«Telehor»

Telehor (fb2) - Telehor (пер. Татьяна Александровна Баскакова) 2808K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ласло Мохой-Надь

Ласло Мохой-Надь Telehor

László Moholy-Nagy

Telehor

Данное издание осуществлено в рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и ООО «Ад Маргинем Пресс»

Издательство благодарит Lars Müller Publishers и лично профессора Клеменса Грубера за помощь в подготовке русского издания

Оформление серии – ABCdesign

Предисловие

Точка во времени: 1935

Треть нашего столетия уже позади. В минувшем, девятнадцатом, столетии, если сегодня оглянуться назад и окинуть взглядом его развитие, к этому моменту уже четко обозначились все проблемы, которые потом развертывались и оказывали влияние вплоть до конца столетия и еще дальше.

Сегодня ситуация совсем другая, чем сто лет назад, и тем не менее уже вырисовываются пути, предопределенные для дальнейшего прогресса. Так происходит не потому, что мы пытаемся вслепую нащупать загадочные контуры будущего, но благодаря осмыслению смысла и методов, которые ясно проглядывают сквозь все то, что было сделано за последние три десятилетия в сфере искусства.

Развитие в долгосрочной перспективе

Движения, важные для сегодняшнего развития, исходили, если рассматривать их по отдельности, из разных отправных пунктов, но общим для них всех было стремление преодолеть пагубную пропасть, которая в минувшем столетии разверзлась между реальностью и эмоциональной жизнью. Смысл, скрывающийся за всеми усилиями последних трех десятилетий, заключается в потребности эмоционально освоить ту реальность, которая была создана техническими и научными дисциплинами, и таким образом снова научиться воспринимать жизнь как целостность. Вместе с тем, во всех областях произошло разделение на узкие специальности, доходящее до гротеска. Сиюминутная путаница – или сиюминутный застой – не может скрыть от нас того факта, что мы сейчас оказались в начале некоего долгосрочного процесса развития.

Общим для всех устремлений является то, что они выходят за рамки чисто формальных задач. Речь идет о том, чтобы создать новые эмоциональные символы для новой картины мира и, действуя в обратном направлении, вновь обрести влияние на жизнь, то есть вступить во взаимодействие с нею.

Новые направляющие линии для визуального развития разрабатывались приблизительно в 1909–1914 и в 1918–1923 годах. Это не значит, что на время войны 1914–1918 годов развитие приостановилось, но главный сдвиг все-таки произошел в предвоенное и послевоенное пятилетия.

Почти во всех крупных городских центрах начались движения, которые, хотя и различались в деталях, имели одну общую черту: они признавали, что абсолютно господствующее со времен ренессанса представление о трехмерности пространства [перспектива] и натуралистическое изображение предметов в пределах такого пространства уже не соответствуют сегодняшней картине мира и должны быть отброшены.

Прорыв, совершенный участниками этих движений, вероятно, сыграет такую же – определяющую роль для будущего развития – роль, какую сыграл в свое время переворот эпохи Ренессанса.

Берлин, 1920

Как в большинстве других крупных городов, так же и в Берлине – примерно в 1920 году – встретились силы, которые пытались расширить оптическую картину мира, выведя ее за пределы известных до сей поры границ. Почти все важные общественные движения выныривают из темноты внезапно. Их генезис, как правило, происходит вдали от сферы интересов публичной прессы. Их подготавливают молодые люди, еще не сделавшие себе имени и не имеющие влияния.

В тогдашнем Берлине работали, например, дадаисты – Курт Швиттерс, Георг Гросс, Рауль Хаусман, Ханна Хёх; в области кинематографии – швед Викинг Эггелинг, заложивший основы абстрактного кино; а еще – приезжие из России (такие, как конструктивисты Лисицкий и Габо или скульптор Архипенко), из Венгрии (Мохой-Надь и Пери), из Голландии (молодые архитекторы Ауд, Ван Эстерен и Ван Дусбург), из Италии (Прамполини), из Нью-Йорка (редакторы журнала «Брум»), из Дании (архитектор Лёнберг-Холм).

Тот способ выражения эмоций, который таится в современной технике и сегодняшней реальности, как правило, улавливали вовсе не жители больших городов, так же как в минувшие столетия эмоциональную ценность ландшафта осознавали отнюдь не крестьяне.

Мост, самолетный ангар, всякого рода промышленное оборудование раскроют свою фантастичность, скорее, тем, для кого они не являются повседневными впечатлениями, то есть чем-то самоочевидным. Поэтому не случайно, что первооткрыватели сегодняшнего способа ви́дения по большей части происходили из аграрных стран, из стран, где промышленность не играла первостепенной роли. Конструктивисты, например, происходили из России и Венгрии, то есть из стран, для которых современный технический мир означал нечто непривычное. Даже Пикассо, великий первопроходец, происходил из отдаленной области. Оказавшись на земле Парижа, он соединил современное культурное сознание с источниками силы, восходящими к испанско-мавританской традиции. Он проделал длинный кружной путь – от опыта, накопленного последней великой культурой, которая умела выражать свои эмоциональные ценности иначе, нежели натуралистическим способом, к сегодняшнему дню.

Конструктивисты из России и Венгрии, представители окраинных культур, как и Пикассо, привезли с собой благоприятные предпосылки для неискаженного восприятия сегодняшней реальности.

Одной из самых влиятельных мастерских, куда эти люди постоянно заходили, была мастерская молодого венгра, которого звали Ласло Мохой-Надь.

Л. Мохой-Надь

Работавшие в Берлине венгры пребывали где-то посередине между нагруженной взрывным потенциалом звездно-орбитальной фантазией русского художника Лисицкого и просветленными представлениями о соотношении красок и поверхностей, свойственными голландцу Мондриану. К этой группе принадлежал и Л. Мохой-Надь. После войны и ранения он, тогда молодой художник, в 1920 году приехал в Берлин. Прежде он уже сотрудничал в журнале «Ма», задачи которого кратко сформулировал, в соавторстве с Кашшаком, в «Книге новых художников» [Вена, 1922]. В том же смысле, что и Корбюзье и Озанфан, которые с 1920 года в журнале «Esprit nouveau» устанавливали связи между живописью, пластикой и современной техникой, здесь несколько молодых венгров пытались обрисовать некий фрагмент современного сознания, причем делали это гораздо отчетливее и чище, чем погрязшие в экспрессионизме берлинские художники.

Вальтер Гропиус, который в 1919 году основал в Веймаре Баухауз, видел скульптуры и картины Мохой-Надя на берлинских выставках. Весной 1923 года он пригласил венгерского художника в Баухауз. Это приглашение сыграло решающую роль для творческого развития Мохой-Надя, потому что там он смог полностью реализовать и свои преподавательские способности.

Непреходящее значение Баухауза состоит в том, что здесь новые живописные познания были схвачены в их сути и из этого родилась педагогическая практика, построенная на новой основе. Все продуктивные силы, какими тогда располагала Германия, были связаны с Баухаузом либо так или иначе соприкасались с ним.

Баухауз, 1923

После того, как из Баухауза ушел Иттен, Мохой-Надь стал вести там пропедевтический курс, а также, поскольку он занимался металлопластикой, возглавил мастерскую работ по металлу. Неудивительно, что проблемы света, интересовавшие Мохой-Надя, в буквальном смысле привели к практическому созданию осветительных приборов. На дальнем плане занятий в Баухаузе маячила, охватывая все прочее, архитектура. Она, как и отдельные мастерские, нуждалась в связях с промышленностью. Так и получилось, что от первых педагогических попыток плодотворно использовать новую оптическую картину мира был всего шаг до обратного воздействия на промышленность.

Мне представляется, что для Мохой-Надя – в рамках его деятельности в Баухаузе – был важен прежде всего этот пропедевтический курс, то есть, собственно, подготовка к обучению, в ходе которой жизненной установке ученика придавалось решающее направление.

Пропедевтический курс в Баухаузе

Книга Мохой-Надя «От материала к архитектуре» [Мюнхен, 1929], куда вошли лекции по основополагающему учению Баухауза, прочитанные им в 1923–1928 годах, показывает методы, которым следовали в этом учебном заведении. Именно влиянием Мохой-Надя объясняется тот факт, что все современные художественные движения, если они несли с собой новые знания, обсуждались по ходу учебного процесса и что

преподаватель старался открыть ученику глаза на то, какие новые абсолютные возможности работы с материалом таятся, скажем, в коллажах Пикассо и ждут, чтобы их наконец распознали! Редко когда тесное сцепление между развитием современной живописи и стоящими за ним тайными силами, которые непосредственно влияют на жизнь, было выражено сильнее, чем в этой книге.

Подход живописца

Для творчества Мохой-Надя характерен подход живописца, и подход этот последовательно выдерживается от его первых публикаций в журнале «Ма» до сегодняшнего дня; но Мохой-Надь постоянно чувствует потребность сам открывать, насколько это возможно, каналы, ведущие в практическую жизнь. Поэтому вряд ли найдется хоть одна область художественного творчества, в которой он не работал бы, на которую не оказал бы хоть в чем-то решающего влияния. Подтверждения тому – его выставки, типографика, реклама, световые игры, театральные инсценировки, такие как «Сказки Гофмана» 1929 года, «Мадам Баттерфляй» 1931 года, «Берлинский купец» в постановке Пискатора 1931 года.

Фотография, фильм

Определяющее влияние Мохой-Надь оказал и в области фотографии; результаты развития фотографии он обобщил, а свойственные ей понятия в отдельных пунктах расширил. С самого начала он понял, что свет следует понимать как главное средство формотворчества.

Его занятия фотографией, а позже кино, нужно рассматривать именно под этим углом зрения. Мохой-Надь видел в фотографии возможность расширить границы натуралистического изображения, а в фотографическом аппарате, при всем его несовершенстве, – средство, чтобы восполнить то, чего недостает человеческому глазу как инструменту наблюдения. [Возможность ухватить движение, перспектива с птичьего полета, вид снизу и т. д.] Я припоминаю, как в 1925 году мы вместе отдыхали на острове Бель-Иль и как Мохой-Надь, сознательно отказавшись от нормальной позиции фотографа, снимал свои объекты снизу вверх или сверху вниз. Получающиеся при этом поразительные оптические сокращения – «обрушивающиеся линии», как особый художественный прием, – несколько лет спустя стали всеобщим достоянием.

В книге «Живопись, фотография, фильм» [Мюнхен, 1925] Мохой-Надь развернул свои идеи шире и наметил взаимосвязи, охватывающие всю область восприимчивой к свету материи: от фотоснимка к бескамерной фотографии, передающей облик предметов посредством дифференциации освещенности, и затем к игре с отраженным светом, к фотомонтажу и фильму. [Рукопись «Динамика большого города» 1921, фильмы «Марсель, старый порт» 1929, «Световая игра: черное-белое-серое» 1931, «Цыгане большого города» 1932, «Международный конгресс по новой архитектуре, Афины» 1933.]

Вся деятельность Мохой-Надя протекала, можно сказать, в обрамлении из его живописных работ. В развитии этой живописи нет надлома. От первых полотен, представленных вниманию публики, и вплоть до сегодняшнего дня продолжается единая линия. Чувствуется даже, что у художника теперь есть потребность все чаще обращаться к этому способу непосредственной фиксации художественного ви́дения.

Эти картины с их ясным, оптимистичным настроем – провозвестники того рассчитанного на долгую перспективу развития, основы которого сегодня закладывают несколько сотен человек, рассеянных по всему нашему культурному пространству.

Близость сегодняшнего искусства к жизни

Изолированное, отдельное рассмотрение достижений одного-единственного художника, казалось бы, противоречит смыслу сегодняшнего художественного процесса. Ведь сила формотворчества заключается именно во множественности явлений, которые, при всех различиях между ними, укоренены в общем менталитете эпохи. И все-таки издатель этого журнала, Каливода, сделал правильный выбор: потому что на примере Л. Мохой-Надя широкая общественность сможет вновь осознать, насколько тесно законы, скрывающиеся за беспредметным искусством – искусством, которое не связывает себя с задачей отображения реальности, – насколько тесно эти законы тем не менее связаны с сегодняшней реальностью.

Зигфрид Гидион, Цюрих, 1935

Дорогой Каливода,

ты удивляешься растущему числу выставок, на которых я теперь снова показываю свои старые и новые картины. Действительно, я уже много лет не устраивал никаких выставок картин и даже не писал картины. Мне казалось бессмысленным в эпоху новых технических и творческих возможностей работать устаревшими средствами, не соответствующими новым задачам.

1.

Со времени изобретения фотографии развитие живописи шло «от пигмента к свету»: это значит, что в последний период в принципе уже можно было бы «живописать» не кистью и красками, а непосредственно светом, то есть превращать двухмерные цветные поверхности в архитектуру света. Я мечтал о световых аппаратах, с помощью которых можно было бы ручным или автоматически-механическим способом забрасывать световые видения в воздух, в большие пространства и на экраны с необычной структурой, а также на туманные, газовые или облачные слои. Я разрабатывал многочисленные проекты, и не хватало только застройщика, который дал бы мне задание создать световую фреску, архитектуру света, состоящую из уступчатых прямых или выпуклых стен, которые были бы изготовлены из искусственных материалов: галалита, тролита, хрома, никеля, – и которые одним поворотом выключателя можно было бы окунать в сияющий свет, в флуктуирующие световые симфонии, в то время как сами поверхности медленно сдвигались бы, превращаясь в бесконечное множество управляемых деталей. Я хотел бы, чтобы у меня было голое помещение с двенадцатью проекционными аппаратами, чтобы белая пустота активировалась под перекрещивающимися цветными снопами света.

Видел ли ты хоть раз большой, дико-судорожный парад прожекторов, с его устремляющимися все дальше и дальше щупальцами? Что-то в таком роде грезилось мне. Но – не в рубленных ритмах морзянки, а на основе световой композиции, которая имела бы выверенную структуру. Это был только один план, только одна возможность. Однако таких грез, состоящих из света и движения, тысячи, и существенную роль в них могла бы играть физика с ее несравненными аппаратами – например, для поляризации и спектроскопии.

И все-таки уже теперь можно наметить систему архитектуры света.

Мы попробуем разделить эту задачу на две части:

1) световые игры в открытом пространстве:

а) световая реклама. Сегодня она еще в основном работает с линеарными эффектами на поверхности. Но уже пора, чтобы к ней добавили и третье измерение, глубину, и чтобы ее комбинировали с различными материалами, с отражениями – тогда можно будет создавать реальные, пространственные структуры;

б) сюда же следует отнести световую пушку (американские фирмы и «Персиль» уже производили что-то подобное) и

в) проекции на облака, на газообразные проекционные поверхности, сквозь которые человек сможет, например, проходить;

г) как будущая форма – городские световые игры, которые люди будут наблюдать с борта воздухоплавательного судна, самолета: эти игры будут заключаться в гигантском расширении сети огней, в передвижках и изменении световых поверхностей, и они наверняка приведут к новой, более интенсивной форме общественных праздников;

2) световые игры в закрытом помещении:

а) кино с его новыми возможностями проецирования цветовых, пластических и симультанных эффектов: фильм будет проецироваться сразу несколькими аппаратами – либо на один экран, либо на все стены помещения одновременно;

б) игры с отраженным светом, осуществляемые с помощью цветовых проекторов, ажурных шаблонов и т. п. (как, например, это позволяет делать цветовой оргáн, изобретенный Ласло), – либо в качестве одноразового представления, либо распространяемые методом телетрансляции из единого радиоцентра;

в) сюда же относится цветовой рояль – инструмент, который имеет клавиатуру и использует целый ряд ламп, чтобы с их помощью освещать поверхности, являющиеся носителями теней (в будущем это будет особый инструмент «преподавателей рисования», пригодный для показа и объяснения многих вещей);

г) световые фрески, которые, в соответствии с точно разработанным световым проектом, будут

моделировать крупные архитектонические единицы – здания, части зданий, стены – посредством искусственного света. (Очень вероятно, что в будущем в жилых помещениях будет выделяться особое пространство – как для прослушивания радиопередач – для восприятия таких световых фресок.)

2.

Дорогой Каливода, ты знаешь мой световой реквизит и мою работу «Световая игра: черное-белое-серое». Мне стоило больших трудов соединить все это в одно. Конечно, это лишь весьма скромное начало, один почти незаметный шаг. Но даже в таких скромных рамках я не мог всерьез продолжать свои поиски.

Ты вправе спросить меня, почему я сложил оружие, почему снова пишу картины и устраиваю выставки картин, если уже осознал подлинные задачи, встающие перед сегодняшними «живописцами».

3.

Такой вопрос заслуживает рассмотрения не только в связи с моей личной ситуацией, но и потому, что он важен и для младшего поколения живописцев.

Мы часто публиковали программы, посылали в мир манифесты. Молодежь вправе знать, почему же наши требования ни к чему не привели, а обещания остались невыполненными. Тем более что одновременно у нее имеется долг: развивать эти идеи дальше, по-прежнему предъявлять эти требования.

4.

Проще всего было бы сказать: материальная зависимость от капитала, промышленности и мастерских является для архитектуры света – которая поначалу не обещает никакого практического применения, а только вызывает у человека определенные пространственно-цветовые эмоции – непреодолимым препятствием. В то время как живописец в своем ателье, имея лишь тюбики с краской и кисти, вполне может быть суверенным творцом, художник, который проектирует световые игры, слишком легко становится рабом как технических, так и материальных обстоятельств, игрушкой случайных меценатов. «Технический» аспект вообще может играть слишком большую и сомнительную роль: я имею в виду прежде всего последовательно культивируемый в обществе страх перед точным знанием и управляемой техникой. Дело в том, что, согласно распространяемой трусами легенде, интеллектуальное познание мира идет во вред художнику, ибо он для своего творчества нуждается будто бы только в чувствах и интуиции, – можно подумать, мы ничего не слышали о Леонардо, о создателях соборов Джотто, Рафаэле и Микеланджело, об этих мастерах, чья творческая сила достигла наивысшего развития именно благодаря их универсальным познаниям и техническим навыкам. Но даже когда упомянутые трудности уже будут преодолены (а при наличии серьезной задачи и одержимости ею художника это может случиться скоро), останется еще одна парализующая трудность – невозможность добиться того, чтобы уже готовое произведение было представлено, продемонстрировано публике. Едва ли найдется хоть какое-то место, где такого рода произведение могло бы стать доступным для общественности. Осуществившаяся греза художника подвергнется заморозке и будет лежать в леднике до тех пор, пока в своей изоляции не испустит дух.

Чрезвычайно трудно бороться за реализацию таких планов, если публика – в основном по причине своего невежества – не помогает тебе в этой борьбе.

5.

Этому пункту следует уделить особое внимание: сегодня широко разветвленная и быстро откликающаяся на события служба новостей буквально бомбардирует публику всеми возможными сообщениями, в том числе и новостями из сферы искусства. Достоинства этой службы – универсальность интересов и быстрота реакции, а недостатки – погоня за рекордами и вопиющая поверхностность. Не испытывая интереса ни к чему развивающемуся, текучему, эта служба закармливает свою публику сенсациями. Дело доходит до того, что когда сенсаций под рукой не находится, их просто придумывают или осознанно инсценируют. Публика, в результате поставленного на поток воспитания или собственных пристрастий, неизбежно попадает в фарватер газет, еженедельников и журналов. Желание быть причастным к происходящему, совершать паломничества к местам скопления творческих сил у читателей газет превращается в «интерес», однако такие искусственно созданные интересы на самом деле уводят прочь от подлинных источников переживаний – ибо порождают мнимую активность, которая дает человеку обманчивую, но успокоительную уверенность в том, что он живет интеллектуальной жизнью. Результат – отказ от сколько-нибудь глубоких контактов с творческими силами и художественными произведениями, потому что такие контакты из-за дешевых интерпретаций становятся, как кажется публике, излишними.

Тем не менее, несмотря на очень сильное противодействие – и даже если городская жизнь, книгопечатание, фотография, фильмы, быстрое и неконтролируемое распространение цивилизации сводят нашу цветовую культуру к состоянию сплошной серости, а избегнуть этого большинству наших современников удается лишь ценой величайшего напряжения сил, – мы должны вновь вернуться к культуре цвета, которая у нас когда-то была. Мы должны более конструктивно заниматься связанной с цветом, обусловленной материалом оптической работой – вопреки преобладанию всего трудно контролируемого, продиктованного только эмоциями.

6.

На пути у такого оздоровления общества стоит много препятствий. Прежде всего – полный диссонанс между человеком и его техническими творениями, привязанность к старым хозяйственным формам при изменившихся производственных условиях, распространение противоречащего биологическим законам рационализма, который стандартизирует жизнь работника, как и жизнь работодателя, превращая повседневность в лишенную досуга вечную гонку. Человек добивается повышения производительности труда, но, восхищаясь рекордными показателями, все больше утрачивает способность распознавать свои элементарные биологические потребности – хотя, разумно используя новую технику, мог бы удовлетворять их лучше, чем когда-либо прежде.

7.

Объяснять причины в деталях было бы слишком глупо. Ясно, что отец такого состояния – быстро развившийся индустриализм (направленный капитализмом по ложному пути), в сохранении сегодняшней формы которого заинтересованы только правящие классы. Понятно поэтому, что любая попытка планово-экономической, социалистической перестройки этого не освоенного человеком, технизированного мира – да даже и любая просветительская деятельность – наталкивается на осознанное или инстинктивное сопротивление господствующего слоя. Категорически отвергается этим слоем и любое творческое достижение, любое произведение искусства, которое стремится к согласию с новым общественным порядком и к равновесию между человеческим бытием и техническим миром. Сравнительно малое влияние новых художественных экспериментов связано, таким образом, с господствующей системой, пронизывающей своими корнями и те подпочвенные пласты, в которых, по сути, следовало бы искать ее естественных противников.

8.

Двигаясь по противоречивым кружным путям, дробя в тактических целях свои задачи, художники, которые занимаются такими экспериментами, пытаются подступиться к ориентирующейся на ложные ценности публике. При этом мы можем наблюдать два пути – и одновременно два человеческих темперамента.

Представители одного типа пытаются применить свои творческие силы к повседневным проблемам, к фактическому положению дел, которое опирается на традицию и до сих пор никем из современников не ставилось под сомнение. Мы считаем такую работу эволюционной, направленной на продолжение нашей культуры.

Представители второго направления привлекают для своего творчества все, что пока существует лишь в виде ростков, что рассчитано на будущее, что еще не опробовано, – чтобы, совершив революционный прыжок, завоевать себе новый плацдарм.

Хотя такое противопоставление не подразумевает никакой сравнительной оценки, можно сказать, что все развитие нашей культуры зависит от глубинного воздействия революционных идей, которые влияют даже на каждодневные проблемы. Но поскольку каждому из нас отпущен лишь ограниченный срок воздействия, нам часто приходится принимать решение в пользу пошагового, эволюционного пути – чтобы передать нашим преемникам по крайней мере частичку накопленных нами знаний.

9.

Итак, если сегодня наши желания, связанные с оптическим моделированием, не могут реализоваться на пути максимального использования техники (воплотившись в архитектуру света), значит, мы должны пока что сохранять форму станковой картины.

Лично я занимаюсь еще и проблемой художественных материалов (таких как галалит, тролит, алюминий, целлон и т. д.), чтобы использовать их как основу для своих картин: потому что считаю, что такие материалы нужно постепенно вводить во всеобщее пользование, для чего следует, среди прочего, привлекать внимание к их проблемному статусу в искусстве.

10.

Не исчерпав здесь всех возможностей объяснения, могу лишь добавить, что такова главная причина, почему я – помимо экспериментов со светом – продолжаю писать картины.

Твой

Л. Мохой-Надь, июнь 1934 года

От пигмента к свету

Терминология художественных «измов» кого угодно запутает. Люди говорят – по сути, не представляя себе, что это такое, – об импрессионизме, неоимпрессионизме, пуантилизме, экспрессионизме, футуризме, кубизме, супрематизме, неопластицизме, пуризме, конструктивизме, дадаизме, сюрреализме, а в последнее время еще и о фотографии, фильмах, световых играх! Даже специалисты уже не в состоянии разобраться в этой апокалиптической путанице.

Наша задача состоит в том, чтобы найти для всего этого общий знаменатель. И такой общий знаменатель уже имеется! Нужно только сделать выводы из многовековой работы, и тогда сразу выяснится, что в логически-последовательном развитии новой живописи можно найти наилучшие аналогии ко всем прочим областям художественного творчества.

Общий знаменатель

Изобретение фотографии взорвало канон изобразительной, то есть отображающей реальность, картины. Живопись как «моделирование цвета» еще со времен натурализма неосознанно исследовала цвета, их законы, присущие им элементарные возможности воздействия. И чем больше эта проблема выступала на первый план, тем реже проявлялась в различных «измах» тенденция к отображению реальности.

Творец оптических образов учился работать элементарными, чисто оптическими средствами.

А значит, любой «изм» есть лишь более или менее индивидуальный метод одного или немногих художников, которые, пусть часто и неосознанно, всякий раз начинают с разрушения старой образности, чтобы прийти потом к новым познаниям, к новому богатству оптических выразительных средств.

Следы нового

По ходу такого разрушения уже созревали элементы нового.

Фотография с ее почти дематериализованным свечением, особенно лучащаяся бескамерная фотография, и движущийся световой поток фильма требовали объяснения.

Исследования, эксперименты, учения о цвете, учения о свете, абстрактные игры со световыми картинами – еще слишком фрагментарные, слишком изолированные – уже сообщали что-то о завтрашнем дне. Но они еще не могли содержать конкретных высказываний о совокупном искусстве будущего.

И все же один результат уже налицо: осознание того факта, что при совершении оптической работы существуют, помимо эмоционального мира индивида, его чисто субъективной установки, еще и объективные закономерности, обусловленные непосредственно материалом, к которому применяются оптические выразительные средства.

Минимальные требования

Наши знания о свете, яркости и темноте, цвете, цветовых гармониях, то есть об элементарных основах оптической художественной выразительности, еще очень скудны (несмотря на большую работу, проделанную представителями различных «измов»). Существовавшие до сих пор учения о гармонии – это не более чем «словарь рифм» для живописи. Они разрабатывались на основе традиционных требований к искусству. Сегодняшние эмоции, сегодняшние желания в них не учитываются, не говоря даже обо всей сфере новых оптических выразительных средств. Эта неопределенность ощущается даже на уровне элементарных понятий. Многочисленные фундаментальные вопросы ожидают проработки в лабораторных условиях, которой должны заниматься и сами живописцы:

что такое свет и тень?

что такое яркое – темное?

что такое световые значения?

что такое время и пропорции?

новые способы измерения?

движение света?

что такое преломления света?

что такое краска (пигмент)?

что такое промежуточные среды, благодаря которым краска обретает жизнь?

что такое интенсивность цвета?

химия красок и силы свечения?

обусловленность формы краской?

местом ее наложения?

размером занимаемой ею поверхности?

биологические функции?

физиологические реакции?

статика, динамика композиции?

пульверизаторы, фото– и киноаппараты, экраны?

техника нанесения краски?

техника проецирования?

характерные формы мануального, механизированного творчества?

и т. д., и т. д., и т. д.

Исследование таких закономерностей – физиологических и психологических закономерностей обращения со средствами моделирования – пока что очень сильно отстает от физических исследований.

Практика же механизированного, машинизированного творчества посредством красок (света) сегодня едва ли вообще существует.

Страх перед окостенением

Попытки воплотить найденные принципы на практике часто разбиваются о страх перед технизацией, которая, согласно распространенному у нас в стране мнению, несет с собой окостенение искусства. Люди боятся, что осмысление конструктивных элементов, активация интеллекта, появление механизированных вспомогательных средств могут оказаться губительными для всякой творческой деятельности.

Такой страх безоснователен, поскольку осмысление всех элементов воздействия художественного произведения всегда было и будет оставаться самым искренним желанием художника. Оптический канон может быть разработан очень тщательно. Тем не менее при создании любого оптического произведения главная ценность будет усматриваться в творческой, неосознанной избыточности. При создании любого произведения – вопреки существованию канона, строгих законов, точных методов изготовления предварительного наброска – над рабочим процессом в целом витает эта способность к изобретению нового, как не поддающееся анализу высочайшее напряжение сил. Такая способность есть порождение интуитивного знания – знания не только о настоящем, но одновременно и о предвосхищаемых художником будущих творческих установках.

Искусство и техника

То изначальное восприятие цвета, которое было потеряно в результате распространения печатного слова и преимущественного – на протяжении многих столетий – значения литературы, люди пытались отчасти восполнить с помощью интеллекта. Выбор такого пути понятен: в первый период промышленной технизации все были покорены фигурой техника, его интеллектом. Техник тогда воплощал в себе конструктивный аспект творчества.

Он был способен (по крайней мере, теоретически), четко определив функцию и без особого напряжения, изготовить хорошее, а по своей экономичной конструкции даже безупречное изделие. В тогдашних художественных теориях предполагалось, что того же можно ожидать и от художника, – пока не сделалось очевидным, что в случае художника преувеличение роли интеллектуального, поддающегося логическому определению фактора в создании художественного произведения может приниматься во внимание только как сверхкомпенсационное требование. Предпосылкой такого преувеличения был и остается, конечно, сам факт выявления отдельных элементов оптического способа выражения – независимо от их «бытия-искусством». То есть сперва должен быть разработан стандартный язык оптического способа выражения, чтобы в результате действительно одаренные художники получили возможность возвышать уже установленные базовые элементы до уровня «искусства». Такова была глубинная основа всех художественных и педагогических устремлений последних лет в оптической сфере. Если же сегодня, наоборот, на первый план выходит сверхкомпенсационный аспект этого чувства, то нам остается только ждать, когда отклонения маятника в ту или другую сторону начнут уменьшаться.

От живописи к световой игре

Развитию этого стандартного языка должны послужить некоторые знания, связанные с сегодняшним способом оптического выражения. К ним относятся, в первую очередь, знания о механических и машинных вспомогательных средствах в искусстве. Еще вчера возможность использования таких средств отвергали, прибегая к тому аргументу, что рукотворное достижение – «персональный почерк» – будто бы является самым важным в искусстве. Сегодня эти новые средства уже успешно пробивают себе дорогу, завтра они восторжествуют, а послезавтра приведут к самоочевидным достижениям, которые никто не станет оспаривать. Мазки кистью – выражение субъективного отношения художника к инструменту – сами собой отпадут, но чистота такого отношения только усилится и превратится в почти нематериальное воздействие, в предельную ясность объективных взаимосвязей. Величайшая точность, закономерность потеснят неправильно понятую идею значимости мануального творчества.

Как это скажется в будущем на развитии формы произведения, сегодня еще трудно предугадать. Ведь произведение – кристаллизация его формы – зависит не только от не поддающегося измерению таланта художника, а еще и от интенсивности той борьбы, которую художник ведет со своими материальными средствами производства (с инструментами, сегодня еще и с машиной). Но уже сегодня можно, по крайней мере, сказать, что будущее оптическое формотворчество не будет просто варьировать сегодняшние формы оптического выражения, потому что новые рабочие инструменты и не использовавшийся до сих пор материал (свет) неизбежно приведут к принципиально новым, соответствующим этим факторам результатам.

Прямолинейность мышления, окольные пути техники

На промежуточной стадии, правда, нам еще придется считаться с одним хорошо известным феноменом – как с замедляющим фактором.

Отдельные люди изобретают новые инструменты, придумывают новые рабочие методы, которые в конечном счете приводят к перевороту в привычных способах работы. Однако, как правило, такой новый язык долго не получает всеобщего признания. Распространению нового языка препятствует старое. Хотя люди и догадываются о творческом потенциале нового, поначалу это новое облачается в традиционные формы, которые – уже из-за появления нового – становятся, по сути, менее актуальными.

Так, например, в музыке – вместо того чтобы обратиться к новым, не зависимым от всех прежних инструментов электромеханическим аппаратам – мы вынуждены поначалу довольствоваться победоносным и шумным вторжением механического рояля и механического органа; так же обстоит дело и в живописи, где появление пульверизаторов, эмалированных поверхностей, превосходно отражающих свет, и наделенных определенными свойствами художественных материалов, таких как галалит, тролит, бакелит, целлон, алюминий, уже (и все еще) считается революционным новшеством. Так же и в кинематографии, где сам факт производства фильма все еще считается чем-то «революционным», хотя фильм этот – не более чем классическое живописное полотно, которому придали подвижность.

Такое состояние кажется противоречивым и отсталым по сравнению с будущим, когда будут существовать творения из света, при простом повороте выключателя вспыхивающие во всем своем многообразии, в любом качестве и количестве, без всякого пигмента: проекционные игры с потоками цветного света, с нематериальным текучим парением, с прозрачными снопами огня. А в фильме мы будем наблюдать: меняющуюся интенсивность света и разные ритмы изменения освещенности; варьирование движений и преобразования пространства посредством света, посредством мерцающих экранов; угасания и вспышки, светотень, удаленность от света и близость к свету, ультрафиолетовое излучение, просвечивание тьмы ультракрасными лучами и непосредственный перевод ее содержимого на язык зримых образов. Нам предстоят и другие новые оптические переживания, способные сильнейшим образом потрясти зрителя.

1923–1926

Фотография, объективная форма зрения нашего времени

Новый инструмент зрения

Овладев фотографией, мы получили совершенно необычный инструмент изображения. Даже гораздо большее: она сегодня находится на пути к тому, чтобы – в оптической сфере – привнести в мир нечто принципиально новое. Специфические для нее элементы можно не только теоретически вычленить из ее хитросплетений, но и, так сказать, выхватить руками.

Абсолютное своеобразие фотографии

Фотограмма, то есть бескамерное моделирование света, есть, собственно, ключ к фотографии. В ней воплощается абсолютное своеобразие фотографического процесса, который позволяет фиксировать световые феномены непосредственно с помощью светочувствительного слоя, без участия камеры. Фотограмма открывает нам перспективу на существующее по собственным законам, до сих пор совсем неизвестное оптическое формообразование. Она – наиболее одухотворенное оружие в борьбе за новое зрение.

Что такое оптическая качественность?

Благодаря развитию черно-белой фотографии свет и тень впервые были по-настоящему открыты, и, помимо приобретения теоретических знаний, люди на учились правильно ими пользоваться. (Импрессионизм в живописи был – параллельным этому процессу – новым освоением цвета.)

Благодаря появлению высококачественных искусственных, прежде всего электрических, источников света, благодаря тому, что они поддаются регулировке, расширились возможности применения струящегося света и богато нюансированных теней, а значит – и оживления поверхностей, достижения большей утонченности оптического восприятия. Нюансировка теней теперь должна стать главным средством оптического формотворчества. Даже в том случае, когда художник выходит за пределы черно-бело-серой шкалы, когда он учится думать и работать в цветовых категориях.

Дело в том, что чистая краска рядом с чистой краской или оттенок, помещенный рядом с другим оттенком, как правило, производят впечатление декоративности, жесткости, плакатности. Тогда как те же краски в сочетании с их промежуточными тонами разрушают структуру плакатности и создают более утонченный сплав цветовых воздействий; поскольку фотография отображает все цветные феномены в черно-бело-серой гамме, она научила нас – по шкале оттенков серого и одновременно по цветовой шкале – распознавать тончайшие различия в цветовых нюансах. Таким образом оптическое изображение обрело новую качественность, превосходящую прежний стандарт. Это, впрочем, лишь один новый фактор среди многих других. Он заключается в том, что теперь можно в большей мере разрабатывать внутренний потенциал оптического изображения, больше считаться с выразительной функцией такого изображения, с его собственно художественным аспектом, чем с функцией отображения реальности. Пока что, по крайней мере, дело обстоит так.

Техника совершенствуется

Рассматривая особенности фотографического изображения – то есть объективной фиксации некоего фактического состояния, – мы находим столь же решительные атаки против обычных прежде методов оптического формотворчества и столь же фундаментальные изменения, что и при непосредственном моделировании света (методом фотограммы).

Отдельные проявления такой тенденции хорошо известны: это перспектива с птичьего полета, наложение, зеркальное отражение, взаимопроникновение и т. д. Систематизация подобных приемов создаст новую платформу для оптического формотворчества, и уже с нее можно будет делать новые шаги.

Так, например, существенным расширением потенциала оптического изображения стала возможность сохранить, даже в самых трудных случаях, точные фиксации местоположения предмета на протяжении 1/100 или 1/1000 секунды. Но такое расширение технических возможностей фотоаппарата практически равнозначно физиологической трансформации наших глаз, потому что четкость объектива, его не допускающая никаких лакун точность в описании предмета помогает нам развить собственную способность к наблюдению, учит такому зрению, стандарт которого сегодня соответствует сверх-увеличенным, сверхбыстрым моментальным фотоснимкам и микрофотографиям.

Избыточная мощность

Итак, фотография дарит нам улучшенное, или избыточное, зрение в том же (данном нашим глазам) времени, в том же (данном нашим глазам) пространстве. Мы ограничимся простым, сухим перечислением специфических для фотографии – не художественных, а чисто технических – элементов, чтобы каждый читатель смог сам почувствовать таящуюся в них силу и догадаться, куда ведет этот путь.

Восемь типов фотографического зрения

1. Абстрактное зрение за счет непосредственного моделирования света: фотограмма, то есть тончайшая дифференциация световых значений (по шкале «светлое – темное» или по цветовой шкале).

2. Особо точное зрение за счет нормальной фиксации на фотоснимке некоей фактической данности: репортаж.

3. Ускоренное зрение за счет фиксации движений, совершаемых в кратчайшее время: моментальный снимок («лупа времени»).

4. Замедленное зрение за счет фиксации движения в растянутой временной протяженности: например, световые следы уже проехавшей машины, снятые ночью (цейтрафер).

5. Улучшенное зрение за счет

а) микрофотографии и

б) фотографии с фильтрами, когда варьируются химические свойства светочувствительного слоя и таким образом достигается повышение мощности зрения, то есть, например, становятся видны очень отдаленные, окутанные туманом или дымкой ландшафты, – вплоть до фотографирования в полной темноте (фотография, сделанная в инфракрасных лучах).

6. Избыточное зрение за счет панорамной камеры и фотографирования в рентгеновских лучах.

7. Симультанное зрение за счет наложения-наплыва кадров. Сюда же следует отнести будущий процесс «автоматического» фотомонтажа.

8. Зрение «на иной лад», то есть оптические шутки, которые можно создавать автоматически: а) во время съемки, используя объектив с особыми приспособлениями из линз и зеркал, или б) после съемки, деформируя механическим или химическим способом светочувствительный слой.

Для чего нам это перечисление?

Чему оно учит?

Тому, что даже в материальных средствах фотографии еще таятся необыкновенные возможности; и подробный анализ каждого из перечисленных здесь пунктов дал бы множество ценных идей относительно способов ее использования, соответствующих этим способам целевых установок и т. д. Однако нас сейчас интересует другое. Мы хотим знать: в чем заключаются сущность и смысл фотографии?

Новое зрение

Все предлагавшиеся до сих пор интерпретации фотографии находились под влиянием эстетически-философского «обрамления» живописи. На протяжении долгого времени такая тенденция задавала тон и в фотографической практике. Фотография – вплоть до сегодняшнего дня – работала, косно опираясь на традиционные живописные формы выражения, и, подобно живописи, пережила все этапы художественных «измов». Это не всегда шло ей на пользу, потому что нельзя длительное время добросовестно втискивать совершенно новые по своему типу изобретения в духовные конструкции и практику минувших периодов. Если же такое все-таки происходит, то всякая продуктивная деятельность приостанавливается. Это отчетливо проявилось и в случае с фотографией. Она добивалась подлинного успеха лишь в тех областях, где работала без художественных амбиций, на объективной основе своих возможностей: например, в сфере научной фотографии. Только там она в самом деле приуготовляла пути для нового – собственного – развития. В этой связи необходимо со всей ясностью подчеркнуть, что нам совершенно все равно, производит фотография «искусство» или нет. Только собственные законы фотографии – а отнюдь не мнения искусствоведов – дадут критерии для ее будущей оценки.

Неслыханный успех – уже одно то, что «механическая» фотография, столь мало ценимая как художественная, формирующая деятельность, менее чем за сто лет своего существования захватила власть и стала объективной формой зрения нашей эпохи. Раньше форму зрительного восприятия, характерную для той или иной эпохи, определял живописец. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, как мы когда-то относились к ландшафтам и как мы их воспринимаем сегодня. Подумайте также о преувеличенно-четких, усеянных порами и прорезанных морщинами лицах на фотографических портретах наших современников; или – о сделанной с воздуха фотографии плывущего парохода, с запечатленной в свете картиной волнующегося моря; или – об увеличенном снимке фрагмента какой-нибудь ткани, об изощренных разводах на обычной щепке, обо всех великолепных деталях структуры, текстуры и фактуры любого сфотографированного крупным планом предмета.

Новое переживание пространства

Благодаря фотографии (а еще в большей степени благодаря кино) мы приобщились к новому переживанию пространства. Мы с ее помощью – и тут фотография действовала совместно с новой архитектурой – добились расширения и совершенствования нашей пространственной культуры. Только теперь – отчасти благодаря этим предпосылкам – мы обрели способность по-новому смотреть на окружающую среду и на свою жизнь.

Кульминация

Но все это лишь отдельные черты, отдельные достижения – не слишком отличающиеся от того, что мы наблюдаем в современной живописи. В фотографии же мы должны искать не «картину», не обычное эстетическое впечатление, а особый инструмент для педагогических и изобразительных целей.

Серия (фотография как последовательность картин на одну и ту же тему)

Нет более поразительной, но при этом более простой в своей естественности и органичности формы, чем фотографическая серия. В серии фотография как таковая достигает кульминации: серия – это уже не «картина», к ней нельзя применить художественно-эстетические критерии; отдельное изображение, само по себе, теряет здесь самостоятельную жизнь, становится частью монтажа, опорой для целого, которым является предмет изображения. Серия, все части которой взаимосвязаны, может быть направлена к определенной цели и представлять собой мощное оружие; но иногда она бывает и нежнейшей поэзией.

Подлинное значение серии будет открыто гораздо позже – в менее смутные времена, чем нынешние. Но необходимая предпосылка для этого – чтобы знание фотографии стало таким же важным для жизни, как знание письменности; поэтому в будущем не только человек, не умеющий читать и писать, но и тот, кто не умеет фотографировать, будет считаться безграмотным.

1932

Проблемы нового фильма

Ситуация

В последние годы – не столько на практике, сколько в теории – прокладывала себе дорогу идея, что всякое творчество должно пребывать «в согласии с собственной природой».

Что касается фильмов, то и в этой сфере вот уже десять лет все стремятся к «согласию с природой фильма». Однако производство фильмов еще и сегодня зависит от мира представлений, связанных с традиционной станковой картиной. И в действительности мы редко задумываемся о том, что материалом для фильма служит свет, а вовсе не красочные пигменты, и что надо бы сделать фильм движущейся пространственной проекцией, вместо того чтобы, как это происходит сегодня, проецировать на плоскость запущенные в движение «неподвижные кадры». Но и акустический вариант кино, звуковой фильм, ориентируется на свой вынужденно выбранный образец: на театр. Стремление к тому, чтобы разработать собственные средства воздействия, пока что вряд ли можно найти даже в кинематографической теории.

Ответственность

Ответственность за выбор правильной рабочей программы будет возрастать по мере развития технических приспособлений, связанных с кино и с другими видами коммуникации и выразительности (радио, телевидение, телефильмы, телепроекции и т. д.).

Постановка таких проблем – как и их решение – пока что, как правило, движется по наезженной идейной колее. Для технических специалистов сегодняшняя форма фильма является общепринятой и подразумевает съемку (фиксацию) объектной и звуковой реальности, а также их двухмерную проекцию.

При изменившихся условиях те же технические специалисты, вероятно, пришли бы к совершенно иным результатам. Их работа сразу же приняла бы другое направление. Благодаря по-новому составленной рабочей программе они тоже стали бы поборниками новой, прежде неведомой формы творчества, совершенно новых выразительных возможностей[1].

Постановка проблемы

Чтобы проникнуться своеобразием всей этой материи, лучше всего рассмотреть по отдельности важнейшие технические компоненты фильма: оптический (зримое), кинетический (подвижное) и акустический (слышимое).

Психологический (психофизический) компонент – представленный, например, в сюрреалистических фильмах – мы здесь только упомянем.

Оптический компонент: моделирование образов или «моделирование света»?

Возможно, что живопись, исключительно рукотворный (ремесленный) способ моделирования образов, еще продержится несколько десятилетий: с одной стороны, как педагогическое средство, с другой – как подготовка к новой культуре моделирования цвета или света. Но достаточно будет правильной постановки вопроса – а следовательно, и нового оптического организатора, – чтобы эта подготовительная стадия сократилась.

Симптомы начинающегося упадка традиционной живописи – под которым я сейчас подразумеваю отнюдь не только нынешнее ужасающее экономическое положение художника – уже проявляются в решающих с точки зрения духовной истории пунктах, например, в творческой эволюции супрематиста Малевича. Его последняя картина, белый квадрат на квадратном белом холсте, представляет собой узнаваемый символ проекционного экрана для показа световых картин и фильмов, символ перевода пигментной живописи на язык световых образов: ведь на белую поверхность можно непосредственно проецировать свет, даже движущийся.

Работа Малевича – примечательный пример новой духовной установки. Можно даже сказать, что это интуитивная победа над недостатками сегодняшнего фильма, который более или менее хорошо подражает периоду станковой живописи, уже отошедшему в прошлое: подражает в постановке кадра, в частой нехватке движения и в «живописности» монтажа. Тогда как упомянутая супрематистская картина доводит свой рукотворный образец до логического конца, создавая tabula rasa: даже живопись вынуждена искать новые пути, как же может фильм брать себе за образец старую станковую картину? Нужно начинать с самого начала, с новых изобразительных средств, а не с переноса на экран ранее созданного живописного произведения. Поэтому победа так называемых абстрактных направлений в живописи одновременно является победой приближающейся культуры света, которая должна перерасти не только прежнюю станковую живопись, но и те новые знания и достижения, вершиной которых стала картина Малевича.

Впрочем, из одного этого еще нельзя вывести все принципы оптического формотворчества. Такие проблемы, как непосредственное моделирование света, кинетические световые игры и игры с отраженным светом, требуют систематического изучения. Живопись, фильм и фотография – лишь отдельные сектора внутри каждой из этих проблемных сфер.

Световая лаборатория будущего

К провозвестникам новой световой культуры, работающей с поддающимися учету и регулированию источниками света, относятся прежде всего: высококачественные искусственные источники света, рефлекторы, проекторы, физические приборы, поляризация и интерференция света, новая оптика для съемочных аппаратов и, главное, повышенная сенсибилизация светочувствительного слоя (с попутным решением проблем пластичности изображения и создания цветной пленки)[2].

Значение кинолаборатории и ее будущее

В наше сегодняшнее дезорганизованное в политическом и экономическом смысле время на первый план неизбежно выдвигается кинематографическое сообщение о реальных событиях, репортаж, – как воспитательное и пропагандистское средство. Тем не менее мы должны констатировать, что фильм, как и все другие формы выражения, пользуясь характерными для него средствами – светом, движением, психологическим монтажом, – может вызывать у зрителей интенсивный отклик, не связанный с социальной тематикой, а коренящийся в биологической сфере (сказанное относится, например, к абстрактному фильму). По этой причине будущее фильма в немалой степени связано с функционированием лабораторий, где способность фильма к такого рода воздействиям будет закладываться в него более осознанно и контролируемо. Конечно, и такого рода фильмы имеют определенные связи со своим временем. Может, эти фильмы даже глубже, проникновеннее тех, что, в силу своей поверхностной актуальности, очевидно обусловлены временем: потому что они, как правило, коренятся в бессознательном и, значит, представляют собой какую-то часть неосознаваемых воспитательных путей, необходимых, чтобы подготовить форму сознания, подходящую для будущего общества.

Само собой, световая лаборатория будущего не будет ориентироваться на подражание, имитацию, как это происходит сегодня, когда честолюбцы от кинематографии больше всего стремятся к тому, чтобы с помощью каких-то колдовских чар создать из деревяшек подобие деревьев, а из света юпитеров – солнце. В лаборатории будущего в основном будут исходить из своеобразия элементов самого фильма, своеобразия подручного материала.

Роль архитектора фильма тоже будет меняться именно на такой основе. Архитектура фильма, помимо акустической составляющей, одновременно будет включать в себя реквизит для производства света и теней (каркасная конструкция, скелет) и комплекс светопоглощающих / светоотражающих поверхностей (стены-перегородки для организованного распределения света).

Ключом к моделированию света в фильме является «фотограмма», бескамерная фотография. Характерные для нее многоступенчатые градации оттенков черного, белого и текучего серого (позже наверняка появятся и градации цветовых оттенков) имеют основополагающую значимость. Сюда же относится и осознанное, просчитанное наложение друг на друга разных кинолент.

Только в лаборатории, которая не стремится к имитации, можно создавать световые формы, обладающие прежде неведомой нам силой воздействия. Однако фильм – это не только проблема моделирования света, но и проблема моделирования движения, моделирования звука. И даже с таким присовокуплением проблематика фильма еще далеко не исчерпана. К ней относится и целый ряд других элементов, происхождение которых отчасти связано с фотографией, отчасти же – с новой всеохватывающей педагогической задачей фильма: кино должно, скажем так, способствовать распространению новой формы сознания, соответствующей изменившейся пространственно-временной концепции.

Моделирование движения

Для использования в фильме движения, для овладения этим средством у нас отсутствует какая бы то ни было традиция. Да и нынешняя практика такого использования возникла совсем недавно. Она по необходимости развивается, исходя из непроясненной сложившейся ситуации. Этим и объясняется тот факт, что фильм как искусство движения пока что находится на относительно примитивном уровне.

Наши глаза еще не привыкли к одновременному восприятию различных фаз одного движения или различных процессов движения; в большинстве случаев многофазовость какой-то игры движений, пусть даже вполне упорядоченной, воспринимается сегодня не как нечто органичное, а как хаос.

Поэтому прорывы в этом направлении – независимо от их эстетической ценности – поначалу будут иметь прежде всего техническое и, соответственно, педагогическое значение.

Русский монтаж до сих пор был единственным реальным – хоть в некоторых отношениях и спорным – прорывом в этой области. Создание же и демонстрация симультанного кино – одновременной проекции разных согласованных между собой фильмов – пока что оставались невыполнимым желанием[3].

К звуковому фильму

Звуковой фильм – одно из величайших изобретений, которое расширит за пределы, представимые для нас сегодня, не только доступную нам область видимого и слышимого, но и совесть человечества. Однако звуковой фильм не имеет ничего общего с воспроизведением звуковых и речевых последовательностей в том смысле, как это делает театр. Правильный звуковой фильм не может стремиться лишь к тому, чтобы документально фиксировать и отражать акустические явления внешнего мира, а если он и делает такое, то это должно происходить с формотворческой целью, как в немом кино, – в виде звукового монтажа. Это тоже входит в круг задач звукового фильма.

Но слышимая часть звукового фильма вряд ли станет обогащением по сравнению с немым фильмом, если понимать под ней только звуковую подмалевку, звуковую иллюстрацию к решенным в оптическом ключе монтажным частям. То, что уже достигнуто одним средством – оптическим, – в результате добавления параллельной акустической составляющей будет только ослаблено. Качественная возгонка – новая всеохватывающая форма выражения – возникнет только тогда, когда оба эти компонента, в их полном развитии, будут взаимодействовать друг с другом. Лишь с этого момента можно будет говорить о подлинной экономике звукового фильма, даже репортажного.

Актуальная проблема звукового фильма

Нашу способность к акустическому восприятию сперва нужно выманить наружу и расширить, и только потом мы вправе будем ожидать от звукового фильма действительных достижений.

«Музыканты» на сегодняшний день не научились даже продуктивно обращаться с граммофонными пластинками, не говоря уже о радио и инструментах, основанных на использовании эфирных волн. В этих областях им еще придется очень многое переосмыслить.

Звуковая часть фильма должна выйти за пределы документалистики и обогатить наш слух доселе неведомыми звуковыми феноменами. В акустической сфере должно произойти то же самое, чего мы ожидали в сфере зримого и что уже частично получили от немого кино.

Нужно выйти за пределы желаний публики, поначалу ошеломленной самим кинематографическим материалом и настроенной на воспроизведение одного и того же, и привести звуковой фильм к оптофонетическому синтезу. Если звуковой фильм двинется по пути такого синтеза, то конечным итогом будет абстрактный звуковой фильм. После достижения такого конечного пункта можно будет более плодотворно работать и со всеми другими видами фильмов. Помимо жанра «документальный звуковой фильм» и экстремального жанра «абстрактный звуковой фильм» естественным образом возникнут различные типы «монтажных звуковых фильмов». Речь идет не только о монтаже оптической и акустической частей по отдельности, но и о монтаже обеих этих частей друг с другом.

Поэтому звуковой фильм должен был бы для начала пройти через период только звуковых экспериментов. Это значит: сперва – изоляция от оптической составляющей; в практическом плане: отделить звуковую часть свето-звуковой киноленты и в порядке опыта попытаться по-разному комбинировать фрагменты этой звуковой части. (Ясно, что музыкальные банальности должны иметь к этому так же мало отношения, как популярная жанровая живопись – к оптической составляющей фильма.) Следующий этап, который может проходить параллельно с первым, должен охватывать такие направления:

1. Использование реальных акустических феноменов, воспринимаемых нами в виде естественных шумов, а также звуков, производимых человеком либо музыкальными инструментами.

2. Использование поддающихся оптической нотации, но независимых от реального существования звуковых комплексов, которые могут быть обозначены на звуковой дорожке в соответствии с заранее разработанным планом, а уже потом переведены в реальные звуки. (Например, в звуковой системе три-эргон звуки обозначаются светлыми и темными полосами, алфавитные значения которых нужно предварительно выучить. Но поскольку все, что начертано на пленке, трансформируется воспроизводящей аппаратурой в звуки или в шум, мои эксперименты с нарисованными на звуковой дорожке профилями, последовательностями букв, отпечатками пальцев, геометрическими фигурами тоже давали поразительные акустические результаты.) К этому следует добавить:

3. Смешение первого и второго подходов.

К 1-му:

а) «говорящий» фильм не обязательно должен представлять собой непрерывное акустическое действо. Акустическая составляющая может восприниматься вдвойне интенсивно, если будет поделена на короткие или длинные временные отрезки, возникающие в фильме периодически и неожиданно.

б) Если оптический фильм имеет возможность фиксировать объект по-разному – сверху и снизу, сбоку и спереди, т. е. фронтально, а также в оптическом сокращении, – то и в отношении звука должны существовать подобные возможности. Следовательно, различным направлениям взгляда должны соответствовать различные направления слушания. (В этой связи прежде всего приходят на ум по-разному нюансированные комбинации музыки, речи и шума.) К этому прибавляются акустические крупные планы, «лупа времени» (растяжение), цейтрафер (стягивание), искажение, наложение, вообще такое средство как «звуковой монтаж»: оптической симультанности должна соответствовать симультанность акустическая; это значит, нужно набраться храбрости, чтобы иногда смешивать акустический, даже наполненный смыслом, поток речи с другими звуковыми феноменами или внезапно на время прерывать его, переводить в другое акустическое измерение – искажая, растягивая, стягивая, – и только потом продолжать первоначальную линию, и т. п. В результате ускорения или замедления нормальной последовательности звуков возникают удивительнейшие вариации, на много октав выше или ниже. Полученные таким образом результаты опять-таки можно по-разному комбинировать. (Пределы возникающего при этом комизма предугадать невозможно.)

Ко 2-му:

а) однако подлинных высот творческое использование возможностей «говорящего» фильма достигнет лишь тогда, когда мы овладеем акустическим алфавитом в форме поддающихся фотографированию проекций (которые будут создаваться, например, с помощью свето-звуковых систем). Это значит, что мы – независимо от реальных акустических событий во внешнем мире – сможем с помощью особой нотации планомерно фиксировать акустические феномены на кинолентах, синхронизируя их, если это необходимо, с оптическим компонентом фильма; то есть композитор звукового фильма сможет создать выдуманную «из головы», никогда еще им не слышанную, вообще не существующую в реальности звуковую пьесу с помощью одного лишь оптофонетического алфавита.

б) Первый по-настоящему «говорящий» фильм создаст тот, кто сумеет тем или иным способом добиться, чтобы у предметов, и событий, и взаимосвязей между ними появилась акустическая «собственная речь».

в) Это позволит нам задавать акустические контуры событий или отдельных объектов.

г) Это был бы, помимо прочего, и путь к созданию акустических «крупных планов» – но именно с целью выделения, а не детализации.

Демонстрация фильма

Натянутый четырехугольный кусок холста или подобный проекционный экран, используемый в наших кинотеатрах, представляет собой, по сути, всего лишь технизированную станковую картину. Наши представления о пространственных феноменах, о пространственно-световых отношениях крайне примитивны. Они исчерпываются явлением, известным каждому человеку: световой луч, падающий в помещение через отверстие.

Но ведь можно себе представить и другое: что исходящий от проекционного аппарата свет будет попадать на распределенные по всему помещению, стоящие одна за другой, отчасти прозрачные проекционные стены, решетки, сетки и т. д. (Как, например, я пытался сделать в своих декорациях к постановке «Берлинского купца» в театре Пискатора в 1929 году.) Далее, вполне можно вообразить, что вместо одной плоской проекционной поверхности будет искривленная (одна или несколько); или – шарообразная; или – такая, которую можно разобрать на несколько частей, и все они будут двигаться относительно друг друга; а эти части могут быть с ажурными прорезями или без них. (Или, например, можно сделать так, чтобы – как я уже предлагал для немого фильма – все стены кинозала находились под перекрестным огнем разных фильмов: тогда получится «симультанное кино».)

Также вполне представимо, что дым или подобие дымки будут одновременно подсвечиваться разны ми проекционными аппаратами или что световые образы будут возникать на пересечении разных конусов света; кроме того, можно себе представить – это касается не только абстрактных световых образов, но и объективного изображения, репортажа, – дальнейшее развитие того же метода: пластическое кино, созданное с помощью стереоскопической съемочной техники. (Снимаемый объект может быть окружен выстроенной вокруг него системой линз, а потом его изображение на кинопленке будет таким же образом проецироваться.)

Звуковой фильм, акустические возможности которого пока что вообще не изучены, тоже наверняка привнесет принципиальные изменения, связанные и с этим, и с другими моментами.

Задачи кинематографической работы

Практика, необходимая для того, чтобы творчески освоить три больших круга проблем, связанных с фильмом – проблемы света, движения и звука, – должна соприкасаться с самыми разными областями сегодняшней науки и техники. Она зависит от работы: фотографа[4], физика и химика, архитектора, оператора и демонстратора фильма, режиссера и автора. Она зависит также от проблем съемочной техники: оптики; светочувствительности; ультрафиолетовых и инфракрасных лучей; гиперчувствительности (как наши глаза постепенно привыкают к темноте, так же когда-нибудь у нас появятся аппараты, которые будут реагировать на какие-то феномены в темноте – вплоть до того, что смогут делать моментальные фотоснимки); от цветного фильма; от пластического фильма; от звукового фильма; а кроме того, от проблем трехмерной демонстрации фильма: поставленных один за другим, пространственно организованных экранов; проекционных поверхностей, образованных из дыма или пара; выпуклых экранов, двойных проекций, множественной аппаратуры; автоматизированного управления постами кинопроекции; обыгрывания различных шаблонов; от проблем акустики и монтажа, который сводит все элементы в фильм-синтез (и обеспечивает его воздействие на зрителя).

1928–1930

Дополнение

За истекший период целый ряд задач и идей, о которых шла речь в этих записках, был воплощен в жизнь; одним из важнейших воплощений является, вероятно, так называемый синтонфильм, фильм с синтетическим звуком (Хамфрис, Пфеннингер и русские Авраамов, Янковский, Воинов, Шолпо). Были кое-какие новшества и со звуковыми трюками. В американских фильмах Гарольда Ллойда и Уолта Диснея для усиления комического эффекта используются тексты, произносимые с повышенной скоростью, или звуковые последовательности, прокручиваемые назад. Также благодаря применению инфракрасных лучей были достигнуты большие успехи при фотографировании в полной темноте. Также в Англии и Германии были разработаны новые конструкции объективов для панорамной камеры, что сделало возможным абсолютный круговой обзор. Фотографирование в необычных ракурсах применяется и в научных целях, например, историками искусства. Большие возможности в области цветного кино открылись благодаря появлению кинопленки «Гаспарколор» и упрощению копировального процесса. Технология «Техниколор» позволяет производить великолепные – снимающиеся непрерывно – цветные фильмы. Новейшие попытки Луи Люмьера создать стереоскопический фильм показывают, что первые обнадеживающие шаги на пути разработки пластического кино уже сделаны.

Помимо этих технических достижений, которые рано или поздно будут доведены до совершенства, можно выделить следующие новые тенденции в моделировании звукового и цветного фильма.

Звуковой фильм оправдал самые мрачные предсказания сторонников немого кино. Между двумя этими направлениями разверзлась широчайшая духовная пропасть, и, как это ни грустно, следует признать, что уровень звукового кино – возможно, главным образом по причине его усилившейся коммерциализации и удорожания производства – все еще остается очень низким.

Первые пробные попытки Вертова создать звуковое кино («Энтузиазм») сегодня не только не превзойдены, но можно сказать, что сегодняшнее кинопроизводство до них пока не дотягивает.

Многие люди извлекли из этого такую мораль: назад к монтажным принципам немого кино!

Эта идея, собственно, знакома каждому, но ничего подобного на практике осуществить нельзя; ибо звуковой фильм уже не может вернуться к немому фильму. Бóльшая медлительность слуха по сравнению со зрением диктует ему особые законы, и интересно, что из этого физиологического факта мы можем вывести позитивные тенденции, которые обеспечат звуковому фильму такие же, как у немого фильма, и даже гораздо лучшие возможности развития. Принцип монтажа немого фильма сводился – в предельном случае – к тому, чтобы соединять максимально короткие фрагменты. При производстве же звукового фильма, наоборот, приходится монтировать более протяженные куски отснятого материала. Итак: если один эпизод в немом фильме состоял, допустим, из десяти отснятых фрагментов, то в звуковом фильме, чтобы сделать такой же эпизод, придется ограничиться двумя фрагментами. В этом заключается существенная причина оптического однообразия большинства звуковых фильмов. Но на самом деле требование такой замедленности вовсе не обязательно должно приводить к оптическому однообразию. Некоторые режиссеры инстинктивно выбрали более удачный путь: они снимали упомянутые выше два фрагмента скользящей камерой. Чтобы лучше уяснить этот принцип, мы можем представить себе съемочный аппарат, укрепленный на движущемся операторском кране; кран способен двигаться во всех направлениях:

а) по прямой линии,

б) по кругу, и

в) это прямолинейное или круговое скольжение может комбинироваться с движениями стрелы крана вверх и вниз,

то есть укрепленная на стреле камера позволяет непрерывно снимать каждую сцену таким образом, чтобы одной неподвижной точки зрения не было, – потому что объектив может кружить вокруг снимаемой сцены, одновременно поднимаясь и опускаясь на разную высоту.

Чтобы окончательно разобраться с этой проблемой, надо бы привести еще несколько примеров, суть которых заключается в том, что оптическое однообразие, возникающее из-за необходимости использовать при монтаже звукового фильма более протяженные фрагменты, легко устранить. Так, вместо того чтобы использовать движущуюся камеру, можно сделать подвижным сам снимаемый эпизод (вращающаяся сцена, лента конвейера). Здесь опять-таки может возникнуть ряд новых комбинаций, если к подвижному объекту добавить еще и подвижную камеру. Одинаковая скорость, одинаковое направление движения либо замедление одного движения по контрасту с другим – тут можно придумать бесконечное множество вариантов. (На заметку специалисту: съемки с качелей или с плывущей лодки, с борта самолета.) Некоторые оптические вспомогательные средства тоже могли бы чаще использоваться для той же цели. Я имею в виду прежде всего съемку с повышенной и пониженной резкостью наиболее и наименее важных объектов, причем резкость – если возникнет такая необходимость – могла бы меняться в пределах одной сцены. В каком-то смысле это было бы приближением к физиологической оптике, ведь когда мы концентрируем все внимание на одном объекте, все, что вокруг него, видится нам неотчетливо. Уже сегодня можно предсказать, что в будущем у нас появятся оптические приспособления – в кругах специалистов для них даже придумали название: «зум», – которые, соответственно скользящим движениям камеры, будут автоматически настраиваться на бóльшую и меньшую резкость, что позволит снимать то общие, то крупные планы. Замечу в этой связи, что монтаж звукового фильма, при котором используются довольно протяженные фрагменты, по физиологическим причинам представляется мне более здоровым – гораздо меньше напрягающим глаза, – чем похожий на автоматные очереди монтаж немого фильма[5].

Те же требования, но в еще большей мере, предъявляются к моделированию цветного фильма. Если отношение монтажа немого фильма к монтажу фильма звукового выразить показателем 2:10, то здесь мы будем иметь показатель 1:10, то есть цветной фильм работает с еще более замедленным ритмом, чем фильм звуковой. К тому же быстрые движения внутри длинного съемочного эпизода в цветном фильме должны использоваться реже, потому что по сравнению с тем, как обстоит дело в черно-белом фильме, в цветном фильме они вызывают у зрителя повышенное беспокойство и от них больше рябит в глазах.

Вообще цвет как новый элемент моделирования фильма готовит нам еще очень много сюрпризов, потому что до сих пор мы редко воспринимали кинетическую энергию цветовых значений в столь концентрированной форме. Если при динамичном монтаже черно-белого фильма приходилось заботиться только о правильности передачи движения и о приведении в соответствие черно-белых монтажных кусков, то при монтаже цветного фильма ответственность монтажера и режиссера сильно возрастает. Не говоря уже о том, что из-за цвета каждая сцена с самого начала четче определена в эмоциональном плане, будущий цветной фильм должен иметь визуальную ось, которая представляет собой осознанно встроенную в него психофизическую опору для содержания, – то есть какие-то части фильма должны быть выдержаны в красноватых, голубоватых, желтоватых, розоватых и т. д. тонах. Будут ли кинематографисты, занимаясь этой проблемой, хранить верность основополагающему принципу, разработанному уже в живописи импрессионистов, или в самом скором времени отрекутся от него, покажет практика съемок цветного кино, которая только начинается. Но есть одна вещь, которую ни в коем случае нельзя путать с упомянутой визуальной осью: это музейный оттенок старых картин! Существует опасность, что – непосредственно или по обходным путям – все цветовые значения погрузятся в какой-то определенный цветовой тон, и в результате все цвета будут прикрыты одной цветной пеленой[6]. Гораздо большее значение, чем это было до сих пор, в цветном фильме будет иметь наплыв. Не обсуждая здесь технический аспект наплыва (этот прием я годами употреблял в своих написанных красками картинах), мы можем констатировать, что скользящий переход одной сцены в другую становится возможным – без шока для глаз – именно благодаря наплыву: когда отдельные цвета теряют свою интенсивность, перед нами открывается возможность заменить их каким-то определенным, желательным для нас колоритом.

Очевидно одно: психофизическое воздействие света – даже на тематическо-содержательном уровне – по своей природе настолько элементарно, что мы уже сегодня можем предсказать для будущего цветного фильма расширенное использование чистых цветов, с теми же целями, с какими их стремится использовать новая живопись – то есть, среди прочего, и для создания абстрактных картин. Само осознание этого почти наверняка поспособствует оздоровляющему преодолению перепроизводства исторических цветных фильмов, которое нам еще предстоит. Я уверен, что самыми красивыми цветными фильмами ближайшего времени окажутся те, где все краски будут обрамлены белым. Новое переживание в новых ракурсах: фильм о катании на лыжах и снеге; цветной фильм, действие которого разворачивается в современных светлых интерьерах…

Это большая ошибка: думать, будто мы не способны выманить, выколдовать из сегодняшней жизни воздействующую на наши чувства красочность.

Лондон, 1935

Курица, она и есть курица

Киносценарий по одному мотиву из рассказа Курта Швиттерса «Августа Болте»

1.

/ Нити, образуя сетку, пересекают во всех направлениях поверхность экрана.

/ По наклонной плоскости катится много яиц – приближаясь к нам; передние яйца очень большие, следующие – всё меньше и меньше. Отдельные яйца высоко подпрыгивают.

/ Чья-то ладонь ловит подпрыгивающие яйца.

/ Мужчина – в маске – жонглирует яйцами.

/ Этот мужчина выхватывает яйца из воздуха, отбрасывает их прочь, они исчезают. Яиц все больше, и они движутся все быстрее.

/ Мужчина уже не может спастись от яиц, которые его бомбардируют.

/ Он убегает.

/ И опять, как прежде, яйца катятся по наклонной плоскости. Первыми появляются маленькие, за ними – всё более крупные. Некоторые высоко подпрыгивают, падают, снова подскакивают. Некоторые разбиваются.

/ Наплыв: плоскость превращается в оконный карниз; по карнизу – подпрыгивая – катятся яйца.

/ Опять яйцо. Высоко подпрыгнув на карнизе, оно стремительно падает вдоль фасада на тротуар.

/ Внизу еще два-три раза подскакивает.

/ Все больше яиц следует его примеру, некоторые разбиваются, но большинство, подскакивая, катится дальше.

/ Оживленная улица, по ней идут люди.

/ Между быстро переступающими ногами катятся и подскакивают яйца. Ноги у людей быстрые, но яйца катятся все быстрей и быстрей.

/ Ноги отстают, исчезают из поля зрения. Яйца катятся теперь между колесами машин и по трамвайным путям, отчасти и по рельсам, перепрыгивают через лужи.

/ Разлетаются брызги, яйца высоко подпрыгивают. Их белизна сверкает на темном фоне.

/ Теперь по улице идет мужчина. Он идет в направлении, противоположном тому, в котором движутся яйца. (Значит, если яйца до сих пор двигались справа налево, то мужчина идет слева направо. Должно быть заметно, что теперь яйца, поменяв направление, следуют по пятам за мужчиной: они, значит, теперь и прыгают в противоположном направлении.)

/ Много яиц катится вслед за мужчиной: и маленькие, и большие, – а улица очень оживленная.

/ Магазинчик детских колясок. Яйца проникают в него через открытую дверь.

/ Яйца запрыгивают в коляски.

/ Одна за другой женщины (всего их десять) через дверь выталкивают коляски на улицу.

/ Опять кругом люди, яйца катятся у них под ногами. / Впереди идет тот мужчина. Он сворачивает за угол.

/ Десять воспитанниц пансиона для девочек, под ногами у них путаются яйца.

/ Добравшись до угла, яйца встревожено подпрыгивают на месте: они потеряли мужчину.

/ Одно яйцо выкатывается из общей массы яиц, катится дальше. И в конце концов приближается к воротам жилого дома.

/ Дверь подъезда медленно закрывается за ним.

/ Привратницкая. Ошеломленное лицо толстой привратницы. Разинутый от удивления рот…

/ Дверь подъезда открывается снова – очень медленно, – и юная барышня, свеженькая и светленькая, выпархивает на улицу. Она (ритмически) отцепляет от платья яичные скорлупки. Толстая привратница бежит вдогонку за ней, протягивает ей гигантскую молочную бутылочку с соской.

/ Барышня, иронично и задумчиво улыбаясь, отстраняет соску. Идет по улице и заходит в ближайшее кафе.

2.

/ Короткие монтажные куски показывают обстановку в кафе: кельнер-эквилибрист с подносом; мелкие интеллектуальные хищники, роющиеся в ворохах газет; собаки под столиками.

/ Юная барышня заходит на террасу.

/ Садится, внимательно осматривается. Лицо ее выражает ничем не омраченную радость.

/ На улицы пешеходы – те, у кого есть время для прогулок, и другие, которым приходится торопиться.

/ Барышня смотрит на свою чашку.

/ Она поднимает чашку ко рту – в чашке шоколад со взбитыми сливками.

/ Взбитые сливки (наплыв): маленькие белые цветы – цветы мирта – сплетаются в венок.

/ Головка барышни, в подвенечной вуали и миртовом венке. / Вскоре после этого – мужчина в маске.

/ Барышня ставит чашку на столик, поднимает глаза.

/ В это мгновенье мимо кафе проходят десять мужчин в одинаковых масках. Девять из них видны очень неотчетливо.

/ Барышня вскакивает,

/ подбегает к ограждению террасы и самозабвенно смотрит вслед уходящим мужчинам.

/ Нерешительно возвращается к своему столику, беспокойно оглядывается, садится.

/ Снова вскакивает.

/ Делает несколько быстрых шагов, потом идет медленнее, пытаясь что-то сообразить.

/ Медленно разворачивается и идет обратно.

/ На полпути опять решительно разворачивается и, пробираясь между столиками, спешит к выходу.

/ Кельнер с подносами и огромным количеством посуды – вскрикнув, но без вреда для своего груза, – бросается вслед за барышней, пытаясь дикими телодвижениями привлечь ее внимание. Любитель газет, сердито выглянув из-за газетной горы, бросает на барышню разъяренный взгляд.

/ Кельнер с подносами натыкается на столик этого посетителя.

/ Газетная гора обрушивается на читателя газет; он полностью исчезает под ней.

/ Кельнер споткнулся, но ему удается устоять на ногах. Посуда, подносы – он всем этим жонглирует, да так ловко, что из кофейных чашек не выплескивается ни капли. Глазуньи на стеклянных тарелках подпрыгивают.

/ Барышня уже стоит на улице, смотрит направо и налево.

/ Барышня идет налево – туда, куда прежде направились десять мужчин.

/ Барышня бежит вслед за мужчинами.

/ Она приближается к ним, совсем запыхавшись, и очень быстро останавливается, чтобы пройти мимо них медленно, с достоинством, —

/ но:

/ мужчины как раз дошли до перекрестка.

/ Пятеро из них сворачивают налево, пятеро – направо.

/ Теперь и барышня добралась до перекрестка.

/ Долго стоит там, отчаявшаяся и растерянная. Куда же ей идти?

/ Барышня делает выбор в пользу правой пятерки и следует за ней.

/ Но на полпути нерешительно останавливается, пытаясь что-то сообразить.

/ И идет назад, вслед за левой группой.

/ Однако на полпути, снова засомневавшись, разворачивается и в быстрейшем темпе кидается вслед за правой группой.

/ Эти пятеро мужчин, ускорив шаг, идут по улице.

/ Барышня, совсем запыхавшись, снова приближается к ним и очень быстро останавливается, прежде чем пройти мимо.

/ Но:

/ эти пятеро уже дошли до перекрестка, трое из них сворачивают направо, двое – налево.

/ Теперь и барышня стоит на перекрестке. Она пытается что-то сообразить и решает пойти направо;

/ однако на полпути поворачивает назад, налево;

/ пытается что-то сообразить, опять поворачивает направо.

/ Барышня изо всех сил бежит вслед за правой группой.

/ Эти трое мужчин идут по улице.

/ Барышня – тяжело дыша широко открытым ртом, уже без шляпки, с всклокоченными волосами – мчится за ними.

/ Почти догнав мужчин, она быстро останавливается, откидывает со лба волосы, поспешно надевает шляпку, хочет с достоинством пройти мимо мужчин —

/ но тут:

/ трое мужчин доходят до перекрестка, двое из них поворачивают направо, один – налево.

/ Барышня тоже доходит до перекрестка; не останавливаясь и уже не пытаясь что-то сообразить, она механически идет направо.

/ Однако те двое мужчин, прежде чем барышня их догнала, уже дошли до следующего перекрестка.

/ Они расходятся: один идет направо, другой – налево.

/ На мгновенье становится отчетливо видна маска мужчины, идущего в правую сторону.

/ Барышня, выбившись из сил, добирается до перекрестка.

/ И, можно сказать, в полном отупении делает несколько шагов направо.

/ Внезапно она останавливается и разворачивается, чтобы посмотреть вслед мужчине, ушедшему влево.

/ Но тот мужчина уже скрылся из виду.

/ Тогда барышня снова поворачивается направо. Далеко впереди мужчина, ушедший в ту сторону, как раз входит в какой-то дом.

/ Барышня кидается вслед за ним.

/ Барышня стоит, задыхаясь, под аркой ворот. Арка очень большая, а барышня перед ней – маленькая. В глубине просматривается еще много таких же арок, и этот вид производит на барышню тягостное впечатление, словно кошмарный сон.

/ Барышня устало смахивает со лба пот.

/ Барышня поднимается по ступеням. Не успевает она подняться, как уборщица окатывает ее помоями. В отчаянии барышня пытается защититься от потока грязной воды.

/ Женская рука тянет на себя ручку двери.

/ (Эта сцена повторяется несколько раз.)

/ Всякий раз, когда барышня вылетает из очередной квартиры, в ее наряде не хватает какой-то детали:

/ сперва у нее исчезает шляпка,

/ потом она выходит без пальто.

/ Под конец высунувшаяся в дверную щель рука вырывает у нее сумочку.

/ Щелкнув, сумочка раскрывается: из нее высыпаются монеты и денежные купюры, причем не куда-нибудь, а на пол чужой квартиры. Дверь захлопывается; деньги, судя по всему, безвозвратно пропали. Барышня безуспешно колотит кулачками в дверь. Потом, усталая и смирившаяся с поражением, отворачивается. Потом все-таки снова стучит – теперь в одну из соседних дверей.

/ Открывает ей незнакомая женщина – и неодобрительно качает головой.

/ Тень в глубине квартиры. Тот самый мужчина в маске?

/ Барышня отстраняет женщину, бросается к мужчине.

/ Это манекен!

/ Подбегает хозяйка квартиры.

/ Разъяренная барышня крушит все вокруг – люстру, стулья, стол и т. д.

/ Между двумя женщинами завязывается потасовка.

/ В конце концов барышня, вышвырнутая из квартиры, по большой дуге вылетает за дверь и падает на тротуар.

/ Кое-как приведя в порядок костюм, она продолжает свой путь…

/ Совершенно выбившаяся из сил барышня сталкивается с почтальоном.

/ И вдруг, ни с того ни с сего, начинает судорожно рыться в его гигантской почтовой сумке.

/ Почтальон хватает барышню за плечи и отшвыривает от себя.

/ Барышня влетает в дощатую конструкцию, обклеенную брачными объявлениями, проламывая ее.

/ Оказавшись за такой решеткой, она тут же начинает биться, как пойманная рыба, пытаясь высвободиться.

/ В конце концов ей удается вырваться на свободу, протиснувшись через решетку, эту рыболовную сеть.

/ На дальнем плане решетка, – наплыв, и она превращается в окно лестничной площадки. Барышня стоит перед последним лестничным пролетом.

/ На пол-этажа выше – последняя дверь.

/ Набравшись мужества, барышня преодолевает последние ступеньки.

/ И звонит в дверь.

/ Открывает ей тот самый молодой человек в маске.

/ Барышня хочет ворваться в квартиру, но перед ее носом дверь захлопывается.

/ Озадаченная барышня тотчас звонит еще раз.

/ Напрасно. Она долго ждет.

/ Потом медленно спускается по ступенькам.

/ Останавливается там, где заканчивается лестничный пролет.

/ Пытается что-то сообразить.

/ Снова поднимается к той двери и звонит.

/ Снова напрасно ждет.

/ Снова спускается на один лестничный пролет.

/ Задумывается, взглядывает вверх, на ту дверь, нерешительно и без надежды еще раз к ней возвращается.

/ Звонит, напрасно ждет какое-то время.

/ Затем очень медленно спускается вниз – теперь на два лестничных пролета и три ступеньки.

/ Но там быстро разворачивается, бежит вверх по лестнице и всем своим телом наваливается на дверь, которая, поддавшись, обрушивается.

3.

/ Внутри – человек в маске. Он вообще не обращает внимания на барышню, он выхватывает из воздуха яйца и вновь их отбрасывает. / Яйца прыгают и скачут вокруг него. Некоторые разбиваются.

/ Барышня, которая только что выломала дверь и стремительно влетела в комнату, останавливается и вежливо здоровается.

/ Мужчина, не обращая на нее внимания, продолжает забавляться с яйцами. Барышня какое-то время стоит в нерешительности, потом произносит свое приветствие еще раз.

/ И опять мужчина никак на это не реагирует.

/ Тогда барышня энергично подходит к нему и хватает за руку.

/ Мужчина поворачивается к ней спиной, чтобы она ему не мешала.

/ Барышня – с перекошенным от гнева лицом – хватает его за плечи и встряхивает.

/ Внезапно в комнате возникает гигантского роста чиновник из ведомства записей актов гражданского состояния; одет он в сюртук и цилиндр. В руке – подъятый пламенеющий меч.

/ Перед ним: мужчина и барышня, по-военному щелкнув каблуками, берутся за руки.

/ Меч чиновника превращается в шарф.

/ Чиновник обходит вокруг этих двоих, замыкая их в сияющее кольцо.

/ После чего исчезает так же внезапно, как появился, – пройдя сквозь стену.

/ Мужчина и барышня садятся за стол друг против друга.

/ Они беседуют, но без особого интереса: как если бы каждый из этих двоих говорил мимо другого. Оба корчат гримасы. Внезапно барышня вскакивает.

/ Мужчина берет свою шляпу, целует жену в лоб и покидает комнату.

/ Женщина подходит к окну.

/ Дети в парках играют с мячом, дети на строительных площадках копаются в песке, повсюду смеющиеся детские лица. (Весна.)

/ Мужчина заходит в ведомство записей актов гражданского состояния.

/ Тот самый чиновник со слов мужчины вносит в большую книгу запись о родившемся ребенке. / Обстановка в доме молодых супругов убогая: замурзанные дети, совсем маленькие и побольше. Между ними мечется отчаявшаяся женщина.

/ Мужчина стоит у окна, смотрит вниз на улицу.

/ Цветущие деревья, юные барышни, автомобили, мчащиеся по светлым проселочным дорогам.

/ Мужчина берет шляпу.

/ И отправляется в ведомство записей актов гражданского состояния.

/ Тот же чиновник вносит в ту же книгу запись о новом ребенке.

/ Женщина стоит у окна.

/ Внизу дети: в парках они перебрасываются

снежками, на строительных площадках катаются на санках. Смеющиеся детские лица. (Зима.)

/ Мужчина вновь отправляется в бюро записей актов гражданского состояния, и т. д.

/ Девять мужчин в масках проходят мимо дома.

/ Женщина выбегает на лестницу, будто хочет последовать за ними.

/ Но шаги ее замедляются, лицо делается все задумчивее, и она возвращается в комнату.

/ Опять убогая домашняя обстановка, заброшенные дети.

/ Мужчина приходит домой, не здоровается с женой, со злостью кидает шляпу на кровать.

/ Самые младшие дети плачут.

/ Здание суда, где решается дело о разводе. Судья: перед ним, в кольце, два очень маленьких человечка, которые, совершая порывистые движения в разных направлениях, пытаются разойтись. Поняв, что это не получится, они поворачиваются лицом друг к другу и начинают браниться.

/ Судья протягивает руки в пространство между ними и отодвигает их друг от друга.

/ Кольцо при этом ломается.

/ Барышня поспешно убегает, держа в руках половинку кольца.

/ Барышня с половинкой кольца очень быстро бежит по улицам.

/ Какой-то мужчина в маске оборачивается и смотрит ей вслед.

/ Начинает ее преследовать.

/ На перекрестке барышня пробегает мимо еще одного мужчины, чье лицо тоже скрыто маской.

/ Этот мужчина присоединяется к первому.

/ Барышня бежит теперь еще быстрее.

/ Ее преследует все больше и больше мужчин.

/ В конце концов барышня отбрасывает половинку кольца. Половинка кольца превращается в яичные скорлупки.

/ Яичные скорлупки катятся вслед за барышней, настигают ее.

/ Эти яичные скорлупки облепляют барышню, обволакивают ее целиком.

/ Образовавшееся яйцо быстро, все быстрее катится прочь.

/ Мужчины в масках – их много – бегут и бегут.

/ Яйцо же катится вниз по откосу.

/ Оно скатывается прямо под бок к фарфоровой курице.

/ Мужчины тоже катятся по тому же откосу. Они перекувыркиваются, перекатываются, как шары, некоторые останавливаются и лежат неподвижно, некоторым удается подняться…

/ Мужчины столпились вокруг фарфоровой курицы.

/ Куриная голова крупным планом. Курица моргает, веки у нее из гипса.

1925–1930

Послесловие

Занимаясь, как главный редактор, составлением этого номера, я руководствовался намерением показать магистральный путь развития визуального искусства, его основные тенденции. По сути, программа моего журнала состоит вот в чем: он должен отражать проблематику современных художественных форм, точно показывать взаимоотношения между всеми видами искусства, но прежде всего выявлять ту связь, которая существует между живописью, фотографией и кино.

Чтобы документально подтвердить идею единства искусства, я выбрал богатое и многообразное творчество одного-единственного художника – Л. Мохой-Надя, который, исходя из собственного опыта и на основе своей работы, уже сумел сказать очень многое по поводу этой проблемы. Мохой-Надь построил для своего творчества настолько широкий фундамент, что мы вряд ли обнаружим что-нибудь подобное у других современных художников. Мне остается лишь добавить задним числом, что я даже и не пытался дать читателям исчерпывающее представление об этом художнике (в тоненькой журнальной тетради добиться такого невозможно, да и Зигфрид Гидион включил в свое вступление лишь самую необходимую информацию). Скорее, здесь предпринята попытка выхватить из всего творчества Мохой-Надя одну специальную проблему: проблему света, которая, несомненно, – чему способствуют новые технические возможности – станет доминирующей художественной проблемой ближайших десятилетий, а может быть, и веков. Эта тенденция определенно находит выражение уже в живописи девятнадцатого и начала двадцатого века, и потому было бы неправильно говорить только о пространственной проблематике новой живописи. Исследования света как такового позволили прояснить и его особую пространственно-временную функцию. Но все-таки главной, синтетической проблемой остается сам свет. Вся абстрактная живопись является первым шагом к новым формам моделирования света. И нам предстоят дальнейшие шаги на этом пути.

По моему мнению, рукотворная живопись есть не более чем важный педагогический момент – определенная стадия в воспитании как художника, так и созерцателя, без которой нам трудно было бы представить себе будущее оптического моделирования. Один пример: преобладающие сегодня тематические фильмы утратят свою значимость – именно в тематическом, а не в художественном аспекте, – как только будут найдены окончательные решения для рассматриваемых в них задач по социальному обустройству жизни. И тогда – наряду с другими жанрами абстрактного искусства – на первый план выдвинется абстрактный фильм. Поскольку уже сегодня мы видим выдающиеся достижения первопроходцев жанра абстрактного фильма, мы вправе ожидать, что этот жанр и в дальнейшем будет искать для себя новые пути.

Картины и рисунки Мохой-Надя в сущности представляют собой подготовительные эскизы к протяженному ряду абстрактных фильмов. Больше того,

их можно охарактеризовать как проекты статичных фаз абстрактных фильмов (даже если сам живописец создавал их именно как станковые картины). Потому что не только от самих этих картин, но и от связанных с ними технических новшеств абстрактное кино уже сейчас получает важные импульсы.

Бескамерная фотосъемка, фотограмма, тоже ведет к новой форме абстрактного фильма. И, опять– таки, многочисленные фотограммы Мохой-Надя должны рассматриваться как части абстрактных фильмов, основанные исключительно на продуктивности самого света. В той же связи Мохой-Надь разрабатывал и идею игр с отраженным светом, в свободном или закрытом пространстве.

К сожалению, проблемы абстрактного искусства сегодня очень часто понимаются неправильно. Абстрактное, беспредметное искусство люди пытаются взвешивать на контрольных весах социализма. Я готов признать, что сейчас существует потребность в активном революционном искусстве, ставящем себя на службу культурной борьбе за новые формы жизни (за новый общественный и экономический порядок). Однако нужно ясно осознавать: такое активное искусство, сколь бы важным оно ни было (прежде всего, в качестве оружия), находится в стороне от магистрального пути развития искусства – как изолированный период в его, искусства, истории. Такое активное искусство не продвигает развитие искусства в целом ни на шаг дальше (или, в лучшем случае, продвигает косвенным образом – поскольку способствует общественным изменениям).

В не очень отдаленном будущем искусство как целостность вступит в период абстракционизма. Но уже сегодня авангард борется за новые художественные формы. И реализует такие формы экспериментальным путем, несмотря на чудовищные технические трудности.

Март Стам (амстердамский архитектор), вернувшись из СССР, поведал мне примечательную историю. Я перескажу ее здесь своими словами, поскольку она показывает необходимость развития одной большой области абстрактного искусства – игр с отраженным светом.

Март Стам занимался разработкой проекта нового индустриального города – Магнитогорска. Решающее слово, как обычно, оставалось за рабочими. «Ты хорошо это сделал, – сказал самый умный из них после долгого и серьезного обсуждения, – но все-таки чего-то здесь не хватает! Я однажды побывал в Берлине; и как-то вечером прошелся по Фридрихштрассе. Знаешь, там такие большие затененные фасады домов, и на них вспыхивают многоцветные подвижные огни реклам – вот это была красота! И как раз этого нам не хватает в твоем проекте. Я хочу, чтобы и в Магнитогорске была своя Фридрихштрассе!» Когда Март Стам рассказал этот эпизод, слушатели усмехнулись. И заговорили о реакционных вкусах русского рабочего: о том, что этот рабочий, несмотря на господство социализма, хочет иметь какие-то вещи, которые он с завистью подсмотрел у враждебного капиталистического соседа. Может, в такой оценке и есть какая-то доля правды – но в данном случае советский рабочий был прав. Он видит в проекте нового города удачную организацию пространств, предназначенных для проживания, работы и отдыха; видит, что его насущные жизненные потребности будут удовлетворены. Но социалистический рабочий хочет иметь, сверх того, еще и творческое культурное богатство, взаимосвязанное с повседневным вегетативным существованием. Во время поездки в Берлин, завороженный эффектной, но неупорядоченной путаницей световых реклам на Фридрихштрассе, он, сам того не сознавая, думал о световой игре в свободном пространстве. Конечно, ни один прогрессивный архитектор не захочет в только что спроектированном социалистическом жилом комплексе реконструировать паноптикум световых реклам, характерных для капиталистического мегаполиса. Однако потребность освобожденных тружеников в культурном избытке – в световых играх под открытым небом – вполне оправдана. И это их желание нужно осуществить на практике. Проект городской световой игры, разработанный Мохой-Надем, будет здесь актуален.

Все, что Мохой-Надь в этом плане предусмотрел: потребность в световых впечатлениях, световых фресках, усовершенствованных формах игры с отраженным светом; необходимость дальнейшей разработки техники использования прожекторных пушек, создания проекций на облаках, световых игр в закрытом пространстве, а в конечном счете и абстрактного абсолютного фильма, – все это в самом ближайшем будущем окажется в центре художественных интересов.

Фр. Каливода, Брно, 1936

Меланхолия ради будущего

В начале 1936 года международная общественность узнала об удивительной публикации, которая появилась в столице Моравии Брюнне/Брно и имела примечательный заголовок: Telehor: международный журнал по визуальной культуре. Это издание – со спиральным переплетом, новейшей авангардной типографикой и текстами на четырех языках – сразу стало необходимой частью актуальных дискуссий об искусстве и средствах массовой информации. № 1–2 журнала «Telehor», основателем и издателем которого был Франтишек Каливода, двадцатитрехлетний моравский архитектор и горячий поклонник киноискусства, целиком посвящен творчеству Ласло Мохой-Надя.

Ласло Мохой-Надь – один из самых влиятельных мыслителей, дизайнеров и педагогов (в сфере художественного образования) первой половины XX века. В 1923 году Вальтер Гропиус пригласил его в качестве преподавателя в Баухауз, а в 1937-м Мохой-Надь основал в Чикаго «Новый Баухауз». Как пионер междисциплинарного подхода к искусству, он выступал против традиционной иерархии художественных форм, развивал теории того, что позднее произвело фурор и получило название «расширенного кино», а также начал думать об искусстве, применяя к нему понятия «системы» и «материальности». Таким образом он создал фундамент для обращения искусства, после Второй мировой войны, к цифровым средствам массовой информации. Уже в середине 1920-х годов

Мохой-Надь замечал усиление рекламы и пропаганды, распространение таких СМИ, как иллюстрированные журналы, фильмы, радио и телевидение (тогда только возникавшее), а также концентрацию человеческих сообществ во все более урбанизированном мире. Он понял, что феномен воспроизводимости произведений искусства во всех СМИ – новых и старых, визуальных и аудитивных – предъявляет небывалые, чрезмерные требования чувственному восприятию человека. Необходимы новые навыки и особая подготовка, чтобы соответствовать этой принципиально новой ситуации. Поэтому центром проекта Мохой-Надя было не столько искусство как таковое, сколько кардинально реформированная педагогика – «тренировка чувственного восприятия», неразрывно связанная с переменами в обществе.

Мохой-Надь поддерживал контакты со многими советскими художниками. На его мышление и искусство сильно повлиял русский авангард, особенно конструктивисты и супрематисты. В 1922 году Мохой-Надь вместе с венгерским искусствоведом Альфредом Кемени работал над манифестом «Динамическо-конструктивистская энергетическая система». Этот манифест был проникнут идеями Александра Богданова – белорусского философа, одного из основателей Пролеткульта. Кемени в 1921 году побывал в Москве и установил тесные контакты с тамошними конструктивистами, а также с сотрудниками ГИНХУК (Государственного института художественной культуры). Когда, в конце 1923 года, Мохой-Надь начал планировать издание книжной серии Баухауза, он обратился с письмом к Александру Родченко, попросив принять участие в подготовке книги о конструктивизме. Поскольку этот план не осуществился, Мохой-Надь в 1927 году, в Дессау (где тогда располагалась школа Баухауза), встретился с Малевичем, и в том же году увидела свет книга Малевича «Die Gegenstandlose Welt» («Беспредметный мир») – его первая большая публикация на иностранном языке. Дзига Вертов познакомился с Мохой-Надем, когда в 1929 году приехал в Штутгарт, чтобы представить свой фильм «Человек с киноаппаратом» и прочитать лекции о советском киноискусстве на выставке «Фильм и Фото». Мохой-Надь поспособствовал тому, что фильм Дзиги Вертова потом многократно демонстрировался в европейских странах. Мохой-Надь также встречался с Владимиром Маяковским, Ильей Эренбургом и Эль Лисицким (с которым поддерживал дружеские отношения на протяжении трех лет, с начала 1922 года). Шесть работ Мохой-Надя экспонировались на Первой Всеобщей германской художественной выставке, показанной в 1924 году в Москве, Ленинграде и Саратове. Фотографии, сделанные Мохой-Надем, периодически публиковались в советских журналах «Новый Леф» и «Нова Генерація», но самой значительной его публикацией в России стала книга «Malerei, Photographie, Film» («Живопись, фотография, фильм», 1925), изданная в 1929 году под названием «Живопись или фотография» в переводе А.Н. Телешева как один из выпусков «Библиотеки журнала “Советское фото”». Так состоялась первая – за пределами Германии – публикация этого основополагающего для начала XX века труда по теории средств массовой информации, но она не получила большого резонанса, поскольку к тому времени общественный настрой в Советском Союзе уже начал меняться[7].

Геополитическая констелляция

Бешеная энергия авангарда 1920-х годов в начале 1930-х уже была обуздана. Но накануне победы тоталитаризма журнал «Telehor» еще раз сформулировал центральный для авангардистов вопрос: каким образом технические инновации порождают новые эстетические возможности? Великие обещания эпохи модерна в журнале были заново оценены и спроецированы в будущее: уже само название telehor – неологизм, составленный из древнегреческих корней, со значением «далеко видеть», – намекает на будущий способ расширенной массовой коммуникации. Это новое СМИ, соединившее в себе преимущества радио и кино, создавалось во многих местах одновременно; уже в середине 1920-х годов европейские художники и интеллектуалы обсуждали возможности «телевидения», а в 1930-е на смену экспериментальной фазе развития этого СМИ пришло регулярное телевещание.

Бросим взгляд на ситуацию Чехословакии в 1930-е годы: это поможет понять, почему вообще возник журнал «Telehor». Как ответ на революционную волну, которая после Октябрьской революции 1917 года прокатилась по всей Европе, как реакция на крушение старых европейских империй и, наконец, как следствие мирового экономического кризиса конца 1920-х годов, к власти пришли авторитарные и фашистские режимы. На востоке – после поражения в 1920 году Венгерской советской республики – установился крайне консервативный режим Хорти. На юге – после короткой гражданской войны 1934 года – к власти пришло австрофашистское правительство; это стало прелюдией к «Аншлюсу», то есть присоединению в 1938 году Австрии к Германии, где с 1933 года у власти были нацисты. Примерно тогда же в Советском Союзе окончательно восторжествовал сталинизм, и московские процессы уже отбрасывали зловещие тени в будущее. В 1938-м, через два года после выхода в свет журнала «Telehor», в результате «Мюнхенского сговора» начнется раздел Чехословакии, а вскоре после того, в марте 1939-го, всю Чехословацкую Республику оккупируют немецкие войска…

Брно, или Брюнн, – старый двуязычный город, который, будучи крупным индустриальным центром, с 1928 года устраивал знаменитые торговые ярмарки, – славился высоким уровнем архитектуры, инженерного дела и производства строительных материалов. Архитектурные памятники модерна, созданные в межвоенный период, и богатое художественное наследие, относящееся к эпохам готики, Ренессанса и барокко, придавали облику Брюнна неповторимые черты. К середине же 1920-х годов Брюнн превратился в рассадник идей центрально-европейского авангарда. В одном только 1924/1925 учебном году здесь выступали с лекциями такие авторитетные представители модерна, как Карел Тейге, Тео ван Дусбург, Мис ван дер Роэ, Вальтер Гропиус, Я. Й. П. Ауд, Ле Корбюзье, Аме-де Озанфан, Ласло Мохой-Надь и уроженец Брюнна Адольф Лоос. Брюнн – с начала 1920-х годов – был центром архитектуры функционализма, авангардного кино, фотографии и дизайна. Здесь-то и вышел в 1936 году первый (сдвоенный) номер многоязычного журнала «Telehor», подготовленный совместно с цюрихским издательством «Гирсбергер», которое собиралось заняться его «всемирным распространением». Это показывает, что ось Брюнн – Цюрих была одной из забытых ныне жизненно важных артерий авангардного искусства на нашем континенте: ведь в подготовке журнала участвовали Франтишек Кали-вода (в Брно), Ласло Мохой-Надь (находившийся тогда в лондонском изгнании), Зигфрид Гидион (в Цюрихе) и еще более трехсот корреспондентов со всего мира, как с гордостью заявил Каливода в рекламном проспекте, который возвещал предстоящее появление журнала и где все триста корреспондентов были перечислены поименно.

Годы странствий

После того как Вальтер Гропиус – в начале 1928 года – оставил свой пост директора Баухауза, Мохой-Надь перебрался в Берлин, открыл собственное ателье графического дизайна и успешно работал там, пока в январе 1933-го к власти не пришли нацисты. В августе того же года состоялся IV Международный Конгресс Современной Архитектуры (CIAM): встреча архитекторов-модернистов, проходившая на борту парохода, который следовал рейсом Марсель – Афины. Мохой-Надь попал туда благодаря приглашению своего близкого друга Зигфрида Гидиона, искусствоведа и генерального секретаря CIAM, который поручил ему снять фильм о необычном конгрессе на море. В этом крестовом походе клаустрофобов принимали участие делегаты из Скандинавии, Великобритании, Швейцарии, Франции, республиканской Испании, Венгрии, Нидерландов и Чехословакии – когда смотришь документальный фильм, становится понятно, что пароход «Патрис II» оказался слишком маленьким для проведения такого рода мероприятий. Однако все это можно рассматривать и как удачную метафору изменившегося положения авангарда: приход к власти Гитлера разрушил европейскую культуру модерна. А когда и Советы предпочли дистанцироваться от CIAM – хотя первоначально планировалось, что конгресс будет проведен именно в Москве, – стало очевидно, что и «в России Сталина места для авангарда нет» (Гидион).

Новая политическая констелляция сделала невозможным продолжение работы Мохой-Надя в Берлине (прежде столь продуктивной) и принудила этого свободного художника в большей мере, чем прежде, ориентироваться на международный контекст.

В 1933–1935 годах – то есть как раз в тот временной промежуток, когда начиналась работа над журналом «Telehor», – Мохой-Надь, можно сказать, вел кочевническую жизнь. А к оседлости он вернулся только в 1937 году, когда переселился в Чикаго и основал там «Новый Баухауз».

«Telehor» – предыстория

Хотя Мохой-Надь (в Германии второй половины 1920-х – начала 1930-х годов) имел, можно сказать, статус знаменитости, до появления журнала «Telehor» его творчеству не было посвящено ни одной крупной публикации. Кроме Веймарской республики, его идеи в 1920-е годы получили распространение в Чехословакии. Произведения Мохой-Надя публиковались и в последующие годы, главным образом благодаря усилиям Франтишека Каливоды. Так, в начале 1930-х статьи Мохой-Надя появлялись в нескольких издававшихся в Брюнне журналах, с которыми Каливода сотрудничал в качестве графика и редактора. После того как эти журналы закрылись из-за политических придирок со стороны властей, Каливода решил создать два новых журнала: «Ekran» («Экран»), посвященный авангардному кино, и «Telehor», который должен был обращаться к международной аудитории и противостоять нарастающему провинциализму Чехословакии. В первом проспекте журнала Каливода набросал программу (всецело инспирированную идеями Мохой-Надя) для «Telehor», «международного журнала по визуальной культуре», который, как предполагалось, будет публиковать материалы, касающиеся различных СМИ: кино, фотографии, архитектуры, живописи, скульптуры, театра и «всех механических искусств», а сверх того не упустит из виду и более важную цель – изменение общества.

В 1934 году Мохой-Надь написал письмо «Дорогой Каливода» (которое потом стало ключевым текстом первого выпуска журнала «Telehor»). Там он объясняет причины своего стратегического отхода от художественной практики, ориентирующейся на новые СМИ, и возвращения к живописи. Нас не должно удивлять, что в 1934 году Мохой-Надь решил высказаться о конфликте между новыми и традиционными СМИ: ведь как раз в это время он был занят подготовкой нескольких выставок своих работ в Париже и Голландии.

О содержании журнала «Telehor»

Отбор текстов для журнала «Telehor» осуществлялся прежде всего в соответствии со стратегическими задачами. За предисловием Гидиона о положении современного искусства и той роли, которую играет в нем Мохой-Надь, следуют три статьи самого Мохой-Надя. В статье «От пигмента к свету» автор однозначно заявляет: «Наши знания о свете <…> то есть об элементарных основах оптической художественной выразительности, еще очень скудны». Он предсказал – для эпохи электричества – не только развитие от живописи к «световой игре», но и богатство «других новых оптических переживаний, способных сильнейшим образом потрясти зрителя». В статье «Фотография, объективная форма зрения нашего времени» Мохой-Надь выступает за интенсивную тренировку чувственного восприятия, поскольку совершенствование техники приводит к «физиологической трансформации наших глаз». Он констатирует тот факт, что «в материальных средствах фотографии еще таятся необыкновенные возможности», и завершает статью предсказанием – которое станет знаменитым благодаря Вальтеру Беньямину, – что «в будущем не только человек, не умеющий читать и писать, но и тот, кто не умеет фотографировать, будет считаться безграмотным». Что же касается статьи «Проблемы нового фильма», то и в ней Мохой-Надь демонстрирует решимость выйти за пределы обычных для его эпохи методов использования СМИ: «Ответственность за выбор правильной рабочей программы будет возрастать по мере развития технических приспособлений, связанных с кино и с другими видами коммуникации и выразительности (радио, телевидение, телефильмы, телепроекции и т. д.)». При этом центральная роль отводится техническим специалистам: «Благодаря по-новому составленной рабочей программе они тоже стали бы поборниками новой, прежде неведомой формы творчества, совершенно новых выразительных возможностей». К этой статье присовокуплено «Дополнение», написанное в Лондоне в 1935 году специально для журнала «Telehor». В нем рассматриваются проблемы, связанные со звуковым кино и с цветным фильмом (еще только зарождающимся); а заканчивается все провокативной фразой, важной и для понимания положения самого Мохой-Надя в эмиграции: «Это большая ошибка: думать, будто мы не способны выманить, выколдовать из сегодняшней жизни воздействующую на наши чувства красочность».

В трех этих статьях еще раз излагается точка зрения, которая уже высказывалась в первой книге Мохой-Надя «Malerei, Photographie, Film» («Живопись, фотография, фильм», 1925): что оптические искусства используют в качестве исходного материала свет и что существует множество визуальных средств выразительности: начиная с живописи, фотографии и фильма и вплоть до искусства, оперирующего светом как таковым, – нового искусства, которым современные художники тоже должны заниматься, используя все доступные им технические возможности. Со времени публикации книги эти тексты неоднократно перерабатывались и издавались в различной форме на немецком, венгерском, чешском, русском, английском и других языках – по всей Европе, в Японии и США. Постоянный пересмотр своих идей был обычным для Мохой-Надя способом работы. Можно даже утверждать, что после периода интенсивного создания теоретических текстов в 1922–1924 годах Мохой-Надь посвятил свою дальнейшую жизнь развитию сформулированных в этих текстах идей, которые вновь и вновь излагал, в переработанном виде, в многочисленных статьях и в книгах: «Живопись, фотография, фильм» (1925), «От материала к архитектуре» («Von Material zur Architektur», 1929, по-английски она вышла под заголовком «The New Vision», «Новое ви́дение») и «Ви́дение в движении» («Vision in Motion», посмертно, 1947). Обе последние работы после войны использовались в североамериканских колледжах и университетах как основополагающие учебные пособия по дизайну.

Собранные в журнале «Telehor» статьи Мохой-Надя дополнены его же киносценарием «Курица, она и есть курица», написанным по мотивам рассказа Курта Швиттерса «Августа Болте» и помещенным непосредственно перед послесловием Каливоды. Присутствие этого сценария свидетельствует как об интересе его автора к искусству кино, так и о восприимчивости чешского авангарда к сюрреализму. Для читателя это еще и возможность получить некоторое представление о богатстве кинематографических идей Мохой-Надя в ту эпоху.

«Дорогой Каливода»

Как и в других вошедших в «Telehor» текстах (созданных в разное время на протяжении тех пятнадцати лет, когда Мохой-Надь работал над новой эстетикой), в письме Мохой-Надя «Дорогой Каливода», которое помещено сразу после предисловия Гидиона, речь идет об определении позиции – позиции не только собственного творчества, но и художественного авангарда в целом: здесь мы найдем ту же, что и в статьях, строгую объективность, с какой Мохой-Надь теперь противопоставляет старым искусствам новые СМИ; ту же аналитическую избыточность в перечислении их «необыкновенных возможностей»; ту же ориентированную на будущее тональность. И, подобно другим текстам, вошедшим в «Telehor», этот текст тоже отталкивается от современности.

Это письмо свидетельствует о решимости Мохой-Надя заняться осмыслением опыта авангарда – в момент, когда политическая констелляция в Европе становилась все более угрожающей. Мохой-Надь говорит здесь как живописец, который столкнулся с процессами трансформации, запущенными современными СМИ, и хочет заново набросать программу тех будущих, связанных с этими новшествами, насущных общественных изменений, о которых на протяжении двух последних десятилетий говорили европейские художники и интеллектуалы.

Даже если в письме, открывающем «Telehor», вы почувствуете налет меланхолии, то меланхолия эта просветлена ясным анализом современного положения и, главное, своеобразным парадом как достижений, так и будущих задач художественного авангарда. Мохой-Надь берется определить свою позицию в поле пересечения таких сил, как художественный потенциал и процесс технического производства, индустриализм и революционные идеи, материальная культура и реакция публики. Он таким образом дает многоплановый ответ на поставленный в самом начале вопрос, который в последних строках письма формулирует еще раз, теперь подчеркивая присутствующий в нем контраст: «почему я – помимо экспериментов со светом – продолжаю писать картины».

Об издании

«Telehor» являлся четырехъязычным изданием и содержал, помимо оригинального немецкого текста, его переводы на чешский, французский и английский: эта необычная форма публикации выражала интернационалистские амбиции и самого художника, представленного в первом выпуске журнала, и издателя. Все публикуемые работы Л. Мохой-Надя (Лондон), Зигфрида Гидиона (Цюрих) и Фр. Каливоды (Брно) были написаны на немецком языке. Корректорскую правку напечатанных немецких текстов обеспечил Вилл Шабер (Брно).

Следует, однако, отметить, что у такой формы были исторические предшественники, прообразы: «Вещь Objet Gegenstand», журнал, который издавался Эль Лисицким и Ильей Эренбургом в Берлине в 1922 году (главным образом на русском, но также на французском и немецком); и «Čekoslovenská fotografie» («Чехословацкая фотография»), которая с 1930 года выходила в Праге на чешском, немецком, английском и французском языках, с публикациями работ чехословацкого фотоавангарда. Непосредственное влияние на концепцию многоязычного журнала оказала, возможно, деятельность самого Мохой-Надя в качестве арт-директора журнала «International Textiles» («Международный текстиль»), который с конца 1933 года начал выходить в Амстердаме на четырех языках: после того как «Konfektionär» («Художник-модельер») – приложение к выходившему в Берлине с 1930 года двуязычному, на немецком и английском, журналу «Neue Dekoration. Schaufenster, Ladenfront, Beschriftung, Werbelicht» («Новое декоративное искусство. Витрины, оформление прилавков, надписи, рекламное освещение») – сделался слишком «арийским».

При всей значимости опубликованных текстов, еще важнее были представленные в журнале репродукции (включая девять цветных вклеек) более чем шестидесяти работ Мохой-Надя: много полос с кадрами из его фильмов, эскизы театральных декораций, фотографии, фотограммы и образцы фотопластики, живописные полотна и полная фотографическая разработка к его проекту «Световой реквизит для электрической сцены».

Что касается оформления обложки, то оно примечательно прежде всего спиральным переплетом. Такой переплет – необычный как по тактильным, так и по визуальным качествам и вместе с тем отличающийся высокой функциональностью – в 1936 году выглядел ультрасовременно. Изобретенный, предположительно, еще в 1923 году для записных книжек «со слабо скрепленными листами», этот вид переплета использовался поначалу при оформлении торговых каталогов, технических брошюр, годовых отчетов, сборников статистических материалов и наборов образцов некоторых товаров, а также в собраниях кулинарных рецептов, в картах вин и в детских книжках с картинками. Такой способ соединения отдельных листов, иногда разной фактуры, стал самым дешевым видом книжного переплета. И очень скоро произошло «эстетическое» присвоение этого промышленного изобретения художниками авангарда. Такая переплетная техника оказалась особенно подходящей для публикаций, связанных с фотографией и архитектурой, потому что теперь можно было раскрыть книжный разворот так, чтобы обе половинки книги лежали на столе совершенно плоско.

В настоящее издание вошли русские переводы всех текстов из журнала «Telehor» и репродукции одиннадцати работ Мохой-Надя.

Перспективы на будущее

Но, может быть, самое удивительное в совместном проекте Каливоды и Мохой-Надя – то, что творчество Мохой-Надя в журнале «Telehor» представлено не только в хвалебном, но и в критическом ключе. Задача, которую поставил перед собой Мохой-Надь, – объяснить, почему он, как могло показаться, отступил от своей радикальной программы ориентации на новейшие СМИ, – не только побудила его сформулировать вопрос о будущем этих СМИ в контексте развития изобразительного искусства и об их связи с технологией, но и заставила задуматься о современной политической ситуации, все в большей мере исключающей возможность художественных экспериментов.

«Telehor», это обобщение опыта исторического авангарда, выводит нас за пределы тогдашней богатой конфликтами эпохи – непосредственно во вторую половину XX столетия, в мир высокоразвитой массовой коммуникации. Многое в этом компендиуме изображений и текстов уже предвосхищало то, чем Мохой-

Надь с 1937 года начал заниматься в Чикаго, и многие его идеи и представления сегодня кажутся нам на удивление актуальными. Связь теоретической рефлексии и художественной практики относится к определяющим характеристикам журнала. Оптимистический – то есть ориентированный на будущие проекты, на будущее как таковое – основной тон; лаконичный, обходящийся без вычурных украшений синтаксис и уверенный выбор слов, способных придать мысли удачную форму, а эстетической программе – особую выразительность: уже сама ритмическая проза Мохой-Надя, с ее стаккато оригинальных концепций, нацелена на создание такого будущего, в котором, благодаря появлению новых технических средств, откроются новые возможности для художественного поиска. Наряду с такими его особенностями, как полиглотный интернационализм, отвержение традиционной иерархии выразительных средств, последовательно-аналитический подход к рассматриваемым явлениям и художественный радикализм, именно эта меланхолия– ради-будущего обеспечивает – вплоть до сегодняшнего дня – актуальность проекта «Telehor».

Оливер Ботар и Клеменс Грубер

список иллюстраций

с. 8 Ласло Мохой-Надь. 1933 (замок Ле Сарраз, Швейцария)

с. 13, вверху Ласло Мохой-Надь. «Сказки Гофмана» (Берлинская государственная опера). 1928−1929

с. 13, внизу Ласло Мохой-Надь. «Берлинский купец» (театр Пискатора, Берлин). 1929

c. 31 Ласло Мохой-Надь. Конструкция «A 20»,

темпера. 1924

с. 33 Ласло Мохой-Надь. Конструкция «Z 7», масло. 1926

c. 41 Ласло Мохой-Надь. Фотография, позитив и негатив. 1929

c. 49 Ласло Мохой-Надь. Пластиковый диапозитив с подкрашенной жидкостью для световых эффектов

c. 61 Ласло Мохой-Надь. Аппарат для световых

эффектов. 1922−1930

c. 68 Ласло Мохой-Надь. Фильм. 1931

c. 76 Ласло Мохой-Надь. Фотограмма, позитив. 1924

c. 83 Ласло Мохой-Надь. Фотограмма. 1923

c. 89 Ласло Мохой-Надь. Скульптура из проволоки. 1921−1922

Примечания

1

Термин, имеющий много научных заслуг изобретатель музыки эфирных волн, являет собой наилучший пример неправильной постановки проблемы. Он исходил из опыта старой инструментальной музыки и пытался с помощью нового эфирно-волнового инструмента подражать старой конвенциональной музыке.

(обратно)

2

Я думаю, если создание одной из таких ранних световых лабораторий, которые поначалу не будут зависеть от практических связей, сейчас вообще возможно, то скорее всего это произойдет не где-нибудь, а в России, хотя большинство наших академий живописи вполне можно было бы уже сегодня преобразовать в «академии светописи». И все же у России на данный момент больше шансов. Во-первых, потому что кинематографическая работа во всех других странах ведется только на деловой основе. Вообще моделирование кинематографических и оптических образов, каким мы его мыслим, только в России будет рассматриваться как культурное достояние, как духовное творчество, а не как объект торговли. Во-вторых, потому что нигде возможность радикальных, революционных преобразований, распространяющихся и на сферу искусства, не присутствует в такой мере, как в России. Для России старое понятие «художник» взорвалось самым очевидным образом – на месте прежней ремесленнической ментальности там постепенно формируется новая, интеллектуально-организаторская. Изобретения там совершаются не только в рамках ручной деятельности; вместо того чтобы продумывать детали (частные закономерности), русские теперь пытаются мыслить синтетически (выстраивая систему взаимосвязей).

(обратно)

3

Монтаж сам по себе еще не обеспечивает в достаточной мере возможность моделирования движения. Смысл связанных с движением монтажных решений пока что даже в русских фильмах – скорее импрессионистский, чем конструктивный. Русский монтаж обогащает фильм прежде всего ассоциативными впечатлениями (хотя они в большинстве случаев заранее просчитаны, а не возникают по воле случая). Посредством быстрой смены кадров, отчасти снимавшихся в разных пространствах и в разное время, локальная ситуация включается в необходимый для ее понимания более широкий контекст.

В будущем конструктивный монтаж будет больше ориентироваться на целостную концепцию фильма, на последовательность развития композиции – с точки зрения света, пространства, движения, звука, – чем на нанизывание импрессионистических зарисовок, пусть и поразительных в оптическом плане.

Эйзенштейн («Генеральная линия»), Вертов («Человек с киноаппаратом») и Турин («Турксиб») уже добились некоторых позитивных сдвигов в этом направлении.

(обратно)

4

Несомненно, в будущем неграмотным будет считаться не только тот, кто не умеет читать и писать, но и человек, не сведущий в фотографии. С учетом этого можно сказать, что вплоть до сегодняшнего дня фотография нигде не развивалась с должной систематичностью. Понятно поэтому, что прусский министр культуры, в 1928 году издавший официальный указ о введении в школах фотографии как обязательной дисциплины, не смог дать – несмотря на свою немецкую добросовестность – никаких конкретных указаний относительно преподавания этой дисциплины. А между тем, набросать «рыбу» лекционных и лабораторных занятий для такой программы очень легко:

1. Моделирование света с помощью фотокамеры и без нее (фотография, фотограмма, рентгеновский снимок, ночная съемка).

2. Фиксация реального состояния:

а) любительский снимок;

б) научная (специализированная) фотография (микрофотография, увеличение);

в) изображение (документ).

3. Фиксация движения: моментальный снимок (репортаж).

4. Различные механические, оптические, химические реакции: прорисовка, деформация, размывка слоя, растворение слоя, ошибочный снимок и т. д.

5. Симультанность: мультиэкспозиция, фотомонтаж.

(обратно)

5

Я вовсе не хочу сказать, что монтаж «автоматными очередями» в будущем перестанет использоваться. Просто он будет уже не главным принципом, а одним из методов, существующим наряду с другими.

(обратно)

6

Впрочем, цветовая ось уже пронизывала лучше всего снятые черно-белые фильмы: «Страсти Жанны д’Арк» и «Вампира»; очень вероятно, что это достигалось с помощью оптического средства – последовательно применяемого темного фильтра. Кавальканти в «Маленькой Лили» в качестве визуальной оси использовал льняную рогожу.

(обратно)

7

О русских связях Мохой-Надя см.: Юрий Герчук. Ласло Мохой-Надь в русском контексте // Ласло Мохой-Надь и русский авангард / Сост.: С. Митурич; ред.: Ю. Герчук. М.: Три квадрата, 2006.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

От пигмента к свету

Фотография, объективная форма зрения нашего времени

Проблемы нового фильма

Дополнение

Курица, она и есть курица

Послесловие

Меланхолия ради будущего Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg