuscript, Macquarie University.

Croll, E.J. (1983) Chinese Women Since Mao (London: Zed Press).

Cucchiari, S. (1981) ‘The Gender Revolution and the Transition from Bisexual Horde to Patrilocal Band: The Origins of Gender Hierarchy’, in S.B. Ortner and H. Whitehead, eds. Sexual Meanings: The Cultural Construction of Gender and Sexuality (Cambridge, Cambridge University Press), p. 31–79.

Curthoys, A. (1976) ‘Men and Childcare in the Feminist Utopia’, Refractory Girl, 1, p. 3–5.

Dahrendorf, R. (1973) Homo Sociologicus (London: Routledge and Kegan Paul).

Dalla Costa, M., and James, S. (1975) The Power of Women and the Subversion of the Community (Bristol: Falling Wall Press).

Daly, M. (1978) Gyn/Ecology: The Metaethics of Radical Feminism (Boston: Press).

Dancis, B. (1976) ‘Socialism and Women in the United States, 1900–1917’, Socialist Revolution, 6, 1, p. 81 – 144.

Darwin, C. (1928 [1859]) Of the Origin of Species by Means of Natural Selection (London: Dent).

Дарвин, Ч. Происхождение видов путём естественного отбора или сохранение благоприятных рас в борьбе за жизнь. Перевод с 6-го изд. (Лондон, 1872). СПб.: Наука, 1991.

Darwin, C. (1890 [1874]) The Descent of Man, and Selection in Relation to Sex, 2nd edn. (London: John Murray).

Дарвин, Ч. Происхождение человека и половой отбор. Выражение эмоций у человека и животных. М.: Издательство Академии наук СССР, 1953. Т. 5.

Dasey, R. (1985) Women Workers: Their Employment and Participation in the Labour Movement. Hamburg 1880–1914. Ph.D. thesis, University of London.

David, D.S., and Brannon, R. (1976) The Forty-Nine Percent Majority: The Male Sex Role (Reading, MA: Addington-Wesley).

Davidson, B. (1974) Africa in History: Themes and Outlines, rev. edn. (London, Macmillan).

Davies, M.L., ed. (1977 [1931]) Life As We Have Known It, By Cooperative Working Women (London: Virago).

Davies, M. L. (1978 [1915]) Maternity: Letters from Working-Women (London: Virago).

Dawkins, R. (1976) The Selfish Gene (Oxford University Press).

Докинз, Р. Эгоистичный ген. М.: Мир, 1993.

Delphy, C. (1977) The Main Enemy: A Materialist Analysis of Women’s Oppression (London: Women’s Research and Resources Centre).

D’Emilio, J. (1983) Sexual Politics, Sexual Communities: The Making of a Homosexual Minority in the United States 1940–1970 (Chicago: University of Chicago Press).

Denno, D. (1982) ‘Sex Differences in Cognition: A Review and Critique of the Longitudinal Evidence’, Adolescence, 17, 68, p. 779–788.

Department of Health, Australia (1984) Alcohol in Australia: A Summary of Related Statistics (Canberra: Australian Government Publishing Service).

Dinnerstein, D. (1976) The Mermaid and the Minotaur (New York: Harper and Row).

Dixon, B. (1977) Catching them Young (London: Pluto Press), Vol. 1: Sex, Race and Class in Children’s Fiction.

Dobash, R.E., and Dobash, R.P. (1979) Violence Against Wives: A Case Against the Patriarchy (New York: Free Press).

Dollard, J. (1935) Criteria for the Life History (New Haven: Yale University Press).

Dollard, J. (1937) Caste and Class in a Southern Town (New Haven: Yale Univerity Press).

Dolto, F. (1974) Dominique: Analysis of an Adolescent (London: Souvenir Press).

Donzelot, J. (1979) The Policing of Families (New York: Pantheon).

Dowsett, G. (1982) ‘Boiled Lollies and Bandaids: Gay Men and Kids’, Gay Information, 11, p. 34–38.

Du Bois, E., Buhle, M.J., Kaplan, T., Lerner, G., & Smith-Rosenberg, C. (1980) ‘Politics and Culture in Women’s History: A Symposium’, Feminist Studies, 6, 1, p. 26–64.

Duffy, M. (1972) The Erotic World of Faery (London: Hodder and Stoughton).

Dunbar, R. (1970) ‘Female Liberation as the Basis for Social Revolution’, in R. Morgan, ed. Sisterhood is Powerful (New York: Vintage), p. 477–492.

Dworkin, A. (1981) Pornography: Men Possessing Women (London: Women’s Press).

Дворкин, А. Порнография: мужчины обладают женщинами // Порнография: мужчины. Гендерные исследования. № 4 (1/2000): ХЦГИ. М., 2000. Р. 6 – 17.

Dworkin, A. (1983) Right-Wing Women (London: Women’s Press).

Eardley, T., Gould, S., Metcalfe, A., & Morrison, P. (1980) ‘The Sexual Politics of Men’s Work’, Achilles Heel, 4, p. 15–19.

Easlea, B. (1983) Fathering the Unthinkable: Masculinity, Scientists and the Arms Race (London: Pluto Press).

Edgar, D., and Ochiltree, G. (1982) ‘Family Change and Early Childhood Development’, Institute of Family Studies Discussion Paper, 6.

Edgar, P., and McPhee, H. (1974) Media She (Melbourne: Heinemann).

Edwards, A.R. (1983) ‘Sex Roles: A Problem for Sociology and for Women’, Australian and New Zealand Journal of Sociology, 19, 3, p. 385–412.

Ehrenreich, B. (1977) ‘Towards Socialist Feminism’, Heresies, 1, p. 4–7.

Ehrenreich, B. (1983) The Hearts of Men (London: Pluto Press).

Ehrenreich, B., and English, D. (1979) For Her Own Good (London: Pluto Press).

Ehrhardt, A.A., and Meyer-Bahlburg, H.F.L. (1981) ‘Effects of Prenatal Sex Hormones on Gender-Related Behaviour’, Science, 211, p. 1312–1318.

Eisenstein, H. (1984) Contemporary Feminist Thought (London: Unwin Paperbacks).

Eisenstein, H. (1985) ‘The Gender of Bureaucracy: Reflections on Feminism and the State’, in J. Goodnow and C. Pateman, eds. Women, Social Science and Public Policy (Sydney: George Allen and Unwin), p. 104–115.

Eisenstein, H., and Jardine, A., eds. (1980) The Future of Difference (Boston: Hall).

Eisenstein, Z.R. (1979) Capitalist Patriarchy and the Case for Socialist Feminism (New York: Monthly Review Press).

Ellis, A. (1976) Sex and the Liberated Man (Secaucus: Lyle Stuart).

Ellis, H. (1923 [1897]) Studies in the Psychology of Sex, Vol. 2: Sexual Inversion. (Philadephia: Davis).

Engels, F. (1970 [1884]) ‘The Origin of the Family, Private Property and the State’, in K. Marx and F. Engels Selected Works (Moscow: Progress Publishers), vol. 3.

Энгельс, Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс, К., Энгельс, Ф. Избранные произведения: В 3 т. М., 1986. Т. 3.

Erikson, E.H. (1965) Childhood and Society, 2nd edn. (Harmondsworth: Penguin).

Эриксон, Э. Детство и общество. Изд. 2-е, перераб. и доп. / Пер. с англ. СПб.: Ленато, ACT, Фонд «Университетская книга», 1996.

Esterson, A. (1970) The Leaves of Spring: A Study in the Dialectics of Madness (London: Tavistock).

Fairweather, H. (1976) ‘Sex Differences in Cognition’, Cognition, 4, 3, p. 231–280.

Fanon, F. (1967) Black Skin, While Masks (New York: Grove Press).

Fanon, F. (1968) The Wretched of the Earth (New York: Grove Press).

Farrell, W. (1974) The Liberated Man (New York: Random House).

Fendrich-Salowey, G., Buchanan, M., and Drew, C. (1982) ‘Mathematics, Quantitative and Attitudinal Measures for Elementary School Boys and Girls’, Psychological Reports, 51, 1, p. 155–162.

Fernbach, D. (1981) The Spiral Path (London: Gay Men’s Press).

Firestone, S. (1971) The Dialectic of Sex (London: Paladin).

Foucault, M. (1980) ‘Introduction’, in Herculine Barbin (Brighton: Harvester).

Foucault, M. (1980) The History of Sexuality (New York: Vintage), vol. 1: Introduction.

Фуко, М. Воля к знанию. История сексуальности. Т. 1 / Пер. с франц. // Фуко, М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996.

Franzway, S., and Lowe, J. (1978) ‘Sex-Role Theory: Political Cul-de-sac?’, Refractory Girl, 16, p. 14–16.

Freud, S. (1905) ‘Fragment of an Analysis of a Case of Hysteria’, in his Complete Psychological Works, standard edn. (London: Hogarth, 1953), vol. 7, p. 1 – 122.

Фрейд, З. Фрагмент анализа одного случая истерии (1905) // Фрейд, З. Истерия и страх. М.: СТД, 2006. С. 77 – 186.

Freud, S. ‘Three Essays on the Theory of Sexuality’, in his Complete Psychological Works, standard edn. (London: Hogarth, 1953), vol. 7, p. 123–243.

Фрейд, 3. Три очерка по теории сексуальности // Фрейд, 3. Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1989. С. 122–199.

Freud, S. (1908) ‘«Civilized» Sexual Morality and Modern Nervous Illness’, in his Complete Psychological Works, standard edn. (London: Hogarth, 1959), vol. 9, p. 177–204.

Freud, S. (1913) ‘Totem and Taboo’, in his Complete Psychological Works, standard edn. (London: Hogarth, 1953), vol. 13, p. 1 – 161.

Фрейд, З. Тотем и табу. СПб.: Азбука-Классика, 2005.

Freud, S. (1918) ‘From the History of an Infantile Neurosis’, in his Complete Psychological Works, standard edn. (London: Hogarth, 1955), vol. 17.

Фрейд, З. Из истории одного детского невроза // Фрейд, З… Психоаналитические этюды: Сборник. Минск: ООО «Попурри», 1998. С. 179–269.

Freud, S. (1923) ‘The Ego and the Id’, in his Complete Psychological Works, standard edn. (London: Hogarth, 1961), vol. 19.

Фрейд, З. Я и Оно: Сборник. СПб.: Азбука-Классика, 2006. 288 с.

Freud, S. (1930) ‘Civilization and its Discontents’, in his Complete Psychological Works, standard edn. (London: Hogarth, 1961), vol. 21.

Фрейд, З. Неудовлетворенность культурой // Фрейд, З. Художник и фантазирование. М.: Республика. 1995.

Friedan, B. (1963) The Feminine Mystique (New York: Norton).

Фридан, Б. Загадка женственности. М.: Прогресс-Литера, 1993.

Friedan, B. (1982) The Second Stage (London: Michael Joseph).

Friday, N. (1979) My Mother / My Self (Glasgow: Fontana/Collins).

Fromm, E. (1942) The Fear of Freedom (London: Routledge and Kegan Paul).

Фромм, Э. Бегство от свободы. М.: Академический проект, 2008.

Gagnon, J.H., and Simon, W. (1974) Sexual Conduct: The Social Sources of Human Sexuality (London: Hutchinson).

Gamarnikow, E. (1978) ‘Sexual Division of Labour: The Case of Nursing’, in A. Kuhn and A. – M. Wolpe, eds. Feminism and Materialism (London: Routledge and Kegan Paul), p. 96 – 123.

Game, A., and Pringle, R. (1979) ‘Sexuality and the Suburban Dream’, Australian and New Zealand Journal of Sociology, 15, 2, p. 4 – 15.

Game, A., and Pringle, R. (1979) ‘The Making of the Australian Family’, Intervention, 12, p. 63–83.

Game, A., and Pringle, R. (1983) Gender at Work (Sydney: George Allen and Unwin).

Гейм, Э., Прингл, Р. Половые различия на работе // Хрестоматия по курсу «Идентичность в организациях» (2005), с. 82–86.

Garfinkel, H. (1967) ‘Passing and the Managed Achievement of Sex Status in an Intersexed Person, Part 1’, in his Studies in Ethnomethodology (Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall), p. 116–185.

Гарфинкель, Г. Исследования по этнометодологии. СПб.: Питер, 2007. C. 126–193.

Gay Left Collective, ed. (1980) Homosexuality: Power and Politics (London: Allison and Busby).

Genet, J. (1966) Our Lady of the Flowers (St Albans: Panther).

Giddens, A. (1979) Central Problems in Social Theory (London: Macmillan).

Giddens, A. (1984) The Constitution of Society (Cambridge: Polity Press).

Gilder, G. (1975) Sexual Suicide (New York: Bantam).

Gilding, M. (1984) Theory and History of the Family. A Case Study: Sydney from the 1870s to the 1930s. Ph.D. thesis, Sociology, Macquarie University.

Gilman, C.P. (1979 [1915]) Herland (London: Women’s Press).

Godelier, M. (1981) ‘The Origins of Male Domination’, New Left Review, 127, p. 3 – 17.

Goffman, E. (1979) Gender Advertisements (Cambridge, MA: Harvard University Press).

Goldberg, S. (1973) The Inevitability of Patriarchy (New York: William Morrow).

Goldberg, H. (1976) The Hazards of Being Male (New York: Nash).

Goldhamer, H. (1949) ‘Public Opinion and Personality’, American Journal of Sociology, 55, p. 346–354.

Goldman, E. (1972a) ‘The Traffic in Women’, in her Red Emma Speaks (New York: Vintage), p. 143–157.

Goldman, E. (1972b) ‘Marriage and Love’, in her Red Emma Speaks (New York: Vintage), p. 158–167.

Goldmann, L. (1964) The Hidden God (London: Routledge and Kegan Paul).

Goldmann, L. (1977) Cultural Creation in Modern Society (Oxford: Basil Blackwell).

Goode, W.J. (1982) ‘Why Men Resist’, in B. Thorne and M. Yalom, eds. Rethinking the Family (New York: Longman), p. 131–150.

Goot, M., and Reid, E. (1975) Women and Voting Studies (London: Sage Publication), Sage Professional Papers in Contemporary Political Sociology, vol. 1.

Gordimer, N. (1979) Burger’s Daughter (Harmondsworth: Penguin).

Gough, K. (1971) ‘The Origin of the Family’, Journal of Marriage and the Family, 33, p. 760–771.

Gouldner, A.W. (1979) The Future of Intellectuals and the Rise of the New Class (New York: Seabury Press).

Gramsci, A. (1971) Selections from the Prison Notebooks (London: Lawrence and Wishart).

Грамши А. Тюремные тетради. М.: Издательство политической литературы, 1991. Ч. 1.

Greene, G., and Greene, C. (1974) S-M: The Last Taboo (New York: Grove Press).

Greer, G. (1970) The Female Eunuch (London: McGibbon and Kee).

Griffin, C. (1985) Typical Girls? (London: Routledge and Kegan Paul).

Griffin, S. (1980) Woman and Nature (New York: Harper).

Griffin, S. (1981) Pornography and Silence: Culture’s revenge against nature (London: Women’s Press).

Habermas, J. (1976) Legitimation Crisis (London: Heinemann).

Habermas, J. (1979) Communication and the Evolution of Society (London: Heinemann).

Hacker, A. (1983) US: A Statistical Portrait of the American People (New York: Viking).

Hall, R. (1974 [1928]) The Well of Loneliness (London: Corgi).

Hall, R. (1978) Marie Slopes: A Biography (London: Virago).

Hamilton, R. (1978) The Liberation of Women (London: George Allen and Unwin).

Hamilton, A. (1981) ‘A Complex Strategical Situation: Gender and Power in Aboriginal Australia’, in N. Grieve and P. Grimshaw, eds. Australian Women: Feminist Perspectives (Melbourne: Oxford University Press) p. 69–85.

Hanisch, C. (1975) ‘Men’s Liberation’, in Feminist Revolution (New York: Redstockings), p. 60–64.

Hargreaves, D.H. (1967) Social Relations in a Secondary School (London: Routledge and Kegan Paul).

Harper, J., and Richards, L. (1979) Mothers and Working Mothers (Melbourne: Penguin).

Harre, R. (1979) Social Being (Oxford: Basil Blackwell).

Harre, R. (1983) Personal Being (Oxford: Basil Blackwell).

Harris, J. (1970) The Bitter Fight (St Lucia: University of Queensland Press).

Hartmann, H.I. (1979) ‘The Unhappy Marriage of Marxism and Feminism: Towards a More Progressive Union’, Capital and Class, 8, p. 1 – 33.

Hartsock, N. (1979) ‘Feminist Theory and the Development of Revolutionary Strategy’, in Z. Eisenstein, ed. Capitalist Patriarchy (New York: Monthly Review Press), p. 56–77.

Haug, F. (1987) Sexualization of the Body (London: Verso).

Henriques, J., Hollway, W., Urwin, C., Benn, C., and Walkerdine, V. (1984) Changing the Subject: Psychology, Social Regulation and Subjectivity (London: Methuen).

Herdt, G.H. (1981) Guardians of the Flutes: Images of Masculinity (New York: McGraw Hill).

Heron House, ed. (1979) The Book of Numbers (London: Pelham Books).

Hicks, N. (1978) This Sin and Scandal: Australia’s Population Debate 1891–1911 (Canberra: Australian National University Press).

Hirschfeld, M. (1942) Sexual Anomalies and Perversions (London: Torch).

Hoch, P. (1979) White Hero, Black Beast (London: Pluto Press).

Hodson, P. (1984) Men…An Investigation into the Emotional Male (London: BBC Publications).

Hollway, W. (1984) ‘Gender Difference and the Production of Subjectivity’, in J. Henriques et al., Changing the Subject (London: Methuen), p. 227–263.

Horkheimer, M., ed. (1936) Studien uber Auloritat und Familie (Paris: Alcan).

Horney, K. (1967) Feminine Psychology (London: Routledge and Kegan Paul).

House of Representatives, Australia, Standing Committee on Aboriginal Affairs (1979) Aboriginal Health (Canberra: AGPS).

Howe, L.K. (1977) Pink Collar Workers: Inside the World of Women’s Work (New York: Avon).

Hunt, P. (1980) Gender and Class Consciousness (London: Macmillan).

Hyde, J.S. (1981) ‘How Large Are Cognitive Gender Differences?’, American Psychologist, 36, 8, p. 892–901.

Inglis, A. (1974) ‘Not a White Woman Safe’: Sexual Anxiety and Politics in Port Moresby, 1920–1934 (Canberra: ANU Press).

Irigaray, L. (1981) ‘This Sex Which Is Not One’, in E. Marks and I. dc Courtivron, eds. New French Feminisms (Brighton: Harvester), p. 99 – 106.

Janeway, E. (1971) Man’s World, Woman’s Place (New York: Dell).

Johnson, O., and Harley, C. (1980) ‘Handedness and Sex Differences in Cognitive Tests of Brain Laterality’, Cortex, 16, 1, p. 73–82.

Johnston, C. (1982) ‘Foucault and Gay Lib’, Arena, 61, p. 62–70.

Johnston, J. (1973) Lesbian Nation: The Feminist Solution (New York: Simon and Schuster).

Jones, E., ed. (1924) Social Aspects of Psycho-Analysis (London: Williams and Norgate).

Joyec, J. (1960) Portrait of the Artist as a Young Man (Harmondsworth: Penguin and Jonathan Cape).

Jung, C.G. (1953 [1928]) ‘Anima and Animus’, Part II, ch. II of ‘The Relations between the Ego and the Unconscious’, in Collected Works (London: Routledge and Kegan Paul), vol. 7, p. 187–209.

Kelly, P. (1984) Fighting for Hope (London: Chatto and Windus).

Kenyon, K., et al. (1960–1983) Excavations at Jericho (5 vols, London: British School of Archaeology in Jerusalem).

Kessler, S., Ashenden, D.J., Connell, R.W., & Dowsett, G.W. (1982) Ockers and Disco-maniacs (Sydney: Inner City Education Centre).

Kessler, S., Ashenden, D.J., Connell, R.W., & Dowsett, G.W. (1985) ‘Gender Relations in Secondary Schooling’, Sociology of Education, 58, p. 34–48.

Kessler, S.J., and McKenna, W. (1978) Gender: An Ethnomethodological Approach (New York: Wiley).

Kinsey, A.C., Pomeroy, W.B., and Martin, C.E. (1948) Sexual Behavior in the Human Male (Philadelphia: Saunders).

Kipling, R. (1908) Just So Stories (London: Macmillan).

Klein, V. (1946) The Feminine Character (London: Routledge and Kegan Paul).

Klima, B. (1962) ‘The First Ground-Plan of an Upper Palaeolithic Loess Settlement in Middle Europe and its Meaning’, in R.J. Braidwood and G.R. Willey, eds. Courses Toward Urban Life (Edinburgh: Edinburgh University Press), p. 193–210.

Kollontai, A. (1977) Selected Writings (London: Allison and Busby).

Коллонтай, А.М. Избранные статьи и речи. М.: Политиздат, 1972.

Komarovsky, M. (1946) ‘Cultural Contradictions and Sex Roles’, American Journal of Sociology, 52, p. 184–189.

Komarovsky, M. (1950) ‘Functional Analysis of Sex Roles’, American Sociological Review, 15, p. 508–516.

Komarovsky, M. (1964) Blue-Collar Marriage (New York: Vintage).

Konrad, G., and Szelenyi, I. (1979) The Intellectuals on the Road to Class Power (Brighton: Harvester).

Korda, M. (1973) Male Chauvinism (New York: Random House).

Kosik, K. (1976) Dialectics of the Concrete (Dordrecht: D. Reidel).

Kovel, J. (1981) The Age of Desire: Reflections of a radical psychoanalyst (New York: Pantheon).

Krafft-Ebing, R. von (1965 [1886]) Psychopathia Sexualis, 12th edn. (New York: Paperback Library).

Kramer, S.N. (1963) The Sumerians (Chicago: University of Chicago Press).

Kristeva, J. (1981) ‘Women’s Time’, Signs 7, 1, p. 13–35.

Кристева, Ю. Время женщин // Гендерная теория и искусство. Антология 1970–2000. М.: РОССПЭН, 2005.

Kuhn, A., and Wolpe, A. – M. (1978) Feminism and Materialism (London: Routledge and Kegan Paul).

Lafitte, P. (1957) The Person in Psychology (London: Routledge and Kegan Paul).

Laing, R.D. (1960) The Divided Self (London, Tavistock).

Laing, R.D. (1968) The Politics of Experience (New York, Ballantine Books).

Laing, R.D. (1976) The Politics of the Family (Harmondsworth, Penguin).

Laing, R.D., and Cooper, D. G. (1964) Reason and Violence (London: Tavistock).

Laing, R.D., and Esterson, A. (1964) Sanity, Madness and the Family (London: Tavistock).

Lane, D., and O’Dell, F. (1978) The Soviet Industrial Worker (Oxford: Martin Robertson).

Lang, T. (1971) The Difference Between a Man and a Woman (New York: John Day).

Lasch, C. (1977) Haven in a Heartless World: The Family Besieged (New York: Basic Books).

Latin American and Caribbean Women’s Collective (1980) Slaves of Slaves (London: Zed Press).

Lauret, J. – C. (1970) The Danish Sex Fairs (London: Jasmine Press).

Lefebvre, H. (1976) The Survival of Capitalism: Reproduction of the Relations of Production (London: Allison and Busby).

LeGuin, U. (1973) The Left Hand of Darkness (London: Panther).

Lepervanche, M. de (1984) ‘The «Naturalness» of Inequality’, in G. Bottomley and M. de Levervonch, eds. Ethnicity, Class and Gender in Australia (Sydney: George Allen and Unwin), p. 49–71.

Lessing, D. (1962) The Golden Notebook (London: Michael Joseph).

Lewis, G. (1983) Real Men Like Violence (Sydney: Kangaroo Press).

Lévi-Strauss, C. (1969 [1949]) The Elementary Structures of Kinship, rev. edn. (Boston: Beacon Press).

Lewontin, R.C., Rose, S., and Kamin, J. (1984) Not in Our Genes: Biology, Ideology and Human Nature (New York: Pantheon).

Linstone, H.A., Lendaris, G.G., Rogers, S.D., Wakeland, W., and Williams, M. (1979) ‘The Use of Structural Modeling for Technology Assessment’, Technological Forecasting and Social Change, 14, 4, p. 291–327.

Lipman-Blumen, J., and Tickamyer, A.R. (1975) ‘Sex Roles in Transition: A Ten-Year Perspective’, Annual Review of Sociology, 1, p. 297–337.

Lippert, J. (1977) ‘Sexuality as Consumption’, in J. Snodgrass, ed. For Men Against Sexism (Albion, CA: Times Change Press), p. 207–213.

Lloyd, S. (1955) Foundations in the Dust: a Story of Mesopotamian Exploration (Harmondsworth: Penguin).

Lukács, G. (1971) History and Class Consciousness (London: Merlin Press).

Лукач, Г. История и классовое сознание. Исследования по марксистской диалектике. М., 2003.

Lukes, S. (1974) Power: A Radical View (London: Macmillan).

Lumsden, A. (1984) ‘Gayness Is Good for You’, New Statesman (31 August), p. 13–15.

Lyttleton, N. (1984) ‘Men’s Liberation, Men Against Sexism and Major Dividing Lines’. Resources for Feminist Research, 12, 4, p. 33–34.

Maccoby, E.E., and Jacklin, C.N. (1975) The Psychology of Sex Differences (Stanford: Stanford University Press).

McIntosh, M. (1968) ‘The Homosexual Role’, Social Problems, 16, 2, p. 182–192.

McIntosh, M. (1978) ‘The State and the Oppression of Women’, in A. Kuhn and A. – M. Wolpe, eds. Feminism and Materialism (London: Routledge and Kegan Paul), p. 254–289.

MacKenzie, W.J.M. (1967) Politics and Social Science (Harmondsworth: Penguin).

MacKinnon, C.A. (1982) ‘Feminism, Marxism, Method and the State: An Agenda for Theory’, Signs, 7, 3, p. 515–544.

McRobbie, A. (1978) ‘Working class girls and the culture of femininity’, in Centre for Contemporary Cultural Studies Women’s Studies Group Women Take Issue (London: Hutchinson), p. 96 – 108.

Magarey, S. (1985) ‘Conditions for the Emergence of an Activist Feminism in Late Nineteenth Century Australia’, paper to Sociological Association conference, Brisbane.

Mahler, V. (1981) ‘Work, Consumption and Authority within the Household: A Moroccan Case’, in K. Young, et al., eds. Of Marriage and the Market (London: CSE Books), p. 69–87.

Malinowski, B. (1955) Sex and Repression in Savage Society (New York: Meridian).

Малиновский, Б. Секс и вытеснение в обществе дикарей. М., 2011.

Mannheim, K. (1940) Man and Society in an Age of Reconstruction (London: Kegan Paul, Trench, Trubner).

Mannheim, K. (1954) Ideology and Utopia (London: Routledge and Kegan Paul).

Мангейм, К. Идеология и утопия // Мангейм, К. Диагноз нашего времени. М., 1994.

Mannoni, O. (1964) Prospero and Caliban: The Psychology of Colonization, 2nd edn. (New York: Praeger).

Marcuse, H. (1955) Eros and Civilization (Boston: Beacon Press).

Маркузе, Г. Эрос и цивилизация. Киев, 1995.

Marcuse, H. (1964) One Dimensional Man (London: Routledge and Kegan Paul).

Маркузе, Г. Одномерный человек. М., 1994.

Marcuse, H. (1972) An Essay on Liberation (Harmondsworth: Penguin).

Marks, E., and de Courtivron, I. (1981) New French Feminisms (Brighton: Harvester).

Marshall, T.H. (1950) Citizenship and Social Class (Cambridge: Cambridge University Press).

Martin, W. (1972) The American Sisterhood: Writings of the Feminist Movement from Colonial Times to the Present (New York: Harper and Row).

Matthews, J.J. (1984) Good and Mad Women: The Historical Construction of Femininity in Twentieth-Century Australia (Sydney: George Allen and Unwin).

May, R. (1980) Sex and Fantasy (New York: Norton).

Mead, M. (1935) Sex and Temperament in Three Primitive Societies (New York: Morrow).

Mead, M. (1950) Male and Female: A Study of the Sexes in a Changing World (London: Gollancz).

Mellaart, J. (1967) Qatal Huyuk: A Neolithic Town in Anatolia (London: Thames and Hudson).

Men’s Consciousness Raising Group (1971) Unbecoming Men (New York: Times Change Press).

Metcalfe, A., and Humphries, M., eds. (1985) The Sexuality of Men (London: Pluto Press).

Meulenbelt, A. (1976) Feminisme en Socialisme: Een Inleiding (Amsterdam: Van Gennep).

Meulenbelt, A. (1980) The Shame Is Over (London: Women’s Press).

Mieli, M. (1980) Homosexuality and Liberation (London: Gay Men’s Press).

Miles, K. (1974) Women’s Liberation, Class Struggle (Sydney: Words for Women).

Mill, J.S. (1912 [1869]) ‘The Subjection of Women’, in Three Essays (London: Oxford University Press), p. 427–548.

Miller, C., and Smith, K. (1979) Words and Women (Harmondsworth: Penguin).

Miller, P. (1986) Long Division: State Schooling in South Australian Society (Adelaide: Wakefield Press).

Miller, S.M. (1971) ‘The Making of a Confused, Middle-Aged Husband’, Social Policy, 2, 2, p. 33–39.

Millett, K. (1972) Sexual Politics (London: Abacus).

Mitchell, J. (1966) ‘Women: The Longest Revolution’, New Left Review, 40, p. 11–37.

Mitchell, J. (1971) Woman’s Estate (Harmondsworth: Penguin).

Mitchell, J. (1975) Psychoanalysis and Feminism (New York: Vintage Books).

Molyneux, M. (1979) ‘Beyond the Domestic Labour Debate’, New Left Review, 116, p. 3 – 27.

Molyneux, M. (1981) ‘Women in Socialist Societies: Problems of Theory and Practice’, in K. Young, C. Wolkowitz and R. McCullagh, eds. Of Marriage and the Market (London: CSE Books), p. 167–202.

Money, J. (1970) ‘Sexual Dimorphism and Homosexual Gender Identity’, Psychological Bulletin, 74, 6, p. 425–440.

Morgan, D.H.J. (1975) Social Theory and the Family (London: Routledge and Kegan Paul).

Morgan, L.H. (1963 [1877]) Ancient Society (Cleveland World Publishing).

Morgan, M. (1975) The Total Women (London: Hodder and Stoughton).

Morris, D. (1969) The Naked Ape (St Albans: Panther).

Morris, J. (1974) Conundrum (London: Faber and Faber).

Morrison, P., Holland, G., and Trott, T. (1979) ‘«Personally speaking…» 3 Men Share the Experience of Their Men’s Groups’, Achilles Heel, p. 12–16.

Moses, J.C. (1978) ‘Women in Political Roles’, in D. Atkinson, A. Dallin and G.W. Lapidus, eds. Women in Russia (Hassocks: Harvester).

Newland, K. (1975) Women in Politics: A Global Review (Washington, DC: Worldwatch Institute).

Newland, K. (1980) Women, Men and the Division of Labor (Washington, DC: Worldwatch Institute).

Nichols, J. (1975) Men’s Liberation (New York: Penguin).

Niland, C. (1983) Credit Your Right, speech to ‘Money Matters’ seminar, Woy Woy, 26 February.

Nye, F.I., et al. (1976) Role Structure and Analysis of the Family (Beverley Hills: Sage), Sage Library of Social Research, vol. 24.

O’Brien, M. (1981) The Politics of Reproduction (Boston: Routledge and Kegan Paul).

O’Donnell, C. (1984) The Basis of the Bargain (Sydney: George Allen and Unwin).

Offe, C. (1984) Contradictions of the Welfare State (London: Hutchinson).

Organisation for Economic Co-operation and Development (1980) Women and Employment: Policies for Equal Opportunities (Paris: OECD).

Orwell, G. (1962 [1937]) The Road to Wigan Pier (Harmondsworth: Penguin).

Orwell, G. (1970 [1941]) ‘The Art of Donald McGill’, in his Collected Essays, Journalism and Letters (Harmondsworth: Penguin), vol. 2.

Otto, R. (1982) Occupational Stress Among Teachers in Post-Primary Education: A Study of Teachers in Technical Schools and Some Comparative Data on High School Teachers, La Trobe University, Department of Sociology.

Owen, R. (1972 [1813]) A New View of Society, and Other Writings (London: Dent).

Padgug, R.A. (1979) ‘Sexual Matters: On Conceptualizing Sexuality in History’, Radical History Review (Spring/Summer), p. 3 – 23.

Pahl, J.M., and Pahl, R.E. (1972) Managers and Their Wives (Harmondsworth, Penguin).

Pahl, R.E. (1984) Divisions of Labour (Oxford: Basil Blackwell).

Parsons, A. (1964) ‘Is the Oedipus Complex Universal? The Jones – Malinowski Debate Revisited and a South Italian «Nuclear Complex»’, The Psychoanalytic Study of Society, 3, p. 278–326.

Parsons, T. (1942) ‘Age and Sex in the Social Structure of the United States’, American Sociological Review, 7, p. 604–616.

Parsons, T., and Bales, R.F. (1956) Family Socialization and Interaction Process (London: Routledge and Kegan Paul).

Pateman, C. (1983) ‘The Fraternal Social Contract: Some Observations on Patriarchal Civil Society’, unpublished paper.

Perchenok, Y. (1985) Women in the USSR: Facts and Figures (Moscow: Novosti Press Agency Publishing House).

Pericot, L. (1962) ‘The Social Life of Spanish Palaeolithic Hunters as Shown by Levantine Art’, in S.L. Washburn, ed. Social Life of Early Man (London: Methuen), p. 194–213.

Perkins, R. (1983) The ‘Drag Queen’ Scene: Transsexuals in Kings Cross (Sydney: George Allen and Unwin).

Piaget, J. (1962) Play, Dreams and Imitation in Childhood (New York: Norton).

Piaget, J. (1971) Structuralism (London: Routledge and Kegan Paul).

Pleck, E.H., and Pleck, J.H. (1980) The American Man (Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall).

Pleck, J.H. (1976) ‘The Male Sex Role: Definitions, Problems, and Sources of Change’, Journal of Social Issues, 32, 3, p. 155–164.

Pleck, J.H. (1981) The Myth of Masculinity (Cambridge, MA: MIT Press).

Plomin, R., and Foch, T.T. (1981) ‘Sex Differences and Individual Differences’, Child Development, 52, 1, p. 383–385.

Plummer, K., ed. (1981) The Making of the Modern Homosexual (London, Hutchinson).

Plummer, K. (1983) Documents of Life (London: George Allen and Unwin).

Pogrebin, L.C. (1973) ‘Rap Groups: The Feminist Connection’, Ms, 1, 9, p. 80 – 3, 98 – 104.

Polatnick, M. (1973–1974) ‘Why Men Don’t Rear Children: A Power Analysis’, Berkeley Journal of Sociology, 18, p. 45–86.

Poole, R. (1982) ‘Markets and Motherhood: The Advent of the New Right’, Intervention, 16, p. 37–52.

Power, M. (1975) ‘The Making of a Woman’s Occupation’, Hecate, 1, 2, p. 25–34.

Pringle, R. (1973) ‘Octavius Beale and the Ideology of the Birth-Rate: the Royal Commissions of 1904 and 1905’, Refractory Girl, 3, p. 19–27.

Pringle, R. (1979) ‘Feminists and Bureaucrats: The Last Four Years’, Refractory Girl, 18/19, p. 58–60.

Pritchard, J.B., ed. (1950) Ancient Near Eastern Texts (Princeton: Princeton University Press).

Ram, K. (1981) ‘Sexual Violence in India’, Refractory Girl, 22, p. 2–8.

Raymond, J.G. (1979) The Transsexual Empire (Boston: Beacon Press).

Red Collective (1978) The Politics of Sexuality in Capitalism (London: Red Collective and Publications Distribution Cooperative).

Reeves, P. (1913) Round About a Pound a Week (London: G. Bell).

Reich, C.A. (1970) The Greening of America (New York: Random House).

Reich, W. (1970) The Mass Psychology of Fascism (New York: Farrar Strauss and Giroux).

Reiche, R. (1970) Sexuality and Class Struggle (London: New Left Books).

Reiger, K.M. (1985) The Disenchantment of the Home: Modernizing the Australian Family 1880–1940 (Melbourne: Oxford University Press).

Reik, T. (1967) Of Love and Lust: On the Psychoanalysis of Romantic and Sexual Emotions (New York: Bantam).

Reiter, R.R. (1977) ‘The Search for Origins: Unravelling the Threads of Gender Hierarchy’, Critique of Anthropology, 9/10, p. 5 – 24.

Rice, M.S. (1981 [1939]) Working-Class Wives: Their Health and Conditions, 2nd edn. (London: Virago).

Rich, A. (1980) ‘Compulsory Heterosexuality and Lesbian Existence’, Signs, 5, p. 631 – 60.

Richards, L. (1985) ‘A Man’s Not a Neighbour? Gender and Local Relationships in a New Estate’, paper presented to Sociological Association of Australia and New Zealand annual conference, Brisbane.

Riesman, D. (1950) The Lonely Crowd (New Haven, Yale University Press).

Robinson, P. A. (1972) The Sexual Radicals (London: Paladin).

Rosen, S.A. (1980–1981) ‘Police Harassment of Homosexual Women and Men in New York City’, Columbia Human Rights Law Review, 12, p. 159–190.

Rosenberg, R. (1982) Beyond Separate Spheres: Intellectual Roots of Modern Feminism (New Haven: Yale University Press).

Rosenthal, R., and Rubin, D.B., (1982) ‘Further Meta-Analytic Procedures for Assessing Cognitive Gender Differences’, Journal of Educational Psychology, 74, p. 708–712.

Rowbotham, S. (1973) Woman’s Consciousness, Man’s World (Harmondsworth: Penguin).

Rowbotham, S. (1974) Women, Resistance and Revolution (Harmondsworth: Penguin).

Rowbotham, S. (1974) Hidden From History, 2nd edn. (London: Pluto Press).

Rowbotham, S., Segal, L., and Wainwright, H. (1979) Beyond the Fragments: Feminism and the Making of Socialism (London: Islington Community Press).

Rubin, G. (1975) ‘The Traffic in Women: Notes on the «Political Economy» of Sex’, in R.R. Reiter, ed. Toward an Anthropology of Women (New York, Monthly Review Press), p. 157–210.

Rubin, L.B. (1976) Worlds of Pain: Life in the Working-Class Family (New York: Basic Books). Рубин Г. Обмен женщинами. Заметки о «политической экономии» пола // Хрестоматия феминистских текстов. СПб., 2000.

Russell, G. (1983) The Changing Role of Fathers? (St Lucia: University of Queensland Press).

Ryan, E. and Conlon, A. (1978) Gentle Invaders: Australian Women at Work 1788–1974 (Melbourne: Nelson).

Сад, Маркиз де. Жюстина. В кн.: Европейский эротический роман. М.: «НИК», 1993. С. 19 – 129.

Sade, M. de (1976 [1797]) Juliette (New York: Grove Press). Сад, Маркиз де. Жюльетта: Роман. В 2 Т. Пер. с франц. М., 1992.

Sahlins, M. (1977) The Use and Abuse of Biology: An Anthropological Critique of Sociobiology (London: Tavistock).

Sargent, D. (1983) ‘Reformulating (Homo)Sexual Politics’, in J. Allen and P. Patton, eds. Beyond Marxism (Sydney: Intervention), p. 163–182.

Sartre, J. – P. (1958) Being and Nothingness (London: Methuen).

Сартр, Ж. – П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии. М.: Республика, 2000.

Sartre, J. – P. (1968) Search for a Method [The Question of Method] (New York: Vintage Books).

Сартр, Ж. – П. Проблемы метода. М.: Прогресс, 1994.

Sartre, J-P. (1976) Critique of Dialectical Reason (London: New Left Books).

Sartre, J. – P. (1971–1972) L’ldiot de la famille (Paris, Gallimard).

Сартр, Ж. – П. Идиот в семье: Г. Флобер от 1821 до 1857. СПб.: Алетейя, 1998.

Sauer, C. (1962) ‘Sedentary and Mobile Bents in Early Societies’, in S.L. Washburn, ed. Social Life of Early Man (London: Methuen), p. 256 – 66.

Sawer, M. (1985) ‘From Motherhood to Sisterhood: Attitudes of Australian Women MPs to their Roles’, paper at Australasian Political Studies Association Annual Conference, Adelaide.

Sayers, J. (1982) Biological Politics (London: Tavistock).

Schlegel, A. (1977) Sexual Stratification (New York: Columbia University Press).

Schmidt, J. (1977) ‘Praxis and Temporality: Karel Kosik’s Political Theory’, Telos, 33, p. 71–84.

Schools Commission, Australia (1975) Girls, School and Society (Canberra: Schools Commission).

Scott, J.W., and Tilly, L.A. (1975) ‘Women’s Work and the Family in Nineteenth-Century Europe’, Comparative Studies in Society and History, p. 36–64.

Scutt, J.A. (1983) Even in the Best of Homes: Violence in the Family (Melbourne: Penguin).

Scutt, J. (1985) ‘In Pursuit of Equality: Women and Legal Thought 1788–1984’ in J. Goodnow and C. Pateman, eds. Women, Social Science and Public Policy (Sydney: George Allen and Unwin), p. 116–139.

Seale, P. and McConville, M. (1978) Philby, rev. edn. (Harmondsworth: Penguin).

Secord, P.F., ed. (1982) Explaining Human Behavior (Beverley Hills: Sage).

Segal, L., et al. (1979–1980) ‘Family Life: Communal Living and Childcare. Living Your Politics: A Discussion of Communal Living Ten Years On’, Revolutionary Socialism: Big Flame Magazine, 4, p. 4–8.

Segal, L., ed (1983) What Is to Be Done About the Family? (Harmondsworth: Penguin).

Segal, L. (1987) Is the Future Female? (London: Virago).

Seidler, V. (1979) ‘Men and Feminism’, Achilles Heel, 2, p. 32–36.

Sennett, R. (1970) Families Against the City (Cambridge MA: Harvard University Press).

Shaver, S. (1983) ‘Sex and Money in the Welfare State’, in C. Baldock and B. Cass, eds. Women, Social Welfare and the State in Australia (Sydney: George Allen and Unwin), p. 146–163.

Sichtermann, B. (1986) Femininity (Cambridge: Polity Press).

Silverstein, C. (1982) Man to Man: Gay Couples in America (New York: Quill).

Silverstein, M. (1977) ‘The History of a Short, Unsuccessful Academic Career’, in J. Snodgrass, ed. For Men Against Sexism (Albion, CA: Times Change Press), p. 177–197.

Smith, C. (1959) The Speaking Eye (Harmondsworth: Penguin).

Smith, R., and Knight, J. (1981) ‘Political Censorship in the Teaching of Social Sciences’, Australian Journal of Education, 25, p. 3 – 19.

Smith-Rosenberg, C. (1975) ‘The Female World of Love and Ritual: Relations Between Women in Nineteenth-Century America’, Signs, 1, 1; reprinted in E. Abel and E. K. Abel. The Signs Reader (Chicago: University of Chicago Press, 1983), p. 27–55.

Smout, T.C. (1969) A History of the Scottish People 1560–1830 (Britain: Collins).

Snodgrass, J., ed. (1977) For Men Against Sexism (Albion, CA: Times Change Press).

Spence, J. (1978/9) ‘What Do People Do all Day? Class and Gender in Images of Women’, Screen Education, 29, p. 29–45.

Spence, J.T., and Helmreich, R.L. (1978) Masculinity and Femininity (Austin: University of Texas Press).

Spender, D. (1982) Women of Ideas and What Men Have Done to Them (London: Routledge and Kegan Paul).

Stacey, J. (1979) ‘When Patriarchy Kowtows: The Significance of the Chinese Family Revolution for Feminist Theory’, in Z.R. Eisenstein, ed. Capitalist Patriarchy and the Case for Socialist Feminism (New York: Monthly Review Press), p. 299–348.

Stapledon, O. (1937) Last and First Men (London: Penguin).

Stearns, P.N. (1979) Be a Man! Males in Modern Society (New York: Holmes and Meier).

Steinmann, A., and Fox, D. J. (1974) The Male Dilemma (New York: Aronson).

Stevens, G.L. (1984) ‘The Flowering of Sex’, The Sciences, 24, 3, p. 28–35.

Stevens, J. (2013) The First Ten Years.

Stille, A. (1985–1986) ‘Election v. Appointment: Who Wins?’, National Law Journal (US) (30 Dec. 1985 – Jan. 1986), p. 1–9.

Stolcke, V. (1981) ‘Women’s Labours: The Naturalisation of Social Inequality and Women’s Subordination’, in K. Young et al., eds. Of Marriage and the Market (London: CSE Books), p. 30–48.

Stoller, R.J. (1968, 1976) Sex and Gender (London: Hogarth Press and Institute of Psychoanalysis), vol. 1: On the Development of Masculinity and Femininity, vol. 2: The Transsexual Experiment 5 (New York: Aronson).

Straus, M.A. (1978) ‘Wife Beating: How Common and Why?’, Victimology, 3–4, p. 443–458.

Strober, M.H. (1976) ‘Toward Dimorphics: A Summary Statement to the Conference on Occupational Segregation’, Signs, 1, 3, part 2, p. 293–302.

Strouse, J. (1975) Women and Analysis (New York: Laurel).

Sullivan, E.V. (1984) A Critical Psychology (New York: Plenum).

Szasz, T.S. (1978) The Myth of Mental Illness, rev. edn. (New York: Harper and Row).

Task Force on Domestic Violence, New South Wales (1981) Report (Sydney: Government Printer).

Taylor, B. (1983) Eve and the New Jerusalem: Socialism and Feminism in the Nineteenth Century (London: Virago).

Taylor, G.R. (1959) Sex in History, 2nd edn. (London: Thames and Hudson).

Tension, E. (1978) You Don’t Need a Degree to Read the Writing on the Wall (London: No Press).

Thomas, D. (1976) The Marquis de Sade (London: Weidenfeld and Nicolson).

Thomas, W.I. (1907) Sex and Society (Chicago: University of Chicago Press).

Thompson, D. (1985) Flaws in the Social Fabric: Homosexuals and Society in Sydney (Sydney: George Allen and Unwin).

Thompson, E.P. (1968) The Making of the English Working Class, 2nd edn. (Harmondsworth: Penguin).

Thompson, E.P. (1978) The Poverty of Theory (London: Merlin Press).

Tieger, T. (1980) ‘On the Biological Basis of Sex Differences in Aggression’, Child Development, 51, 4, p. 943–963.

Tiger, L. (1969) Men in Groups (London: Nelson).

Tiger, L., and Fox, R. (1971) The Imperial Animal (New York: Holt, Rinehart and Winston).

Tolson, A. (1977) The Limits of Masculinity (London: Tavistock).

Tomasetti, G. (1976) Thoroughly Decent People (Melbourne: McPhee Gribble).

Touraine, A. (1981) The Voice and the Eye: An Analysis of Social Movements (Cambridge: Cambridge University Press).

Trigger, B.G., Kemp, B.J., O’Connor, D., and Lloyd, A.B. (1983) Ancient Egypt: A Social History (Cambridge University Press).

United Nations – Asian and Pacific Centre for Women and Development (1979) Draft Report of International Workshop on Feminist Ideology and Structures in the First Half of the Decade for Women, 24–30 June 1979 (Bangkok: United Nations).

Vatsyayana (1963) Kama Sutra (London: Panther).

Wajcman, J. (1983) Women in Control: Dilemmas of a Workers’ Cooperative (Milton Keynes: Open University Press).

Wallace, A. (1986) Homicide: The Social Reality (Sydney: NSW Bureau of Crime Statistics and Research).

Walter, A., ed. (1980) Come Together: The Years of Gay Liberation 1970–1973 (London: Gay Men’s Press).

Ware, H. (1981) Women, Demography and Development (Canberra: ANU Development Studies Centre).

Weeks, J. (1977) Coming Out: Homosexual Politics in Britain, from the Nineteenth Century to the Present (London: Quartet).

Weeks, J. (1985) Sexuality and Its Discontents (London: Routledge and Kegan Paul).

Wesley, F., and Wesley, C. (1977) Sex-Role Psychology (New York: Human Sciences Press).

Wesson, G. (1975) Brian’s Wife, Jenny’s Mum (Melbourne: Dove).

West, J. (1978) ‘Women, Sex and Class’, in A. Kuhn and A. Wolpe, eds. Feminism and Materialism (London: Routledge and Kegan Paul), p. 220–253.

White, A. (1939) Frost in May (Harmondsworth: Penguin).

White, P. (1979) The Twyborn Affair (London: Jonathan Cape).

White, R.W. (1975) Lives in Progress: A Study of the Natural Growth of Personality, 3rd edn. (New York: Holt, Rinehart and Winston).

Whyte, W.F. (1955) Street Corner Society, enlarged edn. (Chicago: University of Chicago Press).

Williams, C. (1981) Open Cut (Sydney: George Allen and Unwin).

Williams, G. (1960) ‘Gramsci’s Concept of Egemonia’, Journal of the History of Ideas, 21, 4, p. 586–599.

Williams, T.R. (1959) ‘A Critique of Some Assumptions of Social Survey Research’, Public Opinion Quarterly, 23, p. 55–62.

Willis, E. (1984) ‘Radical Feminism and Feminist Radicalism’, in S. Sayres, et al., eds. The 60s Without Apology (Minneapolis: University of Minnesota Press/Social Text), p. 91 – 118.

Willis, P. (1977) Learning to Labour: How Working Class Kids Get Working Class Jobs (Farnborough, Saxon House).

Willis, P. (1979) ‘Shop Floor Culture, Masculinity and the Wage Form’, in J. Clarke, C. Critcher and R. Johnson, eds. Working Class Culture (London: Hutchinson), p. 185–198.

Wilson, E. (1978) On Human Nature (Cambridge MA/London: Tavistock).

Wilson, E. (1977) Women and the Welfare Slate (London, Tavistock).

Wilson, E. (1982) ‘Women, the «Community» and the Family’, in A. Walker, ed. Community Care: The Family, the State and Social Policy (Oxford: Basil Blackwell and Martin Robertson).

Wilson, J.A. (1951) The Culture of Ancient Egypt (Chicago: University of Chicago Press).

Wolfe, S.J., and Stanley, J.P. (1980) The Coming Out Stories (Watertown MA: Persephone Press).

Wollstonccraft, M. (1975 [1792]) Vindication of the Rights of Woman (Harmondsworth: Penguin).

Women’s Bureau, Department of Employment and Youth Affairs, Australia (1981) The Role of Women in the Economy, Position paper for OECD High Level Conference on the Employment of Women 1980 (Canberra: AGPS).

Wylie, P. (1974 [1951]) The Disappearance (St Albans: Panther).

Yates, L. (1983) ‘The Theory and Practice of Counter-Sexist Education in Schools’, Discourse, 3, 2, p. 33–44.

Young, I. (1981) ‘Beyond the Unhappy Marriage: A Critique of the Dual Systems Theory’, in L. Sargent, ed. Women and Revolution (Boston: South End Press), p. 43–69.

Young, K. (1978) ‘Modes of Appropriation and the Sexual Division of Labour: A Case Study from Oaxaca, Mexico’, in A. Kuhn and A. – M. Wolpe, eds. Feminism and Materialism (London: Routledge and Kegan Paul), p. 124–154.

Young, K., Wolkowitz, C., and McCullagh, R., eds. (1981) Of Marriage and the Market: Women’s Subordination in International Perspective (London: CSE Books).

Young, M., and Willmott, P. (1962) Family and Kinship in East London (Harmondsworth: Penguin).

Zaretsky, E. (1976) Capitalism, the Family and Personal Life (London: Pluto Press).

Ziller, A. (1980) Affirmative Action Handbook (Sydney: Review of NSW Government Administration).

Zmroczek, C. (1984) ‘Women’s Work: Laundry and Technical Change in the Last 50 Years’, paper at British Sociological Association conference, Bradford.

Примечания

1

Томизм (от лат. Thomas – Фома) – учение в схоластической философии и теологии католицизма, восходящее к Фоме Аквинскому. – Прим. ред.

(обратно)

2

Assertiveness training – тренинги, направленные на формирование позиции неагрессивных способов уверенности в себе и самоутверждения. – Прим. перев.

(обратно)

3

Стиль clone в гомосексуальной культуре означает гомосексуала, который одевается и ведет себя в подчеркнуто гипермаскулинном стиле. – Прим. перев.

(обратно)

4

В названии книги слово «самоубийство» выступает как метафора. Перевод метафоричных названий всегда затруднен. Примерный смысл метафоры я бы истолковала так: при «неправильном» гендерном порядке общество идет по пути самоуничтожения. – Прим. перев.

(обратно)

5

Открытое выражение гомосексуалом своей идентичности. – Прим. перев.

(обратно)

6

Автор имеет в виду статью: Padgug R.A. Sexual Matters: On Conceptualizing Sexuality in History // Radical History Review. 1979. № 20. P. 3 – 23. – Прим. перев.

(обратно)

7

Автор имеет в виду книгу: Weeks J. Sexuality. L.: Tavistock, 1986. – Прим. перев.

(обратно)

8

Оруэлл Дж. Искусство Дональда Макгилла // Эссе. Статьи. Рецензии. Пермь, 1992. C. 139–149. – Прим. перев.

(обратно)

9

«Grass-roots», букв. перевод «корни травы», – общепринятый термин для обозначения локальных инициативных движений. – Прим. перев.

(обратно)

10

Переводчик выражает благодарность Марии Владимировне Жуковой (Институт цитологии и генетики СО РАН) за ценные комментарии по поводу перевода этой главы.

(обратно)

11

Drag queen – сленговое выражение, используемое для обозначения исполнителей, которые переодеваются в одежду противоположного пола. Drag queens далеко не всегда являются геями или транссексуалами. Надевая одежду, связанную с женским полом, Drag queens часто используют преувеличение определенных особенностей (характеристик) для гротескного, драматического или сатирического эффекта. Главное отличие drag queen от трансвестита состоит в том, что целью переодевания служит именно развлечение зрителя, а не удовлетворение своих сексуальных потребностей. – Прим. ред.

(обратно)

12

Геррик Р. Одежды Юлии / Пер. А. Лукьянова ().

(обратно)

13

Катексис (cathexis) – психоаналитический термин, обозначающий психобиологическую энергию, связанную с реализацией идей, импульсов, чувств и желаний. Объектом катексиса могут быть как идея или имидж, так и конкретный человек. – Прим. перев.

(обратно)

14

Термин «age of consent» может переводиться и как «брачный возраст». В данном тексте мы используем более употребительную сейчас кальку с английского. – Прим. ред.

(обратно)

15

«Fashion» этимологически обозначает «общепринятое употребление». – Прим. ред.

(обратно)

16

Марди-Гра – вторник на масленой неделе. Этот веселый праздник отмечают в некоторых католических странах и южных штатах США; обычно он сопровождается карнавалами и уличными шествиями. – Прим. ред.

(обратно)

17

Прилагательные male и female, употребленные автором в качестве противопоставления существительным men и women, в английском языке обозначают чисто биологическую половую принадлежность, т. е. применимы также и к животным (ср. «самцы» и «самки»). – Прим. перев.

(обратно)

18

Дома Молли – сленговое название заведений, распространенных в Лондоне в XVIII веке и представлявших собой смесь публичного дома для гомосексуалов и бара. – Прим. перев.

(обратно)

19

Дэви Крокет (1786–1836) был известным американским народным героем XIX века, человеком фронтира, солдатом и политиком. Он представлял штат Теннесси в палате представителей США, участвовал в Техасской революции и погиб в битве при Аламо. – Прим. перев.

(обратно)

20

Стоунволлские бунты – серия беспорядков и спонтанных демонстраций против полицейского рейда; они начались в ночь на 28 июня 1969 года в гей-баре «Стоунволл-инн» на Кристофер-стрит (Гринвич-Виллидж, Нью-Йорк). Эти столкновения часто приводят в качестве первого случая в американской истории, когда представители ЛГБТ-сообщества оказали сопротивление узаконенной государством системе преследования сексуальных меньшинств. – Прим. перев.

(обратно)

21

Речь идет в данном случае о вокативе Ms, который был предложен как нейтральное обращение к женщине, не содержащее информации о ее брачном статусе и аналогичное обращению Mr к мужчине. – Прим. перев.

(обратно)

22

В Австралии, как и в США, существует свой футбол с другими правилами игры. – Прим. ред.

(обратно)

23

Берджесс (Burgess) Гай (1910–1963) – английский разведчик, дипломат, агент советской разведки, участник так называемой Кембриджской пятерки, с середины 1930-х по середину 1950-х годов составлявшей ядро советской агентурной сети в Великобритании. Большинство членов пятерки имели левые взгляды и были гомосексуалами. – Прим. ред.

(обратно)

24

Речь идет о бродвейском спектакле Вуди Аллена, по мотивам которого снял комедию Герберт Росс. Главного героя, впавшего в депрессию интеллигента-неудачника, посещает призрак Хамфри Богарта – в образе главного героя знаменитого фильма «Касабланка» – и дает ему советы по поводу отношений с женщинами. – Прим. ред.

(обратно)

25

Переводчик приносит благодарность канд. филос. наук О. Доманову (Новосибирский государственный университет) за замечания по поводу перевода терминов, используемых в данной главе.

(обратно)

26

Маркузе использует термин «цивилизация», следуя английскому переводу работы Фрейда «Неудовлетворенность культурой» – «Civilization and Its Discontents». – Прим. перев.

(обратно)

27

В данном случае – в связи с существующей традицией перевода Маркузе на русский язык – для перевода термина repression термин вытеснение (как ранее в настоящем тексте) не используется. – Прим. перев.

(обратно)

28

Эффеминистами (от сочетания слов effeminity, т. е. женственность, и feminism) называла себя небольшая группа радикалов из Нью-Йорка, выпустившая в 1973 году «Effeminist Manifesto», который содержал очень резкую критику маскулинности. В нем, в частности, утверждалось, что все мужчины – как гетеросексуалы, так и гомосексуалы – являются эксплуататорами женщин, поэтому они должны отринуть свои маскулинные черты и стремиться стать похожими на женщин. – Прим. ред.

(обратно)

29

Имеется в виду позитивная дискриминация. – Прим. ред.

(обратно)

30

Автор имеет здесь в виду исторический период, в русскоязычной традиции называемый Новым временем (XVI–XVII века). Оно характеризуется промышленными революциями в Нидерландах и Англии, испанским могуществом в XVI веке, изменением характера ведения войны, ростом монетаризма, религиозными войнами, формированием абсолютистских режимов и расширением мореплавания. – Прим. перев.

(обратно)

31

Автор имеет здесь в виду Сэмюэла Джонсона (1709–1784), английского литературного критика, поэта и лексикографа, составителя Словаря английского языка, первое издание которого вышло в 1755 году. Его стали называть доктором Джонсоном после получения степени в Оксфордском университете. – Прим. перев.

(обратно)

32

В оригинале это высказывание Нила Армстронга звучит так: «That’s one small step for a man, one giant leap for mankind». Смысл аргументации автора данной книги – в том, что английское слово man имеет значение «мужчина» и «человек». Поэтому данное высказывание, с точки зрения автора книги, касается только мужчин. Поскольку высказывание американского космонавта является историческим, то возможности его альтернативной интерпретации, которая согласовывалась бы с концепцией Р. Коннелл, ограниченны. – Прим. перев.

(обратно)

33

Автор имеет здесь в виду тот распространенный в журналистике прием, когда женщин, известных в политике, науке, искусстве и др., спрашивают не об их профессиональной деятельности и сложных проблемах их внутреннего мира, а о бытовых мелочах, моде и циркулирующих в желтой прессе сюжетах. – Прим. перев.

(обратно)

34

MACOS – сокращенное название гуманитарной американской образовательной программы «Man: A Course of Study» («Человек в курсе обучения»), основанной на концепции обучения по спирали Джерома Брунера, т. е. повторения одного и того же материала с постепенным увеличением уровня сложности. – Прим. перев.

(обратно)

35

«Призыв к Австралии» – первоначальное название очень консервативной Христианско-демократической партии Австралии. – Прим. ред.

(обратно)

36

«Women’s libbists», в моей интерпретации «Женская вольница», – определение, придуманное журналистами и имеющее аллюзии со словосочетанием Women’s liberation – женское освобождение. Имеет иронический и отрицательный оттенок. – Прим. перев.

(обратно)

37

Женские центры самого разного рода и масштаба – проекты женщин-феминисток. Это может быть небольшая комната в университете или многопрофильная медицинская консультация. – Прим. перев.

(обратно)

38

Общество матташинов – основанная в 1950 году (во времена маккартизма) в США левая полулегальная организация, защищающая права геев. Названа в честь тайной организации в средневековой Франции, члены которой не появлялись в публичном пространстве без масок. – Прим. ред.

(обратно)

39

Дочери Били´тис – первая лесбийская правозащитная организация в США, основанная в 1955 году в Сан-Франциско, штат Калифорния. Организация была задумана как социальная альтернатива лесбийским барам, которые считались полулегальными и подвергались давлению и нападениям со стороны полиции. – Прим. ред.

(обратно)

40

В отчете лорда Вольфендена, вице-канцлера Университета Рединга и председателя независимого экспертного комитета, впервые прозвучал призыв декриминализировать гомосексуальность. Соответствующий закон был принят только десятилетие спустя. – Прим. ред.

(обратно)

41

Градуализм – учение о постепенности в социальных преобразованиях, реформизм. – Прим. ред.

(обратно)

42

В оригинале в данном случае используется термин «deconstruction», однако, чтобы дифференцировать его от постмодернистского термина «деконструкция» в духе Ж. Деррида (см. выше упоминание теории деконструкции в связи с освобождением геев), с согласия автора книги там, где речь идет об упразднении гендера, используется понятие «демонтаж». – Прим. перев.

(обратно)

43

Cuisine minceur (франц.) – низкокалорийное питание, диета для похудания. – Прим. ред.

(обратно)

Оглавление

Предисловие к русскому изданию

Часть I Теоретический анализ гендера

  Глава 1 Введение: некоторые фактические данные

  Глава 2 Исторические корни современной теории

  Глава 3 Современные подходы

  Глава 4 Тело и социальная практика[10]

Часть II Структура гендерных отношений

  Глава 5 Основные структуры: труд, власть, катексис[13]

  Глава 6 Гендерные режимы и гендерный порядок

  Глава 7 Историческая динамика

Часть III Фемининность и маскулинность

  Глава 8 Характеры полов

  Глава 9 Тайна «средь бела» дня:[25] формирование гендера и психоанализ

  Глава 10 Личность как практика

Часть IV Гендерная политика

  Глава 11 Гендерная идеология

  Глава 12 Политическая практика

  Глава 13 Настоящее и будущее

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg