«Экономика и культура»

Экономика и культура (fb2) - Экономика и культура (пер. Инна Викторовна Кушнарева) 1024K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дэвид Тросби

Дэвид Тросби Экономика и культура

Робину, Эдвине и Корин

ECONOMICS AND CULTURE

DAVID THROSBY

ISBN 0-521-58639-9 (англ.)

Перевод с английского ИННЫ КУШНАРЕВОЙ

Издательский дом Высшей школы экономики МОСКВА, 2013

Составитель серии ВАЛЕРИЙ АНАШВИЛИ

Дизайн серии ВАЛЕРИЙ КОРШУНОВ

Научный редактор АРТЕМ СМИРНОВ

© Published by the Press Syndicate of the University of Cambridge, 2001

© David Throsby, 2001

© Перевод на рус. яз., оформление. Издательский дом Высшей школы экономики, 2013

Предисловие

Около десяти лет назад я читал лекцию под названием «Искусство и экономика» на симпозиуме по культурной политике, проводившемся в Канберре. Представляя тему аудитории, состоявшей из неспециалистов, я вообразил, как могли бы выглядеть оба объекта моей лекции, если бы приняли человеческий облик. Будучи экономистом, я имел право слегка поиздеваться над собственной профессией, поэтому предположил, что если бы экономика превратилась в человека, это наверняка был бы мужчина, полноватый, склонный к ипохондрии, воинственный и, скорее всего, пренебрегающий личной гигиеной – короче говоря, не тот человек, рядом с которым вам бы захотелось сидеть во время долгого авиаперелета. По той же логике, продолжил я, искусство оказалось бы женщиной, блестящей, непредсказуемой и немного загадочной. Метафора, кажется, пришлась слушателям по душе; возможно, всем нравится подшучивать над экономистами, или же идея искусства как тайны, загадки, которую не так легко раскрыть, более притягательна, чем мы могли подумать. Затем я перешел в своей лекции к следующему вопросу: представьте, что два этих человека случайно встретились на вечеринке, проявят ли они друг к другу хоть какой-то интерес, а если да, то поладят ли они? Если поладят, спросил я, то какого рода отношения сложатся между ними?

В некотором смысле эта фривольная аллегория положила начало этой книге. Очевидно, что экономика и искусство – или, в более широком контексте, экономика и культура – существуют как отдельные сферы человеческих интересов и в качестве учебных дисциплин, и в более прозаическом контексте повседневной жизни человека. Заботы и об экономике, и о культуре в какой-то момент имеют важное значение для большинства, если не для всех из нас – лишь немногих затрагивает только одна из проблем, если такое вообще бывает. Следовательно, попытка рассматривать их вместе может показаться интересным проектом. К тому же подобное предприятие – не новость. Исследователи культуры многие поколения обращались к экономическим вопросам того или иного рода в своих попытках понять роль культуры и культурных практик в обществе. Говоря более конкретно, ряд экономистов пытались, эксплицитно или имплицитно, понять то, что можно назвать «культурным контекстом» экономической деятельности еще с тех пор, как Адам Смит заложил основы современной экономической науки в конце XVIII в.

Но в конце XX в., по мере дальнейшего усовершенствования и специализации инструментов неоклассической экономики и углубления понимания культуры как ряда дискурсов от социологии до лингвистики, между двумя этими областями стала расти пропасть. Когда в середине 1970-х я начал работать над экономикой искусства, некоторые коллеги рассматривали «экономику культуры» как не более чем дилетантский интерес, обреченный на то, чтобы всегда оставаться за рамками серьезного экономического анализа. Их, похоже, не убедил даже тот факт, что на раннем этапе ряд уважаемых экономистов красноречиво писали о различных вопросах, объединяющих экономику, искусство и культуру. Среди них Джон Мейнард Кейнс, Лайонелл Роббинс, Алан Пикок и Марк Блауг по одну сторону Атлантики, Джон Кеннет Гэлбрейт, Уильям Баумоль, Тибор Скитовски, Кеннет Боулдинг и Торстейн Веблен – по другую.

Впоследствии экономика искусства и культуры выросла в признанную и уважаемую специальную область внутри экономики и сейчас привлекает все больше практикующих специалистов, чем 20 или даже 10 лет назад. Но даже в этом случае нельзя сказать, что мысли о культуре зажигают воображение современных экономистов в более широком смысле или что экономика искусства и культуры рассматривается как особо важный элемент в общей картине современной политической экономии. Даже легитимность экономики культуры как раздела экономики признается профессионалами как-то неохотно; в тематическом указателе «Journal of Economic Literature» экономика культуры оказывается в категории Z1, в максимальной удаленности от остальной экономики, какую только может дать указатель, составленный по алфавитному принципу. И к тому же объем исследований и научных работ, для которых все-таки нашлось место в JEL, все еще относительно мал.

Хотя признание культуры внутри экономики очень медленно завоевывает место, есть свидетельства того, что в мире в целом развивается широкий интерес к отношениям между экономическими и культурными феноменами. Как я утверждаю в последней главе этой книги, появление на мировом рынке мощных сил создает почву для более острого столкновения между экономическими и культурными проблемами современного общества. Две недавние встречи, как представляется, подтверждают факт роста политического и институционального интереса к отношениям между экономикой и культурой в настоящее время. Одна прошла в Стокгольме в апреле 1998 г., когда представители приблизительно 150 правительств всего мира согласились, что культуру следует вывести с периферии формирования экономической политики и больше учитывать ее в этом процессе. Другая встреча прошла во Флоренции в октябре 1999 г., когда Всемирный банк, один из ведущих финансовых институтов на международной арене, заявил, что культура является важнейшим компонентом экономического развития и что с этого момента она будет все больше определять и влиять на экономическую деятельность Банка.

По всем этим причинам я надеюсь, что книга, пытающаяся соединить этих столь маловероятных партнеров, экономику и культуру, окажется своевременной. Моя задача имеет два разных, хотя и взаимосвязанных, аспекта. С одной стороны, я хочу рассмотреть отношения между экономикой и культурой как отдельные области интеллектуальной деятельности – в частности, подумать о том, каким образом экономика как социальная наука обращается или пытается обращаться с культурой, приняв более широкий взгляд на «культуру», чем тот, который до сих пор характеризовал труды в области экономики культуры. С другой стороны, что еще важнее, я также хочу рассмотреть связь между экономической и культурной деятельностью, т. е. между экономикой и культурой как признанными проявлениями человеческой мысли и действия, наблюдаемыми в макро– и микроконтексте. Эта книга написана как работа по экономике, но я постарался сделать ее доступной для более широкого круга читателей. В частности, я надеюсь, что не только экономисты, но и специалисты по целому ряду культурных дисциплин, а также любой, кто занят в культурном производстве или занимается разработкой культурной политики, заинтересуется подходом одного экономиста к вопросам культуры.

Я хочу поблагодарить ряд организаций и отдельных людей. Во-первых, академические ученые часто принимают как должное те возможности, которые создают для них учебные заведения, являющиеся важнейшим компонентом инфраструктуры научной жизни. Большая часть этой книги была написана в Библиотеке Фишера Сиднейского университета, чьи великолепные фонды и идеальная атмосфера для исследований внесли огромный вклад в мою работу. Кроме того, я хочу поблагодарить за помощь и находчивость штат библиотеки моего собственного университета, Университета Макуэри в Сиднее. Также короткие периоды времени я работал над рукописью в библиотеках Лондонской школы экономики и политических наук и в Институте экономики и статистики в Университете Оксфорда. Как человек, находящий утешение в библиотеках, почти как тот, кто ищет прибежища в храмах и монастырях, я могу только надеяться на то, что этот рай для научного труда выживет и во времена новой технологической утопии как место для реальных (в отличие от виртуальных) книг и для людей, которые их читают и пишут.

В 1999 г. я получил возможность месячного пребывания в Центре исследований и конференций Фонда Рокфеллера на вилле Сербеллони в Белладжо, Италия. Мой проект там был посвящен экономике креативности, и его итогом явилась шестая глава этой книги. Еще важнее, что во время пребывания на вилле Сербеллони я смог свести воедино, заново обдумать и переписать практически всю рукопись этой книги, над которой я работал урывками в течение нескольких лет. Великолепные условия работы в Белладжо и интеллектуальные стимулы, получаемые от небольшой группы находившихся там ученых, внесли большой вклад в успешное завершение моего проекта. Я выражаю благодарность Фонду Рокфеллера и Джанне Челли и ее сотрудникам на вилле Сербеллони, подарившим мне этот период интенсивной работы и удовольствия.

Наконец, ряд людей внесли свой вклад в обсуждение предмета этой книги на этапе ее подготовки и/или выдвинули замечания и критику. Я выражаю благодарность Марку Блаугу, Тони Брайэнту, Бруно Фрею, Майклу Хаттеру, Арьо Кламеру, Крейгу Макмиллану, Грэхэму Мэддену, Рэндоллу Мейсону, Терри Смиту, Майклу Тума и Рут Тоузи. Я также приношу свою благодарность Джудит Риордан, которая в течение всей подготовки рукописи демонстрировала целеустремленность и неизменное чувство юмора.

Дэвид Тросби

Сидней, апрель 2000

Благодарности

Некоторые части этой книги охватывают темы, о которых я уже писал в предыдущих работах. В нескольких разделах я использовал материал из этих более ранних работ и благодарен следующим издателям, давшим мне разрешение на то, чтобы в отредактированной форме использовать некоторые короткие отрывки из указанных работ: Американскую экономическую ассоциацию за отрывки из статьи «Производство и потребление искусства: взгляд на экономику культуру» (The Production and Consumption of the Arts: A View of Cultural Economics // Journal of Economic Literature. 1994. No. 32. P. 1–29); Австралийский главный центр культурной и медийной политики за отрывки из работы «Отношения между экономической и культурной политикой» (The Relationship between Economic and Cultural Policy // Culture and Policy. 1987. No. 8. P 25–36); Институт Гетти по сохранению культурного наследия за отрывки из статьи «Экономическая и культурная стоимость в труде творческих работников» (Economic and Cultural Value in the Work of Creative Artists // Values and Heritage Conservation / E. Avrami et al. (eds). 2000. P 26–31) и из неопубликованной работы «Культурный капитал и концепция устойчивости в экономике культурного наследия» (Cultural Capital and Sustainability Concepts in the Economics of Cultural Heritage, 1999); Harwood Academic Publishers GmbH за отрывки из статьи «Устойчивость и культура: некоторые теоретические вопросы» (Sustainability and Culture; Some Theoretical Issues // International Journal of Cultural Policy. 1997. No. 4. P 7-20); Kluwer Academic Publishers за отрывки из статьи «Культура, экономика и устойчивость» (Culture, Economics and Sustainability // Journal of Cultural Economics. 1995. No. 19. P 199–206) и из работы «Культурный капитал» (Cultural Capital // Journal of Cultural Economics. 1999. No. 23. P 3-12); Macmillan Press Limited и St Martin's Press за отрывки из работы «Семь вопросов по экономике культурного наследия» (Seven Questions in the Economics of Cultural Heritage // Economic Perspective on Cultural Heritage / M. Hutter, I. Rizzo (eds). 1997. P. 13–30); и ЮНЕСКО за отрывки из «Роль музыки в международной торговле и развитии» (The Role of Music in International Trade and Development // World Culture Report. 1998. No. 1. P. 193–209).

I. Введение

Поэму начинать бывает трудно, Да и кончать задача нелегка. Дж. Байрон, «Дон Жуан», Песнь IV[1]

Вопросы определений

Фермер Николас Сноуи из «Лорны Дун», повинуясь озарению, которыми в викторианских романах награждают простых сельских жителей, сказал: «Сначала установим предварительные условия, потом поймем, куда идти»[2]. В таком предприятии, как наше, установление предварительных условий неизбежно включает вопросы определений, а значит, два главных интересующих нас предмета – экономику и культуру.

Кажется, что с первым из них можно разобраться быстро. Действительно, похоже, что среди современных экономистов существует так мало разногласий по поводу объема и содержания их дисциплины, что вводные главы большинства современных учебников по экономике фактически идентичны. В описании «экономической проблемы» всегда подчеркивается дефицит, так что решение, с которым сталкиваются действующие лица в экономической драме, касается того, как распределить ограниченные средства между конкурирующими друг с другом целями. У индивидуальных потребителей есть потребности, которые нужно удовлетворять, производственные предприятия имеют технологии, обеспечивающие товары и услуги для удовлетворения этих нужд, а процессы обмена связывают одну сторону рынка с другой. Большая часть экономики, которая сегодня преподается студентам в университетах и колледжах во всем западном мире, занята вопросами эффективности этих процессов производства, потребления и обмена и гораздо меньше озабочена вопросами равенства или справедливости в работе экономических систем. В результате проблемы справедливого перераспределения играют второстепенную роль в мышлении множества молодых профессиональных экономистов, если вообще их беспокоят.

Во вводных учебниках также повсеместно приводится стандартное разграничение между изучением микроповедения индивидуальных единиц в экономике – потребителей и фирм – и макроповедения самой экономики. Тем самым эти тексты заложили фундамент для овеществления экономики, процесса, который накладывает глубокий отпечаток на популярное восприятие экономики и на построение общественной политики в настоящий момент. Растущее доминирование макроэкономики как основания национальной и международной общественной экономической политики в последние десятилетия привело к тому, что экономика стала восприниматься как наделенная своей собственной идентичностью и трансцендирующая образующие ее элементы. Ирония заключается в том, что такой взгляд может показаться параллелью к концепции обладающего самостоятельным существованием государства, которой стремилась избегать модель либертарианского индивидуализма, занимающего центральное место в современной экономике. В некоторых случаях овеществление экономики (в средствах массовой информации и не только) достигает почти что олицетворения: мы говорим об экономике «сильной» и «слабой», «динамичной» и «медлительной», о «больной» экономике, нуждающейся в лечении и особых лекарствах, которые вернули бы ей здоровье.

Если мы считаем, что эти тексты дают определение области применения и методам современной экономики, мы должны обязательно учитывать, что они главным образом отражают современную неоклассическую парадигму, которая господствует в экономике большую часть века и за последние три десятка лет была доведена до высокого уровня теоретического и аналитического совершенства. Эта парадигма обеспечила всеобъемлющий и связный аппарат для представления и анализа поведения индивидов, фирм и рынков, а также дала целый ряд поддающихся проверке гипотез, ставших предметом тщательного эмпирического изучения. Более того, диапазон явлений, которые она охватывала, постоянно расширялся; модель утилитарного рационального принятия решений, действующая на конкурентных рынках, за последние годы находила применение во все более расширяющемся массиве областей поведения человека, включая брак, преступления, религию, семейную динамику, развод, филантропию, политику и юриспруденцию, а также производство и потребление искусства.

Однако, несмотря на свой интеллектуальный империализм, неоклассическая экономика, на самом деле очень ограниченная в своих допущениях, стеснена своей собственной механикой и обладает ограниченной способностью к объяснению. Она подвергалась активной критике как изнутри, так и извне. Более того, ее господство можно будет оспорить, если избрать более широкий взгляд на дискурс экономики. Как и другие важные области приложения человеческих усилий, экономика состоит не из одной какой-то парадигмы, а из нескольких школ мысли, предлагающих альтернативные или спорные способы анализа функционирования экономики или действий индивидуальных экономических агентов. В данном случае вполне вероятно, что мы найдем такие альтернативные подходы полезными для осмысления культурных феноменов.

Но если с определением экономики в данный момент можно разобраться относительно легко, определение культуры – совершенно другая история. Рэймонд Уильямс описывает культуру как «одно из двух или трех самых сложных слов английского языка»[3]. Роберт Борофски указывает, что попытки определить культуру «сродни попыткам загнать ветер в клетку»[4]; эта живописная метафора передает протеистическую природу культуры и подчеркивает, как трудно быть точным в отношении того, что обозначает данный термин. Причины найти нетрудно. «Культура» – слово, повсеместно используемое в самых разных смыслах, но без ощутимого или общепринятого основного значения. На уровне науки она тем или иным образом соотносится с концепциями и идеями, встречающимися во всех гуманитарных и социальных науках, но часто используется без четкого определения и по-разному внутри одной дисциплины и в разных дисциплинах[5].

Как всегда, этимологический анализ может пролить некоторый свет на эволюцию значения. Изначальное значение слова «культура», конечно, отсылает к обработке почвы. В XVI в. это буквальное значение переносится на культивирование ума и интеллекта. Подобное метафорическое значение до сих пор активно нам служит: мы называем того, кто подкован в искусстве и литературе, «культурным» человеком, а словом «культура» часто по умолчанию обозначается то, что, строго говоря, следовало бы называть продуктами и практиками «высокого» искусства. Но с начала XIX в. термин «культура» использовался в более широком смысле для описания интеллектуального и духовного развития как цивилизации в целом, так и конкретных обществ, таких как национальные государства. Со временем эта гуманистическая интерпретация культуры была заменена более широкой концепцией, согласно которой культура охватывала не только интеллектуальную деятельность, но весь образ жизни народа или общества.

Все эти значения в той или иной форме сохранились до наших дней. Как тогда нам найти новое, аналитически и функционально полезное определение культуры? Некоторые значения настолько узкие, что могут исключить ряд феноменов, представляющих для нас закономерный интерес; другие, такие как всеохватное общественное определение, когда, в сущности, все является культурой, становятся аналитически пустыми и функционально бессмысленными. Несмотря на эти трудности, весь ряд определений можно свести к двум, и именно в таком двояком смысле термин «культура» употребляется в этой книге.

Первое значение, в котором мы будем использовать слово «культура», задается широкой антропологической и социологической рамкой, позволяющей описывать ряд позиций, убеждений, нравов, обычаев, ценностей и практик, свойственных любой группе. Группа может определяться с точки зрения политики, географии, религии, этнической принадлежности или некоторых других характеристик, что дает возможность отнести ее, например, к мексиканской культуре, культуре басков, еврейской культуре, азиатской культуре, феминистской культуре, корпоративной культуре, молодежной культуре и т. д. Характеристика, определяющая группу, может субстантивироваться в форме знаков, символов, текстов, языка, артефактов, устной и письменной традиции и т. д. Одна из критических функций этих проявлений групповой культуры – создавать (или по крайней мере участвовать в создании) отличительную идентичность группы, которая позволила бы членам этой группы проводить различие между собой и членами других групп. Такая интерпретация культуры особенно полезна для изучения роли культурных факторов в экономических показателях и отношений между культурой и экономическим развитием.

Второе определение «культуры» имеет более функциональную ориентацию, обозначая некоторые виды деятельности, которые выполняются людьми, и продукты такой деятельности, имеющие отношение к интеллектуальным, моральным и художественным аспектам жизни человека. «Культура» в этом смысле относится к деятельности, опирающейся на просвещение и воспитание разума, а не на приобретение чисто технических или профессиональных навыков. В таком употреблении это слово чаще бывает прилагательным, чем существительным[6], например «культурные товары», «культурные институты», «культурные индустрии» или «культурный сектор экономики». Чтобы прояснить второе определение, давайте предположим, что коннотации слова «культура» в этом значении можно считать производными от некоторых более или менее объективно определяемых особенностей подобной деятельности. Предлагаются три таких особенности:

• подобная деятельность включает некоторую форму креативности в своем производстве;

• она касается порождения и передачи символического смысла;

• продукт этой деятельности воплощает, по крайней мере потенциально, некоторую форму интеллектуальной собственности.

Конечно, любой такой список предполагает дальнейший набор определений, такие слова, как «креативность», «символическое значение» или даже «интеллектуальная собственность», требуют более тщательной разработки, к которой мы со временем вернемся. Пока давайте примем стандартную интерпретацию этих терминов, позволяющую нам перейти к рабочему определению культуры, в этом функциональном смысле.

В общих чертах обладание всеми тремя характеристиками должно рассматриваться как достаточное условие для того, чтобы к конкретному виду деятельности было приложимо подобное определение культуры. Поэтому, например, традиционным образом определяемые виды искусства – музыка, литература, поэзия, танец, драма, визуальные искусства и т. д. – хорошо подходят под это определение. Кроме того, данное значение термина «культура» будет включать такие виды деятельности, как кинопроизводство, рассказывание историй, фестивали, журналистику, издательское дело, телевидение и радио и некоторые аспекты дизайна, поскольку в каждом из этих случаев требуемые условия более или менее удовлетворяются. Но такая деятельность, как, например, научные инновации, уже не подходит под это определение, поскольку, хотя инновации и предполагают креативность и могут привести к появлению продукта, на который можно поставить копирайт или запатентовать, обычно они направлены на рутинную утилитарную цель, а не на сообщение смысла[7]. Точно так же и дорожные знаки передают символическое значение в буквальном смысле слова, но по другим критериям не подходят под определение культурных продуктов. Достаточно двусмысленное положение занимает организованный спорт. Хотя спорт удовлетворяет всем трем критериям, некоторым людям все равно сложно воспринимать его в качестве культурной деятельности, особенно если считать, что он воплощает не креативность, а только техническое мастерство. Тем не менее не приходится сомневаться, что спорт является элементом культуры в первом указанном выше значении, т. е. в качестве ритуала или обычая, выражающего общие ценности, и как средство утверждения и консолидации групповой идентичности[8].

Хотя этих трех критериев, приведенных выше, вполне достаточно для того, чтобы дать функциональное определение культуры и культурной деятельности, они могут оказаться недостаточными, когда речь заходит об определении культурных благ и услуг как отдельного вида товаров в целях экономического анализа. Среди экономистов были некоторые споры о том, существует ли класс товаров под названием «культурные блага», который может неким фундаментальным образом отличаться от «обыкновенных экономических благ»[9]. Указанные выше критерии можно рассматривать как полезный первый шаг к выработке такого определения; они даже могут сами по себе служить достаточно точным определением для некоторых целей. Однако в других контекстах может понадобиться более строгое определение, требующее обращения к вопросам культурной ценности, к которым мы вернемся в гл. II.

Нужно заметить, что ни одно из этих двух определений культуры не может претендовать на универсальность. Некоторые явления, которые те или иные люди считают культурой, могут оказаться за их рамками. Более того, эти определения ни в коем случае не являются взаимоисключающими, но, наоборот, пересекаются во многих важных отношениях – функционирование художественных практик в определении групповой идентичности, например[10]. К тому же могут быть выдвинуты контрпримеры и указаны аномалии. Но как основа для дальнейшего движения эти определения могут хорошо послужить нашей цели.

Некоторые оговорки

Три аспекта этих определений нуждаются в дальнейшей разработке. Первый связан с тем фактом, что, хотя под культурой обычно подразумеваются положительные, благородные и улучшающие жизнь явления, есть одно омрачающее обстоятельство: культура в первом из приведенных выше значений нередко используется как инструмент агрессии и угнетения. Советская официозная культура, навязываемая таким художникам, как Шостакович, культурные основы нацизма, религиозные войны, этнические чистки, «культура коррупции» внутри полиции или организации, культура банд, царящая на улицах больших городов, и другие подобные феномены также можно рассматривать как пример общих ценностей и идентификации с группой и интерпретировать как проявления культуры в том смысле, о котором речь шла выше.

Один из подходов к темной стороне культуры – игнорировать ее, не делать оценочных суждений касательно того, хороша она или плоха, и просто анализировать культурные феномены так, как они предстают перед нами, буквально. Альтернативой будет признать возможность этического стандарта, который по всеобщему соглашению поставит вне закона некоторые характеристики, повсеместно считающиеся неприемлемыми. Подобный стандарт может включать такие понятия, как честность, демократия, права человека, свобода слова и свобода от насилия, войн и угнетения, в качестве базовых человеческих ценностей. Принятие такого стандарта может исключить все негативные примеры, перечисленные выше, из претендентов на звание культуры и помешать тому, чтобы некоторые варварские и жестокие практики находили себе оправдание на основании того, что они являются частью культурной традиции определенной группы. Можно заметить, что такое разрешение проблемы негативных проявлений культуры само по себе может быть интерпретировано в культурных терминах. Предположим, что можно согласовать минимальный этический стандарт, который принимал бы в качестве аксиоматически желательных такие концепции, как индивидуальные права, демократия, защита меньшинств, мирное разрешение конфликтов и поддержка гражданского общества11. В таком случае можно утверждать, что [11] ценности, восхваляемые в качестве универсальных, могут рассматриваться как включающие в себя символы, определяющие цивилизованное человеческое существование, и интерпретироваться в данном качестве как ключевые элементы всеохватной человеческой культуры, превосходящей другие формы культурной дифференциации.

Второй вопрос, требующий некоторого осмысления, касается того, является ли культура вещью или процессом. В приведенных выше определениях мы подчеркивали первое, установив набор характеристик, которые описывают, что такое культура, а не кто ее делает или решает, как ее использовать. Когда берется идея культуры как процесса, встают вопросы об отношениях между теми, кто сам оказывает воздействие, и теми, кто подвергается воздействию[12]. В этих обстоятельствах культура может стать спорным феноменом, а не зоной согласия и гармонии. Так, например, становится возможным говорить о господствующей культуре, которую намеренно навязывает какая-то группа элиты противящемуся или же ничего не подозревающему населению. Также встает вопрос об определении «популярной культуры», области, которая рассматривается в современной культурологии как противостоящая гегемонии и ограничительным практикам «высокой культуры». Более того, концепция культуры, объединяющей разные области, подчеркивает, что культура не гомогенна и не статична, но является эволюционирующим, меняющимся, разнообразным и многогранным феноменом. Смысл этих размышлений не в том, чтобы отвергнуть или заменить концепцию культуры как набора объектов и практик, но в том, чтобы показать, что набор этот становится неустойчивым, а его содержание спорным, когда учитывается динамика культурных процессов и властные отношения, которые из них следуют.

Третий аспект, требующий прояснения, – вопрос о том, насколько определения культуры, предложенные выше, пересекаются с идеями об обществе, которыми занимается социология. Определение культуры, основанное на выявлении отличительных характеристик групп, – это своего рода параллель к пониманию этих групп как общества или социальных единиц внутри общества. Таким образом, например, сказать, что традиции, обычаи, нравы и убеждения составляют культуру группы, означает просто описать набор переменных, которые с точки зрения социолога определяют основу для обеспечения социальной связности и социальной идентичности группы. Тем не менее, хотя какое-то размывание границ между культурным и социальным, а также между культурой и обществом неизбежно, можно провести достаточно четкое различие между этими областями, как это сделал Рэймонд Уильямс в своей важной работе «Культура и общество»: в самом ее названии подобное различие представлено в кристаллизированном виде[13]. Если культура в обоих указанных выше смыслах охватывает интеллектуальные и художественные функции человечества (даже если они осуществляются бессознательно, как, например, при использовании языка), ее источник может быть отделен от процессов социальной организации, как намеренной, так спонтанной.

Свободна ли экономика от культуры? Культурный контекст экономики

Формальная точность современной экономики с ее теоретической абстракцией, математическим анализом и опорой на беспристрастный научный метод для проверки гипотез о том, как ведут себя экономические системы, может создать впечатление, что экономика как дисциплина не имеет культурного контекста, что она действует в мире, который не определяется культурными феноменами и сам их не создает. Но подобно тому как радикальная критика современной экономики утверждала, что вышеописанный вид экономики сам не может быть свободен от ценностей, точно так же можно предположить, что и экономика как интеллектуальная деятельность не может быть свободной от культуры.

Начать с того, что очевидно: многие школы экономической мысли, образующие в совокупности экономическую науку в том виде, в каком она получила развитие в последние два столетия, включают ряд отдельных культур или субкультур, каждая из которых определяется как набор убеждений и практик, связывающих эту школу воедино. Подобно тому как общие правила обеспечивают основу для разного рода культурных идентичностей в мире в целом, так и в ограниченном мире интеллектуального дискурса экономики мы можем интерпретировать как культурный процесс формирование школ мысли, будь то марксистская, австрийская, кейнсианская, неоклассическая, новая классическая, старая институциональная, новая институциональная или любая другая школа. Однако воздействие культуры на мышление экономистов идет дальше, потому что культурные ценности, которые они наследуют или приобретают в процессе обучения, оказывают глубокое и порой непризнанное влияние на их восприятие и отношение. Конечно, утверждение о том, что культурные соображения влияют на то, как экономисты занимаются своим ремеслом, – это просто продолжение известного аргумента о влиянии идеологической точки зрения наблюдателя на его восприятие мира и о невозможности объективности в социальных науках, поскольку даже выбор объекта исследования сам по себе является субъективным процессом. Признавая это в настоящем контексте, мы должны, например, спросить, является ли очевидное принятие преобладающим большинством современных западных экономистов господствующей интеллектуальной парадигмы в их дисциплине – веры в эффективность конкурирующих рынков, фундамента, на котором построена политическая система капитализма, – продуктом интеллектуального убеждения или просто неосознаваемой культурной предрасположенности, сформированной ценностями их профессии.

Более того, культурный контекст экономики как дисциплины имеет отношение не только к ограничениям, с которыми сталкиваются те, кто ею занимается, но также и к методологии экономического дискурса. Процессы, благодаря которым идет порождение, обсуждение, оценка и передача экономических идей, стали предметом исследования сквозь призму подходов таких теоретиков литературного и критического анализа, как Деррида и Фуко. Обращение к текстуальной природе экономического знания и к функционированию риторики в дискурсе экономики рассматривалось такими экономистами, как Дейдра Макклоски, в качестве открытия новых «разговоров» в философии экономики[14]. Аргументация, убеждение и другие процессы, задействованные в разговоре экономистов друг с другом и с другими, имеют четкие культурные коннотации, как, например, указывалось в работах Арьо Кламера о росте, передаче и распространении экономического знания[15]; возможно, это не случайное совпадение, что Кламер занимает кафедру экономики искусства и культуры в Университете Эразма Роттердамского.

Перейдем теперь от культурного контекста экономики как системы мысли к культурному контексту экономики как системы социальной организации. Тот факт, что экономические агенты живут, дышат и принимают решения внутри культурной среды, нетрудно заметить. Равно как и то, что эта среда оказывает некоторое влияние на формирование их предпочтений и регулирование их поведения, будь то поведение на уровне индивидуального потребителя или фирмы или на совокупном уровне макроэкономики. Однако в своей формальной аналитике мейнстримная экономика была склонна пренебрегать этим влиянием, рассматривая поведение человека как проявление универсальных характеристик, полностью охватываемых индивидуалистической моделью рационального выбора и максимизации полезности, и считая, что рыночное равновесие применимо к любым обстоятельствам, независимо от исторического, социального или культурного контекста[16]. В самом деле, когда неоклассическое моделирование пытается анализировать культуру, оно может делать это только в своих категориях. Так например, Гвидо Коцци интерпретирует культуру как социальный актив, который включается в производительные функции единиц трудовой эффективности как вклад общественных благ в рамках межпоколенческой модели[17]. Хотя подобные попытки могут передать некоторые характеристики культуры в абстрактной экономике, они по-прежнему далеки от широких проблем культуры и экономической жизни в реальном мире.

При этом важно заметить, что долгое время существовал возникший в рамках нескольких школ экономической мысли интерес к изучению роли культуры как значимого фактора в ходе экономической истории. Вероятно, самый прославленный вклад в эту область – анализ Максом Вебером влияния протестантской трудовой этики на подъем капитализма[18]. Там культурные условия, в которых происходит экономическая деятельность, напрямую связаны с экономическими результатами. Приводилось и множество других примеров исторического влияния культуры на экономическое развитие. Например, присущий англосаксонской культуре дух индивидуализма, впервые отмеченный Адамом Смитом при обсуждении разделения труда, а затем всесторонне описанный великими представителями политической экономии, особенно Джоном Стюартом Миллем, может рассматриваться в качестве условия, способствовавшего распространению индустриальной революции в Британии и почти параллельно в Соединенных Штатах[19]. Ближе к нашему времени появилось много спекулятивных предположений о том, чем объясняется послевоенное «азиатское экономическое чудо», начавшееся с феноменального промышленного роста в Японии и продолжившееся феноменальными темпами роста в Южной Корее, на Тайване, в Гонконге и Сингапуре. Мы вернемся к этим вопросам в гл. IV.

Культура как экономика: экономический контекст культуры

Экономический дискурс и работа экономических систем идет внутри культурного контекста; но верно и обратное. Культурные отношения и процессы сами могут существовать внутри экономической среды и интерпретироваться с экономической точки зрения. Рассмотрим в этом свете обе вышеизложенные концептуализации культуры – широкое антропологическое определение и более специфическая функциональная интенция культуры.

Если культуру можно представить как систему убеждений, ценностей, обычаев и т. д., разделяемых определенной группой, тогда культурные взаимодействия между членами этой группы или между ними и другими группами могут моделироваться как трансакции, или обмен символическими и материальными благами в рамках экономики. Антропологи характеризовали примитивные и не очень примитивные общества таким образом, что идеи рынка, меновой стоимости, валюты, цены и т. д. приобретали культурное значение. Одна специфическая зона интересов была создана вокруг предположения, что все культуры приспособлены к своему материальному окружению и могут быть объяснены через него. Эволюция различных культур будет обусловлена не идеями, которые они воплощают, но их успехом во взаимодействии с окружающим материальным миром. Подобный «культурный материализм» имеет четкое соответствие в экономике, в особенности в старой школе институциональной экономики, где культура лежит в основе всей экономической деятельности. Действительно, Уильям Джексон рассматривает культурный материализм как средство реинтеграции культуры в тот же самый материальный, природный мир, частью которого является экономика[20].

Более того, рассмотрение роли культуры в экономическом развитии стран третьего мира вписывает культурные традиции и устремления бедняков в экономические рамки как средство для того, чтобы найти способы улучшить их материальное положение, не нарушая их культурную целостность. По сути, как это не раз заявляла Всемирная комиссия ООН по культуре и развитию (1995), концепция культуры и концепция развития неразрывно связаны в любом обществе. Таким образом, например, проекты по развитию в бедных странах, подобные тем, что финансировались международными агентствами, НГО, программами иностранной помощи, могут поднять уровень жизни в таких странах, только если признают, что культура того или иного сообщества является фундаментальным выражением его бытия и что эта культура помещается в экономический контекст, который определяет размах и степень возможного материального прогресса. Мы подробнее разбираем эти вопросы в гл. IV.

Обращаясь теперь к интерпретации культуры в функциональных категориях, мы снова обнаруживаем понимание культуры как экономики, как существующей внутри экономической среды. Возможно, наиболее очевидной исходной точкой будет положение о том, что культурное производство и потребление могут быть вписаны в промышленные рамки и что производимые и потребляемые блага и услуги могут рассматриваться как товары точно так же, как и любые другие товары, производящиеся в экономической системе. Термин «культурная индустрия» был запущен в оборот Максом Хоркхаймером и Теодором Адорно, представителями Франкфуртской школы, в 1947 г. в знак отчаянного осуждения коммодификации, присущей массовой культуре. Они видели, как культура трансформируется под воздействием технологии и идеологии монополистического капитализма; для них экономическая интерпретация культурных процессов была свидетельством катастрофы[21]. С тех пор понятие культурной коммодификации развивалось по нескольким разным направлениям, указывая на различную контекстуализацию культуры внутри обширной области экономики.

Одно из таких направлений, приведших к современной культурологии, признает, что культурные феномены насквозь пронизывают повседневную жизнь, и исследует популярную культуру с точки зрения экономических и социальных отношений в современном обществе (в основном «слева», хотя и не только)[22]. Другое направление развития ведет к постмодернистским мыслителям, таким как Жан Бодрийяр, который располагает культуру в меняющемся универсуме осязаемых и неосязаемых социальных и экономических феноменов. Стивен Коннор указывает на характерные для Бодрийяра утверждения о том, что «больше невозможно отделить экономическую область или область производства от области идеологии или культуры, поскольку культурные артефакты, образы, репрезентации, даже чувства и психические структуры стали частью мира экономики»[23]. Произошло стирание границ между образом или «симуляцией» и реальностью, которую он представляет («гиперреальностью»). Так, например, Бодрийяр утверждает, что Диснейленд более реален, чем «реальные» Соединенные Штаты, которые он имитирует[24].

Еще одна линия развития идет внутри культурной экономики. Она сосредоточивается на производстве и потреблении культуры (главным образом, искусства), характеризуемой как чисто экономические процессы. Предмет культурной экономики прочно укоренен в экономике и может считаться отдельной легитимной областью специализации с собственными международными ассоциациями, конгрессами и академическим журналом «Journal of Cultural Economics» и собственной классификацией согласно «Journal of Economic Literature», этому арбитру таксономии экономического дискурса. Корни культурной экономики – в первых работах Джона Кеннета Гэлбрейта по экономике и искусству[25], хотя важнейшая идентифицирующая ее работа – книга Баумоля и Боуэна «Исполнительские искусства: экономическая дилемма» (1966). С тех пор появился ряд специализированных изданий, а также продолжает расти количество теоретической и прикладной литературы по культурной экономике в академических журналах[26] и не только. В этой традиции культурные индустрии интерпретируются с использованием традиционного инструментария экономического анализа, хотя и с инновационными отклонениями и адаптацией к особенностям художественного спроса и предложения. Так, например, считается, что работа художников происходит в рамках рынка труда, для анализа которого могут быть привлечены знакомые экономистам концепции, такие как уравнения предложения труда и функции заработка; но предсказания поведения этого рынка могут противоречить ожиданиям из-за особых свойств художников как класса работников. Рассматриваемые таким образом культурные индустрии легко интегрировать в широкую модель экономики, например, модель «затраты – выпуск», в которую могут быть вписаны отношения культуры и других отраслей. Коммодификация культуры, подразумеваемая этим подходом, не отменяет других толкований культурного производства, в том числе представление о том, что культура может быть рационализирована только в автореферентных категориях. Скорее, этот экономический взгляд на культуру принимает в качестве дескриптивного факта то, что производство и потребление культурных благ и услуг внутри экономической системы обычно подразумевает экономические трансакции, что такая деятельность может быть некоторым образом описана, а то, что окажется внутри этого описания, может быть названо индустрией и соответствующим образом проанализировано. Мы вернемся к этой интерпретации культуры как индустрии в гл. VII.

Индивидуализм и коллективизм

Наш обзор области, которой посвящена данная книга, в этой вводной главе отсылает к идее о том, что экономическая мысль в своем развитии на протяжении последних двух столетий основывалась на индивидуализме[27], тогда как понятие культуры, по крайней мере в значении, определенном выше, является проявлением группового или коллективного поведения. В завершение этого введения полезно систематизировать различие между экономикой и культурой как основу для дальнейшего рассмотрения взаимосвязей между ними. Мы сделаем это, выдвинув следующее предположение: экономический импульс – индивидуалистический, культурный импульс – коллективный.

Согласно этому предположению, во-первых, существует поведение, которое может быть обозначено термином «экономическое», отражающее индивидуальные цели и описываемое в стандартной модели экономики, в которую включены эгоистические индивидуальные потребители, стремящиеся к максимизации своей собственной полезности, и эгоистические производители, стремящиеся максимизировать свои выгоды. Первая часть предположения верна для экономики, где в производственном секторе преобладают крупные корпорации, поскольку они всего лишь предоставляют средства, при помощи которых владельцы и менеджеры могут более эффективно преследовать своей собственный эгоистический экономический интерес. В стандартной неоклассической модели экономики рынки существуют для того, чтобы сделать возможным взаимовыгодный обмен; согласно теории общего равновесия, при определенных допущениях такие рынки ведут к максимизации социального благосостояния, определяемого с точки зрения участвующих в экономике индивидов и с учетом исходного распределения доходов.

Конечно, в такой экономике может происходить коллективное действие. Если происходит провал рынков или если их не существует, может потребоваться добровольное или принудительное коллективное действие для достижения оптимальных социальных результатов. Например, такие общественные блага, как национальная оборона или закон и порядок, которые не могут финансироваться напрямую через индивидуальный спрос, должны обеспечиваться государством или посредством добровольного сотрудничества. Другие формы кооперативного поведения возникают в индивидуалистской экономике. Но все эти проявления коллективного действия можно свести к индивидуальному спросу и, в рамках экономической модели, к эгоистическому интересу агентов-участников. Даже альтруизм определяется в такой модели как выражение индивидуальной максимизации полезности.

Во-вторых, согласно этому предположению, существует так называемое культурное поведение, не совпадающее с экономическим; такое поведение отражает коллективное как отличное от индивидуалистических целей и вытекает из природы культуры как выражающей верования, устремления и идентификации группы. Таким образом, культурный импульс может рассматриваться как желание, нацеленное на групповой опыт, коллективное производство или потребление, и не сводимое к желаниям образующих группу индивидов. Эти желания распространяются на многие виды деятельности, но в качестве иллюстрации мы можем использовать искусство. Многие художественные товары и услуги производятся благодаря деятельности группы, где результат – коллективное усилие, признаваемое участниками как имеющее ценность или смысл, выходящий за рамки того, что может быть просто приписано совокупности усилий участвующих индивидов[28]. Точно так же потребление искусства – например, в театрах и концертных залах – часто является коллективной деятельностью, в которой опыт группы превосходит сумму индивидуальных потребительских реакций. Конечно, здесь снова могут быть приведены контрпримеры. Большая часть искусства производится в результате индивидуальной деятельности, более того, в одиночестве, и человек, читающий роман или слушающий музыку у себя дома, занят исключительно индивидуальным потреблением. Тем не менее художники, работая в одиночку, обычно ожидают, что их произведение станет средством коммуникации с другими людьми, а одинокие потребители искусства тяготеют к созданию более обширных человеческих связей. Таким образом, каковы бы ни были производимые и потребляемые художественные продукты, процессы их производства и потребления могут рассматриваться не только как индивидуальное предприятие, но и как выражение коллективной воли, которая превосходит волю индивидуальных участников этих процессов.

Подводя итог, мы бы указали на то, что в контексте данной гипотезы экономический импульс может рассматриваться как выражение индивидуальных желаний членов общества в отношении себя, а культурный импульс – как коллективное желание группы или групп внутри данного общества, направленное на выражение через культуру в разных формах. Это предположение дает полезную основу для различения экономического и культурного на протяжении всего последующего обсуждения в этой книге.

Обзор книги

Можно предположить, что на каком-то глубинном уровне концептуальные основания, на которых покоятся и экономика, и культура, имеют дело с понятием ценности. Конечно, теории ценности играли центральную роль в развитии экономической мысли со времен Адама Смита, и какой бы ни была исходная дисциплинарная точка для рассмотрения культуры, будь то эстетика или современная культурология, вопросы ценности здесь также занимают центральное место. Глава II, таким образом, закладывает основы для рассмотрения понятия ценности в экономике и культуре, того, как они систематизируются и оцениваются. Тогда следующий шаг – предложить способы репрезентации культуры, которые помогут перекинуть мост через пропасть, разделяющую культуру и экономику, т. е. предложить способ концептуализации культуры в форме, выражающей ее основные характеристики, но при этом также поддающейся экономическому манипулированию и анализу. Этот шаг предпринимается в гл. III, в которой выдвигается понятие «культурного капитала» как способа репрезентации как материальных, так и нематериальных проявлений культуры. Определение культурного капитала вытекает из проделанного нами анализа экономической и культурной ценности и позволяет дать характеристику культурных товаров и услуг, культурной деятельности и других явлений таким образом, чтобы признать их экономическое и культурное значение. Учитывая долгосрочные рамки, внутри которых в практических целях должна оцениваться культура, мы продолжаем рассматривать межвременные характеристики культурного капитала: как его получают в качестве наследия прошлого, как с ним имеют дело в настоящем, и как он передается будущему. Такого рода проблематика может быть объединена под рубрикой «устойчивости» по аналогии с понятием природного капитала в экологическом контексте.

В гл. IV и V анализируются два специфических аспекта при обсуждении понятий ценности, культурного капитала и устойчивости. В гл. IV мы рассматриваем роль культуры в экономическом развитии: сначала мы исследуем культурные детерминанты экономических показателей, а затем переходим к анализу роли культуры как способа репрезентации целого круга явлений человеческой жизни как в развивающихся, так и в промышленно развитых странах. Проблема устойчивости здесь важна не только из-за значения долгосрочной перспективы в анализе экономического развития, но и из-за потребности поддерживать культурные системы как неотъемлемые элементы процесса развития. В гл. V рассматривается экономика культурного наследия: это, пожалуй, самое очевидное проявление культурного капитала, область, в которой принципы устойчивости находят наилучшее объяснение и применение.

В гл. VI мы обращаемся к процессу креативности как главному двигателю культурного роста и развития. Экономисты уже давно проявляли интерес к креативности как мотивационной силе инноваций и технологических изменений, но все их попытки осмыслить истоки творческого порыва и понять, каким образом стимулы и ограничения влияют на его выражение у индивидуальных творцов, ограничивались, как правило, слишком обобщающим выводом, что главным стимулом для инноваций является перспектива получения прибыли. И снова вопросы ценности занимают центральное место в нашем рассуждении: охарактеризовав труд художников, мы сможем идентифицировать производство экономических и культурных ценностей в создании и размещении их произведений.

В гл. VII мы возвращаемся к понятию культурных индустрий как способа репрезентации культурной деятельности в экономических категориях. В контексте толкования искусства как индустрии рассматривается и обсуждается подход, ставший центральным в культурной экономике за последние 30 лет. Далее мы рассматриваем культурные индустрии в более общей перспективе, уделив внимание роли культуры в городском развитии, туризме и торговле. Мы также обсудим потенциал культурных индустрий как вклада в экономическое развитие развивающегося мира, используя в качестве конкретного примера музыкальную индустрию.

Если интерпретировать культурную деятельность в категориях индустрии, это означает, что культурные индустрии имеют отношение к экономическому производству и создают рабочие места, а стало быть, правительства, которые не волнует культура как таковая, начнут проявлять к ней интерес. Это подводит нас к гл. VIII, в которой мы поднимаем более общий вопрос о том, каким образом может происходить вмешательство государства, тем или иным образом влияющее на культуру. Способ такого вмешательства – культурная политика, совсем недавно возникшая специфическая область деятельности правительства. Учитывая, что в современном мире большая часть политики занимается экономическими явлениями, неудивительно, что культурная политика очень прямо ставит вопросы об отношениях между экономикой и культурой. Культурная политика также имеет значимые политические последствия. Мы сосредоточим внимание на том, как культурная и экономическая политика дополняют друг друга и конфликтуют между собой: вопросы экономической и культурной ценности имеют решающее значение для разметки территории и принятия решений.

Наконец, в заключительной гл. IX делается попытка соединить все нити и указать направление движения. Могут ли экономика и культура рассматриваться в современном мире, где мы наблюдаем противоречивую динамику экономической глобализации и культурной дифференциации, как два организующих принципа современного общества, одинаково предопределяющих масштаб и ограничения цивилизационного прогресса в третьем тысячелетии?

II. Теории ценности

Иван: Конечно, это логично, ты просишь меня угадать цену, ты прекрасно знаешь, что цена зависит от того, насколько моден художник…

Марк: Я не прошу тебя применять весь набор критических стандартов, я не спрашиваю у тебя профессиональной оценки, я спрашиваю, сколько ты, Иван, отдашь за белую картину с несколькими грязно-белыми полосами?

Иван: Ни шиша.

Яшина Реза, «Art»[29]

Введение: почему ценность?

В своем фундаментальном значении ценность – это исток и мотивация всего экономического поведения. Идеи ценности пронизывают также и сферу культуры, но в другой перспективе. В экономической области ценность имеет отношение к полезности, цене и стоимости, которую индивиды или рынки приписывают товарам. Культурная ценность содержится в некоторых аспектах культурных феноменов, выражаемых либо в специфических терминах – например, тональная ценность музыкальной ноты, ценность цвета на картине, либо в более общих терминах – указание культурного достоинства или значимости произведения, объекта, опыта. Конечно, экономика и культура как области человеческой мысли и действия связаны с ценностями во множественном числе, т. е. с верованиями и моральными принципами, которые образуют рамку нашего мышления и бытия. Но, хотя мы должны признать влияние ценностей на человеческое поведение в целом и на интеллектуальную деятельность в социальных и гуманитарных науках в частности, нас в настоящем контексте интересует ценность в единственном числе.

В обеих интересующих нас областях, экономике и культуре, понятие ценности, несмотря на различное его происхождение, может рассматриваться как выражение стоимости не только в статическом и пассивном смысле, но также в динамическом и активном, как согласованный или трансакционный феномен. Таким образом, можно предположить, что ценность – это исходная точка в процессе установления связи между двумя этими областями, фундамент, на котором может строиться совместное рассмотрение экономики и культуры. Закладка этого фундамента – задача данной главы. Мы рассматриваем по отдельности происхождение теории ценности в экономике и в культуре (в той мере, в которой мы можем ее здесь идентифицировать), а затем выясняем, как эти концепции могут быть приложены к экономической и культурной оценке культурных благ. Завершается глава анализом в свете этих идей такого явления, как художественный музей.

Теория ценности в экономике

Подходящая отправная точка для рассмотрения теорий ценности (value) в экономике, как и в случае большинства вопросов в истории экономики, – «Богатство народов» Адама Смита (1776). Смит первым стал различать ценность товара в потреблении, т. е. способность удовлетворять потребности человека, и ценность при обмене, т. е. количество других товаров и услуг, с которым кто-то готов расстаться, чтобы приобрести единицу товара. Смит и политические экономисты, пришедшие ему на смену в XIX в., выдвигали теории ценности, основанные на стоимости производства. Эти авторы, по сути, предлагали рассматривать законы, регулирующие распределение доходов, на основе ценности объекта, определяемой затратами на исходные материалы, используемые для его производства. Таким образом, например, Смит, а позднее Рикардо и Маркс, сформулировали трудовые теории, в которых ценность определяется количеством труда, воплощенном в товаре. Для Маркса вознаграждение, связанное с другими факторами (прибылями, дивидендами, рентой, процентом), было ценностью, прибавочной по отношению к ценности труда. Таким образом, его теория ценности была теорией распределения, вытекающего из классовых отношений в обществе; в анализе Маркса ценность труда в виде заработной платы идет рабочему классу, а оставшаяся прибавочная ценность – правящим классам.

Важным элементов дебатов по поводу ценности в XVIII–XIX вв. была идея «естественной ценности», набора цен, определяемых условиями производства и затрат. Естественная ценность рассматривалась как центр притяжения, к которому тяготели реальные цены, свободные от краткосрочных искажений. В наши дни мы называем их ценами, полученными при долгосрочном равновесии. Идея естественных цен возникла еще до Адама Смита, ее можно отыскать в еще более ранних сочинениях Джона Локка, Уильяма Петти и др.[30] За этим просматривается тенденция к рассмотрению естественной стоимости как отражения действия «естественных» сил, определяющих цены посредством упорядоченного процесса наподобие тех, что регулируют исходы в природном мире.

С этим связана концепция абсолютной или внутренне присущей ценности, являющейся числом или мерой, которая может быть приписана товарной единице независимо от какого бы то ни было обмена через покупку или продажу и которая будет инвариантом во времени и пространстве. Смит определял внутреннюю ценность в категориях трудовой теории ценности, то же самое делал Рикардо[31]. В своих более поздних работах Рикардо пошел еще дальше в различении между абсолютной и относительной ценностью. Но идеи абсолютной ценности, которые в то время выдвигали он и другие, например, Мальтус, подверглись серьезной критике со стороны Сэмюэля Бейли (1825), а позднее и со стороны других авторов[32], которые высмеяли идею о том, что существует какое-то естественное или воспроизводимое мерило ценности, заложенной в товарах. Схожим образом классическую теорию стоимости жестко критиковал Джон Рёскин, хотя и с несколько иных позиций. Для Рёскина, как и для Карлейля, идея того, что ценность товара может определяться рыночными процессами и измеряться в денежном эквиваленте, была нарушением принципов внутренней ценности, на основе которых должна определяться стоимость предметов, в особенности предметов искусства. Вместо этого он связывал ценность с расширяющим жизненные возможности трудом работника, производившего товар; работник не только сам получал удовольствие от своих усилий, но и частично наделял этим благом того, кто пользовался продуктом. Рёскин применил эту теорию к объяснению того, почему некоторые произведения искусства обладают большей ценностью, чем другие, утверждая, что творческий производственный процесс наделяет картину или скульптуру ценностью, которая оказывается включена в само произведение или внутренне ему присуща[33]. В конце XIX в., однако, произошла маржиналистская революция[34], которая заменила теории ценности, основанные на стоимости производства, моделью экономического поведения, построенной на индивидуальной полезности. Джевонс, Менгер и Вальрас рассматривали индивидов и их предпочтения как «предельные атомы» процесса обмена и рыночного поведения[35]. Они объясняли меновую стоимость в категориях паттернов предпочтения потребителями товаров, способных удовлетворить их индивидуальные потребности. Однако идея полезности, которую сформулировали неоклассические экономисты, в действительности была не нова. Первоначально термин «полезность» использовал Бентам для описания внутренне присущих товару свойств, которые «производят выгоду, преимущество, благо или счастье»[36]; позднее он перенес его значение на понятие удовольствия, связанного с актом потребления товара, – интерпретация, которая в дальнейшем разрабатывалась Джевонсом (1988) и была принята за основу маржиналистской теории.

Отсюда теория полезности, лежащая в основе теории потребительского поведения в современной экономике. Предполагается, что индивиды обладают иерархией установленных предпочтений по отношению к товарам, так что они могут четко сказать, что они предпочитают данное количество одного товара данному количеству другого (или выбор между одним и другим товаром им безразличен). При обоснованных допущениях, касающихся природы этих иерархий, включая допущение о том, что предельная полезность уменьшается по мере роста потребления товара, может быть выведена теория спроса, которая сама по себе поддается проверке и может занять место рядом с теорией предложения для того, чтобы дать модель ценообразования на конкурентных рынках. Людям не требуется задавать никаких вопросов, почему их иерархии предпочтений таковы. Истоки желания (биологические, психологические, культурные, духовные или какие-то еще) не имеют значения; всего лишь требуется, чтобы ранжирование предпочтений было произведено упорядоченным способом.

Несмотря на то что многие экономисты считают теорию ценности исчерпывающей с точки зрения универсальности и элегантности, анализ предельной полезности часто подвергался критике. Для наших задач наибольший интерес представляет направление атаки, утверждающее, что стоимость является социально сконструированным явлением и что определение стоимости и, соответственно, цен не может быть изолировано от социального контекста, в котором эти процессы происходят[37]. Разработка социальной теории стоимости ассоциируется с именами таких экономистов, как Торстейн Веблен, Джон Р. Коммонс и другие экономисты «старой» институциональной школы, хотя эта линия уходит еще глубже, к Джону Бейтсу Кларку в конце XIX в. и еще раньше. Критике подвергаются прежде всего основания теории предельной полезности, т. е. положение о том, что потребитель может сформулировать упорядоченные предпочтения, основываясь исключительно на индивидуальных потребностях, на которые не оказывает влияния институциональное окружение и социальное взаимодействие и процессы, управляющие и регулирующие обмен. Как таковая эта критика может рассматриваться как часть более широкой критики неоклассической экономики, на которую мы указывали в гл. I.

Изобретение предельной полезности могло разрешить так называемый «парадокс стоимости»[38], но едва ли избавило от потребности в теории стоимости. Верно, что неоклассический маржинальный анализ дает объяснение ценообразованию на конкурентных рынках, которое до сих пор принимается, и что внутри этой модели цены могут рассматриваться как средства, при помощи которых рыночная экономика координирует множественные оценки индивидуальных акторов в системе, придавая упорядоченность хаосу разнообразных человеческих потребностей и желаний. В результате для многих современных экономистов теория цены стала теорией ценности, и больше говорить не о чем. Тем не менее можно утверждать, что рыночные цены в лучшем случае несовершенный индикатор стоящей за ними ценности. Они редко свободны от временных помех, которые иногда трудно отличить от более долгосрочных тенденций: возникает проблема, как установить, где заложено долгосрочное равновесие цен. Но даже без таких преходящих аберраций искажение цен может произойти во множестве других случаев, например, из-за не идеально конкурентных рынков, неполной информации и т. д. К тому же цены не отражают добавочное потребительское удовольствие, испытываемое при покупке товара. Таким образом, можно сказать, что цены в лучшем случае являются индикатором ценности, но совершенно не обязательно мерой ценности, и теория цены разрабатывает теорию ценности, но является заменой для нее в экономике.

Экономическая оценка культурных товаров и услуг

Теперь мы рассмотрим, как понятия экономической ценности могут применяться к культурным товарам и услугам. Для этого мы должны различать частные культурные блага, для которых хотя бы потенциально существует набор рыночных цен, и общественные блага, для которых цены не установлены. При этом нельзя забывать, что многие культурные блага обладают смешанными характеристиками и частных, и общественных благ. Картина Ван Гога, например, может продаваться и покупаться как предмет искусства, чья ценность в качестве частного блага существует только для тех, кто ею владеет; в то же время картина как элемент истории искусства приносит общественную пользу историкам, любителям искусства и публике в целом. Принципы оценки, обсуждаемые ниже, применимы к обоим аспектам таких благ.

Индивидуальное потребление частных культурных благ

Обратившись сначала к частным культурным благам, мы легко можем измерить, чем готовы пожертвовать потребители, чтобы приобрести такие блага, и мы можем построить функции спроса для таких благ, которые будут выглядеть почти так же, как функции спроса для любого другого товара. Если поместить эти функции спроса рядом с функциями предложения, отражающими предельные цены, затрагивающие производство благ, можно увидеть, что частный рынок достиг равновесия. Однако, как отмечалось в предыдущем разделе, способность цены быть настоящим показателем ценности в лучшем случае ограничена для любого товара. Для культурных благ есть дополнительные оговорки. Со стороны спроса на культурных рынках на смену простому вневременному потребителю, максимизирующему полезность, приходит индивид, вкус которого накапливается, а следовательно, зависит от времени. Как мы увидим далее в гл. VII, культурное потребление может считаться процессом, который вносит вклад как в удовлетворенность в настоящем, так и в накапливание знаний и опыта, ведущих к будущему потреблению. Таким образом, влияние спроса на цены должно выходить за рамки непосредственной оценки указанного блага.

В то же время с точки зрения предложения стандартные условия ценообразования на конкурентных рынках не обязательно выполняются на рынках культурных благ. В частности, как мы еще увидим в дальнейших главах, производители (в особенности художники) могут не быть максимизаторами прибыли, и ожидаемая цена может играть только второстепенную роль – или же вообще не играть никакой роли – в их решениях по размещению ресурсов. Вдобавок могут наблюдаться значительные экстерналии и в производстве, и в потреблении.

В целом можно сделать вывод, что цена будет всего лишь ограниченным индикатором экономической ценности частных культурных товаров при рыночных исходах, отчасти из-за недостатков цены как меры ценности любого экономического блага, а отчасти из-за дополнительных характеристик, присущих именно культурным благам и услугам. Тем не менее в большинстве эмпирических ситуаций, когда нам требуется оценка экономической ценности частного культурного блага, его рыночная цена, вероятнее всего, окажется единственным доступным индикатором. Поэтому большие усилия были затрачены на то, чтобы собрать оценки ценности различных культурных благ и услуг в рыночных экономиках всего мира. Например, идет постоянный мониторинг цен на рынке изобразительного искусства, и совокупная стоимость продаж за любой период рассматривается в качестве индикатора экономических масштабов этого рынка. Торговая статистика может использоваться как средство оценки экономической стоимости международных потоков культурных благ, например, музыкальных прав, фильмов, телевизионных программ и т. д. Экономическое влияние культурных организаций на местную, региональную, национальную экономику оценивается с отсылкой к рыночным ценам и объему произведенной продукции – кассовым сборам для театральных трупп, доходам от входных билетов для музеев и галерей и т. д. На более общем уровне размеры культурного сектора и его вклад в экономику оцениваются во многих странах путем суммирования добавочной стоимости или валовой стоимости выпущенной продукции с учетом ее различных компонентов. Короче говоря, несмотря на теоретические ограничения, которые призывают к некоторой осторожности при использовании рыночных цен как индикаторов экономической ценности культурных благ и услуг, использование данных, полученных непосредственно от рыночных трансакций, для таких целей широко распространено и общепризнанно.

Коллективное потребление общественных культурных благ

В случае общественных культурных благ возможно применение стандартных процедур экономического измерения. За последние годы в экономике был достигнут большой методологический прогресс в оценке нематериальных феноменов, на которые есть спрос у потребителя (например, дружелюбная среда); при этом используются такие техники, как, например, методы условной оценки. Мы будем подробнее рассматривать эти методы в гл. V в контексте оценки культурного наследия; пока достаточно сказать, что метод условной оценки и связанные с ними техники пытаются приписать экономическую ценность экстерналии или общественному благу, рассчитав, какой была бы функция спроса, если бы спрос мог выражаться через нормальные рыночные каналы. В результате накопления оценок по разным потребителям получается итоговая цена спроса, которую можно сравнивать с затратами на обеспечение разных уровней данного блага, чтобы определить, гарантировано или нет предложение, и если да, то насколько.

Эти подходы пытаются имитировать рынок для указанных феноменов, и поэтому на полученных в результате ценах сказываются те же ограничения, что и на интерпретации обычных рыночных цен для частных благ. Кроме того, при оценке спроса на общественные блага возникают некоторые дополнительные проблемы из-за недостаточности и предвзятости самих технологий измерения. Так, хотя теория методов условной оценки добилась такого значительного прогресса за последние годы, что даже получила сдержанное одобрение независимой конференции, которую возглавляли два скептических нобелевских лауреата по экономике[39], остаются методологические трудности, не позволяющие в полной мере интерпретировать полученные с помощью этих методов результаты как «истинную» экономическую ценность. Например, скорее всего всегда будет существовать озабоченность гипотетической природой создаваемых рынков, несмотря на экспериментальные свидетельства конгруэнтности поведения на реальных и симулированных рынках. Несмотря на то что классическую «проблему безбилетника» можно контролировать, ее итоговое значение при определении готовности платить остается неясным.

Тем не менее, несмотря на трудности в интерпретации цен как экономической ценности, экономистам, работающим над оценкой спроса на общественные культурные блага (или на общественную составляющую в смешанных благах на культурной арене), ничего не остается, кроме как применять стандартные методы и принимать полученные оценки как наилучшие из имеющихся оценок экономической ценности данного блага. Так, например, мы с Гленном Уиверсом[40] провели оценки готовности австралийских потребителей отдавать часть своих налоговых отчислений на общественную составляющую искусства. Из-за диапазона допущений, на которых может базироваться любая такая оценка, мы не стали торопиться с выявлением единой «цены спроса». Тем не менее мы считали, что можем с достаточной степенью уверенности заключить, что средняя экономическая ценность, приписываемая австралийскими налогоплательщиками внерыночным выгодам, полученным, по их мнению, от искусства в 1983 г., превышала размер налогов, необходимых для финансирования государственной поддержки австралийского искусства. Уильям Моррисон и Эдвин Вест в своем исследовании получили в целом похожие результаты в Канаде[41]. В гл. V мы вернемся к дальнейшим методам условной оценки культурных благ и услуг. Пока скажем лишь, что, несмотря на теоретические и практические ограничения, для оценки общественных культурных благ могут использоваться традиционные методы и что полученные таким образом результаты были приняты в качестве показателей ценности таких благ.

Культурная ценность

Как мы заметили в начале данной главы, думать о культуре в любом из определенных ранее значений – это значит думать о ценности. Стивен Коннор описывает ценность в культурном дискурсе как то, «от чего некуда деться». Речь идет не только о самой идее ценности, но и о процессах установления, приписывания, модификации, утверждения и даже отрицания ценности, одним словом, о процессах оценки… Нас повсюду преследует потребность в ценности в таком активном, трансакционном смысле [42].

Таким образом, в вопросе ценности и оценки теоретик культуры поразительным образом сходится с экономистом.

Однако происхождение ценности в культурной сфере совершенно отличается от ее происхождения в экономике, и способы репрезентации ценности с точки зрения культуры будут, скорее всего, отличаться от тех, что используются в экономике. Какова природа ценности, которую сообщество приписывает традициям, символизирующим его культурную идентичность? Что мы имеем в виду, когда говорим, что оперы Монтеверди или фрески Джотто имеют ценность для истории искусства? В обоих случаях апелляция к индивидуальной пользе или цене не кажется адекватной. Вопросы культурной ценности укоренены в дискурсе культуры, хотя моделью для методов ее оценки могут послужить методы экономической мысли.

Идентификация ценности внутри широкого культурного контекста исходит из базового принципа, согласно которому ценность представляет позитивные, а не негативные характеристики, ориентацию на то, что хорошо, а не на то, что плохо. Она может быть поставлена в один ряд с принципом удовольствия, которым человек руководствуется в своем выборе. Но в то же время отождествление ценности с простым гедонизмом может оказаться недостаточным или неадекватным. Например, формирование ценностей происходит в моральном или социальном универсуме, который транслирует использование принципа удовольствия в качестве критерия, что может сказаться на интерпретации ценности[43], как мы увидим ниже.

Долгая традиция культурной мысли вплоть до культурного модернизма видит истинную ценность произведения искусства в присущих ему качествах эстетической, художественной или более широкой культурной значимости. Подобный гуманистический взгляд на культурную ценность подчеркивает универсальные, трансцендентные, объективные и безусловные характеристики культуры и предметов культуры. Суждения, конечно, будут варьироваться от индивида к индивиду, но консенсус относительно культурной значимости самых важных вещей гарантирует им попадание в культурный «канон». Музей и академия становятся хранилищем этой «высокой» или «элитарной» культурной ценности. Со временем могут произойти изменения, так что произведения, некогда бывшие оппозиционными по отношению к истеблишменту, например, живопись Пикассо, музыка Стравинского, проза Джойса, драматургия Брехта или поэзия Элиота, постепенно входят в канон; но наряду с этим всегда существуют вечные свойства абсолютной культурной значимости. Можно сказать, что концепция абсолютной ценности предметов культуры соответствует идеям внутренней, естественной или абсолютной ценности, выдвигавшимся в ином контексте классическими политическими экономистами, о которых мы писали выше.

В эпоху постмодернизма в последние два-три десятилетия новая влиятельная методология, позаимствованная у социологии, лингвистики, психоанализа, поставила под сомнение традиционные идеалы, согласно которым в основе культурной ценности лежат гармония и правильность, и создала новую, изменчивую и гетерогенную, интерпретацию ценности – на место абсолютизма пришел релятивизм. Однако постмодернизму с его более свободными представлениями о ценности все же не удалось предложить удовлетворительное объяснение того, как может восприниматься и оцениваться ценность[44]. Из-за возникшей в связи с этим неопределенности многие авторы ссылаются на «кризис ценности» в сегодняшней теории культуры.

Современные теоретики культуры, вынужденные выбирать между политически консервативным абсолютизмом и левым релятивизмом в поисках истины культурной ценности, – это слишком упрощенная картина, едва ли не пародия. Однако в такой пародии есть доля правды. Может ли идеологически непредвзятый наблюдатель найти выход из этого положения? Возможно, прогресса удастся достичь, если принять следующие положения. Во-первых, необходимо ввести различие между эстетикой (за неимением более подходящего термина) и социологией культуры[45]. Иными словами, должна быть возможность отделить область чистого, самореферентного и внутренне непротиворечивого эстетического суждения от более широкого социального и политического контекста, в котором выносится такое суждение. Если даже такие суждения обусловливаются контекстом, нельзя отрицать существование индивидуальной эстетической реакции. Во-вторых, при достаточной регулярности индивидуальных реакций возможно прийти к согласию относительно конкретных случаев, которые интересны сами по себе. Возможно, что люди приходят к согласию по «неправильным» причинам, будучи безнадежно ограничены своей социальной средой или какой-то другой внешней силой, но вполне вероятно и то, что их консенсус возникает из какого-то более фундаментального процесса, при помощи которого порождается и передается ценность. Действительно, можно сказать, что, по каким бы причинам это ни происходило, представляет интерес сам факт согласия относительно культурной ценности в конкретных случаях. В-третьих, будет нетрудно согласиться с тем, что культурная ценность – множественная и меняющаяся вещь, которая не может быть понята изнутри одной какой-то области. Иными словами, ценность отличается разнообразием видов и в то же время сама по себе изменчива. В-четвертых, некоторые из явлений могут не поддаваться измерению в соответствии со знакомыми количественными или качественными стандартами. Например, Терри Смит указывает, что культурная оценка обычно плохо поддается измерению по внутренней или по внешней шкале, потому что она «она возникает в потоке: ее модусы – порождение, концентрация, возникновение каналов, струн, иногда цепочек оценки»[46].

Если в целях данного обсуждения приняты указанные общие положения, возможный выход – попытаться разбить концепцию культурной ценности на несколько образующих ее компонентов. Таким образом, не претендуя на исчерпывающее объяснение, можно будет описать произведение искусства как обладающее рядом характеристик культурной ценности.

1. Аутентичная ценность. Не пытаясь еще больше деконструировать и без того неуловимое понятие эстетического качества, мы можем, по крайней мере, рассматривать свойства красоты, гармонии, формы и другие эстетические характеристики произведения как признанный компонент его культурной ценности. Сюда могут быть добавлены элементы эстетической интерпретации произведения, на которую влияют стиль, мода и хороший или плохой вкус.

2. Духовная ценность. Эта ценность может интерпретироваться в формальном религиозном контексте, например, когда произведение имеет особое культурное значение для людей одной веры, одного племени или одной культурной группы; или же у нее может быть разделяемая всем человечеством светская основа, связанная с внутренними качествами произведения. Благотворное влияние, оказываемое духовной ценностью, включает понимание, просвещение и озарение.

3. Социальная ценность. Произведение может передавать ощущение связи с другими людьми, а также вносить вклад в понимание общества, в котором мы живем, и укреплять чувство идентичности и места.

4. Историческая ценность. Важным компонентом культурной ценности произведения искусства могут быть его исторические взаимосвязи: как оно отражает условия жизни в то время, когда было создано, и как освещает будущее, обеспечивая чувство связи с прошлым.

5. Символическая ценность. Произведения искусства и другие предметы культуры существуют как хранилища и проводники смысла. Если индивидуальное прочтение произведения искусства включает извлечение смысла, тогда символическая ценность произведения включает природу смысла, содержащуюся в произведении, и его ценность для потребителя.

6. Ценность подлинности. Эта ценность отсылает к тому факту, что произведение искусства является реальным, оригинальным и уникальным. Не приходится сомневаться в том, что подлинность и целостность произведения сами по себе имеют очевидную ценность, дополнительную по отношению к вышеперечисленным видам ценности[47].

Подобный набор критериев может быть предложен независимо от того, является ли их оценочная шкала фиксированной или подвижной, объективной или субъективной. Следовательно, независимо от того, является ли ведущий принцип абсолютным или относительным, представляется, что можно достичь некоторого прогресса, выявив объем концепции культурной ценности путем разбора ее на составляющие.

Тем не менее проблема оценки остается независимо от того, стоит ли перед нами задача оценки любого из вышеперечисленных компонентов или же ведется поиск единой меры, или индикатора, культурной ценности в конкретном случае. Несколько методов может быть использовано при определении культурной ценности с опорой на ряд специальных методов оценки, использующихся в социальных и гуманитарных науках. Среди них можно назвать следующие методы.

1. Картографирование (mapping). Первой стадией может быть прямой контекстуальный анализ объекта исследования, в том числе физическое, географическое, социальное, антропологическое картографирование, для того чтобы установить общую рамку, которая оказывает влияние на оценку каждого компонента культурной ценности.

2. Подробное описание (thick description). Этот метод относится к средствам интерпретативного описания культурного объекта, среды или процесса, которое рационализирует до тех пор необъяснимый феномен, раскрывает действие культурных систем, лежащих в его основе, и углубляет понимание контекста и смысла наблюдаемого поведения[48].

3. Анализ отношения (attitudinal analysis). Под этой рубрикой могут быть объединены различные техники, в том числе методы социального исследования, психометрические измерения и т. д., а также различные техники получения ответа (eliciting)[49]. Подобные подходы скорее всего окажутся полезны для оценки социальных и духовных аспектов культурной ценности. Они могут применяться на индивидуальном уровне, чтобы выяснить индивидуальную реакцию, или на общем уровне для выяснения отношения групп или для выявления паттернов консенсуса.

4. Контент-анализ. Эта группа техник включает методы, направленные на идентификацию и классификацию смысла, подходящие для измерения различных интерпретаций символической ценности произведения или других изучаемых процессов.

5. Экспертная оценка. Вклад экспертизы в различные дисциплины, вероятно, является самым важным компонентом в оценке культурной ценности, в особенности в случае суждений об эстетической, исторической и аутентичной ценности, где отдельные навыки, специальное образование и опыт ведут к получению более информированных оценок. Некоторая проверка таких суждений путем сравнения с принятыми профессиональными стандартами в процессе взаимного партнерского рецензирования в некоторых случаях может оказаться желательной для того, чтобы сократить процент непродуманных, предвзятых и оторванных от реальности мнений.

Перечисленные методы могут обеспечить некоторую перспективу измерения аспектов культурной ценности в отдельных случаях. Но в других случаях оценка терпит неудачу не только из-за отсутствия измерительной шкалы, но из-за многогранной природы самих явлений. Рассматривая список критериев культурной ценности, Терри Смит указывает на «удвоение» некоторых характеристик, когда в них одновременно присутствуют и тезис, и антитезис[50]. Так например, он считает, что характеристики эстетической ценности вращаются вокруг концепции красоты и гармонии, но в другой ценностной цепочке – вокруг концепций возвышенного и хаоса; также он полагает, что духовная ценность сосредоточена вокруг понимания и просвещения, но при этом на необходимом фоне непонимания и отчуждения.

В заключение скажем, что, возможно, в современной теории культурной ценности и наблюдается кризис, но это не должно отвращать нас от попыток определить, что такое культурная ценность и как она формируется. Радикальная критика, конечно, поставила под вопрос методологию и идеологическую основу традиционных позиций и вынудила произвести переоценку общепринятого образа мышления. Но из этого не следует, как предполагают более строгие ее адепты, что ситуация безнадежна. Интеллектуальное сближение, несомненно, возможно на самых разных позициях[51]. Один из подходов, предлагаемый здесь, – попытаться разобраться в понятии культурной ценности, разложив его на составляющие элементы, для того чтобы более четко артикулировать его многогранную природу. Если такой подход сумеет прояснить понимание материала, из которого образуется культурная ценность, это облегчит дальнейшую операционализацию концепции культурной ценности и позволит утвердить ее значение наряду со значением экономической ценности.

Мы вернемся к этим проблемам, включая вопрос измерения, в более прагматичном ключе в гл. V, в которой рассматривается культурная ценность наследия.

Может ли экономическая ценность охватить культурную ценность?

Каков бы ни был окончательный приговор относительно возможностей идентификации и измерения культурной ценности, на материале этих двух глав видно, что понятия экономической и культурной ценности выступают как различные концепции, которые следует разделять при рассмотрении оценки культурных благ и услуг в экономике и в обществе. Такой вывод может показаться противоречащим общепринятой экономической теории, основанной на индивидуальных предпочтениях. Нам могут возразить, что все элементы, которые мы идентифицировали в качестве культурной ценности, с тем же успехом осмысляются через экономическую теорию индивидуальной полезности. Поскольку неоклассическая теория ничего не говорит про источник индивидуальных предпочтений, такие предпочтения вполне могут возникнуть у человека благодаря внутреннему процессу культурной оценки, на которую влияют любые культурные критерии или нормы, считающиеся важными для внешнего окружения и оценивающиеся в соответствии со шкалой культурных ценностей собственного изобретения. Таким образом считается, что если этот индивид ставит объект А выше в эстетическом, духовном или другом смысле, чем объект В, он будет готов больше заплатить за объект А, чем за объект В, при прочих равных условиях. Тогда разница в цене спроса может интерпретироваться как мера различия в культурной ценности.

Предположение о том, что готовность платить охватывает весь спектр того, что мы предложили в качестве культурной ценности, и что в связи с этим отдельная концепция культурной ценности избыточна для экономического анализа, нуждается в серьезном дальнейшем изучении.

Есть основания утверждать, что готовность платить является неадекватным или неподходящим показателем культурной ценности. Самое очевидное – представление о том, что культурная ценность заложена в предметах или других культурных явлениях, существующих независимо от реакции на эти предметы со стороны потребителя. Если бы это было так, то для существования ценности не требовался бы опыт переживания этой ценности индивидом, и поэтому независимо от того, готов ли индивид поступиться другими благами и услугами, чтобы приобрести данный объект, это не будет иметь никакого отношения к наличию культурной ценности объекта. Конечно, может случиться, что признание индивидом внутренней культурной ценности может побудить его заплатить больше за предметы, содержащие ее, но ценность эта будет существовать вне зависимости от того, сделает ли он это или нет.

Однако нет необходимости постулировать внутреннюю или абсолютную ценность для того, чтобы установить существование культурной ценности независимо от экономической ценности. Отложим в сторону абсолютистский аргумент и будем исходить из того, что культурная ценность вносит несомненный вклад в индивидуальную полезность, но с некоторой характерной особенностью. По ряду причин культурную ценность невозможно идентифицировать посредством индивидуальной готовности платить. Во-первых, недостаточное владение информацией о культурном предмете или процессе лишает возможности сформулировать надежное суждение о готовности за него платить. Если такая недостаточная информированность оказывается широко распространенной, это может поставить под сомнение использование предпочтений индивидов как основы для суждений о культурной ценности данного предмета или процесса. Во-вторых, некоторые характеристики культурной ценности не могут быть выражены в категориях предпочтений. О некоторых качествах, имеющих первоочередное значение для какого-нибудь аспекта культурной ценности, информированный индивид высказывается не как о лучших или худших, но только как о качественно разных – например, красная, а не синяя картина, абстрактная, а не фигуративная. В-третьих, некоторые характеристики культурной ценности могут измеряться, если вообще это возможно, по шкале, не переводимой в денежный эквивалент: например, индивид не получает никакой выгоды или пользы от данной ценности, и поэтому готовность платить отсутствует. Однако индивид может признавать культурную ценность рассматриваемого феномена – художественного произведения, музыкального исполнения, фильма или исторической достопримечательности – и способен сформулировать суждение о его культурной значимости в соответствии с подходящими критериями. При таких обстоятельствах индивид определенным образом ранжирует предметы с точки зрения культуры, но будет ранжировать их иначе с точки зрения готовности платить. Наконец, некоторые проблемы могут возникнуть при использовании индивидуальной готовности платить в качестве показателя культурной ценности, когда рассматриваемый феномен (например, культурный опыт) возникает благодаря тому, что индивид – член группы. Здесь мы имеем в виду не стандартные проблемы безбилетничества в случае готовности платить за общественные блага, но скорее те случаи, когда индивиды получают выгоды только как члены группы – например, преимущества национальной идентичности, чувства причастности или принадлежности к группе, которое, скажем, может возникнуть в театральном зале. Такие преимущества могут в пределе существовать в некотором коллективном смысле, будучи зависимыми от существования группы; их нельзя полностью выносить за скобки для тех индивидов, из которых состоит группа; стало быть, сумма индивидуальных готовностей платить за предполагаемую выгоду может оказаться неадекватным отражением ее культурной ценности.

Мы обсуждали эти отличительные характеристики концепции культурной ценности с точки зрения формирования и выражения индивидуальных предпочтений. Положения, выдвинутые выше, остаются релевантными, даже если мы расширим понятие формирования ценностей в трансакциональном контексте, где оценка культурной ценности производится на основе переговорного процесса, включающего взаимообмен и взаимодействия между индивидами. Люди формируют суждения о культурной ценности не только при помощи интроспекции, но и в процессе обмена с другими людьми. Мы вернемся к этому вопросу в гл. VI, где рассматривается образование стоимости произведений искусства.

Остается еще один вопрос: может ли экономическая ценность включать культурную ценность? Экономист, вполне охотно признавая, что существуют разные концепции культурной ценности, может возразить, что это неважно для экономики и не имеет отношения к функционированию экономических систем. Однако, как мы уже указывали, взгляд на экономику, исключающий культурный аспект деятельности индивидуальных экономических агентов и институтов, в которых они участвуют, скорее всего будет страдать от серьезных недостатков в объяснении и понимании поведения. Если интерес к культурной ценности действительно оказывает некоторое воздействие на принятие решений на микро– и макроуровне, каким-то образом влияя на распределение ресурсов, его нельзя игнорировать при экономическом анализе.

Таким образом, мы продолжаем настаивать на необходимости рассмотрения экономической и культурной ценности как разных сущностей: каждая из них по-своему важна для понимания стоимости любого культурного товара. Если это так, полезно спросить, как два этих типа ценности соотносятся между собой. Для упрощения нашей дискуссии предположим, что культурную ценность, как и экономическую, можно свести к единой независимой статистике, определяемой в отношении отдельных культурных товаров как консенсуальное суждение, суммирующее различные элементы, из которых состоит культурная ценность. Возьмем в качестве примера два произведения искусства. Если одно ценится выше, чем другое, на основе предложенных нами критериев и получает больше очков на постулируемой единой шкале культурной ценности, можно ожидать, что оно будет иметь большую цену на рынке (благодаря более высокой готовности платить) и, следовательно, более высокую внешнюю экономическую ценность. Экстраполирование этого соотношения на большее количество работ может подсказать некоторую корреляцию, возможно, даже высокую, между очками по экономической и культурной шкале; и действительно, такие корреляции демонстрировались (с использованием очень ограниченной интерпретации культурной ценности) в отношении современного искусства[52].

Но такая позитивная корреляция едва ли будет идеальной по рассмотренным выше причинам, в силу которых культурная ценность является весьма своеобразным феноменом. Не только некоторые компоненты культурной ценности потеряются в этом разделении, но также и внутренние связи между компонентами окажутся противоречивыми. Более того, в некоторых случаях общие отношения между экономической и совокупной культурной ценностью будут лежать в отрицательной области. Иными словами, независимо от того, какой критерий культурной ценности считается применимым – единый или множественный, мы будем сталкиваться с контрпримерами, в которых высокая культурная ценность ассоциируется с низкой экономической ценностью, и наоборот. Например, при наличии норм «высокой культуры» (консервативной, элитарной, господствующей, абсолютистской) атональная классическая музыка окажется примером товара с высокой культурной, но низкой экономической ценностью, а телевизионная «мыльная опера» – товаром высокой экономической/низкой культурной ценности. В контексте исторического наследия можно выявить множество примеров активов с низкой экономической и высокой культурной ценностью; так, Натаниэль Личфилд пишет:

бывшие прядильные фабрики имеют значительную культурную ценность для археологии промышленности, но не имеют рыночной ценности как собственность, поскольку больше не могут использоваться в своей исходной функции[53].

Применение: случай художественного музея

Чтобы проиллюстрировать концепции, рассматриваемые в данной главе, обратимся к реальному культурному феномену, случаю художественного музея[54] и посмотрим, как можно применять на практике некоторые аспекты теории.

Музеи могут представлять для разных людей разные вещи: для художников это витрина для демонстрации их работ; для историков искусства – важнейшее хранилище предметов их профессионального интереса; для музейного работника они выполняют жизненно важную функцию по передаче информации сообществу об искусстве и культуре; для урбаниста они являются мекками культурного туризма и отдыха; для архитектора представляют прекрасную возможность прославления традиций прошлого или изобретения новых традиций; и, наконец, для экономиста они являются некоммерческими фирмами, мотивированными сложной и многоаспектной объективной функцией, и предметом разнообразных экономических и не экономических ограничений[55]. Рассмотрим теперь разные способы, которыми художественные музеи вносят свой вклад в экономическую и культурную ценность[56]. В последующих разделах мы будем рассматривать экономическую и культурную оценку по отдельности.

Экономическая ценность художественного музея

Предвосхищая более подробный анализ культурного капитала в гл. III, мы можем здесь сказать, что экономическая ценность художественного музея складывается из стоимости активов, представленных зданием и его содержимым, и потока услуг, предоставляемых этими активами.

Что касается стоимости активов, здесь нетрудно концептуализировать и подсчитать стоимость недвижимости, принадлежащей музею, хотя такие расчеты могут оказаться чисто номинальными, если музей располагается в здании большого исторического и культурного значения, которое вряд ли когда-нибудь будет выставлено на рынке. Однако гораздо больше проблем возникает с интерпретацией экономической ценности или учетной стоимости содержимого музеев, когда к произведениям искусства, археологическим ресурсам и т. д. пытаются применить стандартные методы оценки активов и процедуры бухгалтерского учета[57]. Но каковы бы ни были практические трудности коцептуализации и измерения в отдельных случаях, в целом нетрудно допустить, что содержимое художественных музеев имеет учетную цену, измеряющую заложенную в них экономическую ценность. В таком контексте можно считать, что приобретение и выведение произведений из активов ведет к изменению объема запасов, что сказывается в дальнейшем на притоке наличности и балансе института.

Что касается потока услуг, предоставляемых художественным музеем, их можно разделить их с экономической точки зрения на исключаемые частные блага, неисключаемые общественные блага и полезные экстерналии и рассматривать экономическую ценность каждой группы по очереди[58].

1. Частные блага.

Музеи производят целый ряд частных благ и услуг, доступных непосредственному потреблению индивидами или же каким-либо образом вносящих вклад в дальнейшее экономическое производство. Главное среди них, с точки зрения взаимодействия музея с публикой, – прямая ценность потребительского опыта посетителей. Экономическая потребительская ценность музея для его посетителей может измеряться общей ценностью доходов от входных билетов (средняя цена за билет, умноженная на количество посетителей за определенный промежуток времени) вместе с прибавочной ценностью, полученной посетителями. Если вход в музей бесплатный, то прямая потребительская ценность измеряется только прибавочной ценностью для посетителей. Посетители также могут покупать товары в магазине при музее, и тогда прибавочная ценность для музея, за вычетом расходов на поставку таких товаров, также включает отчисления по добавленной стоимости в выработке музея.

Кроме того, музей, как правило, производит другие услуги, которыми пользуются частные лица и чья стоимость является частью экономической стоимости, производимой институтом. Например, формальная образовательная деятельность музея – обучение групп школьников и т. д. – приносит одновременно и частные, и общественные выгоды; если количество человеческого капитала, связанного с индивидами, прошедшими подобное обучение, увеличивается, они могут получить частные экономические выгоды в будущем в форме более высокой продуктивности, более высоких заработков и других потребительских преимуществ. Кураторские услуги и услуги по хранению, предоставляемые музеем другим организациям или индивидам, например, коллекционерам, также могут создавать экономическую ценность, которая может найти, а может и не найти реализацию через денежные средства, поступающие на счета музея. Более того, музей может приносить непосредственные выгоды художникам через свою функцию, в соответствии с которой он демонстрирует их произведения публике.

Последний пункт, имеющийся в этом не претендующем на полноту списке частных благ и услуг, предоставляемых музеем, – это материальные и нематериальные награды, которые он может давать непосредственно тем, кто его поддерживает материально и не только. Хотя щедрость у таких людей может быть мотивирована альтруизмом или чувством социальной или культурной ответственности, в результате увеличивается полезность для них самих, и это находит реальное экономическое выражение.

2. Общественные блага.

В ряду коллективных выгод, обеспечиваемых музеем, самая очевидная – польза для общества от существования данного музея. «Общество» может определяться на местном, региональном, национальном и/или международном уровне, в зависимости от размера и важности данного музея: от муниципальной галереи небольшого города, которую ценят только местные жители, до музеев Прадо, Лувра, Уффици и разнообразных музеев Гугенхайма, которые ценят и местные, и не местные жители. Под этой рубрикой можно объединить следующие выгоды, которые предоставляет художественный музей:

• вклад, который музей вносит в публичное обсуждение искусства, культуры и общества;

• роль, которую музей играет в определении культурной идентичности, как в специфических категориях, так и в более общем смысле;

• стимулы, которые музей создает для творческого труда профессиональных и непрофессиональных художников;

• ценность, которую индивиды извлекают из возможности посещения музея, которой они могут воспользоваться в будущем ради себя или ради других;

• испытываемое людьми чувство, что музей и его содержимое имеют ценность как наследие для будущих поколений;

• польза для общества от формальных и неформальных образовательных услуг, предоставляемых музеем;

• связь с другими культурами, которую художественный музей обеспечивает либо гражданам в своей стране, либо тем, кто пришел извне и хочет больше узнать о культуре места, в котором находится;

• выгода, которую люди извлекают из самого существования такого института как художественный музей, т. е. знание о том, что в культурном ландшафте существует такой элемент, независимо от того, посещает данный индивид этот музей или нет.

Экономическая ценность всех этих выгод от общественных благ поддается измерению по отдельности или (с большей легкостью) в совокупности как готовность платить, выраженная бенефициарами, получающими эти выгоды, оцениваемая с использованием таких методов, как описанные выше методы условной оценки. Полученная в результате экономическая ценность музейных общественных благ может быть уникальным образом атрибутирована данному институту, если оценки получены путем сравнения ситуаций с музеем и без музея, т. е. как приращение производства общественных благ, вызванное наличием музея.

Еще один тип неисключаемых общественных благ может быть произведен художественным музеем, если он занимается исследовательской работой. Если вклад исследований в теорию искусства, историю искусства, хранение, кураторство и т. д. оказывает влияние на общественную сферу, на других исследователей и действующих художников, а также способствует приросту знания в целом, тогда эти исследования имеют экономическую ценность. Но общественные выгоды от научных исследований, как известно, оценить очень трудно, в теории можно выявить последствия и назначить цену, но на практике эти выгоды часто измеряются, если вообще измеряются, только как через затраты, вложенные в их создание.

3. Экстерналии.

Наконец, художественные музеи могут породить экстерналии, непреднамеренные побочные или внешние эффекты, которые, тем не менее, могут оказаться благотворными (или дорогостоящими) для тех, кто с ним сталкивается. Например, присутствие музея в городской зоне может создавать рабочие места и доход, а также другие экономические последствия для окружающих предприятий и живущих поблизости семей. Такие последствия могут сыграть важную роль при экономической оценке местной или региональной экономики и часто используются директорами музеев в качестве оправдания для увеличения финансирования музея соответствующими государственными структурами. Однако, хотя чистая оценка внешних эффектов в принципе является важной составляющей общей экономической ценности такой структуры, как художественный музей, имеются концептуальные трудности измерения, связанные именно с тем, настолько «чистой» можно считать измеренную ценность. Например, так называемый «коэффициент», или эффекты «второго порядка» от проекта по государственному финансированию музея могут просто не учитываться при оценке затрат и выгод, поскольку точно такие же выгоды может дать другой похожий проект, на который будет выделен инвестиционный капитал.

Культурная ценность художественного музея

В соответствии с многогранной концепцией культурной ценности мы можем считать, что культурная ценность художественного музея возникает из множества различных источников. В целях данного анализа составляющие культурной ценности могут быть разделены на две категории, те, что содержатся внутри и порождаются произведением искусства, хранящимся и/или выставляемым музеем, и те, что возникают в связи с институциональной средой в целом, т. е. благодаря музею как таковому. Рассмотрим эти два источника различных составляющих культурной ценности.

Произведения искусства

Произведения искусства, составляющие коллекцию художественного музея, могут рассматриваться как сосредоточение разного рода культурной ценности. Те, кто принимает понятие внутренней, или присущей ценности, полагают, что культурная ценность некоторым образом хранится в произведении искусства, как вино в бутылке; его можно пить время от времени, но оно каким-то образом постоянно пополняется, так что его количество с возрастом увеличивается. Конечно, такая трактовка произведений искусства как хранилищ ценности слишком буквальна; и все же можно допустить, что их культурная ценность некоторым образом вездесуща, хотя оценка, которой они подвергаются в качестве артефактов, может существенно варьироваться от индивида к индивиду и с течением времени. Независимо от того, какой точки зрения придерживаться, можно сказать, что роль художественного музея в хранении, реставрации и сохранении произведений искусства, находящихся в его ведении, действительно указывает на природу произведения искусства как вместилища культурной ценности и что такая ценность потенциально содержит любую из составляющих или же все разом (эстетические, духовные, исторические и т. д.).

Более того, экспонирование произведений, как входящих в коллекцию, так и привезенных на выставки, дает музею возможность для реализации культурной ценности произведений как непрерывного процесса во времени, посредством которого транслируются послания и информация, создается смысл и обеспечивается просвещение и развлечение. Критерии для оценки создаваемых таким образом культурных ценностей, судить ли о них с точки зрения индивидуального зрителя или с точки зрения общества, могут быть извлечены из разных дискурсов, соответствующих источникам или составляющим культурной ценности, обсуждавшимся выше. Так, например, через экспонирование произведений искусства художественный музей вносит свой вклад в формирование культурной ценности, определяемой по эстетическим критериям (критическая оценка и реакция на сами произведения в соответствии с положениями науки об эстетике); историческим критериям (место произведения в истории искусства); социальным критериям (связь произведений с обществом и транслируемое ими сообщение об организации общества, властных отношениях, политических структурах и процессах) и т. д.

Институционапьная среда

Помимо того, что выставленные произведения искусства создают культурную ценность в индивидуальном порядке или как некоторая значимая совокупность произведений, художественный музей также создает культурную ценность через сам факт своего существования и работы в качестве института. Прежде всего он делает это, создавая особую среду, в которой можно наслаждаться искусством. Это нечто большее, чем просто физическая инфраструктура, которую он предоставляет, хотя комфортабельное, уютное и дружелюбное окружение тоже очень важно. Но важнее всего то, каким образом художественный музей может выразить целесообразность и значимость искусства и культуры в связи с тем местом, которое он занимает в индивидуальном и социальном опыте. Например, воздействуя на индивидуальную реакцию, музей может укрепить чувство общих ценностей, эгалитарный, в отличие от элитарного, подход к искусству[59]. В этом широком социальном контексте музей может повлиять на формирование культурной ценности (или ценностей) в сообществе через участие в дебатах об искусстве, обществе, культуре, политике. Он может делать это с позиций, считающихся консервативными или радикальными, правыми или левыми, буржуазными или пролетарскими, традиционными или инновационными, или же может стремиться к некоторой нейтральности. Какова бы ни была его позиция, функционирование художественного музея в качестве потенциального локуса формирования и обеспечения культурной ценности (в более широком смысле – культуры), отрицать нельзя.

Художественные музеи как культурные институты могут также вносить вклад в культурную ценность совершенно иным образом, а именно в качестве архитектуры, в особенности как инструмент, позволяющий современным архитекторам практиковать свою профессию. Список возведенных за последнее время художественных музеев, выступающих в качестве архитектурных «шедевров», с каждым часом растет. Особый вызов, связанный с необходимостью создать пространство, предназначенное для того, чтобы демонстрировать произведения искусства, но в то же время обладающее пластическими и пространственными характеристиками, делающими произведением искусства само это здание, ценится современными архитекторами, а также находит отклик у публики. Посетители недавно построенных музеев, кажется, в равной мере мотивированы и желанием побывать в самих зданиях, и желанием посмотреть работы, которые в них хранятся. Таким образом, некоторые художественные музеи вносят вклад в создание и передачу культурной ценности способом, независимым от более частных культурных целей[60].

Путь вперед

Случай художественного музея показывает на конкретном примере, что и экономическая, и культурная ценность являются многогранными феноменами, которые необходимо разобрать на составляющие для лучшего понимания. В случае экономической ценности различные составляющие могут быть объединены благодаря общей основе для их оценки. Но для культурной ценности таких единиц измерения не существует, и сложные проблемы представления суммированных или совокупных суждений остаются. Необходимо показать, каким образом экономическая ценность и культурная ценность, будучи идентифицированы по отдельности, участвуют в процессе принятия агентами решений, имеющих и экономические, и культурные последствия. Мы еще вернемся к этим вопросам и, в частности, рассмотрим проблемы идентификации и измерения экономической и культурной ценности проектов по сохранению культурного наследия в гл. V, создание экономической и культурной ценности в творчестве художников в гл. VI и влияние различных типов ценности на политическую арену в гл. VIII.

Выводы

В этой главе мы утверждали, что вопрос о ценности имеет фундаментальное значение для понимания отношений между экономикой и культурой и что экономическая и культурная ценность должны рассматриваться по отдельности как разные концепции в любом теоретическом конструировании ценности в экономическом и культурном дискурсе. Возможно, фундаментальные идеи о предпочтениях и выборе, возникающие и в экономической, и в культурной теории, сумеют дать общую исходную точку формирования ценности. Но при выработке понятия ценности и трансформации ценности либо в экономическую цену, либо в какую-то оценку культурной значимости эти две области начинают расходиться. Экономисты занимаются самообманом, когда считают, что экономика может полностью вобрать в себя культурную ценность и что методы экономической оценки способны поймать в свои сети все релевантные аспекты культурной ценности. В многосторонних дебатах о культуре в современной экономической среде необходимо бороться с тенденцией к доминированию экономической интерпретации мира, чтобы не упустить из виду важные элементы культурной ценности. Если мы хотим создать завершенную теорию, эффективную для процесса принятия решений, жизненно необходимо, чтобы культурная ценность была поставлена наравне с экономической при рассмотрении совокупной ценности культурных благ и услуг.

III. Культурный капитал и устойчивость

Нина. Единственная живая жизнь в прошлом и будущем… настоящее – только интерлюдия… странная интерлюдия, в которой мы призываем прошлое и будущее в свидетели того, что мы живем.

Юджин О'Нил, «Странная интерлюдия»[61]

Введение

Один из способов преодоления пропасти между экономикой и культурой – подход, отражающий важнейшие характеристики культурных феноменов в контексте как экономического, так и общекультурного дискурса. Таким подходом может стать концепция «культурного капитала». Хотя этот термин используется в социологии для описания индивидуальных характеристик, в экономике он получает распространение в несколько иной форме, гораздо более близкой к той идее капитала, которая долгое время была стандартом для экономической мысли. Как мы увидим ниже, концепция культурного капитала в экономическом смысле позволяет артикулировать и материальные, и нематериальные проявления культуры как долгосрочные запасы ценности и источники выгод для индивидов и групп. Подобные атрибуты культуры должны стать узнаваемыми как для теоретиков культуры, так и для экономистов; в таком случае концепция культурного капитала может дать общее основание, от которого может отталкиваться анализ экономических и культурных аспектов культурных благ, услуг, поведения и других явлений.

В этой главе мы выдвигаем идею культурного капитала, показывая, как ему можно дать определение наряду с другими формами капитала в экономике и как с теоретической точки зрения он встраивается в экономический и культурный универсум. Его долговременные характеристики, отражающие преемственную или эволюционную природу культуры, могут рассматриваться в рамках, задаваемых концепцией устойчивости – областью анализа, в которой особенно выделяется межпоколенческая проблематика. Поскольку нет единичного определения, способного передать диапазон характеристик, охватываемых понятием устойчивости, мы предлагаем ряд принципов или критериев, при помощи которых можно судить об устойчивости применительно к культурным феноменам. В целом идеи, разрабатываемые в данной главе, дадут полезную основу для обсуждения роли культуры в развитии и для обсуждения культурного наследия (гл. IV и V соответственно[62]).

Что такое «культурный капитал»?

Рассмотрим вначале интуитивный подход к этому вопросу. Из определения культуры, предложенного в гл. 1, вытекает, что многие проявления культуры могут считаться культурными активами. Когда культура выражается в материальной форме, например, как произведение искусства или историческое здание, понятие культуры как актива легко принять. Точно так же и более обширные культурные феномены, такие как традиции, язык, обычаи и т. д., рассматриваемые как нематериальные активы, которыми обладает группа, могут быть вписаны в подобную рамку. В гл. II в качестве ключевого элемента при разделении культурных и экономических явлений мы выявили формирование ценностей. Таким образом, мы можем отделять культурный капитал от «обычных» экономических активов, апеллируя к разного рода ценностям, которые они создают. Культурный капитал создает и культурную, и экономическую ценность, «обычный» капитал – только экономическую. Как эта концепция сочетается с традиционными интерпретациями капитала в экономике? Современный экономический анализ выявляет три главные формы капитала[63]. Во-первых, физический капитал, т. е. запас реальных благ, таких как завод, машины, здания и т. д., которые используются для создания новых благ, обсуждался в экономике с самого начала. Не так давно Гэри Беккер и другие выявили второй тип капитала, человеческий капитал: идея о том, что воплощение навыков и опыта в людях представляет собой запас капитала, который точно так же важен для производства продукта в экономике, как и физический капитал[64]. Позднее, по мере осознавания воздействия проблем окружающей среды на экономическую деятельность у экономистов получил признание феномен природного капитала: запас возобновляемых и невозобновляемых ресурсов, которые дает природа, в том числе экологические процессы, управляющие их существованием и использованием. Хотя идея «природы» как источника услуг, как может показаться, происходит из интереса классических политэкономистов к земле как фактору производства (а также была важна для Маршалла и неоклассицистов, как показывает Салах Эль Серафи), формальный анализ природного капитала – совсем недавнее явление, лежащее в основе новой дисциплины экологической экономики[65]. Культурный капитал, которому мы сейчас дадим более точное определение, может быть описан как четвертый тип капитала, безусловно отличающийся от трех других.

Исходя из толкований экономической и культурной ценности, разработанных в гл. II, мы можем определить культурный капитал как актив, воплощающий, хранящий или обеспечивающий культурную ценность в дополнение к любой экономической ценности, которой он может обладать. Как и в случае с другими видами капитала, важно различать запасы и потоки. Запас культурного капитала, указанный в общем или конкретном виде, отсылает к количеству такого капитала, существующему в данный момент, измеряемому в любых подходящих расчетных единицах, таких как физические количества или совокупная оценка. Этот запас капитала со временем порождает поток услуг, которые могут потребляться или использоваться для производства последующих благ и услуг.

Как указывалось выше, культурный капитал существует в двух формах. Во-первых, он может быть материальным, принимающим форму зданий, мест, достопримечательностей, территорий, произведений искусства, таких как картины и скульптуры, артефактов и т. д. Он включает материальное культурное наследие, не ограничиваясь им. Такой капитал может иметь по большей части сходные характеристики с физическим капиталом: он создается деятельностью человека; длится некоторый период времени; может прийти в упадок, если не заниматься его поддержанием; может увеличиться благодаря инвестиции текущих ресурсов в его производство; как правило, его можно покупать и продавать; и он обладает финансовой ценностью, которая поддается измерению. Его культурная ценность в качестве запаса или потока может быть в свою очередь установлена с использованием индикаторов или критериев культурной ценности, о которых мы говорили выше.

Во-вторых, культурный капитал может быть нематериальным, принимая форму интеллектуального капитала в виде идей, практик, верований и ценностей, которые разделяет группа в соответствии с интерпретацией культуры, изложенной в гл. I. Интеллектуальный капитал тоже существует в форме произведений искусства, таких как музыка и литература, которые возникают как общественные блага. Запас интеллектуального капитала может прийти в упадок из-за невнимания или увеличиться благодаря новым инвестициям. Он тоже порождает со временем поток услуг. Поддержание существующего интеллектуального капитала, как и создание нового, требует ресурсов.

Подводя итог всему сказанному на данный момент, мы можем рассматривать и материальный, и нематериальный культурный капитал, существующие в данное время, как запас капитала, оцениваемый с экономической и с культурной точки зрения как актив. Этот запас порождает поток капитальных услуг, который может напрямую попадать к конечному потребителю или же в сочетании с другими материалами использоваться для производства дальнейших благ и услуг, имеющих экономическую и культурную ценность. Эти последующие блага и услуги могут сами становиться частью конечного потребления или сочетаться с другими исходными материалам и т. д. На любой стадии этой производственной последовательности культурные блага и услуги могут приплюсовываться к запасу капитала, увеличивая его уровень или ценность на старте нового периода. Точно так же запас капитала может со временем приходить в упадок и требовать затраты ресурсов на свое поддержание. Чистый эффект всех этих добавлений и извлечений из запаса капитала в течение данного периода времени указывает на чистое сальдо инвестиций/дизинвестиций в культурном капитале за этот период, измеряемое как в экономических, так и в культурных единицах, и определяет начальную ценность запаса в начале следующего периода.

Теперь рассмотрим пристальнее экономическую и культурную ценность и связь между ними в контексте культурного капитала. Возьмем единицу материального культурного капитала, как он определялся выше, например историческое здание. Этот актив может иметь экономическую ценность, возникающую из самого его физического существования в качестве здания и не зависящую от его культурной ценности. Но эта экономическая ценность, скорее всего, существенным образом возрастет благодаря культурной ценности. Так, мы видим причинную связь: культурная ценность порождает экономическую ценность. Например, индивиды, возможно, захотят заплатить за воплощение культурного содержания этого актива, предложив за него более высокую цену, чем та, которую они заплатили бы только за его физическую сущность. Иными словами, историческое здание может воплощать в себе «чистую» культурную ценность, в соответствии с той или иной шкалой, предложенной ранее, и в то же время иметь экономическую ценность в качестве актива, порождаемую его физическим и культурным содержанием. Номинальная стоимость других форм материального культурного капитала будет интерпретироваться аналогичным образом, хотя значение компонентов может различаться. Большая часть экономической ценности произведения искусства, например картины, вытекает из его культурного содержания, так как их чисто физическая стоимость (куски холста, куски древесины) в основном не имеет значения. Нечто подобное можно сказать об экономической и культурной ценности потока благ и услуг, который обеспечивают основные активы материального культурного капитала.

Нематериальный культурный капитал, с другой стороны, характеризуется иными отношениями между культурной и экономической ценностью. Например, запас существующей музыки и литературы, запас культурных нравов и убеждений или запас языка имеют огромную культурную ценность, но не имеют экономической, поскольку не могут продаваться как активы, за исключением того, что могут продаваться и покупаться права на будущие доходы (например, отчисления по авторским правам на музыку или литературу). Скорее потоки услуг, порождаемые этими запасами, создают культурную и экономическую ценность активов. Опять-таки, часть экономической ценности таких потоков существует в чисто физических или механических категориях как общественные блага, необходимые по чисто экономическим причинам, – например, утилитарная функция языка или использование фоновой музыки в холлах и лифтах гостиниц. Но экономическая ценность потока услуг, связанных с этими культурными активами, скорее всего, возрастет с учетом их культурной ценности.

Из этих рассуждений следует, что, поскольку культурная и экономическая ценность определяются независимо друг от друга, но одна оказывает влияние на другую, ранжирование индивидуальных или коллективных оценок активов культурного капитала (или потока услуг, который они обеспечивают) с точки зрения культурной и экономической ценности дадут сходные, но ни в коем случае не идентичные иерархии предпочтений. Иными словами, как мы уже отмечали выше, скорее всего будет наблюдаться корреляция между культурной и экономической ценностью единиц культурного капитала, но отношение между ними ни в коем случае не будет идеальным[66].

Другие значения термина «культурный капитал»

В обиходном словоупотреблении наиболее вероятный контекст, в котором можно будет услышать фразу «культурная столица» (омоним «культурного капитала» в английском языке, cultural capital. – Примеч. пер.), – это претензии различных городов на выдающееся место или особый культурный статус. Так, Флоренция видит себя культурной столицей Тосканы, а возможно, и всей Италии, а Лондон или Нью-Йорк могут претендовать на титул культурной столицы мира в жанре живых выступлений и т. д. Но обратившись к научному значению термина, мы увидим, что он с меньшей или большей степенью строгости используется в нескольких разных дискурсах. Как отмечалось во введении к данной главе, наиболее устоявшееся употребление этого термина, вероятно, имеет место в социологии и культурологии, вслед за Пьером Бурдье утверждающей, что индивиды обладают культурным капиталом, если могут компетентно судить о «высокой» культуре. Согласно Бурдье, данный вид культурного капитала существует в трех состояниях: инкорпорированном, т. е. в форме длительных диспозиций ума и тела индивида; объективированном, когда культурный капитал обращен в культурные блага, вроде «картин, книг, словарей, инструментов, машин и т. д.)»[67]; и институционализированном, когда инкорпорированный культурный капитал признается, например, в форме академического резюме. Для Бурдье инкорпорированная форма – самая важная. Он отмечает, что большинство свойств культурного капитала можно вывести из того факта, что в своем фундаментальном состоянии он связан с телом и предполагает инкорпорирование[68]. Таким образом, ясно, что концепция культурного капитала в том виде, в каком ее разработал Бурдье, в своей индивидуалистической форме практически идентична понятию человеческого капитала в экономике.

Идеи Бурдье получили распространение в ряде смежных областей, таких как литературоведение, где его концепция культурного капитала привлекалась для выявления литературного «канона». Схожим образом из концепции производства культурных товаров у Маркса была выведена интерпретация культурного капитала, затронувшая важные области социологии и политической экономии. Так, например, марксистский взгляд на транснациональные корпорации предполагает, что они создают капитал из культуры[69]. Кроме того, идея культуры общества как некоторым образом включающей запасы капитала давно уже получила хождение в антропологических исследованиях, как это явствует, например, из анализа коммодификации и оценки примитивного искусства[70].

Большая часть эмпирического тестирования социологической концепции культурного капитала апеллирует к совокупному воздействию образования и предложенного Бурдье понятия «габитус» на экономические и социальные исходы. На этом уровне, когда затрагиваются отношения между индивидами и группами в обществе, идея культурного капитала оказывается тесно связанной с идеей социального капитала, как его определял не только Бурдье, но и другие социологи, например Джеймс Коулман[71]. Этой концепции не так просто дать определение, но в основном она зависит от существования социальных сетей и отношений доверия между гражданами[72]. В своем знаменитом исследовании Роберт Патнэм показал, как такая социальная инфраструктура внесла свой вклад в экономический рост в некоторых сельских областях Италии[73]. Хотя ясно, что феномены, которые охватывает идея социального капитала, достаточно реальны и оказывают воздействие на экономическое поведение способами, поддающимися идентификации, есть некоторые сомнения относительно того, должен ли социальный капитал рассматриваться как форма капитала или как нечто иное. Элинор Остром указывает на ключевые различия между физическим и социальным капиталом, а именно на то, что социальный капитал исчерпывается не при использовании, а при отсутствии использования, его трудно увидеть и измерить и вряд ли можно выстроить путем целенаправленного вмешательства[74]; она рассматривает социальный капитал как важнейшее дополнение к физическому и человеческому капиталу. Такие экономисты, как Кеннет Эрроу и Роберт Солоу, с другой стороны, считают, что такого рода различия указывают на то, что социальный капитал в действительности и вовсе не является капиталом; Эрроу предлагает отказаться от метафоры капитала в данном контексте, отчасти на том основании, что социальный капитал не подразумевает сознательного жертвования настоящим ради выгоды в будущем[75].

В конце концов, концепция культурного капитала у Бурдье, а также некоторые интерпретации социального капитала относятся к характеристикам индивидов и в этом качестве приближаются к идее человеческого капитала в экономике. Так, например, когда Ричард Цвайгенхафт, изучая влияние культурного и социального капитала на показатели, которые демонстрируют студенты Гарварда, использует термин «культурный капитал» для обозначения различных форм знания и навыков, а «социальный капитал» – для обозначения знакомства с нужными людьми, создания сетей и т. д., получается почти полная параллель с человеческим капиталом[76]. Тем не менее, учитывая тесную связь между культурным капиталом, как он понимается в социологии, и человеческим капиталом, как он понимается в экономике, полезно спросить, работает ли эта связь в обратную сторону, т. е. до какой степени человеческий капитал в понимании экономистов охватывает культуру. Иногда определение человеческого капитала в рамках экономики эксплицитно включает в себя культуру как одну из составляющих. Так, например, Роберт Костанца и Херман Дьюли говорят о человеческом капитале как о «запасе образования, навыков, культуры и знания, заключенных в самих людях»[77]. Некоторые экономисты открыто расширили понятие человеческого капитала, включив в него культуру, в поисках эмпирических объяснений различных явлений. Например, изучая разницу в оплате труда эмигрантов и рабочих-американцев на американском рынке труда, некоторые авторы именно «культуре» приписали необъяснимый разрыв в доходах, оставшийся после учета всех остальных переменных, связанных с человеческим капиталом. Рецензируя некоторые из этих исследований, Стивен Вудбери, однако, утверждает, что подобное стремление запихнуть культуру в рамки человеческого капитала лишает теорию ее эмпирического содержания, потому что становится невозможной любая независимая оценка «культуры»[78].

В заключение нашего короткого обзора существующих значений термина «культурный капитал» мы рассмотрим предположение, выдвинутое Фикретом Беркесом и Карлом Фольке. Эти авторы рассматривают отношения между природным и физическим капиталом в системной перспективе и утверждают, что требуется «третье измерение» для объяснения того, как природный капитал может использоваться для создания физического капитала[79]. Беркес и Фольке используют термин «культурный капитал» для обозначения способностей людей адаптироваться и менять свою природную среду. Концепция имеет моральные, этические и религиозные обертоны. Несмотря на то что данная работа не ссылается на человеческий капитал как таковой, может показаться, что представление авторов о культурном капитале имеет хотя бы некоторое сходство с этим феноменом, поскольку описывает врожденные и/или приобретенные характеристики людей, воздействующие на их производительные способности и в качественном, и в количественном аспекте. Возможно, вместо термина «культурный капитал», которым у Беркеса и Фольке обозначаются исключительно отношения человека с окружающей средой, следовало бы использовать альтернативный термин «адаптивный капитал», даже если он хуже подходит для системной перспективы, в которой они работают. В конце концов, предпочтительнее приписать термину «культурный» более широкий спектр значений.

Параллели между культурным и природным капиталом

Определение культурного капитала имеет много общего с определением природного капитала на схожей стадии его развития. Мы дадим краткий очерк этого определения в контексте литературы по экологической экономике.

Представление об окружающей среде как о капитале берет свое начало у политических экономистов XIX в., таких как Давид Рикардо и Томас Мальтус, которых интересовал вклад сельскохозяйственных земель в производство товаров и услуг в экономике. Но современная формулировка концепции природного капитала для описания «свободных даров природы» восходит к концу 1980-х годов и появлению подраздела экологической экономики в 1990-е. По общему мнению, природный капитал включает четыре составляющие[80]: а) возобновляемые природные ресурсы, такие как запасы рыбы и леса; б) невозобновляемые ресурсы, такие как нефть и полезные ископаемые; в) экосистемы, поддерживающие качество земли, воздуха и воды; г) поддержание широкого генетического фонда, то, что называют биологическим многообразием. В этой концепции мы можем провести различие между запасом природного капитала (рыба и обитатели леса, полезные ископаемые и т. д.) и потоком природных услуг, которые они обеспечивают (ловля рыбы и заготовка древесины, переработка отходов, борьба с эрозией почв, эстетические услуги ландшафта и т. д.). В некоторых формулировках поток услуг называется «природным доходом», отражая различие «капитал/доход», которое в начале века предложил Ирвинг Фишер[81].

Теперь начинает вырисовываться параллель между природным и культурным капиталом. Материальный культурный капитал, унаследованный из прошлого, может рассматриваться как нечто близкое к природным ресурсам, которые также были даны нам в качестве наследства; природные ресурсы возникли как дары природы, культурный капитал был создан творческой деятельностью человека. Они оба требуют от нынешнего поколения заботы. Проблему устойчивости мы будем разбирать ниже. Далее, можно увидеть сходство между функцией природных экосистем по поддержанию «природного равновесия» и функцией того, что можно назвать «культурными экосистемами», по поддержанию культурной жизни и жизнеспособности человеческой цивилизации. Наконец, понятие многообразия, столь важное для мира природы, возможно, играет еще более значимую роль в культурных системах. Характерной чертой большинства культурных благ является то, что они уникальны; все оригинальные произведения искусства, например, отличаются от всех остальных, все исторические здания и достопримечательности индивидуально идентифицируются как отличные от других. Таким образом, культурное многообразие, возможно, является еще более широкой концепцией, чем многообразие в природе.

Помимо вопроса устойчивости, есть еще две важные проблемы, связанные с природным капиталом и имеющие отношение к культурному контексту. Первая относится к оценке запасов капитала. В теории природного капитала вопрос об оценке был предметом значительных разногласий. Недавняя попытка квантификации глобального природного капитала подверглась серьезной критике со стороны комментаторов, возражавших против предположительно двойной бухгалтерии и против явно бесконечной цены, приписывавшейся нескольким предметам[82]. Тем не менее упражнение было плодотворным хотя бы просто потому, что привлекло внимание к трудностям «установления цены бесценного». Попытки оценить запас культурного капитала, скорее всего, также будут осложнены тем фактом, что потребуется найти не только экономическое мерило, но также и какие-то формы культурной оценки.

Вторая проблема связана с отношениями между разными формами капитала и с тем, в какой степени одна форма может подменяться другой. В обсуждении природного капитала большое внимание уделялось возможностям замены природного капитала физическим. Основной аргумент заключался в следующем: если рукотворный капитал может произвести те же самые блага и услуги, что природный капитал, то нам не стоит так волноваться о поддержании уровня природного капитала в будущем (например, о сохранении запаса исчерпаемых ресурсов), поскольку его сможет заменить физический капитал. Позиции, занимаемые в этом споре, варьируются от нулевой замещаемости на одном конце спектра до полной замещаемости на другом. Наиболее вероятный консенсус состоит в том, что, хотя некоторые аспекты услуг, обеспечиваемых природным капиталом, можно будет заменить рукотворным капиталом, есть и такие аспекты, в отношении которых такая замена невозможна[83]. В случае культурного капитала легко вообразить, что предоставление многих экономических функций культурных активов может быть обеспечено замещающим физическим капиталом: услуги предоставления крова, удобств и т. д., оказываемые историческими зданиями, точно так же могут быть предоставлены и другими сооружениями, не имеющими культурного содержания. Однако, поскольку определение культурного капитала отличается от физического капитала в плане воплощения и производства культурной ценности, можно ожидать, что у культурного и физического капитала будет нулевая замещаемость с точки зрения производства культурного продукта[84].

Устойчивость и культурный капитал

Взгляд на культуру как на капитал влечет за собой выстраивание долгосрочной перспективы: динамический, эволюционный, интертемпоральный и межпоколенческий аспекты культуры, проблемы спроса и предложения, производства и потребления. Теоретическую рамку для такого взгляда дает концепция устойчивости, термин, чаще всего связываемый с тематикой окружающей среды, где слово «устойчивый», как правило, ассоциируется со словом «развитие». Устойчивое развитие объединяет идею устойчивого экономического развития, подразумевающую, что экономический рост не замедляется или прекращается, а до известной степени самовоспроизводится, и идею экологической устойчивости, означающую сохранение и увеличение спектра природных ценностей путем поддержания экосистем в природном мире. Те, кто осмыслял устойчивое развитие и писал о нем в последние десять лет, так или иначе признают определение термина, выдвинутое Всемирной комиссией по окружающей среде и развитию (Комиссия Брунтланд), которая указывает, что устойчивое развитие – «это развитие, удовлетворяющее потребности настоящего, не ущемляя способность будущих поколений удовлетворять свои потребности»[85]. Таким образом, ключевой момент устойчивости – вопрос о межпоколенческой передаче и сопутствующие ей процессы принятия решений.

Мы более подробно изучим отношения между культурой и устойчивым развитием как таковым в гл. IV. Здесь наша задача состоит в том, чтобы выяснить, как концепция устойчивости расширяет наше понимание культурного капитала. Цель ставится следующим образом. Культурный капитал существует как источник культурных благ и услуг, которые приносят пользу как в настоящем, так и в будущем. Как индивиды или как общество мы можем позволить культурному капиталу со временем прийти в упадок, мы можем его поддерживать или увеличивать, короче говоря, управлять им так, как этого требуют наши индивидуальные и коллективные цели. Какими принципами мы должны руководствоваться при принятии решений?

Если четко артикулировать то, что подразумевает устойчивость применительно к культуре, возникнет набор подобных принципов. В этой главе мы формулируем принципы применительно к культурному капиталу в самом широком смысле этого понятия, в соотношении с конститутивным и функциональным определением культуры; в гл. V мы возвращаемся к этим принципам и рассматриваем их специфическое приложение к проектам по культурному наследию.

Мы выявили шесть принципов, измерений или критериев, которые определяют устойчивость применительно к культурному капиталу.

Материальное и нематериальное благополучие

Поток культурных благ и услуг, произведенный культурным капиталом, обеспечивает материальную и нематериальную выгоду людям как индивидам и членам общества. Ценность подобной выгоды складывается из экономической и культурной ценности. Тогда первый критерий, позволяющий судить об устойчивости, – это производство материальных благ в форме прямой полезности для потребителей, извлекаемой из этих источников экономической и культурной ценности. Кроме того, мы также должны идентифицировать более общий класс нематериальных выгод, получаемых от культурного капитала, общих выгод, связанных с общественными благами и получаемых коллективом от культурного капитала; в целом их можно обозначить как улучшение качества жизни, которое обеспечивает культура. Мы более детально рассмотрим эти выгоды в гл. V.

Межпоколенческая справедливость и динамическая эффективность

Термин «межпоколенческая справедливость», или «межвременная справедливость в распределении», употребляется для обозначения справедливости в распределении благосостояния, полезности или ресурсов между поколениями. Хотя принципы межпоколенческой справедливости применимы к отношениям между любым набором поколений в любой момент времени, его практический интерес сосредоточен, что неудивительно, на заботе ныне живущих о благополучии будущих поколений. Понятие межпоколенческой справедливости применимо в отношении культурного капитала, потому что запас культурного капитала – это то, что мы унаследовали от наших предшественников и что передадим будущим поколениям. Вопросы межпоколенческой справедливости возникают в связи с доступом к этому капиталу и в связи с его продуктами. Справедливость в доступе к культурному капиталу может анализироваться точно так же, как справедливость в межпоколенческом распределении выгод от любого рода капитала.

В экономике термином «межпоколенческая справедливость» обозначается поддержание одинакового уровня благосостояния или полезности между поколениями, выражаемого через потребление на душу населения, или как вклад ресурсов или запаса капитала. Таким образом, на первый взгляд дилемма межпоколенческого равенства – это классическая проблема межвременного распределения, т. е. выбор между потреблением в настоящем или в будущем. Включение в описание этой проблемы вопросов честности или справедливости не по душе некоторым экономистам из-за нежелания производить или допускать оценочные суждения от лица других; такие колебания возникают в связи со взглядом на экономику (в особенности неоклассическую) как на объективную или свободную от оценок науку. Поэтому некоторые экономисты представляли межвременное распределение ресурсов как вопрос эффективности, а не справедливости[86], требующий максимизации чистой настоящей стоимости выгод, которые генерируют ресурсы. Джон Хартвик и Роберт Солоу в ряде работ независимо друг от друга показали, что если чистый доход или «рента» от природных ресурсов определенным образом инвестируется, может быть достигнут действенный рост экономики. Дэвид Пирс и Джайлз Аткинсон пошли еще дальше, разработав для экономики тест на устойчивость, который требует, чтобы общий запас капитала (физического плюс природного) оставался неизменным с течением времени[87].

Однако такое форматирование проблемы межпоколенческого распределения ресурсов вызывает трудности, в особенности связанные с правильным выбором коэффициента дисконтирования, который должен применяться к потокам будущей чистой прибыли. Даже если договориться относительно того, является ли коэффициент временным предпочтением или индикатором вмененных издержек, выведение единой цифры, заключающей в себе все сложные процессы, – слишком трудное дело. Более того, если проекты длительные, подразумевающие выгоды в далеком будущем, постоянный коэффициент дисконтирования может оказаться неадекватным, а также начать со временем падать, чтобы придать больший вес более отдаленным последствиям[88]. Но, что еще важнее, можно утверждать, что рассмотрение межвременного распределения ресурсов исключительно как вопроса эффективности не позволяет полностью отбросить вопрос о справедливости. Например, любой позитивный коэффициент дисконтирования, каким бы низким он ни был, будет означать, что некоторые будущие выгоды в действительности окажутся сведены к нулю, что с этической точки зрения может быть сочтено чрезмерной важностью, приписываемой предпочтениям нынешнего поколения. Таким образом, существует неустранимый вопрос о справедливости альтернативных исходов, на который нельзя ответить, имея дело с анализом, учитывающим только эффективность.

Есть несколько подходов к этической основе межпоколенческих суждений. Утилитарный взгляд может быть обращен к максимизации общей социальной полезности, где этические позиции индивидов отражаются в мере их собственного благополучия; в таком случае введение альтруизма, незаинтересованного спроса, наследуемых ценностей и других похожих переменных в функции индивидуальной полезности позволит эгоизму ныне живущих людей учесть свою заинтересованность в благополучии будущих поколений. Или же вслед за Джоном Ролзом можно предложить контрактный подход, при котором членам будущих поколений придается равный вес в «исходной позиции» Ролза, т. е. выигрышной позиции, с которой рассматривается выбор функции социального благополучия[89]. Тем не менее, несмотря на теоретическую привлекательность такого рода парадигм, они едва ли дают правила принятия оперативных решений, которыми можно руководствоваться при социальном выборе, когда возникают проблемы межпоколенческой справедливости.

До сих пор речь шла об отношении поколений к использованию природных ресурсов. Как выглядят эти вопросы применительно к культурному капиталу? Для начала можем заметить, что и модель Хартвика – Солоу, и модель Пирса – Аткинсона предполагают идеальную устойчивость в отношениях природного и физического капитала. Однако когда дело доходит до культурного капитала, это допущение не работает, потому что по определению только культурный капитал может порождать культурную ценность. Действительно, поскольку различие между культурным капиталом и другими формами капитала заключается в создании культурной ценности наряду с экономической, применение критерия эффективности к межвременному принятию решений об инвестировании будет неполным, если учитывать только поколение экономической ценности. Надлежащее рассмотрение таких решений поднимает вопрос о двойной оценке потока выгод, с одновременным учетом культурных и экономических выгод и, возможно, с параллельной оценкой соотношения затраты-прибыли, сформулированной, с одной стороны, в знакомых экономических категориях, а с другой – в гораздо более неопределенных терминах культурной оценки.

Вопрос об отношениях между поколениями, рассматриваемый с точки зрения справедливости, а не эффективности, будучи примененным к культурному капиталу, имеет тот же самый резонанс, что и в контексте природных ресурсов. Он имеет дело с моральными или этическими обязательствами, которые нынешние поколения могут принять на себя ради будущих. С точки зрения культуры это означает обеспечение того, что будущие поколения не лишатся доступа к культурным ресурсам и культурных основ своей экономической, социальной и культурной жизни в результате недальновидных или эгоистических действий ныне живущих.

Межпоколенческая справедливость

Этот принцип утверждает права настоящего поколения на справедливость в доступе к культурным ресурсам и к выгодам, исходящим от культурного капитала, рассматриваемую с точки зрения различных социальных классов, групп по доходам, местных категорий и т. д. Конечно, идеи справедливости и честности играют важную роль в общей экономической и социальной политике, хотя в последние годы их заслонила озабоченность политиков вопросами экономической эффективности. В самом деле, можно предположить, что на культурной арене такие вопросы, как распределение культурных ресурсов, доступ к участию в культуре, предоставление культурных услуг меньшинствам или ущемленным группам и т. д., являются аспектами честности или справедливости в организации культурной жизни, которые могут оказаться упущены в погоне за результатами, ориентированными на эффективность. Принцип межпоколенческой справедливости, таким образом, подразумевает внимание к данным вопросам, если требуется достичь устойчивого использования культурных ресурсов.

Поддержание многообразия

Подобно тому как многообразие считается важным для природного мира, для поддержания культурных систем важно культурное многообразие. Многообразие идей, верований, традиций и ценностей дает поток культурных услуг, который значительно отличается от услуг, обеспечиваемых индивидуальными компонентами. Многообразие – важный атрибут культурного капитала, в особенности потому, что оно обладает способностью порождать новые образования капитала. Например, учитывая степень, в которой создание художественных произведений вдохновляется существующим запасом культурных ресурсов, большее многообразие ресурсов ведет к созданию более разнообразных и имеющих большую культурную ценность произведений в будущем[90].

Принцип предосторожности

В общих чертах принцип предосторожности утверждает, что решения, которые могут привести к необратимым изменениям, должны приниматься с большой осторожностью и с позиций, твердо отрицающих риск, связанный с непредсказуемостью последствий подобных решений. В природном мире этот принцип вспоминают в связи с решениями, которые могут привести, например, к исчезновению вида. Точно так же уничтожение единицы культурного капитала может привести к невосполнимой потере, если эта единица была уникальной и незаменимой; принцип предосторожности будет применяться, если эта единица считается достаточно ценной, чтобы ее охранять. Этот принцип не утверждает, что в отношении культурного капитала никогда нельзя принимать окончательных решений, но скорее говорит о том, что следует проявлять повышенную осторожность в случаях, характеризующихся необратимостью, не забывая о других принципах устойчивости, которые помогут в принятии решения.

Поддержание культурных систем и признание взаимозависимости

Основной принцип устойчивости – постулирование того, что ни одна система не существует независимо от других частей. Можно предположить, что культурный капитал вносит в долгосрочную устойчивость вклад, который в принципе схож с вкладом природного капитала. Сейчас все хорошо понимают, что природные экосистемы играют важнейшую роль в поддержании реальной экономики и что невнимательное отношение к природному капиталу, выражающееся в злоупотреблении исчерпаемыми ресурсами или в чрезмерной эксплуатации возобновляемых запасов капитала, может вызвать разрушение этих систем с последующей потерей благосостояния и экономической продукции. Можно выдвинуть параллельное утверждение применительно к культурному капиталу. Как мы более детально увидим в последующих главах, формируется осознание того, что культурные «экосистемы» лежат в основе функционирования реальной экономики, влияя на поведение и выбор людей. Недостаток внимания к культурному капиталу, в силу которого культурному наследию позволяют прийти в упадок, не поддерживают культурные ценности, обеспечивающие людей чувством идентичности, и не осуществляют вложения, необходимые для поддержания и увеличения запасов как материального, так и нематериального культурного капитала, точно так же ставит под угрозу культурные системы и может привести к их разрушению с последующей потерей благосостояния и экономической производительности. Таким образом, последний принцип, по сути, собирает воедино всю концепцию устойчивости применительно к культурному капиталу, предоставляя общую рамку, внутри которой можно увидеть действие других, более специфических принципов.

Выводы

В этой главе была выдвинута идея культурного капитала как своего рода организационного принципа для концептуализации культурных явлений в категориях, признаваемых в экономическом и в культурном дискурсе, и для идентификации различных их проявлений. Мы разобрали характеристики культурного капитала, которые могут оказаться полезными для аналитических целей, а затем исследовали применение понятия устойчивости к культурному капиталу, обосновав ряд принципов, или критериев, позволяющих судить об его устойчивости.

Существует несколько способов применения концепций культурного капитала и устойчивости. В двух следующих главах мы рассмотрим два из них. Во-первых, в гл. IV мы исследуем роль культуры в экономическом развитии. Учитывая, что понятие устойчивого развития проходит красной нитью через большую часть современных размышлений о росте, структурных изменениях и социальном прогрессе в развивающемся мире, неудивительно, что культурный аспект этих процессов может быть выявлен через тот же подход, связанный с устойчивостью. Во-вторых, вопрос о культурном наследии дает конкретное применение идеи культурного капитала и принципов устойчивости. Уже сейчас проекты, касающиеся наследия, начали оценивать как предложения об инвестициях, поддающиеся всевозможным методам оценки, разработанным в других областях экономики. Мы рассмотрим перспективы и трудности обращения с наследием как с устойчивым культурным капиталом в гл. V.

IV. Культура в экономическом развитии

Эксперты по целевому развитию, страстно стремящиеся накормить голодающих и уничтожить бедность, часто нетерпимо относятся к тому, что они считают преждевременным фокусированием на культуре в мире многообразных материальных лишений. Как вы можете (так звучит их аргумент) говорить о культуре… когда люди страдают от голода или недоедания или от болезней, которые можно легко предотвратить? От мотивации, лежащей в основе этой критики, нельзя просто так отмахнуться, но искусственно сепаратистский – и театрализованный – взгляд на прогресс нереалистичен и неустойчив. Даже экономика не может, как заметил Адам Смит, работать без понимания роли «моральных чувств», а нотка цинизма в «Трехгрошовой опере» Бертольда Брехта «Сначала еда, потом мораль» – скорее констатация отчаяния, чем главенствующий принцип.

Амартия Сен, «Культура, свобода и независимость»[91]

Введение

Поразительный факт, что один из главных журналов по экономике, занимающийся экономическими проблемами развивающихся стран, носит название «Экономическое развитие и культурные изменения» (Economic Development and Cultural Change). Из публикуемых в этом журнале статей лишь немногие затрагивают культуру как таковую. Однако в названии журнала есть признание того, что в некотором фундаментальном смысле культура, как бы ее ни интерпретировать, лежит в основе процесса развития и важным образом взаимосвязана с экономическим поведением в бедных странах. Подразумевается, что стратегии по уменьшению бедности и по поддержке экономического прогресса в третьем мире должны учитывать процессы культурных изменений, которые могут сыграть критическую роль, предопределив успех или провал.

Однако роль культуры в определении или обусловливании экономических показателей почти не находит признания в анализе экономического прогресса в промышленно развитом мире. Экономический рост, измеряемый повышением уровня жизни на душу населения, остается основной целью экономической политики во всех развитых странах. Но процессы роста в том виде, в каком они выстраиваются в современном экономическом анализе, толкуются только с точки зрения экономических переменных[92]. Это может быть отчасти связано с представлением о том, что такие переменные описывают любые культурные влияния, которые могут оказаться важными для роста экономики, при этом дальнейшей разработки того, в чем же заключаются эти влияния, не требуется. Так, например, можно было бы предположить, что для того чтобы охватить важные культурные влияния, достаточно включить в модели экономического роста человеческий капитал как объяснительный фактор, позволяющий эндогенизировать технологические изменения, поскольку эти культурные влияния будут проявляться как характеристики индивидов, представляющих собой рабочую силу[93]. Наоборот, игнорирование культуры при объяснении экономических показателей доказывает, что для экономистов значение имеют только экономические переменные: иными словами, они полагают, что при рассмотрении таких явлений, как продуктивность, технология, промышленный переход, производственные факторы, уровень инвестиций, потоки капитала и т. д., может быть получена абсолютно полная и самодостаточная картина причин и результатов экономического роста. Действительно, такую экономоцентричную позицию можно рассматривать как еще один пример овеществления экономики, о котором говорилось в гл. I, когда считается, что экономика живет своей отдельной жизнью, реагируя только на экономические силы.

В этой главе рассматривается роль культуры в процессе экономического развития в развивающихся и в развитых странах, причем термин «культура» используется в широком смысле различных образов жизни, а не в более специфическом значении культурной деятельности (к последнему вопросу мы вернемся в гл. VII, где речь пойдет о культурных индустриях). Исследуя влияние культуры на экономические показатели, мы вначале даем обзор относительно небольшого количества работ, пытающихся включить культурные факторы в объяснение роста и упадка различных экономик. Затем мы обсуждаем недавние попытки дать более фундаментальное осмысление того, что образует идею человеческого развития. Эти попытки поместить процесс развития непосредственно в культурную среду своим результатом имели определенное переосмысление экономической политики с точки зрения развития. Наконец, эта глава снова обращается к вопросу устойчивости, учитывая, что устойчивое развитие стало ключевой концепцией в среде оперативной поддержки развития. Как культура встраивается в данную картину?

Культура и экономические показатели

Если мы примем широкое определение культуры, выдвинутое в гл. I, согласно которому культура рассматривается как набор ценностей, верований, традиций, обычаев и т. д., служащих для идентификации и связывания группы воедино, тогда нетрудно предположить, что культура будет влиять на то, как думают и действуют члены группы, а также на поведение группы в целом. Подобное предположение может быть выдвинуто для небольшой группы, такой как корпорация, где групповая идентичность строится вокруг корпоративного духа, или для большой группы, такой как нация, где общие ценности включают религиозные верования, социальные обычаи, унаследованные традиции и т. д. В обоих случаях экономический вариант этого положения может быть сформулирован с точки зрения того, как групповая идентичность и ценности формируют паттерны предпочтений у индивидов, а следовательно, и их экономическое поведение.

В таком случае можно предположить, что культура воздействует на экономические результаты для группы по трем основным направлениям. Во-первых, культура, вероятно, будет воздействовать на экономическую эффективность через поддержку общих для группы ценностей, которые определяют способы включения членов группы в экономические процессы производства. Например, если эти культурные ценности становятся проводниками более эффективного принятия решений, более быстрых и разнообразных инноваций и лучше адаптированного к переменам поведения, экономическая продуктивность и динамизм группы, вероятнее всего, найдут отражение в более высоких финансовых результатах (в случае совместного предприятия) или в более высоких темпах роста (в случае экономики).

Во-вторых, культура может воздействовать на справедливость – например, прививая общие моральные принципы заботы о других и тем самым поощряя создавать механизмы, в которых найдет выражение эта забота. В случае общества в целом одним из существенных аспектов этого процесса может считаться межпоколенческая справедливость, если моральное обязательство заботы о будущих поколениях является общепринятой культурной ценностью. В целом воздействие культуры на справедливость проявляется в решениях по поводу распределения ресурсов группы, направленных на то, чтобы достичь справедливых результатов для членов группы.

В-третьих, можно считать, что культура влияет (или даже их определяет) на экономические и социальные цепи группы. На уровне маленькой группы, например, индивидуальной фирмы, корпоративная культура может быть ценностью, связанной с заботой о работниках и условиях их труда, которая уравновешивает погоню за прибылью и другие чисто экономические показатели, существенные для целей, преследуемых фирмой. На уровне общества культурные ценности могут полностью гармонировать, например, со стремлением к материальному прогрессу, превращая критерий макроэкономического достижения в способ различения «успешных» и «неуспешных» обществ[94]. В других обществах культура может противопоставлять погоне за материальным вознаграждением достижение нематериальных целей, тем самым оказывая влияние на темпы и направление экономического роста; в таких случаях критерии, определяющие «успех» и «неудачу», будут отличаться от предыдущего случая.

По этим трем направлениям воздействие культуры на индивидуальное поведение будет отражаться на коллективных исходах. Таким образом, например, на общем уровне мы можем наблюдать влияние культуры на макроэкономические исходы с точки зрения индикаторов эффективности, таких как темпы роста ВВП на душу населения, темпы экономических изменений, уровни занятости, темпы и направления структурных изменений и т. д.; и с точки зрения индикаторов справедливости, таких как паттерны распределения доходов, программы социального обеспечения (в особенности забота о пожилых и больных), предоставление общественных услуг, а также (как отражение озабоченности межпоколенческой справедливостью) готовность учреждать долгосрочные программы государственных инвестиций, которые могут не нести прямых выгод для нынешнего поколения.

Как далеко зашла экономика в опосредовании экономических показателей культурными влияниями по направлениям, намеченным выше? Марк Кассон пишет:

Экономика учится договариваться с культурой. Всего несколько лет назад теоретик экономики, как правило, утверждал, что культура попросту никак не сказывается на экономических показателях; все, что важно, находит объяснение через цену – реальные цены на внешних рынках и теневые цены на внутренних. Сегодня теоретик, скорее всего, признает, что культура важна, но в то же время будет утверждать, что значение культуры экономика не может, да и не должна пытаться объяснить[95].

Далее Кассон говорит о том, что подобное пораженчество ничем не оправдано и что на самом деле экономический анализ может добиться прогресса в выявлении влияния культуры на экономические показатели и в квантификации последствий этого влияния. Его собственная работа пытается выявить культурные переменные, воздействующие на отношения между компаниями (такие как кооперация и конкуренция), а также на отношения внутри компаний (например, организационное поведение), и постулировать их влияние на экономические результаты в различных культурных средах.

Тем не менее среди экономистов до сих пор сохраняется скептицизм, особенно на макроэкономическом уровне, где по-прежнему ведутся дебаты о том, играют ли культурные факторы какую-то роль в экономических показателях разных стран, и если да, то в какой степени. Например, велись споры относительно источников послевоенного роста в Японии, а также недавнего роста в Южной Корее, на Тайване, в Гонконге и Сингапуре. Невозможно отрицать, что значительный вклад в быстрый рост этих стран внесли экономические факторы, в том числе устойчивый макроэкономический менеджмент («привести в порядок основы»), поддержка конкуренции, сильная ориентация на экспорт, настойчивое стремление к технологическим изменениям, позволившее «наверстать упущенное», инвестиции в человеческий капитал и т. д. Но все равно экономисты расходятся во мнениях относительно того, насколько велико было влияние на ускоренное экономическое развитие целевой промышленной политики и стратегического государственного вмешательства, отчетливо противоречивших положениям неоклассической догмы. Однако, как можно предположить, условия для экономического успеха были созданы в том числе благодаря фундаментальным культурным принципам, в значительной степени позаимствованным из конфуцианства. Среди этих факторов – озабоченность благополучием и взаимоуважением в группе, трудовая этика, ориентированная на достижение успеха, значение семьи, вера в необходимость образования, уважение к иерархиям и авторитетам и т. д.[96] В случае Японии, например, складывание общественных и корпоративных институтов страны и образ их действий определяются такими факторами, как религия, отношение к семье, модели кооперации внутри культурно гомогенного сообщества и т. д.; тогда можно считать, что культурные основы японского общества воздействуют на все аспекты японской экономической жизни[97].

Разрешить различные теоретические споры о воздействии культуры на экономические показатели сложно из-за нехватки специальных данных для проверки конкурирующих теорий. Тем не менее некоторый прогресс в сборе и интерпретации эмпирической информации о культуре и экономике все-таки есть. Например, измерение релевантных культурных черт и их включение в модели экономического роста все яснее показывает количественное значение культурного контекста, в котором ведется экономическая деятельность. Рональд Инглхарт, например, сводит в таблицы широкий спектр индивидуального отношения к религии, труду, семье и социальным вопросам в большом разбросе стран и соотносит их с экономическими достижениями[98].

При альтернативном подходе к эмпирическому анализу Синь-Хуань Майкл Сяо утверждает, что культурные факторы не должны интерпретироваться в качестве индивидуального социального поведения как такового, но должны скорее рассматриваться как набор упорядоченных, институционализированных культурных образований на уровне общества[99]. Только на этом уровне, говорит он, можно соотнести культурное поведение с экономической деятельностью. Однако в конечном счете независимо от подхода (макро– или микро-, неоклассического или институционального) для того чтобы проверить теории о вкладе значимых культурных влияний в экономические результаты, необходимо тщательно изучать и измерять эти влияния.

Роль культуры в развитии третьего мира

Перейдем теперь от функциональной роли культуры и ее влияния на экономические показатели к более фундаментальным вопросам о том, что такое экономическое развитие и как культура в широком смысле участвует в этом процессе. Концептуализация экономического развития как улучшения материального положения населения («всех нужд и удобств жизни», по словам Адама Смита) восходит к политическим экономистам XIX в. и раньше. В середине XX в. теория экономического развития в том виде, как ее понимали экономисты, по-прежнему четко отождествляла экономический рост с материальным прогрессом. Так, Саймон Кузнец писал в 1966 г.: «мы определяем экономический рост стран как устойчивое увеличение продукта на одного человека или на одного работника»[100]. Однако постепенно этот узкий взгляд на прогресс в развивающемся мире был заменен на концепцию развития, отражающую более широкий спектр потребностей общества и его надежд на улучшение уровня жизни. «Развитие» в этом более общем смысле, конечно, включает улучшение материального благосостояния, измеряемое увеличением ВВП на душу населения или дохода после уплаты налогов, но также включает изменения в наборе социальных показателей, таких как уровни питания населения, состояние здоровья, уровни грамотности, охват образованием, стандарты общественных услуг или социального обеспечения и ряд нематериальных характеристик, подпадающих под категорию «уровень жизни», в том числе показатели, касающиеся окружающей среды, например качество воздуха и воды. Кроме того, широкое признание получил тот факт, что простое подушное измерение всего населения скрывает неравенство в распределении доходов и богатства, а также было признано значение перераспределения как составляющей процесса развития. В общем и целом теория развития, как она сегодня представлена в экономике, взяла на вооружение эти широкие интерпретации. Тем не менее материальный прогресс, в особенности прогресс беднейших слоев населения, по-прежнему остается основным индикатором движения вперед в развивающемся мире.

Такой взгляд легко получает рациональное обоснование через апелляцию к базовым человеческим потребностям в пище, крове и одежде, которые, как утверждается, могут быть удовлетворены только посредством улучшения материального положения. Кроме того, утверждается, что стремление людей улучшить различные аспекты качества своей жизни, в том числе и нематериальные характеристики, такие как дружественная окружающая среда, могут обеспечиваться только за счет экономического движения вперед, измеряемого в материальных единицах. В этой парадигме нет или почти нет места для опосредующего влияния культуры в достижении материального прогресса, для культуры как элемента в структуре нужд и потребностей разных обществ. В результате, как замечает Вернон Раттан, размышления о культуре были вытеснены в «подполье» теории и практики развития; в своих работах 1980-х и 1990-х годов Раттан указывал, что ни один экономист, связанный с теорией развития, не согласится с тем положением, что культурные переменные могут оказаться важными для объяснении политического и экономического развития[101]. С тех пор, кажется, мало что изменилось. В мейнстримных текстах об экономике развития не остается места для культуры; выбрав три таких текста более или менее наугад[102], внимательный читатель не найдет ни одного упоминания культуры в тематических указателях любого из них.

Однако, несмотря на догму, есть ясные знаки того, что в осмыслении развития происходит сдвиг, связанный с переключением внимания на самих людей одновременно как объект развития и агентов, через которых это развитие осуществляется. Ориентированное на товар понятие об экономическом развитии уступает место ориентированной на людей стратегии человеческого развития. Этот сдвиг наметился еще в конце 1980-х, когда Международная стратегия развития ООН на 1990-е годы приняла в качестве основной цели развитие человека. Программа развития ООН учредила ежегодный «Доклад о развитии человека», впервые вышедший в 1991 г. Цель развития человека рассматривается как расширение возможностей людей жить так, как они хотят. Амартия Сен утверждал, что, хотя увеличение продукта на душу населения может расширить эти возможности, конечной заботой развития не должен быть продукт как таковой[103]. Кит Гриффин подытожил доводы Сена, указав, что основное внимание должно быть уделено усилению

способности людей вести долгую жизнь, обладать хорошим здоровьем, получать доступ к мировым запасам знания и информации, участвовать в культурной жизни своего сообщества, иметь достаточный доход для того, чтобы покупать еду, одежду и иметь жилье, участвовать в решениях, оказывающих непосредственное влияние на их жизнь и их сообщество и т. д. Эти важные вещи – увеличение усиление способностей людей, а не увеличение внутреннего (или материального) продукта – должны стать целью политики развития[104].

Переориентирование теории развития в этом направлении имеет очевидные культурные последствия. Люди как объект и средство развития не существуют в изоляции. Они взаимодействуют самыми разными способами, и рамка, внутри которой происходят их взаимодействия, обеспечивается культурой – их общими убеждениями, ценностями, языками, традициями и т. д., формирующими их повседневную жизнь. Как указывала Всемирная комиссия ООН по культуре и развитию (1995), реконцептуализация развития с ориентацией на человека перемещает культуру с периферии теории развития в самый центр. В этих обстоятельствах понятия экономического развития, развития человека и культурного развития могут быть включены в более общую теорию трансформации в развивающемся мире[105].

Строгую формулировку такой теории еще предстоит дать, но уже можно увидеть некоторые наиболее вероятные черты новой парадигмы развития, вырисовывающиеся в современной мысли. Во-первых, маловероятно, что новая модель развития будет включать строго однонаправленные причинно-следственные связи. Скорее всего, будет подчеркиваться взаимосвязь элементов модели, в которой влияние одновременно идет по многим направлениям. Так, например, воздействие культурных характеристик и устремлений данного общества на традиционные экономические переменные, такие как выпуск продукции на одного работника, скорее всего, будут уравновешиваться учетом влияния производительности труда на меняющиеся ценности. Во-вторых, будет признано, что ни культура, ни экономика не являются статичным явлением, но обе постоянно меняются, так что взаимосвязь между переменными – это динамический процесс, а не фиксированная константа. В-третьих, нет такой модели развития, которая подходила бы для любой ситуации: предписания в каждом конкретном случае определяются различиями путей развития отдельных стран, породивших разные экономические, социальные, культурные и институциональные условия[106]. В-четвертых, новая парадигма, скорее всего, будет считать основным компонентом плюрализм, а не однородность, в частности, признавая, что развитие человека начинается на местном уровне, а культурное многообразие является жизненно важным условием цивилизованного существования человека. Наконец, спутником плюрализма является культурная свобода – как коллективная свобода общества выбирать, какое именно развитие оно хочет получить, так и индивидуальные права, занимающие центральное место в идее свободного общества. Эти свободы предполагают институциональную структуру, установленную коллективным соглашением и действующую через государство и гражданское общество, которые гарантируют поддержание этих свобод. Таким образом, внимание к институциональной структуре тоже должно занять видное место в такой модели развития[107].

Внутри такой широкой рамки развития способом соединения экономической и культурной проблематики является возвращение к базовому понятию создания ценностей, где поколения экономических и культурных ценностей могут рассматриваться в качестве результатов процесса развития, устанавливающего баланс между стремлением к материальным благам и услугам и более глубокими человеческими потребностями и стремлением к культурному признанию, выражению и самореализации.

Культура, развитие и устойчивость

Благодаря утверждению экономической и культурной ценности в качестве компонентов модели развития, а также признанию долгосрочной эволюционной природы экономического развития и культурных измерений идея устойчивости становится естественной системой координат, в которую вписывается анализ экономического и культурного развития. Более того, учитывая, что идею устойчивости чаще всего применяют к взаимоотношениям природной среды и экономических процессов и что существует сходство между природной и культурной средой и между природным и культурным капиталом, можно сразу указать на то, что интерпретации устойчивости в отношении природной среды будут иметь аналог в культурной сфере. Мы уже отмечали это, когда обращали внимание на параллели между тем, как экосистема поддерживает биосферу, и тем, как культурная инфраструктура поддерживает социальный мир; и та и другая, в свою очередь, оказывают существенную поддержку экономической жизни, разворачивающейся в соответствующих областях.

Принципы устойчивости, выдвинутые нами в гл. III при обсуждении культурного капитала, дают возможность шире поставить проблему роли культуры в экономическом развитии. Эти принципы позволяют определить «культурно устойчивый» тип или паттерн развития, точно так же, как в чем-то схожий набор критериев для природного мира дает формулу для определения экологически и природно устойчивого развития. Таким образом, мы можем принять принципы материального и нематериального движения вперед, межпоколенческого и внутрипоколенческого равенства, поддержания культурного разнообразия, принцип предосторожности и признание системной взаимозависимости в качестве точки отсчета для оценки процесса, стратегии или специфического проекта культурного развития. В общей схеме вещей требование культурно устойчивого развития будет дополнять требование экологически устойчивого развития[108].

Такого рода идеи начинают находить отражение в подходах к политике развития в международных сообществах. Например, на Межправительственной конференции по культурной политике для развития, проходившей в Стокгольме в апреле 1998 г., перед правительствами 150 представленных стран была поставлена первоочередная задача сделать культурную политику одним из ключевых компонентов стратегии развития. Правительствам было предложено учредить политические программы, признающие всепроникающую важность культуры для развития, «чтобы они [культурные программы] стали одним из ключевых компонентов эндогенного и устойчивого развития»[109].

Обращаясь к сфере практической помощи развитию, мы можем заметить, что роль культуры в устойчивом развитии становится здесь ведущей теоретической концепцией. Например, во Всемирном банке, который ежегодно выдает многомиллионные займы на развитие бедным странам, понятие устойчивого развития было введено приблизительно десять лет назад, благодаря чему открылась парадигма развития, учитывающая социальные проблемы и проблемы окружающей среды. Но сдвиг в сторону культуры – явление совсем недавнего времени, отчасти ставшее реакцией на трансформацию осмысления экономического развития, о которой мы говорили в предшествующем разделе[110]. Обратимся теперь к тому, как отныне рассматривается культура на международной арене двусторонней и многосторонней помощи развитию. Здесь можно указать на три аспекта.

Во-первых, если верно, что глобализация транслирует материалистические ценности и стандартизированную форму массовой популярной культуры, она может рассматриваться в качестве потенциальной угрозы местной культурной дифференциации, приводящей к отчуждению и дезориентации. Поэтому все более важная задача для поддержания развития в любом секторе – подпитывание и накопление местных культурных ценностей[111]. Во-вторых, при составлении конкретных программ и проектов следует уделять внимание тому, чтобы адаптировать подобное вмешательство к местным традициям и институтам, используя местное (экспертное и обычное) знание и делая акцент на взаимодействии внутри сообществ и между ними. С практической точки зрения это проявляется в поисках «идущих снизу вверх» процессов при создании и осуществлении стратегии. В-третьих, программам, специально ориентированным на неимущих, необходимо признать важность культурной легитимации, чтобы влить новую энергию в сообщества и повысить их самооценку. Следовательно, программы по борьбе с бедностью станут более эффективными, если будут специально направлены на культурные цели, поддержку культурного выражения и сознания как сопутствующих элементов улучшения материального положения.

Такого рода размышления начинают оказывать влияние на то, как организации и агентства по поддержке развития, неправительственные организации и другие игроки в этой области понимают свою роль и ведут дела. Например, Всемирный банк дал объяснение тому факту, что культура может вносить прямой вклад в достижение ключевых целей развития. Культура в контексте развития

• обеспечивает бедным сообществам новые возможности для дохода от их культурного знания и производства и выхода из нищеты;

• становится катализатором для развития на местном уровне через различные социальные, культурные, экономические и физические ресурсы, с которыми приходится работать сообществам;

• помогает сохранять и генерировать доходы от существующих [культурных] активов путем возрождения городских центров, сохранения социально значимых природных активов и создания устойчивого дохода от туризма;

• помогает укрепить социальный капитал – в частности, создать основу для того, чтобы бедные маргинализированные группы могли заниматься деятельностью, которая подняла бы их самоуважение и эффективность, а также укрепить уважение к многообразию и социальной включенности так, чтобы эти группы могли получить свою долю прибыли от экономического развития;

• помогает диверсифицировать стратегии развития человека и расширения его возможностей для динамических обществ, основанных на знании, например, через поддержку местного издательского дела, библиотечных и музейных услуг, в особенности тех, которые нацелены на маргинализированные сообщества и детей[112].

Всемирный банк реализует эти направления деятельности в своей оперативной работе, во-первых, через интеграцию культурных соображений в стратегии выдачи займов во всех секторах, в особенности в образовании; во-вторых, через продвижение культуры в работе по развитию низовых сообществ; в-третьих, через осуществление специфических культурных проектов в странах-заемщиках, в частности проектов, связанных с культурно-историческим наследием.

В последнем из упомянутых случаев, когда самостоятельные проекты предполагают реставрацию исторической недвижимости или инвестирование в сходных направлениях в странах-заемщиках, быстрый доход, который может принести проект, имеет особенное значение, поскольку заем и его выплата существуют в денежных единицах. Главным источником дохода во многих проектах по редевелопменту исторического наследия является туризм. Банк в своей разъяснительной деятельности всегда стремится подчеркивать, что туризм в развивающихся странах не должен наносить вред той культуре, которая привлекает туристов, и должен развиваться в духе уважения к местным традициям и культурным представлениям. Иными словами, он должен быть культурно и экологически устойчивым. Тем не менее акцент на экономическом обосновании проекта, связанного с культурным наследием, не учитывающий, что экономическая оценка не способна полностью охватить не утилитарные ценности и другие показатели уровня культурного уважения, может переориентировать проект в направлении, противоречащем созданию культурной ценности. Важно, чтобы в процессе принятия решений в таких проектах учитывалась двойная ценность, экономическая и культурная. Мы рассмотрим эти вопросы более подробно в гл. V и VII.

Выводы

Эта глава указала на сдвиг парадигмы осмысления природы экономического роста и развития. Безусловно, не все экономисты, занимающиеся экономикой развития, а еще меньше теоретики роста, сочтут этот сдвиг важным, а часть их вовсе откажется признать его существование. Тем не менее движение к признанию роли культуры в определении экономических показателей в малых и больших группах, и в частности, к признанию того факта, что культура обусловливает процессы экономического роста и изменения в развивающихся странах, постепенно становится более явным. Центральную роль в этом движении сыграло переориентирование теории развития c унифицированной модели развития, вращающейся вокруг товара, на плюралистическую модель, обращенную к человеку. Как ни странно, сдвиг в осмыслении развития более явственно проступает в практической области помощи развивающимся странам, чем в области теории, где обычно зарождаются подобные сдвиги. В этой главе мы указываем на то, что Всемирный банк и другие агентства по развитию признали очевидную роль культуры в развитии как свидетельство сдвига в парадигме. Мы полагаем, что различение культурной и экономической ценности поможет прояснить природу различных видов ценности, создаваемых процессами развития.

V. Экономические аспекты культурного наследия

Чуринга – стоит повторить – это овальная дощечка, вырезанная из камня или древесины мульги. Это одновременно и музыкальная партитура, и мифологический путеводитель по странствиям Предка. Она же является и телом самого Предка… Это alter ego человека; его душа; его обол для Харона; его документ на землю; его паспорт и билет «обратно». С другой стороны, если ты разбил или потерял свою чурингу, ты сразу оказываешься за чертой человеческого существования – и теряешь всякую надежду на «возвращение». Я слышал, как об одном бездельнике в Алис говорили: «Он не видел своей чуринги. Он сам не знает, кто он такой».

Брюс Чатвин, «Тропы песен»[113]

Введение

В мире полным-полно культурного наследия. Каждый город и деревня имеют какое-то историческое здание или достопримечательность, коллекцию артефактов или местную традицию или обычай, сохранение которых обеспечивает связь жителей с прошлым. На другом конце этого ряда – великие мировые музеи и галереи, где хранятся бесценные произведения искусства, исторические города, памятники и достопримечательности, которые посещают бесчисленные туристы. Они представляют мировое культурное наследие, спрос на которое постоянно растет и ширится. В экономическом плане старые здания изо всех сил стремятся оказаться в списках охраняемых исторических памятников, а музеи едва успевают включать в свое собрание весь спектр художественных произведений и других культурных материалов, стоящих на очереди.

Решения о том, что важно в качестве культурного наследия и как оно должно сохраняться, реставрироваться и/или представляться публике, были сферой компетенции главным образом экспертов: археологов, историков искусства, музейных работников, архитекторов, реставраторов, директоров музеев, градостроителей и т. д. Когда экономисты осмеливаются вторгнуться в священную область решений об охране культурного наследия и указать на некоторые из его экономических аспектов, на них часто обижаются, как будто вопросы, относящиеся к культурному наследию, недоступны для экономики[114]. Однако экономический анализ, при условии, что он восприимчив к культурным ценностям, с которыми имеет дело, может заниматься многими вопросами в этой области, от решений о распределении ресурсов внутри культурных институтов, ответственных за хранение и экспозицию культурного наследия, и вплоть до вопросов политики в области финансирования культурного наследия, находящегося в государственной собственности, а также управления им на национальном и международном уровне.

В этой главе мы будем рассматривать наследие как культурный капитал. Отношение к наследию как к активу открывает возможность для применения знакомых технологий по оценке инвестиций. Учитывая проведенное различие между экономической и культурной ценностью, мы предполагаем, что при любом осмысленном применении подобных технологий для изучения проектов, касающихся культурного наследия, нам нужно учитывать оба источника ценности. Тогда мы сможем соединить экономические и культурные оценки, снова воспользовавшись критериями устойчивости при оценке решений в области наследия.

Вопросы определений

Понятие «наследие» до известной степени растяжимо. В самом широком смысле наследие может включать все, унаследованное из прошлого, но столь широкое определение едва ли окажется полезным, поскольку под него подпадет даже то, что не старше пары лет (или пары дней). Если интерес сужается до предметов исторической или культурной значимости, соответствующее определение наследия оказывается пустым без независимого определения самой этой «значимости». Перенос акцента на вопрос о значимости отдельных предметов указывает на то, что можно вывести объективный критерий для суждений о степени культурной значимости. Это, однако, с большей вероятностью приведет к упору не на набор характеристик, а на профессиональный или экспертный дискурс, носители которого станут арбитрами, судящими о том, что включать в культурное наследие, а что нет. Именно это, по сути дела, и произошло, отчего игры с наследием стали еще больше восприниматься как автореферентный процесс.

Тем не менее с практической точки зрения решения о том, что включает в себя культурное наследие, должны принимать те, кто занят его управлением, и поэтому многие его определения были тем или иным образом выдвинуты при создании законов, правил, договоров и конвенций об охране наследия[115]. Например, в статье 1 Конвенции ЮНЕСКО об охране всемирного культурного и природного наследия (1972) сказано:

В целях данной конвенции «культурным наследием» считается следующее:

– памятники: архитектурные произведения, произведения монументальной скульптуры и живописи, элементы или конструкции археологической природы… которые имеют выдающуюся универсальную ценность..;

– группы зданий: группы отдельно или рядом стоящих зданий из-за их архитектуры, однородности или их места в пейзаже..;

– достопримечательности: рукотворные произведения или комбинированные рукотворные и природные произведения…

Такие определения стремятся установить точку отсчета, позволяющую судить о том, что такое культурное наследие. В некоторых подобных определениях делается попытка выбрать критерий, дающий возможность однозначной интерпретации, например, требование того, чтобы здание могло рассматриваться как часть культурного наследия, только если оно определенного возраста. Чаще всего при оценке претензий на статус памятника невозможно избежать определенной степени субъективности. Так, например, процитированная выше Конвенция ЮНЕСКО указывает далее, что памятники, группы зданий и т. д. должны обладать «выдающейся универсальной ценностью с точки зрения истории, искусства или науки» для того, чтобы попасть во Всемирную классификацию памятников. Еще одна конвенция, схожим образом полагающаяся на меру суждения, Хартия Бурра, принятая австралийским ИКОМОС (Международным советом по памятникам и достопримечательностям), определяющая наследие с точки зрения «культурной значимости» здания, достопримечательности или места[116]. Что именно образует «выдающееся» или «культурно значимое» в этих контекстах – вопрос качественного суждения, которое может быть определено только через согласование определенного культурного критерия. В некоторых случаях, например, в случае списка Всемирного наследия, где успеха добиваются только заявки самого высокого ранга, возможны суждения, основанные на широком консенсусе: едва ли могут быть значительные расхождения в мнениях по поводу включения в него, например, Ангкора, Петры или Венеции. В большинстве случаев, однако, определение необходимых критериев и их оценка строго опираются на экспертное мнение в данной области.

Наследие как культурный капитал

Концепция культурного капитала, разработанная в гл. III, позволяет соединить в определении культурного наследия озабоченность культурных экспертов ценностью наследия с желанием экономистов дать ему рациональную оценку. Иными словами, отношение к культурному наследию как к ценным активам и признание того, что они порождают как культурную, так и экономическую ценность, может быть приемлемым способом анализа для обеих сторон.

Чтобы сфокусироваться на этом вопросе, представим себе проект, в котором рассматривается отдельная единица материального культурного наследия. Проект может касаться классификации, обновления, реставрации, модификации, изменения назначения, охраны, экспонирования или каких-то других дискретных процессов, затрагивающих данную единицу наследия. Например, проект может включать:

• реставрацию произведения искусства: произведение может быть отдельной самостоятельной работой, как, например, картина или скульптура, это может быть коллекция произведений искусства; произведения, неотделимые от здания или достопримечательности, такие как фрески, мозаики, наскальная живопись и т. д.;

• расширение или реорганизацию музея или галереи, которая является местом для хранения и экспонирования культурных объектов, таких как произведения искусства и т. д.;

• реставрацию или новое использование исторического здания, возможно, предполагающее решение об его включении в список памятников;

• редевелопмент исторической или культурной достопримечательности, прилегающей местности, места, городского пространства и т. д.

Можно представить себе и другие примеры проектов. В каждом случае в центре проекта – единица (или совокупность единиц) культурного капитала, а сам проект может мыслиться как процесс инвестирования экономических ресурсов или опыта по охране наследия, т. е. как инвестиция, предполагающая одновременно и экономический, и культурный вклад. Инвестиции могут толковаться как инвестиции на поддержание (как в случае реставрации или охраны) или как новые инвестиции (как при повторном использовании или в проектах по редевелопменту), или же и то, и другое. В обоих случаях очевидную методологию обеспечивает анализ затрат и прибылей, в котором чистая прибыль от проекта, оцененная с учетом времени, сопоставляется с предварительными капиталовложениями, что поможет решить, оправдан этот проект или нет.

Но здесь следует помнить, что проект, о котором идет речь, касается не доли обычного экономического капитала, для которого оценка экономических затрат и прибылей может считаться достаточной. Такой проект имеет дело с культурным капиталом, который создает одновременно и экономическую, и культурную ценность. Таким образом, потребуется оценка потоков чистой прибыли с экономической и с культурной точек зрения. Поскольку, как мы отмечали выше, мы ожидаем некоторой корреляции между экономической и культурной ценностью, экономическая оценка проекта должна хотя бы в какой-то мере учитывать вопрос о культурной ценности. Более того, могут существовать индивидуальные проекты, в которых предполагаемое положительное соотношение между экономической и культурной ценностью не поддерживается и может даже быть обратным соотношением. Отсюда мы должны со всей вероятностью заключить, что необходима не только экономическая оценка, но и какая-то форма независимой и систематической культурной оценки проекта.

В последующих разделах сначала будет рассматриваться применение прямого метода экономической оценки инвестиций в проектах, связанных с культурным наследием, а затем последует обсуждение возможного параллельного процесса, сфокусированного на культурной ценности.

Анализ затраты-выгоды в проектах, связанных с культурным наследием

Этот проект предполагает затраты ресурсов в настоящий момент для того, чтобы обеспечить прибыли тоже в настоящий момент, а также в будущем. Предварительные издержки могут рассматриваться в качестве капиталовложений в проект. В проекте, связанном с реставрацией произведения искусства, эти затраты будут покрывать труд экспертов и технических специалистов, стоимость материалов и т. д. Проект городского редевелопмента или проекта по реставрации здания может предполагать значительные издержки на строительные работы.

По большей части анализ затрат и прибылей, скорее всего, окажется оценкой прибылей. В некоторых случаях этой стадии можно полностью избежать. Если проект связан с уникальной единицей культурного наследия нематериальной ценности, а предлагаемые действия по реставрации, поддержанию и т. д. столь очевидно необходимы, что проект сам по себе считается оправданным, оценка прибылей будет излишней. В таком случае анализ затрат и прибылей становится анализом затрат-эффективности, в котором прибыли рассматриваются как данность, а проблема в том, чтобы найти наиболее дешевый, эффективный и действенный способ достижения целей по сохранению объекта. Однако в большинстве других случаев, когда ресурсы для охраны наследия ограничены, наличествует широкий диапазон выбора как внутри одного проекта, так и между разными проектами, а предполагаемая прибыльность сомнительна, скорее всего, показан полный анализ затрат и прибылей.

Прибыли от проекта можно поделить на потребительскую ценность, непотребительскую ценность и экстерналии. Первая из этих категорий относится к экономическим оценкам всех напрямую потребляемых благ и услуг, которые создает данный проект. Например, если проект связан с исторической достопримечательностью, посещаемой туристами, потребительская ценность будет обеспечиваться прямым потребительским опытом этих посетителей.

Во-вторых, непотребительские выгоды, как принято считать, бывают трех типов.

1. Ценность существования: люди могут считать, что само существование указанной единицы наследия выгодно для них или для сообщества, даже если они сами непосредственно не пользуются этой выгодой. Например, граждане всего мира могут ценить существование пирамид, даже если никогда не были в Египте.

2. Ценность возможности: люди могут стремиться к сохранению самой возможности того, что однажды они или кто-то, кто им не безразличен, например, их дети, захотят получить услуги, связанные с данным активом, – например, посетить данную достопримечательность в какой-то момент в будущем. Такая возможность ценна для этих людей, и она приносит им ощутимую выгоду.

3. Ценность завещательного дара: люди могут получать выгоды от проекта благодаря знанию о том, что культурное достояние перейдет к будущим поколениям.

Наконец, экстерналии, порождаемые проектом, т. е. полезные или затратные побочные эффекты, затрагивающие экономических агентов, могут приниматься в расчет при анализе затрат и прибылей для проекта по культурному наследию, хотя, как мы отмечали в гл. II в случае с художественным музеем, к таким эффектам нужно относиться с осторожностью.

Все вышеперечисленные выгоды порождаются проектом в течение определенного отрезка времени, и их экономическая оценка отсылает к серии временных периодов (например, лет), уходящих в будущее. Поток этих прибылей рассматривается как возвращение к изначальному капитальному вложению, а их размах, распределение внутри периода длительности проекта, выражается в качестве коэффициента окупаемости данной инвестиции. Поскольку сегодняшний доллар отличается от доллара в будущем, временной поток оценок должен дисконтироваться, чтобы его можно было агрегировать с точки зрения денежной ценности, т. е. привести количество финансов, возникающих в разные периоды, к единой основе оценки в начале отсчета времени. В литературе об анализе затрат и прибылей долгое время велась так, по сути, и не получившая завершения дискуссия о том, какой коэффициент дисконтирования следует использовать для различных проектов[117]. Должен ли коэффициент быть средством, отражающим альтернативную стоимость (opportunity cost) капитала, инвестированного в проект, т. е. должен ли коэффициент дисконтирования быть наилучшим из имеющихся коэффициентов окупаемости, который может быть получен, если бы капитал был инвестирован куда-то еще? И наоборот, в особенности в случае проектов в общественном секторе, должен ли коэффициент окупаемости вместо этого отражать предпочтение потребления сейчас потреблению в будущем? Тем не менее независимо от используемого коэффициента дисконтирования, когда будущий временной поток выгод и затрат, получаемых от актива, приводится к отдельной сумме, измеряемой в точке начала отсчета времени, полученная цифра называется чистой текущей стоимостью (net present value, NPV) доходов от актива.

Есть несколько альтернативных методов, при помощи которых можно представить итоговый результат оценки затрат и прибылей, проведенной по вышеуказанным принципам. Они включают:

• метод отдачи – сколько времени потребуется, чтобы доходы от проекта покрыли начальные затраты капитала?

• соотношение прибылей-затрат и метод чистой текущей стоимости — превышает ли совокупная чистая прибыль, должным образом дисконтированная, затраты капитала?

метод внутреннего коэффициента окупаемости (IRR) – какой коэффициент дисконтирования приводит в соответствие совокупную дисконтированную чистую прибыль и начальные затраты капитала?

Учитывая, что проект – это вмешательство, направленное на то, чтобы поддерживать, реставрировать или использовать заново указанный объект культурного наследия, подходящее основание для сравнения – вопрос о том, что произойдет, если ничего не делать. Взять, например, реставрацию исторических зданий. Экономическая оценка проекта учтет затраты, связанные с реставрационными работами, и дополнительные прибыли в результате реставрации сверх тех прибылей, которые историческое здание дает при отсутствии реставрации. В этом случае прибыли могут возникнуть как от предотвращения затрат, так и от роста потребительских или непотребительских выгод. В любом случае основой для принятия решения может стать сравнение исходов «с проектом» и «без проекта». Важно понимать, что оценка, предполагаемая таким анализом затрат и прибылей, – это оценка предельной выгоды, которую принесет проект, а не подсчет общей стоимости самого актива или общей ценности благ и услуг, которые он порождает.

Методы экономической оценки

Обратимся теперь к тому, каким образом может быть рассчитана экономическая ценность потребительских и непотребительских выгод от культурного наследия[118]. Первый шаг в любой оценке – идентифицировать бенефициантов, т. е. тех, кто получит эти выгоды. В случае потребительских выгод непосредственных бенефициантов выявить относительно легко. Например, если проект предполагает редевелопмент исторической достопримечательности, посещаемой туристами, они, собственно, и составят одну из основных заинтересованных групп, которых коснется проект. С другой стороны, в случае непотребительских выгод последствия проекта могут распространяться шире, и, чем больше значимость рассматриваемого объекта культурного наследия на национальном и международном уровне, тем более широкое распространение могут иметь выгоды от такого проекта. Например, непотребительским бенефициантом египетских пирамид будет, вероятно, весь мир. На практике эмпирическое исследование ограничится тем, что поддается реализации: например, для исторических достопримечательностей легко идентифицировать бенефициантов в лице жителей и туристов, однако потенциальные бенефицианты из более удаленных областей с трудом поддаются учету при анализе или не поддаются ему вообще.

Когда определена группа непосредственных бенефициантов, можно перейти к оценке экономической ценности получаемых ими потребительских выгод. Когда готовый проект продан, потребительскую стоимость можно измерить как ожидаемый общий чистый доход от продажи, несмотря на ограниченность цены как показателя экономической ценности, о которой мы уже говорили. Так, например, входная плата для посетителей исторической достопримечательности, расходы на управление и другие текущие расходы могут рассматриваться как один элемент потребительской стоимости проекта по реставрации и редевелопменту данной достопримечательности. Однако более полная оценка требует учета функций спроса у бенефициантов, чтобы подсчитать изменения совокупной добавочной стоимости для потребителя. Подобная оценка может стать возможной, если иметь достаточные данные по реальному потребительскому спросу в диапазоне цен. Или же можно будет построить гипотетические кривые спроса с использованием других средств.

Один из таких подходов – метод оценки выгод по транспортным расходам[119], получивший широкое распространение при оценке стоимости природных достопримечательностей, таких как национальные парки. Его можно применять к проектам по наследию, представленным в виде туристических достопримечательностей, например, когда выгодами можно воспользоваться, только приехав на место. Метод транспортных расходов основан на том предположении, что оценка таких проектов потребителями выражается в том, сколько, по их словам, они готовы заплатить (или сколько они действительно платят), чтобы их посетить. Если опросить выборочную группу потребителей и получить ответы, касающиеся готовности платить, можно построить симулированную кривую спроса. Область ниже кривой спроса и выше входной платы (или общая область ниже кривой, если вход бесплатный) – релевантная оценка прибыльности. Однако этот подход имеет свои недостатки, включая трудность атрибуции затрат в случае многоцелевой поездки, вопросы оценки времени и др.

Если обратиться к косвенным бенефициантам, нам требуются какие-то средства для оценки нерыночной ценности получаемых ими выгод. Один из подходов состоит в том, чтобы найти релевантные рыночные данные, которые могут использоваться в качестве индикатора изучаемого нерыночного эффекта. Например, цены на жилье систематически варьируются в зависимости от ряда характеристик окружающей среды, таких как вид из окна, шум и т. д.; отсюда делается вывод о существовании спроса на эстетические качества, спрос на тишину и т. д. Такой подход известен как гедонистическое ценообразование и может иметь некоторый потенциал применения в проектах по историческому наследию. Но его использование ограничено ситуациями, в которых можно найти разумно широкий разброс рыночных данных. Так, например, подобный подход позволит определить влияние ценности наследия на цены на недвижимость, включая последствия включения в список охраняемых объектов. Джон Мурхаус и Маргарет Смит в своей работе изучают влияние архитектурных стилей на цены на бостонские дома XIX в. с террасами. Другой пример – исследование Оливье Шанеля (и соавторов), где гедонистический метод применяется для анализа аукционных цен на произведения искусства[120]. Несмотря на обоснованность подобных исследований с точки зрения задач, которые они перед собой ставят, применение гедонистических методов к оценке проектов по наследию в большинстве случаев серьезно ограничено отсутствием каких бы то ни было рыночных данных, из которых могут быть сделаны выводы о ценности.

Основной способ оценки спроса на нерыночные товары в экономическом анализе – методология условной оценки (МУО), которой мы вкратце коснулись в гл. II при обсуждении экономической оценки общественных культурных благ. Сейчас мы рассмотрим эту методику более подробно в контексте оценки непотребительских выгод, которые приносят проекты в области культурного наследия.

МУО – один из наиболее широко используемых способов измерения нерыночных выгод в экономическом анализе[121]. Потребителей спрашивают об их готовности платить за полученные выгоды или о готовности принять компенсацию за потерю таких выгод. Опрос может проходить в квазиэкспериментальных условиях и чаще всего осуществляется через выборочные опросы индивидов, взятых из той группы населения, которую затрагивают эти выгоды. Так, например, непотребительская ценность общественного культурного центра или музея в том или ином районе будет оцениваться на основании выборочного опроса группы жителей этого района. Опрос производится по телефону, по почте или путем интервьюирования. Респондентам задают вопрос, какую максимальную сумму они готовы внести, чтобы поддержать фонд финансирования культурного центра, или же спрашивают у них, готовы ли они внести в такой фонд фиксированную сумму. В обоих случаях аналитик использует результаты для того, чтобы рассчитать гипотетическую функцию спроса на непотребительские выгоды от центра.

Есть ряд предубеждений, способных повлиять на ответы в исследованиях МУО. Самое очевидное – так называемая «проблема безбилетника», подразумевающая, что у людей есть стимул не раскрывать свои истинные предпочтения в отношении общественного блага, если они знают, что они его не лишатся, если оно им положено. Иными словами, индивиды могут избежать оплаты, скрыв свою готовность платить, и продолжать пользоваться привилегиями. Другие предубеждения и искажения могут возникнуть из-за гипотетического характера вопросов; из-за того, что ответы могут основываться на недостаточной или неправильной информации; и из-за того, что трудно обеспечить, чтобы ответ по одному конкретному пункту не противоречил общей позиции индивида в отношении бюджета[122]. Есть способы обойти подобные предубеждения и искажения или, по крайней мере, сгладить их действие путем тщательного выстраивания эксперимента. Например, проблему безбилетника можно контролировать путем намеренного обеспечения респондентов стимулами для преуменьшения или преувеличения их готовности платить, варьируя взятое ими на себя обязательство выплатить заявленную сумму; таким образом можно будет отличить безбилетников от тех, кто платит, и дать оценку любому искажению, связанному с этим эффектом[123].

В целом тот факт, что МУО многократно с успехом применялся в сфере охраны окружающей среды, можно рассматривать как показатель того, что у этого метода есть большой потенциал при оценке культурных проектов благодаря сходству между непотребительскими выгодами, возникающими в обеих областях[124].

Анализ затраты-выгоды и культурная ценность

Если культурную ценность воспринимать серьезно как элемент построения ценности в проектах по культурному наследию наряду с экономической ценностью в процессе принятия решений, ее нужно определять отдельно. Хотя, как отмечалось ранее, грамотная экономическая оценка способна сообщить многое и о культурной ценности проекта, она не может быть исчерпывающей без независимой оценки отдельных составляющих культурной ценности. Более того, экономическая оценка основывается на индивидуалистической модели экономического поведения, тогда как культурная оценка предположительно затрагивает коллективные выгоды, каким-то образом превосходящие или увеличивающие культурную ценность, которую получают индивиды.

Представим себе, что существует единая мера культурной ценности, подобная денежным единицам, используемым при экономической оценке, позволяющая представлять прибыли и затраты проекта в отношении наследия в культурных категориях. В этом случае можно представить себе культурный анализ затрат и прибылей проекта, выполненный теми же самыми методами, что и экономический анализ. Предварительное вложение культурных ресурсов в форме времени, экспертов и т. д. может рассматриваться в качестве капитальных затрат. Поток культурных прибылей на протяжении определенного времени может накапливаться, дисконтироваться, если это необходимо, чтобы отразить предпочтения в отношении получения культурной ценности сейчас, а не в будущем, чтобы указать текущую чистую стоимость проекта, которая может быть поставлена в один ряд с текущей чистой экономической стоимостью для принятия общего решения о проекте.

Едва ли нужно говорить, что если такое предложение может показаться здравым в теоретическом смысле, поскольку позволяет полностью артикулировать модель культурного наследия, оно остается неосуществимым, если не определена центральная единица измерения культурной ценности. Как отмечалось в гл. II, такую единицу очень трудно выявить, учитывая многогранную природу культурной ценности. Возможно, разумнее было бы продолжать разбирать культурную ценность на составляющие, чтобы получить возможность трактовать особые критерии ценности в качестве компонентов широко понимаемой оценки культурных затрат и прибылей, при которой конечный выбор между различными компонентами интерпретируется как проблема многоаспектного анализа.

Рассмотрим подробнее, как культурная ценность включена в специфический контекст культурного наследия. Для простоты объект, относящийся к культурному наследию (здание, памятник, исторический центр города или иное подобное образование), мы будем называть «достопримечательностью», бенефициантов – «сообществом», а «проект» будет предполагать ремонт или реставрацию достопримечательности. Рассмотрим возможные компоненты культурной ценности достопримечательности и способы их измерения.

Культурная ценность исторической достопримечательности

Вернемся к критериям культурной ценности, выдвинутым в гл. II, и посмотрим, как они работают применительно к достопримечательности и каким образом индивиды и сообщество извлекают выгоды из этих характеристик.

1. Эстетическая ценность. Эта достопримечательность обладает красотой в некотором фундаментальном смысле и демонстрирует ее, независимо от того, внутренне присуще ей это качество или возникает в процессе потребления зрителем. В общую рубрику «эстетическая ценность» мы также можем включить отношения достопримечательности с пейзажем, в котором она расположена, т. е. все природные качества, относящиеся к достопримечательности и ее окрестностям.

2. Духовная ценность. Духовная ценность, сообщаемая достопримечательностью, вносит вклад в чувство идентичности сообщества в целом и входящих в него индивидов. Она дает им культурную уверенность и чувство связи между локальным и глобальным, т. е. проясняет понятия человеческой цивилизации и цивилизованного общества. Осознание того, что похожая духовная ценность создается другими достопримечательностями в других сообществах, способствует укреплению межкультурного диалога и понимания.

3. Социальная ценность. Интерпретация культуры как общих ценностей и убеждений, сплачивающих группу воедино, указывает на то, что социальная ценность исторической достопримечательности находит отражение в том, как ее существование помогает укреплению социальной стабильности и сплоченности сообщества. Достопримечательность может воздействовать на образ жизни сообщества или взаимодействовать с ним, позволяя идентифицировать ценности сообщества как места, в котором хочется жить и работать.

4. Историческая ценность. Эта ценность, бесспорно, внутренне присуща достопримечательности. Из всех составляющих культурной ценности она, возможно, легче всего поддается идентификации в объективных категориях. Ее основное преимущество – способность определять идентичность, обеспечивая связь с прошлым и раскрывая истоки настоящего.

5. Символическая ценность. Достопримечательность передает смысл и информацию, помогающие сообществу интерпретировать свою идентичность и подчеркивать свою уникальность. Ценность достопримечательности как репрезентации смысла важна для образовательной функции, не только для молодежи, но и для развития базы знаний и уровня понимания всего сообщества.

6. Ценность подлинности. Достопримечательность ценится сама по себе, потому что она настоящая, не фальшивая и уникальная. Ее важная сопутствующая характеристика – целостность, по-разному определяемая в зависимости от обстоятельств; охрана целостности достопримечательности может быть серьезным ограничением в процессе принятия решений по проекту, когда учитывается культурная ценность.

Кто определяет культурную ценность?

По каждому из вышеперечисленных критериев предполагается оценка, ведущая к какой-то общей оценке культурной ценности достопримечательности. Кто должен решать, какие критерии важны и как их интерпретировать? Этот вопрос может быть поставлен с точки зрения поисков подходящего процесса при принятии решений, т. е. должна ли оценка и решение идти «сверху вниз» или «снизу вверх».

Во многих случаях процессы, направленные сверху вниз, навязываются главным образом по финансовым причинам, потому что орган, финансирующий проект, задает тон. В эту категорию попадают многие работы по охране наследия, финансируемые государством, когда национальные, региональные и местные правительства тратят деньги на отобранные ими проекты. Задействованные в данном случае ценности (во множественном числе), как правило, оказываются ценностями элиты или господствующих групп, таких как профессиональные специалисты по культурному наследию, чиновники и политики. На другом конце спектра процесс, идущий снизу вверх, будет стремиться к тому, чтобы дать возможность тем, кто непосредственно связан с достопримечательностью, например, местному сообществу, утверждать свои собственные ценности. В этом случае критерии интерпретации культурной ценности, а также придаваемая им относительная важность, могут значительно отличаться от критериев при процессе «сверху вниз».

Конечно, не все процессы, идущие сверху вниз, не учитывают потребности и устремления заинтересованных сторон, и на практике многие просвещенные государственные органы, общественные организации и группы, занимающиеся культурным наследием, стремятся к интегрированному подходу, при котором необходимое экспертное знание и финансирование, идущие сверху вниз, сочетаются с искренним желанием учесть ценности, идущие снизу вверх.

Измерение

Из-за многогранной природы культурной ценности любые серьезные попытки дать оценку проекту согласно вышеуказанным критериям потребуют поиска подходящих оценочных методов в целом ряде дисциплин. В идеале это командный подход к оценке культурной ценности достопримечательности, в работе над которой участвуют экономисты, занятые анализом затрат и прибылей по проекту. Команда будет, скорее всего, использовать некоторые из методов оценки – картографирование, подробное описание, анализ отношения, контент-анализ, экспертную оценку (мы обсуждали их в гл. II).

При выявлении особенностей достопримечательности, определяющих ее культурную ценность, можно разработать простую ранговую или качественную шкалу, по которой измеряется сила или значение каждого атрибута указанной достопримечательности. Преимущество суждений, которые можно перевести в количественный рейтинг, состоит в том, что их можно будет комбинировать, используя любую систему измерения для отражения принятой относительной важности индивидуальных критериев. Такой подход, разумеется, не более чем ситуативное средство для формального выражения суждения, которое в противном случае было бы просто оставлено для неформальных процессов. Тем не менее эти методы могут быть действенным способом систематизации подхода к принятию решений в отношении культурной ценности достопримечательности. В частности, они могут быть особенно важны для сравнения и ранжирования достопримечательностей при условии, что суждения о различных аспектах культурной ценности всех достопримечательностей будут производиться последовательным образом. Так, Натаниэль Личфилд приводит анкету с указанием количества очков для оценки культурного качества исторических зданий, тогда как Петер Нийкамп дает гипотетическую иллюстрацию атрибуции культурной ценности ряду исторических городских районов согласно «профилям», отражающим социоэкономические, географически-природоохранные и культурно-архитектурные критерии[125].

Устойчивость в управлении культурным наследием

Рассматривая концепцию культурного капитала в гл. III, мы указывали, что рамка, объединяющая экономическую и культурную ценность, порождаемую с течением времени таким капиталом, обеспечивается идеей устойчивости. Принципы для определения устойчивости, которые были выдвинуты для культурного капитала в целом, можно теперь проинтерпретировать применительно к конкретному случаю культурного наследия. Эти принципы станут способом интеграции экономической и культурной оценки затрат и прибылей проекта по наследию, проведенной по обсуждавшимся выше направлениям. Мотивация для того, чтобы двигаться в данном направлении, – создание ряда критериев для формулирования стратегий устойчивого управления культурным наследием, которые будут учитывать как экономическую, так и культурную ценность данного проекта. Рассмотрим эти принципы по очереди.

Первый критерий, создание материального и нематериального благополучия, отражается в обобщенном анализе затрат и прибылей проекта. Устойчивость потребует анализа чистых прибылей, чтобы учесть в такой оценке потребительскую и непотребительскую ценность, а также экономическую и культурную ценности, создаваемые проектом.

Во-вторых, принцип межпоколенческой справедливости требует, чтобы в проекте были учтены интересы будущих поколений. Этого можно добиться разными способами. В количественных категориях учет межпоколенческих интересов может подтолкнуть к принятию более низких коэффициентов дисконтирования, чем те, которые были бы приняты в противном случае на основании временных предпочтений или альтернативной стоимости в процессе сведения потоков экономических и культурных прибылей к текущей ценности. В качественных категориях сам вопрос о справедливости должен эксплицитно рассматриваться в этическом или моральном аспекте с учетом возможного воздействия проекта на будущие поколения.

В-третьих, принцип межпоколенческой справедливости будет учитывать воздействие проекта на благополучие сегодняшнего поколения. Необходимо рассмотреть воздействие капитальных затрат, связанных с данным инвестиционным проектом, на распределение, выяснить, нет ли каких-либо регрессивных эффектов. Межпоколенческая справедливость также предполагает равноправный доступ к выгодам от проекта для разных социальных классов, групп дохода, категорий по месту жительства и т. д. Если выявлено серьезное неравенство, можно поднять вопрос о действиях по компенсации или корректировке, если, конечно, таковые возможны. Кроме того, вопрос о межпоколенческой справедливости может возникнуть непосредственно в процессе принятия решения об инвестициях, поскольку от бенефициантов, заинтересованных в данном решении, возможно, потребуется внести свой вклад в эти процессы посредством какого-то механизма, направленного снизу вверх. Общие соображения устойчивости заставляют уделять внимание в этом контексте честности процедур принятия решений, включая создание условий для полноправного участия тех, кого затрагивают решения, касающиеся культурного наследия, там, где это целесообразно и возможно. В целом с учетом данного критерия устойчивым проектом будет считаться тот, который не приведет к негативным последствиям в распределении в культуре и в экономике в связи с порождаемыми им затратами и прибылями.

Оставшиеся три принципа – поддержание многообразия, принцип предосторожности и признание взаимосвязи экономических и культурных систем – могут рассматриваться как система сдержек и противовесов при общей оценке проекта. В частности, последний принцип создает возможность для выявления роли достопримечательности как составляющей того, что можно назвать «культурной инфраструктурой» города, региона или страны, и этот принцип привлекает внимание и к экономическим, и к культурным прибылям и издержкам, которые может создать проект вследствие этой своей роли.

Вопросы политики

Правительства на национальном, региональном и местном уровне являются важной стороной в вопросах, касающихся культурного наследия, будучи собственниками или хранителями значительной доли мирового наследия или выступая в качестве регулирующих или финансирующих органов, оказывающих влияние на другие заинтересованные стороны. Поскольку в ряде стран политика в отношении культурного наследия образует главное или даже единственное подразделение культурной политики, а государственные органы обладают значительными возможностями влияния на результаты в данной сфере, полезно будет посмотреть, как общественный сектор осуществляет свои функции в этой области.

Во-первых, можно согласиться с тем, что цели политики в отношении культурного наследия выражаются в таких категориях, которые признают как экономическую, так и культурную ценность наследия. Если, в соответствии с отстаиваемой мной точкой зрения, считать наследие культурным капиталом, то виды оценочного измерения, которые мы выдвинули, могут быть напрямую подключены к политическому процессу и способствовать внятной артикуляции целей такой политики.

Во-вторых, мы обращаемся к вопросу о выборе инструментов, при помощи которых может осуществляться государственная политика в отношении культурного наследия. Проблема выбора инструментов знакома тем, кто занимался формулированием экономической политики. Для целей настоящего обсуждения можно выявить четыре группы мер, полезных в сфере культурного наследия[126]:

• общественная собственность и функционирование учреждений, объектов и достопримечательностей, относящихся к культурному наследию;

• финансовая поддержка эксплуатации, работы и реставрации культурного наследия либо через прямое финансирование, либо через субсидии частным или неправительственным организациям, либо через косвенное финансирование при помощи налоговых льгот и других механизмов;

• регуляционное ограничение частной инициативы в отношении культурного наследия;

• образование и предоставление информации для улучшения решений, принимаемых в отношении культурного наследия.

Из этих разновидностей мер наиболее значимыми с финансовой точки зрения в большинстве стран будут первые две группы. Но следует также отметить широкое использование регулирования в смысле специальных ограничений или указаний как инструмента государственной политики в отношении культурного наследия. Этот парадокс (ведь регулирование – это стратегия, к которой экономисты, как правило, относятся с наименьшей симпатией) заслуживает дальнейшего изучения. Но, прежде чем к нему обратиться, мы дадим свое определение регулирования в этой области.

Регулирование в отношении культурного наследия обозначает использование мер, которые требуют или навязывают определенное поведение фирмам или индивидам. Мы можем провести различие между так называемым «жестким» и «мягким» регулированием[127]. Жесткое регулирование включает обязательные к исполнению директивы, требующие определенного поведения, реализуемые посредством законодательных актов и предполагающие штрафные санкции за невыполнение. Мягкое регулирование заключается в необязательных директивах, требующих определенного поведения, осуществляемых с согласия сторон и не предполагающих штрафных санкций. Оба типа регулирования стремятся изменить поведение, первые – путем принудительных мер, вторые – поощряя добровольное их соблюдение.

Причины того, почему жесткое регулирование было столь популярно как инструмент в политике в области культурного наследия, связаны с его прямым образом действия и кажущейся гарантированностью результатов. В отличие, скажем, от налогов и субсидий, воздействующих на поведение более опосредованно, регулирование напрямую определяет индивидуальное действие, с более четкой перспективой достижения желательного результата. Так, например, если есть выбор по принципу «все или ничего» между тем, чтобы оставить здание или снести его, распоряжение о защите строения от сноса, скорее всего, будет самым эффективным способом обеспечения непрерывности его существования. Точно так же в случае очень высокого риска социального ущерба от индивидуальных действий в отношении объектов культурного наследия прямой контроль за такими действиями будет предпочтительнее других, менее решительных, мер.

Еще одно преимущество прямого регулирования состоит в том, что оно может относительно быстро вводиться и отменяться. Таким образом, прямой контроль может быть полезным дополнением к другим мерам, таким, например, как система выплат, идущих на постоянное поддержание приемлемых природных условий и условий консервации и охраны. Польза от него связана с негибкостью ставок налогов и других инструментов и относительной легкостью, с которой могут вводиться, осуществляться и отменяться некоторые виды контроля. Некоторые виды кризиса можно предсказать только незадолго до их возникновения, и слишком затратно постоянно поддерживать высокие налоговые ставки, чтобы предотвращать подобные чрезвычайные ситуации. Следовательно, может оказаться дешевле временно воспользоваться прямым контролем, несмотря на его статичную неэффективность[128]. Этот тезис получил признание в области охраны городских объектов благодаря использованию временных ордеров на охрану, т. е. мер по контролю, которые могут быть введены в очень короткий срок, чтобы не допустить сноса исторической застройки, пока идет процесс необходимых консультаций или оценки.

Во всех случаях государственного вмешательства независимо от того, какие используются инструменты, должны приниматься во внимание затраты на само это вмешательство. В случае культурного наследия эти затраты должны включать административные затраты на формирование стандартов, их мониторинг и реализацию, на сбор и выплату доходов, а также расходы на соблюдение распоряжений фирмами и индивидами, которым приходится выполнять политические требования.

Наконец, должен быть рассмотрен вопрос о финансировании политики в области культурного наследия. В упрощенном виде можно сказать, что обязанность платить за культурное наследие должны взять на себя заинтересованные в данном проекте стороны. Во многих случаях такие средства финансирования проектов могут быть найдены с помощью как местных сообществ, поддерживающих сохранение своих культурных активов через налоговые выплаты, так и мирового сообщества, вносящего вклад в фонды по охране памятников и достопримечательностей мирового культурного наследия. Ответственность за инициирование и управление подобными механизмами финансирования не ограничивается только государственным сектором. Организации из третьего сектора, например, неправительственные организации и другие добровольные группы, могут мобилизовать на охрану культурного наследия значительные финансовые ресурсы, представляя интересы целого ряда электоральных групп. Более того, корпоративный сектор все активнее включается в поддержку проектов по культурному наследию, отчасти из альтруизма и чувства этической ответственности, но прежде всего потому, что усилия по охране наследия благоприятно сказываются на имидже корпорации и эффективности маркетинга. Как мы утверждаем далее в гл. VIII, развитие культурной политики в будущем будет, скорее всего, характеризоваться партнерскими отношениями между общественным, частным и третьим сектором, а политика в отношении культурного наследия станет ведущим примером этой тенденции[129].

Выводы

Рассмотрение наследия как культурного капитала дает возможность интеграции интересов его защитников, озабоченных сохранением его культурной ценности, и экономистов, которые рассматривают проекты по наследию как проблему распределения дефицитных ресурсов между конкурирующими целями. В этой главе еще раз было выдвинуто утверждение, что признание одновременно и культурной, и экономической ценности очень важно, если требуется перекинуть мост между этими интересами. Экономические методы оценки инвестиций, в особенности те, что ориентированы на оценку нерыночных выгод, способны многое рассказать о ценности проектов по культурному наследию. И они могут оказать огромную помощь тем, кто принимает решения. Но ими дело не ограничивается, и расширение аппарата анализа затрат и прибылей так, чтобы он мог включить культурную ценность, представляется возможным в теоретическом и практическом смысле. Мы подсказали некоторые возможные в данном случае пути развития и еще раз обратились к принципам устойчивости как способу окончательной интеграции экономической и культурной оценки. Политики и чиновники могут воспользоваться этими соображениями, когда занимаются формулированием и проведением в жизнь мер в области культурного наследия.

VI. Экономика креативности

С сожалением должен сказать, что художники всегда будут весьма ревниво относиться друг к другу, заплати им высокую цену или низкую; что же до стимула к исполнению, поверьте мне, ни одно хорошее произведение в этом мире никогда не создавалось ради денег, никогда забота о деньгах не влияла на разум живописца. Как только какая-либо мысль о денежной ценности придет ему в голову во время работы, она, пропорционально своей отчетливости, уменьшит его силу. Настоящий художник будет превосходно работать для вас, если вы дадите ему… хлеб, воду и соль; а плохой художник будет работать плохо и суетливо, даже если вы дадите ему дворец, чтобы жить в нем, и титул, чтобы жить с него… И я говорю это не потому, что презираю великого художника, а потому что я его чту; богатство прибавит ему почета не больше, чем оно прибавило бы Шекспиру и Мильтону, будь они живы и взбреди нам в голову, что от них можно добиться еще более совершенных произведений, сделав их миллионерами.

Джон Рёскин, «Политическая экономия искусства»[130]

Введение

Концепция креативности как динамической силы поведения человека была предметом исследования среди психологов, социологов, теоретиков искусства и в других областях – от изучения развития детей до бизнес-менеджемента. Она не представляла интереса для экономистов. Креативность вошла в экономический дискурс только как потенциальный генератор инноваций и потому провозвестник технологических изменений[131]. Но даже в этом случае творческий акт рассматривался как преимущественно экзогенный, возникающий в результате процессов, недоступных или неинтересных для экономической теории или анализа[132]. Однако любое рассмотрение отношений между экономикой и культурой было бы неполным, если бы проигнорировало истоки культурного производства, т. е. сам творческий процесс. Если творческий труд в искусстве и культуре в результате дает и экономическую, и культурную ценность, то, по-видимому, как культурные, так и экономические процессы влияют на формирование и выражение творческих идей. Являются ли эти процессы параллельными, так что экономическая и культурная ценность формируются по отдельности, или же процесс создания ценности может быть понят только как единый феномен?

В этой главе мы будем рассматривать креативность прежде всего, хотя и не исключительно, с точки зрения труда художников, таких как поэты, художники, актеры, композиторы и т. д. Такой подход не отрицает значения креативности в труде других производителей культурных благ и услуг, таких как телевизионные режиссеры и журналисты, но просто позволяет сосредоточить внимание на группе работников, для которых творческий акт, бесспорно, имеет первоочередное значение. Кроме того, поскольку некоторые типы культурного производства существуют только в форме коллективной деятельности, анализ деятельности художника в равной мере применим к творческому труду культурных работников, действующих в группе. Игнорируя межгрупповую динамику, мы можем приписать одни и те же мотивы, структуры стимулов, процессы принятия решений и т. д. как коллективам, так и индивидам. Если это так, то модель творческого процесса, которая разрабатывается в данной главе, применима как к музыкальному ансамблю или театральной труппе, так и к отдельному художнику.

Глава развертывается следующим образом. После краткого обзора теорий креативности мы задаемся вопросом, может ли производство художественных произведений быть смоделировано как процесс рационального принятия решений. Мы укажем на суть такой модели, построенной вокруг производства ценности в соответствии с центральной темой данной книги. С самого начала мы вводим экономические переменные и рассматриваем роль экономической и культурной ценности одновременно и как стимул, и как исход творческого процесса. Наконец, делая обзор затронутых вопросов, мы зададимся вопросом о том, не является ли попытка рассматривать креативность с точки зрения рациональности на самом деле ошибочной. Может быть, творческий процесс по самой своей сути в той или иной мере, сознательно или неосознанно, иррационален и противится любой структурированной формализации.

Теории креативности

В XVII и XVIII вв. был написан ряд трактатов о творческом гении. Слово «гений» обозначало не только возвышенный индивидуальный статус (значение, в котором это слово чаще всего употребляется сейчас), но и подразумевало образ мысли, т. е. гений как источник творческого вдохновения. У этого понятия была религиозная или, по крайней мере, духовная ассоциация: художник как проводник высшей власти, творчество как дар богов, воображение как божественная искра. Процессы создания картин, сочинения стихов или музыки были духовным опытом во славу той из муз, которой служил автор.

Эти трактаты прилагали много усилий для того, чтобы разъять концепцию творчества на составляющие и описать, как происходит процесс художественного вдохновения. Типичным для них было определение, предложенное Уильямом Даффом в 1767 г. в эссе о природе оригинального гения[133]. Дафф указывал, что у гения три составляющих: воображение, подхватывающее существующие идеи, изобретающее новые и находящее новые ассоциации между ними; суждение, регулирующее и контролирующее воображение и отбирающее идеи, которые оно порождает; и вкус, внутреннее чувство художника, выносящее решение о том, что нечто является «великим или мелким, красивым или уродливым, приличным или смешным»[134]. Подобное интуитивно привлекательное описание работы разума с тех пор воспроизводилось многократно и многими способами[135].

В последнее время постмодернистская критика усомнилась в идее творческого гения. Здесь можно указать два основных направления атаки. Во-первых, креативность может определяться только в специфически-индивидуальных категориях, нет способа идентифицировать абсолютный стандарт гения, и любое подобное суждение относительно, непостоянно и неустойчиво. Во-вторых, указывается, что творческий акт и его оценка происходят в социальном и политическом контексте, в котором вкус и суждения становятся привилегией элит. Таким образом, придание канонического статуса некоторым произведениям искусства и статуса гения некоторым художникам – это просто манифестация власти художественного и интеллектуального истеблишмента.

Наша задача в данном случае состоит не в том, чтобы занимать ту или иную сторону в спорах традиционалистов и постструктуралистов. Предпочтительнее обратить внимание, как мы это делали ранее, на некоторые разумные предупреждения, согласно которым из осмысления художественного произведения при его создании или восприятии никогда нельзя полностью исключить субъективность и относительность, и нельзя сбрасывать со счетов влияние на акт творчества социального и политического контекста.

Креативность как рациональный процесс принятия решений

Если требуется представить себе художника за работой, в сознании скорее всего всплывает образ измученного гения, которым движет неумолимая внутренняя сила, глухого ко всему, кроме потребности в творческом самовыражении; кажется невозможной дерзостью навязывать логическую структуру творческим идеям Гектора Берлиоза, Винсента Ван Гога или Эзры Паунда. Однако разумно было бы предположить, что за внешним хаосом лежат некоторые систематические элементы. Если так, то мы могли бы спросить, можно ли моделировать производство художественных произведений как процесс рационального принятия решений.

До некоторой степени ответ на этот вопрос уже получен благодаря тому анализу креативности, о котором мы писали выше. Современный анализ принятия решений делит креативный процесс на составляющие стадии, каждой из которых присуща определенная функция. Они сменяют друг друга в логичном порядке и приводят к определенной цели. На основе такого анализа может быть сконструирована формальная модель принятия решений. Подход, в большей степени опирающийся на экономический дискурс, мог бы рассматривать креативность как процесс вынужденной оптимизации, когда художник выступает в качестве рационального максимизатора индивидуальной полезности в зависимости от внутренних и внешних ограничений. Именно этот подход мы будем здесь использовать, сначала предложив модель «чистой» креативности, а затем расширив ее путем включения экономических переменных. В оставшейся части данной главы моделирование разрабатывается в нетехнических терминах, а формальное изложение дается в Приложении.

Модель «чистой» креативности

Начнем с креативного процесса как феномена, ведущего от замысла к созданию художественного произведения, воплощающего этот замысел, в котором единственная забота художника – только его искусство, без каких бы то ни было посторонних экономических или прочих влияний. Если художественная или культурная значимость произведения после его завершения может быть определена как культурная ценность, тогда единственной целью художника при создании произведения будет максимизация этой (ожидаемой) культурной ценности[136]. В рациональной экономической рамке она может рассматриваться не просто как объективная функция модели принятия решений, но как функция полезности для художника в отношении его деятельности, т. е. полезность для художника считается производной от культурной ценности произведения, и эта полезность является максимизируемым количеством.

Так, по сути, рассматривалась креативность в формализациях процесса, на которые мы ссылались ранее. Культурная ценность по капле вливается в произведение художниками, отзывающимися на таинственные порывы воображения и трансформирующими эти стимулы в образы, слова или звуки. Например, теоретик искусства Терри Смит описывает этот процесс как «формирование потоков ценности»; задача художника – управлять потоками ценности и концентрировать их в такой конфигурации, которая должным образом явит их миру[137].

Как в большинстве ситуаций принятия решений, объективная функция в этой модели не является неограниченной; скорее, область, на которой дается разброс переменных, связанных с решением, намечена серией ограничений. В этом простом варианте модели ограничения являются преимущественно техническими, заданными «правилами игры» и требованиями художественной формы, которые служат для того, чтобы определять горизонт выражения и бросать вызов мастерству художника. Так, например, драматурги или композиторы получают заказы или пишут для труппы или ансамбля определенного размера; живописцы, скульпторы и ремесленники действуют в рамках параметров, заданных материалом, с которым они работают; репрезентативная живопись ограничена свойствами реальности, которую она стремится отобразить, и т. д.

Эти факторы решения в модели, т. е. переменные, чей уровень выбирается лицом, принимающим решение, для того чтобы максимизировать объективную функцию, могут концептуализироваться прежде всего как число и характер произведений, которые должны быть созданы за определенный период времени. Но предположим, что эта модель применяется к единичному произведению. С каким выбором, определяющим конечную культурную ценность произведения, тогда сталкивается художник? Для простоты обобщений в этих обстоятельствах следует определить факторы решения с точки зрения времени, потраченного на решение разнообразных задач. Такой подход предполагает, что единица рабочего времени может дать на выходе некоторое количество культурной ценности; максимизируемое количество как раз и будет совокупностью ценности, полученной из этих разных источников. Однако точное определение этих отношений, даже в концептуальном плане, может быть затруднено, отсылая к более общей формулировке, в которой культурная ценность определяется просто как некоторая (возрастающая) функция от затраченного рабочего времени.

Гипотеза, согласно которой производство культурной ценности может быть выражено в виде функции от рабочего времени, затраченного художником, допускает ряд натяжек в отношении самой природы акта творчества. Художник распределяет время между разными задачами, включая обдумывание и исполнение. Одни из них требуют воображения, другие – применения технических навыков, третьи – и того и другого; все вместе образуют творческую деятельность. У посредственного художника большее количество времени, затраченное на эти задачи, все равно в итоге даст произведение, культурная ценность которого будет считаться незначительной; с так называемыми гениями обратная ситуация. Таким образом, различие между художниками в соотношении между затраченным временем и произведенной культурной ценностью в данном построении является, при прочих равных, мерой различий в креативности (или в «таланте») – примерно так же, как в микроэкономическом анализе различиями между функциями производства в пространстве затрат-выпуска продукции измеряются различия в технологии. Такая концептуализация креативности не противоречит теориям творческого процесса, требующим спонтанного мышления и быстрой реакции на интеллектуальные стимулы.

Расширенная модель, вводящая экономические переменные

Вышеописанная модель адекватно отражает картину художественной креативности при условии, что производство искусства происходит в некотором вакууме, свободном от влияния повседневных нужд, таких как потребность художника в пище, одежде и жилье. В некоторых случаях эти идеальные условия удовлетворяются; есть множество рассказов о композиторах или писателях, создающих симфонии или романы в течение лета, проведенного на озере в Швейцарии или в какой-то иной обстановке, где можно забыть о требованиях окружающего мира. К таким художникам также относятся те, кто может рассчитывать на полную и безоговорочную поддержку супруга, партнера или мецената, или те, кому повезло получить достаточно большой грант от благотворительной организации или правительственного агентства по искусству. Но чаще всего мир оказывает самое прямое воздействие на художественное произведение, коль скоро художник, как и все остальные, вынужден зарабатывать себе на жизнь. История искусства полна рассказов о том, как важны были деньги для многих творцов, от художников флорентийского Возрождения, Моцарта, Бетховена и Стравинского вплоть до современных писателей, художников и музыкантов[138].

Таким образом, модель художественного производства должна быть расширена с учетом того, как эти экономические влияния могут затронуть изучаемые процессы. Самый простой способ этого добиться – указать доход от художественного произведения как эксплицитную переменную в данной модели. То, каким образом порождается доход, будет варьироваться в соответствии с объемом и содержанием модели. Если изображается производство всего лишь одного произведения, доходом от процесса может быть цена этого произведения или дисконтированная ценность потока доходов, которое оно порождает в виде отчислений по авторским правам и т. д. В случае выступающих артистов доход возникает в результате продажи их услуг в форме заработной платы, гонораров и комиссионных и т. д. Кроме того, художники несут определенные расходы в ходе своей работы: стоимость материалов, аренда студии тоже часто имеют значение. Эти расходы включены в данную модель с допущением, что они вычитаются из валовых поступлений, так что «доход» при этом отсылает к чистому доходу после вычета операционных расходов.

Доход может быть введен в нашу модель творческих процессов тремя способами: как ограничение, как совокупный максимизируемый показатель или как единственный максимизируемый показатель. Мы рассмотрим каждый способ по отдельности.

Доход как ограничение

Для случая, когда автор нуждается в доходе только для того, чтобы обеспечить себе выживание, мы предлагаем оставить объективную функцию и технические ограничения ранее сформулированной модели без изменений и только добавить еще один уровень дохода. В такой формулировке получение дохода не дает никакого стимула для создания произведения, это просто необходимая составляющая процесса принятия решения, которую невозможно игнорировать. Целью остается только максимизация культурной ценности, но решения, принимаемые в процессе достижения этой цели, отныне в большей или меньшей степени ограничены этим вновь введенным требованием. Иными словами, мы снова сосредоточиваем здесь внимание на «чистой» креативности, но только теперь признавая, что область переменных, задействованных в решении, подвергается воздействию экономических обстоятельств.

Ограничение, налагаемое доходом, может повлиять на производство культурной ценности рядом способов. Оно может переориентировать культурное производство в сторону форм продукции, имеющих больший потенциал с точки зрения заработка, чем те, которые были бы избраны в противном случае. Например, драматургу, чтобы гарантировать исполнение своей пьесы и получение необходимого минимального дохода, ничего не остается, как писать для небольшой труппы и в расчете на одни и те же декорации. Это может означать, что художник использует более дешевые материалы по сравнению с теми, которые он использовал бы, если бы подобное ограничение отсутствовало. Так, например, художник или скульптор ограничиваются материалами, которые они могут себе позволить, чтобы чистый финансовый результат удовлетворил ограничение, налагаемое минимальным доходом. Тем не менее в каждом из этих примеров предполагается, что художник стремится только к созданию культурной ценности, но в рамках ограничений, налагаемых потребностью в доходе.

Можно предположить, что такого рода модель может найти широкое применение в случае большинства произведений так называемого некоммерческого театра, классической музыки и большей части оперы, джаза и поэзии.

Доход как совокупный максимизируемый показатель

Для художников, как и для многих других людей, стремление к материальным благам выходит за пределы потребности в вещах, необходимых только для выживания. Для группы художников выживания на уровне разумного комфорта недостаточно; им нужно большое количество денег, которое не только обеспечит пищу, одежду и жилье повышенного качества, но также и блага, доступные благодаря богатству. Таким образом, тот факт, что их художественная практика может принести финансовое вознаграждение, представляет для них не праздный интерес, и доход от их художественного труда приобретает для них большее значение, чем просто средство для оплаты по счетам.

И все-таки давайте предположим, что у этих художников все равно есть сильная мотивация, чтобы создавать искусство, и что тот факт, что они занимаются искусством, а не стали сантехниками или банкирами, связан с их желанием выразить нечто через избранную художественную форму. Как и большинство серьезных художников, они стремятся производить высококачественное с точки зрения профессиональных стандартов их дисциплины искусство, но от группы, описанной выше, они отличаются тем, что деньги занимают видное место в их иерархии потребностей. В этом случае мы можем предположить, что полезность для художника должна включать и культурные, и финансовые вознаграждения таким образом, чтобы объективная функция модели могла быть представлена как совокупная максимизация культурной и экономической ценности, создаваемых произведением искусства. Набор технических ограничений в модели остается прежним. Ограничение минимальным доходом также можно сохранить, хотя если художник успешен хотя бы наполовину, оно едва ли обязательно.

Эта версия модели дает производству искусства специфически коммерческую ориентацию. Она показывает, что для этих художников деньги дают стимул заниматься одним направлением художественного развития и не заниматься другим. Это, очевидно, повлияет на качество конечного продукта, измеряемое с точки зрения природы и типа созданного произведения. Насколько повлияет – зависит от того, какой относительный вес придается художником каждому максимизируемому показателю в объективной функции и в какой степени производство культурной ценности и производство экономической ценности в конкретных случаях взаимосвязаны друг с другом, противоречат друг другу или никак не соотносятся друг с другом. Неизвестные художники, работающие в новаторской манере, например, могут столкнуться с тем, что производство культурной ценности не согласуется с экономической окупаемостью; если они придают доходу в своей индивидуальной системе соотношения культурной и экономической стоимости достаточно серьезное значение, им придется включать в свой портфолио больше коммерческих работ. В случае же признанных художников с устойчивой репутацией может так оказаться, что культурная ценность в их творчестве идет рука об руку с экономической окупаемостью; в таких случаях художник имеет возможность создавать одновременно и культурную, и экономическую ценность.

Модель художественного производства, в которую культурная и экономическая ценность включены как совместные максимизируемые показатели, применяется к некоторым видам беллетристики, кинопроизводства, изобразительного искусства и ремесел, некоторым мюзиклам и значительному количеству популярной музыки.

Доход как единственный максимизируемый показатель

Несмотря на идеализированный взгляд на искусство, который может сложиться у многих, некоторые художники и другие культурные производители приходят в него только ради денег. Конечно, их труд тоже производит культурную ценность, она присутствует в нем, по крайней мере, потенциально, по самому смыслу терминов «культурное производство», «работник культуры» и т. д. Но не она является предметом максимизации. С точки зрения нашей модели процесса принятия творческих решений вес культурной ценности в объективной функции падает до нуля, а максимизация экономической ценности становится единственной мотивацией для креативности, продолжающей испытывать технические ограничения, накладываемые условиями производства. В такой конструкции практически все аспекты качества произведенного продукта определяются главным образом экономическими условиями, в которых он производится, т. е. через потенциал произведения в плане доходности. Если производство культурной ценности каким-либо образом включается в качестве фактора, влияющего на принятие решения, оно может выступать только как минимальное ограничение, определяющее базовое требование для определенного уровня культурного содержания или для соответствия определенным культурным стандартам.

Эта модель лучше всего применима к следующим типам культурного производства: фольклорному искусству и искусству, связанному с туризмом, некоторым ремеслам, большей части кинематографа, коммерческого телевидения и популярной музыки и огромной части продукции тех культурных индустрий, которые еще дальше отстоят от художественного центра, таких как журналистика, реклама и большая часть архитектурных услуг.

Вторичная занятость

Представленная выше модель предполагает, что творческое производство является единственной работой, за которую берется художник, и что финансовые дивиденды могут быть получены только от экономической ценности создаваемого художественного произведения. В действительности есть два соображения, показывающие, что этот упрощенный подход можно разрабатывать дальше. Во-первых, доходность от произведения искусства может быть настолько низкой, что у художника может не оказаться возможности организовать производство так, чтобы получить доход, удовлетворяющий хотя бы требованию выживания, по крайней мере, на ранних этапах его творческой карьеры. Во-вторых, могут существовать другие возможности получения дохода, достаточно прибыльные, чтобы быстро и эффективно заработать доход, позволяющий посвятить максимальное количество оставшегося времени неприбыльной работе в искусстве. В такой ситуации следует учитывать возможность того, что художник может устроиться на дополнительную работу с главной и единственной целью заработать на поддержание своей художественной практики.

Такой феномен, известный в литературе по экономике труда как вторичная занятость (multiple-job holding), ничуть не нов в среде художников. Троллоп, Элиот, Джойс, Гоген, Бородин и многие другие известные деятели искусства в разные периоды своей жизни полностью или частично были заняты на работе в областях, далеких от художественного творчества, чтобы поддержать свою творческую практику. В современной культурной экономике ряд исследований экономических условий художественной практики в разных формах искусства показывает, что многие профессиональные художники имеют работу вне сферы искусства и что преобладающая причина этого явления – настоятельная потребность в том, чтобы заработать на удовлетворение своих основных нужд и финансировать свое творчество[139].

Модель творческого производства, построенная в предшествующих разделах данной главы, может быть расширена таким образом, чтобы охватить возможность работы вне сферы искусства. Если в первоначальной модели объективная функция – это совокупная максимизация культурной и экономической ценности (значения, варьирующиеся от нуля до единицы и от единицы до нуля соответственно, приписываются этим двум переменным), тогда будет нетрудно расширить создание ценности, чтобы включить в него производство благ вне сферы искусства. В такой формулировке художник может выбрать, производить ли ему художественные блага, создающие одновременно и культурную, и экономическую ценность, или же блага вне сферы искусства, создающие только экономическую ценность. Переменная дохода в модели, таким образом, включает доход из связанных и не связанных с искусством источников.

Как и раньше, преобразование этой модели в модель распределения рабочего времени даст возможность установить количество труда или часов, потраченных на не связанную с искусством доходную деятельность, наряду со временем, ушедшим на решение различных творческих задач, связанных с процессом художественного производства. В простейшем виде этот вариант модели может быть представлен просто как выбор между художественной и нехудожественной трудовой деятельностью. Он будет отражать «трудовые предпочтения» художников, т. е. тот факт, что, в отличие от большинства работников (хотя и подобно некоторым другим группам, например академическим ученым, исследователям и т. п.), художники обычно предпочитают большее количество рабочего времени меньшему и получают удовлетворение от работы как таковой. Такая модель предсказала бы, что художники нестандартным образом отреагируют на изменение относительного заработка в связанных и не связанных с искусством секторах в силу того, что работа, не связанная с искусством, – это всего лишь способ обеспечить себе как можно больше времени на (предпочтительное) творческое занятие[140].

Ценность в работе художников

В нашей модели креативного процесса креативность подается как создание ценности на основе различия между культурной и экономической ценностью (о чем речь шла в гл. II). Рассмотрим теперь более детально, как формируются культурная и экономическая ценность в работе художников.

Художник создает произведение искусства. Это может быть роман, стихотворение, музыкальное произведение, картина, скульптура, инсталляция, видео, перформанс. Завершенное произведение существует в воплощенной форме (как в случае картины) или как право собственности (в случае музыкального произведения). Само произведение, или права на него, может быть продано. На произведение может быть оформлено авторское право, и это способ заявить о том, что произведение имеет экономическую ценность. Действительно, определение прав на произведение дает возможность владельцу (первоначально художнику или же последующему покупателю прав на произведение) выразить экономическую ценность. Как мы уже говорили, цена произведения, установленная через рыночный обмен, – это показатель, хотя и необязательно точный, экономической ценности произведения.

Одновременно произведение существует в качестве идеи. (Я здесь использую единственное число как абстракцию, чтобы упростить изложение; конечно же, большинство произведений искусства содержит и передает множество идей.) На идею, образующую произведение, не может быть авторского права, но она может быть предметом обмена. Процесс обмена идеями идет постоянно, так что со временем у идеи появляется множество владельцев (хотя есть только один ее автор). В этом процессе обмена потребители определяют свои индивидуальные оценки культурной значимости идеи. Их оценки могут быть единичными, в концентрированном виде резюмирующими их мнения (произведение – «хорошая книга», «довольно посредственная живопись» и т. д.), или же множественными, возможно, отражающими критерии культурной ценности, которые мы выдвинули выше в гл. II. Поскольку идея – это чисто общественное благо, совокупность индивидуальных оценок может рассматриваться как общая культурная оценка идеи внутри сферы ее циркуляции. Опять-таки, несмотря на ее ограничения, данная совокупность может считаться указывающей на культурную ценность идеи и, следовательно, произведения. Из-за постоянной циркуляции идеи индивидуальные оценки (и, следовательно, совокупная ценность) со временем меняются, и для того чтобы установилась «равновесная» культурная ценность произведения, требуется много времени. И даже тогда она может оказаться неустойчивой во времени.

Суть этих предложений в том, что существуют одновременно и физический рынок художественных произведений, и параллельный рынок идей, которые являются необходимым атрибутом или продуктом данных произведений. Физический рынок определяет экономическую ценность произведения, рынок идей – его культурную ценность. Физическое произведение является проводником идеи, которая преобразует произведение из «обычного экономического блага» в «культурное благо». Как таковое оно обладает не только экономической (как и все экономические блага), но и культурной ценностью. Как мы уже отмечали, две эти ценности являются взаимосвязанными, поскольку функции потребительского спроса на произведения искусства с большой вероятностью содержат некоторую меру культурной ценности в качестве значимого аргумента.

Итак, произведение искусства может интерпретироваться как проводник двойного рынка. Видение художника, возникающее из сложного сочетания креативных процессов, является двигателем в производстве идей; его технические навыки делают возможной реализацию этих идей в самих произведениях. Эти произведения получат (будем надеяться) экономическую цену через рыночный обмен, а также культурную «цену» посредством рецепции, переработки, передачи и оценки идей, которые они содержат.

Любопытная задача – проанализировать, как рынок идей перерабатывает сырье, поставляемое ему художниками, в некоторую меру культурной ценности или культурной цены. Формулирование некоторых составляющих ценности в отдельных случаях, как это обсуждалось выше, кажется, дает надежду на некоторый прогресс, поскольку может стать подходом, принимаемым независимо от идеологической позиции наблюдателя.

Креативность как иррациональный процесс

Предположив в этой главе, что творческая деятельность может моделироваться как процесс рационального принятия решения, в ходе которого художник руководствуется соображениями максимизации ценности, а выбор производится систематически, мы можем теперь подойти к этому с другой стороны и спросить, а не является ли креативность на самом деле полной противоположностью структурированного процесса. Возможно, по-настоящему креативные идеи возникают, если не придерживаться правил упорядоченного универсума, а, наоборот, их нарушать. Возможно, по-настоящему отличает художников от других людей то, что они готовы отбросить логику и разум и искать новые связи, бросающие вызов систематическому анализу.

Есть несколько способов осмысления процесса художественного творчества как иррационального. Во-первых, решения, принятые художниками, бывают произвольными или случайными. Они не подпадают ни под какой определенный критерий и не движимы никаким сознательным ощущением, что они должны привести к чему-то определенному. Созданным таким образом произведениям теми, кто их потребляет, со временем приписывается культурная ценность через описанную выше циркуляцию идей, но эта ценность не закладывается художником преднамеренно. Следовательно, сам по себе процесс креативности не может быть представлен систематическим образом как целенаправленное создание культурной ценности, и его результаты остаются непредсказуемыми.

Во-вторых, креативность может толковаться как иррациональная, если она является намеренно антирациональным процессом, т. е. когда сначала устанавливают ряд критериев, а потом действуют с намерением их нарушить. Так могут рассматриваться некоторые произведения революционного искусства, например дадаизм, целью которого является разрушение существующих художественных норм[141]. Но такое поведение «иррационально» только с точки зрения критериев, которые оно стремится отвергнуть, и может интерпретироваться как идеально рациональное или даже систематическое, упорядоченное, логическое и т. д., когда целью является революция. Если продолжить рассуждать в таком духе, то слова «рациональный» и «иррациональный» могут полностью лишиться своего содержания.

Тем не менее мы должны сделать вывод, что истолкование креативности как иррационального процесса, по крайней мере, поддается верификации, если, например, принять в качестве точки отсчета рациональную модель, такую как модель ограниченной максимизации ценности, выдвинутую в этой главе. Такого рода вывод прямо указывает на то, что следующий шаг будет эмпирическим – в какой степени реальность творческого труда совпадает с допущениями и прогнозами такой модели? При отсутствии исчерпывающих свидетельств мы можем просто предложить несколько иллюстраций, которые показывают, что в действительности очевидной систематической модели не существует, т. е. разные художники могут придерживаться той или иной модели или вообще никакой.

Первый пример – Иоганн Себастьян Бах, сочинявший музыку в ходе процесса, который кажется систематическим и регулярным. Его гений отныне бесспорно признается всеми, но в свое время он работал над музыкой, которую считал ценной для той цели, для которой она предназначалась: культурная ценность заключалась в служении церкви и в духовном просвещении, а экономическая – в возможности заработать на жизнь себе и своей семье[142]. Несколько иной пример – Сэмюэль Беккет, написавший «В ожидании Годо», чтобы «расслабиться», совершенно не предполагая, что создает культурную или какую-либо иную ценность, тем более шедевр; фактически он считал свое произведение «плохой пьесой» и не переставал удивляться, что люди что-то в нем находят. Есть некоторая ирония в том, что эта пьеса породила на свет больше книг, статей и мнений, чем любая другая драма XX в.[143]

Еще один пример – художник, для которого наличие креативности важно само по себе: композитор Сергей Прокофьев, которому очень хорошо подходит модель «трудового предпочтения». Его жена писала, что

Сергей не мог себе представить ни одного дня без работы… Он был способен сочинять без стола или фортепьяно, в вагоне поезда, каюте корабля или в больничной палате. Он работал независимо от того, в каком он был настроении, в моменты эйфории и когда хандрил… Обладая большой силой воли, он легко обходился без многих радостей жизни ради одной, которую считал высшей: радости творчества[144].

Еще два примера иллюстрируют создание отдельных произведений, экономическая ценность которых являлась важным мотивом для их производства. Художник-импрессионист Эдгар Дега написал картину «Контора хлопковой биржи в Новом Орлеане» в 1873 г., потому что полагал (ошибочно), что она может понравиться определенному клиенту в Англии, и даже изменил свой стиль, чтобы он больше соответствовал рынку, как он это себе представлял. Но в итоге картина в 1878 г. была продана в маленький музей во Франции, дав необходимую подпитку шаткому финансовому положению семьи Дега[145]. Похожую озабоченность экономической доходностью отдельных произведений проявлял Игорь Стравинский, который хотя и не мог ни в коей мере считаться бедным, тем не менее часто выражал тревогу по поводу денег. Например, его переписка по поводу заказа произведения для тенора, баритона, хора и оркестра для Венецианской биеннале 1956 г. раскрывает во всех многочисленных подробностях его озабоченность финансовыми аспектами договоренности о сочинении и первом представлении произведения[146]. В обоих примерах объективная функция для художника применительно к рассматриваемому произведению включала в качестве существенных аргументов создание и экономической, и культурной ценности.

Выводы

Креативность остается обманчивым явлением. Данная глава исследовала возможности ее интерпретации как упорядоченного процесса, поддающегося анализу в категориях рациональности. Мы указали на то, что в сфере культурного производства креативность может быть разумно понята в ее реальных проявлениях, только если принимать во внимание экономические соображения. Для того чтобы связать концепцию креативности как культурного явления с наблюдаемой экономической реальностью, накладывающей на нее свой отпечаток, мы предложили модель, основанную на создании культурной и экономической ценности. Моделируя процесс художественного творчества, в ходе которого возникают эти ценности, мы указали на то, что художники не только распределяют свое время на двойном рынке труда (искусство/не искусство), но и продают свой продукт тоже на двойном рынке (рынке для физических товаров/рынке идей), где экономическая и культурная ценность дают совершенно разные способы измерения успеха.

Приложение: модель художественного производства

Модель, описанная в данной главе, может быть представлена в формальных категориях следующим образом. Предположим, что художник производит коммерческое или не коммерческое произведение. И коммерческое, и некоммерческое произведение будут иметь и экономическую, и культурную ценность, но коммерческое произведение создает прежде всего экономическую ценность, а некоммерческое – культурную. (Предполагается, что и экономическая, и культурная ценность могут быть измерены как отдельные переменные с единственным значением.)

Художник также может взяться за работу вне сферы искусства, создающую только экономическую ценность. Полезность художника – это уравновешенная функция производства экономической и культурной ценности. Переменные, связанные с решением, – количество времени, посвященного коммерческому художественному труду, некоммерческому художественному труду и труду вне сферы искусства. Сумма этих данных по труду ограничивается возможным количеством часов рабочего времени.

Доход художника состоит из трудового и нетрудового компонентов. Трудовой доход – производная от созданной экономической ценности, нетрудовой доход – внешний по отношению к модели (экзогенный). Есть ограничение минимального дохода, которое перестает влиять на факторы решения, если такой доход достаточно велик. Все переменные измеряются для данного периода времени.

Пусть

vc = уровень произведенной культурной ценности;

ve = уровень произведенной экономической ценности;

Lax = рабочее время, затраченное на производство коммерческого произведения искусства (часы);

Lay = рабочее время, затраченное на производство некоммерческого произведения искусства (часы);

Ln = время, затраченное на работу вне сферы искусства (часы);

Н = рабочее время, остающееся от данного периода времени после вычета фиксированного количества свободного времени (часы);

Y = общий доход за период времени;

Yu = нетрудовой доход за период времени;

Yz = трудовой доход за период времени;

Y* = минимальный уровень дохода, необходимый в данный период времени.

Тогда проблема решения, которое принимает художник,

Условия равновесия для полярных случаев w = 1 (художник, которого интересует производство только культурной ценности) и w = 0 (художник, которого интересует производство только экономической ценности) указывает, что труд распределялся так, чтобы уравнять маргинальные продукты, выводимые из (VI.2) и (VI.3) соответственно. Учитывая соотношение, оговоренное в (VI.4) и (VI.5), это указывает на то, что, когда w = 1, то Lay > Lax и Ln = 0, а когда w = 0, то Ln > Lax > Lay. Если (VI.2) и (VI.3) линейны, равновесие будет достигнуто при Lay = H, когда w = 0, и при Ln = H, когда w = 1. В промежуточных случаях (когда 0 < w < 1), исход зависит от принятых функциональных форм и при линейной, и при нелинейной спецификации (VI.2) и (VI.3).

VII. Культурные индустрии

Основным источником высоких расценок для писателей и, возможно, самым прибыльным литературным новшеством XIX в. [в Париже] была газетная сериализация их романов. Александр Дюма-отец писал 100 000 строк в год для «Le Siecle» по 1,50 франков за строку. Эжену Сю «Constitutional» заплатил 100 000 за «Агасфера» <…> В свою очередь, сериализация оказалась потрясающим способом стимулирования тиража… Неизбежным следствием этого стало использование рекламных трюков и создание у читателя чувства тревоги и интриги как способ коммерциализации литературы. Иногда публикация романа-фельетона прерывалась без всяких объяснений, чтобы создать впечатление, что автор заболел и, возможно, не в состоянии произвести очередную серию, хотя на самом деле роман уже был написан и сдан заранее <…> «Индустриализированная литература», как представляется, – подходящий термин для описания методов ее самого известного автора Александра Дюма-отца, у которого была целая армия «негров», готовивших рукописи ему на подпись. В одном из литературных анекдотов того времени Дюма-отец спрашивает своего сына, тоже литератора: «Ты видел мое последнее произведение?», а Дюма-сын отвечает: «Нет, отец, а вы?»

Сесар Гранья, «Богема против буржуазии»[147]

Многие художники не принимают идею того, что их деятельность является частью индустрии. Это предположение, считают они, усиливает коммерческие аспекты художественного производства, подчиняет чисто творческий импульс требованиям рынка. Такие взгляды художников, мотивированных, как указывалось в гл. VI, желанием создавать своим творчеством исключительно культурную ценность и не задумывающихся об экономической выгоде, понятны. Неуклюжий экономист, оперирующий такими понятиями, как «рыночная структура», «коэффициент концентрации», «спрос на рабочую силу» и «прибавочная стоимость», и в самом деле должен казаться равнодушным к высоким целям искусства.

Однако то обстоятельство, что индивиды и фирмы производят товары и услуги для сбыта или обмена или даже ради собственного удовольствия, обусловливает существование разных видов деятельности, которые в концептуальном плане могут быть описаны и зафиксированы в качестве индустрии. Как мы отмечали в гл. I, термин «культурная индустрия» не должен подразумевать какого бы то ни было идеологического или уничижительного суждения и не навязывает участникам индустрии экономический или любой другой тип мотивации. Атрибуты анализа индустрии – это просто удобный набор инструментов для описания процессов производства, потребления и обмена данных товаров. Тем не менее приходится признать, что на практике применение термина «индустрия» к искусству и культуре приводит к тому, что внимание фокусируется на экономических процессах, посредством которых культурные товары и услуги производятся, рекламируются, распространяются и продаются потребителям. Термин «культурная индустрия» в его современном значении действительно несет в себе идею экономической способности культурного производства создавать продукт, занятость и доходы и удовлетворять запросы потребителей, каким бы иным, более благородным, целям не служила деятельность художников. Действительно, многие внутри культурной сферы, включая и тех художников, чья объективная функция содержит некоторый элемент экономической выгоды, приветствуют идею того, что культурная деятельность вносит существенный вклад в экономику. Аргументируется это тем, что важность культуры в целом и искусства в частности должна была политически признана в мире, в котором царствуют экономисты; и нет лучшего способа это сделать, чем культивировать образ искусства как индустрии, более крупной (по крайней мере, в Австралии), чем пивная и обувная промышленность[148].

Таким образом, поле культурных индустрий – это до некоторой степени спорная территория. Дебаты о ценности остаются за рамками этой книги, поэтому мы сосредоточимся на том, как можно описывать и изучать культурные индустрии в современном экономическом анализе. Сначала мы рассмотрим те проблемы определения, с которыми сталкиваются исследования любой индустрии и которые особенно важны при рассмотрении культурных индустрий. Затем мы рассмотрим по отдельности ключевые виды искусства как индустрию и выясним роль культурных индустрий в городском и региональном росте, экономиках развивающихся стран, в туризме и, наконец, в международной торговле.

Определение культурных индустрий

Всякий серьезный университетский курс или учебник по отраслевой экономике начинается с указания на проблематичность определения индустрии: следует ли выстраивать концепцию индустрии в соответствии с группировкой производителей, классификацией продуктов, факторами производства, типами потребителей, мест и т. д. То, что проблематично для индустрий в целом, еще более проблематично в сфере культуры из-за неопределенности в определении культурных товаров и услуг. В предыдущих главах мы указали несколько способов отличить культурные товары и услуги от других товаров в экономической системе.

С точки зрения определения индустрии самой подходящей, пожалуй, будет категоризация культурных товаров, которую мы выдвинули в гл. I: культурные товары и услуги предполагают креативность при их производстве, в определенной степени воплощают интеллектуальную собственность и передают символическое значение. Такое определение, в свою очередь, позволяет определить отдельные индустрии в соответствии с их специфическим культурным продуктом (например, музыкой). Накапливание таких продуктов дает возможность говорить о «культурных индустриях» как целом. В некоторых случаях та или иная из этих характеристик сама по себе может рассматриваться как принципиальная основа для определения. Например, может подчеркиваться креативность, как в выражении «креативные индустрии» – термине, использованном британским министром в 1998 г. для описания динамики арт-сектора в экономических показателях Великобритании[149]. Наоборот, создание интеллектуальной собственности рассматривается как достаточный критерий, позволяющий использовать термины «индустрии копирайта» и «культурные индустрии» более или менее синонимично[150].

Принятие общего определения культурных товаров позволит нам предложить модель культурных индустрий, построенную вокруг источника креативных идей и расширяющуюся по мере того, как эти идеи начинают сочетаться с новыми данными для производства все более широкого ассортимента продуктов. Таким образом, в центре этой модели индустрии лежит искусство в его традиционном понимании: музыка, танец, театр, литература, изобразительные искусства, ремесла, в том числе новейшие формы практик, такие как видео-арт, компьютерное и мультимедийное искусство и т. д. Каждая из этих форм искусства сама по себе может рассматриваться как индустрия, и на нее часто ссылаются в таком качестве, хотя подобное употребление термина обычно охватывает нечто большее, чем просто оригинальных производителей. Например, выражение «музыкальная индустрия» отсылает к огромному диапазону участников, включая композиторов, исполнителей, издателей, звукозаписывающие компании, дистрибьюторов, промоутеров, розничных торговцев, общества коллекционеров и т. д.; и все равно центром индустрии по-прежнему может считаться оригинальный творческий музыкант. Все формы искусства внутри региона, страны и т. д. вкупе с теми, кто предоставляет вспомогательные услуги, можно считать основой индустрии искусства в целом для этого региона, страны или какой-либо другой единицы, находящейся в фокусе исследования.

Следующая группа в расширяющемся паттерне концентрических кругов, охватывающих культурные индустрии, включает те индустрии, чья продукция считается культурным товаром с вышеописанной точки зрения, но которые также производят другие товары и услуги, не имеющие отношения к культуре, так что «первичные культурные товары и услуги» в них представлены меньше, чем в арт-индустриях. Хотя четкие границы провести трудно, в эту группу можно включить книгоиздание и издание журналов, телевидение и радио, газеты и фильмы. Во всех этих случаях культурные товары и услуги производятся наравне с товарами, не имеющими отношения к культуре. Включение в эту группу киноиндустрии может, однако, оказаться проблематичным. Некоторые однозначно поместят ее в ряд арт-индустрий, другие сочтут, что она скорее попадает в категорию медиа и развлечений; в действительности для того, чтобы отнести отдельные сектора киноиндустрии к той или иной категории, потребуется разделение фильмов по типам.

Наконец, в некоторых интерпретациях границы культурных индустрий раздвинуты еще больше и охватывают индустрии, в основном действующие вне культурной сферы, но производящие продукты, в которых можно разглядеть некое культурное содержание. Эти индустрии включают рекламу, некоторые аспекты которой нуждаются в креативном продукте; туризм, отдельные рыночные сегменты которого имеют культурную основу; и архитектурные услуги, в которых замысел может стремиться к качествам, выходящим за рамки чистой функциональности. Однако очевидно, что эти индустрии могут рассматриваться в качестве компонента культурных индустрий только в рамках очень широкого определения.

Вышеописанная схема, таким образом, представляет собой модель культурных индустрий, состоящую из концентрических кругов, в центре которой находятся арт-индустрии, а все остальные образуют слои или круги, размещающиеся вокруг центра, простирающиеся все дальше по мере того, как использование креативных идей включается в более широкий производственный контекст[151]. Как и в случае многих других индустрий, выявление ключевых индикаторов размера, природы и степени экономической активности для культурных индустрий может представлять проблемы. Например, в том, что касается выпускаемой продукции, способы измерения объема и ценности производства будут варьироваться в зависимости от поставленной цели и характера производимого продукта. В исполнительских искусствах в разных обстоятельствах она может измеряться числом спектаклей, поставленных театральной труппой за определенный период времени, числом свободных или проданных мест на серию симфонических концертов или сборами от постановки оперы или мюзикла. С другой стороны, в изобразительных искусствах одним из возможных индикаторов может быть совокупная стоимость произведений, проданных за данный месяц или год; однако эту цифру нужно брать с поправкой на их перепродажу, если требуется измерить стоимость изначально выпущенной продукции.

Когда заходит речь о занятости в культурных индустриях, возникают дополнительные трудности с классификацией. Ряд культурных производителей, например, многие писатели и композиторы являются самозанятыми работниками, которые не попадают в большинство исследований, касающихся занятости и предприятий, или могут оказаться по данным переписи в другой рабочей или производственной классификации. Классификация художника как профессии в целях переписи населения широко варьируется в зависимости от законодательства, так что лица, считавшиеся подходящими под один набор специальных критериев, могут оказаться исключенными, тогда как те, кто считался неподходящими, наоборот, учтены. Многие работники культурных индустрий работают на так называемых «некультурных» работах: бухгалтерами, техниками, администраторами и т. д. Граница между творческой и нетворческой работой может оказаться размытой в целях сбора данных: например, являются ли монтажеры, осветители или звукооператоры в кино творческими или техническими работниками?

В области торговли культурными товарами также возникают проблемы с определениями из-за того, что большая часть культурной торговли имеет дело с правами, а не с физическими товарами. В музыке, например, объем экспорта данной страны должен учитывать зарубежные отчисления по авторским правам, причитающиеся композиторам, исполнителям, издателям и звукозаписывающим компаниям за те музыкальные произведения, правами на которые они обладают, и к этой цифре должна добавляться стоимость экспортируемых физических продуктов, таких как CD, музыкальные инструменты и саундтреки, доходы от концертов и т. д.

Искусство как индустрия

Рассмотрим теперь ключевые компоненты культурных индустрий в том виде, как они определены выше, и выясним, каким образом искусство может считаться индустрией или серией индустрий, организованных вокруг отдельных форм искусства. Мы рассмотрим по очереди характеристики спроса и предложения, технологии и природы рынка факторов производства и продуктов[152].

Спрос на искусство

В экономической теории истоки спроса – вкусы и предпочтения потребителей. Экономисты мало что могут сказать о формировании вкусов, и новая теория потребления заходит так далеко, что полностью игнорирует различия во вкусах, утверждая, что вариации в поведении потребителя вызваны различием в теневых ценах товаров, произведенных в соответствии с производственными функциями домашнего хозяйства, в которые материальные товары и услуги вводятся в качестве исходных данных. В этой модели относительное потребление товаров растет и опускается с течением времени не из-за изменений вкусов, а из-за того, что теневые цены на различные товары и услуги меняются по мере изменения опыта, понимания и других характеристик человеческого капитала. Несмотря на теоретическую достоверность подобной модели, экономисты, изучающие различия в ранжировании потребителями своих предпочтений в отношении товаров, скорее склонны допускать, что вкусы у потребителей действительно разные и что изменения этих вкусов действительно вызывают сдвиги в функциях спроса; они также склонны соглашаться, что вопрос о том, как эти вкусы формируются, касается не экономистов, а скорее социологов, психологов и других ученых, занятых объяснением поведения[153].

Каковы бы ни были теоретические обоснования, есть один важный аспект вкусовых предпочтений как движущей силы спроса: вкус на художественные товары и услуги является кумулятивным. Очевидно, что удовольствие, которое человек получает от музыки, литературы, драмы, изобразительных искусств, и, соответственно, его готовность тратить деньги на их потребление важным образом связаны с его знанием и пониманием этих форм искусства. Подобная культурная компетентность приобретается благодаря образованию и опыту, и поэтому более ярко выраженные и избирательные вкусы в отношении искусства, скорее всего, будут демонстрировать более образованные люди и те, кто уже стал потребителем. Последний тезис восходит к Альфреду Маршаллу, признававшему, что наслаждение тем, что он называет «хорошей музыкой», является приобретенным вкусом, который усиливается по мере накопления опыта. В гл. 3 кн. III «Принципов» Маршалл писал: «поэтому закон [убывающей предельной полезности] не исключает того, что чем более человек слушает хорошую музыку, тем более должно возрастать у него желание ее слушать»[154]. Недавно эти идеи были формализованы в теории рациональной зависимости, охватывающей потребление ряда товаров от героина до рок-музыки[155]. Независимо от того, называть ли это зависимостью или культивированием хорошего вкуса, ясно, что если мы хотим добиться какого-то прогресса в объяснении спроса на искусство, существенное значение будет иметь эндогенизация вкусов в экономических моделях, по крайней мере, если связывать прошлое потребление с нынешним[156].

В остальном определение спроса на искусство как экономический товар может идти по вполне традиционному пути. Например, функция спроса на посещение живых представлений в театре, опере, балете и музыке, как ожидается, будет включать в качестве объясняющих факторов собственно цену, цену замещающего развлечения, потребительский доход и качественные характеристики представления. Разнообразие продуктов и умение потребителей распознать, какие представления необходимо посетить, указывает на то, что ценой при определении спроса, скорее всего, будут управлять качественные характеристики событий (какие произведения исполняются, кто играет, что сказали критики). Кроме того, потребление живых представлений характеризуется высокой временной интенсивностью, что указывает на то, что цена свободного времени, скорее всего, оказывает большее влияние на определение спроса, чем цена самого билета.

Эмпирические исследования спроса на искусство в разных его формах, от оперы до литературы, выявляют эластичность цен и доходов, которая широко соответствует априорным ожиданиям. Например, спрос на популярные культурные формы более эластичен в ценовом отношении, чем спрос на высокое искусство; в случае последнего качественные характеристики товара или услуги, как правило, перевешивают цену, когда потребитель делает свой выбор. Эластичность дохода, в свою очередь, как выясняется, относительно выше для искусства, чем для многих других товаров, потому что потребление некоторых его видов является по своей природе роскошью и имеет досуговое содержание, а также из-за ассоциирования вкусов с образованием, а следовательно – с доходом.

Предложение искусства

Аспект искусства, связанный с предложением, включает широкий набор производственных единиц: от глобальных корпораций до самозанятых индивидуальных производителей. Но при анализе искусства может быть проведено различие между коммерческим и некоммерческим сектором индустрии. Хотя четкие границы установить трудно, можно предположить, что коммерциализированное предложение в искусстве охватывает популярные развлечения и культурные формы, на которые существует значительный спрос, а при организации производства финансовые соображения преобладают над художественной ценностью. Характеристики предложения в этом секторе арт-индустрии могут анализироваться в категориях, сходных с теми, которые применимы к любой индустрии в экономике, основанной на коммерции, с той лишь разницей, что временами может возникать потребность утверждения общественного интереса, если культурное содержание продукции этого требует – например, в отношении торговли. С другой стороны, некоммерческий сектор в большей мере охватывает формы искусства «для посвященных», такие как классическая музыка, джаз, «серьезная» драма, поэзия, опера, классический и современный танец, изобразительное искусство, современные визуальные искусства и т. д. В производстве этих групп продуктов обычно большее значение придается культурной ценности, нежели финансовой выгоде, как на то указывает обозначение «некоммерческий». Поставщиками могут быть неинкорпорированные индивидуальные художники (о которых ниже); инкорпорированные фирмы, выступающие в качестве некоммерческих предприятий согласно специальному корпоративному законодательству; или же фирмы, находящиеся в общественной собственности и в общественном управлении, организованные на некоммерческой основе.

Некоторые современные культурологи считают, что различие между высоким искусством и популярной культурой демонстрирует старомодный элитизм, консерватизм и привилегированное положение господствующих форм культурных практик. Конечно, верно, что границы между разными формами культурного выражения со временем стерлись, так что стало все труднее проводить четкое разделение между высоким искусством и популярной культурой. Также нельзя отрицать, что такой термин, как «высокая культура», уже давно ассоциируется с культурным потреблением богатых и привилегированных классов общества. Но мы сейчас, рассматривая искусство как индустрию, можем без идеологических обертонов идентифицировать производство и потребление ключевых форм искусства в экономических, а не в культурных категориях, и пронаблюдать за отличительными характеристиками их экономической организации.

Если вернуться к некоммерческим особенностям, мы, во-первых, заметим, что большинство объяснений существования добровольных некоммерческих фирм в рыночной экономике применимо к искусству. Например, гипотеза о том, что такие фирмы существуют как ответ на неудовлетворенный спрос на общественные блага, оказывается весьма подходящей в случае, если искусство создает общественные блага, спрос на которые, по мнению потребителей, не способно удовлетворить существующее государственное предложение. В противном случае можно предположить, что арт-фирмы получают дополнительную потребительскую прибавочную стоимость от своих клиентов – например, через добровольные пожертвования – только если они организованы на некоммерческой основе. В самом деле, когда арт-организации получают правительственные гранты и субсидии и/или ищут индивидуальных и корпоративных спонсоров для финансовой поддержки, как это делают многие, некоммерческая форма – единственная доступная им реалистическая корпоративная структура[157].

Как отмечалось в гл. VI, поведение связанных с искусством некоммерческих фирм, таких как театральные, оперные и танцевальные труппы, симфонические оркестры, небольшие музыкальные ансамбли, некоммерческие музеи и галереи и т. д., может моделироваться по тем же принципам, что и поведение индивидуальных художников. Целью таких фирм может считаться прежде всего производство культурной ценности, одновременно с экономическими и культурными ограничениями. С более специфической точки зрения создание культурной ценности некоммерческими арт-фирмами может быть представлено через объективную функцию, в которой количество произведенной работы (вне зависимости от ее «качества») и охват аудитории (количество посетителей или потребителей продукции) являются совместно максимизируемыми показателями, а требование финансовой безубыточности вводится как минимальное ограничение для создания экономической ценности. Эта модель, по всей видимости, предсказывает, что подобное предприятие будет склонно производить больше продукции и выделять больше ресурсов на качество, чем аналогичная коммерческая фирма[158].

Технология

Технологические изменения оказывают глубокое воздействие и на паттерны производства, и на паттерны потребления в арт-индустрии. С точки зрения производства одним из самых очевидных современных влияний было влияние компьютерных технологий и процесса видео– и аудиовоспроизводства на процесс создания произведения и на природу производимых продуктов. Хотя есть искушение приветствовать эти явления как совершенно современные, как артефакт XX и XXI вв., индустрию искусств всегда характеризовало технологическое новаторство, когда многочисленные инновации в течение веков оказывали существенное воздействие на производственные процессы и на тип произведенной продукции, например на развитие фресковой живописи в XIII в. и изобретение фортепьяно в XVIII в.

Тем не менее один из неослабевающих споров в экономике искусства – спор о роли технологии в живом исполнении. В чистом смысле в живом исполнительском искусстве (в меньшей степени – в некоторых других областях художественного производства) повышение производительности невозможно так, как, например, в заводском производстве. Физический объем продукции на единицу вложенного труда в последнем секторе за последние 200 лет увеличился на несколько тысяч процентов, тогда как требования к живому исполнению струнного квартета Гайдна за это время ничуть не изменились. Как первоначально указывали Баумоль и Боуэн [Baumol, Bowen, 1966], используя модель двух секторов, включающую производственный (заводское производство) и непроизводственный (искусство) сектор, рост заработной платы в экономике в целом не может быть скорректирован прибавкой производительности в индустрии искусств в том же виде, что в заводском производстве, что приводит к углублению потенциального разрыва между затратами и полученным доходом в арт-организациях[159].

Следствия, вытекающие из гипотезы Баумоля и Боуэна, стали яснее в течение последних 35 лет, прошедших с того времени, как она была выдвинута. Мы можем указать, по крайней мере, на дюжину способов, при помощи которых живое исполнительское искусство смогло противостоять застою в производительности. Во-первых, произошли технологические изменения в таких областях, как устройство концертных площадок, звуковое и осветительное оборудование и т. д., позволившие большему количеству людей стать непосредственными потребителями живого исполнения. Во-вторых, технология воспроизводства художественных носителей еще больше расширила потребление и предоставила компаниям значительные новые источники дохода. В-третьих, многие компании адаптировали факторы производства к грузу затрат, например путем постановки пьес в более простых декорациях или с меньшим количеством актеров, игнорируя последствия таких стратегий для качества выпускаемой продукции. В-четвертых, адаптирование ценового фактора в искусстве произошло не в такой степени, которую предсказывала модель двух секторов. В частности, арт-компании не всегда находили нужным поднимать заработную плату до уровня других компаний, чтобы привлечь или сохранить адекватное обеспечение трудовыми ресурсами;

более того, в некоторых областях искусства, а именно в музеях и галереях, широко распространен добровольный труд. В-пятых, выросшие доходы потребителей и изменившиеся вкусы поддерживали некоторый долгосрочный рост спроса на искусство, хотя выгоды от таких сдвигов в спросе были неравномерно распределены по разным типам художественной продукции. Наконец, заполнить образовавшийся со временем разрыв в оплате труда был призван расширяющийся ряд источников из государственного и частного сектора: например, постоянно развиваются и совершенствуются новые модели взаимовыгодных партнерств между арт-организациями и корпоративными предприятиями. В результате действия различных смягчающих факторов эмпирические исследования так называемого «феномена болезни издержек» в искусстве до сих пор находили незначительные свидетельства дифференцированных темпов инфляции в исполнительском искусстве по сравнению с другими секторами экономики[160]. Эти исследования показали, что совокупное действие адаптации производства, возросшего спроса и в целом растущих уровней незаработанных доходов противостоит тенденции к долгосрочному росту дефицита в арт-компаниях и что болезнь издержек для них не смертельна, хотя и продолжит создавать серьезные проблемы.

Технологические изменения также влияют на аспект искусства, связанный со спросом. Экономия, которую дают объемы потребления, в некоторых видах искусства сокращает маргинальные издержки на добавление еще одного потребителя почти до нуля и делает доступными на рынке гораздо более широкий диапазон потребительского опыта. Один из результатов этих тенденций – создание суперзвезд, чье восхождение к славе не может быть целиком объяснено их талантом[161]. Появление Интернета как места для потребления искусства и широкой цифровой экономики как главной территории культурного обмена, вероятно, окажет в будущем значительное воздействие на многие аспекты культуры, поведения и экономические показатели в арт-индустрии.

Рынки труда

Рынки художественного труда бросают интригующий вызов экономисту, занимающемуся экономикой труда и пытающемуся понять стандартные факторы, обычно рассматриваемые в моделях поведения на рынке труда (обеспечение рабочей силой, определение заработной платы, распределение доходов, карьерные пути и т. д.). Некоторые аспекты рынка художественного труда, как кажется, соответствуют классической теории, другие оказываются более сложными.

По-прежнему существует проблема с определениями. Есть ли различия между связанными и не связанными с культурой работниками арт-индустрии? Если сосредоточиться исключительно на творческих работниках (как это делается в большинстве аналитических работ), можно ли рассматривать их в целях анализа как гомогенную группу? В отношении первого вопроса, по-видимому, верно, что описание не связанных с культурой работников арт-индустрии соответствует классическим теориям рынка труда, касающимся заработной платы, доходов и т. д. Следовательно, эти работники не представляют особых загадок для экономического анализа: бухгалтеры и электрики, работающие в театральных труппах, вряд ли сильно отличаются от бухгалтеров и электриков, работающих в любой другой индустрии, с точки зрения их поведения на рынке труда. Но если мы сосредоточим внимание на работниках, связанных с культурой, что в данном случае синонимично творческим работникам, мы столкнемся с большим разнообразием профессионального статуса и поведения. Например, что касается занятости, лишь относительно небольшая часть художников работает в штате, регулярно получая заработную плату и пользуясь льготами, которые дает постоянная занятость. В основном возможность так работать имеют только исполнители – актеры, танцоры, певцы, музыканты. Некоторым из них повезло, они попали в штат солидной компании и регулярно получают не только зарплату, но и оплачиваемый отпуск, пенсию по старости и надежность постоянной штатной должности. Но чаще всего такие исполнители в меньшинстве. В действительности большинство исполнителей, даже если с формальной точки зрения они и являются нанятыми работниками, скорее всего работают по временным или краткосрочным контрактам. Если они – члены профсоюза, то в лучшем случае они могут надеяться на минимальные ставки оплаты труда в тот период, когда им повезет иметь работу, но скорее всего, они смогут воспользоваться лишь немногими сопутствующими льготами и не имеют никакой гарантии непрерывной занятости.

Действительно, чаще всего на многих исполнителей смотрят как на фрилансеров, и эта профессиональная категория также охватывает огромное большинство творческих работников, не связанных с исполнительским искусством, – писателей, художников, ремесленников, композиторов, режиссеров, дизайнеров. Среди них те, кому работа дает возможность производить вещи на продажу (например, писатели, художники, скульпторы), вовсе не получают жалованья (если только не работают на заказ); следовательно, их лучше рассматривать как мелких предпринимателей, независимо от того, объединены они с кем-то или нет, а не как работников в собственном смысле слова. Тем не менее, несмотря на все эти вариации в среде творческой рабочей силы, анализ рынков тяготел к тому, чтобы рассматривать всех творческих работников сквозь единую призму теории рынка труда, хотя время от времени проводилось различие между оригинальными авторами и интерпретаторами (главным образом, между исполнителями и не-исполнителями).

Можно отметить четыре отличительные характеристики рынка художественного труда. Во-первых, рабочая сила включает относительно небольшое число работников, которые занимаются своей творческой профессией полный рабочий день. В индустрии, таким образом, наблюдается преобладание работников с неполной занятостью, большинство из которых работает по совместительству где-то еще в арт-индустрии (например, в качестве учителей) или в какой-то совершенно другой отрасли. В гл. VI мы указывали на стимулы для вторичной занятости художников, возникающие в связи с потребностью зарабатывать минимальный доход для выживания и желанием иметь финансовую стабильность. Эмпирические исследования подтверждают эмпирическую гипотезу о том, что вторичная занятость связана с необходимостью, а не со свободным выбором. Вторая особенность рынка художественного труда, которую следует отметить, – крайняя асимметрия в распределении доходов, при котором огромное большинство участников получает очень низкие доходы, тогда как горстка звезд получает очень большую ренту. Художники-звезды могут увеличить средний маргинальный доход по индустрии, но обычно средние годовые доходы от творческой деятельности значительно ниже того, что может быть предсказано для любой группы работников с аналогичными характеристиками человеческого капитала. Однако, несмотря на ожидаемое низкое вознаграждение, обычно – в большинстве видов искусства и в большинстве стран – существует избыточное предложение труда. Этот кажущийся парадокс мы рассмотрим далее.

В-третьих, хотя модель человеческого капитала вполне успешно объясняет различия в доходах художников, в результате ее применения выявляются некоторые особенности. Так, например, оказывается, что формальная профессиональная подготовка не является в искусстве столь же значимым фактором для достижения финансового успеха, как в других профессиях, и что по мере карьерного роста художника обучение на рабочем месте играет для него более важную роль. Фактически можно показать, что традиционные факторы человеческого капитала, связанные с образованием и накопленным опытом, имеют разное воздействие на три разных типа профессий, которые обычно практикуют художники (зачастую одновременно): творческая работа в искусстве; работа, связанная с искусством, например, преподавание; и работа, не связанная с искусством[162]. Но даже в этом случае многие полагают, что успех художника полностью объясняется с точки зрения единичного качества, индивидуального «таланта». Однако с точки зрения формального анализа роль таланта в успешной художественной карьере остается неопределенной до тех пор, пока остаются недоступными независимые и надежные измерения этого качества. Наконец, признается, что риск является качеством, влияющим на выбор карьеры и дальнейший уровень доходов, но его воздействие спорно. Конечно, ожидаемые вознаграждения в искусстве характеризуются большей степенью неуверенности, чем в других профессиях, но не ясно, привлекает или отвращает игроков перспектива азартной игры. Для некоторых перспектива прославиться является притягательной, даже несмотря на очень низкую вероятность успеха. Другие принимают неопределенность как неизбежное обстоятельство, сопутствующее творческой карьере. Художники, отвергающие риск, скорее всего, будут бороться с ним через вторичную занятость или при помощи каких-то других стратегий.

Наконец, существует проблематика искусства для искусства, внутренних устремлений творческой личности и другие аспекты нематериальной привлекательности творческой работы, способствующие проведению четких различий между работой на рынке искусства и в других индустриях. С точки зрения нашей дискуссии в гл. VI некоторые особенности рынка труда, связанного с искусством, могут быть осмыслены при помощи понятий экономической и культурной ценностей и их влияния на творческих работников. В частности, немонетарное вознаграждение, которое дает статус художника, открывает более широкую перспективу для вопроса об избытке предложения художественного труда. Как указал Пьер-Мишель Менже, избыток художников был исторически характерен для этой индустрии, от перепроизводства парижских романистов и поэтов в начале XIX в. до перепроизводства музыкантов в Англии за весь период вплоть до наших дней[163]. Отчасти избыток в предложении рабочей силы можно объяснить действиями арт-организаций, стремящихся иметь под рукой большой пул талантов, но гибкость индивидуального поведения (приход в профессию и уход из нее в зависимости от изменения обстоятельств), психологический доход, который порождает творческий труд, показывают, что значение дисбаланса на рынке художественного труда преувеличивается.

Рынки товаров

Модели спроса, предложения и ценообразования на рынках добровольного обмена применимы к любым культурным благам или услугам, а функции спроса и решения, касающиеся предложения, были формализованы для ряда художественных продуктов, особенно в исполнительских искусствах. Но нигде в искусстве рыночные процессы не были изучены на таком обширном материале или с такой строгостью, как на рынке предметов искусства – картины, objets dart (предметы искусства) и другие предметы коллекционирования. Причина двойная. Во-первых, большинство из этих рынков, например, аукционы искусства, приближаются к идеалу свободно функционирующего рыночного процесса с небольшим рыночным искажением или вообще без него, и даже там, где появляются такие нарушения, как информационные асимметрии, их можно учесть в аналитической работе. Во-вторых, обширные и надежные данные из тех, что вызывают блеск в глазах у специалиста по эконометрике, часто доступны не только для нынешнего времени, но и для исторических периодов[164].

Как и на рассмотренных выше рынках труда, на рынках товаров искусство также демонстрирует свои отличительные особенности. Ограничившись рынком физических произведений (картин, скульптур, других артефактов), мы можем отметить, что необычность продаваемых товаров как общей группы заключается в том, что они создаются только индивидами. Каждая единица выпускаемой продукции отличается от любой другой единицы, это крайний случай негомогенного товара. В случае художников, которые уже умерли, предложение товаров не увеличивается. Произведения искусства могут копироваться, но не воспроизводиться в том смысле, что в конечном счете существует только один оригинал каждого произведения искусства[165]. Они обеспечивают покупателей очевидными потребительскими льготами в силу своей утилитарной характеристики долговременных частных благ. В то же время произведение искусства является частью культурного капитала страны или мира (некоторые в большей степени, чем остальные) и, тем самым, в большей или меньшей степени имеет характеристики общественных благ, в особенности, когда их приобретают галереи или собрания для публичного экспонирования. Поскольку произведения искусства можно перепродавать, и их цена со временем растет, у них есть особенности финансовых активов, и в этом их качестве к ним могут стремиться как к страховке против инфляции, способу хранить богатство или источнику спекулятивного прироста капитала.

В целях экономического анализа рыночного поведения основные особенности произведений искусства, активирующие функции полезности у покупателей, могут быть переданы через различие между искусством как декором, т. е. искусством, которое может незамедлительно предоставлять потребительские услуги благодаря своим эстетическим или декоративным качествам; и искусством как активом – т. е. искусством, предоставляющим финансовые услуги через свой потенциал для ценовой оценки. Таким образом, на цену отдельного произведения искусства, реализованного на рынке, как ожидается, могут влиять частично желание покупателя иметь произведение на всеобщем обозрении ради удовольствия, которое оно доставляет, и частично ожидание того, что при перепродаже оно принесет круглую сумму. Исследования цен на искусство считают наблюдаемый разброс между средними ставками доходности произведений искусства и доходностью других финансовых активов, сопоставимых по степени риска, измерением потребительской ценности искусства. Проще говоря, средний портфель произведений искусства со временем, скорее всего, принесет владельцу меньше доходов, чем средний портфель акций и облигаций; разница может быть истолкована как цена, которую инвестор платит за то, чтобы наслаждаться произведениями искусства, висящими на стене в его столовой. В конечном счете, однако, анализ рынков произведений искусства может быть вполне достоверно проведен без привлечения понятия культурного капитала, когда продаваемые и покупаемые произведения интерпретируются как активы, воплощающие и генерирующие экономическую и культурную ценность. Если дать определение культурной ценности, можно будет выявить отличительные характеристики инвестиций и торговли художественными товарами[166].

Роль культурных индустрий в возрождении городов и региональном росте

Роль культуры в городском контексте получает все более четкое признание по мере того, как во всем мире увеличивается озабоченность непрерывным ростом городов и экономическими, социальными и экологическими проблемами, сопровождающими этот рост. Значение в экономической жизни города искусства как катализатора возрождения городов было впервые признано несколько десятилетий назад. Не так давно этот интерес расширился, включив более общие вопросы о культурной ткани города, ценностях сообщества и перспективах переосмысления устройства города с учетом вопросов культуры и экологии[167].

Культура, в обоих значениях, в которых мы используем этот термин, существенным образом включена в процесс городского развития. Можно наблюдать по крайней мере четыре не исключающие друг друга функции культуры в жизни городов. Во-первых, конкретное культурное образование может само по себе быть значимым культурным символом или достопримечательностью, влияющей на городскую экономику: Падающая башня в Пизе или дворец Альгамбра в Гранаде. Во-вторых, «культурный район» может выступать в качестве центра развития в местной зоне, как это происходит в Питсбурге или в Дублине. В-третьих, культурные индустрии, в особенности исполнительское искусство, могут образовывать важнейший компонент экономики города не только в таких крупных центрах, как Лондон или Нью-Йорк, но также и в более мелких региональных центрах. В-четвертых, культура может иметь повсеместное значение в городском развитии, способствуя укреплению идентичности сообщества, креативности, сплоченности и жизненной активности посредством культурных характеристик и практик, определяющих город и его обитателей[168].

Экономические последствия таких проявлений культуры хорошо известны. Они включают, во-первых, прямое воздействие доходов от культурной деятельности на местную экономику через траты местных и не местных потребителей на культурные товары и услуги. Такие расходы могут считаться вкладом в региональный рост при условии долгосрочного роста потребительских доходов и сдвига вкусов в сторону культурной деятельности и досуга. Во-вторых, есть косвенное или вторичное влияние расходов на доходы соответствующих бизнес-предприятий и индивидов, например, на рестораны и транспортные услуги. В некоторых случаях культурный сектор предоставляет замену для рабочих мест, потерянных в процессе промышленного преобразования; в большинстве случаев качество предоставляемых рабочих мест считается благоприятным, поскольку занятость в бизнесе, связанном с искусством, или в культурных институтах обеспечивает более интересные и удовлетворительные условия работы, чем те, которые были в некоторых других областях. В-четвертых, культура может иметь более широкие экономические последствия для возрождения города в силу возможностей для диверсификации местной экономической базы; это имеет особое значение для регионов, страдающих от промышленного спада в постфордистскую эпоху. Наконец, могут возникнуть и более долгосрочные экстерналии с реальным экономическим потенциалом, если улучшение культурной среды в городе ведет к большей социальной сплоченности, усиливает чувство гражданской гордости, снижает уровень преступности, улучшает экономическую динамику и т. д. Такого рода факторы важны для улучшения имиджа города как желательного места для миграции капитала и создания нового бизнеса[169].

Этот феномен в последние десятилетия нашел отражение в разработке городской политики на национальном, региональном и местном уровне в ряде стран. Европейский опыт в широком смысле типичен[170]. В общем и целом мы можем считать 1950-е и 1960-е годы временем, когда стало признаваться значение искусства, особенно элитарного, для жизни города. На 1970-е приходится период консолидации политики вокруг понятий развития личности и общества, участия, эгалитаризма, демократизации городского пространства и усиления осознания культурных, социальных и экологических аспектов городской жизни. В 1980-е и 1990-е, однако, эти мягкие идеи культуры в городской среде уступили место более жестким представлениям об экономическом потенциале городского культурного развития: максимизация экономической прибыльности для местной экономики с точки зрения доходов и занятости, продвижение «имиджа» городов как динамичных экономических центров и включение культуры как позитивной экономической силы в социальное и физическое возрождение пришедших в упадок городских районов.

В настоящее время в центре политики оказались попытки справиться с феноменом глобализации и его воздействием на экономическую и культурную жизнь города[171]. В этом процессе до сих пор можно различить прообразы городской политики, описанные ранее. Они включают озабоченность ролью искусства и креативности и признание значения культурного плюрализма и многообразия в глобальном контексте наряду с признанием действия мощных экономических сил. Для настоящего периода характерны поиски холистической модели, в рамках которой можно было бы должным образом представить как экономические, так и культурные соображения, а также разрабатывать политику, находящую баланс между многочисленными экономическими, культурными, социальными, экологическими и другими целями городского развития и утверждающую роль местной культурной дифференциации в глобализированной международной экономике. Такую модель дает понятие «устойчивого города» – городской формы, сочетающей внимание к экологическим вопросам (улучшение городского транспорта, энергоэффективность, переработка отходов, управление отходами, использование открытого пространства и т. д.) с признанием культурных ценностей идентичности, принадлежности к городу, креативности и участия, которые могут быть подкреплены через городское планирование, ориентированное на культуру.

В этом контексте концепция культурного капитала – полезный способ осмысления места культуры в городской среде. Здания, относящиеся к культурному наследию, культурные институты, такие учреждения, как театры, концертные залы, ремесленные мастерские, художественные студии и т. д., могут рассматриваться в качестве капитальных активов, а люди, которые производят культурные товары и услуги в этих учреждениях, – актеры, музыканты, ремесленники, писатели, техники, дизайнеры, администраторы и многие другие, вносят вклад в создание экономической и культурной ценности. Более того, можно считать, что укрепление социальной сплоченности и идентичности посредством местного культурного развития направлено на создание нематериальной сети культурных связей и взаимодействий, поддерживающих местное сообщество и придающих ему смысл. Эти явления – примеры нематериального культурного капитала, запаса практик, обычаев, традиций и т. д., которые унаследовало нынешнее поколение и которые оно с изменениями и дополнениями передаст дальше. Можно считать, что проекты и стратегии городского развития подразумевают все эти типы капитала, когда долгосрочные выгоды измеряются с точки зрения и экономики, и культуры.

Культурные индустрии в экономике развивающихся стран

В третьем мире концепция культуры как индустрии имеет некоторые специфические коннотации. В первобытных обществах, как мы отмечали в гл. IV, культура и экономика в значительной степени едины. По мере развития и по мере того как экономика дифференцируется, культурные факторы могут продолжать оказывать существенное влияние на методы производства и виды производимой продукции. В процессе возникают некоторые специфические культурные индустрии, определенные в категориях, установленных выше на с. 158–161. Полезно спросить, до какой степени культурные индустрии сами по себе могут быть силой в развитии экономики развивающегося мира. Для того чтобы пролить некоторый свет на эту проблему, мы рассмотрим конкретный случай музыкальной индустрии.

Значение музыки как краеугольного камня культурной жизни в развивающихся странах хорошо осмыслено[172]. Производство местной популярной музыки берет начало в давно сложившейся местной культуре. Во многих странах развивающегося мира оно переросло в значимую экономическую индустрию благодаря широкому распространению практики живой музыки, местному и национальному вещанию, созданию национальной звукозаписывающей индустрии и иногда – доступу на международный музыкальный рынок. Этот процесс берет начало в том факте, что производство музыки ради экономической прибыли может проложить относительно доступный путь в денежную экономику для отдельных индивидов и групп. Многие исполнительские навыки уже были приобретены, а потребности в капитале и барьеры на вход относительно низки. Как правило, индивиды или группы начинают с живых представлений за деньги, а затем, если добиваются успеха и имеют мотивацию, могут попасть на радио и телевидение или в звукозапись для местного рынка. Во многих странах развивающегося мира с течением времени появились небольшие звукозаписывающие компании, обслуживающие местные сети теле– и радиовещания и розничную торговлю. Поскольку зачастую там отсутствует эффективный режим копирайта, издержки для пользователей могут оказаться очень небольшими, а это, конечно, означает, что доходы композиторов и исполнителей музыки, скорее всего, окажутся таким же образом ограниченными.

Однако возникшие в развивающихся странах музыкальные индустрии все-таки подвергаются воздействию международного рынка, и происходит это двумя путями. Во-первых, производственный сектор музыкальной индустрии в этих странах все чаще становится мишенью для крупных транснациональных звукозаписывающих компаний. Во-вторых, спрос потребителей на музыку, циркулирующую во всем мире, растет по мере того, как музыка становится доступнее, когда растут доходы и меняются вкусы; таким образом, доля национального производства музыки в общем спросе на нее в стране имеет тенденцию падать по мере развития.

Тогда каковы шансы артистов или музыкальных стилей из развивающихся стран пробиться на мировые рынки и тем самым внести вклад в местную экономику благодаря доходам от экспорта? Некоторые музыкальные жанры со временем выросли настолько, что стали господствовать на международной арене, от джаза до рок-н-ролла, рэпа, хипхопа, регги и других музыкальных форм. Тем не менее, несмотря на то что международная звукозаписывающая индустрия относительно быстро осваивает музыкальные стили и моды, артисты с Юга столкнулись с тем, что очень трудно записаться и получить известность на международном рынке. В большинстве случаев внимание к музыке из третьего мира привлекала деятельность независимых звукозаписывающих продюсеров, стоящих в стороне от крупных транснациональных компаний, и развитие специфической категории музыки, известной как «музыка народов мира» (World Music), представляющей целый ряд специфических музыкальных жанров или стилей, зародившихся в разных частях мира (сальса с Кубы и Пуэрто-Рико, зук с французских Антильских островов, рембетика из Греции, рай из Алжира, кавалли из Пакистана и Индии)[173].

Тогда становится очевидно, что если музыка как важная индустрия национальной экономики вносит значительный вклад в экономическую жизнь развивающихся стран, ее роль нельзя оценивать вне контекста глобальной музыкальной индустрии, которая по мере развития неуклонно становится все более значимой силой. Глобализация музыки столкнулась с господствующей ролью звукозаписывающих компаний, сконцентрированных в США, Европе и Японии, благодаря которой горстка транснациональных корпораций получает все больший контроль над рынком. В таких обстоятельствах независимым артистам и музыкальным продюсерам, в особенности из развивающегося мира, отвоевать долю на рынке крайне сложно. Хотя некоторые музыкальные жанры и стили были подхвачены международными кругами, что создало возможности для культурного обмена и распространения и в некоторых случаях привело к ощутимым экономическим вознаграждениям для небольшого числа индивидов и для некоторых развивающихся экономик, проникновение местной музыки на мировую арену шло очень медленно. Там, где это происходило, данный процесс обычно разворачивался под контролем глобальной индустрии; во многих случаях создатели музыки ничего от этого не получали. В будущем более строгий режим авторского права будет важен для решения этой проблемы и обеспечения соответствующего вознаграждения создателям музыки, не только в развивающихся странах, но и по всему миру[174].

Культурный туризм

Туризм занимает не вполне обычную позицию в отношении культурных индустрий. В самом широком смысле весь туризм, независимо от того, внутренний он или международный, имеет культурное измерение. Мотивом потребителей, отправляющихся в новые места, может быть просто отдых или любопытство, но тот опыт, который они получают, попав туда, несомненно, располагается в культурном контексте и полон культурных посланий, которые они могут понимать или не понимать, ценить или не ценить. Даже туристы, проводящие отпуск на курортах, предоставляющих стандартизированный туристический опыт без отсылки к местности или к региону, в котором расположен курорт, попадают в своего рода культурную среду, хотя их снабжают готовым и однородным опытом. Более того, туризм в широких культурных категориях – это процесс, протекающий одновременно в двух направлениях между гостями и принимающей стороной, с набором различных видов (позитивных и негативных) культурного взаимодействия[175].

В более специфическом смысле, однако, туризм может рассматриваться не столько как полноправная культурная индустрия, сколько как то, что использует продукцию других индустрий культурного сектора – исполнительских искусств, музеев и галерей, культурных достопримечательностей и т. д. На местном или региональном уровне эти культурные индустрии могут быть прочно связаны с туризмом, снабжая туристическую индустрию целым рядом продуктов и сами в большей или в меньшей степени испытывая зависимость от туристов для своего экономического выживания. Феномен массового туризма, вызванный к жизни снижением цен на передвижения по миру и ростом потребительских расходов на досуг, привел к широкомасштабной экспансии туристических инфраструктур во многих частях мира. Воздействие массового туризма на культуру, варьирующееся от физического воздействия, оказываемого большим числом туристов, на исторические достопримечательности, до ущерба, который может быть нанесен культурным ценностям местного сообщества, если в него постоянно вторгаются бестактные и грубые посетители, хорошо известно.

В еще более специфическом смысле туризм и культура соединяются в нишевом рынке, который стал известен как «культурный туризм». Если массовый туризм – широко разрекламированный, низкозатратный и поставляет готовый товар, то культурный туризм известен узкому кругу, дорогостоящ и приспособлен под индивидуальные требования. Типичный пример культурного туризма – целенаправленное посещение (индивидуальное или с группой) культурных фестивалей или конкретных культурных достопримечательностей или более продолжительные туры, построенные вокруг культурной тематики, – опера, места с литературными ассоциациями, автохтонные сообщества, археологические достопримечательности, арт-галереи и т. д. Хотя некоторые энтузиасты культурного туризма воспевают его как новый феномен, в действительности он существует уже долгое время. Например, европейский «гран-тур» в XIX в. был формой культурного туризма, которым занимались, как и сейчас, богатые и привилегированные с целью образования и самосовершенствования[176]. Из всех видов туризма, отмеченных выше, культурный туризм, очевидно, имеет наиболее тесные отношения с культурными практиками и образом жизни принимающих сообществ.

Экономические выгоды и издержки крупно– и мелкомасштабного туризма хорошо задокументированы[177]. Принципиальные вопросы, лежащие на пересечении экономических и культурных аспектов туризма, связаны с возможными конфликтами между экономическими стимулами, которые движут туристической индустрией, и культурными ценностями, на которые туризм опирается или воздействует. Хотя туризм действительно обеспечивает экономические стимулы и финансовую поддержку для большей части культурной деятельности, он также может оказывать и противоположное воздействие на культуру. Ущерб, который может быть нанесен культурным достопримечательностям, скопление людей в культурных учреждениях, неуместное строительство отелей и курортов в культурно уязвимых зонах и т. д. – все это примеры того, почему погоня за финансовой прибылью от туризма может иметь негативные финансовые последствия. Таким образом, стратегии туризма, стремящиеся максимизировать экономические выгоды от туристической экспансии, как это, например, предлагается органами по региональному развитию и другими государственными учреждениями, должны учитывать подобное воздействие на культуру, если хотят добиться успеха.

Рамка, в которой могут рассматриваться и экономические, и культурные последствия туризма, снова задается понятием устойчивости. Действительно, понятие устойчивого туризма в настоящее время прочно утвердилось[178], и связано оно в основном с озабоченностью тем, как туризм отражается на окружающей среде. Фактически существует прямая параллель между туризмом, который может считаться устойчивым с точки зрения экологических особенностей, и туризмом, устойчивым в культурном отношении. И в экологическом, и в культурном контекстах подобный туризм, как ожидается, должен учитывать местные ценности, быть ненавязчивым и не приводить к упадку затронутых им районов. Вместо того чтобы извлекать краткосрочную прибыль из эксплуатации туристического спроса, он будет направлен на сохранение и укрепление тех самых средовых и культурных особенностей, которые в первую очередь и привлекают туристов. Можно предположить, что стратегии устойчивого туризма в долгосрочной перспективе приведут к беспроигрышным исходам с позитивным воздействием и на культурные ценности, и на экономическую доходность[179].

Торговая политика и культурное исключение

В 1990-е годы слово «культура» все чаще всплывало в контексте международной торговли. Торговля культурными продуктами того или иного рода существовала всегда, включая долгую историю незаконной торговли культурной собственностью. Кроме того, так или иначе имело место вмешательство в торговлю культурными благами, в особенности для того чтобы предотвратить вывоз из страны их происхождения предметов культурного наследия, таких как произведения искусства (так называемые «национальные сокровища»). Но революция в коммуникационных технологиях и неустанно набирающая силу в последнее десятилетие экономическая глобализация помещают соображения культуры в международной торговле в совершенно новый контекст.

В качестве основных очагов этих изменений могут рассматриваться три следующих события: переговоры, которые привели к замене Генерального соглашения по тарифам и торговле (ГАТТ) Всемирной торговой организацией (ВТО) в 1994 г.; введение в действие Североамериканского соглашения о свободной торговле (НАФТА) между Канадой, Соединенными Штатами и Мексикой также в 1994 г.; переговоры внутри Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) по «Многостороннему соглашению по инвестициям» (МСИ), начатые в 1995 г. и до сих пор не завершенные. Проблемы, рассматривавшиеся на каждом из этих форумов, детализировались по-разному, но для наших целей удобно рассматривать их вместе, сосредоточившись на общем для них контексте. Экономический императив, направляющий мировую торговую систему к сокращению протекционизма и освобождению глобальных рынков, основывается, конечно, на простом предположении, что свободная торговля максимизирует мировое благосостояние. В мире, где сравнительное преимущество поддерживает специализацию в производстве и взаимовыгодный международный обмен, вмешательство, искажающее свободный поток товаров и услуг, приведет к потерям в эффективности и сокращению экономического благосостояния.

Появление культурных товаров, таких как фильмы и телевизионные программы, в международной торговле является примером двух различных аспектов культуры, которым мы дали определение в гл. I. Один аспект связан с производством таких товаров, а второй касается культурного воздействия на потребление. С точки зрения производства затрагивается культура в функциональном смысле; экспорт культурного продукта в международной торговой системе является значительным экономическим вкладом, который культурные индустрии данной страны могут внести в национальную экономику. Многие страны зарабатывают ценную иностранную валюту на экспорте подобных услуг, в особенности США, являющиеся главным поставщиком культурных товаров в мире. Однако в контексте принимающей стороны затрагивается понятие культуры как образа жизни и выражения групповой идентичности. Импортированные культурные проекты приносят с собой символические послания, которые могут быть сочтены угрозой для местной культурной идентичности. Таким образом, можно выявить две стороны рынка. С одной стороны, производители определенных культурных товаров и услуг видят во многих точках мира прибыльные торговые возможности, которыми они хотят воспользоваться. Им доступен масштаб и другая производственная экономия, что позволяет им поставлять продукцию по конкурентоспособным ценам, и очень часто на поставляемый ими материал в импортирующих странах есть высокий спрос со стороны потребителей. Экспортирующие страны, таким образом, противятся любому вмешательству, которое могло бы ограничить их доступ к рынкам. По другую сторону забора импортирующие страны считают, что их местную культуру вытесняет иностранная продукция, с которой продукция местных культурных индустрий не может конкурировать без протекционизма в какой-либо форме.

Спор в торговых кругах сосредоточился вокруг того, отличаются или нет культурные товары от других товаров. Если да, то тогда культурные исключения могут быть включены в торговые соглашения, что сделает возможной некоторую форму защиты внутренней культурной индустрии. Подобно тому как законы о карантине запрещают импорт больных растений и животных, так и культурный протекционизм стремится оградить общество от заразы иностранных культурных влияний. Так, например, Франция и Канада активно выступали за культурное исключение в касающихся их торговых соглашениях из-за боязни культурного господства США. Другие страны, например, Австралия, вводят регулирование на радиостанциях и телевидении, чтобы обеспечить минимальный контент производимого на месте материала в их вещании, которое в противном случае содержало бы только импортные программы.

Для некоторых подобное вмешательство в свободный поток товаров, услуг и информации означает нелиберальное и авторитарное ограничение потребительского выбора. Многие экономисты, для которых любая форма искажения рынка – проклятие, укажут на экономические издержки и неэффективность, порождаемые подобным протекционизмом. Но более широкий взгляд на вопрос позволяет смягчить эту позицию. Можно выдвинуть два аргумента. Во-первых, возможно, верно, что французские потребители не будут смотреть ничего другого, кроме американских телевизионных программ, и ходить только на иностранные фильмы, если им будет предоставлен свободный выбор. Но могут возникнуть сомнения, будет ли такой выбор полностью информированным и будет ли он реальным отражением фундаментальных предпочтений. Есть некоторые свидетельства того, что люди готовы что-то платить, чтобы защитить местную культурную идентичность, даже если они сами зачастую не потребляют такой продукт напрямую[180]. Иными словами, если специфические внутренние способы культурного выражения производят некоторые общественные блага, такие как чувство национальной гордости и солидарности, или некоторые положительные экстерналии, такие как пул обученных местных талантов, появляются веские экономические основания для определенного государственного вмешательства в рынок для поддержания такой деятельности; если это так, то протекционизм в некоторых случаях может быть полезным инструментом, а связанные с ним потери в эффективности будут рассматриваться как неизбежная цена за внешние выгоды или общественные блага.

Второй тезис выходит за рамки экономических проблем и вводит в игру понятие культурной ценности как желательный аспект человеческого существования. Можно утверждать, что сохранение национальной культурной идентичности, каковое, очевидно, является целью французской и канадской позиций, порождает для соответствующих сообществ культурную ценность, которая стоит несколько в стороне от экономических потерь и прибылей, возникающих в торговой системе. Торговые переговоры традиционно целиком посвящены экономике, и любое предложение учитывать культурную ценность при определении «правил игры», скорее всего, будет осмеяно или отвергнуто как предвзятое, в особенности экономистами. Однако тот факт, что культурная идентификация, самопризнание и самоуважение важны для людей и что эти ценности подвержены влиянию торговли, заставляет остановиться и задуматься. Экономическая политика в этой области должна смириться с тем, что конечные цели различных обществ выходят за рамки непосредственных экономических забот и поэтому культурные ценности могут быть специальным образом включены в политический процесс. Без сомнения, именно такого рода соображения побудили различные группы на Стокгольмской конференции в апреле 1998 г. «поддержать идею того, что культурные товары и услуги должны быть полностью признаны и что к ним следует относиться иначе, чем к другим формам товаров»[181]. Соединенные Штаты были представлены на этой конференции несмотря на то, что в тот момент не являлись членами ЮНЕСКО; однако представляется маловероятным, чтобы их делегаты согласились с этим предложением.

Язык в этой области, как и повсюду, одновременно и отражает, и формирует господствующее мнение. Слово «исключение» применительно к культурным товарам в международной торговле в какой-то мере негативно окрашено, поскольку подразумевает, что культура – это помеха достижению идеальной унификации в мировой торговой системе. Если бы защита культурных ценностей и достижение других культурных целей обрели равные права с экономической ценностью, определяющей торговую политику на международном уровне, возможно, термин «культурное признание» оказался бы более позитивным при решении этого вопроса в переговорах между странами.

Выводы

В этой главе был описан широкий диапазон представленности культуры в промышленной структуре экономики: от центральной роли креативных арт-индустрий в экономике развивающихся и развитых стран до вклада культурных индустрий в возрождение городов, туризм и торговлю. Во всех этих различных проявлениях культура возникает как потенциальный источник экономического динамизма на местном, национальном или международном уровне. Хотя экономическое значение культурных индустрий следует оценивать с осторожностью, тем не менее, во многих отношениях эти индустрии в XXI в. находятся на переднем краю развития. Подобное утверждение может быть рационализировано на следующих основаниях:

• изменившиеся паттерны потребления и выросшие реальные доходы приводят к долгосрочному росту спроса на культурные товары и услуги;

• культурные индустрии являются важными поставщиками контента в развитии новых информационных и коммуникационных технологий;

• культурные индустрии способствуют работе творческой мысли, необходимой для процесса инноваций и технологических изменений;

• культурные индустрии оказывают сильное влияние на уровни занятости и по мере роста могут частично вбирать в себя рабочую силу, освободившуюся в других, пришедших в упадок, отраслях.

В пылу энтузиазма по поводу потенциальной динамичности культурных индустрий мы не должны, однако, упускать из виду тот факт, что создание экономической ценности не является их единственным raison d’etre. Ключевое содержание процессов производства и потребления в искусстве и культуре, а также культуры в целом как явления, позволяющего людям выражать свою идентичность и вырабатывать способы совместной жизни, – это культурная ценность, осмысляемая на фоне стандартов, при помощи которых измеряется экономический успех. Анализируя культурные индустрии на микро– или макроуровне, невозможно игнорировать или принижать значение этого критически важного измерения.

VIII. Культурная политика

В наше время мы видим, что «культура» привлекает внимание людей политики: дело не в том, что политики всегда являются «людьми культуры», а в том, что культура рассматривается и как орудие политики, и как нечто социально желательное, поощрять каковое является задачей государства.

Т.С. Элиот, «Заметки к определению понятия “культура”»[182]

Введение

Пожалуй, не существует другой такой области, в которой экономика и культура были бы связаны столь непосредственно, как государственная политика. Нельзя сказать, впрочем, что тому есть множество доказательств в большинстве экономик мира: концепция четкой культурной политики как специфического круга вопросов, которые решает правительство, в большинстве стран до недавнего времени имела лишь небольшое значение, если вообще хоть какое-то, хотя участие государственного сектора в того или иного рода культурной деятельности в этих странах уходит корнями далеко в прошлое, а широкое взаимодействие между культурой и государством – и еще дальше.

Одна из причин недостатка интереса к культуре в современной государственной политике связана с подъемом экономической парадигмы в ведении дел на национальном и международном уровне, о чем речь у нас уже шла в гл. I. Господствующее влияние экономического образа мышления на процесс формирования политики во многих демократических странах означает, что государственная политика и экономическая политика стали почти синонимами. Например, большая часть социальной политики в таких областях, как образование, социальное обеспечение, здравоохранение и развитие сообществ, сейчас называется оказанием услуги с акцентом на эффективность и рентабельность. И все же, хотя подобные цели сами по себе похвальны, постепенно приходит осознание того, что они могут быть враждебны стремлению к более общим социальным целям равенства, качественных услуг и т. д. В свою очередь, выдающееся положение экономики на государственной арене оказало глубокое воздействие на политику в отношении культуры. Вернувшись к различию между индивидуализмом и коллективизмом, отмеченному в гл. I, мы можем утверждать, что в обществе, в котором государственная политика делает основной акцент на экономической программе, политика будет тяготеть к индивидуальным целям в ущерб коллективным. В первую категорию мы включаем удовлетворение потребностей индивидов в пище, одежде, жилье и других частных благах и услугах и индивидуальную составляющую их потребности в общественных благах[183], а во вторую – коллективные цели общества, охватывающие широкий спектр устремлений, в том числе свободу, справедливость, отсутствие дискриминации, честность, социальную сплоченность, мир и безопасность и т. д., а также коллективную составляющую спроса на общественные блага и цели, относящиеся к специфическим культурным проблемам, таким как искусство.

В лучшем случае политику, в центре которой стоит индивидуализм, можно защищать как политику, соответствующую либертарианским идеалам индивидуальной свободы, автономии и самоопределения; в худшем – считать, что она ведет к эксплуататорскому, материалистическому и черствому обществу. В других обществах эта ситуация может оказаться обратной, так что там будут преобладать коллективные цели. В этих обстоятельствах образовавшаяся в результате форма социальной и экономической организации может рассматриваться либо как выражение благородных устремлений к эгалитаризму, либо, наоборот, как авторитарное навязывание государственной культуры обществу, предполагающее уничтожение индивидуальных прав. Как возникает «правильный» баланс между этими позициями в отдельных обществах – это, по сути дела, политический вопрос, к которому мы еще вернемся.

Таким образом, современные экономические условия оказывают значительное влияние на отношения между государством и культурой. Конечно, много было сказано о культуре и государстве в разных дискурсах, включая философию, политологию и теорию культуры. Некоторые из этих работ, в особенности работы в области критической культурологии, привлекли внимание к экономическим силам, формирующим культурную политику. Наша задача здесь не рецензировать эту литературу, а взглянуть на экономику и политику (politics) культурной политики (policy) в контексте, в котором борьба за внимание между экономическими и культурными проблемами может рассматриваться в сравнительных категориях.

Культура и государство: экономика культурной политики

Если важность экономики для формулирования государственной политики принимается как факт, можно спросить, насколько экономический подход к выработке политики способен инкорпорировать в свой понятийный аппарат культуру. Отталкиваясь от широкого определения культуры как обозначения общих традиций, убеждений и образов жизни, мы можем ожидать, что взаимосвязь будет слабой. Культура в этом значении обеспечивает контекст для экономической деятельности и может каким-то образом влиять на экономические показатели, но нет определенной базы для целенаправленного вмешательства. Другими словами, правительства в либеральных демократических обществах едва ли увидят эксплицитный экономический мотив для политических мер, которые повлияли бы на культуру в этом широком значении, если только их не убедят в том, например, что укрепление общих ценностей благодаря правительственным мерам может повлиять на экономические результаты.

Однако, обращаясь к более специфической интерпретации культуры, мы можем увидеть экономическое основание для политики. У таких видов деятельности, как искусство, культурное наследие, общественное вещание, кинематограф, издательское дело, представляющих явный интерес для государственной политики, есть очевидный экономический аспект, и этот факт отражается в том, что правительства действительно осуществляют экономическое вмешательство в эти сферы, используя такие инструменты, как предоставление субсидий, общественная собственность на предприятия, стимулирование инвестиций, налоговые льготы, регулирование, предоставление информации, образование и т. д.

Если взять как пример искусство, мы должны задаться вопросом, как в позитивной экономической теории: соответствует ли тот факт, что законодатели выделяют средства для этой области, экономической модели свободной рыночной экономики? Их действия могут толковаться трояко. Во-первых, если общество в действительности равнодушно или враждебно относится к искусству, навязывание государственных предпочтений через субсидии искусству и другие меры будет проявлением авторитаризма или, в лучшем случае, патернализма в мире, где, как предполагается, при распределении ресурсов руководствуются принципом суверенности прав потребителя. Во-вторых, можно выдвинуть гипотезу, что правительство действует просто с верой в то, что избиратели разделяют его взгляды, согласно которым искусство благотворно для общества, а роль государственного сектора как раз и состоит в том, чтобы его поддерживать; если это так, действия правительства могут считаться не противоречащими предпочтениям индивидов. В некоторых странах опросы и индикаторы общественного мнения частично подтверждают это предположение, хотя его истинность время от времени вызывает сомнения из-за реакции на случаи непристойности или богохульства в культурных мероприятиях, имеющих государственное финансирование. В-третьих, государственные субсидии искусству могут рассматриваться как результат погони за прибылью со стороны индивидов и предприятий арт-индустрии, которые успешно перехватывают процесс выдачи грантов и извлекают из него выгоду для себя[184].

Более интересный вопрос с точки зрения поисков экономической основы – нормативный: существует ли экономическое обоснование поддержки искусства в рамках модели свободного рынка с экономикой добровольного обмена? В литературе по экономике культуры этому уделялось много внимания[185]. Наиболее достоверное обоснование, изложенное в таких категориях, – предположение о том, что искусство демонстрирует некоторые характеристики провала рынков: искусство порождает внешние экономические эффекты в производстве и потреблении; есть нерыночный спрос на искусство, отражающий ценности существования, альтернативы и наследия; искусство демонстрирует характеристики общественного блага наряду с характеристиками частного блага, которые ему дает индивидуальное потребление. Конечно, подобные рассуждения, если они верны, только на первый взгляд кажутся достаточным оправданием для корректирующего вмешательства государства. Прежде чем такое вмешательство будет гарантировано в нормативных терминах, необходимо будет показать, что в пределе социальные выгоды, полученные от такого вмешательства, перевесят его прямые издержки по сравнению с альтернативными средствами достижения подобного эффекта. Далее потребуется уверенность в том, что препятствия, такие как политическая коррупция или бюрократическая неэффективность механизмов осуществления («провал государства»), не отразятся негативным образом на оптимальном исходе.

Выход за пределы стереотипов эффективности дает возможность рассматривать искусство как мериторное благо (merit good)[186]; если это так, тогда есть основания для коллективных действий. На первый взгляд кажется, что искусство довольно точно подходит под описание «мериторного спроса»: общество явно рассматривает искусство как «одобряемое», однако на частных рынках люди не проявляют в отношении него спрос в той степени, в которой он предполагается подобным взглядом, создающим повод для корректирующего вмешательства. Более тщательное рассмотрение, однако, подсказывает, что ряд характеристик, которые могут быть приписаны искусству как мериторному благу, на самом деле объясняются с точки зрения обобщенных экстерналий или социальных благ. Например, убеждение, что искусство благотворно для общества, когда его придерживаются люди, сами напрямую его не потребляющие, или убеждение некоторых индивидов в том, что потребление чего-то другими индивидами желательно, могут рассматриваться как случаи независимых функций полезности и тем самым объясняться с точки зрения стандартной теории экстерналий. В таком случае то, что на первый взгляд представляется «навязанным выбором», в конечном счете, как оказывается, соответствует принципу суверенности прав потребителя.

Тем не менее, это, возможно, не вся история. Существуют ли аспекты нормативного вмешательства в рынки искусства, которые все-таки лежат за пределами стандартного анализа благосостояния, основанного на рациональном действии в соответствии с индивидуальными предпочтениями? Рассмотрим три возможные альтернативы. Во-первых, эффективное действие рыночных процессов требует полностью информированных потребителей. Если индивидам не хватает необходимой информации, на которой они основывают свой рыночный выбор, или они ничего не знают о своем собственном благосостоянии на более фундаментальном уровне и поэтому принимают решения не в своих собственных лучших интересах, тогда корректирующие действия, по крайней мере, через предоставление информации и образование могут быть оправданы. Таким образом, согласно данному аргументу, люди не потребляют искусство, потому что не знают, что оно для них благотворно; обеспечение искусством со стороны просвещенного и лучше информированного правительства вскоре превратит мещанскую публику в знатоков культуры.

Во-вторых, внимательное изучение связи между предпочтением и действием, некритически интерпретируемой в традиционном анализе благосостояния в качестве прямой связи, указывает на то, что бывают случаи, когда поведение индивидов противоречит лежащим в его основе ценностям из-за таких причин, как ошибки в восприятии, слабоволие или временные флуктуации предпочтений. Такие случаи очевидной иррациональности бросают вызов принятому определению суверенности, побуждая выработать более корректную интерпретацию суверенности потребителя[187]. Деятельность правительства, которая, на первый взгляд, ограничивает потребительский выбор, может рассматриваться как нормативно соответствующая более широкому понятию суверенности. В случае искусства способность государственного сектора видеть проблему в более долгосрочной перспективе может привести к тому, что искусство будет «предписываться» в качестве средства исправления близорукости, косности и других сиюминутных проявлений невежества у населения.

В-третьих, функция традиционного социального благосостояния, которая допускает в качестве аргументов только индивидуальные полезности, может оказаться слишком ограничивающей в контексте таких мериторных благ, как искусство. Уже некоторое время существует предложение «увеличенной» функции социального благосостояния, в которой общество выражает желания, дополняющие желания его членов как индивидов. Совсем недавно Чарльз Тейлор привлек внимание к специфическим особенностям «нередуцируемых социальных благ», т. е. благ, содержащих некоторый элемент выгоды, которая в конечном счете не может быть атрибутирована какому-то индивиду[188]. Это позволяет перенести акцент в анализе мотивов с вмешательства на стремление к коллективным, а не индивидуальным результатам применительно к культурной политике.

Культура и государство: политика культурной политики

Перейдя от концепции экономики как основы для интерпретации отношений между культурой и государственным сектором к более широким концепциям, мы можем заметить, что в социально-политическом дискурсе уже давно существовал интерес к отношениям между культурой, обществом и государством. Что касается идей о роли культуры в обществе, слово «культура» приобрело свое полное значение, охватывающее весь образ жизни общества в целом, интеллектуальное развитие населения и практику искусства, в XIX в. Таким образом, установилась связь между культурным расцветом индивида и общественным контекстом. Такие авторы, как Сэмюэль Тэйлор Кольридж и Уильям Вордсворт, размышляли об «идеальном человеке», индивиде с утонченным восприятием и вкусом, в котором культура находит наивысшее выражение и который выступает в качестве образца для подражания. Процесс трансформации, конечно, должен был обеспечиваться образованием, и это, в свою очередь, привлекло внимание к роли государства в осуществлении этой трансформации[189].

В то же время можно разглядеть политические отношения между культурой и государством, вырастающие из понятия представительности, которым интересовался ряд мыслителей XIX в., в том числе Джон Стюарт Милль и Мэтью Арнольд. Вне зависимости от того, трактуется ли «культура» в широком смысле как система традиций и нравов, управляющих обществом, или в более узком смысле как воспитательные достоинства искусства, одной из ее функций может считаться формирование гражданского сознания для активного участия в демократическом обществе. Когда в конце XIX – начале XX в. было усовершенствовано функционирование демократических политических институтов, идеалистическая концепция репрезентативного индивида, сформированного культурой, стала ключевым элементом представительской демократии. Так можно понять роль культуры, которую она сыграла в легитимации современного государства[190].

В наше время вышеописанные отношения между культурой, обществом и государством по-прежнему могут считаться релевантными. Конечно, они дали много поводов для споров в таких дисциплинах, как культурология, философия, политическая теория и социология. Но со времен Второй мировой войны мы стали свидетелями непосредственных взаимоотношений культуры и государства: возникла культурная политика как механизм утверждения роли государства в отношении культуры. Полезно спросить, как политический климат и институциональный аппарат определили направление и ориентацию государственной политики в отношении культуры в этот период. Для начала взглянем на международный контекст, в котором эволюционировала культурная политика, и рассмотрим более специфические способы обращения государства с культурой.

На международном уровне в силу оптимизма и социального идеализма, преобладавших после Второй мировой войны, с нетерпением ждали, что культура сыграет позитивную роль в возрожденном мире. Так, например, культурные аспекты представлены в Хартии ООН, образовавшейся в 1945 г., и право на культурное участие было включено во Всеобщую декларацию прав человека в 1948 г. Далее формальный институциональный контекст для культурных вопросов был обеспечен созданием в 1946 г. ЮНЕСКО[191]. На серии конференций, в частности, в Венеции в 1970 г. и в Мексике в 1982 г., страны – члены ЮНЕСКО признали глубокое влияние культуры на внутренние дела государств, в особенности развивающихся, и согласовали основные принципы в разработке культурной политики. В то же время были сформулированы для принятия национальными государствами специфические соглашения и международные договоры, охватывающие отдельные области, такие как статус художника (Белград, 1980 г.) и защита движимого и недвижимого культурного наследия, включая Всемирную конвенцию о защите культурного наследия (Париж, 1972 г.).

Заявление ЮНЕСКО о Всемирной декаде культуры (1988–1997 гг.) было направлено на то, чтобы привлечь внимание международной общественности к роли культуры в национальной жизни, особенно в развивающемся мире. Этот амбициозный проект был специально направлен на то, чтобы перейти от существующей узкой концепции экономического развития к более широкой, когда отдельный человек становится целью и инструментом развития. Декада была посвящена четырем основным задачам: поместить культуру в центр развития; поддерживать и укреплять культурные идентичности; расширять участие в культурной жизни; поддерживать международное культурное развитие[192].

Достижению этих идеалов была придана более существенная форма в работе Всемирной комиссии ЮНЕСКО по культуре и развитию (WCCD) (1992–1995 гг.), на которую мы ссылались в гл. IV. Одним из непосредственных результатов процесса WCDD стала международная конференция по культурной политике. Прошедшая в Стокгольме в апреле 1998 г. конференция привела к созданию декларации, принятой всеми присутствующими странами и охватывавшей многие аспекты формирования культурной политики, входящие в их юрисдикцию. Эта резолюция действительно обеспечила общие рамки для того, чтобы ввести проблемы культуры в политический мейнстрим как в развивающихся, так и в развитых странах. Признавая, что устойчивое развитие и процветание культуры носят взаимозависимый характер во всех странах, от наименее до наиболее развитых, конференция выявила основные цели культурной политики: «установление целей, создание структур и обеспечение адекватных ресурсов для того, чтобы создать среду, благоприятную для самореализации человека»[193]. Соответственно конференция порекомендовала, чтобы государства приняли пять политических целей:

• сделать культурную политику ключевой составляющей стратегии развития;

• поддерживать креативность и участие в культурной жизни;

• укреплять практику поддержки культурных индустрий и сохранения и упрочения культурного наследия;

• способствовать развитию языкового и культурного многообразия в информационном обществе и ради него;

• выделять больше человеческих и финансовых ресурсов на развитие культуры.

В этом списке целей культурной политики представлен ряд аспектов взаимоотношений культуры и экономики. Сделана попытка интегрировать культурную политику в широкий контекст экономической политики, осознается важность этой интеграции для распределения ресурсов, так же как и потенциальный вклад культурных индустрий в экономику, особенно в среду новых коммуникаций. В то же время эти цели и более детальные утверждения, касающиеся стоящих за ними мотивов[194], подразумевают, что соображения культуры (культурной ценности, в принятой здесь терминологии) отличаются от экономических целей и ограничений, влияющих на ведение дел в государстве, одновременно доплняя их, и что они должны быть должным образом приняты во внимание, чтобы весь процесс осуществления политики эффективно удовлетворял потребности общества.

Серьезной помехой международным усилиям по продвижению статуса и понимания культурной политики является нехватка данных и документации, касающихся культурных особенностей различных стран, что затрудняет проведение основательного эмпирического исследования в этой области. Чтобы решить данную проблему, многие страны сегодня пытаются собрать обширную и более надежную статистику, что способствует ощутимому увеличению интереса к культурной политике среди ученых, чиновников, политиков, администраторов[195]. Существенным шагом в обеспечении ресурсами исследований по культурной политике было появление «Всемирного доклада о культуре» ЮНЕСКО, впервые опубликованного в 1998 г. [UNESCO, 1998a]. Этот доклад, дополняющий другие крупные международные доклады, такие как ежегодный «Доклад об общемировом развитии» Всемирного банка, «Доклад о развитии прав человека» и др., – результат деятельности Всемирной комиссии по культуре и развитию. «Всемирный доклад о культуре» призван информировать о дебатах, посвященных культуре, и оказывать помощь тем, кто занят разработкой культурной политики, путем публикации сравнительных международных статистических данных по культуре[196] и независимого анализа вопросов культурного развития.

Таков международный контекст, в котором формируется культурная политика. Теперь мы обратимся к эволюции политики в отношении культуры в самих национальных государствах. Это касается прежде всего европейских стран и бывших британских доминионов (Канады, Австралии и Новой Зеландии). Эта проблематика имеет лишь косвенное отношение к Соединенным Штатам, которые в послевоенные годы вели в отношении культуры в основном политику невмешательства, и к развивающимся странам, пережившим свои собственные специфические проблемы в этой области, о чем мы уже упоминали в гл. IV.

В описаниях развития культурной политики в указанных странах выделялись разные стадии в эволюции политики, начиная со Второй мировой войны[197]. Выделение стадий варьируется от случая к случаю, но наблюдаются сходные общие тенденции. В 1950-е и 1960-е годы подъем государства всеобщего благосостояния привел к появлению эгалитарных представлений о культуре для всех. Были созданы механизмы для поддержки художественного производства, социальные программы поощряли развитие креативности в сообществах, образовательные стратегии признавали важность знакомства детей с искусством в раннем возрасте. В этот период растущее осознание угроз культурному наследию консолидировалось в практические политические усилия, направленные на охрану, сохранение и реставрацию собраний искусства и исторических зданий и достопримечательностей. Затем в 1970-е годы фокус начал смещаться в сторону более функционального подхода к культуре. Это сопровождалось признанием культурных индустрий в качестве двигателя экономической динамики и общественной трансформации. Эти процессы продолжались и в последующие десятилетия, при этом росло осознание экономической важности культурных индустрий: их потенциала для занятости, их роли в местном и региональном экономическом развитии, в особенности в городской среде, и их взаимосвязи с феноменом массового туризма. К концу 1990-х годов такие индустриальные мотивации формирования культурной политики уже прочно устоялись.

Можно выявить три крупных сдвига, характеризующих это развитие в послевоенную эпоху. Первый связан с переходом от монокультурной базы для обеспечения и распространения культуры государством к более многообразной и инклюзивной позиции. Этот сдвиг в современной культурологии интерпретируется как разрушение господствующей позиции норм высокой культуры высших и средних классов и создание культуры, складывающейся из трансакций «обычных» людей, причем больше внимания уделяется меньшинствам и ущемленным группам общества. С точки зрения политики этот сдвиг может восприниматься как ослабление в программах по поддержке искусства «элитарных» критериев художественного качества, как акцент на доступе и участии в культуре, а не на погоне за «качеством» в высоком искусстве, на поддержке мультикультурализма и культурного многообразия, большего признания местных культурных ценностей и культурных ценностей сообщества при определении направлений культурной политики.

Вторая трансформация, которую можно увидеть в развитии культурной политики в послевоенный период, – переход от господства государственного сектора к господству частного сектора. Хотя государство сохранило способность направлять и контролировать культурные изменения посредством культурной политики, его власть по отношению к ним неумолимо ослабевала в течение этого времени из-за сокращения государственных бюджетов, ухода государства от вмешательства в ряде областей и возросшего признания со стороны мира корпораций коммерческих возможностей культурного сектора. В результате характер культурных изменений и направление роста в искусстве, например, сейчас определяются в меньшей степени целевым вмешательством государственного сектора, чем давлением коммерческого спонсорства и частного меценатства. Эти тенденции отражают общее движение в сторону дерегулирования, приватизации, разгосударствления и рыночной либерализации, произошедших в 1980-е и 1990-е годы в либеральных демократических странах, в особенности в ходе трансформации экономики Центральной и Восточной Европы. Культурный сектор был затронут этими процессами несколькими способами. Уменьшение государственных бюджетов, в особенности в бывших коммунистических странах, привело к поискам новых источников финансирования для культуры. Например, Великобритания стала первопроходцем в использовании для таких целей дохода от азартных игр через создание национальных лотерей, которые собирали бы средства для культурных и прочих проектов[198]. Кроме того, велись поиски новых форм корпоративной организации культурных институтов, чтобы вывести их из тотальной государственной собственности и контроля. Например, в Нидерландах национальные музеи и галереи были реорганизованы в независимые бизнес-единицы. Тем самым государство сохранило собственность на здания и коллекции и продолжает предоставлять финансовую помощь на согласованных условиях, но управление институтами становится более гибким, динамичным и предприимчивым в том, что касается функционирования культурных учреждений и предоставления услуг публике[199]. В этом контексте культурная политика переходит на более открытое и гибкое осуществление государством своих обязательств по финансированию и регулированию, при этом четко сохраняя его фундаментальную роль в защите общественного интереса в культурной сфере[200].

Третий сдвиг, затронувший формирование культурной политики в конце XX в., был связан с неумолимым развитием глобализации мировой экономики. Мы более подробно рассматриваем эти вопросы в гл. IX, для целей данной главы достаточно отметить, что возросшая мобильность капитала, коммуникационная революция и растущая взаимозависимость национальных экономик в рамках глобальной рыночной структуры имели глубокие культурные последствия. Некоторые считают, что эти силы оказали гомогенизирующее влияние на культуру по всему миру, разрушив культурное многообразие из-за проникновения международно признанных символов стандартизированной коммерческой культуры, повсеместно ассоциирующихся с такими брендами, как Coca-Cola, McDonald’s, джинсы Levi’s и т. д. Однако есть также свидетельства того, что сообщества оказывают сопротивление подчинению национального или местного образа культурного выражения обезличенным глобальным императивам. Действительно, можно возразить, что большая экономическая интеграция часто ассоциируется с большей, а не с меньшей культурной дифференциацией. Например, в Европе, где страны все больше сближаются друг с другом в экономическом отношении и в рамках Европейского союза, символы национальной культурной идентичности, как представляется, получают все более отчетливое выражение. Это верно даже в отношении языка, несмотря на растущее распространение английского как средства коммерческой коммуникации[201].

Каков бы ни был вердикт в отношении влияния на культуру региональной и глобальной интеграции, сами задействованные процессы оказывают существенное воздействие на ландшафт, в котором действует культурная политика. Некоторые авторы, в частности Нестор Гарсиа Канклини, даже берутся утверждать, что культурная политика больше не может рассматриваться как национальная прерогатива национальных правительств. Так, Канклини рассматривает преобладание глобальных индустрий массовых коммуникаций в сравнении с традиционными местными формами производства и распространения культуры как свидетельство ослабления способности государства проводить национальную культурную политику[202]. Другие считают, что национальное государство полностью исчезает по мере того, как правительства теряют способность влиять на экономическую деятельность. Подобная радикальная позиция кажется необоснованной, особенно с учетом постепенно развивающихся перспектив многосторонних соглашений по проблемам национального суверенитета. Но факт остается фактом: глобальные рынки, а особенно новые информационные и коммуникационные технологии, оказывают все большее влияние на характер и масштабы культурной политики в современном мире[203].

В политическом отношении все три сдвига, взятые вместе, свидетельствуют о реорганизации полномочий и обязательств в процессе формирования и осуществления культурной политики на региональном и национальном уровне. Верно, что государство по-прежнему остается наиболее эффективным средством для осуществления коллективной воли в современной смешанной экономике благодаря своей принудительной власти над налогообложением и регулированием социальной и экономической жизни. Но весь развитый мир не испытывает особого энтузиазма по поводу возвращения к государству как к монолитному центру притяжения, как это было в бывших коммунистических странах Центральной и Восточной Европы, и нельзя игнорировать значение частной рыночной деятельности как концентрации экономической власти по всему миру. Просвещенная культурная политика в нынешнее время, таким образом, скорее всего будет стремиться к созданию коалиции для достижения культурных целей общества, партнерства, в котором государственные и негосударственные организации и корпоративный сектор будут иметь стимул действовать вместе, а не независимо друг от друга. В таком политическом сценарии суверенные правительства, по-видимому, будут играть ведущую роль в защите и поддержке коллективных интересов не через утверждение элитистских или тенденциозных ценностей, а через признание фундаментального значения представлений о культуре в обществе. Таким образом может возникнуть по-настоящему демократическая культурная политика, создающая контекст, в котором частный сектор будет участвовать конструктивно, не подрывая общественных интересов, и стремящаяся руководить процессами культурных измерений в обществе, а не направлять их.

Экономическая и культурная ценность в формировании политики

Рассматривая точки пересечения между экономикой и культурой, мы неоднократно подчеркивали значение ценности. Область культурной политики не является исключением. Тот факт, что у культурной деятельности и поведения, на которые направлена культурная политика, есть экономический аспект, указывает на то, что экономическая ценность культуры станет важной политической заботой. В то же время культурная политика имеет очевидные возможности обращаться к культурным устремлениям общества, которые проглядывают во всех разнообразных проявлениях культуры, включая общие ценности и убеждения, традиции сообщества, идентичность, производство и потребление культурных благ и т. д. Ясно, что культурная ценность, которую порождают эти явления, является критически важной для их существования, а в некоторых случаях – их единственным измерением. Таким образом, становится возможным выявить базовый принцип для формулирования и осуществления культурной политики: в интересах и экономики, и культуры культурная политика должна принимать во внимание и экономическую, и культурную ценность результатов, которых она стремится добиться. Независимо от того, имеет ли культурная политика широкую направленность, ставя своей целью поддержку культурной идентичности, многообразия, креативности и других аспектов культурной жизни сообщества, или же состоит из специфических мер, нацеленных на отдельные области, такие как искусство, региональное развитие, культурное наследие, туризм и т. д., основное значение при формировании и осуществлении политики имеет поддержание баланса между соображениями культурной и экономической ценности.

Это предложение может показаться до тривиальности очевидным. Однако в политической среде, в которой господствует экономическая парадигма, это предложение не так-то просто продать. Чтобы политика получила одобрение в такой среде, она должна быть приведена в соответствие с наблюдаемыми экономическими и социальными результатами, и любая апелляция к таким нечетким и не слишком поддающимся измерению феноменам, как культурная ценность, едва ли будет серьезно воспринята твердолобыми политиками, привыкшими иметь дело с количественными итоговыми показателями. Как мы уже отмечали, культурный сектор может на самом деле найти себе оправдание в разного рода материальных экономических выгодах, которые он приносит, но если ограничиться только этим, культура окажется недооцененной, а культурное развитие в результате пойдет в направлении, противоречащем широким общественным целям. Таким образом, необходимо четко заявить, что культурная ценность имеет самостоятельное значение, как составляющая, которую следует принимать в расчет при разработке политики.

В дискурсе современной экономики такого рода рекомендация могут быть расценены как своекорыстные и свидетельствующие о предвзятости тех, кому выгодно выделение финансовых средств на культуру. Такую позицию можно понять, особенно в контексте модели политического процесса, в котором господствующее место занимает культурная элита. Тем не менее в либерально-демократическом обществе в конечном счете нужно апеллировать к целям и устремлениям людей в целом, а не к ценностям культурного истеблишмента или экономических бюрократов. То немногое, что мы знаем об отношении общества к экономическим, социальным и культурным влияниям на его жизнь, похоже, указывает на то, что человеческое счастье шире любых экономических измерений[204]. Культурная ценность в том смысле, в котором мы здесь о ней рассуждаем, может иметь некоторую важность для удовлетворения желаний человека.

Все это указывает на двухаспектный подход к формированию культурной политики, в которой результаты, связанные как с экономической, так и с культурной ценностью, рассматриваются при оценке политических инициатив вместе, т. е. объективной функцией культурной политики становится общая максимизация экономической и культурной ценности. Удельный вес этих двух составляющих, разумеется, будет варьироваться в каждом конкретном случае. Например, политика в отношении культурных индустрий как таковых вполне может уделять больше внимания созданию экономической ценности, хотя и с учетом ограничений, накладываемых культурой, тогда как политика, направленная на более очевидные культурные цели, например, на поддержку художников, как предполагается, будет придавать большее значение культурной ценности, хотя опять-таки с учетом экономических факторов. Объективная функция политики, претендующей на охват всех вопросов, не может считаться полноценной, если ориентируется только на экономическую ценность.

Итак, приведенные выше соображения указывают на два сдвига в формировании и осуществлении культурной политики в современной смешанной экономике. Во-первых, получил признание тот факт, что не все устремления тех, кому, как предполагается, эта политика должна служить, могут быть поняты при помощи измерения экономической ценности. Отсюда и потребность в обоснованных альтернативных концепциях ценности, в данном случае объединенных под рубрикой культурной ценности, и необходимость включения культурной ценности в процесс разработки государственной политики. Наиболее очевидный локус включения культурной ценности в этот процесс – разработка самой культурной политики, но эти предложения имеют также и более общие следствия, и, действительно, можно видеть, что культурная ценность включена в политические дебаты также и в других областях, например, в дебаты о занятости и торговой политике. Второй сдвиг, особенно важный на арене культурной политики, – создание в процессе проведения этой политики партнерств: т. е. добровольное и корпоративное сотрудничество будет представлено в культурной политике наряду с государственным сектором при сохранении неотъемлемой ответственности государства в области защиты и поддержки общественного интереса.

Выводы

В начале этой главы мы указали на то, что в обществах, где политическая программа определяется главным образом экономическими соображениями и где форма экономической организации основывается на рыночной экономике, индивидуалистическим целям экономического благосостояния и прогресса будет отдаваться предпочтение перед коллективными целями, такими как цели сохранения, достижения и роста культуры. Чем большее относительное значение придается экономической программе, тем сложнее становится процесс формирования и осуществления культурной политики. В завершение главы мы снова подчеркнули важность ценности как принципа государственной политики и обрисовали отличающиеся друг от друга концепции экономической и культурной ценности как двойной фокус формирования культурной политики.

Эти соображения предполагают некоторые важные следствия для развития политики во всех специфических областях, которые мы рассматривали (развитие, культурное наследие, торговля и т. д.). В области искусства, в которой экономическая и культурная ценность соперничают друг с другом, возможно, гораздо жестче, чем где-либо еще, необходима консолидация политики вокруг ключевой роли искусства в формировании культурной ценности. Те, кто занимается разработкой политики, должны осознать, что экономические ограничения сдерживают создание культурной ценности, и направить свои усилия на ослабление этих ограничений, по-новому используя имеющиеся в их распоряжении инструменты и находя новые формы сотрудничества с другими бенефициарами. Это, в свою очередь, говорит о необходимости переключить внимание политики с потенциальной доходности искусства как такового на те сферы, в которых творческая культурная деятельность обеспечивает более широкие возможности для создания экономического вознаграждения, т. е. на политику в области занятости, политику регионального и городского развития, промышленную политику, затрагивающую искусство и культурные индустрии, туризм и т. д. Но даже в этом случае легитимность создания культурной ценности в этих областях еще ждет своего признания. Составная объективная функция, основными аспектами которой являются экономическая и культурная ценность, по-прежнему остается адекватным средством выражения целей политики.

IX. Выводы

Септимус. Когда будут раскрыты все тайны и утрачен последний смысл, мы останемся одни.

На пустынном берегу.

Томасина. И будем танцевать.

Том Стоппард, «Аркадия»[205]

Исторический момент

Произведения искусства и научные исследования определяются тем историческим моментом, в который они создаются. Например, авторы XIX в., доблестно сражавшиеся с проблемами экономики и культуры, – Карлейль, Кольридж, Дж. С. Милль, Мэтью Арнольд, Рёскин и многие другие, кто занимался материальными обстоятельствами и культурными проявлениями человеческого существования, – неизбежно испытывали влияние современного им общества с его ценностями и проблемами.

Подобное наблюдение сегодня не менее верно, чем 100 или 200 лет назад. Таким образом, приступая к изучению отношений между экономикой и культурой в начале XXI в., исследуя пропасти, разделяющие эти две области, и мосты, которые можно перекинуть между ними, мы не можем выйти за неизбежные рамки исторического контекста, описывающего состояние современного нам мира. А это мир, в котором экономика и культура претерпели глубокие изменения как интеллектуальные дисциплины и как системы организации общества; они выглядят сегодня совершенно по-другому в сравнении с тем, как это было 100 или даже 10 лет назад.

Оба дискурса подвергались активной радикальной критике изнутри. Экономика более или менее отвергла эту критику, отчасти потому что экономисты смогли охарактеризовать эту атаку как идеологически направленную слева и тем самым не заслуживающую серьезного внимания со стороны в целом консервативной профессии. Изучение культуры, с другой стороны, значительно изменило взгляды, несмотря на упорное отстаивание традиционных позиций в некоторых кругах.

Что касается экономики как системы мысли, то здесь кажущаяся универсальность экономической модели индивидуального поведения и трансакционных отношений, порождаемых подобным поведением, выдвинула экономику в самый центр социальных наук. Парадигма рационального индивида, стремящегося максимизировать полезность, представляется настолько исчерпывающей в отношении человеческих мотиваций и действий, что лишь немногие явления под нее не подпадают. Точно так же и репрезентация взаимодействий людей, которую создает модель рынков с добровольным обменом, дает нам (по крайней мере, в нормативных категориях) настолько доскональную картину функционирования макроорганизации общества, что, как кажется, больше ничего и не требуется. Неудивительно тогда, что экономическая парадигма оказала доминирующее влияние на ход национальных и международных дел в современном мире или что экономисты сыграли столь выдающуюся роль в закладке фундамента государственной политики.

В сфере культуры, с другой стороны, такого единства целей не наблюдалось. Как мы отмечали выше, научное изучение культуры и культурных процессов подвергалось радикальным влияниям разных направлений в социологии, философии, лингвистике и других дисциплинах, и культурология как дисциплина, если она таковой является, сегодня выглядит фрагментированной и спорной областью. В разных областях интеллектуальных усилий, посвященных в той или иной форме культуре, представлен широчайший диапазон интересов и подходов. На одном полюсе – историки искусства, те, кто занят сохранением памятников, теоретики. Они продолжают длинную почтенную традицию анализа культуры и искусства как замкнутых и самореферентных явлений, фундаментально важных для человеческого существования. На другом – исследователи массовой культуры, которые отходят от навязанных определений, применяя более гибкие концепции. В частности, они рассматривают культурные отношения как включающие применение власти, когда социальный класс и контроль над экономическими ресурсами являются важными определяющими факторами того, как ведется игра и кто выигрывает или проигрывает.

Это все, что касается современных условий экономики и культуры как интеллектуальных дискурсов. Что можно сказать тогда о состоянии большого мира, в котором сегодня существуют культурная и экономическая жизнь? В так называемом реальном мире настоящий момент в экономике и культуре можно описать одним-единственным словом: глобализация. Независимо от того, является ли этот феномен процессом, уже установленным фактом или состоянием, к которому нас ведет современность, его симптомы достаточно очевидны. Рассмотрим те проблемы, которые глобализация ставит перед экономикой и культурой.

С точки зрения экономики глобализация может рассматриваться как процесс, осуществляемый благодаря науке и технологии в рамках экономической догмы. Так называемая информационная революция, ускорившая и упростившая переработку данных и сообщение между странами, трансформировала организацию производства, позволив ввести в производство фактически любого вида товара в экономике новые, гораздо более продуктивные процессы, что возымело значительные последствия для структуры промышленности, перегруппировки труда и капитала и изменения характера труда. В то же время доминирующая экономическая парадигма, а также политическая и институциональная организация, позволяющая ее применять, с неизбежностью привели к устранению препятствий на пути свободного потока ресурсов, в особенности капитала, и утвердили превосходство рыночных процессов как способа ценообразования и распределения ресурсов в большей части глобальной экономики. Хотя эпитафии по случаю заката национальных государств как эффективной политической силы, без сомнения, преждевременны, факт остается фактом: «мир без границ» в категориях экономики становится все ближе к реальности[206].

Самый большой вызов, который бросают экономике эти тенденции, связан с распределением порожденных ими прибылей.

Мир, возможно, стал более эффективным и продуктивным, но он не стал справедливее. В действительности привычка полагаться на индивидуальную предприимчивость, а не на коллективное действие, процесс дерегуляции и приватизации, акцент на ничем не сдерживаемых рынках и все остальные последствия глобализированной экономики создали мир победителей и проигравших. Внутри стран расширяется разрыв между богатыми и бедными. Между странами пропасть, отделяющая имущих от неимущих, еще шире; «Доклад о развитии человека», выпускаемый ООН, подтверждает, что большей частью мирового богатства владеет горстка стран, тогда как 20 % мирового населения имеют менее 2 % от общемирового дохода.

Можно было бы вообразить, что существование столь ощутимого неравенства во всеобщей экономической системе должно лишать сна тех, кто выступает за дальнейшую экспансию глобальных рынков. Ничего подобного. Едва ли найдутся свидетельства подобной бессонницы, по крайней мере, среди экономистов. Одно из возможных – то, каким образом преподается современная экономика. Студентам говорят, что двойная проблема, с которой имеет дело экономика, – это эффективность и справедливость; однако большую часть времени они изучают первую проблему, а второй обычно уделяется меньше внимания. Чтобы проверить это утверждение, возьмите любой современный текст по макроэкономике и посчитайте количество страниц, посвященных экономике благосостояния и распределения, в сравнении с общим объемом книги; скорее всего, они составят всего лишь несколько процентов[207].

Тот факт, что глобализация имеет некоторые неблагоприятные экономические последствия, однако, не значит, что это некая универсальная злая экономическая сила, которой при любом удобном случае нужно сопротивляться или обращать вспять. Без сомнения, многим она принесла огромные выгоды в том, что касается улучшения потребительского выбора, перспектив занятости, образа жизни и т. д. Тем не менее экономическая парадигма, неадекватно оценивающая справедливость результатов, к которым она приводит, сама по себе неадекватна, а решение проблемы серьезного экономического неравенства остается величайшим вызовом для современной экономики. С учетом этого контекста следует не столько сопротивляться глобализации (тщетная попытка в любом случае), сколько управлять ею таким образом, чтобы ее результаты были более справедливыми и, возможно, также более эффективными с точки зрения достижения целей общества. Это предложение, естественно, подразумевает большую роль коллективного действия в регулировании или ограничении некоторых аспектов экономического поведения, например, через политические меры на национальном и международном уровне, принимаемые суверенными правительствами в одностороннем или многостороннем порядке. Само собой разумеется, что современная экономическая догма с трудом смирится с предложением о большем вмешательстве в глобальные или местные рынки, если только, как уже отмечалось, не признает необходимость оказывать больше внимания устранению неравенства в работе экономических систем.

Обращаясь теперь к культурным аспектам глобализации и тем проблемам, которые они ставят, мы вступаем в область, породившую обширную литературу и множество споров. Основной вопрос – как увеличившийся поток товаров и услуг, посланий и символов, информации и ценностей между людьми всего мира отражается на культурной дифференциации. Означает ли это, что отличительные черты различных культур сотрутся и исчезнут и их заменит универсальный набор культурных символов, которые можно увидеть в любой части мира? Популярный образ, поддерживающий унифицирующее влияние глобализации на культуру, – подросток в джинсах Levi’s, пьющий Coca-Cola и слушающий рок-музыку: его или ее можно в любой день встретить в Абердине, Атланте, Аддис-Абебе или Аделаиде. Поскольку место происхождения многих из этих символов – Запад, точнее, США, этот процесс часто называют не столько культурной унификацией, сколько культурным империализмом, навязыванием или, по меньшей мере, распространением по миру господствующей культуры. В любом случае, результат, как считается, один и тот же: стирание специфических культурных идентичностей.

И наоборот, утверждалось, что может произойти нечто прямо противоположное. Давление мощных внешних сил, угрожающее уничтожить способы выявления специфических характеристик данной группы, отличающих ее от других групп, может усилить решимость членов группы противостоять унифицирующему влиянию и сильнее утверждать символы своей собственной уникальной культурной идентичности. Если этот процесс широко распространится по миру, он станет отражением культурного многообразия, которое действительно является характеристикой вида Homo sapiens[208]. Если одновременно происходит процесс обмена культурными посланиями, новые культурные формы могут возникнуть там, где символы берутся не из господствующей культуры, а из ряда других источников; такие культурные «гибридизации» происходят, например, в музыке[209]. Еще одна гипотеза, противостоящая культурной гомогенизации, – это гипотеза о бинарном разделении мира культурных предпочтений между Западом и исламской/конфуцианской осью. Запад распространяет свое культурное влияние посредством глобального экономического могущества, а исламская/конфуцианская ось – с помощью глубокого религиозного фундаментализма[210]. Так называемое «столкновение цивилизаций» (или «джихад против Макмира») обусловлено движущим культурным императивом, согласно которому рыночные силы влияют на человеческое поведение меньше, чем культурные убеждения.

Нет единого мнения по поводу того, какая из гипотез о глобализации и культуре наиболее убедительна. Действительно, истинными могут оказаться сразу несколько. Например, человек может одновременно есть биг-мак и болеть за местную футбольную команду, демонстрируя тем самым и универсально, и локально дифференцированное поведение. По аналогии с проблемой несправедливости как главным вызовом экономике в современном глобальном окружении можно предположить, что признание ценности культурного многообразия внутри глобальной ойкумены – главный культурный вызов нашего времени.

Общий вывод относительно глобализации как характеристики исторического момента, в рамках которого мы рассматриваем взаимоотношения экономики и культуры, пожалуй, лучше всех сформулировал Роберт Холтон:

Глобальный репертуар не должен рассматриваться как потребительский рай или smorgasbord («шведский стол»), но это и не демоническая система идущего сверху вниз господства. Мы знаем это не потому, что так говорят оптимистические и привилегированные западные голоса, но потому что это соответствует действиям и убеждениям целого ряда глобальных голосов, как на Западе, так и за его пределами[211].

Экономика и культура: что мы узнали?

Соединим теперь вместе цепочки аргументов, выдвигавшихся в данной книге. Мы не претендуем здесь на исчерпывающее изложение всех проблем, поднятых в предыдущих главах и, кроме того, будем рассматривать затронутые вопросы не в том порядке, в каком они обсуждались в данной книге.

Необходимо помнить, что задача, которую мы перед собой поставили, заключалась в том, чтобы рассмотреть двойной объект нашего внимания на двух уровнях: сначала посмотреть на экономику и культуру как на интеллектуальные дисциплины или дискурсы, позволяющие описывать мир; а во-вторых, интерпретировать экономику и культуру как репрезентации поведения человека – экономического поведения и функционирования экономики, с одной стороны, и культурного поведения и роли культуры в обществе – с другой. Логически путешествие по всем пройденным нами областям могло бы начаться с базовых импульсов поведения, выявленных нами в самом начале книги. Тогда в качестве гипотезы было выдвинуто предположение, что экономический импульс может быть описан как индивидуалистический, а культурный – как коллективистский. Это предположение сразу же выявляет контраст между двумя областями, на котором основывается большая часть последующего анализа. Отсюда не следует, что экономическое поведение не может ставить перед собой коллективные цели или что поиски культурного опыта не имеют индивидуальной мотивации или выгоды. Скорее, оно указывает на различие между экономикой и культурой в связи с таким устройством мира, при котором одна выделяет значение индивидуальной единицы, добивающейся успеха в конкуренции с другими единицами, а другая подчеркивает роль группы, общих ценностей и кооперативного поведения.

Но самое важное различие, которое проходит лейтмотивом через нашу аргументацию, – это различие между экономической и культурной ценностью. Теоретики экономики и культуры столетиями сражались с вопросами ценности; не будет преувеличением сказать, что теория ценности – краеугольный камень, на котором построена экономическая теория, и столь же жизнеспособная концепция культурной ценности имеет фундаментальное значение для любого систематического анализа культуры и культурной деятельности. Мы предложили рассматривать экономическую и культурную ценность как отличные друг от друга концепции при оценке целого ряда изучаемых явлений, от определения культурных благ как класса товаров до описания целей государственной политики. В случае частных благ экономическая ценность, условно говоря, измеряется ценой, а в случае общественных благ, опять-таки условно, – готовностью платить. Она воплощает в себе огромное количество различных источников индивидуального желания в отношении разных товаров и путем ранжирования предпочтений сводит эти желания к единой количественной системе измерений. Культурная ценность, с другой стороны, не имеет общей единицы измерения и является многогранной, изменчивой и, вероятно, включает некоторые составляющие, не поддающиеся выражению в количественных категориях. Но трудности формулирования и оценки не уменьшают ее важности при выявлении тех культурных феноменов, которые ее воплощают и производят.

«Культурная ценность» – обиходное выражение, указывающее на ценность, которая может быть приписана предмету или опыту с точки зрения культуры. Но апелляция к культурной ценности как к строго определенной концепции или ее использование в оперативном контексте требует систематического подхода к ее определению и измерению. Мы утверждали, что прогресса в понимании культурной ценности можно достичь путем ее разложения на составляющие. Не претендуя на исчерпывающее перечисление, можно предположить, что культурная ценность, скажем, предмета искусства может быть разложена на несколько компонентов, включая эстетическую, духовную, социальную, историческую, символическую и аутентичную ценность. Каждая из этих характеристик, или критериев, может оцениваться разными способами: возможные механизмы измерения включают разные типы картографирования, «подробное описание», анализ отношения, контент-анализ и оценку или суждение экспертов из конкретной области (таких как археологи, историки искусства, те, кто занимается охраной памятников, и т. д.). В дальнейшем эти отдельные оценки могут быть собраны в какой-то общей форме.

Скорее всего, в специфических случаях будет выявлена тесная связь между экономической и культурной ценностью. В целом, чем выше вещь или опыт оценивается в культурном отношении, тем выше будет его очевидная экономическая ценность. Но корреляция между экономикой и культурной ценностью, скорее всего, будет далеко не идеальной, и можно привести множество примеров товаров с низкой экономической ценностью, ассоциирующихся с высокой культурной ценностью, и наоборот. Хотя у экономистов есть большой соблазн утверждать, что в рамках исчерпывающей экономической модели экономическая ценность культурных благ полностью описывает одновременно и экономическую, и культурную ценности, что делает излишним отдельное измерение культурной ценности, необходимо помнить, что экономическая модель сама по себе ограничена по охвату и специфична по освещению проблем. В оценке культурных явлений есть очевидные измерения, которые не поддаются экономическим подсчетам и при этом важны для принятия решений и распределения ресурсов индивидами и группами. Таким образом, можно заключить, что, если мы всерьез стремимся к теоретической полноте и операционной действенности, самое главное – признать концепцию культурной ценности наравне с концепцией экономической ценности при оценке изучаемого явления.

Когда мы размышляем о культуре в функциональном смысле, т. е. как о культурной деятельности, производящей товары и услуги, мы вынуждены задуматься о том, что отличает культурные товары и услуги от «обычных» товаров, производимых и потребляемых в экономических системах. Определение «культурных благ» может рассматриваться в рамках некоторых характеристик, которыми они обладают, включая тот факт, что при своем производстве они требуют креативности, воплощают какую-то форму интеллектуальной собственности и передают символический смысл. Наоборот, определение с точки зрения спроса может указывать на накопление вкуса и зависимость потребления в настоящем от потребления в прошлом. Наконец, уникальная характеристика таких благ может определяться в категориях ценности: культурные блага воплощают в себе или порождают одновременно культурную и экономическую ценность, «обычные» блага дают только экономическую ценность.

Схожим образом мы можем идентифицировать ресурсы, использующиеся для изготовления культурных товаров и услуг, как такие, которые имеют одновременно и экономический, и культурный аспекты. Один из основных факторов производства в этих процессах – капитал. Рассмотрение культуры как капитала, не в том смысле внутренних человеческих характеристик, как его понимал Бурдье, но в экономическом смысле запаса капитальных активов, который со временем порождает поток капитальных услуг, открывает мощные возможности для концептуализации культуры, релевантной и для экономики, и для теории культуры. Это также дает доступ к целому ряду аналитических инструментов, позволяющих операционализи-ровать эти концепции. Уравнивание культурной ценности в правах с ценностью экономической (по крайней мере, на теоретическом уровне) позволяет увидеть, что культурный капитал, материальный и нематериальный, вносит вклад в экономику и в культурные результаты.

Одно из наиболее очевидных применений концепции культурного капитала – в сфере культурного наследия, т. е. материальных и нематериальных культурных активов, которые были унаследованы от прошлых поколений и должны быть переданы будущим. Концепция культурного наследия как культурного капитала аналогична общепринятой концепции природных ресурсов и экосистем как естественного капитала. Техника, которая успешно использовалась для оценки природных условий, теперь применяется к оценке выгод, которые могут принести культурные активы. Тот факт, что культурный капитал воплощает и создает как культурную, так и экономическую ценность, определяет и то, какие аналитические методы должны использоваться для его оценки. Так, рассмотрение проекта, связанного с культурным наследием (например, реставрация произведения искусства или реконструкция исторического центра города), можно представить как анализ инвестиций, используя знакомые методы анализа затрат и прибылей, но учитывая при этом создание проектом со временем как экономической, так и культурной ценности. Конечно, как уже отмечалось, нельзя недооценивать определенные проблемы при оценке потоков культурной ценности в непротиворечивых категориях. Однако уже есть признаки того, что в этом направлении был достигнут эмпирический прогресс, хотя и требуется более глубокое исследование.

Концепция культурного капитала в целом и ее применение к культурному наследию в частности ставит вопрос об оценке в долгосрочной перспективе. Большинство культурных активов не амортизируются в короткие или средние сроки и не имеют ограниченного срока годности, что позволяло бы списывать их по истечении определенного времени. Наоборот, можно ожидать, что ценность материальных и нематериальных единиц культурного наследия со временем должна повышаться, а не уменьшаться. Если это активы, унаследованные из далекого прошлого, увеличение их ценности с течением времени может быть уже очевидным и, как ожидается, продолжит расти в будущем. Если это активы, создающиеся сейчас, их будущая прибыльность носит более неопределенный характер. В обоих случаях, однако, оценка таких единиц культурного капитала – вопрос, выходящий за пределы настоящего поколения и подразумевающий этическую ответственность нас как ныне живущих, которые должны заботиться об этих капитальных активах и передать их в хорошем состоянии наследникам и потомкам. Вопрос о межпоколенческой справедливости – центральный элемент в концепции устойчивости.

Устойчивость стала распространенным термином, употребляющимся зачастую без разбора и без четкого определения. В современном употреблении его можно чаще всего услышать применительно к окружающей среде и эксплуатации природных ресурсов и экосистем. Он также может применяться к управлению культурным капиталом, потому что включает долгосрочные вопросы. Многогранная природа концепции означает, что нет единого стандартизированного определения устойчивости; поэтому мы предложили сформулировать идею устойчивости как серию принципов или критериев. Это что-то вроде списка пунктов, в соответствии с которым можно рассматривать конкретные случаи и определять их устойчивость. Предложенные критерии включают: вклад рассматриваемой единицы или проекта в материальное и нематериальное благосостояние; межпоколенческую и внутрипоколенческую справедливость; поддержание многообразия; принцип предосторожности; поддержание культурных систем и признание взаимозависимости. Культурная «экосистема», подобно природным экосистемам, лежит в основе функционирования реальной экономики; невнимательное отношение к культурному капиталу, как и упадок природного капитала и природных экосистем, приводят к возникновению схожих проблем.

Рассмотрев вопрос о капитале, мы теперь обратимся к другому важнейшему фактору производства, задействованному при создании культурных товаров и услуг, а именно к труду. Сосредоточившись по преимуществу на художественной продукции, мы можем выявить множество видов квалифицированного и неквалифицированного труда, участвующих в процессе производства, от труда писателя за письменным столом до труда продавца билетов в театральной кассе. Основной интерес для нас здесь представляет творческий труд, играющий ключевую роль в организации художественного замысла и его претворении в жизнь в сценарии, партитуре, картине, представлении и т. д., – т. е. нас интересует работа художников. В частности, поскольку наш интерес одновременно касается и культуры, и экономики, мы можем задаться вопросом, как на процесс художественного творчества влияют экономические факторы.

Для многих процесс производства искусства – вопрос вдохновения, воображения, даже гения, далеко отстоящий от повседневных материальных забот. Реальность для многих действующих художников всегда была несколько иной. Как и все остальные, художники нуждаются в средствах, чтобы прокормить себя и тех, кто находится у них на иждивении, и если им не повезло найти себе покровителя, который оплачивал бы их счета, им приходится обеспечивать доход своими силами. Экономические заботы налагают отпечаток на чисто творческий процесс, модифицируя и направляя его такими путями, которые иногда кажутся художникам далеко не идеальными.

Творческий процесс можно смоделировать таким образом, чтобы учитывать и экономическую, и художественную мотивацию, если вновь обратиться к понятиям экономической и культурной ценности. Можно создать модель решения применительно к поведению художника, в которой объективная функция содержит одновременно и экономическую, и культурную ценность, а набор ограничений включает как технические (художественные) ограничения, так и требование минимального дохода. Факторы решения – количество времени, которое художник посвящает различным задачам, как в рамках процесса создания художественного произведения, так и за его пределами, например, занимаясь другой, прибыльной деятельностью. Поскольку разные художники по-разному относятся к зарабатыванию денег своими произведениями – от тех, кто занимается этим в первую очередь ради денег, до тех, кого ничуть не волнует материальное вознаграждение, – объективная функция требует значений, варьирующихся от нуля до единицы и от единицы до нуля соответственно по содержащимся в них переменным экономической и культурной ценности. Тем самым модель может применяться ко всему спектру позиций художников по отношению к значимости художественного и экономического аспектов в их работе. Если рассматривается возможность работы вне сферы искусства, модель распределения времени будет включать характеристику «предпочтение работы», которая описывает отношение многих художников к своим творческим усилиям. Согласно это гипотезе, нормальная теория предложения рабочей силы переворачивается, так как сам (художественный) труд приносит работнику положительную выгоду. Эта гипотеза, как можно ожидать, даст предсказания поведения, расходящиеся с традиционной теорией рынка труда, что позволяет четче отделить художников как работников от других профессиональных групп рабочей силы.

Тем не менее в конце следует признать, что, несмотря на теоретическую привлекательность рациональной модели художественной креативности, художники на самом деле отличаются от других членов общества именно иррациональностью. Часто утверждается, что только переворачивая привычные понятия, дистанцируясь от мейнстрима или следуя за своим вдохновением, куда бы оно их ни завело, художники добиваются прогресса в искусстве и что характеризовать искусство и воображение как «рациональные» – это противоречие в терминах.

Концепция экономической и культурной ценности снова в игре, когда мы рассматриваем спрос и предложение культурных товаров и услуг в контексте отрасли. Для экономистов разделение производственной деятельности по отраслям – естественный аналитический прием; не экономисту такая процедура может показаться намекающей на коммодификацию культуры и подчинение художественных усилий требованиям рынка. В отношении последнего пункта можно возразить, что классификация искусства или другой культурной деятельности в качестве индустрии – это не идеология, просто концепция отраслевой экономики предлагает удобный способ репрезентации некоторых видов деятельности как имеющих безусловное экономическое содержание.

Вопрос о ценности снова оказывается важным при рассмотрении природы культурных индустрий. Защитники искусства поддаются соблазну блестящей статистики, показывающей вклад искусства и культурного сектора в стоимость продукции, доходы, занятость, доходы от экспорта и т. д. Искусство рассматривается в качестве динамичной экономической силы в ряде областей, включая возрождение городов, региональное развитие, создание рабочих мест, туризм и торговлю, и это зачастую выдвигается как достаточное основание для его дальнейшего существования. Не приходится сомневаться в огромной экономической важности культурных индустрий в большинстве развитых стран, и существуют бесчисленные примеры положительного вклада искусства и культуры в экономические факторы в целом ряде экономических, социальных и политических контекстов. Но также важно помнить, что культурные товары и услуги – продукты, порождаемые культурными индустриями, – отличаются от других товаров и услуг в силу того, что они создают как культурную, так и экономическую ценность, и что культурная ценность сама по себе важна для общества. Стратегия развития общества, делающая упор на создание культурными индустриями исключительно экономической ценности, рассказывает только половину истории.

Эти размышления приводят прямиком на политическую арену. В последнее время всячески подчеркивалась роль культурной политики в упрощении и поддержке вклада культурного сектора в экономику. Этот акцент, несомненно, был полезен для того, чтобы убедить упрямых министров финансов и других экономически ориентированных политиков и чиновников принимать культуру всерьез. Но внимание к общим целям общества позволяет увидеть, что культурная политика в равной мере отвечает и за утверждение значения культурной ценности. Тем не менее миру, который по-прежнему руководствуется в вопросах политики экономической повесткой, до сих пор далеко до принятия культурной ценности в качестве мотивирующей силы политических решений. Неслучайно, например, вопросы, связанные с культурными благами в международной торговле, называются культурным «исключением» с негативными экономическими коннотациями, которые подразумевает это слово. Мы уже указывали, что если бы культурная ценность культурных товаров более открыто принималась в расчет в торговых переговорах, то ситуация описывалась бы в более позитивных категориях, скажем, культурного «признания», а не исключения; таким образом, поколения культурной ценности будут признаны и включены в общие расчеты затрат и прибылей.

Наконец, мы возвращается к более широкой концепции культуры как системы общих ценностей, убеждений, традиций и образа совместной жизни. Экономисты обращали мало внимания на роль культуры в экономическом развитии, как в случае процесса роста в развивающемся мире, так и в случае ее более прямого влияния на экономические результаты в промышленно развитых экономиках. В последние годы возник большой интерес к идее того, что культура не только играет далеко не периферийную роль в экономическом развитии, но фактически занимает центральное и неотделимое от процесса развития место, создавая одновременно контекст, внутри которого происходит экономический прогресс, и сам объект развития, когда он рассматривается с точки зрения индивидуальных нужд.

В связи с этими проблемами снова встает вопрос об устойчивости. Модель устойчивого развития с учетом фактора культуры, фактическая реконцептуализация всего процесса развития с учетом всего спектра экономических, социальных, культурных и экологических проблем, закладывает фундамент для новой парадигмы развития, сосредоточенной на людях и признающей целостность их материальных и нематериальных нужд. Отсылка к принципам устойчивости в построении такой парадигмы обеспечивает, среди прочего, включение ключевых требований межпоколенческой и внутрипоколенческой справедливости. Есть положительные признаки того, что наметился сдвиг парадигмы именно в этом направлении.

Все эти соображения, вводящие экономику и культуру и экономические и культурные системы в общую концептуальную рамку, подчеркивая их взаимодополняемость и взаимозависимость, дают четкое представление о нашем общем подходе к двум этим на первый взгляд столь различным областям. Мы постоянно подчеркивали исключительную важность понятия ценности как общего элемента в этих двух дискурсах и постарались показать, как признание различных видов ценности может обогатить наше понимание и отточить наш аналитический подход к важным вопросам в современном мире.

Эпилог

В этой книге поднимались вопросы, касающиеся современной экономической науки. Нет сомнений, что наше понимание экономического поведения индивидуальных агентов и совокупного поведения экономических систем сделало гигантский шаг вперед в связи с подъемом неоклассической экономики в XX в. И все же многое остается без объяснений. Хуже того, наше экономическое понимание не перешло в способность предсказывать экономические результаты или управлять экономической жизнью с большей степенью определенности или надежности. И все же многие экономисты до сих пор убеждены в том, что экономика действительно способна объяснить любого рода поведение, если только точнее разработать модель. Более того, профессиональные экономисты были склонны верить своей собственной риторике, согласно которой их дисциплина свободна от ценности; в результате они были не готовы или не в состоянии допустить, что их собственная эксплицитная или имплицитная система ценностей обусловливает их видение мира и представления о том, как можно его улучшить. В мире растущего неравенства и экономической несправедливости, похоже, потребуется более открытый и ориентированный на человека подход к экономике. Такое предположение может, конечно, выдвигаться в контексте экономического развития третьего мира. Это в равной степени верно в отношении той части мира, которая сейчас живет в беспрецедентном материальном достатке; все более очевидно, что привычный экономический успех сам по себе не приносит ничем не омраченного человеческого счастья. Если наука экономика хочет адекватно реагировать на современные условия, то необходимо расширение мышления экономистов – признание значимости всех аспектов культуры во всех человеческих делах, исследование последствий связей между экономикой и культурой, между экономическими и культурными системами.

На более широкой мировой арене, где разыгрываются региональные, национальные и международные драмы, экономика и культура могут рассматриваться как две фундаментальные движущие силы, формирующие человеческое поведение. Желание контролировать материальные ресурсы, в особенности со стороны тех, кто уже и так достаточно состоятелен, кажется совершенно непреодолимым, и оно управляет большей частью того, что мы рассматриваем как экономическую деятельность. В то же время нематериальные импульсы – потребность в идентичности, принадлежности, творческом самовыражении, связях с другими людьми, т. е. все то, что мы можем обобщить в понятии «культура человека», оказывают глубокое влияние на то, как мы воспринимаем мир, как интерпретируем наше в нем место и как себя ведем.

Эти две основные силы, экономическая и культурная, рассматриваются многими оптимистически. С материальной точки зрения во многих отношениях мы живем в самые лучшие времена. Технологическая революция конца второго тысячелетия обещает еще более впечатляющие достижения в третьем; возможно, мы даже можем предвидеть грядущую утопию, в которой призрак бедности, проклятие болезней, монотонная работа и изнурительное воздействие безработицы будут изгнаны навсегда. Схожим образом положительный взгляд на культурное развитие указывает на появление более артикулированных моделей культурного самовыражения и взаимодействия, когда в глобально взаимосвязанном мире приветствуется локальное культурное многообразие, кооперативное поведение и доверие преобладают над конкуренцией и подозрительностью, где устойчивость замещает эксплуатацию, а креативность и наслаждение искусством процветают.

Однако нельзя отрицать, что двойная энергия экономического желания и культурной веры могут принести с собой гнет и конфликт. История полна войн за территорию и доступ к экономическому богатству; столько же найдется примеров жестокой борьбы между странами и внутри стран, мотивом которой становятся фундаменталистские и слишком жесткие культурные ценности. Взгляд на современный мир – Северная Ирландия, Балканы, бывший Советский Союз, Восточный Тимор – подтверждает, что стремление получить или удержать экономическую власть, с одной стороны, и утверждение культурной идентичности – с другой, продолжают создавать двойной стимул для конфликта. Эти соображения подсказывают, что потребуется более глубокое понимание взаимоотношений экономики и культуры как в позитивном, так и в негативном смысле, если мы хотим прогресса в улучшении мира.

Литература

Abramovitz M. The Welfare Interpretation of Secular Trends in National Income and Product // Abramovitz M. et al. The Allocation of Economic Resources: Essays in Honor of Bernard Francis Haley. Stanford: Stanford University Press, 1959. P. 1–22.

Acheson K., Maule C. Much Ado About Culture: North American Trade Disputes. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1999.

Adler M. Stardom and Talent // American Economic Review. 1985. Vol. 75. No. 1. P. 208–212.

Adorno T.W. The Culture Industry: Selected Essays on Mass Culture. L.: Routledge, 1991.

Adorno T., Horkheimer M. Dialectic of Enlightenment. L.: Verso, 1979 [Рус. изд.: Адорно Т., Хоркхаймер М. Диалектика Просвещения: философские фрагменты. СПб.: Медиум; Ювента, 1997].

Agostini P. Valuing the Invaluable: The Case of the Fes-Medina // World Bank Conference on Culture in Sustainable Development. Washington, 28 October 1998.

Amariglio J.L. The Body, Economic Discourse, and Power: An Economist’s Introduction to Foucault // History of Political Economy. 1988. Vol. 20. No. 4. P. 583–613.

Appadurai A. Modernity at Large: Cultural Dimensions of Globalization. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1996.

Arizpe L. Cultural Heritage and Globalization // Values and Heritage Conservation / E. Avrami, R. Mason, M. de La Torre (eds). Los Angeles: The Getty Conservation Institute, 2000. P. 32–37.

Armour L. Economics and Social Reality: Professor O’Neil and the Problems of Culture // International Journal of Social Economics. 1996. Vol. 22. P. 79–87.

Arrow K.J. The Place of Institutions in the Economy: A Theoretical Perspective // The Institutional Foundations of East Asian Economic Development / Y. Hayami, M. Aoki (eds). L.: Macmillan, 1998. P. 39–48.

Arrow K.J. 2000. Observations on Social Capital // Social Capital: A Multifaceted Perspective / P. Dasgupta, I. Serageldin (eds). Washington: World Bank, 2000. P. 3–5.

Arrow K.J. et al. Report of the NOAA Panel on Contingent Valuation // Federal Register. 1993. Vol. 58. No. 10. P. 4602–4614.

Aspromourgos T. On the Origins of Classical Economics: Distribution and Value from William Petty to Adam Smith. L.: Routledge, 1996.

Australia Council. The Arts: Some Australian Data. 5th ed. Sydney: Australia Council, 1996.

Avrami E., Mason R., de la Torre M. (eds). Values and Heritage Conservation. Los Angeles: Getty Conservation Institute, 2000.

Bailey S. A Critical Dissertation on the Nature, Measures and Causes of Value (1825) // repr. as No. 7 in the Series of Reprints of Scarce Tracts in Economic and Political Science. L.: London School of Economics and Political Science, 1931.

Bair D. Samuel Beckett: A Biography. L.: Jonathan Cape, 1978.

Barber B.R. Jihad vs. McWorld. N.Y.: Ballantine Books, 1996.

Barbier E.B. The Economics of Environment and Development: Selected Essays. Cheltenham: Edward Elgar, 1998.

Barro R.J., Sala-i-Martin X. Economic Growth. N.Y.: McGraw-Hill, 1995 [Рус. изд.: Барро РДж., Сала-и-Мартин Х. Экономический рост. М.: Бином, Лаборатория знаний, 2010].

Baudrillard J. Simulacra and Simulation. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1994.

Baumol H., Baumol W.J. (eds). Inflation and the Performing Arts. N.Y.: New York University Press, 1984.

Baumol W.J. Unnatural Value: Or Art Investment as Floating Crap Game // American Economic Review. 1986. Vol. 76. No. 2. P. 10–14.

Baumol W.J., Baumol H. On the Economics of Musical Composition in Mozart’s Vienna // Journal of Cultural Economics. 1994. No. 18. P. 171–198.

Baumol W.J., Blinder A.S. Economics: Principles and Policy. Fort Worth: Dryden Press, 2000.

Baumol W.J., Bowen W.G. Performing Arts: The Economic Dilemma. N.Y.: Twentieth Century Fund, 1966.

Baumol W.J., Oates W.E. The Theory of Environmental Policy. Cambridge: Cambridge University Press, 1988.

Becker G.S. Human Capital. N.Y.: Columbia University Press, 1964.

Becker G.S. Accounting for Tastes. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1996.

Becker G.S., Murphy K.M. A Theory of Rational Addiction // Journal of Political Economy. 1988. Vol. 96. No. 4. P. 675–700.

Becker G.S. et al. Human Capital, Fertility and Economic Growth // Journal of Political Economy. 1990. Vol. 98. No. 5 (Supplement). P. S12-S37.

Becker H.S. Art as Collective Action // American Sociological Review. 1974. Vol. 39. P. 767–776.

Becker H.S. The Epistemology of Qualitative Research // Ethnography and Human Development: Context and Meaning in Social Inquiry / R. Jessor et al. (eds). Chicago: University of Chicago Press, 1996. P. 53–71.

Becker R.A. Intergenerational Equity: The Capital-Environment Trade-off // Journal of Environmental Economics and Management. 1982. No. 9. P. 165–185.

Bendixen P. Cultural Tourism – Economic Success at the Expense of Culture? // International Journal of Cultural Policy. 1997. No. 4. P. 21–46.

Benhamou F. L’Economie de la Culture. Paris: Editions la Decouverte, 2000.

Bennett O. Cultural Policy in the United Kingdom: Collapsing Rationales and the End of a Tradition / European Journal of Cultural Policy. 1995. No. 1. P. 199–216.

Bentham J. Works / J. Bowring (ed.). Edinburgh: William Tait, 1843.

Berger PL. An East Asian Development Model? // In Search of an East Asian Development Model / P. Berger, H.H. Hsiao (eds). New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 1993. P. 3–11.

Berger P.L., Hsiao H.-H.M. (eds). In Search of an East Asian Development Model. New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 1993.

Berkes F., Folke C. A Systems Perspective on the Interrelations between Natural, Human-Made and Cultural Capital // Ecological Economics. 1992. No. 5. P. 1–8.

Best S., Kellner D. Postmodern Theory: Critical Interrogations. N.Y.: Guilford Press,1991.

Bettmann O.L. Johann Sebastian Bach As His World Knew Him. N.Y.: Birch Lane Press, 1995.

Bianchini F., Parkinson M. (eds). Cultural Policy and Urban Regeneration: The West European Experience. Manchester: Manchester University Press, 1993.

Bille Hansen T. Measuring the Value of Culture // European Journal of Cultural Policy. 1995. No. 1. P. 309–322.

Bille Hansen T. The Willingness-to-Pay for the Royal Theatre in Copenhagen as a Public Good // Journal of Cultural Economics. 1997. No. 21. P. 1–28.

Blackmore R.D. Lorna Doone. L.: Sampson; Low; Marston & Co, 1869.

Blaug M. Was there a Marginal Revolution? // The Marginal Revolution in Economics / R.D. Collison Black et al. (eds). Durham: Duke University Press, 1973. P. 3–14.

Blaug M. (ed.). The Economics of the Arts: Selected Readings. L.: Martin Robertson, 1976.

Blaug M. Where are we now in Cultural Economics? // Proceedings of International Symposium on Cultural Economics, Association for Cultural Economics International and Japan Association for Cultural Economics. Tokyo, 28–30 May 1999. P. 6–18.

Blokland H. Freedom and Culture in Western Society. L.: Routledge, 1997.

Bluestone D. Challenges for Heritage Conservation and the Role of Research on Values // Values and Heritage Conservation / E. Avrami, R. Mason, M. de La Torre (eds). Los Angeles: The Getty Conservation Institute, 2000. P 65–67.

Boekman Foundation. RECAP: Resources for Cultural Policy in Europe. Amsterdam: Boekman Foundation, 1999.

Bohm P. Estimating Willingness to Pay: Why and How? // Scandinavian Journal of Economics. 1979. Vol. 81. P. 142–153.

Boniface P. Managing Quality Cultural Tourism. L.: Routledge, 1995.

Boorsma P.B., van Hemel A., van der Wielen N. (eds). Privatization and Culture: Experiences in the Arts, Heritage and Cultural Industries in Europe. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 1998.

Borg J., Costa P. Tourism and Cities of Art: Venice // Planning for our Cultural Heritage / H. Coccossis, P Nijkamp (eds). Aldershot: Avebury, 1995. P. 191–202.

Borocz J., Southworth C. Decomposing the Intellectuals’ Class Power: Conversion of Cultural Capital to Income, Hungary, 1986 // Social Forces. 1996. Vol. 74. P. 797–821.

Borofsky R. Cultural Possibilities // UNESCO, World Culture Report. 1998a. P. 64–75.

Bourdieu P. Forms of Capital // Handbook of Theory and Research for the Sociology of Education / J.G. Richardson (ed.). N.Y.: Greenwood, 1986. P. 241–260 [Рус. изд.: Бурдье П. Формы капитала // Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 5. С. 60–74].

Bourdieu P. The Field of Cultural Production: Essays on Art and Literature / R. Johnson (ed.). Cambridge: Polity Press, 1993.

Braden J.B., Kolstad C.D. (eds). Measuring the Demand for Environmental Quality. Amsterdam: North Holland, 1991.

Bradley C.H.J. Mrs Thatcher’s Cultural Policies 1979–1990: A Comparative Study of the Globalized Cultural System. N.Y.: Columbia University Press, 1998.

Brennan G., Walsh C. (eds). Rationality, Individualism and Public Policy. Canberra: Centre for Research on Federal Financial Relations, Australian National University, 1990.

Brook T., Luong H.V. (eds). Culture and Economy: The Shaping of Capitalism in Eastern Asia. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1997.

Broughton S., Ellingham M., Trillo R. (eds). World Music: The Rough Guide. Vol. I. L.: Rough Guides Ltd., 1999.

Brown M.R. An Entrepreneur in spite of Himself: Edgar Degas and the Market // The Culture of the Market: Historical Essays / T.L. Haskell, R.F. Teichgraeber (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 1993. P. 261–292.

Butt J. (ed.) The Cambridge Companion to Bach. Cambridge: Cambridge University Press, 1997.

Byron G.G. The Complete Poetical Works / J.J. McGann (ed.). Oxford: Clarendon Press, 1986.

Canclini N.G. Cultural Policy Options in the Context of Globalization // UNESCO, World Culture Report. 1998a. P. 157–182.

Cannon-Brookes P. Cultural-Economic Analyses of Art Museums: A British Curator’s Viewpoint // Economics of the Arts: Selected Essays / V. Ginsburgh, P.M. Menger (eds). Amsterdam: Elsevier, 1996. P. 255–274.

Carman J. Valuing Ancient Things: Archaeology and Law. L.: Leicester University Press, 1996.

Carman J. et al. Is Archaeological Valuation an Accounting Matter? // Antiquity. 1999. Vol. 73. P. 143–148.

Carnegie G.D., Wolnizer P.W. The Financial Valuation of Cultural, Heritage and Scientific Collections: an Accounting Fiction // Australian Accounting Review. 1995. No. 5. P. 31–47.

Casson M. Cultural Determinants of Economic Performance // Journal of Comparative Economics. 1993. Vol. 17. P. 418–442.

Caves R.E. Creative Industries: Contracts between Art and Commerce. Cambridge: Harvard University Press, 2000.

Chambers E. (ed.). Tourism and Culture: An Applied Perspective. Albany: State University of New York Press, 1997.

Chanel O. et al. The Relevance of Hedonic Price Indices: The Case of Paintings // Journal of Cultural Economics. 1996. No. 20. P. 1–24.

Chatwin B. The Songlines. L.: Jonathan Cape, 1987.

Chiswick B.R. The Earnings and Human Capital of American Jews // Journal of Human Resources. 1983. Vol. 18. P 313–336.

Clark C.M.A. From Natural Value to Social Value // Institutional Economics and the Theory of Social Value: Essays in Honor of Marc R. Tool / C.M.A. Clark (ed.). Boston: Kluwer Academic Publishers, 1995a. P. 29–42.

Clark C.M.A. (ed.) Institutional Economics and the Theory of Social Value: Essays in Honor of Marc R. Tool. Boston: Kluwer Academic Publishers, 1995b.

Clawson M., Knetsch J.L. Economics of Outdoor Recreation. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1966.

Coccossis H., Nijkamp P. (eds). Planning for Our Cultural Heritage. Aldershot: Avebury, 1995.

Coleman J. Social Capital in the Creation of Human Capital // American Journal of Sociology. 1988. Vol. 94 (Supplement). P 95-120.

Collison Black R.D., Coats A.W., Goodwin C.D.W. (eds). The Marginal Revol ution in Economics: Interpretation and Evaluation. Durham: Duke University Press, 1973.

Commonwealth of Australia. Final Report of the Ecologically Sustainable Development Tourism Working Group. Canberra: Australian Government Publishing Service, 1991.

Connor S. Aesthetics, Pleasure and Value // The Politics of Pleasure: Aesthetics and Cultural Theory / S. Regan (ed.). Buckingham: Open University Press, 1992a. P 203–220.

Connor S. Theory and Cultural Value. Oxford: Blackwell, 1992b.

Connor S. Postmodernist Culture: An Introduction to Theories of the Contemporary. Oxford: Blackwell, 1997.

Cooper C.R., Denner J. Theories Linking Culture and Psychology: Universal and Community Specific Processes // Annual Review of Psychology. 1998. Vol. 49. P. 559–584.

Costanza R. (ed.). Ecological Economics: The Science and Management of Sustainability. N.Y.: Columbia University Press, 1991.

Costanza R., Daly H.E. Natural Capital and Sustainable Development // Conservation Biology. 1992. No. 6. P 37–46; repr. in Frontiers in Ecological Economics / R. Costanza (ed.). Cheltenham: Edward Elgar, 1997a. P. 65–74.

Costanza R., Daly H.E. The Value of the World’s Ecosystem Services and Natural Capital // Nature. 1997b. Vol. 387. P. 253–260.

Council of Europe. Cultural Policy and Action: The Culture Programme of the Council of Europe. Strasbourg: Council of Europe, 1997.

Cowen T. In Praise of Commercial Culture. Cambridge: Harvard University Press, 1998.

Cozzi G. Culture as a Bubble // Journal of Political Economy. 1998. Vol. 106. P. 376–394.

Creigh-Tyte S., Ling R. British Arts Funding: the Impact of the National Lottery // Economics of Artists and Arts Policy; Selection of Papers / M. Heikkinen, T. Koskinen (eds). Helsinki: Arts Council of Finland, 1998.

Dallmeyer D.G. (ed.). Joining Together, Standing Apart: National Identities after NAFTA. The Hague: Kluwer Law International, 1997.

Dasgupta P., Serageldin I. (eds). Social Capital: A Multi-faceted Perspective. Washington, DC: World Bank, 2000.

Davis D. The Museum Transformed: Design and Culture in the Post-Pompidou Age. N.Y.: Abbeville Press, 1990.

De Marchi N., Van Miegroet H.J. Pricing Invention: «Originals», «Copies» and their Relative Value in Seventeenth Century Netherlandish Art Markets // Economics of the Arts: Selected Essays / V. Ginsburgh, P.M. Menger (eds). Amsterdam: Elsevier, 1996. P. 27–70.

Di Maggio P. Culture and Economy // The Handbook of Economic Sociology / N. Smelser, R. Swedberg (eds). Princeton: Princeton University Press, 1994. P. 27–57.

Dobb M. Theories of Value and Distribution since Adam Smith: Ideology and Economic Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1973.

Dolfsma W. The Social Construction of Value: Value Theories and John Locke’s Framework of Qualities // European Journal of the History of Economic Thought. 1997. No. 4. P. 400–416.

Dolfsma W. The Consumption of Music and the Expression of VALUES: a Social Economic Explanation for the Advent of Pop Music // American Journal of Economics and Sociology. 1999. Vol. 58. P. 1019–1046.

Easterlin R.A. Does Economic Growth Improve the Human Lot? Some Empirical Evidence // Nations and Households in Economic Growth: Essays in Honor of Moses Abramovitz / P.A. David, M.W. Reder (eds). NY: Academic Press, 1974. P. 89–125.

Eaton B.C. et al. Microeconomics. Scarborough: Prentice-Hall Canada Inc., 1999.

Eatwell J., Milgate M., Newman P The New Palgrave: A Dictionary of Economics. L.: Macmillan, 1987.

Eckersley R. (ed.). Measuring Progress: Is Life Getting Better? Collingwood: CSIRO Publishing, 1998.

Ehrlich C. The Music Profession in Britain since the Eighteenth Century: A Social History. Oxford: Clarendon Press, 1985.

El Serafy S. The Environment as Capital // Ecological Economics: The Science and Management of Sustainability / R. Costanza (ed.). N.Y.: Columbia University Press, 1991.

El Serafy S. Pricing the Invaluable: The Value of the World’s Ecosystem Services and Natural Capital // Ecological Economics. 1998. Vol. 25. P. 257266.

Eliot T.S. Notes Towards the Definition of Culture. L.: Faber & Faber, 1948.

Escobar A. Encountering Development: The Making and Unmaking of the Third World. Princeton: Princeton University Press, 1995.

Etlin R.A. In Defense of Humanism: Value in the Arts and Letters. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

European Task Force on Culture and Development. In from the Margins: A Contribution to the Debate on Culture and Development in Europe. Strasbourg: Council of Europe, 1997.

Farchy J. La Fin de l’Exception Culturelle? Paris: CNRS Editions, 1999.

Farchy J., Sagot-Duvauroux D. Economie des Politiques Culturelles. Paris: Presses Universitaires de France, 1994.

Feld A.L. et al. Patrons Despite Themselves: Taxpayers and Arts Policy. N.Y.: New York University Press, 1983.

Feldstein M. (ed.). The Economics of Art Museums. Chicago: University of Chicago Press, 1991.

Fisher I. The Nature of Capital and Income. N.Y.: Macmillan, 1927.

Flynn G. (ed.). Remaking the Hexagon: The New France in the New Europe. Boulder: Westview Press, 1995.

Folke C. et al. Investing in Natural Capital – Why, What and How? // Investing in Natural Capital: The Ecological Economics Approach to Sustainability / A.M. Jansson et al. (eds). Washington, DC: Island Press, 1994. P. 1–20.

France L. (ed.). The Earthscan Reader in Sustainable Tourism. L.: Earthscan, 1997.

Frank R.H. The Frame of Reference as a Public Good // Economic Journal. 1997. Vol. 107. P. 1832–1847.

Frey B.S. Art Markets and Economics: Introduction // Journal of Cultural Economics. 1997a. Vol. 21. P. 165–173.

Frey B.S. Not Just For the Money: An Economic Theory of Personal Motivation. Cheltenham: Edward Elgar, 1997b.

Frey B.S. Art and Economics. Heidelberg: Springer-Verlag, 2000.

Frey B.S., Pommerehne W.W. Muses and Markets: Explorations in the Economics of the Arts. Oxford: Basil Blackwell, 1989.

Frey B.S., Stutzer A. Happiness, Economy and Institutions. Working Paper 15 // Institute for Empirical Research in Economics, University of Zurich. l November 1999; forthcoming in Economic Journal.

Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. L.: Hamish Hamilton, 1995 [Рус. изд.: Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М.: ACT; Ермак, 2004].

Galbraith J.K. The Liberal Hour. L.: Hamish Hamilton,1960.

Geertz C. The Interpretation of Cultures. N.Y.: Basic Books, 1973.

Getty Conservation Institute. Economics and Heritage Conservation. Los Angeles: The Getty Conservation Institute, 1999.

Giddens A. The Third Way: The Renewal of Social Democracy. Cambridge: Polity Press, 1998.

Gillis M. et al. Economics of Development. N.Y.: Norton, 1996.

Ginsburgh V.A., Menger P.-M. (eds). Economics of the Arts: Selected Essays. Amsterdam: North-Holland, 1996.

Gordon D.F. Labour Theory of Value // International Encyclopedia of the Social Sciences. Vol. 16 / D.L. Sills (ed.). N.Y.: Macmillan, 1968. P. 279–283.

Grampp W.D. Classical Economics and Its Moral Critics // History of Political Economy, 1973. No. 5. P. 359–374.

Grampp W.D. Pricing the Priceless: Art, Artists and Economics. N.Y.: Basic Books, 1989.

Grampp W.D. A Colloquy About Art Museums: Economics Engages Musicology // Economics of the Arts: Selected Essays / V. Ginsburgh, P.M. Menger (eds). Amsterdam: Elsevier, 1996. P. 221–254.

Grana C. Bohemian versus Bourgeois: French Society and the French Man of Letters in the Nineteenth Century. N.Y.: Basic Books, 1964.

Gravelle H., Rees R. Microeconomics. L.: Longman, 1998.

Gray H.P. Culture and Economic Performance: Policy as an Intervening Variable // Journal of Comparative Economics. 1996. Vol. 23. P. 278–291.

Greif A. Cultural Beliefs and the Organization of Society: A Historical and Theoretical Reflection on Collectivist and Individualist Societies // Journal of Political Economy. 1994. Vol. 102. P 912–950.

Griffin K. Studies in Globalization and Economic Transitions. L.: Macmillan, 1996.

Guerzoni G. Reflections on Historical Series of Art Prices: Reitlinger’s Data Revisited // Journal of Cultural Economics. 1995. No. 19. P 251–260.

Guillory J. Cultural Capital: The Problems of Literary Canon Formation. Chicago: University of Chicago Press, 1993.

Guldberg H.H. Copyright: An Economic Perspective. Sydney: Australian Copyright Council, 1994.

Gupta S.D. (ed.). The Political Economy of Globalization. Boston: Kluwer Academic Publishers, 1997.

Hamlin A.P. The Normative Status of Consumer Sovereignty // Rationality, Individualism and the Public Policy / G. Brennan, C. Walsh (eds). Canberra: ANUTECH, 1990. P. 1–18.

Hannerz U. Scenarios for Peripheral Cultures // Culture, Globalization and the World System: Contemporary Conditions for the Representation of Identity / A.D. King (ed.). L.: Macmillan Education, 1991. P. 107–128.

Hannerz U. Cultural Complexity: Studies in the Social Organization of Meaning. N.Y.: Columbia University Press, 1992.

Hansmann H. The Role of Nonprofit Enterprise // Yale Law Journal. 1980. Vol. 89. P. 835–901.

Hansmann H. Nonprofit Enterprise in the Performing Arts // Bell Journal of Economics. 1981. No. 12. P. 341–361; repr. in [Towse, 1997a, vol. II, p. 393–413].

Harris M. Cultural Materialism: The Struggle for a Science of Culture. N.Y.: Random House, 1979.

Hartwick J.M. Intergenerational Equity and the Investing of Rents from Exhaustible Resources // American Economic Review. 1977. Vol. 67. P 972974.

Hartwick J.M. Investing Returns from Depleting Renewable Resource Stocks and Intergenerational Equity // Economics Letters. 1978a. No. 1. P 85–88.

Hartwic J.M. Substitution Amongst Exhaustible Resources and Intergenerational Equity // Review of Economic Studies. 1978b. Vol. 45. P 347–354.

Harvey C.M. The Reasonableness of Non-Constant Discounting // Journal of Public Economics. 1994. Vol. 53. P. 31–51.

Hausman J.A. (ed.). Contingent Valuation: A Critical Assessment. Amsterdam: North-Holland, 1993.

Hayami Y. Toward an East Asian Model of Economic Development // The Institutional Foundations of East Asian Economic Development / Y. Hayami, M. Aoki (eds). L.: Macmillan, 1998. P. 3–35.

Hayami Y., Aoki M. (eds). The Institutional Foundations of East Asian Economic Development. L.: Macmillan, 1998.

Head J.G. On Merit Wants: Reflections on the Evolution, Normative Status and Policy Relevance of a Controversial Public Finance Concept // Rationality, Individualism and Public Policy / G. Brennan, C. Walsh (eds). Canberra: Centre for Research on Federal Financial Relations, Australian National University, 1990. P. 211–244.

Heikkinen M., Koskinen T. (eds). Economics of Artists and Arts Policy; Selection of Papers. Helsinki: Arts Council of Finland, 1998.

Heilbroner R.L. Behind the Veil of Economics: Essays in the Worldly Philosophy. N.Y.: W.W. Norton, 1988.

Heilbrun J., Gray C.M. The Economics of Art and Culture: An American Perspective. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

Helliwell J.F., Putnam R.D. Economic Growth and Social Capital in Italy // Social Capital: A Multifaceted Perspective / P Dasgupta, I. Serageldin (eds). Washington: World Bank, 2000. P 253–268.

Hendon W.S., Shanahan J.L. (eds). Economics of Cultural Decisions. Cambridge: Abt Books, 1983.

Hendon W.S., Shanahan J.L, MacDonald A.J. (eds). Economic Policy for the Arts. Cambridge: Abt Books, 1980.

Herbert D.T. (ed.). Heritage, Tourism and Society. L.: Mansell, 1995.

Holton R.J. Globalization and the Nation-State. L.: Macmillan, 1998.

Hsiao H.-H.M. An East Asian Development Model: Empirical Explorations // In Search of an East Asian Development Model / P. Berger, H.H. Hsiao (eds). New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 1993. P 12–23.

Huntington S.P The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. N.Y.: Simon & Schuster, 1996 [Рус. изд.: Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М.: АСТ, 2003].

Hutter M. The Impact of Cultural Economics on Economic Theory // Journal of Cultural Economics. 1996. Vol. 20. P. 263–268.

Hutter M., Rizzo I. (eds). Economic Perspectives on Cultural Heritage. L.: Macmillan, 1997.

Infantino L.Individualism in Modern Thought: From Adam Smith to Hayek. L.: Routledge, 1998.

Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society Princeton: Princeton University Press, 1990.

Jackson W.A. Cultural Materialism and Institutional Economies // Review of Social Economy. 1996. Vol. 54. P. 221–244.

Jansson A.M. et al. (eds). Investing in Natural Capital: The Ecological Economics Approach to Sustainability. Washington, DC: Island Press, 1994.

Jeffri J., Greenblatt R. Information on Artists: A Study of Artists’ Work-Related Human and Social Service Needs in Four US Locations. N.Y.: Research Center for Arts and Culture, Columbia University, 1998.

Jelin E. Cities, Culture and Globalization // UNESCO, World Culture Report. 1998a. P. 105–124.

Jessor R., Colby A., Shweder R.A. (eds). Ethnography and Human Development: Context and Meaning in Social Inquiry. Chicago: University of Chicago Press, 1996.

Jevons W. S. The Theory of Political Economy. L.: Macmillan, 1888.

Johnson P., Thomas B. The Economics of Museums: a Research Perspective // Journal of Cultural Economics. 1998. Vol. 22. P. 75–85.

Katz M. L., Rosen H. S.. Microeconomics. N.Y.: Irwin-McGraw Hill, 1998.

Kaufmann R.K. The Economic Multiplier of Environmental Life Support: Can Capital Substitute for a Degraded Environment? // Ecological Economics. 1995. Vol. 12. P. 67–79.

King A.D. (ed.). Culture, Globalization and the World System: Contemporary Conditions for the Representation of Identity. L.: Macmillan Education, 1991.

Klamer A.. Economics as Discourse // The Popperian Legacy in Economics / N. De Marchi (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1988. P. 259–278.

Klamer A. (ed.). The Value of Culture: On the Relationship between Economics and Arts. Amsterdam: Amsterdam University Press, 1996.

Klamer A., Throsby D. Paying for the Past: the Economics of Cultural Heritage // UNESCO, World Culture Report. 2000. No. 2.

Krugman P The Myth of Asia’s Miracle // Foreign Affairs. 1994. Vol. 73. P. 62–78.

Kurabayashi Y, Matsuda Y. Economic and Social Aspects of the Performing Arts in Japan: Symphony Orchestras and Opera. Tokyo: Kinokuniya Company Ltd., 1988.

Kuznets S. Modern Economic Growth: Rate, Structure and Spread. New Haven: Yale University Press, 1966.

Lall S. Learning from the Asian Tigers: Studies in Technology and Industrial Policy. L.: Macmillan, 1996.

Landes D.S. The Unbound Prometheus: Technological Change and Industrial Development in Western Europe from 1750 to the Present. L.: Cambridge University Press, 1969.

Landes D.S. The Wealth and Poverty of Nations: Why Some Are So Rich and Some So Poor. N.Y.: WW. Norton, 1998.

Landry C. et al. The Art of Regeneration: Urban Renewal Through Cultural Activity. Stroud: Comedia, 1996.

Lewis J. Art, Culture and Enterprise: The Politics of Art and the Cultural Industries. L.: Routledge,1990.

Lian B., Oneal J. R. Cultural Diversity and Economic Development: a CrossNational Study of 98 Countries, 1960–1985 // Economic Development and Cultural Change. 1997. Vol. 46. P. 61–77.

Lichfield N. Economics in Urban Conservation. Cambridge: Cambridge University Press,1988.

Lloyd D., Thomas P Culture and the State. N.Y.: Routledge, 1998.

Lorente J.P. (ed.). The Role of Museums and the Arts in the Urban Regeneration of Liverpool. Working Paper 9. Leicester: University of Leicester, Centre for Urban History, 1996.

Lorente J.P. Cathedrals of Urban Modernity: The First Museums of Contemporary Art 1800–1930. Aldershot: Ashgate, 1998.

Lucas R.E.Jr. On the Mechanics of Economic Development // Journal of Monetary Economics. 1988. Vol. 22. P. 3–42.

MacDonald G.M. The Economics of Rising Stars // American Economic Review. 1988. Vol. 78. P. 155–166; repr. in [Towse, 1997a, vol. II, p. 206217].

Maddison D., Mourato S. Valuing Different Road Options for Stonehenge, Working Paper. L.: Centre for Social and Economic Research on the Global Environment, University College London, 1999.

Mahar C. et al. The Basic Theoretical Position // An Introduction to the Works of Pierre Bourdieu: The Practice of Theory / R. Harker et al. (eds). L.: Macmillan, 1990. P. 1–25.

Mansfield E. Innovation, Technology and the Economy: Selected Essays of Edwin Mansfield. Aldershot: Edward Elgar, 1995.

Marcus G.E., Fischer M.M.J. Anthropology as Cultural Critique: An Experimental Moment in the Human Sciences. Chicago: University of Chicago Press, 1986.

Marquis-Kyle P., Walker M. The Illustrated Burra Charter: Making Good Decisions about the Care of Important Places. Sydney: Australia ICOMOS, 1992.

Marshall A. Principles of Economics. L.: Macmillan, 1891 [Рус. изд.: Маршалл А. Принципы политической экономии: в 3 т. Т. 1. М.: Прогресс, 1983].

Martin F. Determining the Size of Museum Subsidies // Journal of Cultural Economics. 1994. Vol. 18. P. 255–270.

Mason R., de la Torre M. Heritage Conservation and Values in Globalizing Societies // UNESCO, World Culture Report. 2000. No. 2.

Masuyama S., Vandenbrink D., Yue C.S. (eds). Industrial Policies in East Asia. Tokyo: Nomura Research Institute, 1997.

Mayhew A. Culture // The Elgar Companion to Institutional and Evolutionary Economics. Vol. I / G.M. Hodgson et al. (eds). Aldershot: Edward Elgar, 1994. P. 115–119.

McCain R.A. Reflections on the Cultivation of Taste // Journal of Cultural Economics. 1979. No. 3. P. 30–52.

McCain R.A. Cultivation of Taste, Catastrophe Theory, and the Demand for Works of Art // American Economic Review. 1981. Vol. 71. P. 332–334; repr. in [Towse, 1997a, vol. I, p. 148–150].

McCain R.A. A Framework for Cognitive Economics. Westport: Praeger, 1992.

McCloskey D.N. The Rhetoric of Economics. Madison: University of Wisconsin Press, 1985.

McCloskey D.N. Knowledge and Persuasion in Economics. Cambridge University Press, 1994.

McGuigan J. Culture and the Public Sphere. L.: Routledge, 1996.

McKinley T. Measuring the Contribution of Culture to Human Well-Being: Cultural Indicators of Development // UNESCO, World Culture Report. 1998a. P. 322–332.

McPherson M.S. Changes in Tastes // The New Palgrave: A Dictionary of Economics / J. Eatwell et al. (eds). London: Macmillan, 1987. P. 401–403; repr. in [Towse, 1997a, vol. I, p. 83–85].

MeilandJ.W. Originals, Copies and Aesthetic Value // The Forger’s Art: Forgery and the Philosophy of Art / D. Dutton (ed.) Berkeley: University of California Press, 1983. P. 115–130.

Menger P.-M. Artistic Labor Markets and Careers // Annual Review of Sociology. 1999. Vol. 25. P. 541–574.

Mirowski P Learning the Meaning of a Dollar: Conservation Principles and the Social Theory of Value in Economic Theory // Social Research. 1990. Vol. 57. P. 689–717.

Mitchell R.C., Carson R.T. Using Surveys to Value Public Goods: The Contingent Valuation Method. Washington, DC: Resources for the Future, 1989.

Mitchell T. Popular Music and Local Identity. L.: Leicester University Press,

1996.

Moorhouse J.C., Smith M.S. The Market for Residential Architecture: 19th Century Row Houses in Boston’s South End // Journal of Urban Economics. 1994. Vol. 35. P. 267–277.

Morrison W.G., West E.G. Subsidies for the Performing Arts: Evidence on Voter Preference // Journal of Behavioral Economics. 1986. No. 15. P. 57–72; repr. in [Towse, 1997a, vol. II, p. 647–662].

Mossetto G. A Cultural Good Called Venice // Cultural Economics / R. Towse, A. Khakee (eds). Heidelberg: Springer-Verlag, 1992a. P. 247–256.

Mossetto G. L’Economia dette Citta d’Ane: Modelli di Sviluppo a Confronta, Politiche e Strumenti di Intervento. Milano: Etaslibri, 1992b.

Mossetto G. Aesthetics and Economics. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 1993.

Moulin R. LArtiste, l’Institution et le Marche. Paris: Flammarion, 1992.

Mourato S., Danchev A. Preserving Cultural Heritage in Transition Economies: A Contingent Valuation Study of Bulgarian Monasteries // Paper presented at ICCROM forum on Valuing Heritage, Beyond Economics. Rome. 30 September – 2 October, 1999.

Mulgan G., Worpole K. Saturday Night or Sunday Morning? From Arts to Industry – New Forms of Cultural Policy. L.: Comedia Publishing Group, 1986.

Munakata I. The Distinctive Features of Japanese Development: Basic Cultural Patterns and Politico-Economic Processes // In Search of an East Asian Development Model / P. Berger, H.H. Hsiao (eds). New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 1993. P. 155–178.

Musgrave R.A. The Theory of Public Finance. N.Y.: McGraw-Hill, 1959.

Musgrave R.A. Merit Goods // Rationality, Individualism and the Public Policy / G. Brennan, C. Walsh (eds). Canberra: ANUTECH, 1990. P. 207210.

Myerscough J. The Economic Importance of the Arts in Britain. L.: Policy Studies Institute, 1988.

Nelson R.R., Winter S.G. An Evolutionary Theory of Economic Change. Cambridge: Belknap Press of Harvard University Press, 1982.

Nettl B. Studying Musics of the World’s Cultures // Nettl B. et al. Excursions in World Music. Upper Saddle River: Prentice-Hall, 1997. P. 1–13.

Netzer D. The Subsidized Muse: Public Support for the Arts in the United States. Cambridge: Cambridge University Press, 1978.

Netzer D. International Aspects of Heritage Policies // Does the Past Have a Future? The Political Economy of Heritage / A. Peacock (ed.). L.: Institute of Economic Affairs, 1998b. P. 135–154.

Newhouse V. Towards a New Museum. N.Y.: Monacelli Press, 1998.

Ng Y.-K. A Case for Happiness, Cardinalism and Interpersonal Comparability // Economic Journal. 1997. Vol. 107. P 1848–1858.

Nijkamp P 1995. Quantity and Quality: Evaluation Indicators for Our Cultural-Architectural Heritage // Planning for our Cultural Heritage / H. Coccossis, P Nijkamp (eds). Aldershot: Avebury, 1995. P. 17–37.

North D.C. Institutions, Institutional Change and Economic Performance. Cambridge University Press, 1990 [Рус. изд.: Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Начала, 1997].

O’Hagan J.W. The State and the Arts: An Analysis of Key Economic Policy Issues in Europe and the United States, Cheltenham: Edward Elgar, 1998.

O’Neil D.J. Culture Confronts Marx // International Journal of Social Economics. 1995. Vol. 22. No. 9-11. P 43–54.

O’Neill E. Complete Plays, 1920–1931.Vol. II. N.Y.: Library of America, 1988.

Ostrom E. Constituting Social Capital and Collective Action in Keohane // Local Commons and Global Interdependence: Heterogeneity and Cooperation in Two Domains / O. Robert, E. Ostrom (eds). L.: Sage Publications, 1995. P 125–160.

Ostrom E. 2000. Social Capital: a Fad or a Fundamental Concept? // Social Capital: A Multifaceted Perspective / P Dasgupta, I. Serageldin (eds). Washington: World Bank, 2000. P. 172–214.

Oswald A.J. Happiness and Economic Performance // Economic Journal.

1997. Vol. 107. P. 1815–1831.

Ozawa T. Exploring the Asian Economic Miracle: Politics, Economics, Society, Culture, and History – a Review Article // Journal of Asian Studies. 1994. Vol. 53. P. 124–131.

Page T. Conservation and Economic Efficiency: An Approach to Materials Policy. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1977.

Papandrea F. Willingness to Pay for Domestic Television Programming // Journal of Cultural Economics. 1999. Vol. 23. P. 149–166.

Pattanaik P Cultural Indicators of Well-Being: Some Conceptual Issues // UNESCO, World Culture Report. 1998a. P. 333–340.

Peacock A. Paying the Piper: Culture, Music and Money. Edinburgh University Press, 1993.

Peacock A. A Future for the Past: the Political Economy of Heritage // Proceedings of the British Academy. 1995. Vol. 87. P. 189–243; repr. in [Towse, 1997a, vol. I, p. 387–424].

Peacock A. The Economist and Heritage Policy: a Review of the Issues // Does the Past Have a Future? The Political Economy of Heritage / A. Peacock (ed.). L.: Institute of Economic Affairs, 1998a. P. 1–26.

Peacock A. (ed.). Does the Past Have a Future? The Political Economy of Heritage. L.: Institute of Economic Affairs, 1998b.

Peacock A., Rizzo I. (eds). Cultural Economics and Cultural Policies. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 1994.

Peacock A., Shoesmith E., Millner G. Inflation and the Performed Arts. L.: Arts Council of Great Britain, 1982.

Peacock A., Weir R. The Composer in the Market Place: An Economic History. L.: Faber, 1975.

Pearce D.W., Atkinson G.D. Capital Theory and the Measurement of Sustainable Development: an Indicator of «weak» Sustainability // Ecological Economics. 1993. No. 8. P. 103–108.

Perloff H.S. et al. The Arts in the Economic Life of the City. N.Y.: American Council for the Arts, 1979.

Peterson R.A. The Production of Culture: a Prolegomenon // The Production of Culture / R.A. Peterson (ed.). Beverly Hills: Sage Publications, 1976. P. 7–22.

Pick J. The Arts in a State: A Study of Government Arts Policies from Ancient Greece to the Present. Bedminster: Bristol Classical Press, 1988.

Pollicino M., Maddison D. Valuing the Benefits of Cleaning Lincoln Cathedral. Working Paper. L.: Centre for Social and Economic Research on the Global Environment, University College London, 1999.

Pompei G.F. et al. In the Minds of Men: UNESCO 1946 to 1971. Paris: UNESCO, 1972.

Portney P.R. et al. Contributions to a Symposium on Contingent Valuation // Journal of Economic Perspectives. 1994. Vol. 8. No. 4. P. 3–64.

Poulin PL. J.S. Bach’s Precepts and Principles for Playing the Thorough-Bass or Accompanying in Four Parts, Leipzig, 1738. Oxford: Clarendon Press, 1994.

Powell W.W. (ed.). The Nonprofit Sector: A Research Handbook. New Haven: Yale University Press, 1987.

Pozzi E. Otto lettere inedite di Stravinsky: le vicende di una commissione veneziana // Biennale Musica 1999. Venice: la Biennale di Venezia, 1999. P. 145–167.

Prott L.V. 1998. International Standards for Cultural Heritage // UNESCO, World Culture Report. 1998a. P. 222–236.

Putnam R.D., LeonardiR., Nanetti R.Y. Making Democracy Work: Civic Traditions in Modern Italy. Princeton: Princeton University Press, 1993 [Рус. изд.: Патнэм Р. Чтобы демократия сработала: гражданские традиции в современной Италии. М.: Ad Marginem, 1996].

Quinn R.-B.M. Public Policy and the Arts: A Comparative Study of Great Britain and Ireland. Aldershot: Ashgate, 1998.

Rao C.P. (ed.). Globalization, Privatization and Free Market Economy. Westport: Quorum Books, 1998a.

Rao J.M. Culture and Economic Development // UNESCO, World Culture Report. 1998b. P. 25–48.

Rawls J. A Theory of Justice. Oxford University Press, 1972 [Рус. изд.: Ролз Д. Теория справедливости. Новосибирск: Изд-во Новосибирского ун-та, 1995].

Ray D. Development Economics. Princeton University Press, 1998.

Regan S. Introduction: The Return of the Aesthetic // The Politics of Pleasure: Aesthetics and Cultural Theory / S. Regan (ed.). Buckingham: Open University Press, 1992a. P. 1–15.

Regan S. (ed.). The Politics of Pleasure: Aesthetics and Cultural Theory. Buckingham: Open University Press, 1992b.

Reza Y. Art. L.: Faber & Faber, 1996.

Rice T. The Dialectic of Economics and Aesthetics in Bulgarian Music / M. Slobin (ed.). Retuning Culture: Musical Changes in Central and Eastern Europe. Durham: Duke University Press, 1996. P. 176–199.

Richter H. Dada: Art and Anti-Art. L.: Thames & Hudson, 1965.

Ricketts M., Peacock A. Bargaining and the Regulatory System // International Review of Law and Economics. 1986. No. 6. P. 3–16.

Robbins D. The Work of Pierre Bourdieu: Recognizing Society. Milton Keynes: Open University Press, 1991.

Robinson D.C. et al. Music at the Margins: Popular Music and Global Diversity. Newbury Park: Sage Publications, 1991.

Robinson M., Evans N., Callaghan P. (eds). Managing Cultural Resources for the Tourist. Newcastle: University of Northumbria, 1996.

Rojas E. Old Cities, New Assets: Preserving Latin America’s Urban Heritage. Washington, DC: Inter-American Development Bank and the Johns Hopkins University Press, 1999.

Rolfe H. Arts Festivals in the UK. L.: Policy Studies Institute, 1992.

Romer P.M. The Origins of Endogenous Growth // Journal of Economic Perspectives.1994. No. 8. P. 3–22.

Rosen S. The Economics of Superstars // American Economic Review. 1981. Vol. 71. P. 845–858; repr. in [Towse, 1997a, vol. II, p. 187–200].

Rowley C.K., Tollison R.D., Tullock G. (eds). The Political Economy of RentSeeking. Boston: Kluwer Academic Publishers, 1988.

Rushton M. Methodological Individualism and Cultural Economies // Journal of Cultural Economics. 1999. Vol. 23. P. 137–147.

Ruskin J. The Political Economy of Art: being the Substance (with Additions) of Two Lectures Delivered at Manchester, July 10th and 13th 1857. L.: Smith, Elder & Co, 1857 [Рус. изд.: Рёскин Д. Радость навеки и ее рыночная цена, или Политическая экономия искусства. М.: КомКнига, 2007].

Ruskin J. Munera Pulveris: Six Essays on the Elements of Political Economy. L.: Smith, Elder & Co, 1872.

Ruttan V. Cultural Endowments and Economic Development: What Can We Learn from Anthropology? // Economic Development and Cultural Change. 1988. Vol. 36 (Supplement). P. S247-S271.

Ruttan V. What Happened to Political Development? // Economic Development and Cultural Change. 1991. Vol. 39. P. 265–292.

Rutten P. Local Popular Music on the National and International Markets // Cultural Studies. 1991. No. 5. P. 294–305.

Ryan B. Making Capital from Culture: The Corporate Form of Capitalist Cultural Production. Berlin: Walter de Gruyter, 1992.

Ryle G. Thinking and Reflecting; The Thinking of Thoughts: What is Le Penseur Doing? // Ryle G. Collected Papers. L.: Hutchinson, 1971. P. 465496.

Salamon L.M., Anheier H.K. The Emerging Nonprofit Sector: An Overview. N.Y.: St Martin’s Press, 1996.

Samuel C. Prokofiev. N.Y.: Grossman Publishers, 1971.

Santagata W., Signorello G. Contingent Valuation and Cultural Policy Design: The Case of «Napoli Musei Aperti» // Paper presented at Tenth International Conference on Cultural Economics. Barcelona, Spain. 14–17 June

1998.

Satterfield T., Slovic P., Gregory R. Narrative Valuation in a Policy Judgment Context // Ecological Economics. 2000. Vol. 34. P. 315–331.

Schneider F., Pommerehne W.W. Private Demand for Public Subsidies to the Arts: A Study in Voting and Expenditure Theory // Economics of Cultural Decisions / W.S. Hendon, J.L. Shanahan (eds). Cambridge: Abt Books, 1983. P. 192–206; repr. in [Towse, 1997a, vol. II, p. 632–646].

Schultz T.W. The Economic Value of Education. N.Y.: Columbia University Press, 1963.

Schultz T.W. Investment in Human Capital: The Role of Education and of Research. N.Y.: Free Press, 1970.

Schuster J.M., de Monchaux J., Riley C.A. II (eds). Preserving the Built Heritage: Tools for Implementation. Hanover: University Press of New England, 1997.

Seaman B.A. Economic Theory and the Positive Economics of Arts Financing // American Economic Review. 1981. Vol. 71. P. 335–340.

Seaman B.A. Arts Impact Studies: A Fashionable Excess // National Conference of State Legislatures, Economic Impact of the Arts: A Source-book. Washington, DC: National Conference of State Legislatures, 1987. P. 4375; repr. in [Towse, 1997a, vol. II, p. 723–755].

Seaman B.A. Economic Analysis of Arts Labor Markets: Lessons from Sports? // Proceedings of International Symposium on Cultural Economics. Association for Cultural Economics International and Japan Association for Cultural Economics. Tokyo, 28–30 May 1999. P. 134–144.

Sen A. Development as Capability Expansion // Human Development and the International Development Strategy for the 1990s / K. Griffin, J. Knight (eds). L.: Macmillan, 1990. P. 41–58.

Sen A. 1998a. Asian Values and Economic Growth // UNESCO, World Culture Report. 1998a. P. 40–41.

Sen A. 1998b. Culture, Freedom and Independence // UNESCO, World Culture Report. 1998a. P. 317–321.

Serageldin I. Very Special Places: The Architecture and Economics of Intervening in Historic Cities. Washington, DC: World Bank, 1999.

Serageldin I., Grootaert C. Defining Social Capital: an Integrating View // Social Capital: A Multi-faceted Perspective / P. Dasgupta, I. Serageldin (eds). Washington, DC: World Bank, 2000. P. 40–58.

Serageldin I., Taboroff J. (eds). Culture and Development in Africa. Washington, DC: World Bank, 1994.

Sherburne J.C. John Ruskin or the Ambiguities of Abundance: A Study in Social and Economic Criticism. Cambridge: Harvard University Press, 1972.

Shweder R.A. True Ethnography: The Lore, the Law and the Lure // R. Jessor, A. Colby, R.A. Shweder (eds). Ethnography and Human Development: Context and Meaning in Social Inquiry. Chicago: University of Chicago Press, 1996. P. 15–52.

Smith A. An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations. 1776 / R.H. Campbell et al. (eds). Oxford: Clarendon Press, 1976 [Рус. изд.: Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Эксмо, 2007].

Smith C. Creative Britain. L.: Faber & Faber, 1998.

Smith T. Value and Form: Formations of Value in Economics, Art and Architecture // Paper presented to Conference on The Market and the Visual Arts. Duke University, 12–13 June, 1999.

Solow R. Intergenerational Equity and Exhaustible Resources // Review of Economic Studies. 1974. Vol. 41. P. 29–45.

Solow R. On the Intergenerational Allocation of Natural Resources // Scandinavian Journal of Economics. 1986. Vol. 88. P. 141–149.

Solow R. Notes on Social Capital and Economic Performance // Social Capital: A Multi-faceted Perspective / P. Dasgupta, I. Serageldin (eds). Washington, DC: World Bank, 2000. P. 6–10.

Stabler M. Are Heritage Conservation and Tourism Incompatible? An Economic Evaluation of their Role in Urban Regeneration: Policy Implications // Managing Cultural Resources for the Tourist / M. Robinson, N. Evans, P. Callaghan (eds). Newcastle: University of Northumbria, 1996. P. 417–439.

Stanfield J.R. Economics, Power and Culture: Essays in the Development of Radical Institutionalism. L.: Macmillan, 1995.

Steiner C.B. African Art in Transit. Cambridge: Cambridge University Press, 1994.

Stigler G.J. The Theory of Economic Regulation // Bell Journal of Economics and Management Science. 1971. No. 2. P. 3–21.

Stiglitz J.E. Principles of Microeconomics. N.Y.: W.W. Norton, 1997.

Stoppard T. Arcadia. L.: Faber & Faber, 1993.

Storey J. An Introductory Guide to Cultural Theory and Popular Culture. Hemel Hempstead: Harvester Wheatsheaf, 1993.

Streeten P Culture and Sustainable Development: Another Perspective // Wolfensohn J.D. et al. Culture Counts: Financing, Resources, and the Economics of Culture in Sustainable Development. Washington, DC: World Bank, 2000. P. 41–46.

Taylor C. Irreducibly Social Goods // Rationality, Individualism and Public Policy / G. Brennan, C. Walsh (eds). Canberra: Centre for Research on Federal Financial Relations, Australian National University, 1990. P. 45–63.

Temin P Is It Kosher to Talk about Culture? // Journal of Economic History. 1997. Vol. 57. P. 267–287.

Thompson B.J., Throsby C.D., Withers G.A. Measuring Community Benefits from the Arts. Research Paper 261. Sydney: Macquarie University, School of Economic and Financial Studies, 1983.

Thornton W. On Labour: its Wrongful Claims and Rightful Dues, its Actual Present and Possible Future. L.: Macmillan, 1869.

Throsby D. The Measurement of Willingness-to-Pay for Mixed Goods // Oxford Bulletin of Economics and Statistics. 1984. Vol. 46. P. 279–289.

Throsby D. Artists as Workers // Cultural Economics / R. Towse, A. Khakee (eds). Heidelberg: Springer-Verlag, 1992. P. 201–208; repr. in [Towse, 1997a, vol. II, p. 261–268].

Throsby D. A Work-Preference Model of Artist Behaviour // Cultural Economics and Cultural Policies / A. Peacock, I. Rizzo (eds). Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 1994a. P. 69–80.

Throsby D. The Production and Consumption of the Arts: a View of Cultural Economies // Journal of Economic Literature. 1994b. Vol. 32. P. 1–29; repr. in [Towse, 1997a, vol. I, p. 51–79].

Throsby D. Culture, Economics and Sustainability // Journal of Cultural Economics. 1995. Vol. 19. P. 199–206.

Throsby D. Disaggregated Earnings Functions for Artists // Economics of the Arts: Selected Essays / V. A. Ginsburgh, P.-M. Menger (eds). Amsterdam: North-Holland, 1996. P. 331–346.

Throsby D. Making Preservation Happen: The Pros and Cons of Regulation // Preserving the Built Heritage: Tools for Implementation / J.M. Schuster, J. de Monchaux, C.A. Riley II (eds). Hanover: University Press of New England, 1997a. P. 32–48.

Throsby D. Seven Questions in the Economics of Cultural Heritage // Economic Perspectives on Cultural Heritage / M. Hutter, I. Rizzo (eds). L.: Macmillan, 1997b. P 13–30.

Throsby D. Sustainability and Culture: Some Theoretical Issues // International Journal of Cultural Policy. 1997c. Vol. 4. P. 7–20.

Throsby D. 1998a. Rethinking the State’s Role: Privatization, Economics and Cultural Policy // Privatization and Culture: Experiences in the Arts, Heritage and Cultural Industries in Europe / P.B. Boorsma, A. van Hemel, N. van der Wielen (eds). Dordrecht: Kluwer Academic Publishers, 1998. P. 49–57.

Throsby D. 1998b. The Role of Music in International Trade and Development // UNESCO, World Culture Report. 1998a. P. 193–209.

Throsby D. Cultural Capital // Journal of Cultural Economics. 1999. Vol. 23. P. 3–12.

Throsby D., Thompson B. But What Do You Do for a Living? A New Economic Study of Australian Artists. Sydney: Australia Council, 1994.

Throsby D., Withers G. The Economics of the Performing Arts. L.: Edward Arnold, 1979.

Throsby D., Withers G. Measuring the Demand for the Arts as a Public Good: Theory and Empirical Results // Economics of Cultural Decisions / W.S. Hendon, J.L. Shanahan (eds). Cambridge: Abt Books, 1983. P 177–191.

Throsby D., Withers G. What Price Culture? Sydney: Australia Council, 1984; repr. in [Towse, 1997a, vol. II, p. 577–610].

Throsby D., Withers G. Strategic Bias and Demand for Public Goods // Journal of Public Economics. 1986. Vol. 31. P 307–327; repr. in [Towse, 1997a, vol. II, p. 611–631].

Thurow L.C. The Future of Capitalism: How Today’s Economic Forces Shape Tomorrow’s World. N.Y.: William Morrow & Co, 1996.

Todaro M.P. Economic Development. N.Y.: Addison-Wesley Longman, 2000.

Tollison R.D. Rent-Seeking: A Survey // Kyklos. 1982. Vol. 35. P 575–602.

Toman M. Why not to Calculate the Value of the World’s Ecosystem Services and Natural Capital // Ecological Economics. 1998. Vol. 25. P. 57–60.

Towse R. Singers in the Marketplace: The Economics of the Singing Profession. Oxford: Clarendon Press, 1993.

Towse R. (ed.). Cultural Economics: The Arts, the Heritage and the Media Industries: in 2 vols. Cheltenham: Edward Elgar, 1997a.

Towse R. (ed.). Baumol’s Cost Disease: The Arts and Other Victims. Cheltenham: Edward Elgar, 1997b.

Towse R., Khakee A. (eds). Cultural Economics. Heidelberg: Springer-Verlag, 1992.

Tribe J. The Economics of Leisure and Tourism: Environments, Markets and Impacts. Oxford: Butterworth-Heinemann, 1995.

Trimarchi M. Economia e Cultura: Organizzazione e Finanziamento delle Istituzione Culturali. Milan: Franco Angeli, 1993.

UNESCO. Convention for the Protection of the World Cultural and Natural Heritage // UNESCO. Document 17 C/106. Paris, 15 November 1972.

UNESCO. A Practical Guide to the World Decade for Cultural Development, 1988–1997. Paris: UNESCO, 1987.

UNESCO. World Culture Report: Culture, Creativity and Markets. Paris: UNESCO, 1998a.

UNESCO. Final Report of Intergovernmental Conference on Cultural Policies for Development: The Power of Culture, Stockholm, 30 March – 2 April. Paris: UNESCO, 1998b.

UNESCO. World Culture Report No. 2. Paris: UNESCO, 2000.

Van der Burg T The Role of Discount for Projects to Conserve our Cultural Heritage // Planning for our Cultural Heritage / H. Coccossis, P. Nijkamp (eds). Aldershot: Avebury, 1995. P. 89–103.

Van Puffelen F. Abuses of Conventional Impact Studies in the Arts // European Journal of Cultural Policy. 1996. Vol. 2. P. 241–254.

Varian H.R. Intermediate Microeconomics: A Modern Approach. N.Y.: W.W. Norton, 1999.

Veblen T. The Theory of the Leisure Class. Boston: Houghton Mifflin, 1973 [Рус. изд.: Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984].

Vellas F., Becherel L. International Tourism: An Economic Perspective. L.: Macmillan, 1995.

Vidarte J.I. Culture, Renewal and Development // Wolfensohn J.D. et al. Culture Counts: Financing, Resources, and the Economics of Culture in Sustainable Development. Washington, DC: World Bank, 2000. P. 46–48.

Volkerling M. Deconstructing the Difference-Engine: A Theory of Cultural Policy // European Journal of Cultural Policy. 1996. Vol. 2. P 189–212.

Wallis R., Malm K. Big Sounds from Small Peoples: The Music Industry in Small Countries. N.Y.: Pendragon Press, 1984.

Wassail G.H., Alper N.O. Towards a Unified Theory of the Determinants of the Earnings of Artists // Cultural Economics / R. Towse, A. Khakee (eds). Heidelberg: Springer-Verlag, 1992. P 187–200; repr. in [Towse, 1997a, vol. II, p. 247–260].

Weber M. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism. L.: George Allen & Unwin, 1930 [Рус. изд.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990].

Weisbrod B.A. The Nonprofit Economy. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1988.

Weitzman M.L. Why the Far-Distant Future Should be Discounted at Its Lowest Possible Rate // Journal of Environmental Economics and Management. 1998. Vol. 36. P 201–208.

Williams R. Culture and Society: 1780–1950. L.: Chatto & Windus, 1958.

Williams R. Keywords: A Vocabulary of Culture and Society. L.: Fontana, 1976.

Wintle M. (ed.). Culture and Identity in Europe: Perceptions of Divergence and Unity in Past and Present. Aldershot: Avebury, 1996.

Withers G.A. Private Demand for Public Subsidies: an Econometric Study of Cultural Support in Australia // Journal of Cultural Economics. 1979. Vol. 3. P 53–61.

Wolfensohn J.D. et al. Culture Counts: Financing, Resources, and the Economics of Culture in Sustainable Development. Washington, DC: World Bank, 2000.

Wolff C. Bach: Essays on his Life and Music. Cambridge: Harvard University Press, 1991.

Woo-Cumings M. The Political Economy of Growth in East Asia: A Perspective on the State, Market, and Ideology // The Role of Government in East Asian Economic Development: Comparative Institutional Analysis / M. Aoki et al. (eds). Oxford: Clarendon Press, 1997. P 323–341.

Woodbury S.A. Culture and Human Capital: Theory and Evidence or Theory versus Evidence // Labour Economics: Problems in Analyzing Labor Markets / W. Darity Jr (ed.). Boston: Kluwer Academic Publishers, 1993. P. 239–267.

World Bank. The East Asian Miracle: Economic Growth and Public Policy. N.Y.: Oxford University Press, 1993.

World Bank. Culture and Sustainable Development: A Framework for Action. Washington, DC: World Bank, 1999.

World Commission on Culture and Development (WCCD). Our Creative Diversity. Paris: UNESCO, 1995.

World Commission on Environment and Development. Our Common Future. Oxford: Oxford University Press, 1987.

Wright S. The Politicization of «Culture» // Anthropology Today. 1998. Vol. 14. P. 7–15.

Zweigenhaft R.L. Prep School and Public School Graduates of Harvard: A Longitudinal Study of the Accumulation of Social and Cultural Capital // Journal of Higher Education. 1993. Vol. 64. P. 211–225.

Примечания

1

Байрон Дж. Г. Дон Жуан // Байрон Дж. Г. Сочинения: в 4 т. Т. 1. М.: Правда, 1981. – Примеч. пер.

(обратно)

2

[Blackmore, 1869].

(обратно)

3

[Williams, 1976, p. 76].

(обратно)

4

[Borofsky, 1998, p. 64].

(обратно)

5

О меняющейся концепции культуры в антропологии, дисциплине, в центре которой находится культура, см.: [Marcus, Fischer, 1986], приложение к [Ruttan, 1988]; [Appadurai, 1996] и дальнейшие ссылки в примечаниях 1 и 2 в [Borofsky, 1998]. Касательно теорий культуры в социологии см.: [Di Maggio, 1994] и в психологии см.: [Cooper, Denner, 1998].

(обратно)

6

Уильямс [Williams, 1976, p. 81] отмечает, что форма прилагательного появилась только в конце XIX в.

(обратно)

7

За исключением того, что фундаментальные научные исследования – чистая, а не прикладная наука – могут быть направлены на общий прогресс знаний и понимания и в таком виде демонстрировать некоторое сходство с искусством.

(обратно)

8

Обзор отношений между экономикой спорта и искусства см. в [Seaman, 1999].

(обратно)

9

Этот спор был полностью сосредоточен на проблеме спроса, когда культурные товары отличает особая природа связанных с ними вкусов (мы вернемся к ней ниже); см. также обзор «креативных товаров» в [Caves, 2000].

(обратно)

10

Хороший пример – поп-музыка; см.: [Dolfsma, 1999].

(обратно)

11

Такая система «глобальной этики» была предложена Всемирной комиссией по культуре и развитию (The World Commission on Culture and Development, 1995, p. 33–51); тем не менее, несмотря на внешнюю убедительность таких предложений, достижение согласия по вопросу универсальных этических стандартов остается и теоретически, и практически вопросом крайне спорным.

(обратно)

12

См. обсуждение этих вопросов в [Wright, 1998].

(обратно)

13

[Williams, 1958]; по вопросу отношений «общество – культура» см.: [Peterson, 1976].

(обратно)

14

[McCloskey, 1985; 1994; Amariglio, 1988].

(обратно)

15

См., например, у Кламера сравнение общих ценностей, определяющих дискуссии среди бейсбольных фанатов (культурный феномен), и навыков, требующихся от участников экономического дискурса [Klamer, 1988, p. 260–262].

(обратно)

16

Однако экономисты за пределами мейнстримной экономики демонстрируют более широкий взгляд на вещи. Например, институциональные экономисты считают культуру фундаментом экономических процессов и рассматривают «любое человеческое поведение как культурное» [Mayhew, 1994, p. 117; North, 1990; Норт, 1997; Stanfield, 1995]. Проницательная оценка экономики как культуры с антропологической точки зрения приводится в [Escobar, 1995, ch. 3].

(обратно)

17

[Cozzi, 1998].

(обратно)

18

Впервые опубликовано в 1904–1905 гг. См. английский перевод: [Weber, 1930]. Подробнее см.: [O’Neil, 1995; Armour, 1996].

(обратно)

19

[Landes, 1969; Temin, 1997].

(обратно)

20

[Jackson, 1996]; о происхождении культурного материализма см.: [Harris, 1979].

(обратно)

21

[Adorno, Horkheimer, 1947; Адорно, Хоркхаймер, 1997; Adorno, 1991].

(обратно)

22

[Storey, 1993, p. 6–18].

(обратно)

23

[Connor, 1997, p. 51].

(обратно)

24

[Baudrillard, 1994, p. 12–14]; см. также: [Best, Kellner, 1999, p. 111–145; Storey, 1993, p. 162–165].

(обратно)

25

Первый из которых, кажется, Гэлбрейт [Galbraith, 1960, ch. 3].

(обратно)

26

Обзоры объема и содержания культурной экономики можно найти в [Throsby, 1994b; Hutter, 1996; Towse, 1997a, vol. I, p. xii-xxi; Blaug, 1976; Netzer, 1978; Throsby, Withers, 1979; Hendon et al., 1980; Feld et al., 1983; Hendon, Shanahan, 1983; Kurabayashi, Matsuda, 1988; Frey, Pommerehne, 1989; Grampp, 1989; Feldstein, 1991; Moulin, 1992; Towse, Khakee, 1992; Heilbrun, Gray, 1993; Mossetto, 1993; Peacock, 1993; Towse, 1993; Trimarchi, 1993; Farchy, Sagot-Duvouroux, 1994; Peacock, Rizzo, 1994; Ginsburgh, Menger, 1996; Klamer, 1996; Hutter, Rizzo, 1997; Cowen, 1998; O'Hagan, 1998; Benhamou, 2000; Frey, 2000] и др. У Тауз [Towse, 1997a] перепечатано большое число важных журнальных статей из этой области.

(обратно)

27

Описание места методологического индивидуализма в истории экономической мысли см. в: [Infantino, 1998]; обсуждение, относящееся именно к экономике искусства см.: [Rushton, 1999].

(обратно)

28

О социологическом значении художественного производства как коллективного действия см.: [Becker, 1974].

(обратно)

29

[Reza, 1996, p. 8].

(обратно)

30

См. далее в [Aspromourgos, 1996; Dolfsma, 1997].

(обратно)

31

Обзор концепций абсолютной ценности в трудовых теориях ценности у Смита, Рикардо и Маркса можно найти в [Gordon, 1968].

(обратно)

32

См., например, [Thornton, 1869].

(обратно)

33

Эти аргументы выдвинуты в предисловии к «Munera Pulveris» (1872), где Рёскин с негодованием клеймит «скучных экономистов» «вульгарной» школы политической экономии; см. также [Sherburne, 1972, ch. 6; Grampp, 1973].

(обратно)

34

Является ли одновременное «открытие» предельной полезности независимо друг от друга Джевонсом, Менгером и Вальрасом, работавшими соответственно в Манчестере, Вене и Лозанне, революцией – предмет споров среди историков экономической мысли; см.: [Blaug, 1973] и другие работы в том же издании: [Collison, Black et al., 1973].

(обратно)

35

[Dobb, 1973, p. 33].

(обратно)

36

[Bentham, 1843, Vol. 1, p. 1–2]; этот отрывок взят из произведения Бентама «Введение в основания нравственности и законодательства», впервые опубликованного в 1789 г., первая часть которого названа «О принципе полезности».

(обратно)

37

См., например: [Heilbroner, 1988; Mirowski, 1990; Clark, 1995a].

(обратно)

38

В парадоксе ценности спрашивается, почему бриллиант, являющийся бесполезной роскошью, имеет очень высокую цену, тогда как галлон воды, имеющей жизненную важность, практически ничего не стоит. Решение заключается в том, что цену определяет предельная, а не тотальная полезность.

(обратно)

39

Симпозиум под председательством лауреатов Нобелевской премии Кеннета Эрроу и Роберта Солоу, на котором присутствовали в числе прочих Эдвард Линер, Рой Рэднер, Пол Портни и Говард Шуман, нашел, что «изучение культурной ценности может дать достаточно надежные оценки, способные стать исходной точкой юридического процесса оценки убытков, в том числе потерянной прибыли от пассивного использования» и что эти исследования «могут дать надежный критерий» [Arrow et al., 1993, p. 4610–4611] при условии, что они тщательно выполняются с необходимым учетом погрешностей и других проблем, влияющих на эту технологию; см. далее [Portney et al., 1994].

(обратно)

40

[Thompson, Throsby, Withers, 1983; Thorsby,Withers, 1983; 1984; 1986].

(обратно)

41

[Morrison, West, 1986].

(обратно)

42

[Connor, 1992b, p. 8], курсив автора.

(обратно)

43

Обсуждение эволюции культуры с позиций нравственности и гедонизма см. в [Connor, 1992a].

(обратно)

44

См., например: [Regan, 1992a; Connor, 1992b, p. 14].

(обратно)

45

[Etlin, 1996, p. 7ff].

(обратно)

46

[Smith, 1999].

(обратно)

47

Вопрос о копировании произведений искусства, ставящий под сомнение концепцию подлинности, всегда вызывал интерес; см., например: [De Marchi, Van Miegroet, 1996]. Соотношение между эстетической ценностью и ценностью подлинности обсуждается в [Meiland, 1983].

(обратно)

48

Эта идея «подробного описания» обычно приписывается Клиффорду Герцу [Geertz, 1973, p. 3–30], хотя Герц признает что обязан ею Гилберту Райлу [Ryle, 1971]; см. обсуждение такого рода этнографического подхода в эссе Ричарда Шведера и Ховарда Беккера в [Jessor et al., 1996].

(обратно)

49

Например, контекстуализация с использованием нарративных методов; см.: [Satterfield et al., 2000].

(обратно)

50

См. подробнее [Smith, 1999].

(обратно)

51

Так, например, Стивен Коннор в книге «Теория и культурная ценность» (Theory and Cultural Value) ставит перед собой задачу дать описание ценности, которое рассматривает «абсолютизм и релятивизм вместе, а не по отдельности и не в антагонизме» [Connor, 1992b, p. 1].

(обратно)

52

О связи между аукционными ценами на произведения искусства и положением художника в соответствии с консенсусом между арт-критиками при прочих равных условиях см.: [Frey, Pommerehne, 1989, ch. 6].

(обратно)

53

[Lichfield, 1988, p. 169].

(обратно)

54

Я здесь использую термин «художественный музей», а не «художественная галерея», чтобы выявить различие (порой очень размытое) между общественным и коммерческим предприятием. Эти рассуждения можно по большей части применить mutatis mutandis и к научным музеям, хотя я ограничиваюсь в основном искусством. Содержательное описание подъема художественных музеев в XIX – начале XX вв., т. е. в период, который положил начало многим важным современным институтам, приводится в [Lorente, 1998].

(обратно)

55

См. обзор экономики музеев и картинных галерей и сборник работ по теме в [Frey, Pommerehne, 1989, ch. 5; Feldstein, 1991; Heilbrun, Gray, 1993, ch. 10; O’Hagan, 1998, ch. 7; Johnson, Thomas, 1998], а также специальный выпуск «Journal of Cultural Economics» (1998. Vol. 22. No. 2–3). О конфликте между экономическим анализом и кураторскими ценностями см.: [Grampp, 1996; Cannon-Brooks, 1996]; отклик на последнюю работу можно найти в [Peacock, 1998a].

(обратно)

56

Иллюстрацию экономической оценки конкретного музея можно найти в [Martin, 1994] – здесь подсчитывается экономическая ценность Музея цивилизации в Квебеке (Канада).

(обратно)

57

[Carnegie, Wolnizer, 1995; Carman, 1996; Carman et al., 1999].

(обратно)

58

Мы еще вернемся к природе и оценке этих выгод в контексте культурного наследия в гл. V.

(обратно)

59

Конечно, не все музеи стремятся к такой обстановке, и некоторые могут достичь совершенно противоположного эффекта.

(обратно)

60

[Davis, 1990; Newhouse, 1998].

(обратно)

61

[O'Neill, 1988, II, p. 784].

(обратно)

62

Дальнейшее обсуждение культурного капитала и проблем устойчивости см. в [Throsby, 1997c; 1999].

(обратно)

63

Исключая «финансовый капитал», являющийся другой формой держания капитала, а не другим видом капитала в производственном смысле.

(обратно)

64

См. в особенности: [Schultz, 1963; 1970; Becker, 1964].

(обратно)

65

[El Serafy, 1991; Costanza, 1991; Jansson et al., 1994].

(обратно)

66

Указанное здесь направление причинности идет от культурной к экономической ценности, т. е. предметам с большей культурной ценностью будет дана более высокая экономическая оценка. Однако можно отметить, что Веблен [Veblen, 1973; Веблен, 1984] предполагал возможность обратной причинности: некоторые люди судят о культурной ценности по цене, более высокая цена указывает на большую эстетическую ценность.

(обратно)

67

[Bourdieu, 1986, p. 243; Бурдье, 2002, с. 60].

(обратно)

68

[Ibid., 1986, p. 244; Там же, с. 61].

(обратно)

69

Об отношении к литературному канону как к культурному капиталу см.: [Guillory, 1993]; о транснациональности и культуре см.: [Ryan, 1992].

(обратно)

70

Применительно к роли торговли в искусстве Берега Слоновой Кости см.: [Steiner, 1994].

(обратно)

71

[Coleman, 1988].

(обратно)

72

См. обсуждение проблем определения в [Serageldin, Grootaert, 2000].

(обратно)

73

[Putnam et al., 1993; Патнэм, 1996; Helliwell, Putnam, 2000].

(обратно)

74

[Ostrom, 1995; 2000, p. 179].

(обратно)

75

[Arrow, 2000, p. 4; Solow, 2000].

(обратно)

76

[Zweigenhaft, 1993]; дальнейшие иллюстрации содержатся в [Borocz, Southworth, 1996]. В книге Гэри Беккера [Becker, 1996] идеи о социальных отношениях, сетях и т. д. получают дальнейшую разработку в контексте человеческого капитала. Беккер в этой книге не ссылается на Бурдье, хотя известно, что они с Бурдье обсуждали свои концепции человеческого и культурного капитала в неформальной обстановке. См. подробнее обсуждение этих вопросов в [Mahar et al., 1990; Robbins, 1991, p. 154].

(обратно)

77

[Costanza, Daly, 1992, p. 38] (курсив мой. – Д.Т.).

(обратно)

78

[Woodbury, 1993; пример исследования разницы в оплате труда, в котором обсуждаются культурные различия, см. в [Chiswick, 1983].

(обратно)

79

[Berkes, Folke, 1992].

(обратно)

80

[El Serafy, 1991; Costanza, Daly, 1992; Folke et al., 1994; Barbier, 1998, p. 65–95].

(обратно)

81

[Fisher, 1927, p. 51ff].

(обратно)

82

[Costanza et al., 1997]; см. критику в [El Serafy, 1998; Toman, 1998].

(обратно)

83

См. обсуждение взаимозаменяемости природного и физического капитала в [Kaufmann, 1995].

(обратно)

84

Отметим, что можно предложить некоторые контрпримеры – например, когда историческое здание заменяется новым, которое поначалу не имеет культурной ценности, но по той или иной причине со временем приобретает культурный статус.

(обратно)

85

Всемирная комиссия по окружающей среде и развитию [1987, p. 43].

(обратно)

86

Солоу пишет: «должна ли производственная способность передаваться от поколения к поколению в форме месторождений полезных ископаемых, капитального оборудования или технологического знания, в большей степени вопрос эффективности, чем справедливости» [Solow, 1986, p. 142].

(обратно)

87

[Solow, 1974; 1986; Hartwick, 1977; 1978a; 1978b; Pearce, Atkinson, 1993].

(обратно)

88

О непостоянном дисконтировании см.: [Harvey, 1994; Weitzman, 1998].

(обратно)

89

[Rawls, 1972; Ролз, 1995]; обсуждение в этом контексте будущих поколений см. в [Page, 1977, p. 200–206; Becker, 1982].

(обратно)

90

Заметим, что Лайэн и Онил [Lian, Oneal, 1997] не демонстрируют никакой значимой связи между культурным многообразием и экономическими показателями в кросснациональном исследовании, однако единица измерения многообразия, которую они используют, имеет довольно ограниченный охват.

(обратно)

91

Цит. по: [Sen, 1998b, p. 317].

(обратно)

92

См., например, новаторские работы Саймона Кузнеца, который продемонстрировал гомогенность паттернов экономического роста в широком спектре экономических явлений на примере ряда стран. Отметим, что Кузнец вкратце перечисляет культурные особенности различных стран (расовую и лингвистическую однородность, грамотность, принятие западных ценностей), которые он описывает как «другие аспекты» неэкономических особенностей недоразвитых стран [Kuznets, 1966, p. 454–460]. Тем не менее сочли, что эти переменные имеют второстепенное значение, и основное внимание было отдано экономическим явлениям.

(обратно)

93

Такие модели приводятся в [Lucas, 1988; Becker et al., 1990; Römer, 1994; Barro, Sala-i-Martin, 1995; Барро, Сала-и-Мартин, 2010].

(обратно)

94

Например, рассматривая историческое развитие в мире в большой исторический период второго тысячелетия, Дэвид Лэндес характеризует страны как успешные или неуспешные, главным образом, на основе дохода и богатства на душу населения. Заметим, однако, что внутри этого мировоззрения Лэндес признает важность культуры для экономических показателей: «Если мы что-то и узнаем из истории экономического развития, так это то, что все дело в культуре» [Landes, 1998, p. 516].

(обратно)

95

[Casson, 1993, p. 418].

(обратно)

96

Стандартная догматическая оценка «азиатского чуда» была предпринята под эгидой Всемирного банка (1993); чисто интервенционистские интерпретации рассматриваются в [Lull, 1996; Masuyama et al., 1997]. Проницательные объяснения культурного контекста азиатского экономического роста можно найти в [Berger, 1993; Hsiao, 1993; Brook, Luong, 1997; Sen, 1998a; Ozawa, 1994; Gary, 1996]. Возражения можно найти в [Krugman, 1994; Woo-Cumings, 1997; Arrow, 1998].

(обратно)

97

[Munakata, 1993; Di Maggio, 1994, p. 33–34; Fukuyama, 1995, p. 161–193; Фукуяма, 2004, с. 270–320; Hayami, 1998, p. 14–17].

(обратно)

98

[Inglehart, 1990].

(обратно)

99

[Hsiao, 1993, p. 20].

(обратно)

100

[Kuznets, 1966, p. 1].

(обратно)

101

[Ruttan, 1988; 1991].

(обратно)

102

[Gillis et al., 1996; Ray, 1998; Todaro, 2000].

(обратно)

103

[Sen, 1990].

(обратно)

104

[Griffin, 1996, p. 233].

(обратно)

105

Современный антропологический подход к формулированию всеобъемлющей теории и практики развития представлен в [Escobar, 1995].

(обратно)

106

Дальнейшее обсуждение зависимых и независимых от пути моделей развития см. в [M. Rao, 1998].

(обратно)

107

Анализ значения институциональных структур в их отношениях с культурными убеждениями и траекториями развивающихся экономик см. в [Greif, 1994].

(обратно)

108

Краткая отсылка к понятию культурно устойчивого развития приведена в «Докладе Всемирной комиссии по культуре и развитию», упоминаемому в предыдущем разделе [WCCD, 1995, р. 206–207]. Более подробное изложение см. в [Trosby, 1995].

(обратно)

109

[UNESCO, 1998b, р. 14].

(обратно)

110

Двумя вехами этого движения для Всемирного банка стали конференция 1992 г. по культуре и развитию Африки [Serageldin, Tabaroff, 1994] и конференция, прошедшая во Флоренции в 1999 г., организованная Банком, правительством Италии и ЮНЕСКО и носившая название «Культура имеет значение» [Wolfensohn et al., 2000].

(обратно)

111

Мы подробнее рассматриваем вопрос о глобализации и культуре в гл. VIII и IX.

(обратно)

112

[World Bank, 1999, p. 15].

(обратно)

113

[Chatwin, 1987, p. 286–287; Чатвин, 2007, с. 319–320].

(обратно)

114

Некоторые показательные примеры экономического рассмотрения вопросов наследия см. в [Peacock, 1995; 1998a] и в статьях в сборниках [Hutter, Rizzo, 1997; Schuster et al., 1997; Peacock, 1998b; Getty Conversation Institute, 1999]; взгляды тех, кто профессионально занимается охраной культурного наследия, представлены в [Bluestone, 2000; Mason, de la Torre, 2000].

(обратно)

115

См. в особенности [Prott, 1998].

(обратно)

116

[Marquis-Kyle, Walker, 1992].

(обратно)

117

Обсуждение специального случая проектов по культурному наследию см. в [Van der Burg, 1995]; заметим, что такие проекты, скорее всего, принесут выгоды в далеком будущем, что указывает на необходимость использования непостоянных коэффициентов дисконтирования, как этом говорилось в гл. III.

(обратно)

118

[Getty Conservation Institute, 1999; Serageldin, 1999; Klamer, Throsby, 2000].

(обратно)

119

Классическая методология объясняется в [Clawson, Knetsch, 1966, ch. 5]; о применении метода транспортных расходов для определения прибавочной стоимости для потребителя, которую создает музей, см. в [Martin, 1994].

(обратно)

120

[Moorhouse, Smith, 1994; Chanel et al., 1996].

(обратно)

121

[Mitchell, Carson, 1989; Braden, Kolstad, 1991; Hausman, 1993; Portney et al., 1994].

(обратно)

122

Этот источник предубеждения может привести к переоценке готовности платить. Например, если индивида спросят, сколько он готов платить, чтобы финансировать сохранение египетских пирамид, а впоследствии финансировать Тадж Махал, Великую китайскую стену и Пизанскую башню, в сумме все эти отчисления могут превысить совокупную сумму денег, которую он готов внести на культурное наследие в целом.

(обратно)

123

Этот подход был предложен Бомом [Bohm, 1979] и использовался, например, в [Throsby, Withers, 1983] при условной оценке готовности платить за выгоды от государственной поддержки искусства в Австралии, о которой говорилось в гл. II.

(обратно)

124

Среди примеров применения метода условной оценки для культурных проектов – изучение Королевского театра в Копенгагене [Hansen, 1997]; «открытые музеи» в Неаполе [Santagata, Signorello, 1998]; реставрация Феса в Марокко [Agostini, 1998]; реставрация болгарских монастырей [Mourato, Danchev, 1999]; преимущества альтернативной организации дорожного движения в Стоунхедже [Maddison, Mourato, 1999]; чистка Линкольнского собора [Pollicino, Maddison, 1999].

(обратно)

125

[Lichfield, 1988, ch. 10; Nijkamp, 1995].

(обратно)

126

Ср. пять действующих «инструментов», перечисленных в [Schuster et al., 1997].

(обратно)

127

См. далее в [Throsbi, 1997a; 1998b].

(обратно)

128

Такой взгляд выдвигался Баумолем и Оутсом. Обсуждая инструменты, используемые в области охраны окружающей среды, они отмечают, что поддержка ими в некоторых случаях прямого контроля «представляет собой резкий отход от традиционных рекомендаций экономистов в отношении политики» [Baumol, Oates, 1998, p. 156].

(обратно)

129

Примеры мобилизации частного сектора для участия в городских проектах по охране наследия можно найти в некоторых городах Латинской Америки; см.: [Rojas, 1999]. Дальнейшее обсуждение механизмов финансирования проектов по культурному наследию см. в [Netzer, 1998].

(обратно)

130

[Ruskin, 1857, p. 136–137].

(обратно)

131

Об инновациях в экономической теории см., например: [Mansfield, 1995]. Вопрос о том, как возникают и используются инновации, также является предметом интереса эволюционной экономики, см., например: [Nelson, Winter, 1982].

(обратно)

132

Первопроходческим исключением является работа Бруно Фрея об внутренней и внешней мотивации экономического поведения [Frey, 1997b]. Еще одно исключение – подход к креативности через «когнитивную экономику» у Роджера Маккейна [McCain, 1992, ch. 18–19].

(обратно)

133

Пространно цитируется в [Etlin, 1996, p. 39–70].

(обратно)

134

Ibid.

(обратно)

135

Ibid.

(обратно)

136

Как всегда, поведением управляют ожидания, и настоящий случай не является исключением. В последующем изложении ценность должна рассматриваться как ожидаемая ценность, когда она вводится ex ante в функцию решения. Конструирование модели ожиданий создавало бы определенные трудности, особенно учитывая, что в этой области разрыв между ожиданиями и реальностью обычно велик.

(обратно)

137

[Smith, 1999].

(обратно)

138

Полное описание коммерческих стимулов художественного производства как в высокой, так и в массовой культуре можно найти в [Cowen, 1998]. Уильям и Хильда Баумоль выдвигают предположение, что обилие талантливых композиторов в Вене во времена Моцарта может быть объяснено избытком мест при дворе для них [Baumol, Baumol, 1994].

(обратно)

139

[Throsby, 1992; Wassall, Alper, 1992; Towse, 1993; Throsby, Thompson, 1994]; несколько работ в [Heikkinen, Hoskinen, 1998; Jeffri, Greenblatt, 1998; Caves, 2000].

(обратно)

140

Модель «рабочего предпочтения» для поведения художника была построена в [Throsby, 1994a].

(обратно)

141

Ханс Рихтер, один из участников, описывает движение дада как «художественный бунт против искусства» [Richter, 1965, p. 7].

(обратно)

142

См.: [Wolff, 1991, ch. 1–4]. Что касается культурной ценности, отметим высказывание Баха 1738 г.: «Конечная цель любой музыки… не что иное, как прославление Господа и спасение этой души» (см.: [Poulin, 1994, p. 11; Butt, 1997, ch. 4–5]. Об интересе Баха к деньгам см.: [Bettmann, 1995, p. 131–133].

(обратно)

143

[Bair, 1978, p. 118–119].

(обратно)

144

Цит. по: [Samuel, 1971, p. 118–119].

(обратно)

145

[Brown, 1993]. Работая на определенный рынок, Дега отразил характерную черту французского импрессионистского авангарда конца XIX в., сознательно нацеленного на то, чтобы ублажать растущую клиентуру капиталистов из среднего класса.

(обратно)

146

[Pozzi, 1999].

(обратно)

147

Цит. по: [Grana, 1964, p. 34].

(обратно)

148

По оценкам Совета Австралии [Australia Council, 1996, p. 32], в общей стоимости всего объема поставляемых товаров и услуг в австралийской экономике в 1993–1994 гг. 4,8 млрд австралийских долларов приходилось на поступления от арт-индустрии, 3,7 млрд – от алкогольной промышленности, а 1,3 млрд – от обувной промышленности. Британские исследования размеров и значения арт-сектора см. в [Myerscough, 1988; Rolfe, 1992]. Экономисты, занимающиеся экономикой культуры, критически относились к исследованиям «воздействия», в которых экономическое значение арт-индустрий, отдельных арт-событий или институтов было переоценено; см.: [Seaman, 1987; Hansen, 1995; Van Puffelen, 1996].

(обратно)

149

Министром был достопочтенный Крис Смит, государственный секретарь по культуре, медиа и спорту; его соображения по данной теме опубликованы в [Smith, 1998]. Тот же самый термин «креативные индустрии» использован Ричардом Кейвсом в качестве названия книги [Caves, 2000].

(обратно)

150

См., например, исследование культурных индустрий в Австралии, идентифицированных на основе авторского права [Guldberg, 1994].

(обратно)

151

Этот экономический взгляд на культурные индустрии как на вложенную иерархию с художником в центре можно сравнить с разметкой полей культурного производства у Бурдье в другом дискурсе; см.: [Bourdieu, 1993], в особенности гл. 1 и 3.

(обратно)

152

О применении стандартных концепций отраслевой экономики, касающихся структуры, поведения и предпочтений исполнителей, см.: [Throsby, Withers, 1976, ch. 4].

(обратно)

153

Об этом см.: [McPherson, 1987]; обсуждение этих вопросов в отношении культурных товаров см. в [Blaug, 1999].

(обратно)

154

[Marshall, 1891, p. 151; Маршалл, 1983, с. 157].

(обратно)

155

[Becker, Murphy, 1988; Becker, 1996].

(обратно)

156

О воспитании вкуса и его воздействии на спрос на искусство см.:

[McCain, 1979; 1981].

(обратно)

157

Среди обширной литературы по некоммерческим организациям и третьему сектору см.: [Hansmann, 1980; 1981; Powell, 1987; Weisbrod, 1988; Salamon, Anheier, 1996].

(обратно)

158

[Throsby, Withers, 1979, ch. 2; Heilbrun, Gray, 1993, ch. 6; Throsby, 1994b, p. 11ff].

(обратно)

159

Работы Уильяма Баумоля на эту тему собраны в [Towse, 1997b].

(обратно)

160

Cjh., например: [Netzer, 1978; Peacock et al., 1982; Baumol, Baumol, 1984].

(обратно)

161

[Rosen, 1981; Adler, 1985; MacDonald, 1988].

(обратно)

162

Например, исследования показали, что опыт – наиболее важная детерминанта доходов в творческом труде; формальная арт-квалификация более релевантна для работы, связанной с искусством; а общее образование и возраст играют ожидаемую роль в работе, не связанной с искусством; см.: [Throsby, 1996].

(обратно)

163

[Menger, 1999, p. 566ff]. О предложении труда на литературном рынке в Париже XIX в. см.: [Grana, 1964]. Английская музыкальная индустрия рассматривается в [Ehrlich, 1985; Towse, 1993].

(обратно)

164

Заметим, однако, что надежность некоторых из таких данных может оказаться под вопросом; см.: [Guerzoni, 1995].

(обратно)

165

Хотя нужно признать, что понятия уникальности и оригинальности применительно к некоторым видам художественного материала стираются (например, изготовление эстампов и компьютерное искусство).

(обратно)

166

Бруно Фрей цитирует работу Баумоля 1986 г. об инвестициях в искусство как источнике современного интереса к экономике арт-рынка [Frey, 1997a, p. 1165]. Эта тема также рассматривается в [Frey, Pommerehne, 1989, ch. 6–8]. См. работы в сборнике [Ginsburgh, Menger, 1996] и в специальном выпуске «Journal of Cultural Economics» (1997. No. 21 (3)).

(обратно)

167

Ранний пример исследования экономической роли искусства в городском планировании – [Perloff, 1979]. Обсуждение возрождения городов через креативную деятельность см. в [Landry et al., 1996; Lorente, 1996]. Рассмотрение проблемы сохранения исторического наследия и роли туризма в возрождении городов можно найти в [Stabler, 1996].

(обратно)

168

Несколько более специфический случай – «город искусств», где культурная ценность пронизывает всю городскую ткань и влияет на всю городскую деятельность. Образцовый случай – Венеция, где концентрация материального или нематериального культурного капитала носит интенсивный и всепроникающий характер [Morsetto, 1992a; 1992b; Borg, Costa, 1995].

(обратно)

169

Современный пример – воздействие нового Музея Гуггенхайма на городскую экономику Бильбао [Vidarte, 2000].

(обратно)

170

[Bianchini, Parkinson, 1993; McGuigan, 1996, ch. 5; European Task Force on Culture and Development, 1997, p. 73–79].

(обратно)

171

См. далее [Jelin, 1998].

(обратно)

172

[Wallis, Malm, 1984; Robinson et al., 1991; Nettl, 1997].

(обратно)

173

[Broughton et al., 1999].

(обратно)

174

Более подробное обсуждение вопросов, поднятых в данном разделе, см. в [Throsby, 1998b]. См. также: [Hannerz, 1991; Rutten, 1991; Mitchell, 1996; Rice, 1996].

(обратно)

175

Антропологическому взгляду на отношения «хозяин-гость» и другим аспектам туризма и культуры посвящены работы в [Chambers, 1997].

(обратно)

176

Историческое описание культурного туризма см. в [Bendixen, 1997]. Дальнейшее обсуждение современного культурного туризма см. в [Boniface, 1995; Herbert, 1995; Robinson et al., 1996].

(обратно)

177

См. обзор в [Tribe, 1995; Vellas, Becherel, 1995].

(обратно)

178

«Журнал устойчивого туризма» («Journal of Sustainable Tourism») был основан еще в 1991 г.

(обратно)

179

[Commonwealth of Australia, 1991; France, 1997].

(обратно)

180

См. исследование Франко Папандреа [Papandrea, 1999], которое демонстрирует готовность австралийского общества платить за регулирование местного контента телевизионных программ.

(обратно)

181

[UNESCO, 1998b, p. 16]. Обсуждение торговли культурными объектами во Франции см. в [Flynn, 1995]. О некоторых культурных последствиях НАФТА см.: [Dallmeyer, 1997; Acherson, Maule, 1999]. Подробный анализ «культурного исключения» см. в [Farchy, 1999].

(обратно)

182

[Eliot, 1948, p. 83]. В русском переводе цит. по: Элиот Т.С. Заметки к определению понятия «культура» // Элиот Т.С. Избранное: Религия, культура, литература. М.: РОССПЭН, 2004. – Примеч. ред.

(обратно)

183

Проблематичность квантификации индивидуального спроса на коллективные блага говорит о том, что их обычно недооценивают в индивидуалистически ориентированной экономике.

(обратно)

184

[Stigler, 1971; Tollison, 1982; Ricketts, Peacock, 1986; Rowley et al., 1988]. О стремлении к индивидуальной выгоде от государственной политики в искусстве см.: [Withers, 1979; Seaman, 1981; Schneider, Pommerehne, 1983; Throsby, 1984; Grampp, 1989].

(обратно)

185

Полное описание стандартной теории см. в [Throsby, Withers, 1979, ch. 10, 11]. Некоторые наиболее важные фрагменты этой дискуссии перепечатаны в [Towse, 1997a, II, part V]. Противоположная позиция представлена в [Grampp, 1989; Cowen, 1998].

(обратно)

186

Первый обзор мериторных благ см. в [Musgrave, 1959]; переоценку 30 лет спустя см. в [Musgrave, 1990; Head, 1990].

(обратно)

187

[Hamlin, 1990].

(обратно)

188

[Taylor, 1990].

(обратно)

189

[Williams, 1958].

(обратно)

190

[Lloyd, Thomas, 1998].

(обратно)

191

Рассказ об истоках ЮНЕСКО см. в [Pompei et al., 1972].

(обратно)

192

[UNESCO, 1987, p. 13–25].

(обратно)

193

[UNESCO, 1998b, p. 13].

(обратно)

194

Ibid., p. 14–18.

(обратно)

195

Этот интерес особенно очевиден в Европе: см., например, работы, выполненные под эгидой Европейского исследовательского института сравнительной культурной политики и искусства (ERICarts); Отделения по культурной политике и деятельности Европейского союза в Страсбурге [Council of Europe, 1997]; CIRCLE (Сеть центров по культурной информации и исследованиям в Европе) и Фонд Бекмана в Амстердаме [Boekman Foundation, 1999]. Свидетельством того, что интерес к культурной политике распространяется за пределами Европы, может служить тот факт, что «European Journal of Cultural Policy» («Европейский журнал по культурной политике»), впервые вышедший в 1994 г., изменил название через год или два на «International Journal of Cultural Policy» («Международный журнал по культурной политике») в знак расширившегося охвата содержания.

(обратно)

196

Обсуждение проблем и возможностей статистического вывода культурных показателей см. в [McKinley, 1998; Pattanaik, 1998].

(обратно)

197

[Mulgan, Worpole, 1986; Lewis, 1990; Bennett, 1995; McGuigan, 1996; Volkerling, 1996; Blokland, 1997, p. 202–272; European Task Force on Culture and Development, 1997; Bradley, 1998; Quinn, 1998]. О государственной политике в отношении искусства, уходящей гораздо глубже в историю, а именно в Древнюю Грецию, см.: [Pick, 1988].

(обратно)

198

[Creigh-Tyte, Ling, 1998].

(обратно)

199

Дальнейшее обсуждение этих вопросов см. в [Throsby, 1998a].

(обратно)

200

Обсуждение природы приватизации в культурном секторе см. в сборнике [Boorsma et al., 1998]; этот сборник содержит исследования случаев во Франции, Греции, Италии, Венгрии, Чешской Республике, Великобритании и не только.

(обратно)

201

Вопросы национальной идентичности внутри Европы и в особенности «европейской культуры» обсуждаются в обширной литературе, полезное введение в которую можно найти в [Wintle, 1996].

(обратно)

202

[Canclini, 1998].

(обратно)

203

Множество различных взглядов на эти вопросы можно найти в [UNESCO, 1998a].

(обратно)

204

Существует на удивление обширная литература об экономике счастья; компетентный обзор ее приводится в [Oswald, 1997]. Необходимость учитывать фактор «счастья» при анализе экономического прогресса [Easterlin, 1974] исходно возникла из-за неудовлетворенности темпами роста выпуска продукции как показателя роста человеческого благосостояния [Abramovitz, 1959]. Не так давно в фокусе внимания оказалось соотношение «счастья» с «полезностью» [Frank, 1997; Ng, 1997]. См. также [Frey, Stutzer, 1999] и на более прикладном уровне сборник [Eckersley, 1998]. Общий вывод этих работ: экономические измерения, такие как потребление на душу населения и темпы экономического роста, совершенно неадекватны в качестве показателя человеческого благосостояния и счастья.

(обратно)

205

Цит. по: Стоппард Т. Аркадия // Иностранная литература. 1996. № 2.

(обратно)

206

[Appadurai, 1996; Thurow, 1996; Gupta, 1997; Giddens, 1998, p. 28–33; Holton, 1998; Rao, 1998].

(обратно)

207

В современной микроэкономической теории экономика благосостояния обычно рассматривается как часть общего анализа равновесия, и в большинстве текстов редко встречается или отсутствует рассмотрение перераспределения, вопрос о котором обычно решается практически в ходе государственного финансирования. Таким образом, обсуждение экономики благосостояния, справедливости и связанных с ними проблем всегда составляет лишь небольшую долю текстов по микроэкономике; например, такие уважаемые авторы, как [Gravelle, Rees, 1998; Katz, Rosen, 1998; Eaton et al., 1999; Varian, 1999], посвящают этим вопросам гораздо менее 10 % от общего объема своих книг. Но есть и некоторые исключения, например, [Stiglitz, 1997; Baumol, Blinder, 2000] посвящают по целой главе вопросам бедности, неравенства и перераспределения.

(обратно)

208

Более подробное рассмотрение этих вопросов см. в [Arizpe, 2000] и в разделе 1 [UNESCO, 2000]; см. также обсуждение многообразия и глобализации в [Streeten, 2000].

(обратно)

209

Ульф Ханнерц описывает такое культурное взаимопроникновение как «креолизацию» [Hannerz, 1992, p. 217–267].

(обратно)

210

См. в особенности [Barber, 1996; Huntington, 1996; Хантингтон, 2003].

(обратно)

211

[Holton, 1998, p. 185].

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Благодарности

I. Введение

  Вопросы определений

  Некоторые оговорки

  Свободна ли экономика от культуры? Культурный контекст экономики

  Культура как экономика: экономический контекст культуры

  Индивидуализм и коллективизм

  Обзор книги

II. Теории ценности

  Введение: почему ценность?

  Теория ценности в экономике

  Экономическая оценка культурных товаров и услуг

  Индивидуальное потребление частных культурных благ

  Коллективное потребление общественных культурных благ

  Культурная ценность

  Может ли экономическая ценность охватить культурную ценность?

  Применение: случай художественного музея

  Путь вперед

  Выводы

III. Культурный капитал и устойчивость

  Введение

  Что такое «культурный капитал»?

  Другие значения термина «культурный капитал»

  Параллели между культурным и природным капиталом

  Устойчивость и культурный капитал

  Выводы

IV. Культура в экономическом развитии

  Введение

  Культура и экономические показатели

  Роль культуры в развитии третьего мира

  Культура, развитие и устойчивость

  Выводы

V. Экономические аспекты культурного наследия

  Введение

  Вопросы определений

  Наследие как культурный капитал

  Анализ затраты-выгоды в проектах, связанных с культурным наследием

  Методы экономической оценки

  Анализ затраты-выгоды и культурная ценность

  Устойчивость в управлении культурным наследием

  Вопросы политики

  Выводы

VI. Экономика креативности

  Введение

  Теории креативности

  Креативность как рациональный процесс принятия решений

  Ценность в работе художников

  Креативность как иррациональный процесс

  Выводы

  Приложение: модель художественного производства

VII. Культурные индустрии

  Определение культурных индустрий

  Искусство как индустрия

  Технология

  Роль культурных индустрий в возрождении городов и региональном росте

  Культурные индустрии в экономике развивающихся стран

  Культурный туризм

  Торговая политика и культурное исключение

  Выводы

VIII. Культурная политика

  Введение

  Культура и государство: экономика культурной политики

  Культура и государство: политика культурной политики

  Экономическая и культурная ценность в формировании политики

  Выводы

IX. Выводы

  Исторический момент

  Экономика и культура: что мы узнали?

Эпилог

Литература Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg