«Краткая история мифа»

Краткая история мифа (fb2) - Краткая история мифа (пер. Анна Иосифовна Блейз) (Интеллектуальный бестселлер. Мифы) 597K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карен Армстронг

Карен Армстронг Краткая история мифа

1 ЧТО ТАКОЕ МИФ?

Человек издревле был мифотворцем. Археологи обнаружили в неандертальских захоронениях орудия труда, оружие и кости жертвенных животных – свидетельства веры в мир иной, незримый, но схожий с земным. Быть может, неандертальцы слагали сказки о том, как живется теперь их покойному собрату. Но в любом случае несомненно, что они задумывались о смерти так, как не задумывается о ней ни одно животное. Животные видят, как умирают им подобные, но, насколько нам известно, не пытаются осмыслить смерть. Неандертальские же захоронения указывают на то, что, осознав свою смертность, древнейшие люди выработали и систему представлений, позволявшую с ней примириться. Неандертальцы, хоронившие умерших с такой заботой, по всей вероятности, полагали, что реальность не ограничивается зримым, материальным миром. Таким образом, человека с незапамятных времен отличала способность порождать идеи, выходящие за пределы его повседневного опыта.

Мы – существа, устремленные на поиски смысла. Собаки не предаются мучительным раздумьям о своем предназначении, не беспокоятся о положении собак во всем мире и не пытаются взглянуть на свою жизнь с иной точки зрения. Человек же, задаваясь подобными вопросами, склонен впадать в отчаяние, столкнувшись с их неразрешимостью. Поэтому испокон веков мы сочиняли сюжеты, позволявшие человеку вписать свою жизнь в рамки более обширного целого, обнаружить некую структуру, лежащую в основе бытия, и почувствовать, что вопреки всем удручающим свидетельствам обратного жизнь вовсе не лишена смысла и ценности.

Еще одна характерная особенность человеческого сознания – способность порождать идеи и испытывать состояния, не поддающиеся рациональному объяснению. Мы обладаем воображением – способностью размышлять о предметах, не находящихся в пределах непосредственной досягаемости и даже вовсе не существовавших до того, как они возникли в нашем уме. Именно благодаря воображению возникли религия и мифология. В наши дни мифологическое мышление зачастую осуждается и сбрасывается со счетов как иррациональное и пригодное лишь для потакания человеческим слабостям. Но не следует забывать, что без воображения ученые не смогли бы постигать новые истины и изобретать новые технологии, благодаря которым вся наша деятельность стала неизмеримо более продуктивной. Воображение ученых сделало возможным полеты в космос и прогулки по Луне – свершения, некогда мыслимые лишь в области мифа. Мифология и наука сообща расширяют и помогают реализовать потенциал человека. И, как мы увидим, мифология наряду с наукой и технологией вовсе не призывает к уходу от мира, а, напротив, делает нашу жизнь в этом мире более полной и насыщенной.

На примере неандертальских захоронений нам открываются пять важных принципов, характеризующих мифологию. Во-первых, в основе мифа почти всегда лежат опыт столкновения со смертью и страх исчезновения. Во-вторых, кости жертвенных животных свидетельствуют о том, что погребение сопровождалось жертвоприношением. Мифология, как правило, связана с ритуалом. Многие мифы не имеют смысла вне породившего его священнодействия, и в профанной обстановке он непостижим. В-третьих, ритуал, связанный с неандертальским мифом, совершался над могилой, у порога человеческой жизни. Самые глубокие и значимые мифы повествуют о предельных состояниях, вынуждая нас выйти за границы обыденного опыта. Каждому из нас в том или ином смысле порой приходится идти туда, где мы еще никогда не бывали, и делать то, чего мы еще не делали. Миф повествует о неведомом, о том, для чего мы поначалу не можем подобрать слов. Таким образом, миф позволяет заглянуть в средоточие великого безмолвия. В-четвертых, миф – это не самодостаточное повествование. Он показывает нам, как следует себя вести. Неандертальцы нередко придавали телам умерших позу зародыша – как знак подготовки к перерождению; но следующий шаг усопшему предстояло сделать самостоятельно. Правильно интерпретированная мифология вводит нас в правильное духовное или психологическое состояние, обеспечивающее в дальнейшем правильное действие – в этом мире или в мире ином.

И наконец, все мифологии провозглашают существование иного мира, соседствующего с нашим и в каком-то смысле его поддерживающего. Вера в эту незримую, но более могущественную реальность, иногда именуемую миром богов, – основная идея всякой мифологии. Ее называли «вечной философией», поскольку на нее опирались мифология, ритуальная жизнь и социальная организация всех сообществ до зарождения современной науки, а в большинстве сообществ с традиционным укладом – и в наши дни. Согласно этой вечной философии у всего происходящего в мире дольнем, у всего, что мы здесь видим и слышим, есть свое соответствие в Божественном, горнем мире, и оно ярче, сильнее и долговечнее своего земного аналога[1]. Вся земная реальность – лишь бледная тень, несовершенное подобие своего архетипа, изначального образца. И только участием в Божественной жизни смертный, слабый человек может реализовать свой потенциал. Мифы придавали ясный облик и четкую форму той реальности, которую люди ощущали интуитивно. Мифы повествовали о том, как живут боги, – и не ради праздного любопытства или развлечения, но для того, чтобы люди могли подражать этим могущественным существам и познавать Божественное на собственном опыте.

Для современной культуры, основанной на научных представлениях, характерно весьма упрощенное понятие о Божественном. В Древнем мире боги редко мыслились как некие сверхъестественные и почти обезличенные существа, ведущие совершенно обособленную метафизическую жизнь. Мифология относилась не к области теологии в современном понимании этого слова, а к области человеческого опыта. Люди верили, что боги, сами люди, животные и природа неразрывно связаны друг с другом, подчинены одним и тем же законам и состоят из одной и той же Божественной субстанции. Изначально мир богов не был отделен от мира людей онтологической пропастью. Говоря о Божественном, люди обычно подразумевали некие земные явления. Боги были неотделимы от бури, моря, реки или мощных человеческих эмоций – любви, ярости, сексуальной страсти – на мгновение словно бы переносящих человека на иной план существования и позволяющих взглянуть на мир новыми глазами.

Таким образом, мифология призвана поддерживать нас в затруднительных ситуациях. В древности она помогала людям найти свое место в мире и свой истинный путь. Всем нам хочется знать, откуда мы пришли, но поскольку истоки человеческого рода теряются во мгле доисторических времен, люди слагали мифы о своих праотцах – мифы, не имеющие отношения к исторической действительности, но помогавшие объяснить особенности их окружения и принятые в обществе обычаи. Точно так же всем нам хочется знать, куда мы идем, и точно так же мы слагаем мифы о загробной жизни (хотя, как мы увидим, далеко не каждая мифология обещала человеку бессмертие души). И, наконец, всем нам хочется найти объяснение тем особым мгновениям в нашей жизни, когда нам удается подняться над обыденностью. Мы чувствуем, что человек и материальный мир таят в себе нечто большее, чем можно увидеть глазами, и это чувство находит выражение в «вечной философии».

В наши дни само слово «миф» зачастую служит синонимом обычной неправды. Политик, обвиненный в каких-нибудь махинациях, заявит, что все это «миф», подразумевая, что на самом деле ничего этого не было. Когда мы слышим о богах, расхаживающих по земле, о мертвецах, встающих из могил, или о водах морских, чудесным образом расступающихся, дабы пропустить избранный народ к свободе, мы попросту отмахиваемся от всех этих «баек»: ведь они совершенно невероятны и откровенно противоречат всему, что мы считаем реально возможным. С XVIII века у нас сложился научный подход к истории, и теперь нас интересует главным образом только то, что происходило на самом деле. Но до наступления современной эпохи людей, писавших о прошлом, прежде всего интересовали не события как таковые, а то, что эти события означают. Миф представлял собой событие, в каком-то смысле произошедшее однажды, но при этом повторяющееся постоянно. Привычный нам строго хронологический подход к истории не позволяет подобрать слово для описания подобного явления. Но мифология – это особая форма искусства, устремленная за пределы истории ко вневременному ядру человеческого бытия, помогающая вырваться из хаотичного потока случайных событий и уловить отблеск самой сути реальности.

Опыт трансценденции знаком человеку с древнейших времен. Все мы стремимся испытать мгновения экстаза, затрагивающего в нас некие глубинные струны и позволяющего хоть ненадолго возвыситься над самими собой. В такие моменты мы переживаем все происходящее намного сильнее, чем обычно. Мы включаемся на полную мощность, проявляем свою человеческую природу во всей полноте. Одним из самых традиционных путей к экстазу прежде была религия; теперь же люди, не находящие экстатических переживаний в церквах, синагогах и мечетях, ищут их где угодно – в живописи, музыке, поэзии, танцах, наркотиках, сексе, спорте… Мифология, подобно музыке и поэзии, призвана пробуждать в человеке состояние экстаза – даже перед лицом отчаяния, охватывающего нас при мысли о смерти. И если миф на это не способен, значит, он отжил свое и утратил всякую ценность.

Таким образом, не следует считать миф всего лишь низшей формой мышления, которую в век разума можно отбросить за ненадобностью. Мифология – это вовсе не примитивный прообраз истории, а описанные в мифах события нисколько не притязают на роль объективных фактов действительности. Подобно роману, опере или балету, миф – это игра, но игра особая: она преображает наш раздробленный, трагичный мир и помогает выявить новые возможности, задаваясь вопросом «А что, если?..» – тем самым вопросом, которому мы обязаны важнейшими философскими, научными и научно-техническими открытиями. Такую же духовную игру, возможно, вели неандертальцы, готовившие своего умершего собрата к новой жизни: «А что, если кроме этого мира существует еще что-то? И как это может повлиять на нашу жизнь – духовную, бытовую, общественную? Возможно, мы бы изменились? Стали бы совершеннее? И если бы мы действительно изменились, разве это не означало бы, что наш миф в каком-то смысле правдив, что в нем заключена некая важная для нас истина, хотя мы и не можем доказать этого рационально?»

Человек – единственное живое существо, сохраняющее способность к игре на всю жизнь[2]. Животные (за исключением живущих в неволе, в искусственных условиях) теряют присущую детенышам игривость, как только сталкиваются с суровой действительностью в дикой природе.

Люди же и во взрослом возрасте продолжают играть различными возможностями и, подобно детям, творить воображаемые миры. В области искусства, свободного от ограничений рассудка и логики, мы создаем и сочетаем новые формы, обогащающие нашу жизнь, сообщающие нам нечто важное и в основе своей «истинное». А в области мифологии мы схожим образом выдвигаем гипотезу, воплощаем ее средствами ритуала, действуем в соответствии с нею и осмысляем ее влияние на нашу жизнь – и так нам приоткрывается еще одна из тайн мучительной головоломки жизни.

Итак, миф правдив, потому что эффективен, а не потому, что дает нам какую-то информацию о фактах действительности. Если же он не помогает нам глубже проникнуть в тайны жизни, то он бесполезен. Истинно ценный миф – это миф работающий, то есть внушающий нам новые мысли и чувства, дарующий надежду и побуждающий жить более полной жизнью.

Мифология может преобразить нас лишь при условии, что мы будем следовать ее указаниям. Миф – это, по существу, наставник: он объясняет нам, что мы должны делать, чтобы обогатить свою жизнь. Если мы не применяем его к своей жизненной ситуации и не воплощаем его в собственной жизни, миф остается таким же непонятным и чуждым, как правила незнакомой настольной игры, которые зачастую кажутся скучными и запутанными, пока не начнешь играть.

Никогда еще человек не оказывался так далек от мифа, как в наши дни. Но в старину мифология играла исключительно важную роль. Она не только помогала людям находить смысл жизни, но и раскрывала сферы сознания, недостижимые иными путями. Мифология – это ранняя форма психологии. Предания о богах и героях, спускавшихся в подземный мир, проходивших лабиринты и сражавшихся с чудовищами, выявляли тайны подсознания, показывая людям, как справляться со своими внутренними кризисами. Начиная прокладывать маршрут современного странствия в мире души, Фрейд и Юнг в попытках объяснить свои открытия интуитивно обратились к мифологии и дали новую интерпретацию старым мифам.

В этом нет ничего нового. Всегда существовали разные версии одних и тех же мифов, несводимые к какой-либо одной, ортодоксальной. Чтобы по-прежнему доносить до нас заключенную в нем вневременную истину, миф должен приспосабливаться к изменяющимся обстоятельствам. Этот краткий обзор истории мифологии покажет, что всякий раз, когда человечество совершало скачок в своем развитии, в соответствии с новыми условиями преображалась и мифология. Но человеческая природа во многом остается неизменной, и многие мифы, порожденные культурами, не имеющими ничего общего с современной, по-прежнему взывают к самым глубинным нашим страхам и желаниям.

2 ПАЛЕОЛИТ: МИФОЛОГИЯ ОХОТНИКОВ (20 000-8000 гг. до н. э.)

Палеолит, в ходе которого завершилась биологическая эволюция человечества, – один из самых продолжительных и важных периодов за всю историю. Во многих отношениях это были страшные и трудные времена. Люди еще не знали земледелия. Они не умели выращивать себе пищу и полностью зависели от охоты и собирательства. И мифология являлась для них не менее существенным фактором выживания, чем орудия и приемы, которые они изобретали для отлова добычи и контроля над окружающей средой. Мифы эпохи палеолита, как и мифы неандертальцев, не сохранились в письменном виде, но сыграли такую огромную роль для становления самосознания человека и понимания его места в мире, что фрагментами дошли до нас в составе мифологий более поздних культур, владевших письменностью. Немало сведений об образе жизни и занятиях древних охотников и собирателей можно почерпнуть, обратившись к примерам таких коренных народов, как пигмеи или аборигены Австралии, которые, подобно людям эпохи палеолита, живут охотничьими общинами и не прошли земледельческую революцию.

Эти коренные народы естественным образом мыслят в категориях мифа и символа, поскольку, по мнению этнологов и антропологов, они весьма чувствительны к духовной стороне своей повседневной жизни. То, что мы называем приобщением к священному или Божественному, в индустриализированной городской среде воспринимается в лучшем случае как некие особые, редкостные переживания, тогда как для австралийца, например, подобные состояния – не просто очевидная реальность, а нечто более реальное, нежели сам материальный мир. «Время сновидений», в которое австралийский абориген погружается во сне и в видениях, – это вневременное и вечное «всегда». Оно служит неизменной основой обыденной жизни, которая, напротив, подвержена смерти, приливам и отливам, беспрерывной смене событий и круговороту времен года. Во «времени сновидений» обитают предки – могущественные архетипические существа, обучившие людей таким необходимым вещам, как охота, война, секс, ткачество и плетение корзин. Следовательно, все это – священные занятия, позволяющие смертным людям соприкоснуться со «временем сновидений». Например, выходя на охоту, австралиец строит свое поведение по образцу Первого охотника, подражая ему так самозабвенно, что полностью сливается с ним воедино, погружаясь в исполненный могущества архетипический мир. И только в этом мистическом единении со «временем сновидений» он чувствует, что жизнь его исполнена смысла; отпадая же от этого мира первозданной полноты, он возвращается в мир времени, которое грозит поглотить его и обратить все его усилия в ничто[3].

Духовный мир при этом воспринимается так непосредственно и кажется таким привлекательным, что коренные народы убеждены: некогда он был более доступным для человека. Всем культурам известен миф о потерянном рае. В изначальном раю люди жили в тесном и повседневном общении с богами. Они были бессмертны и пребывали в гармонии друг с другом, с животными и со всей природой. В центре мира возвышалось древо, гора или столп, который соединял землю и небо и по которому люди без труда могли подниматься в обитель богов. Но потом произошла катастрофа: гора рухнула, древо срубили, и подняться на небеса стало гораздо труднее. Предание о «золотом веке» – один из древнейших и самых распространенных мифов – не претендует на историческую достоверность. Оно родилось из ярких переживаний соприкосновения с сакральным, естественных для каждого человека, и передает завораживающее ощущение духовного мира как некой почти осязаемой реальности, до которой буквально рукой подать. Большинство архаических религиозных и мифологических представлений проникнуто тоской по утраченному раю[4]. Однако миф – это не просто выражение ностальгии. Его главная задача состояла в том, чтобы научить людей возвращаться в этот архетипический мир – и не на краткие мгновения экстаза, а постоянно и регулярно, в ходе обыденной жизни.

Охотник эпохи палеолита никакими силами не смог бы понять, почему мы, современные люди, пытаемся отделить религию от обыденной мирской жизни. Для первобытных людей, как и для аборигенов Австралии, священным было все без исключения. Все, что они испытывали и наблюдали, находилось в ясной и несомненной связи с соответствующим ему явлением Божественного мира. Все сущее, даже сколь угодно низменное, могло служить вместилищем сакрального[5]. Всякое занятие было таинством, позволяющим соприкоснуться с богами. Самые обыденные действия были церемониями, приобщающими смертных ко вневременному миру вечного «всегда». Для современного человека символ, по определению, отделен от той незримой реальности, на которую он указывает, но греческое слово symballein означает «бросать вместе»: два предмета, прежде отделенных друг от друга, становятся единым целым, как джин и тоник в коктейле. Обращая взор на любой объект земного мира, мы тем самым соприкасаемся и с его небесным соответствием. Это чувство сопричастности Божественному было неотъемлемым элементом мифологического мировоззрения: задача мифа состояла в том, чтобы помочь людям полнее осознать вездесущую духовную сторону бытия и показать, как жить в этом мире, пронизанном духовными силами.

Древнейшие мифы учили людей прозревать сквозь покров осязаемого мира другую реальность, заключающую в себе нечто иное[6]. И для этого вовсе не требовалось уверовать во что-то невероятное, так как на том этапе, по всей видимости, еще не разверзлась метафизическая пропасть между священным и мирским. Глядя на камень, древний человек видел вовсе не инертный, неодушевленный кусок скалы. Нет, он ощущал силу, прочность, постоянство и то абсолютное бытие, которое столь разительно отличалось от хрупкого бытия человека. Сама инаковость камня делала его священным. Вот почему камень в Древнем мире часто воспринимался как иерофания – откровение священного начала. Схожим образом дерево, способное преображаться и обновляться без видимых усилий, воплощало в себе и наглядно проявляло чудесную жизненную силу, недоступную смертным. Глядя на растущую и убывающую луну, люди видели в действии еще один образец священных сил возрождения[7] – свидетельство непреложного закона, безжалостного, но и милосердного, устрашающего, но и утешительного. Деревьям, камням и небесным телам поклонялись не как самодостаточным предметам культа, а как откровениям тайной силы, выражавшейся во всех явлениях природы и указующей на иную, священную реальность.

Некоторые из древнейших мифов, вероятно восходящих к эпохе палеолита, повествовали о небе, под впечатлением от которого, по-видимому, и возникли первые представления о Божественном начале. Глядя на небо – бескрайнее, далекое и такое чуждое их ничтожной жизни, – люди переживали религиозный опыт[8]. Небо возвышалось над ними – неизмеримо огромное, недоступное и вечное. Оно воплощало самую суть трансценденции и инаковости. Человек не мог повлиять на него никакими силами. Беспрерывно разворачивающееся в небе действо, расцвеченное молниями и затмениями, бурями и закатами, радугами и метеорами, свидетельствовало об ином, вечно подвижном мире, живущем собственной жизнью. Созерцая небо, человек преисполнялся ужаса и восторга, благоговения и страха. Небо привлекало его и в то же время отталкивало. Оно казалось сверхъестественным по самой своей природе, о чем так убедительно и ярко написал выдающийся историк религии Рудольф Отто. Небо само по себе, еще безо всяких воображаемых божеств, было mysterium tremendum, terribile et fascinans[9].

Так мы подступаем к важнейшему элементу мифологического и религиозного сознания. В наш скептический век распространилось мнение, будто люди принимают религию лишь потому, что желают получить что-либо от богов. Они стремятся склонить потусторонние силы на свою сторону. Они мечтают о долголетии и здоровье, а быть может, и о бессмертии, и пытаются вымолить у богов эти блага. В действительности же древнейшая иерофания свидетельствует, что в основе культа далеко не всегда лежат своекорыстные интересы. Люди ничего не хотели от неба и отлично понимали, что никоим образом не могут на него повлиять. С древнейших времен окружающий мир представлялся человеку исполненным глубокой тайны; он внушал людям изумление и благоговейный трепет, которые и составляют самую сущность религиозного поклонения. Пройдут века, и сыны Израиля станут называть сакральное словом «кадош». Оно означает «отделенный, другой». Опыт чистой трансценденции сам по себе приносил глубочайшее наслаждение. Осознав существование реальности, безмерно превосходящей ту, что ему привычна, и возвысившись в чувствах и воображении над ограничениями своего бытия, человек погружался в экстаз. И невозможно было даже помыслить, что небо пожелает исполнить волю ничтожного, слабого, смертного существа.

Итак, небо стало символом всего священного в эпоху палеолита – и останется таковым на много тысячелетий. Но одна особенность этого древнейшего культа свидетельствует, что мифология оказывается несостоятельной, если повествует о реальности, слишком далекой от человека. Если миф не позволяет людям каким-то образом приобщиться к священному, он оказывается бесполезным и быстро забывается. В какой-то момент (когда именно, мы не знаем) люди по всему миру начали олицетворять небо. Они стали слагать истории о «Небесном боге», или «верховном боге», собственноручно сотворившем землю и небо из ничего. Эта примитивная форма монотеизма почти наверняка восходит к эпохе палеолита. До того как возникли культы многочисленных божеств, люди почти повсеместно признавали лишь одного верховного бога, который создал мир и управляет жизнью людей.

Образ Небесного бога присутствует почти во всех пантеонах. Антропологи обнаружили его и у пигмеев, австралийских аборигенов и коренных жителей острова Фиджи[10]. Он – первопричина всего сущего и повелитель неба и земли. Его никогда не изображают, у него нет ни святилищ, ни жрецов: он слишком возвышенное существо, чтобы поклоняться ему, как другим богам. Люди обращаются к верховному богу в молитвах, веруя, что он наблюдает за ними и наказывает за проступки. Однако в повседневную жизнь человека он не вмешивается. Утверждают, что он неописуем и не имеет ничего общего с миром людей. К нему могут взывать в критических ситуациях, но в обыденной жизни он не участвует; нередко говорят, что он «ушел» или «исчез».

Сходная участь постигла Небесных богов у народов Древней Месопотамии, индийцев ведической эпохи, древних греков и ханаанеян. В мифологиях всех этих народов Небесный бог предстает в лучшем случае как некое пассивное существо, утратившее силу и выпавшее из пантеона, который составляют более активные, интересные и близкие человеку божества: на первый план выступили такие божества, как Индра, Энлиль или Баал. Встречаются мифы, повествующие о низвержении верховного бога. Жестокий миф о том, как Небесный бог древних греков, Уран, был оскоплен своим сыном Кроносом, иллюстрирует бессилие этих творцов, отдалившихся от повседневной человеческой жизни и в результате утративших былую мощь. Священную силу Баала люди ощущали в каждой грозе; могущество Индры они чувствовали всякий раз, как их охватывала запредельная ярость битвы. Но древние небесные боги не имели никакого отношения к жизни людей. На этом примере очевидно, что мифология, полностью сосредоточившаяся на сверхъестественном, оказывается несостоятельной: она сохраняет свое значение лишь при условии, что центральное место в ней отводится человечеству.

Судьба Небесного бога напоминает об очередном распространенном заблуждении. Нередко утверждают, будто в донаучную эпоху древнейшие мифы служили людям источником сведений о происхождении Вселенной. Именно к этой категории мифов относится история Небесного бога. Однако миф этот не исполнил своего предназначения, поскольку никак не затрагивал повседневную жизнь людей, не сообщал им ничего о человеческой природе и не помогал разрешить их вечные проблемы. История исчезновения Небесных богов помогает понять, почему в наши дни Бог-Творец, почитаемый иудеями, христианами и мусульманами, перестал играть сколь-либо заметную роль в жизни многих людей. Миф – не источник фактических сведений, а в первую очередь наставник, обучающий правилам поведения. Он обнаруживает свой истинный смысл лишь тогда, когда находит ритуальное или этическое выражение в повседневной жизни. Если же рассматривать его как сугубо умозрительную гипотезу, он теряет смысл и воспринимается как никчемная выдумка.

Итак, верховные боги утратили былое величие, но само небо по-прежнему напоминало людям о священной реальности. Небесная высь оставалась мифическим символом Божественного, как и в эпоху палеолита. В мифах и мистических традициях люди постоянно стремятся к небесам и изобретают ритуалы и методы погружения в транс и сосредоточения, позволяющие воплощать в жизнь мифы о восхождении на небеса и «подниматься» на более «высокие» уровни сознания. Мудрецы в мифах ступень за ступенью восходят через все уровни небесной сферы, достигая в конце концов обители божества. Йоги, согласно преданиям, умеют летать; мистики левитируют; пророки поднимаются на горные высоты и переходят в более совершенное состояние[11]. Людям казалось, что, устремляясь к небесам, сулящим трансценденцию, можно выйти за пределы бренного человеческого бытия и обрести нечто иное. Вот почему горы в мифах так часто почитаются священными: вершина горы – место на полпути между небом и землей, место, где человек может встретить Бога, как это случилось с Моисеем. Мифы о полетах и восхождении на небеса, известные всем культурам, выражают универсальное стремление к трансценденции и освобождению от ограничений, присущих человеку. Не следует понимать эти мифы буквально. Когда говорится, что Иисус Христос вознесся на небо, это вовсе не означает, что он унесся прочь от Земли через стратосферу. Предание о том, как пророк Мухаммед бежал из Мекки в Иерусалим, а затем поднялся по лестнице к престолу Аллаха, подразумевает, что он достиг нового духовного уровня. Вознесшись на небо в огненной колеснице, пророк Илия сбросил оковы человеческого существования и перешел в область священной жизни, недоступной обыденному восприятию.

Исследователи полагают, что первые мифы о восхождении на небеса возникли еще в эпоху палеолита и были связаны с фигурой шамана – религиозного вождя в общине охотников и собирателей. Шаман владел техниками вхождения в транс, достижения экстаза; его видения и сны были сосредоточены на идеалах охоты и придавали ей духовный смысл. Охота была сопряжена с огромной опасностью. Охотники на несколько дней расставались со своими близкими, покидали безопасную пещеру и рисковали жизнью, чтобы добыть пищу для всего племени. Однако, как мы увидим, охота не сводилась только к выслеживанию и убийству зверя: как и любой род занятий, она была священнодействием. Шаман также совершал подобные походы, но на духовном уровне. Считалось, что дух его способен временно покидать тело и отправляться в небесный мир. Погружаясь в транс, шаман возносился в мир богов и совещался с ними от имени всего племени.

В пещерных святилищах эпохи палеолита, обнаруженных в Ласко (Франция) и Альтамире (Испания), сохранились наскальные рисунки со сценами охоты; кроме животных и охотников, там встречаются изображения людей в птичьих масках, символизирующих способность летать. По всей вероятности, это были шаманы. По сей день в охотничьих сообществах от Сибири до Тьерра дель Фуэго шаманы убеждены, что, входя в транс, они поднимаются на небеса и говорят с богами, подобно людям «золотого века». Шаман проходит специальную подготовку, обучаясь техникам погружения в транс. Некоторые шаманы в подростковом возрасте переживают психическое расстройство, которое становится знаком разрыва с прежним обыденным сознанием и обретения способностей, некогда присущих всем людям, но ныне утраченных. Шаман погружается в транс в ходе особых ритуалов – камланий, включающих танец и барабанный бой. Нередко он взбирается на дерево или шест, символизирующие Древо, Гору или Лестницу, некогда соединявшую небо и землю[12]. Вот как современный шаман описывает свое путешествие через недра земли на небо:

«Когда люди поют, я танцую. Я вхожу в землю. Я иду в место, похожее на место, где люди пьют воду. Долгий путь, очень далекий… Когда я выхожу наружу, то уже взбираюсь. Взбираюсь по нитям… эти нити – там, на юге… а когда приходишь к месту Бога, становишься маленьким… Делаешь то, что должен там сделать. Потом возвращаешься туда, где все люди»[13].

Шаман, как и охотник, встречается в своем походе со смертью. Когда он возвращается к общине, душа его еще остается где-то вне тела, и помощникам приходится оживлять его. Они «держат голову и обдувают щеки. Так удается снова ожить. Если они не сделают этого с тобой, ты умрешь… просто умрешь, и все»[14].

Полет духа не сопровождается путешествием в буквальном смысле слова: это экстатическое состояние, в котором человеку кажется, что его душа выходит из тела. Нельзя подняться на высочайшее из небес, не спустившись прежде в недра земли. Новой жизни должна предшествовать смерть. Эти древнейшие представления о духовности сохраняются и в дальнейшем: подобные мотивы встречаются в описаниях духовных путешествий, предпринимаемых мистиками и йогами во все времена. Исключительно важно, что мифы и ритуалы, связанные с восхождением на небеса, возникли еще на заре истории. Это означает, что одно из главных устремлений человека – желание преодолеть свои ограничения. Как только процесс эволюции человека завершился, оказалось, что в самой человеческой сущности заложена жажда трансценденции.

Шаманы существуют только в охотничьих сообществах, и важную роль в их духовной жизни играют животные. В ходе обучения современные шаманы иногда уходят жить в лесную чащу, среди зверей. Предполагается, что шаман должен встретить животное, которое откроет ему тайны духовных путешествий, научит его языку зверей и станет его верным спутником. В этом нет ничего унизительного. В охотничьих сообществах на животных не смотрят свысока – напротив, считается, что они обладают великой мудростью. Им ведомы тайны долголетия и бессмертия, и шаман, общаясь с ними, продлевает свою жизнь. Распространены поверья, что в «золотом веке», в изначальном раю, все люди знали язык животных, и, пока шаман не обретет эту способность вновь, он не сможет путешествовать в Божественный мир[15]. Его путешествие имеет не только духовную, но и практическую цель. Как и охотник, шаман приносит пищу своему племени. Гренландские эскимосы, например, верят, что тюлени принадлежат богине – Хозяйке зверей. Когда тюленей становится мало, шаман отправляется умилостивить богиню и восстановить изобилие[16].

По всей вероятности, в эпоху палеолита бытовали схожие мифы и обряды. Ключевую роль здесь играет тот факт, что homo sapiens был «обезьяной-охотником»: он выслеживал, убивал и поедал других животных[17]. По-видимому, палеолитическую мифологию отличало особое почтение к животным, которые теперь служили человеку пищей. Большинство зверей, на которых люди охотились, превосходили человека силой и размерами. Чтобы компенсировать свои недостатки, человеку приходилось изобретать новое оружие и новые приемы охоты. Но в связи с этим неравенством возникали еще и проблемы психологического свойства. Антропологи отмечают, что современные коренные народы нередко считают зверей и птиц такими же «людьми», как и сами люди. Часто встречаются легенды о превращении людей в животных и наоборот; убить животное – значит убить друга; и поэтому после удачной охоты люди нередко испытывают чувство вины. Как священнодействие, сопряженное с большой опасностью, охота обставляется с церемониальной торжественностью и окружается множеством обрядов и табу. Перед походом охотник должен воздерживаться от секса и соблюдать ритуальную чистоту; мясо убитого зверя отделяют от костей, а скелет с черепом и шкуру аккуратно складывают, стараясь «восстановить» животное и тем самым помочь ему возродиться к новой жизни[18].

По-видимому, подобные чувства испытывали и древнейшие охотники. Им предстояло усвоить суровый урок. Они еще не знали земледелия, так что для поддержания собственной жизни им приходилось уничтожать других живых существ, связанных с ними узами родства. Главной добычей были крупные млекопитающие, похожие на человека телом и мимикой. Охотники видели, что животное боится, слышали его крики ужаса и невольно отождествлялись с ним. И кровь раненого зверя ничем не отличалась от человеческой. Столкнувшись с этой чудовищной дилеммой, люди создали мифы и ритуалы, позволявшие примириться с убийством своих собратьев. Отчасти эти мифы и ритуалы сохранились в составе позднейших мифологических систем: людей по-прежнему мучило чувство вины перед животными, убитыми на охоте. Почти во всех религиозных традициях древности центральное место занимал ритуал жертвоприношения животного – пережиток прежних охотничьих ритуалов, призванных почтить зверя, жертвующего жизнью ради человека.

Таким образом, первый расцвет мифологии пришелся на период, когда homo sapiens стал homo necans — «человеком-убийцей» и обнаружил, что смириться с новыми условиями существования в жестоком мире очень непросто. Зачастую мифы рождаются из глубинной тревоги, которая, по существу, вызвана проблемами практического свойства, но не поддается чисто логическим доводам. Люди успешно компенсировали свои физические недостатки развитием интеллектуальных способностей, позволивших совершенствовать навыки охоты. Они изобретали оружие и учились эффективно организовывать совместную жизнь и работу. Уже на этой ранней стадии homo sapiens обрел то, что греки позднее назовут логосом: логический, прагматический и научный тип мышления, обеспечивающий преуспеяние в мире жесткой конкуренции.

Логос принципиально отличается от мифологического мышления. В отличие от мифа логос должен точно соотноситься с объективными фактами. Он представляет собой ту форму интеллектуальной деятельности, которая позволяет нам влиять на внешний мир – например совершенствовать общественную организацию или развивать технологию. В отличие от мифа он в основе своей прагматичен. Если миф обращен в прошлое, к воображаемому миру священных архетипов или к потерянному раю, то логос устремлен в будущее, озабочен постоянными попытками открывать что-то новое, уточнять старые представления, изобретать необычные вещи и добиваться контроля над окружающей средой. Однако и у мифа, и у логоса есть свои ограничения. В прежние времена большинство людей понимали, что миф и рассудок прекрасно дополняют друг друга: каждый действует в своей отдельной сфере, каждый выполняет свои задачи, и оба эти типа мышления людям необходимы. Миф не мог подсказать охотнику, как убить добычу и успешно организовать поход, но помогал справиться со сложными эмоциями, возникавшими из-за убийства животного. Логос был эффективен, практичен и рационален, но не мог ответить на вопросы о смысле жизни и умерить душевную боль и скорбь[19]. Таким образом, homo sapiens с самого начала интуитивно чувствовал, что миф и логос делают каждый свое дело. Логос служил ему для изобретения новых видов оружия, а миф с сопутствующими ему ритуалами позволял примириться с трагическими фактами действительности, грозящими подавить человека и помешать его выживанию.

Потрясающие наскальные рисунки в пещерах Альтамиры и Ласко открывают перед нами захватывающий образ духовности палеолита[20]. Изображения оленей, бизонов и лошадей, шаманов в масках животных и охотников с копьями, выполненные с исключительной точностью и мастерством, находятся глубоко под землей, в труднодоступных местах. Возможно, эти пещеры были первыми в мире храмами и соборами. Об их предназначении ученые вели продолжительные дискуссии; можно предположить, что изображения служили иллюстрациями к местным преданиям, которых мы никогда не узнаем. Но в любом случае очевидно, что они создают атмосферу, способствующую глубокому духовному общению между человеком и богоподобными архетипическими животными, украшающими стены и потолки. Чтобы проникнуть в эти пещеры и предстать лицом к лицу перед этими изображениями, паломникам приходилось ползком пробираться по сырым и небезопасным подземным ходам, погружаясь в самое сердце тьмы. Здесь обнаруживается тот же комплекс идей и образов, что и в путешествии шамана. Вероятно, в пещерах исполняли музыку, танцевали и пели, как и во время шаманских камланий; путешествие в потусторонний мир также начиналось с нисхождения в недра земли, а общение с животными совершалось в ином, магическом измерении, обособленном от «падшего» земного мира.

Особое впечатление эти пещеры должны были производить на новичков, пришедших сюда впервые, и представляется вероятным, что в них проводили обряды инициации, превращавшие юношу в охотника. Церемонии инициации были средоточием древних религий, и по сей день они играют важнейшую роль в традиционных обществах[21]. Мальчиков-подростков забирают у матерей, отделяют от племени и подвергают испытанию, которое должно превратить их в мужчин. Подобно шаманскому путешествию, инициация подразумевает смерть и возрождение: мальчик должен умереть как ребенок и возродиться в мире обязанностей взрослого человека. Кандидата закапывают в землю или помещают в гробницу; ему говорят, что придет чудовище и сожрет его или явится дух, который его убьет. Он оказывается в полной темноте и испытывает сильную физическую боль; во многих культурах инициация включает ритуалы обрезания или нанесения татуировки. Эти переживания настолько сильны и болезненны, что психика подростка претерпевает необратимые изменения. Психологи утверждают, что подобная изоляция в сочетании с другими травмирующими воздействиями не всегда влечет за собой регрессивное расстройство личности: при надлежащем контроле она способствует конструктивной реорганизации глубинных сил. Пройдя испытание, мальчик постигает, что смерть – это новое начало. Теперь он – мужчина душой и телом, и возвращается к своему народу как мужчина. Столкнувшись лицом к лицу с угрозой гибели и обнаружив, что смерть – не что иное, как обряд перехода к новому существованию, он теперь готов стать охотником или воином и рисковать жизнью ради своего народа.

Как правило, именно в ходе инициации неофит узнает самые священные мифы своего племени. И это очень важно. Миф – это не просто история, которую можно рассказывать в обыденной, мирской обстановке. Поскольку в мифе заключено священное знание, его воспроизводят лишь в ритуализированной ситуации, обособленной от повседневной жизни, и постичь его глубинный смысл можно лишь в контексте духовной и психологической трансформации[22]. Миф – это откровение, спасающее нас в час великой нужды. Чтобы миф преобразил нас раз и навсегда, следует к этому подготовиться. Вместе с ритуалами, сметающими преграды между слушателем и повествованием и помогающими воспринять священную историю на глубоко личном уровне, миф призван вытолкнуть нас за границы привычного и безопасного мира в неизвестность. Читать миф, не участвуя в сопровождающем его ритуале, – все равно что читать либретто оперы, не слушая музыку. Мифология обретает смысл только как часть процесса обновления, смерти и возрождения.

Практически не вызывает сомнений, что миф о герое возник под влиянием шаманских путешествий, охоты и ритуалов, проводившихся в таких святилищах, как пещера в Ласко. Охотник, шаман и неофит в равной мере вынуждены расстаться со всем привычным и пройти нелегкие испытания. Им приходится столкнуться с угрозой ужасной гибели, и, лишь преодолев все опасности, они возвращаются к своему племени с великими дарами. Мифы о путешествии героя известны всем народам. Герой осознает, что ему самому или всему народу чего-то не хватает. Старые идеалы, поколениями поддерживавшие дух всего сообщества, утратили для него смысл. И герой уходит из дома навстречу опасным приключениям. Он сражается с чудовищами, взбирается на неприступные горные вершины, блуждает в темных лесах; во время этого странствия его старое «я» умирает, и герой обретает новое знание или опыт, с которым возвращается к своему народу. Прометей похитил у богов огонь и принес его людям, за что на много веков был подвергнут мучительному наказанию; Эней расстался с прежней жизнью, когда его родной город погиб в пламени пожара, и спустился в подземный мир, прежде чем основал новый великий город – Рим. Миф о герое запечатлелся в сознании людей так глубоко, что даже предания о жизни исторических персонажей – Будды, Иисуса, Мухаммеда – согласуются с этим архетипическим образцом, сложившимся, по всей вероятности, еще в эпоху палеолита.

Повествуя о героях своего племени, рассказчики опять-таки стремились не просто развлечь слушателей. Миф объясняет нам, что нужно делать, чтобы стать человеком в полном смысле этого слова. Всем нам без исключения на тех или иных стадиях своей жизни приходится стать героями. Каждый новорожденный, выбираясь на свет тесными, как подземные ходы в Ласко, путями, расстается с безопасным мирком материнской утробы и переживает травму перехода в пугающий и незнакомый большой мир. И каждая роженица, рискующая жизнью ради своего ребенка, тоже воплощает архетип героя[23]. Невозможно стать героем, не решившись отдать все, что имеешь; невозможно подняться на высоты, прежде не спустившись во тьму; невозможно обрести новую жизнь, не пройдя через смерть. На протяжении всей жизни мы попадаем в ситуации, вынуждающие нас лицом к лицу столкнуться с неизвестностью, и миф о герое показывает, как следует вести себя в подобных обстоятельствах. И каждому из нас рано или поздно придется пройти последний обряд перехода – умирание и смерть.

Некоторые герои палеолитических мифов сохранились в позднейших мифологических сюжетах. К примеру, образ древнегреческого Геракла почти наверняка представляет собой пережиток эпохи охотников[24]. Геракл даже носит звериную шкуру, как пещерный человек, и вооружен палицей. Он шаман и великий охотник; он спускается в подземный мир, разыскивает плоды бессмертия и возносится в мир богов, на Олимп. К эпохе палеолита[25], вероятно, восходит и греческая богиня Артемида, «зверей господыня»[26].

Охота была исключительно мужским занятием, но при этом священное начало в эпоху палеолита нашло одно из самых своих ярких воплощений в женском образе. К этому периоду относятся древнейшие статуэтки, изображающие беременную женщину, которые находят повсеместно в Африке, Европе и на Ближнем Востоке. Артемида – лишь одна из множества ипостасей грозной Великой богини, которая не только властвовала над животными, но и являла собой источник всей жизни. Однако это не заботливая Мать-Земля: она неумолима, мстительна и сурова. Сама Артемида требовала кровавых жертв и жестоко карала тех, кто нарушал ритуалы охоты. Эта ужасная богиня надолго пережила эпоху палеолита. В турецком городе Чатал-Хююк, основанном в 6-м или 7-м тысячелетии до н. э., археологи обнаружили большие каменные рельефы, на которых богиня изображена во время родов. Иногда по бокам ее помещены изображения животных, бычьих рогов или кабаньих черепов – это реликвии удачной охоты, а также символы мужской силы.

Почему же в агрессивном мужском сообществе богиня обрела столь важную роль? Богиня из Чатал-Хююк вечно порождает новую жизнь, но ее партнер, бык, обречен на гибель. Охотники рисковали жизнью, чтобы добыть пропитание женщинам и детям. Связанные с охотой тревога и чувство вины в сочетании с неудобствами ритуального воздержания вполне могли переноситься на образ могущественной женщины, требующей непрестанного кровопролития[27]. Охотники видели в женщине источник новой жизни; именно женщины, а не мужчины, так часто гибнущие на охоте, обеспечивали продолжение рода и сохранение племени. Так женщина превратилась в священный символ самой жизни – жизни, ради поддержания которой необходимо постоянно приносить в жертву мужчин и животных.

Даже из этих отрывочных сведений о нашем палеолитическом прошлом становится ясно, что мифология отнюдь не являлась утешительным развлечением. Она побуждала людей взглянуть в глаза неумолимым истинам жизни и смерти. Человеку было присуще трагическое мировоззрение. Он стремился к небесам, но понимал, что путь к этой цели лежит через осознание собственной смертности, отречение от безопасного обыденного мира, нисхождение в бездну и гибель прежнего «я». Мифология и связанные с ней ритуалы помогали людям эпохи палеолита переходить с одной ступени жизни на другую таким образом, что смерть в конечном счете воспринималась как последняя инициация, ведущая к иному, совершенно неизвестному образу бытия. Эти древнейшие представления не были утрачены и впоследствии, когда в истории человечества началась очередная великая революция.

3 НЕОЛИТ: МИФОЛОГИЯ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЕВ (8000–4000 гг. до н. э.)

Примерно десять тысяч лет назад люди изобрели земледелие. Охота уже перестала быть главным источником пропитания: оказалось, что земля таит в себе неисчерпаемые запасы пищи. Трудно назвать событие, сыгравшее столь же важную роль в истории человечества, как аграрная революция, свершившаяся в эпоху неолита. Благоговение, восторг и ужас первых земледельцев отразились в мифологии, которую они развивали, приспосабливаясь к новым обстоятельствам, и фрагменты которой сохранились в мифологических сюжетах более поздних культур. Земледелие было порождено логосом, но, в отличие от научно-технической революции наших дней, не воспринималось как сугубо мирское явление. Оно вело к великому духовному пробуждению, благодаря которому люди обрели совершенно иные представления о мире и о самих себе.

К новой науке возделывания земли относились с религиозным трепетом[28]. Люди эпохи палеолита считали охоту священнодействием, теперь же сакральный статус приобрело и земледелие. Обрабатывая поле или собирая урожай, земледелец должен был хранить ритуальную чистоту. Наблюдая за тем, как зерно погружается в почву и там, во тьме, прорастает и неким чудом порождает новую жизнь, человек осознавал действие тайной силы, скрытой в недрах земли. Урожай воспринимался как богоявление, откровение Божественной энергии, и земледелец за работой ощущал, что вступает в область священного и соприкасается с миром чудесного изобилия[29]. Животворное чрево земли питало все сущее – растения, животных и человека.

Чтобы тайная сила земли не истощилась, люди проводили ритуалы, призванные поддержать ее и пополнить. Они выбрасывали первые семена, принося их в жертву, и оставляли несобранными первые плоды урожая, полагая, что тем самым обеспечивают восстановление священной энергии. Есть свидетельства, что в Центральной Америке, в некоторых районах Африки, на островах Тихого океана и на территории расселения индийских дравидов практиковали даже человеческие жертвоприношения. В основе всех этих обрядов лежат два принципа. Первый – это убеждение, что нельзя получить что-либо, не отдав чего-то взамен: за все нужно платить. Второй – целостное мировосприятие. Священное не мыслилось метафизической реальностью, оторванной от природного мира. Напротив, соприкоснуться с ним можно было лишь через земной мир и плоды земли, которые сами по себе считались священными. Боги и люди, животные и растения имели одну природу, а следовательно, могли укреплять друг друга и придавать друг другу сил.

Человеческая сексуальность, к примеру, отождествлялась по существу с Божественной силой, оплодотворяющей землю. В ранних неолитических мифах урожай считался плодом иерогамии – священного брака: почва была женщиной, зерно – Божественным семенем, а дождь – соитием неба и земли. В период сева мужчины и женщины вступали в ритуальные половые сношения. Союз мужчины и женщины, сам по себе воспринимавшийся как священнодействие, пробуждал животворные силы почвы, а лопата или плуг земледельца играли роль священного фаллоса, проникающего во чрево земли, дабы породить новую жизнь. Согласно Библии ритуальные оргии такого рода, к немалой ярости пророков Осии и Иезекииля, проводились в Израиле вплоть до VI века до н. э. Даже в Иерусалимском храме устраивали церемонии в честь Ашеры, ханаанской богини плодородия, и практиковали священную проституцию[30].

Однако на ранних стадиях неолитической революции земля не всегда ассоциировалась с женским началом[31]. В Китае и Японии она первоначально считалась бесполой и лишь позднее, вероятно, под влиянием материнской роли женщины в семье, приобрела черты матери-кормилицы. В некоторых культурах землю вообще не персонифицировали, но почитали как священную. Она производила на свет все сущее точно так же, как мать порождает детей. В некоторых из древнейших европейских и североамериканских мифов творения первые люди выходят из земли, подобно растениям: они зарождаются в подземном мире, откуда затем выбираются на поверхность, или же прорастают, как цветы, после чего матери собирают их[32]. Если прежде люди помышляли о восхождении на небеса для встречи с божествами, то теперь они установили ритуальную связь со священными силами, заключенными в земле. Обнаружены неолитические лабиринты, схожие с пещерами в Ласко, но ведущие не на встречу со священными животными, а во чрево Матери-Земли, к мистическому истоку всего сущего[33].

Мифы творения эпохи неолита утверждали, что человек принадлежит земле в том же смысле, что и скалы, реки и деревья. Поэтому он должен почитать природные ритмы земли. В других сюжетах огромное значение придается связи человека с тем или иным местом: эта связь прочнее, чем узы родства. Мифы такого рода были особенно распространены в Древней Греции. Эрихтоний, пятый мифический царь Афин, появился на свет из священной земли Акрополя, и в честь этого чудесного события еще в глубокой древности возвели особое святилище.

Земледельческая революция побудила людей осознать творческую энергию, пронизывающую все мироздание. Первоначально эта энергия воспринималась как безличная священная сила, благодаря которой сама земля оказывается проявлением Божественного начала. Но довольно скоро этот образ конкретизируется и обрастает подробностями в мифологических сюжетах. То, что прежде было аморфным, приобретает определенность. И подобно тому, как поклонение небу породило персонифицированный образ Небесного бога, так и земля превратилась в Богиню-Мать. В Сирии ее стали почитать как Ашеру – супругу верховного бога Эля – или как Анат – дочь Эля; в Шумере – как Инанну, в Египте – как Исиду, в Древней Греции – как Геру, Деметру и Афродиту. Богиня-Мать слилась с Великой матерью охотничьих сообществ, сохранив множество ее устрашающих черт. К примеру, Анат – беспощадная воительница; ее нередко изображали бредущей в океане крови. Деметра вспыльчива и мстительна, и даже Афродита, богиня любви, жестоко карает провинившихся.

И снова мы видим, что мифология вовсе не призывает к бегству от действительности. Новые мифы эпохи неолита по-прежнему вынуждают людей взглянуть в лицо смерти. Это отнюдь не пасторальные идиллии, а Богиня-Мать – не кроткая утешительница: ведь земледелие ни в коей мере не было мирным, созерцательным занятием. Это была непрестанная битва, отчаянная борьба с бесплодием, засухой, голодом и яростными стихиями, которые также представляли собой проявления священной силы[34]. Сексуальная образность, ассоциировавшаяся с растениями, вовсе не означала, что люди воспринимали земледелие как романтическую любовную связь с природой. Продолжение человеческого рода само по себе таило огромную опасность для матери и ребенка. И точно так же обработка земли требовала тяжких, изнурительных трудов. В Книге Бытие изгнание из рая влечет за собой необходимость возделывать землю. Первые люди в Эдеме жили беззаботно и ухаживали за Божьим садом без усилий. Но после грехопадения женщине суждено рождать детей в муках, а мужчине добывать хлеб в поте лица своего[35].

В неолитических мифах тема земледелия проникнута насилием: пища производится лишь в неустанной борьбе со священными силами смерти и разрушения. Семя должно упасть в землю и умереть, чтобы принести плод, и смерть его жестока и мучительна. Сельскохозяйственные инструменты подобны оружию, зерно перемалывают в муку, виноград топчут ногами, пока он не превратится в вино. И все это отражено в мифах о Богине-Матери, супруга или возлюбленного которой почти неизменно разрывают на части, расчленяют, зверски истязают и убивают, дабы в конце концов он воскрес с урожаем и обрел новую жизнь. Все это – истории о борьбе со смертью. В древних героических мифах, сложившихся в эпоху палеолита, в опасное путешествие ради блага своего народа обычно отправлялся герой-мужчина. Но после неолитической революции мужчина в мифах зачастую оказывается беспомощным и пассивным. Теперь богиня-женщина странствует по свету, сражается со смертью и приносит людям пищу. Богиня-Мать становится символом женского героизма, а посвященные ей мифы в конечном счете повествуют о равновесии и восстановлении гармонии.

Это наглядно видно в мифе об Анат – сестре и супруге Баала, бога грозы: здесь речь идет не только о борьбе за урожай, но и о том, как трудно достичь целостности и гармонии. Баал, орошающий дождем иссушенную землю, сам постоянно сражается с чудовищами – силами хаоса и распада. Но однажды на него нападает Мот – бог смерти, бесплодия и засухи, вечно угрожающий превратить всю землю в пустыню. При виде Мота Баала охватывает страх, и он сдается без сопротивления. Мот пожирает его, как сочный кусок баранины, и Баал попадает в подземный мир, страну мертвых. Земля лишается дождя, и под всеобщий плач и причитания растительность чахнет и гибнет. Отец Баала, Эль, типичный верховный бог, совершенно бессилен. Услышав о смерти Баала, он сходит с трона, облачается в лохмотья и раздирает ногтями щеки в традиционном обряде оплакивания, но спасти сына не может. Единственным деятельным божеством оказывается Анат. Исполненная скорби и ярости, она бродит по земле в поисках своей половины, своего алыпер-эго. В дошедшем до нас сирийском тексте этого мифа сказано, что она тоскует по Баалу, «как корова по своему теленку или овца – по ягненку»[36]. Богиня-Мать свирепа и неукротима, как самка зверя, защищающая своего детеныша. Разыскав останки Баала, Анат устраивает грандиозный погребальный пир в его честь, а затем, обратившись к Элю с пылкими жалобами, отправляется дальше на поиски Мота. Настигнув Мота, Анат рассекает его надвое ритуальным серпом, просеивает его через решето, поджаривает его, перемалывает в муку и разбрасывает его плоть по полям, т. е. поступает с ним точно так же, как земледелец – с зерном.

Текст мифа сохранился не полностью, и нам неизвестно, каким образом Анат удалось воскресить Баала. Но и Баал, и Мот – боги, и окончательно уничтожить их невозможно. Битва между ними будет продолжаться, и каждый год созреванию урожая будет предшествовать очередная смерть. В одной из версий мифа Анат возрождает Баала таким могущественным, что он обороняется гораздо доблестнее, когда Мот нападает на него в следующий раз. Дождь снова орошает землю, реки текут медом, а с неба льется драгоценное масло. Повествование оканчивается рассказом о соитии Баала и Анат – образом целостности и завершенности, воспроизводившимся в культе этих богов на празднике Нового года.

Весьма схожий сюжет обнаруживается и в египетской мифологии, хотя Исида далеко уступает Анат в могуществе. Осирис, первый царь Египта, обучает людей искусству земледелия. Брат Осириса, Сет, убивает его, чтобы захватить трон. Исида, сестра и супруга Осириса, долго скитается по свету в поисках его тела. Отыскав труп, она ненадолго оживляет его и зачинает от него сына Гора, продолжателя царского рода. Затем Осирис снова умирает. Тело его расчленяют на части и погребают в земле, словно семена, по всему Египту. После смерти Осирис воцаряется в Дуате – загробном мире. Он почитался как податель урожая: гибель и расчленение бога ритуально воспроизводились во время жатвы и молотьбы. Бог мертвых оказывается также и богом урожая, что свидетельствует о неразрывной связи между жизнью и смертью. Одного без другого быть не может. Умирающий и воскресающий бог олицетворяет универсальный процесс, подобный смене времен года. На смену старой жизни может явиться новая, однако центральным элементом мифа и культа богов растительности остается кровавая смерть, а победа сил жизни всегда оказывается неполной.

Особенно ярко эта черта проявляется в мифе о нисхождении месопотамской богини Инанны в подземное царство. Его можно интерпретировать как очередную церемонию инициации в нижнем мире, как встречу со смертью, ведущую к новой жизни. Инанна отправляется в это опасное путешествие не ради благой цели. Насколько можно судить по источникам, сохранившимся лишь частично, она вознамерилась свергнуть свою сестру Эрешкигаль, царицу подземного мира и госпожу жизни. Прежде чем войти в лазурный чертог Эрешкигаль, Инанна проходит через семь ворот. У каждых ворот ее останавливает привратник и заставляет снять что-то из одежды, так что перед сестрой Инанна предстает нагой и беззащитной. В результате она терпит поражение. Семеро судей подземного мира приговаривают ее к смерти, и тело ее подвешивают на крюк.

Однако на помощь Инанне приходят другие боги, и она возвращается на землю со свитой чудовищ и демонов. Вернувшись домой, она видит, что ее супруг, прекрасный юный пастух Думузи, дерзнул воссесть на ее трон. В гневе Инанна выносит ему смертный приговор, и Думузи в страхе бежит. Демоны преследуют его и ввергают в подземный мир, чтобы он занял там место Инанны. Сестра Думузи, Гештинанна, выручает брата, соглашаясь проводить вместо него в царстве Эрешкигаль шесть месяцев ежегодно. Но путешествие Инанны в подземное царство навсегда преобразило мир: исчезновение Думузи, ставшего богом растительности, положило начало смене времен года. Когда Думузи возвращается к Инанне, вся земля оживает: овцы приносят приплод, всходят и созревают посевы. Когда же он спускается в подземный мир, на земле начинается долгая летняя засуха. Окончательной победы над смертью не происходит. Шумерская поэма, излагающая этот миф, завершается возгласом: «Светлая Эрешкигаль! Хорошая хвалебная песнь тебе!»[37] Сильнейшее впечатление производят причитания женщин, особенно матери, оплакивающей погибшего сына.

Эта Богиня-Мать – не спасительница, а источник смерти и скорби. Ее путешествие – инициация, обряд преображения, который необходимо совершить каждому человеку. Инанна спускается в подземный мир, чтобы встретиться с сестрой – потаенным, неизвестным аспектом своей собственной сущности. Эрешкигаль олицетворяет высшую реальность. Во многих мифах, восходящих к эпохе неолита, встреча с Богиней-Матерью венчает последнее путешествие героя, ведущее к высшему озарению. Как госпожа жизни и смерти, Эрешкигаль – тоже Богиня-Мать: ее изображали постоянно мучающейся родами. Чтобы приблизиться к ней и обрести откровение, Инанна должна снять все одежды, отбросить все защитные покровы, отречься от собственного старого «я» и дать ему умереть; она должна принять то, что представляется ей чуждым и враждебным, и смириться с нестерпимым – с тем, что без смерти, тьмы и лишений не может быть жизни[38].

Связанные с Инанной ритуалы были сосредоточены на трагической стороне ее путешествия и не касались ее весеннего воссоединения с Думузи. Культ этой богини был распространен очень широко, ибо в нем чрезвычайно ярко отразился принцип, воспринимавшийся как основной закон бытия. Вавилоняне почитали Инанну под именем Иштар, сирийцы – под именем Астарты (или Ашеры); на Ближнем Востоке Думузи был известен как Таммуз, и каждый год женщины горько оплакивали его гибель[39]. В Древней Греции его называли Адонисом, от семитского корня adon — «господин». Миф об Адонисе видоизменился с течением времени, но в своей первоначальной форме он воспроизводил основную структуру шумерского мифа: здесь богиня также предавала смерти своего юного возлюбленного[40]. Подобно Великой богине охотников, неолитическая Богиня-Мать демонстрирует, что, несмотря на все видимое превосходство мужчины, в действительности женщина сильнее и могущественнее.

Та же идея прослеживается в греческом мифе о Деметре и ее дочери Персефоне, или Коре («деве»), почти наверняка сложившемся именно в эпоху неолита[41]. Деметра – богиня зерна, оберегающая урожай и хранящая плодородие земли. Когда Аид, владыка подземного мира, похищает Персефону, Деметра покидает Олимп и, убитая горем, блуждает по земле в поисках дочери. В гневе она задерживает урожай, и людям грозит голодная смерть, если Кора не вернется на землю. Встревоженный Зевс посылает Гермеса вернуть Кору, но та успела съесть в подземном мире несколько зерен граната, из-за чего теперь вынуждена четыре месяца в году проводить с Аидом, взявшим ее в жены. Когда дочь возвращается к матери, Деметра вновь дарует земле изобилие.

Это не просто аллегорический рассказ о природном круговороте. Обряды в честь Деметры не совпадали по времени ни с севом, ни с жатвой. И хотя похищение Персефоны напоминает погружение зерна под землю, в Средиземноморье всходы появляются уже через несколько недель, а не через четыре месяца. Подобно мифу об Инанне, это очередная история об уходящей и возвращающейся богине. Древнегреческая Деметра, богиня зерна, почиталась также как владычица мертвых и возглавляла мистериальный культ с центром в Элевсине, близ Афин. Обряды этого культа хранились в тайне, но, судя по всему, в ходе ритуала мисты («посвященные») должны были принять неизбежность смерти как неотъемлемой части жизни и обнаружить, что в результате страх смерти исчезает. Смысл мифа навсегда запечатлевался в умах и сердцах людей, проходивших длительную инициацию в Элевсине. Окончательная победа над смертью невозможна. Кора живет попеременно то на земле, то в подземном мире. И без ее символической смерти не будет ни зерна, ни пищи, ни самой жизни.

Об Элевсинских мистериях нам почти ничего не известно, однако участники этих обрядов наверняка удивились бы, если бы их спросили, верят ли они, что Персефона действительно спускалась под землю, как повествует миф. В мифе заключалась истина: ведь жизнь и смерть действительно были связаны неразрывно и земля действительно умирала и возрождалась каждый год. Смерть была ужасна и неизбежна, но не означала конец всему. Земледелие порождало своего рода оптимизм, хотя и не безусловный[42]. Зерно должно умереть, чтобы вырос новый колос; подрезая растения, садовник помогал им пустить новые побеги. Элевсинские обряды инициации свидетельствовали, что столкновение со смертью ведет к духовному возрождению: человека тоже «подрезают», чтобы он пошел в рост. Правда, бессмертия он не обретет – бессмертны только боги, но зато он избавится от страха, а следовательно, сможет жить полной жизнью, смело взирая смерти в лицо. В сущности, мы умираем – расстаемся с какой-то частью старого «я» – каждый день. В эпоху неолита мифы и ритуалы перехода, как и прежде, помогали людям смириться со своей смертностью, перейти на следующий жизненный этап и обрести отвагу, необходимую для роста и перемен.

4 ДРЕВНЕЙШИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ (4000-800 гг. до н. э.)

На рубеже 5–4 тысячелетий до н. э. человечество сделало еще один шаг вперед в своем развитии: люди начали строить города, сперва в Месопотамии и Египте, а затем в Китае, Индии и на Крите. Некоторые из этих древнейших цивилизаций исчезли почти бесследно, но в так называемом «плодородном полумесяце», на территории современного Ирака, новшества урбанизации рано отразились в мифах, прославляющих городскую жизнь. Самосознание человека развивалось. Изобретение письменности означало, в частности, что мифы теперь можно записывать и сохранять для потомства. Человечество вступило в историческую эпоху: темп перемен в городах возрастал, и люди стали лучше осознавать причинно-следственные связи. Новые технологии позволяли лучше контролировать окружающую среду; связи с природным миром становились все слабее. Люди обрели свободу и уверенность в себе и гордились своими достижениями.

Однако перемены такого масштаба неизбежно внушают страх. Говорят, что история – это процесс разрушения: ведь всякое новшество подразумевает отказ от того, что было прежде[43]. Именно так обстояло дело в городах Месопотамии, где постройки из глиняных кирпичей нуждались в постоянном уходе и периодическом ремонте. Новые здания возводили на руинах старых, и тем самым процессы распада и обновления естественным образом включились в структуру новорожденного градостроительного искусства[44]. Цивилизация была великолепна, но эфемерна: город в одночасье возникал и достигал расцвета, но столь же быстро приходил в упадок. Город-государство, обретший преимущество над другими городами, начинал уничтожать своих соперников. Повсюду свирепствовали войны и мятежи; целые народы силой переселяли в чужие края. Культурные ценности, накопленные с таким трудом, приходилось то и дело восстанавливать и утверждать заново. Люди жили в постоянном страхе перед угрозой возврата к былым варварским обычаям. Страх и надежда слились воедино в новых городских мифах, повествующих о вечной борьбе между порядком и хаосом.

Неудивительно, что некоторые воспринимали развитие цивилизации как катастрофу. Авторы библейских книг усматривали в этом процессе признак отпадения от Бога, последовавшего за изгнанием из Эдема. По их представлениям, городская жизнь строилась на убийствах, эксплуатации и насилии. Первый город, согласно библейскому преданию, построил Каин – первый убийца[45], а его потомки изобрели «городские» искусства: Иувал «был отец всех играющих на гуслях и свирели», а Тувалкаин «был ковачом всех орудий из меди и железа»[46]. Огромный вавилонский зиккурат (храм в форме ступенчатой пирамиды) произвел на сынов Израиля глубочайшее и весьма неприятное впечатление. Они восприняли его как воплощение языческой гордыни, основанное исключительно на жажде самовозвеличения, и сложили легенду о том, как Господь в наказание строителям Вавилонской башни смешал их языки, «так чтобы один не понимал речи другого», и «рассеял их оттуда по всей земле»[47].

Но для самих жителей Месопотамии город был местом встречи с Божественным. Возводя город, они воссоздавали потерянный рай. Зиккурат замещал гору в центре мира, по которой первые люди могли подниматься в мир богов. Сами боги жили бок о бок с людьми в городских храмах – копиях их небесных дворцов. Каждый город в Древнем мире был священным градом. Культурные достижения представлялись горожанам Божественными в той же мере, в какой их предки почитали священными занятиями охоту и земледелие. Месопотамские боги научили людей строить зиккураты; Энки, бог мудрости, был покровителем кожевников, кузнецов, цирюльников, строителей домов и каналов, гончаров, лекарей, музыкантов и писцов[48]. Люди чувствовали, что все эти удивительные достижения навеки преобразят человеческую жизнь; сами города казались чудом, ибо превосходили все известное до сих пор. Человек приобщился к таинству творения, прежде ведомому лишь богам, и, подобно богам, обрел способность созидать порядок из хаоса.

Однако Библия напрасно обвиняла жителей Междуречья в гордыне. Они прекрасно понимали, что человеческая жизнь, даже в городах, мимолетна и несовершенна по сравнению с миром богов, по-прежнему составлявшим фон повседневного существования. Города были всего лишь бледной тенью Дильмуна, потерянного рая, где ныне обитают только боги и немногие избранные смертные. Люди остро ощущали, сколь недолговечна и хрупка цивилизация. В Древнем Египте, небольшой по размерам стране, защищенной от врагов горами и орошаемой регулярными разливами Нила, вера в человеческие силы утвердилась прочнее. В Месопотамии же, где разливы Тигра и Евфрата были непредсказуемыми и зачастую разрушительными, где под проливными дождями поля превращались в болота, а палящие лучи солнца выжигали почву в пыль, где приходилось жить в постоянном страхе перед набегами враждебных соседей, люди чувствовали себя куда менее защищенными. Сохранение цивилизации требовало героических усилий в борьбе против своевольных стихий. Особенно наглядно эти страхи отразились в местных мифах о потопе. Реки в Месопотамии резко меняли направление течения, не встречая на пути естественных преград, поэтому наводнения там случались нередко и зачастую несли огромные разрушения. Разлив реки не был благом для страны, как в Египте, – напротив, он стал метафорой социально-политических потрясений.

Вступая в новую эпоху, человечество всякий раз отказывается от прежних представлений о богах и людях. Создатели первых цивилизаций уже начинали походить на нас, современных людей, – прежде всего тем, что они яснее, чем когда-либо, ощущали себя хозяевами собственной судьбы. И теперь они уже могли относиться к богам иначе, чем их предки. Поскольку вся жизнь сосредоточилась вокруг человеческой деятельности, боги стали казаться более далекими; они перестали восприниматься как самоочевидная реальность, до которой подать рукой. Новая городская мифология изображает всемирный потоп как веху, отмечающую разрыв между людьми и богами. В самой длинной из месопотамских поэм о потопе, «Атрахасис», боги, подобно людям, изображаются градостроителями. Младшие божества устали постоянно рыть оросительные каналы и отказались от этой работы. Труд по ирригации страны переложили на плечи людей, сотворенных Богиней-Матерью. Но вскоре люди расплодились и стали шуметь, мешая уснуть богу бури Энлилю. Разъяренный бог принимает решение уничтожить докучливых смертных, наслав на землю потоп. Но Энки берется спасти Атрахасиса[49] («превосходящего мудростью»), жителя города Шуруппак, с которым часто вел дружеские беседы. Энки велит Атрахасису построить большой корабль, подробно объяснив, как сделать его водонепроницаемым, и благодаря этому Божественному вмешательству Атрахасис, подобно Ною, спасается со своей семьей, с животными и семенами всех растений. Когда воды сходят, боги приходят в ужас при виде воцарившегося на земле опустошения. Энки берет Атрахасиса и его жену в Дильмун, и они становятся единственными из людей, обретшими вечную жизнь и сохранившими постоянную связь с богами. Помимо прочего, этот миф – настоящий гимн во славу вдохновленного свыше технического изобретения, спасшего род человеческий от гибели. Так цивилизация и культура в Месопотамии (как позднее и в нашем, современном обществе) становятся средоточием мифов и духовных устремлений.

Однако не следует полагать, будто жители Междуречья были во всем подобны современному человеку. Боги отдалились от людей, но люди по-прежнему остро ощущали проявления Божественного начала во всех своих повседневных занятиях. Каждый город считался земной вотчиной одного из богов, а каждый горожанин, от правителя до самого скромного труженика, – слугой этого божества-покровителя, будь то Энлиль, Энки или Инанна[50]. Люди по-прежнему рассматривали свою цивилизацию с точки зрения вечной философии, согласно которой все сущее на земле есть отражение иной, небесной реальности. Города-государства представляли собой примитивные республики, управлявшиеся советом старейшин, поэтому считалось, что и Божественным миром правит совет главных богов. Города возникли на основе маленьких земледельческих общин, тесно связанных с природными ритмами, и Божественный мир, по месопотамским представлениям, прошел схожий путь развития.

Об этом свидетельствует миф творения, сохранившийся в составе вавилонской эпической поэмы, именуемой по двум первым ее словам «Энума элиш». Дошедший до нас текст датируется первой половиной 2-го тысячелетия до н. э., но содержит гораздо более древний материал[51]. Поэма открывается теогонией – рассказом о происхождении богов. Боги не возникли «из ничего»: их появление мыслилось как эволюционный процесс. Первые божества родились из священной первоматерии – мировых вод, в которых не было ничего определенного. Соленые воды были смешаны с пресными; небо, суша и море были слиты воедино; «из богов никого еще не было, ничто не названо, судьбой не отмечено»[52]. Первые божества, явившиеся из этого священного хаоса, были неотделимы от стихий. Апсу олицетворял пресные речные воды, Тиамат – соленое море, а Мумму – туманы и облака. Их имена означают соответственно «пучина», «пустота» и «бездонная пропасть».

Эти первые божества все еще аморфны и пассивны. Но от них рождаются пйрами другие боги, и каждая следующая пара оказывается в функциональном отношении четче и определеннее предыдущей. По мере разделения Божественных стихий оформляется упорядоченный Космос. Сначала возникает ил (смесь воды и земли), представленный в образах Лахму и Лахаму; затем появляются Аншар и Кишар (горизонты неба и моря); и, наконец, приходят Небесный бог Ану и Эйа – земля. Однако этот теогонический миф – не просто некая метафизическая гипотеза о возникновении божеств. Это, прежде всего, мифическая история самой Месопотамии – страны, которая располагалась в долине разлива рек, на почве, образованной наносами ила. Вновь Божественный мир предстает в тесной связи с миром человеческим. Боги неотделимы от ландшафта: так, в Эриду, древнейшем из городов Междуречья, болотистый залив, окружавший святилище, именовался апсу. Кроме того, этот миф иллюстрирует постепенное отдаление городских жителей от природы.

Молодые боги оказались более деятельными и энергичными. Эйа и Ану низвергли своих родителей и возвели себе дворец с кумирнями и залами совета на распростертом теле Апсу. Переломные моменты месопотамской космологии всегда знаменуются строительством городов. Но Тиамат все еще угрожает миропорядку. Она собирает могучее воинство чудовищ, чтобы отомстить за Апсу. Единственный, кто способен победить ее в поединке, – Мардук, великолепный сын Эйа. Одолев Тиамат в яростной битве, Мардук попирает ее ногами, рассекает надвое, как гигантского моллюска, и творит из половинок ее тела небо и землю, которая вскоре будет населена людьми. Дабы упрочить новорожденный космический порядок, Мардук провозглашает законы и учреждает совет богов. И наконец, в самую последнюю очередь Мардук создает первого человека, смешав кровь одного из поверженных божеств с горстью праха. Таким образом, боги не замыкаются в некоем обособленном сверхъестественном мире, а люди и весь природный мир оказываются сотворены из единой Божественной субстанции.

В этом мифе процесс развития человечества представлен в неразрывной связи с преобразованиями в мире богов. В нем отразилась эволюция месопотамского города-государства, отвергнувшего старые обычаи земледельческой общины (которые теперь казались примитивными и отсталыми) и утверждавшего свои позиции военной силой. Победив Тиамат, Мардук основал город Вавилон, в центре которого по образу и подобию святилища Мардука в Божественном мире был воздвигнут храм Эсагила. Как символ «бескрайних небес», возвышающийся над всеми остальными постройками, он стал земным жилищем бога. Город же получил имя bab-ilani — «Врата богов», место, где божество нисходит в мир людей. В Эсагиле боги воссели на пиру и «все уставы назначили, все предначертанья, всем богам закрепили места на земле и на небе»[53]. Так город занял место axis mundi — мировой оси, соединявшей небо и землю в «золотом веке».

В Библии также сохранился миф творения, повествующий о том, как Яхве положил начало мирозданию, сразив морское чудовище, подобное Тиамат[54]. Космогонические мифы такого типа были широко распространены на Ближнем Востоке. Они выражали убеждение местных народов, что цивилизация есть непрестанная и требующая огромных усилий борьба против отката к стихийному варварству.

Поэму «Энума элиш» читали на четвертый день новогодних праздничных ритуалов. Подобно любому мифу творения, она описывает таинственные и священные события, вершившиеся «на заре времен». Это не обычное историческое происшествие, случившееся лишь единожды. Сотворение мира – непрерывный процесс: война с хаосом еще не окончена, и без поддержки Божественных сил люди не могут противостоять распаду и предотвратить катастрофу.

Символ в древности был неотделим от своего незримого соответствия. Поскольку подобие порождает тождество некоторого рода, присутствие символа означает и присутствие этой незримой реальности. Проникнутые символикой ритуалы Нового года были своего рода драматическим представлением, которое, подобно любому хорошо поставленному спектаклю, сметало пространственные и временные преграды и заставляло зрителей и участников обряда забыть о мирских заботах. Это была священная «игра понарошку». Люди погружались во вневременной Божественный мир, на фоне которого разворачивались события их повседневной жизни. Чтобы предотвратить неудачный, пагубный год, убивали козла отпущения; битву Мардука с Тиамат разыгрывали ежегодно; сатурналии выворачивали наизнанку порядок вещей, подвергая ритуальным унижениям правителя и возводя вместо него на трон шутовского царя. Этот ритуализованный хаос напоминает психическое расстройство, которое переживает шаман в ходе инициации, а также тщательно организованную регрессию в обрядах перехода. В контексте архаической духовности ритуальное возвращение к первобытному хаосу – необходимое условие всякого нового творения[55].

Как мы уже знаем, ни один миф творения не сообщал людям фактическую информацию о происхождении жизни. В Древнем мире космогонические мифы пересказывались, как правило, в ходе богослужения или в особых ситуациях, когда люди нуждались в поддержке Божественных сил, оказавшись перед лицом неизвестности: на празднике Нового года, на свадьбе, коронации и т. п. Основная функция мифа была не информационной, а терапевтической. Люди обращались к мифам творения перед лицом надвигающейся опасности, в попытках положить конец каким-либо раздорам или исцелить больного. Таким образом они надеялись привлечь себе на помощь вневременные силы. Миф и сопутствующие ему ритуалы напоминали, что возрождению должна предшествовать смерть, а выживание и созидание требуют усердного труда и борьбы.

В других космогонических мифах истинное созидание предстает в неразрывной связи с самопожертвованием. В индийской ведической мифологии творение мыслилось как результат жертвоприношения. Боги приносят в жертву и расчленяют исполина Пурушу; из частей его тела созданы и Космос в целом, и классы человеческого сообщества, которые соответственно считаются священными и совершенными. В китайском мифе творения другой великан, Паньгу, 36 тысяч лет созидает Вселенную и в конце концов умирает, изнуренный непосильным трудом. Этот мотив присутствует и в ближневосточных мифах о мировой битве. Тиамат, Мот и Левиафан не творят зло, а всего лишь исполняют свою космическую роль. Они должны умереть и претерпеть расчленение, чтобы из хаоса возник упорядоченный космос. Выживание и сохранение цивилизации невозможно без жертв; без подлинной самоотдачи ни боги, ни люди не способны к истинному созиданию.

До сих пор мифы повествовали главным образом о подвигах и битвах богов или архетипических предков, живших на заре творения. Однако городские мифы постепенно начинали затрагивать и реальный исторический мир. Люди теперь в большей мере опирались на собственную изобретательность и проникались чувством независимости. На первый план для них выходили их собственные деяния, а боги казались все более и более далекими. Поэты стали переиначивать древние сюжеты. Эти изменения отразились в вавилонской эпической поэме о Гильгамеше. Гильгамеш, по всей вероятности, был историческим лицом (ок. 2600 г. до н. э.): он упомянут в хрониках как 5-й царь Урука, города на юге Месопотамии. Он стал героем многочисленных преданий, повествующих о приключениях Гильгамеша и его слуги Энкиду, совершавших героические и шаманские подвиги. Гильгамеш сражается с чудовищами, спускается в подземный мир, беседует с богиней. Позднее эти легенды приобрели более глубокий смысл, и странствия Гильгамеша превратились в героические поиски бессмертия. Но окончательная версия поэмы, записанная около 1300 г. до н. э., главным образом исследует пределы и смысл человеческой культуры.

В начале поэмы Гильгамеш предстает человеком, сбившимся с пути. Он не находит покоя, в сердце его бушует буря; он начинает угнетать собственный народ, и люди взывают к богине о помощи.

Но что примечательно, боги больше не желают напрямую вмешиваться в дела людей и предпочитают действовать через посредника. Они решают дать Гильгамешу достойного противника и создают Энкиду – дикого первобытного человека, наводящего ужас на все живое. Нагое тело Энкиду покрыто косматой шерстью, длинные волосы всклокочены; он ест траву и пьет из степных источников; он не ведает «ни людей, ни мира» и живет со зверьми[56]. Чтобы укротить Энкиду, Гильгамеш посылает к нему блудницу Шамхат. Проведя с ней шесть ночей, Энкиду обнаруживает, что связь его с природным миром зверей прервалась. С одной стороны, это для него потеря, с которой приходится «смириться», но с другой – Энкиду стал «умней, разуменьем глубже» и, как говорит ему Шамхат, «богу подобен»[57]. Теперь он может приобщиться к цивилизованной жизни в Уруке, которая так далека от природного, первобытного состояния, что может считаться почти Божественной.

Гильгамеш и Энкиду становятся друзьями и вместе пускаются на поиски приключений. На пути они встречают богиню Иштар. В более древних мифах брак с Богиней-Матерью был кульминацией героического путешествия и символизировал наивысшее просветление, но, когда Иштар предлагает Гильгамешу взять ее в жены, герой отказывается. Это жесткий выпад в адрес традиционной мифологии, не отвечающей нуждам горожан. Для Гильгамеша цивилизация – вовсе не порождение богов. В богине он видит разрушительницу культуры: Иштар для него – «жаровня, что гаснет в холод», «сандалия, жмущая ногу господина», «черная дверь, что не держит ветра и бури»[58]. Всех своих возлюбленных она скоро отвергала и обрекала на страдания[59]. Смертным лучше остерегаться губительных встреч с безответственными божествами. Так Гильгамеш, цивилизованный человек, провозглашает свою независимость от Божественного начала. Пути богов и людей должны разойтись.

Оскорбленная Иштар карает обидчика, насылая на Энкиду болезнь, и друг Гильгамеша умирает. Гильгамеш охвачен скорбью. Осознав и то, что рано или поздно ему самому предстоит умереть, он вспоминает, что человеку, пережившему Потоп (в этой поэме он выступает под именем Утнапишти), было даровано бессмертие, и отправляется в Дильмун, чтобы встретиться с ним. Но люди не могут вернуться к древней, первобытной духовности, и это путешествие в мир богов оборачивается культурной регрессией: Гильгамеш долго скитается в пустыне, обросший волосами и облаченный в шкуру льва. Стремясь познать «тайну богов»[60], он, подобно шаману, следует за солнцем через необитаемые земли, и его посещает видение подземного мира. Когда же он в конце концов достигает Дильмуна, Утнапишти объявляет, что боги больше не отменяют законов природы даже ради своих любимцев. Древние мифы не могут больше служить людям проводниками и наставниками.

Путешествие Гильгамеша в Дильмун выворачивает наизнанку старый мифологический образец[61]. Если в «Атрахасисе» история потопа представлена с точки зрения богов, то здесь Утнапишти излагает собственные переживания, рассказывает о том, как трудно было построить корабль, и описывает свое отчаяние при виде опустошенной потопом земли. Старые мифы сосредоточивались на священном мире, не касаясь человеческой истории; здесь же Гильгамеш – исторический персонаж – посещает мифического Утнапишти. По мере того как боги отдаляются от мира людей, история вторгается на территорию мифа[62].

Боги не открывают Гильгамешу тайного знания: он лишь получает болезненный урок о пределах, положенных смертным. В итоге герой возвращается к цивилизации, совершает омовение, сбрасывает львиную шкуру, причесывает волосы и облачается в чистые одежды. Отныне он займется возведением стен Урука и развитием цивилизованных искусств. Сам он умрет, но имя его переживет века в этих памятниках культуры – и, прежде всего, в письменности, благодаря которой память о его достижениях сохранится для потомства[63]. Если Утнапишти обрел мудрость в беседах с богом, то Гильгамеш научился осмыслять свой опыт самостоятельно, без Божественной помощи. Он «устал и смирился», но также «постиг премудрость»[64]. Он утратил древний мифологический взгляд на мир, но история даровала ему другое утешение.

Схожая переоценка старых мифологических идеалов произошла и в Древней Греции. К примеру, миф об Адонисе – вариант сюжета об Иштар и Думузи – приобрел политическую окраску[65]. Адонис не способен к цивилизованной городской жизни. Неудачливый охотник, он не прошел бы охотничьи обряды инициации, превращавшие греческих подростков в полноценных граждан. Раб двух богинь, он так и не смог обособиться от мира женщин. Греческие граждане были причастны к полису через посредство семьи, но Адонис – дитя инцеста, акта, попирающего семейные идеалы, а завести собственную семью ему также не удается. Его безответственный образ жизни ближе к тирании – отвергнутой афинянами форме правления, при которой царь стоит над законом. Праздник в честь Адониса, во время которого женщины предавались необузданным выражениям скорби, вызывал отвращение у мужской правящей верхушки. Адонис был воплощением политической отсталости и, вероятно, способствовал самоопределению афинян от противного – как полная противоположность сдержанным и размеренным идеалам полиса.

Городская жизнь преобразила мифологию: боги отдалились от людей. Старые ритуалы и мифы больше не помогали перенестись в Божественный мир, некогда казавшийся таким близким. Люди разочаровались в старом мифологическом мировоззрении, дававшем опору их предкам. По мере укрепления городской организации все эффективнее удавалось справляться с разбойниками и грабителями, но боги, по-видимому, перестали интересоваться делами людей. Воцарился духовный вакуум: прежние идеалы пришли в упадок, а на смену им не явилось ничего нового. И в конечном счете это повлекло за собой очередное масштабное преобразование.

5 ОСЕВОЙ ПЕРИОД (800–200 гг. до н. э.)

К VIII веку до н. э. духовный недуг охватил многие страны и регионы, но в четырех областях пророки и мудрецы независимо друг от друга приступили к поиску новых решений этой проблемы. Немецкий философ Карл Ясперс назвал этот период осевым, поскольку он оказался поворотной точкой в духовном развитии человечества: откровения, обретенные в те времена, сохраняют свое значение и по сей день[66]. Именно тогда зародилась религия в том смысле, какой мы вкладываем сейчас в это слово. Люди с беспрецедентной ясностью осознали свою природу, свое положение и свои ограничения. И возникли новые религиозные системы: в Китае – конфуцианство и даосизм, в Индии – индуизм и буддизм, на Ближнем Востоке – монотеизм, а в Европе – греческий рационализм. Эти вероучения осевого периода связываются с рядом исторических лиц: в Иудее – с великими пророками VIII–VI вв. до н. э., в Индии – с создателями упанишад и с Буддой (ок. 563–485 гг. до н. э.), в Китае – с Конфуцием (551–469 гг. до н. э.) и автором «Дао дэ цзин»[67], а в Древней Греции – с авторами трагедий V в. до н. э., с Сократом (ок. 470/469–399 гг. до н. э.), Платоном (ок. 427–347 гг. до н. э.) и Аристотелем (ок. 384–322 гг. до н. э.).

Осевой период таит в себе множество загадок. Неизвестно, почему преобразования затронули только китайцев, индийцев, греков и древних евреев, а в Месопотамии и Египте ничего подобного не произошло. Справедливо отмечают, что все области, внесшие свой вклад в развитие новых религий, испытывали в то время политические, социальные и экономические потрясения. Бушевали кровопролитные гражданские войны, гибли целые города. Кроме того, развивалась новая рыночная экономика: власть переходила от жрецов и царей в руки купцов, и старая иерархия рушилась. Новые вероучения возникали не в пустынях и убежищах отшельников, а в городской среде, на фоне финансового подъема и роста капитала. И все же эти факты не дают исчерпывающего объяснения революции осевого периода, коренным образом изменившей самовосприятие людей, их отношения между собой и с окружающим миром.

Все вероучения осевого периода имеют ряд общих признаков. Все они характеризуются обостренным осознанием страданий как неотъемлемой части человеческой жизни, и все ориентированы на развитие более одухотворенной религии, не столь сильно зависящей от внешней обрядовости. Все они опираются на новаторские представления о личной совести и морали: тщательного выполнения традиционных ритуалов недостаточно, следует также относиться с уважением к своим ближним. Все основатели новых религий осуждали насилие и проповедовали сострадание и справедливость. Они учили своих последователей искать истину в себе, не полагаясь на слова жрецов и религиозные авторитеты. Ничто не следует принимать на веру; все нужно подвергать сомнению; старые ценности подлежат критическому пересмотру. И одной из областей, требующих переоценки, разумеется, оказалась мифология.

К древним мифам вероучения осевого периода относились по-разному. Одни новые религии подвергли осуждению те или иные аспекты мифологического мировоззрения, другие относились к мифологии более снисходительно. Но все без исключения интерпретировали мифы по-новому, придавая им духовную и этическую нагрузку. В городах давно уже утвердилось критическое отношение к мифам. Люди теперь рассматривали мифологию с новых позиций; но стоило им столкнуться с тайной души, как они инстинктивно обращались все к тем же древним мифам. Необходимость в мифах не отпала. Старый миф, отвергнутый взыскательными реформаторами, зачастую все же находил себе место в новой системе, слегка изменив обличье. Новые религии, при всей своей утонченности, не могли обойтись без мифологии в той или иной форме.

Но приобщиться к священному стало гораздо труднее, чем прежде. Боги давно уже утратили былое значение в мировоззрении городских жителей. Жители областей, охваченных революцией осевого периода, по-прежнему стремились к трансценденции, но сакральное теперь казалось невероятно далеким, почти чуждым. Между людьми и богами разверзлась пропасть. Люди больше не верили, что они сотворены из той же священной субстанции, что и божества. В древнейших еврейских мифах изображается бог, способный вкушать пищу и приятельски беседующий с Авраамом[68], но пророкам осевого периода тот же бог предстает грозным властелином, несущим опасность для жизни и потрясающим основы бытия[69]. Божественная реальность теперь воспринималась как почти недостижимая. По представлениям буддистов, чтобы достичь священного покоя нирваны, необходимо полностью преобразить сознание посредством сложнейших йогических упражнений, недоступных простому смертному. Джайны предавались строжайшей аскезе; некоторые даже умирали от голода в стремлении не причинить вреда ничему живому. Конфуций полагал, что высшая реальность – Дао – теперь настолько далека от мира людей, что о ней лучше не упоминать вовсе[70]. Этот принципиально новый религиозный опыт означал, что мифы не могут больше повествовать о Божественном со старой, антропоморфной точки зрения.

Китайскую мифологию мы до сих пор не затрагивали потому, что китайцы не слагали историй о богах. У них нет мифов о Божественных войнах, умирающих богах и священных бракосочетаниях; нет ни официально признанных пантеонов, ни космогонических мифов, ни антропоморфных богов. В Китае не было ни божеств – покровителей городов, ни городских культов. Однако это не означает, что китайское общество обходилось без мифологии. Важнейшую роль играл культ предков, связанный с представлениями о некоем первозданном мире, предшествовавшем миру людей. Ритуалы в честь усопших родственников позволяли китайцам приобщиться к прообразу идеального социального устройства, в рамках которого общество представлялось как единая семья и подчинялось правилам этикета. Реки и звезды, ветра и растения мыслились как обиталища духов, живущих в гармоничном содружестве и повинующихся небесному богу Ди (который впоследствии получил имя Тянь – букв. «небо»). В отличие от других небесных богов, китайский верховный бог не утратил своего значения. Культ его возник еще в эпоху династии Шан (ок. 1766–1122 гг. до н. э.). Законность власти императора обосновывалась тем фактом, что он единственный имел доступ к Ди-Тяню; в соответствии с принципами вечной философии император почитался как земной наместник верховного бога, и этот миф сохранялся в китайской культуре вплоть до революции 1911 г. Земная система правления была тождественна небесной иерархии: министры помогали императору управлять Поднебесной точно так же, как духи стихий помогали Тяню править мирозданием.

Китайцы раньше других народов обратились к этике, характерной для осевого периода. В 1126 г. до н. э. жители долины реки Вэй (на территории современной провинции Шэньси) свергли шанского императора и положили начало династии Чжоу. Было объявлено, что последний император династии Шан предался порокам, и Тянь, сострадая людям, передал Чжоу право на власть. Этот миф приписывал Небу этические принципы. В эпоху династии Чжоу небесный порядок превозносили в изощренных церемониях, сопровождавшихся прекрасной музыкой. Эти ритуалы прославляли идеал социальной гармонии, которая сама по себе мыслилась Божественной. Считалось, что в них принимают участие как живые, так и мертвые; каждому живому существу, будь то человек, дух или предок, в них отводилась особая роль; каждый обязан был подчинять свои симпатии, антипатии и личные склонности «законам» (ли), привносившим идеальный порядок в несовершенный мир смертных. На первом месте были не исполнители, а сами обряды; и каждый отдельный человек чувствовал себя причастным Священному Миру, на котором зиждилась и Вселенная в целом, и государственное устройство страны.

Но ко временам Конфуция династия Чжоу пришла в упадок, и старый порядок рухнул. Конфуций объяснял воцарившуюся в стране анархию пренебрежением к ритуалам и принятым нормам поведения (ли), учившим людей, как следует обращаться друг с другом. Люди забыли о благопристойности и стали преследовать своекорыстные интересы. В некоторых древних мифах необходимым условием созидания представлялось самопожертвование, а мудрецы осевого периода прояснили этический смысл этого требования: каждый, кто стремится достичь подлинной человечности, должен изо дня в день предаваться самоотречению. Конфуций привнес в древнекитайскую систему ценностей типичный для осевого периода идеал сострадания. Он отстаивал важнейшую роль «гуманности» (жэнь), подразумевавшей «любовь к людям»[71]. Он же первым сформулировал «золотое правило» нравственности: «Не поступай по отношению к другим так, как ты не хотел бы, чтобы они поступали по отношению к тебе»[72]. Дух осевого периода требовал подвергнуть осознанному анализу сокровенные тайники человеческого «я». Невозможно поступать правильно по отношению к другим людям, не исследовав прежде свои собственные потребности, побуждения и наклонности; должное уважение к другим людям требует «взаимности» (шу)[73].

Но Конфуций осознавал, что воплотить эти идеалы в жизнь одним лишь усилием воли или рациональным осмыслением невозможно. Подлинное отречение от своекорыстных интересов достижимо лишь посредством ритуала и музыки, которые, подобно всякому великому искусству, преображают человека не только на интеллектуальном, но и на более глубоком уровне[74]. При этом недостаточно просто присутствовать при обрядах: необходимо постичь их дух, а для этого следует выработать в себе «уступчивость» (жан) по отношению к другим людям, дабы преодолеть гордыню, обиды и зависть[75]. Склоняясь друг перед другом и подчиняясь ритуальным требованиям, участники обряда, сопровождаемого утонченной музыкой, теперь постепенно усваивали, какими правилами следует руководствоваться в повседневной жизни и в отношениях с людьми.

Конфуций опирался на мифологические образцы далекого прошлого. Историй о богах у китайцев не было, но они почитали культурных героев – мифологических персонажей, которые считались реальными историческими лицами. Особое внимание Конфуций уделял двоим из пятерых императоров-мудрецов глубокой древности. Первым из них был Яо, обучивший китайцев ритуалам и музыке, а также продемонстрировавший добродетель жан. Сочтя, что ни один из его сыновей не достоин править страной, Яо избрал своим преемником добродетельного крестьянина по имени Шунь. Шунь также проявлял исключительное бескорыстие: он по-прежнему питал любовь к своему отцу и братьям и обращался с ними благоговейно и почтительно даже после того, как те попытались убить его.

Но ритуал в правильном понимании для Конфуция был важнее этих мифологических образцов. Схожая ситуация складывалась и в Индии ведического периода, где ритуалы жертвоприношения сами по себе стали важнее богов, которым они были посвящены. Боги постепенно утратили былую роль в религиозном сознании, и реформаторы VIII в. до н. э. разработали ритуал нового типа, в котором центральное место отводилось человеку, исполняющему обряд. Человек больше не мог полагаться на помощь богов: ему приходилось самому творить вокруг себя упорядоченный мир на площадке для ритуалов. Могущество этих обрядов было столь велико, что само по себе считалось высшей Реальностью, стоящей над богами и поддерживающей бытие Вселенной. Даже в наши дни религиозные праздники могут приводить участников в экстаз, который индийцы называют анья манас — «иной ум», то есть состояние, не имеющее ничего общего с обычным, мирским сознанием. Огромное значение, которое придавали в Индии и Китае обрядам богослужения, вновь напоминает нам о том, что миф не следует рассматривать в отрыве от религиозного контекста. Миф и культовая практика – равноправные партнеры, каждый из которых по-своему внушает ощущение причастности к священному; как правило, они идут рука об руку, а иногда ритуал выступает на первый план, оттесняя миф.

Однако все мудрецы осевого периода придавали важнейшее значение третьему компоненту. Чтобы постичь истинный смысл мифа, недостаточно совершать ритуалы, придающие ему эмоциональную силу, – необходимо еще и вести себя в соответствии с этическими предписаниями. Для человека, чья повседневная жизнь не насыщена тем, что Конфуций именовал жэнь, жан и шу, мифы о Яо и Шуне и им подобные останутся бессмысленной абстракцией. В Индии ведического периода ритуальные действия обозначались санскритским словом «карма» («деяния»). Но Будда не придавал сколько-нибудь важного значения ритуалам жертвоприношения. Термином «карма» он стал называть побуждения, из которых рождаются наши действия в повседневной жизни[76]. Эти мысленные деяния – внутренняя карма – стали считаться гораздо более важными, чем исполнение ритуалов, и не менее важными, чем поступки во внешнем мире. Это революционное нововведение типично для осевого периода, углубившего как мораль, так и мифологию и перенесшего их во внутреннюю жизнь. Миф испокон веков требовал действия. Мудрецы осевого периода показали, что миф раскрывает свое значение во всей полноте лишь тогда, когда побуждает человека проявлять сострадание и справедливость в повседневной жизни.

В Китае III века до н. э. автор трактата «Дао дэ цзин», известный под псевдонимом Лао-цзы, также восстал против традиционных ритуалов. Он предложил заменить ли внутренними упражнениями на концентрацию, схожими с индийской системой йоги. Цивилизация, по его убеждению, была ошибкой, отвратившей людей от истинного Пути (Дао). Лао-цзы с тоской оглядывался на «золотой век» земледельческой простоты, когда люди жили маленькими общинами, не ведая ни технологических достижений, ни искусства и культуры, ни войн[77]. Этот «золотой век», согласно верованиям китайцев, завершился со смертью Шэнь-нуна, который ценой великого самопожертвования обучил людей искусству земледелия. Чтобы установить, какие растения съедобны, Шэнь-нун лично перепробовал их все, рискуя жизнью, ибо в день ему попадалось по семьдесят ядовитых растений. К III веку до н. э., когда в Китае бушевали кровопролитные войны и более могущественные государства поглощали мелкие княжества, миф о Шэнь-нуне принял иную форму. Шэнь-нун теперь стал считаться идеальным правителем. Он управлял империей, раздробленной на мелкие провинции, сам возделывал землю наравне со своими подданными и обходился без министров, законов и наказаний. Отшельники-идеалисты пытались следовать образцу Шэнь-нуна, и такой же совет дает трактат «Дао дэ цзин», обращенный к правителю небольшого государства: лучше всего – затаиться, смириться и предаваться «недеянию» (у вэй), пока великие державы изнуряют друг друга в междоусобицах.

Однако, подобно всем великим наставникам осевого периода, Лао-цзы не только заботился о практических вопросах выживания: он стремился к источнику трансцендентного покоя среди мирской суеты. Он взыскует высшую реальность – Дао, неизреченную основу всего сущего, превосходящую самих богов. Дао – превыше всего, что мы способны помыслить; но если мы будем развивать внутреннюю пустоту, очистимся от жадности и своекорыстных желаний и будем проявлять сострадание, то придем в согласие с Дао и тем самым преобразимся. Отрекшись от этоса цивилизации, ориентированного на достижение цели, мы достигаем гармонии с Путем, предначертанным всему сущему[78]. Но для описания Дао Лао-цзы обращается к традиционным мифам (вероятно, бытовавшим в то время в народе), подобно тому, как для описания идеального государственного устройства он обращался к мифическому «золотому веку» Шэнь-нуна. Дао – Источник жизни, Совершенный Предок и Мать. Доисторическим людям Великая Мать представлялась свирепой и яростной, но Лао-цзы в духе осевого периода наделяет ее состраданием. Теперь она ассоциируется с бескорыстием – необходимым условием истинной творческой силы[79]. Первобытные люди иногда разыгрывали возвращение в материнское чрево как путешествие по подземным ходам. У Лао-цзы же мудрец, совершенный человек, достигает подобного возвращения гармонизацией с Путем Мироздания[80].

И Лао-цзы, и Будда охотно обращались к старым мифам, чтобы помочь людям понять новые идеи. Считая принесение животных в жертву не только бессмысленным, но и жестоким, Будда осуждал ведические ритуалы, но вполне терпимо относился к традиционной мифологии. Он не верил в то, что боги способны приносить людям пользу, но смог удержаться от идеологической кампании против распространенных в народе культов. Более того, он придал образам богов новый, символический смысл. В некоторых мифах о жизни Будды такие божества, как верховный бог Брахма или владыка смерти Мара, предстают символическими отражениями его внутренних состояний или персонификациями противоборствующих душевных сил[81].

Однако пророкам Древнего Израиля не удавалось проводить свои реформы в спокойной манере. Старые мифы, казавшиеся несовместимыми с революцией осевого периода, вызывали у них яростное осуждение. Веками народ Израиля участвовал в ритуальной и мифологической жизни Ближнего Востока, поклоняясь Анат, Баалу и Иштар наряду со своим собственным богом Яхве. Но теперь, когда Яхве стал так далек от повседневной жизни, пророки Осия, Иеремия, Иезекииль и другие подвергли древние антропоморфные представления радикальному пересмотру. Старые мифы казались им бессмысленными и были объявлены ложными. Единственным богом пророков стал Яхве, на фоне величественной запредельности которого древние предания выглядели ничтожными. Пророки развернули кампанию против старых культов. Не сумев оттеснить других божеств естественным, мирным путем, Яхве вступил с ними в борьбу. Представ перед Божественным сонмом, он обвиняет других богов в несоответствии современным идеалам деятельного сострадания и предрекает, что его соперники изживут себя и погибнут, как простые смертные[82]. Такие культурные герои, как Иисус Навин, царь Давид и царь Иосия беспощадно истребляют местные языческие культы[83], а изваяния Баала и Мардука высмеиваются как рукотворные истуканы из золота и серебра, изготовленные мастером за считаные часы и приносящие не больше пользы, чем пугало на грядке[84].

Разумеется, это был неправомерно упрощенный подход к ближневосточному язычеству. Но вся история религий свидетельствует о том, что миф, переставший служить людям проводником к запредельному, начинает внушать отвращение. Монотеизм – вера в единого бога – поначалу пробивал себе дорогу с великими трудами. Многих сынов Израиля по-прежнему привлекали старые мифы, и им приходилось бороться с этим соблазном. Они болезненно переживали разрыв с мифологическим миром своих соседей и чувствовали себя изгоями. Эта напряженность чувствуется и в сетованиях Иеремии, переживающего причастность к своему богу как боль, пронзающую каждый член его тела, и в причудливой судьбе Иезекииля, полной несообразностей и страданий. Бог велит Иезекиилю питаться хлебом, испеченным на человеческих экскрементах; запрещает ему оплакивать умершую жену; насылает на него ужасную, неуправляемую дрожь. Пророки осевого периода чувствовали, что ведут людей в новый, неизведанный мир, где все им будет казаться непривычным и странным.

Но мало-помалу душевные терзания уступали место безмятежной уверенности: рождалась религия, которую мы теперь называем иудаизмом.

Как ни странно, эту уверенность в себе сыны Израиля обрели, пережив чудовищную катастрофу. В 586 году до н. э. Навуходоносор завоевал Иерусалим, разрушил храм Яхве и переселил значительную часть народа Израиля в Вавилонию. Изгнанникам пришлось столкнуться с мифологией своих врагов, лицезреть грандиозный храм Эсагила и наблюдать роскошные ритуалы в честь местных божеств. Однако именно в вавилонском плену язычество утратило для сынов Израиля былую привлекательность. Утвержденная вера ярко отразилась в так называемом «Жреческом кодексе» – одном из источников первой главы Книги Бытие, записанном в VI веке до н. э. Изложенный в нем миф полемизирует с вавилонской космологией, но не ожесточенно, а спокойно, умиротворенно и уверенно. В отличие от Мардука, Богу Израиля не приходится вести отчаянную борьбу за сотворение мира: он порождает все сущее без малейших усилий – простым повелением. Солнце, луна и звезды, небо и земля – не боги, а просто природные объекты, всецело подвластные Яхве. Морское чудовище – не Тиамат, а покорное творение Божье. Мир, сотворенный Яхве (в отличие от созданного Мардуком), столь совершенен, что его не приходится обновлять. Вавилонские боги непрестанно воюют с хаосом и нуждаются в регулярных новогодних ритуалах для восстановления сил, а Яхве на седьмой день творения может спокойно предаться отдыху, завершив свой труд окончательно.

Однако еврейские пророки и мудрецы с удовольствием обращались к ближневосточной мифологии, если она могла послужить их целям. К примеру, знаменитый эпизод перехода через Красное море в Книге Исход[85] построен на известных с глубокой древности мифологических мотивах. Погружение в воду – традиционный обряд перехода, а боги нередко рассекали море, чтобы создать новый мир, хотя в данном случае рождается не Космос, а народ. Живший в середине VI века до н. э. в Вавилоне пророк, известный нам под условным именем Второй Исайя, уверенно и четко провозглашает монотеизм. Он ни на что не сетует; он не сомневается в том, что существует лишь единственный бог – Яхве; внутренней борьбе положен конец. Второй Исайя излагает все те же древние мифы творения, в которых Яхве, подобно другим ближневосточным божествам, сражается с морскими чудовищами, но эта победа над первозданным Морем на сей раз соотносится с разделением Красного моря, описанным в Книге Исход. Народ Израиля и сейчас может надеяться, что Господь схожим образом явит Свою силу, положив конец пленению и возвратив изгнанников на родину. Автор эпической поэмы о Гильгамеше привнес историю в мифологический мир, но Второй Исайя идет дальше, трактуя текущую историческую ситуацию в свете мифологических событий[86].

В Древней Греции осевой период проходил под знаком логоса (разума), оперирующего в совершенно иной области мышления, нежели миф. Если миф приобретает смысл только посредством ритуального мимесиса (подражания), то логос пытается установить истину путем тщательного исследования, опираясь исключительно на критический разум. Натурфилософы из греческих колоний в Ионии (на территории современной Турции) стремились подвести рациональную основу под древние космологические мифы. Но их научные изыскания проходили в рамках традиционных мифов и архетипов. Наподобие создателей поэмы «Энума элиш» они полагали, что мир развивался из некой первозданной субстанции, но не по воле богов, а в соответствии с вечными космическими законами. По мнению Анаксимандра (ок. 611–547 гг. до н. э.), это «первоначало» (архе) не имело ничего общего с веществами, известными нам по опыту. Он называл его апейроном («бесконечным») и полагал, что знакомые нам элементы мироздания возникли из этого правещества под влиянием тепла и холода, сменявших друг друга. Анаксимен (ум. ок. 500 г. до н. э.) отождествлял архе с воздухом, а Гераклит (расцвет деятельности ок. 500 г. до н. э.) – с огнем. Все эти ранние умозрительные построения оставались такими же вымыслами, как и древние мифы, ибо проверить их было невозможно. Поэт и философ Ксенофан (расцвет деятельности 540–500 гг. до н. э.) понял это и погрузился в размышления о пределах, положенных человеческому разуму. Он попытался разработать рациональную теологию, исключив из нее мифы об антропоморфных богах и выдвинув концепцию божества, удовлетворяющего канонам физики: абстрактной, но безличной силы, нравственной, но неподвижной, и притом всеведущей и всемогущей.

Впрочем, ионийская натурфилософия – первое проявление духа осевого периода – вызвала интерес лишь у немногих. Прежде чем тяга к философствованию по-настоящему захватила народное воображение в IV веке до н. э., греческие трагики разработали новый тип ритуала – трагический мимесис, торжественно воспроизводивший древние мифы в контексте религиозного праздника и в то же время подвергавший их критическому анализу. Эсхил (ок. 525–456 гг. до н. э.), Софокл (ок. 496–405 гг. до н. э.) и Еврипид (480–406 гг. до н. э.) вывели богов на суд публики. Миф всегда постигается непосредственно, путем личного отождествления с его персонажами. Трагедия же в определенной степени дистанцировалась от традиционного мифа и ставила под вопрос некоторые из основополагающих для древнего грека ценностей. В самом ли деле боги честны и справедливы? В чем значение героизма, патриотизма, демократии? Расцвет трагедии пришелся на переходный период, когда старые мифы начинали терять свое значение применительно к новым политическим реалиям города-государства. Эдип, к примеру, по-прежнему привержен традиционным мифологическим идеалам, однако они не в силах ему помочь. Если мифический герой мог в борьбе проложить себе путь к победе или к разрешению конфликта, то для трагического героя подобный выход из ситуации невозможен. Трагический герой страдает и терзается неизвестностью; ему приходится сознательно принимать нелегкие решения и смиряться с их ужасными последствиями.

Правда, несмотря на весь свой реформаторский настрой, трагедия облекалась в форму традиционного ритуала. Как и любой религиозный обряд, она воспроизводила переход от скорби одинокого индивида к единению во всеобщем горе. Однако и здесь содержалось новшество: впервые внутренняя жизнь человека органично включалась в религиозную жизнь полиса. Драмы исполнялись во время праздника в честь Диониса, бога преображения, и, по-видимому, составляли важную часть инициации афинских юношей, необходимой для обретения полноценного гражданского статуса. Как и всякая инициация, трагедия вынуждала зрителя предстать перед лицом невыразимого и испытать предельное напряжение. В идейном смысле она была близка жертвоприношению животных, ибо также вела к катарсису — внутреннему очищению, достигавшемуся мощным эмоциональным воздействием жалости и ужаса. Что весьма характерно для осевого периода, эта новая форма жертвоприношения основывалась на сострадании: трагедия учила зрителя переживать чужую боль как свою собственную, тем самым развивая в нем сочувствие и гуманность.

Платон не любил трагедию, считая ее чрезмерно эмоциональной. Он полагал, что эта форма искусства питает иррациональную часть души, а полностью развить свой потенциал человек может лишь посредством логоса[87]. Мифы он ставил в один ряд с пустыми побасенками. К истинному пониманию сути вещей ведет лишь логичный, рациональный диалог[88]. Платоновскую теорию вечных идей можно рассматривать как философскую версию древнего мифа о божественных архетипах, отражением которых являются земные предметы. Но Платон полагал, что идеи Любви, Красоты, Справедливости и Добра невозможно воспринять и постичь посредством мифа или ритуала: они доступны лишь через мыслительный процесс. Аристотель соглашался с Платоном, находя древние мифы невразумительными: «Принимая богов за начала и все выводя из богов, они утверждают, что смертными стали все, кто не вкусил нектара и амброзии, явно употребляя эти слова как вполне им самим понятные; однако их объяснение через эти причины выше нашего понимания». Аристотель прочитывал миф как философский текст. С научной точки зрения мифы действительно нелепы, и тому, кто всерьез стремится постичь истину, следует обратиться к тем, «кто рассуждает, прибегая к доказательствам»[89]. По всей видимости, развитие философии положило начало расколу между мифом и логосом, представавшим до сих пор как взаимодополняющие начала. Однако это еще не все. При всем раздражении, которое вызывали у него мифы, Платон признавал, что они играют важную роль в исследовании идей, выходящих за рамки философского языка. Нельзя рассуждать о Боге с позиций логоса, поскольку Бог – не проявление, а источник бытия и познания. Некоторые темы – такие как происхождение Космоса и рождение богов, обусловленные слепой причинностью, – настолько искажены иррациональными представлениями, что просто невозможно рассуждать о них связно и последовательно. И если какой-либо вопрос не вписывается в рамки философского диалога, приходится довольствоваться правдоподобной сказкой[90]. К примеру, Платон, рассуждая о душе, опирается на древний восточный миф о переселении душ[91]. Аристотель, считая некоторые мифы о богах откровенно абсурдными, все же признает «воистину божественной» основу традиции, утверждающей, что «все первые начала суть боги»[92].

Таким образом, в западной философии возникло новое противоречие. Логос, по всей видимости, противостоял мифологии, но греческие философы продолжали обращаться к мифу – либо как к примитивному предшественнику рационального мышления, либо как к неотъемлемому элементу диалога на религиозные темы. И действительно, греческий рационализм не оказал на религию древних греков никакого влияния. Греки по-прежнему приносили жертвы богам, участвовали в Элевсинских мистериях и отмечали религиозные праздники вплоть до VI века н. э., когда император Юстиниан силой искоренил эту языческую традицию и ввел ей на смену христианский миф.

6 ПОСЛЕОСЕВОЙ ПЕРИОД (200 г. до н. э. – 1500 г. н. э.)

До сих пор мы рассматривали главным образом периоды крупных интеллектуальных, духовных и социальных перемен, вынуждавших людей подвергнуть пересмотру старые мифы. После осевого периода сопоставимых по масштабу революций человечество не знало более тысячи лет. В духовных и религиозных вопросах мы до сих пор опираемся на прозрения мудрецов и философов осевого периода, а статус мифа оставался в основе неизменным вплоть до XVI века н. э. Продолжая свой обзор, мы сосредоточимся на истории Запада – не только потому, что именно здесь началась следующая полоса преобразований, но и оттого, что многие представители западной культуры после осевого периода стали ставить под сомнение роль мифологии. Кроме того, мы уделим внимание западным религиям, так как три основные монотеистические вероучения, распространенные на Западе, претендуют, по крайней мере отчасти, на историческое, а не мифологическое происхождение. Остальные мировые религии относятся к мифологии с меньшим предубеждением. В индуизме история считается иллюзорной и преходящей, а следовательно, не заслуживающей духовного постижения. В архетипическом мире мифа индуист чувствует себя уютнее. В буддизме как религии, в основе своей глубоко психологичной, обнаруживается немало общего с мифологией как ранней формой психологии. В конфуцианстве ритуал всегда занимал более важное место, чем мифологическое повествование. Однако иудеи, христиане и мусульмане веруют, что их бог играет в истории активную роль и проявляется в конкретных исторических событиях. Происходили ли эти события в реальности – или это «всего лишь» мифы? Амбивалентное отношение к мифу, утвердившееся в западной мысли с легкой руки Платона и Аристотеля, время от времени побуждает монотеистов к попыткам привести свою религию в соответствие рациональным стандартам философии. Но большинство из них в конечном счете соглашаются, что подобные попытки были неправомерны.

Иудаизм относился к чужим мифологиям неоднозначно. При всей своей враждебности к мифам других народов он иногда использовал их для выражения собственных идей и сам порождал новые мифы. Одним из них стало христианство. Иисус и его первые ученики были евреями, воспитанными в традициях еврейской духовности, равно как и апостол Павел, который, можно сказать, и превратил Иисуса в мифический персонаж. Это нисколько не принижает его значения. Иисус Христос был реальным человеком, около 30 года н. э. казненным римлянами, и первые его ученики действительно верили, что он – некоторым образом – восстал из мертвых. Но если историческое событие не подвергнется мифологизации, оно не сможет стать источником религиозного вдохновения. Вспомним, что миф – это событие, случившееся в каком-то смысле однажды, но при этом продолжающее повторяться постоянно. Чтобы то или иное событие приобрело религиозное значение, оно должно освободиться от ограничений конкретного исторического периода и в полной мере войти в жизнь верующих иных эпох. Иначе оно останется единственным в своем роде и неповторимым инцидентом или попросту причудой истории, неспособной затронуть жизнь других людей. Мы не знаем, что произошло в действительности, когда народ Израиля бежал из Египта и пересек Красное море, потому что повествование об этом было изначально записано в форме мифа. В ритуалах Пасхи на протяжении многих столетий это событие представлялось как средоточие духовной жизни иудеев: каждый из них ощущал себя потомком того народа, что некогда совершил исход из Египта. Чтобы постичь миф по-настоящему, его следует воспринимать в связи с преображающим ритуалом, возрождающим его в жизни и сердцах поколений. Миф требует действия; миф об Исходе требует от иудеев развивать идеал свободы как священной ценности, противостоя порабощению и не порабощая другие народы. Благодаря культовой практике и этическому отклику в сердцах верующих Исход перестал восприниматься как событие далекого прошлого и превратился в живую реальность.

То же самое сделал апостол Павел для Иисуса. Павла не особенно интересовали события земной жизни Иисуса и даже его наставления, которые он приводит лишь изредка, «…если же и знали Христа по плоти, – утверждает он, – то ныне уже не знаем»[93]. Важно было лишь таинство его смерти и воскресения. Павел превратил Иисуса во вневременного мифического героя, умершего и возродившегося к новой жизни. После распятия Иисус обрел неповторимый статус: он был «вознесен» Господом на иной, высший уровень бытия[94]. При этом все прошедшие обряд крещения (традиционную инициацию путем погружения в воду) приобщались к смерти Иисуса и вместе с ним вступали в новую жизнь[95]. Христиане больше не знали его «по плоти», но встречали его в других людях, в Священном Писании и ритуале причастия[96]. Они знали, что в мифе заключена истина, и знали это не благодаря историческим свидетельствам, но потому, что сами испытали преображение. Вот почему смерть и «вознесение» Иисуса суть миф: однажды случившись с Иисусом, они повторяются вновь и вновь с каждым, кто обращается в христианскую веру.

Христианство было предпоследней по времени создания монотеистических религий осевой эпохи. Последней же стал ислам. Мусульмане почитали пророка Мухаммеда (ок. 570–632 гг. н. э.) как преемника библейских пророков и Иисуса. Коран – священное писание, которое он принес арабам, – говорит с верующими на языке мифа. Каждый стих Корана именуется айя – «притча». Все предания о пророках – Адаме, Ное, Аврааме, Моисее, Иисусе – суть айяты — «притчи, аллегории», ибо говорить о Божественном можно лишь посредством знаков и символов. Само арабское слово «ку’ран» означает «чтение». Священное Писание – не источник информации, предназначенный для личного пользования: оно читается в священной обстановке мечети и полностью раскрывает свое значение лишь тогда, когда мусульманин живет в согласии с его этическими предписаниями.

Иудаизм, христианство и ислам – религии исторические, однако все они содержат мощный мифологический пласт. Поэтому христиане, иудеи и мусульмане по-прежнему обращались к мифам за ответами на философские вопросы и за утешением в критических ситуациях. Слова «мистицизм», «миф» и «мистерия» восходят к одному и тому же древнегреческому слову – musteion, что означает «смыкать губы» или «закрывать глаза». Все эти слова подразумевают безмолвие и тайну, ибо относятся к неизреченному и связаны не столько с внешним, сколько с внутренним миром. Посредством особых приемов сосредоточения мистики всех религиозных традиций странствуют в глубинах души, и это странствие подобно путешествию мифического героя. И поскольку мифология – исконное средство для описания сокровенного внутреннего мира, в котором совершается это странствие, мистики естественным образом облекают рассказы о своих переживаниях в форму мифов, на первый взгляд подчас противоречащих официальным догмам их религии.

Особенно наглядно это проявилось в каббале – мистической традиции иудаизма. Как мы помним, авторы Библии относились к вавилонской и сирийской мифологии враждебно. Но каббалисты представляли процесс Божественной эволюции во многом сходным с теогонией, изложенной в «Энума элиш»: из непостижимого божества, которое мистики именуют Эйн Соф («Беспредельное») возникают десять сефирот («чисел») – десять эманаций, символизирующих процесс, в котором Эйн Соф нисходит из своего запредельного одиночества к миру материи, постепенно открываясь человеку[97]. Каждая сефира представляет одну из ступеней этого поэтапного откровения, и каждой дано особое символическое имя. На каждом этапе тайна божества становится все яснее и ближе ограниченному человеческому сознанию. Последняя сефира, Шехина, – это присутствие Бога на земле. Она нередко изображалась как женский аспект Бога. Некоторые каббалисты даже представляли мужской и женский аспекты божества в соитии – как образ целостности и воссоединения. В некоторых версиях Шехина предстает скитающейся по миру невестой, заблудившейся и оторванной от Божественного мира, но стремящейся вернуться к своему источнику. Каббалисты верят, что точное соблюдение законов Моисея может положить конец изгнанию Шехины и возвратить мир Богу. В библейские времена древние евреи осуждали местный культ богини Анат, подобным же образом скитавшейся по свету в поисках своего Божественного супруга и в конце концов торжественно воссоединявшейся с Баалом. Но когда иудеи попытались найти способ для выражения собственных мистических прозрений, этот языческий миф, прежде казавшийся им отвратительным, получил молчаливое одобрение даже со стороны ортодоксального большинства.

На первый взгляд каббалистические представления не находят подтверждения в Библии. Но в прошлом отсутствие «официальной» версии мифа никого не удивляло. Люди испокон веков считали себя вправе слагать новые мифы или коренным образом перетолковывать старые мифологические сюжеты. Каббалисты трактовали Библию далеко не в буквальном смысле: они разработали особую систему толкования, согласно которой каждое слово библейского повествования соотносилось с той или иной сефирой. К примеру, каждый стих первой главы Книги Бытие описывал то или иное происшествие, соответствующее некоему событию в сокровенной жизни Бога. Более того, каббалисты разработали новый миф творения, не имеющий ничего общего с изложенным в Книге Бытие. После того как в 1492 году католические короли Фердинанд и Изабелла изгнали евреев из Испании, Исаак Лурия (1534–1572) изложил в своем учении принципиально новую космологию, полную Божественных ошибок и фальстартов, взрывов и катастроф, в результате которых возникла несовершенная Вселенная со множеством изъянов. Подобное отступление от ортодоксальной версии не смутило иудаистов: они всегда понимали, что мифология может подвергаться пересмотру и новым интерпретациям. Лурианская каббала приобрела большую популярность среди евреев. В ней отразились страдания и несчастья, постигшие еврейский народ в XVI веке. Кроме того, Лурия разработал особые ритуалы, способы медитации и этические практики, вдохнувшие жизнь в мифологическое повествование и превратившее его в подлинную духовную реальность для множества евреев во всем мире.

Схожие примеры можно обнаружить в христианской и мусульманской истории. После падения Западной Римской империи блаженный Августин (354–430), епископ Гиппонский (Северная Африка) дал новую интерпретацию истории Адама и Евы и разработал миф о первородном грехе. За ослушание Адама Бог осудил весь род человеческий на вечное проклятие (эта идея также не находит подтверждения в Библии). Изначальная вина передается всем потомкам Адама по наследству через половой акт, оскверненный последствием грехопадения – «похотью», то есть иррациональным желанием получать наслаждение от творений, а не от самого Творца. Ярче всего «похоть» проявляется именно в половом акте, когда люди совершенно забывают о Боге и бесстыдно наслаждаются друг другом. Образ разума, увлекаемого в хаос чувственных удовольствий и беззаконных страстей, подозрительно напоминает образ Рима, принесшего на Запад закон и порядок, но сметенного с лица земли варварскими племенами. Для многих западных христиан миф о первородном грехе стал неотъемлемым элементом вероучения, но греческая православная церковь в Византии, не пострадавшей от варваров, так и не восприняла полностью эту доктрину: православные христиане не разделяют веры в то, что Иисус Христос умер, чтобы очистить людей от последствий первородного греха, и утверждают, что Бог воплотился бы в человеке, даже если бы Адам не согрешил.

У суфиев – мусульманских мистиков – также сложились мифы о разлуке и воссоединении с Богом. Одно из преданий повествует о мистическом восхождении пророка Мухаммеда к престолу Бога на Храмовой горе в Иерусалиме. Этот миф отразил в себе архетип мусульманской духовности; суфии усматривали в мистическом путешествии Мухаммеда символический акт ислама — «покорности» Богу. У мусульман-шиитов сложились мифологические представления о потомках Мухаммеда по мужской линии, к которым по наследству переходил титул имама (духовного вождя) шиитских общин. Каждый имам воплощал в себе Божественный ильм («знание»). В конце концов их род угас, но последний имам, по преданию, не умер, а пребывает в «великом сокрытии» и в один прекрасный день вернется, дабы возвестить начало эпохи мира и справедливости. На том этапе шиизм оставался преимущественно мистическим течением, и вне особых медитативных практик и духовного истолкования этот миф не имеет смысла. Шиитские мифы вообще не предназначались для буквальной интерпретации. Миф об имамате, на первый взгляд противоречащий ортодоксальным мусульманским воззрениям, в действительности лишь выражает символическим образом мистическое чувство священного присутствия, которое возможно испытать, несмотря на все превратности и опасности суетного мира. «Сокрывшийся» имам стал мифической фигурой: исчезнув из обыденной истории, он освободился от ограничений пространства и времени и, парадоксальным образом, занял в духовной реальности шиитов гораздо более важное место, чем во дни своей земной жизни, когда находился в «почетном плену» по приказу халифа из династии Аббасидов. В этом сюжете священное начало изображается ускользающим и манящим, сокрытым где-то в мире земном и в то же время пребывающим за его пределами.

Однако из-за расхождения между мифом и логосом, с которым столкнулись еще древние греки, некоторых иудеев, христиан и мусульман смущали обширные мифологические пласты, заключенные в их религиях. Когда в VIII–IX веках Платона и Аристотеля переводили на арабский, некоторые мусульмане предприняли попытку превратить религию Корана в религию логоса. Они разработали «доказательства» бытия Аллаха по образцу Аристотелева доказательства существования первопричины движения. Эти фалсафа («философы»), как их называли, стремились избавиться от всех «примитивных», по их убеждению, мифологических элементов. Задача была непростая, поскольку бог этих философов не уделял ни малейшего внимания земным делам, никак не проявлялся в ходе истории, не был творцом мироздания и даже не ведал о существовании человечества. Наряду с еврейскими философами, которые жили на территории Халифата и с неменьшим воодушевлением рационализировали религию Ветхого Завета, фалсафа выдвинули ряд ценных идей. Однако их начинание не получило широкого отклика и вызвало интерес лишь в узком кругу интеллектуальной элиты. Возможно, первопричина и была логичнее, чем бог Корана и Библии, но не так-то просто заинтересовать людей таким божеством, которое не проявляет к ним никакого интереса.

Примечательно, что греческие православные богословы с презрением отвергли подобные рационализации. Опираясь на эллинистические традиции, они не забывали о том, что ни логос, ни миф не в силах представить доказательства бытия Божия, как продемонстрировал Платон. Они заявили, что постичь Бога посредством разума невозможно. Прибегать к рассудку для обсуждения священного – столь же бессмысленно, как пытаться есть суп вилкой. Теология обретает смысл только вкупе с молитвой и богослужением. Мусульмане и иудеи в конечном счете пришли к такому же выводу. К XI столетию большинство мусульман уже были убеждены, что философию необходимо сочетать с духовными практиками, ритуалами и молитвами, и с тех пор вплоть до конца XIX века проникнутая мистикой и мифологией вера суфиев стала одной из признанных форм ислама. Схожим образом иудеи заметили, что абстрактная и сухая религия их философов плохо сочетается с трагедиями, которые им довелось пережить, наподобие изгнания из Испании. В результате они обратились к каббалистическим мифам, образность которых непосредственно затрагивала душу, исполненную тоски и скорби. Приверженцы всех монотеистических религий вернулись к древним представлениям о мифе и логосе как взаимодополняющих началах. Логос был незаменим в медицине, математике и естественных науках – дисциплинах, в которых особенно преуспели мусульмане. Но когда дело доходило до поисков смысла жизни, утешения в страдании или мистических откровений, люди неизбежно обращались к мифу.

Тем не менее в XI–XII веках христиане Западной Европы заново открыли для себя труды Платона и Аристотеля, которые канули в безвестность в «темные века», последовавшие за падением Римской империи. Именно в тот период, когда иудеи и мусульмане отказались от попыток рационализировать свою мифологию, западные христиане с воодушевлением принялись интерпретировать с точки зрения логоса мифы о воплощении Сына Божьего и о Троице. Этот первоначальный энтузиазм они отчасти сохранили и в дальнейшем. Возможно, не стоит удивляться, что следующий в истории человечества этап масштабных преобразований, в результате которых людям стало очень трудно мыслить мифологически, начался именно в Западной Европе.

7 ВЕЛИКОЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕ ЗАПАДА (1500–2000 гг. н. э.)

В XVI столетии народы Европы и первые европейские поселенцы на территории будущих Соединенных Штатов Америки заложили основы цивилизации, не имевшей себе равных в мировой истории, а в XIX–XX веках эта цивилизация утвердилась и в других частях света. На памяти человечества это была последняя великая революция. Подобно изобретению земледелия и возникновению первых городов, она не могла не повлечь за собой широкомасштабные последствия, многие из которых мы начинаем осознавать только сейчас. Жизнь изменилась необратимо, и одним из самых значительных (и потенциально катастрофичных) результатов этого глобального преображения стала смерть мифологии.

Современный западный образ жизни порожден логосом и зиждется на принципиально новом экономическом подходе. В отличие от всех цивилизаций прошлого, развивавшихся на основе излишков сельскохозяйственного производства, новые государства Запада опираются на технологическое воспроизведение ресурсов и постоянное реинвестирование капитала. Благодаря этому современное общество свободно от многих ограничений традиционных культур, аграрный фундамент которых естественным образом всегда оставался шатким и ненадежным. До сих пор любая новая идея или изобретение, требовавшие слишком больших капиталовложений, чаще всего откладывались в долгий ящик, потому что никакое общество не могло позволить себе тот бесконечный процесс воспроизведения инфраструктуры, который мы теперь принимаем как должное. Благосостояние аграрного общества было шатким, ибо напрямую зависело от таких непредсказуемых факторов, как неурожай или эрозия почвы. Расширяясь и принимая на себя все новые обязательства, империя неизбежно исчерпывала свои финансовые ресурсы. Но в странах Запада сложилась экономическая система, обеспечивавшая, как представлялось вплоть до недавнего времени, неограниченное восстановление ресурсов. Вместо того чтобы постоянно оглядываться на прошлое, сосредоточившись на сохранении достигнутого, люди Запада устремили взоры в будущее. Процесс модернизации, продлившийся в Европе около трех столетий, включал в себя целый ряд глубинных преобразований: индустриализацию, сельскохозяйственные реформы, политические и социальные революции, необходимые для реорганизации общества в соответствии с изменившимися условиями жизни, а также «просвещение» в интеллектуальной сфере, заклеймившее миф как бесполезный и лживый пережиток прошлого.

Достижения западной цивилизации опирались на триумф прагматичного духа науки. Лозунгом эпохи стал призыв к эффективности во всех областях. Автор новой идеи отныне обязан был дать своему изобретению рациональное обоснование и наглядно продемонстрировать его применимость во внешнем мире. В отличие от мифа, логос должен соотноситься с фактами: его основное свойство – практичность. Это такой образ мысли, к которому мы прибегаем, когда желаем чего-либо достичь, и который постоянно побуждает нас стремиться к большему контролю над окружающей средой и к новым открытиям. В результате новым героем Запада оказался ученый или изобретатель, дерзко вторгающийся в неизведанные сферы ради блага общества. Нередко ему приходилось ниспровергать прежние святыни – совсем как мудрецам осевого периода. Но современные западные герои – это технологические или научные гении логоса, а не духовные гении, вдохновленные мифом. Интуитивный, мифологический образ мышления был отвергнут в угоду прагматичному, логичному духу научного рационализма. И поскольку люди Запада в большинстве своем перестали обращаться к мифу, многие утратили всякое представление о том, что это такое.

Запад был охвачен волной оптимизма. Люди почувствовали, что обретают контроль над окружающей средой. Казалось, священных неизменных законов больше нет. Благодаря научным открытиям природа стала управляемой, и качество жизни возросло. Достижения современной медицины и гигиены, методы рационализации труда и новые транспортные средства преобразили жизнь западного человека к лучшему. Однако логос не в силах был явить человеку смысл существования перед лицом страданий и смерти. Структуру и смысл жизни испокон веков придавал миф, но в ходе модернизации логос демонстрировал столь впечатляющие результаты, что мифология была дискредитирована. Вот почему еще с XVI века западную цивилизацию начало охватывать отчаяние, чувство беспомощности и бессильная ярость: старый мифологический образ мышления уходил в прошлое, а на смену ему не пришло ничего нового. Схожая ситуация наблюдается в наши дни в развивающихся странах, только недавно вступивших на путь модернизации.

Европейские реформаторы XVI века, стремившиеся осовременить религию и сделать ее более эффективной, были подвержены этим издержкам модернизации в полной мере. Мартин Лютер (1483–1556) страдал от приступов депрессии и припадков необъяснимой ярости. Хульдрих Цвингли (1484–1531) и Жан Кальвин (1509–1564) разделяли мучившее Лютера чувство абсолютной беспомощности перед превратностями человеческого бытия, и эта болезнь духа настойчиво побуждала их искать хоть какой-то выход из положения. Реформированное ими христианство наглядно показало, сколь враждебен был нарождающийся дух современности мифологическому сознанию. Прежде верующий человек воспринимал подобие как тождество, так что символ был неотделим от представленного им явления. Теперь же, по учению реформаторов, такие обряды, как евхаристия, оказались «всего лишь» символами, то есть чем-то обособленным от действительности. Прежде месса, как и положено ритуалу, воспроизводила жертвенную смерть Христа – мифологическую, а потому вневременную – и превращала ее в подлинную, непосредственно переживаемую реальность. Для реформаторов же месса стала просто напоминанием о событиях давнего прошлого. Правда, теперь стали уделять больше внимания Библии, но изобретение книгопечатания и беспрецедентное распространение грамотности изменили восприятие священного текста. На смену литургическому провозглашению священных речений пришло безмолвное, одинокое чтение. Теперь люди могли познакомиться с Библией ближе и составить о ней личное мнение. Но они стали читать ее вне связи с литургией, как любой другой текст – ради фактической информации.

Многие современные открытия имели оборотную сторону. Новая астрономия явила людям поистине захватывающую картину Вселенной. Николай Коперник (1473–1543) рассматривал свои научные исследования как религиозную деятельность, преисполнявшую его благоговением. Однако результаты этих исследований выбивали у многих почву из-под ног. Миф издавна приучил людей верить, что они в своей глубинной сущности связаны со всем мирозданием. Теперь же обнаружилось, что человечеству отведено во Вселенной весьма скромное место – на какой-то захудалой планете, вращающейся вокруг ничем не примечательной звезды. Кроме того, оказалось, что нельзя доверять собственным органам чувств: Земля только кажется неподвижной. С одной стороны, людей все активнее побуждали мыслить самостоятельно, но с другой – они все глубже увязали в зависимости от современных «специалистов», кроме которых никто не мог проникнуть в тайны природы.

Английский философ Фрэнсис Бэкон (1561–1626) выступил с декларацией независимости, решительно взялся освободить науку от оков мифологии. В своем труде «О пользе и успехе знания» (1605) он провозгласил начало новой славной эпохи. Наука положит конец всем человеческим бедам и спасет мир. Ничто не должно препятствовать этому великому начинанию. Все религиозные мифы следует подвергнуть строгому критическому анализу и отбросить те из них, которые противоречат доказанным фактам. Разум – единственный путь к истине. Первым ученым, всецело принявшим эти идеалы эмпиризма, стал, пожалуй, Исаак Ньютон (1642–1727), сведший воедино открытия своих предшественников посредством развивающихся научных методов эксперимента и дедукции. Он был убежден, что несет своим собратьям-людям точное и доселе неведомое знание о мире, что разработанная им концепция устройства мироздания полностью согласуется с фактами и подтверждает существование Бога – «великого Механика», воплотившего в жизнь замысловатый механизм Вселенной.

Однако безоговорочная приверженность логосу не позволяла Ньютону оценить преимущества интуитивного восприятия. Мифология и мистицизм для него были всего лишь примитивными формами мышления. Он считал своей миссией очистить христианство от учения о Троице и прочих подобных доктрин, противоречащих законам логики, не понимая при этом, что греческие богословы IV века изначально ввели догмат о Троице именно как миф, подобный мифам еврейских каббалистов. Как пояснял епископ Григорий Нисский (335–395), Отец, Сын и Дух Святой суть не объективные онтологические факты, а просто образы, в которых неназываемая и невыразимая Божественная природа предстает ограниченному человеческому уму[98]. Рационально доказать существование Троицы так же невозможно, как постичь рассудком стихотворение или музыкальное произведение. Однако Ньютон был способен мыслить о Троице лишь рационально. Он принимал за ложное все то, что не поддавалось логическому объяснению. «Таков уж нрав этих пылких и суеверных детей рода человеческого, – с раздражением писал он, – что в делах религии они привержены всему таинственному, по каковой причине ценят превыше всего то, что менее всего разумеют»[99]. Современные космологи уже не верят в ньютоновского рационального бога, однако многие люди, воспитанные в традициях западной культуры, подобно ему, по сей день даже в вопросах религии отдают предпочтение логосу перед мифом. Вслед за Ньютоном они считают Бога некой объективной и доказуемой реальностью. Поэтому многим западным христианам нелегко дается идея Троицы. Как и Ньютон, они не могут понять, что концепция Троицы призвана лишь напоминать христианам, что думать о Боге как об обычной личности не следует[100].

Научный логос и миф становились несовместимы друг с другом. До сих пор научные исследования велись в рамках мифологического мировоззрения, объяснявшего их значение. Французский математик Блез Паскаль (1623–1662), человек глубоко верующий, пришел в ужас, задумавшись о «вечном безмолвии» бесконечной Вселенной, образ которой явила современная наука:

«Когда я вижу человека в его слепоте и ничтожестве, когда я смотрю на всю эту безжизненную Вселенную и на человека, предоставленного самому себе, беспросветно затерянного в глухом уголке Вселенной и не ведающего, кто забросил его сюда, что ему делать и что станется с ним, когда он умрет, не способного постичь ровным счетом ничего, – меня охватывает ужас, словно меня во сне перенесли на какой-то страшный необитаемый остров, и, проснувшись, я оказался один как перст, и нет пути к спасению. И тогда я просто диву даюсь, как же люди в столь жалком положении не доходят до полного отчаяния»[101].

Но в эпоху Просвещения, в XVIII веке, тучи рассеялись. Джон Локк (1632–1704) пришел к выводу, что доказать бытие священного невозможно, но он не сомневался в том, что Бог существует и что человечество стоит на пороге новой, светлой эры. Немецкие и французские философы-просветители сочли устаревшими религии прошлого, проникнутые мистицизмом и мифологией. Это представление разделяли английские теологи Джон Толанд (1670–1722) и Мэтью Тиндаль (1655–1733): только логос, утверждали они, способен привести человечество к истине, и христианство следует очистить от всех мистических и мифических элементов. Древние мифы стали подвергаться логической интерпретации, но эта затея была обречена на провал: ведь мифологические сюжеты изначально не рассчитаны на буквальное понимание.

Как ни парадоксально, «век разума» ознаменовался масштабным всплеском иррациональных предрассудков. «Охота на ведьм», охватившая в XVI–XVII веках многие католические и протестантские страны Европы, продемонстрировала, что научный рационализм далеко не всегда способен удержать в узде темные силы бессознательного. «Охота на ведьм», этот чудовищный плод массовых фантазий о демонической одержимости, вылилась в казни и пытки тысяч невинных жертв. Люди верили, что ведьмы вступают в половую связь с демонами и летают по воздуху на сатанинские оргии. Прежде мифология учила людей справляться с неосознанными импульсами, но теперь, лишившись этой поддержки, бессознательное вышло из-под контроля. И одним из знамений современности стало ужасное, разрушительное безрассудство. Оно проявилось в некоторых новых течениях христианства, стремившихся облечь идеалы Просвещения в религиозную форму. Квакеры[102] были названы так потому, что на своих собраниях они тряслись, вопили и завывали. Пуритане, среди которых было немало преуспевающих капиталистов и хороших ученых, также отличались беспокойной духовной жизнью. За плечами у большинства из них был травматический опыт обращения в новую веру, вследствие чего многие впадали в депрессию, а некоторые даже кончали жизнь самоубийством[103]. Тот же синдром наблюдался в период так называемого Первого великого пробуждения в Новой Англии (1734–1740). Все стремились к мистическим прозрениям и измененным состояниям сознания. Но высшие ступени мистического пути оказались доступны далеко не каждому. Чтобы достичь их, требовались особая одаренность и страсть, а также непосредственная передача опыта от сведущего наставника. А коллективные мистические переживания необученных и неопытных людей зачастую приводили к массовой истерии и даже серьезным психическим расстройствам.

К XIX веку в Европе начало распространяться представление о том, что религия по своей сути вредна. Людвиг Фейербах (1804–1872) утверждал, что она убивает в людях человечность, а Карл Маркс (1818–1883) объявил религию симптомом болезни общества. И действительно, мифологическая религия в тот период могла порождать нездоровые противоречия. То был век науки, и люди хотели верить, что их традиции согласуются с новыми идеалами рационализма, но при буквальном прочтении мифов это было невозможно. Именно поэтому произвел такую сенсацию труд «Происхождение видов» (1858), опубликованный Чарльзом Дарвином (1809–1882). В намерения Дарвина не входило критиковать религию: он лишь тщательно и последовательно рассматривал свою научную гипотезу. Но поскольку к этому времени миф творения из Книги Бытие стал восприниматься буквально, многие христиане почувствовали, что все здание веры опасно зашаталось. В прошлом мифы творения никогда не принимались за исторически точные описания: они выполняли психотерапевтическую функцию. Но если рассматривать Книгу Бытие как изложение научных фактов, получится гибрид лженауки и лжерелигии.

Новый историко-критический метод изучения Библии продемонстрировал, что нельзя трактовать ее буквально. Помимо прочего, в Библии содержатся и заведомо ложные утверждения. К примеру, Пятикнижие не написано Моисеем, а составлено много позже различными авторами; царь Давид не сочинял псалмов, а большинство рассказов о чудесах – всего лишь художественный вымысел. Таким образом, библейские сюжеты – это именно мифы в широком смысле слова, то есть не исторические описания. Историко-критический метод по сей день остается жупелом для протестантских фундаменталистов, утверждающих, что каждое слово Библии – буквальная, научная, историческая истина; но подобная позиция крайне уязвима и не ведет ни к чему, кроме глухой обороны и отказа от полемики.

К концу XIX века раскол между мифом и логосом казался уже необратимым. Поборники логоса, такие, как Томас Гекели (1825–1895), не сомневались, что победа останется за ними. Людям придется сделать выбор между мифологией и рациональной наукой, и никакие компромиссы здесь невозможны. Разум – единственный залог истины, а религиозные мифы – рассадник лжи. Однако понятие истины сузилось и стало обозначать лишь «то, что было продемонстрировано и может быть продемонстрировано повторно»[104], а такое определение исключает из сферы носителей истины не только религию, но и искусство. Интерпретируя мифологию как нечто рациональное, современные ученые, критики и философы сделали ее недостоверной. В 1882 году Фридрих Ницше (1844–1900) провозгласил, что Бог умер. И в каком-то смысле он был прав. Без мифа, культа, ритуала и нравственной жизни чувство сакрального действительно умирает. Превратив Бога в некую абстрактную истину, постигаемую лишь средствами критического разума, современные люди убили его для себя. Безумный человек в притче из «Веселой науки» Ницше утверждает, что смерть Бога оторвала человечество от его корней. «Есть ли еще верх и низ? – вопрошает он. – Не блуждаем ли мы словно в бесконечном Ничто?»[105]

Мифологическое мышление помогало людям выстоять перед угрозой исчезновения и небытия и обрести некое смирение. Без этого многим не удалось бы избежать отчаяния. Двадцатый век обрушил на нас бесчисленные знамения нигилизма, и многие сумасбродные надежды Просвещения и эпохи модерна были разбиты в прах. Гибель «Титаника» в 1912 году продемонстрировала хрупкость техники; Первая мировая война показала, что наука – не только друг человечества, но и безжалостный убийца в руках тех, кто использует ее для усовершенствования военной техники и оружия; Аушвиц, ГУЛАГ и Босния воплотили в себе то, чем может обернуться утрата чувства священного. Мы узнали, что никакое рациональное образование не в силах защитить от варварства и что концлагерь может существовать по соседству с университетом. Взрывы первых атомных бомб над Хиросимой и Нагасаки явили миру зерно нигилистического саморазрушения в самом средоточии современной культуры, а террористическая атака на башни Всемирного торгового центра 11 сентября 2001 года показала, что блага современной науки – высокие технологии, доступность путешествий и глобальные коммуникации – могут превратиться в орудия террора.

Логос действительно изменил жизнь к лучшему во многих отношениях, однако триумф его не был полон. Наша демифологизированная цивилизация очень удобна для многих из тех, кому посчастливилось жить в странах «первого мира», но это отнюдь не рай земной, предсказанный Бэконом и Локком. Размышляя о мрачных откровениях XX века, мы понимаем, что царящая в современном обществе тревога – не просто результат массового невроза на почве избытка благ. Мы находимся в беспрецедентной ситуации. В других культурах смерть воспринималась как переход к другому образу существования. Люди не лелеяли примитивные, вульгарные представления о загробной жизни, а создавали ритуалы и мифы, помогающие взглянуть в лицо неведомому и невыразимому. В других культурах для человека было бы немыслимо остановиться посреди обряда инициации или перехода, так и не избавившись от ужаса. Мы же в отсутствие жизнеспособной мифологии поступили именно так. В современном неприятии мифа есть некий трогательный и даже героический аскетизм. Однако своей приверженностью сугубо линейному, логическому и историческому образу мышления мы лишаем себя целительных средств и приемов, позволявших людям раскрывать весь потенциал своей сущности, дабы жить полной жизнью, не отворачиваясь от неприемлемого.

Добившись многого в материальной сфере, в сфере духовной мы не продвинулись дальше открытий осевого периода; более того, отказавшись от мифа, мы, пожалуй, даже деградировали по сравнению с той эпохой. Мы по-прежнему стремимся «выйти за пределы» непосредственных обстоятельств своей жизни, обрести более полное бытие. Мы обращаемся к искусству, рок-музыке или наркотикам в надежде, что они помогут нам «переступить порог»; мы пытаемся забыться в волшебном мире кино. Мы по-прежнему ищем героев. Элвис Пресли и принцесса Диана после смерти превратились в мифологических персонажей и даже породили своего рода религиозные культы. Но в подобном преклонении перед кумирами есть нечто ненормальное. Задача героического мифа – не дать людям объект для обожания, а пробудить героический дух в них самих. Миф должен вести к подражанию или соучастию, а не к пассивному созерцанию. А мы разучились использовать миф как средство духовного преображения.

Настало время освободиться от заблуждений XIX века, от ошибочного представления о том, что миф – это всего лишь фантазия или плод примитивного образа мышления. Конечно, мы не сможем полностью себя переделать, избавившись от заложенных в ходе воспитания и обучения рациональных предрассудков и восстановив восприимчивость к мифу. Но в наших силах относиться к мифологии более культурно. Все люди по своей природе мифотворцы, и в XX веке нам довелось стать свидетелями разрушительных современных мифов в действии, повлекших за собой кровопролитные войны и геноцид. Но эти мифы потерпели крах, ибо не соответствовали критериям осевой эпохи с ее идеалами сострадания и уважения к святости всего живого. Эти деструктивные мифы представляли собой всего лишь узкорасовые, этнические, религиозные или эгоистические попытки возвеличить «своих» путем демонизации «чужих». Подобным мифам уже не найдется места в современной «мировой деревне», где все жители Земли оказались в одной лодке. Противостоять этим порочным мифам с помощью одного разума невозможно, поскольку чистый логос не в силах справиться с подобными глубинными страхами, желаниями и неврозами. Эта роль изначально отведена мифологии, проникнутой этическими и духовными идеалами.

Сейчас, в эпоху глобализации, необходимы такие мифы, которые помогут нам отождествиться со всем человечеством, а не только с представителями нашей расовой, национальной или идеологической группы. Необходимы такие мифы, которые помогут нам осознать ценность сострадания, зачастую считающегося непродуктивным в нашем прагматичном, рациональном обществе. Необходимы такие мифы, которые заставят нас взглянуть на вещи шире, чем требуется для удовлетворения наших обыденных нужд; мифы, которые научат нас почитать землю как святыню, а не использовать ее попросту как «ресурс». И если не свершится духовная революция, способная сдержать размах нашего технологического гения, наша планета обречена.

В 1922 году в поэме «Бесплодная земля» Томас Стернз Элиот изобразил духовный упадок западной культуры. В мифе о Святом Граале бесплодная земля – это местность, где люди влачат жалкое существование, слепо следуя нормам, принятым в обществе, и не пытаясь постичь их глубинный смысл. Как ростку творчества пробиться сквозь «битый камень» современности, утратившей живую связь с мифологическими основами культуры? Не постигая внутреннюю целостность традиции, современные люди видят лишь «груду обломков былых изваяний». При помощи тонких и точных аллюзий на древние мифы и легенды – европейские, индуистские, буддийские, библейские, древнегреческие и древнеримские – Элиот выявляет бесплодие современной жизни: царящие в ней отчуждение, скуку, нигилизм, суеверия, эгоизм и отчаяние. Перед лицом гибели, грозящей всей западной цивилизации, поэт заключает: «Эти обрывки я выудил из-под обломков». Но обломки прошлого, собранные воедино в этой поэме, еще могут спасти нас. Если нам удастся сложить из них целостный образ и осознать его внутренний смысл, земля, на которой мы живем, снова станет плодоносной.

Поэма Элиота оказалась пророческой. Именно писатели и художники, а не религиозные деятели отважились шагнуть в пустоту, дабы вернуть в нашу жизнь мифологическую мудрость прошлого. В попытках найти противоядие от бесплодия и бессердечной жестокости современного мира некоторые художники обратились к мифологическим сюжетам. 26 апреля 1937 года, в разгар гражданской войны в Испании, нацистские самолеты по приказу генерала Франко обрушили бомбы на столицу басков Гернику в базарный день. Погибли 1654 из 7000 жителей города. Несколько месяцев спустя Пабло Пикассо представил свою «Гернику» на Международной выставке в Париже. Эта светская версия Распятия шокировала многих его современников, но, подобно «Бесплодной земле» Элиота, она оказалась пророчеством и криком протеста против бесчеловечности, подчинившей себе наш прекрасный новый мир.

Картина Пикассо буквально пронизана состраданием; мучения изображенных на ней людей ощутимы почти физически. Вспомним, что некоторые из древнейших мифологических сюжетов были вдохновлены идеей жертвы. В эпоху палеолита человек еще чувствовал родственную связь с животными, которых убивал на охоте. Преследующее его смутное чувство вины он выражал в обрядах жертвоприношения, призванных почтить зверей, отдающих жизнь ради выживания человечества. На полотне Пикассо люди вперемешку с животными – жертвы всеобщей бойни; раненая лошадь сливается в одно целое с обезглавленным телом человека. Две женщины, подобные тем, что стояли у подножия креста на бесчисленных изображениях Распятия, скорбно взирают на лошадь, сопереживая ее мучениям. В первобытном обществе Великая Мать представлялась беспощадной охотницей, но на картине Пикассо мать с мертвым ребенком на руках превращается в жертву, распахивающую рот в безмолвном крике. За спиной у нее бык, по словам самого художника, символизирующий жестокость. Пикассо обожал зрелищные ритуалы боя быков – испанского национального спорта, уходящего корнями в древние церемонии жертвоприношения. На картине бык не кажется свирепым: он просто стоит рядом с другими жертвами, обозревая сцену побоища. Высказывалось предположение, что здесь запечатлен тот момент корриды, когда бык останавливается обдумать очередную атаку. Но, будучи символом жестокости, бык в то же время – жертвенное животное, и он обречен на гибель. И все человечество также стоит на краю гибели, намекает художник, еще не зная о том, что самоубийственное и рационально-расчетливое насилие, охватившее современный ему мир, только начинает набирать обороты.

К мифологии обратились и романисты, стремившиеся проанализировать и понять основные дилеммы современности. Достаточно вспомнить «Улисса» Джеймса Джойса, опубликованного в том же году, что и «Бесплодная земля» Элиота: события в жизни героев этого романа, современников Джойса, выстроены в соответствии с эпизодами гомеровской «Одиссеи». Писатели, работавшие в жанре магического реализма – Хорхе Луис Борхес, Гюнтер Грасс, Итало Кальвино, Анджела Картер и Салман Рушди, – бросили вызов гегемонии логоса, соединив реалистическое с необъяснимым и обыденный здравый смысл с мифологической логикой сновидения и волшебной сказки. Другие романисты обратили взор в будущее. Вышедший в свет в 1949 году роман Джорджа Оруэлла «1984-й» повествует об опасностях тоталитарного государства, в котором царит право сильного, а история постоянно подгоняется под нужды текущего момента. К кому бы конкретно ни была обращена книга Оруэлла, она, подобно великим мифам прошлого, заняла достойное место в коллективном сознании людей. Персонажи и цитаты из нее, включая само название, вошли в обыденную речь: даже те, кто не читал роман, используют для обозначения современных реалий такие слова и выражения, как «Большой Брат», «двоемыслие», «новояз» или «комната 101».

Но способно ли светское литературное произведение принять на себя все функции мифа с его богами и богинями? Мы видели, что в древности Божественное начало редко описывалось в метафизических терминах, навязанных позднее западным логосом. Обычно оно служило средством, помогающим людям ощутить собственную человечность. С изменением господствующих в обществе условий жизни старые боги зачастую отступали в тень, занимали маргинальное место в пантеоне и религии, а иногда и вовсе исчезали. Так что в современных романах, обходящихся без богов, нет в этом смысле ничего нового: они затрагивают во многом те же неприступные и сложные для понимания проблемы человеческого существования, что и древние мифы, и помогают нам понять, что человек есть нечто большее, нежели совокупность его материальных свойств, и что все сущее в этом мире обладает священной, Божественной ценностью.

Поскольку писатель и художник работают на том же уровне сознания, что и мифотворцы, они естественным образом обращаются к тем же темам. «Сердце тьмы» Джозефа Конрада можно рассматривать как трагическую историю героического похода и инициации, обернувшихся неудачей. Опубликованный в 1902 году, незадолго до того, как Запад постигло великое разочарование, этот роман повествует о путешествии цивилизованного человека, мистера Куртца, вглубь африканских джунглей. В традиционном мифе герой также расстается с безопасностью обжитого мира. Нередко он спускается в недра земли, где встречается с неожиданным аспектом собственного «я». Опыт изоляции и лишения привычных удобств может повлечь за собой психологическое потрясение, ведущее к новым жизненно важным прозрениям. Одержав победу, герой возвращается к своему народу с ценными дарами. Коварная африканская река в романе Конрада напоминает подземные ходы пещер в Ласко, по которым юноша, проходящий инициацию, пробирался в чрево земли. Углубившись в «подземный мир» первозданных джунглей, Куртц действительно получает возможность заглянуть во тьму собственного сердца, но это не помогает ему остановить духовную деградацию. Он становится шаманом, но к африканскому племени, оказавшемуся в его власти, испытывает только презрение. Герой мифа постигает, что, претерпев смерть, он сможет возродиться к новой жизни, но Куртц так и не сбросил оковы бесплодного эгоизма и, появившись наконец на страницах романа, оказывается омерзительным, как ходячий труп. Он не может провозгласить торжество жизни, как это делает мифологический герой; последние его слова перед смертью: «Ужас! Ужас!» Т.С. Элиот взял это предсмертное восклицание Куртца эпиграфом к своей «Бесплодной земле». Конрад, истинный провидец, еще в начале XX столетия прозрел все ничтожество, себялюбие, жадность, нигилизм и отчаяние этого века.

Мотив инициации использовал также Томас Манн в романе «Волшебная гора» (1924), действие которого отнесено к очередному трагическому эпизоду в истории Запада. Сам писатель утверждал, что в замысел это не входило, но, когда один молодой гарвардский ученый указал ему, что в романе представлен современный образчик «Странствующего Героя», он тотчас осознал, что так оно и есть. Миф о героическом странствии пустил глубокие корни в его подсознании, и писатель обратился к нему незаметно для себя самого. Давосский санаторий в романе Манна стал «святилищем обрядов инициации, рискованных приключений, устремленных к разгадке тайны жизни». Герой романа Ганс Касторп – искатель Святого Грааля, символа «знания, мудрости и посвящения», придающего жизни смысл. Касторп «добровольно принимает болезнь и смерть, ибо первое же соприкосновение с ними сулит ему необычайное преображение, сопряженное, разумеется, со столь же великими опасностями». Но при этом современное посвящение страдает той же неизлечимой тривиальностью, которой поражен весь XX век. Пациенты в санатории Манна замыкаются в «милый кружок изоляции и индивидуализма». Традиционный искатель посвящения стремится принести благо обществу, но духовное странствие Касторпа оказывается солипсистским, паразитическим и в конечном счете бессмысленным[106]. Герой романа семь лет проводит на своей волшебной горе, предаваясь возвышенным грезам о человечестве лишь для того, чтобы погибнуть в Первой мировой войне, которую, без преувеличения, можно определить как массовое самоубийство европейцев.

Действие романа Малькольма Лаури «У подножия вулкана» (1947) разворачивается в Мексике накануне Второй мировой войны. Роман повествует о последних днях жизни консула – алкоголика, выступающего не только как альтер эго самого Лоури, но и как собирательный образ рядового человека современности. Действие начинается в кафе «Лес», вызывающем в памяти «сумрачный лес» Дантова «Ада» в День усопших, когда согласно поверьям мертвецы могут вступать в общение с живыми. На протяжении всего романа Лаури возвращается к древней мифологической идее о неразрывной связи между жизнью и смертью. Полнокровная жизнь и красота мексиканских пейзажей – Эдемского сада – постоянно противопоставляются инфернальным образам смерти и тьмы. Люди прячутся от грозы, точь-в-точь как жертвы воздушных налетов по всему миру пытаются укрыться в бомбоубежищах; свет в кинотеатре гаснет подобно тому, как вся Европа погружается во мрак. Окровавленные руки на афише фильма «Руки Орлака» напоминают о коллективной вине человечества; чертово колесо символизирует бег времени; умирающий крестьянин на обочине дороги напоминает о том, что гибнут люди по всему миру и никто не протягивает им руку помощи. Под действием алкогольного отравления окружающий мир приобретает в глазах консула галлюцинаторную яркость и насыщенность; события и предметы предстают в ином, таинственном смысле, выходящем за пределы их обыденного значения. В древней мифологии священным было все сущее; ни один предмет, ни одно действие не воспринимались как сугубо мирские. И точно так же в День усопших в романе Лаури все без исключения приобретает судьбоносный смысл.

«У подножия вулкана» – это символическая картина опьянения, в котором мир пребывал до 1939 года. Каждый глоток спиртного еще на шаг приближает консула к неминуемой смерти. И все человечество, подобно консулу, утратило контроль над собой и неотвратимо приближается к катастрофе. В каббале мистик, злоупотребляющий данной ему властью, сравнивается с пьяницей. Именно таков центральный образ романа Лаури: подобно магу, сбившемуся с пути истинного, человечество выпустило на свободу силы, над которыми оно не властно и которые в конечном счете могут уничтожить весь мир. Лаури говорил, что имел в виду атомную бомбу. Однако роман «У подножия вулкана» не следует считать нигилистическим: он полон глубокого сострадания и проникнут любованием могучими страстями, красотой и трогательными нелепостями, свойственными человеку.

Уже неоднократно отмечалось, что миф невозможно постичь в сугубо мирской обстановке. Его смысл раскрывался лишь в контексте богослужения, отграничивающего мифологическое повествование от повседневной жизни; миф следовало переживать на собственном опыте как часть процесса личностного преображения. Разумеется, это правило неприменимо к роману, который можно читать где угодно, обходясь безо всех ритуальных условностях, и который способен произвести на читателя впечатление лишь в том случае, если автору удается избежать открытой дидактики. И все же чтение романа – это тоже особый опыт, в чем-то подобный традиционным методам восприятия мифов. Его можно рассматривать как своеобразную форму медитации. Читатель впускает роман в свою жизнь на несколько дней или даже недель. И книга переносит его в иной мир, подобный, но не тождественный обыденному. Читатель прекрасно понимает, что этот вымышленный мир «нереален», но в процессе чтения погружается в него с головой. И даже после того, как мы переворачиваем последнюю страницу книги, хороший роман остается с нами еще надолго, превращаясь в частицу того многообразного фона, на котором протекает наша жизнь. Чтение романа – это тоже своего рода «игра понарошку». Подобно упражнениям йоги или религиозному празднику, оно сметает преграды пространства и времени и пробуждает в нас новые чувства, позволяя соучаствовать в жизни других людей и разделять их радости и беды. Оно учит нас состраданию и «сочувствию». И, подобно мифу, хороший роман способен полностью преобразить читателя. Если мы откроемся его влиянию, он навеки оставит глубокий след в нашей душе.

Мифология – это особый, уникальный род искусства. Всякое подлинно великое произведение искусства входит в нашу личность и преображает ее навсегда. Английский критик Джордж Стейнер утверждает, что искусство, подобно некоторым религиозным и метафизическим переживаниям, есть «самое мощное преображающее средство, доступное человеческому опыту». Оно бесцеремонно вторгается в нашу жизнь, проникает в самые сокровенные глубины нашей личности и «ставит под сомнение самые последние прибежища, в которых скрывается суть нашего бытия»; это Благовещение, «врывающееся в маленький домик нашего благоразумного существования», после чего «жить в нем так, как прежде, становится невозможно». Встреча с подлинным искусством – это истинно мистическая встреча, всегда несущая одну и ту же благую весть: «Измени свою жизнь!»[107]

Роман, созданный и прочитанный серьезно и с должным вниманием, подобно мифу или любому великому произведению искусства, может стать настоящей инициацией, облегчающей нам мучительный переход от одного этапа жизни или умонастроения к другому. Роман, как и миф, призывает нас взглянуть на мир другими глазами; он показывает нам, как заглянуть в свое сердце и увидеть мир в широкой перспективе, не сводящейся к нашим личным интересам. И если религиозные деятели современности не в силах наполнить нашу жизнь живительной силой мифа, то, быть может, писатели и художники сумеют взять на себя роль жрецов и сотворить новые мифы, в которых так отчаянно нуждается наш заблудший и измученный мир.

Примечания

1

Мирча Элиаде. Миф о вечном возвращении. В оригинале цит. по: Mircea Eliade. The Myth of the Eternal Return or Cosmos and History, trans. Willard R. Trask, Princeton, 1994, passim. – Здесь и далее примечания автора.

(обратно)

2

Йохан Хейзинга. Homo Ludens. В оригинале цит. по: J. Huizinger. Homo Ludens, trans. R.F.C. Hall, London, 1949, 5-25.

(обратно)

3

Huston Smith. The Illustrated World Religions, A Guide to our Wisdom Traditions, San Francisco, 1991, 235.

(обратно)

4

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии. В оригинале цит. по: Mircea Eliade. Myths, Dreams and Mysteries, The Encounter between Contemporary Faiths and Archaic Realities, trans. Philip Mairet, London, 1960, 59–60.

(обратно)

5

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии. В оригинале цит. по: Mircea Eliade. Myths, Dreams and Mysteries, The Encounter between Contemporary Faiths and Archaic Realities, trans. Philip Mairet, London, 1960, 59–60.

(обратно)

6

Мирча Элиаде. Трактат по истории религий. В оригинале цит. по: Mircea Eliade. Patterns in Comparative Religion, trans. Rosemary Sheed, London, 1958, 216–219; 267–272.

(обратно)

7

Мирча Элиаде. Трактат no истории религий, 156–185.

(обратно)

8

Мирча Элиаде. Трактат по истории религий, 38–58.

(обратно)

9

Рудольф Отто. Идея святого. В оригинале цит. по: Rudolf Otto. The Idea of the Holy, An Inquiry into the non-rational factor in the idea of the divine and its relation to the rational, trans. John Harvey, Oxford, 1923, 5–41.

(обратно)

10

Мирна Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 172–178; Вильгельм Шмидт. Происхождение идеи Бога. В оригинале цит. по: Wilhelm Schmidt. The Origin of the Idea of God, New York, 1912, passim.

(обратно)

11

Мирна Элиаде. Трактат по истории религий, 99–108.

(обратно)

12

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 54–86.

(обратно)

13

Джозеф Кэмпбелл, Билл Мойере. Сила мифа. В оригинале цит. по: Joseph Campbell, with Bill Moyers. The Power of Myth, New York, 1988, 87.

(обратно)

14

Джозеф Кэмпбелл. Сила мифа, 87.

(обратно)

15

Мирна Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 63.

(обратно)

16

Вальтер Буркерт. Homo Necans. В оригинале цит. по: Walter Burkert. Homo Necans, The Anthropology of Ancient Greek Sacrificial Ritual and Myth, trans. Peter Bing, Los Angeles, Berkeley and London, 88–93.

(обратно)

17

Вальтер Буркерт. Homo Necans. В оригинале цит. по: Walter Burkert. Homo Necans, The Anthropology of Ancient Greek Sacrificial Ritual and Myth, trans. Peter Bing, Los Angeles, Berkeley and London, 15–22.

(обратно)

18

Джозеф Кэмпбелл. Сила мифа, 72–74; Вальтер Буркерт. Homo Necans, 16–22.

(обратно)

19

Joannes Sloek. Devotional Language, trans. Henrik Mossin, Berlin and New York, 1996, 50–52, 68–76, 135.

(обратно)

20

Вальтер Буркерт. Структура и история древнегреческой мифологии и ритуала. В оригинале цит. по: Walter Burkert. Structure and History in Greek Mythology and Ritual, Berkeley, Los Angeles and London, 1980, 90–94; Джозеф Кэмпбелл. Исторический атлас мифологий мира. В оригинале цит. по: Joseph Campbell. Historical Atlas of World Mythology; Volume 1: The Way of the Animal Powers; Part 1: Mythologies of the Primitive Hunters and Gatherers, New York, 1988, 58–80; Джозеф Кэмпбелл. Сила мифа, 79–81.

(обратно)

21

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 194–226; Джозеф Кэмпбелл. Сила мифа, 81–85.

(обратно)

22

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 225.

(обратно)

23

Джозеф Кэмпбелл. Сила мифа, 124–125.

(обратно)

24

Вальтер Буркерт. Homo Necans, 94–95.

(обратно)

25

Вальтер Буркерт. Древнегреческая религия, 149–152.

(обратно)

26

Гомер. Илиада, 21:470, пер. Н. Гнедича.

(обратно)

27

Вальтер Буркерт. Homo Necans, 78–82.

(обратно)

28

Мирча Элиаде. Трактат по истории религий, 331–343.

(обратно)

29

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 138–140; Трактат по истории религий, 256–261.

(обратно)

30

Ос. 4:11–19, Иез. 8:2-18, IV Цар. 23:4–7.

(обратно)

31

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 161–171; Трактат по истории религий, 242–253.

(обратно)

32

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 162–165.

(обратно)

33

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 168–171.

(обратно)

34

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 188–189.

(обратно)

35

Быт. 3:16–10.

(обратно)

36

Anat-Baal Texts 49:11:5; цит. по: Е.О. James. The Ancient Gods, London, 1960, 88.

(обратно)

37

«Нисхождение Инанны в нижний мир», пер. В.К. Афанасьевой. В оригинале цит. по: Poems of Heaven and Hell from Ancient Mesopotamia, trans, and ed. N. K. Sandars, London, 1971, 165.

(обратно)

38

Джозеф Кэмпбелл. Сила мифа, 107–111.

(обратно)

39

Иезек. 8:14; Иерем. 32:29, 44:15; Ис. 17:10.

(обратно)

40

Вальтер Буркерт. Структура и история древнегреческой мифологии и ритуала, 109–110.

(обратно)

41

Вальтер Буркерт. Структура и история древнегреческой мифологии и ритуала, 123–128; Homo Necans, 255–297; Греческая религия, 159–161.

(обратно)

42

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 221–228; Трактат по истории религий, 331.

(обратно)

43

Карл Ясперс. Смысл и назначение истории. В оригинале цит. по: Karl Jaspers. The Origin and Goal of History, trans. Michael Bullock, London, 1953, 47.

(обратно)

44

Grendolyn Leick. Mesopotamia, The Invention of the City, London, 2001, 268.

(обратно)

45

Быт. 4:17.

(обратно)

46

Быт. 4:21–22.

(обратно)

47

Быт. 11:9.

(обратно)

48

Leick. Mesopotamia, 22–23.

(обратно)

49

В других эпических поэмах Атрахасис выступает под именами Зиусудра («нашедший жизнь долгих дней») или Утнапишти («нашел дыхание»).

(обратно)

50

Торкильд Якобсен. Космос как государство. В оригинале цит. по: Thorkild Jacobsen, «The Cosmos as State». In H. and H. A Frankfort [eds.]. The Intellectual Adventure of Ancient Man, An Essay on Speculative Thought in the Ancient Near East, Chicago, 1946, 186–197.

(обратно)

51

Торкильд Якобсен. Космос как государство, 169.

(обратно)

52

Энума Элиш, 1:7–8, пер. В.К. Афанасьевой.

(обратно)

53

Энума элиш, VI:78–79, пер. В. К. Афанасьевой.

(обратно)

54

Ис. 27:1, Иов 3:12, 26:13, Пс. 73:14.

(обратно)

55

Мирча Элиаде. Мифы, сновидения, мистерии, 80–81; Миф о вечном возвращении, 17.

(обратно)

56

«О все видавшем» (эпос о Гильгамеше), I: IV:6, 13, 19, пер. И.М. Дьяконова.

(обратно)

57

«О все видавшем» (эпос о Гильгамеше), 1:1V: 30–36.

(обратно)

58

«О все видавшем» (эпос о Гильгамеше), VI: II:1–6.

(обратно)

59

Там же, 11:11–12.

(обратно)

60

«О все видавшем» (эпос о Гильгамеше), XI: VI:4.

(обратно)

61

David Damrosch. The Narrative Covenant. Transformations of Genre in the Growth of Biblical Literature, San Francisco, 1987, 88–118.

(обратно)

62

«О все видавшем» (эпос о Гильгамеше), Х1:11:6–7.

(обратно)

63

Там же, 1:9-12, 25–29.

(обратно)

64

Там же, 1:4–7.

(обратно)

65

Robert A Segal. «Adonis: A Greek Eternal Child», in Dora C. Pozzi and John M. Wickersham (eds.). Myth and the Polis, Ithaca, New York and London, 1991, 64–86.

(обратно)

66

Карл Ясперс. Смысл и назначение истории, 1–78.

(обратно)

67

Автор трактата «Дао дэ цзин» использовал как псевдоним имя легендарного мудреца Лао-цзы, жившего, по преданию, в IV–V вв. до н. э.

(обратно)

68

Быт. 18.

(обратно)

69

Ис. 6:5, Иер. 1:6-10, Иез. 2:15.

(обратно)

70

Конфуций. Аналекты, 5:6, 16:2.

(обратно)

71

Конфуций. Аналекты, 12:22, 17:6.

(обратно)

72

Там же, 12:2.

(обратно)

73

Конфуций. Аналекты, 4:15.

(обратно)

74

Там же, 8:8.

(обратно)

75

Там же, 3:26, 17:12.

(обратно)

76

Ануттара-никайя, 6:63.

(обратно)

77

«Дао дэ цзин», 80.

(обратно)

78

«Дао дэ цзин», 25.

(обратно)

79

Там же, 6, 16, 40, 67.

(обратно)

80

«Дао дэ цзин», 25.

(обратно)

81

Джатака 1:54–63; Винайя: Махавагга, 1:4.

(обратно)

82

Пс. 81.

(обратно)

83

II Пар. 34:5–7.

(обратно)

84

Осия 13:2, Иер. 10, Пс. 134:15.

(обратно)

85

Исх. 14.

(обратно)

86

Ис. 43:11–12.

(обратно)

87

Платон. Республика, 10:603d–607а.

(обратно)

88

Платон. Республика, 522а8; Тимей, 26е5.

(обратно)

89

Аристотель. Метафизика. III, 1000all–20.

(обратно)

90

Платон. Республика, 509f.

(обратно)

91

Платон. Тимей, 29b – с.

(обратно)

92

Аристотель. Метафизика, 1074 Bf.

(обратно)

93

2-е Кор. 5:16.

(обратно)

94

Фил. 2:7–9.

(обратно)

95

Фил. 2:9–11.

(обратно)

96

Лука 24:13–35.

(обратно)

97

Следует отметить, что каббалисты не относили Эйн Соф ни к мужскому, ни к женскому полу. В начале процесса эманации он предстает для мистика как «Оно», а на последнем ее этапе именуется во втором лице – «Ты».

(обратно)

98

Григорий Нисский. О том, что не три Бога.

(обратно)

99

Richard S. Westfall. «The Rise of Science and the Decline of Orthodox Christianity: A Study of Kepler, Descartes and Newton». In David C. Lindberg and Ronald L. Numbers (eds.). God and Nature: Historical Essays on the Encounter Between Christianity and Science. Berkeley, Los Angeles and London, 1986, 231.

(обратно)

100

Григорий Назианзин. Слово 29, 6:10.

(обратно)

101

Блез Паскаль. Мысли, 209.

(обратно)

102

От англ. quake – «трястись, дрожать». – Примеч. перев.

(обратно)

103

R. С. Lovelace, «Puritan Spirituality: The Search for a Rightly Reformed Church», in Louis Dupre and Don E. Saliers (eds). Christian Spirituality: Post Reformation and Modem, London and New York, 1989, 313–315.

(обратно)

104

Томас Гекели. Наука и христианская традиция. В оригинале цит. по: Т. Н. Huxley. Science and Christian Tradition, New York, 1896, 125.

(обратно)

105

Фридрих Ницше. Веселая наука. В оригинале цит. по: Friedrich Nietzsche. The Gay Science. New York, 1974, 181.

(обратно)

106

Джордж Стейнер. Подлинные откровения: есть ли смысл в том, что мы говорим? В оригинале цит. по: George Steiner. Real Presences. Is there anything in what we say? London, 1989, 142–143.

(обратно)

107

Томас Манн. О работе над «Волшебной горой».

(обратно)

Оглавление

1 ЧТО ТАКОЕ МИФ?

2 ПАЛЕОЛИТ: МИФОЛОГИЯ ОХОТНИКОВ (20 000-8000 гг. до н. э.)

3 НЕОЛИТ: МИФОЛОГИЯ ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЕВ (8000–4000 гг. до н. э.)

4 ДРЕВНЕЙШИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ (4000-800 гг. до н. э.)

5 ОСЕВОЙ ПЕРИОД (800–200 гг. до н. э.)

6 ПОСЛЕОСЕВОЙ ПЕРИОД (200 г. до н. э. – 1500 г. н. э.)

7 ВЕЛИКОЕ ПРЕОБРАЖЕНИЕ ЗАПАДА (1500–2000 гг. н. э.) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg