«Зомби-экономика»

Зомби-экономика (fb2) - Зомби-экономика [Как мертвые идеи продолжают блуждать среди нас] (пер. Алексей Викторович Гусев) 1147K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Джон Куиггин

Джон Куиггин Зомби-экономика. Как мертвые идеи продолжают блуждать среди нас

ZOMBIE ECONOMICS

How Dead Ideas Still Walk among Us

Copyright © 2010 by Princeton University Press

© Перевод на русский язык, оформление. Издательский дом Высшей школы экономики, 2016

Предисловие

Идея этой книги зародилась, когда я, читая книгу «Spiritus Animalis» Джорджа Акерлофа и Роберта Шиллера, встретил следующий удивительный пассаж:

Та экономика, которую нам преподносят в учебниках, стремится преуменьшить все отклонения от чисто экономических рациональных мотиваций. Это легко усвоить – мы и сами долго оставались в рамках этой традиции. Теория Адама Смита проста и понятна. А интерпретации, основанные на незначительных отклонениях от его идеальной системы, просты и понятны уже потому, что в целом не выходят за рамки этой общеизвестной теории. Но такие отклонения, увы, не объясняют, как же на самом деле устроена экономика.

Мы порываем с традицией. На наш взгляд, экономическая теория должна строиться не на минимальных отклонениях от системы Адама Смита, а отталкиваться от тех реальных, наблюдаемых нами отклонений [Akerlof, Shiller, 2009, р. 4–5; Акерлоф, Шиллер, 2010, р. 28].

Вдохновленный этим пассажем, я написал в блоге Crooked Timber о том, какие макроэкономические выводы отсюда следуют. В комментариях к этому посту пользователь с псевдонимом MiracleMax, а на самом деле экономист Макс Савицки, высказался, что если собрать вместе этот пост и несколько более ранних записей об экономических идеях, опровергнутых финансовым кризисом, то получится хорошая книга. Брэдфорд ДеЛонг из Калифорнийского университета в Беркли подхватил эту идею, и на следующий день в своей электронной почте я обнаружил письмо от Сэта Дитчика из Издательства Принстонского университета со словами, что это прекрасная мысль. И вот, результат вы держите в руках.

Редко какой автор обязан качеством своей книги сторонним комментаторам настолько же, насколько я. Некоторых из них я даже не знаю по именам. По ходу написания книги я размещал наброски отдельных глав на сайте crookedtimber.org и в своем личном блоге johnquiggin.com, а затем собирал воедино их на сайте wikidot.com. Я просил людей добавлять свои комментарии, и в итоге накопилось несколько тысяч записей, оставленных сотнями пользователей, большинство из которых пишут под псевдонимами.

Я не могу выразить свою благодарность каждому из них, но хотел бы упомянуть пользователей Alice, Bert, Bianca Steele, Martin Bento, Kevin Donoghue, Kenny Easwaran, John Emerson, Freelander, Jim Harrison, JoB, P. M. Lawrence, Terje Petersen, Donald Oats, Andrew Reynolds, smiths, John Street, Uncle Milton, Robert Waldmann, Tim Worstall и Zamf r.

Кроме того, своими замечаниями мне помогли друзья и коллеги, в том числе Джордж Акерлоф, Крис Бэретт, Брэд ДеЛонг, Джошуа Гэнс, Пол Кругман, Эндрю Макленнан и Флавио Менезес. Несколько анонимных рецензентов из Издательства Принстонского университета потратили красных чернил даже больше, чем требует обычное чувство долга, и их пространные комментарии обогатили книгу. Моя супруга и коллега Нэнси Уоллес прочла весь текст и внесла много полезных редакторских и содержательных правок.

Также хочу поблагодарить редакторский и выпускающий коллектив Издательства Принстонского университета. Сэт Дитчик, как оказалось, – обладатель волшебного характера и редактор, всегда готовый поддержать. Дэбби Тегарден, выпускающий редактор, подбадривала и поддерживала меня на каждом шагу, не говоря уже о том, что она с большим искусством и в сжатые сроки превратила рукопись в книгу. Остальные члены выпускающей команды, включая Джэка Раммела и Джима Кертиса, также оказывали высококвалифицированную помощь.

Кроме того, я хочу поблагодарить своих коллег по ведению блога Crooked Timber: Криса Бертрэма, Майкла Берубе, Гарри Брайтхауса, Даниэла Дэвиса, Генри Фаррэлла, Марию Фаррэлл, Эсцтера Харгиттаи, Кирана Хили, Джона Холбо, Скотта Маклеми, Джона Мэндла, Ингрид Робейнс, Бэлл Уоринг и Брайана Уэтерсона. Без созданной ими живой и вдохновляющей атмосферы эта книга никогда бы не появилась.

Введение

Идеи экономистов и политических мыслителей – и когда они правы, и когда ошибаются – имеют гораздо большее значение, чем принято думать. В действительности только они и правят миром. Люди практики, которые считают себя совершенно неподверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого.

Дж. М. Кейнс. Общая теория занятости, процента и денег

Уидей долгая жизнь. Часто они переживают своих авторов, принимая новые и измененные формы. Некоторые идеи подолгу живут, поскольку доказывают свою пользу. Другие умирают и предаются забвению. Но даже когда идеи оказываются вредными и опасными, их очень трудно лишить жизни. Эти идеи ни живы, ни мертвы; скорее, как сказал Пол Кругман, они – живые мертвецы, идеи-зомби. Отсюда и название книги.

До глобального финансового кризиса 2008 года некоторые идеи, такие как гипотеза эффективного рынка или «великое смягчение», были живее всех живых. Их сторонники главенствовали в мейнстриме экономической науки. Этими идеями руководствовались – иногда даже не отдавая себе в этом отчета – люди практики, из решений которых возникла финансовая система, не имевшая аналогов в истории. Запутанная сеть облигаций суммой на десятки триллионов долларов была соткана из спекулятивных или вообще фиктивных инвестиций. Результатом этого стало возникновение глобальной экономики, где и домохозяйства, и целые страны жили не по средствам.

Может показаться, что сегодня гипотеза эффективного рынка и тезис о «великом смягчении» канули в небытие. Эксперты, которые всего пару лет назад провозглашали, что мы научились приручать деловые циклы, успели признать свою ошибку или, как это чаще бывает, переключились на другие темы. Утверждение, что финансовые рынки используют экономическую информацию наилучшим образом и никогда не порождают иррациональных пузырей, редко высказывается открыто и обычно сопровождается многочисленными ограничениями и оговорками, позволяющими снять с себя всю ответственность. Так, превратившись в зомби, подобные утверждения продолжают бродить по интеллектуальному ландшафту.

Образ мышления меняется с трудом, особенно если не существует альтернатив, готовых прийти ему на смену. Идеи-зомби, приведшие к почти что полному краху глобальной финансовой системы, обанкротившие тысячи фирм и стоившие миллионам работников их рабочих мест, все еще среди нас. Ими руководствуются люди, отвечающие теперь за антикризисную политику, и во многом те эксперты и аналитики, которые оценивают эффективность проводимой политики.

Если мы хотим понять финансовый кризис и избежать принятия мер, которые закладывают основу нового и еще большего кризиса в ближайшем будущем, мы должны выяснить, что за идеи привели нас в современное состояние. В данной книге описываются некоторые идеи, сыгравшие определенную роль в кризисе. Среди них:

«великое смягчение» – представление, что эпоха после 1985 года была периодом беспримерной экономической стабильности;

гипотеза эффективного рынка – представление, что цены, складывающиеся на финансовых рынках, являются наилучшей оценкой стоимости любых инвестиций;

теория динамического стохастического общего равновесия – представление, что предмет макроэкономического анализа – это не агрегированные показатели, такие как торговый баланс или долг, а строгий вывод положений из микроэкономических моделей поведения индивидов;

«обогащение сверху вниз» – идея, что если некоторая политика выгодна богатым, то в конечном счете она выгодна и всем остальным;

приватизация – представление, что любая функция, выполняемая ныне правительством, может с большей эффективностью выполняться частными фирмами.

Некоторые из этих идей, например гипотеза эффективного рынка и динамическое стохастическое общее равновесие, относятся к области формальной экономической теории. Другие, например приватизация, представляют собой политические предписания, выводимые из этих абстрактных положений. Третьи же, вроде «великого смягчения» и «обогащения сверху вниз», являются броскими словосочетаниями, выражающими определенный взгляд на то, как работает или, по крайней мере, работала экономика в течение 30 лет перед текущим кризисом.

Набор этих идей имеет множество различных названий: в Великобритании – это «тэтчеризм», в США – «рейганомика», в Австралии – «экономический рационализм», в развивающемся мире – «Вашингтонский консенсус», в академической среде – «неолиберализм».

Большинство этих названий имеет уничижительный характер, откуда понятно, что именно критики некоего идеологического набора испытывают потребность в его определении и анализе. Доминирующие политические элиты не рассматривают свою деятельность как идеологически направленную и с враждебностью встречают любые идеологические ярлыки, которые на них навешивают. Изнутри идеология всегда видится как здравый смысл. Наиболее нейтральный, как мне кажется, термин, описывающий обсуждаемый набор критикуемых представлений, – это «рыночный либерализм». Этот термин и будет использоваться в данной книге.[1]

Структура книги, я надеюсь, поможет читателям понять, каким образом рыночный либерализм зависит от идей, не прошедших проверку глобальным финансовым кризисом. Если эти идеи продолжат влиять на проводимую политику, то повторение кризиса неизбежно.

Каждой идее посвящена отдельная глава. В начале главы дается описание того, как родилась та или иная идея, затем идет раздел о ее жизни, где упор делается на теоретические и политические выводы, вытекающие из этой идеи. В следующем разделе рассматривается смерть идеи как результат глобального кризиса, хотя обычно она предрешена пороками, очевидными гораздо раньше. Краткий раздел «Возвращение с того света» посвящен попыткам реанимировать мертвую идею и превратить ее в зомби. Затем в разделе «Зомби больше не вернется» рассматриваются идеи, альтернативные рыночному либерализму. Каждая глава завершается небольшим списком литературы для дополнительного чтения.[2]

В заключении, названном «Экономика XXI века», дается более общий взгляд на то, какие теоретические и политические идеи нужны в связи с крахом рыночного либерализма. Простого возвращения к традиционным кейнсианским экономическим и политическим мерам будет недостаточно. Необходимо разработать теорию и политику, которые отвечают реалиям экономики XXI века.

Очевидно, что с экономической наукой что-то сильно не так. Громадный финансовый кризис разворачивался на глазах у представителей экономической науки, и все-таки большинство из них не замечало ничего необычного. Даже после кризиса должного переосмысления не произошло. Слишком много экономистов продолжают работать по-старому, как будто ничего не случилось. Некоторые уже начинают заявлять, что ничего серьезного и впрямь не произошло, что глобальный экономический кризис и его последствия – всего лишь небольшая тучка на небе и никакого пересмотра фундаментальных идей не требуется.

Идеи, которые вызвали кризис и были – хотя бы на короткое время – погребены им, снова оживают и пробивают себе путь на поверхность. Если мы не убьем эти зомби-идеи раз и навсегда, в следующий раз они принесут еще больше страданий.

I. «Великое смягчение»

Цены на акции достигли высокой отметки и, похоже, больше не опустятся.

Приписывается Ирвингу Фишеру, октябрь 1929 года

Зомби – это тот, кто постоянно возвращается, даже после того как его убили. За всю свою историю экономическая наука не встречала более живучего зомби, чем идея о Новой эпохе – вечной эпохе полной занятости и непрерывного экономического роста. Любой продолжительный период роста в истории капитализма провозглашали такой Новой эпохой. Однако всякий раз ее приветствовали напрасно.

Знаменитое пророчество Ирвинга Фишера, сделанное всего за несколько дней до краха Уолл-стрит 1929 года, показывает, как мало нового в представлении о том, что смены подъемов и спадов наконец-то в прошлом. Действительно, с момента зарождения промышленного капитализма в начале XIX века подъемы и спады с определенной частотой сотрясали мировую экономику. И раз за разом оптимисты объявляли новый период устойчивого роста началом «новой экономики», которая развеет проклятье экономического цикла. Даже самые выдающиеся экономисты (а Ирвинг Фишер им действительно был, несмотря на некоторые удивительные странности) обманывались временным благополучием, принимая его за конец цикличности в экономике.[3]

Одним из оснований, придававшим в 1929 году Фишеру такую уверенность в своих словах, было развитие инструментов денежно-кредитной политики, имевшихся у Федеральной резервной системы США (ФРС), учрежденной в 1913 году, и позволивших на тот момент легко справиться с рядом кризисов меньшего масштаба. Фишер полагал, что в случае паники на финансовом рынке ФРС понизит процентные ставки и средства устремятся в банковскую систему, восстанавливая доверие.

Но Федеральный резерв не смог или решил не предпринимать соответствующие меры в ответ на крах фондового рынка в октябре 1929 года. За «Great Crash» последовали четыре года непрекращающегося спада, в ходе которого своих мест лишилась треть всех работников – не только в США, но и во всем мире.

Экономисты и по сей день спорят относительно причин Великой депрессии и степени негативного влияния ошибочной политики Федерального резерва на ее глубину и продолжительность. Эти споры, что всегда велись в академической и деликатной манере, приобрели невиданную злободневность и ожесточенность с наступлением нынешнего кризиса, имеющего много общего с кризисом 1929 года.

После окончания Великой депрессии и Второй мировой войны наиболее признанным среди экономистов был подход Джона Мейнарда Кейнса.[4] Он утверждал, что рецессии и депрессии вызваны недостаточно эффективным спросом на товары и услуги, а также что монетарная политика не всегда помогает увеличить спрос. Исправить ситуацию правительство может, организуя общественные работы и увеличивая государственные расходы иными способами.

Быстрый возврат к уровню полной занятости в военные годы, казалось бы, подтверждал выводы Кейнса. Вот как об этом говорилось в официальном австралийском Докладе о полной занятости в 1945 году:

Несмотря на потребность в большем количестве жилья, продовольствия, оборудования и всех остальных товаров, до войны не все работоспособные могли найти работу и чувствовали уверенность в завтрашнем дне. В 1919–1939 годах в среднем более 10 % мужчин и женщин, желающих работать, оставались без работы. В самый острый период депрессии более 25 % занимались непроизводительным ничегонеделанием. С приходом войны все изменилось: ни одна финансовая проволочка, ничто не должно было встать между неудовлетворенной потребностью и максимальным, какое только возможно при наличных ресурсах, увеличением производства [Commonwealth of Australia, 1945, р. 1]. Вторая мировая война резко отличалась от предыдущих тем, что и с наступлением мирного времени полную занятость удалось сохранить. С 1945 года и вплоть до 1970-х годов большинство развитых стран переживало период полной занятости и мощного экономического роста, не имевшего себе равных ни прежде, ни впоследствии. В этот период, который стали называть по-английски «золотым веком» и «долгим подъемом», по-французски «славным тридцатилетием» и по-немецки «экономическим чудом», доход на душу населения в наиболее развитых странах вырос почти вдвое.

К началу 1960-х годов многие экономисты-кейнсианцы были готовы заявить о полной победе над экономическим циклом. Уолтер Хеллер, председатель Экономического совета при президенте США Джоне Кеннеди, приветствовал переход к активной фискальной политике в 1960-х годах, заявив: «Теперь не подлежит никакому сомнению, что государство должно занять активную позицию и стабилизировать экономику на высоких уровнях занятости и роста, которые рыночный механизм сам по себе не способен обеспечить».[5] Добившись ясности в этом вопросе, экономисты могли бы переключить все внимание на более амбициозную задачу «тонкой настройки» экономики, которая позволила бы избегать даже «рецессий роста» (временных замедлений в темпах экономического роста, которые обычно приводили к очень небольшому увеличению безработицы). Но погибели предшествует гордость, и падению – надменность (Ветхий завет, Книга притчей Соломоновых, 16:18. – Примеч. пер.).

В 1970-х годах послевоенный экономический подъем, который, казалось, будет продолжаться вечно, резко оборвался. Ему на смену пришли ускоряющаяся инфляция и высокая безработица. Кейнсианские фискальные меры, нацеленные на преодоление безработицы, пришлось отбросить. На протяжении 1980-х годов центральные банки прибегали к ограничительной монетарной политике и высоким процентным ставкам, чтобы искоренить инфляцию. Глобализация, и в особенности количественное расширение и рост влияния финансового сектора, только усиливали давление в сторону ценовой стабильности, испытываемое центральными банками.

Одновременно с возвращением ценовой стабильности исчезла полная занятость времен послевоенного подъема – исчезла, чтобы по-настоящему никогда не вернуться. Темпы экономического роста стали постепенно повышаться, однако, по крайней мере в развитых странах, они так и не достигли уровней послевоенного подъема. Казалось, что идея Новой эпохи канула в лету. Но зомби так просто не умирают.

Рождение: затишье после бурь

Если брать за мерило многострадальные 1970-1980-е годы, то для развитых стран, в особенности для США, период 1990-х годов выглядит эпохой благополучия. Циклический подъем второй половины 1990-х годов улучшил положение всех слоев населения. Для половины населения с наименьшими доходами долгий период стагнации был прерван. Еще резче за счет рынка акций увеличивалось благосостояние обеспеченных слоев. Жилье дорожало медленно, но, являясь основным активом домохозяйств, оказывало сильное влияние на их богатство.

Продолжительное и интенсивное расширение экономики 1990-х годов наряду с такими политическими событиями, как развал Советского Союза, породили оптимизм и, по крайней в США, победное ликование. Популярность таких книг, как «Конец истории» Фрэнсиса Фукуямы и «Lexus и олива» Томаса Фридмена, отражала общее состояние умов.

Фукуяма утверждал, что великие конфликты, которые двигали историю вперед, закончились и конец холодной войны знаменовал «конечный пункт идеологической эволюции человечества» и универсализацию западной либеральной демократии «как окончательной формы правления в человеческом обществе».[6] Для Фукуямы «западное» означало «капиталистическое». Понятию «капитализм» он не давал однозначного определения, но внимательный читатель мог прийти к выводу, что речь идет о победившем рыночном либерализме. Обосновывая свой тезис об универсализации общественного устройства, к «капиталистическим» он отнес целый ряд политических и экономических систем, существовавших в западных обществах, – от скандинавских социал-демократий до общества, устроенного по принципу «победитель получает всё», которое складывалось тогда в США.

Для Фридмена же все эти оттенки – мелочь. В его книге было много ярких выражений и запоминающихся метафор, но самая замечательная из них – «золотая смирительная рубашка».

С ее помощью Фридмен хотел сказать, что в глобальной экономике строгое следование принципам рыночного либерализма – верный путь к процветанию. Всякий же, кто отклонится от этих принципов, не минует гнева «электронного стада», то есть сплетенных в тесную сеть глобальных финансовых рынков.

Благодаря своим одам новому миропорядку Фукуяма сделался необычайно популярным. Его книги постоянно цитировали, хотя читали не так широко. Но, как ни упражнялся в красноречии Фридмен, публика не наградила его лаврами великого мыслителя, хотя книги и покупала с большой охотой. Все хотели попасть в новый мир счастливых обладателей «лексуса».

Праздник был уже в самом разгаре, когда к нему присоединились экономисты. На протяжении почти всех 1990-х годов они беспокоились о слабом росте производительности, возможном возврате инфляции и высокой по меркам послевоенного подъема безработице.

Но наступили 2000-е, и в цифрах американской статистики для тех, кто лил слезы об утерянном золотом веке, появилось утешение. Данные свидетельствовали о сокращении колебаний выпуска и безработицы. Как полагало большинство экономистов, волатильность этих показателей резко снизилась в середине 1980-х годов в результате предшествовавшей «рецессии Волкера», названной так в честь главы ФРС Пола Волкера, решившегося на ужесточение политики в целях борьбы с инфляцией.[7]

И хотя больше всего внимания уделялось колебаниям выпуска, наиболее чувствительный результат рецессий – это колебания занятости, лучшим индикатором которой является отношение числа занятых к общей численности населения. Волатильность общепринятых индикаторов занятости, как и волатильность ВВП, значительно снизилась после 1985 года.

Это уменьшение волатильности совпало по времени с почти двадцатилетним председательством в ФРС Алана Гринспена, преемника Пола Волкера. И – по справедливости или нет – его поставили в заслугу Гринспену, а не Волкеру. Фигура Гринспена как источника экономической мудрости была канонизирована в Вашингтоне, удостоившись своего жития в виде написанной Бобом Вудвордом[8] книги «Маэстро. ФРС Гринспена и подъем американской экономики».

Наследник Гринспена Бен Бернанке окончил с отличием Гарвардский университет в 1975 году, а в 1979 году получил докторскую степень в Массачусетском технологическом институте (MIT). Он стал ключевой фигурой среди экономистов, чья карьера началась после краха долгого послевоенного подъема и совпала с эпохой Гринспена. Поэтому закономерно, что именно Бернанке больше всех способствовал продвижению идеи о Новой эпохе экономической стабильности.

Он же для описания этой эпохи ввел в широкий оборот термин «великое смягчение». Первыми его предложили Джеймс Сток из Гарвардского университета и Марк Ватсон из Принстонского университета. Бернанке же поместил его в заголовок своей широко растиражированной речи, произнесенной в 2004 году.

Он провозгласил «великое смягчение» концом экономического цикла – как это было не раз с прежними периодами экономического процветания. Джерард Бейкер в 2007 году писал в лондонской Times:

Экономисты горячо обсуждают причины «великого смягчения», и – невиданное дело, – в целом они друг с другом согласны. Отчасти смягчение – это заслуга правильной экономической политики: центральные банки научились искусно выбирать момент для изменения процентных ставок и смогли сглаживать кривую экономического развития. Но по-настоящему важна другая причина – о ней гораздо важнее знать, если мы хотим лучше управлять экономикой.

В основании трансформации находятся либерализация рынков и предоставление свободы выбора. Дерегулирование финансовых рынков, осуществленное во всем англосаксонском мире в 1980-х годах, оказало смягчающее действие на колебания делового цикла. Благодаря этим изменениям потребители обрели доступ к самым разнообразным финансовым инструментам (кредитным картам, займам под залог недвижимости), что позволило им согласовывать свои расходы с долгосрочными изменениями в доходах [Baker, 2007].

Пару лет спустя в прощальной статье для Times Бейкер с редкой прямотой признается в своей неправоте:

Самую большую досаду я испытываю, когда осознаю, насколько сильно влияла на мои экономические заметки за последние пару лет одна-единственная идея. Но, полагаю, в свою защиту я могу сказать, что ею руководствовались довольно много экономистов компетентнее меня. Это идея о «великом смягчении» [Baker, 2009].

Экономический кризис, начавшийся в 2007 году и до сих пор не завершившийся, положил моментальный конец «смягчению» в экономике. И, как будет показано, кризис стал непосильным испытанием для идей, которыми руководствовались Бейкер и другие, говоря о Новой эпохе. Чтобы уяснить, почему эти идеи обрели широкое признание, а затем потерпели крах, нужно проследить историю происхождения и гибели теории «великого смягчения».

Самый прямой путь к пониманию того, почему такое большое число экономистов разглядело в статистических цифрах признаки «великого смягчения», – это посмотреть на данные о рецессиях и подъемах. Прежде чем мы к этому приступим, стоит немного остановиться на том, как экономисты понимают термин «рецессия».

Общепринятое формальное определение рецессии гласит, что это отрицательный темп экономического роста, длящийся два квартала подряд. Однако экономисты знают, что благодаря этому определению можно дать лишь самое грубое описание состояния экономики. Главным критерием для экономистов в США служит мнение Комитета по датировке деловых циклов, входящего в состав Национального бюро экономических исследований (National Bureau of Economic Research, NBER).

Согласно NBER, рецессия – это «существенное повсеместное снижение экономической активности, продолжающееся несколько месяцев и обычно отражающееся на реальном ВВП, реальном доходе, занятости, промышленном производстве и объемах оптовых продаж». Публикация оценочных дат начала и окончания рецессий входит в обязанности комитета по датировке. Органы с похожими задачами существуют и в других странах, однако ни один из них не обладает таким авторитетом, как NBER.

Как правило, комитет озвучивает свое мнение лишь через год после начала событий, и по этой причине вокруг «технического» критерия всегда поднимается большой шум. Изрядное количество усилий было предпринято в 2008 году, чтобы доказать, что, несмотря на все видимые признаки экономического кризиса, необходимых двух кварталов последовательного спада все еще нет. Однако в декабре 2008 года комитет NBER объявил, что рецессия началась еще год назад, в декабре 2007 года. Объявление о завершении рецессии было сделано с таким же опозданием.

Какое бы определение мы ни выбрали, но до 1981 года (года окончания рецессии Волкера) спады в США были довольно частым явлением, повторявшимся примерно каждые пять лет. За период с 1945 по 1981 год, согласно комитету NBER, произошло девять рецессий, две из которых (рецессия начала 1970-х годов и двойная рецессия[9] 1980–1981 годов) были одновременно долгими и глубокими.

Иная картина сложилась в 1981–2007 годы: это был период долгих подъемов и коротких рецессий. За весь период случились только две рецессии – в 1990–1991 и в 2001 году, – и обе продлились всего по восемь месяцев. Когда за плечами такой богатый опыт несбывшихся обещаний о наступлении Новой эпохи, заявление о конце или даже «приручении» деловых циклов, сделанное на основе всего двух эпизодов сильных циклических подъемов, выглядит крайне преждевременным. Впрочем, история учит, что мы редко чему-нибудь учимся. В царившей атмосфере ликования всякий, кто брался статистически обосновать обуздание делового цикла, мог рассчитывать на благосклонность публики.

Датировки NBER не лишены, разумеется, некоторой доли субъективности и не слишком годятся для статистического анализа. Поэтому экономисты, старавшиеся статистически доказать, что деловой цикл теперь под контролем, использовали для этой цели поквартальные данные. Такой подход отвечал расхожему мнению, связывавшему определение рецессии с двумя кварталами отрицательных темпов роста.

Упор на волатильности квартальных темпов роста, кроме того, целиком укладывался в рамки преобладавшего подхода к оценке макроэкономической политики – правила Тейлора, названного так в честь Джона Тейлора, который формально описал его в 1993 году.[10]

Согласно целому ряду статистических показателей, с начала 1980-х годов в США наблюдалось резкое снижение волатильности темпов экономического роста. Но в США темпы роста выпуска[11] не были единственным сгладившимся показателем. Кроме того, снизились средние темпы инфляции и волатильность темпов инфляции, а также волатильность занятости и безработицы. В целом схожая динамика отмечалась и в других развитых странах.

Исключением из этого ряда была Япония, где в конце 1980-х лопнул надувавшийся в течение нескольких десятилетий пузырь на рынке недвижимости и на финансовом рынке. Крах подготовил почву для длительной стагнации. Стоило только начаться долгожданному подъему, как он тут же обрывался очередным снижением. Однако на тот момент трудности в японской экономике расценивались как сугубо японские. Подобным же образом финансовый кризис конца 1990-х годов интерпретировали как явление, характерное для «кумовского капитализма» азиатского типа.

Статистическое обнаружение «великого смягчения» и в еще большей степени одобрительная речь Бернанке создали питательную среду для быстрого роста разнообразной академической литературы об этом явлении. Сотни исследований виртуозно препарировали его, выдвигая альтернативные интерпретации, объяснительные гипотезы и прогнозы на будущее. Экономисты опровергали друг друга, оправдывая дурную славу своей профессии. Но, как часто бывает со специалистами из одной области, за спорами о деталях скрывалось принципиальное согласие. В частности, ни один тех, кто писал о «великом смягчении», и мысли допустить не мог, что конец этого смягчения не за горами.

Жизнь: «великое перемещение рисков»

То короткое время, когда идея «великого смягчения» была жива, казалось, что она эмпирическим путем доказывает успех рыночного либерализма. Явная стабилизация деловых циклов предоставила защитникам последнего прагматическое обоснование того, что сдвиг в сторону рыночного либерализма, произошедший в начале 1970-х годов, несмотря на всю неэффективность и несправедливость этого процесса, создал устойчивое процветание. «Великое смягчение», казалось, служило макроэкономическим доказательством превосходства рыночного либерализма над кейнсианством с присущей ему несправедливостью.

Стагфляция 1970-х годов и последовавшее за ней десятилетие экономических неурядиц, как представлялось, уступили место устойчивому и повсеместному росту. Аналогичные процессы стабилизации экономики, наблюдаемые в ряде англоговорящих стран, можно было отнести на счет радикальных реформ, проведенных такими государственными деятелями, как Маргарет Тэтчер в Великобритании, Роджер Дуглас в Новой Зеландии, Пол Китинг в Австралии. Европейский союз чаще всего относили к числу отстающих, но считалось, что у него нет другого выбора, кроме как следовать образцу англоговорящих стран.

Причины

Председатели центральных банков, в особенности Алан Гринспен и Бен Бернанке, с радостью принимали похвалы за достижения эпохи «великого смягчения», стараясь при этом не замечать данных о существующих дисбалансах и неконтролируемых рисках. При Гринспене достижения казались особенно незыблемыми.

Тезис об усовершенствовании монетарной политики основывался не только на приписываемых Гринспену и его коллегам по цеху гениальных способностях. Гораздо больший вес имело утверждение, согласно которому финансовая либерализация позволяла теперь стабилизировать экономику с помощью одного-единственного инструмента политики. Этой волшебной палочкой была краткосрочная процентная ставка, находящаяся под контролем центрального банка. В США такой ставкой является ставка по федеральным фондам.

Рассуждая о «великом смягчении», чаще всего говорили о роли монетарной политики и центральных банков. Кроме того, речи о «великом смягчении» прекрасно ложились на победные мотивы, игравшие во славу рыночного либерализма и глобализации. Ведь если с кейнсианской точки зрения управление макроэкономическими рисками было задачей национальных правительств, то теперь утверждалось, что развитые глобальные финансовые рынки – это форма страховки от экономических рисков во всемирном масштабе. Поскольку, как предполагалось, экономические колебания в отдельных странах друг друга нивелируют, уровень риска можно было снизить без вмешательства государства. Все, что было нужно для этого сделать инвесторам, – позаботиться о диверсификации своих портфелей, а государству – разрешить свободное перемещение капитала в поисках наиболее высокой доходности.

Но могла быть справедливой и третья точка зрения на причины «великого смягчения», а именно, что это лишь счастливое стечение макроэкономических обстоятельств. Возможно, два мощных циклических расширения, последовавших одно за другим, чуть более длительных, чем обычно, и с более мягкими рецессиями – это всего лишь случайность. В академических статьях о такой возможности, как правило, упоминали, но лишь мимолетом. Популярные авторы, такие как Джерард Бейкер, и вовсе ее не касались.

Эконометрические работы, посвященные «великому смягчению», подтверждали, что в середине 1980-х годов произошли статистически значимые изменения. Однако то, что такие проверки значат немного, в мире эконометрики – секрет Полишинеля, ведь выборка данных, на основе которой формулируется гипотеза, затем используется для ее проверки. В теоретической медицине, где первоначально и была разработана теория статистической значимости, ситуация иная: сначала выдвигается гипотеза, а затем для ее проверки организуется эксперимент.

Четвертый вариант отгадки, который в ходе дискуссий о «великом смягчении» почти не звучал, состоял в том, что видимая экономическая стабильность – это на самом деле отражение экономической политики, в конечном счете обреченной на провал. Проще говоря, мнимое процветание, созданное рыночным либерализмом, было пузырем, которому рано или поздно суждено было взорваться. Точнее, оно было чередой пузырей, один больше другого, каждый из которых подпитывался сочетанием финансового дерегулирования и расширительной монетарной политики.

«Великое перемещение рисков»

«Великое смягчение» не просто дало рыночным либералам сильные карты в их вечной полемике против социал-демократов, оно свидетельствовало о правоте центрального положения рыночного либерализма. Это положение гласит, что на современном этапе индивиды и бизнес – а вовсе не правительства – лучше справляются с управлением экономическими рисками. Иллюстрацией этого тезиса стало то, что Джейкоб Хэкер назвал «великим перемещением рисков». Риски, которые раньше несли корпорации и правительства, были переложены на плечи рабочих и домохозяйств.

В ходе «великого перемещения рисков» долгосрочная тенденция к повышению социальной защищенности была сломлена. В своей новаторской книге «Когда больше не на кого положиться» Роберт Мосс рассматривает два столетия американской истории и заключает, что на их протяжении государство было «главным риск-менеджером». Мосс показывает, что на первом этапе управления рисками, продлившемся до 1900 года, государство занималось повышением защищенности деловых предприятий, для чего был введен институт ограниченной ответственности и принят закон о банкротстве.

На втором этапе, согласно Моссу, с переходом от экономики мелких сельхозпроизводителей к экономике обрабатывающей промышленности, где зарплата – это главный источник доходов для домохозяйств, в центре оказалась «защищенность работников». Исторически этот этап охватывает ряд достижений прогрессистов,[12] таких как введение социальных выплат и отчислений для рабочих, а также главные завоевания нового курса – страхование от безработицы и социальное страхование. Третий этап «защищенности для всех», начавшийся после Второй мировой войны, включал законы о защите прав потребителей, программы по защите окружающей среды, государственное страхование от стихийных бедствий.

«Великое перемещение рисков» было частью более широкого политического курса против общественного риск-менеджмента, от которого не менее сильно пострадала природоохранная деятельность, в частности нацеленная на предотвращение глобальных изменений климата. «Великое смягчение» и «великое перемещение рисков» были двумя столпами одного политического курса.

Поскольку на агрегированном уровне занятость еще никогда не была такой стабильной, предполагалось, что люди, потерявшие работу, с легкостью найдут себе новую. Если их ждала неудача, то ее относили на счет их личных недостатков, а не принципов работы экономики. В таких условиях компании стремились вести свою деятельность с максимальной «проворностью» и «гибкостью». Эти модные словечки обозначали растущую готовность массово увольнять работников всегда, когда это повышает краткосрочную прибыльность. Точно так же излишеством были названы высокие пособия по безработице. И они были сильно урезаны или заморожены.

«Великое перемещение рисков» вторглось в такие области, как здравоохранение и пенсионное обеспечение. Системы универсального типа, в которых государство выступает единым заказчиком медицинских и пенсионных услуг, установленные после Великой депрессии и Второй мировой войны, были подвергнуты критике как раздувающие бюрократию и подавляющие свободу индивидуального выбора. На их месте, как утверждалось, должна быть система, при которой домохозяйства сами будут обеспечивать себе доступ к медицине и пенсии. Государственный сектор ждало обветшание: его страховое участие было низведено до призрения сирых и убогих.

Даже в период «великого смягчения» высокообеспеченная элита с гораздо большей радостью приветствовала перемещение рисков на плечи индивидов, когда этими индивидами были рядовые рабочие, а не она сама. Звучало много громких слов про схемы вознаграждения – опционы и им подобные, – благодаря которым крупные управляющие получали возможность извлекать для себя выгоды из роста цен на акции. В то же время подразумевалось, что при падении котировок менеджеры должны оставаться ни с чем. Но правдами или неправдами, они всегда брали свое.

Экономисты, и в частности Майкл Йенсен, теоретически обосновывали преимущества опционных схем. Йенсен утверждал, что благодаря им интересы управляющих и владельцев акций приходят к гармонии или, выряжаясь модным в ту пору специальным термином, «создаются стимулы для максимизации акционерной стоимости».

В фазе подъема конца 1990-х годов, когда цены на акции постоянно росли независимо от качества управления, подобная система «стимулов» ни у кого не вызывала нареканий. Но как только пузырь лопнул, радость по поводу опционов вмиг улетучилась. Большое число компаний пошло на переоценку ранее выпущенных опционов, установив новый курс на уровне достаточно низком, чтобы менеджмент в любом случае оказался «при деньгах». Это было равносильно разрешению менять ставки в скачках, после того как забег завершился.

Но ни один институт рыночные либералы не поносили с такой энергией, как законодательные ограничения на увольнение работников и гарантии крупных выходных пособий. Утверждалось, что немощь, будто бы поразившая экономики европейских стран, была вызвана преградами при увольнении работников, которые затрудняли более активный наем рабочей силы.[13]

Но как только речь заходила об исполнительных директорах корпораций, стремительно забывалось, что провалы тоже нужно вознаграждать по заслугам. Раз за разом оплошавшие управляющие получали выплаты в миллионы или даже десятки миллионов долларов. В то же время рабочие, лишившиеся работы из-за промахов менеджмента, в лучшем случае получали оплату за несколько недель.

В итоге высшее звено менеджмента, несмотря на свою гораздо меньшую уязвимость в плане финансовых неурядиц, несло такие же или даже меньшие риски в отношении среднего заработка, что и простые рабочие. Относительно накопленного богатства риски у топ-менеджмента были гораздо меньше, чем у большинства людей. Даже менеджеры, допустившие самые нашумевшие ошибки, редко оказывались без гроша в кармане или хотя бы опускались до уровня среднего класса. До тех пор пока продолжалось «великое смягчение», на эти вопиющие несоответствия не обращали внимания. Компании бросили всякие попытки соблюсти хотя бы видимость общественного договора со своими работниками, которые очень быстро опустились в разряд «человеческих ресурсов».

В рисках можно найти и кое-что хорошее. На более поздних этапах длинных циклических расширений переговорные позиции рабочих на рынке труда усиливаются, вызывая повышение зарплат и улучшение условий труда для некоторых из них. Но, подводя балансовую черту «великому смягчению», нужно сказать, что негативного было больше. Все больше опасаясь за свое место, работники соглашались на ускорение процесса труда и ухудшение его условий.

Правительства и сами стремились избавиться от своей функции риск-менеджера. На всем протяжении «великого смягчения» рыночные либералы бранили механизмы социальной защиты государства всеобщего благосостояния за их будто бы неэффективность и устарелость. И они кое-чего добились, если посмотреть на реформу государства всеобщего благосостояния в США. Но в общем и целом государство всеобщего благосостояния оказалось на удивление живучим. Его центральные составляющие, такие как система социального страхования в США и национальная система здравоохранения в Великобритании, пользуются прочной и широкой поддержкой у населения.

Смерть: несогласные и их реабилитация

Чем бы ни было «великое смягчение» – действительным фактом экономической жизни или обманчивым порождением статистики, – характерная для него модель длительных подъемов со слабыми и короткими рецессиями теперь, очевидно, мертва. Глобальная рецессия является по меркам послевоенного времени длительной и глубокой, а нынешнее восстановление – медленным и хрупким. Как видно из рис. I.1, с окончанием «великого смягчения» резко подскочила амплитуда колебаний занятости.

Если сегодня оглянуться в прошлое, то станет ясно, что «великое смягчение» было мертворожденным. Не успели в начале 2000-х годов возвестить о его пришествии, как оно умерло. Восстановление, начавшееся после рецессии 2001 года, не было, как полагают сторонники «великого смягчения», продолжением череды длительных циклических подъемов в США. Скорее, это был пример слабости, скоротечности и абсолютной зависимости от хрупкого пузыря на рынке жилья и расширительной монетарной политики Гринспена и Бернанке. Расширение продлилось всего шесть лет. И оно тянулось уже четыре года, когда занятость наконец добралась до пика, предшествовавшего рецессии. Первые же несколько месяцев глобального финансового кризиса не оставили ни намека на какие-то достижения в области занятости, сделанные во время рецессии, а только усугубили ситуацию.

РИС. I.1. Конец «великого смягчения»

ИСТОЧНИК: DeLong B. How Scared of the Future Should Macroeconomists Be? 2010.

Американский опыт стал типичным для развитых стран. И если в некоторых странах, таких как Австралия и Канада, дела обстояли не так плохо, то Ирландия, Исландия и проч. пали жертвой серьезного спада с уменьшением ВВП более чем на 10 %.

Однако недостаточно просто указать на явный конец «великого смягчения». Ход рассуждений, который привел столь многих экономистов к тезису о приручении деловых циклов с помощью финансовой либерализации, до сих пор властвует над умами и неявно присутствует при выдвижении многих доводов об антикризисной политике. Поэтому важно понять, почему гипотеза о «великом смягчении» оказалась настолько ошибочной.

Несогласные

Пока бум продолжался, с мнением, что «великое смягчение» – это результат гибельной политики, мало считались. Об этом говорили только кейнсианцы старой генерации, сравнительно маргинальная группа экономистов на левом фланге, а также представители австрийской школы – мелкой группки на правом фланге. Хотя оба этих лагеря делали мрачные прогнозы, они резко различались по своему видению причин и предлагаемым решениям.

Основы теоретической позиции австрийской школы были заложены в начале XX века Людвигом фон Мизесом и Фридрихом фон Хайеком. Мизес и Хайек предложили теорию делового цикла, основанную на функционировании финансовых рынков. Согласно этой теории, деловой цикл складывается следующим образом.

Вначале происходит расширение предложения денег – в результате ли притока золота, эмиссии бумажных денег или финансовых нововведений. Это приводит к снижению процентных ставок. Низкие процентные ставки стимулируют заимствования в банковской системе. Искусственно раздутые заемные деньги ищут для себя возможности вложения, которых становится все меньше. Так возникает неустойчивый подъем. В ходе этого подъема капитал начинает ошибочно направляться в те сферы, куда, будь ценовые сигналы неискаженными, инвестиции никогда бы не пришли. Коррекция, или кредитный крах, наступает в тот момент, когда создание кредита больше не может продолжаться. В итоге рынки расчищаются, и ресурсы перераспределяются в более эффективные сферы вложения.

Стандартная классическая теория утверждает, что депрессии не должны возникать, а если они и возникают, то обязательно произойдет автокоррекция. Теория австрийской школы показала, что длительные депрессии могут возникать в результате негативного денежного шока. Но в ней не хватало ряда ключевых элементов.

Для времени, когда она была выдвинута, австрийская теория делового цикла была большим шагом вперед. Но, делая упор на неправильном размещении капитала, она упускала из виду самую очевидную черту делового цикла, а именно массовую безработицу.

Не менее важно, что австрийская теория делового цикла несла в себе радикальные выводы, чаще всего не замеченные ее сторонниками. При пристальном рассмотрении австрийской теории делового цикла оказывается, что финансовые рынки неэффективны. Это, в свою очередь, означает, что вмешательство государства может помочь в смягчении колебаний инвестиционного спроса, сопровождающих деловой цикл.

К сожалению, Хайек и Мизес были догматичными сторонниками невмешательства государства в экономику. Как следствие, едва приблизившись к серьезной теории делового цикла, всю свою остальную жизнь Хайек и Мизес стремглав неслись в обратном направлении. Во время Великой депрессии они встали на нигилистическую позицию «ликвидационизма», заявив, что нужно дать погибнуть предприятиям, принявшим во время подъема плохие инвестиционные решения. Эти заблуждения превратились в окаменевшую догму в головах их последователей.

В 1920-х годах австрийская школа была на передовой теории деловых циклов. К сожалению, впоследствии она не смогла развиться в положительном направлении, и теперь ее раздирают догматические распри и споры по поводу методологии.

Разработка первой поистине убедительной теории делового цикла и первого эффективного в борьбе с экономическим кризисом типа политики стала возможна благодаря Кейнсу и его сторонникам. Кейнсианцы настаивали, что без необходимого регулирования финансовая нестабильность неизбежна. Это убеждение разделялось кейнсианцами самых разных направлений. К примеру, лауреат Нобелевской премии по экономике Джеймс Тобин, один из ведущих кейнсианцев мейнстрима, утверждал, что введение глобального налога на финансовые трансакции «подбросит песка в шестеренки» глобальной финансовой системы и тем самым снизит стимулы к расшатывающим экономику спекуляциям. Предложение Тобина, выдвинутое в 1970-х годах, в конце концов привлекло к себе внимание после глобального финансового кризиса.

Хотя озабоченность финансовой нестабильностью высказывали кейнсианцы всех мастей, больше остальных на этом явлении сосредоточилась посткейнсианская школа, связанная с именем Хаймана Мински. Мински поместил в фокус рассмотрения нестабильность кредитных и инвестиционных процессов в рыночной экономике и заявил, что капиталистическая финансовая система по своей природе неустойчива из-за больших шатаний в ожиданиях инвесторов, совершающихся во время экономического цикла.

Мински в своей модели выделил три типа финансовых предприятий: страхующие свои риски консерваторы, чьи операции приносят доход, достаточный для покрытия издержек капитала; финансисты-спекулянты, обслуживающие свой долг за счет роста цен на активы; «игроки Понци», не способные покрыть свои убытки ни в краткосрочном, ни в долгосрочном периоде, но искусно скрывающие свою несостоятельность на протяжении достаточного для обогащения времени.

По мнению Мински, деловой цикл развивается следующим образом. Он начинается с рецессии, когда рушатся сложившиеся ожидания. В процессе восстановления прибыли растут, а балансы приходят в порядок. В течение некоторого времени, пока предыдущий спад еще не стерся из памяти, соблюдается осторожность. Но экономика продолжает расти, возможно, даже ускоряется новыми технологическими прорывами, прибыли восстанавливаются, и вновь расцветают ожидания будущего роста. Осторожность начинает исчезать. Все сильнее подхлестывается «самопроизвольный оптимизм».[14] Банки подходят к кредитованию все более вольготно, и кредит расширяется. Даже осторожные инвесторы втягиваются в общий круговорот, боясь упустить потенциальные прибыли.

В этот момент начинается фаза бума. «Эйфорическая экономика», выражаясь словами Мински, набирает обороты. На этом этапе финансисты-спекулянты делают большие прибыли, что служит огромным соблазном для «игроков Понци». Ситуация на рынке все больше определяется спекуляциями по поводу присутствующих настроений или ожидаемых движений и все меньше – фундаментальной стоимостью активов.

Время от времени становится известно о крахе того или иного «Понци», но в обстановке роста эти события рассматриваются как курьезы, не имеющие общей значимости. Тем не менее, когда пузырь достигает зрелости и львиная доля экономической активности оказывается связанной со спекуляциями, крушение очередного «Понци» может вызвать резкий перелом в настроениях инвесторов, устрашенных возможным охватом злоупотреблений. Лихорадочное свертывание «длинных» кредитов приводит к новым банкротствам уже не одних только «игроков Понци», но и тех, кто спекулировал на продолжении экономического роста. Экономика уходит в крутое пике, происходит рецессия и (временный) возврат к осторожности и консерватизму.

Работы Мински получили широкое признание в кейнсианской литературе, посвященной финансовым кризисам прошлого, настоящего и будущего. К примеру, Чарльз Киндлбергер взял модель Мински за основу в своем исследовании «Мировые финансовые кризисы: мании, паники и крахи», сказав, что она «обладает всем необходимым инструментарием для объяснения» экономической и финансовой истории. Однако на развитие макроэкономической теории Мински оказал небольшое влияние.

При всех своих разногласиях и теоретических несовершенствах и кейнсианцы, и австрийцы по большей части правильно угадали развитие пузыря в ходе десятилетия перед глобальным финансовым кризисом. Это не означает, что им удалось предсказать точный момент наступления кризиса и его конкретные обстоятельства. По своей природе пузыри таковы, что нельзя точно предугадать, ни когда они взорвутся, ни к каким последствиям это приведет. Даже самые даровитые прорицатели, такие как Нуриэль Рубини из Бизнес-школы Стерна, больше внимания обращали на международные дисбалансы и неустойчивость цен на жилье, нежели на довольно туманную надстройку из финансовых трансакций, которая подпитывала и усугубляла эти дисбалансы.

А было ли «великое смягчение» на самом деле?

Внезапный конец «великого смягчения» с новой силой поставил вопрос: было ли оно реальным явлением или же чрезмерно радужной трактовкой данных? Даже в период, когда стандартное объяснение «великого смягчения» пользовалось общим признанием, выдвигались и другие интерпретации. В статье, опубликованной в 2001 году Институтом Брукингса, Оливье Бланшар из Массачусетского технологического института и Джон Саймон из Резервного банка Австралии попытались на основе данных доказать, что с 1950-х годов происходило долгосрочное снижение волатильности, лишь ненадолго прерванное в 1970-х и начале 1980-х годов.

Хотя эта интерпретация согласовывалась с данными не хуже, чем стандартное объяснение, она не получила широкого признания. Трудно согласиться со статистической проверкой, утверждающей, что в 1950-х и 1960-х годах экономика была более волатильна, чем в 1990-х годах, поскольку послевоенный подъем в действительности запомнился как период сильного роста и низкой безработицы. Если наши измерения волатильности противоречат опыту, то самый очевидный вывод – мы измеряем что-то не то.

Если данные о поквартальной волатильности допускают столь сомнительную интерпретацию, возникают оправданные сомнения, могут ли они служить подтверждением для описания «великого смягчения». Поэтому стоит более пристально взглянуть на определения статистических показателей и их интерпретацию.

Во-первых, если сосредоточиться на волатильности роста выпуска, возникает сложность с тем, что игнорируется влияние средних темпов роста. Возьмем, например, данные по темпам роста в США. В 1960-х годах их стандартное отклонение равнялось 2 процентным пунктам, а в 1990-х годах – 1,5 процентным пунктам. Казалось бы, привычная история о снижении волатильности роста выпуска подтверждается.

Однако средние темпы роста выпуска в 1960-х годах составляли 4,3 %, тогда как в 1990-х годах – всего 3 %. Соответственно, если поделить стандартное отклонение на средние темпы роста, то выяснится, что в 1960-х годах волатильность была ниже. В частности выяснится, что соответствующая вероятность отрицательных темпов роста была ниже.

Вторая проблема вызвана чувствительностью поквартальных показателей волатильности к сравнительно краткосрочным колебаниям.[15] То же самое касается и оценок NBER, основанных на определении рецессии как спада в течение нескольких кварталов. У этих показателей есть свои преимущества, но они упускают из виду некоторые крайне важные черты цикла.

Хотя в период послевоенного бума рецессии были довольно частыми, они не были глубокими. Послевоенные рецессии, как правило, сменялись быстрыми и уверенными восстановлениями, ведь в противном случае и не могли бы сложиться столь высокие средние темпы экономического роста.

После рецессий 1990–1991 и 2001 годов ситуация развивалась по иному сценарию, настолько новому, что для ее описания был введен особый термин – «восстановление без роста занятости». С начала восстановления выпуска прошло уже много времени, тем не менее занятость продолжала падать, а безработица – расти. В обоих случаях выпуск восстанавливался достаточно, чтобы это можно было признать восстановлением на основе популярного критерия «отрицательных темпов роста», а также и несколько более широкого критерия NBER. Но для среднестатистического человека эти подъемы на первых порах мало отличались от рецессий.

Президент Джордж Буш-старший оказался в числе первых жертв этого нового вида деловых циклов. К моменту президентских выборов 1992 года американская экономика уже в течение 18 месяцев официально пребывала в состоянии экспансии. Билл Клинтон, чья агитационная кампания проходила под лозунгом «Все дело в экономике, дурачина!», смог успешно сыграть на контрасте статистики со все более удручающей экономической действительностью. То же самое повторилось и после рецессии 2000 года.

Феномен «восстановления без роста занятости» не ограничивался только США. В Австралии, например, в 1989 году в экономике началась рецессия, а в 1990 году, согласно стандартным меркам, началось расширение. Однако безработица достигла пика в 11 % в 1994 году и смогла снизиться до уровня 1989 года лишь в 2000 году, то есть через 10 лет после начала самой продолжительной в истории экспансии. Поражение кабинета Китинга на выборах в 1996 году часто объясняли воздействием продолжавшейся рецессии.

Стандартные оценки поквартальной волатильности в общем не отвечали опыту наемных работников, зато они прекрасно соответствовали опыту участников финансового рынка. Последние во время рецессий терпели падение прибыльности и резкие сокращения занятости, однако все эти потери сторицей окупались с восстановлением экономики. Даже слабого восстановления после рецессии 2000 года оказалось достаточно, чтобы доходы финансового сектора поднялись в стратосферу, достигнув беспримерных в истории уровней. Для этой категории населения «великое смягчение» было сущей реальностью.

Волатильность на индивидуальном и агрегированном уровнях

При рассмотрении «великого смягчения» бросается в глаза один парадокс. Хотя агрегированные показатели экономики были как никогда стабильны, в жизни отдельных индивидов и домохозяйств возникали дополнительные риски и колебания, росла неустойчивость. Все новые и новые угрозы, казалось, поджидают на каждом шагу. Прежде всего существенно возросло неравенство доходов, что отчасти было связано с повышением мобильности индивидов при переходе из одной группы в другую, а отчасти – с увеличением колебаний их доходов в течение жизни. Но и на коротких отрезках времени предсказуемость дохода упала.

В результате, как заключает Питер Госслин в своей книге «На тонкой проволоке: американские семьи без уверенности в завтрашнем дне», хотя богатство в США выросло, положение индивидов и домохозяйств стало более шатким. В итоге «небольшая часть населения обладает значительным богатством, почти не подвергаясь рискам, огромное же большинство должно смириться с тем, что любое резкое изменение экономических условий – вызванное действиями их самих или других людей – может перечеркнуть старания всей их жизни» [Gosselin, 2009, p. 324].

Это похоже на парадокс. Ведь совокупный доход есть сумма доходов отдельных индивидов, и повышение индивидуального риска должно отражаться на уровне риска, которому подвержен совокупный доход, даже если допустить, что часть потерь и выигрышей друг друга компенсируют.

Анализ этого парадокса выявил, что развитие финансовых рынков ослабило связь между такими экономическими переменными, как доход, с одной стороны, и потребление – с другой. При снижении дохода домохозяйства могли взять взаймы и таким образом сохранить потребление на неизменном уровне. Как следствие, потребительский спрос стал меньше реагировать на падение в каком-то отдельно взятом секторе экономики. А значит, высокая амплитуда колебаний в доходах индивидов могла сочетаться со стабильностью на агрегированном уровне.

Но устойчива ли такая структура? Если колебания дохода преходящие, разумно брать взаймы, чтобы, пока черная полоса не сменится белой, сохранять уровень жизни неизменным. Напротив, брать в долг, чтобы возместить постоянное падение дохода, – верный путь к гибели. Поскольку отличить временное падение дохода от постоянного сразу бывает трудно, увеличение долга для сглаживания потребления – рискованное предприятие.

Поэтому неудивительно, что, когда доходы начали испытывать резкие колебания, число людей, попавших в неприятности из-за долгов, возросло. Лучший показатель этого – количество поданных индивидами заявлений на банкротство, которое выросло в большинстве англоговорящих стран, но в США сильнее всего. В этой стране люди гораздо охотнее обращались к кредиту для смягчения риска в доходах, так как этому способствовали более либеральные законы о банкротстве, выступавшие своеобразной компенсацией слабой перераспределительной налоговой политики. Если посмотреть на американские штаты, то в тех из них, где налоговая шкала наименее прогрессивна, законодательство о банкротстве, как правило, более мягкое.

В первые годы нового столетия ежегодная численность подавших заявку на банкротство составляла в США более двух миллионов человек.[16] На самом деле, в этот период для американца было гораздо вероятнее обанкротиться, чем развестись. Наиболее частыми непосредственными причинами банкротства были потеря работы и непредвиденные расходы на лечение. Но глубинной причиной являлась культура закредитованности. Она приводила к тому, что люди, попавшие в тяжелое финансовое положение, молниеносно теряли способность покрывать имеющиеся обязательства.

В 2005 году в ответ на учащение банкротств отрасль кредитных карт успешно протолкнула принятие Закона о предотвращении злоупотреблений банкротством и защите потребителей. Этот закон несколько затруднил решение долговых проблем посредством банкротства.

За год до вступления закона в силу сесть на подножку убегающего поезда успели более двух миллионов домохозяйств. В месяцы непосредственно после «реформы» число банкротств опустилось почти до нуля и несколько лет не достигало дореформенных значений. Но по прошествии ряда лет после принятия закона наметился медленный рост банкротств.

После того как разразился финансовый кризис, на первый план вышли изъятия жилья, а не банкротства. В США в большинстве случаев ипотека либо по закону, либо фактически не дает кредитору права регресса, то есть после передачи кредитору находящегося в обеспечении жилья он не может претендовать на другие активы заемщика. Даже если изъятое жилье имеет стоимость гораздо ниже первоначальной суммы займа, обязательства заемщика считаются погашенными.

Поэтому, до тех пор пока кризис ограничивался преимущественно жилищным рынком, число банкротств росло вяло. Но с переходом к высокой безработице и общему ужесточению кредита число банкротств взмыло вверх. В 2009 году было подано 1,4 млн заявлений о банкротстве, что сопоставимо с дореформенными значениями, и ожидалось, что в 2010 году эта величина возрастет до 1,5 млн.

Несмотря на волатильность дохода и опасности, связанные с разрастанием кредитных рынков, экономисты вплоть до 2007 года продолжали превозносить «великое смягчение». События 2008 года стали ужасным потрясением.

Глобальный финансовый кризис

«Великое смягчение» сошло на нет с удивительной быстротой. Бернанке был не первым, кто возвестил о приручении делового цикла. Скорее всего, он будет и не последним. И все-таки, при всей неряшливости прежних экономических прогнозов, крушение тезиса о «великом смягчении» было самым выдающимся.

Золотой век кейнсианства продлился три десятилетия и во всем мире весомо поднял уровень жизни. С «великим смягчением» все обстояло иначе: в полном смысле оно наступило лишь в начале 1990-х годов, после первой рецессии периода правления Буша-старшего, и едва не рухнуло в 2000 году с крахом доткомов. И только безрассудное смягчение денежной политики под руководством Алана Гринспена удержало надувшуюся в 1990-х годах экономику от сжатия. Эта политика подготовила почву для еще более разрушительного кризиса, наступившего через несколько лет.

Сегодня глобальная экономика пережила глубокую рецессию, что отразится на существенном росте волатильности выпуска. Даже если в экономике произойдет уверенное восстановление – а оно на момент написания книги (март 2010 года) кажется маловероятным, – центральная часть гипотезы о «великом смягчении» уже опровергнута. В период «великого смягчения» выросла устойчивость всех главных компонентов совокупного выпуска (потребления, инвестиций и государственных расходов). Напротив, текущее восстановление – это результат обширного фискального стимулирования, то есть большого увеличения государственных расходов (за вычетом налогов) взамен существенного сокращения спроса частного сектора.

Кроме того, кризис лишил почвы большую часть расхожих объяснений «великого смягчения». Мысль, что за экономической стабилизацией стояло усовершенствование инструментов монетарной политики, выглядит теперь довольно глупо. Кризис, зародившийся в финансовой системе, разросся до такой степени, что против него оказались бесполезны любые инструменты из стандартного набора монетарной политики, главный из которых – корректировка процентных ставок.

К чести центральных банков стоит упомянуть, что, увидев безуспешность своих привычных приемов, они решились на более радикальные меры. Среди них самая важная – количественное смягчение, иначе говоря, выкуп за счет эмиссии денег таких активов, как государственные облигации и краткосрочные бумаги корпораций. Подобные шаги смотрятся очень смело на фоне пассивности, с которой денежные власти отнеслись к финансовым потрясениям времен Великой депрессии. И эти шаги позволили избежать полного распада финансовой системы. Но готовность порвать с неоправдавшей себя политикой не отменяет самого факта краха.

Если можно сказать, что амбиции центральных банков пошатнулись, то репутация финансовых рынков была просто дискредитирована. Сейчас уже нет причин полагать, что финансовые рынки предоставляют эффективные механизмы управления рисками для индивидов и домохозяйств. Скорее, как это было уже не раз, необузданный рост финансовых рынков выявил свой дестабилизирующий потенциал.

Вместе с провалом «великого смягчения» исчезло и прагматическое зерно в утверждении, что переход к рыночному либерализму в 1970-х годах, несмотря на порождаемые между делом неравенство и неэффективность, все же обеспечил прочный рост благосостояния. Если что-то и может возродиться из нынешнего пепла, это произойдет вопреки, а не благодаря экономической политике прошлых десятилетий.

Китай и Индия

С наступлением глобального финансового кризиса некоторые защитники рыночного либерализма предприняли попытку подменить свой основной аргумент. Они заявили, что, может быть, эффект рыночного либерализма в развитых странах и неоднозначен, однако в Индии и Китае он принес громадные выгоды. Поскольку вместе эти две страны составляют треть населения мира, рыночный либерализм можно считать спасенным. Этот довод, а скорее увертка, не выдерживает никакой критики.

Мощный рост в Китае и Индии – плохое оправдание для рыночного либерализма. Ни Китай, ни Индия и близко не подошли к либеральному идеалу свободной рыночной экономки. В Китае до сих пор сохраняется громадный сектор государственных предприятий, действуют жесткие ограничения на деятельность финансовой системы, а обменный курс тщательно регулируется. В кризис эти факторы позволили китайскому правительству осуществить масштабное стимулирование экономики и добиться быстрого восстановления экономической активности. В Индии стремительный рост начался до основного периода рыночной либерализации, и там сохраняется большой государственный сектор. В обеих странах, как до этого в Японии, Корее, Тайване и Сингапуре, государство играет роль рулевого экономического развития.

Успешный опыт Китая и Индии, а до них – Японии и «восточноазиатских тигров», наверное, небесполезен для стран, застрявших в ловушке бедности. Но он может мало сообщить об относительных преимуществах рыночного либерализма и социал-демократии.

Возвращение с того света: глобальный кризис или маленькая тучка?

Если учесть, что во многих странах безработица все еще выше 10 %, совокупные бюджетные дефициты насчитывают триллионы, а банкротства и изъятие жилья имеют повальный характер, как это происходит в США и ряде других стран, то можно предположить, что идея о «великом смягчении» не просто умерла, но погребена так глубоко, что уже никогда не вернется. Но это не так.

Эта идея-зомби никогда по-настоящему не умирала и уже начинает прокладывать себе путь с того света. Оливье Куабьон и Юрий Городниченко озаглавили одно из сообщений в блоге так: «Великая рецессия это и впрямь конец “великого смягчения”?». На этот вопрос они уверенно отвечают: «Нет». Куабьон и Городниченко приводят ряд графиков, показывающих колебания темпов роста ВВП в США, и пытаются доказать, что «перед нами довольно глубокий деловой цикл, но он не идет ни в какое сравнение с нестабильностью 1970-х годов».[17]

Данный вывод звучит убедительно, только если вы ограничитесь рассмотрением абсолютной изменчивости ВВП. Но эта изменчивость отражает чистое воздействие огромного фискального стимулирования в государственном секторе и огромное сокращение спроса в частном секторе. От сглаживания не остается и следа, если посмотреть на отдельные компоненты ВВП.

Бешеные флуктуации испытывали не только компоненты ВВП, но и почти все остальные макроэкономические переменные. Как отмечает Брэдфорд ДеЛонг, дисперсия отношения числа занятых к общей численности экономически активного населения совершила самый резкий прыжок вниз со времен войны в Корее.

В принципе представление, что мы по-прежнему живем в эпоху «великого смягчения» и что оно было вызвано правильной государственной политикой, не может не вызвать улыбки. Раньше уверяли, что «хорошая политика», обеспечившая нам стабильность, заключалась в скрупулезной корректировке процентных ставок по правилу Тейлора, связывающему темпы инфляции и рост выпуска. На первых порах глобального финансового кризиса к ней и в самом деле прибегли, однако вскоре власти решительно отбросили старые рецепты. Процентные ставки были сразу опущены до нуля. Затем запустился насос, вкачавший в банки и фирмы с Уолл-стрит огромные объемы ликвидности в рамках «количественного смягчения» и политики дисконтного окна. К этому добавился пакет финансовой помощи конца 2008 года на сумму в триллионы долларов, а также пакет стимулирующих мер 2009 года.

Эти меры можно было охарактеризовать по-разному, но только не как примеры «скрупулезности» и «смягчения». И все же, несмотря на свои внушительные размеры, эти меры оказались недостаточными. А это попросту указывает на глубину кризиса.

Как же в таком случае можно утверждать обратное? Ответ, возможно, кроется во внутренней динамике экономической науки. «Великое смягчение» растаяло в 2008–2009 годах, однако академическая среда, поднявшаяся на его изучении, осталась. Исследовательские проекты, основанные на объяснении, измерении и прогнозировании «великого смягчения», не были заброшены. Интеллектуальный фундамент, на котором были построены эти проекты, оказался прочным.

Куабьон и Городниченко представляют точку зрения, согласно которой «великое смягчение» – это результат хорошей политики. Они написали статью для American Economic Review, доказывающую именно это утверждение. Она блещет теоретическим изяществом, в ней используется ряд впечатляющих эконометрических приемов, что свидетельствует о годах трудов, затраченных на ее «производство». Но если признать, что «великое смягчение» действительно кончилось, то такая статья становится всего лишь упражнением по экономической истории, а объяснение на основе «хорошей политики» оказывается очевидно ложным.

Поэтому не приходится удивляться, что Куабьон и Городниченко склоняются к противоположной точке зрения. Кризис, разрушивший экономики целых государств, обанкротивший миллионы людей, вдвое увеличивший безработицу в США и угрожавший полным уничтожением финансовой системы, в их изложении превратился в «мимолетную тучку волатильности 2009 года».

Далее в книге мы столкнемся не с одним таким высказыванием. Но, если мы хотим избежать повторения ошибок прошлых двух десятилетий, сначала нужно посмотреть этим ошибкам в глаза. «Великое смягчение» – это мертвая идея, и с ней следует распрощаться раз и навсегда.

Зомби больше не вернется: переосмысливая опыт XX века

Из краха «великого смягчения» нужно сделать выводы в отношении многих разделов экономической политики. Главный урок, который следует из него извлечь, состоит в том, что нужно вернуться к состоянию, предшествовавшему «великому перемещению рисков». Единственный способ сделать это – вдохнуть новую жизнь в институты социального и коллективного управления рисками, составляющие плоть социал-демократического государства всеобщего благосостояния.

Прежде чем умереть, «великое смягчение» успело подвергнуть огромным экономическим рискам индивидов, семьи и частные предприятия. Согласно прогнозам, в США к 2012 году своего жилья должны были лишиться не менее 10 млн домохозяйств. И несмотря на законы, затрудняющие процесс банкротства, по оценкам, от 5 млн до 10 млн домохозяйств могли оказаться несостоятельными.[18]

Резкое снижение котировок акций, которые до сих пор не вернулись к показателям десятилетней давности, стерло в порошок накопления многих работников. И что еще более важно, была подорвана вера в демократию акционеров. Обыватели, лелеявшие надежду, что доходов от их финансовых вложений хватит на пенсию, узнали горькую правду.

По всему миру десятки миллионов рабочих потеряли свои места, и еще миллионы потеряют их, прежде чем экономика полностью восстановится. И хотя экономический рост возобновился – а уверенными в этом до конца быть нельзя, – болезненные симптомы будут проявляться еще долго. В отсутствие активных действий со стороны государства безработица будет оставаться высокой еще долгие годы. Неустойчивое состояние глобальной финансовой системы и отсутствие хоть сколько-то значимого продвижения в сторону более эффективного регулирования подсказывают, что в будущем проблемы никуда не исчезнут.

Рост неравенства, который стоит за повышением рисков, более всего очевиден в США, но с меньшим или большим опозданием он начался и во многих других странах – как развитых, так и развивающихся. Там, где социал-демократическое государство всеобщего благосостояния осталось прочным, рост неравенства менее заметен. Но уже нельзя полагать, что простое замедление темпов рыночной либерализации предотвратит увеличение неравенства и связанный с ним рост рисков и незащищенности.

Переосмысление опыта XX века

Крах «великого смягчения» требует переосмысления макроэкономического опыта ХХ столетия, в частности кризиса 1970-х годов. В целом динамика развитых экономик в эпоху рыночного либерализма блекнет на фоне послевоенного периода кейнсианской социал-демократии.

Но все-таки кейнсианство рухнуло, потонуло в хаосе 1970-х годов. И вплоть до нынешнего кризиса казалось, что с кейнсианством покончено. При всех своих достоинствах кейнсианское управление экономикой в конце концов оказалось нежизнеспособным, тогда как «великое смягчение» представлялось воплощением вечной стабильности методами рыночного либерализма.

Эта точка зрения больше не имеет права на существование. «Великое смягчение» окончилось крахом ничуть не меньшим, чем тот, что последовал за послевоенным бумом. Если восстановление и происходит, то его нужно поставить в заслугу как раз тем политическим мерам, которые рыночный либерализм объявил устаревшими. Что в таком случае можно сказать о кейнсианстве и его крахе?

Одна возможная точка зрения – пессимистическая – гласит, что деловые циклы слишком глубоко укоренены в логике рыночной экономики и, возможно, во всех существующих экономиках, чтобы от них можно было избавиться. Потеряв голову от успехов, мы предаемся гордыне, а гордыня заслоняет от нас уроки прошлого: ресурсы всегда ограничены, бюджеты в конце концов нужно балансировать, зарплаты и доходы не могут бесконечно превышать стоимость производства и т. д. В 1960-х и 1970-х годах гордыня привела к непомерно высоким бюджетным дефицитам и раскручиванию спирали зарплат и инфляции. В 1990-х и 2000-х годах она заразила нас спекулятивной лихорадкой, которую по всему миру разнесли самозваные господа вселенной – финансисты.

Но есть и другая интерпретация. Не исключено, что провалы 1970-х годов стали результатом ошибок, которых можно было избежать благодаря более глубокому пониманию экономики и более крепким социальным институтам. Если это верно, то настоящий кризис может стать мостиком к успешной кейнсианской политике, учитывающей ошибки прошлого.

Конец «великого смягчения» заставил политиков вспомнить базовые уроки кейнсианской теории: экономика может опускаться на такую глубину, с которой ее способны вытянуть лишь мощное расширение денежного предложения и фискальное стимулирование. Но если вообразить, что экономика придет в себя, можно ли надеяться, что кейнсианство вернет и удержит полную занятость, пересилив действующие внутри системы кризисные тенденции? Чтобы ответить на этот вопрос, макроэкономике как науке потребуется радикально изменить свое направление. А это, как будет показано далее, требует отказа от целого ряда других мертвых или отживших идей.

Литература для дополнительного чтения

Трудно разобраться в текущих дискуссиях, не зная некоторых фактов из истории деловых циклов, в частности, о Великой депрессии. В книге Киндлбергера [Kindleberger, 2000; Киндлбергер, 2010] излагается поучительная – хотя теперь, увы, и неполная – история паники и череды крахов. Книга Гэлбрейта [Galbraith, 1969; Гэлбрейт, 2009] представляет доходчивый анализ Великого падения, а сформулированное в ней понятие «bezzle»[19] предвосхитило изложенную Мински историю о схемах Понци. Чтобы понять принятые среди экономистов объяснения рецессий и депрессий, обязательно нужно прочесть «Общую теорию» Кейнса [Keynes, 1936; Кейнс, 1978], которая содержит идеи, до сих пор служащие отправной (а очень часто и конечной) точкой в дискуссии. Также стоит ознакомиться с анализом долговой дефляции [Fisher, 1933], как и с более ранними работами Хайека и Мизеса. Свежие точки зрения можно найти в книгах Бернанке и Темина [Bernanke, 2004b; Temin, 1991].

Длинный послевоенный подъем и его крах рассматриваются в работе [Marglin, Schor, 1990], а более широкий исторический обзор послевоенного периода в Европе дан в книге [Judt, 2005].

Обоснование налога Тобина приводится в его статьях [Tobin, 1978; 1992]. Дополнительные обоснования содержатся в работе [Palley, 1999].

«Великое смягчение» прожило очень недолгую жизнь, но ему успели посвятить несметное количество статей и выступлений на конференциях, освещавших различные аспекты мнимого смягчения, хотя хорошей обзорной работы так и не появилось. Среди ключевых работ нужно назвать следующие: [Bernanke, 2004a; 2004b; Blanchard, Simon, 2001; Dynan et al., 2006; Stock, Watson, 2002]. Публикации Комитета по датировке деловых циклов NBER можно найти на сайте <;.

Чтобы ощутить ту атмосферу эйфории 1990-х годов, в которой короновалась гипотеза о «великом смягчении», стоит заглянуть в книги Глассмана и Луттвака [Glassman, Hassett, 1999; Luttwak, 1999], а также в работы Фридмена и Фукуямы.

Среди работ, ставящих жизнеспособность «великого смягчения» под сомнение, можно назвать следующие: [Bell, Quiggin, 2006; Quiggin, 2004; Setser, Roubini, 2005]. Австрийская точка зрения представлена в книге Шиффа и Даунса [Schif, Downes, 2007].

Общее представление о том, почему азиатские модели развития малопригодны для обоснования рыночного либерализма, можно найти в книге [Wade, 1990]. Анализ «восточноазиатских тигров», содержащийся в ней, в равной мере приложим к современным Китаю и Индии.

Лучшая работа, посвященная банкротствам в Америке, написана Элизабет Уоррен с соавторами [Sullivan, Warren, Westbrook, 2006; Himmelstein, Thorne, Warren, Woolhandler, 2009]. Интересы кредиторов защищаются – на мой взгляд, неубедительно – в обзоре [Zywicki, 2005].

Термин «общество риска» впервые был введен Беком в 1992 году. Представленное выше рассмотрение темы риска основано на следующих работах: [Barr, 2001; Giddens, 2002; Hacker, 2006; Moss, 2002], а также на моих собственных изысканиях, в том числе: [Bell, Quiggin, 2006; Quiggin, 2007; Quiggin, 2009b].

Также в данной главе процитированы материалы ряда исследований: [DeLong, 2010; Coibion, Gorodnichenko, 2008; 2010; Friedman, Heller, 1969; Woodward, 2001]. Полную библиографическую информацию о каждой из цитированных работ можно найти в конце книги.

II. Гипотеза эффективного рынка

Когда расширение производственного капитала в стране становится побочным продуктом деятельности игорного дома, трудно ожидать хороших результатов.

Дж. М. Кейнс. Общая теория занятости, процента и денег

В отличие от других монстров, таких как оборотни и вампиры, зомби охотятся стаями. Поодиночке с ними легко справиться, но они берут числом. Так ведут себя идеи, составляющие основу рыночного либерализма. Взятое в отдельности, утверждение о «великом смягчении» может выглядеть фактически малообоснованным, равно как абстрактная экономическая теория может показаться явно нереалистичной для тех, кто еще ею не околдован, но в связке друг с другом, да еще и в сочетании с программой экономической политики, они приобретают гигантскую силу.

Гипотеза эффективного рынка – это основополагающая теоретическая доктрина рыночного либерализма, которая возникла одновременно с закатом кейнсианства. Умерла же она, то есть потеряла всякий соблазн для трезвого ума, вместе с глобальным финансовым кризисом. Гипотеза эффективного рынка гласит, что биржа дает наилучшую оценку стоимости экономических активов, и потому от нее следует отталкиваться при принятии решений об инвестициях и производстве. А для справедливости этого утверждения требуется не только, чтобы финансовые рынки использовали информацию наиболее эффективным образом, но и чтобы они были достаточно развиты и могли учесть все экономически значимые источники рисков.[20]

Хотя экономисты со времен Адама Смита говорили о достоинствах рынка в целом, гипотеза эффективного рынка, делающая акцент на финансовых рынках, – это особенность эпохи финансового капитализма, возникшего после распада кейнсианской Бреттон-Вудской системы в 1970-х годах. Гипотеза эффективного рынка не просто оправдывала, но требовала финансового дерегулирования, устранения контроля над международными потоками капитала и масштабного расширения финансового сектора. Эти процессы в конечном счете и привели к глобальному финансовому кризису, от которого мировая экономика сегодня по-прежнему оправляется.

Рождение: от рулетки к роботам-спекулянтам

Кейнс и рулетка

Среди экономистов было мало успешных инвесторов, зато довольно многие из них провалились. Джон Мейнард Кейнс принадлежал к числу счастливчиков. Побывав на краю пропасти в начале своей карьеры инвестора, Кейнс заработал целое состояние для своего колледжа в Кембридже на спекуляциях с фьючерсами. Как это ни удивительно, но, возможно, именно благодаря своему близкому знакомству с финансовым рынком Кейнс был одним из его самых едких критиков в мире экономической науки.

По окончании Второй мировой войны правительства, озабоченные возрождением экономики своих стран и всего мира, создали механизмы финансового регулирования, в которых воплотились воззрения Кейнса. В результате международных переговоров, состоявшихся в 1944 году в Бреттон-Вудсе, штат Нью-Гэмпшир, где Кейнс представлял британское правительство, была заложена международная система фиксированных валютных курсов и тщательного контроля за движением капитала. Кроме того, была сформулирована правительственная политика жесткого финансового регулирования. И сверх того, в ответ на выявившуюся несостоятельность частных финансовых рынков были созданы многочисленные государственные финансовые учреждения.

В течение десятилетий долгого послевоенного кейнсианского подъема финансовые рынки находились в тугой узде. В результате развитой мир практически забыл о существовании финансовых кризисов. В США контроль над финансовыми институтами осуществлялся целым рядом регулирующих органов. В рамках Закона Гласса – Стигалла, воспрещавшего холдинговым структурам банков приобретать в собственность другие финансовые компании, была создана Федеральная корпорация страхования депозитов (Federal Deposit Insurance Corporation, FDIC). Федеральная национальная ипотечная ассоциация (Federal National Mortgage Association, Fannie Mae) была призвана способствовать ипотечному кредитованию.[21]

И хотя в разных странах государственное вмешательство имело свои особенности, результат был везде одинаков. В 1950– 1960-х годах банковское дело было скучным, но безопасным предприятием, во многом напоминавшим оказание жилищно-коммунальных услуг населению. Родители, еще не забывшие пугающих картин Великой депрессии, убеждали своих детей поискать «хорошую надежную работу в банке».

Гипотеза эффективного рынка все перевернула вверх дном.

Случайные блуждания

При таких условиях заработать существенную прибыль можно было, разве что отыскав способ обмануть регулирование, в то же время полагаясь на государство в качестве гаранта стабильности системы в целом. Поэтому не приходится удивляться, что для теоретических обоснований пользы финансовых рынков был уготован столь теплый прием.

Толчком для гипотезы эффективного рынка послужили довольно безобидные аргументы, что цены активов, например акций, нельзя предсказать на основе данных о ценах в прошлом, на что претендуют «специалисты по техническому анализу». Говоря общепринятым в финансовых кругах языком, цены представляют собой «случайное блуждание». Впервые эта мысль прозвучала еще в 1900 году в быстро забытой работе французского статистика Луи Башелье и заново была открыта лишь в 1950-х годах.

В основе тезиса о случайном блуждании лежала простая мысль. Поскольку история цен наблюдается всеми участниками рынка, любая возможность заработать на предсказуемых движениях будет тотчас же использована. В процессе самих попыток заработать на предсказаниях (скажем, о том, что цены падают по пятницам) предсказуемые кривые на графике движения цен начнут исчезать. Гипотеза о случайном блуждании шла вразрез с искушением искать в кривых закономерности вне зависимости от того, существуют они или нет. Тем не менее она вскоре выдержала свою первую статистическую проверку и с тех пор подтверждалась неоднократно.

Судя по всему, обычные выявляемые специалистами по ценовым графикам закономерности – тренды, обратные движения, линии поддержки – бесполезны при прогнозировании цен на акции. До сих пор нет единого мнения, можно ли допустить наличие каких-то более замысловатых фигур, обеспечивающих прибыльность торговой стратегии, построенной исключительно на анализе прошлых данных.

Среди экономистов гипотеза о случайном блуждании, которая получила название слабой версии гипотезы эффективного рынка, теперь широко признана. Некоторые, например Эндрю Ло, директор Лаборатории финансовой инженерии при Массачусетском технологическом институте, возражают, что из-за нерациональности инвесторов цены активов могут показывать постоянный рост в течение некоторого времени. Споры об этой возможности не утихают, как и о том, насколько эффективны алгоритмические стратегии торговли, предполагающие извлечение прибыли из использования подобных закономерностей. Даже скептики соглашаются, что любое нарушение слабой версии гипотезы трудно уловить и использовать для получения прибыли.

Тем не менее, выступая поразительным примером финансовой неэффективности с точки зрения данной гипотезы, инвестиционные банки продолжают нанимать «специалистов по техническому анализу», кропотливо изучающих графики, хотя бесполезность этих методов была показана несколько десятилетий назад. Мысль, что можно изловчиться и перехитрить судьбу, настолько соблазнительна для людей, что не перестают появляться «системы управления ставками», сулящие при игре в рулетку 100 %-ный выигрыш.

Сильная версия гипотезы эффективного рынка

Гипотеза о случайном блуждании основана на следующем предположении: если мы допустим предсказуемость движения цен на эффективных рынках, где действуют рациональные и осведомленные агенты, то обязательно придем к противоречию. Эмпирическая проверка показала, что модель случайных блужданий очень хорошо соответствует данным, из чего был сделан вывод об эффективности рынков, пусть и в этом узком смысле.

Но прошло не так мало времени, прежде чем экономисты поняли, что это положение относится и к другим видам информации, например о том, какую прибыль в будущем может иметь та или иная фирма. Если эта информация попадает в общий доступ, то трейдеры обязательно принимают ее в расчет, аналогично тому, как это происходит с историческими данными о ценах на акции. Выходит, что лучшая возможная оценка будущей стоимости акций дается на рынке, где учитывается вся возможная информация.

Решающие шаги на пути к открытию сильной версии гипотезы эффективного рынка были сделаны независимо друг от друга двумя ведущими экономистами. Одним из них был Пол Самуэльсон, главный экономист-теоретик послевоенного времени, видный кейнсианец. Другим был Юджин Фама, отец современной теории финансов и сторонник чикагской школы свободного рынка. Как будет показано ниже, из своего открытия они сделали довольно разные выводы.

Кроме того, прежде чем гипотеза эффективного рынка смогла принять современный вид, требовалось провести еще одно тонкое различие. До сих пор речь шла об информации, доступной для широкой публики. А что можно сказать об информации, которая есть только у отдельных лиц, таких как сотрудники компании или клиенты? Некоторые теоретики утверждали, что эта информация также в конце концов найдет свое отражение в рыночных котировках. Другие же ограничивали рассмотрение лишь публичной информацией.

Фама предложил различать три версии гипотезы эффективного рынка: слабую, которая исключает прибыльную торговлю на основе прошлых цен; среднюю, которая распространяет следствия из гипотезы на публичную информацию; и сильную, согласно которой биржевая цена включает всю информацию, имеющуюся у трейдеров, – и общедоступную, и частную.[22]

Жизнь: модель Блэка – Шоулза, банкиры и пузыри

Модель Блэка – Шоулза и расцвет финансового капитализма

Гипотеза об эффективности сильно преобразила финансовые рынки в глазах экономистов. Однако на первых порах собственно биржа реагировала незначительно. В книге о бирже 1960-х годов «Игра на деньги», увлекательной и написанной профессионально осведомленным человеком, «Адам Смит» (псевдоним Джорджа Гудмана) рассказывает о «профессоре – стороннике гипотезы о случайном блуждании, буквально подавившемся при упоминании о “технических аналитиках”, которые уверяют, что могут прогнозировать цены на акции». Рассказ «Смита» не оставляет сомнений: подавляющее большинство людей с Уолл-стрит доверяли «технарям» гораздо больше, чем экономистам.

Экономической теорией, которая действительно изменила стиль мышления на финансовых рынках, стала модель ценообразования опционов, разработанная Фишером Блэком и Майроном Шоулзом в 1973 году, впоследствии формализованная Робертом Мертоном.[23] Она получила название модели Блэка – Шоулза, однако Мертон обрел свою долю славы, разделив вместе с Шоулзом Нобелевскую премию по экономике за 1997 год, через два года после смерти Блэка.

Модель Блэка – Шоулза показывала, что при некоторых правдоподобных допущениях выплату по опциону можно представить как комбинацию сделок с базовой акцией и безрисковой облигацией. И поэтому «правильную» цену опциона можно рассчитать на основе наблюдаемой ставки процента по облигациям и показателям волатильности цены акции. Если бы рыночная цена отличалась от цены, полученной по формуле Блэка – Шоулза, то трейдеры могли бы заработать с небольшим или нулевым риском, заключая сделки на двух рынках.

Здесь уже пахнет парадоксом. Модель ценообразования опционов Блэка – Шоулза устанавливает, как должны оцениваться опционы на эффективном рынке. Но трейдеры могут получить прибыль с помощью формулы Блэка – Шоулза и других подобных правил оценки деривативов, только если рыночная цена отклоняется от «правильной» цены, то есть если гипотеза эффективного рынка неверна. Этот парадокс получил строгую формулировку благодаря Сэнфорду Гроссману и Джозефу Стиглицу в одной из работ, которая впоследствии принесла Стиглицу Нобелевскую премию по экономике.

Экономисты долгое время бились над разрешением выявленного Гроссманом и Стиглицем парадокса, но удовлетворительного результата получить так и не удалось. Наиболее широко распространилась одна идея, позволявшая сохранить гипотезу эффективного рынка и в то же время оправдывавшая огромные доходы биржи. Идея состояла в том, что отклонение рынка от совершенной эффективности происходит ровно на столько, сколько требуется для вознаграждения деятельности по поиску рыночной неэффективности в точном соответствии с издержками и усилиями, которые затрачиваются на такую деятельность.

Благодаря этой оговорке гипотеза эффективного рынка, теперь ставшая основой для господствующего подхода в финансовой экономике, могла мирно сосуществовать с большим и расширяющимся финансовым сектором, который искал, использовал и тем самым устранял возможности для выгодной торговли.

Хотя Пол Самуэльсон и Юджин Фама на равных несут ответственность за изобретение гипотезы эффективного рынка, у них были весьма различные подходы к ее интерпретации. Самуэльсон совершенно по-кейнсиански разделял экономику на микроэкономику, в которой применима стандартная конкурентная модель, и макроэкономику, где требуется кейнсианский анализ. Он утверждал, что хотя эмпирические проверки гипотезы эффективного рынка указывают на эффективность рынков на микроуровне, на макроуровне они неэффективны, о чем свидетельствует опыт финансовых пузырей и крахов. Иными словами, гипотеза эффективного рынка лучше работает для отдельной акции, чем для всего рынка акций в целом.

Из объяснения Самуэльсона следовало, что трудно или невозможно обыграть рынок, штудируя историю котировок или отчеты компаний. Вместе с тем на уровне рынка в целом пузыри обнаружимы, и можно разработать политику его стабилизации.

Когда Самуэльсон писал это, на дворе был 1998 год и спекуляции с доткомами приближались к своему пику, заставляя экономиста призывать к более высоким процентным ставкам для борьбы с «квазипузырем» на Уолл-стрит. И вслед за Кейнсом в ответ на мнение, что рациональный спекулянт всегда сможет удержать такой пузырь под контролем, Самуэльсон писал: «Мы не располагаем теорией о том, сколько может просуществовать пузырь. Он может лопнуть в любой момент. Невозможно извлечь прибыль из исправления макроэкономической неэффективности в уровне цен на рынке акций».[24]

К 1990-м годам Самуэльсон остался в меньшинстве, и его убеждение, что гипотеза эффективного рынка может сочетаться с неэффективностью на макроуровне, не находила поддержки. Альтернативная интерпретация, более логически последовательная (хотя и более далекая от реальности), гласила, что финансовый рынок дает активу не только наилучшую оценку по отношению к стоимости других активов того же рода, но и наилучшую оценку во всех отношениях, какая только возможна при данной информации.

Эта максималистская интерпретация гипотезы эффективного рынка продвигалась в академических работах Фамы и его многочисленных учеников и последователей. К 1990-м годам с ней согласились большинство специалистов по теории финансов и почти все ответственные за экономическую политику круги. Гипотеза стала широко известна благодаря таким авторам, как Томас Фридмен, который в книге «Lexus и олива» предупреждал правительства, что им не стоит тягаться с коллективной финансовой мудростью, одушевленной в «электронном стаде» глобальных трейдеров.[25] А также благодаря Джеймсу Шуровьески и его книге «Мудрость толпы».

Выводы из гипотезы эффективного рынка касаются отнюдь не только биржи. Гипотеза эффективного рынка подпитывает аргументы против государственного инвестирования в инфраструктуру и подразумевает, что макроэкономические дисбалансы, например дефицит торгового баланса и текущего счета, не должны вызывать беспокойство и, наоборот, поскольку они возникают из частных трансакций в финансовом секторе, они благотворны и желательны.

Истинная цена

Из гипотезы эффективного рынка следует, что цены, которые устанавливаются на рынках акций и других активов, есть наилучшая мера «истинной» цены соответствующего актива. Но что значит «истинная» цена? С точки зрения инвестора стоимость актива определяется потоком доходов, создаваемых им за период владения, и ценой, по которой актив можно продать (в крайнем случае она равна нулю). Этот поток доходов можно привести к текущему моменту с помощью процедуры дисконтирования (обратная операция – нахождение будущей стоимости по формуле сложных процентов). Задача заключается в том, чтобы отыскать «правильную», учитывающую риск ставку дисконтирования.

Если рынки эффективны, то, как утверждает экономический анализ, ставка дисконтирования определяется общественно эффективным распределением совокупного риска в экономике между отдельными потребителями. На этом основана модель определения цен капитальных активов, которая называется (довольно банально) моделью ценообразования капитальных активов (Capital Asset Prising Model – САРМ). Экономисты, стараясь подчеркнуть, что цены в конечном счете определяются предпочтениями потребителей, иногда добавляют к аббревиатуре еще одну букву С (Consumption-based), из-за чего модель называется потребительской моделью ценообразования (CCAPM).

Затруднения, связанные с моделью CCAPM, будут рассмотрены в гл. V о приватизации. Сейчас же нужно иметь в виду следующее: модель самым непосредственным образом опирается на гипотезу эффективного рынка.

Если нельзя оценить величину будущих дивидендов и цену продажи актива (с учетом риска) точнее, чем это делает биржа в своих котировках, то самое лучше, что могут сделать индивидуальные инвесторы, – это подобрать подходящий по риску портфель ценных бумаг.[26] Им не нужно самим оценивать стоимость отдельных активов. В этом смысле инвесторы наблюдают «правильную» для них цену.

Но когда говорится, что гипотеза эффективного рынка подразумевает равенство рыночных и «правильных» цен, в это вкладывается и другое, более серьезное и сильное содержание. Какие бы вложения ни задумала компания – в разработку новой продукции, производственные процессы и т. д., – участники рынка всегда способны оценить стоимость этих инвестиций, прикидывая, какой эффект они окажут на ближайшие котировки этой компании, а также оценить наиболее вероятные доходы от первичного размещения акций. Рынки капитала предоставят средства для тех инвестиций, которые имеют наивысшую рыночную стоимость. И если другие рынки не испытывают серьезных падений, то, гласит гипотеза эффективного рынка, отобранные инвестиции и будут наиболее полезными с точки зрения общества.[27]

Биржевые пузыри и дисбалансы

Если придерживаться гипотезы эффективного рынка, то никаких пузырей на рынках активов, например акций или жилья, быть не должно. Чтобы осмелиться на такое утверждение, явно идущее вразрез с многовековым опытом, нужно довольно твердо верить в правоту рассуждений, лежащих в основе гипотезы эффективного рынка. Но в атмосфере эйфории, установившейся в 1990-х годах, недостатка в этой вере не было.

Чтобы защититься от критики в свой адрес, сторонники гипотезы предъявляли несколько аргументов. Согласно первому из них, если бы пузырь на рынке действительно существовал, спекулянты тут же стали бы продавать опасный актив. Если бы и это не положило конец пузырю, на рынок вошли бы «медведи», занимающиеся продажей взятых в долг активов в расчете купить их дешевле после падения цены. Это, несомненно, вернуло бы цену к ее подлинной рыночной величине. В то же время спекулянты и «медведи» сколотили бы себе состояние.

Но, как десятилетия тому назад отмечал Кейнс, этот ход мысли верен, только если пузыри быстро исчезают, а спекулянты быстро получают вознаграждение. Он писал:

Тот, кто пытается это сделать [нажиться на сдувании пузыря], должен наверняка затратить гораздо больше сил и подвергнуться большему риску, чем тот, кто старается вернее толпы угадать, как эта толпа будет себя вести; и при равенстве их способностей первый может сделать даже больше тяжелых ошибок. Опыт отнюдь не доказывает, что инвестиционная политика, приносящая пользу с социальной точки зрения, приносит одновременно и наибольшую прибыль. Чтобы побороть силы времени и наше невежество, требуется больше ума, чем для того, чтобы «опередить пулю» [Keynes, 1936, p. 140; Кейнс 1978, с. 221].

Еще более сжато эта мысль выражена в часто приписываемых (скорее всего, неправомочно) Кейнсу словах: «Рынки могут предаваться безумию дольше, чем потребуется времени для вашего банкротства». Море инвесторов – от самых мелких спекулянтов до управляющих миллиардами долларов руководителей фондов, таких как Джулиан Робертсон из Tiger Investments, – пытались в 1990-х годах играть против пузыря, но все они потерпели неудачу.

Согласно второму возражению, даже если пузыри на самом деле существуют, экономические власти едва ли могут что-то с этим поделать. К такому выводу пришла часть руководителей центральных банков, сумевших разглядеть в «самопроизвольном оптимизме» биржи и рынка недвижимости угрозу для будущего.[28] К примеру, Клаудио Борио и Филип Лоу из Резервного банка Австралии предупреждали об опасности пузыря. Однако, заключили они, в условиях, когда повышение процентных ставок – единственный метод воздействия на спекуляцию, центральным банкам остаются только увещевания.[29]

Наконец, некоторые защитники гипотезы эффективного рынка вслед за австрийским экономистом Йозефом Шумпетером утверждали, что, несмотря на разбазаривание огромных сумм инвестиций в долгосрочном периоде, пузыри приносят пользу, создавая инновации. Яркий термин «созидательное разрушение», придуманный Шумпетером, был у всех на устах.

В попытках оправдать гипотезу эффективного рынка часто доходили до исторической ревизии, утверждая, что знаменитые в истории пузыри – от «тюльпаномании» в Нидерландах до «ревущих двадцатых» в США – на самом деле были рациональной реакцией на вновь открывшиеся рыночные условия, которую затем стали изображать утрированно. В период «тюльпаномании» цена контракта на покупку одной-единственной луковицы в 10 раз превышала годовой доход искусного ремесленника. Экономист Питер Гербер заявил, что фактически эти контракты никогда не исполнялись и были всего лишь разновидностью пари, а это никак не противоречит гипотезе эффективного рынка.

В подобных высказываниях прослеживается мысль, что на современном развитом рынке, где все сделки прозрачны и все стороны находятся под пристальным взором аудиторов и рейтинговых агентств, иррациональные пузыри в принципе не могут возникать и сохраняться. Это заключение стало первоосновой финансовой политики, проводившейся в десятилетие перед глобальным финансовым кризисом 2008 года.

Рост финансового сектора

В большинстве простых моделей, в которых выводилась гипотеза эффективного рынка, финансовый сектор вообще отсутствовал как отдельная отрасль. Предполагалось, что финансовые рынки устанавливают цены активов безо всяких издержек для экономики. Как уже говорилось, важная теоретическая проблема для сильной версии гипотезы эффективного рынка – знать, каким образом вознаграждаются усилия тех, кто находит недоступную для остальных информацию или ухитряется прогнозировать цены.

Хотя по-настоящему удовлетворительно роль финансовых институтов на эффективных рынках рассмотрена так и не была, апологеты гипотезы эффективного рынка сошлись во мнении, что для экономики издержки финансовых трансакций равняются стоимости информации, которую эти трансакции привносят в цены активов. Отсюда следовало, что чем больше устранялось ограничений для финансовых трансакций и чем более усложнялась экономика, тем более экономически и социально оправданным было расширение финансового сектора.

А он расширялся. В середине 1970-х годов начался ошеломляюще быстрый рост финансового сектора. Доля сектора по предоставлению финансовых услуг в прибыли американских корпораций поднялась с 10 % в начале 1980-х годов до 40 % в 2007 году; параллельно происходило и резкое увеличение доли прибыли в национальном доходе.

Объем финансовой деятельности рос темпами, которым не просто найти объяснение. Недавно Bank for International Settlements оценил глобальный объем открытых контрактов по производным финансовым инструментам почти в 600 трлн долл., что в 10 раз превышает мировой валовой продукт. При обычных обстоятельствах большая часть этих сделок взаимно погашается, но даже небольшое расхождение означает убытки (или прибыли) на многие миллиарды.

Одновременно стремительно росли доходы и благосостояние, а также численность занятых в финансовом секторе. По размеру оплаты труда исполнительных директоров финансовой сектор обогнал все остальные отрасли – и это при том, что средняя зарплата руководителей многократно превосходила среднюю зарплату рядовых работников.[30] Огромные накопленные богатства, естественно, были обращены в политическую власть – в особенности в США, где обе главные политические партии испытывали громадное влияние щедрых спонсоров с Уолл-стрит.

Но политическая власть финансового сектора определялась не только контролем над экономическими ресурсами. После экономических неурядиц 1970-х годов финансовый сектор в глазах многих – отчасти оправданно – стал выступать главным гарантом стабильности экономики и процветания. Правительства всячески старались заработать и удержать рейтинги, присваиваемые такими агентствами, как Moody’s и Standard & Poor’s. В противном случае их ждала политически бесславная потеря позиции, а в конечном счете – бегство капитала из страны, с чем столкнулся президент Франции Ф. Миттеран, рискнувший в начале 1980-х годов начать экспансионистскую макроэкономическую политику.

Но хотя своим ростом финансовый сектор поражал воображение, он так и не достиг той степени совершенства и полноты, которая, согласно гипотезе эффективного рынка, позволила бы ему учесть все значимые для экономической деятельности риски. Напротив, рабочие и владельцы малых предприятий, лишившиеся государственной поддержки на случай безработицы и существенного падения своего дохода, обнаружили, что развившийся финансовый рынок не способен залатать эту брешь. Питеру Госслину удалось собрать в книге «На тонкой проволоке» достаточно свидетельств того, насколько значительно возросли риски обычных домохозяйств.

Кто-то – например, Роберт Шиллер – призывал создать финансовые активы, которые обеспечили бы страховку домохозяйствам от колебаний на рынке жилья, но эти голоса никто не слышал. Гораздо притягательнее для финансового сектора было изобретать новые способы загонять людей в долги.

Частные и государственные инвестиции

Для стороннего взгляда очевидно, что трудности в управлении инвестициями возникают и у частного, и у государственного секторов. Со времен египетских фараонов государственные деньги зачастую тратились на различные лишенные смысла грандиозные проекты, «стройки века», иногда кончавшиеся полным провалом. Но и в частном секторе это не было редкостью. Приливы неукротимого оптимизма заставляли вкладывать гигантские деньги в определенные отрасли, за чем следовал крах, в результате которого эти втридорога возводившиеся в годы подъема активы стояли никому не нужные, часто даже не будучи завершенными.

Гипотеза эффективного рынка объясняет первое из этих наблюдений, второе же она отвергает. Согласно ей, государственные инвестиции чаще всего неэффективны, поскольку они не подчинены дисциплине финансового рынка. А частные вложения, наоборот, – продукт информационной системы со встроенным механизмом самокорректировки.

Считалось, как мы уже показали, что оценка стоимости акций, даваемая биржей, – это наилучшая оценка из возможных. Если менеджеры данной корпорации принимают решения, из-за которых качество инвестиций падает, то стоимость акций понизится до уровня, при котором корпорация будет выкуплена другими, более способными менеджерами.

Гипотеза эффективного рынка, уповающая на рыночную цену как на совершенную по информационной полноте, велит менеджерам не обращать внимания на долгосрочные интересы корпорации, если они идут вразрез с краткосрочными колебаниями котировок. Из гипотезы следует, что текущая котировка дает наилучшее представление о долгосрочной стоимости корпорации с точки зрения ее акционеров.

Если принять эту гипотезу, можно сгладить некоторые недостатки государственного инвестирования, внедрив формальные процедуры оценивания, такие как анализ выгод и издержек, но удовлетворительное решение состоит в том, чтобы передать дела частному сектору. В 1980-х и 1990-х годах эти доводы заняли свое естественное место в глобальном процессе приватизации.

Как гласит гипотеза эффективного рынка, правительства никогда не смогут превзойти хорошо информированный финансовый рынок. Единственное исключение – это когда ошибочная политика или неспособность государства четко разграничить права собственности ведут к искаженным результатам рыночного взаимодействия. Но и тогда лучший выход – исправить политику, а не вмешиваться в работу финансового рынка. Если у государства имеется больше информации, чем у участников рынка, эту информацию нужно сделать общедоступной, а не использовать ее для активных государственных мер, замещающих частные решения.

Резюмируя рассмотренное выше, можно сказать: гипотеза эффективного рынка наделяет частных лиц безусловным преимуществом по сравнению с правительством, и все, что нужно делать властям, – это исправлять провалы рынка и в целях сглаживания неравенства осуществлять определенное перераспределение дохода.[31]

Следствия для макроэкономики

На этой основе можно сделать важные суждения о тех или иных макроэкономических переменных, например о балансе международной торговли. С традиционной кейнсианской точки зрения значительные диспропорции во внешней торговле являются предвестием скорых бед, так как неизбежно ведут к непомерному накоплению долга. Некоторые экономисты – среди них Нуриэль Рубини и Брэд Сетсер – уже с начала 2000-х годов в связи с этим предрекали американской экономике мрачное будущее.

Гипотеза эффективного рынка подводит к совершенно иной мысли: для экономического анализа важны не потоки дохода, а стоимости активов. Значения текущих потоков дохода говорят лишь о настоящем, тогда как стоимость активов включает всю значимую информацию не только о текущих, но и будущих потоках. Увеличение стоимости актива означает рост текущей стоимости будущего дохода и, следовательно, оптимального размера текущего потребления.

Итак, согласно гипотезе эффективного рынка, диспропорция между сбережениями и потреблением не должна вызывать беспокойства. Международное движение капитала может, согласно гипотезе, рассматриваться как совокупность большого количества трансакций между достаточно зрелыми в своих решениях агентами, покупающими и продающими финансовые активы на рынках, где в ценах уже учтена вся доступная информация о будущих рисках. И если у правительства есть дополнительная информация, лучше всего ее сделать доступной для рынка.

В Великобритании этот взгляд получил название доктрины Лоусона – по имени канцлера казначейства Найджела Лоусона. В 1988 году Лоусон заявил, что дефицит текущего счета, возникающий в результате деятельности частного сектора, не должен быть предметом экономической политики государства.[32]

Однако если исходить из противоположного, традиционного подхода, в котором внимание сосредоточено на доходах, все эти доводы ошибочны и даже опасны. К моменту, когда на рынке возобладает новая оценка происходящего, возможность плавного исправления ситуации будет уже упущена. Сторонники традиционного подхода приводят в пример эпизоды массовой биржевой паники, в частности азиатский финансовый кризис 1997 года.

Традиционная политика по устранению макроэкономических дисбалансов, например торгового дефицита, заключалась в монетарном и фискальном сжатии, в результате которого падал спрос на импорт и отечественные производители были вынуждены искать сбыт за рубежом. Такая политика «стой – иди» наносила немалый ущерб экономике.

Стоит только признать, что застарелые макроэкономические дисбалансы – это в конечном счете результат провалов на финансовых рынках, и подобная политика, равно как и политика благотворного невмешательства, исходящая из совершенной осведомленности агентов о рисках, теряет всякую привлекательность. Им на смену должна прийти политика вмешательства в финансовый рынок с целью ограничения нерационального кредитования, порождающего дисбалансы.

Смерть: кризис 2008 года

Смерть гипотезы эффективного рынка, как и других доктрин, о которых идет речь в этой книге, наступила еще до внезапно разразившегося глобального финансового кризиса. Гипотезе никогда не хватало эмпирической состоятельности. Зато она прекрасно отвечала задачам момента и интеллектуальным тенденциям, доминировавшим в то время в среде академических экономистов.

В 1970–1980-х годах эмпирической адекватностью гипотезы интересовались по большей части специалисты по эконометрике. Процесс финансового дерегулирования, стартовавший после краха Бреттон-Вудской системы в начале 1970-х годов, шел очень постепенно. Контроль над международным перемещением капитала и валютными курсами был по большей части снят лишь к середине 1980-х годов. Процесс дерегулирования на внутренних рынках был еще более медленным. Поэтому вплоть до середины 1990-х годов провалы на финансовом рынке было трудно предъявить в качестве эмпирического опровержения гипотезы.

Но полноценного опровержения не пришлось должно ждать. В 1990-х годах целый ряд развивающихся стран столкнулся с серьезным экономическим кризисом, хотя власти с редким усердием подошли к претворению заветов рыночного либерализма, в частности, сняли все ограничения на финансовом рынке и распахнули двери для иностранных инвестиций.

Даже в США события красноречиво свидетельствовали против гипотезы эффективного рынка. Проведенное под тщательным руководством государства спасение хедж-фонда Long-Term Capital Management (LTCM) стало прелюдией к кампании оказания огромной финансовой помощи в период кризиса 2008–2009 годов, что прямо противоречило ключевым постулатам, лежащим в основе гипотезы. Еще большее значение имели сначала бурный подъем, а затем падение акций интернет-компаний (доткомов), суливших огромные прибыли. События показали, что пресловутое совершенствование и усложнение современных финансовых рынков в первую очередь сказывается на разрастании и усилении пузырей.

Но, к сожалению, эти уроки остались невыученными. Несмотря на многочисленные примеры несоответствия реальности, гипотеза эффективного рынка оставалась столпом финансовой теории и практики экономической политики до самой главной финансовой катастрофы 2008 года.

Под лупой эконометрики

Даже на пике своего влияния гипотеза эффективного рынка не могла похвастаться солидной эмпирической базой. Хотя специалисты по эконометрике установили, что слабая версия гипотезы довольно хорошо согласуется со статистическими данными, этого нельзя было сказать о ее сильной и средней версиях.

Слабая форма гипотезы гласит, что цены активов либо не поддаются предсказанию, либо обнаружение в них закономерностей оказывается настолько сложным делом, что трансакционные издержки перевешивают те выгоды, которые можно получить от использования подобных предсказаний. Эта слабая версия гипотезы в широком смысле согласуется с опытом. По крайней мере, не нашлось простых и надежных торговых стратегий, которые доказали бы свое неизменное превосходство над рынком.

Вместе с тем эконометрические проверки не смогли должным образом подтвердить более сильные версии гипотезы. Наиболее важный факт, отмеченный Робертом Шиллером, состоит в том, что волатильность цен на активы гораздо выше, чем удается объяснить исходя из гипотезы эффективного рынка. Иными словами, хотя гипотеза гласит, что финансовые рынки помогают управлять экономическими рисками, данные показывают, что они сами порождают значительные риски.

Хорошим примером служит история валютной торговли после распада Бреттон-Вудской системы. Сторонники плавающих валютных курсов твердо верили, что финансовые рынки приведут обменные курсы в соответствие с фундаментальными экономическими значениями и тем самым снизят нестабильность. На самом же деле, все вышло строго наоборот. В течение десяти лет после своего создания евро по отношению к доллару США опускался до отметки в 85 центов и поднимался до 1,59 долл.

Рынки акций также испытывают более сильные колебания, чем должны быть в соответствии с наблюдаемой изменчивостью совокупного потребления, на связь с которой указывает гипотеза. В недавнем исследовании Стивена Лероя из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре делается вывод: «У волатильности курсов акций нет ни одного убедительного объяснения. Загадка премии по акциям и загадка ценовой волатильности свидетельствуют, что по некоторым причинам цены на финансовые активы ведут себя не так, как следует из теории, опирающейся на выбор потребителя».[33]

Финансовые кризисы на формирующихся рынках

К счастью для развитых стран во главе с США, 1990-е годы оказались периодом устойчивого экономического расширения после пертурбаций 1970-х и 1980-х годов. Для менее развитых стран, теперь переименованных в «формирующиеся рынки», шторм также сменился попутным ветром. Правда, это длилось недолго. В середине 1990-х годов началась полоса финансовых кризисов: сначала в Мексике, потом в Аргентине, России, и с наибольшей силой – в Азии.

Финансовые кризисы 1980-х годов развивались по сценарию, который скорее подтверждал гипотезу эффективного рынка. Правительства осуществляли большие займы, тратили их на военные авантюры или престижные проекты, пытались регулировать цены и вводить ограничения на международное движение капитала. И когда у них начинались неизбежные неприятности, на помощь приходилось призывать Международный валютный фонд.

Везде МВФ выдвигал неизменный набор требований, встречавших поддержку у Министерства финансов США и Всемирного банка и получивших название «Вашингтонский консенсус» благодаря Джону Уильямсону из Института международной экономики. Уильямсон перечислил десять стандартных пунктов, среди которых видное место занимали финансовое дерегулирование и приватизация государственных предприятий.

И хотя впервые употребляя этот термин, Уильямсон говорил о необходимости более разумного регулирования финансовых институтов, в дальнейшем Вашингтонский консенсус стал ассоциироваться с более радикальными версиями рыночного либерализма, так что в итоге сам Уильямсон открестился от этого понятия.

Кризисы середины 1990-х годов, как правило, ударяли по странам, претворявшим в жизнь идеи Вашингтонского консенсуса. Каждый раз наблюдалась одна и та же картина. Освободив от регулирования финансовые рынки, страна испытывала резкий приток капитала, и ее рынок акций начинал расти. Вдруг происходило некоторое, казалось бы незначительное, событие, настроения на рынке переворачивались, начиналось бегство капитала из страны, и наступал экономический кризис. По окончании кризиса МВФ на пару с мировыми рынками добивались сокращения государственных расходов и ужесточения макроэкономической политики по образцу 1980-х годов, что лишь усугубляло трудности. Наконец, после всего этого звучало, что жертвы сами виноваты, поскольку позволили себе отойти от идеалов свободного рынка.

Целые десятилетия уверенного экономического роста в странах Азии были результатом политики индустриализации с ориентацией на экспорт, которая противопоставлялась политике импортозамещения, нацеленной на экономическое самообеспечение и доказавшей свою несостоятельность в других развивающихся странах. С начала 1990-х годов в Азии начался процесс финансового дерегулирования. Всего за год до кризиса Всемирный банк выпустил велеречивый доклад, где «азиатское экономическое чудо» всячески превозносилось как образец рыночных либеральных реформ.

Финансовый кризис в Азии и провал Вашингтонского консенсуса в Аргентине породили сомнения в неизбежности и благотворности глобализации. Еще большее смятение вызвал неожиданный успех Малайзии, которая установила контроль над движением иностранной валюты, тем самым совершив тяжкий грех по отношению к глобальным финансовым рынкам. Благодаря ли этому греху, вопреки ли ему, но Малайзия пострадала от кризиса гораздо меньше своих соседей, которые следовали советам МВФ.

Аргентина была особенно ярким примером. Не оправдавшая ожидания политика эпохи Перона сменилась там самой крайней разновидностью Вашингтонского консенсуса с широкомасштабной приватизацией промышленности и даже установлением фиксированного обменного курса по отношению к доллару. Но когда для экономики наступили трудные времена, финансовые рынки оставили аргентинцев наедине с их проблемами.

Несмотря на все это, на финансовых рынках и среди экономических властей вера в гипотезу эффективного рынка осталась незыблемой. Страны Азии и Латинской Америки, которых раньше хвалили за их плодотворные реформы, теперь обвинили в «кумовском капитализме». Вердикт был таков: только там, где финансовая система развита, прозрачна и защищена от коррупции настолько же, насколько Уолл-стрит и лондонский Сити, можно в полной мере реализовать преимущества финансовых рынков.

Крах Long-Term Capital Management

В ходе дискуссии об эффективности рынков утвердилось мнение, что разница между рыночными ценами и ценами на совершенно эффективном рынке настолько мала, что прибыль, которую можно получить от этой разницы, достаточна лишь для покрытия издержек на ее выявление. Эта идея лежит в основе всей деятельности хедж-фондов, которые занимаются поиском стратегий, позволяющих инвесторам в обмен на некоторый риск заработать доходы выше средних по рынку.

События 1998 года не оставили камня на камне от этих теоретических построений. Кризис начался с краха хедж-фонда Long Term Capital Management (LTCM), в котором в качестве экспертов-консультантов работали не кто-нибудь, а сами Роберт Мертон и Майрон Шоулз.

Стратегия LTCM заключалась в обнаружении небольших отклонений от эффективных цен, что обеспечивало выигрышный результат. Но не только деньги инвесторов ставились на кон, под залог их средств фонды получали огромные займы и благодаря этому многократно увеличивали свои барыши. Исторически пузыри были тесно связаны с применением «финансового рычага» как средства умножения прибылей, о чем говорит даже фольклор трейдеров, содержащий следующую мудрость: «Использовать рычаг на растущем рынке – быть гением. Использовать рычаг на падающем рынке – быть глупцом». Однако еще никто и никогда не применял его с такой силой, как компании наподобие LTCM в эпоху Великого пузыря.

При помощи сложных производных финансовых инструментов LTCM смог превратить акционерный капитал стоимостью меньше 5 млрд долл. в активы номиналом свыше 1,25 трлн долл. Изначальный смысл этих деривативов – процентных свопов и т. п. – страхование фирм от рисков изменения процентных ставок и валютных курсов. Однако в руках LTCM эти бумаги оказались орудием неслыханных доселе спекуляций.

LTCM выявлял расхождения между маржой, которую обещал рынок, и стоимостью, предсказываемой компьютерными моделями, а затем делал ставки в расчете на скорую «корректировку» рынка. И год за годом эти ставки приносили владельцам и инвесторам LTCM баснословные прибыли. Но 1997 год стал годом финансовых кризисов в Азии и России, и все ставки фонда прогорели.

Свобода хедж-фондов от всякого регулирования со стороны государства оправдывалась тем, что инвесторы – достаточно осведомленные и богатые люди, а остальным беспокоиться за свои деньги не стоит. Но вскоре выяснилось, что для инвестиций LTCM использовал рычаг в виде огромных займов у крупных банков с Уолл-стрит и международных банков, и теперь банкротство LTCM угрожало крахом всей системы.

У руля спасательной операции встала американская ФРС под председательством Алана Гринспена. А крупным банкам пришлось протянуть руку помощи. Среди инвестиционных банков с Уолл-стрит избежать участия удалось только Bear Stearns, что, несомненно, сыграло свою роль в его плачевной судьбе после 2008 года. Кризис удалось отсрочить. Основные владельцы и соинвесторы LTCM уберегли свои состояния, нажитые успешными спекуляциями.

История с LTCM преподала много уроков – о большинстве из них тогда достаточно говорилось. Однако в итоге это почти никак не повлияло на экономическую политику.

Теперь, вспоминая стратегию, использовавшуюся LTCM, можно сказать, что это разновидность «мартингала» – известного с древности алгоритма ставок в азартных играх. Что это такое, лучше всего объяснить словами Джордана Элленберга, колумниста Slate, известного математика и автора романов. Представим, что вы решили сыграть в орлянку:

Поставьте 100 долл. на орла. Если вы выиграете, то станете на 100 долл. богаче. Если проиграете, ничего страшного; поставьте еще 200 долл. на следующий бросок, и если вы выиграете на этот раз, возьмите свои 100 долл. выигрыша и выйдите из игры. Если вам снова не повезло, ваш минус – 300 долл. Значит, вам надо удвоить ставку до 400 долл. Ведь решка не может выпадать вечно! В конце концов, вы вернете себе свои 100 долл. [Ellenberg, 2008].

Слабость стратегии «мартингала» в том, что на чашах весов, с одной стороны, постоянно убывающая вероятность проигрыша, а с другой – постоянно возрастающий убыток в случае очередной неудачи. На определенном этапе возникнет достаточно продолжительная серия решек, после которой у вас в кармане не останется ни цента. Как выразился писатель и инвестор Нассим Талеб, следовать такой стратегии – все равно что «подбирать пятак на пути у мчащегося поезда».

Но то же самое относится и к более изощренным вариантам той же самой стратегии, которые и использовал LTCM. Крах хедж-фонда является наглядным подтверждением этих доводов. Однако финансовые рынки и экономические власти сделали из этой истории совсем другой вывод – что ее повторения можно избежать, конструируя более совершенные деривативы. И к 2008 году, когда в мире разразился мощнейший кризис, разоривший LTCM, хитроумные комбинации выглядели уже не более чем детскими шалостями.

Второй принципиальный момент состоит в том, что диверсификация рисков возможна лишь до известной степени и любая попытка ее превысить может привести к прямо противоположному эффекту. После того как предельная степень диверсификации достигнута, дальнейшее перетасовывание тех же самых обязательств не может понизить риски еще больше. Поэтому если кажется, что все извлекают прибыли почти с нулевым риском, значит, существует риск какого-то события низкой вероятности, при реализации которого по крайней мере часть агентов понесет значительные убытки.

Регулирующим органам тоже следовало бы извлечь из этой истории пару уроков. Первый из них: система финансового регулирования нежизнеспособна, если она предлагает одним, регулируемым, фирмам страховку и в то же время не запрещает им вести крупную торговлю с другими, нерегулируемыми, фирмами. И второй: никто не отменял «морального риска». Он означает, что агенты, как правило, склонны брать на себя больше риска, если они полностью застрахованы от плохих последствий его реализации.

Но для биржевых игроков эти истины так и остались неизвестны, зато они очень хорошо усвоили другую – что существует «Гринспен-пут». Опцион «пут» позволяет вам продать акцию по фиксированной цене в заранее установленный момент в будущем. В сущности тот, кто владеет опционом «пут» и лежащей в его основе акцией, оказывается в беспроигрышном положении. В случае повышения котировки акции ее можно будет с прибылью продать. В случае понижения – использовать даваемое опционом право продажи акции по установленной более высокой цене.

Именно вследствие своей высокой привлекательности опционы «пут» и стоят так дорого (и формула Блэка – Шоулза учит находить их правильную цену). Однако «Гринспен-пут» был не простым опционом – он был совершенно бесплатным. Помощь, оказанная LTCM, продемонстрировала финансовым рынкам, что, если они вдруг окажутся в серьезной беде, ФРС бросит им спасательный круг. Поэтому любая сопряженная с экономическим риском деятельность становилась в итоге беспроигрышной, так как достаточно большое количество крупных финансовых институтов ставило на тот же исход.

Впервые «Гринспен-пут» был использован ФРС после краха доткомов (о нем речь пойдет в следующем разделе). Во второй раз, в октябре 2008 года, «пут» достиг громадных размеров усилиями Бена Бернанке. На этот раз даже триллиона долларов было мало, чтобы спасти крупные финансовые институты от последствий их безрассудной спекуляции.

Пузырь доткомов

В течение 1980–1990-х годов в США и других странах происходил бурный рост рынка акций. Единственным сбоем был крах в октябре 1987 года, кратковременность которого, впрочем, впоследствии лишь укрепила веру в то, что любое падение котировок быстро сменится их ростом. В 1996 году рынок достиг невиданных доселе высот – индекс Доу-Джонса поднялся до 8 тыс. пунктов. Алан Гринспен забеспокоился и предостерег рынки активов от «иррационального оптимизма». Но Гринспен больше никогда не повторял своего предостережения и вскоре вернулся к привычной роли чирлидера.[34] Хотя Netscape не приносил ежегодной прибыли, в 1998 году он был приобретен компанией America Online (AOL) путем обмена акций на сумму 4,2 млрд долл. Всего через пару лет сама AOL соединилась с Time Warner – это стало крупнейшим слиянием в истории. В результате сделки рыночная стоимость AOL была оценена в более чем 100 млрд долл. Спустя девять лет, в декабре 2009 года, AOL снова отделилась, но теперь она стоила всего 3,15 млрд долл., то есть меньше суммы, в которую оценивался один лишь Netscape.

Первичное размещение акций Netscape и сделка с AOL создали прецедент для целого ряда еще более сомнительных сделок с доткомами, в результате которых инвесторы срывали огромный куш, несмотря на отсутствие каких-то серьезных прибылей или выручки от деятельности, а иногда даже самой деятельности. Историю успеха Netscape и AOL удалось повторить тысячам других фирм, которые присоединили к своему бизнесу приставку. com, продавая при этом товары вроде корма для собак и садового инвентаря. Некоторые из этих фирм были такой же фикцией, как и знаменитая Компания Южных морей, организованная в 1713 году в Англии и сулившая своим акционерам прибыли от «осуществления весьма выгодного предприятия, характер которого пока не подлежит описанию». В действительности, хотя Netscape и AOL еще могли похвастаться значительными доходами, а AOL даже получала прибыль от предоставления доступа к Интернету, у типичной дотком-компании не то что прибыли, но даже продаж никогда не было.

Спекуляции с доткомами были сосредоточены на бирже NASDAQ.[35] Индекс NASDAQ вырос с 800 пунктов в середине 1990-х годов до более чем 5 тыс. пунктов в марте 2000 года, за чем последовал его внезапный обвал до отметки ниже 2 тыс.[36] Сотни доткомов обанкротились или были скуплены по ценам, которым было очень далеко до цен конца 1990-х годов.

Даже в большей степени, чем нынешний глобальный кризис, пузырь NASDAQ и его крах стали суровой проверкой для гипотезы эффективного рынка, проверкой, которая обнажила всю ее несостоятельность. Многие отмечали очевидный факт: стоимость акций дотком-компаний нельзя оправдать исходя из общепринятых принципов оценки активов. Даже если принять, что некоторые из этих компаний действительно были успешными, это не могло распространяться на всю отрасль в целом. На самом деле лишь небольшая часть дотком-компаний когда-либо имела стабильные прибыли.[37]

Предыдущие пузыри еще можно было связать с недостаточной информированностью и прозрачностью рынка либо с тем, что спекулянты не могли беспрепятственно играть на понижение и тем самым приводить цены к естественному уровню. Но пузырь доткомов одним махом выбил почву из-под этих доводов.

По своей прозрачности ни одна биржа в истории не могла сравниться с NASDAQ конца 1990-х годов, подвергавшейся тщательнейшему надзору и подробнейшему освещению со стороны прессы. Компании-эмитенты оценивались инвестиционными банками, биржевыми брокерами и финансовыми изданиями. Компании не скрывали сомнительных прогнозов, на основании которых рассчитывались оценки, а наоборот, выставляли их напоказ в глянцевых проспектах, рассчитанных на падкость инвесторов (хотя в них содержалось и формальное примечание о том, что прогнозы могут не сбыться).

Спекулянты и впрямь попытались сдуть этот пузырь. Джулиан Робертсон из Tiger Investments поставил на то, что чрезвычайно переоцененные акции высокотехнологичных компаний упадут к концу 1990-х годов, и потерял на этом миллиарды долларов, так как акции в течение всего 1999 года продолжали расти. После этого он отказался от управления деньгами своих клиентов, заявив, что больше не понимает рынки.

И хотя пузырь доткомов и его взрыв произвели величайшее впечатление, крах 2000–2001 годов был столь же знаменателен, поскольку выявил неслыханное с 1920-х годов корпоративное мошенничество. Два крупнейших примера мошенничества – компании Enron и Worldcom – разительно отличались. Махинации в Enron осуществлялись с помощью запутанных сбытовых схем, специально учрежденных юридических лиц и бухгалтерских уловок. Менеджеры Worldcom предпочли другой путь – просто рисовать цифры отчетности, создавая впечатление прибыльной компании, тогда как на самом деле деньги улетали в трубу.

Кризис 2008 года

Взрыв пузыря доткомов означал, что вере в сильные версии гипотезы эффективного рынка должен прийти конец. Вместе с тем, обнаружив слабости в системах, которые, как предполагалось, должны были обеспечивать правильную работу финансовых рынков, он давал регуляторам и финансовым институтам шанс исправиться, чтобы в будущем практика больше соответствовала теории.

Но не случилось ни того ни другого. Защитники гипотезы эффективного рынка сделали вид, что никакого краха доткомов не было, и сохранили прежний стиль аргументации. Скандалы вокруг отчетности таких компаний, как Enron, привели к принятию Закона Сарбейнза – Оксли, нацеленного на реформирование корпоративного управления. Но он был половинчатым и не оказал почти никакого влияния. Уже через год-два финансовые дельцы сошлись во мнении, что закон Сарбейнза – Оксли – это крайность и не стоит обобщать эпизодические случаи мошенничества, а нужно, наоборот, ослаблять регулирование.

Финансовым институтам не пришлось особенно горевать о провале пузыря доткомов, ведь «Гринспен-пут», похоже, действительно работал. Вместо того чтобы предоставить финансовому сектору самому расплачиваться за недавнюю спекуляцию, Гринспен ослаблял монетарную политику и надувал очередной пузырь – на этот раз на рынке жилья.

С глобальной точки зрения пузырь на рынке жилья США не был чем-то выдающимся. Однако его важнейшая особенность была в том, что невероятный рост, а затем столь же сильное падение распространились на все главные рынки. Как и в случае с LTCM десятилетием ранее, модели оценивания, использовавшиеся финансовыми институтами для расчета риска по ипотечным займам и создаваемым на их основе активам, опирались на предположение, что отдельные части американского рынка жилья почти не связаны друг с другом. Вследствие этого получение убытков сразу по всем или почти всем активам в диверсифицированном портфеле ипотечных займов рассматривалось как маловероятное событие.

Но с каждой новой сделкой, заключенной в соответствии с моделями, такое допущение становилось все менее правомерным. Высокий спрос на диверсифицированные портфели способствовал снижению требований к заемщикам. Если предыдущие пузыри на рынке жилья были связаны с тем, что на какой-то отдельной части рынка возникало оптимистическое настроение, то бумом начала 2000-х годов двигала вера в то, что жилье в принципе как тип актива будет постоянно дорожать.

Исходя из этой предпосылки строились все более сложные виды деривативов и механизмы их ценообразования. Откуда бралась эта вера? Во-первых, было замечено, что постоянный рост цен позволяет выдавать ипотеку без предварительного первоначального взноса, поскольку финансовое состояние заемщика будет расти вместе с удорожанием его жилья. А это, в свою очередь, означало, что в будущем долг удастся рефинансировать на более выгодных условиях.

При таком допущении вполне разумно выглядела выдача займов с «отрицательной амортизацией», которые не только не требовали погашать основную сумму долга в течение первых двух-трех лет, но даже позволяли ее увеличивать. По истечении этого «медового месяца» условия займа ужесточались, но это никого не пугало, ведь казалось несомненным, что к тому времени заем можно будет рефинансировать.

Основываясь на этом предположении, инвестиционные банки с готовностью покупали ценные бумаги таких ипотечных агентств, как Countrywide. Чтобы не потерять свою долю рынка, Fannie Mae и Freddie Mac в ответ также приходилось снижать требования к заемщикам.

Начиная с 2004 года Fannie и Freddie развернули обширную деятельность на рынке субстандартной ипотеки под предлогом, что их обязанность – обеспечивать дешевый доступ к жилью. Все возрастающая конкуренция за право превратить в ценные бумаги ипотечные займы позволяла первоначальным кредиторам особенно не заботиться о кредитоспособности заемщика: как только выданная ими ипотека была упакована в ценные бумаги и продана, риск дефолта переходил к покупателю, а спрос на бумаги был таким сильным, что за качеством можно было не следить.

Вместе с ростом спроса на ипотечные ценные бумаги внедрялись многочисленные инновации, например поручительство по облигациям, а также развивался рынок обеспеченных залогом долговых обязательств (CDO). При помощи этих инструментов портфель ипотечных ценных бумаг превращался в пакет активов, которые, как предполагалось, дадут хорошую прибыль даже в случае спада в каком-то отдельном сегменте жилищного рынка. Возможность повсеместного спада в моделях оценки этих бумаг не бралась в расчет.

Появление этих и других инструментов, а также уверенность, что дефолты или рост невозвратов не могут причинить вреда, создавали иллюзию практически полного обнуления кредитных рисков. Без малейшего нарекания со стороны рейтинговых агентств, таких как Moody’s и Standard & Poor’s, кредиты, выданные людям, возможно, не имевшим ни постоянного дохода, ни работы, ни какого-то имущества кроме самого дома, быстро превращались в «первоклассные» облигации с таким же рейтингом AAA, как и у правительства США.[38]

К концу 2006 года поверх этого хрупкого основания ненадежных займов выстроилась гигантская перевернутая пирамида в триллионы долларов, составленная из фиктивных ценных бумаг банков и хедж-фондов по всему миру. Некоторые из этих институтов имели явные гарантии от своих национальных правительств. Другая часть относилась к категории «too big to fail» – слишком больших, чтобы обанкротиться, а точнее, слишком тесно переплетенных между собой. С учетом того, насколько сложной и тонкой была паутина финансовых взаимоотношений, сотканная после 1970-х годов, падение даже среднего по размерам игрока могло утащить за собой в пропасть всю систему.

Таким образом, были созданы предпосылки для глобального экономического спада. Кризис медленно набирал обороты в течение 2007 года, начавшись с замедления роста цен на жилье и изъятия домов у «субстандартных» заемщиков. К середине 2007 года трудности стали испытывать все более широкие категории заемщиков, в том числе те, которые раньше не относили к рискованным. Огромная часть CDO и других производных бумаг лишилась своего наивысшего рейтинга, по некоторым из них был объявлен дефолт.

Между тем гипотеза эффективного рынка вселяла олимпийское спокойствие. И только после того как в марте 2008 года пришлось спасать инвестиционный банк Bear Stearns, появилась тень сомнения. К тому моменту, как впоследствии установило Национальное бюро экономических исследований, в США уже в течение нескольких месяцев длилась рецессия. На дворе был конец августа 2008 года, однако деятели финансового рынка по-прежнему были склонны все отрицать.

Кризис начался с внезапной национализации в сентябре 2008 года главных американских ипотечных агентств Fannie Mae и Freddie Mac. Спустя два месяца рухнула инвестиционно-банковская отрасль, банк Lehman Brothers обанкротился, Merrill Lynch был поглощен Bank of America, а Goldman Sachs и JP Morgan, чтобы получить помощь в виде государственных гарантий, пришлось перейти в разряд холдинговых банковских структур. Через год список жертв пополнился банками со всего света, целыми странами, такими как Исландия, и компанией General Motors, давно ставшей синонимом корпоративного капитализма.

С появлением каждого нового пузыря придумывалась очередная сказка, почему «на этот раз все будет иначе», выражаясь словами Кармен Рейнхарт и Кеннета Рогоффа. Однако после нынешнего кризиса рассказам об эффективных рынках должен прийти конец. Первая причина в том, что по своей глубине и охвату это самый большой финансовый крах со времен Великой депрессии. Убытки вследствие финансовой несостоятельности оцениваются в 4 трлн долл. или примерно в 10 % от ежегодного мирового дохода. Прежде чем мировая экономика восстановится, ущерб от снижения уровня выпуска, вероятно, составит триллионы долларов.

Кроме того, в отличие от Великой депрессии, этот кризис есть целиком результат деятельности финансовых рынков. Не было ничего похожего ни на послевоенный водоворот 1920-х годов, ни на постоянные распри вокруг конвертируемости валют и выплаты репараций, ни на Закон Смута – Хоули о таможенном тарифе, на которые возлагалась вина за Великую депрессию. Правительства не слишком вмешивались в дела финансовых рынков и крупных банков, руководствуясь при этом в основном оценками рисков, которые им предоставляли сами банки, а также рейтингами агентств вроде Standard & Poor’s и Moody’s.

От системы сдержек и противовесов не осталось и следа. Рейтинговые агентства присваивали статус ААА совершенно никчемным активам, используя модели, которые исключали всякую возможность падения цен на жилье. Нельзя все списать на чью-то некомпетентность. Вся система выдачи рейтингов, в которой эмитенты платят за оценки, доказала свою совершенную нелепость. Но как раз эти рейтинги и были основой системы государственного регулирования. Под влиянием гипотезы эффективного рынка важнейшие решения государства были по существу переданы в аутсорсинг частным коммерческим фирмам, имевшим весомые мотивы искажать действительность.

Помимо этих систематических провалов наконец всплыли на поверхность и огромные махинации. Мошенническая схема Понци, сооруженная Берни Мэдоффом, бывшим главой биржи NASDAQ и звездой Нью-Йоркского биржевого мира, была под стать гигантским размерам, до которых разросся финансовый сектор.

Автором первой такой схемы был Чарльз Понци: в 1920 году благодаря фиктивным инвестициям в почтовые купоны[39] он смог привлечь сумму, которая сегодня составляла бы 5 млн долл. Мэдофф оценил доходы от своего мошенничества в 50 млрд долл. – в 10 тыс. раз больше, чем у Понци. И хотя о деле Мэдоффа не говорил только ленивый, крах его пирамиды вытащил за собой на свет длинную вереницу других злоупотреблений в десятки или сотни миллионов долларов.

История Мэдоффа и других мошенников напоминает нам о понятии «bezzle», о котором говорил Дж. К. Гэлбрейт. Оно обозначает количество корпоративных махинаций, ускользнувших от глаз властей. В период бурного роста, когда благосостояние повсеместно повышается, люди смекают, что, пользуясь чужими средствами, можно делать деньги, оставаясь при этом незамеченными. Если вдруг кто-то обратит внимание, можно без труда успеть вернуть сумму на место. Но когда наступает кризис, раздобыть деньги становится гораздо труднее и, во всяком случае, к тому времени внешние аудиторы уже навострят уши. Поэтому мошенники начинают попадаться, а количество злоупотреблений уменьшается. Оно остается небольшим на ранних этапах восстановления, когда наиболее активны те, кто пережил кризис благодаря своей осторожности. Но с продолжением бума на охоту выходят более голодные, рисковые дельцы, а следом множатся злоупотребления.

В условиях, когда размеры финансового сектора не сообразуются с реальной экономикой, а цифры, диктуемые гипотезой эффективного рынка – какими бы нелепыми они ни были, – берутся за непреложную истину, размах злоупотреблений, естественно, оказывается беспримерным.

Возвращение с того света: чикагская школа оживляет мертвых

Существует такая разновидность зомби, которая неуязвима ни перед чем. Ни специальные пули, ни удары тяжелого молота, ни даже отрубание головы не могут покончить с ними. Но по логике сюжета такие непробиваемые для грубой силы зомби должны иметь одну маленькую, но в итоге смертельную слабость, которая и позволяет их уничтожить.

Такие неуязвимые зомби часто встречаются в истории науки и экономики: это идеи, которые в принципе невозможно опровергнуть. Классический пример – примитивные версии фрейдизма, в которых главное место занимает эдипов комплекс. Комплекс назван так по имени героя древнегреческой трагедии, в неведении убившего своего отца и женившегося на собственной матери. Если сын ненавидит своего отца, это, как утверждается, указывает на эдипов комплекс. Но если сын обожает своего отца, то это объясняется опять же как вытеснение эдипова комплекса. В такой формулировке психологическая теория Фрейда оказывается вообще неопровержимой.

Однако целый ряд философов науки, начиная с позднего Карла Поппера, показал, что если в принципе невозможно вообразить себе факт, который мог бы опровергнуть некую теорию, то ее вообще нельзя считать теорией. В конечном счете ее содержание сводится к тому, что «возможно все и что-нибудь из этого произойдет».

Глобальный финансовый кризис, а до него кризис доткомов показали, что, если только не придавать ей какого-то противоестественного смысла, гипотеза эффективного рынка ошибочна. Несмотря на небывалые в истории масштабы и совершенство, глобальные финансовые рынки оказались все так же уязвимы для нездоровой мании, надувающихся пузырей и паники, подобных тюльпаномании в Нидерландах XVII века.

Чтобы обезопасить гипотезу эффективного рынка от опровержений, ее сторонники постарались переопределить понятия. Об их главном аргументе уже говорилось: если бы в мире нашелся тот, кому оказалось бы под силу безошибочно распознать биржевой пузырь, то он смог бы заработать сколь угодно большие прибыли. Даже если кому-то, например Уоррену Баффету, и впрямь удалось это однажды сделать, то это всего лишь пример исключительного везения. Только если бы каждый был в состоянии повторить его успешную игру на понижение, гипотеза считалась бы опровергнутой. Но невозможно же, чтобы все ставили против рынка, – рынок ведь и есть в конце концов совокупность всех ставок!

Этот довод в том или ином виде приводился всеми главными сторонниками гипотезы эффективного рынка, прежде всего Юджином Фамой, Джоном Кохрейном из Университета Чикаго и Скоттом Самнером из Университета Бентли. В статье с метким названием «Доказывая недоказуемое» Скотт Самнер, по крайней мере, смог признать трудности в своей позиции:

Но почему у теории Фамы теперь такая дурная слава? Потому что за последние десять лет мировая экономика пережила два очень похожих на пузырь эпизода. Больше того, на моей памяти только эти два циклических эпизода в США и имели значение для макроэкономики. И оба эти события были предсказаны большим количеством экспертов, так как рынок явно противоречил широко применяемой теории фундаментальной оценки. Во-первых, нужно учесть, что в умах людей есть иллюзия, которая заставляет их видеть пузырь даже там, где его нет. И у людей нет причин сомневаться, что им удалось сделать правильное предсказание, ведь после подъема обязательно следует спад. Во-вторых, вспомним, что журнал The Economist дважды успешно предсказал важнейшие события современной истории. И после этого вы думаете, можно кого-то убедить, что им просто повезло? Это настолько же трудно сделать, как убедить и без того подозрительную жену, что ее муж не виновен, после того как она дважды застала его в постели с другой женщиной. Так что мне жаль Фаму. Вероятно, он прав, однако я не представляю, как можно в этом убедить хоть кого-то в нынешних условиях. Это как если бы мы пытались убедить кого-нибудь в 1933 году, что неолиберализм – это правильная политика.

С этим нельзя не согласиться. Учитывая опыт двух крупнейших пузырей последних десяти лет, трудно понять, почему Самнер еще не отрекся от своей веры; сам он не дает этому никаких объяснений, разве только говорит, что легко найти пузырь там, где его нет. С точки зрения макроэкономики опыт Великой депрессии и нынешнего глобального финансового кризиса (его настоящим началом была, по мысли Самнера, рецессия 2001 года) – это достаточно веские свидетельства против рыночного либерализма, по крайней мере в качестве универсальной политики или в той форме, в которой он преобладал на протяжении 1920-х и 1990-х годов.

С этим не желающим умирать зомби нужно покончить так же, как Поппер покончил с фрейдовской психологией. Если утверждается, что Великая депрессия, бум доткомов и нынешний глобальный финансовый кризис не противоречат гипотезе эффективного рынка, то что вообще она может сообщить нам о мире? Самое большее, что из нее можно понять, – даже если рынки полностью оторвались от экономической реальности, то трудно использовать этот факт, чтобы заработать.

Зомби больше не вернется: государство и рынок

Как только гипотеза эффективного рынка отметена, финансовым рынкам можно дать более обоснованную оценку.

Они являются необходимым связующим звеном между кредитными организациями (активы которых в конечном счете проистекают из сбережений домохозяйств) и заемщиками – как потребителями, так и инвесторами. В смешанной экономике эта функция, как правило, принадлежит частному сектору, и здесь нет оснований ожидать каких-либо изменений в среднесрочной перспективе. Даже если мы наблюдаем сегодня создание ряда государственных финансовых институтов, этот тренд будет нивелирован возвращением в частные руки институтов, полностью или частично национализированных в период кризиса.

Но признание необходимости финансовых рынков не влечет за собой согласия с содержащимся в гипотезе утверждением, что рыночные цены обязательно «правильные» и лучшей оценки сделать невозможно. Напротив, в разумных пределах правительство может действовать вопреки установившимся на финансовом рынке ценам, по крайней мере, в двух отношениях.

Во-первых, опыт последнего десятилетия не оставил никаких сомнений, что частный финансовый сектор способен порождать пузыри и что экономическая политика должна этого не допускать. Центральным банкам для этого недостаточно процентных ставок в качестве единственного инструмента политики. Скорее, для этого нужно определенное сочетание макроэкономической политики и регулятивных мер. Если, к примеру, развивается пузырь в недвижимости, то центральный банк должен обладать достаточной властью, чтобы увести кредитные потоки от перегретых секторов, что не обязательно означает сокращение производственных инвестиций. Во-вторых, в своей оценке государственных инвестиций правительства должны использовать анализ выгод и издержек и учитывать пользу в неденежной форме, а не полагаться на мнение финансовых рынков, рейтинговых агентств и т. д. Причем вопрос, какие инвестиции должно брать на себя государство, к делу не относится.

Как только мы отказываемся от гипотезы эффективного рынка, становится понятно, что в одних случаях рынки могут спланировать инвестиции лучше, чем государство (когда важен точный учет потребительского спроса), а в других случаях (например, когда горизонт планирования очень растянут) – хуже. Отсюда логически вытекает, что смешанная экономика превосходит и экономику с централизованным планированием, и экономику свободного рынка, о чем и свидетельствует опыт XX века.

Что касается финансовых рынков, то крушение гипотезы об их эффективности ставит перед экономической политикой задачу коренной перестройки: в первую очередь требуется четко разграничить общественно необходимые функции финансовой системы, выполнение которых должно гарантироваться государством, и интересы спекулянтов, которые должны сами пожинать плоды своих авантюр. В результате должна сформироваться система «банк-кубышка», в которой финансовому сектору отводится роль инфраструктурной сферы, такой же как энергетика или связь. И хотя финансовые услуги будут в ней предоставляться и частными, и государственными компаниями, у государства появится возможность явно ручаться за стабильность финансового сектора в целом.

Реалистичные теории финансового рынка

Теоретическая концепция, лежащая в основе гипотезы эффективного рынка, логически доказывает, что при допущении о совершенной рациональности инвесторов и совершенной эффективности финансовых рынков возникающая оценка будущей стоимости какого-либо актива – наилучшая. Сокрушительный удар, нанесенный гипотезе реальным ходом событий, свидетельствует о необходимости пересмотреть не только постулаты об индивидуальной рациональности и рыночной эффективности, но и само понятие «наилучшей оценки».

Над решением первой задачи работают уже давно. За последнюю четверть века экономисты предприняли немало попыток заменить постулаты совершенной рациональности более реалистичными моделями принятия индивидуальных решений с учетом неопределенности и фактора времени. Существенная часть этих усилий предпринималась в русле «поведенческой экономики» или «поведенческих финансов».[40]

Источником ряда ключевых идей поведенческой экономики послужили работы психолога Даниэла Канемана и присоединившегося к нему на поздних этапах творчества и ставшего постоянным соавтором Амоса Тверски.[41] Среди прочих важных вещей Канеман и Тверски показали, что людям трудно оценивать вероятности и что они придают слишком большой вес некоторым маловероятным событиям, таким как выигрыш в лотерею и гибель в авиакатастрофе.

Хотя в большинстве ситуаций люди избегают риска, иногда, потерпев неудачу в каком-либо деле, они спешат отыграться и идут на неоправданно высокие риски. Они далеки от идеала мощного вычислительного устройства, рисуемого стандартной теорией, и полагаются на «эвристические» процедуры, такие как «эвристика доступности», то есть склонны переоценивать вероятность появления некоторых событий, если перед ними есть их наглядные примеры.

Другой соавтор Канемана Ричард Талер исследовал, как решения людей зависят от фактора времени. Стандартная модель полагает, что люди оценивают будущие потоки доходов при помощи постоянной, умеренной по величине нормы дисконтирования, равной, скажем, ставке процента по облигациям. Иными словами, если представить, что ставка по облигациям равна 5 % и вложена сумма 100 долл., то через год ее стоимость составит 105 долл., а через два – благодаря сложным процентам – примерно 110,25 долл. И наоборот, сумма 105 долл., получаемая через год, или 110,25 долл. через два, равна сегодня 100 долл.

Но если посмотреть, как выглядят каждодневные решения людей, то складывается иная модель, которую можно назвать гиперболическим дисконтированием. Люди гораздо больше ценят блага, получаемые сегодня, нежели через год. Соответственно, они склонны откладывать оплату расходов на завтра или послезавтра, даже несмотря на высокие проценты. Но если их поставить перед выбором: получить (или уплатить) некую сумму денег через год или же бо́льшую через два, они окажутся вполне терпеливыми.

Незнание

Исследования в области поведенческой экономики показывают, что люди редко действуют согласно заповедям рационального выбора. В свою очередь, работы по асимметрии информации позволяют понять, откуда, даже при совершенной рациональности участников финансового рынка, на нем может появиться неэффективность.

Но есть и еще более фундаментальный вызов, на который экономистам еще предстоит ответить. Дело в том, что число возможных факторов, оказывающих непредвиденное влияние на экономику, в общем бесконечно, и ни один агент, сколь бы осведомленным и разумным он ни был, не может учесть их все.

Об этой проблеме широко заговорили благодаря известным словам Дональда Рамсфельда, прозвучавшим в связи с войной в Ираке. Он высказался следующим образом:

Меня всегда особенно интересуют донесения о чем-то, чего на самом деле не случилось, потому что, как мы знаем, существуют известные известные, то есть вещи, про которые мы знаем, что мы их знаем. Также мы знаем, что существуют известные неизвестные, то есть мы знаем, что есть вещи, которых мы не знаем. Но также есть и неизвестные неизвестные – те вещи, о которых мы не знаем, что мы их не знаем.[42]

За эти слова Рамсфельда изрядно осмеяли, но в них много верного и важного. Огорчать должно то, что, озвучив их, Рамсфельд предпочел закрыть глаза на выводы. Ведь если развязывание вой ны сопряжено для страны с многочисленными «неизвестными неизвестными», то к таким вопросам надо подходить с крайней осторожностью.

В литературе по финансам для описания непредвиденных явлений широкое применение получил благодаря Нассиму Талебу термин «черный лебедь». У европейца утверждение «все лебеди белые» не могло вызвать никакого противоречия с опытом. И не похоже, что европейцы когда-либо задумывались о существовании черных лебедей, прежде чем они открыли Австралию и впервые встретили такую птицу. К счастью, никому не пришло в голову построить огромную финансовую систему на сведениях о расцветке лебединого оперения. Однако история кишит примерами того, как подробнейшие планы разлетались в прах при столкновении с не принятыми во внимание исходами событий.

Рассказывать, что мы то и дело сталкиваемся с «неизвестными неизвестными» и «черными лебедями», – дело нехитрое. Гораздо труднее придумать такую систему анализа и принятия решений, в которой учитываются события, по определению не поддающиеся анализу и прогнозированию. Экономисты, философы и специалисты по теории принятия решений долгое время ломали голову над этой загадкой и, похоже, добились в ее решении некоторых успехов.

Оказывается, что построение формальных моделей ограниченной рациональности возможно. В отличие от ультрарациональных вычислительных устройств, которые населяют мир стандартной экономической теории, агенты с ограниченной рациональностью пребывают в неведении относительно некоторых возможных сценариев, а также не могут полностью сформулировать для себя часть известных им сценариев и информировать о них других.

Отсюда следуют очень важные выводы. Во-первых, если есть основания ожидать неприятных сюрпризов, то разумнее всего проявить осторожность при принятии решений. В такой обстановке предпочтительнее выглядят простые и поддающиеся пониманию альтернативы, хотя сложные и туманные альтернативы могут сулить гораздо большие выигрыши.

То же относится и к контрактам. В стандартной экономической теории контракты покрывают все возможные варианты развития событий. Но в реальном мире контракты не бывают полными и даже в сложных контрактах не удается полностью устранить неоднозначность. Поэтому простые контракты с условиями, понятными для обеих сторон, могут оказаться предпочтительнее сложных, несмотря на их оптимальность с точки зрения стандартной экономической теории.

Доверие и кризисы

Отклонения от рациональности на индивидуальном уровне – не единственная трудность для гипотезы эффективного рынка. Если бы в остальном рынки были совершенно эффективными, то даже небольшого числа опытных и рациональных спекулянтов хватило бы, чтобы реализовать прогнозы гипотезы. Эти спекулянты смогли бы превратить иррациональность большинства инвесторов в Клондайк для себя. Вспомним замечание Кейнса: для успеха спекуляции нужно не только, чтобы рынок поставил все на свои места, но чтобы это произошло раньше, чем спекулянты останутся без гроша. Реалистичная теория финансовых рынков должна объяснить, почему пузыри могут сохраняться на протяжении длительного времени, отбивая у спекулянтов охоту ставить на возвращение рынка к равновесию.

Далее, нам требуется более глубокое понимание падений на финансовых рынках, таких как нынешний кризис. Хотя учебники рисуют финансовые рынки как безличный обмен активами, характеристики которых известны до деталей, решающий фактор в реальном процессе – это доверие и, в более широком смысле, объем доверия, соответствующий тому или иному обещанию выгодных перспектив. В последние десятилетия экономисты потратили много сил на изучение доверия и, в частности, условий, при которых одна сторона контракта может доверять другой и надеяться, что та говорит правду.

Проблема доверия была изучена с точки зрения асимметрии информации (ситуация, когда одна из сторон обладает некоторой недоступной для других информацией и обе стороны об этом осведомлены). Но трудности кроются еще глубже. В ситуациях, когда исчисление всех возможных исходов становится невозможным, индивиды должны решить – стоит или нет полагаться на оценки и добросовестность остальных.

Доверие разрушается с приходом кризиса. Все институты – и государственные, и частные – в известной мере основаны на доверии, и когда доверие рассыпается, восстановить его оказывается трудно. В период кризиса 1970-х годов правительства оказались неспособными исполнять взятые на себя обязательства по управлению экономикой и поддержанию полной занятости. Это привело к утрате доверия со стороны общества, которая передалась рынкам, в частности финансовым, и более или менее на них укоренилась. Утрата доверия затрудняла, а иногда и полностью исключала проведение политики, которая потенциально могла что-то изменить, например, по поддержанию соглашений о стабилизации зарплат. К 1980-м годам, когда такие соглашения стали осуществимы, баланс экономических сил уже сместился к финансовым рынкам.

А финансовые рынки зависят от доверия еще в большей степени, чем правительства, которые в конце концов опираются на прямую власть государственного аппарата. Центральное место среди финансовых институтов современного капитализма занимает система частичного банковского резервирования. Она предполагает, что банки выдают в качестве кредитов большую часть размещенных на их депозитах денег, оставляя лишь небольшую долю для покрытия возможных изъятий. В нерегулируемой системе утрата доверия к тому или иному банку приводит к «набегу» владельцев депозитов, которые, расталкивая друг друга, несутся спасать свои деньги.

Сегодня благодаря системам страхования вкладов и банковских гарантий доверие вкладчиков к банкам подкреплено ресурсами государства, которое в случае банковского дефолта сможет их защитить. Но другие формы доверия в финансовой системе не так легко оградить от опасностей. Устойчивость банка достигается тогда и только тогда, когда он может точно оценить способность и желание своих заемщиков возвращать долги. В обычных условиях здесь нет ничего непреодолимого. Чтобы отделить хорошие риски от плохих, банки прибегают к таким стандартным показателям кредитоспособности, как кредитная история и т. д., а у заемщиков есть серьезные стимулы сохранять кредитную историю незапятнанной.

В условиях кризиса все рушится. Формулы, раньше не дававшие сбоя, перестают работать, так как заемщики выясняют, что для них лучше уйти от долгов (посредством процедуры банкротства или потери залога), нежели тщетно пытаться выплачивать долги. В таких условиях доверие можно восстановить только через личные отношения с заемщиком – такие знакомства вырабатываются годами деловых отношений. Но именно они и разрушаются кризисом. Банки разваливаются, и их активы попадают к новым владельцам, знающим о клиентах не больше, чем можно выяснить по документам или спросить у оставшихся работников. В сложной, имеющей запутанные связи системе, сложившейся за последние десятилетия, один сбой может вызвать эффект домино, который быстро опрокинет всю систему, сделав ее неработоспособной.

Финансовое регулирование

Что важнее всего, глобальный финансовый кризис знаменует собой конец моделей финансового регулирования, опирающихся на гипотезу эффективного рынка. Подход к регулированию финансов, развившийся из Великой депрессии, налагал массу ограничений. Финансовым институтам позволялось совершать лишь небольшое число операций, внедрение финансовых инноваций было ограничено. Финансовые институты могли предлагать лишь такие новые типы активов, которые укладывались в существующие правила регулирования, либо дожидаться, пока эти правила не изменят.

Начиная с 1970-х годов с приходом финансового дерегулирования таких ограничений становилось все меньше. Термин «дерегулирование» не совсем верно отражает суть явления, поскольку ни одну систему, где конечным гарантом выступает общество, нельзя назвать нерегулируемой. Скорее, система регулирования, нацеленная на защиту общества и придание экономике устойчивости, была заменена на систему, где главная забота – стимулировать инновации и управлять риском в наиболее «необременительной» манере.

Такая система регулирования была разработана во многом исходя из гипотезы эффективного рынка. Она прошла через несколько этапов, прежде чем приобрела свой окончательный вид в форме соглашений, разработанных Базельским комитетом по банковскому надзору, куда входят высокопоставленные представители банковских надзорных органов и центральных банков стран Большой десятки (G-10).[43]

В рамках Базельских соглашений объем рисков, сопряженных с имеющимися у банков активами, предлагалось оценивать исходя из рыночных цен и рейтингов частных кредитных агентств, таких как Moody’s и Standard & Poor’s. Согласно гипотезе эффективного рынка, лучший способ оценить актив – посмотреть на схожий с ним по степени риска актив, обращающийся на бирже. И хотя гипотеза эффективного рынка и не содержит прямых указаний, как интерпретировать рейтинги агентств, озабоченность эмитентов облигаций высокими рейтингами означает, если рассуждать в духе гипотезы, что в рейтингах содержится важная и надежная информация, ведь в противном случае они бы попросту игнорировались.

Вплоть до 2007 года базельская система ни разу не сталкивалась с серьезными финансовыми кризисами в развитом мире. И первое же испытание она с треском провалила. Показатели достаточности капитала в рамках базельской системы оказались совершенно бесполезными: они не только не предотвратили краха многих банков, но даже не смогли указать, какие из них окажутся неблагонадежными.

В результате финансового кризиса уже произошли радикальные изменения в регулировании финансового сектора. Во всех крупных экономиках были либо введены, либо серьезно расширены гарантии по банковским вкладам. Обычным явлением стала частичная или полная национализация обанкротившихся учреждений, означавшая взятие на себя рисков обществом.

Однако эти политические шаги были предприняты в качестве экстренных мер. При этом неявно (а иногда и явно) подразумевалось, что с возвратом к нормальным (то есть предкризисным) условиям этим мерам будет дан обратный ход. Но эта предпосылка не выдерживает никакой критики. К моменту окончания кризиса финансовый сектор переживет глубокую трансформацию, поэтому потребуются новые и совершенно иные способы регулирования.

Исходным пунктом стабильного режима регулирования должен стать отказ от презумпции невиновности в отношении финансовых инноваций. До сих пор принималось за правило, что нужно разрешать и даже поощрять финансовые инновации, если не будет доказано, что они представляют угрозу для финансовой стабильности. Учитывая, что общество выступает по сути гарантом по обязательствам этих институтов, следовать такому правилу – значит гарантировать вознаграждение всякому, кто будет внедрять инновации, одновременно повышающие риски (которые в конечном счете несет общество) и доходы (они достаются авторам финансовых нововведений). А это верный и не раз пройденный путь к катастрофе.

Вместо этого нужно создать систему «банк-кубышка». Первый шаг – выделить четкую группу финансовых институтов, таких как банки и страховые компании. Эти институты должны предлагать только испытанные финансовые инструменты, включающие явные государственные гарантии для своих клиентов. Они должны быть застрахованы государством от банкротства с возможностью национализации в качестве крайней меры. Финансовые инновации должны восприниматься с осторожностью и допускаться только при ясном понимании их воздействия на риски системы в целом.

Важно не создавать препятствий для деятельности тех, кто желает подвергать риску свой собственный капитал. По замечанию Адама Смита, «каждый более или менее переоценивает шансы удачи, а шансы неудачи большинством людей недооцениваются, и вряд ли найдется такой человек, мало-мальски здоровый и бодро настроенный, который преувеличивал бы их».[44]

Смит утверждает, что этот неизменно преувеличенный оптимизм – важнейшее условие инвестиций и частного предпринимательства. Позднее такие авторы, как Кейнс, говоря об отношении к риску, использовали понятие «самозарождающегося оптимизма» и обратили внимание, что с определенной частотой возникают панические и депрессивные настроения, в толщине которых «самозарождающийся оптимизм» гаснет. И все-таки никто не будет спорить, что тем, кто разделяет оптимистический настрой, нужно предоставить поле для деятельности, дать шанс ухватить свою удачу. Но при этом нужно позаботиться, чтобы издержки неизбежных промахов на этом пути несли те, кто вовлечен в спекулятивные инвестиции, а никак не общество в целом.

Обеспечение стабильности на финансовых рынках не означает ни запрета на рискованные инвестиции, ни даже запрета спекулянтам на разработку и торговлю новыми рискованными финансовыми активами. Принципиальный момент заключается в том, что эта деятельность не должна ставить под угрозу устойчивость системы в целом.

Регулируемые государством и имеющие от него гарантии банки и другие финансовые институты не должны допускаться до участия в своекорыстной спекулятивной торговле. Кроме того, им нужно запретить кредитовать учреждения, втянутые в такие спекуляции. Правительства должны заречься оказывать финансовую помощь спекулянтам, столкнувшимся с затруднениями. После этого можно предоставить спекулянтов собственной судьбе.

В таких условиях важнейшая задача – провести четкие границы между институтами, обеспеченными государственными гарантиями, и незастрахованными финансовыми учреждениями, такими как хедж-фонды, финансовые компании, брокерские фирмы и фонды взаимных инвестиций. Необходимо полностью исключить ситуацию, при которой банкротство организаций второго типа поставит под угрозу систему в целом, так что потребуется помощь государственного сектора – прямая (как это было в ходе последнего кризиса) или косвенная (как в случае с LTCM в 1998 году). Для этого нужно предпринять ряд мер.

Во-первых, должны быть строго воспрещены всякие связи в структуре собственности между застрахованными и незастрахованными организациями. В противном случае существует риск, что несостоятельность нерегулируемой дочерней компании потребует спасения ее материнской структуры или же что нерегулируемая материнская компания подвергнет свой дочерний банк избыточному риску. Примеры реализации этих угроз можно найти задолго до нынешнего кризиса – в деятельности австралийских финансовых компаний, находившихся в собственности у банков, в частности, в эпизоде с Банком Аделаиды в 1970-х годах, спасать который был вынужден Резервный банк.

Во-вторых, банки не должны заниматься продажей нерегулируемых финансовых продуктов, таких как доли в паевых инвестициях и хедж-фондах.

В-третьих, предоставление банковских кредитов нерегулируемым финансовым предприятиям нужно ограничить такими суммами, при которых даже широкомасштабный обвал в этом секторе не представлял бы угрозы для состоятельности регулируемой системы.

Государство и рынок

Гипотеза эффективного рынка предполагает, что правительство никогда не сможет превзойти хорошо осведомленные финансовые рынки при принятии инвестиционных решений. Крах гипотезы эффективного рынка не означает обратного – что решения правительства всегда предпочтительнее. Скорее, опыт показывает, что в одних случаях (когда, например, требуется хорошее понимание потребительского спроса) рынки превосходят правительства в планировании инвестиций, тогда как в других (скажем, когда нужно долгосрочное планирование) дело обстоит иначе.

Этот вывод о деятельности рынков капитала в общем согласуется с опытом XX века, и в частности, первых десятилетий после Второй мировой войны. На протяжении этих десятилетий правительства играли ведущую роль в развитии самых разных видов инфраструктуры, в том числе транспорта, телекоммуникационных сетей, электро-, газо – и водоснабжения. Кроме того, они инвестировали в «человеческий капитал» в форме массового расширения систем образования и государственного здравоохранения. Эти инвестиции были не результатом социалистического доктринерства, но веры, что для успешного развития рыночной экономики необходима надежная инфраструктура, а также квалифицированная и образованная рабочая сила.

Рост государственных расходов на инфраструктуру шел рука об руку с бурным внедрением инноваций в частном секторе. Компьютеры, первоначально разработанные за государственный счет для академических и военных целей, стали основой для быстрорастущей отрасли информационных технологий и электроники. Развитие сети высокоскоростных магистралей способствовало росту автомобильной промышленности. Но самое главное, инновации в частном секторе зависели от постоянного притока все более образованной рабочей силы.

С расцветом рыночного либерализма эти задачи были в существенной, хотя далеко и не полной мере возложены на рынок. Реформы в энергетике, телекоммуникационной отрасли и других инфраструктурных отраслях во всем мире привели примерно к одинаковым результатам. Интегрированные монополии подверглись разделению и (если они были государственными) были проданы с целью создания конкурентного рынка. В таких отраслях, как передача и распределение электроэнергии, где конкуренция недостижима (экономисты называют их «естественными монополиями»), регулирование постарались сделать как можно менее обременительным.

Результаты были, мягко говоря, неоднозначными. В ряде случаев, например в секторе телекоммуникаций в Финляндии, переход к частному финансированию привел к внедрению новых и инновационных инвестиционных стратегий и появлению таких динамичных фирм, как Nokia. В других случаях, например с отраслью по передаче электроэнергии в США, игнорирование того, что инфраструктура – это общественное благо, привело к недоинвестированию со стороны всех участников отрасли и постепенному ухудшению качества сети. В некоторых же случаях, как это было в процессе создания якобы конкурентных рынков электричества в Калифорнии, финансовые ухищрения и манипулирование рынком привели к катастрофическим последствиям.

Опыт XX века показал, что смешанная экономика превосходит и центральное планирование, и экономику laissez-faire. Задача дискуссии по конкретным вопросам экономической политики – выяснить, каким должно быть сочетание частного и государственного секторов и как именно они должны взаимодействовать.

Некогда казалось, что экономические доктрины, построенные на гипотезе эффективного рынка, опровергают эти выводы. Но теперь очевидно, что именно эффективность рынков, а не смешанная экономика, провалила испытание опытом.

Литература для дополнительного чтения

Каждый, кто хочет изучить взлет и падение гипотезы эффективного рынка, должен ознакомиться с книгой Фокса [Fox, 2009]. Классическая работа Малкиела [Malkiel, 1973; 2007; Малкиел, 2006] содержит полезный обзор данной гипотезы (в частности, ее слабой формы), а также разбирает ее применение для индивидуальных инвестиционных стратегий. Наиболее подробные контраргументы приводят Ло и Маккинли [Lo, MacKinlay, 2001]. Ну а ставшая классикой книга Джорджа Гудмана/Адама Смита «Игра на деньги» [George Goodman/Adam Smith, 1968] полна наблюдений, не утративших спустя 40 лет своей глубины. Блестящий и сочувственный разбор сильных и слабых сторон рынка содержится в книге Кэя [Kay, 2004], где также объясняется, почему рынки могут работать, только если они укоренены в социальных и культурных институтах.

Техническая литература, посвященная гипотезе эффективного рынка, трудна для понимания, поскольку она опирается на теорию стохастических процессов. Гипотезу о случайном блуждании впервые предложил французский математик Луи Башелье в 1900 году. Он развил ее в своей докторской диссертации наряду с теорией броуновского движения молекул, на несколько лет опередив Альберта Эйнштейна. Английский перевод его диссертации и ряд других работ по теме опубликован в: [Bachelier et al., 2006]. На современном этапе главные работы о гипотезе эффективных рынков – это [Fama, 1965; 1970; Samuelson, 1965; 1973], а об оценивании опционов по Блэку – Шоулзу – [Black, Scholes, 1973; Merton, 1973].

Данные о прибылях и трансакциях банков взяты из выступления Гудмундссона на конгрессе, посвященном финансовым технологиям, в Бостоне [Gudmundsson, 2008].

Моя собственная книга [Quiggin, 1993] – по-прежнему единственная по взвешиванию вероятностей и современной теории перспектив, однако вскоре она во многом устареет благодаря недавней работе [Wakker, 2010]. Ключевые журнальные статьи о теории перспектив и взвешиванию вероятностей – [Kahneman, Tversky, 1979; Quiggin, 1982; Tversky, Kahneman, 1992].

Работы, посвященные ограниченной рациональности, до сих пор находятся в зачаточном состоянии и недоступны для неспециалиста. Главное популярное изложение – это «Черный лебедь» Талеба [Taleb, 2007; Талеб, 2009], хотя не следует доверять притязаниям автора на какое-то уникальное понимание, которое якобы отсутствует у других экономистов.

При изучении доверия экономисты должны рассматривать и идеи из других социальных наук, например, содержащиеся в работах Фукуямы [Fukuyama, 1996; Фукуяма, 2004] и Патнэма [Putnam, 2001].

Среди других источников можно назвать следующие: [Ellenberg, 2008; Bank for International Settlements, 2009; Borio, Lowe, 2003; Garber, 2001; Gordon, 1996; Grant, Kline, Quiggin, 2009; Grossman, Stiglitz, 1980; LeRoy, 2006; Quiggin, 2004; Setser, Roubini, 2005; Shiller, 1982; 1989; Williamson, 1990].

III. Динамическое стохастическое общее равновесие

Мы теперь все последователи Фридмена.

Лоуренс Саммерс, глава Национального экономического совета при Белом доме и видный представитель неокейнсианства

В истории идей часто оказывается, что за моментом их всеобщей славы сразу следует головокружительное падение. Так было с ортодоксальным кейнсианством, которое оказалось на пике своего влияния в конце 1960-х годов. Так произошло и с изящной теоретической системой, которая пришла на смену кейнсианству. Название этого подхода вызывало трепет: «динамическое стохастическое общее равновесие» (dynamic stochastic general equilibrium, для своих – просто DSGE). Победное шествие этой красивой теории было бесцеремонно оборвано глобальным экономическим кризисом. И теперь она живет в виде зомби.

В конце XIX века лидер британский либеральной партии сэр Уильям Харкорт произнес: «Мы теперь все социалисты». Речь шла о радикальной земельной реформе, которая была отвергнута как «социалистическая» в момент первого появления в парламенте, но через пару лет, когда Харкорт произносил свое изречение, уже стала общим местом. Фразу Харкорта можно было бы отнести ко всему направлению экономической и социальной политики, которое развивалось в Британии (и других странах) с 1867 года, когда была проведена парламентская реформа, давшая многомиллионному рабочему классу право голоса (женщины, однако, добились этого лишь после Первой мировой войны), вплоть до кризиса 1970-х годов. Идеи, раньше представлявшиеся немыслимыми для парламентской политики – начиная с прогрессивного налогообложения и заканчивая государственной собственностью на объекты инфраструктуры, – «проходили» этап политических разногласий, чтобы затем укорениться в качестве институтов.[45]

Остроумная формула Харкорта наиболее емко описывает, как некогда радикальные идеи в итоге становятся общепринятой точкой зрения. Поэтому ее так часто и склоняли на все лады.

Одна из самых примечательных вариаций на тему Харкорта прозвучала в журнале Times в 1965 году, где в контексте успешного применения фискальной политики для стабилизации экономики говорилось: «Мы теперь все кейнсианцы». Автором этого высказывания был величайший современный критик Кейнса – Милтон Фридмен (который, правда, позднее сказал, что его фраза была неверно истолкована). Еще более известной она стала после того, как в 1971 году ее произнес Ричард Никсон.

Но если Харкорт говорил это на заре векового процесса реформ, которые действительно поставили экономическую политику на социалистический или, по крайней мере, социал-демократический путь, то заявление Никсона ознаменовало конец эпохи доминирования кейнсианства.

На самом деле Никсон ссылался на неприятие Кейнсом золотого стандарта (этого «пережитка варварства»), чтобы обосновать отвязку доллара США от золота. Золотой стандарт был отличительной чертой Бреттон-Вудской системы фиксированных валютных курсов, которая после Второй мировой войны позволяла по-кейнсиански управлять экономикой. Результатом никсоновского решения стало не создание системы устойчивых валютных курсов, которые вместо золота опирались бы на определенную товарную корзину, что изначально и предлагал Кейнс, а полный демонтаж Бреттон-Вудской системы и переход к системе плавающих валютных курсов, сторонником которой являлся главный критик кейнсианской экономики Милтон Фридмен.

В течение 1970-х годов Фридмену и его единомышленникам, базировавшимся в Чикагском университете, удалось одержать несколько политических и интеллектуальных побед над сторонниками Кейнса. После того как попытки стабилизировать экономику с помощью кейнсианских фискальных мер провалились, государства во всем мире обратились к лекарствам, рекомендуемым Фридменом, главное место среди которых принадлежало контролю над предложением денег.

Одержимость экономистов предложением денег в те годы позволила ведущему представителю кейнсианства Роберту Солоу выпалить такую остроту: «Все напоминает Милтону Фридмену о предложении денег. Мне, например, все напоминает о сексе, но я же не пишу об этом в своих статьях».

Таргетирование предложения денег работало не слишком хорошо и вскоре было заменено управлением процентными ставками, однако это не помешало дальнейшему росту влияния представителей Чикагской школы. Их критика попыток государства стабилизировать макроэкономическую ситуацию и исправить провалы рынка в отдельных отраслях имела многочисленных сторонников.

Ведущие кейнсианцы признали за Фридменом правоту в главных вопросах: источником инфляции является предложение денег; макроэкономическая политика способна влиять на реальные переменные, такие как уровень занятости и безработица, только в краткосрочном периоде.[46]

Ответом на интеллектуальное и политическое поражение кейнсианства в 1970-х годах стало создание «неокейнсианской экономической теории». Главный замысел состоял в том, чтобы из небольших отклонений от предпосылки о конкурентной структуре рынков, лежащей в основе неоклассической модели экономики, вывести объяснение происходящих время от времени подъемов и рецессий и обосновать умеренную стабилизационную политику, которую центральные банки проводили в период «великого смягчения».

Поскольку неокейнсианцы в основном населяли (и продолжают населять) экономические факультеты университетов на восточном и западном побережье США (Гарвард, Беркли и др.), а их интеллектуальные оппоненты имели наибольшее влияние в университетах, располагающихся в кругу озер (университеты Чикаго и Миннесоты), с подачи Роберта Холла для описания двух различных точек зрения стали применяться понятия «школа соленой воды» и «школа пресной воды».

Несмотря на свои первостепенные заслуги в критике кейнсианства, Фридмен никогда не был настоящим «пресноводным» экономистом. Очень важно, что, будучи противником активного использования фискальной политики, он выступал за денежную политику как инструмент поддержания среднесрочной экономической стабильности.

Интеллектуальные последователи Фридмена, принадлежавшие к «пресноводной» школе, постарались довести его аргументы до логического конца, утверждая, что макроэкономическая политика не может дать даже того скромного результата, о котором говорил Фридмен. Они взялись доказать, что вмешательство государства способно лишь внести еще большую неопределенность в экономическую систему и что происходящие без государственного вмешательства подъемы и спады – это на самом деле благотворные явления, которые отражают приспособление экономики к изменениям в технологиях и предпочтениях потребителей. Среди получившихся в результате моделей наибольшую известность приобрела теория реальных экономических циклов.

Хотя зачастую полемика между экономистами «соленой» и «пресной» школ становилась очень жаркой, в одном фундаментальном отношении они достигали согласия: анализ макроэкономики должен строиться на неоклассических микроэкономических основаниях.[47] Несмотря на то что они расходились по вопросам экономической политики, эти расхождения укладывались в довольно узкие границы.

Представители обеих школ, за редкими исключениями, были уверены, что управление макроэкономикой должно принимать форму монетарной политики центральных банков, что единственным важным инструментом монетарной политики является краткосрочная процентная ставка и главной задачей денежной политики должна быть низкая и стабильная инфляция. Основываясь на этих предпосылках, экономисты «соленой воды» доказывали, что стабильность достижима, только если центральный банк будет принимать во внимание выпуск и занятость, а не одну лишь инфляцию. Напротив, «пресноводные» экономисты считали, что единственной целью должна быть стабильность цен.

Нельзя сказать, что глобальный финансовый кризис подтвердил правоту той или иной конкурирующей школы. Скорее, он лишил их аргументацию практического смысла. У экономистов «соленой воды» появился повод заявить, что их мнение о присущей экономике нестабильности подтвердилось. Однако их модели плохо подходили для объяснения особенностей действительно происходившего кризиса и лежавшего в его основе взаимодействия между макроэкономическими дисбалансами и масштабной финансовой спекуляцией. В то же время «пресноводные» быстро вспомнили аргументы, применявшиеся в XIX веке и некогда развенчанные Кейнсом и Ирвингом Фишером.

Один из руководителей австралийского Казначейства Дэвид Груэн в преддверии кризиса заметил: «Дело обстояло так, как если бы “Титаник” входил в заполненные айсбергами воды, а люди, обладавшие необходимыми навыками и квалификацией, чтобы предупредить о грозящем столкновении, вместо этого заперлись в глухой каюте и усердно трудились над улучшением моделей кораблей, предназначенных для мира, в котором нет айсбергов».[48]

Если мы хотим развивать макроэкономическую теорию, которая поможет понять экономические кризисы и улучшить экономическую политику, экономистам следует свернуть с того пути, на который они встали в начале 1970-х годов. Привлекательная идея о том, что макроэкономика – это лишь естественное продолжение стандартных микроэкономических оснований, завела нас в тупик. Вместо этого нужно признать, что – пользуясь языком теории систем – макроэкономические явления эмерджентны, возникают из сложных взаимодействий различных видов поведения, полную карту которых мы не знаем, но должны быть готовы к встрече с ними.

Рождение: от кривой Филлипса к NAIRU и новым рубежам

История макроэкономики начинается с Кейнса.[49] До того как Кейнс написал свою «Общую теорию занятости, процента и денег», экономическая теория почти полностью состояла из того, что теперь называется микроэкономикой. Различие между двумя дисциплинами обычно описывается следующим образом: микроэкономика занимается отдельными рынками, а макроэкономика – экономикой в целом. Но эта формулировка неявно предполагает хотя бы отчасти кейнсианскую картину мира.

Задолго до Кейнса экономистами-неоклассиками были разработаны две теории: первая – теория частичного равновесия – показывала, как на отдельных рынках устанавливается цена, уравновешивающая предложение и спрос. Вторая – теория общего равновесия – показывала, каким образом в экономике формируются цены, при которых не остается непроданных товаров или незанятых работников.

Наиболее сильная версия этого тезиса называется «закон Сэя» по имени экономиста классической школы Жана-Батиста Сэя, хотя и не он его сформулировал. Это было сделано позднее другими экономистами, такими как Джеймс Милль, который в общем-то заявил, что рецессии невозможны, поскольку «предложение само создает спрос».

Чтобы лучше разобраться, в чем состоит эта идея, представьте, что на рынке труда появляется индивид, который ищет работу, тем самым повышая предложение на этом рынке. Согласно классической точке зрения, выраженной в законе Сэя, такой новый работник планирует потратить свою заработную плату на товары и услуги, произведенные другими, так что спрос увеличивается ровно на ту же величину. Сходным образом любое решение ограничить потребление и сберечь некоторую сумму денег означает определенный план инвестирования. Итак, запланированные сбережения должны равняться запланированным инвестициям, а сумма потребления и сбережений всегда должна равняться величине совокупного дохода и, следовательно, не может быть изменена при помощи политики.

Аргументация Сэя допускает возможность того, что, если цены приспосабливаются медленно, на одних рынках может иметь место избыточное предложение, а на других – избыточный спрос. Именно эта идея и находится в центре теории общего равновесия.

Первая формальная теория общего равновесия была создана французским экономистом Леоном Вальрасом в 1870-х годах. Вальрас, как и многие зачинатели неоклассической экономики, тяготел к социалистическим взглядам, но его теория общего равновесия была использована сторонниками свободной торговли, чтобы доказать, что, даже испытывая серьезные неурядицы, экономика всегда возвращается к полной занятости, если только этому не мешают государство или профсоюзы, стремящиеся удержать зарплату на уровне, превышающем рыночную цену труда. Вальрас основывал свой анализ на неформальных аргументах. Первая всесторонне разработанная теория общего равновесия появилась лишь в 1950-х годах в работах Кеннета Эрроу и Жерара Дебре.

Замысел названия, данного Кейнсом своей книге, был в том, чтобы показать, что «общее равновесие» не является достаточно общим. Чтобы считаться общей, теория занятости должна объяснять периоды рецессий, когда безработица находится на высоких уровнях и возврата к полной занятости не происходит.

Простейшая версия кейнсианской модели показывала, что равновесие может сочетаться с устойчивой безработицей, поскольку, вопреки классической точке зрения Сэя, спрос, источником которого является предложение труда работниками, не определяет уровень выпуска и на самом деле не оказывает влияния на решения фирм. А значит, непроданные товары и незанятый труд могут сосуществовать. Механизмы возникновения таких провалов координации могут быть различными, но в современной экономике они являются результатом функционирования денежной системы.

Кейнс продемонстрировал, что стандартная классическая интерпретация закона Сэя исходит из следующего предположения: экономические трансакции можно анализировать, как если бы они были элементом системы бартера, где одни товары напрямую обмениваются на другие товары. В экономике, где деньги служат средством обмена и средством накопления, анализ должен строиться иначе.

В классическом случае расходы, состоящие из потребления и инвестиций, должны равняться доходу для каждого домохозяйства и для экономики в целом и, соответственно, в силу простой бухгалтерской арифметики сбережения (разница между доходами и расходами на потребление) должны равняться инвестициям. Это равенство выполняется всегда, и в этом можно убедиться, взглянув на любую бухгалтерскую книгу, включая систему национальных счетов для экономики в целом. По сути дела, первые национальные счета были составлены Колином Кларком,[50] учеником Кейнса, а эстафету перехватил Саймон Кузнец, ведущий эксперт по экономическим циклам в США.[51]

Однако, как заметил Кейнс, первоначально сбережения принимают форму денег. Если значительное число людей стремится сберегать и лишь немногие желают инвестировать, совокупный спрос в экономике будет ниже уровня, необходимого для обеспечения полной занятости. Действительный объем сбережений будет равняться объему инвестиций, что вытекает просто из арифметических правил счетоводства, однако запланированные людьми объемы потребления и инвестиций могут не реализоваться.

Простая бытовая иллюстрация этого принципа дана Полом Кругманом в его примере с кооперативом бебиситтеров, созданном жителями Вашингтона, округ Колумбия.[52] В этом примере роль денег играл талончик, дающий каждому члену кооператива право на один час ухода за его ребенком. Когда члены кооператива стали пробовать накапливать талончики, больше работая и меньше используя свое свободное время, спрос рухнул. Выйти из затруднительного положения удалось с помощью своеобразного расширения денежного предложения посредством раздачи дополнительных талончиков каждому из членов кооператива, что привело к росту спроса на уход за детьми и восстановило изначальное равновесие.

Анализ, данный Кейнсом, показывал, какую пользу может принести денежная политика, и тем самым углублял теоретическую работу предшествующих экономистов, таких как Ирвинг Фишер. Тем не менее из анализа Кейнса вытекал и другой вывод: денежный механизм, позволяющий восстановить равновесие, может не работать в крайних условиях рецессии, когда имеет место так называемая «ловушка ликвидности». Хорошей иллюстрацией этого понятия является опыт Японии 1990-х годов и опыт большинства развитых стран во время последнего кризиса. Несмотря на нулевые процентные ставки, банки не стремились одалживать деньги, а фирмы – осуществлять инвестиции.

Общая теория Кейнса помогала обосновать такие меры экономической политики, как общественные работы, которые и раньше имели своих сторонников и в определенном объеме применялись в условиях рецессий и депрессий.[53] Вообще говоря, кейнсианский анализ заложил основу системы управления макроэкономикой, где главным средством поддержания устойчивого совокупного спроса выступала фискальная политика.

Кейнсианский анализ утверждал, что во время рецессий государство должно увеличивать расходы и сокращать налоги, тем самым стимулируя спрос. Первый путь представлялся более надежным, поскольку люди могли попросту сберечь свои высвободившиеся от уплаты налогов деньги. А во время подъемов государствам предписывалось поддерживать профицит бюджета, чтобы ограничить избыточный спрос и иметь средства для балансирования бюджета в периоды рецессий.

Сначала как противникам Кейнса, так и некоторым его сторонникам показалось, что между кейнсианской и традиционной неоклассической экономической теорией существует фундаментальное противоречие. Но благодаря работам Джона Хикса и ряда других экономистов на свет появилось то, что позднее назвали «кейнсианско-неоклассическим синтезом». Синтез Хикса содержал анализ отдельных рынков с традиционных позиций (то, что теперь называется микроэкономикой), в то время как определение уровня выпуска и занятости происходило в соответствии с кейнсианской макроэкономической моделью.

С теоретической точки зрения синтез был небезупречен, но у него было большое практическое достоинство – он работал или, по крайней мере, казалось, что работал. В послевоенную эпоху смешанная экономика, построенная в соответствии с неоклассическим синтезом, была привлекательной альтернативой как системе ничем не ограниченных рынков laissez-faire, так и всеобъемлющему экономическому планированию, которое применялось в Советском Союзе (все еще испытывавшем стремительный рост).

Неоклассическая микроэкономика, в которую теперь входила и теория экономических кризисов, допускала умеренное (но не более того!) государственное вмешательство для борьбы с монополиями в отдельных отраслях, финансирование общественных благ и т. п. В то же время инструменты кейнсианского управления макроэкономикой могли применяться для поддержания полной занятости без централизованного экономического планирования или контроля над обособленными рынками.

Идеи Кейнса не оказали почти никакого влияния на политику правительств в период Великой депрессии, хотя, оглядываясь назад, некоторые компоненты Нового курса в США или политики социал-демократов в Скандинавии или Новой Зеландии можно было бы назвать кейнсианством. Гораздо более разительное отличие можно увидеть между, с одной стороны, политикой времен Первой мировой войны и последовавшего периода, закончившейся Великой депрессией, и с другой – политикой времен Второй мировой войны и послевоенного времени, обеспечившей успешное экономическое восстановление.

В годы Второй мировой войны финансовая политика и экономическое планирование, в частности в Великобритании, следовали кейнсианским рекомендациям. Но и по окончании войны кейнсианцы постарались не допустить прежних ошибок. Они рассматривали межвоенный период как безвозвратную растрату ресурсов и экономического потенциала, во многом обусловившую приход к власти Гитлера и новую вспышку глобальной войны в 1939 году.

Взятое на себя национальными правительствами обязательство поддерживать полную занятость было закреплено в глобальной экономической и финансовой системе, созданной по итогам Бреттон-Вудской конференции в Нью-Гэмпшире в 1944 году. Когда стало ясно, что Вторая мировая война идет к своему завершению, союзные правительства вознамерились создать такую экономическую систему, которая предотвратила бы возникновение депрессий, а значит, сократила бы риск новой войны.

Бреттон-Вудская система базировалась на фиксированных валютных курсах, в конечном счете привязанных к доллару, который должен был обмениваться по твердой цене 35 долл. за тройскую унцию. Кроме того, в рамках Бреттон-Вудских соглашений были созданы ключевые международные экономические институты, в первую очередь Международный валютный фонд и Всемирный банк, а также институты, впоследствии образовавшие Всемирную торговую организацию.

Архитекторы послевоенного восстановления надеялись предотвратить новый спад, вроде того что был в 1919 году, и удержать безработицу на уровне ниже 5 %. Успех превзошел даже самые смелые прогнозы.

В большинстве развитых стран послевоенный период вплоть до начала 1970-х годов был эпохой полной занятости и быстрого экономического роста, не имевшего аналогов ни до, ни после. Благодаря повсеместному сокращению социального неравенства и формированию где-то более, где-то менее разветвленных государств благосостояния сильнее всего выросло благосостояние беднейших слоев населения.

В условиях постоянного экономического роста и повышения спроса на продукцию своих фирм руководители бизнеса с радостью встречали усиление роли государства. Неявный общественный договор послевоенной эпохи гарантировал стабильную работу и высокую зарплату для работников, входивших в профсоюзы, а взамен бизнес получал от государства гарантию, что оно не станет добиваться сверхполной занятости, а значит, будет обеспечен стабильный поток прибылей.

Но к 1970 году Бреттон-Вудская система оказалась на грани развала. Инфляция в США вынудила американское правительство отказаться от обещанного размена долларов на золото из расчета 35 долл. за унцию. До этого инфляцию всегда удавалось быстро подавить с помощью кейнсианской сдерживающей политики. К несчастью, она становилась все менее и менее эффективной, поскольку инфляционные ожидания укоренялись, а взаимная готовность социальных агентов идти на компромисс, вдохновляемая постепенно уходящими воспоминаниями о Великой депрессии, ослабевала.

В последние годы кейнсианской эры разыгралась борьба за распределение национального дохода, что сделало всплеск инфляции практически неизбежным. Воинственные действия профсоюзов, во многих странах подпитываемые марксистской риторикой, входили в острое противоречие с нарождающимся спекулятивным капитализмом, мотором которого выступали возрождавшиеся глобальные финансовые рынки. Фирмы поднимали цены, чтобы удовлетворить требования повышения зарплат, провоцируя работников выдвигать все новые требования с целью возмещения роста цен.

Нефтяной шок 1973 года стал coup de grace.[54] Он одновременно отражал уже происходившие всплески инфляции и стал причиной нового взлета цен. Через пару лет все здание послевоенного благополучия рухнуло, и кейнсианский «золотой век» встретил свой мучительный и хаотический конец. Раз за разом оживление экономики, которое, казалось, сулило надежду, затухало или оборачивалось еще более глубокой рецессией.

1970-е и 1980-е годы были периодом высокой безработицы и инфляции. Не слишком благозвучный термин «стагфляция» (соединение слов «стагнация» и «инфляция») был изобретен для описания синхронности этих двух зол, а не их чередования при переходе от инфляционного подъема к дефляционному спаду.

Кривая Филлипса

Проанализировав историю капитализма, можно заметить следующую регулярность: подъемы сопровождаются инфляцией (повышением общего уровня цен), а депрессии – дефляцией. Это наблюдение имело первостепенное значение для кейнсианской экономической системы. Хотя имя Кейнса чаще всего ассоциируется с обоснованием необходимости бюджетных дефицитов в качестве меры стимулирования экономики во время рецессий, не менее усердно он бился над решением проблемы недопущения инфляции в послевоенный период.

В своем знаменитом и оказавшем большое влияние памфлете «Как оплачивать войну?» Кейнс доказывал, что инфляция была результатом избытка совокупного спроса. Правильной в таких условиях политикой государства, считал он, является повышение налогов и накапливание бюджетных профицитов, что позволяет привести спрос в соответствие с предложением.

В 1958 году новозеландский экономист О. У. Филлипс провел статистическое исследование, в котором вывел формальную связь между безработицей и инфляцией – знаменитую кривую Филлипса.[55] Кривая связывала безработицу с темпом роста номинальной заработной платы и показывала, что при очень низких уровнях безработицы зарплата начинает стремительно расти.

Поскольку зарплата составляет большую часть всех издержек производства, ее быстрый рост влечет за собой быстрый рост инфляции. Чем выше уровень безработицы, тем ниже темп роста заработной платы. Но поскольку рабочие препятствуют урезанию денежных выплат, кривая постепенно становится пологой. У безработицы также существует некоторый порог (обычно в районе 5–10 %), превышение которого не приводит к существенному дефляционному эффекту.

Несмотря на свою репутацию (буквально) «гидравлического» кейнсианца, Филлипс не приветствовал механическую интерпретацию своей кривой. Ему приписывают следующие слова: «Если бы я знал, как будут использовать мой график, я бы никогда его не построил». Ведущие американские экономисты-кейнсианцы того периода Пол Самуэльсон и Роберт Солоу не были столь осторожны, особенно когда обращались к широкой публике.

В своей известной статье Самуэльсон и Солоу оценили кривую Филлипса на данных Соединенных Штатов и пришли к выводу, что у американского общества есть выбор между безработицей и инфляцией. Иными словами, общество могло предпочесть либо более низкую инфляцию и высокую безработицу, либо более низкую безработицу и высокую инфляцию. Хотя в статье содержалась оговорка, что результат этот следует корректировать на инфляционные ожидания, про нее часто забывали при обсуждении политических выводов, вытекавших из кривой Филлипса.

От издания к изданию кривая выбора между безработицей и инфляцией не сходила со страниц «Экономики» Самуэльсона – самого продаваемого учебника с момента первой публикации в 1948 году и вплоть до середины 1970-х годов. Всякий, кому любезно подносили это политическое меню, не мешкал с заказом: ради более высокой занятости можно было и пренебречь более высокой инфляцией как меньшим общественным злом.

Кривую Филлипса стали интерпретировать как устойчивую пару альтернатив, а при такой трактовке можно и стерпеть более высокие темпы инфляции.

С инфляцией мирились как с неизбежной ценой, которую общество должно уплатить, если хочет еще сильнее опустить и так уже необычайно низкий уровень безработицы. Если до сих пор при повышении инфляции старались сократить совокупный спрос методами ортодоксально-кейнсианского фискального сжатия, то с конца 1960-х годов подобные меры не предпринимались. Из кривой Филлипса сделали вывод, что фискальная экспансия и, следовательно, бюджетные дефициты желательны практически всегда, кроме ситуации, когда уровень безработицы очень низкий.

Постепенно инфляция стала обгонять уровни, которые должны были бы наблюдаться при предположении о справедливости кривой Филлипса и данных уровнях безработицы. В ответ кейнсианские экономисты заговорили о новом типе инфляции – об «инфляции издержек» (в противоположность «инфляции спроса»), источником которой была монопольная власть фирм и профсоюзов. Действенным способом борьбы с инфляцией издержек была не сдерживающая фискальная политика, а прямое вмешательство государства в процесс установления зарплат и цен.

На первоначальном этапе этот подход получил форму замораживания зарплат и цен, которое было объявлено администрацией Никсона в 1972 году. Усложненным вариантом той же идеи была «политика доходов», проводимая совместно государством, бизнесом и профсоюзами. Но ни контроль над ценами, ни политика доходов не смогли серьезно помешать ускорению инфляции, происходившему на фоне сильного давления со стороны спроса. Правда, они дали неплохой эффект уже в 1980-х годах, когда под влиянием сдерживающей политики темпы инфляции стали замедляться. В изменившихся условиях политика доходов позволяла добиваться замедления инфляции ценой гораздо меньшего роста безработицы.

Фридмен, естественный уровень и NAIRU

Взяв на вооружение кривую Филлипса, кейнсианские экономисты сделали большое одолжение Милтону Фридмену, который теперь свободно шагал к своей блестящей победе в интеллектуальном противостоянии. Свой первый серьезный теоретический удар он нанес в конце 1960-х годов, когда инфляция, тогда еще не достигавшая двузначных значений 1970-х годов, уже начинала превращаться в предмет беспокойства.

В 1968 году в своей знаменитой инаугурационной речи на пост президента Американской экономической ассоциации Фридмен доказывал, что мнимый выбор между безработицей и инфляцией – это результат наличия у рабочих иллюзий. До тех пор пока рабочие остаются в неведении о происходящем повышении темпов инфляции, им будет казаться, что рост зарплат повышает их реальный уровень жизни и, как следствие, они будут увеличивать предложение труда и спрос на товары. Но, утверждал Фридмен, рано или поздно инфляционные ожидания придут в соответствие с действительностью. Если, скажем, темпы инфляции на протяжении нескольких лет сохранялись на уровне 5 %, то рабочие поднимут свои зарплатные требования на 5 % в качестве компенсации за инфляцию. В ответ и фирмы повысят цены на 5 %, чтобы покрыть ожидаемый рост издержек.

После того как ожидания подстроятся, доказывал Фридмен, благотворное воздействие инфляции исчезнет. Безработица вернется к уровню, соответствующему ценовой стабильности, однако инфляция останется высокой. Графически это означает, что кривая Филлипса встанет в вертикальное положение.

Фридмен в своем анализе не указывал точно, на каком уровне безработица должна стабилизироваться. Он говорил, что этот уровень определяется из вальрасовской системы уравнений общего равновесия, где должны быть учтены несовершенства рынка, стоимость получения информации о существующих вакансиях и предложении труда, издержки перехода на другую работу и т. д.[56] Фридмен дал этому уровню не слишком удачное название «естественный уровень безработицы» – из его рассказа не было понятно, что же в нем естественного. Но термин пришелся по душе Эдмунду Фелпсу, который придал рассуждениям Фридмена большую математическую строгость, за что и был удостоен Нобелевской премии по экономике в 2006 году. Уильям Викри, другой нобелевский лауреат, назвал этот термин «самым вредным эвфемизмом, который приходил кому-либо в голову».[57]

Фридмен и Фелпс считали, что благотворное влияние инфляции было результатом иллюзий у рабочих и работодателей. Отсюда неявно вытекало, что и их коллеги-кейнсианцы околдованы той же самой иллюзией, только гораздо глубже спрятанной.

В течение нескольких последующих лет выводы Фридмена нашли свое, по крайней мере частичное, подтверждение. Ошибочность трактовки кривой Филлипса как устойчивой возможности выбора между безработицей и инфляцией стала очевидной с приходом стагфляции. Темпы инфляции постоянно повышались, достигнув к началу 1970-х годов двузначных цифр, а сокращения безработицы так и не происходило.

Доверие к упрощенному кейнсианскому толкованию кривой Филлипса было навсегда подорвано. После этого никто не осмелился бы утверждать, что у правительства всегда, кроме разве что очень редких случаев, есть неограниченный выбор между этими альтернативами. Но ниспровержение кривой Филлипса, которая появилась лишь в 1960-х годах и была поздним детищем кейнсианской мысли, вовсе не означало, что самой кейнсианской макроэкономике пришел конец. Чтобы поставить вне закона саму идею, что государство может и должно стабилизировать экономику и поддерживать полную занятость (или даже «естественный уровень» по Фридмену), нужно было выкатывать более тяжелую артиллерию.

Неоклассическая экономика

Согласно Фридмену, эксплуатировать кривую Филлипса долго было нельзя, потому что инфляционные ожидания в итоге придут в соответствие с действительностью. Опыт подсказывает, что это действительно так, по крайней мере, если инфляция достаточно высока, чтобы люди могли ее заметить (например, более 5 %).

Но при всей своей разумности рассуждение Фридмена не казалось ни логически законченным, ни достаточно теоретически изящным для нового поколения экономистов-рыночников, которые хотели восстановить теоретическую чистоту классической макроэкономики, предшествовавшей кейнсианству. Их стали называть представителями неоклассической школы. Свою главную задачу они видели в том, чтобы заменить адаптивную модель ожиданий, использованную Фридменом, на модель рациональных ожиданий, которая в своей наиболее сильной формулировке предполагает, что у агентов в голове имеется полная и точная модель экономики в целом.[58]

Термин «рациональные ожидания» появился гораздо раньше, причем в контексте микроэкономики. Его автором был Джон Ф. Мут. Хотя сам Мут предупреждал о возможности превратного толкования этого термина, сторонники рациональных ожиданий в макроэкономике действовали без колебаний. Они взяли определение Мута, согласно которому рациональными называются ожидания, «совпадающие с предсказаниями соответствующей экономической модели», и подставили в качестве такой модели свою неоклассическую модель, нисколько при этом не смущаясь тем, что всякий потребитель, ожидания которого не совпадают с их моделью, оказывается нерациональным.

Один из первых и наиболее радикальных результатов, полученных с помощью модели рациональных ожиданий, был опубликован в 1974 году Робертом Барро.[59] Переход Барро на позиции сторонников рациональных ожиданий производил тем большее впечатление, что его ранние работы, написанные совместно с Гершелем Гроссманом и посвященные неравновесной макроэкономике, многие рассматривали как многообещающий путь развития кейнсианской макроэкономической теории.

Барро основывался на трудах Давида Рикардо – первого из великих экономистов, который старался строго следовать в своих выводах формальным критериям.[60] Рикардо заметил, что, если правительство занимает деньги, скажем, для ведения войны, граждане не могут не понимать: в конце концов, чтобы расплатиться по долгам, неизбежно придется повысить налоги.

Если граждане являются абсолютно рациональными, говорил Рикардо, они повысят свои сбережения на сумму, равную увеличению государственного долга в ожидании роста налогового бремени. Таким образом, нет никакой разницы, как финансируется война – с помощью налогов или с помощью займов. Обнаружив эту теоретическую эквивалентность, Рикардо тотчас спустился в реальный мир и заключил: «Народ, платящий налоги, никогда не расценивает их таким образом и не ведет поэтому своих частных дел на такой основе» [Рикардо, 1955, с. 286].

Поэтому Барро внес много нового, поместив в центр рассмотрения теоретическую, а не практическую сторону дела и заявив в своей статье, опубликованной в 1974 году, что «рикардианская эквивалентность» действует и в реальной жизни.

Эконометрические исследования однозначно отвергли гипотезу о существовании рикардианской эквивалентности, то есть гипотезу о том, что текущие заимствования со стороны государства полностью компенсируются увеличением сбережений населения. Одни исследования показывали, что рост займов действительно может сопровождаться небольшим увеличением сбережений, тогда как другие указывали на прямо противоположный эффект.

Критики обратили внимание на значительное число и других теоретических недостатков в анализе Барро, помимо предпосылки о совершенно рациональных ожиданиях. К примеру, Барро предполагал, что домохозяйства сталкиваются на рынке с такими же процентными ставками, что и государство, а это явно не соответствует действительности.

Утверждение Барро так никогда и не получило всеобщего признания у экономистов, даже у противников кейнсианства. Тем не менее гипотеза рикардианской эквивалентности оказала огромное влияние на дискуссии профессиональных экономистов. Чрезвычайно сильная предпосылка о рациональности потребителей, которую ранее никто даже не стал бы серьезно обсуждать, теперь служила исходной точкой анализа и полемики.[61]

Таким образом, Барро подготовил почву для революции рациональных ожиданий в макроэкономике. Первая попытка доказать неэффективность кейнсианской политики, принадлежавшая Барро, не была воспринята, однако вскоре последовали новые вариации на ту же тему, нашедшие уже гораздо более многочисленную поддержку.

Результатом этого процесса стало появление неоклассической экономики как конгломерата экономических теорий, воспроизводящих классическое утверждение, что государственное вмешательство неспособно улучшить функционирование макроэкономики, а без него экономика с молниеносной скоростью адаптируется к экономическим кризисам и быстро возвращается к своему естественному равновесному состоянию.

Критика Лукаса и рациональные ожидания

Как уже говорилось, основные положения теории рациональных ожиданий были сформулированы еще в начале 1960-х годов. Среди специалистов по экономике сельского хозяйства того периода было принято моделировать циклическое изменение цен на сельхозпродукцию как результат лагов в производственном процессе. Идея состояла в следующем: допустим, в какой-то сезон сбора урожая цена на пшеницу выросла вследствие засухи или временного повышения спроса. Реагируя на высокую цену, фермеры посеют большее количество пшеницы на следующий сезон. Как следствие, урожай будет большим, а цена упадет. В ответ на это фермеры посеют меньше пшеницы, и в следующем сезоне цена снова поднимется. В результате такой последовательной смены фаз цена придет к своему равновесному значению, при котором предложение (объем пшеницы, который фермеры готовы продать по данной цене) и спрос уравняются. Если представить это движение на графике с кривыми спроса и предложения, то траектория цены будет напоминать паутину. Поэтому данную модель и назвали «паутинообразной».

Экономист Джон Мут видел в ней недостаток. Паутинообразная модель предполагает, что фермеры ожидают сохранения высокой цены текущего периода на следующий период и поэтому увеличивают выпуск. Но это самоопровергающийся прогноз, поскольку высокий выпуск автоматически означает, что цена в следующем периоде будет низкой. Так почему, задавался вопросом Мут, фермеры будут постоянно допускать такую грубую и дорогостоящую ошибку?

Если фермеры строят свои ожидания на основе собственного опыта, они не станут прогнозировать сохранение высоких цен. Чего же они тогда будут ожидать? Надо заметить, что прогноз смены высоких цен низкими, вытекающий из паутинообразной модели, также является самоопровергающимся.

Мут нашел на этот вопрос простой и в то же время блистательный ответ: ожидания рациональны. Требование, что цена, ожидаемая фермерами, должна равняться цене, предсказываемой моделью, может быть помещено внутрь самой модели, и таким образом замкнется круг взаимной детерминации ожиданий и цены. Мут показал, что паутинообразная модель не отвечает этому требованию. Если скачки, повышающие или понижающие цены в данном периоде, не имеют корреляции со скачками следующего периода, единственным «рациональным» способом формирования ожиданий относительно цены следующего периода для фермеров является «средняя» равновесная цена, которая прогнозируется моделью в отсутствие таких скачков. Исходя из таких ожиданий фермеры будут производить в среднем объемы на уровне равновесного выпуска, соответствующего этой цене, а значит, в среднем и будет устанавливаться именно такая цена.

На работу Мута, посвященную рациональным ожиданиям, повлияло общение с нобелевским лауреатом Гербертом Саймоном, который занимался противоположным вопросом – какие экономические явления можно объяснить при помощи того факта, что люди обладают лишь ограниченной рациональностью. Иными словами, вместо того чтобы рассматривать бесчисленные возможные исходы и на их основе формулировать оптимальный план действий, люди принимают решения исходя из некоторой упрощенной картины мира при помощи простых правил.[62]

В 1960 году Мут и Саймон объединили усилия при работе над книгой, посвященной управлению запасами, пригласив в качестве соавторов Чарльза К. Холта и Франко Модильяни. Мут и Саймон не только не попытались сформулировать какую-ту компромиссную точку зрения, но, наоборот, каждый из них придал своему подходу более отчетливый вид.

Спустя 50 лет спор между сторонниками ограниченной рациональности и сторонниками рациональных ожиданий оказался в центре всей макроэкономики. Но вначале, на протяжении более чем десятилетия, этим подходам уделялось не слишком много внимания. Первыми же были замечены рациональные ожидания.

В конце 1970-х годов Роберт Э. Лукас прибег к идее Мута в макроэкономической дискуссии об инфляционных ожиданиях. Фридмен смог убедить большинство экономистов, что если высокие уровни инфляции будут сохраняться в течение долгого времени, то предприятия и работники начнут учитывать их в ожиданиях и заложат эти ожидания в свои решения о ценах и требования повышения зарплат. Он предложил рассматривать процесс адаптации как постепенное подтягивание ожиданий к изменению темпов роста цен. Этого было достаточно, чтобы навсегда покончить с представлением о существовании устойчивого выбора между безработицей и инфляцией и объяснить, как сохранявшаяся на высоких уровнях инфляция, изначально сопровождавшаяся низкой безработицей, в 1970-х годах превратилась в стагфляцию.

Модель «адаптивных ожиданий» Фридмена предполагала наличие лага между повышением темпа инфляции и приспособлением инфляционных ожиданий. Этот лаг оставлял правительству возможность манипулировать кривой Филлипса, по крайней мере в краткосрочном периоде. Лукас использовал концепцию рациональных ожиданий, чтобы исключить эту возможность. В модели рациональных ожиданий рабочие и фирмы формируют наилучшие из возможных ожидания будущей инфляции, и поэтому государство не может их обмануть. Идеи Лукаса были затем развиты Томасом Сарджентом и Нейлом Уоллесом в концепции «неэффективности политики».

Лукас разработал более общую критику экономической политики, использовав кривую Филлипса в качестве примера. В широком смысле его утверждение означало, что не существует какого-то общего условия, которое гарантировало бы, что эмпирическая связь – например, кривая Филлипса, связывающая безработицу и инфляцию, – фиксируемая при одной экономической политике, сохранится, если экономическая политика изменится, поскольку обычно при этом ожидания меняются.

Критика Лукаса работает при самых разных предположениях об ожиданиях, включая адаптивные ожидания Фридмена, однако наиболее естественно она сочетается с излюбленной Лукасом моделью рациональных ожиданий. Лукас утверждал, что надежными могут считаться только эмпирические зависимости, выведенные на основе «глубокой» микроэкономической структуры. При таком подходе макроэкономические явления – это результат агрегирования решений рациональных индивидов, действующих исходя из своих собственных целей (выражаясь языком экономической теории, максимизирующих свою полезность).

Ответ на вопрос, куда двигаться дальше, казалось, лежал на поверхности. Нужно было отказаться от кейнсианского разделения экономики на макроэкономический анализ, исходящий из наблюдаемых эмпирически взаимосвязей между агрегатами, и микроэкономический анализ. Вместо этого весь макроэкономический анализ нужно было воссоздать с нуля на микроэкономических основаниях рационального выбора и рыночного равновесия.

Теория реальных экономических циклов

Микроэкономически обоснованный подход к макроэкономике привлекал широкий круг экономистов, предпочитавших элегантность и внешнюю точность микроэкономики беспорядочному эмпиризму макроэкономики. В глаза, однако, бросалась одна проблема. Из моделей общего равновесия, например Вальраса, Эрроу и Дебре, естественным образом вытекало, что экономика находится в устойчивом, статическом равновесии. Но трудно было отрицать тот факт, что деловая активность колеблется во времени. Значит, нужно было построить такую модель общего равновесия, в которой могли бы возникнуть колебания.

Первая попытка решить эту задачу, теория реальных экономических циклов, была разновидностью неоклассической экономики и возникла в начале 1980-х годов. Работы по реальным экономическим циклам преподнесли два крупных открытия, одно теоретическое, а другое – техническое.

Теоретическая новация состояла в рассмотрении «автокоррелированных шоков». Стандартная неоклассическая теория описывала, как после произвольного по величине и направлению скачка экономика быстро возвращается к равновесию с полной занятостью. Сторонники реальных экономических циклов признавали наличие колебаний в спросе и занятости, но утверждали, что такие флуктуации отражают оптимальную общественную реакцию на экзогенный шок, такой как изменение производительности, условий внешней торговли или предпочтений работников относительно свободного времени.

Устойчивость (персистентность) рецессий объяснялась тем, что шоки, например флуктуации в темпах роста производительности труда, «автокоррелированы». Например, если в данном квартале производительность находится на низком уровне, то высока вероятность, что она и в следующий период будет низкой. Автокорреляция задает циклическую динамику фаз быстрого и медленного экономического роста. Эти циклы называются реальными экономическими циклами; таким образом подчеркивается, что их источником являются реальные переменные, а не флуктуации в денежной сфере.

Что касается технической новации, речь идет о том, что для оценки моделей реальных экономических циклов Финном Кидлендом и Эдвардом Прескоттом был придуман метод калибровки. В рамках этого метода параметры модели подгоняются таким образом, чтобы дать максимально точное приближение результатов моделирования к наблюдаемым средним значениям и дисперсиям соответствующих экономических переменных и корреляциям между ними (которые иногда на языке экономической теории называют «стилизованными фактами»). Эта процедура отличается от стандартного подхода, в котором параметры модели оцениваются с использованием таких статистических процедур, как регрессионный анализ.

Между этими двумя новациями нет необходимой связи, и постепенно в рамках концепции реальных экономических циклов возникло два направления. К первому примкнули те, кто придерживался видения экономических циклов как оптимальной реакции экономики, даже несмотря на то что фактические данные постоянно указывали обратное.[63] Другое направление объединило экономистов, сохранивших верность методу калибровки, но готовых моделировать неоптимальное поведение агентов на рынке для достижения большего соответствия стилизованным фактам.

Одним большим исключением, которое с самого начала признавало большинство теоретиков реальных экономических циклов, была Великая депрессия. Чтобы найти для нее объяснение с позиций названной теории, нужно было допустить, что либо уровень научных достижений внезапно рухнул на 30 %, либо рабочих по всему миру вдруг охватила эпидемия лени. Кейнсианцам трудно было удержаться от смеха, услышав этот вывод, – и они были правы. На первых порах такие теоретики, как Роберт Лукас, попросту относили Великую депрессию к разряду исключений, не поддающихся объяснению:

Великая депрессия… остается камнем преткновения для любого, кто всерьез попытается поставить между всеми экономическими циклами знак равенства. Если Депрессию в определенных отношениях по-прежнему нельзя понять с помощью существующего экономического анализа (а я думаю, что так оно и есть), то, возможно, нужно просто спокойно наблюдать, как она занимает свое закономерное место в хвосте распределения [Lucas, 1980, р. 273, 284].

Но к концу 1990-х годов, когда теория реальных экономических циклов уже потеряла всякую надежду добиться всеобщего признания, кое-кто из числа ее наиболее правоверных сторонников дерзнул объяснить Великую депрессию, правда, ценой пренебрежения большинством особенностей этого исторического явления.

Прежде всего, сторонники реальных экономических циклов игнорировали тот факт, что Великая депрессия имела глобальный характер, ограничив свое рассмотрение только США. Они также старались преуменьшить значение огромного спада выпуска, который происходил в 1929–1933 годах, вместо этого рассматривая низкие темпы последовавшего восстановления, ответственность за которые они возложили (вполне ожидаемо) на Франклина Д. Рузвельта и его Новый курс. Главной работой на эту тему является статья Коула и Оханиана,[64] где внимание сосредоточено на Законе о восстановлении промышленности. Популярное изложение этих аргументов рыночного фундаментализма против политики Рузвельта представлено в книге Эмити Шлейс «Забытый человек».[65]

В критике Нового курса есть огромное число слабых мест, и они детально разобраны Эриком Раушвеем и другими авторами. Самая главная трудность теории реальных экономических циклов заключается в том, что, пытаясь объяснить Великую депрессию, она приходит к совершенно иному ее пониманию, чем у большинства людей (в том числе большинства экономистов), для которых она является кризисом и крахом глобальной экономической системы, начавшимся после 1929 года. Взамен Коул и Оханиан предлагают сменить предмет обсуждения. Представьте, как бы выглядел историк, которому пришло бы в голову объяснять причины Второй мировой войны, отталкиваясь от событий Ялтинской конференции.

Неокейнсианская экономик а

Оказавшись под сокрушительным интеллектуальным и политическим натиском в 1970-е годы, сторонники основного течения кейнсианства пошли на уступки. Они признали и критику Фридмена в адрес долгосрочной кривой Филлипса, и обязательность твердых микроэкономических оснований. Ответом на требование монетаристов и неоклассиков предъявить микроэкономические основания кейнсианской макроэкономики стала «неокейнсианская экономика».

Исследовательская задача ставилась следующим образом: ценой внесения минимальных возможных изменений в стандартный набор микроэкономических посылок получить кейнсианские макроэкономические выводы – например, что макроэкономическая стабилизационная политика способна значимо повышать общественное благосостояние. Классическая постановка этой задачи прозвучала в ряде совместных работ нобелевского лауреата Джорджа Акерлофа и его супруги Джанет Йеллен, которая позднее, во время правления Билла Клинтона, возглавила Совет экономических консультантов при президенте США, а во время второго президентского срока Барака Обамы – Федеральную резервную систему.

Акерлоф и Йеллен пытались обосновать предпосылку о «негибких» ценах и зарплате, характерную для неокейнсианских моделей, ссылаясь на условия несовершенной конкуренции, при которых фирмам было сравнительно невыгодно менять цены, даже если бы экономика в целом от этого существенно выиграла. Грегори Мэнкью, который также возглавлял Совет экономических консультантов (но уже во времена Джорджа У. Буша), придал некоторым из этих утверждений более формальный вид. Мэнкью утверждал, что наличие постоянных издержек, связанных с изменением цены, таких как затраты на печать новых меню или прайс-листов, делает цены негибкими. В результате негибкости цен потери с точки зрения равновесного выпуска могут на порядок превышать «издержки меню».

Этот подход нашел применение, иногда удачное, при решении большого количества задач, которые до этого не пытались рассматривать с использованием формальных моделей, в частности для моделирования многих явлений, предшествовавших глобальному финансовому кризису, таких как пузырь на финансовых рынках и финансовая нестабильность, создаваемая спекулятивной «шумовой торговлей».[66]

Отдельно следует упомянуть концепцию финансового акселератора, которая в строгой форме воплощает идеи, предлагавшиеся Ирвингом Фишером и такими кейнсианцами, как Р. Харрод и Дж. Хикс. Фишер указал, что в условиях падения цен реальная стоимость долга растет, что делает изначально прибыльные фирмы неплатежеспособными и тем самым усиливает исходное падение. Неокейнсианцы показали, как обвал спроса приводит к падению загрузки мощностей, из-за чего фирмы перестают расширять производство и инвестировать. Таким образом, исходное падение спроса усиливается за счет сокращения спроса на инвестиционные товары. Бен Бернанке и Марк Гертлер свели эти идеи воедино и, добавив к ним результаты из теории асимметричной информации, построили модель финансового акселератора.

Итак, казалось бы, неокейнсианские экономисты были достаточно хорошо подготовлены, чтобы дать отпор тем триумфальным настроениям, которые воцарились в эпоху «великого смягчения». Наблюдая за взрывным ростом финансового сектора, разрастанием гигантских международных и внутренних дисбалансов, наконец, взлетом и последующим крахом доткомов, лишь каким-то чудом обошедшимся без настоящих бед, неокейнсианцы несомненно должны были бы прийти к выводу, что экономика США и всего мира подошла к опасному рубежу.

И все-таки, за редким исключением, неокейнсианцы подхватили общий оптимизм. Что самое удивительное, Бен Бернанке, ведущий представитель неокейнсианства, был посажен в освободившееся после либертарианца Алана Гринспена кресло главы ФРС. И, как говорилось выше, именно Бернанке, как никому другому, идея о «великом смягчении» обязана своей популярностью.

Причину такого поворота можно отыскать, в частности, в том, что к началу 2000-х годов два течения – новое кейнсианство и теория реальных экономических циклов – начали сливаться воедино. Неспособность стандартных моделей реальных экономических циклов пройти эмпирическую проверку заставила многих сторонников метода калибровки, открытого Кидлендом и Прескоттом, взяться за рассмотрение таких неоклассических свойств, как монопольная власть и асимметрия информации. Эта «облегченная» версия теории реальных экономических циклов соприкоснулась с неокейнсианством, также прибегнувшим к нестандартным предпосылкам для лучшего соответствия макроэкономическим данным. В процессе этой конвергенции неокейнсианский теоретический подход утратил свою тесную связь с оправданием государственного вмешательства в макроэкономику, особенно с тезисом о значительной роли фискальной политики.

Деление экономистов на сторонников школ «соленой» и «пресной воды» оставалось в ходу, но уже утратило былую точность. Многие макроэкономисты, особенно среди тех, кто занимался разработкой и внедрением экономической политики, оказались в промежуточном состоянии, которое лучше всего назвать «солоноватым».

Результатом произошедшего слияния стало появление динамического стохастического моделирования общего равновесия (DSGE). Хотя существует много разновидностей моделей DSGE, их роднит несколько общих свойств. Как видно из словосочетания «общее равновесие», эти модели берут за отправную точку модели общего равновесия, разработанные в 1950-х годах Кеннетом Эрроу и Жераром Дебре. Эрроу и Дебре показали, как из взаимодействия домохозяйств, оптимально выбирающих, сколько работать, отдыхать и потреблять, и фирм, действующих на конкурентных рынках и максимизирующих прибыли, можно получить набор равновесных цен.

Классические работы Эрроу и Дебре по теории общего равновесия рассматривали нереалистичный (по их собственному признанию) пример, в котором существуют полные, совершенно конкурентные рынки для всех видов активов и товаров, включая условные финансовые активы, позволяющие агентам застраховаться от каждого возможного исхода в агрегированной экономике или, наоборот, сделать рискованную ставку. В таких моделях, как и в ранних моделях реальных экономических циклов, рецессии оказывались фактически невозможными. Любое изменение в уровне совокупного выпуска и занятости просто отражало оптимальную реакцию на изменения в технологиях, предпочтениях или условиях на внешних рынках.

В моделях DSGE эти предпосылки были модифицированы, чтобы учесть возможность медленной подстройки зарплат и цен, возникновения дисбалансов спроса и предложения. Это должно было помочь выводу из моделей некоторых очевидных в реальном мире явлений, таких как рецессии.

Но поскольку модель требовала строгих микроэкономических оснований, ее границы были очерчены очень узко. Задача включения в модель индивидов, не обладающих совершенной рациональностью, и рынков, которые не являются полными или совершенно конкурентными, была своего рода интеллектуальным вызовом, но не нарушала установленных правил игры. Всегда можно было сравнить равновесные условия, выведенные из этих модифицированных моделей, с условиями, выведенными в базовой модели с совершенным общим равновесием.

Оливье Бланшар резюмирует стандартный DSGE-подход, прибегая к следующей прямо-таки поэтической метафоре:

Сегодня статья по макроэкономике должна писаться, как хайку, согласно строгим канонам. Она должна начинаться с описания структуры общего равновесия, в которой индивиды максимизируют ожидаемую приведенную стоимость своей полезности, фирмы максимизируют свою рыночную стоимость, а рынки очищаются. Затем осуществляется некоторая модификация модели, например вводится несовершенство рынка, или устраняется определенная разновидность рынков, и выясняется, какие последствия это имеет для общего равновесия. Затем, чтобы показать, что модель хорошо работает, проделывается численное моделирование, основанное на калибровке. Завершается все оценкой благосостояния [Blanchard, 2008, р. 27].

Не все были в восторге от этого. Чарльз Гудхарт, ведущий специалист по теории денег, однажды так отозвался о моделях динамического стохастического общего равновесия: «Они абстрагируются от всего, что мне представляется интересным».[67]

Из описания, данного Бланшаром, видно, насколько важную роль играют микрооснования в DSGE, а также каковы сильные и слабые стороны этого подхода. С одной стороны, как мы уже видели, в моделях DSGE удалось, оставаясь в рамках общеравновесного подхода, отразить значительное число экономических явлений, таких как безработица и пузыри на финансовых рынках. С другой стороны, именно потому, что анализ осуществлялся в рамках теории общего равновесия, не могло быть и речи о крахе механизма классического равновесия, а попытка осмыслить его как раз и составляла центральную часть общей теории Кейнса.

Те, кто настаивал, что для анализа вполне достаточно вносить в стандартную модель общего равновесия одно или два небольших изменения, имели в виду очевидные преимущества технической разрешимости. Поскольку свойства состояний общего равновесия за несколько десятилетий работы были исследованы вдоль и поперек, «прокачанная» модель общего равновесия – это задача как раз такой степени сложности, с которой способны справиться ученые-экономисты. Она достаточно сложная, чтобы при ее решении можно было продемонстрировать высокоценимые в среде специалистов навыки, но все же решаема, и для ее решения не требуется отказа от принципов индивидуальной оптимизации.

Макроэкономика на основе DSGE, описание которой дает Бланшар, идеально соответствовала теоретическому и идеологическому климату и потребностям экономической политики, существовавшим в период «великого смягчения». С одной стороны, в противоположность неоклассической экономике, модели DSGE оставляли больше места монетарной политике, и этот вывод полностью отвечал действительной практике того времени. С другой стороны, выводы из моделей DSGE неявно подтверждали умозаключение, основанное на эмпирически фиксируемом снижении волатильности ВВП, что серьезные макроэкономические колебания стали достоянием прошлого.

При анализе с помощью моделей DSGE источников колебаний в 1990-х годах предполагалось, что управление макроэкономикой – это вотчина центральных банков, основным инструментом которых является процентная ставка, главным образом та, по которой они одалживают средства коммерческим банкам. Деятельность центрального банка моделировалась как таргетирование инфляции (ее открыто провозглашают большинство центральных банков) или как применение правила Тейлора (о нем ниже), которое предполагает одновременную стабилизацию темпов роста ВВП и инфляции.

Центральные банки до некоторой степени восприняли модели DSGE – они дали указание своим исследовательским департаментам протестировать эти модели и использовали выводы, из них вытекающие, для теоретического обоснования своих операций. Но для непосредственной деятельности по экономическому управлению модели DSGE использовались мало. Для ежедневной рутинной работы большинство центральных банков продолжало опираться на старомодные макроэкономические модели, менее привлекательные с точки зрения своих теоретических характеристик, но дающие более совершенные прогнозы. К середине 2000-х стало казаться, что модели DSGE скоро займут свое законное место в сфере экономической политики. К несчастью же, ни они, ни старые модели были неспособны не только предсказать кризис, который в 2008 году охватил мировую экономику, но и показать пути выхода из него.

Наступил 2008 год. Американская экономика погружалась в рецессию, положившую начало глобальному финансовому кризису, а творцы DSGE вовсю трубили, что они «привезли мир нашему поколению».[68] Была созвана конференция, посвященная методологической конвергенции в макроэкономике. Тон задал Майкл Вудфорд, который сказал: «Текущий момент сулит самые блестящие перспективы для прогресса. Его плоды будут обильными. Все благодаря тому, что стал возможным продуктивный диалог между теорией и эмпирикой, с одной стороны, и между теорией и практикой – с другой».[69]

Впоследствии размышляя над этим эпизодом, Пол Кругман сделал вывод, что экономисты в своей совокупности спутали красоту, облаченную в прекрасные наряды математики, и научную истину. Подход, описанный Бланшаром, смотрелся красиво (по крайней мере в глазах экономистов) и проливал свет на некоторые аспекты проблемы, но красота стояла на первом месте. Подход к анализу, для которого на первом месте стоит истина, напротив, должен был в ряде пунктов нарушить стандартную модель общего равновесия, а затем попытаться выяснить, можно ли продолжать ею пользоваться. Чаще всего это означало ввод некоторых предположений ad hoc, описывающих эмпирически наблюдаемую взаимосвязь между макроэкономическими агрегатами, даже если эта связь не может быть непосредственно соотнесена с индивидуальной оптимизацией.

Наиболее важный вывод, вытекающий из метафоры хайку, пришедшей на ум Бланшару, заключается в том, что подход DSGE, как выяснилось, неспособен сформировать действительно прогрессивную научно-исследовательскую программу.[70] Ведь, как утверждает Бланшар, новый исследовательский проект в рамках DSGE всегда начинается со стандартной модели общего равновесия независимо от того, какие модификации этой модели, отражающие отклонения реальности от смоделированного идеального мира, были сделаны в процессе предшествующей работы.

Наоборот, прогрессивная научная программа требует кумулятивности, при которой эмпирически оправдавшиеся изменения в оптимальной модели общего равновесия инкорпорируются в стандартную модель и берутся за исходную точку нового исследования. Такой подход означает постоянное удаление разрабатываемой модели от первоначального стандартного общего равновесия и, следовательно, все меньшую и меньшую применимость технических средств, соответствующих этой первоначальной модели.

Жизнь: рациональность и репрезентативный агент

За время своей земной жизни микрообоснованный подход к макроэкономике, кульминацией которого является DSGE, глубоко повлиял на характерный для экономистов способ размышления об экономических системах. Даже после того как глобальный финансовый кризис выявил полную несостоятельность моделей DSGE, эти формы восприятия мира остаются неизменными. Настолько сильна власть идей-зомби над миром.

Рациональность во всем

Включение рациональных ожиданий в микрообоснованные модели макроэкономики происходило рука об руку с утверждением все более сильных версий гипотезы эффективного рынка. Оба представления естественно сочетались с возвышением рыночного либерализма. В условиях конкурентных рынков, где агенты совершенно рациональны и обладают мощными способностями к предвидению, трудно ожидать от государства и от интервенционистской политики, которую оно склонно проводить, какой-либо благотворной роли.[71] Согласно замечанию одного из моих коллег Пола Фрайтерса, в этих моделях предполагается, что «рациональны абсолютно все, кроме государства».

Даже если бы государства располагали большей информацией, чем участники рынка, они должны были бы, согласно идее о совершенной рациональности, не действовать исходя из этой информации, а делать ее общедоступной, позволяя агентам сочетать свою частную информацию с этой публичной информацией, чтобы таким образом прийти к более оптимальным результатам, чем могло бы обеспечить государство.

Конечно, многие экономисты, в частности неокейнсианцы, открыто противостояли постулату о сверхрациональности, на основе которого можно было сделать такие неправдоподобные выводы, как эквивалентность Барро – Рикардо. Одним из общепринятых способов сочинения хайку в стиле Бланшара было небольшое отступление «репрезентативного агента» от идеальной рациональности.

Частый пример: использование «гиперболического дисконтирования», речь о котором шла в гл. II. Лайам Грэм и Деннис Сноуэр показали, что наличие номинальной жесткости в контрактах и гиперболическое дисконтирование ведут к инфляции, существенно влияющей на долгосрочные значения реальных экономических переменных, то есть создают связь по типу кривой Филлипса, которая может оставаться устойчивой даже в долгосрочном периоде.

Проведенные в этом русле исследования показали, что даже небольшие отклонения от совершенной рациональности могут значимо менять результаты экономической деятельности. Но из наличия таких отклонений редко делаются выводы в пользу политики государственного вмешательства. Чаще всего они служат обоснованием для идеи, впервые озвученной Ричардом Талером и Кэссом Санстейном в книге «Подталкивание». Талер и Санстейн утверждают, что правительства иногда могут использовать отклонения от рациональности для того, чтобы придать определенное направление действиям индивидов, подталкивая их к предпочтительным с общественной точки зрения решениям.[72]

Против подобных корректировок стандартной модели трудно возразить, однако нельзя строить весь анализ важнейших экономических проблем на предположении, что наряду с «обманом зрения» люди подвержены своеобразному «обману мышления». Ограниченность рационального расчета гораздо более фундаментальна. Даже для самых искусных и рациональных агентов, совершенно свободных от таких ошибок, как гиперболическое дисконтирование, задача рассмотрения всех до единой возможностей и их оценки все-таки является неразрешимой.

Из этого следует, что и рынки в целом неспособны оценить и отразить в цене все виды риска, так что при достаточном накоплении риска любую рыночную систему страхования ожидает крах. Поэтому у общества есть альтернатива: либо мириться с долгими рецессиями и депрессиями, дожидаясь, пока рынки сами постепенно не восстановят разрушенные институты, либо доверить государственным учреждениям функции кредитора, страхователя и работодателя последней инстанции.

Репрезентативный агент

Другая, еще более странная черта моделей на основе DSGE – это представление взаимодействий сотен миллионов фирм, работников и домохозяйств, производящих и потребляющих десятки тысяч различных товаров и услуг, в качестве экономики, состоящей из единственного «репрезентативного» агента, одного-единственного товара и пары факторов производства (труда и капитала). Разительные отличия между людьми во вкусах, уровнях богатства или степени экономической удачливости исключаются из рассмотрения, поскольку предполагается, что на агрегированном уровне все эти различия должны уравновесить друг друга.

Критики концепции репрезентативного агента указывали, что, хотя модели с репрезентативным агентом обычно имеют одно равновесное решение, в котором совокупный спрос равняется совокупному предложению, это свойство единственности нельзя гарантировать для более общего случая. Широко известный результат, полученный в 1970-х годах под названием теоремы Зонненшайна – Мантеля – Дебре, показывал, что в моделях с множеством различных агентов нельзя гарантировать существование агрегированного спроса в его обыкновенном понимании.

Этот результат, возникающий из-за того, что при изменении относительных цен на товары изменяются размеры богатства агентов, имеющих различные предпочтения и запасы активов, означает, что в общем случае нельзя говорить о единственности общего равновесия. Теорема Зонненшайна – Мантеля – Дебре – это огромная помеха для теоретиков, но неясно, какие следствия она имеет (если вообще имеет) с точки зрения практики макроэкономической политики.

Более непосредственный вывод, который делается из концепции репрезентативного агента применительно к макроэкономике и к дискуссии о загадке премии за риск, состоит в том, что макроэкономические проблемы не имеют такого большого значения. Глубокая рецессия означает сокращение совокупного дохода от труда, скажем, на 10 %. В модели с репрезентативным агентом это эквивалентно снижению дохода от труда для каждого индивида на те же 10 %, что довольно мало по сравнению с ежегодными колебаниями дохода, которые испытывает среднестатистическое домохозяйство.

В действительности, однако, не существует никакого репрезентативного агента, доход которого снижался бы на эту среднюю величину. Снижение совокупного дохода от труда на 10 % выражает практически полную потерю дохода от продажи труда у 10 % людей, лишившихся работы, в то время как те, кому удалось сохранить рабочее место, по большей части остаются незатронутыми этим снижением, если не брать в расчет возможное сокращение рабочей недели.

При осторожном обращении модели с репрезентативным агентом способны упростить макроэкономический анализ, позволяя сконцентрироваться на тех аспектах агрегированной экономики, в которых индивидуальные различия взаимно стираются. К сожалению, в эпоху рыночного либерализма редко уделяли должное внимание границам применимости упрощенных моделей. Самое наглядное подтверждение того, насколько некорректно использовались модели с репрезентативным агентом, – широкая поддержка Роберта Лукаса после его пренебрежительных слов об издержках рецессий. С этим заявлением не согласится ни один человек, испытавший все тяготы экономического спада на собственном опыте.

Фискальная и монетарная политика

Не только успехи макроэкономической теории, но и макроэкономическая политика превозносились сторонниками DSGE. С начала 1990-х годов и вплоть до паники 2008 года макроэкономическая политика практически сводилась к монетарной политике, а именно политике процентных ставок.

Стандартный подход к ней предполагал применение правила Тейлора – оно бегло обсуждалось в гл. I, – названного в честь экономиста Джона Тейлора. Тейлор первоначально предлагал использовать это правило для описания фактического поведения центральных банков, однако вскоре его стали рассматривать как нормативный принцип.

Правило Тейлора строится на следующей идее: процентную ставку нужно устанавливать на уровне, который максимально приближает к целевым отметкам две переменные – уровень инфляции и темпы роста реального ВВП. Обычно целевой уровень инфляции составляет порядка 2–3 %, а целевые темпы роста реального ВВП – около 3 % в соответствии с долгосрочными темпами роста рабочей силы и производительности труда.

В рамках этого подхода суть задач, стоящих перед макроэкономической теорией, можно выразить достаточно просто. Сложные макроэкономические модели можно свести к простой взаимосвязи между одним инструментом экономической политики (процентная ставка) и двумя целевыми показателями (инфляция и темпы роста реального ВВП). Поскольку целевых переменных две, невозможно в точности достичь идеального значения каждой из них, так что в модели возникает шкала альтернатив. Прибегая к концепции репрезентативного агента, который обычно и населяет мир DSGE, можно выбрать среди этих альтернативных значений пару оптимальных, представимую в виде допустимого диапазона колебаний инфляции.

В период «великого смягчения» эта конструкция казалась настолько безупречной, что комментаторы стали сравнивать изобилие альтернатив, имевшихся у экономических властей, со сказкой о Машеньке и трех медведях: эта ложка слишком большая, эта слишком маленькая, а эта как раз. Казалось, что, сохраняя инфляцию в рамках 2–3 % в год, можно стабилизировать экономический рост и избежать сколько-нибудь серьезных рецессий. В такой обстановке произнесенные в 2003 году Робертом Лукасом слова о том, что «главная проблема предотвращения депрессий решена», не вызывали сомнений.

Смерть: ошибка на триллион

Как и в случае с другими идеями, рассматриваемыми в настоящей книге, проект неоклассических микрооснований макроэкономики не умер одномоментно с наступлением глобального финансового кризиса. Неоклассическая экономика была не только самым амбициозным проектом такого рода, но и потерпела неудачу раньше остальных. Это произошло сразу после того, как ее предписания были опробованы в Великобритании и Новой Зеландии. Теория реальных экономических циклов продержалась дольше, но оказалась бессильна перед лицом противоречащей ей эмпирики.

К 1990-м годам было показано, что концепция естественного уровня безработицы (NAIRU) несовместима с реальными данными. Безработица, как и в 1970-х годах, стабильно держалась на высоких уровнях, что породило огромное количество работ, посвященных концепции «гистерезиса».

Несмотря на эти затруднения, отказа от DSGE не произошло. Наоборот, сформировался еще более сильный консенсус. Проблемы, с которыми столкнулась неоклассическая экономика, не рассматривались как фундаментальные вследствие любых попыток придать макроэкономике микроэкономические основания в соответствии с теорией общего равновесия.

Напротив, задача лучшей подгонки простых (возможно, даже примитивных) моделей неоклассической теории к реально наблюдаемым экономическим состояниям рассматривалась как необходимая часть процесса конвергенции, который приветствовали такие ведущие экономисты, как Бланшар или Вудфорд. Противостояние между экономистами «соленой» и «пресной воды» вот-вот, казалось, найдет разрешение.

Накануне глобального финансового кризиса подход DSGE вроде бы взял верх над всеми своими соперниками, и в нем видели будущее макроэкономической теории. Кризис, неспособность мейнстримной экономики предсказать его, предоставить необходимый анализ причин или комплексный набор средств по борьбе с ним пошатнули консенсус вокруг этого подхода.

1980-е годы: крах неоклассической экономики

Первым практическим опытом воплощения неоклассической экономики была политика Маргарет Тэтчер в Великобритании. К моменту прихода Тэтчер к власти в стране уже десять лет наблюдалась высокая инфляция. Основой для денежной политики была «монетаристская модель» Фридмена, предполагавшая, что долгосрочный темп роста цен полностью определяется темпом роста предложения денег.

Эта теория советовала постепенно уменьшать темпы роста денежной массы, снижая тем самым темпы инфляции. Чтобы следовать этому предписанию, правительствам нужно было достаточно долго удерживать безработицу выше NAIRU (уровень безработицы, при котором не происходит ускорения инфляции) – как оказалось, в течение десятилетия или дольше.

Неоклассическая экономика, приверженцем которой являлся главный у Тэтчер экономист Патрик Минфорд, предлагала более простой сценарий. При условии, что правительство открыто объявит о намерении сократить темпы роста денежной массы до уровня, соответствующего низкой инфляции, и сможет дать убедительные сигналы, что оно не уступит, бизнес и работники сами подстроят свои рациональные ожидания и инфляция быстро упадет, при этом никакой необходимости в длительном периоде высокой безработицы не будет. Присущее данной модели представление, что достаточно объявить о своей готовности мириться с экономическими невзгодами, чтобы этих невзгод можно было избежать, – само по себе парадокс, как уже тогда полагали многие критики. Но определенный вкус к парадоксам вообще характерен для экономистов. Некоторые из них даже считают его признаком профессионализма.

Единственным условием, определяющим успешность рецептов неоклассической экономики, была степень уверенности в курсе правительства. В случае с Тэтчер уверенность была на высшем уровне: помимо идеологической приверженности свободному рынку, не оставляющая никаких сомнений убежденность в собственной правоте была определяющей чертой ее подхода к политике. Крылатые фразы вроде «леди не меняет своего решения» и «альтернативы не существует», последняя из которых даже закрепилась в виде аббревиатуры TINA (There is no alternative), – вот что отличало «политику убеждений» Тэтчер. Слоган «без поворотов!», казалось, никак не зависел от направления, в котором леди двигалась. Воистину, высшее политическое убеждение Тэтчер заключалось в наличии убеждения как такового.

Итак, если для неоклассической экономики могли когда-либо существовать подходящие условия, то это была Британия при Тэтчер. Однако на деле число безработных резко увеличилось и, достигнув 3 млн, оставалось высоким на протяжении долгих лет, как раз в соответствии с прогнозами и кейнсианцев, и монетаристов. Неоклассическая экономика, провалившая свой первый экзамен на политическую состоятельность, исчезла из поля зрения, вновь заявив о себе лишь в качестве оппозиции программам стимулирования экономики, предлагаемым администрацией Обамы.

Все же этот провал почти никак не отразился на политической репутации Тэтчер ни в тот момент (война за Фолклендские острова отвлекла внимание от состояния экономики), ни впоследствии (по крайней мере, до сих пор). Единственной альтернативой «быстрому резкому шоку» был затяжной мучительный процесс снижения инфляции через долгие годы ограничительной фискальной и монетарной политики. Возможно, социальные и экономические издержки такого подхода были бы намного меньше, но в тот момент политические оценки были совсем иными. Массовая безработица первых лет пребывания Тэтчер у власти либо ставилась в вину ее предшественникам, либо считалась неизбежной ценой выхода из хронического упадка.

Второй шанс для претворения в жизнь своих идеалов неоклассическая экономика получила в Новой Зеландии и использовала его с тем же успехом. Сокращение темпов роста денежного предложения сочеталось с радикальными рыночными реформами в расчете на большую гибкость экономики. Но через 15 лет, когда эта экономическая политика была прекращена, на ее достижения смотрели гораздо менее благосклонно. Новая Зеландия не только пережила ряд острых рецессий, но и проиграла своим мировым конкурентам по темпам экономического роста.

Сравнение с Австралией, которая имеет сходную структуру экономики и подвергалась тем же экономическим ударам, особенно красноречиво. Обе страны росли примерно одинаковыми темпами вплоть до 1980-х годов, когда их пути круто разошлись. Новая Зеландия пошла на реформы в стиле «пан или пропал», а Австралия нацелилась на менее радикальные изменения и более мягкую макроэкономическую политику. К 2000 году, когда Новая Зеландия наконец остановила свои радикальные реформы, ее доход на душу населения был на треть ниже, чем в Австралии, и до сих пор этот разрыв почти не сократился.

После этих фиаско неоклассическая экономика несколько поумерила свои притязания, по крайней мере в публичном пространстве. От крайних утверждений, что макроэкономическая политика не может быть эффективной никогда, пришлось отказаться, а официальная позиция экономистов «пресной воды» стала больше напоминать точку зрения Милтона Фридмена.

Они выражали скепсис по поводу «тонкой настройки» колебаний в экономической активности и отстаивали приоритет низкой инфляции в качестве цели государственной макроэкономической политики. Тем не менее им пришлось признать (или, по крайней мере, они не решались оспаривать), что монетарная политика может стабилизировать экономику. В частности, подход ФРС США к монетарной политике не встречал серьезных возражений, несмотря на то что критика Лукаса была так же применима к регулярному воздействию на экономику посредством изменения процентных ставок, как и к проведению стабилизационной фискальной политики.

Неоклассическая экономика не исчезла и из базовых и продвинутых учебных курсов по экономике в университетах «пресной воды», и о ней продолжали полемизировать в академических журналах. Но в том, что касается серьезных обсуждений монетарной политики, провалы 1980-х годов лишили неоклассическую экономику всякого доверия. И кажется, что навсегда. Что бы ни рассказывали модели реальных экономических циклов об оптимальности экономических колебаний и о невозможности стабилизации через монетарную политику, центральные банки не были готовы сидеть сложа руки и наблюдать, как в экономике подъемы сменяются спадами.

Гистерезис

Опыт 1970-х годов достаточно убедительно показал правоту Фридмена, утверждавшего, что вследствие долгосрочной подстройки инфляционных ожиданий к фактическим темпам инфляции в долгосрочном периоде не существует выбора между инфляцией и безработицей. Спустя 30 лет это положение остается справедливым, по крайней мере если темпы инфляции превышают 2 или 3 %.[73]

Фридмен предрекал провал любой попытке сохранения низкой безработицы посредством высокой инфляции и попал в точку. Резонно предположить, что и его теория естественного уровня безработицы (или более позднее воплощение этой идеи – NAIRU) подтвердится статистически. Эконометрики проделали ряд исследований, чтобы оценить величину NAIRU. Учитывая разгон инфляции на протяжении 1960–1970-х годов, они пришли к ожидаемому выводу, что фактическая безработица была ниже NAIRU. Из этого следовало, что увеличение безработицы было необходимо, чтобы снова поставить инфляцию под контроль.

Последовало ужесточение монетарной политики, и начиная с 1970-х годов безработица стала уверенно расти. На первых порах инфляция опустилась со своих двузначных уровней, достигнутых сразу после нефтяного кризиса, но вскоре в большинстве стран она установилась в пределах 5–10 %. Поскольку инфляция оставалась устойчивой, из модели Фридмена следовало, что безработица остановится около значений NAIRU.

В действительности уровень безработицы оставался намного выше любой оценки NAIRU, которую можно было бы сделать исходя из опыта 1950–1960-х годов. И даже на фоне этой высокой безработицы новый нефтяной кризис конца 1970-х годов вызвал во многих странах очередной всплеск инфляции.

К концу 1980-х годов стало очевидно, что значение NAIRU не более стабильно, чем кривая Филлипса. Постоянное увеличение NAIRU породило едкие комментарии: естественный уровень почему-то регулярно оказывался на 2 % выше уровня фактического. В итоге на основе концепции NAIRU всегда предписывалось проводить более жесткую сдерживающую политику и повышать безработицу.

Для описания этого феномена экономисты позаимствовали из физики понятие гистерезиса. Исходное значение термина связано с известным феноменом: металлическое тело, помещенное в магнитное поле, остается намагниченным даже после того, как будет извлечено из-под действия внешнего поля.

Существует несколько различных моделей гистерезиса. Самая простая исходит из того, что люди, лишаясь работы, теряют профессиональные навыки, а это увеличивает их шансы остаться без работы в будущем. Более сложная версия заключается в том, что в периоды высокой безработицы разрушаются неформальные сети контактов, которые позволяют потенциальным работникам и работодателям собирать надежные данные о качествах соискателей. В обоих случаях результат оказывается одинаковым: точно так же как длительные периоды высокой инфляции создают повышенные инфляционные ожидания, длительные периоды высокой безработицы увеличивают вероятность ее возникновения в будущем.

Отсутствие стабильной кривой Филлипса отнюдь не означает, как полагал Фридмен, единственность «естественного» уровня безработицы, соответствующего стабильной инфляции. Напротив, если государство готово мириться с высокой безработицей ради низкой инфляции, на чем настаивает модель Фридмена, то безработица будет поддерживаться посредством гистерезиса, который может сохраняться на протяжении нескольких десятилетий.

Эффекты гистерезиса легко обосновать микроэкономически. Но трудно представить с помощью динамически оптимизирующих репрезентативных агентов, которые населяют мир моделей DSGE. Существование эффекта гистерезиса делает проведение монетарной политики на основе правила Тейлора сомнительным предприятием, поскольку это правило практически не признает снижение безработицы в качестве самостоятельной цели политики.

Глобальный финансовый кризис

Очевидным критерием успешности того или иного теоретического подхода в макроэкономике служит его способность выступать основой для предсказания, понимания и преодоления экономических кризисов. Если применить этот критерий к текущему кризису, то налицо практически полная несостоятельность подхода DSGE в макроэкономике.

Во-первых, в период формирования пузыря почти никто из сторонников DSGE не предвидел надвигающейся опасности. Во-вторых, парадигма DSGE располагала к положительной оценке как раз тех изменений, которые и подготовили почву для кризиса, – например, так смотрели на рост и глобализацию финансового сектора и связанные с этим глобальные диспропорции. Самоуверенные заявления Алана Гринспена были крайним примером, однако они отражали типичную для большинства точку зрения.

В-третьих, даже в 2007–2008 годах, когда кризис уже начался, его тяжесть неизменно недооценивалась. Ситуация усугублялась политическим контекстом: сторонники администрации Буша не желали в предвыборный год признавать наличие рецессии.

В-четвертых, с началом кризиса консенсус, который был налицо в период «великого смягчения», распался, и обнажились старые линии разделения между кейнсианцами и неоклассическими экономистами, которые, как оказалось, не стерлись, а лишь долгое время затушевывались. Там, где раньше царило согласие, теперь с новой силой вспыхнули старые противоречия. Кейнсианцы предпочли старый кейнсианский анализ, основанный на понятии ловушки ликвидности, недавнему теоретическому консенсусу. В предельных случаях отсюда следовал вывод, что монетарная политика выработала свой ресурс и настало время для полномасштабного фискального стимулирования.

В «пресноводном» лагере в ответ на кризис возродились жесткие версии неоклассической экономики и вновь были сформулированы положения классической экономики XIX века. Это произошло вовсе не потому, что представители неоклассической школы смогли предсказать кризис (большинство из них наблюдали за «великим смягчением» без тени беспокойства), и не потому, что они могли предложить хотя бы некое подобие его объяснения. Причина такой реакции была в том, что только догматическая классическая точка зрения предлагала какую-то целостную основу для отрицания широкомасштабных фискальных мер по стимулированию экономики.

Наконец, подход DSGE не предложил почти ничего для решения практических и теоретических проблем, поставленных кризисом. На защиту мер по фискальному стимулированию по большей части встали такие экономисты, как Пол Кругман, Брэдфорд ДеЛонг и Джозеф Стиглиц, специализировавшиеся не на академической макроэкономике, а в таких требующих исторического понимания областях, как экономическая география и экономическое развитие, то есть люди, испытавшие на себе влияние кейнсианских представлений о флуктуациях в прошлом.[74]

В стане «пресноводных» экономистов сильнее всего меры стимулирования критиковали специалисты по теоретическим финансам, такие как Джон Кохрейн и Юджин Фама, наиболее известные своей приверженностью гипотезе эффективного рынка. При этом для формулирования своих позиций каждая из сторон использовала те же доводы, что были в ходу у экономистов уже в 1970 году или даже раньше. Каждая сторона обвиняла своих противников в следовании взглядам, опровергнутым еще в 1930-е годы.

Между тем правительства и международные организации, которым в конечном счете и приходилось отвечать за последствия принимаемых решений, в большинстве своем предпочитали кейнсианские рецепты борьбы с кризисом. Правительства в США, Европе, Китае и странах Азиатско-Тихоокеанского региона увеличивали бюджетные расходы, чтобы поддержать совокупный спрос и сохранить рабочие места. Организация экономического сотрудничества и развития, Всемирный банк и Международный валютный фонд, традиционно выступавшие поборниками фискальной добродетели, не колеблясь, поддержали меры по фискальному стимулированию и постарались скоординировать их на международном уровне. В область практической политики, как и на арену публичных дебатов, вернулся традиционный кейнсианский стабилизационный подход, отодвинув на задний план самые последние достижения экономической мысли.

Неспособность специалистов по академической макроэкономике влиять на ход дебатов в публичном пространстве можно отчасти связать с характерными для микрообоснованного подхода теоретическими особенностями DSGE. Модели с микрооснованиями берут общее равновесие как исходную точку. Несущественные изменения, вносимые в стандартный набор предпосылок, скорее всего, означают такое же несущественное отклонение результатов от тех, что получаются в стандартной модели. Далее это представление укреплялось из-за того, что модели DSGE были откалиброваны на данных эпохи «великого смягчения». Кроме того, последнее обстоятельство заставляло фокусировать все внимание на монетарной политике, основывавшейся на правиле Тейлора и оказавшейся в итоге бесполезной.

Но главной проблемой был общий интеллектуальный климат рыночного либерализма, в котором невозможно было размышлять на макроэкономические темы, не опираясь на гипотезу эффективного рынка и наглядные результаты «великого смягчения». Тревожные мысли о рыночных диспропорциях трудно было примирить с выводами, которые делались на основе гипотезы эффективного рынка в победоносной атмосфере «великого смягчения».

Конец консенсуса

Скрытые различия между экономистами «соленой воды» и экономистами «пресной воды» резко обнажились с наступлением финансового кризиса. Сторонники школы «соленой воды» полагали, что масштаб кризиса требует столь же обширных политических мер. Первой такой мерой стало снижение процентной ставки ФРС до нуля, за чем последовало «количественное смягчение» (выкуп финансовых активов центральным банком), а затем, когда возможности монетарной политики были исчерпаны, – возврат к старомодным кейнсианским мерам фискального стимулирования для возмещения обвалившегося частного спроса. Вышло так, что набор политических альтернатив быстро сузился до двух: либо ничего не делать и ждать, пока экономика сама выберется из кризиса, либо разворачивать крупную программу государственных расходов, чтобы смягчить воздействие спада. Замысловатые модели DSGE не могли помочь сделать выбор. Как ни странно, по замечанию экономиста Грегори Кларка,

…дискуссия о спасении банков и пакете стимулирующих мер целиком вертелась вокруг вопросов, которые обычно рассматриваются во вводном курсе экономики. Какова величина мультипликатора государственных расходов? Вытесняются ли частные инвестиции государственными? Как быстро можно увеличивать государственные расходы? Если у вас «пятерка» за вводный курс по экономике, то вы эксперт в этих вопросах, ничем не хуже Саммерса или Гейтнера.

Более того, дискуссия о спасении банков также велась при помощи понятийного аппарата, который был знаком экономистам 1920–1930-х годов. По существу, за 80 лет мы не узнали об экономике ничего нового [Clark, 2009].

С точки зрения кейнсианцев, финансовый кризис показал, насколько бессильна монетарная политика в условиях, которые Кейнс назвал «ловушкой ликвидности». К концу 2008 года процентные ставки ФРС США и Банка Англии уже находились на нуле, чего, согласно нормальным представлениям, должно быть достаточно для запуска кредитования и инвестиций. Но желающих одалживать оставалось немного. Что еще хуже, в ситуации падения цен на потребительские товары брать взаймы даже по практически нулевой ставке почти никто не хотел. Должникам пришлось бы потом выплачивать свои обязательства деньгами, приобретшими бо́льшую покупательную способность ввиду произошедшего падения цен.

Следующим шагом было «количественное смягчение», то есть приобретение финансовых бумаг непосредственно у банков и других финансовых институтов. Это помогло придать финансовой системе устойчивость, но практически никак не способствовало расширению объемов кредитования или стимулированию экономики.

В результате ведущие представители «пресноводной» экономики оказались в ситуации, когда единственной возможной формой стабилизационной политики было масштабное фискальное стимулирование, а явные теоретические достижения 1970– 1980-х годов нельзя было применить. В частности, вследствие текущего глобального кризиса совершенно очевидной стала несостоятельность теории реальных экономических циклов.[75]

Трудности, с которыми столкнулась «пресноводная» школа, можно проиллюстрировать на примере полемики о величине мультипликатора государственных расходов. В период консенсуса «пресноводные» экономисты перестали открыто повторять наиболее громкие утверждения 1970-х годов о том, что фискальная политика совершенно неэффективна, и стали обосновывать несколько более правдоподобный тезис о том, что она менее эффективна, чем уверяют кейнсианцы. Если мультипликатор фискальной политики мал, то в обычных условиях более разумно использовать монетарную, а не фискальную политику. Но все меняется, если монетарная политика больше ничем не может помочь. Если никакой альтернативы кроме фискальной политики нет, то чем меньше мультипликатор, тем больше должен быть размер государственных расходов, чтобы компенсировать данное падение спроса.

Некоторые «пресноводные» экономисты, в частности Мартин Фельдстайн, согласились с необходимостью кейнсианского стимулирования. Голос других стих. Но довольно большое число экономистов перешло на крайние классические позиции, утверждая, что события 1970-х годов не просто показали, что у кейнсианства есть свои ограничения, а полностью его опровергли. С момента кризиса началось резкое бегство в сторону бескомпромиссных неоклассических позиций и, более того, в сторону представлений, характерных для XIX века, вроде закона Сэя.

Провал неокейнсианской макроэкономики

Совсем неудивительно, что теория реальных экономических циклов и экономисты, придерживавшиеся этой традиции, не смогли предсказать глобальный финансовый кризис, равно как и предложить пути выхода из него. В конце концов, вся теория реальных экономических циклов сводилась к доказательству теоретической невозможности подобных явлений и, если оставить в стороне аномалию в виде Великой депрессии, их исторической эфемерности.[76]

Удачно выразить суть этого мировоззрения смог Уиллем Баутер:

Большая часть инноваций в теоретической макроэкономике после 1970-х годов (неоклассическая революция рациональных ожиданий, связанная с именами таких людей, как Роберт Лукас, Эдвард Прескотт, Томас Сарджент, Роберт Барро и др., а также неокейнсианская теория в лице Майкла Вудфорда и др.) – это в лучшем случае какие-то внутренние душевные поиски, отвлеченные от внешнего мира. Исследовательская работа, как правило, исходила из своей внутренней логики, из уже накопленного интеллектуального капитала и эстетической ценности головоломок, присущих устоявшимся исследовательским программам, вместо того чтобы черпать свой импульс из мощной страсти к познанию того, как в действительности работает экономика, не говоря уж о том, что с ней происходит во времена большого напряжения и финансовой нестабильности. В итоге кризис застал профессиональных экономистов врасплох [Buiter, 2009].

Более неожиданным оказалось практически аналогичное бессилие неокейнсианства. Модели DSGE с новыми кейнсианскими свойствами были применимы не больше, чем основанные на теории реальных экономических циклов. Что еще хуже, лежавшие в основе этих моделей теоретические идеи, несмотря на всю свою утонченность, оказались совершенно бесполезными для правительств, ответственных за экономическую политику, и для публики в целом.

Переименование в «новых» кейнсианцев было неслучайным. Как и с другими левыми или прогрессистскими силами в 1980-х и 1990-х годах (например, «новые» демократы или «новые» лейбористы), это было способом адаптации к господству идеологии свободного рынка в лице неоклассической экономики и к новому режиму экономической политики, по-видимому, приносившему успехи и не оставлявшему фискальной политике почти никакой роли.

Неокейнсианцы старались теоретически обосновать, что центральный банк должен в среднесрочной перспективе управлять макроэкономикой, изменяя процентные ставки, а также что необходима фискальная политика, которая обеспечивала бы работу встроенных стабилизаторов. Они не соглашались с теми, кто считал, что монетарную политику следует проводить по «постоянным правилам», а бюджеты нужно из года в год балансировать. С точки зрения неокейнсианцев, не было ничего важнее, чем удовлетворить требование монетаристов и представителей неоклассической экономики и предъявить кейнсианские микрооснования.

Но теперь, когда и интеллектуальный базис, и эмпирические свидетельства, подкреплявшие рыночный либерализм начиная с 1970-х годов, рассыпались, следует оставить эту оправдательную позицию. Самый главный вопрос, который придется решать сейчас, посреди кризиса и по выходе из него, – как разработать устойчивую кейнсианскую систему макроэкономического регулирования, столь же эффективную, что и в эпоху Бреттон-Вудса, не допуская при этом эксцессов и диспропорций, похоронивших кейнсианство в 1970-х годах.

Текущий глобальный финансовый и экономический кризис стал экзаменом для неокейнсианской макроэкономики, и она не очень-то с ним справилась. Отсюда не следует, что мы должны вернуться к старым, механическим кейнсианским моделям 1950–1960-х годов. Правильнее было бы сказать, нам требуется еще более новое кейнсианство.

Возвращение с того света: как Обаму обвинили в глобальном финансовом кризисе

Без чего не может быть ни одного хорошего фильма про зомби, так это без сцены, когда мертвецы, казалось бы, уже безвозвратно отправленные на покой метким выстрелом главного героя, вдруг начинают прорубаться через могилы и разбредаться повсюду. Именно эта сцена возникла в моем воображении, когда я читал статью Кэйси Маллигэна.[77]

Глядя на то, как сторонники теории реальных экономических циклов пытаются вычеркнуть Великую депрессию из макроэкономической истории, представляя ее результатом ошибочной политики государства на рынке труда, становится очевидно, что рано или поздно что-то похожее постараются провернуть и с глобальным финансовым кризисом. Но в случае с Великой депрессией ревизионистам трудно было рассчитывать на успех, пока она еще бередила память живых людей, пока в строю оставался хоть один экономист, не понаслышке знавший о ней.

Я полагал, что и глобальный финансовый кризис должен будет сначала стереться из памяти людей. До тех пор пока о крахе субстандартной ипотеки и хаосе последних месяцев 2008 года еще помнят живые, невозможно будет отрицать, что это на самом деле был кризис, порожденный финансовыми рынками.

Я недооценил стремительность и силу идей-зомби. Уже в сентябре 2009 года Кейси Маллигэн готов был объяснить весь кризис вмешательством государства в функционирование рынка труда. По утверждению Маллигэна, паника на финансовых рынках наступила из-за ожидания мер новой администрации Обамы. Вот что он пишет:

Трудно спорить, что выборы 2008 года означали рост влияния профсоюзов на экономическую политику, в частности в сфере труда. На рассмотрение в конгресс поступил целый ряд законопроектов, повышавших предельные налоговые ставки и вводивших новые отчисления на здравоохранение обратно пропорционально доходу [Mulligan, 2009, p. 3].

Я был ошеломлен. Оказывается, финансовые рынки – это какие-то оракулы. Стоит им только заподозрить туманные признаки повышения налогов конгрессом или законодательной привязки медицинского обеспечения к уровню доходов в отдаленной перспективе (на самом деле закон, принятый в марте 2010 года, не предусматривал такой привязки), как глобальный финансовый мир переворачивается вверх дном. Не стоит забывать, что в середине 2008 года шансы на победу связки Маккейн – Пэйлин рассматривались как очень хорошие. Но рынки, будто бы, не хотели ждать. По Маллигэну выходит, что финансовый кризис, гарантировавший Обаме легкую победу, был самоисполняющимся пророчеством. Из этой сверхсильной версии гипотезы эффективного рынка получается, что рыночные агенты сначала точно предсказали результаты выборов, после чего применили для анализа результатов прогнозируемой политики Обамы неоклассическую модель Маллигэна и (совершенно рационально) устроили панику, тем самым обеспечив исполнение собственного пророчества.

Но у стройного объяснения Маллигэна есть один недостаток. Вот что он говорил о планах по стимулированию экономики в октябре 2008 года, когда кризис уже разразился, а победа Обамы на выборах была практически гарантирована: «Если вы не работаете в финансовом секторе (а 94 % из вас в нем не работает), то расслабьтесь. Текущий уровень безработицы 6,1 % не представляет никакой угрозы, и нужно хорошенько подумать, стоит ли ради его снижения до 5,9 % тратить сумму 700 млрд долл.».[78]

Эта статья вызвала одобрение у его коллеги по Чикагскому университету, одного из авторов книги «Фрикономика» Стивена Левитта. Маллигэн здесь даже не упоминает о возможности повышения налогов демократами или о том, что план реформирования медицины, этот краеугольный камень предвыборной платформы Обамы, возможно, привяжет медицинские услуги к доходу. Теперь же Маллигэн заявляет, что эти гипотетические реформы и вызвали рост безработицы, а его ожидание – крах!

Зомби больше не вернется: путь к реалистичной макроэкономике

Если микрообоснованный подход, на который опирается DSGE, не может нас ощутимо продвинуть в понимании макроэкономики, то куда следует двигаться? Как я уже упоминал в предисловии, лучший ответ на этот вопрос содержится в книге Джорджа Акерлофа и Роберта Шиллера «Spiritus Animalis»: «На наш взгляд, экономическая теория должна строиться не на минимальных отклонениях от системы Адама Смита, а отталкиваться от реальных, наблюдаемых нами отклонений».[79]

«Spiritus Animalis» была написана по большей части до глобального финансового кризиса или на самых его ранних этапах, но благодаря кризису ее центральные тезисы сделались как никогда важными. В течение многих лет экономисты действовали как тот пьянчуга из анекдота, который ищет потерянные ключи под фонарным столбом, потому что под ним освещение лучше. Отныне экономистам – и в особенности макроэкономистам – придется искать ключи там, где они потеряны, и изобретать для этого подходящую технику, увеличивающую шансы на успех.

Это не означает, что всю работу предшествовавших 30 лет нужно позабыть и вернуться к старомодному кейнсианству. Но это означает, что нужно вернуться к традиционному кейнсианскому определению общей макроэкономической теории как теории, признающей реальность подъемов и спадов, и согласиться наконец, что затяжные периоды высокой безработицы – это вовсе не легкие и мимолетные отклонения от общего равновесия. Мы должны строить такие модели реальности, где поведение людей отличается от рациональных постулатов макроэкономической теории во многих и существенных отношениях, где рынки зависят не только от цен, предпочтений и прибыли, но и от таких запутанных и плохо понятых феноменов, как доверие и субъективное ощущение справедливости.

Во-первых, эта исследовательская программа требует более реалистичных микрооснований. Акерлоф и Шиллер отмечают, что мы должны выяснить, как люди себя на самом деле ведут и как поведение отдельных людей складывается в функционирование экономики в целом.

Во-вторых, потребуется пересмотреть понятие равновесия. В своей «Общей теории» Кейнс всячески старался показать, что равновесие с очищением рынков, характерное для классических экономистов и моделей DSGE, – это далеко не единственное возможное устойчивое состояние. Экономика может в течение продолжительных периодов находиться в состоянии низкого выпуска и высокой безработицы, которое не отвечает неоклассическому определению равновесия, но соответствует изначальной концепции равновесия, заимствованной из физики, где равновесие – это состояние, из которого система самостоятельно не выходит и в которое она стремится вернуться. Еще более насущная задача – разработать теорию, способную объяснить возникновение кризисов и резких скачков от одного типа равновесия к другому. Было бы прекрасно, если бы такая теория сочетала «старый кейнсианский» анализ экономической несбалансированности с пристальным вниманием к финансовой нестабильности в духе Мински.

Чтобы связать эти два уровня анализа воедино, нужно осознать, что экономика не просто механически агрегирует индивидуальные предпочтения потребителей и в соответствии с ними распределяет ресурсы. Экономика погружена в разветвленную социальную структуру, и между экономической системой и обществом в целом идет постоянное взаимодействие. Вера и доверие – по преимуществу социальные явления, однако они влияют на экономическую систему и подвергаются влиянию с ее стороны.

Наконец, поскольку кейнсианство вновь стало орудием практической макроэкономической политики, нужно еще раз оценить его действительные и мнимые провалы в прошлом и, в частности, феномен стагфляции в 1970-х годах. Если мы хотим, чтобы кейнсианская политика прочно закрепилась в нашем арсенале, она должна не только обеспечить успешный выход из кризиса, но и помочь нам добиться устойчивого безынфляционного роста в дальнейшем.

К более реалистичным микрооснованиям

У людей нет и никогда не будет дара совершенного предвидения, и они в силах неограниченно рационально максимизировать свою полезность, как это предполагается в моделях DSGE. Напротив, экономическое поведение даже таких умудренных наукой людей, как разработчики финансовых инструментов в инвестиционных банках, неизбежно определяется весьма ограниченной картиной мира. Эвристика и скрытые предпосылки неизбежно играют большую роль в поведении. В мире безграничных возможностей это совершенно естественно.

Нельзя сказать, что для экономистов это какая-то тайна за семью печатями и она заслоняет от нас новую макроэкономику. В каком-то смысле у нас даже переизбыток средств, которыми можно было бы ее открыть. Десятилетия работы в области поведенческой экономики, теории принятия решений и других областях показали с достаточной ясностью всем, кто способен видеть, сколь многочисленны отличия действительного экономического поведения от неоклассического идеала. Трудность скорее состоит в том, чтобы выбрать поведенческие основания, наиболее подходящие для задач макроэкономики.

Очевидно, следует начать с отношения к риску и неопределенности. Сам Кейнс написал немало по этому вопросу и крайне скептически относился к тем идеям, которые затем привели к формированию господствующей ныне теории ожидаемой полезности. Эта теория получила формальный вид благодаря классической книге Джона фон Неймана и Оскара Моргенштерна «Теория игр и экономическое поведение», изданной в 1944 году.

Исходным пунктом для теории ожидаемой полезности была мысль, что люди могут и должны рассуждать о неопределенности путем оценки субъективных вероятностей тех или иных явлений, таких как повышение процентных ставок или обвал экспорта.

Иначе это представлялось Кейнсу:

Разрешите объяснить, что под «неопределенным» знанием я не имею в виду просто разграничение между тем, что известно наверняка, и тем, что лишь вероятно. В этом смысле игра в рулетку или выигрыш в лотерею не является примером неопределенности; ожидаемая продолжительность жизни также является лишь в незначительной степени неопределенной. Даже погода является неопределенной лишь в умеренной степени. Я употребляю этот термин в том смысле, в каком неопределенными являются перспектива войны в Европе, или цена на медь и ставка процента через двадцать лет, или устаревание нового изобретения, или положение владельцев частного богатства в социальной системе 1970 года. Не существует научной основы для вычисления какой-либо вероятности этих событий. Мы этого просто не знаем [Keynes, 1937, р. 213–214; Кейнс, 2007, с. 360].

Экономисты-посткейнсианцы, такие как Дэвидсон и Шэкл, настаивали, что эта фундаментальная неопределенность занимает ключевое место в мысли Кейнса, и сетовали, что в кейнсианско-неоклассическом синтезе по версии Хикса от нее не осталось и следа. Но, как часто и бывает с «гетеродоксными» школами экономической мысли, посткейнсианцы оказались более сильны в критике, нежели в разработке связной и готовой для практического применения альтернативы.

Шэкл дошел до того, что вообще стал отрицать возможность какого бы то ни было знания о вероятностях, даже в таких простых ситуациях, как подбрасывание монеты. Подобный нигилизм почти никого не мог убедить.

Дэвидсон развернул более продуктивную критику и проделал довольно ценную работу, показывающую, как отношение к неопределенности влияет на индивидуальный спрос на деньги. Разные виды отношения к неопределенности, получившие название «самозарождающегося оптимизма», играют важнейшую роль в кейнсианской теории «ловушки ликвидности», то есть ситуации, когда даже при нулевых процентных ставках инвесторы и домохозяйства предпочитают сберегать, а не инвестировать.

Кейнсианцы, принадлежавшие к мейнстриму, в частности Джеймс Тобин, утверждали, что мотив предпочтения ликвидности можно представить как разновидность отношения к риску. Тобин стал первооткрывателем ныне стандартного подхода к анализу финансовых портфелей, в основе которого лежит мысль, что любая инвестиция делается в результате сопоставления средних ожидаемых выгод от различных вложений и соответствующих им мер риска, таких как дисперсия доходности, что, в свою очередь, предполагает возможность некой разумной оценки вероятностей всех событий. Хотя сам Тобин часто обращал внимание на негативную роль иррационального поведения на финансовых рынках, его анализ был с легкостью переформулирован в терминах теории ожидаемой полезности и включен в модели, построенные на основе гипотезы об эффективности рынков.

Однако за последние 30 лет появился большой корпус работ, показавших, что часто люди действуют вразрез с прогнозами теории ожидаемой полезности. В качестве более реалистичного описания поведения было предложено множество моделей выбора в условиях неопределенности. Возможно, наибольшую известность приобрела теория перспектив Канемана и Тверски, предложенная в 1979 году, за которую Канеман был удостоен Нобелевской премии по экономике, а Тверски – посмертного упоминания (что бывает нечасто).[80]

Какие именно особенности более общей и реалистичной модели выбора в условиях неопределенности могли бы способствовать обновлению кейнсианской макроэкономики? Можно привести по крайней мере два очевидных примера. Во-первых, существует проблема «неизвестных неизвестных», которая, что совсем неслучайно, выявляет слабые места гипотезы эффективного рынка.

Любой экономический кризис с неизбежностью заставляет людей учитывать обстоятельства, ранее не принимавшиеся ими во внимание, например, возможность банкротства своего работодателя или своего банка либо резкого обесценения валюты. Когда такое ранее непредвиденное обстоятельство возникает в сознании большого числа людей, появляется угроза сильных экономических пертурбаций.

Во-вторых, как я уже упоминал, хотя люди не способны учесть некоторые маловероятные крайние исходы, они обычно (возможно, для подстраховки) переоценивают вероятность возникновения тех исходов, которые им удается учесть.

С точки зрения макроэкономики «нормальной» является ситуация, когда люди не предвидят или, по крайней мере, не принимают в расчет риск крупной рецессии. С наступлением кризиса нормальное видение будущего внезапно уступает место в головах тех же самых людей гораздо более пессимистичной перспективе, в которой весомой становится возможность полного экономического краха.

Что совсем неудивительно, подобный переворот в «самопроизвольном оптимизме» имеет эффект самоисполняющегося пророчества. Если значительное число людей ожидает рецессию и старается повысить сбережения и снизить инвестиции, эти действия на самом деле могут породить рецессию, от которой они изначально должны были защитить.

Разумеется, знание этого факта нисколько не смягчает потенциального воздействия, не говоря уже о его предотвращении. Люди, которые внезапно начинают волноваться о наступлении рецессии, если они не враги своему благосостоянию, не будут продолжать расходовать в надежде, что остальные поступят так же и тем самым все вместе удержат экономику на плаву. Скорее они решат, что остальные рассуждают схожим образом и поэтому рецессия даже более вероятна, чем вытекало бы из чисто объективных условий.

«Самопроизвольный оптимизм» Кейнса получил свое второе рождение в вышедшей недавно одноименной книге Джорджа Акерлофа и Роберта Шиллера. Акерлоф и Шиллер рассматривают пять факторов, модифицирующих стандартную модель рациональной максимизации (чувство уверенности и взаимное доверие, ощущение справедливости, злоупотребления, денежная иллюзия и влияние СМИ), и утверждают, что определенное сочетание этих факторов может помочь в объяснении ряда экономических исходов, несовместимых со стандартной моделью. Их анализ убедительно доказывает, что макроэкономике нужны новые, более реалистичные основания.

Если макроэкономический анализ, построенный на альтернативных, нежели ожидаемая полезность, основаниях, сулит такие перспективы, то почему так мало работ было сделано в этом направлении? Возможно, отчасти это объясняется специализацией экономистов. Специалисты по теории принятия решений в основном занимаются индивидуальным выбором, и когда они начинают искать экономическую область приложения своих результатов, более естественно в этой роли смотрится микроэкономическая теория.

Но есть и более фундаментальная проблема. Индивиды, поведение которых отвечает теории ожидаемой полезности, проявляют «динамическую последовательность», а это свойство, как следует из его названия, важно для моделей DSGE. Экономические агенты, решения которых динамически последовательны, никогда не меняют свою картину мира коренным образом. На появление новой информации они реагируют, изменяя субъективные вероятности наступления отдельных событий, но никогда не пересматривают своих первичных представлений и предпочтений, относящихся к внешнему миру. Это, в частности, означает, что они могут полностью предусмотреть то, как поведут себя в каждой из возможных ситуаций в будущем, и не захотят ни переменить этот план действий, ни привязаться к определенной линии поведения, впоследствии, возможно, нежелательной.

Подобная «последовательность» достойна всяческих похвал, по крайней мере в глазах специалистов по теории принятия решений, и она гарантирует получение в моделях DSGE содержательных решений. К сожалению, в действительности ничего похожего не встречается. Выясняется, что в реалистичных моделях выбора в условиях неопределенности при некоторых обстоятельствах всегда появляется та или иная разновидность динамической непоследовательности. Этот факт удостоился серьезной экономической дискуссии, хотя экономисты крайне редко соглашаются включить более реалистичные предпосылки об отношении к риску в макроэкономическую теорию.

Для неоклассической теории, господствующей в современной макроэкономике, согласованное понятие динамического равновесия необходимо как воздух. Но и кейнсианство, и реальный опыт подсказывают, что на таком предположении нельзя составить разумной модели макроэкономики. Никуда не деться от того фундаментального факта, что экономическая система, на первый взгляд степенно шествующая по равновесной траектории устойчивого роста, мгновенно обваливается или, наоборот, развивает бешеную скорость.

Агрегированные модели и равновесие

Ничто так сильно не отличало экономический анализ Кейнса от работ предшественников, как нежелание мириться с тезисом, что после кризиса рыночная экономика автоматически возвращается к равновесию с полной занятостью. Кейнс утверждал, что экономика может перейти от равновесия с полной занятостью к устойчивому спаду в результате взаимодействия между объективными макроэкономическими переменными и субъективным «самопроизвольным оптимизмом»[81] инвесторов и иных принимающих решения агентов. Неокейнсианцы, воспринявшие парадигму DSGE, забыли об этом тезисе.

Чтобы воскресить этот кейнсианский дух в экономической науке, нужно будет не только изменить наш подход к моделированию поведения индивидов. Такие феномены, как «самопроизвольный оптимизм», социальная вера и предпринимательский оптимизм, не сводятся к индивидуальной психологии. Они возникают из экономических и социальных взаимодействий между людьми.

Эти взаимодействия, в свою очередь, опосредованы экономическими и социальными институтами. Так, с известной долей правоты можно утверждать, что кризис субстандартной ипотеки – это результат взаимодействия между социальными и психологическими факторами, заставляющими людей верить в бесконечность подъема, с одной стороны, и расширительной монетарной политикой и финансовым дерегулированием, которые выступают причинами этого подъема, – с другой. И все-таки специфика процесса зависит от набора институтов, порождающих «субстандартных заемщиков», и финансовой системы, где кредитование таких категорий заемщиков, по крайней мере на первоначальных этапах, крайне прибыльно. Разные институциональные структуры порождают разные результаты.

Именно поэтому подобные социальные аспекты индивидуальной психологии чаще всего соответствуют различным типам равновесия в реальной экономике. Агрегированный уровень взаимного доверия и уверенности в будущем нельзя вывести простым суммированием индивидуальных значений по примеру того, как в моделях DSGE выводятся агрегированные потребительские предпочтения.

До тех пор пока определенные постулаты неявно принимаются как данность в некоторой социальной группе, например сообществе деловых партнеров, члены группы, как правило, даже не задаются вопросом: а что, если эти постулаты разойдутся с действительностью? Любые свидетельства против этих постулатов игнорируются или получают частные объяснения. Так, например, удивительные факты рыночной иррациональности и коррупции со стороны бизнеса, всплывшие в ходе бума и последовавшего за ним краха доткомов, нисколько не пошатнули веру бизнеса и политиков в эффективность и стабильность финансовых рынков.

Эта вера оставалась крепкой, даже когда в 2007 и начале 2008 года стали проступать признаки глубинных проблем в экономике. Затем за считанные месяцы эта бодрость улетучилась и сменилась паникой, в водовороте которой даже самые почтенные финансовые учреждения не решались одалживать друг другу и бросились за помощью к федеральному правительству, еще недавно казавшемуся атавизмом.

Реалистичная макроэкономическая теория требует, чтобы в объясняющие модели были включены такие переменные, как взаимное доверие и степень уверенности предпринимателей. Колебательные движения, в ходе которых иррациональный оптимизм сменяется столь же иррациональной «паникой» (в этом старом обозначении финансовых кризисов куда больше пользы, чем в техническом термине «рецессия»), вызывают пузыри и падения, которые, в свою очередь, двигают макроэкономический цикл.

Поведенческая экономика хорошо объясняет причину подобных колебаний. К сожалению, эти объяснения, по крайней мере пока, не удается строго вывести как результат агрегирования индивидуальных предпочтений, что обычно требуют, говоря о микрооснованиях.[82]

Выражаясь языком теории систем, традиционный кейнсианский подход относился к макроэкономическому поведению как эмерджентному свойству экономической системы, которое нужно анализировать отдельно, а не выводить из якобы более «фундаментальных» микроэкономических объяснений. В мире, где экономические агенты и в сущности сами экономисты лишь ограниченно рациональны, нужно искать способы упрощения. Для макроэкономики, вполне возможно, уместны не те же самые упрощения, что для микроэкономики.

Провозглашать манифесты о новой исследовательской программе в макроэкономике гораздо проще, чем проделывать работу по ее практическому внедрению. Чтобы несколько уточнить общие предложения, представленные выше, стоит поразмыслить над парой конкретных вопросов: почему возникают пузыри и почему они лопаются в определенные моменты – «моменты Мински».

Пузыри и «моменты Мински»

Нельзя сказать, что макроэкономика, работающая в парадигме микрооснований, игнорировала пузыри. Были написаны десятки статей, в которых доказывалась или, наоборот, опровергалась возможность возникновения самоусиливающихся пузырей на финансовых рынках. Но, что характерно, в качестве главной выступала задача выяснить, могут или не могут возникать пузыри на рынках с полностью или почти полностью рациональными агентами. Эта концентрация на микроэкономических основаниях отвлекала внимание от реальных вопросов.

Был менее широкий пласт литературы, рассчитанный на практиков, где обсуждалось, должны ли центральные банки предотвращать возникновение пузырей или сдувать их на ранних этапах, прежде чем это будет стоить слишком больших жертв. В основном авторы этих статей шли по стопам Алана Гринспена, который изначально с долей сочувствия относился к проведению интервенций, но в конце концов стал самым убежденным противником любых попыток центрального банка перехитрить рынки. Даже сторонники интервенций, принимавшие участие в дискуссии, не ставили под сомнение, что политика по борьбе с пузырями должна проводиться на базе таргетирования инфляции с использованием процентной ставки в качестве единственного инструмента. Учитывая столь узкие границы полемики, вполне естественным итогом стал вывод о нежелательности или даже невозможности каких бы то ни было действий.

Чтобы подойти к реалистичной теории пузырей, в первую очередь следует заметить: всегда, когда начинает надуваться очередной пузырь, находятся объяснения, почему «на этот раз все будет иначе», говоря словами Кармен Рейнхарт и Кеннета Рогоффа.[83] С отдельными активами и рынками действительно иногда бывает «иначе». Те, кто заблаговременно приобрели земельные участки в Манхэттене либо вложились в акции Microsoft или Google, многократно увеличили свое состояние. И хотя дни головокружительного роста закончились, никакого взрыва пузыря с последующими убытками не произошло.

Если мы хотим, чтобы теория пузырей помогала правительствам их устранять, для начала нужно разобраться, откуда появляются эти истории, убеждающие, что «на этот раз все будет иначе», и почему в них начинают верить. Также предстоит научиться отличать, где мы имеем дело с минимально правдоподобными историями, а где – с реабилитацией коллективного бегства от реальности. Здесь нужно обратить внимание на выводы, сделанные Акерлофом и Шиллером по поводу значения рассказывания экономических историй для зарождения самопроизвольного оптимизма.

Достигнув лучшего понимания пузырей, мы сможем сравнивать издержки и выгоды от их раннего «прокалывания». Такая политика способна обезопасить экономику от мощных взрывов, подобных недавно произошедшему, но для нее нужно, чтобы центральные банки были готовы целенаправленно противостоять рынкам капитала с их оценками, а не просто «дуть против ветра»,[84] повышая процентные ставки. Вышедший из-под контроля пузырь в конце концов всегда лопается. Взрыв пузыря – превосходный пример «момента Мински» с внезапным превращением эйфории в панику.

Как избежать стагфляции?

Стагфляция 1970-х годов положила конец «золотому веку» кейнсианства. К его крушению привело множество сложно переплетенных причин, но их нужно понять, чтобы избежать повторения. В частности, не стоит останавливаться на простых объяснениях, таких как нефтяной кризис 1973 года. Следует признать, что стагфляция явилась признаком несостоятельности господствовавшей версии кейнсианской макроэкономической теории и политических и индустриальных стратегий социал-демократического, левого и профсоюзного движений.

Стагфляцию сочли свидетельством того, что любые попытки противостоять логике рынка обречены на провал. И потребовалось несколько десятилетий, чтобы вспомнить кейнсианскую истину, гласящую, что нерегулируемая финансовая система ведет к еще более катастрофичным последствиям.

Взлет инфляции, начавшийся в конце 1960-х годов, преподал несколько важных уроков, которые необходимо усвоить, чтобы не повторить подобных провалов в будущем. Во-первых, важно и дальше сосредоточивать усилия на поддержании низких и стабильных уровней инфляции и полной занятости. Как только темпы инфляции поднимаются существенно выше 3–4 % в год, возрастает риск укоренения инфляционных ожиданий и, соответственно, увеличиваются издержки их дальнейшего понижения. Поэтому важно сохранять курс на низкую инфляцию и проводить политику, которая в случае кризисного воздействия на систему и, следовательно, значительной угрозы всплеска цен позволила бы инфляцию снизить.

На уровне теории не требуется никаких коренных изменений в стандартном кейнсианском подходе. Идея, что существует некий устойчивый долгосрочный выбор между инфляцией и безработицей в виде кривой Филлипса, возникла довольно поздно, и от нее быстро избавились. Но от этого вопрос о методах борьбы с инфляцией не разрешился.

Инструменты экономической политики позволяют сократить инфляцию, только если при этом в макроэкономике сжимаются избыточный спрос и ликвидность. А значит, кейнсианская политика должна сообразовываться с фазой экономического цикла: на фазе подъема следует сокращать избыточный спрос, а во время рецессий осуществлять стимулирование спроса.

И все-таки остается вопрос: что делать, если высокая инфляция уже смогла укорениться? Опыт целого ряда стран в 1980-х и 1990-х годах показал, что подход, нацеленный на социальное сотрудничество, позволяет сокращать одновременно и безработицу, и инфляцию. В Австралии после глубокой рецессии начала 1980-х годов вновь избранное правительство лейбористов под руководством Роберта Хоука подписало с профсоюзами двустороннее соглашение. По его условиям профсоюзы обязывались умерить свои требования по повышению оплаты труда в обмен на рост «социальной зарплаты» и, в первую очередь, на ввод общенациональной системы медицинского страхования Medicare.

Примерно в то же самое время и в ответ на схожие вызовы нидерландские профсоюзы и работодатели подписывали соглашения в Вассенаре. В данном случае в обмен на снижение темпов роста зарплат профсоюзам предлагалось сокращение рабочей недели и целый ряд мер по стимулированию роста занятости. Вассенарские решения пережили натиск начала 1990-х годов и, по выражению Международной организации труда, стали «прорывным соглашением, задавшим тон для будущих социальных пактов во многих странах Европы».

Безудержный рост финансового сектора в итоге не оставил ни следа от духа сотрудничества, пронизывавшего эти политические меры. Но если мы хотим, чтобы кейнсианская политика была успешной, такое сотрудничество нужно возродить. Остается надеяться, что память о прошлых бедствиях подвигнет в будущем к большей осторожности и сотрудничеству.

Литература для дополнительного чтения

«Общую теорию» Кейнса [Keynes, 1936; Кейнс, 2008] стоит прочесть хотя бы для того, чтобы понять образ мышления этого автора, несколько проясненный в других работах (см., например, [Hicks, 1937]), но в чем-то, наоборот, затуманенный. Кейнс уточнил свою модель в книге «Как оплачивать войну?» [Keynes, 1940]. Хорошее изложение кейнсианской модели на пике ее популярности можно найти в ранних изданиях знаменитого учебника Самуэльсона (см.: [Samuelson, 1948] и след.). Последнее издание этой книги дает в общем «пресноводную» картину макроэкономики на достаточно элементарном уровне: [Samuelson, Nordhaus, 2009; Самуэльсон, Нордхаус, 2015]. Историю о кооперативе бебиситтеров см. в статье Кругмана [Krugman, 1998] (впервые она была приведена в: [Sweeney, Sweeney, 1977]).

Чтобы познакомиться с совершенно иным подходом, более абстрактным и математически строгим, но почти не озабоченным связью с реальностью, который реализован в большей части работ по теории общего равновесия, лучше всего начать с книги [Debreu, 1959]. Послевоенный «золотой век» рассматривается преимущественно на материале США [Marglin, Schor, 1990]. История европейского социализма и социал-демократии [Sassoon, 1998] содержит особенно хорошее описание «славного тридцатилетия» и «звездного часа социал-демократии» в преддверии кризиса 1970-х годов. Хеллейнер подробно рассказывает о Бреттон-Вудской системе и ее распаде [Helleiner, 1996].

Кривая Филлипса впервые описана автором в 1958 году [Phillips, 1958]. Мысль, что кривая Филлипса представляет собой прейскурант экономической политики, была озвучена (с некоторыми оговорками) Самуэльсоном и Солоу [Samuelson, Solow, 1960]. Термин «гидравлическое кейнсианство», по-видимому, впервые появился в [Coddington, 1976]. Классическая критика кривой Филлипса на основе ожиданий была сформулирована Фридменом [Friedman, 1968] и Фелпсом [Phelps, 1968]. Классической работой, посвященной рациональным ожиданиям, является [Muth, 1961]. Барро довел концепции рациональных ожиданий до крайности [Barro, 1974], но при этом оказал большое влияние и способствовал дальнейшему общему признанию аргументов, выдвинутых в работах Лукаса [Lucas, 1976; 1977] и Сарджента и Уоллеса [Sargent, Wallace, 1976], где говорилось, что с кейнсианской экономикой нужно проститься, а на ее месте должны встать модели со стандартными микроэкономическими основаниями.

Теория реальных экономических циклов возникла как ответ на новые запросы экономической политики. Первыми были работы [Kydland, Prescott, 1982; Long, Plosser, 1983]. Плоссер [Plosser, 1989] дает общий обзор исследовательской программы, по поводу которой он питает еще не потускневший оптимизм. В работах Акерлофа, в частности [Akerlof, Yellen, 1985a; 1985b], можно найти ранние примеры неокейнсианства, а его Нобелевская лекция (2001) дает хорошую панораму неокейнсианства, подверженного самокритике [Akerlof, Shiller, 2009; Акерлоф, Шиллер, 2010].

Чтобы ближе познакомиться с парадигмой DSGE, как утверждается, успешным результатом методологической конвергенции, стоит обратиться к книге Вудфорда [Woodford, 2003], которая ярко иллюстрирует, насколько рано сторонники DSGE стали надевать на себя ленточки победителей. То же впечатление производит и статья Бланшара [Blanchard, 2008], где современная макроэкономика сравнивается с хайку. Гневный отклик Уиллема Баутера [Buiter, 2009], безусловно, достоин прочтения и служит источником процитированных слов Гудхарта.

О постулатах рациональности можно прочесть в книгах Талера и Санстейна, а также Лакоффа [Thaler, Sunstein, 2009; Lakof, 2004]. Правило Тейлора впервые было представлено в его работе [Taylor, 1993]. Сравнение экономики со сказочной Машенькой принадлежит Шульману [Shulman, 1992].

Тезис о том, что ключевое условие эффективной антиинфляционной политики, принимающей во внимание рациональность ожиданий, – это кредит доверия у центрального банка, обосновывается Феллнером [Fellner, 1979]. Баутер и Миллер одними из первых указали на эксперименты Тэтчер как на свидетельство провала неоклассической экономики и теории рациональных ожиданий [Buiter, Miller, 1981]. Летопись провальных радикальных реформ в Новой Зеландии в сопоставлении с Австралией собрана в одной из моих статей [Hazeldine, Quiggin, 2006]. Концепция гистерезиса были применена к безработице Стребелем [Strebel, 1980] и получила широкое распространение благодаря Бланшару и Саммерсу [Blanchard, Summers, 1986].

Массив статей, книг и постов в блогах, посвященных глобальному финансовому кризису, необозрим. Для целей данной книги наиболее важными являются те источники, которые рассматривают (или отрицают) несостоятельность господствующих школ экономической мысли. В первую очередь заслуживает прочтения Кругман [Krugman, 2009a]. Наиболее примечательным откликом на его книгу является статья Кохрейна [Cochrane, 2009]. Аргументы против фискального стимулирования в качестве антикризисной меры представил Юджин Фама [Fama, 2009]. Отрицание Маллигэном надвигающегося кризиса [Mulligan, 2008], на тот момент снискавшее поддержку [Levitt, 2008], остро противоречит содержанию его более поздней работы [Mulligan, 2009] (на что обращает внимание ДеЛонг [DeLong, 2009b]).

Что читать дальше? Непременно работы Мински [Minsky, 1975; 1982; 1986]. Переходя к микрооснованиям, назову важнейшие статьи по теории перспектив и присвоению вероятностей: [Kahneman, Tversky, 1979; Quiggin, 1982; Tversky, Kahneman, 1992]. Из книг можно упомянуть [Quiggin, 1993; Wakker, 2010]. Стоит отметить применение к макроэкономике теории робастного управления [Hansen, Sargent, 2001]. Критика, опирающаяся на понятие динамической несостоятельности, содержится в статье [Epstein, Schneider, 2003].

Помимо этого можно упомянуть следующие работы: [Arrow, Debreu, 1954; Barro, Grossman, 1976; Bernanke, Gertler, 1999; Clark, 1932; Cole, Ohanian, 2004; Davidson, 1991; Graham, Snower, 2007; Hall, 1976; Harcourt, 1881; Harrod, 1936; Hayek, 1933; Holt, Modigliani, Muth, Simon, 1960; Keynes, 1940; Kuznets, 1934; Lakof, 2004; Mankiw, 1985; Minford, Peel, 1981; Mises et al., 1996; Muth, 1961; Rauchway, 2009; Reinhart, Rogof, 2009; Рейнхарт, Рогофф, 2011; Ricardo, 1817; Рикардо, 1955; Shackle, 1952; Shlaes, 2007; Solow, 1966; Summers, 2006; Tobin, 1958; von Neumann, Morgenstern, 1944; Walras, 1954; Вальрас, 2000].

IV. «Обогащение сверху вниз»

Все деньги доставались богачам, ведь была надежда, что потом-то они просочатся к тем, кто в нужде… Мистер Гувер не знал, что на самом деле деньги тянутся в обратном направлении. Дайте грош бедняку, и уже к вечеру он все равно будет в кармане у богача. Что ж, бедняк хотя бы узнает, как выглядит грош.

Уилл Роджерс,[85] цитата с сайта <democrats.com>

С тех пор как люди делятся на богатых и бедных, облеченных властью и лишенных ее, находятся те, кто оправдывает общим благом существующий порядок вещей.

Англиканский церковный гимн «Все создания – прекрасные и разумные», которым я восторгался в годы юности, большей частью своих строк воспевает красоту творений. Но увы, доходит до одного куплета и выясняется, что подлинный посыл гимна иной: «Во дворце сидит богач, / на паперти бедняк. / Расставить их господь / распорядился так». Та же мысль звучит в нескольких баснях Эзопа, например в рассказе о змеином хвосте, который безрассудно заспорил со своей естественной госпожой, змеиной головой, с плачевными для себя последствиями.

Однако многие великие экономисты, включая Адама Смита, Джона Стюарта Милля и Джона Мейнарда Кейнса, высказывали другое мнение. Они выступали за перераспределение дохода через прогрессивное налогообложение, и огромное большинство экономистов продолжает придерживаться этой точки зрения. Тем не менее никогда не смолкали голоса, в том числе и среди экономистов, утверждавшие, что нужно позволить богатым богатеть и ждать, пока богатство само перетечет к беднякам.

С окончанием Второй мировой войны казалось, что это представление – в прошлом, ведь в экономике, достигшей полной занятости, наступило процветание, и оно сопровождалось кардинальным снижением неравенства. В результате родилось уникальное по историческим меркам общество, где подавляющее большинство населения имело уровень жизни среднего класса. Марксистские выпады против капитализма, регулярно тиражируемые советскими пропагандистами, стали смотреться нелепо и архаично.

В 1980-х годах неравенство доходов опять начало расти, а вместе с ним воспряли и его интеллектуальные защитники. Сторонники низких налогов для богатых уверяли, что рано или поздно данная мера озолотит всех. На мгновенье показалось, что их обещания вот-вот сбудутся, ведь к плодам экономического процветания, наступившего в 1990-х годах, по-видимому могли дотянуться самые широкие слои населения. Наступили 2000-е, и вера в такой исход, а вместе с тем и доверие к его теоретическим обоснованиям испарились. Но, как и другие идеи, рассматриваемые в данной книге, теория «обогащения сверху вниз» с настырностью зомби цепляется за этот мир.

Как часто бывает, эта идея приобрела особое название усилиями критиков.

Само название этой теории, «обогащение сверху вниз», – типичный пример уничижительного ярлыка, навешенного критиками.[86] Для выражения той же идеи придумана и другая, более дружелюбная метафора: «Прилив поднимает все лодки». Ее авторство приписывают президенту США Джону Ф. Кеннеди, а также Джину Сперлингу и Роберту Рубину, приближенным советникам президента Клинтона.[87]

Одна из важных разновидностей теории «обогащения сверху вниз» – это «экономика предложения», набравшая влияние в 1980-е годы. Стремление доводить все положения до крайности, лучшим примером которого является так называемая кривая Лаффера, снискало теоретикам этого направления дурную славу. Однако более умеренные варианты тех же положений, носящие имена «динамической эффективности» и «новой налоговой восприимчивости», в период «великого смягчения» получили широкое признание.

Все это происходило не в безвоздушном пространстве. Популярность теории «обогащения сверху вниз» росла на фоне решительного наступления правых политических сил и шедшей полным ходом финансовой глобализации, лишавшей государства свободы в перераспределении дохода от капитала к труду.

Несомненно, свое влияние оказал и тот факт, что для большинства экономистов эти изменения были выгодны. Дело отчасти в том, что большинство экономистов принадлежит к 20 % населения с наибольшими доходами, а как раз на долю этой группы и пришлось наибольшее увеличение дохода в данный период. Но что, вероятно, еще важнее, огромный рост финансового сектора и доходов занятых в нем лиц потянул за собой доходы в смежных профессиях. Так что «обогащение сверху вниз» и впрямь сработало – уж по крайней мере в жизни экономистов.

Рождение: от экономики предложения к учету динамических эффектов

Практически повсеместный рост благосостояния как следствие послевоенного подъема экономики, казалось, настолько же основательно опровергает теорию «обогащения сверху вниз» – тогда, возможно, выступавшую под другим именем, – насколько кейнсианская экономическая теория опровергла своих предшественниц. Какую бы страну развитого мира мы ни взяли, всюду рост богатства после 1945 года сочетался с сокращением неравенства в доходах и смягчением классовых различий.

Пример США был особенно удивительным. Завоевав после 1945 года бесспорное экономическое лидерство в мире, американские фирмы могли без ущерба для себя повышать работникам оплату труда до уровня, немедленно переводившего их в разряд среднего класса. И средний класс настолько вырос и обогатился, что, казалось, классовому конфликту, а может и самим классам, пришел конец. Американский средний класс по многим показателям поднялся до уровня жизни, до сих пор не снившегося даже богачам в иных странах.

Все это было достигнуто такими средствами государственного регулирования, которые с сегодняшней точки зрения выглядят политически невероятными. Подоходный налог – относительно новое на тот момент явление – имел крутую прогрессивную шкалу. Верхние предельные ставки зачастую превышали 90 %. Наследство также облагалось огромным налогом, в то время как положение простых людей улучшалось благодаря новым институтам государства всеобщего благосостояния, таким как система социальной защиты, которая поддерживала пожилых, безработных и больных.

Историки экономики Клаудиа Годлин и Роберт Э. Марго назвали эту эпоху экономического равенства «великое сжатие». «Великое сжатие» началось необычайно резко, и было обусловлено Новым курсом и событиями Второй мировой войны.

Как видно из рис. IV.1, «великое сжатие» закончилось столь же неожиданно, как и началось. С наступлением 1980-х годов разница в доходах снова принялась расти. Одной из причин этого были изменения в первичном распределении доходов. Прибыли увеличивались в ущерб зарплатам, а распределение зарплат становилось более неравномерным. Политика государства лишь усиливала эффекты первичного распределения. Крутая прогрессивная шкала подоходного налога, характерная для послевоенной эпохи, была заменена налоговой системой с плоской шкалой. Предельные ставки были опущены до 40 % и ниже.

РИС. IV.1. «Великое сжатие» и «великое расслоение»

ИСТОЧНИК: Krugman P. <-this-blog/>; основано на [Piketty, Saez, 2003].

Изначально провозглашалось, что цель этих мер – облегчить налоговое бремя, возложенное на плечи среднего класса (к такому аргументу прибегают до сих пор). «Средний класс» – очень растяжимое понятие, но обычно в него включают семьи, доход которых выше медианного, но ниже, чем доход в 90-м процентиле распределения, иногда же верхняя граница отодвигается еще дальше. Как бы там ни было, постепенно налоги стали снижаться специально для тех, кто находился в верхних 10 процентилях распределения дохода, то есть для тех, кого нельзя было отнести к среднему классу даже при самом широком толковании этого понятия.

Явления, наблюдаемые в США в 1980-х годах, в той или иной степени повторились и в других англоговорящих странах, вставших на путь рыночного либерализма. Самый ошеломительный рост неравенства имел место в Великобритании при правительстве Тэтчер, где коэффициент Джини взлетел с 0,25, сопоставимых со странами скандинавской социал-демократии, до 0,33 – одного из самых высоких значений в развитом мире.[88]

В Новой Зеландии реформы начались на несколько лет позже, но были радикальнее: верхняя предельная ставка подоходного налога была снижена с 66 % в 1986 году до 33 % в 1990 году. Ничего удивительного, что к середине 1990-х годов индекс Джини подскочил с начального значения 0,26 до 0,33. И Канада, и Австралия также пошли по этому пути, а в 1990-е годы к ним присоединилась Ирландия. В большинстве стран Европейского союза на протяжении 1980-х и 1990-х годов тренд на увеличение неравенства наталкивался на серьезные препятствия, однако последние данные свидетельствуют о том, что неравенство выросло и там.

Этот рост не оставался незамеченным. К середине 1980-х годов такие экономисты, как Кэтрин Бредбери, Гэри Бертлесс и Пол Кругман, с тревогой отмечали, что Америка среднего класса, в которой они выросли, исчезает. Беспокойство постоянно росло вместе с новыми и новыми признаками увеличения неравенства.

Вместе с тем многие экономисты и эксперты встречали усиление неравенства нейтрально или даже с радостью, чаще всего муссируя его мнимые положительные эффекты, такие как высвобождение экономической энергии. Рост неравенства оказался в фокусе лишь на мгновение, когда появилась критика поощряемой рыночными либералами политики свободной торговли и расширения миграции. В ответ посыпался шквал работ, доказывавших, что роль этих факторов была минимальна, и делавших вывод, что основной движущей силой роста неравенства является технический прогресс.

Экономика предложения

Вместе с ростом неравенства рос и спрос на теоретическое оправдание политики, выгодной для богатых, в частности – сокращения налогов. Эту работу взяла на себя экономика предложения.

Термин «экономика предложения» получил известность в 1970-х годах благодаря Джуду Ванниски, заместителю главного редактора Wall Street Journal, а позднее экономическому советнику президента Рональда Рейгана. Ванниски был яркой фигурой, и отсутствие формального академического статуса не мешало ему бросить вызов титанам экономической науки – не только Кейнсу и его последователям, но и Милтону Фридмену.[89]

Центральный тезис экономики предложения напрямую следовал из неутешительных выводов, сделанных неоклассической экономикой относительно возможностей управления спросом. Если новые классики правы в том, что политика на стороне спроса в конечном счете неэффективна и контрпродуктивна, то остается единственный способ улучшения экономических результатов – усиливать сторону предложения, то есть увеличивать производительную способность экономики. Хотя многие виды экономической политики, например развитие образования, можно рассматривать как способ повышения производительности, Ванниски сделал акцент на других формах, более привлекательных для рыночных либералов, таких как ослабление регулирования и снижение подоходного налога.

Ванниски дал первый залп, озвучив свою политическую теорию «двух Санта-Клаусов». Идея была в том, что в споре двух политических партий, когда одна из них (демократы в США) ратует за более высокие государственные расходы, а другая (республиканцы) стремится их сократить, всегда будет выигрывать партия, более склонная к расточительству. Отсюда вытекало, что правильная политическая стратегия для консерваторов – выступать за снижение налогов, не слишком беспокоясь о бюджетных дефицитах. Тогда любые бюджетные проблемы удастся решить за счет более быстрого роста экономики, тонус которой поднимется благодаря всплеску предприимчивости и ослабленному регулированию.

Эта идея послужила главным блюдом во время знаменитой застольной беседы между Джудом Ванниски, Доналдом Рамсфельдом, Диком Чейни и экономистом из Университета Южной Калифорнии Артуром Лаффером. Этой четверке на тот момент мало кому известных людей предстояло сыграть ключевую и роковую роль в экономических и политических событиях последующих 30 лет.

Всем известна история о том, как Лаффер нарисовал на салфетке график, показывающий, что увеличение налоговой ставки до 100 % приведет к полному прекращению экономической деятельности и, следовательно, нулевым бюджетным поступлениям. Поскольку нулевая налоговая ставка также не принесет в казну ничего, должна существовать некоторая ставка налогообложения, при которой поступления достигают максимума. Повышение налогов сверх этой точки вредит экономике и ведет только к сокращению налоговых поступлений.

Ванниски окрестил этот график кривой Лаффера, но Лаффер не без ложной скромности поспешил заверить, что не он автор этой идеи. О чем-то похожем говорил арабский историк XIV века Ибн Хальдун. Свою же версию графика Лаффер приписал Джону Мейнарду Кейнсу – на самом деле, злейшему врагу всякой экономической теории предложения. Немногие экономисты уделяли внимание этой идее, но это объяснялось лишь ее тривиальностью в качестве предмета научного интереса.

Но в трактовке Лаффера было и нечто новое, для чего лучше всего употребить термин «гипотеза Лаффера». Согласно этой гипотезе, в начале 1980-х годов США находились на нисходящей части кривой Лаффера и, как следствие, высокие налоговые ставки приносили мало поступлений.

К сожалению, за оригинальность пришлось заплатить. Кривая Лаффера была верна, но не оригинальна. Гипотеза Лаффера была оригинальна, но не верна.

К тому же более прозорливые представители рыночного либерализма смекнули, что гипотеза Лаффера – это своеобразный гол в собственные ворота. Если бы в споре о налоговой политике пришлось доказывать, что сокращение налоговых ставок ведет к росту поступлений и, таким образом, само себя окупает, то защитники низких налогов рисковали остаться в проигрыше, по крайней мере в глазах тех, для кого эмпирические данные – не пустой звук. Но сторонники экономики предложения неугомонны: они продолжают выдвигать явно несуразные утверждения, вгоняя в краску своих не столь прямолинейных союзников.

Так, они часто утверждают, что Рональд Рейган, несмотря на снижение налогов, смог вдвое увеличить поступления в федеральный бюджет. Обоснованием этого тезиса заняты находящиеся на правом политическом фланге «мозговые тресты», такие как Heritage Foundation. Если даже отвлечься от того, что удвоения поступлений при Рейгане все-таки не было, авторы подобных утверждений забывают, что налоговые поступления, как и издержки на оказание той или иной государственной услуги, автоматически увеличиваются вместе с инфляцией, численностью населения и реальными зарплатами.[90] Даже если налоговые ставки сокращаются, поступления будут расти вслед за номинальной величиной национального дохода.

Чтобы подтвердить гипотезу Лаффера, поступления должны были бы расти после сокращения ставок быстрее, чем можно объяснить исходя только из обычного роста дохода. На самом же деле, как показал Ричард Коган из Центра по изучению приоритетов бюджетной политики, после того как в 1981 году подоходный налог и налог на доходы корпораций были резко снижены, на протяжении 1980-х годов поступления от этих налогов начали расти заметно медленнее.

Если и можно говорить о какой-то реакции экономики на сокращение налогов в периоды правления Рейгана и – спустя 20 лет – Джорджа Буша-младшего, то это в первую очередь повышение спроса, на которое обычно и рассчитывает государство, когда во время депрессии оно высвобождает домохозяйствам дополнительные чистые доходы. По сути дела, в своем лихорадочном стремлении хоть как-то оправдать снижение налогов ряд сторонников экономики предложения закончили упрощенными формами кейнсианства – к великому неудовольствию своих более последовательных коллег рыночных либералов.

Динамическая версия гипотезы об «обогащении сверху вниз»

Представители основного течения рыночного либерализма, как правило, относились с презрением к «вуду-экономике», сколоченной вокруг кривой Лаффера. Тем не менее они соглашались с главным постулатом теории «обогащения сверху вниз», а именно с тем, что требуется не прогрессивное налогообложение и перераспределение социальных благ, а политика, выгодная для богатых слоев населения, и это залог всеобщего процветания в долгосрочном периоде.

Избегая чересчур упрощенной и полемически проигрышной гипотезы Лаффера, рыночные либералы утверждали, что эффект «обогащения сверху вниз» достижим благодаря так называемым динамическим эффектам рыночных реформ.

Убедительность подобной аргументации была не в последнюю очередь обусловлена тем, что смешивалось обыденное значение и коннотации слова «динамический» и его специальный смысл в экономической теории[91].[92] В узкоспециальном смысле «динамические» эффекты – это те, которые реализуются с течением времени, в процессе увеличения основного капитала в экономике. Но в политических дебатах очень легко подменить этот специальный смысл термина риторическими противопоставлениями динамизма и немощности, которые естественны при обыденном употреблении этого слова.

Принципиальная разница в смыслах возникает из-за того, что с точки зрения экономической теории динамические эффекты могут привести к повышению или снижению уровня национального дохода в долгосрочном периоде, но не могут, как это следует из стандартных экономических моделей, повлиять на долгосрочные темпы экономического роста, которые в конечном счете определяются производительностью. Стандартный экономический анализ утверждает, что налоговая политика, более благоприятная для владельцев капитала, увеличивает сбережения и инвестиции и, как следствие, повышает уровень национального дохода в долгосрочном периоде.

Этот вывод лег в основу многочисленных попыток оценить динамические эффекты сокращения налогов Дж. Бушем-младшим в 2001 году. Сторонники гипотезы Лаффера надеялись в результате показать, что сокращение налогов оправдывается в долгосрочной перспективе.

Учет динамических эффектов выявил определенное положительное влияние на накопление капитала, но оно оказалось слишком слабым, чтобы возникающее благодаря ему повышение доходов и поступлений могло компенсировать первоначальное снижение налогов. Самый радужный сценарий, описанный в работе Грегори Мэнкью, бывшего председателя Экономического совета в период президентства Джорджа У. Буша, и Мэттью Вайнцирля, предполагал, что при условии верности всех допущений стандартной неоклассической модели динамические эффекты могут компенсировать лишь 17 % первоначальных потерь от снижения налога на труд и около 50 % потерь по налогу на капитал.

Однако, как показало дальнейшее изучение, полученные результаты в большой степени зависели от предположения о способе финансирования первоначального снижения налогов. Мэнкью и Вайнцирль предположили, что снижение налогов сопровождается сокращением расходов, достаточным, чтобы поддержать баланс бюджета, а также что это сокращение расходов не приводит ни к каким дополнительным провалам рынка (то есть что соответствующие расходы могут рассматриваться просто как трансфер).

Эрик Липер и Шу-Чунь Сьюзен Янг рассмотрели ситуацию, действительно имевшую место при Буше, когда налоги финансировались за счет более высокого долга. Оказалось, что в этом случае динамические эффекты могут даже увеличить первоначальные потери от сокращения налогов.

Была и еще одна трудность: поскольку прирост дохода был результатом увеличения сбережений, с экономической точки зрения его нельзя было приравнивать к чистой выгоде. Правильной мерой чистой экономической выгоды, равной выгоде за вычетом издержек, является прирост приведенной стоимости потребления, который намного меньше, чем итоговый прирост в доходе. Даже при очень больших сокращениях налогов чистая динамическая выгода редко превышает 1 % от национального дохода.

Тот же вывод верен и для государственного бюджета. Даже если бы благодаря налоговым сокращениям в конце концов образовались дополнительные доходы, достаточные, чтобы покрыть ежегодные налоговые потери (а этого, разумеется, не происходит), бюджет все равно оставался бы в долгосрочном дефиците, поскольку требовались бы еще и средства для выплаты процентов по долгу, накопленному в переходный период.

Еще сильнее эти аргументы бьют по теории «обогащения сверху вниз». Если исходить из стандартных предположений о том, как работает экономика, все выгоды от дополнительных инвестиций достаются тем, кто своими сбережениями эти инвестиции финансирует. Это значит, что сокращение налогов на богатых, которое может привести к росту их сбережений и инвестиций, делает их еще богаче, но нет никаких оснований полагать, что это принесет какие-либо выгоды остальному обществу, если не считать частичного возврата потерь после первоначального сокращения налогов.

Наконец, что наиболее важно, неоклассическая модель, которая используется для оценки динамических эффектов, неявно предполагает справедливость гипотезы эффективного рынка. Подразумевается, что дополнительные инвестиции, возникающие благодаря более комфортному налоговому климату, будут эффективно вложены и обеспечат долгосрочное повышение темпов экономического роста.

До начала финансового кризиса казалось, что опыт стран, пошедших по этому пути и сокративших налоги на доход от капитала, подтверждает приведенную точку зрения. Исландия, Ирландия, страны Прибалтики и некоторые другие страны испытывали стремительный экономический рост благодаря высоким внутренним инвестициям и мощному притоку иностранного капитала.

Но кризис показал, что это было благополучие, построенное на песке. Высокая доля дополнительных инвестиций направлялась в недвижимость и на спекуляции, которые лопнули вместе с пузырем. После резкого сокращения налогов у правительств уже не хватало финансовых ресурсов, чтобы убедить ставших опасливыми инвесторов в безопасности своих долговых бумаг.

В иной форме эта аргументация была представлена экономистами, близкими к Республиканской партии, в первую очередь Мартином Фельдстайном, председателем Совета экономических консультантов в период президентства Рональда Рейгана и его главным экономическим советником, и Лоуренсом Линдси, директором Национального экономического совета в период президентства Джорджа Буша-младшего.[93] Идеи Фельдстайна и Линдси получили название «теория новой налоговой чувствительности», которая утверждает, что снижение налогов для самых богатых заставит их вывести из тени часть своих доходов и тем самым привлечет дополнительные поступления в бюджет.[94] В дальнейшем было показано, что Фельдстайн и Линдси чересчур оптимистичны в своих выводах, и был сделан разумный вывод, что препятствовать уходу от налогов лучше всего устраняя налоговые лазейки и офшорные зоны. Этот тип политики по крайней мере приносит какие-то плоды в рамках недавней кампании ОЭСР по вовлечению офшорных зон в соглашения о раскрытии информации.

Жизнь: оправдания неравенства

У рьяных защитников теории «обогащения сверху вниз» есть излюбленный риторический прием, который блогер Джон Холбо называет «тустеп[95] головокружительной тривиальности». «Выдайте сперва нечто среднее между совершенно абсурдным и совершенно тривиальным. Затем в ответ на критику совершайте быстрые па и сохраняйте при этом серьезное лицо».[96]

Исходным пунктом для тривиальной части теории об «обогащении сверху вниз» служит мысль, что так или иначе каждый из нас вкушает плоды развитого индустриального общества, в числе которых – медицинская помощь, потребительские блага, Интернет и т. п. В самом широком смысле капитализм охватывает все развитые индустриальные страны, начиная со скандинавских социал-демократий и заканчивая системой laissez-faire, существующей в Гонконге. Так что в указанном смысле капитализм выгоден всем.

Вторая, гораздо менее тривиальная часть теории обретает правдоподобие за счет того, что производится подмена смысла самого термина «капитализм», в результате чего последний сужается до модели свободно-рыночного капитализма, близкой сердцам рыночных либералов. Сравнительно немногие из выгод, упомянутых выше, можно непосредственно связать с этой формой капитализма. Многие достижения в медицине возникли в результате исследований, финансируемых государством, а также в результате инноваций в государственном секторе здравоохранения, тогда как коммерческие фармацевтические компании внесли сравнительно небольшой, хотя и важный вклад. Сходным образом Интернет создавался университетами на деньги государства. И на современном этапе наиболее впечатляющими являются именно некоммерческие инновационные проекты, такие как Википедия.

Принципиальный вопрос не в том, приносят или нет технологический прогресс и экономическое развитие выгоды для всех. Очевидно, что приносят, и тому есть масса материальных подтверждений. Важнее понять, способствует ли либеральная рыночная политика этому прогрессу лучше, чем более эгалитарные альтернативы, причем настолько лучше, что в итоге все оказываются в выигрыше. Именно это претенциозное утверждение звучало лейтмотивом в 1990-х годах, когда царила атмосфера триумфа рынка, и в несколько меньшей степени в 2000-х годах.

Рост неравенства в США в эпоху «великого смягчения» не подлежит никакому сомнению, хотя некоторые публицисты и эксперты так и не прекратили отрицать этот факт. Вместе с тем они крайне оптимистично оценивали происходивший экономический рост и ссылались на него как на доказательство того, что растущее неравенство способствует или, по крайней мере, не противоречит всеобщему обогащению в долгосрочном периоде.

Теперь, после глобального финансового кризиса, ложность этих оценок очевидна.

Доход, неравенство и налогообложение

Наиболее явный вывод из теории «обогащения сверху вниз» состоит в том, что неравенство в рыночных доходах не только не препятствует, но наоборот, содействует благосостоянию каждого человека в долгосрочной перспективе.

В самом общем виде эта мысль звучит так: чем больше получают владельцы капитала и высококвалифицированные менеджеры, тем более производительно они будут трудиться. Это приведет одновременно к более дешевому производству товаров и услуг и к большему спросу на труд низкоквалифицированных работников, которые соответственно смогут получать более высокую зарплату.

Говоря абстрактным языком экономики благосостояния, главный вывод теории «обогащения сверху вниз» состоит в том, что власти должны в первую очередь заботиться об эффективности, а не о справедливости, поскольку в долгосрочном периоде справедливость позаботится о себе сама. Или, если использовать более простую метафору, следует думать о том, как увеличить пирог, а не о том, как бы разделить его более равномерно.

На самом деле все не так просто. Довольно легко утверждать, что налоговую и остальные виды политики нужно уравнять для всех секторов экономики, но гораздо труднее предложить конкретную форму воплощения этого принципа. На первый взгляд представляется, что «плоская» налоговая шкала, с которой все виды дохода облагаются по одной низкой ставке, удовлетворяет данному критерию эффективности. Но сторонники «обогащения сверху вниз» доказывают, что доход от капитала не нужно облагать налогом совсем.

Более того, рыночные либералы пришли к утверждению, что, поскольку многими услугами, предоставляемыми государством, пользуются все, то наиболее эффективной и справедливой формой налога является подушный налог.[97] Подушный налог и впрямь был введен правительством Тэтчер в Британии для финансирования местных органов власти, но был отменен из-за массовых протестов и многочисленных бунтов.

Как только мы переходим от теоретических дебатов к деталям планирования налоговой политики, ее внедрения и исполнения, выясняется, что богатые неизменно остаются в выигрыше, а бедные – в проигрыше. В известной мере это было верно и в период «великого сжатия». Хотя налоговая система была, на первый взгляд, крайне прогрессивной, применение различных вычетов, лазеек и минимизирующих налогооблагаемую базу схем делало эту систему довольно умеренной по крутизне шкалы. Налоговые системы, пришедшие ей на смену в 1980-х годах, изначально планировались как низкопрогрессивные и привели к тому, что лица с высокими доходами стали отдавать в казну меньшую долю дохода, чем население в целом.

Тот факт, что в США, как и в других странах, богатые платят основную массу подоходного налога, часто выдают за подтверждение прогрессивности американской налоговой системы. Если судить по материалам, которые публикуются по этой теме в Wall Street Journal и других изданиях, создается впечатление, что кроме подоходного других налогов и не существует. На самом же деле подоходный налог даже не является единственной формой налога, собираемого с дохода. В большинстве стран, включая США, доходы от труда физических лиц помимо этого облагаются отчислениями. В отличие от прогрессивного подоходного налога, большая часть которого уплачивается лицами с высокими доходами, отчисления имеют регрессивный характер и ложатся преимущественно на плечи рядовых наемных работников.

В большинстве налоговых систем доход от удорожания активов облагается по льготным или даже нулевым ставкам. Поэтому неудивительно, что большая часть дохода на капитал имеет форму удорожания активов; как следствие, налоговая система приближается к идеалу, который рисует теория «обогащения сверху вниз»: системе, при которой все налоги ложатся прямо или косвенно на работающих за зарплату.

Но и это еще не все. В большинстве налоговых систем налоги на доходы и богатство составляют лишь около половины всех поступлений в государственный бюджет. Налоги на потребление составляют примерно половину всех доходов государства, а они являются регрессивными. Это значит, что лица с низкими доходами отдают, как правило, в процентном отношении к доходу больше, чем лица с высокими доходами. Это происходит в силу ряда причин. Во-первых, лица с низкими доходами обычно мало сберегают, из-за чего доля потребления в доходе у них выше. Во-вторых, табак, алкоголь и азартные игры облагаются по очень высоким ставкам, и расходы на них занимают в бюджете бедных сравнительно много места (впрочем, в абсолютном измерении это верно лишь для табака).

Наконец, не надо забывать про уклонение от уплаты налогов и схемы налоговой оптимизации. Обширная индустрия юристов, финансовых консультантов и тех, кто занимается отмыванием денег, возникла исключительно для того, чтобы каждый, кто имеет достаточно средств, мог свести сумму уплачиваемых налогов к самому минимуму, соответствующему наиболее изощренной интерпретации налогового законодательства.[98]

Как показывает история, неважно, насколько хорошие условия создаются для богатых, – всегда найдутся аргументы за то, чтобы сделать эти условия еще лучше. Согласно теории «обогащения сверху вниз», налоговое бремя и экономические риски могут бесконечно перераспределяться от богатых к бедным. Ведь, как гласит повествование, что досталось богачу – не обойдет стороной и всех остальных, а что досталось бедняку – то сплыло.

Роль финансового сектора

Финансовый сектор – отменная лакмусовая бумажка для теории «обогащения сверху вниз». В эпоху рыночного либерализма доходы в финансовом секторе росли быстрее, чем в любой другой отрасли экономики, подталкивая доходы топ-менеджеров и высококвалифицированных специалистов в смежных сферах, таких как право и учет. По логике теории «обогащения сверху вниз», за счет роста доходов в финансовом секторе благосостояние американцев в целом выросло.

Во-первых, упрощение операций поглощения, слияния и обратного выкупа акций способствовало росту эффективности использования капитала и увеличению производительности по экономике в целом. Во-вторых, расширение кредита позволяло домохозяйствам достичь более высокого уровня жизни, помогая им преодолевать временные колебания в доходах, уже сегодня пользоваться благами будущего роста доходов и получать прирост капитальной стоимости акций, недвижимости и других активов. Наконец, есть и классический[99] эффект «обогащения сверху вниз»: обогащение в финансовом секторе создает спрос на предметы роскоши и самые различные виды услуг, что на руку работникам в целом или по крайней мере тем, кто работает в мегаполисах с высокой концентрацией финансовой деятельности, таких как Лондон и Нью-Йорк.

С начала 1990-х и вплоть до 2007 года, когда пузырь надувался, события в какой-то мере подтверждали такие выводы. На протяжении 1990-х годов статистика регистрировала большой, а после 2000 года – умеренный рост производительности. Потребление домохозяйств также уверенно росло, а неравенство в потреблении было намного меньше, чем неравенство в доходах и богатстве. И хотя у большинства домохозяйств доходы повышались медленно, на протяжении большей части этого периода безработица находилась на низком уровне, по крайней мере, если сравнивать ее с периодом после 1970 года.

Скорее всего, финансовый кризис поставит крест на всех этих благоприятных тенденциях. На своем пике финансовый сектор (финансы, страхование и недвижимость) создавал до 18 % ВВП, а в темпах роста ВВП его доля была еще выше. В совокупности с профессиональными и бизнес-услугами доля укрупненного финансового сектора в ВВП составляла больше 30 %. Сейчас сектор финансовых и бизнес-услуг сокращается, и становится ясно, что значительная доля выпуска в период надувания пузыря была эфемерной.

Масса инвестиций и финансовых трансакций, осуществленных тогда, уже доказали свою разрушительную силу, а многие, вероятно, покажут ее в ближайшие годы. А видимые богатства, созданные расширением финансового сектора, растают.

Равенство результатов и равенство возможностей

Гипотеза «обогащения сверху вниз» тесно связана с различением равенства конечных результатов, таких как ожидаемая продолжительность жизни, и равенства возможностей. Это противопоставление издавна было яблоком раздора между рыночными либералами и социал-демократами. Многие рыночные либералы уверяют, что для общества достаточно лишь давать людям равные возможности, например посредством общедоступных хороших школ, не заботясь о крайне неравномерных конечных результатах. По их мнению, даже если некоторые люди не достигли успеха, их дети будут жить в динамичном обществе, где у каждого есть шанс поймать золотую рыбку.

На страницах Wall Street Journal республиканец из штата Висконсин Пол Райан подверг критике первый бюджет президента Обамы следующим образом: «Коротко говоря, предложенный президентом проект бюджета, по-видимому, означает замену американского политического идеала равных возможностей европейским представлением о равенстве результатов».[100]

Годом ранее, после победы на праймериз республиканской партии в Южной Каролине, Джон Маккейн заявил: «Мы способны справиться с любым вызовом до тех пор, пока мы сохраняем отвагу и твердо стоим на страже свободного рынка, низких налогов и минимального государства, которые сделали Америку страной величайших в мире возможностей».[101]

Как свидетельствуют эти цитаты, гипотеза об «обогащении сверху вниз» основана не просто на различении равенства возможностей и равенства результатов, но на их абсолютном противопоставлении. В экономической системе, где устранены такие препятствия для активного труда, как высокие налоги и громоздкая система социального обеспечения, где достижения отдельных людей могут сильно различаться, те, кто находятся на дне распределения доходов, будто бы получат достаточные стимулы и возможности, чтобы своими силами подняться в средний класс или еще выше.

Представление о США как о «стране возможностей» и «обществе наивысшей социальной мобильности в истории человечества» – это неотъемлемая черта американской национальной самоидентификации. Вера в то, что высокая социальная мобильность связана со свободным рынком, широко распространена.

Как мы увидим далее, эта вера не находит подтверждения в эмпирических исследованиях социальной мобильности. Но большинство экономистов не занимаются изучением социальной мобильности, многие из них разделяют данные обывательские стереотипы. Это касается не только самодовольных американских экономистов, восхваляющих достоинства текущего положения дел и призывающих продолжать в том же духе, но и европейских критиков государства всеобщего благосостояния, которые соглашаются с тем, что их страны неповоротливы и страдают склерозом, тогда как американское общество динамичное и гибкое.

Смерть: богатые богатеют, бедные остаются ни с чем

Хотя теория об «обогащении сверху вниз» вряд ли может похвастаться убедительными свидетельствами в свою пользу, ее эмпирическое опровержение затруднительно. В частности, никто из ее сторонников не уточняет, сколько времени должно пройти, прежде чем бедные отведают, каковы на вкус плоды экономического роста. Однако если можно сказать, что череда кризисов 1970-х годов поставила точку на Бреттон-Вудской системе, то ровно то же самое сделал глобальный финансовый кризис в судьбе рыночного либерализма, подчиненного интересам финансового сектора. Сейчас, пожалуй, лучший момент, чтобы оценить, как повлияла на распределение дохода рыночная либеральная политика, – если такая оценка в принципе осуществима.

В качестве инструмента для проверки теории «обогащения сверху вниз» можно было бы задействовать эконометрику. Но, по крайней мере для США, такого сложного анализа не требуется. Первичные необработанные данные по распределению дохода показывают, что домохозяйства, находящиеся в нижней половине распределения, за десятилетия рыночного либерализма не приобрели ничего. Сторонники этой концепции всячески старались доказать, что первичные данные создают ошибочное впечатление, но ни один из их доводов не выдерживает критики. Все цифры подтверждают вывод, вполне соответствующий здравому смыслу, – политика, рассчитанная на обогащение богатых за счет бедных, как раз этой цели и достигает.

США после 1970 года

Опыт США в период господства рыночного либерализма, начиная с 1970-х годов и до глобального финансового кризиса, не подкрепляет теории «обогащения сверху вниз». В этот период ВВП страны рос уверенными темпами, хотя и не столь быстро, как в период кейнсианского послевоенного подъема. Что более примечательно – если вспомнить, что речь идет о гипотезе об «обогащении сверху вниз», – доходы и богатство наиболее обеспеченных американцев били все рекорды по темпам роста. Доходы лиц, попадающих в верхние 20 % распределения, удвоились, а лиц, попадающих в верхние 0,1 %, – учетверились.

По сравнению с ними доходы тех, кто находился в середине распределения, выросли гораздо меньше. Как видно из рис. IV.2, реальный доход медианного домохозяйства возрос с 45 тыс. долл. в 1973 году (заключительный год долгой послевоенной экспансии) до немногим выше 50 тыс. долл. в 2008 году. Среднегодовые темпы роста составляли 0,4 %.

Те же, кто находился в нижней части распределения, не приобрели почти ничего. Реальные доходы нижней половины распределения стагнировали. Если смотреть на зарплаты, то вырисовывается та же картина. Реальный годовой заработок медианного рабочего-мужчины, занятого полный рабочий день, остался на том же уровне, что и в 1974 году. Реальная зарплата мужчин с полным и неполным средним образованием и вовсе уменьшилась. Согласно оценкам Института экономической политики, среднегодовой заработок лиц в возрасте 25–29 лет, имеющих полное среднее образование, упал с 30 900 долл. в 1970 году (в ценах 2005 года) до 25 900 долл. в 2000 году и после этого не восстановился.

О последствиях этого можно судить по изменению доли домохозяйств, живущих за чертой бедности. Уровень бедности постоянно снижался на протяжении послевоенной кейнсианской эпохи. Начиная с 1970 года он оставался практически неизменным, падая в периоды циклических подъемов и вновь поднимаясь во время рецессий.

РИС. IV.2. Распределение дохода в США, 1965–2003 годы

ИСТОЧНИК: <: United_States_Income_Distribution_1967-2003.svg>.

В отличие от большинства развитых стран, в США уровень бедности определяется исходя из некоторого фиксированного абсолютного уровня потребления, найденного по результатам проведенного в 1963 году исследования расходов на продукты питания.[102] Доля американцев, находящихся ниже этой зафиксированной черты бедности, упала с 25 % в конце 1950-х годов до 11 % в 1974 году. С тех пор она колебалась, достигнув в 2008 году 13,2 %, и эта цифра, несомненно, вырастет в результате финансового кризиса и происходящей сейчас рецессии. Поскольку черта бедности оставалась зафиксированной, это значит, что реальные доходы, приходящиеся на долю 10 % беднейших американцев, сокращались на протяжении 30 лет.

Эти изменения отражаются в таком показателе, как численность американцев, не имеющих доступа к предметам первой необходимости: пище, крыше над головой и медицинской помощи.

Согласно данным Министерства сельского хозяйства США, приводимых Центром изучения бедности, 49,1 млн американцев не могут обеспечить себе стабильного пропитания, то есть вследствие нехватки денег не имеют доступа к достаточному количеству пищи, необходимому для постоянного покрытия базовых потребностей. Чуть более 17 млн человек (17,3 млн) были отнесены к домохозяйствам с низкой степенью «продовольственной защищенности», поскольку один или несколько членов этих домохозяйств в течение предыдущего года испытывал голод из-за невозможности купить достаточное количество еды. Это число увеличилось вдвое с 2000 года и, несомненно, еще возросло в результате рецессии.

Численность населения, не имеющего доступа к медицинскому страхованию, в эпоху рыночного либерализма неизменно росла как в абсолютном, так и в относительном выражении и достигла пика в 46 млн человек, или 15 % населения. Среди тех, кто был застрахован, все большая доля пользовалась государственными программами. Традиционная модель частного медицинского страхования, финансируемого за счет работодателя, которая появилась в рамках Нового курса и охватывала большинство населения в кейнсианскую эру, была почти сведена на нет.

Еще о неравенстве

Люди без крыши над головой – это практически исключительное явление эпохи рыночного либерализма. В течение двух десятилетий полной занятости бездомность ограничивалась малочисленными бродягами, чаще всего мужчинами, страдающими умственными заболеваниями и алкогольной или наркотической зависимостью. В противоположность этому, в 2007 году в приютах укрывались 1,6 млн человек и около 40 % бездомных составляли семьи с детьми.[103]

Опыт США в эпоху рыночного либерализма дал, вероятно, исчерпывающее опровержение гипотезы об «обогащении сверху вниз». Обеспеченные стали еще более обеспеченными, а богатые – сверхбогатыми. Несмотря на внушительный технологический прогресс, тем, кто находился по своим доходам в середине распределения, приходилось изо всех сил цепляться за свое место, а положение тех, кто был внизу, серьезно ухудшилось.

Разумеется, предпринималось немало попыток опровергнуть факты, о которых шла речь выше, или доказать, что дела в действительности обстоят лучше, чем кажется. Целый ряд аргументов такого рода можно отмести без раздумий. Среди наиболее распространенных и бессмысленных наблюдений есть следующее: теперь и бедные имеют больший, чем в прошлом, доступ к потребительским товарам – телевизорам, холодильникам и т. д.

Например, Кокс и Элм в книге «Мифы о богатых и бедных» отмечают, что, несмотря на рост неравенства, «в 1990-е годы бедное домохозяйство с большей вероятностью, чем среднестатистическое домохозяйство в 1970-е годы, имеет стиральную, сушильную и посудомоечную машину, холодильник, цветной телевизор, персональный компьютер и телефон».

Что роднит все товары, перечисленные в цитате, так это их резкое удешевление по сравнению с остальной массой благ. Это значит, что даже без изменения доходов по сравнению с 1970 годом потребление указанных товаров должно было значительно вырасти. К сожалению, вместе с относительным удешевлением этих товаров должно было произойти и значительное удорожание (и снижение доступности) других товаров.

Нетрудно подобрать примеры благ, которые с течением времени стали более дорогими. Медицина уже упоминалась. Это, естественно, привело к тому, что бедным домохозяйствам стало труднее получать врачебную помощь и, соответственно, медицинские показатели бедных по сравнению с богатыми заметно ухудшились.

Еще один важный пример – университетское образование. Стоимость высшего образования значительно выросла; в частности, это касается элитарных учебных заведений, открывающих дорогу к лучшим рабочим местам. В данном случае главной жертвой стал средний класс. И раньше из бедноты в элитарные колледжи попадали лишь самые блестящие таланты, и для этой категории финансовая поддержка сохранилась. Вместе с тем средний класс столкнулся с одновременным повышением оплаты за обучение и сокращением финансовой поддержки.[104]

По этой причине в период между 1985 и 2000 годами доля обеспеченных студентов (принадлежащих к верхним 25 % распределения) среди первокурсников элитарных учебных заведений постоянно росла и поднялась с 46 до 55 %. Доля студентов из семей со средним доходом (между 25 и 75 процентилями) упала с 41 до 33 %.

Более широкий доступ к товарам свело на нет возросшее неравенство в доступе к важнейшим видам услуг. Нет причин сомневаться в том, что стагнация доходов, отражаемая в официальной статистике, существует лишь на бумаге. Правда, нужно упомянуть несколько обстоятельств, немного скрашивающих мрачную картину, которую рисует официальная статистика доходов домохозяйств.

Уменьшился размер домохозяйств. Для оценки уровня жизни количество членов домохозяйства лучше всего переводить в эквивалентное количество взрослых членов с помощью формулы, в которой учитывается тот факт, что одевать и кормить детей дешевле, чем взрослых, и что совместное проживание двоих взрослых в одном домохозяйстве обходится дешевле, чем раздельное. В 1974 году на одно домохозяйство в среднем приходилось 1,86 взрослых людей, а в 2007 году – 1,68.[105] Доход в расчете на одного взрослого увеличивался в течение этого периода в среднем на 0,7 % в год.

При этом оплата труда женщин повышалась несколько быстрее, чем мужчин. В этот период годовой медианный заработок женщины, занятой полный рабочий день, рос примерно на 0,9 % в год. С этим связан тот факт, что главным фактором, обеспечивавшим рост доходов американских домохозяйств, не входящих в верхние 20 % распределения, было увеличение вовлеченности в работу женщин и уменьшение сбережений.

Наконец, до 1990 года индекс потребительских цен (ИПЦ) неверно отражал изменения в качестве товаров, так что падение реальной заработной платы несколько переоценивалось. Комиссия под председательством Майкла Боскина, назначенная в 1995 году Сенатом США для выявления недостатков в расчете ИПЦ, предложила ряд изменений в формулу расчета индекса, в результате чего оценка уровня инфляции была снижена примерно на один процентный пункт.[106] Но это также означает, что если стагнация медианного дохода в 1970-х и 1980-х годах и переоценивалась, то в 1990-х и 2000-х годах переоценки не было.

Несостоятельность теории «обогащения сверху вниз» еще более наглядна, если обратиться к потребительскому кредитованию. Аргумент, что увеличивающееся неравенство доходов не так важно, поскольку домохозяйства всегда могут взять кредит, чтобы покрыть растущие расходы на потребление, никогда не выглядел убедительным. Ведь это неминуемо вело к огромному росту долга.

Пока присутствовала уверенность, что имеет место высокая социальная мобильность (то есть что домохозяйства с низкими доходами скоро выберутся наверх), а активы будут постоянно дорожать (значит, стагнация медианного дохода компенсируется приростом капитальной стоимости жилья и других вложений), этот рост долга мог выглядеть безобидно. Но как только удорожание активов прекратилось, шаткость этой конструкции стала явной. Как мы уже видели в гл. I, для домохозяйств эти противоречия разрешились путем разорения и массовых банкротств.

В обычных условиях этот всплеск банкротств стал бы главной темой дня. Однако во время последнего кризиса банкротства отошли на второй план по сравнению с изъятием заложенных по ипотеке домов. В период подъема набравшие слишком большие долги домовладельцы обычно могли продать жилье с большой наценкой и расплатиться по счетам, поэтому изъятия были редкостью. Начиная с 2007 года их число резко увеличилось: первыми пострадали «рискованные» заемщики, а за ними последовали и другие категории населения. Банки изъяли 2,3 млн домов в 2008 году и 2,8 млн в 2009 году. В особенно пострадавших от этого регионах, таких как Калифорния, более 5 % домов были изъяты в течение одного года.

Вера в миф об «обогащении сверху вниз» во многом подпитывалась дешевым кредитом. Теперь, когда доступного кредита нет и ясно, что, видимо, скоро он не вернется, обнаруживаются долго скрывавшиеся проблемы.

Эконометрические исследования

Зависимость между неравенством и экономическим ростом стала предметом многочисленных эконометрических исследований, которые дали, как это часто бывает, противоречивые результаты. В центре внимания ранних работ была взаимосвязь между изначальными уровнями неравенства и последующими темпами экономического роста. Эти исследования неизменно подтверждали отрицательную связь между изначальным неравенством и последующим ростом. Вместе с тем увеличение неравенства, по-видимому, благоприятно сказывалось на росте.

Это очевидно противоречие можно объяснить тем, что первоначальное увеличение неравенства благоприятствует экономическому росту, но его долгосрочные эффекты по большей части вредны. В эпоху рыночного либерализма рост неравенства был тесно связан с финансовым дерегулированием и ростом финансового сектора. Краткосрочные эффекты финансового дерегулирования практически везде были положительными. Отрицательные же последствия могли проявиться через годы и даже десятилетия. Этим легко объясняется положительная корреляция между изменениями неравенства и экономического роста в краткосрочной и среднесрочной перспективе.

Только недавно исследования такого рода непосредственно обратились к проверке гипотезы об «обогащении сверху вниз». Возможно, наиболее важной здесь является работа Дэна Эндрюса и Кристофера Дженкса из Гарвардского института государственного управления им. Дж. Ф. Кеннеди, а также Эндрю Ли из Австралийского национального университета, которые поставили и попытались решить следующий вопрос: «Действительно ли повышение доходов богатых поднимает все лодки?». Эндрюс, Дженкс и Ли использовали панельные данные по двенадцати развитым странам с временным промежутком от 22 до 35 лет в период с 1905 по 2000 год. И они не нашли систематической связи между долей богатых в доходе и экономическом ростом. После 1960 года можно выявить небольшую статистически незначимую связь между изменениями в неравенстве и в темпах экономического роста. Однако улучшение благосостояния нижних в распределении дохода групп происходит настолько медленно, что с увеличением неравенства никакого сокращения первоначального отрыва не происходит.

Эндрюс, Дженкс и Ли провели моделирование некоторых показателей отдельно для США. Даже если предположить, что рост неравенства в США после 1970 года вызывал постоянное увеличение темпов экономического роста, оказывается, что за 30 лет (к 2000 году) рост благосостояния домохозяйств за пределами верхних 10 % не смог бы компенсировать их уменьшившуюся долю в совокупном доходе.

Если рассмотреть распределение дохода внутри нижних 90 %, то ситуация оказывается намного хуже. Домохозяйства с доходом, равным медианному или ниже, то есть те, кто попадает в нижнюю половину распределения, далеко отстали от тех, чьи доходы выше медианного, даже несмотря на то что вместе эти две группы находятся далеко позади верхних 10 %. Кроме того, обнаружилось определенное негативное влияние роста неравенства между средними и нижними группами в распределении на экономический рост.

Социальная мобильность

В США неравенство экономических результатов гораздо выше, чем в других развитых странах. И конечно, это неравенство выросло в эпоху рыночного либерализма. Но кое-кто готов спорить с данным фактом, особенно если это оплачивается, просто из духа противоречия, стремления показать, что «все, что вы знаете о неравенстве доходов, – заблуждение».

Другое убеждение, а именно что неравенство компенсируется высокой социальной мобильностью, напротив, широко распространено как в США, так и за их пределами, и прочно осело в головах в виде метафоры о «стране возможностей». Почему же никто из духа противоречия не берется отрицать это расхожее представление?

В самом деле, в конце XIX века на фоне иерархичных европейских обществ США были страной возможностей, и многие по сей день считают, что это так. Но международные сравнительные исследования говорят об обратном. Какой бы показатель мы ни взяли, социальная мобильность в США самая низкая среди развитых стран, а в европейских социал-демократических странах она самая высокая.

Рон Хэскинс и Изабель Соухилл из Института Брукингса исследовали социальную мобильность на примере жизненных траекторий мужчин, чьи отцы находились в нижних 20 % распределения дохода.[107] Если бы мы жили в мире равных возможностей, то, следует полагать, 20 % сыновей должны были бы оказаться в той же самой группе, что и их отцы.

На самом же деле, как выяснили Хэскинс и Соухилл, 42 % сыновей остались в той же группе, что и их отцы, тогда как в Дании соответствующая цифра составила 25 %, в Швеции – 26 %, в Финляндии – 28 %, в Норвегии – 28 %, в Великобритании – 40 %. Даже в скандинавских странах родиться в бедной семье – значит иметь дополнительные препятствия на пути к лучшей жизни. Однако в США родиться в бедной семье означает иметь вдвое меньшие шансы на более обеспеченное будущее. Другие исследования, где применялись иные методы измерения мобильности, привели к тем же выводам.

С воцарением рыночного либерализма социальная мобильность стала снижаться. Поскольку обеспеченные слои населения увеличили отрыв от остального общества по доле в доходе, они отрезали путь к спасению остальным, застолбив за своими детьми место в гораздо более светлом будущем, чем то, на которое могут рассчитывать дети из бедных семей.

Все данные свидетельствуют о том, что противопоставление равенства результатов и равенства возможностей, ключевое в риторике рыночных либералов, не имеет ничего общего с реальностью. Выравнивание возможностей способствует выравниванию результатов, и наоборот.

Причины этого выяснить нетрудно. Считается, что крайне неравномерные экономические результаты рыночной либеральной политики сглаживаются благодаря доступной для всех системе образования и законам, которые запрещают дискриминацию и обусловливают прием на работу и дальнейшее продвижение только личными заслугами человека.

Возможно, в течение одного поколения это дает эффект, однако уже второе поколение разбогатевших родителей старается обеспечить хороший трамплин своим менее талантливым детям, например, отправляя их в престижные частные школы, где они учатся отлично сдавать экзамены и обрастают связями.

Еще одна смена поколения – и богатые вступают в схватку за свои налоги, которые, как им кажется, бесцельно тратятся на государственную систему образования, теперь для них бесполезную. Те же, кто остаются в государственной системе образования, идут на всяческие уловки, чтобы поместить своих детей в хорошие государственные школы, стараются привлечь и удержать в них лучших учителей, различными способами привлекают частные средства и т. д.

Образование принято рассматривать как наиболее надежный социальный лифт. Но параллельно с ростом неравенства богатые, что довольно естественно, старались обеспечить наилучшее образование своим детям, и самый прямой путь для этого – частные школы. Увеличение их количества всегда было центральным требованием рыночных либералов.

Соответственно, с течением времени личные способности все меньше влияли на достижение того или иного уровня образования, а уровень образования становился все менее значимым фактором социальной мобильности. Одно британское исследование выяснило, что быстрее всего уровень образования рос у «детей с низкими способностями, но высоким экономическим статусом» (или, говоря прямо, богатых балбесов). Благодаря росту богатства своих родителей эти отпрыски могли рассчитывать на более радужное будущее, нежели дети с большими способностями, но из бедных семей.

В сфере высшего образования эти проявления неравенства бросаются в глаза сильнее всего. Благодаря программам стипендий небольшое число бедных, но способных студентов ежегодно попадает в университеты Лиги плюща, такие как Гарвард и Йель. Но, как уже говорилось выше, их перевешивают студенты из семей, находящихся в верхних 25 % распределения дохода и обладающих как достаточными финансовыми ресурсами, чтобы позволить себе оплачивать огромные счета за обучение, так и культурным капиталом, необходимым, чтобы пробраться через запутанный процесс поступления.

Для детей патрициев, не блещущих интеллектуальными способностями, есть свои эффективные механизмы преференций – это формальная или неформальная система наследственных преимуществ при поступлении в частные университеты, благодаря которой дети выпускников получают льготу при приеме. В 1998 году Уильям Дж. Боуэн, бывший президент Принстонского университета, и Дерек Бок, также бывший президент Принстонского университета, выяснили, что «доля поступивших среди детей выпускников была вдвое выше, чем среди остальных абитуриентов».[108]

Если неравенство результатов глубоко укоренено, оно неминуемо подтачивает равенство возможностей. Ведь родители всегда хотят лучшего для своих детей. В обществе с крайне высоким неравенством богатые родители всегда будут искать способы обеспечить своим детям существенные стартовые преимущества.

Хотя образование играет решающую роль, есть и другие, менее доступные для невооруженного глаза механизмы поддержания высокого неравенства, например, уровень здоровья человека. Барбара Эренрайх в своей книге «Экономя на всем» размышляет о тяжелой участи американской работающей бедноты, живущей без медицинской страховки. Хотя неравенство в доступе к медицине усиливает разницу в показателях здоровья между богатыми и бедными в США, эта проблема стоит даже в тех странах, где существует всеобщая система государственной медицинской помощи. Детство, проведенное в бедности, чаще всего означает более слабое здоровье, так что о подлинном равенстве возможностей говорить не приходится.

Кроме того, действуют и другие факторы. Крайне неравномерное распределение доходов означает, что человеку требуется гораздо большее повышение дохода для преодоления дистанции в распределении, скажем, между нижними 20 % и серединными 20 %. Подводя итог, подчеркнем, что неравенство результатов является безусловной преградой для социальной мобильности.

Стоит только представить себе многочисленные преимущества, которые человек получает, родившись на свет в богатой семье, а не в бедной, и сразу становится ясно, что увеличение разрыва между богатыми и бедными препятствует, а не способствует переходу малоимущих в ряды богатых, да и движению в обратном направлении. Поэтому тот факт, что в условиях рыночного либерализма социальная мобильность низка и продолжает снижаться, не должен удивлять. Но все же грустно, хотя и вполне понятно, что в миф о равных возможностях, который вот уже многие десятилетия не имеет никакого отношения к действительности, продолжают верить.

Нездоровые иерархии

Самые убедительные свидетельства против гипотезы «обогащения сверху вниз» накопились в ходе изучения таких социальных показателей, как уровень здоровья, преступности и социальной сплоченности. Не приходится удивляться, что у бедных большинство этих показателей хуже, чем у богатых. Что более неожиданно, показатели у лиц с высокими доходами, но живущих в обществах с высоким неравенством, ниже, чем у лиц, материально менее обеспеченных, но живущих в обществах с низким неравенством. Только для небольшой прослойки самых богатых непосредственные выгоды от высокого дохода перевешивают негативные эффекты от жизни в обществе с высоким неравенством.

Распространено представление, что тот, кто находится наверху социальной пирамиды, вынужден отдавать кое-что взамен, в частности собственное здоровье. Хотя бедняки ограничены в доступе к качественной медицине и жизнь их трудна, считается, что богатые страдают от своих недугов, таких как заболевания сердечно-сосудистой системы, сопряженных с большим количеством стрессов. «Стресс руководителя» уже превратился в клише. Можно даже сказать, что человек видится стоящим перед выбором: быть богатым или здоровым.

Намереваясь развеять эту утешительную иллюзию, Майкл Мэрмот в книге «Синдром статуса» привел некоторые неприятные факты. Люди, находящиеся наверху социальной иерархии, имеют большую продолжительность жизни и реже болеют, чем те, кто находятся внизу.

Это касается широкого спектра болезней и иных факторов, обусловливающих преждевременную смерть. Такая зависимость существует не только на концах распределения. Какую бы ступеньку в статусной иерархии мы ни взяли, стоящие на ней люди в среднем здоровее тех, кто дышит им в спину, а те, кто стоит над ними, болеют еще реже.[109]

Работа Мэрмота начинается с рассмотрения британских государственных служащих. Эта генеральная совокупность представляет двоякий интерес. Во-первых, в ней нет крайностей богатства и бедности. Государственная служба – это не золотая тропа, но при этом даже самые рядовые служащие не бедствуют в обычном понимании этого слова. Во-вторых, государственная служба предполагает очень прозрачную статусную иерархию с весьма четкими градациями.

Как вполне ожидаемо следует из работы Мэрмота, высшие чины, находящиеся на верхушке статусной иерархии, имеют более крепкое здоровье, чем те, кто находится внизу. Настоящее открытие состоит в том, что на разных ступенях иерархии очень небольшая разница в жаловании и статусе сопровождается значительными различиями в ожидаемой продолжительности жизни и в других индикаторах здоровья.

Тот же самый результат подтверждается и для иных, самых разнообразных видов иерархии. Если выехать из трущоб на юго-востоке Вашингтона (округ Колумбия) и двигаться по направлению к зеленым пригородам округа Монтгомери, находящегося всего в 20 милях, то ожидаемая продолжительность жизни населения будет расти на один год с каждой милей пути. Среди актеров те, кто удостоился премии американской киноакадемии, живут в среднем на четыре года дольше своих коллег, не получивших Оскара.

По ходу дела Мэрмот разносит в щепки миф о «стрессе руководителя». Несмотря на свою занятость, принадлежность к поведенческому типу А[110] и т. п., высокопоставленные управленцы гораздо меньше рискуют умереть от сердечного приступа, чем рядовые работники, выполняющие их указания. Здесь нет никакого открытия, однако миф настолько прочно сидит в головах, что Мэрмот не пожалел сил и постарался развеять его снова.

Вместе с другими, кто изучал эту проблему, Мэрмот делает вывод: самым главным преимуществом высокого положения в обществе является широкая автономия человека, то есть высокий контроль над собственной жизнью. Помимо автономии Мэрмот рассматривает и другие вопросы. Например, очень интересны его размышления о социальной изоляции и ее связи с социальным статусом. Однако его основной тезис касается автономии, и это, по общему признанию, самая интересная и оригинальная часть книги.

Между здоровьем человека и степенью его автономии существует сложная сеть взаимосвязей, как психологических, так и обусловленных объективными характеристиками его работы. Низкий уровень автономии связан не только с нехваткой медицинской помощи, но и с усилением всех факторов, ухудшающих здоровье, начиная с повышенного уровня насилия и заканчивая обеденным рационом.

Если подумать, само собой ясно, почему автономия так важна. В глазах большинства людей та или иная форма автономии стоит за такими понятиями, как свобода, безопасность и участие в демократическом управлении обществом. К примеру, говоря о свободном обществе, мы чаще всего рисуем в уме общество, где люди могут свободно реализовывать интересные им разнообразные проекты. Разделение между негативной и позитивной свободой, вошедшее в широкий оборот благодаря Исайе Берлину, частично выражает эту идею, но понятие автономии делает это еще точнее.

Лучше всего взять человека на его рабочем месте. В самом начале книги Мэрмот разоблачает принадлежащее Марксу понятие эксплуатации (изъятие капиталистами прибавочной стоимости у рабочих) и говорит, что действительно ценная мысль у Маркса – это отчуждение. Мучительным рабочее место становится не оттого, что капиталисты присваивают себе прибыль, а из-за того, что начальник ведет себя как начальник. И чем больше начальник ведет себя как начальник, тем хуже работается. Вот почему такие явления, как «менеджериализм», который превозносит умение быть руководителем, вызывали столь сильное сопротивление.

Итак, одна составляющая автономии – не плясать под дудку своего босса. Но, как с понятием «негативной свободы» у Берлина, это лишь одна сторона медали. Обычно гораздо лучше работать на начальника, чем продавать результаты своего труда напрямую на рынке, который поднимается и опускается независимо от вашего желания, непостижимо и непредсказуемо для вас. Тут-то и становятся понятно, почему концепция автономии лучше, чем концепция негативной или позитивной свободы, отражает суть ситуации. Автономия означает в большой степени способность предсказывать и контролировать поведение окружающей среды.

А среда – это преимущественно другие люди. И один из способов укрепить свою автономию – снизить автономию других людей, например, поднявшись за их счет наверх в социальной иерархии. Сходным образом, когда работодатели говорят о более высокой гибкости на рабочем месте, они обычно имеют в виду усиление своего контроля над тем, когда, где и как будут трудиться их подчиненные. Для работников это чаще всего означает потерю гибкости по отношению к своей собственной жизни. Короче говоря, при данной социальной структуре, автономия – это по большому счету благо в игре с нулевой суммой.

Но некоторые виды социальной структуры обеспечивают больше автономии каждому из участников этой игры. Это находит отражение и в средней ожидаемой продолжительности жизни, и в том, насколько резко меняются показатели здоровья населения при переходе от одной социальной градации к другой, то есть насколько они зависят от изменения социального статуса. В целом более высокое неравенство по той или иной шкале соответствует и более резким различиям в ожидаемой продолжительности жизни и здоровье в зависимости от статуса.

В книге «Уровень» Ричард Уилкинсон и Кэйт Пикетт, основываясь на работах Мэрмота и других статистических свидетельствах, собрали убедительную доказательную базу, которая позволяет сказать, что неравенство в доходах и социальном статусе серьезно ухудшает социальное благосостояние по целому ряду показателей, причем последствия этого испытывают на себе и те, кто занимает относительно высокое положение на шкале распределения дохода.

Уилкинсон и Пикетт используют два основных типа статистических данных. Во-первых, вслед за Мэрмотом, они изучают зависимость показателей благосостояния от социального статуса. И здесь они получают два основных вывода. Вывод первый: во всех странах существует тесная связь между благосостоянием и местом в социальной иерархии, помимо связи с уровнем дохода. Вывод второй: в странах с большим неравенством присутствуют более резкие градации социального статуса.

Далее Уилкинсон и Пикетт приводят сравнительные данные на основе выборки по странам и по другим административно-территориальным единицам, таким как штаты США. Обычным методом статистического исследования в таких случаях является регрессионный анализ, который позволяет найти статистическую связь различий в социальных показателях, таких как ожидаемая продолжительность жизни, с одной стороны, и уровень неравенства – с другой, контролируя при этом прочие источники вариации, в частности средний доход. В качестве объясняемых переменных берутся различные оценки продолжительности жизни, уровня здоровья и преступности и такая мера «социального капитала», как доверие между людьми.

Как заключают Уилкинсон и Пикетт, широкий круг социальных показателей выше для обществ с высоким уровнем равенства. Эта связь статистически значима и не ослабевает, если в рассмотрение включить соответствующие контрольные переменные.[111]

В большинстве исследований такого рода США являются очевидным статистическим выбросом. Это самая богатая страна в мире, и в то же время в ней самое высокое неравенство среди развитых стран. Дела обстоят не лучшим образом по целому ряду социальных показателей, начиная с ожидаемой продолжительности жизни и заканчивая тяжкими преступлениями, и по физиологически объективным показателям, таким как средний рост.

Неутешительные показатели нельзя объяснить сохраняющимся разрывом между черным и белым населением или большой численностью мигрантов. Почти во всех слоях американского общества, за исключением разве что крайне богатых, индикаторы благосостояния хуже, чем в группах населения, занимающих сопоставимое место в распределении дохода в обществах с бо́льшим равенством. И это несмотря на то, что средний уровень дохода у представителей соответствующих групп в других странах гораздо ниже, чем в США.

Возвращение с того света: стоять на месте – тоже мобильность!

У хорошего фильма о зомби должен быть сиквел. Поэтому часть зомби просто обязана выжить, чтобы гарантировать продолжение сюжета. Теория «обогащения сверху вниз» – это как раз такой зомби, который кочует из серии в серию. Как уже говорилось, под своим современным именем эта теория существовала уже в начале XX века, а в несколько ином обличьи она тянется с древности.

Верится с трудом, что с теорией «обогащения сверху вниз», имеющей такую давнюю историю, удастся покончить раз и навсегда. И все же, поскольку столь обширные свидетельства указывают на то, что социальная мобильность в США по меркам развитого мира низкая и продолжает постоянно снижаться, чтобы оживить эту зомби-идею, тоже придется потрудиться. За эту нелегкую работу взялся Томас Соуэлл из Института Гувера.

В своей недавней книге «Интеллектуалы и общество» он подвергает резкой критике либералов[112] за их непонимание экономики и утешает всех, кто беспокоится по поводу видимого снижения социальной мобильности, следующим наблюдением: «Мы видим, что некоторые городские кварталы в течение поколений остаются местом проживания бедноты, а между тем их успевает покинуть сколь угодно большое число жителей, пробившихся к лучшей жизни и переместившихся в группу с более высокими доходами». Тут же он вступает в противоречие с собой, упоминая, что Гарлем изначально был местом, где жили принадлежащие к среднему классу евреи. К тому же Соуэлл, похоже, не имеет представления о недавнем процессе (ре-)джентрификации, в результате которого афроамериканцы вновь стали меньшинством в Большом Гарлеме.[113]

Столь несерьезное отношение к эмпирическим фактам для Соуэлла в порядке вещей. В своей более ранней статье на ту же тему он говорит следующее: «Если определять мобильность как свободу передвижения, то она у всех одинаковая, даже если некоторые передвигаются с большей скоростью, чем другие, а некоторые не трогаются с места».

По Соуэллу получается, что США были бы самой высокомобильной страной в мире, даже если бы все дети оставались точно на тех же местах в социальной иерархии, что и их родители.

Соуэллу приходит в голову следующая остроумная аналогия: «Автомобиль, способный развивать скорость до 100 миль в час, может целый год не покидать гаража. Но это не означает, что он не является мобильным». По его словам, если бедные остаются бедными, то это лишь потому, что они не прилагают достаточных усилий и не идут на необходимые жертвы.

Применительно к реальной жизни это рассуждение выглядит так: если у нас перед глазами есть дети, родившиеся в богатой семье, родители которых хотят и могут обеспечить им прекрасное школьное образование и «наследственные» преимущества при поступлении в Лигу плюща, а наряду с ними – дети, родители которых каждый день борются за существование, то не стоит сетовать на то, что первые практически всегда преуспевают. В конце концов, некоторым людям удается выбраться из очень неблагоприятных условий и добиться успеха, и никто не принимал закона, который бы мешал это сделать остальным.

Ясно, что эта идея очень привлекательна для людей, способных щедро заплатить за ее рекламу, и, чтобы с ней покончить, одних доказательств ее ложности будет недостаточно. Возможно, если левые политические силы по-настоящему захотят вернуться к классовой политике (а с ней правые апологеты «обогащения сверху вниз» никогда и не порывали), то они найдут способ выгнать эту зомби-идею с кажущихся задворок политической полемики.

Зомби больше не вернется: экономическая наука, неравенство и справедливость

Всю полноту последствий глобального финансового кризиса нам еще предстоит оценить. Даже если оживление экономической активности наступит, потребительские кредиты уже не будут такими доступными, как в предыдущие десятилетия. Для тех, кто зарабатывает на уровне медианного дохода или меньше, последствия стагнации зарплат, продолжавшейся десятилетиями, будут уже неизбежны. Доступ к таким традиционным социальным лифтам, как высшее образование или повышение по службе внутри крупной организации, постоянно сужается. Рынок труда оказался разделен на две части. Поскольку попадание на хорошую работу все теснее связывается с дипломом престижного университета, шансы на продвижение вверх по социальной лестнице постоянно убывают.

В то же время те, кто укрепил свое положение благодаря эпохе рыночного либерализма, все больше страшатся сползания вниз, которое становится тем более вероятным, чем больше разрыв между богатыми и бедными. Десять лет тому назад Барбара Эренрайх обнаружила, что существует особый «страх падения» – страх, который испытывают за будущее своих детей квалифицированные специалисты из среднего класса. От этой растущей угрозы они надеются отгородиться, возводя вокруг себя все более и более высокие стены.

Эти тенденции наиболее отчетливо проступают в США, но они налицо во всех англоговорящих странах. По крайней мере до начала глобального финансового кризиса те же тенденции, по-видимому, действовали и в более эгалитарных обществах Европы и Японии.

В политическом отношении провал теории «обогащения сверху вниз» может привести к возрождению классовой политики, смерть которой была возвещена в эпоху рыночного либерализма. Вопиющее несоответствие между политикой жесткой экономии, неизменно сопровождающей фазу восстановления, и огромным, безоглядным расточительством финансовой элиты на стадии подъема породит политическую атмосферу, в которой такое выражение, как «богачи-лиходеи»,[114] больше не будет выглядеть эксцентричным анахронизмом.[115]

Пока не существует политического движения, которое хотя бы отважилось – не говоря уже о том, чтобы было способно, – мобилизовать широкие массы на поддержку программы по перераспределению дохода. Отвращение к политикам, сломя голову бросившимся спасать банковскую систему, нашло другой выход – путаную и злобную демагогию «Движения чаепития», которым манипулируют как раз те, кто и является настоящим виновником всеобщего недовольства.

Вместе с тем все большую поддержку получают меры, направленные на защиту отдельных людей и семей от угроз и последствий неравенства, порожденных рыночным либерализмом. В качестве примера можно привести программу льгот на лекарства, отпускаемые по рецепту врача, которая была введена при Джордже Буше-младшем. Хотя программа льгот была настоящим эльдорадо для фармацевтических компаний, она отвечала реальным потребностям общества.

Также следует приветствовать постоянное продление пособий по безработице в условиях глубокой и продолжительной рецессии. Система, при которой выплата пособий прекращается через шесть месяцев, доказала свою бесполезность в борьбе со все возрастающей несправедливостью рынка труда.

Куда развернутся события в США, во многом будет зависеть от того, что ждет реформу здравоохранения, одобренную Конгрессом в марте 2010 года, – успех или провал. На момент написания этих строк ее будущее оставалось неясным. Однако, как показывает история, реформы подобного рода, хотя и были предметом жарких споров, все же находили в итоге общее одобрение.

В других развитых странах также возникла озабоченность по поводу неравенства и социальной незащищенности. Правительство «новых лейбористов» в Великобритании постепенно отказывалось от своей предыдущей политики, прозванной «тэтчеризмом с человеческим лицом», в пользу повышения налогов для лиц с высокими доходами и расширения государственных услуг. Таким образом удалось замедлить, но не остановить стремительный рост неравенства, который был налицо в период предыдущего правительства консерваторов.

Переломный момент политической дискуссии в Австралии наступил, когда в 2004 году премьер-министр от консерваторов Джон Говард признал, что «общество желает увеличения инвестиций в инфраструктуру и человеческий потенциал, и я думаю, мнение по этому вопросу в обществе изменилось, причем даже среди самых ярых сторонников экономического рационализма».[116]

Время покажет, приведет ли крах финансового сектора и бизнес-элиты, вызвавший глобальный финансовый кризис, к формированию устойчивой политической поддержки требований о более справедливом распределении. Я же, вместо того чтобы рассматривать проблемы политической стратегии, сосредоточу свое внимание на том, как экономисты должны ставить вопросы и отвечать на них после краха теории «обогащения сверху вниз».

Экономическая наука, неравенство и справедливость

Крах теории «обогащения сверху вниз» означает, что перед экономистами стоит множество каверзных вопросов.

Важнейшие из них – почему и как в эпоху рыночного либерализма произошло столь сильное увеличение неравенства, а также почему оно произошло в первую очередь в англоговорящих странах. Рост неравенства уже не удастся оправдать тем, что это естественная реакция рынка на некие неопределенные изменения в структуре экономики, как это обыкновенно делалось в эпоху рыночного либерализма.[117] Глобальный экономический кризис подорвал веру в то, что рыночные доходы различных групп населения в точности отражают их предельный вклад в экономику.[118]

Политика государства и институциональные изменения эпохи рыночного либерализма почти всегда вели к повышению неравенства. Регулирование корпораций было устранено, а вся мощь государства обратилась против профсоюзов. Шкалы налогообложения стали более плоскими. Основные источники дохода богатых, в том числе удорожание активов, наследование имущества и дивиденды, облагались по все более низким ставкам. Корпорации соревновались, кто больше заплатит своим топ-менеджерам. И на самой верхушке эффект «обогащения сверху вниз» действительно работал. Заоблачные зарплаты директоров корпораций способствуют огромному росту оплаты труда других топ-менеджеров и существенному повышению заработка главных специалистов, тогда как зарплата рядовых работников стагнирует или снижается.

Но не до конца ясно, какие именно составляющие рыночного либерализма внесли наибольший вклад в рост неравенства, как политические меры взаимодействовали друг с другом и с окружающими общественными процессами. Чтобы ответить на эти вопросы, экономистам и представителям других общественных наук придется преодолеть узкое понимание неравенства как денежного явления. Нам нужно изучить взаимодействие между экономическими, политическими, социальными и психологическими процессами, поскольку все они оказали влияние на рост неравенства и экономической нестабильности.

Важность связей между видами неравенства – в доходах, здоровье, образовании и политической власти – становится очевидной благодаря работам Мэрмота и других исследователей. Но связь между экономическими переменными, такими как неравенство в доходе, и показателями личного и социального развития, разумеется, очень запутанная. Многим очевидно, что неравенство – это плохо, гораздо труднее понять, почему именно.

Все приведенные выше рассуждения лишь предваряют основной вопрос: как остановить рост неравенства и восстановить более эгалитарное общество эпохи «великого сжатия»? Некоторые меры, такие как возврат к прогрессивной налоговой системе, лежат на поверхности.

Но даже эти очевидные меры столкнутся с реалиями политической системы, в которой политическая власть сконцентрирована в руках у богатых. Исследование Центра за ответственную политику показало, что в 2008 году около двух третей членов Сената США были миллионерами. Сходные тенденции прослеживаются и в других странах.

Совершенствование налоговой системы – сравнительно простая мера. Можно не сомневаться, что снижение числа охваченных профсоюзами работников сыграло существенную роль в увеличении неравенства по рыночным доходам, не говоря уже о том, что у менеджеров оказались развязаны руки, и они могли наращивать свою власть и привилегии. Но как можно остановить падение? Этот и многие другие вопросы ждут нашего свежего взгляда на проблему.

Литература для дополнительного чтения

О метафоре прилива, который «поднимает все лодки», можно прочитать в ряде работ: [Bai, 2007; Kennedy, 1963; Sperling, 2005], а также в Википедии [Wikipedia, 2010].

Термин «великое сжатие» впервые встречается в статье Голдин и Марго [Goldin, Margo, 1992] и становится широко известен благодаря Кругману [Krugman, 2009b; Кругман, 2009]. В большей части работ этого автора идеалы эгалитарного, опирающегося на широкий средний класс общества эпохи «великого сжатия» защищаются от критиков – раньше преимущественно левого, теперь почти исключительно правого толка. Манци оправдывает неравенство как источник экономического динамизма [Manzi, 2010]. В работе исследователей из Кембриджа [Gordon, Dew-Becker, 2008] можно найти подборку данных по неравенству в США, а также некоторые международные сопоставления.

Данные по показателям неравенства взяты из обзоров [CIA, 2009; Easton, 1999; European Anti-Poverty Network, 2009; United Nations, 2010], данные по несостоятельности физических лиц – из [American Bankruptcy Institute, 2010], а по изъятию жилья банками – из [RealtyTrac, 2010]. В статье Фишера рассказывается, как менялись методы оценки неравенства в США [Fisher, 1992]. Цифры по размерам финансового сектора взяты из данных [Bureau of Economic Analysis, 2010], а по размерам дефицита бюджета Великобритании – из данных [House of Commons, 1994]. Остальные данные по США взяты из [U. S. Census…].[119]

Книга Ванниски [Wanniski, 1978], которую журнал National Review внес в список 100 наиболее влиятельных книг XX века, содержит теорию «двух Санта-Клаусов» и другие доводы в пользу низких налогов. Экономика предложения обосновывается в книге Лаффера с соавт. [Canto, Jones, Laffer, 1982]. Наилучшее представление о теории «новой налоговой восприимчивости» дается в работах Линдси [Lindsey, 1987] и Фельдстайна [Feldstein, 1995]. Ее эмпирическое опровержение проделано Голсби [Goolsbee, 1999].

Неудачная попытка введения подушного налога правительством Тэтчер, опиравшегося на рекомендации Дугласа Мэйсона и Adam Smith Institute, подвергается критическому разбору в статье Брэмли [Bramley, 1987].

Данные о распределении дохода взяты из обзоров [Piketty, Saez, 2003; 2006]. Выпускаемый Economic Policy Institute доклад «The State of Working America» содержит большое количество полезной информации. Я использовал доклад за 2006–2007 годы [Mishel, Bernstein, Allegretto, 2006].

Среди сравнительных исследований социальной мобильности в США, Великобритании и ЕС стоит назвать ряд работ, в частности [Goodin, Headey, Muf els et al., 1999; Headey, Muf els, 1999], которые подтверждают, что мобильность в США и Великобритании низкая. Вывод о том, что по сравнению со странами Европы в Америке высока доля сыновей, чьи отцы находились в нижних 20 процентилях распределения и которые остаются в той же группе, сделан Хэскинсом и Соухилл [Haskins, Sawhill, 2009]. В работе Бландена с соавт. [Blanden, Goodman, Gregg et al., 2004] показано, что социальная мобильность в Великобритании снижается. Следует ознакомиться с обзором исследований начиная с 1994 года и за более ранний период [Gottschalk, 1997], в которых утверждается, что в США мобильность находится на прежнем уровне или падает. Безручка [Bezruchka, 2001] рассматривает неравенство в связи со здравоохранением. Исследователи из Institute for the Study of Labor [Galindo-Rueda, Vignoles, 2005] отмечают, что личные способности все в меньшей степени являются фактором, определяющим уровень образования. Данные о поступлении в американские колледжи содержатся в обзоре [Astin, Oseugera, 2004].

Также следует упомянуть следующие работы: [Andrews, Jencks, Leigh, 2009; Berlin, 1958; Berman, 1998; 2002; Boskin, 1998; Bowen, Bok, 1998; Bradbury, 1986; Burtless, 1990; Center for Responsive Politics, 2009; Cox, Alm, 2000; Ehrenreich, 1990; 2001; Food Research and Action Center, 2009; Heritage Foundation, 2001; Krugman, 1996; Leigh, Jencks, 2007; Marmot, 2005; McCain, 2008; Norvell, 2001; Ryan, 2009; Sowell, 2005; 2010; Wilkinson, Pickett, 2009].

V. Приватизация

Мы надеемся, что фонд с прежней настойчивостью будет требовать гибких валютных курсов, глубоких реформ в банковской сфере и новых программ приватизации.

Тимоти Эш, представитель Royal Bank of Scotland (из речи о пакете финансовой помощи, предоставленном МВФ Украине, сразу после того как RBS был национализирован ввиду неудачных спекуляций и катастрофических ошибок в менеджменте)

Обычно зомби изображаются лишенными речи, однако и они иногда могут проскрежетать пару слов, по которым зритель их легко узнает. В фильмах зомби чаще всего говорят что-нибудь вроде «Мозги!» и т. п. Но если речь идет об экономических зомби, то это слово, конечно, «приватизация».

Чтобы разобраться в жизни, смерти и жизни после смерти идеи о приватизации, нелишне взглянуть на ее предысторию. Модель «смешанной экономики», где государство, предоставляющее широкий круг услуг и заботящееся об инфраструктуре – телекоммуникациях, электроэнергетике и т. д., – сосуществует с преимущественно капиталистической рыночной экономикой, была самой яркой чертой того экономического и политического строя, который возник на Западе после 1945 года.

Государственная собственность не была новшеством. И раньше правительства во многих странах участвовали в обеспечении инфраструктуры, системе социальной защиты и предоставлении таких услуг, как здравоохранение и образование. До Второй мировой войны и противники, и сторонники создания государственных предприятий усматривали в них шаг к полному социализму, который определялся классически – как уничтожение частной собственности на средства производства.

После Великой депрессии и Второй мировой войны последовала коренная переоценка ролей государства и рынка – «звездный час социал-демократии», по выражению Шери Берман. Социал-демократы, выступавшие и против классического либерализма образца XIX века, и против механистического детерминизма, характерного для ортодоксального марксизма, рассматривали себя как сторонников «цивилизованного капитализма», пользуясь термином австралийского историка Бида Найрна.

Какое бы воплощение социал-демократического общественного идеала мы ни взяли – Folkhemmet («дом народа») в Швеции, реформы, вдохновленные Бевериджем с его отчетом в Великобритании, или Новый курс Ф. Д. Рузвельта, – на рынок и деловое предприятие всегда возлагались большие надежды, но они всегда были подчинены соображениям общественной справедливости. Кроме того, руководствуясь социал-демократическим идеалом, правительства не ограничивались тем, что управляли макроэкономикой по кейнсианским рецептам и проводили социальную политику, создавая государство всеобщего благосостояния. Помимо этого, они также инвестировали в инфраструктуру, необходимую для процветания общества.

Теоретической основой для усиления государственного вмешательства в экономику было развитие микроэкономики, в частности, появление теории кризисов (провалов) рынка. В 1920-х годах А. С. Пигу сформулировал концепцию «внешнего эффекта», которая была призвана теоретически обобщить очевидные негативные последствия промышленного производства, такие как загрязнение воздуха. Экономисты по-прежнему прибегают к теории Пигу. Ее используют для обоснования таких мер экономической политики, как углеродный налог, цель которого – сократить чрезмерные выбросы углекислого газа в атмосферу.

В 1930-х годах Джоан Робинсон и Эдвард Чемберлин независимо друг от друга разработали теорию монополистической конкуренции, расширив предшествующий анализ рыночных структур, таких как монополия (господство на рынке одного продавца) и дуополия (присутствие двух продавцов). Благодаря Джону фон Нейману и Оскару Моргенштерну в 1930–1940-х годах возникла теория игр, а затем Джон Нэш разработал важнейшее понятие равновесия, что позволило придать строгие основания анализу рынков, не укладывавшихся в стандартную конкурентную модель.

Современные теории информации и неопределенности, также основанные на работе фон Неймана и Моргенштерна, вскрыли целый ряд причин, по которым рыночные трансакции могут приводить к неоптимальным для общества результатам. Классическим примером служит проблема «лимонов», проанализированная Джорджем Акерлофом. Согласно Акерлофу, резкое снижение стоимости нового автомобиля, едва покинувшего демонстрационный зал, объясняется тем, что для следующего покупателя высока вероятность под видом почти нового автомобиля приобрести «лимон», то есть автомобиль со скрытыми, но существенными дефектами. Поскольку надежных способов выявить такие «лимоны» не существует, владельцы хороших автомобилей не захотят выставлять их на продажу по слишком низкой цене, действующей на рынке, и в результате возникнет устойчивое равновесие, при котором на продажу в качестве почти новых автомобилей будут поступать только «лимоны». Подобные проблемы «асимметричной информации» стоят особенно остро на рынках страхования, где они известны как «неблагоприятный отбор».

Все эти возможные ситуации были объединены в категорию «провалов рынка». Представление, что государство должно активно исправлять возникающие провалы рынка, превратилось в оправдание для широкого набора государственных мероприятий. Отсюда в первую очередь следовало, что государство или государственные предприятия должны взять на себя предложение ряда товаров и услуг. Предоставление государством услуг здравоохранения, к примеру, можно обосновать ограниченностью рынков страхования. Государственная собственность на коммунальную инфраструктуру объясняется необходимостью противодействовать монополии и олигополии.

Как ни парадоксально, но даже венец неоклассической экономической теории, теорема Эрроу и Дебре о существовании и оптимальности конкурентного общего равновесия, косвенно служила основанием для теории провала рынка. Эрроу и Дебре показали, что если для каждого из возможных товаров в каждый возможный момент и в каждом возможном месте при любых возможных случайных состояниях мира существует конкурентный рынок, то возникающее на нем конкурентное распределение ресурсов не может быть улучшено для всех участников. Но это очень большое «если».

Полного набора рынков для всех состояний мира, необходимого для доказательства теоремы Эрроу – Дебре, нет и быть не может. Существует довольно обширная литература по финансовой экономике, которая доказывает, что при достаточном совершенстве финансовых рынков обращающиеся на них инструменты могут покрыть все возможные исходы. Если это условие выполняется, то наш мир довольно близок к модели Эрроу – Дебре, так что выводы об оптимальности конкурентного равновесия сохраняют свою силу. Допущение такого рода не приобрело какого-то устоявшегося названия, но я обозначу его как «гипотезу о полноте и эффективности финансовых рынков».

Гипотеза о полноте и эффективности финансовых рынков имеет смысл только в том случае, если соблюдается строгая версия эффективности рынков, о которой шла речь в гл. II. С учетом свидетельств против гипотезы об эффективности рынков выполнение этого условия затруднительно, однако гипотеза о полноте требует кое-чего поверх сильной версии гипотезы об эффективности.

Гипотеза о полноте и эффективности финансовых рынков предполагает не только существование рынков облигаций, корпоративных акций и производных от них инструментов. В дополнение она требует, чтобы у домохозяйств была возможность по разумной цене застраховаться от всех возможных рисков, таких как безработица, банкротство собственного дела, утрата здоровья или падение стоимости жилья. За исключением государственного страхования на случай болезни или безработицы, второе из которых не является страхованием в строгом смысле, ни одного из этих рынков не существует.[120]

Концепцию «провалов рынка» можно рассматривать как указание на отсутствие многих рынков, необходимых для справедливости гипотезы о полноте финансовых рынков, а значит, для оптимальности конкурентного рыночного равновесия. Такую интерпретацию, в частности, предложил сам Эрроу. Из его работы вытекало, что теория общего равновесия – крайне шаткая опора для рыночного либерализма.

Большую часть XX века экономическая политика капиталистических обществ была направлена на увеличение роли государства, в том числе расширение государственного сектора в промышленности. Ввиду параллельного увеличения роли рынка в коммунистических странах звучали прогнозы, что произойдет конвергенция экономических систем капитализма и коммунизма и они соединятся в «смешанной экономике».

Авторство термина «смешанная экономика» принадлежит британскому экономисту Эндрю Шонфилду, употребившему его для описания экономической системы послевоенной эпохи. Эта система не была, как часто думают, неким компромиссом между всеобъемлющим государственным социализмом и капитализмом свободного рынка. Скорее, в создании рыночной системы, активно управляемой государством, эта дихотомия была преодолена. Именно таков подлинный смысл «третьего пути», хотя в 1990-х годах некоторые политики, в частности Тони Блэр и Билл Клинтон, придали этому словосочетанию другое значение.

В эпоху смешанной экономики границы между государственным и частным сектором постоянно корректировались, и не всегда в одном и том же направлении. Хотя главный тренд состоял в увеличении роли государства путем национализации существующих частных предприятий или создания новых государственных предприятий, довольно часто государственные предприятия возвращались в частный сектор.[121]

К 1970 году казалось, что никто не может отрицать успехов государства всеобщего благосостояния и смешанной экономики. От будущего ждали дальнейшей трансформации общества, о которой хотя и не имели какого-то определенного представления, но во всяком случае считали, что она резко сократит, если не устранит существующие неравенство и несправедливости капитализма.

Самые многообещающие предложения были связаны с понятием промышленной демократии. Один такой проект бы выдвинут шведской Конфедерацией профсоюзов (LO, Landsorganisationen I Sverige). Его автором был профсоюзный экономист Рудольф Мейднер. Согласно этому проекту, каждая компания, достигшая определенных размеров, должна была ежегодно выпускать дополнительные акции, которые поступали бы в собственность рабочих, так что по истечении 20 лет рабочие обладали бы 52 % акций своих компаний. Подобные предложения озвучивались и в других странах.

Казалось, что превращение капитализма в общество, где не будет больших различий в богатстве и власти, неизбежно. Но этому не суждено было сбыться.

Рождение: теперь мы все рыночные либералы

Вышло так, что действительный вызов смешанной экономике бросили рыночные либералы, которые стали доминировать в дебатах об экономической политике начиная с 1970-х годов. Успех Милтона Фридмена в макроэкономических дискуссиях привлек внимание к его рыночно-либеральным убеждениям, которые он сформулировал, например, в работе «Свобода выбирать». В этой книге, написанной в соавторстве с его женой Роуз Фридмен, он утверждал, что даже такие неотъемлемые зоны ответственности государства, как образование, можно предоставить частному сектору посредством ваучерных схем.

Между тем в 1970-е годы произошло резкое ухудшение экономического функционирования государственных предприятий. В условиях инфляции им было трудно противостоять требованиям повышения зарплат, но также трудно и переложить издержки на покупателей путем повышения цен. Слабый экономический рост и увеличение безработицы вызвали дефицит государственного бюджета.

В ответ правительства старались предпринять быстрые шаги и сокращали инвестиции, включая инвестиции в государственные предприятия. Хотя с точки зрения экономики это не имело никакого смысла, такая мера целиком укладывалась в «бюджетное правило», которое требовало сокращать совокупные заимствования правительства – не важно, за счет текущих расходов или генерирующих доход инвестиций. Самым известным примером такого правила было принятое в Великобритании при Тэтчер «требование к заимствованиям в государственном секторе».

С течением времени неблагоприятная для государственных предприятий обстановка по большей части исправилась, и они вновь стали прибыльными. Но в общей атмосфере разочарования государством, царившей в 1970-х годах, заявления о том, что государственные предприятия по сути своей неэффективны и являются финансовым грузом для общества, встречали большое сочувствие.

Еще одним мощным импульсом к приватизации стало желание избавиться от все еще сильного влияния профсоюзов в государственном секторе – и это в условиях, когда в частном секторе профсоюзы отступали перед лицом массовой безработицы. Правительства, стремившиеся ослабить профсоюзы, но не желавшие вступать в конфликт со своими работниками, могли выйти из положения, передав государственные предприятия частным владельцам, жаждавшим поставить профсоюзы на колени, устранить лишний персонал и опустить зарплату и стандарты труда до рыночного уровня (такова была судьба рядовых работников, но не высшего менеджмента).

Критика смешанной экономики приобрела теоретический окрас с возникновением теории общественного выбора, которая стремилась изобразить работу демократических политических институтов в виде «рынка голосов». Стандартным для этой теории стал вывод – несколько неожиданный, учитывая ее изначальные интенции, – который гласил, что реальные рынки более совершенны, чем политические. Если раньше всячески старались доказать маловажность и автоматическую корректировку провалов рынка, то теперь благодаря теории общественного выбора в оборот вошла идея «провалов государства». Как утверждалось, группы интересов вносят систематические искажения в политический процесс, и поэтому издержки государственного вмешательства всегда оказываются выше издержек от рыночных несовершенств, которые это государство стремится исправить.

В адрес государственной собственности также посыпались обвинения: в конце 1970-х годов появилась теория прав собственности. Она гласила, что частные корпорации несут ответственность перед акционерами, а следовательно, у менеджмента стимулы обеспечивать эффективность всегда сильнее, чем у чиновников на государственных предприятиях. Хотя результаты многолетних исследований свидетельствовали об обратном – что рядовые акционеры практически бессильны, – теория прав собственности отвечала политическим задачам момента и была встречена с воодушевлением.

Практическое применение теоретических наработок стало возможным в 1979 году с приходом к власти в Великобритании Маргарет Тэтчер. Разочарование кейнсианским управлением макроэкономикой в 1970-х годах, не слишком сильный рост британской экономики на фоне других стран после 1945 года (или начиная с более раннего периода), полноценный кризис конца 1970-х годов – все эти обстоятельства способствовали росту недовольства смешанной экономикой и государственной собственностью.

Хотя денационализация некоторых объектов, изъятых лейбористами, началась раньше, при предыдущих кабинетах консерваторов, правительство Тэтчер принялось распродавать такие предприятия, как British Telecom, со дня своего основания находившиеся под крылом государства. Все началось с популярной меры – предоставления нанимателям муниципального жилья права на его выкуп. Но затем последовала программа, в рамках которой выставили на продажу государственные предприятия по электро– и водоснабжению, телекоммуникационные и транспортные компании – чаще всего через схему публичного размещения акций. Идея приватизации как систематического устранения государства из производства товаров и предоставления услуг обрела плоть.

Примеру Тэтчер вскоре последовали правительства самой разной политической ориентации по всему англоговорящему миру. Британский радикализм обрел почитателей и подражателей в Австралии и Новой Зеландии, которые в области экономической политики по-прежнему старались не отставать от бывшей метрополии. В обеих странах решительные шаги были проделаны правительствами лейбористов.[122] В Австралии кабинеты Хоука и Китинга, действовавшие с 1983 по 1996 год, шаг за шагом двигались к приватизации национальных авиалиний Qantas и государственного банка Commonwealth Bank, вызывая возмущение у многих своих традиционных сторонников.

В Новой Зеландии решили не церемониться. Министр финансов лейборист Роджер Дуглас быстро приобрел известность «большего тэтчериста, чем сама Тэтчер». Свое место среди радикальных рыночных реформ занимала и широкомасштабная приватизация, начавшаяся с продажи (путем публичного размещения акций) Банка Новой Зеландии и продолжившаяся продажей активов таких компаний, как Air New Zealand.

К 1990 году жители Новой Зеландии были сыты этими реформами по горло. Они заменили лейбористов консервативной Национальной партией, которая обещала более умеренную политику. Но, едва заняв кабинеты, «национальное» правительство Болгера с новой силой взялось за радикальные рыночные реформы, среди которых была продажа железных дорог Новой Зеландии в 1993 году и превращение системы здравоохранения в корпорацию с видами на дальнейшую приватизацию. А партия лейбористов, находившаяся в оппозиции, раскололась. Группа радикальных сторонников свободного рынка покинула ее ряды, чтобы объединиться в Ассоциацию потребителей и налогоплательщиков, которая позднее превратилась в партию с тем же названием. Эра радикальных реформ закончилась в 1999 году, когда к власти вернулись лейбористы во главе с Хелен Кларк.

Приватизационная волна 1980-х годов развернула предшествовавшую долгосрочную тенденцию к росту вмешательства государства в капиталистическую экономику. Крах коммунизма советского образца рассматривался как наглядное подтверждение того, что рыночные реформы – это не просто очередной взмах политического маятника, а, пользуясь заголовком одной из самых помпезных книг нашего времени, – «конец истории». После краха централизованного планирования та или иная форма передачи значительного числа находившихся в государственной собственности предприятий в частные руки была неизбежна. Идеология приватизации уверяла, что нужна радикальная «шоковая терапия», то есть приватизация должна быть всеобщей.

Таким образом, приватизация приобщалась к Вашингтонскому консенсусу – стандартному набору реформ, продвигаемому в слаборазвитых странах Всемирным банком, МВФ и министерством финансов США. К 1990-м годам тенденция к приватизации распространилась на страны ЕС, всегда презрительно смотревшие на подобные «англосаксонские» понятия. Всеобъемлющая приватизация государственных предприятий в 1980-1990-х годах наглядно подтверждала правоту ликующих рыночных либералов. Публицисты и эксперты соревновались в раздувании действительно существовавших, но поддававшихся решению финансовых проблем исконно государственных инфраструктурных систем в таких странах, как Великобритания, Новая Зеландия и Австралия, – на фоне краха коммунизма в Восточной Европе и застоя в Северной Корее.

Государственную собственность на инфраструктуру стали называть пережитком прошлого, которому благодаря активной продаже государственных активов скоро наступит конец. Объявив победу в инфраструктурных отраслях, рыночные либералы обратились к самому главному ингредиенту государства всеобщего благосостояния – они заговорили о приватизации системы здравоохранения, тюрем и школ. В США самым дерзким покушением на учреждения эпохи Нового курса стало предложение приватизировать систему социального страхования, поддержанное администрацией Джорджа Буша-младшего.

Тогда никому и голову не могло прийти, что через какие-то десять лет правительства всерьез будут обсуждать, а подчас не только обсуждать, но и своими руками проводить национализацию истинных образцов капиталистического предприятия, таких как Citigroup, Bank of America и General Motors. И хотя эти операции спасения чаще всего означают лишь временную передачу государству, на их фоне риторика 1990-х годов выглядит абсурдной. Кроме того, они заставляют задуматься, не нужно ли раз и навсегда пересмотреть решения о приватизациях, принимавшиеся в течение последних десятилетий.

Но несмотря на провалы и частичные отступления, систематическая приватизация государственных предприятий остается частью стандартного набора политических мер, продвигаемых такими влиятельными организациями, как МВФ. За последнее время не было предпринято серьезных усилий по пересмотру теоретических оснований этой политики, а также выяснению, кто выигрывает, а кто теряет от ее внедрения.

Жизнь: сто бед – один ответ

Сто обоснований и одна политика

С самого начала было замечено, что для приватизации «каждый раз приходится искать новые обоснования». На самом деле трудность всегда заключалась не в недостатке таких обоснований, а в их избытке. Как и с войной в Ираке, различные стороны политического процесса поддерживали приватизацию по разным мотивам и ожидали от нее разных результатов.

Иногда все сводилось к обычной классовой политике. Приватизация невыгодна профсоюзам, которые, как правило, более сильны и эффективны в государственном секторе. Она чаще всего выгодна действующему менеджменту высшего звена, который после приватизации переходит из разряда довольно скромно оплачиваемых государственных работников, стиснутых бюрократическими правилами и отчетностью, в разряд с гораздо более высокой оплатой труда и привилегиями, меньшими ограничениями, но практически теми же обязанностями. Кроме того, появляется возможность заработать на быстрой перепродаже по высокой рыночной стоимости актива, недооцененного при приватизации. Для политиков, жаждущих расправиться с профсоюзами или смотрящих в рот финансовому сектору, это также прекрасное решение. Ненависть к профсоюзам, особенно после всплеска забастовок и наступательных действий с их стороны в 1970-е годы, на правом фланге политического спектра была действительно сильной.

Но все чаще и чаще свою волю навязывал финансовый сектор, которому приватизация приносит прямые и косвенные выгоды. Непосредственно финансисты наживаются на громадных комиссионных и бонусах от проведения приватизации, не говоря уже о вознаграждении за консультирование потенциальных покупателей.

Непрямые выгоды связаны с ростом экономического и политического влияния финансового сектора в экономической системе, где все главные инвестиционные решения подчинены интересам финансовых рынков. В эпоху рыночного либерализма под их влияние попали все основные политические партии. Как заметил сенатор Дик Дурбин, «банки и сегодня – самое мощное лобби на Капитолийском холме. И по правде говоря, они там хозяева».[123] Ничуть не менее справедливо это по отношению к лондонскому Сити и его господству в британской политике. В других развитых странах ситуация аналогичная.

В Австралии, к примеру, никого не удивляет, что политики самых разных мастей получают тепленькие местечки в финансовом секторе – разумеется, если в свое время они проводили правильную политику. Это уже устоявшаяся карьерная траектория. Обычно молодой человек служит некоторое время штатным сотрудником или советником на государственном посту, затем примерно десять лет занимается активной электоральной политикой, после чего переходит в бизнес-структуры. Государственная служба больше не является самоцелью, она – лишь перевалочный пункт к более амбициозным и финансово привлекательным высотам. Стимулы продвигать интересы финансового сектора, находясь на службе, довольно очевидны.

Правительства чаще всего относились к приватизации как к способу залатать дыры в государственных финансах. Министры, нуждавшиеся в средствах на дорогие сердцу проекты, на сокращение налогов или просто на покрытие бюджетного дефицита, рассматривали продажу ценных активов как простой и политически безопасный выход. Вопрос, что делать, когда активов на продажу не останется, откладывался до будущих времен.

В иных случаях, столкнувшись с необходимостью модернизации инфраструктуры, но не желая делать необходимые шаги для ее финансирования, например повышать налоги или увеличивать государственный долг, власти использовали приватизацию как способ переложить решение проблемы на плечи частного сектора. Приватизация системы водоснабжения в Великобритании, ставшая ответной мерой на требования Европейского союза об улучшении ее экологических и санитарных характеристик, – известный тому пример.

Экономисты, по крайней мере когда они были в трезвом уме и говорили искренне, все как один отвергали расхожие среди политиков доводы в пользу приватизации: что это источник легких денег для правительства и способ финансировать государственные инвестиции без увеличения долга.

Что касается первого пункта, один из базовых принципов экономической науки гласит, что стоимость капитального актива определяется потоком платежей или услуг, которые он приносит. Получение денег от продажи государственного актива сегодня влечет отказ от платежей, которые можно было бы иметь, сохраняя актив у государства в будущем. В мире, где и правительства, и рынки совершенные, издержки равняются выгодам, и приватизация ничего не поменяла бы. Как будет показано далее, реальность намного сложнее. Но все равно мысль, что продажа актива – источник легких денег, звучит глупо.

Менее очевидная разновидность той же самой ошибки основывается на предположении, что, обращаясь к частным инвесторам, правительство может раздвинуть долговые тиски и профинансировать нужные проекты. Опять-таки упускается из виду, что поток доходов (например, сборы от платных автодорог), которыми пытаются привлечь частных инвесторов, мог бы использоваться для обслуживания государственного долга. Чем чаще частные деньги начинают привлекаться для финансирования государственной инфраструктуры, тем меньше у правительств остается шансов инвестировать, не рискуя в конце концов навлечь на себя те же проблемы, которые возникли бы в случае увеличения долга. Как однажды высказались раздраженные секретари австралийского казначейства, путем приватизации и создания государственно-частного партнерства еще не была открыта ни одна новая жила для финансирования государственной инфраструктуры.

Приватизация способна принести чистую финансовую выгоду правительству, только если цена продажи актива превышает стоимость от дальнейшего владения им. Эта стоимость зависит от ожидаемого потока будущих доходов, который принесет актив. О том, как определять эту стоимость, единого мнения нет. Далее будет рассмотрено, каким образом здесь всплывают запутанные споры о риске и «загадке о премии по акциям».

Чаще всего экономисты обращают внимание на такую потенциальную выгоду от приватизации, как повышение конкуренции. Хотя твердокаменные рыночные либералы стоят на приватизации до конца, большинство экономистов, и в том числе часть рыночных либералов, считают, что, прежде чем приватизировать, можно попробовать разделить государственное предприятие и лишить его монопольных привилегий. Но поскольку такая мера неизбежно ведет к снижению цены размещения и, как следствие, сужает для действующего менеджмента перспективы обогащения, чаще всего она не проходит. Переходя от рассмотрения чисто структурных изменений такого рода, экономисты отмечали, что важна не столько форма собственности, сколько модель управления предприятием.

При этом утвердилась точка зрения, что при должном регулировании и проведении конкурентной политики не должно быть особой разницы, в каких руках – государственных или частных – находится предприятие. По этой логике получалось, что при более высокой эффективности управления в частных фирмах предпочтение всегда следует отдавать приватизации, если только она не угрожает конкуренции.

Широкий ассортимент доводов о необходимости приватизации звучал из уст представителей самых разных политических сил. Но у всех конкурирующих объяснений есть одна общая черта: общество всегда остается в чистом выигрыше от перехода предприятия из владения государства к частным лицам. Некоторые сторонники приватизации, в первую очередь представители финансового сектора, рассчитывают воспользоваться этими выгодами для себя. Другие же, в том числе многие политики, надеются, что выгоды послужат чистому увеличению благосостояния государственного сектора. Третьи, включая экономистов, надеются на снижение цен для потребителей. Но за разногласиями о том, кому должны достаться выгоды, скрывается единство мнений о наличии пирога, подлежащего разделу.

Тезис о том, что приватизация во всех случаях означает чистую общественную выгоду, не всегда озвучивался в явном виде, но всегда присутствовал в качестве общей отправной точки для дискуссий об экономических реформах в эпоху рыночного либерализма. Поэтому важно разобраться, что же означает этот тезис.

Рынки, правительства и эффективность

После того как всяческие ошибочные аргументы в пользу приватизации разоблачены, центральное звено всей идеологии приватизации предстает в своей простоте. Остается тезис о том, что экономика, где все главные решения об инвестициях, найме работников и производстве принимаются частными фирмами, превосходит смешанную экономику, в которой правительства имеют большой вес в таких решениях. Это означает, что достаточно сделать фирмы частными и позволить им свободно конкурировать в открытой борьбе, и их стоимость обязательно вырастет.

Если гипотеза эффективного рынка, гласящая, что рынок всегда лучше альтернативных институтов, – это кнут, которым рыночные либералы стегают своих оппонентов, то доводы о приватизации – это пряник, сулящий улучшение экономических результатов как непременное свойство частной собственности. В своей наиболее сильной форме идеология приватизации заявляет, что частные фирмы выигрывают у государства в производстве абсолютно всех видов товаров и услуг – даже тех, которые традиционно финансировались и производились государственным сектором, таких как образование. В этом утверждении есть краткосрочная составляющая – частные предприятия работают с меньшими издержками, чем их государственные конкуренты, – а также долгосрочная – приватизация улучшает инвестиционные решения.

В краткосрочной перспективе частные предприятия всегда более эффективны, чем соответствующие государственные, потому что частная собственность создает стимулы. Не вдаваясь в детали, это утверждение верно лишь постольку, поскольку прибыльность служит хорошим индикатором эффективности, что маловероятно при наличии серьезных провалов рынка. Частные фирмы управляются менеджерами, которые могут нести, а могут и не нести ответственность перед акционерами. В общем, благосостояние и менеджеров, и акционеров тесно связано с повышением прибыльности, но для акционеров эта связь более прямая.

Иначе обстоит дело с государственными предприятиями, которые подотчетны правительству и опосредованно каждой из групп, на запросы которой правительство должно отвечать. При наличии провалов рынка такая подотчетность может приносить выгоды, поскольку государственные предприятия в большей степени нацелены на положительные результаты для всего общества – даже за счет прибыльности. Однако если провалы рынка незначительны, система подотчетности может тормозить эффективные решения. Как было отмечено в 1970-е годы теоретиками общественного выбора, подотчетность может быть использована группами интересов как предлог для получения привилегий, таких как более высокая оплата труда для состоящих в профсоюзе рабочих или более высокое качество обслуживания для политически значимых клиентов.

Для обоснования долгосрочной пользы от приватизации допускают, что частные фирмы лучше, чем государственные предприятия, умеют распределять инвестиции. Маяком для частных инвестиций служит анализ рисков и доходов, осуществляемый инвестиционными банками и рынками ценных бумаг при содействии рейтинговых агентств, а также наличие развитых рынков сложных деривативов. Таких результатов, как утверждается, не смог бы достичь ни один инженер с его, на первый взгляд, более «рациональными» расчетами требуемых капиталовложений в те или иные виды инфраструктуры и последующим координированным внедрением инвестиционных программ. Глобальный финансовый кризис доказал, что большую часть минувшего десятилетия рыночные оценки относительных рисков и доходности альтернативных видов инвестиций не имели ничего общего с реальностью.

Смерть: загадки и неуспехи

Недоверие к идее приватизации начало расти еще до глобального финансового кризиса. По всему миру произошел пересмотр итогов приватизации крупных компаний и ряда отраслей. Правительству Великобритании пришлось вернуть в собственность железнодорожную сеть, после того как частный оператор доказал свою несостоятельность. В Австралии неудовольствие частной телекоммуникационной монополией заставило власти объявить, что они вернутся в отрасль и создадут общенациональную государственную широкополосную сеть. В Новой Зеландии, где в 1980–1990-е годы практиковался радикальный рыночный либерализм, в 2001 году в государственную собственность были возвращены национальные авиалинии, а еще через пару лет и железные дороги. Даже после того как на проект приватизации социального страхования в США нацепили этикетку «свободного выбора», он остался политически безнадежным, так что в начале второго президентского срока Джорджа Буша-младшего пришлось его свернуть.

Что еще важнее, после детального разбора камня на камне не осталось от главных теоретических и политических доводов в пользу приватизации. Абсурдность некоторых из них (например тезиса, что продажа активов – верный куш для правительства) была признана довольно быстро, но даже эти зомби-идеи, подобно другим героям нашей книги, воскресают вновь и вновь. Другие аргументы – скажем, тезис, что приватизация способна создать конкурентную среду в отраслях, прежде считавшихся естественными монополиями, – продержались дольше, но в итоге выяснилась и их несостоятельность.

Но предметом жарких споров остается другое утверждение – что приватизация всегда создает чистый выигрыш для общества и, следовательно, при прочих равных, цена продажи государственного актива превосходит стоимость, которую он может принести в руках государства. У этого утверждения никогда не было достаточных эмпирических оснований. Скорее, оно бралось на веру как логическое следствие гипотезы об эффективности рынков. Теперь, когда гипотеза себя дискредитировала, можно поразмыслить над условиями, при которых приватизация для государства убыточна. Чтобы их прояснить, потребуется небольшой экскурс в историю одной стародавней загадки экономической науки. Речь идет об относительно высокой норме доходности, требуемой инвесторами от вложений по акциям и производным от них бумагам, по сравнению с низкой ставкой по государственным облигациям.

Загадка премии за риск

Загадка премии за риск звучит довольно просто. Однако для ее понимания требуется достаточно утомительное погружение в детали. Решение же ее совсем невозможно, по крайней мере при тех «правилах игры», которые были приняты среди экономистов в последние десятилетия. Тот факт, что долгосрочная премия по акциям очень велика, чреват важными последствиями для самых разных разделов экономического анализа – от проблемы изменений климата до макроэкономической политики. Но самое непосредственное отношение он имеет к теме приватизации, поэтому и будет рассмотрен в настоящей главе.

Фактическая сторона дела прозрачна и не содержит никакой тайны. На протяжении длительных периодов времени в целом ряде стран долгосрочная доходность по инвестициям в акции держалась на гораздо более высоких уровнях, чем по вложениям в облигации.

С конца XIX века годовая ставка по облигациям Казначейства США с учетом инфляции составляла в среднем 1–2%. В то же время доходность по акциям (включая дивидендные выплаты и прирост капитальной стоимости акций) находилась в среднем на уровне 8 %.

Разница в 6 % между двумя ставками доходности называется премией по акциям. В самом существовании премии по акциям, конечно, нет ничего загадочного. Акции гораздо более рискованны, чем облигации. Чтобы компенсировать этот риск, инвесторы требуют более высокой доходности. Хитрость в том, что величина этой премии на практике гораздо выше, чем можно объяснить исходя из стандартной экономической модели, известной как потребительская модель оценки капитальных активов (CCAPM).

Отправной точкой для модели CCAPM служит следующая идея: если финансовые рынки полные и эффективные, то они смогут объединить и распределить индивидуальные риски домохозяйств и фирм примерно так же, как страховая компания объединяет риски преждевременной смерти своих клиентов.[124] По завершении этого процесса объединения и распределения уровень риска «усредненного» инвестиционного портфеля должен равняться уровню риска для экономики в целом, который измеряется степенью изменчивости агрегированного потребления. Итак, премия за риск должна определяться уровнем риска совокупного потребления, который, в свою очередь, определяется циклической сменой подъемов и рецессий.

Трудность в том, что если рассматривать агрегированные колебания экономики, то они не так уж велики. Глубокая рецессия означает падение на 3 % по сравнению с 3 % роста при нормальных условиях. В период мощного подъема рост редко превышает 6 %. Но колебания на 3 % в ту или другую сторону не должны порождать высокой премии, если следовать обычным предпосылкам об отношении людей к риску.[125] В своей классической статье, где была впервые сформулирована загадка премии за риск, Раджниш Мера и Эдвард Прескотт подсчитали, что при условии верности модели CCAPM эта премия не должна превышать 0,5 % – в отличие от наблюдаемых 6 %. Таким образом, либо модель нуждается в переработке, либо предположение о полноте и эффективности финансовых рынков решительно неверно.

К сожалению, выявленную аномалию в премии за риск Мера и Прескотт преподнесли миру как «загадку», и поэтому последующие авторы сосредоточили внимание на поиске остроумных объяснений, а не на рассмотрении экономических следствий этой загадки. Состязание на смекалку допускало два типа объяснений. Во-первых, можно было попытаться каким-нибудь хитроумным образом скорректировать модель полных и эффективных финансовых рынков. В результате этих корректировок, чаще всего означавших принятие альтернативных предпосылок о предпочтениях в отношении риска и времени, модель с полными и эффективными финансовыми рынками продуцировала более высокую премию по сравнению со стандартной моделью. Второй тип объяснений – в духе макроэкономических хайку Бланшара (см. гл. III) – добавлял в стандартную модель эффективных рынков некоторое рыночное несовершенство, что также в результате приводило к более высокой премии за риск.

И хотя было предложено много таких решений, ни одно из них не получило общего признания. Здесь обнаруживается такая же проблема, как и в работах по микроэкономическим основаниям макроэкономики. Неполнота и неэффективность финансовых рынков может возникать по множеству самых разнообразных причин, большая часть которых делает инвестиции в рынок акций более рискованными, чем можно заключить исходя из идеальной модели CCAPM.

Премия за риск возникает как результат сложного взаимодействия инвесторов, которые не могут обезопасить себя от индивидуальных и деловых рисков, создаваемых экономикой. Формирование ожиданий о котировках для инвесторов также затруднительно. Усугубляет ситуацию периодическое нежелание банков предоставлять им ссуды. Неудивительно, что инвесторы не склонны приобретать акции, если по ним не обеспечена высокая долгосрочная доходность.

Гораздо важнее не отгадать загадку, а понять, какие выводы из нее следуют. Спектр этих выводов очень широк. Начнем с того, что заявления Роберта Лукаса ошибочны: макроэкономическая изменчивость, связанная с рецессиями, обходится очень дорого. Вместе с тем проекты экономических реформ, обещающие выгоды в долгосрочной перспективе за счет жертв сегодня, выглядят совсем не так привлекательно, если риск неполучения выгод высок. А проекты реформ в рамках рыночного либерализма чаще всего имеют такой характер.

Что касается оценки инвестиций, премия за риск забирает себе львиную долю всей стоимости биржевых котировок. И действительно, если бы не премия за риск, то вполне возможно, что индекс Доу-Джонса и достиг бы 36 000 пунктов, как утверждали в конце 1990-х годов Глассман и Хассетт. То обстоятельство, что с ростом долгосрочности вложений премия за риск увеличивается, означает, что корпоративные управляющие всегда склонны (а чаще всего просто вынуждены) выбирать сиюминутные, близорукие решения, сулящие немедленное повышение прибылей.

Наконец, из загадки премии за риск вытекает ряд выводов для экономической политики, и они напрямую касаются вопросов приватизации. Поскольку издержки по привлечению акционерного капитала высоки, оправдано государственное финансирование долгосрочных проектов и корпораций – при условии, что государственные фирмы могут работать не менее эффективно, чем их частные конкуренты.

Приватизация и премия на акцию

Важность размера премии за риск при рассмотрении приватизации объясняется тем, что у правительства есть прерогатива привлекать заемные средства для финансирования инвестиций исключительно в форме облигаций. Гарантия возврата со стороны государства основана на его способности собрать нужный объем налогов. Частные корпорации вынуждены сочетать акционерный и заемный капитал, в результате чего средневзвешенная стоимость их капитала составляет примерно 6 %, тогда как для правительств она всего 2 %. Это значит, что инвесторы одинаково оценивают 100 долл., вложенных в надежную государственную облигацию, приносящую 2 долл. каждый год, и в обычное сочетание облигаций и акций компаний, приносящее 6 долл. в год.

По этим причинам приватизация сталкивается с проблемой, которую лучше всего проиллюстрировать на примере. Предположим, что государственное предприятие приносит прибыль 60 млн долл. ежегодно. При процентной ставке 2 % прибыли покроют ежегодное обслуживание долга в 3 млрд долл. (2 % от 3 млрд составляют 60 млн долл.). Теперь предположим, что правительство принимает решение о приватизации. Держатели акций требуют доходности 6 %. Если потенциальные покупатели не видят возможности повышения прибылей предприятия, то они согласятся заплатить за него лишь 1 млрд долл. (так как 6 % от 1 млрд равняется 60 млн долл.).[126] Если правительство использует доходы от продажи предприятия на сумму 1 млрд долл. для оплаты процентов по долгу на сумму 20 млн долл., то ему придется найти еще 40 млн для обслуживания долга, чтобы заместить потерянные от продажи прибыли.

Однако если частные покупатели считают, что они смогут повысить ежегодные прибыли до, скажем, 300 млн долл., то они согласятся заплатить за предприятие 5 млрд долл. Если правительство опять же использует эту выручку для покрытия процентов по долгу, то за вычетом ежегодного расхода в 60 млн долл. его чистая фискальная выгода будет составлять 40 млн долл. в год.

Если увеличение прибыльности связано с повышением эффективности работы или с повышением стоимости товаров и услуг, предлагаемых потребителям, то эта чистая фискальная выгода будет равняться чистой выгоде для общества в целом. Вместе с тем, если частные владельцы решат увеличивать прибыли, сокращая зарплаты и снижая качество услуг, такой чистой выгоды не будет. Потери (и в редких случаях выгоды) работников и потребителей должны приниматься в расчет каждый раз, когда речь заходит о приватизации.

Учитывая популярность приватизации среди политиков и частоту, с которой эта мера предлагается, просто удивительно, что такие оценки – большая редкость. Международный валютный фонд, в одном из документов которого за 2000 год отмечалась слабая изученность проблемы, видимо, не считал, что недостаток эмпирических свидетельств – достаточное основание для отказа от безусловной поддержки мер по приватизации.

Как отмечают в МВФ, для оценки приватизации нужно суметь представить, что происходило бы, если бы приватизация не состоялась, а это отнюдь не просто. Но эту трудность можно преодолеть двумя способами. Во-первых, можно взять за основу консервативный прогноз, по которому в будущем предприятие будет продолжать приносить прежний поток прибылей. Или же можно рассмотреть случаи, когда предприятие было предварительно оценено и выставлено на приватизацию, но не было продано, оставшись в руках у государства.

По большей части данные о приватизации берутся из опыта развивающихся стран, и они совершенно неоднозначны. Есть удачные примеры, скажем, приватизация металлургической отрасли в Бразилии, в результате которой убыточные и угасавшие государственные предприятия превратились в прибыльные и растущие частные корпорации. Но при этом есть пример России, где приватизация стала предлогом для безудержного расхищения собственности и обогащения самозваных демократических «реформаторов». Как правило, результаты приватизации – это нечто среднее между описанными крайностями, но заключение, что они всегда или даже в большинстве случаев благоприятны, не подтверждается опытом.

Изучив ряд случаев приватизации в Австралии, я пришел к выводу, что правительство извлекло финансовую выгоду лишь дважды.[127] В обоих случаях продажа происходила в обстановке надувающегося пузыря, и впоследствии приобретатели были вынуждены перепродать с убытком для себя. Рассматривая случаи, когда приватизация была объявлена, но не состоялась, можно смело сделать вывод, что доходы государства от сохранения активов в собственности превосходили то, что можно было получить от их продажи. Подводя итог, отмечу: в большинстве случаев приватизация означала убыток для бюджета. Этот убыток не уравновешивался какими-либо выгодами для работников (их положение также обычно ухудшалось) или потребителей (которым приватизация приносила убытки наряду с выгодами). Это означает, что в целом общество теряло.

Бюджетные эффекты

Утверждение, что за счет продажи приносящего доход актива правительство может найти деньги на финансирование государственных услуг, основано на смешении понятий «доход» и «капитал». Как раз подобная логика привела к тому, что домовладельцы финансировали потребление, заимствуя под залог своего жилья. В краткосрочной перспективе это может казаться выгодным, но в более отдаленном будущем продажа актива для финансирования текущего потребления ведет к неминуемому разорению.

Первой страной, где правительство для покрытия текущего потребления и убытков от налоговых сокращений начало продавать активы, была Великобритания в период Тэтчер. В середине 1990-х годов Найджел Лоусон, канцлер Казначейства, с гордостью заявил, что правительству удалось избавиться от унаследованных дефицитов и добиться профицитов, которые и было решено отпраздновать фронтальными налоговыми сокращениями. К середине 1990-х годов, когда в экономике начался глубокий спад, а активов на продажу больше не осталось, дефицит бюджета достиг рекордной отметки, перевалив за 6 % ВВП.

В большинстве случаев доходы, потерянные в результате приватизации, превосходили суммы, сэкономленные на выплате процентов по долгу. Вопиющий пример такого рода – продажа правительством Тэтчер в 1985 году половины акций British Telecom (BT) путем открытого размещения. Чистые доходы от продажи первых 50 % акций BT составили 3,65 млрд ф. ст.

В 1984–1985 годах BT приносил валовую операционную прибыль размером 3 млрд ф. ст. и имел обязательства по выплате процентов в 0,5 млрд ф. ст., что после вычета налогов означало прибыль около 2 млрд ф. ст., или 1 млрд ф. ст. в расчете на 50 % продаваемых акций. Реальная процентная ставка по облигациям на тот момент составляла 5 %. Следовательно, поток доходов от BT мог обслуживать государственный долг размером 20 млрд ф. ст. Таким образом, потери британского общества от этой сделки составили более 15 млрд ф. ст.

Определенную роль здесь сыграло сознательное занижение цены. Об этом можно судить по тому, что в первый же день торговли рыночные котировки поднялись в 2 раза. Тем не менее, даже если бы размещение состоялось по рыночной стоимости, убыток (то есть разница между доходами от продажи и размером долга, который можно было обслуживать прибылью от BT) равнялся бы примерно 10 млрд ф. ст.

Очень редко продажа государственных активов в таких секторах, как телекоммуникации и электроэнергетика, оборачивалась прибылью для правительств. В период бума доткомов акции компаний были фантастически переоценены – до такой степени, что продажа некоторых государственных активов, в особенности связанных с Интернетом и мобильной телефонией, становилась прибыльной. Аналогичным образом в ходе дерегулирования отрасли в начале 1990-х годов американские электроэнергетические компании, активно стремившиеся к международной экспансии, готовы были платить за активы слишком высокую, как потом выяснилось, цену. К примеру, несколько предприятий по генерации и распределению электроэнергии в штате Виктория (Австралия) были куплены американскими компаниями, а затем проданы по сильно сниженной цене. Лишь в подобных исключительных условиях приватизация прибыльных государственных инфраструктурных предприятий, работающих на коммерческой основе, может быть финансово выгодна государству.

И хотя факты свидетельствуют о том, что приватизация, как правило, государству невыгодна, ее по-прежнему рекламируют в качестве решения краткосрочных финансовых проблем. В моем родном австралийском штате Квинсленд в качестве предлога для приватизации был использован бюджетный кризис. Публичное коллективное заявление, подписанное более чем 20 ведущими австралийскими экономистами (включая видных сторонников приватизации), в котором показывалась полная несостоятельность этой идеи, никак не остановило авторов проекта от публикации своих псевдоаргументов.

Известные примеры провальной приватизации

На протяжении более 30 лет приватизация оставалась центральным звеном идеологии рыночного либерализма. За это время накопилось довольно много неудачных случаев приватизации, чтобы можно было трезво оценить, когда таковая имеет хорошие шансы на успех, а когда нет. Несколько примеров, приведенных ниже, свидетельствует, что помимо неудачного стечения обстоятельств и ошибок отдельных менеджеров, есть ряд типичных случаев, в которых приватизация наталкивается на преграды.

В железнодорожной отрасли приватизация каждый раз порождала те или иные проблемы. В Великобритании последним крупным объектом, который успело приватизировать правительство консерваторов, пребывавшее у власти в 1979–1997 годах, были железные дороги. Система железнодорожного транспорта была разделена на две части. Владение и управление железнодорожным полотном было закреплено за отдельной компанией Railtrack. Управление подвижным составом было предоставлено нескольким региональным компаниям. К 2000 году успел произойти целый ряд сокрушительных неудач, и правительство Блэра было вынуждено вернуть Railtrack под контроль государства. В настоящее время сильна неудовлетворенность частными операторами подвижного состава, и крупнейший из них, East Coast main line, был вновь национализирован в ноябре 2009 года. Частично приватизированное лондонское метро снова стало государственным в 2008 году. В Новой Зеландии железнодорожная сеть и управление поездами также отошли обратно к государству в 2003 году.

В отрасли телекоммуникаций приватизация также имела, мягко говоря, неоднозначные результаты. В большинстве случаев бывшие государственные монополии сохраняли свою рыночную власть. А конкуренция, на благотворный эффект которой рассчитывали, долго не возникала. Приватизированные компании делали капиталовложения для поддержания своей рыночной власти, а не ради улучшения качества услуг для клиентов. В Австралии лейбористское правительство во главе с Руддом, избранное в 2007 году, объявило о создании Национальной широкополосной сети (NBN), которая должна была, по крайней мере на первоначальном этапе, быть государственной.

Когда приватизация распространялась на такие ключевые сферы государства всеобщего благосостояния, как образование, здравоохранение, пенсионное обеспечение и система уголовного наказания, это всегда давало неутешительные результаты.

В системе школьного и университетского образования традиционно соседствовали государственные и некоммерческие частные учреждения. Коммерческое образование играло незначительную роль и сосредоточивалось на предоставлении непродолжительных дополнительных курсов, предлагающих обучение профессиональным навыкам, например, на базе профессиональных училищ.

В 1990-е годы в США стала набирать обороты кампания за приватизацию школьной системы. Особую ретивость проявляла корпорация Edison Schools, акции которой быстро превратились в лакомый кусочек для инвесторов. Вскоре она получила в управление сотни школ в дюжине штатов. Обещала Edison многое, но не сдержала своих слов. Акции компании перестали котироваться в 2003 году, и сейчас ее доля в бизнесе по управлению школами практически нулевая. Как ни парадоксально, но серьезных успехов школьная приватизация достигла в Швеции, где в 1990-е годы была введена ваучерная система. Но хотя частные компании могли теперь конкурировать с государственными на равных, лишь 10 % учащихся предпочли частные школы, и по большей части это были некоммерческие учреждения.

В 1990-е годы в Новой Зеландии попытались приватизировать государственные больницы, превратив их в «королевские предприятия здравоохранения». Закончилось это настоящим бедствием: долги разбухли, а качество услуг резко ухудшилось. С приходом лейбористского кабинета Кларка в 1999 году реформы свернули, а королевские предприятия здравоохранения возвратили в управление избираемых региональных советов здравоохранения.

В США, где частный сектор в обеспечении медицинских услуг играет более существенную роль, чем в любой другой стране развитого мира, расходы на здравоохранение высоки, а показатели довольно низкие. Реформы, осуществленные администрацией Обамы и программа предоставления льгот на лекарства, принятая администрацией Джорджа Буша-младшего, должны были решить эту проблему. Однако отсутствие в итоговом законе Обамы нормы о «государственном страховщике»[128] стало препятствием для повышения эффективности системы.

Возможно, самая губительная форма приватизации – это создание частной полиции, тюрем и наемных военных формирований. Нет никаких доказательств того, что приватизация аппарата государственного насилия сокращает издержки, но приватизация такого рода приносит правительствам существенные политические выгоды. Во-первых, она позволяет избежать политической ответственности за неправомерное, иногда просто преступное применение силы.

В качестве примера следует упомянуть центры по содержанию мигрантов. Еще больший вред наносит деятельность таких компаний, как Blackwater, чьи агенты могут безнаказанно убивать, не опасаясь военного или гражданского правосудия.

Но приватизация не всегда неудачна. Хотя инфраструктурные системы в целом имеют четкие характеристики естественной монополии, в них бывает возможно выделить потенциально конкурентные сегменты, и тогда приватизация осуществима. Например, в случае с электроэнергетикой генерация электроэнергии допускает большую конкуренцию, нежели ее передача и распределение. Розничные функции (выставление счетов абонентам, подключение и т. д.) еще более конкурентны. Благотворность приватизации тем более вероятна, чем более устойчива конкуренция.

Наиболее успешные случаи приватизации связаны с фирмами, всегда смотревшимися чужеродным телом в государственном секторе, в особенности с фирмами, некогда спасенными от банкротства по социальным или политическим соображениям. Наглядные примеры – Rolls-Royce в Великобритании и General Motors в США. Там, где существует устойчивая конкуренция и не требуется особо пристальное внимание государства, приватизация обычно оканчивается благополучно.

Вопрос становится еще более запутанным, если учесть, что приватизация, как правило, проходит лучше при наличии компетентного, эффективного и ответственного правительства, но как раз в этом случае ее потенциальные выгоды минимальны. Некомпетентные и коррумпированные правительства плохо управляют государственными предприятиями, но, как в случае с Россией, зачастую еще хуже справляются с их продажей.

Рынки, конкуренция и регулирование

Идеология приватизации имеет несколько, на первый взгляд, парадоксальных следствий, касающихся государственного регулирования. Обычно приватизация и дерегулирование рассматриваются как близнецы-братья.[129] Но на практике приватизация сопровождается созданием огромного числа новых регулирующих органов и расширением полномочий уже существующих. На родине движения за приватизацию, в Великобритании, был создан целый ряд регулирующих учреждений, таких как OFTEL (отрасль телекоммуникаций), OFWAT (водоснабжение), OFGEM (газоснабжение и электроэнергетика), OFSTED (образование), OPRA (регулирование трудового пенсионного обеспечения) и др. Помимо этих особых регулирующих органов, за промышленностью в целом следят Управление по вопросам добросовестной конкуренции[130] и Комиссия по конкуренции.

Все эти органы появились после 1970 года, и с тех пор вместе с расцветом приватизации их полномочия многократно расширились. Членство в Европейском союзе добавляет к этому еще один этаж регулирующих органов.

В этом очевидном парадоксе отражается тот факт, что государственная собственность была ответом на провалы рынка. Приватизация не устранила этих провалов. В частности, даже в случаях когда государственные инфраструктурные предприятия, прежде чем выставляться на продажу, были разделены, существенные черты естественной монополии сохранялись. Надежды сторонников приватизации на то, что потребность в регулировании будет временной и отпадет, как только возникнет прочная конкуренция, по большей части не сбылись.

У новой модели регулирования есть некоторые преимущества. При традиционной модели государства-собственника инфраструктурные предприятия несли полную ответственность за происходящее в отрасли, в том числе за защиту окружающей среды, ценообразование и предоставление услуг. Это не всегда давало хорошие результаты. Экологические вопросы, в частности, редко удостаивались должного внимания со стороны по-инженерному управляемых организаций. При ценообразовании главным образом отталкивались от величины имеющихся издержек, а не от эффективного использования ресурсов. В некоторых случаях создание отдельного регулирующего органа улучшало ситуацию. Но приватизация вовсе не является неизбежным этапом в этом процессе.

То, что правительства не могут обойтись без масштабного регулирования, а «мягкие» регулятивные режимы доказали свою несостоятельность, как, например, в случае с электроэнергетическим рынком в США и отраслью телекоммуникаций в Новой Зеландии, не позволяет заявить, что государственные предприятия являются помехой для возникновения конкурентных рынков, способных привести к общественно оптимальным результатам. Государственная собственность – не единственный способ борьбы с провалами рынка, но в отсутствие сильного регулирования приватизация вообще не относится к числу таких способов.

Возвращение с того света: не ждали?

Все-таки на свете есть такие зомби, которых можно убить раз и навсегда. И похоже, что глобальный финансовый кризис наконец похоронил идею о сплошной приватизации. Во всем мире теперь очевидно, что правительства обязаны выступать как верховный гарант экономической и финансовой стабильности.

Даже группы крайне консервативного толка, такие как «Движение чаепития» в США, выступавшие против спасения банковской системы при Джордже Буше-младшем и программы стимулирования экономики при Бараке Обаме, перевели огонь своих орудий на злоупотребления, будто бы имевшие место при расходовании государственных средств. Причем даже в этом политическом лагере действительно минимальное государственное участие не вызывает энтузиазма, о чем можно судить по великолепному в своей прямоте заявлению одного из «чайных» протестующих: «Пусть государство уберет свои руки от моего Medicare[131]». Хотя большинство правых старались избежать столь очевидного внутреннего противоречия, они, по замечанию Пола Кругмана, уже не надеются прикончить или приватизировать опору американского государства всеобщего благосостояния – программу Medicare и систему социального страхования.

То же самое происходит и за пределами США. Консервативная партия Великобритании, некогда при Маргарет Тэтчер пролагавшая для остальных тропу к приватизации, объявила, что разрешит работникам государственного сектора создавать кооперативы для управления школами и центрами занятости. Хотя, естественно, возникает беспокойство, не попадут ли они в конце концов в частные руки, важно, что даже партия, всегда выступавшая главным апологетом приватизации, теперь должна изворачиваться, защищая свою политику.

В других странах Европы последствия глобального финансового кризиса были тем болезненней, чем глубже в них укоренилась идеология всеобщей приватизации. В Исландии еще пару лет назад в торжественной обстановке проходил слет ультрарыночного общества Mont Pelerin Society, теперь же эта страна медленно движется к национальному банкротству. В Ирландии дела обстоят не лучше. Государства Прибалтики буквально находятся на грани краха. Даже в Греции, где, казалось бы, все сводится к превышению расходов над сборами, если присмотреться пристальнее, выясняется, что благодаря ряду квазиприватизационных мер проблема затушевывалась, пока не стала слишком запущенной для лечения.

Когда в странах, ранее являвшихся эталоном всеобщей приватизации, царит такой хаос, а ее идеологи вынуждены отступать по всем фронтам, слабо верится, что в обозримом будущем эта зомби-идея снова встанет из могилы. Что не означает, что государственные предприятия больше никогда не будут приватизироваться.

Разумные сторонники смешанной экономики никогда и не утверждали, что приватизация – безусловное зло. Обстоятельства переменчивы, и участие государства в одних отраслях экономики становится более предпочтительным, в других – менее. В этом случае приватизация государственных предприятий может быть совершенно обоснована. Но, увы, независимо от того, насколько она обоснована, всегда найдутся политики, которые с радостью падут в объятия приватизации и ее соблазнительных оправданий.

Ключевое условие стабильности смешанной экономики состоит в том, что колебания между частным и государственным секторами должны взаимно погашаться и уравновешиваться. Приватизация допустима, но она должна возмещаться расширением государственного участия в форме создания новых государственных предприятий, расширения существующих или – в случае явного провала частной формы собственности – национализации либо ренационализации частных фирм.

Зомби больше не вернется: смешанная экономика

Признать, что приватизация отнюдь не так универсальна, как полагают ее сторонники, – не значит броситься в другую крайность, говоря, что всеобщей должна быть государственная собственность и что приватизация не оправдана нигде и никогда. Существуют широкие области экономической деятельности, такие как сельское хозяйство и розничная торговля, в которых государственные предприятия редко бывают прибыльными. Бюджет не может выигрывать от владения убыточными предприятиями. Сравнительно небольших потерь в прибыльности, связанных с ограничениями, накладываемыми государственной собственностью, уже достаточно, чтобы свести на нет все преимущества от более низкой стоимости капитала.

В особенности довод о высоких издержках за пользование акционерным капиталом неприменим к малым некорпоративным предприятиям, которые в любом случае не имеют внешних акционеров. У предприятий малого бизнеса издержки за пользование внешним капиталом, в основном в форме банковских займов, обычно высокие. Однако при более высокой стоимости капитала по сравнению с государственными предприятиями и крупными частными корпорациями мелкий бизнес выигрывает в эффективности благодаря тесной связи между функциями собственности и управления.

Представление, что перед нами выбор – либо чистый капитализм laissez-faire, либо всеобщая социализация экономики, – следствие того, что можно назвать «великим забвением» уроков смешанной экономики. Смешанная экономика никогда не была и не является простым компромиссом между двумя крайностями. Скорее, она была формой эффективного и плодотворного взаимодействия частного и государственного секторов. Равнодействующая этого взаимодействия будет время от времени смещаться, иногда требуя приватизации государственных предприятий, иногда – расширения государственного сектора через национализацию или создание новых предприятий.

В этом выводе нет ничего удивительного, так как он – просто повторение общепринятой точки зрения, преобладавшей на протяжении большей части послевоенного периода. Тем не менее он несовместим с идеологией рыночного либерализма, воцарившейся после экономического кризиса 1970-х годов. В мышлении рыночного либерала провалы частного сектора и сохранение значительного государственного сектора по производству товаров и услуг – это результат беспочвенного политического сопротивления рыночным реформам.

Смешанная экономика

Чтобы найти правильный баланс между государственным и частным секторами смешанной экономики, не нужно изобретать ничего кардинально нового в экономической науке. Главная нерешенная задача, стоящая перед экономистами, – глубже понять, почему на рынках капитала могут возникать провалы, а стоимость акционерного капитала столь высока. Здесь вовлечены несколько факторов, и выводы, касающиеся стоимости акционерного капитала, зависят от их взаимодействия.

Во-первых, как говорилось в гл. II, на рынках акционерного капитала образуются иррациональные пузыри, которые затем лопаются. Поэтому инвестиции в акции колеблются гораздо сильнее, чем размер корпоративных прибылей, на основе которых рассчитывают доходность по акциям. Как следствие, риск по вложениям в акции более высокий и недооценивается моделью CCAPM, соответственно, норма доходности, запрашиваемая инвесторами, также выше.

Во-вторых, многие значимые риски, такие как риск безработицы, не могут быть застрахованы. Наличие этого «системного риска» делает инвесторов менее терпимыми к риску по акциям, приносящим низкую или отрицательную доходность во время экономического спада, когда риск безработицы повышается. Наконец, на рынке акций в очень разных положениях находятся крупные и политически влиятельные игроки, такие как Goldman Sachs, гарантирующие себе высокую доходность, и обычные мелкие инвесторы, которые, понеся убытки, покидают рынок.

В той степени, в которой эти провалы устранимы, премия по акциям будет снижаться, и предоставление товаров и услуг частным сектором будет становиться все более оправданным.[132] Пока же экономистам нужно перестать соревноваться в поисках хитроумного ответа на загадку премии за риск и сосредоточиться на анализе запутанной действительности.

Существующая теория естественной монополии и провалов рынка указывает на отрасли, где государственная собственность окажет, скорее всего, благотворный эффект. Это подтверждается и тем фактом, что в самых разных странах границы между частными и государственными отраслями по большей части совпадают. Эти границы время от времени смещались, но участие государства было более частым в капиталоемких отраслях с естественной монополией и в предоставлении общественных услуг, таких как здравоохранение и образование.

В отраслях, где остро стоит проблема провалов рынка, государственная собственность выглядит наиболее убедительным вы ходом. Так, для инфраструктурных отраслей есть несколько важных моментов. Во-первых, из-за высокой премии за риск и вытекающей отсюда проблемы близорукости решений, частные владельцы инфраструктуры инвестируют мало либо не столько, сколько необходимо для максимизации долгосрочной выгоды. Во-вторых, объекты инфраструктуры создают положительные внешние эффекты, которые не отражаются в доходах, получаемых владельцами этих объектов. Например, высокое качество транспортной инфраструктуры повышает стоимость земли в этом районе. Наконец, существуют трудности, связанные с естественно-монопольным характером многих инфраструктурных отраслей.

Что касается социальных услуг – здравоохранения, образования и проч., то разрыв между реальными условиями предоставления этих услуг и условиями, теоретически необходимыми для оптимальности рынка, настолько велик, что экономический анализ этих отраслей – невероятно трудная задача. Самые крупные проблемы возникают с информацией, неопределенностью и финансированием.

Ценность медицинских и образовательных услуг во многом обусловлена наличием у врачей, медсестер, учителей особых знаний, а также их способностью применять эти знания на благо пациентов или учащихся. Напротив, стандартный экономический анализ рынков исходит из предпосылки, что обе стороны одинаково хорошо осведомлены о природе товара или услуги. Асимметрия информации тесно связана с тем обстоятельством, что сложно предсказать заранее, какие выгоды принесет оказание медицинских или образовательных услуг, а иногда это трудно установить даже задним числом. Отсюда, в свою очередь, возникает серьезная трудность их финансирования через рыночные механизмы медицинской страховки или студенческого займа. В той или иной форме государственное участие в финансировании здравоохранения и образования неизбежно. Но как только государство начинает частично или полностью платить за услуги, наименее затратным выходом становится прямое предоставление этих услуг государством.

Наоборот, частное предоставление услуг наиболее предпочтительно там, где эффективен небольшой масштаб деятельности, при котором может конкурировать достаточно много фирм; где рынки хорошо функционируют, поощряя фирмы внедрять инновации и удовлетворять потребительский спрос и устраняя фирмы, не прошедшие отбор по качеству услуг. В частности, в секторах, где доминируют малые и средние предприятия и где крупные корпорации не в состоянии эффективно конкурировать, государственные предприятия едва ли способны проявить большее проворство. История моего родного штата Квинсленд, где в начале XX века были неудачные эксперименты с государственными мясными лавками, отелями и зверофермами, подтверждает этот вывод.

Всегда будет существовать ряд промежуточных случаев, в которых лучшее решение неочевидно. В зависимости от конкретных исторических обстоятельств или местных особенностей в разных обществах выбор падет на государственное обеспечение таких услуг (обычно в форме коммерческого государственного предприятия), частное предоставление услуг под надзором государства или некую промежуточную форму, такую как государственно-частное партнерство.

В отличие от большинства рассматриваемых в книге идей, смерть идеологии приватизации – это уже свершившийся факт. Скорее всего, большая часть экстренно национализированных во время глобального финансового кризиса предприятий вновь станут частными. Но право государственной собственности быть предметом публичной дискуссии и обсуждаться в качестве реального, а иногда просто необходимого варианта уже не отнять. Смешанная экономика обрела вторую жизнь и больше никуда не денется.

Литература для дополнительного чтения

Приведенная выше цитата Эша взята из публикации [Krasnolutska, Martens, 2008]. В ряде работ [Berman, 1998; 2002; Sassoon, 1998; Judt, 2005] можно найти прекрасные обзоры истории европейской социал-демократии. Классическая работа Пигу [Pigou, 1920; Пигу, 1985] об экономической теории общественного благосостояния заложила основы анализа внешних эффектов, который впоследствии был раскритикован Коузом в его теории прав собственности [Coase, 1960; Коуз, 2007], но не был ею заменен.

Захватывающее, хотя и своеобразное, описание атмосферы, в которой родилась работа Дж. Робинсон о несовершенной конкуренции [Robinson, 1932; Робинсон, 1986], дано в книге Шэкла [Shackle, 1983].

Термин «провал рынка» впервые появился в 1958 году [Bator, 1958]. Первый пример сопряженного употребления термина «провал государства» можно найти у Маккина [McKean, 1965]. Защита смешанной экономики от критики оппонентов приводится в книге Шонфилда [Shonfield, 1984]. Работа Гидденса [Giddens, 1999] заложила интеллектуальную основу для притязаний Тони Блэра на «третий путь» – на этот раз между тэтчеризмом и старой социал-демократической традицией, представленной Шонфилдом. Интервью с Рудольфом Мейднером, взятое Шонфилдом [Shonf eld, 1984], дает представление об интеллектуальном климате, в котором возник его план, а также о расцвете и упадке шведской модели.

Модель политики как «рынка голосов» принадлежит Э. Даунсу [Downs, 1957], но основополагающей в этом направлении стала работа Бьюкенена и Таллока «Расчет согласия» [Buchanan, Tullock, 1965; Бьюкенен, Таллок, 1997], а ее довольно доступный пересказ можно найти в книге Мюллера [Mueller, 1989]. В одной из своих наиболее ранних статей [Quiggin, 1987] я указывал на многочисленные проблемы в теории общественного выбора. Подход, основанный на анализе прав собственности, начинается с Коуза [Coase, 1960; Коуз, 2007], и его влияние до сих пор чувствуется, например у де Сото [Soto de, 2003; Сото де, 2004].

Кокетт интересно описал, как идеи рыночного либерализма превращались в политические проекты под крылом мозговых трестов вроде Institute of Economic Af airs [Cockett, 1995]. Бриттан дает взгляд на рыночный либерализм изнутри [Brittan, 1988]. История рыночного либерализма с позиций победителей рассматривается в книге Ергина с соавт. [Yergin, Stanislaw, 2002]. Глин описывает те же события с точки зрения разочаровавшегося, но не до конца, социалиста [Glyn, 2007]. Истон дал превосходный обзор рыночных реформ в Новой Зеландии и впервые предложил описывать подход к реформам Дугласа и его единомышленников как «рыночный ленинизм» [Easton, 1997]. Книга Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории и последний человек» [Fukuyama, 1992; Фукуяма, 2005] дает прекрасное представление об интеллектуальной атмосфере 1990-х годов, как и ее огрубление – «Lexus и олива» Томаса Фридмена [Friedman, 1999; Фридмен, 2003].

Описание приватизации как меры, которой «каждый раз приходится искать новые обоснования», принадлежит Кэю и Томпсону [Kay, Thompson, 1986]. Они критикуют правительство Тэтчер и его последователей за практику приватизации государственных предприятий без изменения их монопольных позиций, которая хотя и позволяет продать по более высокой цене, но исключает выгоды от конкуренции. Термин «вашингтонский консенсус» принадлежит Вильямсону [Williamson, 1990], хотя впоследствии он открестился от его наиболее крайних интерпретаций. Дурбин высказался о власти банков в интервью радиостанции WJJG, его слова приведены в [Doster, 2009].

Мысли о связи приватизации с загадкой премии за риск по большей части основаны на моих изысканиях по этой теме за последние 15 лет, чаще всего совместных с Саймоном Грантом. Основные работы: [Quiggin, 1995; Grant, Quiggin, 2002; 2003; 2004; 2005; 2006]. Процитированное исследование МВФ – это [Davis et al., 2000].

Среди других работ нужно упомянуть следующие: [Akerlof, 1970; Акерлоф, 1994; Arrow, Debreu, 1954; Baumol, 1982; Baumol, Panzar, Willig, 1982; Bel, 2006; Chamberlin, 1933; Drucker, 1969; Friedman, Friedman, 1979; Krugman, 2009c; Merah, Prescott, 1985; Mill, 2008, Book V; Nairn, 1989; Nash, 1951; Shiller, 2003a; 2003b; 2008; Neumann von, Morgenstern, 1944; Нейман, Моргенштерн, 1970].

Заключение: экономика XXI века

Зомби из фильмов ужасов славятся своей живучестью. Этих фантастических мертвецов можно калечить сколько угодно – они упрямо надвигаются на свою жертву. Зомби-идеи, герои этой книги, столь же выносливы. Несмотря на кризис, среда профессиональных экономистов, как правило, продолжала жить как ни в чем не бывало. И теперь, когда кризис 2008 года завершился, рыночные либералы делают вид, будто его и вовсе не было.

Ричард Познер, являющий собой редкий пример рыночного либерала, который изменил свои взгляды и встал на сторону кейнсианства, заметил:

Механизмы рыночной корректировки работают на академическом рынке крайне медленно. У профессоров есть бессрочный контракт. У них есть толпа выпускников, жаждущих получить степень PhD. У них есть хорошо знакомый и отточенный технический аппарат. Выбить их из привычной колеи очень трудно (цит. по: [Cassidy, 2010, р. 28]).

Подход к экономике, доминировавший более 30 лет, не исчезнет просто потому, что его выводы не согласуются с фактами. Нужно предложить альтернативу зомби-экономике рыночного либерализма. Но прежде чем поговорить о будущем, следует еще раз окинуть взором прошлое.

Переосмысливая опыт XX века

Крах рыночного либерализма требует переосмысления опыта XX века и в первую очередь кризиса 1970-х годов. В целом достижения развитых экономик в период господства рыночного либерализма выглядят блекло на фоне достижений кейнсианской социал-демократии в послевоенный период.

И все-таки «золотой век» кончился хаосом и крахом 1970-х годов. Пока не наступил нынешний кризис, это крушение считали окончательным. Несмотря на все свои достоинства, кейнсианское управление экономикой оказалось в конечном счете неустойчивым, тогда как методы рыночного либерализма, на первый взгляд, давали надежду, что стабильность эпохи «великого смягчения» продолжится и в будущем.

Теперь эта точка зрения совершенно безосновательна. «Великое смягчение» потерпело фиаско ничуть не меньшее, чем то, которым увенчался послевоенный подъем. Если подъем наступит, то это произойдет благодаря мерам, с которыми рыночный либерализм, казалось, покончил навсегда. Как же тогда нам относиться к эре кейнсианства и ее бесславному концу?

Первая, пессимистичная, интерпретация гласит, что деловой цикл настолько глубоко укоренен в логике рыночной экономики и, возможно, во всех современных экономических системах, что его невозможно приручить. Потеряв голову от успеха, мы предаемся гордыне, а гордыня заслоняет от нас уроки прошлого. Мы забываем, что ресурсы ограничены, что бюджеты в конце концов нужно сводить с балансом, что зарплаты и доходы не могут без конца опережать рост стоимости производства и т. д. В 1960–1970-х годах гордыня привела к непомерно высоким бюджетным дефицитам и раскручиванию спирали зарплат и инфляции. В 1990–2000-х годах она заразила нас спекулятивной лихорадкой, которую по всему миру разнесли самозваные господа Вселенной – финансисты.

Но есть и другая интерпретация. Возможно, провалы 1970-х годов стали результатом ошибок, которых можно было избежать благодаря более глубокому пониманию экономики и более прочным социальным институтам. Если это верно, то настоящий кризис может стать точкой возврата к успешной политике, усвоившей уроки прошлого.

Новый подход к риску и неопределенности

Так или иначе, но каждая из рассматриваемых в книге зомби-идей предполагает, что либеральная рыночная система, в которой управление рисками возложено на финансовые рынки, справится с ним лучше, чем государство, стремящееся сгладить агрегированные результаты и смягчить индивидуальные риски.

Суть идеи «великого смягчения» сводилась к тому, что рыночно-либеральная политика позволяет более эффективно сокращать совокупные риски, чем кейнсианское макроэкономическое управление. Теоретическое обоснование этой идеи было построено макроэкономикой в рамках теории динамического стохастического общего равновесия.

Гипотеза эффективного рынка говорила о том же, но по отношению к отдельным предприятиям. Согласно гипотезе эффективного рынка, финансовые рынки наилучшим образом оценивают доходы и риски, о каком бы финансовом активе ни шла речь. Политическую форму этот тезис обрел благодаря идеологии приватизации. Теория «обогащения сверху вниз» утверждает, что риски, связанные с высоким уровнем неравенства в обществе, более чем покрываются новыми выгодными возможностями.

Ни одна из этих идей не выдержала проверки глобальным финансовым кризисом. Финансовые уловки больше не могут спрятать или затуманить в нашем сознании существующие риски.

Социал-демократы и социал-либералы давно подчеркивали, что общество способно распределять и контролировать риски гораздо эффективнее индивидов. Программу экономической политики, обычно называемую социал-демократической, можно рассматривать как способ управления рисками, которым подвержены индивиды, – начиная с рисков потери здоровья и заканчивая неопределенностью материального положения в будущем.

Уровень риска и уровень неравенства тесно связаны. С одной стороны, чем выше риски у индивидов в течение их жизни, включая риски, возникающие из неравенства стартовых возможностей, тем более неравным будет общество. С другой стороны, как показал финансовый кризис, крайнее неравенство, сочетающееся, например, с гигантскими доходами финансовых дельцов, стимулирует более рискованное поведение. В частности, неравенство толкает к поиску рискованных путей обогащения, позволяющих переложить издержки на кого-то еще или на общество в целом.

Социал-демократический подход к преодолению кризиса предполагает в первую очередь признание за государством решающей роли в управлении рисками. Если мы хотим, чтобы индивиды были застрахованы от потери работы, дохода и имущества, правительство должно создать необходимые правовые и экономические структуры и обеспечить их функционирование. Роль государства как главного риск-менеджера оправдывает и делает необходимым смягчение неравенства в возможностях и результатах. Вопиющее неравенство – характерная черта ничем не ограниченного капитализма, и в эпоху рыночного либерализма оно не переставало расти.

Интерпретация государства всеобщего благосостояния с точки зрения риска и неопределенности, может быть, станет более понятной, если рассмотреть его ключевые институты. Некоторые из них, например различные виды социального страхования, всегда воспринимались как форма управления рисками. Однако тема риска обычно находилась на втором плане.

К примеру, государственное пенсионное обеспечение и предоставление государственных медицинских или образовательных услуг обосновывались соображениями перераспределения, понятием общественного блага или базовыми потребностями человека. Однако эти формы вмешательства государства можно обосновать и как форму управления рисками.

Перераспределительные программы более общего характера – это также управление рисками. Рассматриваемое с такой точки зрения перераспределение доходов – это страхование очень специфического вида риска, а именно риска родиться в бедной, социально неустроенной семье без доступа к человеческому и социальному капиталу.

Коллективное управление рисками в форме государства всеобщего благосостояния способствует стабилизации экономики на агрегированном уровне. Когда из-за рецессии доходы снижаются, в прогрессивной системе налогообложения налоговые поступления уменьшаются более чем пропорционально. Таким образом смягчается падение частного спроса и компенсируется негативный мультипликационный эффект первоначального шока. Аналогично с увеличением безработицы включается автоматическое повышение расходов на пособия, которое обычно дополняется распространением пособий на новые категории населения и созданием программ занятости.

Механизмы, посредством которых государство всеобщего благосостояния смягчает перепады спроса, называются «автоматическими стабилизаторами», и если институты государства всеобщего благосостояния сами устойчивы, это название оправдывает себя. Но в этих институтах нет ничего автоматического и гарантированного. В большинстве американских штатов действует требование сбалансированных бюджетов. Оно заставляет правительства сокращать расходы как раз тогда, когда они особенно нужны, превращая губернаторов этих штатов, по выражению Пола Кругмана, в «пятьдесят Гербертов Гуверов».[133]

Но вместе с тем, если у правительства настолько крупные долги, что оно не может больше занимать и не может печатать деньги, не рискуя вызвать инфляцию, экономический кризис вынудит затянуть пояса. Поэтому важно помнить и об ответственности, которая лежит на социал-демократической системе управления рисками и кейнсианской политике управления спросом. Отказ от краткосрочного балансирования бюджетов не означает, что по счетам не надо платить. Помощь, которую мы получаем в случае безработицы или недуга либо в случае, если жизнь с самого рождения не была к нам благосклонна, оплачивается налогами тех, кто, по крайней мере в настоящий момент, здоров и обеспечен. Бюджетные дефициты, смягчающие воздействие рецессий, должны восполняться профицитами в хорошие времена. «Золотое правило» в следующем: бюджет должен быть сбалансированным на протяжении всего цикла.

Никто не умеет с точностью предсказывать будущее. Но на агрегированном уровне нестабильность, по-видимому, будет выше, чем в период обманчивого «великого смягчения», а кризисы будут более частыми и сильными. И хотя «великое смягчение» подошло к концу, распределение социальных и экономических рисков не вернулось к прежнему состоянию, а неравенство, созданное в эпоху рыночного либерализма, после небольшой передышки возобновило свой рост.

Положительная программа изменений должна усовершенствовать социальную защиту людей от рисков на индивидуальном и семейном уровнях, а на агрегированном уровне необходимо вернуться к активной фискальной и монетарной политике с целью стабилизации экономики. Нужно добиться взаимодействия между двумя составляющими. Политика по управлению социальными рисками должна выполнять функцию встроенного стабилизатора, а фискальная политика должна помогать тем, кто пострадал от рецессии сильнее всего.

Чего не хватает экономической науке?

В книге было озвучено несколько предложений о том, как экономика должна двигаться вперед. Их можно резюмировать в форме трех простых утверждений. В XXI веке экономическая наука должна стремиться к:

большему реализму, а не формальной строгости;

большей справедливости, а не эффективности;

сдержанности, а не впадению в гордыню.

Повсеместный упор на математическую и логическую строгость позволил экономической науке добиться внутренней последовательности, которой нет ни в одной другой социальной науке. Но мало пользы в том, чтобы последовательно ошибаться. Экономика должна отказаться от модели совершенно рационального, дальновидного и исключенного из общества агента, решения которого были предметом анализа в течение десятилетий. Абстрагирование от запутанной сложности принятия решений человеком и рассмотрение лишь ключевых факторов в этом процессе все равно необходимо. Но факторы, которые важны в микроэкономическом анализе товарных рынков, могут отличаться от факторов, которые играют важную роль на рынках труда или при анализе агрегированных макроэкономических связей.

За три десятилетия, в течение которых рыночные либералы продвигали политику, основанную на эффективности и утверждениях об эффективности финансовых рынков, экономические показатели улучшились не слишком сильно, зато произошел резкий рост неравенства, особенно в англоговорящих странах. Экономисты должны вновь обратиться к политике более справедливого распределения дохода.

Наконец, с крахом очередной «новой эры» в экономике, экономистам пора продемонстрировать хотя бы капельку скромности. Более чем через два века после Адама Смита экономистам придется признать правоту сократовского наблюдения: «Мудрейший человек тот, кто знает, что он ничего не знает». Хотя абсолютное точное знание, скорее всего, недостижимо, экономисты способны улучшить наше понимание сильных и слабых сторон рынков, фирм и других форм экономической организации, а также возможных вариантов политики, нацеленной на достижение более высоких экономических и социальных результатов.

Каждый кризис – это возможность. Глобальный финансовый кризис дает экономистам шанс похоронить зомби-идеи, приведшие мир к кризису, и создать более реалистичную, скромную и, самое главное, общественно полезную систему идей.

Библиография

Акерлоф Дж. Рынок «лимонов»: неопределенность качества и рыночный механизм // THESIS. 1994. № 5.

Акерлоф Дж., Шиллер P. Spiritus Animalis, или Как человеческая психология управляет экономикой и почему это важно для мирового капитализма. М.: Юнайтед-Пресс, 2010.

Бьюкенен Дж., Таллок Г. Расчет согласия // Бьюкенен Дж. Сочинения. Т. 1. М.: Таурус Альфа, 1997.

Вальрас Л. Элементы чистой политической экономии, или Теория общественного богатства. М.: Изограф, 2000.

Гэлбрейт Дж. К. Великий крах 1929 года. Минск: Попурри, 2009.

Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. Избранное. М.: Эксмо, 2007.

Киндлбергер Ч. Мировые финансовые кризисы: мании, паники и крахи. М.: Питер, 2010.

Коуз Р. Проблема социальных издержек // Коуз Р. Фирма, рынок и право. М.: Новое издательство, 2007.

Кругман П. Кредо либерала. М.: Европа, 2009.

Малкиел Б. Случайная прогулка по Уолл-стрит. Минск: Попурри, 2006.

Нейман Дж. фон, Моргенштерн О. Теория игр и экономическое поведение. М.: Наука, 1970.

Рикардо Д. Опыт о системе фундированных займов // Рикардо Д. Сочинения. Т. 2. М.: Государственное издательство политической литературы, 1955.

Рейнхарт К. М., Рогофф К. С. На этот раз все будет иначе. Восемь столетий финансового безрассудства. М.: Карьера Пресс, 2011.

Пигу А. С. Экономическая теория благосостояния: в 2 т. М.: Прогресс, 1985.

Робинсон Дж. Экономическая теория несовершенной конкуренции. М.: Прогресс, 1986.

Самуэльсон П. А., Нордхаус В. Д. Экономика. 19-е изд. М.: Вильямс, 2015.

Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. М.: Соцэкгиз, 1962.

Смит А. Игра на деньги. М.: Альпина Паблишер, 2007.

Сото Э. де. Загадка капитала. Почему капитализм торжествует на Западе и терпит поражение во всем остальном мире. М.: Олимп-Бизнес, 2004.

Талеб Н. Н. Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости. М.: КоЛибри, 2009.

Фукуяма Ф. Доверие. М.: ACT, 2004.

Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: ACT, 2005.

Фридмен Т. Lexus и олива. Понимая глобализацию. М.: ИГ «Весь», 2003.

Akerlof G. The Market for «Lemons»: Qualitative Uncertainty and the Market Mechanism // Quarterly Journal of Economics. 1970. Vol. 84 (3). P. 488–500.

Akerlof G. Behavioral Macroeconomics and Macroeconomic Behavior. Sveriges Riksbank Prize in Economic Sciences in Memory of Alfred Nobel 2001 Prize Lecture, Aula Magna, Stockholm University. Stockholm, 2001.

Akerlof G., Shiller R. Animal Spirits: How Human Psychology Drives the Economy, and Why It Matters for Global Capitalism. Princeton: Princeton University Press, 2009.

Akerlof G., Yellen J. A Near-Rational Model of the Business Cycle, with Wage and Price Inertia // Quarterly Journal of Economics. 1985a. Vol. 100 (4). P. 823–838.

Akerlof G., Yellen J. Can Small Deviations From Rationality Make Significant Differences to Economic Equilibria? // American Economic Review. 1985b. Vol. 75. P. 708–720.

American Bankruptcy Institute. U. S. Bankruptcy Statistics. 2010. <; (accessed 28 January, 2010).

Andrews D., Jencks Ch., Leigh A. Do Rising Top Incomes Lift All Boats? Harvard University Working Paper. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.

Arrow K., Debreu G. Existence of an Equilibrium for a Competitive Economy// Econometrica. 1954. Vol. 22 (3). P. 265–290.

Astin A., Oseguera L. The Declining 'Equity' of American Higher Education // Review of Higher Education. 2004. Vol. 27 (3). P. 321–341.

Bachelier L., Samuelson P., Davis M., Etheridge A. Louis Bachelier's Theory of Speculation: The Origins of Modern Finance. Princeton: Princeton University Press, 2006.

Bai M. The Poverty Platform // The New York Times. 2007. 10 June.

Baker G. Welcome to the Great Moderation // The Times. 2007. 19 January.

Baker G. Bringing Down the Curtain on the Folly of My Faith in the Great Moderation // The Times. 2009. 13 January.

Bank for International Settlements (BIS). Semiannual Over-The-Counter (OTC) Derivatives Markets Statistics, 2009. <; (accessed 15 May, 2010).

Barr N. The Welfare State As Piggy Bank: Information, Risk, Uncertainty, and the Role of the State. Oxford: Oxford University Press, 2001.

Barro R. Are Government Bonds Net Wealth? // Journal of Political Economy. 1974. Vol. 82 (6). P. 1095–1117.

Barro R., Grossman H. Money, Employment and Inflation. New York: Cambridge University Press, 1976.

Bator F. The Anatomy of Market Failure // Quarterly Journal of Economics. 1958. Vol. 72 (3). P. 351–379.

Baumol W. Contestable Markets: An Uprising in the Theory of Industry Structure // American Economic Review. 1982. Vol. 72 (1). P. 1–15.

Baumol W., Panzar]., Willig R. Contestable Markets and the Theory of Industry Structure. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1982.

Beck U. Risk Society: Towards a New Modernity / transl. M. Ritter. London: Sage, 1992.

Bel G. Retrospectives: The Coining of «Privatization» and Germany's National Socialist Party // Journal of Economic Perspectives. 2006. Vol. 20 (3). P. 187–194.

Bell S., Quiggin J. Asset Price Instability and Policy Responses: The Legacy of Liberalization // Journal of Economic Issues. 2006. Vol. 40 (3). P. 629–649.

Berlin I. Two Concepts of Liberty: An Inaugural Lecture, University of Oxford, 1958. Oxford: Clarendon Press, 1959.

Berman S. The Social Democratic Moment: Ideas and Politics in the Making of Interwar Europe. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998.

Berman S. The Roots and Rationale of Social Democracy// Social Philosophy and Policy. 2002. Vol. 20 (1). P. 113–144.

Bernanke B. The Great Moderation (Presentation to the Eastern Economic Association). Washington, DC, 2004a. 20 February.

Bernanke В. Essays on the Great Depression. Princeton: Princeton University Press, 2004b.

Bernanke В., Gertler M. Monetary Policy and Asset Price Volatility // Federal Reserve Bank of Kansas City, Economic Review. 1999. Vol. 84 (4). P. 17–51.

Bezruchka S. Societal Hierarchy and the Health Olympics // Canadian Medical Association Journal. 2001. Vol. 164 (12). P. 1701–1703.

Black E, Scholes M. The Pricing of Options and Corporate Liabilities // The Journal of Political Economy. 1973. Vol. 81 (3). P. 637–654.

Blanchard O. J. The State of Macro. NBER Working Paper No. 14259. Cambridge, MA: National Bureau of Economic Research, 2008.

Blanchard O., Simon J. The Long and Large Decline. U. S. Output Volatility// Brookings Papers on Economic Activity. 2001. Vol. 32 (1). P. 135–174.

Blanchard O., Summers L. Hysteresis and the European Unemployment Problem//NBER Macroeconomics Annual. 1986. Vol. 1. P. 15–78.

Blanden J., Goodman A., Gregg P., Machin S. Changes in Intergenerational Mobility in Britain // M. Corak (ed.). Generational Income Mobility in North America and Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. P. 122–146.

Bono C., Lowe P. Monetary Policy: A Subtle Paradigm Shift? // World Economics. 2003. Vol. 4 (2). P. 103–119.

Boskin M. et al. Consumer Prices, the Consumer Price Index and the Cost of Living// Journal of Economic Perspectives. 1998. Vol. 12 (1). P. 3–26.

Bowen W., Bok D. The Shape of the River: Long-Term Consequences of Considering Race in College and University Admissions. Princeton: Princeton University Press, 1998.

Bradbury K. The Shrinking Middle Class // New England Economic Review. 1986. September. P. 41–55.

Bramley G. Horizontal Disparities and Equalization: A Critique of Paying for Local Government // Local Government Studies. 1987. Vol. 13 (1). P. 69–89.

Brittan S. A Restatement of Economic Liberalism. London: Palgrave Macmillan, 1988.

Buchanan]., Tullock G. The Calculus of Consent: Logical Foundations of Constitutional Democracy. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1965.

Buiter W. The Unfortunate Uselessness of Most 'State of the Art' Academic Monetary Economics. 2009. <-unfortunate-uselessness-of-most-state-of-the-art-academic-monetary-economics/> (accessed 10 May, 2010).

Buiter W., Miller M. The Thatcher Experiment: The First Two Years // Brookings Papers on Economic Activity. 1981. No. 2. P. 315–379.

Bureau of Economic Analysis. National Economic Accounts. 2010. <; (accessed 28 January 2010).

Burtless G. A Future of Lousy Jobs? The Changing Structure of U. S. Wages. Washington, DC: Brookings Institution Press, 1990.

Canto V., Jones D., Laffer A. Foundations of Supply Side Economics: Theory and Evidence (Economic Theory, Econometrics, and Mathematical Economics). New York: Academic Press, 1982.

Cassidy J. After the Blowup (Letter From Chicago) // New Yorker. 2010. 11 January. P. 28.

Central Intelligence Agency (CIA) // World Factbook. 2009. <-world-factbook/index.html> (accessed 28 January, 2009).

Chamberlin E. The Theory of Monopolistic Competition. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1933.

Clark C. The National Income 1924–1931. London: Macmillan, 1932.

Clark G. Dismal Scientists: How the Crash is Reshaping Economics // Atlantic Monthly. 2009. 16 February. <-scientists-how-the-crash-is-reshaping-economics/614/>.

Coase R. The Problem of Social Cost // Journal of Law and Economics. 1960. Vol. 3 (1). P. 1–44.

Cochrane J. How Did Paul Krugman Get it So Wrong? 2009. <-havior.com/2009/09/11/john-cochrane-responds-to-paul-krugman-full-text/>.

Cockett R. Thinking the Unthinkable: Think-Tanks and the Economic Counter-Revolution, 1931–1983. London: HarperCollins, 1995.

Coddington A. Keynesian Economics: The Search for First Principles // Journal of Economic Literature. 1976. Vol. 14 (4). P. 1258–1273.

Coibion O., Gorodnichenko Y. Monetary Policy, Trend Inflation, and the Great Moderation: An Alternative Interpretation. NBER Working Paper No. 14621. Cambridge, MA: National Bureau of Economic Research, 2008.

Coibion О., Gorodnichenko Y. Does the Great Recession Really Mean the End of the Great Moderation? 2010. </4496> (accessed 2 March, 2010).

Cole H., Ohanian L. New Deal Policies and the Persistence of the Great Depression: A General Equilibrium Analysis // Journal of Political Economy. 2004. Vol. 112 (4). P. 779–816.

Commonwealth of Australia. Full Employment in Australia. Canberra: Commonwealth Government Printer, 1945.

Cox M., Alm R. Myths of Rich and Poor: Why We're Better off Than We Think New York: Basic Books, 2000.

Davidson P. Is Probability Theory Relevant for Uncertainty? A Post-Keynesian Perspective // Journal of Economic Perspectives. 1991. Vol. 5 (1). P. 129–143.

Davis J., Ossowski R., Richardson Т., Barnett S. Fiscal and Macroeconomic Impact of Privatization. Washington, DC: International Monetary Fund, 2000.

Debreu G. Theory of Value. New York: Wiley, 1959.

DeLongB. Which Economists Got It So Wrong? 2009a. <-economists-got-it-so-wrong.html> (accessed 16 May, 2010).

DeLong B. Why Does the New York Times Publish Casey Mulligan? 2009b. <-does-the-new-york-times-publish-casey-mulligan.html> (accessed 15 May, 2010).

DeLongB. How Scared of the Future Should Macroeconomists Be? 2010. <-scared-of-the-future-should-macroeconomists-be.html> (accessed 2 March, 2010).

Doster A. Durbin on Congress: The Banks 'Own The Place'. 2009. <-banks-own-the-place>.

Downs A. An Economic Theory of Democracy. New York: Harper &Row, 1957.

Drucker P. The Age of Discontinuity. New York: Harper & Row, 1969.

Dynan K., Elmendorf D., Sichel D. Financial Innovation and the Great Moderation: What Do Household Data Say? Paper presented at Financial Innovations and the Real Economy, Federal Reserve Bank of San Francisco. 2006. < l/2_Sichel.pdf>.

Easton B. The Commercialisation of New Zealand. Auckland: Auckland University Press, 1997.

Easton В. What Has Happened in New Zealand to Income Distribution and Poverty Levels? // Social Policy for the Twenty-first Century: Justice and Responsibility // S. Shaver, P. Saunders (eds). Proceedings of the National Social Policy Conference, Sydney, 21–23 July. Sydney: Social Policy Research Centre. 1999. Vol. 2. P. 55–66.

Ehrenreich B. Fear of Falling: The Inner Life of the Middle Class. New York: Harper Perennial, 1990.

Ehrenreich B. Nicked and Dimed: On (Not) Getting By in America. New York: Metropolitan Books, 2001.

Ellenberger J. We're Down $700 Billion. Let's Go Double or Nothing! Posted Aug. 2 // Slate.com. 2008. <;.

Epstein L., Schneider M. Recursive Multiple-Priors // Journal of Economic Theory. 2003. Vol. 113 (1). P. 1–31.

European Anti-Poverty Network (Eapn). Poverty and Inequality in the European Union. 2009. <;.

Fama E. The Behavior of Stock-Market Prices // The Journal of Business. 1965. Vol. 38 (1). P. 34–105.

Fama E. Bailouts and Stimulus Plans. Posted Jan. 2009. <-and-stimulus-plans.html>.

Fama E. Efficient Capital Markets: A Review of Theory and Empirical Work// Journal of Finance. 1970. Vol. 25 (2). P. 383–417.

Feldstein M. The Effect of Marginal Tax Rates on Taxable Income: A Panel Study of the 1986 Tax Reform Act // Journal of Political Economy. 1995. Vol. 103 (3). P. 551–572.

Fellner W., Phelps E. S., Gordon R. J. The Credibility Effect and Rational Expectations: Implications of the Gramlich Study// Brookings Papers on Economic Activity. 1979. Vol. 1. P. 167–189.

Fisher G. The Development and History of the Poverty Thresholds // Social Security Bulletin. 1992. Vol. 55 (4). P. 3–14.

Fisher I. The Debt-Deflation Theory of Great Depressions // Econometrica. 1933. Vol. 1 (4). P. 337–357.

Food Research and Action Center (Frac). Hunger and Food Insecurity in the United States. 2009. <; (accessed 30 January, 2010).

Fox J. The Myth of the Rational Market: A History of Risk, Reward, and Delusion on Wall Street. New York: Harper Business, 2009.

Friedman M. The Role of Monetary Policy // American Economic Review. 1968. Vol. 68 (1). P. 1–17.

Friedman M., Friedman R. Free to Choose. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1980.

Friedman M., Heller WW Monetary versus Fiscal Polic. New York: W. W. Norton, 1969.

Friedman T. The Lexus and the Olive Tree: Understanding Globalization. New York: Farrar Strauss Giroux, 1999.

Fukuyama F. The End of History and the Last Man. New York: Free Press, 1992.

Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity New York: Free Press, 1996.

Galbraith J. K. The Great Crash, 1929. New York: Penguin, 1969.

Galindo-Rueda F., Vignoles A. The Declining Relative Importance of Ability in Predicting Educational Attainment // Journal of Human Resources. 2005. Vol. 40 (2). P. 335–353.

Garber P. Famous First Bubbles: The Fundamentals of Early Manias. Cambridge, MA: MIT Press, 2001.

Giddens A. The Third Way: The Renewal of Social Democracy. London: Blackwell, 1999.

Giddens A Runaway World: How Globalization Is Reshaping Our Lives (1999 Reith Lecture). London: Routledge, 2002.

Glassman]., Hassett K. Dow 36000. New York: Times Books, 1999.

Glyn A. Capitalism Unleashed: Finance, Globalization, and Welfare. New York: Oxford University Press, 2007.

Goldin C., Margo R. The Great Compression: The Wage Structure in the United States at Mid-Century // Quarterly Journal of Economics. 1992. Vol. 107 (1). P. 1–34.

Goodin R., Headey В., Muffels R., Dirven H.-J. The Real Worlds of Welfare Capitalism. Cambridge: Cambridge University Press, 1999.

Goolsbee A. Evidence on the High-Income Laffer Curve from Six Decades of Tax Reform (with comments from R. E. Hall, L.F Katz) // Brookings Papers on Economic Activity. 1999. Vol. 2. P. 1–64.

Gordon D. Fat and Mean: The Corporate Squeeze of Working Americans and the Myth of Managerial «Downsizing». New York: Martin Kessler Books and Free Press, 1996.

Gordon R., Dew-Becker L Controversies about the Rise of American Inequality: A Survey. NBER Working Paper No. 13982. Cambridge, MA, 2008.

Gosselin P. High Wire: The Precarious Financial Lives of American Families. New York: Basic Books, 2009.

Gottschalk P. Inequality, Income Growth, and Mobility: The Basic Facts // Journal of Economic Perspectives. 1997. Vol. 11 (2). P. 21–40.

Graham L., Snower D. Hyperbolic Discounting and the Phillips Curve // Journal of Money, Credit and Banking. 2008. Vol. 40 (2–3). P. 427–448.

Grant S., Kline J., Quiggin J. A Matter of Interpretation: Bargaining over Ambiguous Contracts. Paper presented at the 5th Pan-Pacific Conference on Game Theory. 2009. Nov. 20. </>.

Grant S., Quiggin J. The Risk Premium for Equity: Implications for the Proposed Diversification of the Social Security Fund // American Economic Review. 2002. Vol. 92 (4). P. 1104–1115.

Grant S., Quiggin J. Public Investment and the Risk Premium for Equity// Economica. 2003. Vol. 70 (277). P. 1–18.

Grant S., Quiggin J. Noise Trader Risk and the Welfare Effects of Privatization // Economics Bulletin. 2004. Vol. 5 (9). P. 1–8.

Grant S., Quiggin J. What Does the Equity Premium Mean? // Economists' Voice. 2005. Vol. 2 (4). Article 2.

Grant S., Quiggin J. The Risk Premium for Equity: Implications for Resource Allocation, Welfare, and Policy // Australian Economic Papers. 2006. Vol. 45 (3). P. 253–268.

Grossman S., Stiglitz J. On the Impossibility of Informationally Efficient Markets // American Economic Review. 1980. Vol. 70 (3). P. 393–408.

Gruen D. Reflections on the Global Financial Crisis. Paper presented at address to the Sydney Institute. Sydney, 2009. 16 June.

Gudmundsson M. How Might the Current Financial Crisis Shape Financial Sector Regulation and Structure? Keynote address by Mr. Mar Gudmundsson, Deputy Head of the Monetary and Economic Department of the BIS, at the Financial Technology Congress 2008. Boston, 2008. 23 September, <;.

Hacker]. Great Risk Shift: The Assault on American Jobs, Families, Health Care, and Retirement, and How You Can Fight Back. New York: Oxford University Press, 2006.

Hall R. Notes on the Current State of Empirical Macroeconomics. Stanford University, 1976, mimeo.

Hansen L., Sargent T. Robust Control and Model Uncertainty // American Economic Review. 2001. Vol. 91 (2). P. 60–66.

Harcourt W. Speech to the House of Commons on the Labourers' Allotments Bill (11 August). 1887. <; (accessed 12 July, 2010).

Harrod R. F. The Trade Cycle: An Essay. (Reprints of Economic Classics). New York: A. M. Kelley 1936.

Haskins R., Sawhill I. Creating an Opportunity Society. Washington, DC: Brookings Institution Press, 2009.

Hayek F. A. Monetary Theory and the Trade Cycle. New York: Augustus M. Kelley, 1966.

Hazeldine Т., Quiggin J. No More Free Beer Tomorrow? Economic Policy and Outcomes in Australia and New Zealand Since 1984 // Australian Journal of Political Science. 2006. Vol. 41 (2). P. 145–159.

Headey В., Muffels R. Up and Down: The Rich, the Poor, and Income Mobility // Institute of Public Affairs Review: Quarterly Review of Politics and Public Affairs. 1999. December. P. 3–6.

Helleiner E. States and the Reemergence of Global Finance: From Bretton Woods to the 1990s. Ithaca: Cornell University Press, 1996.

Heller W. New Dimensions of Political Economy. New York: WW Norton, 1966.

Hicks J. R. Mr. Keynes and the 'Classics': A Suggested Interpretation // Econometrica. 1937. Vol. 5 (2). P. 147–159.

Himmelstein D., Thorne D., Warren E., Woolhandler S. Medical Bankruptcy in the United States, 2007: Results of a National Study // American Journal of Medicine. 2009. Vol. 122 (8). P. 741–746.

Holt Ch., Modigliani F., Muth J., Simon H. Planning Production, Inventories, and Work Force (Prentice-Hall International Series on Management). Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1960.

House of Commons. Paper No. 12. Financial Statement and Budget Report 1995–1996. HMSO, 1994. <-documents.co.uk/ document/hmt/budget94/budget94.htm> (accessed 12 February, 2010).

Howard J. Interview with // Australian Financial Review. 2004. 22 September. P. 1.

Judt T. Postwar: A History of Europe since 1945. New York: Penguin, 2005.

Kahneman D., Tversky A. Prospect Theory: An Analysis of Decision under Risk// Econometrica. 1979. Vol. 47 (2). P. 263–291.

Kay J. The Truth about Markets: Why Some Nations Are Rich But Most Remain Poor. New York: Penguin, 2004.

Kay J., Thompson D. Privatization: A Policy in Search of a Rationale // Economic Journal. 1986. Vol. 96 (381). P. 18–32.

Kennedy J. F. Remarks in Heber Springs, Arkansas, at the Dedication of Greers Ferry Dam. 1963. 3 October. <; (accessed 12 February, 2010).

Keynes J. M. The General Theory of Employment, Interest, and Money. New Delhi, India: Atlantic Publishers, 1936; Google Book edition, 2008.

Keynes J. M. The General Theory of Employment // Quarterly Journal of Economics. 1937. Vol. 51 (2). P. 209–223.

Keynes J. M. How to Pay for the War: A Radical Plan for the Chancellor of the Exchequer. Toronto: Macmillan Canada, 1940.

Kindleberger Ch. Manias, Panics, and Crashes: A History of Financial Crises. New York: Wiley, 2000.

Klein J. Malefactors of Great Wealth. 2009. <-of-great-wealth/> (accessed 15 June, 2009).

Kogan R. Will the Tax Cuts Ultimately Pay for Themselves? Center on Budget and Policy Priorities. 2003. < =119> (accessed 20 September, 2009).

Krasnolutska D., Martens J. Ukraine Gets $16.5 Billion Loan from IMF; Hungary Next in Line. 2008. 26 October. <; (accessed 20 September, 2009).

Krugman P. The Spiral of Inequality // Mother Jones. 1996. November/December. <-inequality>.

Krugman P. Baby-sitting the Economy// Slate. 1998. </> (accessed 2 February, 2010).

Krugman P. Why Americans Hate Single-Payer Insurance. 2009a. <-americans-hate-single-payer-insurance/> (accessed July 12, 2010).

Krugman P. The Conscience of a Liberal. New York: W. W. Norton, 2009b.

Krugman P. How Did Economists Get It So Wrong? // New York Times. 2009c. 2 September.

Kuznets S. The National Economic Accounts of the United States: Review, Appraisal, and Recommendations. 1934. </u?/SOD,88> (accessed 15 January, 2010).

Kydland ЕЕ., Prescott E. C. Time to Build and Aggregate Fluctuations // Econometrica. 1982. Vol. 50 (6). P. 1345–1370.

Lakoff G. Don't Think of an Elephant! Know Your Values and Frame the Debate – The Essential Guide for Progressives. New York: Chelsea Green, 2004.

Leeper E., Yang Shu-Chun. Dynamic Scoring: Alternative Financing Schemes // Journal of Public Economics. 2008. Vol. 92 (1–2). P. 159–182.

Leigh A., Jencks Ch. Inequality and Mortality: Long-run Evidence from a Panel of Countries // Journal of Health Economics. 2007. Vol. 26 (1). P. 1–24.

LeRoy S. Excess Volatility Tests // S. Durlauf, L. Blume (eds). The New Palgrave Dictionary of Economics. London: Palgrave Macmillan, 2006. <;.

Levitt S. My Colleague Casey Mulligan in the Times: There is No Reason to Panic. 2008. <-colleague-casey – mulligan – in-the-times-there-is-no-reason-to-panic/> (accessed 15 May, 2010).

Lindsey L. Individual Taxpayer Response to Tax Cuts: 1982–1984, with Implications for the Revenue Maximizing Tax Rate // Journal of Public Economics. 1987. Vol. 33 (2). P. 173–206.

Lo A. W., MacKinlay A. C. A Non-Random Walk Down Wall Street. Princeton: Princeton University Press, 2001.

Long J., Plosser C. Real Business Cycles // Journal of Political Economy. 1983. Vol. 91 (1). P. 39–69.

Lucas R. Econometric Policy Evaluation: A Critique // K. Brunner, A. Meltzer (eds). The Phillips Curve and Labor Markets. New York: Elsevier, 1976. P. 19–46.

Lucas R. Understanding Business Cycles // K. Brunner, H. Meltzer (eds). Stabilization of the Domestic and International Economy. New York: Elsevier, 1977. P. 7–29.

Lucas R. Methods and Problems in Business Cycle Theory // Journal of Money, Credit, and Banking. 1980. Vol. 12 (4). P. 696–715.

Luttwak E. Turbo Capitalism: Winners and Losers in the Global Economy. New York: Harper Collins, 1999.

Malkiel B. A Random Walk Down Wall Street: The Time-Tested Strategy for Successful Investing (Revised and Updated). New York: WW Norton, 1973; 2007.

Mankiw N. G. Consumer Durables and the Real Interest Rate // Review of Economics and Statistics. 1985. Vol. 67 (3). P. 353–362.

Mankiw N. Gregory and Matthew Weinzierl. Dynamic Scoring: A Back-of-the-Envelope Guide // Journal of Public Economics. 2006. Vol. 90. P. 1415–1433.

Manzi J. Keeping Americas Edge National Affairs. 2010. < affairs.com/publications/detail/keeping-americas-edge> (accessed 1 March, 2010).

Marglin S., Schor J. The Golden Age of Capitalism. Oxford: Clarendon Press, 1990.

Marmot M. The Status Syndrome: How Social Standing Affects Our Health and Longevity. New York: Holt Paperbacks, 2005.

McCain J. John McCains Florida Primary Speech // New York Times. 2008. 29 January.

McKean R. The Unseen Hand in Government // American Economic Review. 1965. Vol. 55 (3). P. 496–506.

Mehra R., Prescott E. The Equity Premium: A Puzzle // Journal of Monetary Economics. 1985. Vol. 15 (2). P. 145–161.

Merton R. C. Theory of Rational Option Pricing // Bell Journal of Economics and Management Science. 1973. Vol. 4 (1). P. 141–183.

Mill J. S. Principles of Political Economy: And Chapters on Socialism (Oxford Worlds Classics). New York: Oxford University Press, 2008.

Minford P., Peel D. The Role of Monetary Stabilization Policy under Rational Expectations // Manchester School of Economics & Social Studies. 1981. Vol. 49 (1). P. 39–50.

Minsky H. John Maynard Keynes. London: Macmillan, 1975.

Minsky H. Can «It» Happen Again? New York: M. E. Sharp, 1982.

Minsky H. Stabilizing an Unstable Economy. New Haven, CT: Yale University Press, 1986.

Mises L., Rothbard M. N., Haberler G., Hayek F. A. The Austrian Theory of the Trade Cycle and Other Essays. Auburn, AL: Ludwig Von Mises Institute, 1996.

Mishel L., Bernstein]., Allegretto S. The State of Working America 2006/2007. Washington, DC: Economic Policy Institute, 2006.

Modigliani E, Papademos L. Targets for Monetary Policy in the Coming Year // Brookings Papers on Economic Activity. 1975. Vol. 1. P. 141–165.

Montero A. State Interests and the New Industrial Policy in Brazil: The Privatization of Steel, 1990–1994 // Journal of Interamerican Studies and World Affairs. 1998. Vol. 40 (3). P. 27–62.

Moss D. When All Else Fails: Government as the Ultimate Risk Manager. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002.

Mueller D. Public Choice II. Cambridge: Cambridge University Press, 1989.

Mulligan C. An Economy You Can Bank on // New York Times. 2008. 9 October, <; (accessed 15 May, 2010).

Mulligan C. Aggregate Implications of Labor Market Distortions: The Recession of 2008–2009 and Beyond. NBER Working Paper No. 15681. National Bureau of Economic Research, Cambridge, MA, 2009.

Muth J. Rational Expectations and the Theory of Price Movements // Econometrica. 1961. Vol. 29 (3). P. 315–335.

Nairn B. Civilising Capitalism: The Beginnings of the Australian Labor Party. Melbourne: Melbourne University Press, 1989.

Nash J. Non-cooperative Games // Annals of Mathematics. 1951. Vol. 54. P. 286–295.

Neumann J. von, Morgenstern O. Theory of Games and Economic Behavior. Princeton: Princeton University Press, 1944.

New Economics Foundation. A Bit Rich: Calculating the Real Value to Society of Different Professions. 2009. <-rich> (accessed 12 February, 2010).

Norvell S. Rally around the Economy, As Well As Flag. Fox News, 2001. 17 September. </0,2933,34378,00.html>.

Valley Th. Speculation and Tobin Taxes: Why Sand in the Wheels Can Increase Economic Efficiency // Zeitschrift fur Nationalokonomie. 1999. Bd. 69 (2). S. 113–126.

Phelps E. Money-Wage Dynamics and Labor-Market Equilibrium//Journal of Political Economy. 1968. Vol. 76 (4). P. 678–711.

Phillips A. W. The Relationship between Unemployment and the Rate of Change of Money Wages in the United Kingdom, 1861–1957 // Economica. 1958. Vol. 25 (4). P. 283–299.

Pigou A. C. The Economics of Welfare. London: Macmillan, 1920.

Piketty Th., Saez E. Income Inequality in the United States, 1913–1998 // Quarterly Journal of Economics. 2003. Vol. 118 (1). P. 1–39.

Piketty Th., Saez E. The Evolution of Top Incomes: A Historical and International Perspective // American Economic Review. 2006. Vol. 96 (2). P. 200–205.

Plosser Ch. Understanding Real Business Cycles // Journal of Economic Perspectives. 1989. Vol. 3 (3). P. 51–77.

Putnam R. Bowling Alone: The Collapse and Revival of American Community. New York: Simon & Schuste, 2001.

Quiggin J. A Theory of Anticipated Utility // Journal of Economic Behavior and Organization. 1982. Vol. 3 (4). P. 323–343.

Quiggin J. Egoistic Rationality and Public Choice: A Critical Review of Theory and Evidence // Economic Record. 1987. Vol. 6 (180). P. 10–21.

Quiggin J. Generalized Expected Utility Theory: The Rank-Dependent Model. Amsterdam: Kluwer, 1993.

Quiggin J. Does Privatisation Pay? // Australian Economic Review. 1995. Vol. 110. 2nd quarter. P. 23–42.

Quiggin J. Privatisation // I. Mcallister, S. Dowrick, R. Hassan (eds). The Cambridge Handbook of the Social Sciences in Australia. Melbourne: Cambridge University Press, 2003. P. 17–30.

Quiggin J. The Unsustainability of U. S. Trade Deficits // The Economists' Voice. 2004. Vol. 3. Article 2.

Quiggin J. The Risk Society: Social Democracy in an Uncertain World. Centre for Policy Development Occasional Paper No. 2. Sydney 2007.

Quiggin J. Six Refuted Doctrines // Economic Papers. 2009a. Vol. 28 (3). P. 238–247.

Quiggin J. An Agenda for Social Democracy. Whitlam Institute Perspectives 1. University of Western Sydney, 2009b.

Quiggin J. Australia and the Global Financial Crisis // R. Manne, D McKnight (eds). Goodby to All That. Melbourne: Black Inc, 2010. P. 99–123.

Rauchway E. The Pony Chokers. 2009. <-pony-chokers/> (accessed 15 February, 2010).

Realty T. Foreclosures Home News and Trends Center Press Room. 2010. <;ItemID=5681&accnt=64847> (accessed 28 January, 2010).

Reinhart C, Kenneth R. This Time Is Different: Eight Centuries of Financial Folly. Princeton: Princeton University Press, 2009.

Ricardo D. On the Principles of Political Economy and Taxation // The Works and Correspondence of David Ricardo. 1817. Vol. 1. Repr., ed. P. Sraffa, with the collaboration of M. Dobb. Cambridge: Cambridge University Press, 1951.

Robinson J. Economics of Imperfect Competition. London: Macmillan, 1932.

Rumsfeld D. Transcript of Press Briefing, 2002.12 February. <; (accessed July 12, 2010).

Ryan P. A Republican Road to Economic Recovery // Wall Street Journal. 2009.2 March. <;.

Samuelson P. Summing Up on Business Cycles: Opening Address // J. Fuhrer, S. Schuh (eds). Beyond Shocks: What Causes Business Cycles. Conference Series 42. Boston: Federal Reserve Bank of Boston, 1998. P. 33–36.

Samuelson P. Economics: An Introductory Analysis. New York: McGraw Hill, 1948.

Samuelson P. Proof That Properly Discounted Present Values of Assets Fluctuate Randomly // Industrial Management Review. 1965. Vol. 6 (2). P. 41–49.

Samuelson P. Proof That Properly Discounted Present Values of Assets Vibrate Randomly // Bell Journal of Economics. 1973. Vol. 2. P. 369–374.

Samuelson P., Nordhaus W. Economics. New York: McGraw-Hill / Irwin, 2009.

Samuelson P., Solow R. Analytical Aspects of Anti-inflation Policy// American Economic Review. 1960. Vol. 50 (2). P. 177–194.

Sargent Th., Wallace N. Rational Expectations and the Theory of Economic Policy// Journal of Monetary Economics. 1976. Vol. 2 (2). P. 169–183.

Sassoon D. One Hundred Years of Socialism: The West European Left in the Twentieth Century. London: New Press, 1998.

Schiff P., Downes J. Crash Proof: How to Profit from the Coming Economic Collapse. New York: Wiley, 2007.

Setser B., Roubini N. How Scary Is the Deficit? (with response from Levey and Brown) // Foreign Affair. 2005. Vol. 84 (4). P. 194–200.

Shackle G. Expectations in Economics. Cambridge: Cambridge University Press, 1952.

Shackle G. The Years of High Theory: Invention and Tradition in Economic Thought, 1926–1939. Cambridge: Cambridge University Press, 1983.

Shiller R. Consumption, Asset Markets, and Macroeconomic Fluctuations // Carnegie-Rochester Series on Public Policy. 1982. Vol. 17. P. 203–238.

Shiller R. Market Volatility. Cambridge, MA: MIT Press, 1989.

Shiller R. Irrational Exuberanc. Princeton: Princeton University Press, 2000.

Shiller R. The New Financial Order: Risk in the Twenty-first Century, Princeton: Princeton University Press, 2003a.

Shiller R. From Efficient Markets Theory to Behavioral Finance // Journal of Economic Perspectives. 2003b. Vol. 17 (1). P. 59–82.

Shiller R. The Subprime Solution: How Today's Global Financial Crisis Happened, and What to Do About It. Princeton: Princeton University Press, 2008.

Shlaes A. The Forgotten Man: A New History of the Great Depression. London: Jonathan Cape, 2007.

Shonfield A. In Defence of the Mixed Economy. Oxford: Oxford University Press, 1984.

Shulman D. The Goldilocks Economy: Keeping the Bears at Bay. Salomon Brothers strategy paper, 1992.

Silverman B. The Rise and Fall of the Swedish Model – Interview with Swedish Economist Rudolf Meidner. Challenge, 1998. January-February <http:// findarticles.eom/p/articles/mi_ml093/is_nl_v41/ai_20485334/> (accessed 28 February, 2010).

Smith A. The Wealth of Nations (1976 ed.). Raleigh NC: Hayes Barton Press, 1776.

Smith A. (George Goodman). The Money Game By «Adam Smith» New York: Random House, 1968.

SolowR. Comments (response to Friedman's Comments on Solow's paper, The Case against the Case against Guideposts) // H. Rockoff (ed.). Price Controls. Aldershott, UK: Elgar, 1966; 1992. P. 248–251.

Soto H. de. The Mystery of Capital: Why Capitalism Triumphs in the West and Fails Everywhere Else. New York: Basic Books, 2003.

Sowell Th. Liberals and Class: Part II. 2005. <-world review.com/cols/sowell060905.asp> (accessed July 12, 2010).

Sowell Th. Intellectuals and Society. New York: Basic Books, 2010.

Sperling G. How to Refloat These Boats // Washington Post. 2005. 18 December.

Sperry P. The Real Reagan Economic Record: Responsible and Successful Fiscal Policy // Heritage Foundation Backgrounder 1414. Washington, DC: Heritage Foundation, 2001. P. 3–23. (Update of Ferrara P. J. What Really Happened in the 1980s? // Issues 94: The Candidate's Briefing Book)

Stiglitz J. E. Freefall: America, Free Markets, and the Sinking of the World Economy. New York: WW. Norton, 2010.

Stock J. H., Watson M. W. Has the Business Cycle Changed, and Why? NBER Working Paper No. 9127. Cambridge, MA: National Bureau of Economic Research, 2002.

Strebel P. A Contract Hysteresis Model of Inflation and Unemployment// Southern Economic Journal. 1980. Vol. 46 (4). P. 1167–1174.

Sullivan T, Warren E., Westbrook J. Less Stigma or More Distress: An Empirical Analysis of the Extraordinary Increase in Bankruptcy Filings // Stanford Law Review. 2006. Vol. 2. November. P. 257–272.

Summers L. The Great Liberator // The New York Times. 2006. 19 November.

Sumner S. Defending the Indefensible. 2010. <-moneyillusion.com/?p=3773> (accessed 12 July, 2010).

Surowiecki J. The Wisdom of Crowds: Why the Many Are Smarter Than the Few and How Collective Wisdom Shapes Business, Economies, Societies and Nations. New York: Anchor, 2005.

Sweeney]., Sweeney R. Monetary Theory and the Great Capitol Hill Baby Sitting Co-op Crisis: Comment // Journal of Money, Credit, and Banking. 1977. Vol. 9 (1). P. 86–89.

Taleb N. The Black Swan: The Impact of the Highly Improbable. New York: Random House, 2007.

Taylor J. Discretion versus Policy Rules in Practice // Carnegie-Rochester Conference Series on Public Policy. 1993. Vol. 39. P. 195–214.

Temin P. Lessons from the Great Depression (Lionel Robbins Lectures). Cambridge, MA: MIT Press, 1991.

Thaler R., Sunstein C. Nudge: Improving Decisions about Health, Wealth, and Happiness. New Haven, CT: Yale University Press, 2009.

Tobin J. Liquidity Preference as Behavior toward Risk // Review of Economic Studies. 1958. Vol. 25 (1). P. 65–86.

Tobin J. Stabilization Policy Ten Years After // Brookings Papers on Economic Activity. 1980. Vol. 1. P. 19–78.

Tobin J. A Proposal for Monetary Reform // Eastern Economic Journal. 1978. Vol. 4 (3–4). P. 153–159.

Tobin J. Tax the Speculators // Financial Times. 1992. 12 December, 7T.

Tversky A., Kahneman D. Cumulative Prospect Theory: An Analysis of Attitudes towards Uncertainty and Value // Journal of Risk and Uncertainty. 1992. Vol. 5 (3). P. 297–323.

United Nations. Gini Coefficent-Factsheet. 2010. <-Nations-Gini-Coefficient> (accessed 28 January, 2010).

Vickrey W. The Other Side of the Coin // American Economist. 1993. Vol. 37(2). P. 5–17.

Wade R. Governing the Market: Economic Theory and the Role of Government in East Asian Industrialization. Princeton: Princeton University Press, 1990.

Wakker P. Prospect Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.

Walras L. Elements of Pure Economics (Reprints of Economics Classics). Cambridge, MA: Harvard University Press, 1877 (repr. 1954).

Wanniski J. The Way the World Works: How Economists Fail and Succeed. New York: Basic Books, 1978.

Wikipedia. A Rising Tide Lifts All Boats. 2010. <; (accessed 28 January, 2010).

Wilkinson R., Pickett K. The Spirit Level: Why More Equal Societies Almost Always Do Better. London: Allen Lane, 2009.

Williamson J. What Washington Means by Policy Reform // J. Williamson (ed.). Latin American Adjustment: How Much Has Happened? Washington, DC: Institute for International Economics, 1990. P. 7–33.

Wilper A. et al. A National Study of Chronic Disease Prevalence and Access to Care in Uninsured US Adults // Annals of Internal Medicine. 2008. Vol. 149 (3). P. 170–176.

Woodford M. Convergence in Macroeconomics: Elements of the New Synthesis // American Economic Journal: Macroeconomics. 2009. Vol. 1 (1). P. 1–23.

Woodward B. Maestro: Greenspans Fed and the American Boom. New York: Simon & Schuster, 2001.

Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights: The Battle for the World Economy. New York: Free Press, 2002.

Zywicki T. Institutions, Incentives, and Consumer Bankruptcy Reform // Washington & Lee Law Review. 2005. P. 149–190.

Примечания

1

Не менее трудно подобрать название и для второй стороны дискуссии. Рыночный либерализм возник как реакция на те идеи и политику, которые в Европе обычно называют «социальным либерализмом» или «социал-демократией», а в США – просто «либерализмом». Одна из этих идей состоит в том, что государство должно обеспечивать полную занятость, в основном с помощью кейнсианского управления спросом, а также гарантировать людям, что они не останутся без дохода и будут иметь доступ к здравоохранению и образованию. Я чаще буду использовать термин «социал-демократия», чтобы избежать двусмысленности, связанной с термином «либерализм».

(обратно)

2

Чтобы упростить чтение, я решил обойтись без традиционных сносок в конце книги, которые заставили бы читателя держать книгу открытой сразу в двух местах только для того, чтобы узнать: многие из этих ссылок представляют собой простые сноски, соответствующие академическим стандартам. Вместо этого я вставил в текст небольшое количество постраничных сносок, посвященных второстепенным вопросам: что за экономист написал рассматриваемую работу и т. п. Список литературы для дополнительного чтения в конце каждой главы включает краткие описания книг и статей, упомянутых в тексте главы, а полная библиографическая информация приведена в конце книги.

(обратно)

3

Помимо всего прочего, Фишер был сторонником сухого закона, пропагандистом здорового образа жизни и евгеники. Он внес фундаментальный вклад в теорию процентных ставок и инфляции и, по иронии судьбы, показал, насколько сильно может дефляция усугублять депрессию.

(обратно)

4

У Кейнса как экономиста было много общего с Фишером, но во всем остальном едва ли могли существовать люди более различные. Бонвиван, член Блумсберийского кружка интеллектуалов, женатый на очаровательной русской балерине, Кейнс к тому же был успешным игроком на бирже, в то время как Фишер потерял большую часть своего состояния в годы Великой депрессии.

(обратно)

5

См.: [Hellner, 1986, p. 9].

(обратно)

6

См.: [Fukuyama, 1992, р. 4; Фукуяма, 2007, с. 7].

(обратно)

7

Вечно с сигарой в зубах, двухметровый Волкер буквально возвышался над экономическим ландшафтом своих дней и до сих пор остается в строю (в свои 81 он – советник у президента Обамы), но в общественной памяти его полностью вытеснил Алан Гринспен.

(обратно)

8

Роберт Вудворд – известный журналист, один из авторов расследования Уотергейтских событий в 1973 году, редактор Washington Post. – Примеч. пер.

(обратно)

9

То есть спад в виде буквы W. – Примеч. пер.

(обратно)

10

Тейлор – одна из ведущих фигур новой кейнсианской школы макроэкономики (более подробно о нем говорится в гл. III), а также видный экономист республиканской партии США.

(обратно)

11

В отечественной литературе – производства. – Примеч. пер.

(обратно)

12

Политическое движение, выступавшее за социальные реформы, расширение избирательных прав, борьбу с коррупцией и являвшееся главной политической силой в эпоху прогрессивизма (периода в истории США с 1890-х по 1920-е годы). – Примеч. пер.

(обратно)

13

Вера в этот постулат была поколеблена в ходе финансового кризиса, когда в США уровни безработицы быстро подскочили и превысили уровни ЕС, отчасти вследствие того, что осуществление увольнений было упрощено. Ничуть не стушевавшись, Чарльз Мюррей из Американского института предпринимательства, выступая в 2009 году с лекцией в честь Ирвинга Кристола на ежегодном обеде названного института, заверил публику, что генетика и нейрофизиология обязательно подтвердят новыми открытиями всю противоестественность и неустойчивость европейской модели.

(обратно)

14

Термин «самопроизвольный оптимизм» (animal spirits, также иногда переводится как «дух оптимизма» и «иррациональное начало». – Примеч. пер.) был впервые введен Кейнсом, который отметил, что «заметная часть наших действий, поскольку они направлены на что-то позитивное, зависит скорее от самопроизвольного оптимизма, нежели от скрупулезных расчетов, основанных на моральных, гедонистических или экономических мотивах. Вероятно, большинство наших решений позитивного характера, последствия которых скажутся в полной мере лишь по прошествии многих дней, принимается под влиянием одной лишь жизнерадостности – этой спонтанно возникающей решимости действовать, а не сидеть сложа руки» [Keynes, 1936, р. 161–162; Кейнс, 2007, с. 168]. Этот термин отражает, с одной стороны, важность эмоциональных факторов, таких как оптимизм и пессимизм, а с другой – практическую невычислимость математических ожиданий, которые обычно постулируются экономистами в качестве определяющего фактора инвестиционного и прочего экономического поведения.

(обратно)

15

На специальном статистическом языке это называется «высокочастотной волатильностью».

(обратно)

16

Поскольку в случае несостоятельности семейные пары подают общее заявление, численность обанкротившихся людей больше числа заявлений, в среднем составивших 1,4 млн в год.

(обратно)

17

См.: [Coibion, Gorodnichnenko, 2010].

(обратно)

18

Часть домохозяйств окажется сразу в двух списках.

(обратно)

19

См. примечание о bezzle в гл. II. – Примеч. пер.

(обратно)

20

По этой причине более уместно было бы назвать ее «гипотезой о совершенно эффективных финансовых рынках». Следствия, которые вытекают из неполноты финансовых рынков, будут подробно рассмотрены в гл. V.

(обратно)

21

Позднее под новым названием «Fannie Mae» она была, по сути, приватизирована, а с началом глобального финансового кризиса вновь национализирована.

(обратно)

22

Поскольку слабая версия гипотезы эффективного рынка вызывает относительно мало споров и не слишком примечательна, я буду использовать термин «гипотеза эффективного рынка» для обозначения сильной и средней версий. В случаях, когда важно иметь в виду разницу между ними, я буду подчеркивать, о какой версии речь.

(обратно)

23

Опцион – это одна из самых простых разновидностей деривативов, то есть финансовых инструментов, производных от других активов. Опцион дает право купить или продать данную акцию по заранее установленной цене в определенный момент времени в будущем.

(обратно)

24

См.: [Samuelson, 1998, p. 36].

(обратно)

25

Эта метафора – явная аллюзия на выражение «грохочущее стадо», прозвище банка Merrill Lynch, известнейшего из всех инвестиционных банков. В октябре 2008 года Merrill Lynch стоял на краю пропасти, но был спасен благодаря тому, что его поглотил Bank of America. На помощь Bank of America, в свою очередь, пришло правительство США, одолжившее ему громадные суммы в миллиарды долларов.

(обратно)

26

По крайней мере это касается тех, кто, согласно средней по силе версии гипотезы об эффективности, не обладает инсайдерской информацией.

(обратно)

27

Допустим, к примеру, что компания собирается вложить деньги в очень прибыльное, но опасное для окружающей среды дело. Рынок акций оценит компанию исходя из ее будущих прибылей и даст деньги на инвестиции, хотя для общества более ценной, возможно, была бы другая, более экологичная альтернатива. Однако на это сторонник гипотезы эффективного рынка ответит, что нужно не пытаться менять финансовые рынки, а исправлять ситуацию, воздействуя непосредственно на соответствующую цену, например, облагая налогом тех, кто загрязняет воздух.

(обратно)

28

Об этом говорил Алан Гринспен в перерывах между тостами за здоровье растущего пузыря.

(обратно)

29

Хотя в Австралии произошло резкое увеличение цен на землю, стоимость кредита оставалась гораздо более высокой, чем в США и других странах. Возможно, на решение регуляторов повлияли своими предостережениями специалисты Резервного банка [Quiggin, 2010].

(обратно)

30

Для оправдания этого факта употреблялись разные риторические приемы – теперь смотрящиеся совершенно нелепо. В частности, рассуждали о повышении энергичности менеджеров и возросшей сложности их работы, вызванной отказом от устаревших иерархий и переходом к плоским организационным структурам. Первым против этой бессмыслицы выступил Дэвид Гордон из New School of Social Research в своей книге «Fat and Mean», вышедшей в 1996 году, незадолго до его преждевременной смерти в возрасте 51 года.

(обратно)

31

Как считает большинство сторонников гипотезы эффективного рынка, оно не должно быть слишком значительным.

(обратно)

32

Сегодня Лоусона больше знают как отца телезвезды кулинарных ток-шоу Найджелы Лоусон, а также как автора псевдонаучных опровержений изменения климата.

(обратно)

33

См.: [LeRoy, 2006].

(обратно)

34

Cheerleader (англ.) – команда поддержки, исполняющая танцевальные номера во время матчей по популярным в США видам спорта. – Примеч. пер.

(обратно)

35

Эта биржа была основана, чтобы составить конкуренцию Нью-Йоркской фондовой бирже, а в числе ее создателей был брокер Бернард Мэдофф, признавшийся в 2008 году в ходе заведенного на него уголовного дела в организации крупнейшей схемы Понци в истории.

(обратно)

36

На 7 июля 2010 года индекс находился на отметке 2159 пунктов.

(обратно)

37

Акции Google, наиболее успешной из них, не торговались на бирже вплоть до 2004 года и поэтому не могли компенсировать потери инвесторов в результате краха доткомов.

(обратно)

38

Для обозначения этого типа заемщиков появилась отдельная аббревиатура – NINJA (no income, no job or assets – ни дохода, ни работы, ни активов).

(обратно)

39

Первоначально Понци играл на разнице в стоимости марки в Италии и в США, где она была вчетверо дороже. Высокая арбитражная прибыль позволила ему найти первых инвесторов. – Примеч. пер.

(обратно)

40

Как и полагается в академическом мире, об авторстве этого термина идет спор. Некоторые экономисты связывают его с конкретной исследовательской программой, тогда как другие предпочитают более широкое определение, под которое подпадают все работы, исходящие из фактического поведения, а не априорных постулатов рациональности.

(обратно)

41

В 2002 году Канеман стал первым и до сих пор единственным психологом, получившим Нобелевскую премию в области экономики. Тверски же – впервые за историю премии – был удостоен посмертного упоминания.

(обратно)

42

[Rumsfeld, 2002]. (Фрагмент из речи министра обороны США Д. Рамсфельда, произнесенной им в феврале 2002 года во время пресс-конференции по проблеме оружия массового поражения в Ираке. – Примеч. пер.)

(обратно)

43

Фактически в нее входят 11 стран: Бельгия, Великобритания, Германия, Италия, Канада, Нидерланды, США, Франция, Швейцария, Швеция и Япония. – Примеч. пер.

(обратно)

44

См.: [Smith, 2005 [1776], p. 94; Смит, 1962, с. 94].

(обратно)

45

Обе идеи занимали значительное место в состоявшей из десяти пунктов программе Манифеста коммунистической партии 1848 года.

(обратно)

46

В экономической теории «реальными» называются переменные, которые измеряются в натуральных единицах, – например, количество тонн стали, произведенное за данный год. Им противопоставляются «номинальные» переменные, которые выражаются в деньгах, – например, денежная стоимость стали, произведенной за данный год. Когда мы сравниваем номинальные величины, относящиеся к разным моментам времени, необходимо делать поправку на инфляцию.

(обратно)

47

Довольно трудно дать точное определение терминов «неоклассический» и «микроэкономика», причем значение первого из них – предмет особого спора. Для наших целей достаточно того смысла, который в термин «микроэкономика» вкладывается автором любого из учебников с таким заголовком. Наиболее важные для нас черты неоклассической микроэкономики станут очевидны по ходу главы.

(обратно)

48

См.: [Gruen, 2009, р. 10–11].

(обратно)

49

Это не значит, что до Кейнса никто не рассматривал традиционные проблемы макроэкономики, такие как деловые циклы, инфляция и безработица. На самом деле, серьезное эмпирическое изучение деловых циклов началось на заре ХХ века. В первую очередь стоит упомянуть Национальное бюро экономических исследований в США. Важный вклад в теорию внес Ирвинг Фишер. Благодаря представителям австрийской школы Ф. А. Хайеку и Л. Мизесу возникла теория делового цикла, до сих пор не утратившая своей актуальности. Но ни Фишер, ни Хайек с Мизесом не проделали путь к созданию макроэкономики как самостоятельной дисциплины до конца.

(обратно)

50

Здание, в котором я работаю, названо в его честь.

(обратно)

51

В масштабах глобальной экономики сбережения, сделанные в одной стране, например в Китае, могут быть источником финансирования инвестиций в другой стране, например в США. Дискуссия между Кейнсом и классическими экономистами относилась в первую очередь к случаю «закрытой экономики», в которой относительная роль международной торговли невелика.

(обратно)

52

См.: Кругман П. Возвращение Великой депрессии? М.: Эксмо, 2008. С. 34–40.

(обратно)

53

Даже сам Жан-Батист Сэй в начале XIX века поддерживал такие меры.

(обратно)

54

Последний, смертельный удар (фр.). – Примеч. пер.

(обратно)

55

Филлипс удостоился известности (а подчас и настороженного к себе отношения) тем, что изобрел гидравлический аналоговый компьютер для моделирования кейнсианской экономической теории. Под крышей факультета экономики и политики Кембриджского университета стоит до сих пор функционирующий прибор такого рода.

(обратно)

56

См.: [Friedman, 1968, р. 8].

(обратно)

57

[Vickrey, 1993, р. 9]. Сегодня большинство экономистов предпочитают использовать аббревиатуру NAIRU, которая расшифровывается как «уровень безработицы, не приводящий к ускорению инфляции». Термин был предложен кейнсианцем (и опять же нобелевским лауреатом) Джеймсом Тобином в 1980 году, чтобы подчеркнуть, что уровень безработицы, совместимый со стабильный инфляцией, не является ни естественным, ни непременно постоянным.

(обратно)

58

Сама эта модель, в свою очередь, также должна включать рациональные ожидания, что в некоторых случаях может порождать простые решения, а в некоторых – уходящий в бесконечность регресс.

(обратно)

59

На тот момент Барро был молодым, подающим надежды профессором в Чикагском университете. Сейчас же он регулярно появляется не только в академических журналах или списках претендентов на Нобелевскую премию, но и в качестве публициста Wall Street Journal.

(обратно)

60

Успешный спекулянт, финансист и член Палаты общин начала XIX века, Давид Рикардо оформил идеи, изложенные Адамом Смитом в его «Богатстве народов» в строгую систему рассуждений.

(обратно)

61

В политической теории это явление объясняется с помощью «окна Овертона» (понятия, предложенного в середине 1990-х годов американским политологом Джозефом Овертоном. – Примеч. пер.) «Окном Овертона» называется спектр политических позиций, принятых в общественном мнении в качестве допустимых для рационального обсуждения. Занимая крайнюю, не входящую в спектр позицию, политическая партия или группа может сместить «окно» в желаемую сторону.

(обратно)

62

Понятие ограниченной рациональности, разработанное Саймоном, распространяется и на такие случаи, когда за решениями стоят на первый взгляд чрезвычайно сложные модели и обширные расчеты. Даже самые сложные модели способны отразить лишь ничтожную долю той сложности, которая присуща реальному миру. Составители моделей должны сосредоточивать свое внимание на тех аспектах реальности, которые им представляются наиболее важными в данном контексте. Суждение о важности относится к сфере эвристики и делается на основе простых правил. Таким образом, даже если некоторые люди обладают более сложными инструментами, чем другие, никто не является бесконечно рациональным. Поскольку «ограниченность» означает отсутствие бесконечности, любой человек ограниченно рационален.

(обратно)

63

Чтобы подтвердить это положение, приводились расчеты, из которых будто бы следовало, что общественные издержки рецессий отнюдь не так велики. Из гл. V будет ясно, почему такие расчеты, мягко говоря, бьют мимо цели.

(обратно)

64

См.: [Cole, Ohanian, 2004].

(обратно)

65

См.: [Shlaes, 2007].

(обратно)

66

Имеются в виду сделки по купле-продаже акций, осуществляемые нерациональными агентами, действия которых не поддаются прогнозированию. – Примеч. пер.

(обратно)

67

См.: [Buiter, 2009], где Гудхарту приписываются эти слова. Гудхарт стал известен благодаря тому, что сформулировал следующий закон (названный в его честь): «Любая наблюдаемая статистическая зависимость исчезает, если ее начинают использовать для управления экономикой». Эта максима, высказанная Гудхартом, была обращена к таргетированию денежной массы, некогда популярному, но к тому моменту уже изживавшему себя. Своим изречением Гудхарт предвосхитил ставшую более известной критику Лукасом монетарной политики.

(обратно)

68

Слова из речи премьер-министра Великобритании Невилла Чемберлена, произнесенной им 30 сентября 1938 года по возвращении с Мюнхенской конференции. – Примеч. пер.

(обратно)

69

См.: [Woodford, 2009, р. 19].

(обратно)

70

Здесь я использую понятие прогрессивности не в смысле политики, а в смысле, который был ему придан философом науки Имре Лакатошем. Прогрессивная исследовательская программа с течением времени расширяет круг феноменов, которые она способная объяснить и предсказать. Напротив, дегенеративная исследовательская программа по определению старается свести к частным объяснениям постоянно возникающие теоретические «аномалии». DSGE находится где-то посередине между двумя этими типами программ.

(обратно)

71

Единственным исключением из этого правила является налоговая и трансфертная политика в целях перераспределения богатства. Согласно одному из самых известных теоретических следствий теории общего равновесия, «второй теореме общественного благосостояния», любое потенциально оптимальное с общественной точки зрения состояние может быть достигнуто как конкурентное равновесие при условии соответствующего распределения начальных запасов богатства.

(обратно)

72

Джордж Лакофф в своей книге «Не думай о слоне!» говорит о том же применительно к политическому контексту. Он утверждает, что республиканская партия добилась бо́льших успехов, нежели можно было бы ожидать только на основе прямой поддержки предлагаемых ею политических мер, поскольку смогла выгодно для себя задать языковое поле и пространство «подталкивающих» политических метафор. Согласно Лакоффу, вместо того чтобы стремиться к более рациональной дискуссии, демократы должны действовать сходным образом.

(обратно)

73

Достижение целевых уровней инфляции ниже 2 % более затруднительно. Поскольку темпы инфляции зарплат или цен определяются как среднее из большого числа отдельных изменений зарплат и цен, удержание инфляции ниже 2 % означает, что уровень некоторых цен и зарплат должен снижаться. В 1990-х годах Новая Зеландия установила целевой коридор инфляции в пределах 0–2 %, однако ограничительная политика для достижения этой цели привела к череде острых рецессий. Впоследствии коридор был изменен до 1–3 %.

(обратно)

74

Справедливости ради нужно заметить, что Оливье Бланшар, определенно ведущий макроэкономист, сыграл очень большую роль в формировании международного консенсуса в плане скоординированного фискального стимулирования в основных экономиках, однако он делал это не в качестве участника академического обсуждения данного вопроса, а в качестве главного экономиста МВФ.

(обратно)

75

Попытки отыскать причину кризиса в малозначащем антидискриминационном законе (Закон, принятый в 1977 году в целях борьбы с дискриминационной политикой банков, ограничивавших доступ к кредитам и ипотеке лиц, проживающих на определенной территории, как правило, в гетто, или на основании других признаков. – Примеч. пер.), столь типичные для первых месяцев кризиса, быстро сошли на нет, как только выявились спекулятивные эксцессы и факты прямой коррумпированности главных институтов Уолл-стрит.

(обратно)

76

Авторы подобных утверждений полностью игнорировали, что еще до кризиса те же события происходили в Аргентине, Индонезии, России и многих других странах. Опыт стран, не входящих в ОЭСР, не рассматривался, так как считалось, что всему виной «кумовской капитализм», который противопоставлялся прозрачным и эффективным финансовым системам развитого мира и самой совершенной из них – Уолл-стрит.

(обратно)

77

См.: [Mulligan, 2009].

(обратно)

78

См.: [Mulligan, 2008].

(обратно)

79

См.: [Akerlof, Shiller, 2009, р. 5; Акерлоф, Шиллер, 2010, с. 280].

(обратно)

80

Моя собственная академическая карьера началась с опубликованной через пару лет после этого статьи, где я развивал идею взвешивания вероятностей. Я утверждал, что можно усовершенствовать модель, если допустить, что крайним событиям (бо́льшим выигрышам или бо́льшим убыткам) присваиваются завышенные вероятности, а событиям, лежащим в середине распределения, – заниженные. Тверски и Канеман включили эту идею в обновленную версию своей первоначальной модели, получившую название «кумулятивная теория перспектив».

(обратно)

81

Заметим, что в английском языке термин «animal spirits» не имеет той положительной коннотации, какую имеет его устоявшийся перевод «самопроизвольный оптимизм» в русском языке. – Примеч. пер.

(обратно)

82

К сожалению, дискуссия по этим вопросам все больше превращается в обмен более или менее мистическими утверждениями о редукционизме и холизме. Но ничего подобного мы не имеем в виду. В принципе нельзя не согласиться, что социальные явления определяются взаимодействием между отдельными людьми, поведение которых, в свою очередь, определяется генами и воспитавшей их средой. Гены – это собрания молекул ДНК, состоящие из атомов и далее из субатомных частиц, поведение которых описывается законами квантовой физики. Если бы индивиды были неограниченно рациональными, как в моделях DSGE, для принятия экономических решений нам, по-видимому, нужно было бы проводить квантовые расчеты.

(обратно)

83

Цитата взята из: [Reinhart, Rogoff, 2009; Рейнхарт, Рогофф, 2011].

(обратно)

84

Метафора антициклической политики, в первую очередь монетарной, которая была впервые предложена председателем ФРС Уильямом Макчесни Мартином в 1951 году. – Примеч. пер.

(обратно)

85

Уилл Роджерс (1879–1935) – американский сатирик, актер и публицист. – Примеч. пер.

(обратно)

86

Сторонники теории «обогащения сверху вниз» платят той же монетой, упрекая сторонников перераспределения в ведении «классовой войны» и обвиняя их в «политике зависти».

(обратно)

87

В равной мере эта метафора используется в контексте дебатов о свободной торговле и о последствиях макроэкономического стимулирования. Она подразумевает, что нужно стремиться повышать совокупный доход, не очень-то заботясь о его распределении, то есть имеет более универсальный и оттого менее конкретный смысл, чем не столь безобидная метафора «обогащения сверху вниз».

(обратно)

88

Коэффициент Джини – это стандартный способ статистического измерения неравенства. Он равняется половине среднего разрыва в доходах между домохозяйствами, поделенной на средний доход. Так, если средний доход равен 10 тыс. долл., то при коэффициенте Джини, равном 0,25, средняя ожидаемая величина разрыва между доходами двух взятых наугад индивидов составляет 2 × 0,25 × 10000 = 5000 долл. Подробнее о коэффициенте Джини см.:.

(обратно)

89

Впоследствии он одним из первых совершенно справедливо утверждал, что «оружие массового уничтожения» Саддама Хуссейна давно было обнаружено и уничтожено в ходе инспекций, проводившихся ООН. Эта догадка оказалась гораздо более верной, чем большинство его экономических предсказаний.

(обратно)

90

Неточность в расчетах Heritage Foundation возникает потому, что они захватывают еще и данные, относящиеся к началу президентства Дж. У. Буша.

(обратно)

91

«Эффективность» – это еще один термин, экономический смысл которого лишь очень отдаленно соответствует обыденному смыслу.

(обратно)

92

В английском языке слово «dynamic» одновременно имеет значения «относящийся к динамике» и «динамичный», «энергичный». – Примеч. пер.

(обратно)

93

Линдси был смещен со своего поста после того, как оценил стоимость будущей войны в Ираке в 200 млрд долл., тогда как администрация Буша была уверена, что вторжение обойдется не дороже чем 50 млрд долл. В настоящее время затраты оцениваются в 2 трлн долл.

(обратно)

94

Под «старой» чувствительностью подразумевается теория, согласно которой снижение налогов порождает отклик в форме повышения предложения труда, роста инвестиций и, как следствие, налогооблагаемого дохода. «Новая» чувствительность – увеличение налогооблагаемого дохода вследствие снижения стимулов к его сокрытию от налоговых властей. – Примеч. пер.

(обратно)

95

Быстрый парный танец, основное движение в котором состоит из двух быстрых шагов. – Примеч. пер.

(обратно)

96

См. пост Холбо от 11 апреля 2007 года на сайте.

(обратно)

97

Слово «poll» («голова») ассоциируется с голосованием. Налогооблагаемая база для подушного налога определяется, как правило, исходя из реестров избирателей. Поэтому подушный налог можно использовать для ограничения избирательных прав отдельных категорий граждан, как это происходило с бедным и чернокожим населением в ряде южных штатов США, где действовали так называемые законы Джима Кроу.

(обратно)

98

Недавние события, в которых оказались замешаны банки вроде UBS, обнажили к тому же обширную отрасль «управления богатством», суть которой – помогать тем, кто решил не заплатить государству ни копейки.

(обратно)

99

Автор говорит о «классическом» эффекте, поскольку подобным образом рассуждали многие предшественники классической политической экономии и даже экономисты-классики: Бернард Мандевиль, Томас Мальтус и др. – Примеч. пер.

(обратно)

100

См.: [Ryan, 2009, р. 13].

(обратно)

101

Цит. по: [McCain, 2008].

(обратно)

102

См.: [Fisher, 1992].

(обратно)

103

На самом деле, десятилетием ранее ситуация была еще хуже. Бездомность принадлежала к числу тех социальных проблем, к которым государство прилагало постоянные и частично оправдавшиеся усилия.

(обратно)

104

По-прежнему доступной широким слоям населения остается скорая медицинская помощь, испытавшая влияние технического прогресса, что позволило снизить смертность. Однако регулярная медицинская помощь для многих продолжает оставаться недоступной, и, как результат, огромное количество пациентов с хроническими заболеваниями не получает лечения [Wilper et al., 2008].

(обратно)

105

Используются собственные расчеты на основе данных переписи населения США.

(обратно)

106

Благодаря этим изменениям – что представляется неслучайным – снизилась индексация выплат в рамках программ социального и иного страхования.

(обратно)

107

Поскольку важный фактор экономического положения женщин – это замужество, объектом исследования экономической мобильности выступают главным образом мужчины. Однако, так как люди обычно вступают в брак с представителями своего социального класса, более высокий уровень мобильности среди мужчин, скорее всего, означает и более высокую мобильность среди женщин.

(обратно)

108

См.: [Bowen, Bok, 1998].

(обратно)

109

Есть одна занимательная деталь: сам Мэрмот любит подчеркивать свой статус и именовать себя «сэром Майклом Мэрмотом», напоминая, что в 2000 году его посвятили в рыцари. Кто знает, может, этим он удлиняет продолжительность своей жизни.

(обратно)

110

В теории поведенческих типов, предложенной в 1950-х годах кардиологами М. Фридменом и Р. Розеном, к типу А относятся амбициозные, сильно чувствительные к оценке общества, социально активные, пунктуальные и т. п. люди, а к типу Б – их антагонисты. Психологи выяснили, что люди типа А имеют более высокий риск заболевания ишемической болезнью сердца. – Примеч. пер.

(обратно)

111

Как выяснили Ли и Дженкс [Leigh, Jencks, 2007], другие эконометрические процедуры, например исследование изменений внутри отдельных стран с течением времени, в отличие от межстрановых сопоставлений на определенную дату, приводят к более слабой статистической связи. Как интерпретировать полученные Уилкинсоном и Пикеттом результаты, остается спорным вопросом, однако наличие корреляции между неравенством и низкими социальными показателями не подвергается большому сомнению.

(обратно)

112

Под либералами в политической системе США понимают сторонников большего государственного вмешательства в экономику, более активной социальной политики, защиты прав меньшинств и т. д. – Примеч. пер.

(обратно)

113

См.:.

(обратно)

114

Эпитет, придуманный и часто употреблявшийся в речах и выступлениях президентом США Теодором Рузвельтом. – Примеч. пер.

(обратно)

115

Сразу после написания этих строк я решил вбить «богачи-лиходеи» в поисковике и обнаружил заметку с таким названием на сайте журнала Time. Она написана Джо Клейном [Klein, 2009], как всегда точно выразившим дух времени.

(обратно)

116

[Howard, 2004, р. 1]. В Австралии «экономическими рационалистами» именуются те, кого в настоящей книге мы называем «рыночными либералами». В 1980–1990-х годах Говард был одним из главных апологетов экономического рационализма.

(обратно)

117

Обычно источником этих изменений называются «технологии», но это очень расплывчатое понятие, к которому относят все, что осталось не объяснено другими факторами. Практически не существует свидетельств связи возросшего неравенства с каким-то конкретным видом технологических нововведений.

(обратно)

118

Анализ, проведенный New Economics Foundation, выявил, что каждый фунт, полученный британскими банкирами, – это 10 фунтов убытка для общества. С уборщицами в больнице и воспитателями в детском саду все наоборот: им платят меньше создаваемой ими социальной ценности.

(обратно)

119

.

(обратно)

120

Уже долгое время Роберт Шиллер настаивает на внедрении новых финансовых инструментов с целью снижения рисков от инвестиций в жилье, однако до сих пор проекты остаются проектами.

(обратно)

121

Тогда это обычно называли «денационализацией». Хотя считается, что термин «приватизация» придуман Питером Друкером, Джерма Бел обнаружил, что впервые он прозвучал применительно к программе германской нацистской партии, принятой в 1930-х годах.

(обратно)

122

По не до конца понятным историческим причинам в Австралии партия лейбористов имеет американское написание «Labor», тогда как в Новой Зеландии – британское «Labour».

(обратно)

123

Цит. по: [Doster, 2009].

(обратно)

124

На языке формальной экономической теории такие риски называются идиосинкразическими.

(обратно)

125

Из этого Роберт Лукас сделал вывод, что рецессии и впрямь экономически безвредны.

(обратно)

126

При расчете стоимости предприятия с точки зрения акционеров здесь применяется формула аннуитета: P = С/r, где P – равновесная рыночная стоимость актива, C – фиксированный ежегодный платеж (в данном случае равный 60 млн долл.), а r – рыночная ставка доходности по активам с соответствующим риском (6 %). В случае расчета максимального заимствования речь также идет об аннуитете: предполагается, что у государства покупаются облигации стоимостью 3 млрд долл. с купонным доходом 60 млн долл. в год при ставке по безрисковым облигациям 2 %. – Примеч. пер.

(обратно)

127

Ниже рассматриваются эти два случая: приватизация электроэнергетической отрасли в штате Виктория в начале 1990-х годов и второй этап приватизации компании Telstra, некогда телекоммуникационной монополии, а также главного интернет-провайдера. В случае электроэнергетики приватизации предшествовало дерегулирование аналогичной отрасли в США, по итогам которого у ряда покупателей появились крупные деньги, тогда как число активов для покупки было ограничено. Приватизация Telstra проходила на фоне бума доткомов.

(обратно)

128

Изначально реформа здравоохранения, один из ключевых пунктов предвыборной программы Барака Обамы в 2008–2009 годах, предполагала создание государственной структуры, которая бы предоставляла полисы медицинского страхования и конкурировала с частными страховщиками. – Примеч. пер.

(обратно)

129

И идут под номерами 8 и 9 в списке из десяти политических мер, получивших благодаря Джону Уильямсону название «Вашингтонский консенсус».

(обратно)

130

Антимонопольное ведомство в Великобритании. – Примеч. пер.

(обратно)

131

Государственная программа медицинского страхования для пожилых и утративших трудоспособность граждан США. Софинансируется работниками, работодателями и государством. – Примеч. пер.

(обратно)

132

Рост «информационной экономики» имеет в этой связи двоякий характер. С одной стороны, большая доступность информации должна улучшить функционирование финансовых рынков. С другой стороны, информация – это крайне типичный пример «общественного блага», предоставление которого проще достигается усилиями государства. Поэтому число экономических сфер, где частный рынок дает наилучшие результаты, возможно, будет относительно убывать.

(обратно)

133

См.: [Krugman, 2009b].

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Введение

I. «Великое смягчение»

  Рождение: затишье после бурь

  Жизнь: «великое перемещение рисков»

    Причины

    «Великое перемещение рисков»

  Смерть: несогласные и их реабилитация

    Несогласные

    А было ли «великое смягчение» на самом деле?

    Волатильность на индивидуальном и агрегированном уровнях

    Глобальный финансовый кризис

    Китай и Индия

  Возвращение с того света: глобальный кризис или маленькая тучка?

  Зомби больше не вернется: переосмысливая опыт XX века

    Переосмысление опыта XX века

  Литература для дополнительного чтения

II. Гипотеза эффективного рынка

  Рождение: от рулетки к роботам-спекулянтам

    Кейнс и рулетка

    Случайные блуждания

    Сильная версия гипотезы эффективного рынка

  Жизнь: модель Блэка – Шоулза, банкиры и пузыри

    Модель Блэка – Шоулза и расцвет финансового капитализма

    Истинная цена

    Биржевые пузыри и дисбалансы

    Рост финансового сектора

    Частные и государственные инвестиции

    Следствия для макроэкономики

  Смерть: кризис 2008 года

    Под лупой эконометрики

    Финансовые кризисы на формирующихся рынках

    Крах Long-Term Capital Management

    Пузырь доткомов

    Кризис 2008 года

  Возвращение с того света: чикагская школа оживляет мертвых

  Зомби больше не вернется: государство и рынок

    Реалистичные теории финансового рынка

    Незнание

    Доверие и кризисы

    Финансовое регулирование

    Государство и рынок

  Литература для дополнительного чтения

III. Динамическое стохастическое общее равновесие

  Рождение: от кривой Филлипса к NAIRU и новым рубежам

    Кривая Филлипса

    Фридмен, естественный уровень и NAIRU

    Неоклассическая экономика

    Критика Лукаса и рациональные ожидания

    Теория реальных экономических циклов

    Неокейнсианская экономик а

  Жизнь: рациональность и репрезентативный агент

    Рациональность во всем

    Репрезентативный агент

    Фискальная и монетарная политика

  Смерть: ошибка на триллион

    1980-е годы: крах неоклассической экономики

    Гистерезис

    Глобальный финансовый кризис

    Конец консенсуса

    Провал неокейнсианской макроэкономики

  Возвращение с того света: как Обаму обвинили в глобальном финансовом кризисе

  Зомби больше не вернется: путь к реалистичной макроэкономике

    К более реалистичным микрооснованиям

    Агрегированные модели и равновесие

    Пузыри и «моменты Мински»

    Как избежать стагфляции?

  Литература для дополнительного чтения

IV. «Обогащение сверху вниз»

  Рождение: от экономики предложения к учету динамических эффектов

    Экономика предложения

    Динамическая версия гипотезы об «обогащении сверху вниз»

  Жизнь: оправдания неравенства

    Доход, неравенство и налогообложение

    Роль финансового сектора

    Равенство результатов и равенство возможностей

  Смерть: богатые богатеют, бедные остаются ни с чем

    США после 1970 года

    Еще о неравенстве

    Эконометрические исследования

    Социальная мобильность

    Нездоровые иерархии

  Возвращение с того света: стоять на месте – тоже мобильность!

  Зомби больше не вернется: экономическая наука, неравенство и справедливость

    Экономическая наука, неравенство и справедливость

  Литература для дополнительного чтения

V. Приватизация

  Рождение: теперь мы все рыночные либералы

  Жизнь: сто бед – один ответ

    Сто обоснований и одна политика

    Рынки, правительства и эффективность

  Смерть: загадки и неуспехи

    Загадка премии за риск

    Приватизация и премия на акцию

    Бюджетные эффекты

    Известные примеры провальной приватизации

    Рынки, конкуренция и регулирование

  Возвращение с того света: не ждали?

  Зомби больше не вернется: смешанная экономика

    Смешанная экономика

  Литература для дополнительного чтения

Заключение: экономика XXI века

  Переосмысливая опыт XX века

  Новый подход к риску и неопределенности

  Чего не хватает экономической науке?

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg