«Смотреть и видеть. Путеводитель по искусству восприятия»

Смотреть и видеть. Путеводитель по искусству восприятия (fb2) - Смотреть и видеть. Путеводитель по искусству восприятия (пер. Софья Игоревна Долотовская) 1372K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александра Горовиц

Александра Горовиц Смотреть и видеть. Путеводитель по искусству восприятия

Alexandra Horowitz

On Looking

A Walker's Guide to the Art of Observation

© Alexandra Horowitz, text and line illustrations, 2013

© Scribner, a division of Simon & Shuster Inc., original publisher

© С. Долотовская, перевод на русский язык, 2017

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2017

© ООО “Издательство АСТ”, 2017

Издательство CORPUS ®

* * *

Огдену:

– Смотри!

Введение Неискушенный взгляд

Вы этого не заметили. Вы не замечаете львиной доли того, что происходит прямо сейчас вокруг и внутри вас.

Фокусируясь на словах на книжной странице, вы упускаете невероятно много. Информация непрерывно бомбардирует органы чувств. Вы слышите жужжание флуоресцентных ламп, ощущаете, что сидите в кресле, чувствуете прикосновение языка к небу, напряжение в плечах или челюсти, до вас доносится гул автомобилей или звук газонокосилки, боковым зрением вы видите собственные плечи или торс, вы слышите жужжание насекомого или шум бытовой техники в кухне, и так далее.

Неведение такого рода полезно. Мы называем его концентрацией. Она позволяет нам не только замечать символы на странице, но и видеть за ними слова, фразы и идеи. К сожалению, мы склонны подобным образом фокусироваться на любых действиях – не только самых сложных, но и обыденных. Удивительно много времени мы проводим, перемещаясь из одного места в другое – спеша на работу, направляясь в магазин или в школу за детьми (или в школу на уроки). И это время выпадает из нашей памяти. Оно забывается не потому, что не произошло ничего интересного. Забывается оно в первую очередь потому, что мы не обратили на него внимания. Разговаривая по телефону, думая, что приготовить на обед, слушая других или прокручивая в голове список запланированных дел, мы упускаем из виду целый мир. И упускаем возможность подивиться тому, что лежит на самом виду.

К той мысли, что ежедневные прогулки могут быть интереснее, меня подвела моя собака. Заведите мохнатую собаку с острым нюхом и широко открытыми глазами, и скоро вы увидите, что часто выходите на прогулку. Прогулку по своему кварталу, например. Последние тридцать лет я прожила бок о бок с двумя собаками в обычных городских кварталах. Но, думая, что отправляюсь на короткую прогулку, я часто, следуя за собакой, оказывалась в самых неожиданных местах. Прогулка по кварталу превращалась в экскурсию по паркам, в хаотичное блуждание по оврагам, в пробежки по обочине шоссе и, если повезет, по узким лесным тропинкам.

После некоторого числа таких прогулок, постоянно прерывающихся остановками, я попробовала выяснить, что же собака видит (и чует) такое, что заводит нас так столь от дома. Небольшие расхождения моих планов с представлениями собаки о том, где и как должна проходить прогулка, указывали на то, что квартал, по которому гуляю я, совершенно не похож на квартал, по которому гуляет собака. Я уделяла настолько мало внимания тому, что находилось прямо перед нами, что стала похожа на сомнамбулу: я видела лишь то, что ожидала увидеть. Моя собака показала, что у моего внимания был вечный спутник: невнимание ко всему остальному.

В этой книге я уделю внимание именно такому невниманию. Эта книга не о том, как сосредоточиться, читая Толстого, или научиться прислушиваться к своему мужу. И не о том, как не заснуть на лекции или во время дедушкиного рассказа о его детских злоключениях. Эта книга не научит вас планировать за рулем ужин, одновременно слушая аудиокнигу и сверяясь с GPS-навигатором.

Чтобы разбудить свою внимательность, я совершила дюжину прогулок по кварталу – обычных прогулок, на какие мы отправляемся почти ежедневно, – в компании людей, обладающих уникальным профессиональным умением видеть вещи, которые на первый взгляд кажутся обыденными и остаются незамеченными обычными людьми. Вместе мы учились воспринимать городской квартал – улицы и все, что на них, – как живое существо, за которым можно наблюдать.

Знакомое при этом становилось незнакомым, а привычное казалось новым. Мой метод основан на двух ключевых элементах. Во-первых, мы обладаем способностью видеть все. Переезжая в новый дом, мы поначалу смотрим вокруг широко открытыми глазами и всеми органами чувств фиксируем отличия нового района от старого: деревья здесь дают много тени, машин больше, тротуары уже, а здания дальше от дороги. Но позднее, обжившись, мы как бы слепнем. Даже время мы начинаем ощущать по-другому: когда нам нечего замечать, оно бежит быстрее. Способность к внимательности есть у всех, просто мы забываем ею пользоваться.

Второй элемент – личный опыт. Нашему восприятию всегда свойственна некоторая необъективность, профессиональная деформация. Психиатр замечает у всех, начиная с кассира в продуктовом магазине и заканчивая своей женой, симптомы диагностируемых состояний. Экономист рассматривает покупку чашки кофе как макроэкономическое явление. В обычной ситуации профессионалы – всего лишь люди, рядом с которыми вам не хочется сидеть за обеденным столом. Но в моем проекте они ясновидящие: эти люди способны обращать внимание на такие особенности поведения или социальных взаимодействий, которые обычный человек не замечает.

Я живу и работаю в Нью-Йорке, и меня завораживает шумный организм, который представляет собой улица. Чтобы изучить ее, я гуляла по обычным жилым кварталам Нью-Йорка и других крупных городов. На прогулку с собой я приглашала людей с особым взглядом на мир. Часто такой взгляд – результат профессиональной подготовки (скажем, у врачей). У других моих спутников особая восприимчивость сформирована увлечениями – например поиском следов жизнедеятельности насекомых или любовью к типографике. Наконец, у некоторых спутников особый взгляд на мир являлся неотъемлемой их чертой – например у ребенка, слепого человека, собаки. Ниже я расскажу об одиннадцати прогулках по городу, в которых меня сопровождали “ясновидящие”.

На самом деле прогулок было не одиннадцать, а двенадцать: сначала я отправилась прогуляться в одиночестве. Я хотела зафиксировать все, что увижу сама, прежде чем начать учиться наблюдательности у других.

В то утро, когда я вышла из дома, воздух был пропитан влагой. Я решила прогуляться по нескольким кварталам неподалеку от своего дома, потому что эти кварталы совершенно обычны. Я испытываю к своему району определенную нежность, которая проистекает из близкого с ним знакомства, хотя и отдаю себе отчет в том, что чем ближе я с ним знакомлюсь, тем меньше я на него смотрю. Тем не менее я была уверена, что сумею точно описать район. Мой взгляд на мир был не таким уж дилетантским. Я отправилась на прогулку с ясным намерением увидеть все, что можно увидеть. Более того, я профессионально изучаю поведение животных. Я вышла из дома, зажав в руке блокнот и планируя позднее реконструировать события. Широко открыв глаза, я повернула за угол.

Мой взгляд упал на мешки с мусором у края тротуара. В прозрачных пакетах виднелись изорванные в клочки документы. Мимо протрусил бигль на длинном поводке. Подняв ногу, он бесцеремонно пометил край мусорной кучи.

Я нацарапала в блокноте что-то про цветы, растущие в кадке с деревом. Подняв глаза, я обнаружила, что стою на углу, а с обеих сторон на меня смотрят два огромных мрачных многоквартирных дома. Я машинально отметила свободное место для парковки между двумя машинами возле тротуара. На фасаде ближайшего дома не было никаких украшений, кроме двух труб – скромной водопроводной трубы и загадочной трубы в виде двухголового гнома. Я не стала выяснять, что это такое. Мимо прошмыгнул ребенок. Меня обогнали несколько пар с собаками, которые направлялись в парк, оставшийся у меня за спиной.

Люди шли молча. Собаки безмолвствовали. Единственным звуком было жужжание кондиционеров. Между большим каменным зданием и стайкой красных и белых кирпичных домиков приютился прелестный особняк из красного песчаника с изящной выгнутой лесенкой перед входом. Но я почти не смотрела вверх. Под ногами было слишком много интересного. К каждому зданию прилагалась своя характерная куча мусора. Рядом с каждой кучей лежал какой-нибудь выпавший из нее предмет: ватная палочка (интересно, как ей удалось выбраться?), куриная кость, клочки бумаги. Я увидела еще одну ватную палочку и задумалась о здоровье своих соседей. Чем дальше я шла, тем беспорядочнее становились кучи мусора – или, может быть, тротуар становился уже (или и то, и другое). Пропуская прохожего, я чуть не плюхнулась в нишу в стене здания – возможно, именно для этого ниша и предназначалась, хотя почему-то была усажена зубцами. Так что экспериментировать я не стала.

Я подошла к перекрестку с Бродвеем – широким проспектом, по которому в обоих направлениях неслись машины. На разделительной полосе стоял пожилой джентльмен, не успевший сразу пересечь улицу. Он, пошатываясь, двинулся дальше, и я обошла его по широкой дуге, чтобы не сбить его с курса.

На той стороне Бродвея, дальше на восток, в переулке спрятались несколько магазинчиков: продуктовая лавка с кучкой мятых окурков перед дверью, парикмахерская с длинным навесом у входа, который смотрелся здесь абсолютно неуместно…По переулку двигался поток машин. Некоторые из них въезжали на парковочные места, другие неосторожно сдавали задом на проспект. Я почувствовала запах мусора. Спереди донесся шум мусоровоза, который пытался примять свой груз. Под ногами я заметила кучку спагетти с соусом, которыми уже занялась стайка голубей.

Хотя сам мусоровоз я увидеть не успела, он оставил за собой тянущуюся от тротуара к проезжей части дорожку из упавших предметов, которые выдавали пищевые и гигиенические пристрастия местных жителей. Я обратила внимание на нетерпение водителей, которые вглядывались вперед, вытягивая шеи, будто препятствие могло исчезнуть, если его хорошенько рассмотреть. Наблюдая за ними, я дошла до здания на углу и повернула направо, на другой оживленный проспект. Дорожное движение набегало волнами: повинуясь сигналу светофора, все машины разом устремлялись по улице. На первых этажах имелись витрины, но в этот ранний час большая часть их была закрыта. Над витринами висели невзрачные вывески, предлагающие пиццу и пылесосы. Делая на ходу пометки в блокноте, я не заметила, было ли на углу что-нибудь интересное. Повернув, я оказалась на обсаженной деревьями улице. На одной стороне они давали густую тень. Я устремилась туда. Подошвы прилипали к свежему, гордо сверкающему под утренним солнцем асфальту. Впереди я увидела (а после и услышала) грузовик киносъемочной группы. Квартал был заполнен людьми, создававшими его однодневную декорацию. Грузовик являл собой средоточие человеческой деятельности неустановленного свойства. На тележках позади грузовика высились груды металлических труб и сложенных штабелями платформ. Любопытные зрители глазели на происходящее со своих крылечек.

У каждого дома была парочка характерных черт. В одном случае это оказались свернутые в трубку и стянутые канцелярскими резинками газеты на верхней ступеньке. Я в сотый раз подивилась тому, что газеты, которые приносят почтальоны, каждое утро не исчезают бесследно. Другой дом был увит плющом, который нависал над крыльцом и обещал скоро превратиться в настоящую арку. У металлической ограды третьего выстроился аккуратный ряд мусорных баков.

По тротуару, рядом с грузовиками с электрогенераторами, громко генерирующими электричество, слонялись члены съемочной группы. У них были бейджи и наушники, и почти все держали в руках стаканчики с кофе – своего рода спасательные круги, позволяющие выжить ранним утром. Эти люди уставились на меня: делать им было нечего, кроме того, сейчас они находились не в своем районе, где зрительный контакт обычно учтив и непродолжителен. До меня донесся запах из ресторана неподалеку: там подавали завтрак. Фасад церкви, в которую я никогда не заглядывала, походил на зияющую дыру: многочисленные двери были распахнуты. Мужчины в шортах заносили внутрь коробки.

Посреди всей этой суеты замерла сломанная гледичия. Недавняя буря лишила дерево верхушки, и теперь та в виде кучи веток разместилась возле ствола. Прохожие переступали через бесполезную полицейскую ленту, окружавшую дерево.

Ветерок поманил меня дальше, и я, последовав за ним, снова перешла Бродвей. Улица, на которую я попала, взбиралась на невысокий холм и опять спускалась, что придавало ей особую прелесть: из-за разницы в высоте ряды одинаковых домов смотрелись не так скучно. Со второго этажа, просунув нос между прутьями балкона, смотрел старый пес. Свисающие уши были ему очень к лицу. Он завилял хвостом, когда я его поприветствовала.

Над улицей доминировал частный особняк: настоящая аномалия в этом городе. Из-за стены дома выскочила белка и направилась на другую сторону улицы. Задержавшись под машиной и помедлив в середине дороги, она шмыгнула в кусты.

Я в последний раз повернула за угол и пошла к входу в особняк, рассматривая пару каменных львов, терпеливо и безнадежно ожидающих прибытия королевских особ. Лохматая гусеница с головой, украшенной двумя парами грозных рожек, лениво заползла на первую ступеньку, явно направляясь туда, где гусениц ничего хорошего не ждет. Я переложила ее на клумбу и отправилась домой. Свернутую в трубку газету, которая только что лежала возле двери, уже украли. Я повернула ключ в замке.

Выходя утром из дома, я прислушивалась к себе внимательнее, чем всегда, поскольку не забывала, что иду на обычную прогулку по кварталу, и надеялась удивить себя собственной наблюдательностью. В конце концов, по профессии я наблюдатель – точнее, наблюдатель за собаками. Это умение должно распространяться и на наблюдение за собственным поведением, и, несомненно, на наблюдения за кварталом. Ведь я не раз слышала о том, какая я наблюдательная – от многочисленных друзей, которым я навязывала свои непрошеные наблюдения.

Я осталась очень довольна и собой, и прогулкой. Я увидела все, что в моем квартале стоило внимания. Ни одна машина не проехала незамеченной, ни один дом не избежал осмотра. Я смотрела на деревья и даже припомнила, как называется одно из них. Я изучила прохожих, приметила отважную белку и разглядела лохматую гусеницу. Я смотрела. Разве я могла что-то пропустить?

Как выяснилось, я пропустила почти все. После описанных ниже прогулок я почувствовала себя одновременно встревоженной, восхищенной и пристыженной тем, насколько ограниченным был мой взгляд на мир. Меня утешает лишь, что такая “неполноценность” свойственна большинству людей. Мы смотрим, но толком не видим: наши глаза широко открыты, но взгляд легкомысленно скользит от предмета к предмету. Мы видим символы, но не понимаем их значения. Мы не слепы, но на глазах у нас – шоры.

Неполноценность эта касается внимания: я просто не сосредоточилась как следует. Хотя кажется, что нет ничего проще, чем сосредоточиться, на самом деле это не так. Наверное, каждый в детстве слышал замечание: “Сосредоточься!” Вот только никто не объяснял нам, как именно это нужно делать.

По общему мнению, занятие это довольно трудное. В XIX веке немецкий психофизик Густав Фехнер так описывал свои физические ощущения, когда он на чем-нибудь сосредотачивался: “направленное вперед напряжение в глазах”. (А при слушании он чувствовал “направленное вбок напряжение в ушах”.) Американский ученый Уильям Джемс, отец современной психологии, заявлял, что, сосредоточившись на воспоминании, он чувствует, как глазные яблоки “перекатываются туда-сюда”, будто фокусируясь на скоплениях нейронов внутри головы. Пытаясь выяснить, как люди воспринимают феномен внимания, физиологи обнаружили, что школьные учителя, объясняя ученикам, как сосредоточиться на изображении, советуют “неподвижно смотреть на него, как при съемках кинокамерой”. Концентрироваться, сосредотачиваться – все это воспринимается как занятие, требующее значительного напряжения сил. Сиди неподвижно, не моргай и сосредоточься!

Когда вам нужно прочитать сложносочиненное предложение или расслышать то, что вам по секрету шепчут на ухо под грохот проезжающего грузовика, вы быстро погружаетесь в то состояние мыслительного напряжения, которое описывали Джемс и Фехнер. Вы принимаете характерную позу внимания. Читая, вы хмуритесь и щуритесь, будто пытаясь лучше разглядеть слова. Слушая, вы наклоняетесь к собеседнику, опустив глаза, чтобы не отвлекаться на зрительные раздражители, и приоткрываете рот. Вы напряжены: ноги поджаты, руки слегка сжаты в кулаки, плечи приподняты. Вы удивительно неподвижны, будто шум, издаваемый вашими мышцами, может заглушить шепот собеседника.

Все это способствует концентрации в момент разговора, однако никак не помогает во все остальное время. Нужно разобраться в том, что такое внимание. Что это – умение, склонность, навык? Что отвечает за внимание: специальный отдел мозга – или глаза и уши? У психологов нет четкого ответа на этот вопрос. Мы с легкостью пользуемся словом “внимание” и понимающе киваем, когда кто-нибудь заводит о нем речь. Но не странно ли обсуждать то, что неизвестно чем является и непонятно где локализовано?

Конечно, все и так знают, что такое внимание, утверждал сто лет назад Джемс. Может, и так. Впрочем, замечу, что сам Джемс посвятил шестьдесят страниц своего психологического опуса рассуждениям о том, что же это такое.

Модель, давно используемая психологами, основана на идее “прожектора”, который выхватывает из тьмы интересующие нас вещи, наводя на них фокус, а все ненужное оставляет в темноте. Эта аналогия заставляет меня чувствовать себя спелеологом с фонариком на лбу, который видит лишь то, что прямо перед его носом. Это сравнение не совсем верно, поскольку в реальности человек почти всегда может сказать, что именно он видит боковым зрением. К тому же “прожектор” не избавляет нас от игнорирования множества деталей того, на что мы якобы внимательно смотрим.

Поэтому лучше подумать о проблемах, для решения которых эволюция породила это самое внимание. Первая проблема обусловлена самой природой. Мир переполнен отвлекающими факторами. Здесь неимоверное количество объектов: и ярко окрашенных, и крупных, отбрасывающих тень, и быстро движущихся, и приближающихся к нам, и издающих громкие звуки, и необычных, и пахучих. Эта какофония ждет сразу за дверью дома. Если кто-нибудь встретит нас на улице и спросит: “Как жизнь?”, точный ответ дать будет непросто. Можно начать так: “Мои глаза радуются великолепию красок. Нас окружают невероятно огромные каменные башни. Время от времени мимо проносится гора металла и пластмассы. Меня обгоняют хаотично движущиеся фигуры с размытыми лицами. Над моей головой носятся небольшие компактные объекты. Откуда-то слышится гул; фигуры с размытыми лицами издают прерывистое бормотание; шумят каменные башни. Мое обоняние привлекает запах чего-то спелого и запах чего-то гниющего…”

Вместо этого мы говорим: “Да так… Ничего особенного”.

Честно говоря, ничего довольно точно описывает количество вещей, которые мы замечаем. Один из способов разрешить проблему “пестрой, шумной хаотической смеси”, с которой сталкивается младенец, приходя в мир – это игнорировать большую ее часть. Проходят дни и недели, мы взрослеем и научаемся справляться с этим беспорядком, просто не обращая на него внимания. К тому времени, когда мы начинаем самостоятельно выходить из дома, мир систематизирован, а наполняющие его объекты классифицированы и “приручены”. Еще несколько лет – и мы уже умеем воспринимать улицу, на самом деле почти не видя ее.

Вторая проблема заключается в том, что даже игнорируя большую часть окружающего мира, мы все равно способны воспринимать лишь небольшую его часть. Мощность наших сенсорных систем ограничена и в объеме информации, и в скорости ее обработки. Свет, который мы видим – видимый свет, – это невообразимо малая часть спектра, а то, что мы слышим – малая доля того, что можно услышать. Наши глаза, как и другие сенсорные органы, в конкретный момент могут обрабатывать лишь небольшое количество информации: чтобы преобразовать световой сигнал в электрический, нейронам требуется изменить структуру своих пигментов. В момент, когда это происходит, клетка больше не реагирует на свет. А то, что не попадает внутрь глаза, мы не видим. И хотя мы со своими невероятно крутыми мозгами представляем собой огромные процессоры для параллельной распределенной обработки данных, у наших вычислительных мощностей тоже есть рамки. Самые лучшие компьютеры не умеют думать как человек (во всяком случае пока), но информацию они все же обрабатывают гораздо быстрее нас. К счастью, не все в мире одинаково информативно или важно, так что нам и не нужно видеть все.

Вот если бы у нас была система, позволяющая видеть лишь то, что действительно стоит видеть…

…и она у нас уже есть: это внимание. Система, позволяющая игнорировать ненужную информацию, разбираться в потоке визуального и звукового шума, разрешает все эти проблемы. Хотя кажется, что объекты окружающего мира кротко ждут, пока их озарит свет нашего взгляда, на самом деле они соперничают за наше внимание. Внимание – это целенаправленный и бескомпромиссный фильтр. Он определяет, что важно для нас в данный момент, и заставляет замечать лишь это, и ничего, кроме этого. Зачем утруждать себя сортировкой элементов визуального ряда? Эволюция предлагает простое объяснение. Некоторые объекты можно съесть, а другие объекты могут съесть тебя. В самом простом случае организм должен уметь распознавать объекты этих двух категорий. Примитивному организму, возможно, ничего иного и не нужно. Бактерии все равно, сочетается ли ваша оранжевая рубашка с розовыми брюками. Едва уловимая, но важная разница между запахом потных ног и запахом лимбургского сыра (которая едва ли заметна кому-то, кроме сыроделов) недоступна отважным бактериям, которые с удовольствием селятся и там, и там. Для древнего человека, жившего в саванне, умение распознавать запах (например льва) имело первостепенное значение. В результате у современного человека сохраняется особый тип внимания – бдительность, – которая помогает организму быть настороже и в случае появления льва пуститься в бегство. Для современного человека актуальнее способность вовремя кивать, слушая на вечеринке собеседника, увлеченно рассказывающего что-то, и одновременно игнорировать все остальные разговоры в комнате (разумеется, кроме тех, в которых прозвучало ваше имя). Для этого есть другой вид внимания – избирательное.

По возможности мы пытается свалить эту работу на окружающий мир: акцентируем свое внимание на предмете, видоизменяя его: обводим в кружок важные слова на странице; выделяем фломастером то, на что нужно обратить внимание; храним свой любимый нож не среди других ножей, а среди маленьких беззащитных ложек. Этим объясняется коммерческий успех цветных маркеров, ярко-оранжевых строительных конусов (или, еще лучше, конусов “кислотного” зеленого цвета – для контраста с привычным оранжевым) и рекламных объявлений, которые подмигивают с дорожных щитов. Примечательность всего одного неожиданного элемента визуального пейзажа настолько велика, что этот предмет может служить обозначением какого-нибудь другого элемента: постирать вещи, позвонить маме. Это феномен завязывания узелков на память: увидев узелок, мы не погружаемся в размышления об узелках, а припоминаем, что нам нужно о чем-то вспомнить.

Однако если злоупотреблять этим приемом, можно привыкнуть к узелкам, и тогда от них не будет пользы – не считая вашей готовности в любой момент заняться завязыванием узелков.

Успешно сосредоточиться на чем-либо невозможно без указаний сверху – от головного мозга. Наш мозг непрерывно “завязывает узелки”. Монолог о том, что вы делаете в данный момент, влияет на то, что вы в этот момент увидите. Если вы знаете, что ищете нож, найти его будет проще.

Таким образом, в самом простом случае обращать внимание на предмет – значит выделять его среди всех остальных стимулов в данный момент. Это усилие не обязательно должно быть сознательным или сложным. Но оно требует некоторого руководства со стороны мозга. Чтобы просто прочитать мои слова, вам нужно сузить фокус до этой страницы. Другие картинки, мысли, звуки и запахи останутся на периферии мысленного видоискателя (до тех пор, пока одна из этих картинок или один из звуков не переместится в поле ментального зрения). Все эти вещи мы с легкостью и почти наверняка забываем – но они готовы в любой момент предстать перед нашим вниманием. Чуть позднее, вспоминая, как вы сидели и читали эту книгу, вы вряд ли сможете сказать, какие предметы находились справа и слева, что было в вашем зрительном поле выше страниц; вы не сможете вспомнить мелодию, которая звучала в голове, и забудете приглушенный шум машин, который сопровождал чтение.

Психологи называют это избирательным усилением одних областей перцептивного поля и подавлением других. Именно на этом основан мой подход к вниманию во время прогулок по кварталу: каждый из моих спутников играет роль избирательного усилителя. Он указывает области, которые остальные привычно игнорируют (либо вообще не знают, что их можно увидеть).

Это не значит, что каждый из моих спутников видел все. Когда я гуляла с одной из самых известных в мире исследовательниц в области внимания, она прошла мимо шестидесяти долларов, лежавших под ногами. Она их не заметила.

Я шла в шаге за ней и очень удивилась. Это была одна из первых прогулок моего проекта; я поехала на поезде за город, чтобы встретиться с психологом, работа которой посвящена вниманию. Мы как раз говорили о наблюдательности: способности замечать новое среди обыденного. То, чем мы в этот момент занимались, было типичным примером обыденного: мы гуляли с собаками.

Однако наблюдательный психолог прошла мимо денег.

Деньги заметили я и ее собака (ну, она-то, наверное, их учуяла). Двадцатка, утратившая владельца. Через пару шагов еще одна. Я изумленно перевела взгляд на лежавшую в стороне третью купюру. Все бумажки были сложены вчетверо и сейчас разворачивались, обретая свободу. Судя по всему, они выпали из кармана и с разной скоростью спланировали на землю. Я остановилась, схватила трофеи и пробормотала: “Смотрите!”

Она широко улыбнулась, увидев деньги в моей протянутой руке. Собака гордо стояла рядом, опустив нос к земле. Я подумала: “Стоп. Неужели я пропустила еще одну?”

В этой книге я ищу то, чего не замечаю во время прогулок по кварталу. Понятие квартал включает физические элементы улицы – тротуар, дома – и их историю. Первые четыре мои вылазки посвящены неживому городу. Помимо этого, квартал включает существ (или предметы), которые находятся в нем сейчас, и существ (или предметы), которые находились здесь прежде. Следующие три главы посвящены живому городу. Квартал полон вещей, которые мы не видим, не слышим и не чуем, и хранит нерассказанные истории вещей, которые мы видим, слышим и обоняем. Последние три главы посвящены сенсорному городу.

Результатом прогулок не станет ученая степень в изучении какого-либо города или квартала. Это просто рассказ о том, что можно увидеть в любой обстановке – городской или деревенской. Эти прогулки пробудили во мне давно уснувшее чувство удивления миру. Обычно такое восприятие свойственно профессионалам или очень юным людям (еще не ставшими профессионалами в искусстве быть человеком). Возможно, они смогут пробудить удивление и у вас.

Уильям Джемс считал, что мы видим то, “что готовы увидеть”. С этой мыслью я и отправилась на прогулку.

Часть первая Неодушевленный город

Глава 1 Об избыточности

Наблюдая, можно многое увидеть.

Йоги Берра

На фасаде ближайшего дома не было никаких украшений, кроме двух труб – скромной водопроводной трубы и загадочной трубы в виде двухголового гнома. Я не стала выяснять, что это такое.

Сжав в руке рукав потрепанной шерстяной курточки и крошечные мягкие пальчики, принадлежащие моему девятнадцатимесячному сыну, я вышла из дома – и узнала о равнобедренных остроугольных треугольниках в своем квартале.

Основы моего бытия пошатнулись еще до того, как мы встретились с треугольниками. Собираясь на прогулку с сыном, я была очень самонадеянна. Для меня прогулка – это очень простое занятие, слишком простое, чтобы о нем вообще рассказывать. Но поскольку все мои представления о прогулке были перевернуты недавно научившимся ходить малышом, я попробую это сделать. Я думала, что прогулка – это перемещение по условной дороге – тротуару, улице, грязи – из точки А в точку Б. Наверное, я могла бы даже расширить понятие дороги: это необязательно должна быть настоящая дорога, достаточно просто траектории, которой я следую, переставляя ноги, чтобы попасть из одного места в другое.

Как же я заблуждалась! Как-то вечером, в конце весны, мы собрались прогуляться по кварталу. К тому моменту мой сын уже семь месяцев ходил самостоятельно, без поддержки, однако прогулка по улице – где он мог идти сам – пока оставалась для него приключением. Все-таки он был еще очень маленьким и поэтому вылазки на улицу совершал в детском рюкзачке, висящем у меня на животе, или в переноске у папы на спине. Но сегодня он должен был вести меня на прогулку. Более того, я собиралась спросить у него, что он видит.

Его ответы, разумеется, пока нужно было переводить. Сын уже имел впечатляющий словарный запас – кроме ма-ма, ку-ку, па-па и яблоко, он очень любил слова пупок, вертолет и катастрофа (результат его присутствия при впечатляющем обрушении нашего домашнего бара). Однако его все-таки пока нельзя было назвать интересным собеседником: на радио его бы вряд ли пригласили. При этом он был очень общителен: много и сложно жестикулировал, кривлялся, использовал рудиментарный язык глухонемых и демонстрировал разнообразные эмоции. Во время нашей прогулки я пыталась понять, что он видит, отмечая его предпочтения и стараясь представить себя в его – очень небольшой – шкуре.

Все пуговицы и молнии были застегнуты, шнурки завязаны и перевязаны еще раз. Предвкушая прогулку, мы спустились в лифте: “гулять”, объявил мой сын. Он пронесся по вестибюлю нашего многоквартирного дома к входной двери и всем своим весом навалился на нее – маленькое тельце на фоне массива стекла и металла. Навалившись на дверь вместе, мы медленно открыли ее, будто отдавая должное ее солидности. Взявшись за руки, мы повернули налево. Прогулка началась.

И тут же закончилась. Мы даже не успели толком повернуть налево. Остановившись на тротуаре у нижней ступеньки, сын присел на корточки в позе тяжелоатлета или готовящейся к запуску маленькой ракеты. И замер.

– Гулять, – напомнила я.

Никакого ответа.

– Пойдем! – сказала я своим самым бодрым тоном.

Он и ухом не повел.

В конце концов он сам протянул мне руку, и я взяла ее в свою.

Тут я начала понимать: с его точки зрения, мы уже “гуляли”. Мы двинулись дальше, и определение этого слова стало для меня проясняться. “Прогулка”, согласно представлениям моего малыша, почти не имеет отношения к процессу ходьбы. Она не имеет ничего общего с точками А и Б и перемещениями из одного пункта в другой. И с переставлением ног по некоей прямой. Прогулка для него – это просто исследовательский опыт, который начинается избытком энергии и заканчивается (непременно) изнеможением. Его прогулка началась в лифте и продолжилась в вестибюле, у входной двери. Вернее, она началась еще с завязывания шнурков, а до этого – с пробежки по коридору в предвкушении завязывания шнурков. С точки зрения сына, мы уже давным-давно “гуляли”.

Гулять – это исследовать поверхности и текстуры с помощью пальцев рук, пальцев ног и – фу! – языка; это стоять неподвижно и смотреть, кто или что пройдет и проедет мимо; это испытывать различные способы передвижения (среди которых – бег, шаг, вскидывание ног, прыжки, стремительное бегство, жесткое падение, вращение вокруг собственной оси и шумное шарканье ногами). Это археология: исследовать кусок выброшенного фантика от конфеты; собирать в ладонь камешки, веточки и оторванный уголок книжной обложки; размазывать грязь по земле. Это – остановиться, чтобы послушать шепот ветра в листве деревьев; определить источник птичьих трелей; и показать на все это пальцем. Смотри! – рука вытягивается, чтобы твой спутник мог увидеть то, что видишь ты. Это – время делиться увиденным.

Во время прогулки сын поделился со мной открытием: орнаментом из лампочек на лесах строящегося дома (а я делюсь с вами: они были флуоресцентными – желтыми, красными и белыми). Он поделился со мной многочисленными буквами О – это была первая буква, которую он научился произносить, выговаривая ее тщательно и медленно, вытянув губы и сияя от удовольствия, – случайно или намеренно обнаруженными на вывесках и стенах (в первую очередь, конечно, на дорожном знаке “Стоп”, но также на номерах машин и в ошибочно принятых за букву О нулях на экранах рядом с парковкой, обозначающих, что мест больше нет); в круглом узоре решетки кондиционера, висящего над окном; в круглом пупке; в трещине на тротуаре, имеющей форму яйца; на железных воротах с филигранью в форме О. Он поделился со мной знанием об отличительной особенности нашего дома: львиной голове с открытой пастью над входной дверью. Я не замечала ее, хотя тысячи раз входила и выходила в эту дверь.

Была ли это фиксация? Помешательство на лампочках, буквах О и львах? Нет. Мой сын просто ребенок. А детское восприятие удивительно. Мы часто забываем об этом – потому что дети неизбежно превращаются во взрослых, которые, несмотря на всю свою мудрость или доброту, бывают очень невнимательны. Мир ребенка – это хрестоматийный пример спутанного внимания. Новорожденный невольно попадает на интенсивный учебный курс чувственного восприятия. Организм бережет младенца, стараясь особенно ему не докучать. Несмотря на то, что все его сенсорные органы – включая огромные чистые глаза, маленькие ушки и бархатную безупречную кожу – работают как надо, далеко не вся информация, которую ребенок получает из внешнего мира, достигает мозга. А если и достигает, то не в организованном порядке. Например, младенец все видит более размытым и ярким, чем взрослый: младенцы очень близоруки и не имеют затемняющих фильтров, приглушающих свет. Для новорожденного не существует “кроватки”, “мамы”, “папы”, стен, пола, окна, неба. Ребенок видит все это, но пока не понимает, что это такое.

Информация, поступающая через глаза, может обрабатываться в любой части мозга – это может быть и зрительная кора, обеспечивающая зачаточное зрение, и двигательная кора, заставляющая младенца пинаться, и слуховая кора, благодаря которой лежащий рядом плюшевый мишка может восприниматься как звук удара, звон или шепот. Есть все основания полагать, что такой вид синестезии для младенцев обычен. Синестезия – буквально “одновременные чувства” – это довольно редкая, с очень малой вероятностью встречающаяся у взрослых форма восприятия. У синестетиков ощущения от одного органа чувств – например, глаз – перекрываются с ощущениями от другого органа чувств, например вкусовых рецепторов. Конечно, все мы часто испытываем два (и более) ощущения одновременно – например, довольно трудно есть рядом с прорвавшейся канализационной трубой; мы можем понять, что нам говорят, посмотрев на губы собеседника.

Однако у некоторых людей “совмещение” чувств может быть менее функциональным и более сильным. Советский психолог Александр Лурия описал свое знакомство с синестетиком Ш. в книге “Маленькая книжка о большой памяти (ум мнемониста)” (у Ш. также, и это не случайно, была феноменальная память). Давая Ш. задания по запоминанию словесных рядов, Лурия обнаружил, что тот визуализирует слова в голове, причем его “внутреннее зрение” было совсем не простым. Если во время зачитывания списка слов кто-нибудь чихал или кашлял, Ш. видел “клубы пара” или “брызги”, которые накладывались на возникавшие в голове зрительные образы. Для Ш. звуки имели цвет и вкус: розовый, шершавый, соленый. Для многих синестетиков числа и буквы имеют чувственные ассоциации: цифра 3 для них “угрюмая”, буква h похожа на “коричнево-желтый шнурок от ботинка”, буква а “отдает лаковым черным деревом”.

Однако если у взрослых способность чувствовать слова на вкус или ощущать запах букв считается отклонением (пусть даже способствующим творчеству), младенцы – создания в высшей степени творческие – живут в таком мире постоянно. Хайнц Вернер, немецкий психолог начала XX века, называл это sensorium commune: зародышевым способом познания мира, пред-знанием и пред-категоризацией. Ученые обнаружили остатки такой перцептивной организации и у взрослых: когда им показывали на рисунке волнистые линии, они обычно описывали их как “радостные”, нисходящие – как “грустные”, а резкие линии – как “злые”. Ощущение звука – когда кажется, будто находишься внутри вибрирующего колокола – также проявление нашей рудиментарной sensorium commune.

Впрочем, чаще всего мы игнорируем подобные ощущения: мы не делим линии на радостные, тревожные или мрачные. Согласно одной из теорий синестезии, синапсы, которые соединяют нейроны, отвечающие за идентификацию форм, и нейроны, отвечающие за восприятие вкуса, в первые годы жизни разрушаются. Возможно, так происходит просто потому, что эти синапсы никак не используются. Люди редко говорят о том, что треугольник похож на кислое зеленое яблоко, поэтому ребенок, который испытывает это ощущение, в конце концов просто перестает обращать на него внимание. И тогда ощущение отмирает.

Такое восприятие мира станет понятнее, если мы вспомним, что мозг сродни густому супу из нейронов, которые взаимодействуют друг с другом посредством электрических импульсов. Это взаимодействие обеспечивается межклеточными связями – синапсами. Не будет преувеличением сказать, что на определенном уровне любое наше ощущение – от боли в ушибленном пальце до попыток вспомнить чье-нибудь имя – является результатом активности конкретных нейронов, взаимодействующих с помощью конкретных синапсов.

Внимание – от “попыток” вспомнить имя до “размышлений” о том, как закончить предложение, – является, как и чувственное восприятие, одним из видов синаптической активности. Поэтому в мозге с небольшим количеством синапсов, например в мозге новорожденного, количество внимания также ограничено. По мере формирования синапсов – дззынь! звучит телефонный звонок, бац! просыпается ряд нейронов в зрительной коре, оп! просыпается двигательный нейрон, заставляя ноги пинаться, – мы видим, как пробуждается внимание. Оно пока беспорядочное, случайное и непроизвольное – но все же самое настоящее внимание. Навестите младенца через пару месяцев и понаблюдайте, как он смотрит в глаза (или в пространство возле глаз) и следит взглядом за вашей головой по мере того, как она смещается в сторону от него или пропадает из виду. В 19 месяцев внимание моего сына было уже вполне – хотя и не полностью – упорядочено. И слава богу.

Я лишь начала привыкать к мысли о том, что наш квартал поражен нашествием букв О. Однако я еще ничего не знала о треугольниках. Мы находились в тот момент в 50 м (и нескольких десятках минут) от входной двери. Поскольку ушли мы недалеко, я начала поторапливать сына и мягко тянуть его за руку – мне надоело переступать с ноги на ногу в ожидании того, когда его крошечные ножки догонят огромные мамины. Но он тянул меня назад, и я позволила ему идти, куда хочется. Я стояла на тротуаре, а он тянулся куда-то в противоположную сторону. Я посмотрела. И не увидела ровным счетом ничего.

Если в лингвистическом отношении моего сына сильнее всего влекли буквы О, то в физическом мире предметом его вожделения стали углы, пересечения дорожек и низкие перила. На углу сиял на солнце солидный многоэтажный дом типичных для Манхэттена довоенных размеров. Улица в этом месте слегка поднимается вверх по холму, и складывается ощущение, что восточная часть здания выше западной. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, какого рода это здание: мне довелось побывать и пожить в десятках таких домов. Я осмотрела фасад в поисках каких-нибудь черт, которые рассказали бы мне об этом доме что-нибудь новое, но ничего не нашла. В этот момент сын стал виснуть у меня на руке, и мне пришлось остановиться. Он нашел нечто вроде ограды. Здание было обнесено “рвом”: углублением довоенных времен, окружавшим дом на уровне подвала, которое подходило скорее для хранения мешков с мусором, чем для защиты от врага. По краю “рва” возвышалась зловещая на вид решетка с тяжелыми стойками перил. Неудивительно, что мне не хотелось замечать эту ограду. Это отнюдь не самая красивая часть здания.

Но сын ее заметил. Он обладал счастливой способностью восхищаться некрасивыми вещами. Или, скорее, счастливой неспособностью видеть разницу между красивыми и некрасивыми вещами. Стойки перил упирались в парапет, по ширине как раз подходящий для маленького ребенка. Он прошел на цыпочках вдоль низкой стены, спрыгнул вниз и вскарабкался на парапет. Именно так я узнала о треугольниках. Поскольку путь моего сына пересекался с тротуаром, эти две траектории образовали остроугольный треугольник. Маленький шаг вверх и большой вниз. “Треугольники хорошие? – спросила я. – Желтые?” “Зеленые. С пузыриками”, – важно ответил сын, а я стояла и смотрела на очень незеленые, без всяких пузыриков треугольники. Я кивнула. Кто я такая, чтобы разрушать этот синапс?

Одна из составляющих нормального развития – это учиться замечать меньше, чем возможно. Наш мир полон цветов, форм и звуков, но чтобы выжить, мы должны частично их игнорировать. Мир все равно хранит эти элементы. Дети воспринимают мир с другой детализацией и обращают внимание на элементы визуального мира, которые мы не замечаем, и на звуки, которые мы игнорируем как ненужные. Они четко видят то, что остается невидимым для нас.

Все мы, люди, имеем сходные представления о том, как устроен мир, однако мы не сразу рождаемся в таком мире. Наша жизнь начинается со своего рода сенсорного хаоса – того, что Уильям Джемс назвал “первобытной избыточностью чувств”: относительно недифференцированной массы звуков и света, цветов, текстур и запахов. Взрослея, мы учимся обращать внимание на одни элементы и игнорировать другие. Достигнув зрелости, мы уже точно знаем, как устроен мир. Но давайте задумаемся о том, что мы пропускаем; а таких вещей немало! Узор, образованный вплавленными в асфальт камешками, шипение батареи в комнате, удары нашего сердца, отдающиеся в кончиках пальцев и висках. Сознание младенца свободно от ограничений опыта: у него нет никаких ожиданий, поэтому он открыт всем ощущениям.

Однако сравнить его сознание с “чистой доской”, конечно, нельзя. У человека есть врожденные механизмы, которые увеличивают шанс того, что даже в первые, самые опасные секунды жизни вне материнской утробы он найдет мать (по запаху, к которому он привык, находясь в матке; по ее лицу, на которое направлен его взгляд; по темным точкам – соскам). Но младенец пока не умеет игнорировать шуршание бумаги в руке человека на другом конце комнаты или шум, который издает отряхивающаяся собака. Не зная, что из всего этого интересно и на что стоит обращать внимание, ребенок также не знает, что из всего этого считают неинтересным взрослые: нижняя сторона сиденья стула, длинная пустая стена, угол картинной рамы. Мы обычно не рассматриваем чужие колени – не такое уж это захватывающее зрелище, – но ребенок этого еще не знает (и, кроме того, ростом он как раз по колено взрослому). Поэтому он пожирает колени взглядом. Мозг младенца еще не умеет определять, что есть целый объект, а что – его часть: он не понимает, что такое границы объекта. Точно так же у него пока нет представлений о том, на что стоит смотреть, а на что нет. Он не знает, что треугольники, образованные столбиками перил и тротуаром, совершенно неинтересны.

Или все-таки интересны? Сезанн считал, что все природные формы образованы комбинациями кубов, цилиндров, конусов и сфер. Буквы О, столь полюбившиеся моему сыну, – это просто поперечные сечения цилиндров и сфер; треугольники – срезанные по углам кубы. Кубисты проводили различные манипуляции с этими простыми фигурами, разбирая на составные части и вновь собирая формы, на которые мы не обращаем внимания, потому что слишком к ним привыкли. Игрушки, которые Фридрих Фребель, изобретатель детского сада, придумал для своих подопечных, представляют собой вариации этих простых форм. Младенца восхищает даже простой мягкий шар: он катится, но его можно поймать. Для ребенка постарше твердый шар олицетворяет движение, а куб, напротив, иллюстрирует неподвижность: катиться он не желает, зато его можно толкать и ставить один на другой. А теперь представьте, сколько всего можно сделать, если прибавить к этому набору цилиндр. Для моего сына синий цилиндр легко становится игрушечной чашкой, шапкой или убегающей мышью, “раздавленным” мячом или “слишком большим” стеклянным шариком.

Повзрослев, мы, будто сговорившись, сами моделируем – определяем – то, что видим. Мой сын же пока умел видеть формы, которые я перестала замечать. Я пропустила треугольники на парапете, потому что смотрела на здание за ними, а цилиндры и кубы, которые составляют тело мыши, потому, что смотрела на саму мышь.

Это не значит, что мир можно воспринимать бесчисленным количеством способов. В образах, которые мы видим, есть логика – однако логика, которую видит ребенок, пока не заражена логикой взрослого. Несмотря на слова Уильяма Джемса о “пестрой, шумной хаотической смеси”, с которой новорожденный сталкивается в визуальном мире, эта пестрота все же образует узор, а шум складывается в ритм. Исследователи в области обработки сигналов, которые пытаются воспроизводить работу естественных зрительных систем в искусственных (компьютерных) системах, сталкиваются с проблемой моделирования внешнего мира. Как выясняется, изображения в естественном мире вовсе не случайны. Иными словами, мы не можем смоделировать пейзаж, просто разбрызгивая краску на стене. Эта неслучайность означает, что естественные изображения крайне предсказуемы: вы можете предугадать, каким будет следующий “пиксел” визуального пространства, посмотрев на предыдущий. Наш мир очень структурированный и логически связный: между тем, что находится в одном месте, и тем, что находится в соседнем, всегда есть корреляция. Поэтому, впервые обращая наш взгляд на мир, мы видим не совсем “белый шум”. Скорее мы видим простую геометрию кубов и сфер – или пирамид, – и она-то служит фундаментом, над которым надстраиваются все остальные вещи, что мы увидим.

Оставить треугольники мы смогли очень нескоро. Я прохаживалась взад-вперед, а сын тем временем залезал и вновь слезал с них. Я взяла на себя инициативу менять руки, поддерживая сына то за правую, то за левую руку, и виновато улыбаться прохожим, которые были вынуждены нас обходить. Каждый переход от одной стойки перил к другой сын сопровождал криком “вверх, вверх, вверх!”: он карабкался по воображаемым горам, на невероятно огромные грузовики или поезда или взбирался по маме. Многие улыбались, видя игру. Эти люди, решила я, тоже были родителями.

Наконец, без всякой видимой для меня причины, сын устал от этих повторяющихся действий, и мы пошли дальше.

Мы сделали четыре шага. После этого сын остановился, всем своим видом выражая крайнее любопытство. Я уже знала, что он страстно увлекается поиском “новых” предметов в пространстве. Если во время его дневного сна принести в дом почту, он тут же, просыпаясь на ходу, рванет к ней. Если я застегиваю ремешок часов, а он в этот момент смотрит в другую сторону, то, стоит ему повернуться, его глаза зажигаются любопытством. Очень часто он находил – и приносил мне с видом сыщика, работающего на месте преступления, – комочек пуха, оставшийся на ковре после пылесоса, и почти невидимую пылинку, прилипшую к его рукаву, и другие микроскопические предметы. Я знаю, что сегодня популярны собаки, вынюхивающие злокачественные опухоли, однако я уверена, что сын найдет любое необычное образование на моей коже (“Точка!” – объявляет он гордо) быстрее, чем наша собака.

Вот и сейчас он отпустил мою руку и указал на землю. Я поняла, что там что-то новое.

“Камешки!”

С вяза на тротуар осыпались сотни, а может, и тысячи зеленых семян. Они были похожи на плоские круглые лепестки самого яркого зеленого весеннего цвета. “Много, много!” – закричал сын, размахивая руками. Семена окрашивали трещины тротуара в зеленый цвет, обрамляли его края и подчеркивали десятисантиметровый перепад высоты между бордюром и проезжей частью. Судя по воодушевлению моего сына, эти лепестки-камешки упали на землю со своих вязовых небес лишь сегодня ночью. Неофилия – любовь ко всему новому – была у моего сына такой сильной, что он непременно заметил бы семена, появись они раньше. Смотря на мир его глазами, я заметила, насколько по-разному выглядит тротуар и улица всякий раз, когда мы идем из дома или домой. На земле и в воздухе постоянно что-нибудь изменяется, но перемены заметны лишь тем, кто еще не знает, что смотреть на припаркованные машины – это скучно.

В детстве все новое. Взрослея, мы постепенно привыкаем к вещам. Все это мы уже видели: мы знаем все, с чем столкнемся в повседневной жизни, и житель большого города и не подумает замедлить шаг при виде толпы, собравшейся из-за происшествия на улице. Исключение для взрослых – это отпуск. Тогда, во-первых, мы видим новое, а во-вторых, мы смотрим на новое[1]. Подозреваю, что наша любовь к недалеким загородным поездкам (часто они сводятся к поездкам в гости – причем ваш дом может стать местом отдыха для кого-нибудь другого) отчасти объясняется просто возможностью посмотреть.

Однако скоро мы привыкаем. Нас начинают преследовать знакомые вещи. Еще не успев осознать это, мы привыкаем к тому, как выглядит место нашего отдыха. У нас есть распорядок дня, мы знаем, где что находится – и перестаем видеть. Но отпуск все же изменяет нас, пусть на время. Мы возвращаемся домой, привозя с собой маленькое окошко, в которое можно посмотреть новообретенным взглядом и увидеть обновленный мир. Гуляя по Нью-Йорку вдалеке от своего дома, я смотрю на улицы по-другому. И только вернувшись, я понимаю, почему. Приезжая из загородной поездки, я вдруг замечаю, насколько узки здесь улицы и тротуары. Когда же я возвращаюсь из-за границы, тротуары в моем городе внезапно становятся очень удобными и широкими по сравнению с теми, с которых вечно приходится сходить на проезжую часть, чтобы пропустить других пешеходов. Обычный уличный пейзаж вдруг наполняется бесчисленным количеством предметов, на которых останавливается взгляд. Тротуар временно становится труднопроходимым, потому что я врезаюсь в прохожих и спотыкаюсь. Меня удивляет даже уклон дороги. На Среднем Западе США уровень дороги слегка снижается к краю: это направляет потоки дождевой воды в канавы и позволяет избежать образования луж. О, как не хватает этого уклона нью-йоркским улицам!

Такого обновленного восприятия моего родного города хватает ровно на один взгляд. Стоит мне окинуть взором свой квартал, как моя зрительная система перезагружается и возвращается в свое обычное состояние. Все тот же квартал. Все это я уже видела.

Так что в детстве внимание всегда гипертрофировано – благодаря неофилии и тому факту, что дети, недавно появившись на свет, просто не видели ничего этого раньше.

“Самосвал!”

Мы свернули с нашей боковой улицы на проспект. Бродвей. Для меня проспект означал потоки пешеходов, шум и продуктовые магазины. Но для сына он означал грузовики. Когда он указал мне на грузовик, мне пришлось признать, что он действительно заслуживал внимания. Я восхищенно осмотрела самосвал, несоразмерно огромный для города, с гигантскими колесами – выше моего сына! – и с большим ярко-синим кузовом. Припомнив модели самосвалов на нашем обеденном столе, я с полным правом могла сказать, что этот выглядел весьма солидно.

Мой сын уставился на грузовик, возбужденно тыча в него пальцем и раскрыв рот. Интерес к транспортным средствам у него проявился давно. Первой “новой вещью” для сына стали самолеты: они вызывали у него необъяснимое волнение. Очень скоро я выяснила, что самолеты пролетают над нами раз в 3–5 минут, направляясь вдоль Гудзона на север, в аэропорт Ла-Гуардия. Это мне чрезвычайно нравилось, потому что позволяло сыну регулярно, но при этом с неослабевающим интересом, видеть самолеты.

После открытия самолетов транспортные интересы моего сына стали еще шире. Круче всего были вертолеты, но и машины тоже ничего. А мотоциклы! Трепет, который сын испытывал, обнаружив припаркованный в нашем квартале мотоцикл, мог сравниться лишь с восторгом, с которым он провожал взглядом мотоцикл, с ревом проносящийся мимо. Ни один автобус не мог ускользнуть от взгляда моего сына. И вот теперь – грузовики. Можно подумать, что его специально натаскивали на грузовики – настолько быстро и безошибочно он находил их и определял их тип. Едва узнав о “грузовиках”, он научился выделять их категории, отмечая то, что делало каждый грузовик отличным от других, новым и прекрасным. С учетом его словарного запаса на тот момент категории были такими: “большой”, “маленький”, “пожарный”, “самосвал” и “мусорный”, а также универсальная категория, оказавшаяся на удивление уместной: “смешной”.

Как и все самосвалы, не слишком часто встречающиеся в городе, этот проехал мимо нас слишком быстро. Мы пошли дальше, глядя под ноги. Я все больше обращала внимание на уличные предметы, притягательные для тех, чьи глаза находятся на высоте 76 см от земли. Бесполезные заборчики вокруг деревьев представляют интерес не только для изучающих пахучие метки собак, но и для детей, которые любят провести по ним рукой. Похожие на грибы пожарные гидранты, как молчаливые стражи, встают на пути. Городской ребенок, к сожалению, находится как раз на высоте мусорных ящиков; мой сын научился произносить “фу!” еще до того, как этим словом стала пользоваться я. Уличная “обстановка” разбросана по тротуару вне какой-либо системы. Это визуальная какофония. Со временем уличные предметы умножаются в числе, “порождая целые выводки новых объектов”, как выразился один ландшафтный дизайнер. Там, где стоял один газетный киоск, возникает еще три; фонари уступают место светофорам и указателям. Их сопровождают заборчики вокруг деревьев и пожарные гидранты, а также почтовые ящики, стоянки для велосипедов, бетонные столбики и клумбы. Наш квартал, породивший множество выводков новых предметов, может похвастаться даже скамейками – и телефонной будкой, сегодня ставшей реликвией[2]. Однако мой сын во время прогулки удостоил своим вниманием вовсе не эти предметы. Он подошел к трубе, торчащей из стены дома, и постучал по ее концу.

По двум ее концам, точнее. Похожая на двухголовую гидру, эта труба великолепного красного цвета была с обеих концов завинчена крышками. Из брюха трубы свешивалась короткая цепь. Новой любовью моего сына стал пожарный гидрант.

Конечно, я видела пожарные гидранты. И вы видели. Мы постоянно видим их. Они повсюду: высовываются из стен домов и торчат над тротуарами на коротких ножках. Они красные, зеленые, желтые или сверкающе-медные. Только вот я никогда раньше не обращала на них внимания.

Теперь я могу сообщить вам, что на нашей улице пять пожарных гидрантов – по числу высотных зданий, поскольку в Нью-Йорке гидрант должен иметься у каждого дома выше шести этажей. По улицам разбросаны гидранты десятков разновидностей, которые горгульями свисают со стен домов или стоят вдоль стен. Эта часть уличной канализации, на которую никто не обращает внимания, используется в экстренных случаях: она соединяется с водопроводной сетью здания. На лестничных площадках многоквартирных домов можно увидеть вертикальные трубы, которые идут к водопроводу на крыше.

Когда мы наконец оставили пожарный гидрант – после продолжительного поглаживания его частей и восторженных восклицаний, – сын повернулся к нему и помахал рукой: “Пока-пока”. С его точки зрения пожарный гидрант был существом, заслуживающим внимания ничуть не меньше, чем возвышающиеся над ним двуногие приматы. Сынишка пока не очень понимал, как обращаться с другими людьми, и я, чтобы научить его ритуалам расставания, показала ему, как прощаться. Тот факт, что к “другим” относились также пожарные гидранты, меня не смущал. Сын осведомляется о самочувствии своих игрушечных поездов и здоровается с ними; собираясь прослушать стетоскопом сердце плюшевого зайца, сообщает ему, что “больно не будет”; он заклеивает пластырем стену нашей спальни и целует ее после того, как врезался в нее головой. Однажды моему сыну придется узнать, как устроен мир настоящих социальных взаимодействий. Он пойдет в детский сад, основным назначением которого является “социализация”, помогающая детям покинуть свои персональные планеты и начать разбираться в других людях – и отличать людей от пожарных гидрантов, плюшевых зайчиков, стен и игрушечных поездов. Однажды ему придется понять, как устроен город, в котором он живет, и узнать, кто этим городом управляет; ему придется узнать о людях, живущих в его районе, и о людях, живущих в других частях города. Он узнает о людях, которые чего-либо хотят от него, и о людях, от которых чего-либо хочет он, а также о тех, с кем ему придется соперничать или сотрудничать.

Со временем он научится учитывать чужие интересы, узнавать чужие истории, мотивы, решения и настроения, слушать рассказы о чужом детстве. Он научится сочувствовать людям. Он станет добрым и, надеюсь, вежливым.

Но не сейчас.

Сейчас он ненавязчиво, но откровенно груб. Он глазеет. Он самозабвенно тычет во все пальцем. На улице он ведет себя абсолютно бесстыдно. Он имеет обыкновение уставиться, не отрывая взгляд, на людей, которые проходят мимо, садятся рядом с нами или просто ему улыбаются. Он оборачивается, чтобы рассмотреть прохожих. Инвалиды и пожилые люди кажутся ему необычными, и он таращится на них еще откровеннее. Недавно, когда мы гуляли с ним по улице и называли цвета припаркованных машин, он вдруг закричал “Белый! Белый!”, указывая на трех (действительно белокожих) прохожих, которые шли по своим делам.

В тот день мы увидели сильно хромавшего нищего, не по погоде закутанного, перед которым все расступались. Он жестикулировал и о чем-то спорил с самим собой. Он пошатывался, что делало его вид угрожающим. Другие люди, идущие по тротуару, не просто старались его не замечать. Они начинали активно заниматься своими делами: хватались за телефон, сходили с тротуара на проезжую часть – все, что угодно, лишь бы не смотреть на него. Я подавила желание резко свернуть в сторону.

Вместо этого я бросила взгляд на своего сына. Губы у него были плотно сжаты. Когда мы поравнялись с мужчиной, сын замедлил шаг и крепко стиснул мою руку. Зловещий шатающийся мужчина остановился прямо перед нами и уставился на сына, видимо, приняв его за слушателя. Мой сын тихо и внимательно на него смотрел – будто оценивая. Спустя мгновение мужчина преобразился: он улыбнулся моему сыну. Рядом с ним он уже не мог привычно вести себя как аутсайдер в толпе взрослых людей.

А я узнала новый способ обращения с сумасшедшими на улице.

Во время типичной прогулки с малышом каждый прохожий заслуживает того, чтобы остановиться и поглазеть на него. Но мой сын не забывал и об интересах других существ. Каждая собака удостаивалась комментария, смеха и протянутой для обнюхивания руки; ни один голубь не избегал погони; каждая белка, волшебным образом исчезающая в ветвях, заслуживала озадаченного взгляда. Вообще, к встречам с людьми он относился так, будто те были неодушевленными предметами, зато неодушевленные предметы, например пожарные гидранты, он воспринимал как партнеров для общения. Он забыл о хромом мужчине лишь тогда, когда из боковой двери здания вышел другой человек. Это был рабочий в комбинезоне, волочивший за собой мешок с мусором. Не особенно церемонясь, он швырнул мешок, и тот неаккуратно приземлился на краю тротуара. Затем мужчина наклонился и поставил на мешок одинокий ботинок, после чего вернулся в здание. Мы сгорали от любопытства (по крайней мере, мой сын).

“Ботинок!” – воскликнул он. Это слово не было главным в его насчитывавшем несколько десятков единиц (в основном относившихся к семье, животным и еде) лексиконе. Однако это слово, наряду с еще несколькими, находилось в активном употреблении.

Я кивнула: “Ботинок”.

Сын посмотрел на меня. Я узнала этот взгляд: несчастная поросячья мордочка из детской книжки Ричарда Скарри, которую мы читали вместе. Эта несчастная мордочка появилась в книге после ужасного столкновения легковых машин и грузовиков, результатом чего стало обилие раздавленных помидоров, яиц и других вещей, которые везли одетые в человеческую одежду животные. Поросенок – один из водителей, попавших в ту аварию, – имел на лице выражение, которое любил копировать мой сын: грустная мордочка. На этом этапе своего развития, еще недостаточно хорошо умея говорить, сын был крайне экспрессивен в невербальном общении. Он, казалось, использовал все мышцы лица, чтобы прокомментировать происходящее или выразить эмоции. Он жестикулировал всем телом: размахивал руками, пожимал плечами и наклонял голову, что было одновременно комично и очень выразительно. Эти невербальные способы коммуникации были заразительны, и я начинала преувеличенно копировать его жестикуляцию и мимику – что, в свою очередь, заставляло его передразнивать меня.

Я знала, что очень скоро слова – не только выразители мыслей, но и похитители индивидуальных особенностей характера – начнут подавлять экспрессивность моего сына. Поэтому мы всей семьей составили постоянно изменяющийся словарь мимических выражений лица и жестов, который можно было использовать в новых ситуациях. Грустная поросячья мордочка обозначала что-то печальное, жалкое, но одновременно немного смешное. Я наделяла все эти выражения дополнительными смыслами – именно это родители всегда делают с первыми словами своего ребенка. Когда малыш говорит “мама”, мы обычно понимаем это в более широком смысле, например “мне нужна мама”, “где мама?” или “мама мне нужна немедленно”. Дети очень общительны, но неопытны в искусстве владения речью, поэтому мы интерпретируем детские реплики наиболее уместным в данном контексте образом. Я видела, как сын использует грустную поросячью мордочку в грустных-но-немного-смешных ситуациях, поэтому такое значение я и приписывала этому выражению лица.

Но ведь перед нами был ботинок. Неужели сын и вправду хотел сказать, что ботинок грустный? Что ситуация печальна? Что ж, пожалуй, так оно и было: выброшенный, одинокий, потерявший свою пару ботинок, вдобавок лишившийся шнурков и поношенный. Это и в самом деле был довольно грустный поросенок.

Я наблюдала у своего сына проявления анимизма: он наделял жизнью неодушевленные предметы. Психологи называют анимистическими ошибками детскую склонность рассуждать о “радости” цветка, “боли” сломанного стула или “грусти” одинокого ботинка на мусорной куче, а также нежно поглаживать крышку пожарного гидранта. Эта концепция стала известна благодаря Жану Пиаже, который опубликовал наблюдения за речью собственных детей. Он не только наблюдал за своими детьми, отмечая их реплики, но и задавал специально придуманные вопросы, касающиеся их знания о мире. Одна из его маленьких дочерей заявила, что “небо – это человек, который поднимается на воздушном шаре и делает облака и все остальное”. Другая объяснила, что “солнце уходит спать, потому что солнцу грустно”, а лодки, которые на ночь вытаскивают на берег, “ложатся спать”. Пиаже был одержим этой темой. Много лет он расспрашивал детей о том, каким они видят мир. Пиаже обнаружил, что представления детей в высокой степени анимистичны. Луна и ветер, по их словам, явно живые, поскольку “движутся”, а костер живой оттого, что “трещит”. Двухлетний ребенок поднес к окну игрушечную машинку, чтобы и она “посмотрела на снег”. Другой объявил, что машинка “знает”, куда она едет, потому что “чувствует, что находится в другом месте”. Еще один – что клубок ниток разматывается, потому что клубку “так хочется”.

Пиаже видел в анимизме признак когнитивной незрелости детей и недостаточное понимание ими биологических процессов. Недавние исследования опровергли эту теорию: они ясно показали, что дети с самого раннего возраста различают одушевленные и неодушевленные предметы. Впрочем, и сам Пиаже отмечал ранние признаки зарождающегося понимания: например, дети часто считают солнце живым, потому что оно меняет свое положение в течение дня, однако они почти никогда не утверждают, что солнце может почувствовать что-либо или ощутить боль от укола булавкой.

Так что же дети думают о солнце, лодках или ботинках? На мой взгляд, анимизм может быть результатом размышлений о новом, не совсем понятном предмете: этот предмет может выглядеть или вести себя так же, как другие, уже знакомые ребенку предметы. Ребенок распространяет известные ему понятия и слова на новый предмет и проверяет, подходят ли они к ситуации. Неуверенный пользователь языка играет новыми словами. В некотором смысле неподвижные лодки действительно спят, а ботинок на куче мусора действительно выглядит одиноким, если даже не чувствует себя таковым. Аналогии, приводимые детьми, отличаются яркостью, которую мы утрачиваем, попадая под власть представлений об “уместном” применении слов. И считать, что дети ошибаются, сочувствуя ботинку или наделяя эмоциями цветок, – это признак узости мышления.

Ученые много говорят об усвоении детьми нравственных норм. Однако мне кажется, что врожденная склонность к анимизму дает детям чувствительность, которой не могут научить их взрослые. Ребенок может, сорвав один цветок, прибавить к нему еще несколько, чтобы тому не было “одиноко”. Он может передвинуть лежащий на тропинке камень, чтобы открыть камню новый угол обзора, или чувствовать себя обязанным положить камень туда, откуда он его взял, чтобы камень “не переживал потому, что его передвинули”. Сострадание – это следствие того, что ребенок считает предметы живыми. Я помню, как сама постепенно утратила сочувствие к выброшенным стульям. В юности я всегда настаивала на том, чтобы приютить эти стулья, забрать их домой, залатать дыры в обшивке или починить сломанные ножки. Я перекрашивала их и знакомила с довольно большой популяцией стульев, уже обитавших у меня. Вскоре, хотя у меня не было ни одного дивана для гостей, я легко могла бы устроить дома ужин на двадцать человек в День благодарения – моих разнородных стульев на это хватило бы. Теперь я просто прохожу мимо. Возможно, сын когда-нибудь обновит мою коллекцию.

Мы снова двигались к нашему дому со львом. Маршрут, проложенный моим сыном, шел зигзагами и дважды проходил по одной и той же улице. Теперь мы не останавливались возле семян вяза и смешного грузовика: в этом уже не было ничего нового. Сыну было уже 19 месяцев и 3 часа, и он перерос все это. Он сам стал настаивать, чтобы мы пошли обратно. Для сына движение назад, в сторону или кругами было ничуть не хуже (а может, и лучше), чем движение вперед. Садилось солнце, и предметы отбрасывали длинные тени. Они бежали у наших ног, не отставая ни на шаг.

“Что это?” – спросил он, указывая на своего темного двойника.

“Это тень Огдена. А это мамина тень. Привет, тень”, – помахала я рукой. Тень, которая была метра на два выше меня, помахала в ответ.

Сын был испуган и ошеломлен. Я предложила ему поговорить с тенью. Он последовал совету, и, к его восторгу, тень поприветствовала его в ответ. Мы прошли мимо выброшенного книжного шкафа, который у тротуара ждал мусоровоза. На шкаф упала тень моего сына – четкая и темная на фоне светлых сосновых досок. Тень была короткой, почти такого же роста, как мой сын. Когда он подошел, чтобы рассмотреть ее, она стала еще короче; когда он сделал шаг назад, тень удлинилась и расширилась.

За этим занятием мы провели следующие десять минут: сын подбегал к тени (“Маленькая!”) и отскакивал назад (“Большая!”). Все это сопровождалось искренним смехом ребенка, сделавшего еще одно открытие об устройстве мира.

По пути от книжного шкафа к дому я заметила еще несколько теней. Безупречный силуэт водонапорной башни (я вспомнила о ее товарище – пожарном гидранте) вырисовывался на фоне знакомой многоэтажки. Каждый предмет на пути имел спутника. Тени напомнили мне о сложности нашего ландшафта, об огромном количестве объектов, стоящих друг на друге в этом городе.

Подходя к лестнице, сын замычал, демонстрируя одобрение, и приготовился к подъему по ступенькам. Я посмотрела на этого удивительного мальчика, стоящего перед слишком высокой ступенькой и задирающего колено к подбородку, чтобы взобраться на нее. Я крепче сжала его руку. Я хотела, чтобы эта прогулка никогда не кончалась.

Глава 2 Минералы и биомасса

Чтобы узнать новое, ступайте дорогой, которой вы шли вчера.

Джон Берроуз

Между большим каменным зданием и стайкой красных и белых кирпичных домиков приютился прелестный особняк из красного песчаника с изящной выгнутой лесенкой перед входом. Но я почти не смотрела вверх. Под ногами было слишком много интересного.

Если вы прошли мимо человека, остановившегося на тротуаре, чтобы рассмотреть каменные плиты под ногами, знайте: возможно, вы только что упустили шанс познакомиться с Сидни Горенштейном. А это досадно, поскольку вам наверняка было бы интересно узнать то, что этот человек думает о сине-сером песчанике. Горенштейн, геолог по образованию, когда-то преподавал в колледже, но потом бросил, при этом продолжив организовывать экспедиции для студентов. Он сорок лет координировал экскурсионную программу Американского музея естественной истории (Нью-Йорк). Он и по сей день с энтузиазмом водит немноголюдные пешие экскурсии по Верхнему Манхэттену.

Я встретилась с ним прохладным осенним днем у служебного входа музея. Горенштейн, улыбаясь, первым подошел ко мне. Я держала в руке микрофон, и во мне легко былоузнать человека, который вчера ни с того ни с сего позвонил ему. А в нем было легко узнать геолога, который взял трубку после первого же гудка и сразу согласился со мной встретиться. На Горенштейне были очки и удобная для прогулки одежда – несколько слоев под легкой курткой, – а кудрявые волосы выбивались из-под бейсболки. Взъерошенный, скромный и слегка рассеянный ученый из детских книжек и моего воображения.

Но пусть вас не вводят в заблуждение непринужденные манеры и неброский головной убор: Горенштейн знает об истории Нью-Йорка последних 400 млн лет гораздо больше, чем мы с вами, и скоро ненавязчиво покажет вам, как мало вы на самом деле знаете. Он исподволь начал знакомить меня со своим увлечением. Еще до официального старта, когда мы только отошли от музея, я сделала замечание о брусчатке, которой выложен двор: я предположила, что асфальт, наверное, не настолько ему интересен, как “настоящий” камень. Горенштейн искоса взглянул из-под своей кепочки и усмехнулся: “Ну, на Земле есть только минералы и биомасса. То, что под ногами, имеет природное происхождение. Так что асфальт – одна из двух этих вещей”.

Действительно, асфальт – это смесь вязких остатков перегонки нефти с минеральными наполнителями, то есть камешки, песок и связующий материал. Такая смесь не только “настоящая”, но и состоит из вторсырья. Горенштейну изгибы каменного покрытия говорили что-то о природной топографии лежащей под ним земли. Он показал мне, что даже форма каменных плит – следствие природного феномена. Шестиугольные плитки сделаны по образцу булыжников, которыми мостили дороги в Римской империи. А римские булыжники представляли собой базальтовые камни удивительной шестиугольной формы, которая естественным образом возникает, когда вулканическая лава охлаждается и сжимается[3]. Нам не нужно было никуда идти, чтобы увидеть геологию города: она лежала прямо перед нами, перед музеем.

Это настоящее откровение: смотреть так же, как Горенштейн, на город, который всегда казался мне просто нагромождением построек. Вспоминая о геологии, мы всегда думаем о том, что под ногами. Горенштейн показал мне, что геология – это также и то, что окружает нас со всех сторон.

“Вот что я вижу, – сказал он, указывая на здание музея и окружающий его садик. – Здание музея – это крупный выходящий на поверхность массив горной породы, а то, что вокруг него – это травянистая равнина с разбросанными по ней деревьями”.

Иными словами, суррогатный природный ландшафт – гора и равнина – десятки раз воспроизводится в каждом квартале. Любой дом построен из камня или сложен из стволов некогда живых деревьев. Все так называемые рукотворные объекты начали свое существование в виде природных материалов, которые были разобраны на части, обработаны и затем вновь собраны в форме предметов, удовлетворяющих нашим целям.

Если увидеть город с этой точки зрения, он не покажется неестественным. Холодный камень имеет природное происхождение. Он почти живой: впитывает воду, нагревается под лучами солнца и линяет из-за дождя. Камни, как и мы сами, стареют: поверхность размягчается, прожилки становятся заметнее. Если смотреть на город как на природный ландшафт, он не кажется вечным: даже исполинский многоэтажный дом постепенно разрушается под влиянием упорной и терпеливой работы ветра, воды и времени. Дождевая вода оставляет минеральные потеки под оконными отливами. Медные украшения окисляются – и зеленые струйки стекают на камни. Стальные элементы ржавеют, окрашиваясь в красно-рыжий цвет. Мало что так красноречиво указывает на естественное происхождение города, как процесс его старения. Камни обрастают мхом. Плющ ползет по кирпичам, проникая в щели между ними, и в конце концов разрушает их. Дерево темнеет от влажности, светлеет от старости и изнашивается. Когда-нибудь этот город, как и все остальные города, разрушится и станет фундаментом для построек других поколений.

Мы поднялись по мраморным ступенькам, ведущим к выходу из музея. Ступени вогнуты в середине и закруглены по краям: их истерли ноги бесчисленных посетителей. Каждый из проходивших по лестнице ступал на мрамор и перемещал семнадцать (или около того) его молекул к краю ступеньки или к боковой стороне. Через миллион шагов форма камня изменилась со столообразной на слегка вогнутую. Я прикоснулась к сверкающим перилам. Медь была отполирована жиром из сальных желез миллионов рук, сопровождавших идущие по лестнице ноги. Пока я размышляла о том, как люди влияют на камни, Горенштейн вернул меня к мысли о том, как камни влияют на людей.

Ведь Горенштейн – геолог. Во время прогулки он был одновременно со мной и не со мной: шагал рядом, но при этом улыбался и украдкой кивал своим “друзьям”, как он называл различные каменные создания, мимо которых мы шли. Мы были окружены ими: когда начинаешь обращать внимание на камни, оказывается, что они очень разнообразны – и вездесущи. Они – это здания, дороги, тротуары, бордюры, клумбы, ограды и стены, ступени, площадки, навесы и декоративные элементы. “У каждого камня особые характеристики: минеральный состав, размер зерна, общий вид, – сказал Горенштейн. – Поэтому в итоге начинаешь узнавать их, как друзей. Когда я гуляю с людьми, я стараюсь не уделять камням слишком много внимания; это неучтиво. Но когда я гуляю один, я прохожу по этим местам, и камни приветствуют меня”. Этих своих друзей он знал хорошо. Горенштейн на одном дыхании назвал мне более шестидесяти пород, которые различил на фасаде и внутри величественного здания музея. Красный гранит из Миссури соседствовал с гранитом из Род-Айленда, рядом с которым лежал камень с Тысячи островов. Внутри музея коралловый риф со Среднего Запада соседствовал с камнем из Германии возрастом около 400 млн лет.

Возле тротуара компанию им составляли столбики из железной руды (неизвестного возраста) и относительный новичок – дерево гинкго (Ginkgo biloba). Мы с Горенштейном остановились полюбоваться: желтые листья и оранжевые плоды серым ноябрьским утром. Дерево оделось в осенний наряд, но выглядело в нем еще выразительнее: оно жило и менялось в привычном нам временном масштабе, в отличие от своих соседей – железа и гранита. С точки зрения геолога гинкго – самое подходящее дерево для каменного города. Гинкго называют “живым ископаемым”: за 200 млн лет оно почти не изменилось. Однако я, как и большинство жителей Нью-Йорка, когда-либо выходивших из дома, знаю это дерево по другой причине. Его плоды пахнут, как деликатно сказано в книгах по садоводству, “неприемлемо”.

Мы с Горенштейном постояли на углу, и я начала сквозь подошвы ощущать холод камней. Горенштейну холод, казалось, был нипочем. Он всматривался в прошлое: через дорогу лежал Центральный парк. “На острове Манхэттен нет ни кусочка настоящей природы; здесь все искусственное”, – сказал он, предвосхищая вопрос о происхождении парка. Парк кажется уголком дикой природы, однако, по словам Горенштейна, он целиком рукотворен, как и обступившие его здания. Впрочем, можно сказать, что и парк, и дома в равной степени естественны: в конце концов, и то и другое из камня.

Многим известна история Центрального парка. Его построили Фредерик Лоу Олмстед и Калверт Вокс. Сейчас прямоугольник площадью 340 га вполне можно назвать географическим центром Манхэттена, однако в период строительства парк лежал севернее городских кварталов. Он открылся в 1858 году. Парк вырос на месте трущоб, овечьих пастбищ, свиноферм, мыловарен и заводиков по производству костяного угля. И хотя сегодня местность выглядит нетронутой, на самом деле это не так. Парк олицетворяет собой ландшафтную архитектуру.

Горенштейн кивнул в сторону гигантского валуна, выглядывающего из-за стены парка: “Вот, например, естественный выход породы”. Валун поднимался из земли под острым углом и мог бы выглядеть устрашающе, если бы время не смягчило его очертания. Я увидела двух детей, игравших на другой стороне валуна, – курточки на ножках, карабкающиеся вверх и вниз по каменным плечам. “Вот так местность выглядела до того, как срыли холмы. Тут видно, куда их переместили”, – прибавил Горенштейн. Он указал на окружающую парк низкую каменную стену. Холмы, мешавшие Олмстеду и Воксу, были обезглавлены, сглажены и превращены в блоки, из которых сложили стену.

“Значит, они родственники?” – спросила я. Живая сила камней, которая благодаря опыту Горенштейна стала открываться мне, и родство парка со стеной вызвали у меня смутные неприятные воспоминания о цыплятах, которым дают корм, изготовленный из других цыплят.

– Ага.

Это был сланец. Манхэттенский сланец. Точнее, “сильно выветренный, от ржавого до темно-бордового цвета, от средне– до грубозернистого гнейс (из биотита, мусковита, плагиоклаза, кварца, граната, кианита и силлиманита) и, в меньшей степени, сланец”.

Человек, пишущий о геологии, всегда рискует тем, что аудитория впадет в ступор. “Сланец”, “гнейс”, “филлит”, “метаморфические”, “осадочные”, “кремнисто-обломочные”, “сланцеватые”… Когда я слышу слово “палеозой”, меня клонит в сон. Возможно, геологический масштаб времени в сочетании с многосложными специальными терминами (а их тысячи) оказывают на организм кумулятивный усыпляющий эффект.

Конечно, моя реакция на палеозой означает лишь то, что я ничего не понимаю в геологии. Следить за деталями гораздо проще, если хоть немного знаком с темой. А когда “хоть немного” превращается в большой массив знаний, человек может с полным правом назвать себя профессионалом. Знания влияют не только на то, что мы видим и слышим, но и на то, что мы замечаем. С помощью нейровизуализации можно увидеть, чем отличается мозг профессионала и обычного человека во время реакции на стимул. Посмотрите на мозг танцора во время представления, и вы увидите гораздо больше активных зон, чем в мозге человека, не умеющего танцевать. Профессионализм позволяет человеку приобрести еще больший профессионализм.

Слушая рассказы Горенштейна, я вспомнила о шахматах. Когнитивные психологи охотно изучают природу профессионализма: как он приобретается, поддерживается и применяется. С 70-х годов XX века исследователи охотно изучают поведение и способности шахматных гроссмейстеров. Во-первых, у опытных шахматистов удивительно хорошая память, во-вторых, шахматная доска позволяет без особых усилий оценить объем этой памяти. А память у шахматистов действительно очень глубока: опытный игрок, наблюдая за игрой, видит совсем не то, что игрок начинающий. Глаза профессионального шахматиста смотрят на доску абсолютно не так, как глаза новичка; окидывая доску взглядом, они видят гораздо больше. Опытные игроки замечают не только расположение фигур, но и их историю – откуда они пришли и куда двинутся. Часто они видят десятки потенциальных ходов – вплоть до самой победы! – или десятки прошлых ходов, от начала игры.

Гроссмейстеры держат в памяти феноменальное количество комбинаций. Показано, что типичный гроссмейстер помнит 50–300 тыс. комбинаций из 5–7 фигур, стоящих на доске неслучайным образом. Такие игроки игроки располагают до 100 тыс. дебютных ходов. Память позволяет им воспроизводить в уме точное расположение большого количества фигур во время сеансов одновременной игры, посмотрев на них лишь однажды. Иногда эта способность распространяется и на случайные комбинации фигур – ведь случайная комбинация выглядит странной и очень характерной для тех, кто видит логику в расположении фигур. Когда же на доску смотрит новичок, он, напротив, видит хаос. Если новичок внимателен, то он, вероятно, сможет по памяти воспроизвести несколько положений на доске. Но не более того.

Дело в том, что эксперт видит смысл в расположении фигур, а новичок – нет. В глазах профессионала все фигуры связаны друг с другом, и каждую комбинацию на доске он сравнивает с другими досками, которые он видел или на которых играл. Комбинации становятся знакомыми, как лица друзей.

Сравнение с лицами весьма уместно. Нейробиологи довольно давно знают о функции веретенообразной извилины, отвечающей за восприятие и распознавание лиц. Люди умеют быстро распознавать лица на фоне других предметов, находить знакомое лицо в толпе и держать в уме бесчисленное количество лиц, даже недолго виденных. Восприятие ребенка с самого начала сосредоточено на лицах. Во время прогулок мой сын с нескрываемым интересом вглядывался в лица прохожих, чем многих нервировал. Недавно ученые обнаружили, что веретенообразная извилина активируется у шахматистов не только тогда, когда они смотрят на лица, но и когда играют в шахматы. У фигур нет никаких признаков, напоминающих человеческое лицо, так что, судя по всему, этот участок мозга отвечает за распознавание визуальных объектов, на которые мы смотрим “профессиональным” взглядом. Все мы эксперты в восприятии и распознавании лиц[4]; для тех же, кто стал профессионалом в распознавании других визуальных объектов, эти объекты все равно что лица друзей и родственников.

Я взглянула на Горенштейна, который смотрел на своих каменных “друзей”. Могу поклясться, что долю секунды видела, как его веретенообразная извилина светилась узнаванием.

Вернемся к палеозою. Я подозреваю, что многие относятся к геологии так же, как я сама (невежественно). Именно поэтому я посвятила несколько изнурительных дней попыткам понять, что такое сланец. Следуйте за мной: ваш мозг начнет изменяться с каждым прочитанным словом.

Сланец – это метаморфическая порода. Слово “метаморфическая” означает “изменяющая форму”. Здесь этимология объясняет почти все. Сланец начинает формироваться из глины и ила на дне океана. Несколько сотен миллионов лет назад, в эпоху, которая до сих пор остается безымянной, континенты сталкивались, массивы суши раскалывались, и глина под давлением опускалась к земному ядру, прессовалась, нагревалась, снова прессовалась. Очень, очень долго. Затем глина выталкивалась на поверхность – уже в форме сланца. Минералы, которые вдавливались в сланец, придавали ему слоистый вид, который отличает его от гнейса – метаморфической породы с более зернистой структурой.

Вот история сланца. Но для нас она не заканчивается. Сланец – это основная порода в моем городе. Небоскребы стоят на сланце. Много лет линия горизонта Манхэттена с перемежающимися низкими и высокими зданиями изменялась под влиянием необходимости возведения фундаментов небоскребов на материковой породе. В Нижнем и Среднем Манхэттене сланец можно найти прямо под почвой, но на промежуточных улицах он залегает глубже. В некоторых местах сланец выглядывает из-под “земли” (поверхность, на которой мы помещаем дороги и дома) и незаметно захватывает территорию. Центральный парк испещрен такими подглядывающими камнями. Олмстед и Вокс оставили их, чтобы парк выглядел естественнее, а также соорудили из сланца холм, с которого можно любоваться созданным ими пейзажем.

В день нашей прогулки нью-йоркские сланцы сверкали включениями слюды под полуденным солнцем. Мы остановились. Я провела рукой по глубоким горизонтальным царапинам на поверхности. “Это оледенение”, – сообщил Горенштейн. Я, наверное, выглядела озадаченной, потому что он пояснил: “Давным-давно здесь прошли ледники и отшлифовали камни”. Нынешняя форма береговой линии в районе Нью-Йорка и уровень моря – следствие бесславного отступления тающих ледников. Их следы остались и на сланцах. Ледники несут с собой мелкие камни и царапают скалы. Исчерченная поверхность, которой я коснулась, сохранила следы такого движения. По словам Горенштейна, царапины выдают направление движения льда: на юго-восток (наступление) или на северо-запад (отступление). Если вы заблудитесь в Центральном парке, вы сможете понять, куда вам следует идти, по царапинам на сланцах, которые выполняют роль слегка уклоняющейся стрелки компаса: они указывают на юго-восток, в сторону Среднего Манхэттена. Эти “эрратические валуны” разбросаны, как объекты современного искусства, по парку и всему городу.

Едва мы вышли из парка, как нам стали сигналить машины: мы неосторожно переходили улицу и чуть не угодили под автобус. Мне показалось, что геология осталась позади, но эта иллюзия длилась недолго. Покинув проспект, мы скоро оказались у здания, перед которым стояла подпорная стенка высотой до колена. Это ничем не примечательное светлое сооружение отделяло тротуар от площадки с мусорными баками. Горенштейн, к моему удивлению, остановился. Лично мне довольно грязная стенка, если не считать нескольких лежавших на ней ярко-желтых листьев, вовсе не казалась привлекательной. Но Горенштейну она показалась бесценной.

– Известняк… Это известняк из Индианы. А вот ходы червей.

Он показал на длинный завиток. Тот действительно имел форму червя. Но это же камень!

Да, камень. “Он когда-то был сыпучей – осадочной – породой на дне моря, и морские черви рыли в нем ходы”. Когда камень был мягким осадочным отложением, древние морские черви проедали сквозь него ходы. Следы, на которые показывал Горенштейн, были кусочками породы, которые химически изменились, пройдя через пищеварительную систему червя, а затем окаменели. Возле соседнего дома мы нашли еще несколько следов древних беспозвоночных: “О, а это морская лилия! И мшанка. А вот двустворчатый моллюск”.

Все эти персонажи не были мне знакомы. Я начала вглядываться в пеструю поверхность, а Горенштейн объяснял, что именно мы наблюдаем. Известняк главным образом сложен из окаменелостей. Как и сланец, он сформировался в Очень-Древнюю-Геологическую-Эпоху на дне океана – и конкретно этот океан находился на месте Среднего Запада. В результате движения морских вод дробились раковины мелких беспозвоночных – улиток, морских гребешков и так далее. Морские лилии (криноидеи) – небольшие животные, сидящие на стеблях из сложенных в столбик дискообразных пластинок. Мшанки – сидячие животные в форме веера, похожие на кораллы. А двустворчатые моллюски, например гребешки, оставили в камне следы в форме знакомых всем ракушек.

Пластинки морских лилий выглядели как монетки с отверстием в форме буквы О в центре – древние жетончики морского метро. Я вдруг стала видеть их повсюду. Следы беспозвоночных были разбросаны по всему зданию, как граффити. Я увидела улицу новыми глазами: она перестала быть скучным набором камней, а сделалась морским дном. Я почти потеряла дар речи.

“Как это удивительно – видеть на стене следы червей, которым 300 млн лет”, – пробормотала я, хотя для Горенштейна этот факт, должно быть, был совсем не удивительным.

Он не стал отвечать. Вместо этого он поманил меня за собой. Мы шли по улице, и Горенштейн рассказывал. Если воспринимать город как место геологических изысканий, открытия будут следовать одно за другим. Горенштейн показывал различные элементы на тротуаре и улицах, на стенах, крышах и лестницах, во внутренних двориках, на карнизах и декоративных розетках. Все это были камни, и все они были ему знакомы. Один квартал – случайно выбранный из множества кварталов в этом или другом городе – хранил историю множества эпох и мест. Мне он напомнил составленную сумасшедшим мозаику, в которой красный гранит из Миссури соседствовал с породой из Ноксвилла, штат Теннесси, а известняк-иммигрант из Франции помещался рядом с уроженцами Среднего Запада, и все они с молчаливым уважением прислушивались к чужим акцентам. Между ними возвышались несколько знаменитых нью-йоркских особняков из красновато-коричневого песчаника: ему, как я узнала, 200 млн лет. Под ногами лежал бетон из известняка, цемента и камешков, и гранитные плиты из штата Мэн, и серо-голубой песчаник из Вермонта.

Мы остановились посмотреть на серо-синий песчаник. “Он из Проктора в Вермонте, – определил Горенштейн. – Тут видна очень интересная вещь, которую мы обычно не замечаем. Видите щечки с клиньями?”

Я рассмеялась. Вопрос явно с подвохом!

Но нет. “Видите расходящиеся линии? Каменотес ударил по валуну, чтобы его расколоть”.

У каждого камня множество историй, потому что у каждого камня множество жизней. У любого камня есть родители: в случае известняка это морские обитатели. Даже здесь, в этом тихом пристанище, которое камень обрел после сотен миллионов лет неспокойной жизни, он много повидал. Все карьеры, в которых добывают камни, имеют разные характеристики, и знатоки умеют определять, из какого карьера те происходят. Различные технологии добычи минералов, дробления камня на удобные для работы фрагменты и способы обработки камня приводят к тому, что каждый камень имеет характерные отметины и цвета. Один из способов расщепления таких пород, как известняк, заключается в использовании щечек с клиньями – стержня с двумя клиньями по краям. Когда их вбивают в камень, он раскалывается. На половинах остаются линии раскола (Горенштейн назвал следы тем же словом, что и инструмент, который их оставил), а иногда видно даже округлое отверстие от инструмента.

Час спустя, когда мы дошли до конца квартала, мне было почти страшно глядеть вокруг. Идея города как вертикального геологического разреза вызывала головокружение. Я больше не могла смотреть на квартал как на ряды строений, аккуратно расставленных по проспектам. Теперь квартал и его содержимое казались мне мешаниной геологических эпох и мест. Даже одинокое здание на 76-й Западной улице при ближайшем рассмотрении оказалось анахронизмом: итальянский мрамор соседствовал с известняком из Индианы возрастом 330 млн лет, который граничил с голубым известняком с Катскильских гор возрастом 365 млн лет. И все это рядом с валунами из манхэттенского сланца (около 380 млн лет), которые 12 тыс. лет назад были обнажены отступающими ледниками.

Горенштейн улыбнулся: “Есть еще много интересного!” Он подарил мне способность интересоваться камнями – а такой подарок дорогого стоит. Прогулка по улице, обставленной камнями, становится захватывающим путешествием по геологическим эпохам. Теперь я видела, как изменил Горенштейна его опыт. Он никогда бы не смог пройти по кварталу, не заметив его геологии. Все мы в чем-то гроссмейстеры: у нас есть места, где мы ориентируемся лучше всех, предметы, которые изучили до мелочей, уникальные моторные навыки или спортивная ловкость. Я подумала, что на шахматной доске сознания Горенштейна, наверное, аккуратно расставлены минералы. Он пожал мне руку, повернулся и пошел обратно к музею, сопровождаемый своими друзьями.

Глава 3 Осторожно: Q!

По-настоящему увидеть вещь – значит забыть, как она называется.

Поль Валери

Над витринами висели невзрачные вывески, предлагающие пиццу и пылесосы.

Пол Шоу поежился. Мы стояли перед архитектурной галереей и смотрели на довольно обычную и довольно безобидную табличку с названием галереи, ее почтовым адресом, адресом веб-сайта и расписанием работы. Я читала слова. Шоу читал не только слова, но и оценивал шрифтовое оформление. “Так, Helvetica… Обычное дело”. (Это шрифт, которым часто пользуются архитекторы.) “Avant Garde Gothic с курсивом. Бр-р-р”. Шоу наморщил лоб: “И Adobe Garamond, курсивом… Некрасивая разрядка…”. Он замолчал, погрузившись в размышления.

Шоу страдает от болезни чрезмерного знания – чрезмерного знания о шрифтах. Люди, страдающие этой болезнью, обычно становятся, как и Шоу, потрясающими типографами. Шоу профессионально занимается шрифтовым оформлением. Он делает на заказ надписи, логотипы, целые шрифтовые гарнитуры – и изучает их. Он организует долгие эпиграфические туры по Италии для небольших групп людей, интересующихся как современными римскими граффити, так и древними и средневековыми надписями. В Нью-Йорке он двадцать лет преподавал каллиграфию и типографию в Парсонской новой школе дизайна и внедрил шрифт Helvetica (и другие шрифты) в дизайн городского метро. Буквофилия заставляет его искать и видеть буквы. А в городе буквы повсюду.

Неудобство человеческой природы состоит в том, что, как это часто бывает, природу никак нельзя выключить. Превращаясь из беспомощных и относительно неподвижных младенцев в подвижных и относительно самостоятельных взрослых, мы все больше сужаем свое видение мира. А живем мы в мире, который формируется с помощью языка и им же описывается.

В начале жизни младенец издает звуки, которые имеют значение для родителей. Разнообразные крики, от капризных до яростных, дополняются довольным воркованием. Младенец постоянно колеблется между состоянием стихийного бедствия и урчащего котенка. Однако через какое-то время, почти независимо от поведения родителей (при условии, что они говорят с ним), младенец начинает издавать другие звуки. Его бормотание, лепет и вопли в будущем превратятся в язык (языки), которые он слышит вокруг. Юный мозг волшебным образом отличает родительскую речь от рева и треска невербальных звуков окружающего мира.

Считается, что в первые пять лет жизни ребенок узнает примерно по одному слову каждые два часа своего бодрствования. Это впечатляет. С точки зрения взрослого, всемогуществу детского мозга можно только позавидовать (хотя мы все в свое время обладали именно таким мозгом). Большинство из нас с трудом пытается вспомнить интересное новое слово, увиденное утром в газете. Теоретически я хотела бы, чтобы мой мозг впитывал слова столь же легко, как это делает мозг ребенка. Однако в реальности такой прогресс меня пугает. С каждым часом ребенок все больше теряет способность мыслить без языка – и без культурного багажа, который несет язык. С каждым часом ребенок теряет способность не замечать слова. Так что если чему-нибудь и стоит завидовать, то это отсутствию речи.

Не поймите меня неправильно: я очень ценю язык, который позволяет мне рассуждать о том, как я ценю язык. Я люблю слова, интересуюсь ими и коллекционирую их: глупые словечки, изысканные словеса, а также слова, которыми я никогда не пользуюсь, но которые просто приятно знать. У нас с мужем сотни словарей, которые выполняют две функции: во-первых, они безропотно ждут, пока мы снимем их с полки, а, во-вторых, когда это все-таки случается, они предлагают нам такие жемчужины, как омфал, амануензис и баловной.

В обычной жизни, впрочем, я редко встречаюсь с такими словами. Зато каждый день, когда мы идем по улице, едем по шоссе или находимся в любом другом месте, за исключением совсем уж дикой местности, нас окружают привычные скучные слова. Дорожные знаки, витрины, рекламные щиты и компьютерные дисплеи бомбардируют нас словами, которые мы, с нашим сознанием, одурманенным языком, не можем не читать. Сейчас, печатая этот текст, я выглядываю в окно кабинета и, вопреки своей воле, прочитываю надпись на проезжающем такси: “Такси Нью-Йорка. Минимальный тариф – 2,5 доллара”. Рекламный “горб” на крыше машины призывает: “Будь глупым”. Такси уезжает, и за ним, на строительных лесах, открывается предупреждение: “Не развешивать объявления”. Слова в городской обстановке – как глубокое декольте: невозможно не смотреть.

К несчастью, в каждом городе множество поверхностей, и в какой-то момент кто-то догадался, что эти поверхности прекрасно подходят для нанесения слов и других символов. Древнеегипетские рабовладельцы наклеивали на стены папирусы, обещающие награду за выдачу беглых рабов. Греческие и римские торговцы помещали символические вывески – деревянную сандалию, каменный горшок – над дверями своих лавок. В Помпеях, погребенных под пеплом в 76 году до н. э., на стенах сохранились объявления, касающиеся недвижимости (“Сдаются… лавки с жилыми помещениями наверху, хорошие комнаты…”) и гладиаторских боев, призывы в поддержку или против кандидатов на выборах, а также незамысловатые граффити и личная переписка. Пожелание “Здоровья тебе, Виктория, и, где бы ты ни была, чихай сладко” до сих пор сохраняется на одной из стен, хотя прошло более 2 тыс. лет с тех пор, как Виктория навсегда перестала чихать.

Сегодня в общественных местах сложно найти поверхность, на которой бы не было слов. В Нью-Йорке вывески магазинов мигрировали с фасадов и дверей на баннеры, навесы и плакаты, расположенные в самых заметных для пешеходов местах. Если вы надеетесь укрыться от лингвистической атаки, нырнув в метро, то вас ждет горькое разочарование. Колонны, вертикальные поверхности ступеней и стойки перил там сплошь заклеены объявлениями, воодушевляющими надписями и ретушированными фотографиями, безучастно смотрящими на вас, пока вы пробираетесь сквозь толпу. До тех пор, пока в городах не появились специальные рекламные щиты, дома были расписаны объявлениями. Стены с выцветшими остатками краски до сих пор виднеются среди современных строений. (Товары, которые они рекламируют – пастилки от кашля и экипажи времен наших прабабушек – обычно не менее архаичные, чем сами надписи.) Практически во всем Нью-Йорке само наличие стены без надписей означает только то, что скоро на ней появятся граффити. И они вряд ли будут содержать пожелание здоровья “сладко чихающей” Виктории.

Поэтому, направляясь на встречу с Полом Шоу, я не беспокоилась о том, что мы не встретим никаких надписей. Но неужели можно рассматривать слова с какой-либо иной точки зрения, кроме лингвистической? Они сопровождали меня от самого дома. Буквы были повсюду. В последнее время слово “шрифт” используется как синоним “кегля” и “гарнитуры”, однако не удивляйтесь, если знатоки печатного дела будут закатывать глаза и поджимать губы, когда вы употребите эти слова именно так. То, что я видела, было по большей части просто буквами. Буквы были на дорожных знаках и вывесках; на листовках, телефонных будках и фонарных столбах; в названиях зданий; на футболках и рюкзаках; на грузовиках с названиями компании-владельца и компании-производителя. Под ноги бросались надписи на крышке канализационного люка (Consolidated Edison) и упаковке из-под чипсов (Lay’s, 150 калорий), соседствовавшие с эмблемой в виде крысы, предупреждающей, что в этом районе применили крысиный яд. Автобус я ждала на остановке с ее названием и номером автобуса. Поверх висела афиша телешоу, которую, в свою очередь, частично скрывало объявление (“Сдаются лавки…”). На пластиковой стене остановки было выцарапано слово “Дверь”. В наши дни даже стенкам мусорного бака есть что сказать. И подошвам кроссовок. Даже мой маленький сын заметил, что наружная вентиляционная решетка оконного кондиционера представляет собой скопление букв О. Инструкции, указания, заявления, названия, описания, предложения и приказы окружают нас.

Возможно, мне стоило предложить Шоу не смотреть на буквы. Но я отправилась с ним на прогулку не для того, чтобы найти еще больше букв, а чтобы увидеть их в новом свете. Шоу влюблен в буквы – в их поиски, в их созидание и (будто они редкие пугливые животные, которых можно увидеть только ночью) в “изучение их местообитаний”. Эта любовь, возможно, обусловлена врожденными качествами этого человека – но ее причина также в том, что Шоу уже очень долго занимается дизайном и изучением букв. Для меня надпись “Такси” означает просто такси. А для дизайнера это катастрофа. Появление нынешней версии оформления нью-йоркских такси вызвало глухой протест у ценителей шрифтов. В этом оформлении множество оплошностей: например, NYC и TAXI набраны разными шрифтами, а тесное расположение букв во втором слове делает его почти нечитаемым. Кроме того, из-за контрастного круга, в который вписана T, слово читается как T-Axi. Кто-то вложил в эти буквы свое мастерство – а точнее, его отсутствие. Это было чье-то политическое или личное решение, анахронизм, неправильное применение шрифтов, неверно выполненная оценка удобства логотипа. За этими буквами скрывалась история, и Шоу она была известна.

Мы встретились пасмурным февральским днем. Я увидела его издалека и, улыбаясь, помахала. Шоу в ответ опустил плечи и засунул руки в карманы. Его волосы были в ужасающем беспорядке. Хотя, здороваясь, он и взглянул на меня, его глаза все время бегали по окружающим предметам: стенам, дверям пожарных выходов, улицам, фонарным столбам и телефонным будкам. Он, как всегда, высматривал буквы. При этом сам Шоу был лингвистически чист: на его куртке и сумке не было ни единой буквы.

Мы решили отойти на пару кварталов от района, где мы оба жили, и побродить по незнакомым улицам. Впрочем, я подозревала, что и там найдутся знакомые Шоу вещи. Уникальность города определяется не только архитектурой: один город можно отличить от другого по набору преобладающих в нем шрифтов. Если не считать стремительного распространения новых компьютерных шрифтов, которые украшают теперь сотни одинаковых магазинов сотовых телефонов и гастрономов, старые надписи на зданиях могут рассказать о том, когда построен город, как он эволюционировал и что в этой эволюции преобладало: разрушение или реставрация. Нью-йоркский стиль представляет собой сборную солянку, имеющую, однако, характерный привкус XX века. Регулярность, с которой можно увидеть здесь надписи в стилях ар-деко и модерн, говорят о том, что 20–30-е годы XX века были отмечены масштабным строительством – причем такого размаха и качества, что большая доля возведенных тогда зданий стоит до сих пор. Шрифт гротеск конца XIX века также встречается, например, в рельефных надписях на фасадах. Как и архитектурные стили, шрифтовое оформление подвержено моде: то, что сегодня кажется современным, довольно скоро станет устаревшим, а то, что кажется дерзким, быстро станет обыденным.

Квартал, с которого мы начали прогулку, кишел буквами. Я, однако, видела слова, а не простые последовательности букв: я читала их. ЧАСЫ РАБОТЫ, АВТОСЕРВИС, СВЕТИЛЬНИКИ ОПТОМ, ПРОЕЗД 24 ЧАСА, всегда смущающее меня сочетание ПИЦЦА ХОТ-ДОГИ. Мы стояли перед галереей “Зал искусства и архитектуры”. Фасад со стенными панелями оригинальной формы, которые поворачивались над тротуаром на шарнирах, был местной достопримечательностью. Внутреннее пространство галереи выходило на пешеходную зону, и прохожие волей-неволей приобщались к искусству, просто решив пройти по северной стороне улицы. Менее знаменитой, чем сама галерея, была длинная, метров двенадцати, вывеска вверху. Остановившись прямо перед ней, Шоу указал на буквы: они были неестественно широкими, будто стиснутыми между двух горизонтальных планок. Ножки А и М были широко расставлены, а амперсанд (&) напоминал толстый круассан. Шоу догадался, что эти буквы не предназначены для того, чтобы их читали. Точнее, они не были предназначены для того, чтобы их читали, стоя прямо перед вывеской. Мы отошли на пять шагов, на угол: да, теперь явно явно лучше. Надпись сделана так, чтобы ее читали по мере приближения: буквы вытянуты и искажены таким образом, что с угла они казались одинаковыми по размеру.

Я помедлила, восхищаясь тем, как галерея заманивает посетителей, и пробормотала что-то, обращаясь к Шоу. Но он уже ушел. Во время прогулки Шоу постоянно исчезал. То он вспрыгивал на бордюр, чтобы прочитать вывеску двухэтажного магазина с правильного расстояния; то внезапно останавливался, чтобы добавить к своей коллекции фотографию знака, запрещающего парковку – скромного, очень обычного знака в городе, в котором машин больше, чем мест для парковки.

“Я смотрю на все, – ответил Шоу на мой вопрос, отдает ли он предпочтение определенным надписям: на знаках или на земле, случайным или специальным. – Когда я веду экскурсию, я забываю, куда шел”. Надо же: потеряться в этом полном указателей городе!

Мы миновали желтый знак “Парковка запрещена”, нарисованный на снятой с петель гаражной двери. Сверху на двери красовалось: PARK IN AUTO SERVICE (“Парковка – в автосервисе”). Сбоку, возле пожарных выходов на каждом этаже, по зданию карабкались другие знаки. Все вместе мне показалось довольно уродливым: словесный беспорядок, часть визуальной какофонии города. Однако Шоу восхитился.

“Она 40-х годов”, – сказал он. Мне понадобилось не меньше минуты, чтобы понять, что он говорит о вывеске автосервиса. Я осмотрела ее. Буквы написаны небрежно: разного размера, с неправильными промежутками между ними – такие мог бы написать ребенок. Мне они показались неряшливыми. Но не Шоу. Если мы оглядимся, то на большинстве магазинов увидим неотличимые друг от друга виниловые вывески, напечатанные на принтере. С учетом обилия одинаковых магазинов в наше время вывеска была любопытной: “Трудно найти что-либо настолько необычное. Кто-то, наверное, выпилил буквы из фанеры или чего-нибудь в этом роде”. Он помолчал и признал: “Они очень странные”.

Их необычность стала очевиднее, когда мы пригляделись. “Буква U [в AUTO] написана наоборот”, – сказал Шоу. Как только он это произнес, я тоже заметила: правая ветвь толще и тяжелее, чем левая. Я поняла, что всегда знала – хотя никогда и не осознавала, – что толстая ветвь буквы U обычно является ведущей. Я подсознательно увеличиваю ее и выделяю жирным в шрифте, которым пользуюсь – в Garamond. В нем левая ветвь буквы слегка утолщена. Как и в Cambria. И в Times. И в Palatino. И в одном из детищ Шоу – гарнитуре Stockholm. Во всех этих шрифтах есть асимметрия, о которой мы знаем, но которую не замечаем.

“Буква V – в слове SERVICE – тоже написана наоборот, – продолжил Шоу. – А у R очень высокая талия”.

Шоу был в ударе. Он сыпал диагнозами: “Буква E невысокая, но вот A не должна такой быть. Она должна быть ниже. У N справа внизу засечка, которой обычно не бывает… Это, похоже, дерево. Хотя, возможно, буквы вырезали из металла, так что… может быть, они использовали что-то вроде газовой горелки. Это объяснило бы, почему пробелы немного разные… А буква S из двух частей: у нее очень приятные изгибы”.

Я вдруг позавидовала умению Шоу находить интересное в скучной, непривлекательной надписи. Я просто не обратила внимания на надпись: пренебрежение к ней было встроено в мою систему восприятия и заставляло меня просто не видеть такого рода вещи. Сейчас, глядя на вывеску, я по-прежнему находила ее неинтересной. Но в ней было нечто особенное, вызванное к жизни вниманием Шоу. Я ощутила благодарность к надписи, которая смело висела среди скучных виниловых вывесок. Браво, автосервис!

Нельзя сказать, что Шоу всегда объективен. Во время прогулки он вынес приговор сотням встреченных в пути букв. Приговор обычно представлял собой различные версии “Это ужасно!” – с упором на ж-ж-ж, чтобы подчеркнуть: это убивает. Оказалось, что проявления кошмарности букв могут быть разными. В одном случае шрифт на вывеске выглядел так, словно его растянули на компьютере, деформировав буквы; в другом случае шрифт был неестественно сдавлен, отчего буквам явно стало некомфортно. Тут случайная последняя буква без всяких на то причин была крупнее остальных (кошмар произвола); а там шрифт плохо сочетался со стилем здания (кошмар несовместимости). Одна надпись была ужасной потому, что ее вырезали механически, а не вручную. Ужас другой надписи состоял в том, что в одном слове применены два разных написания одной буквы. Среди прочего мы увидели магазин, в котором делали и продавали вывески. Его собственная вывеска была особенно ужасной.

Шоу впал в уныние. Оно продолжалось секунды три.

– Смотрите!

Я посмотрела. Если вы интересуетесь буквами, вокруг вас всегда будет множество ужасных вещей. Но, к счастью, не только ужасных. Шоу стоял перед магазином, на вывеске которого значилось: “Тихоокеанский аквариум и домашние животные” (PACIFIC AQUARIUM & PET). Я бы назвала вывеску “обычной”. Красные буквы на длинном куске желтого пластика, судя по всему, указывали на то, что внутри находится беспорядочный набор аквариумов и птичек. Ни о чем другом вывеска мне не говорила. Приглядевшись, я бы, наверное, смогла сказать, что вывеска довольно старая: она казалась устаревшей, да и вся конструкция имела потрепанный вид. Я было утратила интерес к ней, однако Шоу очень оживился.

– Буква Q!

Надпись была сделана заглавными буквами. Я проследила за взглядом Шоу и посмотрела на букву Q в слове AQUARIUM. В ней действительно было что-то необычное. Мои глаза постепенно привыкали смотреть на буквы в новом свете: эта Q явно была не такой, какими обычно бывают Q. Мы стояли, задрав головы, а прохожие, проследив за нашими взглядами, непонимающе переводили глаза обратно на нас. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы увидеть то, что Шоу, судя по всему, заметил сразу. “У буквы Q хвостик внутри!” – радостно объявила я. Хвостик, который отличает Q от O, не торчал наружу, а был завернут внутрь. Буква была похожа на инвертированный пупок.

Шоу одобрительно улыбнулся: “Это выглядит как обычная старая вывеска, но это не так. Такая Q идеально сюда подходит”. Такую Q он еще ни разу не видел.

Было ли это красиво? Я ничего не имею против Q, но конкретно эта буква меня не особенно впечатлила. Однако ее оригинальность явно оживляла в остальном ничем не примечательную вывеску. Возможно, ее сделали такой, чтобы хвостик буквы не наезжал на номер телефона ниже. Я задумалась о Q и связанных с нею проблемах.

Проблемы, однако, были не только у Q. За тот час, что мы провели на прогулке, мы столкнулись с множеством проблем, и Шоу с удовольствием перечислял их.

Надпись на здании Департамента озеленения: “Да, наносить надписи на кирпичную стену затруднительно…”.

Вывеска, которая висела в углублении стены: “В глубине она смотрится хуже – возникает проблема тени…”.

Надпись, расположенная на изогнутой кривой: “Сложно расположить по кривой буквы с прямыми засечками, и еще хуже не разделить их дополнительными интервалами” (чего здесь, конечно, не сделано).

“Кошмарный промежуток” между буквами T и h, как в словах This и That – эта проблема частично решается использованием лигатуры.

Проблема сочетания букв: “Двойная t в settlement. Это всегда большая проблема…”.

– …и проблема с буквами R.

Что за проблема с R?

Чем дальше, тем больше проблем мы находили. Всякий раз, с замиранием сердца обнаруживая новую вывеску, я поворачивалась к Шоу с жалобным видом, выражающим вопрос: “Что с ней не так?”, и он ставил диагноз. Я поняла, что всю жизнь беззаботно проходила мимо недиагностированных заболеваний букв – как, наверное, проходила и мимо скрытых психологических недостатков незнакомцев.

Восприятие Шоу – его способность видеть красоту букв и замечать их уродство – указывает на особенности его характера. Все мы проявляем эстетические, а иногда и эмоциональные реакции на вещи и явления. Некоторые исследователи утверждают, что в нас заложен врожденный голод, который заставляет нас искать зрительные стимулы, доставляющие нам удовольствие. Когда мы удовлетворяем этот голод, мозг выделяет природные опиоиды. Что именно доставляет нам удовольствие? Вещи, насыщенные информацией и состоящие из приятных элементов, которые пробуждают у нас ассоциации с прошлым опытом. С этой точки зрения опыт Шоу позволяет ему испытывать нечто вроде опьянения при виде красивых букв.

Было так холодно, что в пальцах стыла кровь, а батарейки в диктофоне отказывались работать. Шоу, напротив, все более оживлялся. Рассказывая о том, чего я не вижу, он шевелил бровями и сверкал глазами. Временами казалось, что он говорит с самими буквами – будто те живые. В его отношении к буквам определенно есть что-то человечное.

Букве О, сдавленной S и N, было “неудобно”. Другая буква была “бойкой”. Шоу использовал лексику, относящуюся к человеческому телу, чтобы подчеркнуть что-то необычное в буквах, которые мы находили: амперсанд был “брюхатым”, буква R – “длинноногой”, а S – “с высокой талией”. Посвященные типографике интернет-форумы пестрят анимистическими характеристиками наряду с профессиональным жаргоном: S – “слегка подавленная”, другая буква “самодовольна”, R “делает реверанс”, G “немного навеселе”, J “суицидальна”, а дизайну одной из букв “не хватает человечности”. На самом деле человечности буквам не занимать. Глядя на прохожих, я размышляла, какие их черты можно применить для описания букв. Я заметила “узкоглазую”, с маленькими просветами букву B, P “с большим носом”, f “с короткой шеей” – с перекладиной, смещенной кверху.

Большая доля букв, которые нам встречались, была хорошо видна – хотя вряд ли кто-то рассматривал их так пристально, как мы. Впрочем, среди любителей города популярна своего рода игра в поиск невидимых надписей, или вывесок-призраков. Это вывески, которые специально удалили, закрасили, заменили или забросили почти до полного – но все-таки не окончательного – исчезновения. Находить такие вещи так же приятно, как обнаруживать, например, что кассир случайно дал вам старый пятицентовик с изображением индейца. Я храню эти пятицентовики – маленькие тотемы из прошлого. И я мысленно коллекционирую вывески-призраки и киваю им, проходя мимо. Когда ради постройки нового здания сносят старую многоэтажку, я осматриваю открывшиеся для обзора стены соседних домов – в поисках спрятавшихся объявлений. Найти пятицентовик, обнаружить крупную, заглавными буквами надпись, возвещающую о ПОКУПКЕ И ПРОДАЖЕ ГОФРОЯЩИКОВ, – все это наводит на ту мысль, что, если бы мои глаза всегда были широко открыты, я повсюду замечала бы следы прошлого.

Во время прогулки мы натолкнулись на двойной призрак: минимум две наложенных друг на друга вывески. Агентство по недвижимости и рекламное агентство указали именные номера АТС: Canal 6–1212 и Orchard 4–1209. Это свидетельствовало о том, что оба агентства существовали в середине 1900-х годов. Вывески были романтичными и в то же время ужасающе скучными. Трудно поверить, что сегодняшние вывески завтра могут стать для кого-либо любимыми призраками. Впрочем, так и будет – судя по тому, что моя полиэстеровая трехцветная рубашка родом из 70-х годов и простенькая “Вольво” 1964 года теперь считаются “классикой”. Шоу испытывал к вывескам-призракам интерес скорее исследовательский. Подобно тому, как историк архитектуры умеет датировать здание по оконным рамам или типу кирпичной кладки, Шоу был настоящим детективом, который видел улики в надписях.

Через полчаса после начала прогулки мы оказались возле здания со странной архитектурой. Дом был с виду величественным, но пустым, широким, но низким. У него был известковый фасад (с множеством морских лилий, как я узнала от Сидни Горенштейна) с полукруглой витриной по центру. Если бы на этой улице были автомобильные салоны, я бы предположила, что они должны выглядеть именно так. Шоу немедленно переключился в режим изучения букв:

– Это потрясающе.

А затем – в режим детективного расследования. Его внимание привлекла изящная разноцветная вывеска из витражного стекла, на удивление целая и защищенная пластиком. Для такого здания подобная вывеска была очень маленькой. Мы едва взглянули на то, что на ней значилось, и Шоу сразу определил стиль. “Ар-нуво: сплошные кривые. Буквы B, E, R, Y и общий стиль надписи”, – объявил он.

В каждой букве было что-то необычное. А была очень нарядной, у В был огромный живот, у R – гордо выпяченная грудь, О имела форму яблока. Буквы были золотого цвета и состояли из отдельных сегментов, наклеенных на стекло цвета морской волны. Я никогда не видела ничего похожего на эту вывеску.

Ар-нуво – стиль конца XIX века, в Нью-Йорке он встречается редко. Шоу подумал, что это имитация. Он встал на цыпочки, чтобы рассмотреть вывеску, и нашел выдавленные в металле T-M. Отступив назад, мы прочитали надпись Tree-Mark Shoes, вырезанную в камне в верхней части фасада: “подражание римской эпиграфике”, сказал Шоу, показывая на точки между словами. С помощью этих подсказок он определил возраст здания: начало XX века с доработкой в конце столетия.

На углу здания висела табличка с номером: 6. Я молча посмотрела на Шоу. Он отозвался: “Это из строительного магазина”.

Только вдумайтесь: здание XX века с прибитым в XXI веке номером из строительного магазина.

Простой набор знаков, которые не видят даже те, кто смотрит на них, хранит историю прошлого. Чтобы узнать эту историю целиком, я изучила газетные архивы и городские путеводители. Я обнаружила, что дом № 6–8 по Деланси-стрит построен в 1929 году. Сначала здесь располагался театр, затем магазин обуви (“обувь для необычных ног”, говорилось в рекламе). Прежде в доме были квартиры, потом здесь произошло нашумевшее в городе ограбление, в котором участвовали несколько детективов, и наконец здание превратилось в “притон”.

Сейчас здесь рок-клуб.

Шоу почти точно угадал историю здания. Конечно, в его версии ничего не говорилось о преступлениях, совершенных полицейскими, однако я узнала о них именно благодаря надписям.

Через три часа прогулки с Шоу я с облегчением вздохнула: меня наконец оставило навязчивое желание читать все, что можно прочитать, и анализировать любой увиденный текст. Как ни странно, это облегчение возникло не потому, что я стала избегать текстов, а, наоборот, потому, что я стала отыскивать их – чтобы приглядеться к деталям. Мое зрительное восприятие теперь позволяло мне видеть за лесом отдельные деревья. Я видела не столько слова, сколько их компоненты. Небольшая часть моего мозга (лингвистическая часть) отдыхала, а участок, отвечающий за распознавание форм, жужжал от возбуждения.

Я попрощалась с Шоу под красивой неоновой вывеской и вернулась к месту, с которого началась наша прогулка. Оно выглядело примерно так же, как раньше. Я почувствовала разочарование оттого, что краткое погружение в мир типографики не наделило меня умением распознавать шрифт на дорожном знаке или замечать неправильные интервалы между буквами на навесе.

Я перевела взгляд с витрины архитектурного галереи на панели. Стояла зима, и панели были закрыты. И тут я кое-что увидела: буквы. Форма панелей не была случайной: каждая сделана в виде огромной неуклюжей буквы без засечек, будто слепой великан вырезал их ножом для бумаги. Я поняла, что заразилась болезнью Шоу: я видела буквы.

Давным-давно, когда я училась в колледже, у меня появился “Макинтош” с крошечным дисплеем в огромном корпусе. Тогда я начала играть в “Тетрис”. На “Маке” производитель устанавливал одну-две игры, и “Тетрис” был самой увлекательной. Все, кто играл в “Тетрис”, знают, что происходит после нескольких часов игры. Все объекты реального мира превращаются в вариации тетрисных фигурок. Входя в библиотеку, я видела ступенчатые фигуры, которые нужно было повернуть в вертикальной плоскости и поместить в подходящую нишу. Я чувствовала удовлетворение, глядя на изогнутые уголком элементы сложного узора на кафельной плитке. Длинная прямоугольная табличка на двери туалета, висящая над квадратной табличкой со значком инвалидной коляски, вызывала чувство глубокого дискомфорта.

Этот феномен свойствен не только любителям видеоигр. То, что мы делаем сейчас, влияет на то, что мы увидим после. Глядя в течение нескольких часов на дисплей, я усиливала свою способность замечать фигуры, которые проплывали по монитору. Психологи, изучавшие людей, игравших в “Тетрис” (потому что психологам, судя по всему, дозволено изучать что угодно) по семь часов в течение трех дней, описали “эффект «Тетриса»”. Ученые оставляли испытуемых в лаборатории на ночь и будили в тот момент, когда их электроэнцефалограммы указывали на то, что они вошли в гипнагогическое состояние, неофициально известное как “засыпание”. Все испытуемые, которые не отпихнули от себя назойливых исследователей, а смогли рассказать, что они видели во сне, видели во сне падающие фигурки из “Тетриса”. Даже страдающие амнезией испытуемые, которые не помнили, что днем играли в “Тетрис”, видели во сне эти фигурки: они не могли вспомнить, что делали днем, но сны подсказали им это.

После прогулки с Шоу я испытала “эффект букв”. Теперь я видела буквы в стенных панелях магазина и уже не могла видеть их иначе. Вместе панели составляли бессмысленное слово с множеством P, S и U. Я пошла к входу в метро и, переходя улицу, посмотрела под ноги. “Смотри”, – было написано на дорожке. Да, я буду смотреть – но я уверена, что теперь, когда мое зрение изменилось, буквы сами найдут меня.

Глава 4 Четвертое измерение

Мир полон таких очевидностей, но их никто не замечает[5].

Артур Конан Дойль

Фасад церкви, в которую я никогда не заглядывала, походил на зияющую дыру.

“Если вам скучно или грустно, постойте полчаса на углу”, – пишет Майра Кальман. Она не уточняет, что, по ее мнению, за эти полчаса должно случиться с вами, вашей скукой или грустью, однако теперь я чувствовала себя достаточно вооруженной, чтобы попробовать это понять. Одним влажным тихим днем в конце лета я провела немало времени, стоя на углах вместе с Кальман, моей подругой и сообщницей в стремлении радоваться обыденному. Мы даже просидели тридцать пять минут на скамейке на разделительном островке между перекрестками. Мы не только изгнали любые следы скуки, но и почувствовали, что жизнь вокруг окрасилась в более веселые цвета.

Майра Кальман – художник-иллюстратор. Ее фантастические рисунки гуашью публикуются повсюду – а затем вырываются из журналов и газет и повисают на дверях и стенах офисов. Кроме того, она барахольщик – в лучшем смысле этого слова: она собирает изображения и опыт. И если обычный барахольщик накапливает предметы, часто неважные, то Кальман ограничивается вещами нематериальными[6]. Она не отдает предпочтения красивому или утонченному, ее интересует не только причудливое или необычное. Она коллекционирует обыденное: вещи, мимо которых мы проходим, не замечая их. Однажды Кальман в шутку изобразила ножницы (если с ножницами вообще можно шутить) на красном фоне. Теперь это были не просто ножницы, но в этом-то и дело: изначально они были просто ножницами. Их – а также нарисованные пирожные, держатели для скотча, бутылки и контейнеры для еды – взгляд Кальман навсегда изменил, заставив и нас их увидеть.

Стоять на углу с Кальман никогда не скучно. Думаю, это оттого, что на углу происходит одновременно множество обычных вещей. Я попросила Кальман прогуляться со мной, чтобы свежим взглядом увидеть обыденное. Одно из ограничений восприятия, которое мы сами себе ставим и от которого страдаю я, – стремление к упрощению и обобщениям: мы перестаем обращать внимание на частности и привыкаем оценивать все на ходу, мельком. Мы стараемся избегать зрительных перегрузок и просто проживаем день за днем. Художник же отчасти сохраняет взгляд ребенка: он умеет смотреть на мир, не думая о наименовании или функции того, что попадается на глаза. Младенец смотрит на все одинаково беспристрастно: для него исходная ценность пластиковой машинки ничуть не больше ценности пустой коробки – до тех пор, пока первую не назовут игрушкой, а вторую – мусором. Мой сын восхищается вездесущими семенами вяза, скапливающимися у порога, не меньше, чем письмами, меню или рекламными буклетами, которыми так интересуются взрослые. Для ребенка, как и для художника, важно все, и нет почти ничего такого, чего он не заметил бы.

Когда долго смотришь на давно привычную вещь, она начинает казаться странной и незнакомой – как имя, которое много раз подряд повторяешь вслух[7]. Я подозревала, что прогулка с Кальман станет пешим эквивалентом произнесения моего имени вслух сто раз подряд. Кальман, заядлая любительница прогулок, была рада побродить со мной. Мы встретились на углу – удачное начало прогулки с человеком, который воспевает перекрестки.

Почти сразу же наше внимание устремилось в разных направлениях. Я пошла прямо по улице, а Кальман замешкалась. Ее заинтересовали вьющиеся растения, выглядывавшие в узорные ворота. Кроме того, она заметила на вывеске компании-изготовителя строительных лесов один из своих излюбленных мотивов: пирамиды. Место, где мы находились, было для нас одновременно знакомым и незнакомым. Я вспомнила немецкого биолога Якоба фон Икскюля, известного своими попытками реконструировать сенсорный мир животных (это его подход вдохновил меня на изучение восприятия собак). Икскюль показал, что мы с трудом представляем себе картину мира не только животных, но и других людей. “Лучший способ усвоить, что у людей нет двух одинаковых умвельтов, – писал он, – это позволить вести себя по незнакомой местности кому-то, кто хорошо ее знает. Ваш проводник будет безошибочно следовать по тропинке, которую вы не видите”.

Я последовала за Кальман, и та привела меня к выставленному на улицу дивану. Осмотрев его, она чуть не запрыгала от радости:

– О боже! Это же настоящий клад! Диван на улице! Поверить не могу!

Я, хорошо знакомая с кучами мусора, которые дважды в неделю вырастают на тротуарах Нью-Йорка, поверить в это могла довольно легко. Объектом восторгов Кальман стал длинный деревянный диван у мусорного холма перед многоэтажкой. Альфред Кейзин, рассказывая о прогулках по Нью-Йорку в начале XX века, упоминал о том, как “обнаженно и стыдливо” выглядит домашняя мебель на улице. Я посочувствовала дивану: он принадлежал к внутренней обстановке дома и ему полагалось стоять рядом с креслами и журнальным столиком, а не быть открытым всем ветрам и всем собакам, желающим его пометить. Но Кальман нравилось то, как смело он демонстрировал свою наготу. Она достала фотоаппарат: “У него всего одна подушка! Настоящий клад”. Диван словно предлагал усталым пешеходам на минутку присесть. Было видно, что в предыдущей жизни сиживали на нем часто. Обивка по углам истерлась, одна из ножек подломилась, но диван сохранял следы прежней элегантности: изящные линии, гордая осанка. Казалось, под нашими взглядами он на миг снова обрел величие, и я отбросила тяжелые мысли о том, что теперь это просто хлам и что прежние слуги – кресла и журнальный столик – уже его позабыли.

Мы пошли дальше, унося снимок дивана в фотоаппарате Кальман, где он занял место в ее коллекции выброшенных стульев и диванов.

– Когда начинаешь обращать на них внимание, – заметила она, – то видишь их повсюду.

Едва мы отошли от перекрестка, началось волшебство. Благодаря Кальман прогулка по кварталу обрела четвертое измерение.

Конечно, я (да и любой из моих спутников) и так всегда находилась в четырех измерениях. Однако мои недлинные путешествия всегда были строго трехмерны: вниз, вверх и вдоль тротуара. За исключением случаев, когда эту иллюзию разрушал мой сын, я воспринимала прогулки просто как перемещение по некоему маршруту из А в Б – из точки начала прогулки в точку ее окончания. Изменялось лишь время, которое мы тратили на преодоление маршрута: мои спутники замедляли шаг, чтобы рассмотреть что-нибудь под ногами или над головой. Иногда мы шли быстрее, чтобы успеть заглянуть в витрину до того, как ее закроют ставнями, или даже переходили на галоп, чтобы не попасть в сводку ДТП.

Однако в присутствии Кальман пространство приобрело новые измерения. Она игнорировала тротуары. То есть она, конечно, не летела над землей в своих синих кедах. (Хотя этот образ ей очень подходит и используется во многих ее очаровательных рисунках, когда объект, будь то плиссированная юбка или дрозд, свободно парит на листе бумаги.) И нет, Кальман не взбиралась на деревья. Она просто постоянно меняла курс. Она шла прямиком к зданиям, которые казались ей интересными. За два часа, пройдя пять кварталов, мы сбились с пути полдюжины раз. Мы стучали в дверь местного центра социальной адаптации. Мы забрели в церковь. Мы спустились в подвальный дом престарелых (“для чернокожих социальных работников”). Мы зашли в вестибюль небольшого странного музея русского искусства и заглянули в буддистский храм – остановил нас только ремонт в обоих зданиях. В конце концов мы попали из точки А в точку Б, но не раньше, чем перебрали все остальные буквы алфавита.

Кальман, кроме того, вовлекала в нашу прогулку других людей. Мы поговорили с почтальоном, несколькими полицейскими, парой грузчиков и с многочисленными прохожими, которые, как решила Кальман, могли нам подсказать имя человека, увековеченного в уродливом гипсовом бюсте. Мы поговорили и с сотрудниками реабилитационного центра и дома престарелых, и с людьми, входящими и выходящими из церкви, и с прохожими, которые остановились (по причине нездоровья или туристической беспомощности) недалеко от того места, где стояли мы, а также с клерком и двумя поварами, которые работали за окнами, открытыми достаточно широко для того, чтобы Кальман могла с ними заговорить, а они – ее услышать.

Отваге Кальман сопутствовал мой явный дискомфорт. Как настоящая горожанка, я, чтобы существовать рядом с миллионами незнакомцев, стараюсь во время прогулок держаться особняком. За сотню моих последних вылазок из дома я поговорила с меньшим количеством людей, чем за одну эту прогулку. Кальман заставила меня снять плащ-невидимку и взглянуть на вывеску дома престарелых так, будто она действительно приглашала нас войти. Искренний интерес Кальман к людям заставил меня задуматься об ощущении личного пространства, которое мы выносим с собой из дома на улицу – то есть туда, где нет никакого личного пространства. Лишь благодаря общительности Кальман я заметила, что участвую в социальной деятельности, просто выходя на улицу.

У всех нас есть представление об “оптимальном” личном пространстве – о неприкосновенной зоне, которую мы охраняем даже на оживленной улице. На самом деле у каждого есть несколько концентрических колец личного пространства. Швейцарский зоолог Хейни Хедигер считал, что наше личное пространство бывает нескольких типов. Те люди, с которыми мы можем позволить себе “неизбежное взаимодействие” – наши родные и близкие, – имеют право на проникновение в самую узкую зону личного пространства и смеют приблизиться ближе 46 см. На этом расстоянии мы можем почувствовать их запах, ощутить тепло их тела и их дыхание и услышать самые тихие звуки, которые они издают. (Именно в этой зоне мы перешептываемся.) Социальное взаимодействие осуществляется в основном в следующей зоне: зоне комфорта (46–122 см). В некоторых обществах это расстояние меньше (в Латинской Америке), в других больше (в Северной Америке). Друзья могут входить в это пространство, но знакомые должны оставаться снаружи. Более официальное общение – или общение с теми, кого мы знаем не очень хорошо, – происходит на расстоянии до 366 см. Дальше простирается публичное пространство, в котором мы пользуемся “уличным” голосом. Все эти зоны установлены искусственно, меняются с развитием отношений и зависят от контекста и физических условий – но наше тело ощущает эти зоны вполне реально. Когда наше личное пространство нарушается, мы испытываем стресс и беспокойство.

Кальман не вторгалась в чужое личное пространство. Однако, судя по всему, понятие личного пространства для нее означает наличие личности, с которой можно взаимодействовать. Конечно, личность должна быть расположена к взаимодействию. Мы выносим суждения о людях – об их благонадежности, уме и красоте, – на основе взглядов, которые длятся менее трети секунды. Взгляды, направленные на нас с Кальман во время прогулки, должно быть, давали богатую пищу для размышлений. (Судя по всему, нас считали довольно безопасными.)

Все эти взаимодействия наряду с нашим зигзагообразным маршрутом в итоге привели к нескольким любопытным эпизодам. Впервые мы отклонились от маршрута, когда свернули в реабилитационный центр. На здании не было вывески, однако вход выделялся на фоне строгих многоквартирных домов. В вестибюле висела всего одна табличка, и на ней не значилось названия организации. Она гласила: “При входе снимайте, пожалуйста, головные уборы”.

Кальман немедленно приступила к поискам информанта. Она осведомилась о происхождении и значении таблички у усталого мужчины в униформе, сидевшего за окошком возле входа. Мы явно оказались первыми, кто об этом спросил, и человек изумленно уставился на нас. Я отвела глаза, а довольная Кальман продолжила разговор. Пока они беседовали, я осмотрела вестибюль. Он расположен по прямой всего метрах в двадцати от моей комнаты, однако я никогда здесь не бывала. То же самое наверняка можно сказать о большинстве зданий неподалеку от вашего дома. Хотя мы и привыкаем к виду соседних домов, мы видим лишь оболочку. Здание, куда мы зашли, на первый взгляд казалось жилым, но многое указывало на его офисную природу: кабинка охранника из оргстекла, грузовой лифт и горстка посетителей, молчаливо следившая за его неторопливым движением. Вестибюль был некрасивым, но просторным. Мы не стали заходить внутрь. Выйдя на улицу, я взглянула на дом по-новому: заметила, например, что вокруг дерева на улице толпились люди; обратила внимание на сигаретные окурки на тротуаре. Я представила, что все прохожие без головного убора направляются именно сюда, возможно, ощущая свою наготу в области головы.

Охранник провожал нас взглядом через окно. Вот и чувствуй теперь себя невидимкой! Когда Кальман захотела привлечь внимание охранника, она посмотрела ему в глаза. Теперь же он смотрел на нас. Все это может показаться банальным: взгляд, зрительный контакт – это одни из самых простых человеческих действий. Однако именно они лежат в основе сложных социальных навыков. Существует механизм, который позволяет нам понимать чужие представления, испытывать эмпатию, догадываться о целях других людей, коммуницировать, – и он начинается с обмена взглядами.

Интерес, который люди проявляют к чужим глазам, – возможно, просто случайное следствие пигментации. Склера наших глазных яблок утратила темную окраску где-то на полпути между шимпанзе и человеком. Поскольку ярко-синие радужки моих глаз четко видны на белом фоне, направление моего взгляда очень легко проследить. Я не могу незаметно посмотреть на вас, бросив взгляд искоса. (Кроме того, вы решите, что я замышляю недоброе.)

Но дело не только в этом. Когда наши предки вышли из лесов на равнины, изменилась форма нашего лица и глаз. Лица стали уплощенными. Если человек при желании может прижаться лицом к оконному стеклу или, при попадании торта, испачкать лицо целиком, то у обезьян это не выйдет: их лицо сильно выдается вперед, почти как у всех остальных млекопитающих. Центр человеческого лица – это глаза, а не рот или нос. Наши скулы расположены очень высоко – прямо под глазами. К глазам также привлекают внимание брови и лоб. Даже нос не остается без дела: он указывает, куда повернуто наше лицо. В отличие от множества млекопитающих, у нас очень развиты лицевые мышцы, в том числе вокруг глаз, и даже мышцы самих глаз. Выразительные средства, утраченные нами с потерей хвоста, компенсируются способностью к легкой иронической полуулыбке – которая совсем не то же самое, что открытая радостная улыбка или гримаса.

Как, должно быть, мешали эти эволюционные преобразования их первым обладателям! Они-то привыкли, что направление собственного взгляда не заметно никому, кроме них самих, – и вдруг каждый может проследить за ним. Наверное, хуже этого был бы только Волшебный Маркер, обводящий кружком половые органы, когда вы испытываете к кому-нибудь влечение, или “бегущая строка” на лбу, повествующая о ваших потаенных мыслях.

Однако наши предки справились с этими изменениями, и те стали предшественниками так называемого социального мозга современного человека – мозга, испытывающего особый интерес к лицам и глазам, а также к скрывающимся за ними личностям. За наш социальный интеллект отвечает не одна зона мозга: это целая сеть участков коры и подкорковых образований, но в первую очередь – участки префронтальной коры (прямо под поверхностью лба). Есть нечто прекрасное в том, что глаза – зеркало души – расположены почти непосредственно над этими участками. Однако соединяются они не напрямую: затылочная зона коры, обрабатывающая первичную информацию от глаз, находится в самой задней части головы.

Благодаря этому извилистому пути по коре головного мозга взгляд приобретает смысл – очень много смысла. Взгляд свидетельствует, что мы обратили внимание на что-нибудь, и мы физически реагируем, заметив, что на нас кто-нибудь смотрит. Симпатическая нервная система, которая заставляет нас пускаться бегом при виде льва и успокаивает, когда мы перевариваем обед, считает взгляд достойным интереса. Она реагирует на него так же, как на льва – но спокойнее (если, конечно, это не взгляд льва). По нашему телу распространяется адреналин, сердце начинает биться быстрее, частота дыхания слегка увеличивается, и мы начинаем потеть. То, что мы чувствуем в связи с нарастающим возбуждением, зависит от того, что, по нашему мнению, означает замеченный взгляд. Это диктуется ситуацией: смотрит ли на нас любимый человек (и тогда мы должны ответить ему таким же взглядом) или тот стремный парень в метро (и тогда нужно срочно уходить). Страх и половое влечение живут в голове; тело направляет их по одному и тому же пути.

В любом случае, взгляд всегда заметен. Мы замечаем его с первого дня своей жизни. Новорожденные умеют очень немногое. Однако они с самого начала умеют делать выбор: предпочитают смотреть на лицо, смотрящее на них, а не на лицо, повернутое в другую сторону. Позднее они будут использовать эти взгляды, чтобы обмениваться чувством близости или понимания. Самый простой способ вызвать у младенца улыбку – дать понять, что вы смотрите прямо на него.

Начиная с этих первых взглядов, мы смотрим на тех, кого любим, и, как правило, любим тех, на кого смотрим. Или же тех, кто смотрит на нас: исследователи обнаружили, что в контролируемых условиях незнакомцы, которые смотрят на нас, нравятся нам больше, чем незнакомцы, которые на нас не смотрят. Сидя в зале, мы радуемся зрительному контакту с выступающим. В этом случае мы не только оцениваем этого человека как умелого докладчика или артиста, но и считаем его более сильным, знающим, привлекательным и достойным доверия.

Но когда беглый взгляд утрачивает свою беглость, он становится зловещим. Взгляд незнакомца вызывает неприязнь. Даже взгляд с портрета в состоянии смутить. Портреты эпохи Возрождения кажутся живыми отчасти потому, что глаза изображенного следят за нами, будто заигрывая, пока мы пытаемся ускользнуть от навязчивого взгляда.

Что же я сделала, чтобы избежать пристального взгляда охранника? Покинула поле его зрения. Однако уже на соседней улице Кальман нашла дом престарелых: еще одно место, куда можно зайти. Я много лет ходила мимо этого дома и никогда к нему не присматривалась. Но вот мы спустились по ступенькам – и все изменилось. Мы ступили за массивную металлическую дверь. Комната за дверью явно была общественным помещением – на это указывали табличка и незапертый замок, – однако на вид она была не самой приятной. Войдя, мы перешли в режим посетителей церкви: наблюдать, не разговаривать и не перешептываться. Была в самом разгаре игра в бинго. Услышав номера O47 и N4, игроки стали послушно делать отметки в разложенных перед ними карточках. Стены были увешаны предостережениями и инструкциями. Одна надпись, сделанная по трафарету, сообщала, что обед стоит доллар: выгодная для Вест-Сайда сделка. Ритмичный стук, с которым повар резал лук, был похож на звук игры в пинг-понг, и лицо Кальман оживилось от этого предположения. Так в моем мозге сформировалась связь между нарезкой лука и игрой в пинг-понг. Мы понаблюдали за луковым шоу, получили “Календарь мероприятий” из рук сотрудника и постарели на 15 лет, прежде чем, обменявшись кивками, решили вернуться на улицу.

Приближаясь к перекрестку (то есть к углу), мы не стали спешить, а, напротив, пошли медленнее. В этот момент впереди зловеще мигнула надпись “Стойте”. Мы остановились – и увидели много интересного. Благодаря своему сыну я знала, сколько всего происходит, когда ожидаешь чего-то очень важного. Он никогда не жаловался, когда приходилось ждать поезда в метро: сама платформа являла собой захватывающее зрелище – приближались со скрежетом поезда, мигали огни, сотрясался пол, толпы входили и выходили. Кальман медленно прошла мимо ряда газетных автоматов, внимательно осмотрев каждый, как если бы они были выставлены на продажу на блошином рынке. Я подошла к скомканному бумажному пакету, который зацепился за фонарный столб. Вместе мы уставились на табличку, сопровождавшую инструкциями “Идите” и “Стойте” сигналы светофора для пешеходов (будто они не говорили сами за себя).

Загорелся зеленый, и мы последовали его указанию. Кальман заметила впереди церковь. Я уже знала, что произойдет: мы войдем внутрь. Разумеется, в этой церкви я тоже никогда не была, несмотря на раскрытые двери, тенистое нутро (такое манящее в летнюю жару) и эпизодические песнопения. Мы стали бродить по нефу, что в церквях позволено всем, независимо от вероисповедания, личных качеств и количества висящих на шее фотоаппаратов. Изнутри была видна улица – отсюда неожиданно далекая. Мы шли все медленнее – совсем не в нью-йоркском темпе. Мы шагали неторопливо, как туристы, потому что стали туристами в своем городе. Уличные указатели были написаны на иностранном языке, и нам нужно было посетить все церкви, отмеченные на карте. Обойдя церковь, мы встретились у выхода. Кальман заметила деревянную табличку над нишей. На табличке была надпись “Ящик для подаяния” (самого ящика не было) и приписка:

ящик для подаяния

(исчез из ниши)

Кальман сделала снимок.

Когда мы вышли на улицу, моя вдохновленная спутница (неожиданно для жительницы Нью-Йорка, родившейся в Тель-Авиве) начала рассказывать о своих походах в храмы. Новость определенно относилась к четвертому измерению. Кальман, как оказалось, любила слушать музыку в церкви Св. Фомы на Пятой авеню. Она дивилась терпимости прихожан, которые позволяли даже неверующим сидеть на церковных скамейках: “Ты можешь делать все, что хочешь… Ну, наверное, не все. Но ты можешь приходить и уходить. Можешь делать все и не должен делать ничего”.

Я начинала видеть то, что видела Кальман. Она воспринимала пространство не как что-либо ограниченное, но как систему, открытую для бесконечного изучения. Церковь, на первый взгляд связанная лишь с религией, для нее была связана с музыкой, коллективом и свободой убеждений. Дом престарелых, по моему мнению, предназначен только для престарелых социальных работников и самим своим названием исключает из числа посетителей нас, совсем не престарелых и совсем не социальных работников. Однако двери его были открыты, а для Кальман этого оказалось достаточно, чтобы заглянуть. Поверните налево там, где вы всегда сворачиваете направо. Откройте ворота в городской сад, в котором вы никогда не бывали. Подумайте о прохожем как о человеке, который ждет, что вы с ним заговорите.

Все поведение Кальман указывало, пусть ненамеренно, на многочисленные требования, предъявляемые городом к пространству. В городах множество частных и общественных территорий, на которые можно заходить свободно, и территорий, на которые можно заходить лишь по приглашению. Во втором случае единственным признаком того, что прохожие приглашаются внутрь, может быть открытая дверь (хотя владельцы и оставляют за собой право, оглядев визитера, выгнать его обратно на улицу). Иногда граница между частным и публичным неочевидна, однако большинство горожан инстинктивно чувствует разделительные линии. Городские тротуары представляют собой нечто среднее: в целом это публичное пространство, то есть принадлежащее муниципалитету – однако это, в свою очередь, означает, что каждый, кто захочет поставить на тротуаре столб, должен заплатить городским властям и получить разрешение. Получив разрешение муниципальных властей, частный ресторан может выставить на тротуаре свои столики. Владельцы газетных автоматов или киосков с едой также платят за пользование тротуаром. Если вы хотите просто идти по улице и громко выражать протест по тому или иному поводу, или выставлять предметы искусства, или самому изображать предметы искусства на тротуаре, вам понадобится разрешение. Однако за тротуары отвечают также владельцы примыкающих к ним зданий. Эти люди должны чинить, чистить и вообще содержать в порядке участки тротуара перед своими зданиями – хотя тротуар им и не принадлежит.

Городские здания, напротив, обычно относятся к частной территории и обычно принадлежат одной стороне (домовладельцу или корпорации) и сдаются внаем другой стороне (арендатору). Если зданием владеет кооператив, ему принадлежит все пространство внутри него. В Нью-Йорке также есть “находящиеся в частном владении места общего пользования”, которые застройщики проектируют и обслуживают в обмен на право строить более высокие здания.

В Майре Кальман меня поражало то, с какой легкостью она перемещалась в пространстве. Если бы она вдруг открыла почтовый ящик на улице (федеральная территория) и вытащила оттуда письмо, я ничуть не удивилась бы. Конечно, она не умеет взбегать по стене, однако ее способность выходить за социальные и культурные рамки, определяющие, куда человеку можно пойти, а куда нет, кажется мне сверхспособностью.

Можно ли сказать, что у мозга Кальман есть некая особенность, позволяющая ей видеть больше возможностей, чем мне? В целом – да. Нейробиологи лишь приближаются к пониманию этого явления. Разница не совсем очевидна, и нет никакого канонического “творческого мозга”, который можно увидеть невооруженным глазом – например, используя френологическую таблицу. Однако группа ученых все же нашла особенность мозга, характерную для тех, кого принято называть творческими людьми. Исследователи показали, что у некоторых творческих людей снижено количество одного из типов рецепторов дофамина в таламусе. Такие люди также демонстрировали хорошие результаты в тестах на “дивергентное мышление”, во время которых испытуемых просят придумывать, например, все более сложные способы применения привычных вещей. Снижение количества рецепторов может приводить к более активному поступлению информации к различным частям мозга, что позволяет находить необычные решения. “Мышление, выходящее за рамки привычного, становится возможным благодаря некоторому нарушению целостности этих рамок”, – утверждают ученые.

Вещи и люди, которых встречали мы с Кальман, были нашими потенциальными партнерами, а не декорациями или препятствиями, каковыми их мог бы счесть обычный пешеход. Помня об этом, мы подошли к фонарю. Вряд ли я когда-либо приближалась к уличному фонарю с воодушевлением. Я проходила мимо фонарей, врезалась в фонари (в этом случае они превращались в “чертовы фонари”), смотрела, как моя собака с наслаждением обнюхивает метки на фонарях. Вы, конечно, тоже видели фонари. Они есть в любом квартале Нью-Йорка… Но вы уверены, что действительно видели их? “Конечно”, – нетерпеливо отвечаете вы. Ну ладно, видели так видели. Тогда вы наверняка знаете, что: самые обычные уличные фонари висят на круглых или восьмигранных – не прямоугольных! – столбах или изогнуты в форме перевернутой буквы J; длина подпорок этих столбов составляет 9 м, что втрое длиннее ножки, на которой сидит лампа в форме змеиной головы; лампы бывают белыми и желтыми натриевыми (и что желтый свет лучше успокаивает) и обычно имеют одну из двух мощностей, используемых в уличных фонарях; существует множество оснований фонарных столбов, ни одно из которых не защищено от воздействия собачьей мочи. Но вы, я вижу, начинаете отвлекаться: вы ведь видели уличные фонари и знаете о них все.

Фонарный столб был украшен гирляндой: кто-то небрежно повесил на него несколько листовок, приклеив их на уровне глаз скотчем. Объявление об уроках игры на кларнете заставило Кальман остановиться. Нижняя часть объявлений была разрезана на полоски, услужливо отогнутые, чтобы их мог легко оторвать интересующийся игрой на кларнете прохожий. Кальман оторвала полоску. Она рассказала, что в прошлом году начала учиться играть на кларнете – это было частью проекта, который она делала для своего курса в Школе изобразительных искусств. Согласно плану, рассказала Кальман, задумчиво рассматривая клочок бумаги, каждый должен был научиться играть на новом инструменте и затем отправиться гулять в одиночестве, записывая в блокнот то, “что происходит в голове”. “Потом один студент собрал наши записи и составил текст песни, которую мы исполнили на всех этих музыкальных инструментах”. Кальман вздохнула: “Из-за плохой погоды мы так и не сыграли эту песню на улице; она должна была стать музыкой для прогулок”.

Мы отправились дальше, оставив трепетать на ветру объявление с полосками. Я задумалась, не научиться ли играть на кларнете. Из окна первого этажа доносились звуки чудовищно неумелой игры на фортепиано. Улица аккомпанировала нам.

Часть вторая Одушевленный город

Глава 5 Переворачивая вещи

Ведь всегда, Увидя драгоценность, мы нагнемся И подберем, а если не заметим, Наступим равнодушно и пройдем[8]. Уильям Шекспир

Лохматая гусеница с головой, украшенной двумя парами грозных рожек, лениво заползла на первую ступеньку, явно направляясь туда, где гусениц ничего хорошего не ждет.

Если вас не вдохновляет перспектива встречи с мясной мухой, пригвожденной паразитическим грибом к нижней поверхности листа, или обнаружения на листе округлых отверстий с гладкими краями (характерных погрызов жуков-щитоносок), то, возможно, прогулка по кварталу с Чарли Эйзменом покажется вам не самой лучшей идеей. Но тем, кто с восторгом смотрел на превращение невзрачной гусеницы в яркую бабочку либо восхищался упорством слизняка или улитки, поглощающих листья помидорных кустов, эта прогулка откроет глаза на незаметный мир живых существ у нас под ногами, над головой и, о ужас, на нашем теле.

Пришло время поговорить о насекомых.

Даже если вы не видите вокруг никаких насекомых, даже если под ногами ничто не шевелится, а воздух чист, знайте: они здесь. Миллионы миллионов насекомых. И следы еще многих насекомых, побывавших тут раньше: на растениях, на листьях и коре, в следах жизнедеятельности, в яйцевых камерах, коконах, сброшенных панцирях и постройках, на камнях, на земле, в глине, а также на вашей коже. Конечно, их вездесущесть сама по себе не делает их достойными нашего интереса: традиционно мы ставим редкое выше обыкновенного – и в чувствах, и в принципах. Мы оплакиваем странствующего голубя, истребленного сто лет назад – но терпеть не можем голубей на улице; мы держим кроликов и мышей в качестве домашних питомцев – но убиваем кроликов и мышей за пределами зоомагазина. Конечно, есть сотни видов официально признанных вымирающими насекомых: среди них кузнечик Eximacris superbum, 11 видов дрозофилы, долгоносики, муравьи, жуки и комары-звонцы. Однако распространенность насекомых (лучше сказать, членистоногих Arthropoda – настоящих насекомых, паукообразных и других существ) лишь подчеркивает нашу невнимательность по отношению к ним – хотя, конечно, мы замечаем таракана, пробегающего по обеденному столу, или комара, жужжащего у уха и жаждущего нашей крови.

Права насекомых защищает Чарли Эйзмен – молодой мужчина со сдержанными манерами и подобающей натуралисту подстриженной бородой. Хотя я никогда раньше его не видела, заметить его было легко: одетый во фланелевую рубашку при + 16 °C, с виду простоватый, он выделялся в толпе. У Эйзмена мягкая походка и непритязательная внешность, нередкая у уроженцев Новой Англии. Он широко улыбнулся, приветствуя меня. Правда, в его взгляде было нечто, отчего у меня появилось ощущение, будто он пытается определить, что я за насекомое.

Эйзмен, полевой биолог, признался, что с повышенным интересом относится ко всем живым существам. Работая в поле – он вел курс по определению следов животных и изучал саламандр, – Эйзмен начал замечать “загадочные крошечные объекты”: следы и остатки жизнедеятельности насекомых и других беспозвоночных. Мечтая о полевом определителе этих следов, которого, как он обнаружил, пока не существовало, Эйзмен со своим другом Ноем Чарни отправился в сорокадневный поход за 24 тыс. км, чтобы собрать улики, оставленные насекомыми (то, что называют следами жизнедеятельности) во всех основных экосистемах Северной Америки. Итогом стала книга “Следы жизнедеятельности насекомых и других беспозвоночных: определитель североамериканских видов”. Эта книга – просто чудо: веселый и на первый взгляд совсем не трудный путеводитель.

Мы с Эйзменом встретились сентябрьским днем после обеда на парковке в Спрингфилде (штат Массачусетс): промышленном городе, который так и не превратился в город для людей и был, как мне казалось, в смысле прогулок бесперспективен. Но Эйзмен жил неподалеку – в городке совсем негородского типа, и поэтому мы назначили свидание именно здесь. Я попросила его встретить меня на парковке – это было связано с одним эпизодом в его книге. Там Эйзмен рассказывает, как они с Ноем заехали в Теннесси, чтобы навестить мать Ноя. Через пять часов после того, как они попрощались, мать Ноя вышла из дома и обнаружила двух друзей на подъездной дорожке. Переворачивая бревна и листья сахарного клена, они нашли столько следов насекомых, что решили на время отложить путешествие “в дикие места”.

Я втайне надеялась, что нам не придется изучать парковку. Если на подъездной дорожке уместилась целая экосистема, что же говорить о целой парковке? Возможно, здесь целая вселенная. Так оно и оказалось. Не прошло и пары секунд, как Эйзмен заметил на живой изгороди несколько красивых паутин пауков-кругопрядов, а затем несколько паутин воронковых пауков. Он не знал видового названия паука-кругопряда. (“Арахнолог бы вам его назвал”, – сказал он, что было довольно бесполезным замечанием для тех, у кого нет под рукой арахнолога.) Однако было ясно, что дело не в названиях видов. Самым интересным был поиск нового.

Паутины воронковых пауков стали рефреном нашей прогулки. После того как мы увидели первую паутину, она будто отпечаталась в нашем сознании, и мы уже не могли не замечать следующие. Характерная густая белая паутина появлялась перед нами снова и снова: на живых изгородях, на кирпичных заборах. Если приглядеться, можно увидеть и воронку, давшую название пауку: отверстие с гладкими краями, в котором, если вам повезет, будет сидеть сам паук, ждущий, когда в его логово свалится какое-нибудь насекомое.

Внимательно рассматривать насекомых – значит видеть их стремительный цикл рождений, убийств и смерти. Редко каких насекомых можно назвать гуманистами, и даже растительноядные причиняют огромный ущерб листьям, почкам, траве и стеблям, которые они поедают. Но мы с Эйзменом искали не столько насекомых, сколько их следы. Исследуя следы насекомых, мы чувствовали себя детективами. Эти животные очень неопрятны: они стремительно проносятся по территории, опустошая ее, и почти никогда не убирают за собой (за исключением воспитанных личинок, которые съедают свои яйцевые капсулы). Они сбрасывают оболочку, повсюду оставляют выделения, грабят и мародерствуют, а затем снимаются с места и идут дальше. Похоже на вечеринку, после которой остаются наспех сброшенная одежда, разбитые бутылки и другой мусор. Абсолютно нецивилизованно!

Я была готова и дальше рассматривать паутину воронкового паука, но Эйзмен вдруг сорвался с места. Прогулка с ним оказалась совершенно нелинейной: только что мой спутник шел рядом, а в следующую секунду он, круто повернувшись, кидался к дереву, пожарному гидранту или фонарному столбу и начинал его осматривать. Мы уже ушли с парковки, однако за следующие два с половиной часа успели преодолеть лишь километра полтора. При такой “сверхзвуковой” скорости нас могли бы обогнать насекомые почти всех видов, которых мы заметили (не исключая некоторых личинок). Но это обычная скорость для Эйзмена, который, будучи здоровым молодым мужчиной, тратит около 10 часов на преодоление 8 км. Ведь на этом маршруте его подстерегают бревна, которые обязательно надо перевернуть, и змеи, за которыми непременно нужно погнаться. Эйзмен провел бесчисленные часы на пустыре площадью 0,4 га в Берлингтоне, штат Вермонт, где когда-то жил: там он сделал десятки фотографий для своего определителя.

За несколько часов прогулки по городским кварталам мы нашли следы жизнедеятельности насекомых почти всех видов, упомянутых в его книге: яйцевые капсулы (яйцевая камера обычного домового паука на кирпичной стене); экзувии – этим замысловатым словом обозначается сброшенный панцирь насекомого (поденка, прикрепившаяся к фонарному столбу и полинявшая); примеры паразитизма (омерзительные мясные мухи, пораженные паразитическим грибом); экскременты (например, земляных червей, которые составляют значительную часть того, что мы называем “грязью”); выделения пауков-скакунчиков (черные пятнышки на белых горошинках); паутина (“Она есть на всем”, – проинформировал меня Эйзмен); капсулы (паучьи “логова” – временные сооружения, в которых прячутся пауки); ходы в листьях растений (работа дубового листового минера, личинки которого прогрызают округлые туннели); галлы (небольшие патологические образования на виноградном листе, внутри которых мы обнаружили бесчисленные похожие на тлю оранжевые штуковины); муравейники (небольшие холмики с ямкой посередине, извергающие из себя тоненькие “дорожки” муравьев); даже следы жизнедеятельности насекомых на позвоночном животном (сильно распухший след от укуса комара на моем запястье).

Список, конечно, впечатляющий, однако прогулка началась совсем не благоприятно. Повосторгавшись паутиной, мы оказались в квартале, который на первый взгляд был абсолютно пуст. По сторонам бледной бетонной дорожки беспорядочно стояли полузасохшие платаны и клены. Никакого движения. Царила послеполуденная тишина. Кроме нас, на улице никого не было – ни единой ленивой белки, которая могла бы нас развлечь. Вдруг Эйзмен метнулся к дереву и перевернул листочек.

“Просто бросилось в глаза”, – сказал он, когда я неохотно приблизилась. Он покрутил висевший над головой лист. Я взглянула наверх: лист выглядел слегка нездоровым. Вскоре мои глаза начали что-то различать, будто я вошла с солнечной улицы в прохладную темную комнату. Я рассмотрела лист на просвет – и только тогда стала понимать, о чем говорил мой спутник. Зеленая ткань была испещрена черными и желтыми точками: “характерными следами питания платановой кружевницы”. Эйзмен объяснил: “Они не прогрызают отверстия, а просто высасывают зеленую мякоть, и лист желтеет”. Платановые кружевницы жили на нижней стороне листа, который оказался в ближайшем рассмотрении усыпан экскрементами – теми самыми черными точками. Рядом с ними сидела группка нимф, которые тоже выглядели как черные точки. “Это очень красивые насекомые”, – объявил Эйзмен. Он сорвал лист, чтобы показать мне, и на его волосы и рубашку просыпался дождь из нимф и молодых особей платановой кружевницы. Я присмотрелась: взрослые насекомые и вправду были почти хорошенькими, с прозрачными крылышками, на которых виднелись перекрещенные темные выпуклые прожилки.

Эйзмен тем временем потчевал меня информацией о кружевницах. Эти узкоспециализированные насекомые предпочитают лишь один из видов деревьев: существуют кружевницы платановые, березовые и дубовые. Они относятся к клопам, входящим в состав большого отряда Hemiptera, который включает все виды насекомых, не имеющих жевательного ротового аппарата. Вместо этого у кружевниц есть хоботок. Кроме того, они изобрели интересный способ выхода из яйца. Дубовая кружевница вырастает в крошечном яйце с откидной крышкой, которая открывается, когда она готова к вылуплению.

Я указала Эйзмену на насекомых: он был усыпан ими. Эйзмен небрежно отряхнул рукой волосы и улыбнулся: “Ничего страшного”. Несколько кружевниц уютно устроились у него на груди.

Мы шли по тротуару, и растение каждого нового вида являло новую возможность: возможность найти следы еще одного насекомого. В обычной клумбе у основания дерева с травой, опавшими листьями, веточками, семенами и орешками могли скрываться тысячи насекомых, пауков и других существ, питающихся насекомыми или пауками. Скоро я стала участником основной исследовательской стратегии Искателя Следов Жизнедеятельности Беспозвоночных: переворачивания вещей. Эйзмен применял “переворачивающее” поведение по отношению к большинству предметов, “если только те сами не бросались в глаза” (и слава богу, что не бросались). Эйзмен постоянно переворачивал листья – часто это было первое, что он делал, подходя к дереву. “Если ищешь насекомое, живущее на деревьях конкретного вида, – объяснял он, – в первую очередь смотри на листья”. И действительно, почти на каждом дереве, мимо которого мы проходили, присутствовали следы жизнедеятельности насекомого. Отверстия встречались чаще всего. Точно так же, как начинающий арборист определяет дерево по листьям, отверстия в листьях можно использовать для определения того, кто эти отверстия оставил. В пестром ряду деревьев, растений на клумбах и сорняков на обочине и между плитками тротуара мы нашли отверстия десятков разновидностей. Не считая отверстий, сделанных листоедами-щитоносками и минерами, мы увидели крупные рваные отверстия, похожие на те, которые могли бы оставить кузнечики или саранча; точечные отверстия, похожие по форме на запятую или точку с запятой; аккуратные, словно вырезанные дыроколом отверстия в листьях березы – следы оправдывающей свое имя пчелы-листореза. Эти пчелы, строя гнезда, вырезают из листьев кусочки, которыми выкладывают цилиндрические ячейки для яиц.

Некоторые листья были целы, но странно блестели. Четкая блестящая полоса указывала на то, что ночью по листу прополз слизняк. Небрежные блестящие отметины были, вероятно, жидкой “медвяной падью” – прозрачными выделениями тлей, которые привлекают поедающих эту липкую жидкость насекомых и птиц. Отверстия и слизь были только началом. Один-единственный листок, беспечно трепещущий на ветру, может нести следы жизнедеятельности десятков типов.

– Вот еще кое-что, – произнес Эйзмен. Он неоднократно говорил это во время нашей прогулки. Всегда было еще кое-что. На сей раз – коричневая извилистая царапина на листе. “Эта мина личинки мухи”, – объявил Эйзмен. Он, должно быть, почувствовал, что для меня эта фраза содержала многоточие, и продолжил: “Муха отложила яйца, – он указал на начало царапины, – и теперь личинки живут между слоями эпидермиса и прогрызают их, по мере роста расширяя дорожку”.

У меня ум зашел за разум. Эту дорожку сделала молодая муха, которая росла настолько быстро, что след на листе успел стать шире за то время, которое она провела на нем.

Мины на листьях оставляют в основном ночные бабочки, жуки и мухи. Личинки, поглощая ткань листа, оставляют хорошо заметную дорожку. Всю свою личиночную жизнь они проводят на одном листе, а потом превращаются во взрослую особь. Многие мины видоспецифичны: самки некоторых видов всегда откладывают яйца в определенное место листа, например, у края или основания. Поэтому, посмотрев на начало мины, вы можете (если обладаете достаточными познаниями о насекомых) определить вид личинки, которая в ней живет. Тип дорожки также видоспецифичен. Некоторые насекомые оставляют извилистые дорожки, которые образуют загадочный узор на полотне листа. Другие мины располагаются вдоль прожилок. Третьи больше похожи на пятнышки, чем на дорожки. Сливаясь, они образуют крупные пятна лишенной окраски ткани. Мы видели волнообразно изогнутые мины и мины, которые проходили по периметру листа, будто дорожка для бега.

Однако самый большой успех у публики имеют не мины, а галлы. “Многие начинают увлекаться насекомыми именно из-за галлов”, – сказал с невозмутимым видом Эйзмен. Сначала мне было трудно в это поверить. Галл – это нарост на растении, опухоль, которую вызывают внедряющиеся в ткань растения живые существа. Небольшая шишка, складка или карман служат укрытием и нередко пищей для личинок комаров-звонцов, пилильщиков, ночных бабочек, тлей, ос и клещей (которые формально не относятся к насекомым). На мой взгляд, листья с галлами выглядят так, как будто поражены каким-нибудь ужасным заболеванием.

– Как растения выдерживают это? – спросила я Эйзмена. – Большая часть галлов выглядит опасной.

– Деревья спасает листопадность. Галлы – нечто вроде выработанного соглашения, которое ограничивает повреждения лишь одним участком. Он обеспечивает насекомых укрытием и пищей.

– Но дерево-то взамен ничего не получает.

– Оно получает меньше повреждений.

Галлы, как правило, не приносят серьезного вреда деревьям-хозяевам. Некоторые галлы почти красивы и имеют прелестные названия. Легко могу себе представить, что кто-нибудь мечтает найти колючий красный “ежовый” галл – или “шерстяной” галл, похожий на мягкий крапчатый помпон, цветком свисающий с дерева. В каждом из этих симпатичных галлов сидят личинки ос, живущих на дубе[9]. Если у вас в городе есть дубы, вы можете найти и галлы. Вернувшись в Нью-Йорк, я едва успела выйти из поезда, как наткнулась на дуб и тут же обнаружила на листе галл: зеленый, похожий на горошину.

Я задумалась об эстетике ос: их галлы были архитектурными шедеврами. Человека они, конечно, не очень вдохновляют, однако, по словам Эйзмена, есть теория, согласно которой они могут быть чем-то вроде источника вдохновения для деревьев. Эта теория предполагает, что галлы подвигли деревья на изобретение сочных фруктов, которые мы теперь рьяно культивируем, например персиков и слив. Если так, то фрукты – это просто разросшиеся в процессе эволюции галлы, появившиеся благодаря осам, которые откладывали яйца в цветки. Постепенно геном растения изменялся, и оно формировало галлы, становившиеся со временем все крупнее и питательнее.

Расположение галлов специфично: насекомые обычно выбирают для них определенное место, например среднюю жилку листа, его край или нижнюю сторону. Большая доля галлов помещается на листьях, но некоторые насекомые предпочитают ветки, мелкие побеги и даже цветки. Вскрыв галл, можно увидеть плотно упакованные спящие личинки – а можно просто определить вид насекомого по форме и расположению нароста.

Листья, на которых нет никаких знаков – ни отверстий, ни выделений – сами по себе знак. Они указывают на то, что дерево, возможно, родом не из этой местности. Хотя некоторые насекомые готовы жить где угодно, лишь бы там была пища, многие из них узкоспециализированны. Они могут рождаться, расти, питаться, размножаться и умирать только на одном растении. Один вид – или даже отдельное растение – может быть для них целой вселенной. На растениях, аборигенных для Северной Америки, живет целое сообщество насекомых, которые в ходе эволюции приспособились к жизни на этих растениях и вместе с ними. Однако неаборигенные растения – их называют инвазивными[10] – часто живут на новой территории настолько недолго, что еще не успели приобрести ни одного специализирующегося на них аборигенного насекомого. Инвазивным растениям, в отличие от аборигенных, не приходится тратить ресурсы на защитные химические вещества или стратегии; они могут направлять всю свою энергию на рост и размножение.

Чтобы понять, является ли растение аборигенным, достаточно проверить, живут ли на нем насекомые. Проходя мимо прекрасного норвежского [остролистного или платановидного] клена, я вдруг поняла, что “норвежский” – это не просто фигура речи. Дерево, которое я в Нью-Йорке привыкла видеть на каждом шагу, на самом деле иммигрант. Даже на логотипе Департамента озеленения Нью-Йорка изображен лист, похожий на лист остролистного клена (или кленолистного платана – еще одного неаборигенного вида). Деревья, мимо которых мы шли, были великолепны: каждый листок словно вылеплен вручную, отштампован и очищен. И все листья были без изъяна.

Эйзмен не проводил экскурсий по следам жизнедеятельности насекомых. Однако мне пришло в голову, что такие прогулки были бы востребованы. Людям кажется, что в городе живет не так много насекомых (не считая тараканов и постельных клопов), однако прогулка убедила меня в обратном. Когда Эйзмен перевернул камень и перекатил бревно носком ноги, из-под них высыпали блестящие темные насекомые, устремившиеся в кучку опавших листьев. В некотором смысле, предположил Эйзмен, наши города не так уж неестественны, поскольку они представляют собой концентрированную природу. Во время путешествия по стране он обнаружил, что стоянки у шоссе – это настоящие золотые жилы для поиска насекомых: “Мне даже кажется, что в подобных местах, где природы совсем немного, жизнь становится концентрированной”. Въехав в Техас, они нашли на парковке техасского муравья-листореза. Потом доехали до национального парка и там “почти ничего не увидели”. Концентрация насекомых была там другой, а, может быть, метод исследования был избран не самый подходящий: они просто гуляли, ожидая, пока кто-нибудь выскочит навстречу, вместо того чтобы заглядывать, как на парковке, в каждую щель.

Если стоянка на шоссе позволяет найти следы, что уж говорить о городе. Эйзмен составил список городских элементов, которые обеспечивают удачную охоту за следами насекомых. Первым пунктом значился тот факт, что город никогда не спит. Когда в городе Вабаш в Индиане появилось ночное электрическое освещение, свидетели этого события были ошеломлены: по словам местного репортера, после включения фонарей “люди были исполнены благоговения… Они падали на колени, испуская стоны, и многие онемели от изумления”. Для нас ночное освещение давно стало привычным, однако многие насекомые до сих под властью его чар. Постоянно освещенные улицы привлекают насекомых, чьи фасеточные глаза настроены на восприятие коротких волн ультрафиолетового света, который испускают лампы накаливания и многие флуоресцентные лампы. Сегодня в городских фонарях обычно применяются энергосберегающие лампы, например натриевые лампы высокого давления. Однако такие лампы, хотя они испускают меньше ультрафиолетового света, все равно привлекают насекомых. Насекомые используют эти световые волны для поиска и выбора партнеров для спаривания, а также для ориентации в пространстве, охоты и даже миграции. Поэтому они, должно быть, испытывают радостное возбуждение, обнаруживая источники ультрафиолетового излучения возле каждого дома на каждой улице. Любители ультрафиолетового света – это, конечно, ночные бабочки, а также жуки, и сетчатокрылые, и существа, которых едят сетчатокрылые (тли), и различные летающие насекомые (ручейники, долгоножки, журчалки, двукрылые, скорпионовые мухи, равнокрылые стрекозы, разнокрылые стрекозы и даже бабочки), а также осы. Около трети этих насекомых гибнет при попытках прикоснуться к свету. Они летают вокруг лампы, пока не выдохнутся, или собираются возле нее в таком количестве, что хищник (другое насекомое, птица, летучая мышь) может легко их схватить.

Есть и другие городские особенности, способствующие охоте на насекомых. Если рядом с городом протекают река или канал, туда слетается множество поденок и веснянок. Они откладывают яйца на фонарных столбах и, как мы видели, нередко сбрасывают там свою волокнистую шкурку, которая трепещет на ветру, как бумажные полоски объявления об уроках игры на кларнете. В стенах, особенно кирпичных, есть множество укромных уголков, в которых можно спрятать кокон или гнездо. На первой же попавшейся стене мы увидели пауков-скакунов и их “убежища”: нечто вроде паучьей дачи, где они прячутся, но не откладывают яйца. Мы нашли яйцевую оболочку обыкновенного домового паука. Мы увидели гнезда пчел и ос в крошечных отверстиях в стене. Если повезет, вы можете увидеть гнездо пчелы-листореза, сложенное из слоев кусочков листьев. В гнезде лежит шарик из пыльцы, нектар и яйцо. А если вам повезет не так сильно, вы можете найти парализованного сверчка, которого пчела запрятала в заткнутое травой или грязью отверстие.

Заброшенные места, которые в городе есть в изобилии, Эйзмен называет “многообещающими”. Пыльная безлюдная эстакада – отличное место для поиска следов насекомых. На старых мусорных баках можно найти коконы и паутину. “Однажды я видел кузнечика, который грыз краску на углу дома”, – прибавил Эйзмен. Мы вместе осмотрели мусорный бак. Эйзмен, как и следовало ожидать, делал это с гораздо более близкого расстояния, чем я. Сидя на стенке бака, он заметил на дереве неподалеку ритмично стучавшего пушистого дятла.

В трещинах на тротуаре живут муравьи. Один аспирант, недавно составивший список муравьев, обитающих на разделительных полосах проспектов Нью-Йорка, нашел там садовых бледноногих муравьев, муравьев-воров, дерновых муравьев (воинственный вид, обитающий в почве), а также китайского муравья-иглу – больно жалящего муравья-иммигранта. Он также выяснил, что разнообразие муравьев в Верхнем Вест-Сайде больше, чем в Верхнем Ист-Сайде – что, судя по всему, стало следствием такой важной характеристики окружающей среды, как “количество мусорных баков”.

Даже на упавших веточках можно заметить следы жизнедеятельности насекомых. Наверняка в месте, где вы живете, на земле лежат ветки. “Аккуратно поврежденные веточки” (так называется глава в книге Эйзмена) могут нести следы пребывания жуков-усачей, жуков-древоточцев и ложнокороедов. И если галлы иногда ломают ветки случайно, многие жуки делают это намеренно: усач, отложив яйца на конце ветки, перемещается ближе к стволу и прогрызает аккуратную дорожку по окружности веточки. Когда поднимается ветер, веточка послушно отламывается, и растущие в ней личинки питаются стареющей или отмирающей тканью. У жуков других видов сами личинки, достигнув того возраста, когда они могут делать ходы, вгрызаются в ветку и расчищают себе путь на поверхность, оставляя характерные следы. Если посмотреть на кончик упавшей веточки, вы увидите спираль, сделанную узкотелой златкой, или мастерски вырезанный осой ход по ее периметру.

Однако открытием дня стал не пушистый дятел, бегавший вверх-вниз по черемухе на краю пустыря и оставлявший на стволе отметины, которые, в свою очередь, указывали на то, что под корой скрывался вкусный жук. И не прелестная куколка божьей коровки, которая тихо сидела в середине листа катальпы, подоткнув голову под туловище и на всякий случай поджав брюшко.

Мы нашли след слизняка на листе березы. “Где-то здесь есть слизняки”, – сказал Эйзмен. Я не знала, что слизняки умеют лазать по деревьям. Эйзмен рассказал, что некоторые слизняки едят пленку из водорослей на коре и оставляют на ней отметины зазубренным ртом. Эти следы хорошо заметны на светлом фоне, например на березовой коре, белой цистерне для пропана или на брошенной машине, заваленной листьями и ветками.

– Узор похож на перья – он имеет форму повторяющихся S-образных изгибов, – объяснил Эйзмен. Внезапно он воскликнул: “А, вот”.

Эйзмен выглядел удовлетворенным. “Всегда подозревал, что это работа слизняков, – сказал он, имея в виду следы, – но я никак не мог понять, как они это делают, потому что не знал, что у них есть зубы”. Чтобы подтвердить его предположение, нужно было просто посмотреть на слизняка за работой.

Конечно, у слизняков нет зубов, однако есть радула: нечто вроде языка с мелкими зубчиками, который бывает только у моллюсков. Радула позволяет слизнякам кормиться, соскабливая с поверхности и всасывая то, над чем они проползают.

След слизняка был изящным – особенно если учесть, что это след неуклюжего желеобразного существа. Мы с восхищением смотрели на дорожку, будто нарисованную на дереве кисточкой. Я порылась в сумке и сделала снимок, который наверняка стал единственной существующей фотографией следа слизняка, конечно, не считая фотографий Эйзмена и других энтузиастов.

Пока мы лениво брели по широкому, недавно отремонтированному тротуару, в трещинах которого пока вряд ли жил хоть один муравей, я задумалась о мозге Эйзмена. Что позволяло ему замечать все эти вещи там, где большинство из нас видит листья, ветки и стены? Как кружевницы бросаются ему в глаза, в то время как я тупо смотрю на дерево?

Разницу восприятия Эйзмена и моего можно объяснить в рамках концепции, которую в начале XX века популяризовал орнитолог Лююк Тинберген, брат нобелевского лауреата Николаса Тинбергена. Лююк Тинберген заметил, что певчие птицы охотятся не на всех насекомых в округе, а в каждый момент лишь на насекомых одного вида. Поскольку численность молодых жуков в течение сезона повышается, птицы питаются ими, игнорируя любых других доступных молодых насекомых. По мнению Тинбергена, птица, которая нашла вкусную пищу, начинает искать только ее. Он назвал это “образом искомого”: мысленным образом жука с характерными лишь для него размером, окраской и формой тела. Ведомая этим образом, птица изучает пространство.

Сейчас концепция “образа искомого” широко известна. С ее помощью ученые объясняют эффективность, с которой многие хищники находят добычу вопреки всем усилиям, которые эта добыча прилагает к тому, чтобы ее не нашли. В лаборатории голубые сойки, обученные искать маскирующихся ночных бабочек, сначала замечают их с трудом: те сливаются с пятнистой корой. Однако после некоторого количества попыток птица находит даже хорошо замаскированных бабочек. У собак, скунсов и пауков “образы искомого” обонятельные: эти животные больше интересуются запахом добычи и умеют по нему находить, скажем, определенный сорт сухого собачьего корма (собаки и скунсы) или определенный вид комара (пауки) в ольфакторном хаосе.

“Образ искомого” участвует не только в преследовании хищником добычи или ускользании добычи от хищника. С его помощью мы находим ключи от машины, замечаем в толпе своих друзей и даже отыскиваем закономерности, с которыми никогда не встречались. Оливер Сакс приводит замечательный пример. Когда синдром Туретта еще не был достаточно известен, Сакс познакомился со своим первым пациентом, у которого был характерный для этого заболевания тик. На следующий день, пишет Сакс, “я увидел троих людей [с тиком] на улицах Нью-Йорка и еще двоих днем позднее. И я подумал: «Если глаза мне не изменяют, это должно встречаться гораздо чаще, чем принято думать… И почему я не замечал этого прежде?»”. Тик, характерный для синдрома Туретта, стали для него “образом искомого”.

Всякому нужен механизм, помогающий выбрать из множества вещей именно то, на что следует смотреть, а что игнорировать. “Образ искомого” – вот то, благодаря чему поиск друзей на перроне Центрального вокзала Нью-Йорка становится в принципе возможным: ожидания, облеченные в визуальную форму, позволяют найти смысл в хаосе. В то же время, если вы ищете друга, которого в последний раз видели двадцать лет назад, он может выглядеть совсем не так, как ваш нынешний “образ искомого”. Якоб фон Икскюль вспоминал, как он искал кувшин с водой, который ожидал увидеть на столе во время обеда. Хотя фон Икскюль был уверен, что кувшин на своем обычном месте, он не замечал его прямо перед собой: потому что глиняный кувшин, который он ожидал увидеть, заменили стеклянным. “Образ глиняного кувшина” вытеснил образ стеклянного кувшина. Фон Икскюль увидел в этом тот же механизм, который заставляет животных принимать безобидные объекты за опасные. Он описывал, как галка, летавшая над купальщиками на пляже, атаковала ни в чем не повинного человека, который нес перекинутый через руку купальный костюм. В голове галки был “образ искомого”, представлявший собой галку-во-рту-у-кошки, – и мокрые купальные трусы, с которых стекала вода, напомнили птице этот образ. Галка, не раздумывая, кинулась на убийцу своих собратьев. Надеюсь, тот человек отделался мелкими царапинами от удара клювом.

У Эйзмена имелся “образ искомого” для следов жизнедеятельности насекомых. В его сознании были отпечатаны галлы, в его мозге – следы жуков. А также – в его глазах. Нейробиологи обнаружили, что в “визуальном поиске” участвуют не только соответствующие зоны мозга – слой зрительной коры под названием V4, фронтальные глазодвигательные поля (в лобной коре), участки ствола головного мозга и другие области, участвующие в движениях глаз, – но и ганглиозные клетки сетчатки глаза. Для зрительной системы человека характерно то, что исследователи называют гетерогенной обработкой: мы не можем увидеть сразу все, даже если захотим. Лучше всего мы видим то, что перед нами – благодаря множеству фоторецепторов фовеальной зоны сетчатки. А что происходит на периферии зрения? Очень немногое. Глаза просто не умеют фокусироваться на том, что оказывается сбоку: вот почему мы отлично умеем крутить головой (эволюцию, кажется, не слишком интересовало то, что происходит за нашей головой). Если глаза открыты, мы автоматически осматриваем окружающее, перенося взгляд саккадами – быстрыми автоматическими движениями глаз из стороны в сторону, которые перемещают 2° центрального зрения по примерно 50° нашей заданной траектории. Наш взгляд прыгает из стороны в сторону не только тогда, когда мы осматриваем пространство, но и когда просто смотрим на объект перед нами. Мы не можем прекратить саккадические движения (за исключением случаев анестезии глаза), да и вряд ли захотели бы этого: если мы неподвижно, без саккад, смотрели бы вперед, нам показалось бы, что зрительный объект исчезает. После непрерывной стимуляции сенсорные рецепторы устают и прекращают возбуждаться. Мы привыкаем к постоянному притоку сенсорных импульсов: перестаем замечать затхлый запах в комнате (хотя он не исчезает, на что указывает выражение лиц тех, кто входит туда вместе с нами) или жар в парилке (хотя температура воздуха не изменяется). Саккадические движения препятствуют возникновению ситуации, при которой лев с оскаленной пастью исчезал бы из поля зрения, когда мы стоим перед ним, остолбенев от ужаса.

Саккадические и ищущие движения глаз – это обычные действия, которые мы совершаем каждую секунду каждого дня, прожитого с открытыми глазами. А “образы искомого” – это для профессионалов. Это не значит, что профессионалы всегда понимают, как они используют эти образы. Интервью с рентгенологами, специалистами по спутниковой съемке и рыбаками показывают, что они не всегда могут точно сказать, как идентифицируют скрытое злокачественное образование, обнаруживают цель с высоты птичьего полета или замечают поднимающийся к поверхности косяк сардин. Что касается меня, то я почувствовала, что на один шаг приблизилась к тому, чтобы стать профессионалом в поиске галлов – хотя и не могла сказать, как я это делаю.

Наша прогулка подходила к концу, но мне не хотелось отпускать Эйзмена. Я пошла медленнее, чтобы он успел рассказать мне про след насекомого на поникшем растении у обочины пыльной дороги. Это оказался извилистый след одного из двух известных видов виноградных минеров. Подойдя ближе, мы нашли сладкий темный виноград. Съели по пригоршне ягод. Мне в голову пришла печальная мысль: большинству людей никогда не доведется погулять с охотником за следами беспозвоночных. Я поделилась этой мыслью с Эйзменом. Он на миг задумался и процитировал Сьюзан Морс, одного из своих наставников в деле поиска следов: “В поиске следов половина дела – это знать, куда смотреть, а вторая половина – это смотреть”. Если у вас есть хотя бы общие сведения об образе жизни животных (например, где те предпочитают селиться), то вы найдете их. Так, если вы хотите увидеть выдр, ищите мыс на берегу крупного водоема, где выдры отдыхают и оставляют пахучие метки. А крыс ищите на задворках ресторанов, куда выбрасывают мусор, вытряхивают кухонные половики и где перекусывают помощники официантов. Именно поэтому легко найти чаек у мусорных баков, енотов в углублениях каменных стен и, как мы узнали, зараженных паразитами мух на нижней стороне листьев в Спрингфилде.

Даже небольшой объем знаний может оказаться очень полезным, когда мы должны решить, “куда смотреть”. “Есть определенные характеристики или микрохарактеристики ландшафта, к которым привязаны млекопитающие, где они оставляют метки, – объяснил Эйзмен. – У насекомых точно так же, но в меньшем масштабе – в масштабе микроместообитаний”. Вам нужно только знать эти местообитания. Если вы умеете замечать эти характеристики – будь то задворки ресторана, листья или стены – и если смотрите в оба, то наверняка увидите животное или его следы. Эйзмен рассказал, как он обнаружил след флоридского листоеда-шипоноски во время путешествия: “Я видел в книге изображение красивых образований, которые создают флоридские листоеды-шипоноски – это личинки жука, питающегося только листьями сабаля. Они выделяют длинную нить коричневых сегментированных экскрементов, перекрученную массу сегментированных палочек. Я не знал, какого размера она должна быть. В Джорджии мы с братом шли по тропинке, и я – хотя специально их не искал – заметил одну краем глаза; вот такого размера…” – Эйзмен чуть-чуть развел кончики пальцев – “…в двух с половиной метрах. Она бросилась мне в глаза, хотя кажется, что ее физически невозможно увидеть”.

После прогулки у меня появилось нечто вроде восприимчивости паука, который, забившись в угол, строит паутину, чтобы ловить летающих насекомых. У меня появился “образ искомого” для четких дорожек на коре или листьях, говорящих о присутствии листовых минеров или короедов. Должна признаться, что такого рода интуиция не всегда полезна: я тут же нашла на нижней стороне листьев дюжину неподвижных, зараженных паразитами мух. Я с радостью научилась бы не замечать их. Но если уж вы научились замечать подобные вещи, они будут бросаться в глаза. Все на свете служит знаком чего-либо.

– Мне кажется, что чем дольше мы стояли на одном месте… – начала я.

– …тем больше мы видели, – закончил мою мысль Эйзмен.

Глава 6 Животные среди нас

Важно не то, куда и как далеко вы едете – обычно чем дальше, тем хуже, – а то, насколько вы живы.

Генри Дэвид Торо

Под ногами я заметила кучку спагетти, которыми уже занялась стайка голубей.

21 декабря – день зимнего солнцестояния. На смену ленивой медлительности, присущей летней прогулке, пришел зимний решительный шаг. На улице было холодно, и я втягивала голову в плечи, тщетно пытаясь согреть уши и прогнать озноб. Однако я шла достаточно медленно, чтобы успевать смотреть на ветви деревьев, подоконники и заборы: на 21 декабря, как оказалось, приходится начало сезона размножения каролинской (серой) белки. Возможно, я могла бы стать свидетелем ухаживания: это, как правило, совершенно беспорядочное занятие, во время которого множество самцов, прыгая по стволам и веткам, гоняются за одной-единственной самкой. Судя по описанию, это было похоже на боевик с погонями – только без европейских малолитражек и запруженных туристами площадей. По меньшей мере, в этот знаменательный день белки должны были хотя бы находиться на улице и делать что-либо помимо беспрестанного собирания и поедания орехов – это было их основным занятием на протяжении последних месяцев. И я знала это потому, что мне рассказал об этом Джон Хадидиан.

Хадидиан, старший научный сотрудник Отдела дикой природы Общества защиты животных, прилетел из Вашингтона, чтобы встретиться со мной. Даже тем из нас, кто привык видеть голубей и белок во время ежедневных прогулок, идея поиска “дикой природы” в большом городе может показаться дикой. Однако кроме нас в Нью-Йорке, городе с самой высокой в стране плотностью населения, живет (как и во всех городах) огромное количество животных. Конечно, здесь уже нет медведей, волков и пум, которые когда-то бродили по этой земле (по крайней мере мы думаем, что их нет). Однако есть белки, еноты, летучие мыши, олени, лисы, койоты, опоссумы, десятки видов птиц. Мы с Хадидианом решили проверить, нет ли диких животных в моем квартале.

Как и большинство ученых, занимающихся поведением животных, Хадидиан начал карьеру с изучения относительно экзотического животного – в его случае это был хохлатый павиан, обезьяна семейства мартышковых из Старого Света, которую вы наверняка не видели нигде, кроме зоопарка. Однако как раз тогда, когда Хадидиан искал работу, Служба национальных парков США объявила набор сотрудников для контроля над популяцией енотов, численность которых стремительно росла (как и количество случаев заражения бешенством, которое эти звери распространяют). Так Хадидиан оказался среди редких зоологов, изучающих самых обычных животных. Более 25 лет назад он начал наблюдать за городскими енотами и к приматам уже не возвращался.

Впрочем, к счастью для меня, он с готовностью согласился прогуляться по городскому кварталу со мной – представителем высших приматов. Опять же, как и большинство исследователей поведения животных, Хадидиан – кладезь любопытных знаний о животных, собранных за долгие часы наблюдений, чтения и обсуждения. Изучая павианов, Хадидиан регистрировал их “зевание” и обнаружил, что самцы не только зевают чаще самок, но также почти всегда зевают, услышав гром. Поистине, это драгоценное знание могли дать лишь многие, многие часы наблюдений.

Крепко сбитый мужчина с мягкой улыбкой, Хадидиан вышел из такси, одетый в две, если не три, толстовки – как и подобает тому, чья профессия предполагает долгое пребывание под открытым небом. Не прошло и минуты с начала нашей прогулки, как я услышала первый любопытный факт о белках.

– Есть кое-что, о чем бы я хотел рассказать – не считая того факта, что вон там беличье гнездо, – начал он, кивнув на голые ветки гинкго. Ком сухих листьев выделялся на фоне дерева. Я восхитилась.

– Как вы поняли, что это беличье гнездо?

– Просто по тому, как оно построено – очень неряшливо, – и тому, как оно расположено на дереве. Это гнездо из листьев, гайно, и по форме оно совсем не похоже на чашу, как обычные гнезда…

И мой спутник пустился в рассуждения о естественной истории белок. Именно так я узнала, что сегодня как раз первый день сезона размножения древесных белок – одного из двух сезонов в году.

Прямо сегодня! Точность этого утверждения поразила меня. Конечно, мы, городские жители, надеемся увидеть животных… где-нибудь… когда выйдем из дома. Однако совсем иное – понимать, что животные живут по собственному расписанию, по своим календарям. Однако точно так же, как мы в определенное время года отключаем кондиционеры и уносим их в гараж, или же толпами стекаемся на пляжи Флориды, животные тоже имеют свои привычки.

Известие о сезоне размножения оживило мои надежды на встречу с белками. Но гнездо выглядело заброшенным: возможно, оно осталось от прошлого сезона, когда в нем 2–3 месяца провела кучка безволосых бельчат. Теперь белок не было. Хадидиан двинулся дальше, вернувшись к рассказу, прерванному явлением гнезда.

– Я хотел сказать, что самая важная граница в городе – это граница между днем и ночью.

То есть самая важная для живой природы. Мы думаем, что город днем и город ночью – это в сущности одно и то же, однако это неверно. Ночью город не только темнее, холоднее и тише; ночью он кишит животными. Какими бы многочисленными ни казались нам днем голуби, воробьи, бурундуки и белки, то, что мы видим на улицах – лишь небольшая доля ночного парада.

Причина проста: это мы. “Люди очень предсказуемы в плане поведения, – продолжал Хадидиан. – Мы задаем определенный ритм движения транспорта: утром все едут в город, а вечером уезжают домой. И примерно в час тридцать или в два тридцать [утра] все затихает”. Ночью, заползая в свои норы, мы уступаем улицы другим. И тогда начинается день для животных.

Для городских животных это логичное решение. Раз уж они живут среди нас, им приходится приспосабливаться к нашему назойливому присутствию. Например, мы порождаем немало шума. Уровень внешнего шума в городе обычно составляет 50–70 дБ, достигая иногда 100 дБ – при этом значении звук может причинять физическую боль и становится вредным для ушей. В местах, где ястребы Купера селятся вблизи людей (например, в Вашингтоне, Сан-Диего и Нью-Йорке), они начинают чаще издавать крики, чтобы хотя бы некоторые из этих криков были услышаны другими ястребами. Большая синица, обычная для Нидерландов, и американский певчий воробей поют в городах на более высоких частотах, поскольку большая доля звуков, производимых человеком, имеет относительно низкую частоту. Городские кустарниковые сойки выводят птенцов раньше своих сельских родичей (это дает им больше времени на устранение непредвиденных потерь) и кормятся активнее. Некоторые животные, становясь горожанами, с поразительной быстротой меняют облик. Самый известный пример относится к Великобритании времен индустриализации. После появления извергающих черный дым фабрик на всех поверхностях, искусственных и естественных, стала оседать копоть. Это вызвало стремительные перемены в популяции березовой пяденицы (Biston betularia), которая использует свою окраску для маскировки на коре деревьев. Если раньше преобладающей была сероватая крапчатая окраска, то теперь в большей части популяции внезапно распространилась прежде редкая черная разновидность. Черные бабочки удачнее маскировались на покрытых копотью деревьях. Птицы их не замечали, и черные бабочки получали преимущество.

У животных есть немало причин жить рядом с людьми. Мы предоставляем богатые пищевые ресурсы. Мы создаем укрытия. При этом люди, как правило, хищники, грабители и разрушители. Мы едим животных, сбиваем их автомобилями и лишаем обеденных столов в мусорных баках и грязевых ванн в саду. Поэтому многие животные переходят к сумеречному образу жизни (проявляют активность на рассвете или на закате), чтобы избежать встреч с нами. Еще больше животных перешло к целиком ночному образу жизни – даже те виды, которые за пределами городов активны в дневное время.

Первые животные, которые появляются ночью, – еноты. Вы, наверное, привыкли считать енотов обитателями пригородов. Однако если вы живете не в самом большом городе с парком, то с вами, скорее всего, соседствуют сотни этих небольших, с кошку, млекопитающих. Еноты – классический пример животных, приспособившихся к жизни в городе. Это животные-генералисты[11]: они настолько нетребовательны, что могут жить везде и есть почти все. В городе еноты успешно пользуются удобным источником пищи – съедобными остатками в мусорных мешках, которые мы, небрежно завязав, дважды в неделю выставляем на улицу. Енот (в отличие от собаки или крысы, которые разрывают мешки и разбрасывают содержимое) проделывает дырочку, засовывает внутрь лапы и нащупывает то, что ему нужно. Хадидиан заметил, что еноты, за которыми он наблюдал, едят почти все – кроме сырого лука.

Они очень умны – настолько, что впору встревожиться. “Я называю их североамериканскими приматами”, – сказал Хадидиан. В ближайшем рассмотрении поведение Procyon lotor действительно кажется странно знакомым. Они сидят прямо, держа еду в передних лапах, и эти пятипалые лапы выглядят и функционируют почти как человеческие руки. Можно увидеть, как енот вертит предмет в пальцах, изучает его или играет с ним. Реакция у них лучше, чем у нас – енот может поймать муху в воздухе, – но если дать еноту кубик Рубика, он, как и многие люди, будет долго вертеть его и не сможет собрать. Еноты, подобно детям, любят играть: с собственным хвостом или кулачками, которыми они стучат по земле, с кукурузным початком, друг с другом. Однажды кто-то видел, как енот пытался обвязать соломинку вокруг носа. “Маска” из черной шерсти вокруг глаз усиливает ощущение того, что еноты обладают выраженной индивидуальностью. Если вы умеете двигаться настолько бесшумно, чтобы подкрасться к спящему еноту, вы скорее всего обнаружите его в одном из двух положений: либо лежащим на спине и закрывшим глаза передними лапами, либо лежащим на животе с головой подмышкой – будто он собирается сделать кувырок. Не далее как прошлой ночью я наблюдала, как в очень похожих позах спали мой муж и маленький сын.

Люди испытывают к енотам неоднозначные чувства. “Разбойники!” – кричат некоторые, явно обвиняя этих бандитов в масках куда в большем, чем тем под силу. Однако ученые, изучающие енотов, говорят об их “плутовстве”, жадности и любопытстве. Непонятно, кем считать енота: диким животным или вредителем. С одной стороны, они милые и похожи на котов; с другой стороны, они переносчики заболеваний. Еще сто лет назад енотов в Америке искренне любили. Этих озорных, любознательных и легко обучающихся животных нередко держали дома. Президент Калвин Кулидж, которому прислали енотиху на День благодарения, тут же окрестил ее Ребеккой и брал с собой на длинные прогулки и на встречи с избирателями. Напечатанная в газетах того времени фотография, на которой толпа детей обступила первую леди, прижимающую Ребекку к груди на лужайке перед Белым домом во время праздника катания пасхальных яиц, сегодня кажется очень странной – столь же странной показалась бы нам фотография нынешнего президента, обнимающего крысу.

Я попросила Хадидиана припомнить самый удивительный факт из социальной жизни енотов, за которыми он наблюдал десятки лет и которых метил радиоошейниками. “Жизнь этих енотов немного напоминает львиную”, – ответил он. Хотя городских енотов принято считать одиночными животными, живут они группами. Это результат давления среды. Их убежища встречаются в самых разных местах – в коллекторах канализации, в подвалах, в пустотах каменных стен, в дуплах деревьев. Один из енотов, за которыми наблюдал Хадидиан, каждую осень уходил довольно далеко от своего участка и устраивал логово рядом с красивым деревом хурмы – вещью, очень привлекательной для всех животных. “Всех животных, которых мы знаем, привлекают деревья хурмы”, – сказал Хадидиан. Конечно, они чуют запах плодов, однако даже за пределами своей обонятельной чувствительности они запоминают, где находится это дерево, и затем посещают его.

Хадидиан остановился у бордюра и посмотрел вниз, на канализационную решетку. Я без особого восторга присоединилась к нему.

– Вот. Здесь кто-то живет.

Канализация не сулит животным ничего хорошего. Но при этом коллекторы, канавы и трубы служат домом для бесчисленных енотов, крыс и, возможно, опоссумов. Очень многие еноты, за которыми наблюдал Хадидиан, жили в вашингтонском коллекторе, который переносит испражнения самых влиятельных людей нашей страны.

– Несколько енотов, за которыми мы следили, даже выводили там потомство, – сказал он.

– А где они выходили на поверхность?

– О, везде, – он указал на небольшую щель между ступеньками, ведущими к местному магазинчику, и тротуаром. Щель была забита мусором и совсем не казалась подходящим местом для жизни и размножения.

– Енот легко может сюда пролезть, даже забежать на полном ходу.

Я попыталась представить, как хвост енота исчезает под ступенькой. Это почти невозможно: вообразить енота, который бы захотел залезть или действительно залез в эту жалкую дыру. Но именно это и позволяет городским животным оставаться неуловимыми. Они избегают встреч с нами, а мы, судя по всему, привыкли не видеть в городе животных (не считая домашних). Даже наше чувство масштаба искажается, когда мы думаем о ходах, которыми пользуются городские животные. Вспоминая, возможно, о том, как мы в детстве не могли правильно оценить высоту забора, через который нужно перелезть, или ширину решетки, через которую нужно протиснуться, мы не можем поверить, что городским животным совершенно не мешают непроницаемые на первый взгляд каменные стены и решетки с колючей проволокой. Описание почти всех городских животных включает впечатляющие характеристики: размеры отверстия, в которое может пролезть животное. Еноты, даже взрослые, способны пролезть в 10-сантиметровую ячейку решетки: они вытягиваются и проталкивают сквозь нее свой широкий короткий череп. Белки могут пролезть в отверстие размером с 25-центовую монету, а мыши – размером с 10-центовую монету. На следующей прогулке оглянитесь вокруг. Видите щели между ступеньками и стеной дома? А между тротуаром и бордюром? Туда может пролезть животное. Так оно и поступит – после того, как вы уйдете.

Еноты не только широко распространены, но и, по меркам городских животных, очень долго живут. За первым животным, на которого Хадидиан надел радиоошейник, он следил тринадцать лет. За это время родившийся в городе ребенок учится сидеть, стоять, ходить; произносить простые слова, сложные слова, составлять фразы, спорить; писать, складывать и вычитать, играть на фортепьяно – и все это время в том же квартале живет енот (правда, он обходится без алгебры).

Я огляделась. Енотов я не заметила, хотя и увидела места, где они могут найтись – часов через двенадцать. Зато я заметила прелестную латунную львиную голову на гранитной стене на уровне моих глаз. Интересно, что на дверных молотках не изображают симпатичную головку енота – несмотря на то, что в повадках енотов есть что-то львиное и, к тому же, они ничуть не менее харизматичны (и уж точно менее опасны). Если город наводняли бы не еноты, а львы, относились бы мы к ним так же?

Мы прошли несколько кварталов, но, не считая следов пребывания белок и убежищ енотов, единственные животные, которых я встретила, были одеты в пуховики и зимние ботинки. Я спросила Хадидиана, не стоило ли нам выйти на прогулку ночью.

– Ну, сейчас мы услышали несколько домовых воробьев, увидели скворца и большую стаю голубей.

Что? Вот это новость.

Я смущенно улыбнулась. Специально отправившись на поиски животных, я проворонила их. Птицы всех трех названных видов распространены повсеместно. Наши скворцы знамениты не только своей радужной окраской и синими отблесками на клювах самцов, но и тому, что они стали причиной экологической катастрофы. “Их завез [в США] человек по имени Юджин Шиффелин, который мечтал заселить сюда всех птиц, упомянутых Шекспиром”, – прибавил Хадидиан. Скворцы появляются в “Генрихе IV”[12]. “Но я зайду к нему, когда он спит / И громко крикну имя Мортимера. / Нет! / Я этим звукам выучу скворца / И дам ему, чтоб злить его, подарок”, – говорил Готспер, и это доказывает, что Шекспир знал о способности скворцов к передразниванию. Эти птицы умны – к несчастью, настолько умны, что нанесли серьезный ущерб своему новому местообитанию. Перед тем, как они распространились повсюду, по словам Хадидиана, “большая доля птиц Востока США – около тридцати четырех сотен видов” посещали сельскую местность, которая позднее стала Манхэттеном.

Как я могла не заметить этих птиц? Дело в том, как именно я смотрела. То, что мешает нам видеть, объясняется отчасти ожиданиями того, что мы хотим увидеть: восприятие ограничивается этими ожиданиями. В некотором смысле ожидание – брат-близнец внимания: оба помогают сократить объем поступающей извне информации, которую нужно обработать. Внимание – это более харизматичный член этой команды: о нем все знают и много говорят. Однако ожидание – также крайне важная часть того, что мы видим. Вместе они позволяют нам нормально функционировать, упрощая сенсорный хаос окружающего мира до понятных компонентов[13]. Хотя мы привыкли считать ожидание когнитивным процессом, на самом деле оно осуществляется на уровне одной клетки и даже в пределах одного сенсорного органа. Рассмотрим пример глаз. Стимул, который воспринимают клетки сетчатки, может быть одним из множества возможных. Игрушечная машина на ладони для глаза выглядит точно так же, как настоящая машина, на которую мы смотрим из окна. Но мы никогда их не перепутаем. Именно контекст (что я делаю: держу машинку на ладони или смотрю в окно?) позволяет отличить “игрушечное” от “настоящего”. Все это – следствие ожиданий.

Также внимание и ожидание, объединяя свои усилия, заставляют нас не замечать потерянные вещи прямо перед носом. Специальный термин слепота невнимания означает – не заметить в комнате слона, несмотря на перевернутые кресла, следы ног размером с обеденную тарелку и кучи фекалий. Физиологи ясно продемонстрировали нашу склонность не замечать очевидные элементы зрительных образов, обращая при этом внимание на другие элементы. Они предлагали испытуемым просмотреть короткие видеоролики (две команды, в белых и черных футболках, играли в баскетбол) и подсчитать число бросков, сделанных одной командой. Испытуемые ожидают увидеть броски баскетбольного мяча. Они готовятся к тому, чтобы их увидеть. После просмотра испытуемых просили назвать число бросков[14]. На самом деле исследователей интересовало не это. Они спрашивали: заметили ли вы что-либо, кроме игры? Что-нибудь необычное? Вообще хоть что-нибудь?

Примерно половина испытуемых не заметила ничего. В этом случае роль слона в комнате исполняла горилла (человек в костюме гориллы), которая прогуливалась между игроками, била себя в грудь и затем неторопливо уходила из кадра.

Ожидание запрещает нам замечать не только горилл среди нас, но и обыденные явления. Глаза – вместо того, чтобы пытаться обработать всю поступающую информацию, – игнорируют информацию от тех частей окружающего мира, которые мало изменяются. Когда мы смотрим в компьютер или в книгу, глаза очень скоро перестают считывать все детали вокруг дисплея или страницы. Конечно, стоит лишь чему-нибудь измениться, как глаза регистрируют перемену, и нейроны активируются. Однако если все остается по-прежнему, нейроны дремлют. Именно так ожидание подавляет активность сенсорных систем. Обычно это не только безвредно, но и полезно: ограничивая восприятие тем, что мы с наибольшей вероятностью увидим, мы можем быстро и с надежностью замечать то, что нам нужно. На упряжных лошадей надевают наглазники (шоры), физически ограничивающие их зрительное поле, поскольку кучера давно поняли, что бессмысленно уговаривать жеребца: “Пожалуйста, смотри прямо перед собой и не обращай внимания на ту хорошенькую кобылку”. Люди, которые выполняют необычные сложные задачи на запоминание (например, пытаются запомнить тысячи знаков после запятой в числе π), могут пользоваться защитными очками или наушниками, чтобы излишняя сенсорная информация не смешивалась с цифрами в голове.

Наглазники и защитные очки – это способы физического устранения того, что мы можем и ожидаем увидеть. Однако у мозга есть и внутренние подобные механизмы. Когда мы думаем о вещах, на которые смотрим, или предвкушаем некое зрелище, отростки нейронов на клеточном уровне заранее “готовы увидеть” то, что соответствует нашим ожиданиям. Причем объект не обязательно должен быть простым. Представьте себе чье-нибудь лицо, и специальные нейроны, которые отвечают за восприятие лиц, активируются. Вы станете распознавать лица быстрее и успешнее. Именно это, в сочетании с “образами искомого”, позволяет Чарли Эйзмену отыскивать невидимые для меня следы насекомых. И именно это позволяет нам изменять мир: ожидания волшебным образом разделяют мир на вещи, которые мы ищем, и вещи, которые мы не ищем.

Феномен ожидания был открыт с помощью простого теста на обнаружение целей с подсказками. Это очень скучная версия боевого симулятора. От игрока требуется нажимать кнопку, когда он замечает появляющуюся на дисплее цель: обычно это простой объект вроде мигающего огонька или треугольника. На разных уровнях появляются подсказки, указывающие местоположение цели: иногда они появляются там, где действительно появится цель, а иногда в противоположном от цели углу.

Как и следовало ожидать, честные подсказки помогали испытуемым реагировать примерно на 25 мс быстрее, чем ложные. Однако люди в обоих случаях замечали цель при наличии подсказок быстрее, чем без них, потому что знали, чего ждать. Этот эффект обеспечивается различными нейромедиаторами, которые заставляют нейроны возбуждаться раньше, чем в отсутствие подсказок.

Вернемся к диким животным в городе. Поскольку мы не ожидаем их увидеть, то в большинстве случаев не видим их. Однако, зная, что мы быстрее замечаем вещи, которые ожидаем увидеть, можно попробовать смотреть на мир так, будто он содержит “подсказки”. Я решила проверить эту теорию немедленно. Мой взгляд упал на изрисованную граффити стену слева. За ней был школьный двор, заполненный юными футболистами с щитками на ногах, скакавшими по искусственному газону. Стена на первый взгляд не заслуживала интереса, однако я, с моим повышенным вниманием к знакам присутствия животных, почувствовала: там что-то есть. На кирпичной стене висел маленький неровный кусок металлической сетки. Он кое-как прикрывал щель. Хадидиан проследил за моим взглядом:

– Думаю, это нужно для защиты от кого-то.

Он помолчал и, словно отвечая самому себе, прибавил: “Да, скорее всего, это защита от грызунов. Не лучшая. Сетку просто сунули между кирпичами”.

Увиденное не было крысой, однако крыса здесь когда-то была! Скорее всего, люди соорудили самодельную защиту из-за избытка крыс. Это произведение действительно не было впечатляющим. Мы остановились, чтобы его рассмотреть. Куски сетки, как паутина, покрывали стену: второй кусок помещался прямо под первым, а еще один – метром правее. Мы не увидели никаких признаков животных, от которых должна была защищать сетка. Если уж на то пошло, эти выросты, торчащие из стены, могли лишь привлечь крыс. “Хм, – могла подумать пробегающая крыса. – В каком бы месте мне забраться внутрь этой симпатичной стенки? Ага! Вот прекрасный вход!”.

Я вспомнила, как Хадидиан вздохнул, когда мы, за два квартала до этого, прошли мимо мусорного бака на тротуаре. Бак был обычным, довольно опрятным, как и большая доля здешних баков. Крышка была приоткрыта. “Ненадежный” мусорный бак – так определил его Хадидиан. Ночью это место наверняка посетят еноты.

Как и следовало ожидать, приглядевшись, мы увидели свежепожеванные обрывки бумаги, высовывающееся сквозь сетчатую стенку бака. Определенно работа крыс: непрерывно растущие зубы заставляют их грызть, жевать и измельчать все, что попадет в рот.

Оказалось, что мы только что применили один из способов поиска городских животных – или их следов. Способ заключается в том, чтобы искать ловушки, ограждения и другие сооружения, которые устанавливают, чтобы отпугивать животных или преграждать им путь. Мы двинулись дальше, и шуршание заставило нас посмотреть вверх. Кто-то повесил на древко от флага полоски полиэтилена, трепетавшие на ветру. Ближайшие подоконники и уступы были утыканы недружелюбными на вид зубцами, препятствующими “праздношатанию” животных. Однако полиэтиленовая “лапша”, предназначенная для отпугивания птиц, судя по всему, их, напротив, привлекала: у нас на глазах неподалеку удобно устроились три голубя Columbia livia. Голуби вообще часто встречаются в местах, где установлены приспособления для отпугивания голубей. На пожарной лестнице сидела пластиковая сова. Хотя теоретически она отпугивает праздношатающихся голубей, те отлично понимают, что неподвижная сова, не издающая никаких запахов, опасности не несет. Напротив, она может означать, что рядом есть чистый еще подоконник с доступом к вкусным объедкам, выброшенным живущими неподалеку людьми. По словам Хадидиана, сова указывает голубям “удобное местечко, где можно присесть”.

Точно так же ловушки на крыс – коробки с ядовитой приманкой и входом размером с крысу, которые должны привлекать грызунов, – это часть городской этологии. Домоуправы или жильцы выставляют ловушки в тех местах, где они видели крыс, и расположение ловушек образует своего рода карту распространения городских крыс. В одном квартале я заметила, что за многоэтажным домом открывается прямой выход к идущей южнее улице: это редкость для Нью-Йорка, где почти нет переулков между зданиями. Я указала на это Хадидиану, и он заметил: “Это проход. Замечательный проход для животных”. Иными словами, это потенциальная дорога для животных, которые желают перемещаться по городу, но предпочитают избегать людей и транспорта. На уровне первого этажа мы увидели цепь ловушек, выставленных вдоль стен зданий. Да, здесь проходит крысиная магистраль.

Расстановка ловушек указывает не только места распространения крыс, но и рассказывает об их повадках. Все ловушки стояли вдоль стен, поскольку для крыс характерен тигмотаксис: склонность передвигаться вдоль стен, прикасаясь к чему-нибудь. Животные, которым свойственен тигмотаксис, или тигмофилия – любовь к прикосновениям, – передвигаются вдоль сооруженных человеком объектов. На стенах иногда можно увидеть пятнышки кожного жира. Тигмотаксис характерен для мышей и тараканов. Тот же феномен, проявляющийся немного по-другому, заставляет гусениц образовывать длинные процессии, в которых каждая гусеница соприкасается с гусеницей, ползущей впереди (или даже наползает на нее), а та соприкасается со следующей гусеницей, и так далее.

Этот факт сообщает нам кое-что о биологии таких животных. Животные, у которых наблюдается тигмотаксис, вероятно, используют стены для ориентации в пространстве. Хотя их сенсорные системы нередко чувствительны, присутствие стены сокращает территорию, безопасность которой приходится оценивать. При этом каждое животное делает то, что умеет лучше всего. Например, крысы улавливают низкочастотные звуки – по сути, вибрации – с помощью вибрисс. Незаметные подергивающиеся волоски на мордочках представляют собой главное средство, с помощью которого крысы определяют, что именно перед ними, насколько далек объект, как быстро движется и насколько он крупный. Вибриссы (более чувствительные, чем кончики пальцев у человека) помогают крысе оценить, например, размер щели, в которую она собирается нырнуть. Если вибриссы повреждаются, крыса становится настоящим инвалидом. Исследователи, отрезавшие у крыс вибриссы, обнаружили, что такие животные не только медленнее учатся проходить лабиринт, но и, когда их помещают в воду, сразу тонут.

Мы, люди, стараемся не трогать предметы в общественных местах. Крысам, напротив, нужны прикосновения – чтобы получать информацию о мире. Поэтому, если вы ищете животное с вибриссами, следует изучить места, обеспечивающие как можно больше соприкосновений с поверхностью. Места, в которые нужно протискиваться. Узкие отверстия. Заваленные опавшими листьями места. Прогрызенные ходы. Трубы, желоба. Бордюры.

И тут мы увидели ее. Из-за бордюра выглядывала серая крыса (Rattus norvegicus). Неожиданно крупная, она балансировала на задних лапах, задумчиво приподняв передние. Она заметила нас первой. Нос был вздернут вверх – она изучала нас, – а длинный завиток хвоста служил опорой.

Я остановилась. Мне не хотелось ее спугнуть – но и подпускать ее ближе тоже не хотелось. Крысы, хотя и живут рядом с нами, знают о нашем отвращении и предпочитают избегать контактов. Крыса дернула головой, отчего приобрела удивительно нервный вид. Голуби тоже кивают, однако делают это по-солдатски четко, в одном ритме с шагом. И крысы, и голуби делают это, чтобы лучше оценить расстояние до объекта: с каждым кивком открывается новый угол обзора. Когда крыса неподвижна, ее зрение по сравнению с нашим очень нечеткое (хотя ночью она, как и полагается при ее образе жизни, видит лучше нас). Крыса пыталась понять, когда ей придется убегать.

Мы с крысой молчали – хотя, возможно, она пищала, а я пропускала ее писк мимо ушей. Крысы общаются в основном при помощи ультразвука, лежащего за пределами нашего слухового диапазона. Крысята издают подзывающий мать писк. “Длинным” писком сопровождаются боль, поражение в социальном взаимодействии и почему-то эякуляция. Высокий писк, который обычно интерпретируют как смех, крысы издают, когда их щекочут (в лаборатории) или когда они играют друг с другом. Кроме того, крысы могут стучать зубами: это бессознательное выражение стресса. Они определенно слышат нас. Крысы даже различают языки: животные, которые живут в подвале многоквартирного дома, где обслуживающий персонал и жильцы говорят на разных языках, умеют по речи определять, какая группа людей представляет для них опасность, а какая – нет.

Крыса, судя по всему, решила, что я не стою ее беспокойства, поскольку она расслабилась, уселась и принялась умываться передними лапами. Крысы тратят примерно половину своего времени на умывание. С помощью этого ритуала они сохраняют смазку из мускуса на шкуре и предотвращают появление паразитов. Процедуру ухода за шерстью они начинают с головы, так что, увидев, какую часть своего тела крыса чистит в данный момент, можно узнать, насколько далеко животное продвинулось в туалете. Моей крысе не удалось продолжить умывание: по улице пронесся велосипедист, и она нырнула под припаркованную машину. Она исчезла – туда, где невидимо для нас обитают крысы.

Хадидиан, зоолог до мозга костей, предпочитал относиться к крысам беспристрастно:

– Строго говоря, крыса – наименее изученное из животных.

– А что там можно изучать?

– Насколько велики их участки обитания. Насколько они социальные животные. Как устроены их группы. Мы ничего не знаем об их поведенческом репертуаре.

Отчасти из-за этого, а отчасти потому, что людям не удается предугадать действия крыс хотя бы на шаг вперед, по словам Хадидиана, “нынешние методы контроля над крысиными популяциями немногим отличаются от средневековых”. “Обычное следствие истребления крыс – это довольно быстрое восстановление численности популяции до прежнего или даже чуть более высокого уровня”, – объяснил он.

Но кое-что мы все-таки знаем – например то, что крысы живут в городе лишь потому, что там живут люди. Их вездесущесть многое говорит о нас самих. Если бы мы были чистоплотнее, рядом с нами не жили бы ни крысы, ни еноты. И те, и другие – оппортунистические всеядные: едят все, что сумеют найти. И вот удача: встретить людей, которые оставляют обилие съестного в своих домах и мусорных баках. Крысы едят все, что можно съесть, и ради пищи могут прогрызать даже свинцовые трубы. Они с одинаковым удовольствием могут отобедать небольшим беспозвоночным – или орехами и фруктами. Правда, больше всего они любят сладкую калорийную пищу с высоким содержанием белка. Как и мы, крысы едят острую пищу – преодолев первоначальное и вполне понятное отвращение к ней.

Мы даже подкармливаем крыс. Предполагается, что лакомства, которыми горожане прикармливают белок, предназначены для белок. В каждом районе есть один или несколько жителей, которые регулярно снабжают животных, в первую очередь белок и птиц, корками, орехами и семечками. Эти люди разбрасывают лакомство, сидя на лавочке, или, как Гензель и Гретель, бросают крошки на дорогу во время прогулок. Но именно крысы, выходящие на улицу после того, как белки и люди устроились на ночлег, пожинают вкусные плоды человеческого поведения.

Вследствие пищевых пристрастий крыс и нашей привычки их подкармливать они живут везде, где живем мы. Если вы читаете эту книгу в городе, то почти наверняка менее чем в 400 м от этого места живет крыса – не пробегает мимо, а именно живет: устраивает нору и заводит семью. Изучение крыс в Балтиморе показало, что активность крыс, как правило, ограничена одним кварталом или переулком. По мере того, как новые поколения рождаются и покидают родительское гнездо, формируются крысиные “районы”, где участок размером с одиннадцать городских кварталов служит домом для множества родственных крыс. Мы создали инфраструктуру, которая прекрасно их поддерживает. Крысам очень нравится шахматное расположение улиц, потому что так проще ориентироваться в пространстве. Крыса может картировать свою личную территорию на основе запахов: вот участок, обработанный моющим средством, вот дорожка, протоптанная людьми, гуляющими с собаками, а вот место, куда люди выходят курить.

Во время прогулки я постоянно замечала ловушки для крыс. Но ни теперь, ни прежде я ни разу не видела в ловушках животных. Они недоверчиво относятся к новым предметам – они неофобы, – и этим, по крайней мере отчасти, объясняется то, почему их так сложно поймать: крыса чует другую крысу, сидящую в черном ящике. Любую новую пищу они пробуют на зуб, прежде чем проглотить кусок, которым можно отравиться. В тот вечер я заметила крысу, которая, принюхиваясь, устремилась к другой крысе – и вдруг обошла ее стороной. Учитывая то, что крысы умеют различать запахи, исходящие из чужого рта, эта крыса, возможно, встретилась с менее сообразительным и удачливым сородичем.

Мы снова были на улице одни: животные куда-то делись. Хотя подземные коммуникации очень популярны у животных, в городе есть обширные территории, лежащие над поверхностью земли. Я спросила Хадидиана, чем отличается Нью-Йорк, по которому мы гуляли, от Вашингтона или Балтимора, где он наблюдает за городскими животными. Он не колебался с ответом: “Здесь все здания гораздо выше. В Вашингтоне нет домов выше двенадцати этажей, потому что власти не хотят закрывать вид на исторические здания. А здесь здания, по сути, – настоящие утесы”.

Мы посмотрели вверх.

Словно подтверждая слова Хадидиана, стая голубей слетела с краснокирпичного насеста, нависавшего над Амстердам-авеню. В тот момент, когда птицы, казалось, должны были сесть на крышу грузовой фуры, они взмыли и скрылись за углом.

Биологи не знают точно, зачем голуби – и птицы вообще – время от времени взмывают в небо целой стаей. Возможно, так они ищут пищу, спасаются от настоящего или предполагаемого хищника либо просто разминают крылья. В любом случае “стайный полет” – одно из самых прекрасных зрелищ, доступных в городе любителю природы. И его можно наблюдать каждый день, даже каждый час, во всех городских районах – в богатых и бедных кварталах, над пустырями и между небоскребами. Например, прямо сейчас, когда я это написала, я заметила боковым зрением движение: на фоне светлого неба за высокими окнами Колумбийского университета стая голубей пролетела изящной дугой и расселась на карнизах.

Такое стайное поведение определяется как “кружение и вращение”, хотя даже любитель может заметить, что эти слова довольно плохо описывают динамику полета. Группа из тысяч европейских скворцов образует темную тучу, которая пульсирует, постоянно изменяя форму (это называют мурмурацией). Стаи из десятков голубей проносятся, будто по невидимым американским горкам, в 3–9 м над землей, следуя по невидимой нам извилистой, ухабистой дороге.

Биологи и другие люди, интересующиеся эмерджентным поведением – поведением группы, которое не определяется ни одним из ее членов, – указывают на существование нескольких характеристик, свойственных всякому стайному полету. Это полет строго координированного типа, который отвечает определенным правилам. Отдельные птицы, поднимаясь в воздух, нередко увлекают за собой стаю, однако когда стая уже в воздухе, лидера у нее нет. Птицы могут осуществлять стайный полет в любое время дня, но обычно они делают это в сумерках или перед закатом, когда устраиваются на ночлег. Внутри стаи птицы держатся друг от друга на расстоянии, равном по меньшей мере размаху крыльев, хотя на периферии стаи они могут группироваться плотнее, чем в центре. В длину и в ширину стая больше, чем в толщину: она образует всего один слой. Во время маневров группа осуществляет повороты с равными радиусами. Иными словами, когда стая поворачивает влево, то это происходит не потому, что налево поворачивает отдельная птица. Птицы в передней части стаи летят по слабоизогнутой дуге и в результате оказываются на правой стороне группы. А птицы, летящие слева, оказываются на ведущем краю. Когда стая голубей планирует по воздуху, птицы движутся под острым углом к горизонтали: это придает стае стабильность, особенно на ветру. Неудивительно, что голуби так ловко летают по открытым всем ветрам “долинам” города.

Глядя на то, как птицы парят, падают и взмывают, я почувствовала, что становлюсь немного счастливее, просто наблюдая за ними. Я подумала, что определить функцию такого поведения, возможно, так сложно отчасти потому, что оно совершенно не функционально. А самое нефункциональное поведение, которое наблюдается у млекопитающих и большинства позвоночных, – это игра. Может быть, птицы парят просто потому, что коллективный полет без определенной цели просто приятен?

Когда долго смотришь на эти птичьи игры, траектории, по которым они следуют, становятся почти осязаемыми. Если представить себе город, каким его видят птицы, то он будет выглядеть как утесы, перемежающиеся ущельями.

“Когда смотришь на все это, – объяснил мне Хадидиан, указывая на здания, – вспоминаешь об экологии утесов. На любом здании есть «ветровая тень»: незначительные участки, куда не проникает ветер. Этих участков не касается эрозия, которая затрагивает большую часть структур или поверхностей”. В результате, хотя здание в целом выглядит негостеприимным, стена может поддерживать целую экосистему. На утесах также есть микроместообитания и участки с микроклиматом, и они дают приют огромному количеству специализированных растений и животных.

Утес – это, как правило, высокая отвесная скала с плоской вершиной. Иными словами, его форма почти совпадает с формой многоэтажных домов. На естественном утесе множество мест для жизни. На поверхности скалы живут водоросли, в расселинах селятся небольшие растения, на полках скальных склонов накапливается растительный мусор и то, что на нем растет, – и все это привлекает животных, беспозвоночных и позвоночных, которые питаются растениями. То же относится и к зданиям: многочисленные растения-оппортунисты живут на пористом камне, в углублениях между камнями или в сломах камней, в стыках кирпичей или кусков мрамора, камня или стали. А на вершине вполне могут оказаться хищные птицы, свившие гнездо на карнизе или в нише.

Или под кондиционером. Соколы, ястребы, даже орлы довольно обычны для городского неба. Они строят гнезда на колокольнях соборов, на башнях мостов и (самый известный случай) на карнизе здания на Пятой авеню, напротив Центрального парка. Животные, здания и экология зданий (рукотворных утесов) – все это демонстрирует удивительное сходство с утесами естественными. Среди животных, обитающих на скалах, есть мыши, белки, хищные птицы, еноты, дикобразы… Звучит знакомо? Кто-то даже наблюдал, как на скалах кормятся и размножаются койоты – а койоты являются одними из последних переселенцев в города. На городских “утесах” пока нет медведей, рысей и горных козлов. Но кто знает, что будет дальше!

Некоторые экологи даже предложили “гипотезу городских «утесов»”: городские крысы, мыши, летучие мыши, голуби и растения произошли от обитавших на утесах древних крыс, мышей, летучих мышей, голубей и растений. Останки ископаемых людей, начиная с Homo erectus, находят в пещерах у основания скал. Поскольку со временем наши предки переместились из пещер в укрытия из дерева, стали и камня, животные могли просто переселиться вместе с нами. Люди живут в “бетонных или стеклянных подобиях пещер, ущелий и покрытых осыпью склонов, в которых обитали наши предки”, – пишет автор теории Дуг Ларсон. Скалы поддерживали жизнь видов, которым приходилось приспосабливаться к необычным условиям. Адаптивность им очень пригодилась, когда они последовали за людьми, и оказалась достаточно гибкой, чтобы они смогли питаться нашей пищей и жить внутри или снаружи наших жилищ.

В пользу этой гипотезы говорит многое. Так, голуби приспособлены к тому, чтобы сидеть на скалах или уступах зданий, поскольку их взлет представляет собой впечатляющее, похожее на взрыв зрелище – это подтвердит любой, кому хоть однажды довелось спугнуть стаю голубей на газоне. Мышцы крыльев у голубей очень сильные и позволяют зависать в воздухе и взлетать почти вертикально, подобно вертолету. В расселинах скал и пещерах находят остатки грызунов возрастом десятки, а то и сотни тысяч лет. Даже постельные клопы, вероятно, эволюционировали в пещерах и каменистых выходах пород в Африке и Азии, где эти мерзкие создания питались кровью голубей и летучих мышей. Рыжий таракан, широко распространенный в городах, до сих пор живет в Африке у подножия гор, где питается падающим сверху детритом. Можно даже предположить, что мы специально делаем свои здания похожими на утесы. Там нередко есть множество “подпространств”, имитирующих скальные полки и расселины. Мы выращиваем на террасах растения и деревья – поскольку растения хорошо себя чувствуют на уступах. Мы предпочитаем, чтобы входные двери располагались в глубине и чуть выше уровня почвы – примерно так выглядит вход в пещеру. И на городских “утесах” мы встречаем такое же биологическое разнообразие, какое наблюдаем в природе.

Прогулка подходила к концу. Когда мы повернули за угол, стая отдыхавших голубей, потревоженная велосипедистом, взмыла в воздух. И только тогда я поняла, в чем заключалась странность нашей прогулки: мы увидели больше следов жизнедеятельности животных, чем самих животных. Но главное то, что все животные, которых мы все-таки видели, вели себя на удивление тихо. Можно даже сказать – бесшумно: все звуки, которые птицы издавали во время полета, почти полностью поглощались звуками города. Только когда голуби поднялись в воздух, мы услышали хлопанье крыльев. До этого птицы были похожи на актеров немого кино – они находились всего метрах в шести, но не издавали ни звука. Вообще-то голубей нельзя назвать тихими. Самцы воркуют во время ухаживания: издают энергичное бульканье, выпятив грудь, растопырив хвост и вообще пытаясь выглядеть достойными для спаривания партнерами. Во время еды голуби стучат клювами по земле, расшвыривая пищу. При ходьбе их длинные когти довольно громко скребут по земле. Но наши голуби ступали легко, ворковали бесшумно и ели, почти не стуча клювами о землю. Стоило оглядеться, как мы увидели других актеров немого кино: на дубе, нависшем над нами, бесшумно шелестели сухие листья; справа белки, казавшиеся невесомыми, прыгали с каменной стены на ствол. Все они издавали звуки, все находились в пределах слышимости, но мы их не слышали.

И совсем как в немых фильмах, сцены, которые мы наблюдали, казались в отсутствие звуков выпавшими из времени, не имевшими явного начала и конца. Я смотрела на собаку, которая неторопливо и беззвучно шла по противоположной стороне улицы, и мне казалось, что я смогла заглянуть в бесконечность.

Я спросила Хадидиана, нет ли у него прогноза насчет того, какое животное следующим поселится в больших городах.

Он улыбнулся и помолчал с минуту. Когда он заговорил, его речь сначала была медленной, почти осторожной, но затем он заговорил быстрее, едва не перебивая сам себя: “Главный вопрос в том, какие животные смогут по-настоящему адаптироваться, получив взамен возможности, которые предоставляет город. А город, несомненно, предоставляет массу возможностей – пища, укрытия… Вам, конечно, известно об «эффекте теплового острова»[15]. Благодаря ему животные могут селиться севернее границ видового ареала”. Вот почему на Северо-Востоке США живут теплолюбивые птицы-пересмешники. А бобры и канадские казарки, как мы все знаем, так хорошо приспособились к присутствию человека, что теперь их считают “проблемой”.

– Думаю, это зависит от города. Я имею в виду, что еще двадцать лет назад люди не предполагали, что пéкари освоятся в Тусоне, штат Аризона.

– Пéкари?

– Пéкари. Дикие свиньи.

– И они живут в Тусоне?

– Ага.

– Серьезно?

– Ага.

– На улицах?

– Не днем, но в целом да. Они живут на окраинах. Приходят на водопой.

Дикие свиньи двадцать лет назад в поисках воды пришли из пустыни в Тусон, город с полумиллионом жителей. А в некоторых городах Германии на улицах можно увидеть кабанов. Я призналась Хадидиану, что удивилась бы, увидев кабанов в Нью-Йорке.

“А койоты вас не удивили бы?” – Хадидиан напомнил о том, как преувеличенно нервно Нью-Йорк несколько лет назад отреагировал на появление в парках горстки койотов Canis latrans. Некоторые жители Чикаго и не подозревают, что в их городе прочно обосновалась группа койотов. Эти животные, ведущие ночной образ жизни, могут рождаться, взрослеть, размножаться и умирать незаметно для людей, работающих с 9 до 17 часов. “Удивительно. Они могут прятаться, например, там, в кустах возле почты, – Хадидиан указал на кусты у тротуара. – В таком месте мог бы жить койот. А люди целый день ходили бы мимо, не замечая его”.

Я замедлила шаг. Койота в кустах не было. По крайней мере, я его не увидела.

Когда я была маленькой и жила в Колорадо, у подножия гор, меня не удивляли рыскающие вокруг псовые. При этом в детстве я ни разу не видела благородного оленя – двухсоткилограммовое животное, которое сейчас настолько распространено в Боулдере, что его даже изображают на дорожных знаках. Четверть века назад, когда Хадидиан начал изучать городских животных, там не было даже белохвостых оленей.

Мой вопрос остался без ответа. Возможно, незачем и гадать, какое животное следующим поселится в городе. Может быть, просто нужно подождать. Но если вы хотите поторопить события, посадите в городе хурму и посмотрите, кто к ней придет.

Глава 7 Отличное место (для прогулки)

Мы должны всегда понимать, что мы видим, но прежде всего (и это самое сложное) мы должны всегда видеть то, на что смотрим.

Ле Корбюзье

Пропуская прохожего, я чуть не плюхнулась в нишу в стене здания – возможно, именно для этого ниша и предназначалась, хотя почему-то была усажена зубцами. Так что экспериментировать я не стала.

Я опоздала на встречу с Фредом Кентом. Google Maps поместил его офис на перекрестке Двадцать четвертой улицы и Бродвея, но когда я приехала, офиса там не оказалось. Я заставила себя вспомнить трудную математику, нужную, чтобы выяснить, какой улице соответствует адрес на Бродвее. И мне явно не следовало ожидать от всевидящего, но безразличного “Гугла”, что он сможет в этом разобраться.

До недавнего времени правила определения нью-йоркских адресов указывали в начале телефонных справочников, этих реликтов печатной эпохи, вместе с номерами скорой помощи, ФБР, а также инструкцией по выполнению приема Геймлиха. Это удобно. Правила позволяли удовлетворить насущную потребность: соотнести произвольные номера зданий с их положением в пространстве. Например, в случае Бродвея нужно отбросить последнюю цифру номера здания, разделить на два и в зависимости от исходного адреса вычесть из результата 29, 25 или 31. От вычислений я получала немалое удовлетворение: в голове вырисовался образ перекрестка, где находился пункт назначения. Знание этого метода служило признаком того, что человек – истинный обитатель Манхэттена. Точно так же понимание того, что на боковых улицах нечетные номера расположены на северной стороне, указывало на то, что человек прожил здесь достаточно долго, чтобы успеть познакомиться и с нечетными, и с четными номерами.

Сейчас справочники в полиэтиленовой обложке чаще можно увидеть в мусорных баках, чем у телефонов. Люди предпочитают обращаться к бесстрастному Google Maps. Что ж, сегодня он меня подвел, и я обнаружила себя примерно в километре от офиса “Проекта по изучению общественного пространства” (Project for Public Space), где должна была встретиться с директором Кентом.

Я отправила электронное письмо с извинениями, безуспешно попыталась позвонить, пробежалась и в конце концов села в такси. Когда я влетела в офис, там стояла тишина, если не считать доносящегося откуда-то стука клавиатуры. Я заметила Фреда Кента, который болтал с кем-то в другом конце комнаты. “Время не имеет значения”, – спокойно приветствовал он меня, отмахнувшись от извинений.

Что имеет значение для Кента – так это пространство: как используется или не используется городское пространство, удобно ли оно. Кент основал “Проект” 35 лет назад, поработав с социологом-урбанистом Уильямом Уайтом (“Холли”), исследователем поведения обитателей города. В 70-х годах Уайт с группой молодых волонтеров решил проверить, удобен ли для жизни современный город, а именно – Нью-Йорк. Для этого исследователи размещали камеры на зданиях и фонарях (довольно необычно для того времени), выходили на улицы с блокнотами для записи наблюдений и смотрели[16]. Они смотрели, где люди сидят и как взаимодействуют на тротуаре. Они замечали, кто прогуливается, а кто идет быстрым шагом. Они наблюдали за динамикой очередей на автобусных остановках. Однажды они даже записали на камеру один день из жизни мусорного бака на Лексингтон-авеню. Хотя, признаюсь, мне очень интересна жизнь мусорных баков, на прогулку с Кентом я отправилась в первую очередь для того, чтобы увидеть его глазами городской спектакль, главные роли в котором исполняют пешеходы.

Хотя Кент уже сорок лет возглавляет “Проект”, ведет он себя просто и совсем не по-директорски. Из-за его высокого роста людям пониже не очень удобно смотреть ему в лицо, однако он носит на лице полуулыбку, благодаря чему собеседник чувствует себя непринужденно. Сегодня он имел радостно-взъерошенный вид, который говорил о том, что есть вещи и поважнее выглаженной рубашки. В отличие от большинства жителей Нью-Йорка, которые изо всех сил стараются не выглядеть как туристы, Кент носил с собой фотоаппарат. Стоило нам выйти за дверь, как он начал искать случай им воспользоваться.

И случай не заставил себя ждать. Мы прошли примерно половину квартала, когда у нас на пути вырос огромный киоск с фаст-фудом. Кент остановился – но не чтобы выразить неудовольствие, а чтобы полюбоваться. Когда на тротуаре устанавливают киоск, он быстро обрастает полнящими его выступами, витринами, контейнерами. Кент щелкнул фотоаппаратом.

“Это не просто киоск… Это настоящий «Кадиллак» среди киосков, – восхищенно сказал он. – Уличная торговля очень важна [для города], потому что она заставляет людей замедлять шаг”.

Не успела я выразить протест (разве торговцы – не досадная помеха, встающая на пути, – кроме тех случаев, когда вам хочется соленых крендельков?), Кент вынес следующее суждение: “О, неправильная витрина”. Я проследила за его взглядом и увидела в углублении стены скромную витрину магазина одежды. “Она слишком задвинута вглубь. Лучше бы выставить ее – так люди будут дольше ее рассматривать”, – прокомментировал мой спутник.

Один из самых нелюбимых мною районов – Бродвей у Гринвич-Виллидж. Это место всегда заставляет меня задуматься, так ли уж я люблю гулять по городу. Тротуары здесь вечно запружены людьми с покупками, которые смотрят на витрины, в небо и куда угодно еще – но только не перед собой. Витрины здесь на каждом шагу, и это, на мой взгляд, порождает впечатление беспорядка. Я, должно быть, нахмурилась, потому что Кент, улыбнувшись, пустился в объяснения, показывая на толпу зевак перед входом в магазин одежды: “Видите? Люди прямо у входа, на пути у людского потока, поэтому вам тоже приходится идти медленнее”.

Я посмотрела на людей, которые копались в своих телефонах и стояли, лениво прислонившись к стене. Их было так много, что они начинали перегораживать тротуар, так что прохожие и те, кто входил в магазин, были вынуждены их обходить. И тут я поняла, что имел в виду Кент.

– Вы считаете, что идти медленнее – это хорошо, – предположила я.

– Ну конечно! Это социальное явление… Таков город.

С точки зрения Кента, плотность магазинов на Бродвее идеальна. Правильное городское пространство в понимании Уайта таково, что оно заставляет нас замедлять шаг. Я привыкла считать медленно плывущую толпу просто помехой. Однако Кент считал тех же зевак необходимым элементом городского ландшафта.

Уже в начале прогулки по Бродвею с Фредом Кентом мне в очередной раз с беспощадностью открылась истина: на вещи можно смотреть по-разному. Так и с пешеходами: на них можно смотреть не только с досадой. Можно признавать их роль в обогащении городской казны, а можно рассматривать как участников необычного уличного танца. Когда мы с Кентом остановились на перекрестке, вокруг образовалась толпа, и мы все вместе стали ожидать сигнала светофора. Мимо сплошным потоком неслись машины. Загорелся зеленый, и с обеих сторон улицы через дорогу хлынули люди. Кент воскликнул: “Это – пачка!”

Понятием “пачка” (platoon) исследователи, анализирующие пешеходное движение, обозначают большую группу пешеходов, сосредоточившихся в пространстве, но не связанных друг с другом. Пятая авеню в Среднем Манхэттене выполняет роль генератора пачек: светофоры по всей длине проспекта синхронизированы для движения транспорта, а не для того, чтобы обычный пешеход мог проходить перекрестки один за другим. С учетом скорости, с которой средний человек идет по городу (гораздо менее 2 м/с), пешеходам приходится останавливаться почти на каждом светофоре[17]. Большинство людей ходит со скоростью около 1,5 м/с. Когда зажигается зеленый свет, две пачки устремляются одна навстречу другой – и навстречу “вероятному столкновению”.

Нельзя сказать, что городское пространство применительно к пешеходному движению не анализировал никто и никогда. Однажды я провела вечер за книгой, которая в деталях объясняет, чего нам следует ожидать, ступая на тротуар. Очаровательный “Справочник пропускной способности автомобильных дорог” – плод трудов Совета по изучению транспортного сообщения (СТС), одного из негосударственных консультативных комитетов, которые пытаются проанализировать все аспекты современной цивилизации. СТС видит свою задачу в изучении не только активности на дорогах, но и пешеходного движения и других явлений, которые могут повлиять на пропускную способность городских магистралей. В справочнике СТС перечислено шесть стадий передвижения по тротуару: от свободного движения до ощущения, что вас зажали в толпе. На нижней границе шкалы (уровень А) пешеходу никто и ничто не чинит препятствий. В вашем распоряжении не менее 12,1 м² тротуара, и вы можете, с удовольствием сообщают авторы справочника, “двигаться в основном по избранному (вами) маршруту”, без нужды изменять его из-за других пешеходов. На уровне Б возникают “затруднения”: в поле зрения присутствуют другие пешеходы, и вам иногда приходится отступать к краю тротуара, хотя вы все равно продолжаете двигаться с нужной скоростью. На уровне В (ограниченное движение) вы идете, как хотите, но теперь на тротуаре вы не одни. Если навстречу попадаются другие пешеходы, могут возникать “незначительные столкновения”. Уровень Г подразумевает движение от ограниченного до плотного: некоторые пешеходы передвигаются группами, и вы не можете идти с нужной вам скоростью или с легкостью разойтись с людьми. Теперь в вашем распоряжении жалкие 1,4 м² тротуара. Это самая высокая “приемлемая” скорость потока для тротуаров. Уровень Д перегруженный: его можно описать словами “большая толпа”. Всем приходится идти медленно. Даже не пытайтесь напрямую пройти сквозь такую толпу. На уровне Е вы просто зажаты. Ваша скорость, вероятнее всего, не превышает 0,3 м/с. Если вам удается передвигать ноги, это можно считать удачей. По сути, вы стоите в очереди, причем такой, в которой столкновения с другими людьми постоянны и неизбежны. Это, на профессиональном языке, “плотная пробка”.

Вернемся на Бродвей. Наша пачка, идущая на юг, плавно протекла сквозь пачку, направляющуюся на север. Группа человек из сорока, вопреки предсказанию экспертов СТС, не допустила ни единого столкновения.

“Мы не сталкиваемся с другими людьми!” – поверх голов прокричал мне Кент. Он имел в виду не только ситуацию в конкретный момент – мы действительно ни с кем не столкнулись, – но и то, что узнали подсматривавшие за пешеходами специалисты по городской социологии. Они были удивлены: пешеход движется быстро, плавно и, что удивительно, бессознательно. Мы участвуем в коллективном танце, не понимая, что вообще танцуем.

В городе с интенсивным движением мы привыкаем вести себя как крошечные рыбки в большом пруду, искусно приспосабливаясь к поведению окружающих. Рыбы – это вообще хорошая модель нашего поведения. Изучение принципов “уличного движения” рыб позволило сформулировать несколько простых правил, благодаря которым рыбы избегают заторов, двигаясь в косяке из сотен, даже тысяч особей. Эти же правила объясняют удивительную синхронность поведения птиц в стае, которую мы наблюдали с Хадидианом, а также поведения саранчи и кочевых муравьев в составе роя и массовых миграций антилоп гну, китов и черепах. Косяки и стада выполняют впечатляющие развороты, а стаи изящно пикируют и парят, и все эти группы без труда обтекают препятствия. Миллионы кочевых муравьев вместе движутся по лесу в поисках пищи, однако на их тропинках никогда не бывает заторов, которые можно увидеть на любой федеральной трассе после пяти часов вечера. Такие примеры группового поведения особенно впечатляют, если вспомнить, что некоторые из этих животных имеют крайне примитивную нервную систему – скажем, у насекомых вообще нет того, что можно назвать мозгом. А вот у птиц мозг довольно крупный, но его размер, судя по всему, для подобного поведения не так уж важен. Важно то, что животные следуют трем простым правилам.

Первое правило: избегай столкновений и при этом соблюдай удобную близкую дистанцию. Величина “удобной близкой дистанции” – “личного пространства” животного – зависит от вида; однако все животные, руководствуясь этим правилом, следят за поведением ближайших соседей и реагируют на него. Именно это лежит в основе роевого интеллекта: каждый должен учитывать движение всех остальных.

Второе правило: следуй за тем, кто находится перед тобой. При этом не обязательно тот, за которым следуют, знает, куда направляется: он сам может просто следовать за тем, кто впереди. И так далее, до края группы. Однако даже первое животное в ряду не является лидером. В стаях и косяках роль лидера постоянно передается от одного животного к другому. И каждое из них ненадолго задает направление всей группе.

Наконец, третье правило: двигайся с той же скоростью, что и те, кто рядом. Каждое животное должно замедляться или ускоряться, ориентируясь на особей вокруг себя. Это кажется невозможным, пока не вспомнишь, как мало усилий требуется, чтобы идти с кем-нибудь рядом по улице: при этом мы совершенно не задумываемся о том, как нам удается двигаться с одинаковой скоростью.

Правила “избегания”, “приноравливания” и “тяготения”, позволяющие животным сохранять самостоятельность и при этом оставаться вместе, достаточны для объяснения поведения стад, косяков, стай и роев. Специалисты по искусственному интеллекту создали модели не обладающих интеллектом “боидов”, запрограммированных следовать лишь указанным правилам. Поведение “боидов” совпадало с поведением воробьев или муравьев.

А также – с поведением спешащих по своим делам высокоинтеллектуальных пешеходов. Люди на тротуаре следуют тем же правилам. Мы пытаемся избегать столкновений, но при этом не хотим отдаляться от других. Мы охотно следуем за другими и в результате образуем естественные пешеходные тропы, которые быстро заполняются людьми. И хотя мы не держимся вплотную к другим людям, как делают рыбы, мы все же предпочитаем не отходить далеко – обычно мы идем так, чтобы можно было смотреть через плечо идущего впереди человека, но при этом не наступать ему на пятки. На тротуаре формируются постоянно сужающиеся и расширяющиеся колонны.

Был лишь один элемент, с которым столкнулись мы с Кентом и который не учли специалисты по стайному поведению. Это простой факт существования других роев: на улице всегда есть люди, идущие в обратную сторону. У городских пешеходов есть особые навыки.

“Любопытно наблюдать, как люди из пригородов ведут себя в метро, – сказал Кент. – Они идут сквозь толпу как танк”. Их сразу можно отличить от “местных”. Они пробиваются вперед, но это только затрудняет движение, и в результате толпы гостей образуют заторы. “Но мы-то знаем город и можем…” – и Кент ловко уклонился от идущего навстречу пешехода.

Этот маневр можно обозначить как “шаг и уклонение”. Если движение на тротуаре плотное и столкновение кажется неизбежным, мы выполняем танцевальную фигуру из двух шагов. Продолжая идти вперед, мы слегка поворачиваемся в сторону, выставляя вперед плечо, а не нос, и таким образом делаем шаг не вперед, а вбок. Мы поворачиваем корпус, втягиваем живот и благодаря этому в большинстве случаев лишь слегка задеваем других людей (когда это все-таки происходит, мы прижимаем руки к телу и отворачиваем лица друг от друга).

Маневр был описан учеными в результате бессчетного количества часов наблюдений за людьми. Некоторые смельчаки в поисках данных даже сами выходили на улицу. Они начинали с вечно оживленной Сорок второй улицы между Пятой и Шестой авеню в Среднем Манхэттене и ходили туда-сюда, стараясь вести себя естественно, но при этом специально не отступали в сторону при встрече с другими пешеходами. Люди, с которыми они неизбежно сталкивались, воспринимали это как нарушение пешеходных правил – потому что исследователи не выполняли свои обязанности по уклонению. В 70-х годах, когда проводились некоторые из указанных исследований, самым обычным результатом была довольно безобидная ругань: “Ты что, ослеп?” Даже не сознавая, какие правила позволяют нам избегать столкновений с людьми, мы сразу же замечаем, когда другой эти правила нарушает.

Есть и иные поправки, которые городские пешеходы делают на окружающих. Когда пути двух пешеходов пересекаются, одна из сторон замедляется – может быть, на пятую долю секунды, – чтобы оба смогли дальше идти в том же направлении. Если сзади кто-нибудь быстрым шагом нас нагоняет, мы отклоняемся вправо или влево, чтобы дать пройти. Мы с Кентом наблюдали, что иногда такое приспособительное поведение бывает более явным. Навстречу нам по узкому участку тротуара шла пара, державшаяся за руки. Ожидая столкновения с ними, я прижала руки к телу и продолжала идти вперед. Тогда мужчина быстрым танцевальным движением передвинул спутницу, поставив ее перед собой, чтобы гуськом пройти мимо нас. Мужчина, который шел за ними, ступил в клумбу, чтобы пропустить нас, и оставил в грязи отпечаток.

Даже те, кто останавливается посреди тротуара, приспосабливаются к другим пешеходам. Съемки Уайта показали, что люди в городе (не только туристы) часто останавливаются поболтать в гуще людского потока. Пешеходы, занятые разговором, который заставляет их идти медленнее или даже совсем остановиться – например, приветствуя приятеля, которого давно не видели, произнося слова прощания или отвечая на реплику, – оказываются прямо на пути у других. Как ни странно, эти другие – пешеходы, испытывающие неудобства, – плавно обходят их, как косяки рыб, обтекающие риф. Возможно, камеры исследователей стояли слишком далеко и не уловили проклятий. Однако вероятнее, что городской пешеход, двигающийся к своей цели, просто огибает людей на тротуаре, как обошел бы неодушевленное препятствие: никому не придет в голову обругать фонарный столб.

Все эти танцевальные па действенны по одной причине: мы постоянно смотрим – вперед и друг на друга. Мы делаем это не просто чтобы посмотреть, кто идет перед нами; мы постоянно, непрерывно осматриваемся, чтобы рассчитать, как должны двигаться относительно окружающих нас людей. Мы постоянно поворачиваем голову, поглядывая на тех, кто сзади и по сторонам. Когда голова направлена вперед, мы изучаем пространство перед собой. Наши глаза совершают саккадические движения. Находясь внутри длинной овальной защитной зоны, которая начинается от наших ног и простирается вперед примерно на четыре плитки тротуара, мы быстро отмечаем направление и скорость всех, кто направляется в нашу сторону. Мы также мельком оглядываем лица других людей и понимаем, смотрят ли эти люди вперед, как и мы сами – на свои длинные защитные овалы, – или на что-нибудь странное либо опасное, что может находиться у нас за спиной. Направление взгляда и наклон головы несут информацию. Чаще всего люди смотрят туда, куда они идут, то есть перед собой. Но, увидев пункт назначения, они устремляются в его сторону. Если кажется, что человек вглядывается в дверь здания, стоящего ниже по улице, то это скорее всего означает, что он туда и направляется. Можно также посмотреть на его голову: мы делаем опережающие движения головой, когда собираемся повернуть за угол. Наша голова опережает тело на 8° и на семь шагов, будто она торопится миновать поворот. Посмотрите на голову пешехода, и вы сможете с точностью до шага предсказать его маршрут. Мы знаем это без подсказки и даже не осознаем свое знание.

Важная роль, которую играют эти взгляды в успехе всего танца, становится заметна, когда в дело вступает относительно новый вид пешеходов: люди с телефонами. Их повадки во время разговора изменяют динамику людского косяка. Теперь уже нельзя сказать, что каждая рыба в глубине своего древнего мозга понимает, где находятся остальные члены косяка. Люди, разговаривающие по телефону, даже не особо используют свои рыбьи мозги: все их внимание направлено на человека, с которым они беседуют. Они не замечают, когда кто-либо подходит слишком близко; они забывают наблюдать за своими защитными овалами и отступать в сторону, чтобы избежать столкновения. Они уже не следуют правилам, благодаря которым перемещение по оживленному тротуару протекает плавно: они не выравнивают свое положение относительно других (постоянно отклоняются от курса); не избегают столкновений (и часто сталкиваются); не проскальзывают между другими людьми (а натыкаются на них). Они более не соблюдают общественный договор о правостороннем движении и петляют по полосам пешеходного движения. Люди, сочиняющие эсэмэс, ничуть не лучше, а обычно и хуже: они даже не поворачивают голову перед тем, как повернуть, а идут, ссутулившись и уставившись на свои большие пальцы, набирающие сообщение. Я подозреваю, что если реконструировать маршрут говорящего по телефону человека и синхронизировать его с разговором, можно понять, как тот прошел: прямолинейные вопросы и ответы соответствовали бы движению вперед; смена темы и уход от прямого вопроса соответствовали бы зигзагообразному движению из стороны в сторону.

Интересно, что не все аспекты поведения человека в толпе зеркально отражают роевое поведение животных. На первый взгляд, кузнечики Anabrus simplex и пустынная саранча замечательно взаимодействуют между собой, маршируя в одном направлении в составе караванов длиной несколько километров. Но они не просто взаимодействуют. Они еще и занимаются каннибализмом. Оказывается, один из способов обеспечения плавного движения роя – пытаться съесть животное, идущее впереди вас, и при этом не быть съеденным животным, идущим за вами. Поэтому не сразу ясно, идут животные вместе или спасаются друг от друга.

Коллективное поведение некоторых представителей пустынной саранчи очень полезно для роения. Существует нейропсихологический механизм, который объясняет, что именно заставляет одинокую саранчу искать общества. Коллективное поведение этих насекомых коррелирует со значительным повышением содержания серотонина в центральной нервной системе. У человека серотонин участвует во многих аспектах поведения, включая групповое. Некоторые из самых обычных современных антидепрессантов модулируют действие серотонина, увеличивая его количество в нашем мозге. Предположительно, повышение количества серотонина также позволяет нам спокойно двигаться в составе роя из представителей нашего вида – а в некоторых случаях даже воспринимать это как награду.

Выбравшись на следующем перекрестке из своей пачки, я огляделась. Кент как раз осматривал противоположную, западную сторону улицы. Я восприняла это как приглашение. Я слегка изменила направление, и мы вместе перешли через дорогу, не обменявшись ни словом.

Нужно сказать, что мы перешли дорогу не по пешеходному переходу. Истинного жителя Нью-Йорка можно легко вычислить в другом городе, потому что он делает то, что спонтанно сделали мы: зевая по сторонам, перешли улицу. На проезжей части я посмотрела вверх, на кабину грузовика, который ехал прямо на нас. Водитель решил не сбивать нас и сбросил скорость.

Только что произошло два классических уличных события: одно историческое, а другое психологическое. Историческое событие заключалось в том, что мы поддержали гордую городскую традицию переходить дорогу где нам заблагорассудится. Фраза “идти, зевая по сторонам” была впервые применена сто лет назад для описания поведения пешехода, не привыкшего и не подготовленного к безопасному передвижению по городу. Это было одно из множества слов с умеренно негативным оттенком, которыми обозначались неумелые пешеходы. В статье 1924 года в “Нью-Йорк таймс” упоминались “виражисты, которые поворачивают круто, не предупреждая об этом”, “бегуны, которые бросаются к цели и затем обратно”, “ретроактивные пешеходы, которые движутся как крабы”, “идущие по левой стороне растяпы”, “флегматики”, а также “те, кто бежит, бросаясь из стороны в сторону”. Все это категории людей, заслуживающих осуждения за хаос на дорогах и тротуарах. Фраза “ехать, зевая по сторонам” не прижилась, хотя ее и предлагали многие зевающие по сторонам пешеходы, которые видели в быстрой езде по улицам настоящую угрозу.

Переход улицы в неположенном месте – это нарушение правил дорожного движения, однако я охотно это делаю. Свое поведение я аргументирую тем, что, переходя дорогу в нарушение правил, слежу за своими действиями внимательнее, чем тогда, когда бездумно следую сигналам светофора. Здесь есть психологический компонент: внимание. Кент согласился со мной: “Вы находитесь в большей безопасности, потому что принимаете решения на основе зрительного контакта”.

Во время прогулки, когда мы переходили улицу в неположенных местах, я установила больше зрительных контактов, чем за весь оставшийся день. В городе зрительный контакт устанавливают с большой осторожностью. Когда мы летним днем идем по тротуару, заполненному на уровне Г, зрительные контакты применяются лишь для навигации. Пристальный же, заинтересованный взгляд имеет определенное окраску. Он может быть вызывающим или непристойным: я ненавижу тебя или я хочу тебя. Но если таким взглядом обмениваются водитель и пешеход, он может указывать направление движения. Неотрывно глядя на другого человека, вы можете в некоторой степени контролировать его, заставляя обойти вас стороной. Психолог, с которой я как-то гуляла, рассказала мне про игру с квазиконтролем сознания. В автобусе она пыталась “усадить” людей, устанавливая с ними зрительный контакт. “Никому не нравится, когда на него смотрят, поэтому люди продвигаются дальше по салону”, – объясняла она. Но как только она отворачивалась, “отпуская” их, пассажиры садились. Правило, запрещающее устанавливать зрительный контакт с незнакомцами, наделяет его большой силой. Напротив, в обстоятельствах, когда предполагается наличие зрительного контакта, один человек теоретически может “переместить” другого, просто посмотрев влево или вправо – и заставив последнего изменить свое положение так, чтобы снова установить зрительный контакт. Я предлагаю студентам это проверить: для этого нужно посмотреть правее лектора. Нередко такой взгляд заставляет лектора (в некоторых случаях – меня саму) сдвигаться влево, чтобы вернуться в поле зрения людей в аудитории.

Некоторые исследования указывают на то, что дорожные знаки, светофоры, пешеходные переходы и бордюры, которые должны защищать пешеходов в полном машин городе, на самом деле снижают уровень безопасности. Нидерландский инженер Ханс Мондерман выдвинул идею “голой улицы”, свободной от этих защитных приспособлений. Согласно его идее, если мы вынуждены смотреть друг на друга – пешеход на пешехода, пешеход на водителя, водитель на водителя, – то можем использовать зрительный контакт для корректировки своего маршрута. Эту идею сейчас пытаются реализовать власти нескольких городов; в голландском Драхтене на главном перекрестке, через который ежедневно проходят десятки тысяч машин, велосипедов и пешеходов, движение всегда остается медленным, идеально плавным.

Когда мы перешли дорогу, мой взгляд, как это часто бывает, переметнулся с лиц других пешеходов на то, что у меня под ногами. Я спросила Кента, много ли внимания он уделяет тому, что под ногами.

– Дизайнеры считают это очень важным, – уклончиво ответил он. Я знала геолога, который тоже считал это важным.

– А вы…

– А я считаю, что нет. Вот что важно, – показал он на стену. Это была длинная скучная стена вокруг отделения одного из самых популярных в городе банков. Кент нахмурился.

– Проходя мимо банков, люди ускоряют шаг: там им делать нечего. Раньше в маленьких городах на втором этаже банков устраивали танцевальные залы, чтобы люди привыкали к этому месту, чтобы оно ассоциировалось с удовольствием. Но сейчас банк – это скорее место, куда вы заходите, когда вам нужно в туалет.

Я попыталась припомнить, когда в последний раз банк ассоциировался у меня с удовольствием. Танцевальный зал, в котором, скажем, исполняли бы на фортепиано Гершвина, определенно улучшил бы мое мнение о банках, которые как грибы растут в моем районе.

Мы с Кентом быстро прошли мимо. Мы шли на запад по длинной улице, которая когда-то была промышленной. Позднее здесь поселились художники, а теперь вовсю торговали дизайнерской одеждой и хайтеком. Я продолжала смотреть под ноги. Внизу что-то сверкнуло: весь тротуар был утыкан маленькими стеклянными куполами, подсвеченными снизу. Это, объяснил Кент, следы индустриального прошлого этой улицы. Единственным источником дневного света, доступным рабочим в подвалах, служили эти небольшие купола на тротуаре. С введением искусственного освещения все стало наоборот: теперь купола сами стали источником света.

Сегодня такие купола редкость: увидеть их – все равно что найти у себя в кошельке медный цент начала XX века. Мы заметили их лишь потому, что смотрели под ноги. Забавно: мы вышли из дома, чтобы прогуляться и посмотреть по сторонам; то, что лежало под ногами, не должно было нас интересовать. Оказывается, однако, что пешеходы всех возрастов тратят немало времени на то, чтобы смотреть под ноги – примерно на шаг впереди. Недавно было показано, сколько именно времени на это уходит. Экспериментаторы отправляли испытуемых прогуляться, а сами с помощью специального прибора регистрировали движения их глаз, пока те шли по ровному, ничем не примечательному тротуару. Испытуемые тратили примерно ⅓ своего времени на разглядывание ближайших к ним или отдаленных участков маршрута – почти столько же, сколько они тратили на осмотр объектов по сторонам.

Если эти результаты показательны, то можно предположить, что мы должны знать о тротуаре абсолютно все. Однако, думаю, если бы я остановила на улице случайного пешехода и начала расспрашивать его, я бы получила в ответ что-то вроде: “Ну, тротуар как тротуар”: серый бетон, залитый в квадратную форму. Вот, пожалуй, и все. Тротуары кажутся нам неинтересными, поскольку мы к ним привыкли. Иногда чем чаще мы смотрим на что-нибудь, тем реже мы это видим.

Мы настолько привыкли к транспортной функции тротуара, что нам сложно представить, как могло быть иначе. Однако прежде тротуар представлял собой общественное пространство.

Хотя тротуарам как явлению уже 4 тыс. лет, бывали времена, когда их популярность сходила на нет. В XIX веке тротуары начали свое последнее восхождение: 267 м тротуара в Париже 1822 года разрослись до 259 км в 1847 году. Тогда тротуар начали отделять от проезжей части столбиками или камнями яйцевидной формы. Эти знаки, по сути, образовали новую часть ландшафта: бордюр, край тротуара. Они стали выполнять не только отведенную им роль (направлять праздношатающихся), но и превратились в место, где могут писать собаки (в предрассветный час здесь можно встретить и относительно прямоходящих любителей мочиться на улице). До начала XX века многие тротуары строили из дерева или засыпали гравием. Владельцы зданий отвечали за содержание и уход за дорожками перед домом. Однако расположение зданий или дверей почти никак не регулировалось, поэтому тротуары перед домами были настолько неровными, что соседние участки иногда приходилось соединять лестницами.

Теперь мы чаще всего ходим по бетону, который заливают в квадратные или прямоугольные формы. Бетон кладут поверх водозащитной пленки и утрамбованного песка. Есть и другие варианты: каменные плиты, булыжник, кирпич, асфальт. Однако бетон недорог, он отражает солнечные лучи, а не нагревается, и по нему удобно ходить: он не расползается в стороны, как кирпичи, и не становится скользким, как камень. Мне жаль разочаровывать вас, но бетон не доходит до самого центра Земли: стоять на тротуаре не всегда так безопасно, как кажется. Нередко тротуар снизу полый: он прикрывает подвальные помещения. Впрочем, бетон долговечен: он живет десятки лет, в течение которых жвачка и пятна газировки собирают пыль и темнеют.

Сейчас я любовалась особенно темным участком тротуара – перед стоявшим на углу киоском с сигаретами и журналами. Этим пятнам может быть лет восемьдесят, подумала я с легким отвращением.

В это время (почти полдень) на улице было полно людей, при взгляде на которых Кент улыбался: они прогуливались, болтали. Вокруг царило оживление. На пути возник еще один передвижной киоск, который занимал тротуар примерно наполовину. Именно против таких явлений были направлены муниципальные постановления в эпоху зарождения тротуаров. В начале XX века в Нью-Йорке существовало даже муниципальное Бюро по борьбе с загромождением, которое отвечало за удаление с тротуара бочонков с мертвой рыбой, тюков с товарами, горшков с цветами, бездомных и зевак. Эти меры должны были гарантировать пешеходам свободу передвижения. Думаю, Кент был рад тому, что Бюро в конце концов упразднили. “Загромождение”, как ни странно, иногда идет на пользу. Однажды в публичном лектории, расположенном недалеко от места нашей прогулки, я задала вопрос Иэну Кузину, специалисту по математической биологии из Принстонского университета, изучающему коллективное поведение животных: почему толпа плавно вытекает в двери аудитории и как люди движутся по тротуару, избегая заторов? Кузин заговорил о динамике жидкостей: он описывал движение жидкостей и газов, уподобляя его движению людей.

“Это кажется парадоксальным, но наличие барьера может усиливать поток”, – сказал он. Брусок или доска в проеме двери, при условии, что те хорошо видны, или препятствие на дороге чуть в стороне от ее середины – все это делает движение через дверь или по дороге плавнее. Этот парадокс относится к “задаче об упаковке”: “Чтобы уместить многое [в небольшом пространстве], мы можем поместить препятствие недалеко от центра и заставить людей избегать его. Это нарушает симметрию, и тогда в пространстве возникают гораздо более эффективные осциллирующие потоки”.

Если проход узкий, толпа (или жидкость, или газ) осциллирует, проходя то в одном, то в другом направлении. Она самоорганизуется. В определенном смысле препятствия выполняют ту же роль, что и мои прогулки: заставляют меня замечать новое. Так что препятствие может облегчать движение, а не затруднять его.

Тут внезапно остановился сам Кент. Мы прошли сквозь квартал по лабиринту улиц, который привел обратно к его офису быстрее, чем я ожидала. Когда мы поднялись в офис, Кент заметил, что я с восхищением осматриваю просторное помещение, в котором яркими пятнами рассеяны цветные стулья, и шутливо процитировал Уайта: “Просто место, где приятно посидеть”. По мнению Уайта, то, как ощущает себя человек в городской среде, сильно зависит от того, имеется ли там “какая-нибудь мелочь”, которую он сам может контролировать. На видеозаписях Уайта видно, как пришедшие пообедать рабочие, прежде чем усесться, подгоняют стулья под свой рост[18]. Одна из идей Уайта такова: люди могут чувствовать себя хорошо даже в шумном месте, если там приятно посидеть.

Кент уселся и пожелал мне всего хорошего. Я медленно вышла на оживленную улицу, теперь выглядевшую совершенно по-другому.

Глава 8 О значении ногтей на больших пальцах

Что есть жизнь, если не форма движения и путешествие по незнакомому миру? Более того, способность к движению – привилегия животных – возможно, и есть ключ к разуму.

Джордж Сантаяна

На разделительной полосе стоял пожилой джентльмен, не успевший сразу пересечь улицу. Он, пошатываясь, двинулся дальше, и я обошла его по широкой дуге.

Артур Конан Дойль, прежде чем придумать Шерлока Холмса, был практикующим врачом. Поклонники могут найти на страницах его книг множество указаний на интерес автора к медицине. Однако самая яркая аллюзия – это сам Холмс, списанный с одного из профессоров-медиков, у которого учился Конан Дойль. Джозеф Белл принадлежал к стремительно исчезающей когорте врачей, которые умеют поставить диагноз, просто оглядев пациента – не проводя анализ крови, не делая рентгеновских снимков и даже не прикасаясь к больному. Состояние кожи пациента, запах его дыхания, его поза и походка – все это, выражаясь медицинским языком, является диагностическими признаками состояния, которое привело пациента к врачу. Своим студентам Белл советовал заучивать “признаки заболевания или травмы… так же точно, как вы помните черты, походку и манеры самого близкого своего друга”. Белл считал, что можно определить болезнь, если знать, на что обратить внимание.

Дойль был поражен, когда Белл, бросив один-единственный взгляд на пациента, определил его профессию: он заметил, как измята и изношена была ткань его штанов с внутренней стороны (признак работы с выколоткой). Образ Холмса до мельчайших деталей копирует Белла: гения скорее наблюдательности, нежели познания. Интересно, была бы успешна такая тактика сегодня, у современных врачей, выпестованных в современных клиниках? Мне довелось лежать в нескольких больничных палатах, где монитору сердечного ритма у кровати уделяли значительно больше внимания, чем собственно моему сердцу. Есть ли еще практикующие врачи, которые пытаются интерпретировать состояние пациента не только с помощью инструментов, но и наблюдений – за признаками, на первый взгляд незначительными, но говорящими сами за себя? Согласно Конан Дойлю, Белл часто говорил о важности мелочей. Я решила поискать своего Холмса.

И нашла Беннета Лорбера. Он согласился прогуляться со мной по своему родному городу, Филадельфии. Город этот мне знаком: я там жила и уехала оттуда после колледжа. Лорбер – профессор медицинского факультета Темпльского университета, а также президент старейшего в стране медицинского общества: Коллегии докторов Филадельфии. Мы договорились встретиться как раз в облицованном темными панелями холле Коллегии. В здании находится также Музей медицинской истории им. Мюттера. Я осмотрела витрины, в одной из которых выставлены недавно приобретенные срезы мозга Эйнштейна, и задумалась, каково это – стать экспонатом: почетно или страшно?

Лорбер – практикующий врач. Я попросила его ставить во время прогулки диагнозы. Люди, просто находясь на улице, помимо своей воли демонстрируют свои медицинские истории: телами, походкой, наклоном плеч или положением челюсти.

Ожидая Лорбера, я не могла избавиться от легкого беспокойства: какой тик продемонстрирую я сама? О чем расскажет мой румянец? Какие секреты раскроют мои зрачки, зубы, рукопожатие? Я подумала о Холмсе, упрекающем Ватсона: “Вы не знали, на что обращать внимание, и упустили все существенное. Я никак не могу внушить вам, какое значение может иметь рукав, ноготь на большом пальце или шнурок от ботинок”[19]. Я расправила рукав и взглянула на туфли: они были без шнурков. Уф! Посмотрев на ноготь большого пальца, я заметила, что он слегка неровный. На обоих ногтях больших пальцев небольшое углубление, нечто вроде кератиновой впадинки. Я нахмурилась: что бы это значило? Недостаток железа? Заболевание печени? Страшная угроза моему здоровью? Печатая большими пальцами, я вбила в “Гугл” на айфоне: дефекты ногтей. Пришли тысячи результатов. Одним из первых была новость: “Дефекты поверхностного слоя ногтя вызываются дезорганизацией проксимальной части матрицы, в то время как дефекты глубокого слоя ногтя вызываются дезорганизацией дистальной части матрицы”. Ого! Дезорганизация матрицы? Меня страшат медицинские новости, в которых более одного непонятного слова.

Меня отвлекло появление у стойки регистрации стройного мужчины: это, вероятно, был Лорбер. Гордясь своими дедуктивными способностями (одет лучше всех в помещении, на часах как раз назначенное время), я забыла про свои неровные ногти и подошла к нему.

Лорбер, мягко улыбнувшись, поздоровался. На его лице было выражение спокойной усталости. Кажется, он глубоко выдохнул, когда повернулся ко мне и пожал руку (никак не прокомментировав мое рукопожатие). Он только что прочел лекцию, соединившую его профессиональные и личные интересы: микробиология и искусство. Мы присели на скамью темного дерева. Лорбер специализируется на диагностике и изучении анаэробных инфекций, однако я пришла из-за его искусства физикального обследования. Как и многие профессора, Лорбер ведет практические занятия у студентов-клиницистов. Он показывает им, как вести историю болезни и как проводить физикальное обследование. Он явно получает от этого удовольствие, поскольку имеет возможность компенсировать вред, причиненный студентам за годы зазубривания медицинских терминов, и научить их видеть пациента.

Лорбер рассказал, что на него оказал влияние его отец, слесарь по металлу и по совместительству ремонтный рабочий и чертежник, который передал детям свою внимательность к визуальной информации: “Когда мы бывали в разных местах, отец потом обязательно просил нарисовать план этого места – где именно стояло фортепиано, а где было окно. Он все замечал. Проделав это несколько раз, мы научились обращать внимание на окружающее”.

Став взрослым, Лорбер превратил детские уроки зрительного восприятия в тест. Он приводит группу студентов в палату, дает им время поздороваться с пациентом и осмотреться, а затем командует: “Отвернитесь к стене”.

“И я говорю одному из них: «Назовите одну вещь, которую вы узнали о миссис Джонсон. Одну вещь. Какую угодно». Обычно отвечают: «У нее капельница». (Это самый распространенный ответ.) «Верно. А в каком месте она установлена? На руке? На правой? На левой? Или на шее?» Очень часто они не могут ответить. Тогда я поворачиваюсь ко второму студенту, и тот всегда говорит: «Я собирался ответить, что у нее стоит капельница»”.

После этого Лорбер начинает перечислять детали, которые заметил сам: у пациентки библия на ночном столике и еще одна – на коленях; на стенах палаты фотографии, на стуле – письмо, начинающееся словами: “Дорогая бабушка…”, и так далее. Теперь врач знает, что пациентка религиозна, что у нее много любящих внуков… и внезапно начинает вырисовываться образ. По словам Лорбера, в следующий раз, когда студенты входят в палату, они внимательно смотрят на пациента и его вещи – и начинают видеть то, что иначе не заметили бы.

Мы немного посидели в холле, чтобы Лорбер перевел дух, однако он был явно не из тех, кто долго отдыхает. Не успела я оглянуться, как Лорбер уже показывал мне Коллегию. Среди просторных аудиторий, старинных книжных собраний, произведений искусства и медицинских принадлежностей встречались примеры “реального” искусства. Например, на стене висел портрет кисти Томаса Икинса, изображающий офтальмолога Уильяма Томсона – а перед картиной помещался тот самый офтальмоскоп, который держал в руках врач на портрете. На площадке вверху широкой лестницы, у большой фотографии конца XIX века, изображающей хирурга, проводящего перед нетерпеливыми студентами вскрытие, стоял тот самый секционный стол: мраморная плита с зарешеченным дренажным отверстием.

Мы и сами стали похожи на ожившие произведения искусства, когда вышли из здания, которое было чем-то вроде музея, и отправились на улицу проводить наше собственное медицинское исследование. И хотя мы не собирались пальпировать чью-либо щитовидную железу или выстукивать селезенку, мы могли осматривать прохожих. При движении мы демонстрируем, какие части нашего тела недостаточно хорошо функционируют. Врач может отметить скованность походки, асимметрию движений рук, склонность слишком пристально присматриваться, слушая что-либо, скорбность осанки и выражения лица.

И действительно, не успели мы отойти от здания Коллегии, как увидели двух мужчин. Расследование началось. Я быстро огляделась. Стоял декабрь, но было необычно тепло. Недавно прошел дождь. Филадельфия сама по себе цвета дождя, и влага ей к лицу. Желтые листья гинкго украшали каменные ступени и квадраты тротуара. Не прерывая разговор, мы с Лорбером посмотрели на приближавшихся мужчин. Я начала свое расследование: что с ними могло быть не так? Куртки? На месте. Зонты? Отсутствуют – но ведь дождь уже кончился. М-м. Хм-м. Все ли части тела на месте? Вроде да.

Я исчерпала свои диагностические способности: ничего. Тут Лорбер произнес: “А этому джентльмену стоит заменить тазобедренный сустав”.

Больше он ничего не добавил. Но я тут же увидела, как этот мужчина хромает. Теперь его хромота просто бросалась в глаза. А я заметила только его пуховик.

Походка – как поведение плохого игрока в покер: она выдает наши изъяны. Ходьбу можно представить как нечто вроде контролируемого падения с ускорением, направленным в центр окружности, радиусы которой образованы нашими ногами. При этом движения бедренных костей формируют на этой окружности дугу, которая всегда строго индивидуальна. Несмотря на широкое разнообразие у представителей Homo sapiens типов фигуры, идентифицировать нормальную походку так же просто, как распознать черты лица. Ученые подсчитали порядок, продолжительность и фазы того, что они называют “взаимодействием между двумя многочленными нижними конечностями и общей массой тела” – то есть между вашими ногами и телом.

Вот как это происходит. Вы стоите. (Кстати, хочу вас с этим поздравить. Двуногое хождение крайне редко встречается у млекопитающих и вызывает множество проблем с организацией и равновесием тела, на решение которых мы расходуем немалую часть жизни. Ребенок тратит целый год, чтобы научиться стоять без поддержки, и события этого года кратко повторяют эволюцию, на которую нашему виду потребовались миллионы лет. К 14 месяцам дети делают примерно 2 тыс. шагов в час. Кроме того, они падают около 15 раз в час.) Чтобы пойти, вам нужно наклониться вперед. Одна ваша нога начинает подниматься и совершать размах, вес тела переносится на другую ногу, и вот вы уже теряете равновесие и по передне-задней, и по боковой оси. Ваша нога, становясь все легче, поднимается от колена, что, в свою очередь, заставляет подниматься бедро. Ваш таз поворачивается назад. Если в этот момент в дело не вступят брюшные мышцы, вы начнете ощущать напряжение в более сильных мышцах: в нижней части спины и в задней части тела. Пальцы поднятой ноги направлены вниз, но они тоже должны подняться – над плоскостью стопы и еще выше, чтобы направить туповатую коллегу – пятку – к земле. В это время пальцы другой ноги уже ощущают давление – в результате движения и поддержания веса вашего тела – и начинают сжиматься, чтобы подготовить ногу к действию. Пятка ударяется о землю, остальная часть ступни опускается вслед за ней, колено изгибается, чтобы принять на себя силу удара. Вы перекатываетесь с внешнего края стопы вперед, по направлению к внутреннему краю. При этом колено все время помещается в области центральной линии стопы. Сейчас вы находитесь в фазе, которую ортопеды называют фазой опоры: с одной ногой на земле. На самом деле – с двумя ногами. Во время ходьбы мы, разумеется, не ведем себя как лошади: мы никогда не поднимаем обе ноги одновременно. Это бы уже называлось “бегом”. Во время ходьбы время переноса ноги по воздуху всегда меньше времени, в течение которого обе ноги остаются на земле. Неудивительно, что ходьба – медленное занятие: половину времени мы просто стоим на месте[20]. После того, как одна нога совершила взмах, вторая торопится ее догнать. В идеале вторая нога делает в точности то же, что и первая.

Но в реальности все бывает идеально редко, и анализ походки – очень удобный способ увидеть внешние проявления внутренних нарушений. Нарушения походки очень разнообразны и указывают на различные состояния. Асимметричная походка может свидетельствовать о проблемах с одной из сторон тела. Оценку походки в целом – один “шаг” – также можно использовать в диагностике. Если человек ходит как бы вразвалку, то у него, возможно, что-то не так с мышцами: из-за слабых тазовых мышц во время шага весь таз наклоняется. Гиперкинетические типы походки, дерганые и суетливые, могут указывать на нарушения в базальных ганглиях головного мозга. Торопливая походка, наряду с дрожанием и тремором, может быть симптомом болезни Паркинсона. Если во время шага человек волочит пальцы ног – или высоко поднимает колено, чтобы избежать этого, – у него, возможно, поврежден малоберцовый нерв.

Последнее я знаю и на собственном опыте. К немалой досаде, в самый разгар своего прогулочного проекта я повредила спину. Сажая сына в рюкзак-переноску, которой мы пользовались, когда нужно было идти быстрее, чем ребенок, только научившийся ходить, я почувствовала, как у меня внутри что-то сместилось. Через несколько дней я узнала, что слово “сместилось” было довольно удачным описанием произошедшего: у меня случилась грыжа межпозвоночного диска между пятым поясничным и первым крестцовым позвонками (L5-S1; это для тех читателей с травмами спины, которые коллекционируют буквенно-цифровые научные термины). Седалищный нерв защемило, и через левую ногу прошел резкий заряд боли. Прошедшая неделя, много стероидов и еще больше наркотических веществ смягчили боль. Однако нерв оставался сдавленным, а на восстановление после такой травмы требуются месяцы, даже годы. Тем временем различные мышцы, включая мышцы ступни левой ноги и левую ягодичную мышцу, не получали иннервации: они онемели и почти не использовались. Я потратила немало времени, уставившись на свою ступню и пытаясь согнуть пальцы. На вид они были совершенно обычными. Я могла согнуть их руками, однако на ощупь они были холодными: мышцы, обложившись подушками, задернув шторы и взяв беруши, погрузились в глубокий сон.

Ходьба превратилась в неудобное и медленное занятие. Мышцы, которые должны приподнимать пальцы ноги и толкать вверх и вперед ступню – а за ней и все тело, опирающееся на них, – не работали. Не работали и мышцы, поднимающие ногу. Поэтому, используя спинные мышцы, я буквально выбрасывала ногу вперед, после чего, опираясь на нее, как на рычаг, переставляла себя вперед.

Моя походка стала, выражаясь языком физиотерапевтов, раскоординированной. После этого я узнала и о других типах раскоординированной походки. В итоге мне сделали операцию, чтобы уменьшить давление на нерв; шесть недель спустя я вышагивала по длинному проходу в кабинете физиотерапевта. В конце прохода сидел на низком стуле Эван Джонсон и смотрел, как я хожу. Проба походки, классический координаторный тест, широко применяется физиотерапевтами. Кроме того, эта проба приятна и проста: вы идете, поворачиваетесь и идете обратно.

Оценив содержимое моего спинного мозга, отрезав кусочек заблудшего межпозвоночного диска и наложив швы, нейрохирург (которому я буду вечно благодарна за то, что он очень хорошо сделал три эти вещи) постановил: “Вы сможете полностью прийти в норму”. Подумав, он прибавил: “Или нет. Не могу точно сказать”. Серьезно?! Нейрохирург не знает! Это была очень печальная новость, и в нее почти невозможно было поверить.

Я была уже готова смириться с тем, что прогноз по восстановлению от травмы корешка нерва остается совершенно неопределенным. Однако Эван Джонсон, увидев, как я хожу взад-вперед, вскочил со стула: “Вы сможете бегать! Со временем”.

Он оказался прав. Я успешно прошла интенсивный курс реабилитационной терапии. Настолько успешно, что однажды, полгода спустя, когда мы с Джонсоном вышли прогуляться недалеко от его офиса, никто из нас даже не обмолвился о том, что теперь я совсем не хромаю. Способность ходить воплощала самое желанное из состояний: обычное.

Эван Джонсон высокого роста и всегда широко улыбается. Ни одна из этих его черт не указывала на то, что когда-то он был профессиональным танцором. Однако, поднимая партнершу, он получил травму и обратился к врачу, а потом и сам стал физиотерапевтом. Теперь он директор физиотерапевтического отделения Центра лечения позвоночника (это неврологическое отделение Медицинского центра Колумбийского университета). Мы встретились с ним в пятницу, перед долгими выходными. Люди пытались выбраться из города. Только что прошел дождь, очистивший воздух.

Мы взглянули влево: мимо шли люди. Посмотрели вправо: мимо шли люди. Все они невольно предоставляли нам возможность произвести пробу своей походки. Я призналась Джонсону, что, как мне кажется, походка делится на два типа: обыкновенная и хромающая. Люди шли либо нормально, либо хромали, шли неуверенным шагом или спотыкались, что свидетельствовало о юности или старости. Мне было невдомек, что оставалось еще много чего, на что мы могли обратить внимание.

Следующие полтора часа Джонсон потратил на то, чтобы вывести меня из заблуждения. Не успели мы пройти и трех шагов, как он нашел первый объект: “Если вы посмотрите, как идет эта женщина, то увидите, что она несет очень тяжелую сумку, и все ее тело перекашивается влево, когда она наступает на пятку, а рука свешивается в сторону, чтобы поддержать равновесие. Видите, как высоко она задирает правое плечо? Вместо того чтобы расслабить его и выпрямить шею, она напрягает верхнюю трапециевидную мышцу и поднимает всю правую сторону тела… лестничная мышца шеи на этой стороне, скорее всего, зажата”.

На женщине были туфли на высоких каблуках и короткое платье, и на вид она была самым обычным пешеходом. Но стоило присмотреться, как становилось заметно, что правая часть ее тела, с сумкой, зафиксирована в неудобном положении. Левой рукой она размахивала слишком сильно, будто дирижируя пальцами ног.

– Она очень напрягается. Потенциальная пациентка, – добавил он.

Я подумала, что, если вы физиотерапевт, то, наверное, все, кого вы видите, кажутся вам потенциальными пациентами. Я спросила Джонсона, какое нарушение он чаще всего замечает на улице.

– Чаще всего видишь приобретенную сутулость, при которой голова опущена, а спина сгорблена, особенно у пожилых людей. У многих все это кончается стенозом позвоночного канала. Наклоняясь вперед, они будто освобождают место для тканей и нервов спины, и это приносит им облегчение.

Через пару секунд описание материализовалось. Высокий крупный мужчина в костюме, с седой лысеющей головой, поворачивал с тротуара на улицу. Его шея, вместо того чтобы поднимать голову, выталкивала ее вперед, а спина была сгорблена – в точности как сказал Джонсон. Передний край его пиджака был ниже, чем задний. Я вслух подумала: нелегко, наверное, пришлось его портному.

– Именно! Это все из-за неправильного положения тела: видите, кисти рук направлены вперед, а ладони смотрят на нас? Поскольку он сутулится, его спина скругляется, а голова вытягивается вперед, как и плечи. То же самое происходит с его пиджаком.

– По сути, это уступка гравитации. Когда мы просто повисаем на связках, мускулатура работает не так активно. Со временем связки изнашиваются; деформируются даже кости. Если у вас остеопороз, при котором кости размягчаются, начинается клиновидная деформация позвонков – они пытаются поддержать позвоночник. Позвонки при этом на самом деле изменяют форму и становятся тоньше впереди и толще сзади.

Мы смотрели не просто на мужчину, переходящего улицу; мы смотрели на позвонки в процессе их клиновидной деформации.

Через минуту мы увидели еще один пример того, как одежда может подчеркнуть развивающееся нарушение.

“Взгляните на его брюки”, – сказал Джонсон, указывая на плотного мужчину. Я посмотрела: брюки были синими. Кроме того, настолько длинными, что снизу брючины собрались в складки.

Джонсон терпеливо объяснил:

– На внешней стороне брюк больше складок, чем на внутренней, а туфли изношены неравномерно: с внешней стороны они истерты сильнее. Посмотрите, как он идет: у него вальгусная деформация коленей – это когда колени соприкасаются, а ступни расходятся в стороны. Это сильно укорачивает ноги, особенно с внешней стороны, а внутренняя сторона при этом становится длиннее. Из-за этого таз движется немного по-другому, и обувь изнашивается неравномерно.

Увидев неаккуратные отвороты брюк и поношенные туфли, внимательный наблюдатель за походкой может сделать вывод о структурных проблемах. Возможно, такой человек предрасположен к плоскостопию или головка его бедренной кости слегка повернута вперед в суставной впадине таза. Со временем, через много миллионов шагов, небольшая анатомическая особенность может превратиться в приобретенный дефект.

То, что казалось мне “обыкновенной” походкой, теперь выглядело совсем не обыкновенно. Мы остановились у края тротуара. Станция метро поблизости выбросила толпу пешеходов, которые заспешили к переходу, стараясь успеть на зеленый. По словам Джонсона, этот перекресток часто всплывал в разговорах в его клинике, потому что улица была очень широкой, а зеленый сигнал для пешеходов – очень коротким. Многие, чтобы успеть перейти улицу, вынуждены даже бежать. В стрессовых условиях любые нарушения походки становились заметны.

Джонсон смотрел и сыпал диагнозами: “Вот она слишком сильно распрямляет колени, используя инертные ткани – связки и сухожилия – для смягчения толчка. Ее колени вращаются, видите? Очень вероятный кандидат на травму колена, а также на травму бедра… И не лучший кандидат на участие в состязаниях по бегу”. Или: “Если вы посмотрите…” – на пожилую женщину с редеющими волосами, в очень длинной куртке и с расстроенным выражением лица – “…то увидите, что она идет вразвалку. Всякий раз, когда она наступает на правую ногу, она наклоняется вправо, и ее левое бедро провисает: это называется симптомом Тренделенбурга. Он вызван слабостью средней ягодичной мышцы и мышц на боковой стороне бедра”. Или: “А он очень худой…” – о пожилом мужчине в черной шляпе – “…и колено его правой ноги отклонено наружу, а это значит, что внутренняя сторона колена принимает на себя слишком большой вес. И он не сгибает это колено, а опирается на него, держа его неподвижным. Поэтому коленный сустав болит. Мышцы у него слабо выражены: из-за этого он не может в полной мере контролировать ногу. Его стопа, опускаясь, попадает сильно вовнутрь относительно колена, туда, куда опускается пятка. Отчасти поэтому он раскачивается вперед и назад”.

Джонсон обнаружил множество “дефектов” походки. Но, помимо этого, он просто любовался людьми: сегодня, больше чем когда-либо, мы замечали, насколько разной, но по-своему прекрасной походкой идут люди по жизни. Да и не всякая странная походка является патологией. Мимо нас прошлепал хасид в больших не по размеру ботинках, и Джонсон вспомнил недавнего пациента: “…иудей-ортодокс, у которого из-за походки болела спина: у него произошел разрыв межпозвоночного диска. При этом проблема усиливалась оттого, что он сутулился. Мы много работали над его положением тела, чтобы заставить его ходить прямее. Однако он отказался. Объяснил, что такая походка не подобает скромному человеку”.

Для меня это стало открытием – то, что походка может рассказать о вероисповедании. Или о профессии: мимо прошел мужчина средних лет, который нес на левом плече лестницу, балансирующую на одной перекладине. “Его походка говорит о том, что он немало прошел именно так”.

Нет ничего удивительного в том, что тот, кто “несет на левом плече лестницу”, может оказаться “человеком, чья работа связана с лестницами”. Но Джонсон мог также угадать, как долго он на этой работе. Несмотря на то, что на плече у мужчины лежал такой тяжелый предмет, казалось, что если бы кто-то незаметно снял лестницу, его походка нисколько не изменилась бы. Если бы, таская на плечах лестницы, этот человек ходил скособочившись, он бы давным-давно получил какую-нибудь травму спины и был бы вынужден уволиться. Поэтому носильщик мебели, который способен водрузить на спину пять коробок с книгами и идти при этом нормальным, пусть и медленным, шагом, знает, что он делает. Такого человека надо приглашать на работу. Он, нашедший для себя эффективную походку, наверняка не получит травм, перенося ваши словари.

Эффективная: так Джонсон определял идеальную походку. Это слово звучит и на собачьих выставках, где оценивают аллюр. В разделе “Аллюр” в стандартах пород встречаются различные версии определения Джонсона: “неутомимый и абсолютно эффективный” (маламут); “сбалансированный, гармоничный, уверенный, мощный и свободный” (ротвейлер). Иногда описания могут быть лиричнее: “равномерное движение хорошо смазанного механизма” (немецкая овчарка); “выверенный, точный и аккуратный” (ирландский водяной спаниель); даже “безупречный баланс между силой и элегантностью” (родезийский риджбек). Несмотря на то, что среди проходящих мимо нас пешеходов преобладали потенциальные пациенты, Джонсон показал мне немало примеров сбалансированной, гармоничной – идеальной – походки. На улице, круто уходящей вниз, мы увидели двух мужчин, одетых диаметрально противоположно. Первый, крупного телосложения, был в свободном хлопковом комбинезоне и сжимал в руке бутылку со спортивным напитком. Его седеющие дреды были убраны под шапку. Другой мужчина, стройный, с короткой стрижкой, был одет в блестящий серый деловой костюм и яркую розовую рубашку. Первый шел небрежно и спокойно. Его колени сгибались, удобно амортизируя, таз поворачивался, человек плавно размахивал руками. Серый костюм шагал очень прямо: уши параллельно плечам, а плечи – бедрам.

Походка обоих, по мнению Джонсона, была идеальной: симметрия почти не нарушена, шаг ровный и свободный, и они не тратили силы ни на что, кроме собственно движения вперед. С эволюционной точки зрения самое важное – это эффективность. Наших предков мог легко догнать потенциальный хищник – люди не самые быстрые животные, – однако мы очень выносливы: выживали те протолюди, которые были способны бежать дольше всех. А это удавалось, лишь если походка была эффективной.

Мы с Лорбером повернули налево, на Честнат-стрит. Случайные капли дождя становились все менее случайными. Я приехала в Филадельфию всего на день и была поражена тем, каким знакомым и одновременно незнакомым выглядит город. На фоне городской архитектуры, магазинов и пешеходов, в целом очень похожих на то, что я видела в Нью-Йорке, разница проступала отчетливо, как барельеф. Тротуары были уже, как и подобало более старому городу. Здания в целом ниже нью-йоркских, из-за чего я ощущала себя башней высотой 175 см. Городской горизонт отодвинут дальше: на некоторых улицах мне открывался вид на соседние улицы или районы – на глухих, напоминающих пещеры улицах Нью-Йорка такого не увидишь. Вытянутые в длину кварталы прерывались проездами, позволявшими заглянуть на задворки ресторанов и магазинов. Осматривая проулок, я вспомнила Джона Хадидиана и подумала: интересно, служит ли это место магистралью для животных.

Люди здесь выглядели “по-филадельфийски”, отчасти напоминая мне покойную бабушку Джоанну, которая прожила в этом городе все свои 86 лет. Помню, как мы встретились с ней в полутемном зале ресторана на Честнат-стрит, чтобы поесть клэм-чаудера. Мы сидели в тихой кабинке с бархатными подушками, и она крошила крекеры в тарелку с супом. Теперь мне казалось, что люди вокруг похожи на нее мягкостью кожи, разрезом глаз и горделивостью походки. Я почти слышала позвякивание ее браслетов. Я спросила Лорбера, который тоже родился в этом городе, слышал ли он о “филадельфийской” внешности. Ответом мне стал непонимающий взгляд. Судя по всему, это просто ностальгический плод моего воображения.

Дождь усиливался, и мы ускорили шаг, думая, где бы укрыться.

– …У этой женщины, – произнес Лорбер, будто продолжая прерванную фразу, – возможно, генетическое нарушение.

– Что? – Мое сознание было до сих пор занято дождем, а глаза – поиском укрытия.

– X-хромосома. У нее низко сидящие уши, невысокий рост и “крыловидные складки” под подбородком.

Я оглянулась. Никакой женщины рядом уже не было, но я заметила краем глаза, что только что мимо действительно кто-то прошел. Женщина уже скрылась за углом, из-за которого вышли мы сами. Полная брюнетка. Это все, что я заметила. Лорбер тем временем определил генетическое нарушение на ее 23-й хромосоме.

Меня это поразило. Я, конечно, знаю, что лица, тела – отражение наших генов. Голубой цвет моих глаз – не моя заслуга: он был предопределен, когда сперматозоид моего отца встретился с яйцеклеткой матери. Однако цвет глаз – все-таки не то же самое, что общие диагнозы, которые охотно раздавал Лорбер. Конкретно это нарушение могло иметь не только физические, но и психологические проявления. Взглянув в лицо той женщине, Лорбер мог увидеть ее потенциальное поведение.

Лорбер ставил диагнозы уверенно, но осторожно. Ведь он не мог использовать один из самых полезных аспектов осмотра и первого знакомства с пациентом: выслушать рассказ этой женщины и узнать детали, которые обычно классифицируются как “непредрасполагающие” (профессия, семейная жизнь, привычки). Симптомам нужна предыстория.

Лорбер, например, любит пожимать пациентам руку. Он не сообщил, о чем ему рассказало мое рукопожатие, но у меня сложилось впечатление, что в данном случае это был просто способ начать разговор с прикосновения – одновременно профессиональный и личный. Я велела себе не забыть в конце прогулки уверенно пожать ему руку.

Кроме того, мы не могли приблизиться к прохожим. Оказаться близко к человеку – значит чувствовать запах его тела, а запах незнакомого человека может отталкивать. Еще более отталкивающим может казаться запах парфюмерии, которой люди маскируют запах своего тела. Однако, держась поодаль, мы многое упускаем из виду. Лорбер с ностальгией, достойной детских воспоминаний о воскресных блинчиках или печенье тетушки Леони, рассказывал о том, что в прежние времена врачи, закрыв глаза, нюхали образцы клеток кожи пациентов, а сейчас так почти никто не делает. Если к Лорберу является пациент, у которого другой врач брал образцы пораженных тканей, тот всегда звонит первому врачу и интересуется запахом этих тканей. То, что мы называем несвежим дыханием, является признаком системных или локальных нарушений. Несвежее дыхание может иметь запах рыбы, аммиака, плесени или крови – и каждый из этих запахов указывает на разные заболевания. Лорбер писал о трех своих пациентах, чье “зловонное” дыхание – еще до появления болей при дыхании, кашля и высокой температуры – было единственным или первым признаком того, что они подхватили анаэробную легочную инфекцию.

Я покрепче сжала губы.

Тела не только пахнут; они скрипят и шумят – и когда все хорошо, и, в особенности, когда что-нибудь неладно. Французский врач XIX века Рене Лаэннек составил каталог звуков тела, которые врач может расслышать, если наклонится достаточно близко к пациенту. Лаэннек сворачивал в трубку лист бумаги, чтобы слушать звуки в груди своих пациенток, поскольку наклоняться слишком близко над женщиной было неудобно, особенно если она обладала пышной грудью, да и в любом случае считалось предосудительным. Бумажный конус позднее эволюционировал в стетоскоп. Одни только приглушенный стук сердечных клапанов и ритмичное течение крови, бегущей от сердца, могут рассказать о здоровье очень многое. Огромное количество статей и книг посвящено связи тонов сердца с состоянием здоровья: тонов первого, систолического (закрытие митральных/трехстворчатых клапанов между предсердиями и желудочками) и второго, диастолического (закрытие клапанов аорты и легочных клапанов в тот момент, когда сердце выталкивает кровь). Если вдобавок к этому вы наденете манжету для измерения давления, то человек, слушающий вас через стетоскоп, сможет на слух почувствовать разницу между давлением крови, текущей по артериям, во время сокращения сердца и во время его расслабления. Не удивлюсь, если окажется, что с помощью какого-нибудь еще простого инструмента врачи могут расслышать шаги смерти.

Лаэннека особенно интересовали звуки болезней. Список звуков, которые он услышал через свою бумажную трубочку, получился очень поэтичным. В числе шумов в бронхах он слышал начинающееся воспаление легких, которое звучало, как сырая селитра на сковородке, разогреваемая на небольшом огне. А звучание катаральной пневмонии было настолько похоже на воркование голубя, что он иногда заглядывал под кровать в поисках незваных пернатых гостей. В заложенных бронхах он слышал “щебет птички и влажный скрип, который издают смазанные маслом мраморные плиты, когда их резко отрывают друг от друга”. Кашель, похожий на “жужжание мухи в фарфоровой вазе”, мог указывать на заболевание легких. Другие опасные заболевания заявляли о себе еще громче: “звуками ветра в замочной скважине”, “раскатами” немузыкального рева или стуком булавки, “ударяющей по фарфоровой чашке”. Мы с Лорбером стояли под навесом, слушая дождь. Я думала о мурлыканье, ворковании, свисте, скрежете, шипении и треске во мне. Чихнув, я почувствовала себя настоящим оркестром.

Мы с Лорбером изучали улицу, и каждый приближавшийся к нам человек становился моделью для демонстрации чего-либо нового. Угадывать, чем именно было это новое, оказалось весело. Моя личная версия игры, конечно, почти не имела под собой медицинской базы, но зато отличалась дерзостью новичка, не сознающего, сколь мало он знает. Я не очень успешно определяла конкретные проблемы, зато легко находила людей, представляющих потенциальный интерес. Автобусные остановки оказались настоящей золотой жилой. Мы увидели пожилую женщину, стоявшую чуть в стороне. На ней красовалось несколько слоев лохмотьев и абсолютно новые туфли. Не знаю, как обстояли дела с ее здоровьем, но о других обстоятельствах догадаться было несложно.

Мое внимание привлек молодой человек неподалеку от нее. Он расхаживал туда-сюда, свесив голову под капюшоном толстовки; левой рукой он прижимал к щеке телефон. Его походка была странной. Туловище и бедра, казалось, оставались неподвижными: во время его движений они не смещались друг относительно друга, как бывает при обычной ходьбе. А стопы были вывернуты наружу. Я похвасталась Лорберу своей находкой, и он любезно сообщил мне, что я только что диагностировала у молодого человека претензию на стильность. Брюки на нем были сильно приспущены, как это сейчас модно – и, чтобы штаны не сползли на лодыжки, ему приходилось расхаживать такой негибкой походкой.

Я огляделась в поисках кого-нибудь, чья походка была бы следствием анатомических особенностей, а не представлений о моде. Улицу осторожно переходил мужчина средних лет. Лорбер тоже его заметил.

– Я бы сказал, что у него травма спины – стеноз позвоночного канала, который затрудняет движения ног, а мышцы немного атрофированы.

И действительно: приглядевшись к мужчине, медленно переходящему дорогу, я поняла, что так и есть: его туловище было крепким на вид, но ноги будто болтались. Он не шагал, а волочил ноги.

– Такое ощущение, что он вообще не пользуется ногами, – предположила я.

– Да. Это не ноги несут его… Он перемещает центр тяжести тела из стороны в сторону, а ногами пользуется как рычагами.

На другой стороне улицы пешеходов внезапно оказалось гораздо больше – на уровне Г. Видимо, автобусная остановка впереди выбросила из себя пассажиров. Мы увидели высокий дождевик, который тащил за руку маленький дождевик – из-под одежды видны были только руки. Интересно, каково это – быть маленьким человеком, которого взрослые таскают за собой по своим делам. За время прогулок с сыном я уже отучилась тянуть его, и вместо этого сама следовала за ним (в результате мы стали опытными зеваками).

Возможно, чтобы научиться по-настоящему сопереживать пациентам, врач должен уметь сам становиться ребенком, женщиной средних лет и мужчиной со стенозом позвоночного канала или анаэробной легочной инфекцией.

Способность к сопереживанию, которой обладают практикующие врачи вроде Лорбера и Джонсона, имеет отличное объяснение. В начале 90-х годов XX века итальянец Джакомо Риццолатти (Риззолатти) с коллегами изучал мозг обезьян. Ученые идентифицировали нейроны, активировавшиеся в премоторной зоне F5, когда макаки брали арахис (в частности, с помощью микроэлектродов, установленных на отдельные нейроны для регистрации мозговой активности). Эти конкретные нейроны возбуждались, когда обезьяны тянулись за арахисом. Однажды Риззолатти заметил кое-что необычное. Когда экспериментатор собирал установку и выкладывал орехи перед обезьяной, электроэнцефалограф оказался включен. В этот момент устройство зафиксировало возбуждение тех же самых нейронов, хотя обезьяна при этом сидела неподвижно, наблюдая за приготовлениями к эксперименту. Нейроны активировались просто потому, что экспериментатор потянулся за орехом. Иными словами, нейроны в мозге обезьяны возбуждались и во время выполнения действия, и во время наблюдения за тем, как это действие выполняет другой.

Это удивительно: отдельные нейроны были вовлечены в определенные виды поведения и при этом возбуждались в двух конкретных случаях. Давайте представим себе сцену. Макаки – красивые существа с небольшими мордочками и нависающими бровями, которые усиливают выразительность их мимики. В тот день одна из обезьян, сидевшая в тесной камере с зафиксированной головой и вскрытым для регистрации активности мозга черепом, наблюдала, как человек в лабораторном халате вошел в комнату и принялся раскладывать на платформе арахис. Мозг обезьяны, помимо прочего, зарегистрировал две вещи: что этот человек был другой особью – и что он делал ровно то, что в скором времени должна была делать сама обезьяна.

С тех пор результат эксперимента много раз воспроизводили и дополняли, и теперь мы знаем, что зеркальные нейроны – клетки, активирующиеся при выполнении действия и при наблюдении за выполнением действия, – присутствуют в разных участках мозга и встречаются не только у обезьян, но и у людей. Среди этих участков – островок и миндалина, часть лимбической системы, отвечающей за выражение эмоций и восприятие чужих эмоций, а также восприятие тона голоса и слов. Именно зеркальные нейроны отчасти позволяют нам сопоставлять свое поведение с поведением других людей – и морщиться при виде человека, подвернувшего лодыжку и скривившегося от боли; заражаться смехом; испытывать настоящий страх, сидя в темной комнате и глядя в экран, на актеров, играющих в ненастоящей страшной сцене. Возможно, отчасти благодаря этим нейронам дети учатся кидать мяч, завязывать шнурки и поворачивать дверную ручку – просто наблюдая за тем, как это делают другие. И, возможно, именно эти клетки позволяют нам сопереживать – ведь для большинства сопереживание идет рука об руку с наблюдением за чужим поведением и эмоциями.

Не имея счастливой возможности заглянуть в мозг Лорбера и Джонсона, я все же могла вполне уверенно предположить, что их зеркальные нейроны развиты сильнее обычного и позволяют им замечать больше, как бы ощущая чужое состояние собственным телом. Причина этого – свойственный врачам опыт работы с множеством заболеваний. В одном исследовании, посвященном активности мозга профессиональных танцоров, балерин просили смотреть на выступления других балетных танцоров. Их системы зеркальных нейронов приходили в крайнее возбуждение: они чувствовали все движения, которые совершали танцоры. Обычные люди, глядя на представление, также демонстрировали активность зеркальных нейронов – гораздо более умеренную. Когда балет смотрели люди, занимавшиеся капоэйрой, позы которой во многом пересекаются с балетными, их системы зеркальных нейронов также сильно возбуждались, хотя и меньше, чем у балетных танцоров. Аналогично, балерины, смотревшие капоэйру, демонстрировали меньшую активность зеркальных нейронов, чем люди, профессионально занимавшиеся капоэйрой. Но в обоих случаях эта активность была более выражена, чем у людей, не имевших никакого отношения к танцу. Опыт имеет значение, однако основан он на том, чем обладает каждый: на умении ощущать чужие движения своим телом.

Мы с Лорбером, прогулявшись по большому кварталу, направились обратно к Коллегии. Пешеходов было мало, и мы на время погрузились в молчание, как люди, которые только что расправились с обедом и теперь удовлетворенно смотрят в пустые тарелки. Тут Лорбер просиял:

– Вы это имели в виду?

– Да!

Я была счастлива. Я сразу поняла, что он имел в виду: мимо прошла женщина с Типичной Филадельфийской Внешностью. Я помогла Лорберу обострить его внимание – точно так же, как он помог мне обострить свое. Не могу точно сказать, что именно увидел Лорбер, но каким-то образом, на основании нескольких примеров, он уловил общую тенденцию и определил сущность того, что уже начинало казаться мне плодом воображения. Специалисты, изучающие пропорции лица, наверное, сказали бы нам, что мы можем составить схему “филадельфийской” внешности. Проводя “антропометрические” исследования, ученые используют определенные точки на лице, отсчитывая от них расстояния, уровни и углы, и сравнивают пропорции. В качестве маркеров используют не глаза, нос или рот, а самую нижнюю точку бровной дуги, переносицу и кончик носа, внешний край глаза, место, где бы находился зоб, если бы он у нас был, внешний край рта, самую вогнутую часть подбородка и так далее. Так исследователи получают “среднее” лицо – и регистрируют отклонения от этого эталона. Возможно, “филадельфийская” или другая типичная внешность имеет определенные параметры, отличающие ее от средней внешности. У типичного шестилетнего ребенка высота раскрытого глаза составляет примерно треть его ширины, а высота нижней челюсти составляет половину ее ширины. Для нас ребенок просто выглядит шестилетним – но при желании это ощущение можно “поверить алгеброй”.

Когда мы дошли до Коллегии, я пожала Лорберу руку. Надеюсь, мое рукопожатие было сильным, хотя, боюсь, моя рука могла показаться ему холодной и вялой. Он не обратил внимания на ногти на моих больших пальцах… Или все же обратил? На лице Лорбера мелькнула улыбка. Он повернулся и легко зашагал по лестнице.

Возвращаясь в отель, я поймала себя на том, что внимательно разглядываю прохожих – будто они до сих пор объекты медосмотра. Очень быстро я обнаружила, что это заставляет людей смотреть на меня (или просто смотреть на то, как я смотрю на них). Ах! Неужели я уже забыла, чему научилась у сына: не смотреть слишком пристально? Подчиняясь правилам, я отвела взгляд.

Некоторые вещи, которые видели Лорбер и Джонсон, мне давались с трудом, однако никакая из этих вещей не проходила незамеченной. Там, где я смутно ощущала: “М-м, что-то здесь не так…”, они могли бы поставить диагноз. Однако мне был важен не столько диагноз; важно было то, как знания влияли на их видение мира. Я будто заглянула за кулисы – и там, вместо того, чтобы увидеть человечка, притворяющегося великим волшебником, увидела самого великого волшебника, профессионала в одном простом деле: умении смотреть.

Часть третья Город и чувства

Глава 9 Видеть, не видя

Так гляди же, гляди во все твои глаза![21]

Жюль Верн

Ветерок поманил меня дальше, и я последовала за ним.

Придумайте проект, предусматривающий прогулки по городу, и, если вашей судьбе свойственны ироничные повороты, довольно скоро вы утратите способность ходить. Именно это произошло со мной. Через несколько недель после того, как у меня образовалась грыжа межпозвоночного диска и я поняла, что не могу отталкиваться левой ногой. То есть в целом я могла пользоваться ногой, но не могла пользоваться ей как надо.

Мой седалищный нерв отказался общаться с левой ступней. Меня, конечно, расстраивало, что я не могу бегать (моя небольшая слабость) или поднимать сына (а вот это – необходимость), но по-настоящему меня беспокоило то, что я на время стала инвалидом. Мне повезло: я могла ходить, хотя это было трудное и неспешное дело. Даже после операции ступня оставалась парализованной, и мне приходилось переносить ногу, ставя ее вбок, вместо того, чтобы этой ногой отталкиваться.

В эти несколько месяцев улицы для меня изменились, как они, безусловно, меняются для всех людей с временной или постоянной травмой – или для тех, чья травма представляет собой обычное старение. Левая сторона тела утратила чувство равновесия, поэтому, чтобы повернуть в сторону, мне приходилось опираться на правую ногу. Из-за этого все привычные действия (когда мне приходилось сделать шаг назад, чтобы уступить место в лифте, или посторониться, чтобы пропустить прохожих на узком тротуаре) выходили у меня очень медленными и еще долго – утомительными и неуклюжими.

Я обнаружила, как много действий мы совершаем, когда встречаем людей. От Фреда Кента (и, косвенно, от Уайта) я узнала о “танце” пешеходов на тротуаре. Хотя на первый взгляд кажется, что взаимодействие с другими пешеходами начинается лишь в тот момент, когда они приближаются на расстояние вытянутой руки, на самом деле мы задолго меняем траекторию своего движения и скорость шага. Теоретически. Теперь я испытала это на практике. В отсутствие нервов, посылающих мышцам сигналы о необходимости изменения траектории движения, пешеход становится бредущей вслепую мишенью. Пока я болела, я вступила в такое количество тактильных контактов, в какое не вступала за десятилетие своей городской жизни.

В разгар мучений я встретила Арлин Гордон. Стоял жаркий день. Вдоль тротуаров булькали и жужжали кондиционеры, охлаждая укрывшихся за закрытыми окнами обитателей квартир. Скамейки в парках стояли пустые. Я почти слышала, “как растет трава и как бьется сердце белочки”[22].

Я повернула за угол и вышла на широкую улицу, целиком открытую солнцу. Неподалеку трещал электрогенератор; над горизонтом метался звук сирены; когти собачки, которую тащили на полезную прогулку, скрежетали по бетону, и все эти звуки плавились в воздухе. На тротуаре змеями извивались шланги, изливая свое содержимое под деревья, пахнущие влажной землей. Поравнявшись с третьим по левой стороне улицы домом, стоявшим чуть в глубине, я подошла к двери. Дверь со вздохом открылась. Я прошла через холл с мраморным полом, кое-как заползла вверх по ступенькам, проковыляла к лифтам, нажала на кнопку, вошла и снова вышла через шесть гудков. На седьмом этаже я повернула налево и услышала: “Александра?”

Гордон стояла в дверях напротив. Высокая, улыбающаяся, с красиво уложенными белейшими волосами, она одной рукой придерживала дверь, а второй приглашала меня войти. Ее пальцы были направлены чуть влево от меня, но, когда я поздоровалась с ней, она смотрела мне прямо в глаза. На фоне кричаще яркой синей блузки глаза Гордон переливались сине-зеленым. Она провела меня в небольшую чистую квартирку. Жалюзи были опущены, и в комнате стоял приятный полумрак. В книжном шкафу стоял телевизор, аккуратные ряды книг и бесчисленные безделушки: изящные фарфоровые шкатулочки, крошечные каменные статуэтки тюленей, слонов и птиц.

Я подошла, чтобы рассмотреть безделушки, и Гордон сказала: “Вы можете выбрать одну, и я расскажу вам про связанное с ней путешествие”.

Я положила ей на ладонь одну из вещиц. Она бережно сжала ее, опустив глаза. Быстро ощупала. Открывая крышку, произнесла: “А, это одна из моих шкатулочек. Что же это… картинка на крышке… Цветы… Уверена, это из Китая. Я была в Китае дважды – на самом деле трижды, если считать Гонконг”.

За последние сорок или около того лет Гордон путешествует по миру, часто в компании друзей. Однажды она побывала в трехнедельном круизе по Северной Атлантике, объехав Исландию и Гренландию. В каждом путешествии она покупает сувениры – безделушки, которые она называет “мои фотографии”. Сегодня, в этот жаркий день, она ездила в “Сторм-Кинг”: музей под открытым небом к северу от Нью-Йорка, где на нескольких сотнях акров ухоженного ландшафта расставлены огромные скульптуры.

“«Сторм-Кинг»! – с улыбкой проговорила она. – Я была поражена, когда попала туда, потому что была там много лет тому назад. И все там оказалось совсем не таким, как в моих воспоминаниях”.

Это ее удивление, многочисленные путешествия и привезенные из них сувениры могли бы показаться совсем не интересными, если бы не тот факт, что последние сорок два года Арлин Гордон была слепой.

Ее воспоминания о “Сторм-Кинг” были смешанными: не выдуманными, но и не основанными целиком на ее собственных чувствах. Частично они сформировались под влиянием описаний ее спутников. Большую часть своих поездок Гордон видит глазами тех, кто путешествует с ней. Она просит их описывать вслух увиденное – и не только впечатляющие, но и обыденные вещи.

“Все эти годы я путешествую с друзьями, – продолжила она. – И все они говорят, что видят гораздо больше, потому что с ними я”.

Воспоминания Гордон о “Сторм-Кинг” также основаны на незрительном восприятии мира. Должно быть, ее память хранит запах воздуха, и то, как звуки отражаются от лужайки и металла и улетают в небо, и ощущение пространства, складывающееся на основе того, сколько времени занимает переход от одного экспоната к другому.

Я размышляла об этом в ее полутемной прохладной квартире. Гордон сидела в метре от меня, очень прямо, повернув лицо в мою сторону. Когда она говорила, ее взгляд будто находил мои глаза, а потом уходил слегка вверх и влево – совсем как у зрячих. Ее поведение было образцом того, как люди во время разговора устанавливают зрительный контакт[23].

Слушая, она неподвижно смотрела в мою сторону, остановив взгляд на моих глазах. Когда мы заговорили об ее семье, она махнула рукой в пространство над моим левым плечом – куда-то в стену за широким диваном. Проследив за ее жестом, я увидела то, чего сама она видеть не могла: две фотографии, которые она, тем не менее, безошибочно описала. Ее сын, теперь уже взрослый, сделал снимки с промежутком в десять минут. На них изображена естественная дамба где-то в Северной Атлантике: сначала покрытая водой, а после, когда начался отлив, обнаженная. Свет играл на воде в точности так, как описала Гордон.

Я решила встретиться с Гордон и пойти с ней на прогулку по городу именно потому, что она слепа. После нескольких прогулок я поняла, чего многим из них не хватало: впечатлений помимо зрительных. Ничего удивительного в этом нет, все-таки люди – визуальные существа. Глаза занимают главенствующее положение на нашем лице. Мы обладаем трихроматическим зрением, достаточным для того, чтобы изобрести “Техниколор” – изображение мира с использованием миллиона цветов. Зрительные зоны с сотнями миллионов нейронов, обрабатывающих информацию о том, что мы видим, занимают пятую часть коры головного мозга. Глаза дарят нам восхитительные изображения. В результате мы обычно не обращаем внимания ни на что, кроме зрительной информации. Одежда, которую мы носим, дома, в которых мы живем, места, которые мы посещаем, и даже люди, которых мы любим, – все это мы оцениваем главным образом по внешним (зрительным) признакам.

Однако мир, в котором мы живем, ни целиком, ни даже преимущественно не описывается светоотражающими характеристиками предметов. А как же запах молекул, составляющих все окружающие нас предметы, или едва ощутимые запахи, носящиеся в пространстве? Или колебания воздуха, которые мы ощущаем как звук – или частоты, находящиеся ниже и выше нашего слухового диапазона? Я предположила, что человек, утративший зрение, сможет показать мне, пусть и поверхностно, городской квартал таким, каким я не вижу его широко открытыми глазами.

Та идея, что у людей, лишенных зрения, сильнее развиты все остальные чувства, – не домысел. Вследствие необходимости, а также особенностей нервной системы, которая оказалась гораздо более адаптивной, чем считали ученые всего несколько десятилетий назад, слепой человек “видит” мир с помощью других чувств. Слепые от рождения люди зачастую настолько легко ориентируются в мире зрячих, что, глядя на их движения, почти невозможно догадаться, что они не видят, куда идут.

Половину своей жизни Гордон была слепой. Она ослепла в сорок с чем-то лет, после многих лет ухудшения зрения и безуспешных хирургических операций. Вышло так, что в то время она работала в одной городской организации, которая помогала людям с ослабленным зрением приспособиться к миру. Будучи социальным работником и помощником своих незрячих клиентов, она знала и имела доступ к лучшим технологиям, которые могли помочь. Однако ослепнуть в зрелом возрасте – это совсем не то же самое, что родиться слепым или ослепнуть в раннем детстве. У тех, чья слепота вызвана проблемами с глазами, зрительная кора остается неповрежденной. Она по-прежнему готова интерпретировать то, что видит человек, однако внезапно оказывается никому не нужной и не получает информацию от зрительного нерва. Безуспешно ожидая поступления информации из той двери, которая больше не откроется, она в конце концов начинает воспринимать сигналы, поступающие через “боковые двери”: через другие органы чувств или даже другие участки коры головного мозга. Вместо того чтобы отключиться, зрительная зона начинает работать активнее, чем прежде.

Результат удивителен. Хотя слепоту едва ли можно назвать незначительным нарушением, мозг слепорожденного младенца претерпевает серьезные перестройки, которые позволяют растущему ребенку опираться на другие сигналы, полностью заменяющие ему зрение. Ученые впервые обнаружили это (как и большинство вещей, которые мы знаем о нашем мозге) у обезьян. Конечно, животные не подписывались на это: данные, о которых вы сейчас прочитаете, были получены благодаря мучительной смерти целой армии обезьян, которой наверняка бы хватило, чтобы напечатать на пишущей машинке ту самую пьесу Шекспира. Сходство между мозгом обезьяны и человека достаточно велико, чтобы ученые могли экстраполировать на человека данные, полученные в экспериментах с обезьянами, и в то же время это сходство слишком мало, чтобы ученые отказались от принесения обезьян в жертву науке.

Общих черт очень много. Во-первых, наши мозги имеют примерно одинаковую форму: они похожи на пельмень, в который положили слишком много начинки: обширные полушария с небольшим комочком сзади (мозжечок, который контролирует движения и поэтому является очень важным комочком). В начале XX века немецкий невролог Корбиниан Бродман составил карту коры – внешнего слоя головного мозга – приматов, идентифицировав десятки зон, в которых клетки выполняют принципиально разные задания. Есть зрительные зоны; обонятельные зоны; слуховые зоны; зоны, реагирующие, когда вам щекочут живот; зоны, координирующие движения, когда вы тянетесь за чашкой. С помощью этой карты Бродман успешно продемонстрировал, что мозг – это не просто универсальный склад ощущений: когда ваши глаза замечают горизонтальную линию лезвия ножа, поднесенного к пальцу, это событие регистрируется в одной зоне мозга; боль же, которую мы ощущаем, когда лезвие входит в палец, регистрируется другой зоной. Самым замечательным в работе Бродмана (поля, которые он идентифицировал, теперь носят его имя) было то, что он смог составить карту, на которой показал форму и примерное местоположение каждой зоны в любом мозге. “Зрительная зона” в вашем мозге более или менее совпадает с моей (“более или менее” – важная поправка, определяющая разницу между вами и мной). Теоретически каждый из нас мог бы вырезать этот участок мозга и обменяться им с другим человеком (при условии, что мы знали бы, как это сделать, а также при условии, что нейроны регенерировали бы как суккулентные корни, чего они не делают). Судя по всему, роль клеток мозга предопределяется геномом. Близнецы, одинаковые во всем, рождаются с одинаковым мозгом[24]. Позднее, когда они взрослеют, приобретая уникальный для каждого опыт, их мозг развивается по-разному – как, разумеется, и любой другой мозг. Но ни один мозг не перестраивается настолько сильно, чтобы его нельзя было соотнести с картой Бродмана.

За одним исключением. Мозг людей, испытавших продолжительную сенсорную депривацию, устроен по-другому. Изучение таких людей и других животных показало пластичность мозга: его способность к фундаментальным перестройкам, особенно (а в некоторых случаях и исключительно) в раннем возрасте.

Пластичность мозга обусловлена тем, как он распоряжается информацией об окружающем мире. Согласно Бродману, то, что мы видим глазами, поступает в зрительную зону затылочной доли. Когда мы видим объект или позднее вспоминаем о том, что видели его, в зрительной области активируются специальные клетки и связанные с ними другие нейроны, что в совокупности приводит к работе нашего воображения и может быть зарегистрировано с помощью томографа.

Теперь представим, что вы смотрите на многочисленные образцы объекта определенного типа. Для простоты допустим, что вы устроились на работу, где нужно искать синие, бракованные, шарики на заводе по производству зеленых шариков. Эта работа отразится на вашей зрительной коре: она поменяет свою структуру под влиянием того, что вы видели множество зеленых шариков, и станет с повышенным интересом реагировать на синие. Это упрощенное описание того, что постоянно происходит в естественных системах. Наш мозг изменяется под воздействием опыта – и характер этих изменений прямо зависит от характера опыта. Когда мы выполняем какое-либо действие, наблюдаем за явлением или ощущаем запах настолько долго, что становимся в этой области “профессионалами”, наш мозг приобретает функциональные – и визуально заметные – отличия от мозга “непрофессионалов”. Так, мозг Чарли Эйзмена изменился под влиянием насекомых, мозг Пола Шоу наполнен шрифтами, а Сидни Горенштейн различает камни так же хорошо, как мы различаем лица. Взгляните на мозг виолончелистки (если, конечно, сможете его достать), и вы увидите в анатомии органа “отпечатки” ее опыта. Слуховая кора в таком мозге будет более развитой – и более крупной, – чем кора людей, не посвятивших жизнь музыке. Но есть и другие, более специфичные отличия. В соматосенсорной коре (участке мозга, который обрабатывает тактильную информацию) есть хорошо распознаваемые группы нейронов, принимающие сигналы от каждого пальца. Иными словами, там есть клетки “первого пальца”, клетки, работающие со “вторым пальцем” и т. д. Соматосенсорное представительство в мозге виолончелистки содержит гораздо больше клеток в участках, относящихся к пальцам левой руки. Почему? А потому, что она постоянно использует пальцы левой руки – не только чтобы автоматически, не раздумывая, воспроизводить нужную ноту, но и чтобы придавать струне нужное давление и исполнять вибрато, делающие звучание музыкальным.

Мозг особенно пластичен в раннем возрасте. Обычно зрительная кора ребенка обрабатывает в основном визуальную информацию, но при этом получает немного данных и от других органов чувств. Но что если ребенок слеп? Мозг пока не изобрел таких изменений, которые возвращали бы зрение ребенку, чьи глаза не реагируют на свет. Однако многочисленные исследования указывают на то, что нейроны зрительной зоны, не получая информации от глаз, начинают перестраиваться. Вместо того чтобы отмереть, все большее количество нейронов начинает возбуждаться, получая сенсорную информацию от носа, рта или кожи. Нейронная пластичность включает изменения в структуре нейронов, частоте их активации или в нейронных связях. В результате слепой ребенок, взрослея, становится сверхвосприимчивым к сигналам от других органов чувств.

Итак, наш мозг изменяется в зависимости от нашего окружения, особенно в раннем возрасте. Мозг даже взрослых людей постоянно трансформируется: простой факт обучения чему-либо указывает на то, что в мозге произошли нейронные изменения – пусть не настолько радикальные, как в детстве. Ребенок, который в первые годы жизни из-за опухоли или другого заболевания теряет целое полушарие головного мозга (то есть половину мозга), развивается относительно нормально. Оставшееся полушарие берет на себя все функции утраченного полушария. Однако у взрослых внезапная потеря половины мозга будет означать утрату огромного количества незаменимых способностей, знаний и опыта – и это настоящая катастрофа. Так, при потере левого полушария человек с высокой вероятностью полностью утратит способность понимать языки, пользоваться речью и писать, и уцелевшее правое полушарие уже не сможет собраться с силами и восстановить эти способности.

Слепорожденному ребенку относительно повезло: его мозг еще может перестроиться. Мозг же взрослого человека не способен на значительную трансформацию. Однако у людей, утративших зрение уже в зрелом возрасте, нередко обостряются другие чувства. Так, ослепший Джеймс Тербер продолжал рисовать своих знаменитых гончих с вытянутыми мордами: он особым образом перемещал карандаш между пальцев, что позволяло изображать голову собаки, не видя результата. Кроме того, художник испытывал зрительные галлюцинации: зрительная система еще считала, что он кое-что видит (например, синий пылесос “Гувер”, танцующие коричневые и плавящиеся фиолетовые пятна, а также бильярдные шары). Эти образы наверняка сказались на эксцентричных записках и рисунках Тербера.

Некоторые слепые люди ощущают запахи ярче зрячих. Оливер Сакс рассказывал о враче, у которого появилась гиперчувствительность к нашим запахам. В первую очередь это, конечно, запах собственно тела, а также ароматы лосьона, мыла, стирального порошка и т. д. В случае этого врача то были и запахи, которые исходят от нас, когда мы встревожены или подавлены. Теперь врач улавливал эмоции пациентов лучше, когда был зрячим. Подобная острота восприятия свойственна не только гениям обоняния: с помощью тренировок или просто внимательности даже зрячий может научиться улавливать эти запахи. Интересно, почувствовала ли Гордон запах лосьона, который я нанесла на лицо, или шампуня, которым я вымыла волосы? Какие чувства она испытывала к запахам человеческого тела: любопытство? Или отвращение?

Если Гордон и беспокоили витавшие в лифте ароматы косметики, то она ничем этого не выдала. По ее словам, после утраты зрения она не приобрела сверхчеловеческих способностей, а просто стала эффективнее пользоваться своими чувствами. И – следом заявила мне, что “через несколько лет поняла, насколько важна кинестетическая память”.

Мы шли к выходу. Я задержалась на лестнице, пытаясь пропустить других жильцов на лестничную площадку и в то же время не отходить далеко от Гордон. Однако она шла вперед уверенно, не обремененная этим визуальным “шумом”. У нее имелась трость, усиливавшая и расширявшая кинестетическую картину мира. Кинестезия – это одно из наших чувств; оно локализовано в теле и определяет то, где в пространстве находятся наши конечности. Рецепторы в мышцах и суставах посылают сигналы в мозг, чаще всего в обход сознания. Кинестетическая память, таким образом, представляет собой мышечную память. Именно она включается, когда я сажусь на велосипед после многолетнего перерыва или пытаюсь сыграть вальс Шопена, который давным-давно умела играть. Хотя чаще всего мы не осознаем собственные кинестетические способности, они всегда с нами. Бывает, нам проще показать, где предмет, или изобразить жестами действие, чем описывать его словами. В этих случаях наши кинестетические способности превосходят даже языковые навыки.

По словам Гордон, в доме, где она жила раньше, она передвигалась по кухне или находила сочетающиеся друг с другом предметы одежды в гардеробе именно с помощью этого чувства: тело “знало”, как оно должно двигаться в пределах кухни или гардеробе. Поэтому для Гордон очень важно, чтобы все находилось на своих местах. После того, как в кухне сделали ремонт и все переставили, она еще долго пыталась взять полотенце там, где оно прежде висело. Новейшая роскошная духовка оказалась бесполезной: она была настолько глубокой, что Гордон теряла внутри форму для выпечки. Старая духовка по размеру точно подходила к форме для выпечки, и Гордон знала ширину и глубину этого пространства.

Когда ее левая рука частично утратила чувствительность из-за пережатого нерва, Гордон поняла, насколько важным было для нее осязание: она пользовалась им в гардеробе, “чтобы узнать, что я беру – трикотаж, шелк или хлопок”. Несмотря на проблемы с осязанием, в день нашей встречи она была одета безупречно. Даже ее трость сочеталась по цвету с одеждой.

Длинная фибергласовая трость с круглым набалдашником была украшена цветной полоской. Гордон, осторожно постукивая по земле примерно в двух шагах перед собой, отставала на полшага. “Если мы подойдем к краю пропасти, – сказала она, – вы упадете, а я нет”. Меня такая сделка вполне устраивала.

Я заметила, что Гордон слегка поворачивала голову в сторону, как бы выставляя одно ухо вперед. Она прислушивалась к стуку трости, которой ощупывала мир на расстоянии шага. “Работа тростью” – так называют использование трости для передвижения – и сегодня остается первым навыком, которому обучают слабовидящих и незрячих. Несмотря на популярность собак-поводырей, трость и сейчас остается самым частым компаньоном слепых людей. Обычно они водят перед собой тростью так, чтобы она описывала полукруг и касалась земли там, куда опустится нога при следующем шаге. Когда слепой человек приближается к трудным участкам – дверям, бордюрам, – он может вести тростью по земле. Чтобы подняться или спуститься по лестнице, пройти вдоль стены, применяются разные техники.

Я заметила, насколько громким сигналом для окружающих служит трость: она буквально кричит о том, что ее хозяину необходима помощь в перемещении по городу. С моей относительно незаметной травмой, из-за которой я временно утратила способность нормально ходить, я понимала, насколько полезна эта “неоновая вывеска”, указывающая на то, что этот человек требует особого обращения. (Допускаю, что кто-то не хочет никакого особого обращения, но на городских тротуарах оно, мне кажется, очень уместно.) В большинстве случаев пешеходы, идущие нам навстречу, на время оставляли игру в “кто кого перехитрит” (когда люди, приближаясь друг к другу, стремятся уступить другому как можно меньше пространства).

Однако главная ценность трости – в том, что она сообщает владельцу информацию о пространстве. Она передает тактильную информацию о поверхности под ногами: трава это или бетон, гладкая поверхность или неровная. Трость позволяет определить местоположение ям, склонов, препятствий и даже рассеянных прохожих, набирающих на ходу эсэмэс (хотя и редко позволяет избежать столкновения с ними). Более того, трость передает информацию с помощью звука. Трость сродни органу эхолокации летучей мыши: она посылает звук – стук, – который отражается от окружающих предметов. Гордон своими натренированными ушами умеет различать звуки, отражающиеся не только от поверхности под ногами, но и от пространства над головой и по сторонам.

Дельфины и летучие мыши обладают естественной способностью к эхолокации: они испускают высокочастотные волны и слушают отраженные звуки. Частоты отраженных звуков формируют картину окружающего пространства. Самое удивительное то, что дельфины и летучие мыши делают это в реальном времени: навык позволяет им невероятно быстро перемещаться в пространстве. Люди (и зрячие, и слепые) до некоторой степени могут обучиться чему-то вроде рудиментарной эхолокации с использованием механических кликеров, однако обычно мы не развиваем этот навык. Это делают лишь слепые. У некоторых слепых такая чувствительность сопровождается способностью слышать отражение щелчков, которые производят они сами. Обладая этим навыком, некоторые слепые могут кататься на велосипеде или скейтборде.

Я поняла, насколько у Гордон острый слух, когда мы шли по ее улице. Это обычная для Верхнего Вест-Сайда улица, застроенная жилыми многоэтажными домами. С тротуара они выглядят почти одинаковыми: нижние этажи обычно облицованы известняком. Чтобы приметить особенную кирпичную кладку, карнизы или фигуры, нужно отойти на какое-то расстояние. Когда мы шли вдоль очередной каменной громады, Гордон вдруг спросила:

– Мы сейчас под навесом?

Мы не были под навесом. На каждом здании, мимо которых мы шли, был навес. Здесь люди могут ждать такси, когда идет дождь, или просто отдыхать: навес создает ложное ощущение защищенности от уличного шума. Но мы с Гордон не были под навесом – хотя как раз подходили к нему.

– Мы примерно в полуметре от него, – ответила я, слегка разочарованная.

Секундой позже мы вошли под навес. Он закрыл нас от немилосердно палившего солнца, и даже я, зрячая и ненаблюдательная, заметила перемену. Тень приятно ласкала руки и голову.

– Я это почувствовала, – удовлетворенно сказала Гордон. – Звук был совсем другой.

Ага. Ага! Звук. Стук ее трости отразился от тротуара, долетел до нижней стороны навеса и вернулся приглушенным. Я внезапно ощутила близость навеса над головой и услышала, как он изменяет звук наших шагов. Я слышала каждое слово швейцара, негромко разговаривавшего с жильцом. Это публичное пространство ощущалось как уединенное, защищенное от городского шума.

Еще три шага вперед, и мы вышли из-под навеса. Звуки снова полетели в небо. Я спросила Гордон, почувствовала ли она, что мы вышли из-под навеса. Она сделала еще шаг:

– Вот теперь вышли.

Я вдруг поняла, что навес для Гордон был с обеих сторон шире, чем тот, который видела я: там стук трости начинал звучать иначе. Гордон видела навес. Просто ее навес был шире моего.

Профессор религиоведения Джон Халл, ослепший на один глаз еще подростком и в зрелом возрасте окончательно потерявший зрение, рассказывает в автобиографии, как дождь окрашивает мир: он “набрасывает цветное одеяло на вещи прежде невидимые. Вместо прерывистого фрагментарного мира монотонный дождь… демонстрирует мне полноту картины в целом”. Лужайка, холм, ограда, тропинка, куст: все становится ярче благодаря стуку дождя. Расстояния, перепады высоты, материалы, изгибы воссоздаются в брызгах и каплях.

Именно так белая трость творит волшебство. Гордон рассказывала мне, что сообщало ей эхо постукивания ее трости. Она слышала, когда между двумя зданиями обнаруживался узкий проход. Она “слышала” высоту зданий и заметила, что мы подошли к школе (в летнее время молчащей), которая стояла немного в глубине. Внутри своего дома она слушала звук полов на разных этажах, чтобы понять, куда привез ее лифт – в гимнастический зал или мансарду. “В комнате с коврами, – прибавила она, – я иногда теряюсь. Потому что не слышу звуков”.

Пользование тростью изменило мозг Гордон. Помимо личного пространства, в которое мы не допускаем большинство других людей, мозг наблюдает и за периперсональным пространством: пузырем, повторяющим очертания наших тел и непосредственно их окружающим. Границы пузыря кончаются примерно там, куда дотягиваются наши конечности, поэтому он крупнее у людей с длинными руками, пианистов и моделей с ногами “от ушей”. Нейробиологи идентифицировали в мозге обезьян и человека клетки, которые избирательно возбуждаются в ответ на звуки, прикосновения и зрительные образы в этом узком пространстве. Даже если ваши пальцы и конечности нормальной длины, вы наверняка когда-нибудь чувствовали, как кто-нибудь проскочил у вас за спиной, пока вы сидели, погруженные в книгу или занятые обедом. В этот момент вы чувствовали свое периперсональное пространство. Потому что даже самый осторожный человек издает во время дыхания и движения едва слышимые звуки, испускает множество запахов, согревает воздух и своим телом изменяет направление отраженных звуков вокруг вашей головы. Мы чувствуем его присутствие.

Замечательно то, что наш мозг увеличивает этот пузырь в ответ на увеличение тела. Попробуйте пару дней носить шляпу-цилиндр, и скоро вы перестанете ударяться им о притолоку; при регулярном использовании бамбуковых палочек для еды мозг начинает считать их продолжением пальцев. Мозг игрока в бейсбол считает биту продолжением рук, труба трубача – это часть его самого. А слепой, умеющий пользоваться тростью, приобретает мастерство и музыканта, и атлета.

Однако этот пузырь, повторяющий очертания цилиндра или палочек для еды, живет лишь пока вы не снимете цилиндр или не закончите обед. Мозг очень пластичен и может быстро приспособиться к новой ситуации, однако когда нужда отпадает, он возвращается к своему исходному состоянию. В рамках одного эксперимента ученые на пять дней завязывали добровольцам глаза и затем с помощью ФМРТ показывали, что зрительные центры (затылочная доля коры головного мозга) испытуемых начинали отвечать на невизуальную стимуляцию, например на ощупывание знаков азбуки Брайля. Экспериментаторы решили, что в результате зрительной депривации в мозге “просыпаются” уже существовавшие связи. По их мнению, в случае слепых людей именно эти связи используются – сначала временно, а потом и постоянно – для извлечения из видимого мира информации.

У человека, долго пользующегося тростью, периперсональное пространство всегда расширено. Его мозг воспринимает пространство вокруг кончика трости совершенно так же, как мозг зрячего воспринимает пространство вокруг его руки. Слепой способен отреагировать на стук трости так же быстро, как зрячий реагирует на предметы вблизи от головы или рук.

Через некоторое время Гордон отпустила мою руку, помня о моем обещании не допустить того, чтобы она упала с обрыва или попала под машину. Ее трость тотчас же нашла громоздкую бетонную клумбу, которую она ощупала, идентифицировала и обошла стороной. Хотя теперь впереди не было заметных препятствий, Гордон почему-то стала сильно отклоняться влево. А слева от нее стояло четырнадцатиэтажное довоенное здание, построенное, как я заметила краем глаза, из камня, сквозь который вряд ли может пройти человек.

И тут я допустила главную ошибку, которую можно допустить во время прогулки со слепым: я попыталась стать ее проводником. Я протянула руку, собираясь схватить Гордон за плечо, чтобы предотвратить неизбежное столкновение со стеной. С трудом сдержавшись, я ограничилась замечанием: “Э-э… Вы отклоняетесь влево. Еще чуть-чуть, и вы…”

Гордон это не смутило. “Да, если я заберу чересчур влево, я врежусь в здание. Но я знаю, где я”.

Меня ее слова не убедили. “Еще немного, и вы натолкнетесь на стену…”

Она остановилась и, казалось, тяжело на меня посмотрела, после чего двинулась вперед, и ее трость ударилась прямо в стену. Гордон быстро ощупала тростью стену и тротуар, будто погладив домашнее животное. После этого она плавно повернула направо – ровно настолько, чтобы идти параллельно стене.

Тут я поняла, что Гордон изменила направление специально, чтобы найти точку отсчета. Посреди бескрайнего тротуара она искала нечто осязаемое, от чего можно оттолкнуться.

По крайней мере, я была не одинока в самонадеянном желании помочь ей избежать травм. Гордон рассказала, что люди постоянно хватали ее, когда она приближалась к зданиям. Но эти люди, как и я, просто не понимали, каким она видит пространство. Она специально шла к зданию.

“Для вас это не препятствие, да? – уточнила я. – Просто ориентир?”

“Именно”, – Гордон улыбнулась, продолжая идти идеально параллельным курсом.

Когда мы выходили из дома, я заметила, как она делает нечто подобное. Вместо того чтобы влиться в поток пешеходов, идущих по тротуару в обе стороны, Гордон пошла наперерез, пока не достигла осязаемого предмета – фонарного столба – на противоположном краю тротуара. Направляясь в пространство с неустановленными границами, она первым делом устанавливала его размеры и очертания.

Не имея визуальной картины мира, она по сути составляла его карту. Зрячий человек, если ему завязать глаза, ведет себя сходным образом. Если его оставить одного в комнате, он сначала будет петлять туда и обратно – а затем попытается найти стену. Обнаружив стену, человек с завязанными глазами пойдет вдоль нее, а затем двинется в противоположном направлении. Всего через десять минут он сможет довольно точно описать форму и размеры комнаты.

По сути, и Гордон, и люди с завязанными глазами формируют то, что психологи называют когнитивными картами: отображениями окружающего пространства в голове. Мы все это делаем, даже в обычных условиях и без повязки на глазах. Очутившись в новом месте, мы первым делом сравниваем то, что видим (слышим, осязаем), с хранящимися в мозге картами, которые отображают места, где мы бывали раньше. При совпадении карт мы можем не обращать внимания на то, что мы видим (если только рядом не появится что-нибудь новое или необычное) и уверенно двигаться дальше. Поэтому, попадая в знакомое место, мы не утруждаем себя его изучением. Выходя утром из дома, вы можете быть уверены в том, что карта в мозге поведет вас, сонных и рассеянных, к машине или станции метро. Вы уже знаете, на какой улице меньше выбоин в тротуаре, где рытвины на проезжей части и на какой стороне улицы солнце светит прямо в глаза. Отсутствие зрения не мешает процессу формирования когнитивных карт; оно просто заставляет мозг пользоваться при их составлении невизуальными средствами. В случае Гордон это означает в первую очередь поиск границ при прокладывании маршрута. Когда место ей знакомо, она может пользоваться своей картой окружающего пространства и перемещаться, не “разглядывая” его и не отклоняясь от курса.

Было бы, однако, ошибкой думать, что владелец белой трости не получает никакой информации, кроме поступающей от трости. Недалеко от того места, где я пыталась направить Гордон (не нуждавшуюся в моей помощи), я увидела впереди, в конце улицы, кое-что интересное. Увидит ли это Гордон?

Угловой дом представлял собой огромное довоенное кирпичное здание – высокое, отбрасывающее широкую тень. Когда мы миновали угол, Гордон остановилась:

– Мы подошли к перекрестку?

Я улыбнулась: “Точно!” Я решила, что она определила это на слух. Улица пересекалась с широким бульваром, забитым машинами и грузовиками и сопровождавшими их автомобильными гудками и прочим шумом. Но я ошиблась.

– Я это почувствовала, – сказала Гордон.

– Что?

– Ветер.

И действительно: я ощутила слабое движение воздуха, параллельное потоку машин – с севера на юг. Городские жители хорошо знакомы с обликом зданий, мимо которых они каждый день проходят по пути на работу и обратно. Однако в городе есть и другая архитектура, невидимая, но почти столь же постоянная: архитектура ветров. Хотя ветры и зависят от погоды, форма крупных объектов, например зданий, определенным образом влияет на ветры. Городской микроклимат определяется в основном переменой потоков воздуха, вызываемой искусственными препятствиями. В городе вроде Нью-Йорка, с множеством улиц, пересекающихся под прямым углом, поворот почти всегда означает перемену воздушных потоков. Хотя их направление и температура воздуха могут меняться в зависимости от времени дня, контраст взаимно перпендикулярных потоков воздуха – признак более постоянный, чем характеристики отдельных улиц.

Городской “пейзаж ветров” рисуют силы и потоки, описываемые принципом Бернулли, эффектом Вентури, турбулентностью и свойствами вихрей. Улицы, вдоль которых стоят высокие здания, суть аэродинамические трубы: ветер, гуляющий по открытому пространству, заметно усиливается, попадая в узкие “ущелья” (эффект Вентури). Поэтому ветры над реками, омывающими остров Манхэттен, устремляются по боковым улицам. Тем, кто живет на этих боковых улицах, не нужно рассказывать, как ветер там бьет в лицо и как приходится наклоняться, чтобы идти вперед. Это происходит независимо от того, есть ли на улице небоскребы, но если они есть, то ветер усиливается. Высокие здания влияют на характеристики воздушных потоков. Ветер, ударяющий в верхнюю часть здания, устремляется вниз по фасаду, иногда создавая настолько высокое давление, что становится трудно входить и выходить в двери. Высокие стеклянные башни могут не только толкать воздух вниз, но и (согласно принципу Бернулли) поднимать его – а также все юбки поблизости. Ну а ветер, огибающий углы, образует вихри, срывающие шляпы с приближающихся к зданию голов. Если сложить эти силы, можно получить вихрь, живущий самостоятельной жизнью: смерч, который гонит по улице листья и мусор.

Мы свернули влево, и я увидела, что люди расступаются. Гордон с тростью, я с микрофоном – нас было сложно не заметить. Я задумалась о том, как она передвигается по городу в одиночестве. В частности, вспомнив о моей прогулке с Кентом, я спросила ее о людях с мобильниками.

Говорить по телефону или набирать эсэмэс на ходу сейчас настолько же обычное явление, как и порицание такого поведения (если только это не делаете вы сами). Недовольных вполне можно понять. Когда Оливер Сакс потерял периферическое зрение на один глаз, Вест-Виллидж за пределами его дома в одночасье стал для него непроходимым. В частности, Сакс жалуется на снующих туда-сюда людей, которые “настолько заняты своими мобильными телефонами и текстовыми сообщениями, что сами становятся функционально глухими и слепыми”. Для таких людей, как Сакс, поведение прохожих, недостаточно внимательных к окружающим, превращает ходьбу по тротуару в трудное и опасное предприятие.

Проблема с мобильными телефонами на улицах состоит в том, что, хотя ни “разговор по телефону”, ни “ходьба”, казалось бы, не отнимают много умственных сил, они требуют внимания. Еще до появления в свободной продаже мобильных телефонов они уже использовались в исследованиях, касающихся внимания. В эксперименте 1969 года испытуемых за рулем просили слушать по телефону фразы, чтобы проверить, ухудшает ли это их способность оценивать ситуацию на дороге и увеличивает ли количество ошибок (в обоих случаях ответ оказался положительным; так, люди неверно оценивали ширину просвета между машинами). Позднейшее изучение влияния мобильных телефонов на вождение привели к тому, что в большинстве штатов теперь запрещено заниматься двумя этим делами одновременно, – а также к быстрому росту популярности бесконтактных гарнитур (которые решают проблему лишь отчасти).

Понятно, что довольно трудно пользоваться мобильным телефоном и одновременно делать нечто, требующее концентрации, – например, ехать с безумной скоростью по федеральной трассе. Но даже передвижение по улице пешком требует концентрации, пусть и не вполне осознанной. Просто держа глаза открытыми, пешеходы замечают перемены обстановки: тележку, которую катят по тротуару, приближающуюся коляску, непослушного пса на длинном поводке. Не осознавая этого, мы изменяем свое поведение. Наша с Кентом прогулка по Бродвею стала доказательством того, как этот механизм защищает нас от столкновений друг с другом.

В присутствии Гордон я стала обращать больше внимания на нарушения пешеходных правил. Я заметила, что люди обычно замедляют шаг, когда говорят по телефону. Однако этот эффект скорее опасен, чем полезен, потому что обычно скорость пешеходного потока бессознательно определяется пешеходами, которые приспосабливаются к скорости и маршрутам других пешеходов. Я видела, как люди, говорящие по телефону, шли зигзагом, нарушая освященное временем уличное правило “держись правой стороны”. Но хуже всего то, что они смотрят в землю. Обычно пешеходы, следуя социальной норме, требующей учитывать маршруты других людей, обмениваются с ними взглядом. Пешеходы, говорящие по телефону, реже замечают других, не говоря уже об обмене взглядами. Они не видят ни необычных предметов под ногами, ни даже (как показало одно исследование) клоуна в сиреневом комбинезоне и с красным носом, который проезжает перед ними на моноцикле. “Танец” пешеходов на Пятой авеню сменяется непредсказуемым хаотичным танцем с частыми остановками, который исполняют плохие “танцоры” – и пешеходы, внезапно обнаруживающие их прямо перед собой. Из-за того, что они сосредоточены не на улице, а на разговоре, пешеходные навыки пропадают зря.

Так как же Гордон относится к пешеходам с телефонами? Она согласилась, что они всегда были для нее источником опасности, и вспомнила несколько столкновений с другими людьми из-за их рассеянности. Пока она рассказывала об этом, сзади к нам приблизилась молодая женщина, разговаривающая по телефону. Ее смех прерывался молчанием, вероятно, заполненным фразами собеседника. Гордон остановилась. Она часто останавливалась, когда хотела что-нибудь сказать. Смеющаяся женщина прошла мимо.

– Но вот что я хочу вам сказать: так людей гораздо легче услышать.

Хотя люди в целом издают массу звуков, пешеходы часто ведут себя очень тихо. Гуляя с Гордон, я стала замечать, что многие пешеходы в кроссовках проходили мимо нас почти бесшумно. Есть, конечно, множество людей, которые выдают свое присутствие манерами или одеждой. Есть пешеходы в шлепанцах, пешеходы на цокающих высоких каблуках и пешеходы, стучащие подошвами с жесткой пяткой. Есть пешеходы, позвякивающие ключами и монетами в кармане; нагруженные сумками или катящие чемоданы на колесиках; вздыхающие, ворчащие, свистящие и поющие. Мы слышим, как к нам приближаются шаркающие и скребущие ногами по земле прохожие; мы чувствуем, когда мимо проходят надушенные или курящие люди. Мы слышим трение сумки, повешенной через плечо и постукивающей о тело – особенно если это последнее облачено в вельветовые брюки.

Не считая таких пешеходов, громко заявляющих о себе, большинство людей передвигается на удивление бесшумно: они похожи на электромобили в потоке машин. Поэтому, хотя люди с мобильными телефонами многих раздражают, для слабовидящих они могут быть маяками, посылающими информацию о том, где они находятся (и о том, что они делают). Гордон они позволяли определить местонахождение хотя бы некоторых людей в пространстве, в остальном неопределенном. Она была благодарна этим шумным невоспитанным людям.

Также они сообщали Гордон то, что я, возможно, не слышала (по крайней мере, не обращала внимания): информацию о себе, которую несли их голоса. Голос может очень многое сказать о говорящем: пол, размеры тела, этническую принадлежность, возраст, даже состояние здоровья. Голос курящего выдает вредную привычку, а голос страдающего ожирением – физическую форму. Голос также несет информацию об эмоциях, от отвращения до грусти и удивления (даже в тех случаях, когда слова, которые произносит человек, противоречат его эмоциональному состоянию). Мы, как правило, довольно легко прочитываем в звуках голоса эмоции. Теоретически у слепых это должно получаться еще лучше, хотя это не всегда так. Бельгийская федеральная полиция недавно пригласила на работу нескольких слепых, которых специально обучили анализировать голоса, особенно на записях перехваченных телефонных разговоров. Такие офицеры мастерски различают акценты и определяют, в помещении какого рода находился говорящий – то есть замечают детали, на которые люди обычно не обращают внимания.

Я откашлялась (возможно, выдав какую-нибудь тайну) и, хотя Гордон наверняка уже знала об этом, сообщила ей, что мы подошли к перекрестку. Гордон поворачивала за угол. Она погрузилась в воспоминания, связанные у нее с домом, мимо которого мы проходили. В детстве она жила в этом районе, меньше чем в квартале отсюда: “Я помню, когда построили [это угловое здание]”. Она начала быстрее постукивать тростью: “На крыше у него прекрасный сад, выходящий на реку”. Высоко над нашими головами шелестели и шептались деревья, которые были совсем молоденькими, когда Гордон видела их.

На обратном пути к дому Гордон, когда мы повернули в последний раз, налетел ветер. Она остановилась. “Для слепых ветер мог бы стать проблемой”, – прокомментировала она, явно не включая в категорию “слепых” себя. Шум ветра поглощал все негромкие звуки, которые так важны для незрячих людей. Однако, двинувшись дальше, она продолжила делиться воспоминаниями о “новом” здании, выросшем на углу. Гордон описала окна и сад – и я будто увидела все это наяву.

Перед подъездом она повернулась, чтобы пожать мне руку. “Рада была с вами увидеться”, – объявила Гордон. И, будто заметив мою улыбку, прибавила: “Один из соседей спросил меня, как я могу говорить о том, что я «вижу». Но я ведь и вправду вижу. Я ответила, что у слова «видеть» множество значений”.

Глава 10 Звук параллельной парковки

Звук приходит к нам; на шум мы наталкиваемся сами.

Гилель Шварц

Единственным звуком было жужжание кондиционеров.

Каким был первый услышанный звук? Канадский композитор Рэймонд Мюррей Шейфер, рассуждая о естественных звуковых ландшафтах, ответил на свой собственный вопрос так: это был ласковый звук воды. Предки нашего вида вышли из моря. Уши появились у нас даже раньше, чем способность дышать атмосферным воздухом. Для каждого человека первый услышанный звук – это звук воды: первые звуки мира попадают к нам в уши, пройдя сквозь фильтр амниотической жидкости. Двадцатинедельный плод в утробе матери обладает сенсорным “оборудованием”, достаточным лишь для того, чтобы слышать относительно низкочастотные звуки, около 500 Гц или ниже. По некоторым данным, развивающееся ухо, в котором лишь несколько нервных волокон, генерирует не более нескольких сотен импульсов в секунду. Это определяет количество звуков, которые слышит растущий плод: не так уж много. Однако этого достаточно для того, чтобы улавливать голос матери (это важно для выживания и развития ребенка), звуки плаценты, бульканье кишечника и течение крови по матке. По мере развития плода все больше нервных клеток начинает одновременно возбуждаться с интенсивностью, соответствующей широкому диапазону частот: 20–20000 Гц. Перед рождением, как и после него, эти маленькие ушки уже умеют различать самые разные звуки: от человеческой речи до птичьего пения, от далекого грохота грома до жужжания флуоресцентных ламп.

Когда я вышла на улицу вместе со Скоттом Лерером, театральным звукорежиссером и звукооператором всего на свете, от музыки до музейных инсталляций, первое, что мы услышали, – это шум двигателя автобуса, стоявшего у бордюра. В этом звуке не было ничего неожиданного. Мы все-таки в городе, а любой горожанин с детства привыкает к тому, что его со всех сторон бомбардируют неприятные звуки. В этом случае звук, казалось, был создан для того, чтобы мы обратили на него внимание. Но это не значит, что он создан для нашего удовольствия. Двигатель издавал булькающие, клокочущие звуки, которые мешали нормально разговаривать. Когда мы отошли, я с облегчением вздохнула: чем дольше я слушала этот шум, тем неуютнее себя чувствовала. Я вслух задалась вопросом о том, могут ли эти звуки хоть кому-то понравиться.

Оказалось, что могут – Лереру: “Если бы вы слушали эти звуки сами по себе, они, я думаю, показались бы вам успокаивающими: это статичные звуки. Вообще, если бы я записал его и принес в студию, понизив высоту на четыре октавы, получился бы глубокий повторяющийся звук, похожий на звук литавры”.

Звук работающего вхолостую двигателя был, по мнению Лерера, просто перкуссией, ритмом. Если бы мы не знали, что звук исходит от туристического автобуса, не видели бы автобус, чересчур длинный для городской улицы, и не обоняли бы дизельные выхлопы, то этот звук был бы просто колебаниями. Стационарными колебаниями – это означает, что форма волн в основном предсказуема, постоянна и состоит из частот ниже 500 Гц. Иными словами, звук приходил к нам в виде сгустков воздушного давления размером с теннисный мяч со скоростью пару сотен штук в секунду. “Постоянство” – это то, что отличает его от изменчивых звуков, которые обычно привлекают наше внимание. Звук этот был громким, но не чрезмерно громким для города, полного звуков.

Я была рада встрече с автобусом, плюющимся звуковыми “мячиками”, потому что мы с Лерером собирались услышать то, что можно услышать. Искусство слушать заинтересовало меня после прогулки с Арлин Гордон. Большая доля моих прогулок была посвящена визуальному изучению. Упуская из внимания некоторые звуки, я вдруг поразилась тому, насколько я стала однорежимной: я рыскала по городу в поисках того, что бы еще увидеть, и игнорировала все, что не могла обнаружить с помощью глаз (или носа). Человеческое ухо открыто всегда; у него нет “заслонки”, которая помогала бы обновить слуховое поле. Даже когда мы зажимаем уши руками, как делают дети, звуки все равно проникают внутрь. Но, несмотря на то, что уши всегда открыты, мы лишь наполовину прислушиваемся к звукам, которые они доставляют.

Идти и слушать. В некоторой степени это упражнение на внимательность: быть достаточно внимательным, чтобы суметь назвать все, что слышишь. Как только мы даем звуку имя, восприятие его изменяется: видя вещь, которая стучит, стонет или вздыхает, мы начинаем слышать ее по-другому. Однако называние – это не единственная причина слушать. Ведь порой, давая звуку имя, мы перестаем его слышать: отключаемся от непрерывного восприятия и изучения природы звука. А, это дятел сту-тук-тук-тук-чит. Можем идти дальше. Удовлетворенные тем, что дали предмету имя, мы переходим от наблюдения за дятлом к мыслям об обеденном меню. Таков же и феномен сафари: глядя в окно машины на саванну, терпеливые наблюдатели в конце концов увидят, как перед ними возникает величественное животное… и еще одно… и целое стадо. Первый вопрос, которым мы задаемся: кто это? Определив, кто перед нами (узнав название), мы ни на шаг не приближаемся к пониманию животного. Получившие имя животные уходят по своим делам, а мы отправляемся на поиски следующего в нашем списке экспоната.

Разумеется, сложно описать звук, не упоминая при этом его название или источник. “Что это за смешной звук?” – спрашивает почти обо всем мой маленький сын. Я отвечаю: “Это отбойный молоток” или “Это из той трубы”. Давая ответ, я говорю о содержании звука. Но можно ответить и иначе: “Это вака-вака-вака-тыщ” или “Это ффф-ссс-ттт-ссс”. Сын, с его непредвзятым слухом и отсутствием вокальных ограничений, может легко просвистеть и прогудеть удивительно точную имитацию того, что мы слышим. Мне имитация дается из рук вон плохо. Подозреваю, что скоро сын будет в этом так же плох: редко какая детская книга не внушает ему, что собака говорит “гав-гав”, а свинья – “хрю-хрю”. И неважно, что ни одна из знакомых мне собак или свиней не произносит ничего похожего[25].

Так что на прогулке с Лерером я собиралась слушать звуки сами по себе, не зацикливаясь на их названиях. Это проще всего делать, будучи туристом в новой стране, когда и обычные звуки кажутся непривычными: сигнализация орет прерывистым снижающимся звуком (как в Великобритании) вместо того, чтобы разрывать воздух непрерывным то повышающимся, то понижающимся визгом (как в США); звонок телефона звучит иначе. В старых европейских городах туристы слышат грохот колес по брусчатке, на который не обращают внимания местные жители, и замечают, как звук особенным образом отражается от стен зданий, стоящих плотнее, чем в просторных американских городах.

Когда я встретилась с Лерером, он работал: выполнял задание по поиску звука. По забавному совпадению, он искал звук в храме визуального искусства: в музее Метрополитен в Верхнем Ист-Сайде. Лереру был нужен звук для документального фильма о фестивале музеев в Ванкувере. По его словам, одна из сцен, снятых в музейном атриуме, должна сопровождаться реалистичным “звуком музейного атриума”. Теперь Лерер искал этот звук, исходя из представлений о том, каким должен быть звук в таком помещении, учитывая его размеры, высоту потолка, характеристики пола и плотность объектов и людей. Я тенью следовала за ним, пока он ходил по Метрополитену, быстро осматривая каждый зал и, как правило, оценивая его как никуда не годный – центральный зал, через который можно пройти к другим экспозициям, был “слишком шумным”, а фонтан в большом зале звучал “слишком необычно”. Но некоторые залы казались Лереру перспективными. В этом случае он, изучив зал, отходил в сторону, наговаривал описание на диктофон и затем стоял неподвижно, фиксируя звук. Для посетителей он наверняка выглядел просто как человек, благоговейно созерцающий какую-нибудь скульптуру.

Когда Лерер собрал “урожай”, мы вышли из музея. Именно тогда мы и встретились с автобусом. Мы перешли через улицу. На боковой улице в Верхнем Ист-Сайде мы на удивление быстро погрузились в относительную тишину. Было начало весны, и на улицах появились люди, проснувшиеся от спячки. Однако в этой части города прохожие оказались спокойными и молчаливыми. Я стала беспокоиться, что мы не услышим ничего, кроме шороха дорогого кружевного белья.

Утром прошел дождь, но сейчас уже ничто об этом не напоминало. Деревья были усыпаны цветами; дети носились вверх-вниз по ступенькам музейной лестницы. Их ликующие крики стихли вдали. Мы слышали птиц, чирикающих у нас над головами; мы снова слышали звук наших шагов. Лерер пошел медленнее и оглянулся назад: “Теперь уже сухо, но вы слышали, как утром шумели шины?”

Я не слышала.

“К мокрому асфальту, во время дождя, шины прилипают, – объяснил он. – И тогда можно услышать, как резина шелестит по воде; этот звук отличается от звука резины на сухом асфальте”.

На секунду я почувствовала себя человеком, только что обнаружившим, что у него есть уши. Как я ухитрилась не слышать этого? Это был не просто звук разбрызгивающейся воды; это был не просто мокрый звук; это был звук шины, катящейся по воде. И я его не слышала! Мои размышления прервал гудок такси, машина пронеслась мимо, издавая обычный звук шин, катящихся по сухому асфальту. В ответ столь же яростно просигналила другая машина. Я улыбнулась: это был все тот же знакомый мне шумный город.

Вездесущий шум: вот обычное акустическое впечатление от города. Двум горожанам, которые пытаются беседовать, приходится повышать голос, даже если они стоят лицом к лицу: речь просто растворяется в визге тормозов проезжающего грузовика и в белом шуме городского движения. Городской ландшафт заполнен широкополосным шумом разных частот. На некоторые звуки мы можем обращать внимание, однако в целом мы слышим постоянный невнятный шум – то, что называют “низкокачественной” звуковой средой.

Что именно делает эти звуки “шумом”, а не просто нейтральным “звуком”, – отдельный вопрос. Композитор-авангардист Джон Кейдж считал, что “музыка – это звуки”, тем самым разрешая обычным звукам быть своей музыкой. Исполняя одно из произведений Кейджа, оркестр молчит 4 минуты 33 секунды; музыку составляют случайные звуки, проникающие в окна концертного зала или издаваемые озадаченной публикой. Но даже если Кейдж и прав, это не означает, что все звуки являются музыкой (пускай даже и музыкальными). Звуки, которые нам не нравятся, мы называем шумом, тем самым давая звукам субъективную оценку. Когда мы говорим о шуме, наши слова всегда субъективны. Физиолог Герман фон Гельмгольц, вопреки точности своей науки, описывал “шум” как звуки, “в беспорядке роящиеся вокруг” и возмущающие и разум, и материю. Другие, говоря о свойстве, превращающем звук в шум, указывают просто на то, что шум нам “мешает”.

Мне нравится относительность понятия “шум”. Я с большей вероятностью смогу найти нечто чарующее в звуках города, если его шумовые свойства определяются моей психологией, а не только самими звуками. Например, можно с уверенностью сказать, что восприятие человеком городских звуков изменяется в зависимости от времени. Сначала город кажется человеку ужасно шумным, но со временем он перестает обращать внимание на звуки, хотя и продолжает их слышать[26].

Есть, однако, некий звук, который горожане единодушно признают шумом. Нам с Лерером не пришлось долго его ждать. Мы только что пересекли проспект и зашагали по тихой боковой улочке, когда по этому самому проспекту пронесся (сильно нам мешая) тюнингованный мотоцикл. Он оказался в поле зрения, наверное, не дольше чем на пару секунд, однако помешал нам невероятно. Пришлось на время прервать разговор. То же самое сделали и другие пешеходы. Я почти уверена, что птицы перестали в этот момент чирикать, стоящие на обочине автобусы перестали ворчать, а наши шаги перестали отдаваться эхом.

Конечно, шумность мотоциклов во многом определяется просто ее громкостью: находясь от байка менее чем в половине квартала, мы испытали на себе, пожалуй, не меньше 100 дБ. Децибел – это мера субъективного восприятия силы звука[27]. Громкость 0 дБ соответствует пределу слышимости звука. В современном городе такой тишины не бывает. Как правило, звуки имеют громкость в 60–80 дБ – в этот диапазон попадают звуки спокойного разговора за обеденным столом, гудение пылесоса и шум транспорта. Когда сила звука достигает 85 дБ, он непоправимо повреждает механизм уха.

Реснички, крошечные волосковые клетки, торчащие на поверхности улитки внутреннего уха, начинают колебаться, когда вибрации воздуха – воздушные потоки, представляющие собой звук, – проникают во внутреннее ухо. В результате такой стимуляции реснички запускают возбуждение нервных клеток, которые переводят вибрации в электрические сигналы, образующие звуковую картину. Если эти вибрации достаточно сильны, то волосковые клетки сгибаются под их воздействием. Поток воздуха может скосить, смять или оторвать реснички – в результате они повреждаются, теряют гибкость и слипаются, так что ухо становится похожим на сильно помятый газон. Если слишком долго воздействовать громкими звуками на волосковые клетки, они не восстанавливаются и ухо навсегда лишается своего нейронного опушения. Для обладателя таких ушей мир становится все тише, пока в нем не остается ни музыки, ни звуков, ни шума.

Крупные города полны источников звука, постоянно приближающегося к порогу потери слуха. Причины того, почему эти звуки так оскорбляют наш слух, кроются в биологии: уши приспособлены для восприятия частот, которые мы используем в речи – от нескольких сотен до нескольких тысяч герц. Большая доля звуков, производимых человеком, имеет те же частоты. Высокие чистые звуки раздражают нас больше всего: визг поезда метро имеет частоту 3–4 тыс. Гц; скрип ногтя по классной доске – 2–4 тыс. Гц. Эти звуки кажутся нам неприятными из-за формы человеческого уха, которое позволяет высокочастотным звукам легко отыскивать путь к улитке внутреннего уха. Ухо устроено так, чтобы усиливать эти вибрации и направлять их к волосковым клеткам. Но мучительным звук кажется не только уху, но и мозгу. Если мы знаем, что слышим звук, который прежде определили как “раздражающий”, организм реагирует на него так, будто это он и есть. Такая реакция представляет собой ответ симпатической нервной системы, которая обычно включается на выпускных экзаменах, при встрече со львами и возлюбленными. Мы потеем, замечаем, что потеем, и начинаем потеть еще сильнее.

Когда мы с Лерером шли по улице под рев мотоцикла, я поймала себя на том, что заправляю волосы за левое ухо, чтобы лучше слышать, что говорит Лерер. Это чисто механическое действие: уши крайне чувствительны независимо от того, закрыты они волосами или нет. Пока Лерер говорил, звуковые волны проникали в извилистую раковину наружного уха и передавались по тонким косточкам, заставляя мембрану вибрировать, а крошечные волосковые клетки танцевать. Сила, нужная, чтобы привести в движение танцующие волоски в ухе, настолько мала, что не потревожила бы и комара.

Слух отличается от остальных наших чувств тем, что нормально функционирующее ухо само производит шум (отоакустическая эмиссия). Хотя мы сами обычно не слышим эти звуки, считается, что они настолько специфичны, что их можно использовать в качестве акустических характеристик для идентификации личности. Я слегка наклонилась к Лереру и прислушалась. Ничего. Вместо этого в ушные каналы проник знакомый звук – звук удара компактного плотного предмета о более мягкий монолитный материал – шлеп!

Мы оба повернулись направо, сразу же определив направление звука, который шел из-за сетчатой ограды. Мальчик перебрасывался мячом с пожилым мужчиной в полупустом школьном дворе. В углах баскетбольной площадки стояли лужи; трибуны были пусты. Я непроизвольно взялась рукой за сетчатую ограду, будто это могло помочь лучше расслышать то, что происходило за ней. Звуки школьного двора: есть ли что-нибудь более ностальгическое? Удары мяча, пронзительные крики детей, прыгающих, бегающих, догоняющих и уворачивающихся друг от друга, стук скакалки. В углу двора стояли игровые комплексы, и, еще не успев их рассмотреть, я подумала о качелях – невозможно скрипучих, с продавленными резиновыми сиденьями. Я не только сама успела посидеть на бесчисленных качелях, но и регулярно усаживала на качели сына.

Один лишь вид площадки вызвал рой воспоминаний (мой сын качается на качелях) и пробудил яркие чувства (как прекрасен этот мальчик), которые почти вытеснили картину передо мной и ее звуки. Я закрыла глаза и слегка тряхнула головой, возвращаясь к реальности. Погрузиться в звуковые воспоминания – все равно что открыть дверь в кладовку, забитую вещами, которые готовы вывалиться прямо в сознание… Лерер что-то говорил. Я сосредоточилась. Он говорил о скрипучих кроссовках.

“…Это и есть один из главных звуков школьного двора”, – сказал он, имея в виду идею Шейфера об элементах звукового ландшафта, которые характеризуют пространство и на которые мы не всегда сознательно обращаем внимание. На мальчике с мячом были высокие оранжевые кроссовки, и я попыталась сопоставить его движения со скрипом, который слышала. Это был очень “баскетбольный” звук. Настолько баскетбольный, что, по словам Лерера, операторы кладут микрофон прямо на площадку, чтобы поймать эти звуки: “Они знают, насколько это захватывающий звук – скрип кроссовок”. Вот безумие!

Я спросила, пробовали ли операторы усиливать этот звук для большего эффекта.

“Еще бы!” – ответил звукооператор.

Мы задержались у школьного двора. Два подростка вошли туда и двинулись к баскетбольной площадке. Один подпрыгнул, дотянувшись рукой до кольца, другой повел мяч, наполнив пространство звонкими ударами. Звук ударил прямо в лицо, словно запах спелой дыни. Я спросила Лерера, почему звуки здесь звонкие и бодрящие.

“Это довольно простые физические законы”, – ответил он. Звуки распространяются в воздухе с одинаковой скоростью: около 335 м/с. Поэтому, если оценить расстояние от источника звука до окружающих поверхностей и выяснить, из какого материала эти поверхности, можно довольно точно предсказать, что именно услышит наблюдатель. Так, в этом дворе с тремя кирпичными стенами и асфальтом под ногами звук “сильно реверберирует”. Игра в мяч для софтбола шла близко к задней стене; баскетболисты находились недалеко от боковой стены. Близость к стенам усиливала производимые ими звуки. “Если вы прислушаетесь, – сказал Лерер, – то услышите раннее эхо… Вы не услышите эхо, отраженное от этой [первой] стены, как отдельный звук; оно просто усиливает исходный звук”. Что касается других стен, то, по нашим оценкам, звук за 70 мс достигал их и возвращался к нашим ушам, порождая второй звук, “который можно уловить: ТИИ-ка”.

Причина, по которой мы не могли отличить звуки ударов баскетбольного мяча или мяча для софтбола от их первичных, самых ранних отражений, заключалась в том, что стены находились на расстоянии менее 6 м или около того. Человеческий слух не настолько чуток, чтобы различать одинаковые звуки, возникающие с разницей менее 40 мс (менее 1/20 доли секунды). В этом случае звуки сливаются, образуя звуковое облако. Лерер использует этот акустический феномен в работе с живым звуком, когда нужно контролировать “артикуляцию” или внятность сигнала акустической системы: используя микрофон в театре, чтобы усилить звук, идущий со сцены, он устанавливает его так, чтобы зрители слышали звук микрофона одновременно со звуком на сцене. Однако, учитывая то, как устроены наши уши, остается пространство для ошибки: 40 мс или меньше. То есть если микрофон установить примерно в 15 м, некоторые услышат его звук как эхо.

Количество отражений звука в школьном дворе определило “влажность” пространства. Этот двор, по словам Лерера, был довольно влажным местом. (Не только в переносном смысле: здесь было полно луж.) Звукорежиссер может манипулировать “влажностью”, повышая или понижая ее для получения нужного эффекта. Полчаса назад, в глубине музея, мы проходили по небольшим залам с коврами на полу и гобеленами на стенах: то были “сухие” комнаты. Самые “сухие” комнаты – это звукозаписывающие студии, акустически “мертвые” комнаты с минимальной реверберацией, которые позволяют звукооператору контролировать звуковые эффекты вместо того, чтобы позволять комнате самостоятельно определять качество звука. По словам Лерера, именно благодаря “влажности” комнаты, а также типу первичных отражений и эха, которые слышит человек, “комнаты звучат как «комнаты»: поэтому ванная звучит не так, как гостиная, а та звучит не так, как кухня”. Это зависит от размера пространства, расстояния до стен, объектов внутри и поверхности этих объектов.

Несмотря на близкое знакомство с ванной и другими комнатами, я никогда не прислушивалась к такому типу шума. Тем не менее, я была готова признать, что, похоже, действительно существовал специальный звук ванной: отсюда и пение в ванной, а не, скажем, в гостиной. Мы обращаем внимание на эти звуки лишь тогда, когда они противоречат видимому. Если бы сцена на кухне сопровождалась в фильме “звуком ванной”, зрители сразу заметили бы подмену. Звукорежиссеры составляют и пополняют каталоги специфических для разных комнат звуков, и у каждого есть набор ревербераций и особые частотные характеристики. “У меня есть «пресет ванной», – сказал Лерер, – и мы накладываем голос актера…” – записанный не в ванной, а в “сухой” комнате в студии – “…на эту запись”.

Я торжественно пообещала себе послушать звуки кабинета, когда вернусь домой. Интересно, издает ли мой кабинет звуки, когда меня там нет?

Мы с Лерером неохотно пошли прочь от школьного двора. Проходя под низкими строительными лесами, я вспомнила, как Гордон услышала звук широкого навеса с помощью трости. Лерер тоже услышал перемену звука. Мы остановились и улыбнулись друг другу с видом людей, обладающих тайным знанием. Мимо прошла группка туристов. Они, похоже, не поняли, почему эти двое с восторгом смотрят на строительные леса. Когда мы приблизились к проспекту, воздух наполнился звуками: разговорами, пением птиц, шумом трейлеров и автобусов. Где-то упала металлическая труба и, с грохотом прокатившись по тротуару, остановилась.

Среди рокота и грохота, шума толпы и транспорта я с удивлением осознавала, что слышу и понимаю все, что говорит Лерер – а он понимает меня. В психологии это называется “эффектом вечеринки”: способность, которая ярче всего проявляется на шумной вечеринке – вычленять из гомона речь симпатичного человека. Мы как биологический вид делаем это мастерски. Более того, если в другом разговоре кто-либо упомянет что-либо интересное – например ваше имя или имя знакомого, – вы, как правило, сможете легко перенастроиться, будто радиоприемник.

Не до конца понятно, как мы это делаем. Однако ключ – в феномене “акустической реконструкции”, – проще говоря, в заполнении пробелов восприятия. Вы почти наверняка испытывали это на себе, хотя и не сознавали. Беседуя, вы редко находитесь в идеально тихом окружении. Как правило, другие, более громкие звуки, вторгаются в звуки речи вашего собеседника. Мы замечаем это лишь тогда, когда эти шумы полностью поглощают речь, однако большую часть времени, несмотря на шум, мы не пропускаем ни слова. Мозг самопроизвольно заполняет пробелы, восстанавливая пропущенные звуки. Мы даже не сознаем, что пропустили их.

Если вам кажется, что это звучит неправдоподобно, подумайте о слепом пятне, которое участвует в процессе, аналогичном процессу акустической реконструкции. Я имею в виду брешь в зрительном поле, которая объясняется анатомией глаза. Сетчатка на задней поверхности глаза выстлана фоторецепторами, которые преобразуют свет в электрические сигналы. Этих фоторецепторов так много, что свет, проникающий в глаз, неизбежно попадает на один из них; когда мы находимся в освещенном пространстве с открытыми глазами, мы спонтанно и очень быстро формируем изображение динамичной зрительной сцены. Но! Прямо посередине сетчатки находится дырочка. По странной прихоти анатомии она представляет собой точку выхода нервных клеток из глаза: туннель, через который покидает глаз зрительный нерв, несущий в мозг информацию. На месте отверстия, пропускающего этот кабель, нет рецепторов. Поэтому свет, попадающий на эту часть сетчатки, не замечают ни глаза, ни мозг. Всякий раз, когда мы открываем глаза, мы должны видеть перед собой небольшое черное пятно. Однако мы его не видим, потому что мозг спешит перенять эстафету. Он заполняет брешь тем, что ожидает там увидеть. Мы постоянно, не напрягаясь, выдумываем то, что видим.

Учитывая нашу способность “видеть” то, чего не видят глаза, не стоит удивляться тому, что мы “слышим” то, чего не слышат уши. Однако искусство акустического заполнения – ничто по сравнению с тем, что умеют другие животные. Для летучих мышей большинства видов, которые эволюционно приспособились к передвижению путем эхолокации, уловить разговор на шумной улице было бы пустяковым делом. Летучая мышь видит мир с помощью слуха, а слышит она, испуская носом и ртом высокочастотные сигналы и улавливая возвращающееся эхо. Интенсивность и скорость, с которой звук возвращается, позволяет мышам на ходу составлять картину мира. Их слуховое зрение очень острое: оно позволяет ловить добычу – обычно это насекомые, которые, в свою очередь, изо всех сил стараются остаться незамеченными, – на лету[28]. Благодаря слуховому зрению мыши отличают мягкие предметы от твердых; определяют, далеко ли объект; мыши даже различают типы деревьев. Малые бурые ночницы, живущие в Нью-Йорке, скорее всего, успешно отличают кленолистный платан с его широкими листьями от кленов и дубов. Еще удивительнее, что весь анализ и сортировку звуков они проводят, одновременно уворачиваясь от ветвей и гоняясь за добычей. Летучим мышам приходится на ходу менять представления о пространстве, и для этого они мгновенно меняют скорость, высоту и громкость криков в зависимости от того, что они слышат. Но их ждет еще одно испытание: поскольку летучие мыши – животные социальные, они всегда находятся среди других летучих мышей, которые тоже летают и тоже посылают сигналы. Иногда на небольшом участке скапливаются тысячи летучих мышей. Как они отличают сигналы других мышей от собственных, а также от сигналов тревоги и ухаживания, до сих пор загадка. Судя по всему, время от времени они решают не издавать никаких звуков.

Остановившись на перекрестке, мы с Лерером замолчали. Наши уши чутко улавливали каждый звук. Машины приезжали и уезжали; пешеходы приходили и уходили. Я собирала эти звуки как камешки на пляже, согревала их в ладонях и складывала в карман. Бренчание собачьих жетончиков и царапанье когтей о бетон; струйка музыки, просочившаяся между наушниками и ушами проходящего человека; грохот метро под ногами. Мимо с ревом неслись грузовики; выли моторы автобусов. В моменты затишья между пульсациями транспорта чирикали птицы, перекликаясь короткими, звонкими фразами. Вот небольшая звуковая драма: прямо перед нами мужчина в комбинезоне затаскивал на бордюр тяжелый виниловый мешок. Вес мешка можно было почувствовать по позе мужчины и звуку, с которым он тащил мешок. Секундой позднее мимо прокатилась пустая тележка, которую пытался поймать второй мужчина в комбинезоне. Тележка чуть не сбила с ног третьего, который собирал мусор в пластиковый совок, складывающийся со звуком щелк.

Лерер был доволен. “Только что произошла масса акустических происшествий! Просто подумайте обо всех элементах, составляющих эти небольшие события, – сказал он, рассматривая место, где только что волокли, катили и сметали. – Целая симфония!”

Из ничего вдруг – симфония. Как человек, днем и ночью вынужденный слушать городской шум, я стала задумываться о том, что способность Лерера превращать перетаскивание мешка в симфонию была удачной адаптацией к жизни в городе. Я наблюдала его психологическую способность превращать тот же самый шум, что слышала я, в музыку. Конечно, не только композитор Кейдж обладал монополией на такого рода метаморфозы. Если бы мы могли это делать по команде, нам явно было бы легче. Мы проявляем не только эмоциональные реакции на музыку, но и физические реакции на звук. У Гомера хоровое пение помогает сдерживать чуму. Римляне утверждали, что небольшое сочинение для флейты способно облегчить приступ подагры. А знаменитая арфа Давида помогала ослабить хватку душевной болезни царя Саула. Ну а мне вернуть безмятежное состояние духа способны несколько аккордов Арта Тэйтума. Из естественных звуков приятнее всего слушать “самоподобные” звуки: журчание воды; шелест ветра в кронах деревьев. Такие звуки чем-то похожи на фракталы: они звучат одинаково, даже если проиграть их с разной скоростью и на разной громкости. Что-то в этих звуках находит в нас глубокий отклик.

Наш перекресток был полон типичных звуков городской среды с ее грузовиками и автобусами, уличными проповедниками и громко говорящими людьми, высокими каблуками и звонками мобильников. Несколько раз ученые пытались произвести инвентаризацию: классифицировать яркие или приглушенные, простые или сложные, короткие и долгие звуки, которые попадают в горожан. Это кажется невозможным. Мы не настолько внимательны, чтобы замечать каждый звук, и не располагаем достаточным количеством слов, чтобы обозначить эти звуки. Даже шумы, которые издает наш организм – биение сердца, поскрипывание суставов, – ускользает от нашего внимания. Чтобы услышать эти звуки, нам придется войти в безэховую камеру. В этом странном месте все внешние звуки заглушены. Человек может слышать только журчание циркулирующей по сосудам крови, накладывающиеся друг на друга удары сердца и шум легочных мышц, растягивающихся при вдохе.

Горожане непроизвольно становятся экспертами по звукам. Я поняла, что слышу разницу между звуком автобуса маршрутного и городского; умею распознавать акустические характеристики четных и нечетных дней для парковки; по звукам речи могу определить, где я – на Бродвее или на Амстердам-авеню. Люди, часто гуляющие в лесу, могут научиться распознавать деревья по характерным звукам: рыданиям и стонам (ель), свисту (остролист), шипению (ясень) или шелесту (береза). В лесу мои уши сродни незаточенному инструменту, в городе же они настроены очень точно. И пусть за городом кто-нибудь определяет температуру на улице, наблюдая за сверчком[29], – зато в городе я, просто прислушавшись к уличным звукам, через пару секунд после пробуждения знаю, какой сегодня день – выходной или рабочий. Если шумит мусоровоз, то день рабочий, а если шоссе гудит чуть тише обычного, то выходной.

На перекрестке машина сдавала задом, чтобы припарковаться у бордюра. Колесо наехало на край тротуара. Мои уши наполнил великолепный скользящий-визжащий-зевающий звук трущейся о бетон резины. Это был не просто звук города, но звук очень характерного момента городской жизни. Звуки параллельной парковки, машин, втискивающихся в узкое пространство, двух искусственных объектов, пытающихся сохранить свою целостность, – весь этот шум со временем может исчезнуть из городов. Устройство городской среды, правила парковки, виды транспорта или материал шин или тротуаров – все это может измениться настолько, что рано или поздно нынешние звуки станут редкостью. Если повезет, они продолжат существование в виде звуковых эффектов в исторических фильмах о начале XXI века и их внесут в Красную аудиокнигу наряду с телефонными звонками и звуками кассовых аппаратов, приглушенным треском порошка для осветительной вспышки в старых фотоаппаратах и щелчками дверей древних холодильников.

Лерер снова заговорил: “Вы чувствуете?” Под ногами снова грохотал поезд метро. Если бы я прислушалась, я могла бы услышать шум, но звук был таким слабым, что мы скорее почувствовали его, чем услышали. “Звук – это физическое явление: когда его частота становится достаточно низкой, мы начинаем не только слышать его, но и ощущать. Мы, например, чувствуем этот автобус, – Лерер кивнул в сторону. – Он заставляет наше тело вибрировать”.

И действительно! Большой туристический автобус разрывал воздух шумом двигателя и скрипом шин, но я с удивлением почувствовала, что одновременно он ударял в нас порывами воздуха. Лере указал еще на один звук: Ка-БУМ! Машина проехала по неровно лежащей крышке люка; мы не только услышали звук, но и ощутили его. У звуков есть тактильная составляющая. В случае слуха, даже больше чем в случае зрения, мы можем почувствовать одновременно две составляющие физического фактора (звуковых волн). Когда свет становится ультрафиолетовым, невидимым для нас, мы чувствуем, как медленно поджаривается наша кожа[30]. В случае звука это перекрывание менее болезненно и более привычно: на низких частотах чувство слуха трансформируется в чувство осязания. Мы почти осязали грохот метро своими желудками и пятками.

Есть области, в которых с успехом используют этот феномен. В некоторых городах полицейские машины вместо знакомых (никому не интересных) убаюкивающих звуков издают низкочастотный басовый гул, который можно ощутить телом едва ли не раньше, чем ушами. Слышимые звуки используются и на войне. Власти США применяют нелетальное акустическое устройство, производящее низкочастотные звуки определенного диапазона. Эти звуки используются для противодействия массовым беспорядкам или как сигнал тревоги.

У слуха есть и другие кроссмодальные компоненты, например зрительный. Закройте глаза, и ваш слух станет тоньше. Это не потому, что нам нужно “отключать” одно чувство, чтобы воспользоваться другим. Напротив, зрение влияет на слух. Несмотря на то, что люди слышат ушами, мы нередко поворачиваем голову, чтобы взглядом уточнить источник звука. Это может показаться нелепым: разве можно слушать глазами? Но, стараясь услышать собеседника в метро, вы с равным успехом можете читать по губам и приблизить к нему ухо. Видеть, что говорит человек, зачастую не менее удобно, чем слушать голос. Если вам кажется, что вы недостаточно владеете этим искусством, то советую вам хорошенько подумать об этом. Вы всю жизнь наблюдали за людьми и, не осознавая этого, тренировались слышать их с помощью зрения. Другой пример: чтобы проверить, верно ли определен источник звука, мы ищем его глазами. Пронзительная автомобильная сигнализация, которую вы слышите из окна, воспринимается по-другому, когда вы понимаете, какая именно машина испускает эти звуки (обычно после этого она становится менее невыносимой).

Лерер рассказал, что люди, снимающие кино, успешно используют наше умение “слышать” глазами. Снимая уличные сцены вроде той, которую мы только что наблюдали, шумовики не пытаются записать все звуки. Вместо этого “они ищут того, на ком зрители скорее всего сфокусируют взгляд”, и записывают звуки шагов, например, лишь одного человека.

– И мы не слышим других?

– Нет.

– Вы не должны записывать других людей? – не поверила я.

– Нет. Обратите внимание, когда смотрите фильм – часто в кадре три или четыре человека, а слышны шаги одного.

Звук создает зрительный фокус, и неважно, что мы не слышим всего остального. Я вспомнила бесшумных голубей, которых видела на прогулке с Хадидианом; теперь я подумала, что эти не издающие звуков птицы хорошо подошли бы для кино. Стоило мне представить, что звуки, которые мы слышали, в некотором смысле кинематографичны, мое восприятие изменилось. Появление звукового кино переместило чувственный акцент с того, что мы видим, на то, что мы слышим. Конечно, кино – в первую очередь зрительное переживание, однако звуковое сопровождение делает это переживание гораздо ярче. А иногда благодаря звукам мы даже можем увидеть то, чего нет. Собачьего лая за кадром достаточно для того, чтобы вызвать в воображении злобную сторожевую собаку за забором, проходящего мимо незнакомца или невидимого злоумышленника. Зрители знают, что автоматические двери издают убедительный звук пш-ш-т, и режиссеры пользуются этим знанием: чтобы показать открывающуюся дверь, достаточно сделать статичные снимки закрытой и открытой двери, а позднее совместить их, добавив звук.

Конечно, городские звуки не похожи на саундтрек: все звуки, которые мы слышим, скорее функциональны, чем эмоциональны. Происходящие с нами события не сопровождаются плачем скрипок, стуком барабанов и комичными или мелодраматическими звуками – мы просто слушаем звуки, которые издают вещи, и шумы, которые испускают люди. Нашим шагам редко аккомпанирует ритм, а эмоциям – мелодия.

Интересно, каково это: ходить по городу под свой личный саундтрек, в котором грабители крадутся под зловещую мелодию, а появление возлюбленного сопровождается рыдающими скрипками? Думаю, именно поэтому так приятно гулять в наушниках. Конечно, это отвлекает от собственно ходьбы, и пешеход в наушниках становится источником раздражения для других пешеходов, поскольку он почти полностью утрачивает социальное чувство, как и владельцы мобильных телефонов. Другие люди становятся просто актерами кино, разворачивающегося в трех измерениях под звуки саундтрека в наушниках. Человек в наушниках как бы идет сквозь это кино – невесомый, безмятежный, не замечающий тех, кто дышит ему в затылок или стоит на дороге. Он просто наблюдатель, который смотрит на события, даже если сам находится в их гуще. И кажется, что если бы он протянул руку, чтобы прикоснуться к идущему рядом человеку, его пальцы прошли бы сквозь плечо незнакомца: картинку на волшебном экране воображения.

Стоя на углу, мы услышали звук плевка, которому предшествовало прочищение горла. Плевок, судя по звуку, был настолько смачным, что мы рефлекторно отскочили, хотя и находились на безопасном расстоянии. Слух может пробуждать воспоминания эмоциональные – например, тоску по качелям, – или зрительные, или тактильные. Когда мы слышим в городе размеренный двухтональный сигнал, в воображении возникают задние габаритные огни грузовика, и мы почти видим, как он медленно сдает назад. Почти все, что казалось мне примечательным с точки зрения звуков на этой прогулке, оказывалось незвуковыми сценами или чувством, ассоциированным с ними: напряжение в спине, которое чувствовалось в мужчине, тащившем свою ношу; ощущение лопающегося пузыря из жвачки во рту и на губах, которое появилось у меня, когда я услышала, как девочка на ходу выдувает пузыри.

Уши будто соединяются со всем телом. Музыка прикасается к нашим пальцам и ногам и, если мы позволяем ей, к бедрам. Удовольствие от звуков голоса нашего возлюбленного проникает в самое наше нутро и поднимает дыбом волоски на задней части шеи. Или, как на этой прогулке, звуки могут вызывать ностальгию, сочувствие, отвращение или усталость. Отца Гамлета убили, влив ему сок белены в ухо. Считалось, что ухо соединяется со всеми внутренними органами, а яд “быстрый, словно ртуть, он проникает / В природные врата и ходы тела”[31]. Даже стук каблуков женщины заставил меня поставить себя на ее место, и я почувствовала, каково это – шествовать, пошатываясь, на этих ходулях.

Каждый день нас окружают звуки, воздействующие на наши тела, но как они это делают, мы понимаем не всегда. Это низкочастотные звуки. Такие волны обладают слишком низкой частотой, чтобы наши уши могли их уловить, однако они проникают в нас. Когда звуки становятся достаточно низкими, мы называем их инфразвуком – будто звук перестает быть настоящим, если мы его не слышим. Разумеется, множество животных успешно пользуется инфразвуком, например слоны. Самец слона, топая, может пересылать сообщения на расстояние до 10 км, поскольку инфразвуки сохраняются при перемещении в пространстве и времени. Множество искусственных объектов самопроизвольно испускают инфразвук. Эти шумы вездесущи и вредны.

Вентиляторы, выгоняющие спертый воздух из офисных зданий и гудящие на частоте в несколько герц, хорошо делают свою работу, однако участвуют в возникновении тромбоза. Их гул не только проникает во “врата и ходы” нашего тела, но и резонирует с ритмом сердца, усиливая (и нарушая) нормальную циркуляцию крови. Звуки с частотой 7 Гц, включая звуки ветра, могут вызывать головную боль и тошноту, поскольку их вибрации синхронизированы с альфа-ритмом мозга. Громкие звуки могут заставлять сердце замедлять ритм или пропускать сокращения. А гидроакустические сигналы военных нарушают коммуникацию китов и повреждают ткани их ушей.

Звуки заразны, независимо от того, испускает их живой организм или его имитация. Звуки тяжелого дыхания в кинофильме могут влиять на наше собственное дыхание. Рекламный куплет оказывается успешным, если он, попадая в голову, остается там, непрерывно воспроизводя сам себя. Возможно, прямо сейчас вы не хотите кока-колу, матрас или пиццу, но реклама уже проникла в подсознание и ждет момента, когда вам захочется пить, спать или есть. У заразительности звуков есть биологический компонент: если десятки тысяч лет назад хищник зарычал на предка вашего предка, его поджилки от этого рыка затряслись и он пустился наутек. Я нутром ощущаю плач сына. Я не могу сказать, где на моем теле материнская “кнопка”, на которую он нажимает, но я реагирую на плач так, будто “кнопка” есть. Можно подумать, что частота звуков его плача заставляет дрожать мои внутренности, – и я со всех ног бегу к нему[32].

Я переношу крики своего сына, однако крики других людей, наряду с большей долей городских звуков, заставляют целые поколения горожан сначала раздражаться, затем кипеть от ярости и, наконец, основывать Союзы тишины, Движения против шума и Комиссии по борьбе с шумом. Уже в 500 году до н. э. люди жаловались на шум от рабочих животных (трубящие слоны, ржущие лошади) и развлекающихся людей (гонги, барабаны и просто веселье). К XVII веку в Лондоне такие жалобы начали обретать единый организованный центр. Раздраженным горожанам приходилось слушать не только плач младенцев, но и крики уличных торговцев, предлагающих свои корзины, бобы, колокольчики, капусту, яйца и цветы. Трубочисты, мебельщики и лудильщики громко рекламировали свои услуги. Визжали собаки, кукарекали петухи, и уличные музыканты вносили в эту какофонию свой вклад. Парламент предпринял шаги по противодействию музыкантам и издаваемым ими “злокозненным и пагубным” звукам. К концу XX века к всеобщему шуму против шума присоединился Нью-Йорк. К тому времени изменился сам характер шума: городская звуковая среда уже не состояла из криков животных; их место заняли машины. В дискуссиях против шума упоминалась какофония набирающих обороты двигателей, гудки, пневматические перфораторы, свайные молоты и хрипящие грузовики. И все это вдобавок к людям, фальшиво играющим на фортепиано дома и на саксофонах – на улицах. Все это – пение, крики, дребезжание, свист, стук, грохот, звон, скрежет и аварийные сигналы – было вредно для здоровья и несовместимо со спокойствием.

Когда мы с Лерером наконец оставили позицию на углу, мои уши оказались забиты под завязку. Я почти перестала прислушиваться к звукам города, и, возможно, поэтому, когда Лерер упомянул “сигнализацию, которую мы только что слышали”, я растерялась. Я не слышала никакой сигнализации. Ума не приложу, как я могла не заметить один из самых громких городских звуков. То, что рассказывал Лерер, однако, частично это объясняло: звучание города нельзя свести просто к сумме его звуков: “Мы не можем записать его [звук сигнализации], потому что если мы запишем сигнализацию с такого далекого расстояния, на записи появится множество других, более близких звуков”, которые будут загрязнять картину. “Если записать сигнализацию с более близкого расстояния, можно получить очень четкий звук. Но если взять этот звук и просто поместить в сцену, он будет звучать неестественно”.

В реальном мире звук отражается от объектов, которые встречаются на его пути; характер звука, достигающего ушей, зависит от того, что оказывается между ушами и сигнализацией. Хотя высота и громкость звука могут казаться постоянными, они меняются, и слушатели, находящиеся в одном и в трех кварталах от источника звука, воспринимают его по-разному. Эффект Доплера зависит не только от скорости машины скорой помощи, на которой установлена сирена, но и от направления вашего движения по отношению к этой машине. С этой точки зрения каждый миг, проведенный в городе, уникален: звуковой ландшафт появляется всего на миг и затем исчезает навсегда.

Даже температура изменяет наше восприятие звука. Меняются не наши уши и не сами звуки (как правило): от температуры зависит то, как далеко и в каком направлении будет двигаться звук. Возможно, вы помните – не только головой, но и телом, – ощущение глубокой полуденной тишины где-то за городом, когда солнце стоит прямо над головой. Или, возможно, вы помните, как безоблачной ночью ясно слышали, что происходит в палатке на дальнем конце кемпинга. Звук сигнализации разносится дальше в холодные дни, когда ваши пальцы спрятаны в варежки, а шаги звенят по тротуару.

Чтобы объяснить, почему это так, можно обратиться к голосовому поведению животных. Естественный отбор выделяет животных, посылающих самые четкие сигналы потенциальным партнерам по спариванию: поэтому во многих случаях эволюция оказывает предпочтение тем, кто знает, как лучше всего послать звуковой сигнал в конкретной среде – в воздухе или воде. Не весь воздух и не вся вода одинаковы: как правило, они образуют нечто вроде слоеного пирога, и каждый слой имеет собственную температуру или давление. Например, чем глубже вы опускаетесь в толщу воды, тем выше становится давление: на глубине оно значительно выше, чем на мелководье. На суше земля каждую ночь охлаждается, и утром отданное землей тепло делает ее холоднее неба: здесь нижние слои холоднее верхних. В разных слоях звук распространяется с разной скоростью: медленнее в теплом воздухе (или при низком давлении) и быстрее – в холодном воздухе (или при высоком давлении). Если звук распространяется в холодном слое, над которым помещается теплый, то он проникнет в теплый слой и рассеется. А если звук распространяется в теплом слое, контактирующем с холодным, то он останется в теплом слое, который будет направлять звук до тех пор, пока тот не исчезнет.

Вот почему мы чаще всего слышим птиц в сумерках и на рассвете. После холодной ночи, когда земля остыла, воздух над верхушками деревьев теплее, чем над землей: это температурная инверсия обычной ситуации, в которой земля кажется теплее, чем воздух. На рассвете мелодичная песня птицы над верхушками деревьев разносится гораздо дальше, чем в иное время суток. И это очень хорошо для певчих птиц, желающих, чтобы песня достигла как можно большего количества птичьих ушей, особенно ушей самок. По той же причине не многие птицы будут сидеть солнечным днем на земле, обмениваясь песнями. В теплом воздухе песни растворяются. Сообщение, которое они хотят послать птице в двух шагах, может просто ее не достичь.

Аналогичным образом действует отличный радиоканал для китов. Этот слой в Северной Атлантике лежит примерно километром ниже уровня моря, где давление не слишком высокое, а температура не слишком низкая. Это позволяет горизонтально посылать звуковые сигналы на много километров, направляя звук к нетерпеливым ушам далеких китов. Считается, что звуки частотой около 20 Гц, которые издают финвалы, могут распространяться на сотни километров. Хотя эти киты очень общительны, они часто оказываются вдали друг от друга. Издаваемые ими низкочастотные сигналы могли бы передаваться и дальше, если бы не помехи в виде сигналов других китов, льда и людей (движение судов, подводные взрывы и работа эхолокаторов).

Поскольку звук по-разному передается по каналам с разной температурой, времена года также можно считать изменяющими восприятие звука каналами. После сильных снежных штормов в городе всегда тихо: снег поглощает звук. Время от времени с фонарей бесшумно срываются кучки снега и бесшумно же падают. На улицах почти нет машин, не считая шумных снегоуборочных. Ботинки скрипят, перенося тела по заснеженным тротуарам.

Мои шаги, почти бесшумные в кроссовках, говорили о том, что сейчас – весна. Мы спустились к входу к метро – тому самому, которое грохотало под нами. Прежде чем попрощаться, мы постояли в вестибюле, пораженные количеством звуков: глухой стук турникетов, обрывки разговоров, объявления по громкой связи, дополненные впечатляющими помехами. Прибывший поезд принес с собой грохот, скрежет тормозов, толпу пассажиров и жужжание акселератора. Люди, входящие на станцию, уступали дорогу выходящим, а потом приливы и отливы людских потоков повторялись. Турникеты с феноменальной скоростью звенели.

“Никто не позаботился о том, чтобы сделать эти звуки гармоничными”, – задумчиво сказала я, слушая, как накладываются друг на друга турникетные звонки с разной высотой звука.

“Малая секунда”, – мгновенно ответил Лерер. Он просвистел две ноты: “Никому не нравится малая секунда”.

У этой неприязни прочная научная основа. Высота звука – это частота вибрации, которую мы лучше всего слышим, однако эта конкретная вибрация – лишь одна из многих, входящих в звук. Нота, взятая на фортепиано, например, может восприниматься как одна нота, но она “включает” много дополнительных тонов, тоже участвующих в создании звука, который мы слышим. Музыкант знает об этих тонах; остальные, скорее всего, нет. Дополнительные вибрации, скрывающиеся в одной ноте, называют обертонами, и каждый соответствует какой-нибудь другой ноте на фортепиано. До третьей октавы громче всего вибрирует на частоте 262 Гц. Но также в ней звучит нота с частотой 524 Гц – до следующей октавы. Эта скрытая вибрация – первый обертон. Квинта, соль, – следующий обертон, за которым следует кварта, большая терция, малая терция и так далее. Вы можете не слышать обертонов, но вы их, несомненно, ощущаете: октава, квинта и терция звучат приятно. Однако лишь мы достигаем окраин обертонового ряда, как звуки кажутся диссонантными. Малая секунда далеко на окраине. То же касается тритона – увеличенной кварты или уменьшенной квинты, которая звучит настолько тревожно, что в свое время ее считали происками темных сил и называли diabolus in musica, “интервалом дьявола”. В средние века его было запрещено использовать в музыке.

Я задумалась, могла ли эта малая секунда оказывать долговременный психологический эффект на транспортных работников, запертых в своих подземных кабинках.

Одно из устаревших значений слова “тишина”, silence, пригвожденное к странице Оксфордского словаря, – это использовавшееся в XIX веке значение “недостаток вкуса в спирте-ректификате”. Я подумала об этом вечером, когда села расшифровывать диктофонную запись прогулки с Лерером. Дома, в тиши кабинета… Стоп. Тишина была относительной. Я знала, что в паре кварталов шумело шоссе. Слышались привычные звуки жилого дома, задний фасад которого выходил на мой кабинет. Одежда лениво полоскалась в стиральной машине. В ушах остались отзвуки прошедшего дня, олицетворяющие все, чего мы не услышали в городе. Наш мозг умеет создавать звук из тишины. Видимо, шум – это то, для чего мы созданы.

Пока я расшифровывала записи прогулки и разговоров, меня поразили звуки, которые я не заметила и которые уловил бесстрастный диктофон. Он сохранил собственное ритмичное постукивание по моей ноге во время ходьбы. Он заметил мое шмыганье носом – признак того, что я все сильнее мерзла. Я с удивлением услышала, как часто налетал ветер, унося с собой звуки. Один раз из ветра вынырнул смех, но остальное он поглотил. Я попыталась услышать Лерера: щелчки его фотоаппарата, вздохи, присвист во время вдоха. Но он оставался бесшумным. В конце записи мы попрощались, и город поглотил его.

Отправившись на прогулку с единственной целью – слушать, – я, тем не менее, упустила множество звуков. Но это не было главным. То, что я услышала, превратилось из жуткого шума в мелодичный, уникальный голос моего города. Теперь я с удовольствием слушала рев транспорта и жужжание мух; смотрела на голубей, ожидая, пока те начнут ворковать; смотрела на пешеходов, мысленно уговаривая их промурлыкать песенку или откашляться. Я считала скрипы, визги и писки и сравнивала их с воем и свистом. Каждый звук казался долгожданным и приятным. Здравствуй, звук!

Глава 11 С высоты собачьего носа

Единственное подлинное путешествие, единственный источник молодости – это не путешествие к новым пейзажам, а обладание другими глазами, лицезрение вселенной глазами другого человека, сотен других людей, лицезрение сотен вселенных, которые каждый из них видит, которыми каждый из них является…[33]

Марсель Пруст

Мимо протрусил бигль на длинном поводке. Подняв ногу, он бесцеремонно пометил край мусорной кучи.

Этот проект начался с прогулки с собакой; будет уместно такой же прогулкой его и закончить. Шестнадцать лет я гуляла с Пумперникель, кудрявой мудрой дворняжкой (и негласно ее изучала). Я начала видеть мир сквозь призму ее предпочтений, объектов ее внимания и предметов, которых она пугалась или к которым стремилась. Пока я выясняла ее интересы, смотрела на то, что она видела с высоты 60 см, и наблюдала, как она носом прокладывает себе путь, мое восприятие изменилось. Я стала понимать, как ужасен большой квартал, лишенный деревьев и фонарных столбов: неоткуда получить весточку в виде метки другой собаки и негде оставить собственную записку. Несмотря на то, что сама я никогда не пробовала общаться с кем-либо, мочась в общественных местах, я стала разделять эстетические пристрастия Пумперникель, предпочитавшей интересные улицы со скамейками, деревьями и прочим инвентарем.

За время жизни Пумперникель мы разработали множество совместных маршрутов, приспособленных к ее взгляду на мир, как я его понимала. У нас были прогулки против ветра, во время которых она зажмуривала глаза, оставляя узкие щелочки, и держала нос по ветру, мощно двигая ноздрями. Мы ходили на обонятельные экскурсии: вместо того чтобы спешить по маршруту, для которого я определила длину или конечный пункт, мы останавливались во всех местах, которые она хотела обнюхать. Когда Пумперникель повзрослела, мы стали выходить на прогулки, главным образом предполагавшие сидение на улице с широкими обонятельными перспективами и множеством других собак с наветренной стороны. Цель большей части прогулок с собаками – дать им облегчиться или размяться. И хотя это весьма веские причины для прогулки, почему бы не погулять просто для того, чтобы увидеть мир, пообщаться с другими собаками или открыть новые запахи?

Поскольку людей не очень интересуют запахи, нам трудно представить, насколько богат ароматами окружающий мир. Это ограничение, которое накладывает наше зрение: картинка, которую рисуют глаза, настолько ярка, что мы не представляем себе иного способа постигать мир, кроме как при помощи зрительных образов. Однако большинство других сухопутных животных, ходящих на четырех ногах с опущенным к земле носом, воспринимают мир через запахи. Кеннет Грэм в книге “Ветер в ивах” знакомит нас с гениальным Кротом, который напоминает: “Мы давно утратили тонкость наших физических ощущений, и у нас даже и слов таких нет, чтобы обозначить взаимное общение зверя с окружающими его существами и предметами. В нашей речи, например, есть только слово «запах» для обозначения огромного диапазона тончайших сигналов, которые день и ночь нашептывают носу зверя, призывая, предупреждая, побуждая к действию, предостерегая и останавливая… ласковые призывы, как легкое дуновение влекли, притягивали и манили”[34].

Крот стремится помочь людям, коротконосым и подслеповатым, вообразить, каково это – “видеть”, и понять, что стоит за метафорами: звука (“нашептывать”), тактильных ощущений (“дуновения”) и воплощений эмоций (“призывая”, “предупреждая”, “побуждая к действию”). Нам легко описать, как выглядело место, где мы побывали. Но как оно пахло? Нам остаются туманные сравнения (“как летний день”) – выразительные, но неточные; слова, которые не говорят ничего о собственно запахе (“запах чеснока”, “запах свежего хлеба”) или поверхностно характеризуют его (“отвратительный”, “прекрасный”, “вкусный”, “пикантный”). Запахи умело пробуждают воспоминания: дым трубки напоминает мне об отце, когда я еще была ребенком, а он еще курил, и о звуке его шагов и звоне мелочи в карманах, и еще о том, как он улыбался, слушая меня. Запах, как и воспоминание, – это абсолютно личная вещь. Запахом нельзя поделиться с другими с той же легкостью, с которой можно продемонстрировать картинку.

Всем известно, что собаки отличные нюхачи. Точно так же, как мы, открыв глаза, смотрим на мир, собаки, просыпаясь, “включают” обе ноздри. Собачий нос удивительно хорошо приспособлен для обоняния. Внутренняя поверхность носа представляет собой лабиринт туннелей, выстланных обонятельными рецепторами, которые ожидают, пока на них сядет молекула ароматного вещества – запах. В задней части носа находится полость, отделенная от основного дыхательного тракта перегородкой, которая позволяет разделять обоняние и дыхание и задерживает пахучие вещества. Хотя мы склонны думать, что пахнут лишь некоторые вещи – весенние цветы, мусорный бак, новая машина, выхлопы автобуса, – на самом деле пахнет почти все. Все, что содержит “летучие” молекулы, которые могут испаряться и попадать на рецептор в чьем-то носу, пахнет.

В собачьем носу есть сотни миллионов рецепторов; у них даже есть второй нос, расположенный над твердым небом: его называют вомероназальным органом (органом Якобсона). Такие молекулы как гормоны, которые не возбуждают рецепторы в носу, могут найти горячий прием здесь. Все животные имеют гормоны, которые участвуют в функциях тела и мозга. Вомероназальный орган улавливает летучие гормоны – так называемые феромоны. Именно поэтому собака может унюхать запах стресса или готовности к спариванию в брызгах мочи, которые оставила другая собака.

Собак называют макросоматиками, то есть обладающими острым нюхом, а людей – микросоматиками, то есть обладающими слабым нюхом. Причина не в недостатке оборудования: почти 2 % нашего генома (вы только подумайте) кодируют обонятельные рецепторы. Около 1/50 доли генов отвечает за создание клеток, которые могут улавливать запахи. Поэтому запахи важны для нас. Без запахов жизнь становится безнадежно печальной – пища не приносит удовольствия, а мир становится унылым. Некоторые запахи, наоборот, чрезвычайно раздражают[35].

Но большую часть дня запахи не вмешиваются в наши дела: не так уж много мы нюхаем. Для людей ароматы обычно бывают соблазнительными или отталкивающими, притягательными или отвратительными, выразительными или ускользающими. Мир собаки ужасно пахучий – но не в том смысле, в котором мы обычно понимаем это слово. Для собаки запахи – это просто информация. Топография их мира образована запахами, ландшафт ярко расцвечен ароматами.

С биологической точки зрения человеческий нос работает так же, как собачий. Запахи увлекаются вглубь носа и приземляются на рецепторы – на миллионы рецепторов. Однако у нас на сотни миллионов меньше обонятельных рецепторов, чем у собак[36]. Разница в количестве рецепторов переходит в разницу в качестве. Собаки улавливают запахи в концентрации одна-две части на триллион – их чувствительность невообразимо больше нашей. Если взять одну часть горчицы и триллион частей хот-дога, собака почувствует горчицу.

Чтобы хотя бы примерно понять, чем пахнет городской квартал, нужно сделать очевидное: спросить об этом собаку. Поэтому одним прекрасным днем я отправилась на прогулку с Финнеганом, игривым черным псом, который теперь живет с нами. Я начала с того, что спросила Финнегана, интересно ли ему сопровождать меня и показать мне запахи нашего квартала. Судя по тому, как он лениво раскинулся на диване, свесив голову, он был не очень к этому расположен. Но когда я позвала его во второй раз, он спрыгнул с дивана, позволил пристегнуть поводок и потрусил к двери.

Фин с энтузиазмом выбежал на свежий воздух. Я последовала за ним. И тут мы… остановились. Я подумала, что стоит, наверное, спросить его, куда он предпочитает идти, поэтому вместо того, чтобы тянуть его от двери влево (к парку) или вправо (в город), я просто остановилась на лестнице. Фин, как всегда готовый к сотрудничеству, тоже остановился. Он взгромоздился на верхнюю ступеньку, гордо выставив нос. Мимо вереницей шли люди, создавая потоки воздуха. Если кто-нибудь из прохожих поворачивал в другую сторону, Фин с любопытством наклонял голову и возбужденно колотил хвостом.

Я ждала, пока он двинется с места. Но он стоял, и только его голова реагировала на то, что происходило на улице. День был очень ветреным, и печальный старый флаг на здании напротив развевался, хлопая по древку. Фин, навострив уши, прислушивался к треску ткани и хлопкам удерживающей флаг веревки. Я подумала, что этот звук Скотт Лерер мог бы использовать для записи стоящего на морском берегу коттеджа в Новой Англии. Наш городской ветер доносил звуки чьих-то криков ниже по улице и тащил пластиковый пакет, наполненный ветром, по крышам припаркованных машин.

Мы простояли несколько минут. В конце концов я решила, что если сама не начну движение, у нас вообще не будет никакого гуляния, а будет лишь восторженное сидение. Если бы Фин был не собакой, а любым другим животным, он бросился бы вперед сразу после того, как мы вышли за дверь. Поэтому я сама выбрала направление и пошла. На ходу я замечала, на что обращает внимание Фин. Диктофон снова оказался бесполезным, как и в случае с моим сыном. Вместо этого я (наблюдая, куда Фин идет, где он задерживается, как настораживает уши и как ведет себя его хвост) позволяла псу “рассказывать” об увиденном.

Первым делом Фин чихнул, затем облизнул нос. Я подумала, что это ничего не значит: просто рефлекторная реакция на щекочущую нос пыльцу. Позднее я поняла, что это не так. Фин гордо шел рядом. Он высоко держал голову, мягко кивая в такт своим шагам. Его взгляд скользил по стене слева, по закрывающейся двери гаража, по собаке, прошедшей справа. Раздался длинный гудок автомобиля; Фин не остановился, но прищурился, а уши прижал. Собаки прижимают уши к голове, чтобы приглушить звук – так мы закрываем уши ладонями.

Вскоре после этого он остановился. Снова облизал нос. Его заинтересовал толстый, ничем не примечательный бетонный столбик. Столбик поддерживал железную ограду: короткую юбочку, надетую на здание, чтобы защитить его от нас. Фин стал изучать ограду, держа нос в паре миллиметров от поверхности. Он даже прикоснулся к ней носом, оставив влажный отпечаток. Я попыталась проследить за “взглядом” его носа. И увидела наползающие друг на друга грязные пятна засохшей жидкости – некоторые более грязные и более засохшие, чем другие.

Это была, конечно, золотая жила: собачья моча. Настоящая геология пятен. Нанюхавшись в свое удовольствие, пес двинулся к следующей “справочной”. И дальше. С некоторой досадой я заметила, что до угла оставалось еще с полдесятка столбиков. Судя по неослабевающему интересу, с которым Фин подходил к каждому столбику, для него они вовсе не были одинаковыми. Каждый нес информацию о посетителях: хорошо накормленных, готовых к спариванию, агрессивных, больных. Может быть, о грустных, тоскующих, подозрительных, восторженных.

Я попыталась взглянуть на тротуар как на место, потенциально хранящее следы других людей – следы их настроения, состояния здоровья и привычек. В какой форме я могла увидеть эти следы – другой вопрос. К сожалению, мысль о мусоре, который оставляют люди, пришла в голову первой: в городе всегда можно увидеть следы присутствия людей – вещи, которые они бросают. Но есть и другие следы, менее заметные. Облако теплого воздуха, в которое я попадаю, проходя мимо припаркованной машины, говорит мне о том, что недавно кто-то выключил двигатель и ушел по своим делам. В беспорядке лежащие на тротуаре опавшие лепестки или листья указывают, сколько людей прошло по ним. Если вы заметите на тротуаре кучку сигаретных окурков, поднимите глаза – и вы обязательно увидите вход в офисное здание. (И, скорее всего, это будет после обеденного перерыва.) Несколько лет назад я стала замечать, а потом и собирать потерянные непарные перчатки и варежки, одиноко лежащие на земле, покинувшие руки, которые они согревали. Эти печальные создания, застывшие в неловкой позе, указывают на то, что недавно мимо прошел человек, занятый чем-либо, для чего нужна одна свободная рука. Я находила больше правых перчаток, чем левых – это, видимо, говорит о том, что правшей больше, чем левшей, а также о том, что людям удобнее снять правую перчатку, делая что-нибудь, для чего нужны пальцы обеих рук: вытащить кошелек, набрать номер на телефоне, завязать шнурок.

Вот и все, что я знала о людях, которые уронили перчатки. Ну, не считая того, что сейчас у них мерзнут руки. Но – веселы они или грустны, молоды или в возрасте, здоровы или нет? Живут неподалеку или просто шли мимо? В одиночестве или с кем-нибудь? Не считая разницы между детской варежкой и взрослой кожаной перчаткой, детали ускользали от меня. Я не умею определять, кем были эти прохожие, хотя и подозреваю, что потерянные перчатки хранили всю необходимую информацию, и нужно было лишь прочитать ее. И, как скоро показал мне Фин, читать ее собаки умеют.

Когда Фин изучал столбики, меня удивило вот что. Как правило, я видела, что именно он нюхает: живописные брызги и разводы легко заметить. Но Фин не всегда направлялся прямо к оставленной “записке”. Он обнюхивал столбик, будто сомневаясь, где именно она “прикреплена”. Собачье зрение, хотя и не идентичное нашему, несомненно позволяет псу видеть то, что видела я. Фин видел метку, но “сканировал” всю поверхность, как мы сканируем глазами объект. Видеть объект – не значит неподвижно смотреть в одну точку; это значит открыть глаза для всего, что перед нами, и перемещать взгляд туда-сюда. Таким же образом Фин, чтобы обнюхать объект, подходил к нему и сбоку, и сверху, втягивая носом воздух, чтобы проверить, нет ли рядом художника, который нарисовал это пахучее пятно. Собака может улавливать новые запахи с каждым вдохом – и в каждом новом вдохе действительно есть свой запах. Так я узнала, что запахи не привязаны к одной точке, они не статичны и не постоянны. Запах – это туман, облако, распространяющееся прочь от своего источника. С точки зрения запахов улица – это мешанина перекрывающихся ароматов, каждый из которых вторгается в пространство соседнего.

Я наклонилась, чтобы получше рассмотреть, как Фин нюхает. Он, конечно, сразу прервался. Но мне удалось увидеть, что он нюхал быстро: собаки могут втягивать воздух до семи раз в секунду. Люди делают это примерно один раз в две секунды. Если постараться, вы сможете разом втянуть воздух с десяток раз, однако затем вам придется сделать перерыв, чтобы подышать, а при выдохе весь начиненный ароматами воздух выталкивается наружу. Если вы хотите перестать чувствовать какой-то запах, сделайте сильный выдох носом. Если к моменту следующего вдоха вы уже вышли из облака, обонятельные рецепторы ничего не заметят.

Фин не только втягивает запахи обеими ноздрями – его нос собирает образцы срезов мира, что позволяет собакам иметь нечто вроде стереообоняния. Точно так же, как люди определяют источник звука, бессознательно и мгновенно оценивая разницу громкости в левом и правом ухе, собака может измерить разницу в силе запаха между левой и правой ноздрей. И я с радостью узнала, что исследователи, очень, очень внимательно рассматривая собачьи ноздри, обнаружили, что собаки сначала используют правую ноздрю, когда оценивают новый приятный запах (пища, люди), а затем, когда запах становится знакомым, переключаются на левую ноздрю. Напротив, адреналин и пот ветеринаров (да, исследователи собирали пот ветеринаров) вызывали смещение в сторону правой ноздри. Обе ноздри, а также обонятельные клетки, к которым они ведут, посылают информацию к своим сторонам мозга (правая ноздря – к правому полушарию). Ученые заключили, что использование правой ноздри связано со стимуляцией реакций возбуждения – агрессии, страха и других сильных эмоций. Левая же ноздря, как и левое полушарие, участвует в спокойных ощущениях. Теоретически вы можете увидеть, настроена ли собака дружелюбно по отношению к вам, просто присмотревшись к тому, какую из ноздрей она пустила в ход.

Эти размышления вернули меня к чиханию Фина. В самом начале прогулки он хорошенько, от души чихнул. После того, как я прервала его ознакомление со столбиками, мы пошли дальше, и он снова чихнул. Он очищал рецепторы. Чихание – это собачий способ выбросить все лишнее из носа, чтобы взять следующую порцию запаха. Это собачья версия вежливого покашливания, которое мы используем, чтобы завершить разговор на одну тему и перейти к следующей, или смущенного кхм, которое мы издаем, чтобы нарушить молчание в лифте или другом тесном общественном пространстве.

Вы, наверное, замечали, что мир за входной дверью пахнет ярче после дождя, когда земля влажная – особенно летом, когда все согрето солнцем. Молекулы запаха, осевшие на землю – скрытые следы запахов, – довольно сложно уловить. Зато теплый воздух – согретый солнцем или внутренней поверхностью собачьего носа – делает запахи летучими, а в таком виде их проще анализировать. А влажный воздух (или нос) позволяет эффективнее взять пробу запаха. Именно поэтому Фин иногда облизывает вещь или прижимается к ней носом: он не пытается ее съесть, а приближает запах к своему вомероназальному органу.

Шли мы медленно. Часто останавливались, чтобы Фин понюхал землю, брошенную покрышку, бумажный пакет на тротуаре или просто воздух. Какие обонятельные фейерверки, должно быть, взрывались у него в носу с порывами свежего ветра! Запахи не только с нашей улицы, но и из-за угла и с подножия холма. Ароматы из Нью-Джерси! Ароматы с большой высоты, ароматы из прошлого и из места, в которое мы направлялись.

Двигаясь в таком темпе, я стала замечать то, что прежде не видела: небольшие вентили, торчащие из стен домов; латунные шляпки [маркшейдерских знаков] на тротуаре (как я узнала позднее, учтенные в государственном реестре таких шляпок); разницу в освещенности северной и южной сторон улицы. После того как мы изучили все пожарные гидранты, я увидела, что к некоторым приставлены часовые: короткие столбики. (Подозреваю, что по случаю неудачного взаимодействия пожарных гидрантов с автомобилями.) Я стала присматриваться к бесчисленным пятнышкам на тротуаре: черным потекам, которые в ближайшем рассмотрении оказываются расплющенными комочками жвачки или пятнами жидкости.

Когда мы поравнялись с высоким жилым домом, внимание Фина привлекло что-то у входной двери, к которой вели три ступеньки. Я проследила за его взглядом. В дверях два человека, шумно суетясь, усаживали пожилого мужчину в инвалидную коляску. Судя по всему, это было тяжело и утомительно для всех участников процесса. Заметив, что мы смотрим, пожилой мужчина взглянул на нас удивленно. Я улыбнулась и, будучи человеком, вежливо отвернулась. Очевидно, этот мужчина не хотел, чтобы я наблюдала за тем, с каким трудом он усаживается в коляску. Но Фин стоял как вкопанный. Он не только продолжал пялиться на них, но и, когда я потянула его вперед, уперся лапами. Когда поводок туго натянулся, я повернулась и посмотрела на Фина. Он вел себя очень невежливо.

Конечно, собаки вообще не бывают вежливыми; о вежливости и невежливости рассуждают люди. В человеческом смысле собаки абсолютно невежливы. Хотя они живут бок о бок с нами, наши обычаи ничего не значат для них. Возможно, пес может научиться “не пялиться”, если хозяин будет за это наказывать, но не обязательно: собака может просто научиться остерегаться хозяина, который следит за ней. Вежливость – человеческое понятие, и по меньшей мере странно считать, что оно доступно пониманию собак.

С другой стороны, меня смущала (подозреваю, что и мужчину в коляске также) неподвижность взгляда Фина. Я знала, что пес просто смотрит, но при этом чувствовала, что нужно избавить мужчину от взгляда, пусть всего лишь собачьего[37]. Собачий взгляд действительно может нас смущать, будто собака видит, каковы мы на самом деле. И Фин, и мой сын с их нецивилизованной манерой глазеть на людей лучше любых психологов или социологов показали мне, насколько материален взгляд.

Кое-как уговорив Фина идти дальше, я решила посмотреть, на что обращают внимание другие псы. Почти все встреченные нами собаки проявляли гораздо больше интереса к обнюхиванию Фина и вилянию хвостами, чем ко мне. Довольно часто, впрочем, собаки смотрели на меня – или, может быть, нюхали. Это казалось предложением пообщаться. Взгляд собаки очень человеческий.

Один энергичный коричнево-белый пес, вроде гончей, подбежал к нам, несмотря на сопротивление хозяина, которого он увлек за собой на поводке. Его запах показался Фину особенно интересным – и наоборот. Собаки бодро завиляли хвостами, высоко их задрав, и перешли к сложному танцу взаимного обнюхивания. Я называю это танцем потому, что они двигались, как давние партнеры по танцу, совершая некоторые движения одновременно, а другие – в ответ на действия партнера: сначала взаимное обнюхивание низа живота; стойка с прижатыми друг к другу мордами; круговое движение, во время которого каждый пытался сунуть нос под хвост другому. Я улыбнулась женщине на другом конце поводка: мне показалось это уместным, раз уж наши собаки знакомятся. Это была высокая женщина в дождевике, хотя дождем сегодня и не пахло. У нее была дорогая стрижка, но лицо казалось усталым, тревожным. Она через силу улыбнулась мне. Интересно, что узнал Фин, обнюхав ее собаку: ее настроение, мысли, болезни? Беннет Лорбер нюхает образцы тканей пациентов. Люди, если их долго тренировать, могут различать запахи болезней. Во времена, когда осмотр пациента производил человек, а не компьютер, опытные врачи диагностировали болезнь по запаху. Утверждалось, что люди, которых в XIX веке называли “умалишенными”, lunatics, пахнут, “как желтый олень или как мышь” (это подразумевало, что человек знает, как именно пахнут названные животные; возможно, после того, как человеку удается понюхать “умалишенного”, это становится очевидным). Тиф пахнет как свежий серый хлеб; корь – “как свежевыщипанные перья”; чесотка пахнет плесенью; подагра – молочной сывороткой; туберкулез напоминает выдохшееся пиво; а диабет имеет невыносимо приторный запах, напоминающий гнилые фрукты.

Наш новый знакомец внезапно решил, что ему пора, и увлек за собой хозяйку, оставив шлейф запахов. Фин повел вслед носом, повернулся и затрусил прочь. Я удержалась от того, чтобы повести носом вслед женщине. Следующие несколько минут прохожие нам не встречались, и Фин принялся за улицу. Он совал нос во все отверстия. Я узнала благодаря прогулкам с ним, что в нашем районе очень много низких подвальных окошек, и каждое, судя по всему, испускает массу притягательных для собак ароматов. Очень привлекательны были также промежутки между едущими машинами, потому что они позволяли нюхать ароматные потоки воздуха с другой стороны улицы. Немало времени мы уделили фонарям. Большую долю занятий Фина я бы охарактеризовала как проявление оживленного интереса, но когда мы подошли к большому мусорному контейнеру у края тротуара, я познакомилась и с его страхом. Кусок брезента, которым был прикрыт контейнер, оторвался от креплений и стучал на ветру. Этот звук резко отличался от хлопков желтой ограничительной ленты, огораживающей квадрат свежего бетона неподалеку. И лента, и хлопающий брезент, судя по всему, приводили Фина в ужас. Но он держался. Не сдавая позиций, он насколько мог потянулся вперед, не двигаясь при этом с места, и осторожно поднес нос к загадочной ленте. Через десять секунд – семьдесят вдохов – он установил, что лента безопасна, даже скучна, и мы двинулись дальше. Я прислушивалась к звукам ветра. Я пыталась услышать улицу ушами звукорежиссера. Деревья с округлыми листьями шелестели не так, как дубы – и оба этих звука отличались от шороха липовых листочков. Фина, судя по всему, все эти звуки ничуть не интересовали.

У него на уме было другое. Внезапно, после вялой пробежки, он натянул поводок и, выставив нос вперед, куда-то устремился. Мы пришли к крыльцу невысокого жилого дома. Каждую неделю я зачарованно смотрю, как нос Фина ведет его по направлению к кучке обслюнявленных теннисных мячиков, которые ждут в зарослях плюща с тех пор, как мы приходили сюда неделю назад. Но сегодня, похоже, нос его подвел: мячей не было. Там не было вообще ничего. Только равнодушная закрытая дверь.

Минуты через три на ступеньках появилась женщина, которую я помнила по утренним прогулкам с собакой. Она вышла со своим питомцем на короткую полуденную прогулку. Женщина объяснила, что пришла домой совсем недавно. Я, слегка смутившись, попыталась объяснить ей, что мы делаем у нее на крыльце, а Фин при этом радостно вилял хвостом. Скоро он уже был готов идти дальше, а мне, напротив, хотелось задержаться – я не понимала, как он сумел найти дом этой женщины.

На самом деле ничего удивительного. Хотя на домах обычно нет бросающихся в глаза признаков их жильцов, каждый все равно оставляет следы – характерные запахи в отпечатках ног и целое облако ароматов в воздухе. Если вы зайдете в лифт сразу после того, как из него вышел надушенный или курящий человек, вы поймете, что я имею в виду. Собаки, даже те, которых специально не тренировали ходить по следу, умеют улавливать наши запахи и определять направление, в котором ушел носитель запаха. В каждом отпечатке ноги запах более слабый или сильный по сравнению с предыдущим и следующим отпечатками. Самый свежий отпечаток пахнет сильнее всего, а старый имеет самый слабый запах. Для собак-ищеек пяти шагов достаточно, чтобы определить направление движения по изменению концентрации запаха.

Фин понял, что женщина недавно пришла домой, по отпечаткам ее ног. Для него квартал усеян знаками присутствия знакомых и незнакомых людей и собак. Всякий раз, когда я выхожу из дома, я вижу наш квартал более или менее одинаковым. Для Фина же все по-другому, и неудивительно, что он останавливается каждый раз, когда мы выходим из дома: для него улица совершенно новая, хранящая запахи тех шести часов, которые прошли с момента последней прогулки.

Впереди был длинный участок без единого заборчика, фонаря или пожарного гидранта, и этот участок мы преодолели в хорошем темпе. Хотя исходно я собиралась наблюдать за тем, за чем наблюдает Фин, я обнаружила, что в основном наблюдаю за ним самим. В конце концов, подумала я, он тоже часть квартала – как и остальные собаки, мимо которых мы проходили каждый день. Я сосредоточилась на его поведении. Пес нес хвост высоко, свернув его в приветливое колечко. Он шел характерным шагом. Собаки, как и люди, могут ходить по-разному: шагом и трусцой, рысью и иноходью, а в крайних случаях бежать галопом. Мимо столбиков Фин двигался шагом: его задняя левая нога неторопливо следовала за передней левой, а затем задняя правая нога следовала за передней правой. Такой шаг называют небрежным: отпечатки ног, которые оставляет идущая шагом собака, не накладываются друг на друга; вместо этого отпечатки передней правой и задней левой ног слегка перекрываются, образуя четкий след каждой лапы. Глядя на то, как Фин шел, слегка покачивая боками, я подумала, что слово “небрежный”, хотя и придумано специалистами, совсем не подходит для обозначения этого шага. Возможно, лучше подошло бы расслабленный или беззаботный. Это был свободный легкий шаг, на который Фин, похоже, тратил примерно столько же сил, сколько я – на то, чтобы переставлять ноги.

По длинному пустому участку Фин бежал рысью. При таком передвижении задние ноги догоняют передние; при шаге нога с одной стороны опускается на землю, а нога с другой стороны при этом вытянута как можно дальше вперед. Когда я бегу вместе с Фином, ему приходится переходить на галоп, при котором в некоторый момент ни одна из ног не опирается на землю. Когда Фин бежит галопом, он одновременно отталкивается обеими задними ногами, толкая себя вперед. На улице к нам приблизилась собака – иноходью: обе ноги с одной стороны двигались одновременно, после чего переставлялись обе ноги с другой стороны. Из-за этого собака переваливалась с боку на бок и выглядела довольно комично. Рядом с собакой-иноходцем шел мужчина, держащий обе руки в карманах, с поводком, намотанным на запястье. Он не размахивал руками при ходьбе и, казалось, тоже передвигался иноходью. Эван Джонсон, наблюдая со мной за прохожими, рассказал, что млекопитающие и рептилии движутся по-разному: у млекопитающих верхняя часть спины и плечи обычно движутся в противофазе с тазом; рептилии же переваливаются взад-вперед, одновременно переставляя ноги с одной стороны тела. Так вот: эта пара выглядела совершенно по-рептильному.

Мы с Фином подходили к месту начала нашей прогулки, которое было также местом ее окончания. Узнав здание, или ступеньки, или запах стоящих вдоль дома дорожных столбиков (не знаю, что именно), пес, не раздумывая, направился к двери. Я снова остановилась, чтобы посмотреть, отличалось ли поведение Фина в конце прогулки от его поведения в начале. Я не успела это понять. В нашу сторону трусила маленькая девочка в беретике и с восторгом на лице. Ее мама одной рукой везла коляску, а в другой держала телефон; ее мысли где-то витали. Фин поднял голову и одновременно повернулся всем телом к ребенку. Я услышала возглас “Собачка!”, и девочка протянула руку к голове Фина. Он увернулся, отпрыгнул в сторону, а мама, очнувшись, оттащила девочку.

Фин злобно посмотрел на меня. Я сочувствовала ему. Нам нравится трогать собак. Но нравится ли собакам, когда их трогают? И да, и нет. Тактильному восприятию собак посвящено не слишком много исследований, но зато такие работы проводили с лошадьми и людьми. У обоих последних видов тактильная чувствительность для разных участков тела разнится. Мы знаем, что кончики наших пальцев, губы и половые органы могут быть чрезвычайно чувствительны, в то время как участки спины и ноги относительно нечувствительны. (Это также соответствует участкам тела, случайные прикосновения к которым в публичном месте раздражают нас в меньшей или большей степени.) У лошадей, как выяснилось, высокой чувствительностью обладают боковые стороны живота – ровно в том месте, где их касаются ноги всадника. Они могут реагировать на давление, которое всадник даже не заметит. Это, возможно, объясняет, почему некоторые лошади кажутся невосприимчивыми: вероятно, они получают слишком много тактильных сигналов, чтобы понять значение каждого. Собаки также наверняка имеют высокочувствительные области. Есть свидетельства того, что ритмичные сильные поглаживания успокаивают лошадей и собак – но у каждой собаки своя тактильная карта тела. Понаблюдайте за тем, как собака прикасается к другим собакам и какие части тела она вылизывает: это может указывать на зоны особой чувствительности. Если кто-то воспринимает мир всем телом, то карту личного пространства нужно составлять на этой основе.

Во время прогулки с Финнеганом не произошло ничего такого, о чем можно было бы рассказать тому, кто ждет вас дома. Но теперь, когда я смотрела на Фина, я видела, как ярко расцвечен запахами наш мир. Квартал являл собой мозаику из ароматов, и по ним можно было прочитать историю дня. Следя за тем, на что обращает внимание Фин, я вспоминала запах детства: яркий, как запах восковых мелков, как плесневый аромат старой книги или запах новой машины. Я смотрела на ряды столбиков, окон и куч мусора с высоты собачьего носа. Я смотрела на себя со стороны – на то, как вслепую ковыляю на работу, в магазин, к машине, не замечая деталей, которые замечает Фин.

Мы с Фином уселись на диван. Я закрыла глаза и понюхала его шерсть: макушка пахла быстрыми реками; завитки ушей вызвали в памяти нагретое солнцем сиденье у окна. И я почувствовала, что пес обнюхивает меня в ответ.

Глава 12 Смотрим – и видим

Вам известен мой метод. Он базируется на сопоставлении всех незначительных улик[38].

Артур Конан Дойль

Как выяснилось, я пропустила почти все.

Я хлопнулась на пол и принялась шарить под скамейкой возле входной двери, пытаясь нащупать ботинки. Мне нужны были ботинки. Сегодня я собиралась вернуться к маршруту своей первой прогулки по кварталу, пройти его снова – в одиночку – и выяснить, что я увижу теперь.

Со времени той первой прогулки город особо не изменился. Конечно, появилось несколько новых домов, несколько прежних исчезло; бури повалили много деревьев, взамен люди посадили другие. На улицах появилось больше велосипедистов и больше людей, осуждающих велосипедистов. В моем районе открылся продуктовый магазин и закрылось полдюжины ресторанов. Но это было то же пространство, тот же самый район, тот же город.

Я надеялась: что-нибудь изменилось. И самым вероятным “чем-нибудь” была я сама.

Шел дождь. Сначала я подумала, что это может помешать прогулке, но потом обрадовалась: удары капель по зонту! Я сделала шаг наружу, экспериментируя с тем, как звук меняется, когда я поднимаю над головой зонт. Приятная дробь легкого дождя, казалось, должна была создавать дополнительный шум, однако зонт будто слегка смягчал уличные звуки. Они не стали тише, но стук дождя преобладал. Я натянула капюшон дождевика. Он заглушил почти все уличные звуки, и вместо них я услышала свое шумное дыхание. Все звуки моего движения – стук обуви о бетон, прикосновение ноги к дождевику, шорох ткани между рукой и телом – передавались моим ушам.

Я решила отказаться и от капюшона, и от зонтика. Выпрямившись с видом человека, выходящего из дома и приветствующего новый день (и сжимая в руке блокнот), я пошла по улице.

Внезапно меня охватила паника. Все выглядело очень знакомым. Вот вишневое дерево; вот соседнее кирпичное здание; там ограда, плющ, улица, дорожное движение. Все выглядело так, как и всегда. Улица не стала кинематографичной. Я не научилась смотреть глазами ребенка или глазами художника. Я не чувствовала никаких запахов.

Пока я стояла, размышляя над этой плачевной ситуацией, мой взгляд остановился на стене моего дома. Нижний этаж был облицован – чем? Известняком? Я подошла. Камень покрывали полосы, будто по нему провели граблями. Он больше напоминал бетон, чем известняк. И тут я увидела О. И огромную С. Я пригляделась. Вся поверхность была сложена из окаменелостей. Букву О, с виду прописную, сопровождало множество строчных о: каждая, возможно, была диском древней морской лилии. Засечки на букве C образовывало множество маленьких сосудов, похожих на губки. Вокруг них были беспорядочно разбросаны сломанные раковинки и иглы. Чем внимательнее я присматривалась, тем сильнее увиденное напоминало фрактал: от целых раковин к кусочкам и отпечаткам, в которых могли лежать кусочки.

Совсем другое дело! Я прожила в этом доме шесть лет, не замечая популяцию морских существ возле входа.

Низ стены был в пятнах от дождя. Авторство самых крупных разводов явно принадлежало собакам. Я заметила, что кто-то слишком сильно полил растение на подоконнике: на известняке были видны грязные потеки.

Я услышала звук за спиной: липкий от влаги ход шин по асфальту, похожий на то, как отрывают от катушки полоску скотча. Одна птица чирикала, другая спела длинную песню из шести нот.

Это была новая улица.

Меня привлекла некая вещь в паре метров. Я буквально бросилась под ноги какому-то человеку, который проходил мимо и явно не ожидал встречи с прыгающими людьми. Объектом моего броска была глубокая щель в тротуаре. Я нагнулась и заглянула внутрь. Внутри жили десятки крошечных растений с двумя листочками, которые тянулись к свету. Ни на одном из них не было следов насекомых. Между ними теснились семена вяза, высохшие и бесцветные, дряблые от сырости. Щель в тротуаре указывала на время года: поздняя весна, когда растения начинают лихорадочно расти и размножаться. Отсутствие мусора – окурков, обрывков бумаги – в трещине свидетельствовало о том, что в этом районе добросовестно убирают улицы.

Над головой стайка птиц, казалось, влетела прямо в кирпичную стену многоэтажки. За ней погналась другая стайка, и я поняла, что птицы влетели в узкую щель между домами, шириной, наверное, сантиметров пять. Время от времени в воздух взвивалась птица, будто бы стена ожила. В щель были снесены веточки, трава и клочки бумаги, составившие вместе птичью многоэтажку. Выступающий ряд кирпичей служил балконом; на нем сидел самец в сверкающих черных и ярко-коричневых перьях, который чистил клюв движениями, какими обычно точат нож о точильный камень.

В здании неподалеку была распахнута дверь. Рядом шумели несколько мужчин, которые, судя по всему, собирались внести в дом парочку стиральных машин, печально стоявших на тротуаре. Один из мужчин, поймав мой взгляд, улыбнулся. “Там, наверное, гнездо”, – радостно предположил он. О да, у них там все забито, сказала я. Птицы, наверное, переезжают вместе со своей бытовой техникой. “Птичьи холодильники!” – сказал он. Мы обменялись приветствиями, и я пошла дальше – не потому, что была готова оставить этих суетливых птичек, а потому, что приятный обмен репликами с незнакомцем стоило закончить до того, как беседа станет неловкой.

После этого зрелища стали мелькать с бешеной скоростью. Похожие на гусениц мягкие зеленые семена лежали на мокрой земле наряду с маленькими зелеными гусеницами. Мимо проревел грузовик, кричаще желтыми буками рекламирующий свою фирму. Он со стуком проехал по металлической плите, которую оставил кто-то, работавший под землей. Три оранжевых конуса бездыханно лежали неподалеку. Я вспомнила, как шла по этой улице с сыном, высматривая оранжевые вещи: это было в оранжевый период, когда он выучил это слово и искал повсюду этот цвет. (Надо отметить, что особенно трудно найти сиреневые вещи; оранжевые на удивление многочисленны.) Из мусорного бака на углу торчала большая голая ветка. Я посмотрела на ближайшее дерево, будто ожидая, что оно будет сиять от удовольствия, наконец-то сделав генеральную уборку. Коричневая собака, мне по пояс, выйдя из-за угла, покосилась на торчащую ветку. Собаку вела женщина под зонтиком; когда она прошла мимо, по запаху шампуня я поняла, что она недавно вымыла голову. Собака повернулась ко мне; я улыбнулась. Будто в ответ она ткнулась носом в сгиб моего локтя, оставив на нем влажное пятнышко. За ней прошел парень без зонтика, который, скособочившись, набирал сообщение на телефоне; он, оступившись, сошел с тротуара.

Ворота были приоткрыты. За ними виднелась частная парковка на задах жилого дома. Внутренняя стена здания увита плющом. Никого. Я быстро огляделась и нырнула внутрь.

Я прошла всего половину квартала. Обычная прогулка стала неизмеримо богаче. В XIX веке опытные анатомы хвастались, когда могли определить животное – и даже реконструировать его – по одной-единственной косточке. Точно так же, по малым уликам, можно реконструировать жизнь города. Чтобы увидеть обычный квартал, нужно понимать, что все видимое имеет историю. Все предметы когда-то появились в том месте, в котором видите их вы, все они когда-то были изготовлены и имели определенное предназначение. Кто-то прикасался к ним (или не прикасался), кто-то прикасается сейчас (или не прикасается). Все это – улики.

С другой стороны, чтобы увидеть квартал, нужно понимать ограниченность нашего восприятия. Мы стеснены рамками своих сенсорных способностей, принадлежностью к виду Homo sapiens, невеликим объемом своего внимания (хотя последний можно расширить). Мы и собаки ходим одними улицами, однако видим при этом разное. Мы живем бок о бок с крысами, однако активность нашего вида приходится на сумерки другого. Мы ходим рядом с другими людьми и не знаем, что известно им, не знаем, что они делают. Мы заняты собой.

Мой квартал – как и любой другой – наполнен звуками и образами. Я смогла разглядеть детали, которых не замечала раньше, не благодаря опыту своих спутников как таковому; это случилось просто благодаря их заинтересованности в определенных вещах. Я выбрала этих людей из-за их способности стимулировать мое собственное избирательное внимание. Опытный человек может только указать на то, что он видит, а дальше вы должны самостоятельно настроить мозг так, чтобы тоже это увидеть. Подхватив мелодию, научившись подпевать, вы не останетесь прежним.

Моя первая прогулка теперь казалась мне основой, грунтом для будущей картины: необходимым, но скрытым нанесенными впоследствии слоями краски. На некоторых полотнах, даже таких плотно написанных, как работы Рембрандта, есть участки, на которых проступает грунт. Это не от лени живописца; смысл этих участков изменяется в зависимости от контекста. Непрорисованный участок окружен мазками розовой и красной краски, образующими нос, или ухо, или глаз изображенного человека; незакрашенный кусочек холста превращается в ноздрю, или завиток уха, или уголок глаза – и уже больше никогда не станет просто базовым слоем. Моя первая прогулка стала таким грунтом, на который легли слои следующих прогулок.

Эффект, который эти прогулки оказали на мою голову, оказался почти осязаемым: мой взгляд прояснился. Теперь мое сознание может подготовить глаза к внезапному обнаружению галла на листе, к шуму кондиционера, к тошнотворно сладкому запаху мусора на улице (или аромату мыла на лице). Сознание может настроиться на звуки моего дыхания, удары моего сердца или смещение центра тяжести, когда я иду по тротуару, деля пространство с другими пешеходами. Я могу почувствовать, как во время ходьбы головки моих бедренных костей вращаются в суставных ямках, а руки движутся в такт шагам. Я могу услышать разговор у себя за спиной, у себя перед носом, в проезжающей машине – или просто заметить позвякивание жетончиков на своей собаке, когда она идет рядом по улице. Прогулки стали для меня не столько физическим перемещением, сколько умственным путешествием. Это затягивает. Боюсь, что я стала неудобным спутником – слишком склонным останавливаться и глазеть. Я могу “отключить” эту привычку, однако она нравится мне. Меня восхищает способность радоваться – способность, которой обладаем мы все, но о которой постоянно забываем.

Иногда утомляет, когда вам постоянно велят смотреть, не отвлекаться, быть здесь и сейчас: вас принуждают и ругают за невнимательность. Почти все люди, которых я приглашала на прогулку – а некоторые из них профессионалы в искусстве внимать и смотреть, – упрекали себя за то, что не были достаточно внимательны.

Не изматывайте себя. Это не обязанность, а просто возможность. Наша культура поощряет невнимание; мы все дети этой культуры. Но, добравшись до финала этой книги – или, возможно, полистав ее в магазине, – вы приобщились к новой культуре, которая ценит внимание. Целая вселенная ждет. Так что смотрите!

Благодарности

Одно из достоинств этого проекта заключается в том, что он позволил мне совместить прогулку с неторопливой беседой с интересными спутниками. С большинством этих людей я не была прежде знакома. Тем не менее они согласились провести со мной несколько часов, блуждая по улицам в погоду, далекую от идеальной. Ну не удивительно ли? Некоторые для этого даже приехали издалека. Почему? Не знаю. Знаю лишь, что я чрезвычайно этому рада и навсегда останусь у них в долгу. Огромное спасибо всем, с кем я гуляла (на этих страницах я вывела не всех своих спутников): Адриану Бенепу, Биллу Бьюкену, Эндрю Долкарту, Чарли Эйзмену, Арлин Гордон, Джону Хадидиану, Сидни Горенштейну, Джонатану Жезекелю, Майре Кальман, Фреду Кенту, Элен Лангер, Терри Лето, Биллу Логану, Беннету Лорберу, Бенджамину Миллеру, Хелен Мирра, Биллу Олдэму, Катрине и Уитни Норт-Сеймур, Полу Шоу, Фионе Ши, Огдену Горовиц-Ши, Элизе Славет и Марку Вудсу. Их отношение к городу отчасти послужило вдохновением для меня, и с этими людьми я пошла бы на прогулку куда угодно. Я особенно благодарна Майре Кальман, которая не только прогулялась со мной, но и поделилась увиденным на улицах – создавая свои потрясающие иллюстрации.

Чешу за ухом Финнегана, Пумперникель (и теперь еще Аптона) и благодарю их за то, что они выводили и выводят меня на прогулку (трижды в сутки).

Колин Гаррисон умеет с двадцати шагов определить возраст старинной карты. Он наблюдает за людьми в ресторанах, в поездах, на улицах, смотрит на их повадки. У него есть соображения насчет жвачки на тротуаре. Гаррисон – идеальный адресат этой книги, и мне очень повезло, что он ее редактор. Единственное, о чем я сожалею теперь, – это о том, что мы уже не будем регулярно обсуждать рукопись по три часа подряд. Я очень признательна всем сотрудникам издательства “Скрибнер” за то, что сопровождали меня, особенно Нэн Грэм, Сьюзан Молдоу, Роз Липпел, Кейт Ллойд, Келси Смит, Джейсону Хойеру, Лорен Лавель и Брайану Бельфильо.

Я всегда с удовольствием упоминаю, что мой агент – Крис Даль. Я благодарна ей за мудрость, несуетливость и умение вдохновлять. Ей и Лоре Нили удавалось поддерживать меня, одновременно заставляя сделать книгу лучше.

Еще до того, как я всерьез занялась прогулками, многие люди делились со мной идеями и вдохновением, и в их числе Элисон Карри, Джон Херрольд, Дэниел Хюрвиц, Оливер Сакс, Энди Так, Абрахам Вергезе, Кэтрин Уинг и особенно мои родители, Элизабет Хардин и Джей Горовиц, и мой брат Деймон. Родители нередко мои первые и самые лучшие читатели. Брат способен похоронить неудачный замысел одним движением брови, но зато хороший он будет защищать и превозносить до небес.

Эммон Ши – великолепный спутник. Для меня прогулки приятны примерно в том же смысле, что и дыхание: это часть моей жизни, но они приносят особое наслаждение. Прогулкам с Эммоном нет равных. Сидя в кресле, он помогал мне аранжировать факты и строить фразы. Я написала эту книгу, мысленно обращаясь к Эммону, как я делаю и множество других вещей. Я поражаюсь его озорству. Огромное спасибо за все!

Примечания

Наблюдая, можно многое увидеть. Berra, Y. The Yogi Book. New York: Workman Publishing Company, 2010.

Чтобы узнать новое… Это высказывание обычно приписывают Джону Берроузу. В раннем варианте (Nature, vol. 42, 1949) говорится: “Если хотите увидеть новое, идите той же дорогой, которой вы шли вчера”. Мысль та же, но в какие именно слова Берроуз ее облек, остается загадкой.

По-настоящему увидеть вещь… Weschler, L. Seeing is Forgetting the Name of the Thing One Sees: Over Thirty Years of Conversations with Robert Irwin. Berkeley, CA: University of California Press, 2008.

Мир полон таких очевидностей… Doyle, A. C. The Hound of the Baskervilles. Ontario, Canada: Broadview, 2006, 75.

Ведь всегда, увидя драгоценность… Shakespeare, W. Measure for Measure, act II, scene I.

Важно не то, куда и как далеко… Thoreau, H. D. The Journal, 1837–1861. New York: New York Review of Books, 2009, entry on May 6, 1854.

Мы должны всегда понимать… Le Corbusier Le Corbusier Talks with Students From the Schools of Architecture. New York: Princeton Architectural Press, 1999.

Что есть жизнь… Santayana, G. The Philosophy of Travel / In: The Birth of Reason and Other Essays. New York: Columbia University Press, 1995, 5.

Так гляди же, гляди во все твои глаза! Verne, J. Michael Strogoff. New York: Samuel French & Son, 1881, 57.

Звук приходит к нам… Schwartz, H. Making Noise: From Babel to the Big Bang & Beyond. New York: Zone Books, 2011, 50.

Единственное подлинное путешествие… Proust, M. In Search of Lost Time, Vol. 5: The Captive. New York: Random House, 1993, 343.

Вам известен мой метод… Doyle, A. C. The Boscombe Valley Mystery / In: The Adventures of Sherlock Holmes and the Memoirs of Sherlock Holmes. New York: Penguin, 2001.

Введение. Неискушенный взгляд

Джемс и Фехнер… James, W. Principles of Psychology, vol. 1, ch. 11. New York: Dover, 1890/1950.

…как при съемках кинокамерой… Carson, S., Shih, M., and E. Langer Sit Still and Pay Attention? // Journal of Adult Development 8 (2001): 183–188.

…пестрая, шумная хаотическая смесь. Это знаменитые слова из “Психологии” Уильяма Джемса (Principles of Psychology; рус. пер. под ред. Л. Петровской). Позднее (в кн.: Some Problems of Philosophy: A Beginning of an Introduction to Philosophy. New York: Longmans, Green, and Co., 1916) Джемс, однако, приписал эти слова другому человеку (не назвав его имени).

О внимании. Parasuraman, R., ed. The Attentive Brain. Cambridge, MA: MIT Press, 1998; Kastner, S., and L. G. Ungerleider Mechanisms of Visual Attention in the Human Cortex // Annual Review of Neuroscience 23 (2000): 315–341.

Об избирательном внимании. Yantis, S. The Neural Basis of Selective Attention: Cortical Sources and Targets of Attentional Modulation // Current Directions in Psychological Science 17 (2008): 86–90.

Глава 1. Об избыточности

О детском восприятии мира. См., например: Fernyhough, Charles A Thousand Days of Wonder: A Scientist’s Chronicle of His Daughter’s Developing Mind. New York: Avery, 2009.

О синестезии. Cytowic, R. E. Synesthesia: A Union of the Senses. New York: Springer-Verlag, 1989; Cytowic, R. E. The Man Who Tasted Shapes. New York: Putnam, 1993.

…угрюмая… Luria, A. R. The Mind of a Mnemonist. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1987.

…коричнево-желтый шнурок от ботинка… отдает лаковым черным деревом… Nabokov, V. Speak, Memory. New York: Putnam, 1966. [Пер. С. Ильина.]

…sensorium commune… Muëller, U. The Context of the Formation of Heinz Werner’s Ideas / In: Valsiner, J., ed. Heinz Werner and Developmental Science. New York: Plenum, 2005, 25–55.

Ученые обнаружили остатки… Valsiner, J., ed. Heinz Werner and Developmental Science. New York: Kluver Academic, 2005.

О синестезии. Поскольку субъективные ощущения разных людей с синестезией редко совпадают (так, Набоков считал, что полученные им в детстве разноцветные кубики с буквами были “покрашены неправильно”), некоторые исследователи считают, что для объяснения синестезии недостаточно неспособности к дифференциации сигналов. Ричард Цитович, например, предлагает в качестве объяснения “полимодальное комбинирование” в лимбической системе головного мозга.

…первобытная избыточность чувств… James, W. Some Problems of Philosophy: A Beginning of an Introduction to Philosophy. New York: Longmans, Green, and Co., 1916, 50.

Сезанн считал… Birch, L. How to Draw and Paint Animals. London: David & Charles UK, 1997.

Фридрих Фребель придумал… Pratt Institute Monthly, 1904.

…изображения в естественном мире… Ruderman, D. L. The Statistics of Natural Images // Network: Computation in Neural Systems 5 (1994): 517–548.

О неофилии. Bruner, J. S. Nature and Uses of Immaturity // American Psychologist 27 (1972): 687–708.

…порождая целые выводки новых объектов… Halprin, L. Cities. New York: Reinhold Publishing Corporation, 1963, 51.

О пожарных гидрантах. Delafuente, C. It’s no hydrant, but this hardware plays a critical role in fires // New York Times, August 26, 2007.

Об анимизме. Piaget, J. The Child’s Conception of the World. London: R. & K. Paul, 1926/1951.

…дети с самого раннего возраста различают… Hatano, G. Animism / In: Wilson, R. A., and F. Keil, eds. The MIT Encyclopedia of the Cognitive Sciences. Cambridge, MA: MIT Press, 1999, 28–29.

Об одиночестве цветка. Piaget, J. The Child’s Conception of the World. London: R. & K. Paul, 1926/1951.

Глава 2. Минералы и биомасса

…шестиугольные плитки… Lay, M. G. Ways of the World: A History of the World’s Roads and of the Vehicles That Used Them. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 1992.

О Дороге гигантов см.: -causeway/history/.

…даже исполинский многоэтажный дом… Mostafavi, M., and D. Leatherbarrow On Weathering: The Life of Buildings in Time. Cambridge, MA: MIT Press, 1993.

Ступени вогнуты… Templer, J. The Staircase: Studies of Hazards, Falls, and Safer Design. Cambridge, MA: MIT Press, 1992.

О гинкго см.: .

…деликатно сказано… Henderson, P. Handbook of Plants and General Horticulture. New York: Peter Henderson & Company, 1910.

…история Центрального парка. Rosenzweig, R., and E. Blackmar The Park and the People: A History of Central Park. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1992.

Это был сланец. Merguerian, C., and C. J. Moss Structural Implications of Walloomsac and Hartland Rocks Displayed by Borings in Southern Manhattan / In: Hanson, G. N., ed. Thirteenth Annual Conference on Geology of Long Island and Metropolitan New York, 1996, 12.

О профессионализме. Diderjean, A., and F. Gibet Sherlock Holmes – An Expert’s View of Expertise // British Journal of Psychology 99 (2008): 109–125.

…мозг танцора… Calvo-Merino, B., Glaser, D. E., Grèzes, J., Passingham, R. E., and P. Haggard Action Observation and Acquired Motor Skills: An fMRI Study with Expert Dancers // Cerebral Cortex 15 (2005): 1243–1249.

…поведение и способности гроссмейстеров. Gobet, F., and H. A. Simon Recall of Random and Distorted Positions: Implications for the Theory of Expertise // Memory & Cognition 24 (1996): 493–503; Chassy, P., and F. Gobet Measuring Chess Experts’ Single-Use Sequence Knowledge: An Archival Study of Departure from “Theoretical” Openings // PLoS One 6 (2011): e26692.

…о функции веретенообразной извилины… Bilalic, M., Langner, R., Ulrich, R., and W. Grodd Many Faces of Expertise: Fusiform Face Area in Chess Experts and Novices // Journal of Neuroscience 31 (2011): 10206–10214.

…прозопагнозия выражается… Sacks, O. The Mind’s Eye. New York: Knopf, 2010.

О сланцах. Roberts, D. C. A Field Guide to Geology – Eastern North America. New York: Houghton Mifflin, 2001.

О геологии Нью-Йорка. Kiernan, J. A Natural History of New York City: A Book for Sidewalk Naturalists Everywhere. New York: Houghton Mifflin, 1959.

…известняк из Индианы… См.: .

Глава 3. Осторожно: Q!

…дети запоминают… Tomasello, M. Constructing a Language: A Usage-Based Theory of Language. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005, 50; Fenson, L., et al. Variability in Early Communicative Development // Monographs of the Society for Research in Child Development 59 (1994): 1–185.

В Помпеях… Davis, W. S. Readings in Ancient History: Illustrative Extracts from the Sources. Boston: Allyn and Bacon, 1913.

О шрифте и леттеринге см.: paulshawletterdesign.com.

Нью-йоркский стиль… White, N., Willensky, E., and F. Leadon AIA Guide to New York City. New York: Oxford University Press, 2010.

…врожденный голод… Biederman, I., and E. A. Vessel Perceptual Pleasure and the Brain // American Scientist 94 (2006): 249–255.

…брюхатый амперсанд… См.: -grows-in-brooklyn.

…дом 6–8 по Деланси-стрит… Mendelsohn, J. The Lower East Side Remembered and Revisited: A History and Guide to a Legendary New York Neighborhood. New York: Columbia University Press, 2009.

…обувь для необычных ног… Jewish Frontier, vol. 18, 1951, 43.

…нашумевшее в городе ограбление… Jeffers, H. P. Commissioner Roosevelt: The Story of Theodore Roosevelt and the New York City Police, 1895–1897. New York: Wiley, 1996.

…превратилось в “притон”… Report of the Special Committee of the Assembly Appointed to Investigate the Public Offices and Departments of the City of New York and of the Counties Therein Included, vol. 2. Albany, NY: James B. Lyon, 1900, 2002; Zacks, R. Island of Vice: Theodore Roosevelt’s Doomed Quest to Clean Up Sin-Loving New York. New York: Doubleday, 2012.

Психологи, изучавшие… Stickgold, R., Malia, A., Maguire, D., et al. Replaying the Game: Hypnagogic Images in Normals and Amnesics // Science 290 (2000): 350–353.

Глава 4. Четвертое измерение

Если вам скучно или грустно… Kalman, M. The Principles of Uncertainty. New York: Penguin, 2007.

…нет двух одинаковых умвельтов… Uexküll, J. von A Stroll Through the Worlds of Animals and Men / In: Schiller, C. H., ed. Instinctive Behavior: The Development of a Modern Concept. New York: International Universities Press, 1934/1957, 5–80.

…обнаженно и стыдливо… Kazin, A. A Walker in the City. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1951, 78.

О личном пространстве. Hediger, H. Wild Animals in Captivity. London: Butterworth, 1950.

Мы выносим суждения… Bar, M., Neta, M., and H. Linz Very First Impressions // Emotion 6 (2006): 269–278.

Склера наших глазных яблок… Kobayashi, H., and S. Kohshima Unique Morphology of the Human Eye // Nature 387 (1997): 767–768.

О нейробиологии зрения. Emery, N. J. The Eyes Have It: The Neuroethology, Function and Evolution of Social Gaze // Neuroscience and Biobehavioral Reviews 24 (2000): 581–604.

О нейропсихологии внимания. Datta, R., and E. A. Deyoe I Know Where You Are Secretly Attending! The Topography of Human Visual Attention Revealed with fMRI // Vision Research 49 (2009): 1037–1044.

Новорожденные умеют… Farroni, T., Csibra, G., Simion, F., and M. Johnson Eye Contact Detection in Humans from Birth // Proceedings of the National Academy of Sciences 99 (2002): 9602–9605.

О зрительном контакте и привязанности. Robson, K. S. The Role of Eye-to-Eye Contact in Maternal-Infant Attachment // Journal of Child Psychology and Psychiatry 8 (1967): 13–25; Guastella, A. J., Mitchell, P. B., and M. R. Dadds Oxytocin Increases Gaze to the Eye Region of Human Faces // Biological Psychiatry 63 (2008): 3–5.

О зрительных контактах. Senjua, A., and M. H. Johnson The Eye Contact Effect: Mechanisms and Development // Trends in Cognitive Sciences 13 (2009): 127–134.

Он никогда не жаловался, когда приходилось ждать поезда в метро. Честертон писал нечто подобное о мальчиках, оказавшихся на железнодорожной станции (“О ловле шляп”).

Нет никакого канонического “творческого мозга”… Manzano, Ö. de, Cervenka, S., Karabanov, A., et al. Thinking Outside a Less Intact Box: Thalamic Dopamine D2 Receptor Densities Are Negatively Related to Psychometric Creativity in Healthy Individuals // PLoS One 55 (2010): e10670.

Тогда вы наверняка знаете… Lighting. NYC Department of Transportation Street Design Manual, 2010. См.: .

Глава 5. Переворачивая вещи

Итогом стала книга… Eiseman, C., and N. Charney Tracks and Sign of Insects and Other Invertebrates: A Guide to North American Species. Mechanicsburg, PA: Stackpole Books, 2010.

…люди были исполнены благоговения… Nye, D. E. Electrifying America: Social Meanings of a New Technology, 1880–1940. Cambridge, MA: MIT Press, 1992, 3.

Постоянно освещенные улицы привлекают… Bruce-White, C., and M. Shardlow A Review of the Impact of Artificial Light on Invertebrates (2011). См.: /.

…муравьев на разделительных полосах… См.: -ant-oases-nyc-street-medians.html.

О “образах искомого”. Shettleworth, S. J. Cognition, Evolution, and Behavior. New York: Oxford University Press, 1998.

В лаборатории голубые сойки… Alcock, J. Animal Behavior, 9th ed. Sunderland, MA: Sinauer, 2011.

О обонятельных “образах искомого”. Nams, V. O. Olfactory Search Images in Striped Skunks // Behaviour 119 (1991): 267–284; Cross, F. R., and R. R. Jackson Olfactory Search-Image Use by a Mosquito-Eating Predator // Proceedings of the Royal Society B 22 (2010): 3173–3178; Gazit, I., Goldblatt, A., and J. Terkel Formation of an Olfactory Search Image for Explosives Odours in Sniffer Dogs // Ethology 111 (2005): 669–680.

Сакс познакомился… См.:

…кувшин с водой… Uexküll, J. von A Stroll Through the Worlds of Animals and Men / In: Schiller, C. H., ed. Instinctive Behavior: The Development of a Modern Concept. New York: International Universities Press, 1934/1957.

…“визуальный поиск”… Eckstein, M. P. Visual Search: A Retrospective // Journal of Vision 11 (2011): 1–36.

…рентгенологи, специалисты по спутниковой съемке и рыбаки… Ibid.

Глава 6. Животные среди нас

…ястребы Купера… Estes, W. A., and R. W. Mannan Feeding Behavior of Cooper’s Hawks at Urban and Rural Nests in Southeastern Arizona // The Condor 105 (2003): 107–116.

Большая синица… Slabbekoorn, H., and M. Peet Birds Sing at a Higher Pitch in Urban Noise: Great Tits Hit the High Notes to Ensure That Their Mating Calls Are Heard Above the City’s Din // Nature 424 (2003): 267.

…американский певчий воробей… Wood, W. E., and S. M. Yezerinac Song Sparrow (Melospiza melodia) Song Varies with Urban Noise // The Auk 123 (2006): 650–659.

О березовой пяденице. Alcock, J. Animal Behavior, 9th ed. Sunderland, MA: Sinauer, 2011.

…соседствуют сотни… Hadidian, J., Prange, S., Rosatte, R., et al. Raccoons (Procyon lotor) / In: Gehrt, S. D., Riley, S. P. D., and B. L. Cypher, eds. Urban Carnivores: Ecology, Conflict, and Conservation. Baltimore: The Johns Hopkins Press, 2010, 35–47.

…засовывает внутрь лапы… Ibid.

…североамериканские приматы. Raccoons Attack in Los Angeles. Interview with J. Hadidian. November 24, 2006. См.: .

…почти как человеческие руки. Walker, I. D. A Successful Multifingered Hand Design – the Case of the Raccoon / In: Proceedings of the IEEE/RSJ International Conference on Intelligent Robots and Systems, 1995, 186–193.

В ближайшем рассмотрении… Pettit, M. The Problem of Raccoon Intelligence in Behaviourist America // British Society for the History of Science 43 (2010): 391–421.

…“плутовство” и жадность… Davis, H. B. The Raccoon: A Study in Animal Intelligence // The American Journal of Psychology 18 (1907): 447–489.

…окрестил ее Ребеккой… Coolidge “Coon” Gets Ribbon and Is Now Named Rebecca // New York Times, December 25, 1926; Coolidge Returns to the White House from His Vacation // New York Times, September 12, 1927.

…праздник катания пасхальных яиц… President’s Wife Attends the Easter Egg-Rolling // New York Times, April 19, 1927.

Еноты, даже взрослые, способны… Сообщено мне Джоном Хадидианом (21 декабря 2010 года).

О скворцах и Шекспире. Mirsky, S. Shakespeare to Blame for Introduction of European Starlings to U. S. // Scientific American, May 23, 2008.

…восприятие ограничивается… Summerfield, C., and T. Egner Expectation (and Attention) in Visual Cognition // Trends in Cognitive Science 13 (2009): 403–409.

О “слепоте невнимания”. Simons, D. J., and C. F. Chabris Gorillas in Our Midst: Sustained Inattentional Blindness for Dynamic Events // Perception 28 (1999): 1059–1074.

…обнаружение целей с подсказками. Marrocco, R. T., and M. C. Davidson Neurochemistry of Attention / In: Parasuraman, R., ed. The Attentive Brain. Cambridge, MA: MIT Press, 1998, 35–50.

…непрерывно растущие зубы… Hanson, A. F., and M. Berdoy Rats / In: Tynes, V. T., ed. Behavior of Exotic Pets. UK: Blackwell Publishing, 2010, 104–116.

…пластиковая сова. Hadidian, J., ed. Wild Neighbors: A Humane Approach to Dealing with Wildlife. Washington D. C.: Humane Society Press, 2007.

…тигмотаксис… Lamprea, M. R., Cardenas, F. P., Setem, J., and S. Morato Thigmotactic Responses in an Open-Field // Brazilian Journal of Medical Biological Research 41 (2008): 135–140.

…пятнышки кожного жира. Hadidian, J., ed. Wild Neighbors: A Humane Approach to Dealing with Wildlife. Washington D. C.: Humane Society Press, 2007.

Крысиные вибриссы. Hanson, A. F., and M. Berdoy Rats / In: Tynes, V. T., ed. Behavior of Exotic Pets. UK: Blackwell Publishing, 2010, 104–116.

Вокализация у крыс. Ibid.

Об игровом поведении крыс. Cole, L. W. Observations of the Senses and Instincts of the Raccoon // Journal of Animal Behavior 2 (1912): 299–309.

О груминге у крыс. Burn, C. C. What Is It Like to Be a Rat? Rat Sensory Perception and Its Implications for Experimental Design and Rat Welfare // Applied Animal Behaviour Science 112 (2008): 1–32.

…участки обитания крыс… Hadidian, J., ed. Wild Neighbors: A Humane Approach to Dealing with Wildlife. Washington D. C.: Humane Society Press, 2007.

…методы контроля над крысиными популяциями… Ibid.

Изучение крыс в Балтиморе… Gardner-Santana, L. C., et al. Commensal Ecology, Urban Landscapes, and Their Influence on the Genetic Characteristics of City-Dwelling Norway Rats (Rattus norvegicus) // Molecular Ecology 18 (2009): 2766–2778.

…шахматное расположение улиц… Rats Say: Manhattan Rules! Interview with David Eilam // Science Daily, January 13, 2009.

…стайный полет… Ballerini, M., et al. An Empirical Study of Large, Naturally Occurring Starling Flocks: A Benchmark in Collective Animal Behaviour // Animal Behaviour 76 (2008): 201–215; Pomeroy, H., and F. Heppner Structure of Turning in Airborne Rock Dove (Columba livia) Flocks // The Auk 109 (1992): 256–267.

Отдельные птицы, поднимаясь в воздух… Larson, D. W., Matthes, U., Kelly, P. E., et al. The Urban Cliff Revolution: Origins and Evolution of Human Habitats. Ontario, Canada: Fitzhenry & Whiteside, 2004, 29.

Утесы и их экология. Larson, D. W., Matthes, U., and P. E. Kelly Cliff Ecology: Pattern and Process in Cliff Ecosystems. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2000.

…бетонные или стеклянные подобия пещер… Ibid., 247–248.

…“эффект теплового острова”… На сайте Управления по охране окружающей среды США читаем: “Среднегодовая температура атмосферного воздуха в городе с населением 1 млн человек (и более) на 1–3 °C может превышать таковую в пригородах. В ночное время разница может составлять 12 °C… В солнечный летний день температура кровли зданий и температура дорожного покрытия могут на 27–50 °C превышать температуру воздуха”. См.: .

Глава 7. Отличное место (для прогулки)

О “пачках”. Whyte, W. H. City: Rediscovering the Center. New York: Doubleday, 1988.

Большинство людей ходит… Knoblauch, R. L., Pietrucha, M. T., and M. Nitzburg Field Studies of Pedestrian Walking Speed and Start-up Time // Transportation Research Record 1538 (1996): 27.

…“Справочник пропускной способности автомобильных дорог”… Highway Capacity Manual. Transportation Research Board of the National Academies, 2010.

…принципы “уличного движения” рыб… Partridge, B. L. Internal Dynamics and the Interrelations of Fish in Schools // Journal of Physiology 144 (1981): 313–325.

…роевой интеллект… Fisher, L. Perfect Swarm: The Science of Complexity in Everyday Life. New York: Basic Books, 2009.

…шаг и уклонение… Wolff, M. Notes on the Behaviour of Pedestrians / In: Birenbaum, A., and E. Sagarin, eds. People in Places: The Sociology of the Familiar. New York: Praeger Publishers, 1973, 35–48.

О социологии пешеходного движения. Goffman, E. Behavior in Public Places: Notes on the Social Organization of Gatherings. New York: Free Press, 1963; Wolff, M. Notes on the Behaviour of Pedestrians / In: Birenbaum, A., and E. Sagarin, eds. People in Places: The Sociology of the Familiar. New York: Praeger Publishers, 1973; Whyte, W. H. City: Rediscovering the Center. New York: Doubleday, 1988.

…опережающие движения головой… Grasso, R., PrÉvost, P., Ivanenko, Y. P., and A. Berthoz Eye-Head Coordination for the Steering of Locomotion in Humans: An Anticipatory Synergy // Neuroscience Letters 253 (1998): 115–118; Imai, T., Moore, S. T., Raphan, T., and B. Cohen Interaction of the Body, Head, and Eyes During Walking and Turning // Experimental Brain Research 136 (2001): 1–18.

…кузнечики Anabrus simplex и пустынная саранча… Couzin, I. !@#$% Traffic: From Insects to Interstates, lecture, World Science Forum, New York, 2009.

О серотонине и коллективном поведении. Anstey, M. L., Rogers, S. M., Ott, S. R., et al. Serotonin Mediates Behavioral Gregarization Underlying Swarm Formation in Desert Locusts // Science 323 (2009): 627–630.

…идти, зевая по сторонам… Norton, P. D. Fighting Traffic. Cambridge, MA: MIT Press, 2008.

…“виражисты,” “бегуны”… Lewick, M. B. The Confusion of Our Sidewalkers and the Traffic Problems of the Future in the Erratic Pedestrian // New York Times, August 3, 1924.

Никому не нравится, когда на него смотрят… Сообщено мне Элен Лангер (1 июня 2010 года).

…один человек теоретически может… Couzin, I. !@#$% Traffic: From Insects to Interstates, lecture, World Science Forum, New York, 2009.

…идея “голой улицы”… McNichol, T. Roads Gone Wild // Wired, December 2004.

О рассматривании тротуара. Foulsham, T., Walker, E., and A. Kingstone The Where, What and When of Gaze Allocation in the Lab and the Natural Environment // Vision Research 51 (2011): 1920–1931.

Об истории тротуара. Loukaitou-Sideris, A., and R. Ehrenfeucht Sidewalks: Conflict and Negotiation Over Public Space. Cambridge, MA: MIT Press, 2009.

Об устройстве тротуаров см.: -sidewalks-of-today-and-tomorrow-is-concrete-our-only-option/.

…муниципальное Бюро по борьбе с загромождением… Cosby, Arthur F., compiler 1906–1908 Code of Ordinances of the City of New York.

…о динамике жидкостей… Couzin, I. !@#$% Traffic: From Insects to Interstates, lecture, World Science Forum, New York, 2009; Henderson, L. F. On the Fluid Mechanics of Human Crowd Motion // Transportation Research 8 (1974): 509–515.

…место, где приятно посидеть. Whyte, W. H. Please, Just a Nice Place to Sit // New York Times Magazine, December 3, 1972.

…стулья в парках… Whyte, W. H. City: Rediscovering the Center. New York: Doubleday, 1988.

Глава 8. О значении ногтей на больших пальцах

О Джозефе Белле. Sebeok, T. A. The Play of Musement. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1982.

…дефекты ногтей… Fawcett, R. S., Linford, S., and D. L. Stulberg Nail Abnormalities: Clues to Systemic Disease // American Family Physician 69 (2004): 1417–1424.

При движении мы демонстрируем… Perry, J. Gait Analysis: Normal and Pathological Function. Thorofare, NJ: Slack Inc., 1992.

Ребенок тратит целый год… Adolph, K. E. Learning to Move // Current Directions in Psychological Science 17 (2008): 213–218.

…фаза опоры и фаза движения… Perry, J. Gait Analysis: Normal and Pathological Function. Thorofare, NJ: Slack Inc., 1992, 5.

О нарушениях походки см.: #.03

Это слово звучит и на собачьих выставках… American Kennel Club standards. См.: .

Несвежее дыхание… Johnson, B. E. Halitosis, or the Meaning of Bad Breath // Journal of General Internal Medicine 7 (1992): 649–659; Lorber, B. Bad Breath and Pulmonary Infection // American Review of Respiratory Disease 112 (1975): 875–877.

Список звуков… Schwartz, H. Making Noise: From Babel to the Big Bang & Beyond. New York: Zone Books, 2011, 210–212; Andrews, J. L., and T. L. Badger Lung Sounds Through the Ages // JAMA 241 (1979): 2625–2630.

…зеркальные нейроны… Pellegrino, G. di, Fadiga, L., Fogassi, L., et al. Understanding Motor Events: A Neurophysiological Study // Experimental Brain Research 91 (1992): 176–180.

В одном исследовании… Calvo-Merino, B., et al. Action Observation and Acquired Motor Skills: An fMRI Study with Expert Dancers // Cerebral Cortex 15 (2005): 1243–1249.

…“антропометрические” исследования… Farkas, L. G., and I. R. Munro Anthropometric Facial Proportions in Medicine. Springfield, IL: Charles C. Thomas, 1987.

Глава 9. Видеть, не видя

…как растет трава и как бьется сердце белочки… Eliot, George Middlemarch. New York: Oxford University Press, 2008.

Обычно собеседники глядят друг на друга… Kleinke, C. L. Gaze and Eye Contact: A Research Review // Psychological Bulletin 100 (1986): 78–100.

Актеры импровизационного театра… Johnstone, K. Improv: Improvisation and the Theatre. New York: Routledge, 1981.

Мы обладаем трихроматическим зрением… Mollon, J. D. Color Vision: Opsins and Options // Proceedings of the National Academy of Science 96 (1999): 4743–4745.

О нейронной пластичности. Bavelier, D., and H. J. Neville Cross-Modal Plasticity: Where and How? // Nature Reviews Neuroscience 3 (2002): 443–452.

В начале XX века… Kastner, S., and L. G. Ungerleider Mechanisms of Visual Attention in the Human Cortex // Annual Review of Neuroscience 23 (2000): 315–341.

…художник испытывал зрительные галлюцинации… Ramachandran, V. S., and S. Blakeslee Phantoms in the Brain: Probing the Nature of the Human Mind. New York: Harper Perennial, 1999.

Некоторые слепые люди ощущают… Sacks, O. The Mind’s Eye. New York: Knopf, 2010, 233.

О работе тростью. National Research Council The Cane as a Mobility Aid for the Blind (1971); Serino, A., Bassolino, M., Farnè, A., and E. Làdavas Extended Multisensory Space in Blind Cane Users // Psychological Science 18 (2007): 642–648.

Трость сродни органу эхолокации… Schenkman, B. N., and M. E. Nilsson Human Echolocation: Blind and Sighted Persons’ Ability to Detect Sounds Recorded in the Presence of a Reflecting Object // Perception 39 (2010): 483–501.

…Джон Халл… Sacks, O. The Mind’s Eye. New York: Knopf, 2010; Hull, J. Touching the Rock: An Experience of Blindness. New York: Pantheon, 1991.

…периперсональное пространство… Serino, A., Bassolino, M., Farnè, A., and E. Làdavas Extended Multisensory Space in Blind Cane Users // Psychological Science 18 (2007): 642–648; Blakeslee, S., and M. Blakeslee The Body Has a Mind of Its Own: How Body Maps in Your Brain Help You Do (Almost) Everything Better. New York: Random House, 2007.

В рамках одного эксперимента… Merabet, L. B., et al. Rapid and Reversible Recruitment of Early Visual Cortex for Touch // PLoS One 3 (2008): e3046.

Если его оставить одного в комнате… Yaski, O., Portugali, J., and D. Eilam The Dynamic Process of Cognitive Mapping in the Absence of Visual Cues: Human Data Compared with Animal Studies // The Journal of Experimental Biology 212 (2009): 2619–2626.

…архитектура ветров… Pryor, K. The Wicked Winds of New York // New York Magazine, April 24, 1978, 35–40.

Сакс жалуется… Sacks, O. The Mind’s Eye. New York: Knopf, 2010, 199.

В эксперименте 1969 года… Brown, I. D., Tickner, A. H., and D. C. Simmonds Interference Between Concurrent Tasks of Driving and Telephoning // Journal of Applied Psychology 53 (1969): 419–424.

…клоун на моноцикле… Hyman, Jr., I. E., Boss, S. M., Wise, B. M., et al. Did You See the Unicycling Clown? Inattentional Blindness While Walking and Talking on a Cell Phone // Applied Cognitive Psychology 24 (2010): 597–607.

Голос может очень многое сказать… Belin, P., Bestelmeyer, P. E. G., Latinus, M., and R. Watson Understanding Voice Perception // British Journal of Psychology 102 (2011): 711–725.

Бельгийская федеральная полиция… Bilefsky, D. A Blind Sherlock Holmes: Fighting Crime with Acute Listening // New York Times, October 29, 2007.

Глава 10. Звук параллельной парковки

…первый услышанный звук. Schafer, R. M. The Soundscape: Our Sonic Environment and the Tuning of the World. Rochester, VT: Destiny Books, 1994, 15.

…слышит растущий плод… Busnel, M. C., Granier-Deferre, C., and J. P. Lecanuet Fetal Audition // Annals of the New York Academy of Sciences 662 (1992): 118–134; Tyano, S., and M. Keren The Competent Fetus / In: Parenthood and Mental Health: A Bridge Between Infant and Adult Psychiatry. New York: Wiley Online, 2010.

О звуке двигателя см., например: Diesel Technology: Report of the Technology Panel of the Diesel Impacts Study Committee. Washington, D. C.: National Academy Press, 1982.

А жирафы? Feldman, D. Why Do Pirates Love Parrots? New York: Harper, 2006.

…постоянный невнятный шум… Schafer, R. M. The Soundscape: Our Sonic Environment and the Tuning of the World. Rochester, VT: Destiny Books, 1994.

…в беспорядке роящиеся вокруг… Helmholtz, H. L. F. On the Sensations of Tone as a Physiological Basis for the Theory of Music. London: Longmans Green and Co., 1875, 8.

О звуках, которые нам мешают. Schwartz, H. Making Noise: From Babel to the Big Bang & Beyond. New York: Zone Books, 2011, 239.

…скрип ногтя… Reuter, C., and M. Oehler Psychoacoustics of Chalkboard Squeaking. 162nd Acoustical Society of America Meeting, San Diego, California, 2011.

…отоакустическая эмиссия… Kemp, D. T. Exploring Cochlear Status with Otoacoustic Emissions: The Potential for New Clinical Applications / In: Robinette, M. S., and T. J. Glattke, eds. Otoacoustic Emissions: Clinical Applications. New York: Thieme, 2002, 1–47.

Отоакустическая эмиссия и идентификация личности. Swabey, M., Beeby, S. P., Brown, A., and J. Chad Using Otoacoustic Emissions as a Biometric // Proceedings of the First International Conference on Biometric Authentication (2004): 600–606.

…один из главных звуков… Schafer, R. M. The Soundscape: Our Sonic Environment and the Tuning of the World. Rochester, VT: Destiny Books, 1994.

…акустическая реконструкция… Riecke, L., Esposito, F., Bonte, M., and E. Formisano Hearing Illusory Sounds in Noise: The Timing of Sensory-Perceptual Transformations in Auditory Cortex // Neuron 64 (2009): 550–561.

Для летучих мышей… Moss, C., and A. Surlykke Probing the Natural Scene by Echolocation in Bats // Frontiers of Behavioral Neuroscience 4 (2010): 1–16.

…физические реакции на звук… Gonzalez-Crussi, F. The Five Senses. San Diego: Harcourt Brace Jovanovich, 1989, 38–44.

…самоподобные звуки… Geffen, M. N., Gervain, J., Werker, J. F., and M. O. Magnasco Auditory Perception of Self-Similarity in Water Sounds // Frontiers in Integrative Neuroscience 5 (2011): 15; Davies, W. J. The Perception of Susurration: Envelopment in Indoor and Outdoor Spaces. 18th International Congress on Acoustics, Kyoto, 2004.

…рыдания и стоны ели… Так у Томаса Харди в романе “Под деревом зеленым”.

О стрекотании сверчков в связи с температурой воздуха. Martin, S. D., Gray, D. A., and W. H. Cade Fine-Scale Temperature Effects on Cricket Calling Song // Canadian Journal of Zoology 78 (2000): 706–712.

Власти США применяют… U. S. Department of Defense Non-Lethal Weapons Program. См.: .

…автоматические двери издают… Именно к этому приему прибег режиссер фильма “Империя наносит ответный удар”. Chion, M. Audio-Vision: Sound on Screen. New York: Columbia University Press, 1994, 12.

…самец слона… McComb, K., Reby, D., Baker, L., et al. Long-Distance Communication of Acoustic Cues to Social Identity in African Elephants // Animal Behaviour 65 (2003): 317–329.

Эти шумы вездесущи и вредны. Foy, G. M. Zero Decibels. New York: Scribner, 2010, 6–7.

Звуки тяжелого дыхания… Chion, M. Audio-Vision: Sound on Screen. New York: Columbia University Press, 1994, 36.

…есть биологический компонент… Foy, G. M. Zero Decibels. New York: Scribner, 2010, 35.

О детском смехе и детском плаче. Seifritz, E., et al. Differential Sex-Independent Amygdala Response to Infantrying and Laughing in Parents Versus Nonparents // Biological Psychiatry 54 (2003): 1367–1375.

К XVII веку в Лондоне… Schwartz, H. Making Noise: From Babel to the Big Bang & Beyond. New York: Zone Books, 2011, 143ff.

…целые поколения горожан… Thompson, E. The Soundscape of Modernity: Architectural Acoustics and the Culture of Listening in America, 1900–1922. Cambridge, MA: MIT Press, 2002.

…не весь воздух и не вся вода… Bradbury, J. W., and S. L. Vehrencamp Principles of Animal Communication, 2nd ed. Sunderland, MA: Sinauer Associates, 2011.

О звуковой коммуникации у животных. Ibid.

Аналогичным образом действует… Payne, R., and D. Webb Orientation by Means of Long Range Acoustic Signaling in Baleen Whales // Annals of the New York Academy of Sciences 188 (1971): 110–141.

…помехи в виде сигналов… Melcon, M. L., et al. Blue Whales Respond to Anthropogenic Noise // PLoS One 7 (2012): e32681.

…обертоны… Levitin, D. J. This Is Your Brain on Music: The Science of a Human Obsession. New York: Penguin, 2006.

diabolus in musica. Kennedy, M. The Concise Oxford Dictionary of Music. Oxford: Oxford University Press, 2004.

Глава 11. С высоты собачьего носа

Мы давно утратили тонкость… Grahame, K. The Wind in the Willows. New York: Charles Scribner’s Sons, 1960, 80–81.

Об устройстве собачьего носа. Settles, G. S., Kester, D. A., and L. J. Dodson-Dreibelbis The External Aerodynamics of Canine Olfaction / In: Barth, F. G., Humphrey, J. A. C., and T. W. Secomb, eds. Sensors and Sensing in Biology and Engineering. New York: Springer, 2002, 323–336.

О рецепторах в собачьем носе. Firestein, S. How the Olfactory System Makes Sense of Scents // Nature 413 (2001): 211–217. Также см.: .

О том, как нюхают собаки. Craven, B. A. Paterson, E. G., and G. S. Settles The Fluid Dynamics of Canine Olfaction: Unique Nasal Airflow Patterns as an Explanation of Macrosmia // Journal of the Royal Society Interface 7 (2010): 933–943.

О специализации ноздрей. Siniscalchi, M., Sasso, R., Pepe, A. M., et al. Sniffing with the Right Nostril: Lateralization of Response to Odour Stimuli by Dogs // Animal Behaviour 82 (2011): 399–404.

…запахи болезней… Shirasu, M., and K. Touhara The Scent of Disease: Volatile Organic Compounds of the Human Body Related to Disease // Journal of Biochemistry 150 (2011): 257–266; Odor as a Symptom of Disease // New York Medical Journal 69 (1899): 103.

О хождении по следу. Hepper, P. G., and D. L. Wells How Many Footsteps Do Dogs Need to Determine the Direction of an Odour Trail? // Chemical Senses 30 (2005): 291–298.

О собачьих аллюрах. Brown, C. M. Dog Locomotion and Gait Analysis. Wheat Ridge, CO: Hoflin Publishing, 1986.

…небрежный шаг… Rezendes, P. Tracking and the Art of Seeing: How to Read Animal Tracks and Sign. New York: HarperCollins, 1999.

О тактильной чувствительности у лошадей. Saslow, C. A. Understanding the Perceptual World of Horses // Applied Animal Behaviour Science 78 (2002): 209–224.

Глава 12. Смотрим – и видим

Работы Рембрандта. Эта идея возникла после ознакомления с описанием Джеймсом Элкинсом портрета Рембрандта. См.:

Сноски

1

И это несмотря на проникновение “Макдоналдс” и “Старбакс” в самые отдаленные районы. Сетевые заведения мешают отпускному взгляду на мир. – Здесь и далее, если не указано иное, – примечания автора.

(обратно)

2

Одного этого было бы достаточно, чтобы переехать в наш квартал: на углу стояли, вероятно, последние в городе телефонные будки. Хотя ими редко пользуется кто-либо, кроме детей, которых загоняют туда родители, они остаются приятным анахронизмом в городе, полном прилипших к ушам мобильных телефонов.

(обратно)

3

Замечательный пример естественной мостовой можно увидеть в Северной Ирландии: в месте под названием Дорога гигантов в результате извержения вулкана образовались десятки тысяч базальтовых колонн, стоящих плотно, как литеры в наборе.

(обратно)

4

На самом деле не все. Нарушение прозопагнозия выражается в полной неспособности распознавать лица – иногда даже лица родителей, детей и супругов. Об этом нарушении пишет Оливер Сакс. Заглавие его книги, которое позднее почти заменило название уникального подхода Сакса, указывает на случай, произошедший с человеком, страдающим прозопагнозией: “Человек, который принял жену за шляпу”. Далее события развивались странно: Сакс обнаружил, что и сам страдает прозопагнозией, о чем много лет не подозревал, пока в 80-х годах XX века не взялся сочинять книгу. Одного примечания недостаточно, чтобы воздать должное его размышлениям об этом состоянии (хотя многие из своих удивительных открытий он описал как раз в примечаниях к собственным книгам).

(обратно)

5

Пер. Н. Волжиной. – Прим. пер.

(обратно)

6

Замечу, однако, что в квартире Майры Кальман больше стремянок, чем обычно встречается в городском жилище. Кроме того, она испытывает слабость к банковским резинкам.

(обратно)

7

Я тоже попробовала: “Горовиц-Горовиц-Горовиц-Горовиц-Горовиц-Горовиц-Горовиц-Горовиц-Горовиц-Горовиц-Горовиц”. Моя фамилия предстала чем-то вроде пульсирующей, грохочущей машины, перемалывающей гласные.

(обратно)

8

Пер. М. Зенкевича. – Прим. пер.

(обратно)

9

Речь идет об осах-орехотворках из семейства Cynipidae. – Прим. пер.

(обратно)

10

Мне, представителю инвазивного вида, этот термин кажется чересчур резким.

(обратно)

11

Слабо специализированные виды, которые могут приспосабливаться к широкому спектру условий. – Прим. пер.

(обратно)

12

Пер. Б. Пастернака. – Прим. пер.

(обратно)

13

Ко мне приближается не мешанина скрипов и визга, сверкающих огней и потенциально опасных существ: это лишь подъезжающий к станции поезд метро.

(обратно)

14

Когда я показывала ролик своим студентам, они были уверены в своих ответах, однако большинство называло неправильное число. Этот феномен я не могу объяснить с точки зрения ожиданий.

(обратно)

15

Теперь знаю: средняя температура миллионного города может превышать температуру пригородов на 5,4°, а в теплые вечера эта разница может достигать 22°.

(обратно)

16

Сегодня в Манхэттене тысячи видеокамер слежения. В некоторых районах Нижнего Манхэттена на один акр приходится почти столько же камер, сколько приходится жителей на акр в Денвере – ближайшем городе от того места, где я выросла. Но смотрит ли кто-нибудь записи – это открытый вопрос. Хотя многие жалуются на то, что камеры нарушают их право на приватность, мне нравится мысль о том, что все прогулки, которые я совершала в рамках этого проекта, записаны и хранятся у домоуправов, полицейских и владельцев магазинов.

(обратно)

17

2 м/с – верхний предел комфортной быстрой ходьбы: это около 7 км/ч, или, в Нью-Йорке, 90 кварталов в час: очень быстрый шаг. Это верно, однако, лишь для взрослого здорового человека, но не для очень старых или очень юных людей. На прогулке с сыном мы идем не быстрее 1,5 м в минуту. До недавних пор рекомендованное время, за которое пешеход должен пересекать улицу, определялось исходя из того предположения, что люди могут идут со скоростью 1,2 м/с. Даже такая заниженная оценка не учитывает инвалидов и пожилых людей, которые на зеленый сигнал светофора едва успевают достичь середины улицы. После последней ревизии работы светофоров у инвалидов и пожилых людей появилась дополнительная пара секунд.

(обратно)

18

Сегодня в парке Брайант в Среднем Манхэттене стоят более 1 тыс. легких стульев, и их регулярно нагревают ягодицы горожан. Организация Кента в начале 90-х годов участвовала в обновлении парка. Теперь это крайне популярное публичное пространство.

(обратно)

19

Пер. Н. Войтинской. – Прим. пер.

(обратно)

20

По наблюдениям ученых, даже более половины времени: шаг на 62 % состоит из фазы опоры (контакт с землей) и лишь на 38 % – из фазы движения (отсутствие контакта с землей).

(обратно)

21

Пер. Е. Киселева. – Прим. пер.

(обратно)

22

Пер. И. Гурова, Е. Короткова. – Прим. пер.

(обратно)

23

Обычно собеседники глядят друг на друга лишь около трети времени беседы, причем слушающий смотрит на говорящего примерно вдвое дольше, чем наоборот. Когда мы говорим сами, то, как правило, глядим не на собеседника, а куда-либо еще: в небо, на свои руки, в неопределенном направлении. Реплики часто начинаются с быстрого взгляда, после чего говорящий отводит глаза в сторону. (Если вы рассказываете о чем-либо и желаете удержать внимание собеседника, прежде чем он начнет излагать собственные мысли, посмотрите в сторону. Ваши глаза сигнализируют о том, что вы получили слово.) Мы также можем передавать эстафету в разговоре с помощью взгляда: мы поворачиваемся к собеседнику и смотрим на него, когда заканчиваем говорить. Актеры импровизационного театра знают, что с помощью простого зрительного контакта можно выразить отношения между двумя актерами, обозначить более высокий статус или доминирование – например, удерживая зрительный контакт во время произнесения речи.

(обратно)

24

Близнецы никогда не бывают абсолютно одинаковыми: геном экспрессируется немного по-разному под влиянием слегка различающихся факторов окружающей среды, которые воздействуют на близнецов еще в утробе матери.

(обратно)

25

А жирафы? Если судить по детской литературе, жирафы всегда молчат. Но на самом деле они не только скулят и хрюкают, но и испускают низкочастотные инфразвуки, когда вытягивают шею, чтобы дотянуться до спины, и когда качают головой вверх-вниз.

(обратно)

26

К сожалению, иногда человек все-таки перестает их слышать: потеря слуха происходит не только из-за старения (сейчас, когда я пишу эту книгу, я утратила способность слышать верхние 6000 Гц своего исходного слухового диапазона), но и из-за постоянного воздействия любых звуков – не обязательно настолько громких, что они проникают прямо в спинной мозг.

(обратно)

27

Назван в честь Александра Г. Белла (вторую л история не сохранила).

(обратно)

28

Среди множества причин, по которым летучие мыши достойны уважения, эта основная: благодаря летучим мышам комары не съедают нас заживо.

(обратно)

29

Я читала, хотя и не слышала сама, что частота стрекотаний сверчков увеличивается в 4 раза с повышением температуры на 1 °C.

(обратно)

30

Многие другие животные улавливают ультрафиолетовый свет. Например, многие пчелы и птицы используют отражения ультрафиолетового света для поиска пищи (свет отражается от тычинок в цветке) или партнера для спаривания (который отражает больше ультрафиолета, если он здоров).

(обратно)

31

Пер. М. Лозинского. – Прим. пер.

(обратно)

32

И действительно, исследования с применением ФМРТ показали, что два участка мозга родителей – миндалина и вентральная префронтальная кора – возбуждаются при звуках детского плача. У бездетных, напротив, мозг сильнее реагирует на смех, чем на плач.

(обратно)

33

Пер. А. Франковского. – Прим. пер.

(обратно)

34

Пер. И. Токмаковой. – Прим. пер.

(обратно)

35

Восприятие запахов через нос называется ортоназальным обонянием. Существует также ретроназальное обоняние: запах поступает изо рта в нос. Именно поэтому, если зажать нос во время еды, трудно понять, что у вас на языке.

(обратно)

36

Как именно рецепторы и мозг распознают запахи – это животрепещущий научный вопрос. У нас нет специальных рецепторов для каждого запаха, и каждый рецептор активируется несколькими запахами. Не существует специальных рецепторов для запаха розы, кофе или головы младенца. Одна пахучая молекула может возбуждать множество рецепторов, а один рецептор может реагировать на множество пахучих молекул.

(обратно)

37

Фин, скорее всего, просто нюхал, а его глаза следовали за носом – точно так же, как мы выставляем нос в сторону человека, на которого смотрим (хотя мы его не обнюхиваем).

(обратно)

38

Пер. М. Бессараб. – Прим. пер.

(обратно)

Оглавление

Введение Неискушенный взгляд

Часть первая Неодушевленный город

  Глава 1 Об избыточности

  Глава 2 Минералы и биомасса

  Глава 3 Осторожно: Q!

  Глава 4 Четвертое измерение

Часть вторая Одушевленный город

  Глава 5 Переворачивая вещи

  Глава 6 Животные среди нас

  Глава 7 Отличное место (для прогулки)

  Глава 8 О значении ногтей на больших пальцах

Часть третья Город и чувства

  Глава 9 Видеть, не видя

  Глава 10 Звук параллельной парковки

  Глава 11 С высоты собачьего носа

  Глава 12 Смотрим – и видим

Благодарности

Примечания Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg