«Петербург в царствование Екатерины Великой. Самый умышленный город»

Петербург в царствование Екатерины Великой. Самый умышленный город (fb2) - Петербург в царствование Екатерины Великой. Самый умышленный город (пер. Нина Л Лужецкая) 7042K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джордж Манро

Джордж Манро Петербург в царствование Екатерины Великой. Самый умышленный город

© Манро Д., 2016

© ООО «Рт-СПб», 2016

© «Центрполиграф», 2016

От автора Благодарности

Эта книга писалась долго. Она берёт исток от доклада на студенческом семинаре про иностранные описания Санкт-Петербурга екатерининских времен, и на подготовку её ушло больше лет, чем Екатерина находилась на троне. Книга выросла из докторской диссертации и несколько раз подвергалась серьезным переделкам, по мере того как архивные исследования расширяли и углубляли её. Мой русский коллега Григорий Каганов заметил, что одна из его книг приобрела свою конкретную форму благодаря тому, что была написана именно тогда, когда была написана. Десятью годами раньше она получилась бы другой, как и написанная десять лет спустя. Настоящая книга переделывалась не один раз. Ей, несомненно, пошли на пользу изменения в подходах к истории города и к интерпретации его прошлого, когда Ленинград внезапно снова превратился в Санкт-Петербург, что стало одним из результатов громадных политических перемен в стране. Так что исторический и современный город опять носят одно имя.

За эти десятилетия многие люди оказывали мне разнообразную поддержку, и всем им я благодарен. За руководство на ранних стадиях работы над книгой я многим обязан Джозефу Андерле, Уиллису Бруксу, Клиффорду Фоусту, Дэвиду Гриффитсу. Много лет Джон Т. Александер не переставал поощрять меня к продолжению и завершению этой работы. Среди тех, кто читал её в рукописи, целиком или по частям, на разных этапах подготовки – Джудит Брюс и покойный Рэймонд Фишер, также как Фоуст, Гриффитс и Александер. Необычайно плодотворными для меня были беседы с коллегами и чтение их научных работ – я имею в виду Евгения Анисимова, Роберта И. Джонса, Григория Каганова, Изабель де Мадариагу, Гэри Маркера, а также многих других участников Исследовательской группы по истории России. XVIII в. Разумеется, все оставшиеся в книге ошибки в фактах или интерпретациях – только мои собственные.

За многолетнюю душевную поддержку я хочу поблагодарить Сью Манро – в особенности за год в Ленинграде – и Эмили Скотт.

Кроме того, я чрезвычайно признателен за финансовую помощь, полученную в разное время из различных источников, включая Международный исследовательский и обменный фонд, Совет по международному обмену учёных, Национальный фонд гуманитарных исследований и Университет штата Вирджиния за гранты для преподавателей. Особая моя благодарность – библиотекарям из университета Северной Каролины в Чэпел-Хилле и из Славянского собрания университета Иллинойса (Урбана), а также университета Хельсинки. Анджелика Пауэлл из Вирджинского университета, как и сотрудники межбиблиотечного обмена в Университете штата Вирджиния, неустанно и быстро снабжала меня необходимыми книгами и статьями. Руководство и сотрудники многих архивов и библиотек России с высоким профессионализмом разыскивали для меня источники, нередко располагая минимальными указаниями на то, где их искать. В числе этих архивов и книгохранилищ – находящиеся в Петербурге Российская национальная библиотека, Российский государственный исторический архив, Архив Санкт-Петербургского отделения Российской академии наук, Санкт-Петербургский государственный университет; в Москве – Российский государственный архив древних актов и бывшая Ленинская, ныне Российская, государственная библиотека; Областной архив в Ярославле.

Я хотел бы поблагодарить всех тех, кто помог мне в осуществлении перевода этой книги на русский язык. В первую очередь, я глубоко признателен Евгению Викторовичу Анисимову, который оказывал содействие этому проекту на всем его протяжении. Именно он смог вселить в меня уверенность в том, что русский перевод книги увидит свет. Огромная благодарность Нине Леонидовне Лужецкой, которая превратила мою англоязычную прозу в элегантный русский текст. Ее опыт перевода работ об истории России ХVIII века оказался большим преимуществом в этом непростом многолетнем процессе. Переводчик, улучшающий качество книги, заслуживает особой похвалы! Наталия Иллензеер и Анастасия Буданок внимательно проверяли рукопись на обоих языках, внося коррективы и проясняя смысл моих идей. Ответственность за все ошибки, которых не удалось избежать, лежит исключительно на мне.

Особое спасибо Кеннету Е. И Синье К. Лоридсен Джонс (Kenneth E. And Signe K. Lauridsen Jones) и их фонду за финансовую поддержку перевода и публикации книги. Можно только мечтать, что щедрость друзей и меценатов и впредь будет идти рука об руку с исследовательской работой ученых.

Джорж Манро, профессор

Дорогой читатель!

Перед Вами очень хорошая книга по истории нашего города на одном из самых важных этапов его развития – во времена Екатерины II. Государыня безмерно любила свою столицу, нередко вставляя в конце письма слова: «Из бывшего утиного гнезда, ныне Санкт-Петербург». И она имела право гордится тем, что сделала для Петербурга. Тот облик города, который мы знаем и любим начал быстро формироваться именно во времена правления Екатерины II: гранитные набережные Невы и каналов, бастионы Петропавловской крепости, Медный всадник, решетка Летнего сада, планировка центра города, десятки зданий стиля классицизма, который пришел сюда как раз благодаря Екатерине, ценившей изящество, строгость, воздушность этих бело-желтых сооружений. Ведь они так великолепно вписались в простор городского пространства этого, как писал Федор Достоевский, «самого умышленного города», который Екатерина сохранила от времён Петра Великого и завещала своим потомкам, да и нам тоже. Американский профессор из Ричмонда Джордж Манро, влюбившийся в Петербург с первого взгляда и посвятивший его изучению годы, открывает в этой книге то, что не было видно за великолепными фасадами дворцов. Он изучает ту повседневность, обыденность, без которой не может быть полноценной жизнь города. Он пишет о том, как преображалась столица, как она снабжалась, как было устроено ее управление, торговля, промышленность, чем занимались ее жители, словом жили и делали то, что делаем и мы, но только 250 лет назад. С такой подробностью, вниманием, интересом об этом до Д. Манро еще никто не писал. Большое ему спасибо за эту книгу!

Е.В.Анисимов, профессор

Введение «Самый умышленный город»

Первым назвал Санкт-Петербург «самым умышленным городом» не кто иной, как русский писатель Фёдор Достоевский. Это случилось почти через полтора столетия после основания города и пятьдесят лет спустя после смерти Екатерины Великой[1]. К этому времени Петербург в очень сильной степени стал городом бюрократии. Многим он казался нерусским. В нём виделось нечто фальшивое, неестественное, он казался чьим-то ловким изобретением. Так что замечание Достоевского о Петербурге было высказано не в похвалу ему.

Один из самых общеизвестных фактов о Санкт-Петербурге – тот, что город строился по плану. Создание новой столицы для новой империи явилось осознанным актом. И это был акт величайшей уверенности в том, что властитель волен придавать своим владениям любую форму. «Умышленность» Петербурга не ограничивалась лишь возведением новой резиденции для двора и его разнообразных служб, что нередко делали другие правители того времени. Здесь создавался именно город – специально задуманный, несущий начала урбанизации в почти полностью сельское общество. Исторически в России город в полном смысле так и не сформировался, хотя в других краях города являлись предпочтительной формой человеческого обитания. Много веков их домогались завоеватели, осуждали моралисты, изображали художники, высмеивали или оплакивали поэты, отвергали сельские жители, люди стремились в города в поисках счастья. Назвав Санкт-Петербург «умышленным», Достоевский подразумевал, что он должен служить предметом изучения, исследования, анализа.

Но Достоевский думал лишь об одном конкретном городе, который был ему не очень по душе. Вообще же город как объект исследования учёные открыли для себя только в XX в., когда проблемы городской жизни, казавшиеся почти неразрешимыми, заставили перейти от теоретических рассуждений к попыткам точно определить, что такое город, как он развивается, как соотносится с жизнью села, какую роль играет в человеческом обществе в целом. Попытки ответить на эти вопросы неизменно уводят в историческое измерение, и в последние десятилетия появилась на свет богатая литература, посвящённая разностороннему научному исследованию города[2].

С историей отдельных городов тесно связана история урбанизации, процесса становления города. Различие между ними состоит в той посылке, что города могут существовать и в неурбанистическом обществе и что не всякий населенный центр обязательно должен быть городом. Урбанизация подразумевает не только рост населения и повышение его плотности, но также качественные изменения в экономике и в обществе[3]. Она характеризуется всесторонней специализацией труда, развитием культурной, образовательной, благотворительной деятельности и нередко – изменениями в системе ценностей. До Промышленной революции этот термин можно было применять только к ограниченным зонам внутри территории неурбанистического заселения, а всё общество в целом не могло быть урбанизировано просто потому, что тогда оно не смогло бы прокормить себя[4]. В подобном случае зона урбанизации обычно бывает самой сложной в экономическом отношении, если не в социальном, и стремится влиять на развитие общества и направлять его, причём в такой степени, которая совершенно не пропорциональна её скромным размерам[5].

С историей урбанизации тесно связана история градостроительного планирования. В своих романах Достоевский рассматривал социальные проблемы, отождествляемые с городом, который казался ему излишне регулярным – «умышленным». Современное городское планирование опирается на допущение, что если специалисты способны понимать феномен роста и развития города и процесса урбанизации, то, значит, можно и стимулировать возникновение этих явлений, и успешно их взращивать. Конечно, правители древности, как и начала Нового времени, пытались по своей воле вызывать к жизни города задолго до того, как учёные взялись за работу по их систематизации и анализу. Сколько городов основал и, в разных вариантах, назвал в свою честь Александр Великий? Подобные попытки Александра и других властителей гораздо чаще терпели неудачу, чем удавались, однако это не мешало им пытаться вновь и вновь. Их усилия дают богатый и разнообразный материал для выяснения, какие меры оказывались действенными, а какие – нет.

Но одно дело было задумать и основать город, и совсем другое – позаботиться о его успешном росте или, иначе говоря, не задуть случайно искру жизни ошибочными действиями и неверно направленной политикой. Реже всего удавалось видеть, как получившееся городское образование начинает преображать ту среду, где оно располагалось, как город урбанизируется сам и распространяет это качество на окрестную область. Какие же сочетания факторов позволяли этому произойти? Возможно, такой город планировался с некой особенной прозорливостью, или же он развивался по каким-то иным причинам? Быть может, в одних случаях вырабатывалась и применялась более мудрая стратегия, чем в других, или динамика урбанистического развития вообще мало зависела от политики властей?

Городов, созданных по плану, было куда меньше, чем тех, что вырастали естественным образом, сами по себе. Человеческие сообщества столь разнообразны, что города и урбанизация приобретали весьма несхожие формы и шли совершенно разными путями в своей эволюции. Для того чтобы наметить общие направления урбанистического развития или создать всеобъемлющую модель города в истории, по всей очевидности, необходимо провести широкие исследования городской жизни в самых несопоставимых условиях. Особенно важны исследования городов с уникальными характеристиками, так как они помогают установить пограничные параметры интерпретаций. Таким образом, если некоторые города интересны своей типичностью, то другие ценны уникальностью.

В этом отношении Санкт-Петербург XVIII в. находится в числе городов, заслуживающих первоочередного внимания. Уже тогда он являлся одним из великих городов Европы, и не только по численности населения, но и благодаря своей архитектуре, уровню развития коммерции и культуры, а также роли в политике. Такого выдающегося положения Петербург достиг в царствование императрицы Екатерины II (1762–1796 гг.). Во время её 34-летнего правления административные органы стали работать эффективнее и рациональнее, планировщики-градостроители научились довольно успешно управлять ростом города, завершилось в основном формирование структуры городских улиц, приобрёл утонченность культурный облик города. В роли новой столицы империи Санкт-Петербург выступал как средоточие опыта городского планирования и градостроительных экспериментов. Не раз власть испытывала здесь новые идеи и приемы, прежде чем применить их в других городах.

Петербург, основанный в 1703 г., был первой столицей, заложенной в неосвоенной пустынной местности, – удачный градостроительный эксперимент, предшествовавший созданию таких регулярных столиц, как Вашингтон, Канберра, Нью-Дели и Бразилиа. Петербург был не только первой столицей, созданной на пустом месте; власти России, вызвав этот город к жизни своей волей, стали основывать указами и другие города, в том числе Оренбург, Одессу, Николаев, Ашхабад[6]. Позднее советские градостроители, следуя этой традиции, прибавили к ним ещё много таких городов, например Магнитогорск, Норильск, Новосибирск, Тольятти[7]. Санкт-Петербург как прототип современного города регулярной застройки мог бы занять важное место в исследовании на тему о том, насколько подобные города пригодны и удобны для человеческого обитания.

Но не всегда в итоге осуществления замыслов получается регулярный город. В Петербурге XVIII в. постоянно ощущалось несоответствие между этатистской концепцией характера и роли городской жизни и реальным живым городом. Это несоответствие проявлялось в частых нарушениях законов и предписаний, относящихся к экономической жизни столицы. Люди, сосредоточившиеся там, были твёрдо намерены наладить свою жизнь независимо от той жесткой схемы организации и контроля над существованием города, которую разработало государство. Поэтому исследование истории Петербурга должно включать в себя историю его жителей наряду с изучением развития системы управления, а также истории архитектуры.

Историю города можно описывать с различных точек зрения. Дореволюционные российские учёные и советские историки часто занимались городом, но редко рассматривали его под углом истории урбанистического развития, в том числе – влияния урбанизации на страну в целом. Ряд самых ранних исторических трудов лишь фиксировал важные события, происходившие в городах. В случае Санкт-Петербурга упор делался на события при дворе.

Этому шаблону следовала первая история города, написанная А.П. Богдановым всего лишь полвека спустя после его основания[8]. Её второе издание под редакцией В.Г. Рубана доводит события до начала екатерининского царствования в 1762 г.[9]. Другие сочинения, появившиеся к концу XVIII столетия, содержали немало исторической информации, хотя по форме являлись описаниями города или справочными пособиями по другим темам. Большинство этих работ вышло из-под пера иностранцев, проведших ряд лет в Петербурге. Написанные на западноевропейских языках, преимущественно по-немецки, они предназначались для иностранной читательской аудитории, которой по деловым соображениям или из любознательности требовались сведения об экономических, социальных, политических и культурных условиях Санкт-Петербурга. В числе подобных трудов находятся детальные, точные, насыщенные информацией описания А.Ф. Бюшинга, И.Г. Георги, Г.Ф. Мюллера, Х. фон Раймерса, Б.Ф. Херманна, Х.Ф. фон Шторха[10]. К ним примыкает ряд произведений русских авторов, прежде всего М.Д. Чулкова и А. Щекатова[11]. Некоторые из авторов таких описаний, в частности Херманн и Шторх, старательно собрали статистические данные по различным аспектам городской жизни, хотя к приводимым ими цифрам следует относиться с осторожностью, как будет показано ниже.

Этот описательный историко-статистический подход сохранялся и в XIX в., в работах других авторов, писавших о Петербурге. По этому пути пошёл А.П. Башуцкий в своей «Панораме Санкт-Петербурга», сочетая его с формой исторического анекдота[12]. Принцип исторического анекдота ещё полнее использован в сочинении М.И. Пыляева, основанном главным образом на литературных источниках и на богатых запасах устной народной культуры[13]. Большинство книг, посвящённых 200-летию города, можно отнести к той же категории анекдотов[14]. Некоторые из них, впрочем, уже начинали вторгаться в неизведанные области – как, например, написанная П.Н. Столпянским история промышленности Санкт-Петербурга[15]. Работая над этой книгой, Столпянский впервые широко привлёк раздел объявлений в Санктпетербургских ведомостях в качестве богатого источника по социальной и экономической истории. К несчастью, этот автор не успел при жизни опубликовать более полный обзор истории города, опирающийся на источники подобного рода. Однако его библиографический очерк произведений по истории Петербурга сохранился в рукописном виде в библиотеке музея истории Санкт-Петербурга.

Как показывает пример Столпянского, исторические труды, написанные в более аналитическом ключе, чем предшествующие им работы, стали появляться ещё в последней трети XIX в. Столетие великого екатерининского Городового положения, отмечавшееся в 1885 г., привлекло внимание П.Н. Петрова, который создал самую полную дореволюционную историю города с его основания до середины екатерининского царствования[16]. Его труд был доведен до официального учреждения Санкт-Петербургской губернии в 1782 г. В том же 1885 г. историк русского города И.И. Дитятин выпустил в свет исторический труд, в котором исследование Петрова было продолжено ещё на сто лет[17]. Работа Дитятина, заказанная ему Городской думой Санкт-Петербурга в честь столетия своего создания по Городовому положению 1785 г., естественно, посвящалась истории системы городского управления. Однако скудость архивных материалов об административной стороне жизни города в период с 1785 по 1801 г. привела Дитятина к выводу о том, что в первые годы новая административная система работала плохо, и это заставило исследователя сосредоточить свое внимание на XIX в.

Сходными по замыслу и весьма существенно дополнявшими работу Дитятина были ранние исследования А.А. Кизеветтера. Его труды о екатерининской Жалованной грамоте городам и о сословии посадских людей XVIII в. (определение и рассмотрение которого вошло во вторую главу настоящей книги) стали классикой в области изучения истории административных институтов[18]. Эти работы, хотя и не посвящённые специально Санкт-Петербургу, дают модель для оценки соотношения между тем, что намеревались создать планировщики-градостроители, и тем, что в реальности сложилось в ходе естественного развития городов в России. И Дитятин, и Кизеветтер искали, но, к своему разочарованию, не нашли свидетельств того, что Екатерина предоставила реальное самоуправление большим и малым городам России. Они рассматривали города преимущественно как административные организмы. Поэтому особая черта российского городского управления, состоявшая в том, что ни в одном городе до 1785 г. не имелось собственного муниципального административного органа, заставила этих историков или ограничить свое исследование XIX в., как поступил Дитятин, или сосредоточиться на более ранних периодах, изучая те институты, которые тогда существовали в городах (Кизеветтер). Эти авторы полагали, что жизнь городов в России не смогла достичь должного, с их точки зрения, развития именно из-за нежелания Екатерины предоставить им автономию. Этот довольно узкий историко-административный подход к полной энергии и многогранной городской жизни придал свою окраску последующим трактовкам проблемы, в особенности у западных историков.

Наконец, последняя категория трудов, посвящённых истории Петербурга и появившихся до революции 1917 г., состоит из произведений, сосредоточенных прежде всего на архитектуре. В этих трудах, которые часто подчеркивали важность пространственного планирования в развитии города, имеется тенденция к рассмотрению города главным образом с точки зрения истории его застройки[19]. Для их авторов Петербург заслуживал изучения благодаря своим монументальным зданиям и архитектурным ансамблям – термин, особенно характерный для Петербурга. Однако, сосредоточив внимание на городе, застывшем в дереве, кирпиче и камне, эти работы нередко упускали из виду город живой, дышащий – не спланированный, а неожиданный, но в каком-то смысле более реальный, чем площади, дворцы и набережные.

В отличие от дореволюционных историков, советские учёные проявляли большой интерес к социальным и экономическим факторам в истории. Но лишь немногие из них, в частности Ю.Р. Клокман, П.Г. Рындзюнский и С.П. Луппов, много писали собственно о городах[20]. Другие советские историки занимались историей промышленности и торговли[21]. Трудовая беднота Петербурга получила свою долю внимания в нескольких значительных исследованиях, однако скорее в контексте классовых взаимоотношений и конфликтов, чем истории города[22]. В последующие годы новое поколение учёных предприняло исследования, больше похожие по методике и подходу на труды западных историков-урбанистов[23]. В 1950-е гг. и позднее появились многотомные коллективные истории Петербурга – Петрограда – Ленинграда, Москвы и других городов[24]. Они содержат в себе много ценного как для широкого читателя, так и для специалистов, но страдают от недостатка целостности картины. В случае Петербурга в коллективной работе также уделено недостаточно внимания ряду острых вопросов, таких как связь между столицей и остальной Россией или специфические проблемы логистики.

Заслуживают особого упоминания три книги, вышедшие в свет в 1990-е гг. и посвящённые истории культуры Петербурга. Две из них претендуют на полноту охвата истории города под всеми тремя именами, которые ему присваивали[25]. Впрочем, С. Волков рассматривает XVIII столетие всего лишь как прелюдию к XIX в., когда Петербург достиг высшего культурного значения. М. Каган уделяет XVIII в. гораздо больше внимания и посвящает целую главу важности Санкт-Петербурга как произведения градостроительного искусства, причём не только говорит об архитектуре, но и формулирует концепции приспособляемости и «расширяющейся вселенной» города. Кроме того, М. Каган значительно больше занимается ролью культурных институтов, чем Волков. Автор третьей книги, Г.З. Каганов, исследует, как отражены не столько здания, улицы или география города, сколько его открытое пространство и перспектива в работе ряда художников и писателей, избравших Петербург своей темой.

В числе трудов североамериканских учёных в области истории урбанистики, изданных с середины 1970-х гг., есть несколько книг, полностью или частично посвящённых Санкт-Петербургу. Так, роль фабричных рабочих в жизни города середины XIX в. составляет суть исследования Р. Зелника и В. Боннелл, в то время как Дж. Х. Батер исследует изменения в системе землепользования в период быстрого развития индустриализации конца XIX в. Г. Розман, больше тяготеющий к изучению XVIII в., помещает Петербург, как и все другие российские города, в свою схематическую модель стадий урбанистического развития, которую он применяет также в сравнительном аспекте к Китаю и Японии. Дж. Конвиц видит в Петербурге пример портового города, отмечая его сходство и различие с другими городами Европы, созданными с той же целью. А Дж. М. Хиттл часто привлекает данные о Петербурге в качестве иллюстративного материала при исследовании темы русского «служилого города» в XVII–XVIII вв.[26]. Каждая из этих работ, анализируя какую-нибудь грань развития Санкт-Петербурга, указывает на необходимость более обстоятельного и подробного изучения решающих периодов в развитии города.

Трехсотлетие основания Петербурга в России отметили потоком публикаций, посвящённых истории города в целом или её отдельным аспектам[27]. Каждому району города была посвящена отдельная книга, как и всевозможным его объектам и институтам, от мостов до бань и от банков до пивоварен. Легенды и мифы Петербурга вызвали к жизни особую литературу[28]. В изобилии появились разнообразные путеводители. Были изданы, среди прочих, книги о петербургских финнах, шведах, немцах, британцах, голландцах. Нашла своего автора история гомосексуализма в городе[29]. Даже книги по краеведению, локальная история для местных жителей, стали предметом исследования[30], хотя большинство краеведческих работ предназначалось скорее для широкой читательской аудитории, чем для научных кругов.

За пределами России эта годовщина привлекла меньше внимания, но в числе книг, ей посвящённых, следует упомянуть «Полуночное солнце» Брюса Линкольна[31]. Автор рассматривает XIX и XX вв. гораздо основательнее, чем XVIII-й, посвятив царствованию Екатерины II лишь несколько страниц, не основанных на фактах. Мысленному образу города посвящена увлекательная книга Дж. Баклер «Картографирование Санкт-Петербурга»[32]. При этом, как и Линкольн, Баклер располагает куда более обширным материалом для XIX и XX вв., чем для XVIII в.

В настоящем исследовании используются не только опубликованные работы. Оно в значительной мере основано на неизданных материалах и документах, хранящихся в Российском государственном архиве древних актов в Москве и в Российском государственном историческом архиве в Петербурге, а также в других архивных собраниях. Эти источники дополняются современными им законодательными документами, газетами, журналами, мемуарами, описаниями путешествий и другими источниками, освещающими разные стороны городской жизни. Бесценными оказались отчеты иностранцев, так как они часто фиксировали такие черты и особенности города, которых не замечали русские просто потому, что слишком хорошо были с ними знакомы. Самыми значительными среди иностранных авторов следует признать Г.Ф. Шторха и И.Г. Георги, принадлежавших к XVIII столетию и имевших ряд ценных преимуществ: оба прожили по несколько лет в Петербурге, как учёные обладали развитыми способностями к наблюдению и, кроме того, располагали опытом знакомства с другими городами Европы. Многие из упомянутых материалов, архивных и опубликованных, впервые привлекаются нами к исследованию Санкт-Петербурга.

Из тех досадных затруднений, что могут преследовать историка, три возникли уже в начале исследования и не исчезли до конца. Первая – это вопрос терминологии. Россия XVIII столетия в большинстве отношений очень далека от мира XХI в. К тому же она сильно отличалась по своим социальной структуре, системе местного управления, экономической жизни от тогдашних обществ Западной Европы, о которых мы знаем больше всего. Термины и понятия, которые историки привыкли применять в отношении Франции, Германии или Англии, лишь с трудом можно подогнать к русскому контексту, и то с большой опасностью неправильного понимания и неверного истолкования. В качестве примеров можно привести хотя бы слова «town» или «city». Русский эквивалент – термин «город» – имел ограниченное правовое применение; он распространялся не на всякий населенный пункт больше определенного размера, да и вообще не обязательно означал сколько-нибудь крупный населенный центр. Подобным же образом английские слова «merchant», «factory», «peasant» (и это лишь несколько примеров) несут в себе некоторые оттенки смысла, которые не содержатся в их русских соответствиях, но зато и не передают всего их значения по-русски. Невозможность выразить точное значение в переводе на английский в полной мере относится к таким терминам, как «посадские»: английский его эквивалент – «suburbanites» – настолько непригоден, что лучше оставить его по-русски – «posad people».

Неточности или неуверенности в вопросах терминологии не убавляет и то обстоятельство, что русские власти дали правовое определение некоторых социальных и экономических категорий, которые не находили узнаваемых соответствий в реальной жизни. Так, – если привести лишь несколько примеров, – существовали люди, именовавшиеся купцами, которые никогда ничего не покупали и не продавали; были крестьяне, которые годами не показывались в деревне; существовало множество постановлений, запрещавших крестьянам заниматься операциями на денежном рынке, но они тем не менее продолжали этим заниматься. Все эти терминологические проблемы было необходимо решать, и я старался разрешить каждую так, как казалось самым подходящим в конкретном контексте.

Вторая постоянная проблема – неравномерное распределение материала по истории города. От замысла написать всеобъемлющий очерк истории Санкт-Петербурга последней трети XVIII в. вскоре пришлось отказаться, так как выяснилось, что существуют важные аспекты жизни города, о которых известно мало, а в ряде случаев и едва ли возможно узнать больше. Несомненно, проще было бы создать более скромную монографию о хорошо документированных этапах развития города, но это значило бы уклониться от необходимости составить настолько полную картину истории города, насколько это возможно в настоящее время. О некоторых сферах городской жизни можно было бы сказать гораздо больше, чем предлагается здесь. В рассмотрении же других её областей можно было двигаться вперед, лишь опираясь на предположения. Я стремился хотя бы затронуть те стороны и проблемы жизни города, которые представляются мне важными, и коснуться тех перемен, что произошли в них на протяжении екатерининского царствования.

Третья трудность имеет отношение к использованию статистических данных XVIII в. Имеешь ли дело с населением города, с количеством товаров, ему поставляемых, с объёмами импорта и экспорта, с численностью и величиной экономических предприятий или с уровнем заработной платы и цен – всюду встречаешь не согласующиеся друг с другом, противоречивые наборы цифр. Уже в XVIII в. некоторые из этих статистических данных вызывали столько вопросов, что возникали серьёзные сомнения в их надёжности. Например, цифры по импорту и экспорту показывают только те товары, которые проходили через таможню, однако, по донесениям, большой размах имела контрабанда; она настолько отягощала собой импорт, что переворачивала с ног на голову положительный баланс законно проводившейся торговли. Но если цифры столь чудовищно неточны в целом ряде случаев, то можно ли им доверять вообще? И если на их точность полагаться нельзя, то какой смысл или какое основание ими пользоваться?

Очевидно, что статистические сведения, восходящие к XVIII в., надо использовать с осторожностью, но полностью игнорировать их было бы глупо. Когда подобная информация появляется в таких работах, как сочинения Георги и Шторха (а оба они были учёными, причем Шторх даже статистиком по образованию), то к ней можно относиться с большой долей доверия. Большинство официальных цифр можно привлекать к делу, хотя и с оглядкой, если применять один из двух следующих подходов. Так, наличие цифр в источниках уверенно указывает на то, что определённый вид деятельности реально осуществлялся на некотором количественном уровне; учёт мог быть неполным, но он даёт минимальную цифру. Например, часть производившихся торговых операций может оставаться от нас скрытой, но мы твёрдо знаем, что хотя бы на каком-то конкретном уровне данная торговля существовала. Что касается вопроса о том, сколько ещё могло быть и сколько осталось неучтённым, то это уже дело оценок и здравого смысла. Другой подход состоит в допущении того, что статистика показывает, хотя бы в некоторой степени, связи или соотношения между теми или иными явлениями либо видами деятельности. Зафиксированное число рождений и смертей может быть неточным, но изменения, которые они демонстрируют с течением времени, можно считать отражением реальной динамики. Ни один набор цифр невозможно подвергнуть полной проверке, но допущение гласит, что их можно использовать, с само собой разумеющимися оговорками, если нет свидетельств, ставящих под сомнение хотя бы такую степень достоверности. Других цифр у нас нет, а потому имеющиеся данные статистики можно привлекать с не меньшей уверенностью, чем те субъективные и бездоказательные упоминания, которые дошли до нас в нарративных источниках.

Чтобы оценить экономическое и социальное развитие Санкт-Петербурга, надо иметь представление о самом городе. Поэтому в 1-й главе книги описан физический облик Петербурга в 1762 г. Население города является предметом 2-й главы, которая рассматривает как его численный рост, так и социальный состав. Третья часть настоящего исследования, главы 3 и 4, посвящена структуре и функциям городского управления, причём особое внимание уделено переменам, произведённым в них под руководством Екатерины II. Следующие три главы касаются экономической жизни Петербурга. Важной особенностью города была его удаленность от источников товаров повседневного потребления, и в главе 5 рассказывается о том, как решались проблемы снабжения и поддержания экономической жизнеспособности города. В главах 6 и 7 рассматривается развитие коммерции и промышленности. Четвертый раздел исследования, глава 8, возвращает нас к внешнему облику города, каким он стал к концу екатерининского царствования под влиянием перемен, произошедших после 1762 г. Наконец, глава 9 помещает Петербург в общероссийский контекст.

Все даты приводятся по юлианскому календарю, который действовал в России в XVIII столетии. Этот календарь тогда на 11 дней отставал от привычного нам григорианского календаря.

Глава 1 «Я нашла Петербург почти деревянным…»: Санкт-Петербург в 1762 г.

Санкт-Петербург, основанный на невских берегах в 1703 г., с самого рождения раскинулся здесь необыкновенно широко и просторно. В первый же год своего существования город начал разрастаться из трёх отдельных центров. На северном берегу Невы, в Петропавловской крепости, стоял многочисленный военный гарнизон. Напротив, на южном берегу главного русла реки, расположились военно-морские судостроительные верфи, известные как Адмиралтейство. А на Васильевском острове – обширном, по форме несколько напоминающем ромб, – развивался к западу район, предназначенный для жилой застройки. Наличие не одного, а трёх самостоятельных исходных центров заранее говорило о том, что Санкт-Петербургу никогда не суждено было стать компактным средоточием населения.

За первые 60 лет жизни города, пока он рос, следуя планам своих проектировщиков или выходя за рамки их замыслов, его врожденное стремление занимать большие пространства стало ещё заметнее. Величавые дворцы барокко в два-три этажа высотой казались маленькими на фоне разделявших их громадных пустырей. Если почти любой другой европейский город, от Москвы до Лондона, отличался тогда узкими улицами, над которыми нередко нависали верхние этажи домов, то Петербург имел совершенно нетипичный вид. Незастроенные участки зияли между домами даже в центре. Прямо к югу от Адмиралтейства и Зимнего дворца, на открытом пространстве, поросшем травой и именуемом Адмиралтейским лугом, паслись коровы. Для Петербурга были характерны не тесные перенаселённые улочки, а широкие проспекты. Летом они превращались в пыльные равнины, весной и осенью тонули в бескрайней грязи, а зимой покрывались снегом и льдом. И даже там, где улицы были узкими, например вдоль набережных каналов и рек, присутствие воды создавало несомненное ощущение простора.

Невский проспект. План Санкт-Петербурга 1718 г.

Один провинциальный русский помещик, служивший в столице в начале 1760-х гг., находил причины горько сетовать на немалые расстояния, которые ему приходилось преодолевать в служебных поездках по городу: Андрей Тимофеевич Болотов, адъютант генерал-полицмейстера Н.А. Корфа, в первый же день на службе был изумлен тем, сколько времени ушло у него на разъезды.

А.Т. Болотов

Но на второй день ему пришлось ещё хуже. Когда вечером у Болотова спросили, как ему нравится петербургская жизнь, тот, «сделав пренизкий поклон», отвечал собеседнику так: «Ну, брат! спасибо! Ежели так-то все у вас, то прах бы вас побрал и с жизнью вашею! да это и черт знает что! Я так измучился, что не чувствую почти ни рук, ни ног, а спину разогнуть истинно не могу. Я отроду не езжал никогда так много и так измучился, что и не знаю, буду ли в состоянии встать завтра»[33]. Впервые «искрестив» всю Адмиралтейскую сторону «с одного конца до другого», Болотов, сопровождавший верхом карету Корфа, думал: «Господи! Долго ли этому длиться и будет ли этому конец?»[34].

Географическое местоположение

Впечатление бескрайнего города, которое так поразило и удручило Болотова, возникало не только из-за того, что к 1762 г. Петербург разросся вширь, хотя и одного этого было бы достаточно. Это чувство усиливал окружающий ландшафт, почти совершенно плоский и лишь к северу и к югу от города нарушенный линиями холмов моренного происхождения. Плохой сток воды и многочисленные болотистые участки препятствовали интенсивному сельскохозяйственному использованию земель. Местность, где строился город, изобиловала реками и ручьями. Если течение Невы и её рукавов было довольно быстрым, то воды множества болот, топей и протоков едва двигались, а то и стояли неподвижно. Глинистый почвенный субстрат, во многих местах достигавший свыше ста футов в толщину и усеянный ледниковыми валунами, мешал стоку дождевой воды. Впрочем, то, что Петербург разместился в болотистой местности, в XVIII в. не казалось особенно важным. Петра, выбравшего болото местом для новой столицы, начали за это критиковать лишь позднее, в XIX в. Похоже, что проблема болотистого местоположения города приобретала в умах современников всё более и более устрашающие масштабы как раз по мере того, как с осушением всё новых территорий её острота на деле ослабевала[35]. Ближайшие окрестности города были частично покрыты лесами, а кое-где поросли лишь чахлыми деревцами, кустарником и травой. В лесах встречались как хвойные, так и лиственные породы деревьев – преимущественно влаголюбивая ольха, причём из-за сурового климата все они были довольно низкорослыми. Все эти неблагоприятные климатические и географические условия придавали развитию Петербурга уникальный характер.

Самым важным природным фактором, повлиявшим на формирование Санкт-Петербурга, была его река, Нева. Дельта и притоки Невы разделяли территорию города на множество островов, иногда совсем крохотных. Количество этих островов менялось, так как по воле природы Карельский перешеек постепенно поднимался над уровнем моря; этот процесс все ещё продолжается, и по сей день над поверхностью реки выступают песчаные отмели и возникают новые острова. По мнению российских геологов, невская дельта сформировалась в самое недавнее геологическое время именно в результате этого процесса подъёма, а не благодаря осадочным отложениям. Сеть водных протоков занимала такую большую часть общей площади Петербурга, что уже в конце XVIII в. это считали главной причиной низкой средней плотности населения российской столицы по сравнению с другими городами Европы[36].

Сама же река, столь важная для жизни города, преодолевает расстояние меньше 45 миль от Ладожского озера до Финского залива с перепадом высоты на этом отрезке всего в 15,5 фута. При этом Нева несёт громадный объём воды со скоростью на поверхности 3–4 фута в секунду и ежесекундно вливает в Финский залив почти 90 тыс. кубических футов воды – столько же, сколько Днепр и Дон с притоками, вместе взятые. Такое мощное течение реки определяется скорее её неглубоким руслом, чем перепадом высоты. Самая большая глубина Невы в пределах города достигает около 80 футов, а в основном колеблется в разных местах от 25 до 40 футов. Максимальная ширина реки, при разветвлении Большой и Малой Невы, превышает 4 тыс. футов, т. е. свыше 3/4 мили. В самом узком месте она немного не доходит до 700 футов, а средняя ширина её составляет 1300–1900 футов. Эти цифры, относящиеся к XX столетию, справедливы и для XVIII века с его не столь точными измерениями.

Бассейн Невы охватывает огромную территорию на северо-западе России и юго-востоке Финляндии. Кроме того, река служит водостоком для двух крупнейших озер Европы – Онежского и Ладожского. Сегодня в невской воде, как, несомненно, было и в XVIII в., встречается паразит из разряда простейших, Giardia lamblia, распространяемая через фекалии и вызывающая большую часть случаев диареи в мире. Многочисленные упоминания о расстройствах желудка у жителей Петербурга, встречающиеся в письменных источниках на протяжении всего XVIII столетия, служат верным показателем того, что лямблиоз с самого начала был здесь постоянной проблемой. Сама Екатерина частенько жаловалась на «колики» и расстройства желудка.

При всей несомненной важности Невы для города она никогда не была достаточно богата рыбой, чтобы обеспечить сколько-нибудь крупный коммерческий лов хотя бы для местного потребления. До основания города жившие здесь финны дополняли свой рацион речной рыбой. В XVIII в. было сделано несколько попыток наживать капитал на рыболовных промыслах. Участки реки, известные как рыбные места, сдавались в аренду различным предпринимателям. В сезон, когда рыба шла на нерест, случались такие большие уловы, что на главных рыбных рынках сооружали садки, в которых сохраняли рыбу живой на продажу. Для рыбы река служила прежде всего проходом из Финского залива в Ладожское озеро. Поздней весной шла корюшка – особая любимица Петербурга, в свежепойманном виде обладающая неповторимым огуречным ароматом. В XVIII в. в Неве довольно хорошо ловились сиги (рыба семейства лососёвых), но с тех пор они бесследно исчезли. В числе примерно двадцати пяти видов рыбы, водившейся в реке, были также килька, щука, окунь, ёрш, минога и лещ. Весной, когда вниз по течению проходил ладожский лед, тюлени, обитавшие в Ладожском озере, нередко преследовали косяки рыбы до самого устья Невы[37].

По меркам XVIII в. река была очень удобна для транспортировки товаров. На ней с избытком хватало места для многочисленных судов. Прямо у восточной оконечности Васильевского острова, в самом широком месте Невы, разместился большой торговый порт[38]. Гравюры середины XVIII в. – правда, несомненно, стилизованные – изображают на Неве оживленную навигацию: на них можно видеть внушительные линейные корабли, торговые суда, тяжёло нагруженные плоты и баржи, а также небольшие вёсельные и парусные лодки, применявшиеся для перевозок внутри города[39]. Но хотя река была глубока и широка, приходилось следить за тем, чтобы не перегородить фарватер. Уже в 1727 г. были установлены регламенты для перевозки грузов на различных видах речных судов. В последующие годы эти регламенты дополнялись. Так, в 1736 г. императрица Анна Иоанновна (1730–1740 гг.) приказала немедленно отвести все старые суда, нагруженные балластом из камней или кирпича, на одну частную верфь и там разгрузить, а на их владельцев наложить суровое взыскание[40]. Отмели в устье Невы, лежавшие ниже по течению от города, не позволяли кораблям с тяжёлыми грузами проходить в Петербург и обратно, несмотря на попытки углубить дно. Для погрузки и разгрузки товаров с больших кораблей, пришвартованных в Кронштадте (это порт и военно-морская база на острове в Финском заливе, примерно в 10 милях к западу от Петербурга), использовали лихтеры, в первую очередь галеры, имевшие собственную гавань на юго-западной оконечности Васильевского острова. Крупнейшие военные корабли, построенные в Адмиралтействе, переправляли через отмели при помощи камелей – больших приспособлений вроде плавучих доков, которые подводили под корабельный корпус.

К концу 1770-х гг. на Неве установилось оживлённое и разнообразное судоходство. Плоты, баржи и другие средства перевозки с грузами из внутренних областей России прибывали сюда целыми караванами в несколько сотен судов. Они нуждались в доступе к пакгаузам и другим складским территориям и, разгружаясь, соперничали за свободное место со снующими во все стороны лихтерами и морскими торговыми кораблями. Движение по водным путям стало до того напряжённым, что в конце лета 1778 г. императрица Екатерина предложила учредить должность капитана Санкт-Петербургского порта. В его обязанности входило бы руководство всем движением в акватории Невы на пространстве от кирпичных заводов, расположенных далеко вверх по реке, до края суши вниз по течению[41]. Однако после долгих обсуждений и раздумий эта идея так и не осуществилась.

Нева служила Петербургу не только торговой и транспортной артерией. Использовались и богатые возможности её ландшафтов. Когда перспективы невских берегов ещё только начинали применять в качестве фона для величественных архитектурных ансамблей, водная гладь перед Адмиралтейством уже часто служила декорацией для торжественного спуска военных кораблей на воду. В царствование императрицы Елизаветы (1741–1761 гг.) стали чрезвычайно популярными иллюминации и фейерверки.

Иллюминации и фейерверки в Петербурге. XVIII в.

Отражение в реке ярких разноцветных огненных вспышек вызывало особенный восторг зрителей. Бывало, что, готовя эти зрелища, до тысячи человек трудилось в течение нескольких дней[42].

Технические возможности XVIII в. не позволяли построить постоянный мост через Большую Неву. Попасть с одного берега на другой с весны до осени можно было на лодке, а летом также по понтонному мосту, точнее, по настилу, уложенному поверх примерно двадцати достроенных до половины корабельных корпусов. Существовало два таких моста через Неву, они располагались в постоянных местах, и их разводили, чтобы пропустить по реке корабли. Когда же на реке становилось опасно из-за плывущего льда и мосты разбирали (обычно в октябре), мало кто рисковал переправляться на другой берег. Зато зимой река накрепко замерзала, лед достигал толщины в 15–20 футов, и по нему можно было беспрепятственно передвигаться. Более того, на реке для увеселения народа строили ледяные горы, которые вместе с ёлками, вмороженными в лед, создавали иллюзию зимнего парка. На невских рукавах, как и на других реках и протоках дельты, к 1762 г. уже появились постоянные мосты.

Исаакиевский наплавной мост. Литография. 1820-е гг.

В дополнение к естественным водным путям к 1762 г. Петербург обзавелся несколькими каналами. Один из старейших каналов (которым суждено было часто упоминаться в песнях и стихах) представляла собой Мойка – бывшая речушка Мья, русло которой углубили и частично спрямили. Другим каналом была Фонтанка, названная так потому, что из неё забирали воду для фонтанов Летнего сада, пока их не разрушило наводнение 1777 г. Хотя в елизаветинское царствование Фонтанку немного расширили и выпрямили, она, как и Мойка, оставалась зловонной и болотистой, так как течение постоянно забивалось мусором и наносным песком[43]. Появление этих и других каналов отчасти объяснялось стремлением Петра I (1682–1725) построить свою столицу по образцу Амстердама, ведь, с точки зрения топографии, расположение обоих городов было весьма сходным[44].

Каналы в Петербурге служили по меньшей мере трём целям. С их помощью осушали заболоченные земли, особенно на Васильевском острове, где ещё в начале века прорыли каналы вдоль нескольких линий. Кроме того, каналы выступали как резервуары при наводнениях, случавшихся в Петербурге каждый год. И наконец, они продолжали собой систему водных коммуникаций, связывавших город как с внутренними областями России, так и с морскими портами мира через Кронштадт[45]. Пётр хотел, чтобы каналы образовали основную транспортно-коммуникационную систему Северной столицы, что ясно видно на хорошо известном плане Петербурга, созданном в 1717 г. Ж.-Б.А. Леблоном. Этот план предусматривал полную реконструкцию Васильевского острова с превращением его в овал, обнесённый укреплениями по последнему слову военной науки. На территории острова Леблон намеревался разбить сетку городских кварталов, расчерченную каналами[46]. Несколько таких каналов и вправду вырыли в последующие годы, но к 1762 г. их уже засыпали.

Население и окружающая среда

В 1750-е гг., чтобы повысить эффективность управления растущим городом, его разделили на шесть частей согласно очевидным природным границам. Рукава Невы отделяли от остальных районов Васильевский остров и Санкт-Петербургскую сторону. Адмиралтейская сторона охватывала территорию к югу от Невы и доходила до Фонтанки. Литейная часть, названная по крупному артиллерийскому заводу, в ней находившемуся, занимала площадь к северу от Невского проспекта и к востоку от Фонтанки и упиралась в Неву, делающую здесь крутой, почти под прямым углом, поворот. Московская часть представляла собой район вдоль дороги на Москву, расположенный южнее Невского проспекта и восточнее Фонтанки. Выборгская сторона лежала к северу и к востоку от рукавов Невы, откуда начиналась сухопутная дорога в Выборг. В последующие годы, с ростом городского населения, Адмиралтейскую сторону разделят на три, а затем на четыре административные единицы. Литейная часть впоследствии разделилась надвое, как и Московская часть. В каждом случае исходное название сохранялось за одной из единиц. Эти обозначения будут служить на протяжении настоящей книги ориентиром и системой координат. Для того же, чтобы описать территориальное распределение и деятельность городского населения, пожалуй, всего целесообразнее будет рассмотреть, как использовалась в городе земля.

Система землепользования в новой столице России была далеко не статичной. В городе, росшем с такой быстротой, как Петербург, способы и цели использования земель менялись постоянно. Подробный анализ системы землепользования не только показывает, в каких местах была сосредоточена различная городская деятельность, но и проливает свет на повседневные житейские заботы петербуржцев. Изучение использования земли может также многое рассказать нам о том, как в соперничестве за пространство выявлялась важность различных аспектов жизни города: мы увидим, какие площади отводились императорскому двору со всеми его владениями, сколько места занимало жилье для населения, помещения для органов городского управления, коммерческой деятельности, промышленных предприятий, благотворительных учреждений, каковы были участки, отведённые для проведения досуга и под культовые здания. Таким образом, система землепользования не только демонстрирует пространственное распределение видов деятельности, но также раскрывает сравнительное значение, придаваемое каждому из них, и степень дифференциации между ними.

Городские власти с очень раннего времени интересовались тем, как используются земли. В начале 1750-х гг., в связи с большими празднованиями по случаю первого 50-летия Петербурга, была составлена подробная карта города и сделаны памятные гравюры его видов, чтобы прославить облик российской столицы и сохранить его для будущих поколений. Тогда же собрали и проанализировали всевозможные статистические сведения, в том числе и о землепользовании. Полиция представила доклад о распределении земель с указанием количества квадратных саженей (сажень – мера длины, равная 7 футам), занятых под те или иные цели, по всем шести частям города (Адмиралтейская сторона, Васильевский остров, Петербургская сторона, Выборгская сторона, Литейная и Московская части). В докладе были выделены основные виды землепользования и сообщалось, сколько земли остается в собственности казны, сколько находится в частных руках, в распоряжении религиозных и культурных организаций (церквей, школ, монастырей, богаделен, кладбищ и т. п.), какие площади занимают главные городские рынки, а также слободы (т. е. участки, выделенные в своё время для поселения служащих определенных учреждений – Литейного двора, военного гарнизона, Галерной гавани, сухопутного и военно-морского госпиталей)[47]. Согласно этим данным, площадь города охватывала 20,24 кв. км (7,7 кв. мили). Больше половины этой земли принадлежало городским жителям (53,8 %). Ещё 39 % находилось в казённой собственности. Религиозные и культурные учреждения владели 2,7 % земли, на четыре старых слободы приходилось 1,7 %, а на три крупнейших рынка – 0,5 % площади города.

В составе земель, находившихся в частной и казённой собственности, авторы полицейского доклада выделили территории под застройкой (на частной земле это были жилые дома, всевозможные лавки, склады, кузницы и т. д., а на казенной – здания учреждений, пакгаузов, зернохранилищ и пр.), под огородами и садами (включая ботанический сад Медицинской коллегии – Аптекарский огород), под лугами и пастбищами, а также пустыри (см. таблицу 1.1). То, что почти половина городской земли ушла под жилую застройку, кажется неправдоподобным в свете сказанного выше по поводу расползания города вширь. Правда, эта цифра не позволяет узнать, какую именно площадь занимали сами строения на тех участках, где они располагались. Тем не менее она резко противоречит распространенному представлению о том, что Санкт-Петербург был исключительно творением имперских властей, и лишь они обеспечивали его жизнеспособность. Эти данные говорят о том, что городские земли отводились преимущественно под здания, строившиеся за частный счёт и не для государственных целей, да и строители их были не из тех людей, кого власти привлекали к работам в Петербурге. Отсюда следует, что государство не было единственным двигателем физического роста города.

Таблица 1.1

Использование государственной и частной земли. 1752 г.

После частных домовладений вторым по распространённости в столице видом использования земель оказалось строительство зданий различных контор, палат, управлений, дворцов, принадлежавших казне и короне. В 1752 г. правительственные здания занимали, согласно докладу полиции, свыше трети территории города. К ним относились не только дворцы императорской семьи, но и здания государственных учреждений, военного и морского ведомств, в том числе казармы для личного состава, и даже казённые складские помещения. Таким образом, аппарат управления присвоил себе внушительную часть имевшейся в городе земли, хотя не приходится сомневаться в том, что в то время казённым аппетитам было ещё очень далеко до масштабов государственной земельной собственности в следующем столетии.

Судя по отчету о распределении земель за 1752 г., сады и огороды, где выращивались овощи, фрукты и зелень, занимали меньше 5 % (точнее, 4,7 %) городских площадей, годных к использованию. Общественные пастбища, составлявшие 0,7 % территории города, были гораздо меньше по площади, чем требовалось жителям, как выяснилось вскоре при разработке проектов развития столицы в 1760-х гг. Оценка площади незанятых земель или пустошей (всего 5,4 %) кажется заниженной. Большая часть её, несомненно, состояла из болотистых топких участков, характерных для местоположения Петербурга. Вместе с наделами, которые полиция обозначила как огородные участки, незастроенные территории охватывали почти 11 % общей площади города. И только 1 %, согласно докладу, отводился под торговые предприятия.

Самое поразительное в этом полицейском обзоре распределения земель то, что в нём вообще отсутствуют категории землепользования, связанные с большинством важнейших экономических функций в городе. Так, в докладе были отражены три главных городских рынка, где жители покупали необходимые продукты, но роль Петербурга в морской торговле осталась при этом невыявленной, ведь все портовые сооружения и пакгаузы принадлежали казне, а потому оказались скрытыми в общей категории государственной собственности. Наряду с предприятиями оптовой торговли, в документе 1752 г. был и другой «незамеченный» вид использования земель – под промышленные предприятия. Но невозможно было бы включить в этот отчет точный процент земли, используемой под торговлю и промышленность, потому что соответствующие предприятия нередко помещались в постройках другого назначения. Мелкие лавки и мастерские часто находились в скромных жилищах их владельцев. Бывало, что под мануфактурные производства занимали одну или несколько комнат в больших домах, использовавшихся главным образом в иных целях. В общем, можно не без основания предполагать, что ещё как минимум 3–5 % городской территории следовало бы считать занятыми торговыми и промышленными предприятиями, относящимися к сфере экономики.

Анализ распределения земли – это лишь один из способов понять, с какой стороны можно подступиться к описанию облика Санкт-Петербурга в начале царствования Екатерины. Судя по отчету 1752 г., всякий, кто отправился бы прогуляться по городу, мог без труда разглядеть, как по-разному здесь используются земли. И в самом деле, во многих книгах о Петербурге именно прогулка избрана самым удобным приемом для рассказа о нем[48]. Прогуливаясь, человек делает наблюдения и оценки; обычно они бывают субъективными, а не научно-аналитическими. В середине XVIII в. путешественник по столице ясно увидел бы разницу между центральной частью города и отдалёнными районами. А русский человек, знающий Москву и маленькие российские города, сразу же заметил бы и другие отличия.

До того как появился Петербург, традиционный русский город, знакомый нашему путешественнику, можно было схематично рассматривать как имеющий не две концентрические части – центр и предместья, а три. Посередине стоял укреплённый кремль (на северо-западе России именовавшийся детинцем), в котором размещались наследственные или назначенные правители, местные церковные иерархи и специальные воинские подразделения.

В более раннее время кремль также служил окрестному населению убежищем от опасностей. Вне стен кремля располагался посад, где жили посадские люди, главным образом торговцы и ремесленники[49]. Это было податное городское население. Его рабочие места – лавки и мастерские в крытых рынках с аркадами, которые назывались гостиными дворами – располагались там же, в посаде. Посад служил также местопребыванием городских властей. За посадом лежали особые слободы, подчинённые, как правило, казенным приказам и канцеляриям, где могли селиться, кроме служилых, также работные люди, крестьяне, городовые солдаты, пришлые, и где жизнь, наполовину сельская даже в центре многих городов, ещё больше походила на деревенскую[50].

К началу XVIII в. эта традиционная схема стала разрушаться, начиная от кремля к периферии. С расширением надёжных границ государства кремль терял свою важность как оборонительный оплот при нападении. Более того, оживление экономики, расширение денежного обращения, рост торговли, усложнение системы государственного управления, в том числе новые фискальные потребности, – все эти факторы, вместе взятые, к середине столетия подорвали практический смысл существования и посада, и слободы, как и их обособленности. И когда их сущность уже была размыта и искажена под влиянием экономических и социальных сдвигов, налоговая реформа 1775 г. и Жалованная грамота городам 1785 г. окончательно сделали оба эти термина ненужными[51]. В Санкт-Петербурге, где никогда не существовало посада, а окраинным слободам предстояло поглощение городскими районами, воплотился новый для России тип города – без стен и без всякого учета традиционной схемы использования земли[52]. Вместо трёх концентрических кругов старого русского города Петербург на плане состоял из центра, который иногда называли «собственный город», и предместий, или форштатов[53]. Но хотя в XVIII в. строгая концентричность старой схемы уже не в полной мере относилась даже к Москве и к другим городам, между центром и предместьями Петербурга всё же существовали фундаментальные различия в землепользовании и во внешнем облике.

Центр города

По сути дела, центр Петербурга включал в себя несколько отдельных городских районов, которые составляли «собственный город». Эти районы сохраняли относительную независимость друг от друга, потому что размещались на островах, которые в определённое время года могли оказаться почти полностью отрезанными от внешнего мира из-за плывущего льда или снесённых мостов. В каждом из центральных кварталов имелись собственный рынок, продовольственные склады, лавки, церковные приходы[54]. Прогуливающийся современник не мог не чувствовать, что атмосфера той или иной части города сильно отличается от духа других мест. Уже можно было повесить определённый ярлык на человека в зависимости от того, в каком квартале он жил, или пробудить эмоциональные ассоциации, лишь упомянув какое-либо городское название. В административном отношении «собственный город» составляли Адмиралтейская сторона, Литейная часть, южная половина Петербургской стороны и восточная треть Васильевского острова. Это были старейшие части города, которые вполне основательно застроились к концу петровского царствования в середине 1720-х гг.[55]. Здесь на некоторых улицах уже второе или даже третье поколение зданий сменило старые постройки.

Однако, несмотря на эти перемены, отличительная черта Санкт-Петербурга – низкая интенсивность использования земли – сохранялась по-прежнему. Улицы в центре города были широкими, а дома стояли далеко друг от друга. Иногда плотной застройки не допускали умышленно, как показывают три следующих примера. В 1741 г., во время войны со Швецией, срыли дома, непосредственно прилегавшие к Адмиралтейству: ведь если бы неприятель сумел поджечь их, то защитники крепости оказались бы в серьёзной опасности. К тому же эти постройки перекрывали обстрел пушкам Адмиралтейства. В результате этой меры в 1762 г. широкий гласис, засеянный одной лишь травой, уже полностью открывал вид на земляные валы Адмиралтейства (см. карту).

На противоположной стороне реки по тем же причинам оставили незастроенной вторую обширную площадь – позади Петропавловской крепости и Кронверка (где размещались склад боеприпасов и пороховое производство). Тому была и ещё одна причина – угроза для окрестного населения от пушечной стрельбы или от взрыва пороха на складах Кронверка. Третью незастроенную территорию в центре города представлял вышеупомянутый широкий болотистый луг между Зимним дворцом и Невским проспектом, на котором паслись коровы, принадлежавшие дворцовой кухне[56]. Хотя застройка была неравномерной, а местами и совсем отсутствовала, к 1762 г. город мог похвастаться полным набором улиц[57]. На севере его, на Санкт-Петербургской стороне, наш прогуливающийся горожанин, наверное, почувствовал бы себя уютнее всего, так как расположение улиц там очень напоминало Москву и другие старые русские города. Здесь не только улицы были уже, чем где-либо в столице, но и пересекались они под неправильными углами, отчего часто оказывались совсем короткими. На Санкт-Петербургской стороне встречалось мало симметричных четырёхсторонних перекрестков, между тем как Васильевский остров отличался строжайшей геометрической планировкой, которая почти без отклонений следовала петровскому замыслу прямоугольной сетки. Адмиралтейская сторона и Литейная часть росли как по плану, так и естественным путем. Три улицы лучами расходились от центральной точки Адмиралтейства – Невский проспект, уже ставший самым великолепным бульваром города, Гороховая улица и Вознесенский проспект (по порядку с востока на запад) – и доходили по меньшей мере до Мойки.

Центр Санкт-Петербурга. Карта 1753 г.

Они появились согласно плану города, разработанному в царствование Анны Иоанновны после разрушительных пожаров 1736 и 1737 гг. Большинство других улиц, даже если они не были идеальными геометрическими прямыми и не пересекали друг друга точно под прямым углом, отличались шириной и давали несомненное ощущение открытого пространства. Зато по одному внешнему виду было понятно, что Санкт-Петербургская сторона осталась единственным из центральных районов, который не был распланирован, прежде чем там началось оживленное строительство. Это объясняется тем, что здесь не случалось крупных опустошительных пожаров, да к тому же и не было особых причин придавать этой части города парадный вид: здесь размещалось мало государственных учреждений, не было никаких дворцов. Население составляли средние и мелкие торговцы и ремесленники.

За немногими исключениями, во всех больших зданиях, которые можно было встретить во время прогулки, находились правительственные учреждения и конторы, причем каждое высилось само по себе, посреди собственного участка, так что ни с какой стороны его не теснили соседние дома. Больше всего правительственных зданий располагалось на Адмиралтейской стороне, где две важнейшие постройки – Зимний дворец и громадная резиденция прежнего канцлера, А.П. Бестужева-Рюмина, в 1764 г. отданная Правительствующему сенату, – с двух сторон обрамляли само здание Адмиралтейства. В 1762 г. наконец завершилось восьмилетнее строительство Зимнего дворца – уже четвёртого по счёту на этом месте. Строительные материалы, оставшиеся после стройки, ещё валялись вокруг дворца и были убраны лишь незадолго до воцарения Екатерины. Зимний дворец служил не только резиденцией царской семьи, здесь находились также квартиры высших государственных чиновников, многочисленные правительственные учреждения, кладовые для одежды, мебели, посольских даров и разнородного собрания фарфора, кухонной утвари и прочего добра, что накопилось у царской семьи за прошедшие десятилетия, а также жилища множества придворных слуг. Дворцовый чердак был набит разной живностью – курами, утками, кроликами, овцами, козами, свиньями. Поблизости находились здания других государственных учреждений.

План Санкт-Петербурга. 1776 г.

Если почти все крупные правительственные здания располагались на Адмиралтейской стороне, то важнейшее исключение из их числа составляла очень длинная и узкая постройка на Васильевском острове, так называемое здание Двенадцати коллегий. В нём помещались многие из министерств центральной системы управления (коллегии). Коллегии оставались здесь, отделённые рекой от других центральных учреждений, потому что жильё для сотен мелких коллежских чиновников, секретарей и писцов было на Васильевском острове гораздо дешевле и доступнее, чем за Невой[58]. К военным сооружениям в центре города относились Адмиралтейство, Кронверк, Петропавловская крепость, Сухопутный и Морской корпуса на набережной Невы на Васильевском острове. Огромные конюшни близ Мойки обеспечивали лошадьми, экипажами и каретами императорский двор и военное ведомство. Военные использовали и ещё одну городскую площадку – Царицын луг, лежавший на Адмиралтейской стороне прямо к западу от Летнего сада (на карте стр. 43 показаны Кронверк, императорские конюшни и Царицын луг). Летом гвардейские полки проводили на Царицыном лугу строевые занятия, отчего он впоследствии и получил название Марсова поля.

Вид Царицына луга (Марсова поля) от Верхнего (Михайловского) сада

Строевые занятия на Царицыном лугу

Императорские конюшни и Царицын луг

Значительная часть земли в каждом из центральных кварталов использовалась под жилую застройку. Так как официальные императорские резиденции – Летний и Зимний дворцы – были расположены на Адмиралтейской стороне, то большинство приближенных ко двору вельмож, которые сами, как правило, имели большие дворцы с обширными усадьбами, селились там же. В 1762 г. и позднее здесь находились городские особняки выдвинувшихся с начала XVIII в. семейств Бестужевых, Нарышкиных, Остерманов, Разумовских, Шереметевых, Шуваловых, Строгановых, Воронцовых и присоединившихся к ним позже Безбородок, Орловых, Паниных, Потемкиных, Вяземских. К известным людям, жившим на Адмиралтейской стороне, принадлежали и крупные российские купцы – Шемякины, Демидовы, Милютины. Здесь же обосновались члены иностранных посольств и консульств и британские купцы, которые так густо заселяли левый берег Невы в её нижнем течении, что набережная здесь получила название Английской[59].

Однако большинство иностранцев, живших в Санкт-Петербурге, селилось на Васильевском острове. Купцов из их числа привлекала сюда коммерческая активность, присущая этой части города. Помимо порта, принимавшего торговые суда, на южной оконечности острова располагались таможня, товарная биржа и ряд крупных пакгаузов. Учёные представители точных и гуманитарных наук предпочитали Васильевский остров потому, что здесь находились Академия наук, а также военные академии и училища. Дома на острове уступали в размерах жилищам Адмиралтейской стороны, но были вполне вместительными[60].

В начале века Пётр I велел начертить планы и фасады образцовых домов, чтобы частные постройки своими размерами, планировкой и качеством отвечали тому уровню, который он желал видеть в своей новой столице. Было утверждено три основных проекта – дома для подлых (т. е. для простолюдинов), для зажиточных и для именитых людей[61]. В 1762 г. уже не требовалось заботиться о минимальных стандартах для построек в лучших центральных районах города, где цены на землю росли благодаря сосредоточению жителей со средствами и где новое строительство далеко превосходило петровские образцы домов. Дома в Литейной части и на Санкт-Петербургской стороне были поменьше. Жили в них ремесленники, небогатые купцы, некоторое число чиновников и даже рабочих.

В центральных районах Петербурга размещалось несколько крупных промышленных предприятий. Самыми заметными из них были Литейный двор в одноимённой городской части, пороховой завод на Санкт-Петербургской стороне и Адмиралтейские верфи. Внимательный прохожий, конечно, не мог не обратить внимания на мелкие частные верфи, мастерскую по изготовлению тросов и канатов, императорскую стекольную мануфактуру и ряд других предприятий. Как уже отмечалось, множество мелких мастерских и мануфактур устраивалось в зданиях иного предназначения. Богатым людям нередко случалось сдавать одну-две комнаты ремесленникам, которые и жили, и работали в них. Императрица Елизавета была обеспокоена тем, какое множество «фабрик» скопилось в центре Петербурга в середине 1750-х гг., и издала указ выселить их в другие районы. Но, как бывало со многими указами и распоряжениями в XVIII в., к 1762 г. на деле ничего так и не предприняли, чтобы выполнить её волю.

Торговая активность имела два центра: на восточной окраине Васильевского острова (Биржа) и вдоль Невского проспекта на Адмиралтейской стороне (Гостиный двор). Первый из этих центров занимался товарами международной торговли, а второй теми, что потреблялись внутри страны. Такая концентрация коммерческой деятельности на Невском проспекте и рядом с ним, впрочем, не означает, что в других местах не торговали. Как было уже отмечено, в каждой административной городской части имелся собственный розничный рынок.

Но Гостиный двор на Адмиралтейской стороне имел гораздо более крупный товарооборот, чем подобные рынки в других частях города. Это был своего рода центральный рынок, на котором продавались специализированные товары и такие продукты, которые пользовались сезонным и пониженным спросом. Если в Петербурге требовалось найти какой-нибудь редкий товар, то, скорее всего, его можно было разыскать в лавках Гостиного двора и его окрестностей.

И.В. Чесский с рис. М.И. Шапошникова. Биржа и порт со стороны Невы. 1817 г.

Б. Патенсен. Вид на Гостиный двор от угла Невского проспекта и Садовой улицы.

Для грузовых перевозок и транспортного сообщения активно использовались как водные, так и сухопутные коммуникации. Каналы давали удобный и недорогой способ перемещения оптовых партий товаров или грузов большого объёма, которые обычно прибывали в город по воде. Но средства для перегрузки товаров с воды на сушу оставались примитивными. В 1762 г. даже самые развитые водные коммуникации были укреплены по берегам только деревянными сваями, которые вечно гнили или каким-либо иным путём приходили в негодность. Людям следовало с осторожностью подходить к краю набережной, так как берег мог сползти в воду. Мало того, каналы и протоки обычно были мелководны, забиты мусором и отбросами и издавали зловоние. К тому же они отчасти служили и канализационной системой, так что гуляющие находили неприятным слишком долго прохаживаться вдоль каналов.

Улицы нередко пребывали в ещё худшем состоянии. В большинстве своём немощёные, они были засыпаны конским навозом и всяческим сором, который жители выбрасывали прямо перед домом. Изрытые глубокими колеями, в жару затвердевавшими, как камень, в дождь улицы превращались в трясины грязи. Если по улицам не ездили, то проезжая часть скоро зарастала травой. Улицы получше обычно мостили булыжником. В таком виде они становились до того скользкими от снега, льда и дождя, что ездить по ним верхом было невозможно; подобно Болотову, верховые нередко предпочитали пробираться на лошадях по деревянным тротуарам, где было безопаснее[62]. Делались некоторые попытки уличного благоустройства. Всё лучшее в украшении улиц воплощал собой Невский проспект, уже знаменитый своим обликом.

Это был широкий бульвар, обрамлённый с обеих сторон двумя рядами молодых деревьев, за которыми пролегали сточные канавы и тротуары[63]. Но остальные улицы были, увы, не столь великолепны. Больше всего они напоминали насыпные проезды и позволяли разминуться двум экипажам. По обе стороны вдоль проезжей части тянулись канавы с заросшими травой склонами, а вдоль фасадов и заборов прокладывали тротуары, сооружённые, как правило, из неотёсанных бревен[64].

Улицы давали возможность осуществлять ещё один вид городской коммуникации – информационный – при помощи досок для объявлений. Поставленные в тех местах, где проходило много народа, эти уличные газеты содержали статьи с новостями и важные объявления. Особо важные новости громко оглашали специальные чиновники – глашатаи, которых сопровождали барабанщики[65].

Несмотря на то что Петербург имеет репутацию полностью распланированного, искусственно созданного города, проекты здесь чаще не осуществлялись до конца, чем доводились до полного завершения. Правда, страшный пожар 1737 г. позволил заменить скверную застройку Адмиралтейской части новыми зданиями, которые лучше отвечали замыслам Петра, однако в основном Петербургу было ещё далеко до того четко спланированного столичного города, который представляли себе петровские архитекторы. Особенно это касалось закоулков, лежавших вдали от величественных «першпектив», таких как Невский проспект.

Пожар 1737 г. в Санкт-Петербурге

К началу 1760-х гг. жилые дома в городе строились тремя основными способами. Самыми большими и дорогими были каменные или кирпичные постройки. Больше всего их встречалось на участке, ограниченном Невой и Мойкой, несколько меньше – от Мойки до Глухого протока (впоследствии – Екатерининский канал)[66]. Кроме того, к такому типу застройки принадлежали дома в нескольких линиях восточной части Васильевского острова. Они тяготели к архитектурным формам барокко, с пышной отделкой оконных проемов, углов, карнизов и фронтонов. Один английский наблюдатель отметил, что в этих строениях смешались итальянский и голландский стиль; впрочем, это смешение ему показалось неудачным[67]. Частные каменные дома редко бывали выше двух этажей. Они стояли близко друг к другу, нередко строились на линии тротуара, но пока ещё не составляли единого неразрывного фасада. В типичном для этих районов здании подвал возвышался над уровнем мостовой на один-два фута, был облицован камнем и использовался как жилище для слуг или сдавался под лавки торговцам и ремесленникам. Комнаты первого этажа обычно служили хранилищами и кладовыми. В сущности, хозяин с семьей чаще всего занимал только второй этаж. Комнаты здесь были большими, стены толстыми. Крыши самых богатых домов делали из листового железа или меди, а более скромные дома крыли черепицей[68]. Каретный проезд с одной стороны дома вел во двор позади него, где находились каретный и дровяной сараи, кухня и другие служебные постройки. Хотя с улицы казалось, что дома стоят довольно близко друг к другу, а вся принадлежащая им земля рачительно используется, взгляд с высоты птичьего полета мог рассеять это впечатление. На самом деле дома уходили вглубь от улицы всего на две комнаты, а остальное место занимали дворы с беспорядочно рассеянными по ним постройками. На Адмиралтейской стороне, вопреки виду с улицы и несмотря на то что дома здесь строили большие, жилая застройка занимала меньшую площадь, чем в других центральных районах города, потому что земельные участки здесь были просторнее[69].

Самые богатые горожане в Адмиралтейской части жили в настоящих дворцах и владели иногда участками величиной в целый квартал. Такие владения были особенно заметны на территории, расположенной вдоль берега Фонтанки и к югу от Невского проспекта. Частные наделы занимали здесь всю землю между Фонтанкой и Большой Садовой улицей. Подробное описание одного из них, Аничкова дворца, позволяет должным образом оценить их размеры. Аничков дворец на углу Невского проспекта и Фонтанки являлся одной из резиденций императорской семьи, хотя в рассматриваемое время он ненадолго перешел в руки богатого петербургского купца по фамилии Шемякин, а затем к князю Григорию Потемкину[70]. Принадлежавший дворцу надел земли имел 1000 футов в длину и 500 в ширину в самом широком месте (см. карту на стр. 43).

Большая часть земли оставалась незанятой. Настоящего парка не было, так что деревья и трава росли тут свободно. Но это не значит, что на территории находилось мало зданий или что они были невелики по размеру. Прямо за Невским проспектом, лицом к Фонтанке, хотя и заметно отступив от неё, располагался сам дворец; с одной стороны к нему примыкал зимний сад, а с другой – терраса. Между зимним садом и Фонтанкой помещалась кухня – третье по величине строение на участке. Канал в 30 футов шириной вёл к большому продолговатому пруду позади дворца. За прудом высилось здание, использовавшееся в различных целях; в нём, среди прочего, находилась художественная галерея – «италианский дом». К числу других построек на участке Аничкова дворца относились театр, колоннада, три отдельных дома с жилыми квартирами (несомненно, для прислуги), погреба для хранения продуктов, каретный сарай, два дома с кладовыми на первом этаже и жильём на верхних этажах (эти два дома выходили на Большую Садовую улицу напротив Гостиного двора) и амбар. Близ Невского одиноко стояла маленькая беседка посреди обширного пустыря[71]. Из этого подробного перечня зданий явствует, что усадьба Аничкова дворца больше напоминала почти полностью обеспечивающее себя сельское имение, чем городскую резиденцию. Как ни грандиозен был сам дворец, способ использования земли и строений выдавали, по сути дела, именно загородный характер этой резиденции. Её присутствие в центре города говорит о том, что если к 1762 г. земли здесь уже были распределены между владельцами, то оставалось ещё уговорить или заставить их более интенсивно эксплуатировать свою земельную собственность[72].

Неизв. худ. по рис. М.И. Махаева. Аничков дворец. 1750 г.

Вторая архитектурная модель петербургского дома – с каменным или кирпичным основанием и деревянными несущими конструкциями и надстройкой – имела широкое распространение благодаря своей практичности. Такие дома были характерны для окраин Адмиралтейской стороны, некоторых районов Васильевского острова и Литейной части. Город лежал в низине и каждый год страдал от наводнений, а камень позволял сооружать достаточно долговечные фундаменты, способные выдерживать и эти ежегодные испытания, и постоянную, круглый год державшуюся сырость.

Большую часть камня для фундаментов добывали в Путиловском известняковом карьере, расположенном примерно в 40 милях к востоку от города и по сей день снабжающем Петербург строительным материалом. Дерево представляло собой более дешёвый и доступный материал и позволяло быстро надстраивать такие дома над фундаментами. Дом из дерева на каменном или кирпичном фундаменте можно было позднее без особого труда облицевать кирпичом. Деревянные дома на каменном фундаменте были примерно одинакового размера с каменными домами[73].

Жилища третьего вида целиком строились из дерева. Деревянные дома были меньше других, и по мере удаления от центра города их число возрастало. На окраинах почти все постройки неизменно сооружались из дерева. При этом не все деревянные дома были малы и принадлежали небогатым горожанам. Техникой строительства они напоминали американские бревенчатые хижины: круглые бревна укладывали друг на друга, соединяя при помощи пазов на концах, щели конопатили пенькой, льном и мхом. Бревна снаружи нередко обшивали досками, как для тепла, так и для красоты. Деревянные дома, как правило, ставили ближе к краю или к углу маленького участка, чтобы можно было во дворе разбить огород. Историк П.Н. Столпянский приводит живое описание такой постройки: «Домик был деревянным, маленьким, типичным домиком Старой Коломны; наверху крыши шёл резной конёк, резьба была и под окнами; на улицу выходило крылечко с покосившимися от времени ступеньками, лестница в два марша вела на второй этаж, ступеньки и дрожали, и скрипели, и вызывали невольную боязнь – да выдержит ли тяжесть поднимающегося по ней?»[74] Большинство деревянных домов имели подвал высотой от 4 до 7 футов (обычно просто погреб) и один этаж. Дома были тёплые, довольно дешёвые и долговечные. Те, что имели кирпичные подвалы, могли зачастую простоять лет шестьдесят – немало для деревянного дома. Кроме того, их можно было перевозить с места на место, что, кажется, делали нередко[75]. На крупных городских рынках продавались целые дома в виде готовых срубов, что было традиционным для русских городов.

В начале екатерининского царствования центральные районы имели городской вид, хотя и не везде. В отличие от Москвы, Санкт-Петербург не казался большой деревней. В нём хватало и царственного великолепия, и коммерческой активности, и дерзких архитектурных начинаний, чтобы поразить даже самого пресыщенного путешественника XVIII в. Но не везде город выглядел так, как в центре.

Предместья

Если большинство старых русских городов могло похвастаться стенами, которые более или менее четко отделяли город от окраин, то Санкт-Петербург не имел таких определенных границ. Центр здесь перетекал в предместья постепенно, без резкого перехода. Зато между центром и пригородами имелась явная разница в способах использовании земли, и самые дальние окраины Петербурга были неотличимы от многих других городов доиндустриального периода.

Отдалённые предместья городов XVIII в. служили местом для такой деятельности, которая по разным причинам не приветствовалась в их центральных районах. Например, из-за высоких цен на землю из центра на окраины вытеснялись те виды хозяйства, для ведения которых требовались обширные земельные участки. Так, для пастбищ больше подходили пригородные районы, чем центральные. Кроме того, некоторые производственные процессы к тому времени были сочтены слишком вредными или по другим причинам неуместными в городских центрах. Поэтому заводы и мануфактуры, загрязнявшие воздух или воду, чаще всего размещались подальше от центра. Далее, богатые и видные горожане предпочитали селиться в самом сердце городов, а жилища бедняков вытеснялись оттуда в окрестности. Так происходило во многих городах (что, кстати, прямо противоположно направлению демографических процессов в современных американских городах). В Санкт-Петербурге появление тенденции к выталкиванию неимущего элемента из центра на окраины можно отнести уже к 1730-м гг.[76].

Пригороды Петербурга росли как грибы; казалось, что они возникали буквально за ночь, заселённые крестьянами, только что пришедшими из деревни. Жилищами им служили беспорядочные сооружения, сделанные из того материала, какой людям удавалось раздобыть. Здесь царили преступность и повсеместная антисанитария. Однако не все эти посёлки навсегда оставались трущобами. Со временем они начинали постепенно приобретать более приличный вид. Лачуги и хибарки превращались в избы, на месте части построек прокладывали нормальные постоянные улицы; мужчины находили работу, благодаря чему повышался уровень жизни их семей. Этот процесс неоднократно отмечался в доиндустриальных городах. В Петербурге кольцо трущоб неуклонно расходилось всё дальше от центральных районов, по мере того как в столицу мигрировали всё новые и новые переселенцы[77].

Что касается географических границ, то в предместья Петербурга входили те административные районы города, которые не были описаны выше в числе центральных: Московская часть, Выборгская сторона, северная половина Санкт-Петербургской стороны и западная часть Васильевского острова (на карте стр. 43 показаны линии, проложенные на острове поперёк уходящего вдаль Большого проспекта, но домов на них нет). По существу, частью городских окраин могли считаться и другие районы, пусть и не принадлежавшие к городу административно. Например, на Охте, в слободе, основанной Петром I выше Петербурга по течению Невы на месте старой шведской крепости Ниеншанц (Nyenskans), жили судостроители и плотники. Тут было свыше 800 дворов, и главы большинства семейств работали в Петербурге. Хозяйственная жизнь Охтинской слободы была теснейшим образом связана с экономикой Петербурга, так что уже можно было считать её частью города. Другой пример представлял собой островной Кронштадт. Он служил морским портом столицы на её подступах, был крупной военно-морской базой и являлся для Петербурга тем же, чем Пирей для Афин или Остия Антика для Рима.

Кроме того, прямо за застроенными городскими территориями столицы находились дачи и летние дома богатых людей. Они занимали почти всю землю на островах по Малой Неве и оба берега Большой Невы выше Смольного монастыря, расположенного внутри крутого изгиба реки, до того как она разветвляется на рукава и убегает на запад, к морю. Дачи тянулись и вдоль дорог на Петергоф и Царское Село, к западу и к югу от города. Наряду с дачами вдоль рек и дорог размещались промышленные предприятия[78].

Карты, относящиеся к 1750-м – началу 1760-х гг., подтверждают, что в окрестностях Петербурга земля использовалась ещё менее интенсивно, чем в центре. Она активно шла в дело лишь там, где находились рынки, мастерские, лавки, фабрики. Но почти все пригодные земли окраин занимали жилые кварталы, разбросанные здесь и там одинокие крестьянские избы, казармы разных полков, да ещё огороды и пастбища[79].

Конечно, утверждения о том, что, с одной стороны, земли в окрестностях города использовались плохо, а с другой – что в этих местах существовала определенная нехватка земли, противоречат друг другу, но оба они верны. Земли требовалось больше как для всесторонней основательной эксплуатации, так и для менее интенсивного применения. Тому было несколько причин. По мере того как рос город, всё новые площади отходили под дома и другие постройки. Но в то же время город нуждался в землях для устройства огородов, пастбищ для скота, который держали жители, для кладбищ и иного неинтенсивного использования. Общее количество земли, годной к применению, было ограничено некоторыми очевидными факторами. Реки и болота можно было направить в каналы, но не уничтожить совсем, как бы этого ни хотелось. Не существовало правового механизма, посредством которого город мог бы претендовать на обширные пустующие земли двух монастырей в его окрестностях. Нельзя было также забрать землю, на которой стояли дачи и летние дома, и приспособить её под другие нужды. И, разумеется, тогдашний уровень развития средств передвижения ограничивал величину города тем пространством, которое можно было легко и сравнительно быстро преодолеть на лодке или на лошади. В 1762 г. эти проблемы масштабов и интенсивности землепользования были уже вполне очевидны. В царствование Екатерины II власти пытались их решить различными способами[80].

Изучая дошедшие до нас карты и описания предместий Петербурга тех времен, когда Екатерина стала императрицей, мы видим, что лишь немногие из дальних окраин были хорошо развиты или имели в своей основе какие-то планы. Карта города, относящаяся к 1753 г., показывает, что на Выборгской стороне постройки были в основном мелкие. В сетке улиц просматриваются признаки планировки, но всё же этот район по преимуществу рос стихийно. Охта, напротив, выглядит тщательно спроектированной полосой застройки шириной в квартал, тянущейся вдоль правого берега Невы[81]. Также аккуратно была разбита слобода Канцелярии от строений и кварталы казарм Преображенского и Измайловского полков[82]. Окраинные районы Васильевского острова, Санкт-Петербургской стороны, почти вся Московская часть (вместе с Ямской слободой) – словом, все окраины города, кроме названных исключений, развивались без всякого плана. Многие из них были ещё фактически не заселены. Московскую часть в значительной степени занимали пастбища и пашни; западную половину Васильевского острова (кроме Галерной гавани возле Финского залива) и дальние участки Санкт-Петербургской стороны покрывали лишь чахлые кусты и деревья[83].

Некоторые участки на окраинах города раньше использовались в тех или иных целях, но потом пришли в запустение. Странное название Слонового двора носил один из них – место между Литейной частью и Смольным, где императрица Елизавета некогда держала своих слонов, пока их не убил северный климат. На юго-западе города находился Екатерингоф, построенный Петром I для Екатерины I (1725–1727 гг.) в низине, которую часто заливало водой, так что заброшенный дворец медленно разрушался.

К уже названным функциям предместий нужно прибавить ещё хотя бы три. На окраинах размещалось больше промышленных предприятий, чем в центре. Выборгская сторона тогда, как и теперь, была по большей части отведена под тяжёлую промышленность. Здесь находились мельницы, кирпичные заводы, небольшая верфь, кожевенные производства, пороховое предприятие, восковая фабрика, пивоваренные и винокуренные заводы. Подобные же предприятия работали на Петербургской стороне и на Васильевском острове. Куда меньше промышленных производств можно было в 1762 г. найти в Московской части. Во-вторых, в распоряжении религиозных и благотворительных организаций тоже находилось больше земли на окраинах, чем в центре. Два крупнейших петербургских монастыря, Смольный женский и Александро-Невский мужской, размещались на окраинах[84]. Все кладбища, за одним-двумя исключениями, находились там же. Немногие кладбища, расположенные в центре города, продолжали действовать только до начала 1770-х гг. И наконец, в-третьих, каждый год в течение определенного времени некоторые места на окраинах интенсивно использовались под рынки специального назначения. Они прилегали к путям сообщения, т. е. к дорогам, ведшим вглубь страны, и к Неве. Эти сезонные рынки специализировались в удовлетворении ряда насущных потребностей города. Так, когда привозили в город на продажу дрова, их складывали на берегу Невы выше Смольного и продавали в течение всего лета. В начале зимы, перед Рождеством и ещё раз накануне Масленицы, перед наступлением Великого поста, купцы из внутренних районов страны привозили по заснеженным, обледенелым дорогам мороженые говяжьи, овечьи, свиные туши, домашнюю птицу и дичь, оленину, крольчатину и т. п. и живописно выставляли их на продажу на рынке вдоль Московской дороги[85].

Пути сообщения на окраинах были развиты хуже, чем в центре. Кроме Фонтанки, за которой начинались предместья, там имелся только один канал, Лиговский, протекавший восточнее и южнее Фонтанки. Берега Невы за пределами центра города не соединял ни один мост, хотя бы понтонный. Недостатки, присущие системе улиц центральных районов, были ещё заметнее в пригородах. Отсутствие связующих проездов заставляло добираться с места на место кружными путями. Для того чтобы попасть из предместья в предместье, почти всегда приходилось сначала проехать в центр по одной улице, а потом покинуть его по другой, ведущей в нужном направлении. Мостовая, причём чаще бревенчатая, чем булыжная, имелась исключительно на главных улицах, а также позволяла пересечь несколько болотистых участков. Лишь на важнейших направлениях, ведущих из города, власти старались придать улицам презентабельный вид – прорыть сточные канавы, убрать мусор. Эти главные дороги, числом пять, вели в Москву, в Ригу, вдоль южного берега Невы в Шлиссельбург, прямо на юг в Псков и на север в Выборг. Весной и осенью почти непроезжие из-за грязи, они приходили в наилучшее состояние зимой. В самом деле, только покрытые укатанным снегом дороги позволяли привозить большие партии грузов из внутренних областей в Петербург. Тем не менее они использовались круглый год для вывоза товаров из столицы вглубь страны, потому что было всё же легче ехать даже по самым плохим дорогам, чем плыть по рекам против течения[86].

План Петербургской части. 1776 г.

В 1762 г. население окраин ещё нередко жило в слободах – маленьких густонаселенных поселках. В слободе обычно селились работники одного государственного учреждения (например, Адмиралтейства, почтового ведомства), к которому они были приписаны. Этот факт позволяет без труда представить себе, как выглядело типичное предместье в первые десятилетия существования Северной столицы.

Лучший пример из источников того времени дает карта Санкт-Петербургской стороны. Слободы здесь разбивали по берегу реки или на расстоянии двух кварталов от нее. В глубине острова нарезали наделы вдоль главных дорог, как вдоль реки. Кварталы разделяли на длинные узкие участки. Иногда один участок простирался от улицы до улицы, а иногда в длину помещалось два участка. Собственно постройки занимали лишь малую долю земли на каждом участке. Размеры дома в среднем колебались от 15 × 30 футов до 20 × 50 футов[87]. Правда, в других слободах дома бывали опасно скучены, что создавало угрозу пожара. Это было особенно характерно для Ямской слободы в Московской части[88].

Сами дома описать нетрудно. Обычно они относились к третьему из вышеописанных видов жилых строений и были полностью деревянными. Раздобыть строительные материалы в Петербурге всегда было первостепенной проблемой. Болотов живо описал один из способов её решения. Весной 1762 г. работы в Зимнем дворце наконец закончились. На большом поле с сухопутной стороны дворца остались кучи из неиспользованных материалов, кирпича, камней и просто строительного мусора. Власти хотели очистить территорию к Пасхе, но нанимать для этого работников было и дорого, и уже поздно. Тогда обер-полицмейстер придумал план: разрешить горожанам забрать себе всё, что они были в состоянии унести. В назначенный день, как вспоминал Болотов, «со всех сторон и со всех улиц бежали и ехали целые тысячи народа. Всякий спешил и, желая захватить что-нибудь получше, бежал без ума, без памяти, и, добежав, кромсал, рвал и тащил, что ни попадалось ему прежде всего в руки, и спешил относить или отвозить в дом свой и опять возвращаться скорее. Шум, крик, вопль, всеобщая радость и восклицания наполняли тогда весь воздух… а к вечеру как не бывало и всех щеп, мусора и другого дрязга и не осталось ни единого камушка и половинки кирпичной»[89]. При нормальных обстоятельствах покупать материалы было очень дорого, так что многие новопоселенцы, как уже упоминалось, жили в самых ужасных лачугах. Поэтому вид окраинных районов представлял собой картину убогих жилищ в один или два этажа, деревянных заборов, немощёных улиц без фонарей да грязных канав, полных отбросов.

В 1762 г., в начале периода, исследуемого в этой книге, Санкт-Петербург распадался на две очевидные части – центр и окраины, различные и по функциям, и по интенсивности использования земли. Центр определенно превосходил окраины с точки зрения развития градостроительства, но и в нём полезные площади использовались гораздо менее интенсивно, чем в других больших городах Европы. Проектирование затронуло только планировку улиц, да и то лишь в некоторых частях столицы. Город имел неровные очертания, все ещё оставался приграничным, хотя и играл роль одной из двух российских императорских резиденций. В этом отношении он напоминал тогдашний Берлин. Но в последующие три десятилетия Санкт-Петербург резко изменился. Эти перемены подхлёстывал такой быстрый рост населения, какого ещё не бывало в истории российских городов.

Глава 2 «…И обитать в нем всякому любезно»: население и общество

За время царствования Екатерины II население Санкт-Петербурга значительно выросло. Его постоянный численный рост сопровождался далеко идущими изменениями во взаимоотношениях внутри общества. Российское государство уже давно пыталось разделить население на несколько утвержденных законом категорий (сословий), чтобы удовлетворять свои фискальные потребности и получать повинности в форме службы, а также держать общество под контролем. Вершиной этого процесса стало, по выражению Петра Великого, «произведение подданного всероссийского народа»[90]. Но если зафиксированные в праве сословия отражали структуру общества, которое являлось по преимуществу сельским, то для городской среды Санкт-Петербурга они оказались неподходящими и неприемлемыми. В сельской местности перераспределение богатств происходило медленно, а иерархия социальных связей развивалась ещё медленнее. В то же время в городе доходы от коммерции и производства постоянно перераспределялись, что создавало давление на принятое общественное устройство, хотя на деле и не меняло его. Разумеется, эти процессы не воздействовали в равной степени на всех горожан. Так, торговцы и ремесленники, прибывая в город, быстрее втягивались в его жизнь, чем крестьяне, многие из которых проводили в столице лишь по полгода и потому сохраняли гораздо более прочные связи с родной деревней. Внушительное население иностранного происхождения тоже поддерживало связи с родиной, и многие возвращались туда, прожив годы в Петербурге. Но откуда и зачем все они ни являлись бы в новую столицу России, эти переселенцы к концу правления Екатерины сделали Санкт-Петербург шестым или седьмым по численности жителей городом Европы. Возможно, жить здесь было не так уж «любезно» всякому, как утверждал Василий Тредиаковский в своих стихах 1752 г., приведённых нами в названии этой главы, но всё равно люди ехали в Петербург[91].

Игра чисел

Оценить величину населения Санкт-Петербурга в тот или иной момент крайне трудно – получается страшный разброс цифр. Многие историки согласны с подсчётами, дающими цифру около 120 тыс. человек в начале царствования Екатерины и почти 220 тыс. в его конце[92]. Весьма примечательно, что данные эти были опубликованы ещё в 1830-е гг. Министерством внутренних дел и с тех пор никем не оспаривались. Но их точность можно поставить под сомнение по нескольким причинам. Судя по всему, эти подсчёты основаны на полицейских рапортах, которые составлялись весьма формально. Полиции вменялось в обязанность регулярно представлять данные о численности городских жителей на предмет предупреждения чрезвычайных ситуаций, например в случае нехватки продовольствия: властям требовалось знать, сколько продуктов им следует держать в запасе на складах. Но не нужно слишком долго вчитываться в эти документы, чтобы убедиться в том, что каждый еженедельный полицейский рапорт списан с предыдущего. Ведь всякий раз пересчитывать жителей заново было слишком обременительно и долго. Со временем цифры, сообщаемые полицией, и реальная численность населения резко разошлись. Полицейская статистика не успевала за истинным ростом населения. Её данные сильно отличаются от показаний других – чрезвычайных – докладов о состоянии населения, которые составляли полицейские чиновники по различным поводам. Более того, еженедельные полицейские рапорты охватывали лишь территорию в пределах административных границ города, хотя населённые районы всё расширялись и давно уже вышли за официальные городские пределы. К тому же в то время, когда проводились эти границы, в них не включили несколько населённых окраинных районов, в том числе кварталы Охты и Галерной гавани, жители которых явно принадлежали к числу горожан – во всяком случае, в экономическом отношении. Таким образом, столичная территория «Большого Санкт-Петербурга» фактически охватывала и население, живущее вне официальных административных границ города[93].

Более чем вероятно, что цифра 120 тыс. слишком велика для 1762 г., а цифра 220 тыс. слишком мала для 1796 г. Исследование Н.А. Варламовой показало, что, по данным приходских книг, в которые вносили сведения о православных прихожанах, являвшихся к исповеди и причастию, в начале 1770-х гг. численность их не превышала 70 тыс. человек[94]. В 1730-е гг. Святейший синод ввёл единую форму отчетности – исповедальные ведомости, в которых надлежало учитывать каждого человека, независимо от пола и возраста, от младенцев до стариков. Их сводили в категории, начиная с духовенства, военных, затем шли казённые работные люди и т. д., по всему спектру населения. Учитывался каждый, кто проживал в каком-нибудь жилище – в частном ли доме, в казенном здании, в казарме, в бараке для работных, в больнице, в богадельне, в монастыре, в воспитательном учреждении, даже в доме у иноверца. Имена людей, приходивших на исповедь в чужом приходе, полагалось пересылать в их приходскую церковь по месту жительства для включения в ведомость. Хотя сведения из тридцати восьми приходов Петербурга за 1762 г., вероятно, неполны (согласно им, здесь насчитывалось всего лишь 52 298 православных), едва ли истинная численность населения могла быть в два с половиной раза больше (таблица 2.1). Из-за Семилетней войны количество войск в городе в 1762 г., несомненно, было немного меньше, чем в 1750 г., и снова упало в 1772 г., когда часть гарнизона отправили на юг воевать с турками и в Польшу, чтобы осуществлять её первый раздел.

Таблица 2.1

Православные, являвшиеся к исповеди в Санкт-Петербурге[95]

Независимо от того, как церковь считала своих прихожан, для наших целей следует включить в оценку численности также временное население Петербурга, хотя эти люди и проводили почти по полгода вне города. Они существенно увеличивали собой численность рабочей силы в столице в те шесть – восемь месяцев, что жили в Санкт-Петербурге. Временные жители обитали то в столице, то в своих провинциальных городах и в деревнях, главным образом потому, что зимой в Петербурге для них было мало работы и именно в это время жизнь здесь дорожала. Кроме того, присутствие работников периодически требовалось и в деревне, так что им выгоднее было ежегодно переселяться в город и обратно, чем содержать здесь постоянное жилье[96].

Солдат, размещённых в городе, иногда включали в оценки населения, а иногда нет. При Екатерине Петербург служил постоянным местом дислокации гвардейских полков – Преображенского, Семеновского, Измайловского, Конного. Почти весь их личный состав жил в полковых казармах. Сверх того, части регулярной армии постоянно переводили из гарнизона в гарнизон, поэтому в Петербурге всегда находились какие-нибудь подразделения кавалерии, несколько полков пехоты, артиллерия, инженерные войска, казаки, матросы, морская пехота. Большую часть екатерининского царствования солдаты регулярной армии стояли не в казармах, а на частных квартирах, и нередко с ними жили венчанные (или невенчанные) жёны с детьми. Только эти войска в начале царствования насчитывали 25 тыс. человек, а к концу его составляли свыше 40 тыс.[97]. Так как количество войск было довольно устойчивым, а члены солдатских семей нередко участвовали в экономической жизни города, их тоже следует включать в общую численность населения, если стремиться к полноте картины.

Прибавив данные об этих группах населения к цифрам, представленным полицией, мы получим на начало екатерининского царствования численность жителей столичного региона, равную по меньшей мере 100 тысячам. К концу же его, когда площадь города немного выросла, население увеличилось примерно на 150 тыс. человек и достигло около 250 тыс. Фактический прирост мог быть ещё больше. В докладах за 1786 г. генерал-полицмейстер Рылеев при помощи подсчетов и оценок определил, что в январе, когда цифра была минимальной, она составляла 247 572 человека, с конца июня и в течение всего лета достигала 300 тыс., а к концу года снизилась до 255 696[98]. С другой стороны, И.Г. Георги в своем объёмистом опубликованном описании города, оперируя цифрами за 1784–1792 гг., предоставленными ему полицией, а также данными четвертой ревизии, т. е. подушной переписи податного населения, и сведениями статистиков из Академии наук, пришёл к общему результату от 200 тыс. до без малого 228 тыс. человек. К тому же в это число, по его словам, не были включены «ещё большая часть придворного штата, бывающие здесь пехотные и конные полки и пр.»[99]. На фоне данных Рылеева и Георги можно считать вполне правдоподобной оценку населения города к концу екатерининского царствования в четверть миллиона человек.

Само собой разумеется, что любой из этих показателей численности населения столицы, как и в целом по России того периода, должен использоваться с осторожностью. Точность их весьма сомнительна, так что их можно считать лишь ориентировочными. Главная польза этих цифр состоит в том, что они демонстрируют текучесть городского населения. Из-за оживлённого притока и оттока жителей было почти нереально установить надежно точную численность на какой-то отрезок времени, хотя бы на протяжении года. При этом каждую из вышеприведенных цифр кто-нибудь считал верной для Петербурга конца XVIII в. И даже если по меркам сегодняшней статистики они не могут быть признаны точными, они всё же демонстрируют общую ситуацию и пропорциональное соотношение между группами населения. Других цифр у нас нет, и сколь бы неполную картину они ни создавали, это всё же лучше, чем ничего.

Все наборы цифровых данных, полученные в XVIII в., говорят о том, что темпы прироста населения Петербурга были неравномерными. Например, период 1770–1775 гг. показывает убыль примерно в двести человек, что, вероятно, можно приписать суровым мерам, введённым в 1771–1772 гг. для защиты столицы от чумы, а также увеличению рекрутского набора и переброске войск на войну с Турцией. В первое пятилетие 1780-х гг., напротив, население возросло на восемнадцать тысяч (т. е. на 10 %) – это к тому времени был самый сильный скачок численности при Екатерине (см. таблицу 2.2)[100].

Таблица 2.2

Рождаемость, смертность и естественная динамика численности населения на 1000 человек

На графике 2.1[101] показаны данные о рождаемости в Санкт-Петербурге за 1764–1790 гг. по сведениям, собиравшимся губернаторами[102].

Невозможно с уверенностью оценить, насколько они точны, но хотя бы некоторая степень надежности подтверждается сводным коэффициентом соотношения мальчиков и девочек за весь период (105,1: 100), так как этот показатель отвечает естественной пропорции. Поскольку для ведомости, по-видимому, собирались данные о рождении младенцев обоего пола, то ежегодные цифры можно сопоставлять с известной долей уверенности. Особенно примечательно в этих цифрах то, что число рождений на тысячу населения, оставаясь сравнительно устойчивым, было примерно на четверть ниже, чем традиционная рождаемость в сельской местности (она составляла 40 на 1000). Это явление легко объясняется стойкой диспропорцией мужчин и женщин в Санкт-Петербурге, так как в город мигрировало меньше женщин, чем мужчин. В ситуации, когда население увеличивалось в основном за счет мужчин, едва ли можно было ожидать роста рождаемости на тысячу человек. Для того чтобы узнать, не сокращался ли коэффициент плодовитости, следовало бы разделить население по полу, но сохранившиеся данные, к сожалению, этого не позволяют.

То, что в население города вливалось всё больше мужчин, выявляется при анализе городской статистики смертности (график 2.2), которая свидетельствует о значительно большем численном перевесе мужчин, чем цифры рождаемости.

График 2.1. Рождаемость в Санкт-Петербурге (1764–1790 гг.).

График 2.2. Смертность в Санкт-Петербурге (1764–1790 гг.).

Сравнивая данные о рождаемости и смертности, мы ясно видим, что в целом естественный прирост населения был незначительным и далеко не достаточным для того, чтобы объяснить, почему население при Екатерине выросло со ста тысяч до четверти миллиона и даже больше. В течение 19-ти из 27 лет её царствования в городе рождалось больше людей, чем умирало. Из тех восьми лет, когда смертность превышала рождаемость, два года были отмечены нехваткой хлеба или просто чрезвычайно высокими ценами на него (1766 и 1786 гг.), а ещё шесть лет выпало на войны (1770–1772 и 1788–1790 гг.). Крайне резкий рост мужской смертности в конце 1780-х гг., несомненно, вызван тем, что солдат, раненных или заболевших в военных походах против шведов, недалеко от Петербурга, доставляли в город, где они и умирали. Если не принимать в расчет годы, когда велась война, превышение рождаемости над смертностью в среднем составляет 977 человек в год. С учетом же военных лет получается, что в Петербурге рождалось в год примерно на 367 человек больше, чем умирало. Из-за преобладания мужчин в столице было гораздо меньше рождений на душу населения, чем в любом другом большом европейском городе. Похоже, что здесь также был ниже процент детской и младенческой смертности[103]. С учётом всего этого громадный прирост населения Санкт-Петербурга нельзя в первую очередь приписывать естественному увеличению.

Этот прирост был большей частью вызван миграцией в город из русской деревни, в основном – бессемейных мужчин в поисках работы. Многие приходили по своей воле или по распоряжению властей в юном возрасте наниматься в подмастерья. По этой причине большую часть подростков 16–17 лет составляли юноши: их было 60 %, а на долю девушек приходилось 40 %. Среди взрослых диспропорция была ещё заметнее, в чём отражалось также присутствие в городе многочисленного военного гарнизона[104]. Дисбаланс усилился к концу столетия. Если в 1750 г. соотношение мужчин и женщин составляло примерно 14: 10, то к середине 1780-х гг. оно поднялось до 20: 10 и продолжало расти[105]. Преобладание мужчин в статистике Петербурга подтверждается и сведениями об уровне смертности. Ежегодно здесь умирало по крайней мере на две трети больше мужчин, чем женщин, а в середине 1780-х гг. мужская смертность более чем вдвое превышала женскую. Статистика других русских городов не показывает столь подавляющего большинства мужчин. Только столица принимала огромный поток работников, приходивших без семьи[106]. Такая модель, сформировавшись при Екатерине, оставалась характерной для Петербурга и в течение следующего столетия, обеспечивая потребности города в рабочей силе для строительства и промышленности.

Перевес рождаемости над смертностью, пусть и небольшой, поражает, так как он противоречит опыту большинства других европейских городов начала Нового времени. Вообще обычно города показывали явное превышение смертей над рождениями, что заставляло большинство наблюдателей заключать, что города являются менее здоровым местом для жизни, чем сельская местность. Против этой точки зрения выступил А. Шарлин, предположив, что миграция в города приводила к росту уровня смертности, потому что большинство переселенцев не привозило с собой семьи, а значит, не участвовало в повышении уровня рождаемости в городах[107]. Однако в Петербурге, судя по всему, несмотря на такой приток населения, какого не испытывал в то время ни один европейский город, всё равно было больше рождений, чем смертей. Это соотношение сохранялось, несмотря на данные за 1790-е и начало 1800-х гг., показывающие, что в Петербурге было меньше жителей старше 60 лет, чем в любом другом городе Европейской части России. Современники приписывали это нездоровому петербургскому климату[108]. Но тот факт, что низкий уровень рождаемости в столице всё-таки превышал уровень смертности, предполагает и другие возможные объяснения. Может быть, те, кто переселялся в город в репродуктивный период своей жизни, в старости покидали его, возвращаясь умирать к себе в деревню или домой в Европу? Судя по субъективным наблюдениям, такая вероятность существует. Вероятно также, что город был ещё так молод и процессы миграции начались так недавно, что просто не успел состариться слой первых переселенцев. Так как на работу в город стремились молодые люди, то резкого роста естественной смертности среди мигрантов следовало ожидать не раньше, чем через несколько десятилетий после начала массовой миграции.

Таблица 2.3

Население Санкт-Петербурга в 1801 г. (по сословиям)

Крестьяне – простые работники – составляли самую большую группу переселенцев, но и другие категории населения были представлены в Петербурге, как ясно показывает проведенная советским историком А.Г. Рашиным сравнительная оценка численности разных сословий в 1801 г. (таблица 2.3). Согласно его оценке, свыше трех восьмых жителей города были крестьянами, так как большинство дворовых людей принадлежало к этой категории[109]. В Петербурге жило вдвое больше дворовых, чем дворян. Почти пятая часть населения служила в армии и на флоте. В большинстве этих аспектов столица отличалась от других русских городов.

Социальный состав населения

На протяжении XVIII в. российское государство пыталось распределить своих подданных по взаимоисключающим категориям, основанным на форме их службы государству. Разумеется, и до петровских реформ начала века большая часть населения уже относилась к той или иной обширной группе. Верхушку общества составляли дворяне, обязанные лично служить государству, как правило, в форме несения военной службы. Внизу помещались крестьяне, разбитые на различные подгруппы в зависимости от того, кому принадлежал их труд – прежде всего государству (государственные крестьяне), помещикам (крепостные крестьяне) или церкви (церковные крестьяне). Немногочисленные горожане (гости, гостиная сотня, посадские люди), составлявшие около 3 % населения, были обязаны время от времени выполнять как денежные, так и отработочные повинности. Служители церкви несли перед государством повинность духовного окормления всего народа и к тому же платили налоги. Петровские реформы упростили эту систему, повысив унификацию повинностей всех категорий населения (в том числе путем введения подушной подати с большинства из них); одновременно была сделана попытка распределить по конкретным нишам все группы, до тех пор избегавшие включения в сословия и обложения повинностями. Вся эта система была внедрена ради того, чтобы упорядочить поступления в казну.

Устанавливая официальный статус для каждой группы общества, государство оставляло открытыми лазейки, позволявшие перебраться из одной категории в другую. Но в целом задача состояла в том, чтобы создать систему, не подверженную изменениям, и извлекать максимальные доходы для казны из фиксированного устройства общества. Социальное «состояние» медленно эволюционировало в сословие – это понятие историки, изучающие XIX в., обычно используют, анализируя общество[110]. Однако в XVIII в. группы общества были более аморфными, так как ещё шел процесс их формирования и устанавливались параметры их отличий друг от друга. В правовых дефинициях наблюдалось больше чёткости, чем в реальной действительности. Каждой категории полагались особые права и привилегии, только ей присущие обязанности перед государством и собственное место в социальной иерархии. Людей, которых невозможно было отнести ни к одной из основных групп, помещали в общую категорию разночинцев[111]. Но эта зафиксированная в праве система социальной дифференциации предназначалась для статичного общества, в котором каждая категория в целом придерживалась своей постоянной роли; однако на деле в России такой ситуации никогда не существовало ни в городе, ни в деревне.

Ещё меньше, чем для относительно стабильной сельской местности, такая система годилась для растущего Санкт-Петербурга. Официальная категория, к которой принадлежал человек, не всегда совпадала с тем способом, которым он зарабатывал на жизнь. Например, к купцам и ремесленникам официально принадлежали только те, кто был приписан к купеческим гильдиям или ремесленным цехам. Люди, занятые этими профессиями, но по каким-либо причинам не приписанные к соответствующим корпорациям, не считались купцами и ремесленниками. Хотя назвать точные цифры невозможно, но, судя по всему, немало людей, занимавшихся в Петербурге торговлей и ремеслами, так никуда и не приписывалось[112].

Далее, для такой сельской категории, как «крестьянин», в городе места не было. Поэтому крестьянам, жившим в Петербурге, для того чтобы стать городскими жителями, необходимо было приписываться к официально признанным категориям городского населения. Если они этого не делали, то и горожанами не считались. Приобретая же статус городских жителей, крестьяне попадали в другие группы. Те, кто не приписывался к цехам и гильдиям, оказывались в числе посадских людей. После 1785 г., если они имели собственные дома, то попадали в разряд «настоящих городовых обывателей». Дворовые же ни в какие разряды горожан не попадали, даже в низшую категорию посадских людей.

Кроме того, эта система классификации не учитывала новые виды деятельности. По крайней мере одна группа, приобретавшая всё большую важность, а именно чиновная бюрократия, включала в себя выходцев из разных сословий – дворянства, купечества, духовенства и т. д. Чиновничество, официально не признанное как сословие, начинало тем не менее складываться в особую группу городского населения с собственными ценностями, интересами и мотивами поведения[113].

Итак, в XVIII в. система социальной дифференциации в столице определялась официальной сословной принадлежностью, а не экономической деятельностью. Но поскольку эта система сословий фактически не отражала все виды занятий петербуржцев, то в настоящем исследовании большее значение придается их экономической и социальной функциям, чем классификации по сословиям. Таким образом, мы будем рассматривать городское население не столько исходя из сословной системы XVIII в., сколько ориентируясь на классификацию жителей по социальным и экономическим ролям, которые они играли в городской жизни. В Петербург людей приводила не сословная принадлежность, полученная от рождения, а род занятий, поэтому их место в жизни города лучше всего объясняется их экономической функцией. Необходимость заново определять социальные категории, отражающие реальность Петербурга, ясно показывает, что жизненная энергия, динамика развития города была чрезвычайно высока. Власть не успевала осмысливать идущий процесс урбанизации и тем более контролировать и направлять его посредством планирования. В новой системе классификации некоторые группы в целом остаются прежними, но другие выходят за рамки ряда категорий XVIII в. Шесть групп, которые мы выделяем и рассматриваем ниже, – это городская аристократия, гражданские государственные служащие, торговцы, ремесленники (включая и не приписанных к цехам), военные, работники (в том числе подёнщики и прислуга). Численность духовенства была так мала, что его рассмотрение носит лишь дополнительный характер. Эти подразделения ни в коем случае не представляли собой социальные классы и явственно отличались друг от друга образом повседневной жизни. Место каждой группы в социальной системе и роль в экономической жизни можно определить в общих чертах следующим образом.

Группа, названная здесь городской аристократией, может быть также описана как богатейшее титулованное и нетитулованное дворянство, к которому можно добавить и крупнейших купцов. Эта группа образовывала не только официально признанную верхушку общественной структуры, но и стояла на вершине экономической иерархии. Она пользовалась более широкими законными правами и привилегиями, чем любая другая группа. В самом деле, привилегированный социальный статус дворянства проистекал из его глубокого и прочного правового превосходства над остальными категориями горожан, дарованного государством. Городская аристократия владела половиной каменных домов в городе, расположенных главным образом вблизи от центра, на лучших участках, выходящих на реки и каналы. У многих имелись ещё и загородные дома за окраинами города или по берегам Финского залива.

Городская аристократия тяготела к более роскошному образу жизни, чем любая другая группа. Богатейшие её представители, высокородные вельможи, стремились превзойти друг друга богатством и окружали себя множеством слуг. Известнейшие и богатейшие аристократы выставляли напоказ, сверх обычного штата домашней прислуги, толпы ливрейных слуг на особых ролях – конюхов, кучеров, егерей, буфетчиков. Кирилл Григорьевич Разумовский держал в городе свыше двухсот слуг, а о Шереметевых говорили, что у них целых триста[114]. Никакая другая категория населения не могла подражать им в такой нарочитой пышности. Именно этих людей чаще всего приглашали на придворные приемы, маскарады, балы, и это в их дома сама Екатерина нередко заглядывала на обед, скоротать вечер за картами или на какое-нибудь другое светское собрание[115].

Имена каких семейств ассоциируются с этой группой? Во-первых, те дома, что были глубоко вовлечены в придворную жизнь. Это были хозяева дворцов. К их числу принадлежали не только обладатели высших государственных должностей, но и придворные чины, а также члены их обширных семейных кланов. В работе Д. Рэнсела, посвящённой политике придворных «партий» в екатерининской России, названы многие из них. В первую очередь это имена Бестужевых, Долгоруких и Долгоруковых, Куракиных, Орловых, Паниных, Потемкиных, Шереметевых, Шуваловых, Трубецких и Воронцовых, но были и другие, не занимающие видного места в исследовании Рэнсела – Белосельские, Бецкие, Демидовы, Нарышкины, Юсуповы. Высокопоставленные военные нередко имели в Петербурге дома, в которых жили их многочисленные родственники в те долгие периоды, когда сами они отсутствовали. Например, М.И. Кутузов, будущий победитель Наполеона, в конце 1760-х гг. унаследовал от отца дом на берегу Невы и продолжал содержать его, несмотря на свои длительные отлучки из города[116]. В числе привилегированного купечества значились русские имена Болин, Чулков, Северин, Шемякин, фамилии голландцев Бахерахта и Бетлингка, британские дома Кейли, Гарднер, Гомм, Шэрп, Сазерленд, Своллоу и Томсон, армяне Маничар и Лазарев.

М.И. Кутузов

Эта городская аристократия лучше всех разбиралась в последних модах из Западной Европы и больше всех была им привержена. Время от времени элегантные дамы появлялись в торговом порту, чтобы поскорее узнать, что нового в парижской моде. В городе процветали портные и парикмахеры – изготовители париков, обыкновенно иностранцы. Богачи держали собственных цирюльников и платили им внушительное жалованье. Вполне естественно, что люди, не столь привыкшие следовать капризам госпожи моды, находили в подобном поведении своих сограждан немало поводов для насмешек. Вот один пример: издатели журнала «И то и се» в одном номере писали, что люди высшего общества все делают «по моду» (т. е. по моде, à la mode). Они одеваются «по моду», ходят «по моду», говорят и думают «по моду» – даже бранятся «по моду». В конце статьи раскрывались пути культурного влияния: там говорилось, что Петербург внимательно следит за новинками из Парижа, Москва подражает Петербургу, а провинция изо всех сил старается не отстать от Москвы[117]. Конечно, только у высшей группы общества были и средства, и желание столь рабски следовать европейской моде.

Городская аристократия включала в себя многих, но, разумеется, не всех дворян, живших в Санкт-Петербурге. Никоим образом все они не могли – даже если бы хотели – вести подобный образ жизни. Многие дворяне не располагали средствами, которые позволяли бы им жить праздно. Если уж на то пошло, беднейшие дворяне часто шли служить мелкими государственными чиновниками и с трудом сводили концы с концами. Материалы долговых расписок говорят о том, что большую часть должников составляли военные и гражданские служащие низших рангов с дворянскими титулами[118]. Но, несмотря на это, процент дворян, которые могли считаться бедными, был в столице явно гораздо ниже, чем в сельской местности, так как Санкт-Петербург всё-таки привлекал главным образом тех, кто стремился добыть себе богатство, общественное положение и власть.

Городские аристократы являлись прежде всего потребителями, а не производителями. Своей тягой к роскошной мебели, одежде, экзотическим лакомствам они давали средства к существованию множеству ремесленников и торговцев. Деньги, которыми они расплачивались за эти товары, поступали в основном из сельских имений за пределами Санкт-Петербургской губернии. Конечно, многие дворяне также получали крупные доходы прямо в городе – некоторые пускались в торговлю, сбывая оптовым торговцам продукцию своих имений, или содержали промышленные предприятия, как граф Ягужинский, владелец фабрики шелковых чулок (до тех пор, пока долги, вызванные бурной жизнью графа, не заставили кредиторов лишить его права выкупа фабрики), или князь Потёмкин, имевший стекольный завод и несколько кирпичных производств, или князь Несвицкий, глава компании, строившей торговые корабли. Но, богатые или бедные, все дворяне из числа столичной аристократии всегда могли претендовать на высший правовой и социальный статус, соразмерный их происхождению или заслугам.

Вторую четко выделяющуюся группу населения Санкт-Петербурга составляли государственные служащие. Этот разряд, разумеется, включал в себя высших администраторов, управляющих, словом – людей, принимавших решения, но в гораздо большем количестве в него входили мелкие чиновники, копиисты, секретари и другие бюрократы, которые составляют любой государственный аппарат. В то время ещё не существовало представления об этой группе как об отдельной категории городских жителей. Если в 30-е гг. XIX в. Николай Гоголь уже высмеивал их в своих сатирических произведениях, то в XVIII в. их присутствие едва намечалось в статистике, обозначаемое такими словами как «чиновник» или, реже, «разночинец» – эти термины относились к государственным служащим недворянского происхождения[119]. Из дворянства тоже происходили многие служащие бюрократии, и даже должностные лица, стоявшие на низших ступенях служебной лестницы, нередко бывали дворянами по рождению. В этот период, с ростом числа государственных служащих, занятость в системе гражданского управления всё больше приобретала признаки профессиональной карьеры[120]. В начале царствования Екатерины в Петербурге насчитывалось меньше 10 тыс. гражданских служащих, а к концу столетия в столице трудилось уже около 35 тыс. государственных чиновников. В итоге доля петербуржцев, занятых на государственной службе, выросла с 7 % почти до 14 % – заметная бюрократизация городского населения. К 1796 г. чиновники составляли третью по численности группу населения после крестьян и военных и быстро догоняли последних[121].

Чиновники в большинстве своём селились поблизости от тех учреждений, в которых работали. Так как ядро администрации – здание Двенадцати коллегий – помещалось на Васильевском острове, то многие мелкие чиновники предпочитали жить в этой части города. Также немало их обитало на Петербургской стороне. Из-за того что чиновники низкого ранга на своё скудное жалованье не могли себе позволить покупать землю и дома, множество их нанимало жильё, от удобных квартир до жалких комнатушек. Случалось, что чиновники работали и жили по одному и тому же адресу, т. е., спали на чердаке или в подвале своего учреждения[122].

После издания в 1785 г. Жалованной грамоты городам чиновничество занимало в городе странное положение (см. главу 3, с. 146 и след.). Дело в том, что в Грамоте их совершенно не приняли в расчет при определении групп, призванных составлять городское сообщество и участвовать в городском управлении. Это было важное упущение, так как, судя по предварительным исследованиям, гражданская бюрократия к концу екатерининского правления уже являлась, в сущности, самовоспроизводящейся группой[123]. Её социальное происхождение было различным. Одна треть происходила из дворянских семейств, ещё одна треть – из служилых недворян, как гражданских, так и военных. Оставшуюся треть составляли выходцы из купечества, ремесленники, иностранцы, мещане, крестьяне. Подавляющее большинство не имело иных источников дохода, кроме казённого жалованья, а это значит, что лишь немногие из них могли быть приписаны к гильдиям, цехам или к посаду. Мало кто из чиновников владел недвижимостью, а значит, мог быть внесен в число «настоящих городовых обывателей», т. е. в первую категорию согласно Жалованной грамоте. Фактически этот документ не предусматривал включения казенных служащих в число законно зарегистрированных городских жителей. Несмотря на то что они составляли шестую часть населения Петербурга, они не могли участвовать в делах города, если не были приписаны к какой-то из официальных категорий, а это выпадало на долю лишь немногих из чиновников. Очевидно, что большинство оставалось никуда не приписанным, т. е. фактически они жили в городе, но не считались членами городского сообщества.

Подобно гражданским служащим, люди, занятые закупкой и продажей различных товаров, занимали важное место в жизни города. В коммерции участвовало больше жителей, чем показывает статистика XVIII в., – главным образом потому, что термин «купец» прилагался только к тем, кто был приписан к одной из трех купеческих гильдий. Только члены гильдий пользовались законными купеческими правами и привилегиями, но несколько тысяч незарегистрированных торговцев из мещан (эти люди не имели необходимого для принадлежности к гильдии капитала в 500 руб. до 1775 г., а после этой даты – в 1000 руб.) вместе с семьями сильно увеличивали разряд купечества. Разумной оценкой числа людей, которые жили за счёт доходов от коммерции, кажется цифра в 6–8 тыс. человек на начало рассматриваемого периода. За последующие тридцать лет эта цифра выросла больше чем в два раза и достигла 17 тыс. к концу правления Екатерины[124]. Всё больше и больше купцов из мелких российских городов переселялось в Петербург. В 1781 г., когда был отмечен пик этой миграции, триста купцов переписались из своих городов в столицу[125]. Ещё немало купцов каждый год проживало в столице столько времени, сколько уходило на распродажу всего привезённого товара.

Доходы людей, занятых в коммерции, колебались в широких пределах. На одном конце шкалы находились те видные горожане, занимавшиеся торговлей, которые официально считались самыми привилегированными после дворян и имели состояния, доходившие до 100 тыс. руб. На другом конце стояли уличные разносчики, обычно только что прибывшие из деревни, которым ещё не на что было арендовать лавку, а тем более вступить в гильдию. Они ходили по улицам и торговали тем товаром, что носили с собой на лотке – доске, к углам которой привязывали шнур или веревку, перекинутую через шею, или в корзинках, бочках, коробах. Основное же большинство торговцев оказывалось между этими двумя полюсами: их доходы превышали прожиточный минимум, однако риск остаться без средств всё же существовал. Богатые купцы достигали уровня жизни, сравнимого с дворянским (которому они подражали), особенно после того как в законодательных актах 1775 и 1785 гг. был уточнён и разъяснён правовой статус купечества. Время от времени их приглашали на придворные праздники, куда довольно часто допускали по билетам – надежный способ отсеять тех, кому недоставало средств, чтобы войти в избранный круг. Самые богатые купцы имели дома в респектабельных центральных районах города и участвовали в городском управлении. В числе наиболее зажиточных были купцы из Англии, населявшие одну из самых восхитительных столичных улиц вдоль левого берега Невы, вниз по течению от последнего моста. Она уже была известна в обиходе как Английская набережная, и авторы описаний Петербурга считали, что она не уступала великолепием ни одной улице в мире.

Купцы со средним достатком селились во всех частях города, но больше всего их насчитывалось в районе, с 1770 г. именовавшемся Третьей Адмиралтейской частью, а также в Московской части и на Васильевском острове. Постоянно обитавшие в Петербурге выходцы из Западной Европы находили, что купцы такого уровня могут жить здесь с гораздо большим шиком, чем во многих других городах. Можно было нанять сколько угодно слуг за совсем низкое жалованье, что позволяло множеству купеческих семейств содержать штат прислуги в десяток – полтора человек[126]. Впрочем, благополучие было преходяще, и купцы, чаще остальных категорий населения жившие не по средствам, частенько разорялись[127].

Для того чтобы приписаться к купечеству, требовался сравнительно крупный капитал – 500 руб., поэтому многие люди, занятые коммерцией, торговали нелегально, без регистрации. К их числу принадлежали не только те, у кого просто не было минимального капитала, но и члены других сословий, уклонявшиеся от своих сословных обязанностей. Если они вообще были куда-то приписаны, то к мещанам или к посадским, а права этих категорий в делах торговли были определены менее ясно и хуже защищены, чем права приписанных к купечеству. Крестьяне, жившие за городом, но постоянно торговавшие в городе своей продукцией, не могли претендовать на регистрацию ни в одном из разрядов горожан. Как правило, ни мещане, ни посадские, ни крестьяне не арендовали лавки. Однако под их торговлю отводились пустые площадки на рынках и базарах с условием, что никаких постоянных или временных построек там не будет[128]. Другие торговцы нанимали угловые помещения в подвальных этажах больших домов, где и жили, и торговали.

Как и внутри купечества, внутри ремесленного сословия наблюдалась большая разница в уровне доходов. Несмотря на то что никто из ремесленников не был так богат, как высший слой купечества, квалифицированные мастера, в основном иностранцы, могли заработать свыше тысячи рублей за год. Тем не менее к концу екатерининского царствования лишь единицы из ремесленников владели собственностью в центральных частях города, хотя довольно многие, разумеется, жили там на съёмных квартирах. Большинство же обитало в удалённых районах, где жилище нередко служило им и местом работы[129].

Доля городского населения, связанного с военной службой, в екатерининское время оставалась постоянной, на уровне примерно пятой части от общей численности[130]. Как отмечалось выше в этой главе, громадный военный гарнизон существенно увеличивал перевес мужского населения в городе. Отборные гвардейские части, состоявшие из молодых дворян, занимали отдельные слободы по Фонтанке. Несколько площадей, в первую очередь Царицын луг, который позднее назвали Марсовым полем, были отведены для летних парадов и строевых учений четырех гвардейских полков. Эти полки участвовали в торжественных парадах в честь приезда членов иностранных царствующих домов, в праздничных церемониях по случаю отбытия и возвращения императорского двора после длительного отсутствия в столице. Служба в гвардии помогала многим провинциальным дворянам войти в ускоренный темп петербургской жизни. Некоторые, привлеченные её удовольствиями, оставались в столице после выхода в отставку и либо занимали посты в гражданской бюрократии, либо просто пользовались множеством городских возможностей, не доступных в провинции.

Регулярные части армии и флота под командованием офицеров-дворян составляло в основном крестьянство. Со времен Петра Великого эти войска размещались не в казармах, а стояли на постое в домах гражданского населения. Горожане стонали под бременем постойной повинности и издавна пытались от неё избавиться. Принимая во внимание их непрерывные жалобы, генерал-полицмейстер Н.А. Корф в начале 1763 г. представил план, призванный облегчить эту ношу[131]. В результате домовладельцы постепенно получили возможность вместо постоя платить дополнительные налоги. В свою очередь, эти денежные поступления направлялись на строительство больших казарм, которые и сейчас стоят в центральных районах города.

Подобно молодым дворянам из гвардейских полков, рекруты, набиравшиеся в армию и на флот, попав на военную службу, впервые после деревни сталкивались с городской жизнью. Но для них город был не столь притягателен; почти все они были без средств, одиноки, вдали от дома, и, наверное, им надоедала гарнизонная жизнь. Неудивительно поэтому, что солдаты, матросы, морские пехотинцы часто попадали в полицию за драки, пьянство, воровство или убийства[132]. Семьи женатых солдат могли жить вместе с ними, но только не в военное время. Им было очень трудно найти жильё, потому что солдатам полагалось селиться поблизости от полковой штаб-квартиры, а съёмные квартиры в центре города были им не по карману. Поэтому солдатские жены и даже дети нередко пополняли семейный бюджет, торгуя вразнос молоком, зеленью и проч. Солдаток в народе часто приравнивали к проституткам, и, конечно, случалось, что нужда доводила их и до этого[133].

Хотя жизнь в городе была дорогая, многие военные, отслужив свой срок, оставались в Петербурге. Некоторые из первых благотворительных начинаний в городе предназначались для помощи этим солдатам, солдатским вдовам и сиротам. Иначе им предстояло перебиваться не лучше, чем только что прибывшим в столицу деревенским жителям, ведь большинство отставных солдат не владели никакими профессиями, пригодными в мирной жизни[134]. Правда, их охотно брали в сторожа и привратники, но жалованье никогда не превышало 30 руб. в год.

Крестьяне, в том числе дворовые и прислуга, составляли крупнейшую социальную группу в Санкт-Петербурге – свыше 35 % от общей численности населения. И в каждом уголке города можно было видеть, что они едва сводят концы с концами. В благополучных районах они работали прислугой у богатых домовладельцев, а селились в подвалах, на чердаках, во всяких пристройках. Но большинство держалось в отдалённых кварталах, в особенности в нищих убогих слободках, росших к югу от Фонтанки. Жизнь людей, только что явившихся из деревни, часто была совершенно безысходной, и им приходилось браться за любую работу, сколько бы за неё ни платили. Те крестьяне, которые дольше прожили в городе и уже успели здесь осмотреться, а также те, кто владел ремеслом или приводил с собой в город лошадей, находили места получше. Они работали портовыми грузчиками, домашней прислугой, строительными рабочими на постоянной основе, извозчиками и др. Как только новоприбывшие находили работу, их жизнь делалась легче, хотя фактически немногие из них становились впоследствии зажиточными людьми[135]. При этом помещичьи крестьяне, богатые или бедные, продолжали платить оброк своим помещикам, в имения в глубине страны, государственные крестьяне посылали деньги в казну, и все они платили ещё и подушную подать. Эти повинности оставались в силе даже тогда, когда крестьяне получали официальный статус горожан, приписавшись к купеческой гильдии или к ремесленному цеху. Существуют рассказы (правда, не подтвержденные источниками) о богачах, которые нажили состояния в сотни тысяч на морских перевозках, но продолжали ежегодно платить феодальные повинности своим хозяевам-помещикам.

Выше шла речь о крепостных, которые переселялись законно, имея необходимые документы. А как же те, кто являлся в город нелегально? Так поступало множество крепостных, несмотря на угрозу сурового наказания, такого как возвращение к хозяину, заключение под стражу или каторжные работы в городе. Невзирая на неоднократные призывы полиции (часто оглашавшиеся через Канцелярию от строений) задерживать таких людей, молчание источников по этому поводу свидетельствует о том, что большинство крестьян, приходивших в столицу без паспорта, избегало разоблачения и ареста. Многие даже находили работу на казённых стройках. Другие кормились, нарушая закон, воровством или контрабандой[136]. И те из крестьян, кого манило неодолимое притяжение города, и те, кто бежал от жалкой деревенской участи, стекались в Петербург тысячами.

Дворяне, чиновники, купцы, ремесленники, солдаты или крестьяне – все жители Петербурга, конечно, оставались под властью российских законов и обычаев. Правовая и социальная система, царившая во всей стране, действовала и в городе, где под воздействием той роли, которую играли его жители в экономике, сформировался собственный набор социальных категорий. Особенно часто в двойственном положении с точки зрения правового статуса оказывались крестьяне. Возникшие противоречия не были устранены ни при Екатерине, ни десятилетия спустя. Даже простой вопрос о том, кто и в какой степени может быть допущен к избранию в городское самоуправление, нелегко было решить в обществе, где сама сущность городской жизни так резко противоречила правовой и социальной структуре, неотъемлемо присущей огромной аграрной стране[137].

Кроме того, сословная иерархия, установленная государством, крепко сидела в сознании петербуржцев, не переставая влиять на их привычки и стремления. Не приходится удивляться тому, что в обществе, где высокое социальное положение приносило не меньшие выгоды, чем богатство, а ценилось больше него, купцы старались любым путём добиться возведения в дворянство[138]. В атмосфере старого режима было в известном смысле предпочтительнее повысить свой социальный статус, чем разбогатеть. Повышение статуса влекло за собой соответственное расширение прав и привилегий. В России в целом, если не в самом Петербурге, богатство лишь в ничтожной мере могло заменить собою чин.

Динамика населения

Санкт-Петербург привлекал и иностранцев, и жителей российских городов и сельских местностей. В столице были представлены почти все основные народы Европы. Здесь можно было встретить и выходцев из Азии – турок, персов, татар, узбеков, кавказцев, даже несколько китайцев. Немногочисленных африканцев, особенно ценившихся в России за экзотическую внешность, использовали как слуг. Все вместе они придавали Петербургу интернациональный колорит, по впечатлению Шторха – такой же, как в любом большом городе на свете[139].

Пестрота общества вызывает вопросы о социальной интеграции петербуржцев в эмоциональном и психологическом смысле. В любой момент рассматриваемого периода большинство населения города состояло из людей, не родившихся в столице, а приехавших туда на каком-то этапе своей жизни. Трудно ли им было оставить позади прошлую жизнь и превратиться в петербуржцев? Хорошо ли вновь прибывшие, выходцы из разного окружения, приживались в городе? В какой степени они сами считали себя петербуржцами?

Размышляя над этими вопросами, нельзя забывать, что Санкт-Петербург принадлежал XVIII столетию. В нём нельзя было усмотреть никаких признаков «послойной» городской жизни, сложившейся после транспортной революции XIX в. Социологическое понятие сегментации городской жизни проистекает из того обстоятельства, что многие обитатели современных городов занимаются различной повседневной деятельностью – едят и спят, работают, играют, молятся и т. д. – в составе совершенно разных групп и зачастую в разных географических районах. Поэтому те люди, с которыми современный горожанин связан в одной сфере деятельности, часто знают его или её только в этой единственной роли и никогда не разделяют с ним другие грани его жизни и даже о них не подозревают. Но в Петербурге XVIII в. было не так, потому что здесь мало кто имел широкие связи в разных районах города. Переезжая с одной квартиры на другую, они обычно оставались в пределах всё той же городской части. Буквально все отраженные в документах сведения о ремесленниках и неквалифицированных рабочих говорят об этом. Далее, жильё старались найти как можно ближе к месту работы. В каждой городской части имелось достаточно магазинов, лавок и рынков, чтобы удовлетворять повседневные потребности населения, так что отправляться в другие места было незачем. Поэтому жизнь в основном сосредоточивалась в рамках кварталов. К тому же бесчисленные протоки невской дельты и несколько городских каналов способствовали обособлению городских районов друг от друга. Многих петербуржцев, редко покидавших свою часть города, поразили бы его истинные размеры.

Может показаться, что такая слободская модель существования ближе к традиционному деревенскому укладу, чем к жизни в современном городе, но на самом деле петербургское общество сильно отличалось от традиционного. Может быть, Москва и была большой деревней, но никак не Санкт-Петербург. Во-первых, это был новый город, и по форме, и по сути своей непривычный русским людям. Связи и отношения в деревне складывались за целую жизнь, и каждый деревенский житель и жительница знали свою роль и положение в обществе. Но для того, чтобы найти собственную нишу в городе, требовалось время. Здесь было больше людей, причём самого разного происхождения; требовалось время и на психологическое приспособление. Город предлагал больше вариантов устроить себе жильё, чем деревня, где количество домов оставалось более или менее постоянным и где редко переселялись из одного дома в другой. Читая объявления в приложении к «Санкт-Петербургским ведомостям» – газете, издававшейся Академией наук, поражаешься тому, – как часто состоятельные обитатели столицы меняли адреса. По крайней мере часть из тех, кто жил на съёмных квартирах, переезжала каждые полгода. Дома часто переходили из рук в руки. Время от времени в газетах появлялись частные объявления популярных в свете людей, в которых те извещали друзей и знакомых о последней перемене адреса[140]. Подобная мобильность не была характерна для деревенской жизни. Впрочем, с другой стороны, едва ли переселение из деревни в город оказывало немедленное воздействие на отношения между членами разных сословий. Ремесленники продолжали общаться в основном с ремесленниками, купцы – с купцами, крестьяне – с крестьянами и т. д. В этом смысле огромное большинство жителей, никогда не сомневавшихся в своём положении в обществе, не видело большой разницы между городом и сельской местностью.

Вновь прибывавшие, особенно иностранцы, во многом придерживались своего прежнего образа жизни. Нерусские были изолированы из-за языка и обычаев. Некоторые национальные группы легко сохраняли свою обособленность благодаря тому, что их представителей было в городе довольно много. Один французский священник в 1792 г. сказал Джону Паркинсону, что в Петербурге тысяча французов и пятнадцать тысяч англичан[141]. Иностранные уроженцы, жившие в городе, не стремились смешиваться с русскими. По прибытии – а то и ещё до отъезда с родины – они завязывали контакты с земляками в Петербурге, довольно часто нанимали у них жильё и бывало даже, что разделяли с ними их комнаты[142]. Петербургские немцы, англичане, шведы, финны и армяне имели собственные церкви, которые обычно и служили центрами жизни национальных общин. У немцев с 1770-х гг. была собственная газета – Sanktpeterburgisches Journal. Её издатели редко печатали сообщения о российских новостях, предпочитая заполнять газетные страницы рассказами о событиях в разных германских княжествах и известиями о немцах. Лишь изредка в газете появлялись заметки, посвящённые изменениям в российских законах, регулирующих коммерцию. Одно время у немцев был даже собственный театр, принадлежавший Карлу Книперу, где ставились пьесы также на английском, французском и итальянском языках. В начале 1770-х гг. был в Петербурге и английский театр, перестроенный из конюшни при доме Ф.Г. Вульфа, где представляли в основном пьесы современных авторов, но также и Шекспира[143]. Буквально ни один из английских купцов не засвидетельствовал своего умения хоть сколько-нибудь говорить по-русски, даже те, кто родился и вырос в Петербурге. Вместо этого они рассчитывали на способность русских «выше крестьянского состояния» изъясняться по-немецки или по-французски[144]. С 1770 г. в Петербурге местом встреч для англичан, а также для русских англофилов служил Английский клуб[145]. Начиная с 1785 г. городские власти разрешили ввести в цехах, где преобладали иностранцы, деление не только по профессиям, но и на русские и иностранные объединения внутри одной профессии[146]. Не вполне чувствуя себя дома в Петербурге, большинство иностранцев надеялось быстро сколотить в русской столице состояние и возвратиться на родину. Никому из них и в голову не приходило поступать иначе. И тем не менее некоторые иностранцы отказывались от своего гражданства, становились российскими подданными и даже принимали крещение в православной церкви и русифицировали свои имена.

Русские переселенцы, не встречавшие в столице ни языкового, ни культурного барьера, сталкивались с иными проблемами, приспосабливаясь к жизни в Петербурге. Полное погружение в городскую среду было особенно трудным для временных обитателей столицы. Шторх хорошо описал их положение: «Большую часть низшего класса людей едва ли можно причислить к жителям столицы из-за их непрерывного притока и оттока. Всё лето многие тысячи их работают плотниками, каменщиками, мостильщиками, малярами и т. п., которые возвращаются домой с приходом зимы и чьи ряды пополняют новые тысячи, зарабатывающие на хлеб извозом, заготовкой льда и т. д. Многие из них, таким образом, не имеют постоянного местопребывания в городе и никакого имущества, кроме инструментов своего ремесла. Они живут в основном на окраинах города или в окрестных деревнях, где вступают в артели, или компании, составленные из разного количества людей, и оплачивают расходы на жильё из общего котла. Многие из них, подрядившись возвести здание или выполнить другую работу как каменщики, плотники и т. п., никогда не покидают места работы, но спят на открытом воздухе между кучами всякого хлама, чтобы с утра раньше всех приступить к делу. Множество их живет всё лето напролёт на баржах и деревянных плотах, которые они сами пригоняют в Санкт-Петербург»[147].

Эти кочевые обычаи, установившиеся в екатерининское время и известные в исторической литературе как отходничество, подрывали прежнюю оседлую сельскую жизнь и способствовали переходу людей от круглогодичного пребывания в имении или в деревне к окончательному выбору Петербурга своим домом. И хотя бывало, что переселение насовсем оказывалось невозможным, психологическая готовность оторваться от прошлого, созревшая в этот период, привела к ещё более мощному росту города в начале XIX в. Модель частичного разрыва с деревней и неполной ассимиляции в городе ещё долго просуществовала среди русских крестьян в индустриальный период[148].

Российское общество XVIII в. очень чутко воспринимало различия в чинах, статусе, месте людей в социуме. И нигде эта чуткость не была заметнее, чем в новой столице, потому что именно там обнаруживались самые крайние ступени общественной иерархии. В тот век нельзя было не ощущать социальные различия острейшим образом. Они выражались даже в одежде. Буквально каждого человека, изображённого в то время на городских видах, подготовленный зритель сможет сразу же отнести к тому или иному слою общества.

С.Я. Яковлев

При этом общественное положение не было застывшим намертво, имелись возможности переместиться из одного сословия в другое. Так, Н.И. Павленко описал старания некоторых ведущих представителей купечества стать дворянами[149]. По мере того как Петербург расширялся и крестьяне становились городскими жителями, многие из них находили способы повысить свой статус и перейти в другое сословие. И в самом деле, несколько известнейших петербуржцев того времени начинали безродными бедняками, не имея никаких чинов, и сделались чрезвычайно богатыми и уважаемыми людьми. Лучше всего отражено в источниках возвышение Саввы Яковлева из уличных разносчиков в лавочники, а там и в откупщики и фабриканты[150]. Но такой путь к успеху был открыт немногим, подъёму от столь низкого положения до такого высокого достоинства сопутствовала необыкновенная удача, и всё же Шторх привел пример Яковлева, чтобы показать, что иногда честолюбивые и удачливые люди могли добиться в Петербурге богатства и чинов.

Несмотря на то что данные о количестве крестьян, приписанных к городским сословиям, являются неполными, график 2.3 показывает, что число крестьян, приписанных к ремесленным цехам, а особенно к купеческим гильдиям, постоянно возрастало[151].

Становясь горожанами, крестьяне гораздо чаще вступали в купеческое сообщество, чем в ремесленное, потому что требования к кандидатам тут были куда ниже. Независимо от того, занимался ли человек на самом деле коммерцией или нет, если он мог объявить, что располагает положенным капиталом, то имел возможность приписаться к соответствующей гильдии. Ремесленные же цехи испытывали навыки претендентов и по необходимости гораздо ревнивее оберегали доступ в число своих собратьев. Естественно, огромное большинство горожан никогда и не помышляло о том, как бы перебраться из одного сословия в другое, хотя, судя по приведённым сведениям, меньшинство, всё-таки искавшее пути вверх по социальной лестнице, могло отыскать лазейки к повышению статуса.

График 2.3. Крестьяне, приписанные к купеческим гильдиям и ремесленным цехам в Санкт-Петербурге

Однако социальная и правовая мобильность порождала в обществе известную напряжённость. В социуме, так остро воспринимавшем всё связанное со статусом, как Россия XVIII в., движение наверх из низов встречало сопротивление представителей высших слоев, чьё положение, на их взгляд, обесценивалось или оказывалось под угрозой со стороны выскочек. В связи с этим сразу приходят на ум трения между купечеством и дворянством. Злополучная попытка Екатерины вывести «средний род людей» – городской средний класс – задумывалась, по крайней мере отчасти, ради предотвращения конфликтов между этими двумя группами путём создания для горожан новой и почётной ячейки в структуре общества. Придворные балы и маскарады для дворян часто сопровождались подобными же развлечениями для купечества и других прилично одетых людей, хотя два сословия никогда не смешивались и веселились в разных помещениях дворца. Жалованная грамота городам помогла повысить уважение к купеческим гильдиям. Место в обществе, личный статус осознавались настолько остро, что внутри самого купечества существовала жесткая градация привилегий, особенно ярко выраженная в правилах относительно числа лошадей, которое дозволялось запрягать в экипажи членов каждой гильдии для поездок по городу.

Но сословная гордость была не единственной причиной социальной напряжённости в Петербурге. Другой причиной трений служили экономические противоречия по поводу прав на торговлю между местными купцами и пришлыми крестьянами. Аналогичная ситуация порождала жалобы зарегистрированных ремесленников и купцов на городских жителей, не приписанных к торговле и ремеслам, но ими занимающихся. Законы, оберегавшие права купцов в первом случае и законно зарегистрированных подданных во втором, расширялись и дополнялись, но исполнение указов так никогда и не могло подавить нелегальную экономическую деятельность[152]. Проблема сидела глубоко и сохранялась до тех пор, пока государство пыталось закрепить те или иные виды экономической деятельности за особыми социальными группами.

Третий источник социального напряжения был связан с отношениями между крестьянами, составлявшими группу неквалифицированных подённых рабочих («чёрные рабочие»), и их нанимателями. Известен по крайней мере один случай, когда цехи строительных рабочих обратились к властям с жалобой на плохие условия труда и их попытка возымела некоторый успех[153]. Но неприкрытая эксплуатация чернорабочих, очевидно, к концу столетия уже представляла собой потенциальный источник преступности и бунта, хотя никаких вспышек неповиновения на деле и не происходило.

Качество жизни

Гигиена

В тот век, когда не многие европейские города могли похвастаться особой чистотой, санитарный уровень в Петербурге тоже был невысок. Этому способствовали многие обстоятельства: лошади загрязняли улицы навозом, порядочной канализации не было, а потому для стока нечистот использовались реки и каналы, воды которых загрязнялись из разных источников, непрерывно дымили трубы[154].

Но главной причиной плохих гигиенических условий была крайняя скученность населения. Хотя дома в центре города стояли не слишком тесно, они были забиты людьми до отказа и ещё сверх того. Строительство не успевало за ростом населения, отчего в уже готовых постройках возникала перенаселенность. К концу екатерининского царствования для бедных районов стали характерны меблированные комнаты – в каждом из таких помещений теснилось по десять, а то и по двадцать человек[155]. Современник так описывал жилищные условия рабочих: «Эти люди находят жильё даже в лучших частях города; оно пользуется таким спросом, что часто подвалы уже полны жителей, когда рабочие все ещё заняты постройкой первого и второго этажей дома. Здесь многочисленные семьи живут, теснясь в единственной комнате; и нередко население всего здания равняется числу жителей его подвала. Низкое расположение, тесное пространство, малая высота комнаты, испарения от сырых стен несомненно должны вызывать большие потери среди толп, обитающих в этих подземельях… Но если случайно бывает по-другому, то всё же и тогда там страшно недостает той чистоты, без которой даже самые пышные апартаменты являются нездоровыми»[156].

В таких условиях быстро распространялись инфекционные болезни. К счастью, город избежал угрозы чумы, опустошавшей Москву в 1771 г. Туберкулез – другая инфекционная болезнь, пусть и не вызывавшая такого же страха, как чума, наряду с желудочными расстройствами неясного происхождения, был, пожалуй, причиной большинства смертей в городе[157]. Эти желудочные расстройства не были такими тяжелыми и заразными, как холера или тиф, да и нет никаких данных об эпидемии подобных болезней в рассматриваемый период. Они поразили Санкт-Петербург позже, в XIX в. Сейчас невозможно точно установить, что это были за желудочные расстройства с точки зрения современной науки, как ни соблазнительно было бы приписать их симптомы лямблиозу. Таким же образом, апоплексия, часто упоминаемая как причина внезапной смерти, могла означать и инсульт, и сердечный приступ, и какое-то другое внутреннее повреждение. Эпидемии оспы время от времени поражали Петербург до 1760-х гг. и грозили ему и впоследствии, несмотря на широко рекламируемые кампании оспопрививания горожан. Не существовало никакого надежного барьера и от вспышек гриппа, который тяжко обрушился на город в конце 1780-х гг.

Как бы это ни влияло на здоровье горожан, но способы, которыми в Петербурге избавлялись от отходов жизнедеятельности человека, показывают, что о нормах гигиены здесь заботились мало. Один из немногих наблюдателей, касающихся этой темы, Джон Паркинсон, отмечал, что при входе в дом вице-канцлера графа Остермана он был «почти отравлен вонью из нужника». Паркинсон фактически ни разу не видел стульчака – такого, какие вошли в моду в Англии, – ни в одном русском доме Петербурга, даже в Зимнем дворце. Зловоние остермановского «нужника», о котором Паркинсон писал в дневнике всякий раз, как посещал вице-канцлера, по его предположению, исходило из какой-то обычной ёмкости. Зимой, «так как всё замерзает, это неудобство незаметно; но весной, особенно когда начинает таять, эта неприятность невыносима»[158]. В низших слоях населения санитарные условия были, вероятно, ещё хуже. Наверно, следовало благодарить лишь холодные зимы за то, что не случалось серьезных эпидемий или вирусных инфекций.

При столь низких гигиенических нормах в целом неудивительно, что и в конце столетия местные жители все ещё считали «прозрачной и безвредной» невскую воду, которую использовали как питьевую, особенно процедив её дома. Зато вода из каналов была «мутная, илистая, нездоровая и неприятная на вкус» из-за отбросов, которые выкидывали в каналы из близлежащих домов[159]. Хуже всего была Мойка. Тем не менее люди продолжали пить из неё воду, правда, с предосторожностями – прокипятив и добавив уксуса, чтобы отбить запах.

Медицинская помощь

В рассматриваемый период был достигнут значительный прогресс в обеспечении больных и немощных лечебными учреждениями, которое началось в 1763 г. с созданием Медицинской коллегии по указу императрицы. В то время сфера медицинского обслуживания ещё переживала своё детство, однако в Санкт-Петербурге при Екатерине было основано множество различных медицинских заведений и общественное здравоохранение распространилось довольно широко. Но до 1770 г. только военный и морской госпитали на Выборгской стороне были нормально оснащены для того, чтобы лечить пациентов хотя бы от простейших хворей. Основанный ещё при Петре Сухопутный госпиталь имел тысячу коек и штат почти в 80 человек профессиональных медиков. К концу екатерининского царствования в нём нашлось и место для нескольких докторов, служивших на сверхштатных должностях. Известные как «вольные» доктора, они стремились добиться полной профессиональной аттестации[160]. Военно-морской госпиталь был несколько меньше и примыкал к Сухопутному. Оба госпиталя лечили только людей в форме и бывали особенно загружены работой в военное время. Генрих Шторх записал, что за период войны 1788–1789 гг. в Морском госпитале лечилось от 7900 до 8800 пациентов[161]. По утверждению Георги, за 1790 г. через него прошло свыше 11 тысяч больных[162]. Ни один из госпиталей не был «городским» в строгом смысле слова, но, так как военное население Петербурга исчислялось десятками тысяч, они действительно обслуживали внушительную часть людей, живших в столице.

В 1770 г. для населения в целом прибавилось два лечебных учреждения. Во-первых, на тот случай, если в Петербурге возникнет угроза чумы, был открыт карантинный дом. (Чума вспыхнула в русской армии в Молдавии в 1768 г., а к 1770 г. дошла до Москвы.) Этот карантинный дом действовал только два года, пока сохранялась опасность чумы.

Постоянный же карантинный дом с центром оспопрививания был организован уже в 1783 г. Его деятельность состояла в бесплатном прививании детей от оспы весной и осенью за счёт императорского двора. Дети оставались под наблюдением центра на две недели, пока не заживало место прививки. За первые десять лет работы через эту процедуру прошло всего лишь около 1600 детей, примерно 55 % из них составляли мальчики. Официальная статистика зафиксировала за этот период только четыре смерти[163]. Поскольку количество привитых детей явно составляло лишь малую часть всех детей в Петербурге, можно подозревать, что только самые зажиточные семьи, особенно семьи выходцев из Европы, прибегали к этой услуге.

Других детей обслуживали Приют для подкидышей и Сиротский дом, которые тоже открылись в 1770 г., в основном благодаря покровительству Ивана Ивановича Бецкого. Несмотря на добрые намерения его попечителей, приюту удавалось спасать мало жизней. С 1770 по 1798 г. свыше 80 % младенцев и детей, попавших туда, умирало (большей частью в младенчестве)[164].

В 1779 г. открылась первая публичная больница на 60 коек. Она находилась на содержании казны и предназначалась прежде всего для тех людей, которые не имели средств, чтобы платить за лечение. К больнице примыкало отделение для душевнобольных. Обе эти лечебницы, расположенные в южной части города, на Фонтанке, были перегружены с самого начала. Быстрое расширение больницы стало возможно с сооружением в середине 1780-х гг. внушительного двухэтажного каменного здания на 300 коек. Впрочем, замечание современников о том, что можно бы втиснуть в него и 400, показывает, что эта больница удовлетворяла пока лишь самые первоначальные потребности города. В 1790 г. прибавилось ещё 260 мест, пригодных к использованию только в тёплое время года, – в неотапливаемых деревянных бараках, построенных Медицинской коллегией во дворе больницы. Для своего времени больница была современной и хорошо управлялась. Ею руководил старший хирург города, доктор Нилус. Кроме него в штат больницы входило ещё пять хирургов и вдобавок специалист, лечивший несчастных пациентов электричеством – экспериментальный метод для того времени, от которого, к счастью для пациентов, с тех пор давно отказались. В 1791 г. больницу оборудовали водопроводом с горячей и холодной водой. Воду накачивали в поставленные наверху резервуары и оттуда направляли по трубам по всему зданию. По своим гигиеническим и лечебным показателям больница вполне выдерживала сравнение с медицинскими учреждениями других европейских городов. Всех поступающих пациентов мыли, брили и переодевали в больничную одежду. Мужчины и женщины содержались строго раздельно. Нуждающихся больных лечили бесплатно (те из них, кто был в состоянии, в возмещение работали в больнице по хозяйству), а ремесленники и чиновники платили по 4 руб. в месяц[165]. В конце екатерининской эпохи Генрих Шторх утверждал, что казна ежегодно расходовала свыше 15 тыс. руб. на содержание городской больницы. Официальная статистика, фиксировавшая, сколько пациентов было принято, выписано, умерло, показывает, что уровень смертности на протяжении 1780-х гг. медленно снижался и достиг минимума в 14 % в 1792 г.[166]. Палата для душевнобольных, пристроенная позади больницы, представляла собой, наверное, первую попытку в России госпитализировать пациентов с психическими болезнями. Тех из них, кто впадал в буйство, связывали кожаными ремнями, а не цепями, а днём всех выпускали свободно бродить по территории, на которой имелся сад для отдыха. Палата вмещала одновременно 44 человека[167]. То, что их клали в больницу, а не просто помещали в сумасшедший дом, характеризует весь эксперимент как особенно просвещённый.

Кроме городской больницы было ещё несколько лечебных центров специального назначения. В 1783 г. открыли больницу для венерических больных. Там было всего 60 коек, половина мужских и половина женских. Из-за того что сифилис и гонорея считались в обществе позорными болезнями, здесь хранили имена пациентов в строжайшем секрете и вообще было принято лечиться инкогнито. Известная в народе как Калинкин дом, потому что она располагалась в дальнем конце Фонтанки, у Калинкина моста, эта больница, кажется, была гораздо меньше, чем следовало бы, судя по потребности[168].

К концу столетия при Медико-хирургической школе был открыт небольшой клинический госпиталь, в котором могли стажироваться 80 студентов-хирургов. Они практиковались в своём искусстве на неимущих пациентах, свыше сотни которых ежегодно проходило через госпитальные двери. Примерно тогда же лютеране Петербурга учредили благотворительную медицинскую службу для бедных. В совместной программе участвовало около двадцати врачей, оказывавших бесплатные врачебные услуги. Похоже, что они лечили лучше, чем в городской больнице, так как у них умирало меньше 10 % больных[169]. Наконец, нехватка обученных акушерок (отмеченная в городском Наказе 1767 г.) частично восполнилась открытием двух родильных приютов. Один находился при Медико-хирургической школе, а другой – при Воспитательном доме. В последнем учреждении хранили строжайшую конфиденциальность в отношении женщин, приходивших рожать; это значит, что родильный приют, по-видимому, помогал скрывать незаконные рождения в высшем свете. Если младенцев, рождённых в этом заведении, не забирали матери, то их отдавали в сиротский приют Воспитательного дома[170].

Медицинская коллегия надзирала за городскими аптеками и содержала Аптекарский огород. К концу правления Екатерины в Петербурге существовали две главные казённые аптеки и пять их отделений поменьше, а также неизвестное число частных аптек, каждую из которых несколько раз в год инспектировал профессиональный «штад-физик»[171].

Несмотря на многие недостатки, эти медицинские учреждения и службы представляли собой первые попытки организации государственного здравоохранения, в ходе которых город брал на себя определенную ответственность за своих наименее благополучных обитателей. Финансируемые как сбором средств по подписке, так и налоговыми поступлениями, эти больницы оказывали медицинские услуги и богатым, и бедным горожанам.

Культурная жизнь и развлечения

Рост города сопровождался не только развитием здравоохранения. Он вызвал к жизни множество новых способов провести свободное время, особенно для избранного меньшинства, тяготевшего к новым формам культурного досуга, присущим России в той же мере, сколь и Европе. Театральная жизнь процветала ещё в конце царствования Елизаветы Петровны, когда всё более и более искушенные зрители смотрели и слушали комедии, драмы, комические оперы, балеты[172]. На протяжении екатерининской эпохи популярность театра непрерывно росла, как и склонность его завсегдатаев сплетничать и болтать во время представления, а то и выкрикивать из передних рядов оскорбления в адрес актёров и авторов. Но даже с учётом этих, не таких уж безобидных, нарушений порядка, к концу века, по сообщениям осведомленных иностранцев, петербургские зрители выслушивали актеров, проявляя не меньше вежливости и вкуса, чем английские театралы[173].

Характер постановок также изменился за этот период. Если поначалу в театрах представляли в основном переводные сочинения силами иностранных артистов, то постепенно их репертуар становился всё более русским, по мере того как произведения иностранных авторов дополняли пьесы А.П. Сумарокова, Д.И. Фонвизина и самой Екатерины, а место итальянцев, французов и немцев занимали русские актёры, такие как Пётр Плавильщиков или Михаил Щепкин.

С самого начала царствования Екатерина финансировала постановку спектаклей в своих дворцах для развлечения светской и экономической элиты, продолжая традицию, заложенную Елизаветой. С 1760-х гг. в Зимнем дворце действовали придворный театр и опера, опередив на два десятилетия сооружение Эрмитажного театра. Рост популярности театральных зрелищ был отмечен постройкой громадного Большого каменного театра, который открылся в 1783 г. и вмещал свыше тысячи зрителей. Новым доказательством растущих возможностей и интереса к театральным постановкам стал в 1776–1777 гг. переход Деревянного театра, где с 1757 г. выступала опера-буфф под руководством композитора Локателли, в руки богатого ревельского купца Карла Книпера, намеренного ставить пьесы и оперы на немецком языке. В 1783 г. этот театр перешёл под управление императорского двора. Помимо этих публичных театров в домах многих петербургских вельмож ставились спектакли для частного развлечения[174].

Другую форму развлечения культурных петербуржцев представляли собой клубы и светские собрания. Пример подавали масонские ложи, которые сначала следовали английским и шотландским образцам, а впоследствии приняли германскую и шведскую модель. Они привлекали не только членов иностранного происхождения, но и многих русских людей, так что Н.И. Новиков был лишь самым знаменитым из русских масонов[175]. Масоны, по идее, стремились к поиску истины и глубинного смысла нравственного долга, но эти занятия неизбежно приобретали черты приятного времяпрепровождения. С основанием в 1770 г. Английского клуба начали возникать и другие клубы. В Английском клубе, несмотря на его название, состояло больше русских членов, чем англичан[176]. Некоторые объединения такого рода просто придавали определённую форму обычным светским контактам, другие объединялись ради какой-нибудь специальной задачи или цели.

Клубы и масонские ложи охватывали лишь малую долю горожан – дворянство, богатых купцов (особенно иностранных), лиц свободных профессий. Ведь подобные затеи выходили за рамки кругозора большей части петербуржцев. Само по себе понятие «досуга» было им чуждо. Для большинства людей групповые празднества и торжества оставались в Петербурге такими же, как там, откуда они пришли в столицу. Православный церковный календарь предусматривал двенадцать главных праздников и дни святых местного значения. Некоторые из этих праздников сопровождались крестными ходами, как, например, бывало каждое лето 15 августа, на Успение Пресвятой Богородицы, когда массовая процессия следовала от церкви Казанской Божьей Матери до Александро-Невского монастыря.

Помимо крестных ходов простые люди любили прохаживаться и прогуливаться – действия, определяемые русскими словами «шествие» и «гуляние». Эти мероприятия были регулярными, их участники прогуливались в общеизвестных местах, чтобы и на людей посмотреть, и себя показать, а по дороге предавались всяким увеселениям – катались на каруселях и качелях, забавлялись другими легкими физическими упражнениями, покупали и продавали мелкие сезонные товары. Примерами таких праздников служат Масленица и первомайское гуляние, когда петербуржцы отправлялись на шествия и гуляния из центра в Екатерингофский парк; то же самое происходило и в разгар лета, на Ивана Купалу[177]. Традиционным русским праздником был семик, т. е. седьмой четверг после Пасхи, иначе говоря – четверг перед Троицыным днем, или Пятидесятницей. По традиции люди в этот день собирались на берегах ручьев и прудов, плели венки, пели хором, плясали. Главным центром этого праздника в Петербурге была церковь Иоанна Крестителя в Московской части, где собирались купцы и мещане, чтобы отпраздновать семик, как в деревне. Сообщали, что сама Екатерина в хорошую погоду отправлялась туда посмотреть на народный праздник[178]. Многие религиозные и народные праздники отмечались на средства казны или двора – так, например, строили ледяные горы на замерзшей Неве для масленичных гуляний, сооружали к пасхальной неделе качели на площадях и в садах, в том числе на Марсовом поле, нанимали бродячих комедиантов и актеров, чтобы веселить народ[179].

В Петербурге религиозные процессии уступали по важности светским шествиям и парадам. Светские процессии в центре города, естественно, имели целью внушить благоговейный трепет толпе, а также служили самовосхвалению и самопрославлению императорского двора и непосредственно связанных с ним персон[180]. В этом смысле показательно, что статс-секретари императрицы, оставившие официальные описания таких процессий, обычно отмечали также присутствие многочисленных зрителей, которые криками одобряли и само торжество, и двор, его устроивший. Такие события, как ежегодный спуск кораблей на воду на Адмиралтейских верфях, водосвятие на Неве, весенние и осенние торжественные шествия двора из Зимнего в Летний дворец и обратно, сопровождались звуками фанфар, оглушительными салютами из дюжин орудий Петропавловской и Адмиралтейской крепостей и, конечно, вечерними фейерверками и иллюминациями. Всё это не в последнюю очередь предназначалось для развлечения простого народа[181].

Изредка императорский двор устраивал и другие публичные зрелищные празднества в честь самого себя. В качестве примеров упомянем два самых знаменитых праздника, в одном из которых участвовала элита, а народ смотрел, а в другом, наоборот, народ участвовал, а высшее общество наблюдало. Первое празднество – карусели – происходило в июне – июле 1766 г., а средоточием его служил огромный деревянный амфитеатр, возведённый на Дворцовой площади. В этот период было назначено три дня, когда пышно разряженные процессии, двигаясь кружным путем по окрестным улицам, выходили к амфитеатру, где начинались различные состязания, возрождавшие былые исторические эпохи: рыцарские турниры, скачки на лошадях и т. п. Все участники этих состязаний, мужчины и женщины, принадлежали к верхушке общества. В числе сидящих в амфитеатре зрителей была и сама императрица. Простой народ заполнял улицы, усеивал крыши, высовывался из окон и с балконов, чтобы рассмотреть происходящее[182]. Прошло больше двадцати лет, и всё та же обширная площадь стала местом другого зрелища, устроенного в честь празднования мира со Швецией в 1792 г. Две круглые платформы были завалены, как из рога изобилия, всяческими яствами: хлебом, фруктами, овощами, мясом, и всё это увенчивалось четвертью бычьей туши. Внутри каждой платформы были проведены трубы, благодаря которым они превращались в фонтаны вина: один – красного, другой – белого. Под взглядами высокородных зрителей нетерпеливую толпу простонародья, по сигналу самой Екатерины, пустили к платформам, где люди купались в винных фонтанах и хватали что попадётся из выставленных даров, – раблезианская сцена, доставившая удовольствие как её участникам, так и наблюдателям[183].

Из более традиционных развлечений для широкой публики императрица, на радость народу, каждое воскресное утро устраивала медвежью травлю в Екатерингофском парке, к юго-западу от города[184]. Однако большую часть года народ сам себе устраивал не столь торжественные развлечения. Джон Паркинсон описывал, как 30 декабря 1792 г. видел на одном загородном поле кулачный бой, в котором с каждой стороны участвовало по пятьдесят человек[185]. Досуг и развлечения в пределах кварталов обычно сосредоточивались в кабаках, которых насчитывалось около двухсот. Большинство их завсегдатаев были простолюдинами. Питейные дома также часто служили местом свиданий, где продажные женщины ловили клиентов, где воры замышляли свои преступления и где драки часто кончались убийством. Несколько трактиров, служивших также и гостиницами, пользовались лучшей репутацией. Люди со средствами могли зайти туда, чтобы выпить и поговорить, а путешественники, не имевшие знакомых в городе, могли остановиться там. Кофейни, уже процветавшие в Лондоне, судя по всему, в Петербурге ещё не появились. В начале царствования Екатерины существовало всего несколько отелей хорошего уровня, зато к началу 1790-х гг. целый ряд известных гостиниц, таких как «Лондон», «Париж», «Рояль», «Гродно», «Вюртемберг» и многие другие, предоставляли приезжим безопасное и вполне удобное жилье – верный признак развития города[186]. Лучшей, по общему мнению, тогда считалась гостиница «Лондон».

Учебные заведения

При Екатерине власти прилагали больше усилий к тому, чтобы давать жителям города правильное образование, чем в прежние годы. Когда она взошла на престол, не существовало даже самой зачаточной государственной системы образования. Единственными учебными заведениями столицы были четыре военные академии, танцевальная школа, приходская школа при крупнейшей лютеранской церкви Санкт-Петербурга – Петеркирхе, и несколько частных школ-интернатов, именовавшихся пансионами. В согласии со своим стремлением к просветительству, Екатерина сделала для поощрения образования в России больше, чем любой другой российский монарх XVIII в., – она организовала школы, призванные давать всеобщее начальное образование, а также училища, где обучали ремеслам и специальным навыкам[187]. В частности, она учредила первые в России государственные женские учебные заведения, открыв два института для девочек в комплексе зданий, построенных для Смольного женского монастыря на берегу Невы, – один для дворянских дочерей, а другой для девочек недворянского происхождения.

В 1781 г. по инициативе государыни в столице было учреждено семь народных училищ, в которых давали двух– или четырехклассное начальное образование. Эти училища, послужившие прототипом для разработанной в 1786 г. системы всеобщего образования Янковича де Мириево, сначала приняли на обучение около пятисот учеников. В 1786 г. к ним прибавилась учительская семинария, чтобы готовить учителей для начальных школ, которые было задумано открыть в других городах. В том же году «Устав для народных училищ» распространил систему Янковича за пределы столицы, на губернские и некоторые уездные города.

Но, несмотря на добрые намерения государыни, лишь немногие родители в Петербурге посылали своих детей в новые народные училища. Ради того чтобы увеличить в них количество учащихся, в 1786 г. закрыли частные пансионы. В результате в училищах прибавилось 159 учеников. Невзирая на все меры поощрения к образованию, к концу екатерининского царствования всего 4 тыс. учеников (меньше четверти детей школьного возраста) посещало народные училища столицы, причём большинство их составляли, вероятно, дети купцов, мещан и солдат[188]. Хотя предполагалось, что эти училища будут привлекать все сословия и состояния, из дворян происходило меньше 20 % учеников. Немного выше был процент дворянок среди учащихся девочек[189]. Но из-за того, что общество в целом не поддерживало идею образования, большинство учеников, даже поступив в школу, не заканчивало полный курс обучения. Многие в то время считали, что хватит и начальных навыков письма и счёта, а всякая книжная ученость – лишь напрасная трата времени. Даже для того, чтобы получить должность в государственном учреждении, достаточно было нахвататься знаний по верхам. Впрочем, задуманная Екатериной реформа образования всё же лучше продвигалась в Петербурге, чем в других местах, ведь на столичные школы приходилась целая четверть всех учащихся государственных школ в России.

Частные школы, дополнявшие эту зачаточную систему начальных учебных заведений, предлагали другой способ получить образование детям иностранцев, живших в Петербурге. Самой обеспеченной из таких школ была уже упомянутая школа лютеранской общины при церкви Святого Петра на Невском проспекте, открытая в 1762 г. Размещенная в отдельном здании, построенном на земле, принадлежавшей церкви, школа работала на некоммерческой основе, а учителя получали жалованье. Учиться в ней приглашали детей всех вероисповеданий и обоего пола, хотя обучение, судя по всему, велось на немецком языке. Школа была недешевой, годовое обучение стоило от 100 до 200 руб. в зависимости от того, в какой класс ходил ребенок. При основании школы было заявлено о намерении сравняться с лучшими заграничными учебными заведениями и готовить мальчиков к университету и к карьере в гуманитарных науках, в коммерции и в различных профессиях[190].

Попытки в 1777 г. учредить частные начальные школы для русских детей получили было некоторую поддержку властей, однако провалились, когда их основатель Н.И. Новиков через два года переехал в Москву. Женщины, получившие школьное образование, появились в России с созданием уже упомянутых женских школ в Смольном Новодевичьем монастыре в 1764 г., одной для дворянок, а другой для простолюдинок[191]. Несмотря на высокие замыслы – и широковещательные заявления – Екатерины, эти заведения фактически представляли собой пансионы благородных девиц, вызывавшие постоянную критику за то, что не достигали своих целей, вопреки усиленной поддержке со стороны двора. Впрочем, по сравнению с другими государственными и частными школами Смольный институт выделялся как центр оживлённой интеллектуальной и умственной жизни.

Другие учебные заведения открывались для обучения конкретным навыкам и профессиям. К уже существовавшей танцевальной школе за годы правления Екатерины прибавились ещё пять специальных училищ, в том числе Водоходное училище для мореплавания купеческих судов, училище при Фарфоровом заводе, Горное училище, Медико-хирургическая школа и школа драматического искусства[192]. Все они были довольно скромными как по части преподавательского состава, так и по средствам, но тем не менее готовили все больше специалистов.

Высшее образование

То, что Екатерине не удалось внушить уважение к образованию широким массам, не охладило её стремления развивать науки и искусства. При ней и Академия наук, основанная в 1725 г., и Академия художеств, основанная в 1757 г., процветали как никогда прежде. Из Академии наук во все уголки империи отправлялись экспедиции для исследования флоры и фауны, а также для изучения туземных народов. Академики П.С. Паллас и С.Г. Гмелин особенно существенно обогатили знания об Азиатской части России своими обширными дневниками и зарисовками. Леонард Эйлер внес крупный вклад в изучение теоретической механики, оптики, астрономии, акустики и других отраслей физики. А.И. Лексель открыл орбиту планеты Уран. Как видно по этим фамилиям, значительную часть учёных составляли иностранцы, преимущественно немцы, особенно в начале правления Екатерины. Академия художеств, хотя она и не дала художников с мировым именем, под руководством Екатерины Романовны Дашковой воспитала первое в России поколение обученных по всем правилам скульпторов, художников и архитекторов. Императрица разместила обе академии в великолепных классических зданиях на берегу Невы (Академия художеств в 1788 г., а Академия наук в 1789 г.).

Академии дополнялись по крайней мере тремя учреждениями, занятыми накоплением и распространением знаний. В 1765 г. было основано первое научное общество в России – Императорское Вольное экономическое общество. Изначально предназначенное для внедрения научных приемов сельского хозяйства, оно вскоре охватило и другие экономические отрасли, такие как горное дело, обрабатывающая промышленность. «Труды» Вольного экономического общества начали выходить в 1766 г. Они содержали статьи практического и теоретического значения и за следующие полтора столетия достигли количества в 280 томов. Российская академия, занятая стандартизацией письменного и разговорного русского языка, была основана в 1783 г. княгиней Дашковой и другими лицами[193]. Хотя академия не достигла поставленной цели, всё же она приступила к составлению фундаментального академического «Словаря русского языка». В начале 1790-х гг. создавалась коллекция книг Императорской Публичной библиотеки. Идея возникла ещё в 1766 г., но открылась библиотека уже после смерти Екатерины, хотя и получила исходный импульс в её царствование[194]. То, что эти учреждения были созданы в Петербурге, имеет решающее значение: столичный город явно стал не только политическим, но и первостепенным культурным центром России.

Ф. Дюрфельт. Академия наук со стороны Невы. 1792 г.

Гравюра Т. Малтона по рис. Д. Хирна. Нева у Академии художеств. 1789 г.

Итак, все данные свидетельствуют о том, что Петербург становился чрезвычайно многообразным городом. Утверждение Т.П. Ефименко, что к концу екатерининского царствования столица превратилась в два отдельных города, богатый и бедный, является сильным упрощением[195]. В каком-то смысле здесь было столько разных городов, сколько сословий, потому что среди них не нашлось бы и двух, равных друг другу в правах, привилегиях, обязанностях. С другой стороны, однако, Петербург надо воспринимать не как искусственную комбинацию сословий, но как живой организм, представлявший собой нечто гораздо большее, чем просто сумма его составных частей. Кроме того, Петербург был городом из нескольких четко выделяющихся районов. По населению они отличались друг от друга тем, что в них жили люди разных слоев, а в географическом смысле районы города разделяли водные преграды, образующие их границы. Развивающееся городское сообщество, которое представлял собой Петербург, было новым для России. В нём впервые возникли виды деятельности и задачи, определяемые как специфически городские: организация учреждений культуры, мест развлечения и отдыха, попечительство об общественном благосостоянии. Рост города вызвал такой социальный приток, что потребовалось преобразование городских сословий в Жалованной грамоте городам 1785 г. и в других законодательных актах. Эта трансформация общества, как ни один другой показатель, свидетельствует о том, что в столице шёл мощный процесс урбанизации.

Глава 3 «Полезные таковые установления»: структура городского управления

Российские власти имели мало опыта в управлении большими городами. До XVIII столетия они почти совсем не занимались городскими делами. К тому же вряд ли стоит повторять, что Россия была почти сплошь сельской страной. Настоящим городом могла считаться только Москва, но даже в XIX в. её без конца называли большой деревней, так что истинный уровень урбанизации древней столицы вызывает сомнения. Петровские реформы, в ходе которых в России была впервые специально разработана система городского управления, вдохновлялись опытом административного устройства таких государств Европы, где городская жизнь сохраняла скромные масштабы, ибо ни один город там не насчитывал ста тысяч жителей. По-настоящему крупные европейские города, сталкивавшиеся с такими же проблемами, как Петербург в XVIII в., лежали далеко, а в соседних с Россией странах их не было совсем. Ни один город ближе Амстердама и Венеции не мог похвастаться населением, сопоставимым по численности с петербургским или московским.

До эпохи Екатерины Российское государство стремилось лишь к тому, чтобы в двух его крупнейших городах поддерживался общественный порядок. Власти в них старались держать под контролем скученное пёстрое население и собирали налоги с тех, кто зарабатывал на жизнь городскими занятиями – коммерцией и производством. Москвой ещё можно было как-то управлять при помощи старых моделей, выработавшихся здесь в течение столетий, но с Петербургом дело обстояло совершенно иначе. Ведь, несмотря на всё то, что было написано о нём как о городе распланированном и продуманном до мелочей, в новой российской столице не существовало логичной и чёткой системы управления. Вместо этого – как будто Петербург появился раньше, чем для него успели придумать административную структуру – городские власти обходились теми органами управления, которые уже сформировались в России. Российское государство, располагая лишь старыми институтами и традиционной системой воззрений, которые годились для застывшего сельского общества, а никак не для изменчивой кипящей городской жизни, наугад искало организацию и стиль управления, подходящие для новой столицы, особенно после того, как в середине XVIII в. она бурно пошла в рост.

Петербург не только был единственным в своём роде как город, построенный по плану, он к тому же являлся столицей империи, а значит, находился под более пристальным взором центральных властей, чем будь он, скажем, главным городом губернии. Поэтому система муниципального управления, разработанная для Петербурга, носила некоторые уникальные черты. На протяжении екатерининского царствования несколько раз предпринимались попытки тем или иным способом создать более стройную, упорядоченную и эффективную форму городской администрации.

Верные духу Просвещения, тогдашние российские реформаторы стремились разработать единую систему, пригодную для управления как большими, так и малыми городами. Первые из наиболее важных законоположений в этой сфере были изданы в 1775 г. в составе Учреждений для управления губерниями Российской империи. Затем, в 1782 г., вышел Устав благочиния, или полицейский, специально посвящённый полицейскому контролю над городами. Наконец в 1785 г. последовала Жалованная грамота городам, в которой к ним впервые подошли как к корпоративным институтам. Последним законом было произведено величайшее преобразование системы муниципального управления. В нём можно видеть правовой акт, призванный увенчать собою всё здание екатерининского городового законодательства. Поскольку сама Екатерина именно так и рассматривала свою Жалованную грамоту городам, то выход в свет этого закона мы примем в настоящем исследовании в качестве рубежа, разделяющего историю столичной системы управления на периоды до и после 1785 г. В преамбуле к Жалованной грамоте Екатерина превозносила своих коронованных предшественников – основателей городов – и с притворной скромностью заявляла, что в заботе о развитии городской жизни она стремится лишь идти по их стопам: «Полезным таковым установлениям предков Наших Мы тщилися подражать…»[196].

До 1785 года

До екатерининского царствования управлением российскими городами занимались одновременно многочисленные приказы, конторы и канцелярии, что, как правило, приносило бессистемные, неэффективные и крайне запутанные результаты. В первые годы при Екатерине города всё ещё управлялись так же, как и во времена её предшественников, однако императрица почти сразу после своего воцарения принялась размышлять о том, какую роль призваны играть города в хорошо упорядоченном государстве. Дж. М. Хиттл в своей работе «Служилый город» отметил, что с самого начала нового царствования месту городов в государстве придавалась особая важность[197] и что уже в 1763 г. Городовая комиссия столкнулась с вопросом о том, как улучшить администрацию городов и глубже интегрировать их в систему центрального государственного управления. Одна из трудностей заключалась в том, что термин «город» мог прилагаться к населенному пункту любого размера, большому или малому, но при этом не все сколько-нибудь значительные населённые центры официально считались городами с административной или правовой точки зрения. Вслед за А.А. Кизеветтером Дж. М. Хиттл утверждает, что органы, выполнявшие роль городской администрации в первой половине XVIII в., на практике ведали лишь частью жителей, а именно теми, кто был приписан к посаду, т. е. посадской общиной[198]. Институт посадской общины формировался в период с конца XVI до начала XVIII в. Он служил прежде всего для защиты сословных интересов посадских людей, а также для взыскания с них государственных налогов и повинностей.

Однако вряд ли можно полагать, что в Петербурге, новом городе, могла во всей полноте воплотиться в жизнь традиционная российская система городских сословий. Если здесь и имелась посадская структура, то в лучшем случае искусственно внедрённая. В конце концов, Пётр Великий с самого начала имел в виду совершенно иные административные модели для своего любимого детища, позаимствованные в основном из иностранных источников[199]. Екатерина, в свою очередь, чуть было вообще не отказалась от старой посадской структуры. Но идеи Петра по поводу устройства городской администрации были продуманы только наполовину, а следующие правители мало делали для того, чтобы довести их до завершения, так что легко представить себе, насколько сложна и запутанна была городская система управления. Ведь Петербургом, население которого в 1760-е гг. превысило сто тысяч человек, управляли семь, а то и больше разнородных инстанций, которые дублировали друг друга и не могли поладить между собой.

Органы центральной системы управления

В государстве, которое двести лет занималась централизацией власти, бремя управления столицей, надо полагать, не могло не оказаться возложенным в первую очередь на органы центральной администрации. Сама императрица играла здесь активную роль. Она не только участвовала в создании величественных замыслов будущего развития города и помогала разрабатывать законодательство, посвящённое структуре его административного аппарата, но и вмешивалась в повседневные житейские вопросы. Всё своё царствование она требовала, чтобы для неё готовили еженедельные доклады о необычайных происшествиях, об оптовых и розничных ценах на продукты на городских рынках и т. п.[200]. Бывало, что она, в нарушение бюрократических процедур, лично знакомилась с планами строительства больниц и других учреждений, призванных заботиться о здоровье и благополучии жителей. В 1770 г. императрица составила подробную инструкцию относительно сооружения первой канализационной системы в городе[201]. Санкт-Петербург был для неё важен, и Екатерина признавалась, что предпочитает его Москве. Её живой интерес к тому, как идут городские дела, проистекал не только от сознания, что она сможет лучше всего укрепить свой трон, эффективно управляя столицей, но также из её чувства пропорции, из любви к гармонии, равновесию и правильному порядку.

Екатерина очень увлекалась идеей сооружения южного городского рубежа, выдвинутой Комиссией о каменном строении и высочайше утверждённой ещё в 1766 г. С конца 1770-х гг. и на протяжении почти всех 1780-х она лично распоряжалась возведением земляного вала, или плотины, такой ширины, чтобы можно было ездить по ней верхом или прогуливаться пешком и «чтобы открывался с одной стороны хороший вид на величественные здания, а с другой на красоту окрестностей»[202]. С годами государыня решила, что ров, из которого вынимали землю на сооружение вала, должен приносить и практическую пользу: «Углубить и расширить канал» – таков был её приказ[203]. Были замыслы пускать воду по этому Обводному каналу в обоих направлениях – то к устью Невы, то к месту выше по течению реки, возле Александро-Невского монастыря. На канале предполагалось возвести полтора десятка водяных мельниц различного назначения. В середине 1780-х гг. были разработаны обширные планы и технические обоснования этого проекта, включая точные оценки его стоимости (серьёзно превысившей 3 млн руб.), но неясно, было ли когда-нибудь начато строительство намеченных объектов[204].

Чрезвычайные ситуации также вызывали личное вмешательство императрицы. 23 мая 1771 г. на Васильевском острове вспыхнул большой пожар, который захватил ещё и район Калинкина моста на юго-западе города, а потом, с переменой ветра, перекинулся на Петербургскую сторону. Устрашённая пожаром, Екатерина послала своего фаворита Григория Орлова в город «с таким приказанием, чтоб не возвратиться, пока искра останется», как она писала на следующий день Никите Панину. «Он возвратился в пятом часу, а в одиннадцать опять поскакал, ибо чаю, что у генерал-полицемейстера [Н.И. Чичерина] голова вокруг пошла, видев столько бед…»[205]. В тот же день она написала Ивану Чернышёву, возглавлявшему Адмиралтейство, что дурные новости о пожаре заставили её ещё накануне вечером «послать графа Гр. Гр. Орлова, опасаясь, что генерал-полицемейстер утомится или же не успеет на все стороны обратиться. Что сделалось, того еще не знаю; ибо граф Орлов теперь спит, возвратясь в пять часов из города»[206].

Часто императрица объявляла свою волю в отношении городских дел в указах Сенату. Четыре из шести департаментов Сената при Екатерине размещались в Санкт-Петербурге, и сенаторов то и дело привлекали к участию в комиссиях по решению различных проблем, возникавших в управлении столичным городом. Почти все важные законы, касающиеся города, проходили через Сенат. Кроме того, он осуществлял надзор над учреждениями, чья юрисдикция действовала в Петербурге. Государственные учреждения низшего уровня обращались через Сенат за денежными средствами. Благодаря своему праву отклонять подобные запросы, Сенат мог контролировать основные расходы казны и тем самым различными путями влиять на управление столицей[207]. Таким образом, если роль Сената в жизни и развитии города не была прямо зафиксирована в законе, то она тем не менее систематически отражалась в протоколах и документах, отлагавшихся в архивах, подобно осадочным слоям городской жизни. Словом, Сенат играл гораздо более важную роль в управлении Петербургом, чем предусматривалось в законодательстве.

В силу особенностей исторического развития Петербурга в управление городом вовлекались также и другие органы центральной власти. В первые десятилетия его существования несколько государственных учреждений, нуждавшихся в рабочей силе, заложили на окраинах свои собственные слободы, в том числе Адмиралтейство, Контора от строений её императорского величества домов и садов, а также Почтовое ведомство. Ко времени Екатерины II эти учреждения продолжали сохранять полную власть над своими слободами, несмотря на то что город разросся им навстречу, а некоторые даже совсем поглотил. Слободы напоминали большие деревни внутри города, а так как управление ими было не главной заботой создавших их организаций, то и дела в них, конечно, обстояли не лучшим образом, и особенно потому, что существование слобод как источника рабочей силы, которой в своё время не хватало на рынке, уже потеряло смысл.

Различные коллегии и канцелярии, сверх своих прямых обязанностей, решали ещё и конкретные задачи в сфере городского управления и контроля. Так, Коммерц-коллегии полагалось следить за тем, чтобы на рынках не обманывали покупателей и соблюдали чистоту. На Адмиралтейство после разрушительного наводнения 1777 г. возложили обязанность предупреждать город об угрозе подъёма воды и инспектировать частные мосты через Неву. Военная коллегия содержала будки для часовых на перекрёстках по всем центральным районам города. Мануфактур-коллегия до своей ликвидации в 1779 г. силами Мануфактур-конторы контролировала все виды промышленной деятельности (хотя и не все предприятия) в городе[208]. Даже у Медицинской коллегии в столице имелись определённые обязанности, в том числе надзор над аптеками, фабрикой по изготовлению хирургических инструментов, госпиталями и медицинскими училищами, а также проведение прививок и предотвращение инфекционных болезней. Многие из этих задач, наряду с другими, не приведёнными здесь в качестве примеров, совпадали с обязанностями местных административных органов, усугубляя царивший в делах хаос.

Военный губернатор Петербурга командовал многочисленным гарнизоном, постоянно находившимся в городе. Как военному коменданту ему полагалась резиденция в Петропавловской крепости, и там же размещалось его ведомство. Этому воинскому начальнику подчинялись некоторые важнейшие промышленные предприятия в городе – Монетный двор, Литейный завод. Он также ведал продовольственным снабжением значительной части столичного населения и командовал войсками, которые исполняли церемониальные обязанности и несли караульную службу в столице и её окрестностях.

Ещё более важную роль в надзоре за работой городских органов местного управления играли гражданский губернатор и губернская канцелярия. До губернской реформы 1775 г. санкт-петербургский губернатор и его штат редко занимались повседневными проблемами столицы, хотя их конторы размещались именно здесь, а кроме Петербурга во всей губернии не имелось ни одного сколько-нибудь крупного города. Однако их присутствие всё же ощущалось. В 1765 г., определяя обязанности санкт-петербургского и московского губернаторов, Екатерина напомнила им, что, хотя столичные города и не находятся под их прямым контролем, они вправе судить о том, насколько хорошо и справедливо поставлено управление столицами, и вмешиваться, если оно кажется им неудовлетворительным. Она также предписала губернаторам постоянно координировать свою деятельность с полицмейстерами, стараясь при этом не вторгаться в сферу прав и обязанностей полиции[209]. Губернатор, впрочем, имел полномочия арестовывать членов городского магистрата в случае налоговых недоимок с этого органа и, в сущности, мог отменить буквально любой его приказ.

Реформы 1775 г. не оставили никаких сомнений в том, что отныне губернатору принадлежал решающий голос во всех делах города. Его новые полномочия охватывали все функции местного городского управления, не исключая и полицейских. Губернатор вместе с губернской канцелярией решительно взялся за административные дела в Санкт-Петербурге. После 1780 г., когда, согласно положению 1775 г., была организована новая Санкт-Петербургская губерния, именно губернская канцелярия стала тем органом, который представлял сторону государства в строительных контрактах и в проектах общественных работ. Заново выстраивая отношения с магистратом, губернские власти требовали от него пунктуальности, тщательности и ответственности и вообще проявляли упорство, редкое для административных органов в России XVIII в.[210].

Ещё одна задача выпала на долю губернской администрации после учреждения полицейского управления (Управы благочиния) в 1782 г. Третий департамент Сената, отвечавший за общественный порядок и благопристойность, был не в состоянии разрешать все неизбежные споры между горожанами и полицией. Когда его портфель переполняли подобные дела, он передавал их на рассмотрение в губернскую судебную систему[211]. Таким образом, губернская администрация помогала поддерживать отношения между населением и полицией в рамках закона.

Комиссия о каменном строении Санкт-Петербурга была органом центрального подчинения, стоявшим вне административной иерархии. Созданная через несколько месяцев после прихода Екатерины к власти, эта комиссия ведала исключительно планировкой столицы и её будущей застройкой[212]. Она просуществовала с 1762 по 1796 г., причём основная её деятельность пришлась на период до 1785 г. По сути дела, больше всего планировкой города занимались в Петербурге в середине 1760-х гг.[213]. После 1768 г. комиссию расширили, чтобы она могла охватывать своей деятельностью все города России. В неё дополнительно набрали архитекторов, землемеров, чертежников и других специалистов по городской планировке. Комиссия разработала и получила утверждение свыше четырехсот планов[214]. Лишь небольшая часть этих документов относилась к Санкт-Петербургу, но так как от комиссии исходили и генеральные планы развития, и конкретные решения о величине зданий, о правилах строительства, об использовании земли и прокладке улиц, на неё также следует обратить внимание как на ещё одно центральное учреждение, стремившееся распоряжаться в столичном городе.

Органы местного управления

Магистраты

Весьма примечательно, что посадская община – первичный орган самоуправления русских городов – так и не укоренилась в Петербурге. Причина, как отмечено выше, заключалась в том, что столица была основана слишком поздно, чтобы преодолеть все стадии развития, пройденные старыми русскими городами. К тому же настоящего стремления пересадить институт посада на почву невской дельты не существовало. Петру I гораздо больше нравились шведские и германские образцы городского устройства. Кроме того, влиятельное иностранное меньшинство, чьё участие в столичной экономике было необходимо для её благополучия, выступало противником традиционной русской модели администрации. Правда, после смерти Петра петербургскому магистрату, который государь учредил в значительной мере на замену посадской общине, позволили зачахнуть. Возродился столичный магистрат только в 1743 г., при императрице Елизавете[215].

Как и посад, магистрат охватывал своей юрисдикцией только часть городского населения, а именно ремесленников, купцов и людей других коммерческих занятий. Магистрат, который выбирали те группы, чьим интересам он служил, состоял из президента, четырёх бургомистров и двух советников. Все они избирались на трёхлетний срок[216]. Магистрат, который иногда воспринимали как своего рода городской совет, на деле играл несколько другую роль и имел гораздо меньше власти. Главные его функции заключались в том, чтобы служить судом первой инстанции (о чём речь пойдет ниже), собирать некоторые налоги, контролировать регистрацию купцов и ремесленников в гильдиях и предоставлять, по возможности, любую информацию коммерческого характера по запросам со стороны высших органов центральной власти. Кроме того, столичный магистрат имел одну уникальную функцию. И Пётр I, и Елизавета, возродившая начинание отца, придали этому учреждению, полное название которого было «Санкт-Петербургский Главный магистрат», своего рода верховный статус: оно являлось контролирующим органом и высшей инстанцией по рассмотрению апелляций на магистраты всех остальных российских городов[217].

Губернская реформа 1775 г. изменила роль магистратов в управлении. В связи с тем, что в провинции была введена более развитая система местного управления, связавшая воедино города и сельскую местность, Главный магистрат постепенно утрачивал свои контрольные и апелляционные функции по отношению к магистратам других городов империи и к 1782 г., по мнению Дж. М. Хиттла, перестал их исполнять[218]. Да и сам Главный магистрат теперь попал в гораздо более строгое подчинение к Санкт-Петербургскому губернскому правлению, чем было раньше. Сохраняя ещё некоторые властные функции в отношении своих избирателей в Петербурге (включая регистрацию документов и контрактов), после 1775 г. он превратился в основном в посредника, облегчающего контакты губернской администрации с купцами и ремесленниками столицы[219]. Главный магистрат также по-прежнему имел голос в вопросе об основании промышленных предприятий, определяя, кому можно, а кому нельзя заниматься предпринимательством в городе[220]. Он же руководил Партикулярной верфью, названной так потому, что на ней частные лица могли подрядить корабельных мастеров и купить материалы для постройки мелких судов[221]. Но в основном магистрат теперь превратился в глаза и уши других, высших инстанций, нуждавшихся в информации для выработки своей политики. Так, в начале 1780-х гг. губернская канцелярия несколько раз обращалось в Главный магистрат за перечнями цен в городе и сведениями об их колебаниях. Магистрат также предоставлял по различным запросам информацию о мерах и весах, используемых в столице, о численности купеческого и ремесленного населения[222].

Полиция

Возможно, что в царствование, ставившее задачу создания Rechtsstaat – правового государства, важнее магистратов была полиция. Если магистраты занимались почти исключительно вопросами, касающимися торгового и ремесленного сословий, то деятельность полиции, охватывая все сословия, касалась каждого человека, жившего в городе. В известном смысле, полиция была первым органом местного управления, вышедшим за сословные рамки, т. е. предшественницей будущей городской администрации, призванной заниматься городом в целом. М. Раев в своей новаторской статье, посвящённой центральнои восточноевропейским корням идеи модернизации, указал, что полиция была учреждена, а концепция Polizeistaat – полицейского государства – разработана для того, чтобы правители могли усилить эксплуатацию ресурсов населения путем регулирования жизни подданных со стороны властей[223]. В самом деле, поразительно, как много экономических занятий было отдано под контроль полиции. Не следует забывать и о том, что профессиональная полиция была учреждена в Санкт-Петербурге на сто лет раньше, чем в Лондоне.

Пётр I учредил в городе муниципальную полицию в 1718 г., причем возложил на неё специфические обязанности, которые почти не изменились до эпохи Екатерины II[224]. Но если функции полиции сохранялись в неизменном виде, то структура полицейской службы несколько раз менялась. В 1762 г. полиция имела собственную контору, подчинённую только губернатору, Сенату и императрице[225]. Обер-полицмейстер также являлся начальником московской полиции и косвенно руководил полицией других городов. Предполагалось, что скудные штаты его подчинённых должны выполнять все полицейские функции, но служащих хватало в основном только на руководящие посты. Лишь в Петербурге и Москве полиция приближалась к выполнению тех задач, что на неё возлагались[226]. В 1762 г. даже в Петербурге не хватало постоянных полицейских для несения патрульной службы на улицах города. Вместо этого полицейская контора по давней традиции требовала, чтобы подобными делами занимались сами жители. Так, обязанность ночного патрулирования переходила от дома к дому в каждом городском квартале, причём домовладельцы несли ответственность за её выполнение. Как способ экономить казённые деньги эта схема действовала исправно, однако, судя по непрерывным жалобам на уличную преступность и прочие нарушения, в качестве полицейской меры она не работала. Очевидно, что подобная система полицейского самообслуживания населения была неэффективной.

На городских жителей возлагались и другие полицейские обязанности и расходы. Например, владельцы частных домов должны были под контролем полиции оплачивать и обеспечивать рабочей силой уборку и ремонт улицы перед своим домом. Уличные фонари содержала полиция, но население платило налог на их содержание. Небольшой сбор с каждой печи шёл на жалованье трубочистам. Жители избирали из своего числа местных полицейских чиновников – квартальных надзирателей, ответственных за мелкие участки города, причём у этих надзирателей нередко уходило много времени и сил на выполнение всяческих обязанностей сверх положенных им по штату. С пожарами тоже боролись люди, выставлявшиеся от каждого домовладения, когда били пожарную тревогу. При этом в каждом доме полагалось держать под рукой необходимый пожарный инвентарь[227].

Даже при беглом взгляде понятно, что персонала и оборудования, имевшихся в распоряжении полиции, не хватало для решения всех задач, стоявших перед ней. Полиция имела дело с растущим день ото дня центром скопления людей, а полицейский аппарат был слишком мал – он годился не для бурно развивающегося города, а для старого, спокойного маленького городка. Поэтому в течение следующих двадцати лет властям пришлось несколько раз реорганизовывать полицию.

В 1763 г. в полиции была создана особая розыскная экспедиция для борьбы с грабежами, воровством и тяжкими преступлениями. За её деятельностью должна была пристально наблюдать губернская канцелярия – орган, который постепенно приобретал всё большее влияние на полицию[228]. В том же году выявилась вся непопулярность системы, требовавшей от гражданских лиц исполнения полицейских функций. Обер-полицмейстер барон Н.А. Корф доложил Екатерине, что жители города недовольны неравномерным распределением полицейских повинностей. На самом деле людей раздражал не столько несправедливый расклад, сколько сами повинности. Особенно непопулярны были обязанности бесплатно нести вспомогательную местную полицейскую службу, выставлять по ночам караульных, держать наготове противопожарное оборудование, а также пускать солдат на постой. (Эта последняя повинность, хотя и отличная по характеру от остальных, проводилась в жизнь и контролировалась тоже полицией.) Корф предложил облегчить это бремя, разрешив населению платить дополнительные налоги взамен исполнения названных повинностей[229]. Тут же нашлось около пятисот домовладельцев, предпочитавших платить в среднем по 17 руб. в год, вместо того чтобы терпеть постой и нести прочие полицейские повинности. Большинство этих людей составляли иностранцы, купцы, ремесленники и мелкие гражданские чиновники. Полицейские повинности были для них обременительнее, чем для высокопоставленной знати с её большими городскими усадьбами и множеством лишних слуг. Зато они имели средства, чтобы заплатить денежный налог, а вот менее зажиточные домовладельцы их не имели и по-прежнему несли служебные повинности[230].

Дополнительные обязанности, выпавшие теперь на долю полицейских служащих, как и дополнительные поступления финансов в полицейский бюджет, заставили Корфа в декабре 1763 г. предложить реорганизацию полицейского штата. В частности, необходимость иметь в городе пожарную команду привела к созданию совершенно новой отрасли полиции. С тех пор в полиции появилось пять отделов: канцелярия, в которой работало 76 служащих; квартирмейстерская экспедиция, чьи пятеро сотрудников отвечали за размещение войск на постой; технический отдел со штатом в 21 человек, призванный «смотреть за строениями и делать планы»; пожарная команда с центральной конторой в 63 человека и ещё примерно тремя сотнями пожарных в разных частях города и «наружная» полиция, чьи служащие и занимались собственно патрулированием улиц и охраной порядка, причём многие из них являлись гражданскими лицами, которых выставляли домовладельцы, или солдатами войск петербургского гарнизона[231]. Эта реорганизация, хотя она серьёзно расширила штат служащих в полиции, мало помогла в оснащении её средствами, необходимыми для обеспечения города надёжной полицейской службой. И всё же с неё начался шедший сверху вниз процесс увеличения полицейского штата ради того, чтобы полиция могла справляться со своими обширными сферами ответственности. В частности, новую страницу в работе полиции открыло создание пожарной службы. На протяжении всего царствования Екатерины эта служба пользовалась неизменным вниманием властей.

И всё-таки полиция работала плохо. В 1760–1770-е гг. властям без конца приходилось напоминать ей, что она должна заниматься конкретными делами, лежащими в русле её общей компетенции, – убирать улицы, чинить мосты, спасать тонущих и т. п.[232]. Дошло до того, что само здание полицейского управления пришло в полную негодность, так как полицейское начальство даже не пыталось его ремонтировать. Когда же наконец обратились в Сенат за средствами на ремонт, то прошло ещё пять лет, прежде чем в ответ на сенатский запрос полиция представила план реконструкции здания и примерный перечень затрат на нее[233]. В полицейских рапортах губернатору и императрице за 1760–1770-е гг. сообщалось не столько о совершённых в городе преступлениях или о мерах поддержания порядка, сколько о предстоящих театральных постановках, торжественных приёмах при дворе и тому подобных событиях[234]. Так и шли дела, а между тем на полицию возлагали всё новые и новые обязанности. В частности, в 1778 г. Сенат приказал полиции разработать официальный порядок действий в отношении умственно отсталых или психически неуравновешенных людей, подобранных на улице[235].

Возможно, из-за того что полицейская канцелярия не справлялась со своими обязанностями, в губернскую реформу 1775 г. вошло положение, согласно которому городская администрация переходила в подчинение губернаторов. Полиция по-прежнему оставалась главной действующей силой городской администрации, но организационные изменения позволили усилить контроль над деятельностью полиции. Впрочем, одним контролем проблемы полиции было не решить.

В 1782 г. полицейская система вновь подверглась радикальному преобразованию. Согласно одному из важнейших законодательных установлений Екатерины, в каждом городе России учреждалась новая полицейская организация, уклончиво наименованная Управой благочиния[236]. Была сделана попытка учесть неодинаковые потребности крупных метрополий – Санкт-Петербурга и Москвы – и нескольких сотен малых губернских и уездных городов. В лучших екатерининских традициях всему аппарату придали вид иерархической чиновничьей структуры во главе с обер-полицмейстером Санкт-Петербурга, но фактически она вовсе не работала как общенациональная полиция. Полицию Петербурга возглавлял высший полицейский начальник империи – генерал-полицмейстер. Хотя главным был он, но его начальник штаба – петербургский полицмейстер имел больше административной ответственности. Оба заседали в городской управе благочиния, куда входили ещё два пристава (по гражданским и уголовным делам) и двое советников (ратманов) из городского магистрата. В административных целях и ради того, чтобы облегчить поддержание законности и порядка, пять городских административных полицейских частей заменили десятью, по 200–700 домов в каждой[237]. Главным полицейским чиновником городской части был частный пристав – полицейский офицер, которому полагалось проживать в подведомственном ему районе. Ему подчинялись два писаря, нотариус, начальник пожарной команды. Подразделения частей – кварталы – охватывали по 50–100 домов. Десять полицейских частей Санкт-Петербурга составляли всего сорок кварталов, каждый во главе с квартальным надзирателем. У него под началом находились заместитель – квартальный поручик, трубочист и подрядчики, ведавшие уборкой и освещением улиц[238].

Обер-полицмейстера и офицеров полиции назначал Сенат, благодаря чему он постоянно был вовлечен в городское управление. Эти назначения формально одобрялись губернским правлением. Квартальных надзирателей выбирала Управа благочиния, но таких, чтобы устраивали обитателей квартала. Помощники квартальных – квартальные поручики (по одному на квартал) избирались населением раз в три года. В каждом квартале полагалось иметь словесный суд, рассматривавший дела о мелких проступках; председателя словесного суда избирали жители квартала. Кандидатуру квартального поручика, а также и словесного судьи должен был одобрить начальник полиции. Таким образом, местные жители сохранили право голоса при выборе полицейских чиновников, но только на низшем уровне.

Патрулирование города возлагалось не столько на полицию, сколько на армию. Воинская команда, подчинённая губернскому правлению, выставляла и пешие патрули, и драгун для охраны дорог, ведущих в город. В Санкт-Петербурге она насчитывала несколько сотен офицеров и солдат. Кроме того, в городе обычно размещалось пять армейских батальонов, которые привлекались к караульной службе, ежемесячно сменяясь[239].

Если реформа 1782 г. полностью преобразила организационное устройство полиции, то больших изменений в её функции она не внесла. Часть из них была сразу же подтверждена, другие несколько изменены указами последующих лет. Так, к полицейским полномочиям прибавился контроль над судами, которые ведали мелкими проступками, – словесные суды перешли под надзор полицмейстера. В рамках реформы никакого решения по вопросу o комплектовании пожарных команд не последовало, но указом 1784 г. была установлена самая надёжная и наименее тягостная за всё время система формирования пожарной службы. Согласно этой системе, из общего числа петербургских частных домовладений были отобраны полторы тысячи, на которые возложили обязанность выставлять дозорных[240]. Для организации дозорной службы год делился на три части, и в продолжение каждой трети года 500 домовладений несли дежурство. Не попавшие в число полутора тысяч дома, с которых не требовались дозорные, должны были помогать при тушении пожаров людской силой. Сверх того, наняли на постоянной основе примерно пятьсот пожарных, которых распределили по разным городским частям пропорционально населённости и величине последних. Их жалованье, как уже упоминалось, брали из налогов с тех домовладельцев, что не несли полицейские повинности живой силой. Жалованье пожарных было очень низким и составляло 36 руб. в год плюс не меньше пятидесяти копеек за тушение каждого пожара[241].

Из-за такого низкого жалованья полиции было очень трудно найти и удержать на месте добросовестных работников для низшего звена пожарной охраны. К концу екатерининского царствования полицейским властям пришлось отказаться даже от самых умеренных требований при найме и принимать на службу всех подряд. Так, в 1792 г. вышло разрешение нанимать кучеров для пожарных карет, а также и самих пожарных из праздношатающихся[242], то есть годились все, кого удавалось найти. Конечно, дело от этого страдало, ведь благодаря подобным мерам вряд ли удавалось набрать более умелых и усердных служащих, чем те, кто в прежние времена участвовал в пожарной самообороне. В конечном счете состояние пожарной службы, наверное, ухудшилось. В этой, как и в других сферах полицейской ответственности, на протяжении екатерининского царствования перед полицией ставились задачи, не разрешимые с теми средствами, которые на них выделяли.

Другие должностные лица

Одним из новых административных органов, созданных губернской реформой 1775 г., был Приказ общественного призрения. Хотя он входил в состав системы губернского правления, а не городской администрации, тем не менее орган этот основное внимание уделял делам столицы. В него входило семь человек: губернатор и по двое членов от Губернской канцелярии, Верхнего земского суда и Верхней расправы[243]. По мере того как число общественных больниц, благотворительных учреждений, приютов для душевнобольных и школ в городе росло, соответственным образом расширялись и задачи Приказа общественного призрения. В Санкт-Петербурге было мало выборных должностных лиц. Избиравшиеся на местах полицейские чиновники упоминались выше. Избирались также члены городского магистрата. Кроме членов магистрата купцы и ремесленники из своей среды выбирали старейшин, представлявших их в ряде правовых и административных вопросов. До 1785 г., как и после этой даты, старейшины гильдий и цехов также участвовали во внутреннем управлении каждой группы.

Указом 1767 г. о созыве Комиссии по составлению законодательного Уложения было предусмотрено ещё одно выборное должностное лицо. Кроме депутатов Уложенной комиссии тогда впервые был избран городской голова. Хотя роль городского головы была лишь номинальной и не предусматривала никакой власти, всё же начиная с выборов 1767 г. его переизбирали каждые два года. После 1772 г. выборы городского головы происходили вместе с выборами магистрата каждые три года[244].

Суды

Учреждая городские магистраты, Пётр Великий наряду с административными обязанностями возложил на них судебные функции в отношении горожан. Главный магистрат в Санкт-Петербурге, как и все магистраты, являлся «сословным» судом, в том смысле, что его юрисдикция распространялась только на торговый люд и на ремесленников. Кроме того, существовали три параллельные системы низших и высших судов – для дворян, мещан и крестьян. Теоретически все гражданские и уголовные дела естественным образом подпадали под юрисдикцию одного из них. Но вскоре опыт показал, что требовалась четвёртая параллельная система (во всяком случае, для Петербурга и Москвы), которая охватывала бы тех людей, которые не входили в три вышеназванные сословия, а именно: городских жителей, не имевших недвижимости, служителей придворного ведомства, а также военных или гражданских служащих, зачастую обитавших в слободах[245]. Такой институт под названием надворного суда был учрежден в столичных городах в качестве судебного органа, параллельного магистрату, и имел верхнюю и нижнюю палаты. Эпоха Екатерины унаследовала также городской сиротский суд, подчинённый магистрату, – это тоже был сословный суд, занимавшийся исключительно делами торгового и ремесленного населения. И наконец, как и другие города, Петербург имел словесные суды, учрежденные в 1727 г. для рассмотрения гражданских исков при минимальных формальностях и без обязательных письменных протоколов. Члены всех этих судов набирались из купцов, ремесленников и других лиц, подлежавших их юрисдикции. До 1775 г. единственным учреждением, перекрывавшим все сословные границы, была Розыскная экспедиция, организованная в 1763 г. при Сенате. Как отмечалось выше, этот особый орган располагал полномочиями расследовать, рассматривать в суде и выносить приговор по делу любого человека, обвинённого в уголовном преступлении. Созданный в подражание такому же органу в Москве, он применялся для того, чтобы ускорить ход правосудия или обеспечить нужную его форму в случаях, особо интересовавших власти. По мнению Дж. ЛеДонна, большинство уголовных дел в Петербурге, независимо от сословной принадлежности обвиняемых, с 1763 по 1780 г. рассматривала Розыскная экспедиция. Затем, когда, согласно закону 1775 г., официально приступила к работе новая администрация Санкт-Петербургской губернии, Розыскная экспедиция перестала функционировать[246].

Как правило, апелляции по уголовным и гражданским делам подавались из магистрата и других судов в Юстицколлегию. Высшим апелляционным судом служил Третий департамент Сената. Эта судебная иерархия и составляла ту систему, через которую проходили буквально все дела, возникавшие в Петербурге. Насколько эффективной она была, мы оценим в следующей главе.

Но хорошо ли, плохо ли работали муниципальные суды в Санкт-Петербурге после того как XVIII столетие перевалило за середину, всё равно – в целом судебная система Российской империи требовала преобразования. Екатерина пыталась исцелить недостатки правовой системы в ходе губернской реформы 1775 г. Взяв за основу уже существующие суды, реформаторы установили более чёткое взаимное соподчинение и параллельность органов правосудия в рамках традиционной структуры раздельных судов для дворян, мещан и крестьян. Реформированная судебная система вступила в силу в Санкт-Петербурге в 1780 г., тогда же, когда пришло в действие и новое губернское устройство. При таком положении дел в Петербурге появилось два магистрата. Старый Главный магистрат потерял своё значение (хотя формально его упразднили только в 1785 г.), и его сменили Санкт-Петербургский Городской магистрат, имевший юрисдикцию только над горожанами, зарегистрированными в Петербурге, и Санкт-Петербургский Губернский магистрат, выступавший в роли апелляционного суда между магистратами разных городов губернии и гражданской и уголовной палатами губернского правления. Количество словесных судов в городе увеличилось до десяти, по одному на каждую городскую полицейскую административную часть. Сверх того, для губернии в целом был учрежден совестный суд. Фактически располагаясь в Санкт-Петербурге, он мог, по сути дела, считаться городским, потому что Петербург, повторяем, был единственным важным городом во всей губернии. Совестный суд слушал дела с участием представителей любых сословий, потому что имел в своем составе по два судьи от дворян, горожан и крестьян, которые и рассматривали иски, касающиеся их собратьев. Дела поступали в этот суд по требованию или по апелляции одной из сторон; целью его было смягчение суровости закона в делах, требовавших снисхождения к преступникам, например несовершеннолетним или слабоумным («совестный разбор и осторожное и милосердное окончание дел»)[247].

При таком множестве не связанных между собой ветвей власти, каждая из которых пыталась управлять Петербургом в целом или частично, только чудом могли приниматься и осуществляться разумные меры, разрешавшие городские проблемы. Сферы деятельности органов власти дублировали и перекрывали друг друга, обязанности их редко бывали ясно очерченными, и в любой момент налаженная работа учреждения могла подвергнуться вмешательству сверху или, если уж на то пошло, с любой стороны. В итоге можно сказать, что в повседневном управлении города участвовал целый ряд институтов. Самым могущественным из них была полиция, действовавшая под надзором губернской канцелярии. Выборные чиновники полиции имели право только исполнять предписанные меры, не выступая ни с какими предложениями и не принимая самостоятельных решений. Совещательные органы включали в себя Сенат, различные суды и Комиссию о каменном строении Санкт-Петербурга. Небольшие участки на окраинах города, занятые слободами отдельных коллегий, находились в их исключительном подчинении. Общегородского (муниципального) суда с юрисдикцией над всеми делами, возникавшими в городе, не существовало.

Доходы

Источником финансов Санкт-Петербурга, как и других российских городов, отчасти служила старая практика «сборов» с объектов использования и с производства. Доходы собирали также путем взимания платы за услуги учреждений, например 25-рублёвого сбора за слушание дел в городском магистрате или, после 1780 г., за посылку апелляции в губернский магистрат[248]. Денежные суммы, хотя часть их собирал городской магистрат, направляла на финансирование определенных городских служб государственная казна. Сам город ими не распоряжался. Помимо магистратов эти налоги собирали также генеральные откупщики[249]. Сборы в России передавались откупщикам по тем же причинам, что и в других европейских странах в XVIII в. Правительство находило, что можно сэкономить много времени и избавиться от хлопот, условившись с индивидом об уплате им в казну предварительно условленной суммы из тех денег, что он сумеет собрать. Всякий доход сверх неё, разумеется, являлся достоянием откупщика. Екатерина позволила большинству этих монополий по сбору налогов истечь на протяжении 1760-х гг., так как подобная практика шла вразрез с её фискальными и налоговыми воззрениями.

Кроме сборов взимались ещё специальные налоги на конкретные нужды вроде содержания уличного освещения, охраны общественного порядка, ремонта мостов, мощения и уборки улиц, но единого городского бюджета не существовало. И конечно, не было «городского правительства» как такового, в казну которого могли бы поступать различные налоги и сборы. Государственная казна часто выдавала целевые суммы на разного рода строительные начинания, например на сооружение набережных рек и каналов, на реконструкцию торговых рядов после пожаров, на строительство рынков, на возведение домов для почтовой службы в Московской части. Эти деньги всегда предназначались для конкретных проектов и не могли считаться частью общегородских бюджетных поступлений[250].

Ни сборы, ни специальные налоги, ни пожалования из казны не являлись постоянными источниками доходов города. Но несколько таких источников всё же существовало. Первым среди них были налоги с ремесленников, купцов и мещан[251]. Суммы, которые давали эти налоги, были невелики. Статистика по всей губернии показывает, что в 1784 г. лишь 12 664 руб. было собрано с 2342 купцов, с 2609 мещан собрали 3193 руб., а с ремесленников – 812 руб.[252]. Вторым постоянным источником дохода служила двухпроцентная доля от таможенных пошлин, собиравшихся в столице. Наконец, полиция взимала некоторые налоги с недвижимости. В ряде споров о наследстве полицмейстер имел власть решать, кто является законным наследником. В награду за это десятая часть наследства отходила полиции. Наконец, кроме этого, все сделки с недвижимостью облагались налогом в зависимости от размеров проданного участка, а также гербовым сбором[253].

У полиции был отдельный бюджет. Доходы его проистекали от разнообразных лицензий, полицейских сборов, оплаты определённых услуг вроде организации безопасного прогона скота по городу. Траты полиции были нерегулярными и совершались от случая к случаю, так как постоянные и периодические расходы, например на жалованье и обмундирование, обеспечивались выплатами из государственной казны. Особые суммы на экстраординарные расходы полиция запрашивала через Сенат[254].

Рассуждать о городских расходах, не относящихся к бюджету полиции, приходится обобщенно и с осторожностью, потому что полные статистические данные не сохранились – если вообще когда-нибудь было возможно их собрать. Очевидно, что многие из расходов города шли не из бюджета, а возлагались непосредственно на население. Например, домовладельцы несли прямую повинность по борьбе с пожарами и по мощению улиц, а при этом облагались сбором на содержание уличных фонарей и караульных помещений, но цифру, равную общим расходам на эти цели, никогда не удавалось установить. Как мы уже отмечали, население было недовольно повинностями, денежными и служилыми. По этой причине власти в 1785 г. начали использовать стоявших в городе солдат для несения ночных караулов и дозоров, чтобы облегчить бремя горожан[255].

Итак, значительная часть денежных доходов города ассигновалась на конкретные цели. Прямые пожалования из казны, конечно, укладываются в эту категорию. После 1784 г. поступления от таможенных сборов пошли на содержание и обеспечение городских корабельных верфей, до этого года находившихся в частных руках, а любые денежные остатки и излишки направлялись на покрытие расходов по содержанию училища торгового флота («Водоходное училище для мореплавания купеческих судов»)[256].

Запутанную картину городских финансов усугубляет тот факт, что размеры налогообложения определялись на совершенно несправедливой основе. Городские торговцы и промышленники платили своего рода подоходный налог; облагался и товарооборот в торговле и в промышленности, но много потенциальных доходов оставались незатронутыми. В частности, дворяне, чей образ жизни бывал временами весьма расточительным, вообще не облагались прямыми налогами. Не существовало и налогов на недвижимость саму по себе, а только на сделки с недвижимостью. Временно проживающие в городе, в том числе богатые иностранные купцы, которые никогда не регистрировались в Санкт-Петербурге, не подвергались городскому налогообложению (кроме сборов с импорта и экспорта), хотя и извлекали для себя большую выгоду: кто из потребности Петербурга в товарах, а кто из нехватки в нем рабочей силы. Ни одна из реформ XVIII в. не позволила городу получать доходы из данных источников. В этом смысле собственные интересы столицы страдали от неспособности центральной власти оценить потенциал особенностей большого города. Зато Екатерина и её советники остро осознавали неполноценность системы городского управления, и потому в пятьдесят шестой день рождения императрицы был с большой помпой провозглашен новый всеобъемлющий законодательный акт.

После 1785 г.: Жалованная грамота городам

Жалованная грамота городам была издана 21 апреля 1785 г. вместе с Жалованной грамотой дворянству. Впервые во всех российских городах, по крайней мере теоретически, была введена чёткая единая система управления. В своей основе Жалованная грамота городам оставалась в силе почти в течение столетия. Несмотря на то что этот документ предназначался для всех городов империи, ниже мы рассмотрим его применение только в Санкт-Петербурге, ограничившись обзором общих положений нового закона[257].

Архивные источники наталкивают на мысль о том, что Петербург был сознательно избран образцом для положений Жалованной грамоты городам о новых городских корпорациях и о реформе муниципального управления[258]. Например, те установления, что гарантировали иностранцам равное представительство в ремесленных корпорациях, если они присутствовали в городе в достаточном количестве, кажется, были задуманы с учетом как раз опыта Санкт-Петербурга. Основная часть Жалованной грамоты явно была сначала вчерне составлена для Петербурга, а потом уже применена ко всем российским городам.

Жалованной грамотой учреждалось несколько новых органов городского управления. Самую широкую базу из них имело Общество градское[259]. Большинство исследователей екатерининского городового законодательства подходили к нему как к организации, но оно скорее представляло собой определяющий критерий, внутри которого существовали и действовали все органы муниципального управления. Управление городом, согласно Жалованной грамоте, осуществлялось в рамках Общества градского: для того чтобы участвовать в административных делах, жители должны были к нему принадлежать. При этом, вследствие дискриминационных ограничений членства, входить в Общество градское могли только зажиточные обыватели. Минимальный возраст для членов был установлен в 25 лет; кроме того, надо было располагать суммой не меньше 5 тыс. руб., подтверждённой налоговыми документами. Бедные люди имели лишь ничего не значащую привилегию посещать собрания Общества[260].

Члены Общества градского, которых можно также определить как городское сообщество, избирали городской магистрат и судей для судов низшего уровня, в том числе для совестных судов, словесных судов и городского сиротского суда[261]. Кроме этого, обязанностью Общества градского было составление полного реестра жителей города (о чём речь пойдет ниже). Таким образом, Общество градское являлось органом периодического действия и собиралось всего раз в три года, чтобы выполнить названные обязанности; другими словами, оно собиралось в основном для того, чтобы провести выборы.

Другим органом, созданным согласно предначертанию Жалованной грамоты, был общегородской совет – Городская дума, состоявшая из представителей шести разрядов городских жителей, обозначенных в законе[262]. Первая Городская дума, выбранная в Санкт-Петербурге, приступила к работе в феврале 1786 г. Состоявшая из девяноста с лишним человек, она была слишком раздутой, чтобы справляться с повседневными делами управления. Да её и задумали не для этого. Целью её было скорее избрание Шестигласной думы – совета в составе шести человек из числа своих членов, по одному от каждого разряда городских обывателей. Таким образом, Городская дума функционировала в первую очередь ради того, чтобы обеспечить непрямые выборы этой малой думы – настоящего органа управления в новой системе городской администрации.

Часто высказывают предположение о том, что в названных трёх органах городского управления верховодили купцы. Однако выборный ценз и процедура избрания в них строились по разным принципам, особенно в Городскую думу, так что вопрос этот следует разъяснить. Ясно, что Общество градское было вотчиной богачей, благодаря чему они контролировали выборы городского магистрата и судей для трёх судов, подчиненных городской администрации. При минимуме в 5 тыс. руб. капитала, требовавшемся для того, чтобы стать выборщиком, участие в процедуре купцов 3-й гильдии, большинства ремесленников и всех посадских людей исключалось. Это, вероятно, относилось и к некоторым почётным гражданам.

В Думе фактически численно преобладали представители ремесленных цехов. Настоящие городовые обыватели и посадские имели по десять делегатов, по одному от каждой городской полицейско-административной части. Купечество Санкт-Петербурга имело всего трех представителей, по одному от каждой гильдии[263], хотя купцы-домовладельцы могли увеличить собою это число, если избирались как настоящие городовые обыватели. Иностранные и иногородние купцы могли выбирать представителей от каждого города и страны, если хотя бы пятеро купцов оттуда жили и работали в Петербурге. Зато ремесленники избирали одного представителя от каждого своего цеха, что и давало им огромный численный перевес в Думе. В 1786 г. из девяноста с лишним членов Думы 50–60 человек, по всей вероятности, были членами ремесленных корпораций[264]. Дж. Хартли в своем исследовании архивных документов Петербургской городской думы за 1788–1791 гг. обнаружила, что члены ремесленных цехов, избранные в Думу, не посещали её заседаний в положенных им количествах. Нередко они посылали туда лишь символических представителей в лице старейшины ремесленных цехов и ещё нескольких членов. Куда усерднее посещали Думу и участвовали в её работе настоящие городовые обыватели и почетные граждане[265]. Так что группа, которая могла бы доминировать в Городской думе, этого не делала. Думу едва ли можно было назвать инструментом сословных интересов.

В Шестигласной думе каждое городское сословие имело по представителю, избранному Городской думой, в которой численно преобладали ремесленники, и, вероятно, избранными не в противоречии с их взглядами. Именно эта группа из шести человек и несла наибольшую ответственность согласно новому закону, так как она собиралась чаще, чем полный состав Городской думы, и служила её «центральным комитетом».

Вдобавок к тому, что Жалованная грамота городам наметила схему распределения обязанностей для городских властей, она ещё ввела в обиход городского делопроизводства два вида журналов, которые сильно облегчили дела управления. Один, составлявшийся городским магистратом, содержал полный реестр состояния всей недвижимости в городе. Чрезвычайно подробный, этот документ представлял ценность как для потенциальных покупателей или съёмщиков недвижимости (которые могли получить истинную оценку состояния и стоимости имущества), так и для кредиторов (они могли определить реальные размеры имущественного обеспечения, которым располагал заемщик)[266]. Второй журнал, или Городовая обывательская книга, был также новаторским в своем роде, включая в себя полные списки всех жителей города по сословиям. В книге фиксировались также адреса и основные личные данные – брачный статус, сведения о детях, срок проживания по данному адресу. Этот документ предназначался по крайней мере для трёх целей: он служил основой для начисления налогов, использовался для официального подтверждения сведений в случаях спорного социального статуса или наследования, а также являлся источником при составлении данных о переписи населения[267]. Именно этот реестр населения наделял городских обывателей законными правами заниматься торговлей, промышленным производством или ремеслами.

Такой реестр мог бы служить ценнейшим источником сведений по социальной истории города, но, к несчастью, не сохранилось ни одной Городовой обывательской книги за XVIII в.[268]. В течение первого выборного срока при новой форме управления, до 1788 г., полного реестра жителей не составляли[269]. Впрочем, были составлены предварительные списки. По сути дела, комиссию, на которую возлагалось их составление, попросили пойти на шаг дальше, чем предписывало Городовое уложение. В октябре 1789 г. Шестигласная дума направила в комиссию рекомендацию богатого купечества, обеспокоенного тем, что люди, не потрудившиеся зарегистрироваться в городе, тем не менее ведут здесь дела. В рекомендации высказывалось требование, чтобы все торгующие товарами в лавках, подвалах и других местах зарегистрировали адреса своих лавок и указали вид предлагаемых товаров в Городовой обывательской книге[270]. При помощи этой меры законопослушные купцы рассчитывали установить, кто торгует незаконно, и либо вписать их в реестр, либо, если они окажутся крестьянами, пресечь их занятия торговлей. Какой результат дала эта просьба, неизвестно, но можно догадываться: те, кто пренебрегал регистрацией в списках купечества (или отказывался от нее), наверняка и дальше торговали нелегально без всяких угрызений совести.

Классификация горожан соответственно их экономическим и социальным ролям являлась фундаментальной целью Жалованной грамоты городам. Особое внимание в ней уделялось купцам и ремесленникам. Представители обоих этих разрядов, достигшие членства в гильдиях, получили дальнейшее повышение статуса. Купцы 1-й и 2-й гильдий освобождались от телесных наказаний и приобретали право заводить более пышные кареты и ливреи для слуг, чем их не столь зажиточные соседи. Положение, согласно которому только купцам 1-й гильдии разрешалось вести заграничную торговлю (что задумывалось как особая привилегия для них), защищало слишком дерзких торговцев, не имеющих достаточных капиталов, от разорения в рискованных авантюрах подобного рода. Иногородним и иностранным купцам гарантировались свободы вероисповедания и передвижения, а также выделялась квота в местном управлении.

Ремесленные цехи получили собственный подробный устав, регламентировавший взаимные отношения ремесленников разной квалификации – учеников, подмастерьев и мастеров. Этот регламент также устанавливал критерии высокого качества работы; для его обеспечения и были учреждены ремесленные цехи по образцу западноевропейских. Кроме того, цехи отвечали в целом за поведение своих членов в обществе[271].

Посадские люди, раньше именовавшиеся мещанами, составляли по меньшей мере четверть городских обитателей. Как устанавливалось в Жалованной грамоте городам, это были неквалифицированные рабочие, поденщики, работники мануфактур, торговцы, не имевшие достаточных средств, чтобы вступить в 3-ю купеческую гильдию, крестьяне, явившиеся в город с паспортами, полученными от местных властей, и тому подобный люд. После 1785 г. посадские продолжали нести большинство прежних повинностей и налогов, но не приобрели никакого статуса или привилегий, способных облегчить их бремя[272]. В положениях Жалованной грамоты блистали своим отсутствием дворянство и крестьянство. Дворянство получило свою собственную Жалованную грамоту в один день с провозглашением городового уложения, но она касалась исключительно дворян как сословия сельских землевладельцев, местных администраторов и привилегированных подданных, но не как городских жителей. В то же время многие титулованные и нетитулованные дворяне содержали городские дома в Петербурге. Нетитулованные дворяне не получили прямого голоса в городском управлении как таковые. Они имели право участвовать в городской администрации, владеть городской недвижимостью или приписываться к гильдиям, но никак иначе в новом устройстве городского управления дворянство не фигурировало.

Ничто в Жалованной грамоте не мешало дворянам приписываться к купеческим гильдиям. За первые несколько лет после 1785 г. в Петербурге был отмечен ряд таких попыток. Гильдии им сильно противились, видя в этом вторжение дворянства в такую сферу деятельности, которую Екатерина отвела исключительно для купцов. В 1790 г. Екатерина приняла точку зрения купечества и запретила дворянам вступать в гильдии[273].

Крестьяне тоже, кажется, ничего не выиграли от Жалованной грамоты городам. В самом деле, крестьянство даже не считалось составной частью городского населения[274]. Вместо этого в законе предусматривалось, что, став городскими жителями, крестьяне меняли статус, оставляли позади свои сельские занятия и принимали на себя новые функции. Они становились или купцами (если располагали достаточным капиталом), или ремесленниками (если обладали нужными навыками), или посадскими, если не годились ни в одну из вышеназванных категорий. Традиционным сельским занятиям в городе не было места, так что сельские роли должны были уступить место городским.

Об административных органах, существовавших до 1785 г., в Жалованной грамоте городам говорилось очень мало. По ряду пунктов в ней имелись прямые ссылки на конкретные статьи закона о губернской реформе 1775 г., всегда в контексте, подтверждающем ранее обозначенные обязанности и функции. При этом в Жалованной грамоте не конкретизировались эти инструкции и никоим образом не менялось распределение обязанностей. Городской магистрат остался в подчинении губернской администрации; его сфера юрисдикции не расширилась и не сузилась. Зато расширилась основа его формирования – во всяком случае, в Петербурге – путем набора половины его членов из иностранных граждан, проживавших в городе. Три новых органа – Общество градское, Городская дума и Шестигласная дума – были задуманы всего лишь как новые нижние ступени лестницы административной власти. Они безусловно подчинялись губернатору и органам губернского правления. На вершине иерархия власти осталась прежней. Значение Жалованной грамоты городам состоит в том, что она дала чуть больше самоуправления низшим слоям петербургского населения. Сферы компетенции, отданные новым органам, не уменьшили полномочия существующих институтов. Вместо этого местное самоуправление было нацелено преимущественно на дела коммерции, которые до 1785 г. управлялись не вполне удовлетворительно и не имели над собой никакого единого органа власти. Новые административные органы представляли коммерческие слои населения – или торговцев, или промышленников (ремесленников). Впервые город получил законные права строить и иметь в собственности фабрики разного рода, трактиры, гостиницы, рынки. Предполагалось также, что Жалованная грамота гарантирует единообразие мер и весов и честное их использование. Другие статьи закона разрешали жителям окрестных сельских районов торговать в городе, устанавливали часы для коммерческой деятельности и узаконивали заграничную торговлю русских купцов. В какой-то степени эти статьи лишь закрепили существующее положение вещей. К несчастью, любой другой российский город также имел право устанавливать свои собственные единицы мер и весов. Было бы неизмеримо полезнее, если бы во всей стране ввели единую их систему, как сделал Конвент во Франции в 1793 г.[275].

В рамках общей системы управления новые органы принялись за дело с рвением и энтузиазмом. Так, по оценкам, на выборах членов первой петербургской Городской думы в 1786 г. проголосовало больше 12,5 тыс. человек – внушительная цифра, если учесть жёсткие ограничения избирательных прав[276]. Впрочем, как новые органы они имели пороки в организации и в работе, которые могли проявиться и быть исправлены только в суровых испытаниях повседневной деятельности.

Многие из административных функций, переданных Шестигласной думе, ранее исполняла полиция. Несмотря на явное дублирование функций, единственное упоминание о полиции в Жалованной грамоте городам прозвучало в наказе новой Думе о том, что ей следует работать в сотрудничестве с полицией. Ничего не было сказано о процессе, в ходе которого вновь созданный орган должен был перенять бразды правления у предшественника. Ведь полиция не склонна была расставаться со своей властью, так как считала, что Дума вмешивается в её традиционные сферы деятельности. Контроль над содержанием мостов и мостовых, например, был полностью передан Думе только в 1792 г.[277]. В других случаях полиция попросту отказывалась сотрудничать с новым органом управления, уступая только тогда, когда её принуждали к этому через суд. Два года полиция даже не выдавала городские карты, без которых Дума едва ли могла приступить к серьёзной работе, и рассталась с ними только после неоднократных требований[278].

Городские финансовые ресурсы

Жалованная грамота городам упростила финансовые дела, введя полный ассортимент статей о доходах и расходах новых административных органов. Доходы теперь проистекали из нескольких постоянных источников. Благодаря тому, что Санкт-Петербург был портовым городом, в его казну ежегодно поступало свыше 60 тыс. руб. от сбора с торговых прибылей[279]. Меньшие суммы поступали с доходов от продажи в городе алкогольных напитков, от разрешений на ловлю рыбы и охоту в столице и окрестностях, от налогов с купцов, ремесленников и посадских людей, а также с общественных бань, от гербового сбора, штрафов и взысканий[280]. Полиция продолжала нести расходы на мощение улиц, содержание каналов, канализационных труб, уличных фонарей и другие городские нужды из своего собственного бюджета, так что расходы нового административного аппарата были минимальными. Эти расходы составляли почти исключительно жалованье выборных должностных лиц, содержание городской ратуши, городских верфей и школ, которые быстро росли, но все ещё оставались немногочисленными. Избыток казённых средств вкладывали в банки. Любые другие расходы требовали одобрения губернатора. Он также получал ежегодный отчет обо всех городских приходах и расходах[281]. Самый ранний доступный нам полный городской бюджет относится к 1797 г. В этом году он достиг всего 36 тыс. руб. Но комиссия, исследовавшая финансы Санкт-Петербурга, установила, что общие расходы города, если сложить бюджет полиции, Думы и другие счета, составят в целом от 4 до 5 тыс. руб. – это гораздо более реальная цифра затрат на городское управление[282]. Через семь лет после смерти Екатерины, в 1803 г., Дума наконец получила контроль над всей финансовой системой города, благодаря чему осуществилось на деле то, что было в потенциале заложено в Жалованной грамоте городам.

Итак, Жалованная грамота внесла ряд изменений в состав столичного административного аппарата, в финансовую структуру и экономические отношения. Влияние и значение этого документа можно сформулировать в четырех основных положениях. Грамота ввела в России концепцию города как признанной законом корпорации, в определённой степени контролирующей собственное существование. Конечно, эта идея оставалась жёстко ограниченной в масштабах, так как членство в Обществе градском было доступно лишь малой части жителей. Область самоуправления в целом сводилась лишь к коммерческой сфере. Но важно помнить о том, что представление о «городе» как о саморегулирующемся и самофинансирующемся организме всё-таки вошло в жизнь.

Два реестра, в одном из которых перечислялись все объекты недвижимости, а в другом содержались имена всех жителей Санкт-Петербурга, помогали конкретизировать это широкое представление о городе. Город не только стал законно признанным организмом, но его законность подкреплялась новыми методами ведения документации. Впервые документы следовало вести специально для города, и относились они только к городу. В чисто практическом смысле эти реестры создавали объективную основу для налогообложения и управления.

Нельзя забывать также, что составление Жалованной грамоты было скорее навязано сверху, чем затребовано снизу. Городские жители в более ранний период екатерининского царствования настаивали на реформах отдельных законов, в основном в инструкции депутатам Уложенной комиссии 1767 г., и многие из их пожеланий воплотились в Жалованной грамоте городам[283]. Но собственные интересы, воззрения и цели Екатерины сыграли важнейшую роль в определении содержания грамоты. В ней императрица заявила о своих надеждах на то, что городское население, воодушевлённое провозглашением Жалованной грамоты городам, отныне удвоит свою преданность благу России и ей самой как государыне[284]. Екатерина стремилась оживить городскую жизнь, пожаловав городам ограниченное самоуправление и повысив статус купцов и ремесленников, которых считала важным элементом городского населения.

Но самоуправление охватывало лишь ограниченный круг обывателей, что и приводит нас к четвёртому пункту. Новые органы не заменили собой старые. В каком-то смысле им приходилось пробивать себе путь в существующей иерархии. Неудивительно, что в первые годы существования они испытывали враждебность со стороны правительственных учреждений, чьи функции они частично собой подменяли. Учитывая неудачу прежнего законодательства, не сумевшего создать жизнеспособные органы городского управления, надо удивляться тому, что в таких условиях новые институты вообще сумели сохранить работоспособность. Эффективность управления развилась лишь со временем. А.А. Кизеветтер – суровый критик Жалованной грамоты городам – признавал этот факт, хотя в остальном он неверно оценивал её значение для XVIII столетия, приписав слабость новых учреждений отчасти неспособности разных сословий к совместной работе. Хартли, напротив, считает, что новые институты работали гораздо лучше, чем можно было ожидать, особенно в Санкт-Петербурге[285]. Однако по мере того как члены новых органов городской власти открывали для себя как недостатки, так и возможности местного управления, они расширяли роль новых учреждений. Важно, что после четырёхлетних экспериментов с другими схемами городского управления при Павле, в 1801 г. Александр I восстановил систему, учреждённую его бабкой Екатериной[286]. Думская форма городского правительства продолжала и дальше служить Петербургу, претерпев различные мелкие преобразования. Одна из таких реформ, в 1846 г., в особенности послужила образцом для управления другими городами империи. Таким образом, общая система, учреждённая Екатериной в 1785 г. и разработанная конкретно для Санкт-Петербурга, продолжала действовать до муниципальной реформы Александра II в 1870 г.

Глава 4 «Неусыпныя труды и попечение»: практика городской администрации

Между историками России издавна идет спор о роли государства в истории российских городов. Сторонники одной точки зрения исходят из того, что западноевропейская система отношений между городами и верховной властью представляла собой всеобщую классическую норму. Поэтому они считают, что русское государство излишне строго регламентировало устройство общества, обременяло горожан тяжелейшими налогами и повинностями, запрещало развивать и умножать самобытные и независимые корпоративные организации, тем самым подавляя развитие городской жизни. Другие историки подчеркивают, что Россия – это не Запад, и цели, которые преследовало здесь государство, исключали поощрение городской жизни западноевропейского типа. Так как становым хребтом русского государства оставались дворяне-помещики, совершенно не заинтересованные в развитии городов, то отношения между короной и землевладельческим сословием здесь были иными, чем в Западной Европе, где государь часто вступал в союз с горожанами, чтобы сломить мощь дворянства. Наконец, согласно третьей точке зрения, появившейся позже других, возможно, что отношения между государством и городами в России строились по уникальной модели, хотя и не прямо противоположной двум вышеназванным: каждая сторона защищала свои интересы и добивалась от другой того, что удавалось[287].

Подходы к изучению данного вопроса не исчерпываются тремя приведёнными выше точками зрения, а продолжающийся спор наводит на мысль о возможности того, что власти в России разрабатывали такие приёмы и внедряли такие методы, которые взаимно уравновешивались. С одной стороны, эти приёмы и методы стимулировали городскую экономику, способствуя росту городского населения и развивая различные социальные и культурные структуры, обычно ассоциируемые с городами. С другой стороны, политика властей – то ли по сознательному умыслу, то ли, наоборот, по недомыслию и небрежности – не могла создать условия для роста, а возможно, даже мешала развитию стабильной городской жизни. В екатерининском Петербурге в компетенцию органов управления входил широкий круг функций. По самой своей природе некоторые из этих функций создавали атмосферу, благоприятную для роста города, а другие препятствовали его развитию. Учитывая, что органы управления частично дублировали друг друга (о чём говорилось в предыдущей главе), остается недоумевать, как могли административные учреждения успешно справляться с возложенными на них задачами.

Поддержание общественного порядка

Одна из первоочередных задач городских властей состоит в сохранении внутреннего мира и спокойствия. Это и было важнейшей обязанностью петербургской полиции даже в рамках концепции Rechtsstaat, т. е. правового государства, согласно которой на полицию возлагалось ещё великое множество других дел. Частые в эти годы попытки обновить и реорганизовать полицию говорят либо об известной неудовлетворенности её работой, либо о понимании того, что город постоянно перерастал аппарат, призванный обеспечивать в нем порядок. Как показано в предыдущей главе, при Екатерине административный штат полиции был укомплектован гораздо полнее, чем уличная патрульная служба. И всё равно мы не знаем имен и вообще не знаем ничего о большинстве полицейских чиновников, так что невозможно оценить, хорошо ли они исполняли свои должности. Всякая бюрократическая структура такова, каковы люди, которых она привлекает. Некоторые предположения относительно качества полицейского персонала напрашиваются при сравнении жалованья, которое платили в полиции, с окладами чиновников многих других ведомств центрального и местного управления. Жалованье высших полицейских чиновников, кажется, ничем не выделялось на фоне окладов руководства других коллегий и приказов. Но те, кто нес службу на улице, в начале екатерининского царствования получали сущие гроши. Патрульные, дозорные, собаколовы зарабатывали всего по 18 руб. в год, а трубочисты (вероятно, мальчики-подростки) – всего треть этой суммы[288]. Это было гораздо меньше, чем мог заработать даже поденщик на стройке. Так что при рассуждениях о профессиональном уровне полиции или о том, хорошо ли она справлялась со своим делом, эта информация помогает объяснить слабости и недостатки полицейской службы.

Полиция

Судя по биографиям людей, которых Сенат выдвигал на должность генерал-полицмейстера, полицейская служба работала с переменным успехом. Первый петербургский полицмейстер, назначенный Екатериной, – профессиональный военный, армейский офицер Н.И. Чичерин (1764–1777 гг.), – имел отличный послужной список и перед новым назначением занимал пост киевского главнокомандующего.

Находясь на посту петербургского полицмейстера, он, кроме того, играл ведущую роль в Комиссии для каменного строения Санкт-Петербурга и Москвы и много сделал в ней для города. Возглавляя столичную полицию, Чичерин успел стать сенатором (1766 г.), был дважды повышен в чине и дослужился до полного генерала (1773 г.). Однако в 1777 г. с позором отставлен после катастрофического сентябрьского наводнения, в котором, по выражению Екатерины, погибла «не одна тысяча людей». Она возложила всю вину за неподготовленность полиции к экстренным обстоятельствам на Чичерина. Выбор следующего полицмейстера, Д.В. Волкова, говорит о том, что императрица по-прежнему придавала большое значение этому посту. Одарённый и опытный гражданский чиновник, Волков в 1762 г. составил проект Устава о вольности дворянства, возглавлял при Екатерине Мануфактур-коллегию, служил смоленским губернатором. Он тоже стал сенатором, находясь в должности полицмейстера Санкт-Петербурга, но уже в следующем, 1778 г. был переведен в Оренбург генерал-губернатором. Его преемник, П.В. Лопухин, занял пост полицмейстера очень молодым, 26 лет от роду, проведя на гражданской службе после увольнения из армии всего два года. Утвердили его в должности только в 1780 г. и вскоре, как и Волкова, перевели на более высокий пост. В 1782 г., поработав некоторое время в Твери, Лопухин на десять лет занял место московского губернатора. Ещё один екатерининский полицмейстер Санкт-Петербурга, Н.И. Рылеев (1784–1797 гг.), служил долго и был, кажется, наименее компетентным из всех. Современники явно ценили его невысоко. В дневнике секретаря Екатерины А.В. Храповицкого Рылеев поименован дураком, А.А. Безбородко назвал его «шалуном», а по отзыву А.М. Тургенева, обер-полицмейстер славился «превыспреннейшею глупостью своею»[289]. Итак, судя по беглому взгляду на высшее руководство столичной полиции, намеченные реформой меры по совершенствованию и упорядочению её деятельности не всегда сопровождались назначением толковых начальников. Система, пожалуй, была лучше задумана, чем выстроена.

Н.И. Чичерин

С самого начала своего царствования Екатерина была крайне озабочена безопасностью улиц столицы, особенно по ночам, и возложила ответственность за неё на полицию[290]. В то время почти всё ночное патрулирование осуществлялось силами гражданских лиц, выставлявшихся домовладельцами. Часто это были дворовые люди, обязанные, судя по всему, не столько предупреждать правонарушения, сколько извещать полицию о происшествиях. Эта система, наверное, неплохо действовала в тех частях города, где жизнь кварталов была уже налажена, а у домовладельцев в распоряжении имелось достаточно людей, чтобы выставлять сторожей и караульных. Но в основном, особенно в окраинных районах, дела шли не столь успешно. Ещё до конца 1760-х гг. полиция начала привлекать гарнизонных солдат к несению караула, особенно в те периоды, когда рост количества краж, убийств и уличных нападений требовал усиленных мер безопасности[291].

Несмотря на то что в еженедельных докладах полиции императрице иногда отмечались даже нападения на полицейских[292], данные источников показывают, что для большого города уровень преступности был не слишком высок. Например, ежегодное количество убийств, о которых сообщали в полицию, колебалось в пределах 7–8 случаев на 100 тысяч населения. С другой стороны, от 2400 до 4000 человек из 100 тысяч за год становились жертвами ограбления[293]. Хотя большой контраст между богатством и бедностью, а также социальный порядок, при котором одной группе отдается явное предпочтение, способны стимулировать преступность, всё же нет серьезных оснований полагать, что эти факторы существенно проявляли себя в Санкт-Петербурге. Тем не менее при Екатерине жители впервые начали запирать двери домов и ворота, ведущие с улиц во дворы. Всё больше хозяев заводили во дворе сторожевых собак, а некоторые богачи держали собственную охрану помимо тех караульных, кого и так были обязаны выделять по разнарядке полиции[294]. Сам императорский двор был взбудоражен воровством и грабежами прямо в Зимнем дворце: шайки расхитителей обнаружились среди рабочих, подновлявших его помещения[295]. В газетах напечатали объявления, в которых предлагалась награда за сведения об этих кражах и прощение тем, кто сам вернёт украденное из дворца имущество[296].

Несомненно, то обстоятельство, что рост преступности стал ощутимым для общества, можно связывать с увеличением населения. Хотя уровень преступности в Петербурге на протяжении XVIII в. явно оставался ниже, чем в других европейских городах такой же величины, Екатерина всё-таки при случае старалась смягчить сообщения западноевропейских газет о преступлениях против иностранцев в российской столице[297]. Если верить переданному кем-то разговору между Н.И. Паниным и И.Г. Чернышёвым, те явно считали, что в Петербурге безопаснее, чем в других европейских городах, так как заборы и дверные задвижки здесь деревянные, в то время как в Европе частные городские дома напоминают крепости с железными воротами, замками и решетками[298].

Вдобавок к борьбе с преступностью на екатерининскую полицию возлагался надзор за соблюдением благопристойности на улицах, а также содержание столицы – местопребывания высшей власти – в надлежащем состоянии. Появление на улицах в пьяном виде запрещалось, и в большие праздники пьяных горожан дюжинами тащили в полицейский участок как за нарушение порядка и приличий, так, нередко, и ради собственной их защиты от непогоды[299]. Извозчиков, чьи оглушительный свист, ругань и устрашающая манера езды постоянно вызывали недовольство горожан, наконец обязали получать разрешение на свой промысел – власти хотели поставить под контроль как их число, так и поведение[300]. В течение 1780-х гг. полиция взяла под надзор трактиры, где упорно шла азартная игра, постоянно вспыхивали драки, открыто цвела проституция; против всего этого были приняты суровые законы, хотя и с сомнительным успехом. Под строгим присмотром оказались также общественные бани, славившиеся ранее как гнезда разврата[301].

Большое внимание историков привлекает такое характерное для западноевропейских городов XVIII в. явление, как городские бунты. Однако Петербург подобные выступления, кажется, совсем не тревожили, возможно – благодаря тому, что всё екатерининское царствование власти последовательно стремились не допускать в город тех, кто не имел законного права там находиться. В частности, крестьяне могли законно проживать и работать в городе, только если у них имелись паспорта от хозяина или от сельского старосты с разрешением отправиться в Петербург. Иначе, если их ловила полиция, они рисковали попасть на каторгу[302]. Что касается нищих, то в первые годы при Екатерине полиция обычно арестовывала и выдворяла их из города, а позднее их стали насильственно отправлять на стройки и на другие тяжелые работы[303]. Так или иначе, уличные бунты, наверное, были для Петербурга событиями невероятными, потому что длительные поиски в источниках дают всего лишь несколько разрозненных случаев беспорядков или волнений с участием уличной толпы[304].

Арестованных сажали в тюрьму при полицейском участке на Мойке. Когда английский реформатор тюрем Джон Ховард посетил Санкт-Петербург в 1781 г., сделав здесь одну из первых остановок в своей ознакомительной поездке по европейским тюрьмам, он был потрясён увиденным.

Позже он утверждал, что применение кнута часто приводило к смерти заключенных и что полицмейстер (надо полагать, Лопухин) показывал ему не без некоторой гордости всевозможные пыточные инструменты – чтобы ломать руки и ноги, вырывать ноздри, выжигать клейма. Кандалы, иногда прикованные к бревнам, ограничивали малейшие движения узников[305]. Хотя документов не так много, чтобы по ним судить с уверенностью, похоже, что полиция часто вершила произвол в отношении подозреваемых. Но зато известен один случай, когда несправедливо арестованный и задержанный человек выиграл в суде возмещение в 800 руб., взысканных с полиции за причинённые ему бедствия и страдания[306].

Вероятно, положение улучшилось с открытием в 1787 г. новой городской тюрьмы, именовавшейся Тюремным замком, у слияния Мойки с Никольским каналом, ведь при её сооружении использовались некоторые идеи, распространяемые реформаторами тюрем. Двухэтажное здание новой тюрьмы было пятиугольным в плане и окружало открытый внутренний двор, устроенный для доступа в камеры свежего воздуха и солнечного света, а также для прогулок заключённых. Эта тюрьма была гораздо просторнее прежней, а в стены её встроили трубы, образовавшие своего рода систему связи, по которой часто «транслировали» церковные службы для узников, что служило неотъемлемой частью программы перевоспитания[307].

Впрочем, важнее было то, что в новой тюрьме держали (во всяком случае, в тёплое время года) только тех заключённых и подозреваемых, которые обвинялись в серьезных преступлениях. С 1783 г. кроме острога для опасных преступников на Васильевском острове полиция содержала ещё два «рабочих и смирительных дома», где жили под стражей и работали люди, не совершившие серьёзных преступлений, но всё же являвшиеся обузой для общества или склонные к нарушениям закона. «Оные [дома] определены для работы и наказания всякой ленивой черни, беспаспортников, беглых крепостных людей и служителей, здоровых нищих, пьяниц, забияк, распутных людей, бездельников, воров, уличённых в покраже не свыше 20 рублей, и так далее»[308]. Очевидно, полиция была довольна тем, что все эти люди удалены с городских улиц. К середине 1780-х гг. по подобным обвинениям ежегодно арестовывали в среднем 200–300 человек[309].

Суды

Забота об общественном спокойствии лежала не только на полиции. Ответственность за него разделяла и судебная система. Как и вся городская администрация, судебная система имела сложную структуру. Полиция самостоятельно решала дела о воровстве и мелких кражах на сумму менее 20 руб. После третьего привода по такому обвинению ответчика отсылали в соответствующий его положению суд[310]. Судебные дела, касающиеся дворян, рассматривал Нижний или Верхний земский суд, дела крестьян поступали в Нижнюю или Верхнюю расправу. Однако большинство дел, заведённых в Петербурге, попадало в Главный магистрат[311]. Там рассматривались все гражданские тяжбы между купцами и ремесленниками. Если одной из сторон в споре выступало государство, то магистрат как низшая инстанция передавал дело в Третий департамент Сената. Перегруженные портфели городских магистратов стали причиной создания особых судебных органов для решения не слишком важных дел – словесных и совестных судов.

Словесные суды

Словесные суды существовали с 1727 г. В 1740-х гг. их передали в подчинение городского магистрата. Это соподчинение было подтверждено губернской реформой 1775 г., а затем снова – в Уставе благочиния (Полицейском уставе) 1782 г.[312]. Словесные суды действовали без письменных протоколов. Их судьи, избиравшиеся «обществом гражданским» каждого квартала, получали инструкцию судить «по существу прозьбы а имянно: терпящего, властию на справедливости основанною, удовлетворить; на пример отдавшему деньги возвратить, обещавшему что исполнить велеть исполнить…»[313]. Судьям полагалось вести подённую тетрадь, или журнал, где следовало кратко излагать каждое дело и показания по нему. Все дела, относящиеся к коммерции, кроме споров о векселях (долговых обязательствах), входили в компетенцию словесного суда. Делами о векселях как о письменных документах занимался магистрат. В числе конкретных видов дел, по которым выносили решения словесные суды, были следующие:

1) неуплата за полученные товары;

2) осложнения со слугами или с людьми, работающими по найму;

3) наём лошадей;

4) наём лавок, домов, квартир, коридоров, углов, харчевен, садов, пустырей и т. д.;

5) разногласия по поводу условий труда ремесленников;

6) споры по поводу контрактов со специалистами, нанятыми для преподавания и творческой деятельности (профессора разных наук, преподаватели языков, врачи, архитекторы, художники, резчики, скульпторы и др.);

7) обман при взвешивании и отмеривании пищевых продуктов и других товаров первой необходимости;

8) невыполнение контрактов людьми, перечисленными в пункте 6;

9) невыполнение контрактов ремесленниками или ущерб, причинённый ими;

10) невыполнение подёнными рабочими и слугами заранее оплаченных работ;

11) помехи и неприятности со стороны арендодателей в отношении съемщиков объектов по пункту 4 и нанимателей по пункту 3.

Словесные суды тесно сотрудничали с полицией. Когда в суд являлся истец с жалобой, в полицию немедленно посылали уведомление о необходимости найти ответчика и доставить его в суд, после чего в течение дня полагалось вынести судебное постановление. Словесный суд информировал о своей работе квартального полицейского надзирателя и к тому же еженедельно докладывал о ней в губернскую канцелярию, куда сдавали журнал за неделю. Все экземпляры еженедельного журнала полагалось собирать в годовые подшивки, и если на кого-то часто поступали жалобы, суд, располагая материалами всех дел, мог выдвинуть более серьёзное обвинение и передать дело в магистрат.

Важно, что для словесного суда не имели значения сословные границы. Его юрисдикция охватывала всех людей, проживавших в квартале, «не смотря на лицы, понеже всякой учрежденной Ея Императорскаго Величества суд, есть суд Божий, а пред оным все достоинствы и чины суть равны». Хотя словесный суд занимался лишь будничными житейскими делами, это был первый городской орган власти, обладавший юрисдикцией над всем чинами, сословиями и персонами.

От словесных судов не требовалось ведения постоянного письменного делопроизводства. В конце концов, их ведь и учредили, в частности, для того, чтобы уменьшить писанину. Можно предположить, что документы, которые посылали с мест в губернскую канцелярию, в ней и хранились. Они могли бы составить ценнейший источник информации для историка города, если бы не катастрофический пожар 1864 г., в котором погибло большинство материалов губернского архива. Сохранились только отрывочные упоминания о том, как функционировали словесные суды.

До нас дошла сводка распределения дел по словесным судам городских частей за 1785 г. (таблица 4.1).

Таблица 4.1

Рассмотрение дел в словесных судах за 1785 г.

Неизвестно, какие решения приняты по этим делам, какие стороны в них участвовали, беспристрастны ли были судьи. Зато ясно, что люди систематически обращались в словесные суды, которые и выносили решения по подавляющему большинству дел. Почти 92 % всех дел, поступивших в словесные суды, было рассмотрено в том же году, а в двух городских частях решение получили все дела без исключения. (В 1784 г. было рассмотрено 79,9 % дел, т. е. 2933 из 3672.) В тех случаях, когда решения по делу вынести не удавалось, причиной обычно оказывалась невозможность установить местонахождение одной из сторон.

Совестный суд

Совестный суд, в юрисдикцию которого входила вся губерния, имел ежегодно гораздо меньше клиентов, а также более высокий уровень успешного рассмотрения дел. Хотя за 15-летний период, с 1780 по 1794 г., ежегодно переносилось на следующий год в среднем 35 % дел, в целом постановления были вынесены по 96,2 % дел[314]. Впрочем, и задачи совестного суда были гораздо проще, чем у словесных судов.

Совестный суд имел три функции: рассматривать дела, возникшие не по злому умыслу, а по стечению обстоятельств, начиная с совершенных «по крайнему невежеству… или малолетними и безумными»; выступать третейской инстанцией между сторонами конфликта, заранее согласившимися подчиниться решению суда; разбирать обращения людей, находящихся под стражей свыше трёх дней без предъявления обвинения – либо освобождать их, либо возвращать в тюрьму[315]. Из всех рассмотренных дел только 23,1 % (546 из 2362) относились к третьей категории, но на протяжении всего периода их доля понемногу возрастала[316]. Как словесные, так и совестные суды нуждаются в дальнейшем изучении, прежде чем можно будет делать выводы относительно их эффективности.

Магистрат

Санкт-Петербургский Главный магистрат в первые годы правления Екатерины работал неэффективно, отчасти потому, что сверх обычных своих дел он должен был выступать в роли апелляционного суда для всех других городских магистратов империи. Официально Главный магистрат служил судом для решений по гражданским искам, касающимся коммерции и ремесленного производства, но на практике он также занимался прошениями о вступлении в гильдии и цехи, собирал информацию по запросам органов центральной власти, а после 1780 г. – и по запросам губернской канцелярии. До губернской реформы 1775 г. там, кроме того, слушались дела об опротестовании векселей[317]. Дважды, в 1760-х и в начале 1770-х гг., вице-президент Главного магистрата подавал рапорты в Сенат, жалуясь на то, что магистрат завален нерешёнными делами и не может успешно функционировать. В 1774 г. все ещё лежали нерассмотренными дела 1732 г., а всего решения ожидало около трех с половиной тысяч дел. Ещё примерно 50 тысяч дел было то ли рассмотрено, то ли нет – точно никто не знал, потому что на связках бумаг в архиве Главного магистрата не было указано, решались ли эти дела[318]. В 1764 г. этот вопрос привлёк к себе внимание Сената, но для того, чтобы в нём разобраться, так ничего и не предприняли. Через десять лет, после второго рапорта по этому поводу, учредили временный департамент, призванный устранить залежи дел, причём Сенат обещал, что в будущем подобных проблем не возникнет – очевидно, подразумевая грядущий пересмотр уставов магистратов и губернскую реформу 1775 г.

Главный магистрат, по всей вероятности, состоял из самых способных и преуспевающих купцов в Санкт-Петербурге. Нам поимённо известны все бургомистры и советники – ратманы – за период 1774–1786 гг., избиравшиеся раз в три года. 17 человек из 33 были купцами, причём все, кроме двоих, владели больше чем одной лавкой. По крайней мере семеро из них имели по десять и более лавок каждый. Некоторые из этих купцов впоследствии занимали высокие выборные должности. Например, из шестерых членов магистрата 1774 г. один – Никита Пучков – был в 1780 г. избран городским головой, другой – ратман Василий Ольхин – в 1783 г. выбран бургомистром, а Фёдора Ямщикова и Ивана Кестнера тогда же выбрали в Петербургский губернский магистрат. Пятый член Главного магистрата 1774 г., Савва Яковлев, был, наверное, самым богатым и известным из всех петербургских купцов XVIII в. Он похоронен в Александро-Невской лавре на почётном месте, отмеченном красивым бронзовым памятником. Данные источников говорят о том, что со временем в магистрате появлялось всё больше людей, не имевших отношения к коммерции, а также не столь видных, как вначале, представителей купечества.

Но хотя в магистрате, наверное, и служили способные и ответственные люди, он всё равно не мог ни настоять на своём, ни выработать линию поведения на основе положений закона, ни заставить купцов и ремесленников исполнять его инструкции[319]. После губернской реформы Главный магистрат был освобождён от рассмотрения дел об опротестованных векселях, и эта обязанность выпала на долю губернского магистрата[320].

После 1785 г. Главный магистрат и новые органы городского управления иногда наступали друг другу на ноги, так как границы ответственности между ними были проведены нечётко. Они не были взаимно подотчетны, но подчинялись одним и тем же высшим инстанциям и занимались одинаковыми делами. Конечно, может быть, Екатерина рассчитывала, что хотя бы удвоенными усилиями дела всё-таки будут делаться, но в Петербурге это происходило не всегда[321].

Апелляционные суды

Третий департамент Правительствующего сената служил апелляционным судом. Похоже, что критерии для определения того, какие именно дела должен рассматривать Сенат, установлены не были, хотя в большинстве дел, туда попадавших, одной из сторон иска выступал какой-нибудь низший орган власти, обычно в роли ответчика. Многие дела касались споров о владении земельной собственностью. Иногда магистрат или другие суды низших инстанций обращались в Сенат за руководством для формулировки своих постановлений. Судя по документам, касающимся таких обращений, Третий департамент старался, вынося постановления, как можно больше опираться на прецедент или закон. Он никоим образом не стремился разрешать все тяжбы в пользу властей. Дела нередко передавали в губернское правление для дальнейшего расследования и подготовки всех необходимых документов и показаний. Когда решения спускались вниз, часто в форме именных указов, то, как правило, в них цитировались законодательные акты, составлявшие их правовую основу[322]. Сенат неизбежно должен был разбирать множество дел, потому что часто возникали случаи, для которых не существовало прецедента. Таким образом, Третий департамент Сената не только формировал в екатерининском Петербурге традиции правового разрешения имущественных споров, конфликтов по поводу чести и привилегий, вопросов о средствах к существованию и о допустимых нормах поведения в обществе, но и играл важную роль в утверждении этих традиций во всех российских городах.

Функции управления

Царское правительство издавна имело обыкновение интересоваться каждым случаем перехода богатств из рук в руки, каждым предложением, сулящим денежную выгоду, и каждым нарушением общественных норм. Следуя этой традиции, власти старались держать под строгим контролем почти всю городскую жизнь. Но если власти стремились осуществлять подобный контроль, то чрезвычайно интересно выяснить, каким образом они это делали и с каким успехом управляли городской жизнью. Разумеется, целый ряд ограничений охватывал коммерческую деятельность и промышленное производство[323]. Всё строительство в городе регулировалось Строительным уставом. Власти пристально следили за ценами и иногда сами их назначали. Многие подобные меры контроля помогали управлять городом.

Несколько иным по замыслу и подходу было ещё одно средство, при помощи которого власть держала в руках жизнь города, – контроль над людьми. Он не был особенностью Санкт-Петербурга, а являлся неизбежным следствием российского социального устройства и стремления властей сохранить его в неизменности. Этот контроль – очень важное явление, в нём воплощено одно из фундаментальных различий между городской жизнью в России и моделью, которая считается нормой для Европы, где уже с эпохи позднего Средневековья существовала формула «Stadtluft macht frei» – «Городской воздух делает свободным».

Рост Петербурга сопровождался таким безудержным стремлением властей регулировать каждый шаг городских жителей, что на практике оно оказывалось большей частью неосуществимым. Некоторые меры касались всего городского населения. Так, все лица, намеревавшиеся покинуть город, обязаны были трижды дать объявление в газете о намеченном отъезде – несомненно, для того, чтобы никто не мог, уехав, скрыться от кредиторов или от полиции. Однако изучение «Санктпетербургских ведомостей» показывает, что так поступали лишь немногие – исключительно иностранцы, чиновники и офицеры, да и среди них далеко не все исполняли это требование[324]. Более того, все горожане, кроме дворян, которым в России разрешалось жить где угодно, должны были иметь паспорта или другие удостоверения личности, позволявшие жить и работать в столице. По-видимому, человек не мог законно встать на квартиру, не предъявив необходимое свидетельство хозяину жилья, который, в свою очередь, представлял его в полицию для проверки.

Пойманных без паспортов непременно штрафовали, а могли и выдворить из города или арестовать[325]. Но столь малочисленная полиция, как петербургская, вряд ли имела возможность расставить караульных по всему валу со рвом вокруг города, так что закон легко обходили. В начале царствования Екатерины полиция потратила немало времени и сил, пытаясь переловить беспаспортных жителей. Указ, запрещавший иметь дело с лицами, не зарегистрированными в городе, был вывешен вместе с другими на полицейских досках объявлений, размещённых на главных перекрестках, а также на питейных заведениях[326]. Полиция распространяла среди работодателей списки беглых крестьян, которые могли обретаться в столице. Казённым строительным подрядчикам постоянно предписывали выискивать у себя беспаспортных рабочих и запрещали нанимать таких людей[327]. Жители города подвергались выборочным проверкам документов на улицах и в местах скопления народа, например в трактирах.

Вводя эти запреты, государство, конечно, защищало экономические и правовые интересы своего традиционного союзника – дворянства, не позволяя крепостным покидать деревню. Но дело было не только в этом. Было очевидно, что властям под силу надежно контролировать лишь города умеренных размеров, с налаженной системой управления и с предсказуемым уровнем роста населения. В конце концов полиция поняла, что не может пресечь стихийный приток населения в столицу, и прекратила массовые попытки вылавливать беглых крестьян, «шатающихся меж двор» крепостных, солдат-дезертиров и прочих бродяг и возвращать их по местам, откуда они явились. Вместо этого, когда арестовывали людей без документов, их теперь стали приставлять к принудительным работам на стройках, а малолетних отдавали в ученье к ремесленникам. Что до беглых крепостных, то лишь когда владельцы сообщали в полицию о пропавших крестьянах поименно, пойманных беглецов отсылали домой[328]. Осознав размах незаконной миграции населения в Санкт-Петербург, власти к концу екатерининского царствования отказались от попыток остановить этот людской поток[329].

Городские службы

Охрана порядка и регулирование экономической деятельности и миграций не являлись по своей природе чисто городскими задачами. Государство старалось осуществлять их в равной мере в деревнях, в селах и в городах. Но когда Санкт-Петербург вырос в большой город, управление им начало приобретать все больше черт чисто городского характера. Ведь для того чтобы в городе можно было нормально жить, его администрация должна предоставлять населению определённые услуги. Примером служит устройство первой в городе системы канализации. Когда город был меньше, реки и каналы справлялись и с отходами, и с поверхностным стоком воды. Однако с ростом населения варварскую манеру сливать и вываливать в реку жидкие и твёрдые отходы стало невозможно терпеть. В составленном в 1767 г. Наказе депутатам Уложенной комиссии от Петербурга первая же статья посвящалась необходимости заботиться о чистоте города[330]. В 1770 г. были впервые вырыты подземные стоки, уносившие отходы с главных улиц в Неву. Через несколько лет проложили главную сточную трубу, выходившую в Неву почти у самого Финского залива, благодаря чему уменьшилось загрязнение воды, которой снабжался город. Уличные сточные канавы, не имевшие подземных труб, тоже впадали в главную канализационную трубу[331].

В центре города с его высокой плотностью населения и интенсивным движением транспорта на конной тяге требовались дополнительные меры очистки. В 1778 г. была введена система, при которой на улицы Первой Адмиралтейской части выставляли тридцать телег или фургонов для сбора лошадиного навоза и кухонных отходов. Наполненные телеги увозили прочь специально нанятые подрядчики. Однако в 1779 г. полиция попыталась хотя бы частично сэкономить те 5735 руб., которые ушли на вывоз отходов в предыдущем году. Для этого она потребовала, чтобы жители вырыли мусорные ямы или обзавелись корзинами для сбора отходов, а потом самостоятельно отвозили бы их на городское пастбище и там выбрасывали или отдавали крестьянам и садовникам. Тем не менее полиция поставила на улицы двадцать телег для отходов по договорной цене в 3640 руб. Наконец, в 1780 г. каждого домовладельца в Первой Адмиралтейской части обложили специальным сбором в размере 3 ¾ коп. с квадратной сажени земли в качестве налога на покрытие расходов по вывозу мусора[332].

Улицы нужно было не только содержать в чистоте, но и освещать по ночам. Уличное освещение создавало чувство безопасности, а к тому же сиянием своим прославляло государыню – победительницу ночной тьмы. По большим праздникам устраивали иллюминации, но это были редкие и дорогостоящие мероприятия. В уличных фонарях горело масло, которое, в сущности, давало совсем мало света, стоило 1,5 руб. за пуд в 1770 г. и дошло в цене до 2 руб. 40 коп. к 1785 г., причём на каждый фонарь уходил в год пуд масла. В 1770 г. в городе имелось 1257 уличных фонарей, и главная проблема их использования заключалась не в дороговизне масла, а в недостатке фонарщиков и смотрителей. В начале екатерининского царствования за фонарями следили так называемые полицейские фурманщики, но у них хватало и других обязанностей, так что они частенько не уделяли фонарям должного внимания. К тому же один человек мог обслуживать ограниченное число фонарей, потому что их требовалось зажигать, а потом гасить одновременно. Двадцать человек, выполнявших эту работу, обслуживали фонари только в центре города, а остальные районы оставались в темноте. В 1770 г., по новому распоряжению властей, в петербургскую полицию направили сто рекрутов служить фонарщиками с ежегодным жалованьем в 18 руб.[333]. Это позволило ввести в действие все имевшиеся тогда фонари. Следующие 15 лет их число понемногу увеличивалось, пока в 1785 г. Екатерина не велела удвоить количество фонарей, и их стало 3100. Тут наняли ещё 155 фонарщиков[334], и ночной город озарился светом – если не к большей безопасности для горожан, то к вящей славе монархини.

Состояние дорожного покрытия тоже требовало внимания. Мощение улиц и мостов представляло собой такую задачу, с которой никак не удавалось справиться раз и навсегда. Во-первых, вставал вопрос, кто должен за всё это отвечать, а во-вторых, техника XVIII в. была не в силах разработать долговечный и дешёвый материал для создания мостовых, способных выдержать петербургский климат. При этом вторая проблема делала первую особенно острой. Традиционно за мощение участков перед домами отвечали домовладельцы, но это, разумеется, был далеко не лучший способ держать улицы в приличном состоянии. За дорожное покрытие мостов через каналы и за содержание мостовых перед казёнными зданиями отвечали полицейские фурманщики. Чтобы изобрести долговечную мостовую, привозили опытных специалистов-мостильщиков из Гамбурга и других городов Германии, из Голландии и Англии. Но никто не мог решить задачу, поставленную климатом и географическим положением города[335]. К концу 1770-х гг. скверное состояние улиц даже в центре Петербурга заставило полицмейстера князя Волкова просить императрицу о разрешении приступить к крупным работам по мощению улиц под началом полковника Ф.В. Бауэра, который руководил сооружением гранитных набережных нескольких каналов и Невы. Получив сумму в 20 тыс. руб., Бауэр замостил основные магистрали в Первой и Второй Адмиралтейских частях[336]. Но и он не сумел уложить достаточно прочную мостовую – об этом говорит конкурс, объявленный в 1792 г. Вольным экономическим обществом, с призом в 25 руб. тому, кто представит наилучший план мощения городских улиц. Победитель, П.Э. Шретер, предложил делать поверхность улиц из гранитных булыжников трёх размеров, уложенных узором ребристой коробки. Относящиеся к началу XIX в. изображения уличных сцен часто позволяют видеть этот тип вымостки[337]. Но в целом работа любого мостильщика – от частного домовладельца или от казенного подрядчика – была обречена на скорое разрушение через сезон-другой из-за сурового климата[338].

Наконец – и это особенно важно – при Екатерине началось и в основном закончилось сооружение гранитных набережных каналов за счет казны. Гранитные набережные не только прибавили городу изящества, гармонии и солидности, но их появление имело и важные экономические последствия: берега каналов теперь можно было гораздо интенсивнее использовать и как улицы, и как места перегрузки товаров. Работы по сооружению набережных, продолжавшиеся с 1760-х гг. до конца екатерининского царствования и даже в начале 1800-х гг., обеспечили занятость для тысяч квалифицированных мастеров и чернорабочих и много способствовали осушению низменных плоских земель, на которых стоял город[339].

Начались эти работы и усовершенствования в основном в центральных частях города, где жили богатые люди. Отчасти это было связано с возможностями обитателей названных районов оплачивать их благоустройство. Так, когда мощение осуществлялось на средства домовладельцев, то вполне понятно, что зажиточные горожане могли содержать улицы в лучшем состоянии, чем бедняки, с трудом зарабатывавшие на пропитание. Но особый подход к районам, где проживали важные лица, привёл к оснащению богатых кварталов дополнительными удобствами – здесь задолго до других частей города появились канализационная сеть, уличное освещение, гранитные набережные, «грелки» – павильоны с очагом для обогрева кучеров, и прочие усовершенствования. К концу екатерининского царствования эти новые городские удобства в каждой из городских частей имелись лишь кое-где, распределялись неравномерно и лишний раз доказывали, что образовались два разных Петербурга: центр, где преобладали зажиточные горожане, и окраины, где обитали люди победнее. Однако, если обращать внимание лишь на один этот аспект, можно упустить из виду ещё более важное явление. За время царствования Екатерины в целом ряде муниципальных служб потерпел неудачу один метод обеспечения потребностей городской жизни и постепенно развился другой, а именно: довольно незатейливая система, при которой с домовладельцев взыскивались трудовые и материальные повинности, уступила место такой системе, при которой хозяева домов платили за то, чтобы те же самые работы производили специальные городские служащие. Сформировавшаяся в результате специализация деятельности городских служб является отличительным признаком города начала Нового времени и знаменует собой важную перемену в характере городской жизни, когда бы она ни произошла.

Благотворительность

Те институты, которые сложились в сельской местности для попечения о больных, слабых и немощных, в городе формировались медленно. В первые несколько десятилетий существования Петербурга эти обязанности лежали на полиции и церкви, однако у них было очень мало возможностей справляться с подобными задачами во всём их масштабе. Каковы бывали эти проблемы, хорошо показывает случай с отставным солдатом Завьяловым, прослужившим в разных полках с 1738-го по май 1764 г. При выходе в отставку ему просто выдали паспорт и сказали, чтобы он сам добывал себе пропитание. По словам солдата, он был стар и болен, ходил с трудом, имущества не имел, так что не мог прокормиться собственным трудом. К счастью, в ответ на прошение Завьялова ему выделили место в приходской богадельне при Воскресенской церкви, но так везло далеко не всем[340]. Необходимо отметить, что приходские дома призрения больше годились для ухода за стариками, чем для приёма младенцев и маленьких детей. Первым учреждением, специально предназначенным для этих несчастных, было петербургское отделение Московского сиротского дома, открытое под руководством И.И. Бецкого в 1770 г. Другие сиротские приюты и больницы подчинялись Департаменту общественного призрения, учреждённому в 1775 г. В состав руководства Департамента входили губернатор Санкт-Петербургской губернии, двое представителей от Верхнего земского суда, двое – от Губернского магистрата и двое – от Верхней расправы. Департамент общественного призрения контролировал работу Обуховской больницы, открытой в начале 1780-х гг. и вмещавшей свыше двухсот пациентов одновременно, а также ведал Калинкиным домом (это была больница для страдавших от венерических болезней), оспенным карантином и домом призрения для неизлечимых больных на 200 с лишним коек. В течение 1780-х гг. департамент открыл приют для душевнобольных и две богадельни, вмещавшие в общей сложности 1800 человек[341]. После 1786 г. под управление Департамента общественного призрения были переданы школы. Кроме того, ему вменили в обязанность осуществлять надзор за частными пансионами и ввести для их преподавателей квалификационные экзамены, однако сопротивление со стороны пансионов помешало выполнить оба эти задания. Департамент общественного призрения был хорошо обеспечен материальными средствами, так как при основании своём получил немало крупных пожертвований, и большинство его повседневных затрат покрывали доходы от ссудных процентов[342].

Уровень смертности в большинстве учреждений Департамента был довольно высок, что объяснялось тяжёлым состоянием пациентов при поступлении, суровостью петербургского климата и неудовлетворительным уходом. Однако, по мере того как улучшалась выучка сотрудников больниц и приютов, уровень смертности постепенно понижался[343]. Но, несмотря на благополучное финансовое положение Департамента, подведомственные ему заведения отличались слишком малой вместимостью и страдали от вечной нехватки персонала и денег. Впрочем, они всё же представляли собой хотя бы начатки официальной общественной благотворительности в российском столичном здравоохранении и образовании. Итак, благотворительные учреждения ведали хроническими проблемами общества, а для борьбы с чрезвычайными ситуациями были созданы другие службы.

Борьба с кризисными ситуациями

Власти Петербурга в екатерининский период сталкивались с четырьмя основными видами бедствий: пожарами, наводнениями, голодом и эпидемиями. То, как они справлялись с этими напастями, служит хорошим показателем уровня эффективности власти. В большинстве случаев городским институтам удавалось реагировать быстро и решительно, не допуская, чтобы внезапное бедствие нанесло тяжкий урон городу. При этом, однако, рычаги управления пускали в ход только тогда, когда неминуемая угроза нависала над городом или даже успевала обрушиться на него. Зато гибкость и творческий подход со стороны властей обеспечивали успехи в борьбе с любыми катаклизмами.

Пожары

Пожары были в целом событиями рядовыми. По-настоящему крупные возгорания, пожиравшие большие участки города, случались редко, хотя, конечно, даже самый крохотный пожар всегда грозил обернуться бедой. Катастрофический пожар 1763 г., страшнее которого не бывало в Петербурге с 1736 г., опустошил всю юго-восточную часть Васильевского острова. В результате немедленно провели реорганизацию городской службы борьбы с огнём. Городская пожарная команда, подразделённая на части согласно полицейскому административному делению города, была дополнена силами воинских команд и жителей каждой части. Пожарные, остававшиеся в резерве в других частях города, могли быть призваны на помощь в случае особо серьёзных возгораний.

И только если бы пожар вспыхнул в самом Зимнем дворце, всем пожарным Петербурга надлежало спешить на его тушение. Теперь не только полагалось выделить в каждом доме одного человека, готового в любую минуту выступить на борьбу с огнём, но и предписывалось держать на воротах в готовности что-то из противопожарного инвентаря: багор (чтобы растаскивать горящие бревна), ведро, топор, метлу[344].

23 мая 1771 г. на Васильевском острове вспыхнул ещё один мощный пожар. Переменчивый порывистый ветер перебросил пламя сначала в район Калинкина моста, а потом в противоположном направлении – на Петербургскую сторону. Екатерина говорила, что она «похожа на Иова: что час, то дурнее весть»[345]. Наконец, как она сообщала Вольтеру, огонь «истребил всего-навсего 140 домов, по донесениям полиции; в том числе было до двадцати каменных, остальные были дурно построенные деревянные домишки… Но нет сомнения, что следы бедствия, причинённого ветром и зноем, скоро будут изглажены, ибо у нас строят проворнее, нежели во всякой другой европейской стране. В 1762 году пожар, вдвое сильнее этого, истребил целый большой квартал, состоявший из деревянных построек, но они были заменены кирпичными домами менее чем в два или три года»[346]. Городские проектировщики поспешили набросать рекомендации в помощь новой застройке выгоревших кварталов и разработали строительные правила, способные свести к минимуму угрозу будущих пожаров. Но, разумеется, полностью предотвратить пожары было невозможно. Несмотря на регулярную обязательную чистку труб, возгорания в печах и трубах происходили почти ежедневно. Подробные и тщательно соблюдаемые специальные правила предотвращения пожаров на пеньковых складах, введённые в действие с лета 1779 г., всё-таки не спасли их от воспламенения – годом позже склады выгорели изнутри[347]. Но строгое соблюдение мер предосторожности всё же помогало сократить число крупных пожаров.

Наводнения

Наводнения или, скорее, подъёмы воды – это сезонное явление в Петербурге, особенно опасное с сентября по ноябрь, когда идут сильные дожди, а над Финским заливом часто формируются циклоны, создающие условия для подъёма воды. Через два столетия после рассматриваемого периода, в 1980–1990-х гг., начали строить громадную дамбу для защиты Петербурга от наводнений, которые все ещё продолжали причинять ущерб городу. Ныне дамба перекрывает Финский залив, пересекая восточную оконечность острова Котлин. При сильном западном ветре она останавливает воды залива, стремящиеся в устье Невы, и не дает реке направиться вспять, выйти из берегов и затопить прилегающую низину.

В царствование Екатерины выдалось только одно наводнение, серьёзно повредившее городу, но оно было поистине катастрофическим. 10 сентября 1770 г. за ночь, река внезапно поднялась. Вода бушевала почти весь день. Затопило чуть ли не весь Васильевский остров и Петербургскую сторону, причём кое-где глубина воды достигала 14 футов. Полицейский острог на морском берегу Васильевского острова полностью скрылся под водой, и в нём погибло около трехсот человек. Свыше сотни маленьких домиков в юго-западном районе города смыло и унесло волнами. Залило водой множество лавок вместе с товарами. Около 2 часов ночи потоками воды проломило подвальные окна в Зимнем дворце, и охваченная ужасом императрица, упав на колени, призывала священника, чтобы отслужить молебен[348]. Только Литейная часть и Выборгская сторона остались совершенно сухими. Не предупрежденные об опасности, многие люди были застигнуты водой спящими в своих кроватях и не сумели спастись, а тысячи других остались без крова[349].

Не прошло и двух недель, как в Петербурге приняли меры к тому, чтобы город никогда больше не был застигнут наводнением врасплох. Отныне, как только вода поднималась до определенного уровня, предписывалось стрелять из пушек, зажигать сигнальные огни, поднимать флаги, а по всем улицам бить в барабаны, чтобы разбудить спящих. Всё время, пока сохранялась угроза наводнения, должен был непрерывно звучать набат. Для спасения людей, оказавшихся в водном плену или тонущих, в низменных частях города держали наготове две большие весельные шлюпки. Кроме того, полиция составила комплект подробных карт с указанием высоты отдельных точек города и тех территорий, которые будут затоплены при подъемах воды на разную высоту[350]. Эти меры принесли свои плоды, и никогда больше наводнение не оказывалось для города полной неожиданностью. Но тем, кто лишился своих домов, – а в основном это были люди, и так ютившиеся во временном жилье, – власти не помогли средствами ни отремонтировать дома, ни хотя бы их расчистить. Казенная помощь, иногда выделяемая по случаю пожаров, не распространялась на этот вид бедствий.

Голод

Настоящей угрозы голода в Петербурге XVIII в. никогда не существовало, но временная нехватка зерна и постоянно растущие цены на хлеб несколько раз заставляли правительство принимать меры[351]. До конца 1760-х гг. не только петербуржцы, но и жители сельских районов губернии всё зерно покупали в столице. Зависимость крестьян от города в приобретении семенного зерна – явление нередкое в Европе начала Нового времени – могло создать для города серьёзные проблемы. Если бы крестьянам один год не удалось раздобыть достаточно зерна для посева, то в результате недород мог привести к гораздо более опасному положению на следующий год. Даже в относительно изобильные годы обыкновение крестьян из сельской местности покупать зерно в Петербурге рассматривали как причину роста цен на зерно в городе. Поэтому в 1766 г. петербургский генерал-квартирмейстер князь А.А. Вяземский запретил крестьянам закупать зерно в городе[352]. Он руководствовался стремлением приучить их к самообеспечению и таким образом добиться, чтобы губерния производила достаточное количество зерна. К 1776 г. эта политика оправдала себя и позволила отпустить ранее регулируемые хлебные цены, предоставив их диктату рынка. С тех пор государство уже редко вмешивалось в эти вопросы, как, например, в 1786 г., когда неурожай во всей стране вызвал временную нехватку хлеба в столице.

Эпидемии

Четвёртым природным бедствием, грозившим городу, были инфекционные болезни. В конце 1769 – начале 1770 г. отряды русской оккупационной армии в Молдавии и Валахии подхватили бубонную чуму. Болезнь быстро, до конца лета, распространилась с юга до Киева, а к концу 1770 г. уже появилась в Москве. Несмотря на усиленные старания властей искоренить чуму, в Москве началась тяжёлая хозяйственная разруха, крупные людские потери и свирепые чумные бунты[353]. Гораздо больший успех принесли строгие правительственные меры к недопущению чумы в столицу на невских берегах.

В конце июля и августе 1771 г. поступили донесения о случаях подозрения на чуму в окрестностях Пскова и Новгорода, посеявшие страхи в столице. В любой момент множество государственных служащих, въезжающих и выезжающих из города, тысячи рабочих-отходников, тонны товаров из глубины России, предназначенных на экспорт или для потребления в самом Петербурге, могли послужить переносчиками инфекции и вызвать здесь такую же страшную эпидемию, как в Москве. В третью неделю сентября были введены в действие строжайшие ограничения для защиты столицы. Прежде всего внимание сосредоточили на перемещении денег, почты и людей, потому что все были убеждены, что болезнь передается при личном контакте. Товары дезинфицировали при помощи дыма, огня и уксуса, а людей, прибывавших в столицу, помещали в карантин[354]. В начале октября на всех дорогах, ведущих в город, были устроены пропускные пункты, а населению города предписали соблюдать целый ряд предосторожностей в связи с передвижением товаров и людей. Страхи продолжались весь октябрь, а потом чума стала утихать и опасения за столицу постепенно исчезли. Однако карантинные меры оставались в силе ещё почти год[355]. Неясно, помогли ли эти шаги на деле пресечь распространение чумы. В самом детальном исследовании этого эпизода говорится, что в действительности столицу спасло северное расположение Санкт-Петербурга, его удалённость от Москвы и наступление зимы[356].

Власти принимали меры также и против оспы. Несмотря на то что в Петербурге оспа, может быть, была не такой грозной, как в других европейских городах (так, в 1764 г. в российской столице от неё умерло всего восемь человек, а в Лондоне и Берлине – 187 и 99 соответственно)[357], её всё-таки боялись как из-за смертоносности, так и из-за способности навек уродовать лица переболевших людей. Даже собственный муж Екатерины, злосчастный Пётр III, с подросткового возраста носил на лице следы оспы. Благодаря развитию медицины в XVIII в. стало возможно оспопрививание, и уже в 1750-е гг. Ежемесячные сочинения восхваляли новомодное лечение как возможное средство увеличить население России за счёт снижения смертности от оспы. Сама Екатерина заинтересовалась прививками для императорской семьи и в 1768 г. решила подвергнуться этой процедуре.

Врачом, избранным для того, чтобы сделать прививку императрице, был англичанин, доктор Томас Димсдейл из Хартфордшира, выпускник медицинского факультета Абердинского университета. Главным его преимуществом перед другими врачами было то, что в 1767 г. он написал и издал популярную брошюру об оспопрививании, а вообще-то Димсдейл не был известным специалистом. Однако в октябре 1768 г. он прибыл в Петербург и открыл клинику для прививок в бывшем доме английского купца. Первые двое пациентов Димсдейла были кадетами одного из гвардейских полков, 12 октября их примеру последовала императрица, а три недели спустя – цесаревич Павел. Поскольку это была именно прививка, а не вакцинация, то пациенты до известной степени рисковали серьёзно заболеть оспой. Но когда эти первые случаи обошлись благополучно, члены ведущих российских семейств (а за ними и петербургское дворянство) тоже отважились на прививки. Димсдейл успешно привил 140 человек, прежде чем отбыл в Англию со щедрым вознаграждением и баронским титулом.

В том же году Екатерина открыла казённый пункт оспопрививания для всех слоёв населения, включая и бедняков. Чтобы поощрить людей делать прививку, она обещала подарки всем, кто добровольно подвергнется этой процедуре. Неизвестно, сразу ли дело пошло на лад. В то время говорили, что привили много людей, но Екатерина позднее отмечала, что простой народ являлся неохотно[358]. До тех пор, пока случаев заболевания оспой было мало, власти не настаивали на принудительных прививках. В обществе не возникло особой тревоги даже тогда, когда власти обнаружили, что отдельные случаи смерти от оспы от них скрывали, тайком предавая тела умерших огню[359].

Но сильная вспышка болезни в 1778 г. оказалась настолько устрашающей, что несколько церквей отвели под центры лечения оспы, а на острове в Финском заливе построили карантинный дом – обязательный пункт захода для всех кораблей, прибывающих из турецких владений. Даже здоровые на вид экипажи кораблей вместе с грузами выдерживали в карантине по шесть недель. Если же кто-то на приплывшем корабле был болен, карантин продлевался до 90 дней, и только металлические грузы разрешалось выгружать в городе[360]. Доктор Димсдейл ещё раз приезжал в Россию в 1781 г., чтобы сделать прививки старшим внукам Екатерины, Александру и Константину[361].

Итак, реакция властей Петербурга на все четыре вида бедствий была адекватной и позволяла отвратить опасность. Пожары, конечно, случались по-прежнему, но после введения противопожарных и строительных уставов и правил они причиняли гораздо меньший ущерб. Несмотря на особые проблемы городского снабжения, хорошо продуманные методы хранения запасов предотвращали голод. После единственного страшного наводнения были приняты меры во избежание людских потерь в будущем. А чума отступила от города не в последнюю очередь благодаря комплексу четких действий по её отражению. Соразмерная и своевременная реакция на кризисные ситуации оберегала столицу от мора и от опустошения любым из этих бедствий.

Градостроительное планирование

Одно дело – справляться с чрезвычайными ситуациями, и совсем другое – править, умея видеть далеко вперёд. Уже в первые месяцы у власти Екатерина решила, что если она хочет придать своему царствованию такой характер, какой считает нужным, то ей следует лично направлять и регламентировать будущее развитие Санкт-Петербурга как наглядного символа этого царствования. Петербург, в отличие от старых русских городов, легко поддавался преобразующей, формирующей его руке. Молодую столицу не окружали стены, которые мешали бы ей разрастаться, как другим городам. У неё вообще с трёх сторон не было никаких естественных препятствий, не дающих расти вширь, из-за чего окраинные участки нередко шли в использование прежде, чем полностью застраивались земли ближе к центру. Петербург страдал стихийным расширением городской застройки, и Екатерина стремилась взять под контроль эту экспансию, а кроме того, хотела привести в порядок внешний вид города, очистить его от отбросов, мусора и грязи, скапливавшихся повсюду. Она желала также, чтобы столица была защищена от пожаров. Это представление о правильно налаженной городской жизни шло вразрез с лишённой всякой симметрии планировкой существующих улиц. Поэтому Екатерина создала комиссию для планирования будущего развития города и для решения всех вышеназванных и многих других его проблем[362].

Комиссия от строений

11 декабря 1762 г. императорским указом была учреждена Комиссия для каменного строения Санкт-Петербурга и Москвы, подчинённая Сенату[363]. Если судить по её названию, комиссия должна была ведать лишь небольшой частью всего комплекса науки городского планирования, но на деле она охватывала гораздо более широкий круг вопросов, нежели чисто архитектурные. В самых общих чертах, комиссии предстояло установить границы Санкт-Петербурга, чтобы определить, откуда начинаются его пригороды, и поддерживать город в не слишком громоздких размерах, позволяющих им управлять. Ещё одна особая задача комиссии касалась обеспечения реконструкции города денежными средствами, ведь именно от этого зависело превращение проектов на бумаге в возведённые по ним постройки. За решением заново отстроить Петербург в кирпиче и камне стояли два соображения. Во-первых, каменная кладка была явно долговечнее дерева и не так боялась огня. Не менее важным было и то, что начинала ощущаться нехватка строевого леса. Поэтому комиссии было приказано обеспечить надежную поставку материалов, необходимых для каменного строительства. Предстояло рассчитать стоимость бревенчатых и каменных домов одинакового размера, и, так как камень был дороже, надлежало возмещать разницу в цене каждому горожанину, бравшемуся выстроить каменный дом[364].

Члены комиссии, известные своими деловыми качествами, – З.Г. Чернышов, И.И. Бецкой и князь М.И. Дашков – были уполномочены набрать её штат, в том числе и архитекторов[365]. Те получали доступ ко всем прежним проектам и всем существующим картам Петербурга. Все другие правительственные учреждения были обязаны содействовать комиссии любыми консультациями, которые могли ей понадобиться[366].

Комиссия принялась за работу неторопливо. Первый архитектор, Алексей Васильевич Квасов, вошел в её состав только в 1764 г. Его избрали на открытом как для русских, так и для иностранных архитекторов конкурсе по разработке планов будущей застройки города. Эти планы должны были решить две задачи: во-первых, наилучшим образом организовать жилищные условия и обеспечить архитектурную симметрию в центре города, не разрушая уже существующих зданий, и, во-вторых, определить границы периферийных районов, городских окраин и предместий и придать им элегантный вид[367]. Не существует прямых данных о том, как Квасов победил в этом конкурсе. Он приходился младшим братом Андрею Квасову, построившему вместе с Чевакинским и Растрелли в Царском Селе первый Екатерининский дворец[368].

В следующем году состав комиссии расширился, так как в неё ввели чертёжников для изготовления необходимых карт, схем и планов. Поскольку невозможно было составить точные карты без тщательных землемерных съёмок, то наняли десять работников для переноски измерительных цепей и прочих принадлежностей, находящихся на вооружении у штатных архитекторов и чертежников[369].

За следующие семь лет, в результате вдумчивого и кропотливого труда Комиссии от строений, были разработаны и представлены на одобрение детальные градостроительные проекты[370]. В 1768 г. сфера деятельности комиссии была расширена за пределы столиц, чтобы охватить все города России. Прежде чем император Павел распустил её в конце 1796 г., комиссия разработала 416 получивших утверждение проектов для разных русских городов[371]. Если почти вся деятельность комиссии в 1760-х – начале 1770-х гг. была посвящена Санкт-Петербургу, то к 1773 г. составление планов для столицы завершилось, так что внимание комиссии с тех пор постоянно поглощали другие задачи. В числе предложений, поданных Комиссией о каменном строении в конце XVIII в., находился лишь один проект, имевший отношение к Петербургу.

Первоначальные планы

Первый доклад комиссии был представлен на одобрение Сената в 1764 г. В нём комиссия попыталась сформулировать градостроительные принципы, которые исключали бы расползание города вширь, но при этом допускали бы рост населения в разумных масштабах. Комиссия изначально решила рассматривать город по частям и охватывать своими предложениями район за районом, так что первый её проект посвящался расположенному в центре города участку Адмиралтейской стороны, ограниченному Невой и Мойкой. Признавая, что этот участок очень мал и что, распланировав его, они не смогут предложить никакого способа сдержать разрастание городских окраин, члены комиссии всё же аргументировали свой выбор тем, что, приведя в порядок центр города, можно будет прекратить строительство за пределами городской черты: планомерная упорядоченная застройка центра позволит ему вместить гораздо больше жителей[372]. Авторы доклада убеждали Сенат в том, что излишние новшества или слишком дорогие проекты нежелательны и что предложения должны быть реальными и предусматривать минимальные затраты. По их мнению, по возможности все каменные дома надлежало сохранить, добавив лишь украшения наружных фасадов, к чему следовало поощрять домовладельцев. Всюду, где возможно, предстояло соединить улицы между собой для облегчения проезда. Комиссия бралась указать те участки, с которых следует вывезти отбросы и хлам, и отмечала, что огромные кучи мусора близ Исаакиевского собора необходимо убрать. Тон этого обращения в Сенат был извиняющимся, как будто комиссия ещё не была уверена, что она является полноправной частью администрации города. Но по мере того как комиссия приобретала всё больший авторитет, её доклады утрачивали эту ноту неуверенности.

В первом докладе комиссии прозвучали два принципа градостроительного планирования, которые убеждали в том, что её работа не сведется к строительству воздушных замков, а приведёт к подлинным изменениям в облике города. Во-первых, комиссия понимала, что проектирование должно охватывать весь город в целом. Нельзя было решить ничего, лишь введя новые правила для городских окраин, если при этом отсутствовало генеральное направление развития в центре. Во-вторых, комиссия не брала на себя слишком много и не стремилась регламентировать всё до мелочей. Она осознавала, что должна сохранить в неприкосновенности живую ткань населённых кварталов, а не сносить под корень целые районы города, чтобы искусственно их перестроить. Признание этих принципов говорит о том, что комиссия гораздо лучше представляла себе фискальные и бытовые реалии, чем многие позднейшие проектировщики.

Подробный план для территории, ограниченной Невой и Мойкой, был утверждён и получил силу закона в феврале 1765 г. Все здания, возведённые с тех пор в этом районе, как и всякая существенная реконструкция уже построенных домов, должны были соответствовать требованиям этих правил застройки. Комиссия оставила без изменений существующее расположение улиц и все построенные здания. В будущем, однако, следовало возводить все дома в ряд, чтобы они образовывали единый фасад по всей длине улицы. Комиссия также выразила пожелание, чтобы дома, выходящие фасадом на улицу, имели одинаковую высоту, но это не было обязательным требованием. Новые дома разрешалось строить только из камня, а стены между соседними зданиями возводить в виде брандмауэров. Крыши надлежало делать из листового железа, если домовладельцы могли себе это позволить, но приемлемыми считались и более дешёвые черепичные крыши. Жители должны были представлять планы наружных фасадов своих домов штатным архитекторам, но зато внутреннее устройство дома полностью зависело от вкуса хозяев. Этот проект не только делал город привлекательнее и безопаснее, он был призван обеспечить возможность проживания в центре большему числу людей, а благодаря застройке пустых участков и повышению всех домов до единообразной высоты городу уже не грозил столь быстрый рост на окраинах. Строительный устав, принятый для этой центральной части города, в конце концов распространился почти на все другие его районы. Не требуя немедленной перестройки, новые правила наметили тот процесс, при помощи которого город мог постепенно становиться каменным, по мере того как оставшиеся деревянные дома сносились, сгорали или перестраивались. Комиссия от строений видела свою роль не только в том, чтобы заниматься строительством, ибо одна лишь хорошая застройка ещё не создает величественного города. Следовало также обращать внимание на чистоту, порядок и безопасность. В этих целях комиссия распорядилась, чтобы полиция бдительнее охраняла Адмиралтейскую часть, и одобрила установку уличных фонарей – скорее как меру безопасности, чем украшение города. Согласно плану, ответственность за содержание улиц в надлежащем виде возлагалась на домовладельцев, чьи участки выходили на них фасадами. Владельцы пустующих участков, как частные лица, так и казна, были освобождены от этой обязанности. Заботясь о том, чтобы предложенные нововведения не оказались слишком дорогостоящими, комиссия потребовала, чтобы в течение первого года её уведомляли о стоимости производимых изменений[373]. Первый детальный проект, разработанный Комиссией от строений, был самым простым из всех, потому что в Адмиралтейской части не существовало большинства трудностей, характерных для прочих районов города, – в ней уже были множество каменных домов, широкие улицы, роскошные дворцы.

Второй проект, представленный комиссией, охватывал территорию между Мойкой и Фонтанкой, где градостроительных проблем было гораздо больше. Здесь строения различались – размерами, материалом, интенсивностью использования земельных участков – куда сильнее, чем в Адмиралтейской части, из-за чего застройка единым фасадом без полного разрушения многих имеющихся зданий была неосуществима. Другие проблемы, связанные с наличием здесь крупного коммерческого сектора, а также протекавшей через весь район застойной болотистой речушки, которая испускала зловоние («дурные пары»), требовали каждая своего решения.

Невзирая на то что результаты могли стать заметными лишь через много лет, комиссия рекомендовала впредь и здесь возводить все новые дома из камня и на одной линии. Уже имеющиеся здания, отступавшие от фасадной линии, она пыталась включить в эту систему путем строительства оград, выпрямлявших фасады участков. Земли по Фонтанке и Мойке, в основном занятые громадными владениями знати, следовало разбить на мелкие участки. С этой целью, по предложению комиссии, полицию уполномочили отбирать землю у владельцев, если в течение пяти лет они не позаботятся о более интенсивном её использовании. Эти меры, наряду с упоминавшимися выше, сильно повлияли на повышение плотности землепользования во внутренних районах города.

Ввиду того что набережные рек и каналов предоставляли удобные условия для коммерческой деятельности, в проекте комиссии для этих целей попытались отвести участки вдоль Фонтанки. Ведь если бы с одной стороны от купеческого дома протекала река, а с другой проходила улица, то можно было бы торговать как по воде, так и по суше, имея прямо под рукой удобства обоих способов транспортировки. Но чтобы осуществился этот план, купцам пришлось бы бросить расположенные на некотором расстоянии от воды лавки, в которых уже развернулась торговля. На бумаге это была отличная идея, но перенесение коммерческой деятельности с одного места на другое, пусть даже явно более подходящее, так никогда и не осуществилось. Одной из причин было то, что вельможи не хотели расставаться с участками по Фонтанке. Когда их владения делили на части, они продавали задние участки, удалённые от реки. Кроме того, купцы вовсе не желали перемещать свои предприятия лишь потому, что это пришло в голову членам Комиссии от строений. Систему коммерческой деятельности, складывавшуюся годами в торговых районах города, расположенных, в сущности, всего лишь в паре кварталов от реки, было нелегко изменить. В этой части предложения комиссии далеко отклонились от прежнего понимания того, что старые кварталы, где жизнь во всей её сложности била ключом, невозможно воспроизвести в один миг на новом месте по воле планировщиков. Все остальные элементы проекта были приняты в целом или частично, но этот вообще не прошёл, потому что в нём о зданиях подумали, а про горожан забыли.

Комиссия дальновидно решила расширить, углубить и продлить речушку, протекавшую посреди земель между Фонтанкой и Мойкой. В качестве канала она могла превратиться в удобный путь сообщения, улучшить вид города, облегчить распределение земли и прокладку новых улиц. Несколько домов предстояло перенести на новое место, но власти намеревались облегчить финансовые затруднения жителей, взяв часть расходов на себя. В проекте предусматривались обширные казармы для гарнизонных войск, размещённые непосредственно вдоль южного берега нового канала. Чтобы финансировать их строительство, горожан обложили особым налогом, но, с другой стороны, благодаря этому они освобождались от постойной повинности. Этот пункт комиссия включила в проект, потому что понимала, как обременительна для населения обязанность держать солдат у себя на квартирах. Для строительства канала была учреждена специальная канцелярия. Однако когда реально встал вопрос о домах, стоявших на пути нового канала, их обитателей попросту выселили, не предоставив им ни помощи, ни денег на переезд. Назвали канал Екатерининским. После первоначальной застройки на территории между Фонтанкой и Мойкой осталось мало места для прогулок и торговли. Комиссия не оставила без внимания эту проблему и запланировала разбить здесь несколько площадей[374], где жители могли бы собираться для гуляний, и посадить на них деревья и кустарники, чтобы среди рукотворных построек появились зелёные островки. Солнечный свет и свежий воздух, заполняя площади, создавал бы в районе более здоровую атмосферу, и к тому же на площадях можно было установить памятники героям, прославившим Отечество. Все эти преимущества учитывались в проекте. Эти масштабные предложения некоторое время дебатировались в Сенате: обсуждали дробление обширных внутригородских владений, замыслы прорыть большой канал, разбить площади, перенести коммерческие предприятия на новые места. В январе 1766 г. проект комиссии наконец стал законом[375].

План развития для третьего района был готов к маю того же года. Он касался окраинных частей города, причём выделялись два вида пригородов: предместья, т. е. пригороды за пределами городской черты, и слободы – мелкие округа внутри города, заселённые семьями служащих тех или иных государственных учреждений, канцелярий и контор. Границы слобод четко обозначились ещё в прежние годы, но, по мере того как вокруг них разрастался город, слободы теряли свою обособленность. В докладе предлагалось вообще упразднить некоторые из слобод. Предместья, в отличие от слобод, были крупными единицами. Так, весь левый берег Фонтанки был занят всего тремя предместьями. А дальше предместий лежали городские пастбищные угодья. Дабы избежать наступления на них городской застройки, в плане предусмотрели широкую канаву, отделяющую пастбищные земли от территорий, отведенных под строительство. Слободы также отделялись от предместий канавами. Поскольку слободы управлялись подчинёнными губернатору земскими комиссарами, а предместья, как и весь остальной город, оставались в ведении полиции, канавы служили для наглядного разделения сфер полномочий.

Если в докладе комиссии по поводу застройки большинства территорий лишь высказывались рекомендации, то относительно участков вдоль Невы и Фонтанки в нём содержались особые инструкции. Здесь предписывалось строить дома не ниже двух этажей, в одну линию и только из камня. Было ясно, что комиссия намеревается в дальнейшем потребовать возведения каменных или кирпичных жилых зданий и в других местах, так как все деревянные дома велели впредь ставить на каменных фундаментах. Благодаря этому в будущем было бы несложно разобрать деревянные надстройки и возвести вместо них каменные стены[376]. Застройка по берегам рек и каналов должна была выглядеть особенно ухоженной, богатой и единообразной.

Завершив третий проект, комиссия продолжила работать над новыми документами, которые должна была представлять в мае и декабре каждого года. Однако уже четвертый, поданный в декабре 1766 г., уложился в эту схему последним – в значительной мере из-за того, что Сенат промедлил с его утверждением до апреля 1767 г., а комиссия могла приняться за дальнейшую работу только после одобрения очередного проекта. Между тем четвёртый проект Комиссии от строений вызвал в Сенате сомнения и колебания, потому что он охватывал весьма обширную территорию. В отличие от предыдущих документов, каждый из которых посвящался одному району города, в нём предлагалось провести преобразования сразу в двух старейших и самых сложных его частях – на Васильевском острове и Петербургской стороне. В этом докладе комиссия впервые изложила историю прежней застройки рассматриваемых районов, описала их современное состояние и предложила планы будущего строительства. Разрабатывая их, авторы чувствовали себя гораздо свободнее, чем при составлении предыдущих проектов, и приводили исторические подробности в поддержку своих предложений.

Так, в докладе кратко повествовалось о том, как Пётр I и Екатерина I намеревались сделать Васильевский остров центром города. Взяв за образец Амстердам, они выстроили по периметру несколько миль валов и бастионов и, согласно собственным подсчётам комиссии, выкопали сотню с лишним миль каналов и резервуаров. Но так как царский дворец и Адмиралтейство были построены в других местах, остров скоро оказался в положении пригорода. Напомнив Сенату, что там располагаются многие правительственные учреждения, кадетские корпуса, биржа и другие казенные здания, комиссия рекомендовала включить в состав города всю территорию к востоку от Тринадцатой линии. Тем самым она признавала, что восточная половина острова в функциональном отношении составляет часть центрального района. Правила застройки в докладе оставались простыми. На обеих речных набережных, а также на Большом проспекте и на Первой линии могли отныне появляться только каменные дома, построенные в ряд. В прочих местах разрешалось строить деревянные дома при условии, что они будут стоять на каменных фундаментах, не нарушая линейного принципа. Специальными пунктами оговаривалось сохранение городских пастбищ в западной части острова. Люди, жившие на этой земле, должны были освободить её в течение пяти лет, а иначе подлежали выселению. Остаться на месте позволили только двум несельскохозяйственным объектам – богадельне и кладбищам по Черной речке[377]. Претворению этого проекта в жизнь почти ничто не препятствовало. Из всех частей города только Васильевский остров был большей частью разбит с геометрической правильностью и уже обладал многими чертами, которые в других районах ещё предстояло создать.

Санкт-Петербугская сторона представляла для комиссии гораздо больше затруднений. В прошлом её острова, так и оставшиеся болотными топями, непригодными для строительства, были заняты огородами и бедными лачугами. Комиссия предложила вырыть глубокую и широкую канаву, чтобы обозначить границу города, а вынутый грунт использовать для подсыпки строительных площадок, благодаря чему и местность стала бы пригоднее для жилья, и воздух свежее. Что касается ограничений застройки, то прежде всего позаботились о Петропавловской крепости. Невзирая на то что крепость уже не являлась действующим оборонительным сооружением стратегического значения, комиссия постановила, что вблизи неё и в дальнейшем не должно быть никаких каменных строений. А для того, чтобы легче было выполнить это правило, комиссия не выдвинула требования о том, чтобы в будущем все постройки на Петербургской стороне сооружались в камне. Впрочем, все фундаменты надлежало строить из кирпича или камня, так как местность здесь была низменная. В этом проекте комиссия впервые не стала регулировать размеры зданий и не предписала изменить планировку улиц. Но другого выхода у неё и не было, если она хотела и впредь держаться того принципа, что её планы должны быть максимально легко выполнимыми. Применение на Санкт-Петербургской стороне того же строительного устава, что и в других районах, означало бы повсеместный снос существующих построек и полную перепланировку улиц. Комиссия мудро предпочла не настаивать на столь радикальных шагах. Однако деревянные строения требовали более основательных мер безопасности. Поэтому пороховые заводы были перенесены подальше от населённых мест, в дальний конец района. Зато склады пеньки и льна остались на старом месте при слиянии Большой и Малой Невы, через реку от таможни, – это было удобно и выгодно с точки зрения коммерции. В докладе только рекомендовалось как можно скорее заменить деревянные складские помещения каменными.

Дальнейшие планы и усовершенствования

С проектами для Васильевского острова и Санкт-Петербургской стороны закончились порайонные предложения комиссии для будущего развития Петербурга. Комиссия была удовлетворена тем, что полностью завершила градостроительное планирование российской столицы. Однако события вскоре заставили комиссию собраться вновь и разработать совершенно новые проекты, а также внести поправки в старые.

Первая поправка касалась городских пастбищ. Участки для выпаса скота были нужны горожанам, которым дойная корова или коза нередко служили подспорьем в хозяйстве. Многие обитатели столицы, не ставшие ещё настоящими горожанами, по-прежнему, как в деревне, держали скотину. Конечно, не каждый мог пасти свой скот в центре города (хотя некоторые именно так и делали вплоть до конца столетия). Взамен этого были выделены общественные выгоны – городские пастбища на территориях, прилегающих к городу. Если бы численность населения в городе оставалась более или менее постоянной, то тех земель, что отводились под строительство и под выпас, было бы достаточно. Но при быстром и непрерывном росте, который переживал Петербург, новая застройка вторгалась на пастбищные земли, так что возникали конфликты между старожилами – хозяевами скота – и вновь прибывающими жителями, которые незаконно селились на выгонах.

Эти конфликты, особенно характерные для Санкт-Петербурга, но происходившие также в других крупных городах, стали одной из причин для появления указа о земельном кадастре в 1766 г. Этот указ предписывал городам отмерить вокруг своих границ и навсегда оставить незастроенными полосы земли шириной примерно в 1 ⅓ мили в качестве городских пастбищных угодий. Указ был издан без тщательного обследования ситуации в городах, так что вскоре выяснилось, что на деле с его введением территории пастбищ сократились, ведь в большинстве городов уже успели занять под выпас больше земли, чем он предписывал[378]. К тому же указ о кадастре совершенно исключал всякий дальнейший рост городов вширь. Недовольство этим распоряжением выразили депутаты Уложенной комиссии, избранные от городов в следующем году. В результате в мае 1768 г. Комиссия от строений выступила с новыми рекомендациями, совершенно ясными и недвусмысленными. Прежде всего деревянные дома на землях выгонов предлагалось перенести на другие места или снести, а их жителей переселить в предместья. Поначалу, пока вокруг пригородов не появились канавы, отделяющие их от пастбищ, комиссия советовала применять этот закон без особой строгости. После же появления разделительных канав те жители, кто ещё не переехал с выгонов, подлежали насильственному выселению. Что касается немногочисленных каменных домов, построенных на пастбищных землях, то, поскольку перенести их было трудно, их разрешили оставить на месте, если владельцы того пожелают. Однако, чтобы отделить каменные дома от пастбищ, следовало обнести их оградой и канавой[379]. Таким образом, комиссия во второй раз внесла непродуманное предложение, не столько заботясь о благополучии жителей, сколько добиваясь установления четких городских границ. Другие правительственные учреждения и люди, попавшие под действие этого постановления, немедленно подняли протест против решительных и категорических рекомендаций комиссии. Тогда Екатерина велела комиссии разработать другой план, не столь трудоёмкий и дорогой. При этом она указала, что многие из живущих на запретных территориях – это обитатели слобод, принадлежащих государственным учреждениям, которые не нашли другого подходящего места, чтобы поселить своих служащих. Встретившись с неодобрением государыни, комиссия отступила. Слободам разрешили остаться на месте, если их обнесут канавами, чтобы отделить от пастбищных угодий. Однако на будущее жить в слободах разрешили исключительно служащим создавших их ведомств. Тем самым комиссия рассчитывала удержать слободы в постоянных размерах и не допустить их дальнейшего вторжения на пастбищные земли. Новую границу города прокладывали тщательно, в особенности в южной части, где её нарушение со стороны вновь прибывающих поселенцев казалось более вероятным. Комиссия утверждала, что из-за вынужденных исключений ей не удалось разрешить основную проблему – справиться с недостатком пастбищных угодий. Как-никак, в собственности горожан находилось свыше двадцати тысяч голов крупного рогатого скота, не говоря о другой живности. Недостаток пастбищ даже заставлял некоторых жителей арендовать землю прилегающих крестьянских хозяйств за большие деньги. Непрерывная потребность в расширении пастбищ оправдывала решение занять под выпас земли государственных мануфактур, бывшие монастырские владения, окраины сохранившихся слобод и дворцовое имение Екатерингоф. Часть крестьян, живших вблизи от города, но не связанных с ним экономически, силой выдворили с их земли, также включённой в городские пастбищные угодья[380]. Этот вариант плана оказался удовлетворительным, потому что больше никаких жалоб на нехватку пастбищ не раздавалось. Приказ рыть разделительные канавы – а, в сущности, настоящие каналы – последовал в июле 1769 г., и вопрос был решен[381].

Первоочередные задачи комиссии – остановить расширение города, добиться, чтобы он правильно развивался и хорошел в существующих границах, – были исчерпаны с появлением этого проекта. Теперь комиссия перешла от Санкт-Петербурга к другим городам. Но резкие перемены в столице, вызванные пожарами, вынудили вернуть усилия проектировщиков в прежнее русло. Это привело к пересмотру прежних основных направлений развития города.

Новые усовершенствования

В мае 1771 г. пожар выжег на Васильевском острове территорию от Малой Невы до Большого проспекта. Екатерина, не прибегая к услугам комиссии, занятой другой работой, распространила на Васильевский остров строительные правила, принятые для Адмиралтейской стороны. Отныне здесь разрешалось строить только каменные дома. Мало того, императрица пошла на шаг дальше комиссии, приказав снести сохранившиеся деревянные дома и заменить их каменными. Крыши можно было крыть только листовым железом или черепицей. Исключения не допускались[382]. Так как эти правила уже действовали на Васильевском острове в отношении набережных, Первой линии и Большого проспекта, то здесь в них не было ничего нового[383]. Таким образом, исключения, сделанные комиссией для Васильевского острова в её первом проекте, были отменены. Теперь особые правила действовали только на Петербургской стороне. Однако, несмотря на распоряжение Екатерины, уцелевшие деревянные дома на Васильевском острове снесены не были. По сути дела, устав здесь, как и в других местах, распространялся только на новое строительство.

В 1773 г. из-за пожаров Комиссия от строений вернулась к работе над проблемами Санкт-Петербурга. В Ямской слободе Московской части череда пожаров уничтожила множество домов и конюшен. Комиссии было предписано найти способы предотвращения подобных несчастий в будущем. Дома здесь, как и во многих мелких кварталах по окраинам города, стояли слишком тесно. Регулярной планировки улиц не существовало, здания и пристройки лепились друг к другу как попало, совершенно стихийно. Вывод доклада был вполне предсказуемым: в нем предлагалось, чтобы у каждого дома имелся собственный двор, чтобы промежутки между домами оставляли пошире, а кварталы пересекало бы побольше улиц. В то время как комиссии приходилось почти по всему городу заселять пустые пространства, в нескольких его районах, как ни странно, требовалось, наоборот, снижать плотность населения. Подобные противоречия говорят о том, насколько сложным организмом был Петербург и сколь разнообразные задачи вставали перед его администрацией.

Лори, Габриэль Людвиг Старший Лори, Матиас Габриэль Младший. Большой театр в Санкт-Петербурге. Нач. XVIII в.

Предложение, выдвинутое комиссией в данном случае, было простым: проложить улицы в виде прямоугольной сетки, кирпичные дома строить каждый на отдельном маленьком участке земли, чтобы они не соприкасались друг с другом. Проект подразумевал полное изменение облика старой слободы и создание нового околотка. Для Ямской слободы это решение было оправданным, потому что старые постройки здесь почти все сгорели. На их месте должны были поселиться те же люди, что и раньше, но в домах лучшего качества и более долговечных. Строительство началось немедленно, и к 1782 г. возвели около 170 домов, которые обошлись в 90 с небольшим тыс. руб.[384]. Благодаря этой реконструкции возник прецедент устранения в городе слободской застройки, при котором территория бывшей слободы включалась в окружающие городские районы.

В том же 1773 г. комиссия составила свой последний проект для Петербурга. Она предлагала возвести величественные ворота там, где большие дороги пересекали новый Обводный канал, а также оборудовать на улицах грелки – маленькие павильоны, в которых дозорные и прохожие могли бы обогреться зимой. Если первое предложение представляло собой лишь попытку украсить город и придать ему пышность, то второе было весьма практичным и в последующие годы широко применялось. На гравюре, изображающей Большой каменный театр, виднеются четыре грелки на соседних улицах[385]. То, что комиссия завершила свою деятельность по проектированию Петербурга двумя предложениями со столь различными мотивами, было совершенно естественно, ведь каждое из них воплощало собой одну из главных задач работы комиссии: эстетическую и практическую.

Уложенная комиссия

Ни одно государственное учреждение, кроме Комиссии от строений (не считая прямых вмешательств Екатерины), не внесло сколько-нибудь существенного вклада в градостроительное проектирование Санкт-Петербурга. Но Уложенная комиссия (т. е. комиссия для составления нового законодательного свода – Уложения), созванная в 1767 г., сыграла известную роль в выработке принципов контроля над ростом городов. Каждый город в империи избирал одного представителя в комиссию, а также создавал комитет для составления наказа, призванного помочь этому депутату представлять городские интересы[386]. Некоторые статьи наказа от Петербурга отражали заботу об улучшении условий проживания в городе[387].

Уложенная комиссия способствовала проектированию Петербурга по крайней мере в двух направлениях. Во-первых, наказы депутатам обнажили проблемы, тревожившие население. Некоторые из них (назовём хотя бы две: требование расширить пастбища и вопрос о замене деревянных домов каменными) позднее вошли в предложения, выдвинутые Комиссией о каменном строении. Таким образом, Уложенная комиссия на короткое время стала форумом, на котором депутаты, основываясь на полученных на местах наказах, высказали властям нужды своих городов, принятые затем во внимание при будущем планировании. Во-вторых, материалы работы одного из постоянных комитетов Уложенной комиссии – Городового послужили позднее первостепенным источником для составления Жалованной грамоты городам, или Городового уложения. Комитет этот собирал документы и запрашивал из городов России сведения о различных аспектах городской жизни. К сожалению, Городовой комитет не воспользовался вопросником, составленным одним из его членов. Между тем в числе запрашиваемых в нём сведений были остро необходимые социальные и экономические данные статистики о городском населении[388]. В целом же идеи, собранные Уложенной комиссией, хотя она и не оформила их в виде планов, использовались в проектировании Петербурга.

Очевидно, что градостроительные проекты для Петербурга конца XVIII в. были выполнимы на практике и нередко давали удачные результаты. Строительный устав не применялся во всей его строгости, – в частности, деревянные дома по всему городу не были срыты и заменены каменными, – но всё-таки власти разрешали строить новые здания, лишь удостоверившись в том, что их чертежи отвечают правилам, составленным Комиссией от строений[389]. Так как на будущее предусматривалось возведение только каменных домов, во всяком случае в центральных районах города, то преобладание каменной застройки было лишь вопросом времени. Проектировщики учитывали, что существуют принципиальные ограничения финансов и рабочей силы, и если возникала нужда в корректировке планов, то её по возможности сводили к минимуму, не отступая при этом от требований порядка, красоты и безопасности. Главной целью комиссии было не переделывать всё уже существующее, а регулировать формы и масштабы будущего развития. Так, комиссия не потребовала большой реконструкции на Петербургской стороне, где произвести её было бы труднее всего, и тем доказала, что выносит свои заключения с учётом реальных обстоятельств, вполне прагматически ограничиваясь лишь осуществимыми предложениями. Она не пыталась перекроить город, чтобы подогнать его под какие-то искусственные схемы или приспособить к устаревшим потребностям. Можно сказать, что Комиссия от строений стремилась при минимальном вмешательстве обеспечить новый уровень городской жизни – с надежными постройками, с развитой сетью путей сообщения и высокими эстетическими стандартами.

Три из начинаний Комиссии от строений кажутся самыми долговечными и дальновидными, с сегодняшней точки зрения. Первым было поощрение повсеместного каменного строительства. Правда, застроить город в камне удалось поначалу лишь отчасти, а отдельные деревянные здания до сих пор так и стоят в кварталах, в которых им запретили находиться больше двухсот лет назад. Но всё же благодаря этим мерам город превратился из деревянного в каменный. В этом смысле Петербург, по меньшей мере до Второй мировой войны, был уникальным среди русских городов. Даже Москва оставалась преимущественно деревянной, и ещё в 70-е гг. ХХ в. там сохранялось множество деревянных строений поблизости от центра, в то время как в Петербурге их вид давно уже стал непривычным.

Далее, стремление Комиссии от строений придать городу красоту во многом обеспечило Санкт-Петербургу – какое бы имя на протяжении своей истории он ни носил – репутацию самого геометрически правильного и гармоничного из русских городов. Детальные предписания относительно размеров и формы зданий, вошедшая в обычай практика обязательного утверждения проектов городским архитектором – эти требования, введённые комиссией, сделали облик города необычайно законченным и элегантным.

Наконец, комиссия ввела правило, согласно которому владельцам городской земли надлежало пускать свои участки в дело, застраивая их. Решение об этом ускорило распад огромных городских имений на мелкие наделы к концу екатерининского царствования и повысило интенсивность землепользования. Между тем, без подобного принуждения к усиленному использованию земли Петербург мог бы очень быстро сделаться одним из первых в мире городов-спрутов, безудержно расползаясь вширь.

Жалованная грамота городам

Главный упрек критиков в адрес городского управления времен Екатерины состоит в том, что величественная законодательная система, созданная императрицей в 1785 г., не работала, во всяком случае – при её жизни. Этот вывод, к которому пришел И.И. Дитятин в своей истории первого столетия городского общества Санкт-Петербурга и который повторили затем А.А. Кизеветтер и П.Н. Милюков, а за ними и многие другие историки, означает, что вновь созданные органы управления оставались слабыми, недостаточно финансировались и были неспособны сделать ничего действительно важного. И.И. Дитятин не обнаружил буквально никаких архивных данных, свидетельствующих об активности различных новых выборных органов в последнее десятилетие екатерининского царствования. Он не смог даже установить, когда были основаны новые городские учреждения. Первый полный годовой бюджет Санкт-Петербурга, обнаруженный Дитятиным (это бюджет за 1797 г.), был чрезмерно мал для такого большого города и составлял всего 36 тыс. руб.

И.И. Дитятин

А.И. Салтыков

Хотя мнение И.И. Дитятина о слабости новой системы во многом справедливо, он преувеличил её степень. Причина того, что историку не удалось обнаружить точную дату учреждения нескольких новых административных органов, состоит в том, что они вовсе не были новыми[390]. Например, структура гильдий, судебная система и должность городского головы уже существовали. Выборы как в старые, так и в новые учреждения состоялись в середине января 1786 г. под надзором генерала Н. Салтыкова. Таким образом, не прошло и года после провозглашения Жалованной грамоты городам, как её положения были проведены в жизнь в столице. Санкт-Петербургская губерния, напротив, была официально открыта только через пять лет после выхода закона о губернской реформе. Дабы наглядно показать, что Петербург полностью выполнил предписания Жалованной грамоты, Салтыков доложил о проведении выборов, написав их перечень напротив соответствующей статьи этого закона[391]. Он доносил, что составление реестра городского населения (Городовая обывательская книга) было завершено 20 января 1786 г.[392]. Реестр не включал в себя имена поголовно всех жителей города, а учитывал только тех, кто относился к законодательно определенным шести категориям городского населения. В соответствии с Ремесленным уставом учредили 61 ремесленный цех и избрали управу во главе с председателем (им стал старшина портновского цеха)[393]. Фактически старшин ремесленников было двое – один из них, Якоб Вимс, стоял во главе иностранных цехов (большей частью немецких), а второй, Степан Елизаров, возглавлял русские цехи[394].

Два года спустя сенаторам князю Михаилу Долгорукому и Сергею Акчурину было поручено ревизовать Санкт-Петербургскую губернию. Третий пункт их отчёта гласил: «Статьи Городового положения в думах пришли в исполнение с сопряженною от того Гражданам пользою; а наипаче в здешней столице под особенным смотрением Губернатора установленной порядок по разным ремесленным цехам заслуживает внимания и уповательно что и сия часть в скором времяни получит свое совершенство. При чем осмеливаемся пред Вашим Величеством упомянуть о Голове здешней градской думы Семене Калашникове, которой в отправлении своего звания неусыпныя оказывает труды и попечение»[395]. Если уж сенаторы не поленились упомянуть о том, как успешно Калашников справлялся со своими обязанностями, то, должно быть, новая система работала лучше, чем впоследствии представилось Дитятину.

Городская дума

И в самом деле, как показывает произведенный Дж. Хартли анализ деятельности Городской думы за 1788–1791 гг., большинство её депутатов регулярно посещало заседания. Ремесленники, судя по всему, не использовали всех преимуществ доставшегося им числа думских мест и часто посылали на заседания лишь символических представителей. Однако именитые граждане и настоящие городовые обыватели, похоже, всегда являлись в полном составе. Дума собиралась в среднем больше одного раза в месяц, т. е. гораздо чаще, чем предусматривалось в Городовом уложении. Дж. Хартли выяснила также, что заседания Думы часто посещали лица, не входившие в число её депутатов, в особенности члены Городского магистрата[396].

Обязанности новых думских организаций дублировали различные административные функции, находившиеся к тому времени в руках магистрата. Между двумя административными органами установились тесные связи. Не прошло и нескольких лет, как в Городской магистрат уже нередко попадали в роли бургомистров и членов правления те же люди, что заседали в Городской думе. Городская дума не только не пренебрегала возложенными на неё обязанностями, но даже выходила за их рамки, затрагивая сферы, находившиеся вне её непосредственного ведения[397].

Шестигласная дума принялась за дело без промедления, уже в 1786 г., приняв на себя, помимо прочего, надзор над городскими верфями, уличным освещением, содержанием мостов и сбором налогов. Она серьёзно отнеслась к своим обязанностям и готова была применять суровые меры, чтобы осуществлять свои полномочия. В 1786 г., первым же летом после избрания, Шестигласная дума посадила под арест 33 купцов за неуплату однопроцентного налога с капитала и держала их под стражей, пока они принудительно отрабатывали свои налоговые недоимки[398]. Дума установила деловые отношения с Городским магистратом, хотя время от времени самостоятельно занималась такими вопросами, которые по правилам должна была передать ему. Например, в 1793 г. она рассмотрела множество опротестованных векселей[399]. Разместив свои конторы рядом с самым оживленным торговым районом в городе, возле Гостиного двора, Шестигласная дума сознательно постаралась стать как можно доступнее купцам, ремесленникам и всем тем, кто подлежал её юрисдикции, зарабатывая на жизнь.

Деятельность Шестигласной думы выходила за рамки чисто административных и налоговых задач. Она также пыталась защищать и оберегать общественную нравственность. Её полномочия в этой сфере были ясно изложены в Городовом уложении: «Возбранять все, что доброму порядку и благочинию противно»[400]. Особенно это касалось городских трактиров и питейных домов. Трактиры, популярное место сборищ простого народа, издавна ассоциировались с пороками и буйством. В карты и кости играли с неистовым азартом, и нередко игры кончались драками, увечьями, а то и убийствами. Проститутки открыто завлекали посетителей питейных домов. В 1790 г. Шестигласная дума предложила реформировать публичные питейные заведения: допускать к владению ими только надёжных и честных людей, а также предписать, какие виды напитков должны продаваться в заведениях того или иного типа. Гонения на эти гнезда безнравственности явно были направлены против крестьян, так как Дума особо указала, что им запрещается держать трактиры. Тем самым одним решительным ударом Дума смогла как потребовать более пристойного поведения, так и обеспечить монополию на владение трактирами для купцов и мещан за счет крестьянства[401].

Финансы

Утверждение Дитятина о том, что в распоряжении городских властей буквально не было денег, также нуждается в разъяснении. Дитятин основывал это мнение на обнаруженном им бюджете 1797 г., в котором значилось, что городская администрация располагала суммой всего лишь в 36 тыс. руб. В реальности бюджет был гораздо больше. Известно, что, согласно указу от 22 сентября 1782 г., городу отходили 2 % экспортных и 1 % импортных пошлин. Это распоряжение было подтверждено как в статье 146 Городового уложения, так и в специальном указе петербургскому губернатору Коновницыну от 9 ноября 1786 г.[402]. Тем же самым указом Городской думе выделялась сумма в 115 511 руб. из государственной казны для употребления на содержание городских школ, верфей и мореходного училища. Сверх того, по данным за 1789 г., город имел ещё ряд источников дохода: городская управа собирала арендную плату с торговцев, нанимавших лавки на разных рынках, также как и с тех, кто пользовался принадлежащими городу складами для хранения пеньки и соли. Эти выплаты составляли чуть больше 40 тыс. руб. в год. Ещё 7–8 тыс. поступали от хомутного сбора с извозчичьих лошадей. За развод понтонных мостов через Неву для пропуска судов городские власти получали по рублю с судна. Это приносило ежегодно больше 4 тыс. руб.[403]. В общей сложности эти суммы дают ежегодный городской бюджет, превышающий 250 тыс. руб.[404].

Кроме того, многие налоги, собиравшиеся и расходовавшиеся в городе, как, например, так называемые «квадратные деньги», уходившие на жалованье полицейских, оставались вне бюджета Думы[405]. Словом, количество денег, расходуемых на городское управление, составляло гораздо большую цифру в рублях, чем полагал Дитятин. Когда в 1804 г. при Александре I был наконец введён единый городской бюджет, в котором все расходы на управление городом были сведены в общий список, то он сразу же превысил 1 млн руб.

При этом город был неспособен оградить свой бюджет от посягательств со стороны других правительственных учреждений. 29 июня 1790 г. А.А. Безбородко, самый активный член консультативного совета Екатерины, от имени государыни приказал генерал-губернатору Я.А. Брюсу взять 3 тыс. руб. из городских доходов на уплату жалованья наемным шкиперам и другим служащим Ладожской флотилии[406]. И даже внутри города фонды иногда расходовались совсем не теми людьми, которым это полагалось по закону. В 1788–1791 гг. Безбородко несколько раз приказывал произвести выплаты «из суммы здешних городовых доходов» на разные цели: 520 руб. на причалы по Неве (декабрь 1788 г.); 1000 руб. на содержание мостов и 500 руб. на оснастку и наём команды для трёх катеров (апрель 1789 г.); снова 5 тыс. руб. на ремонт мостов и их дорожного покрытия (май 1789 г.); ещё 1585 руб. на починку мостов и 508 руб. на пристань (ноябрь 1789 г.); 2 тыс. на содержание мостов и 5 тыс. на мостовые (февраль 1790 г.); 6 тыс. на приведение в порядок казённых зданий в городах Санкт-Петербургской губернии (август 1790 г.); 5569 руб. на обновление противопожарного инвентаря (май 1791 г.)[407].

Эти сторонние посягательства на городские ресурсы говорят или о том, что Шестигласная дума не справлялась со своими обязанностями, или что она не имела сил сопротивляться. В любом случае эти примеры подтверждают, что финансовая основа новой формы городского управления была в лучшем случае шаткой, и заставляют задаться вопросом, хорошо ли могла функционировать Дума, как бы она ни старалась, если она не имела права полновластно распоряжаться своим кошельком.

Оценка городского управления

Оценивая администрацию екатерининского Петербурга, нужно подойти к ней с критериями её времени и с учетом обстановки XVIII в.: было бы неисторично критиковать органы управления за то, что они не занимались решением проблем, которые тогда не считались делом городской администрации. По этой же причине не следует, подобно Дитятину и Кизеветтеру, критиковать систему управления за отсутствие в ней демократических принципов. Конечно, те должностные лица, которые избирало население, были малочисленны и не имели широких полномочий, но развитие демократии и не входило в задачи городского управления, что бы ни думали об этом либеральные историки XIX в.[408]. Если же мы примем за критерий оценки управления Санкт-Петербургом способность муниципальных властей удовлетворять повседневные городские нужды, то надо признать, что органы администрации удивительно хорошо справлялись с решением этих задач. Градостроительное планирование было реалистично и учитывало насущные потребности населения. Власти успешно боролись с четырьмя природными напастями, одолевавшими город. Много внимания уделялось его санитарному состоянию, и шаги администрации в этой сфере свидетельствуют о её неподдельном стремлении повысить качество жизни: опасные и загрязняющие среду производства перемещали в пустынные места, всё больше и больше улиц обзаводилось мостовыми и фонарями, появилась канализационная сеть. В области мер социального обеспечения была, в сущности, введена система общего образования, а больницы Петербурга, учреждённые городскими и центральными властями, предоставляли медицинские услуги как богатым, так и бедным. Однако почти в каждом случае планы мероприятий начинали разрабатывать лишь тогда, когда назревал тот или иной кризис. За планирование принимались, чтобы решить какую-то насущную проблему, а не затем, чтобы создать нечто новое на пустом месте.

Систему административного управления Петербурга чаще всего критикуют за её крайнюю сложность. Единого органа городского управления не существовало, оно представляло собой скорее совокупность всевозможных контор, департаментов, канцелярий, комиссий, правлений, отвечавших за различные сферы жизни города. Разумеется, эта черта не была уникальной ни для Петербурга, ни для России, а являлась типичной для администрации начала Нового времени по всей Европе. В этой области, как и в других, законодательная деятельность Екатерины, вместо того чтобы сокращать число ведомств или объединять их путём слияния, лишь прибавляла всё новые учреждения с узкой, ограниченной зоной ответственности. При такой сложной организации было непонятно, на что именно распространяется власть тех или иных органов. Основные зоны ответственности оставались вполне определенными, но постоянно возникало множество конкретных проблем, решение которых могло входить в компетенцию сразу нескольких учреждений. Однако необходимо подчеркнуть, что ведомством, которое больше всех других занималось в городе повседневными делами управления, являлась полиция. Горожане контактировали с полицией чаще и по более разнообразным поводам, чем с любыми другими учреждениями.

Изменения в законы, касающиеся города, нередко вносили в запоздалых попытках угнаться за изменившимися условиями. Пока неповоротливая власть шла к тому, чтобы закрепить в законе определенное положение вещей, оно постепенно размывалось и сменялось другим в энергично растущем городе. Этот феномен особенно ярко проявился в вопросе ограничений коммерческой деятельности. Как раз в те периоды, когда открывать в городе новые фабрики строго запрещалось, здесь основали несколько мануфактур, предоставивших рабочие места сотням рабочих. Крестьянам не разрешалось торговать в городе, но массовые нарушения этого закона заставили смягчить его. А неудача сплошной переписи городского населения, призванной заставить беглых крестьян покинуть город, – одна из самых серьёзных по своим последствиям неудач законодателей – пошла на пользу развитию Петербурга. Невзирая на меры, которые должны были препятствовать его естественному росту, город продолжал набираться сил, а население всё прибывало под влиянием мощного притяжения столицы.

Один анекдот, восходящий ко времени Екатерины, также отражает критическое мнение об эффективности городской администрации. Однажды во время вечерней беседы в Эрмитаже государыня хвалила столичное управление за беспристрастие, в котором видела особенное влияние Городового уложения и Устава благочиния 1782 г. Екатерина утверждала, что со знатью и с простолюдинами власти обращаются одинаково.

«– Ну, вряд ли, матушка, это так, – отвечал Нарышкин.

– Я же говорю тебе, Лев Александрович, что так, – возразила императрица, – и если б люди твои и даже ты сам сделали какую несправедливость или ослушание полиции, то и тебе спуску не будет.

– А вот завтра увидим, матушка, – сказал Нарышкин, – я завтра же вечером тебе донесу.

И в самом деле, на другой день чем свет надевает он богатый кафтан со всеми орденами, а сверху накидывает старый, изношенный сюртучишко одного из своих истопников и, нахлобучив дырявую шляпёнку, отправляется пешком на площадь, на которой в то время под навесами продавали всякую живность.

– Господин честной купец, – обратился он к первому попавшемуся ему курятнику, – а по чему продавать цыплят изволишь?

– Живых – по рублю, а битых – по полтинке пару, – грубо отвечал торгаш, с пренебрежением осматривая бедно одетого Нарышкина.

– Ну так, голубчик, убей же мне парочки две живых-то. Курятник тотчас же принялся за дело; цыплят перерезал, ощипал, завернул в бумагу и положил в кулек, а Нарышкин между тем отсчитал ему рубль медными деньгами.

– А разве, барин, с тебя рубль следует? Надобно два.

– А за что ж, голубчик?

– Как за что? За две пары живых цыплят. Ведь я говорил тебе: живые по рублю.

– Хорошо, душенька, но ведь я беру не живых, так за что ж изволишь требовать с меня лишнее?

– Да ведь они были живые.

– Да и те, которых продаёшь ты по полтине за пару, были также живые, ну я и плачу тебе по твоей же цене за битых.

– Ах ты калатырник! – взбесившись, завопил торгаш. – Ах ты шишмонник этакий! Давай по рублю, не то вот господин полицейский разберёт нас!

– А что у вас за шум? – спросил тут же расхаживающий для порядка полицейский.

– Вот, ваше благородие, извольте рассудить нас, – смиренно отвечает Нарышкин, – господин купец продает цыплят живых по рублю, а битых по полтине пару; так чтоб мне, бедному человеку, не платить лишнего, я и велел перебить их и отдаю ему по полтине.

Полицейский вступился за купца и начал тормошить его, уверяя, что купец прав, что цыплята были точно живые и потому должен он заплатить по рублю, а если он не заплатит, так он отведет его в сибирку. Нарышкин откланивался, просил милостивого рассуждения, но решение было неизменно.

– Давай ещё рубль или в сибирку.

Вот тут Лев Александрович, как будто не нарочно, расстегнул сюртук и явился во всем блеске своих почестей, а полицейский в ту же секунду вскинулся на курятника:

– Ах ты, мошенник! Сам же говорил – живые по рублю, битые по полтине и требует за битых как за живых! Да знаешь ли, разбойник, что я с тобой сделаю? Прикажите, ваше превосходительство, я его сейчас же упрячу в доброе место: этот плутец узнает у меня не уважать таких господ и за битых цыплят требовать деньги как за живых!

Разумеется, Нарышкин заплатил курятнику вчетверо и, поблагодарив полицейского за справедливое решение, отправился домой, а вечером в Эрмитаже рассказал императрице происшествие, как только он один умел рассказывать, пришучивая и представляя в лицах себя, торгаша и полицейского. Все смеялись, кроме императрицы…»[409].

В заключение, несмотря на свидетельства того, что городом, возможно, управляли не так хорошо, как представляла себе Екатерина, следует отметить главную заслугу городской администрации – она подготовила Петербург к дальнейшему физическому расширению. Авторы градостроительных проектов и полиция заставили горожан интенсивнее использовать землю под застройку. Власти вели строительство посредством общественных работ, учреждали строительные нормы и правила, принимали меры для борьбы с природными бедствиями, и город становился все пригоднее для обитания. Администрация стимулировала развитие сети перевозок и коммуникаций: после того как одели в гранит набережные рек и каналов, стало возможным их усиленное использование. Различные повинности – от вывоза мусора до борьбы с пожарами – возложили на постоянных служащих, вместо того чтобы предоставить населению и впредь исполнять их своими силами. Кроме того, городские власти ощутили первые уколы общественной сознательности, и это заставило их принимать надлежащие меры в пользу жертв общества, т. е. заниматься благотворительностью. Словом, можно утверждать, что администрация Петербурга сознательно и ответственно, невзирая на трудности, способствовала развитию города.

Глава 5 «Всевозможные товары со всего света»: удовлетворение потребностей и прихотей города

В отличие от большинства городов доиндустриальной эпохи, Петербург не мог рассчитывать на ближайшую сельскую округу как на главный источник снабжения продуктами первой необходимости. Хотя он и стоял на морском берегу, большую часть припасов в город, в отличие от древних Афин, везли не из-за моря. Все товары и продукты, нужные для повседневной жизни, Петербург получал из дальних областей внутренней России. Не прошло и двадцати лет с основания города, как его жителям пришлось искать источники пропитания в глубине континента, далеко за пределами окрестных пригородных территорий. Город неуклонно рос и расширялся, и заботы о его снабжении поглощали всё возрастающую долю людских ресурсов. К тому же, помимо жителей самого Петербурга, ещё множество людей по всей России имело прямое отношение к поставке провианта в столицу. В сущности, снабжение Петербурга к концу XVIII в. стало мощным стимулом развития российской экономики.

Продукты питания

Рассмотрим, например, чего стоило решить хотя бы одну задачу: как прокормить население столицы. Почвы в Санкт-Петербургской губернии песчаные, глинистые, вегетационный период короткий, погода неласковая, так что местные земледельцы не могли сами, без посторонней помощи, обеспечивать продуктами быстро растущий город. Географические и климатические условия региона во многом объясняют, почему до основания Петербурга здесь было так плохо развито земледелие. Петру Великому первому пришлось преодолевать эти трудности. Он решил наладить систему снабжения при помощи сети каналов, связавших Петербург с плодородными чернозёмными областями России и Украины[410]. Затем императрица Елизавета постановила отменить внутренние торговые пошлины, не в последнюю очередь ради того, чтобы устранить искусственные препятствия, которые мешали дешевому продовольственному снабжению молодой столицы. Эти шаги властей не только облегчили доставку провианта, но и открыли путь другим товарам, которые поплыли в Петербург по тем же каналам и рекам. Советский историк Ю.Р. Клокман установил, что в 60–70-х гг. XVIII в. численность работных людей, обслуживавших речные суда, которые следовали в Санкт-Петербург по Вышневолоцкой водной системе, достигала 70–80 тыс.[411]. Разнообразная деятельность, связанная со снабжением столицы, шла на пользу экономике России в целом. В последней трети XVIII в. петербургский рынок сельскохозяйственной продукции был гигантским. Всего за один год только при дворе потребили тонны говядины, домашней птицы, дичи и свыше полумиллиона штук рыбы и яиц[412]. Городу ежегодно требовались десятки тысяч бушелей пшеницы, ячменя, овса, ржи, круп, свежих и сушёных фруктов и овощей, орехов, огромные количества говядины, баранины и свинины, больше 3,5 миллиона фунтов сливочного масла и от 5 до 14 миллионов штук яиц[413]. Лишь малую часть продуктов питания (прежде всего свежую зелень и овощи) привозили из Санкт-Петербургской и Новгородской губерний, а большинство продовольствия поступало из гораздо более отдалённых мест. Скот пригоняли с Украины и из Нижнего Поволжья. На кораблях, барках и плотах доставляли икру, осетров, пиво, рожь, фрукты и овощи из далеких южных областей и Приуралья. От лета к зиме менялся только основной способ доставки – не водой, а по зимнему санному пути, потому что «скорая и легкая перевозка по снегу… доставляет свежие продукты на рынок за тысячу английских миль по суше, как могут засвидетельствовать те, кто часто едал в Петербурге говядину из Архангельска»[414]. Главным пищевым продуктом было зерно, а хлеб и супы составляли основу питания. Картофель пока ещё был неизвестен большинству населения столицы.

Чтобы обеспечить городу хотя бы необходимый минимум продовольствия, надо было проявлять большую активность. А чтобы удовлетворить прихотливые столичные вкусы, приходилось действовать предусмотрительно, умело и расторопно. И если даже деликатесы для тех, кто мог их себе позволить, приходили сюда в достаточном количестве, значит, система снабжения Петербурга во второй половине столетия работала исправно. Большую часть этих лакомств везли в столицу из Западной Европы. Редких сортов яблоки и груши поступали через порты Германии и Франции, устрицы – из Лондона и из Фленсбурга в Голштинии. Голландия и Пруссия поставляли свои сыры и масло. В российскую столицу прибывали и байоннские окорока, и гамбургская копчёная говядина[415]. В отделе объявлений газеты «Санкт-Петербургские ведомости» часто появлялись сообщения о торговле привозными кушаньями и напитками. Например, в феврале 1764 г. некий купец из Венгрии, нанявший лавку у семейства Милютиных, объявлял о поступлении венгерских и токайских вин. В том же выпуске газеты желающих приобрести остатки чая, привезённого китайским караваном, приглашали явиться в Коммерцколлегию[416]. Разумеется, за товары для гурманов приходилось переплачивать, особенно не в сезон. Естественно, что купцы, торговавшие среди зимы такими редкостями, как свежие лимоны, яблоки и груши, и цены за них запрашивали, как за предметы роскоши[417].

Шкиперы и матросы с кораблей, привозивших в трюмах различные товары и продовольствие, приторговывали продуктами в розницу в порядке частной инициативы: смотря по тому, что выгодно продавалось в ближайших к Петербургу портах захода, каждый из них обзаводился там разнообразными съестными припасами и по прибытии в российскую столицу разворачивал собственную торговлю. Продавали товара, сколько кто привез – бочонок или полбочонка, корзину, ящик, мешок, кувшин, горшок. На кораблях из Данцига, Штеттина, Любека, Ростока и других портов Померании таким способом доставляли свежие и сушёные овощи, кофе, шоколад, крупы, окорока, гусей, колбасы, имбирные пряники, сушёную рыбу, а также посуду, керамические изделия и всякую домашнюю утварь. Из портов Голштинии, Дании, Швеции и Норвегии ввозили те же товары, а также устрицы, мидии, солёную рыбу, в том числе селёдку, лимоны, померанцы, фарфоровые блюда из Ост-Индии, бумажные салфетки, кожаные перчатки, небольшие партии вин и свежего сливочного масла. На кораблях, приходивших из более отдаленных мест, таких как Гамбург, Голландия, Англия, Франция, Испания, или из Средиземноморья, доставляли лимоны, апельсины, померанцы, засахаренные фрукты, анчоусы, каперсы, оливковое масло в стеклянных и металлических ёмкостях, шоколад, сыр, голландскую селёдку в бочонках, солёную и сушёную рыбу, английское пиво, вина, лечебные минеральные воды, миндаль, каштаны, изюм и прочую снедь[418].

Приведённые выше примеры и цифры убедительно демонстрируют, что Санкт-Петербург получал продовольствие как с бескрайних просторов России, так и из Европы. Но всё-таки не следует недооценивать и роль окрестностей города. Жители ближних деревень снабжали столицу молочными продуктами, зеленью и овощами с огородов, ягодами и грибами, даже зерном в небольшом количестве. Рыбаки из города и окрестностей поставляли рыбу и кое-какую морскую живность, хотя и в скромных объёмах. Женщины с Охты и из Галерной гавани старались подзаработать, продавая молоко в городе. Наконец, многие петербуржцы держали огороды для собственных потребностей, а излишки продавали на городских рынках[419].

Пригородные крестьяне не без труда получали право торговать в столице. На протяжении всего XVIII в. они соперничали с городскими торговцами из-за прав на занятия коммерцией[420]. Купцы стремились посредничать во всех сделках, а крестьяне хотели продавать свою продукцию напрямую потребителям. В начале столетия купцы явно брали верх, но протесты крестьян и изменившиеся обстоятельства привели в 1755 г. к появлению указа, разрешившего местным крестьянам торговать сельскохозяйственной продукцией по розничным ценам, – правда, только в установленные часы. Это положение было впоследствии закреплено в Жалованной грамоте городам[421]. Крестьяне, жившие за пределами столичного региона, тоже ухватились за возможность торговать в городе. Таким образом, указ, задуманный как разрешение на городскую торговлю немногочисленным окрестным жителям, позволил людям даже из очень далеких мест являться в Петербург со своим товаром для прямой продажи. Купцы, конечно, яростно протестовали против подобного нарушения их традиционной сословной привилегии – контроля над торговлей в столице, и это привело в 1776 г. к новому ограничению крестьянской коммерции. Очередным указом крестьянам запретили привозить продовольствие на городские рынки на всех видах водного или колесного транспорта[422]. Тем самым сложившаяся у крестьян система доставки издалека больших партий их продукции внезапно попала под запрет. К несчастью, из-за этого запрета существенно сократилась также торговля, которую могли осуществлять окрестные крестьяне, и поэтому в городе выросли продуктовые цены – ведь теперь в большинстве продовольственных сделок участвовали посредники.

Купцы доставляли в Петербург крупные партии продовольствия из внутренних областей России преимущественно по системе водных путей сообщения. Существуют частичные данные статистики с 1775 по 1792 г. о прохождении судов с Волги в Санкт-Петербург через канал у Вышнего Волочка. Ежегодно количество проходивших судов достигало следующих цифр: «Целых барок от 2000 до 3600. Полубарок от 600 до 1000 и более. Водовиков (мелкое судно. – Дж. М.) от 450 до 800. Больших плоских судов от 900 до 1200 и более».

Исходя из данных статистики, можно предполагать, что примерно половину их грузов составлял провиант для Петербурга[423].

Процесс транспортировки продовольствия был длительным и сложным. Большая часть зерна производилась в областях, лежащих в среднем течении Волги и её притоков. Скупщики доставляли зерно в Рыбинск (Рыбную Слободу), где его перегружали на суда меньших размеров и нередко сразу же продавали купцам, которые занимались поставкой продовольствия в столицу. От Рыбинска каждое такое судно могло взять на борт до 115 тонн зерна. В стоимость перевозки входил наём по крайней мере 10 работников и примерно 20 лошадей, которые тянули баржу по системе рек и каналов. Транспортные расходы на провоз одного-единственного мешка весом в 325 фунтов достигали 2,5 руб.[424]. Уровень потерь и порчи в дороге был высок из-за плохой упаковки и небрежности при перевозке; мешок-другой из каждых десяти так и не достигал места назначения[425]. И всё же таким способом доставлялись большие объёмы зерна и других продуктов для сбыта в Санкт-Петербурге. Водный путь доставки продовольствия при всей его протяженности и сложности удовлетворял требованиям растущего столичного рынка на северо-западе страны. Благодаря существованию этого пути город мог быстро развиваться.

Хотя объёмы продовольственного снабжения были в целом удовлетворительны, всё же мало кто в городе хорошо питался круглый год. Огромные расстояния между источниками продовольствия и рынком сбыта существенно укорачивали то время в году, когда свежие фрукты можно было купить по приемлемым для населения ценам. В несколько меньшей степени это касалось и овощей. Другие продукты колебались в цене от сезона к сезону. Богатые петербуржцы могли приобрести большинство из них в любое время года. В сущности, иногда бывало проще поставлять лакомства для богачей, чем обеспечивать самой необходимой едой бедняков.

Далеко не все бедняки и работники Петербурга покупали продукты в лавках и на рынках, чтобы готовить еду дома. В городе преобладало мужское население, а потому существовала потребность в местах общественного питания, где рабочий люд мог насытиться за небольшие деньги. Конечно, в столице имелись и дорогие изысканные рестораны (один из них, открытый в 1786 г., всё ещё работал в 1900 г.), но работные посещали куда менее престижные заведения, именовавшиеся «харчевыми» – дешёвые столовые, а попросту говоря, обжорки. В исторических описаниях города подобные заведения, как правило, не упоминались, а между тем они решали важную городскую проблему – кормили голодных работников. Одно из немногих опубликованных упоминаний о «харчевых» содержится в объявлении в «Санкт-Петербургских ведомостях» за 1764 г. В нём предлагается участок земли в аренду тому, кто пожелает открыть такое заведение[426]. Харчевни редко занимали большие помещения и размещались, как правило, в одной комнате или в подвале в домах различного предназначения, которые принадлежали купцам, чиновникам, офицерам или казне. Среди содержателей харчевен больше всего было крестьян, затем шли купцы, причём некоторые из них владели целыми сетями этих заведений. Свыше половины «харчевых» было сосредоточено в старейших частях города – в Первой и Второй Адмиралтейских, но больше всего их находилось на Васильевском острове. Неимущие обитатели этих мест часто ютились в подвалах и на чердаках в домах богатых домовладельцев. Готовить еду в их жилищах было негде, так что приходилось питаться в других местах. Зато в отдалённых городских районах, где у многих работников имелись собственные домики, не было такой острой нужды в харчевнях[427]. И наконец, купить себе хлеб насущный можно было и у уличных торговцев.

Другие продукты первой необходимости

Помимо тех, кто зарабатывал на жизнь, снабжая столицу продовольствием, ещё многие обеспечивали её население одеждой, железно-скобяным товаром, мебелью, строительными материалами и прочей продукцией, а также занимались извозом и предоставляли различные другие услуги. Точно установить, сколько именно людей занималось снабжением города, невозможно, но существующие неполные цифровые данные позволяют составить ориентировочную картину. Так, из относящихся к концу 1789 г. сведений о регистрации ремесленников (мастеров, подмастерьев, учеников) мы узнаем имена 838 русских и 210 иностранных портных. Около 1200 русских ремесленников числились сапожниками.

В городе насчитывалось 149 брадобреев и 64 парикмахера, работавших на коммерческой основе. По одной оценке, здесь имелось 4600 извозчиков[428]. Эти цифры дают некоторое представление об объёме труда, прилагавшегося для обеспечения города товарами и услугами. Можно заключить, что свыше 10 % населения зарабатывали на жизнь удовлетворением повседневных потребностей горожан. Набор профессий постоянно расширялся, чтобы отвечать всё новым разнообразным городским нуждам – здесь появились уличные разносчики, продававшие еду, краснодеревщики и столяры, цирюльники и изготовители париков, кузнецы, продавцы табачных изделий и бесчисленные другие специалисты, нужные большому городу.

Зеленщик

Торговец пряниками

Сырьё и рабочую силу для обеспечения столицы дровами, строительными материалами, грузовыми перевозками внутри города и т. п. поставляли в основном подрядчики. Если попытки крестьян возить свои товары в столицу на продажу сурово ограничивались, то для тех, кто предлагал свою рабочую силу для услуг (как правило, через подрядчиков), запретов, в сущности, не было. К сожалению, надёжных цифр, чтобы судить о числе людей, занятых в этой сфере, также не существует, в то время как они наверняка составляли не меньше пятой части всех столичных работников[429].

Частное строительство, как и значительная часть казённого строительства, осуществлялись в основном этими крестьянами-отходниками, работавшими на стройках. Из-за того, что погода безжалостно укорачивала тот период в году, когда имело смысл производить строительные работы, их надо было организовывать очень чётко, не упуская ни минуты благоприятных условий дневного света и тепла. Каждый год ранней весной в город толпами стекались рабочие из многих областей России, причём земляки из одной местности обычно специализировались в определенной профессии[430]. Эта тенденция к единой специализации рабочих в пределах одного географического ареала существовала не только в строительном деле. Люди из того или иного уезда славились как портные, рыбаки, мясники, из других мест приходили официанты, булочники и другие специалисты. Важно отметить, что работники часто собирались в артели ещё до того, как отправиться в город. От года к году мастерство артели становилось всё известнее в столице, и потому ей всё легче становилось находить работу. Деля свою жизнь между родной деревней и Петербургом (и тем самым усиливая экономический потенциал как столицы, так и сельской местности), эти люди – в большинстве своем государственные крестьяне – проявляли удивительную приспособляемость к возможностям столичного города. Эта лёгкость сезонного перемещения из деревни в город и обратно запускала процесс, который в конце концов приводил к окончательному разрыву крестьян с деревней и к превращению Петербурга в их дом[431].

Люди, сбивавшиеся в артели в своих деревнях, чтобы отправиться в отход в Санкт-Петербург, обычно с успехом находили себе применение по профессии. Не так просто обстояло дело для тех, кто искал работу в одиночку, даже если они обладали высоким мастерством, потому что рынок труда развивался медленно. Одиночки часто давали объявления о поиске работы в «Санкт-Петербургских ведомостях». Опытные и умелые специалисты находили работу быстрее всех, если только – как обстояло с переводчиками – предложение не превышало спрос. Люди без особых умений и талантов часто ходили от дома к дому, предлагая свои услуги. Они могли рассчитывать на место прислуги, а грамотные – попасть в писари, но в обоих случаях с таким жалованьем, которое едва покрывало плату за жильё и пропитание[432]. Купцы часто заключали контракты с государственными и частными предприятиями на обслуживание тех или иных повседневных нужд, как показывают нижеследующие три примера. Купец Егор Волков поставлял дрова на Императорскую шпалерную мануфактуру в начале 1760-х гг.; платили ему в зависимости от объёма поставок. Он также подряжался на один год поставлять туда лимонный сок и мыло. Другой купец, Иван (Иоганн) Штарк, в нескольких местах покупал продовольствие и поставлял его по контракту в казенный сиротский приют. Он был одним из многих подрядчиков, снабжавших продовольствием это учреждение. Наконец, в 1793 г. Государственный ассигнационный банк поместил объявление в «Санкт-Петербургских ведомостях», гласившее, что он ищет человека, готового служить швейцаром и дворником за договорную сумму, меньшую, чем запрашивали другие желающие поступить на место. Это значит, что обслуживающий персонал иногда нанимали по контракту из частных лиц[433].

Западноевропейцы, особенно французы, оказывались большими мастерами продавать свои услуги в роли гувернеров, домоправителей, парикмахеров и т. д. Так, француз-парикмахер добился на службе у одного русского дворянина жалованья размером в 200 руб. в год, сверх платья, стола и экипажа[434]. В самом деле, богатых русских бар так завораживала мысль о найме французов для выполнения каких-нибудь реальных или вымышленных услуг, что в обществе распространились язвительные шутки о том, как французская прислуга и наёмные специалисты этим пользуются. Сатирический журнал Николая Новикова «Трутень» опубликовал следующее «объявление»:

«Кронштадт. На сих днях в здешний порт прибыл из Бордо корабль; на нем, кроме самых модных товаров, привезены 24 француза, сказывающие о себе, что они все бароны, шевалье, маркизы и графы, и что они, будучи несчастливы в своем отечестве, до такой приведены крайности, что для приобретения золота принуждены были ехать в Россию. Они в своих рассказах солгали очень мало, ибо, по достоверным доказательствам, все они природные французы, упражнявшиеся в разных ремеслах и в должностях третьего рода; многие из них в превеликой ссоре с парижской полицией <…>. Ради того приехали они сюда и намерены вступить в должности учителей и гофмейстеров молодых благородных людей»[435].

Конечная цель многих иностранных проходимцев выявляется из следующего рассказа, почти наверняка апокрифического. Некий француз, сын ремесленника, «произвел себя в шевалье де Мансонж» и поступил в Петербурге к одному знатному дворянину учителем его детей за 500 руб. в год, помимо прислуги и экипажа. Мнимый шевалье услышал от одного недоверчивого немца такой вопрос.

«– Скажите мне, – спрашивает его немец, – чему будете обучать поручаемых вам воспитанников? Ибо между нами сказать, вы и сами, кроме французского языка, ничего не разумеете, а в этой науке всякий французский сапожник не менее вашего учен!

– Что за нужда! – отвечает француз. – За что бы ни давали мне деньги, лишь бы я получал их! Глупо делают родители, что поручают воспитание детей своих мне, а я, напротив того, делаю очень умно, желая получить деньги даром. В должность учителя я вступаю не для того, чтобы учить моих воспитанников, но чтобы запастись деньгами. А накопя несколько денег и сойдясь с молодыми людьми, сделаюсь и учителем, и купцом. Начну выписывать французские товары и постараюсь получать их беспошлинно. Примечайте теперь, как они достанутся мне дешево: пошлина не плачена, лавки для них не нанимаю, купеческих поборов не плачу и никаких тягостей не несу. Товары мои стану распродавать знакомым молодым людям за наличные деньги, а если в долг, то стану приписывать в счетах и брать векселя. В пять лет буду я иметь несколько тысяч рублей и ворочусь в свое отечество. Меж тем, как и самая справедливость того требует, буду ругаться орудиями, служившими к моему обогащению, как варварами и невеждами!»[436]

Конечно, далеко не все приезжие из-за границы так беспардонно использовали своих хозяев, ну а те, кто норовил поскорее сколотить состояние и убраться восвояси, наезжали в Петербург, как и во всякий другой город.

Лавки и рынки

Выше мы видели, что во всех центральных частях города работали гостиные дворы. Они представляли собой самые крупные средоточия лавок и рыночной торговли. Первый гостиный двор появился на Васильевском острове в 1721 или 1722 г.

Он состоял из большого здания, со всех сторон охватывающего квадратный открытый внутренний двор. Постоянные лавки размещались в самом здании, а открытый двор предназначался для торговцев (позднее в их число входили и крестьяне), которые периодически выносили туда свой товар. Этот огромный рынок сгорел в 1763 г. После пожара здание расширили и перестроили в камне. Получились двухэтажные ряды с аркадами, где на нижнем этаже находились лавки, а наверху – кладовые. Во избежание пожаров на открытой площади не допускалось сооружение каких-либо постоянных построек. Изначально единственный крупный центр торговли на Васильевском острове, этот гостиный двор предлагал покупателям всё необходимое – здесь продавались и ленты, и дрова, работали и мелочные лавки, и сенная торговля[437].

Гостиный двор на Невском проспекте, между Екатерининским каналом и Фонтанкой, благодаря своему расположению в центре и тому, что он являлся крупнейшим скоплением торговых точек в городе, был, безусловно, самым знаменитым в Петербурге (да и сегодня магазин «Гостиный двор», занимающий то же самое здание, остается одним из крупнейших центральных торговых комплексов). Впервые он возник на этом месте в 1736 г. С первых лет своего существования Гостиный двор приобрел такую важность, что один приезжий иностранец оставил следующее его описание: «В самой южной (так! – Дж. М.) части города имеется рынок, где всякого рода товары, и местные, и привозные, находятся для продажи. Это очень большая площадь с четырьмя входами, и на каждой из её сторон расположен ряд магазинов, изнутри и извне. Вокруг всей площади построены крытые галереи, и с наружной, и с внутренней стороны, чтобы защитить людей от дождя. Чужестранцу не нужно, как в других местах, охотиться по всему этому огромному городу за тем, что ему хочется купить: приятная прогулка по этим галереям даст ему случай увидеть многих из лучших людей в Санкт-Петербурге и всевозможные товары со всего света. Младшие купцы и их слуги охраняют его по ночам, и здесь всегда соблюдается большой порядок и благопристойность»[438].

Неизвестный художник по рис. М.И.Махаева 1749 г. Гостиный двор на Васильевском острове. 1750-е гг.

Лавки были сгруппированы в ряды по видам товаров. Так, все лавки, торговавшие тканями, тянулись вдоль одной галереи, как и те, что предлагали мебель, фарфор, обувь, скобяные изделия, свечи, шляпы и т. п. Съестные припасы, в том числе овощи, сахар и кофе, продавались в Гостином дворе Адмиралтейской стороны в его начальные годы. Однако когда незадолго до воцарения Екатерины началась перестройка деревянного здания в кирпичное, их оттуда перевели в другие места из-за грязи и дурных запахов, которые часто сопутствовали съестным товарам[439].

Новый каменный Гостиный двор открывался по частям, по мере того как заканчивалось их строительство. Несмотря на то что законом была установлена единая арендная плата в размере 5 руб. в год, купцы продавали и приобретали лавки по ценам, зависевшим от достоинств их расположения. В 1783 г. два купца, желавшие купить большую угловую лавку, согласились уплатить за это помещение 43 тыс. руб., после чего выяснилось, что из него придется «вырезать» две лестницы на второй этаж и проход во внутренний двор. Эти двое покупателей принадлежали к числу самых богатых русских купцов Петербурга, впрочем, как и те, у которых было куплено помещение. Покупатели подали в суд, чтобы пресечь сооружение лестниц и прохода на том основании, что их не предупредили заранее о планах строительства. После расследования Комиссии по делам коммерции, на которую возлагался контроль над Гостиным двором, покупатели проиграли дело. В конце концов один из них согласился принять свою часть заметно уменьшенной лавки (за 15 700 руб.), а второй обменял свою на другое место в торговом комплексе[440]. Покупная цена торговых площадей Гостиного двора была довольно высока в сравнении с ценами предпринимательства в других местах. Например, годовая аренда лавки на рынке, примыкавшем к Бирже на восточной оконечности Васильевского острова, стоила тогда же всего 100 руб.[441].

В Большом Гостином дворе на Невском проспекте кипела деловая жизнь, выплескиваясь из него на близлежащие территории. Прямо к западу возник Толкучий рынок, где продавали подержанные товары, особенно поношенную одежду. В 1787 г. его поглотил рынок большего размера, Апраксин двор, и его деревянные лавки заменили каменными. А торговля всё продолжала распространяться вокруг Гостиного двора, занимая новые помещения. Некоторые из них разместились на противоположной стороне Невского проспекта, в зданиях, принадлежавших католической церкви Святой Екатерины (там находилось десять лавок иностранных купцов из Италии, Швейцарии и Нюрнберга). Кроме того, торговая активность охватила переулок между Большой Садовой улицей и Фонтанкой. Он именовался Охотным, или Птичьим, рядом и предлагал покупателям «живых, битых, диких, также певчих птиц» и всякую другую живность. На пустыре по соседству крестьяне торговали ягодами, грибами и прочими дарами леса[442]. Само здание Городской думы кишело лавками. Весь нижний этаж её двухэтажного здания был отведен под торговлю, и только второй этаж – под учреждения городской администрации. Если какой-либо товар вообще имелся в продаже в Петербурге, его, скорее всего, можно было найти в районе Гостиного двора на Адмиралтейской стороне.

Эти два торговых комплекса – гостиные дворы на Васильевском острове и на Невском проспекте – послужили образцами для новых рынков, построенных в специально отведённых местах каждого района. В некоторых частях города спрос на товары был так велик, что купцам приходилось заранее резервировать за собой места в новых гостиных дворах, ещё до того как они были построены. Если записавшихся было слишком много, они либо тянули места по жребию, либо рынок расширяли, чтобы лавок хватило всем желающим купцам. В гостином дворе, что находился поблизости от Биржи, если сразу несколько купцов претендовали на вновь открывшееся торговое место, его отдавали тому, у кого был больше выбор товаров[443]. Но хотя в центре города кипела оживленная коммерческая деятельность, в более отдаленных его частях – Рождественской, Каретной, на Выборгской стороне – низкая активность торговли исключала сооружение гостиных дворов.

Гостиные дворы являлись постоянными постройками, предоставлявшими место достаточно солидным купцам. За повседневными покупками жители города ходили обычно на рынки по соседству с домом. Там торговали обыкновенно не столь основательные купцы, как в гостиных дворах, а мелкие дельцы, чьи палатки нередко разбирались в конце дня. Их торговые точки чаще всего представляли собой не помещения вроде лавок, а попросту скамейки, столы, короба, сундуки, прилавки, укрытые навесами от произвола стихии. На рынки сходился самый пёстрый люд, происходивший из разных мест и слоёв общества. Дошедший до нас список тех лиц, кто арендовал торговую площадь на Морском рынке в 1780 г., содержит почти три сотни имен (см. таблицу 5.1)[444]. Морской рынок находился на Невском проспекте, возле начала обеих Морских улиц, Большой и Малой. Самое поразительное то, что меньше половины арендаторов рыночных мест имели законное отношение к Петербургу. Лишь 40 хозяев ларьков были официально зарегистрированы как жители столицы – 19 человек из купцов и 21 из мещан. Пятеро из этих купцов нанимали по несколько мест: у троих их было по два, а у двоих – по четыре. Ближние к столице мелкие города тоже были представлены торгующими крайне скромно. Из Санкт-Петербургской губернии на Морском рынке торговали купцы и мещане из одной только Софии (ныне – Пушкин, или Царское Село).

Далее следует отметить, что в числе арендаторов торговых мест на этом рынке совсем не было купцов из крупных городов. В частности, здесь не были отмечены купцы из губернских городов (за исключением двоих из Олонца и одного из Калуги). Очевидно, что серьёзным купцам предпринимательство в мелких масштабах Морского рынка не казалось стоящим делом. Выясняется также, что прилавки нанимало почти одинаковое число крестьян (133) и мещан (140). 59 крестьян были крепостными, причём свыше половины – из Ярославской губернии. Больше всего крепостных происходило из имений Григория Орлова (16), графини Куракиной (9), П.Б. Шереметева (7), а также с Украины, от неизвестных хозяев (6). Это показывает, кстати, что, несмотря на упомянутые выше указы, запрещавшие крестьянам приезжать издалека для продажи товаров и продовольствия в столице, они явно продолжали это делать. В списке обнаруживаются некоторые любопытные детали: среди съёмщиков прилавков были две женщины, один «вольный человек», один польский подданный и четверо ямщиков. Дела, как видно, шли бойко, потому что только одно место, или прилавок, на всём рынке числилось незанятым. Данные по Морскому рынку показывают, что многие товары повседневного спроса жителям города поставляли люди, которые не имели законных прав торговать (или вообще находиться) в столице, но тем не менее преодолевали большие расстояния, чтобы участвовать в её снабжении.

Таблица 5.1

Социальное происхождение торговцев, арендовавших места на Морском рынке в 1780 г.

Окончание таблицы 5.1

Лавки, торговавшие легковоспламеняющимися товарами – шерстью, тряпьем, изделиями из дерева, кроватями, телегами, лаптями и т. п., – были сосредоточены на двух рынках. Кроме того, ради предотвращения пожаров владеть лавками на постоянной основе позволялось только купцам, строившим их из кирпича[445]. Дальнейшие ограничения запрещали купцам вести мясную и рыбную торговлю в лавках, расположенных в частных домах, из соображений гигиены и комфорта для жителей. Рыбу можно было продавать в садках вдоль реки, а мясо – на обычных рынках[446]. У берега Большой Невки на Каменном острове располагалась «тоня» – садок, где за определённую плату прогуливающиеся могли велеть закинуть невод, а при желании и съесть выловленную рыбу прямо на месте, в «весьма приятной беседке»[447].

По мере того как развивались новые городские части, возникали и новые торговые предприятия. Например, Невкий проспект в Рождественской части (от Лиговского канала до Александро-Невского монастыря) полностью застроили за время царствования Екатерины. В 1780-е гг. вдоль этой улицы уже располагались такие коммерческие заведения:

1) длинная череда, или связь, пристроенных друг к другу каменных сараев, где продавались кареты, сани и прочие виды экипажей;

2) частный рынок, торговавший съестными припасами;

3) отделение таможни – мытный двор, где находилось также множество лавок;

4) 20 больших сараев, где продавали домашнюю утварь, железные изделия и т. п. для простого окрестного люда;

5) пустырь, на котором зимой продавали в замороженном виде битую скотину, рыбу и другие припасы[448].

Основные строительные материалы можно было купить в нескольких местах. В отличие от многих потреблявшихся в городе товаров, почти все строительные материалы поступали из местных источников. Окрестности столицы изобиловали глиной и песком, так что местные кирпичные заводы, как казённые, так и частновладельческие, с успехом удовлетворяли потребности города. Деревня Путилово, расположенная на низкой гряде вдоль южного берега Ладожского озера, поставляла блоки известняка для сооружения фундаментов. К началу екатерининского царствования по крайней мере в пяти удобных местах на границе города размещались лесопилки и лесные склады[449]. Стекло, черепица и другие отделочные материалы производились в Петербурге. Рабочую силу, как уже упоминалось, поставляли крестьянские артели, приходившие в столицу из внутренних областей в теплое время года.

Санкт-Петербург стал первым русским городом, в котором возник массовый спрос на съёмное жилье, позволивший определённой группе людей зарабатывать себе на существование, сдавая жилища внаём. При Екатерине некоторые хозяева покупали или строили доходные дома и сдавали квартиры, комнаты и даже углы жильцам с разными доходами. Начиная с екатерининского времени большинство петербуржцев нанимало жильё, вместо того чтобы владеть собственными домами. В 1760-х гг., с расширением этой практики, появились законы, регулирующие отношения между домовладельцами и съёмщиками[450].

В большинстве малых и больших городов XVIII в. лавочники жили на верхних этажах над своими магазинами, расположенными на первых этажах домов. Эта модель не прижилась в Петербурге отчасти потому, что торговая деятельность здесь была сосредоточена в гостиных дворах. Государство разрешало купцам законно проживать в своих лавках, но они предпочитали этого не делать[451].

Домовладение

Установлено, что не больше 3–4 % жителей Санкт-Петербурга владели теми домами, в которых жили[452]. Городовое уложение предписывало составить Книгу городовых обывателей, содержащую списки жителей города, в которых перечислялись бы все, кто подлежал регистрации в одном из шести разрядов. Один разряд составляли «настоящие городовые обыватели», т. е. те, кто имел недвижимость. Каждый приписанный к нему человек должен был предоставить конкретные сведения о своём имуществе – на чьё имя зарегистрировано, как было приобретено (построено, унаследовано, куплено или получено в приданое), где размещается. К недвижимой собственности относились жилища, лавки или пустыри. От екатерининского времени не дошло ни одной полной Книги городовых обывателей, но по имеющимся разрозненным данным можно определить, что недвижимостью в Петербурге владели около 7 тыс. человек. Естественно было бы предполагать, что в числе домовладельцев широко представлены должностные лица высшего уровня, как военные, так и штатские. И действительно, им принадлежало свыше одной пятой всех частных домов, как можно вычислить по сохранившимся сведениям. Если прибавить к этой группе других военных и гражданских служащих, включая отставных, то доля домовладельцев, чьи средства к существованию непосредственно зависели от службы в гражданском, придворном и военном ведомствах, превысит 50 %. Купцам принадлежала почти четверть всех частных домов, а ремесленникам и мастеровым – чуть меньше одной десятой части.

Некоторые купцы имели несколько домов каждый, как правило, записывая их по отдельности на членов семьи – вероятно, чтобы обезопасить свои богатства на случай финансового краха. Первыми, на кого распространялась эта практика, обычно становились жёны, затем сыновья и, наконец, дочери. Благодаря этим шагам, а чаще благодаря наследованию, в собственности женщин оказалось несколько сотен домов разных размеров. Ещё больше женщин заявляли, что они сами купили свои дома или построили их – почти половина домовладелиц в данной выборке. В своем исследовании Мишель Маррезе обратила внимание на то, что в XVIII в. возрастала роль дворянок, в чьих руках находился контроль над собственностью[453], однако данные по Петербургу говорят о том, что это касалось также и женщин из других слоев общества. К концу 1780-х гг. во владении у женщин оказалось немногим более четверти частновладельческой недвижимости. Некоторые женщины объявили в вопроснике для составления Городовой обывательской книги, что полностью или частично получают средства к существованию, сдавая в аренду помещения во всех своих домах – под жильё, под лавки или под то и другое. Не индивидуальное, а совместное владение недвижимостью, с участием мужчин или женщин, встречалось, кажется, крайне редко, хотя и не было делом вовсе неслыханным.

Транспорт

В таком большом городе, как Санкт-Петербург, конечно, имелась необходимость в общественном транспорте. Платные перевозки осуществляли извозчики, возившие не только людей, но и грузы. Ещё до времен Екатерины крестьяне-отходники каждый год с избытком увеличивали собою число извозчиков. В 1757 г. нехватка фуража заставила власти ограничить количество официально зарегистрированных городских извозчиков двумя тысячами. Однако растущая потребность в извозе и массовые нарушения этого постановления привели к его отмене всего через два года, так что при Екатерине количество столичных извозчиков упорно росло, пока не достигло 5 тыс. к концу столетия[454].

На центральных площадях и улицах извозчики встречались повсеместно; каждый сидел верхом или на облучке позади своей единственной лошади, запряжённой летом в одноколку, а зимой в сани. Цены зависели от спроса и предложения. Если свои услуги предлагали несколько извозчиков, то цена заметно падала и о ней договаривались заранее. Когда же имелся в наличии только один экипаж и неопытный пассажир отправлялся в путь, не условившись об оплате, то в конце поездки с него могли запросить очень дорого. Извозчики не отличались ни честностью, ни благопристойным поведением. Время от времени издавались распоряжения, призванные обуздать их безудержные гонки по улицам, когда лихачи внезапно вылетали из-за угла, давя по дороге подвернувшихся пешеходов[455]. Извозчики были обязаны ежегодно отмечаться в полиции, причём им вручались напечатанные инструкции, а они платили по 2 руб. за лицензию на извоз и получали бляхи – небольшие пластинки из белой жести, на которых значились городская часть и личный номер. Эти меры были введены якобы для составления полного списка извозчиков на случай их мобилизации в помощь жертвам пожаров, когда они должны были бесплатно перевозить людей и их домашний скарб. Но на самом деле, поскольку извозчики, по общему мнению, были склонны к мелкой преступности, этот реестр позволял осуществлять над ними хоть какой-то контроль и опознавать провинившихся по номерам. Вполне ясно, что извозчиков было больше, чем нужно, а потому не стоит удивляться, что некоторые из них ради пропитания пошаливали[456].

Владельцы паромов осуществляли платную перевозку пассажиров через Неву, Малую Неву и Большую Невку. Тарифы зависели от веса: переправа пассажира в карете с ливрейными лакеями обходилась в целых 2 руб., в то время как пеший клиент платил всего-навсего две копейки[457].

Казенные склады

Несколько раз из-за неполадок и перебоев в системе снабжения города у властей возникали проблемы, ведь даже временный сбой повседневного обеспечения Санкт-Петербурга представлял потенциальную угрозу общественному порядку. Затруднения удавалось преодолеть, но эти случаи показывают, как остро царское правительство осознавало, что нужды города необходимо удовлетворять, и на что оно готово было пойти во избежание катастрофы.

Зернохранилища

Самый очевидный пример касается поставки зерна. Нехватка его могла обернуться бедствием для города. Петербург в XVIII в. ни разу не сталкивался с прямой угрозой голода, но в некоторые годы хлеба не хватало, что вызывало повышение цен, а иногда и беспокойство населения. По всему городу было разбросано почти 500 хлебных лавок – вполне достаточное число пунктов розничной хлебной торговли[458]. Многим горожанам не приходилось покупать себе хлеб в магазинах, так как они получали его из других источников – из частных поставок или из систем нерыночного казенного обеспечения[459]. Но многие бедняки из-за дороговизны хлеба во времена его нехватки не ели досыта. Чтобы обеспечивать этих людей, и возникла идея создания казённых зернохранилищ, в которых хлеб и мука продавались бы по низким ценам.

Такие хранилища было официально решено создать ещё в 1718 г., но действовали они неудовлетворительно, а то и совсем не работали. Если запасы периодически не обновлялись, – а судя по всему, так оно и было, – то за несколько лет зерно портилось и становилось непригодным в пищу. Неурожай 1766 г. напомнил о потребности в казённых запасах, и зернохранилище учредили снова[460]. Поначалу его распорядители не знали, как определить, пора ли пускать зерно в продажу. В 1767 г. почти все 46 миллионов бушелей зерна, хранившиеся на складе, были распроданы всего за четыре недели. Власти сочли, что столь быстрое опустошение закромов опасно, и вместо того, чтобы регулярно проверять, достаточно ли запасов в хранилищах, стали поощрять ранний завоз зерна в столицу. Екатерина учредила приз в 600 руб. тому, кто первым в мае, когда лёд пройдет вниз по Неве, доставит зерно в Петербург, и 1000 руб. тому, кто за этот месяц привезёт больше всех зерна. Другие награды назначили за доставку в июне и в июле. Таким способом императрица пыталась поощрить заблаговременную доставку зерна в столицу[461].

Кроме того, государыня гарантировала определённый процент за все поставки из внутренних районов. Эта мера наталкивала некоторых купцов на мысль обмануть начальство зернохранилища – они завышали цены, якобы уплаченные ими за зерно в тех дальних краях, где оно производилось, или наполняли мешки вместо зерна и муки чем-нибудь другим. Подобные злоупотребления вызвали в 1782 г. появление свода инструкций, регулировавших процесс поставок зерна на склады Санкт-Петербурга. Отныне полагалось предварительно заключать письменные контракты с указанием цен, по которым доставлялось зерно, и сроков поставки. А чтобы купцам не повадно было обманывать, их строго предупреждали «отдавать муку которая хорошая, свежая, ни сырая ни клейкая, безо всякого песка или пепла или всякого другого зерна с ней смешанного; вообщем в пищу людям пригодная; и крупа так же в большом количестве; и овес наилучшего сорта пища, без всякого обмана или муки в нем; крупа во двух и овес в одном куле»[462]. Сохранилось мало таких контрактов. Один из всё-таки дошедших до нас документов происходит из Ярославля, где у одного из крупнейших зерноторговцев Петербурга, купца Ивана Хлебникова, был агент. В контракте ясно указано, каких сортов зерно следует поставить, сколько и каким способом, хотя единственная цена, упомянутая в документе, – это сумма, назначенная в уплату Ефиму Укропову, ярославскому купцу, который доставил груз.

«1786 году апреля 23 дня Ярославской купец третьей гилди Ефим Васильев сын Укропов дал сие договорное письмо Санктпетербургского купца второй гилди Ивана Лукьянова сына Хлебникова, поверенному от него Ярославскому посатскому человеку Петру Васильеву сыну Ерыкалову в том что подрядился я у него Ерыкалова на собственной своей барке поставить из Ярославля до Санктпетербурга разных круп а имянно овсяной крупы сорок четыре четверти яшной восемь четвертей пшена две четверти всего кулевого числа пятдесять четыре четверти которая крупа каждая четверт состоит в дву рогожаных новых кулях; солоду дватцеть кулков пятдесять пуд толокна дватцеть пять кулков в каждую по два пуда пятдесять пуд трахмалу одна бочки весу из дерева пятнатцеть пуд семнатцеть фунтов. А всего во всей клади весу пятьсот дватцеть пуд, которое число приняв мною в следующей пути хранить мне со всякою опасностию как сверху от затечек так и снизу от подмочки: которую кладь и должен я по привозе в Санктпетербурге вышеозначенному купцу Хлебникову отдать в целости. А ежели что явитца небрежением моим погноено или помочено или ж утрачено будет то я должен по настоящей цене ему Хлебникову взаплатить безотговорочно: я за выше прописанную кладь рядил я Укропов у него Ерыкалова за поставку до показанного Санктпетербурга с каждого пуда по девети копеек: которые ж рядные денги получить мне Укропову от вышеозначенного купца Хлебникова по привозе в Санктпетербург – той клади в целости в чем во уверение и подписуюсь у подлинного договорного в руке пишет так…»[463].

Укропов был неграмотным, поэтому за него расписались двое свидетелей, в том числе его сын 21 года от роду. Общий вес груза составлял 9 и 1/3 тонны – меньше шестнадцатой части грузоподъемности большой баржи. Укропов рассчитывал получить за исполнение контракта сумму около 50 руб.

Самое большое испытание обрушилось на систему снабжения столицы как раз в том году, к которому относился контракт Укропова, – в 1786-м. В течение первых месяцев этого года резко выросли цены на зерно, что заставило Екатерину назначить комиссию для выяснения причин ценового скачка[464]. В ходе расследования комиссия обнаружила крупные упущения в управлении казёнными зернохранилищами и пришла к выводу, что при лучшем руководстве кризиса вообще могло бы не случиться. Тогда зернохранилища Санкт-Петербурга перешли под непосредственный контроль самой императрицы. Вице-губернатору было велено регулярно докладывать государыне, как там обстоят дела. Размеры резервного запаса увеличили на четверть. В инструкции был подробно расписан процесс закупки зерна для хранилищ. Для того чтобы обеспечить как достаточный запас, так и низкие цены, подрядчикам или скупщикам следовало покупать зерно как можно ближе к производителю. Чтобы удостовериться, что сделка проведена честно, надлежало сверить её данные с перечнями хлебных цен в зернопроизводящих губерниях, составленными по независимым источникам[465]. При этой системе управление зернохранилищами стало заметно эффективнее, и с тех пор удавалось поддерживать в городе должный объём запасов, сохраняя при этом разумный контроль над ценами.

Стоит отметить, что идея создания казённого склада для хранения алкогольных напитков зародилась тогда же, когда и замысел зернохранилищ, если не раньше. В данных за 1765 г. мы видим сведения о нехватке высококачественных спиртных напитков. Последовали обещания о том, что «анбары удобные и надежные… и здесь на Адмиралтейской и на Васильевском, так и в других больших городах скоро будут застроены из Нашей казны»[466]. Обычно концессию на алкогольные напитки (водку, вино, мёд, пиво) предоставляли купцам, как правило, на четырехлетний срок. Каждая фаза оборота спиртного, от производства до употребления, теоретически должна была проходить под наблюдением полиции[467]. Розничные заведения, продававшие алкогольные напитки для употребления на месте, создавали особенно много проблем. Выше уже не раз отмечалось, что у питейных домов часто бывала дурная репутация. После 1785 г. Городская дума занялась этим вопросом. 20 мая 1790 г. второй избранный состав Думы принял постановление о питейных домах и постоялых дворах, предписывавшее всем, кто пожелает владеть названными заведениями, получать на это разрешение от комиссии, ведавшей Городовой обывательской книгой. Содержатели питейных заведений должны были официально числиться проживающими в городе, принадлежать к одной из шести категорий городовых обывателей, не иметь долгов и снискать себе доброе имя. Когда они заполняли заявку на содержание питейного заведения, под ней должны были подписаться ещё минимум два поручителя, готовые подтвердить, что заявитель удовлетворяет хотя бы третьему из перечисленных требований – о долгах.

9 ноября 1790 г. список 229 горожан, желающих иметь в собственности и содержать трактиры и постоялые дворы, был по указу императрицы прислан для рассмотрения главному полицейскому начальнику, генерал-губернатору Якову Александровичу Брюсу.[468] Все заявители поголовно были приписаны к купечеству или мещанству. Примерно пятая часть их сообщила, что приписана более чем к одному разряду горожан, и одним из этих разрядов у всех, за единственным исключением, оказался первый разряд – «настоящие городовые обыватели», владельцы недвижимого имущества. Треть претендентов указала число лет, прожитых в Петербурге, причём лишь один являлся жителем города больше 10 лет (по его словам, он приехал в столицу в 1768 г.), а половина остальных отметила, что проживает здесь свыше 5 лет. Судя по фамилиям, подавляющее большинство в списке составляли русские. Если все они получили желаемые лицензии, то один трактир в городе приходился примерно на 950 жителей.

Дрова

Помимо хлеба и спиртного властям следовало заботиться и о поставках топлива, необходимого для обогрева, для приготовления пищи, для различных производств. В рассматриваемый нами период спрос на топливо возрастал. Острая необходимость обеспечения города топливом в таком количестве, чтобы его хватало на долгие и суровые русские зимы, вполне очевидна. Эту проблему в России традиционно решали при помощи дров[469]. По мере того как вырубались леса вокруг Петербурга, источники поступления дров отодвигались всё дальше от города. Ещё в 1755 г. были изданы указы об ограничении количества мануфактур в столице, так как они усиленно расходовали топливную древесину в процессе производства[470]. Власти дальновидно старались сохранить часть пригородных лесов, но это значило, что бревна приходилось везти ещё дальше, прежде чем они попадали в столичные камины, печи, очаги и плиты. Поэтому проблема снабжения топливом обострялась по двум причинам. С постоянным ростом города спрос на топливо возрастал, как и на всё другое – на продукты, строительные материалы и проч. Но если источники поступления всех других товаров оставались довольно постоянными в смысле географического размещения, то дрова доставлялись из всё более отдалённых мест. Сочетание обоих этих факторов способствовало росту цен, а также заставляло сомневаться в том, удастся ли обеспечивать город дровами в будущем.

Как только эта проблема стала очевидной, власти вмешались в дело, предполагая, что частные предприниматели не справятся с поставкой дров. Нам неизвестно, когда появился первый дровяной склад, но в 1780-е гг. такое хранилище («дровяной запасной магазейн») существовало во Второй Адмиралтейской части, на Мойке[471]. В ноябре 1783 г., в связи с нехваткой топлива, с этого склада начали дёшево продавать беднякам дрова в строго ограниченном небольшом количестве. Екатерина, озабоченная ситуацией этого года и проблемой в целом, назревавшей уже несколько лет, назначила комиссию, чтобы выяснить, почему так дороги дрова, почему возникает их нехватка и какой из этого выход. Открытия, сделанные комиссией, проливают свет на процесс топливного снабжения и отчасти на то, как шли поставки других товаров.

Для начала комиссия постаралась установить, действительно ли существовала нехватка. Она выяснила, что большинство жителей уже к ноябрю запаслись дровами на всю зиму, причём в некоторых частях города осталось в продаже достаточно леса, чтобы можно было докупить дров, если их запас будет исчерпан. Кроме того, в начале зимы дрова ещё продолжали поступать в город небольшими партиями. По этим причинам члены комиссии, как и купцы, торговавшие дровами, находили, что никакого топливного кризиса ожидать не следует, во всяком случае – в 1783 г.

И всё же цены подскочили. Комиссия исследовала причины их роста, подробно изучая каждую стадию процесса топливного снабжения города. Удалось узнать, что купцы нередко вынуждали крестьян с верховьев Невы отдавать им дрова по невыгодным ценам, пользуясь тем, что в столице действовал запрет на крестьянскую торговлю. Благодаря этому у многих купцов имелись постоянные поставщики, а другие владели лесными угодьями и сами нанимали рабочих на заготовку лесоматериалов. Несколько купцов – почти все из Новгорода и Новой Ладоги, крупнейших городов в лесных районах недалеко от столицы, – контролировали лесозаготовки и договаривались о ценах, чтобы получать максимальные доходы.

Это в целом объясняло, почему цены продолжали расти, но существовали и другие проблемы. В городе не было подходящего удобного и недорогого места для разгрузки и хранения дров до продажи, поэтому купцы арендовали участки на берегах Невы за 200–300 руб. и получали частичный возврат этих издержек после распродажи дров. Сверх этих расходов взималась ещё очень высокая пошлина у частного понтонного моста за пропуск барок, нагруженных лесом. Наконец, в 1783 г. вышел запрет на поставку коротких брёвен, но только тогда, когда почти весь лес уже был заготовлен и находился в пути к городу. Следовательно, немалую часть топлива в том году нельзя было продать законно.

Чтобы исправить эти недостатки, комиссия предложила ввести определенные изменения, призванные поощрить и крестьян, и купцов к торговле дровами, организовать дровяной рынок и расширить хранилище для дров. А чтобы обеспечить правильную вырубку, она настоятельно рекомендовала разбить на участки ладожские и онежские лесные угодья и провести их оценку[472].

В продолжение всего XVIII столетия снабжение Петербурга дровами едва поспевало за спросом. Даже лодки и баржи, на которых привозили в город товары, рубили и продавали на дрова, вместо того чтобы тащить их обратно вверх по течению. Тем не менее, когда рекомендации комиссии были выполнены, снабжение дровами обрело известную устойчивость, хотя окончательно сдержать рост цен не удалось[473].

Правительственные меры

В правление Екатерины власти брали на себя всё больше ответственности за обеспечение поставок основных продуктов – продовольствия, топлива, строительных материалов. Город рос, снабжать его становилось всё сложнее, и власти, организовывая хранилища для продовольственных и иных запасов, помогали предотвращать бедствия, которые в отсутствие всестороннего и долгосрочного планирования могли бы постичь город с такими географическими условиями, как Санкт-Петербург. Беря на себя контроль над снабжением только во время кризисов, власти предоставляли частным предпринимателям свободно заниматься поставками всё остальное время. Это, впрочем, не значит, что административные органы во всех случаях поступали мудро и ответственно.

При помощи полиции государство внимательно следило за структурой цен в городе. Сохранилось слишком мало данных, чтобы точно обрисовать соотношение цен в рассматриваемый период, но их хватит, чтобы составить довольно верную общую картину. В последнюю треть XVIII столетия продовольственные цены постоянно росли. Количество хлеба, которое можно было купить на 10 коп. в 1768 г., равнялось примерно половине того, что было доступно за эти деньги в 1764 г.[474]. С 1767 по 1775 г. цены на определённый набор продуктов выросли в среднем на 25 %, а один-два пункта подскочили на целых 100 %[475]. Отчасти этот рост объяснялся инфляцией и длящейся войной с Турцией, но доля расходов на питание в общей стоимости жизни также выросла за этот период. Императрица пристально наблюдала за ценами на продовольствие (что позволяло ей судить, хорошо ли работает снабжение), для чего генерал-полицмейстер дважды в неделю представлял ей сводный перечень цен на все продукты, которыми торговали в столице. Власти, по сути дела, устанавливали розничные цены на продукты питания, требуя, чтобы лавки торговали съестными припасами, но не делали наценку выше 10 % от оптовой цены.

Рост цен в течение ряда лет не означал, что происходили их усиленные колебания от сезона к сезону. Напротив, во все времена года царило удивительное единообразие цен – во всяком случае, официально. Некоторые товары заметно дорожали в конце зимы, но обычно колебания цен не превышали 20 %, причём сохранялось неизменным соотношение между оптовыми и розничными ценами. Даже в конце зимы ещё можно было отыскать предметы роскоши, в том числе лимоны, маслины, кофе и чай, анчоусы, привозные сыры, рейнские вина[476]. Один петербургский академик отмечал с некоторым раздражением, что, хотя в городе стоят огромные склады и пакгаузы, полные товаров, здесь всегда трудно купить в розницу мелкие, но необходимые предметы вроде кофе, чая, сахара, уксуса, шнурков и ниток, сургуча, гвоздей, писчей бумаги, свечей. С большим трудом можно было разыскать лавочку, прячущуюся в каком-нибудь подвале, где хозяин торговал этими предметами, запрашивая несусветно высокие цены за свой товар[477].

С другой стороны, в одном судебном деле 1791–1792 гг., связанном с опротестованием векселя, имеются данные, свидетельствующие о той лёгкости, с которой можно было раздобыть деликатесы, причём в неограниченном количестве. Иван Калитин, петербургский купец, участвовавший в тяжбе, регулярно покупал кофе, чай, сахар и прочие товары у Мокея Ундозерова, который взял у Калитина в субаренду лавку в Большом Гостином дворе на Невском проспекте и записывал покупки на его счет:

28 ноября 1791 г.: голова сахара, 5 фунтов кофе;

5 декабря: 14 фунтов «сахару галову», 1 фунт чёрного чая, 5 фунтов кофе;

9 декабря: полпуда сахара, 1 фунт чёрного чая, 5 фунтов кофе;

11 декабря: 10 фунтов сахара, 5 фунтов пудры для париков, 3 банки помады;

17 декабря: 20 фунтов сахара, 1 фунт чая;

22 декабря: 14 фунтов «сахару голову», 1 фунт чёрного чая, 5 фунтов кофе;

24 декабря: 3 фунта деревянного масла, кувшин «харошева дойстину»;

31 декабря: пуд сахара, 8 фунтов кофе, по 1 фунту чёрного и зелёного чая, 5 фунтов пудры, 4 банки французской помады;

4 января 1792 г.: пуд сахара «рефенату»;

25 января: полпуда сахара, 10 фунтов «кафию… а только лутшива»;

31 января: то же количество обоих товаров, «да чаю черного фант»;

8 февраля: 30 фунтов «хорошева» сахара, 5 фунтов кофе, 1 фунт зелёного чая «асортом»;

10 февраля: 11 фунтов «галову сахару»;

21 февраля: 20 фунтов сахара, 10 фунтов кофе;

2 марта: пуд сахара, 15 фунтов кофе, 1 фунт зелёного чая, 2 фунта чёрного чая, 8 фунтов пудры, 4 банки помады, 1000 листов бумаги № 1;

12 марта: 12 фунтов «сахару голову»[478].

Этот довольно длинный список говорит как о доступности предметов роскоши в течение зимы, так и об уровне их потребления в «среднем» купеческом доме. За неполных четыре месяца было куплено 250 с лишним фунтов сахара, 63 фунта кофе, 6 фунтов чёрного чая и 17 фунтов зелёного, а сверх того 13 фунтов пудры для париков, 12 банок помады и прочие товары. И всё это для одного русского купеческого дома!

Цены на одежду, мебель, товары для дома, строительные материалы не отслеживались так пристально, как продовольственные цены, поэтому они зафиксированы в меньшем количестве документов. Соотношение оптовых и розничных цен было то же самое – 10 % наценки на розницу[479]. Из-за инфляции цены росли в течение всего рассматриваемого периода. Причём росли они не только в Петербурге, то же явление было характерно для всей страны. В городе реальные цены товаров повышенного спроса – таких, как строительные материалы, дрова, сено – росли быстрее. Несмотря на то что в конце периода предметы повседневного спроса стоили больше, чем в его начале, система снабжения стала работать гораздо эффективнее.

К концу века можно было не сомневаться в жизнеспособности Петербурга. Хотя большинство товаров первой необходимости стоило здесь гораздо дороже, чем внутри страны, а цены всё стремились вверх, их доставка всё равно осуществлялась успешно – иногда издалека. Купцы из внутренних областей России поняли, что можно извлекать выгоду, поставляя основные продукты в столицу. Тем самым они создавали торговые пути, которые могли использоваться также для перевозки других грузов, например, предназначенных на экспорт, что будет рассмотрено в следующей главе. Слаженно работавшая и хорошо развитая система поставок жизненно необходимых товаров лежала в основе нового, самостоятельного этапа в жизни города. Его повседневные потребности в значительной мере удовлетворял рынок. Почти все работы, связанные с транспортировкой, поставкой и продажей товаров, осуществлялись при помощи наёмного труда. Если в чём-нибудь обнаруживалась потребность, то кто-нибудь стремился её удовлетворить. Цены в определённых пределах контролировались, хотя имеются основания утверждать, что ограничения цен существовали лишь формально. То, что докладывали властям, и то, что предпринималось на самом деле, не всегда совпадало. И если это было справедливо в части снабжения города товарами повседневного спроса, то касалось также коммерческой деятельности более крупного масштаба – импорта и экспорта товаров.

Глава 6 «Санкт-Петербург есть главнейший магазейн торговли Российской Империи»: коммерция

Санкт-Петербург начал играть роль центра коммерческой активности раньше, чем был возведен в звание российской столицы. Несмотря на все то, что было написано о неприветливом местном климате и о враждебности здешней природы человеческому обитанию, всё же кое-какая торговля шла здесь задолго до того, как Пётр Великий ступил на берега невской дельты. Ещё во времена Господина Великого Новгорода реку бороздили ганзейские корабли; в XVII столетии шведы построили маленькую крепость Ниеншанц при впадении Охты в Неву, и к 1690-м гг. её скромную гавань посещало больше сотни кораблей в год[480]. Новый город, заложенный Петром, унаследовал эту торговлю, начиная с прибытия того знаменитого голландского корабля, что в 1703 г. не испугался войны, идущей в северных водах. Так с самого начала обозначилась коммерческая грань Петербурга, благодаря которой этот город разбудил свежие силы в российском торговом сословии, вдохнул в него новую жизнь.

В России положение купцов исстари было не блестящим. Дворянство их не любило, а церковь настораживал дух стяжательства, который они олицетворяли. Государство же видело в городском населении, а особенно в купечестве, источник доходов. Купцам часто отдавали на откуп сбор налогов, а если случались недоимки – а они рано или поздно случались, – купцы несли за них личную ответственность. Купечество не имело корпоративной организации, представляющей его интересы; многие из тех, кто из налоговых соображений приписывался «в купцы», на самом деле жили крестьянским или ремесленным трудом[481]. До основания Петербурга только в Москве и в Архангельске наблюдалась существенно иная картина: в Москве – потому что она была политической и географической доминантой центрального плодородного региона России, а в Архангельске – из-за наплыва иностранных купцов в XVII в.

Ко времени Екатерины II Санкт-Петербург далеко превзошел Архангельск по торговому обороту и, хотя играл совсем другую роль, чем Москва, уже почти мог поспорить с ней своим значением в коммерции. В отличие от Москвы, коммерческая мощь Петербурга происходила в основном от импортно-экспортной торговли. Если присутствие двора и органов власти обеспечивало постоянное существование Петербурга, то лишь в качестве императорской резиденции, а не метрополии. И только обширная коммерческая активность, превосходящая «прожиточный минимум» простого удовлетворения городских нужд и запросов, гарантировала непрерывное устойчивое урбанистическое развитие столицы[482]. Торговля, необходимая для поддержания экономической жизнеспособности самого города, которая рассматривалась в предыдущей главе, составляла неотъемлемый сектор общей коммерческой активности Петербурга. Но функции портового города были гораздо шире, растущее значение торгового оборота столицы в российской экономике и её заметное место в европейской морской торговле надо рассматривать как важный аспект жизни и развития Петербурга. И.-Г. Георги, автор самого полного описания Петербурга, изданного в XVIII в., использовал превосходную степень прилагательного, чтобы отразить коммерческое значение города для России в словах, вынесенных в название этой главы. Это был не просто важный или ведущий, но именно главнейший центр коммерции и торговли.

Коммерческий центр

Важнейшие столичные центры оптовой торговли уже знакомы читателю: район вокруг Биржи и Таможни на восточной оконечности Васильевского острова, Кронштадт, рынок Адмиралтейской стороны – Гостиный двор, а также обширный участок невского берега возле Смольного монастыря, где выгружались, сортировались и отправлялись дальше товары из внутренних областей России. На взгляд случайного наблюдателя, самое большое оживление царило на причалах Васильевского острова. На гравюре того времени (см. иллюстрацию на стр. 233) видны ящики, бочки, тюки, разные принадлежности грузового порта – якоря, верёвки, доски, – аккуратно сложенные или беспорядочно валяющиеся на пристани. Здесь и там грузчики толкают тачки или изо всех сил тянут громоздкие ящики с товарами. Купцы, погружённые в беседу, прогуливаются вдоль набережной, не обращая внимания на лай собак, носящихся взад и вперед. Купеческие суда, тесно пришвартованные друг к другу и низко сидящие в воде, выгружают свои товары в плоскодонные лодки, снующие к причалу и обратно[483]. Нарядные дамы стоят у края пристани и заглядывают в корабельный трюм, как будто хотят поскорее рассмотреть новейший парижский фасон. Одновременно можно видеть, как портовый рабочий с тяжёлыми мешками на плечах украдкой справляет нужду за колонной, поддерживающей аркаду пакгауза[484].

Эта гравюра представляет также иллюстрацию того факта, что торговля через пристани Петербурга имела два уровня. В судовых декларациях перечислялись товары и грузы, ввозимые в страну крупными партиями. Но, в дополнение к этим оптовым грузам, шкиперы и матросы привозили на продажу небольшие количества или малые партии товаров, за которые платили отдельные таможенные пошлины, не входившие в корабельный коносамент. Как именно производилась эта торговля привозными товарами, повествуют заметки, составленные советником двора Фарбером в 1778 г. для Комиссии о коммерции[485]. Предваряя свои комментарии, автор не без смущения отмечает, что сведения, которые он имеет сообщить, вероятно, и так общеизвестны: капитаны и команды кораблей привозят продукты питания и домашнюю утварь бочками, ящиками, горшками, тюками. Ассортимент зависит от того, из каких портов происходят товары и далеки ли они от Петербурга. Пока корабль разгружают, а затем переводят на грузовые верфи, чтобы загрузить его перед отплытием (что занимает в общей сложности до двух недель), капитан и команда торгуют тем, что они привезли в частном порядке. Если же они не успевают всё распродать, то спускают остатки по низким ценам городской бедноте, в том числе солдатским и матросским женам, а уж те продают их в городе за такую цену, какую сумеют получить. Фарбер одобрял такую форму импорта, узаконенную статьёй 47 Морского тарифа, потому что она помогала прожить беднейшим горожанам, а также и тем людям, которые не были официально зарегистрированы в городе, но всё равно нуждались в средствах к существованию.

В конце 1770-х гг. причалы Петербурга бывали так переполнены, что корабли иногда стояли по три-четыре в ряд под погрузкой или разгрузкой товаров. Складские помещения были забиты до того, что буквально некуда было сложить весь скопившийся прутковый прокат и пеньку – два главных предмета экспорта, так что в качестве временных складов стали приискивать для найма подвалы в близлежащих частных домах и казённых зданиях. В 1780 г. были утверждены проекты строительства новых пристаней вниз по Неве, в сторону Кунсткамеры и Академии наук, но проекты эти так и не осуществились[486]. В других центрах коммерции кипела такая же бурная деятельность. Здесь тоже была сосредоточена крупномасштабная торговля, как оптовая, так и розничная.

Разумеется, торговое предпринимательство далеко не ограничивалось этими несколькими точками на карте города. Частные торговцы и ремесленники, жившие по всему городу, торговали в собственных домах или в съёмных жилищах, осуществляя значительную часть городской торговли в целом[487]. До 1763 г. им запрещалось вывешивать вывески своих лавок на некоторых лучших улицах, но Екатерина покончила с этим запретом. У некоторых торговцев не было постоянного места для торговли своим товаром, так что они ходили по улицам и торговали вразнос. Товарооборот каждого такого уличного разносчика был, конечно, невелик, но вместе взятые они обеспечивали существенный оборот товаров.

Грузы, поступавшие из внутренних областей России, всегда прибывали в город водным путем, вниз по течению рек и каналов. Те же грузы, что направлялись из Петербурга вглубь империи, следовали по сухопутным дорогам, а зимой двигались на санях по руслам замерзших рек. Тот или иной вид транспорта избирали в зависимости от стоимости и удобства. Движение по этим наземным и водным путям было очень интенсивным. К середине екатерининского царствования в столицу ежегодно приходило свыше 12 тысяч речных судов, доставлявших буквально все товары из ближних и самых отдаленных мест России. Все эти суда на пути в Петербург проходили по Вышневолоцкому каналу. Оттуда по суше отправляли курьеров, которые легко добирались за неделю до столицы с известием о том, что ещё через две недели в город прибудут флотилии судов и барж с товарами. Эта информация помогала удерживать стабильные цены – городских купцов извещали через газету «Санкт-Петербургские ведомости», издаваемую Академией наук, сколько плывет судов и откуда. Газетные извещения бывали особенно длинными и подробными, если груз прибывал крупными караванами из очень далеких краев, например из Оренбурга, Нижнего Новгорода или Астрахани[488].

Дело коммерческих поставок лежало в основном на плечах купцов из внутренних районов России – они везли товары как на экспорт, так и для потребления в самом городе. Эти торговцы в большинстве своем вели дело в скромных масштабах, причём нередко были связаны с какой-нибудь петербургской фирмой, представлявшей их интересы заочно. Сами купцы или их подрядчики совершали ежегодные поездки в Петербург, чтобы доставить грузы по уже существующим контрактам и договориться о будущих поставках. Примером может служить предприятие купца Ивана Алексеевича Толченова из Дмитрова, изученное в работе Д. Рэнсела[489]. Контракты на товары, подлежащие вывозу за границу, неизменно заключались с теми иностранными купцами, что держали в руках внешнюю торговлю.

Так как русские купцы из городов, расположенных во внутренних районах империи, обеспечивали иностранным торговым компаниям доступ к продукции, пригодной для экспорта, то иноземные купцы в Петербурге охотно предоставляли им кредиты, чаще всего посредством долговых обязательств[490]. Уникальное архивное дело 1773 г. позволяет взглянуть на то, как работал этот механизм. Документ представляет собой список всех пригодных к перекупке векселей, опротестованных в Петербурге за этот год[491]. Вексель опротестовывался в присутствии нотариуса его держателем в тех случаях, когда никто не желал выкупить вексель за наличные деньги или принять его в уплату. Это обыкновенно случалось тогда, когда потенциальные покупатели сомневались, что долг будет в конце концов возмещен плательщиком, поименованным в векселе[492]. В 1773 г. в Петербурге были опротестованы векселя, выданные или полученные русскими купцами из ста с лишним городов по всей Российской империи. И это были не просто отдельные случаи: почти в сорока городах купечество выдало по десять и более векселей, впоследствии опротестованных. Если из данных по опротестованиям извлечь сведения о том, откуда происходили купцы, торговавшие в столице, получается интересная картина географии торговых связей столицы с провинцией (см. карту-схему).

Ясно, что купцы из таких недальних больших и малых городов, как Рига, Ревель, Выборг, Новгород, Псков, Нарва, Новая Ладога и Олонец, постоянно ездили торговать в Санкт-Петербург. Но так же поступали и купцы из целой череды городов Поволжья, в том числе из верхневолжских – Осташкова, Ржева, Старицы и Твери; далее – из Кашина, Углича, Мологи, Рыбинска (Рыбной слободы), Романова, Борисоглебска, Ярославля, Костромы, Кинешмы, Юрьевца, Нижнего Новгорода и Казани в среднем течении Волги; наконец, из Симбирска, Сызрани, Саратова и Астрахани в низовьях реки. Кроме Средней Волги были хорошо представлены в столице приезжими купцами Московская (Москва, Звенигород, Волоколамск, Дмитров, Коломна, Серпухов, Можайск), Калужская (Калуга, Верея, Боровск, Перемышль, Козельск, Мещовск, Мосальск) и Орловская (Орел, Брянск, Карачев, Болхов, Мценск, Елец, Трубчевск) губернии. Приезжали торговать и из городов севера и северо-востока – из Каргополя, Холмогор, Архангельска, Вологды, Соли Галицкой, Сольвычегодска, Великого Устюга, Слободского. В списке появляются двое купцов из далекого Иркутска, зато нет никого с Украины, кроме Полтавы. Ни один из городов, стоящих на Днепре, не исключая Смоленска и Киева, похоже, не участвовал в торговле со столицей, кроме Дорогобужа, расположенного в самых верховьях, рядом с волоком, соединявшим бассейн Днепра с другими речными системами. Ни один из сравнительно молодых городов к югу от Курска, Воронежа и Тамбова, кажется, не вел большой торговли с Петербургом. Естественно, список опротестованных векселей охватывает только те дела, в которых сделки не удались, так что можно лишь гадать о количестве торговых операций, успешно осуществлённых с помощью этих простых способов кредитования.

Торговые связи российских городов с Санкт-Петербургом от Финского залива до Каспийского моря.

Других источников кредитования было мало. В России пока ещё не возникла дифференциация между банкиром и купцом, по крайней мере в области коммерческого кредита. Несмотря на тот факт, что богатейшие русские петербургские купцы сами были в состоянии иногда выступать в качестве банкиров, кредиты в столице, как правило, предоставлялись местными агентами заграничных фирм. Не располагая собственными биржевыми площадками, Петербург был вынужден заключать зарубежные торговые контракты на биржах и в учётных домах других городов Европы. Большая часть этой деловой активности всё екатерининское царствование осуществлялась через Амстердам, нередко при посредничестве в Варшаве, Вене и Франкфурте.

Несмотря на то что совокупная цена товаров, покупавшихся и продававшихся в Петербурге, была огромной, в техническом отношении коммерческие связи города всё ещё были устроены удивительно просто. В большинстве случаев розничные торговцы из внутренних губерний получали часть оплаты прежде, чем доставляли груз в столицу. Бывало, что они получали авансом даже полную сумму за свой товар на столь эфемерном основании, как устное обещание его поставить. Контракты регистрировались в суде, хотя неясно, насколько эта процедура дисциплинировала провинциальных купцов. Иностранные торговые агенты в городе не любили заранее платить за товар, но едва ли могли с этим что-нибудь поделать, потому что по закону они не имели права заниматься розничной торговлей внутри страны. Иностранные купцы часто жаловались, что русские используют преимущества своего положения – хитрят, ловко добиваются выгодных цен и нечестно извлекают прибыль из своих сделок, причём почти никогда не ведут бухгалтерских книг, а считают или на счётах, или в уме[493]. При этом стоит отметить, что подобные жалобы исходили от коммерсантов, которые годами вели дела в Петербурге и наверняка сами получали здесь приличные доходы. Конечно, случалось, что купцы из глубинки, заполучив плату авансом, так и не поставляли товар в Петербург[494]. Однако, как правило, грузы всё-таки поступали через несколько месяцев, успешно преодолев водный путь (за исключением некоторых дорогих товаров, стоимость которых зависела от объёма, например кож, которые чаще привозили по суше). В Петербурге присяжные браковщики или сортировщики осматривали товар, чтобы удостоверить, отвечает ли его качество условиям контракта. Затем русские купцы получали с иностранных агентов остаток денег, причитавшихся им за товар[495].

После этого купцы из внутренних областей старались избавиться от судов, на которых они привозили товар в столицу. Это были плоскодонные суда или баржи, построенные из хорошего хвойного леса, причём не маленькие – с высотой планширя около 4 футов и шириной 20–30 дюймов. Хотя построить барку стоило от 100 до 300 руб., каждая из них совершала путешествие только в один конец. Тому было две причины: во-первых, было трудно возвращаться вверх по течению, а во-вторых, в столице плоты и баржи быстро шли в дело[496]. Но если даже в тот момент никому не требовались суда для перевозки грузов в пределах города, то купцы могли выручить хотя бы от 20 до 50 руб. за каждое, продав их на дрова, ведь топливо в столице всегда было в цене[497].

Как отмечено выше, соглашения между русскими купцами из провинции и зарубежными экспортными домами в Петербурге восполняли неразвитость или полное отсутствие финансовых институтов в российской столице. Благодаря заключению контрактов ещё до поставки товара, русские купцы избегали финансового риска при транспортировке, так как денежного аванса им хватало, чтобы закупить и доставить товар, а свой доход они получали в конце операции. Впрочем, не все сделки проводились таким способом. Некоторые купцы всё же имели средства, чтобы привозить экспортные товары на рынок без предварительных контрактов, и либо продавали свой товар по рыночной цене, либо складывали его на хранение в расчёте на более выгодные цены в будущем. В первом случае товары продавались на торговых причалах близ Смольного прямо с плотов и барж, ещё до выгрузки. Непроданные товары отправляли на временное складское хранение или просто складывали на берегу, накрывая рогожами, перевёрнутыми лодками и плотами или каким-нибудь другим защитным материалом. От каждого каравана в городе оставался хотя бы один купец, чтобы распродать остатки груза[498]. Способность некоторых русских купцов и доставлять товары за свой счёт, и дожидаться подъёма цен позволяет предполагать, что эти люди вели дела в более крупных масштабах, чем большинство их собратьев из провинции. До того как мощный пожар уничтожил в 1780 г. склады пеньки и льна на острове в Малой Неве, там хранились эти главные товары российского экспорта. В описях, составленных после пожара, значатся многочисленные имена русских купцов из внутренних областей, торговавших на свой страх и риск[499].

Импортные товары развозили по всей России в порядке, обратном изложенному выше. Провинциальные купцы заключали сделки и получали заграничные товары, беря их в кредит на три, шесть, девять и даже двенадцать месяцев. По закону ставки по векселям ограничивались шестью процентами, но неофициально их уровень был гораздо выше из-за недостатка кредитных средств и из-за превратностей торговли. Похоже, что в действительности ставки колебались около 20 %, и тем не менее русские купцы предпочитали – или были вынуждены обстоятельствами – вести дела именно на таких условиях. Правда, иногда они обманывали своих иностранных партнеров в столице: брали товар в кредит и уже не возвращались, чтобы за него заплатить. Иностранцам при этом негде было искать защиты закона.

Масштабы внешней торговли можно приблизительно оценить, сосчитав, сколько кораблей ежегодно заходило в Кронштадт. Согласно подсчётам одного купца, число кораблей заметно возросло за время правления Екатерины. В начале 1760-х гг. в Петербург ежегодно приходило от 288 до 387 кораблей[500], а в середине 1770-х каждый год их прибывало свыше 700. Эта цифра равномерно возрастала до 1790 г., когда здесь разгрузились или взяли на борт новый груз больше 1000 кораблей. Порт был открыт лишь с конца апреля до середины ноября, так что всё обслуживание перевозки купеческих грузов укладывалось в семь месяцев в году[501]. В некоторые годы отмечались количественные колебания, особенно во время дипломатического кризиса 1780 г., вызванного американской войной за независимость[502]. Но ни разу задержка в расширении коммерческого оборота не длилась больше года.

Одной из особенностей внешней торговли Санкт-Петербурга было то, что многие корабли приходили с балластом, а уходили с грузом товаров. В отдельные годы, как свидетельствуют источники, около 45 % кораблей, прибывавших в столичный порт, заявляли, что имеют на борту только балласт. Из тех же, что приходили с грузом, лишь две трети имели полные трюмы. Зато буквально все корабли покидали Петербург полностью нагруженными[503]. В 1786 г. вышел указ, предписывавший кораблям, идущим в Кронштадт проливом Зунд мимо Эльсинора, брать на борт камни и булыжник в качестве балласта – этот материал впоследствии шёл на строительство в Кронштадте и в Петербурге. Шкиперы, особенно британские, норовили обойти это правило, предпочитая перед уходом из Англии взять балластом песок, чтобы избежать сборов за выгрузку камня. В 1791 г. начальник Кронштадтского порта жаловался, что шкиперы сбрасывают песок в море прямо перед прибытием: это грозило заиливанием входа в гавань, потому что глубина там стала заметно меньше, чем в прежние годы, и к тому же кораблям, сбросившим балласт, трудно было маневрировать в гавани под парусами[504].

Статистические данные об общем объёме импорта и экспорта далеко не полны, но имеющиеся сведения позволяют прийти к некоторым обобщениям (см. график 6.1)[505].

График 6.1. Цена импорта и экспорта, проходивших через Санкт-Петербург в 1764–1789 гг. (в тыс. руб.)

При Екатерине внешняя торговля через Петербург неуклонно возрастала, так что общий прирост за 25 лет составил более 300 %. Далее, согласно официальным цифрам, в те два года, за которые сохранились данные статистики, импорт превышал экспорт по общему объёму. Несомненно, в Санкт-Петербурге, где находился императорский двор и жила богатейшая знать, тяга к привозным товарам была сильнее, чем в любом другом месте в России. В 1783 г. – это один из тех двух годов, что упомянуты выше, – цена привезённых товаров превысила цену вывезенных на 1,5 с лишним млн руб. (соответственно 11,67 млн и 10,1 млн руб.). В том же году в Ригу, второй порт России по объёму и стоимости товарооборота, ввезли товаров на 1,45 млн руб., а вывезли оттуда на 5,86 млн руб.[506].

Реальное соотношение экспорта и импорта могло существенно отклоняться от официальных цифр из-за контрабанды; чиновники считали, что контрабандой ввозилось гораздо больше товаров, чем вывозилось. Судя по мерам, внедрённым в конце 1780-х гг. для ограничения контрабанды, те, кто принимал решения, полагали, что эта проблема стоит гораздо острее в сухопутных пограничных пунктах, чем в Петербурге. Так что запрет на ввоз через пограничные пункты, введённый в 1789 г., должен был, по идее, направить поток импортных товаров в Петербург как в некую воронку. Президент Комиссии о коммерции, а также Коммерц-коллегии граф А.Р. Воронцов уверял Екатерину, что Петербург и Рига прилежно собирают таможенные пошлины. Он, однако, отметил при этом, что в 1783 г. в Россию через Петербург контрабандой ввезли товаров больше чем на 1 млн руб. – почти десятую часть того объёма импорта, за который были уплачены пошлины[507]. Конечно, оценить истинные размеры контрабанды невозможно, но так как её существование сомнению не подлежит, то нельзя слишком доверять официальным данным. Эти последние, впрочем, при всех оговорках, дают хотя бы базовые показатели уровня импорта и экспорта.

Третий критерий для оценки объёмов заграничной торговли Санкт-Петербурга можно обнаружить в цифрах, отражающих его долю в совокупной внешней торговле России. Таблица 6.1, основанная на текущей стоимости экспорта в рублях, показывает, как возросло значение Петербурга при Екатерине – в последнюю треть её царствования почти три пятых части всей российской внешней торговли проходили через этот портовый город[508].

Таблица 6.1

Процентная доля российской внешней торговли через Санкт-Петербург

Кронштадт превратился в отличный торговый порт. Защищённый от свирепых штормов, он вмещал целых 300 кораблей сразу[509]. Там товары перегружали с кораблей на галеры, чтобы перевезти в торговый порт в самом Петербурге, так как крупные суда не могли преодолеть песчаные отмели в устье Невы, если шли с полным грузом. Население Галерной гавани на юго-западной оконечности Васильевского острова поставляло гребцов для вёсельных лодок, тем самым помогая преодолеть этот явный недостаток, слабое место в портовой системе города. В конце 1780-х гг. купцы, приписанные к Петербургу и к другим русским городам, владели почти тремя сотнями судов, осуществлявших перевозки между Петербургом и Кронштадтом, с общей грузоподъемностью почти 20 тыс. ластов[510].

График 6.2. Флаги торговых кораблей, заходивших в Петербург в 1775–1790 гг.

Почти все корабли, занятые в морской торговле через Петербург, ходили под иностранными флагами, причем чуть ли не половина из них (43,7 %) – под британским[511]. На графике 6.2 показано распределение кораблей по принадлежности (порты или страны приписки).

Больше половины морской торговли находилось в руках двух государств, лидировавших в перевозках в XVIII в., – Великобритании и Соединенных Провинций (Нидерландов). Три балтийских государства, Пруссия, Дания и Швеция, а также Франция, тоже имели больше кораблей, ходивших в Петербург, чем Россия. Это была в основном торговля регионального характера, потому что концентрировалась она в Балтийском (34,7 %) и Северном (53,9 %) морях (всего 88,6 %). В среднем ежегодно только 33 корабля, ходивших по международным торговым путям, несли российский флаг – яркое свидетельство громадного преобладания иностранцев во внешнеторговых перевозках. Власти поощряли русских активнее торговать с заграницей, обещая выгодные акцизы для импортных товаров, доставленных в трюмах русских кораблей, и предлагая кредиты, но по разным причинам эти усилия ни к чему не приводили.

Несколько ранее в XVIII в. один иностранец объяснял, в чём тут дело: русские не умеют управляться с кораблями – ведь суда, на которых они выходят в море, часто терпят крушение[512]. Граф А.Р. Воронцов, который при Екатерине больше чем кто-либо другой занимался торговой политикой России, отметил в недатированной записке о путях расширения коммерции в Санкт-Петербурге: «Известно, что русские корабли строятся по точным правилам архитектуры и так же годны для плавания, как корабли других стран, но что касается капитанов, штурманов, лоцманов и корабельных офицеров, то их, без сомнения, должно искать в других краях и использовать до тех пор, пока русские, наделенные большею склонностью к мореплаванию и кораблевождению, не приобретут соответствующие знания»[513].

Граф Воронцов верно уловил суть дела. В отсутствие традиций мореплавания мало кто из русских людей имел необходимые знания, умение или желание заниматься заморской торговлей. Кроме того, не многие располагали достаточным капиталом в наличных деньгах, чтобы снаряжать и отправлять в плавание торговые корабли. Но с появлением Петербурга эти препятствия стали исчезать. За время правления Екатерины абсолютное преобладание иностранцев в морской торговле российской столицы стало ослабевать, по мере того как всё больше русских купцов приобретало опыт, богатство и специальные навыки, позволявшие им отважиться на занятия международной торговлей. Русские купцы начали сами, на русских кораблях торговать с заграницей[514]. При этом они гораздо чаще занимались импортом, чем экспортом, потому что иностранцы продолжали держать в руках торговый поток, покидавший город, но зато понемногу уступали место русским дельцам, занятым ввозом товаров. Однако по большей части не только привозимые товары, но и сами корабли, страховка и биржевые операции по-прежнему оставались в руках иностранцев. Таким образом, русские коммерсанты не смогли в полной мере воспользоваться преимуществами благоприятных акцизных пошлин, предоставленных властями для товаров, перевозимых отечественными купцами[515]. И хотя в середине 1780-х гг. проводилась кампания, призванная склонить иностранных шкиперов получать такие же преимущества, как и русские, принимая российское подданство, все равно сильный «русский» торговый флот так и не был создан[516].

Купцы

Как явствует из сказанного на предыдущих страницах, в торговле через Санкт-Петербург участвовали и иностранные коммерсанты, и купцы из внутренних районов страны, и столичное русское купечество. Но кто именно были эти купцы? Велико ли было их число? Как они жили? Какова была их система ценностей?

Для того чтобы считаться купцами по закону, торговцам полагалось приписываться к одной из трех купеческих гильдий (до 1775 г. – к двум). Это касалось как русских, так и иностранцев, и в 1789 г. свыше двух тысяч человек были зарегистрированы таким образом в столице. Численность купечества постоянно колебалась. Комитет, на который после провозглашения в 1785 г. Жалованной грамоты городам была возложена обязанность вести Городовые обывательские книги, составил перечень всех лиц, приписанных к петербургскому купечеству за первые десять месяцев 1786 г. (табл. 6.2)[517].

Таблица 6.2

Социальное происхождение приписавшихся к купечеству в Санкт-Петербурге в 1786 г.

В купечество приписывались как в индивидуальном порядке, так и семейными группами, насчитывавшими до пятерых человек. Так, в приведённой таблице насчитывается 119 записей о регистрации в петербургском купечестве, которые охватывают в общей сложности 186 лиц. Из этих 119 записей 29 относятся к купцам из других русских городов, а 13 – из других стран. Ещё 17 составляли мещане из разных городов России (и только один был из Петербурга), чей объявленный капитал уже позволял им записаться в купцы, т. е. в более зажиточную категорию населения. К «прочим» отнесли мастера-ремесленника, почтальона, «вольных людей» и «еврея, обращенного в греческую веру». Почти половина приписавшихся (45,4 %) происходили из крестьян, в том числе из отпущенных на волю крепостных (9 записей, т. е. шестая часть общего числа крестьян), из государственных крестьян (20) и из экономических крестьян, т. е. из бывших монастырских (25). Многочисленность крестьян, приписывавшихся к купечеству, подтверждает мысль, высказанную выше, в главе 2, о том, что официальные законодательные категории подданных Российской империи подвергались трансформации в социальной среде Санкт-Петербурга. В числе вновь приписанных к купечеству было семь женщин, большей частью вдов. За одним исключением все русские купцы приписались к 3-й, наименее имущей гильдии, и большинство их объявило размер капитала от 1005 руб. (30 записей) до 1050 руб. (11 записей). Один освобождённый от крепостной зависимости крестьянин приписался ко 2-й гильдии. Семеро иностранцев записались в 3-ю гильдию, один – во 2-ю и пятеро – в 1-ю. Словом, петербургское купечество представляло собой довольно пеструю группу населения.

Многие из тех, кто занимался торговой деятельностью, по-видимому, пренебрегали регистрацией в купечестве или избегали её, в том числе и некоторые иностранные торговые агенты, ведшие дела в весьма внушительных масштабах. Многочисленное временное население столицы, которое А.Н. Радищев в 1780-е гг. оценивал в 30 тысяч человек, включало в себя немало людей, не приписанных к купечеству, но всё равно каждый год приезжавших ненадолго, чтобы купить или продать импортные и экспортные товары, как и те, что предназначались для употребления в самом городе[518].

Зарегистрированные купцы стремились ограничить коммерческую деятельность лиц, не приписанных официально к купечеству. Соглашаясь, что коммерция должна быть исключительно сферой деятельности купечества, Екатерина II издавала указы, разрешавшие крестьянам продавать в городе лишь определённые виды продукции. Когда незарегистрированных торговцев заставали за продажей каких-нибудь иных товаров, то купцы, принадлежавшие к гильдиям, жаловались на них в Городскую думу. Так, в 1789 г. по рекомендации одного представителя 1-й гильдии Дума потребовала от комиссии по составлению Городовой обывательской книги представить полный список жителей, занятых торговлей и коммерцией, с указанием мест, где они вели дело, будь то дома, в лавке или в подвальном этаже. Законные члены купеческого сословия надеялись, что это поможет сократить внушительное число «неприписных» иностранцев и русских торговцев, не состоящих в гильдиях[519].

Как и прежние попытки искоренить незаконную коммерческую деятельность, этот указ исполнялся недостаточно строго. Временные обитатели города – и богатые иноземные торговые агенты, и приезжие русские купцы – продолжали торговать на рынке и на улицах.

Многочисленные купцы, приписанные к другим русским городам, ежегодно по несколько месяцев жили в Петербурге. Сколько было таких купцов, можно установить лишь приблизительно. Статистические данные показывают, что среди столичных торговцев доля купцов, занятых коммерцией в Петербурге, но зарегистрированных в других городах, действительно была очень высока[520].

Рассмотрим для примера купцов, занятых в экспорте льна и пеньки. После пожара на пеньковых складах в 1780 г. Коммерц-коллегия тщательно переписала имена и адреса 113 купцов, потерявших в пламени свои товары. Только 17 из них были зарегистрированы в Петербурге. Двое были из Твери, 19 из Калуги, 6 из Серпухова, 18 из Ржева, 5 из Старой Руссы, 3 из Москвы и ещё 43 человека из разных других мест. Таким образом, лишь меньше пятой части пострадавших купцов составляли петербуржцы[521]. Купцы из других мест потеряли гораздо больше товара, чем петербургские, которым принадлежала незначительная часть сгоревших льна, пеньки и табака[522]. Скромную роль петербуржцев демонстрирует и тот факт, что из 21 купца, дежурившего на складе в день пожара, ни один не был зарегистрирован в Петербурге[523]. Рынки льна и пеньки принадлежали к числу важнейших, так как, наряду с железом, эти товары являлись главными предметами экспорта из России в то время. Товары из внутренних областей, предназначенные на экспорт, переходили прямо из рук провинциальных купцов в распоряжение иностранных торговых представителей. Петербург служил перевалочным пунктом и хранилищем товаров, но посредническое участие здешних купцов в сделках было незначительно. Можно предполагать, что так же обстояло с такими предметами экспорта, как железо, рыбий клей, зерно и лес.

Местные купцы нанимали лавки на базарах и рынках или вели торговлю в других постоянных торговых точках. По закону, каждая лавка должна была торговать определённым узким набором товаров. Если купцы хотели расширить ассортимент, то им следовало открывать новые лавки в других местах. Жёны, братья, сыновья, племянники, свойственники и деловые партнеры хозяев помогали вести в них торговлю. Кроме торговли купцы со средствами занимались и ростовщичеством[524].

Зарегистрированные или нет, купцы нередко старались получить выгоду, нарушая многочисленные законы и правила. Указ, урезавший ассортимент товаров, которые могли продаваться в каждой лавке, мотивировался заботой о пресечении торговли краденым, в том числе вещами из царского дворца[525]. Контрабандный ввоз, особенно алкогольных напитков, был сокращён до приемлемых масштабов лишь в 1770-х гг., если вообще можно говорить об этом. В самом деле, общепринятым было мнение о купцах как о бесчестных стяжателях, а значит, многие горожане считали, что имеют дело с торговцами сомнительной порядочности. Образ такого купца воплощён в образе Ферапонта Пафнутьевича Сквалыгина в опере Михаила Матинского «Санктпетербургский Гостиный двор», впервые поставленной в 1779 г. и восстановленной в 1792 г.[526]. Сквалыгин, чья говорящая фамилия означает «скупец», «скряга», заламывал непомерные проценты, выдавал убогие изделия местных мануфактур за привозной товар высшего качества, подавал своим гостям несвежие кушанья, чтобы они поменьше съели, был безжалостен к должникам (хотя своих собственных кредиторов упрашивал о пощаде), подделывал или уничтожал долговые расписки, чтобы не платить долги. Его кредо было следующим: «Купец, старающийся о прибыли, так, как я, не взирая ни на какие добродетели, всячески обогащаться должен. Добродетель есть не что иное, как дурная привычка, и кто ею сильно заразится, тот остается во весь свой век в презрении и бедности; а кто один только вид добродетельного представляет, тот называется разумной и честной человек и живет благополучно… И вот мои непоколебимые правила: Первое. Кроме себя, никому добра не желать. Второе. Стяжать имение свое, хотя бы со вредом другому. Третье. Это зависит от произволения, дать ли другому хлеб или разорить его до основания. Вот тебе начальные основания истинного купечества, кои меня обогатили. Запиши их себе и ты»[527].

Несколько русских купеческих семейств составили в Петербурге большие состояния. К числу богатейших из них принадлежали Поповы, Тучковы, Ямщиковы, Ольхины, Шемякины, Лукины, Походяшины, Логиновы, Гороховы, Яковлевы. Легче всего проследить историю состояния Яковлевых. Основателем семейного богатства стал Савва Яковлев (чья настоящая фамилия была Собакин). Когда он молодым крестьянином торговал вразнос пирожками с мясом на петербургских улицах, его приятный голос привлёк внимание императрицы Елизаветы, которая пожаловала ему исключительное право с тех пор снабжать двор этими пирожками. Яковлев с выгодой для себя воспользовался царской милостью и открыл лавку, в которой торговал разными товарами. Часть своих доходов он давал в рост под высокий процент другим купцам, почти как Сквалыгин в опере. Сколотив таким образом кое-какое богатство, Яковлев принялся открывать всё новые лавки, а полученные доходы направлял в дело. Со временем он занялся импортом и экспортом и даже завёл собственные фабрики в столице и в Ярославле. Кроме того, он выиграл контракт на продажу спиртного в Петербурге. В 1758 г. Яковлев попросил освободить его от подушной подати и в том же году получил для себя и своих отпрысков потомственное дворянство.

При Екатерине, после её прихода к власти в 1762 г., Яковлев сначала показал себя плохо – отказался бесплатно поставить водку для народа, как было велено. Как рассказывал об этом историк культуры М.И. Пыляев, возмущённая толпа подняла шум и крик, на улицах начались беспорядки. В наказание Екатерина приказала Яковлеву носить по праздникам чугунную медаль весом в пуд. Ему удалось вернуть расположение государыни, восстановив разрушенную церковь, на которую она обратила внимание по пути в Москву на свою коронацию несколько месяцев спустя. Она собиралась сама позаботиться о починке этой церкви и просила, чтобы ей напомнили об этом на обратном пути в Петербург. Яковлев разгадал её намерения и отремонтировал здание на свои средства. Возвращаясь из Москвы, Екатерина посетила церковь и попала как раз на крестный ход с колокольным звоном. В ответ на её вопрос о том, как же удалось так быстро и с такой пышностью отстроить церковь, ей сказали, что это дело рук Яковлева.

К концу своих дней Савва Яковлев занимал в Петербурге весьма завидное положение, а после смерти удостоился погребения среди захоронений знати на кладбище Александро-Невской лавры. После его смерти Яковлевы продолжали расширять свои капиталовложения и концу века стали крупными землевладельцами и вели операции с недвижимостью[528]. Один из внуков основателя династии, Савва Михайлович Яковлев, сумел в 1791 г. приписаться в именитые граждане, будучи холостяком 21 года от роду, заявив, что располагает капиталом в 70 тыс. руб. и имеет, помимо собственного дома на Васильевском острове, занимавшего два участка, ещё каменный дом в Третьей Адмиралтейской части и деревянный дом возле Семеновского моста, а сверх того две лавки и пустующий участок[529]. Историю Яковлевых хорошо знали в Петербурге и часто приводили в доказательство того, что трудолюбивые выходцы из провинции могут составить в столице большое состояние, занимаясь коммерцией.

Очень пёстрым было происхождение купцов-иностранцев, которые начали приезжать в Петербург сразу после его основания. Уже в 1714 г. в городе поселились купцы с Востока – армяне, персы, турки, татары, китайцы и индийцы, не говоря уже о европейцах[530]. А через пять лет иностранные купцы уже успели пустить здесь глубокие корни. Среди них особенно выделялись британцы[531]. О той роли, которую играли иностранцы в деловой жизни столицы, можно получить некоторое представление из двух документов за 1773 и 1774 гг. Речь идет о составленных для Комиссии о коммерции списках иностранных купцов, ведших дела в Петербурге. В 1773 г. в список входили названия 27 голландских фирм, 27 французских, 14 из Испании и Италии, 11 из Священной Римской империи, 16 из Любека, 14 из Гамбурга, 3 из Ростока, 8 из Швейцарии, 8 из Армении, 6 из Саксонии, 4 из Пруссии, 4 из Дании и 65 из других, не перечисленных здесь стран. В 1774 г. в список вошли 56 «аглинских» торговых домов из Великобритании. 263 иностранные фирмы, внесённые в списки за два года, почти вдвое превышали число русских купцов, которые вели внешнюю торговлю через Петербург – их было 140[532]. Несколько более поздний материал позволяет применить другой критерий оценки – по числу иностранных купцов, зарегистрированных в Петербурге в 1790 г. не с собственным делом, а в качестве агентов заграничных фирм: 28 британцев, 7 немцев, 6 голландцев, 4 французов, 4 датчан, 2 швейцарцев, 2 португальцев, один испанец, один итальянец, несколько пруссаков. Кроме того, 12 иностранцев являлись именитыми гражданами, а 106 были записаны купцами 1-й гильдии[533]. Репутация иностранных купцов затмевала оценку достоинств их русских собратьев. Эти иноземцы, как правило, были серьезными, культурными и респектабельными людьми. Но всё же время от времени их репутацию порочили те, кто, не приписываясь к купеческим гильдиям, занимался коммерцией нелегально[534].

Регулирование коммерции

Интерес властей к коммерческой деятельности и контроль над нею был прежде всего вызван заботой о благополучии государственных финансов, которое, в свою очередь, зависело от процветания экономики. Внешне эта забота выразилась в создании в 1764 г. Комиссии о коммерции, подчинённой напрямую императрице. Эта комиссия работала в сотрудничестве с Коммерц-коллегией и занималась тем, что искала способы поощрения коммерческой деятельности в России в целом и в Петербурге в частности. Свои соображения на этот предмет попросили представить в комиссию таких видных купцов, как Савва Яковлев, Фёдор Ямщиков, Иван Чиркин, а также правительственных чиновников, чья деятельность затрагивала коммерцию, особенно членов Коммерц-коллегии. Через несколько лет комиссия выступила с предложениями о развитии торговли в столице.

Наверное, самой важной заслугой Комиссии о коммерции был план, призванный облегчить купцам получение денежных займов из Коммерческого банка. Согласно этому предложению, петербургские купцы могли взять в банке кредит размером до 10 тыс. руб. на срок до года всего под 6 %, для чего требовалось просто предъявить список с указанием, какие товары они намерены купить, по какой цене и на какое время требуется ссуда. Рассмотрев эти заявки и получив аккредитивы, банк выдавал векселя, с помощью которых купцы могли закупать товары. Такие векселя могли быть получены обратно только на таможне[535]. Становясь, в сущности, поручителем по долгам, государство стремилось устранить чрезмерную зависимость русских купцов от частных заимодавцев и поощрить их к участию в морской торговле (кстати, не без задней мысли потеснить петербургских купцов-иностранцев). Если бы эти замыслы осуществились в полной мере, они способствовали бы росту процентной доли русских коммерсантов в морской торговле. Но на деле их финансировали недостаточно, спрос на займы оказался куда выше имевшихся возможностей, так что из этой затеи вышло мало толку.

Не было тогда вопросов важнее, чем те, что имели отношение к кредиту и финансам. В России не существовало депозитных банков, а единственный кредитный банк, имевшийся к началу екатерининского царствования, был учрежден в 1754 г. и предназначался для помощи обедневшим дворянам. (Коммерческий банк, основанный в том же году, уже успел раздать в долг весь свой капитал и пребывал в спячке.) Екатерина за первые 25 лет своего царствования добавила к его исходному капиталу в 750 тыс. руб. ещё 6 миллионов. Но так как это был именно Дворянский Заёмный банк, то меньше всего он занимался поощрением коммерции. Здесь давали займы на развитие имений, а не на продвижение товаров на рынке. Зато основанный указом императрицы в декабре 1768 г. Государственный ассигнационный банк предназначался именно для решения проблем коммерции. По собственному выражению Екатерины, его организовали, чтобы «довольно подать способов к обращению денег», и «снабдили надлежащими преимуществами для соответствования народной к нам доверенности»[536]. Наконец, постоянная потребность в кредитных средствах заставила Екатерину учредить в 1787 г. в Петербурге Императорский заемный банк, предоставив 22 млн руб. в распоряжение дворянства и 11 млн – «городам». Представители городских сословий могли одалживать деньги под 4 % с выплатой ещё 3 % при возврате основной суммы на срок до 22 лет[537].

Таможенные тарифы являлись специфическим средством для укрепления финансового благосостояния государства, так как Екатерина применяла их главным образом для извлечения доходов[538]. (Той же цели служили государственные монополии на торговлю солью и водкой.) Для упрощения сбора пошлин все товары, предназначенные как на экспорт, так и на импорт, должны были проходить через таможню на Васильевском острове. Товары с приходивших судов фактически там и разгружались. Перевозчики грузов платили пошлины с привезённых товаров, самостоятельно заявляя их стоимость. Если таможенные служащие устанавливали, что оценка товаров занижена, груз облагался дополнительной 20-процентной пошлиной. Многочисленные штрафы служат лучшим доказательством того, что угроза дополнительного обложения не могла отучить коммерсантов от нарушения закона[539].

Были и такие, что пытались ввозить грузы через порт контрабандой, не платя вообще никаких пошлин. По тогдашнему общему мнению, из-за этого казна теряла внушительный потенциальный доход, особенно от импорта алкогольных напитков. В 1766 г. была создана специальная драгунская команда для ловли контрабандистов спиртного. В 1771 г. команда была увеличена и получила средства для борьбы с контрабандистами не только на суше, но и на море. Но все эти правительственные меры оказались неэффективными, потому что контрабандисты часто подкупали патрули и те сквозь пальцы смотрели на незаконную торговлю. Результаты усилий правительства оказались совсем жалкими – налоговые поступления от ввоза спиртного даже упали. Наконец учредили совершенно новое подразделение, сотрудникам которого платили часть жалованья из тех штрафов, которые они собирали. Эти новые правила, введённые в 1776 г., судя по всему, оказались гораздо эффективнее в пресечении контрабанды[540]. Этот эпизод показывает, что хотя бы иногда, если требовалось решить важную задачу, власти были способны проявить некоторую гибкость. Акцизные пошлины приносили существенные доходы и городской администрации, и государственной казне. Власти пытались выработать меры, которые помогали бы обеспечить сбор пошлин, пока не нашли логического решения: платить служащим определённый процент от стоимости перехваченных беспошлинных товаров.

Таможенные тарифы были призваны препятствовать ввозу товаров, которые могли считаться предметами роскоши. Власти стремились ограничить нарочитую пышность в образе жизни некоторых подданных, так как у дворянства, не говоря уже о собственном дворе Екатерины, в течение последней трети столетия развился невероятный аппетит на дорогие и роскошные товары[541]. Главный же рынок этих товаров находился в Петербурге. В противодействие спросу на них в Таможенном тарифе 1766 г. были сняты ограничения на привозные товары первой необходимости, но зато вводились высокие пошлины на предметы роскоши[542]. Екатерина хорошо разбиралась в камерализме и применяла экономические рычаги для управления общественными нравами.

В 1780-е гг. обострилась озабоченность по поводу контрабанды и неуплаты таможенных пошлин, так как центральные власти всё больше беспокоило длительное неуклонное падение стоимости рубля по отношению к другим валютам, в особенности к голландскому гульдену. Эта озабоченность усугублялась событиями во внешней политике, требовавшими больших трат из государственной казны за границей. Войны с Турцией и Швецией, а также содержание многочисленных армейских гарнизонов в Польше вынуждали правительство искать долгосрочных займов за рубежом. Пока разрабатывался подход к решению фискальных проблем, возникло даже предложение запретить ввоз из-за границы не только предметов роскоши, но и всех товаров вообще. Наконец после долгих дискуссий в Комиссии о коммерции и в Коммерц-коллегии было решено запретить ввоз всех иностранных грузов через сухопутные пограничные пункты и пустить их поток исключительно через порты, где, как предполагалось, таможенные чиновники будут честнее и тщательнее определять размеры пошлин на импорт. В то же время вышел указ произвести осмотр всех рынков и прочих торговых точек, в том числе и расположенных в частных домах, чтобы проверить, все ли товары иностранного происхождения имеют штамп и печать таможни, удостоверяющие уплату ввозных пошлин[543].

Этот указ вызвал бурю протеста в купечестве, особенно в петербургском. Суть возражений состояла в том, что большинство товаров в пунктах розничной торговли вынимали из оригинальной упаковки, а потому таможенный штамп с них сходил, стирался, выбрасывался, словом, так или иначе исчезал, особенно если товар был ввезён несколькими месяцами раньше. Шестьдесят один человек из числа ведущих купцов и именитых граждан, торговавших на главном рынке «столичного и губернского града Святого Петра», включая и городского голову, подписал петицию против этого указа на имя президента Коммерц-коллегии графа Александра Воронцова[544].

Третьим стимулом для вмешательства властей в коммерческую жизнь было стремление сохранить и защитить здоровье и безопасность населения. Меры властей касались трёх конкретных проблем в этой сфере. В главе 4 уже была рассмотрена борьба с угрозой чумы и голода. В случае чумы тщательно контролировалось движение товаров из заражённых районов, причём старались, по возможности, поддерживать торговлю на нормальном уровне, пока сохранялась угроза. Чтобы предотвратить голод, вывоз зерна из города иногда полностью запрещали или ставили в зависимость от цены, ожидая, что если она поднимается выше определенного уровня, то экспорт придется запретить[545]. Эти меры были временными по характеру, подразумевали сохранение максимальной свободы торговли, а при этом гарантировали надежное продовольственное обеспечение города. Например, в 1795 г. Екатерина велела приостановить зерновые перевозки на такое короткое время, что купцам даже не пришлось останавливать погрузку зерна на корабли[546].

Кроме того, принимались меры для защиты торговых предприятий от огня. Для предотвращения пожаров на пеньковых складах вводились всё более разработанные правила – в 1767, 1771–1773, 1779 гг. Но лишь после страшного пожара 1780 г. Коммерц-коллегия, в чьём ведении находились эти склады, начала строго проводить в жизнь все меры предосторожности. Так, разгружаться одновременно могли не больше двух барж, пока остальные ждали своей очереди на стоянке торговых судов возле Смольного. Ни одному судну, нагруженному льном или пенькой, не разрешалось перевозить грузы каких бы то ни было горючих веществ. Купцам, подрядчикам и рабочим запретили разводить костры и курить вблизи от пакгаузов и барж. Наконец, поскольку причина пожара 1780 г. осталась неустановленной, не следовало нанимать в работники людей с дурной славой или беспаспортных: коллегия стремилась держать подальше возможных поджигателей[547].

Иногда торговые лавки переводили прочь из густонаселенных и оживлённых районов или вообще не разрешали их там открывать, если возгорание грозило серьёзными бедствиями. В числе наиболее тщательно оберегаемых торговых предприятий были те, что продавали кожи и кожаные изделия[548]. Растущее понимание необходимости комплексных мер для предотвращения пожаров говорит о том, что власти признавали важность коммерческой активности Петербурга для повышения государственных доходов.

Другие регламенты предписывали купцам применять правильные веса и меры (при Екатерине полиция следила за стандартизацией мер и весов), гарантировали порядок и приличия на рыночных площадях и в целом повышали репутацию и статус людей, посвятивших жизнь коммерческой деятельности.

Значение коммерческой деятельности

Большую часть товаров, вывозившихся через Петербург, составляла продукция сельского хозяйства или горнодобывающей промышленности. В некоторых случаях сырьё перерабатывалось в Петербурге, но в основном столица служила лишь перевалочным пунктом. Сельскохозяйственная продукция, экспортируемая крупными партиями, включала в себя пеньку, лён, льняное семя, табак, ревень (ценившийся за целебные качества), зерно, а также продукты животноводства – конский волос, щетину, шкуры. Сотни тонн чугуна в чушках, селитры, дёгтя, поташа и талькового камня, добытых в российских шахтах и месторождениях, проходили через Петербург. Богатая природа России давала мёд, воск, икру, меха, мачты, доски, строевой лес. Однако не все товары, вывозимые в больших количествах, имели неиндустриальное происхождение. В Европе существовал обширный рынок также для русской парусины, холста, верёвок и канатов, свечей, рогож, товаров из выделанной кожи, включая юфть[549]. При этом готовая продукция, предназначенная на вывоз, большей частью была громоздкой. За исключением кожаных и меховых изделий, шкур, икры, мачт и ещё некоторых продуктов, экспортные товары имели низкую стоимость по отношению к их объёму. Поэтому корабли с полными трюмами, например, российского железа, везли менее дорогой груз, чем прибывавшие в Петербург суда, наполовину нагруженные французскими винами.

Тот факт, что большую часть экспорта составляло сырьё, не обязательно означает, что импорт сводился только к готовым продуктам производства. Списки ввозимых товаров показывают, что часто бывало как раз наоборот: многие из них представляли собой сельскохозяйственную продукцию – кофе, сахар, фрукты, индиго и другие красители. Другую группу составляли металлы – олово, свинец, их сплав, сталь, которые поступали в полуфабрикатах. Нельзя также считать готовой продукцией бобровые шкурки, сукно или медную проволоку. Конечно, Россия импортировала вина и крепкие напитки, но она также и вывозила икру и спирт. Можно прийти к выводу, что в значительной мере этот товарообмен был вызван специализацией на товарах сходного качества, т. е. на разных видах сырья и полуфабрикатов[550]. Это противоречит общепринятому мнению о том, что в XVIII в. экспорт из Санкт-Петербурга состоял почти исключительно из сырья, а в импорте в такой же степени преобладали готовые изделия. Это обобщение, справедливое для XIX в., неправомерно применялось к XVIII столетию.

Впрочем, Россия ввозила предметы роскоши, в особенности из Франции и Англии, к которым относились шёлковые ткани, зеркала, часы, английский фарфор и другие товары. Не производили в России и музыкальные инструменты, модные наряды, научные приборы, высококачественную мебель[551]. Но в Петербурге начинало развиваться местное производство, способное замещать импорт предметов роскоши, причём сильный стимул исходил от иностранных ремесленников, которые здесь жили и работали. Шторх (сам немец родом) утверждал, что под влиянием иностранцев к концу столетия в Петербурге так расцвело производство предметов роскоши, что некоторые их виды уже не было нужды ввозить из-за границы, в том числе узорчатые ткани, дамские шляпки, кареты и экипажи, мебель, каминные решетки, фарфор, стекло, гобелены, ювелирные украшения[552]. Как сказано выше, почти ежегодно цена экспорта превышала цену импорта. Оценить значение этого факта непросто. Прежде всего цифровые данные по импорту и экспорту не учитывают цену товаров, ввозившихся и вывозившихся контрабандой. Однако большинство наблюдателей в то время полагали, что торговый баланс в пользу России сохранялся даже с учётом контрабанды, правда, с гораздо меньшим превышением, чем указывала официальная статистика.

Наиболее правдоподобное объяснение этого благоприятного баланса состоит в масштабах спроса на российские товары: российский рынок просто был недостаточно силен, чтобы справиться с таким объёмом товаров, какой Западная Европа готова была покупать в России, ведь Петербург поставлял туда грузы, столь необходимые для кораблестроения – мачты, железо, пеньку. Даже ввоз предметов роскоши не превышал цены этого экспорта, потому что число потребителей роскошных товаров в Российской империи, вместе с пышным двором Екатерины, было весьма ограниченным.

Важную роль в продвижении коммерции играли объявления, публиковавшиеся в приложении к главной столичной газете «Санкт-Петербургские ведомости», которую издавала Академия наук. В главе 9 рассмотрено значение этого средства массовой информации для России в целом. Пока же мы ограничимся его ролью в жизни Петербурга. Раздел объявлений в газете, выходившей дважды в неделю, постепенно разрастался на протяжении последней трети XVIII в., так что к концу екатерининского царствования превысил по объёму постоянный раздел новостей. Объявления были призваны свести продавцов с покупателями – это была единственная доступная тогда форма рекламы, кроме словесных оповещений и простых уличных вывесок.

Анализ состояния коммерции в Санкт-Петербурге был бы неполным без оценки технического уровня городской торговли: какова была степень её модернизации, использовались ли новейшие методы банковского и финансового дела и делопроизводства, каков был прогноз стабильности? Подобная оценка должна проводиться в контексте XVIII в., и выводы следует делать с учётом исторического фона. Для исследования вопроса о качестве деловой жизни российской столицы уместным будет привлечь некоторые замечания о петербургской торговле, высказанные ранее другими авторами и заслуживающие внимания.

Прежде всего надо отметить, что вряд ли купцы – как русские, так и выходцы из других стран – уже в начале правления Екатерины пользовались единой системой мер и весов. Инструкции предписывали полицейским только следить, чтобы меры и веса применялись без обмана, а вовсе не обеспечивать их единообразие. Однако ещё до середины царствования это единообразие было введено. В начале 1780 г. в ответ на сенатский запрос городской магистрат докладывал, что все предприятия, торгующие сходными товарами, используют одни и те же меры и веса; следовательно, система уже была полностью стандартизирована. А раз Сенату понадобилось задать этот вопрос, значит, единообразие было достигнуто недавно[553]. Словом, стандартизация мер и весов – эта важная предпосылка развития современной торговли – была осуществлена в царствование Екатерины.

Второй предпосылкой является эффективное вложение капитала. Этот аспект коммерческой деятельности был развит недостаточно, особенно среди местных российских купцов. Иностранные наблюдатели сообщали, что среди русских не замечалось большой склонности к инвестированию. Конечно, некоторые использовали свои доходы для этих целей, но подавляющее большинство проявляло мало интереса к широкомасштабным капиталовложениям. Один из более ранних комментаторов XVIII в. полагал, что русские обычно закапывают деньги в землю, потому что не доверяют окружающим, а потом умирают, так и не открыв, где лежат их капиталы, «так что считается, что в России больше денег под землей, чем на её поверхности»[554]. Гораздо более правдоподобное объяснение того, почему русские сомневались, стоит ли вкладывать деньги, состоит в том, что их страшила угроза лишиться своих средств из-за неразумного вложения или из-за превратностей судьбы.

Кроме того, в России трудно было добывать кредиты. Хотя в 1754 г., как уже говорилось в этой главе, в Петербурге был учрежден Коммерческий банк, чтобы ссужать деньгами купцов, ведущих дела в портовом городе, его фонды скоро иссякли. В 1782 г., так и не реализовав свой потенциал, он был слит с Государственным дворянским банком и утратил уникальность как специальный банк для купечества. Многие же из тех коммерсантов, которые успели взять ссуды в Коммерческом банке, пока там были деньги, не смогли расплатиться в срок. Как и следовало ожидать в подобных случаях, их имущество продавалось с публичных торгов в возмещение банковского долга. При малом капитале, предназначенном для выдачи ссуд, не имело большого значения, что ссудный процент в начале царствования Екатерины был снижен до 6 %.

Ещё одно государственное учреждение, Сиротский дом, выдавало в этот период крупные ссуды. Это учреждение, не столь строгое, как государственные банки, давало деньги в долг дворянам и купцам, русским и иностранцам. Поручительство было обязательным, а условия ссуды требовали выплаты 1000 руб. в год плюс проценты[555]. И даже когда процентная ставка была низкой, такое быстрое погашение основной суммы долга часто оказывалось невозможным.

Многие заёмщики были вынуждены просить отсрочки выплат на несколько месяцев. Некоторые частные банкиры в Петербурге, обычно иностранцы, тоже давали крупные суммы в долг, а ростовщиков, ссужающих мелкие суммы, легко было найти в любой части города. Процентная ставка у частных банкиров была выше – они брали целых 10 % в месяц[556]. Поэтому русских купцов в Петербурге едва ли стоило винить за то, что они не желали брать крупные займы для финансирования деловых начинаний, всегда подразумевающих известный риск.

Помимо уже рассмотренных мер власти мало делали для того, чтобы создать источники кредитования или поощрить рост капиталовложений в коммерцию. Коммерческий банк организовали по настоянию купечества, а Императорский ссудный банк – по инициативе Екатерины, но в целом государство не проводило сколько-нибудь последовательной политики, благодаря которой купцы получали бы доступ к денежным средствам. Впрочем, от случая к случаю правительство откликалось на личные прошения и жаловало купцам монополии или суммы на начальные основные расходы. В 1763 г. государство выделило фонды на восстановление сгоревшего здания рынка на 5-й линии Васильевского острова. Это бедствие затронуло почти сотню купцов, которые вызвались через десять лет выплатить серебром беспроцентное казенное пожалование в размере 80 тыс. медных рублей. Их план был одобрен Сенатом и позволил купцам быстро восстановить торговые помещения[557]. Если речь зашла об удачных начинаниях, то отметим, что информация о коммерческой деятельности была в целом поставлена хорошо. Как указывалось ранее, газеты регулярно публиковали объявления и новости о прибытии торговых караванов из внутренних областей.

Коммерческим предприятиям города не хватало устойчивости. Не многие из них пережили одно поколение владельцев, а тем более два. Часто сыновей не интересовало сохранение отцовского дела, и его продавали. Вдовы продолжали держать лавки своих мужей, но лишь затем, чтобы они были проданы после их собственной смерти. А так как многие коммерческие предприятия были невелики и торговали ограниченным набором товаров, то свернуть операции, если того желали наследники, было нетрудно.

Ещё одна красноречивая характеристика уровня развития торговли состояла в том, что русские купцы не пользовались уважением в обществе. Сами русские часто говорили о нечестности своих купцов. Две из трёх вероятных причин знаменитого пожара на пеньковом складе в 1780 г., как докладывал граф А.Р. Воронцов по результатам своего расследования, бросали подозрение на купцов. Согласно одной версии, некий купец, имевший множество долгов, пытался спастись от кредиторов и хотел всех их сжечь. По другой, какой-то купец-подрядчик задумал таким способом скрыть свои злоупотребления[558]. Воронцов слышал об этом от купцов, потерявших товар в огне.

Иностранные купцы, имевшие дело с пеньковыми складами, постоянно жаловались в Коммерц-коллегию на то, что русские купцы их обвешивают или продают один сорт товара под видом другого. Иностранные путешественники тоже были невысокого мнения о русских купцах. Да и сами русские были вполне согласны со стереотипом, выведенным в комической опере Матинского. Наконец, Александр Радищев в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» клеймил русских купцов за плутовство – с этим их пороком Радищев как начальник Санкт-Петербургской таможни был слишком хорошо знаком[559].

Общий вывод состоит в том, что коммерческая деятельность в Петербурге в последней трети XVIII в., при всём своём громадном объёме, оставалась на гораздо более низком технологическом уровне, чем в главных западноевропейских морских портах. Русские купцы ещё были неспособны в полной мере использовать современные достижения банковского и финансового дела и бухгалтерии, если только они не принадлежали к очень узкому кругу тех, кому размах операций позволял держать счета в Амстердаме или в каком-нибудь другом, не столь крупном иностранном центре торговли[560]. Не отличались они и особенной опытностью. Но зато Санкт-Петербург опережал все другие русские города по объёму торговли, и к моменту смерти Екатерины он один осуществлял половину объёма российской морской торговли[561]. Вопреки технической отсталости, коммерция явно выросла в количественном отношении. Это произошло благодаря тому, что при Екатерине были осуществлены на практике те возможности расширения торговли, которые просматривались в потенциале ещё в начале её царствования.

Глава 7 «Трудолюбие и способы к пропитанию…»: промышленность

В большинстве исторических работ, рассматривающих Санкт-Петербург в качестве крупного промышленного центра, подробно исследуется период с начала XIX в., потому что именно после 1800 г. в России стали появляться современные индустриальные предприятия[562]. При этом историки согласны в том, что в Петербурге XVIII в. уже существовала промышленная активность, однако не могут прийти к единому мнению относительно её масштабов. Ещё менее ясен вопрос о том, можно ли каким-либо образом связать развитие промышленной деятельности в Петербурге с наступлением британской промышленной революции[563]. Эти затруднения отчасти вызваны недостаточной четкостью терминов. В XVIII в. промышленное производство осуществлялось тремя видами предприятий: заводами, фабриками и мануфактурами. Спор о том, каково точное значение каждого из этих терминов и какого рода деятельность он подразумевает, начался ещё в XVIII в. и продолжается до сих пор[564].

В общих чертах, завод являлся самым капиталоёмким из всех трёх видов предприятий, и, как правило, на нём совершалось самое основательное преобразование сырья в готовую продукцию, зачастую с применением химических процессов или высокотемпературной обработки. Рафинадные, пивоваренные, винокуренные, стеклянные, кирпичные, кожевенные, добывающие предприятия – все они назывались заводами. Латинское по происхождению название «фабрика» (отметим, что в одном источнике того времени сказано, что единственная разница между словами «завод» и «фабрика» состоит в иностранном происхождении последнего) относилось к предприятиям, где делали галуны, шляпы, большинство тканей, бакалейные товары, канаты, табачную и бумажную продукцию и многое другое[565]. Мануфактура по масштабам деятельности была наименьшим из трёх видов предприятий. В производственном процессе там применялось мало техники, рабочие места заполняли обычно мастера-ремесленники со своими подмастерьями. Мануфактуры выпускали такие товары, как часы, шпалеры. Мы в данном исследовании будем рассматривать все эти три типа предприятий как составные части промышленности Санкт-Петербурга.

В XVIII в. петербургские производства, наверное, не были ещё индустриальными фабричными предприятиями в понимании XIX в., но в их доиндустриальной организации труда постепенно проявлялись небольшие изменения, которые должны были в итоге проложить дорогу индустриальному способу производства. Устройство рабочего места, трудовой ритм, состав рабочей силы, цель производства – всё начинало преображаться. Эти изменения ещё были далеки от промышленного переворота, и всё же производство приспосабливалось к новым запросам и стремилось удовлетворить постоянно меняющийся рынок, что способствовало возникновению предпосылок будущего роста. Это не значит, что, рассматривая производственную жизнь города, нужно искать в ней лишь признаки новой индустриальной эры или что следует оценивать промышленное развитие Петербурга только с той точки зрения, насколько продвинулась его индустриализация при Екатерине. Гораздо плодотворнее рассмотреть характер производства промышленной продукции в категориях того времени, обращая наибольшее внимание на роль промышленности в тогдашней экономической жизни города. Фёдор Сукин, вице-президент Мануфактур-коллегии, писал в 1765 г., что работа, сделанная на фабриках и мануфактурах, отличается от продукции ремесленных мастерских, так как представляет собой «рукоделие таких вещей, для приведения которых в совершенное употребление потребны особливые здания, разные припасы, различные художники и инструменты, а короче сказать, соединенные многих людей руки и сложные машины»[566]. Но для Петербурга XVIII в. были важны и ремесленная мастерская, и фабрика, находившаяся на ранней стадии развития.

Промышленное производство

Полный список петербургских мануфактур, фабрик и заводов времен царствования Екатерины никогда не составлялся. Попытки произвести их подсчет признавали неточными уже современники, потому что многие предприятия не были официально зарегистрированы[567]. В сущности, ни один конкретный административный орган не отвечал за их учёт. Мануфактур-коллегия до своего роспуска в конце 1770-х гг. контролировала большинство частновладельческих предприятий столицы, но её юрисдикция не распространялась на такие производства, как пивоваренные и винокуренные, а также на мелкие мастерские, принадлежавшие индивидуальным ремесленникам[568]. Дошедшие до нас списки предприятий за 1775 и 1779 гг., подчинённых Мануфактур-коллегии, дают самую полную имеющуюся в нашем распоряжении информацию касательно местоположения, принадлежности, масштаба производства, периода функционирования предприятий, но лишь отчасти освещают те изменения, которым они подвергались с течением времени[569]. К счастью, эти списки и некоторая другая информация всё-таки позволяют выделить несколько определённых типов промышленных производств, удовлетворявших потребности различных рынков.

Первые петербургские промышленные предприятия были основаны казной задолго до восшествия Екатерины на престол. Целью их было изготовление продукции для казённых нужд. Петербург был задуман как оплот военной мощи России, и первые созданные здесь предприятия выпускали боеприпасы, оружие, экипировку для армии и флота[570]. Несколько таких предприятий, включая Адмиралтейские верфи, Арсенал и Литейный двор, появились ещё при Петре. Примечательно, что названия Адмиралтейства и Литейного двора позднее дали имена административным районам города. Другие казённые предприятия выпускали монету и бумагу для национальной валюты, производили канцелярские материалы для учреждений растущей бюрократии. В эту категорию попадают золотые и серебряные плавильни, монетный двор, бронзовая мануфактура, восковая фабрика, бумажная мельница, производившая пергаментную бумагу, на которой стали печатать ассигнации после их ввода в обращение в 1769 г.[571]. Несколько правительственных учреждений даже держали лесопильные и кирпичные заводы, чтобы снабжать себя строительными материалами. На всех этих предприятиях производство было нацелено прежде всего на удовлетворение потребностей государства. Уже потом излишки продукции могли продаваться при случае частным лицам.

Продукция ещё одной группы государственных предприятий делалась не для использования в казённых целях, а для снабжения двора и привилегированных особ предметами роскоши. На этих производствах изготавливали фарфор, фаянс, стекло, хрусталь, керамические изделия, зеркала, гобелены, часы, гранили и полировали драгоценные камни[572]. Как будет показано ниже, частные мануфактуры позднее тоже стали выпускать такие изделия в большом количестве. Власти занялись производством предметов роскоши главным образом потому, что в предшествующий период XVIII в. малочисленные частные предприятия не в силах были удовлетворить потребительский спрос на них.

Казённое производство предназначалось не для обеспечения своими изделиями общей массы городского населения и даже не для выработки продукции повседневного пользования высших слоев общества. Эта задача полностью возлагалась на частных предпринимателей. Их фабрики продовольствия снабжали столицу такими продуктами, как сахар, макаронные изделия, шоколад. Им же принадлежали винокуренные и пивоваренные заводы, табачные фабрики[573]. На частных кожевенных предприятиях производили сырье на подошвы, выделывали замшу и юфть, лакированную и сафьяновую кожу. Фабрики по изготовлению красителей и первые текстильные (ситцевые и льняные) и шерстяные мануфактуры работали на производство одежды. Другие частновладельческие мануфактуры производили такие предметы домашнего обихода, как мыло, свечи, обои, воск, гончарные и чугунные изделия, бумагу для книгопечатания[574].

Следуя примеру казённых предприятий, производивших предметы роскоши для императорского двора, частные промышленники основывали предприятия по изготовлению изделий из шёлка и полушёлковых материй, чулок, позументов, игральных карт, золотого и серебряного листа, фольги, шнура[575]. Такие заведения были малы и отличались более интенсивной эксплуатацией рабочей силы, чем капитала. Высокая доля фабрик, производящих предметы роскоши, свидетельствует не только о структуре производства, присущей столице, в отличие от остальных городов, но и показывает, как использовали своё богатство те, кто им располагал: при существовавшей тогда системе ценностей накоплению капитала они предпочитали демонстративное потребление.

Впрочем, отрасли, образующие капитал, всё-таки тоже имелись в Петербурге. В придачу к уже названным казённым предприятиям частные кирпичные заводы, лесопилки, глиняные и гравийные карьеры производили в больших масштабах строительные материалы[576]. На Выборгской стороне, на одной частной верфи, переданной под юрисдикцию городского магистрата в 1781 г., строились торговые корабли[577]. В других местах тоже имелись мелкие кораблестроительные верфи, выпускавшие некоторое число судов[578]. В этот период появились первые металлообрабатывающие предприятия. Самое крупное из них, принадлежавшее английскому купцу Чарльзу Берду, отливало инструменты, которыми пользовались многие ремесленники при изготовлении изделий легкой промышленности. Оно выпускало также предметы из чугуна для домашнего обихода[579].

Эти предприятия выпускали продукцию большей частью на основе подрядов. Лишь немногие, и прежде всего те, что производили продукты питания и домашнюю утварь, работали на рынок. Хотя в их числе имелось несколько предприятий, на каждом из которых трудились десятки рабочих, масштаб производства в целом оставался мелким. Машин пока было мало, они ещё только входили в обиход и оказывали минимальную помощь в производственном процессе. В большинстве мануфактур нормой оставались малое число работников и трудоёмкий процесс производства. Способ производства был явно доиндустриальным.

География размещения предприятий

В каждой из частей города на протяжении екатерининского царствования работали те или иные промышленные предприятия. Их размещение было не совсем случайным, а к концу периода стала проявляться тенденция к географической дифференциации различных производств. Советский учёный В.В. Покшишевский, анализируя картину размещения предприятий, пришёл к заключению, что главным фактором, влиявшим на выбор места для различных производств, была близость к рынку[580]. Так, фабрики, выпускавшие предметы роскоши и другие товары для богатых людей и двора, преобладали в центре города, где жили богатейшие петербуржцы. Предприятия, обслуживавшие широкую публику, распределялись по всему городу. Фирмы, поставлявшие строительные материалы, располагались по кругу между старой частью города и дальними пригородами, так что имели удобный доступ во все районы. Данные источников свидетельствуют о том, что большинство промышленных предприятий находилось как раз внутри этого круга.

Проведённый В.В. Покшишевским анализ размещения промышленности во многом представляется обоснованным, но существовали и другие факторы, определявшие местоположение предприятий, помимо близости к рынку. Если объяснение Покшишевского выделяет потребителя как главный фактор, то не менее важно исследовать роль, которую играли специфические потребности каждого производства, по крайней мере в некоторых отраслях. Например, в середине 1770-х гг. предприятия по выделке кож и изготовлению кожаных изделий всё ещё были разбросаны по всему городу, причём несколько их скопилось там, где заканчивались скотопригонные пути в столицу – близ скотобоен в Московской части. Но два десятилетия спустя уже ни одного из них возле боен не было. Необходимость в больших количествах пресной воды для процесса выделки кож, наряду со зловонием от отходов производства, заставили перенести почти все кожевенные предприятия на тот или другой берег реки, вниз по течению от тех мест, где город забирал воду. Таким образом, кожевенные производства сконцентрировались по берегам Большой и Малой Невы, а также по Невке, в их нижнем течении[581].

По аналогичным соображениям перемещали и другие промышленные предприятия или сразу выбирали для них удобные места. Так, производства, требовавшие крайне высоких температур, были сосланы в окрестности города, что ослабило угрозу пожаров. Кроме того, эти предприятия ставили вблизи от водных путей, чтобы недорого и удобно было доставлять на них дрова, необходимые в больших количествах. Пороховой завод перенесли на самую дальнюю окраину Петербургской стороны, когда территория вокруг его прежнего местоположения застроилась домами. Стеклянный завод переместился вверх по Неве, где рядом не было никаких строений, способных загореться. Несколько раньше, в 1759 г., императрица Елизавета была вынуждена запретить на будущее строительство заводов в Петербурге и в его окрестностях. Её решение основывалось на докладе, гласившем, что лес – буквально единственный тогда источник топлива для предприятий – основательно редеет в окрестностях столицы. Государыня опасалась, что рост потребления дров на промышленные нужды способен полностью истребить оставшиеся леса и повысить цены на топливо для домашнего хозяйства. Проблему сочли столь серьёзной, что некоторые из существующих предприятий было велено убрать из столицы, хотя нет подтверждений тому, что это было исполнено, так что указ остался на бумаге[582].

Тем не менее промышленные предприятия всё же начинали покидать центральную часть города, где высокие цены на землю требовали максимально интенсивного использования площадей. Правда, новая фабрика игральных карт, открыть которую разрешили в 1770-е гг., поместилась именно там, в центре, наряду с другими производствами, либо производившими товары высокой стоимости по отношению к их объёму, либо занимавшими мало места. Канатные производства были перенесены в такие районы, где они никому, в сущности, не мешали, – в основном на Выборгскую сторону[583]. Новые предприятия открывались главным образом за пределами центра. В результате этой тенденции относительная доля предприятий в центре снизилась, несмотря на увеличение абсолютных показателей, потому что наибольший рост пришелся на пригороды. В 1789 г. во всех трёх Адмиралтейских частях вместе взятых находилось всего 17 предприятий, согласно списку, составленному Городской думой. Для сравнения укажем, что в Литейной части их было 13, в Московской – 30, на Васильевском острове – 29, а на Выборгской стороне – 15[584]. Итак, размеры производственных площадей, масштаб необходимых вложений, воздействие производственного процесса на окружающую среду, уровень технического оснащения – всё это играло роль в выборе места для предприятий. Их размещение явно зависело не только от рыночных соображений[585].

Помимо отмеченных выше тенденций промышленные районы города мало отличались от непромышленных. Согласованной политики, нацеленной на изоляцию растущей промышленности в определенных зонах или территориях, конечно, не существовало. Предприятия разрешали открывать буквально где угодно, и лишь в немногих очевидных случаях свобода выбора места ограничивалась. Очевидно то, что число предприятий, независимо от их местоположения, резко увеличилось. Если сравнить списки 1775 и 1794 гг. и при этом отсутствующие в первом списке предприятия (пивоваренные, винокуренные, свечные и проч.) вычеркнуть из второго, то обнаружится рост их числа от 64 предприятий (причём известно, что в 1775 г. работало из них 58) до 90 – это существенная перемена за два десятка лет. Рост числа предприятий произошел во всех городских частях, кроме Выборгской стороны (см. график 7.1). Географическое распределение предприятий осталось удивительно пропорциональным, особенно на Санкт-Петербургской стороне и в Литейной части, а относительный рост, как и следовало ожидать, оказался наибольшим вдоль южного периметра города, в стороне, обращённой к внутренним областям страны (график 7.2). Единственный район, показавший убыль числа промышленных предприятий в этот период, – Выборгская сторона, где естественное опустошение, вызванное смертями или банкротствами владельцев, не восполнялось появлением новых заводов и фабрик[586].

График 7.1. Количество предприятий в Санкт-Петербурге по городским частям в 1775, 1779 и 1794 гг. (Источник: см. примеч. 25 к этой главе)

График 7.2. Предприятия Санкт-Петербурга: процентное распределение по городским частям в 1775, 1779 и 1794 гг. (Источник: см. примеч. 25 к этой главе)

Владельцы предприятий

Несмотря на то что первые промышленные предприятия в Петербурге были основаны государством, при Екатерине такие предприятия, принадлежавшие казне и управляемые ею, составляли меньшинство от общего числа мануфактур (хотя при этом трудилось на них больше рабочей силы, чем на остальных). Среди владельцев предприятий встречались самые разные люди, как местные уроженцы, так и иностранцы. Точно так же как купцы старались не допускать к коммерческой деятельности никого со стороны, владельцы крупных заводов стремились ограничить свой круг представителями определённых групп. По их настоянию в наказ Уложенной комиссии от Санкт-Петербурга в 1767 г. включили статью, требовавшую, чтобы крестьянам, разночинцам, учителям-иностранцам и дворовым людям было запрещено владеть промышленными предприятиями[587]. Однако никакого закона на сей счет не приняли, хотя и ввели меры по регулированию крестьянского владения предприятиями. Чтобы открыть фабрику, крестьянин должен был иметь действующий паспорт и доказать, что он располагает достаточным капиталом для финансирования своего начинания. Когда эти условия выполнялись, власти обычно выдавали разрешение начинать производство. Как показывает таблица 7.1, владельцы предприятий происходили из различных социальных слоев. На протяжении всего периода петербургские купцы составляли чуть больше двух пятых всех фабрикантов. Доля иностранных предпринимателей претерпела резкое сокращение за это время, хотя их число продолжало расти. Самый же большой рост пришелся на долю русских ремесленников, которые к концу правления Екатерины сосредоточились в производстве позументов, табака, шляп, кожи и мехов. Очень немногие из дворян владели предприятиями в городе. Можно сказать, что их число совпадало с количеством видов производства: они делали фарфор, поташ, игральные карты, сахар, шёлковые изделия, пиво и водку. Так что опыт Петербурга не опровергал общее мнение о том, что в России принадлежащие дворянам промышленные предприятия обычно находились в имениях, а не в городах.

Таблица 7.1

Социальный состав владельцев предприятий в Санкт-Петербурге (1775–1794 гг.)

Роль иностранцев в развитии городской промышленности в начальный период особенно интересна. Они сосредоточивались в тех отраслях, где требовался квалифицированный труд, а именно: в производстве отделочных материалов – позументов и проч., золотого и серебряного галуна, головных уборов, домашних и наручных часов, а также верёвок и канатов. Кроме того, иностранцы владели подавляющим большинством предприятий тяжёлой промышленности, и открытый в начале 1790-х гг. чугунолитейный завод Чарльза Берда – лучшей тому пример. Первые предприятия в ряде отраслей открыли именно иностранцы, а русские последовали за ними позже, убедившись, что рынок поглощает продукцию этих предприятий. Это прежде всего касалось товаров, относительно новых для России. Так, первые рафинадные заводы были основаны иностранцами в 1718 и в 1752 гг., а русские купцы открыли такие заводы в 1756 и 1770 гг. Первые хлопкопрядильные фабрики принадлежали иностранцам, как и те, на которых делали игральные карты, но русские владели самыми первыми (и большинством) из галунных, канатных, кожевенных предприятий. Влияние иностранцев явно ощущалось и в промышленности, и в торговле.

Характеристика промышленных предприятий

Используя единое название для всех промышленных производств – «предприятия» или, скажем, «заводы», мы тем самым неизбежно затемняем явные различия между ними. А действительно ли были сопоставимы между собой стеклянные и галантерейные производства, канатные и мыловаренные предприятия по числу рабочих или по стоимости производимых товаров? Прочно ли эти предприятия стояли на ногах или имели настолько скромные масштабы, что смерть владельца означала и конец его дела? Какая рабочая сила на них использовалась – вольнонаемные работники или подневольные крестьяне (крепостные и приписные) и рекруты?

Думая обо всём этом, следует помнить о нескольких обстоятельствах. Во-первых, в производстве тогда гораздо шире применяли ручной труд, чем машинный. Рабочая сила была сравнительно дешёвой, а промышленное оборудование если и существовало, то было едва ли досягаемо из-за дороговизны. На большинстве предприятий было занято больше рабочих, чем требовалось бы для экономики, будь она увереннее настроена на эффективность производства и на извлечение максимального дохода. Рабочие на производствах всех видов выполняли неквалифицированные операции в помощь мастерам и специалистам. Далее, какие бы различия мы ни проводили между несколькими существовавшими тогда видами предприятий, с точки зрения современников все они, без сомнения, качественно отличались от ремесленных мастерских: на них, наряду с инструментами, могли применяться машины; рабочую силу брали не в доме владельца, а за его пределами; в процессе производства осуществлялось разделение труда.

Чрезвычайно трудно проследить за принадлежностью предприятий с течением времени. Судя по именам владельцев, зафиксированным в 1775 и 1794 гг., всего лишь десять из 161, или 1/16 часть (6,2 %) предприятий продержались в семьях по два десятка лет, потому что только десять из них присутствуют в обоих списках как собственность людей с одной и той же фамилией. В их числе были три рафинадных и два кожевенных предприятия, две канатные фабрики, две галунных мануфактуры и одна по изготовлению плащей и волочению золотой и серебряной проволоки. Весьма интересно бегло взглянуть на историю этих предприятий. Два из трёх рафинадных заводов в 1794 г. принадлежали Джону Кавана (Иван Каванах), английскому купцу и члену Российской компании. Его предприятие на Васильевском острове было в 1752 г. зарегистрировано на имя его отца, Николаса Кавана, а значит, к 1790-м гг. пробыло в семье почти полвека. Второй его рафинадный завод, на Выборгской стороне, основал в 1718 г. купец голландского происхождения по имени Пауль Вестхоф. В 1732 г. этот завод перешел к советнику Хьюитту (Гиувит), а в 1747 г. – к английским купцам Джону Мё (Иван Мей) и Томасу Стивенсу (Томас Штифенс)[588]. Джон Мё умер в 1764 г., а в 1767 г. Стивенс продал предприятие отцу Джона Кавана. Таким образом, этот сахарный завод сменил шесть владельцев за 76 лет. Третий завод находился в Каретной части и был основан в 1756 г. тульским купцом Фёдором Володимеровым. После смерти Володимерова завод перешел к его сыну Ивану, а в 1794 г. принадлежал, очевидно, сыну Ивана (и внуку Фёдора), который был подполковником.

Кожевенные фабрики на Васильевском острове и на соседнем острове Голодае были основаны одна – в 1760 г. уроженцем Саксонии Георгом Гесслером (Егор Геслер), а другая – в 1767 г. петербургскими купцами Львом Мануйловым и Борисом Поповым. В 1794 г. Гесслер все ещё был хозяином своего предприятия, а Попов умер ещё до 1775 г., после чего Мануйлов стал единоличным владельцем всего их дела. В 1794 г. оно находилось в руках у вдовы Мануйлова, Зиновии Григорьевны.

Две канатные фабрики размещались на Выборгской стороне. Одна принадлежала английскому купцу Фрэнсису Гарднеру, а другая – петербургскому купцу Алексею Овчинникову. Фабрика Гарднера, по-видимому, была основана в 1751 г. петербургским купцом Василием Десятниковым, чья вдова и дети владели ею в 1775 г., после чего продали её Гарднеру. Отец последнего с 1733 г. был хозяином ещё одной канатной фабрики в Петербурге, которую в 1761 г., после его смерти, продала вдова. Канатную фабрику Овчинникова открыл его отец, Григорий, в 1733 г.

Галунные мануфактуры также имели долгую историю. Одну из них унаследовали Николай и Фёдор Роговиковы в Литейной части от своего отца, Семена Роговикова. Первоначально это предприятие приступило к работе в 1736 г., находясь в собственности двух выходцев из Саксонии, Миллера и Рихтера, а после их смерти перешло в 1745 г. к брату Миллера, Вернеру, с партнером Александром Гоном (или Ганом). Когда же в 1754 г. умер Вернер Миллер, мануфактуру купили братья Семен и Иван Роговиковы (но Иван скончался на следующий год). Вторая галунная мануфактура, которая в 1794 г. принадлежала двоюродным братьям Алексею и Ивану Кокушкиным, была основана в 1755 г. иностранцем по имени Рейнхарт, а через два года перешла к братьям Петру и Ивану Кокушкиным, отцам хозяев 1794 г. Наконец, производившая волочение и площение золотой и серебряной проволоки фабрика Кристофера Фридриха Бомгарта (Баумгарт, Бомгартен, Баумгартен) в Литейной части открылась в 1770 г. и оставалась в его владении в 1794 г. Пример этих десяти предприятий отчетливо показывает, что промышленные производства не погибали из-за того, что время от времени у них менялись хозяева. Четыре из десяти были проданы (а точнее, перерегистрированы в Мануфактур-коллегии) по крайней мере однажды. Рафинадный завод, основанный в 1718 г., пять раз переходил из рук в руки. Шесть предприятий переходили от владельца к владельцу по наследству, причём два из них сверх того ещё и продавались хотя бы по разу. И лишь два из десяти, учрежденные в 1760 и 1770 гг., все ещё принадлежали своим основателям в 1794 г.

Таблица 7.2

Даты основания предприятий Санкт-Петербурга, работавших в 1775 г.

Эти десять предприятий были не так уж исключительны. Если в 1794 г. 1/16 часть (10 из 161) предприятий являлись собственностью тех же семей, что и в 1775 г., то столько же – 1/16 часть, или 5 из 80, оставалось в 1775 г. в руках тех же семей, что в 1755 г. В таблице 7.2 показаны даты основания предприятий, все ещё существовавших в 1775 г. Конечно, вряд ли стоит предполагать, что многие из них появились до 1730-х гг., когда Петербург ещё строился главным образом по воле властей. Мало того, в период 1726–1730 гг., когда столица на время вернулась в Москву, похоже, не происходило вообще никакого роста петербургской промышленности. Но после этого каждые пять лет, за исключением отрезка с 1751 по 1755 г., отмечается рост числа предприятий, сохранившихся затем до 1775 г., причём самый резкий скачок пришёлся на период после середины столетия (похоже, что запрет 1759 г. на строительство заводов в столице, подтверждённый в 1762 г., не имел особых последствий). Из этих предприятий 14 сменили владельцев минимум однажды (см. таблицу 7.3), а 17 перешли по наследству. Три предприятия наследовались по два раза.

Таблица 7.3

Предприятия, сменившие владельцев до 1775 г. и продолжавшие работать в этом году

На проблему непрерывного функционирования предприятий можно взглянуть и под другим углом. Все предприятия, кроме пяти, учреждённых до 1755 г. (в общей сложности 27), в 1775 г. принадлежали не своим основателям, а другим лицам. Но при этом лишь 11 из 51 предприятия, созданного после 1755 г., сменили владельцев или перешли по наследству. Эти данные показывают, что средний срок владения длился 15–20 лет и что дело нередко переживало своего хозяина, не только перенося обычные превратности, связанные с предпринимательством, но и раз за разом выдерживая потрясения, вызванные сменой владельцев.

Несколько предприятий находились в совместном владении, причём собственниками бывали и русские, и иностранцы. Как видно на примере десяти подробно рассмотренных нами предприятий, было в порядке вещей, когда русские становились хозяевами после иностранцев, но только в двух случаях (канатная и кожевенная фабрики) иностранец купил производство у русского. Также не было ничего необычного в том, что предприятиями управляли женщины. Случаев учреждения предприятий женщинами мы не обнаружили, но есть по крайней мере восемь случаев, когда вдовы продолжали вести дело умерших мужей. Фактически вдовы чаще сохраняли предприятия в своём владении, чем сыновья, но это, возможно, было связано с возрастом детей в момент смерти отца.

Некоторые указания на размеры петербургских предприятий в XVIII в. привела советская исследовательница А.В. Сафонова, чья подборка не включает в себя всех предприятий, но позволяет судить об их масштабе[589]. Данные из её работы сведены в таблицу 7.4 и охватывают предприятия, находившиеся за пределами Петербурга в радиусе 12 миль от города. Численность их работников колебалась в широких пределах, и тем не менее средний её показатель для всех предприятий – 25,3 – позволяет судить об этих производствах как о вполне солидных.

Таблица 7.4

Число рабочих на предприятиях Санкт-Петербурга

Окончание таблицы 7.4

Внимательный взгляд на данные, собранные А.В. Сафоновой, показывает, что почти 7/8 всех рабочих были сосредоточены на одной трети предприятий (средний показатель численности на каждом из них чуть превышает 62). На каждом из остальных двух третей работало в среднем примерно по пять человек[590]. Некоторые казённые заводы были значительно крупнее любого из частновладельческих предприятий. Так, на Адмиралтейских верфях постоянно трудилось около 4 тысяч человек[591]. К концу XVIII столетия на Императорском фарфоровом заводе работало около 200 человек. На Охтенских пороховых заводах при Екатерине насчитывалось примерно три сотни рабочих[592].

Несмотря на то что и на частных, и на государственных предприятиях было сосредоточено сравнительно много людей, работавших в одном месте, это ещё не были промышленные предприятия в нашем теперешнем понимании. Скорее они представляли собой производства переходного характера от ремесленных мастерских к настоящим заводам XIX в. Ниже мы подробнее расскажем об этих производствах, а также о работниках и работницах, их заполнявших.

Одним из показателей масштабов производства служит количество работников, другим – размер капиталовложений собственника. К счастью, нам кое-что известно об уровне капиталов, вложенных во многие из производств Санкт-Петербурга, потому что эта информация содержится в списке предприятий, подведомственных Мануфактур-коллегии в 1775 г., опубликованном Е.И. Индовой[593]. На таблице 7.5 представлены в сводном виде эти данные для 54 предприятий, подавших в коллегию свои отчеты (они составляли 67,5 % от всех зарегистрированных производств). Прежде всего, очевидно, что существовал широкий разброс в уровне капиталовложений – от 100 руб. в самой маленькой мастерской (это была красильня, принадлежавшая вдове иностранца) до 80 тыс. руб. на крупнейшем заводе (рафинадном, принадлежавшем петербургскому купцу Кириллу Попову). А средний уровень капиталовложений находился в пределах от 1 до 5 тыс. руб.

Предприятия одного вида производства бывали самой разной величины. 15 кожевенных фабрик имели уровень вложений от 100 руб. до 50 тыс. руб. (самой большой из них владел Савва Яковлев). В семь канатных фабрик было вложено от 150 руб. (хозяин – мастер-прядильщик Степан Клишин) до 14 474 руб. 40 коп. (иностранный купец Юрий Пфлюг). В некоторых случаях (для тех предприятий, где работали крепостные) можно соотнести уровень вложений с количеством работников. В каждом случае минимальный уровень капиталовложений на одного работника составлял около 100 руб.[594]. Можно предполагать, что на предприятиях, использовавших наёмный труд, этот уровень был по крайней мере не ниже.

Таблица 7.5

Капиталовложения в предприятия Санкт-Петербурга в 1775 г. (в руб.)

Таблица 7.6

Капиталовложения на предприятиях Санкт-Петербурга в 1789 г. (в руб.)

Несколько позднее, в 1789 г., губернатор Санкт-Петербургской губернии Пётр Петрович Коновницын устно запросил у градоначальника список всех фабрик и заводов в городе с указанием, на кого они записаны. В частности, он хотел узнать, сколько предприятий находится в каждой из городских частей. Градоначальник поручил это задание чиновникам, отвечавшим за ведение Городовой обывательской книги. Через четыре месяца Коновницыну был предоставлен ответ на его запрос. В списке указывались вид предприятия, городская часть, где оно располагалось, имя владельца, приписан он к петербургскому либо иногороднему купечеству или является иностранцем, каков заявленный размер капиталовложений в предприятие, записан ли владелец в Городовую обывательскую книгу. Из 111 предприятий только 57 (51,4 %) объявили размер своего капитала (таблица 7.6). Этот перечень отличается от списка 1775 г., в котором указывался размер капиталовложений. Так, в 1775 г. не значилось ни одной пивоварни, а в 1789 г. их насчитали семь. Заводов по производству свечного сала не было в списке 1775 г., но в 1789 г. их зафиксировано восемь. Несколько видов предприятий, представленных в списке 1775 г. в малом числе, полностью отсутствуют в 1789 г. Особенно бросается в глаза при сравнении двух списков то, что в позднейшем из них уровень вложенного капитала гораздо выше, чем в раннем. Ни одно предприятие не указало объем вложений меньше 1010 руб., а средний уровень составлял от 5 до 10 тыс. руб.[595].

Выход из дела

Конечно, случались и неудачи. Прежде чем Мануфактур-коллегия выдавала предпринимателю разрешение начать дело, он должен был доказать, что располагает капиталом, способным обеспечить производство. Однако никаких изощрённых способов изучить рынок, перед тем как открыть дело, в ту пору не существовало, и многие предприятия терпели крах. В 1775 г. из 26 зарегистрированных, но не подавших отчета или не работавших предприятий, причины закрытия указали 20. Владельцы пяти предприятий оказались в долгах или даже в тюрьме как не оплатившие опротестованные векселя. Ещё на трёх полиция запретила продолжать работу из-за ветхости зданий. Их хозяева, очевидно, не могли себе позволить ни отремонтировать здания, ни перебраться на новое место. Два предприятия сгорели и не отстроились заново. В трёх случаях не был распродан целый список товаров, а ещё два предприятия закрылись, потому что на них не поставили сырье. Четверо собственников попросту прикрыли дело: двое занялись другим предпринимательством, третий покинул город, не оставив адреса, а последний нанялся на другую фабрику того же профиля. Наконец, мыловаренный завод закрылся, потому что единственный мастер, владевший процессом производства, ушёл и открыл собственное мыловаренное предприятие.

Таким образом, неспособность приносить доход уничтожала многие предприятия. Отчасти это объяснялось узостью рынков сбыта. В общем и целом город обеспечивал своей продукцией собственные потребности. Хотя товары, производившиеся в Петербурге, поставлялись и в другие места, большинство продукции шло в дело в самом городе. Здешние промышленные предприятия не были ни достаточно развиты, ни удобно расположены для того, чтобы поставлять товары в массовых количествах во внутренние области России или вывозить готовую продукцию за рубеж. Как отмечал Р. Порталь и другие авторы, удаленность Петербурга как от источников сырья, так и от потенциального рынка сбыта препятствовала интенсивному росту промышленности в столице. Скрытые производительные силы города ждали, пока появятся более эффективные средства для доставки сырья в Петербург и вывоза готовой продукции вглубь России.

Кроме того, российские товары не считались качественными. Даже кирпичные заводы регулярно подвергались проверкам со стороны властей, чтобы гарантировать приличное качество их продукции[596]. Медицинская канцелярия, заказывая хирургические инструменты, указывала, что сталь должна быть английская или германская, а не российская[597]. На фабриках пользовались большим спросом мастера из Англии и Германии. Само собой разумелось, что иностранные товары и их производители лучше русских[598].

Казённые предприятия, не столь подверженные законам прибылей и убытков, как частные производства, закрывались редко. Но для того чтобы они бесперебойно выполняли свою первоочередную задачу – поставлять продукцию государству по мере необходимости, часто требовались субсидии. Фискальные проблемы, отравлявшие всё царствование Екатерины и особенно его последние годы, заставляли правительство всячески стараться так управлять своими предприятиями, чтобы те приносили доходы, но удавалось это не всегда.

Сестрорецкий оружейный завод, расположенный за городом, страдал от исконного местного бедствия – нехватки сырья и низкого качества выпускаемой продукции, а количество служащих, положенное этому заводу согласно тому, что было записано в его уставе, постепенно сокращалось на протяжении всего периода[599]. Со своей стороны, Императорская бронзовая фабрика, учреждённая в 1778 г., накладывала 10-процентную надбавку на все заказы, чтобы покрыть производственные расходы. Впрочем, так как за первые десять лет существования фабрика получила только два заказа, то ежегодные дефициты покрывались казенными субсидиями, хотя выдавали их со скрипом[600].

Но некоторые казённые предприятия всё-таки приносили доход. Одним из наиболее успешно управляемых – и самых процветающих – предприятий была Императорская шпалерная мануфактура. Её доходность была прямым следствием обширной реорганизации, проведённой в начале 1760-х гг. Управляющие мануфактуры представляли ежемесячные финансовые отчеты. Уловив, что между сознательным подходом к затратам и доходностью производства существует прямая связь, другие государственные предприятия позаимствовали эту идею и к 1790-м гг. тоже стали подавать регулярные отчёты, в точности повторяющие формуляр и стиль отчётов шпалерной мануфактуры[601].

Политика невмешательства

У Екатерины не было более горячего панегириста, чем коллежский асессор Пётр Колотов, чей шеститомный труд «Деяния Екатерины II» в хронологическом порядке подводит итог её деятельности[602]. В последнем томе, после рассказа о смерти и похоронах государыни, Колотов снова обозревает жизненный путь императрицы, не жалея похвал всевозможным её поступкам, на тридцати с лишним страницах. Ближе к концу он превозносит царствование Екатерины за то, что она возрождала городскую жизнь, не только оживляя торговые связи, но и развивая промышленные предприятия и «распространяя притом трудолюбие и способы к пропитанию»[603]. В действительности же государство не столько интересовал выпуск продукции, сколько само владение предприятиями. Случалось, что оно жаловало фабрикантам монополии. По крайней мере дважды государственная казна выделяла им займы свыше 25 тыс. руб. на организацию дела[604]. Но государство уделяло гораздо меньше внимания регулированию промышленности, чем торговли. Полиция, широко привлекавшаяся для контроля над коммерческой деятельностью, не обладала подобными полномочиями в отношении качества продукции или положения и жалованья рабочих. В основном правительство не вмешивалось в дела предприятий.

Предприниматели часто игнорировали те немногие правила, которые установило государство для развития промышленности, вроде принятого в начале екатерининского царствования закона о запрете строить заводы в столице. По большей части такие нарушения сходили с рук без последствий, даже когда властям на них прямо указывали[605]. Владельцам предприятий не разрешалось продавать свои товары на городских розничных рынках; это право закреплялось за купцами, но некоторые открыто нарушали закон, гласивший, что фабрикантам дозволено иметь торговые точки для сбыта продукции только прямо на предприятиях (если только они не были также и купцами)[606].

Судя по всем этим обстоятельствам, похоже, что власти относились к частновладельческой промышленности иначе, чем к частной коммерции. Последняя регулировалась строго, государство своими указами устанавливало, кто может в ней участвовать, какая именно торговля разрешается, как полагается вести дела и т. п. Гораздо меньше правил посвящалось ограничению производственной деятельности, да и те, что существовали, проводились в жизнь без особого рвения.

Эта относительная безнадзорность выпуска промышленных товаров объясняется тем, что заводы и фабрики были в России внове. Ведь даже ремесленные гильдии не имели местного происхождения, а были пересажены на русскую почву из Германии Петром Великим. Очевидно, власти ещё не решили, как внедрить занятия промышленным производством в российскую систему сословий и налогообложения. Возможно, правительство уже осознавало ценность промышленности для экономики страны, но ему ещё предстояло выработать стратегию регулирования, которая одновременно способствовала бы росту производства и поступлению дополнительных доходов в казну.

Словом, промышленное производство пребывало в младенчестве. Большинство частных предприятий оставалось сравнительно мелкими, со скромными основными расходами и небольшими объёмами производства. Отдельные предприятия работали относительно устойчиво, но большинство не удерживалось в семейном владении дольше одного-единственного поколения. Тяжелая промышленность ещё не приобрела ведущую роль. В сущности, ни один вид производства не выделялся среди остальных. Производство в целом было направлено на удовлетворение местных нужд, и хотя часть готовой продукции отправляли во внутренние области России или за море, промышленность явно была ориентирована на потребности чиновничьей и аристократической столицы. Если это было справедливо в отношении промышленности, то ещё характернее была эта черта для ремесленных производств.

Ремесла

Пётр Великий дал жизнь первым российским ремесленным цехам, но не сделал членство в них обязательным для ремесленников. Так как ремесленные цехи не были природным российским институтом, многие ремесленники не интересовались вступлением в них, и вскоре цехи повсеместно вышли из употребления, заглохли, пришли в упадок[607]. Исключение из этого правила составлял Санкт-Петербург, отчасти потому, что стремление властей учреждать цехи легче было осуществить в столице, чем в провинциальных городах, а также благодаря присутствию здесь многочисленных ремесленников-иностранцев. Те в основном вступали в цехи, потому что им были близки западноевропейские цеховые традиции и они верили, что, записавшись в цех, получат определённый социальный статус вместе с его привилегиями.

И при всём том 1127 человек, числившиеся в списке ремесленных гильдий накануне воцарения Екатерины, не составляли и половины числа ремесленников, зафиксированного в конце петровского царствования, когда город был гораздо меньше. Они были сосредоточены в нескольких профессиях. Например, среди них было 216 сапожников, 179 портных и 126 точильщиков – вместе они оставляли почти половину всех зарегистрированных ремесленников[608]. Зато в некоторых цехах состояло по одному или по два человека, а в ряде случаев несколько цехов сосуществовали в рамках одной специализации[609].

При Екатерине количество ремесленников резко возросло. К концу рассматриваемого периода приписанных к цехам ремесленников насчитывалось свыше семи тысяч, т. е. в шесть раз больше, чем в 1761 г.[610]. Несомненно, и число незарегистрированных мастеровых тоже умножилось, однако измерить этот рост невозможно. Численность иностранных ремесленников росла почти наравне с рядами русских мастеров, главным образом благодаря тому, что агентам русского правительства в Западной Европе удавалось уговорить немцев, шведов, французов, датчан, швейцарцев и англичан переезжать в Петербург[611]. Некоторые из этих иностранных ремесленников прибывали с определённым намерением поступить на службу на фабрики. Нередко и владельцы частных производств, и управляющие казёнными предприятиями мало понимали в производственном процессе и сильно зависели от опыта и квалификации мастеров, которым в этом случае назначали высокое жалованье. Количество русских ремесленников выросло в основном потому, что иностранные мастера охотно брали в обучение многочисленных русских подмастерьев – разумеется, за прибавку к жалованью[612].

Ремесленники жили в каждой из городских частей, как правило, арендуя помещения, служившие им и мастерской, и жилищем. До времен Екатерины их место в социальной иерархии города оставалось неопределённым. С одной стороны, услуги, ими предлагаемые, были необходимы, а налоги, которые они платили, как и вклад всех городских налогоплательщиков, с радостью принимались в казённые сундуки. Но с другой стороны, в пышной столице российских императоров было недопустимо выставлять напоказ низкопробные ремесленные поделки.

По этой причине, дабы не осквернять гармоничный облик города, вывески ремесленников находились под запретом до 1770 г., когда Екатерина позволила их вывешивать, правда, если только они отвечали строгим требованиям к размеру и внешнему благообразию[613]. До этого момента успех всякого ремесленного дела зависел только от устной молвы. Мастерские были разбросаны по всей столице и не пользовались даже тем преимуществом, которое было доступно многим петербургским купцам, чьи лавки помещались бок о бок с заведениями их собратьев по профессии; а между тем в других городах чаще всего ремесленники размещались именно рядами. Отдельные редкие мастера время от времени рекламировали свою продукцию на страницах «Санктпетербургских ведомостей», но это были, как правило, роскошные товары для богатой и образованной публики, изделия выше среднего качества и уровня мастерства.

Меры по улучшению положения мастеровых

Екатерина предпринимала многочисленные шаги, дабы улучшить правовой и социальный статус ремесленников. Её усилиям способствовал рост численности иностранных мастеров, которые зачастую были опытнее в своем деле, образованнее и лучше понимали взгляды императрицы, чем русские ремесленники. В 1776 г. петербургские ремесленники-иностранцы, преимущественно выходцы из Германии, обратились в Правительствующий сенат с просьбой о разрешении учредить собственную цеховую организацию, отдельно от русских мастеров. Фактически уже существовало 34 цеха, в которых не было русских (хотя в некоторых из них состояло всего по одному мастеру). Иностранцам хотелось следовать уставу прусских ремесленных цехов 1719 г., а не подчиняться петровскому законодательству[614].

Появление такой петиции (которую, кстати, удовлетворили) свидетельствует о поляризации между иностранными и русскими столичными мастеровыми. Дело заключалось не просто в очевидной разнице языков, но и в уверенности иностранцев в том, что они далеко превосходят русских в профессиональном мастерстве, требовавшем высшего уровня подготовки и искусства. Идя им навстречу, екатерининское правительство с ними согласилось и постановило, что новая организация пойдет на пользу ремесленникам. Тогда иностранцы учредили 53 ремесленных цеха, охватывавших 777 мастеров. У русских было 35 цехов, и в них состояло 562 мастера[615].

В 1770 г. Екатерина позволила мастеровым селиться на Миллионной улице и на Мойке близ Зимнего дворца – этой привилегии они лишились двадцатью годами раньше[616]. В этих кварталах проживали самые богатые и влиятельные люди в городе. В прошлом мастеровых оттуда удалили как социально чуждый элемент, но Екатерина своим знаменательным поступком обозначила заинтересованность власти в становлении и развитии нового городского среднего сословия[617]. В конце столетия И.Г. Георги уже мог сравнивать петербургских мастеровых с их коллегами в других европейских городах в пользу первых. Ремесленники Петербурга казались ему учтивее, богаче, образованнее и увереннее в себе. Лишь в Англии, по мнению Георги, ремесленники жили лучше[618]. Вот насколько успешными оказались усилия Екатерины повысить статус ремесленников.

Но были и такие мастеровые, чьи профессиональные навыки и способы ведения дел оставляли желать лучшего. Городового депутата в Уложенную комиссию 1767 г. просили добиться от властей регулярного инспектирования работы ремесленников, а также учреждения органов самоуправления для всех ремесел. В наказе депутату говорилось, что мастеровые претендуют на умения, которыми совсем не обладают, что они часто получают плату от заказчиков авансом, а потом не выполняют работу, и в этом случае обманутым клиентам некуда обратиться за помощью[619]. Низкое качество работы ремесленников заставило Придворную интендантскую контору (ведавшую внутренним убранством и ремонтом императорских дворцов) отказаться от найма мастеровых и передавать контракты крестьянам, хотя это и было против правил[620]. Можно привести множество других случаев, показывающих, что некая форма контроля над ремесленным производством была необходима.

В России не существовало прочной традиции ремесленных гильдий, гарантировавших высокие стандарты мастерства, и когда Екатерина пожаловала всем, кто был приписан к городскому сословию, право торговать товарами собственного производства, возникли широкие возможности для обмана и подделок[621]. При этом на мастеров-иностранцев распространялся другой свод правил: им, согласно уставу 1766 г., обязательно полагалось состоять в цехах. Если же они туда не вступали, как было в случае нескольких мастеров-седельщиков, рассмотренном городским магистратом, то с них следовал штраф в 10 руб. с конфискацией всех инструментов их ремесла[622].

Ремесленный устав

Как и во многих других областях, Екатерина разрешила эту проблему путем введения всеохватных радикальных законов. Законодательный акт с новым определением ремесленных цехов, являвшийся приложением к Жалованной грамоте городам 1785 г., был вызван к жизни как намерением Екатерины повысить социальный и правовой статус ремесленников, так и простой необходимостью контролировать качество продукции[623]. Закон касался также проблем, вызванных ростом числа иностранцев и всё осложнявшимися отношениями между ремесленниками.

Не пускаясь в детальное изучение Ремесленного устава, который давно уже требует специального исследования (хотя, конечно, не в данной работе), изложим вкратце его положения[624]. Каждая специальность, по которой в Петербурге работало не меньше пятерых мастеров-ремесленников, имела право организоваться в корпорацию. Каждая такая корпорация специалистов, или ремесленный цех, избирала трёх должностных лиц – старшину цеха и двух его помощников. Все цеховые старшины вместе образовывали Ремесленный совет – Управу – во главе с председателем, избираемым всеми членами цехов. В каждом цехе имелся также секретарь (он назывался присяжным маклером), ведавший письменной документацией и счетоводством. Это был единственный чиновник, получавший жалованье за свои услуги цеху или совету. Старшины некоторых цехов заседали в общегородской Думе, а глава цехового совета представлял ремесленников в Шестигласной думе.

На эти должностные лица возлагался общий надзор во всех сферах, касающихся доверия общества к ремесленному сословию: качество продукции, взаимоотношения мастеров с подмастерьями и учениками, забота об иждивенцах, вдовах и сиротах членов цехов. Цеховые старшины и их помощники также выносили устные постановления по судебным делам с участием членов ремесленных цехов и по вопросам о возмещении убытков, если сумма иска не превышала 25 руб. С теми делами, где сумма превышала 25 руб., разбирался городской магистрат. Резким отличием от стандартной практики ремесленных гильдий Западной Европы было отсутствие у цеховых советов права назначать цены за конкретные операции или изделия мастеровых. Внутри каждой профессии учреждался также совет подмастерьев для рассмотрения дел по инициативе подмастерьев и учеников.

По уставу мастер-ремесленник из одного города считался мастером в любом другом городе Российской империи, и, кроме того, учитывались аттестаты из иностранных городов. Это существенно облегчало переезд мастеров в Санкт-Петербург и позволяло открыть там дело. Впрочем, если возникали сомнения в компетентности мастера, то каждый ремесленный совет имел полномочия экзаменовать его.

В уставе оговаривались взаимоотношения между мастерами и их подмастерьями и учениками – последние находились в полном подчинении у мастера, но имели возможность жаловаться на слишком сурового наставника. Стандартный период ученичества установили в рамках от трех до пяти лет; нормативный срок для подмастерьев составлял три года, причём к тому моменту, когда подмастерье выходил в мастера, ему должно было исполниться не меньше 24 лет. Для государственных и дворцовых крестьян предусматривалась возможность стать ремесленниками, если они получали паспорт для проживания в городе.

Но руководство столичной Думой осталось недовольно Ремесленным уставом, так как им казалось, что в этом законоположении неверно понята природа ремесел, а ремесленникам не предоставлен статус должного уровня. Они выразили этот взгляд в примечательном документе под названием Мнение Санкт Петербургския Думы о приведении ремесл в лучшее состояние и порядок, составленном через несколько лет после ввода в действие ремесленного устава[625]. Исходное положение Мнения, которое подписали в общей сложности десять человек[626], заключалось в том, что в России ремёсла не пользуются должным уважением и защитой. В качестве аргумента приводился тот очевидный факт, что иностранные привозные товары были и дешевле, и лучше отечественных, а также указывалось на существование безработицы в Петербурге. В документе говорилось, что Пётр Великий знал толк в ремеслах и, проживи подольше, он бы позаботился об их расцвете, однако его преемники проявили неспособность достойно поощрять ремесла, и даже Ремесленный устав 1785 г. налагает суровые оковы на их правильное развитие.

Мнение призывало ввести трёхступенчатую систему ремесленных цехов, распределив их по таким категориям, как «мастерство», «художество» и «ремесло». Первый уровень должен был состоять из профессий, требующих наивысшего умения, опыта и совершенства. К нему принадлежали архитекторы, художники, скульпторы, механики, химики, граверы, учителя, садовники, аптекари, слесари, ювелиры (а также отдельная группа специалистов по работе с золотом и драгоценными камнями), врачи, шкиперы дальнего плавания. Всех их следовало совершенно уравнять в статусе и правах с купцами 1-й гильдии.

Ко второму уровню предлагалось отнести профессии, обладатели которой получали хорошую выучку: часовых дел мастера – изготовители комнатных и наручных часов, инструментальщики, оружейники, сварщики, золотых и серебряных дел мастера, не работающие с драгоценными камнями, медники, производители фарфора, гончары, шляпники, галунщики, столяры, резчики по дереву, изготовители деревянных и каменных фигур, конфет, дантисты и прочие медики, за исключением практикующих врачей, оформители интерьеров, гравёры, не вошедшие в предыдущую группу, мастера золотного шитья. Эти профессионалы приравнивались по положению к купечеству 3-й гильдии.

Третья категория профессий, для которых, как считали авторы Мнения, специальной науки не требовалось, включала в себя книжных переплетчиков, кузнецов, сапожников, шорников, цирюльников, пекарей и проч.[627]. Их правовой статус должен был соответствовать положению посадских людей.

Эта идея классификации ремесленников, явно нацеленная на то, чтобы поставить большинство их, как русских, так и иностранцев, на самый низкий уровень, наверно, исходила от купечества, опасавшегося, как бы его права и привилегии не достались слишком широкому кругу людей. Впрочем, в ней вполне мог учитываться уровень доходов большинства ремесленников, которых и поместили в общие категории с людьми, получавшими такие же доходы в других профессиях. Кроме того, Мнение подразумевало, что представительство ремесленников в Городской думе, где они численно преобладали согласно Жалованной грамоте 1785 г., должно резко сократиться. Для образования цеха 1-й гильдии нужно было 15 мастеров, 2-й гильдии – 30 мастеров, а 3-й – 50. Правда, различие между иностранными и русскими мастерами не проводилось, и все они должны были состоять в общих гильдиях. Тем не менее только в наиболее распространённых профессиях набралось бы достаточно мастеров для создания цехов, но если их не хватало, то близкородственные профессии могли объединяться в общий цех.

Крепостные (господские люди), согласно Мнению, могли бы тоже вступать в ремесленные цехи, но их возможности передвижения ограничивались паспортным режимом. Им нельзя было становиться мастерами, иметь под своим началом подмастерьев и вообще никаких учеников, кроме крепостных их собственного хозяина. Иностранных мастеров также предполагалось подвергнуть определённым ограничениям. Ни один человек, не приписанный к соответствующему цеху, не мог заниматься данной профессией или называться городским ремесленником. Всем ремесленникам во Мнении предписывалось приносить присягу на верность цеховой системе. Дальнейший контроль над ними налагался запретом на договорное установление цен и на внедрение любых новых машин или инструментов, предназначенных облегчить работу ремесленников или существенно её улучшить, без предварительного разрешения от ремесленного совета и выборного руководства ремесленных цехов.

Это руководство должно было состоять из двух-трех выборных старшин от каждой профессии – эквивалент судей словесных судов для купечества. Цеховым старшинам надлежало выбирать членов Ремесленной управы и председателя, а также главу, являющегося членом Шестигласной думы. Этот голова находился бы с ремесленниками в тех же отношениях, что бургомистр с купцами. Члены и председатель совета были бы сопоставимы с купеческими старшинами. На старшин возлагалось общее руководство деятельностью цеха, а на Управу – контроль над отдельными профессиями[628].

Нет никаких данных о том, что Мнение когда-либо принималось всерьёз высшими властями или тем более проводилось в жизнь. Но если купечество так остро ощутило необходимость принизить статус ремесленников, что выступило с этим Мнением, значит, екатерининский Ремесленный устав явно обеспечил мастеровым более высокое место, чем раньше. Купцы согласны были предоставить такой статус только тем из них, кого мы в наши дни назвали бы лицами лицензионных профессий, но настаивали на проведении границы, которая отделяла бы этих специалистов с их привилегиями и статусом от большинства ремесленников, чьё положение было ниже. Видимо, в отношениях между купечеством и ремесленниками существовала известная напряженность.

Социальная напряженность проявлялась и внутри мастерового сословия, особенно в отношениях между русскими и иностранцами. Последние преобладали в тех специальностях, которые требовали наиболее квалифицированного труда. Например, добрая половина владельцев ткацких станков была иноземного происхождения, причём самыми многочисленными из них были французы[629]. Иностранцы, в силу своего более высокого мастерства и культуры, по-прежнему чувствовали свое превосходство над русскими ремесленниками. Это прозвучало в 1766 г. в их просьбе о пожаловании привилегий в дополнение к тем льготам, что достались русским мастеровым. Ремесленный устав 1785 г., казалось бы, призывал всех мастеров одной профессии, независимо от национальности, сплотиться в единый цех. Как значилось в статье 64: «Буде кто ремесленный иногородный или чужестранный пожелает в городе записаться в Управу, то он должен представить или письменное свидетельство от Управы иного города, или же работу своего ремесла для свидетельства, как о том 60 пункт гласит». Тем не менее иностранцы сохраняли собственный ремесленный совет, или Управу, параллельно с тем, который руководил русскими мастеровыми.

Несомненно, неспособность русских и иностранцев взаимодействовать в корпоративной организации проистекала как от культурных, так и от экономических различий. Ни одна из сторон не желала уступать другой руководство делами всего ремесленного сословия, а потому полного слияния двух корпораций не произошло, так что две группы ремесленников продолжали функционировать бок о бок в одном городе.

Рабочая сила

Установить надёжные цифры, которые отражали бы состав рабочей силы, занятой в промышленном производстве того времени, пока ещё только предстоит исследователям, но уже сейчас можно выделить шесть групп работников в её составе. К ним относятся: 1) государственные крестьяне, приписанные к различным предприятиям, в основном казённым; 2) рекруты, направленные в город для различных работ в строительных батальонах и на казённых заводах; 3) крепостные и другие крестьяне, работавшие в городе на оброке[630]; 4) иностранцы, в большинстве своем – квалифицированные работники, но некоторые и без профессиональных навыков; 5) выходцы из маленьких городов, приписанные к ним, а на самом деле большую часть года жившие и работавшие в Петербурге; 6) беглые беспаспортные крестьяне, которые не могли найти легальную работу и которых тем не менее часто нанимали. Первые две группы работали подневольно, как и оброчные крестьяне, которых посылали в Петербург по договору. Остальные работали по найму.

Работники по принуждению и работники по найму

В рассматриваемый период в социально-трудовых отношениях в Петербурге произошло изменение, которое в последующие десятилетия распространилось и на другие места в России, а именно: принудительный труд уступил место рынку вольнонаемной рабочей силы[631]. Это было особенно характерно для предприятий с прочной традицией мелкомасштабного крестьянского производства, где новых работников легко было ввести в производственный процесс. То же самое в целом относилось к предприятиям, работавшим на рынок без подряда[632].

Советские историки, занимавшиеся этой проблемой, выявили три специфические тенденции, характерные для частновладельческих предприятий Санкт-Петербурга. Во-первых, существовали такие предприятия, на которых наёмный труд преобладал с самого начала, и этот перевес даже усилился к концу рассматриваемого периода (речь идёт o кожевенном, канатном, сахарном, мыловаренном, шляпном, карточном производствах). Во-вторых, выделяется группа предприятий, на которых в середине столетия большинство составляли работные люди, а к концу екатерининского царствования им на смену пришли вольнонаёмные работники (шёлковые, белильные, галунные, галантерейные, стеклянные и металлургические производства). И наконец, на немногочисленных заводах (по производству бумаги, хлопчатобумажных тканей, на красильных предприятиях) нормой оставался подневольный труд[633].

Та же тенденция обращения к рынку труда прослеживается и на ряде государственных промышленных предприятий. Адмиралтейство привлекало к делу всё больше подрядчиков, которые нанимали рабочих на строительство военных кораблей. Все работники верфи, находящейся в собственности города, были наёмными. Императорский фарфоровый завод нанимал всё больше рабочих на место приписных крестьян. Буквально все шесть сотен работников казённого кирпичного завода были наёмными, так как к середине столетия принудительный труд явно оказался непригодным на таком крупном предприятии[634].

Уже в 1760-е гг. куда больше половины общего числа рабочих на столичных предприятиях были наемными (в 1769–1772 гг. они составляли 63,5 %, согласно одному исследованию)[635], и эта цифра продолжала расти. Фактически масштабы и влияние петербургского рынка рабочей силы начинали размывать границы между традиционными социальными и правовыми категориями населения. Петербург – вероятно, крупнейший российский рынок рабочей силы – привлекал к себе работников, которые в категориях сельской местности считались крепостными на оброке или крестьянами с паспортом, а в городе становились вольнонаёмными рабочими, нередко сбиваясь в самоуправляемые артели[636]. По мнению В.М. Панеяха, их можно рассматривать как «предпролетариат»[637].

Условия труда

Если работники шли на городские заводы и стройки, то, значит, притяжение столицы – этот подспудный вызов обычному порядку вещей – ощущалось далеко от Петербурга. Так как в окрестностях столицы не было многочисленного населения, чтобы черпать там людские ресурсы, она привлекала людей со всей Новгородчины, особенно из Олонецкого уезда на дальнем берегу Ладожского озера, из районов Архангельска и Вологды, Костромы и Ярославля, из Московской губернии[638]. Нередко пришлые работники бывали выходцами из местностей, славных своей специализацией в том или ином ремесле, и находили в Петербурге работу по той же или близкой специальности.

Эти люди жили, в сущности, в двух мирах, будучи крепостными в деревне или поместье и наёмными работниками в городе, причём их принадлежность ко второму из этих миров ограничивалась тем сроком, на который их отпускали из первого. Большинство паспортов, выданных оброчным крестьянам, действовало один год, так что им ежегодно требовалось отправляться в странствие домой, чтобы продлить паспорт. Редко когда паспорт действовал два или три года. Эта практика выдачи краткосрочных паспортов неизбежно влияла на стратегию поведения работников в Петербурге. Мало кто из живших по паспорту мог наняться на работу на долгий срок. Больше половины наёмных работников на частных петербургских предприятиях были крестьянами. Из них 3/5 составляли государственные или экономические, и у них паспорта обычно были выданы на более длительный срок, чем у барских крестьян.

Сведения, собранные Н.Н. Дмитриевым о хлопчатобумажной фабрике Христиана Лемана в Шлиссельбурге, дают картину крайней текучести рабочей силы. Он обнаружил, что из 76 человек, работавших по краткосрочному найму в течение 13 месяцев, 9 проработало меньше двух недель. Ещё 11 продержались меньше месяца, 44 – от месяца до трёх, и только двое проработали больше чем полгода[639]. В исследовании, охватывающем многие предприятия, С.И. Колотилова установила, что рабочие, нанятые по подряду, тоже оставались на месте сравнительно недолго: 62 % подряжались на срок до года, 30 % – от одного до пяти лет и только 8 % – свыше пяти лет[640]. Этот автор также утверждает, что статистические данные о найме крестьян Санктпетербургской губернии трудно найти в архивных источниках именно потому, что местных крестьян нанимали только на подённую работу или, в лучшем случае, на понедельную[641].

Сами документы о подрядах характеризуют отношения между работниками и работодателями. В них оговаривались обязанности работников, их заработки и наказания за возможные проступки. Например, подрядный договор между Христианом Леманом и Василием Антиповым, составленный на Шлиссельбургской хлопчатобумажной фабрике Лемана, гласил, что Антипов берется проработать пять лет за плату в размере 48 руб. в первый год, 60 руб. во второй год и с дальнейшим повышением в последние три года, если станет трудиться усердно и хорошо исполнять свои обязанности. Антипов брал обязательство не напиваться пьяным, не играть в карты и в кости. Он подлежал штрафу в размере двойного дневного жалованья за каждый день прогула по собственной вине, а если бы самовольно ушел с фабрики до истечения срока подряда, то заплатил бы 50 руб. штрафа[642].

Богдан Хахбердов, армянский купец, владевший шелкоткацкой фабрикой на Васильевском острове, заключил подряд с одним из своих мастеров, крепостным Петром Ивановым. Иванов обязывался два года работать каждый день, кроме праздников и воскресений, за плату в 8 руб. в год. Он должен был вести себя хорошо, не напиваться и платить штраф в размере 50 коп. за каждый пропущенный рабочий день. Кроме того, он как мастер отвечал за исправность ткацких станков и за обучение работе на них других сотрудников[643].

В профессиях, требовавших основательной выучки, часто начинали работать с детства. Например, когда Бенджамин Мюллер открыл свою фабрику шёлковых чулок (которую вскоре продал графу Ягужинскому), он уговаривал родителей отдавать детей в ученики к нему на фабрику, чтобы они могли освоить профессию чулочника. Другие предприятия помещали объявления в газете, предлагая родителям то же самое. Закончив обучение, дети должны были оставаться на фабрике несколько лет. И казённые, и частновладельческие предприятия вели обучение детей, причём нередко брали сирот учениками в лавки или мануфактуры примерно в 10-летнем возрасте[644]. В сущности, Екатерина и предполагала, что большинство воспитанников Сиротского дома будет обучаться какому-нибудь делу именно таким способом.

Благодаря системе ученичества работники получали жалованье двух разных уровней. Как правило, рабочие, владевшие профессией, получали зарплату, на которую вполне можно было прожить. Однако ещё не подготовленные работники получали лишь долю заработка квалифицированного рабочего и едва ли могли вести самостоятельное хозяйство. Сравнение уровней заработной платы на Императорской гобеленовой мануфактуре свидетельствует об этом (см. таблицу 7.7). В отличие от современных производств, на гобеленовой мануфактуре не платили высших зарплат управляющим. Фактически их жалованье не слишком расходилось с их процентной частью от общего числа рабочей силы. То же касалось и подмастерьев.

Настоящие различия существовали между жалованьем мастеров и учеников. Первые составляли всего 3,2 % всех работников и получали 41,2 % от общего объема жалованья. (Мастера-иностранцы, составляя 2,2 % работников, получали 34,0 % жалованья.) С другой стороны, ученики достигали 64,6 % числа рабочих, а платили им всего 22,7 % от объема зарплаты[645]. Таким образом, в среднем каждый мастер зарабатывал в 36 раз больше ученика. Эта громадная разница в жалованье гораздо больше напоминает оплату труда в европейских ремесленных цехах начала Нового времени, чем уровень жалованья на предприятиях.

Квалифицированные ремесленники быстро находили работу с хорошим жалованьем, так как их труд пользовался большим спросом[646]. По мере того как русские ремесленники совершенствовали свои навыки, соответственно росло их жалованье, хотя и не до уровня оплаты иностранцев. Продвижение было медленным и требовало многолетней службы и усердных трудов. Приведем ещё пример из опыта Императорской шпалерной мануфактуры: первый русский ученик, начавший там работать в 1735 г., стал мастером ткацкого дела только в 1763 г., проработав 28 лет. Его заработная плата, 200 руб. в год, составляла лишь восьмую часть того, что зарабатывал его наставник-француз[647]. Это несоответствие можно понять. Иностранцы имели большой опыт, они обучали русских учеников, и исходное их жалованье было гораздо выше, потому что иначе их было бы не уговорить приехать в Россию.

Таблица 7.7

Уровень заработной платы на Императорской шпалерной мануфактуре

Жалованье при краткосрочном найме сильно колебалось от сезона к сезону. Сведения, собранные А.И. Копаневым, показывают, что в среднем летнее жалованье на одну-две трети превышало зимнее, несмотря на то что летом работников было гораздо больше[648]. Конечно, рабочий день летом был длиннее зимнего, но не настолько, чтобы оправдать такую разницу в размерах жалованья. Если человек жил в городе только часть каждого года, то лучше было находиться там летом, потому что в холодные месяцы работы не хватало и гораздо дешевле было жить в деревне. По этой причине работники, временно проживавшие в столице, не брали в город свои семьи. Они поступали так не только из-за трудности переезда всем домом, но и потому что долгие летние рабочие часы всё равно не оставляли времени побыть с семьёй, с родными и приятелями[649].

Выступления трудящихся

Неквалифицированным наёмным рабочим и работникам по принуждению платили мало, и это порождало проблемы с рабочей силой. Обычно рабочие протестовали против тяжелых условий, попросту исчезая с предприятий. Убегали даже те, чья заработная плата находилась в верхней части шкалы. Крепостной мастер Пётр Иванов, чей контракт с хозяином мануфактуры Хахбердовым описан выше, сбежал с работы в первый же год после подписания контракта. Когда его поймали, он проработал на мануфактуре пять лет и снова убежал[650]. Это была единственная реальная форма протеста, доступная отдельному работнику.

Хотя работавшие принудительно, кажется, убегали чаще наёмных работников, последние также покидали свои рабочие места, чтобы пуститься в бега. Только в 1766 г. с бумажной фабрики Василия Ольхина на Выборгской стороне убежало 48 работников. Среди охтинских плотников бегство было до того обычным делом, что в 1796 г. в бегах их находились целых 20 %, или 118 человек[651]. Беглецы обычно перебирались в другие части города и находили работу на других предприятиях[652]. Власти, зная об этих хитростях, предостерегали подрядчиков от найма беглых; на сей счет были выпущены подробные инструкции[653]. Тем не менее бегство оставалось часто применявшимся и надёжным способом избавиться от суровых условий.

Вторым способом выразить недовольство был официальный протест. С начала 1770-х гг. рабочие стали добиваться изменения условий труда, протестуя официально. Например, в 1771 г. из канатной мастерской англичанина Роберта Крампа на Васильевском острове в Мануфактур-коллегию доставили прядильщика по фамилии Шибков, обвинённого в том, что сам он работал плохо и других подстрекал к тому же. Десять его товарищей отложили свои инструменты и отправились вместе с ним, причём не только затем, чтобы защищать Шибкова, но и чтобы выразить возмущение низким качеством сырья, которое им предоставляли: из-за этого падала производительность труда, а значит, и заработки[654]. Неизвестно, какое решение было принято по этому делу, но в большинстве других случаев рабочих признавали неправыми и возвращали к хозяевам для наказания.

Однако наиболее основательно документированное дело о коллективном выступлении в екатерининском Петербурге кончилось иначе. В 1787 г., в последнюю неделю июля, покинули работу многочисленные государственные крестьяне, трудившиеся у субподрядчика Долгова на строительстве гранитных набережных Екатерининского канала. Официальные власти, заинтересованные в завершении работ до прихода зимы, пытались посредничать в этом споре, но рабочие отказались вернуться к работе и настаивали на судебном разбирательстве своих жалоб. Несмотря на увещевания со стороны различных официальных лиц, рабочие продолжили забастовку в первую неделю августа.

Эти события разворачивались в то время, когда Екатерина возвращалась из своей продолжительной поездки по югу России. Она приехала 7 августа, и рабочие решили представить дело прямо на рассмотрение государыни. Четыреста их представителей – десятая часть всех бастующих – вышли на Дворцовую площадь напротив Зимнего дворца. Они не соглашались разговаривать ни с кем из чиновников и требовали приёма у самой императрицы. Демонстранты соблюдали порядок и держались почтительно, а всякий раз, как в окнах дворца показывалась какая-нибудь женщина, толпа рабочих, думая, что это Екатерина, разражалась приветственными криками. Но императрица отказалась выслушать жалобщиков и в конце концов велела страже разогнать их. Войска силой быстро рассеяли толпу, арестовав при этом 17 человек.

Перед властями встали две проблемы: как достроить набережную канала и что делать с арестованными рабочими. Суд Нижней расправы сначала приговорил тридцать человек к битью кнутом, а пятерых зачинщиков к каторге с урезанием ноздрей. Верхняя расправа, согласовав дело с городским магистратом, смягчила приговор после апелляции – к битью кнутом присудили шестнадцать человек, а пятеро главарей попали на месяц в каторжные работы. Уголовная палата провинциального суда утвердила приговор, но тут вмешалась Екатерина и отправила дело в совестный суд, где третейскими судьями, избранными представлять рабочих, оказались губернский прокурор и ходатай по финансовым вопросам. Здесь рабочих признали виновными лишь в «дерзости и упрямстве»[655]. Всё время, пока рассматривалось дело, остальные работники упорно отказывались внять настояниям начальника полиции или кого-либо другого и возобновить работу. Противостояние тянулось весь август и сентябрь и никак не могло разрешиться. Наконец 1 октября, осознав, что с каждым упущенным днем растет вероятность того, что строительство придётся заканчивать уже в следующем сезоне, власти решили удовлетворить требования рабочих (которые так и не были подробно изложены на бумаге) и сняли обвинения с арестованных[656]. В этом случае, который по всем статьям был крупнейшим из такого рода протестных выступлений в Петербурге в XVIII в., рабочие одержали полную победу: правительство исполнило их требования и пообещало улучшить условия труда.

Рассматривавшиеся в уголовном суде дела с участием работников по принуждению показывают, как тяжела зачастую была их жизнь. Они начинали работать ещё детьми, лет с девяти, а то и раньше. Скверное обращение хозяев заставляло многих раз за разом пускаться в бега. Нередко они были вынуждены красть, так как им было не прожить на скудное жалованье. Многие так и не заканчивали ученичества и, оставшись без ремесла, добывали себе пропитание преступным путем[657].

Зато наёмные работники могли получить более выгодные условия работы. Они часто собирались в группы и искали работу коллективно, составляя артели, насчитывавшие до 60 человек. В классической форме артели её члены выбирали себе бригадиров. Группы рабочих, собранные подрядчиками, напоминали артели, но, строго говоря, ими не были. Артели принимали на себя коллективную ответственность за поступки отдельных своих членов. Чтобы вступить в артель, кандидаты платили небольшую сумму денег[658].

Кроме артелей подрядчики часто набирали на казённые стройки и крестьян в индивидуальном порядке. Подрядчики узнавали об открывающихся подрядах из объявлений в «Санктпетербургских ведомостях». Условия подряда обычно гласили, что организация, заказывающая работу, готова предоставить всё, кроме рабочей силы. Бывало, что подрядчики брали на себя поставку инструментов, но лишь очень редко предоставляли также и материалы[659]. Берега каналов и рек оделись в гранит – это было выдающееся достижение эпохи Екатерины – усилиями наёмных крестьян. Адмиралтейство тоже расширяло подрядное строительство морских судов. Обширные работы по ремонту дома, в котором должен был жить прусский принц Генрих в начале 1770-х гг., были выполнены в основном крестьянскими подрядами. Отдельные контракты колебались в цене от 25 руб. до сумм свыше 1700 руб. Среди тех, кто брал подряды на проведение работ, были семеро помещичьих крестьян из Ярославской губернии и один из-под Костромы, один монастырский крестьянин из Ярославской губернии, двое ремесленников – выходцы из Германии, торговец скобяными изделиями из Холмогор, двое подмастерьев и многие другие, о ком нет подробной информации[660].

В целом, хотя промышленные предприятия составляли значительную долю петербургских производств, ремесленные мастерские, принадлежавшие индивидуальным мастерам, тоже вносили вклад в изготовление продукции, особенно товаров для повседневного домашнего потребления. Ни те, ни другие предприятия не были крупными. Большинство как фабрик, так и мастерских за 35 лет сменили владельцев или исчезли.

Техника в России была не такой передовой, как в Европе того времени. По оценке Н.А. Рожкова, «не только русский кустарь работал руками с помощью самых примитивных орудий, то же самое было и на фабрике. В сущности, фабрика XVIII века не заслуживала этого громкого названия: она была мануфактурной, обходилась без машин, ручным трудом, чем и обусловливалась возможность успешной конкуренции с нею со стороны кустарного производства, которое с технической стороны было, таким образом, не ниже фабричного. Достаточно сказать, что русской обрабатывающей промышленности XVIII столетия был неизвестен даже такой нехитрый и несложный инструмент, как самопрялка»[661].

Иностранцы играли важную роль в промышленной активности, особенно квалифицированные работники и управленцы. На неквалифицированной работе в столице преобладали недавние выходцы из русской провинции. Несмотря на то что в Петербурге XVIII в., несомненно, существовал тип производства, свойственный периоду до начала Нового времени, всё же именно там и тогда русские рабочие, управляющие, владельцы предприятий, а также ремесленники овладевали техническим опытом и приобретали деловую хватку – всё это пригодилось для управления крупными предприятиями, которые начали появляться в первые годы XIX в. Эти первые шаги промышленной активности – особенно благодаря участию в них иностранных специалистов и труду крестьян из российской глубинки – весьма значительно способствовали урбанизации Санкт-Петербурга.

Глава 8 «…А оставлю в нем здания, украшеныя мрамором»: Санкт-Петербург в 1796 г.

Наконец-то мы возвращаемся к софизму Екатерины о том, что она нашла Петербург построенным из дерева, а оставит его одетым в мрамор. Это фраза из письма императрицы к госпоже Иоганне Доротее Биельке, написанного в июле 1770 г. Воздавая должное первоначальному автору этого высказывания, она его перефразировала: «Август говорил, что он нашел Рим построенным из кирпича, а оставит его построенным из мрамора; я же скажу, что я нашла Петербург почти деревянным, а оставлю в нем здания, украшеныя мрамором»[662]. Насколько это оказалось правдой? Какие перемены были осуществлены в Санкт-Петербурге за 34 года екатерининского царствования? Думается, что наилучшая исходная точка для разрешения этих вопросов – обзор состояния столицы в конце этого периода, когда город 1762 г., все ещё узнаваемый, уже нёс на себе печать прошедшей с тех пор трети века[663].

Изменения в топографии

Самым поразительным было изменение размеров города. Внешние границы 1762 г. оказались глубоко внутри территории, застроенной к 1796 г. Санкт-Петербург показался огромным А.Т. Болотову, когда тот проехал через него верхом из конца в конец в начале царствования Екатерины. А если бы он вернулся в столицу ближе к концу её царствования, то узнал бы лишь некоторые улицы и здания. Власти начали постоянно заботиться о расширении застройки ещё в середине 1760-х гг., особенно вдоль южных и юго-восточных границ города, где совершенно естественным образом оседали вновь прибывавшие поселенцы. По мере того как пустые участки, оставленные для выпаса скота, неуклонно сокращались под напором топора, молотка и пилы, власти ощутили необходимость ограничить территориальное расширение, однако их усилия на этом пути оказались тщетными. К концу столетия собственно территория города достигала почти пяти миль в поперечнике в любом направлении. Площадь разрешенной застройки имела периметр длиной около 16 миль[664].

Земли, расположенные ближе к центру города, сильно подорожали по сравнению с участками на окраинах. Многие новые постройки в городских предместьях напоминали те, что красовались в центре на треть столетия раньше. Зато теперь в центре возвели куда более величественные здания, а пустыри между домами исчезли. Люди со скромными средствами, желая обзавестись собственным домом, должны были строить его ближе к черте города и нередко вторгались на остатки городских пастбищных угодий. К концу века, чтобы обозначить границы площади, на которой разрешалось строиться, выкопали широкий и неглубокий канал – Обводный. Его специально отнесли достаточно далеко, чтобы городу было куда расти, не поглощая при этом пространство, отведённое для выпаса скота[665]. По замыслу, эта незанятая территория должна была иметь две мили в ширину, но существенно сузилась из-за разрастания города вширь. Когда епископ Страсбургский Жан-Франсуа Жоржель в 1799 г. въезжал в Петербург по Царскосельской дороге, то заметил, что городские ворота в виде триумфальной арки и пограничный городской канал отстояли от крайних застроенных участков всего на половину или даже на треть мили[666].

Карта Санкт-Петербурга. 1777 г.

А вдоль некоторых главных транспортных артерий город уже перешагнул за канал. Петергофская дорога за городскими воротами ещё в начале екатерининской эпохи сделалась у богатых и влиятельных петербуржцев популярным местом для строительства дач, точнее, довольно пышных летних резиденций. Вдоль шоссе, уже вполне благоустроенного к 1779 г., тянулись особняки знати, генералов, придворных – чуть ли не сотня дач, большей частью выходивших фасадом на дорогу и на Финский залив. Были тут и постоялые дворы, и по крайней мере один монастырь. Тот факт, что императрица часто проезжала этой дорогой в Петергоф и обратно, разумеется, только прибавлял популярности здешним местам[667]. Кроме того, город выплеснулся за официальные свои пределы вверх по правому берегу Невы, в сторону Охты. Хотя в конце екатерининского правления этот район все ещё формально не входил в территорию столицы, с экономической и социальной точки зрения – если и не с административной – его следовало рассматривать как часть Петербурга. По всей Охте в это время появилось множество предприятий, которые вытянулись вдоль извилистого русла одноименной речки[668]. Третьим направлением, куда расползалась городская застройка, были берега самой Невы. Новые торговые и промышленные предприятия с каждым годом забирались всё выше и выше по течению. В этих местах, которые тоже могли считаться городскими районами, особенно густо сосредоточились заводы и фабрики строительных материалов[669]. Без расположенных здесь кирпичных заводов, лесопилок, фабрик по производству черепицы строить в городе было бы очень трудно.

Санкт-Петербург 1762 г. разделялся на пять административных частей. В 1796 г. их насчитывалось уже десять. Две из новых частей появились благодаря росту города вширь, и этим же объяснялось увеличение площади некоторых из старых административных районов. Но оставшиеся три новых части были созданы путем разделения Адмиралтейской части на Первую, Вторую, Третью и Четвертую. Это подразделение района на мелкие сегменты служит географическим доказательством того, что в рамках старого города земля теперь использовалась гораздо интенсивнее, а концентрация населения повысилась.

При всём громадном общем росте в некоторых частях города расширение застройки было очень небольшим или не происходило вовсе. Ближайшие к морю городские части – Васильевский остров и Санкт-Петербургская сторона – сохранили свой полугородской-полудеревенский характер. В западной части Васильевского острова и на севере Санкт-Петербургской стороны не появилось совершенно никаких новых построек. Эти низменные территории с плохим водостоком, сильнее других районов подверженные периодическому затоплению, не располагали людей к тому, чтобы на них селиться. Однако от застройки их оберегали и намеренно, так как несколько крупных земельных участков здесь предназначались для сельскохозяйственного использования – под огороды и пастбища (так, на Петербургской стороне лежал Аптекарский огород Медицинской коллегии), а также для кладбищ. Васильевский остров, казалось, особенно зримо воплощал все стадии развития города – от дикой природы до совершенно сложившихся городских кварталов. На восточной оконечности острова разместились оптовые коммерческие предприятия, ставшие крупнее и совершеннее с 1762 г. Здесь же находились главные научные и учебные учреждения, включая Академию наук, Академию художеств и Горный институт, получившие при Екатерине великолепные новые здания. В лучших кварталах острова жили в стильных каменных домах богатые купцы, литераторы. Уже были возведены дорогостоящие здания церквей, не лишённые и архитектурной ценности. Ближе к центру острова для его линий становились характерными деревянные дома, и чем дальше на запад – тем беднее. Ещё дальше, где кончалась сплошная застройка линий, здесь и там виднелись избы, в которых жили уже совсем подеревенски[670].

Как показывает пример Васильевского острова, физические изменения не сводились только к росту города вширь, ведь и внутри старых кварталов произошли многочисленные перемены. Для современников одно из наиболее очевидных преобразований коснулось системы водных путей – рек и каналов. Как рассказывалось выше, когда Екатерина пришла к власти, берега рек и каналов оставались в природном состоянии. В лучшем случае их укрепляли, вбивая деревянные сваи, чтобы защитить от размывания. Но со временем сваи сгнивали, и песчаные берега снова размывало. Чтобы это предотвратить и придать набережным надёжность и прочность, а также вид, достойный Residenzstadt – своей имперской столицы, Екатерина в первый же месяц царствования издала указ, повелевающий одеть невские берега в гранит, начиная с южного берега[671].

Через семь лет такие же работы развернулись на каналах. В наихудшем состоянии находился заболоченный, заваленный отбросами ручей между Мойкой и Фонтанкой. Взяв его в качестве примера, мы можем проследить, каким образом приводили в порядок водные пути Петербурга. Проектирование началось в 1764 г., но в первые годы удалось только переименовать ручей в Екатерининский канал. Гранитную набережную начали строить в 1769 г., раздав подряды на отдельные участки. Первые четыре секции были закончены в 1777 г., после чего работа замедлилась[672]. В 1780 г. в проект вдохнули новую жизнь, увеличив финансирование и придав ему больший размах. Было решено несколько спрямить оставшуюся часть канала, углубить его дно и вывести восточный конец в Мойку. Эту работу завершили в 1788 г.[673]. Строительство набережных на Неве и каналах заслуживает самостоятельного всестороннего исследования как один из крупнейших проектов городских общественных работ в России XVIII в.

К концу правления Екатерины Нева, Фонтанка и Екатерининский канал были одеты гранитом, вдоль них пролегли широкие улицы и выросли многочисленные великолепные дома. Только Мойка оставалась пока без гранитной набережной. Из трёх концентрических каналов она была внутренним, самым узким и извилистым. Но, несмотря на то что берега её не подверглись реконструкции, а близлежащие улицы были узковаты и не слишком импозантны, прилегающие к Мойке участки пользовались большим спросом. Среди прочих, и иностранцы соперничали за покупку роскошных домов, стоявших вдоль её берегов[674].

Гранитные набережные Невы, Екатерининского канала и Фонтанки явились большим вкладом в архитектурное совершенство и величие Петербурга. Украшенные декоративными чугунными решётками, они принадлежат к числу самых живописных городских водных путей в Европе. Не следует забывать и ещё две причины сооружения набережных – остановить размывание берегов и уберечь от засорения водные протоки, представлявшие собой эффективную систему очистки города от отходов. Кроме того, с укреплением берегов гранитными набережными стало легче выгружать и загружать товары с судов на берег. Лодочные пристани, предусмотренные в этих целях, располагались на набережных недалеко друг от друга. Таким образом, реконструкция набережных благоприятно сказалась на экономической жизни города[675].

При Екатерине появились также и не столь эффектные каналы. Они прокладывались на окраинах города, причём не для того, чтобы облегчить товарообмен и поощрить водные перевозки, а просто ради осушения болотистых земель, для борьбы с периодическими затоплениями, а также в качестве границ города или его административных единиц[676]. Два из таких каналов – Лиговский и Обводный – были хотя бы частично вырыты в екатерининское время.

Фраза Екатерины о том, что она застала Петербург деревянным, а оставила одетым в мрамор, относится даже к городским мостам. В 1762 г. через реки и каналы здесь были перекинуты исключительно деревянные мосты, и Екатерина старалась заменить их новыми, построенными из камня. К числу её заметных успехов принадлежат восемь гранитных сводчатых мостов через Фонтанку, два из которых стоят до сих пор, сохраняя вид, очень близкий первоначальному[677]. Но не каждый план успешно осуществлялся. Например, Харлампиев мост через Екатерининский канал из-за небрежности чиновников и отсутствия фондов на строительство пришел в такой упадок, что его в конце концов закрыли и он развалился[678].

Инженеры в ту эпоху ещё не имели возможности сконструировать постоянный каменный мост через Неву. Вместо этого выделялись деньги на содержание понтонных мостов, пересекавших реку большую часть года, насколько позволял климат. Но был один человек, заявивший, что он разработал осуществимый проект однопролётного деревянного арочного моста через Неву. Это был И.П. Кулибин, нижегородский мастеровой и изобретатель, чьи часы и микроскопы понравились Екатерине. Он начертил проект и даже построил модель такого моста в 1770 г. Макет Кулибина сейчас выставлен в Государственном Эрмитаже. Для своего времени этот проект был интересен как диковинка, но серьёзного рассмотрения он, как видно, не удостоился[679]. Хотя главное русло Невы так и оставалось не перекрытым мостами, зато теперь постоянные мосты были перекинуты через Малую Неву с Васильевского острова на Петербургскую сторону, а оттуда через Невку на Выборгскую сторону. Поэтому в те периоды, когда временные мосты использоваться не могли, город разделялся только на две части. Возросла доступность разных городских частей, а значит, повседневное взаимодействие между ними стало интенсивнее, чем в начале царствования Екатерины[680].

Внешний облик Петербурга при Екатерине II улучшился и в других отношениях. Столица утратила внешность наскоро сколоченного приграничного поселения и приобрела многообразные черты развитого города. Суровая местность преобразилась, дороги починили, наладили ночное освещение улиц, главным строительным материалом, во всяком случае в центре города, стал камень вместо дерева. Кварталы, застроенные деревянными домами, как будто и в самом деле превратились в каменные к концу столетия. А.Т. Болотову, жившему далеко от столицы у себя в имении, приписывали нижеследующий анекдот о том, что эти перемены могли удивить даже саму Екатерину. Как-то раз она, катаясь со своим егермейстером В.И. Левашовым, приехала в одно место, известное ей убогими домишками, и вдруг увидела там два стоящих бок о бок больших каменных здания хорошей архитектуры. Государыня будто бы воскликнула: «Боже милостивый! Здесь так много строят! И что за хорошие здания! Не так давно тут стояли жалкие развалюхи, а сейчас уже готовые дома!»[681]. Как ни относиться к явному изумлению Екатерины, но Петербург за треть столетия, когда она правила, действительно преобразился. Хотя точные цифры найти нелегко (а те, что имеются, часто не совпадают друг с другом), по оценкам, в 1765 г. в городе имелось 460 каменных домов и свыше 4000 деревянных. Через 30 лет каменных домов насчитывалось приблизительно 1800, а количество деревянных выросло только до 4300, причём рост пришелся главным образом на новые районы[682].

Этот переход от дерева к камню и кирпичу произошел ради того, чтобы спастись от частых свирепых пожаров, стиравших с лица земли целые кварталы деревянных домов. Из еженедельных донесений полицейских участков выясняется, что пожары вспыхивали то тут, то там почти каждый день. Обычно удавалось остановить огонь, но раз в четыре или пять лет пожар достигал безудержной силы из-за ветра или встречал на пути легковоспламеняющиеся материалы. Дома, лавки, склады гибли в огне без числа – пожарным нужно было не столько тушить его, сколько прежде всего остановить распространение бедствия. В этом адском пламени нередко выгорало больше сотни зданий. Об одном таком пожаре в мае 1771 г. Н.Г. Курганов писал: «Сильный восточный ветер помогал огню; от этого пожара выгорела с 7-й до 20-й линии почти половина острова, и в том числе здания Морского корпуса. Некоторые дома сгорели совершенно, от других остались одни стены. Корпусное имущество, бумаги канцелярии, архив, кадетская амуниция – все было истреблено»[683]. По следам первого разрушительного пожара екатерининского времени в 1763 г. был принят к действию всеобъемлющий строительный устав, тщательно регулировавший вид и размер зданий, а также материалы, применяемые для реконструкции домов. Благодаря этому постановлению к концу царствования ни в Первой, ни во Второй Адмиралтейских частях не осталось буквально ни одного деревянного дома. Когда Екатерина похвасталась насчёт превращения дерева в камень, она имела для этого вполне реальные основания, пусть только в центре города.

Динамика развития центра и окраин

За время правления Екатерины разница между центральными и периферийными районами города выявилась ярче, чем прежде. Действительно, тенденция к усилению этих различий была заложена в мерах, принимавшихся различными органами городского управления. Градостроители сосредоточили внимание на центральных районах, целенаправленно украшая их зданиями, которые представляли собой как явления архитектуры, так и функциональные постройки. Строгая рациональность классицизма воплотилась не только в зданиях двух Академий – наук и художеств, но и в гостиных дворах и в других зданиях коммерческого назначения, а в более скромном масштабе была подхвачена лучшими частными домами – каменными особняками дворянства и купцов. Собственно говоря, правительственные учреждения и канцелярии были сосредоточены в нескольких центральных городских частях, и все те, кто имел хоть какие-то светские или политические амбиции, в 1796 г. лучше, чем в 1762 г., понимали, что селиться надо только в кварталах центра. Промышленные предприятия и неказистые деревянные дома рабочих, мастеровых, всё новых выходцев из российских деревень были вынесены в периферийные части города и в его окрестности. За время екатерининского царствования отчетливее, чем когда-либо раньше, сформировались два разных Петербурга. В первом стояли каменные дома, пролегали мощёные улицы, освещённые фонарями, в гранитных берегах текли каналы, пересечённые прочными мостами. Тут жила знать, богатейшая буржуазия, чиновничество. В другом Петербурге с его грязными зловонными улицами, ветхими домами, илистыми речными берегами жители определённо были далеко не столь богаты[684].

Тем не менее не следует воспринимать этот контраст как абсолютный. Заглянув во двор или в подвальные окна в центре города, можно было обнаружить множество бедняков – из тех, кто обычно ассоциировался с окраинами, – живущих в богатых домах, хотя внешний вид центральных улиц и не выдавал их присутствия здесь. Даже в наилучших домах число жильцов на одну комнату оставалось удивительно большим, потому что зажиточные семьи держали обширный штат домашней прислуги и к тому же нередко сдавали жильё на первых и в подвальных этажах людям, которые не могли позволить себе ни купить собственный дом, ни хотя бы снять отдельную квартиру. Бедняков легко можно было обнаружить в центре, но богатых на окраинах – очень редко. Если здесь кое-где встречались большие пышно обставленные дома, то это были дачи, и они никогда не помещались рядом с бедняцкими выселками или с заводами.

Как уже упоминалось, в рассматриваемый период застройка Васильевского острова и Санкт-Петербургской стороны не расширилась по сравнению с улицами, уже проложенными к его началу. Зато Выборгская сторона так разрослась, что с 1777 г. не входила больше в состав Санкт-Петербургской части, а сделалась самостоятельным административным районом[685]. Самые большие перемены произошли на левом берегу Невы с разделением Адмиралтейской части на четыре административных единицы, а Московской части – на три. Вверх по Неве, за Литейной частью, на территории, до которой в 1762 г. город ещё не доходил, образовалась ещё одна часть – Рождественская. Левобережная часть города развивалась особенно бурно, что было вполне естественно: это материковый берег, от него начиналась Россия, откуда приходили новые поселенцы, к тому же здесь было самое высокое и сухое место в городе[686]. К концу екатерининского царствования центральная зона столицы, т. е. город в прямом смысле слова, увеличилась, поглотив некоторые кварталы Рождественской, Московской, Каретной и, возможно, Нарвской частей, в дополнение к уже существовавшим центральным районам. Выборгская сторона так и осталась сущей окраиной – хотя она и разрослась, но по-прежнему была самой сельской из всех столичных частей. Северные территории Петербургской стороны, западная половина Васильевского острова и все оставшиеся земли к юго-западу от Фонтанки тоже сохранили пригородный характер[687].

Земля в центральных районах города подвергалась всё более интенсивному использованию. Постепенно застраивались пустыри. Так, в соответствии с предписаниями по застройке, изданными в конце 1760-х гг. Комиссией от строения, громадные имения знати и короны на берегах Мойки и Фонтанки начали разделять на части. Если эти участки какое-то время пустовали, полиция дёшево продавала их тем, кто брался строить на них дома. Если же купленные владения по-прежнему оставались в запустении после назначенного срока, то купчие соглашения расторгались и землю продавали новым владельцам[688]. Но, несмотря на все усилия властей и на старания частных лиц активнее пустить в дело землю в центре города, некоторые территории здесь всё-таки оставались незастроенными и никак не использовались. В большинстве случаев такие участки принадлежали короне, государственным учреждениям или частным лицам, достаточно влиятельным, чтобы противостоять давлению властей, боровшихся с пустырями. Стремлением поощрить при необходимости застройку больших пустующих городских пространств был отчасти вызван указ 1783 г. Он расширил социальную базу землевладения, ведь теперь купечество и мещанство получили законное право покупать землю у частных собственников[689]. С этой мерой к экономическим стимулам эксплуатации земли в центре города прибавилось законодательное давление, а пустующие участки были признаны допустимыми только на окраинах.

Землепользование

Рассказ о расширении территорий застройки Петербурга составляет часть картины физического преображения столицы, произошедшего в екатерининскую эпоху. Это история количественных изменений, которая, однако, мало даёт для представления о качественных переменах в системе землепользования в эти десятилетия. Между тем, по мере роста городского населения и расширения границ города, всё более отчетливой становилась тенденция географической дифференциации кварталов в зависимости от их социальной или экономической функции. Этот процесс шёл двумя путями.

Во-первых, предприятия, учреждения и прочие организации однородного характера или назначения стремились размещаться по соседству друг с другом. Там, где находились старые предприятия того или иного направления, основывались и новые аналогичного типа. Та же тенденция притяжения подобного к подобному была свойственна картине расселения горожан: иностранцы разных национальностей селились бок о бок, и выходцы из одной российской губернии тоже устраивались поближе друг к другу.

По мере развития города жилые кварталы стали различаться по уровню богатства, статусу и даже роду занятий своих обитателей. Да и государственные учреждения следовали этой системе, обычной для европейской модели урбанизации, в которой обособление по роду деятельности служило неким мерилом уровня урбанизации населённого пункта.

Во-вторых, политика государства тоже способствовала разделению городских земель на категории в зависимости от того, по какому назначению они использовались. Правительственные учреждения и чиновники действовали в русле естественных тенденций, когда в конце 1760-х начале 1770-х гг. наметили в законодательстве общие принципы классификации земель, а в дальнейшем неоднократно выносили решения по конкретным вопросам. Примером этой политики служит деятельность властей по удалению нежелательных промышленных производств из центральных районов города, как, впрочем, и их стремление свести ремесленников в корпорации.

По мере того как становится проще распознавать территории, отведённые под конкретные виды деятельности, появляется возможность оценить и сопоставить между собой по важности те разнообразные объекты, под которые отводилось городское пространство и которые составляли город, ведь тогдашние власти отмеряли им столько земли и такого качества, сколько и какого считали правильным. Противовесом политике властей служила «невидимая рука» законов рынка и давление со стороны населения, нередко несогласного с официальной линией. Результатом борьбы между этими силами и была та система землепользования, которая реально существовала в то или иное время.

Выше мы отметили ряд изменений в типе и интенсивности землепользования. Одно из самых очевидных относится к величине зданий и плотности застройки. Некоторые современники, наблюдавшие город почти всё царствование Екатерины, не могли не заметить, как на смену маленьким убогим жилищам приходят более крупные и как новое строительство заполняет пустые промежутки между зданиями. Никто не отобразил этот процесс лучше анонимного наблюдателя, написавшего: «Нельзя было не удивляться пестроте и противоположностям; из великолепнаго квартала вы вдруг переходите в дикий и сырой лес; рядом с огромными палатами и роскошными садами находите развалины или пепелища, деревянные хижины или пустыри; но поразительнее всего то, что через несколько месяцев самые сие места нельзя узнать. Иногда вдруг исчезают целые ряды деревянных домов и вместо их являются дворцы, каменные домы, еще не оконченные и уже населенные. Таким образом, некоторые части города столь изменяются, что через несколько лет их невозможно узнать»[690].

Интенсификация землепользования в жилых кварталах и заполнение пустырей, о которых говорится в вышеприведённой цитате, происходили не только по инициативе частных лиц. В значительной мере этим целенаправленно занимались сами власти, что проявилось особенно ярко при дроблении громадных наделов знати по берегам каналов. Владельцам эти угодья требовались под сады и пейзажные пространства вокруг дворцов, но городу они были ещё нужнее для других, более практических целей.

К концу века несколько городских частей начали приобретать особые черты, которые с тех пор надолго придали им неповторимость. Эти своеобразные черты возникали под влиянием концентрации определённых видов деятельности, появления групп населения с особым укладом жизни или стечения людей, объединённых происхождением и профессиональными связями. В результате различных процессов в Петербурге начинали отчетливо выделяться районы, отличавшиеся, помимо прочих параметров, специфической ролью, которую они играли в экономической и общественной жизни города. Генрих Шторх, известный статистик и член Академии, отобразил контрасты между городскими районами ярче, чем кто-либо другой из авторов. Он рассматривал Васильевский остров как центр сосредоточения международной торговли. В конце екатерининского царствования здесь, на «стрелке», где Нева разделяется на два рукава, строилось внушительное новое здание биржи, завершённое уже при Александре I другим архитектором. Рядом с биржей помещалась таможня. Их окружали двухи трехэтажные пакгаузы, где хранились табак, лён, пенька. Последняя чрезвычайно высоко ценилась в странах с развитым мореходством и служила одним из важнейших продуктов экспорта из Санкт-Петербурга. Васильевский остров был также образовательным центром города, потому что именно там находились Академия наук, Академия художеств, Горный институт, военные училища – Сухопутный кадетский корпус и Морской корпус, несколько частных учебных заведений[691].

Т. Малтон по рисунку Д. Хирна. Нева у здания Академии наук. Гравюра 1789 г.

Т. Малтон по рисунку Д. Хирна. Нева у здания Академии художеств. Гравюра 1789 г.

Шторх сравнивал Первую Адмиралтейскую часть с кварталом Пале-Рояль в Париже. Это было сердце города, где обитали роскошь и богатство, центр увеселений и деловой активности, средоточие развлечений и моды. Это отражалось на арендной плате, которая была здесь на 50 % выше, чем в любом другом районе. Провизия здесь была самая дорогая, потому что требовалась для текущего потребления в больших количествах[692].

Если Первая Адмиралтейская часть казалась вполне аристократическим районом, то Вторая и Третья части, населённые предпринимательским сословием, были в такой же мере буржуазными. Шторх писал, что «здесь находится больше всего торговых домов и лавок, банков и государственных судебных учреждений. И если поэтому мы встречаем здесь меньше дворцов и блестящих экипажей, то, с другой стороны, тем больше здесь толпа занятых людей»[693]. Эта активность розничной торговли была всего заметнее на Невском проспекте, самой оживлённой среди всех улиц города, где находилось большинство гостиниц и множество магазинов. Первым из них был двухэтажный рынок с аркадами, Гостиный двор. Первое, деревянное здание Гостиного двора возникло в 1736 г. на углу Невского и Большой Садовой улицы. В 1755 г. его начали перестраивать в камне, и тянулось это до 1785 г. Как ни огромен был Гостиный двор, он вмещал лишь часть магазинов в округе – лавки выплеснулись за его стены и поглотили ещё несколько кварталов позади него, к юго-западу[694].

Литейная часть, район не столько торговый, сколько промышленный, был тише любой из Адмиралтейских частей. Застроен он был плотнее, но дома здесь выглядели более скромно. Литейная часть когда-то почти сплошь состояла из полковых слобод и кварталов для рабочих с заводов, выпускавших оружие и боеприпасы. Форму и размеры этих кварталов все ещё можно было узнать в расположении улиц и зданий. По словам Шторха, эти места населяли «усердные мастера, мирные обыватели и солдаты»[695].

Ф.К. Неёлов. Верфь у Смольного монастыря. 1804 г.

Эти живые характеристики Шторха, подробно и точно воспроизводящие картину увиденного им, всё-таки не дают читателю полного обзора города, так как автор ограничился лишь описанием его центра. Возьмем, к примеру, его очерк коммерческой деятельности. Как совершенно справедливо отмечает Шторх, оптовые сделки и импортно-экспортные операции осуществлялись лишь в очень немногих местах столицы. Но, описывая только внутренние части города, Шторх упустил по крайней мере один важнейший центр коммерции, бурно развивавшийся во времена Екатерины: это товарный склад на изгибе невского берега за Смольным монастырём, где направление реки меняется с северного на западное. В начале царствования ещё не существовало определённого места, где купцы, приплыв в город по Неве, могли бы разгрузить товар и передать его розничным торговцам. Нужда в подобном пристанище была очевидна, так как будущее явно принадлежало речному транспорту. Названная местность, низменная и пустынная, была выбрана властями и быстро превратилась в кипящий, оживленный центр экономической деятельности[696].

Точки же розничной торговли распределялись по всему городу, что позволяло покупателям приобретать большинство предметов повседневного хозяйственного спроса, не посещая для этого всякий раз крупные оптовые рынки. Даже в начале екатерининской эпохи большинство городских частей – в особенности центральные районы – не зависели друг от друга в поставке повседневных товаров, так как в каждой части имелись собственные рынки. Для того чтобы обеспечить крупными торговыми центрами все городские части, в 1782 г. был издан указ об устройстве в них больших рынков на тех местах, которые выберет полиция[697]. Проведение в жизнь этого указа, несомненно, способствовало укреплению атмосферы добрососедства и, конечно, облегчило жизнь покупателей. Кроме того, это наверняка уменьшило суматоху и давку на крупных центральных рынках столицы.

К концу столетия в Санкт-Петербурге было отведено под промышленные предприятия больше земли, чем прежде. В Москве, Туле и в других городах на протяжении почти всего XVIII в. работали более крупные заводы, чем в столице. Однако на исходе века Петербург превзошёл их все, кроме Москвы, и числом предприятий, и объёмом выпускаемой продукции, заняв ведущую позицию по развитию промышленности, которую и сохранял весь XIX в. Новое размещение и функции промышленности, сформировавшиеся к концу екатерининского царствования, позволяют прийти к некоторым обобщениям.

Перемещение из центра на окраины

В Санкт-Петербурге работало множество различных предприятий, но в центре города их осталось мало. Многие были вынуждены переехать из-за того, что в центре настоятельно требовалось усилить интенсивность использования земли. Аренда здесь была самая дорогая в России, и это обстоятельство заставляло даже государственные учреждения находить места подешевле для подчинённых им производств. А площади в центре города могли использоваться с большей выгодой в других целях. Например, Адмиралтейский канатный завод, который долгое время помещался в длинном узком каменном строении, тянувшемся от Адмиралтейства до Крюкова канала, в 1792 г. перевели в Кронштадт, а землю распродали под жилую застройку[698]. В 1780-е гг. пришлось перенести на Выборгскую сторону с левого берега Фонтанки одну частную верфь, хотя она обосновалась там не так давно. Немногочисленные предприятия, оставшиеся в центре, производили дорогостоящие товары, изготовление которых не требовало больших производственных площадей. Это были в основном мелкие мастерские, которые нанимали по несколько ремесленников. Как правило, они удовлетворяли потребность в роскошных товарах, вроде золотого и серебряного галуна для мундиров или кружев, и обслуживали большей частью сливки общества и политическую элиту, которые жили в тех же кварталах. По мере удаления от центра города встречалось всё больше производств, на которых и рабочая сила, и земля расходовались не так экономно.

Существовали и другие соображения, кроме чисто экономических, заставлявшие промышленность покидать центр столицы. Иногда эти перемещения диктовались заботой о гигиене, ведь опасности и неудобства, сопряжённые с соседством некоторых предприятий, были слишком очевидны. Отличный пример представляют собой петербургские кожевенные фабрики. Поначалу они возникали на реках и каналах по всему городу, где бы их хозяева ни находили подходящие места. Но население росло, а с ним и потребность в водоснабжении, и вскоре оказалось, что воды из колодцев не хватает. Воду стали брать прямо из реки, но в то же время промышленные стоки кожевенных предприятий тоже усиливались, загрязняя Неву и каналы. По этой причине обрабатывающие кожу предприятия были перемещены вниз по течению от города. Для безопасности людей во всесторонний план развития Санкт-Петербургской стороны, обнародованный в 1767 г., включили перенесение порохового завода в ненаселённое место, чтобы от возможных взрывов не погибли и не покалечились окрестные жители[699]. Требования как экономики, так и безопасности привели в конце концов и к перемещению казённой стеклянной и зеркальной фабрики. Впервые речь об этом зашла в 1766 г., когда предлагалось убрать её почти из центра на территорию к югу от застроенных кварталов и ближе к Финскому заливу. В 1767 г. Екатерина одобрила этот план и распорядилась построить на освободившемся участке дома для мастеровых. На новом месте фабрика не представляла угрозы городу в случае пожара, в то время как на прежнем месте ветер мог бы погнать пламя прямо в лучшие районы города[700].

Поскольку две названные причины – интенсификация землепользования и защита населения – принуждали промышленное предпринимательство перебираться из центра на дальние окраины, то работникам, занятым на этих производствах, тоже следовало, по сути дела, переезжать поближе к месту работы. Им не приказывали покинуть центр столицы, но они сами выселялись оттуда ради удобства. Рабочим пришлось переселяться в окрестности предприятий, где они работали, и это способствовало усилению дифференциации между жилыми районами, а также сдерживало противоположную тенденцию: к усилению пространственной интеграции разных явлений городской жизни.

В некоторых окраинных районах земля использовалась не столько под мануфактурное производство (в том значении, какое имел этот термин в XVIII в.), сколько под земледелие. Город там скорее напоминал не столицу, а большую деревню: «Дома, как правило, были одноэтажные, крытые тёсом и соломой; разбивка улиц хаотическая, водоснабжение примитивное; освещение и уборка улиц и площадей почти не производились…. [Городу] принадлежала довольно обширная территория, но лишь меньшая её часть была селитебной, т. е. находилась под жилыми домами… [она была окружена] довольно значительным количеством пахотной земли, которое предоставлялось на правах собственности или аренды городским мещанам, занимавшимся земледелием»[701]. Работники обычно находили жильё рядом с местом работы. Многие промышленные предприятия вычитали плату за жильё из заработной платы своих работников. А ещё раньше крупные работодатели, особенно такие государственные учреждения, как Адмиралтейство, строили для них целые жилые кварталы. С появлением этих жилых комплексов, которые представляли собой традиционные слободы, какие встречались во всех старых русских городах, в Петербурге на время сложилась система изолированного расселения по роду занятий или по месту работы. Тогда существовали слободы почти для всех категорий трудящихся, от придворных слуг до кораблестроителей и садовников[702]. Такие поселения часто бывали замкнутыми и самодостаточными, и до екатерининской эпохи, пока в городе хватало пустого места, они нередко даже не соприкасались друг с другом. Но город расширялся, пустые участки шли в дело, и слободы постепенно теряли свой обособленный характер. Бывало, что руководящее учреждение прекращало содержать слободу, и тогда её сносили, а её жителям предоставляли рассеяться по всему городу. Другие слободы, такие как Охта, сокращались в размерах из-за того, что их обитатели, каждый сам по себе, находили лучшее жилье в других местах[703]. Большую часть слобод попросту поглотил город, и они утратили свой особый характер с появлением в них людей других профессий, работавших у других нанимателей.

Императрица лично наметила линии развития для одного промышленного района, который детально проектировался больше десяти лет, но в итоге так и не воплотился в жизнь. Замысел заключался в том, чтобы соединить ряд мельниц со рвом и насыпью, отмечавшими собой южную границу города. С конца 1770-х до конца 1780-х гг. разрабатывался подробный проект того, как направить воду с Дудергофских высот, находившихся к югу от города, к месту, откуда она потекла бы по рву (он имел ширину в 56 футов на уровне земли и 37 футов на уровне дна, глубину несколько больше 11 футов) в двух направлениях к Неве – выше и ниже города по течению[704]. Вдоль всего рва должны были размещаться бассейны мельничных предприятий и подводящие каналы для надёжного водоснабжения не менее пятнадцати водяных мельниц с подливным колесом. Предполагалось установить здесь «машины: плющильную, токарную для железа, молотовую, пильную для мрамора и гранита, крупчатку, мушную, пильную для дерева, проволочную, валяльную, бумажную, сверлильную, толчею для семента, шлифовальную, точильную для разных инструментов и токарную для деревянных больших вещей»[705]. Но этот проект требовал многомиллионных затрат. И даже растянутая, как предусматривалось, на десятилетний период сумма расходов была слишком велика для того времени, когда Россия вела войну сразу с Турцией и со Швецией, так что от этого замысла отказались.

От дерева к камню

Как отмечалось выше, сама Екатерина считала переход в строительстве от дерева к камню и кирпичу важнейшим показателем того, насколько Петербург превратился в настоящий город. И в самом деле, этот критерий применялся нередко[706]. К несчастью, не существует точных цифр, позволяющих сравнить друг с другом районы каменной и деревянной застройки в конце XVIII столетия, да и размещение двух видов застройки можно установить лишь приблизительно. Есть только цифры за 1778 г., когда свыше трети каменных домов в городе находились на маленьком пятачке между Невой и Мойкой, а на территории от Невы до Екатерининского канала уместились почти две трети всей каменной жилой застройки (табл. 8.1). В этот момент, в середине царствования Екатерины, в городе все ещё насчитывалось в пять раз больше деревянных домов, чем каменных. Санкт-Петербургская сторона, Выборгская сторона, Рождественская и Каретная части – в каждом из этих районов имелось меньше 1 % всех каменных домов в городе. В 1780-е гг. каменное строительство оживилось, но численное соотношение между каменными и деревянными домами изменилось только в центральном районе (табл. 8.2). Даже в 1806 г. в Литейной и в Рождественской частях деревянные дома занимали вчетверо большую площадь, чем каменные. Но из-за того что каменные дома были гораздо больше многих деревянных, отношение числа деревянных строений к числу каменных оставалось в этих районах выше четырёх к одному даже через десять лет после смерти Екатерины[707].

Особенно заметно рост числа каменных домов проявился к концу столетия в Московской части. Сведениями об этом мы почти полностью обязаны одному казённому строительному проекту. В 1773 г. Комиссия о каменном строении предложила перестроить в кирпиче Ямскую слободу. Проект был выдвинут по следам пожаров 1772 и 1773 гг., вызванных слишком плотной деревянной застройкой, почти не оставлявшей места для дворов и улиц. Когда все планы были утверждены, началось строительство, и к 1782 г. в Ямской слободе построили больше 160 кирпичных домов[708].

Совершенно очевидно, что если бы население города оставалось постоянным, то объём нового каменного строительства позволил бы заметно сократить число деревянных домов. Но прибывавшие в столицу переселенцы строили в новых районах всевозможные деревянные жилища – дома, хижины, лачуги, хибарки и т. п., из-за чего количество деревянных домов в конце периода удержалось на том же уровне, что и в начале.

Таблица 8.1

Число деревянных и каменных домов в Санкт-Петербурге в 1778 г.

Таблица 8.2

Расчетное число деревянных и каменных домов в Санкт-Петербурге в разные годы

Незастроенные пространства

С первого взгляда понятно, что в 1796 г. застройка стала теснее, чем в 1762 г. Действительно, население выросло больше чем вдвое, в то время как количество земли в городе увеличилось далеко не так существенно. И всё же по сравнению с другими крупными европейскими городами плотность населения в Петербурге оставалась невысокой. Это отчасти объясняется географическими причинами. Широкие реки и каналы занимали большую долю общей площади города. Кроме того, в городе имелись и другие занятые водой территории, представлявшие собой заболоченные низменности. До 1780 г. левый берег Фонтанки был топким, и там приходилось готовить участки под строительство, делая земляные насыпи. В 1765 г. посреди территории между Екатерининским каналом и Фонтанкой лежало болото. А пространство между Зимним дворцом и Невским проспектом, все ещё служившее пастбищем для императорских коров, даже в 1780-е гг. оставалось топкой бессточной низиной. Характер застройки тоже способствовал низкой плотности населения, ведь даже в конце царствования Екатерины треть зданий в российской столице была одноэтажной. На плотность населения влияли также размеры обширных владений, принадлежавших богатым горожанам. Например, дом богатого купца Никиты Теплова стоял на участке площадью свыше четырёх акров (правда, это уже крайний случай). Хотя к концу столетия оставалось мало таких огромных индивидуальных владений, но дворцы знати по-прежнему окружали сады и парки[709]. Однако бывало и так, особенно на окраинах, что на пустырях, отделявших дома друг от друга, могли бы уместиться целые кварталы.

Как ни странно, многие городские участки, которые, казалось бы, должны были основательно застроиться, на самом деле по-прежнему пустовали даже в начале XIX в. Известный английский художник Джон Аткинсон в 1801 г. нарисовал четыре вида Петербурга с крыши Кунсткамеры, охватившие всю панораму столицы, и посвятил свою работу императору Александру I. Один из этих видов как нельзя лучше иллюстрирует приведённое выше наблюдение. На северной части панорамы Аткинсона слева видно здание Двенадцати коллегий, а справа – Биржа. Обширное пространство между ними занимает травянистый луг с прудом. На лугу пасутся коровы и лошади. Возле пруда, немного в сторонке, сгрудилось несколько ветхих деревянных избушек – они как будто ищут опоры друг у друга. В пруду купается несколько мужчин. Невозможно поверить, что эта совершенно сельская картинка могла быть зарисована на расстоянии брошенного камня от коммерческого центра города[710]. И всё же и позднее, в 1830-е гг., множество пустырей посреди города изумляло приезжих – нельзя забывать, что именно в этих районах арендная плата была самой высокой[711]. По иронии судьбы, такое положение вещей сложилось при Екатерине во многом именно из-за дороговизны земли в центре Петербурга: в более отдалённых местах участки продавались дешевле, а потому люди небогатые предпочитали строиться именно там.

Дж. Аткинсон. Панорама центра Петербурга с башни Кунсткамеры. 1801 г.

Проблема была не в том, что пустая земля в центре города не принадлежала никому, а скорее в том, что собственники не стремились как можно интенсивнее использовать каждую квадратную сажень своих владений[712]. Один интересный случай связан с попыткой князя Андрея Николаевича Щербатова очистить своё владение от всех построек, выдворив из них живших там людей. Через пять месяцев после покупки земли в 1778 г. князь обнаружил, что на его участке уже проживают два купца, каждый в своём деревянном доме. Несмотря на то что эти двое жили там при трёх прежних владельцах земли, получив от первого из них разрешение поселиться навечно, Щербатов в 1779 г. обратился в полицию и потребовал, чтобы их выселили, а дома разрушили[713]. Характер больших имений, принадлежавших императорскому двору и знати, в этом отношении был явно «негородским». Образовательные учреждения, такие как Смольный институт благородных девиц и Сухопутный кадетский корпус, тоже располагали крупными наделами земли, которые оставались относительно свободными от застройки. Наконец, воинские подразделения занимали участки, которые не использовались ни для чего другого, кроме строевой подготовки. Все эти факторы способствовали устойчивому сохранению низкой плотности населения даже в центре города, а также приводили к относительно неэффективному использованию земли.

Сколь ни развитым сделался город со временем, а всё же многое в нём оставалось чисто деревенским. Горожане нередко отводили часть своего владения для сельскохозяйственных целей. В 1830-х гг. было установлено, что седьмая часть всех земельных площадей города занята огородами. В 1760-е гг. Комиссия о каменном строении установила, что жители столицы держат 20 тысяч коров. Небольшие стада паслись даже в лучших жилых кварталах[714]. Кроме того, в конюшнях Петербурга содержались десятки тысяч лошадей. Их держали большей частью в помещениях, но всё равно своим присутствием лошади усиливали ту сельскую атмосферу, которая постоянно окутывала городской пейзаж. Даже в таком большом городе, как Петербург, использование земли под огороды и пастбища, как и наличие многочисленных частных садов и парков, поддерживало постоянное и неизбежное противоречие между сельским и городским началами.

Как мы уже видели, власти, конечно, пытались увеличить интенсивность землепользования, заставляя землевладельцев возводить здания на пустовавших участках. Те, кто отказывался застраивать свою землю, могли лишиться её путем конфискации, и тогда полиция выставляла участок на продажу тому, кто больше за него предложит. Затем новый владелец должен был принять на себя выполнение трех условий: 1) через год представить готовые планы застройки; 2) до истечения второго года начать строительные работы; 3) закончить строительство до истечения пяти календарных лет. Если какое-нибудь из этих условий не выполнялось, полиция могла снова конфисковать землю и продать с аукциона, а выручку отдавали незадачливому бывшему владельцу[715]. Как показывает нижеследующий пример, этот закон претворялся в жизнь.

В 1781 г. купец Пётр Чирьев купил участок земли по Фонтанке и Невскому проспекту на перечисленных выше условиях. Раньше его земля служила местом, где хранились материалы для постройки набережных Фонтанки. Он ходил к смотрителю работ на набережной и к губернатору, добиваясь, чтобы участок освободили, но тщетно. А потом, в 1786 г., – по истечении пяти календарных лет – полиция конфисковала землю, потому что Чирьев на ней ничего не построил, и продала её высокопоставленному гражданскому чиновнику и поэту Гавриле Романовичу Державину. Разъярённый Чирьев подал в суд, стремясь отсудить свою землю. Через два года, собрав сведения по делу, Сенат удовлетворил иск Чирьева и вернул ему участок[716]. Чирьев сумел вернуть свою собственность лишь благодаря тому, что сумел доказать, что не мог строиться из-за склада материалов на его участке. Во множестве других случаев мольбы прежних владельцев были напрасными.

Напоследок ещё одно замечание об интенсивности землепользования. По сравнению с городами Европы использование земли в Петербурге оказывается менее интенсивным, зато на фоне других русских городов его интенсивность заметно выше, главным образом потому, что дома в столице были гораздо больше, чем в провинции, и вмещали больше жильцов. Это важное обстоятельство, так как Петербург, всё более целесообразно используя своё пространство, следовал примеру европейских городов и прокладывал пути будущего урбанистического развития для городов России.

Имперская архитектура

Исторический облик Петербурга начал складываться при Екатерине, постепенно приобретая тот вид, который во многом сохраняется по сей день. До её царствования здания, в которых помещались официальные учреждения, строились в стиле барокко. После эпохи Петра Великого они начали приобретать всё более пышный декор, который достиг кульминации в Зимнем дворце и Смольном соборе Бартоломео Растрелли и в пятикупольном храме Св. Николая постройки С.И. Чевакинского. Но когда Екатерина взошла на престол, Растрелли уже перевалило за шестьдесят, а Чевакинскому было около пятидесяти. Государыня отвергла их вычурный стиль ради куда более строгого классицизма, приобретавшего в то время популярность по всей Европе. Она ввела эту перемену, сначала привлекая тех архитекторов, что уже работали в России, а впоследствии ввозя новых из-за границы. Екатерина финансировала строительство общественных зданий сначала, в 1760-е гг., в районах, прилегающих к Зимнему дворцу, а затем в ещё более амбициозных масштабах – в 1780-е гг., когда стройка развернулась сразу в нескольких местах. По проектам, начатым в 1760-е гг., можно судить, в чём императрица тогда хотела видеть символы своего царствования: пристроенный к Зимнему дворцу Малый Эрмитаж (1764–1767 гг.), одетые полированным гранитом невские набережные близ Зимнего дворца (1763–1780 гг.), стильная и гармоничная Академия художеств (1764–1788 гг.), глядящая на Неву, а на противоположном берегу – Медный всадник, конная статуя Петра Великого (1766–1782 гг.)[717]. Главными архитекторами Екатерины в этот период были француз Ж.-Б. М. Валлен-Деламот и А.Ф. Кокоринов. Оба они достались ей в наследство от предыдущего царствования, когда Валлен-Деламот начинал перестраивать в камне Гостиный двор с аркадами и колоннами (1761–1785 гг.), а Кокоринов стал первым природным русским, получившим звание академика архитектуры. Кроме того, в 1760-е гг. Екатерина объявила о своем намерении улучшить внешний облик всего города, учредив специальную комиссию для надзора за намеченным преображением Петербурга из деревянного в каменный (её работу мы рассмотрели в 4-й главе).

Война с Турцией и подавление восстания под предводительством Емельяна Пугачёва отвлекли внимание Екатерины и поглотили налоговые поступления за 1770-е гг., так что в это время она начала в столице только два крупных строительных проекта: украшенный пилястрами Мраморный дворец (1768–1785 гг.) – творение Антонио Ринальди, и Большой Эрмитаж (1771–1784 гг.) Ю.М. Фельтена, расположенный вдоль набережной Невы, от Малого Эрмитажа до Зимней канавки. Эти здания, восходящие к 1760–1770-м гг., стали придавать Петербургу его классические архитектурные линии. Но только в 1780-е гг. было велено приступить к работам, которые перевесили чашу весов от барокко к классицизму.

В 1779 г. Екатерина выписала из Италии в Россию Джакомо Кваренги. Данные ему поручения, включавшие в себя Эрмитажный театр (1783–1787 гг.) – четвёртое из пяти зданий комплекса Зимнего дворца и Эрмитажа, касались не столько дворцов, сколько зданий, призванных воплотить величие и мощь государственных учреждений. Так, он спроектировал строгое классическое здание Академии наук (1783–1789 гг.), Государственного ассигнационного банка (1783–1790 гг.) с его полукруглыми крыльями, а также злополучное здание биржи (построенная в 1790 г., она была разрушена в начале 1800-х гг., чтобы расчистить место для биржи Тома де Томона, стоящей до сих пор). Под тем же влиянием величественного классицизма и палладианства Н.А. Львов спроектировал здание Главного почтамта (1782–1789 гг.), а И.Е. Старов построил Таврический дворец (1783–1789 гг.) и Троицкий собор Александро-Невской лавры (1778–1790 гг.). В конце екатерининского царствования был одобрен проект здания Императорской Публичной библиотеки на углу Большой Садовой улицы и Невского проспекта (1796–1801 гг.). Даже церкви начали приобретать облик зданий классицизма, и в числе самых заметных были построенная Фельтеном церковь Св. Екатерины на Васильевском острове (1768–1771 гг.), католическая церковь Св. Екатерины на Невском проспекте Валлен-Деламота (1763–1783 гг.) и построенная Антонио Ринальди церковь Св. Исаакия, впоследствии снесённая, чтобы уступить место гораздо более величественному Исаакиевскому собору. В русле официального вкуса некоторые представители знати тоже заказывали проекты великолепных домов в классическом или псевдоклассическом стиле. В числе этих построек были дворец графа И.Г. Чернышёва (1766–1768 гг.) по проекту Валлен-Деламота, дом Г.Р. Державина на Фонтанке (1790-е гг., архитектор Н.А. Львов), Юсуповский дворец на Мойке (1770–1790-е гг.), Шереметевский дворец на Фонтанке и др. С появлением этих зданий город явно начал приобретать тот архитектурный облик, который он хранит поныне. Когда ученики этих архитекторов екатерининской эпохи в первой половине XIX в. продолжили развитие классицизма в стиле, широко известном как ампир, формирующее влияние екатерининской эпохи было надёжно закреплено. Приходится не согласиться с мнением П.Н. Столпянского о том, что город в его теперешнем виде сложился только при Александре I. Многое получило свою нынешнюю форму при Екатерине II[718].

Городская среда

Радиальная схема расположения улиц в Первой Адмиралтейской части была заложена в 1730-е гг., а к 1796 г. почти окончательно сложилась вся планировка улиц[719]. То же самое можно сказать о Второй и Третьей Адмиралтейских частях. На Васильевском острове планировка в 1796 г. была завершена. В других городских частях постоянную конфигурацию приобрели главные улицы. В городе существовало свыше двухсот улиц, и подавляющее их большинство можно узнать и сегодня. Важным подспорьем для прокладки улиц на постоянном месте была практика «линейного строительства», впервые применённая при Екатерине. Линейное строительство воплощало принцип гармонии и порядка, типичный для взглядов Просвещения на городское планирование и состоявший в возведении всех построек на одном и том же расстоянии от центральной оси улицы. Тем самым создавался единый фасад по обеим её сторонам, четко обрисовывающий городскую артерию.

Строительные уставы, призванные контролировать возведение жилья, во многом способствовали тому, что сохранились неизменными большие участки городской застройки. Согласно уставу, принятому в 1760-е гг., дома полагалось строить в основном из камня. В некоторых районах признавалось допустимым использование дерева, но строить фундаменты всё равно предписывалось из камня. Крыши следовало крыть листовым железом или черепицей. Там, где уже стояли деревянные дома, надлежало возводить между участками брандмауэры[720]. Однако безопасность была не единственным побуждением, стоявшим за строительным уставом. Ставя дома в линию, стремились добиться регулярности и порядка с созданием единого фасада вдоль улиц. Если же дома были построены в глубине дворов, хозяевам надлежало соорудить вдоль улицы каменный забор или железную решётку ради сохранения правильного вида. Таким образом, линейная система была официально принята как элемент застройки на будущее. В некоторых районах была установлена минимальная высота домов и оград[721].

По мере того как город застраивался всё гуще, средний городской дом тоже заметно увеличивался в размерах. В центре стали обычными трех– и четырехэтажные дома, а на окраинах – дома в два или три этажа. Судя по имеющейся информации о давным-давно снесённых и ничем не примечательных в архитектурном смысле домах, к зданиям одно за другим пристраивались перпендикулярные крылья. Получались строения из четырех соприкасающихся крыльев под прямым углом друг к другу, а в середине образовывались пространства дворов-колодцев. В таких больших домах помещения, не используемые хозяевами как жильё, отдавались в аренду под лавки или сдавались внаём[722].

Дальнейшие свидетельства того, что Санкт-Петербург приобретал при Екатерине свою постоянную форму, заключаются в том, что уже тогда сложились узнаваемые ныне части города, которые пронесли через годы свою атмосферу, характер и функции. Так, Гостиный двор остается крупнейшим универсальным магазином в нынешнем Петербурге. С появлением громадных грузовых кораблей восточная оконечность Васильевского острова утратила почти всё своё коммерческое значение, но до революционного 1917 г. там работали и биржа, и таможня. Васильевский остров, ставший образовательным центром города уже к концу XVIII в., в XIX в. ещё больше укрепился в этой роли, так как здесь, в бывшем здании Двенадцати коллегий и на прилегающей территории, был основан университет. Большой каменный театр, построенный в XVIII в., в 1875–1895 гг. реконструировали, и сейчас его здание образует ядро Консерватории[723]. А кожевенные производства, ещё при Екатерине переведённые в юго-западный угол Васильевского острова, имеют прямых потомков в виде кожевенных фабрик, до сих находящихся в этом месте.

Наконец, последним симптомом того, что столичный город достиг более или менее окончательной стадии формирования (соответствующей историческому ядру постсоветского Санкт-Петербурга), можно считать усиленное внимание властей к совершенствованию городской среды: они старались разрешить проблемы, характерные для высокой концентрации населения. Для ускорения перевозок мостили улицы, причём стремились оснастить твёрдым покрытием почти все центральные улицы, а также главные артерии пригородов. Домовладельцы несли ответственность за мощение отрезков улицы перед своими участками, а в остальных местах она возлагалась на полицию[724]. Мало кто из домовладельцев сооружал мостовую своими силами, предпочитая нанимать на работу крестьян, каждое лето приходивших в город на заработки. Отходникам всегда хватало работы, так как почти все виды мостовой ежегодно требовали починки – в среднем вымощенный участок служил лишь от трех до пяти лет[725]. Улица, замощённая хоть каким-нибудь способом, была лучше, чем без всякой мостовой, потому что весенняя и осенняя слякоть, бескрайние летние лужи делали улицы буквально непроходимыми.

Из-за петербургской погоды здесь часто бывали туманы. К ним присоединялся дым от нескольких тысяч печных труб, запах от некоторых производств, например от кожевенных фабрик, и всё это едва ли укрепляло здоровье горожан. Качество воздуха власти старались улучшить, переводя производства в малонаселенные места. В 1778 г. «Санктпетербургский вестник» обнародовал новость об открытии британского естествоиспытателя Джозефа Пристли. Тот установил, что растения и животные совместными усилиями поддерживают здоровое равновесие между различными свойствами воздуха, и рекомендовал горожанам сажать разнообразные деревья, кустарники и травы, дабы очищать воздух от «дурных испарений». В других статьях вновь прибывавшим жителям столицы рассказывали, как уберечь здесь свое здоровье[726].

Угрозу здоровью населения, в частности, представлял мусор, скапливавшийся на улицах и пустырях; он, к тому же, был весьма непригляден. Власти постоянно пытались от него избавиться. Так, в планах по совершенствованию города на домовладельцев возлагалась обязанность очищать улицы возле их участков от «сметений». Инструкция Коммерц-коллегии одному из своих сотрудников говорит о стараниях очистить подведомственную территорию: «В Каменном Гостином Дворе и по галереям, которые на Бирже, часто находятся беспорядочно разбросанные рогожки, бревна и балки; есть запасы сандала, колесных ободов, брусов, и других вещей, которые производят великий беспорядок, и притом носят опасность пожара; так над всем этим иметь тщательное наблюдение, дабы сколько возможно продавцы балок, рогожок и другаго… сокращались, так же как и продавцы кваса и торгующие разными припасами, и те которые делают беспорядок»[727].

Никакого конкретного учреждения, ответственного за регулярный вывоз мусора, в городе не существовало. Разумеется, как индивидуальные домовладельцы, так и правительственные учреждения не всегда вывозили отбросы и строительный мусор, т. е. устраивали свалки на своих участках. Записка, составленная в 1793 г., говорит о том, что набережная Невы перед Зимним дворцом была завалена мусором и отходами строительства[728]. Но если даже это место, задуманное как одно из красивейших и самых ухоженных в столице, находилось в таком небрежении, то как же должен был выглядеть остальной город? Ответ дает сын А.Т. Болотова, так удивлявшегося величине Петербурга в 1762 г. Павел Андреевич Болотов, впервые увидевший столицу в 1789 г., как почти всякий турист, не жалел похвал для величественных казённых строений. Но вдруг его тон меняется, и он с досадой пишет: «Здесь дождь каждый день и отбросы на улицах в великом множестве»[729]. Конечно, центральные районы Петербурга были хорошо задуманы и хорошо построены, они прекрасно выглядели издали, но скверное санитарное состояние умаляло красоту пышных общественных зданий и дворцов знати. А уж на дальних городских окраинах чистота и не ночевала.

Между тем слава Петербурга разошлась широко. Современники, приезжавшие из-за границы, восхваляли его великолепие. Картограф французского короля Дидье Робер де Вогонди запрашивал в письме в Санкт-Петербург полную информацию о «монументах, которыми Екатерина украсила столицу, о каналах для сообщения, которые она выкопала, о законах, которые она установила, об эдиктах, указах и правилах, которые проистекли от мудрости её Императорского Величества ради процветания государства и блага народа» для статьи, которую он писал для энциклопедии[730]. Многие историки тоже восхваляли преображение столицы, архитектурные чудеса и ансамбли, которыми обогатился город при Екатерине[731]. Но эти восторги могут натолкнуть на ложные выводы. Действительно, некоторые районы Санкт-Петербурга до 1800 г. были приведены в совершенное великолепие. Но, как показано выше, так дело обстояло далеко не везде, и во многих других местах город был непригляден. Как ни велик был Петербург, а кое-где он оставался сущей деревней и на вид, и с точки зрения экономики, и по образу жизни. Никак нельзя сказать, что Санкт-Петербург достиг совершенного развития во всех отношениях, но он развивался и формировался в настоящий город.

Глава 9 «Оттого что не родное…»: влияние Санкт-Петербурга на Россию

Меньше чем через сто лет после основания Петербурга – в местности, где никогда не видывали ничего похожего на город и где даже сельское население было совсем редким, – он стал одним из десяти крупнейших городов Европы. На всем европейском континенте в 1700 г. только два города, Париж и Лондон, были больше Петербурга, каким он стал в 1800 г. Стремительный рост, который продемонстрировала новая столица России, был беспримерным не только в российской, но и в европейской истории. Сама идея метрополии – сверхгорода, способного подчинить своему влиянию громадную территорию страны, – была не характерна для истории Европы до начала Нового времени. В Древнем мире был Рим, в Византийской империи – Константинополь, но в своё время эти два города представляли собой уникальные центры тогдашней ойкумены, непостижимым образом покорявшие своей воле целые империи. Разумеется, ни один из этих городов не построился в один день (как и те, что впоследствии пришли им на смену в качестве крупнейших в Европе) и не обрел влияния на окружающие территории за одну ночь. Европейский мир оставался преимущественно сельским, урбанизация коснулась его не настолько, чтобы города заняли доминирующее положение. Здесь места концентрации населения и власти, такие как Лондон или Париж, Венеция или Вена, Неаполь или Генуя, развивались в течение долгого времени, то прибывая, то убывая в размерах, причём росли скачкообразно. Как и великие столицы древности, эти города можно считать отклонением от обычной картины человеческого поселения – это были городские острова в сельском море, где даже десятитысячный поселок являлся крупным центром.

Но метрополия, древняя или новая, благодаря той мощи, которую придавала ей концентрация населения, богатства, а зачастую и политической власти, могла изменить соотношение сил между городом и деревней и занять доминирующее положение. Растущее преобладание города над некоторой территорией, питавшей его своими жизненными силами и, в свою очередь, питавшейся его энергией, в XVII–XVIII вв. было связано с грандиозными переменами в европейской экономике, обществе и особенно в политическом устройстве.

До царствования Петра Великого единственным городом в России, претендовавшим на такую роль, была Москва. Но царь построил Санкт-Петербург, а со временем это «окно в Европу» достигло расцвета, и в России появился второй город-гигант. В отличие от Москвы, Лондона, Парижа, Венеции, Вены и всех других европейских городов (только Амстердам мог похвастаться сопоставимой историей), Санкт-Петербург очень быстро достиг выдающегося положения. В предыдущих главах рассмотрены изменения, проявившиеся в облике Петербурга, в его управлении, экономике и составе населения при Екатерине II. Теперь настало время взглянуть на развитие города под другим углом – с точки зрения его взаимосвязи с империей в целом.

Основные причины быстрого развития Петербурга были тесно переплетены со сдвигами в экономике, обществе, политике, затрагивавшими всю Россию. Как сельская Россия воздействовала на эволюцию столицы, так и она всё сильнее влияла на страну. Это влияние проявляется ещё заметнее, если расширить рамки его рассмотрения за пределы XVIII столетия и представить себе, какую роль играл Петербург в истории XIX в.

Причины роста

Пётр Великий основал город на Неве как «окно в Европу», надеясь, что он сыграет решающую роль в попытке «перетащить» Россию из Азии в Европу путём внедрения технических, социальных и административных достижений Запада, которому Пётр хотел уподобить Россию. Для потенциального коммерческого центра местоположение города было выбрано удачно. Там имелась удобная природная гавань, порт не замерзал дольше других портов России, с которыми он соперничал, а речная система, вскоре дополненная и усовершенствованная при помощи каналов, обеспечивала лёгкий доступ сюда из внутренних районов. Город выступал как естественный перевалочный пункт – здесь грузы, прибывавшие из материковых областей на речных судах, телегах или санях, перегружали на морские корабли, а привезённые морем товары перемещались с кораблей на склады и в пакгаузы.

Петербург не только служил купцам местом торгового обмена, но и давал преимущества для промышленности. Так как все ввозимые и вывозимые товары надо было разгружать и перегружать, то, естественно, здесь развивались перерабатывающие отрасли, призванные готовить сырье, поступавшее из глубины России, к отправке за море. Готовая продукция и полуфабрикаты были компактнее, чем сырьё, и дороже стоили за единицу веса. Так, здесь вили верёвки из пеньки, выделывали меха и кожи, бревна распиливали на доски, изо льна ткали полотно.

Екатерина Великая явно предпочитала, чтобы промышленные производства разворачивались прямо в деревне, позволяя их работникам не отрываться от сельского хозяйства, что, на её взгляд, «вредило государству». Она хотела, чтобы крестьяне работали на фабриках в свободное от земледелия время. Это была её сознательная политика, которую, однако, нередко подрывала экономическая активность Петербурга, где размах коммерческой деятельности с неизбежностью вызывал появление новых промышленных предприятий. Промышленное предпринимательство в столице развивалось преимущественно без официального благословения государства, а то и прямо в нарушение его установок.

В первое столетие существования города торговля развивалась гораздо быстрее промышленности. По указу Петра I вся международная торговля России проходила через Санкт-Петербург. И хотя многие из петровских запретов были позднее отменены, купцы успели понять, насколько удобен доступ из Петербурга в Западную Европу, и потянулись из других городов в новую столицу. Во второй половине столетия здесь уже проводилось гораздо больше международных деловых операций, чем в любом другом городе России[732].

Пётр основал Санкт-Петербург также и по военным соображениям. Если России предстояло стать торговой державой на Балтике, ей нужно было возвести здесь надежную твердыню, чтобы защищать интересы империи. Весь XVIII век Петербург не терял своего явного военного духа; в 90-е гг. около пятой части столичного населения по-прежнему или служило в армии и на флоте, или работало на них. Флотские части крупнейшей военно-морской базы России и линейные полки её важнейшего северо-западного форпоста были призваны защитить страну от любого агрессора. В 1790 г. петербуржцам ощутимо напомнили о такой необходимости, когда в городе стала слышна дальняя канонада морской артиллерии, сражавшейся со шведским флотом у финских берегов, близ города Котки.

Военное назначение города проявлялось и иначе. Элитные полки гвардии несли охрану императорской семьи и других высокопоставленных особ, участвовали в парадах по случаю всяческих торжеств. Сотни гражданских лиц работали на больших промышленных предприятиях, обслуживавших армию: на Адмиралтейских верфях, на пороховых заводах, на производстве боеприпасов, на пушечных и ружейных предприятиях. Сухопутный и Морской кадетские корпуса и крупный военный госпиталь дополняли столичный комплект военных объектов. Мужчинам в мундирах часто сопутствовали семьи и лагерная прислуга, ещё больше увеличивая собою население города.

Но одни только импульсы развития коммерции, промышленности и обороны не могли вызвать столь внезапного и бурного роста, который произошёл в Санкт-Петербурге. Важнейшая причина этого впечатляющего рывка заключалась в решении Петра I и его преемников у власти перенести сюда из Москвы местопребывание императорского двора. Это решение прямо коснулось гораздо большего числа людей, чем непосредственно тех, кто официально имел дело с двором. Последовали указы о переезде в новую столицу купцов, ремесленников, дворян, работных. Если эти указы привели к принудительной массовой миграции только при Петре I, то в последующие годы присутствие двора само привлекало сюда новых жителей. Строители, работные, ремесленники возводили здания для размещения государственных учреждений, купцы снабжали двор своими товарами, прислуга удовлетворяла его потребности и прихоти. Посольства и консульства иностранных государств переехали в новую столицу. Целая армия приказных, писарей, секретарей и других чиновников заполняла правительственные канцелярии и департаменты.

Но Петербург не полностью подменил собой Москву в качестве столицы. Если после 1733 г. новый город сохранял свою роль императорской резиденции, то многие правительственные учреждения ещё оставались в старой столице. По существу, в России было две столицы, и двор увеличивал собой население той из них, где оказывался монарх в то или иное время. Екатерине куда больше нравился Петербург, откуда осуществлялось руководство всей внешней политикой, а вот Москва могла ей казаться гнездом «оппозиции». Как резиденция двора – и, несомненно, самый грандиозный пример такого рода в Европе XVIII в. – Санкт-Петербург естественным образом притягивал людей, которых влекло своим видом богатство и надежда добыть немного и себе.

Это помогает понять, чем привлекал Петербург выходцев из Западной Европы. В новой столице России они могли начать новую жизнь; ремесленники и купцы в особенности могли рассчитывать на лучшие заработки, чем в их родных городах[733]. По оценкам современников, иностранцы составляли от одной десятой до одной восьмой части столичного населения. Таким образом, иммиграция из Западной Европы сильно способствовала росту города, несмотря на то что большинство приезжих из Европы являлись в российскую столицу, не думая остаться там навсегда. Иностранцы влияли прежде всего на развитие коммерции, промышленности, науки и искусства. Отчетливо заметный на фоне других русских городов западный «оттенок» Петербурга, ярко проявлявшийся в архитектуре, просто отражал присущую ему черту, очевидную и в других сферах жизни. Этническая неоднородность, определенно, придавала столице более урбанистический характер, чем у других русских городов.

Причину бурного роста Петербурга можно видеть также в изменении политики государства в отношении городов в целом. Если Пётр I поощрял развитие городского сословия, то при Анне Иоанновне и при Елизавете виды экономической деятельности, доступные ремесленникам, были сокращены, права и привилегии купечества оставались неопределенными, а промышленность в столице была в основном запрещена. При Екатерине II эта политика изменилась. С 1760-х гг. новые законы расширили права и привилегии купцов и ремесленников. Реформы Екатерины достигли высшей точки в Жалованной грамоте городам с её всесторонними новыми формулировками, определившими характер каждого из городских сословий, их права и обязанности. Таможенные тарифы 1762 и 1766 гг. стимулировали международную торговлю и основание новых промышленных предприятий в столице. В помощь торговцам и промышленникам создавались или расширялись кредитные учреждения, что усиленно побуждало их к занятиям коммерцией и производством. Изданные в этот период законы, вводившие в действие городское самоуправление, лежали в основе системы управления Санкт-Петербурга, как и других русских городов, до 1870 г.[734].

Тот факт, что Петербург был новым городом, конечно, облегчал его быстрый рост. Старые русские города строились как крепости, вокруг которых складывались торговые и ремесленные слободы. Когда крепости теряли военное значение, города с трудом приспосабливались к новым, иным функциям, ведь даже наилучшее место для крепости не всегда идеально годится для города. Более того, сами старые крепостные стены, кольцом сжимавшие улицы, препятствовали расширению городов. Зато проектировщикам Петербурга не пришлось сносить старые постройки, прежде чем возводить новые. Улицы можно было с удобством распланировать, учитывая потребности будущего, прямыми и широкими, не заботясь о разработке дорогих и многотрудных проектов выпрямления узких извилистых переулков, как в старинных городах. Сама новизна Петербурга давала ему преимущество перед другими городами России.

В основе того, что было сказано о важности Петербурга для политической жизни России, лежит глубокий смысл, коренящийся в фундаментальном сдвиге в понимании природы государства как института. Марк Раефф осветил этот сдвиг, исследуя эволюцию понятия Polizeistaat и его перенесение из мелких германских государств в Российскую империю[735]. Идеи, воплощённые в теориях хорошо упорядоченного государства, могли успешно проводиться в жизнь только в управляемой ситуации: в государстве ограниченной географической территории, с развитой и надёжной транспортной сетью, с достаточно высокой плотностью населения, с необходимым корпусом компетентных чиновников, с чёткой и рациональной организационной структурой. И действительно, если российские правители в конце концов так и не справились с созданием хорошо упорядоченного государства, в отличие от соседних германских князей, то это объясняется отсутствием вышеперечисленных предпосылок или изъянами в них.

Хорошо организованное государство эпохи Просвещения подразумевало общество, самой характерной чертой которого была оживлённая городская жизнь. Старомосковская модель государственного управления, существовавшая ранее в России, была совершенно непригодной для новой рационалистической концепции роли и функций государства. С самого начала реформы Петра Великого опирались на ещё не вполне разработанную теорию и практику хорошо управляемого государства. И ярчайшей метафорой петровских реформ был, конечно, сам Петербург[736]. Ещё не вполне это сознавая, Пётр почувствовал, что, раз не существует должного фона для его реформ, то он должен сам его создать. Из тех, кто всходил после него на русский трон, только Екатерина II уделяла внимание теории управления. Она вполне понимала важность городской жизни для жизнеспособности государства и потому посвятила городам семь глав своего Наказа, где, в частности, говорилось об особенностях малых и больших городов, были подробно описаны разные функции города, содержалась мысль о том, что России нужны города всех размеров и самого широкого географического распространения.

Однако у российского государства не было опыта управления крупными городами. На Москву, со всем её населением, всегда смотрели как на слишком разросшуюся деревню. До петровского царствования не были развиты никакие специфически городские административные функции. Помимо сбора налогов, поддержания порядка и обеспечения безопасности монаршей власти Пётр I не сумел направить усилия на какие-либо проблемы управления, присущие городам. Ближайшие соседи России, сами не располагавшие большими городами, мало чем могли помочь в этом смысле. В сущности, русским следовало искать примера городов такой величины, каким стал Петербург при Екатерине, довольно далеко – в Амстердаме и в Вене.

И всё же Петербург рос и заставлял власти разрабатывать административное устройство, способное с ним управиться, хотя в руках у них имелся лишь административный аппарат, приспособленный в основном к работе в условиях сельской местности и аграрного общества. Идеальный образ эффективного унифицированного административного аппарата, наверное, и имела в виду Екатерина, пытаясь установить взаимосвязь городского правления с губернской администрацией в законе о губернской реформе 1775 г. Дальнейшее разъяснение и расширение функций городской администрации осуществилось в Полицейском уставе 1782 г. Это был самый характерный пример того, как Екатерина использовала принципы Polizeistaat. Наконец, Жалованная грамота городам 1785 г., выросшая из проекта более узкого законодательного акта, предназначенного для одного только Петербурга, представляет собой кульминацию усилий Екатерины направить энергию города на пользу государству. Но проблема заключалась в том, что государство никогда вполне не понимало природу процесса, заставившего Петербург так быстро превратиться в столь крупный город, и ошибочно полагало, что ему хорошо подойдёт та же административная структура, как и другим, не столь динамичным и жизнеспособным русским городам.

Русское уравнение

Итак, поскольку Пётр Великий не нашёл уже готовой новой столицы, ему пришлось её создать. Перемены в России XVIII в. требовали появления Санкт-Петербурга или какого-то иного творения подобного же порядка. Петербург вырос в таком месте и в такое время, которые позволили ему воспользоваться этими реформами лучше любого другого большого или малого города Российской империи. Разумеется, без суммы преобразований, происходивших в сельской России, существенный рост был бы невозможен и для Петербурга. Без этих перемен в провинции столица осталась бы просто резиденцией монарха.

Исследования Б.Н. Миронова показали, что революция цен преобразила сельское хозяйство России в XVIII в. Появилось товарное производство зерна, повысилась ответственность помещиков за более эффективное управление имениями, с укреплением экономических подпорок крепостного права начался отток населения из городов в сельскую местность[737]. Пока рос Петербург, производство российских продуктов питания с лихвой удовлетворяло нужды его растущего населения и даже стало главным источником экспорта для верхушки коммерческого сословия столицы[738]. В самом деле, международная коммерческая деятельность в значительной мере состояла в обмене зерна, льна, пеньки, мёда, шерсти, воска и другой продукции сельского хозяйства и её производных на товары иностранного производства.

Для того чтобы в столице росло население, а особенно для того чтобы она стала крупным торговым портом, требовались удобные транспортные связи с остальной империей. Жизненно важное звено в системе водных путей, Вышневолоцкий канал, был достроен как раз перед воцарением Екатерины, так что стало возможно без волока добраться до Астрахани, не говоря уже о городах, расположенных ближе к сердцу России, таких как Москва, Нижний Новгород, Казань и Ярославль[739]. Сеть примитивно замощённых дорог дополняла путь по рекам и каналам.

В XVIII в. в российских губерниях впервые началось крупное промышленное производство[740]. Большие партии железа, парусины, а также шёлка, следовавшего из Китая, экспортировались прежде всего в Великобританию. Портом отправки большинства этой продукции служил Петербург. С Урала, из центра добычи железа, к устью Невы вёл более простой и прямой водный путь, чем в любой другой российский порт, дающий доступ в Западную Европу. Зерно было единственным товаром, в вывозе которого имели конкурентное преимущество Рига и Архангельск.

В Петербург направляли не только сельскохозяйственную и промышленную продукцию, но и рабочую силу. Условия в деревне были таковы, что множество людей имело возможность и даже поощрялось к переселению в столицу. Регулирующие меры в отношении крестьян, как помещичьих, так и государственных и дворцовых, позволяли им отправляться в город. Помещики в первом случае и деревенские старосты, управляющие и другие должностные лица во втором выдавали паспорта крепостным и другим крестьянам, чтобы они могли искать временную работу и селиться на время в городе, т. е. заниматься отходничеством. Многие оброчные крестьяне (платившие помещикам денежные и продуктовые повинности) уходили на заработки в близлежащие города. На северо-западе России, в регионе вокруг Петербурга, где оброк, очевидно, применялся шире, чем барщина (т. е. отработочная повинность), крестьяне пользовались возможностью наняться на работу в новой столице[741]. Работая в столице или торгуя там сельскохозяйственной продукцией, они также зарабатывали деньги на уплату подушной подати.

Несомненно, значительное число мигрантов из деревни прибывало в Петербург именно по этим причинам. Им не нужно было селиться здесь навсегда, напротив, большинству крепостных и государственных крестьян требовалось периодически возвращаться домой, чтобы возобновить паспорта. Так что местные власти, по крайней мере в северо-западном регионе, начинали понимать, какие возможности давала столица крестьянам, и поощряли миграцию туда, так как там легче было заработать на уплату налогов и повинностей[742]. Далее, некоторые губернии страдали от относительного аграрного перенаселения. Это больше касалось местностей к северу от Москвы, в нечерноземных областях, чем южных территорий со сравнительно редким населением, тянувшихся в сторону плодородной Украины. Специальная комиссия, изучавшая тогда перемещения крестьян, называла нехватку земли главной причиной миграции в Санкт-Петербург, в частности, из Ярославской губернии[743].

Наконец, субъективные элементы любопытства, преувеличенных ожиданий, соблазн неизвестности, несомненно, тоже играли здесь некоторую роль. Крестьяне, побывавшие в Петербурге, рассказывали небылицы о его богатствах и возможностях. Пребывание там давало передышку в замкнутой деревенской жизни, а вернувшись домой и пересказывая свои впечатления о новой столице, они, наверное, приукрашивали свои рассказы. Услыхав о городских чудесах, их слушатели решали когда-нибудь тоже наведаться в Петербург, а то и перебраться туда. В своем исследовании Бежецка А.Б. Каменский подчеркивает, что большинство его жителей, побывавших в Петербурге, делали это не столько в поисках приключений, сколько по экономическим причинам, но в то же время было очевидно, что, «для того чтобы сняться с привычного места и пуститься в странствия, надо было обладать определенными чертами характера, в частности, готовностью отказаться от привычного уклада жизни»[744].

Сравнительно мало крестьян навсегда оседало в столице в первый же приезд. Они сохраняли сильные связи со своей деревней; паспорта, позволявшие покинуть поместье или деревню, обычно действовали один сезон или год. Помещики опасались, как бы слишком большая свобода не заставила крепостных совершенно забыть об обязанности платить оброк. Государственным крестьянам тоже не давали забыть об уплате подушной подати, заставляя периодически возвращаться в деревню для продления паспортов. По этим причинам многие крестьяне становились сезонными обитателями города – жили там, пока хватало работы и пока заработки были высоки, и возвращались в деревню на оставшиеся месяцы года. Как правило, в весенние и летние месяцы отходники трудились в городе, а на зиму уходили в деревню. Однако некоторые поступали наоборот, всё лето работая на земле, а зиму проводя на заработках в городе, обычно в качестве извозчиков. Со временем эти люди привыкали к столице, обрастали связями, всё больше их прекращало свои регулярные походы на родину и становилось оседлыми петербуржцами.

Не все крестьяне получали и сохраняли свое жительство в столице законным образом. Многие попросту сбегали от помещиков, а другие, прожив по паспорту сезон, год или несколько лет, просрочивали его и с тех пор находились в городе нелегально. Судя по всему, некоторые пытались перебраться в город незаконно, так как власти одно за другим издавали распоряжения ловить таких приезжих[745]. А если одинаковые указы издавались из года в год, значит, начальство, наверное, не достигало больших успехов в попытках сократить число беспаспортных жителей.

Ускоренному росту столицы способствовали положительные сдвиги в хозяйстве внутренних областей России: увеличение денежной массы в экономике, отмена внутренних таможен, усиление опоры на товарное хозяйство вместо простого натурального, рост промышленной активности, развитие транспортной сети, некоторый излишек сельскохозяйственной продукции и наличие потенциальной рабочей силы. Эти взаимосвязанные сдвиги в экономике страны помогают раскрыть тесную связь между экономикой в целом, социальными переменами и ростом городов.

Наконец, последнее объяснение причин быстрого роста Санкт-Петербурга вытекает из взаимодействия всех вышеназванных факторов. Заметный рост численности любого из секторов городского населения – военных, гражданской бюрократии, крестьян, ищущих лучшей жизни, купцов в погоне за наживой, мастеровых, занятых своим ремеслом, и т. д. – вызывал численное приращение в одном или большем числе других секторов. Конечно, население росло неравномерно. И всё же между разными сферами экономики должна была существовать определённая пропорциональность. Например, рост чиновничества приводил к увеличению числа торговцев, снабжавших их едой и одеждой, ремесленников, делающих мебель, рабочих, строящих жильё, и т. п. Этот эффект снежного кома, который невозможно проследить в деталях, выработался не по указу правительства, а по законам спроса и предложения. Как заметил Фернан Бродель, город бывает «больше, чем сумма его частей; он выступает как экономический множитель, как некий „трансформатор“»[746]. Французский мыслитель Александр Лемэтр, творивший столетием раньше екатерининской эпохи, в своем труде «Метрополитэ» задается вопросом, что происходит, когда столица государства является не только местопребыванием властей, но и центром экономической мощи и учёности. «Если эти три части собрать воедино», то масштаб и величие принесут полезные плоды для развития столицы: они обеспечат как расширение её сферы влияния – ведь «добрый порядок, великолепие, богатство, торговля и слава» привлекут иноземцев, так и невероятный рост, усиленный и разнообразный спрос, заставляющий всё новых ремесленников селиться там и требующий всё больших вложений капитала[747].

Влияние Петербурга на Россию

Употреблял ли сам Пётр Великий выражение «окно в Европу» или нет, но концепция Петербурга как окна, из которого Россия смотрит на Европу, вскоре завладела всеобщим воображением. Немаловажно, что в новой столице видели не дверь, дающую свободный доступ неограниченному количеству наружных влияний, обычаев, технологий, идей и вещей, а именно окно – более узкое, затрудняющее доступ наружу, легче поддающееся контролю, таящее в себе меньше риска. Но окно способно преобразить комнату не менее основательно, чем дверь, хотя и по-другому. Санкт-Петербург мог быть признанным окном в Европу, но он имел гораздо большее значение, чем просто посредник, через которого западные обычаи проникали в Россию. Город приобрёл своё собственное значение, выработал свою собственную идентичность и в конце концов по-своему сформировал жизнь России. Это заметнее всего в сфере политики и управления, в категориях которой принято говорить о двух столетиях после петровского царствования как о «петербургском периоде» в истории России, или «имперском периоде». Столица особенно явно доминировала в политической и административной жизни страны в XIX в., потому что тогда вся власть, исходящая от монарха, передавалась к империи через посредство многоступенчатой системы канцелярий и министерств, размещённых здесь.

Но империя, которую символизировал Петербург, плохо сочеталась со старыми представлениями о прошлом и будущем России, и потому город, узурпировавший роль Москвы пусть даже частично, не все воспринимали с одобрением. В некоторых случаях оппозиция духу царской администрации или тем или иным её конкретным мерам перерастала во враждебность к Петербургу – оплоту этой администрации, как будто место, где пребывала власть, каким-то образом могло тлетворно влиять на политику. Екатерина Великая определённо предпочитала новую столицу старой, видя в ней много современного, светского, гармоничного и «общежительного», но у её противников новый город вызывал такое недоверие и страх, что его хотели бы предать анафеме.

Уже в начале царствования Екатерины, когда с основания города не прошло и шестидесяти лет, у некоторых критиков сложилось убеждение в том, что Санкт-Петербург – это искусственное чудовищное порождение своевластия, гигантская утроба, без разбора поглощающая всё, что производит русская земля, и ничего не дающая взамен. А если эта колоссальная пиявка, высасывающая жизненную энергию России, и давала что-нибудь взамен того, что брала, то это было ядовито, безобразно или таило иную опасность. Подобная модель трактовки российской столицы пошла от таких современников – и противников – Екатерины, как князь М.М. Щербатов и А.Н. Радищев. Масла в огонь подлил А.С. Пушкин, чьё отношение к Петербургу было двойственным. В знаменитой поэме «Медный всадник» Пушкин сначала слагает лирическую песнь любви к городу – творению Петра, а затем отправляет бронзовую конную статую императора, символ Петербурга, в погоню по ночным улицам за перепуганным Евгением, как будто город способен принести человеку только ужас и горе. В других произведениях Пушкин изложил популярное представление о том, что само существование города оплачено ценой десятков (если не сотен) тысяч жизней работных людей, на чьих костях он был построен. Но прежде всего не находили ничего хорошего в имперской столице России славянофилы.

Славянофилы порицали Петра Великого за многое, и не в последнюю очередь – за основание Санкт-Петербурга. Для них он стал самым ярким воплощением всего чуждого русским традициям, но всё-таки навязанного России силой. Петербург служил символом целого периода русской истории, который следовало отбросить и забыть. Выразителями этих взглядов были и Иван Киреевский, и Иван Аксаков, и А.С. Хомяков[748]. По мнению Константина Аксакова, перемещение центра власти в Санкт-Петербург создало разрыв между царём и народом, потому что и место, и тамошнее население, и имя столицы – всё было чуждо России, а значит, неправильно и тлетворно[749]. И залечить этот разрыв можно было, лишь покинув Петербург. Ещё более откровенное пожелание Петербургу высказано в стихотворении Михаила Дмитриева «Подводный город». В нём старый рыбак рассказывает мальчику про некогда величавый город, который ушёл под воду, и лишь тонкий шпиль возвышается над волнами, показывая, где он был. Заворожённый и потрясённый парнишка спрашивает, как назывался утонувший город, и в ответ слышит:

Имя было? Да чужое, Позабытое давно, Оттого что не родное – И не памятно оно[750].

Эти и подобные им мнения, часто высказываемые о Петербурге, неизбежно проникали в популярные описания истории города и России[751].

Но такие взгляды на взаимосвязь между столицей и страной основывались не столько на изучении истории, сколько на априорных политико-философских представлениях или на личных предпочтениях. Петербургский миф в русской культуре – это отдельная тема[752], но тот его аспект, который рисует город паразитирующим на жизни и экономике России, требует переоценки. Можно сделать некоторые обобщения, показывающие, что столица оказала существенное положительное воздействие на будущее России.

Катализатор перемен

Взаимоотношения между Петербургом и русской глубинкой представляли собой симбиоз. Изменения в сельской местности, как показано выше, способствовали быстрому росту столицы. Но правда и то, что потребности города способствовали этой перемене внутри страны. Земледелие испытывало стимул к постоянному росту производства продуктов питания и другой продукции именно благодаря тому, что растущий рынок этих товаров имелся в Петербурге. Строились каналы, чтобы сделать доставку грузов в столицу надёжнее, легче и дешевле. Купцы из провинции увеличивали оборот денежных средств в сельской местности, получив их в уплату по контракту или за поставку товаров в столицу[753]. Потребность столицы в рабочей силе поощряла миграцию из внутренних районов страны. Таким образом, экономическая активность, жизненно необходимая для непрерывного роста города, способствовала развитию экономики России в целом.

Бухгалтерские записи XVIII в. слишком неполны и неточны, чтобы позволить нам вывести точное статистическое соотношение между растущим влиянием Петербурга и той метаморфозой, которую переживала сама российская экономика к концу столетия. Почти нет сомнений в том, что без стимула, порождаемого экономическими запросами и потенциальными возможностями новой столицы, эти перемены не были бы так глубоки. Не кто иной, как Адам Смит рассуждал о важности торговых связей между городом и сельской местностью и назвал их «великой коммерцией каждого цивилизованного общества»[754]. Смит разделял города на имеющие «продуктивную» и «непродуктивную» рабочую силу, разумея под первыми те, которые что-нибудь производили, а под вторыми те, что потребляли. Эти понятия сродни концепции «паразитических» и «производительных» городов, разработанной позднее Ю.Ф. Хозелицем и И.А. Ригли[755]. Петербург мог похвастаться чертами и тех и других, хотя выше мы доказывали, что этот город куда больше отдавал России, чем потихоньку высасывал из неё. Новое устройство городского управления, введенное Городовым уложением 1785 г., появилось отчасти потому, что центральные власти осознали, как неудовлетворительно управлялся город при прежних законах. Екатерина, вместо того чтобы разработать новую систему управления специально для Петербурга, в типичной манере XVIII столетия предпочла выступить с универсальной реструктуризацией городской административной системы, предназначенной для всех российских городов[756]. Комиссия, приставленная Екатериной в 1762 г. к разработке градостроительных проектов для Петербурга и Москвы, сначала посвящала почти все свои усилия первому из них, но через шесть лет её круг деятельности расширили на все города Российской империи. И для многих из этих городов моделью служил план Петербурга, особенно для расположения улиц[757]. Попытки обуздать неконтролируемый рост Санкт-Петербурга внесли большой вклад, по выражению одного советского историка, «в период формирования новой истории русского градостроительства, когда в России было разработано искусство планировки»[758].

В целом градостроительная планировка гораздо лучше удалась в Петербурге, чем в большинстве других городов России. Новый город был основан по воле императора и в значительной мере спланирован согласно решениям централизованной комиссии. Поэтому у проектировщиков сложилось впечатление, что и другие большие и малые города можно устроить на тот же манер, по тем же чертежам. По этой причине план Петербурга, особенно концепция трёх улиц, лучами расходящихся от Адмиралтейства, а также прямоугольная сетка василеостровских линий и проспектов вдохновили проекты многих российских городов[759]. Но во многих случаях эти планы осуществились не полностью, потому что города, для которых они предназначались, попросту до них не доросли. Они исполняли роль административных центров, но и только – в развитии коммерции дело дальше не пошло. И если славу Екатерины как градостроительницы можно связать с каким-нибудь конкретным городом, то это Петербург, для которого создавались её масштабные проекты, призванные привести столицу к гармонии и украсить её.

Екатерина и её градостроители, видимо, никогда в полной мере не осознавали, что Петербург по сути своей отличается от других русских городов. В своих рассуждениях и законах они исходили из мысли о том, что город есть город и что система, пригодная для управления одним из них, годится и для всех других. Это представление вытекало из великого постулата XVIII в., гласившего, что все формы социальной жизни управляются универсальными законами. Если же это обобщающее утверждение было верно, то не имелось надобности выделять особо законы для одного города. Однако Петербург, уникальный на общем российском фоне, качественно отличался от других городов России. Он был гораздо более космополитичным, чем любой из них. Самой своей величиной он далеко превзошел их все, кроме Москвы. Как отметил У. Блэкуэлл, роль столицы, где имеют резиденции монарх, двор, бюрократия, военное ведомство, придавала Петербургу дополнительный политический вес, значительно превосходивший его значение просто одного их крупнейших населенных пунктов[760]. Большую часть столетия Петербург являлся ведущим портом заморской торговли. У него возникали такие проблемы с продовольственным снабжением, санитарией, транспортом, каких не испытывал ни один другой город. Меры, выработанные для остальных городов России, не годились для Петербурга. И наоборот, меры, задуманные специально для него, напрасно надеялись успешно применить в других местах. Многие планы, подготовленные Комиссией о каменном строении Санкт-Петербурга и Москвы и предназначенные для других российских городов, остались на бумаге лишь потому, что в точности повторяли модель крупных городов и были бесполезны в губернском или уездном масштабе.

Санкт-Петербург больше, чем всякое иное городское образование, способствовал укреплению единства страны. Г. Розман разработал теорию развития городской жизни в обществах до начала Нового времени, выделив семь стадий урбанизации. Согласно его теории, Санкт-Петербург находился на самой сложной и передовой стадии. Благодаря этому и сама Россия оказалась вполне готова воспринять идеи модернизации, как только они начали себя проявлять[761]. Можно столь же уверенно утверждать, что степень урбанизации, которую Санкт-Петербург придавал российскому обществу, не столько иллюстрировала готовность России к модернизации, сколько способствовала этой готовности – об этом свидетельствовала реакция национальной экономики на потребности города и его аппетиты, а также обширное стимулирующее и животворное воздействие Петербурга на жизнь России.

Так как земли вокруг Петербурга не обладали достойными упоминания ресурсами, городу пришлось опираться на большую часть Европейской России в поисках источников существования и рынка сбыта для плодов своей деятельности. Санкт-Петербург как обладатель половины международного торгового оборота страны, как центр зарождающегося банковского дела и других финансовых институтов, как распространитель новых продуктивных приёмов и методов хозяйствования силами своих академий и обществ, как новатор промышленного производства простирал своё экономическое влияние до дальних окраин империи[762]. Более того, издаваемая Академией наук столичная газета «Санктпетербургские ведомости» служила средством рекламы для всей России. Функция посредника в коммерческой активности, осуществляемая этой газетой, сформировалась преимущественно при Екатерине. До 1760-х гг. в «Санктпетербургских ведомостях» было два основных раздела – в одном печатались сообщения о новостях из разных городов Европы, а в другом перечислялись разнообразные коммерческие предложения. И если на протяжении екатерининского царствования первый раздел сохранял одинаковый объём – от четырех до восьми страниц – и касался в основном иностранных, а не внутренних новостей, то последняя часть постепенно разрослась от четырёх до двадцати четырёх страниц и даже больше.

Содержание второй части газеты тоже менялось. В начале екатерининского царствования большинство объявлений помещали государственные учреждения, предлагавшие контракты на строительство казенных зданий, перевозку товаров, монеты и бумажных денег, на поставку продовольствия, топлива и прочих предметов повседневного спроса. Эти контракты охватывали в основном Петербург и его ближайшие окрестности. Но к концу 1770-х гг. большинство объявлений давали уже частные лица, намеренные торговать какими-либо товарами, продавать или сдавать в аренду недвижимость, или подрядчики, предлагающие свои услуги, и т. п. Правительственные учреждения с тех пор редко прибегали к публикациям в рекламном приложении[763]. К тому же многие из предлагавшихся товаров и услуг, как и недвижимость, находились не просто в Петербурге и вокруг него, а в таких отдалённых местах, как Москва, Поволжье, Урал. К концу века читателям столичной газеты сообщали о предложениях, связанных с промышленностью и коммерцией, поступавших со всей России.

Культурное влияние

Одним из последствий роста городов является концентрация богатства, позволяющая вкладывать больше средств в развитие искусства, образования, здравоохранения, науки[764]. В новой столице процветала литературная жизнь; в сущности, развитие русской национальной литературы сосредоточилось в Петербурге. Хотя пока ещё не существовало «петербургской школы» литераторов, заслуживает внимания (хотя и не является неожиданным) тот факт, что в Петербурге при Екатерине жило больше выдающихся писателей, чем в любом другом городе, привлечённых туда покровительством двора и сосредоточением потенциальных читателей. В числе этих авторов были Николай Иванович Новиков (до 1779 г.), Михаил Дмитриевич Чулков, Александр Петрович Сумароков, Денис Иванович Фонвизин, Василий Григорьевич Рубан, Гаврила Романович Державин, Иван Андреевич Крылов. Александр Николаевич Радищев служил начальником Санкт-Петербургской таможни, когда в 1790 г. он опубликовал «Путешествие из Петербурга в Москву». В конце 1760-х гг. начали выходить сатирические журналы, поощряемые (особенно поначалу) самой государыней[765]. После 1783 г. несколько частных типографий присоединились к тем, что принадлежали государственным учреждениям, и стали печатать сочинения русских авторов, а также переводы на русский язык книг, популярных в Европе.

Если Санкт-Петербург ещё только начинали привлекать в качестве фона для литературных произведений, то он уже в полной мере служил объектом для произведений изобразительного искусства[766]. Первым известным петербургским художником городских пейзажей был Михайла Махаев, создавший серию речных и уличных видов в 1753 г., приуроченную к 50-летию города. Впрочем, благодаря выбору перспективы, композиции и деталей он представил город не таким, каким он был на самом деле, а скорее таким, каким современнику хотелось бы его видеть. Общие планы Махаева продолжали раннюю традицию изображения Петербурга в искусстве. Другой подход, более личный и не столь величественный, схватывающий человеческое измерение, виден в рисунках Джакомо Кваренги, архитектора, который приехал в Петербург из Бергамо в 1779 г. и вскоре сделался ведущим зодчим России в стиле классицизма.

Во второй главе книги мы упоминали о возросших расходах на благотворительность и образование[767]. Но одну грань этой темы нужно снова затронуть в настоящем контексте. После выхода указа 1786 г., согласно которому в России вводилась первая система народного просвещения, основанная на прусской модели, приспособленной к условиям империи Габсбургов, последовал четырёхлетний эксперимент над постановкой общего образования в Петербурге. Так как эксперимент в столице удался, там учредили учебное заведение для подготовки учителей (Учительскую семинарию), а впоследствии распространили систему на всю страну. В этом случае, как и в других, Екатерина использовала Петербург как лабораторию для испытания новых проектов и теорий.

Оценивая весь спектр воздействия Санкт-Петербурга на российское общество, нужно также рассмотреть его громадный психологический эффект. Вторжение в жизнь России новой, полной энергии столицы не только дало толчок экономическим изменениям, но и заставило мысли и чувства людей принять иное направление. Прежде всего эта современная, живая, слегка нездешняя альтернатива Москве заставляла русских людей задумываться: что такое Россия? Где же всё-таки она расположена? Откуда она черпает свою «русскость»? Князь Михаил Михайлович Щербатов, задаваясь такими вопросами, отвергал новую столицу, потому что она была «изолирована от народа географически и духовно»[768]. Зато Екатерина II, и не только она, не скрывала своего безусловного предпочтения нового города, а старую Москву считала провинциальным городом, населённым суеверными людьми[769]. Но Денису Фонвизину всё же казалось, что большинство русских смотрит на дело иначе. Явно подразумевая Россию, он представил себе некое «государство, объемлющее пространство, какового ни одно на всем известном земном шаре не объемлет, и которого по мере его обширности нет в свете малолюднее; государство, раздробленное с лишком на тридцать больших областей и состоящее, можно сказать, из двух только городов, из коих в одном (Петербурге. – Дж. М.) живут люди большею частию по нужде, в другом (Москве. – Дж. М.) большею частию по прихоти…»[770]. Это противостояние взглядов почувствовали даже иностранцы. Знаменитый венецианец Джакомо Казанова написал во время визита в Россию: «Тот, кто не бывал в Москве, не видел России, а кто знает только жителей Санкт-Петербурга, не имеет представления о русских настоящей России. Обитателей новой столицы почитают здесь за чужеземцев. И ещё долго истинной русской столицей останется Москва. У многих московитов Санкт-Петербург вызывает ужас, и при случае они не преминут повторить призыв Катона. Оба сии града суть не только соперники по своей судьбе и расположению. Причины политические и религиозные делают их воистину врагами. Москва держится за прошлое. Это город традиций и воспоминаний, город царей, дщерь Азии, с удивлением видящая себя в Европе»[771].

Противников новой столицы можно свести в две большие и довольно аморфные группы. Первая, олицетворяемая князем Щербатовым, состояла из представителей старой знати, живших в центральных районах страны. На их взгляд, ни один город не мог заменить собой Москву – центр всего русского: традиционную столицу, оплот православия, хранительницу духовных ценностей. Петербург же, напротив, казался им совершенно не русским городом. К тому же, – и этого не могли не ощутить те вельможи, которые имели опыт содержания дома в обеих столицах, – цены в новой столице были заметно выше, чем в старой.

Вторую группу, которую огорчало возвышение Санкт-Петербурга над Москвой, составляли люди, не принадлежавшие к дворянству и утверждавшие, что рост Петербурга наносит им экономический ущерб. Это были в большинстве своем московские купцы и ремесленники, а также жители других городов Центральной России.

Неприятие Петербурга обеими этими группами отчасти проистекало из ненависти ко всяким новшествам вообще. Они не желали видеть никаких выгод и с осуждением смотрели на зло, которое, по их мнению, Петербург принес в Россию: нечестность и алчность (их-то и демонстрировали купцы в опере Санктпетербургский Гостиный двор), бессердечие и черствость нового чиновничества, а также «городские пороки» столицы, в противоположность «сельским добродетелям»[772]. Разногласия между приверженцами Санкт-Петербурга и Москвы уже в XVIII в. имели подтекст конфликта между иностранцами и националистами, который в XIX в. перерос в борьбу славянофилов и западников. В городе на Неве действительно было большое иноземное население, и эти нерусские люди в гораздо большей мере составляли одно целое с городом, чем когда-либо составляла московская Немецкая слобода с Москвой. Иностранцами были не только купцы и ремесленники новой столицы, но и многие архитекторы, художники, учёные, даже чиновники и офицеры армии и флота.

Вызов традициям

Психологическая грань влияния Санкт-Петербурга, вероятно, была особенно ощутимой для десятков тысяч простых русских людей, которые находились в экономической или иной зависимости от города. Хотя Россия оставалась преимущественно сельской, экономически отсталой страной ещё десятки лет после царствования Екатерины, влияние новой столицы, бесспорно, начинало сказываться в том, как русские, затронутые её воздействием, воспринимали себя и окружающий мир. Те, кто переселялся в город, переживали хотя бы частичный разрыв традиционных семейных и общественных связей с деревней. Отходничество, т. е. сезонный уход из деревни в город на заработки, стало в XVIII в. привычным явлением деревенской жизни и распространялось всё шире в XIX в.[773]. В Петербурге отходник находил модель жизни, отличную даже от московской, не говоря уже о промышленных и торговых городах поменьше. Так, Петербург был гораздо более светским. Кроме нескольких церквей, заменённых вскоре на соборы имперского величия, в центре города почти не было русских православных приходских храмов. Здесь были куда заметнее католические, лютеранские, армянские церкви, где молились иноверцы. Пусть русские приходские церкви окружали ядро города, но в центре уютно разместились только религиозные учреждения с функциями государственного уровня – Святейший синод, Петропавловский собор с гробницами императоров и императриц, церковь Св. Исаакия, где крестили младенцев императорского дома, церковь Казанской Божьей Матери, быстро становящаяся памятником русской воинской славы. Не было в Петербурге и многочисленных монастырей. Те несколько мужских и женских монастырей, которые находились здесь, располагались вовсе не в центре, а на окраине, с той стороны, что ближе к сердцу России. Петербург был не городом церковников, а монументом могуществу государства.

Этого не могли не замечать крестьяне, приходившие в новую столицу. Как же могущественна эта империя, которая меньше чем за сто лет сумела воздвигнуть один из величайших европейских городов, так что он стал напоминать Вавилон или Париж![774] Говорили, будто бы крестьяне из окрестностей Петербурга в конце XVIII в. пели об этом песню:

Сколько Бог в России благ!.. На болотистых лугах, Где вода и тина были, Где скот, люди не ходили, Там хлеб сеем ныне, жнем И в скирды снопы кладем. Даже сеем льняно семя. О златое наше время! Наш к тому стремится дух, Кто заложил Петербург! Мы к нему пылаем вечно, Любим как Петра сердечно, Любим как его душой, Он любви достоин той! Да здравствуют его потомки в роды! Их будет счет столетия, не годы![775]

Впрочем, превращение болот в поля и леса было скорее заслугой Петра и его потомков, чем божьей милостью.

Но контрапунктом к теме светского города в царствование Екатерины возникла одна из радикальнейших религиозных сект в русской истории – скопцы, сознательно избравшие Петербург своим Новым Иерусалимом, священным городом новых детей Израилевых. Последние екатерининские двадцать лет признанный вождь этой наименее просвещённой из сект, Кондратий Селиванов, распространял свою ересь среди купцов, ремесленников, крестьян столицы, выбрав этот город за то, что здесь можно было встретить людей из любых мест европейской части России[776].

Петербург давал прибежище и юродивым – людям, в средневековой русской традиции известным как «юродивые Христа ради». Самой известной из них при Екатерине была Ксения Блаженная, которую в конце концов Православная Церковь официально причислила к лику святых в 1988 г. Согласно преданию, она начала юродствовать за несколько лет до прихода Екатерины к власти и пережила императрицу на несколько лет. Говорят, что Ксения была очень популярна у простого народа – у торговцев, извозчиков, лавочников, работных Петербургской стороны, где она жила. В городе, который Екатерина превозносила за просвещённость и отсутствие религиозного фанатизма, люди, как издавна повелось на Руси, искали религиозного утешения у блаженной Ксении, о существовании которой Екатерина, наверное, не знала[777].

То, как Селиванову удавалось не попадаться властям на глаза, а Ксении Блаженной оставаться невидимой для бюрократии, говорит ещё об одной черте Петербурга, противоположной традициям деревенской жизни, – об анонимности, которую давал город. Можно было отправиться туда, чтобы скрыться. И наоборот, тесным деревенским взаимоотношениям в городе не было места. Анонимность проявлялась по-разному. По донесениям полиции, на городских улицах и в водоёмах нередко находили трупы людей, которых никто не разыскивал. Если нельзя было установить личность погибшего по его вещам, а ни друзья, ни родственники не являлись за телом, то чаще всего его отвозили в одну из больниц для анатомических исследований или, что случалось реже, тихо хоронили на кладбище для бедняков и бродяг.

Многие иностранцы, приезжая в Петербург, искали анонимности, чтобы начать жизнь с чистого листа. Как писал приехавший в Петербург в 1757 г. член французского посольства де Л’Опиталя, «нас осадила тьма французов всевозможных оттенков, которые по большей части, побывавши в переделке у парижской полиции, явились заражать собою страны Севера. Мы были удивлены и огорчены, найдя, что у многих знатных господ живут беглецы, банкроты, развратники, и немало женщин такого же рода, которые, по здешнему пристрастию к французам, занимались воспитанием детей значительных лиц; должно быть, что эти отверженцы нашего отечества расселились вплоть до Китая…»[778].

Европейцы всех мастей знакомились с Россией через петровское «окно в Европу», которое для них становилось «окном в Россию». Возможно, Екатерина огорчалась, когда многие иностранцы, увидав обе столицы, воображали, будто узнали всю Россию. Однако, посещая обе российские столицы, они, по крайней мере, показывали, что на Западе всё больше значения придают России, причём самые благоприятные из их впечатлений обычно относились к Петербургу. Для многих молодых англичан из высшего общества Санкт-Петербург стал одной из остановок в ходе гранд-тура или составной частью заменявшего его Северного тура. Иностранцы – члены Санкт-Петербургской Академии наук, особенно немцы, отправлялись из Петербурга в экспедиции в «Татарию» и Сибирь, а по возвращении издавали научные исследования, существенно пополнявшие европейские знания о России. Другие, как математик Леонард Эйлер, историк Герхард Фридрих Мюллер, статистик Генрих Шторх, добавляли престижа Академии своими многолетними трудами в её стенах и тем самым утверждали Петербург с его растущей известностью в кругу великих городов Европы.

К концу екатерининского царствования Санкт-Петербург достиг таких размеров, которые позволяли ему распространить серьёзное влияние на обширные районы, уходящие вглубь материка. Это отчасти было просто результатом его величины и концентрации больших масс населения. Но при этом влияние столицы было гораздо шире, чем то, которое могло бы дать одно только многочисленное население. Присущие Петербургу экономические функции порта, промышленного и банковского центра как магнитом притягивали в него товары и услуги со всей России. Дополнительным преимуществом Санкт-Петербурга было то, что он являлся оплотом высшей политической власти и её начинания, призванные облегчить жизнь в столице, затрагивали гораздо более широкую территорию. Это объяснялось одной уникальной особенностью Петербурга: неприветливая северная земля, окружавшая его, просто не могла прокормить город. Обратив этот недостаток, в принципе грозивший гибелью, в уникальное преимущество, город научился добывать средства существования в более отдалённых местах, и таким образом в контакт со столицей вступили многие области Российской империи, не говоря уже о Европе в целом. Петербург существовал, и его присутствие ощущалось в дальних и ближних краях.

Заключение «Самый умышленный город»

На протяжении всей истории России самодержавие обладало таким всемогуществом, что буквально любой её период, кажется, был неразрывно связан с каким-нибудь правителем и неизменно управлялся его волей. Роль государства, олицетворяемого царём, так огромна, что всякая другая руководящая или направляющая сила воспринимается как исключение. С тех пор как в XV в. возникло Московское государство, времена, когда царь и государство теряли способность контролировать события, выпадали лишь изредка. Поэтому Великая смута или революции 1917 г. служат примером кратких и нехарактерных периодов в прошлом России, в то время как эпоха того или иного правителя, – будь то Иван Грозный, Пётр Великий или Сталин, – обозначаемая именем властителя как термином, лучше вписывается в русское понимание истории. Христианство пришло на Русь, когда князь силой окрестил своих подданных; учёные спорят о том, развилось ли крепостное право органически или скорее было введено несколькими князьями, сменявшими друг друга у власти; иконоборец Лев Толстой в «Войне и мире» счел необходимым упорно и обстоятельно отрицать историческую роль лидера. Формула «эпоха такого-то» актуальна даже в отношении временщиков – отсюда выражения «бироновщина», «аракчеевщина», «ежовщина».

Это общее правило нигде не проявляется с такой очевидностью, как при рассмотрении истории Санкт-Петербурга. Само существование города свидетельствует о воле и замысле Петра Великого, и, даже нося имя Ленина, Петербург не мог укрыться от всевидящего ока и грозной тени Медного всадника, хотя фактически мало осталось от того Санкт-Питер-Бурха, который создал в своем воображении и воплотил в жизнь Пётр. Ещё больше, чем с именем Петра, город связан с именем Александра Сергеевича Пушкина. Хотя Пушкин не был политическим лидером, мифологизированная память о его могущественном влиянии на русскую культурную жизнь лишь крепнет со временем. Горы книг и статей несут в своих названиях слова «пушкинский Петербург» во всевозможных вариантах. Эпоха Николая I, злого гения Пушкина, тоже оставила свой след в архитектуре, в характере и репутации города с его просторными плац-парадами и белоколонными казармами, с унифицированной бюрократией и холодной официальностью. В настоящем же исследовании Петербург рассматривается как город, развивавшийся под властью Екатерины Великой.

Екатерина, безусловно, была энергичной правительницей. Историки давно воздали должное её заботе о развитии русских городов, её пониманию того вклада, который вносят города в благополучие и процветание государства и его граждан, её законам, призванным упорядочить городскую жизнь. Проводя почти всё время в Петербурге, императрица не могла до какой-то степени не быть в курсе того, как устроена его повседневная жизнь, как она меняется в зависимости от времён года. Знала государыня и о том, какое впечатление производит город на приезжих иностранцев, и о том, каково его экономическое и политическое значение для всей страны. И хотя Екатерина воздерживалась от того, чтобы претендовать на славу созидательницы Петербурга, она явно старалась разными способами отметить его печатью своего царствования.

Но была ли рука императрицы главной силой, формировавшей город в последней трети XVIII в.? Имели ли принципы и правила, которые внедряли в городскую жизнь екатерининские чиновники, решающее значение для темпа и характера его роста? Словом, оставался ли при ней Петербург «спланированным городом» хотя бы в той же мере, как до нее? Крепко ли власти держали в руках бразды правления городской жизнью? Иначе говоря, насколько Петербург в реальности был тем, чем он казался (и чем его повсеместно считали) – творением государства, воплощением взглядов власти на общество, экономику и культурную жизнь.

Чтобы в этом разобраться, полезно вспомнить, что́ именно, по мнению Екатерины, должны были представлять собой города. Говоря вкратце, императрица имела двойственный подход к этой проблеме. С одной стороны, города, на её взгляд, предполагали более высокий уровень культуры, чем село или деревня. Посредством торговли и промышленности они создавали богатство, способствуя усилению государства. Екатерина даже определяла горожан, т. е. «настоящих городских обывателей», как владельцев городской недвижимости, платящих налоги, а значит – как людей, умножающих богатство государства. С другой стороны, как и многим её современникам, Екатерине было свойственно эстетическое неприятие слишком больших городов – она предпочитала города средних размеров. Хаос и суматоха стихийного рынка, шумной мануфактуры оскорбляли её чувство гармонии и симметрии. А особенно ей хотелось бы очистить города от праздношатающихся, потому что, по её мнению, в основном от них-то и исходили беспорядки, неразбериха, преступность, неприглядный вид городских районов. К этой категории населения относились все те, кто не играл полезной социальной или экономической роли, кто не вписывался в рамки правовых дефиниций, те, чей образ жизни мешал совершенствованию общества. Поэтому Екатерина относила к праздношатающимся нищих странников-богомольцев, уличных попрошаек, проституток и бывших крестьян, не нашедших работы в городе и потому склонных к преступности. Но те, кто держался полезных занятий, здесь приветствовались, и екатерининское законодательство стремилось придать новый статус и достоинство купцам и ремесленникам. Императрица понимала, что города бывают разные, что некоторые из них являются по преимуществу административными центрами, другие – центрами промышленной активности, а третьи сосредоточены на коммерции. Идеальный же город, на взгляд Екатерины, совмещал в себе и все эти функции, и ещё ряд других.

Среди русских городов Петербург, несомненно, был у Екатерины любимым. Да она, конечно, и знала его лучше, чем другие. Здесь сосредоточились инфраструктура большого порта, административные учреждения, коммерческие рынки, промышленные предприятия (в умеренном количестве) и культурные учреждения, образуя именно то, что она считала совершенным городом. Симметричную планировку лучших районов столицы Екатерина часто рекомендовала другим городам как образец для подражания. Космополитичный дух Петербурга тоже нравился императрице. Рядом с ним прочие русские города, в число которых она обязательно включала Москву, казались ей безнадежно провинциальными и отсталыми. Особенно Екатерине нравилось трудолюбие столичных жителей. Она даже была готова не замечать некоторые городские пороки Петербурга, потому что он «распространил в империи денег и промышленности больше», чем Москва за пятьсот лет[779]. Москву же государыня презирала, ведь та не обладала ни одним из достоинств новой столицы. В старой Москве жили люди суеверные, тяготеющие к сплетням, к бесчинствам и бунту. Москва служила прибежищем её критиков – они бежали туда, подальше от двора, чтобы брюзжать и перечить государыне.

При Екатерине было издано больше законов, относящихся к Петербургу, чем к любому другому городу. Москва шла на втором месте с небольшим отставанием, но если сбросить со счетов многочисленные манифесты начала 1770-х гг., посвящённые борьбе с чумой, то число указов, относящихся конкретно к Москве, составит лишь чуть больше половины указов о Петербурге[780]. Трудно сказать, насколько в этих документах видна рука государыни. Известно, что большинство их составляли комиссии и отдельные чиновники по её прямому поручению. Но, во всяком случае, ясно, что императрица читала и утверждала почти все проекты указов, потому что её собственноручную резолюцию («быть по сему») можно часто видеть на полях архивных экземпляров законодательных документов. Так что есть основания утверждать, что указы выражают волю и намерения самой Екатерины в отношении Санкт-Петербурга, если не всех русских городов.

Эти законодательные постановления распадаются на четыре группы: касающиеся административного устройства, градостроительного проектирования, регулирования экономической и социальной деятельности, а также повышения культурного уровня, или «просвещения», горожан. Каждая категория законов имела собственную цель. Целью губернской реформы 1775 г., Устава благочиния 1782 г., Жалованной грамоты городам 1785 г. было упорядочить управление. Ведь чем лучше были организованы государственные органы власти на всех уровнях, тем лучше они исполняли волю государыни. Комиссия от строений была создана, чтобы направлять рост Петербурга и держать его под пристальным контролем, гибко реагируя на желания императрицы. Хорошо спланированный город должен был приносить максимальную экономическую выгоду, увеличивая поступление денег в государственную казну. Были введены меры регулирования, благодаря которым каждый подданный получил чётко определенный статус и функцию в обществе. А если люди знали, что им позволено делать и чего от них ждут, они могли взаимодействовать в полном согласии. Наконец, внимание к культурным вопросам, к «просвещению» подданных произрастало из свойственной камерализму заботы обо всех гранях их жизни. В хорошо налаженном государстве долг монарха – создавать школы и больницы, печься о сиротах, вдовах и престарелых, особенно в городах.

Таким образом, цели Екатерины при разработке градостроительного законодательства далеко выходили за рамки простого желания иметь великолепную столицу. Более важной её целью было подчинить всю социальную и экономическую активность в городе государственному регулированию, дабы она приносила пользу государству, а значит, и обществу. Императрица вводила преобразования не затем, чтобы способствовать росту столицы, а для того, чтобы облегчить управление ею и повысить налоговые поступления. Идея урбанизации как таковой Екатерину не интересовала, но в стремлении к главной своей цели императрица вводила многочисленные меры, поощрявшие также и урбанистическое развитие города.

В самом очевидном смысле, Екатерина наложила на Санкт-Петербург свою печать, преобразив его физический облик. Как давно уже отметили историки, говорить в наши дни о существовании петровского Петербурга – анахронизм, так как лишь немногие из зданий, возведённых при Петре, стоят до сих пор. К царствованию же Екатерины восходят около пяти десятков дворцов, зданий государственного назначения, церквей и других построек. При ней были включены в план городской застройки каналы, а через некоторые из них перекинули хорошие мосты. Нева и каналы получили свои гранитные набережные. Тогда же проложили главные улицы, продолжали их освещать и мостить, соорудили систему канализации. Некоторые памятники последующих царствований – например, Казанский, Никольский и Исаакиевский соборы и др. – явились плодом тех проектов, которым дала ход ещё Екатерина.

Строительные работы – идёт ли речь о сооружении общественных зданий или дворцов для императорской семьи и её фаворитов – обеспечивали сезонную занятость десятков тысяч работников, которые, в свою очередь, нуждались в жилье, пропитании и удовлетворении всех прочих потребностей. Проблемы этого постоянно растущего слоя населения почти никак не отражены – в сущности, вообще отсутствуют – в указах, посвящённых административной системе, управлению активной экономической жизнью города или сфере социальных услуг. Однако именно бурное оживление, вызванное сезонными приливами и отливами рабочей силы и сопутствующего ей персонала, занятого её жизнеобеспечением, отличало Петербург от всех других искусственно созданных во времена барокко и классицизма городов, служивших резиденциями верховной власти.

Превращая Петербург в хорошо организованный город, Екатерина действовала в сфере архитектуры, градостроительного проектирования улиц и площадей, а также законодательного регулирования экономической и социальной активности. Само собой разумелось, что именно распоряжениями высшей власти регулируются преобразования, меняется структура общества, жизнь формируется сообразно с популярными теориями в духе Просвещения или камерализма. Словом, Екатерина и её администраторы не так уж отличались от градостроительных планировщиков любого другого века. Однако её программа для столицы основывалась в первую очередь не только на том, что будет лучше для жителей этого города, но определялась более широким взглядом на проблему, и Петербург составлял лишь часть общей картины. Многие решения Екатерины обернулись ущербом для роста города из-за того, что она принимала их, имея в виду другие цели. Меры по ограничению в столице экономической деятельности крестьян и низших слоев населения, указы о поимке беглых и о возврате их хозяевам, установление жёсткой иерархии корпоративных прав и обязанностей купцов и ремесленников, насильственное выдворение безработных из города – все эти шаги порождались представлениями об обществе, тяготеющем скорее к традиционному сельскому укладу, чем к максимальной урбанизации. И все названные меры тормозили естественное развитие Санкт-Петербурга.

Но думать, будто Екатерина могла направлять и регулировать рост Петербурга, или как-нибудь иначе распоряжаться им по собственному произволу, значило бы приписывать ей гораздо больше власти над жизненными силами города, чем у неё было на самом деле. В конечном счете, город сам выбирал, как ему жить и развиваться. Ни Екатерина, ни её проектировщики и администраторы, похоже, не ожидали такого громадного прироста населения, каким было отмечено её царствование. Время от времени императрица запрашивала сведения о количестве столичных жителей и получала цифры, которые даже их составители признавали сильно преуменьшенными. Попытки контролировать перемещение людей в город и из него, устроив заставы на главных дорогах и соорудив ров и вал по периметру, были до смешного беспомощными. Власти отлично понимали, что стихийный прирост населения вызывает, к примеру, подъём цен на зерно и дрова, но могли, в сущности, лишь учреждать комиссии для изучения вопроса.

Судя по всему, административные органы совершенно не отдавали себе отчета в том, что взрослое население города становится преимущественно мужским. Администрация крайне редко интересовалась жизнью нижних социальных слоев, к которым и относились, в большинстве своём, пришлые работники. Их лачуги и временные пристанища моментально возникали на городских окраинах, причём, скорее всего, даже без ведома полиции. Социальная организация рабочих артелей, такая простая, но позволявшая столь эффективно экономить на прожитье и налаживать отношения с работодателями, существовала вне поля зрения чиновников.

Постоянные попытки выделить специальные места для торговли ни к чему не приводили. В каждой из городских частей были устроены рыночные площади, но многие из них пустовали, в то время как другие не вмещали всех торгующих, и те захватывали под торговлю соседние улицы и строения. Гостиный двор, т. е. рынок Адмиралтейской стороны, успел вырасти из своего массивного каменного здания ещё задолго до того, как его достроили до конца. Лавки мелких торговцев, ряды за рядами, теснились в ближних переулках. Многие из них торговали краденым и даже вещами, утащенными прямо из-под носа у самой императрицы – из Зимнего дворца. А размах контрабанды в порту и вокруг него был таков, что многие историки предостерегают от использования официальной статистики, относящейся к петербургской торговле в XVIII в. Дело в том, что эти данные крайне неточно отражают реальный товарооборот, так как относятся лишь к тем товарам, за которые были уплачены акцизные пошлины.

Санкт-Петербург, конечно, нёс на себе печать царствования Екатерины, но развивался он и сам по себе. В этом смысле многое изменилось с начала XVIII в. При Петре I существование новой столицы полностью зависело от царского попечения, и он строил и растил её так, как ему хотелось. Если бы Анна Иоанновна в 1730-е гг. вновь не сделала Петербург столицей после перерыва в несколько лет, он мог бы так и остаться всего лишь глухим провинциальным городом. К последней трети столетия город приобрёл жизнестойкость, собственное лицо и самостоятельную роль в жизни России. Разумеется, присутствие двора служило импульсом к его развитию, но Санкт-Петербург становился гораздо более значительным явлением, чем барочный Residenzstadt – столица-резиденция – и снискал признание как один из великих европейских городов.

Петербург достиг столь внушительных размеров и значения меньше чем за столетие, а значит, можно предполагать, что в российской столице происходили крупные социальные сдвиги. И действительно, так оно и было. По логике вещей, подобные процессы в обществе должны были бы порождать бунты и массовые беспорядки, особенно с учётом высокого процента мужского населения, однако ничего подобного здесь не случалось. Конечно, в Санкт-Петербурге наблюдался определённый уровень преступности, но никаких данных о крупных беспорядках или восстаниях не обнаружено. Их отсутствие кажется поразительным для того времени, когда Емельян Пугачев за два года поднял массовое восстание на юго-востоке России, а Москва была разорена чумным бунтом. Советские историки придавали большое значение растущему недовольству «буржуазии», требовавшей признания со стороны государства, но привели мало подтверждений тому, что подобный конфликт существовал. В отличие от Москвы, или даже от Парижа и Лондона, Санкт-Петербург сохранял атмосферу внешнего спокойствия. Больше всего походил на бунт тот случай, когда забастовали четыре тысячи работных людей, но он, похоже, был единственным.

Отсутствие народных выступлений объясняется, во-первых, пребыванием двора в Петербурге. Простые русские люди испытывали благоговейный страх перед государыней – она была для них «матушкой», но одновременно и её императорским величеством, государыней всея Руси. Роскошный Зимний дворец, летняя резиденция в Царском Селе, золочёные кареты, запряжённые шестерками, а то и восьмёрками одномастных лошадей, как и прочие пышные атрибуты царской власти, внушали трепет столичным жителям. Такое же впечатление производили на них многочисленные полки императорской гвардии и регулярной армии, расквартированные в столице. Войска систематически проводили учения и парады, развлекая двор и внушая страх черни. Кроме того, двор время от времени устраивал народные праздники и увеселения для простолюдинов, что вызывало у горожан благодарность, а не злобу и не зависть.

Во-вторых, при Екатерине в Петербурге почти не случалось сильного голода, моровых поветрий или периодов политической нестабильности. На заре её царствования произошла попытка Василия Мировича освободить свергнутого в младенчестве царя Ивана VI из Шлиссельбургской крепости недалеко от столицы. Но выступление Мировича быстро подавили, и никаких откликов в городе оно не получило. Время от времени разоблачали и другие заговоры – прежде, чем те успевали созреть и охватить народные массы. Ради спокойствия в обществе Екатерина заботилась о том, чтобы казённые закрома всегда были полны на случай угрозы голодного бунта. Единственное природное бедствие, поразившее Петербург в то время, – разрушительное сентябрьское наводнение 1777 г. – закончилось всего за восемь часов, раньше, чем испытанный людьми страх и понесённые жертвы и лишения успели вызвать беспорядки. Потрясённое и растерянное население не искало виновных, чтобы обрушить на них свой гнев. Городские бунты в России обычно порождались плохими экономическими условиями, а не идеологическими причинами. Наконец, противоборство из-за близости к престолу, борьба группировок за власть, которые часто приводили к восстаниям в городах Западной Европы, были почти невозможны в стране, где буквально вся власть находилась в руках одного человека. В России, по существу, только самозванец мог выдвинуть себя в качестве альтернативы самодержцу. Но ни один из многочисленных самозванцев времен Екатерины не сумел добиться поддержки в Петербурге, который, в силу своей европейской ориентации, был в России, наверное, наименее подвержен воздействию мифа о «пропавшем царе».

Екатерина держала в руках полицию, гвардию и армию. Иностранцы, составлявшие внушительную группу столичного населения и способные поднять беспорядки в силу того, что привыкли к другим формам городского управления, не делали ничего подобного. Они терпели российские условия, потому что нередко занимали выгодные посты (с соответствующим жалованьем) и потому что большинство из них не собиралось надолго здесь оставаться. Они понимали, что они чужаки или гости в этом городе. По всем названным причинам в Петербурге последней трети XVIII в. и не случалось массовых выступлений. Подобное законопослушание жителей столицы очень нравилось Екатерине.

Попытка шире взглянуть на итоги перемен, происходивших в Петербурге в конце XVIII в., уводит далеко от вопроса о способности императрицы контролировать и направлять процесс обновления. Впрочем, и никакая власть не может произвольно распоряжаться процессом урбанизации.

Очевидно, что урбанизация в Петербурге представляла собой нечто гораздо большее, чем простой прирост населения. Урбанизация никогда не характеризуется только количественно, для неё характерны фундаментальные качественные сдвиги в образе жизни, ломающие старые сельские модели. Населённый пункт может быть очень крупным, не превращаясь в настоящий город, а оставаясь своего рода «макродеревней». Именно так часто воспринимали Москву в XVIII в. Что же касается Санкт-Петербурга, то разнородное его население, высокий уровень специализации рабочей силы, забота о системе образования, повышение культурной активности, развитие благотворительности – всё говорит о высокой степени урбанизации. Гораздо труднее определить, насколько менялась система ценностей у столичного населения под влиянием жизни в городе. Например, не обнаружено никаких данных о падении роли религии в жизни петербуржцев, об ослаблении семейных уз или деревенских связей. Тем временем возникало ощущение – во всяком случае, у русских писателей, – что в петербургской жизни есть нечто отличное от жизни в любом другом месте в России. Город каким-то образом менял людей. Но ценности, свойственные большинству петербуржцев, вероятно, изменялись мало. Все ещё сохранялось слишком много правовых – не говоря уже о психологических – связей с деревней. Но если у нас нет доказательств того, что ментальность горожан менялась, то нет и оснований утверждать, что в столице не формировался новый, городской тип мышления. В этом вопросе молчание источников заставляет с осторожностью подходить к выбору той или иной точки зрения.

Если применять те критерии урбанизации, о которых шла речь выше, к России в целом, то оказывается, что кроме Петербурга в XVIII в. никакой другой русский населённый пункт, за исключением, может быть, одной Москвы, нельзя назвать настоящим городом. То, что столица первой пережила урбанизацию, несмотря на запоздалый старт, было естественно. Больше ни один город в России не был так тесно связан с центральной администрацией и не имел таких преимуществ в морской торговле (до основания Одессы ближе к концу столетия). Очевидно также, что ни один русский город в рассматриваемый период не рос так быстро, как Петербург. Да и ни один город Европы не мог сравниться с ним размахом и темпами преображения. Рост Петербурга выглядел особенно выдающимся на фоне неблагоприятных природных условий, которые, казалось бы, должны были препятствовать развитию города. Это и суровый климат, и отсутствие в окрестностях столицы сколько-нибудь многочисленного сельского населения, которое служило бы источником рабочей силы, и дальние расстояния, на которые приходилось перевозить грузы для поддержания жизнеспособности города.

Внутри же России урбанизация, как сказано выше, ещё не начиналась ни в одном населенном пункте, кроме Москвы. Москву продолжали называть большой деревней даже в XX в. – название, совершенно неприменимое к Петербургу ни на одной стадии его существования. Но Москва не могла тягаться с новой столицей. В царствование Екатерины Петербург превзошел Москву численностью населения, значением для экономики страны, культурным развитием. Город-узурпатор, не доживший ещё и до ста лет, был динамичнее, он сильнее влиял на сельскую Россию, чем его шестисотлетняя соперница. Россия получала новые идеи, технологии, привычки к комфорту и роскоши благодаря Петербургу.

Одним из предметов настоящего исследования послужили энергично развивающиеся экономические связи между Петербургом и значительной частью сельской России. Столица не могла бы выжить, не черпая средства к существованию из многих регионов империи, но и внутренняя Россия также приобретала зависимость от Петербурга, который дополнял, если и не обеспечивал полностью, её жизненные средства. В исследовании советского историка Л.В. Милова высказана мысль о том, что к середине ХVIII в. отработочные повинности крестьян, т. е. барщина, на российском Северо-Западе достигли максимума. Производительность труда в этой части страны была сравнительно низкой из-за скудных почв и короткого сезона вегетации, поэтому помещики, чтобы увеличить свои доходы, стали переводить крестьян на оброк[781]. Крестьяне, которым теперь полагалось платить помещику деньгами, а не отработками, естественно, тянулись к крупнейшему рынку наёмного труда в России – в Санкт-Петербург, где одни только екатерининские строительные начинания обеспечивали денежным доходом десятки тысяч крестьянских хозяйств. Милов описывает существовавшую в сельской экономике готовность к перемещению в город – такое положение дел шло на пользу растущему Петербургу.

В другой работе, принадлежащей перу Г. Розмана, высказывается мысль о том, что как раз накануне наступления XIX в. Россия вышла на последнюю ступень развития, предшествующую этапу Нового времени[782], благодаря чему и оказалась способна к быстрой модернизации в XIX в. Санкт-Петербург является наилучшим воплощением тезиса Розмана применительно к урбанизации. Этот исследователь считает, что из семи выделенных им уровней урбанизации, свойственных периоду до начала Нового времени, Россия достигла наивысшего. Можно при этом отметить, что Петербург не только служил иллюстрацией мысли Розмана, но и стимулировал развитие страны в целом, заставляя её рынки реагировать на потребности и запросы столицы и поощряя экономическую активность по всей России.

Культурное влияние столицы на сельскую местность было определённо слабее. В екатерининском Санкт-Петербурге складывалась самобытная русская литература и театр, но эффект от этого в целом проявился только в следующем поколении. Эта грань воздействия Петербурга на Россию ждала появления фигуры пушкинского масштаба. Но даже если столичное влияние на сельскую местность не было всесторонним, то всё равно остается уместным один важный вопрос: если Петербург так очевидно отвечал на запросы русской жизни своим устойчивым быстрым ростом в последней трети XVIII в., то почему урбанизация не охватила другие города России в начале XIХ в.?

Хотя Петербург являлся важнейшим фактором в преобразовании России в XVIII в., он не сохранил своей мощной витальности в XIХ в. Причина лежит отчасти в том явлении, которое К. Дэвис и Л. Голден некоторое время назад определили как «сверхурбанизацию»[783]. Этот феномен присущ доиндустриальным обществам, которые достигают более высокой численности городского населения, чем можно ожидать в такой ситуации, когда в принципе города имеют тенденцию оставаться небольшими и привязанными к экономике местного масштаба. Сверхурбанизация обычно происходит в одном городе. Главным примером, который приводят Дэвис и Голден, послужил Каир середины ХХ в. Сверхурбанизацию вызывает не только притяжение города, но и выталкивание рабочей силы из депрессивной сельской экономики. Если в нашем исследовании мы придавали главное значение первому из названных факторов, то отметили также и второй как сыгравший определённую роль в росте Петербурга.

Слабость сельской экономики в значительной мере объяснялась устройством российского общества. Как указывали бесчисленные историки, крепостное право было серьёзной помехой модернизации, а значит, не допускало широкого урбанистического развития. Новые сословия и корпорации, созданные Екатериной II для горожан в Жалованной грамоте 1785 г., не вытеснили «сельские» сословия. Так, переселенец, прибывший в большой или малый город, мог приписаться в купцы или ремесленники, но по закону он оставался крестьянином или крепостным. Эта двойственная роль делала миграцию в города менее привлекательной и более трудной, чем имело место в Западной Европе в предшествующие века. Там прежний крестьянский статус переселенца кончался с его перемещением в город (что и выражалось фразой «Stadtluft macht frei» – «Воздух города освобождает»). Более того, жившие в городе крестьяне, не приписанные к городским сословиям, по екатерининскому законодательству приобретали мало экономических привилегий; право на занятия коммерцией и промышленным предпринимательством оставалось в городах уделом лишь «среднего рода людей», т. е. мещан: купцов, ремесленников, посадских. Только с отменой крепостного права в 1861 г. и с последовавшим за ней принятием нового городового законодательства Россия сумела развить психологические, социальные и политические предпосылки для массовой урбанизации.

Таким образом, причины того, что урбанизация здесь не удержала постоянного темпа развития, лежат скорее в сельской местности, чем в самом городе. Помехой развитию более полнокровной городской жизни были не столько недостатки административного устройства городов, сколько природа сельского общества. К тому же кроме снабжения одного-единственного города, Санкт-Петербурга, экономика страны не в состоянии была бы обеспечивать поставку жизненно необходимых продуктов из деревни также в другие города. Об этом говорит и рассмотренная нами ситуация со снабжением Петербурга, требовавшим неослабной заботы и всестороннего внимания.

Итак, рост Петербурга, как и неспособность других городов к развитию, вероятно, не столько зависел от административных мер, императорских указов и от воли монарха, сколько от глубинных социальных и экономических реалий. На первый взгляд, Петербург казался жёстко распланированным, «умышленным» городом, но объективная динамика его развития далеко превосходила и способность планировщиков создавать проекты, и способность полиции держать всё под контролем, и способность императрицы видеть далеко вперед.

Примечания

1

 Эта часто приводимая цитата взята из первого раздела второй главы «Записок из подполья».

(обратно)

2

Назовем лишь несколько: Town and Country in Europe, 1300–1800 / Epstein S.R., ed. N.Y., 2001; Harvey D. The Urban Experience. Baltimore, 1989; Hohenburg P.M., Lees H.L. The Making of Urban Europe. Cambridge, MA, 1985; Holton R.J. Cities, Capitalism, and Civilisation. L., 1986; The Rise and Fall of Great Cities: Aspects of Urbanization in the Western World / Lawton R., ed. N.Y., 1989; Lepetit B. The Preindustrial Urban System: France, 1740–1840. N.Y., 1994.

(обратно)

3

Общепринятое определение урбанизации было сформулировано Х.Т. Элдридж в 1942 г. Подробный анализ её вариантов см.: De Vries J. European Urbanization, 1500–1800. Cambridge, MA, 1984.

(обратно)

4

См.: Wrigley E.A. Brake or Accelerator? Urban Growth or Population Growth Before the Industrial Revolution / van der Woude A., Hayami A, de Vries J., eds. Urbanization in History. N.Y., 1990. P. 101–112.

(обратно)

5

Теоретическое рассмотрение урбанизации и урбанизма в исторической перспективе можно найти в работах: The Historian and the City / Handlin O., Burhard J., eds. Cambridge, M.I.T. Press, 1967; Sjoberg G. The Rise and Fall of Cities: A Theoretical Perspective / Anderson N., ed. Urbanism and Urbanization. Leiden, 1964. P. 7–20.

(обратно)

6

См.: Herlihy P. Odessa: A History, 1794–1914. Cambridge, MA, 1986.

(обратно)

7

О Магнитогорске см.: Kotkin S. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley, 1985.

(обратно)

8

Богданов А.П. Историческое, географическое и топографическое описание Санктпетербурга, от начала его, с 1703 по 1751 г., сочиненное г. Богдановым, со многими изображениями первых зданий, а ныне дополненное и изданное надворным советником, правящим должность директора новороссийскими училищами, Вольного Российского собрания при Императорском Московском университете и Санктпетербургского Вольного экономического общества членом Васильем Рубаном. СПб., 1779.

(обратно)

9

Рубан В.Г. Дополнение к историческому, географическому и топографическому описанию Санктпетербурга, с 1751 по 1762 г., сочиненное А. Богдановым. СПб., 1903.

(обратно)

10

Büsching Anton Friedrich. Neue Beschreibung des russischen Reiches nach allen seinen Staaten und Ländern. Hamburg, 1763; Георги Иоганн Готтлиб. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного: 3 т. в 1 кн. СПб., 1794; Миллер Герард Фридерик. Географический лексикон российского государства или словарь, описывающий по азбучному порядку реки, озера, моря, горы, крепости, знатные монастыри, остроги, ясашные зимовья, рудные заводы и прочие достопамятные места обширной российской империи с объявлением и тех мест, которые в прежнюю и нынешнюю турецкую войну, а некоторые преж того и от Персии российскою храбростию обладаемы были. М., 1773; Reimers Heinrich, von. St. Petersburg am Ende seines ersten Jahrhunderts. 2 vols. SPb., 1805; Hermann Benedikt Franz. Statistische Schilderung von Russland, im Rücksicht auf Befölkerung, Landesbeschaffenheit, Bergbau, Manufakturen und Handel. St. Petersburg und Leipzig, 1790; Storch Heinrich Friedrich, von. Historisch-Statistische Gemälde des russischen Reiches am Ende des XVIII Jahrhunderts: Statistische Übersicht der Statthalterschaften des russischen Reichs nach ihren merkwürdigsten Kulturverhältnissen in Tabellen. 9 vols. Riga und Leipzig, 1797–1803.

(обратно)

11

Чулков Михаил Дмитриевич. Историческое описание российской коммерции при всех портах и границах от древних времен до ныне настоящего и всех преимущественных узаконений по оной Государя Петра Великого и ныне благополучно царствующей государыни императрицы Екатерины Великой: в 7 т. СПб., 1781–1786; Щекатов Афанасий. Географический словарь Российского государства, сочинённый в настоящем оного виде. Ч. 1–7. М., 1801–1809.

(обратно)

12

Башуцкий А.П. Панорама Санктпетербурга: в 2 т. СПб., 1834.

(обратно)

13

Пыляев М.И. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столицы. СПб., 1885.

(обратно)

14

Например: Авсеенко В.Г. 200 лет Петербурга. Исторический очерк. СПб., 1903; Божерянов И.Н. 1) К двухсотлетию столицы: С.-Петербург в Петрово время, 1703–1903. СПб., 1901; 2) Невский проспект. Культурно-исторический очерк двухвековой жизни С.-Петербурга: в 5 т. СПб., 1902; Шустов А.С. Санктпетербургское купечество и торгово-промышленные предприятия города к 200-летнему юбилею столицы. СПб., 1903; Высоцкий И.П. С.-Петербургская столичная полиция и градоначальство. Краткий исторический очерк. СПб., 1903.

(обратно)

15

Столпянский П.Н. Жизнь и быт петербургской фабрики за 210 лет её существования. 1704–1914 гг. Л., 1925.

(обратно)

16

Петров П.Н. История Санктпетербурга с основания города до введения в действие выборного городского управления по учреждениям о губерниях, 1703–1782. СПб., 1885.

(обратно)

17

Дитятин И.И. Столетие С.-Петербургского городского общества. 1785–1885. СПб., 1885.

(обратно)

18

Кизеветтер А.А. 1) Городовое положение Екатерины II. М., 1909; 2) Посадская община в России XVIII ст. М., 1903.

(обратно)

19

Например: Egorov Iu. A. The Architectural Planning of St. Petersburg. Trans. Eric Dluhosh. Athens, 1969; Гусев Н.И. Петербург. Киев, 1899; Курбатов В.Я. Петербург. Художественно-исторический очерк и обзор художественного богатства столицы. СПб., 1913; Лукомский Г.К. Санкт-Петербург: Исторический очерк архитектуры и развития города. Мюнхен, 1923; Свиньин П.П. Достопамятности Санктпетербурга и его окрестностей: 5 т. в 2 кн. СПб., 1816–1828.

(обратно)

20

Клокман Ю.Р. 1) Очерк социально-экономической истории городов северо-запада России в середине XVIII в. М., 1960; 2) Социально-экономическая история русского города. Вторая половина XVIII в. М., 1967; Рындзюнский П.Г. Городское гражданство дореформенной России. М., 1958; Луппов С.П. История строительства Петербурга в первой четверти XVIII в. М.; Л., 1957.

(обратно)

21

Приведем лишь несколько примеров: Полянский Ф.Я. Городское ремесло и мануфактура в России XVIII в. М., 1960; Столпянский П.Н. Жизнь и быт петербургской фабрики…; Яцунский В.К. Роль Петербурга в промышленном развитии дореволюционной России // Вопросы истории. 1954. № 9. С. 95–103; Покшишевский В.В. Территориальное формирование промышленного комплекса Петербурга XVIII XIX вв. // Вопросы географии. 1950. № 20. С. 122–162.

(обратно)

22

См., например, первоклассное исследование Л.Н. Семеновой «Рабочие Петербурга в первой половине XVIII в.» (Л., 1974), а также статью: Сафонова А.В. Положение трудящихся Петербурга и их классовая борьба в 60–70-е гг. XVIII в. // Учёные зап. Вологодского гос. педагогического ин-та. 1954. № 14. С. 3–46.

(обратно)

23

См., например: Голикова Н.В. Очерки по истории городов России конца XVII – начала XVIII в. М., 1982, а также: Миронов Б.Н. Русский город в 1740–1860-е гг. Демографическое, социальное и экономическое развитие. Л., 1990. В 1978 г. началось издание ежегодника статей по истории города «Русский город».

(обратно)

24

Очерки истории Ленинграда / ред. М.П. Вяткин и др.: в 5 т. М.; Л., 1955–1958; История Москвы: в 6 т. 7 кн. М., 1952–1955.

(обратно)

25

Solomon Volkov. St. Petersburg: A Cultural History. Trans. A.W. Bouis. Glencoe, NY, 1995; Каган М. Град Петров в истории русской культуры. СПб., 1996; Kaganov G.Z. Images of Space: St. Petersburg in the Visual and Verbal Arts. Transl. Sidney Monas. Stanford, CA, 1997.

(обратно)

26

Zelnik R.E. Labor and Society in Tsarist Russia: The Factory Workers of St. Petersburg, 1855–1870. Stanford, CA, 1971; Bonnell V.E. Roots of Rebellion: Workers’ Politics and Organizations in St. Petersburg and Moscow, 1900–1914. Berkeley, 1983; Bater J.H. St. Petersburg: Industrialization and Change. Montreal, 1976; Rozman G. Urban Networks in Russia, 1750–1800, and Premodern Periodization. Princeton, 1976; Konvitz J.W. Cities and the Sea: Port City Planning in Early Modern Europe. Baltimore, 1978; Hittle J.M. The Service City: State and Townsmen in Russia, 1700–1800. Cambridge, MA, 1979. В статьях Г. Розмана и Дж. Хиттла в сб. «The City in Russian History / Hamm M.F., ed.» (Lexington, 1976) в сжатом виде излагаются положения их книг.

(обратно)

27

Самые значительные среди них, пожалуй, следующие: Анисимов Е.В. и др. Санкт-Петербург. 300 лет истории. СПб., 2003; Лурье Ф.М. Петербург 1703–1917: История и культура в таблицах: в 2 т. СПб., 2000.

(обратно)

28

Синдаловский Н.А. 1) История Санкт-Петербурга в преданиях и легендах. СПб., 1997; 2) Легенды и мифы Санкт-Петербурга. СПб., 1997.

(обратно)

29

Ротиков К.К. Другой Петербург. СПб., 1998.

(обратно)

30

Johnson E.D. How St. Petersburg Learned to Study Itself: The Russian Idea of Kraevedenie. University Park, 2006.

(обратно)

31

Lincoln W.B. Sunlight at Midnight: St. Petersburg and the Rise of Modern Russia. NY, 2000.

(обратно)

32

Buckler J.A. Mapping St. Petersburg: Imperial Text and Cityshape. Princeton, 2005.

(обратно)

33

Назавтра Болотова освободили от выхода на службу. См.: Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738–1795: в 4 т. Т. 2. СПб., 1870. С. 188 (цит. по: Болотов А.Т. Записки Андрея Тимофеевича Болотова. 1737–1796: в 2 т. Т. 1. Тула, 1988. С. 344. – Перев.).

(обратно)

34

Там же. Т. 2. С. 187 (Т. 1. С. 343. – Перев.).

(обратно)

35

См.: Горышина Т. Болота Северной Пальмиры // Нева. 1997. № 2. С. 216–220.

(обратно)

36

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного. СПб., 1794. С. 173.

(обратно)

37

Санкт-Петербург: занимательные вопросы и ответы / ред. Ю.И. Смирнов. СПб., 2000.

(обратно)

38

Впрочем, отмели прямо на входе в устье Невы мешали тяжелогруженым судам подниматься вверх по реке. Thompson W. Letters from Scandinavia, On the Past and Present State of the Northern Nations of Europe. 2 vols. L., 1796. Vol. 1. P. 229.

(обратно)

39

РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 10, 11 («Петербург. Гравюры Васильева, Я., с рисунка Махаева, М.И.»). Эти гравюры опубликованы в кн.: Комелова Г.Н. Виды Петербурга и его окрестностей середины XVIII века: Гравюры по рисункам М. Махаева. Л., 1968. Интересные пояснения к гравюрам Махаева имеются в работе Г.З. Каганова (Kaganov G.Z. Images of Space: St.Petersburg in the Visual and Verbal Arts / Transl. by Sidney Monas. Stanford, CA, 1997. P. 19–22).

(обратно)

40

Текст указа см.: РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 10. Л. 232–232 об.

(обратно)

41

Архив СПб ИИ РАН. Ф. 36 (Воронцовы). Оп. 1. Д. 556/429. Л. 500–507.

(обратно)

42

Данилов М.В. Записки Михаила Васильевича Данилова, артиллерии майора, написанные им в 1771 году (1722–1762) // Безвременье и временщики. Воспоминания об «эпохе дворцовых переворотов» (1720–1760-е годы) / сост. Е.В. Анисимов. Л., 1991. С. 315, 323–324.

(обратно)

43

Пушкарев И. Описание Санкт-Петербурга и уездных городов С. Петербургской губернии. СПб., 1839. С. 25–26; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. L., 1801. P. 22.

(обратно)

44

Амстердам послужил моделью не только для Петербурга. План реконструкции Лондона после великого пожара 1666 г., который составил сэр Кристофер Рэн, свидетельствовал о сильном влиянии Амстердама: каналы, несмотря на топографические препятствия для их создания, являлись неотъемлемой частью этого плана (Priestly H. London: The Years of Change. N.Y., 1966. P. 200). Неудивительно, что и развитие Петербурга следовало тому же образцу, тем более что Пётр восхищался голландцами.

(обратно)

45

Perry John. The State of Russia under the Present Czar. L., 1716. P.40; Щекатов А. «Санкт Петербург» // Словарь географический Российского государства, сочинённый в настоящем оного виде: в 7 т. М., 1801–1809.Т. 4. М., 1807. С. 678; Шквариков В.А. Очерк истории планировки и застройки русских городов. М., 1954. С. 131. Название «линия» было и остается характерной особенностью острова. Улицы, ориентированные с севера на юг, не имеют названий, а нумеруются, начиная с самой восточной, от которой отходят три главных проспекта, тянущиеся с востока на запад. Дома по одной стороне улицы образуют линию, а по другой стороне – следующую линию. При этом Первая линия расположена на западной стороне улицы, так как восточную сторону образует Кадетская линия. Таким образом, следующая улица состоит из Второй и Третьей линий и т. д. Все линии с чётными номерами занимают восточную сторону улицы, все нечётные – западную.

(обратно)

46

См. репродукцию его плана в кн.: Konvitz J.W. Cities and the Sea: Port City Planning in Early Modern Europe. Baltimore, 1978. P. 155.

(обратно)

47

Слобода – не переводимое на английский язык слово, обозначающее поселение на окраине города, где жили люди одного социально-правового статуса. Жители слободы часто находились в подчинении и управлении какого-нибудь государственного учреждения и несли свои государственные повинности, работая на это ведомство. Одной из самых известных групп, имевшей слободы в разных городах, были служащие почтового ведомства, или ямщики, обязанные поставлять и содержать в порядке лошадей и экипажи для служебных поездок государственных чиновников по всей территории России (РГАДА. Ф. 16. Д. 447, ч. 1. Л. 54).

(обратно)

48

См., например: Расторгуев Е. Прогулки по Невскому проспекту. СПб., 1846; Прогулка по Невскому проспекту в первой половине XIX века / ред. и вступ. ст. А. Конечного. СПб., 2002; Лукомский Г.К. Старый Петербург. Прогулки по старинным кварталам столицы. 2-е изд. Пг., б. д.; Канн П.Я. Прогулки по Петербургу. СПб., 1994; Даринский А.В. Прогулки по старому Санкт-Петербургу. СПб., 1995; Ермолаева Е.К., Лебедева И.М. Прогулки по Петербургу. Прогулка вторая: Здесь будет город. СПб., 1997; Буренина М. Прогулки по Невскому проспекту. СПб., 2002; Гречухин А. Прогулки по Петроградской. СПб., 2002; Риммер Э., Бородулин М. Прогулки по Воскресенскому проспекту. Череповец, 2002; Хромов О.Р. Прогулки по Санкт-Петербургу: акварели, гравюры, литографии. М., 2002.

(обратно)

49

Слово «посад» происходит от глагола «сажать» (в землю или на землю). Посадских людей навечно «сажали» возле кремля, где они несли особой формы государственные повинности и по крайней мере начиная с XVII в. имели собственную форму ограниченного самоуправления. См.: Hittle J.M. The Service City: State and Townsmen in Russia. 1600–1800. Cambridge, MA, 1979 (гл. 1–2).

(обратно)

50

Жители слобод обыкновенно были свободны от обязанностей, возлагавшихся на посадских людей, хотя пользовались такими же, как они, городскими привилегиями. Такое положение дел, не совсем устраивавшее посадских жителей, кончилось с выходом Соборного уложения в 1649 г., когда на обитателей слобод распространились все налоги и отработочные повинности посадских людей (Кизеветтер А.А. Городовое положение Екатерины II // Три века: Россия от смуты до нашего времени / ред. В.В. Каллаш. Т. 4. XVIII век: Вторая половина. М., 1913. С. 252–253; см. также: Hittle J.M. The Service City. P. 66–67).

(обратно)

51

Hittle J.M. The Service City. P. 234–236.

(обратно)

52

Об этом см.: Шквариков В.А. Очерк истории планировки и застройки русских городов. М., 1954. С. 62.

(обратно)

53

Это различие четко провел Т.П. Ефименко в статье «К истории городского землеустройства времен Екатерины II» (ЖМНП. 1914. № 12 (дек.). С. 286–287).

(обратно)

54

Андрей Богданов и Василий Рубан перечислили рынки, мясные лавки, хлебные склады, сенные рынки и те места, где продавались кирпичи, глина и песок для строительства, а также указали их размещение в начале царствования Екатерины. Предприятия каждого вида имелись во всех четырёх частях, составлявших центр города (правда, в Литейной части не было рынка). О предместьях этого сказать нельзя. См.: Рубан В.Г. Дополнение к историческому, географическому и топографическому описанию Санктпетербурга с 1751 по 1762 год, сочиненному А. Богдановым. СПб., 1903. С. 109–111, 119–120, 122–124, 126–128.

(обратно)

55

См. краткий исторический очерк в работе: Blumenfeld H. Russian City Planning of the Eighteenth and the Early Nineteenth Centuries // Journal of the American Society of Architectural Historians. Vol. 4, № 1. (Jan. 1944). P. 26.

(обратно)

56

План столичного города Санктпетербурга с изображением знатнейших оного проспектов, изданный трудами Императорской Академии наук и художеств. СПб., 1753. Издание включает в себя девять карт и несколько гравюр, на которых отчасти строится настоящий анализ землепользования в Петербурге. См. также: Богданов А.П. Историческое, географическое и топографическое описание Санкт-Петербурга, от начала заведения его, с 1703 по 1751 год, сочиненное г. Богдановым, со многими изображениями первых зданий, а ныне дополненное и изданное надворным советником… Васильем Рубаном. СПб., 1779. С. 200–201; Башуцкий А.П. Панорама Санкт-Петербурга: в 2 т. Т. 2. СПб., 1834. С. 103–104.

(обратно)

57

В 1762 г. Пётр Николаевич Петров взялся за описание планировки Петербурга. Он так и не закончил свою работу, но подготовленные им материалы доступны в РНБ (ОР. Ф. 575. Петров П.Н. № 124); см. также: План столичного города… (РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 3).

(обратно)

58

Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 1. С. 53. О том, каким современники видели здание Двенадцати коллегий, см.: Комелова Г.Н. Виды Петербурга… С. 26 (оригинал гравюры находится в РГИА (Ф. 485. Оп. 2. Д. 3)).

(обратно)

59

Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 1. С. 38–49; Craven E. A Journey through the Crimea to Constantinople in a Series of Letters. L., 1789. P. 125; Hanway J. An Historical Account of the British Trade over the Caspian Sea: With a Journal of his Travels. 4 vols. L., 1753. Vol. 2. P. 135; Richardson W. Anecdotes of the Russian Empire in a Series of Notes. L., 1784. P. 27 n; см. также: Cross A. By the Banks of the Neva: Chapters from the Lives and Careers of the British in EighteenthCentury Russia. Cambridge, 1997. P. 11.

(обратно)

60

План столичного города… (ОР РНБ. Ф. 40. № 95). См. также: Кочин Г.Е. Население Петербурга в 60–90-х годах XVIII века // ОИЛ. Т. 1. С. 316; Курбатов В.Я. Петербург. Художественно-исторический очерк и обзор художественного богатства столицы. СПб., 1913. С. 100–101. Единственное кладбище в Петербурге, отведенное специально для иностранцев – Смоленское немецкое, находилось на Васильевском острове.

(обратно)

61

Примеры всех трёх проектов приведены в кн.: Бунин А.В. История градостроительного искусства. М., 1953. С. 372.

(обратно)

62

Болотов А.Т. Жизнь и приключения… Т. 2. С. 186.

(обратно)

63

РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 14; Бунин А.В. История градостроительного искусства… С. 134; Курбатов В.Я. Петербург. С. 47.

(обратно)

64

Blumenfeld H. Russian City Planning of the Eighteenth and the Early Nineteenth Centuries // Journal of the American Society of Architectural Historians. Vol. 4, № 1. (Jan. 1944). P. 30.

(обратно)

65

РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 18.

(обратно)

66

Следует отметить, что, хотя во всех без исключения русских источниках эти здания именуются каменными домами, строились они, кроме известковых или гранитных фундаментов, не из камня, а из гораздо более дешёвого кирпича, оштукатуренного и покрашенного. К подобным зданиям относились Зимний дворец и Адмиралтейство (Coxe W. Travels into Poland, Russia, Sweden and Denmark. 3 vols. Dublin, 1784. Vol. 2. Book 4. P. 465–466).

(обратно)

67

Marshall J. Travels through Holland, Flanders, Germany, Denmark, Sweden, Lapland, Russia, the Ukraine, and Poland, in the Years 1768, 1769, and 1770. 4 vols. L., 1772. Vol. 3. P. 110.

(обратно)

68

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 25–27; РГАДА. Ф. 294. Оп. 2. Д. 530. Лишь за два месяца до восшествия Екатерины на престол были сделаны первые шаги к тому, чтобы обязать домовладельцев в центре строить каменные дома. Когда после разрушительного пожара Пётр III узнал, что огонь вспыхнул в деревянном здании, то приказал впредь строить на Адмиралтейской стороне только из камня и кирпича (Божерянов И.Н. Невский проспект. Культурно-исторический очерк двухвековой жизни Санкт-Петербурга: в 5 т. Т. 1. СПб., 1902. С. 174).

(обратно)

69

РНБ. ОР. Ф. 40. № 70, 71, 95.

(обратно)

70

Кочин Г.Е. Население Петербурга… С. 308.

(обратно)

71

РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 15, 1363. Эти документы представляют собой гравюру и подробную карту владения. В него входил тот участок, где сейчас находится садик, в котором стоит памятник Екатерине II, выполненный Матвеем Чижовым и Александром Опекушиным по проекту Михаила Микешина, а также квартал, занятый Российской национальной библиотекой (ранее – Государственной публичной библиотекой).

(обратно)

72

Бунин А.В. История градостроительного искусства… С. 107.

(обратно)

73

В 1764 г. граф Кирилл Григорьевич Разумовский велел перестроить свой деревянный дом в камне. Старый дом простоял долго, но его наружность не слишком пострадала от атмосферных влияний (Васильчиков А.А. Семейство Разумовских. I. Графы Алексей и Кирил Григорьевичи // Осьмнадцатый век. Исторический сб. / ред. П. Бартенев. В 4 т. М., 1868–1869. Т. 2. С. 603). Кроме спален в домах этих двух видов имелись гостиные, приёмные, столовые, передние для немалого числа слуг, кабинеты для господ, гардеробные для хозяек, детские и жилища для прислуги. В подвальных этажах находились ледники, каретные сараи, хранилища для топлива – угля или дров. Часто бывало, что все эти помещения находились в служебных постройках, а не в главном доме (Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 602–603; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 493–507).

(обратно)

74

Столпянский П.Н. Революционный Петербург. У колыбели русской свободы. Пг., 1922. С. 10–11. Коломна представляла собой самую западную часть Адмиралтейской стороны. См.: Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 5. С. 628.

(обратно)

75

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 24–25; в работе С.П. Луппова «История строительства Петербурга в первой четверти XVIII в.» (М.; Л., 1957) упоминается это же явление в более ранний период.

(обратно)

76

В начале XVIII в. рабочие жили в центре Санкт-Петербурга. Дворяне, жившие на берегах Невы, возражали против поселения рабочих в такой близости, что они «оскорбляли взор». После двух разрушительных пожаров 1736 и 1737 гг. землю отняли у бедняков и продали дворянам и богатым купцам или оставили в собственности государства. Выселенных людей выгнали из центра (Бунин А.В. История градостроительного искусства… С. 107.).

(обратно)

77

Об этом см.: Jones E. Towns and Cities. L., 1966. Среди городов XX в. Джонс, среди прочего, особо выделяет случай Каракаса и Петаре в Венесуэле и Рио-де-Жанейро в Бразилии.

(обратно)

78

Мансуров Б. Охтенские адмиралтейские строения. СПб., 1855. С. 7; Гегелло А.И., Пилявский В.И. Архитектура Петербурга 60–90-х гг. XVIII в. // ОИЛ. Т. I. С. 351–352.

(обратно)

79

План столичного города… С. 7–9, 11–13, 15–16; РНБ. ОР. Ф. 40. Д. 73, 81, 82, 85, 95 (карты); РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 1012.

(обратно)

80

См. раздел о проектировании в главе 4. Проблема роста, с которой сталкивались российские города в целом, рассмотрена в кн.: Клокман Ю.Р. Социально-экономическая история русского города. Вторая половина XVIII века. М., 1967. С. 56–59.

(обратно)

81

План столичного города… С. 96. Большая часть Выборгской стороны была попросту ничем не застроена. См.: Курбатов В.Я. Петербург. С. 102.

(обратно)

82

Весьма вероятно, что большинство запланированных слобод и участков под казармами так и осталось на бумаге. Участки под застройку разбивали в строгом порядке, однако возводилось на них гораздо меньше зданий, чем изображено на планах. РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 686, 1002, 1013 (карты); План столичного города… С. 16.

(обратно)

83

План столичного города… С. 12–16; РНБ. ОР. Ф. 40. Д. 73, 81, 82, 85, 95 (карты).

(обратно)

84

В отличие от обычных мужских и женских монастырей, четыре-пять крупнейших и наиболее почитаемых – своего рода монастырей-лауреатов – обозначалось по-русски термином «лавра». Александро-Невская лавра получила это наименование в начале ХIХ в., а при Екатерине ещё называлась монастырём.

(обратно)

85

Торговцы старались расставить замороженные туши в снегу в самых естественных жизненных позах, чтобы привлечь покупателей. Этот мясной рынок из года в год располагался на одном и том же месте (Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 126–127).

(обратно)

86

Шапиро А.Л. «Записки о Петербургской губернии» А.Н. Радищева // Исторический архив. Вып. 5. 1950. С. 267–268.

(обратно)

87

РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 783. Таким же устройством отличается план слободы Канцелярии от строений: РГИА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 1002.

(обратно)

88

РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 104. № 38. Л.111–114.

(обратно)

89

Болотов А.Т. Жизнь и приключения… Т. 2. С. 191–192.

(обратно)

90

Anisimov E.V. The Reforms of Peter the Great: Progress through Coercion in Russia / transl. and introduction by J.T. Alexander. Armonk, NY, 1993. P. 184. Цит. по: Анисимов Евг. Время петровских реформ. Л., 1989. С. 300.

(обратно)

91

Тредиаковский В.К. Похвала Ижерской земле и царствующему граду Санкт-Петербургу // Санкт-Петербург в русской литературе. Хрестоматия для учащихся 9–11-х классов гимназий, лицеев и колледжей: в 2 т. / сост. М.Г. Качурин и др. Т. 1. СПб., 1996. С. 45 [цит. по: Тредиаковский В.К. Избр. произведения. М.; Л., 1963. С. 180. – Перев.].

(обратно)

92

Цифры в 120 и 220 тыс. человек, впервые опубликованные в бюллетене Министерства внутренних дел (Статистические сведения о Санкт-Петербурге. СПб., 1832. С. 113), приведены, в частности, в работах: Пушкарев И. Описание Санктпетербурга и уездных городов С. Петербургской губернии. СПб., 1839. С. 41; Рашин А.Г. Формирование рабочего класса России: историко-экономические очерки / ред. С.Г. Струмилин. М., 1958. С. 111. А.И. Копанев, ограничившись только данными о православном населении, приводит для 1801 г. цифру 202 038 человек (Население Петербурга в первой половине XIX века. М.; Л., 1957). Эти данные цитирует А. Кахан (Kahan A. The Plow, the Hammer, and the Knout: An Economic History of Eighteenth-Century Russia. Chicago, 1985. P. 30), а на с. 31 он называет цифры 211 635 за 1792 г. и 217 984 за 1789 г. П.Н. Петров, основываясь на изучении церковно-приходских книг, сообщает гораздо более низкую цифру для начала царствования Екатерины (Петров П.Н. История Санкт-Петербурга с основания города до введения в действие выборного городского управления по учреждениям о губерниях. 1703–1782. СПб., 1785. С. 668). Напротив, А.П. Башуцкий (Панорама Санктпетербурга: в 2 т. Т. 2. СПб., 1834. С. 71) утверждает, что в 1765 г. в городе проживало 162 тыс. человек, а в 1795 г. – 295 тыс. Дж. Т. Александер приводит за 1771 г. цифру 150 тыс. человек (Alexander J.T. Bubonic Plague in Early Modern Russia: Public Health and Urban Disaster. Baltimore, 1980. P. 245).

(обратно)

93

Оценки численности населения окраин за пределами городской черты найти трудно. В работе Б. Мансурова «Охтенские адмиралтейские строения» (СПб., 1855. С. 13) сообщается, что в 1785 г. на Охте насчитывалось взрослых мужчин 741 человек, а все население составляло примерно 2592 человека. По оценкам, в Галерной гавани жителей было несколько больше, чем на Охте. Слободы, не попадавшие в официальные рапорты, были разной величины – от Московской Ямской слободы с двумя сотнями домов и населением в тысячу с лишним человек до слободы Канцелярии от строений, где было 26 домов и меньше двухсот человек. Количество жителей всех этих слобод можно оценить лишь приблизительно. Кроме них в полицейские рапорты не попадали люди, состоявшие при дворе, и члены Академии наук и Академии художеств (Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. L., 1801. P. 85).

(обратно)

94

Варламова Н.А. Исповедальные ведомости 1737 г. как источник по истории населения Петербурга // Проблемы отечественной и всеобщей истории. Вып. 2. Генезис и развитие феодализма в России: Проблемы истории города. Межвузовский сб. / ред. И.И. Фроянов. Л., 1988. С. 187–196.

(обратно)

95

Варламова Н.А. Исповедальные ведомости… С. 190. Архивные источники: РГИА. Ф. 19. Оп. 2327. Л. 2–3; Оп. 112. Д. 90. Л. 167; Оп. 1. Д. 8986. Л. 3 об.–4.

(обратно)

96

См. главу 9.

(обратно)

97

Например, 7 сентября 1775 г. в городе находилось 24 193 человека личного состава следующих частей: Преображенского, Семеновского, Измайловского и Конного гвардейских полков, морской и галерной флотилий, артиллерийских и инженерных частей, Казанского кирасирского, Донского казачьего, Вологодского и Кексгольмского пехотных полков, батальонов петербургского гарнизона (РГАДА. Ф. 16. Д. 500. Л. 28).

(обратно)

98

РГАДА. Ф. 16. Д. 521, ч. 1. Л. 51 об., 82, 90, 106, 110, 166, 176 об., 179 об., 183.

(обратно)

99

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного. СПб., 1794. С. 148–151.

(обратно)

100

Ведомость о движении народонаселения в Санктпетербурге с 1764 по 1790 год // Министерство внутренних дел. Таблицы к статистическим сведениям о Санктпетербурге. СПб., 1836. Табл. 27.

(обратно)

101

Там же.

(обратно)

102

Рашин А.Г. Население России за 100 лет (1811–1913 гг.) // Статистические очерки / ред. С.Г. Струмилин. М., 1956. С. 233. Автор ссылается на изд. «Статистический сборник по Петрограду и Петроградской губернии» (Пг., 1922. С. 1–2, 12–14). Он придерживается примерно той же, что и я, цифры населения в 1760-х гг., но иначе определяет уровень прироста. Население в 1780-х гг. он оценивает в 188 тыс., что на 40–50 тыс. занижено. Поэтому рождаемость и смертность на тысячу человек у него постоянно возрастают к концу рассматриваемого периода. При таком использовании цифр остается не затронутым факт общего естественного прироста населения. Для сравнения см. цифры, приведенные А. Каханом: Kahan A. The Plow, the Hammer, and the Knout. Р. 32 (табл. 1.27).

(обратно)

103

В Петербурге умирало 279 из 1000 детей до года. Среди иностранцев, живущих в городе, этот показатель, по сообщениям, был выше – 309 на 1000. Шторх, специалист по статистике, приводил для крупных городов Западной Европы цифру младенческой смертности в 370 мальчиков на 1000 и 227 девочек на 1000. В возрасте от 1 до 15 лет в российской столице умирало 215 русских детей на 1000 и 346 детей иностранцев на 1000. Для сравнения: в Стокгольме умирало 258 на 1000, а в Лондоне – 435 на 1000 детей от 1 до 15 лет (Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 91–93). Б.Ф. Херрманн обнаружил, что в 1781–1785 гг. 756 из 1000 мальчиков в Петербурге дожило до 5 лет. Этот показатель за 1791–1796 гг. составил 762. Такой уровень детской смертности был вдвое меньше, чем в России в целом (Herrmann B.F. Statistische Schilderung von Russland, im Rücksicht auf Befölkerung, Landesbeschafenheit, Bergbau, Manufakturen und Handel. St. Petersburg und Leipzig, 1790. Цит. по: Kahan A. The Plow, the Hammer, and the Knout. P. 31).

(обратно)

104

Петров П.Н. История Санкт-Петербурга… С. 607. Только шестая часть военных были женаты.

(обратно)

105

Министерство внутренних дел. Статистические сведения… С. 113. Цифры генерал-полицмейстера Рылеева за 1786 г. показывают, в январе 64,9 % населения составляли мужчины, в апреле – 67,5 % и в середине лета 71 % (РГАДА. Ф. 16. Д. 521. Ч.1. Л. 51 об., 82, 110). Цифры, приведённые у И.Г. Георги (Описание российско-императорского столичного города… С. 148–151), совпадают с этими данными.

(обратно)

106

РГАДА. Ф. 16. Д. 478. Л. 50; Ф. 248. Д. 4078. Л. 364–369; Министерство внутренних дел. Таблицы к статистическим сведениям… Табл. 27; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 93.

(обратно)

107

Sharlin A. Natural Decrease in Early Modern Cities: A Reconsideration // Past and Present. No. 79. May 1978. P. 126–138.

(обратно)

108

Цифры и разъяснения приведены в работе: Kahan A. The Plow, the Hammer, and the Knout. P. 32–33. См. особенно табл. 1.27 и 1.29.

(обратно)

109

Рашин А.Г. Население России… С. 126–127. Хотя эти цифры не вполне надежны, они всё же демонстрируют близкие связи между сословиями.

(обратно)

110

Freeze G.L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History // American Historical Review. 91. No. 1. Febr. 1986. P. 11–36.

(обратно)

111

В 1800 г. разночинцы определялись как «низшие придворные, гражданские и отставные военнослужащие и прочие, не приписанные к купеческому торговому сословию» (ПСЗ. Т. 26. № 19692. С. 473) – определение, подходящее к данному контексту. Впрочем, определение, кто такой разночинец, менялось со временем в зависимости от обстоятельств, места и целей законодательства. См.: Wirtschafter E.K. Structures of Society: Imperial Russia’s «People of Various Ranks». De Kalb, 1994.

(обратно)

112

ЦГИА СПб. Ф. 781. Оп. 2. Д. 680. Л. 1–2; Шапиро А.Л. «Записки о петербургской губернии» А.Н. Радищева // Исторический архив. Вып. 5. 1950. С. 256–257.

(обратно)

113

Лучшее исследование этого процесса на английском языке представляет собой работа: Russian Officialdom: The Bureaucratization of Russian Society from the Seventeenth to the Twentieth Century / Pintner W.M., Rowney D.K., eds. Chapel Hill, 1980. См. в особенности главы 7 (автор – Х. Беннетт) и 8 (автор – У.М. Пинтнер).

(обратно)

114

Васильчиков А.А. Семейство Разумовских / ред. П.И. Бартенев // Осьмнадцатый век. Исторический сб.: в 4 т. М., 1868–1869. Т. 2. С. 603; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 608.

(обратно)

115

Подробные отчеты о том, кого приглашали на придворные приёмы и куда ездила Екатерина на светские собрания, заносили в «Камер-фурьерский церемониальный, банкетный и походный журнал». В XIX в. Министерство императорского двора опубликовало камер-фурьерские журналы по годам екатерининского царствования. Я признателен Дж. Т. Алекcандеру, обратившему моё внимание на этот источник.

(обратно)

116

Parkinson R. The Fox of the North: The Life of Kutuzov, General of War and Peace. N.Y., 1976. P. 20.

(обратно)

117

Статья цитируется в работе: Афанасьев А.Н. Черты русских нравов XVIII столетия // Русский вестник. 1857. № 10. Авг. С. 263–264.

(обратно)

118

Краткий анализ участия дворян в этой деятельности см.: Munro G.E. The Role of the Veksel’ in Russian Capital Formation: A Preliminary Inquiry / Bartlett R.P., Cross A.P., Rasmussen K., eds. Russia and the World of the Eighteenth Century. Columbus, OH, 1988. P. 551–564.

(обратно)

119

Этимологию термина «чиновник» см.: Becker Ch. Raznochintsy: Word and Concept // American Slavic and East European Review. Vol. 18, No. 1. (Febr. 1959). P. 63–74. На новом уровне эта проблема освещена в работе Э.К. Виртшафтер (см. выше, примеч. 22).

(обратно)

120

Отличный краткий статистический обзор социального состава, квалификации и моделей карьеры петербургского чиновничества см.: Pintner W.A. The Social Characteristics of the Early Nineteenth-Century Russian Bureaucracy // Slavic Review. Vol. 29, No.3. (Sept. 1970). P. 429–443.

(обратно)

121

Becker Ch. Raznochintsy: Word and Concept. P. 66; Петров П.Н. История Санкт-Петербурга… C. 668; Рашин А.Г. Население России… С. 126–127.

(обратно)

122

Пушкарев И. Описание Санктпетербурга и уездных городов… С. 368; РГИА. Ф. 1329. Оп. 1. Д. 118. № 16. Л. 28 (этот документ содержит упоминание о служащих Сената, живших в подвале и на чердаке его здания).

(обратно)

123

Pintner W.A. The Social Characteristics… (см. особенно с. 442–443 и табл. 7 и 9).

(обратно)

124

Эта цифра представляет собой скорее приблизительную оценку, чем точный подсчёт. Привести точное число невозможно из-за сильных расхождений в источниках XVIII в. Шторх (Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 104) и Карл Герман (Герман К. Статистические исследования относительно Российской империи. СПб., 1819. С. 151) сходились в том, что около 1790 г. в гильдиях было зарегистрировано примерно 1700–1750 купцов. Добавив к этой цифре число мещан, занятых мелкой торговлей, получается почти 6500 человек. Однако цифры, приведённые в «Генеральной ведомости по провинциям о числе мужеска полу, душ по нынешней третей ревизии» от 1782 г. (РНБ. ОР. Ф. Эрмитажное собрание. № 244. Л. 7), говорят о наличии в городе 2156 лиц, приписанных к купечеству. Едва ли в быстро растущем городе могло снизиться число купцов. К тому же современники отмечали, что все эти цифры заметно уступали реальному числу торговцев в столице. Так, Шторх писал: «Гораздо большая часть торгующих жителей живут за границами этих объединений…» (P. 104). Кроме того, эти цифры касаются только взрослых мужчин, а вместе с женами и детьми оценка в 17 тыс. кажется правдоподобной. Цитированная выше работа Рашина приводит цифру 14 300 купцов от общего населения в 202 100 человек. Если согласиться, что население достигало 250 тыс., то купечество составит 17 600 человек. Эта более высокая цифра также совпадает с подсчётами, приведёнными у К. Германа (Статистические исследования… С. 151).

(обратно)

125

РГИА. Ф. 558. Оп. 2. Д. 206. Л. 125–126. Купцы, желавшие перейти в купеческие гильдии Петербурга, должны были представлять резюме, подкреплённые письмами, говорящими о том, что они были на хорошем счету в прежнем месте жительства (РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 301).

(обратно)

126

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 608–610. По мнению Джеймса Брогдена, побывавшего в Петербурге в 1787 г., английские купцы вели «образ жизни… далеко превосходящий обычный стиль жизни в Англии» (см.: Cracraft J. James Brogden in Russia, 1787–1788 // Slavonic and East European Review. Vol. 47, No.108. (Jan. 1969). P. 228).

(обратно)

127

Одной из задач законодательных ограничений была защита купцов от выхода за пределы своих возможностей. Тем не менее объявления о банкротствах и аукционах имущества часто появлялись в «Санктпетербургских ведомостях». См., например, выпуски за 17 сентября 1764 г. (№ 75) и за 14 февраля 1772 г. (№ 13).

(обратно)

128

РГАДА. Ф. 16. Д. 482. Л. 3–4.

(обратно)

129

Жизнь ремесленников подробнее рассмотрена ниже, в главе 7.

(обратно)

130

В этом проявлялось большое сходство с Берлином, где в 40-х гг. XVIII в. на военной службе состояла четверть населения. См.: Mumford L. The City in History: Its Origins, Its Transformations, and Its Prospects. N.Y., 1961. P. 362–363.

(обратно)

131

Корф предложил, чтобы каждый домовладелец платил долю от суммы, причитающейся с городской административной части. Размер выплаты зависел от числа людей, живших в каждом доме. На собранные средства предполагалось строить казармы или нанимать жилье для солдат (РГАДА. Ф. 16. Д. 473. Л. 112–117).

(обратно)

132

Многочисленные примеры таких случаев можно найти в архивных документах. См.: РГАДА. Ф. 16.

(обратно)

133

Wirtschafter E.K. From Serf to Russian Soldier. Princeton, 1990. P. 35–38.

(обратно)

134

Например, в мае 1764 г., при увольнении от службы из одного из гвардейских полков старому солдату было сказано самостоятельно искать себе средства к существованию. Тот попросил места в богадельне при церкви Воскресения Христова на том основании, что капитала не имеет, едва ходит, стар и болен, и его прошение удовлетворили (РГИА. Ф. 470. Оп. 6. Д. 28. Л. 6).

(обратно)

135

Среднее жалованье составляло примерно 1 руб. в неделю (РГАДА. Ф. 16. Д. 494. Л. 13–14; Ф. 17. Д. 78. Л. 15; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 122–123; Казанова Дж. Дж. Записки венецианца Казанова о пребывании его в России, 1765–1766 // Русская старина. 1874. № 9. С. 539). См. также рассмотрение этого вопроса в работах: Кочин Г.Е. Население Петербурга в 60–90-х годах XVIII века // ОИЛ. Т. 1. С. 305–306; Rosovsky H. The Serf Enterpreneur in Russia // Explorations in Enterprise / еd. by H.G.J. Aitken. Cambridge, MA, 1954. P. 341–370.

(обратно)

136

Примеры см.: РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 76. № 30. Л. 144–174 (инструкции, запрещающие нанимать на работу людей без паспорта); Д. 10. Л. 67, 101, 236; Материалы по истории крестьянской промышленности XVIII и первой половины XIX в. / ред. В.Н. Кашин. (Труды историко-археографического института. Т. 15). М.; Л., 1935. С. 28–40; Яцевич А.Г. Крепостные в Петербурге. Л., 1933. С. 12–13.

(обратно)

137

Lincoln W.B. The Russian State and its Cities: A Search for Effective Municipal Government, 1786–1842 // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 17. No. 4. Dec. 1969. P. 531–541; N.A. Miliutin and the St. Petersburg Municipal Act of 1846: A Study in Reform under Nicholas I // Slavic Review. 1974. Vol. 33, No. 1. P. 55–68.

(обратно)

138

Павленко Н.И. Одворянивание русской буржуазии в XVIII в. // История СССР. 1961. Вып. 6, № 2. С. 71–87. В этой работе рассматриваются старания богатых купцов и фабрикантов получить дворянство. Процедура была длительной и сложной и не всегда заканчивалась удачно. Автор приходит к заключению, что эти люди стремились стать дворянами как из экономических соображений (чтобы покупать землю, владеть крестьянами), так и из правовых (свобода от телесных наказаний, от постоя, от налогов и т. д.). Примечательно, что простолюдины, возведённые в дворянство, нередко щеголяли своим богатством и положением перед не столь богатыми, но настоящими дворянами.

(обратно)

139

Storch H.F.,von. The Picture of Petersburg. P. 588–590. Об африканцах см. вторую главу книги: Blakely A. Russia and the Negro: Blacks in Russian History and Thought. Washington, DC, 1986.

(обратно)

140

Примеры того, как часто люди меняли адреса, см.: РГДА. Ф. 8. Д. 128. Л. 2–3; Д.160; РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 104. № 6. Л. 19–22; Санкт-Петербургские ведомости. 1772. 14 февр. № 13; 1784. 23 февр. № 16.

(обратно)

141

Parkinson J. A Tour of Russia, Siberia, and the Crimea, 1792–1794. L., 1971. P. 93. Последняя цифра наверняка представляет собой вопиющее преувеличение, так как она выходит далеко за рамки данных, собранных церковью британской фактории в Петербурге. Э. Кросс считает цифру в 1500 человек «верхним пределом численности британской общины в России в последние годы екатерининского царствования», причём если в столице жило большинство англичан, находившихся в России, то никак не все они. См.: Cross A. By the Banks of the Neva: Chapters from the Lives and Careers of the British in Eighteenth-Century Russia. Cambridge, 1997. P. 16.

(обратно)

142

РГАДА. Ф. 16. Д. 473. Л. 59; Санкт-Петербургские ведомости. 1784. 23 февр. №.16. С. 138. См. также: Cracraft J. James Brogden in Russia… P. 226–228; Georgel J.-F. Voyage à Pétersbourg // Mémoires. Vol. 6. P., 1818. P. 178–181 и др. источники.

(обратно)

143

Cross A. By the Banks of the Neva: Chapters from the Lives and Careers of the British in Eighteenth-Century Russia. Cambridge, 1997. P. 36–39.

(обратно)

144

Cracraft J. James Brogden in Russia… P. 232.

(обратно)

145

Больше об Английском клубе см. в его официальной истории: Столетие С.-Петербургского английского собрания (1770–1870). СПб., 1870; Cross A. By the Banks of the Neva. P. 28–29. Johnson R.E. Peasant and Proletarian: the Working Class of Moscow in the Late Nineteenth Century. New Brunswick, 1979.

(обратно)

146

См. также главу 7.

(обратно)

147

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 476–477.

(обратно)

148

См., например: Johnson R.E. Peasant and Proletarian: the Working Class of Moscow in the Late Nineteenth Century. New Brunswick, 1979.

(обратно)

149

Cм. примеч. 49 к настоящей главе.

(обратно)

150

Столпянский П.Н. Вверх по Неве от Санкт-Питер-Бурха до Шлюшина. Путеводитель: в 2 т. Т. 1. Пг., 1922. С. 7; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 476–477. Шторх отмечает, что несколько русских людей добились такого же успеха, как Яковлев, но не приводит подробностей.

(обратно)

151

РГИА. Ф. 558. Оп. 2. Д. 206. Л. 125–126.

(обратно)

152

Жалобы купцов содержатся в статьях 26 и 27 наказа делегатам Уложенной комиссии от Санкт-Петербурга: Сб. ИРИО. Т. 107. СПб., 1900. С. 222–223; см. также Rosovsky H. The Serf Enterpreneur… P. 351.

(обратно)

153

РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 10. Л. 67, 101; Гарновский М. Записки // Русская старина. 1876. № 15. С. 237–238; Памятные записки А.В. Храповицкого, статс-секретаря императрицы Екатерины второй / примеч. Г.И. Геннади. М., 1862. С. 35–36, 41; Яцевич А.Г. Крепостные в Петербурге… С. 19–20. По утверждению советского историка А.В. Сафоновой, эксплуатируемых рабочих столицы приходилось держать в повиновении силами полиции, они боролись против эксплуататоров бок о бок со своими собратьями-крестьянами и защищали революционных крестьян, разыскиваемых полицией. Фактическая аргументация этого автора в лучшем случае отрывочна. См.: Сафонова А.В. Положение трудящихся Петербурга и их классовая борьба в 60–70-е годы XVIII века // Учёные зап. Вологодского гос. пед. ин-та. 1954. Вып. 14. С. 3–46. Напротив, В.В. Мавродин доказывает, что в городах, в отличие от сельской местности, не происходило никаких восстаний (Мавродин В.В. Классовая борьба и общественно-политическая мысль в России в XVIII в. (1725–1773 гг.). Курс лекций. Л., 1964).

(обратно)

154

Насколько можно определить по недостаточным данным источников, уровень смертности в Санкт-Петербурге был ниже, чем в большинстве городов Западной Европы. В объяснение можно привести две гипотезы. Во-первых, здесь был более суровый климат, уменьшающий вероятность распространения бактериальных инфекций или микробов, переносимых насекомыми и грызунами. Во-вторых, хотя санитарные условия российской столицы не отвечали идеалу XVIII в., они были гораздо лучше, чем условия во многих других городах, не исключая Париж и Лондон. Тот факт, что столица России была новым городом, способствовал её превосходству в этом смысле, как и то, что земля здесь использовалась куда менее интенсивно, чем в других местах.

(обратно)

155

В каменных (или кирпичных) домах в среднем имелось по двадцать с лишним комнат, а в деревянных – по три-четыре. Примерные подсчеты 1778 г. показали, что по всему городу люди ютились в среднем по семь человек в комнате. См.: Министерство внутренних дел. Статистические сведения. С. 81–82; РНБ. ОР. Шифр «Эрмитажное собрание». № 286.

(обратно)

156

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 477–478.

(обратно)

157

Сб. ИРИО. 1880. Т. 27. С. 469. Первые восемь параграфов городской инструкции депутатам Уложенной комиссии 1767 г. (всего было 35 параграфов) касались улучшения санитарных условий в городе (Сб. ИРИО. 1900. Т. 107. С. 213–216).

(обратно)

158

Parkinson J. A Tour of Russia… P. 38–39, 55.

(обратно)

159

Georgel J.-F. Voyage à Pétersbourg. P. 242.

(обратно)

160

Storch H.F., von. Historisch-statistische Gemälde des Russischen Reichs am Ende des XVIII Jahrhunderts. 9 vols. Riga and Leipzig, 1797–1803. P. 1. P. 399. 26 апреля 1786 г. Екатерина приказала князю Потёмкину перевести госпиталь из его здания на Выборгской стороне за город, в Стрельну, где И.И. Бецкой приготовил для него каменный дворец. В качестве причин для переезда были названы неудобство расположения госпиталя выше по течению, чем весь город, и его переполненные помещения. См.: Из бумаг Императрицы Екатерины II, хранящихся в архиве Министерства иностранных дел // Сб. ИРИО. 1880. Т. 27. С. 368. Из описания Шторха явствует, что в начале 1790-х гг. переезд не состоялся, как и по сей день.

(обратно)

161

Storch H.F. von. Historisch-statistische Gemälde…. P. 1. P. 400.

(обратно)

162

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 233.

(обратно)

163

Там же. С. 423.

(обратно)

164

Гуро. История Императорских воспитательных домов / ред. В.Н. Баснин // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1860. Кн. 2. С. 97–98; в РГИА (Ф. 758) хранится погодный журнал Воспитательного дома. Деятельность Бецкого в этой сфере рассмотрена в работе: Ransel D. Ivan Betskoi and the Institutionalization of the Enlightenment in Russia // Canadian-American Slavic Studies. 1980. Vol. 14, No. 3. P. 327–328. Госпиталь и Воспитательный дом Бецкого были не менее успешны, чем лондонский Госпиталь для найдёнышей, в котором умирал такой же процент детей (George M.D. London Life in the Eighteenth Century. N. Y., 1964. P. 44–45).

(обратно)

165

Storch H.F., von. Historisch-statistische Gemälde… P. 1. P. 390–391, 394.

(обратно)

166

Нечаев А. Очерки по истории Обуховской больницы. Л., 1952. С. 7–10, 234; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 297–304. Укажем в порядке сравнения, что в Лондонской городской больнице умирало меньше 10 % больных.

(обратно)

167

Storch H.F., von. Op. cit. P. 392–393. Historisch-statistische Gemälde…

(обратно)

168

Munro G.E. The Quest for the Historical Prostitute: Some Barriers to Research in Soviet Archives // Research in Action. Vol. 3, No. 1. Fall-Winter 1977–1978. P. 10–17.

(обратно)

169

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 297–304.

(обратно)

170

Storch H.F., von. P. 418. Historisch-statistische Gemälde…

(обратно)

171

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 230.

(обратно)

172

Судя по всем сообщениям, петербургская зрительская аудитория гораздо больше ценила театр, чем москвичи, что свидетельствует о большей открытости новой столицы новым и «иноземным» формам развлечений. Сравнение между театрами обоих городов см.: Burgess M. Russian Public Theater Audiences of the 18th and Early 19th Centuries // Slavonic and East European Review. 1958. Vol. 37, No. 88. P. 160–183.

(обратно)

173

Ibid. P. 160.

(обратно)

174

Cracraft J. James Brogden in Russia… P. 228–229 (см. особенно примеч. 27 и 28 к с. 229). Список постановок, представленных на петербургской сцене в правление Екатерины, см.: Mooser R.A. Opéras, intermezzos, ballets, oratorios joués en Russie durant le XVIIIe siècle. Geneva, 1955.

(обратно)

175

Боголюбов В.А. Н.И. Новиков и его время. М., 1916; Jones W.G. Nikolay Novikov, Enlightener of Russia. Cambridge, 1984; Пыпин А.Н. Русское масонство. XVIII и первая четверть XIX века / ред. и примеч. Г.В. Вернадского. Пг., 1916; Вернадский Г.В. Русское масонство в царствование Екатерины II. Пг., 1917. Пыпин насчитал в Петербурге в екатерининское царствование 35 масонских лож, а в Москве – всего 24.

(обратно)

176

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 422–425, 626–638; Столетие С.-Петербургского английского собрания… С. 1–2; Предтеченский А.В. Общественная и политическая жизнь Петербурга 60–90-х годов XVIII в. // ОИЛ. Т. 1. С. 396.

(обратно)

177

Келлер Е.И. Праздничная культура Петербурга: очерки истории. СПб., 2001. С. 105.

(обратно)

178

Свиньин П.П. Достопамятности Санктпетербурга и его окрестностей: 5 т. в 2 кн. СПб., 1816–1828. Т. 4. С. 174.

(обратно)

179

Типичные события такого характера описаны в документах: РГАДА. Ф. 14. Д. 222; РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 54. № 78. Л. 122; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 650–656; Parkinson J. A Tour of Russia… P. 91–92. Ледяные горы достигали высоты в 35 футов. Паркинсон нашел спуск по ним «устрашающим». См. также: Некрылова А.Ф. Русские народные городские праздники, увеселения и зрелища. Конец XVIII – начало XIX века. Л., 1988.

(обратно)

180

Об использовании процессий в таких целях см.: Darnton R. A Bourgeois Puts His World in Order: The City as a Text // Id. The Great Cat Massacre and Other Episodes in French Cultural History. N.Y., 1984. P. 107–143. Те же явления в России рассмотрены в работе: Wortman R.S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Vol. I. From Peter the Great to the Death of Nicholas I. Princeton, 1995.

(обратно)

181

Примеры см. в издании: Министерство императорского двора. Камер-фурьерский церемониальный журнал. Ежегодные выпуски за 1762–1796 гг. СПб., 1853–1896. 1763 год. С. 13–146, 177–179, 213–214; 1764 год. С. 1–2, 6–7, 119–120, 160, 174–181; 1765 год. С. 14–15, 123–125; 1766 год. С. 86–87, 109–111, 195–196; 1767 год. С. 30.

(обратно)

182

Там же. 1766 год. С. 109–111.

(обратно)

183

РГИА. Ф. 470. Оп. 124/558. Д. 4.

(обратно)

184

Parkinson J. A Tour of Russia… P. 41.

(обратно)

185

Ibid.

(обратно)

186

Законы, регулирующие работу таверн и кабаков, см.: ПСЗ. Т. 16. № 11713. С. 115; № 16917. С. 183–188; см. также: Богданов А.П. Историческое, географическое и топографическое описание Санктпетербурга… СПб., 1799. С. 150–151; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 577–578, 580–581; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 176–181; Столпянский Н. Старый Петербург: Адмиралтейский остров, Сад трудящихся. Историко-художественный очерк. М., 1923. С. 139–140; Georgel J.-F. Voyage à Pétersbourg. P. 178–181.

(обратно)

187

Madariaga I., de. The Foundation of the Russian Educational System by Catherine II // Slavonic and East European Review. 1979. Vol. 57, No. 3. P. 369–395.

(обратно)

188

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 310, 398; Воронов А. Историко-статистическое обозрение учебных заведений Санктпетербургского учебного округа с 1715 по 1828 г. включительно. СПб., 1849. С. 10–11, 32–33, 77–79; Бернадский В.Н., Любименко И.И. и др. Культурная жизнь Петербурга в 60–90-х годах XVIII в. // ОИЛ. Т. 1. С. 416–418. О значении этих учебных заведений для России в целом см. ниже, в главе 9.

(обратно)

189

Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. Т. 2, ч. 2. Париж, 1931. С. 758–764. Эта часть «Очерков» П.Н. Милюкова в английском переводе издана в кн.: Catherine the Great: A Profile / Ed. by Mark Raeff; Transl. by N.K. Sloan. N. Y., 1972. P. 93–112.

(обратно)

190

Сочинения и переводы, к пользе и увеселению служащие. СПб., 1762. Авг. С. 140–164; Сент. С. 251–268; Дек. С. 564–565.

(обратно)

191

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 405–406; РГИА. Ф 467. Оп. 4. Д. 10. Л. 10–20; Воронов А. Историко-статистическое обозрение… С. 6–7; Бернадский В.Н., Любименко И.И. и др. Культурная жизнь Петербурга… С. 415.

(обратно)

192

РГАДА. Ф. 14. Д. 218. Л. 11–16; Ф. 17. д. 78; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 301, 330–332, 404–405. Горный институт существует до сих пор, медико-хирургическая школа разрослась в огромный комплекс, а драматическая школа стала предшественницей Консерватории и Мариинского театра оперы и балета.

(обратно)

193

Полное название этой академии: Российская императорская академия для развития и сохранения русского языка.

(обратно)

194

РГАДА. Ф. 17. Д. 257.

(обратно)

195

Ефименко Т.П. К истории городского землеустройства времен Екатерины II // ЖМНП. 1914. № 12. С. 286–287. См. также главу 8 (разделы 8.7–8.9).

(обратно)

196

Городовое положение [Жалованная грамота городам] // Законодательство Екатерины II. Т. 2. М., 2001. С. 77; Catherine the Great’s Charters of 1785 to the Nobility and the Towns / Trans. and ed. by D. Griffiths and G. Munro. Backersfield, CA, 1991. P. 22.

(обратно)

197

Hittle J. M. The Service City: State and Townsmen in Russia, 1600–1800. Cambridge, MA, 1979. P. 190–195.

(обратно)

198

Кизеветтер А.А. Посадская община в России XVIII ст. М., 1903. Слово «посад» означает «селение» или «пригород», но исторически относилось к общине торговцев, ремесленников, купцов и других людей, не занятых напрямую на гражданской или военной государственной службе, которые жили вблизи – но всегда за пределами – кремля.

(обратно)

199

Там же. С. 90–93; Raeff M. The Well-Ordered Police State and the Development of Modernity in Seventeenthand EighteenthCentury Europe: An Attempt at a Comparative Approach // American Historical Review. Vol. 80, No. 5. Dec. 1975. P. 1234; см. также: Raeff M. The Well-Ordered Police State: Social and Industrial Change Through Law in Germanies and Russia, 1600–1800. New Haven, 1983; Konvitz J.W. Cities and the Sea: Port City Planning in Early Modern Europe. Baltimore, 1978. P. 152–156.

(обратно)

200

Эти доклады хранятся в РГАДА (Ф. 16).

(обратно)

201

Из бумаг императрицы Екатерины II, хранящихся в государственном архиве Министерства иностранных дел // Сб. ИРИО. 1880. Вып. 27. С. 347–348, 368; Башуцкий А.П. Панорама Санктпетербурга: в 2 т. Т. 2. СПб., 1834. С. 135.

(обратно)

202

РГАДА. Ф. 16. Д. 504. Л. 30.

(обратно)

203

Там же. Д. 529. Л. 1.

(обратно)

204

Там же. Л. 2–18. На плане города 1793 г. показан канал, но мельниц нет.

(обратно)

205

Екатерина II – Н.И. Панину. 24 мая 1771 г. // Сб. ИРИО. 1874. Т. 13. С. 100.

(обратно)

206

Собственноручные письма Императрицы Екатерины к графу Ивану Григорьевичу Чернышеву // Русский архив. 1871. № 9. Сент. С. 1345.

(обратно)

207

Приведём один пример из многих, содержащихся в архивных источниках: весной 1775 г. Сенат приказал полиции отремонтировать и содержать в должном порядке петербургские мосты, на что выделил 10 тыс. руб. При этом Сенат отклонил полицейское ходатайство о перестройке в камне Харламова моста, в то время представлявшего собой один деревянный пролет. Но полиция не смогла сама привести этот мост в порядок и на следующий год доложила Сенату, что использовать его опасно, а ремонтировать уже не стоит. Такое неподчинение со стороны полиции вызвало сенатский запрос о том, почему мост пришел в негодность, в то время как долгом полиции было этого не допустить. Одновременно Сенат решил остановить дальнейшую выплату сумм, выделенных на починку моста, так что полиции предстояло изыскать добавочные фонды в своем собственном бюджете (РГАДА. Ф. 16. Д. 503. Л. 1–2). Чтобы продемонстрировать нежелание подчиняться Сенату, полиция позволила мосту обрушиться. К 1777 г. он полностью вышел из строя, так что пришлось замостить тропинку для пешеходов вдоль берега канала до следующего моста (РГАДА. Ф. 248. Д. 5570. Л. 205–206).

(обратно)

208

Примеры подведомственных Мануфактур-коллегии сфер жизни Петербурга см.: Полянский Ф.Я. Городское ремесло и мануфактура в России XVIII в. М., 1960. С. 196–198; Материалы по истории крестьянской промышленности XVIII и первой половины XIX в. // Труды историко-археографического ин-та / ред. В.Н. Кашин. М.; Л., 1935. С. 17–21, 28–40.

(обратно)

209

РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 10. Л. 10.

(обратно)

210

Типичные запросы губернской администрации к магистрату касались цен на товары, продающиеся в Петербурге. Представлявшиеся в ответ реестры цен хранятся в РГИА СПб (Ф. 221. Оп. 2. Д. 18).

(обратно)

211

РГАДА. Ф. 248. Д. 5693. Л. 567–568.

(обратно)

212

РГИА. Ф. 7956. Оп. 44. Д. 13; ПСЗ. Т. 16. № 11723. В 1762 г. этот орган носил название «Комиссии о строении в Санкт-Петербурге и Москве». В 1764 г. её переименовали в «Комиссию о каменном строении Санкт-Петербурга и Москвы» (Санкт-Петербургские ведомости. 1764 г. 28 сент. С. 1). Об этой Комиссии подробно рассказывается ниже, в главе 4.

(обратно)

213

Обзор этой деятельности см.: Munro G.E. Russia’s NonRussian Capital: Petersburg and the Planning Commission // Eighteenth-Century Life. Vol. 2, No. 3. March 1976. P. 49–53.

(обратно)

214

Blumenfeld H. Russian City Planning of the Eighteenth and the Early Nineteenth Centuries // Journal of the American Society of Architectural Historians. Vol. 4, № 1. (Jan. 1944). P. 27.

(обратно)

215

ПСЗ. Т. 6. № 3520. 13 февраля 1720 г.; Т. 11. № 8734. 21 мая 1743 г.; Дитятин И.И. Устройство и управление городов России: в 2 т. Т. 1. СПб., 1875. С. 343; Клокман Ю.Р. Социально-экономическая история русского города: Вторая половина XVIII века. М., 1967. С. 56; Hittle J.M. The Service City: State and Townsmen in Russia, 1700–1800. Cambridge, MA, 1979. P. 133–134.

(обратно)

216

Губернская реформа 1775 г. несколько изменила состав магистратов. С этих пор существовало два бургомистра и четыре советника (ратмана) вместо четырех бургомистров и двух советников (ПСЗ. Т. 20. № 14392. 7 ноября 1775 г. С. 259; Дитятин И.И. Столетие С.-Петербургского городского общества, 1785–1885. СПб., 1885. С. 24).

(обратно)

217

По мнению А.А. Кизеветтера, Главный магистрат в Санкт-Петербурге принимал большинство важных, генеральных решений, и даже многие из повседневных, за магистраты мелких городов. См.: Hittle J.M. The Service City. P. 133. В работе: LeDonne J.P. Ruling Russia: Politics and Administration in the Age of Absolutism, 1762–1796. Princeton, 1984. P. 51, ошибочно указано, что Главный магистрат помещался в Москве, с «отделением» в Петербурге.

(обратно)

218

Hittle J.M. The Service City. P. 208. Однако Главный магистрат всё-таки продолжал исполнять свои административные и судебные функции внутри Петербурга.

(обратно)

219

При этом магистрат не располагал полномочиями самостоятельно инициировать гражданские или уголовные дела. См.: ПСЗ. Т. 20. № 14392. Гл. 20. Ст. 283.

(обратно)

220

Например, инструкция 1777 г. запрещала крестьянам торговать в городе и в радиусе пяти верст от него (ПСЗ. Т. 20. № 14595. 9 марта 1777 г. С. 506; Павленко Н.И. О некоторых сторонах первоначального накопления в России (по материалам XVII–XVIII вв.) // Исторические записки. 1955. Т. 54. С. 386).

(обратно)

221

ПСЗ. Т. 22. № 15932. 21 февраля 1784 г. С. 26–27.

(обратно)

222

РГАДА. Ф. 10. Оп. 3. Д. 201; ЦГИА СПб. Ф. 221. Оп. 2. Д. 18. Л. 1–18.

(обратно)

223

Raeff M. The Well-Ordered Police State // American Historical Review. Vol. 80, No. 5. Dec. 1975. P. 1221–1243. Примерно к такому же утверждению приходит и Дж. ЛеДонн: LeDonne J.P. Ruling Russia. Р. 115 и след.

(обратно)

224

К обязанностям полиции Пётр относил следующие: следить, чтобы все граждане строили дома «по архитектуре регулярно»; обеспечивать укрепление набережных; заботиться о чистоте улиц; контролировать людей, приносящих товары на рынок, владельцев питейных заведений и места их деятельности; следить, чтобы не торговали несвежими продуктами; предотвращать драки, ссоры и беспорядки; инспектировать печи и печные трубы; надзирать за подозрительными домами, где играют в азартные игры; ловить праздношатающихся; проверять документы у всех вновь прибывающих; учреждать полицейские посты («рогатошный караул»); наблюдать за исполнением постойной повинности и др. См.: Богданов А.П. Историческое, географическое и топографическое описание Санкт-Петербурга. СПб., 1779. С. 478–479; ПСЗ. Т. 5. № 3203. 25 мая 1718 г. С. 569–571.

(обратно)

225

Краткий обзор изменений в организационной структуре полиции содержится в работе: Высоцкий И.П. С.-Петербургская столичная полиция и градоначальство. Краткий исторический очерк. СПб., 1903. О полицейской реформе при Петре III см.: Raeff M. The Domestic Policies of Peter III and his Overthrow // American Historical Review. Vol. 75, Nо. 5. June 1970. P. 1305–1307; Leonard C.S. A Study of the Reign of Peter III of Russia. Unpublished Ph. D. dissertation. Indiana University, 1976. P. 172–173.

(обратно)

226

Дитятин И.И. Устройство и управление городов России… Т. 1. С. 354–370.

(обратно)

227

Высоцкий И.П. С.-Петербургская столичная полиция… С. 51; РГАДА. Ф. 16. Д. 473.

(обратно)

228

Raeff M. The Domestic Policies… P. 1305; ПСЗ. Т. 16. № 11871. 4 июля 1763 г. С. 308; Высоцкий И.П. С.-Петербургская столичная полиция… С. 28. Этот отдел (розыскная экспедиция) существовал до 1782 г., когда его функции были переданы в палату уголовных дел.

(обратно)

229

Корф вычислял «справедливую долю» с каждого домовладельца путем обмера земель и зданий, по которому устанавливалась пропорциональная часть обложения каждого дома. Этот план, кстати, предоставил удобный способ зарегистрировать всех, кто проживал в городе, и выявить всех незарегистрированных (РГАДА. Ф. 16. Д. 473. Л. 112–117).

(обратно)

230

Полный список лиц, пожелавших платить дополнительный налог, а не выставлять людей, содержится в РГАДА (Ф. 16. Д. 473. Л. 120–137).

(обратно)

231

Высоцкий И.П. С.-Петербургская столичная полиция… С. 49–51.

(обратно)

232

РГАДА. Ф. 248. Д. 5570. Л. 450.

(обратно)

233

Там же. Д. 5693. Л. 141–157 (документы с просьбами полиции и ответами из Сената).

(обратно)

234

РГАДА. Ф. 16. Д. 477; РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 52–62, passim.

(обратно)

235

РГАДА. Ф. 248. Д. 5570. Л. 395–396.

(обратно)

236

ПСЗ. Т. 21. № 15379. 8 апреля 1782 г. С. 461–488. Новая структура, созданная реформой, кратко описана в исследовании: LeDonne J.P. The Provincial and Local Police Under Catherine the Great, 1775–1796 // Canadian Slavic Studies. Vol. 4, No. 3. Fall 1970. P. 513–528, на котором я отчасти строю свое последующее описание. В 1781 г. в результате небольшой реформы административного устройства полиции была упразднена канцелярия, учреждения которой напрямую подчинялись начальнику полиции. Он, в свою очередь, отвечал перед губернским правлением (РГАДА. Ф. 248. Д. 5693. Л. 99–99 об.).

(обратно)

237

Деление на части, или районы, выглядело следующим образом: 1. Первая Адмиралтейская часть (территория от Невы до Мойки); 2. Вторая Адмиралтейская часть (от Мойки до Екатерининского канала); 3. Третья Адмиралтейская часть (от Екатерининского канала до Фонтанки); 4. Санкт-Петербургская сторона; 5. Выборгская сторона; 6. Васильевский остров; 7. Московская часть; 8. Рождественская часть. 9. Литейная часть. 10. Каретная часть. См. карты 2 и 3. Отметим, что в каждой части насчитывалось по 200–700 домов, а не дворов, как ошибочно указывает Дж. ЛеДонн (LeDonne J.P. The Provincial and Local Police… Р. 517).

(обратно)

238

Луппов С.П. Городское управление и городское хозяйство Петербурга в 60–90-х годах XVIII в. // ОИЛ. Т. 1. С. 364; LeDonne J.P. The Provincial and Local Police… P. 517–518.

(обратно)

239

LeDonne J.P. The Provincial and Local Police… P. 519–520.

(обратно)

240

Эта цифра составляет примерно четверть домов в городе. Остальные или платили налог вместо службы, или освобождались от неё по той или иной причине. Почти десятая часть строений принадлежала государству.

(обратно)

241

Указ об этом хранится в РГАДА (Ф. 248. Д. 5693. Л. 287–290).

(обратно)

242

Высоцкий И.П. С.-Петербургская столичная полиция… С. 67–68.

(обратно)

243

ПСЗ. Т. 20. № 14392. 7 ноября 1775 г. Ст. 38–39; Андреевский И.Е. О первых шагах деятельности С.-Петербургского приказа общественного призрения // Русская старина. 1889. Вып. 63. С. 449, 453–455; Лаппо-Данилевский А.С. Очерк внутренней политики императрицы Екатерины II. СПб., 1898. С. 14.

(обратно)

244

Изначально (до 1785 г.) участвовать в выборах городского головы могли только домовладельцы: Санкт-Петербургские ведомости. 27 февраля 1767 г. Приложение; Там же. 11 июня 1780 г. С. 75; Божерянов И.Н. Невский проспект. Культурно-исторический очерк духовной жизни Санкт-Петербурга: в 5 т. Т. 2. СПб., 1902. С. 218–219.

(обратно)

245

LeDonne J.P. Ruling Russia… Р. 157n.

(обратно)

246

Ibid. P. 152–153.

(обратно)

247

ПСЗ. Т. 20. № 14392. Гл. 26; Законодательство периода расцвета абсолютизма // Российское законодательство X–XX вв. Т. 5 / ред. Е.И. Индова. М., 1987. С. 316–317; LeDonne J.P. Ruling Russia… Р. 161.

(обратно)

248

Об этих выплатах косвенно упоминается в ПСЗ (Т. 20. № 14392. Гл. 20. Ст. 286, 289).

(обратно)

249

Например, купец и фабрикант Савва Яковлев возглавлял компанию по сбору налогов по контракту на 1758–1765 гг. Кроме него и двоих его сыновей в компанию Яковлева входило около дюжины участников, по большей части тоже купцов (Петров П.Н. История Санктпетербурга от основания города до введения в действие выборного городского управления по учреждениям о губерниях: 1703–1982. СПб., 1885. С. 600).

(обратно)

250

Сведения о пожалованиях из казны содержатся в документах РГАДА: Ф. 16. Д. 482. Л. 1–5; Ф. 16. Д. 516. Л. 2; Ф. 248. Д. 5570. Л. 86, 403. Бывало, что финансовый вопрос как будто не имел значения для строительного проекта. Переписка между Комиссией о каменном строении и конторой по возведению каменных набережных на Неве за 1765 г. не содержит никаких отчётов о получении или расходовании денег на работы (РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 10).

(обратно)

251

Кафенгауз Б.Б. Города и городская реформа 1785 г. // Очерки истории СССР. Т. 9. Период феодализма: Россия во второй половине XVIII в. / ред. Н.М. Дружинин, А.Л. Сидоров, А.М. Панкратова и др. М., 1958. С. 157.

(обратно)

252

Очевидно, что многие из числа всех трёх групп никаких налогов не платили. Из купцов не платили налоги 43 богатых иностранца. Из ремесленников налоги платили меньше семисот человек, а свыше полутора тысяч были освобождены от уплаты. К тому же множество не приписанных к сословиям людей тоже ничего не платили; о них речь пойдет подробнее в главе 7. См.: РГИА. Ф. 558. Оп. 2. Д. 203. Л. 2–4.

(обратно)

253

ПСЗ. Т. 19. № 14056. 30 октября 1773 г. С. 851–852.

(обратно)

254

Примеры таких финансовых соглашений можно найти в РГАДА (Ф. 248. Д. 5570. Л. 403; РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 62. № 28. Л. 35).

(обратно)

255

Cб. ИРИО. 1880. Т. 27. С. 347–348. Эта идея исходила от самой Екатерины, но прежде чем осуществить этот план, она дождалась одобрения Потемкина. См.: РНБ. ОР. Ф. О.IV.82. Л. 17–19.

(обратно)

256

ПСЗ. Т. 22. № 15933. 21 февраля 1784 г. С. 37–38.

(обратно)

257

Там же. № 16188. 21 апреля 1785 г. С. 359–384. Жалованная грамота и её источники обстоятельно исследованы в работах: Кизеветтер А.А. Городовое положение Екатерины II. М., 1909; Кафенгауз Б.Б. Города и городская реформа 1785 г. С. 151–165; Hittle J.M. The Service City. P. 216–234. Различные наброски Жалованной грамоты городам имеются среди личных бумаг Екатерины в РГАДА, Ф. 10.

(обратно)

258

Munro G.E. The Charter to the Towns Reconsidered: The St. Petersburg Connection // Canadian-American Slavic Studies. Vol. 23, No. 1. Spring 1989. P. 17–35.

(обратно)

259

Полный английский перевод Жалованной грамоты городам опубликован в составе издания: Catherine the Great’s Charters… P. 24–59.

(обратно)

260

ПСЗ. Т. 22. № 16188. 21 апреля 1785 г. С. 362.

(обратно)

261

Совестные суды рассматривали как уголовные, так и гражданские дела. См. ниже, в гл. 4, а также: Ключевский В.О. Сочинения: в 8 т. М., 1956–1959. Т. 5. С. 118. Словесные суды занимались наказанием за проступки. Сиротский суд оберегал права и благополучие сирот и вдов мещанского сословия.

(обратно)

262

Эти шесть групп, или сословий, были следующие: 1) «настоящие городовые обыватели», т. е. те, кто имел в городе недвижимое имущество; 2) приписанные к купеческим гильдиям; 3) рабочие и ремесленники, приписанные к цехам; 4) иногородние и иностранные купцы; 5) почетные граждане; 6) посадские люди.

(обратно)

263

В гильдии входили не только купцы; ремесленники также могли к ним приписываться, как и всякий, кто был готов объявить свой капитал и платить с него налоги (1 процент от заявленной суммы). Все исследователи Жалованной грамоты городам полагают, что большинство членов гильдий были купцами и что поэтому представители гильдий выражали точку зрения купечества.

(обратно)

264

По Городовому положению, там было только десять настоящих городовых обывателей, десять посадских людей, трое петербургских купцов и не более семерых почётных граждан. Остальные шестьдесят с лишком депутатов были из ремесленников и иностранных купцов. На выборах в Думу в 1786 г. иностранные и иногородние купцы вместе избрали только семь депутатов. См.: Munro G.E. The Charter to the Towns Reconsidered… P. 28.

(обратно)

265

Hartley J.M. The Implementaion of the Laws Relating to Local Administration, 1775–1796: With Special Reference to the Gubernia of St.-Petersburg / Unpublished Ph. D. dissertation, University of London, 1980. P. 215–217.

(обратно)

266

Экземпляр одного из самых первых журналов регистрации недвижимости хранится в РНБ (ОР. О.IV.56).

(обратно)

267

О каждом человеке надлежало указывать следующие данные: 1) жена; 2) количество, возраст и пол детей; 3) адреса недвижимого имущества в городе и пути его приобретения; 4) живёт ли человек в границах города; 5) род занятий; 6) точный характер всех занятий в настоящем и в прошлом, в Петербурге и за его пределами.

(обратно)

268

Кафенгауз Б.Б. Города и городская реформа 1785 г. С. 157. Дитятин ошибочно утверждает, что книга была составлена, но только за 1785–1788 гг. (Дитятин И.И. Столетие С.-Петербургского городского общества… С. 199–200).

(обратно)

269

Munro G.E. Compiling and Maintaining St.-Petersburg’s Book of City Inhabitants: The «Real» City Inhabitants // St.-Petersburg, 1703–1825 / Ed. by A. Cross. N.Y., 2003. P. 83–84, 96–97.

(обратно)

270

ЦГИА СПб. Ф. 781. Оп. 2. Д. 680. Л. 1–2.

(обратно)

271

ПСЗ. Т. 22. № 16188. 21 апреля 1785 г. Ст. 123 со 117 подпунктами. С. 369–379. Главным источником для этого раздела Жалованной грамоты городам послужил шведский статут для Эстонии и Финляндии, изданный в 1669 г. Постатейное сравнение этих документов см.: Кизеветтер А.А. Городовое положение… Гл. 5. Английский перевод см. в соответствующих разделах издания: Catherine the Great’s Charters… P. 39–53.

(обратно)

272

Старая посадская община, судя по всему, прекратила функционировать после 1785 г., хотя её никто не отменял. Однако термины «посад» и «посадские люди» продолжали использоваться (Hittle J.M. The Service City. P. 234–236). Впрочем, содержание этих терминов в этот период подвергалось изменению; подтекст термина «посадские люди» уловил И.Г. Георги, передавший его по-французски словом «menant» – этим словом в Средние века называли грубияна, деревенщину, словом, мужлана и простолюдина. В нём был заложен негативный смысл, несомненно, связанный с недавним переселением в город посадских людей с их деревенскими привычками. См.: Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного. СПб., 1794. С. 177.

(обратно)

273

Этот указ, не включенный в ПСЗ, был датирован 23 октября 1790 г. (Лаппо-Данилевский А.С. Очерк внутренней политики… С. 23).

(обратно)

274

В Жалованной грамоте городам не упоминались также ни солдаты, ни матросы, составлявшие в тот период примерно пятую часть населения Петербурга.

(обратно)

275

ПСЗ. Т. 22. № 16188. 21 апреля 1785 г. Ст. 18–21, 23–27. С. 360–361.

(обратно)

276

Луппов С.П. Городское управление… С. 367. См. также следующую главу.

(обратно)

277

ПСЗ. Т. 23. № 17043. 4 мая 1792 г. С. 330.

(обратно)

278

Примеры упорного несогласия полиции на сотрудничество с Думой см.: РГАДА. Ф. 248. Д. 5693. Л. 567–568; Дитятин И.И. Столетие С.-Петербургского городского общества… С. 77.

(обратно)

279

Hermann B.F. Statistische Schilderung von Russland, im Rücksicht auf Befölkerung, Landesbeschaffenheit, Bergbau, Manufakturen und Handel. SPb. und Leipzig, 1790. S. 430; ПСЗ. Т. 22. № 16457. 9 ноября 1786 г. С. 708–709. Этого количества поступлений хватало на исполнение обязанностей Думы в эти годы.

(обратно)

280

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 600–601.

(обратно)

281

ПСЗ. Т. 22. № 16457. 9 ноября 1786 г. С. 708–709; Т. 23. № 16894. 9 августа 1790 г. С. 192–193.

(обратно)

282

Это подтверждает бюджет 1803 г., первого года, когда была определена сводная цифра: доход превысил 1 млн руб., а расход – около 800 тыс. руб. (Дитятин И.И. Столетие С.-Петербургского городского общества… С. 194, 200, 205–208; ПСЗ. Т. 25. № 18664. 12 сентября 1798 г.).

(обратно)

283

Кафенгауз Б.Б. Города и городская реформа 1785 г. С. 156.

(обратно)

284

ПСЗ. Т. 22. № 16188. 21 апреля 1785 г. С. 359.

(обратно)

285

Взгляды А.А. Кизеветтера изложены в его работе «Городовое положение…» (С. 250–251, 265–267, 272–273). Мнение Дж. Хартли см. в её работе: Hartley J.M. Town Government in St.-Petersburg Gubernia after the Charter to the Towns of 1785 // Slavonic and East European Review. Vol. 62, No. 1. Jan.y 1964. P. 61–84. См. также её статью: Governing the City: St.-Petersburg and Cathrine II’s Reforms // St.-Petersburg, 1703–1825 / Ed. by A. Cross. N.Y., 2003. P. 99–118.

(обратно)

286

Дитятин И.И. Столетие С.-Петербургского городского общества… С. 82–86. О способах, при помощи которых городское правительство Санкт-Петербурга повышало свою эффективность в первой половине XIX в., см.: Lincoln W.B. The Russian State and Its Cities: A Search for Effective Municipal Government, 1786–1842 // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Vol. 17, No. 4. Dec. 1969. P. 531–541.

(обратно)

287

Hittle J.M. The Service City: State and Townsmen in Russia, 1600–1800. Cambridge, MA, 1979. P. 5–11.

(обратно)

288

Высоцкий И.П. С.-Петербургская столичная полиция и градоначальство. Краткий исторический очерк. СПб., 1903. С. 49–51; ПСЗ. Т. 16. № 11991. 15 декабря 1763 г. С. 468; Т. 44, ч. 2. С. 65–66.

(обратно)

289

Артамонова И.Н. Чичерин Николай Иванович // РБС. Т. 22. С. 430; Попов М. Лопухин Пётр Васильевич // РБС. Т. 11. С. 686–687; Майков П., М-й Б. Рылеев Никита Иванович // РБС. Т. 17. С. 697–701. Приводим полностью мнение Храповицкого о столичных полицейских начальниках: «Полковые офицеры… ежели малый рассудок имеют, то от практики делаются способными быть обер-полицмейстерами; но здешний сам дурак: celui-ci ne profi era pas (этому практика на пользу не пойдет. – Н. Л.)» (цит. по: РБС. Т. 17. С. 700; Майков П., М-й Б. Рылеев… С. 700).

(обратно)

290

Вскоре после прихода к власти она издала указ такого содержания: «Здесь, в Санктпетербурге, для прекращения пьянства, ссор и драк, учредить от Полиции в пристойных местах пикеты» (ПСЗ. Т. 16. № 11585. 30 июня 1762 г. С. 4). Проект указа см.: РГАДА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 52. Л. 21.

(обратно)

291

Полицейские донесения за этот период см.: РГАДА. Ф. 16. Д. 477.

(обратно)

292

В одном из этих случаев группа подвыпивших гуляк набросилась на окликнувшего их сторожа и забила его насмерть (РГАДА. Ф. 16. Д. 477. Л. 56).

(обратно)

293

Эти цифры, вычисленные на основе архивных данных, были обнародованы в неопубликованном докладе «Crime in the City, or Urban Crime? The Case of St. Petersburg», прочитанном автором в 1978 г. в Американской исторической ассоциации.

(обратно)

294

Письма императрицы Екатерины II к И.Ф. Глебову // Русский архив. 1867. № 5. С. 342–343.

(обратно)

295

РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 76. № 30. Л. 144–174. Сконфуженные чиновники ужесточили законы, касающиеся краж из царских резиденций.

(обратно)

296

Cм., например: Санкт-Петербургские ведомости. 1764. 31 дек. № 105.

(обратно)

297

См. историю о том, как русского курьера ограбили в Вестфалии, помещенную бок о бок с сообщением о европейской реакции на нападение на французского дипломата под Петербургом (Там же. 1764. 2 марта. № 18).

(обратно)

298

Божерянов И.Н. Невский проспект. Культурно-исторический очерк духовной жизни Санкт-Петербурга. Т. 2. СПб., 1902. С. 201–202. В частности, Панин хорошо знал города Скандинавии, так как провел немалую часть своей жизни в Копенгагене и Стокгольме.

(обратно)

299

На Масленицу 1787 г. в одну ночь на улицах подобрали 160 человек, валявшихся в пьяном виде (РГАДА. Ф. 16. Д. 533, ч. 1. Л. 25 об.–26. В ноябре 1778 г., после трехдневных праздников, на улицах были найдены 370 человек, по-видимому, умерших от пьянства. См. письмо Екатерины полицмейстеру Д.В. Волкову от 27 ноября 1778 г.: Русская старина. 1877. Вып. 18. С. 744.

(обратно)

300

ПСЗ. Т. 16. № 11949. 15 октября 1763 г. С. 397.

(обратно)

301

ПСЗ. Т. 16. № 12218. 30 июля 1764 г. С. 856; Т. 17. № 14938. 2 ноября 1779 г. С. 877; Т. 18. № 12957. 11 августа 1767 г. С. 183–188; Высоцкий И.П. С.-Петербургская столичная полиция… С. 70.

(обратно)

302

РГИА. Ф. 467 (1765 год). Оп. 4. Д. 10. л. 236–236 об.

(обратно)

303

РГАДА. Ф. 16. Д. 521. Ч. 1. Л. 198–198 об.; Д. 535. Л. 18.

(обратно)

304

Упоминания об общественных беспорядках см.: Божерянов И.Н. Невский проспект. С. 279–280; Храповицкий А.В. Памятные записки А.В. Храповицкого, статс-секретаря императрицы Екатерины Второй. М., 1862. С. 11; Сафонова А.В. Положение трудящихся Петербурга и их классовая борьба в 60–70-е гг. XVIII в. // Учёные зап. Вологодского гос. пед. ин-та. 1954. Вып. 14. С. 3–46 (к сожалению, в этой работе не приводятся конкретные случаи уличных выступлений).

(обратно)

305

Щекатов А. Словарь географический Российского государства, сочинённый в настоящем оного виде. Т. 1. М., 1801. С. 43, 45–46; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного. СПб., 1794. С. 325–326; Howard D.L. John Howard: Prison Reformer. L., 1958.P. 91–94.

(обратно)

306

Гарновский М. Записки // Русская старина. 1876. Т. 15. С. 703–704.

(обратно)

307

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 325–326.

(обратно)

308

Там же. С. 322–325.

(обратно)

309

РГАДА. Ф 16. Д. 521, ч. 1. Л. 198–198 об.; Д. 535. Л. 18.

(обратно)

310

ПСЗ. Т. 21. № 15379. 8 апреля 1782 г. С. 468. Ст. 72.

(обратно)

311

Например, см. в работе Дж. Хартли цифры за 1786 г., касающиеся Санкт-Петербургского региона: Hartley J.M. The Implementaion of the Laws Relating to Local Administration, 1775–1796: With Special Reference to the Gubernia of St.-Petersburg / Unpublished Ph. D. dissertation, University of London, 1980. P. 148.

(обратно)

312

РГАДА. Ф. 16. Д. 499. Л. 7.

(обратно)

313

Эти и последующие данные извлечены из «Инструкции для Cанкт-Петербургских словесных судов» (РГАДА. Ф. 16. Д. 504, ч. 1. Л. 194–198).

(обратно)

314

РГАДА. Ф. 16. Д. 528. Л. 6–7 об.

(обратно)

315

Богословский М.М. Учреждение об управлении губерний и жалованные грамоты Екатерины II // Три века. Россия от Смуты до нашего времени / ред. В.В. Каллаш. Т. IV. М., 2005. С. 322; Storch H.F.,von. The Picture of Petersburg. L., 1801. P. 129–132.

(обратно)

316

РГАДА. Ф. 16. Д. 528. Л. 6–7 об.

(обратно)

317

С тех пор эта обязанность была возложена на Губернский магистрат (РГАДА. Ф. 16. Д. 504, ч. 1. Л. 194 об.).

(обратно)

318

РГАДА. Ф. 16. Д. 499. Л. 4–9 об.

(обратно)

319

Например, через полтора года после выхода указа 17 марта 1775 г., разрешившего крестьянам приписываться к купечеству, магистрат не знал, как взяться за это дело и был вынужден обратиться в Сенат за разъяснениями (РГАДА. Ф. 248. Д. 3797. Л. 191–196). В 1782 г. старшины купеческих гильдий отказались предоставить губернскому правлению информацию о ценах по требованию магистрата, и тот ничего не предпринял в наказание за их строптивость (ЦГИА СПб. Ф. 221. Оп. 2. Д. 18. Л. 14–18).

(обратно)

320

РГАДА. Ф. 16. Д. 504. Ч. 1. Л. 194 об.

(обратно)

321

Hartley J.M. The Implementaion of the Laws… P. 261, 335.

(обратно)

322

Многие подобные дела зафиксированы в документах, хранящихся в РГАДА (Ф. 248. Д. 5693). См., в частности, постановления в пользу купца третьей гильдии против Адмиралтейства (л. 200–202); в пользу городской полиции против генеральской вдовы (л. 613–635); в пользу некого купца против такой видной фигуры, как поэт Гаврила Романович Державин (л. 461–497). Дж. ЛеДонн утверждает, что переданными и апелляционными делами занимался Второй департамент Сената, но в примечании задается вопросом, так ли было на самом деле. См.: LeDonne J.P. Ruling Russia: Politics and Administration in the Age of Absolutism, 1762–1796. Princeton, 1984. P. 146–147.

(обратно)

323

Правила, относящиеся к коммерции и промышленности, подробнее рассмотрены в главах 6 и 7. О строительных нормах и правилах речь идет в разделе о городском планировании ниже в настоящей главе.

(обратно)

324

Пример подобного уведомления находится в «Санктпетербургских ведомостях» за 7 февраля 1763 г., с. 4. См. также: Williams J. The Rise, Progress and Present State of the Northern Governments: viz, The United Provinces, Denmark, Sweden, Russia and Poland. 2 vols. L., 1777. Vol. 2. P. 326.

(обратно)

325

При всех въездах в город имелись даже ворота, в которых офицеры, прежде чем пропустить, проверяли документы у всех въезжающих и выезжающих. См.: Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 578–579; Столпянский П.Н. Вверх по Неве от Санкт-Питер-Бурха до Шлюшина. Путеводитель: в 2 т. Т. 1. Пг., 1922. С. 29; Georgel J.-F. Voyage à Pétersbourg // Mémoires. T. 6. P., 1818. P. 177.

(обратно)

326

Georgel J.-F. Voyage à Pétersbourg. Р. 332.

(обратно)

327

Типичные примеры подобного рода документов можно видеть в: РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 10; Ф. 1329. Оп. 2. Д. 54.

(обратно)

328

Указ хранится в РГИА (Ф. 467. Оп. 4. Д. 10. Л. 236). В 1790 г. множество беглых мобилизовали на защиту города от возможного нападения шведов (Гарновский М. Записки // Русская старина. 1876. Т. 16. С. 431).

(обратно)

329

Б. Вольфу принадлежит странное замечание о том, что в этот период люди в России не столько стремились толпами в города, сколько из них бежали. См.: Wolfe B. Backwardness and Industrialization in Russian History and Thought // Slavic Review. Vol. 26, No. 1. March 1696. P. 116–122. Ничто в моих исследованиях не подкрепляет его точку зрения. По мнению другого автора, горожане подвергались такому принуждению, что «воздух русских городов не делал людей свободными» (Baron S.H. The Town in Feudal Russia // Slavic Review. Vol. 28, No. 1. March 1969. P. 116–122). Это мнение отчасти справедливо, но в Петербурге столь очевидно царили сплошные нарушения правил и предписаний, которые большей частью сходили с рук незаметно и безнаказанно, что тем самым действие закона сводилось на нет. См., например, полицейский рапорт: РГАДА. Ф. 16. Д. 473. Л. 116. Ст. 11.

(обратно)

330

Сб. ИРИО. 1900. № 107. С. 213.

(обратно)

331

Башуцкий А.П. Панорама Санктпетербурга: в 2 т. Т. 2. СПб., 1834. С. 135–137; Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга и уездных городов С.-Петербургской губернии. СПБ., 1839. С. 84–85; Луппов С.П. Городское управление и городское хозяйство Петербурга в 60–90-х годах XVIII в. // ОИЛ. Т. 1. С. 370–371.

(обратно)

332

РГАДА. Ф. 16. Д. 504, ч. 1. Л. 62–63 об. Властям приходилось покупать телеги для этих целей, так как не находилось подрядчиков, готовых предоставить свои собственные телеги.

(обратно)

333

РГАДА. Ф. 16. Д. 481, ч. 3. Л. 34–35 об.; Шустов А.С. Санктпетербургское купечество и торгово-промышленные предприятия города к 200-летнему юбилею столицы. Иллюстрированный альманах. СПб., 1903. С. 52.

(обратно)

334

РГАДА. Ф. 16. Д. 521, ч. 1. Л. 39.

(обратно)

335

Господин Шретер. О мощении улиц в городах / Труды Вольного экономического общества. Ч. 51. 1796. С. 177–195.

(обратно)

336

РГАДА. Ф. 16. Д. 504, ч. 1. Л. 66–67.

(обратно)

337

Господин Шретер. О мощении улиц. С. 177–212.

(обратно)

338

Georgel J.-F. Voyage à Pétersbourg. Р. 254.

(обратно)

339

Изображение поперечного разреза устройства набережной, выполненное Б.Ф. Растрелли (где показана набережная вдоль фасада Зимнего дворца), см.: Эрмитаж. История строительства и архитектура зданий / под общ. ред. Б.Б. Пиотровского. Л., 1991. С. 70.

(обратно)

340

РГИА. Ф. 470. Оп. 6. Д. 28. Л. 6.

(обратно)

341

Указ об учреждении богаделен см.: ПСЗ. Т. 17. № 12334. 24 февраля 1765 г. С. 61–63. См. также: Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 142–143, 313–315; Божерянов И.Н. Невский проспект. С. 207–208.

(обратно)

342

Андреевский И.Е. О первых шагах деятельности С.-Петербургского приказа общественного призрения // Русская старина. 1889. № 63. С. 449–455; РГАДА. Ф. 16. Д. 533. Л. 18; Лаппо-Данилевский А.С. Очерк внутренней политики императрицы Екатерины II. СПб., 1898. С. 14; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 305–307; Hartley J.M. Philantropy in the Reign of Catherine the Great: Aims and Realities // Russia in the Age of Enlightenment. Essays for Isabel de Madariaga / Ed. by R. Bartlett and J.M. Hartley. N.Y., 1990 (см. особенно с. 180–182, 186–187).

(обратно)

343

См.: Пятковский А.П. С.-Петербургский воспитательный дом под управлением И.И. Бецкого // Русская старина. 1875. № 12. С. 146–159, 359–380; № 13. С. 177–199, 532–553. См. также: Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 308–310; История Императорских воспитательных домов / ред. В.Н. Баснин // Чтения в Императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете. 1860. № 2. С. 93–98.

(обратно)

344

ПСЗ. Т. 16. № 11901. 19 августа 1763 г. С. 337–338. Новые положения имели много общих пунктов с правилами, принятыми в других больших европейских городах, например, в Лондоне после Великого пожара 1666 г. См.: Priestly H. London: The Years of Change. N.Y., 1966.

(обратно)

345

Екатерина II – Н.И.Панину. 24 мая 1771 г. // Сб. ИРИО. № 13. 1874. С. 99. В тот же день она несколько иначе выразилась в записке к Ивану Чернышёву: «Я вчерашний день похожа была на Иова: весть за вестью приходили ко мне, и все дурные, и из окон у нас видно было от трех до четырех частей столицы в огне…» (Русский архив. 1871. № 9. С. 1345).

(обратно)

346

Екатерина II – Вольтеру. 25 мая 1771 г. // Сб. ИРИО. № 13. 1874. С. 134–135.

(обратно)

347

Эти меры зафиксированы в документе: РГАДА. Ф. 16. Д. 479. Л. 229–230.

(обратно)

348

Петербургское наводнение екатерининского времени в описании очевидца / ред. И. Мордвинов // Русский архив. 1916. № 1–3 (янв. – март). С. 209–210.

(обратно)

349

Каратыгин П.П. Летопись петербургских наводнений 1730–1879 гг. СПб., 1889. С. 17–32; Пыляев М.И. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столицы. СПб., 1889. С. 114–118. Это было третье по силе наводнение в истории города после наводнений 1824 и 1924 гг. (Атлас Ленинградской области. М., 1967. С. 26). Хотя, по официальным данным, погибла лишь небольшая горстка людей, Екатерина вскоре отстранила начальника полиции Чичерина от должности, обвинив его в неподготовленности, стоившей жизни тысячам людей.

(обратно)

350

ПСЗ. Т. 20. № 14653. 21 сентября 1777 г. С. 554–555. Карты хранятся в РНБ (ОР. Ф. 40).

(обратно)

351

См. главу 5, а также: Munro G.E. Feeding the Multitudes: Grain Supply to St. Petersburg in the Era of Catherine the Great // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 35. No. 4. 1987. S. 481–508.

(обратно)

352

ПСЗ. Т. 17. № 12790. 27 ноября 1766 г. С. 1065. Впоследствии этот запрет смягчили и крестьянам позволили покупать зерно при условии оплаты натурой и с процентами. Зерновые склады в этом обмене должны были выступать в роли «банков» (ПСЗ. Т. 18. № 13238. 21 января 1769 г. С. 808–810).

(обратно)

353

История этой эпидемии в контексте изучения медицины XVIII в. хорошо изложена в работе: Alexander J.T. Bubonic Plague in Early Modern Russia: Public Health and Urban Disaster. Baltimore, 1980.

(обратно)

354

ПСЗ. Т. 19. № 13663. 30 сентября 1771 г. С. 316–318; № 13674. 10 октября 1771 г. С. 327–329; Alexander J.T. Bubonic Plague… Р. 245–247.

(обратно)

355

ПСЗ. Т. 19. № 13679. 14 октября 1771 г. С. 334–340; № 13686. 22 октября 1771 г. С. 350–356; № 13706. 25 ноября 1771 г. С. 383; № 13745. 19 января 1772 г. С. 437–439; Санкт-Петербургские ведомости. 11 ноября 1771 г. № 90. Приложение; 10 января 1772 г. № 3. Приложение. См. также: Alexander J.T. Bubonic Plague… P. 247–248.

(обратно)

356

Alexander J.T. Bubonic Plague… P. 249.

(обратно)

357

Эти цифры и последующее изложение опираются на статью: Clendenning Ph.H. Dr. Thomas Dimsdale and Smallpox Inoculation in Russia // Journal of the History of Medicine and Allied Sciences. 28. April 1973. P. 109–125. См. также: Cross A.G. By the Banks of the Neva: Chapters from the Lives and Careers of the British in the Eighteenth-Century Russia. Cambridge, 1997. P. 137–140.

(обратно)

358

Clendenning Ph.H. Dr. Thomas Dimsdale… Р. 124.

(обратно)

359

Умер от оспы сын младшего садовника, и его хозяин пытался тайно похоронить тело умершего. Единственной официальной реакцией на это был приказ инспектору садовников сделать выговор старшему садовнику и назначить «подходящее наказание» отцу ребенка (РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 10. Л. 57).

(обратно)

360

РНБ. ОР. Архив И.В. Помяловского. № 23. Л. 230; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 731; Луппов С.П. Городское управление… С. 377.

(обратно)

361

См. описание этого путешествия, принадлежащее перу его жены, баронессы Элизабет Димсдейл: An English Lady at the Court of Catherine the Great: The Journal of Baroness Elisabeth Dimsdale, 1781 / Ed., intro. and notes by A.G.Cross. Cambridge, 1989.

(обратно)

362

Екатерина была не первой из правителей России, выражавших озабоченность обликом Петербурга. Часть упорядоченной застройки восходила к работе прежней комиссии, учрежденной в 1736 г. Анной Иоанновной. Это был важный и дальновидный шаг с её стороны, но к 1760-м гг. эта комиссия уже давным-давно перестала существовать. См.: Бунин А.В. История градостроительного искусства. М., 1953. С. 120; Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербрга и уездных городов… С. 11.

(обратно)

363

Она была известна также как «Комиссия о санктпетербургском и московском строении». См.: Jones R.I. Urban Planning and the Development of Provincial Towns in Russia, 1762–1796 // The Eighteenth Century in Russia / Ed. G. Garrard. Oxford, 1973. P. 332 ff.

(обратно)

364

Неясно, выполнялось ли это последнее условие. Может быть, и выполнялось, ведь Екатерина отмечала, что раньше так делали. Так или иначе, документов, доказывающих или опровергающих это, до нас не дошло.

(обратно)

365

В 1764 г. внезапно умер Дашков, и в комиссию включили двух новых членов – Николая Ерофеевича Муравьева и Николая Ивановича Чичерина (РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 104. № 4. Л. 1; Санкт-Петербургские ведомости. 1764. 28 сент. № 78. С. 1).

(обратно)

366

ПСЗ. Т. 16. № 11723. 11.12.1762. С. 127–128; Божерянов И.Н. Невский проспект… Т. 1. С. 186; Egorov Iu.A. The Architectural Planning of St. Petersburg. Athens, Ohio University Press, 1969. P. 42–43; Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербрга и уездных городов… С. 13–14; Шквариков В.А. Очерк истории планировки и застройки русских городов. М., 1954. С. 84).

(обратно)

367

Шквариков В.А. Очерк истории планировки… С. 87–88.

(обратно)

368

Ал. В. Квасова в 1772 г. сменил на месте главного архитектора Иван Егорович Старов. Квасов не спроектировал ни одного примечательного здания. Старов был автором СвятоТроицкого собора Александро-Невской лавры и Таврического дворца (Ленинград. Энциклопедический справочник / ред. Л.С. Шаумян. М.; Л., 1957. С. 177, 178, 542, 731).

(обратно)

369

Munro G. Russia’s Non-Russian Capital // Eighteenth-Century Life. Vol. 2, No. 3. March 1976. P. 49–53.

(обратно)

370

РГИА. Ф. 1329. оп. 2. Д. 104. № 3. Л. 3–4. Работа по составлению карт ещё продолжалась в 1772 г., причём, как считали чертёжники, на неё требовался ещё год. Между тем поначалу ожидалось, что она будет завершена в 1768 г.

(обратно)

371

Blumenfeld Н. Russian City Planning of the Eighteenth and the Early Nineteenth Centuries // Journal of the American Society of Architectural Historians. Vol. 4, № 1. (Jan. 1944). P. 27. Материалы комиссии хранятся в РГИА. Ф. 1310.

(обратно)

372

РГАДА. Ф. 16. Д. 475. Л. 1–4.

(обратно)

373

ПСЗ. Т. 17. № 12324. 8 февраля 1765 г. С. 21–22. Этот же доклад в более полном варианте находится в РГИА (Ф. 1329. Оп. 2. Д. 104. № 4. Л. 5–10).

(обратно)

374

Члены комиссии долго не могли решить, кто должен сооружать площади – власти или граждане, и наконец одобрили последний вариант, но также представили особое мнение сторонников исключительно казенных работ.

(обратно)

375

ПСЗ. Т. 17. № 12546. 19 января 1766 г. С. 531–534.

(обратно)

376

Там же. № 12645. 13 мая 1766 г. С. 692–694.

(обратно)

377

ПСЗ. Т. 18. № 12883. 26 апреля 1767 г. С. 115–117.

(обратно)

378

ПСЗ. Т. 17. № 12659. 25 мая 1766 г. С. 716–794; Ефименко Т.П. К истории городского землеустройства времен Екатерины II // ЖМНП. 1914. № 12. С. 291.

(обратно)

379

ПСЗ. Т. 18. № 13080. 24 марта 1768 г. С. 485–486. Несколько измененный вариант этого проекта хранится в РГИА (Ф. 1329. Оп. 2. Д. 104. № 18. Л. 48–49).

(обратно)

380

ПСЗ. Т. 18. № 13125. 27 мая 1768 г. С. 679. Здесь изложена лишь основная суть пересмотренного плана. Более пространные варианты текста хранятся в РГИА (Ф. 1329. Оп. 2. Д. 104. № 20, 25. Л. 54, 74–82). В проекте поддерживался перенос стеклянной фабрики, которого требовали в наказе от Санкт-Петербурга делегату Уложенной комиссии А.Г. Орлову. Подробный план был завершён почти через год после того, как Екатерина отвергла первый его вариант.

(обратно)

381

ПСЗ. Т. 18. № 13323. 17 июля 1769 г. С. 924; РГАДА. Ф. 248. Д. 5570. Л. 1. Обводный и Лиговский были главными каналами, вырытыми в этих целях. Через девять лет началось строительство земляного вала вдоль каналов. История этого проекта, который так и не был закончен в запланированном виде, интересна сама по себе: по плану здесь полагалась большая насыпь с пешеходными тропами поверху и примерно дюжиной водяных и ветряных мельниц вдоль её южной оконечности. См.: РГАДА. Ф. 16. Д. 504, ч. 1. Л. 29–58 об.

(обратно)

382

В указе учитывалось, что многие василеостровцы были небогаты – в нём разрешалось иметь маленькие каменные дома без пышных украшений. Впрочем, высота домов не могла быть меньше 42 футов, а карнизы – не ниже 20 футов от земли. Дома, выстроенные в линию, должны были отделяться друг от друга брандмауэрами. В конце столетия французский священник Жоржель отметил, что бедные люди всё равно кроют дома деревянными планками, но красят их под кровельное железо (Georgel J.-F. Voyage à Pétersbourg. P. 253).

(обратно)

383

ПСЗ. Т. 19. № 13631. 26 июля 1771 г. С. 292; РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 104. № 33. Л. 101.

(обратно)

384

РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 104. № 38. Л. 111–114; РГАДА. Ф. 6. Д. 516. Л. 2.

(обратно)

385

ПСЗ. Т. 19. № 13928. 15 мая 1773 г. С. 762–763; РНБ. Отдел эстампов и гравюр. Курвуазье и Дюбуа. Вид площади и Большого оперного театра в Санкт-Петербурге (Vue de la place et du grand théatre de l’opéra a St. Pétersbourg).

(обратно)

386

Cоветские учёные, как правило, приходили к выводу о том, что городовые наказы отражали интересы купечества. В связи с этим любопытно отметить, что в числе выборщиков очень сильно преобладал некоммерческий элемент, и для того, чтобы обеспечить хоть какое-то представительство купечества, пришлось отобрать двоих купцов до начала общих выборов, на которых были избраны оставшиеся трое членов комитета для составления наказа. Единогласно избраны заранее были купцы Григорий Никонов и Семен Галактионов. В общих выборах победили А.В. Олсуфьев, Д.А. Мерлин и третий купец, Иван Щукин. Так оказалось, что большинство членов комитета состоят в купечестве, но только потому, что городской голова проявил предусмотрительность (Латкин В.Н. Законодательные комиссии России XVIII столетия: Историко-юридическое исследование. СПб., 1887. С. 199).

(обратно)

387

Первые двенадцать пунктов наказа содержали пожелания о том, чтобы в городе было чище, чтобы расширили выгоны для скота, чтобы строили больше каменных домов, раздавали хлеб в голодные времена, увеличили количество врачей, повивальных бабок и аптекарей, усилили противопожарные меры. Из остальных статей примерно четырнадцать касалось купечества, шесть относилось к ремесленникам и два к дворянству. Полностью инструкции воспроизведены в изд.: Сб. ИРИО. Т. 107. 1900. С. 213–226.

(обратно)

388

Кизеветтер А.А. Городовое положение Екатерины II. М., 1909. С. 153–154.

(обратно)

389

Предписания по этому поводу хранятся в РГАДА (Ф. 248. Д. 5693. Л. 105).

(обратно)

390

Н. Д-в. Прошлое Петербурга // ЖМНП. № 240. Июль 1885. С. 152.

(обратно)

391

РГАДА. Ф. 16. Д. 530. Л. 19.

(обратно)

392

На самом деле реестр не могли завершить в течение нескольких лет. Так, оказалось крайне затруднительно составить список владельцев недвижимости. См.: Munro G. Compiling and Maintaining St. Petersburg’s “Book of City Inhabitants // St. Petersburg, 1703–1825 / Cross A.G., ed. P. 82–84.

(обратно)

393

Ещё 12 ремесленных профессий оказались недостаточно представлены в столице (так как имели меньше пятерых представителей), чтобы образовать цехи (РГАДА. Ф. 16. Д. 530. Л. 14–16 об.; ЦГИА СПб. Ф. 221. Оп. 1. Д. 115. Л. 1–4).

(обратно)

394

ЦГИА СПб. Ф. 788. Оп. 1. Д. 2. Л. 4–5.

(обратно)

395

РГАДА. Ф. 16. Д. 535. Л. 3.

(обратно)

396

Hartley J. M. The Implementation of the Laws… P. 215–219.

(обратно)

397

Ibid. P. 261.

(обратно)

398

Храповицкий А.В. Памятные записки… С. 35.

(обратно)

399

Hartley J. M. The Implementation of the Laws… Р. 244.

(обратно)

400

ПСЗ. Т. 22. № 16188. 21 апреля 1785 г. С. 383. Ст. 167.

(обратно)

401

ПСЗ. Т. 23. № 16917. 20 мая 1790 г. С. 164–168. Чтобы добиться соблюдения порядка и приличий в трактирах, Екатерина вскоре снова подчинила их деятельность контролю полиции (ПСЗ. Т. 23. № 16975. 9 ноября 1790 г. С. 183–188; Высоцкий И.П. С.-Петербургская столичная полиция… С. 70).

(обратно)

402

ПСЗ. Т. 22. № 16457. 9 ноября 1786 г. С. 708–709.

(обратно)

403

РГАДА. Ф. 16. Д. 533, ч. 2. Л. 17–18 об.

(обратно)

404

Согласно таблицам, составленным А. Каханом, отходившая в городской бюджет доля одних только экспортных пошлин, собранных в его порту, достигала в среднем чуть больше 80 тыс. руб. в год за период 1786–1790 гг. См.: Kahan A. The Plow, the Hammer, and the Knout: An Economic History of Eighteenth-Century Russia. Chicago, 1985. Табл. 4.90. С. 244.

(обратно)

405

Д-в Н. Прошлое Петербурга // ЖМНП. Т. 240. 1885. Июль. С. 157. В 1786 г. деньги на уборку снега в Первой Адмиралтейской части в количестве 4230 руб., как и на уборку улиц летом (3045 руб.), поступили прямо из Кабинета ЕИВ (РГАДА. Ф. 16. Д. 533, ч. 1. Л. 84).

(обратно)

406

РГАДА. Ф. 16. Д. 536. Л. 16.

(обратно)

407

Там же. Л. 1, 3, 5, 8, 9, 13, 20, 27.

(обратно)

408

Критический обзор большинства работ по историографии русских городов более полно представлен в книге: Hittle J.M. The Service City. P. 5–7.

(обратно)

409

Цит. по: Русский литературный анекдот конца XVIII – начала XIX в. / ред. Е. Курганова, Н. Охотина. М., 1990. С. 61–62 (источник: Жихарев С.П. Записки современника / ред. Б.М. Эйхенбаум. М., 1955. С. 149–151).

(обратно)

410

Этот вопрос подробно рассмотрен в работе: Jones R.E. Getting the Goods to St. Petersburg: Water Transport from the Interior, 1703–1811 // Slavic Review. 43. No. 3. Fall 1984. P. 413–433.

(обратно)

411

Клокман Ю.Р. Очерки социально-экономической истории городов Северо-Запада России в середине XVIII в. М., 1960. С. 105–106.

(обратно)

412

Столпянский П.Н. Вверх по Неве от Санкт-Питер-Бурха до Шлюшина. Путеводитель: в 2 т. Пг., 1922. С. 47.

(обратно)

413

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопримечательностей в окрестностях оного. СПб., 1799. С. 588–593.

(обратно)

414

Hanway J. An Historical Account of the British Trade over the Caspian Sea, with a Journal of His Travels. 4 vols. L., 1753. Vol. 2. P. 139.

(обратно)

415

Все эти продукты ввозили в немалых количествах (Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 588–593; см. также: РГИА. Ф. 602. Оп. 1. Д. 196).

(обратно)

416

Санкт-Петербургские ведомости. 1764. 6 февр. № 11. Позднее в том же году один иностранный купец предлагал экзотические сыры и другие товары (Там же. 1764. 28 дек. № 104).

(обратно)

417

Во время обеда у императрицы в Зимнем дворце Томасу Димсдейлу сказали, что дыни на столе – из тех, что во множестве поступают из Астрахани, а яблоки и груши – с Украины. Свежий виноград был тоже из Астрахани (Записка барона Димсдейла // Сб. ИРИО. № 2. 1868. С. 302).

(обратно)

418

Архив СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 547. Л. 42. Сведения относятся к 1778 г.

(обратно)

419

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 672; Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга и уездных городов С.-Петербургской губернии. СПб., 1839. С. 49–77; Копанев А.И. Население Петербурга в первой половине XIX в. М.; Л., 1957. С. 29; Шапиро А.Л. «Записки о петербургской губернии» А.Н. Радищева // Исторический архив. 1950. № 5. С. 258.

(обратно)

420

Краткий очерк законодательства по этому вопросу в XVIII в. до правления Екатерины см.: Hittle J.M. The Service City: State and Townsmen in Russia, 1600–1800. Cambride, MA, 1979. P. 170–171.

(обратно)

421

Кизеветтер А.А. Городовое положение Екатерины II… М., 1913. С. 176–177.

(обратно)

422

ПСЗ. Т. 20. № 14476. С. 392. Очевидно, крестьянам разрешалось продавать лишь то, они могли принести на себе. Подобное ограничение автоматически влекло за собой падение их доли в городской торговле до ничтожного уровня.

(обратно)

423

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 212.

(обратно)

424

РГАДА. Ф. 16. Д. 511. Л. 6. Процесс перевозок полнее описан в работах: Jones J. Getting Goods…. P. 420–424; Munro G. Feeding the Multitudes: Grain Supply to St. Petersburg in the Era of Catherine the Great // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. T. 35, № 4. 1987. P. 486–489.

(обратно)

425

Munro G. Feeding the Multitudes…. P. 488.

(обратно)

426

Санкт-Петербургские ведомости. 1764. 9 июля. № 55. «Харчевые» во многих отношениях являлись предшественницами столовых советских времен или сегодняшних полуподвальных кафе – дешёвых заведений, где подают скромные кушанья.

(обратно)

427

Эта информация основана на материалах ЦГИА СПб. (Ф. 781. Оп. 2. Д. 680. Л. 9–39). См. также об этом: Munro G.E. Food in Catherinian St. Petersburg // Food in Russian History and Culture / Glants M., Toomre J., eds. Bloomington, 1997. P. 41–44.

(обратно)

428

Георги И.Г Описание российско-императорского столичного города… С. 172–177; Кочин Г.Е. Население Петербурга в 60–90-х годах XVIII в. // ОИЛ. Т. 1. С. 305.

(обратно)

429

Кочин Г.Е. Население Петербурга… С. 310.

(обратно)

430

Башуцкий А.П. Панорама Санктпетербурга: в 2 т. Т. 2. СПб., 1834. С. 112–113.

(обратно)

431

Этот же вопрос рассматривается ниже, в главе 9.

(обратно)

432

Примеры обращения людей в казенный сиротский приют с предложением своих услуг имеются в РГАДА (Ф. 758. Оп. 1. Д. 1. Л. 5).

(обратно)

433

Приведенные примеры содержатся, соответственно, в: РГАДА. Ф. 248. Д. 3610. Л. 61; РГИА. Ф. 758. Оп. 1. Д. 1. Л. 15; Санкт-Петербургские ведомости. 1793. 8 февр. № 11. С. 231.

(обратно)

434

Афанасьев А.Н. Черты русских нравов XVIII столетия // Русский вестник. 1857. № 11. Сент. С. 264.

(обратно)

435

Там же. С. 253–254.

(обратно)

436

Там же. С. 258–259. Француз и немец представлены в том же духе в другом разговоре, проанализированном в работе: Gleason W.J. Moral Idealists, Bureaucracy, and Catherine the Great. New Brunswick, 1981. P. 178.

(обратно)

437

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 140; РГАДА. Ф. 16. Д. 482. Л. 3–4.

(обратно)

438

Cook J. Voyages and Travels through the Russian Empire. Vol. 1. P. 61–62.

(обратно)

439

Лавку в новом каменном здании сдавали за 5 руб. в год; купец мог арендовать лавку до тех пор, пока платил за неё (Богданов А.П. Историческое, географическое и топографическое описание Санктпетербурга… СПб., 1779. С. 113–117; ПСЗ. Т. 18. № 13149. С. 701–704).

(обратно)

440

Архив СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 550. Л. 143–157.

(обратно)

441

Там же. Д. 556. Л. 299.

(обратно)

442

Щекатов А. Словарь географический Российского государства, сочинённый в настоящем оного виде: в 7 т. М., 1801–1809. Т. 1. С. 51–53.

(обратно)

443

Архив СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 556. Л. 298 об.

(обратно)

444

РГАДА. Ф. 16. Д. 504, ч. 1. Л. 79 и след.

(обратно)

445

ПСЗ. Т. 21. № 15451. С. 616; Высоцкий И.П. С.-Петербургская столичная полиция и градоначальство. Краткий исторический очерк. СПб., 1903. С. 66–67.

(обратно)

446

ПСЗ. Т. 21. № 15576. С. 737–741.

(обратно)

447

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 109.

(обратно)

448

Там же. С. 126–127.

(обратно)

449

Богданов А.П. Историческое, географическое и топографическое описание… С. 126–128; 134–135.

(обратно)

450

См.: Петров П.Н. История Санкт-Петербурга с основания города до введения в действие выборного городского управления по учреждениям о губерниях. 1703–1782. СПб., 1885. С. 730.

(обратно)

451

ПСЗ. Т. 21. № 15451. С. 616.

(обратно)

452

Нижеследующий раздел основан на работе: Munro G.E. Compiling and Maintaining St. Petersburg’s “Book of City Inhabitants”: The “Real” City Inhabitants // St. Petersburg, 1703–1825 / Cross A., ed. New York, 2003. P. 80–98.

(обратно)

453

Marrese M.L. A Woman’s Kingdom: Noblewomen and the Control of Property in Russia, 1700–1861. Ithaca, N.Y., 2002. Русский перевод: Маррезе М. Бабье царство: Дворянки и владение имуществом в России (1700–1861). М., 2009.

(обратно)

454

Кочин Г.Е. Население Петербурга… Т. 1. С. 305.

(обратно)

455

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 581–582; ПСЗ. Т. 16. № 11949. С. 397. В 1783 г. в указе Сената «люди разного звания» обвинялись в том, что они нанимают извозчиков для гонок и заставляют их ехать так быстро, «что от скорой езды многие гибнут», или бьют извозчиков, отказывающихся гоняться. См.: Меншиков П.Н. Неосторожная езда в старину (1683–1800 гг.) // Русская старина. № 17. 1877. С. 742–743.

(обратно)

456

Полицмейстер Чичерин просил в 1766 г. повысить плату за разрешение на извоз до 4 руб. Тем самым он хотел заставить извозчиков запрягать меньше лошадей, а также отстранить от занятия извозом местных крестьян, которые, завершив ежегодные земледельческие дела, зимой являлись в город работать извозчиками (Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 581–582; РГАДА. Ф. 16. Д. 487. Л. 3–4).

(обратно)

457

Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга… С. 104–105.

(обратно)

458

РГАДА. Ф. 16. Д. 511. Л. 3.

(обратно)

459

Munro G.E. Feeding the Multitudes… P. 488–489.

(обратно)

460

По поводу недорода в этом году некий «господин Олешов» опубликовал в «Трудах Императорского вольного экономического общества» (Ч. 5, № 3) статью под названием «О неурожае ржи, особливо 1766 год» (РГИА. Ф. 91. Оп. 1. Д. 273. № 1. Л. 11; РГИА. Ф. 466. Оп. 1. Д. 105. № 39. Л. 58).

(обратно)

461

Екатерина II. Письма к И.Ф. Глебову // Русский архив. 1867. № 5. Май. С. 347–350.

(обратно)

462

РО РНБ. Эрмитажное собрание. № 332.

(обратно)

463

Гос. архив Ярославской обл. Ф. 55. Оп. 1. Д. 81. Л. 27–27 об. Используемые здесь единицы измерения имеют следующие эквиваленты: четверть равнялась примерно 8 бушелям. Куль – мешок весом, как правило, в 300–325 фунтов. Пуд – мера веса около 36,11 фунтов, а русский фунт составлял около 9 исторического английского фунта.

(обратно)

464

Россия фактически переживала период недорода зерновых культур, который длился несколько лет. Лишь в конце десятилетия урожаи начали приходить в норму.

(обратно)

465

Munro G.E. Feeding the Multitudes… P. 505.

(обратно)

466

РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 10. Л. 147.

(обратно)

467

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 592–593. Почти четверть всех алкогольных напитков, продававшихся в России, были поставлены в Петербург (Петров П.Н. История Санкт-Петербурга… С. 730).

(обратно)

468

ЦГИА СПб. Ф. 781. Д. 934. Связка 204 (1790 г.).

(обратно)

469

Антрацит и каменный уголь были здесь совершенно неизвестны. Даже на мануфактурах и в кузницах, где в производственном процессе постоянно использовался огонь, жгли дрова. Были кое-какие попытки применять древесный уголь, о чем свидетельствует статья И.Г. Лемана «Как лучшим способом жечь из дров уголье» в «Трудах Императорского вольного экономического общества» (1766. Ч. 4. С. 1–29). Но и древесный уголь широко не применялся.

(обратно)

470

Hittle J.M. The Service City… P. 169. Этот указ распространялся и на Москву и, возможно, был также нацелен на ослабление угрозы социальных беспорядков из-за слишком большого сосредоточения работников. Об этом говорится в статье: Alexander J.T. Catherine II, Bubonic Plague, and the Problem of Industry in Moscow // American Historical Review. 79. No. 3. June 1974. P. 637–671.

(обратно)

471

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 320–321; Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 1. С. 46.

(обратно)

472

РГАДА. Ф. 16. Д. 517. Л. 3–16.

(обратно)

473

В последний год своего царствования Екатерина передала этот склад под начало вице-губернатора из-за жалоб на постоянный рост цен на лес.

(обратно)

474

РГАДА. Ф. 16. Д. 477. Л. 33, 96; Божерянов И.Н. Невский проспект. Культурно-исторический очерк двухвековой жизни Санкт-Петербурга: в 5 т. Т. 2. СПб., 1902. С. 203–225.

(обратно)

475

РО РНБ. Ф. Штелин Яков Яковлевич. № 28.

(обратно)

476

РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 52. Л. 27 об. Полные перечни цен за 1763 и 1764 гг. содержат документы РГАДА. Ф. 16. Д. 477. Л. 29 и след.

(обратно)

477

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. L., 1801. P. 189. Шторх, кажется, говорит о чёрном рынке, где запрашивали более высокие цены за товары повышенного спроса, чем дозволялось официально.

(обратно)

478

ЦГИА СПб. Ф. 1731. Оп. 1. Д. 16. Л. 20–23. Сахарная голова представляла собой конической формы кусок твёрдого сахара-рафинада.

(обратно)

479

ЦГИА СПб. Ф. 221. Оп. 2. Д. 19. Л. 78–83.

(обратно)

480

Об этой «предыстории» Cанкт-Петербурга рассказывается в работе: Kepsu S. Pietari ennen Pietaria: Nevansuun vaiheita ennen Pietarin kaupungin perustamista. Helsinki, 1995.

(обратно)

481

Немногим больше 40 % городского населения, т. е. приписанных к посаду (до учреждения купеческих гильдий), зарабатывало на жизнь коммерцией. Только 2 % участвовали в международной торговле. Почти в 2 % городов России купцов, или «торгующих», не было вообще. В число посадских людей включалось всё население посадов, кроме дворян, церковников, крестьян и чиновников. Кроме купечества к посадским относились ремесленники (15 %) и лица без определенных занятий («живущие в праздности» – 42 %). Эти цифры приводятся в кн.: Материалы по истории крестьянской промышленности, XVIII и первой половины XIX в. / ред. В.Н. Кашин // Труды историко-археологического ин-та. Т. 15. М.; Л., 1935. С. 248–249.

(обратно)

482

Примитивная урбанизация, как и натуральное сельское хозяйство, «ассоциируется с таким уровнем жизни… на котором едва можно прожить, причём… никакие излишки не экспортируются, не продаются и никак иначе не расходуются ради повышения жизненного уровня» (Breese G. Urbanization in Newly Developing Countries. Englewood Cliffs, NJ: PrenticeHall, 1966. P. 5).

(обратно)

483

Самые большие торговые корабли вставали на рейде в Кронштадте, в 14 милях к западу от города, и отправляли свои грузы на рынок на галерах, которые больше нигде в Европе тогда уже широко не применялись. Зато в Петербурге они были незаменимы – здесь они служили главным средством перевозки товаров по воде в пределах города и использовались как на заливе, так и на реках и каналах.

(обратно)

484

Эта картинка из жизни торговой пристани Васильевского острова почерпнута с гравюры середины XVIII в. См.: РГАДА. Ф. 485. Оп. 2. Д. 19.

(обратно)

485

Архив СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 547. Л. 42.

(обратно)

486

Там же. Ф. 36. Оп. 1. Д. 556. Л. 482–486.

(обратно)

487

Они нередко избегали внимания современников, потому что были рассеяны по всему городу. Но их роль в экономической жизни города ясно демонстрирует число объявлений, которые они помещали в «Санктпетербургских ведомостях», и частота, с которой их имена появлялись в списках недвижимости.

(обратно)

488

См., например: Санкт-Петербургские ведомости. 1763. 1 янв. С. 1.

(обратно)

489

Ransel D.L. An Eighteenth-Century Russian Merchant Family in Prosperity and Decline // Imperial Russia: New Histories for the Empire / Jane Burbank, David L. Ransel, eds. Bloomington, 1998. P. 256–280.

(обратно)

490

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного: 3 т. в 1 кн. СПб., 1794. С. 206; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. L., 1801. P. 269; Büsching A.F. Neue Beschreibung des russishen Reiches nach allen seinen Staaten und Ländern. Hamburg, 1763. S. 633–634; Щекатов А. Словарь географический Российского государства, сочинённый в настоящем оного виде: в 7 т. М., 1801–1809. Т. 5. С. 675.

(обратно)

491

РГАДА. Ф. 16. Д. 497. Л. 12–225.

(обратно)

492

Как действовало вексельное право, описано в труде: Дильтей Ф.Г. Начальные основания вексельного права, а особливо российского, купно и шведского, с прибавлением разных российских указов и с двумя диссертациями, к оному принадлежащими, для употребления в Московском юридическом факультете по удобнейшему способу расположенные. М., 1781.

(обратно)

493

Thomson W. Letters from Scandinavia, on the Past and Present State of the Northern Nations of Europe. 2 vols. L., 1796. P. 287; Parkinson J. A Tour of Russia, Siberia, and the Crimea, 1792–1794 / Ed. and intro. by W. Collier. L., 1971. P. 48–49. Bсё же один англичанин отмечал, что «мещане и купцы совсем не сведущи в торговле и коммерции, они также не могли бы вести внешнюю торговлю своей страны без помощи иноземцев…» (Williams J. The Rise, Progress and Present State of the Northern Governments: viz, The United Provinces, Denmark, Sweden, Russia and Poland. 2 vol.. L., 1777.. vol. 3. P. 307). Осенью 1762 г. в городе были введены должности присяжных маклеров, чтобы фиксировать точные сроки исполнения коммерческих соглашений в сфере продаж и поставок. Эта мера, судя по всему, предназначалась скорее для защиты неграмотных провинциальных купцов от недобросовестных иностранцев, чем для защиты столичных купцов от торговцев из внутренних областей. Записи, сделанные присяжными посредниками, обладали законной силой в спорах (Петров П.Н. История Санктпетербурга с основания города до введения в действие выборного городского управления по учреждениям о губерниях (1703–1782). СПб., 1885. С. 658).

(обратно)

494

Richard J. A Tour from London to Petersburg and from thence to Moscow. Dublin, 1781. P. 36; Büsching A.F. Neue Beschreibung… S. 633.

(обратно)

495

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 270; Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 5. C. 675.

(обратно)

496

Более обстоятельнее описание этих речных плотов можно прочитать в работе: Munro G.E. Feeding the Multitudes // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 35. No. 4. 1987. P. 487; Jones R.E. Getting the Goods to St. Petersburg // Slavic Review. 43. No. 3. Fall 1984. P. 416.

(обратно)

497

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 265.

(обратно)

498

РГАДА. Ф. 16. Д. 511. Л. 1.

(обратно)

499

РГАДА. Ф. 16. Д. 479. Л. 36–38.

(обратно)

500

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 140–141.

(обратно)

501

Зимой большая часть крупномасштабной коммерческой активности совершенно прекращалась. Реки и Финский залив замерзали с ноября по апрель, и перевозить товары можно было только одним способом – санным путем. Перевозка грузов внутрь страны продолжалась по замерзшим рекам и по сухопутным дорогам. Каждый год три – пять торговых кораблей, не отплывших вовремя, до ледостава, были вынуждены зимовать в Петербурге.

(обратно)

502

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 140; Чтения. 1880. Ч. 4. С. 60. Дипломатический кризис был связан с попытками Екатерины создать лигу вооруженного нейтралитета, чтобы противостоять британскому превосходству на море. См.: Madariaga I., de. Britain, Russia, and the Armed Neutrality of 1780: Sir James Harris’s Mission to St. Petersburg during the American Revolution. New Haven, 1962.

(обратно)

503

Эти цифры относятся к 1781, 1794 и 1795 гг. (Архив СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 565. Л. 6 об.–7, 43, 64). В 1792 и 1793 гг. с начала навигации и до 1 июля с одним балластом пришли соответственно 40,4 % и 58,3 % кораблей (см.: Там же. Л. 24). В целом торговле на Балтике была присуща одна характерная черта: здесь вывозили больше грузов, чем ввозили. Декларации шкиперов кораблей, проходивших через Зунд в обоих направлениях в 1795 г., показывают, что 19,3 % кораблей направлялись в Копенгаген, гружёные одним балластом, но только 6,2 % из них на обратном пути из Копенгагена несли на борту только балласт. Соответствующие данные для Ростока дают 16,7 % и 6,2 %, для Любека – 19,6 % и 4,8 %, для портов Швеции – 24,6 % и 3,0 %, для прусских портов – 68,3 % и 1,3 %, для Данцига (Гданьска) – 76,5 % и 0 %, для Курляндии – 47,0 % и 0 %, а в русские порты 70,6 % прибывало с балластом, а возвращалось в том же виде всего лишь 0,5 % (см.: Там же. Л. 70–73).

(обратно)

504

Сборы за разгрузку были установлены в размере полефимка (62,5 коп.) с ласта (ласт – см. примеч. 31) (Архив СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 556. Л. 74–80).

(обратно)

505

Реальная стоимость импорта и экспорта через Петербург в указанные ниже годы (в тыс. руб.) была следующей:

*Цифра за 1783 г. здесь несколько отличается от приведённой в докладе А.Р. Воронцова (см. примеч. 27).

Таблица составлена по следующим источниками: Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 149; Hermann B.F. Statistische Schilderung von Russland, im Rücksicht auf Bevölkerung, Landesbeschaffenheit, Bergbau, Manufakturen und Handel SPb. und Leipzig, 1790. S. 492; Oddy J.J. European Commerce, Shewing New and Secure Channels of Trade with the Continent of Europe. 2 vols. Philadelphia, 1807. Vol. 2. P. 128; Макаров В.И. Экономическая жизнь Петербурга 60–90-х годов XIX в. // ОИЛ. Ч. 1. С. 288.

(обратно)

506

Доклад Александра Воронцова как руководителя Комиссии по коммерции Екатерине II от 8 апреля 1784 г. (Архив СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 673. Л. 271).

(обратно)

507

Там же. Л. 277.

(обратно)

508

Oddy J.J. European Commerce… Vol. 1. P. 203; Макаров В.И. Экономическая жизнь… Ч. 1. С. 289.

(обратно)

509

Oddy J.J. European Commerce… Vol.1. P. 115; Richard J. A Tour from London to Petersburg… P. 8–9; Hanway J. An Historical Account of the British Trade over the Caspian Sea, with a Journal of His Travels. 4 vols. L., 1753. Vol. 2. P. 167–168; Observations on the Present State of Denmark, Russia, and Switzerland, in a Series of Letters. L., 1784. P. 146–147.

(обратно)

510

Архив СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 556. Л. 467–477. Размер ласта меняется в зависимости от измеряемого продукта, но, как правило, составляет около 2 тонн. Грузоподъемность торгового корабля достигала 100–150 тонн.

(обратно)

511

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 255–256. В 1769 г. список русских купцов, торгующих с заграницей, составленный для Комиссии по коммерции, включал в себя всего восемь человек (Рубинштейн Н.Л. Внешняя торговля России и русское купечество во второй половине XVIII в. // Исторические записки. Вып. 54. 1955. С. 354).

(обратно)

512

Bruce P.H. Memoirs of Peter Henry Bruce, Esq., A Military Officer, In the Services of Prussia, Russia, and Great Britain, Containing an Account of His Travels in Germany, Russia, Tartary, Turkey, and the West Indies, etc. L., 1782. P. 387.

(обратно)

513

Архив СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 556. Л. 21.

(обратно)

514

Первым указал на это обстоятельство Н.Л. Рубинштейн. Согласно традиционной интерпретации, иностранцы, особенно англичане, преобладали на торговом поприще. В самом деле, в 70-е гг. XVIII в. лишь 40 % общего объёма импорта было зарегистрировано на имена русских купцов. Впрочем, в 1790-е гг. эта цифра достигла 90 %. Экспорт, в 1770-е гг. также находившийся под контролем иностранцев (русские купцы объявили только 10–15 % от объёма вывоза в это десятилетие), все ещё оставался большей частью в руках иноземцев в 1790-е гг., а доля русских выросла до 40 %. А так как стоимость экспорта за весь период превышала объём импорта на добрую половину, то ясно, что иностранные купцы сохраняли свою позицию абсолютного превосходства, но столь же ясно, что русские купцы основательно их потеснили. Цена коммерции, контролируемой иностранцами, выросла в абсолютных цифрах, но её пропорция в заморской торговле сократилась (Рубинштейн Н.Л. Внешняя торговля… С. 348–349). И.Г. Георги (чья книга вышла в 1793 г.) зафиксировал следующие данные о численности экспортеров «…в 1790 году определено 16 российских и 14 иностранных браковщиков для пеньки и льну, 5 российских и 3 немецких для сала и масла, 4 российских и 3 немецких для сельдей… 1 российский и 2 немецких для табаку, 5 российских и 3 немецких для юфти, 2 российских и 1 немецкий для лошадиного волосу и щетины, 1 российский и два немецких для козловых кож…» (Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 151). Данные Георги служат подтверждением выводов Рубинштейна.

(обратно)

515

Кулишер И.М. История русской торговли до девятнадцатого века включительно. Пг., 1923. С. 189.

(обратно)

516

Этот вопрос рассмотрен в 10-й главе исследования Герберта Каплана: Kaplan H. Russian Overseas Commerce with Great Britain during the Reign of Catherine II. Philadelphia, 1995. В 1789 г., в период войны со Швецией, Государственный совет ужесточил требования к купцам, ходившим под российским флагом, так как поступали донесения о том, что суда, зарегистрированные как российские, заходят в шведские порты под флагами стран происхождения своих капитанов (СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 406. Л. 156–157).

(обратно)

517

СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 406. Л. 156–157.

(обратно)

518

Шапиро А.Л. «Записки о петербургской губернии» А.Н. Радищева // Исторический архив. № 5. 1950. С. 256–257.

(обратно)

519

ЦГИА СПб. Ф. 781. Оп. 2. Д. 680. Л. 1–2.

(обратно)

520

Хотя данные статистики неполны, некоторые источники наталкивают на этот вывод, в том числе: РНБ ОР. Ф. О.IV.56; РГАДА. Ф. 558. Оп. 2. Д. 206. Л. 125–126, 162.

(обратно)

521

РГАДА. Ф. 16. Д. 479. Л. 36–38.

(обратно)

522

Там же. Л. 31–35.

(обратно)

523

Там же. Л. 3.

(обратно)

524

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 156; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 271–273. Григорий Степанович Винский утверждал, что купцы брали целых десять процентов роста в месяц. См.: Винский Г.С. Мое время. СПб., 1914. С. 34.

(обратно)

525

Исторический фон появления этого указа отражен в документе: РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 76. № 30. Л. 144–174.

(обратно)

526

Mooser R.A. Opéras, intermezzos, ballets, cantatas, oratorios joués en Russie Durant le XVIII siècle. Geneva, 1995. P. 75, 124–125. Постановка называлась «Как поживешь, так и прослывешь».

(обратно)

527

Матинский М. Опера комическая: С.-Петербургский гостиный двор. 2-е изд. Одесса, 1890. С. 87–89.

(обратно)

528

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 271–273; Пыляев М.И. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столицы. 2-е изд. СПб., 1889. С. 334–335; Петров П.Н. История Санкт-Петербурга… С. 598; Клокман Ю.Р. Очерки социально-экономической истории городов северо-запада России в середине XVIII в. М., 1960. С. 142–144; Рубинштейн Н.Л. Внешняя торговля… С. 351; РНБ ОР. Ф. О.IV.56.

(обратно)

529

ЦГИА СПб. Ф. 781. Оп. 2. Д. 1014. Л. 1.

(обратно)

530

Bruce P.H. Memoires of Peter Henry Bruce… P. 382.

(обратно)

531

Как установил А.В. Демкин, из 267 британских торговых фирм, действовавших в России на протяжении XVIII в., 91 работала Петербурге при Екатерине II (Демкин А.В. Британское купечество в России XVIII века. М., 1998).

(обратно)

532

Архив СПбФ ИРИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. Д. 556. Л. 394–399 об., 402–408 об.

(обратно)

533

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 268–269.

(обратно)

534

Коммерческая деятельность наставников, гувернанток, слуг-иностранцев была запрещена в 1756 г. (Петров П.Н. История Санктпетербурга… С. 570). В сатирическом журнале «Кошелёк» появился вымышленный образ француза, чуть ли не неграмотного, который корчил из себя учителя, а сам тем временем сколачивал прибыльное дело, торгуя контрабандой. Эта сатира, несомненно, возникла на основе реальных случаев подобного рода (Афанасьев А.Н. Черты русских нравов XVIII столетия // Русский вестник. 1857. № 11. С. 258–259).

(обратно)

535

Санкт-Петербургские ведомости. 1764. 21 июня. № 62. Приложение.

(обратно)

536

ПСЗ. Т. 18. № 13219. 29 декабря 1768 г. С. 787.

(обратно)

537

ПСЗ. Т. 22. № 16407. 28 июня 1786 г. С. 616.

(обратно)

538

Башуцкий А.П. Панорама Санктпетербурга: в 2 т. Т. 2. СПб., 1834. С. 159–160.

(обратно)

539

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 226.

(обратно)

540

Эти указы см.: ПСЗ. Т. 19. № 13575. С. 233–234; Т. 20. № 14481. С. 395–397.

(обратно)

541

Введение в эту проблему см.: Kahan A. The Costs of ‘Westernization’ in Russia: The Gentry and the Economy in the Eighteenth Century // Slavic Review. 25. No. 1. P. 40–66.

(обратно)

542

Семенов А. Изучение исторических сведений о российской внешней торговле и промышленности с половины XVII-го столетия по 1858 год. СПб., 1859. С. 38–39; ПСЗ. Т. 17. № 12735. С. 951; РГИА. Ф. 467. Оп. 4 Д. 10. Л. 53.

(обратно)

543

Указ вышел 10 сентября 1789 г.

(обратно)

544

Архив СПбФ ИРИ РАН.Ф.36. Оп. 1. Д. 556. Л. 114–115. Ещё две петиции см.: Там же. Л. 330–331, 336–337.

(обратно)

545

Munro G.E. Feeding the Multitudes… P. 500, 502.

(обратно)

546

Это распоряжение действовало лишь несколько дней, пока Екатерина не убедилась, что запасов хватит (ПСЗ. Т. 23. № 17378. 5 сентября 1795 г. С. 761).

(обратно)

547

РГАДА. Ф. 16. Д. 479. Л. 196а, 205–207, 216–232 об.

(обратно)

548

ПСЗ. Т. 22. № 16237. 5 августа 1785 г. С. 436–437 (этот указ относится к числу законов о борьбе с пожарами).

(обратно)

549

Bruce P.H. Memoires of Peter Henry Bruce… P. 386–387; Büsching A.F. Neue Beschreibung… P. 627–628; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 260–262; Richardson W. Anecdotes of the Russian Empire in a Series of Notes. L., 1784. P. 261–262; Richard J. A Tour from London… P. 24–26; Oddy J.J. European Commerce… Vol. 1. P. 43; Marchall J. Travels through Holland, Flanders, Germany, Denmark, Sweden, Lapland, Russia, the Ukraine, and Poland, in the Years 1768, 1769, and 1770. 4 vols. L., 1772. Vol. 3. P. 113; Hermann B.F. Statistische Schilderung von Russland… S. 428; Кулишер И.М. История русской торговли… С. 217–218.

(обратно)

550

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 213–214; Williams J. The Rise, Progress and Present State… P. 324–325.

(обратно)

551

Георги И.Г Описание российско-императорского столичного города… С. 213–214; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. Р. 185–187.

(обратно)

552

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. Р. 277–278. Шторх упоминает о развитом производстве предметов роскоши; это говорит о том, насколько промышленность стремилась удовлетворять склонность к потреблению напоказ, свойственную обществу екатерининского времени. См. также: Bruce P.H. Memoires of Peter Henry Bruce… P. 386–387; Damaze de Raymond. Tableau historique, géographique, militaire et morale de l’empire de Russie. Paris, 1812. P. 413–416.

(обратно)

553

РГАДА. Ф. 10. Оп. 3. Д. 202.

(обратно)

554

Bruce P.H. Memoires of Peter Henry Bruce… Р. 383.

(обратно)

555

РГИА. Ф. 758. Оп. 1. Д. 3. Л. 16. Несмотря на то что ссудный процент оговаривался заранее, в журнале эти цифры фиксировались.

(обратно)

556

См. примеры: РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 10. Л. 160–161; Винский Г.С. Мое время. С. 31–34.

(обратно)

557

РГАДА. Ф. 16. Д. 482. Л. 1–5.

(обратно)

558

Третье объяснение – недовольный рабочий рассердился на своего хозяина-купца и совершил поджог – не больше льстило купцам, чем остальные два (РГАДА. Ф. 16. Д. 479. Л. 196а).

(обратно)

559

Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву. М.; Л., 1961. С. 40–42.

(обратно)

560

Амстердамская торгово-банкирская фирма Хопе и Кº регулярно вела счета нескольких российских купцов из Петербурга, учитывала их векселя, предоставляла им страхование морских перевозок, продавала партии товаров по накладным и выполняла другие коммерческие услуги. См. мой неопубликованный доклад «Buy Now, Pay Later: Financing Russia’s Baltic Trade», сделанный на ежегодном собрании Американской ассоциации для развития славянских исследований (AAASS) 18 ноября 1988 г. в Гонолулу.

(обратно)

561

Кулишер И.М. История русской торговли… С. 188.

(обратно)

562

М.И. Туган-Барановский посвятил XVIII в. только первые 75 страниц своего исследования «Русская фабрика в прошлом и настоящем» (М., 1922). В более поздней «Истории рабочих Ленинграда (1703–1965)» (ред. С.Н. Валк и др. Л., 1972) этому периоду отведено столько же места. П.Н. Столпянский в работе «Жизнь и быт петербургской фабрики за 210 лет её существования (1704–1914)» (Л., 1925) гораздо больше внимания уделил XIX столетию, чем XVIII-му. Примечательное исключение из этого общего правила составляет написанный В.И. Макаровым раздел «Очерков истории Ленинграда» (Экономическая жизнь Петербурга 60–90-х гг. XVIII в. // ОИЛ. Т. 1. С. 251–293).

(обратно)

563

А.А. Кизеветтер в своем исследовании посадской общины (Посадская община в России XVIII столетия. М., 1903. С. 243) утверждал, что промышленной активности в стране вообще было очень мало. В сельской местности фабрики, принадлежащие помещикам, занимали место мастерских мелких предпринимателей. П.Г. Рындзюнский полагал, что промышленность существовала в столице (см. его работу: Городское гражданство дореформенной России. М., 1958. С. 34). Того же мнения придерживался и В.В. Покшишевский. Он уточнял, что столичные производства были мелкими и зачастую недолговечными и что держали их индивидуальные ремесленники, а немногочисленные крупные заводы принадлежали казне (см.: Территориальное формирование промышленного комплекса Петербурга в XVIII–XIX вв. // Вопросы географии. Сб. 20. 1950. С. 136). Е.В. Тарле находил, что мануфактурное производство в России было развито по крайней мере не меньше, чем во Франции («Была ли екатерининская Россия экономически отсталой страной?» / Тарле Е.В. Запад и Россия. Статьи и документы из истории XVIII–XX вв. Пг., 1918. С. 122–149). Кроме того, существует давний спор между советскими историками о том, было ли тогдашнее промышленное производство в основном капиталистическим или феодальным по своей организации. См. комментарии А.Г. Манькова в кн.: Ремесло и мануфактура в России, Финляндии, Прибалтике ред. Н.Е. Носов и др. Л., 1975. С. 147, а также введение к кн.: Исаев Г.С. Роль текстильной промышленности в генезисе и развитии капитализма в России. 1760–1860. Л., 1970. С. 9–24. Обзор дискуссий советских историков содержится во введении Д. Гриффитса к работе: Hudson H.D., Jr. The Rise of the Demidov Family and the Russian Iron Industry in the Eighteenth Century. Newtoville, MA, 1986. P. 1–26.

(обратно)

564

Различные определения можно обнаружить в работах: Чулков М.Д. Историческое описание российской коммерции при всех портах и границах от древних времен до ныне настоящего, и всех преимущественных узаконений по оной…: в 7 т. СПб., 1781–1786. Т. 5. С. 10–11; Материалы по истории крестьянской промышленности XVIII и первой половины XIX в. / ред. В.Н. Кашин. М.; Л., 1935. С. 247. См. также мнение одного из екатерининских вице-президентов Мануфактур-коллегии, Фёдора Сукина, приведенное в кн.: Полянский Ф.Я. Городское ремесло и мануфактура в России XVIII в. М., 1960. С. 159.

(обратно)

565

РНБ ОР. Ф. F. II. 146. Л. 339 об.

(обратно)

566

Цит. по: Полянский Ф.Я. Городское ремесло… С.159.

(обратно)

567

Например, в 1774 г. пятеро шляпников подали в Мануфактур-коллегию жалобу, в которой говорилось, что тринадцать изготовителей шляп не зарегистрировались в Коллегии, а значит, скрываются от налогообложения. Конечно, этих людей нет и в списках владельцев шляпных мастерских, составленных Коллегий годом раньше (Бабурин Д. Очерки по истории Мануфактур-коллегии. М., 1939. С. 149–150). Недостаток информации источников заставлял историков ограничивать масштаб своих исследований. Так, Н.Н. Дмитриев в работе «Первые русские ситценабивные мануфактуры XVIII в.» (М.; Л., 1935) детально рассмотрел узкую проблему, хорошо освещенную материалами источников. К подобным работам относятся: Исаев Г.С. Роль текстильной промышленности…; Заозерская Е.И. Рабочая сила и классовая борьба на текстильных мануфактурах в 20–60 гг. XVIII в. М., 1960. Работы более широкого тематического охвата основываются на репрезентативной информации, а не на всесторонних полных данных. К таким исследованиям принадлежат книги: Полянский Ф.Я. Городское ремесло…; Столпянский П.Н. Жизнь и быт петербургской фабрики за 210 лет её существования. 1704–1914 гг. Л., 1925; Семенова Л.Н. Рабочие Петербурга в первой половине XVIII в. Л., 1974.

(обратно)

568

Деятельность Мануфактур-коллегии исследована в работе: Бабурин Д. Очерки по истории Мануфактур-коллегии.

(обратно)

569

Данные 1775 г. (список предприятий, находившихся в ведении Мануфактур-коллегии) содержатся в статье: Индова Е.И. О российских мануфактурах второй половины XVIII в. / Историческая география России XII – начала XX в. Сб. статей к 70-летию Л.Г. Бескровного / ред. А.Л. Нарочницкий и др. М., 1975. С. 326–345. Сведения за 1779 г.: РГАДА. Ф. 249. Оп. 2. Д. 79. Л. 5 об.–25.

(обратно)

570

Специальные предприятия выпускали артиллерийские орудия, корабли и шлюпки, порох и боеприпасы, канаты и верёвки, огнестрельное оружие, парусину и холст. См.: Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного. СПб., 1794. С. 157–159; Клокман Ю.Р. Социально-экономическая история русского города (вторая половина XVIII в.). М., 1967.С. 248–249; Макаров В.И. Экономическая жизнь Петербурга 60–90-х годов XIX в. // ОИЛ. Ч. 1. С. 262, 264–275.

(обратно)

571

Щекатов А. Словарь географический Российского государства, сочинённый в настоящем оного виде: в 7 т. М., 1801–1809. Т. 5. С. 683–684; РГАДА. Ф. 19. Д. 403. Л. 1.

(обратно)

572

Покшишевский В.В. Территориальное формирование промышленного комплекса… С. 139; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города … С. 100–101, 159–161; Макаров В.И. Экономическая жизнь Петербурга… С. 262, 264–275.

(обратно)

573

Такие предприятия были учреждены в Петербурге ещё до начала рассматриваемого периода, а по всей России почти все (кроме табачных) существовали задолго до времени Петра Великого.

(обратно)

574

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 159–162; Чулков М.Д. Историческое описание российской коммерции при всех портах и границах от древних времен до ныне настоящего, и всех преимущественных узаконений по оной…: в 7 т. СПб., 1781–1786. Т. 6, ч. 3. С. 663–697; РГАДА. Ф. 294. Оп. 2. Д. 79. Л. 2–25; Д. 71. Л. 1–17.

(обратно)

575

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 158–162; РГАДА. Ф. 294. Оп. 2. Д. 79. Лл. 2–25.

(обратно)

576

В общей сложности свыше миллиона кирпичей ежегодно обжигалось на петербургских кирпичных заводах (Клокман Ю.Р. Социально-экономическая история… С. 248–249; Столпянский П.Н. Жизнь и быт петербургской фабрики… С. 15–17).

(обратно)

577

16 ПСЗ. Т. 22. № 15932. 21 февраля 1748 г. С. 26–37; Мансуров Б. Охтенские адмиралтейские строения. СПб., 1855. С. 49–50. И.Г. Георги сообщает (Описание российско-императорского столичного города… С. 114), что верфь субсидировалась государством, несомненно, для того, чтобы обеспечить её экономическую жизнеспособность.

(обратно)

578

Одна такая верфь зафиксирована в работе Д. Гриффитса (Griffiths D.M. American Commercial Diplomacy in Russia, 1780–1783 // William and Mary Quarterly. 3rd Series. Vol. 27, No. 3. July 1970. P. 387). Весьма вероятно, что были и другие мелкие судостроительные мастерские, о которых не осталось сведений в источниках.

(обратно)

579

Именно этот завод сыграл большую роль в промышленном развитии Петербурга, послужив образцом организации машиностроительной промышленности в столице (Яцунский В.К. Роль Петербурга в промышленном развитии дореволюционной России // ВИ. 1954. № 9. С. 99–100).

(обратно)

580

Покшишевский В.В. Территориальное формирование промышленного комплекса… С. 139.

(обратно)

581

Майков П.М. Иван Иванович Бецкой. Опыт его биографии. СПб., 1904. С. 95–96; РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 48. № 29. Л. 206–207; Макаров В.И. Экономическая жизнь Петербурга… С. 260. По крайней мере один владелец предприятия утверждал, что его фабрика не загрязняет Неву, но и его заставили перебраться на новое место, как и всех других (РГАДА. Ф. 294. Оп. 2. Д. 164).

(обратно)

582

Столпянский П.Н. Жизнь и быт петербургской фабрики… С. 62–63. Указом 23 ноября 1762 г. Екатерина II подтвердила запрет императрицы Елизаветы, но в жизнь он по прежнему не проводился. См. об этом: Полянский Ф.Я. Городское ремесло… С. 196–198. В 1767 г. в наказе городскому депутату Уложенной комиссии предписывалось добиться перемещения стеклянной фабрики, которая тогда все ещё стояла в центре города (Сб. ИРИО. Т. 107. 1900. С. 215).

(обратно)

583

Казенную канатную фабрику Адмиралтейство перевело в Кронштадт в 1786 г., потому что часть её здания понадобилась для нового зернохранилища. Остальную часть бывшей фабрики снесли под новую застройку (РГАДА. Ф. 16. Д. 502. Л. 33.

(обратно)

584

ЦГИА СПб. Ф. 781. Оп. 2. Д. 550.

(обратно)

585

Для данного раздела привлекались следующие источники: РГАДА. Ф. 19. Д. 403; Ф. 294. Оп. 2. Д. 16. Л. 1–19; Д. 49. Л. 5–101, 162–173, 179, 213, 263, 308, 367, 405, 448, 493, 536; Д. 71. Л.1–17; Д. 79. Л. 5–25; РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 48. № 29. Л. 206–207; Ведомость состоящим в С.-Петербурге фабрикам, мануфактурам и заводам 1794 года сентября / ред. К.К. Злобин // Сб. ИРИО. Т. 1. 1867. С. 352–361; Индова Е.И. О российских мануфактурах… С. 326–345; Богданов А.П. Историческое, географическое и топографическое описание Санктпетербурга от начала заведения его, с 1703 по 1751 год… СПб., 1779. С. 126–127, 129–133; Чулков М.Д. Историческое описание российской коммерции… Т. 6, ч. 3. С. 663–697; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 105, 159–162, 669–670; Клокман Ю.Р. Очерки социально-экономической истории городов северо-запада России в середине XVIII в. М., 1960. С. 143; Курбатов В.Я. Петербург: художественно – исторический очерк и обзор художественного богатства столицы. СПб., 1913. С. 552; Макаров В.И. Экономическая жизнь Петербурга… С. 259–263, 272–273; Материалы по истории крестьянской промышленности… С. 617–621; ПСЗ. Т. 16. № 12013. 13 января 1764 г. С. 494–495; Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 1. С. 1225–1226; Т. 5. С. 683–689; Столпянский П.Н. 1) Жизнь и быт петербургской фабрики… С. 17–24, 29–30, 31, 34, 36; 2) Из истории производств в С.-Петербурге за XVIII век и первую четверть XIX века // Архив истории труда в России. Кн. 2. 1921. С. 89.

(обратно)

586

Индова Е.И О российских мануфактурах… С. 326–345; Ведомость состоящим в С.-Петербурге… С. 352–361; РГАДА. Ф. 294. Оп. 2. Д. 79. Л. 5 об.–25.

(обратно)

587

Сб. ИРИО. Т. 107. 1900. С. 222–223.

(обратно)

588

Вестхоф, Мё и Стивенс идентифицированы в кн.: Cross A. By the Banks of the Neva: Chapters from the Lives and Careers of the British in Eighteenth-Century Russia. Cambridge, 1997. P. 67, 69.

(обратно)

589

Сафонова А.В. Положение трудящихся Петербурга и их классовая борьба в 60–70-е годы XVIII в. // Учёные зап. Вологодского гос. пед. инта. № 14. 1954. С. 7.

(обратно)

590

Там же.

(обратно)

591

На всех площадках на Адмиралтейство одновременно трудилось до 10 тыс. человек (Преображенский А.А. Развитие мануфактуры в России (конец XVII – первая половина XVIII вв.) // Ремесло и мануфактура в России, Финляндии, Прибалтике / ред. Н.Е. Носов и др. Л., 1975. С. 53).

(обратно)

592

Панеях В.М. Мастеровые и работные люди во второй половине XVIII века // История рабочих Ленинграда. 1703–1965: в 2 т. / ред. С.Н. Валк и др. Т. 1. 1703 – февраль 1917. Л., 1972. С. 47–48.

(обратно)

593

Индова Е.И. О российских мануфактурах… С. 326–345.

(обратно)

594

Самый низкий уровень существовал на фабрике шелковых чулок графа Сергея Павловича Ягужинского, где заявленный капитал составлял 10 325 руб., т. е., 95 руб. 65 коп. на каждого рабочего. Следующими шли фабрика вощёной бумаги и обойное производство Ивана Чиркина с капиталом в 10 тыс. руб. при 9 рабочих, т. е. по 111 руб. 11 коп. на каждого. Все остальные предприятия, на которых, как нам известно, использовались крепостные, имели уровень в 200 с лишним руб. на работника, а часто существенно выше (Индова Е.И. О российских мануфактурах… С. 326–345).

(обратно)

595

ЦГИА СПб. Ф. 781. Оп. 2. Д. 550.

(обратно)

596

Власти также стремились держать цены на кирпич достаточно высокими, чтобы казённые печи для обжига могли конкурировать на рынке (РГАДА. Ф. 16. Д. 484. Л. 2; РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 76. № 45. Л. 208–209).

(обратно)

597

Пруссак А. Петровская инструментальная изба в Петербурге // Сов. медицина. № 6. 1948. С. 38. Если русские товары оказывались действительно высококачественными, это отмечалось особо. Так, И.Г. Георги высоко отзывался о гобеленах, выпускаемых казенной Шпалерной мануфактурой (Описание российско-императорского столичного города… С. 114).

(обратно)

598

На стеклянном заводе князя Потёмкина, по оценке управляющего Гарновского, германские рабочие превосходили всех русских. Он хотел, чтобы они обучали русских стеклодувов (Гарновский М. Записки // Русская старина. № 16. 1876. С. 434–435).

(обратно)

599

Панеях В.М. Мастеровые и работные люди… С. 47.

(обратно)

600

РГАДА. Ф. 19. Д. 403.

(обратно)

601

Эти доклады хранятся в РГИА (Ф. 1329. Д. 58189, 58190, 58195–58197, 58201, 58206, 58213, 58214).

(обратно)

602

Колотов П.С. Деяния Екатерины II, императрицы и самодержицы всероссийской: в 6 т. СПб., 1811.

(обратно)

603

Там же. Т. 6. С. 217.

(обратно)

604

Часовым мастерам Сандо и Басселье, а также производителю аксессуаров одежды Жан-Пьеру Адору (Индова Е.И. О российских мануфактурах… С. 342–343). Как обнаружил Р. Бартлетт, было много случаев, когда приезжие иностранцы просили финансовой помощи и займов у казны на учреждение фабрик или мастерских в Петербурге, причём большинству из них отказывали (Bartlett R.P. Human Capital: The Settlement of Foreigners in Russia, 1762–1804. Cambridge, 1979. P. 158 и след.).

(обратно)

605

В одном простейшем деле Христиан Леман пытался добиться изгнания хлопкопрядильных фабрик Брауэра и Миллера из города, но тщетно (ОР РНБ. Архив Г.Р. Державина Т. 38. Л. 224–225).

(обратно)

606

Отличный пример представляет собой попытка К.А. Петроева приобрести лавку, чтобы продавать в ней свои кожевенные изделия (РГАДА. Ф. 248. Д. 5570. Л. 243).

(обратно)

607

Hittle J.M. The Service City: State and Townsmen in Russia, 1600–1800. Cambridge, MA, 1979. P. 127.

(обратно)

608

Полянский Ф.Я. Городское ремесло… С. 134–135.

(обратно)

609

Там же. С. 142–143.

(обратно)

610

Покшишевский В.В. Территориальное формирование промышленного комплекса… С. 136; Полянский Ф.Я. Городское ремесло… С. 134–136; Макаров В.И. Экономическая жизнь Петербурга… С. 280–281; ЦГИА СПб. Ф. 221. Оп. 1. Д. 115. Л. 1–4; РГАДА. Ф. 291. Д. 12005.

(обратно)

611

Cм.: Bartlett R.P. Human Capital.

(обратно)

612

Эту практику иллюстрируют материалы РГАДА: Ф. 248. Д. 3380. Л. 1–23, 42.

(обратно)

613

ПСЗ. Т. 19. № 13421. 7 марта 1770 г. С. 18–19. Оригинал документа хранится в РГИА (Ф. 1329. Оп. 2. Д. 62. № 7. Л. 9).

(обратно)

614

Полянский Ф.Я. Городское ремесло… С. 142–143.

(обратно)

615

РГАДА. Ф. 19. Д. 40. Л. 84–86.

(обратно)

616

Текст указа: РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 62. № 7. Л. 9.

(обратно)

617

Заинтересованность Екатерины в создании сильного городского сословия, а также различные проекты, на это направленные, рассматриваются в статье: Griffiths D.M. Eighteenth-Century Perceptions of Backwardness: Projects for the Creation of a Third Estate in Catherinian Russia // Canadian-American Slavic Studies. Vol. 13. 1979. P. 452–472.

(обратно)

618

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 168.

(обратно)

619

Сб. ИРИО. № 107. 1900. С. 216–217. Это требование было технически удовлетворено с выходом Ремесленного устава как части Городового уложения. Забота о качестве проявилась также во второй статье Наказа, где значится, что все заново отстроенные дома должны инспектироваться на предмет соответствия определенным стандартам.

(обратно)

620

См., например: РГИА. Ф. 470. Д. 34.

(обратно)

621

Указ 17 апреля 1767 г. приводится в работе: Из истории фабрик и заводов Москвы и Московской губернии (конец XVIII – начало XX в.). Обзор документов / ред. В.А. Кондратьева, В.И. Невзоров. М., 1968. С. 7.

(обратно)

622

Полянский Ф.Я. Городское ремесло… С. 145–146.

(обратно)

623

Ремесленный Устав составлял статью 123 (имевшую 117 параграфов) Жалованной грамоты городам (ПСЗ. Т. 22. № 16188. 21 апреля 1785 г. С. 369–379). Эти правила гарантировали качество работы зарегистрированных ремесленников, но не могли контролировать деятельность не приписанных к цехам мастеровых, посадских людей и временно проживающих в городе крестьян. Эти люди, занимавшиеся ремеслом от случая к случаю, вне всяких сомнений, создавали множество проблем своим поведением и качеством работы.

(обратно)

624

Ремесленный устав в английском переводе см.: Catherine the Great’s Charters of 1785 / Griffiths D.M., Munro G.E., trans. and eds. P. 39–53.

(обратно)

625

РНБ ОР. Ф.F. II. 146. Л. 325–390.

(обратно)

626

Я смог расшифровать подписи только девяти человек, а из них идентифицировал двоих: Ивана Долгого (или Долгова), служившего в Санкт-Петербургском губернском магистрате в 1780–1783 гг. и владевшего стеклянной фабрикой, и Петра Роговикова (ум. 1797). Пётр был сыном знаменитого купца Семена Роговикова и в указанный период владел галунной фабрикой в Литейной части. Другие подписи принадлежат Дмитрию Никонову, Семену Клевцову, Мартыну Эйзерману, Степану Елизареву, Григорию Иакимовичу Демидову, Андрею Салинкову и Илье Ивановичу Алексиеву (?).

(обратно)

627

Полный список: переплётчики, бондари, лакировщики, медники, медники-горшечники, кузнецы, изготовители чугунных горшков и блюд, ткачи, прядильщики, производители ниток (сучильщики), табачники, каретные мастера, плотники, керамисты, стеклодувы, кирпичники, седельщики, печатники, свечные мастера, стекольщики, горшечники, лапотники, сапожники, портные, скорняки, суконщики, резчики по кости, чеканщики, перчаточники, цирюльники, штамповщики по металлу, повара, матросы, фруктовщики и овощники, пивовары, пекари, целовальники, красильщики.

(обратно)

628

РНБ. ОР. Ф.F.II.146. Л. 335–390.

(обратно)

629

Чулков М.Д. Историческое описание российской коммерции… Т. 6, ч. 3. С. 699–701. См. также: Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. L., 1801. P. 277–288.

(обратно)

630

Сафонова А.В. Положение трудящихся… С. 16.

(обратно)

631

Покшишевский В.В. Территориальное формирование промышленного комплекса… С. 126, 128; Колотилова С.И. Социальный состав работников частновладельческой промышленности Петербурга и Петербургской губернии в 1750–1770-х годах // Учёные зап. Псковского пед. ин-та. Каф. истории. Вып. 23. 1964. С. 43–54.

(обратно)

632

Панеях В.М. Мастеровые и работные люди… С. 54–55; Колотилова С.И. Социальный состав… С. 46–48.

(обратно)

633

Панеях В.М. Мастеровые и работные люди… С. 54–55.

(обратно)

634

Там же. С. 48–50.

(обратно)

635

Макаров В.И. Экономическая жизнь Петербурга… С. 258–273.

(обратно)

636

Сложности взаимного переплетения «капиталистической» и «феодальной» моделей организации труда были затронуты Л.Н. Семеновой и А.Г. Маньковым и др. на советско-финском историческом симпозиуме в Ленинграде в 1972 г. Обсуждение этого вопроса см.: Ремесло и мануфактура… С. 142–143, 147–149.

(обратно)

637

Панеях В.М. Мастеровые и работные люди… С. 66.

(обратно)

638

Там же. С. 57–59; Колотилова С.И. Социальный состав… С. 46–48.

(обратно)

639

Дмитриев Н.Н. Первые русские ситценабивные мануфактуры XVIII века. М.; Л., 1935. С. 135.

(обратно)

640

Панеях В.М. Мастеровые и работные люди… С. 56.

(обратно)

641

Колотилова С.И. Социальный состав… С. 49.

(обратно)

642

Панеях В.М. Мастеровые и работные люди… С. 56.

(обратно)

643

Сафонова А.В. Положение трудящихся… С. 16.

(обратно)

644

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 312; Столпянский П.Н. Жизнь и быт петербургской фабрики… С. 66; Кочин Г.Е. Население Петербурга в 60–90-х годах XVIII в. // ОИЛ. Т. 1. С. 300. Конечно, все эти виды ученичества издавна применялись в Западной Европе.

(обратно)

645

РНБ. ОР. Ф. НСРК 1947. 207 F. Низкооплачиваемые рабочие в виде дополнительной компенсации нередко получали жилье на заводах. См.: Столпянский П.Н. Жизнь и быт петербургской фабрики… С.34; Кочин Г.Е. Население Петербурга… С. 301, 303–304.

(обратно)

646

Тем, кто рекламировал свои умения в «Санктпетербургских ведомостях», редко приходилось давать объявления ещё раз. Зато люди, предлагавшие на продажу необученных крестьян, были вынуждены раз за разом повторять свои объявления. См., например, выпуски газеты за начало 1793 г., начиная с номера от 7 января.

(обратно)

647

РГАДА. Ф. 248. Д. 3380. Л. 27а–31.

(обратно)

648

Копанев А.И. Население Петербурга в первой половине XIX века. М.; Л., 1957. С. 80.

(обратно)

649

Башуцкий А.П. Панорама Санктпетербурга: в 2 т. Т. 2. СПб., 1834. С. 112–113; Любомиров П.Г. Очерки по истории русской промышленности: XVII, XVIII и начало XIX века. М., 1947. С. 101.

(обратно)

650

Сафонова А.В. Положение трудящихся… С. 16.

(обратно)

651

Панеях В.М. Мастеровые и работные люди… С. 67–68.

(обратно)

652

Сафонова А.В. Положение трудящихся… С. 24–28. Беглые часто становились преступниками, если не удавалось найти честную работу. Такие случаи приводятся в работе: Материалы по истории крестьянской промышленности… С. 28–40.

(обратно)

653

См., например: РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 10. Л. 67, 101; Ф. 1329. Оп. 2. Д. 54. № 77. Л. 121.

(обратно)

654

Панеях В.М. Мастеровые и работные люди… С. 70.

(обратно)

655

Hartley J.M. The Implementation of the Laws Relating to Local Administration, 1775–1796, with Special Reference to the Gubernia of St. Petersburg… P. 171, 180–181.

(обратно)

656

Храповицкий А.В. Памятные записки А.В. Храповицкого, статс-секретаря императрицы Екатерины Второй / примеч. Г.И. Геннади. М., 1862. С. 35–36, 41; Гарновский М. Записки // Русская старина. № 15. 1876. С. 237–238; Божерянов И.Н. Невский проспект. Культурно-исторический очерк двухвековой жизни С.-Петербурга: в 5 т. Т. 2. СПб., 1902. С. 279–280.

(обратно)

657

Примеры имеются в док.: РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 48. Л. 30–31; Материалы по истории крестьянской промышленности… С. 634 и след.

(обратно)

658

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 190–191; Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 5. С. 654–655, 674.

(обратно)

659

Storch H.F., von The Picture of Petersburg. P. 190–191; РГАДА. Ф. 248. Д. 5570. Л. 480; РГИА. Ф. 467. Д. 664. Л. 28, 29, 32; Ф. 758. Оп. 1. Д. 1. Л. 12, 14, 15, 16, 19, 22 содержат подряды такого характера.

(обратно)

660

РГАДА. Ф. 16. Д. 494.

(обратно)

661

Рожков Н.А. Город и деревня в русской истории (краткий очерк экономической истории России). Пг., 1923. С. 97.

(обратно)

662

Екатерина II – г-же Биельке. 13 июля 1770 г. // Сб. ИРИО. 1874. Т. 13. С. 23.

(обратно)

663

К главным источникам для написания этой главы относятся документы Рукописного отдела РНБ (Ф. 40. № 74–75, 78, 80, 82–83, 107, 111 и 437–439), которые представляют собой карты, восходящие к 1777 и 1796 гг.; РГИА. Ф. 1293. Оп. 167. Д. 5; Щекатов А. Словарь географический Российского государства, сочинённый в настоящем оного виде: в 7 т. М., 1801–1809. Т. 5. С. 55–57.

(обратно)

664

Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 5. С. 630.

(обратно)

665

Даже в сравнительно неразвитых районах внутри Обводного канала, где регулярная застройка отсутствовала, можно было найти беспорядочно разбросанные здания (Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. L., 1801. P. 13–14).

(обратно)

666

Georgel J.-F. Voyage à Pétersbourg // Mémoirs. Vol. 6. Paris, 1818. P. 177.

(обратно)

667

Пыляев М.И. Забытое прошлое окрестностей Петербурга. СПб., 1889. С. 117. См. также: Amburger E. Ingermanland: Eine junge Provinz Russlands im Wirkungsbereich der Residenz und Weltstadt St. Petersburg-Leningrad. 2 vols. Köln, 1980. Vol. 2. P. 924–926.

(обратно)

668

РГИА. Ф. 1399. Оп. 1. Д. 160. Л. 6.

(обратно)

669

Там же; Amburger E. Ingermanland. Vol. 2. P. 927.

(обратно)

670

По словам Шторха, на острове можно было видеть сразу «и лес, и болото, и деревню, и село, и городок, и резиденцию» (Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 53–54). См. карту 3 в начале книги.

(обратно)

671

Указ хранится в РГИА (Ф. 467. Оп. 3/5. Д. 2. Л. 1). Строительство началось только в 1764 г.

(обратно)

672

Строительство каждого отрезка набережной заняло около двух лет. Какова была реальная стоимость строительства, определить трудно, но похоже, что на каждый погонный метр издержали около 100 руб. Проект был чрезвычайно дорогим, но нельзя забывать, что с тех пор многие годы уже не требовалось дополнительно укреплять берега. Строительство оплачивалось из государственной казны. Подробности см.: РГАДА. Ф. 16. Д. 485а.

(обратно)

673

РГАДА. Ф. 248. Д. 5693. Л. 200–202; Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга и уездных городов С.-Петебургской губернии. СПб., 1839. С. 93–94. Всплеск энергии 1780 г., давший толчок к завершению строительства Екатерининского канала, затронул и Фонтанку. Сооружение её гранитных берегов началось в том же году и закончилось в 1789 г.

(обратно)

674

Бунин А.В. История градостроительного искусства. М., 1953. С. 137–138; Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга… С. 93–94; Шквариков В.А. Очерк истории планировки и застройки русских городов. М., 1954. С. 134. Во всех этих работах сказано, что Мойку одели в гранит. Шторх же утверждает, что в 1790-х гг. вдоль её берегов все ещё торчали деревянные сваи, и она была забита илом (Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 20–22. См. также статью «Мойка» в энциклопедическом справочнике «Ленинград» под ред. Л.С. Шаумяна (М.; Л., 1957. С. 611).

(обратно)

675

В исследовании В.А. Шкварикова «Очерк истории планировки…» прояснен этот вопрос (см. с. 132 и след.).

(обратно)

676

План сооружения нескольких таких каналов см.: РГАДА. Ф. 248. Д. 5570. Л. 1.

(обратно)

677

Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга… С. 96, 99, 100. Два сохранившихся моста – Калинкин и Обухов (ныне – Ломоносовский).

(обратно)

678

Вместо ремонта в 1777 г. выделили небольшую сумму, чтобы замостить берег канала до следующего моста. Это хотя бы позволяло людям обходить кругом, не увязая в грязи (РГАДА. Ф. 248. Д. 5570. Л. 205 об.

(обратно)

679

Князев Г. Дом академиков // Белые ночи. Очерки, зарисовки, документы, воспоминания. 1972. № 2. С. 82–83.

(обратно)

680

Луппов С.П. Городское управление и городское хозяйство Петербурга в 60–90-х годах XVIII в. // ОИЛ. Т. 1. С. 362; ПСЗ. Т. 16. № 12038. С. 530–531; Cooke J. Plan of the City of St. Petersburg, the Imperial Residence. L., 1801 (издание гравера Дж. Кука).

(обратно)

681

Болотов А.Т. Памятник претекших времен, или краткие исторические записки о бывших происшествиях и о носившихся в народе слухах. М., 1875. С. 39.

(обратно)

682

Башуцкий А.П. Панорама Санктпетербурга: в 2 т. Т. 2. СПб., 1834. С. 102; Васильев Б. К истории планировки Петербурга во второй половине XVIII века // Архитектурное наследство. 1953. № 4. С. 24.

(обратно)

683

Собственный дом Курганова на 16-й линии сгорел, а с ним всё его богатство и все труды за 30 с лишним лет (Белов С. Успокоюсь, когда ты будешь с нами… // Белые ночи. 1975. № 4. С. 363). Этот пожар описан также в «Санктпетербургских ведомостях» за 27 мая 1771 г. (с. 1). Другие крупные возгорания перечислены у А.П. Башуцкого (Панорама Санктпетербурга. Т. 2. С. 184–190) и у М.И. Пыляева (Пыляев М.И. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столицы. СПб., 1889. С. 92).

(обратно)

684

Ефименко Т.П. К истории городского землеустройства времен Екатерины II // ЖМНП. 1914. № 12. С. 286–287; Луппов С.П. Городское управление… // ОИЛ. Т. 1. С. 379; Шквариков В.А. Очерк истории планировки… С. 82–83.

(обратно)

685

РО РНБ. ОЛДП.0.XXXVI («План С.-Петербурга»). Здесь зафиксированы все каналы, реки, улицы, мосты, церкви, административные части и важные правительственные здания, имевшиеся в городе в 1762, 1777 и 1796 гг.

(обратно)

686

В первой половине екатерининского царствования, например, Московская часть выросла более чем в три раза; так появились Московская, Нарвская и Каретная части (Гегелло А.И., Пилявский В.И. Архитектура Петербурга 60–90-х годов XVIII в. // ОИЛ. Т. 1. С. 349).

(обратно)

687

См.: Cooke J. Plan of the City of St. Petersburg…; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях его. СПб., 1794. С. 123–124; Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга… С. 77, 93; Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 57.

(обратно)

688

РГИА. Ф. 466. Оп. 1. Д. 113. № 39; Васильев Б. К истории планировки… С. 24. Старания властей сократить размеры расположенных в городе крупных поместий описаны в главе 3.

(обратно)

689

Отсутствие такого постановления не мешало купцам обходить закон в предыдущие годы, поэтому необходимость привести юридическую сторону дела в соответствие с фактической являлась ещё одной причиной принятия этого указа. Согласно ему, купцам все ещё не полагалось держать землю только для себя, но предоставлять её «для общей всех градских жителей пользы» (ПСЗ. Т. 21. № 15848). Конечно, купцы могли следовать букве закона и в то же время использовать землю в своих целях. См.: Клокман Ю.Р. Социально-экономическая история русского города (вторая половина XVIII века). М., 1967. С. 61.

(обратно)

690

Министерство внутренних дел. Статистические сведения.

(обратно)

691

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 53–54; Thomson W. Letters from Scandinavia, on the Past and Present State of the Northern Nations of Europe. 2 vols. L., 1796. P. 229.

(обратно)

692

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 29, 44–45.

(обратно)

693

Ibid. P. 44.

(обратно)

694

Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 1. С. 51–53.

(обратно)

695

Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 47.

(обратно)

696

Верфь у Смольного изображена на акварели Ф.К. Неелова (1803 г.) под названием «Вид Таврического дворца со стороны Невы», выставленной в Государственном Эрмитаже в Санкт-Петербурге.

(обратно)

697

ПСЗ. Т. 21. № 15451. 28 июня 1782 г. С. 616.

(обратно)

698

РГИА. Ф. 1293. Оп. 167. Д. 5; Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 1. С. 38.

(обратно)

699

ПСЗ. Т. 18. № 12883. 26 апреля 1767 г. С. 117; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 100–101; Макаров В.И. Экономическая жизнь Петербурга 60–90-х гг. XVIII в. // ОИЛ. Т. 1. С. 272–273.

(обратно)

700

РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 48. № 29. Л. 206–207; РГАДА. Ф. 16. Д. 493.

(обратно)

701

Рыбаков И.Ф. Некоторые вопросы генезиса капиталистического города в России // Вопросы генезиса капитализма в России / ред. В.В. Мавродин. Л., 1960. С. 230. Хотя в этой статье описываются окрестности «большинства городов в конце восемнадцатого столетия», замечания И.Ф. Рыбакова в точности походят к периферийным районам Санкт-Петербурга. Особенно совпадают с его описанием районы Выборгской стороны. См. также: Storch H.F., von. The Picture of Petersburg. P. 57.

(обратно)

702

Ефименко Т.П. К истории землеустройства… С. 304–306.

(обратно)

703

Мансуров Б. Охтенские адмиралтейские строения. СПб., 1855. С. 10.

(обратно)

704

РГАДА. Ф. 16. Д. 504. Ч. 1. Л. 55.

(обратно)

705

Там же. Д. 529. Л. 18.

(обратно)

706

Особенно интересная мысль о том, что российские деревянные города были гораздо менее «урбанизированы», чем каменные города Европы, высказана в работе: Brunner O. Neue Wege der Verfassungs – und Sozialegeschichte. Göttingen, 1968. (Гл. 12. «Europäisches und russisches Bürgertum»).

(обратно)

707

РО РНБ. Ф. 40. № 83. Л. 2.

(обратно)

708

РГАДА. Ф. 16. Д. 516; РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 104. № 38.

(обратно)

709

Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 173; Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 5. С. 630; Башуцкий А.П. Панорама Санктпетербурга. Т. 2. С. 103–104; Божерянов И.Н. Невский проспект. Культурно-исторический очерк двухвековой жизни С.-Петербурга: в 5 т Т. 2.. СПб., 1902. С. 228.

(обратно)

710

РНБ. Отдел эстампов и гравюр. «Panoramic View of St. Petersburg, Dedicated by Permission to His Imperial Majesty Alexander 1st, by His Much Obliged Humble Servant, J.A. Atkinson». 1801. Л. 1.

(обратно)

711

Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга… С. 93.

(обратно)

712

Сажень равнялась 7 футам, следовательно, квадратная сажень составляла 49 квадратных футов.

(обратно)

713

К сожалению, в источниках не указано, где находился этот участок (РГАДА. Ф. 248. Д. 5693. Л. 49–95).

(обратно)

714

Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга… С. 93; РГИА. Ф. 1329. Оп. 2. Д. 104. № 25. В 1793 г. один житель 7-й линии Васильевского острова предлагал на продажу корову с телёнком, содержавшихся по тому же адресу (Санкт-Петербургские ведомости. 1793. 8 февр. С. 225).

(обратно)

715

У первоначального владельца было пять лет после введения этого указа (1766 г.), чтобы построить здания (РГАДА. Ф. 248. Д. 5693; ПСЗ. Т. 17. № 12497. С. 364–365).

(обратно)

716

РГАДА. Ф. 248. Д. 5693. Л. 461–497.

(обратно)

717

История проектирования и сооружения памятника рассказана в кн.: Schenker A.M. The Bronze Horseman: Falconet’s Monument to Peter the Great. New Haven, 2003.

(обратно)

718

Столпянский П.Н. Библиография «Санкт-Питер-Бурха». Рукопись библиотеки Государственного Музея истории города Санкт-Петербурга. Столпянский выступает убежденным противником понятия «петровского стиля», как и «петровского Петербурга»; его замечания относятся также к екатерининскому Петербургу.

(обратно)

719

РО РНБ. ОЛДП.0.XXXVI; Бунин А.В. История градостроительного искусства…. С. 108.

(обратно)

720

ПСЗ. Т. 17. № 12324. 24 февраля 1765 г. С. 21–22; № 12546. 19 января 1766 г. С. 531–534; Т. 18. № 12883. 26 апреля 1767 г. С. 115–118. На Санкт-Петербургской стороне деревянные строения разрешались в районе Петропавловской крепости. Были снова подтверждены все положения относительно реконструкции на Васильевском острове после большого пожара, случившегося там в 1771 г. (ПСЗ. Т. 19. № 13631. 26 июля 1771 г. С. 292).

(обратно)

721

ПСЗ. Т. 17. № 12324. 24 февраля 1765 г. С. 21–22; № 12546. 19 января 1766 г. С. 531–534; № 12629. 27 апреля 1766 г. С. 668–669; Васильев Б. К истории планировки… С. 24. Только в планах Первой Адмиралтейской части объясняется механизм, обеспечивавший исполнение строительного устава. Архитекторам надлежало работать с людьми, проживавшими в районе; вместе им предстояло составлять проекты, улица за улицей, чтобы установить линию наружного фасада. Только начальник полиции мог позволить внести изменения в утверждённые чертежи. Внутренняя конструкция домов оставалась на усмотрение хозяев, как и мелкие наружные украшения.

(обратно)

722

РО РНБ. Эрмитажное собрание. № 286; Васильев Б. К истории планировки… С. 24.

(обратно)

723

Лукомский Г.К. Старый Петербург. Прогулки по старинным кварталам. Пг., б. д. С. 37.

(обратно)

724

РГИА. Ф. 466. Оп. 1. Д. 184. Л. 37; Ф. 1329. Оп. 2. Д. 62. № 27, 28; Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 5. С. 654.

(обратно)

725

Подобные разрушения мостовых происходили из-за непогоды. Пробовали мостить улицы булыжником, но ближайшей весной или осенью дожди размывали мостовую. Затем испытывали каменные квадратные плиты, уложенные для прочности на специальную основу и цемент. Но и они не удались. Предпринимались также попытки с гранитными колеями для колес, с широкими каменными плитами, с деревянными шашками. Увы, все оказывалось недолговечным. И только в XIX в. нашли сравнительно надёжное покрытие мостовой в виде щебёнки (Пушкарев И.И. Описание Санкт-Петербурга… С. 83–84; Щекатов А. Словарь географический Российского государства… Т. 5. С. 655).

(обратно)

726

О очищении воздуха в городах и домах // Санктпетербургский вестник. 1778. Февр. С. 116–119. Примером статей второго вида является краткая заметка автора по фамилии Пекен, изданная в «Трудах вольного экономического общества» (Т. 1. 1765. Ч. 4.).

(обратно)

727

РГАДА. Ф. 16. Д. 479. Л. 201–201 об.

(обратно)

728

РГИА. Ф. 470. Оп. 124/558. Д. 4. Л. 15.

(обратно)

729

Болотов А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. 1738–1795: в 4 т. Т. 4. СПб., 1870. С. 651.

(обратно)

730

РГАДА. Ф. 17. Д. 108. Письмо подписано просто «Робер».

(обратно)

731

Лукомский Г.К. Старый Петербург. С. 18, 29; Дитятин И.И. Русский дореформенный город // Русская мысль. Т. 5. 1884. № 5. С. 17; Белинский В.Г. Петербург и Москва // Физиология Петербурга, составленная из трудов русских литераторов / ред. Н.А. Некрасов. СПб., 1845. С. 22–99; Egorov Iu.A. The Architectural Planning of St. Petersburg. Athens: Ohio University Press, 1969; Lincoln W.B. Sunlight at Midnight: St. Petersburg and the Rise of Modern Russia. N.Y., 2000.

(обратно)

732

Современники, знакомые с другими портовыми городами, отмечали размах торговой активности в Санкт-Петербурге. См.: Büsching A.F. Neue Beschreibung des russischen Reiches nach allen seinen Staaten und Ländern. Hamburg, 1763. P. 636; Coxe W. Travels into Poland, Russia, Sweden and Denmark. 3 vols. Dublin, 1784. P. 37; Damaze de Raymond. Tableau historique, géographique, militaire et morale de l’empire de Russie. Paris, 1812. T. I. P. 425–426; Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного: в 3 т. СПб., 1794. С. 140.

(обратно)

733

Правда, некоторые ремесленники в конце концов обращались к властям в поисках заработков. См. краткий очерк о мастерах из Германии в Петербурге: Bartlett R.P. Human Capital: The Settlement of Foreigners in Russia, 1762–1804. Cambridge, 1979.

(обратно)

734

Следующая крупная реформа (если не брать в расчет краткое правление Павла I) состоялась в 1846 г. В её основе сохранилась екатерининская организационная структура (Lincoln W.B. The Russian State and its Cities: A Search for Effective Municipal Government, 1786–1842 // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Bd 17, No. 4. S. 531–541; Hildermeier M. Bürgertum und Stadt im Russland, 1760–1870: Rechtliche Lage und Sociale Struktur. Köln; Vienna, 1986.

(обратно)

735

Raeff M. 1) The Well-Ordered Police State and the Development of Modernity in Seventeenth and Eigteenth-Century Europe: An Attempt at a Comparative Approach // American Historical Review. Vol. 80, No. 5. Dec. 1975. P. 1221–1243; 2) The Well-Ordered Police State: Social and Institutional Change Through Law in the Germanies and Russia, 1600–1800. New Haven: Yale University Press, 1983.

(обратно)

736

Дж. Крейкрафт обстоятельно рассматривает этот вопрос в шестой главе («Санкт-Петербург») своей книги: Cracraft J. The Revolution of Peter the Great. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2003.

(обратно)

737

Миронов Б.Н. 1) Внутренний рынок России во второй половине XVIII – первой половине XIX в. Л., 1981; 2) Социальная структура городского населения России во второй половине XVIII – первой половине XIX в. // Генезис и развитие феодализма в России (Проблемы истории города) / ред. И.Я. Фроянов. Л., 1988. С. 197–224; 3) Революция цен в России XVIII в. и её экономические, социальные и политические последствия (Неизданный доклад на IV Междунар. конф. Группы по изучению России XVIII в. Ходдесдон, Англия, июль 1989 г.); 4) Русский город в 1740–1860-е гг. Демографическое, экономическое и социальное развитие. Л., 1990.

(обратно)

738

См.: Кафенгауз Б.Б. Некоторые вопросы генезиса капитализма в России // Вопросы генезиса капитализма в России / ред. В.В. Мавродин. Л., 1960. С. 9. Часть продовольствия, потреблявшегося в столице, поступала из так называемых аграрных городов, специализировавшихся на огородничестве. См.: Милов Л.В. О так называемых аграрных городах России XVIII в. // Вопросы истории. 1968. № 6. С. 56–64.

(обратно)

739

Истомина Е.Г. Вышневолоцкий водный путь во второй половине XVIII – начале XIX в. / Историческая география XII – начала XX в. / ред. А.Л. Нарочницкий и др. М., 1975. С. 204–206. См. также: Jones R.E. Getting the Goods to St. Petersburg // Slavic Review. Vol. 43, No. 3. P. 413–433.

(обратно)

740

Например, шахты Урала были крупнейшими в мире источниками добычи железной руды в период до появления коксовой плавки (Baykov A. The Economic Development of Russia / Russian Economic Development from Peter the Great to Stalin / Ed. and intro. W.L. Blackwell. New York, 1974. P. 11).

(обратно)

741

В первой половине правления Екатерины возросло использование оброка, а к концу столетия выросла и барщина. Объяснение этих перемен см.: Confino M. 1) Domaines et seigneurs en Russie vers la fin du XVI–XVII siècle: Etude de structures agraires et de mentalités économiques. Paris, 1963; 2) Systémes agraires et progress agricole: L’assolement triennal en Russie aux XVIIIe – XIXe siècles. Etude d’économie et de sociologie rurales. Paris, 1969. См. также: Raeff M. Pugachev’s Rebellion / Preconditions of Revolution in Early Modern Europe / Ed. R. Foster and J.P. Greene. Baltimore, 1970. P. 161–202.

(обратно)

742

РГАДА. Ф. 259. Д. 3676. Л. 913 об.–914. Документ цитируется в очерке: Макаров В.И. Экономическая жизнь Петербурга 60–90-х гг. XVIII в. / ОИЛ. Т. 1. С. 252. О разных способах, при помощи которых крестьяне законно получали паспорта, чтобы жить в городах, см.: Клокман Ю.Р. Город в законодательстве русского абсолютизма во второй половине XVII–XVIII вв. / Абсолютизм в России (XVII–XVIII вв.). Сб. ст. к 70-летию со дня рождения… Б.Б. Кафенгауза / ред. Н.М. Дружинин. М., 1964. С. 337.

(обратно)

743

РГИА. Ф. 1258. Оп. 1. Д. 112, кн. 2. Л. 43 об. Приводится в очерке: Макаров В.И. Экономическая жизнь… // ОИЛ. Т. 1. С. 252.

(обратно)

744

Каменский А.Б. Повседневность русских городских обывателей. Исторические анекдоты из провинциальной жизни XVIII века. М., 2006. С. 322.

(обратно)

745

РГИА. Ф. 467. Оп. 4. Д. 10. Л. 67, 101, 236 passim.

(обратно)

746

Приведено в кн.: Lepetit B. The Pre-Industrial Urban System: France, 1740–1840. New York, 1994. P. 81.

(обратно)

747

Ibid. P. 82.

(обратно)

748

Riasanovsky N.V. Russia and the West in the Teaching of the Slavophiles: A Study of Romantic Ideology. Cambridge, Mass., 1952. P. 78–82.

(обратно)

749

Aksakov K.S. On the Internal State of Russia / Transl. V. Snow // Russian Intellectual History: An Anthology / Ed. Mark Raeff. New York, 1966. P. 243.

(обратно)

750

Энгельгардт Н.А. Двухсотлетие С.-Петербурга // Исторический вестник. № 92. 1903. Июнь. С. 925.

(обратно)

751

Cм., например: Rappoport A.S. The Curse of the Romanovs. L., 1907. P. 12; Grey Y. Catherine the Great: Autocrat and Empress of All Russia. Philadelphia, 1962 (особенно главы 13 и 15); Wechsberg J. In Leningrad. Garden City, NJ, 1977. Ch. 1.

(обратно)

752

Эта тема затронута, например, в кн.: Физиология Петербурга, составленная из трудов русских литераторов / ред. Н.А. Некрасов. СПб., 1845; Пыляев М.И. Старый Петербург. Рассказы о былой жизни столицы. СПб., 1887; Анциферов Н.П. Быль и миф Петербурга. Пг., 1924; Rogger H. National Consciousness in Eighteenth Century Russia. Cambridge, Mass., 1960; Белые ночи: Очерки, зарисовки, документы, воспоминания. Л., 1973. Это серийное издание, начавшее выходить под редакцией И.И. Слобожана, опиралось на ту же традицию. Впоследствии её популяризировал Н.А. Синдаловский в таких работах, как «История Санкт-Петербурга в преданиях и легендах» (СПб., 1997); «Легенды и мифы Санкт-Петербурга» (СПб., 1997). Этой темы касаются также несколько эссе в издании «Феномен Петербурга», подготовленном Ю.Н. Беспятых (СПб., 2000), материалы международной конференции, состоявшейся в ноябре 1999 г. в Пушкинском музее, а также книга: Спивак Д.Л. Северная столица: Метафизика Петербурга. СПб., 1998.

(обратно)

753

Роль столичной коммерции в создании денежного хозяйства в России особо отмечена в работе: Шапиро А.Л. О роли Петербурга в развитии всероссийского рынка в XVIII и первой половине XIX вв. / Города феодальной России. Сб. статей памяти Н.В. Устюгова / ред. В.И. Шунков. М., 1966. С. 386–396. См. также: Георги И.Г. Описание российско-императорского столичного города… С. 586–587.

(обратно)

754

Adam Smith. An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations. 2 vols. L., 1776. Vol. 1. P. 401.

(обратно)

755

См.: Wrigley E.A. Brake or Accelerator? Urban Growth and Population Growth before the Industrial Revolution // Urbanization in History: A Process of Dynamic Interactions / Ad van der Woude, Akira Hayami, Jan de Vrees, eds. N.Y., 1990. P. 101–102.

(обратно)

756

Munro G.E. The Charter to the Towns Reconsidered // Canadian-American Slavic Studies. Vol. 23, No. 1. Spring 1984. P. 17–34.

(обратно)

757

Свыше трехсот городов получили в общей сложности 416 проектов, причём многие с лучевой планировкой улиц, как в Санкт-Петербурге.

(обратно)

758

Шквариков В.А. Очерки истории планировки и застройки русских городов. М., 1954. С. 77.

(обратно)

759

Эта мысль разработана в кн.: Gutkind E.A. Urban Development in Eastern Europe, Bulgaria, Romania, and the USSR / International History of City Development. Vol. 8. N.Y., 1972.

(обратно)

760

Blackwell W.L. Modernization and Urbanization in Russia: A Comparative View / The City in Russian History / Hamm M.F., ed.Lexington, KY, 1976. P. 302–303.

(обратно)

761

Rozman G. Urban Networks in Russia, 1750–1800, and Premodern Periodization. Princeton, 1976.

(обратно)

762

Примечательно, что первая российская железная дорога, имевшая экономическое значение, начиналась в Петербурге и доходила сначала до Москвы, а впоследствии и в другие места (Blackwell W.L. The Beginnings of Russian Industrialization, 1800–1860. Princeton, 1968. P. 116).

(обратно)

763

Может быть, о правительственных контрактах оповещали другими способами или же казённые учреждения начали осуществлять свои подряды силами собственных работников. Оба объяснения остаются предположительными, пока не будет лучше изучена кадровая политика правительственных учреждений.

(обратно)

764

Davis K., Golden H.H. Urbanization and the Development of Preindustrial Areas // Economic Development and Cultural Change. No. 3. Oct. 1954. P. 23–24.

(обратно)

765

Детальный анализ роли сатирических журналов в литературном развитии России содержится в работе: Афанасьев А.Н. Русские сатирические журналы 1769–1774 годов: эпизод из истории русской литературы XVIII в. Казань, 1921.

(обратно)

766

Глубокий комментарий по этим двум сюжетам см.: Kaganov G.Z. Images of Space: St. Petersburg in the Visual and Verbal Arts / Transl. by S. Monas. Stanford, CA, 1997. P. 19–38.

(обратно)

767

См. главу 2.

(обратно)

768

Shcherbatov M.M. On the Corruption of Morals in Russia / Trans. and ed. A. Lentin. L., 1969. Introduction. P. 79.

(обратно)

769

О том, что думала Екатерина по поводу сравнения двух городов, рассказывается в работе: Rogger H. National Consciousness in Eighteenth Century Russia. Cambridge, MA, 1960. P. 18. На чем основывались её предпочтения, рассматривается в статье: Alexander J.T. Petersburg and Moscow in Early Urban Policy // Journal of Urban History. Vol. 8, No. 2. Febr. 1982. P. 145–169.

(обратно)

770

Fonvizin D.I. A Discourse on Permanent Laws of State / Trans. R. Hingley // Russian Intellectual History: An Anthology. Intro. Isaiah Berlin / Raeff M., ed. N.Y., 1966. P. 103.

(обратно)

771

Казанова Г.Г. Записки Казановы // Русская старина. 1874. С. 548. Записки Казановы отмечены редкой проницательностью.

(обратно)

772

Радищев указывал на эти пороки в своем «Путешествии из Петербурга в Москву». Но его осуждение было далеко не столь суровым, как обличительная речь против Петербурга, принадлежащая перу Ивана Петровича Корнилова, высокопоставленного чиновника Министерства просвещения, относящаяся к концу XIX в.: «Петровград, по еретически же Питербурх; той есть мерзопакостное вместилище злокозненного лицедейства, душевредного козлопения и всяческаго греховнаго блуда и чревоугодия. Дунь и плюнь!». «Дунь и плюнь» – ритуальные действия, отгоняющие дьявола и мирские пороки и трижды повторяемые во время православного крещения. Корнилов считал, что Петербург принадлежит к царству дьявола и все православные должны от него отрекаться (РГИА. Ф. 970. Д. 294. Л. 2).

(обратно)

773

См. подробное обсуждение этого вопроса, например, в работе: Morrison D. “Trading Peasants” and Urbanisation in Eighteenth-Century Russia: Th Central Industrial Region (неопубликованная диссертация, защищенная в Колумбийском университете в 1981 г.), особенно главу 6. Более поздний период рассмотрен в кн.: Johnson R.E. Peasant and Proletarian: The Working Class of Moscow in the Late Nineteenth Century. New Brunswick, 1979.

(обратно)

774

Срезневский В. Празднование столетия Петербурга // Русская старина. 1903. Т. 114. С. 369.

(обратно)

775

Там же. С. 368.

(обратно)

776

О скопцах см. подробнее: Engelstein L. Castration and the Heavenly Kingdom: A Russian Folktale. Ithaca, 1999.

(обратно)

777

Munro G.E. The Petersburg of Catherine II: Official Enlightenment Versus Popular Cults // Moscow and Petersburg: The City in Russian Culture / Lilly I., ed. Nottingham, 2002. P. 49–64.

(обратно)

778

Кобеко Д.Ф. Французская колония в Санкт-Петербурге // Русский архив. 1874. № 1 (янв.). С. 952–955 (здесь приведен русский перевод текста из кн.: La Messelière. Voyage a Pétersbourg. Paris, 1803. P. 124–245).

(обратно)

779

Сочинения императрицы Екатерины II: в 12 т. / ред. А.Н. Пыпин. СПб., 1901–1907. Т. 12. С. 643. См. также оценку этого документа в работе: Alexander J.T. Petersburg and Moscow in Early Urban Policy // Journal of Urban History. 8. No. 2. Febr. 1982. P. 145–169.

(обратно)

780

Судя по указателю к первой серии ПСЗ (т. 42), при Екатерине вышло 88 указов, посвящённых конкретно Петербургу. Москве посвящалось 87, но сорок из них были изданы в 1770–1771 гг. для борьбы с чумой. Из петербургских указов только семь относились к этому бедствию.

(обратно)

781

Милов Л.В. Исследования об «экономических примечаниях» к генеральному межеванию (К истории русского крестьянства и сельского хозяйства второй половины XVIII в.). М., 1965. С. 270–271.

(обратно)

782

Rozman G. Urban Networks in Russia. 1750–1800, and Premodern Periodisation. Princeton, 1976. Ch. 1.

(обратно)

783

Davis K., Golden H.H. Urbanization and the Development of Preindustrial Areas // Economic Development and Cultural Change. Vol. 3. P. 6–26.

(обратно)

Оглавление

От автора Благодарности

Введение «Самый умышленный город»

Глава 1 «Я нашла Петербург почти деревянным…»: Санкт-Петербург в 1762 г.

  Географическое местоположение

  Население и окружающая среда

  Центр города

  Предместья

Глава 2 «…И обитать в нем всякому любезно»: население и общество

  Игра чисел

  Социальный состав населения

  Динамика населения

  Качество жизни

    Гигиена

    Медицинская помощь

    Культурная жизнь и развлечения

    Учебные заведения

    Высшее образование

Глава 3 «Полезные таковые установления»: структура городского управления

  До 1785 года

  Органы центральной системы управления

  Органы местного управления

    Магистраты

    Полиция

    Другие должностные лица

  Суды

  Доходы

  После 1785 г.: Жалованная грамота городам

  Городские финансовые ресурсы

Глава 4 «Неусыпныя труды и попечение»: практика городской администрации

  Поддержание общественного порядка

    Полиция

    Суды

    Словесные суды

    Совестный суд

    Магистрат

    Апелляционные суды

  Функции управления

  Городские службы

  Благотворительность

  Борьба с кризисными ситуациями

    Пожары

    Наводнения

    Голод

    Эпидемии

  Градостроительное планирование

    Комиссия от строений

    Первоначальные планы

    Дальнейшие планы и усовершенствования

    Новые усовершенствования

    Уложенная комиссия

  Жалованная грамота городам

  Городская дума

  Финансы

  Оценка городского управления

Глава 5 «Всевозможные товары со всего света»: удовлетворение потребностей и прихотей города

  Продукты питания

  Другие продукты первой необходимости

  Лавки и рынки

  Домовладение

  Транспорт

  Казенные склады

  Зернохранилища

  Дрова

  Правительственные меры

Глава 6 «Санкт-Петербург есть главнейший магазейн торговли Российской Империи»: коммерция

  Коммерческий центр

  Купцы

  Регулирование коммерции

  Значение коммерческой деятельности

Глава 7 «Трудолюбие и способы к пропитанию…»: промышленность

  Промышленное производство

  География размещения предприятий

  Владельцы предприятий

  Характеристика промышленных предприятий

  Выход из дела

  Политика невмешательства

  Ремесла

  Меры по улучшению положения мастеровых

    Ремесленный устав

  Рабочая сила

  Работники по принуждению и работники по найму

  Условия труда

  Выступления трудящихся

Глава 8 «…А оставлю в нем здания, украшеныя мрамором»: Санкт-Петербург в 1796 г.

  Изменения в топографии

  Динамика развития центра и окраин

  Землепользование

  Перемещение из центра на окраины

  От дерева к камню

  Незастроенные пространства

  Имперская архитектура

  Городская среда

Глава 9 «Оттого что не родное…»: влияние Санкт-Петербурга на Россию

  Причины роста

  Русское уравнение

  Влияние Петербурга на Россию

  Катализатор перемен

  Культурное влияние

  Вызов традициям

Заключение «Самый умышленный город» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg