«Идишская цивилизация: становление и упадок забытой нации»

Идишская цивилизация: становление и упадок забытой нации (fb2) - Идишская цивилизация: становление и упадок забытой нации (пер. Виктор Рыжик) 3328K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пол Кривачек

Пол Кривачек Идишская цивилизация: становление и упадок забытой нации

Ассамблея рекомендует комиссии Кабинета министров <…> по случаю 50-й годовщины окончания Второй мировой войны и в память фактического уничтожения еврейской цивилизации в Европе воздвигнуть подобающий монумент <…>

Принято Постоянным комитетом, действующим от имени Ассамблеи, 20 марта 1996 г.Парламентская ассамблея Совета Европы. Рекомендация 1291 (1996), секция 9, параграф viii.

Были между них такие, которые оставили по себе имя, чтобы им могли быть возданы похвалы.

И были такие, о которых не осталось памяти, которые исчезли, как будто их не было никогда, и сделались как бы не

существовавшими, также и дети их после них.

Но были они милосердные люди, праведность которых не должна быть забыта.

Мишлей Йегошуа Бен-Сира (Экклесиастик)

Введение

Пасха 1990 года. Окраина деревни на юге Польши, на полпути между Краковом и Кельце. Католичка Агнешка, молодая мать, сидя за пластиковым столом на обветшавшей кухне, осторожно вырезает из израильской детской книжки тексты на иврите. Рядом с растущей стопкой бумажек лежит груда деревянных голов, рук, ног и длинных плоских туловищ. Окрасив все, кроме лиц, черной краской, а бороды – серой, она соединяет детали, приклеивает к ним кусочки искусственного меха, а к рукам – ивритские тексты. Собранные фигурки величиной в фут она расставляет перед собой на полке, и хасидская конгрегация постепенно растет. Куклы в отороченных мехом кафтанах и в собольих шапках устанавливаются на пружинах. Легкий удар по полке – и они начинают раскачиваться взад и вперед, как растревоженные дети; это движение, называемое на идише шокельн, в точности повторяет движения восточноевропейских евреев во время молитвы.

Такая кукла, подаренная на Пасху, приносит удачу, и у Агнешки всегда много покупателей. В прежние времена, рассказывает она мне, дети бегали за возвращавшимися из синагоги хасидами, чтобы прикоснуться к ним – на счастье. Теперь, думаю я, единственная растущая еврейская община во всей Польше сделана из дерева.

Агнешке едва ли более тридцати пяти лет, она родилась не раньше середины 1950-х годов. Я спрашиваю, видела ли она когда-нибудь ортодоксального еврея вживую. Мой вопрос показался ей глупым. «Это наша традиция, часть польской культуры на протяжении столетий», – говорит Агнешка.

Осень 2001 года. По дороге в краковский аэропорт я выглядываю из окна такси на рыночной площади и вижу стоящий на высоком пьедестале памятник польскому поэту Адаму Мицкевичу. В его великой поэме «Пан Тадеуш» представлено двойственное отношение к евреям, но один из наиболее значительных образов поэмы – патриот Польши еврей Янкель. «Израилю, нашему старшему брату, – писал Мицкевич, – честь, братское отношение и помощь в стремлении к его вечным и временным целям. Равные права во всем!» Я спросил таксиста, что думают сегодня поляки о полном исчезновении еврейской общины, сыгравшей важную роль в их истории. «Вы должны понять, – ответил он, – что прежняя Польша ушла навеки. После 1945 года мы должны были начать все сначала. И мы должны были сделать так еще раз, когда ушли русские. Сегодня мы, поляки, – другой народ. Даже наши границы совсем иные. Конечно, мы унаследовали какие-то воспоминания и некоторые традиции прошлого, но мы чувствуем, что в действительности все это не наше. В далеком будущем мы будем рассказывать истории о давних временах, когда среди нас жили евреи. Но это будет похоже на сказки, которые другие народы рассказывают детям о людоедах, великанах и феях».

Весна 2002 года. Белорусский поселок Раков под Минском. Деревенская учительница в бесформенном синем платье, открыв стеклянную витрину, вытаскивает потрепанный журнал, сдувает с него пыль, и мы оказываемся в 1902 году. Страницы расчерчены на две половины: одна для имени, другая для годовых оценок по каждому предмету в отдельных колонках. Мендель и Славик отличились по арифметике. Эстер не мешало бы подтянуть географию. Люба, Пешке и Вова получили отличные оценки по письму. Аврум, Мойше, Янкель и Зяма – первые ученики в классе. Около половины имен нет в колонке, отведенной для Закона Божьего. Все это еврейские дети.

Было излишним спрашивать, что стало с большинством из них. Учительница уже сводила меня к покрашенному синей краской памятнику, установленному на том месте, где гитлеровская зондеркоманда сожгла дотла раковскую синагогу вместе со всей общиной. Я спрашиваю, когда евреи поселились здесь, что их привело сюда и как они жили. Учительница разводит руками в искреннем недоумении: «Я не знаю. По правде, мне очень жаль. Но, понимаете, это не относится к истории Белоруссии».

Так чья же это история, история евреев, живших в Восточной Европе на протяжении тысячи лет? Те, кто выжил, уехал и обосновался в других местах, в большинстве своем проявляют мало интереса к реальным подробностям того, что они воспринимают как не более чем ужасную сагу об угнетении и бесконечных гонениях. Присоединившись к новому обществу, они изучают историю своего нового дома – Франции, Великобритании, Аргентины, Австралии или США. Верующие евреи хранят в своей памяти лишь имена раввинов и мудрецов, внесших вклад в развитие религиозной мысли. Происходящим из Испании евреям-сефардам, с конца XV века последовательно мигрировавшим в Северную Африку, Турцию, Нидерланды и в Британию, интересно прежде всего собственное прошлое. Таким образом, жизнь целого народа утонула в великом забвении. Четыреста лет назад пражский раввин Давид бен Соломон Ганс (1541–1613) писал: «Все мы как будто родились вчера». С тех пор мало что изменилось.

Данное эссе представляет собой попытку осмыслить эту утерю памяти и спасти прошлое говорившего на идише народа от забвения, собрать воедино подсказки, которые дают нам историки, и определить, как много из идишской истории мы забыли.

Мы забыли, что благодаря Римской империи народы Ближнего Востока и Северной Африки постепенно превратились в европейские нации; как благодаря разделу империи появились западные и восточные евреи; как обе эти ветви развивали наследие римлян, пока спустя столетия они не воссоединились в Центральной Европе и не слились в один народ, говорящий на идише, или в идишский народ, как я буду называть его далее. Само слово идиш означает говорящих на языке идиш евреев и относится как к языку, так и к говорящему на нем народу, к культуре этого народа и к цивилизации, которую он построил.

Мы забыли, что говорящие на идише евреи не только были религиозным и языковым меньшинством, но и сформировали одну из европейских наций, более многочисленную, чем некоторые другие, постепенно обогнав в численности боснийцев, хорватов, датчан, эстонцев, латышей, словаков, словенцев и швейцарцев, не говоря уже об ирландцах, шотландцах и валлийцах. Более того, их вклад в экономическое, социальное и интеллектуальное развитие Центральной и Восточной Европы существенно превышает их долю в численности населения. Идишский народ можно считать одним из самых значительных в Европе. (Прошу при этом заметить, что Ирландия, Испания, Италия и Польша настаивали на провозглашении в конституции Европейского союза «христианских корней континента».)

Мы забыли, что идишские язык и культура зародились, взросли и созрели на славянских землях Восточной Европы, в современных Белоруссии, Польше, России и Украине, в изначально славянских землях – Австрии, Баварии, Саксонии и Бранденбурге, а также в подвергшихся сильному славянскому влиянию Литве, Румынии и Венгрии, откуда в конце XIX – первом десятилетии ХХ века поколения мигрантов отправились на запад в поисках свободы и улучшения своего материального положения.

Мы забыли, что идишский образ жизни создавался одновременно в тесной связи и в конфронтации с католиками. Хотя в последнее столетие перед Холокостом значительная часть евреев жила на православной территории, они попали туда сравнительно поздно, в силу исторических событий. Однако становление идишского народа происходило среди баварцев и австрийцев, богемцев и моравцев, поляков и литовцев, которые все исповедовали католицизм.

Таким образом, хотя ни одна из сторон не захочет этого признать, идишский мир был продуктом не только собственно еврейской, но и католической и славянской культур, общим детищем евреев, славян и католиков. Роза расцветает по велению искры жизни, но и садовник, ухаживающий за розовым кустом, имеет полное право чувствовать гордость за его цветение; так и католическо-славянский мир справедливо может чувствовать себя наполовину родителем идишского мира и гордиться его достижениями.

Проходя по просторной Рыночной площади Кракова мимо величественного Мариацкого костела XIV века, мимо небольшого, но изысканного романского костела Св. Войцеха, мимо огромной готической башни, оставшейся от ратуши, после того как на ее месте были построены впечатляющие ренессансные Суконные ряды – изящные, кокетливые и напоминающие разноцветное и многослойное итальянское мороженое, можно увидеть яркий новенький указатель, ведущий в «еврейский город». Эта надпись свидетельствует о том, что краковцы и городские власти признают, что соседний Казимеж – это более чем просто район, в котором жили евреи.

Гениальный фотограф Роман Вишняк в конце 1930-х годов взялся за опасное и отчаянное дело, решив запечатлеть картины восточноевропейской идишской жизни накануне ее окончательного разрушения[1]. В Казимеже можно остановиться под тем же указателем на углу улицы Исаака, где он сделал снимок в 1938 году: перед фотокамерой бушует метель, по улице идет женщина в длинной юбке, яркой разноцветной шали и в головном платке; позади нее спешит куда-то седобородый старик в смятой шляпе, их головы склоняются под порывом ветра. Или можно встать на углу улицы Шерока (Широкой улицы) на том самом месте, где в том же 1938 году великий фотограф навеки запечатлел трех оживленно беседующих веселых хасидов, идущих в синагогу или из нее, – в длинных сюртуках, в черных сапогах и в особых меховых шапках, именуемых штреймель, которые традиционно шили из семи соболиных хвостов.

Несмотря на годы нацистской оккупации с ее антисемитской психопатией и на сменившее его социалистическое бремя антирелигиозных и политических репрессий, улицы и здания Казимежа выглядят почти в точности так же, как их запечатлел Вишняк. Даже множество синагог после долгих лет осквернения и обветшания все еще стоит.

Но как ни старайся вдохнуть чувства и дух в кирпичи и строительный раствор, без евреев, населявших эти дома и ходивших по этим улицам, нельзя представить себе идишский мир, некогда пышно цветший в этих местах. Нет раввинов и студентов-талмудистов, выходящих из своих училищ-ешив, нет уличных торговцев и разносчиков, спешащих на рынок, нет владельцев лавок и магазинов, зазывающих покупателей, нет богатых купцов в меховых шубах и их волочащих ноги служащих в очках с проволочными оправами, нет хасидов, ортодоксальных набожных евреев в традиционных костюмах, нет учеников школ-хедеров в потрепанных коротких штанах и драных школьных кепках, нет госпожи Калицкой, переступающей порог своего дома в туфлях на высоких каблуках, чтобы показать соседям купленную мужем новую лисью накидку, нет Йоселя и Менделя, бородатых пожилых мудрецов в блестящих черных кафтанах и меховых шапках – таких старых, что они знают все на свете лучше всех, – перегородивших тротуар, яростно и одержимо обсуждающих какое-то место из еврейского религиозного закона… Без всех них квартал Казимеж потерял ту магию, которой когда-то обладал.

Но даже лишенный своих прежних обитателей, этот район служит напоминанием о том, что исчезнувший восточноевропейский народ, говоривший на идише, создал нечто великое – еврейско-польскую и еврейско-литовскую субкультуру. Казимеж не был просто районом, который населяли евреи, он был истинно еврейским городом, частью идишской цивилизации.

Строго говоря, цивилизация, созданная людьми, которые говорили на идише, не была частью христианского мира. Их жизнь проходила в стороне от жизни соседей-католиков, у них был свой язык, свой стиль в поэзии и прозе, свои собственные повседневные и ритуальные костюмы, отличные от окружающих орнаментальные мотивы, особый вкус еврейской веры, специфическая система ценностей и семейные традиции, характерная социальная структура. От этой цивилизации осталось много памятников: печатные книги, свитки Библии на древнееврейском языке, культовые предметы, домашняя утварь и столовая посуда, синагоги и кладбища. Она породила уникальные политические структуры, например назначаемый самоуправляемыми общинами центральный законодательный совет, который имел обязанность регистрировать рождения, браки и смерти, определять налогообложение, имел право рекомендовать и осуждать, арестовывать и наказывать, поддерживать близкие отношения с властями, но в совершенно особой форме.

Эта цивилизация выросла в западнославянских землях, восточная часть которых потом стала чертой оседлости Российской империи – территорией, на которой разрешалось селиться евреям после разделов в XVIII веке Речи Посполитой – страны, земли которой, населенные евреями, отошли трем империям: светской Пруссии, католической Австрии и православной России. В религиозном отношении это была ничейная территория на стыке римско-католического Запада и православного Востока, простиравшаяся от прибалтийской Риги на севере до причерноморской Одессы на юге. В целом эпоха этой цивилизации продолжалась с XI до середины XIX века, когда были уничтожены последние остатки ее автономии. Впрочем, ее остатки существовали на протяжении еще столетия, пока пакт Молотова–Риббентропа не отправил одну половину польских евреев в руки гитлеровских массовых убийц, а другую – в руки не менее одержимых и, возможно, более невежественных и безнравственных сталинских комиссаров.

Идишская цивилизация исчезла с земли, где она родилась, ее истинная история была почти забыта. Но она оставила неизгладимый след, и не только в Восточной Европе. Незадолго до ее конца массовая эмиграция евреев в США в конце XIX – начале ХХ века перенесла еврейские религиозные представления, ценности и традиции на другую сторону Атлантики, где представители идишской цивилизации через кинематограф, музыку, литературу и изобразительное искусство, не говоря уже о торговле и промышленности, внесли свой вклад в то, что мы называем американским образом жизни, и, таким образом, в нашу эпоху глобализации, в образ жизни всего мира.

Бист а ид?

В начале 1950-х годов мир был окрашен в цвета «техниколора»[2], а летом никогда не было дождей. Нэт Кинг Коул возглавлял хит-парад со своей песней «They Try to Tell Us We’re Too Young», команда «Тоттенхэм хотспур» была главной в футбольной лиге, а «Ньюкасл юнайтед» выигрывали у «Блэкпула» на Кубке Англии по футболу. Масло, мясо и сладости в Британии все еще продавали по карточкам. Карманных денег не хватало, особенно школьникам вроде меня, и мы экономили на автобусных билетах, шли пешком километра три[3] и покупали себе шипучку.

В нашей школе на северо-западе Лондона учились ребята, жившие на большой территории. Каждое утро подростки в школьной форме входили в викторианское здание из красного кирпича. Мы собирались со всех концов района; среди нас было много мальчиков из рабочих семей, живших в стоявших рядами типовых домах, были дети из среднего класса, которые жили в многоэтажных домах с претенциозными названиями наподобие «Особняк Гросвенор», и небольшое количество детей богачей из просторных особняков с въездными дорожками, двойными гаражами и садами в несколько акров. Одного юного сикха в тюрбане шофер ежедневно доставлял к воротам школы на «бентли». Однако он был исключением, а главным религиозным меньшинством были евреи, которым послевоенные британские средние школы предлагали хорошее образование.

Вспоминая эти дни, скажу, что тогда между горожанами и школьниками не было заметных конфликтов. Разумеется, в темных уголках района собирались подростковые банды, но мы знали, как их безопасно обойти. Однако для некоторых из нас существовала другая опасность, избежать которой было намного труднее. Часть моего пути в школу проходила через один из богатых кварталов, вдоль улиц с большими домами с железными воротами, вдоль цветущих садов, теннисных кортов и площадок для игр. Как раз на границе с этой казавшейся безмятежной пасторальной местностью еврейских мальчиков наподобие меня подстерегала угроза, чреватая жестокими побоями.

Когда мы были настороже, то могли заметить опасность: по аллее, ведшей к местной синагоге, прохаживалась группа почтенных с виду мужчин средних лет в темных костюмах. Иногда можно было успеть быстро проскочить мимо них. Но мальчишкам свойственно мечтать, а длинная дорога до школы давала воображению прекрасную возможность разыграться. Частенько ты случайно попадал туда, где до тебя мог добраться один из этих типов, который немедленно перебегал через дорогу и хватал свою жертву. Обычно школьник узнавал об уготованной ему участи, ощутив руку, держащую его за плечо, и слыша пугающий зловещий шепот: «Ш-ш-ш! Бист а ид?», – и уже было понятно, что он попался.

Эта фраза на идише означает: «Ты еврей?» Мальчика хватал один из миньян-шлепперов – синагогальных служащих, в обязанность которых входило притаскивать в синагогу людей для создания кворума из десяти ритуально взрослых мужчин (миньян), чтобы можно было начать утреннюю службу.

Спешу объяснить, что наша боязнь быть пойманными таким образом ни в коей мере не была вызвана какими бы то ни было антирелигиозными чувствами. Напротив, многие из пойманных недавно отпраздновали религиозное совершеннолетие, бар-мицву, и все еще с энтузиазмом старательно читали дома молитвы. Практическая проблема состояла в том, что ждать, пока соберется миньян и пройдет служба, было чревато опозданием в школу, что в ту пору часто кончалось настоящими побоями.

Без сомнения, шлепперы говорили на идише, чтобы неевреи не могли их понять. Но для нас, мальчиков, это имело другое значение. Если бы нас спрашивали по-английски, мы могли бы рассказать о наказании, которое ждет пропустивших утренний урок, о домашнем задании по французскому, которое надо было закончить перед следующим уроком, об утренней тренировке по регби, пропустить которую означало получить болезненный пинок в зад садистским сапогом тренера. Но на идише… Невозможно было бы даже начать разговор о таких вещах, он был бы совершенно бессмысленным. Идишский мир не придавал значения таким школьным делам, как занятие по французскому или регби; у него были другие приоритеты и совершенно другие ценности. Язык идиш защищал этот мир, как высокая и непреодолимая стена. Через языковой барьер школьник не мог пронести свой обыденный мир и свои заботы в идишский мир.

Идиш исключал не только неевреев, но и других евреев. Хотя все евреи разделяют одну и ту же религиозную основу, почитают Тору (Пятикнижие Моисея) и признают Талмуд, их культуры и языки различны. Слова шлепперов были бы непонятны для давно признанной в Англии общины сефардов – выходцев из мавританской Испании, появившихся здесь во времена Кромвеля. Они бы ничего не значили и для евреев мизрахи (восточных) из арабских стран, а также для тех, которые произошли из Ирана, Центральной Азии или Индии. Ассимилированные в языковом отношении евреи – выходцы из Италии и Франции, несмотря на свою набожность, тоже остались бы в неведении. Даже баварские и австрийские евреи поняли бы смысл вопроса лишь потому, что он звучит одинаково на идише и на австрийском диалекте, но, даже будучи евреями, они не были частью идишского мира. Слова миньян-шлепперов были обращены исключительно к «нашим», ундзере лейт, как сказали бы они сами, к еврейским семьям, которые эмигрировали из Польши, Литвы, Венгрии, Румынии, России и Украины – идишских земель, в целом известных под названием дер гейм («родина»), и поселились в Британии за последние семьдесят лет.

Это было не первое мое знакомство с неуютной идеей о том, что разные люди, пусть даже они живут в одном и том же месте в одно и то же время, могут воспринимать действительность совершенно по-разному. Как сын эмигрантов, я всегда понимал, что еще долгое время после нашего приезда в Англию мои родители жили совсем не в той стране, что я. Входная дверь нашего дома была границей между мирами, такой же отчетливой, как колючая проволока, разделявшая тогдашнюю Европу. Внутри нашей квартиры был довоенный Баден – маленький курортный городок возле Вены, снаружи был послевоенный Лондон. Ко времени, когда мне исполнилось десять, из разговоров родителей я усвоил весь воображаемый ландшафт, состоявший из знакомых по названиям улиц с известными приметами. Хотя я покинул Австрию, когда мне еще не было двух лет, я ощущал себя, как будто часто прогуливался по баденской улице Брайтнер с чумной колонной на главной площади, ходил по Кирк-парку и ел мороженое возле фонтана «Ундина» – и все это выходя из нашего многоквартирного дома на северо-западе Лондона. То, что я до сих пор, спустя шестьдесят лет, помню эти названия, свидетельствует о том, насколько отчетливо воспоминания моих родителей стали моими. (Без сомнения, так могли бы сказать о себе дети из любой эмигрантской семьи. Рожденные в Британии официанты из находившегося неподалеку ресторана «Балти», конечно, так же хорошо знали каждый дом и каждую улочку, мечеть и медресе в бангладешской деревне, откуда происходили их предки.)

Идишский мир тоже имел свою особую топографию, в которой были отмечены такие города, как Хелм, Лемберг (ныне Львов), Пинск и Бельцы, прославленные в еврейских легендах и песнях и населенные таинственными, но почтенными личностями наподобие Баал Шем Това, Виленского Гаона и Сатмарского ребе и знаменитыми семьями вроде Ландау, Бродов и Раппапортов. Я знал этот мир так же, как его знали мои даже нееврейские одноклассники нашего круга. Ведь у нас были друзья, деды и даже родители которых пусть и родились в Британии и принадлежали ко второму поколению иммигрантов 1920-х годов, но придерживались обычаев и ценностей своей восточноевропейской исторической родины, читали молитвы на иврите с сильным идишским акцентом и говорили дома на идише.

Разговоры велись, однако, не только на идише. К этому времени новое поколение говорило по-английски и легко переходило с английского на идиш и обратно в зависимости от темы. Выбор языка мог многое сказать о чувствах говорящего: бизнес и политика всегда обсуждались на идише – в конце концов, для этой сферы использовались одни и те же слова: гониф («вор»), швиндлер («лгун»), фарбрехер («жулик»); на идише говорили о домашних делах, еде, одежде, личных чувствах и внешности других людей: «Шейнере лигт мен ин дрерд» («Они хоронят тех, кто выглядит лучше них»). Английский лучше подходил для обсуждения проблем, связанных с техникой, например, когда фаршолтнер (проклятая) машина опять не заводилась с утра, а также предметов, считавшихся высокими, таких, как посещение врача или учителя; я не помню также, чтобы вопросы о школьных делах задавались на идише. Достаточно неожиданно, что тот же подход применялся и в религиозных делах. Правда, раввин общины регулярно вел беседы на идише, но в большинстве домов во время разговора по-английски произносились ивритские религиозные термины: хазн (кантор), сидур (молитвенник), кидуш (праздничное благословение). Подробности, связанные с сексом, разумеется, не обсуждались ни на каком языке, но, когда рассказывали анекдоты, считалось, что язык неевреев для этого плохо подходит.

Различия между евреями и неевреями, в большинстве случаев игнорируемые английским языком, всегда акцентировались в разговорах на идише. Еврейской религии свойственны разнообразные бинарные классификации: дни календаря делятся на праздничные и будние, пища – на мясную и молочную, мясо – на кошерное и трейф (некошерное), ткани – на шерстяные и льняные, евреи – на священнические семьи (когены и левиты) и остальные (израиль). Люди тоже были либо идн (евреи), либо гоим (неевреи). Последнее слово заимствовано из библейского иврита и обозначает «народ»; гой (множественное число гоим) – «нееврей», прилагательное гоиш – «нееврейский», абстрактное существительное «гойство»(по-английски goishness) применялось к тем, кто напился и валяется в уличной канаве. Но, подобно словам гора («белый человек») на хинди и урду или цыганскому гаджё (нецыган), слово гой обладает лишь мягким уничижительным налетом. Чтобы оскорбить всерьез, использовали сленг ист-эндских кокни. По образцу английского обращения yob вместо boy («парень») слово гой превращалось в йог (произносили и даже писали йок) – подходящее словечко для хамов, выкрикивавших непристойности и швырявшихся камнями, когда мы возвращались по субботам из синагоги. Но даже слово йок могло приобретать некоторый иронический оттенок. Бабушка моего близкого друга считала, что воскресный обед у англичан состоит из ростбифа и йокширского (вместо «йоркширского») пудинга.

Излишне говорить, что это был религиозный мир, но религиозность скорее приобретала упрощенную, бессознательную форму, свойственную мировоззрению традиционного общества, чем выражалась в суровой набожности истово верующих. Религиозные правила выполнялись, потому что так было принято, а не потому, что так предписано Богом. Люди ходили в синагогу по субботам и праздникам, потому что туда полагалось ходить. И совсем не так, как известные мне преданные прихожане церкви с поджатыми губами; зайдя в синагогу, чтобы выполнить свой долг, многие члены общины продолжали сплетничать, рассказывать анекдоты и обсуждать свои дела во время службы. Часто в субботнее утро это бормотание в синагоге становилось настолько громким, что раввин и служка захлопывали крышки подставок для чтения и призывали к тишине, чтобы молитвы кантора можно было слышать хотя бы на небесах. Аналогичным было и отношение к кашруту. Некошерной еды и блюд, в которых смешивались молочное и мясное, строго избегали не столько по требованиям еврейского религиозного закона, сколько потому, что сама мысль о том, чтобы отведать свинины, моллюсков или тушенной в сметане телятины была тошнотворной и отвратительной, как для англичанина – мысль о том, чтобы съесть муху или овечий глаз.

Все это являло разительный контраст с отношением к религии моих собственных родителей, которое было более осознанным и обусловленным Писанием и Законом: моя мать была родом из моравского Никольсбурга (ныне Микулов), из клана с сильными раввинистическими связями. Это было не единственное отличие, поскольку каждая из сторон смотрела на другую с подозрением и презрением. Люди, подобные нашей семье, евреи из Вены, где они составляли около 10% довоенного населения, теперь оказались в роли двойного меньшинства, которых превосходили по численности и неевреи, и евреи, говорившие на идише. Они подозревали, что идишские евреи выиграли от войны с нацистами; обвиняли их в том, что те сделали мало или ничего для помощи своим единоверцам в годину бедствий; считали их непросвещенными средневековыми людьми, их язык – варварским жаргоном, их веру – неотличимой от вульгарных предрассудков, а их самих – виновными в том, что они обесславили благородные чаяния иудаизма. Напротив, говорящие на идише видели в недавних эмигрантах из Германии и Австрии вроде нас ассимилировавшихся отступников, находившихся в одном шаге от обращения в христианство, и считали Холокост карой за принятие современного западного образа жизни, называя нас замечательно древним словом апикорсим (буквально – «эпикурейцами»).

Мальчишкой я регулярно участвовал в переговорах между этими тремя резко отличавшимися друг от друга группами, которые казались мне чем-то вроде параллельных миров. Когда после школы меня приглашали на чай к приятелю, я должен был утром покинуть 1930-е годы на континенте, провести школьные часы в Англии 1950-х годов и после уроков войти в идишский мир времен… каких? Дату того, что казалось одновременно и нынешним и древним, и современным и вневременным, определить было невозможно.

Дело было совсем не в том, что говорящие на идише проводили одну часть жизни в современной Британии, будучи активно и успешно включенными в бизнес или в профессию, а другую – в собственном непостижимом вечном мире. В отличие от германских, австрийских, французских и итальянских евреев и даже сефардов казалось, что у них нет истории. Или, точнее, у них не было интереса или даже воспоминаний о людях и землях, не связанных с их недавними семейными традициями. Более того, многие из них не знали названий восточноевропейских городов, откуда эмигрировали их семьи, а некоторые даже забыли, какие у них были фамилии до того, как эти фамилии были переделаны на английский манер, и казалось, что это их совершенно не заботило. Дважды перемещенные – сначала из европейского гейма в лондонский Ист-Энд, где они поселились поблизости от пристани, куда пришел их корабль, а в следующем поколении переехавшие на окраины, – большинство известных мне идишских семей, казалось, совершенно утратили свое прошлое.

Они представляли себя как общество с корнями, затерянными в России, Польше и Литве. Подразумевалось, что у них нет истории, потому что с евреями ничего не произошло с тех пор, как они поселились на этих землях неизвестно сколько столетий назад, с тех пор, как они жили в местечках и деревнях, будучи раввинами, ремесленниками, трактирщиками и мелкими торговцами, привлекая к себе как можно меньше внимания, пока подавляющая враждебность окружающего религиозного большинства окончательно не вырвала предыдущее поколение из мест проживания и не толкнула его на поиски нового прибежища на Западе. Их воспоминания о покинутых местах были так ужасны, а борьба за то, чтобы оставить все это позади, так болезненна, что они не проявляли никакого интереса к воспоминаниям о прежней стране – одну лишь сильную неприязнь.

Но в то же самое время люди, говорившие на идише, прекрасно чувствовали древнюю историю. Они были накоротке с библейскими царями и царицами, с дохристианскими пророками, бродившими по иудейским холмам, с мудрецами, в первые шесть веков нашей эры составившими еврейские законы в Вавилонии. Период между теми эпохами и нынешней совершенно выпал – это был огромный пролив амнезии, отделяющий древний Восток от современного Запада.

Тогда я думал, что забвение целого тысячелетия, вероятно, является реакцией на травму Холокоста. До эры нацизма носители идиша в Британии еще могли считать себя экспатриантами или беженцами со своей восточноевропейской родины, многие из них поддерживали связи с оставшимися там родственниками – наш ребе, например, закончил духовное училище в довоенной Польше. Точно так же англичане южноазиатского происхождения еще считают себя частью индийской, пакистанской или бангладешской диаспоры, куда часто ездят во время отпуска, и даже вступают в браки с выходцами из их родных мест. Но уничтожение континентального еврейства прервало связь говорящих на идише со своим прошлым. Кошмар конца идишского гейма вызвал то, что психологи называют состоянием отрицания, гейм как бы никогда не существовал, как будто стирание памяти о прошлом могло облегчить боль от его потери.

Теперь я прихожу к выводу, что в 1950-е годы глубокий стыд от ужасной судьбы европейского еврейства сыграл важную роль в устойчивой амнезии британских евреев. После 1948 года они обратили взор на более отдаленные по времени горизонты и признали в новом Государстве Израиль землю, на которой две тысячи лет ежедневных молитв обеспечили им их истинную прародину.

Прошло пятьдесят лет с тех пор, когда подобные мне мальчишки подвергались нападениям миньян-шлепперов, пятьдесят лет, за которые о лондонском поколении тех, кто еще помнил некое подобие истинной идишской жизни, остались лишь воспоминания. За это время произошла революция, мгновенно перевернувшая конформистское и строгое британское общество; первый ее залп прогремел в 1956 году, когда после показа фильма «Рок круглые сутки» сиденья во многих кинотеатрах неожиданно оказались изрезанными ножами.

Революция заключалась не только в сексе, наркотиках и рок-н-ролле. За следующее десятилетие Америка кроме Элвиса Пресли, Боба Дилана и Джимми Хендрикса видела марши за гражданские права и протесты против войны во Вьетнаме. Британия кроме «Битлз» и «Роллинг стоунз» пережила провал своей суэцкой авантюры, конец цензуры над литературой и драматургией и приход к власти социалистического правительства, преданного идее технической революции. Весь западный мир признал феминизм и права женщин.

Евреи тоже пережили своего рода музыкальную и социальную революции: они увидели бродвейский мюзикл «Скрипач на крыше» Харника и Бока, основанный на рассказах об идишской жизни писателя конца XIX – начала ХХ века Шолом-Алейхема, ученика Диккенса, но одновременно они были захвачены драмой израильской Шестидневной войны. И то и другое сыграло важную роль: война заставила евреев произвести переоценку своей идентичности и вызвала страх за будущее своего государства, но именно мюзикл помог им понять, как надо представлять себе свое еврейское прошлое.

Корни-шморни!

В 1950-е годы большинство лондонских евреев одевались, как все вокруг. Не из страха возбудить подозрения, а просто потому, что они не видели смысла чем-либо отличаться от остальных. Некоторые ортодоксальные евреи даже ходили по улицам с непокрытой головой. Чтобы преуспеть в своем деле, миньян-шлепперам оставалось полагаться только на свою утонченную способность распознавать еврейские лица, и нередко они совершали комические ошибки. Нынешние же ортодоксы гордятся тем, что выделяются своим внешним видом и пользуются правом выглядеть не так, как другие. Более того, многие хасиды, особенно по субботам и праздникам, заходят еще дальше и надевают некое подобие исторического костюма: черный кафтан, опоясанный кушаком, бриджи до колен поверх белых чулок, коричневую меховую шапку в форме колеса – по моде, видимо заимствованной у польских дворян XVII века.

Новое желание выделиться из толпы было следствием не столько роста численности ортодоксов среди еврейского населения и одновременным ростом религиозности среди христиан и мусульман, сколько желания манифестировать себя как евреев. В конце концов, одежда имеет мало отношения к строгой вере, это скорее символ, обращенный больше к другим людям, чем к Богу. Однако желание евреев выделиться в своей одежде не только отделяет их от нееврейского окружения. Детали одежды важны как сигнал, который подается остальным евреям. Например, целый набор головных уборов, называемых кипа, капл, кепл, ермолка, сделанных из различного материала, используется как сложный код, позволяющий отделить хасидов от обычных ортодоксальных евреев, ортодоксов – от религиозных сионистов, а последних, в свою очередь, от сионистов светских. Человек, носящий вязаную ермолку кипа сруга вместо матерчатой, декларирует свои политико-религиозные взгляды более явно, чем если бы он ходил со знаменем в руках.

Во всяком случае, от возрождения еврейской духовности следовало бы ожидать возвращения к одежде патриархов и пророков или вавилонских раввинов, но не к костюмам, которые когда-то носили в мире изгнания. Климат Британии едва ли подходит для средиземноморской одежды, но ультраортодоксы носят одну и ту же униформу и в Иерусалиме, и в Лондоне.

Возрождение костюма польского двора у хасидов является лишь одним из аспектов неожиданного и удивительного нового открытия корней восточноевропейского еврейства в каждом секторе общины. Далекое от желания стереть все воспоминания о прошлом гейме, нынешнее поколение деловито старается оживить память о нем. Даже в Израиле – государстве, основанном, чтобы позволить евреям возвратиться в Святую землю, многие молодые люди страстно ищут связей с диаспорой. В общем, «корни-шморни», как назвал писатель Говард Джекобсон эссе о том, как сам он закидывал сети в воды наследия предков[4].

Но меняются времена, а с ними моды и ценности. То, что наши родители считали постыдным, для нас может быть источником гордости, а то, что мы не одобряем, нередко расхваливают наши дети. Сегодня кажется, что все хотят стать частью этнического меньшинства, когда-то подвергавшегося дискриминации. Чернокожие и азиаты кажутся не слишком привлекательными, поэтому в Британии образцом служат ирландцы, шотландцы и валлийцы. Евреи, в свою очередь, как и все, подвержены обаянию и самообману сентиментальной моды.

Существует устойчивое и довольно романтическое представление о том, как должно выглядеть меньшинство. Прежде всего, разумеется, у него должен быть язык меньшинства, свой национальный костюм, свои народные традиции, мифы, легенды и ритуалы, а также по возможности свои собственные виды мистицизма, оно должно иметь свою народную музыку, песни и танцы.

В книге Генри Сапозника, активного деятеля возрождения клезмерской музыки, благодаря которому музыка еврейской Восточной Европы зазвучала в американских данс-холлах и на свадьбах, есть следующий эпизод. Когда он учился одному из стилей игры на банджо у традиционного скрипача из Каролины, наставник спросил его, почему так много молодых евреев хотят учиться этой старинной музыке: «Разве у вашего народа нет своей собственной музыки?»[5] Сапозник мог бы сказать: «Конечно, мы поем в синагогах каждую неделю». Он мог бы ответить и так: «Конечно, разве вы не слышали о Мендельсоне, Мейербере, Малере, Оффенбахе или Шёнберге, не говоря о более популярных композиторах —Берлине, Гершвине, Керне, Лёсслере и Бернстайне или о других пяти сотнях или около того еврейских композиторов и исполнителей с мировым именем, перечисленных в “Encyclopaedia Judaica”?» Но он этого не сказал. Ведь то, что эти композиторы сложились во многом благодаря своему еврейскому происхождению, не имеет значения: они недостаточно этнические.

Сапозник отказался от имиджа хиллибилли[6] и творческого псевдонима Хэнк, обратившись к новым приоритетам, более отвечавшим его представлениям о себе. Вскоре он обрел единомышленников, и через короткое время клезмерская[7] музыка снова появилась на радио и стала выпускаться на компакт-дисках. За пятьдесят лет до этого такие кларнетисты, как Мезз Меззроу (Милтон Мезиров), Арти Шоу (Артур Якоб Аршавски) и Бенни Гудман бросили клезмер ради джаза и свинга. Теперь благодаря неожиданному повороту истории молодые еврейские музыканты вернулись к старой, прежде презираемой музыке. Многие евреи, не переступавшие порога синагоги со дня своей бар-мицвы, и даже некоторые из тех, кто женился вне своей веры, теперь хотели, чтобы на их свадьбах играли клезмерские оркестры. Эта музыка привлекла и неевреев: клезмерские ансамбли появились в самых неожиданных местах, даже в Японии.

Язык идиш тоже оказался неожиданно жизнеспособным. Хотя число говорящих на нем неуклонно уменьшается, а почти единственную группу все еще употребляющих его в качестве основного языка составляют ультраортодоксы, повсеместно молодые евреи, даже не имеющие отношения к странам, где на идише говорили до войны с Гитлером, хотят освоить, пусть даже не в совершенстве, а поверхностно, диалект восточноевропейских евреев. Курсы идиша часто предлагаются в стенах академических учебных заведений по всему западному миру и даже под «дремлющими шпилями» Оксфордского университета. Неподготовленные к серьезному обучению или неспособные усвоить орфографию и синтаксис чужого языка стараются по крайней мере приправлять свою речь идишскими выражениями. Пусть это не те поразительные словечки, которые во времена моего детства можно было услышать из уст стариков, они все же воспринимаются как довольно лихие, даже от гоев, даже в передачах на Би-би-си.

Было бы неверно видеть в этих явлениях возобновление интереса или приверженности к еврейской религии. Поверхностное схватывание этнических элементов означает в точности противоположное: еврейская идентичность без чрезмерно обременительных для многих усилий, применение стандартов современного потребительского общества к древнему религиозному закону. Это не требует изменения повседневного стиля жизни, несовместимого с современным веком либеральных и эгалитарных понятий. (Конечно, вряд ли можно утверждать, что истово верующие хасиды в черных костюмах и фетровых шляпах, со свисающими поверх брюк белыми кисточками-цицис, или же хасиды, облаченные в старинные польско-еврейские одежды, не являются по-настоящему набожными.) Принятие языка предков, их нравов и обычаев евреями, не соблюдающими заповедей, служит социальным мостом. Оно имеет объединяющую силу и позволяет заключать браки между несопоставимыми секторами еврейской общины: ультраортодоксами, хасидами, консервативными, реформистскими и либеральными евреями, агностиками и атеистами еврейского происхождения и даже еврейскими неоязычниками, верящими в астрологию и трансцендентальную медитацию, или каббалистами-дилетантами, последователями средневековой еврейской мистической традиции. Теперь неожиданно оказывается, что быть евреем и быть идишским – это одно и то же. Мои родители удивились бы этому, хотя и не ужаснулись.

Nostalgie de la boue

На фоне оживления интереса к идишу возникла романтика штетла – местечка, в основном еврейского городка с рынком в Польше или России. На всех континентах молодые евреи в поисках этнической памяти старательно исследуют свои семейные корни и ищут сведения о местах, которые с облегчением покидали их прадеды и прапрапрадеды. Пожилых родственников преследуют расспросами о том, откуда эмигрировали их семьи, – и очень часто получают в ответ что-то вроде: «Это где-то под Минском (или под Вильно, или под Киевом, или под Краковом), не знаю, как называется». Профессор еврейской истории в Стэнфордском университете Стивен Зипперштейн рассказал типичную историю, которая приводится в газете «Стэнфорд ньюс» (22 мая 1996 года):

Когда дети или внуки спрашивали их об их родном штетле, старшие родственники отвечали, что Лохишн – деревня, где они родились, находилась не в России, а в Польше. Они говорили также, что деревня была уничтожена после отъезда их деда в 1919 или в 1920 году. «Вообразите мое удивление, – пишет в своей статье профессор Зипперштейн, – когда я взглянул на карту Белоруссии и увидел Лохишн недалеко от главного шоссе – маленький, трудно различимый на карте пункт, но вовсе не уничтоженный»[8].

Тысячи веб-сайтов посвящены исследованию и сохранению памяти об исчезнувших общинах. В поисках своего еврейского наследия туристы толпами ходят по площадям местечек Белоруссии, Литвы, Польши, России и Украины, расспрашивая всех, кому больше шестидесяти лет, помнят ли они его предков. Подобно тому как лишь немногие успешные профессионалы из среднего класса могут устоять перед искушением заиметь хотя бы призрачные корни из рабочего класса, лишь немногие евреи готовы признаться, что их предки относились к числу подавляющего большинства, жившего в больших городах в эпоху империй, и не имели никакого отношения к местечку-штетлу. Более того, они были бы оскорблены, если бы их заподозрили в связи с бедными деревнями, деревянными синагогами, покосившими домишками и грязными дорогами. Nostalgie de la boue – называют это французы, тоска по грязи.

Передо мной лежит прелестное изделие Дэвида Группера и Дэвида Г. Клейна «Бумажный штетл: подробная модель восточноевропейского еврейского местечка» со страницами из картона для вырезания и сборки. Здесь можно найти все, что приходит на ум при слове штетл: синагога под соломенной крышей с закругленными сверху окнами, внутри нее виден Ковчег, в котором хранится с трудолюбием, каллиграфически написанный свиток Торы, над Ковчегом висит написанное древнееврейскими буквами наставление из Талмуда: «Знайте, перед Кем вы стоите»; у задней стены вход в хедер – еврейскую школу для детей. Все это нарисовано в красивом ксилографическом стиле. Рядом частный дом с соломенной крышей и деревянными рамами: фанерные стены с клапанами для склеивания, на стенах – окна со ставнями и дверь в сарай, к стене прислонены топор и двуручная пила. Поблизости – крохотная рыночная площадь с лавками, торгующими кошерной едой, колодец, несколько кур с цыплятами, коза и корова на привязи.

Персонажи, населяющие штетл, вполне ожидаемы. В синагоге у кафедры стоит бородатый строго нахмуренный ребе, его молитвенная шаль (талес) накинута на голову, палец обвинительно указывает на какое-то место в толстом томе. На возвышении, которое называется бима, стоит чтец, декламирующий по свитку текст Торы, следя за ним при помощи яда – серебряной указки в форме указующей руки. Ученый человек в толстых очках сидит на стуле с Талмудом на коленях. Три человека в талесах сидят на деревянной скамейке, изображая общину. У сидящего в центре голова склонена, возможно, он уснул. Снаружи на рыночной площади ожидает извозчик с лошадью, единственный безбородый человек на все местечко. Может быть, это означает, что он нееврей. Другой человек толкает тачку, рядом – водонос с двумя большими ведрами, свисающими с огромного коромысла на плечах.

Вот оркестр клезмеров – скрипка, кларнет и аккордеон (изображены в неправильном порядке) – играет для молодых, стоящих под балдахином: жених улыбается про себя с самодовольным видом, невеста глядит на нас с сомнением, как бы не уверенная в своем решении. Есть даже Гимпель-дурачок (кажется, в каждом штетле был собственный сумасшедший): на лице застыла удивленная мина, на голове нечто, напоминающее феску, одна нога в сапоге поперек бедра другой ноги, своей кособокой позой он одновременно напоминает пляшущего казака и йога. Аннотация на задней стороне обложки описывает, как мы должны представлять себе атмосферу штетла:

В Доме учения мужчины изучают священные тексты, пока дети учатся читать в начальной школе, называемой хедер. Снаружи происходит свадьба под балдахином с танцорами и музыкантами. Мужчины и женщины заняты работой дома и в лавках, люди на площади торгуются, спорят и играют. В синагоге чтец поет по свитку Торы перед Святым Ковчегом. Семья сидит дома, наслаждаясь субботней трапезой[9].

Не важно, что все эти действия никогда не могли происходить одновременно. Не важно, что молящихся в синагоге на четыре человека меньше необходимого кворума. Не важно, что вид штетла гораздо больше напоминает бродвейскую постановку Борисом Аронсоном «Скрипача на крыше», чем настоящее восточноевропейское местечко. Не новость, что возрожденные традиции чаще напоминают заново скроенную одежду, чем подлинно старинную. Точно так же, как шотландский народный костюм, военная музыка волынщиков и традиционная ткань-шотландка были созданием сэра Вальтера Скотта и британской армии времен королевы Виктории, образ восточноевропейского еврейского мира скорее принадлежит миру воображения, а не памяти, он происходит из благодушных фантазий, а не из прозаической реальности.

Евреи жили и процветали в Польше в течение столетий, около тысячи лет, если не дольше. Но почти все наши воспоминания об идишском мире относятся к последнему столетию, а известные нам образы связаны с его последними мгновениями. Идишский литературный ренессанс конца XIX века отразил агонию упадка. Рассказы Менделе, Переца и Шолом-Алейхема описывают обедневший, нищий, угнетаемый народ – это даже не бледное отражение некогда процветавшей и сильной нации, в свое время поставлявшей врачей, дипломатов, финансистов и даже учителей музыки для дворов европейских королей. Фотографии Романа Вишняка были сделаны в то время, когда за исключением Чехословакии все страны Восточной Европы находились под властью авторитарных правых, если не открыто фашистских правительств, когда национал-социализм был уже на марше и стремительно объединялся с извечной местной ненавистью к евреям, когда идишская нация уже разрушалась. Художественные достоинства его фотографий – в трогательной деликатности изображения последних вздохов умирающего мира.

Но идишская история должна быть большим, чем рассказ, пусть даже очень художественный, о ее трагических последних годах. Нельзя судить обо всей истории и культуре народа по тому, как он выглядел в конце, как нельзя говорить о жизни человека по его агонии в последней болезни. Славу Греции и величие Рима не умалят ни безумие братоубийственных войн, окончательно погубивших афинскую демократию, ни стагнация и коррупция, сопровождавшие последнее столетие упадка Рима. Почему тогда мы вспоминаем лишь последние десятилетия обращенного вспять, обнищавшего и ожесточившегося идишского мира?

Но где бы я ни расспрашивал о многовековой истории говоривших на идише евреев: в Польше, Литве, Белоруссии, на Украине, местные жители отвечали совсем как та учительница из Ракова, с сожалением пожимая плечами, что, в конце концов, история евреев не является частью истории этих народов. Они могли бы спокойно спросить, как тот музыкант у Генри Сапозника: «Что, у вашего народа нет собственной истории?»

Конечно, история у евреев есть. Она отражена в работах великих еврейских историков XIX и ХХ веков: Леопольда Йом-Това Липмана Цунца, Морица Штейншнейдера и Генриха Греца, Шимона Дубнова и Сало Барона, Сесиля Рота и Мартина Гилберта. Но неудивительно, что, может быть, за исключением сэра Мартина Гилберта, их книги не являются книгами для домашнего чтения, потому что большая часть их работ воспринимается как неизбывно депрессивная: это длинная сага о постоянных погромах, вводимых властями ограничительных законах, антиеврейских эдиктах Церкви, массовых убийствах, изгнаниях, пытках, сожжениях на кострах. Неужели в еврейской истории нет ничего, кроме этого?

В небольшой книге профессора средневековой истории Бернарда Бахраха «Евреи в варварской Европе», предназначенной для студентов младших курсов Университета Миннесоты, показано, что в течение двух тысяч лет страдания и преследования были доминирующими темами в описании еврейской истории. Автор называет это «теологией изгнания»:

…Те, кто описывал судьбу еврейского народа в Средние века и в начале современной эпохи, делали акцент на страданиях мучеников за веру. Они описывали ужасы и преувеличивали эпизоды погромов, насильственного крещения, экспроприаций и изгнаний. Эти трагические события стали каркасом для еврейского взгляда на историю Изгнания и служат свидетельством теологической интерпретации Изгнания как периода страданий и испытания для еврейского народа[10].

Можно добавить, что те из нас, кто пережил Гитлера, не может не воспринимать историю как неизбежно движущуюся к Шоа, Холокосту, означавшему для народа, говорящего на идише, ужасный финал и разрушение. Такой взгляд на прошлое, как замечает Бахрах, привел еврейских ученых к неверным суждениям и оценке свидетельств о прошлом: две тысячи лет традиции затрудняют для ученых евреев и даже для профессиональных историков возможность преодолеть то, что он называет «слезливой интерпретацией еврейской истории».

Не будучи ни ученым евреем, ни профессиональным историком, я верю, что есть другая возможность изложения истории. Не исключительная возможность, потому что никакой рассказ не обладает монополией на истину, а один и тот же материал может дать пищу для множества рассказов; ни один из них не содержит всего в целости, но все они содержат нечто из почти гнетущего, смущающего изобилия фактов и предположений, свидетельств и догадок. Конструирование рассказа об истории можно сравнить с прокладыванием тропинки через лес: подобно тому как выбрать одну дорогу между деревьями из множества значит отвергнуть все остальные, так и рассказать одно значит оставить остальное нерассказанным.

В моем дальнейшем рассказе я постараюсь избежать подчеркивания страданий и угнетения евреев на протяжении столетий, столь подробно описанных другими. По возможности я буду избегать описывать преследования, обходить массовые убийства, оставлю в стороне Холокост: эти трагические события были исследованы другими, более квалифицированными авторами. (К слову, мой отец никогда не рассказывал о своем пребывании в концлагере Дахау, а мать никогда не рассказывала о заключении; моя собственная встреча с эсэсовцами произошла, когда я был еще в таком возрасте, что не мог осознавать происходящее.) Вместо этого я предпочитаю менее популярные, но более оптимистичные пути – те, что отмечают успехи и случайные моменты блеска идишской цивилизации, ее вклад в экономику Европы, общественную жизнь, религию и интеллектуальный прогресс.

Я предпочел писать об идишской цивилизации, отказавшись от черно-белого взгляда на отношения евреев и неевреев, на угнетение и выживание. Мой рассказ касается более тонкого соревнования внутри самого народа, говорящего на идише. Это игра напряжения и конфликтов между Востоком и Западом, между говорящими по-немецки и на славянских языках, между интеллектом и эмоциями, между ортодоксальностью и синкретизмом, между теми, кто идентифицировал себя как представителей еврейского народа, и теми, кто считал себя представителями еврейской веры среди другого народа, – борьба, в которой одна из сторон попеременно праздновала победу над другой, а победители проигрывали побежденным, пока соперники окончательно не были разделены судом истории; это длительная борьба, потребовавшая новой интерпретации того, что значит быть евреем.

Я описываю, как это состязание разыгрывалось на сцене Центральной и Восточной Европы в суете и толкотне, усиливавшихся при каждом кризисе и при любой возможности. Соперники боролись перед толпой зрителей-католиков, иногда похожих на футбольных фанатов-хулиганов, которые выбегают на поле, чтобы напасть на игроков.

Это рассказ о возникновении нового народа, зачатого в Римской империи, последовательно созревавшего в утробе нескольких государств, рожденного в Центральной Европе и достигшего зрелости в государствах Восточной Европы. Идишская цивилизация была одной из основополагающих наций Европы, ее религия и образ жизни были настолько привлекательны для окружающих, что на протяжении столетий неисчислимое множество людей обращалось в ее веру. Это была цивилизация, которая, как писал историк Сесиль Рот, «оказала неизгладимое влияние на историю западного мира».

Евреи Рима

Место действия – римский Форум, старая рыночная площадь за пределами (собственно forum на латыни обозначает «снаружи») изначальной территории города, расположенный под одним из семи зеленых холмов, Палатином. И сегодня с него видны развалины императорских дворцов, торчащие из фундаментов, как разрушившиеся зубы. Вокруг – обломки колонн, разбитых бюстов, откопанные сто лет назад руины храмов, судебных зданий, ассамблей и других римских религиозных, административных и общественных зданий.

Когда я последний раз был в этом знаменитом месте и проходил положенный туристический маршрут, к своему удивлению, я неожиданно услышал еврейскую молитву. Повернувшись, я увидел перед аркой Тита группу длиннобородых ортодоксальных евреев в черных костюмах, черных шляпах и молитвенных покрывалах на плечах. Тут же один за другим проходили возглавляемые женщиной-гидом японские туристы, старательно и вежливо разглядывая то, что им показывали.

Я был поражен контрастом между теплотой современной еврейской веры и холодной классической строгостью древнего памятника. Иудеи римских времен были бы изумлены северными европейскими повадками евреев нашего времени. Была своего рода ирония и в том, что мои единоверцы скорбели о событии, давшем начало их собственному народу. Ведь этот памятник запечатлел память о происхождении идишской нации, о дне, когда началась ее настоящая история, это был день конца древнего Иерусалима и его Храма, когда в 70 году нашей эры город был сожжен, а его жители покорены римской армией. Тогда прародители идишского народа – рассеянные по Римской империи евреи – неожиданно оказались сиротами и начали скитаться, не имея земли, в которую они могли бы вернуться, осужденные на то, чтобы последующие два тысячелетия быть меньшинством на чужой земле. Это был момент, когда образовалась истинная диаспора, и, к сожалению, это была та самая точка, на которой коллективная память народа неожиданно замолкает.

Описание того дня подробно изложено на Триумфальной арке Тита, которая мощно и основательно, как и сама власть римских императоров, возвышается над остатками Священной дороги (Via Sacra), проходящей через нагромождение остатков империи. Тронутый временем мрамор с пятнами от дыма на каждой стороне арки отражает сцены торжественного шествия, которое по решению римского сената произошло в июне 71 года в честь императора Веспасиана и его сорокалетнего сына Тита, с триумфом возвращавшихся с Ближнего Востока; процессия проходила по этой самой дороге. Барельеф вырезан глубже в центре панелей, чем у краев; фигуры шествующих повернуты к зрителю, чтобы он убедился: цель достигнута, Иерусалима, столицы евреев, более не существует.

Нетрудно представить себе раздирающий уши рев полумиллиона римлян, приветствующих главу процессии, облаченных в белые тоги магистратов и сенаторов, медленно и невинно бредущих вслед за ними быков-альбиносов, предназначенных для жертвоприношения рядом с храмом Юпитера Величайшего в конце Священной дороги. Затем следует целый флот кораблей, поставленных на колеса, – кораблей, которые перевезли победоносную армию через море. Вслед за ними несут военные трофеи: священный семисвечник[11] (двое носильщиков склонились под тяжестью груза), две серебряные трубы[12] и покрытый золотом стол для двенадцати хлебов приношения[13].

Иосиф Флавий (настоящее имя Иосиф бен Маттитьяху), римско-еврейский историк, перебежчик, вначале командовавший иудейскими войсками в Галилее, затем управлявший защитой крепости Иотапата, а в решающий момент перешедший на сторону римлян, оставил описание этого шествия, свидетельствующее о том, что он своими глазами наблюдал его. Он писал восторженно, как школьница:

Невозможно достойным образом описать разнообразие этих показывавшихся зрелищ и великолепие во всем <…>. Ибо почти все драгоценное и достойное удивления, что приобретали когда-нибудь зажиточные люди и что считалось таким отдельными лицами, – все в тот день было выставлено напоказ, чтобы дать понятие о величии Римского государства[14].

Следом за трофеями, перед победителем-императором и его сыном-военачальником, увенчанными лавровыми венками и одетыми в одежды императорского пурпурного цвета, на посмешище толпе вели пленных. Самых важных из них несли на носилках, устроенных настолько сложно, что, как вспоминает Иосиф Флавий, зрители «боялись за безопасность тех, которые их носили. Многие из них имели по три, даже по четыре этажа».

Некоторые знатные люди, такие, как Иоханан бен Леви из Гискалы, одно время командовавший восставшим Иерусалимом, находились в деревянных клетках на колесах, трагедия их падения подчеркивалась тем, что на них были надеты их лучшие одежды. Иоханан должен был пожизненно содержаться в тюрьме. Шимон бар Гиора, которого римляне считали вождем восставших евреев, ковылял пешком, в оковах, с веревкой на шее, под конвоем конных легионеров, избивавших его плетьми до самой площади перед величественным храмом Юпитера Капитолийского, где Шимона первым после пыток повесили в жертву богам, после чего «поднялось всеобщее ликование». Многие из тех, кто остался в живых, через отверстие в полу были брошены умирать в подземную камеру Карцер Туллианум под мрачным зданием римской тюрьмы из кирпича и бетона.

Жестокость наказания была обусловлена не религией, а сопротивлением восставших. Вероятно, среди огромной толпы, которая приветствовала шедшую по Священной дороге триумфальную процессию и аплодировала ей, было много экспатриантов из евреев. Римские евреи не выражали ни одобрения, ни поддержки антиимперскому восстанию Иерусалима. Они жили в столице империи на протяжении полутора столетий, а некоторые поселились здесь еще до того, как в 63 году до нашей эры, после римского вторжения в хасмонейский Израиль, полководец Помпей привез в Италию из Иудеи первую еврейскую общину.

К середине I века в Риме уже было много синагог. Это были роскошные здания – если судить по одной из них, в Остии – римском порту в устье Тибра, остатки которого сохранились до наших дней. Ранняя часть здания синагоги датируется временем Клавдия, правившего за два императора до Веспасиана. Лицом на юго-восток, то есть в сторону Иерусалима, обращены роскошные пропилеи, монументальные ворота с четырьмя изящными колоннами из белого мрамора, ведущие в вестибюль, который переходит в молитвенный зал со скамьями вдоль стен. Внутри зала находится апсидообразный кирпичный арон, или святилище, где хранятся священные свитки Торы, по-видимому сменивший деревянную конструкцию, подаренную, как гласит надпись, неким Миндусом Фаустусом («везучим» Миндусом), возможно, в знак своего успеха. Имелся также триклиниум – зал для праздничных трапез со встроенными ложами. Позднее к зданию были добавлены кухня с красивым мозаичным полом и большой зал для учения.

Персий, римский поэт-стоик, живший в I веке нашей эры, так описывал наступление субботы:

…Иродов день наступил, и на окнах стоящие сальных Копотью жирной чадят светильники, что перевиты Цепью фиалок; когда на глиняном плавает блюде Хвостик тунца и вином горшок наполняется белый…[15]

Многие кварталы города были неестественно тихими, когда евреи что-то «шептали про себя» и «бледнели – ради субботы» (как и многие римляне, Персий, вероятно, считал, что евреи по субботам постятся).

По будням Персий мог видеть многих представителей общины, ходивших по своим делам, на работу – в качестве актеров, кузнецов, мясников, купцов, музыкантов, маляров, художников, разносчиков, поэтов, певцов, портных и даже толкователей снов – как насмехался сатирик Ювенал, «торгуют евреи бреднями всякого рода за самую низкую плату»[16]. Не были редкостью и евреи-нищие. Сесиль Рот пишет, что, «как и других нищих, их считали страшно назойливыми; а после установления христианства некоторые из них стали торговать иконами на ступенях церквей»[17]. Талмуд упоминает даже о евреях-гладиаторах; один из великих мудрецов Реш Лахиш в юности был разбойником, затем профессиональным борцом и выжил благодаря «смеси храбрости и хитрости». Подобно ему писавший по-гречески Цецилий из Калеакте, рожденный рабом, прославился как литературный критик и историк.

И конечно, было много торговцев, арендовавших места в огромном полукруглом торговом центре, построенном императором Траяном рядом с римской виа Бибератика (улицей Пьяниц[18]). Если бы мы отправились за покупками в первые столетия нашей эры, за прилавками под элегантными кирпичными входами в лавки мы увидели бы много евреев-римлян. Из документов известно, что мужчины обычно торговали птицей, одеждой, маслом, дровами, горшками, железными изделиями, вином и кошерным мясом, а женщины продавали шерсть и драгоценности, при этом по крайней мере одна из них торговала зеленью, а другая рыбой.

Это была отнюдь не маленькая этническая группа, каких много в сегодняшней Европе, но большая и важная часть населения. Иосиф Флавий в своих «Иудейских древностях» упоминает судебный процесс, в котором одной из сторон были 8000 римских евреев. Принимать участие в судебных слушаниях могли только мужчины – главы семейств, а это означает, что вместе с женами и тремя или четырьмя детьми эти 8000 мужчин (а это были только участники процесса) представляли от 40 000 до 50 000 человек. Учитывая, что население Рима оценивается примерно в полмиллиона человек[19], эта община сравнима с довоенными еврейскими общинами ХХ века в таких городах, как Прага, Вена, Варшава или Будапешт (Юда-Пест, Еврейская чума[20], называли его антисемиты), где евреи составляли десятую часть населения или даже больше.

У римских евреев, разумеется, были свои взлеты и падения. Четыре года, с 37 до 41 года нашей эры, когда правил полубезумный император Калигула, были плохими – но такими они были для всех. Когда еврейские общины восстали против римских властей (и совершали порой акты ужасной жестокости по отношению к своим нееврейским соседям, например в Киренаике и на Кипре), все негодование римлян было направлено против них. Но в обычной обстановке до IV века, когда восторжествовало христианство, а нередко и после этого евреи пользовались репутацией представителей законопослушной религии и обладали особыми привилегиями – освобождением от военной службы, правом не являться в суд в субботу и (чаще всего, но не всегда) имели право не участвовать в отправлении культа императора как бога. Под властью Каракаллы (186–217 годы нашей эры), в целом порочного и кровожадного, но довольно благожелательного к евреям правителя, их положение еще улучшилось, когда они наряду со всеми свободными жителями империи получили полное римское гражданство.

Да, патриции, аристократы и образованные люди никогда не одобряли ни иудаизма, ни роста числа прозелитов – в том числе высокопоставленных, таких, как бывший консул Флавий Клеменс, близкий родственник императора, казненный за «неверие», то есть за то, что он не признавал римских богов. Большая часть высшего класса была согласна с философом Сенекой в его оценке влияния иудаизма («побежденные дали закон победителям») и с историком I века Тацитом, утверждавшим в своей «Истории» (кн. V, 5), что еврейская религия угрожала Риму, унижая его традиционную мораль. Другие латинские писатели осуждали еврейское религиозное легковерие: credit Judaeus Apella («пусть еврей Апелла верит этому») – латинский эквивалент поговорки «рассказывай это своей бабушке»; шутка основана на том, что на латыни a pella означает «без крайней плоти (pellis)». О непрестанном прозелитизме свидетельствует издевка Горация, обращенная к его друзьям-поэтам: «Нас много, и, подобно евреям, мы заставим вас присоединиться к своей шайке».

Между тем евреи, привезенные из Палестины, ценились как прекрасные рабы для работ вне дома, отличавшиеся сильной мускулатурой. Тацит в «Истории» писал, что их тела «здоровы и сильны, пригодны для переноски тяжестей» («Corpora hominum salubria et ferentia laboruni»). О справедливости этого утверждения свидетельствует осуществленный Веспасианом грандиозный проект – постройка здания, призванного заменить воздвигнутый его одиозным предшественником Нероном эксцентричный Золотой дом и известного римлянам как амфитеатр Флавиев (назван по фамильному имени императора). Величественный Колизей был построен рабами-иудеями, взятыми в плен при падении Иерусалима. Это достижение евреев до сих пор является главным символом Рима как Вечного города.

Поскольку все дороги в то время вели к центру империи и к воплощению ее городской жизни, разумеется, все желавшие улучшить свое материальное положение или сделать карьеру направлялись к его ярким огням, к его хлебу и зрелищам – так же, как самые смелые и лучшие люди из всех провинций Австро-Венгерской империи стремились в роскошную Вену. Еврейское население в такой же пропорции можно было обнаружить в каждом городе огромной империи. Иосиф Флавий утверждал, что «нет народа в мире, среди которого не было бы наших людей». Размеры общины во времена Иосифа Флавия составляли примерно восемь миллионов человек; среди населения Рима, составлявшего приблизительно тридцать миллионов, возможно, каждый четвертый житель был евреем.

Не все они были пришельцами из Иудеи. Современные исследования показывают, что многие из них, а может быть, даже большинство следовавших Торе римских подданных не были чисто еврейского происхождения. Римский историк II–III веков. Дион Кассий был уверен, что вообще «всех соблюдающих еврейские законы можно называть евреями, из какого бы народа они ни происходили».

Экспансия иудаизма, вовлекавшего обращенных из других наций, началась уже в последние два века перед рождением Христа, когда хасмонейские правители активно распространяли еврейскую религию среди окружающих народов мечом и измелем – ножом для обрезания. Все больше амонитян, моавитян, а также соотечественников Ирода – эдомитян, или идумеев, становились израильтянами, включаясь в число евреев. В более позднее время к обращению не принуждали насильно. Хотя сегодняшние ортодоксальные евреи не слишком одобряют переход в иудаизм, неевреи классического мира видели в иудаизме привлекательную и гостеприимную религию. Интеллектуалы с течением веков все меньше и меньше верили в старых языческих богов, руководствовавшихся чувственными побуждениями и свирепыми нравами. Почитание Торы и вера в пророчества Моисея привлекали все больше людей, которые, по словам историка Светония, «публично не объявляя о своей вере, жили как евреи».

В восточных провинциях империи греки-язычники, известные под греческим словом себоменои (по-гречески «почитатели (Бога)») или еврейским йереим, называемые в Талмуде «прозелитами ворот», тысячами стекались к синагогам – по слухам, их число доходило до миллионов. Так или иначе они отвергали богов, придерживались законов кашрута и соблюдали субботу. Ювенал выражал недовольство:

Выпал по жребью иным отец – почитатель субботы: Лишь к облакам их молитвы идут и к небесному своду; Так же запретна свинина для них, как и мясо людское[21].

Требование обрезания было препятствием к полному обращению взрослых мужчин, но, ворчал сатирик, их сыновья могли стать евреями в самом настоящем, физическом смысле.

Согласно надписи, обнаруженной в анатолийском Афродисиасе, около половины тех, кто платил взнос на синагогу, были скорее почитателями единого Бога и их потомками, чем этническими евреями-иудеями. Многие себоменои продолжили почитать Бога в рамках секты, превратившейся в общину христиан, которая требовала от своих адептов лишь веры вместо болезненной операции. Однако уже после окончательного разрыва между Церковью и Синагогой раздавались жалобы отцов Церкви на то, что даже после того, как император Нерва в конце I века нашей эры освободил христиан от уплаты «еврейского налога» (fiscus Judaicus), движение в обратном направлении все еще продолжалось.

Корзина да сено

Чтобы узнать больше о древней еврейской общине, спустимся в погребальные катакомбы, расположенные возле древних дорог, которые вели когда-то из города во всех направлениях. Часть волшебства современного Рима состоит в том, что многие из античных примет города хорошо сохранились вместе со своими названиями. Например, мы и сегодня можем прогуляться на запад по Портовой, или Остийской, дороге, которая приведет нас через Портовые ворота в стене города в прибрежную Остию – мимо забавляющего многие поколения археологов древнего объявления, запрещающего выцарапывать (scariphare) на стенах граффити. По Номентанской дороге мы можем поехать на северо-восток, минуя место, где раньше находились Коллинские ворота, мимо руин построенных Диоклетианом гигантских бань, занимающих площадь в 13 гектаров (столь огромных, что они могли вмещать одновременно до 3000 купающихся), мимо громадных преторианских казарм, символизировавших и осуществлявших личную власть императора.

Наверное, особенно стоит прогуляться по Старой Аппиевой дороге, первой и самой известной магистрали между городами, ведущей на юг, в Таранто и Бриндизи, по дороге, которую Гораций назвал царицей длинных дорог (longarum regina viarum), которая обессмертила имя цензора Аппия, начавшего ее строительство в 312 году до нашей эры. И сейчас, в XXI веке, можно погулять там, где некогда гулял поэт Ювенал, с внутренней стороны стены Сервия, снаружи которой собирались бездомные еврейские бедняки:

Друг мой, пока его скарб размещался в единой повозке, Остановился у старых ворот отсыревшей Капены. Здесь, где Нума бывал по ночам в общенье с подругой, Ныне и роща святого ключа сдана иудеям, И алтари: вся утварь у них – корзина да сено[22].

Оставив за спиной широкий еврейский рабочий квартал с узкими тесными улочками, по обеим сторонам которых теснились инсулы – жилища бедноты, порой построенные из негодного материала и нередко обваливавшиеся, мы миновали бы двойной храм, посвященный божествам Славы и Добродетели, прошли бы под гигантскими сводами циклопической стены великолепных бань Каракаллы и под аркой Друза, под которую сливали воды из бань, и вышли бы через Аппиевы ворота, сейчас называющиеся воротами Сан-Себастьяно, находящиеся во внешней Аврелианской стене города.

Если бы мы выбрали этот путь в классические времена, то минут через двадцать ходьбы с удовольствием увидели бы поля и смогли бы вдохнуть свежий воздух – после зловонных хижин и кожевенных фабрик, цехов по производству клея, рыбных соусов, дубильных и других ремесленных цехов, которые запрещено было строить в пределах города. Здесь открывается романтический вид на расположенные вдали отроги Албанских холмов, на остатки потухшего вулкана (на его склонах римские буржуа строили – и строят до сих пор – свои летние резиденции); мы увидели бы дорогу, простирающуюся на многие километры, вдоль которой – могильные камни, надгробия и мавзолеи из гранита, мрамора и кирпича, украшенные фигурной штукатуркой либо раскрашенные белилами или красками. Это настоящий город мертвых, куда римляне приходили по ночам, чтобы при свете факелов похоронить своих близких.

Сразу за вторым столбом – указателем числа миль у края дороги мы увидим изящный каменный портик, вероятно некогда украшенный менорой – канделябром-семисвечником, главным еврейским символом с древних времен; позади портика ступени ведут вниз в Аппиевы катакомбы – подземный лабиринт туннелей, галерей и погребальных камер (кубикул), где поколения более бедных римских евреев, которые не могли позволить себе могилу на поверхности, погребались в стенных нишах (локулах).

Еврейские катакомбы теперь закрыты для посетителей, и как минимум одна их часть, сразу за Остийскими воротами, погибла вследствие оползня. Но из надписей на нескольких сотнях мраморных табличек над погребальными нишами, содержащих восхваления Бога, мы узнаем больше, чем могли бы ожидать, об общине, жившей здесь в первые четыре столетия нашей эры. Мы прочтем по крайней мере о дюжине синагог, из которых одни названы по своему местоположению (синагога общины Марсова поля, синагога общины Сабура), другие – в честь знаменитых личностей, почитаемых общиной (синагога Августанов, синагога Агриппанов), третьи – в честь неизвестных, возможно, их основателей (синагога Волумниуса, синагога Элиаса), еще одна группа синагог названа по месту происхождения общины (синагога Евреев, синагога Триполитанцев).

Каждую синагогу возглавляли геросиарх – управляющий старшина (который мог быть иереем, членом касты когенов) и совет управляющих-архонов, которым помогали старшины-пресвитеры, писцы-грамматеи и хранители-фронисты. Те, кого называли патер (отец) или матер (мать) синагоги, вероятно, были щедрыми жертвователями. Одна из надписей гласит: «Ветурия Паула, ушедшая в свой вечный дом, жившая 86 лет и 6 месяцев. Прозелит в течение 16 лет, [еврейское имя] Сара, мать синагог Марсова поля и Волумниуса. Покойся в мире».

Многие надписи, титулы и памятные посвящения сделаны не на латыни, а по-гречески – иногда латинскими буквами, нередко с ошибками. Большинство имен (например, Евтих или Евангелос) скорее греческие, чем латинские. Из 534 имен, известных по надписям в катакомбах, 405 греческих, 123 латинских и только 5 древнееврейских или арамейских. Более того, распределение имен позволяет предположить, что существовали отдельные синагоги для говоривших на латыни, греческом или древнееврейском – так же как и общины были разделены по языковому признаку: между консервативными евреями, молившимися на древнееврейском, и другими, обращавшимися к Богу на двух национальных языках.

Это приводит к выводу, что римские евреи были разделены по своей культурной ориентации и что раскол между восточными и западными евреями восходит еще к классическим временам. В этом отношении евреи не отличались от прочих римлян. Греческий был языком общения для большей части населения восточной части империи. Образованный класс был по большей части двуязычным. Для увеличения числа читателей авторы должны были писать по-гречески. Первые сочинения по истории, написанные римлянами, например утраченные анналы патриция Фабия Пиктора, были написаны на греческом языке. Здесь было скрыто противоречие. Римляне победили греков силой оружия, но греки превзошли римлян силой интеллекта. Рим заимствовал добрую половину своей культуры у побежденного народа, и чаще всего на улицах Рима можно было услышать греческую, а не латинскую речь. Иначе быть и не могло, ведь многие римляне из высшего и среднего классов воспитывались и обучались греческими рабами и вольноотпущенниками. В результате у римлян возникло амбивалентное отношение к их восточным братьям. Греческий образ жизни был привлекателен и соблазнителен, но всё же это был образ жизни побежденной и порабощенной нации.

Недоверие и нелюбовь бывают взаимными. Позиция греков и евреев по отношению к их богатым и всемогущим римским правителям, возможно, сродни сегодняшнему отношению части народов мира к американским властям. Раввины писали в Мишне:

Рабби Иегуда сказал [о римлянах]: «Как прекрасны деяния этого народа: они строят рынки, они строят мосты, они строят бани». Раздраженный Шимон бен Йохай ответил: «Что бы они ни строили, они строят для себя: строят рынки, чтобы содержать там шлюх, бани, чтобы там наслаждаться, и мосты, чтобы взимать плату» (трактат «Шабат», 33b)[23].

Культурное и языковое напряжение делало империю хрупкой, два ее крыла начинали колебаться в разном темпе. Провинции уже раскололись на латинскую и греческую части – это случилось во время гражданской войны, последовавшей за убийством Юлия Цезаря. Новому императору Августу понадобилось применить силу и жесткость, чтобы снова соединить две части воедино. На протяжении почти трехсот лет запад был достаточно силен, чтобы не допускать разрыва, но вскоре он стал неизбежен.

На противоположном от Форума и арки Тита конце Священной дороги, недалеко от арки Септима Севера стоит с виду хорошо сохранившееся скромное здание из красного кирпича с центральным входом, тремя окнами на верхнем этаже, под высокой крышей с фронтоном. Контраст с соседними грандиозными и впечатляющими имперскими зданиями значителен. Это Курия, место заседаний Сената – высшего правящего института Римской республики. Построенная по велению Юлия Цезаря в 52 году до нашей эры, она сгорела в великом пожаре при Нероне, восстановлена во время правления Домициана – брата и наследника Тита, снова сгорела и снова восстановлена в III веке, во время правления Диоклетиана. Здание выглядит так хорошо, потому что было совсем недавно отреставрировано с использованием исходного материала предполагавшимся наследником императорского пурпура – Бенито Муссолини.

Если сравнивать с Вестминстерским дворцом в Лондоне или с вашингтонским Капитолием, это довольно небольшое сооружение. Некогда к нему примыкала небольшая пристройка под названием секретариум, открытая в 303 году, но давно утраченная. Из этого зала с минимумом мебели управлялась гигантская империя, настолько обширная, что ее поэты слагали стихи о разных пейзажах – о снежных холмах британской Нортумбрии и о дымящихся водопадах на Ниле в Египте, о побитых штормами скалах Рабата на атлантическом побережье Марокко и о далекой Колхиде на берегах Черного моря, в которой Ясон с аргонавтами искали золотое руно. Говорят, кому-то из динозавров требовалось два мозга – один в голове, другой в хвосте, так и здесь одного центра власти не хватало, чтобы контролировать политику столь огромной империи.

Географическое положение Рима являло собой проблему, поскольку он был расположен скорее на периферии, чем в центре имперских территорий. Конечно, история и традиции обусловили особое место Вечного города в сердцах римлян, но практическая политика требовала нового центра, ближе к центру тяжести на востоке. Первому христианскому императору Константину выпала доля основать новый Рим и дать ему свое имя – Константинополис, Константинополь, Город Константина. Император выбрал для него место там, где некогда находился древний город Бизантиум, посвященный богине Луны, символ которой, полумесяц, был заимствован османскими турками и перешел к исламу. Официальная церемония основания города была проведена 11 мая 330 года христианской эры.

Перенос столицы лишь подчеркнул вечное культурное противостояние между латинским и греческим началами. Последствия не заставили себя ждать. За 35 лет империя разделилась надвое – вдоль той же границы, которая отделяла владения Марка Антония от владений Августа во время гражданской войны более трехсот лет назад. Два императора, Валентиниан и его брат Валент, были по отдельности возведены на трон. В своей книге «Упадок и разрушение Римской империи» (конец XVIII века) Эдвард Гиббон пишет:

В замке или дворце Медиана, всего в трех милях от Наиссуса [ныне Ниш в Сербии] они торжественно и окончательно разделили Римскую империю. Валентиниан подарил брату богатые восточные префектуры от Нижнего Данубиуса (Дуная) до границ Персии, оставив за собой вооруженные префектуры Иллирии, Италии и Галлии, от границ Греции до Каледонского крепостного вала и от крепостей Каледонии до подножия горы Атлас.

Линия раздела проходила почти там же, где спустя полторы тысячи лет была прочерчена линия, разделявшая капиталистическую и коммунистическую части континента.

С разделом империи жившие в ней евреи пошли по разным дорогам. Пока западный и восточный секторы мирно сосуществовали, взаимодействие и взаимообмен между двумя частями страны оставались возможными. Но очень скоро западным провинциям стали угрожать германские племена варваров, напиравшие на их границы и все чаще прорывавшиеся внутрь. Теперь падение западной части стремительно ускорилось. Спустя 80 лет после основания нового Рима северная провинция Британия была потеряна, и случилось немыслимое: Рим был осажден вестготами, которых возглавлял вождь Аларих, и впервые за 800 лет Рим был захвачен врагом. Прошло еще 45 лет, и Рим был снова захвачен, на этот раз вандалами Германика – и сокровища Иерусалимского Храма, бережно хранившиеся как трофеи в храме Юпитера Капитолийского, были увезены в Африку, после чего их никто никогда не видел. Через 21 год, в 476 году, последний западный император, подросток Ромул Августул был смещен германским полководцем Одоакром. Еще через 17 лет новое королевство было в свою очередь захвачено остготом Теодорихом, а Одоакр был убит на пиру. Таким образом, через 163 года после основания нового Рима в Константинополе старый Рим стал достоянием истории.

Это означало полный раскол римско-еврейского мира. Теперь две географически разобщенные ветви еврейской судьбы будут развивать различные версии еврейского образа жизни. Два различных характера будут коваться под молотами двух различных историй, пока через несколько столетий они не сойдутся в Центральной Европе.

От Средиземного моря до Балтийского

Древнегреческий город Милет расположен в Анатолии, в дельте реки Меандр, некогда впадавшей в Средиземное море через извилистое русло, сейчас заросшее илом. На мысу между большим зданием городского управления и нимфеумом – огромным водным храмом, использовавшимся также как зал для свадеб (а позднее как бордель), – некогда стоял величественный трехэтажный, высотой в 15 метров портал из белого мрамора, через который можно было выйти на южную рыночную площадь; теперь он находится в Берлинском музее. Если бы вы в первые столетия нашей эры прошли мимо парикмахера Финеаса, который усердно трудился под вырезанным на камне объявлением, резервирующим за ним это место, и миновали один из трех арочных входов, окруженных 24 коринфскими колоннами, вы оказались бы на гигантской агоре – самой большой рыночной площади в греческом мире, размером в три футбольных поля или 20 городских кварталов, где располагались склады, мастерские и около сотни лавок. Это явный знак экономического процветания самого важного эллинистического города в Малой Азии, получавшего товары и доходы из колоний, основанных вокруг Эгейского, Мраморного и Черного морей, включая Абидос, Кизик, Синоп, Ольвию и Пантикапей.

В то время как империя итальянских латинян была основана на военных захватах, греческой империи начало дало владычество на море. Средиземноморское побережье Турции, где некогда располагались Иония, Эолия и Киликия, ныне любимое место отдыха для тех, кто ищет солнца, моря, песка и секса, усыпано поблекшими мраморными обломками разрушенных греческих городов. Они напоминают о классических временах, когда эллины населяли гораздо более широкие пространства, чем сегодняшняя Греция, а большинство обитаемых территорий были с точки зрения географии скорее азиатскими и североафриканскими, чем европейскими. Главными частями Восточной Римской империи были современные территории Грузии, Армении, Турции, Сирии, Ливана, Иордании, Израиля, Египта, Ливии и Туниса.

Азиатская часть восточных провинций римского мира придала совершенно особенный привкус образу мыслей, поведению, культуре и религии восточной половины империи, сделав ее радикально отличающейся от западной. Уникальность отразилась даже на стиле милетских ворот с элегантными резными конусообразными колоннами, изящными антамблементами и грациозными портиками. Латинская архитектура отличалась тяжестью, бесстрастностью и основательностью, словно символизировавшими беспощадное господство Рима над своими окраинами и провинциями. Архитектура восточных провинций легче, воздушнее, она будто отражает более гармоничные, мягкие и равные отношения империи с ее аванпостами и соседями. Латиняне управляли при помощи грубой силы. Грекам пришлось научиться быть умнее и осторожнее. Прежде чем оказаться частью почти не вмешивавшейся в их внутренние дела Римской империи, греческие аванпосты в Анатолии наподобие Милета пережили длительное правление персидских и селевкидских самодержцев, тяжелую руку которых можно было отвести лишь благодаря греческой хитрости.

Этот говорящий по-гречески мир стал домом для миллионов римских евреев. О важной роли их общины в Милете свидетельствует центральное расположение главной городской синагоги, непосредственно между старым портом и общественным центром, а также то, что целой секции римского театра, согласно надписи, была отведена роль «места евреев, именуемых боящимися Верховного Бога»[24]. Вероятно, имелись и другие синагоги, потому что здание милетской синагоги занимало около 18 метров в длину и 11 в ширину. Сравним это с гигантским молитвенным залом, расположенным на главной улице в соседнем городе Сарды, позади ряда лавок (бывших собственностью старейшин синагоги Якова, Саббатиоса, Самуэля и Феоктиста), – зал длиной 120 метров и шириной 18 метров был богато украшен мозаиками, мрамором и статуями и мог вместить тысячу молящихся.

Евреи Восточной Римской империи составляли значительное число в ее населении, в среднем около десятой части. Евреи чаще жили в городах, чем в сельской местности. Можно представить, что на востоке Римской империи, как и в Риме, в городах имелось значительное иудейское население, иногда приближавшееся по численности к населению Вильно или Одессы 1920-х годов, более чем на треть еврейскому. Цифры – это, конечно, далеко не все, но, поскольку иудаизм представлялся окружающему населению приемлемой, хотя и не всякому подходящей верой, это была ситуация, исторически довольно редкая вплоть до ХХ века на западе Европы. Можно с уверенностью говорить, что восточноримский мир был не понаслышке знаком с еврейскими идеями или выражениями; слова «кошерный», «хуцпа»[25] или «мазаль тов»[26] так же часто слышались здесь, как и в сегодняшних Британии или США.

Конечно, здесь преобладала греческая форма иудаизма. Молитвы читались по-гречески, как и книги Библии, а иногда и Мишны – Устного Закона древних мудрецов. И сегодня, спустя почти две тысячи лет, единственными нееврейскими по происхождению именами, по которым верующих вызывают в синагоге к чтению Торы, являются греческие: «Калонимос» (буквально «доброе имя»), гебраизированное в форме «Калман», и «Александр», идишизированное в форме «Сендер», – эти имена остаются популярными и среди говорящих на идише. Действительно, эллинистическое влияние на еврейский народ оказалось столь сильным, что некоторые обряды греческих, а позднее византийских романиотов[27] дожили до ХХ века. Последняя греческая (Грегос) синагога в Эдирне (ранее Адрианополь – «город Адриана») сгорела в 1905 году.

Использование греческого языка в богослужении указывает на предков молящихся. Многие, а может быть, и большинство евреев Восточной Римской империи были прозелитами или их потомками. В отличие от гораздо более прагматичных латинян, греки давно с уважением относились к философии и были подготовлены принять новые для них еврейские духовные и этические идеи. Наиболее элегантно это явление охарактеризовал в своей статье для Еврейской энциклопедии профессор Ричард Готейл из Колумбийского университета:

Теологическая чистота и простота заворожили высоколобых; таинственность и своеобразие обычаев, почитание субботнего отдыха, привилегии со стороны властей привлекали к еврейской вере тех, кто был настроен скорее материалистически. <…> В общем и целом это была существенно более гибкая, хотя и внешне жесткая религия – для тех, кто умел быть одновременно властным и либеральным, идеалистом и материалистом, обладал философией сильных, суевериями слабых и надеждой на спасение для всех.

Обращение в иудаизм продолжало быть обычным явлением с языческих времен; этот факт подтверждается не только надписями из разных частей греческого мира, но и неоднократными попытками Церкви и дворца предотвратить его. Регулярно обнародовались декреты, запрещавшие переход в иудаизм и угрожавшие наказанием как обращенному, так и обращающему, – в среднем каждые 15 или 25 лет в течение почти десяти столетий, после того как вера в Иисуса Христа стала государственной религией. Авторитетный еврейский историк Сало Барон делает следующий вывод:

Чем дальше та или иная страна от Палестины, тем менее чистыми в расовом и этническом отношении были ее еврейские жители. Можно предположить, что большая часть сирийского еврейства и, вероятно, еще большая часть евреев Малой Азии, островов Восточного Средиземноморья и Балкан состояла из бывших прозелитов и их потомков[28].

Барон не говорит об общинах, образованных после I века нашей эры в греческих колониях Северного Причерноморья, – об аванпостах, расположенных на территории, впоследствии ставшей колыбелью украинской и русской идишской общины и вошедшей в черту оседлости. Расположенные как можно дальше от центра власти, эти общины были единственным местом, свободным от имперского давления на язычников и христиан с целью остановить переход в иудаизм, а еще больше – на евреев, которых верховная власть пыталась вынудить не плодить более прозелитов, оставить свою веру и признать превосходство христианства.

Когда христианство было провозглашено государственной религией империи, положение евреев и «боящихся Бога» существенно изменилось. Началась борьба двух монотеистических систем за одну и ту же группу потенциальных адептов. И если иудаизм находил приверженцев среди простолюдинов, то христианство, религия императоров, обладало властью. Перенос столицы из Рима в Константинополь привил латинское мировоззрение и идеи к сердцу греческого мира. В то время как для греков религия была в основном делом личного духовного выбора, и они мало интересовались не касающимися веры пристрастиями человека, для латинян религиозная принадлежность была знаком политики и патриотизма. Они рассматривали евреев как членов подозрительной диссидентской секты.

Первой целью новых христианских правителей и их религиозных наставников было оторвать «боящихся Бога» от синагоги и повернуть их в сторону Церкви. Новый Завет уже различает эллинов и израильтян, обращенных греков и этнических евреев: «В эти дни, когда умножились ученики, произошел у Еллинистов [Hellenistai] ропот на Евреев [Hebraioii]» (Деян. 6: 1). Быстрый рост христианства на Востоке, а также успешное присоединение большого числа необрезанных полуобособленных членов синагоги привели к тому, что еврейская секта почитателей Иисуса в достаточно скором времени стала отдельной и враждебной по отношению к иудеям христианской верой. Следующим объектом для обращения в христианство были урожденные евреи из Константинополя, Адрианополя и Александрии, которых насчитывалось несколько миллионов. На тех, кто отказывался подчиниться новой политической и религиозной реальности, были наложены еще большие юридические санкции.

В IV веке император Константин, еще до своего формального принятия христианства на смертном одре, критиковал «опасную» еврейскую религию и под страхом смерти требовал от еврейской общины не препятствовать обращению своих членов в христианство. Его сын Констанций запретил браки между членами религий-сестер. Кодекс Феодосия (V век) запрещал строительство новых синагог и позволял ремонт уже существующих, лишь если их состояние несло опасность для людей. В VI веке император Юстиниан, воздвигший великий собор Святой Софии в Константинополе, предпринял попытку вмешаться в синагогальную службу – а именно запретить использование Мишны при комментировании Торы и предписать, каким переводом следует пользоваться, а также навсегда сделал иудаизм нелегальным на североафриканских территориях империи.

Положение не улучшилось и после того, как большая часть греческого полуострова была захвачена варварами, а последняя из монотеистических систем – ислам – оторвала Египет, североафриканские провинции и Ближний Восток от владений империи. В 632 году, в год смерти пророка Мухаммеда император Гераклий приказал всей еврейской общине обратиться в христианство – но они не подчинились. В 721 году Лев III приказал всем евреям креститься – но они не стали. В IX веке Василий I издал очередной указ о насильственном обращении – и это не сработало. В Х веке Роман I снова издал указ об обращении – несмотря на серьезные преследования, он был проигнорирован. Но постоянные нападки привели к тому, что евреи Центральной Греции стали переселяться на окраины, где они еще могли пользоваться достижениями греческой цивилизации, где уже существовали еврейские общины, но где рука христианских императоров из Константинополя не могла до них дотянуться. Именно таким убежищем стали отдаленные колонии, которыми, как жемчужинами, было унизано Северное Причерноморье, включая богатый и плодородный Крымский полуостров, который находился под нехристианской властью до тех пор, пока Екатерина Великая не присоединила его к России в 1783 году.

Крым как будто приколот с правой стороны к южнорусскому берегу, почти, но не полностью отрезанный от него тем, что греки называли Меотийским озером, а мы – Азовским морем. В прибрежных южных городах греческие колонисты (многие из них были евреями или «боящимися Бога» греками) занимались торговлей с кочевниками-варварами еще в эпоху эллинизма.

Сегодня вряд ли что-то осталось от того, что некогда было процветающим и богатым обществом. Ветры насквозь продувают километры плоских равнин, поросших травой и кустарником, среди мрачного ландшафта выделяются лишь редкие могилы кочевников. То тут, то там из темной земли выступают валуны, археологические раскопки обнажили здесь булыжные мостовые и основания стен. На вершине одного из холмов находятся руины города, где здания прилеплены к скалам, как ласточкины гнезда, это место носит татарское название Чуфут-Кале (буквально «Еврейская крепость»). На дорогах еще видны колеи, оставленные множеством колес с железными ободьями, – воспоминание о торговой суете, некогда делавшей крымское побережье столь оживленным. Русские археологи, как кроты, раскопали руины некогда процветавших приморских колониальных городов-государств, оставив для нас свидетельства (иногда к своему огорчению) того, что евреи служили в войсках, были организованы в общины со своими синагогами, образовывали религиозные общества (thiasoi) и не оставляли усилий повернуть язычников к единому Богу и заветам Торы. Вот типичная греческая надпись, найденная в Пантикапее на территории нынешней Керчи:

В год 377, в двенадцатый день месяца перития я, Хреста <…> объявляю, что мой воспитанник [то есть освобожденный раб] Геракл свободен <…> и может путешествовать где пожелает. <…> Однако он не может оставить страх перед небесами и свою принадлежность к синагоге <…> под наблюдением еврейской общины[29].

Согласно заметке доктора Уриэля Раппапорта (Университет Хайфы) в «Encyclopaedia Judaica», евреи оказали заметное влияние на нееврейские круги, которые переняли еврейские символы, в том числе тетраграмматон – четыре еврейские буквы, составляющие имя Бога, которые обнаруживаются в надписях, в остальных отношениях совершенно языческих.

Греки и евреи не были чужими друг для друга, на протяжении столетий они жили вместе. Но здесь, в Крыму и на берегах Черного моря, евреи впервые столкнулись с совершенно отличным от них, неизвестным им прежде типом народа, кочевниками – неграмотными, не имеющими письменной истории или интеллектуально развитой религиозно-мифологической системы. Греки называли их варварами из-за их непонятного языка (звучавшего для греческого уха как «бар-бар-бар»), но парадоксальным образом эти люди оказали самое значительное влияние на возникновение идишского народа.

Продолжение степи, Крым был своеобразным резервуаром, который волна за волной заполняли конные кочевники, двигавшиеся по огромной поросшей травами равнине – узкой, оканчивающейся тупиком долине между изгибом Карпат и западным побережьем Черного моря, которая по-венгерски называется пушта. Скифы, сарматы, готы, гунны, аланы, авары, булгары, хазары и мадьяры – все они во время своих героических переходов делали поворот перед входом в Крым: одни, как болгары или мадьяры, создали государства, которые существуют до наших дней; другие, как гунны или авары, канули в Лету.

На протяжении почти шестисот лет, примерно с 400 года до нашей эры скифы контролировали большие области западных степей, от нынешних границ с Ираном до Южной России, и даже часть североевропейской равнины. Центром их власти был крымский Неаполис («Новый город»), современный Симферополь. Скифы оставили свое имя в названии целого региона – Скифии и живших там людей. Даже в Средние века слово скифы могло означать всех обитателей восточноевропейских степей – как кочевников, так и оседлых жителей. В стороне от причерноморских городов-государств скифы соседствовали с греческими и еврейскими колонистами, с которыми они вместе упоминаются в послании апостола Павла: «…где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного…» (Колос. 3: 11). Скифы, изначально воины-всадники, разделили поля, стали разводить скот и выращивать зерно, чтобы возить его через море в густонаселенные города Восточной Римской империи, дав начало торговле зерном, кормившей большую часть Европы на протяжении почти двух тысячелетий, а позднее ставшей почти полностью идишской монополией. Скифы из высшего класса, привлеченные цивилизацией, сочетались браком со своими греческими партнерами по торговле, смешивались с евреями и «боящимися Бога». Об этом постоянно заставляет помнить то обстоятельство, что название скифов (на иврите ашкеназим) ныне применяется ко всем европейским евреям[30].

Скифы были лишь первыми среди многих народов, господствовавших на восточноевропейских степях, с которыми евреи должны были находить общий язык. В первом раунде игры сил в степи скифы были оттеснены на запад, чтобы пропустить сарматов – других ираноязычных кочевников. К этому времени относится первое реальное свидетельство иудейского влияния. В документе Х века из Константинополя, обнаруженном ученым Соломоном Шехтером в старой каирской синагоге, в тайнике-генизе, и известном как «письмо Шехтера»[31], упоминаются аланы – народ сарматской племенной группы, одна часть которого бурей пронеслась по Европе через долину Рейна по территориям современных Франции, Испании и Португалии, основав долго существовавшие поселения (например, Алансон), тогда как другая часть пробилась на юг вплоть до Кавказа, пустив корни и став предками современных осетин. «Некоторые из них, – говорится в “письме Шехтера”, – соблюдают еврейские законы».

Сарматов, в свою очередь, сменили готы – уже германский, а не иранский народ. Но перемена власти мало что изменила, потому что готы быстро усвоили методы сарматов, в том числе, по-видимому, связи с иудаизмом. Надпись на могильном камне, найденном в Партените – главном прибрежном городе крымских готов, содержит имя «Герефридил ха-Коген», соединяющее германское личное имя с титулом наследственных еврейских священников.

Положение о том, что существовали евреи-аланы и евреи-готы, является первым указанием на процесс, отраженный лишь немногими источниками. К IV веку иудаизм стал распространяться от прибрежных черноморских анклавов и перемещаться внутрь, в дикие и неразвитые территории на восток от Центральной Европы. Теперь, когда не отмеченные на картах земли переходили под контроль народов, с которыми евреи были знакомы и рядом с которыми они чувствовали себя свободно, у них пропало желание привязывать себя к побережью, они стали заинтересованы в том, чтобы принести знания, ремесла и торговлю в примитивные общества. Еврейские предприниматели открыли новую северо-западную границу.

Центробежное движение набирало скорость под влиянием великой семьи племен, появившейся на восточном горизонте в облаке пыли и дожде стрел. Составляющие ее народы приходили через каждые несколько поколений с начала V века, и так продолжалось почти тысячу лет. Это были народы с совершенно разной историей, тюркского и монгольского происхождения, выросшие и окрепшие в холодных, сухих горных степях за Алтаем. В следующем тысячелетии разные завоеватели одни за другими рассекали на конях по восточноевропейской степи, часто располагая центр своей власти в крайней западной части Евразийской степи, на Большой Венгерской равнине.

Вначале греко-иудейские колонисты Причерноморья приветствовали их с той же бессознательной снисходительностью, с которой через много столетий бесстрашный еврей-путешественник Беньямин из Туделы смотрел в Центральной Азии на тюрок-огузов (предков туркмен, сельджуков и турок-османов), которые «обожествляют ветер и живут в дикости, не едят хлеб и не пьют вино, а питаются сырым мясом. У них нет носов, на их месте расположены две маленькие дырочки, через которые они дышат. Они едят как чистых, так и нечистых животных, и они очень дружественно относятся к евреям»[32].

Первыми, кто явился с востока в IV веке, были гунны. Их правление продолжалось около 80 лет. Затем гуннов сменили авары, через столетие аваров сменили булгары. В VII веке хазары вытеснили булгар на север, к Волге, и на запад, к бассейну Дуная; в IX веке мадьяры отодвинули булгар на юг и расположили свои лагеря на Венгерской равнине, но вскоре сами стали подданными османских турок, занимавших значительную часть этой территории до своего провала осады Вены в 1683 году.

Памятники, которые оставили эти пришельцы, свидетельствуют, что они были так же толерантны к носителям еврейской религии, как и их предшественники. Очевидным следствием было возвращение от эллинизма и греческих обычаев к еврейскому образу жизни. В надписях на могилах перестают писать по-гречески и возвращаются к изображению символов иудаизма как знаков религиозной принадлежности – меноры (подсвечника), шофара (рога буйвола), лулава и этрога (пальмовой ветви и плода цитруса – символов Суккота, праздника Кущей). Более того, гунны так же часто обращались в иудаизм, как и другие варвары-язычники. В Х веке аббат Херигер из аббатства Лоббс (нынешняя Бельгия) – друг Герберта, будущего папы Сильвестра II, автор серьезного труда по математике, человек, которого почитали за знания и ученость, – писал, что гунны уверяли его, что гордятся своим еврейским происхождением[33]. Это было, конечно, неправдой: гунны не были евреями. Однако из этих слов вытекает, что среди этих тюрок-захватчиков, сеявших ужас в сердце западного мира, были и евреи.

И мы знаем, что у другого тюркского народа со схожей историей правящий класс действительно стал еврейским. Это были хазары, основавшие в Северном Прикаспии свой каганат, ставший на некоторое время столь могущественным, что два восточноримских императора, Юстиниан II и Константин V, женились на хазарских принцессах. Арабский географ XIV века ад-Димашки писал, ссылаясь на ранние источники:

В дни Харуна ар-Рашида [то есть в VIII веке] римский император вынудил евреев уйти. Они пришли в страну хазар, где нашли разумных, но необразованных людей и предложили им свою веру. Те сочли ее лучше своей собственной и приняли ее[34].

Правдивость рассказа ад-Димашки подтверждается словами самих хазарских правителей.

Удивительно, как обрезанный единорог

К VIII веку хазары овладели обширной территорией к северу от Каспийского моря со столицей в дельте Волги и установили контроль над землями от нынешней Украины до Центральной Азии. Перед ними склонялись аланы, булгары, греки, готы, мадьяры и славяне, их набеги вызывали панику на еще больших пространствах Европы и Руси. Этим они мало отличались от других восточных завоевателей, таких, как гунны до них и мадьяры после них. Уникальны они были в своей политике. Потому что, несмотря на постоянное военное давление со стороны христианской Византии с запада, мусульман-арабов с юга и пока остававшихся язычниками славян с севера, хазары не приняли ни христианства, ни ислама. Вместо этого правители хазар сами обратились и обратили часть (возможно, даже большую) своего народа в иудаизм.

Далеко на западе, в Южной Испании располагалась блистательная Кордова, столица халифата Омейядов под властью Абдуррахмана III, самый большой и культурный город в Европе, славившийся своими мечетями и дворцами. Кордовские шелка, парча и кожаные изделия ценились на Востоке и на Западе; кордовские писцы скрипели перьями по заказу самых известных писателей и ученых своего времени. Управляющим таможней халифа (по сегодняшним меркам – министром финансов) и главным дипломатом (то есть министром иностранных дел) был еврей – ученый, врач и политик Хасдай ибн Шапрут (915–970), интеллектуал, входивший в группу переводчиков c греческого на арабский классического труда Диоскорида «De Materia Medica», который, уже переведенный на латынь, стал основным пособием по фармакологии в следующие шесть столетий.

По его собственным словам, Ибн Шапрут впервые услышал странный рассказ о тюрках-хазарах, обращенных в иудаизм, от купцов из Азии. Он нашел эту информацию неправдоподобной и не заслуживающей внимания. Однако ее вскоре подтвердила византийская дипломатическая миссия, от которой он получил более подробное описание Хазарии. Можно представить себе выражение лица Хасдая, когда он прогуливался вместе с высокопоставленной делегацией в своем шелковом одеянии и белом тюрбане среди прохладных фонтанов в тенистых дворцовых садах, где цвел жасмин, благоухали гранатовые и апельсиновые деревья в цвету, – и слушал фантастический рассказ о еврейском царстве, пользующемся уважением самого византийского императора. По словам Артура Кестлера, автора книги «Тринадцатое колено: Хазарская империя и ее наследие», «воинственный народ тюрок-евреев должен был казаться <…> таким же удивительным, как обрезанный единорог».

Имя царя, царствующего над ними, Иосиф, – рассказали гости. – Корабли приходят к нам из их страны и привозят рыбу и кожу и всякого рода товары. Они с нами в дружбе и у нас почитаются. Они обладают силой и могуществом, полчищами и войсками, которые выступают на войну по временам.

Разумеется, кордовский визирь не мог удержаться, чтобы не войти в контакт с хазарами как можно скорее. В письме царю Иосифу он писал, что желает

…узнать истину, а именно, существует ли где-либо место, где имеется светоч и царство у израильской диаспоры и где не господствуют над ними и не управляют ими. Если бы я узнал, что то, что я слышал, верно, я бы пренебрег своим почетом и отказался бы от своего сана, оставил бы свою семью и пустился бы странствовать по горам и холмам, по морю и суше, пока не пришел бы к месту, где находится господин мой, царь…[35]

Не стоит воспринимать эти слова слишком серьезно. Использование высокого поэтического стиля было в те времена общепринятым в официальной переписке. В действительности письмо было составлено от имени Хасдая Менахемом ибн Саруком, главным еврейским поэтом и филологом Кордовы (впоследствии он впал в немилость и был сменен – Дунашем ибн Лабратом, автором стихотворения «Он провозгласит свободу»). Менахем начал письмо с пиюта – сложного литургического гимна, содержащего хвалы в честь хазарского правителя, в котором начальные буквы каждой строки образуют акростих, складывающийся в полное имя Хасдая, а затем Менахема.

Кордовец сообщал хазарскому царю о процветании мавританской Испании, где евреи живут в благоденствии. Однако письмо оканчивается вопросом об ожидаемом со дня на день приходе Мессии – вопросом, всегда близким благочестивому еврейскому уму, не вследствие преследований и угнетения, но потому, что отсутствие у евреев своей страны унижало еврейский народ даже в его собственных глазах – «обесчещенные и униженные нашим рассеянием, мы вынуждены молча выслушивать тех, кто говорит: “У каждого народа есть своя страна, и только у вас одних нет даже тени страны на этой земле”».

Ибн Шапруту понадобилось много времени, чтобы найти способ переслать это велеречивое послание хазарскому кагану. При первой попытке курьера Хасдая не пустили дальше Константинополя – император, без сомнения, рассматривал всякий союз между мусульманами-арабами и евреями-хазарами как двойную угрозу. Однако посланец Хасдая встретил ученого хазарского еврея, который утверждал, что он близок к своему правителю, и которого он уговорил написать короткое эссе о своей стране и ее отношениях с соседями. Копия этого текста, называемая «Кембриджским документом», хранится в Кембриджском университете.

В следующий раз Хасдай послал свое письмо более сложным путем, передавая его из рук в руки, из своей общины он передал его евреям, жившим на территории современной Хорватии; письмо прошло через руки евреев Венгрии и Руси, а затем булгарских евреев, уже имевших контакты с хазарами. На этот раз письмо дошло до адресата, потому что сохранились две копии ответа, хотя и неизвестно, когда ответ был доставлен в Кордову и читал ли его вообще Хасдай. Впрочем, не стоит проявлять скепсис по этому поводу, ведь даже в так называемые «темные века» люди вели переписку, находясь на значительном расстоянии друг от друга, и письма доходили до адресатов.

Иосиф писал:

Я живу возле дельты реки Волги, с Божьей помощью охраняю вход в нее и препятствую русским, прибывающим сюда на кораблях, войти в Каспийское море, чтобы добраться до страны арабов. На том же пути я останавливаю этих врагов, приближающихся к воротам Дербента по суше. Поэтому я воюю с ними, и если бы я позволил им пройти хотя бы однажды, они бы разрушили всю страну арабов вплоть до Багдада.

Именно его предок каган Булан, сообщил Иосиф, принял еврейскую веру в результате сна или видения, в котором Бог научил его устанавливать скинию для семисвечника (символ иудаизма до наших дней), а также алтарь, священные сосуды и инструменты.

После этих дней из сынов его сынов явился царь по имени Обадия. Это был прямой и справедливый человек. Он реорганизовал царство и установил еврейскую веру. Он построил синагоги и школы, привез много израильских мудрецов, заплатил им серебром и золотом, и они объяснили ему двадцать четыре книги [Библии], Мишну, Талмуд и порядок молитв. Это был человек, боявшийся Бога, любивший Закон и заповеди[36].

Переписка между визирем Омейядов и царем Иосифом, которая велась в середине Х века, является последним ясным документом по хазарской истории. По обрывочным упоминаниям в позднейших мусульманских, еврейских и христианских источниках известно, что нападения с севера усиливались и что к 1000 году русские достигли своей цели и разрушили хазарский город Саркел, закрывавший для них путь к Каспию. Было ли это концом хазарской независимости или евреи-тюрки еще удерживали часть своих земель около сотни лет, как полагают некоторые историки, – вопрос остается нерешенным. Во всяком случае, теперь полное исчезновение хазар с карты мира и со страниц истории было лишь вопросом времени, хотя турки, арабы и иранцы до сих пор называют Каспий Хазарским морем.

Сеннан и Зиппан

Велось много споров о том, какая часть простых хазар вместе со своими правителями приняла еврейскую религию. Каганат населяло много народов, исповедовавших разные веры: тюрки, персы, славяне, германцы и кельты – евреи, христиане, мусульмане и шаманисты. В результате такой толерантности все иммигранты, исповедовавшие иудаизм, продолжали притекать в Хазарию из самых недружественных районов Византии с таким же энтузиазмом, как говорившие на идише стекались в Америку из нетерпимой России в конце XIX века. Письмо хазар из Киева Х века подписано одиннадцатью именами, из которых семь еврейских и четыре тюркских. Одно из ивритских имен – Леви, а два тюркских имеют аффикс Коген.

Тысячелетнее движение народов с востока на запад путем последовательных завоеваний кочевниками – гуннами, аварами, булгарами, хазарами и мадьярами повлияло не только на крымских евреев. Массовое движение населения, начавшееся в IV веке и закончившееся в Х веке, изменило этнический состав Евразии, перемещая целые народы, подобно гигантским приливным волнам подхватывая общины и перенося их на громадные расстояния. Отступая, волны выбрасывали общины, как драгоценные камни, на берег – в новые условия, среди незнакомых людей, далеко от первоначальных мест их обитания.

Волны гуннов и авар шли на запад и на Балканы, вытесняя славян-земледельцев из их родных краев на восточном берегу Вислы: на запад вплоть до Гамбурга и Эльбы и на юг до греческого Пелопоннеса. Когда орды уходили, первопроходцы оставались. Великое переселение народов имело далеко идущие исторические последствия. Центральная Европа, включая территории современных Австрии, Чехии и Словакии, даже большую часть Германии, стала говорить на славянских языках. Возникли южнославянские народы – сербы, хорваты и словенцы. К ужасу византийцев вся Греция стала этнически скорее славяно-тюркской, чем греческой. Теперь славянские диалекты можно было услышать на всем пути от реки Заале возле Лейпцига (последнее название имеет славянское происхождение) до нынешней Москвы на востоке, от Финского залива до Коринфского, от горных склонов Тироля и поросшей травами Венгерской низменности до холодных холмистых земель нынешней России и выцветших степей Украины. Фольклорная легенда говорит о трех братьях-славянах – Лехе, Чехе и Русе, ставших родоначальниками соответственно польского, чешского и русского народов; вместе они отправились в путешествие в поисках земли, чтобы там поселиться, а затем расстались: один пошел на восток, другой на запад, третий на север, и каждый обрел свою новую родину.

Такими же волнами вместе с переселяющимися народами двинулись из Крыма и из степей Причерноморья в глубь Европы люди, исповедовавшие иудаизм. В Х веке Ибн Шапрут посылал письмо хазарскому кагану через общины, сформировавшиеся в Хорватии, Булгарии, Венгрии и Руси. Смешанные еврейские, готские, греческие и тюркские общины, увеличенные числом новообращенными из окружающих народов, давно сменили греческий язык на турецкий. Теперь же они восприняли славянский язык, который называли лошн кнаан, «язык ханаанейцев», – наряду с латинским словом sclavus, означавшим одновременно «раба» и «славянина», потому что для евреев нацией рабов некогда были ханаанейцы. Рекомендательное письмо, адресованное общине средиземноморских Салоник, объясняет, что его носитель, как и другие евреи из славянского мира, не знал ни иврита, ни арабского, ни греческого, «потому что народ его страны говорит только на языке кнаан»[37].

Таков был фундамент, на котором строился идишский мир. Начиная с этого времени мы находим отдельные намеки и указания, крошечные следы еврейской жизни в Восточной Европе и на Балканах. На смешанных языческих и еврейских могилах IX и Х веков в сербском Челарево можно увидеть плиты с еврейскими символами – менорами, рогами быка и даже с одним ивритским текстом: «Иегуда, ой!» В написанном на латыни тексте IX века из Зальцбурга («Salzburger Formmellsammlung») упоминаются еврейские купцы, торгующие в Австрии, а также medicum iudaikum vel slavianiscum («еврейский или славянский врач»). Народная легенда – известная, хотя и неправдоподобная, гласит, что первым королем Польши был еврей. Далимилова хроника, старейшая чешская стихотворная летопись XIV века, рассказывает о том, как чешские евреи присоединились к своим славянским братьям, защищая родину от немцев. Согласно австрийским хроникам, сведенным воедино венецианским писцом в XIV веке, первыми правителями Австрии были следовавшие один за другим 22 князя-еврея, которые носили тюркские имена, например Сеннан, правивший 45 лет и похороненный в Стубенторе в Вене, и Зиппан, правивший 43 года и похороненный в Тулине. Другие носили такие имена, как Лаптон, Маалон, Раптан, Рабон, Эффра и Самек[38]. Эти рассказы отражают воспоминания о древних правителях, часть которых исповедовала иудаизм во времена аварского владычества или нападений мадьяр.

Даже когда Восточная Европа стала христианской и там стали образовываться государства, еврейское влияние сохранялось. В IX веке, когда велась переписка между булгарским царем Борисом и Папой Римским, новообращенные булгары-христиане испрашивали указаний по поводу правил поднесения первых плодов или по поводу тфилин (филактерий)[39]; интересовались, какой день должен быть днем отдыха – суббота или воскресенье, каких животных и птиц можно употреблять в пищу, можно ли есть мясо животных, забитых не ритуально, можно ли хоронить самоубийц по религиозному обряду, сколько дней муж должен воздерживаться от сношений с женой после родов, нужно ли соблюдать пост во время засухи, должны ли женщины покрывать голову в домах молитвы. Эти вопросы показывают, насколько широко еврейские религиозные представления сохранялись среди новообращенных христиан. Булгарские дворяне называли своих сыновей такими именами, как Давид, Моисей, Аарон и Самуил. Продолжалось и обращение в иудаизм: отвечая на вопросы булгар, папа Николай I сетовал на то, что евреи продолжают привлекать прозелитов и даже требовать, чтобы язычники-неевреи не работали по субботам.

Аналогичная ситуация сохранялась во всей восточной части европейского континента. Еврейский квартал в Киеве существовал до VIII или IX века; Жидовские ворота стояли ещe в XII веке[40]. Историк Норман Дэвис в своем исследовании по истории Польши «Игровая площадка Бога» пишет, что почти нет сомнения в том, что «евреи жили в Польше с самых ранних времен и что иудаизм там <…> на деле предшествовал христианству»[41].

Это не были евреи в строгом смысле – если подразумевать под этим словом тех, кто сознательно принадлежит к определенному национальному сообществу, имеющему свою собственную историю, отличную от окружающих народов, знающему, что оно лишилось своей земли и надеющемуся на то, что однажды придет Мессия и вернет его обратно. Если бы это было так, то существование еврейских общин в Восточной Европе было бы замечено и описано путешественниками и свидетелями, особенно евреями. Но это было не так.

По иронии судьбы, автором самого первого известного описания Польши был еврей – Ибрагим ибн Якуб из города Тортосы в мусульманской Испании, в 966 году по поручению своего господина, кордовского халифа, сопровождавший посольскую миссию в Богемию и, вероятно, в Краков:

Страна славян простирается от Сирийского моря до океана на севере. <…> Ее населяет много племен, отличающихся друг от друга. <…> Сейчас здесь правят четыре царя: царь булгар; Болеслав, царь Фараги [Праги], Бойема [Богемии] и Карако [Кракова]; Мешко, король Севера; и Након на границе с западом. <…> Если говорить о владениях Мешко, то это самая протяженная из их земель. Она обильна плодами – мясом, медом и рыбой. Налоги, которые собирает царь от продажи товаров, используются для поддержания его слуг. Он содержит три тысячи вооруженных людей, разделенных на отряды, <…> и снабжает их всем необходимым, одеждой, лошадьми и оружием. <…> Славяне сильны и воинственны. Если бы не разногласия между ними, вызываемые многочисленностью сообществ и разделением на кланы, никто не мог бы противостоять их силе. Они обитают в богатейших пределах обитаемых земель и обладают самыми обильными источниками средств существования. С особым тщанием они занимаются земледелием. <…> Они ведут торговлю на суше и на море до Рутении и Константинополя[42].

В записке Ибн Якуба, позднее цитировавшейся в труде арабского географа XI века аль-Бакри «Аль-масалик валь-мамалик», описываются встречи со странствующими купцами-евреями в австрийских и германских городах. Содержание остальной части его сочинения неизвестно, потому что оно мало интересовало его арабских соотечественников. Но, путешествуя в составе высокой и важной делегации, он мог не заметить своих единоверцев, которые, исповедуя любовь к Богу Израилеву и почитание Торы, еще не ощущали себя отдельной общиной. Во многом это похоже на современный мультикультурный мир, где британские или американские евреи, христиане и мусульмане разделяют большинство обычаев и порядков страны, в которой живут, и лишь наиболее ортодоксальные и сознательные из них являют свое отличие. До XII столетия в восточных землях многие, исповедуя еврейскую веру, еще не идентифицировали себя как часть еврейского народа.

Историки и другие ученые долго и громко спорили о том, каков был процент этнических евреев в этом смешанном населении, рассеянном по славянскому миру. Некоторым авторам казалось важным показать, что евреи Восточной Европы имеют чисто еврейское происхождение. Но даже если оставить в стороне кисловатый привкус расизма, чувствующийся в озабоченности этим вопросом, эти исследователи упускают один важный момент – как и другие ученые, пытающиеся доказать, что почти все без исключения восточноевропейские евреи являются потомками обращенных в иудаизм. Гена еврейства не существует. Через несколько поколений этнические евреи, потомки ближневосточных евреев, римлян и греков, перешедших в иудаизм, а также германских, славянских и тюркских прозелитов перемешались настолько, что самый современный анализ ДНК неспособен разделить различные их ветви по генетическому признаку[43].

Во всяком случае, поиски различий между этническими евреями и потомками прозелитов – дело глубоко нееврейское. Согласно установленному традицией принципу, все новообращенные независимо от происхождения считают древнееврейские корни своими собственными. Независимо от того, были ли их предки тюрками, греками, славянами, германцами, даже африканцами или китайцами, – все евреи имеют одинаковое право считать своими праотцами Авраама, Исаака и Иакова. Это положение было сформулировано на все времена в XII веке величайшим теологом, философом и врачом Моше бен Маймоном, Маймонидом, которого один новообращенный спросил, можно ли ему ссылаться в молитве на «отца нашего Авраама». Маймонид ответил:

Наш отец Авраам учил весь народ, он сформировал его и дал ему знание истинной веры и божественного единства. <…> Поэтому всякий обратившийся в веру до конца поколений и каждый, кто чтит имя Бога в соответствии с тем, что написано в Торе, есть ученик Авраама. Все являются членами его семьи. <…> Авраам – отец всех праведных потомков, идущих его путем, и отец своих учеников, и всех и каждого обращенного. <…> Нет различия между ними и нами ни в каком отношении. И не относитесь к вашим предкам легкомысленно; ведь, если вы связаны с Авраамом, Исааком и Яаковом, вы связаны с Тем, кто создал весь мир.

Передел Западной Европы

Если бы вам случилось проезжать по западной римской территории в V веке, когда только начинала замешиваться смесь соперничающих народов, когда на место упорядоченной Римской империи пришли германцы, вы бы увидели, что большинство городов разрушено, дома развалились, сквозь дыры в крышах проросли деревья, а в руинах поселились лисы и вороны, поля заросли диким кустарником, ирригационные каналы стали непроточными, акведуки развалились, и леса разрослись, как бы пытаясь восстановить ландшафт, существовавший до появления здесь человека. Огромные прямые римские дороги заросли сорной травой высотой в человеческий рост, потому что некому стало ездить по ним. Дорожные столбы покосились, потому что некому стало читать надписи на них. Прежние обитатели – все, кто мог, покинули эти места, а из тех, кто не мог уехать, более трети умерло от нищеты, голода и болезней.

От начала V до конца VI века, всего за двести лет передела Западной Европы варварами ее население существенно сократилось. Из приблизительно 40 миллионов граждан в 400 году осталось немногим более 20 миллионов – величайший пример депопуляции в истории западного мира[44]. Таково было катастрофическое влияние падения Римской империи, развала ее производительной и экономической систем, разрушения ее коммуникационных сетей.

Те, кто еще помнил свою аграрную родину, вернулись в деревню. Громадные римские имения, латифундии, прекратили производство на продажу, потому что рынок перестал функционировать. Они вернулись к сельскому хозяйству, целью которого было лишь поддержание собственного существования; горизонты сузились, жизнь ограничилась пределами небольших общин, которые кормились, одевались и получали прочие продукты из того, что производилось на их участках, защищались от преступников внутри и нападений извне местных воинственных князьков. Звонкая монета почти прекратила хождение.

Несколько городов выжили, например, в Италии – собственно Рим, Генуя, Лукка, Пиза, Медиоланум (Милан), Августонеметум (Клермон), Нарбо Мартиус (Нарбонн), Аврелианум (Орлеан), Массилия (Марсель), в Галлии – Лютеция (Париж), вокруг которых для защиты были возведены примитивные каменные стены из руин ставших ненужными базилик или храмов забытых богов. Горожане покинули кирпичные здания, где отопление под полами более не функционировало, а водопровод бездействовал, и поселились в крытых соломой деревянных хижинах, на форумах, в хлевах, в цирках, в свинарниках и в общественных банях.

Среди евреев все, кто мог, в частности говорившие по-гречески, пробирались на побережье и садились на корабли, которые шли на восток. По возможности они избегали кораблей, где капитанами были евреи, поскольку помнили, что в IV веке пережил и описал в письме к другу Синезий из Кирены[45] – ужас, когда капитан оставил командование судном в разгар шторма, чтобы произнести молитвы по случаю наступления субботы.

Еврейское население бывшей Западной Римской империи уменьшилось еще в большей мере, чем нееврейское. Военные набеги, экономическая разруха, болезни и голод ударили по еврейскому среднему и рабочему классам особенно тяжело. Густонаселенные еврейские кварталы в городах Италии опустели. Многие бежали со своими семьями в сельские имения и отказались от свободы, веры и своего еврейства, чтобы избежать голодной смерти.

Оставшиеся должны были найти для себя новые способы существования. Теперь не нужны стали актеры, художники, поэты и певцы; новые германские правители имели собственных кузнецов и не нуждались в портных; содержание лавок не давало пропитания там, где рынки и торговые центры были покинуты и никто не ходил за покупками. С другой стороны, на горизонте появилось новое дело, в котором евреи раньше участвовали мало, – торговля между отдаленными территориями. Падение Рима превратило религиозное меньшинство из ремесленников и мелких торговцев в сообщество коммерсантов.

Те, для кого иудаизм и бизнес являются синонимами, может удивиться, узнав, что торговля не была традиционным занятием евреев. В Библии купцы – это скорее ханаанеи, а не израильтяне; в I веке Иосиф Флавий писал, что евреи «не одобряют коммерции, как морской, так и иной»; позднее раввины презирали коммерческую деятельность на том основании, что «чем больше внимания торговле, тем меньше Торы».

Но теперь, после V века, возникла новая ситуация. Римская торговля в большой мере находилась под государственным контролем, а с приходом варваров имперские чиновники, занимавшиеся экономикой, исчезли, удалились в свои огромные наследственные имения, преобразуясь в новую местную знать. С другой стороны, еврейские мелкие собственники, продукция которых не давала достаточно средств для уплаты налогов королю, вера не позволяла платить десятину местному епископу, а традиции запрещали отправлять своих людей на войну – три обязательства, которые накладывались на землевладельцев по новому порядку, – оказывались перед трудным выбором: либо бросить свою собственность и переселиться в город или уплыть за море, либо оказаться привязанными к своему участку в качестве крепостных или рабов в рамках феодальной системы, которая, более того, требовала христианизации. Выбор был невелик, поэтому неудивительно, что большинство евреев покидало страну.

Новые королевства Италии, Галлии и Испании, однако, отчаянно нуждались в опытных коммерсантах. Неотесанные новые властители Европы мало знали о финансах и еще меньше об экономике, тогда как древние евреи уже в вавилонские времена владели таинственным искусством бухгалтерии (о чем свидетельствуют глиняные таблички V века до нашей эры, связанные с торговым домом Марашу и сыновей из вавилонского города Ниппура), без которого никакая коммерческая деятельность не могла успешно развиваться и которое казалось наливавшимся пивом германским воякам какой-то магией. Для них евреи из их королевств представляли собой очень ценное наследство империи и ее коммерческой практики. В результате, как сказано в Еврейской энциклопедии 1906 года, —

как только германские народы осели на земле после великого переселения V века, евреи стали упоминаться наряду с сирийцами как купцы, торговавшие в Нарбонне и Марселе. Франкские короли покупали у них товары, они торговали также в Неаполе, Палермо и Генуе. Они даже фрахтовали корабли: Григорий Турский упоминает еврея, у которого был корабль, ходивший между Ниццей и Марселем. Согласно средневековой записи, Карл Великий, наблюдая за кораблем, пришел к выводу, что это не еврейское, а норманнское судно.

Международная торговля привела к тому, что в течение последующих столетий банковское дело, ccуды и мена денег стали типичными еврейскими занятиями.

Существуют два вида денег. С одной стороны, это расчетные единицы, при помощи которых бухгалтеры ведут счета в расходных книгах; они могут существовать в реальности, как американские доллары, а могут и не существовать, как британские гинеи. С другой стороны, это обменные единицы – реальные деньги, обмениваемые на рынке. До недавнего времени эти единицы почти не совпадали. Денежная реформа Карла Великого дала нам эквивалент евро IX века, стандартные фунты, шиллинги и пенсы – librae (ливры, или фунты) предполагаемой стоимостью в фунт серебра, насчитывавшие 20 solidi (солидов, су, или шиллингов) и 240 denarii (денариев, денье, или пенни) – система, с преданностью сохранявшаяся в консервативной Британии до перехода к десятичной системе спустя около 1200 лет. Но Карл никогда не чеканил монет достоинством в фунт – неудивительно, потому что в этом случае каждая монета весила бы фунт. Действительно, фунты не ходили в Британии даже как бумажные деньги вплоть до XIX века. Что касается долларов, то пожилые и консервативные американцы вплоть до 1830 года, даже спустя полвека после установления независимости, вели расчеты в фунтах стерлингов[46].

С другой стороны, товары можно купить только за какой-либо вид наличных денег. До нынешнего века купцы на международных рынках нуждались не только в быстрых пересчетах между различными обменными курсами (в 1247 году один валенсийский су стоил су и 6 денье в Барселоне, су и 4 денье в Монпелье, су и 3 денье в Туре; он составлял 4 английских серебряных пенни, а 48 пенни составляли одну серебряную марку[47]; в 1265 году ливр Терна составлял 1,4 турского ливра, в 1409-м – 1,5, а с 1531 года до выхода из обращения – 2 турских ливра[48]), но и в наличии большого объема реальных денег для торговли.

Здесь, однако, таится серьезная проблема. Все, кто прячет свои сбережения под матрасами, знают их стоимость, но наличные деньги теряют свою ценность во время инфляции, то есть почти во все времена. Капитал надо использовать для покупки фиксированных активов, всегда сохраняющих свою стоимость, таких, как земля, но тогда деньги нельзя быстро освободить в случае острой необходимости. Альтернатива для нас настолько привычна, что мы редко о ней задумываемся, – это возможность инвестировать в займы, делая проценты залогом против возможных потерь стоимости со временем. Но такой шаг был чреват опасностями для торговцев «темных веков». Сегодня мы называем это банковской системой. Однако все докапиталистические религии и большинство культур, включая иудейскую, относились к этому занятию с предубеждением как к ростовщичеству, считая его злом, хотя новым европейским королевствам «темных веков» отчаянно требовались деньги – как сегодняшним бедным развивающимся странам. Германские правители, имевшие целью рост экономики, постоянно нуждались в капитале, который могли предоставить только еврейские коммерсанты. В течение столетий не было другого источника финансирования для священников, желавших построить собор, для знати, столкнувшейся с денежными затруднениями, для купцов, которым нужно было сначала купить то, что они потом собирались продавать, для крестьян, нуждавшихся в семенах для будущего урожая.

В своем исследовании «Английское общество в раннее Средневековье» Дорис Стентон описывает займы, сделанные безрассудным Ричардом из Энсти, участником одного процесса в королевском суде:

«Когда, – сказал он, – я послал моего брата за море по приказу короля, я занял 40 шиллингов у Вивса, еврея из Кембриджа, заплатив 4 пенса процентов на каждый фунт в неделю; я продержал деньги 14 месяцев и уплатил 37 шиллингов и 4 пенса процентов». На следующую Пасху Вивс одолжил ему 60 шиллингов под те же проценты. Ричард держал их 6 месяцев и уплатил 24 шиллинга процентов. Когда он сам отправился за границу по поручению короля, он занял 4 фунта 10 шиллингов у Комитисса из Кембриджа на тех же условиях, продержал их 9 месяцев и уплатил 2 фунта 14 шиллингов. Как он говорил в Кентербери, он занял 2 фунта на тех же условиях у еврея Дёлекреса, держал их два месяца и заплатил 5 шиллингов и 4 пенса процентов. Когда он отправился за границу, он занял 3 фунта у еврея Якоба из Ньюпорта под те же проценты, держал их 13 месяцев и заплатил 2 фунта 12 шиллингов процентов. Когда он послал своих слуг в Рим, еврей Хакелот одолжил ему 10 фунтов под 3 пенса за фунт в неделю. Он продержал их 7 месяцев и уплатил 3 фунта 10 пенни процентов. После того как Михаэльмас Хакелот ссудил ему еще 3 фунта под те же проценты, он продержал их 3 месяца и заплатил 9 шиллингов процентов[49].

Уровень процентов по современным стандартам кажется непомерным и может быть оправдан лишь исключительной недоступностью капитала и реальной опасностью, что заемщик окажется неплатежеспособным. И всегда, когда евреев изгоняли из страны, как в 1290 году из Англии и в 1395 году из Франции, люди вскоре начинали оплакивать эту потерю, жалуясь, что неевреи поднимали проценты еще выше. Высокие проценты были обусловлены скорее отчаянной необеспеченностью финансовых условий, чем еврейской жадностью.

Таким образом, дело было не в еврейском обожествлении золота, как утверждал Карл Маркс, а в коллапсе римской экономической системы в Западной Европе, превратившем большую часть остававшихся евреев – земледельцев, мелких буржуа, ремесленников и рабочих – в ростовщиков и заемщиков, хотя это занятие сослужило им дурную службу в последующие столетия. Впрочем, новый порядок в Европе привел к изменению гораздо более глубокому, влияние которого на формирование идишской цивилизации нельзя переоценить, потому что оно превратило римских граждан иудейской веры в особую национальность – евреев.

Германцы – лангобарды («длиннобородые») и две ветви племенного союза готов – вестготы (западные) и остготы (восточные), основавшие свои королевства на месте нынешних Испании и Италии, были обращены в христианство еще до своего появления на Западе. Но они предпочли арианскую версию христианства. Согласно арианству, «Бог Сын не равен Богу Отцу, а стоит ниже Его»; эта идея ближе к еврейскому пониманию Мессии, чем к католическому представлению о божественности Иисуса. Действительно, ариан часто обвиняли в иудействовании, извращении христианства на манер иудаизма. Вдобавок арианство проводило гораздо более терпимую политику по отношению к религиям, чем римская ортодоксия. Арианин Агил упрекал католического епископа Григория Турского словами: «…мы же не порицаем того, во что вы веруете, хотя мы в это и не веруем; ибо нет вины в том, если почитают и то, и другое»[50] – эта идея была четко суммирована королем Теодорихом Великим: «Religionem imperare non possumus, quia nemo cogitur ut credit inuitus» («Мы не можем управлять верой, поскольку никого нельзя принудить верить во что-нибудь против его воли»)[51].

В то время как новые правители исповедовали свою диссидентскую веру, евреи казались полностью равными готам, римлянам, сирийцам, грекам и любому сообществу в пределах их границ. Иные евреи, готские подданные, обладали даже юридической властью над иными католиками, нередкими были и браки между арианами и евреями[52].

Однако все изменилось, когда правящий класс готов в Испании и франкские авантюристы, захватившие контроль над Галлией, в течение VI века были вовлечены в католицизм и после того, как полководец Велизарий присоединил к Восточной Римской империи Италию – тогда евреи отважно сражались на стороне готов, особенно при Неаполисе (Неаполе), где они заняли стены и почти одни обороняли город. Со времен одиозного в других отношениях императора Каракаллы члены всех религиозных общин были равными гражданами империи. Теперь же христианство правильного сорта стало предварительным условием для получения гражданства. Все, кто не мог или не хотел принять христианскую веру, отныне считались чужаками, иностранцами в стране, где они не имели права родиться. Не важно, что очень многие семьи из числа соблюдавших Тору столетиями жили на территории Западной Европы – разумеется, дольше, чем недавние завоеватели. Не важно, что они были грамотными и цивилизованными, в то время как германская знать еще жила в убогих хижинах в северных лесах и питалась жидкой похлебкой. Не важно, что многие, возможно даже большинство, могли предъявить безупречную латинскую или греческую родословную. Те, кто отказывался признать религиозные требования новых западноевропейских королевств, отныне не считались просто гражданами иной веры – теперь они вообще не считались гражданами. Отныне они должны были быть «евреями», отдельным и чуждым народом.

Никто точно не знает, какие формы иудаизма исповедовали жители Западной Римской империи. Большинство ученых считает, что они были очень разнообразными, разные общины молились на разных языках, отмечали праздники с разной степенью скрупулезности и очень вариативно соблюдали законы – если они вообще их знали. Вероятно, многие из тех, кто называл себя евреями, были ими, как и сегодня, немногим более чем лишь по названию – если судить, к примеру, по надписи из Нарбонна на юге Франции. На ней изображен еврейский канделябр, но только с пятью подсвечниками, надпись сделана полностью на латыни, кроме трех древнееврейских слов: шалом аль Исроэл («мир Израилю») – впрочем, написанных с ошибками. Еврейское население нынешних Франции, Испании и Италии было полностью отрезано от великих международных центров иудейской мысли в течение первого христианского тысячелетия. Святая земля и процветающие раввинские академии Вавилонии были недоступны, поскольку находились в пределах границ мощного врага Рима – иранского Парфянского царства, а позднее империи Сасанидов.

Но теперь новая форма внутреннего изгнания, наложенного новыми христианскими монархами, привела к возрождению иудаизма, к драматической и позитивной перестройке еврейского самосознания и к возгоранию энтузиазма по отношению к еврейской вере. Позиция была такова: «Очень хорошо, нас не считают полноправными гражданами в вестготской Испании, франкской Франции или византийской Италии, тогда давайте соберем наши корни и сделаемся снова народом священников, как сказано в нашей Библии».

Но как было достичь этого? Ответ пришел вместе с событием, прошедшим для германских королевств незамеченным и не запечатленным в их анналах. В маленьком пустынном городке в далекой Аравии появился новый пророк Мухаммед и начал писать новую главу в мировой истории. Достаточно скоро захват Иберийского полуострова мусульманами-маврами привел к рождению другой ветви семейства европейских евреев – сефардов. Это несколько другая история, но она тоже сделала возможным появление идишской цивилизации, потому что мусульманская империя привязала евреев Западной Европы к их историческим и религиозным корням.

Слон Карла Великого

Примерно в то время, когда король вестготской Испании Реккаред обратился в католицизм и начинал настаивать на религиозном подчинении своих подданных, пророк Мухаммед начал духовную революцию в Аравии. Спустя шесть лет после его смерти армии мусульман отбили у персов Месопотамию. Прошло еще два года, и Святая земля перешла из рук римлян в руки арабов. Еще два – и у Византийской империи был оторван Египет. Ислам медленно продвигался на запад через средиземноморский берег Африки, пока к концу VII века оттуда не ушли все византийские войска. Тунис, Алжир и Марокко вошли в состав мусульманского мира как провинция Ифрикийя.

Вестготские короли трепетали, увидев, что силы ислама подошли ближе чем на восемь миль к берегам Испании через пролив у Геркулесовых столбов. В беспокойстве они осматривались вокруг в поисках возможных предателей дела христиан и обратили взор на евреев, которых справедливо подозревали в симпатии к мусульманам. Требовались решительные меры. Теперь было недостаточно запретить иудаизм, приказать евреям принять крещение, признав себя верными христианами, или применить коллективное наказание, удалив их в изгнание. Что же еще можно было сделать? В 694 году вестготский король Эгика принял чудовищное решение. Он конфисковал остававшуюся у евреев собственность, объявил всех их рабами хозяев-христиан, которые должны были любыми угодными средствами добиться, чтобы люди, ставшие их собственностью, не исповедовали иудаизм в какой бы то ни было форме. Их детей надлежало отнять и воспитывать как католиков. Те из евреев, кто могли, бежали, остальные вынуждены были подчиниться. Это рабство было даже хуже египетского, существовавшего на 2000 лет ранее. К счастью, оно продолжалось гораздо меньше – хотя и достаточно долго для попавших в него, – 17 лет.

На этот раз Бог послал обращенным в рабство евреям не царственного Моисея, а человека, который сам ранее был рабом: берберского полководца Тарика ибн Зияда. Во время спора между претендентами на вестготский трон одной из сторон потребовалось его вмешательство. В 711 году Тарик пересек узкий пролив с войском в 7000 человек на небольших кораблях и высадился на мысе Гибралтар (по-арабски с тех пор он называется Джабаль аль-Тарик, гора Тарика). За два года войны он захватил для ислама весь Испанский полуостров.

Множество евреев, притворно принявших христианство, чтобы спасти себя и свои семьи от рабства, вышли с приветствиями навстречу мусульманским войскам и собрались под их знаменами. Согласно арабским источникам, завоеватели собрали евреев из всех городов и сформировали из них гарнизоны во всех захваченных городах. Кордова, Гранада, Толедо и Севилья перешли под контроль евреев. Позднейшие арабские географы говорят о Лусене, Гранаде и Таррагоне как о полностью еврейских городах.

Теперь, впервые со времен Римской империи, европейское еврейство снова было связано со своей Святой землей и с месопотамским центром еврейской традиции и учености в одной универсальной империи. Евреи, мусульманские подданные, могли путешествовать с востока на запад, из Вавилонии через Палестину, Египет и Северную Африку в Испанию, не пересекая границ империи. Раввины из Вавилонии могли переписываться с другими еврейскими центрами, например с Барселоной. С Ближнего Востока в испанские общины посылали учителей и молитвенники. Были основаны раввинистические академии, например академия в Лусене – столь престижная, что к началу IX века ее постановления пользовались необыкновенным авторитетом.

Восстановление еврейской идентичности и связей с сердцем еврейской интеллектуальной культуры повело евреев-сефардов по отдельному историческому пути, в конце которого они внесли решающий вклад в развитие одного из гигантов европейской цивилизации – мусульманской Испании, а таким образом – в современную культуру.

Начиная с этого момента и до XIX века, несмотря на общих предков, религию и историю с их двоюродными братьями по ту сторону границы между мусульманским и христианским миром, сефарды считались (как в еврейской, так и в нееврейской среде) отдельным еврейским народом, более высоким во всех отношениях, чем остальные их единоверцы. Но их контакты с общинами в соседних странах, управлявшихся христианами, и там изменили судьбу религиозного меньшинства.

В октябре 801 года побитый штормами корабль причалил к пристани в Порто-Венере на лигурийском побережье Италии. По сходням сошли два создания, каждое из которых казалось экзотическим для толпы зевак, собравшихся со всех сторон поглазеть на них. Первым был еврей Исаак, вторым слон Абу-ль-Аббас (в переводе «Отец строгого лица»).

Слон был одновременно угодливым и снисходительным подарком прославленного и легендарного багдадского халифа Гаруна ар-Рашида, величайшего правителя того времени, своему почитателю королю франков Карлу Великому[53]. Этот подарок словно говорил: «Посмотри на моего зверя, ты, могучий, и трепещи». На самом деле Гарун всего лишь унаследовал слона от своего предшественника, в свою очередь получившего его от индийского раджи. Еврей Исаак был единственным выжившим членом посольства, отправленного Карлом на восток за три года до этого; теперь он возвращался по старой римской Кассиевой дороге из Генуи в Турин, а дальше через Альпы. Он фактически открывал путь, по которому спустя несколько столетий многие итальянские евреи отправились искать новые дома в Германии и за ее пределами. Это было примерно в то самое время, когда причерноморские евреи стали приходить в Центральную Европу.

Исаак не мог продолжать тысячекилометровое путешествие на север в столицу империи Аахен, потому что великий перевал Сен-Бернар был уже перекрыт снегопадом; ему пришлось ждать весенней оттепели в маленьком городке Верчелли. Следующим летом Исаак и Абу-ль-Аббас появились при дворе Карла, где слон прожил еще десять лет, пока не погиб во время военного похода против взбунтовавшихся датчан на берегу Северного моря.

В «Анналах франкского королевства» («Annales Regni Francorum»), откуда мы знаем эту историю, не говорится о подарке французским евреям, оказавшемся впоследствии гораздо более важным. Но еврейская традиция помнит, что Исаак привез с собой образованного еврея по имени Махир, вавилонского ученого, вскоре основавшего важную раввинскую академию в Нарбонне. Писатель XII века Авраам ибн Дауд из Кордовы утверждал, что Карл Великий предложил Махиру основать в этом городе династию еврейских королей. Другие сообщают, что, когда Пипин Короткий захватил город в 759 году, евреи помогли ему изгнать мусульман и в награду получили право управляться еврейскими королями[54]. Действительно, есть сообщения, что еще долгое время все мужчины из семьи Махира носили титул наси (князь) и жили в доме, называвшемся «Cortada Regis Judaeocorum» («Двор еврейского короля»)[55]. Меир из Нарбонна, представитель общины при императорском дворе, писал, что это была награда за то, что «при осаде Нарбонна король Карл, под которым была убита лошадь, избежал гибели лишь потому, что некий еврей спешился и отдал ему своего коня». Согласно различным данным, источники которых утрачены, княжеская еврейская династия действительно некогда правила в этом крупнейшем городе Западного Средиземноморья.

Рассказ о слоне Карла Великого позволяет нам бросить взгляд на место евреев во франкском обществе. Император смотрел на Исаака как на посредника между цивилизацией ислама и своим миром. В конце концов, разве рядом, в исламской Иберии, евреи не жили во взаимно уважительном соседстве с теми, кто следовал Пророку? Только евреи были способны перевести слова Карла Гаруну и слова Гаруна Карлу.

Каким бы сложным ни было для евреев это положение, в последующие столетия в глазах обычного христианского населения оно казалось завидным. Некоторые евреи были поставщиками королевского двора, другие управляли католическими религиозными учреждениями. Они занимались сельским хозяйством и виноделием – даже вино для мессы приобретали у евреев. Правители издавали благоприятные для них законы. Было много обращенных в иудаизм, особенно среди высших классов, самым известным из которых был Бодо, бывший диакон короля Людовика Благочестивого (778–840). Но простые люди тоже симпатизировали еврейской вере – cудя по отправленному императору протесту лионского епископа Агобарда, в котором он жаловался:

Христиане празднуют субботу вместе с евреями, оскверняют воскресенье, нарушают посты. Из-за этого евреи хвастаются, что они принадлежат народу патриархов, народу праведников, что они дети пророков, – и невежественные люди думают, что они суть единственный народ Божий и что еврейская религия лучше их собственной.

Позднее прелат Иоанн Пекхам советовал графине Фландрской не позволять евреям частных бесед с «женщинами или с другими простыми людьми», которые могут легко обратиться в иудаизм[56].

Действительно, после того как германцы-лангобарды вытеснили византийцев со значительной части территории нынешней Италии, а франки создали основу будущей Священной Римской империи, евреи хотя еще считались чужеродной общиной, но занимали почетное место в обществе. Даже после перехода в католичество лангобардские (ломбардские) правители рассматривали еврейское меньшинство как равное их христианским подданным, а папы, ставшие фактическими правителями Рима, Неаполя, Палермо, Равенны и их окрестностей, в большей или меньшей мере защищали евреев от эксцессов со стороны католических епископов и низшего духовенства. Папа Григорий Великий (540–604) настаивал на сбалансированном принципе, который применялся и в последующие столетия:

Подобно тому как евреям в их общинах не позволяется выходить за пределы дозволенного законом, и сами они не должны страдать от нарушения их прав.

Теперь, когда мусульмане осели на завоеванной земле, активно начал функционировать обмен товарами и идеями между общинами Испании, Франции и Италии, восстановивший религиозную идентичность для многих, давно забывших, что на самом деле значит быть евреем. Но несмотря на связи с исламским миром и восстановление еврейской самоидентификации, евреи христианских королевств были прочно ассимилированы своим окружением. Там, где сегодня английский язык является lingua franca, на котором говорят и который понимают в большинстве мест, евреи, как и все остальные, говорили на вульгарной латыни – самом популярном языке западных христиан, из которого только начали выделяться каталонский, французский, итальянский, провансальский, румынский, испанский и другие языки из сегодняшней романской семьи.

Действие «молиться» они называли латинским глаголом orare, для «благословлять» использовали слово benedicere, «читать» означало legere, «дремать» – dormitare. Некоторые обращались к мужчинам «сеньор», популярным женским именем было Джентиль[57]. Как и придуманные Карлом сокращения £, s, d (соответственно для фунта, солида и денария), эти слова наряду со многими другими дошли до наших дней, принятые везде, куда попадали произносившие их. Многосложные латинские слова сглаживались и округлялись поколениями ленивых языков, их спряжения германизировались, пока orare не стало идишским орен, benedicere превратилось в бентшн, legere стало лейнем, dormitare – дремельн, «сеньор» стал Шнеуром, а Джентиль – Ентл.

С тех пор как евреям запретили называться отдельным народом в королевствах, где они в большинстве случаев жили на протяжении многих поколений, они перестали быть привязанными сентиментальными чувствами к какой бы то ни было европейской стране и, как большинство эмигрантов даже в наше время, чувствовали свободу двигаться туда, куда позволял закон, и в место, которое казалось привлекательным.

В течение нескольких столетий в любой день лета, кроме суббот и религиозных праздников, можно было наблюдать еврейские семейные группы и большие караваны, сопровождаемые фургонами, в которых находились все их пожитки, двигавшиеся на север через Альпы по той же дороге, которую прошел слон короля Карла, – через перевал Сен-Готард и проход Бреннер. Они пересекали Италию, затем продвигались на север в Германию и далее – в бассейн Рейна, а в конце концов появлялись на перевалочных пунктах. Там они продавали скандинавским мореходам с Северного и Балтийского морей продукты земледелия из внутренних частей континента. Постепенно отказываясь от латинского языка, евреи переходили на современный им немецкий, хотя и сохраняя несколько привычных латинских фраз с вкраплениями ивритских слов.

Первоначально пограничная территория между владениями франков и германцев, так называемые Рейнские земли, была зоной, отделявшей романизированных галлов от варваров-германцев, и во многих городах, таких, как Кёльн или Трир, уже давно имелись еврейские поселения. По мере расширения рынков появлялась необходимость в новых людях, разбирающихся в бизнесе. Правители были готовы поддержать еврейское предпринимательство, и к концу I тысячелетия значительное число еврейских купцов было привлечено или принуждено поселиться в Кёльне, Франкфурте, Майнце, Шпейере, Трире, Вормсе и даже в баварском Регенсбурге.

Типичной была судьба семьи с фамилией Калонимос, красноречиво говорящей о них как о потомках говоривших по-гречески. Одна ветвь этой семьи давно проживала в Тоскане под правлением ломбардцев. Начиная с Лукки, старого торгового города, откуда дороги расходились в Парму, Флоренцию, Рим и Пизу, скитания этой семьи представляют в миниатюре историю западноевропейского еврейства. Есть указание на происхождение их традиции из Месопотамии, откуда она была принесена на север, в нынешнюю Германию. По словам Элеазара бен Иегуды бен Калонимоса из Вормса,

Абу Аарон <…> из Вавилонии из-за несчастного случая был вынужден скитаться, переходя с места на место, пока не пришел в страну Ломбардию, в город под названием Лукка, где он нашел мастера Мозеса <…> и передал ему все свои секреты. Мастер Мозес, сын Калонимоса, сына мастера Иегуды, первым покинул Ломбардию, он и его сыновья <…> вместе с прочими важными людьми. Король Карл привез их с собой из страны Ломбардии и поселил их в Майнце, и там их род значительно умножился и стал процветать (трактат «Горнило мудрости» / «Мацреф ле-хохма»).

Упомянутый король Карл это, вероятно, Карл Лысый (823–877), внук Карла Великого.

Чтобы переселение евреев Вормса было по возможности более комфортным, им была гарантирована свобода ехать, куда они пожелают, и участвовать в коммерческой деятельности без уплаты таможенных сборов. Они могли заниматься торговлей или обменом денег, нанимать христиан на работы и обладать собственностью. В 1084 году католический епископ Шпейера указом «Дарование земель и привилегий евреям» отдал евреям деревню Альтшпейер, которую включил в муниципальные границы, и позволил ее новым жителям укрепиться, чтобы «тысячекратно увеличить честь города». Заметим, что их переселили из Шпейера не из-за антисемитских предубеждений, а «чтобы евреи не были подвержены оскорблениям со стороны горожан».

Почему именно евреи были так востребованы? Разве не было других искусных коммерсантов, могущих при помощи торговли принести в этот край процветание? Это религиозное меньшинство, как говорят факты, было единственной группой, сохранившей некоторую память о римской технике ведения дел. Более того, организация общества, которую мы называем феодальным, отводила каждому фиксированное место и позволяла лишь немногим простым людям свободу путешествовать по своему усмотрению. И в то время как и евреям, и христианам их вера запрещала предоставлять займы под проценты своим единоверцам, обе стороны закрывали глаза на предоставление займов тем, кто стоял по другую сторону религиозной границы.

Память о римской традиции не была единственным преимуществом евреев, другим преимуществом были новые знания, полученные в результате контактов с исламским миром. Подсказку нам дает расположение города Лукки. Это был один из городов, где рожденный в Испании ученый Авраам ибн Эзра (прославленный в стихотворении Роберта Браунинга «Рабби бен Эзра», один из двух средневековых раввинов, в честь которого был назван лунный кратер[58]), странствуя по Италии, останавливался на время, чтобы читать и учиться. Именно Ибн Эзра, посетив Верону в 1146 году, в своей «Книге о числе» («Сефер ха-миспар») предложил первое в Европе описание десятеричной системы счисления в арифметике. Не употребляя самих индоарабских цифровых знаков, он пользовался первыми девятью буквами еврейского алфавита для обозначения цифр от 1 до 9, а для обозначения нуля – маленьким кружочком, который он назвал галгал (по-древнееврейски «колесо»); таким образом, в нашу систему счисления галгал попал раньше, чем арабская точка, обозначающая ноль. Задолго до этого благодаря связям со своими испанскими и ближневосточными братьями еврейские купцы из христианских стран почти наверняка познакомились с новомодными вычислительными приемами. Теперь впервые стало возможно совершать арифметические действия на бумаге, не предпринимая маниакальных исчислений при помощи пальцев и не прибегая к абаке (счетам), счетной доске или другому механическому устройству.

Представление чисел в десятеричном виде – сотен, десятков и единиц, которое мы проходим в начальной школе, не только упрощает арифметические действия. Что еще важнее, оно позволяет записывать числа в колонки, располагая сотни, десятки и единицы друг под другом, что невозможно сделать с римскими числами. Например, число 48, записанное как XLVIII, состоит из шести знаков, а 51, записанное как LI, всего из двух. Их сумма, 99, или XCIX, состоит из четырех знаков. Поэтому, например, невозможно считать:

но можно —

Это было революционным достижением. Запись цифр в виде колонок открывала совершенно новый мир арифметических, а следовательно, финансовых возможностей.

Прогрессивные методы вычисления стали доступны еврейским купцам в землях Франкской империи несколькими столетиями раньше, чем их использование было разрешено христианским торговцам. Церковь откровенно противилась использованию арабских чисел как языческих символов вплоть до XV века. Ордонанс гильдии флорентийских банкиров 1299 года запрещал ее членам ведение счетов в виде того, «что называется стилем или записью абаки», и требовал от них «писать открыто и полностью, используя буквы»[59]. Еще в 1510 году муниципалитет Фрейбурга отказывался принимать денежные отчеты как законные доказательства долгов, если они не использовали римские числа или содержали суммы, не написанные словами[60]. Еврейские коммерсанты, по крайней мере те из них, кто быстро схватывал новые идеи, получали в тот момент большое преимущество перед своими конкурентами. Должно было пройти некоторое время, прежде чем нееврейские соперники смогли их догнать.

Новые границы, новая зависимость

Но в конце концов они их догнали. Были проведены новые границы, принесены новые клятвы верности, из старых языков родились новые. Экономика германской империи[61] росла, и, естественно, местные жители достигли в искусстве коммерции еще больших успехов, и евреи потеряли свое значение. Там, где вначале правящий класс принимал еврейских торговцев как почетных гостей и чувствовал, что ему повезло, раз он смог привлечь таких умных специалистов, суливших экономическое развитие их незначительных владений, теперь местные христианские ремесленники и купцы стали все больше ревновать к еврейским знаниям и предприятиям. С Х века они стали объединяться в гильдии и торговые ассоциации, исключавшие членство евреев и отчаянно боровшиеся против еврейской конкуренции. По мере прогресса германского общества новые монархи, пытаясь подражать римским императорам, стали уделять внимание компиляции римского права, составленной византийским императором Юстинианом – грозой готов, еретиков, язычников, а заодно и евреев, издавшим несколько законов, которые ограничивали свободу евреев в их деятельности и в отправлении обрядов. Его принципом было то, что «евреи никогда не должны наслаждаться плодами власти, а только страдать от ее притеснения и наказаний».

Не все было гладко и с германским миром. Борьба за власть между Церковью и государством никак не заканчивалась. Папа и император боролись за первенство, этот спор привел к скандалу, когда в 1076 году папа Григорий VII отлучил от церкви императора Генриха IV, а в ответ Генрих назначил антипапу по собственному выбору. Простым людям было незачем принимать сторону какой-либо из конфликтующих сил, и они обращались за поддержкой к низшему духовенству, часто далекому от образованности, или к монастырям, у которых были собственные планы промышленной экспансии. Централизованная Римская церковь находилась под угрозой быть покинутой своей паствой.

Реагируя на эти социальные и политические проблемы, лидеры Церкви не имели другого выбора, кроме как реформировать свои учреждения и протянуть руку простому народу. В этом мире Земля была плоской, Солнце и Луна были фонарями, которые Бог поместил на небе для удобства людей, а характер Царя Небесного можно было понять из того, как вели себя земные правители, – священники объясняли своей пастве, что Бог Отец обладает таким же вспыльчивым и нетерпимым нравом, как короли и императоры. Теперь Церковь начала распространять другую идею, несоотносимую с очевидными моделями человеческого поведения, – о Боге, любящем своих земных почитателей, который так возлюбил мир, «что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий, верующий в него, не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3: 16).

Было отброшено представление о папе и епископах как о великих и богатых мирских господах – образ, который в прошлом вызывал по отношению к священникам восхищение и обожание множества людей. Произошел отказ от помпезности и торжественности. Богатство изгонялось, бедность и аскетизм приветствовались. Сын Божий Иисус стал изображаться не как Царь Небесный, а как бедный человек, подобный простым верующим, очень гуманный Христос, пожертвовавший собой ради людей и сам много страдавший, как страдало все средневековое население. Святые изображались как простые и слабые человеческие существа, похожие на тех, кто им поклонялся. Обычные люди поощрялись к тому, чтобы непосредственно принять руку спасения вместо того, чтобы полностью полагаться на дорогостоящую работу религиозных профессионалов.

Последовала неизбежная переориентация Церкви. Начиная с XI века простолюдины стали, как никогда ранее, энтузиастами духовности; целые их процессии выходили на улицы, выражая священное рвение. Религиозная страсть выражалась в длительных паломничествах к мощам святых и мучеников, к святилищу Богоматери Уолсингтонской в Англии, к колодцу святой Уинифред в валлийском Холивуде, к святилищу св. Руперта в австрийском Зальцбурге, к могиле апостолов в Риме, к мощам Трех королей в Кёльне…

Когда апрель обильными дождями Разрыхлил землю, взрытую ростками, И, мартовскую жажду утоля, От корня до зеленого стебля <…> Тогда со всех концов родной страны Паломников бессчетных вереницы Мощам заморским снова поклониться Стремились истово…[62]

Религиозная экзальтация концентрировалась вокруг размышлений об агонии Иисуса; люди были одержимы деталями крестных мук. И чем больше они сосредотачивались на смерти Христа, тем чаще Евангелия направляли их к обвинению евреев. И чем больше они обвиняли древних евреев, тем больше закипал их гнев на современных евреев, и появлялось желание отомстить им. Правящие классы и Церковь делали все, что могли, чтобы сдержать вспышки народного насилия, хотя поддержка ненавистных знати и высшего духовенства отнюдь не способствовала сочувствию евреям со стороны толпы. Первые сообщения о гонениях на евреев в Германии датируются началом XI века; в 1012 году они были изгнаны из Майнца, после того как священник обратился в иудаизм (вскоре, однако, евреев призвали вернуться, потому что город не мог обойтись без них).

Духовная революция, нашедшая отклик в массах, не могла реформировать класс своенравных воинственных феодалов, правивших тогда в Западной Европе. Они хранили культуру чести и ее отчаянной защиты; обычным делом были постоянные частные стычки, а человеческая жизнь и безопасность мало чего стоили. Когда средняя ожидаемая продолжительность жизни человека не превышала сорока лет (и то, если ему везло, потому что в те времена голод и эпидемии были постоянной и реальной угрозой), славная смерть на поле брани была предпочтительнее жалкой кончины от болезни в своей постели. Но Церковь отказывалась признать воинственные армии, постоянно пересекавшие континент, как неизбежное зло. С Х века она старалась положить конец постоянным схваткам и ограничить насилие против людей и собственности, установив так называемый «Божий мир». Синоды Франции в 990 году под угрозой отлучения от Церкви запретили любой акт частного вооруженного столкновения или насилия в отношении церковных зданий, духовенства, паломников, купцов (в том числе евреев), женщин, крестьян, скота и сельскохозяйственного инвентаря. На совете в Бурге в 1038 году архиепископ потребовал, чтобы каждый христианин от 15 лет и старше принес клятву соблюдать и поддерживать мир.

Идея «Божьего мира» не сработала, как и последовавшего за ним «Божьего перемирия». Разрешить ситуацию нужно было радикально. Если воинственные феодалы не могли или не хотели прекратить бороться друг с другом, их агрессию надо было направить в другую сторону, за пределы полей и лесов Европы. Пусть они нападут на мусульман Ближнего Востока, победивших христиан Армении, Сирии, Палестины, святого города Иерусалима и движущихся угрожающим маршем на Второй Рим – Константинополь.

На Клермонском соборе во французской Оверни 27 ноября 1095 года папа Урбан II восседал на папском троне, установленном на склоне холма. Позади него возвышалось старое святилище, где около полутора веков назад начались работы по сооружению большого собора из черного камня. Напротив, внизу, ему внимала огромная аудитория: сотни епископов, священников, дворян, купцов и крестьян, откликнувшихся на его призыв ко всему христианскому миру помочь Византии в борьбе против турок и ждавших услышать его слова. Согласно свидетелю Фульхеру из Шартра, позднее написавшему «Историю экспедиции в Иерусалим», эти слова звучали так:

Я, а вернее сказать, Господь, молю вас, как посланцев Христа, разнести эту весть везде и убедить всех людей из всех состояний – пеших солдат и рыцарей, бедных и богатых – подать помощь христианам и удалить этот гнусный народ с земли наших союзников.

Толпа ответила страстным ревом: Dios lo volt («Этого хочет Бог»), и Урбан провозгласил папскую индульгенцию (немедленное отпущение всех грехов) любому участнику похода за освобождение Святой земли от неверных. Рыцари потрясали оружием, кардинал опустился на колени и, стуча себе в грудь, читал покаянную молитву, а епископ Адемар ле Пюи раздавал матерчатые кресты всем новым воинам Господа, чтобы те пришили их себе на плащи. Так начинался Первый крестовый поход.

Возможно, это и не входило в намерения папы, но он сумел развязать волну вульгарного и беспощадного зверства, рассекшего кровавой раной всю Европу на пути крестоносцев на Ближний Восток. Еврейские общины во Франции содрогнулись. Они прекрасно понимали, что при их традиционном положении посредников на полпути между Христом и Аллахом крестоносцы, без сомнения, сочтут их неверными, при том что они более доступны и хуже защищены, чем далекие мусульмане-турки с их огромными армиями. Еврейский летописец, известный исследователям как Аноним из Майнца (Mainz Anonymous), писал вскоре после этого:

Каждый сказал своему другу: «Эй, мы собираемся в далекие страны, воевать с их царями. Мы отдаем наши жизни, чтобы убивать в этих царствах тех, кто не верит в Того, кто был повешен[63]. Но это евреи убили и повесили Его!» Когда общины Франции услышали об этом, они были охвачены страхом и трепетом <…> писали письма и посылали гонцов ко всем общинам Рейнских земель, что они должны поститься, пребывать в воздержании и просить о прощении Живущего на небесах, чтобы Он спас евреев от рук христиан.

Но когда эти письма были получены в Рейнских землях, местные еврейские общины проявили изрядный оптимизм перед лицом ожидавшей их опасности. Их жизнь была мирной и спокойной, они считали себя защищенными от волны насилия, катящейся по Европе:

Все наши общины провозгласили пост – мы сделали все, что могли. Пусть Всемогущий спасет нас и вас от всех напастей и злоключений. Мы очень опасаемся за вас, но нам нет нужды так беспокоиться за себя, и мы даже не слышали никаких слухов.

Их беспечность оказалась трагической ошибкой. Где бы ни проходили крестоносцы, евреи всегда становились их первыми жертвами. Хотя дорога на Восток не проходила прямо через Рейнские земли, 15 000 «господних воинов», ведомых головорезом, бароном Эмихо из Лейнингена, весной 1096 года пошли окружным путем на север через Шпейер, Вормс и Майнц, а часть их пошла на запад – в Трир и Мец, убивая евреев везде, где они попадались, после чего обе группы объединились в Кёльне. Спустя полвека Соломон бар Шимшон описывал ужасающие сцены:

Это было восьмого ияра [третьего мая]. Крестоносцы и бюргеры обратились вначале против праведных, благочестивых людей Шпейера, собираясь захватить их всех в синагоге. Но последние были предупреждены, они поднялись рано утром в субботу, быстро помолились и покинули синагогу. Когда крестоносцы увидели, что их план схватить всех разом провалился, они обратились против евреев везде, убив одиннадцать из них. Это было только началом резни.

[В Вормсе] они говорили: <…> «Да не убежит ни один, даже юные и младенцы в колыбели!» Они пришли и убили тех, кто оставался в своих домах, – прекрасных неженатых мужчин, красивых девушек и стариков – все подставили шеи для меча, даже отпущенные на волю рабы и служанки были среди убитых во славу имени Бога.

[В Майнце] молодые и старые надели доспехи и препоясались оружием. Во главе их был рабби Калонимос бен Мешуллам, глава общины. Но из-за мноих забот и поста, который они соблюдали, у них не было сил устоять против врага…

Головорезы Эмихо впоследствии были разбиты венграми, а сам запятнанный кровью барон удрал домой, где и умер лет через двадцать. Его потомство, в отличие от потомков его жертвы рабби Калонимоса бен Мешуллама, исчезло в XIII веке. Еще долго была известна христианская легенда, согласно которой неупокоившийся призрак барона являлся в Майнце, упрашивая людей молиться об освобождении его проклятой души от адских мучений.

Мы никогда не узнаем, сколько было убитых или – что может казаться еще хуже – предпочитавших убить себя и своих близких, чем принять крещение. При этом они использовали измененный способ ритуального забоя животных, который они называли Кидуш Гашем (освящение [Божьего] Имени). Элеазар бен Иегуда бен Калонимос из Вормса писал:

Гнев Божий поразил все святые общины в году 1096. И тогда все мы пропали, все погибли, кроме очень немногих оставшихся в живых из наших родичей.

Христианский хронист Альберт Аахенский описывал, как крестоносцы поднялись в «жестоком порыве против еврейского народа, рассеянного по городам, и безжалостно их убивали».

Однако, по мнению профессора Бернарда Бахраха, «тщательное изучение множества источников на латыни, греческом и древнееврейском делает очевидным, что сообщения о перенесенных различными еврейскими общинами страданиях в еврейских хрониках настолько преувеличены, что они имеют очень малую ценность в качестве исторических источников»[64].

Принято считать, что из-за нападений крестоносцев, а также из-за последовавшей вскоре эпидемии чумы (Черной смерти), которая вспыхнула в XIV веке и причины которой народ видел в том, что евреи отравляли колодцы, – евреи были вынуждены мигрировать на восток от франко-германской границы через Германию в Польшу, спешно бежав от кровожадных и самозваных мстителей за Христа. Но ни в каких источниках того времени – ни в еврейских, ни в нееврейских – нет упоминаний о массовой миграции евреев. Верно, что при слухах о приближении крестоносцев многие общины бежали, но бежали они в ближайшие города и замки, где местные дворяне и епископы чаще всего делали для их защиты, с различным успехом, все, что могли. На время евреи передавали на сохранение свою собственность и движимое имущество доверенным соседям и возвращались в свои дома, когда угроза миновала. Император Генрих IV, находясь в тисках оппозиционного духовенства, тем не менее позволил евреям из Бамберга, избежавшим убийства благодаря крещению, открыто вернуться к своей вере. По мнению профессора Симона Шварцфукса из Бар-Иланского университета (данные «Encyclopaedia Judaica»), «разрушенные общины в долине Рейна были быстро восстановлены: Вормс, Шпейер, Майнц, Кёльн и Треве [Трир] вскоре заново обрели свое прежнее значение. <…> Ничто не подтверждает, что в этот период евреи в Западной Европе потеряли чувство безопасности в местах своего проживания. Великого исхода не было ни в 1096, ни в 1146 годах».

Но нечто разрушительное действительно произошло. Прежде всего, крестоносцы принесли разорение не только в Германию. Те, кто жили в восточных землях, тоже подвергались разгрому со стороны воинов Христовых. Епископ Козьма, декан пражского кафедрального собора и первый богемский летописец, писал, что преследования участников Первого крестового похода вынудили евреев в 1098 году уйти из Богемии в Польшу – иными словами, перейти из одной славянской страны в другую.

Более важно, что Первый крестовый поход подал сигнал, который не мог остаться незамеченным, который кровью и огнем отмечал конец эпохи. В Германии евреи жили комфортно, они занимали почетное место в обществе, будучи хотя и чуждым, но уважаемым меньшинством, ценимым за его процветание. Но с годами настроение менялось. Евреи стали чувствовать презрение мелких дворян, зависть бюргеров, отвращение духовенства, ненависть масс. Толпы поверили, что на евреев допустимо нападать везде, где происходили социальные или религиозные волнения. После первого изгнания еврейской общины из Майнца в 1012 году евреев стали часто изгонять из городов, где они жили. Происходили суды над ними по надуманным сфабрикованным обвинениям: приговор был заранее предрешен, и суд заканчивался казнью на костре или на виселице.

Можно ли представить, чтобы преследования такого масштаба не обратили взоры хотя бы некоторых людей к безопасным убежищам? Разумеется, нет. Но рассказ на этом отнюдь не кончается. Несколько сотен лет на рубеже тысячелетий происходили события, заново сформировавшие всю Европу на следующую тысячу лет – и не только для евреев. Начиналось новое переселение народов, новый Volkerwanderung. Люди, говорившие по-немецки (многие – под руководством священников или монахов), начали постепенно перемещаться на восток, в страны славянских или прибалтийских народов, в великом движении, которое получило название Drang nach Osten – «натиск на восток».

Drang nach Osten

Историки долго обсуждали причины германского продвижения в славянский мир. Этот мир был, конечно, малонаселен, там были новые земли, которые можно было возделывать, и новые рынки, на которых можно было торговать. Но такое активное движение населения едва ли объясняется только тягой к новым возможностям без какого-то толчка. Лучшее объяснение на сегодняшний день состоит в том, что миграция была следствием продолжающегося роста населения. После волнений и беспорядков, нападений и вторжений, культурного коллапса и религиозных смут, последовавших за падением Западной Римской империи, христианская Европа Х века начала ощущать бо́льшую стабильность и безопасность, чем это было в течение многих столетий. Через долгое время поворот был сделан, будущее выглядело светлее, женщины приобрели уверенность в будущем и стали растить детей, семьи увеличивались.

Под давлением роста населения и в результате нехватки местных ресурсов около начала II христианского тысячелетия немецкие землевладельцы, горожане, духовенство и крестьяне начали сначала проникать в населенные славянами земли Бранденбурга, Баварии, Австрии, частично Богемии и Силезии, а затем захватывать их. Многие из таких первых походов возглавлялись воинственными монахами, мотивы которых включали как обращение язычников, так и поиск выхода для своей энергии. «Было много колоний, которые они отделяли от себя, подобно разумным пчелиным роям, и распространяли <…> среди варварских народов», – пишет английский хронист Уильям из Ньюбурга. «Наше поместье Альхузерен сначала было лесом, который расчистили люди, называемые венедами [славянами]. Эту землю сделал поместьем наш управляющий Готфрид», – объясняет немецкий хронист XII века[65]. Успехи монахов можно проследить по неожиданному появлению новых видов земледельческих культур в восточных регионах (примером может служить сорт яблок ранет, сложное перемещение которого по континенту до мелких деталей прослежено в XVII веке: из Моримонского аббатства в Бургундии к дочернему хозяйству в Альтенкампе, затем из аббатства в аббатство, через Тюрингию, Саксонию и Силезию в Польшу). Некоторые колонисты приезжали по приглашению местных феодалов, желавших развивать на своих землях сельское хозяйство и коммерцию:

Ему нужно лишь явиться к управляющему, который сажает его на лошадь за собой и привозит его на землю. И как только путешественник окажется на земле, в том месте, которое он сам выберет, он спрыгивает с лошади, и здесь управляющий отмерит ему пятнадцать моргенов в ширину и длину [около 40 гектаров], признает их его собственностью и предложит ему долю в имении[66].

Организованные экспедиции возглавляли так называемые локаторы («размещающие»), по-польски zasadźca, которые за плату или за участок земли подготавливали площадь, договаривались с местным населением, организовывали транспорт. Князь Силезии Хенрик Бородатый в 1205 году организовал кампанию по привлечению 10 000 семей для устройства 400 новых деревень на своей территории.

Разумеется, среди этих пионеров были евреи, говорившие ранее на латыни, а теперь по-немецки. Доктор Ванклин в своей часто цитируемой лекции, прочитанной в Королевском географическом обществе в январе 1940 года, когда маниакальная программа Гитлера впервые привлекла внимание серьезных ученых к истории идишской цивилизации, говорил:

Более длительным и существенным фактором, чем неожиданный взрыв гонений, стала определенная привлекательность торговли в этих регионах. Подобно тому как ранее еврейские колонисты следовали за греками и делили с ними прибыли от торговли на Черном море, так и на севере евреи вместе с немцами прозревали коммерческие возможности Восточной Европы. В Средние века они неосознанно приняли участие в германском Drang nach Osten.

Но не только коммерческие возможности привлекали евреев в славянские страны. Не одни они побудили и Хораса Грили в 1850 году опубликовать в «Нью-Йорк трибьюн» знаменитый призыв, блестяще выразивший мечту пионеров: «Иди на запад, молодой человек, иди на запад и расти вместе со страной». Мотивации и надежды тех, кто бросил свою предсказуемую, хотя и ограниченную жизнь в городах Рейнских земель, чтобы столкнуться с трудностями и неустроенностью дикого Востока, были столь же разнообразны и сложны, как и те, что позвали жителей Чикаго, Канзаса или Сент-Луиса в XIX веке искать новую жизнь на Диком Западе. Одни искали земель для обработки, другие – возможностей для приложения своих умений в ремеслах, третьи – рынков для торговли. За двести лет до Хораса Грили странствующий по Польше еврейский проповедник Йедидия бен Израиль Готлиб провозгласил:

Страна широко открыта, дайте им стать в ней могучими, селиться и торговать в ней, тогда они не будут лентяями, плохими работниками, детьми, надеющимися на наследство отцов[67].

Американские жители приграничных территорий XIX века готовили себя к встрече с дикой природой и враждебными туземцами; средневековые же евреи вооружались против злобных призраков:

Когда вы строите дом среди леса, новые жильцы могут заболеть чумой, если в доме есть призраки. <…> Возьмите Десять заповедей и свиток Торы, и протяните веревку во всю длину места, и поднесите свиток Торы к веревке <…> и в конце скажите: «Перед Богом, перед Торой и перед Израилем стражи его пусть никакой демон и никакая демоница не придут на это место от сего дня и вовеки» («Сефер хасидим»).

Для защиты от реальных врагов на средневековом диком Востоке требовались железные латы и шлемы, необходимые тем, кто пролагал новые пути в век, когда, как писал историк экономики Дэвид Хаккет Фишер[68], защита тела была важнее, чем роскошь. Исследования показывают, что в те времена спрос на защитные доспехи был таким же высоким, как в наши дни спрос на стиральные машины и холодильники, и привел к росту производства этих «товаров длительного пользования».

Для пионеров были опасны скорее такие же, как и они, чем туземцы, – подобно тому как на Диком Западе стычки происходили главным образом между самими поселенцами – бандитами и банкирами, пастухами и угонщиками скота, мужьями-рогоносцами и странствующими ловеласами. Типичный случай, рассказывающий нам о жизни на новых землях, уже в XV веке привлек внимание раввинов в «святой общине Львова» – его приводит раввин Исраэль бен Хаим из Брюнна (ныне Брно). Пьяный спор в Переяславе, городе на восточном берегу Днепра, закончился тем, что на одного еврея напала ватага его единоверцев. Его повалили на пол, и Нахман, один из толпы, закричал: «Симха, бей его! Забей его до смерти!» Симха ударил его по голове, и тот лежал, пока не умер. Объяснением послужило то, что убитый был совершенно невежественный человеком, «он не знал ни одной еврейской буквы и ни разу в жизни не надевал тфилин [филактерий]».

На самом деле на диком Востоке происходило сравнительно мало нападений со стороны коренного населения, пытавшегося защитить свои земли от захвата. Напротив, пионеры-евреи, к своему удивлению, обнаружили, что по всему этому новому миру, в городах и деревнях, на местах вырубленных лесов и на равнинах были рассеяны люди смешанного еврейского, славянского, греческого и даже турецкого происхождения, которые называли себя евреями, но у них было очень мало узнаваемых синагог или религиозных школ, они не знали ни одной еврейской буквы и даже не знали, что такое тфилин. Это были люди, называвшие себя славянскими именами вроде Левко, Елень и Пихач, а их женщины окликались на имена Чарнула, Краса и Витослава. Они говорили на славянских диалектах с вкраплением турецких и греческих слов, заимствованных от предков, их религия хранила смутные воспоминания о византийском, романиотском иудаизме – если о нем вообще помнили. Они жили в такой же бедности, как крестьяне и ремесленники, и были такими же необразованными. Рабби Элиэзер бен Исаак из Богемии приблизительно в 1200 году писал с удивлением:

В большей части Польши, Руси и Венгрии нет изучающих Тору. По своей бедности общины не могут нанять знающего человека, который мог бы стать у них чтецом, судьей и школьным учителем[69].

Даже в XVI веке образованные люди все еще сокрушались по поводу плохого знания святого древнееврейского языка евреями Восточной Европы:

Юноши <…> ничему не обучались и ничего не понимают в грамматике. Они путают мужской род с женским, второе лицо с третьим, единственное число с множественным. Это происходит из-за того, что они не были приучены к грамматическим категориям измлада…[70]

И подобно тому как немцы, особенно те, кто числился в военно-миссионерских структурах наподобие Тевтонского ордена или Ордена меченосцев, образовывали новые христианские государства вдоль балтийского побережья, считая своим священным долгом распространять веру в Иисуса среди язычников, так и еврейские пионеры начали свою собственную тысячелетнюю миссию, чтобы привлечь к Торе и Талмуду восточноевропейских жителей, утверждавших, что они исповедуют иудейскую веру, чтобы вернуть их, как они это представляли, к вере настоящих евреев.

Обе ветви еврейской диаспоры Римской империи, две половины нарождавшегося идишского народа – западная и восточная, латинская и греческая в конце концов объединились после многих столетий разделения. Наверняка можно сказать, что каждая из половин долго ждала другую.

На перекрестках

Начало XV века. Мрачным осенним днем молодой ученый-христианин Ансельм де Паренгар, склонив голову под порывами ветра, идет по узким мощенным булыжником улицам еврейского квартала в обычно шумном баварском городе Регенсбурге, некогда называвшемся Ратисбоном. Сегодня суббота, и большинство людей сидит дома. Можно услышать разве что бормотание молитв из-за дверей, доносящееся со всех сторон; иногда с соседнего двора слышится кудахтанье кур над копнами соломы, свалившимися с перевернутой телеги. Эта телега, изображенная на лежащей передо мною гравюре с видом Ратисбона, будто бы много лет дожидается, чтобы ей заменили колесо. Ансельм сворачивает в переулок между деревянными домами, уже довольно старыми (первые упоминания о еврейском квартале в Регенсбурге относятся к 1008 году). Он переступает через открытую дренажную канаву посреди улицы и наконец подходит к огромному полуразрушенному дому, куда он сегодня приглашен на праздничный обед.

Дом был темно-серый, покрытый мхом, – неприглядная груда камней, с плотно закрытыми ставнями на случайным образом разбросанных окнах разных размеров. Можно было усомниться в том, что дом вообще обитаем. Проулок, не более 25 метров длиной, слабо освещенный в субботу, вел к темной полуразрушенной витой лестнице, с которой была едва видна дорожка вдоль стены, ведущая к стоящему позади строению[71].

В этих строках хронист XV века описывает посещение дома Самуила Белассара, самого богатого еврея в самом важном свободном городе германского востока. На месте Ратисбона (название города с кельтского переводится как «Простая крепость») римляне воздвигли Castra Regina («Господствующая крепость», по-немецки Регенсбург). Город стоял «на изгибе Дуная», на перекрестке Европы. И сейчас, спустя два тысячелетия, здесь все еще стоит римская стена с Преторианскими воротами.

Путь Ансельма к дому Белассара проходил через через часть Регенсбурга, построенную евреями в центре города немногим дальше, чем на расстоянии полета стрелы от набережных и складов, обеспечивавших их доходами, и немногим ближе, чем на расстоянии брошенного камня от Валенштрассе, где жили самые богатые торговцы. Часть укрепленной резиденции одного из купцов, так называемая Золотая башня, все еще стоит, напоминая о богатстве и власти, которыми обладало высшее регенсбургское купечество, но одновременно и об их ненадежности: недаром большинство домов знати были укреплены, как замки, стенами толщиной в шесть футов.

От еврейского квартала в Регенсбурге сегодня не осталось и следа. Столетиями правители Регенсбурга противостояли требованиям церковников и ревнивых бюргеров изгнать евреев из города. Во время гражданской войны, разразившейся в 1290 году между претендентами на германскую корону, «граждане Регенсбурга хотели отметить свой город, запретив преследование евреев и убийство их без приговора суда»[72]. В 1348 году во время антисемитской агитации, вызванной Черной смертью, городской магистрат провозгласил, что будет защищать «своих» евреев. Но они не могли держаться вечно. В 1519 году, после смерти эксцентричного императора Максимилиана, во время отчаянной попытки избежать банкротства в бурный период Реформации, подстрекаемая проповедником Бальтазаром Губмайером толпа в конце концов сумела изгнать евреев в Штадтамхоф, по другую сторону моста через Дунай, экспроприировать их деньги и товары и снести весь квартал. Все, что от него осталось, это дом раввина – островерхое трехэтажное здание, просуществовавшее до 1838 года. (Сам Губмайер был сожжен на костре в Вене как еретик в 1528 году.)

На месте старой синагоги поднялась Новоприходская церковь (Neupfarrkirche), построенная из примерно 5000 надгробных камней старого еврейского кладбища[73]. От еврейского дома молитвы осталась лишь память, запечатленная двумя гравюрами. На первой изображен вестибюль с входящим в него серьезным бородатым человеком в молитвенном покрывале (талите) и в особой средневековой набивной шляпе, называвшейся шаперон; на второй – пустой высокий сводчатый молитвенный зал с узкими высокими окнами и с возвышением, с которого произносились молитвы. Рисунки были наспех изготовлены местным художником-пейзажистом Альбрехтом Альтдорфером, как будто его мучила совесть – ведь он был одним из членов городского совета, отправленных известить евреев, что им предоставляется два часа, чтобы освободить синагогу, и пять дней, чтобы покинуть город. Но хотя старая регенсбургская синагога была разрушена около пятисот лет назад, она осталась в истории. Вид этой синагоги в работах Альтдорфера, как написано на сайте нью-йоркского Метрополитен-музея, представляет собой первое изображение реального архитектурного сооружения в европейской гравюре. Сегодня приходская церковь с одинаковыми готическими башнями с обеих сторон нефа, напоминающими ракетные установки, стоит посередине окруженного рядами лавок квартала, куда еврейская община Регенсбурга когда-то приходила на субботнюю молитву и куда мастер Ансельм де Паренгар пришел однажды с визитом.

Лишенный выхода в море баварский город-порт, Регенсбург является одиним из лучше всего сохранившихся городов раннего Средневековья в Центральной Европе. Избежавшие разрушения во время Второй мировой войны памятники романской и готической архитектуры —церкви и укрепленные замки знати – позволяют сегодняшним туристам вживую представить себе прошлые времена.

Повседневная обстановка в Регенсбурге в наши дни существенно отличается от того, что было во времена Ансельма. Проходя по роскошным улицам старого квартала города, можно легко забыть, что это один из крупнейших коммерческих центров Баварии, где находится второй по величине внутренний порт Германии, где протянувшиеся на много миль доки и набережные ежегодно пропускают многие тонны железа, стали и нефти, а также множество других товаров, которые курсируют по Дунаю между Балканами и разветвленной системой внутренних водных путей Западной Европы. Порт Регенсбург – немой памятник успеху средневекового еврейского предпринимательства.

Еврейское торговое сообщество процветало в Регенсбурге как минимум с 980-х годов, когда, согласно сохранившимся документам, живший здесь землевладелец по имени Самуил продал свою собственность монастырю Св. Эммерама. Хартия XI века, через столетие обновленная Фридрихом Барбароссой, признавала за «нашими ратисбонскими евреями» их «добрые обычаи, которые их предки обеспечивали по благосклонности наших предшественников вплоть до сего времени». Хартия подтверждала, что евреи играли важную роль в развитии торговли с Востоком, подчеркивая, что «им позволяется торговля золотом, серебром и другими видами металлов и любыми другими товарами, а также покупка их в соответствии с древним обычаем».

Очевидно, присутствие евреев считалось абсолютной необходимостью для любого правителя, озабоченного экономическим развитием своего феодального владения. Действительно, до конца XI века латинское слово mercator, обозначающее купца, могло быть синонимом слова «еврей». «Раффельштеттенский таможенный устав» короля Людовика Дитяти (905 год) содержал указание относительно крупной ярмарки в Раффельштеттене на берегу реки, вниз по течению, куда «баварцы и славяне той страны [Австрии]» приходили, чтобы обменивать «рабов, лошадей, быков и одежду»:

Купцы, сиречь евреи, как и другие купцы, откуда бы они ни пришли, из одной страны или из другой, должны платить пошлину за своих слуг и за свои товары, как всегда водилось во времена предыдущих королей.

В течение первых столетий второго христианского тысячелетия некоторые из этих купцов стали очень богатыми. Хронист Ансельм, несмотря на испытанное им неприятное впечатление от внешнего вида еврейского дома, напоминавшего развалюху, так описывал его впечатляющий интерьер:

Открывается хорошо укрепленная дверь, и вы входите в комнаты, оживленные цветами, с дорогой великолепной мебелью, богато и блестяще украшенной резьбой по дереву. Здесь, где стены украшены панелями из полированного дерева, а с них свисают многоцветные волнистые, искусно выполненные резные деревянные украшения, находится домашняя крепость хозяина, где в праздник субботы исполняются религиозные обряды и проводятся роскошные пиршества. Дорогой ковер чудесной окраски и прекрасного рисунка покрывает отполированный пол. Пламенно-алая скатерть тончайшей шерсти лежит на круглом столе, опирающемся на позолоченные ножки, а сверху над ним на блестящей металлической цепи висит лампа-семисвечник, яркая, будто только что выплавленная, излучая свет на семь сторон. Пиршественный стол, дополненный тяжелыми серебряными кубками тонкой работы, окружен креслами с высокими спинками, покрытыми позолотой, с бархатными подушками. В нише стоит массивная серебряная чаша с золотой крышкой, приглашающая к церемониальному омовению рук, рядом висит предназначенное для вытирания омытых рук тончайшее полотно, сплетенное с дорогим шелком. Великолепный инкрустированный стол, окаймленный гирляндами цветов, уставленный праздничными кушаньями, среди которых стоит блестящий кувшин с вином; ложе восточного типа с пышными подушками и серебряный буфет, полный драгоценностей, золотых цепей и браслетов, золотых и серебряных сосудов, редкостных и ценных древностей, достойно дополняют эту картину роскоши и величия[74].

Неудивительно, что в доме Белассара был такой роскошный интерьер. К XV веку Регенсбург уже давно был главным торговым городом в регионе. Большая часть его истории, как политической, так и коммерческой, была сосредоточена в одной точке, где расположен старый мост, постройка которого была завершена в 1146 году, – первый каменный мост на этом участке Дуная и старейший в Германии. Отсюда в XII веке участники Второго и Третьего крестовых походов отправлялись в свой кровавый путь на Восток. Над широкими воротами с аркой высится прямоугольная башня, ее венчают открытый фонарь и скульптуры, изображающие швабского короля Филиппа и его жену, которые в 1207 году предоставили городу первую хартию, и императора Фридриха II, в 1345 году гарантировавшего Регенсбургу статус вольного имперского города. По другую сторону дороги, демонстрируя коммерческие успехи Регенсбурга, стоит одно из самых элегантных складских помещений в мире: две огромные башни для хранения соли, их красные ступенчатые заостренные крыши прорезаны многочисленными слуховыми окнами. Башня, стоящая слева от моста и называемая Amberger Salzstadl, датируется временем Ансельма.

Вниз по течению находится «Дунайский штрудель» – серия порогов у восточных ворот, где, бурля, Дунай сливается с рекой Реген. Когда-то здесь покачивались на волнах парусные баржи, доверху нагруженные мешками с зерном или осевшие по планшир под грузом железа, меди, соли, кож, солонины и живого скота. Некоторые потом выгружали свой товар на корабли, уходившие вниз по Дунаю по направлению к Раффельштеттену, Линцу и Вене в современной Австрии, а далее – в Эстергом (или Гран) и в старую Буду (или Офен) в Венгрии, а оттуда они переправлялись на спинах мулов по тропам через Татры в направлении на Мункач и Унгвар (теперь Мукачево и Ужгород) в Карпатской Руси и, наконец, в степи нынешней Украины; впрочем, товары могли весь путь проплывать по рекам до Черного моря, откуда линии торговых судов направлялись в Малую Азию, Индию и далее на Восток. Другие перевозили товары по суше – опасным северным путем через баварский лес вдоль реки Реген в Пильзен и далее в Прагу и, после долгого медленного подъема и более быстрого спуска через высокий перевал в Судетских горах, к польскому городу Бреслау (ныне Вроцлав). Наконец, некоторые, отбросив все соображения о безопасности, поворачивали на север, в проход в горной цепи, известный как Моравские Ворота, и направлялись в Краков и в другие торговые города, выросшие на просторных славянских и прибалтийских землях.

Наиболее важные купцы, занимавшиеся международной торговлей, такие, как Самуил Белассар, содержали караваны фургонов, которыми управляли возницы-евреи, и речные суда, управлявшиеся евреями-корабельщиками, которым приходилось сталкиваться не только с угрозой штормов, наводнений, нападений пиратов и разбойников, но и с суровыми постановлениями авторитетных еврейских мудрецов, перед которыми они несли ответственность за соблюдение Божьих законов. Раввин Калонимос бен Шабтай, живший в XI веке в венгерском городе Эстергоме, например, прославился тем, что обвинил двух еврейских купцов из Ратисбона, у которых, когда они возвращались с товарами из Руси, сломалось колесо фургона – поздно вечером в пятницу, всего за час до наступления субботы. Они починили его так быстро, как только смогли, но не успели доехать до города до заката, а когда они приехали, община уже покидала синагогу после службы. Несмотря на их оправдания, раввин Калонимос наложил на них большой штраф за нарушение субботы.

Во времена Ансельма, около пятисот лет назад Регенсбург еще был пограничным городом. Это был последний главный восточный аванпост Священной Римской империи, которой Бавария, включая часть современной Австрии, принадлежала с Х века. Далее были расположены полунезависимые Богемия и Моравия, подчинявшиеся императору скорее формально, чем реально. За ними лежали дикие земли, населенные поляками и балтами, жизнь которых была изменчива и нестабильна, как и их вера; потребовались столетия, чтобы эти земледельцы оставили свое язычество. Хотя Польша была, по крайней мере формально, частью христианского мира с 966 года, Литва не была полностью завоевана верой в Иисуса в течение еще почти пяти веков, а поскольку христианство и формирование наций шли рука об руку, Восточная Европа должна была ждать полной политической консолидации еще несколько столетий.

В каждом замке свой король

В раннее Средневековье такие названия, как Бавария, Австрия, Богемия, Моравия, Польша, Литва, значили мало или совсем ничего. Различные сегменты западнославянского мира – сорбы, полабы, богемцы, словаки, поляки – еще не различались отчетливо, их наречия представляли собой отдельные языки не в большей степени, чем современные социолекты рабочих Лондона, Кардиффа, Ньюкасла и Глазго. Норман Дэвис пишет:

В первой половине XI века существовала реальная возможность возникновения объединенного западнославянского государства под контролем поляков или чехов.

Более того, в первой половине второго тысячелетия христианской эры национальные границы были не такими, как теперь. Территории, которые они разделяли, не были точно определены:

Во времена, когда земли было вдоволь и лишь люди были политической ценностью, не было никаких причин определять территорию государства, отмеряя ее границы сантиметровой лентой. Правители в меньшей мере были заинтересованы в притязаниях на землю как таковую, чем в подчинении людей, которые могли работать и развивать рассеянные оазисы поселений и ремесел[75].

Здесь, на востоке Европы, население было редким, города небольшими, окруженными не пейзажами с зеленеющими полями и пышными пастбищами, как в романтическом воображении или на картинах Брейгеля, а мрачными лесами, глухим буреломом и поросшими вереском пустошами, в которых скрывались опасные разбойники, рыскали свирепые дикие звери и злые духи – может быть, даже вервольфы, в которых верили евреи и которые готовы были напасть на путешественника, осмелившегося вторгнуться в их владения.

Политические центры власти на этой неразвитой территории были разбросаны на большом отдалении друг от друга. Власть господина над своей землей простиралась немногим далее нескольких дней верховой езды от его крепости, распространяясь на территории, куда он мог послать вооруженный отряд для подтверждения своей власти. Когда в 1180 году император Священной Римской империи Фридрих I Барбаросса даровал герцогство Баварское графу Палатинскому Отто фон Виттельсбаху, власть герцога в реальности была ограничена его личными владениями вокруг небольших городов Кельгейм и Штраубинг. Даже в XVI веке великий раввин Моше Иссерлес из великолепного Кракова, города, где обучался астроном Коперник, писал, что «в каждом городе есть свои налоги и свой управляющий, даже король не может править ими, только владелец имения» – ситуация, суммированная в саркастической поговорке «В каждом замке свой король».

Дальше от городов сила и власть были намного более распыленными, а их источник более неопределенным. Здесь воинственные феодалы и бароны-грабители шли на риск, чтобы добиться максимума свободы, не теряя покровительства более могущественных феодалов на случай нападения далеких иноземных врагов. Во время полной конфликтов и убийств эпохи Средневековья, когда мужчины-дворяне воспитывались для сражений и войн, такие вторжения происходили нередко.

Это были земли, на которых завоеватели-тюрки в предыдущие столетия оставили кровавые раны и по которым внук Чингисхана Батый вел свои орды в 1240-е годы, опустошая всё на своем пути; он разорил города Бреслау, Сандомир и Краков, в котором до сего дня сигнал-хейнал, раздающийся с башни Мариацкого костела на Рыночной площади, прерывается в память о трубаче, в горло которого вонзилась смертоносная татарская стрела, когда он трубил тревогу. Западнее в 1241 году лучники Батыя убили герцога Силезии в битве при Легнице, известной как первое сражение в мировой истории, в котором были использованы ракеты[76]; венгерские войска были разбиты на берегах реки Шайо, а большая часть Венгрии превращена в пустыню. Современники сочли вмешательством руки Божьей то, что Батый, уже готовый взять под свою власть всю Центральную, а может, даже Западную Европу, неожиданно повернул свои войска обратно в Центральную Азию, озаботившись борьбой за наследование трона, поскольку умер его предшественник, великий хан Угэдэй.

Но это принесло мало облегчения Восточной Европе, получившей почти на целое следующее столетие смертельную борьбу между местными князьками, амбициозными военачальниками и бандами наемников (некоторые из них по величине были сопоставимы с пехотной бригадой), которые оставляли на своем пути широкие полосы опустошенной земли, пока наконец большая часть польских территорий не была объединена твердой рукой Казимира III (1310–1370), известного под именем Великого, про которого говорили, что он принял Польшу деревянной, а оставил каменной. Благодаря своей заботе о социальной справедливости он получил репутацию «короля рабов и евреев»; он действительно настолько благоволил еврейским подданным, что история о его любовнице-еврейке Эстерке из Опочка, от которой у него было две дочери, стала ключевой в еврейском и польском фольклоре.

На севере, вдоль балтийского побережья, постоянные набеги все еще языческих племен на своих христианских повелителей довели герцога Конрада Мазовецкого до того, что он, забыв все уроки истории, призвал на помощь немецкий орден крестоносцев, носивший высокопарное название Haus der Ritter des Hospitals Sankt Marien der Deutschen zu Jerusalem («Дом рыцарей немецкого госпиталя св. Марии в Иерусалиме»), более известный как Тевтонский орден, – наивно предполагая, что после покорения и обращения язычников рыцари спокойно вернутся домой. Вместо этого, как было ясно заранее, тевтонцы поглотили другой орден, меченосцев, захватив приморские районы нынешней Польши, территории современных Литвы, Латвии и Эстонии, разбили турок и монголов, истребили значительную часть местного населения и при поддержке папы фактически установили собственное государство, от чего более столетия страдали туземные династии.

После этих пертурбаций обширные территории современных Польши, Белоруссии, Литвы и Украины были опустошены, поля оставались невозделанными, города были разрушены, их экономическое развитие остановилось или даже обратилось вспять. Отчаявшиеся правители призывали новых иммигрантов помочь восстановить свои разоренные имения, предлагая любые награды для привлечения новых поселенцев.

Одним из самых мощных стимулов было предложение того, что сегодня называется экстерриториальностью. Новым иммигрантам были гарантированы самоуправление и правовая автономия. Для христианских германских общин они определялись так называемым магдебургским правом – системой политического и коммерческого городского права, созданной в XIII веке в Магдебурге, городе в Центральной Германии. Эта система в течение следующего столетия была принята многими важными центрами иммиграции, такими, как Люблин, Сандомир, Лемберг, Вильно, Брест и Гродно. Она включала пункты, не дававшие новым германским бюргерским общинам угнетать или изгонять евреев, для которых калишский князь Болеслав Благочестивый в 1264 году издал свою знаменитую Генеральную хартию еврейских свобод, или Калишский статут. Этот текст был создан на базе аналогичного документа, дарованного евреям Богемии королем Отакаром, который гарантировал им свободу передвижения по всей стране с коммерческими целями, ограждал их от рабства и закрепощения, предоставлял им право следовать своей религии и молиться в синагогах, быть похороненным по своим обычаям, а самое главное – управляться по своим собственным еврейским законам. Статут Болеслава стал основой для последующих гарантий еврейской независимости в Восточной Европе вплоть до конца XVIII века, легальной основой для существования самоуправляемого идишского мира.

Для евреев привлекательность проживания в любом месте континента была очевидна. Эта земля теперь стала, по словам Шабтая ибн Шапрута, «местом, где имеется светоч и царство у израильской диаспоры и где не господствуют над ними и не управляют ими».

Не следует думать, что в западноевропейском восприятии эти события происходили где-то далеко на восточной окраине континента. На самом деле даже в те давние времена Европа была намного меньше, а Восточная Европа была намного ближе к Западной, чем можно подумать. Первый польский правитель Мешко был дедом Кнута, короля Дании и Англии в XI веке. После того как Кнут завоевал Англию, сыновья предыдущего англосаксонского короля Эдмунда Железнобокого нашли убежище в Венгрии. Иоанн Люксембургский, король Богемии, известный под прозвищем Иоанн Слепой, погиб в битве с англичанами при Креси в Северной Франции в 1346 году и, возможно, завещал принцу Уэльскому свой герб, три страусовых пера и свой девиз «Ich Dien» («Я служу»).

Несмотря на свое название, тевтонские рыцари были не более немецкими, чем французский Иностранный легион[77] полностью французским. Военные действия вблизи прибалтийского побережья были привлекательны, поскольку они считались полезным практическим опытом для европейского аристократа любого подданства, желавшего прикрыть свою кровожадность плащом христианской набожности. Например, рыцарь в «Кентерберийских рассказах» Чосера

…был достойный человек. С тех пор как в первый он ушел набег, Не посрамил он рыцарского рода; Любил он честь, учтивость и свободу; Усердный был и ревностный вассал. И редко кто в стольких краях бывал. Крещеные и даже басурмане Признали доблести его во брани. Он с королем Александрию брал, На орденских пирах он восседал Вверху стола, был гостем в замках прусских, Ходил он на Литву, ходил на русских…

Покровитель Чосера Генрих Болингброк, ставший персонажем хроник Шекспира под именем Генриха IV, узурпировавший английскую корону в 1399 году, в молодости активно участвовал в нападениях Тевтонского ордена на Вильно в Литве. И не только высшая знать проявляла интерес к тому, что происходило далеко на востоке. Даже обычные горожане интересовались славянским миром, одежда которого была в большой моде. Туфли с удлиненными острыми носами, известные как «краковские», или пулены (то есть «польские»), находились на пике западноевропейской моды начиная с XIV века и на протяжении целых трех столетий.

В то время Регенсбург и даже Вена (как в XIX веке Сент-Луис и Миссури) были воротами, которые вели на неприрученный восток. Столетиями рогатый скот был одним из главных продуктов восточноевропейского экспорта. Он набирал вес в украинских степях, откуда его гнали по изобильным пастбищам на север от Карпатских гор, через Нижнюю Польшу и Силезию в Германию, доходя даже до Франции.

Многие столетия еврейские торговцы скотом были привычными участниками больших международных ярмарок, например в Бреге (ныне Бжег) на реке Одере. К 1600 году говорящие на идише пастухи регулярно перегоняли тысячи голов скота из Польши и Литвы на запад, снабжая армии Центральной Европы и предвосхищая великие скотопрогонные тропы американского Запада XIX века. Лошадей для большинства кавалерий также поставляли еврейские торговцы.

В старинной вестфальской народной песне поется:

Еврей Ицик купил корову И с ней телку, Не заметил Ицик, Что телка была беременна (моберес)…[78]

Удивительно встретить слово на идише (моберес) в немецкой песенке; оно происходит от ивритского слова меуберет.

И подобно тому как на шумной шотландской приграничной территории проросло зерно новой версии английского языка, наполненной валлийскими словами и названной Lallands, – версии, послужившей Роберту Бёрнсу материалом для высокой поэзии, на буйной континентальной территории, где немецкий и славянский языки сплавлялись и рождали баварскую и австрийскую версии немецкого языка, некоторые диалекты были восприняты евреями и адаптированы ими в качестве Juden-Teutch, «иудео-немецкого», ныне известного как идиш.

По мнению современных ученых, именно в приграничных городах, таких, как Регенсбург, зародились смешанные еврейско-немецко-славянский язык и культура, лежащие в основе идишской цивилизации. Профессор идиша в Оксфордском и Вильнюсском университетах Довид Кац и другие исследователи предполагают, что именно в Регенсбурге или в очень похожих и близких местностях язык идиш впервые выделился из множества разновидностей юго-восточных городских немецких диалектов[79], подобно тому как в некоторых южных районах Лондона зародился африкано-карибский вариант английского. Возможно, поначалу регенсбургские студенты и подмастерья, одержимые модным духом бунтарства, также говорили с нарочитым идишским акцентом. В следующие века местные варианты немецкого оказались кое-чем обязаны идишу, как, например, арго венского преступного мира Gaunerwelsch. Более вероятно, однако, что в Средние века такое происходило в претенциозном высшем классе, потому что евреи тогда были далеки от низов общества, являя собой процветающую и вызывающую зависть общину.

Отсюда, из Баварии XII и XIII веков, язык идиш и идишская культура распространялись на восток, сначала через Австрию, Богемию и Моравию, затем в Польшу и Литву и, наконец, в отдаленные белорусские земли, вплоть до украинских, становясь в ходе этого процесса все менее немецким и более славянским. Регенсбург, таким образом, отмечает одновременно и место возникновения идишского мира, и его западную границу.

Благословение на Мешко, короля польского

Процитирую исследование по истории «темных веков»:

История самых ранних поселений евреев в Восточной Европе запутанна и темна. <…> Мы знаем, что евреи приезжали туда с торговыми целями, мы находим туманные сведения о евреях, живших там, нам известны легенды о деятельности местных еврейских поселений. Из этих ничтожно малочисленных фрагментов мы должны реконструировать предысторию того, что стало самой многочисленной и наиболее жизнеспособной частью еврейского народа[80].

Иногда случайно, как во время светозвукоспектакля, неожиданно возникает световое пятно, высвечивая одну точку, и так же неожиданно гаснет, и в это время глаз может разглядеть, а мозг осознать значение происшедшего.

Запись Козьмы Пражского о том, что в 1098 году евреи были изгнаны крестоносцами из Богемии в Польшу, предполагает, что движение из Германии в ближайшие славянские страны, то есть Богемию и Моравию, должно было происходить задолго до XI века. С другой стороны, в «Книге постановлений» («Сефер ха-диним») Иегуды ха-Когена, написанной, по-видимому, до 1028 года, говорится, что еврейские купцы, следующие на Русь, предлагали свой товар евреям Кракова; это подтверждает то, что евреи славяно-тюркских земель задолго до этого появлялись с противоположного направления.

Некоторое время спустя король Мешко III (1126–1202), по прозвищу Старый, в других отношениях правивший жестоко и деспотично, издал впоследствии утраченный и известный лишь по свидетельству хронистов указ, согласно которому за нападение на еврея на виновного налагался суровый штраф. Эта мера может быть поспешной реакцией на какое-то конкретное событие в Польше XII века – насилие, возможно, бунт, а также свидетельством озабоченности правителя благополучием всех жителей его страны. Что бы ни побудило Мешко издать такой указ, он подтверждает еврейское присутствие в Польше, не упоминаемое в других источниках того периода.

О XIII веке имеется уже больше сведений. В источниках поминается, что в 1237 году евреи жили в польском городе Плоцке. И хотя Калишский статут Болеслава датирован 1264 годом, первое фактическое свидетельство того, что в Калише жили евреи, относится лишь к 1283 году. В 1304 году отмечено существование в Кракове Еврейской улицы. К 1350 году имеются сообщения о как минимум 16 организованных еврейских общинах в 75 польских городах, хотя как и откуда они там появились, можно только догадываться[81].

Судя по тому, что известно о путешествиях во времена раннего Средневековья, можно представить себе, что странствующие группы передвигались в крытых фургонах, запряженных, вероятно, чаще мулами, чем лошадьми, и достаточно просторных, чтобы вместить все скромные пожитки, имевшиеся у живших простой жизнью семей. (Я помню, что, когда в 1939 году мы бежали из Австрии, все, что нам нехотя позволили взять с собой, уместилось в два обычных дорожных сундука – один для вещей отца, другой для матери и моих.) Иллюстрации более позднего времени (современных не сохранилось) показывают прокладывающих путь двух предводителей, восседающих, подобно индийским раджам, в плетеных корзинах на спине одного мула, затем – идущего следом слугу, острой палкой подгоняющего мулов по колеям каменистой дороги.

На большой дороге было настолько опасно, что «Сефер хасидим», религиозный текст XII века, позволял еврейским мужчинам обычно немыслимые действия – одеваться как христианские священники, потому что считалось, что грабители вряд ли нападут на служителей Церкви. Женщинам в дороге разрешалось носить мечи, одеваться как мужчины и надевать фальшивые бороды, сплетенные из человеческих волос, тем самым нарушая законы природы, что в других случаях рассматривалось раввинами как позорное поведение и каралось изгнанием из общины, если не хуже[82]. Проезжая от поселения к поселению по ночам, они спали в фургонах на соломенных матрасах, под которыми часто лежали ножи и даже мечи – для защиты не от людей, но от демонов, как рекомендуется в Талмуде (трактат «Бава батра», 10а). Хозяева и слуги поочередно стояли на страже, расположив фургоны у огня для тепла и защиты. По субботам и праздникам экспедиция становилась лагерем: хранение святости субботы путем прекращения работы и путешествия было заповедью, соблюдавшейся хотя бы на словах всеми, кто называл себя евреем, хотя в остальном они могли не соблюдать ничего.

Достать кошерную пищу не было большой трудностью, учитывая обычный средневековый рацион. Зерно, бобы и овощи как основные продукты, возможно, немного молока, кусочек сыра или несколько яиц – все это можно было купить, а скорее обменять у крестьян по дороге. Простые люди в Средние века ели очень мало мяса – даже самые обеспеченные позволяли себе это только по субботам и праздникам. Чтобы отпраздновать случившиеся в дороге бракосочетание, рождение или обрезание ребенка, покупали живой скот, который забивал глава семьи в соответствии с религиозными предписаниями – вплоть до XIII века, когда ритуальный забой скота по решению раввинского съезда, собравшегося в Германии около 1200 года, стал делом профессионалов. В деревнях и городах странствующие евреи чаще всего останавливались и кормились (иногда за небольшую плату, но часто безвозмездно) в домах единоверцев, где им непременно предоставляли еду и чистую постель. В отличие от пионеров-христиан мигранты-евреи часто должны были находить подходящий временный приют вне больших городов, в деревнях и поселочках, где жили их единоверцы – либо переселенцы более раннего времени, либо славяне-иудеи.

Пионеры не бросались слепо в полную неизвестность. На деле они следовали проторенными к 1000 году коммерческими путями. Одна дорога вела из немецкого Магдебурга через Розен и Калиш, а другая из Регенсбурга через богемские Прагу и Брюнн и польский Краков. Они соединялись в Червоной Руси, в Пшемысле, и направлялись далее во Львов, а потом снова разделялись, одна ветвь протягивалась на северо-восток к Киеву, а другая на юго-восток на Винницу и в украинские степи. На протяжении столетий по этим дорогам ездили еврейские торговцы-рахдониты (их название происходит от персидского слова, означающего обмен), о которых в IX веке писал Ибн Хордадбех, начальник почты багдадского халифа:

Эти купцы говорят по-арабски, по-персидски, на языках Римской империи, франкском, испанском и славянском. Они путешетвуют с запада на восток, иногда по суше, иногда по морю. С запада они везут евнухов, рабов женского и мужского пола, шелковые ткани, разные меха и мечи. <…> На обратном пути <…> они везут мускус, алоэ, камфару, корицу и другие товары стран Востока[83].

Их потомки, работорговцы-евреи, называвшиеся олхей Русия («путешественники на Русь»), усердно занимались торговлей – на наш взгляд неприятной, но тогда принимавшейся как данность и Церковью, и Синагогой, – через славянские земли. До наших цивилизованных времен дошли истории о свободе и возможностях, существовавших в неразвитом славянском мире, о шансах нажить состояние при помощи ремесел, неизвестных крестьянам диких мест, не говоря уже о возможностях развития оптовой торговли и торговых сетей между городами и их аграрными пригородами.

Массовая перевозка товаров через сельскую местность в период раннего Средневековья была очень опасной. Правящие классы, как это вскоре обнаружили поселенцы, могли производить большое количество избыточной продукции, но не имели возможностей доставлять ее на рынок или обменивать на другие товары. Во времена, когда урожаи были нестабильны и подвержены капризам погоды, избыток и недостаток шли рука об руку. Например, в Нормандии за 1180 год цена на пшеницу упала до 1 ливра в Норранкуре, где рынок был перенасыщен, тогда как всего в нескольких милях оттуда, в Мортене, был неурожай и стоимость пшеницы составила 10 ливров, а на соседнем полуострове Котантен, жители которого голодали, доходила до 16 ливров[84]. Это касалось даже развитых западных королевств, где сохранились мощеные римские дороги, но в большей мере– диких и бездорожных восточных территорий, где огромные просторы невозделанной земли отчаянно нуждались в капиталовложениях.

Подведем итоги. Начиная с XI века неразвитая Восточная Европа выглядела для потенциальных мигрантов привлекательной как голдене медине, «золотая страна», – точно так же, как США выглядели для говорящих на идише жителей Восточной Европы в 1880-е годы: открытая всем территория, где радушно принимали евреев – как и всех остальных, где риск был велик, но велики были и возможные доходы. К XV веку евреи, говорившие как по-немецки, так и по-славянски, составляли процветающую, богатую идишскую цивилизацию, простиравшуюся по всей Восточной Европе, и неудивительно, что ее регенсбургский представитель Самуил Белассар превратил свой дом в «картину роскоши и великолепия», впечатлившую посетившего его ученого-христианина.

Все это, впрочем, по большей части лишь гипотеза. Истинные детали воссоединения двух ветвей европейского еврейства покрыты мраком истории. Нам остро не хватает реальных свидетельств. Но неожиданно, как бы в ответ, свидетельство появляется буквально из-под земли – и оно существенно, поскольку как нельзя лучше показывает важную роль евреев, иммигрантов с запада, в формировании государств на востоке.

В Великой Польше, недалеко от нынешнего курортного города Влоцлавека, где на северо-западе от Варшавы река Висла пересекает польский озерный край и где, согласно старинной записи, сады привлекают посетителей качелями и музыкой шарманок, археологи нашли первое убедительное доказательство еврейского присутствия: монеты XII и начала XIII века, выпущенные в царствование королей Мешко III Старого, Казимира II Справедливого, Болеслава Кудрявого и Лешека Белого. Это серебряные чешуйки, не поврежденные длительным пребыванием под землей, несмотря на свою тонкость: рисунок, отштампованный на одной стороне, виден с другой. На них нанесены надписи еврейскими буквами; на одних указано имя чеканщика, на других – еврейское благословение правителю, например: Брохо Мишко крол полски («Благословение на Мешко, короля польского»).

Что мы можем понять благодаря этим артефактам, упрямо хранящим молчание, покоясь на бархатных подушках под стеклом музейных витрин? Прежде чем вообразить себе чеканщика-еврея в ермолке и молитвенном покрывале, трудящегося над прессом для чеканки монет, остановимся и вспомним, что эти монеты были очень просты в изготовлении – если было сырье. Серебряная заготовка нужного размера помещается на круглое металлическое основание, сверху кладется пуансон с обратным рисунком, несколько сильных ударов молотком – и монета готова. Гравированные металлические штампы с еврейскими буквами, вероятно, заказывались у ремесленников из далеких земель, например из египетского Каира или испанской Кордовы. Но часть монет сохранила имена изготовителей, и по крайней мере некоторые из этих достойных людей, например Иосиф из Калиша, являются местными жителями, а не иноземцами.

Они, вероятно, были богатыми людьми, быть может, еврейскими банкирами с запада, которые обладали достаточным ликвидным капиталом, позволяющим чеканить монеты. Чеканка должна была быть санкционирована королем – как это видно из надписей с благословениями в адрес Мешко и других властителей. Похоже, что Мешко дал евреям пожизненное право чеканить монеты от его имени.

Но зачем было чеканить на монетах еврейские буквы? Эти надписи были бессмысленными для всех, кроме тех, кто умел читать язык еврейской литургии. Даже знание польской грамоты на латинском алфавите было привилегией христианского духовенства. Большинство дворян, если не все они, как и подвластные им крестьяне, не нуждались в умении читать или писать, каким бы ни был алфавит – еврейским или латинским. Каково было образованным немецким бюргерам хранить в сундуках монеты своих смертельных врагов? Как должны были католические священники реагировать на то, что, ведя церковные дела, они должны были использовать монеты, несущие знаки ненавистной религии-предшественницы? На самом деле здесь, может быть, и не было ничего необычного. На западе Европы некоторые монеты носили знак не иудаизма, а ислама. Даже в 1266 году, после семи крестовых походов против мусульманского мира папа Клемент IV порицал епископа Магеллонского из Южной Франции за то, что тот разрешил чеканить монеты с мусульманским символом веры на арабском языке – «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк Его». Монеты, проповедовавшие ислам, по словам папы, были «противными Богу и неподобающими епископу»[85].

Дэвид Фишер предлагает следующее объяснение появлению еврейских монет в ранней Польше. В XI веке возник жесткий дефицит монет. Рост населения и богатства создал трудно удовлетворявшуюся потребность в большой массе обменного материала – иными словами, во много большем количестве монет, чем имелось. Бумажные деньги – скорее символ, нежели сущность богатства – хотя и были известны на далеком Востоке, но еще не имели хождения в Европе, а стоимость монеты определялась содержанием в ней драгоценного металла. Когда монеты стали редкостью, по всей Европе вошли в употребление заменители денег – ценное имущество, mobilia – движимые товары, например серебряные сосуды, ювелирные изделия, меха, дорогие ткани и даже книги.

К 1100 году потребность в звонкой монете была так велика, что каноники собора Св. Зенона в Пистойе расплавили большое распятие и пустили его на монеты. Немецкие князья продавали свои имперские печати. Английские дворяне обменивали серебряные эфесы своих мечей, а французские епископы обращали в наличность золотые потиры. Теолог Фульберт из Шартра казуистически оправдывал эти действия, утверждая, что лучше продать священные сосуды христианам, чем заложить их евреям[86].

Монетный голод был, однако, лишь началом. В XI веке начался трехсотлетний период инфляции, на который правители пытались ответить классическим способом, увеличивая приток денег. В отсутствие бумажных денег они не могли просто напечатать побольше, что могут сделать нынешние правительства. Проблема заключалась в нехватке драгоценного металла, и они были вынуждены портить монеты, расплавляя чистое серебро и смешивая его с медью и другими ингредиентами. Разумеется, обнаружение порчи приводило к понижению стоимости монет, и эта девальвация ускоряла темп инфляции. Торговцы отказывались принимать монеты из ненадежных источников, отдавая свое серебро только чеканщикам с хорошей репутацией, даже если для этого надо было ехать в другое государство. Англия была одной из стран, где репутация королевского монетного двора была высокой.

Богатые перевозили свое серебро через пролив, чтобы перечеканить в английские стерлинги. В 1305 году Джон де Эвердон, английский смотритель обменов, докладывал, что купцы ежедневно привозят серебро в настолько больших количествах, что монетный двор работает шесть недель подряд[87].

В результате денежный приток так увеличился, что, как показали монетаристы 1980-х годов, цены немедленно подскочили. За год сотня яиц, например, поднялась в цене с 4 пенсов до 6.

Почему у английского монетного двора была такая высокая международная репутация? Елизаветинский антиквар Уильям Кэмден писал:

Во времена <…> короля Ричарда I [1157–1199] монеты, изготовленные в восточных частях Германии, приобрели большой спрос в Англии из-за своей чистоты и получили название «истерлинг»[88], а все обитатели тех мест назывались «истерлингами». Вскоре после этого некоторых из них, искусных чеканщиков монет и их помощников, стали присылать в Англию, чтобы те улучшили качество монет; с этого времени монеты стали именовать «стерлингами» вместо «истерлингов».

Согласно этой версии, название английских монет «стерлинг» происходит от восточноевропейских чеканщиков (возможно, евреев), приглашенных в XII веке в Англию, чтобы улучшить качество монет. Возможно, «монеты, изготовленные в восточных частях Германии», – это такие же серебряные чешуйки, как те, что были найдены во Влоцлавеке. Кэмденовская этимология слова «стерлинг» подвергалась сомнению, но эта история в любом случае свидетельствует о хорошей репутации, которой некогда пользовались евреи – мастера монетного дела, и этот факт вспоминали несколько столетий спустя в Англии, когда евреи уже были оттуда изгнаны.

Если еврейские мастера из Польши считались более заслуживавшими доверия, чем другие чеканщики монет, а их монеты более надежными, то еврейские буквы, даже если их не могли прочесть те, кто ими пользовался, представляли собой своего рода зримую гарантию ценности монеты.

В таком случае эти монеты являются символом экономической услуги, оказанной евреями, которые переехали в Восточную Европу и заложили основы ее финансового развития, тем самым создав экономический фундамент всего нового мира. Конечно, было бы преувеличением сказать, что вся коммерческая инфраструктура средневековых богемских, польских и литовских земель была построена еврейскими предпринимателями, ведь к ней приложили руку и местные князья, и другие иностранцы, например немцы, итальянцы и шотландцы, – но преувеличение это не слишком велико. Авторитетный еврейский историк XIX века, раввин доктор Исидор Лёб писал:

Евреи оказали особую службу Европе, научив ее коммерции, и, хотя и были костью в горле у Церкви, они создали инструмент кредита и обмена, без которого невозможно существование государства[89].

И, способствовав закладке экономических основ новых восточноевропейских государств, евреи с самого начала отвоевали себе нишу для собственной цивилизации – их собственного нового идишского мира.

Новый идишский мир

Цивилизациям, наряду с другими элементами, свойственны свои особые язык, литература и религия, но более всего – целостный характер. Как же мы должны представлять себе новый идишский мир, созданный в Восточной Европе XII века?

Идишская цивилизация была прежде всего средневековым явлением, и любые наши попытки вообразить действительность далекого прошлого будут неудачными, если, говоря словами покойного директора Гринвичского морского музея доктора Бэзила Гринхилла, в наших представлениях «не будет ни рабства, ни голодающих нищих, ни безумцев и уродов на улицах, ни висящих на столбах трупов, ни экскрементов в сточных канавах, а дети не будут покрыты струпьями и дурно пахнуть»[90].

Эти картины, звуки и запахи, очевидно, неприятно поразили бы зрение, слух и обоняние того, кто осмелился бы войти в лабиринт улиц, переулков и дворов средневекового города, чтобы побродить среди высоких зданий с узкими готическими фасадами, повторяемыми шпилями церквей. Если многие средневековые люди приходили в отчаяние от своей земной жизни, то насколько в больший ужас пришел бы современный человек от реальностей жизни в городе XI, XII или XIII века…

Путешественник во времени, взыскующий средневековой действительности, пришел бы в ужас от постоянных контрастов, нелепых и вопиющих – между готовностью рассмеяться и немедленно разрыдаться, между жалчайшей бедностью и кричащими проявлениями богатства, между толстыми бюргерами в роскошных мехах и в одеждах, украшенных шелковой вышивкой и драгоценностях, и нищими в гниющем тряпье, между веселыми и красочными шествиями знати, под звуки труб и барабанов встречаемых приветствиями зевак, и тяжко и неумолимо движущимися навстречу им скорбными процессиями позади телег с приговоренными к мучительным казням, сопровождаемыми толпой расталкивающего друг друга, глумящегося народа.

Насилие творилось постоянно. Для раввинов восточных аванпостов воины в доспехах, отправлявшиеся воевать на украшенных боевых конях, были не только ежедневным зрелищем, но и моделью для подражания. Иегуда Хасид писал в трактате «Сефер хасидим»:

Мы должны учиться у рыцарей, едущих на конях на бой по приказу короля, чтобы показать свою храбрость. Они предпочтут скорее быть изувеченными, чем отступить перед мечом. Причиной тому стыд, ибо бегство будет бесчестьем для них. Но если они падут в бою, они не получат никакого вознаграждения от своего повелителя. Насколько тверже должны мы переносить страдания и боль вплоть до того, чтобы отдать свою жизнь по приказанию нашего Царя, Владыки Вселенной, да будет благословенно Его Имя.

В мирное же время люди находили воодушевление в игровых боях, хотя моравский раввин Исраэль бен Хаим из Брюнна не одобрял «бессмысленных турниров, на которых люди получают удовольствие от того, что скачут друг за другом на конях с копьями в руках» («Тешувот махари Бруна», 71)[91].

Нам трудно поставить себя на место наших предков с их шокирующей ментальностью, давным-давно живших в этой далекой стране. Они могут показаться нам по-детски наивными со своими невинностью, невежеством, иррациональностью, фатализмом, доверчивостью и дикарской жестокостью. Страх был доминирующей стороной жизни во времена Средневековья – перед телесной немощью, болезнями и трудностями деторождения, перед непредсказуемой природой, засухой, неурожаем и голодом. И особый страх перед тем, чего можно было ожидать от гордых и сильных: несправедливостью, пытками, казнями и постоянными, непрерывными войнами. Именно властей предержащих следовало бояться более всего. Шарль де Рошфор в XV веке писал:

Двор – море бурно, что гордыни И зависти валы вздымает… Гнев распри сеет, оскорбляет, Суля пучину или мель; Предательство там выступает. Ища забав – плыви отсель[92].

И вдобавок ко всему этому существовала навязчивая идея близкого конца света со вполне реальным страхом ада, колдунов и чертей. А для евреев к списку общих ужасов нужно добавить постоянный страх перед антиеврейскими бунтами наподобие тех, что вспыхнули среди толпы после коронации английского короля Ричарда I Львиное Сердце в сентябре 1189 года. Английский хронист Роджер Ховденский так описывал это событие:

Когда король сидел за столом, главные люди из евреев пришли поднести ему дары, но, поскольку накануне им было запрещено приходить ко двору короля, простолюдины с презрительными очами и ненасытным сердцем обрушились на евреев, сорвали с них одежду, а затем бичевали их и изгнали их из королевского зала. <…>

Граждане Лондона, услышав об этом, нападали на евреев в городе и сжигали их дома, но некоторые спаслись по доброте их христианских соседей. На следующий день после коронации король послал своих слуг и заставил арестовать нападавших, не ради евреев, а ради имущества христиан, которое они сожгли и разграбили, и приказал повесить некоторых из них[93].

Справедливости ради следует отметить, что погромов, бессмысленных взрывов агрессии и варварской жестокости в раннее Средневековье следовало постоянно опасаться не только евреям. Было множество других мишеней. Не евреи – так иностранцы, прокаженные, еретики – кто угодно, привлекший внимание злой толпы, например скорбные и странные старухи, тысячами сожженные как ведьмы под аплодисменты народа. Двадцать пять живших в Лондоне фламандских купцов и ткачей были без видимой причины изрублены на куски участниками крестьянского восстания 1381 года; к этому времени в Англии больше не оставалось евреев, на которых можно было бы выплеснуть гнев толпы.

Но возможно у евреев было одно преимущество перед их соседями. Их религия научила их, что история есть бесконечное послание от Бога и что они не должны видеть себя постоянной целью непредсказуемых ударов судьбы, в отличие от христиан. Как писал один монах XIII века в стихотворении «О, Фортуна», найденном в баварском бенедиктинском монастыре менее чем в полутораста километрах от Регенсбурга и положенном на музыку Карлом Орфом для кантаты «Кармина бурана»:

O, Фортуна,

Словно луна, ты изменчива,

Всегда создавая или уничтожая;

Ты нарушаешь движение жизни,

То угнетаешь, то возносишь,

И разум не в силах постичь тебя;

Что бедность, что власть —

Все зыбко, подобно льду[94].

Нам трудно принять условия жизни в давно минувшие века и, может быть, еще труднее проникнуть в чувства и представления людей о себе и о том месте в мире, которое, согласно этим представлениям, занимали они и их близкие. Нам, живущим совсем иной жизнью в совсем иное время, трудно понять, что для всех, кроме очень немногих, идеи о значимости отдельной личности еще не было. Мужчины и женщины осознавали себя – и так их воспринимали другие – как часть своего класса или имения; для каждого были свои определенные правила, своя одежда, свои занятия и положение в жизни. Считалось нечестивым и даже богохульным – не говоря уже об опасности для устойчивости общественного и мирового порядка – ломать условности, считавшиеся отражением воли Бога и предписанной Им картины Вселенной. Во многом подобно тому как для современного религиозного еврея смешивать мясную и молочную пищу[95] или полотняную одежду с шерстяной[96] означает размывать границу, которую Бог хочет видеть резкой и четкой, так и отдельные ступени на средневековой социальной лестнице должны были быть явственно различимы и признаны обществом путем использования особой формы одежды и манеры поведения.

На улицах, где в основном разыгрывалась драма средневековой жизни, дворяне и лорды отличались блеском оружия и гербов; прокаженные и другие люди, изуродованные болезнями, ходили процессиями, объявляя о своем присутствии звуком деревянных трещоток, подобно тому как во многих городах современного третьего мира нищие калеки выставляют напоказ свои уродства. Униформа была обязательной не только для воинов: слуги носили ливреи, цвета, знаки и гербы своих хозяев; духовенство отличалось одеянием от мирян. Любовники гордо демонстрировали «знаки внимания», подаренные им дамами; те, кто побывал в паломничестве, носили эмблемы в знак своих священных странствий – так, посетившие святилище в испанском городе Сантьяго-де-Компостела носили раковину морского гребешка, знак св. Иакова.

То, как та или иная группа манифестировала себя на публике, многое говорит нам о том, каким ее члены видели свое место в средневековом мире. Европейские евреи в раннее Средневековье обычно носили такую же одежду, как и все люди их пола и статуса. В ранних христианских источниках евреи изображаются так, что их невозможно отличить от других ни по костюму, ни по лицу[97]. Единственным сохранявшимся отличием была «еврейская шляпа», которую можно видеть на многих картинах того периода. Она напоминает ручной колокольчик или короткий широкий перевернутый конус для мороженого, иногда с шишкой на конце. Комментаторы нередко интерпретировали эти изображения как способ унизить евреев, показав их смешными. Но это означает применять современные вкусы к средневековому воображению. До того как церковь сделала «еврейские шляпы» обязательными в Европе, этот головной убор свободно выбирали и носили как маленький гордый знак принадлежности к своей вере. В 1266 году церковный совет Бреслау обязал носить такие шляпы всех евреев епископата Гнезен (ныне Гнезно), что привело к быстрому отказу от них. На еврейской печати XIV века из Кобленца изображен геральдический лев в «еврейской шляпе». На знамени, которым были награждены евреи Праги за помощь в отражении шведского вторжения и которое гордо выставлено в синагоге Альтнойшуль, изображена комбинация «звезды Давида» с «еврейской шляпой»[98] (хотя некоторые называют ее шведской).

Происхождение «еврейской шляпы» туманно. Насколько мне известно, не сохранилось ни одного ее экземпляра. Мы ничего не знаем ни ее покрое, ни о материале.

Отсутствие внешнего различия между евреями и христианами отражало значительное взаимодействие между общинами – в любом смысле слова. IV Латеранский собор 1215 года, который среди всего прочего пытался объединить отдельные европейские народы в единую христианскую нацию, способную эффективно противостоять захватившим Святую землю мусульманам, был всерьез обеспокоен отсутствием зримых персональных признаков, которые бы маркировали религиозную, а следовательно, социальную и политическую принадлежность человека:

Смешение стало так велико, что невозможно установить различие. В результате иногда случается, что христиане по ошибке устанавливают отношения с еврейскими или сарацинскими женщинами. Поэтому <…> мы постановляем, чтобы таковые лица обоего пола во всех христианских провинциях были всегда различимы в глазах публики от других людей по характеру своей одежды.

В некоторых местах ответом стало принудительное ношение «еврейской» шляпы, в других регламентировался цвет костюма: бледно-зеленый в Барселоне, желтый в Аугсбурге. Еще в XVIII веке евреи в габсбургской Праге должны были носить желтые воротники поверх плащей; память об этом сохранялась и в конце XIX века: «Над Молдавским мостом бежала толпа евреев в желтых кафтанах», – писала нью-йоркская поэтесса Эмма Лазарус в поэме «Раши в Праге» (1880). В других местах существовали еще более странные правила. В Зальцбурге в 1418 году всем еврейским женщинам было приказано привязывать к своим платьям колокольчики, чтобы извещать о своем приближении; евреи, посещавшие Нюрнберг, должны были носить особый капюшон, чтобы отличаться от местных евреев. Однако эти постановления должны восприниматься в контексте тогдашней жизни. Почти все классы общества должны были одеваться в костюмы, предписанные законом. Польские ордонансы XVI века предписывали, чтобы одеждой различались следующие категории людей: крестьяне, бюргеры и горожане, купцы и ремесленники, члены Совета и аристократы, дворяне, доктора, графы и титулованные дворяне, ординарцы, солдаты, погонщики скота, писцы, клирики, слуги, секретари, кассиры, судебные исполнители, чиновники, обычные женщины и прелюбодейки, посыльные – и евреи[99].

Самыми обычными отличительными признаками в большей части Западной Европы были эмблемы. Это была типичная примета средневекового общества: аристократы носили эмблемы своего рода, управляющие – эмблемы своих господ, члены гильдий – эмблемы своих объединений, побывавшие в паломничестве – эмблемы святых или мучеников, гробницы которых они посетили, например раковину морского гребешка из Сантьяго-де-Компостела или эмблему с короной, которую можно было купить у гроба Эдуарда Исповедника в Вестминстерском аббатстве. Любовники обменивались эмблемами, часто оловянными веточками или цветами и носили их как символы постоянства и преданности. Некоторые эмблемы свидетельствовали о социальных или политических убеждениях, наподобие современных значков в петлице или ленточек. Одна английская эмблема начала XV века изображала обезьяну, мочащуюся на ступку с пестиком – символы врача, и, по-видимому, означала: «Я писаю на врачей» – похоже, она была предназначена для тех, кто имел зуб на представителей медицины.

Так что существование еврейских эмблем в виде цветной заплаты, колеса (rota), мишени (scopus) или с изображением двух Скрижалей Завета с округлыми вершинами (tabulae) не было из ряда вон выходящим. То, что ношение их стало требованием закона, обрекало евреев на немедленное узнавание и, как следствие, подвергало их опасности. Но даже закон позволял снимать эти эмблемы на время путешествия.

Однако потребовалось много времени, чтобы обязательное ношение еврейской эмблемы достигло восточных границ Западной Европы и распространилось за ее пределы – в Англии в 1253 году, в папских провинциях в 1257 году, во Франции в 1269 году, в венгерском Офене в 1279 году, в Аугсбурге лишь в 1434 году, на всей территории Германии только после 1530 года и в Австрии после 1551 года, – но к этому времени центр идишского мира давно переместился на восток Европы и твердо обосновался в славянском мире, где идея заставить евреев носить отличительные знаки встретила сопротивление в высших кругах. Польский король Сигизмунд I в 1534 году постановил, что не следует заставлять евреев носить какой-либо отличительный знак на одежде. Несмотря на противоречащие этому резолюции различных заинтересованных кругов, решение короля было окончательным. Его сын Сигизмунд Август, объединивший свою страну с Литвой, провозгласил: «Евреи платят налоги и поэтому имеют равные права со всеми другими».

Евреи Восточной Европы надевали особую одежду по собственной воле. По данным «Encyclopaedia Judaica», самое первое узнаваемое изображение польского еврея на миниатюре XII века показывает его в типичной византийской одежде – тунике и мужском плаще-палудаментуме, бывшем знаком его восточного, грeческого происхождения, хотя почти наверняка этот еврей говорил на славянском языке. Некогда говорившие на латыни, а теперь по-немецки западные евреи двигались на восток и после долгой разлуки присоединялись к своим говорившим по-гречески или на тюркских языках братьям. Их продвижение было отмечено распространением среди единоверцев языка, который в дальнейшем будет их маркером, иудео-германского, Juden-Teutch, или идиша.

Язык

Еврейская культура не отличается визуальностью. Писание требует уважения к слову и чуждается изображений. Поэтому совершенно естественно, что отличительным признаком, выбранным для себя восточноевропейскими евреями, была не одежда, а язык. И это был более чем просто признак – из кирпичей языка построены и стены цивилизации, и сама цивилизация.

Еврейский диалект немецкого с добавлением древнееврейского и славянского, со временем превратившийся в идиш, быстро распространился среди восточноевропейских евреев, потому что речь пришельцев с запада представляла очевидные преимущества. Немецкий был языком международной коммерции и культуры на большей части Центральной, Северной и Восточной Европы. Говорившие по-немецки евреи принадлежали к высшему классу, были лучше образованы и теснее связаны между собой; они были богаче и обладали большей властью, являясь частью международной сети, которой были доступны королевские дворы и знать; а их версия религии предков претендовала на большую авторитетность, чем полузабытый византийско-славянский иудаизм. Выучить язык и стать частью говорящей на идише общины значило улучшить свои перспективы. Вырастить своих детей двуязычными, говорящими и на международном и на местном языке, значило, как это сегодня обстоит с английским в Индии и даже в Израиле, обеспечить им доступ к достижениям современности и процветанию.

Для приезжающих с запада проповедников, озабоченных тем, чтобы сплавить разрозненные общины Богемии, Моравии, Польши и Литвы в единый еврейский народ с единой верой, язык должен был служить скрепляющим раствором новой нации. За удивительно короткое время, за пару столетий появился отдельный говорящий на идише народ, хотя название идиш завоевало общее признание только в XIX веке. Принятие еврейско-немецкого, Yiddish-Taytch, в качестве языка многочисленной, впоследствии престижной и процветающей еврейской цивилизации на востоке постепенно расширило его использование как языка евреев по всей Европе, от Франции до Руси, от Скандинавии до Италии, и он стал общепринятым признаком европейского еврейства.

Согласно часто цитируемому афоризму Макса Вайнрайха, величайшего из исследователей идиша в ХХ веке, «язык – это диалект с армией и флотом» (A shprach iz a dialekt mit an armey un a flot)[100]. Иными словами, диалект становится языком, когда он используется группой, обладающей политической силой. В этом смысле почти универсальный язык европейского еврейства вообще нельзя рассматривать как язык. Однако это слишком узкая точка зрения. Идиш, как мы его знаем сегодня, это, несомненно, язык, хотя и довольно необычный. Выведенный из юго-восточных диалектов немецкого языка, он быстро оставил позади своих предшественников. «Их немецкий [Teutchen] на самом деле очень не-немецкий [un-Teutch]», – писал Кристоф Хельвиг, ученый и переводчик XVI века. «Вы легко услышите разницу между еврейско-немецким [Juden-Teutch] и истинно немецким [Waren-Teutch]», – отмечал Иоганн Вагензайль в 1699 году.

Современная грамматика и фонетика идиша наследуют отчасти германским языкам, отчасти славянским, отчасти ни одному из них, будучи обусловленными естественной эволюцией языка, его специфическими и непредсказуемыми путями развития. Кроме заимствований из двух главных языковых групп-источников, его лексикон содержит слова из древнееврейского, арамейского, латинского, греческого, тюркских и т.д. – трудно идентифицируемые отпечатки языков всех народов, среди которых жили евреи. Особенно характерно использование уменьшительных суффиксов, заимствованных как из немецкого, так и из славянских языков, но получивших большее разнообразие, чем в каждом из них. Например, «город» будет штот, «городок» – штетл, «милый городок» – штетеле. А древнееврейское имя Авраам на идише может превратиться в Авром, Авремл, Авремеле, Авремче, Авременю, Авреминке, Авремчик и т.д.

Речь религиозных меньшинств обычно содержит много специфических слов, непонятных большинству. Послушайте, как эмигранты-мусульмане в Британии и США говорят по-английски, и вы услышите много выражений, происходящих из арабского, фарси, урду и бенгали, используемых, чтобы выразить понятия, для которых не существует доступных или подходящих английских слов. Так же и язык идиш зарождался просто как еврейско-немецкий, отличавшийся от своего источника главным образом лексиконом религиозных обрядов. Или, например, послушайте, как эмигранты из Азии говорят на языках своих прежних стран, и вы услышите много заимствованных английских слов, обозначающих предметы и понятия, неизвестные на их родине. Так и идиш был в основном немецким со славянскими словами, заимствованными, чтобы описать явления, известные в славянском, но не в немецком окружении, и с древнееврейскими словами и фразами, описывающими особые предметы и идеи, связанные с еврейским образом жизни.

Современный идиш совсем не таков. Он представляет собой настоящий сплав немецкого, славянских языков и древнееврейского со словами наподобие местоимения мир («мы»), отражающего одновременно немецкое wir и славянское мы; с выражением хотч («хотя»), заимствованным из польского choć, несмотря на то что в немецком есть совершенно адекватное obwohl; шмате («тряпка») происходит от польского szmata («кусок ткани») а не от немецкого Lappen или Fetzen; эфшер («может быть») и тахлис («цель, намерение») заимствовано из древнееврейского – немцы сказали бы vielleicht и Ziel. Некоторые из славянских заимствований обозначают вещи, существующие только в славянском мире, а древнееврейские слова относятся к некоторым понятиям, не имеющим нееврейского эквивалента, например молитвенное покрывало талес или филактерии тфилин.

По мнению лингвиста Пола Векслера[101], вероятно, большая часть ивритского словаря в идише является сравнительно поздним включением, результатом сознательного внедрения ивритских слов для замены немецких или славянских. Но в ряде случаев, когда можно ожидать, что для еврейского понятия будет применяться ивритское выражение, вместо этого идиш заимствует слово из нееврейского мира, обычно латинское или немецкое на западе идишского пространства либо славянское или тюркское на востоке. Например, слово «молиться». В западной части идишского мира соответствующий глагол орен происходит от латинского orare, тогда как на востоке употребляют давенен, слово тюркского происхождения. Глагол бентшн, обозначающий «произносить благословение на еду», происходит от латинского benedicare («благословлять»). Или возьмем слово, обозначающее головной убор, который еврейские мужчины надевают во время молитвы. На западе он называется каппел или кепл от немецкого названия шапочки, тогда как на востоке он известен как ярмулка (ермолка) – слово, по-видимому, заимствованное из тюркского через польский.

Еще менее ожидаемо то, что лингвисты называют лексической бифуркацией, – явление, при котором некий предмет, идея или действие имеют два значения, в данном случае одно ивритское, другое нет. Необычно то, что иной раз еврейская идея обозначается неивритским словом, тогда как нееврейская несет ивритское выражение. Если орен или давенен, слова нееврейского происхождения, отсылают к еврейским молитвам, обычное идишское слово для молитвы христиан – тфиле тун (на иврите «молитва» – тефила). А иногда германское слово применяется в обиходе, тогда как его ивритский аналог отводится для сленговой альтернативы. Птичьи яйца на идише называются германским словом эйер, но если по-немецки то же слово используется для вульгарного обозначения тестикул, говорящие на идише в этом случае прибегнут к ивритскому бейцим.

На идише по традиции пишут справа налево арамейским квадратным шрифтом, которыми написаны Тора и Талмуд, известным как квадратный ивритский, хотя звуковые значения некоторых букв отличаются. Евреи Центральной Европы не имели доступа к какой-либо иной форме письма. Хотя археологи утверждают, что письменность появилась в древности как инструмент для счетоводов и сборщиков налогов, в варварской Европе грамотность внедрялась Церковью, а чтение и письмо были доступны лишь людям с христианским образованием. Чтение с применением латинского алфавита, а на востоке кириллицы было, таким образом, религиозным христианским актом. Евреи должны были либо использовать алфавит, с которым они уже были знакомы по своим религиозным текстам, либо отказаться от грамотности вообще. До сего дня латинские буквы для некоторых говорящих на идише известны как галхес от ивритского слова галах (буквально «бритые»), обозначающего католических священников.

Разумеется, не обходилось без того, чтобы некоторые или даже многие евреи нарушали правила и тайно брали уроки у дружественного церковника или подслушивали у открытого окна, как дети местного дворянина разучивают Псалтырь, хотя если бы это стало известно, они навлекли бы на себя жесткую критику со стороны руководителей общины. Говорят, что даже в начале ХХ века некоторые эмигранты в США были шокированы, узнав, что их дети должны учиться читать и писать по-английски латинскими буквами. Только после Холокоста, особенно в Соединенных Штатах, на идише стали писать некогда отвергаемым алфавитом религиозных врагов. В течение семи столетий идишская литература писалась исключительно древнееврейскими буквами в соответствии с собственной гордой традицией иудаизма.

Литература

Если первый признак цивилизации – наличие собственного языка, то второй —литературная традиция. По словам историка Барбары Тухман, книги – это носители цивилизации.

Однако самое раннее из известных произведений еврейской литературы на немецком языке написано латинскими буквами. Это наследие поэта Зюскинда фон Тримберга (около 1200–1250), несколько коротких сочинений которого включены в Кодекс Манессе, рукопись XIV века, написанную, по-видимому, в Швейцарии и хранящуюся в Гейдельбергском университете. Там есть и портрет поэта с заголовком Süskint der Jude von Trimperg («Зюскинд, еврей из Тримберга») – иллюстрация, которая интерпретируется как изображение автора в настоящей «еврейской шляпе», который читает свои стихи перед аудиторией, состоящей из священнослужителя, монаха и мирянина. Современный исследователь[102] предлагает другую интерпретацию: картина показывает судебный диспут перед кельнским епископом, сидящим в церемониальном кресле с епископским посохом в руках. Истец изображен в центре картины, обвиняюще указывающим пальцем на еврея.

До этого пункта все обычно: христианин привлекает еврея к суду за некоторое предполагаемое оскорбление. Однако интересно описание предмета спора художником, иллюстрировавшим манускрипт. Зюскинд представлен как самый важный персонаж сцены; слегка отделенный от других, он изображен как красивый бородатый человек в красивом синем плаще с горностаевым воротником, одетый так же роскошно, как сам епископ, а его «еврейская шляпа» украшена золотым листом, напоминающим посох епископа. Здесь изображен не униженный и виновный отрицатель Иисуса, а достойный, почтенный и уважаемый еврейский член епископского двора, равный своему патрону.

Картина находится в поразительном контрасте с собственным описанием себя Зюскиндом в одном из стихотворений, где он сетует, что знатные люди не отдают ему должного:

Конечно, я покину ваши ворота С моим искусством пения. Господа не жалуют меня дарами. Я улечу прочь от их двора, Я отращу длинную бороду Из седых волос. С этой поры я буду жить Как старый еврей. Мой плащ будет длинным, Мой лоб будет скрыт шляпой, Моя походка будет робкой, И я редко буду петь придворные песни, Потому что господа отказывают мне в щедрости[103].

Исследователи не едины во мнении, был Зюскинд на самом деле евреем, или он воспользовался еврейской маской для иронических комментариев по поводу коммерциализации искусства, непостоянства публики и изоляции поэта, переставшего быть популярным[104]. Конечно, представление себя в виде робкого еврея согласуется с модной жалостью к себе придворных певцов, известных как миннезингеры (от Minne, средневекового немецкого слова, обозначающего «любовь»), которые, как французские труверы и провансальские трубадуры, обычно пели о своей отчаянной, безответной страсти к недостижимым благородным дамам. Был ли Зюскинд на самом деле евреем или нет, неизвестно, в орнаментированном инициале рукописи первая буква его первого стихотворения (W) изображена в переплетении со странной человекоподобной птицей в «еврейской шляпе», но его язык совершенно не отличается от того немецкого, на котором писал бы нееврей в начале XIII века.

В поисках первой подлинно еврейской версии немецкого языка (не будем брать в расчет маргиналии на полях рукописей ивритской Библии) мы должны будем отсчитать еще примерно полвекан азад, чтобы обнаружить озорной стишок, записанный в молитвеннике из Вормса 1271 года:

Gut tak im betage Shewer dis machazor in beth hakneset trage! Хорошего дня удостоится тот, Кто этот махзор в синагогу несет.

Здесь мы уже находим некоторые типичные характеристики позднейшего идиша: легкий славянский привкус конструкций (отражение ивритского ше, славянского že и немецкого wir в слове, обозначающем относительное местоимение «кто») и использование двух ивритских слов для обозначения специфических еврейских религиозных понятий: махзор – сборник молитв для праздников и бет ха-кнессет – буквально «дом собраний», довольно официальное название синагоги (сегодняшний еврей, говорящий на идише, скорее употребил бы слово шул (буквально «школа»), но, конечно, это слово не подошло бы к размеру стиха).

И легкий размер кажется более подходящим к идишским вкусам того времени, судя по дошедшим до нас примерам из ранней идишской литературы. Например, повесть XII века «Отец наш Авраам» («Авраам авину») пересказывает историю патриарха в любимом размере баллады.

Авраам готов покинуть дом своего отца:

Он неспешно поднялся, Он вышел из дома, Он повернулся спиной К двери своего отца[105].

Ему сказали, чтобы он отнес идолов своего отца в мешке на базар.

Он забросил мешок за спину, Он отправился в поля, Он начал жестоко Проклинать идолов[106].

«Отец наш Авраам» – это лишь один из многих ранних идишских переложений известных библейских сюжетов. В уже упоминавшемся здесь Кембриджском документе, найденном на чердаке каирской синагоги, мы обнаруживаем истории Иосифа Праведного и Моисея. Это не просто переводы на народный язык, но оригинальные пересказы, полные остроумия и даже отчасти lése-majesté[107], их язык далек от тяжелого скучного языка современных им христианских аналогов наподобие «Ормулума» – среднеанглийского переложения христианских Евангелий, представляющего собой 20 000 строк неуклюжих стихов. Идишские пересказы написаны живым повседневным разговорным языком, языком улицы, деловых отношений, пивных и даже хлевов.

В последующие несколько столетий на еврейском немецком был написан обширный корпус сочинений, многие из которых использовали бойкую метрическую структуру народной поэзии своего времени. Существовали широко известные рассказы на библейские темы, такие, как «Связывание Исаака», «Эстер при персидском дворе», переложения Книги Царств («Мелохим-бух») или Книги Самуила («Шмуэл-бух»). Последний текст, размером сопоставимый с «Песнью о Нибелунгах», был написан женщиной, блестяще образованной Литте из Ратисбона. Вершиной этого жанра является «Цена у-рена» (на иврите «Цеена у-реена»), написанная в XVII веке раввином Яковом бен Исааком Ашкенази из Янова, идишская версия некоторых частей Библии, изложенная живым народным стилем, насыщенная пословицами, анекдотами, комментариями и назиданиями, подобранными и переведенными из тысячелетней литературы на иврите. Книга выдержала более двухсот изданий и публикуется до сегодняшнего дня – удивительное явление в книгопечатании.

Первоначально книга называлась «Тайтч Хумеш» («Немецкое Пятикнижие»), но первый издатель, заметив, что книга пользовалась особенной популярностью среди женщин, которые в большинстве своем не учились ивриту и для которых священные тексты были недоступны на их оригинальном языке, вынес на титульный лист библейскую фразу «пойдите и посмотрите» (цеена у-реена), обращенную к дочерям Сиона (Песн. 3:11). В намерения автора не входило ограничить круг читателей только женщинами; во введении говорится, что книга «предназначена, чтобы дать возможность мужчинам и женщинам <…> понимать слова Господа на простом языке».

Молитвенники тоже писались на идише, как и значительная часть религиозной поэзии и прозы, включая так называемые тхинес (на иврите техинот ‘молитвы’), которые считались женскими молитвами, а составление большей их части приписывалось женщинам (возможно, ошибочно). Написанные в простом, часто умилительно-сентиментальном стиле, они часто заканчиваются рифмованным куплетом, как строки под занавес у Шекспира. Например, в сборнике «Трое ворот» («Шлойше шеарим»)[108] обычная молитва, сопровождающая отделение и сожжение куска теста (халы) при приготовлении субботнего хлеба в память о жертвоприношениях во времена существования Храма, заканчивается следующими строками:

Я выполняю данную мне заповедь о хале от всего сердца, Так пусть мой Бог, благословен Он, защитит меня от мучений и боли[109].

Из известных нам сочинений ранних идишских религиозных писателей можно составить внушительную книжную полку – при том, что мы, вероятно, утратили девять десятых написанного, если не больше.

Однако было бы ошибкой думать, что средневековая литература на идише была ограничена лишь религиозной сферой или что еврейская культура в то время была полностью отграничена от современной ей европейской литературы. Наоборот, евреи были неплохо осведомлены о круге чтения их соседей-христиан и хотели получить свои версии этих книг. Как пишет в «Encyclopaedia Judaica» профессор Хоне Шмерук из Еврейского университета в Иерусалиме, большая часть текстов на еврейскую тему появилась благодаря «осознаваемой потребности и намерению создать требуемую альтернативу, а возможно, и замену чуждым “фальшивым” авантюрным рассказам – и нашла путь к множеству еврейских читателей». Свидетельство культурных заимствований, направленных в другую сторону – от идишской цивилизации к окружающему христианскому обществу, – можно найти, к примеру, во «Всемирных хрониках» Янса из Вены (XIII век), где содержатся явные признаки включения еврейских повествований[110].

В изданиях на идише появлялись эпические поэмы наподобие «Дукуса Хоранта» – версии немецкой «Песни о Хильдебранде», которая, в свою очередь, генетически близка более известной «Песни о Нибелунгах». Переложение на идише предшествует старейшей из обнаруженных немецких рукописей, будучи старше ее более чем на сто лет (скрежещи зубами, Рихард Вагнер!). Евреи с увлечением читали «Мелех Артус» – рассказы о дворе короля Артура (Артус Хоф) и даже цикл анекдотов о крестьянине-плуте Тиле Уленшпигеле. Высшим художественным достижением в этом жанре был, вероятно, «Бове-бух» – сделанное в начале XVI века поэтическое переложение известного итальянского рыцарского романа «Buovo d’Antona», который, в свою очередь, наследует английскому тексту «Sir Bewes of Hamptoun», восходящему к англо-норманнскому «Boeve de Haumtone» (в русской версии – «Бова-королевич»). Автором идишской версии был Элия бен Ашер Алеви, писавший под псевдонимами Элияху Левита или Элия Бахур, плодовитый автор, грамматик и один из виднейших идишских интеллектуалов XVI века. Он использовал стихотворный размер оригинала, известный как ottava rima (размер байроновского «Дон Жуана»). Я не знаком с итальянским текстом и не могу сказать, связан ли изрядный женоненавистнический тон «Бове-бух» с итальянским оригиналом или привнесен автором переложения:

Итак, уважаемые господа, вы увидите, Сколько бед происходит от дурных женщин. Посмотрите, что написано в книгах Соломона, Как он искал добродетельную жену, Но за все свои дни не нашел ни одной[111].

Прозаическое переложение на идише дошло до ХХ века под названием «Бобе майсе» («Бабушкины сказки») – обычная идишская идиома для любого длинного повествования.

Идишская цивилизация всегда была склонна к заимствованиям. И это касается даже вопросов веры.

Религия

Ивритская «Книга благочестивых» («Сефер хасидим»), послужившая основой многих идишских религиозных установлений, не только содержит указания на неевреев, обычаям которых следует подражать, но и говорит, что «евреи обычно перенимают поведение неевреев, среди которых живут. Например, если в какой-то местности неевреи заботятся о том, чтобы избегать супружеской неверности, живущие там же евреи должны быть столь же скрупулезны в этом отношении» (вероятно, в других местах они были не столь скрупулезны).

Заключавшиеся в менее строгом восприятии Бога идеи новой набожности, которые выдвигались лидерами Церкви с XI века (какими бы губительными ни были их последствия – я имею в виду действия крестоносцев), нашли быстрый отклик среди евреев. Они отразились в тексте «Хасидей ашкеназ» («Благочестивые Германии»), предвосхитившем более чем на пятьсот лет хасидизм. Если какое-то сообщество и заслуживает похвалы за усилия по возвращению к Торе и Талмуду еврейской овечки, заблудшей в славянском мире, то это и есть ранние «благочестивые».

Пальму первенства в этом религиозном движении следует, по всей вероятности, отдать семье Калонимос, с которой мы уже встречались, когда она переселялась на север из Италии в Германию, и генеалогия которой, как утверждал Элеазар бен Иегуда бен Калонимос из Вормса, восходит к древним евреям из Месопотамии («Абу Аарон <…> пришел из Вавилонии <…> и передал <…> все свои секреты»). Это был давно сложившийся клан, напрямую связанный с древней традицией и даже имевший фамильный герб с изображением льва: «молодой лев Иуда» (Быт. 49: 9) в XIII веке пришел из Восточной Германии и обнаружил разбросанную по всему славянскому миру смешанную ивритско-славяно-греко-тюркскую общину, по-видимому соблюдавшую какой-то вид формального иудаизма, но сильно оторвавшуюся от корней. Эти люди забыли не только священный древнееврейский язык и родственный ему полусвященный арамейский, но и многое другое, особенно многочисленные предписания, заветы и правила, относящиеся к еврейскому образу жизни.

«Благочестивые Германии» видели своей обязанностью не только самим вести благочестивую жизнь, но и нести свет истинного иудаизма тем, кто потерял связь со своей верой и традициями. У них была возможность восстановить веру по всему новому миру, к тому же открывая возможность по-новому интерпретировать ее – мягко, с любовью и терпимостью, честно и искренне, а не доктринерски. Они стремились «не обманывать никого намеренно, даже неевреев, ни с кем не ссориться, независимо от его веры»[112]. И они разделяли нетипичное для раввинов убеждение, что добрые намерения важнее строго соблюдения правил: «В этом суть благочестия: быть снисходительным ко всем, а не в том, чтобы придерживаться строгой буквы закона».

Приведенные цитаты взяты из книги, которую можно назвать ключом к их кредо. Это «Сефер хасидим» – написанная на иврите компиляция трудов раввинов из семьи Калонимос XII и XIII веков, особенно Самуила бен Калонимоса Благочестивого и его сына Иегуды бен Самуила Благочестивого. Книга была предназначена для исправления заблудших братьев и для обучения их тому, что значит быть настоящим евреем. В ней сказано:

Эта книга называется «Книга благочестивых». Это восхитительное и сладостное сочинение, написанное для пользы богобоязненных людей. Многие люди искренне любят своего Создателя и желают исполнять Его волю <…> но не имеют понимания, не знают, что надлежит делать и чего избегать <…> как исполнять волю Создателя. По этой причине была написана эта книга: чтобы все, кто боится Бога и кто искренне возвращается к своему Творцу, могли увидеть и понять, что они должны делать и чего им следует избегать.

Самый первый известный экземпляр книги – рукопись, обнаруженная в Парме, представляет собой хаотичный, довольно неорганизованно составленный сборник, в котором видны следы соединения различных коротких текстов, каждый из которых, в свою очередь, представляет собой собрание коротких отрывков. По словам одного из последних переводчиков книги Авраама Финкеля, «поучения и рассказы о происшествиях организованы произвольно и не следуют какому-либо плану. Часто в одном абзаце говорится о нескольких не связанных друг с другом вещах». В результате получился не столько кодекс этических и религиозных правил и даже не сборник философских или мистических идей, а пестрый ковер, изображающий еврейскую жизнь во всей ее многоликости и многообразии.

Но даже «Сефер хасидим», не отражающая средневековую идишскую жизнь на восточных рубежах Европы во всей полноте, содержит несколько мимолетных и трогательных образов действительности тогдашнего славянского мира, а также позволяет представить себе трудности, которые испытывали проповедники, стремившиеся вернуть отбившихся от ортодоксальной еврейской семьи братьев и сестер. Эти проповедники видели многих, чье еврейство было более чем номинальным, ничего не знавших о Торе и о Законе, но общины которых тем не менее процветали. Ортодоксальное религиозное учение всегда настаивало на приверженности к слову Бога и считало, что отклонения от Закона чреваты карами не только на том, но и на этом свете. Для «благочестивых» успешность общины была доказательством того, что добрые намерения важнее, чем законнический педантизм:

Если бы были евреи, которые не знают Торы, но наслаждаются миром и процветанием, верь, что нет среди них знатока Торы, который мог бы упрекнуть их, а если он и есть, то он не будет их порицать. Значит, они нарушают законы непреднамеренно, а случайный грех не есть то же, что преднамеренный.

Любовь побеждает все, даже грех (мысль почти христианская):

Может быть, они благожелательны и щедры и питают любовь и преданность друг к другу.

Пусть даже называющие себя евреями часто не знают святого языка:

Если богобоязненные люди, не понимающие древнееврейского языка, спрашивают, как они должны молиться, скажи им, чтобы они произносили молитвы на том языке, который они понимают.

Если лидеры общин не были хорошо знакомы с содержанием молитвенника, им рекомендовалось повторять молитвы:

Хазан [кантор] должен часто практиковаться, чтобы произносить молитвы бегло.

Здесь, на востоке, некоторые исполняли функции раввинов, не будучи утвержденными, при этом являясь далеко не квалифицированными:

Если ты знаешь кого-либо из раввинов, кто не является богобоязненным человеком, ты должен адресовать свои вопросы только к праведным.

Некоторые аспекты человеческой природы никогда не изменяются, несмотря на большую разницу в ментальности тогдашнего и нынешнего времени, несмотря на столетия радикальных изменений положений, верований и надежд:

Есть <…> занятия, заставляющие человека попусту терять время, которое можно посвятить изучению Торы: <…> игры с детьми, ухаживание за женщинами, времяпровождение с друзьями, забавы и праздная болтовня.

Здесь, в дикости европейского востока, мужчина был мужчиной – как американский ковбой XIX века:

На уме у мужчины днем и ночью две вещи: женщины и деньги. За них он отдает свою жизнь.

Если читать между строк, становится очевидным, что еврейские общины разделяли со своими нееврейскими соотечественниками много таких верований, которые строгие ортодоксы считали языческими суевериями и пытались подавить. Но и здесь «благочестивые» старались проявлять терпимость и приспособляемость, советуя:

Хотя и не следует верить предрассудкам, лучше быть осторожным с ними.

Действительно, одна из сентенций «Сефер хасидим» предупреждает читателя:

Не будь скептиком и не говори: «Это не уроки благочестия, здесь есть суеверия». Эта книга называется Книгой благочестивых, и ее содержание соответствует ее названию.

Поучения из «Хасидей ашкеназ» – это не просто исторические курьезы. Они сохраняли большое влияние во все последующие столетия, несмотря на многие перемены, как социальные, так и политические, которые произошли в еврейской жизни в Восточной Европе, не говоря уже о тревогах, пережить которых евреям еще предстояло. В последующие времена польские и литовские евреи, говорившие на идише, с гордостью говорили, что они происходят от «благочестивых Германии».

Даже если смысл поучений «Книги благочестивых» не был понятен, им слепо следовали на протяжении столетий. Например, в ней содержится положение, что «мужчина не должен жениться на женщине, которую зовут так же, как его мать», но почему, не объясняется. Более чем через шестьсот лет плотник Мордехай Гибиртиг из Кракова (1877–1942), возможно крупнейший из всех новейших идишских бардов, написал трогательную песню, героиня которой, девушка по имени Соре, жалуется, что после нескольких отвергнутых женихов, которых приводил сват, наконец нашелся молодой человек, заслуживший ее одобрение, однако —

Сват приводит мне жениха, Лучшего, чем другие, Его зовут Владек, но есть одна проблема — Мать Владека тоже зовут Соре, Совсем так, как и меня, его невесту, И она не захочет, чтобы я стала ее невесткой[113].

Неудивительно, что миссионерские усилия по возвращению заблудших евреев к Торе затронули мир христиан и язычников и что иудаизм привлекал прозелитов среди славян. Принадлежавшие евреям рабы (до тех пор, пока рабство дозволялось государственными законами[114]) переходили в иудаизм по понятной причине: за это они получали свободу. Но было много и тех, кто считал, что духовное богатство евреев, так же как и их успехи, предлагает больше возможностей, чем их собственный христианский стиль жизни. «Сефер хасидим» свидетельствует, что обращение в иудаизм было далеко не редким явлением, подчеркивая, что обращенные должны быть приняты полностью («Тора требует от нас любить обращенных и избегать причинить им обиду деньгами или словом). Происхождение никогда не должно быть обращено против прозелитов:

Разговаривая с обращенным, еврей не должен упоминать о его прежней вере и не говорить о ней с презрением.

Даже смешанные браки не должны были становиться поводом для огорчения:

Потомок евреев, собираясь взять в жены девушку нееврейского происхождения, но добросердечную, скромную и щедрую, должен предпочесть ее дочери еврейки по рождению, но лишенной этих качеств.

Можно подумать, что прозелиты происходили только из сокращавшегося числа язычников, многие из которых продолжали сопротивляться Церкви в течение нескольких столетий после официального принятия христианской веры в качестве государственной. Однако издавалось много эдиктов, осуждавших породнение между евреями и христианами, пытавшихся запретить наем евреями слуг-христиан, запрещавших христианам присутствовать на еврейских праздниках и религиозных службах, а евреям – участвовать в христианских праздниках и свадьбах. В 1267 году синод в Бреслау запрещал евреям и христианам жить рядом, отмечая, что такая распущенность стала нередкой и что иудаизм находит новообращенных в христианской общине:

Поскольку Польская земля все еще представляет собой молодой побег в христианском мире, ее христианский народ легко может быть заражен суевериями и развращенными нравами живущих рядом евреев. Чтобы христианская вера легче и быстрее поселялась в сердцах верующих на этой земле, мы строго предписываем, чтобы евреи [епископства] Гнезно не проживали беспорядочно среди христиан.

Попытки отделить евреев от христиан были по большей части бесплодными, потому что еврейские кварталы располагались в центре почти каждого средневекового города, а евреи находились среди основателей каждого поселения. Однако антагонизм между евреями и христианскими прелатами, а также бюргерами (для которых евреи составляли сильнейших конкурентов) в последующие годы часто приводил к изгнанию евреев из любого города, где епископ или бургомистр был способен навязать населению свою волю.

Но несмотря на такое яростное противодействие, иудаизм столетиями не терял своей привлекательности, что видно по регулярным жалобам Церкви на иудействование, то есть на тенденцию к включению еврейских ценностей и обычаев в христианские верования. Некоторых иудействующих обвиняли в отрицании Троицы и принижении Божьего сына Иисуса до пророка. Иные явным образом праздновали шабат, ели только кошерную пищу и даже делали обрезание своим детям мужского пола. Многие, как сетовала Церковь, постепенно полностью перешли в иудаизм. Духовные пастыри Католической и Православной церквей регулярно обнародовали указы с целью возвращения христиан с этого еретического пути, но репрессии не смогли остановить это движение.

Согласно русским летописям, в 1470 году сын киевского князя Михаил Олелькович прибыл в Новгород. В его свите было несколько еврейских купцов. Еврей Захария, или Схария Жидовин, по-видимому, совратил в иудейство двух священников, Алексия и Дионисия. В 1479 году великий князь московский Иван III Васильевич посетил Новгород и пригласил Алексия и Дионисия совершить богослужение в московской церкви. В Москве они повлияли на многих представителей двора великого князя, в том числе на его невестку Елену.

Иудаизм продолжал привлекать новообращенных и в последующие столетия. До Второй мировой войны могила графа Валентина Потоцкого в Вильно, известного среди евреев как Авраам ха-Гер (Прозелит), сожженного на костре в 1749 году, регулярно посещалась толпами паломников во второй день Пятидесятницы (Шавуот), в годовщину его казни. Общины иудействующих (субботников)[115] продолжают появляться в России до сего дня. Семен Уклеин, распространитель возникшего в конце XVIII века учения пацифистов-молокан, был большим знатоком Писания, введшим в ритуальную традицию секты много еврейских элементов, а его ученик Сундуков призывал к более тесному союзу с евреями. Жестоко преследовавшиеся русскими царями, молокане массово эмигрировали в Америку. В ХХ веке конституционные свободы, введенные после революции 1905 года, позволили многочисленным русским «субботникам иудейской веры» выйти из тени и получить легальное признание как полуевреи. Экспедиция 1997 года[116], организованная Амстердамским еврейским музеем, обнаружила русских субботников, ведущих еврейский образ жизни, в Азербайджане. Согласно документам, даже в Германии, как это ни странно, за десятилетие перед Первой мировой войной около семидесяти граждан в год официально регистрировали свой уход из христианских церквей, чтобы принять иудаизм.

Постоянный приток новообращенных, приводивший ежегодно сотни, если не тысячи неевреев в говорящие на идише общины, не только увеличивал число евреев в пределах гейма, но и делал еврейский мир восприимчивым ко многим изначально чужим идеям, верованиям и обычаям. Медленно, но неуклонно религия восточноевропейских евреев стала принимать уникальный идишский привкус, отличавший ее от иудаизма в других местах.

Некоторые из новообретенных обычаев были тривиальными, например, традиция зажигания свечей в годовщины смерти (йорцайт) первоначально была католической. Другие новые традиции были более революционные. Обычай, по которому евреи-мужчины надевали шляпы во время молитвы (а также идея, что набожные люди должны постоянно держать головы покрытыми), была для идишского мира новой. Этот обычай вызывал у раввинов недоумение. Авторитетный раввин из Польши Шломо бен Иехиэль Лурия (1510–1573), или Махаршал, утверждал, что не видит никаких причин, чтобы евреи молились в шляпах, и был особенно раздражен тем, что многие из них предпочитали никогда не обнажать голову, «воображая, что таков еврейский закон, а не просто пример чрезмерной скрупулезности».

Но одно направление шло еще дальше, преобразуя сам дух иудаизма, переворачивая относительную важность двух фундаментальных источников еврейского соблюдения Закона.

Ученая традиция

Дискуссии составляют сердце иудаизма. Евреи не только являются наследниками божественного откровения, но и представляют собой общину, объединенную вокруг постоянно развивающейся согласованной системы религиозных толкований. Принадлежность к иудаизму в этом смысле означает не только религиозные, но и социальные связи. Чтобы считаться евреем, человек должен проявлять верность не только письменному Закону (Пятикнижие Моисея, Пророки и Писания, составляющие еврейскую Библию), но и, что более важно, так называемому устному Закону (авторитетной интерпретации Писания). Отрицающие последний (например, крымские и литовские караимы), хотя и верны Библии, некоторыми не считаются за евреев.

Иудеи верят, что еврейский Закон был открыт Моисею примерно за 1200 лет до рождения Христа. Хранители и знатоки традиции, служители Иерусалимского Храма, были убиты или рассеялись, когда их город был сожжен, а его защитники сокрушены римской армией в 70 году. С тех пор все интеллектуальные усилия мудрецов из поколения в поколение прилагались к тому, чтобы не забыть слово Божие или не утратить его смысла, потому что труд по извлечению смысла намерений Всевышнего из древнееврейского текста нелегок. Язык столь далек, что его слова и фразы обычно туманны и запутанны, часто таинственны, а иногда совершенно непонятны. Как писал в XII веке поэт и философ Иегуда Галеви, «даже то, что ясно в Торе, на самом деле темно, насколько же более темно то, что уже темно».

Толкования Торы, устный Закон, в течение столетий излагались в Талмуде (это слово означает в переводе «учение», «учеба»), представляющем собой род еврейской конституции. Этот энциклопедический труд, написанный на древнееврейском и арамейском языках, состоит из двух книг – Мишны («повторение») и Гемары («учение») и представляет собой собрание законов и преданий, правил и воспоминаний о временах Храма, объяснений и интерпретаций Священного Писания. Талмуд не есть обычное собрание законов. Фактически это религиозный эквивалент британского «Хансарда»[117] или американских «Записей Конгресса» («Congressional Record») – утомительно детальный отчет о длившихся несколько столетий дискуссиях в раввинских академиях Иудеи и Вавилонии в первой половине первого христианского тысячелетия.

Стандартный формат страницы Талмуда выглядит следующим образом. В центре находится отрывок из Мишны, поверх него соответствующий раздел Гемары, у разворота размещаются комментарии французского рабби Шломо бен Ицхака (Раши), суперкомментарии к словам Раши размещены на внешней стороне страницы, а вокруг – ряд заметок на полях, глоссы, ссылки и указатели на другие работы. Врач, философ, переводчик и грамматик Авраам бен Меир де Бальмес (ок. 1440–1523) в своем труде «Микне Аврам» («Достояние Авраама», лат. «Peculium Abrae») писал о разработавшем этот формат в своей венецианской типографии издателе-католике Даниэле Бомберге: «Ноги его отцов не ступали у подножия Синая <…> но он был одним из тех, кто свободно тратил свои деньги на служение Богу».

Столетия дискуссий и споров, вначале в религиозных академиях Явне и Тиберии в Святой земле, так же как в Наардее, Суре, Пумбедите и других вавилонских городах, а позднее в духовных училищах Северной Африки, Испании, Италии и Франции развили технику библейских комментариев до уровня изящного искусства. Начиная с XIII века и далее, когда «благочестивые Германии» уже достигали своей цели по возвращению заблудших восточноевропейских братьев в свою семью, раввины Германии и Австрии начали передавать ученую традицию на восток – в Богемию и далее распространять по всей идишской территории. Новые комментаторы, говорившие на идише, с готовностью продолжили эту традицию, и к XV веку во всех больших городах Польши, Богемии и Венгрии для изучения Талмуда были созданы по одной или более ешиве, религиозному училищу; одни были построены специально, другие располагались в уже существовавших зданиях, некоторые были роскошными и даже грандиозными, другие представляли собой просто деревянные хижины с земляным полом.

Вскоре каждый еврейский квартал заполнился звуками речей студентов, изучавших Талмуд, их голоса повышались при каждом религиозном диспуте, потому что суть обучения в ешиве – это занятия, во время которых разные точки зрения должны сталкиваться в устном споре. Использование музыкальных тропов для выделения противоположных направлений в споре есть основной метод обучения в ешиве. Талмуд с презрением относится к тем, «кто читает без мелодии и учится без музыки» (трактат «Мегила», 32b).

Двери ешив были открыты для всех, чей интеллектуальный уровень позволял достичь успеха в занятиях. Традиционная страсть евреев к образованию в эпоху, когда единственно возможным образованием было религиозное и никто не ходил в школу, чтобы научиться арифметике или географии, привела к тому, что каждая семья желала отдать в ешиву хотя бы одного сына, а лучше всех. Для любого еврейского мужчины с интеллектом это было сильнейшим устремлением, такие амбиции усердно поддерживались в идишской цивилизации.

Последствия очевидны до сего дня. Благодаря традиционным методам обучения в ешивах евреи приобрели репутацию людей, отвечающих вопросом на вопрос. Ритм и мелодика чтения при изучении Талмуда (на идише геморе-нигн, «напев Гемары») сформировали характерные идишские интонации повышения и понижения тона, свойственные и другим еврейским диалектам, даже израильскому ивриту, а «певучесть» является наиболее частой характеристикой еврейской манеры речи.

К XV или XVI веку распространение ешив в говорящих на идише землях сделало их центрами еврейской религиозной мудрости. Испания, Италия и Франция перестали быть средоточием величайших и важнейших духовных авторитетов. Действительно, очень скоро новые восточноевропейские центры учености почувствовали себя достаточно способными, чтобы спорить со старыми. Уже в 1234 году, по данным «Encyclopaedia Judaica», «рабби Яков Савра из Кракова, великий ученый и знаток всего Талмуда, высказал свое мнение, противоречащее мнениям величайших современных ему ученых из Германии и Богемии». Позднее говорящие на идише мыслители (например, Йом-Тов Липман из Мильгаузена, назначенный в 1407 году Judex Judaeorum (еврейским судьей) Праги; Моисей Минц, раввин Познани с 1474 года; Соломон Лурия (1510–1574) из Острога, Бриска из Люблина; Моше Иссерлес (около 1520–1574) из Кракова) быстро завоевали международное признание благодаря своим писаниям и постановлениям. На деле они даже осмеливались спорить с признанным обобщающим кодексом еврейской религиозной практики «Шулхан арух» («Накрытый стол»), составленным уроженцем Испании Йосефом Каро. Мудрец из Польши Моше Иссерлес написал к этой книге примечания с довольно дерзким названием «Мапа» (буквально «Скатерть») – декоративный слой, покрывавший строгую функциональность труда своего старшего современника и отвечавший разным умонастроениям, условиям и традициям Восточной Европы.

В новых центрах учености произошли тонкие, но глубокие изменения в проведении религиозного обучения. Многовековая традиция требовала изучать Тору и Талмуд в равных пропорциях. Маймонид учил, что «человек должен разделить свое время учения: треть для Библии, треть для Мишны и треть для Гемары» (Талмуд, трактат «Бава меция», 33). То же говорил и Йосеф Каро. Но ешивы в Польше и Литве, слишком далеких по времени, пространству и ментальности от Древней Иудеи, подняли изучение Талмуда намного выше Торы, согласно сентенции «Изучение Торы – это достижение, но и не достижение; нет большего достижения, чем изучение устного Закона». Возможно, раввины опасались, что доступ к первоисточнику приведет к тому, что каждый человек будет сам решать, что значит тот или иной текст Торы, и поэтому впадет в ересь. Быть может, и сама интеллектуальная атмосфера востока Европы привела к смене акцентов. Но как бы то ни было, все соглашались со словами ученика Махаршала раввина Шломо бен Мордехая из Межерича, что «истинное будущее спасение <…> может прийти только через изучение Талмуда, потому что изучение Талмуда ведет к святости и чистоте <…> тогда как изучение Торы не приводит даже к праведности. <…> Даже небольшое изучение Талмуда приводит к большему страху перед Небесами, чем долгое изучение Торы» (трактат «Золотой атарь»).

В польских ешивах Талмуд в конце концов стал исключительным предметом изучения, и в XVII веке ученый раввин Йосеф Хаан из Франкфурта писал о раввинах, «ни разу в жизни не видевших Писания своими глазами»[118].

За это должна была последовать расплата. Без твердой основы в виде древнееврейской Библии творческая интерпретация раввинами Талмуда достигала больших высот воображения. Полет фантазии заменил скрупулезное штудирование; изобретались все более трудные методы, чтобы извлечь еще более таинственные выводы из непокорных древних источников, пока все это предприятие, в целом достойное и вызванное добрыми намерениямми, достигло такого уровня, что простые люди перестали вообще что-либо понимать. Изощренная казуистика была в порядке вещей.

Крайняя форма этого метода была выработана в Польше Яковом Полаком (род. между 1460 и 1470 годом) – краковским раввином и основателем первой краковской талмудической академии. Этот метод получил название пилпул («перец») – род удивительного метафизического толкования, при котором несвязанные фразы связываются, выражения мелочно разделяются, слова читаются в обратную сторону, рассчитываются и интерпретируются численные значения букв, все основано на том, что по божественному внушению истинный смысл скрыт в первоначальном тексте, и нет предела интеллектуальным приемам, используемым при дешифровке скрытого значения текста. Софистика и ученая игра словами должны выявлять истинное значение слов Бога.

Польский пилпул особенно привлекал восточноевропейских раввинов. Тщетно авторы анонимного германского трактата XV века «Пути праведников» («Орхот цадиким») или великие раввины, например Иегуда Лёв из Праги и Яир Хаим Бахрах из Вормса, описывали практикующих пилпул как «секту безумцев, которые говорят, что казуистика (хилук) делает острым ум; говорящие так достойны осуждения». Эти раввины отражали плоские, законнические, западные, германские взгляды, столь презираемые в восточном гейме. В идишской традиции внутри славянского мира приверженность к эзотерическому и загадочному легко одерживала верх над авторитетом прозаического и обыденного.

Раввины, отлично владевшие искусством пилпула, публично оспаривали друг у друга первенство в славе и общественном положении, не говоря уже о доходных должностях и политическом влиянии, ибо когда правительственные чиновники искали еврейских представителей и общины выбирали тех, кого желали видеть своими представителями, чья кандидатура могла быть лучше самого знаменитого раввина в округе?

Путь от выбранного представителя до кооптированного члена правящего истеблишмента был очень коротким. Власть доставалась тому, кто был в интеллектуальном плане наиболее ловок и проворен, и это не часто предвещало хорошее управление.

Неотвратимая реакция на эти процессы стала потрясением, расколовшим евреев идишского мира на несколько конфликтующих между собой групп, которые остаются разделенными по сей день. Но это случилось лишь спустя полтысячелетия. На протяжении большей части этих столетий раввины сохраняли неоспоримый контроль над властью, потому что они делали все, что могли, удерживая идишскую цивилизацию вокруг одного из самых трудных курсов в истории – политической консолидации Восточной Европы.

Политическая консолидация

Общеевропейский кризис XIV века начался с краха итальянской банковской системы, который совпал с климатическим потрясениями на всем континенте, приведшим к наводнениям, неурожаю и голоду от Пиренеев до Карпат. Английский король Эдуард II едва мог найти достаточно хлеба, чтобы прокормить свой двор. Жители Бреслау, Лондона, Парижа и Утрехта умирали от голода прямо на улицах. Началась Столетняя война между Англией и Францией. Шотландцы сражались с англичанами под знаменами Уильяма Уоллеса, Роберта Брюса и его сына Дэвида. Фламандские бюргеры и ткачи уничтожили вооруженный французский гарнизон, учинив ужасную резню, известную как «брюггская заутреня», а затем разбили французскую кавалерию в Битве золотых шпор (700 пар шпор было собрано с трупов французских рыцарей). Вооруженные пиками швейцарские крестьяне разбили цвет австрийской кавалерии на берегах озера Эгери. В голодавшей Англии был убит Эдуард II. В середине века пришла Черная смерть – пандемия чумы, уменьшившая население Европы почти на треть. Западная и Центральная Европа испытали почти всё то, за что историк Барбара Тухман назвала XIV век «бедственным столетием»[119], – голод, болезни, войны. Крестьянские восстания вышли из-под контроля, по улицам шли процессии флагеллантов (самобичующихся), возникла тревожная танцевальная мания, о которой фламандский хронист Иоганн де Бека писал:

По Рейну распространилась <…> странная болезнь <…> при которой большие толпы люди обоего пола непрерывно танцевали и пели внутри и вне церквей, пока не изнуряли себя до такой степени, что падали наземь.

Евреев, прокаженных, иностранцев, священников и всех, кто попадал в руки толпы, убивали, выживших изгоняли из городов. По словам экономиста Дэвида Фишера, «жители Европы пережили самый черный момент в своей истории. <…> Это было больше чем крах средневековой экономики. Это была смерть средневековой цивилизации»[120].

Однако в то время как запад Европы бился в агонии, восток процветал. Небольшая численность населения, расселившегося по плодородным землям, замедлила распространение болезни (Черная смерть едва ли вообще проникла в Польшу) и позволила избежать когтей голода. Примитивная экономика, гораздо менее развитая, чем у развитых западных государств, переживала взлет, поскольку голод на западе открывал новые возможности для производителей зерна на востоке. Население Польши за столетие выросло более чем вдвое, хотя достигнутый в конце XIV века показатель (около 50 человек на квадратный километр) был меньше, чем сегодня в некоторых частях Конго.

Параллельно с ростом благосостояния происходила политическая консолидация. С конца XII века Богемия, королевство в составе Священной Римской империи, привела под свою юрисдикцию Моравию и Силезию, а также говорившие на славянских языках части Восточной Германии. После того как Казимир Великий объединил большую часть польских земель, Польша и Литва заключили унию под властью великого князя литовского Ягайло (по-польски Ягелло), когда в 1385 году он обратился в христианство и женился на польской королевне Ядвиге (полноценный политический союз Польши и Литвы по принципу выборной монархии был заключен в 1569 году).

К 1400 году польско-литовский союз был самым большим территориальным объединением в Европе, занимавшим более 1,3 миллиона квадратных километров земель с населением, состоявшим из поляков, литовцев, армян, немцев, татар и евреев и исповедовавшим православие (в русской и армянской версиях), католицизм, иудаизм и ислам. В следующее столетие унии были подчинены земли Тевтонского ордена в Прибалтике, тем самым удвоив население страны, протянувшейся от Балтийского до Черного моря.

Учитывая размытость государственных границ в прошлые эпохи, мы не должны представлять себе эти государства как нечто монолитное. Как всегда, крупные землевладельцы держали на своих спинах малых, а те – еще более мелких. Собственность на землю изменялась от поколения к поколению с обескураживающей произвольностью. Крестьянин и горожанин не имели дел с теми, кто сидел на золотом троне в далекой столице, но должны были подчиняться как их воле, так и приказам воинственных феодалов, сидящих в соседнем замке с отрядом слуг, вооруженных мечами и копьями.

Официальные границы Богемии и польско-литовской унии в XV веке включали почти всю территорию идишского гейма, объединяя общины запада и востока от Германии до Украины. В западных землях изгнания, притеснения и погромы обращали глаза и ноги евреев в сторону востока. Во Франции и Германии оставалось значительное, хотя и незащищенное еврейское население, но центром европейского еврейства стали восточноевропейские земли – в основном свободные, по большей части толерантные. Здесь хорошо обосновавшееся еврейское население, объединенное идишем, действовало как магнит, притягивая все большие толпы иммигрантов со всех сторон света. Новоприбывшие стремились сюда из становившейся все более враждебной к евреям Германии на западе и из терпимых, но отсталых татарских ханств на юго-востоке. После 1492 года к ним присоединились сефардские общины, изгнанные католическими монархами Фердинандом и Изабеллой из деиудаизированной Испании. Богемские, польские и литовские дворяне, озабоченные тем, чтобы не упустить вклада евреев в благосостояние своих владений, соревновались друг с другом в создании для них привлекательных условий. Вместо свирепого противодействия со стороны немецких бюргеров и католических епископов дворяне силезских приграничных областей предоставляли евреям землю для строительства синагог в таких городах, как Явор (по-немецки Яуэр), Олесница (по-немецки Оелс), Стшегом (по-немецки Стригау).

Маленький силезский рыночный город Стшегом лежит на главной средневековой дороге, ведущей через горы из Праги. В XIV веке это было шумное средоточие коммерции, трактиров, бань, борделей, танцевальных залов, торговых контор и складов, постоялых дворов для запряженных мулами караванов, которым оставалось около 50 километров пути до Бреслау, где древний Янтарный путь с юга на север между Адриатическим и Балтийским морями пересекался с Соляным путем с востока на запад, из Кракова в Регенсбург. Здесь путешествующие купцы совершали последние приготовления, приводя себя и свои товары в наилучший вид перед последним этапом пути в столицу региона.

Сегодня это довольно сонный, малозначимый провинциальный административный центр, известный, вероятно, лишь потому, что рядом с ним находился гитлеровский концлагерь Гросс-Розен, и трудно представить себе его как важный пункт на главной дороге. Осталось единственное молчаливое свидетельство того, чем некогда был этот город. Рядом с перекрестком в окружении обветшавших витрин, дощатых придорожных киосков и облупившихся доходных домов XIX века стоит неуклюжее сооружение из красного кирпича – единственный сохранившийся пережиток шести столетий бурной истории. В давние времена это была стшегомская синагога.

Средневековая Силезия, населенная в основном славянами, но с большим и постоянно растущим немецким меньшинством, являлась территорией, контроль над которой был предметом длительного конфликта между богемским и польским царствующими домами, пока провинция в 1335 году не перешла под полную власть Праги. Но реальными правителями было возрастающее число местных князей. В 1370 году один из них, Болько (Болеслав) II, известный под прозвищем Малый, чья территория и власть распространялись из его дворца в Швейднице (по-польски Свидница) до предместий Берлина, выделил стшегомским евреям землю, чтобы они построили место для молитвы[121].

В Силезии при размере в 20 000 квадратных километров даже тогда были значительные еврейские общины – в Бойтене, Бреслау, Бунцлау и т.д., более чем в 20 городах. В Бреслау, главном городе провинции, было по меньшей мере три синагоги под наблюдением раввина, именовавшегося Episcopus Judaecorum («надзиратель за евреями»). В 1351 году эту должность занимал рабби Ицхак. Здание синагоги все еще стоит в Олеснице, по дороге из Стшегома в Явор. Княгиня Августа пошла еще дальше и в 1420 году передала евреям здание бывшей католической церкви (мне представляется, что это был не столько семитофильский жест, сколько результат тогдашней борьбы между католицизмом и набиравшим обороты христианским нонконформизмом).

К несчастью, добрые намерения Болько Малого пошли прахом после религиозного конфликта 1454 года, когда евреев изгнали из Стшегома. Синагога была передана христианам и посвящена святой Варваре, защитнице от шторма, молнии и огня, – отличный выбор для кирпичного здания в городе, где большинство построек были деревянными и часто страдали от пожаров.

Факт, что синагога была построена не из камня, свидетельствует о том, что гранитные карьеры в то время на силезских холмах еще не были разработаны, хотя сегодня это ведущая отрасль местной промышленности (берлинский рейхстаг был построен из стшегомского гранита). (Добыча гранита ассоциировалась с еврейским предпринимательством и в других местах, например в Олькуше под Краковом, где в 1658 году прославился еврей Марек Некель.) Это здание совсем непохоже на синагогу, напоминая скорее церковь (особенно учитывая то, что ныне над входом висит небольшой крест). В те времена французские крестьяне переделывали свои каменные церкви в замки, и колокола не призывали прихожан к молитве, не отмечали рождения, свадьбы и смерти, а извещали о приближении к деревне грабителей[122]. В западнославянских землях само слово «костел», обозначающее церковь (по-чешски kostel, по-польски kościоł), происходит от латинского castellum – «небольшая крепость». Стшегомская синагога тоже, вероятно, была изначально построена как дополнительное убежище для общины в трудные времена. Толстые стены синагоги могли служить надежным укрытием для всей общины. Это довольно маленькое здание, способное вместить в тот период около сотни человек – только мужчин. Хотя еврейская община в Стшегоме была достаточно влиятельной, чтобы получить землю для строительства синагоги, в отличие от других городов она была не слишком многочисленной.

От синагоги ведет дорога к сердцу еврейского квартала, расположенному недалеко от берега реки и за углом от рыночной площади.

Если бы в начале XV века вы шли по узким, мощенным булыжником средневековым улицам на расстоянии слышимости голоса от шумного торгового центра, вам пришлось бы пройти мимо шатких деревянных домишек, скученных, как бы подпирающих друг друга. Вы уловили бы пивной душок из содержавшегося еврейской общиной трактира, где путешественники могли бесплатно переночевать, вдохнули бы богатый букет запахов, доносящихся из общественной кухни, где семьи оставляли на всю ночь пятницы вариться субботнюю трапезу – блюдо из мяса, бобов и крупы, называемое чолнт (от латинского calentem, ‘горячий’ – практически единственное блюдо, уникальное для идишской кухни[123]). Община могла также иметь участок для еврейского кладбища, хотя оно должно было располагаться вне городских стен.

Вы бы непременно услышали голоса детей, распевающих на занятиях в частных хедерах или оплачиваемых общиной талмуд-торах – единственных школах во всем городе, которые посещал каждый еврейский мальчик старше трех или четырех лет, где обучался читать и писать по-древнееврейски и приобщался к изучению Писания.

Значение этих школ едва ли можно переоценить. В век, когда почти все кругом были безграмотны, в краях, где даже аристократы с трудом могли поставить подпись, обязательное обучение для всех еврейских мальчиков поднимало культурный уровень говорящих на идише намного выше их нееврейских современников. Более того, в последующие столетия программа стала подразумевать грамотность на идише. В XVI веке краковская община постановила, чтобы каждая школа назначила шрайбера (писца), обучавшего детей «писать звуки языка, на котором мы говорим». В программу входили и другие предметы: арифметика, география и основы национального языка соседей. В говорящей на идише общине, в отличие от христианского феодального мира, любой мальчик, обладавший умом, способностями и необходимой ситсфлейш (усидчивостью), независимо от того, каким бы скромным ни было его происхождение, мог надеяться на то, что он сможет подняться до высокого интеллектуального уровня и раввинистической респектабельности.

И вы вряд ли упустили бы веселые звуки музыки, доносящиеся из танцхоев или шпильхоев (на иврите бес хатанес) – танцевальных залов, в которых устраивались праздники и приемы. Танцы после обеда в субботу были популярны среди молодежи, несмотря на настойчивые еврейские запреты совместных танцев между представителями разных полов, несмотря на восходящий к Писанию запрет и на множество шуток на эту тему (например: «Почему иудаизм запрещает добрачный секс? Потому что он может привести к смешанным танцам»). Регулярные неформальные встречи происходили вне дома; сами танцевальные залы резервировались в основном для особых случаев, таких, как обрезание, бар-мицва и свадьба. Свадебные торжества продолжались неделю или даже больше, они «отмечались музыкальными представлениями, не прерывавшимися даже в субботу <…> для чего нанимали музыкантов-христиан, и гости-христиане веселились на празднике»[124]. Таким образом, даже если еврейская община насчитывала приблизительно сотню человек, танцевальные залы редко надолго оставались темными и пустыми, часто оживляясь мелодиями дер майен танц («майского танца»), дер умгейендер танц («кругового танца»), дер шпринг танц («танца с прыжками»), дер фиш танц («рыбного танца»), дер тотентанц («танца мертвеца»), доктор Фойстс танц («танца доктора Фауста») и дер альтер какерс танц («танца старого пердуна»). Раввин Шломо Лурия, известный как Махаршал[125], один из виднейших духовных авторитетов Польши, сурово писал:

Я осуждаю молодых людей, часто посещающих танцевальные залы, даже если музыку там играют музыканты-неевреи[126].

Как звучала музыка, сопровождавшая эти танцы? Вероятно, не слишком похоже на известную нам сегодня клезмерскую музыку, более позднюю по происхождению, истоки которой коренятся в недавней музыке Балкан или Греции. Можно подумать, что поскольку еврейские музыканты иногда играли для клиентов-христиан, а музыканты-христиане по субботам и праздникам – для евреев, то мелодии и ритмы танцевальных залов были примерно такими же, под какие веселились соседи-христиане. Но есть свидетельства того, что игра еврейских оркестров была даже тогда приправлена экзотическим привкусом странных гамм и незнакомых ритмов.

В некотором роде мы располагаем образцом этой музыки. Нюрнбергский композитор XVI века Ханс Нейсидлер записал танец, который слышал в исполнении еврейского оркестра на королевской свадьбе. Но мелодия этого танца (он назвал ее Judenttanz, «еврейский танец») была настолько странной, что это произведение было воспринято скорее как пародия, чем как точная аранжировка. По данным «Encyclopaedia Judaica», в следующем столетии гильдия пражских музыкантов-христиан сетовала, что еврейские оркестранты «не сохраняют ни темпа, ни ритма, намеренно лишая благородную и красивую музыку ее достоинств». Оставим в стороне очевидное профессиональное соперничество. Здесь имелось в виду, что музыка идишских евреев была непохожей на музыку их нееврейских соседей. Возможно, еврейские музыканты, в первую очередь члены более низких гильдий, сохраняли большую близость к славянским и турецким музыкальным корням и сопротивлялись западному немецкому барочному стилю, входившему в моду среди средних и высших классов.

Многие силезские евреи были бедными иммигрантами из отдаленных восточноевропейских земель. В XV веке на улицах и переулках средневекового Стшегома все еще слышался западнославянский язык, только начинавший разделяться на чешское и польское наречия. Однако можно было уловить слово-другое из языка еврейско-немецкого, которому суждено было называться идишем, хотя чаще они исходили из уст более богатых и лучше образованных.

Было бы большим упрощением говорить о единой еврейской общине. Между евреями было много разительных отличий, так же как и между окружающими неевреями; эти различия были обусловлены еще и разностью этнического происхождения евреев – немецкого и славяно-греко-тюркского. Различия существовали и между социальными классами: с одной стороны – дипломаты, банкиры, врачи и оптовые торговцы, с другой – мелкие лавочники, разносчики, ремесленники, музыканты, рабочие и слуги. Хотя у евреев не было таких контрастов, какие существовали среди христиан между дворянами и нищими, неравенство всегда было значительным.

Землевладельцы, купцы, ремесленники, слуги

Некоторые из евреев, ранние поселенцы, длительное время были крестьянами – не крепостными, но свободными мелкими землевладельцами, не привязанными к земле. Меир из Ротенбурга в XIII веке писал:

Евреи не привязаны, как неевреи, к какому-то определенному месту, ибо считаются обедневшими свободными, которые не были проданы в рабство.

Тем не менее в 1220-е годы еврейские земледельцы в имении графа Хенрика I возле силезского города Бытома должны были платить десятину от своего урожая епископу Бреслау, как и их соседи-христиане. Некоторые из этих евреев даже владели целыми населенными имениями. В 1200 году силезская деревня Сокольников принадлежала евреям Иосифу и Хазкелю[127]. Богемские деревни Тынице и Сокохрице на западе от Стшегома в раннее Средневековье были известны как владения евреев, как и город Малый Тынец на востоке от Кракова.

Но примерно к началу XV века большая часть еврейского населения старалось избегать тесной привязанности к какой-либо определенной территории. Изгнание из многих мест Западной и Центральной Европы было суровым уроком недальновидности при выборе земли в качестве надежной недвижимой собственности. Земли можно было лишиться, если (а скорее когда) ее владелец был вынужден покинуть ее под угрозой меча. После того как в 1306 году евреи были изгнаны из Франции, 50 больших и прекрасных каменных зданий в центре Нарбонна перешли к французскому землевладельцу менее чем за 80 ливров за каждый дом (вероятно, это равнялось приблизительно 15 фунтам стерлингов). После изгнания евреев из Испании в 1492 году капеллан при архиепископе Севильи Андрес Бернальдес писал в своей «Истории католических королей», что любой может получить еврейский виноградник за цену отреза ткани.

Осторожность в Силезии была проявлением мудрости. Не только община Стшегома была изгнана в ходе религиозных волнений XV века. Почти в каждом городе этой спорной приграничной территории между Богемией и Польшей евреи оказывались беженцами и направлялись на восток внутрь Польши. Тогда все различия между евреями – землевладельцами, купцами, ремесленниками, домашними слугами и безработными – нивелировались их общей судьбой.

Неравенство евреев всегда было иного рода, чем то, которое преобладало среди неевреев. Оно представляло собой своего рода перевернутый вариант феодальной системы. Среди славян-христиан перераспределение богатства происходило снизу вверх, от неудачников к счастливчикам, от основания социальной пирамиды к ее вершине. На земле трудилось множество крестьян, и богатство от них уходило вверх, пополняя сундуки немногих дворян. Среди евреев деньги двигались в противоположном направлении, перетекая от процветающего среднего класса, обогащавшегося за счет внешней торговли купечества – предпринимателей из Кракова, Лемберга и Люблина (людей наподобие Исаака Бродавки из Бреста, Элеазара Абрамовича из Тыкоцина и Арона Израэловича из Гродно) вниз, к массе еврейского рабочего класса, на славянских землях обслуживавшего религиозные и жизненные нужды тех, кто стоял выше их на социальной лестнице, – кошерных мясников, изготовителей мацы и субботних свечей, красильщиков, ткачей, музыкантов и извозчиков[128]. Тогда как немецкое дворянство зависело от своих крестьян, эксплуатировало их и жило за счет своих крепостных и слуг, еврейский пролетариат зависел от своей буржуазии, эксплуатировался и поддерживался ею.

На этом основывалась вся экономика. Встречи Запада и Востока начались в таких городах, как Регенсбург, и продолжались по мере движения говорящих по-немецки через славянский мир, поддерживая в новой смешанной общности жизнеспособность, свойственную любому гибриду. Несмотря на многочисленные бедствия, казни, изгнания и запреты – а может быть, и вследствие их, вследствие упрямого нежелании покоряться, – волны энергии, оптимизма и неутомимого предпринимательского духа поднимали общины и широко рассеивали их по славянскому миру, расширяя рынки и стимулируя экономический рост в новых отраслях и в новых сферах.

Такой успех евреев вызывал резкую неприязнь и Церкви, спорившей с иудаизмом за души, и христиан-горожан, соперничавших с евреями за мирские доходы. Где только возможно, эти две силы объединялись для изгнания своих соперников. Но опыт уже показал, что изгнание евреев не приводило к коммерческому успеху. На деле происходило обратное. Вместо расширения рынков, которое должно было приводить к росту доходов немецких монополистов, торговля сокращалась и становилась скуднее. Еврейские банкиры, ко всеобщему удивлению, были меньшими грабителями, чем местные ростовщики, генуэзские, венецианские и ломбардские банкиры и даже духовенство. Св. Бернард Клервоский (около 1090–1153), один из основателей монашеского ордена цистерцианцев, в своем «Письме к англичанам» давно обвинял «этих христианских ростовщиков, если их можно называть христианами, которые там, где никогда не было евреев, вели себя, как ни горько об этом говорить, хуже любого еврея». В 1290 году, в том самом, когда евреи были изгнаны из Англии, суд Норвича обнаружил, что «капеллан Джон является исключительным ростовщиком», а бристольский аббат был обвинен в том, что брал с бедняков «более ста процентов роста, что запрещено даже гражданским законом»[129].

В результате где бы ни изгоняли евреев из больших и малых городов, герцогств и княжеств Центральной Европы под давлением Церкви и при поддержке соперников евреев, изгнанников почти всегда через несколько лет звали назад, потому что их вклад в экономику был слишком ценен. После резни в Аугсбурге во время Черной смерти в 1349 году евреи были изгнаны, и им было запрещено возвращаться, но уже на следующий год император удовлетворил прошение самого епископа и разрешил им вернуться. Когда 300 еврейских семей были вновь изгнаны в 1439 году по настоянию бюргеров, городскому совету пришлось выплатить Альберту II Австрийскому 900 гульденов компенсации. Впрочем, изгнанных евреев приглашали назад для коммерции и гарантировали им убежище на время войны. В 1349 году евреи были изгнаны из баварского города Ашафенбурга и снова приняты назад в 1359 году, получив покровительство архиепископа Майнца. В 1405 году евреев изгнали из Шпейера, снова пустили туда в 1421-м, опять изгнали в 1430-м и попросили вернуться 1434-м.

Учитывая нечеткую территориальную юрисдикцию между княжествами, графствами и владениями помещиков, эти изгнания обычно не предполагали дальних странствий с целью обосноваться на новом месте. В Регенсбурге евреи переезжали на другую сторону реки. В других городах (а тогда протяженность городов редко составляла более километра-двух, а чаще меньше) – до границ соседнего баронства. Например, когда Краков в конце XV века изгнал еврейскую общину, она переместилась в Казимеж, находящийся на расстоянии длины футбольного поля от городских стен Кракова. Лишь иногда евреев полностью изгоняли из провинций и стран. Так, в 1495 году, изгнанные из Литвы по капризу великого князя Александра, они поселились в Польше, недалеко от границы. Став в 1503 году польским королем, Александр по загадочной причине изменил свое решение и попросил евреев вернуться, приказав вернуть им все дома, земли, синагоги и кладбища и выплатить старые долги. Новая хартия о привилегиях приглашала их жить во всей Литве, как раньше, и приказывала вице-регенту обеспечить переход к ним их бывшей собственности.

Принципиально важная роль евреев стала очевидной при разделении общества в Польском королевстве на сословия – отдельные и обособленные группы, каждая из которых обладала своими ревностно охраняемыми правами и обязанностями: дворяне, духовенство, горожане, евреи и крестьяне (последние имели не много прав, в основном обязанности).

Принадлежность к сословию принципиально определялась рождением каждого лица, и путь из одного сословия в другое был усеян терниями. Процесс, при помощи которого духовенство и дворяне увеличивали свои привилегии в целом по стране, встречал сопротивление гильдий в городах. Горожанину было трудно стать дворянином, так же как еврей вряд ли мог надеяться стать горожанином <…> или крестьянин – заниматься деятельностью, обычной для евреев[130].

Для правителей от еврейского сословия, как и от других социальных групп, требовались представители – если не из благородных побуждений, то для того, чтобы надежно и правильно получать налоги. Местным помещикам и церковникам не подобало отвечать за евреев, живущих в подчиненных им областях или епархиях. Еврейские общины должны были нести ответственность сами за себя.

Другие сословия также имели свои формы представительства. У дворян был свой парламент (сейм), духовенство было представлено князьями Церкви, горожане – муниципалитетами, лишь крестьяне оставались бессловесными. Вопрос для короля стоял следующим образом – перефразируя известное высказывание Генри Киссинджера о Европе: «Если мне понадобится говорить с евреями, к кому мне обращаться?»

Очевидный ответ – к раввинам, единственным авторитетным фигурам в общинах. Ошибочно полагая, что они в некотором смысле соответствуют священнослужителям, чья иерархия осуществляла власть на принадлежавших Церкви землях, раввины – специалисты по толкованию религиозных законов были теперь возвышены, получив гражданскую власть над своими единоверцами в качестве Episcopi Judaeоrum, надзирателей над евреями. Поскольку еврейское сословие управлялось по собственным религиозным законам, казалось разумным поставить раввинов во главе их общин, подобно тому как в современном обществе выбирают адвокатов в качестве президентов или премьер-министров. Однако знатоки законов приемлемы в качестве политиков лишь там, где есть контроль и противовес их власти и где кодекс законов имеет демократическую легитимацию. Этого не было в средневековой Польше, как нет этого в современном исламском Иране.

Тотальная власть, полученная раввинами над повседневной жизнью их общин, без ограничений, которые признавались даже помещиками-христианами, вскоре стала вызывать возмущение. Они имели право исключать из общины, изгонять, сажать в тюрьму, приговаривать к телесным наказаниям и даже к казни. К тем, кто обращался с жалобами на правление раввинов к нееврейским властям, применялись страшные санкции. Даже в 1674 году еврейский совет моравского города Конице постановил:

Каждый еврей обязан разоблачать клеветников и тех, кто докучает князьям своей ложью, отсекая им руки и ноги.

Последнее было, надеюсь, метафорой. В Польше раввинам не было разрешено выносить смертные приговоры, хотя, согласно Моше Иссерлесу, Шломо Лурия санкционировал линчевание доносчиков, под которыми имелись в виду те, кто позволял себе привлекать к еврейским делам внимание гражданских властей[131]. По местным преданиям, в Позене (Познани) последняя казнь доносчика состоялась в конце XVIII века.

Король Казимир пытался назначить двух главных раввинов, одного для польской, другого для литовской части унии. Однако это оказалось неудачной идеей, потому что евреи отказывались признать руководителей, назначенных им нееврейской властью. Каждая община настаивала на сохранении правящего комитета, кагала (на иврите кехиле – производное от кехила кедоша, «святая община»), управлявшего ее делами с момента формирования этого института несколькими столетиями раньше. В маленьких городах наподобие Стшегома кагал состоял всего из одного служащего, обычно называвшегося парнас (на иврите «предводитель»). Однако на пути по большой дороге в Краков или другой крупный город вы нашли бы в кагалах полный набор начальников. Кагальные должности носили следующие названия: руководитель (рош), старейшина (парнас), доверенный (нееман), оценщик налогов (шамай), сборщик налогов (габай ха-мас), ходатай (штадлан), члены совета по морали (берурей авера), надзиратель (габай) над синагогами, кладбищами, школами и множество других. Поскольку дело происходило в Средние века, эти институты ни в коей мере не были демократическими; по характеристике, данной в «Encyclopaedia Judaica», «аристократия стремилась ограничить избирательные права <…> чтобы сделать правящий круг замкнутым и самосохраняющимся. Членство в правящем классе было обусловлено богатством, ученостью и аристократическим происхождением, а в большинстве случаев – комбинацией этих трех условий».

Кагалы яростно спорили друг с другом по поводу доли в распределении налогового обложения, сурово боролись с любой не утвержденной ими ассоциацией ремесленников или художников и ревностно охраняли свою территорию от пришельцев, чтобы те не составили конкуренцию уже принятым в общину. Запрет на поселение (херем ха-ешув) жестко соблюдался, и большинство еврейских общин стали закрытыми. В приеме в общину часто отказывали даже беженцам.

Общины управлялись в соответствии с еврейским законом, но его толкование было делом местных обычаев и предпочтений, а решения и требования могли варьироваться от одного места к другому. Между кагалами регулярно возникали длительные споры, конфликты, нередко переходившие в акты насилия, угрожавшие расколоть говоривший на идише мир. Руководители часто понимали, что необходима какая-то форма национального собрания, где представители от всех общин могли встречаться, чтобы сгладить разногласия, скрепить соглашения и обеспечить согласованность еврейского законодательства по всей территории. Но как и где?

По всему гейму регулярно проводились ярмарки, где говорившие на идише собирались для торговли, коммерции, обмена новостями – и выбора брачных партнеров. Натан Ганновер писал в XVII веке в трактате «Пучина бездонная» («Иевен мецула»):

На ярмарках в Лемберге и Люблине собирались толпы молодых студентов и их учителя. Каждый, у кого был сын или дочь на выданье, отправлялся на ярмарку, где заключались брачные союзы, потому что каждый находил того, кто ему нравился и кого он хотел. На каждой ярмарке совершались сотни браков, а иногда и тысячи.

Могли ли руководители общин найти более подходящее место, чтобы проводить регулярные встречи и согласовывать принципы управления?

К началу XVI века собрания старшин кагалов и раввинов продолжительностью в месяц созывались на люблинской ярмарке, приуроченной к празднику Кандлемас в феврале. Вероятно, эти собрания наследовали «судам пыльных ног», по традиции распространявшим сводки судебных решений среди купцов и посетителей рынков. Позднее добавилась вторая ежегодная встреча на ярмарке в Ярославе перед осенними праздниками, вскоре, когда Ярослав оказался «пагубным и опасным местом», собрание было перенесено примерно за 15 километров от города.

Со временем эти ярмарочные встречи перешли в сессии советов земель (на иврите Ваад арацот, на идише Ваад арацойс), чаще это был Совет четырех земель (Великая Польша со столицей в Познани, Малая Польша с центром в Кракове, Червоная Русь с центром в Лемберге и Волынь), иногда и пяти земель (плюс Литва), иногда только трех (Польша, Литва и Червоная Русь). На этих советах присутствовало по одному представителю от каждого кагала плюс шесть ведущих раввинов. Было представлено около 730 общин во главе с избранным председателем. В 1623 году Литва откололась, образовав собственный совет – Ваад мединас Лита.

Это были высшие законодательные и административные учреждения идишской цивилизации. Как и все национальные парламенты, они занимались определением законов, регулированием налогов и поддержанием связей с правящим монархом. Они решали пограничные споры, контролировали раввинские суды, определяли программы школ и училищ, действовали в качестве цензоров (так, в 1599 году Совет трех земель утвердил публикацию Талмуда для преподавания в школах) и осуществляли арбитраж в спорах о собственности и аренде. Советы также издавали эдикты по социальным вопросам. Например, в 1607 году Совет четырех земель объявил, что евреи не должны выпивать в трактирах, где собираются христиане, под угрозой исключения из списка уважаемых членов общины, что костюмы евреев должны быть скромными и отличаться по покрою от костюмов христиан и что целомудрие женщин, живущих в деревнях среди христиан, должно охраняться. Советы действовали как высшие еврейские апелляционные суды, посылали своих представителей на заседания польского парламента – сейма, особенно собиравшегося при коронации нового монарха Коронационного сейма, когда должны были подтверждаться хартии еврейских свобод, а при необходимости обращались к королю. Натан Ганновер замечал:

Представители четырех земель напоминали Санхедрин времен Иерусалимского Храма. Они обладали юрисдикцией над всеми евреями королевства Польши с правом издавать запретительные и предписывающие решения и устанавливать наказания по своему усмотрению. Каждое трудное судебное дело представлялось на их рассмотрение.

Правовые постановления писались на иврите, тогда как объявления составлялись на идише для чтения во всех синагогах. Те и другие записывались в специальных книгах, пинкес (от греческого pinax, названия восковых табличек для записей). Такова, например, запись от 1671 года, приведенная в «Jewish Encyclopedia»:

Ваад четырех земель сообщает, что произошла жестокая ссора, которая почти разрушила весь округ [Хелма] и – да не допустит Бог – могла повредить всем остаткам Израиля и привести к гибели тысяч. Совет четырех земель принял на себя наказание тех, кто начал ссору и затем участвовал в ней, чьи имена, из уважения к их положению, не упоминаются. <…> Настоящим Совет четырех земель требует от руководителей общин и округов привлечь к ответствености любое лицо, плетущее козни и действующее оскорбительно, и наказать их запретом, штрафами или тюремным заключением. <…> Эти лица никогда не должны назначаться ни на какие должности ни в какой общине или округе.

Поляки называли Ваад четырех земель Еврейским конгрессом (Congressus Judaicus). Он был официально признан в 1533 году королем Сигизмундом, характеризовавшим одно из его решений по частному вопросу как решение «высшего суда для евреев», тем самым неявно признав идишских евреев не только как отдельное сословие, но и как полунезависимую нацию. Даже вне Польши евреи, например некоторые общины в Германии, частично признавали его авторитет.

Конечно, как и сами кагалы, посылавшие в Ваад земель своих представителей, это был далеко не демократический институт. Самоназначенная олигархия, руководившая общинами, управляла и самим советом. Чтобы в выборах участвовали только надежные люди, не более одного процента польско-литовских евреев имели право голоса. Где бы ни возникали споры между рядовыми членами общины и ее руководителями, решения совета были однозначны. Всегда презирая «толпу на улицах и рынках, легкомысленно относящуюся к мнению лучших людей», Ваад издавал суровые постановления против тех, кто обвинялся в бунтарстве и презрении; долгом каждого руководителя общины было сдерживать этих нарушителей путем самых строгих наказаний, «вплоть до врат смерти».

В еврейском трактире

Итак, несмотря на взлеты и падения, несмотря на угрозу энергичного противодействия со стороны как религиозных, так и коммерческих соперников, автономная говорящая на идише цивилизация выкристаллизовалась внутри христианского славянского общества. В начале XV века конгрегация укрепленной синагоги Стшегома из своего маленького городка могла наблюдать весь славянский мир, по которому расселились подобные ей общины, – на всем пути от Праги на северо-запад до Кракова и Пшемысля, на юго-восток до Киева, на северо-восток до Гродно и Вильно. Ожидания больших возможностей для евреев на новых территориях вполне оправдались, народ процветал и умножался. Во многих местах, особенно в больших городах, таких, как Прага, Краков, Гродно и Киев, говорящее на идише сообщество теперь составляло значительную часть населения, владело землей, домами, синагогами и кладбищами.

К 1400 году еврейский квартал Вильно занимал пятую часть территории города. В Плоцке на северо-западе от Варшавы таможенные списки упоминают около 30 еврейских купцов, включая импортеров текстиля, металлической посуды, благовоний и специй, экспортеров зерна, скота, кож и леса, торговавших в таких отдаленных местах, как Бреслау, Лейпциг и даже Нюрнберг. Среди ремесленников упоминаются ткачи, стекольщики, пекари. Спустя некоторое время в списке доходов от евреев, платящих налоги, упоминаются владельцы полей вокруг города и владельцы стад овец и крупного рогатого скота. В 1561 году парнасом общины Плоцка был врач Иосиф.

Итак, житель Стшегома, который бы вышел из города на старую исхоженную дорогу, ведущую в Бреслау – местонахождение управляющего провинцией, пересек реку Одер возле большого рынка скота в Оппельне, миновал многочисленные пивоварни в Глейвице и достиг польской столицы Кракова, везде нашел бы подтверждение роста и процветания еврейских общин.

Представим себе ночевку в трактире, подобном огромной таверне, сохранившейся в замечательном этнографическом музее под открытым небом в Саноке на юго-востоке Польши: колоссальная постройка из дерева, дранка на крыше, боковины из длинных досок, покрывающие гигантскую бревенчатую раму величиной с самолетный ангар. В центре бар; с одной стороны – апартаменты хозяев трактира; с другой – около шести или восьми комнат для гостей; с задней стороны – огромное помещение для экипажей, где груженые телеги и кареты содержались в течение ночи за крепко зарешеченными дверями под защитой вооруженных охранников. Под остроконечной крышей находился верхний этаж, куда можно было добраться только по наружной лестнице, предназначенный для хранения горючего, корма для скота и других припасов.

Такие трактиры почти всегда содержали евреи. Дороги через границы в Центральной и Восточной Европе с конца первого тысячелетия стали более проторенными. К этому времени еврейские путешественники были уже не беженцами, а дипломатами, купцами, учеными и коммерсантами, совершавшими регулярные поездки между столицами и ярмарками, путешествовавшими без кухонной и другой домашней утвари. В ответ на их потребности многие трактиры, находившиеся вдоль дорог на значительных расстояниях друг от друга, установили расположенные рядом закрытые «еврейские шкафы», в которых соблюдавшие религиозные обычаи торговцы могли держать свои собственные запасы, а также ритуально чистую посуду, безопасно хранившуюся до следующего их приезда. В те феодальные времена у большинства людей не имелось ни причин, ни разрешения покидать свои дома, во всяком случае риск отправиться в путешествие мог оказаться фатальным, поэтому те, у кого не было серьезной надобности ездить, этого не делали. Но для некоторых видов деятельности этот риск был необходим, и путешественники-евреи составляли значительную долю среди тех, кто мог среди ночи постучаться в дверь в поисках ночлега. Поэтому существовала потребность в организованной предприимчивыми людьми сети трактиров, которые, разумеется, не могли ограничиться лишь еврейской клиентурой.

Виноделие с древних времен было важной сферой занятий евреев, поскольку кошерное вино было необходимо для религиозных обрядов и домашних церемоний. Величайший из талмудических ученых, раввин Шломо бен Ицхак (Раши) из французского города Труа зарабатывал на жизнь, делая вино, как он писал в своем респонсе № 159, чтобы продавать его «неевреям из своей бочки».

Знакомство с технологией ферментации привело евреев, которые населяли земли с исключающим виноградарство холодным климатом, к пивоварению. В XIII веке рабби Меира из Ротенбурга некто спросил, можно ли произносить кидуш – благословение над вином, относящееся к «плодам винограда», над пивом. Тот довольно чопорно посоветовал ему не глупить:

В Вестфалии нет вина, но в других местах вино есть в изобилии; и в вашем городе есть вино круглый год. Мне кажется, что лично вы постоянно пьете главным образом вино, и, если к концу года обнаружится нехватка вина, вы его найдете поблизости. <…> Вы, несомненно, знаете, что произносить кидуш следует над вином[132].

Тесные связи с арабским миром в Испании рано познакомили западноевропейских евреев с секретами дистилляции. Результатом, полученным после их переселения в славянские земли, стало распространение водки. Хотя русские авторы-патриоты XIX века приписывают внедрение водки, этого «пагубного напитка», генуэзцам, более вероятно, что с этим архетипическим алкогольным напитком славян впервые познакомили прибывшие с запада евреи.

Трактирщики, пивовары и перегонщики спирта – естественные партнеры объединились для создания еврейских таверн – учреждений, быстро вошедших в быт всего идишского гейма и продолжавших процветать в том или ином виде вплоть до эры нацизма. Вскоре изготовление водки стало фактически еврейской монополией. Борцы с водкой долго и громогласно обвиняли евреев в спаивании бедных славянских крестьян – возможно, не без причин, ведь, согласно старинному народному идишскому стишку, «Гой – пьяница, он должен пить» («Shiker iz a goy, trinken muss er»). (Впрочем, теперь, когда еврейские хозяева таверн давно исчезли, разве поляки и русские стали пить меньше? По-моему, нет.)

Даже в XXI веке кошерные спиртные напитки остаются лидерами рынка в Восточной Европе, что подтверждается идишскими фамилиями: Бреннер («дистиллятор»), Бронфен («водка»), Бронфман («человек водки») и Бронфенбреннер («дистиллятор водки») – обычные фамилии от Куинса в Нью-Йорке до австралийского Квинсленда. Согласно «Encyclopedia Britannica», компания «Сигрэм» в США, крупнейший производитель и поставщик дистиллированных спиртных напитков, была основана в 1928 году Самуэлем, одним из представителей семейства Бронфман.

…В середине второго тысячелетия христианской эры, если бы вы огляделись вокруг в темном и дымном зале еврейского трактира, пропахшем пивом, кошерной кухней, немытыми телами и одеждой, – на любой из дорог, пересекающих германские, богемские, польские и литовские земли, – ваш взгляд ухватил бы множество типов, представлявших идишское общество. Вы увидели бы целую гамму коммерсантов, ремесленников, посыльных, рабочих, докторов и религиозных деятелей c их секретарями, слугами и клевретами – людей, чья профессия вынуждала их путешествовать по деревням и городским центрам своего мира. Многие из них занимались своей деятельностью для нужд еврейской общины. Подобно тому как потребность в кошерном вине для религиозных обрядов породила интерес евреев к производству алкоголя, так и потребность в кошерной одежде (без запрещенного смешения шерстяных и растительных тканей) привела к развитию портняжного ремесла; потребность в хлебе, над которым можно произносить благословения, – к мукомольному делу и хлебопечению, а универсальность свадебных обрядов требовала подготовки еврейских музыкантов и затейников. Другие специалисты, наподобие стекольщиков, были продолжателями давних еврейских традиционных занятий, не имеющих очевидной религиозной мотивации, – изготовление стекла первоначально пришло с востока и могло быть принесено в Центральную Европу греками и хазарскими евреями до начала первого тысячелетия. Позднее польские правители поощряли говорящих на идише стеклодувов строить фабрики в Оппельне, Бреслау, Крушевице и Меджиже.

Многие из этих занятий по своей природе предполагали мобильность, например, ремесленники путешествовали из одной деревни в другую и вели кочевой образ жизни на протяжении всей феодальной эпохи, когда существовал запрет покидать свою землю, сохранившийся чуть ли не до нашего времени. Перед Первой мировой войной шитье одежды для сельского населения в прибалтийских провинциях России было занятием бродячих ремесленников, главным образом евреев и цыган, обязанных совмещать труд иголкой и ниткой с игрой на скрипке на сельских праздниках, – эта комбинация долгое время была традиционной в тех местах.

Сидя в еврейском трактире, вы бы скоро заметили, что никто не разбогател, занимаясь шитьем одежды или хлебопечением. Методы массового производства с применением механизации, сделавшей миллионером баварца Лёба Штрауса (Леви-Страуса), и индустриямоды, сделавшая звездой мирового значения Кельвина Кляйна изБронкса, были еще в далеком будущем. Впрочем, религиозные нужды приводили евреев к занятиям, обещавшим большие заработки. Потребность в животных, удовлетворяющих правилам ритуальной чистоты, привела к развитию скотоводства, сделавшего многих весьма богатыми. Соль необходима, чтобы сделать мясо кошерным, пригодным для еды (иначе требуется жарить его на открытом огне), поэтому неудивительно, что с очень раннего времени европейские евреи включились в ее добычу и приготовление. В Х веке Ибрагим ибн Якуб уже упоминает евреев, управлявших соляной шахтой в Галле в Германии. В XIV веке польские соляные шахты в Бохнии и Величке вблизи Кракова находились под управлением евреев. В 1452 году польский король Казимир Ягеллон доверил еврею Натко соляные шахты Дрогобыча по причине его «ловкости и мудрости, чтобы благодаря его способностям и предприимчивости мы получили большой доход в нашу сокровищницу».

Действительно, горное дело всякого рода стало особенной еврейской специализацией с XII века, когда евреи участвовали в добыче олова в Корнуолле в Англии. В XVI веке личный секретарь королевы Елизаветы Фрэнсис Уолсингем пригласил еврея Иоахима Гонсе приехать в Англию из Праги и организовать «изготовление меди и серной кислоты, плавку бронзы и свинцовых руд» – сначала в Кесуике в Камберленде, затем в Ните в Южном Уэльсе. Это продолжалось вплоть до XVIII века, когда в силезском Катовице говорящие на идише горные инженеры открыли угольные шахты в соседнем Бытоме.

…Проходя по залу за выпивкой, вы могли бы заметить в углу окруженного помощниками важного человека, из тех, что позднее стали называться «придворными евреями». Деловая интуиция, финансовая честность, чувство такта и политическое чутье делали их незаменимыми для местных правителей, от имени которых они выступали как агенты, брокеры, финансовые советники и откупщики налогов – и часто лично освобождали евреев от антиеврейских законов. Во время своего визита в Гамбург в 1667 году Кристина, королева Швеции (страны, из которой евреи, «поносители Христа и Его общины», были полностью удалены до XVIII века), вместе со своей свитой счастливо провели несколько недель в доме еврейских банкиров Авраама и Исаака Тейксеров[133]. Такие исключения вошли в норму и в Центральной и Восточной Европе. В 1496 году император Священной Римской империи Максимилиан I изгнал евреев из австрийских провинций Каринтии и Штирии и запретил им жить в Вене – кроме своего личного финансиста Гершля из Цистердорфа, с которым, как он сам говорил, ему «приходилось мириться». В середине XVI века его внук Фердинанд I изгнал всех евреев из Нижней Австрии, Силезии, Праги и Вены – кроме Авраама Леви, известного под именем Абрамо даль Арпа (Авраам Арфист), которого пригласил из Мантуи давать уроки музыки своим детям. Когда Карла Люгера, в 1893 году основавшего антисемитскую Социал-христианскую партию Австрии, упрекали в том, что среди его личных друзей есть евреи, он ответил знаменитой фразой: «Я сам решаю, кто еврей, а кто нет» («Wir ein Jude ist, das bestimmte ich»). Эти слова повторил Герман Геринг, когда ему напомнили, что его соратник по созданию Люфтваффе Эрхардт Мильх был сыном еврейского фармацевта (Геринг добился, чтобы Мильха объявили почетным арийцем).

…Если бы таверна, в которой вы остановились, находилась в Польше и дело происходило в XIV веке, вы могли бы оказаться в обществе еврея Йордана из Кракова или одного из его сыновей, Левко или Канаана – самых богатых евреев Польши того времени, а может быть, и самых богатых поляков – если говорить о деньгах, а не о землях. Спустя столетие, если бы вам повезло, вы встретились бы с финансистами Якубом Шомковичем из Луцка, Шаней из Белза, Самсоном из Жидачува, Йоско из Хрубешова или Натко из Лемберга. А в 1425 году Волчко, арендатор лембергской таможни, мог бы гордо сообщить вам, что король Владислав II Ягеллон даровал ему большое и свободное имение – «чтобы показать большое доверие к мудрости, осторожности и проницательности нашего арендатора еврея Волчко <…> после того как упомянутый еврей Волчко превратил дикую местность в сельское поселение, которое будет оставаться в его владении до самой его смерти». Еще через столетие – в Богемии или в Германии, если бы вы сами были достаточно знатным, вас могли бы представить Иосифу бен Гершону, известному в народе как Йосель или Йосельман из Росхейма в Эльзасе (жил примерно с 1478 по 1554), и вы услышали бы из первых уст несколько рассказов о его необычайных приключениях, о которых он оставил краткое описание на иврите[134]. Его дневник содержит как бы ряд мгновенных снимков, иллюстрирующих трудности, встречавшиеся на пути говоривших на идише евреев Священной Римской империи в конце XV века. Йосель, постоянно странствовавший по Центральной Европе, пытался – и большей частью успешно – помочь им преодолеть эти трудности и сумел спасти многих своих единоверцев от грозивших им бедствий.

Он мог бы рассказать, как впервые получил известность в 1507 году, когда евреи, изгнанные из Обернаи в Эльзасе, попросили его добиться у властей позволения вернуться, и в результате успеха в этом предприятии он был назначен на должность парнас у-манхиг (вождя и предводителя) эльзасских евреев. Впрочем, он, скорей, всего не упомянул бы, что за то, что однажды подписался под письмом в Императорский совет в Шпейере грандиозным немецким титулом Gemeiner Judishheit Regierer im Deutschen Lande («правитель всех евреев Германии), он был быстро схвачен, выпорот и наказан штрафом в две марки, потому что только император может называть себя правителем евреев. Впоследствии он стал подписываться более приемлемым образом, как Befehlshaber der ganzen Judenchaft («предводитель всех евреев») – титул, с которым он представлялся самому императору.

Он мог бы вспомнить ужасное время, когда в 1514 году его самого арестовали в Миттельбергхейме и посадили в тюрьму, обвинив в ритуальном убийстве: «Нас заперли в башнях Оберенхейма. Через семь недель было признано, что мы невиновны. Пусть Бог никогда не лишит нас своей милости». После этого, по обычаю тех опасных времен, он всегда носил в дороге под верхней одеждой саван, чтобы быть по крайней мере правильно похороненным, если произойдет самое худшее.

Он непременно описал бы, в каких хороших отношениях он был с императором Максимилианом и его преемниками Карлом V и Фердинандом, как он следовал за ними по Европе – в Кобленц, Нюрнберг, Гагенау, Гюнцбург, Брабант, Ратисбон, Швабах, силезский Аншпах – чаще всего верхом на коне, но иногда и на своих двоих («моя лошадь захромала, и я был вынужден идти пешком в поисках Фердинанда, которого в конце концов нашел в Праге») – и почти всегда умудрялся уговорить своего господина отменить тот или иной эдикт об изгнании, казнях и других бедствиях, угрожавших общине. «Я представился ему и с Божьей помощью был принят благосклонно» – типичный конец всех его историй.

Он мог бы с грустью вспомнить, как в 1532 голу в Ратисбоне он пытался отговорить прозелита и лжемессию Соломона Молхо отказаться от своего опасного намерения собрать еврейскую армию, чтобы помочь императору в войне с турками:

Как только я прослышал о его замысле, я написал ему, пытаясь его отговорить, опасаясь худшего. Я выехал из Ратисбона, чтобы император не мог обвинить меня в соучастии. Как только Молхо появился, его заковали в кандалы и отправили в Булонь, где он взошел на костер и благословил Святое Имя. Он многих удержал от греха. Да покоится душа его в Эдеме.

Единственная неудача Йоселя лежала у него на душе тяжким бременем – он не смог спасти свой родной город:

В тот же год был издан эдикт об изгнании евреев из Росхейма и имения Кайзерберг. Я посетил императора и добился, чтобы изгнание из имения Кайзерберг было аннулировано, но не получил того же для наших братьев из Росхейма. Мы получали отсрочку за отсрочкой, но все еще висит на волоске. Положимся на Бога, чтобы Он избавил нас от наших врагов…

Евреи еще жили в Росхейме, когда Йосель умер в 1554 году. Следов его могилы не сохранилось. Но он не забыт. Потому что он был свидетелем и даже участником событий, потрясших европейское христианство до самого основания, когда был брошен вызов католической церкви.

Реформация

Пройдя через центр Оксфорда на север вдоль старой дороги, которая теперь называется улицей Сент-Олдейт, на месте, где пересекаются Куин-стрит и Хай-стрит, вы подойдете к 22-метровой башне Карфакс, построенной в XI веке. Сама улица Сент-Олдейт ранее была известна как Фиш-стрит, а до этого – как Большая Еврейская, поскольку на ней располагалось то, что к XIII веку стало одним из самых процветающих и выдающихся еврейских поселений.

История Оксфордского университета и оксфордской еврейской общины тесно связаны, потому что некоторые из залов, вокруг которых был основан университет, – зал Моисея и Ломбардский зал, – были собственностью оксфордских евреев, а еврей Якоб продал два дома Уолтеру из Мертона, построившему на этом месте первый колледж с интернатом. Когда после столетия безжалостной экспроприации оксфордские евреи потеряли экономическое значение для короны и стали доставлять больше хлопот, чем стоили сами, Эдуард I изгнал их всех из королевства в День всех святых 1290 года, и все внушительные каменные здания вдоль Большой Еврейской улицы, включая синагогу, перешли во владение Баллиол-колледжа.

В течение предыдущего столетия в Оксфорде успешно творили несколько писателей-раввинов, например Йом-Тов и его сын Моше, известный англичанам как «магистр Моссеус»; вместе они написали несколько сочинений, цитировавшихся как авторитетные современниками и преемниками, а Моше создал труд о библейской древнееврейской пунктуации и кантилляции – типичный средневековый жанр («Даркей ха-никуд ве ха-негинот»). Другой живший в Оксфорде еврейский мыслитель Берехия Натронай ха-Накдан, известный как Бенедикт Пунктуатор (Benedictus le Puncteur), написал ряд этических сочинений и перевел на иврит несколько важных современных книг, например популярный в XII веке естественно-научный труд Аделарда Батского «Наитруднейшие проблемы естествознания» («Perdifficiles quaestiones naturales»), а также более известное собрание басен, отобранных из арабских источников и из Эзопа, называвшееся в Англии «Басни лисы» (на иврите «Мишлей шуалим») и выдержавшее 18 переизданий. «Эти басни известны всему роду человеческому и содержатся в книгах на всех языках, – писал Берехия в предисловии к книге, – но моя вера не такая, как у них».

По мнению Сало Барона, даже после изгнания серьезное интеллектуальное наследие, оставшееся после столь хорошо организованной и заметной общины, не могло исчезнуть в одночасье. В Оксфорде и его окрестностях остались семьи евреев, обратившихся в христианство «благодаря особой ловкости и дару молитвы» доминиканских монахов, проповедовавших среди евреев в 1221 году. (Прозелиты в обратном направлении, подобные дьякону, чья страстная любовь к еврейке заставила его в 1222 году обратиться в иудаизм, передавались гражданским властям и приговаривались к сожжению.) Вполне вероятно, что остаточное иудейское влияние на мышление оксфордских ученых имело место даже спустя 70 лет после изгнания евреев, когда в 1360 году молодой выпускник Баллиол-колледжа йоркширец по имени Джон Уиклиф был назначен магистром колледжа.

Англия, касавшаяся крайней западной границы европейского континента и окунувшая пальцы ног в Атлантический океан, удаленная, насколько возможно, от идишского гейма, тем не менее долгое время играла ведущую роль в судьбе европейского еврейства. Перед тем как полностью изгнать свое еврейское население, она породила самую опасную и живучую клевету, самую черную ложь, преследовавшую европейских евреев вплоть до ХХ века, – кровавый навет.

Злобная клевета, что евреям в ритуальных целях нужна кровь христианских детей, родилась в 1144 году в Норвиче, когда в Торпском лесу вблизи от города было обнаружено тело мальчика Уильяма (позднее был канонизирован). Принявший христианство еврей Теобальд из Кембриджа утверждал, что узнал о тайном кагале, который ежегодно бросает жребий, чтобы выбрать христианского ребенка для жертвоприношения на еврейскую Пасху. В предыдущем году жребий бросили в Нарбонне, и перст судьбы упал на Норвич. Согласно «Англо-саксонской хронике», евреи «купили христианского ребенка перед Пасхой, мучили его такими же муками, какими и Господа нашего, и в Страстную пятницу повесили его на кресте в знак ненависти к Господу нашему». Подобные обвинения были выдвинуты в 1168 году в Глостере, в 1181 году в Бури-Сент-Эдмондсе, а в 1192 году в Винчестере. Навет быстро распространился на континенте и стал самой живучей и пользовавшейся наибольшим доверием антисемитской клеветой в истории[135]. Стоит представить себе всеобъемлющую слепую ненависть, легко возбуждающуюся и в наши дни против тех, кто надругается над детьми и убивает их, чтобы понять, что означала эта непрестанная клевета для европейских евреев.

После 1290 года, когда все евреи были изгнаны из Англии, общественность стала озираться кругом в поисках нового козла отпущения. Вскоре злоба и наветы нашли для себя неожиданную цель.

Бедственный XIV век – даже если оставить в стороне чуму, голод, фанатизм и резню – также привел к падению престижа английской католической церкви. Иерархов обвиняли в продажности, духовенство – в невежестве, монахов – в жадности и торговле индульгенциями, переросшей в скандальное мошенничество. В столице католицизма Риме борьба за власть между аристократическими семействами и их конфликт с королем Франции привели сначала к похищению папы, а затем к насильственному захвату Францией Ватикана, восхождению француза на папский престол и переносу самого престола из собора Св. Петра в Риме в маленький городок Авиньон в Провансе.

Авиньонское папство, мрачно названное итальянцами вавилонским пленением пап (оно продолжалось около 70 лет, как и библейский вавилонский плен евреев), и триумфальное провозглашение французами Нового галльского Рима (Roma Nova Gallica) с энтузиазмом приветствовались еврейской общиной Авиньона (Ир ха-гефаним, «Города винограда», как называли его евреи). Евреи жили на Рю-де-Маршан (Rue des Marchands, улица Купцов) и в ее окрестностях – в месте, теперь называемом Иерусалимской площадью. При авиньонском папском дворе они служили поставщиками пищи, столового и постельного белья, лошадей, благовоний, пергамента, кораллов и жемчуга для четок. Многие из них работали также портными и переплетчиками книг.

Такое перемещение власти особенно угрожало англичанам, поскольку глава универсальной церкви был теперь французом, представителем традиционно враждебного народа, живущего за проливом.

Ситуация требовала резкого противодействия, и на этот вызов откликнулся Джон Уиклиф, «утренняя звезда Реформации». Родившийся между 1325 и 1330 годом, получивший степень доктора теологии в 40 с лишним лет, магистр Баллиол-колледжа (и хозяин бывшего здания синагоги в Оксфорде – городе, где еще были слышны отголоски еврейской традиции), этот католический священник и ведущий английский богослов подверг яростной критике пороки Церкви. В борьбе с индульгенциями, с рукоположением грешников в сан священников, с культом святых, икон и реликвий, с доктриной евхаристии – буквального и чудесного пресуществления хлеба и вина в тело и кровь Христа Уиклифф заходил так далеко, что полностью отрицал церковную иерархию во главе с папой: «Богохульство называть кого бы то ни было главой Церкви, кроме одного лишь Христа». Для него религиозная истина находилась только в Библии, которая, как и в иудаизме, должна быть доступна всем:

Еретики – те, кто считает, что миряне не должны знать Закон Божий, что им достаточно знаний, получаемых из уст священников; такие еретики не заслуживают, чтобы их слушали[136].

Чтобы открыть для мирян возможность познакомиться с Божьим словом напрямую, он перевел Библию на английский язык – «ибо она написана так, чтобы всякий мог познать ее», как сказано в предисловии к его переводу.

В любое другое время в Средние века Уиклифф наверняка бы закончил жизнь на костре – против него было издано не менее пяти папских эдиктов, – но одним из его покровителей был Джон Гонтский (1340–1399), герцог Ланкастерский, третий сын короля Эдуарда III, ставший персонажем шекспировского «Ричарда II» Джоном Гантом, в чьи умирающие уста Шекспир вложил самую патриотическую речь на английском языке до времен Уинстона Черчилля – «царственный сей остров, страна величия, обитель Марса, трон королевский, сей второй Эдем…»[137]. Он, как и другие гордые английские дворяне, не желал подчиняться приказам презренного французского папы, поэтому, несмотря на потерю своей должности в Оксфорде, отлучение и многократные вызовы в суд, Уиклиф сумел дожить до 50 лет и умереть в своей постели.

Многочисленные последователи Уиклифа по большей части не были столь удачливы. Менее чем через 25 лет после смерти их лидера, в 1384 году чтение Библии в Англии было объявлено вне закона; фактически обладание ее экземпляром считалось смертельным преступлением. В 1415 году, через 30 лет, по папскому указу останки Уиклифа были выкопаны и сожжены, а пепел рассеян по реке Свифт в Лестершире.

Соблазнительно предположить, что противодействие Уиклифа идолопоклонству, его требования, чтобы Библия, а не Церковь была главным религиозным авторитетом, его мысль, что право, если не обязанность простых людей состоит в самостоятельном чтении Библии, представляют собой иудейские идеи – ведь в конце концов в современном иудаизме нет священников, а все усилия еврейского образования с самого возникновения диаспоры были направлены на то, чтобы дать каждому человеку возможность читать и понимать еврейское Писание. Противники Уиклифа и его последователей, разумеется, обвиняли их в иудействовании. Однако намного важнее были другие убеждения йоркширского священника, не имевшие ничего общего с иудейским влиянием, но, распространившись за пределы Англии, они принципиально изменили положение евреев. «Возможно, – писал Уиклиф, – и даже весьма вероятно, что римский понтифик и есть великий Антихрист».

Папа – Антихрист? После всех заявлений Рима на протяжении столетий о том, что величайшими противниками Иисуса были евреи? Позиция Уиклифа сдвигала границу между спасенными и проклятыми с той линии, на которой она находилась в течение тысячи лет, между христианами и иудеями, и проводила ее внутри самого христианского сообщества, отделяя католиков от тех, кого сейм 1529 года в Шпейере объявил протестантами. Почти в одночасье евреи превратились из активных участников историко-религиозной драмы в сторонних наблюдателей.

Если бы в XIV веке в Англии оставались евреи, они, конечно, пришли бы в изумление. Они были бы еще более удивлены, увидев в 1378 году двух соперничающих пап – одного в Риме, другого в Авиньоне, и, возможно, посмеялись бы, узнав, что третий папа, назначенный советом в Пизе, чтобы сменить двух соперников и устранить раскол, сам присоединился к борьбе. Но они бы, наверное, решили, что Англия далека от главных интеллектуальных центров Европы, и что бы ни случилось на этом сыром и отдаленном острове, какие бы заманчивые перспективы ни сулили эти события, они вряд ли повлияют на судьбу больших и увеличивающихся идишских общин Центральной и Восточной Европы.

Однако Англия не так далека от европейского континента. В 1382 году пятнадцатилетний король Ричард II женился на молоденькой набожной Анне, дочери имератора Священной Римской империи и сестре короля Богемии (это она ввела в Англии моду на остроконечные краковские туфли). Она быстро оценила труды Уиклифа и даже училась английскому языку по его переводу Библии. После ее ранней смерти в возрасте 27 лет на похоронах лорд-канцлер горячо говорил, предсказуемо намекая на Церковь:

Хотя она была иноземкой, но постоянно изучала четыре Евангелия по-английски. Изучая их и читая божественные книги, она была более усердной, нежели прелаты – хотя именно этого требуют их должности и их ремесло.

Увлеченная королева послала экземпляры сочинений Уиклифа через своих помощников домой, в Прагу. Интеллектуальные связи между Англией и Центральной Европой еще более окрепли, когда пражский религиозный ученый Войтех Ранькув из Ежева, известный как Magister Adalbertus Rankonis de Ericino, завещал богемским студентам деньги для поездок в Оксфорд с целью повышения образования.

Гуситы

Достигнув Праги, идеи Уиклифа были сочувственно восприняты народом, среди которого давно существовал конфликт между говорившими по-немецки и по-чешски и отношения которого с Католической церковью были так же двойственны, как и в Англии. В конце XIV века в Пражском университете преподаватели-чехи спорили с преподавателями-немцами по поводу церковной реформы. В дискуссии включались аргументы и высокой философии. В этой стране крестьяне ненавидели духовенство за его громадные земельные владения и за тяжелые налоги, которыми их облагали. Внутри самой Церкви бедные священники были озлоблены, видя огромное богатство и продажность высшего духовенства. Великий раскол с участием сначала двух, а потом трех соперничающих пап ужасающе понизил репутацию римского католицизма. Однако его противники не были организованы и не имели хорошо обдуманной программы или теологической базы.

Письма Уиклифа из Оксфорда оказались ядром, вокруг которого выкристаллизовалось растущее антикатолическое, славянское национальное народное движение, возглавлявшееся Яном Гусом, деканом философского факультета Пражского университета, чьи проповеди на чешском языке в Вифлеемской часовне возле центра Старого города были очень популярны.

Восстановленная в ХХ веке, эта часовня стоит на своем первоначальном месте недалеко от Староместской площади, оштукатуренная белым, с рядом темных остроконечных окон, через которые можно увидеть интерьер храмовой постройки, бывшей некогда в лоне римского католичества, мессы могли здесь проводиться на чешском языке. Это здание способно вместить под своей двойной остроконечной крышей около 3000 человек. Современные чешские гиды рассказывают посетителям, что Реформация началась именно здесь. Если Уиклиф был утренней звездой, всегда предшествующей рассвету, то движение Гуса было первым лучом солнца.

Уроки, содержавшиеся в церковных проповедях Гуса первого десятилетия XV века, уже включали многие характерные для протестантизма черты: идея, что Антихрист должен появиться скорее из рядов католической церкви, а не из среды евреев; страстная вера в превосходство Писания перед слишком человеческим папством; отказ признать такие элементы культа, как святых, иконы, непогрешимость папы – не подтвержденные запечатленными в Писании словами Господа; концентрация не на Новом, а на Ветхом Завете, составляющем две трети христианской Библии; а в результате – интерес к древнееврейскому языку и к важным еврейским комментаторам наподобие раввина Раши – они называли его «магистр Шломо». Сам Гус, вероятно, выучил иврит от своих еврейских соседей, когда он и его соратники контактировали с главным раввином Праги, мистиком и поэтом Авигдором Карой. Гус и его ученики находились под влиянием взглядов Кары; бунтующие богемцы восприняли его стихотворение о единстве Бога, начинающееся словами Эхад, яхид, меюхад («Один, единый и неделимый» – изящная ивритская игра слов, где все три слова являются вариациями одного и того же корня, означающего единственность), которое они произносили по-чешски. Евреи, по-видимому, пели его на мотив христианского гимна, как на иврите, так и на идише.

Ничего удивительного в том, что враги реформаторов обвиняли их в иудействовании. Говорящая на идише община Богемии также ощущала их поворот к еврейским корням христианства; многие еврейские лидеры выражали симпатию к движению Гуса, а анонимный ивритский текст 1449 года ретроспективно утверждал с упованием:

Явился священник по имени Гус. <…> Он увлек жителей города и учил истинной вере в единого Бога. Они разрушали церкви, сжигали изображения, наказывали священников. Многие из жителей этой провинции стали их последователями и решили оставить христианскую веру.

На деле Гус чувствовал себя большим христианином, чем его противники. Он почитал святость причастия, и одним из его важнейших требований было, чтобы миряне получали причастие «под двумя видами», то есть включало как хлеб, так и вино – вместо одного лишь хлеба, по католической традиции. Что касается евреев, Гус, как и другие реформаторы Церкви до и после него, хотя и относился с уважением к древнееврейскому обществу в стране Израиля, не был особенно хорошо расположен по отношению к соотечественникам, упорствовавшим в отказе принять Иисуса как мессию и признать спасительную истину Троицы. Однако даже наиболее жестко настроенные против евреев реформисты противились насильственному обращению и учили, что в отношении евреев нужно проявлять терпимость, и не только ради христианского милосердия, но более всего потому, что некогда они получили божественное откровение. Они цитировали раннего богемского проповедника-нонконформиста Матвея из Янова, говорившего, что «когда в конце времен евреи обратятся [в христианство], они станут вести такую примерную жизнь, что святая церковь удивится и станет следовать их примеру».

Богемская идишская община разделилась в своем отношении к растущим разногласиям в рядах христиан. Большинство вначале поддерживало католиков и было настроено против реформ. Руководители общины напоминали, что папа и курия в конце концов оказывали сдерживающее влияние на антиеврейские выпады низшего духовенства, городских бюргеров и изменчивой толпы. Консервативные раввины в принципе были против разрушения традиционных структур, видя в нововведениях угрозу незыблемости собственного наследия. Коммерсанты боялись потерять выгодные контакты с высшим римским духовенством, которое – несмотря на богословские разногласия – твердо поддерживало еврейское предпринимательство. Другая часть говорящих на идише, у которых инстинкт самосохранения был отточен в результате этнических столкновений в Центральной Европе, опасалась, что массовая поддержка Гуса и его антинемецких реформ предвещает бедствия и другим неславянским общинам. Обладавшие хорошей исторической памятью боялись – по понятной причине, – что любая нестабильность в нееврейском мире обернется опасностью для их собственного народа. В конце концов у них не осталось иного выхода, как поддержать движение.

Гус был менее удачлив, чем Уиклиф. Соблазненный обещанием без опасности для себя появиться перед Констанцским собором, он был почти немедленно арестован, обвинен в ереси и после героической попытки защиты на трех публичных слушаниях обвинен, а в 1415 году, ответив отказом на требование отречься от своих убеждений, был публично сожжен – нагим и в остроконечной дурацкой шляпе с надписью «архиеретик» – на поле на краю города Констанца. Когда факел поднесли к хворосту, секретарь совета прочел проклятие: «О проклятый Иуда, ты покинул путь мира и советовался с евреями, мы отнимаем у тебя чашу спасения».

Богемские дворяне собрались и объявили формальный протест. Ремесленники и крестьяне из паствы Гуса вскипели гневом, яростью и с трудом подавляемой жаждой мести. Власти ответили обычным способом – арестами нарушителей порядка. Евреи Богемии с беспокойством смотрели на происходящее.

После четырех лет сделок, выкручивания рук и ожиданий король Богемии удалил сочувствовавших еретикам из пражского городского совета. 30 июля 1419 года толпа последователей Гуса, называвших себя гуситами, ворвалась в ратушу на Карловой площади в Новом городе, в десяти минутах ходьбы от Вифлеемской часовни, утверждая, что в процессию гуситов швыряли камни. Делегация ворвалась в зал заседаний совета, требуя освобождения их арестованных братьев. В ответ на отказ католиков – членов совета восставшие связали семерых из них и выбросили из окна третьего этажа, в результате чего те разбились насмерть, – это событие получило название «Первой пражской дефенестрации». Получив известие об этом, король умер – вероятно, от сердечного приступа. Волнения распространились по всему городу. Богемские дворяне, в большинстве своем сочувствовавшие делу гуситов, фактически захватили контроль над городом, открыто бунтовавшим против верховной власти святейшего римского императора. Папа призвал к католическому крестовому походу «за сокрушение последователей Уиклифа, гуситов и всех других еретиков в Богемии»; тогда говорившие на идише пражане стали помогать другим жителям Праги рыть ров вокруг городского холма Вышеграда с расположенным на нем замком.

Гуситские войны охватили Богемию, Моравию и Силезию; предпринимались набеги на территории Германии, Австрии и Польши. Войны продолжались более 30 лет. Несмотря на пять попыток противодействия, католики не смогли победить религиозных бунтовщиков, возглавляемых вначале гениальным полководцем Яном Жижкой, прозванным Одноглазым, а после его смерти – Прокопом Голым (также прозванным Великим), и в конце концов поняли, что у них нет другого выхода, как попытаться достигнуть соглашения. Переговоры начались в 1431 году. Делегация гуситов включала англичанина Питера Пейна – человека, по-видимому влюбленного в звук собственного голоса: его выступление продолжалось три дня. Однако достигнутое соглашение раскололо гуситов на две партии – умеренных, желавших лишь реформы Церкви и стремившихся достигнуть компромисса с Римом, и радикалов, требовавших полной религиозной и социальной революции и отвергавших с порога всякое соглашение с папой.

Главный штаб радикалов, располагавшийся на вершине холма на юге от Праги у реки Лужнице, был назван Табор, по названию горы Фавор в Палестине, где, согласно традиции, Иисус предсказал свое второе пришествие. Здесь они принуждали местных евреев – мужчин, женщин и детей – работать на строительстве укреплений. Однако среди радикалов, которых стали называть таборитами, как это часто бывает с революционерами, не было единства. Некоторые из них пытались подражать простой жизни, которую вели апостолы. Еврейские наблюдатели с энтузиазмом отметили, что некоторые бней Хушим («дети Гуса») строили свою жизнь по ветхозаветному образу, в том числе соблюдая субботу, придерживаясь еврейских правил питания и практикуя ритуальный убой скота.

Серьезное беспокойство у идишских коммерсантов вызывало то, что большинство таборитов старались организовать общины, живущие по принципам первобытного коммунизма, как это описывалось в антитаборитском трактате «Articuli et errores Taboritorum»:

Нет на Таборе «моего» и «твоего», но все имущество принадлежит обществу, так что весь народ содержит все как общее, и никто не может обладать чем-либо как собственностью. Всякий, обладающий частной собственностью, совершает смертный грех[138].

Позднее раввин Давид Ганс в трактате «Цемах Довид» («Росток Давида») писал, что «вся Богемия преисполнилась грабежей, так что крестьяне устали и прекратили обрабатывать землю». Умеренный гуситский полководец Жижка, возглавлявший действия против католиков-крестоносцев, часто был вынужден отвращать свое единственное око от врага, чтобы направить его на гораздо более опасныех общины еретиков, с которыми боролся предельно жестоко.

В 1434 году после переговоров в Базеле католики и умеренные гуситы объединили свои силы и сумели сокрушить армию радикалов в битве при Липанах. Многие воины, однако, бежали, и борьба продолжалась еще 20 лет, пока сам Табор не был захвачен в 1452 году, а таборитские лидеры сожжены на костре. Достигнутое соглашение между католиками и умеренными гуситами умиротворило Богемию, хотя волнения продолжались, и имело место несколько вспышек насилия. В 1483 году мэр-католик был выброшен на улицу из окна старой ратуши во время Второй пражской дефенестрации, в том же году резня гуситов, назначенная на день св. Варфоломея, не состоялась лишь благодаря тому, что те были своевременно предупреждены.

Радикалы, избежавшие гибели при Липанах и гекатомбы на Таборе, отказались от своих революционных целей и ожиданий тысячелетнего царства Христова, ограничившись чисто духовной, мирной программой. Тем не менее богемских и моравских братьев, как их стали называть, продолжали жестоко преследовать, что приблизило их к евреям. Намного позже, после Тридцатилетней войны, когда любые виды христианства, кроме католичества, во владениях Габсбургов были строго запрещены под страхом смертной казни, многие общины предпочли обращение в иудаизм католицизму или изгнанию. Несколько известных чешских семейств ведут происхождение от этих обращенных «братьев», среди них семьи писателей Макса Брода и Франца Кафки. Фамилия Кривачек, по-видимому, имеет такое же происхождение. Согласно официальному чешскому документу, «после Холокоста многие здания синагог в Чехословакии стали молитвенными помещениями для богемских братьев, они также заботятся о еврейских кладбищах. У них есть особая молитва для таких случаев»[139].

Война не щадит ни одной общины, стоящей на ее пути. Идишский народ страдал вместе со всеми другими, когда гуситская и католическая армии пробивали себе путь через Центральную Европу, особенно с тех пор, как армия католиков стала состоять из наемников, кормившихся грабежом и мародерством. Хотя их набеги не были направлены исключительно на евреев, еврейские кварталы подвергались разграблению наряду с кварталами других горожан, когда города захватывали католики и когда их отвоевывали гуситы; было так и в Праге.

Но победа умеренных над радикалами и соглашение первых с католической церковью возвещали период относительной стабильности, позволявшей говорившим на идише осмыслить свои приобретения и потери в ходе гуситских войн. В действительности в некоторых местах вне Богемии типичная реакция католиков на ереси («все плохие христиане и евреи бежали к гуситам») привела к убийствам и изгнанию говорящих на идише общин из многих городов и провинций. Именно чернь, поднятая Джованни Капистрано, посланным папой в 1450-е годы, чтобы вернуть гуситов в лоно католицизма, была прежде всего в ответе за последовавшие изгнание и разрушение идишских общин из Австрии, Баварии и Силезии.

В Богемии, однако, триумф гуситской терпимости над католическим фанатизмом принес евреям практические выгоды. Тысячи крестьян и горожан погибли в сражениях, неухоженные поля в обилии поросли сорняками, города обнищали, потому что их покинули многие ремесленники и торговцы, присоединившиеся к восставшим. Богемские дворяне, почти все из которых сочувствовали гуситам, охваченные новым духом религиозной терпимости, были рады привлечь евреев для помощи в восстановлении экономики своих обедневших имений. Покинутые фанатиками земли стали теперь доступны для поселения евреев. В Праге хотя и происходили погромы и попытки изгнания евреев, идишская община, кажется, сумела их отразить. Составленный в 1546 году список еврейских жителей Праги (несомненно, неполный) включает почти тысячу еврейских домовладений в городе, где, по предположениям, после изгнания по приказу императора в 1542 году евреев не оставалось[140]. Гуситские войны, хотя и были достаточно кровавыми и временами разрушительными, в конце концов улучшили жизнь в Богемии и Моравии, включая и их жителей, говорящих на идише.

В тот же период на западе развивалось другое реформистское движение, обостренное экономическими трудностями и имевшее гораздо более глубокие последствия. Возможно, благодаря тому, что гуситы были по большей части славянами, а новые реформисты в основном говорили по-немецки, результат последнего движения оказался гораздо более разрушительным для всех, но парадоксальным образом принес большую, хотя и временную, выгоду для идишской цивилизации.

Лютер

Как могли говорившие на идише евреи узнать о стремительных переменах в Германии в XVI веке? Даже студентов, самоотверженно изучавших Талмуд, в ешивах строго предостерегали против вмешательства в мирские дела христиан, а простые ремесленники, торговцы и лавочники более интересовались заработками на жизнь, чем политикой или религией. Тем не менее они слышали в тавернах разговоры о долгом диспуте между великим христианским гуманистом Иоганном Рейхлином (1455–1522) и перешедшим в католицизм евреем Иоганном Пфеферкорном – осужденным за воровство мясником, протеже Доминиканского ордена. Рейхлин был знатоком древнееврейского языка, опубликовавшим первую написанную неевреем ивритскую грамматику, он был упорным защитником Талмуда, настаивавшим, что евреи были concives (полноправными гражданами) Священной Римской империи («представители обеих конфессий являются гражданами Священной Римской империи: мы, христиане, – по выбору курфюрстов императора; евреи – в силу собственного согласия и публичного признания»). Пфеферкорн же неутомимо издавал памфлеты и трактаты, содержащие нападки на евреев и еврейскую веру, причем за последний и наиболее возмутительный из них издатель (хотя и не автор) был арестован и посажен в тюрьму.

Среди говоривших на идише евреев распространялись удивительные сообщения о том, что в 1523 году католический монах-августинец, рукоположенный в священники и провозгласивший себя последователем Рейхлина, написал книгу под заглавием «Dass Jesus Christus ein geborener Jude sei» («О том, что Иисус Христос родился евреем»). Его позиция выражалась в словах:

Наши дураки – папы, епископы, софисты и монахи, эти грубые ослиные головы обращаются с евреями так, что любой христианин предпочел бы быть евреем. Действительно, будь я евреем и увидев таких идиотов и тупиц, исповедующих христианство, я бы скорее стал свиньей, чем христианином.

Или:

Будь я хорошим евреем, папа никогда не заставил бы меня согласиться со своим идолопоклонством. Я предпочел бы, чтобы меня десять раз пытали и содрали с меня кожу.

И наконец, самое важное:

Я бы советовал и просил всех относиться к евреям с добром и обучать их Писанию; в таком случае мы могли бы ожидать, что они присоединятся к нам. Если же, однако, мы используем грубую силу и клевещем на них, говоря, что им нужна христианская кровь, чтобы избавиться от своего зловония, и другой подобный вздор, и обращаемся с ними, как с собаками – чего хорошего можем мы от них ожидать? В конце концов, как мы можем ожидать, что они исправятся, если мы запрещаем им работать среди нас и вынуждаем их к ростовщичеству? Если мы хотим сделать их лучше, мы должны обращаться с ними не по закону папы, но в соответствии с законом христианского милосердия. Мы должны принимать их с добром и позволять им состязаться с нами, зарабатывая себе на жизнь и общаясь с нами, чтобы они могли видеть христианский образ жизни и учение Христа.

А если это не подвигнет евреев обратиться в христианство, тогда, что ж —

Если кто-то проявляет упрямство, что из этого? И из нас не каждый является хорошим христианином.

Евреи скоро запомнили имя их неожиданного сторонника Мартина Лютера, хотя они могли и не слышать о том, как в 1517 году он прибил свои тезисы к дверям Замковой церкви в Виттенберге, потому что эта красивая легенда[141] начала циркулировать только после смерти реформатора. Вероятно, некоторые евреи занялись тем, что стали распространять книгу Лютера как можно шире, поскольку он горько сетовал, что они ложным образом использовали его сочинение в своих целях.

Протест раннего Лютера против поведения католиков по отношению к евреям был, разумеется, лишь малой частью его великой борьбы против Церкви. И он не был единственным священнослужителем, ставившим под вопрос принципы, на которых католическое сообщество строило свои претензии на монополию в западнохристианском мире. Евреи, несведущие в деталях христианского богослужения и не интересовавшиеся нюансами христианской религиозной политики, должны были удивиться и обеспокоиться бунтом, бурлившим по всей Северной Европе. Восстание гуситов воспринималось как реакция славян на немецкую социальную и религиозную гегемонию над Богемией, и, хотя оно было длительным и кровавым, спор был улажен большинством и к общей выгоде – компромиссом внутри границ славянского королевства. Новая же революция нарушала статус-кво на всем континенте – в Англии, Франции, Нидерландах, Скандинавии, Германии, Польше и Литве. Даже рыцари Тевтонского ордена, некогда призванные воевать за папу и быть миссионерами Рима, а ныне беспощадно удерживавшие свое последнее пристанище на берегах Рижского залива, проснувшись однажды утром, обнаружили, что их великий магистр Альбрехт фон Гогенцоллерн обратился в лютеранство, превратил свое государство в светское под покровительством Польши и назначил себя его герцогом.

К этому времени сообщения о происходящем в Европе достигли Святой земли, где ряд авторитетных испанских раввинов, оживившихся после изгнания 1492 года, таких, как мистик Авраам бен Элиэзер Галеви, необычайно преувеличивали события; образ Лютера у них трансформировался в «тайного еврея», целью которого были внедрение в христианский мир и подготовка последователей Иисуса к возвращению к Торе. Галеви напомнил пророчество некоего рабби Иосифа, что «поднимется человек, который будет великим, доблестным и могучим. Он будет добиваться справедливости и ненавидеть убийц. Он будет предводителем армии, создателем религии и разрушителем домов молитвы и духовенства. В его время Иерусалим будет восстановлен»[142]. Кто это мог быть, как не Мартин Лютер?

Но какие бы полеты ни совершала фантазия евреев, живших далеко от Германии и от реальности, местный идишский народ быстро спустился с небес на землю. Они сами, возможно, считали себя сторонними наблюдателями стремительных изменений в Северной Европе, но, как писал Фрэнсис Бэкон почти в то же время, «в театре жизни только Богу и ангелам позволено оставаться наблюдателями». Евреям довольно скоро предстояло обнаружить, что многие участники обеих сторон конфликта будут считать их, представителей неопределенной европейской нации, полностью вовлеченными в конфликт.

Лютеранская революция XVI века не была повторением гуситского восстания. Гус был сожжен, а Лютер одержал великую моральную победу, когда в 1521 году, вызванный в суд на сейм в Вормсе перед лицом императора, он произнес свою декларацию, провозгласив, что отречется только в случае, если его убедят в его ошибке либо на основе Писания, либо при помощи очевидных аргументов; в противном случае он не пойдет против своей совести, связанной словом Божьим. Говорят, что он сказал: «На том стою и не могу иначе». Собрание превратилось в крикливый спор. Переодетый Лютер был выкраден своим покровителем Фридрихом Мудрым, курфюрстом Саксонии, и под именем юнкера Георга жил в замке на горе Вартбург. Здесь во флигеле замка, вдали от посторонних взглядов, недосягаемый для папы, он посвятил себя созданию новой некатолической церковной службы и нового, конструктивного, потрясающего основы перевода Библии, а также продолжил разработку своей революции.

Экономика вновь переживала трудные времена. Инфляция устойчиво росла в течение столетия, обусловив тяжелые условия жизни крестьян. В обстановке еще большего обнищания, причины которого народ видел в грехах Церкви, спровоцированные горячим новым учением религиозных реформаторов социальные волнения вышли из-под контроля. Результаты был почти неизбежными. В 1531 году хронист Себастьян Франк писал в своей «Хронике, летописи и исторической Библии»:

В год 1525 после Нового года произошло великое и неслыханное восстание простого народа по всем Аллгау, Швабии, Баварии, Австрии, Зальцбургу, Штирии, Вюртембургу, Франконии, Саксонии, Тюрингии, Эльзасу и по многим другим местам. Опираясь на Евангелие, простолюдины поднялись против своих господ, протестуя против несправедливостей, налогов, бремени и общего гнета, под которым их принуждали жить.

И тут на сцену выходит дипломат-штадлан Йосель из Росхейма, доверенное лицо императора и самопровозглашенный предводитель германских евреев. Снуя по Европе из города в город, неустанно пытаясь защитить своих единоверцев от изгнания, тюрьмы и костра, он, прослышав о намерениях крестьян опустошить Эльзас, первым делом известил городской совет Страсбурга об их намерениях, а затем оказался недалеко от своего дома в Росхейме, пытаясь договориться с главарями восставших. В своем дневнике он писал:

1522 год. Крестьяне в Германии восстали. В Эльзасе они пытались убить нас. Резня уже началась, когда я смог встретиться с главарями восставших в альтдорфском монастыре. Я сумел убедить их отказаться от своих планов, и они отправили соответствующие письма в провинции страны. Но им не удалось удержать все провинции. Мы были спасены, когда герцог Лотарингский разбил их и вдесятеро уменьшил их войско[143].

В этом отчете содержится больше, чем то, что сразу бросается в глаза. Кажется, что под словом «мы» Йосель здесь имел в виду все городское население, а не только евреев, в противном случае он приписал бы их спасение Богу, а не герцогу Лотарингскому. Удивительно, как ему удалось убедить главарей бунтовщиков «отказаться от своих планов». Но известно, что одного из главных руководителей восставших крестьян звали Иттель Йорг, в мирные времена он был провостом (мэром) Росхейма, поэтому Йосель должен был его хорошо знать. Современная картина на стене туристического агентства в Росхейме показывает этих людей вместе: Йосель одет в черный плащ и шляпу, а Йорг – как Генрих VIII на портрете работы Гольбейна. Что касается десятикратного уменьшения числа повстанцев, достоверные сведения говорят о гибели 20 000 крестьянских бойцов в одной битве и 6000 в другой, то есть речь идет о примерно одной десятой всего населения. Иттель Йорг был схвачен и повешен в Страсбурге. Город Йоселя Росхейм избежал вторжения.

Лютер яростно обратился против тех, кто считал себя находящимися под его покровительством, опубликовав грубый и бесчеловечный памфлет «Против грабительствующих и кровопийствующих крестьянских орд», в котором призывал:

Пусть всякий, кто сможет, поразит, убьет и заколет их, тайно или открыто, помня, что ничто не бывает более ядовитым, пагубным и дьявольским, чем бунт. Это подобно тому, как вы убиваете бешеную собаку: если вы не поразите ее, она погубит вас и всю землю вместе с вами.

Крестьянская война была, однако, побочной стороной основного конфликта между лютеранами и католическим императором. На Аугсбургском сейме в 1530 году император Карл V, «последний средневековый император Германии», предпринял отчаянную попытку сохранить единство христианского мира перед лицом турецкой угрозы с востока. Ибо в 1529 году султан Османской империи Сулейман Великолепный (1494–1566) осадил Вену и, как говорили, поклялся бородой Пророка не прекращать осаду, пока муэдзин не призовет к молитве правоверных с колокольни собора Св. Стефана. (К слову, за несколько месяцев до этого Йосель сумел убедить императора, что вопреки слухам евреи не являются турецкими шпионами.) Протестанты, однако, настаивали на приоритете религиозного диспута и на предъявлении Аугсбургского исповедания – текста, по сей день являющегося основой лютеранского богословия. Это была важная встреча. Император принял сторону католиков и отклонил требования протестантов – и неудивительно, потому что он, последний император Священной Римской империи, был помазан папой на царство всего двумя месяцами раньше.

Любое решение о том, какой будет религиозная ситуация в Европе, разумеется, должно было затрагивать евреев. В программу заседания сейма был включен формальный диспут (a disputatio) между Иосифом бен Гершоном из Росхейма с еврейской стороны и Антонием Маргаритой, урожденным Марголисом, – евреем-выкрестом, который, как многие другие обращенные в католицизм, оправдывал свое предательство, публикуя злобные наветы на народ, от которого отрекся. Его сборник клевет, изданный под названием «Вся еврейская вера» («Der gantz Jüdisch glaub»), стал бестселлером. Пока Иосиф препирался с Антонием, под вопросом стоял будущий статус всего идишского населения империи; победа предателя сделала бы еврейскую жизнь невыносимой.

Но, как пишет Сало Барон, Йосель из Росхейма был «спокойным, тактичным, но обаятельным человеком». Полностью осведомленный в современных религиозных и политических вопросах, он почти всегда мог найти правильный тон. В Аугсбурге, где оппоненты дискутировали, стоя перед самим императором, а христиане внимательно слушали их, спокойная терпеливая логика Йоселя обеспечила победу над яростными доводами Маргариты, и в конце концов именно последний был сначала посажен в тюрьму, а затем изгнан из Аугсбурга. В качестве главного довода католическая сторона попыталась приписать евреям вину в том, что они привели Лютера и его последователей к их заблуждениям. Йосель убедительно отвел эти обвинения как едва ли заслуживающие ответа.

Аугсбургский сейм закончился без достигнутого соглашения. Представители протестантов покинули его, а их лидеры начали собирать войско и искать союзников за границей среди врагов императора. Надвигалась война. Император терял контроль над все большим числом своих владений. Перед евреями стоял нелегкий выбор. Теоретически верования немецких протестантов были намного ближе, а в некоторых случаях по-настоящему близки к еврейским идеям. С другой стороны, папа и император на практике постоянно поддерживали евреев против мелочных интересов горожан и духовенства. Городские советы всегда подавали петиции императору, прося права запретить проживание евреев в городах (это называлось привилегией non tolerandis judaeis). Теперь, однако, на горизонте возник призрак хаоса. Каждый князек, каждый местный феодал, а может, даже каждый мэр города с этого времени был вправе решать, какую политику проводить в отношении евреев. Нетрудно догадаться, какой могла быть такая политика для жителей, говоривших на идише.

Йосель, возможно благодаря своему консерватизму или в силу политической интуиции, решил поддержать императора и папу. Уговорив папского представителя передать ему экземпляр хартии, предоставленной евреям императором Фридрихом Барбароссой за 350 лет до этого, он предъявил его императору, и тот объявил эту хартию обязывающим прецедентом для себя и для всех германских государств. Выбор Йоселя оказался проницательным, потому что настроение Лютера менялось, а вместе с ним вся политическая атмосфера.

Неистовые перепады в позиции Лютера по отношению к евреям удивляют многих его современных последователей, для которых очевидно влияние их величайшего духовного лидера как на высочайшие достижения немецкой культуры, так и на ужаснейшие из них. Лютер был разочарован, обнаружив, что его изначальная благосклонность к евреям не привела к ожидаемой волне обращений в христианство. Он утверждал, что был возмущен, услышав, что, напротив, в Богемии и Польше евреи воспользовались смутой, чтобы привлечь новых прозелитов в свою веру. Он жаловался, что «в Моравии евреи обрезали много христиан и стали называть их новым именем саббатианцев. Вот что происходит в тех землях, откуда изгоняют молящихся по Евангелию: эти люди принуждаются терпеть евреев». Он был лично оскорблен, когда евреи, обращенные им в лютеранство, обратились назад и вернулись к Торе и Талмуду, и говорил, что следующий раз, когда он окрестит еврея, он поведет его к реке Эльбе, повесит камень на шею и столкнет в воду со словами: «Крещу тебя именем Авраама». Он побуждал своего нового покровителя Иоанна-Фридриха I, курфюрста Саксонии, изгнать евреев со своей территории.

Йосель изо всех сил старался аннулировать указ об изгнании, обратившись к своему хорошему другу, реформисту Вольфгангу Кёпфелю, известному под именем Капитон, проповеди которого в Страсбурге идишский дипломат часто посещал «ради его великой учености», правда несколько неубедительно утверждая, что он всегда немедленно уходил, когда начинались обсуждаться дела веры. Он попросил его написать Лютеру, надеясь получить помощь в организации встречи с курфюрстом. Письмо Капитона выражало наивную надежду на то, что «в соответствии с нашим долгом, по которому мы почитаем Бога примером высочайшего милосердия, вы решите просить за них перед принцем». Лютер ответил предводителю евреев вежливым отказом:

Мой любезный Йосель,

Я бы с радостью ходатайствовал за вас, как устно, так и письменно, перед моим милосердным государем, тем более что мои труды сослужили большую службу всему еврейству. Но поскольку ваш народ столь бесстыдно и лживо использовал мою поддержку и совершил действия, которые мы, христиане, просто не можем снести от вас, вы сами лишили меня всякого влияния, которое в противном случае я мог бы употребить перед князьями и знатью в вашу пользу. <…> Ради Распятого еврея, которого никто не отнимет у меня, я бы с радостью сделал для вас, евреев, все, что могу, но вы злоупотребили моей добротой и ожесточили ваши сердца.

Йосель еще шесть раз пытался увидеться с Лютером, но безуспешно. Худшее для евреев, однако, было впереди. Желчность Лютера умножалась, а здоровье к концу жизни ухудшалось. На этом фоне он выпустил два ядовитых памфлета – «О евреях и об их лжи» («Von den Juden und ihre Lügen») и «О неизреченном имени» («Vom Schem Hamphoras un vom Geschlecht Christi»), содержавшие следующие обвинения:

Нет народа под солнцем, более мстительного и кровожадного, мнящего себя Божьим народом лишь для того, чтобы убивать и угнетать иноверцев.

Они суть воры и разбойники, которые не едят ни одной крупинки пищи и не носят на телах своих ни одной нитки, которой они бы не украли у нас с помощью самых жадных ростовщиков.

Его последняя проповедь «Предостережение против евреев» («Eine Vermahnung wieder die Juden»), произнесенная за три дня до смерти, была отвратительным предвестником нацистской политики, предвосхищая пассажи бесстыдного геббельсовского пропагандистского фильма «Вечный жид»[144]. Всех говорящих на идише Лютер предложил отправить на Ближний Восток:

Кто препятствует евреям вернуться в Иудею? Никто. Мы снабдим их всем необходимым для путешествия, только чтобы избавиться от этих отвратительных паразитов. Они для нас тяжкая ноша, бедствие нашей жизни, чума среди нас.

Такая грубость оскорбляла его соратников по Реформации, один из которых протестовал против «непристойного и собачьего красноречия» Лютера и сожалел о его грубом и вульгарном тоне, «не подобающем ни для кого, а менее всего для пожилого теолога». Йосель из Росхейма сетовал, что это «свинская и бесчеловечная книга, содержащая такие проклятия и поношения на головы нас, несчастных евреев, каких, по воле Божией, не найти в нашей вере». Он обратился к магистрату Страсбурга с просьбой разрешить опубликовать опровержение. Ему было отказано, но в свете убедительных доводов штадлана магистрат запретил распространение памфлетов Лютера на землях своей юрисдикции. Даже простые читатели, вероятно, чувствовали себя неуютно от оскорбительности языка Лютера. По данным Сало Барона, экземпляров двух антисемитских трактатов Лютера было продано гораздо меньше, чем других его сочинений.

К сожалению, влияние этих злобных публикаций оказалось весьма длительным. Лютер был гениален не только в вере, но и в литературе, и его труды, в частности гимны и переводы Библии, оказали такое же влияние на развитие немецкого языка, как поэзия Шекспира и Библия короля Иакова – на развитие английского языка. И подобно тому как его проза и стихи вдохновляли Гёте, Шиллера и Гейне, его выпады против евреев послужили мощным оружием антисемитов вплоть до ХХ века[145].

Справедливости ради следует заметить, что, призывая к сожжению еврейских синагог и разрушению их домов, к изъятию их книг и запрету раввинского преподавания, Лютер не был ни расистом, ни антисемитом. «Если евреи желают обратиться <…> и принять Христа, – писал он, – <…> мы будем обращаться с ними как со своими братьями». Грубый и яростный тон не был его личной авторской спецификой. Этот способ дискутирования, известный как grobian (грубиянский), был тогда популярен в немецкой полемической литературе[146]. Лютер не ограничивал применение оскорбительной лексики к одним лишь евреям. В других своих трудах он называл папу «римским князем Антихристом, слугой заблуждений, апостолом сатаны, человеком греха и сыном разврата». Бранденбургский курфюрст для него был «лжец, безумный пес, дьявольский папист, убийца, предатель, отчаянный еретик, губитель душ, архимошенник, грязная свинья, дитя дьявола, если не сам дьявол», инквизитор Хогстратен – «безумный кровожадный убийца, слепой и жестокосердный осел, выгребающий навозных жуков из кучи, сделанной папистами». Неудивительно, что другие деятели брезгливо воспринимали его языковые эксцессы. «Ничто не причиняет мне такой боли, как необходимость вливать эти слова в уши порядочных людей», – писал Томас Мор о содержащем нападки на Генриха VIII памфлете Лютера, который называл «нечистой книгой».

И тут случилось чудо

Лютер был самым известным борцом за реформу католицизма, но далеко не единственным. Было много других набожных проповедников, противостоявших римским доктринам: шотландец Джон Нокс, англичанин Томас Мор, французский изгнанник в Женеве Жан Кальвин, Ульрих Цвингли в Цюрихе, испанец Мигель Сервет, Себастьян Кастильо во Франции и еще много менее известных, но важных деятелей в Германии. Будучи в принципе противниками иудаизма, они не выражали враждебности против самого еврейского народа. Андреас Осиандр из Кёнигсберга, теолог-протестант и профессор древнееврейского языка, в письме плодовитому идишскому писателю Элияху Левите, составителю «Бове-бух», с таким запалом осуждал последние сочинения Лютера, что тот был в ужасе от возможных последствий публикации этого письма. Он также написал детальное опровержение кровавого навета, состоящее из 20 аргументов. А один из авторов Аугсбургского исповедания, друг и сторонник Лютера Филипп Меланхтон (фамилия, под которой он известен, является греческим переводом его настоящей фамилии Шварцерд) привел примечательный пример жестокости католиков по отношению к евреям для иллюстрации коррумпированности папских институтов и их терпимости к несправедливостям.

Предстоявшее совещание должно было смягчить разногласия между католическими и протестантскими князьями. После того как Лютер отклонил просьбу Йоселя о ходатайстве перед саксонским курфюрстом Иоганном-Фридрихом Великодушным, у предводителя германских евреев не оставалось другого выбора, как обратиться к нему лично. В 1539 году Йосель встретился с ним на совете курфюрстов во Франкфурте. Здесь у него появилась возможность убедить правителей Саксонии и Бранденбурга отменить запрет на проживание и даже на въезд евреев на их земли. В своем дневнике Йосель вспоминает:

Стоя перед многочисленными нееврейскими учеными и используя в диспуте с ними аргументы из нашей святой Торы против слов Лютера, Буцера[147] и их группы, я был выслушан с благосклонностью.

На встрече присутствовал Филипп Меланхтон, представлявший своего друга и наставника Лютера. Он прочел проповедь, в которой обличал греховность католической церкви, и в качестве примера папской несправедливости привел знаменитый суд, состоявшийся в Берлине 29 лет назад. Медник по имени Пауль Фромм был арестован за кражу золотой дароносицы из деревенской церкви, в которой находились две гостии – тонкие хлебные облатки, которые, по католическому учению, во время мессы пресуществляются в тело Христово. Под пыткой Фромм показал, что продал одну из них еврею Шломо из Шпандау; последний был схвачен и подвергнут пыткам, пока не признался, что осквернил гостию и продал ее кусочки другим евреям. Вся округа воспылала гневом на евреев. Короткий суд в Берлине приговорил Фромма к смерти через мучение раскаленным железным прутом, а 36 евреев – к сожжению на костре; двое из них, согласившихся креститься, были милосердно обезглавлены. Бургомистр Берлина Ганс Браков, председательствовавший на суде, зачитал приговор перед толпой с высокого помоста, сооруженного напротив красной кирпичной стены и высоких готических окон церкви Св. Марии на Новом рынке (между прочим, именно эта сцена является предметом самого первого известного нам художественного изображения Берлина). Приговоренные были сожжены на огромном костре рядом с городской стеной. Все евреи Бранденбурга были изгнаны.

Пересказывая речь Меланхтона, Йосель пишет:

И тут случилось чудо. В этот момент мы узнали, что 38 евреев, казненных в Берлине в 1510 году, были невиновны. Укравший дароносицу совершил преступление, но епископ, будучи злобным человеком, запретил признавшемуся открыть правду их господину, герцогу Иоахиму.

(На самом деле вор признался, что под давлением епископа придумал историю об осквернении евреями гостии.)

Услышав это, герцоги отказались от своего желания изгнать нас. Все они, включая герцога Иоахима, сдержали свое слово. Только курфюрст Саксонии предал нас и нанес нам большой вред. Но кара настигла его.

Карой для курфюрста стал его последующий арест, заключение в тюрьму и вынесение смертного приговора, после того как он был разбит императорскими войсками в результате его безрассудного вторжения в Богемию. Он не был казнен и впоследствии освобожден, но потерял титул курфюрста.

Обвинения Меланхтона в адрес католической морали с использованием дела евреев в качестве примера были неожиданностью, заслуживающей внимания. Они показывают, насколько далека была позиция соратников Лютера от позиции их вождя и наставника, никогда не приводившего несчастья упрямых и богохульных евреев в качестве примера несправедливого суда.

В то время как Мартин Лютер был вдохновителем и главой немецкой Реформации, самой видной, величайшей ее фигурой, Филипп Меланхтон был книжником и практическим мыслителем. Именно позиция последнего в отношении говорящего на идише народа, более уравновешенная и практичная, чем горячность первого, отражала основное направление протестантской мысли в Европе.

Некоторые склонные к реформизму страны, например Англия, Нидерланды, Франция и Швейцария, вообще не поддерживали еврейские общины и не интересовались отношением религиозных меньшинств к большой политике. Но случилось так, что на совете во Франкфурте лицом к лицу с Йоселем из Росхейма оказался впоследствии прославившийся французский пастор, который присутствовал на диспуте в качестве частного лица и, вероятно, никогда не видел ни одного религиозного еврея до своей ссылки из Женевы в Страсбург.

Его звали Жан Кальвин, и ему было суждено оказать еще большее влияние на мировую историю, чем Мартину Лютеру. В книге «Социальная и религиозная история евреев» Сало Барон утверждает, что на совете 1539 года Кальвин лично спорил с Йоселем, который впоследствии сообщал, что его словесно оскорбил один из присутствовавших на диспуте богословов – «яростно, злобно и с угрозами». По мнению Барона, это очень похоже на Кальвина, который сам признавал, что легко теряет самообладание, например, он писал коллеге: «Я совершил великий грех, потому что не смог сохранить спокойствие». (Обычно мрачное настроение Кальвина могло быть результатом плохого здоровья: он страдал от многих недугов, включая камни в почках, в результате чего каждое движение приносило ему мучительную боль.) Йосель, всегда остававшийся дипломатом, несомненно помнил, что «мягкий ответ отводит гнев»[148], и отвечал с улыбкой немного свысока: «Вы, ученый человек, хотите угрожать нам, бедным людям? Господь, Бог наш сохранял нас со времен Авраама. В милости своей Он, несомненно, сохранит нас и от вас».

Этот короткий разговор заставляет вспомнить позднее написанное Кальвином сочинение под названием «Ответ на вопросы и возражения некоего еврея» («Ad quaestiones et obiecta Judaei cuiusdam Responsio»), имеющее вид диалога (disputiato), в котором защитник христианства спорит, приводя примеры главным образом из Ветхого Завета, а его еврейский противник – в основном из Нового. По мнению Сало Барона, «это обобщение реальной дискуссии, которая некогда произошла у Кальвина с евреем», а этим евреем, вероятно, был Йосель.

Возможно, этот трактат был попыткой Кальвина отреагировать на те вопросы еврея, на которые он не смог сразу ответить в том споре; это своеобразное теологическое esprit de l’escalier[149], когда остроумный ответ находится спустя долгое время после события. Предметом были темы, которые обычно обсуждались на диспутах, но довольно странно, что, даже имея возможность обдумать ответы в спокойной обстановке, Кальвин приводит аргументы, которые, в отличие от аргументов еврея, кажутся довольно слабыми. Так, Йосель – если это действительно был он – утверждает, что «если бы верным было написанное, что в час своей смерти Иисус обратился к Отцу, сказав: “Отче, прости их, ибо не ведают, что творят”, тогда как Отец и Сын единосущны и обладают одной и той же волей?» – и как христиане оправдывают свое обращение с евреями, прикрываясь именем Бога? На что Кальвин ответил лишь, что притеснение евреев оправдано их упрямством, упорством в заблуждениях и совокупными грехами их предков, что подробно описано в Библии. Это очень похоже на «яростную, злобную и угрожающую» речь, на которую жаловался Йосель и которая не удовлетворила его как ответ. Однако тогда ум Кальвина мог быть сосредоточен на других вещах, а именно на поисках жены, которая ухаживала бы за ним (Меланхтон упрекал его за задумчивость во время диспута и за отвлечение на мысли о женитьбе)[150].

Но это не означает, что Жан Кальвин был человеком мягким, вовсе нет. За первые четыре года тоталитарной теократической тирании, основанной им в Женеве, он приговорил 58 еретиков к сожжению и 76 к изгнанию; за год он сжег как ведьм 43 женщины; за три месяца эпидемии чумы он казнил 34 несчастных за «сеяние заразы». В 1553 году – и в этом нет ему прощения – он отправил на костер великого Мигеля Сервета – ученого, философа и теолога, открывшего малый круг кровообращения (хотя говорят, что Кальвин обычно предпочитал менее жестокую форму казни).

Начатое религиозными реформаторами движение, подобно движениям, инспирированным политическими мыслителями (и мыслителями вообще), получило развитие, которого его основатели не могли предвидеть. Как Моисей пришел бы в недоумение от современного иудаизма, а Иисус был бы изумлен Ватиканом, так и будущее лютеранского и кальвинистского протестантизма, вероятно, удивило бы его отцов-основателей. Учение Лютера стало в большей мере связываться с узким германским национализмом. Теоретик нацизма Альфред Розенберг провозгласил: «Мы должны понимать, что именно Лютер начал германизировать христианство», – добавив, что «национал-социализм должен завершить этот процесс».

С другой стороны, Кальвин внес вклад в возникновение международного религиозного движения, получившего более широкий отклик и быстро распространявшегося на восток и запад. Именно его труды, а не Лютера привели к переформированию христианского мира, к основанию реформатских церквей не только во Франции, Германии, Шотландии, Нидерландах и Венгрии, но также к возникновению англиканской церкви, являющейся некоторым подобием кальвинизированного католицизма. Уильям Питт, сделавший свою страну имперской державой, в своей речи, произнесенной в палате лордов 19 мая 1772 года, объяснил это таким образом: «У нас кальвинистское кредо, папистская литургия и арминианское[151] духовенство». Более того, взгляды Кальвина были развиты английскими пуританами, порвавшими с англиканством и принесшими кальвинизм в Северную Америку. Сегодня англиканская церковь и Епископальная церковь в США, а также нонконформистские и диссидентские церкви – методистская, баптистская, пресвитерианская и даже унитарианская могут числить Кальвина среди своих отцов-основателей.

Поддержка женевским реформатором законов Ветхого Завета, особенно Десяти заповедей, его отвращение к изображениям святых, его поддержка коммерции, даже его вера в предопределение, освобождающая грешника от полной ответственности за грех, сформировали новое направление в христианстве. Последствия были непредсказуемы. Исследователи аргументированно описывают, как многим обязан современный мир наследию Кальвина: отделение Церкви от государства, просвещение, либеральный гуманизм, религиозная терпимость, капитализм. Мы, по крайней мере отчасти, обязаны существованием Государства Израиль и богатой, влиятельной атлантической диаспоры именно этому человеку, который писал:

Если сравнивать евреев с другими народами, несомненно, их злочестие, неблагодарность и бунтарство превосходят преступления всех других народов.

«Encyclopaedia Judaica» сравнивает Кальвина с библейским пророком Валаамом, которого король Моава призвал, чтобы проклясть Израиль, но вместо проклятия было произнесено благословение: «женевский реформатор также собрался проклинать евреев, но в конце, как оказалось, благословил их».

Ни для какой страны это не было так верно, как для Польско-литовского союза, где кальвинизм имел политическое значение, связанное с сопротивление важным кланам, католическим епископам и лютеранским предпочтениям немецких бюргеров. Благодаря кальвинизму к востоку от Одера католики некоторое время были всего лишь доминирующим меньшинством. Таким образом, по словам Нормана Дэвиса, эта земля была «страной без костров»:

Здесь не было ни кампаний насильственного обращения, ни религиозных войн, ни аутодафе, ни варфоломеевских ночей, ни Томаса или Оливера Кромвеля[152].

Как писал поляк-бенедиктинец, «прекрасная гармония родилась из противоречащих друг другу вещей, подобно игре на лютне, на которой натянуты разные струны».

Польский историк XIX века Сергей Бершадский писал, что в 1587 году, во время междуцарствия – между смертью короля Стефана Батория и избранием на польский трон шведского принца Сигизмунда – по причине того, что конституция польско-литовского объединения не позволяла, чтобы трон оставался свободным, богатый и достойный купец, Шаул Юдич, представитель идишской общины Брест-Литовска и сын знаменитого падуанского раввина Каценелленбогена, был избран королем на одну ночь и впоследствии именовался Саул Валь (wahl по-немецки означает «выбранный»)[153]. Даже если это и легенда, то она показывает, что господствовавший в стране дух экуменизма и полирелигиозности позволял евреям поверить, что такое было возможно.

В этой великодушной атмосфере еврейская община Польши стала маяком учености в идишском мире, местом интеллектуального возрождения европейского еврейства, демонстрируя, что идишская цивилизация может внести вклад не только в европейскую экономику, но и в развитие европейской мысли.

Идишское возрождение

В 1530-е годы, в то время как протестантская Реформация неуклонно набирала пары как паровоз, европейская экономика летела в тартарары, как вырвавшаяся из рук тачка. По убедительным данным историков экономики, это не было случайностью, оба явления были тесно связаны. Если изобразить в виде графика череду восстаний, войн, народных волнений и вызванных религиозным подъемом изгнаний евреев XVI и XVII веков, мы обнаружим, что пики и впадины совпадают с графиком стоимости денег и уровня цен на потребительские товары, такие, как пища и топливо. Не то чтобы религиозные различия не имели значения, но те, кому было нечего терять, были более склонны рисковать своим имуществом в случае опасности.

Во всей Европе происходило то, что мы сегодня назвали бы стагфляцией[154]. Пропасть между богатыми и бедными стала еще более чудовищной. Землевладельцы жирели, тогда как крестьяне голодали. Рост цен заставил помещиков заменить ренту своих арендаторов трудовой повинностью и расширить площади для обработки земли, вынуждая своих крестьян работать без оплаты.

Даже в Польше с ее густыми лесами и плодородными полями документы с начала XVI века показывают медленный, но непрекращающийся рост цен на дрова, торуньскую рожь и краковский овес[155]. На западе было гораздо хуже. В некоторых местах цены на зерно выросли на 1000%. Голод повсеместно направлял потоки нуждавшихся сельских жителей в города. В 1534 году городской секретарь Страсбурга вопрошал:

Что влечет сюда бедняков в таких количествах? Отвечу – великая нужда и общая дороговизна. И отчего происходит эта дороговизна? От Бога. Почему Он послал ее на нас? Из-за нашего безверия и грехов, нашей неблагодарности и эгоизма, отчего развились великая жестокость и небратское отношение к соседям.

В 1538 году немецкий хронист жаловался:

Везде так много людей, что невозможно двигаться.

В результате перенаселенности и голода начались болезни. Вспышки эпидемий вдесятеро уменьшили население городов. В шесть этапов таинственная болезнь sudor anglicus («английская потливая горячка») распространилась по всему континенту, включая Германию, Австрию, Богемию и Польшу, вплоть до России, унеся тысячи жизней. В Англии до 20% населения погибло от эпидемий во время царствования королевы Марии Кровавой.

Ослабить социальное напряжение было невозможно. Толпы бушевали, число вспышек насилия десятикратно возросло. В тот религиозный век социальный протест и антиобщественная агрессия передавались по каналам веры. Религиозные сектанты врывались в дома друг друга и дрались на улицах. В Нидерландах, когда цены на зерно неожиданно поднялись совсем высоко, начались иконоборческие беспорядки, новообращенные кальвинисты врывались внутрь католических церквей и нападали на священников. В городах, где свирепствовали эпидемии, агрессия была направлена на женщин – ведьм сжигали во множестве. На пике беспорядков папе Григорию XIII пришло в голову реформировать устаревший юлианский календарь, унаследованный от языческого Рима; граждане Парижа, Франкфурта и других мест в ярости поднялись против кражи из их жизни целых одиннадцати дней. Из Мюнстера в 1535 году все католическое население было изгнано под угрозой меча, когда город ненадолго захватил отчаянный милленарист Иоанн Лейденский, тело которого после казни было выставлено напоказ в железной клетке, до наших дней висящей над часами на шпиле церкви Св. Ламберта. В 1557 году около 50 000 протестантов бежали из Нидерландов; почти столько же бежало прочь из Франции после резни Варфоломеевской ночи 1572 года. Разумеется, не обошлось без евреев, которых гнали из городов и целых провинций через всю империю.

Потери Германии снова обернулись прибылью для славянского мира. Идишские беженцы прибывали в Богемию и Польшу с небольшими накоплениями, но сохранив нетронутыми свои знания, опыт и умения, свою нерастраченную энергию, готовые поступить на службу в процветающие еврейские центры Праги и Кракова. Снова богатели энергичные, но неорганизованные славяно-идишские общины с сильным немецким влиянием – тевтонскими добродетелями, рациональностью, самодисциплиной и способностью к тяжелой работе. Новые идишские предприятия преобразовали города. В 1618 году христианский хронист отмечал:

Во Львове, в Люблине, в Познани, особенно в Кракове, не говоря уже о Вильно, Могилеве, Слуцке, Брест-Литовске, Луцке и других местах, почти в каждом каменном здании евреям принадлежали пять, десять, пятнадцать или шестнадцать лавок. Эти лавки были полны товаров и самых разных изделий. <…> Они торговали специями и всеми видами зерна, медом и сахаром, молочными продуктами и другой снедью. Нет ни одного вида товаров, от самых дорогих до самых дешевых, которыми не торговали бы евреи[156].

Вскоре среди процветавшего делового класса появились выдающиеся личности – блестящие инженеры наподобие Иоахима Гоунса, приглашенного в далекую Англию в качестве консультанта по горному делу; сказочно богатый богемский филантроп Мордехай Майзель, оплативший создание новых мостовых в еврейском квартале Праги; необычайно успешный международный торговец Якоб Бассеви фон Тройенберг, вероятно, первый говоривший на идише еврей, получивший дворянский титул, – на его гербе были изображены синий лев и восемь красных звезд.

Но никакая цивилизация не может держаться благодаря одной лишь коммерции; она должна также культивировать интеллектуальную жизнь. В этом густонаселенные и материально успешные идишские общины Богемии и польско-литовской унии не испытывали недостатка, ибо они взрастили движение, позволившее идишской цивилизации занять особое место в современной ей рационалистической и научно прогрессивной Европе.

Однако это происходило не без противодействия.

Суббота 18 марта 1559 года. Великий шабат, предшествующий празднованию Песаха, был красным днем в календаре Познани, которая некогда была столицей Польши, а к середине XVI века выросла до уровня одного из самых процветающих центров. Еврейское население большого города собралось в Старой синагоге послушать рабби Ланда, глубокоуважаемого духовного лидера общины, произносившего самую важную проповедь года.

Это была старая и уважаемая община, одна из тех, для чьей выгоды князь Болеслав Набожный в 1264 году опубликовал свою знаменитую хартию еврейских привилегий. В XVI веке около 3000 еврейских домовладений составляли почти половину всего населения города. Евреи владели 137 домами на Еврейской улице (Judengaße), улице Сапожников (Schumacherstraße), улице Браковщиков (Wrackerstraße) – из них 80 каменных, в которых, несомненно, обитали коммерсанты высшего класса, тогда как в деревянных, крытых дранкой домах теснились семьи рабочих.

Евреи скученно сидели на деревянных скамьях синагоги и, по-видимому, сплетничали, как это происходит и поныне, наблюдая, как очередных почтенных членов общины вызывали, чтобы прочитать благословение, в то время как чтец пел положенную главу Торы, и жадно ждали, пока раввин поднимется на центральный подиум и произнесет свое обращение. Они ожидали, что услышат обычную проповедь, каких много было написано в тот период, – с критикой эгоизма и жадности, высокомерия богатых, их лицемерного самооправдания – такие проповеди хорошо воспринимала аудитория, состоявшая преимущественно из рабочего люда. Сами же они ожидали упреков в нежелании достаточно строго соблюдать заповеди. Ибо, согласно ведущему польскому талмудисту тех дней раввину Шмуэлю Адельсу, «в этом поколении очень немногие строго соблюдают законы субботы»[157]. Но так было всегда.

Однако от рабби Ланда они услышали нечто совсем другое и совершенно неожиданное – яростные нападки на чтение книг по науке, философии, а фактически на все книги, кроме Талмуда и комментариев к нему. Согласно популярному памфлету, изданному неким Авраамом Горовицем некоторое время спустя, «великий осел сказал <…> что никакой еврей не должен изучать ничего, кроме Талмуда, и что все другие книги суть “книги Гомера” (идиома, использовавшаяся ранними мудрецами для обозначения языческих и еретических книг. – П.К.) Никаких книг? И даже еврейской Библии? Разумеется, нет. “Ни один еврей, – говорят, прогремел он, – не должен слишком подробно изучать Двадцать четыре книги”»[158].

Подавляющее большинство членов общины, надо думать, было ошеломлено этими нападками, поскольку лишь ничтожное их меньшинство вообще что-либо когда-либо читали, а о «книгах Гомера» и говорить нечего. Во всяком случае, проповедь Великого шабата традиционно посвящается объяснению и акцентированию внимания на законах празднования Песаха и на моральных выводах из них, а не на содержании книг в частных библиотеках. В цитированном выше памфлете говорилось:

Вы не должны сообщать им о таких вещах, которые для них как запечатанная книга. Скорее вам следует упрекать их за обычные проступки – мошеннические сделки, клевету и сплетни, а не за то, о чем они не имеют представления.

Несчастный рабби Аарон Ланд, «великий осел», не был настоящей мишенью этого памфлета. Вероятно, в глубине души он из духа семейной солидарности своей проповедью поддерживал своего зятя, рабби Иосифа Ашкенази, в том же тексте обозванного «великим дураком», который дискутировал с автором памфлета по всей идишской Европе. Они спорили перед студентами ешив в Познани (и, вероятно, по всей Польше) и, разумеется, в ешивах знаменитой Праги, где подающие надежды раввины заключили – как оказалось, тщетно, – что тем, кто полностью отвергает философию, следует запретить публично высказывать свои мнения под угрозой исключения из общины. Теперь рабби Иосиф втянул в полемику своего тестя.

Каковы были результаты? Со временем Ашкенази, обидевшись, уединился, переехал в Италию, а затем в Египет, где почувствовал себя уютнее в согласии с местными консервативными взглядами. Его оппонент Авраам Горовиц, автор памфлета, с возрастом смягчился, обратился от философии к мистицизму и оставил после себя этическое завещание «Еш нохалин», которое до сих пор читают набожные люди.

Публичная проповедь рабби Ланда не была, как может показаться, свидетельством неисправимо реакционных взглядов говоривших на идише раввинов. Как и большинство других попыток запретить чтение, его вспышка гнева на деле свидетельствовала об обратном – о том, что «книги Гомера» читали достаточно людей, чтобы возмутить хранителей традиций. Это было совсем не удивительно, учитывая эпоху. Диспут о месте науки и философии в идишском мировоззрении был неизбежным следствием Ренессанса в среде евреев Центральной и Восточной Европы.

Когда в V веке Западная Римская империя рухнула под напором варваров, ее интеллектуальные, философские, научные и технические традиции не исчезли, а лишь были заморожены. Между страницами книги истории была положена закладка, а книга на время закрылась. Теперь, после тысячелетия варварского правления, распространилось ощущение – сначала в Италии, а затем по всему континенту, – что пришла пора вновь открыть книгу и продолжить писать историю с места, где прервалось повествование предыдущих авторов. Однако для еврейских мудрецов-традиционалистов, как бы жестоко ни страдал их народ за тысячу лет варварского невежества и жестокой глупости, возрождение классического мира было самым нежелательным развитием.

В сердце еврейской веры таится глубокое недоверие к тому, что называется «греческой мудростью» (в Талмуде хохма яванит), к единственной в мире культуре, предлагавшей серьезный вызов еврейским принципам, иногда с тревожащими успехами, особенно в столетие, предшествующее рождению Христа, и в последующее столетие. Теперь рационализм Ренессанса, основой которого были результаты естественно-научных исследований Аристотеля, и гуманизм, базировавшийся на сентенции Протагора, что человек является мерой всех вещей, вновь угрожающе восстали против сторонников идеи, что мир существует чудесным образом по божественной воле, для которых мерой всех вещей мог быть один Бог.

Еще более, чем развитие естественных наук и гуманизма, раввинов беспокоило распространение книгопечатания с подвижным шрифтом – порождение Ренессанса. Давид Ганс писал в своем «Ростке Давида»:

С тех пор как Бог создал человека, никакое другое изобретение несравнимо с этим. От него получили выгоду не только метафизические науки и семь светских наук, но и все прикладные искусства – обработка металла, архитектура, гравирование на дереве и литография. Каждый день открывает новые стороны, публикуется бесчисленное количество книг, приносящих выгоду любым профессиям, каковы бы они ни были.

Евреи рано восприняли искусство книгопечатания. В одно время с Гутенбергом, в 1444 году, еврейский красильщик из Авиньона Давид из Кадерусса экспериментировал с «искусством письма», используя еврейские буквы, «хорошо вырезанные из железа»[159]. Первые книги на древнееврейском появились в Италии в 1470-е годы, почти через 15 лет после знаменитой Библии Гутенберга. Вскоре еврейские печатни были построены в далекой Восточной Европе – в Праге (1512), Кракове (1534) и Люблине (1555).

Это оказало разрушительное влияние на идишскую интеллектуальную традицию, которая до сих пор была исключительно устной и передавала мудрость от поколения к поколению при помощи слов.

Старые методы не могли соревноваться с потоком печатных книг, хлынувшим в идишский мир. Историки считают, что идеи философов, подвергшиеся критике раввина в Старой синагоге Познани в то мартовское утро, на самом деле являлись рецепцией опубликованных незадолго до этого сочинений, недавно дошедших до польских семинарий. Памфлет Горовица перечисляет их:

Маймонид, Нахманид, дон Исаак Абарбанель, рабби Исаак Арама, рабби Шем Тов, рабби Авраам ибн Эзра, рабби Бахья-старший, второй рабби Бахья, Герсонид, рабби Давид Кимхи, рабби Иосиф Альбо, рабби Исаак Исраэли-второй, рабби Соломон бен Адрет, мудрец рабби Иона, составивший комментарии на Альфаси, и рабби Саадия Гаон.

Рабби Ашкенази должно было казаться, что неконтролируемое изобилие книг угрожало многовековым традициям. Вопрос о том, совместимо ли изучение наук и философии с религиозной верой, вновь неизбежно стал предметом публичного обсуждения в общине, ориентированной на традицию.

Это произошло не за один день. С конца XV века говорившие на идише ученые Восточной Европы спокойно занимались изучением рационалистической философии и ее ответвления, которое мы сегодня называем естественными науками. Писец по имени Иерухам Фишль трудился в Польше, деля время между копированием рукописных древнееврейских переводов таких светочей философии, как Аристотель, Аверроэс и аль-Газали, а также оригинальных еврейских сочинений и странствиями по Восточной Европе с целью продажи их голодным до знаний учащимся. Его труд и труд ему подобных был усердным. В 1517 году польский хронист Матвей Меховский в «Трактате о двух Сарматиях» («Tractatus de duabus Sarmatiis») отмечал, что литовские евреи изучали науки и искусства, астрономию и медицину по древнееврейским книгам, что было подтверждено позже посетившим страну папским легатом.

Обычно говорящие на идише ученые штудировали труды великого Маймонида, Моше бен Маймона (1135–1204), современника арабского мыслителя Аверроэса (Ибн Рушда) и норманнского мученика Томаса Беккета[160] – порождение не идишского, а иудео-арабского мира в эпоху неудавшегося Ренессанса XII века. Его история и инспирированные ею яростные раздоры должны были заставить задуматься его польских последователей XVI века.

Повернем листы календаря назад, от XVI столетия к XII. Бен Маймон – самый влиятельный из всех еврейских философов, популярный также среди христиан и мусульман. Пожизненно изгнанный из своей родной Кордовы нетерпимой и фундаменталистской Берберской династией, он приехал сначала в марокканский Фес и, наконец, поселился в Каире. Он выступал с критикой главы Вавилонской академии и его зятя – «очень глупого человека <…> ничтожного и невежественного во всех отношениях» и изыскивал возможность заменить изучение Талмуда, требующее многих лет упорного труда, выработанным им самим систематическим и прежде всего доступным кодексом законов, «Мишне Тора». Маймонид предпочитал греческую логику и анализ раввинистической казуистике, критически объяснял все аллегорические пассажи Торы и Талмуда, не выдерживавшие рационального анализа, отрицал астрологию в пользу астрономии и предпринял попытку, хотя и не полностью успешную, согласовать учение Аристотеля с учением еврейских мудрецов. Кроме этого, он был автором трактатов по астрономии и медицине.

Маймонид расколол еврейское общество своего времени на враждующие группы, между которыми случались жестокие перепалки, обмен грубыми оскорблениями и злобными обвинениями. Иегуда Галеви, величайший еврейский поэт предыдущего поколения, советовал:

И не превозноси ученье греков, Что не плоды, а лишь цветы взращает[161].

Это был не просто спор между верой и рациональной философией, но и конфликт между разделением и объединением, классовая борьба между простолюдинами и высшим интеллектуальным слоем иудео-арабского общества. В письме к раввинам Северной Франции ведущий талмудист того времени Моше бен Нахман, Нахманид, резко критиковал тех, кто, подобно Маймониду, зарабатывает на жизнь, обслуживая правящий класс:

Они оскверняют себя пищей гоев и вином их празднеств. Они смешиваются с ними и привыкают к их делам. <…> Придворным разрешают изучать греческую мудрость, знакомиться с медициной, изучать математику и геометрию, другие знания и трюки, чтобы зарабатывать на жизнь при королевских дворах и во дворцах.

Диспут, известный среди историков как полемика об учении Маймонида, продолжался еще более ста лет после того, как философ был похоронен в Тиберии на берегу Галилейского озера. Его сторонники и оппоненты продолжали выпускать потоки писем, комментариев, проповедей и памфлетов: «Они наполнили свои утробы греческим дурманом. <…> Они не углубляются в пути нашей Торы, им довольно путей чуждых народов». – «Знаешь ли ты, что Бог отделил людей от животных, наделив их разумом, мудростью и пониманием?» – «Раз он не может найти доказательств против слов талмудических мудрецов, кто будет слушать его мнение?» – «Разум был вложен во всех и каждого из семени Израиля еще до познания Торы»[162].

Постепенно словесный конфликт перешел в фазу жестокого насилия, когда противники философии, даже лучшие из которых были обуреваемы страстями, разрушили могилу Маймонида, и хуже того – когда рабби Шломо из Монпелье «с плачем и мольбами» прибежал к францисканцам и доминиканцам, говоря: «Глядите, они среди нас – еретики и неверные, ибо они соблазнили Моше бен Маймона из Египта. Вы, очищающие свою общину от ереси, очистите и нашу»[163]. Доминиканцев не нужно было просить дважды, и в 1233 году в Монпелье они с удовольствием сожгли книги великого мыслителя. Через девять лет, войдя во вкус, они опрокинули 24 фургона, в которых находилось 12 000 экземпляров Талмуда, в большой костер возле Нотр-Дам на парижском острове Сите.

Это надругательство отрезвило опьяненных собственной праведностью и заставило обе стороны остановиться. Противоречия ослабли на несколько поколений, но возобновились, когда в 1305 году совет раввинов в Барселоне постановил исключать из общины каждого, «кто до двадцатипятилетнего возраста будет изучать сочинения греков по естественным наукам или метафизике, как в оригинале, так и в переводе», ибо «как может человек осмелиться выбирать между человеческой мудростью, основанной на аналогиях, доказательствах и размышлениях, и мудростью Бога, между которой и нами нет отношения и нет подобия?». Ответный удар в защиту философии был нанесен главным раввином Прованса, отрицавшим, что изучение философии ведет к ереси, и утверждавшим, что знание математики и астрономии необходимо для понимания многих разделов Талмуда. Во всяком случае, писал он, запрет не может быть принудительным, потому что «каждый человек может искать того, что для него пригодно в силу его естественных склонностей». Его сторонник, плодовитый поэт и эссеист раввин Иедайя бен Авраам Бедерси в своем ироничном «Оправдательном письме» («Игерет ха-хитнацлут») умолял:

Откажитесь от вашего запрета, потому что сердце этого народа не отвернется от философии и ее книг, пока в их телах есть дыхание и душа. <…> Они никогда не примут этого, ибо намерены бороться за честь своего великого учителя [Маймонида] и его трудов. За святость его учения они пожертвуют свое состояние, свою семью и душу, пока есть в их телах дыхание.

Так закончилась последняя крупная схватка в этом споре. Сложности бедственного XIV века, общий экономический крах, сопровождавшийся эпидемиями, изгнаниями, резней и сожжениями на костре, остудил пламя интеллектуального конфликта холодной водой действительности. Более чем на два столетия еврейские мыслители, пришедшие в отчаяние благодаря грубой и невежественной неприязни к ним христианского мира, прекратили занятия философией и, взыскуя удобства, пошли по пути древних предписаний.

Но христианская Реформация заставила всех – католиков, протестантов и иудеев вновь задуматься. И в XVI веке ветер нового еврейского Ренессанса раздул еще тлевшие угли. Раввины снова стали проявлять интерес к проблемам, выходившим за рамки их ограниченного круга интересов. Это были такие ученые, как Иона Ландсофер из Моравии, дополнивший многие эвклидовские геометрические положения в своем сборнике респонсов «Плащ справедливости» («Меил цедака»), или Йом-Тов Липман Геллер из Праги и Кракова (1579–1654), усердно изучавший философию, языкознание, математику, астрономию и естественные науки. Последний был автором комментариев к Мишне «Добавления Йом-Това» («Тосафот Йом-Тов») – единственной религиозной книги на древнееврейском языке, идишское название которой приводится в стихотворении Генриха Гейне «Диспут»:

Gilt nicht mehr der Tausves-Jontov, Was soll gelten? Zeter! Zeter![164]

На этот раз, однако, еврейский Ренессанс пришел не из Испании, не из Южной Франции и даже не со Святой земли, а из богемской Праги и из польского Кракова – из двух камер неутомимого сердца идишской цивилизации.

Краков

Середина XVI века была золотым веком Кракова. Коммерция процветала. Здесь собрались ученые, художники и мыслители-гуманисты со всего славянского мира, а также из Италии, Германии и из более отдаленных мест. Польская интеллектуальная жизнь бурлила в Краковской академии (с 1818 года – Ягеллонский университет), основанной в 1364 году Казимиром Великим и включавшей факультеты права, медицины и свободных искусств, вновь открытой в 1400 году королем Владиславом Ягеллоном с добавлением факультета теологии, милостиво санкционированного папой. Академия вскоре стала самым передовым в мире центром изучения астрономии – единственным европейским университетом, имевшим отдельную кафедру по этому предмету, к которому позже добавилась еще одна. В 1495 году немецкий хронист писал, что никакой другой город не мог выдержать сравнения с превосходством Кракова в этой области.

История университета долгое время была связана с краковскими евреями. Когда Казимир основал академию, занятия сначала проходили в нескольких временных помещениях, а специальный дворец был лишь в проекте. Король намеревался построить огромный университетский комплекс вне стен города, выбрав для этой цели деревню Бавол на острове в реке Висле, где дорога из соседней соляной шахты Величка пересекается с древней, ведущей через весь континент дорогой работорговцев с Руси. Вокруг нового центра науки он основал город, которому предстояло быть названным Казимеж. Однако строительные работы остановились после его смерти, а следующий король, покровительствовавший университету, предпочитал более близкое к центру положение, по возможности недалеко от самой величественной готической церкви Польши – недавно построенной базилики Св. Марии на просторной городской Рыночной площади (Rynek Glо́vny). Естественным выбором была Ulica Žydowska (Еврейская улица), ныне называемая улицей Св. Анны, которая по сей день вливается в площадь с южной ее стороны. В качестве первого шага был принудительно выкуплен большой каменный дом, принадлежавший еврею Йосману. По мере расширения университета у еврейской общины были приобретены другие участки земли, часто куплены под угрозами, а иногда просто конфискованы.

Студенты университета оказались адскими соседями. Студенты и подмастерья вообще славились своим буйством и деструктивным поведением по всей Европе. Торговцы в больших городах бежали закрывать ставни, а лавочники в панике складывали свой товар, когда раздавался крик: «Берегись, подмастерья!» В 1209 году в Оксфорде происходили драки между студентами и горожанами («между городом и мантиями»), заставившие группу преподавателей покинуть город и искать новое место для преподавания в Кембридже. В 1408 году бунтовали богемские студенты Пражского университета, протестуя против привилегий, гарантированных императором студентам-немцам. Во время бунтов подмастерьев в Лондоне в «злой майский день» 1517 года были зарублены 135 фламандцев. В беспорядках принимали участие не только молодые люди с избытком тестостерона; некоторые студенты, изучавшие теологию, в XVI веке посещали университет в течение 16 лет или даже больше.

В английских университетах гнев студентов был направлен против северян и валлийцев[165]. В Кракове студенты соседствовали с евреями, которые были ближайшей и самой удобной мишенью. Посещавшие занятия по католической теологии были в любом случае идеологически предрасположены к антисемитизму, особенно если вступали в союз с готовыми смести конкурентов немецкими бюргерами, и в еще большей степени – если их подстрекали странствующие демагоги-миссионеры наподобие Джованни Капистрано – заклятого врага всех некатоликов.

Постепенно уличные беспорядки вынудили еврейскую общину перебраться сначала поближе к церкви Св. Стефана у северного конца Рыночной площади, а затем по королевскому указу вообще покинуть Краков и присоединиться к уже существовавшей общине в соседнем Казимеже – пригороде, где Казимир первоначально намеревался построить дом учения. Они поселились вокруг Широкой улицы, где монументальная Старая синагога, основанная в XVI веке предком Гуччи по имени Маттео, до сих пор стоит возле городской стены на месте деревни Бавол. Еврейские старцы просили (и получили в 1568 году) королевскую Privilegia de non tolerandis Christianis – запрет неевреям селиться в этой части муниципальной территории.

Как это бывало обычно, хотя евреи по закону были должны жить в Казимеже, они сохранили все свои деловые учреждения на главных улицах Кракова, даже на Рыночной площади, и тех, кто предпринимал по отношению к ним насильственные действия, строго наказывали. Более того, их вера продолжала привлекать новообращенных из числа славян даже в этот поздний период; в 1539 году вдова известного главы гильдии Катарина Зелазевска была сожжена на костре в назидание менее знатным краковянам.

Сегодня, прогуливаясь по заполненным туристами улицам Казимежа мимо синагог, построенных в разных стилях – от Ренессанса до псевдовосточных имитаций XIX века, мимо купален для ритуального омовения, мимо напоминающих сельские постройки домов под зелеными крышами, где теперь размещаются кошерные кафе, проходя через Рыночную площадь с круглым киоском в центре, где когда-то работали еврейские резники, вдоль ряда основательных домов, среди которых местные гиды всегда покажут обветшавшее здание, в котором родилась королева косметики и филантроп Хелена Рубинштейн, – не так легко вообразить себе переполненные улицы Казимежа XVI века. С того времени изменилась даже планировка улиц, что подчеркивает надпись на одной из стен, предупреждая всех людей с фамилией Коэн – членов касты священников, которые не должны осквернять себя контактами с мертвыми. «Осторожно, когены! – гласит она на польском, английском и иврите. – Можно ходить только по противоположной стороне улицы!!! Тротуары на этой стороне и часть мостовой проходят над могилами».

Когда-то в XVI и XVII веках еврейская часть города насчитывала около 4500 жителей, примерно столько же, сколько нееврейская, которая, однако, была в пять раз больше еврейской по площади. Согласно обзору 1653 года, кроме синагог, больниц, микв, танцевальных залов и других общественных зданий там было 67 съемных домов и 121 деревянный дом. Под последними следует иметь в виду не бревенчатые домики и не альпийские шале, а род многоэтажных сооружений, крытых дранкой, с провисающими крышами, со сломанными лестницами и незастекленными окнами. Такие дома можно видеть на старых иллюстрациях, например на рисунке 1869 года в англоязычной «Еврейской энциклопедии». Много семей ютилось в этих уродливых и антисанитарных трущобах, возможно, даже по семье в одной комнате, как в некоторых домах в Нью-Йорке начала ХХ века.

Но в то же время этот убогий пригород был фокусом, центром, самым сердцем идишской цивилизации, где говоривший по-немецки запад и говоривший по-славянски восток объединились на той земле, где, как сказал всемирно известный раввин Моше Иссерлес, предпочтительнее жить на хлебе и воде, чем в местах, опасных для евреев. Он в шутку выводил название страны Polin (Польша) из идишского по лин – «здесь ты отдохнешь».

Где именно Иссерлес жил в Казимеже, точно не известно. Его останки захоронены на старом кладбище, названном его именем, в могиле, у которой до самой войны с нацистами собирались паломники со всего света, чтобы почтить день его смерти – 18-го числа еврейского месяца ияра, совпадающий с полупраздником Лаг ба-Омер[166]. На камне высечены слова «От Моисея до Моисея не было никого, подобного Моисею», содержащие немного таинственный комплимент: эта сентенция упоминает пророка Моисея и философа Моше Маймонида.

Однако известно, где великий раввин молился и учил. Это место существует до сих пор: красивая маленькая синагога из камня кремового цвета, с красной черепичной крышей, спрятанная за воротами с круглой аркой, выходящими на Широкую улицу. Внутри еще можно видеть стул, на котором, как объяснят гиды – и, возможно, это верно – восседал сам мудрец.

Его полное имя было Моисей (Моше) Иссерль-Лазарус, фамилия сокращалась до «Иссерльс» или «Иссерлес», но более он известен под древнееврейским акронимом Рама или Рема (рабби Моше Иссерлес[167]). Он родился в Кракове между 1520 и 1530 годом в семье Лурия, в знаменитом и широко расселившемся клане, уже давшем средневековому еврейству много ярких светочей и продолжавшем их производить вплоть до дней самого Рамы. Дед Моше был брестским раввином, отец славился своими богатством и ученостью, а сам он после уроков, полученных в детстве у отца и дяди, был послан в известную талмудическую академию в Люблине, где женился на дочери своего учителя. Возвратившись в Краков, он основал училище-ешиву, студентов которой поддерживал из своего широкого кармана. Когда его жена умерла, увы, безвременно, в возрасте всего 20 лет, он основал в ее память на средства своего отца синагогу недалеко от Широкой улицы, ныне известную под его именем. Здесь он учил, проводил службы, осуществлял благотворительную деятельность, а собственную жизнь сконцентрировал на раввинистической учености.

Наиболее известное наследие Рамы, оставленное для потомков, – его комментарии к кодексу еврейской жизни «Шулхан арух» («Накрытый стол»), оставленному раввином-сефардом Иосифом Каро, в котором, по мнению Иссерлеса, были недостаточно представлены восточноевропейские, идишские обычаи. Он назвал свои комментарии «Мапа» («Скатерть»), и немногие издания «Шулхан аруха», изданные с тех пор, не включают покрывающей этого «стола» «Скатерти» Рамы.

Можно подумать, что рабби Моше Иссерлес всего лишь следовал тысячелетней еврейской традиции тратить всю свою энергию на бесконечное написание новых интерпретаций священных древнееврейских текстов для нового века и на поддержание своей общины для исполнения религиозного долга. Но его век отличался от предыдущих. Ученые, занимавшиеся натурфилософией, тогда развивали принципиально новое понимание Вселенной и ее законов. И все это происходило непосредственно здесь, в Кракове.

Николай Коперник, молодой клирик из Торуня, посещал Краковскую академию в конце XV века для изучения астрономии. Через 50 лет, в 1543 году, когда он находился на смертном одре в Фрауэнбурге (ныне Фромборк) на балтийском побережье, был опубликован его трактат, угрожавший потрясти основы христианства XVI века с такой же силой, с какой дарвиновское «Происхождение видов» нанесло удар по спокойствию Церкви в XIX веке. Его книга «О вращении небесных сфер» («De revolutionibus orbium coelestium»), хотя и не отражает полностью современные представления о строении Солнечной системы с Солнцем в центре, уже начала смещать Землю с позиции центра Вселенной, отведенного ей всеми религиозными текстами.

Учитывая важность астрономии для Краковской академии, расположенной в части города, где некогда стоял еврейский квартал и где евреи по-прежнему владели некоторыми зданиями, недалеко от еврейского квартала в Казимеже, было бы удивительно, если хотя бы крохи интеллектуального наследия не попали в идишскую общину. И конечно, любой начитанный человек, особенно с таким широким кругозором и восприимчивым умом, как Рама, не мог игнорировать бурное возрождение философского, научного мышления и не отозваться на него. Иссерлес не заставил себя ждать. Восприняв витавшие вокруг новые идеи, Иссерлес не только возобновил рационалистическую традицию, начатую Маймонидом, но расширил и углубил ее: «Изыскания его предшественников базировались исключительно на маймонидовской концепции Бога; Иссерлес оживил положения маймонидовского мышления, которые они замалчивали»[168]. В данном случае имеются в виду астрономия, рационалистическая интерпретация раввинистических рассказов и поиски логических объяснений заповедей. Сам Рама писал в своем трактате «Учение о жертве всесожжения» («Торат ха-ола»), что «цель человека состоит в поисках причин и значения вещей». Этот трактат был самым значительным вкладом Иссерлеса в религиозную астрономию, если не в науку вообще. Здесь он приложил к изучению небес принципы, выведенные из мистической эзотерической традиции иудаизма, каббалы.

Каббала одной ногой опирается на эзотерическую, гностическую (связанную со скрытым знанием) литературу середины первого христианского тысячелетия, которая испытала греческое и персидское влияние, что отражает как ее первый важный текст «Книга творения» («Сефер йецира»), так и другие, например фрагментарный сборник приписываемых вавилонским мудрецам-талмудистам преданий «Книга яркого света» («Сефер ха-бахир»). Наиболее полно теософская система каббалы была разработана в XIII веке в Провансе и в Испании во время всплеска эзотерических верований, инспирировавшего среди христиан возникновение ереси катаров. Наиболее влиятельная книга каббалы, «Книга сияния» («Сефер ха-зогар»), была составлена в Испании между 1270 и 1300 годом Моше бен Шем Товом из Леона.

В XVI веке нерационалистический каббалистический способ мышления стал приобретать все большее влияние в Восточной Европе, отчасти как реакция на ужасное изгнание из Испании в 1492 году блестящей иудейской общины, что в глазах многих должно было предшествовать концу света. Фокус мистического творчества переместился на Святую землю, в Цфат, где современники Рама, Моисей Кордоверо и Исаак Лурия добавили к нему сильный мессианский компонент.

Кратко суммировать идеи каббалы невозможно, и смешно даже пытаться сделать это. Но в виде попытки приблизиться к ее пониманию можно сказать, что, подобно тому как звуки слов «добро», «зло», «радость», «печаль», «красота» или «уродство» представляют собой физические колебания воздуха, реальные по своей сути, но не связанные с описываемыми ими явлениями, для которых являются лишь символами, так и Тора, еврейская религия и даже вся физическая Вселенная представляют собой лишь систему символов, которые отображают вещи, существующие вне обычного человеческого восприятия. Задача каббалы состоит в том, чтобы расшифровать этот символический код.

В «Учении о жертве всесожжения» Иссерлес дешифрует Иерусалимский Храм, интерпретируя его как микрокосм, моделирующий в миниатюре всю Вселенную: вращение Солнца и Луны, смену климата и движение солнечного света по Земле, пути звезд. В ходе своих интерпретаций Иссерлес понятно излагает большой объем астрономических знаний, включая идеи, выдвинутые анонимными нееврейскими астрономами. Результатом явилась остроумная комбинация аллегорического символизма с настоящим астрономическим знанием, полученным из широкого круга источников. Здесь можно увидеть первый неуверенный шаг к построению идишской астрономии, науки, отмеченной озабоченностью, интересами и интеллектуальными традициями восточноевропейского еврейства.

Другим вкладом в натурфилософию был дидактический: Иссерлес написал комментарий к «Пути звезд» («Махалах ха-кохавим») – ивритскому переводу популярной в те годы книги по астрономии «Новая теория планет» («Theoricae novae planetaru»), написанной предшественником Коперника Георгом фон Рейербахом и впервые опубликованной в 1460 году. Во введении к этому комментарию Рама четко формулирует свое убеждение в том, что «всякий разумный человек, способный к логическим умозаключениям, может изучать ее и понимать ее слова». В предисловии к этому труду, написанном раввином и астрономом Хаимом Лискером, мы находим объяснение эпитафии на могиле Иссерлеса: «От Моисея до Моисея не было никого, подобного Моисею»: «Потому что от Моисея Маймонида до Моисея Иссерлеса эти вещи были скрытыми и потаенными, пока он не явился с комментариями к этой книге». Для своих последователей Рама был пионером, поднявшим жезл, выпавший из рук Маймонида.

Это опечалило многих его более консервативных современников. В известной переписке его родственник Шломо Лурия, глава люблинской ешивы, потребовал от него ответа за цитирование «необрезанного Аристотеля» и «исследователей природы» (на иврите «хокрим бе-тивиот») в контексте рассмотрения религиозного закона. Иссерлес отверг обвинения, написав, что нет запрета на «изучение слов мудрых людей, а также их исследований сущности вещей и их естественных проявлений».

Но Рама еще был ограничен религиозными основами, которых никому не было дозволено нарушать. Его представление о Солнечной системе было таким, как ее описывал в своем «Альмагесте» александрийский астроном II века Птолемей, с Землей в центре и с вращающимися вокруг нее всеми небесными телами. Могло ли быть иначе, если эта картина небес была принята талмудическими авторитетами? Любое несоответствие полученных учеными-астрономами данных талмудической мудрости было неприемлемым. Для всех идишских интеллектуалов Талмуд был фундаментальной основой, и было просто невозможно, чтобы мудрецы ошибались или даже оказались незнакомыми с открытиями, сделанными после них, потому что они «знали секреты астрономии так же, как и нееврейские ученые, и даже больше них».

Таким образом, хотя Иссерлес всегда положительно относился к науке, называя занятия ею «прогулкой по саду удовольствий» и поощряя своих учеников охватывать широкую область в поиске знаний, сам он не был способен сделать следующий шаг, соединив мудрость евреев с мудростью неевреев. Однако такой прекрасный учитель не мог не вдохновить других храбро идти туда, куда не добирался прежде ни один раввин. Его пример сделал возможным проторить подлинно еврейскую тропу в саду научного знания. Но это случилось уже не в Кракове.

Прага

Путь этот вел за 250 миль на запад от Польши в Прагу в Богемии, с 1583 до 1612 года принадлежавшей императору Священной Римской империи Рудольфу II, королю Богемии и Венгрии. И подобно тому как в Кракове возникло отражавшее идишскую традицию творческое соревнование между германской и славянской культурами, так и в Праге западное и восточное влияния, боровшиеся между собой, в конце концов вместе создали культурное целое, оказавшееся большим, чем сумма его частей.

В XVI веке император Рудольф заботился о своем богемском дворе особенно усердно, что привело к материальному и интеллектуальному блеску его шумной славяно-немецкой столицы Праги, богатство и обеспеченность которой очевидны и сегодня. Число евреев в 1590 году оценивалось примерно в 6000 человек, составляя значительную часть всего населения города.

Если вы перейдете через заполненный туристами Карлов мост XIV века в Старый город через Ратушную площадь (где находятся знаменитые астрономические часы XV века, из которых каждый час выходит процессия деревянных апостолов) и выйдете на широкую улицу под названием Парижская, вы войдете в Еврейский квартал – в район, теперь названный в честь императора Иосифа II, в 1781 году издавшего Эдикт о терпимости, который изменил к лучшему положение евреев во всей Австрийской империи. Сегодня уже ничего не осталось от убогого переплетения переулков и скопления грязных домишек, снесенных при реконструкции в конце XIX века, – того, что живший здесь Франц Кафка описывал как «темные углы, таинственные коридоры, подслеповатые окна, грязные задворки, шумные пивные и закрытые гостиницы». Однако здесь остается еще достаточно исторических зданий, чтобы составить представление о том, какими многочисленными и процветающими были еврейские жители Праги в начале Нового времени: Высокая синагога, готическая Альтнойшуль с пальцевидным кирпичным фронтоном, синагоги Майзеля, Клаузена и Пинкаса и еврейская ратуша с еврейскими цифрами на циферблате часов, стрелки которых движутся в обратном направлении, воссозданная в стиле рококо в 1760-е годы и теперь покрашенная в розовый цвет (поэтому некоторые туристы считают, что это и есть синагога Пинкаса[169]). Некоторые из этих зданий, как и мостовая на соседних улицах, являются плодом благодеяний Марка Мордехая Майзеля (1528–1601), главы еврейского квартала, которого историк Генрих Грец считает первым еврейским капиталистом; на его могиле написано: «Никто из современников не был равен ему в делах благотворительности».

С 1580-х годов и до самой смерти императора в 1612 году рудольфовская Прага, как называют ее историки, процветала и сияла, как маяк искусств и наук в Европе, привлекая крупнейших европейских художников, архитекторов, ученых, философов и мыслителей. Британский историк Хью Тревор-Ропер писал, что руководящая идеология поликультурного габсбургского двора была основана на «гуманизме, на науке, на изучении природы, на философии Платона»[170], ибо это были земли, игнорировавшие или скорее переступавшие границы различий языка, национальности и религии. Действительно, огромная самоуверенность императора позволяла ему необычайно спокойно относиться к религиозной ортодоксальности и привлекать в свое окружение католиков, протестантов, иных христианских нонконформистов и евреев. Путешественник и писатель елизаветинских времен Файнс Моррисон, посетивший Прагу в 1590 году, с некоторым удивлением наблюдал следующее:

В целом во всем королевстве наблюдается великая смесь религий, так что в одном и том же городе одни были кальвинистами, другие лютеранами, иные гуситами, иные анабаптистами, иные пикардийцами[171], иные папистами. <…> И у евреев есть свой особый город в Праге, и они пользуются свободой во всем королевстве. <…> Я нашел, что подданные императора Рудольфа в Богемии широко различаются в своих мнениях о вере, вплоть до того, что сообщаются друг с другом, пребывая в странной дружбе и мире[172].

Эта замечательная экуменическая атмосфера, всеобщая терпимость и интерес ко взглядам других, вне зависимости от их религиозной принадлежности, давала возможность говорящим на идише мыслителям процветать и принять вызов Моше Иссерлеса из Кракова, развивая свои идеи, и подойти ближе к окончательному формированию еврейской перспективы как независимого, равного и справедливого взгляда на действительность. Некоторые из учеников Рамы были благосклонно приняты в Праге, и каждый из них внес свой вклад в общее дело. Но вначале эти идишские протоестествоиспытатели должны были установить общий язык с новой и революционной ренессансной идеей, которую им трудно было усвоить, состоящей в том, что существует такое явление, как прогресс, что новое знание может со временем приумножаться и что оно не обязано в точности соответствовать Священному Писанию и писаниям древних мудрецов.

Парадоксально, но это стало возможным вследствие глубокого консерватизма самого знаменитого духовного авторитета тех дней, современника Моше Иссерлеса – пражского раввина Иегуды Лёва, более известного благодаря тому, что ему приписывается сотворение из глины Голема (слово из древнееврейского псалма 139:16, означающее гомункулуса из «бесформенной плоти»). По преданию, он назвал его Йоселе и оживил, поместив в его рот кусок бумаги с написанным на нем именем Бога (Шем), который вынимал каждый вечер пятницы, чтобы воспрепятствовать своему созданию нарушить субботу. Не стоит говорить, что эта история не имеет никакой фактической основы, она впервые появилась в конце XVIII века и рассказывалась в связи с неким рабби Элией из польского Хелма, преданным последователем каббалы, умершим в 1583 году. Аналогичные рассказы о чудесах и сверхчеловеческой силе циркулировали и о самом Раме. (Стоит отметить, что эта идея воскресла в ХХ веке, когда чешский драматург Карел Чапек представил Голема в виде механического рабочего, которого назвал роботом, введя это слово во многие языки.)

Полное имя рабби Лёва было Иегуда Лёв бен Бецалель, иногда его называли акронимом Махараль[173]. Будучи родом из немецких земель (его семья приехала из Вормса, а сам он, возможно, там родился), он трудился в славянском мире, в Моравии, Богемии и Польше. Он умер в Праге в 1609 году; его почитатели до сих пор приходят помолиться на Старое еврейское кладбище у его могилы, легко узнаваемой по вырезанному на камне изображению льва (Loewe по-немецки – «лев») и по множеству записок, просьб к его духу, вставленных в трещины в камне. Почитатели Махараля в XXI веке все еще посещают синагогу Клаузен в пражском Еврейском квартале, построенную в 1604 году на месте трех зданий (Klausen по-немецки означает «убежище» или «келья»), которые были возведены главой города в 1573 году в честь успехов императора Максимилиана. В этой синагоге, по преданию, Махараль давал уроки Талмуда. С его именем связывается и синагога Альтнойшуль (Староновая синагога), старейшая и знаменитейшая из всех пражских синагог; ее самая ранняя часть, от которой сохранился лишь вестибюль, датируется 1220–1230 годами; двойной неф добавлен в 1280–1290 годы, в XV веке был достроен характерный кирпичный фронтон. Говорят, на ее чердаке до сих пор спрятаны остатки Голема рабби Лёва.

Ученость Махараля, которого почитали за благочестие, аскетизм и мистическое вдохновение, не ограничивалась Торой и Талмудом, но охватывала и светские предметы, включая математику и астрономию. Однако он отрицал пропагандировавшуюся Маймонидом точку зрения Аристотеля, что интеллектуальные достижения, получаемые путем рационального мышления, представляют собой высшую цель человека. По его мнению, только через изучение Торы и соблюдение ее законов человечество достигает совершенства и связи с Богом:

Если человек трудится и мудростью своей превосходит всех древних [в светском знании], нет сомнения, что все это должно считаться ничем в сравнении даже с малым интеллектуальным достижением, касающимся познания небесного.

Рабби Лёв был далек от невежественного обскурантизма и был прекрасно осведомлен о революционном развитии естественных наук в его время. Хотя он оставался предельно верным раввинистическому взгляду на Вселенную, полученному Моисеем на Синае непосредственно от Бога, Который единственный ведает истину, он знал об открытии Америки («Говорят, недавно было найдено некое место, названное Новым миром, до сих пор скрытое») и выражал надежду, что там найдутся десять потерянных колен. Он знал и о Копернике: «Явился некто, названный Мастером новой астрономии, который представил иную картину мира <…> путей звезд, созвездий и небесных тел». Он мог быть даже знаком с самой книгой Коперника, потому что, видимо, ему было известно анонимное предисловие к этому сочинению лютеранского пастора Андреаса Осиандра, который поставил под вопрос положения Коперника – с целью избежать его запрета Церковью: «…даже сам он написал, что разрешил еще не все вопросы».

Как мог этот великий ученый с твердыми средневековыми раввинистическими взглядами позволить молодежи вырваться из талмудического окружения и поддерживать взгляды, казалось бы, противоречащие Библии и мудрецам-талмудистам? В статье о еврейской реакции на зарождение современной науки[174] профессор Бар-Иланского университета Ноах Эфрон объясняет: Махараль считал, что естественные науки имеют дело лишь с поверхностными фактами и не имеют отношения к окончательной истине. Ученые, в конце концов, постоянно совершенствовали свои идеи, противореча утверждениям своих предшественников, и непонятно, как такой нестабильный процесс мог состязаться со стабильностью религиозного канона. Положение о том, что наука должна развиваться путем последовательных приближений к истине шаг за шагом, при котором предыдущие идеи отвергаются, было ему неизвестно. Действительно, «Махараль доходил до того, что называл утверждения естествоиспытателей ложью и более или менее скандальными вариантами этого слова». Эфрон цитирует книгу Махараля «Колодец изгнания» («Беер ха-гола»):

Не подобает даже называть астрономию наукой, ибо наука доступна лишь тому, кто на самом деле что-то знает, как оно есть и чего вы никогда не найдете в их [так называемой] науке, потому что никто не может проверить их правдивость, и нет разницы, лжет ли человек много или немножко.

Поскольку, в отличие от Торы, наука не претендует на абсолютную истину, она является набором большей или меньшей лжи, и то, что говорят ученые, не имеет значения для общей картины вещей. Поэтому иудаизм не должен был уподобляться католической церкви в ее борьбе против новой астрономии, угрожать пытками и сожжением на костре или создавать еврейский «Индекс запрещенных книг», подобный «Index Librorum Prohibitorum», принятый в Тренте в 1557 году, и не должен принуждать верующих отрекаться от своих взглядов, как Галилей.

И даже более того: еще бо́льшая свобода восприятия результатов науки, несмотря на их противоречие Писанию, была достигнута благодаря уникальной релятивистской позиции Махараля. Будучи слишком рациональным, чтобы просто принимать библейские чудеса, как они описаны, он предложил объяснение, которым мог бы гордиться Эйнштейн. Комментируя текст десятой главы Книги Иисуса Навина, где Иисус (Иегошуа) сказал перед лицом всего Израиля: «Стой, солнце, над Гаваоном и луна над долиною Аилонскою» – «и остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим», Махараль писал в «Колодце изгнания»:

Возможно, что солнце следовало привычному пути, тогда как [в то же самое время] оно чудом стояло. Ибо возможно, чтобы один и тот же объект находился в двух противоположных состояниях из-за двух противоположных перспектив – один был путем природы, другой был сверх природы. <…> Для Иегошуа и его народа, нуждавшегося в чуде сверх естества, [солнце] стояло, а остальной мир, которому чудо не было нужно, видел [солнце] движущимся по обычному пути.

Итак, наука и религия принадлежат к двум различным мирам и не нуждаются в согласовании. Теперь еврейские ученые могли принять новые факты, получаемые наукой, не проявляя нелояльности к Торе и Талмуду, – таким же образом верующие всех религий в наше время разделяют в своих умах рассказы библейской Книги Бытия и последние данные палеонтологии. Теперь уже ничто не препятствовало народу, говорившему на идише, внести свой особый еврейский вклад в общее европейское дело науки.

Давид Ганс

В нескольких шагах от великолепной могилы Махараля на Старом еврейском кладбище Праги можно увидеть более скромное надгробие с узким камнем с древнееврейской надписью, над ней вырезана слегка искаженная звезда Давида, на которой стоит гусь; здесь этот символ впервые изображается на еврейской могильной плите. Это место упокоения рабби Давида Ганса, ученика рабби Иссерлеса из Кракова и рабби Лёва из Праги. Три элемента, вырезанные на могильном камне, надпись, гусь и звезда Давида, суммируют образ этого человека и его достижения. Эпитафия гласит: «Здесь похоронен наш учитель, праведный Давид Ганс, автор “Ростка Давида”» («Хе-хасид морейну Довид Ганс бааль Цемах Довид»); гусь символизирует его фамилию (Gans по-немецки означает «гусь»), а шестиугольная звезда маген Довид («щит Давида») указывает как на его имя, так и на заглавие его книги по астрономии, краткое изложение которой он издал незадолго до смерти и которой пришлось ждать 130 лет до публикации под другим названием. Это то немногое, что осталось после человека, который так боролся, которого совершенно игнорировали в своих трудах современники, который был практически забыт, но который сделал больше всех других, чтобы идишский голос был услышан великими мыслителями пражского Возрождения.

В своем проникновенном и дружественном повествовании о жизни и трудах Ганса историк и теолог Андре Неер писал:

Мне жаль его, и больше потому, что именно благодаря ему, благодаря его хронике и трудам по астрономии мы узнали о столь многих личностях, событиях, проблемах, позволяющих нам реконструировать целую Вселенную, пульсирующую жизнью[175].

Хотя Неер настойчиво утверждает, что опубликованная посмертно книга Ганса по астрономии, по неизвестной причине названная «Хорошо и приятно» («Нехмад ве-наим»), была серьезной научной книгой, первым трудом на древнееврейском языке, описывавшим коперниковскую Солнечную систему с центром в Солнце, он признает, что его герой не был мыслителем первого ряда:

Приходится признать, что Давид Ганс не находился на одном уровне с гениями, с которыми он ассоциируется. В современном университете он был бы техническим ассистентом. <…> В изучении как еврейской мудрости, так и общенаучных проблем Давид Ганс был не более чем скромным тружеником.

Иными словами, величие Давида Ганса состоит не в его вкладе в астрономическую науку, а в его общей цели, блестяще достигнутой благодаря единственной книге, которую он увидел вышедшей в свет. Потому что Ганс был в душе педагогом, который согласился выполнить почетную миссию, представляя труды интеллектуальной элиты в форме, доступной для многих. Он стремился сделать возможным для говорящих на идише евреев занять свою достойную нишу среди европейских народов. Этого нельзя было достигнуть ни путем принятия нееврейских обычаев, ни, не приведи Бог, обращением в христианство. В конце концов Ганс был раввином, погруженным в изучение Талмуда. Его цель состояла в том, чтобы включить в еврейский кругозор, базировавшийся на Торе и Талмуде, как новейшие идеи естествоиспытателей, так и светскую историю евреев и всего мира.

Родившийся в 1541 году в Вестфалии на севере Германии, получив базовое раввинистическое образование в Германии, Ганс перебрался на восток, чтобы постигать науки под крылом рабби Моше Иссерлеса в его знаменитой краковской ешиве. По пути он остановился у родственника, в библиотеке которого нашел перевод на древнееврейский язык «Начал» Евклида. Как он впоследствии вспоминал, он не ограничился перелистыванием книги, а внимательно проштудировал ее. «Начала» открыли молодому студенту глаза на удивительный, совершенно неожиданный новый мир фигур и чисел, не только притягательный сам по себе, но и дававший ключ к тайнам небес. «Книга Евклида подобна лестнице, переброшенной между землею и небом, – писал Ганс, – а ее вершина достигает небес. Отбросьте эту книгу, и вы не сможете добраться до неба».

Вероятно, склонность к сфере своих будущих интересов привела Ганса к тому, что он выбрал своим учителем Раму, поскольку тот не препятствовал страсти молодого человека к геометрии, математике и астрономии, а краковская ешива, где он должен был провести следующие годы, была единственным местом в идишском мире, где эта страсть могла найти выход. Более того, рабби Иссерлес познакомил его с другим аспектом светской учености, который не мог найти поддержку где-то еще, а именно с историей. Переехав в Прагу в возрасте около 25 лет, Ганс попал под влияние великого рабби Лёва, Махараля, у которого был собственный интерес к философии, математике и астрономии и который поощрил его к дальнейшим занятиям. Таким образом, Давид Ганс получил образование от лучших умов, какие могло предложить идишское общество XVI века.

В отличие от других раввинистических писателей, он не писал комментариев к религиозным текстам, этических сочинений или назидательных памфлетов – по крайней мере нам они неизвестны; чем он был занят большую часть жизни и чем зарабатывал на хлеб, остается загадкой. Кажется, он дважды женился – он оставил потомков и был, вероятно, активным коммерсантом, поскольку часто ездил в свой родной город в Германии. В чем можно быть уверенным, так это в том, что в течение следующих 25 лет он абсорбировал уникальную поликультурную атмосферу рудольфовской Праги и выпестовал в себе замысел стать педагогом для своего народа. Он написал много книг на иврите; писцы общины позднее утверждали, что он ежедневно обращался к ним с просьбой скопировать одну или другую из его книг для распространения, но безуспешно. Он писал о математике, географии и астрономии. Все эти тексты, кроме одного, утеряны; возможно, некоторые из них не были закончены (или даже начаты). Но когда он в конце концов опубликовал свой труд, тот оправдал его ожидания. Книга выдержала девять изданий и была переведена на латынь, а это означало, что ее читали и неевреи, что было необычайным достижением для раввина XVI века.

Многозначное название книги «Росток Давида» являлось аллюзией на знаменитую фразу из Книги Исайи: «И произойдет росток от корня Иессеева, и ветвь произрастет от корня его» (Ис. 11: 1). Имя «Давид», разумеется, означало автора; таким образом, предполагалось, что книга и есть росток, побег, пущенный умом автора; кроме того, ивритское слово цемах подразумевает, что росток – лишь одна из многих последующих.

По сути, это была книга по истории, разделенная на два тома; один описывает персонажей и события прошлого евреев, другой – неевреев. Мы нашли бы там мало нового для себя, но очевидно, что рабби Ганс хотел познакомить евреев с излагаемым материалом. Это краткое, но очаровательное в своей раввинистической точности изложение событий, общей исторической информации, с которой должен был быть знаком каждый:

Я писал эту книгу не для великих ученых, наполненных знаниями Торы, как плоды граната зернами, но для домохозяев и скромных молодых студентов моего уровня.

По словам Ноаха Эфрона, «Ганс имел своей целью способствовать тому, что можно анахронически назвать исторической и научной грамотностью». Сам автор отразил эту идею во введении к своей книге:

Для неевреев мы – иноземцы, и, когда они рассказывают нам или спрашивают нас о первых днях творения или о древних династиях, мы прикрываем рот рукой, не зная, что ответить; мы кажемся им подобными зверям, не умеющим отличить левого от правого, как будто мы родились вчера. Но эта книга поможет желающему ответить и рассказать немного о каждой из эпох.

Ганс хотел поднять еврейскую традицию до равного положения с польской, немецкой, итальянской и другими традициями соседних народов. Его второй учитель Махараль, запретивший чтение книг, написанных неевреями, вероятно, не одобрил бы этого, но в свою защиту Ганс мог бы привести цитату из «Скатерти» своего первого учителя Рамы по поводу занятия историей:

Люди, для которых повествования и сообщения о новостях представляют собой вид удовольствия, могут позволить себе их в субботу, как и в будние дни. <…> Для несведущих в повествованиях и исторических хрониках мы укажем, что чтение запрещено, только если они написаны на иностранных языках, но дозволительно читать их на Святом языке.

Что же, по мнению этого набожного и скромного рабби, было нужно знать его читателям, чтобы произвести впечатление на неевреев? Понемногу обо всем, в том числе проявляя поверхностное знакомство с английской династической политикой:

1557 год. Мария, королева Шотландии, восстала против своей тетки, королевы Англии, и 28 ноября 1557 года последняя коварно схватила ее вместе с ее пятнадцатилетним сыном и приказала отрубить ей голову.

Он писал о Реформации:

1552 год. Мартин Лютер, великий знаток их писаний <…> выступил против папы и спровоцировал великий раскол среди христиан, предложив множество нововведений. <…> С того рокового дня более тысячи тысяч христиан было убито и зарезано, что явилось ужасным последствием его учения.

Об изобретении книгопечатания тоже было важно знать:

1440 год. В Майнце христианин Иоганн Гутенберг из Страсбурга изобрел книгопечатание в первый год царствования императора Фридриха Набожного. <…> Благословен Тот, кто в милости Своей даровал нам такое изобретение для общего блага, единственное в своем роде.

Он сообщает о знаменитых кометах, о королевских интригах, о парижской резне Варфоломеевской ночи. Он полагал, что его общине следует знать об изменении христианского календаря с юлианского на григорианский.

1585 год. Папа Григорий XIII установил в Риме новый календарь, заменив тот, что был введен императором Юлием Цезарем. <…> Вместо того чтобы называть день, следующий за 15 октября, 16 октября, он решил, что это должно быть 25 октября, так что год сократился на десять дней. Мы должны сказать, что новое исчисление солнечного года очень близко к старинным еврейским исчислениям рава Ада бар Ахава.

Ганс хотел не только поднять евреев в глазах христиан, но и способствовать лучшему пониманию христиан евреями. В своей хронике он уменьшает обиды, которые претерпели его единоверцы от христиан, и подчеркивает страдания, которые христиане терпели друг от друга, а также от внешних врагов наподобие турок. Ноах Эфрон писал:

Общая картина, возникающая перед читателями Ганса, представляет христианский мир замечательных лидеров и ученых, мир крупных достижений, исполненный некоторого изящества. Христиане часто мудры и милостивы[176].

Желая, чтобы читатели оценили прекрасные свойства страны, в которой живут, он написал длинный и высокопарный панегирик, который заставил бы покраснеть любого современного экскурсовода:

Что касается Богемии, то какое здесь изобилие населения, неукрепленных городков, деревень, великих и блестящих городов, дворцов и замков, соревнующихся друг с другом красотою. Эта страна исполнена благословения Божьего.

Но больше всего Ганс хотел показать, что евреи и христиане могут не только лучше понимать друг друга, но и сотрудничать как равные. Доказательством был его личный опыт.

В 1599 году, когда Гансу было 58 лет, император Рудольф сумел переманить с датского королевского двора знаменитого наблюдателя небес дворянина Тихо Браге, прославившегося как астроном около 20 лет назад, когда в сфере его наблюдения оказалась сверхновая звезда. Ганс так описывал появление этого великого человека, изменившего все его мировоззрение:

Наш монарх, благородный император Рудольф <…> послал миссию в страну Данию, чтобы пригласить знаменитого ученого Тихо Браге <…> и поместил его в замке, называемом Бенатки, в пяти парасангах [около 30 километров] от столицы Праги. Он жил там в окружении своих мудрых учеников и получал жалованье три тысячи крон в год, его полностью обеспечивали хлебом, вином и свечами, не говоря уже о различных подарках и денежных пожертвованиях. В упомянутом замке Тихо Браге жил вместе с другими двенадцатью людьми, сведущими в астрономических науках. Их задача состояла в том, чтобы манипулировать инструментами, которые были больше и удивительнее всех, виданных ранее. Император построил для них ряд из двенадцати комнат, расположенных одна за другой. В каждой из комнат размещался инструмент, позволявший определять положение и движение всех планет и большинства звезд.

На следующий год Браге пригласил присоединиться к нему в качестве первого помощника и ученика Иоганна Кеплера. Этот сын трактирщицы и солдата-наемника, не сумевший закончить обучение на лютеранского пастора, написал трактат о Солнечной системе. Хотя Браге был не согласен с его выводами, аргументы Кеплера позволили подойти к решению задачи, которая занимала и интриговала его. Они продолжали работать вместе, закладывая основу наблюдений за небом, на которой построена современная астрономия. Они были одними из тех гигантов, на плечах которых стоял Исаак Ньютон, как он сам утверждал. Ганс описывал их метод работы:

Непрерывно, изо дня в день в течение целого года они проводили свои наблюдения, тщательно отмечая движение Солнца и его положение на орбите, его долготу, высоту на небе и его расстояние от Земли. Каждую ночь они таким же образом наблюдали за положением каждой из шести планет, записывая ее положение по долготе и широте, ее высоту в небе и приблизительные изменения ее расстояния от Земли.

Казалось бы, между двумя ренессансными учеными, устремившими взоры в бесконечные просторы небес, и простым раввином из Праги, углубленным в талмудические предания, должен был существовать непреодолимый барьер. Однако же, писал Ганс, —

…Я, автор этой книги, имел честь находиться там трижды, каждый раз в течение пяти дней. Да, я был среди них в комнатах, использовавшихся как обсерватории, и я собственными глазами видел производившуюся там поразительную работу – великое и удивительное дело, касающееся не только планет, но и большинства звезд, каждая из которых была известна по своему имени. Процедура была следующей: три инструмента, каждый из которых управлялся двумя специалистами, производили астрономическое исследование звезды в момент, когда она проходила полуночную линию. В тот самый момент эти измерения немедленно пересчитывались в часы, минуты и секунды.

Более того, Ганс не только был среди них, но и помогал при наблюдениях, став невоспетым героем истории астрономии. Тихо Браге попросил его перевести на немецкий язык астрономические таблицы, доступные тогда только на древнееврейском. Не есть ли это лучшее доказательство того, что еврей и нееврей могут работать вместе, как равные в этническом и религиозном аспектах, если не сказать в интеллектуальном и социальном? Это стало возможным, потому что рабби Ганс пошел еще дальше, совершив нечто, возможно, уникальное в еврейской истории. Он обратился к протестантским ученым за помощью в разрешении проблемы еврейского ритуального закона.

Первооткрыватели новых земель, отправлявшиеся в путешествия на протяжении всего XVI века, установили, что Земля круглая и что антиподы, противоположные точки земного шара, доступны для обитания и обитаемы, а не погружаются в океан, как верили раньше. Таким образом, стало ясно, что день распространяется по земному шару на полные 24 часа. Однако с постижением этого была связана серьезная проблема, как отмечал Ганс:

Предположим, что Реувен, Шимон и Леви стоят в некотором месте. <…> Реувен отправляется на запад и огибает весь мир, Шимон огибает мир, двигаясь на восток, а Леви остается на месте. <…> В один и тот же день будет три дня после субботы для Леви, который остался на месте, два дня после субботы для Реувена [обогнувшего Землю, двигаясь по Солнцу] и четыре дня после субботы для Шимона [двигавшегося на восток, против Солнца]. Разница между Реувеном и Шимоном составит два дня.

Разумеется, это делало в принципе невозможным для путешественника узнать, в какой день соблюдать шабат и справлять праздники – вопрос исключительной важности.

Ты, читатель, должен знать, что я высказал эти вопросы и сложные проблемы перед великими и исключительными христианскими мыслителями, находящимися при нашем господине императоре Рудольфе <…> перед разумными, мудрыми и остроумными людьми, знания которых неоценимы. После того как они несколько дней рассматривали эти вопросы и затем обсудили их со мной, они признали, не стыдясь, что не нашли правильного и удовлетворительного ответа.

Таким образом, придворные астрономы возможно, включая самого Иоганна Кеплера, нашли, что стоит потратить несколько дней на обсуждение с раввином специфической еврейской религиозной проблемы. А если этого недостаточно – контакты между общинами фактически происходили еще на более высоком уровне, вплоть до самого высокого. В 1552 году состоялась встреча, ставшая для евреев легендарной и породившая фантастические рассказы и слухи, разнесшиеся по идишской Праге. Ганс писал об этом:

В своем благоволении и исходя из желания знать правду, наш суверен император Рудольф <…> позвал <…> нашего учителя рабби Лёва бен Бецалеля и принял его весьма милостиво, говоря с ним лицом к лицу, как говорит человек с равным себе. Что касается содержания и цели этого разговора, они остаются тайной, которой собеседники решили не раскрывать.

Мы знаем об этом разговоре немного больше, чем Ганс, потому что один из членов свиты Махараля сделал пометки на полях экземпляра еврейской Библии, из которых следует, что встреча состоялась по инициативе самого императора и что она была организована неким принцем Бертье при посредничестве главы еврейской общины Мордехая Майзеля. Вначале император сидел за занавеской, слушая разговор между принцем и раввином, затем открылся «во всем своем величии» и обменялся несколькими словами непосредственно с Махаралем. О чем они говорили, однако, не было раскрыто:

Беседа касалась вопросов, относящихся к личности нашего суверена, и от нас потребовали хранить молчание. Но если Бог даст нам жить дольше, мы откроем это, когда настанет момент.

Но момент никогда не наступил. Император Рудольф умер в 1612 году, и двор переехал из Праги в Вену. В 1613 году умершего Ганса опустили в скромную могилу на Старом еврейском кладбище. Его мечта о том, чтобы следующие поколения евреев внесли полезный вклад в европейскую науку и культуру, никогда не исполнилась. Ибо тяжелая машина истории, медленно разогревавшаяся в течение предыдущих полутора столетий, наконец выпустила пар, и через пять лет, в мае 1618 года имперские регенты граф Вильгельм Славата и граф Ярослав Борица фон Мартиниц вместе с секретарем Фабрициусом были выкинуты из окна Богемского канцлерства в Пражском замке (они упали на кучу мусора во рву и остались невредимыми, только Славата слегка ушибся). Это событие, известное как Третья пражская дефенестрация, условно отмечает начало Тридцатилетней войны, так описанной великим немецким драматургом Шиллером:

…Опустошительная война, от глубин Чехии до устья Шельды, от берегов По до прибрежья Балтийского моря разорявшая целые страны, уничтожавшая урожаи, обращавшая в пепел города и деревни; война, в которой нашли гибель многие тысячи воинов, которая более чем на полвека погасила вспыхнувшую в Германии искру культуры и возвратила к прежней варварской дикости едва зародившиеся добрые нравы[177].

Эта война, послужившая родовыми муками, в которых появился наш современный мир, изменила судьбу идишского народа до неузнаваемости и сделала устаревшими все мечтания рабби Ганса. Но могла ли воплотиться его мечта сделать из евреев новую уважаемую европейскую нацию? И являлась ли Прага императора Рудольфа образцом того, что могло бы стать источником света для народов?

Часто говорят, что столица Богемии была уникальным городом, эпоха была неповторимой, а рудольфовскую атмосферу невозможно было воспроизвести где-либо еще, при этом расстояние между евреями и христианами было так велико, что любое примирение между ними было совершенно невозможно. Но все, что мы знаем о жизни евреев в XVII и XVIII веках, в начале нынешней эры, говорит об обратном – о том, что говорящие на идише евреи и их соседи-христиане могли еще дольше жить во взаимном мире и в гармонии с большой взаимной выгодой. И не только в Богемии, но и на всех широких просторах гейма.

Широкие горизонты

В конце XVI – середине XVII века идишская цивилизация распространилась на весь европейский континент от Среднерусской возвышенности до Северного моря, от Прибалтики до Средиземного моря, за исключением Англии, значительной части России, Скандинавии и Иберии, где официально могли проживать только христиане. Говорящие на идише общины и семьи широко расселились в городах, местечках, деревнях и селениях. Историки считают, что в городах и местечках Восточной Европы еврейское население часто было соразмерно числу населения христиан, если не превышало его. Налоговые документы – это все имеющиеся у нас по этому поводу источники, но и они не дают полного ответа. Норман Дэвис в своей «Игровой площадке Бога» приводит вопрос польского короля Сигизмунда-Августа (1520–1572), заданный епископу Краковскому: «Скажи мне, господин епископ, ведь ты не веришь в волшебство, но как получается, что только 16 590 евреев платит подушный налог, неужели остальные 200 000 живут под землей?»

Дэвис, не склонный преувеличивать еврейское влияние, разместил в своей книге диаграмму, из которой видно, что в XVI веке еврейское население польско-литовского союза составляло приблизительно 1/12 часть всего населения, а к XVIII веку выросло до 1/10. Какова бы ни была истинная цифра, очевидно, что к 1600 году, несмотря на яростное сопротивление религиозных и коммерческих соперников евреев, несмотря на антисемитские выступления, трагические обвинения в ритуальных убийствах и другие абсурдные и иррациональные обвинения, приводившие к эшафоту и костру, идишские евреи, слившие воедино свои восточные и западные особенности и традиции, определились в качестве одной из коренных европейских наций, превзойдя по численности многие другие, и главный их центр был в гейме на славянском востоке.

Гражданина любой современной страны может удивить, что такое объединение, как польско-литовская уния, с 1569 года ставшая конфедерацией под названием Речь Посполитая, должно считаться родиной народа, чьи язык, культура и вера продолжали связывать его скорее международным, чем национальным образом. Не следовало ли рассматривать этот народ как иноземное порождение?

На деле говорящее на идише меньшинство было далеко не единственным в своих экстерриториальных связях. Идея национального государства, в котором однородная этническая группа обладает независимым суверенитетом на национальной территории, – окончательное наследие Вестфальского мирного договора, завершившего Тридцатилетнюю войну, не прижилась в Восточной Европе до XIX, а в некоторых местах до ХХ века. Как разобщенные государства Священной Римской империи, так и польско-литовская конфедерация, включавшая и территории нынешних Белоруссии и Украины, занимавшая немногим менее 1,3 миллиона квадратных километров с населением около 11 миллионов жителей, были полиэтничными и поликультурными. Не считая евреев, их население включало немцев, чехов, поляков и литовцев, а также русинов[178], белорусов, татар, армян, шотландцев и небольшое количество других народов.

Некоторые города были официально немецкоговорящими, другие – польскими, третьи – литовскими. В 1530-е годы воскресные службы в краковском Мариацком костеле проводились по-польски до полудня и по-немецки после полудня. Немецкий оставался официальным языком судов в Кракове вплоть до 1600 года. В Вильно того же времени литовцы, поляки, русины и немцы по очереди возглавляли христианские гильдии. Кроме иудаизма население исповедовало римский католицизм, протестантизм, православие, христианский нонконформизм многочисленных сект и ислам. Удивительно долгое время они не могли даже согласовать между собой календарь.

В таком городе, как Вильно, например, когда 3 мая 1792 года христианской эры поляки праздновали годовщину утверждения конституции, православные жили еще 22 апреля, евреи находились в месяце ияре после Песаха в 5552 году, а татары – в восьмом месяце 1205 года по хиджре[179].

Для жителя Западной Европы эта ситуация была странной. Французский путешественник, проведший пять лет в Польше в 1770-е годы, отмечал:

Такие слова, как «француз», «англичанин» или «испанец», означают всех жителей соответственно Франции, Англии и Испании, потому что каждое лицо такого рода является частью этих государств. Совсем по-иному, по моим наблюдениям, обстоит дело в Польше. Три сословия, составляющие ее обитателей, не образуют нацию. Нация состоит исключительно из дворян, которых здесь называют шляхтой. Второе сословие – это евреи, они чужды государству и лишь обслуживают материальные интересы первого класса. Третье сословие (крестьяне) являются просто собственностью первого[180].

На деле ситуация была еще более странной. Шляхта, польское дворянство, предположительно составлявшее всю нацию, теперь развивалась согласно собственным выдуманным представлениям – как иноземцы. Магнаты вбили себе в голову, что их корни не в Европе, а на Востоке, заявляя, что они потомки сарматов – иранского кочевого племени из евразийских степей. Крестьян, настоящих славян, они презирали. В подтверждение этого странного тщеславия дворяне подчеркивали то, что они считали восточным поведением и восточным стилем одежды, заимствованным у татаро-монгол, – мода, преданно сохраняемая современными набожными хасидами. Итак, поскольку нацией управлял класс, гордившийся своим иноземным и экзотическим происхождением, вряд ли можно обвинять говоривших на идише в том, что они были менее настоящими польско-литовскими жителями, чем кто-нибудь еще. Хотя на евреев часто нападали за их веру, на этом этапе истории никто не ставил под вопрос их право считаться частью конфедерации.

На западе, на политическом лоскутном одеяле под названием Священная Римская империя, время великих преследований евреев к концу XVI века в основном закончилось. Общины, пережившие крестовые походы, Черную смерть, кровавые наветы, обвинения в осквернении гостии, случайные нападения и общее разорение во время войны, теперь плыли по спокойным водам. В действительности им еще предстояли изгнания, но внезапные убийства стали редкими. Реформация и последовавшая Тридцатилетняя война сделали свое дело, сместив евреев с позиции главного врага христианства.

Численность евреев снова начала расти. В течение XVII века беспорядки на востоке изменили главное и многовековое направление еврейской миграции с запада на восток на противоположное, и говорившие на идише стали переезжать с востока на запад, из Речи Посполитой в Богемию, из Богемии в Германию, из Германии во Францию.

Новые государства вряд ли были более мирными, чем старые. За столетие после 1650 года они должны были пережить Тринадцатилетнюю войну (1654–1667), Великую Северную войну (1700–1721), Войну за испанское наследство (1701–1714), Войну за австрийское наследство (1740–1748), Семилетнюю войну (1756–1763), несколько англо-голландских войн, многочисленные турецкие войны и даже «Войну за ухо Дженкинса» (1739–1742)[181]. Но ужасы Тридцатилетней войны и перераспределение политических сил, достигнутое Вестфальским миром, изменили природу международных конфликтов. Начиная с 1648 года и до ХХ столетия тотальная война с уничтожением огромных групп населения в основном сменилась сражениями профессиональных армий в поле, при которых старались избежать массовых жертв среди гражданского населения.

Эти войны предлагали широкие возможности тем, кто мог лучше использовать возникавшие преимущества: идишские купцы и посредники в продаже товаров массового потребления снабжали армии в поле, регулярно поставляя им оружие, боеприпасы, пищу и фураж, и одновременно оттачивали новые организационные, предпринимательские и финансовые искусства, достигая высокого уровня. Это вызвало возвышение так называемых придворных евреев (Hoffjuden), которые в обмен на определенные привилегии – официальное признание, свободу передвижения и выбора места жительства, освобождение от раввинских судов, иногда даже жалованье – присоединялись к таким же вездесущим еврейским королевским врачам для оказания коммерческих и дипломатических услуг коронованным особам на всем континенте. Каждый уважавший себя трон в XVII веке нуждался в придворных евреях: Нини Леви и Авраам Исаак в Мюнстере, Симон Модель в Ансбахе, Бонавентура Сакс в Саксонии, Лефман Берендс в Ганновере, Беренд Леман в Гельберштадте, Аарон Беер во Франкфурте, знаменитый Шмуэль Оппенгеймер и Самсон Вертхеймер при императорском дворе в Вене. Израэль Аарон долгое время получал жалованье у прусских правителей; пять поколений семьи Гомперц служили при дворе Гогенцоллернов. Были и дюжины других.

Кроме армии они обеспечивали принцев и их окружение кредитами и предметами роскоши, изыскивали драгоценные металлы для чеканки монет, участвовали в коммерческих и дипломатических миссиях и занимались от имени правителей продвижением и развитием новых видов торговли и промышленности. Беренд Леман (1661–1730), путешествовавший в запряженной шестеркой лошадей карете и имевший свиту в 30 человек, включавшую раввина и резника, помог Фридриху-Августу Саксонскому взойти на польский трон. Йошуа Абенсур (умер в 1670 году) был послан польским двором в составе дипломатической миссии; его младший брат Даниэль (умер в 1711 году) был министром-резидентом польского короля в Гамбурге. Прославленный венский Шенбруннский дворец (строительство начато в 1696 году) и нескромная в своей роскоши барочная церковь Карлскирхе (строительство начато в 1716 году) финансировались говорившими на идише придворными банкирами.

Каждая из великих еврейских семей поддерживала десятки, если не сотни других, обслуживавших их религиозные и социальные нужды, и тем самым распространяла щедрость монарха на всю общину. Выигрывали от этого все. Говоривший на идише народ прочно обосновался по всей Европе как нация, имеющая политический и экономический вес и пользовавшаяся немалым уважением.

Впервые то, что ощущалось как настоящая жизнь в гейме XVII века с его широкими горизонтами, описано в автобиографии коммерсантши Глюкель фон Гамельн[182].

Представим себе глинистый берег Мозеля, где река, перед тем как впасть в Рейн, протекает через когда-то немецкий, а ныне французский гарнизонный город Мец. Время – месяц нисан еврейского 5479 года (апрель 1719 года), около десяти часов вечера. Женщина нагнулась к берегу реки и в темноте моет посуду. Неожиданно становится светло, как днем. Женщина вглядывается в безоблачное ночное небо и видит открывшиеся небеса. Дождь искр каскадом устремляется вниз. Затем, так же внезапно, небеса закрываются, как будто кто-то задернул занавеску, и снова воцаряется темнота.

Рассказ об этом странном и драматическом событии представляет собой последнюю запись в «Воспоминаниях» («Зихройнес») современницы Сэмюэля Пипса[183] Гликль бас Иегуда Лейб, которой австрийский издатель первого издания ее классической автобиографии на идише дал имя Глюкель фон Гамельн.

Сегодня мы понимаем, что небесный фейерверк был метеором, прорвавшимся через земную атмосферу, возможно, частью метеорного потока Лириды, который можно наблюдать каждый апрель (нисан – первый месяц еврейского 5479 года – продолжался с 21 марта до 19 апреля 1719 года). Возможно также, что это была гигантская шаровая молния, которую описал королевский астроном Эдмунд Галлей, наблюдавший ее в Южной Англии в марте того же года…

Для Галлея, представителя нового поколения ученых XVII века, изменивших наши взгляды на мир, появление метеора требовало физического объяснения. Сравнив сообщения об этом явлении из различных мест, он рассчитал, что падающая звезда находилась на высоте 240 километров и летела со скоростью 8,5 километра в секунду. Для пожилой еврейской жительницы Меца, чью вселенную сформировали верования древних мудрецов Вавилонии и их толкования средневековыми раввинами, вспышки в небе имели мистическое значение. Она почувствовала в этом беспокойный знак. «Господь Бог мой, да будет Он благословен, пусть дарует это для нашего блага», – последние слова, написанные первой еврейской женщиной, вошедшей в европейскую историю, чьи личность, внутреннюю жизнь и чувства мы теперь можем узнать и понять.

Многие другие имена и фамилии, более древние, более престижные, возможно, более святые и, несомненно, принадлежавшие людям более образованным, остаются для нас лишь именами. Мы даже можем знать что-то об их жизни и о том, чего они достигли. Но как живые люди, как личности они остаются загадочными и непроницаемыми. С Гликль дело обстоит совершенно иначе. Прорвавшись через средневековое прошлое, она демонстрирует свою индивидуальную личность, свои опыт, мнение и внутренние ощущения, которые имели право быть услышанными, – и они действительно стоят этого. В ее рассказе есть все: комедия и трагедия, смех и слезы. Она пишет о любви и смерти, о делах и удовольствиях, о славном успехе и жалком провале. Ее рассказы содержат личные эпизоды, семейные истории, басни с моралью, религиозные проповеди; есть даже короткий, но хорошо составленный и искусно написанный прототип детективных триллеров – наверняка первый образец этого жанра в европейской литературе, – мрачный рассказ о серийных исчезновениях и о преступнике, разоблаченном благодаря настойчивости упорной еврейки, не желавшей отказаться от своей решимости разгадать тайну, несмотря на жесткое сопротивление своего мужа и еврейских авторитетов, – рассказ, затмевающий сюжеты бесчисленных современных телевизионных драм.

Гликль покажется нам еще ближе, когда мы прочтем рассказ о ее собственной жизни и узнаем, что она была последним представителем средневекового еврейского коммерческого класса, женщиной, жившей среди идей, установок и верований многовековой давности, всегда определявших взгляды еврейских торговцев Центральной и Восточной Европы. Ее слова помогут почувствовать лежащее в их основе мышление, ухватить внутреннюю жизнь торговцев, финансистов и деловых людей – евреев, которые ввели идишский, а также немецкий и славянский миры в курс того, что происходило в предыдущие пятьсот лет; мы узнаем о поколениях средневековых евреев, об их трудностях, заботах, достижениях и провалах в борьбе за существование и успех. Без этих мемуаров мы бы почти ничего не знали о них.

Конечно, сам факт, что Гликль написала свои мемуары, да еще и на идише, указывает на ее современность. В течение столетий евреи-мужчины писали свои «этические завещания» на древнееврейском – это были проповеди, предназначенные для чтения, наставления, выстраданные в итоге долгой жизни и оставлявшиеся умирающим отцом для собравшихся у его постели детей. Но хотя многие из таких сочинений начинались словами «сын мой…», это было не более чем условностью; этическое завещание было лишь литературной формой, написанной для более широкого распространения, а не исключительно завещанием одного поколения следующему. Возможно, такие тексты писали чаще, чем мы знаем, но уцелели лишь те, что предназначались для печати. Конечно, во время Гликль составление этического завещания уже не было необычным для женщины. Гликль рассказывает нам о тексте, оставленном свекровью ее сестры Песеле:

Было удивительно читать написанное ею завещание, да покоится она в мире. Я не могу писать о нем, но всякий, кто пожелает прочесть его, может еще найти его у ее детей…

А затем – и это один из штрихов, словно стирающих триста лет и заставляющих современного читателя почувствовать себя интимным собеседником, – она вопрошает, как представляется, с усмешкой: «Они, конечно, не выбросили его?»

Собственные воспоминания Гликль, однако, задумывались не как этическое завещание, а как искренний рассказ о ее жизни:

Дорогие дети, эта книга не о морали. Я бы не смогла написать такой книги, и наши мудрецы уже написали много таких книг. Насколько позволят моя память и предмет рассказа, я постараюсь рассказать все, что случилось со мною со времен моей юности.

Гликль обнаруживает свое знакомство с широким миром, потому что к концу XVII века женская автобиографическая проза стала обычным жанром на многих языках. То, что женщина могла написать историю своей повседневной жизни, уже не считалось нелепой самонадеянностью. Более того, она демонстрирует очень раннюю для того времени заботу о памяти семейных корней:

Если сегодня или завтра ваши любимые дети или внуки придут к вам, не зная о своей семье, я кратко записала здесь для них, кто эти люди.

Богатство и почет

Можно привести сухое краткое описание жизни Гликль. Она сообщает, что родилась в «год от Сотворения мира 5407» (то есть в 1646 или 1647 году) в Гамбурге, свободном городе Священной Римской империи, втором по величине в Германии после Кёльна, в городе, который благодаря порту стал важным центром и входил в средневековый протекционистский Ганзейский союз. К середине XVII века в Гамбурге были большой банк, биржа и система страхования кораблей; гамбургские торговые суда впервые начали эскортироваться военными кораблями.

Гликль была дочерью Иегуды Лейба, торговца драгоценными камнями, заметной личности в Гамбурге. Когда ей было три года, евреи, говорившие на немецком языке (Hochdeutsche), хотя и, как это могло было быть, не сефарды, или «португальские» (Portugiesisch), были изгнаны из Гамбурга и поселились в Альтоне. Переезд нарушил их жизнь, но не увел их далеко. По рассказу Гликль, Альтона, принадлежавшая не империи, а королю Дании, который «наслаждался помощью Всевышнего, ибо был справедливым и богобоязненным королем, всегда хорошо относившимся к евреям», находилась менее чем в 15 минутах ходьбы от прежнего места их жительства. Сегодня Альтона – богатый район Гамбурга, находящийся в конце знаменитой улицы Репербан. Жизнь семьи снова была нарушена, когда в 1657 году во время войны Дании со Швецией шведы напали на Альтону, и ее еврейские жители бежали обратно в Гамбург, где помогали в обороне города:

Это произошло рано утром, когда мы спали. Мы выпрыгнули из постелей – небих![184] – и полуголые бежали до самого Гамбурга, где встали на оборонительные позиции, одни рядом с сефардами, а другие рядом с христианами.

Недолгое время спустя – быть может, благодаря признанию их лояльности, но более вероятно, просто потому, что город не мог без них обойтись, – говорившие по-немецки евреи были приглашены снова поселиться в Гамбурге, и отец Гликль был одним из первых вернувшихся. Это был прогрессивный человек, заботившийся о том, чтобы обеспечить будущее своих детей. Для набожного еврея того времени было необычно, что «отец дал своим детям, девочкам и мальчикам, как светское, так и религиозное образование». Возможно, это и не было столь необычно, но в этом редко признавались.

Однако это не было для него препятствием, следуя многовековой традиции, выдавать своих дочерей замуж как можно раньше. Гликль была обручена в 12 лет и вышла замуж за семнадцатилетнего Хаима, сына успешного оптового торговца из Гамельна – по мнению Гликль, захудалого, скучного, глубоко провинциального места. Ее мать не могла пережить, что вместо того, чтобы прислать за невестой карету, семья Хаима прислала крестьянскую телегу! Согласно обычаю, в первый год брака молодая пара, несмотря на острую тоску Гликль по родительскому дому, жила с семьей Хаима. Затем они переехали в дом ее детства и организовали свое дело по продаже драгоценных камней, продолжая семейную специализацию. Хаим ездил на ярмарки в Лейпциг и Франкфурт, занимаясь импортом и экспортом в Амстердам, Москву и даже Лондон. Гликль не сидела дома, принимая полное участие в их предприятии. Она писала, что Хаим «не советовался ни с кем, и мы всегда все обсуждали вдвоем». Они были «молоды и неопытны и знали мало или даже ничего о том, как делаются дела в Гамбурге», но быстро реагировали на изменения моды. Они заметили, что «нееврейские бюргеры и женихи уже украшали себя не обилием драгоценных камней, а прекрасными золотыми цепочками», поэтому они стали торговать драгоценными металлами, и бизнес пошел так хорошо, что ко времени, когда Гликль исполнилось 25 лет, они уже смогли снять отдельный дом в Новом городе Гамбурга и нанять двух слуг, что было немалым достижением.

Это было особенно важно для Гликль, для которой богатство и почет (ойшер ун ковед) – слова, чаще других повторяющиеся в ее книге, – казались важнее всего остального в жизни. Как персонаж романа Джейн Остин, Гликль оценивала богатство и честь исключительно в денежном выражении:

Моя сестра Генделе – да почиет она в мире – получила 1800 рейхсталеров в качестве приданого, очень большая сумма в те дни <…> Весь мир дивился такому большому приданому.

Впрочем, для нее, в отличие от английских дворян, не имело никакого значения происхождение богатства – было ли оно заработано тяжким трудом или унаследовано. Она рассчитала, что глава общины Хаим Фюрст стоит 10 000 рейхсталеров, и оценивала своего отца Иегуду Лейба в 8000. К ее большой гордости ее зять Моисей стал «богатейшим человеком» в общине. Прилагательное «богатый» она применяла к лицам, заслужившим ее одобрение, а иногда и к тем, кто его не заслуживал. Элия Гомперц из Клива, свекор одной из ее дочерей, дом которого «на самом деле был подобен жилищу короля», был «очень богат, стоил 100 000 рейхсталеров или даже больше». Но более денег она ценила аристократический почет. Свадьба, на которой она присутствовала в Амстердаме, отмечалась с большой помпой и роскошью: лакомства подавали в комнате, «обставленной как зал правителя», шуты развлекали собрание благородных гостей, среди которых были граф Мориц Нассауский и молодой кронпринц Фридрих Бранденбургский, позднее ставший королем Пруссии; его сердце покорил ее маленький сын Мордехай. «Ни один еврей не был удостоен такого почета за сто лет», – хвастается она.

Деньги имели такое преувеличенное значение в жизни Гликль, что финансовые неурядицы задевали ее физически, хотя она старалась скрыть это от других. В один год она потеряла большую сумму и «тяжело заболела от переживаний, но для всего мира объясняла свое состояние беременностью». Обычные для родителей сложности в отношениях с детьми она оценивает в денежном выражении:

Неприятности и беспокойства разного рода выпадали на мою долю от моих детей, и это всегда стоило мне больших денег. Но необязательно писать об этом. Все они мои дорогие дети, и я прощаю всех их, как тех, кто стоил мне очень много, так и тех, кто не стоил мне ничего.

Но прежде чем мы начнем раздражаться ее материализмом, она быстро разоружит нас еврейским юмором, звучащим неожиданно знакомо для современного уха. О своем умершем молодым дяде она пишет:

Если бы Бог сохранил ему жизнь, он бы стал богатым человеком, потому что Бог даровал ему удачу. Если бы он подобрал, простите за выражение, кусок навоза, тот превратился бы в его руках в золото.

Действительно, очарование Гликль заключается в том, как она умела набираться пронизывающей уверенностью в себе и объективностью, которые оправдывали ее частое плохое настроение и осуждение ближних. Она пишет, что у ее бабушки и матери «часто было не больше куска хлеба за весь день. Однако они принимали все и верили, что Бог – хвала Ему – не оставит их. <…> Хотела бы и я иметь такой характер. Но Бог не наградил всех одинаковым характером». Она озвучивает вечную жалобу старшего поколения, что, в противоположность времени, когда она выходила замуж, нынешняя молодежь «берет все у своих родителей, не спрашивая у них, могут ли они дать так много». Но затем она признает, что «если бы у детей были те же самые трудности с родителями, какие существуют с ними у их родителей, они бы вскоре от них устали».

За долгие годы Гликль родила 14 детей, говоря словами псалма, «как масличные ветви вокруг стола», из которых 12 (6 мальчиков и 6 девочек) дожили до брачного возраста и 11, в свою очередь, стали родителями. Это тоже было своего рода победой, потому что в XVII веке в среднем более трети детей умирали до достижения зрелости. Она прекрасно понимала их трудности на пути в жизнь. Путешествия совершались главным образом с торговыми целями, и отправляться в поездку по дорогам того времени означало серьезный риск ограбления, убийства или похищения с целью получения выкупа – особенно для евреев. Их собственного агента и друга семьи ограбили и убили по дороге из Ганновера в Хильдесхайм, обычно такой же безопасной, как из Гамбурга в Альтону, по которой можно было спокойно ходить даже в темноте.

В 1689 году беда посетила саму Гликль – оттуда, откуда сильно она не ждала. Однажды вечером, спеша в город по делам, Хаим споткнулся, упал и поранился. Через несколько дней он умер. Когда его спросили о последних распоряжениях, он ответил: «Мне не нужно думать ни о чем. Моя жена знает все. Пусть она продолжает дело так, как она привыкла». Ее матери он сказал: «Только успокойте мою маленькую Гликлихен», – после чего скончался. Гликль, будучи немногим старше 40 лет, неожиданно осталась вдовой.

Что мне написать, дорогие мои дети, о нашей горькой печали? Я всегда высоко стояла в его глазах, а теперь я была покинута с восемью из моих двенадцати несчастных детей – и одна из них, моя дочь Эстер, обручена! Пусть Господь будет милостив к нам и будет Отцом моим детям, потому что Он Отец всех, лишившихся отцов! Я истинно верю, что никогда не перестану оплакивать моего дорогого друга. В воскресенье, 24 тевета 5449 года [16 января 1689 года] он был похоронен с почестями. Вся община была потрясена ужасом и печалью от этого неожиданного удара.

Однако Гликль не могла позволить себе предаваться горю. У нее была семья, которую нужно было поддерживать, дети, которых нужно было женить, а смерть Хаима вернула ее к участию в непредсказуемой жизненной азартной игре. «Когда отлетела его душа, вместе с ней улетела вся моя слава, богатство и почет», – пишет Гликль. Более того, она получала мало помощи от кого бы то ни было:

Визиты соболезнования продолжались две или три недели; после этого все совсем забыли обо мне, и те самые люди, которым мы больше всего помогали, отплатили нам злом, уж таковы обычаи этого мира.

Ее сетования отдают жалостью к себе, но своим противоречивым и подкупающим самоанализом она быстро вернула себе самообладание.

По крайней мере я представляла себе, что вдове – да простит меня Бог, – неожиданно потерявшей все, скоро предстоит увидеть и претерпеть оскорбления, а часто и несправедливость.

Она пустилась в лихорадочную деловую активность, поставив хищных кредиторов Хаима в безвыходное положение, с выгодой продав с аукциона оставшиеся товары и за год успешно выплатив всех долги. Она вложила деньги в фабрику «Гамбургские чулки» и широко продавала ее продукцию. Она стала экспертом по жемчугу, покупала, чистила, сортировала и перепродавала его подходящим клиентам. Ее в любой час можно было найти в лавке, если только она не была в поездке в сопровождении одного из своих сыновей, как требовали соображения приличия. В то же время, как это делали многие еврейские и христианские женщины, она давала небольшие суммы денег под залог различных вещей.

И между всеми этими делами она начала составлять описание своей жизни:

Я начала писать это, дорогие дети, после смерти вашего доброго отца, в надежде отвлечь мою душу от тягот, легших на нее, и от горькой мысли, что мы потеряли нашего верного пастыря. Так я могла выживать во время многих бессонных ночей, а вставая с постели, укорачивала часы бессонницы.

Она начинает свою сагу с многозначной притчи, отражающей ее представление о взаимоотношениях между родителями и детьми:

Однажды летела птица через бурное море с тремя оперившимися птенцами. Море было таким широким, а ветер таким сильным, что птица-отец был вынужден нести своих малышей, одного за другим, в своих сильных когтях. Когда они находились посередине моря, ветер превратился в шторм, и он сказал: «Дитя мое, посмотри, как я борюсь и рискую своей жизнью ради тебя. Когда ты станешь взрослым, поступишь ли ты так же со мною и поможешь ли мне в мои годы старости?» Птенец ответил: «Только доставь меня в безопасное место, а когда ты станешь старым, я сделаю для тебя все, что ты попросишь». Тогда птица-отец уронил птенца в море, где тот утонул, и сказал: «Так следовало поступить с таким лжецом, как ты». Затем птица-отец вернулся на берег, отправился в путь со вторым птенцом, задал ему тот же вопрос и, получив тот же ответ, утопил и второго птенца с криком: «Ты тоже лжец!» Наконец он отправился в путь с третьим птенцом, и, когда он задал тот же вопрос, третий и последний птенец ответил: «Дорогой отец, верно, что ты боролся и рисковал своей жизнью из-за меня, и я буду неправ, не отплатив тебе за это, когда ты будешь старым, но я не могу связывать себя. Однако я могу обещать вот что: когда я стану взрослым и у меня будут собственные дети, я сделаю для них столько же, сколько для меня сделал ты». На что отец-птица ответил: «Хорошо сказано, дитя мое, и мудро; я сохраню твою жизнь и донесу тебя до берега в безопасности».

Признания Гликль хорошо согласуется с тем, что она начинает свои воспоминания с этой притчи, суммирующей отношения между поколениями, которые веками помогали евреям выживать. В нееврейском обществе хорошо известен обычай, когда выходу замуж старых дев препятствуют в надежде, что они будут ухаживать за стареющими родителями, но в еврейской традиции такого никогда не было.

Выполняя свои обязательства, в продолжение следующих десяти лет Гликль действительно боролась за своих «птенцов», сумев накопить солидное приданое для дочерей и женив всех своих детей, кроме одного, породнившись с подходящими семьями по всей Западной Европе – в Амстердаме, Бамберге, Берлине, Копенгагене, Меце и даже Лондоне. Как относительно молодая состоятельная вдова, не говоря уже об ее завидной деловой интуиции, она сама считала себя подходящей парой для какого-нибудь пожилого человека («Со мной обсуждали союзы с самыми выдающимися людьми во всей Германии»), и ей приходилось отказываться от частых брачных предложений. В конце концов, когда ей уже было более 50 лет, выполнив почти все свои семейные обязательства и надеясь на спокойную и комфортабельную старость, она позволила себе принять предложение Гирша (имя переводится с идиша как «олень»; по-французски его называли Серф) бен Исаака Леви, «вдовца и выдающегося еврея, образованного, очень богатого и содержавшего прекрасный дом», глубоко уважаемого банкира и руководителя общины Меца – города, расположенного рядом за французской границей. После продажи своих акций и уплаты оставшихся долгов – тайно, чтобы не привлекать внимания властей и тем самым избежать уплаты большого налога, налагавшегося на уезжающих евреев, – Гликль и ее последняя незамужняя дочь навсегда покинули Гамбург.

Ее приняли с большим почетом, выказали большое уважение, устроили великолепную свадьбу, но переезд не принес Гликль счастья. Она увидела, что новый дом очень отличается от того, к чему она привыкла. Она не знала французского языка – по крайней мере, не более нескольких слов, известных каждому культурному человеку в Европе, и ненавидела услуги переводчика. Она не могла даже обменяться любезностями с соседями. Все здесь было так причудливо, в противоположность «прямым немецким обычаям». В доме было очень много слуг. Мужчины носили парики по парижской моде (perruques). Еврейские бизнесмены обсуждали дела с неевреями! Она чувствовала себя особенно неуютно, потому что не принимала участия в делах своего нового мужа и даже ничего не знала о них. Ее беспокойство оказалось вполне обоснованным.

Менее чем через два года богатый, образованный и уважаемый Гирш бен Исаак был неожиданно объявлен банкротом, и все было потеряно – даже мебель. Гирш пустился в бега. Судебные приставы пришли в его дом, и, пока они составляли опись, Гликль и ее дочь голодали. В еврейской общине думали, что в его делах были «какие-то неурядицы», но многие обвиняли в провале Гирша жадность христиан, ссужавших ему деньги под непомерные проценты. Женщина, посвятившая всю свою жизнь заботе о респектабельности и почете, переживала позор более сильно, чем бедность:

Я <…> должна была жить в позоре, от чего так надеялась защитить себя.

Гирш едва избежал долговой тюрьмы. Хотя Гликль снова начала торговать драгоценными камнями и стала известной в округе «как исключительно искусная в своей торговле», она была уже слишком стара, чтобы начать все сначала, как она уже однажды сделала. У четы не было другого выбора, как обратиться за помощью к детям, а это было оскорбительно для всех принципов Гликль. Разве она не начала свои мемуары с притчи, показывающей, что родители не должны ожидать помощи от потомков?

Десять лет спустя Гирш умер, и Гликль была вынуждена переехать из дома, где она жила, в маленькую комнатку над лестницей в двадцать две ступени, без плиты, и она готовила себе на общей кухне с помощью служанки. Ей пришлось даже страдать от глубокого стыда, принимая помощь общины. Поэтому она, хотя и с неохотой, согласилась на уговоры переехать к дочери в Мец, где она жила в почете и где за ней ухаживали с большой заботой и любовью. Некоторые семейные радости – успехи ее детей и рождение внуков – освещали ее жизнь в последние десять лет. Сама она умерла в 1724 году в почтенном возрасте 78 лет.

Великое разделение

Что меня более всего тронуло, когда я впервые прочитал книгу Гликль, это то, что, хотя она родилась более 350 лет назад, ее слова звучат в точности так же, как слова некоторых моих родственников из предыдущего поколения и даже некоторых нынешних знакомых. Конечно, она непохожа ни на кого лично, но если соединить их черты, получится та же смесь сочувствия и снобизма, стойкого мужества и жалости к себе, терпения и раздражительности, презрения к плебеям-неевреям и раболепного низкопоклонства перед нееврейской знатью. Я всегда полагал, что эти черты являются результатом бурной недавней истории евреев, но мемуары Гликль показывают, что у них гораздо более долговременная основа. Слова Гликль звучат удивительно современно. Ее сочинение явно демонстрирует, что знакомая идишская манера разговора – а большая сила Гликль как писателя состоит в том, что она записывает слова так, словно произносит их вслух, – имеет гораздо более долгую историю, чем я представлял себе раньше. Современные идишские интонации, оказывается, не обусловлены лишь русским или польским влиянием, но вдохновлены также словесной музыкой Библии и молитвенников.

Вся жизнь Гликль была построена на двух столпах – бизнесе и семье, воздвигнутых, в свою очередь, на фундаменте не подлежавшей обсуждению традиционной религиозной веры. В ее собственных глазах, однако, все три компонента являли собой единое целое. «Усердно работай в своем деле, – пишет она, – создание достойной жизни для твоих жены и детей есть мицва – Божья заповедь и обязанность мужчины». Действительно, для Гликль бизнес и жизнь казались неразделимыми. «Первый вопрос, который задают человеку в будущем мире, – говорит она своим детям, цитируя вавилонского раввина IV века Рабба бар Хуна, – “Был ли ты честен в твоих деловых отношениях?”» На самом деле цитата звучит так: «Был ли ты честен во всем твоем поведении?»[185] Я не думаю, что такая нераздельность работы и жизни обусловлена, как полагают некоторые исследователи[186], влиянием новомодного духа капитализма, который социолог Макс Вебер связывает с протестантизмом. Мне кажется, что она следовала тому же импульсу, что и целый ряд говоривших сначала по-немецки, а затем на идише купцов, торговцев, финансистов и деловых людей, которые на протяжении предшествующей половины тысячелетия делали евреев незаменимым скрепляющим раствором для экономики Центральной и Восточной Европы и которым Германия, Богемия, Польша и Литва были обязаны многим, если не сказать почти всем, в развитии своей коммерции.

Но была и иная традиция, от которой Гликль явно и неявно отстраняется. У восточной половины идишского мира были свои особые нормы. За Одером деловой успех хотя и не совсем презирался, но пользовался гораздо меньшим уважением, чем в западной половине. Религиозные училища польско-литовской конфедерации были наполнены студентами, всю свою жизнь изучавшими Талмуд и претендовавшими на то, чтобы содержаться общинами (и на деле ими содержавшимися). Здесь поддерживалась совершенно иная модель идеальной семьи, предполагавшая, что муж проводит весь день в доме учения, а жена трудится и борется с мирскими проблемами, чтобы поддерживать его. Действительно, даже в Германии и Франции ограниченная общественная поддержка учащихся считалась богоугодным делом. Невестка Гликль кормила некоторых студентов-талмудистов и раввинов, другие поддерживались благотворительными взносами ее зятьев. Когда умер отец ее мужа Хаима, было нанято десять раввинов, чтобы молиться и изучать Талмуд в память о старике. Но сам Хаим успешно совмещал коммерцию с набожностью. Как бы он ни спешил по делам в городе, торгуя золотом, вспоминает Гликль, он не пропускал ни одного дня, чтобы не заниматься изучением Торы, а после смерти своего отца он целый год не предпринимал поездок, «чтобы не пропустить ни одного кадиша [молитва за умерших]».

Профессор Эли Барнави в своей статье[187] подчеркивает широкую ментальную брешь между евреями Германии и Польши того времени. Хотя для Гликль Польша была почтенной страной религиозной учености, «с евреями Польши, – сообщает она, – не заключают ни браков, ни деловых контрактов». Восток был страной Талмуда и цорес (огорчений). Когда Гликль пишет: «Мой сын Лёв ссудил несколько тысяч польским евреям, и денег этих, увы, мы никогда больше не видели», – она не добавляет «разумеется», но это слово подразумевается. Когда она ошибочно опасалась, что ее маленькая дочка заразилась чумой, два польских еврея, чьей помощи она ожидала, не пошевелили ни пальцем, «пока не получили тридцать талеров на месте», – и, поскольку была суббота, для уплаты потребовалось получить разрешение раввинов. Двое из зятьев Гликль были разорены казацким восстанием в Польше; больные польские евреи, бежавшие от нападения московитов на Вильно, были приняты отцом Гликль, и за ними ухаживала ее бабушка, которая в результате сама умерла от болезни. Польский раввин, к которому Гликль отправила изучать Талмуд своего самого способного сына, пытался вымогать у нее «пятьдесят или шестьдесят рейхсталеров» при помощи подделанного им письма якобы от ее сына, где играл на самых худших страхах Гликль: «Прошу тебя именем Божиим, поспеши! Потому что в случае промедления я попаду, Боже упаси, в руки поляков, и тогда, может случиться, речь пойдет о выкупе в десять раз большем». Обман открылся, только когда сын случайно появился дома, живой и здоровый, ничего не зная обо всей этой истории. Хотя нигде в своих воспоминаниях она не использует выражения polnische Wirtschaft («польская работа»), без сомнения, оно, как и последующему поколению немецких евреев, ей было известно. Это оскорбительное выражение еще используется современными немцами по отношению к чему-либо дрянному, некомпетентно или плохо сделанному.

Конечно, предрассудки Гликль, как и большинство предрассудков, основаны в большей степени на расхожих стереотипах, чем на фактах. Но если она и ее окружение разделяли немецкое представление о польских евреях как ультраконсервативных, несовременных, живущих средневековыми фантазиями, в отличие от своих прогрессивных западных единоверцев, они игнорировали тот факт, что величайшие достижения еврейской мысли предыдущего столетия пришли не от немецких евреев, но из Кракова и Праги.

Мне представлялось, что великое разделение между западом и востоком, между двумя потоками, один из которых говорил сначала по-немецки, а другой по-славянски, и которые слились, чтобы образовать идишскую нацию, должно было давно нивелироваться к началу XVIII века. Я предполагал, что трения между центрально– и восточноевропейским еврейством, которые я помню с детства, и оскорбления, которыми они обменивались, были новым явлением, обусловленным эмансипацией немецких и австрийских евреев и, как следствие, восточной, ортодоксальной реакцией на просвещенность западноевропейских евреев с их светской направленностью. Я был неправ.

Мемуары Гликль показывают, что раскол уже существовал или еще в достаточной мере сохранялся в XVII веке. Как бы много каждая сторона ни вносила в общую культуру и как бы дружелюбно эти стороны ни общались временами, два потока никогда не сливались. Хотя у них были общие язык, обычаи, религия и древняя история, хотя в эпоху Гликль обе стороны были одинаково богобоязненными, немецкие и славянские традиции никогда не смогли полностью нивелировать разделявшие их барьеры.

Теперь уже было слишком поздно. Через два года после рождения Гликль началась серия мощных исторических потрясений, сотрясавших Восточную Европу на протяжении полутора столетий; они разбили прошлое мироустройство и, переставив местами его осколки, создали новую, сильно упрощенную мозаику. Идишский гейм раскололся на куски. Его германская и славянская части оказались навеки разделенными. А польско-литовская конфедерация, самое сердце идишской цивилизации, была полностью стерта с карты Европы.

Потоп

Еще несколько десятилетий назад высокие трубы дьявольских фабрик в Катовице на многие километры исторгали удушающий серный дым в небо над социалистической Польшей, промышленное предприятие оглушающе грохотало. Сейчас большинство заводов, шахт, кузниц и фабрик молчаливы и заброшены, их окна разбиты, полуразрушенные почерневшие кирпичные стены поросли красной валерианой, амарантом и иван-чаем. Лет через двадцать вряд ли кто-то вспомнит, что в этой части Силезии была когда-то одна из главных социалистических электростанций. Сегодня никто не помнит, что чуть более века тому назад эти места были не Польшей (да и страны с таким названием не было), а частью Германской империи. Поблизости, возле старого горняцкого города Мысловице начинались Российская и Австрийская империи.

Три великие державы в XIX веке встретились на Углу трех императоров (Dreikaisereck), где слияние рек Черный Пжем и Белый Пжем в форме буквы «игрек» разделяет плоскую безлесную равнину, как пирог, на три треугольных участка. Это место было отмечено в 1907 году сооружением в память о Бисмарке уродливой толстой двадцатиметровой башни, снесенной в 1933 году. Сегодня этот город известен главным образом одной из самых популярных польских рок-групп под названием «Myslovitz».

Это место, где сливаются реки с грязными глинистыми берегами, заслуживает большей известности; оно не только хранит память о закате независимого польского государства в 1795 году, когда оно было в третий раз разделено и до 1918 года исчезло с карты, но и напоминает о судьбоносном расщеплении навеки гейма, родной земли идишского народа, на два источника идишской цивилизации – немецкий и славянский с двумя параллельными судьбами ассимиляции и нищеты.

Теперь отсюда на 9000 километров на северо-восток, до берегов Тихого океана простиралась Российская империя; на северо-западе Пруссия ожидала возможности объединить имперскую Германию, которая должна была протянуться до французской границы; на юг разрослась императорская и королевская Австрия (Kaiserlich und Königlich), включавшая Богемию, Моравию, польскую Галицию, Словению, Хорватию, Боснию, Черногорию и, конечно, Венгрию и Трансильванию, ставшие частью идишского мира, после того как польский король Ян III Собеский в 1683 году отразил осаду Вены турками, и те бежали сломя голову до безопасных Южных Балкан, где говоривших на идише евреев поощряли селиться на опустошенных и обезлюдевших землях.

Угол трех императоров был мечом, рассекшим самое сердце идишской цивилизации, трагическим итогом двух столетий непрерывного упадка Польши.

Длительная инфляция, начавшаяся в XV веке, привела к сильнейшему кризису, в котором наблюдатели видели действие длани Божией. Потом внезапно и неблагоприятно изменился климат. Лето 1591 года было сырым и холодным. Крестьяне с безнадежностью смотрели на свои посевы, полегшие от бурных ливней, на гнившее на полях сено, предназначенное для зимнего пропитания скота. 1594 год был таким же, 1595 год – еще хуже, 1596 год был отчаянным, 1597 год – катастрофическим. Период времени, когда умерли сотни тысяч человек, было названо Великим голодом. Это было не просто временное похолодание, а действительное изменение климата, начало того, что было названо Малым ледниковым периодом, когда даже глубокие озера и реки с быстрым течением промерзали до дна, а арктический лед распространился на юг так далеко, что эскимосы в своих каяках смогли высадиться в Шотландии[188].

Цепкая рука депрессии сжимала экономику еще тяжелее: наступило «время подрезания монет» (Kipperzeit). В Англии дискуссии о налогообложении привели к революции, в ходе которой в 1649 году был казнен король Карл I. Во Франции финансовые споры между парижским парламентом и короной спровоцировали ряд бунтов, названных Фрондой. Крупные восстания вспыхнули в Каталонии и Португалии, Неаполе, Сицилии, Дании. Даже мирная Швейцария опустилась до гражданской войны, когда энтлебухские крестьяне по сигналу альпийского рожка поднялись на борьбу с девальвацией монет. Когда волна инфляции достигла пика и пошла вниз после долгих лет голода, болезней и лишений, началась Тридцатилетняя война (1618–1648), разрушительный ураган невиданной жестокости, развязанный самыми большими европейскими армиями со времен Рима, которые прошли вперед и назад через всю Северную и Центральную Европу, уничтожая практически все на своем пути, как губка, стирающая записи со школьной доски.

Испытание силы, начавшееся в Праге в 1618 году, когда из окна замка выбросили имперских регентов Славату и фон Мартинича вместе с их секретарем, скоро вышло из-под контроля. Жажда сражений и вскормившая ее религиозная ненависть были ненасытными. Богемский конфликт вырвался из территориальных границ, перейдя в охватившую весь континент Тридцатилетнюю войну между католиками и протестантами, между империалистами и националистами и, в конце концов, между всеми великими европейскими державами, разрушавшую города и оставлявшую опустошенными сельские местности. Протестанты Богемии, Венгрии и Трансильвании восстали, и 30 000 имперских солдат под командованием графа фон Тилли перешли границу. Но это не окончилось вничью, как гуситские войны. Протестантская армия была наголову разбита в битве у Белой горы под Прагой, вожди повстанцев были казнены, 27 их голов были выставлены для предупреждения на Карловом мосту в центре столицы. Около пятисот дворянских имений были конфискованы. Богемия была разорена имперскими наемниками и силой возвращена в лоно католицизма. Все протестантские священники были изгнаны, а каждому светскому человеку был предоставлен выбор между принятием католичества и изгнанием. Десятки тысяч человек стали беженцами, потеряв все свое имущество. Целые общины принимали иудаизм, чтобы не склониться перед империей. К 1650 году христианское население Богемии сократилось до половины довоенной численности. Мечтам Давида Ганса и его пражского кружка не было суждено сбыться.

Подробности войны изображены в романе свидетеля этих событий Ганса фон Гриммельсгаузена, ставшем основой для великой пьесы Бертольда Брехта «Мамаша Кураж», и нашли сильное визуальное обвинение в душераздирающей серии гравюр французского художника Жака Калло «Ужасы войны», изображающей дерево, увешанное трупами, или крестьян, забивающих ножами умоляющих о пощаде раненых солдат.

Власть императора Священной Римской империи была сломлена; Германия разделена более чем на четыре сотни крохотных государств. В своем классическом труде историк К.В. Уэджвуд (1910–1997) подсчитала, что население Германии упало с 21 до 13 миллионов человек[189]. Другой исследователь[190] пишет, что одни лишь шведские войска разрушили в Германии 2000 замков, 18 000 деревень и 1500 городов. В 1618 году герцогство Вюртембергское насчитывало 350 000 зарегистрированных жителей, в 1648 году их было менее 130 000. В 1618 году в Магдебурге жило 25 000 граждан; после войны было покинуто 400 домов, а население упало до менее чем 2500 человек.

Хотя евреи стояли в стороне от активных действий, говорившие на идише обитатели Центральной Европы страдали вместе с их нееврейскими собратьями и пропорционально им, лишаясь средств к существованию и самой жизни. Но, в отличие от привязанных к земле крестьян, они хорошо запомнили уроки истории. Дороги вновь наполнились медленно бредущими на восток колоннами беженцев, мужчин, женщин и детей, тащивших телеги или несших на спине все, что они могли спасти из своего имущества.

Однако полной безопасности нельзя было найти и там. Польско-литовский союз, хотя и постоянно участвовал в малых конфликтах, мог считать себя удачливым, поскольку избег ужасающей жестокости, разрушившей Германию и окружающие ее страны. Но в то самое время, когда в Мюнстере был подписан Вестфальский мир, положивший конец Тридцатилетней войне, сформировав карту Центральной Европы на следующие 250 лет и провозгласив эру национальных государств, среди которых не нашлось места для идишской нации и цивилизации, на дальней стороне континента был зажжен новый факел ненависти, означавший цепь катастроф, которые польский народ называет Потопом. И на этот раз говоривший на идише народ Речи Посполитой не мог оставаться в стороне.

Казаки

«Год 1647 был год особенный, ибо многоразличные знамения в небесах и на земле грозили неведомыми напастями и небывалыми событиями»[191]. Так начинается книга «Огнем и мечом», первая из исторической трилогии Генрика Сенкевича (1846–1916), польского нобелевского лауреата, также подарившего нам роман «Камо грядеши», по которому в 1951 году был снят фильм Сэма Цимбалиста и Мервина Лероя. В романе описываются события, положившие начало падению Польши с почетного места среди европейских держав до полного исчезновения с карты через 150 лет.

Повествование начинается в самой неразвитой части Речи Посполитой, в диких землях юго-востока, через которые протекают великие реки Днепр и Днестр и за которыми простираются бесконечные степи, вплоть до Крыма, находившегося под властью татарских ханов.

Последние признаки оседлой жизни к югу по Днепру обрывались вскоре за Чигирином, а по Днестру – сразу за Уманью; далее же – до самых до лиманов и до моря – только степь, как бы двумя реками окаймленная. В днепровской излучине, на Низовье, кипела еще за порогами казацкая жизнь, но в самом Поле никто не жил, разве что по берегам, точно острова среди моря, кое-где попадались «паланки». Земля, хоть и пустовавшая, принадлежала de nomine Речи Посполитой, и Речь Посполитая позволяла на ней татарам пасти скот, но коль скоро этому противились казаки, пастбища то и дело превращались в поле брани.

Романы Сенкевича изображают реальную историю Польши в виде яркого мифа. Американский романист Джеймс Миченер писал во введении к англоязычному изданию Сенкевича (Hippocrene Books, 1991): «Трилогия Сенкевича входит в число романов, не только описывающих, но и определяющих душу и характер народа, который они изображают». Поляки, верные католики, борются за выживание с враждебным миром, кишащим жестокими врагами. Для истории ХХ века важно, что одна часть народа почти отсутствует в книгах Сенкевича, – это говорящие на идише евреи.

Юго-восточная граница Литвы долгое время проходила там, где кончалась цивилизованная Европа и начинался дикий Восток. Небольшое еврейское население, говорившее главным образом по-славянски, столетиями проживало здесь в мире и относительной безопасности, потому что это была восточная дорога, по которой евреи пришли в Европу раньше первых христианских миссионеров, что признавал даже Мартин Лютер. После объединения 1569 года, превратившего Польшу и Литву в единую конфедерацию, и аннексии Польшей земель «у приграничной области», по-старославянски ѹкраина, Украина, неразвитые территории стали открытыми для беспощадной польской колонизации, заселялись польскими магнатами, страдавшими от инфляционной экономической волны и готовыми получить новые земли и новых крепостных, чтобы возместить свои потери. Решающей для такого предприятия оказалась помощь со стороны нового поколения говоривших на идише пионеров, которые, как малая знать, находили свои прежние дома слишком переполненными, свою жизнь слишком ограниченной – частично из-за строгого раввинского контроля – и мечтали о новых широких горизонтах и новых возможностях. Вновь прибывшие и прежние жители смешивались и умножались, породив одну из самых процветающих идишских общин, сдвинув центр тяжести еврейского населения Польши на восток.

Евреи были ключевым фактором развития Украины. Управление экономикой, по большей части аграрной, администрация на землях знати, организация экспорта и импорта, шахты и карьеры, мельницы, производство и продажа алкоголя находились полностью или в основном в руках говорящей на идише общины, обеспечивавшей свой контроль тем, что субконтракты заключались только с родственниками и единоверцами. Польское слово arenda, означающее сдачу в наем за фиксированную сумму все имение вместе с землей, деревнями, их продукцией и крепостными, быстро вошло как в идиш, так и в иврит. Польский король постановил:

Мы всегда будем стремиться увеличивать доход от наших городов и замков, а через конкуренцию евреев стоимость нашей аренды всегда возрастала.

Тогда же князь Петр Забржеский сдавал все свои владения в районе Кржеминца (ныне Кременец) – города, где позднее родится скрипач Исаак Стерн, —

…Включая старый и новый город Кржеминец, Новый Збараж и Колсец со всеми поселениями, принадлежащими к этим имениям, вместе с благородными боярами, горожанами и крепостными крестьянами этих городов и деревень <…> все их долги, обязательства и привилегии с арендами, тавернами, сборами, прудами, мельницами и их доходами, с различными десятинами, уплачиваемыми боярами, горожанами и крепостными этих земель, вместе со всеми их доходами господину Миколаю Врансовичу и Эфраиму, еврею из Меджибожа, за плату 9000 злотых польскими деньгами сроком на три года[192].

Арендатор был еще и судьей, исполнителем закона; он же приводил в исполнение наказания, то есть обладал властью над жизнью и смертью.

Эта полная еврейская власть над дикой и бесконтрольной украинской экономикой, как следовало ожидать, явилась источником суровой эксплуатации, злоупотреблений и монополии. Евреи старались крепко держать в своих руках сбор пошлин и налогов. Сохранившиеся налоговые документы за 1580 год написаны на смеси идиша и иврита. Историк Симон Дубнов цитирует резолюцию, принятую еврейским Литовским советом (Ваад мединас Лита), управлявшим еврейским сословием:

Мы явственно видим великую опасность от перехода операций с налогами в руки гоев, ибо сохранение пошлин в руках евреев есть стержень, вокруг которого все вращается, потому что так евреи могут поддерживать власть[193].

Однако это был не только непотизм, но и признание идишского опыта и знаний в управлении и администрации, что привело к доминированию евреев. Там, где евреям не был дозволен откуп налогов, в них нуждались как в молчаливых, невидимых, но исполнительных партнерах номинальных откупщиков-христиан, что предвосхищало бесчестную практику первых лет нацизма.

Этот союз между беспощадными польскими дворянами и необеспеченными еврейскими приграничными жителями оказался опасным и разрушительным. Евреи оказались в положении, к которому их не подготовили ни их опыт, ни религиозный закон. Они получили власть над другим народом с иными социальным устройством, культурой и верой, над народом, который магнаты, хозяева евреев, считали низшей расой и готовым объектом бездушной эксплуатации. Трагично, что, стряхнув сдерживающее влияние Запада и многократные предупреждения раввинов столичного Кракова, Познани и Люблина, многочисленные идишские бизнесмены стали смотреть на крестьян с таким же презрением.

Гийом ле Вассёр де Боплан, французский военный картограф и инженер, поступивший на службу к польскому королю, был шокирован тем, что он увидел при первом посещении этой земли в 1650-е годы:

Крестьяне ужасно бедны, они обязаны три дня в неделю работать своими руками с использованием собственных лошадей на службе у господина и платить ему оброк соответственно размеру земли, которую они содержат, откармливать каплунов, кур, гусят и цыплят и сдавать ими оброк на Пасху, Пятидесятницу и Рождество, перевозить лес своего господина и выполнять тысячу других работ, которые, казалось бы, не должны выполнять. <…> Их хозяева имеют абсолютную власть не только над ними и их имуществом, но и над их жизнью, настолько велика власть польских дворян (которые живут, как в раю, а бедные крестьяне – как будто они находятся в чистилище), так что если эти несчастные попадают в руки жестоких господ, они оказываются в положении более плачевном, чем преступники, оказавшиеся на галерах[194].

Боплановские «три дня в неделю» могут быть и преуменьшением. В 1602 году совет раввинов требовал от еврейских арендаторов, чтобы те не заставляли своих крестьян работать в субботу:

Если крестьяне обязаны работать в будни [для христиан – с понедельника по субботу] <…> дайте им полный отдых в шабат и [еврейские] праздники. Живя в изгнании и в египетском рабстве, наши предки выбрали субботу для отдыха. <…> Поэтому там, где гои находятся под нашей властью, [евреи] обязаны соблюдать закон. <…> Пусть они не будут неблагодарны Источнику щедрот[195].

То, что такое увещевание было сочтено необходимым, означает, что идеалы обычно не соблюдались. Действительно, источники свидетельствуют, что очень часто каждого мужчину-крестьянина принуждали работать полную неделю[196], оставляя его жене и малолетним детям, если они у него были, право производить едва хватавшие для пропитания и выживания продукты на собственном небольшом участке. Жизнь украинских крепостных была сравнима с жизнью рабов-негров на плантациях южных штатов Америки до войны Севера и Юга.

Не стоит и говорить о том, что богатые арендаторы составляли ничтожное меньшинство среди говоривших на идише – менее 2%. Подавляющее большинство еврейского населения, простолюдины, зарабатывали на хлеб в качестве рабочих на мельницах и в тавернах, ремесленников – шляпников и портных или прислуживали во время религиозных обрядах. Все это не могло их обогатить. Еврейские трактирщики проводили свою жизнь в дымных деревянных хижинах, их дети бегали полуголыми среди пьяных крестьян, сидевших на утрамбованных земляных полах, где не было даже пучка соломы, на который можно было бы прилечь. Много было неимущих и безработных, содержащихся общиной, – до 25% от числа говоривших на идише. Но, как это часто бывает, дурная репутация, заслуженная бесстыдным меньшинством, привела к возмездию, павшему на головы неповинного большинства. Суждение известного историка Польши профессора Нормана Дэвиса строго, но, вероятно, справедливо:

Еврейский арендатор держал в своих руках жизнь и смерть населения целых районов и, не имея по отношению к ним никакого интереса, кроме краткосрочного и чисто финансового, стоял перед неодолимым искушением обобрать до нитки своих временных подданных. <…> В 1616 году половина королевских имений на Украине находилась в руках еврейских арендаторов. О жившем тогда князе Константине Острожском говорили, что он нанял более 4000 еврейских агентов. Результат был очевиден. На всю еврейскую общину было направлено возмездие, изначально предназначавшееся ее наиболее предприимчивым членам, а сама община стала символом социальной и экономической эксплуатации[197].

Однако когда Дэвис пишет, что «угнетательский еврейско-дворянский альянс» был единственной причиной ужасного возмездия, в будущем постигшего евреев, он заходит слишком далеко, переходя от истории к полемике. Главнейшая причина приближавшейся к Украине бури заключалась в том, что эта часть нецивилизованного Востока находилась на границе между обработанной и дикой частями, и граница эта была зыбкой.

В то время как говорившие на идише шли с запада на восток, границы последнего постоянно сдвигались на запад. К 1600 году турки отбили у Литвы ее южную часть. Османская империя теперь владела землями от Причерноморья до Адриатики. Кавказ, Балканы, Румыния и Венгрия стали владениями султана. Литва страдала от постоянных вторжений и рейдов на города и деревни через опасно проницаемую степную границу протяженностью в полторы тысячи километров – хотя и не турок, целью которых было проникнуть дальше, в самое сердце Центральной Европы, повторив попытку захватить Вену, – но их вассалов-татар, потомков монгольских завоевателей, все еще оккупировавших Крым и «дикие равнины» Северного Причерноморья.

Один из самых известных рассказов-респонсов рабби Меира из Люблина (1558–1616), известного под именем Махарам, иллюстрирует ежедневные опасности, которым подвергался человек, в данном случае «неудачливый, больной, испытывавший трудности, страдавший от эпилепсии», живший с множеством детей в нееврейской деревне, будучи там единственным евреем:

Это случилось в то время, когда на Волыни происходили волнения, вызванные вторжением татар. В тот момент по велению генерала и его офицеров каждый человек должен был быть готов со своим оружием принять участие в битве и бороться с мародерами. Однажды случилось, что этот человек пристреливал свое ружье, как это обычно делают мушкетеры. Он стрелял через окно своего дома в мишень, прикрепленную к забору во дворе. Но тут с улицы во двор вошел человек и захотел войти в дом, подошел к месту этой стрельбы и, по несчастью, был убит, хотя его не видели и, уж конечно, в него не целились. Ибо стрелявший никогда не видел этого несчастного, как выяснилось впоследствии благодаря показаниям свидетелей на суде. Свидетели показали, что нееврей-офицер, командовавший евреем-мушкетером и отвечавший еще за десять человек, стоял снаружи, чтобы не пропускать никого во двор. Действительно, он поступил так, потому что кричал входившему во двор и предупреждал его, что выяснилось на суде. Теперь этот мушкетер пришел ко мне, горько плача и рыдая от всей души, и хотел принять любое наказание за несчастье, происшедшее по его вине[198].

У Меира из Люблина была репутация снисходительного человека. Что это значило в 1600 году, ясно из наказания, наложенного им на больного просителя, эпилептика, признанного гражданским судом невиновным. Сегодня невольному убийце, вероятно, предложили бы проконсультироваться у юриста. Рабби Меир предписал, вдобавок к аскезам – в течение целого года поститься три дня в неделю, не употреблять алкоголя и праздничной еды, забыть о подушках и о чистой одежде – следующее:

Сначала явиться в святую общину Острога и лечь на пороге синагоги, когда все уйдут, а потом подвергнуться бичеванию и покаяться в своих грехах. Затем пойти в святую общину Винницы, затем в Заславль, затем в Острополь, потом в Синяву и в конце в святую общину Константинова и поступить там так, как сказано выше.

Разумеется, польские власти не могли для защиты своей территории полагаться только на стрелков-любителей. Они должны были обеспечить себе настоящую защиту. Но у них не было ни людей, ни опыта для сражений в степи. Поэтому, совершая классическую ошибку, от которой их могло бы предостеречь хотя бы короткое знакомство с отношениями римлян с германскими племенами, они прибегли к помощи тех, кого считали естественными врагами турок, – группы людей со стороны, живших как в пределах, так и вне литовской границы.

Казаки, полукочевые самоуправлявшиеся военные общины, вначале состоявшие из беглых крестьян, грабителей и торговцев, селившихся на берегах Днепра за порогами, в Запорожье, давно конкурировали с татарскими ордами за контроль над пастбищами. С начала XVI века польские короли организовали запорожских казаков в «реестровые» военные отряды для защиты границ королевства. В XVII веке казачьи полки сражались в континентальных войнах под польскими знаменами. Но казаки были православными, а поляки – католиками. Поляки считали себя господами, а казаки считали себя свободными. Напряженные отношения между ними были очевидны.

В 1620-е годы мелкий польский дворянин, воспитанный польскими иезуитами, имение которого находилось в холмистой местности Приднепровья, присоединился к реестровым казакам и за десять лет дослужился до должности генерального писаря, занимаясь налаживанием связей между своими православными товарищами по оружию и католической королевской властью. В 1638 году он был низведен до звания сотника. Это могло быть достаточной причиной для недовольства, но бывший генеральный писарь продолжил небезуспешно служить еще несколько лет.

Междоусобица между группами местных землевладельцев привела к вооруженному нападению и разграблению его хутора. Его младший сын был жестоко избит и, вероятно, умер. Апелляции к закону и королевскому двору были безуспешны. Вскоре он сам был арестован, но бежал (хронист Натан Ганновер утверждает, что ему помогал еврей по имени Яков Забиленький), присоединился к запорожцам и был избран их гетманом, продолжая вести их к восстанию против поляков, объединившись с бывшими врагами-татарами. Это был Богдан Хмельницкий, известный евреям как «Хмель-злодей», а украинцам – как отец их свободы.

Само по себе казацкое восстание не было чем-то принципиально новым, и это было далеко не первое восстание украинских войск. Но оно совпало с пиком экономической катастрофы, распространившейся до самых крайних пределов Речи Посполитой. Прибалтийская торговля зерном, от которой зависели доходы польской знати, рухнула, пошлины сократились, производство текстиля и шерсти почти прекратилось. Польские магнаты, когда уменьшились их доходы, стали оказывать еще большее давление на евреев, в свою очередь пытавшихся выжать еще больше из украинских крепостных. Это было для крестьян последней каплей. Они восстали в неукротимой ярости против своих угнетателей, присоединились к казакам, небольшой политический бунт вылился во вспышку зверств, которые не могла сдержать даже польская армия. В 1648 и 1649 годах банды восставших учинили резню по всей Польше, на запад от Украины до Познани и на север до Вильно и Минска. Автор украинской «Летописи Самовидца» (XVII – начало XVIII века) пишет:

Где бы они ни находили шляхту, королевских чиновников или евреев, они убивали всех, не щадя ни женщин, ни детей. Они грабили имения евреев и дворян, сжигали [католические] церкви и убивали священников, не оставляя ничего целым. Редкий человек среди них не обагрил руки в крови и не участвовал в грабежах.

Погромы Хмельницкого были восприняты евреями как направленные именно против них. Как описывал Шабтай бен Меир ха-Коэн в своем сочинений «Свиток тягот» («Мегиллат эйфа»)[199],

…Огромное число пустоголовых собралось с оружием в руках, одетые в кольчуги. Множество татар присоединились к ним и собрались вокруг них, говоря: «Пойдемте, разрушим Израиль».

Эта резня считается еврейскими историками самым страшным преступлением против еврейского народа наряду с разрушением римлянами Иерусалима и Холокостом. Современники исчисляют убитых в количестве более ста тысяч и описывают невиданную бесчеловечность.

Как всегда, ученые спорят о точности современных еврейских сообщений. Главный еврейский хронист Натан Ганновер не был свидетелем описываемых им событий, основываясь на чужих рассказах. Не подлежит сомнению, что страдания идишских евреев на Украине от рук казаков были исключительными, но неясно, насколько Хмельницкий нес ответственность за эксцессы и насколько он сохранял контроль над восставшими.

Не ради преуменьшения описываемых в этих страшных сообщениях бедствий идишского народа, а ради справедливости стоит сказать, что самые страшные зверства совершались по отношению к польским дворянам и католическим священникам, среди которых было наибольшее число жертв. Шабтай бен Меир ха-Коэн писал:

Евреев привели на кладбище <…> они вошли в кладбищенскую церковь и были там убиты. Затем здание подожгли. <…> С католических священников <…> содрали живьем кожу, давно похороненных герцогов вырыли из могил и выбросили прочь. <…> В городе Могила они убили 800 дворян вместе с их женами и детьми, а также 700 евреев, тоже с женами и детьми.

Некоторые события описаны крайне нереалистично и, вероятно, относятся к мифам о зверствах, всегда сопутствующим острым конфликтам. «Иными словами, в захваченном городе они содрали живьем кожу с 15 000 человек? Я считаю это невозможным – не из-за недостатка свирепости, а из-за того, что терпения на это не хватило бы даже самым безумным дикарям», – писал Проспер Мериме о жертвах среди польских священников в своем рассказе «Казаки прежних лет».

Какой бы ни была правда, составило ли число жертв 50 000, 100 000 или 500 000, один из авторов «Encyclopaedia Judaica», профессор Шмуэль Эттингер из Еврейского университета в Иерусалиме, указывает:

Евреи начали возвращаться на места своего проживания на Волыни в конце 1648 года и некоторое время спустя вновь населяли всю территорию вплоть до Днепра. Несмотря на воспоминания о резне 1648–1649 годов, эта земля была одной из наиболее плотно населенных евреями в течение XVIII и XIX веков.

Евреи чудовищно пострадали, но они вернулись. Вернувшись, однако, они жили в гораздо более ограниченных условиях по сравнению с предыдущим поколением. Украинская резня стала знаком конца идишского процветания на востоке. После Хмеля-злодея Речь Посполитая перестала быть голдене медине, золотой землей, какой она когда-то казалась.

Бедность и бесчестие

Казацкое восстание было лишь первым в череде несчастий, постигших польско-литовскую конфедерацию в середине XVII века. С короткими перерывами последовала серия больших и малых конфликтов, включая опустошительное шведское вторжение, новые бои с татарами и турками – и последнее блестящее выступление Польши на мировой арене: спасение Вены Яном Собеским от турецкой армии – и, наконец, ужасы Великой Северной войны, сопутствовавшей рождению XVIII века, когда Польша была окончательно разграблена. Следом за опустошительными армиями пришли голод и болезни. В 1676 году Совет четырех земель выразил настроение, господствовавшее среди евреев Польши, следующими словами:

Мы тяжко грешили перед Всемогущим; беспорядки умножаются изо дня в день. Нам становится все труднее жить. Наш народ считается как никто среди других, и ввиду наших несчастий удивительно, что мы еще живем. Единственное, что нам осталось делать, это сплотиться в тесный союз, строго выполняя заветы Господа и предписания наших уважаемых учителей и руководителей.

В начале XVIII века некогда гордая и мощная польско-литовская конфедерация оказалась разоренной, ее короли фактически стали банкротами, население сократилось на треть или даже больше. Хуже того, соседние Австрия, Пруссия и Россия, наоборот, усиливались и жадно глядели на огромные просторы земли, которые раненая нация более не была способна поддерживать и защищать. Были сделаны попытки реформировать монархию и парламент – сейм, но они были ничтожными и запоздалыми. Стране грозила гражданская война; польские правители оказались не более чем марионетками, действовавшими по указаниям России; польская экономика была подорвана, когда Пруссия наводнила страну поддельными монетами[200]. Кусок за куском Россия, Австрия и Пруссия отрезали куски от Речи Посполитой. В 1772 году она потеряла половину своего населения и треть площади. В 1793 году была захвачена большая часть остававшегося. Наконец, в 1795 году Речь Посполитая исчезла окончательно, и три хищные державы, которым отныне предстояло доминировать в Восточной Европе, встретились у глинистого берега сливающихся рек около Мысловице.

В ходе этой жестокой истории торговля свернулась и почти прекратилась. Города и деревни обнищали; как евреи, так и христиане были вынуждены подтянуть пояса. Более всего пострадали общинные организации, кагалы, расходы которых росли параллельно сокращению населения и упадку торговли. После столетия экономического упадка собственный капитал говорящих на идише оказался недостаточным для финансирования их деятельности. В еще большей мере они были вынуждены обращаться к дворянам и даже к католической церкви за займами. Несмотря на противодействие пап ростовщичеству (например, папа Бенедикт XIV буллой «Vix Pervenit» подтвердил его запрет), польская церковь, по-видимому, считала ссуды евреям безопасными и выгодными, тогда как евреи рассматривали свои долги как гарантию от произвольного изгнания. Были задействованы крупные суммы денег. Но теперь общины были вынуждены нарушить первое правило ответственного финансового займа – занимать для инвестиций, а не для потребления. Впервые кагалы занимали деньги для покрытия своих растущих расходов. Общины Кракова, Гродно, Опатува, Пинска и Познани погрязли в долгах, доходивших до многих сотен тысяч польских злотых; как говорили, даже до миллионов – а это было время, когда 4 злотых считались неплохим месячным заработком. Говорящие на идише превратились из кредиторов в должников. И, как многие из их прежних клиентов, когда приходило время расплачиваться, они обнаруживали, что платить им нечем.

Около 1710 года двое посланцев люблинской общины, чьи одежды были покрыты дорожной пылью, прибыли к дверям рабби Цви Гирша бен Якова Ашкенази, раввина процветавшего тогда голландского города Амстердама. Они привезли с собой письмо, подписанное несколькими идишскими мудрецами, в котором содержалась просьба о помощи. Они умоляли помочь в оплате долгов – «потому что оказалось, что деньги кончились, и когда кредиторы увидели <…> что деньги кончились, полностью ушли от Израиля, они излили всю свою злобу на нас, чтобы уничтожить тех, кто остался, не дай Бог». Община оказалась банкротом, и ее старейшины, по-видимому, находились в долговой тюрьме: «Это слова <…> руководителей святой общины Люблина, поставивших подписи в тюрьме ослабшими руками»[201].

Рабби Ашкенази сделал все, что мог, собрав пожертвования у говоривших на идише евреев Амстердама, и даже с некоторым волнением обратился к местной сефардской общине. Его сын вспоминал, что «они ответили ему и даже пожертвовали некоторую сумму в его святые руки, чтобы отдать деньги этим посланцам из Люблина». Пожертвование могло помочь временно решить проблему, но люблинцы, как и другие общины, продолжали брать взаймы, хотя и в меньших размерах, так и не найдя другого способа финансирования своих нужд, и никогда не сумели выплатить свой долг.

Община все еще продолжала бороться с кредиторами, когда в 1764 году польский парламент, пытаясь провести реформу – возможно, с добрыми намерениями, поскольку утверждалось, что это была попытка более полной интеграции говорящих на идише общин в польское государство, – модернизировал систему налогообложения евреев, учредив комитет по ликвидации долгов кагалов, запретив им занимать деньги. В качестве дополнительной меры Ваад четырех земель должен был быть немедленно распущен:

Поскольку полный подушный налог с евреев <…> недействителен <…> с этого момента не должно быть никаких собраний, распределений или иных видов указаний, сборов и принуждений, относящихся к евреям. Мы запрещаем их навсегда.

Наказанием за нарушение этого эдикта был штраф в 6000 гривен (брусков серебра) – крупная сумма, которую не надо путать с современной украинской валютой.

Община была потрясена. Евреи были опозорены. Они чувствовали себя униженными тем, что «главы Земель были лишены своей доли величия, и даже малая доля чести была отнята у Израиля». К бесчестию добавилась бедность. Больше не будет Верховного суда евреев. Говорящие на идише больше не будут иметь собственную администрацию, не смогут претендовать на то, чтобы быть отдельной национальностью. Более того, несмотря на намерения сейма, реальной перспективы полной интеграции говоривших на идише как равных в польское общество никогда не было. Результатом эдикта были лишение независимости и маргинализация польско-литовских евреев. Это было начало конца идишской цивилизации.

Возможно, простолюдины воспринимали потерю еврейской автономии менее тяжело. Вероятно, многие чувствовали облегчение от того, что избавились от класса олигархов, которые, по словам Натана Ганновера, «имели власть осуществлять правосудие среди всего Израиля в польском королевстве, чтобы охранять закон, вырабатывать указы и назначать наказания, как они сочтут нужным», – благословенное облегчение новой свободы от централизованного контроля. Идишской реакцией на постепенный упадок польской экономики стал великий подъем народной религии, иногда иррациональный, часто еретический и, конечно, не санкционированный раввинистическими авторитетами, которые тяжело, но безуспешно боролись, чтобы сохранить контроль. Мессианские фантазии, мистический энтузиазм, просветительский рационализм тихо прорастали во тьме, а теперь они свободно выпускали сильные ростки на свет письменной истории.

Там, где в прежние дни Совет земель успешно подавлял нонконформистские движения и скреплял идишскую цивилизацию силой авторитета, после его ликвидации, когда алчные соседи начали осуществлять проект раздела Речи Посполитой, точку в котором поставила встреча трех империй на Углу трех императоров, полностью отправившая Польшу в небытие, идишское единство было невозвратно разрушено. Современник этих событий Гилель бен Зеев Вольф писал в своем труде «Утренняя звезда» («Гейлел бен шахар»):

Горе поколению, испытавшему это при жизни своей. Границы проведены заново <…> и ворота между народами закрыты. Советы областей и земель более не существуют. Старейшины больше не собираются вместе – редкостное зрелище. <…> Всякий строит высокое место для себя, созывая совет бунтарей и кворум для молитвы в своем доме, тогда как синагоги и дома учения стоят покинутыми. Это начало заката и падения Израиля.

Закат

Az der Rebbe Elimeylech Iz gevoren azay freylech, Iz gevoren azay freylech, Elimeilech, Hot er oysgeton di zokn Un hot eyngedreyt di lokn Un geshikt noch di fidler di tsvey, Когда ребе Элимелех Так развеселился, Так развеселился Элимелех, Он скинул носки, Он закрутил свои пейсы И послал за скрипачами, за двумя скрипачами.

А потом вместе с флейтистами, цимбалистами, барабанщиками и со всеми остальными он запрыгнул на стол и начал танцевать.

По крайней мере, так пели в моей семье. Я не нашел этой песни в «Mir Trogn a Gezang!», одном из сборников идишских песен, составленном Элеонорой Гордон Млотек в 1970-е годы. Однако я узнал, что песня о ребе Элимелехе, навеянная детским стишком «Старый дедушка Коль»[202], была сочинена сатириком коммунистом, американцем из Галиции Исааком Райзом, писавшим под псевдонимом Моше Надир, «Моисей Редкий». Я также обнаружил, что в 1923 году, за четыре года до того, как автор решил опубликовать песню, она вышла в анонимной фольклоризованной версии, почти моментально уйдя из-под контроля своего создателя.

Происхождение песенки объясняет ее смысл. Это насмешка, но настолько добродушная, что никто, кроме ее автора, не был настолько жесток, чтобы видеть в ней не любовное воскрешение в памяти ушедшего образа жизни, а насмешку над старым раввином. Тем не менее «Ребе Элимелех» таит в себе отголосок настоящих страстей, вызванных реальным конфликтом, жестоко разорвавшим идишскую нацию XVIII и XIX веков, и это была борьба не более и не менее за идишское будущее и идишские души. Упоминание в песне имени реального раввина Элимелеха необычным образом демонстрирует, что слава этого ребе[203] – лидера хасидской общины, называвшегося также цадик (праведник) и Адмор[204], сохранилась через 150 лет в памяти даже наиболее критически настроенных противников образа жизни, поддерживавшегося еврейскими проповедниками XVIII и XIX веков – харизматиками и чудотворцами.

Элимелеха бен Элиэзера Липмана Вайсблюма (1717–1787) еще хорошо помнят в Лежайске, ныне тихом приречном ярмарочном городке в Южной Польше, лежащем на главной дороге от нынешнего Львова (на идише и немецком – Лемберг) через Сандомир на Гданьск. В этом городе ребе решил поселиться, полжизни проведя в скитаниях из деревни в деревню в проповедях и молитвах вместе со своим таким же известным братом Зусей. В его бывшем доме теперь находится местное отделение Министерства образования. Его могила – на иврите охель, а на латыни табернакль – находится на травянистом холме, окруженная позолоченной металлической клеткой рядом с длинным столом для ритуальных трапез внутри побеленной деревянной хижины, окруженной высокими деревьями, и все это защищено колючим железным забором. Когда-то это было городское еврейское кладбище, пока гитлеровский вермахт не разрушил его, пустив могильные плиты на мощение городской площади. Кристина, живущая по соседству христианка средних лет, хранит ключ, ухаживает за могилой и показывает дом паломникам, рассказывая, что она унаследовала эту обязанность от своего отца, сидевшего в гестапо в одной камере с лежайским раввином. Они договорились, что тот из них, кто выживет, сделает все, что сможет, для семьи другого, но, поскольку ни один из родственников раввина не выжил (войну пережил лишь один местный еврей), старик посвятил себя поддержанию могилы и имени ребе Элимелеха.

Кажется, католичка Кристина стала ревностной исполнительницей своих обязанностей. Когда я посетил святилище, она немедленно вытащила том, переплетенный тканью цвета морской волны, один из множества экземпляров книги мудрости ребе «Ноам Элимелех» («Благость Элимелеха»), втиснутых в книжную полку у дверей. Попытавшись всучить ее мне, она рассказала, как я усовершенствуюсь, прочитав ее. «Если вы не можете читать на иврите, – настаивала она, – я дам ее вам на время, чтобы вы ее перевели. Каждый еврей должен знать удивительные слова цадика». Традиционное уважение, если не сказать суеверный трепет, с которым польские католики некогда относились к духовным лидерам хасидских евреев, до сих пор не вполне выветрилось.

В «Ноам Элимелех» содержится сформулированное ребе определение роли хасидского святого. Он описывает праведника-цадика как человека, ноги которого стоят на земле, а голова воспаряет в рай, который «живет внизу, но на деле обитает в высших мирах», чья праведность такова, что сами небеса повинуются его желаниям: «цадик постановляет, а Бог выполняет». Этот человек может впасть в грех, но способен снова подняться даже выше, чем раньше, преобразуя зло в добро и мирское в святое на благо всей его общины. Чтобы выполнять искупительную миссию, он и его окружение должны быть освобождены от всех земных забот путем финансовой поддержки со стороны последователей, которые, чтобы получить благословение и советы цадика, платят ему «выкупы» (пидйонес) – на практике деликатно кладут их на стол у дверей под орлиными взорами помощников цадика.

Кто бы ни давал мудрецам и цадикам извлечь выгоду из своей собственности, эта выгода не даст ему погрязнуть в грехе и стать полным злодеем и отрицателем Торы – упаси Небеса.

Как легко себе представить, этот принцип обернулся коррупцией, а принадлежность к цадикам в течение XIX века скоро стала наследственной. Цадик правил своим «двором», включавшим его семью, компаньонов, помощников, многочисленных прихлебателей и постоянно меняющееся количество прислуживавших гостей-хасидов; это требовало больших расходов, которые нельзя было покрыть за счет одних только «выкупов». Поэтому, подобно современным американским кандидатам в президенты, ребе отправлялся в длительные поездки для сбора средств, в то же время налагая ежегодные сборы на всех своих последователей. Анализ хасидской экономики позволят сказать следующее:

Двор цадика экономически поддерживал свое существование отдельно от остальной [еврейской] общины и обычно был совершенно равнодушен к нуждам ее институтов. Он поддерживал себя сам, добиваясь своих целей такими распространенными средствами, как сбор пожертвований и налогов, займы, сбережения и доходные вложение[205].

Большинство цадиков, без сомнения, были совершено искренними, некоторые по-настоящему приходили в смущение от щедрости своих почитателей. Иегуда Леви из Роздола, брат знаменитого Адмора, признавал:

Трудно понять, почему толпы приходят и ко мне тоже, принося мне деньги, поскольку я точно знаю, что меня нельзя отнести к разряду цадиков как Axis Mundi[206].

Однако непонятно, как относиться к утверждению, что все деньги, отданные Мордехаю, магиду (проповеднику) из Чернобыля, жившему в огромном доме в пышной роскоши, на самом деле были предназначены для содержания «тридцати шести праведников» (ламед-вав цадиким), согласно Талмуду, тайно живущих среди людей в каждом поколении и поддерживающих существование мира. Задавать такие вопросы было знаком ереси и грозило исключением из общины. Несколько «царских» хасидских дворов культивировали вопиюще роскошный образ жизни, оплачивавшийся пожертвованиями их безденежных последователей.

Барух, цадик из Меджибожа (1757–1810), внук основателя хасидизма, считал себя правомочным наследственным лидером всего движения и объявил, что Шимон бар Йохай, предполагаемый автор каббалистической книги II века «Зогар», «Книги сияния», явился к нему во сне, чтобы сказать: «Мой возлюбленный Барух, ты совершенный человек». Барух жил как польский аристократ и даже содержал знаменитого «придворного шута» Гершеле Острополера, избавлявшего его от депрессии. Он напоминает мне некоторых индуистских гуру, обладающих флотилиями «роллс-ройсов». Более того, хасиды стали разделяться на святых «мужей формы» и простых «мужей материи», это кастовое разделение постоянно ужесточалось и сделалось неоспоримым ввиду предполагаемого божественного происхождения первых.

Таков был неожиданный поворот движения, зародившегося на волне народной неприязни к управлявшей общинами ученой олигархии, на волне желания простых людей найти более доступный путь к Богу. Это движение появилось в предыдущее столетие как реакция на бедствия, лишившие говорящих на идише евреев их собственности и домов, даже их жизней, а также надежд их и религиозной определенности.

Кто разрешает запрещенное

Кризис Польши в XVII веке казался нескончаемым. Финансовый крах, восстание казаков, шведское вторжение, эпидемии и голод, ослабление трона, опустошение турками, татарами и полувоенными бандами гайдамаков (от турецкого гайда – «вперед!»), включавшими, возможно, изменников-евреев. Между 1600 и 1660 годом родной город Элимелеха Лежайск переживал опустошительные эпидемии, уничтожавшие все дома многочисленные пожары, рознь с владельцем соседнего Ланкута, нападения татар, жестокое нашествие шведов, заставившее всех жителей бежать, в то время как шведский король Карл-Густав триумфально расхаживал по городу. В свете этих необъяснимых событий идишские евреи были готовы поверить в приближение конца света.

Вскоре распространился слух, что на Среднем Востоке появился Мессия, который готовится повести сынов Израиля обратно в Святую землю и вознести их над всеми народами. Говорили, что его зовут Саббатай Цви или Шабтай Цеби, что он сын торговца кошерной птицей из турецкого города Смирны.

Сегодня Саббатаю Цви наверняка поставили бы диагноз душевной болезни, симптомы которой сейчас называются биполярным расстройством, а раньше называли острым маниакально-депрессивным психозом. Иногда он предавался суровому аскетизму, постам, самобичеванию и полному отрешению от мира; в другие периоды, движимый манией неистовой активности, он провозглашал божественные откровения и призывал к отказу от обычных постановлений иудаизма, в том числе к наиболее шокирующему – произнесению вслух Тетраграмматона, непроизносимого Имени Бога, что было некогда позволено лишь первосвященнику в Святая святых Храма в Йом Кипур. Этот высокообразованный, но нездоровый человек основал то, что великий знаток еврейского мистицизма Гершом Шолем назвал «самым крупным и самым важным мессианским движением в еврейской истории со времен разрушения Храма». Недалеко было до раскола идишского народа…

В 1665 году, поощряемый своим пророком, управляющим и главным публикатором, знатоком каббалы Натаном из Газы (Авраам Натан бен Элиша Галеви Ашкенази), Цви провозгласил, что он и есть столь долго ожидаемый Мессия, и назначил 12 своих последователей представляющими колена Израиля. Еврейский мир всполошился, как при столпотворении. В Германии и Италии с широко раскрытыми глазами рассказывали, как Цви проехал вокруг Иерусалима на белом коне в сопровождении своих помощников, что, как все знали, разрешалось только мусульманскому султану, лицу королевской крови; как он ел некошерную пищу, провозгласив благословение: «Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, разрешающий запрещенное» (Барух ата Ашем, Элокейну Мелех ха-олом, матир ха-исурин). В Польше говорили о его женитьбе на польской еврейке, оставшейся сиротой после казацкого бунта и выросшей в монастыре, откуда она чудесным образом бежала, чтобы присоединиться к Мессии. (Его враги говорили, что она была женщиной легкого поведения. Но так они и должны были говорить, разве нет?) В мусульманском Марокко шептали, что он являл чудеса и вел потерянные десять колен на завоевание Мекки. Слухи распространились и в христианский мир, где давно говорили, что в 1666 году будет второе пришествие Христа[207].

В своей «Истории евреев» основатель современной еврейской историографии Генрих Грец предположил, что мессианизм Цви уходит корнями в дом английского торгового агента в Смирне, сочувствовавшего сектантам-хилиастам – «людям пятой монархии». Отец Цви работал у него агентом; возможно, это благодаря этому мессианские иллюзии проникли в нездоровый ум юного Саббатая. В то же время в Амстердаме христианский проповедник Петр Серрарий учил о скором пришествии Мессии.

Сэмюэль Пипс слышал разговор о появлении Цви на мировой арене в Лондоне:

Мне рассказывали как достоверный факт, и я уже слышал это раз или два от одного еврея в городе, который от имени других предлагает людям заплатить 10 фунтов стерлингов и получить сотню в виде пари, если некий человек, находящийся в Смирне, будет за два года признан всеми князьями Востока как великий господин и царь всего мира, подобно тому как мы здесь почитаем короля Англии, и что он есть истинный Мессия. Один, назвавшийся другом этого еврея, выигравшим десять золотых монет благодаря такому пари, уверял, что еврей получил 1100 фунтов таким образом, что очень странно. Конечно, этот 1666 год будет годом великих деяний, но каковы будут последствия этого, ведает Бог! (запись 19 февраля 1666 года).

Новость распространялась в еврейском мире подобно лесному пожару. Мужчины и женщины возгорались мессианским энтузиазмом, постились, на протяжении целой недели, постоянно совершали ритуальные омовения, чтобы пребывать в состоянии чистоты, занимались умерщвлением плоти, хлестали себя бичами с шипами и лежали обнаженными на снегу. Длинные процессии шествовали с изображениями Цви, люди кружились на улицах городов Европы, распевая 21-й псалом: «Господи, силою Твоею возвеселится царь и о спасении Твоем возрадуется!» Евреи буйствовали в Пинске, Вильно и Люблине. Работа и торговля почти остановились. Вопреки советам очень немногих раввинов, способных противостоять истерии, люди продавали свои дома, чтобы заплатить за поездку, или просто отдавали свою собственность и ждали, что их перенесут на Святую землю на облаках. Более практичные верующие из Нидерландов, Германии, Польши и Италии отправлялись в дорогу, чтобы присоединиться к Мессии, а некоторые общины посылали делегации с письмами от своих руководителей с выражением почтения новому Царю Израиля. По словам свидетеля рабби Лейба бен Озера, по всему Ближнему Востоку

…сотнями и тысячами появлялись пророки, мужчины и женщины, юноши и девушки и даже малые дети; все они пророчествовали на святом языке и на языке «Зогара». Вот как это происходило: они падали на землю, словно в припадке эпилепсии, пена исходила у них изо рта, они сотрясались в конвульсиях, произносили на святом языке тайны каббалы, касающиеся многих вещей, и то, что они говорили разными словами, каждый по-своему, было следующее: «Царство Саббатая Цви, нашего господина, нашего царя, нашего Мессии открылось в небесах и на земле, и он получил корону царства с небес». <…> И куда бы вы ни пошли, вы не слышали ничего, кроме того, что господин такой-то стал пророком, и госпожа такая-то стала пророчицей; и появилась целая группа пророков, пророчествовавших одни так, другие иначе, но в целом все сводилось к тому, что Саббатай Цви есть Мессия и наш праведный спаситель[208].

В феврале 1666 года Цви был арестован турецкими властями и посажен в тюрьму, но это мало повлияло на пламя религиозного энтузиазма. Крепость в Галлиполи (ныне Гелиболу), где он содержался «в почетном положении», как политический заключенный, стала именоваться библейским выражением мигдаль оз – «крепкая башня»[209], и тот факт, что султан не отрубил голову их спасителю (обычное и ожидаемое наказание для возмутителей спокойствия в Османской империи), воспринимался как свидетельство его святости и неприкосновенности.

Но драматическая сага, полная восточных обещаний, закончилась плохо. Очень скоро польские последователи Цви услыхали, что случилось невероятное: в сентябре 1666 года их Мессия был разоблачен перед турками как самозванец польским каббалистом из Лемберга Неемией ха-Когеном и предстал перед османским великим визирем Ахмедом Копрулу. В присутствии самого султана, наблюдавшего через решетку, Цви был поставлен перед выбором: немедленная смерть или обращение в ислам. Он предпочел тюрбан мечу палача. Новообращенный был почтен именем Азиз Мехмед Эфенди, награжден титулом главного стража ворот (пост, который при османском дворе включал обязанности общественного палача), и ему было обещано щедрое жалованье.

Неемия ха-Коген, вернувшись в Польшу, оказался отверженным. Презираемый как предавший Мессию, он был изгнан из общины и выдворен из страны. Ему пришлось изменить имя.

Натан из Газы, пособник Мессии, остался нераскаявшимся, объяснив, что обращение было совершено, «чтобы проникнуть в царство зла, чтобы освободить искры [святости]», и продолжал выпускать целые библиотеки писем, трактатов, брошюр и книг, оправдывавших действия Цви мистическими причинами и сильно повлиявших на направление, по которому пошел далее идишский иудаизм. С этого времени мессианская путеводная звезда всегда слабо светилась впереди.

Немецкие и австрийские раввины, смущенные своей прежней горячностью, прочистили горло и больше не говорили по этому поводу ни слова, сделав вид, что на самом деле ничего не случилось. В Италии соответствующие листы были вырваны из хроник общин и сожжены. На востоке, однако, мессианский жар идишских общин было не так легко потушить. Большое число говоривших на идише жителей Богемии, Моравии, Польши и Литвы отказывались позволить реальности стать на пути их томившегося воображения. Некоторые апологеты Цви объясняли, что отступничество Мессии было лишь тактическим ходом, направленным на привлечение мусульман в иудейскую веру, хотя на самом деле было скорее наоборот: много евреев приняло ислам, создав в Салониках общину тайных иудеев, называвших себя дёнме – «повернувшиеся» (в современной Турции это слово означает транссексуалов), просуществовавшую до ХХ века. Другие интерпретировали отступничество Цви как мистическое событие, имевшее внеземной смысл, победу каббалы над земным разумом. Каббалист Якоб бен Моше Темерлес писал:

Действительно, все великие и малые хорошо знают о существовании тайн нашего Господа. Это утешает меня в моей печали при виде великого желания нашего народа об открытии тайного знания. Все великие и низшие жаждут быть допущенными к тайнам Божьим и жить в соответствии с Его предписаниями. Это определенно указывает на близость нашего спасения[210].

Глубокое исследование самозваными пророками Торы, Талмуда, «Зогара» и другой каббалистической литературы в поисках прецедентов и предсказаний привело к появлению огромного количества суждений, смело и часто еретически оправдывавших парадокс отступничества Мессии.

Вскоре идишский мир узнал, что турецкие опекуны видели Цви сидящим в палатке и распевающим древнееврейские псалмы в обществе евреев, а это предполагало, что его связь с исламом была не слишком чистосердечной. Османские власти потеряли терпение и выслали бывшего Мессию в маленький городок на Балканах, где он умер в 1676 году вскоре после своего пятидесятилетия – в подходящее время, в Судный день.

«Святая вера Эдома»

Можно было предположить, что после ухода Цви и провала его обещания привести детей Израиля в дом их предков мессианская волна пойдет на спад. Но это оказалось не так, особенно в Подолии, в юго-восточном углу Речи Посполитой между Днестром и Бугом, в регионе, находившемся под турецкой оккупацией в 1672–1699 годы, на земле, которой предстояло сыграть ведущую роль в последние столетия восточноевропейского еврейства.

Здесь соприкасались идишский, русский и турецкий миры: иудаизм, ислам и православие – и все они привнесли нечто в религиозный климат, который историк ХХ века Арнольд Тойнби описывал как «культурный компост» – плодородную землю, способствующую прорастанию новых социальных и религиозных течений. Евреи принесли свои мессианские надежды и каббалу, христиане – агапе (любовь к ближнему) и почитание святых, мусульмане – особый тип мистицизма и восточные формы религиозной организации. Каждая из религий находилась в процессе отхода от традиционных форм религиозного управления, и каждая получала нечто новое от сотрудничества. Среди христиан возникла новая секта духоборов – пацифистов, противников священства и государства, их обряды сводились к собраниям, встречам для молитвы и разделения хлеба и соли. Среди мусульман возродился старый суфийский орден Бекташи, ставший влиятельным в османской Турции, особенно среди охранявших границы империи войск янычаров. Орден принял в свою доктрину нечто наподобие идеи Троицы (включавшей Бога, Пророка и его зятя Али), равенство женщин, ритуальное разделение еды и покаяние в грехах.

Еще во время жизни и деятельности Саббатая Цви евреи невольно познакомились с некоторыми аспектами исламского суфизма. Произнесение вслух имени Бога можно считать еврейской параллелью дхикра – ритуала, в котором верующие многократно повторяют имя Бога. Евреи развили культ важного суфийского поэта Ниязи Мисри, последователи которого пели суфийские стихи во время обрядов. Его могила в Албании стала святым местом бекташей и – по крайней мере до 1965 года – местом регулярного посещения суфийскими паломниками[211].

Верующие, разумеется, поспорят с тем, что в идишский мир Подолии могло проникнуть суфийское влияние, хотя факт глубоких изменений (будь их источник внутренний или внешний) стал очевиден в течение следующего столетия. Есть обрывочные сведения о том, что географический контакт со своими корнями (Святая земля была частью Османской империи) помог евреям Подолии отбросить долго преобладавшее среди них немецкое, западное влияние, вытащив на поверхность и расширив подавленное и скрытое, но всегда существовавшее разделение между немецким и славянским идишскими мирами, где первая сторона была представлена раввинами и общинной олигархией с их глубоким почтением к учености и строгому поведению, а вторая – обычными простолюдинами с их эмоциями, энтузиазмом и превосходством сердца над умом.

После смерти Цви саббатианский мессианизм медленно превратился из массового движения в культ, хотя и пользовавшийся сочувствием. Теория говорила, что перед последним Мессией, Машиахом бен Давидом (потомком Давида), придет его предшественник, страдающий Машиах бен Йосеф (потомок Иосифа). Это заставляло прислушиваться к каждому сбитому с толку мечтателю, к каждому воинствующему религиозному шоумену и несостоявшемуся духовному шарлатану. Настоящий поток саббатианских проповедников, претендентов на мессианство хлынул со славянских земель – из Богемии, Моравии и Речи Посполитой. Они объявляли себя «сыновьями Иосифа» и предсказывали неизбежное второе пришествие Цви, как если бы он был версией христианского Спасителя. Мордехай из Айзенштадта (1650–1729) разъезжал по Богемии, Венгрии и Северной Италии, убеждая людей не терять надежд на грядущее возрождение и объясняя, что смерть Цви была лишь иллюзией. «Через три года, – утверждал он, – Машиах вернется». Бывший изготовитель алкоголя Цадок появился в Гродно с такой же вестью. В Вильно золотых дел мастер Гешель Цореф (1633–1700), «простой человек, лишенный премудрости, всегда плакавший перед Ковчегом, прося о получении мудрости и знаний»[212], стал самым восторженным в Польше саббатианским пророком и потратил около 30 лет на написание «Книги Цорефа» («Сефер ха-Цореф»), Торы будущего Мессии, где примерно на 5000 страниц излагаются неудобоваримые мистические и нумерологические объяснения иудаистского символа веры «Шма Исроэл». В Моравии некий Иегуда бен Яков «заново родился» как пророк Лёбеле Просниц; в первые годы XVIII века он странствовал по Моравии и Силезии, собирая многочисленных последователей, показывая магические фокусы и произнося удивительные заклинания. Польский саббатианец Самуил Яков Хаим Фальк едва не был сожжен как колдун в Кёльне и бежал без гроша в кармане в Англию, где построил себе дом возле лондонского Тауэра с синагогой и алхимической лабораторией. Известный среди евреев как Баал Шем («Владеющий Именем») Лондонский, а среди англичан как доктор Фальк, он умер в 1782 году необычайно богатым человеком.

Однако если говорить о материальной выгоде, самым успешным авантюристом в этом жанре был, несомненно, Яков Лейб (1726–1791) из Королёвки, маленького городка в Подолии, которого Генрих Грец описал так:

…Один из худших, самый неуловимый, самый вероломный мошенник XVIII века. Он мог обманывать мудрейших и так ловко скрывать свои обманы, что после его смерти многие еще считали его прекрасным человеком. <…> Он был магометанином, а позже католиком – столько времени, сколько было нужно для его целей, и менял веру, как другие меняют одежду[213].

Возможно, это слишком сурово. Возможно, а может, даже вероятно, что Лейб поначалу был искренен или просто заблуждался. Проведя около 25 лет в Османской империи, он присоединился к еврейско-мусульманской секте и, возможно, был посвящен в бекташитский суфизм. По возвращении в Польшу в 1750-е годы он последовал примеру бывших испанских евреев, сефардов, говорящих на еврейско-испанском языке ладино, и стал называть себя Франком (как сефардов часто называют евреи, говорящие на идише). Позже он взял имя Франк в качестве фамилии. Принятый как пророк и новое воплощение Цви, он немедленно стал лидером саббатианского культа и успешно распространял свое учение по Моравии, Подолии, Галиции и Венгрии, собирая столько адептов, что раввины всполошились и стали изыскивать средства, чтобы пресечь его деятельность. Они почти достигли цели в 1757 году, когда обнаружилось, что Франк проводит за запертыми дверями ритуал, который, по словам его противников, представлял собой не более и не менее как сексуальную оргию. За исключением самого Франка, которого считали турецким подданным, вся община была арестована и предстала перед раввинским судом, где ее членов заставили признаться в аморальном поведении (женщины, вероятно, признали, что нарушили свои брачные обязательства) и наказали суровым покаянием. Их глава бежал в Турцию, где воспользовался возможностью обратиться в ислам и обновить свои суфийские связи – к восторгу османских властей, с ликованием объявивших о своем престижном приобретении.

Однако вскоре Франк снова оказался в Польше со своей опасно разросшейся еретической паствой. Раввины решили, что движение должно было быть остановлено. Раввинский совет в Бродах исключил Франка и его последователей из общины (это решение было утверждено Ваадом четырех земель) и призвал всех добрых евреев преследовать и уничтожать все, что касалось секты Саббатая Цви. Они предали сектантов в руки Церкви, взявшейся за дело с понятной радостью. Франк призвал своих адептов принять католицизм, но лишь внешне, объясняя, что все веры – это только ступени на пути от иллюзии к реальности и что истинный Бог скрыт и недоступен для простых людей, но представлен в этом мире Царем царей, иначе называемым Великим Братом (не удержусь: который всегда следит за тобой), посланником которого служит не кто иной, как сам Франк. Христианство, по этому учению, было не более чем завесой, закрывающей абсолютную истину, названную Франком святой верой Эдома. В этом мире не может быть порядка, провозгласил он, ни появления истинного Мессии, «покуда не будет исполнен Закон Моисея, пока они не войдут в святую веру Эдома <…> как это написано о Моисее: “Моисей отправил посланцев в Эдом”. Каждый из семени Авраама, Исаака и Иакова должен следовать святой вере Эдома».

Учению Франка сочувствовали главным образом люди хорошо образованные и богатые. Обычные евреи отказывались принимать «святую веру Эдома» или признавать ее законность. Как бы страстно они ни ожидали прихода Мессии, как ни готовы они были следовать за любым харизматическим лидером, предлагавшим им путь к возрождению, они в то же время были слишком преданны своему еврейскому наследию, чтобы принять принцип, согласно которому «только в отказе от Торы состоит ее истинное исполнение». Деятельность Якова Франка зашла слишком далеко, по пути, неприемлемому для большинства.

Великий Баал Шем Тов, да сияет свет его долго

Шумиха, сопровождавшая авантюру Франка, затмила явление, оказавшееся гораздо более важным. Пока внимание гейма было приковано к саморекламе лжемессии, среди менее образованных евреев происходила тихая революция, снова ярче всего проявившаяся в Подолии, примыкавшей к турецкой границе юго-восточной части гейма, где иудаизм, христианство и исламский мистицизм расцветали бок о бок. Короткое мессианское царствование Цви и успешное привлечение Франком образованных адептов выставили претензии раввинов в дурном свете. Росло сопротивление авторитарной власти талмудистов; простые люди начали искать других руководителей.

Причину этому найти нетрудно. Посетите маленький городок Пшисуха (Пшисха) в Центральной Польше с большой, похожей на сарай синагогой, и вы найдете в массивной каменной стене недалеко от входа нишу с аркой; если бы она находилась в церкви, следовало бы ожидать увидеть в ней статую для поклонения. Здесь, однако, находится нечто совсем другое. В нише закреплена цепь, на конце которой висит откидной железный ошейник, который можно запирать на висячий замок. Это куна, или позорное место, к которому тех, кого местные раввины признавали виновными в каком-либо преступлении, приковывали за шею на время субботней службы, чтобы всякий входящий или выходящий мог ударить нарушителя, плюнуть в него или, по крайне мере, обругать.

Синагога Пшисухи датируется 1750 годом, цепь была вцементирована в стену намного позже, чем была сооружена сама стена, и, судя по состоянию ржавчины, металл не мог подвергаться капризам польской погоды более чем 150 лет. Это железный символ того, к чему привела власть самоназначенной олигархии знатоков Торы и Талмуда. Представители литовской общины жаловались:

Мы, еврейские жители Шаулена [ныне Шяуляй], утверждаем со слезами на глазах, что нам не нужны ни раввины, ни старейшины. <…> Они занимаются вымогательством и замышляют между собою зло, чтобы унизить нас. Все они состоят между собой в родстве и отбирают у нас последние гроши, чтобы обогатить себя[214].

В предыдущие столетия с авторитетом раввинов, утвержденным властями, бороться было нелегко. Теперь, после ликвидации в середине XVIII века Ваада четырех земель и после раздела Речи Посполитой, было уже невозможно поддерживать власть образованных и ортодоксальных людей, обладающих связями и богатством.

В Подолии, Восточной Галиции и на других землях юго-востока группы ремесленников и мастеров начали выходить из раввинистических общин и образовывать собственные молитвенные кружки и синагоги. В Центральной Польше книга записей Еврейской компании портных Плоцка (компания включала несколько десятков членов и возглавлялась тремя габбаями, тремя доверенными и пятью бухгалтерами) рассказывает о том, как компания стала независимой и гордились тем, что установила связь с местной христианской гильдией, хотя ее члены не получали дохода и даже должны были платить взносы[215]. Мистические сообщества-хавуры появились на границе с Турцией одновременно с суфийскими братствами, подобно им упражняясь в медитации, молитве, выражая поклонение Богу при помощи танцев и акробатических упражнений, что отдаляло их от ортодоксов, но импонировало простому народу.

Появилось множество народных проповедников, вышедших из той же среды, что и их простая аудитория, – бродячие живые святые. Они учили не Торе и Талмуду, не головоломной и трудной теоретической каббале (каббала июнит), сфере интересов интеллектуальной элиты, а практической каббале (каббала маасит), которая акцентировала внимание на магии и оккультных практиках с целью управления миром. Гершом Шолем описывал последнюю как «агломерат всех магических обрядов, развившихся в иудаизме от талмудического периода до Средних веков»[216]. Путешествуя по деревням, иногда утверждая, что они переносятся от места к месту магическим образом, записывая фразы-талисманы и вырезая амулеты, распространяя волшебные зелья, заклиная от демонов и злых духов, занимаясь лечением физических и душевных болезней при помощи лекарств и имени Бога, такие лекари стали называть себя баал шем («обладающий именем») или баал шем тов («обладающий благим именем»).

Большинство этих каббалистов для бедных теперь забыто. Только один из них стоит особняком и не только для собственной эпохи, но и для эры своих последователей, собиравших о нем предания, потому что он был признан как первый вождь религиозной революции, навсегда изменившей образ жизни восточноевропейского еврейства, повернувшей половину идишской цивилизации на новый путь. Его звали Исраэль бен Элиэзер, и он был больше чем обычный баал шем тов. Он стал известен как Баал Шем Тов, титул которого был сокращен до обычного ивритского акронима: Б-Ш-Т, или Бешт.

Самый ранний документ об Исраэле бен Элиэзере «Восхваление Бешта» («Шивхей ха-Бешт») представляет собой сборник рассказов и легенд о его жизни, трудах и чудесах, составленный зятем его секретаря, и по стилю во многом напоминает жития православных святых. В этом тексте практически невозможно отделить реальность от фантазии. Книга была опубликована через 50 лет после смерти Бешта и, если верить источнику начала XIX века, была продана в количестве 10 000 экземпляров[217].

Дата и место его рождения в точности неизвестны: около 1700 года в маленьком подольском местечке, который по традиции называется Окуп, но которого нельзя найти ни на одной карте. Можно более или менее уверенно говорить, что его позднейшие последователи считали его человеком простого происхождения, не слишком начитанным в Талмуде, в юности зарабатывавшим на пропитание в качестве помощника в детской религиозной школе и сторожем в синагоге, а после женитьбы занимавшимся низким ремеслом, сначала копальщика глины, а позднее трактирщика. В возрасте между 30 и 40 годами он стал известен как провидец, целитель и учитель. Потом он много путешествовал по округе, занимаясь обычными делами баал шемов: проповедями, написанием амулетов, изгнанием злых духов и приобрел большую славу как «знаменитый Баал Шем Тов, да сияет свет его долго» – так писал о нем современник Иосиф бен Меир Теомим в сочинении 1772 года «Текучий мед, россыпь жемчужин» («Нофет цуфим рав пниним»).

Он, должно быть, был исключительно харизматической личностью, потому что к концу жизни сумел объединить под своим крылом много отчаявшихся антираввинских групп и проповедников в единое мистическое движение – хасидизм, которое доктор Авраам Рубинштейн из Бар-Иланского университета в своей статье для «Encyclopaedia Judaica» назвал «первым религиозным направлением в иудаизме со времен Второго Храма, установившим самостоятельный образ жизни и ритуальные практики и признанным (хотя и не без возражений) как законное еврейское явление». Новый хасидизм Исраэля бен Элиэзера определил стиль жизни идишского населения Юго-Восточной Европы до его конца.

Выяснить достоверные детали учения Бешта так же трудно, как и подробности его жизни. Сам он не написал никаких книг и противился тому, чтобы кто-либо записывал его проповеди и поучения. Легенды говорят о помощниках, нарушавших этот запрет и записывавших его слова, но когда они хотели посмотреть на написанное, то видели лишь чистую бумагу. Только после его смерти несколько учеников опубликовали сборники того, что, по их утверждению, они слышали из его уст. Один из них, Яков-Иосиф, в своем «Родословии» («Толдос Яков-Иосиф») отразил некую двойственность, написав: «Эти высказывания я слышал от своего учителя. Я делал только фрагментарные заметки, потому что боялся не только записать все это, но и забыть».

В том, что до нас дошло из поучений Бешта, мало систематического и последовательного, и едва ли там есть что-то особенно новое. Многое в его учении отражает волну мистицизма, охватившую его современников, христиан-протестантов, например основателей методизма братьев Джона и Чарльза Уэсли. Особенное внимание уделяется личному духовному развитию. «Прежде чем молиться о всеобщем возрождении, – как говорят, утверждал бен Элиэзер, – человек должен молиться о спасении своей собственной души». Он взял из каббалы концепцию личного единения с Богом (девекут) не только во время чтения молитв, но и в процессе всей жизни человека, включая его работу и социальные контакты, ибо «если человек занят материальными делами, а его мысль ищет пути к Богу, он благословен». Он упирал на важность поклонения Богу с радостью и не одобрял умерщвления плоти, предупреждая одного из своих учеников об опасности поощрения «слишком многих постов, приводящих к меланхолии и печалям».

Если читать между строк, можно заметить саббатианский и франкианский фон той эпохи. Бешт следовал каббалистическому учению, согласно которому все на свете содержит «искру святости», элементы божественного, которые можно высвободить через преданность Богу. Яков Франк тоже был по-своему озабочен высвобождением этих искр:

Однажды еврей увидел, как я ем свинину. «Что ты делаешь?!» – вскричал он. Я ответил: «Здесь тоже есть искры святости, желающие вернуться туда, откуда они появились. Если я их не подниму, разве это сделаете вы?»

Исраэль бен Элиэзер никогда не стал бы есть запрещенную пищу, но портреты часто изображают его курящим трубку. Согласно данным «Encyclopaedia Judaica», хасиды использовали табак, чтобы высвободить «искры святости». Курение трубки означало для них, по-видимому, отнюдь не шуточное высвобождение легких искр, которые нельзя было воспринять иным образом.

По некоторым данным, Исраэль бен Элиэзер мог считать себя, подобно другим проповедникам этого тревожного века, кем-то наподобие Машиаха бен Йосефа, предтечей, подготовлявшим приход последнего Машиаха бен Давида. Он, конечно, был знаком с мистическими писаниями саббатианского пророка Гешеля Цорефа и был увлечен ими, поскольку он поручил одному из своих учеников, Шабтаю из Рашкова, скопировать и распространять их. В письме к зятю он описывает, как возносился на небо в еврейский Новый год, – событие, весьма напоминающее мирадж, описанное в Коране вознесение пророка Мухаммеда на небеса, которому суфии уделяли огромное внимание.

«Пока я здесь, – спросил я у Мессии, – скажи, когда ты явишься, о Господин?» И Он отвечал мне: «Когда твое учение станет известным и откроется всему миру, а источник его распространится». <…> Я был удивлен и глубоко озабочен этим и желал узнать, когда придет это время.

Действительно, тайное мессианское течение, отзвук франкианской эпохи, в которую жил Исраэль бен Элиэзер, передавалось через подражавших ему мистиков и сохранилось до наших дней. Правнук Бешта цадик Нахман из Брацлава некоторое время был уверен, что он избран как Мессия. В 1994 году, незадолго до того как ребе любавичских хасидов Менахем Мендель Шнеерсон, седьмой и последний глава движения Хабад, ушел из этого мира в возрасте 92 лет, некоторые из его последователей провозгласили, что он был Машиах бен Йосеф и что после смерти он воскреснет и явится в виде Машиаха бен Давида.

Сменилось около трех поколений лидеров, и хасидское движение превратилось в образ жизни большей части восточноевропейского еврейства. После смерти Исраэля бен Элиэзера в 1760 году короткое время шла борьба за руководство, пока жезл первенства не перешел к Дову Беру, известному как Великий Магид (Проповедник) из местечка Межерич, а другой серьезный претендент, ученик Бешта Яков-Йосеф из Полонного, огорченный своей неудавшейся попыткой получить первое место, был вынужден удовлетвориться тем, что стал главным теоретиком хасидизма. В то время как Великий Магид рассылал проповедников к евреям юго-востока, привлекая к движению многих раввинов и ученых, работа Якова-Йосефа состояла в том, чтобы, как он выразился в трактате «Толдос Яков-Йосеф», записывать «слова, слышанные мною от моего учителя», и делать первые попытки систематизировать учение хасидизма, хотя он критиковал традиционных еврейских лидеров и их ценности настолько яростно, что мог лишь обострить антагонизм раввинской иерархии и умножить грядущие беды.

Но традиционная власть раввинов не была полностью побеждена до тех пор, пока в следующем поколении лидерство не было разделено между учениками Дова Бера. Среди них были люди, имена которых хасиды почитают до нынешнего времени: Элимелех из Лежайска, его брат Зуся из Аниполя (ныне Аннополь), Менахем Мендель из Витебска, Нахум из Чернобыля, Шнеур Залман из Ляд, Исраэль из Кожниц, Леви Ицхак из Бердичева и другие.

С ростом числа мистически сообществ, в каждом из которых был свой цадик, между ними начались трения, иногда выраставшие в открытые и острые конфликты, например, когда Якоб Исаак, провидец из Люблина (известен как Хозе ми-Люблин), порвал со своим учителем ребе Элимелехом из Лежайска, образовав собственный двор. Тем не менее к началу XIX века или через некоторое время после этого хасидизм победил раввинистический класс. В местечках от Центральной Польши до крайнего юго-востока святые цадики сидели в своих дворах, как монархи, окруженные своими приближенными: Чортковский ребе, Белзский ребе, Томашовский ребе, Радзинерский ребе, Гурский ребе, Слонимский ребе, Любавичский ребе…

Адепты, сплотившиеся вокруг своего живого святого, молились, ели и жили вместе в братстве и в напряженной атмосфере иного мира, веря, как Менахем Мендель из династии любавических Шнеерсонов, в то, что

…нет реальности в сотворенных вещах. Это значит, что в действительности сотворенное не принадлежит к категории «вещей», как мы их видим своим глазами. Это только с нашей [человеческой] перспективы, поскольку мы не можем постичь силу Бога. <…> Отсюда следует, что нет ничего, что бы не существовало вне Его, да будет Он благословен.

Такие пантеистические представления, наряду с организацией хасидских общин вокруг цадиков, в большой мере обязаны своим происхождением суфийским братствам, собиравшимся вокруг своих шейхов в соседнем турецком государстве. Если это так, то евреи значительно превзошли своих наставников. Суфизм был предназначен для немногих. Хасидизм успешно преодолел неудачу саббатианского мессианизма, эксплуатируя глубокую неудовлетворенность идишского народа, и создал не просто массовое движение, но самодостаточные социальную структуру и образ жизни для большинства украинских, галицийских и польских евреев. Этот образ жизни поддерживался в этих странах вплоть до прихода нацистов. Идишский писатель И.Л. Перец в обращении к участникам лингвистической Черновицкой конференции 1908 года говорил об этом:

Массы бедных невежественных евреев начинают освобождаться. Они потеряли доверие как к еврейским талмудическим ученым, так и к богачам. «Благотворительность» богатых не наполняет их животы, а Тойре [Тора] не дает им радости. Массы жаждут, чувствуют, хотят жить своими собственными бедными жизнями. И появляется хасидизм: Тойре для каждого.

Поворот большого числа евреев к мистической духовности имел серьезные последствия для идишской цивилизации. В эпоху, когда другие европейские народы встречали новый век с его дезориентирующими обещаниями и мнимыми благодеяниями, более половины говорящего на идише народа поворачивались спиной к окружающему миру и удалялись в мир того, что их критики считали бредовыми, хотя и приятными фантазиями. Сатирик Беньямин-Вольф Эренкранц (1826–1883), писавший под псевдонимом Велвл Збаржер, карикатурно изобразил реакцию хасидов на современность:

Иди сюда, философ с кошачьими мозгами, Подойди к столу ребе и получи крупицу разума. Ты изобрел пароход и думаешь, что этим возвысился, А ребе достаточно махнуть платком, чтобы пересечь море. Ты изобрел железную дорогу и думаешь, что ты такой умный, А ребе фыркает, ребе смеется, для него это совершенно бесполезно. Ты знаешь, что делает ребе, когда остается один? За одну минуту он возносится на небо, Чтобы вкусить третью субботнюю трапезу[218].

Во время опустошительной эпидемии холеры 1831 года ребе Герш из Жидачева уверял своих последователей, что они не заразятся, если будут «читать все псалмы каждую неделю, жертвовать на благотворительность после окончания каждой из пяти книг псалмов <…> и проверять, чтобы все мезузы [свитки пергамента, прибиваемые к дверным косякам еврейских домов] были кошерными»[219].

Однако в то же время хасиды поощряли положение женщин, гораздо более согласующееся с современностью, чем это допускалось традиционными раввинами. У Адель, дочери Бешта, известной как «праведнейшая» благодаря ее «высочайшим свойствам души», были собственные последователи, в том числе мужчины. Цадикá Фрида написала комментарии к Торе и к хасидизму. Другие женщины прославились своими притчами и афоризмами. Такой уровень возвышения женщин не был известен иудаизму с тех пор, как дочь Раши, мудреца XII века из Труа, писала респонсы от имени отца по причине его дряхлости.

Историк Шимон Дубнов, писавший задолго до современного возобновления моды на каббалистику и еврейский мистицизм, двойственно оценивал влияние хасидизма на русских и польских евреев, которые, таким образом, «стали светлее сердцем, но темнее в интеллектуальном отношении».

Стойко противьтесь им!

Современный Вильнюс – это город, который в Польше и в Российской империи знали как Вильно, а евреи называли Йерушалаим де Лита (литовский Иерусалим). Сейчас, гуляя по его улицам, трудно поверить, что до недавнего времени Вильнюс был социалистическим городом.

Я спрашиваю свою русскую спутницу: «Осталось ли здесь что-нибудь, указывающее на то, что всего десять лет назад это был Советский Союз?» Она озирается вокруг, смотрит на хорошо и даже модно одетых прохожих, на новые магазины с вывесками западного типа, на отреставрированные дома, на автомобили последних моделей (не видно ни «ГАЗов», ни «москвичей», ни «трабантов»). Элегантные здания XVIII и XIX веков, в которых находятся современные магазины и офисы, кажутся настолько самодовольными и естественно капиталистическими, что трудно представить их себе в ином свете. Моя спутница опускает взгляд на землю, и ее глаза загораются. «Вот!» – говорит она, радуясь своему открытию, и указывает на железный люк на мостовой, на котором выпуклые буквы образуют прежнее название этой страны: Литовская Советская Социалистическая республика.

Также трудно найти и признаки еврейского Вильнюса – и почти невозможно поверить, что еврейское присутствие было здесь некогда так сильно, что в 1897 году перепись указывала на более чем 41%, или почти на половину граждан, как на евреев. Высоко на побеленной стене, над аркой я вижу остатки старой идишской вывески. Все, что от нее осталось, это три еврейские буквы: аин (ע), мем (ם) и тет (ט) и часть еще одной, уже не распознаваемой. Невозможно догадаться, какое слово было написано этими буквами. Кроме того, осталось несколько названий улиц: Еврейская улица (как будто здесь была только одна еврейская улица) и – многозначительное название – улица Гаона.

Я спрашиваю хозяина отеля, почему это улица Гаона? «Ее назвали в честь великого еврейского ученого, жившего неподалеку».

Это не более неточно, чем хвалебная песня, пропетая литовским государством этому необычному национальному герою по случаю двухсотой годовщины со дня его смерти в 1997 году. Превозносились такие качества Виленского Гаона, как «его интеллектуальная открытость; его терпимость, доходившая до поддержки плана укрепления еврейско-христианских взаимоотношений; его гуманизм почти эразмовского плана, заставивший его одновременно с религиозными трудами заниматься научными исследованиями»[220].

Однако это отнюдь не те качества, с которыми обычно связывают имя Элияху бен Шломо Залмана (1720–1797), известного как «Гаон Элияху», «Виленский Гаон», или «Ха-Гра»[221]. Слово гаон взято из библейской книги псалмов и может быть переведено как «гордость», «отличие» или «гений». Этот аскетический основатель, истинный духовный отец современного ортодоксального иудаизма, сегодня основного направления еврейской религии, был мудрецом, инспирировавшим ужесточение раввинского сопротивления хасидизму, сделавшим более кого-либо другого, чтобы заново определить на национальной основе извечное разделение идишского народа на две половины – восточную и западную, славянскую и немецкую, управляемую сердцем и управляемую разумом. Даже после Холокоста потомки говоривших на идише европейских евреев, живущиe вдали от гейма, все еще делят себя на «литваков», литовцев, хранящих наследие Гаона, и «поляков», предпочитающих откровения хасидских цадиков.

Там, где раньше два начала сливались в богатейшую и более-менее единую идишскую цивилизацию, огромные потрясения XVII и начала XVIII века, когда жил Элияху бен Шломо, привели к разделению идишской цивилизации на части, подобно цвету в хроматографе, – на спектр от сильно германизированного запада и севера до еще более сильно славянизированных востока и юга. Если провести между ними воображаемую границу, она прошла бы примерно через Припятские болота, где сегодня проходит граница между Белоруссией и Украиной. К северу от этой воображаемой линии, там, где гейм граничил с Пруссией и Саксонией, находилась земля, на которой немецкие ценности были тогда особенно известны и уважаемы. Виленский Гаон был их самым сильным выразителем.

Однако, к сожалению для идишской культуры, величайший противник хасидизма смотрел вперед не дальше своих оппонентов и боролся с цадиками в духе глубочайшего консерватизма. Еще не достигнув возраста 30 лет, он начал сооружать Голема, искусственного гомункулуса, оживляемого приложением имени Божьего, и сдался не потому, что убедился в неисполнимости задачи, а потому что, как он писал в комментарии к «Книге о сокрытом» («Сифра де-цениюта»), «мне было видение, и я прекратил это дело, ибо, без сомнения, Бог воспрепятствовал мне».

Как некогда Давид Ганс, он рассматривал «отсутствие светского образования у талмудических ученых как унижение репутации Израиля среди народов», которые, писал он, однажды «подобно реву многих вод поднимут свой голос против нас, спрашивая: где ваша мудрость?». Но поскольку он умел читать только на иврите, арамейском и идише, его светские знания были получены почти исключительно из средневековых или более ранних еврейских источников, а его сочинения по математике, географии, астрономии, музыке и медицине считались бы устаревшими еще двести лет назад. Его преданность каббале и вера в эффективность магических заклинаний, чар и амулетов с именем Бога привели его к сопротивлению «проклятой» философии, за изучение которой он осуждал даже великого Маймонида.

Самоучка, женившийся в 18 лет, Элияху бен Шломо путешествовал по Германии и Польше, прежде чем поселиться в 1748 году в Вильно. Там он вел исключительно аскетическую жизнь, обучая небольшой кружок студентов. Вначале он жил на деньги, полученные в наследство от знатного предка рабби Моше Ривкеса, умершего в 1672 году, а затем, когда слава о нем широко распространилась, он получал пособие и бесплатное жилье от общины, хотя и не занимал никакой общественной должности. Говорили, что, не желая отвлекаться, он занимался за закрытыми занавесками при свете свечи даже в дневное время, поставив ноги в ведро с ледяной водой, чтобы не засыпать. Сыновья Элияху рассказывали, что он спал по полчаса, всего не более двух часов за ночь. Скромный почти до того, что это начинало превращаться в недостаток, в возрасте 35 лет он был втянут в острый конфликт между двумя великими и знаменитыми раввинами того времени Якобом Эмденом и Йонатаном Эйбешюцем[222] по вопросу, разделявшему германскую и польскую общины, и сказал: «Кто я такой, человек из дальней страны, молодой и склонный к уединению, чтобы вы слушали меня?»

И вот на сцене появились хасиды; особенной наглостью была вербовка ими новообращенных в самом Вильно – в городе, где евреи стойко сопротивлялись любым религиозным инновациям, которые вытаскивали их из их скорлупы перед лицо всего мира. Тогда раввины виленского кагала, придя в ужас от проникновения мистиков в город, пришли к Гаону и спросили, что им следует делать. «Стойко противьтесь им!» – был его ответ, после чего все присоединявшиеся к его антихасидской позиции стали известны как «противящиеся» (миснагдим, или миснагиды).

Противостояние было яростным и временами жестоким – начиная с 1772 года, когда виленский кагал закрыл все местные хасидские молельные залы, арестовал хасидских лидеров, публично сжег их книги и объявил всех их последователей исключенными из общины. От имени Гаона было разослано письмо во все другие общины, призывавшее бороться против «безбожной секты». Когда появились первые образцы хасидской литературы, особенно так называемое «Завещание Баал Шем Това» («Цаваат ха-Рибаш»), Элияху бен Шломо собрал раввинский «военный совет», издавший предписание общинам изгнать мистиков, сжечь их сочинения и рассматривать их как принадлежащих к чужой вере, то есть не вступать с ними в браки, не есть их пищу и не хоронить их покойников:

Долг каждого верующего еврея состоит в том, чтобы отвергнуть их и преследовать их всеми способами и уничижать их, потому что грех в их сердцах, и они как язва на теле Израиля.

Придя в ужас от такого противодействия, два самых влиятельных и святых хасидских лидера Менахем Мендель из Витебска и Шнеур Залман из Ляд попросили о встрече с Гаоном, но их просьба была грубо отвергнута. «Он дважды хлопнул перед нами дверью», – писал Менахем. Однако Гаон, очевидно, не был готов одобрять настоящее физическое насилие. В стихотворении «Abba Glusk Leczeka» немецкого поэта-романтика Адальберта фон Шамиссо (1781–1838), хорошего друга идишских евреев, описывается драматическая стычка возле виленской синагоги, когда толпа ортодоксов напала на странствующего проповедника Аббу Глускера Магида, отобрала рукописи тринадцати книг, которые он собирался опубликовать, разодрала их, остатки сожгла во дворе синагоги, а самого проповедника жестоко избила. От святой толпы его спасло только появление самого Гаона. (Впрочем, Глускер Магид мог уже привыкнуть к такому обращению. В антологии XIX века, автором которой был австрийский ученый и поэт Макс (Меир Галеви) Леттерис, цитируется пародия, по слухам, сочиненная Глускером Магидом после того, как в Альтоне его сбросил с лестницы разъяренный ортодоксальный раввин Якоб Эмден.)

Гаон вскоре понял, что драки с хасидами не стали достойным ответом тому, в чем он видел серьезную угрозу единству идишского иудаизма. Хорошим ответом было бы предложение альтернативы, делавшей ортодоксальную раввинскую веру привлекательной для масс, в то время как мистические настроения были бы отвергнуты как проявление невежества, пантеизма и идолопоклонства. Его собственный интеллектуальный уровень был так высок, что он лично был не склонен, а на деле и неспособен опуститься до уровеня маленького человека, необразованного и невежественного. Вместо этого он поощрил своего лучшего ученика Хаима из Воложина к открытию ешивы, где студенты обучались бы согласно установленным им принципам и несли бы его видение в еврейский мир.

Как ученый-самоучка он отрицал пилпул, а скорее просто не приобрел вкуса к этой сложной казуистике традиционного раввинистического метода, к нагромождению олицетворений (приписывание признаков живого неживому), металепсисов (замещение причины следствием), антимерий (замена одной части речи другой) и других сложных фигур речи, популярных в польских ешивах. («Пристрастие к этим вещам свойственно человеческой природе, – иронически писал Махараль в трактате 1589 года «Путь жизни» («Дерех хаим»), – так же как игры и глупость. Лучше заниматься ремеслом, требующим знаний и умения, как плотницкое, чем учиться таким образом, утверждая, что твоя цель – это анализ Писания».) Его подход к каноническим текстам был трезвым и научным. Слова должны пониматься не через их тайный символизм или мистические числовые значения, представленные буквами, но через их смысл, постигаемый известными филологическими методами.

Ешива не была открыта при жизни самого Гаона. Но после его смерти в 1797 году страсти в борьбе между хасидами и миснагидами запылали с новой силой. Никогда не бывший беспристрастным историк Генрих Грец утверждал, что «хасиды отомстили ему тем, что танцевали на его могиле и отмечали день его смерти как праздник с криками и пьянством». Бывший пинский раввин Авигдор бен Йосеф Хаим, затаивший личную обиду, после того как группа мистиков задумала его сместить, выставил хасидских лидеров перед русскими властями как опасных подстрекателей, государственных изменников. Двадцать два цадика, включая Шнеура Залмана из Ляд, представлявших много тысяч мистиков, были арестованы и посажены в петербургскую Петропавловскую крепость. Освобожденный после вмешательства царя, Залман был через три года снова обвинен и посажен в тюрьму, откуда вскоре был выпущен, но получил право покинуть Петербург лишь только после смерти Павла I в 1801 году и последовавшей амнистии.

На этот раз это был не просто конфликт между разными частями элиты, а подлинная борьба, угрожавшая разорвать на части общины целых городов и деревень, где по всему идишскому миру родители ополчались на детей, брат на брата, один член общины на другого. Враждующие стороны расширяли свою агрессивную риторику и искали поддержки у русских властей, их нападки друг на друга становились все более дикими; как хасиды, так и миснагиды рисковали вызвать катастрофу. Такому соперничеству, разрушительному для идишских общин, нельзя было позволить продолжаться. Ученик Гаона Хаим вспоминал, что утверждения его учителя Элияху бен Шломо, что на место дурного должно прийти доброе, и в конце 1803 года Хаим занялся основанием народной публичной ешивы, чего всегда желал его учитель. Для организации учебного заведения, где указания Гаона о правильном еврейском образовании соблюдались бы со строгостью и любовью, он выбрал свое родное местечко Воложин, находящееся в отдаленной лесистой глубинке между Вильно и Минском. Результат для идишского народа превзошел лучшие ожидания рабби Хаима и даже самого Гаона.

Гуляя сегодня по Воложину, маленькому, типичному убогому белорусскому городку, насчитывающему около 20 000 жителей, можно неожиданно свернуть за угол и испытать странное чувство, наткнувшись на неопределенного вида полуразрушенную двухэтажную постройку под крутой крышей, где краснота кирпичей просачивается, как кровь, через покрытую пятнами отслаивающуюся штукатурку; сбоку торчат обломки вывески в стиле 1950-х годов с надписью «Кулинария». Знаете, что это такое? В этом здании находилось самое сильное учреждение литовского еврейства, центр интеллектуальной империи, не только контролировавший жизнь идишского населения Литвы, но и породивший писания, которые до сих пор читают в ортодоксальных синагогах по всему миру, от Сиднея до Сан-Франциско. Это ешива Хаима из Воложина, получившая имя «Эц Хаим», «Древо жизни» – по названию знаменитого каббалистического труда и одновременно по имени ее основателя.

Сеть таких ешив распространилась из Воложина по всему региону и помогла успешно держать оборону против расширения хасидизма на территории влияния Гаона. Это были учреждения, определявшие еврейскую Литву до самого Холокоста. Профессор Хаим Гилель Бен-Сассон писал в «Encyclopaedia Judaica»:

Молодых людей, приходивших из деревни, местечка или города, богатых и бедных встречали в ешиве на равных условиях; они впитывали обычаи ешивы, ее идеалы и образ мыслей, которые они распространяли всюду, где бы они ни селились. Раввин, проповедник, купец или лавочник – выпускник ешивы оставался в сердце своем гордым и ортодоксальным интеллектуалом, влиявшим своими словами и делами на тех, кто стоял ниже его, и вдохновлявшим их ценностями ешивы. Эти ценности становились всеохватывающими.

Поэт Хаим Нахман Бялик, короткое время учившийся там в конце XIX века, писал, что Воложинская ешива и другие, выросшие из нее, «сформировали душу народа».

Сама ешива «Эц Хаим», однако, не дожила до векового юбилея. В 1892 году министр образования граф Делянов в рамках насильственной ассимиляции российских евреев предложил ряд изменений в уставе ешивы: ограничение ежедневных занятий 12 часами; минимум три часа в день должны были отводиться на изучение русского языка и литературы и других светских предметов; учителя должны были быть одобрены правительством, главный раввин должен был нести ответственность за поведение учеников. Управление ешивы не согласилось ни с одним из этих условий, и «Эц Хаим» было приказано закрыть.

Таким образом, идишская цивилизация в Польше, Литве, Галиции, России, Венгрии и на Украине была разделена между двумя идейными школами – эмоциональным хасидизмом и его интеллектуальными противниками. Но обе они, по существу, смотрели назад, обе отказывались признать (не говоря уже о том, чтобы принять) глубокие изменения, пережитые Европой, вступившей в новую эпоху. Ультраконсерваторы, противившиеся нововведениям, отвергавшие любую форму обучения, не основанную на Торе, Талмуде или каббале, – как выпускники ешив, так и почитатели цадиков не были подготовлены к тому, чтобы вести идишскую цивилизацию в будущее. Попытка осуществить такую задачу была сделана на западе, в Австрии и Германии, где ценности рационального и научного модернизма проникли в идишское общество и осели в виде отдельного явления – еврейского Просвещения, на иврите Гаскала, на идише Гасколет, представленного человеком, которого и евреи и неевреи признавали одним из величайших умов XVIII века.

…и падение

Он родилcя в 1729 году в семье бедного переписчика Торы, предположительно потомка Моше Иссерлеса, Рамы из Кракова. Он был горбатым и болезненным. Он заикался. Он никогда не занимал официальных должностей. Но Моше бен Менахем Мендель (1729–1786), известный евреям как Моше из Дессау, а христианам как Моисей (или Мозес) Мендельсон, вопреки всему и несмотря на собственную самооценку, стал единственным евреем, показавшим, что идишская цивилизация могла нечто предложить европейской культуре. Вдохновленный верой своего народа, он стал центральной фигурой в европейской философии, важным звеном в цепи, связывавшей классическое и современное мышление – между философами Лейбницем и Кантом. Глубоко религиозный и в то же время внимательно следивший за достижениями науки и промышленности, он приветствовал новое, хотя и осознавал связанный с ним риск. «Открытие Монгольфье [изобретение воздушного шара], вероятно, приведет к большим потрясениям, – писал он. – Приведет ли это к добру для человеческого общества, никто сейчас не осмелится судить. Но кто решится на основании этого отказаться от поощрения прогресса?» Способный пианист, он брал уроки у ученика Баха Иоганна Филиппа Кирнбергера (1721–1783) и старался сохранить музыкальное наследие немецкого мастера, передав его Моцарту и своему внуку, композитору Феликсу Мендельсону-Бартольди. Он играл главную роль в постановке стихотворной драмы Лессинга «Натан Мудрый» и даже сильно загримированным выступал в роли Паши Селима в опере Моцарта «Похищение из сераля». Он стал мировой знаменитостью, восхваляемой евреями как третий Моисей (после библейского пророка и Маймонида), а остальным миром – как немецкий Сократ или Платон (заметьте, немецкий, а не еврейский!). Он был для XVIII веке тем, чем стали отпрыски идишской цивилизации Маркс, Фрейд и Эйнштейн для ХХ века. В отличие от них он был религиозным и соблюдающим закон, открытым и страстным евреем, боровшимся за признание и принятие еврейской религии, предлагавшим щедрую помощь, поддержку и активное содействие, как старинный штадлан, любой угнетаемой еврейской общине, которая просила у него помощи.

Моше бен Менахем Мендель получил обычное еврейское образование. Вначале он изучал Тору и Талмуд со своим отцом, а затем учился у раввина из Дессау, вслед за которым поехал в Берлин, где его учитель был назначен главным раввином космополитической прусской столицы. Приехав туда в возрасте 14 лет, он не мог ни сказать, ни написать ни слова по-немецки. Но он быстро обучался. Помимо усвоения письменного немецкого стиля, который впоследствии считался самым ясным и элегантным среди людей его поколения, он обучился также математике у польского раввина, французскому и английскому языкам у молодого еврейского студента медицины, а от еврейского врача из Праги он выучил латынь – на таком уровне, что внимательно прочел купленный на несколько скопленных грошей латинский перевод сочинения английского философа Джона Локка «Опыт о человеческом разуме». Это был первый шаг в его философском путешествии, занявшем всю жизнь. В возрасте 21 года его наняли учителем в дом богатого фабриканта, он дошел до должности бухгалтера и в конце концов стал полноправным партнером предприятия по производству шелка, где работал всю жизнь; учился, писал и занимался философией он в свободное время. Женившись в 33 года, он стал отцом шестерых детей, основав семью, сыгравшую важную роль в формировании современной европейской культуры[223].

В его характере откроется нечто новое, когда мы узнаем, что свой медовый месяц он потратил на написание эссе на тему «Чувствительны ли метафизические истины к тем же свидетельствам, что и математические истины» с целью получить приз Берлинской академии наук. Что думала его молодая жена по этому поводу, неизвестно, но она, вероятно, была довольна, когда ее супруг победил Иммануила Канта, заняв первое место и выиграв крупную премию в пятьдесят дукатов. В качестве бонуса король Фридрих Великий наградил его титулом «охраняемого еврея» и освободил всю его общину от уплаты еврейских налогов – хотя когда Академия избрала его своим членом, король отказался утвердить это решение (президент Академии сожалел, что Мендельсон обладал всеми нужными качествами, кроме крайней плоти).

Мендельсон легко справился с оскорблением и по-своему повернулся к нему спиной. Никогда не робевший перед властями и влюбленный в немецкий язык и культуру, он счел неприемлемой современную ему моду на французский язык, жалуясь, что он «слишком ненадежен для систематического чтения трактатов с должным усердием», и проявил особое безрассудство, критикуя Фридриха Великого за то, что тот предпочитал писать стихи по-французски, а не на своем родном языке. Легенда гласит, что этот горбатый еврей, выучивший немецкий подростком, будучи призван к королю во дворец Сан-Суси для ответа, объяснил, что «кто бы ни писал стихотворные пьесы о кеглях и кто бы ни играл в кегли, будь он королем или крестьянином, он должен иметь при себе тренера, который объяснил бы ему, как следует играть».

Для себя Моше поставил более высокую задачу. Он хотел читать греческих философов – конечно, в оригинале – и спросил своего знакомого книготорговца христианина Николаи, возможно ли это. Николаи позднее рассказывал, что посоветовал своему другу «не тратить много времени на грамматику, а сделать, как я: взять легкого автора и читать его со словарем в руке». По словам Николаи, Мендельсон был нетерпелив: «Да-да, я делал так, когда учил латынь и английский. Если бы только у меня был кто-то и сидел передо мной, когда я читаю, как живой словарь…» Николаи предложил обратиться к некоему ректору Дамму, и в течение следующих двух лет «ученый и достойный человек приходил в его жилище дважды в неделю, по средам и субботам, и в течение нескольких часов они втроем читали вместе Гомера и других греческих писателей»[224]. Об этих временах Николаи вспоминал с большой ностальгией.

Интенсивное изучение языка принесло плоды, когда Мендельсон в конце концов прочитал труды Платона в оригинале и сам занялся сочинением трактата «Федон», который должен был бы обновить одноименный труд Платона о бессмертии души. Работа началась как перевод, но вскоре, работая над предисловием, как писал Мендельсон, —

я увидел, что должен оставить Платона позади. Его доводы в пользу нематериальности души кажутся, по крайней мере для нас, мелкими и фантастическими и вряд ли заслуживают серьезного опровержения. Обусловлено ли это нашим лучшим пониманием философского языка древних, я не могу сказать.

Опубликованный в 1767 году «Федон» сразу стал бестселлером. Более того, это была книга века, выдержавшая 15 изданий и переведенная на много других европейских языков. Всякий, кто что-то представлял собой, от Гёте до Моцарта, должен был иметь экземпляр этой книги. Сочинение религиозного еврея, родным языком которого был идиш, проникло в самое сердце немецкой культуры и мышления.

Должна была последовать реакция. И она последовала. Иоганн Каспар Лафатер, страстный и эксцентричный швейцарский священнослужитель, позже ставший всемирно известным (по крайней мере, знаменитым) благодаря своему трактату «Физиономические аспекты как путь получения знаний о человеке и его любви», посвященному определению характера личности и душевного склада человека по строению его лица, представил в своей книге профиль Мендельсона как пример «разума и исключительной проницательности, <…> здравого смысла, прямоты, точного понимания правды, деликатности, но, как кажется, не слишком сообразительного». В 1769 году, подстрекаемый некоторыми знатными людьми, он предложил Мендельсону либо опровергнуть христианство, либо креститься. Это повергло еврейского философа в ужас, потому что намерения оставить религию предков у него было не больше, чем начинать по поводу нее дискуссию, после того как сам он многократно утверждал, что критика чужой веры – это всего лишь упражнение в самоутверждении:

Тот, кто заботится больше о благополучии людей, чем о собственной славе, воздержится от высказываний по этому поводу.

Более того, он хорошо понимал, что критика христианства была бы абсурдно невежливой, учитывая его собственное положение «представителя угнетаемого народа». Других это предложение тоже оскорбило. Знаменитый гёттингенский физик и публицист Георг Лихтенберг (1742–1799) писал:

Ничто не может возмутить меня больше, чем зрелище того, как молодой, назойливый, безрассудный болтун Лафатер портит настроение такому мыслителю, как Мендельсон, чтобы получить награду на небесах. Лучше служить миру руками и головой, как делает Мендельсон, чем с задором нападать на него.

Диспут подорвал здоровье Мендельсона; он находился в состоянии, которое сегодня назвали бы нервным срывом, и не мог работать несколько месяцев. Вернувшись к нормальному состоянию, он стал другим человеком. Оскорбление, нанесенное Лафатером, кажется, избавило его от иллюзии, что его вклад в европейскую философию заставил людей забыть о его еврействе. С этого времени он направил все свое внимание на судьбу своего народа и улучшение условий его жизни.

Евреям Дрездена грозило изгнание. Он обратился к одному из своих почитателей, важному саксонскому чиновнику, и проблема была решена. Новые антисемитские законы угрожали евреям Швейцарии. Он обратился за помощью к Лафатеру, который, чтобы загладить свою вину, поддержал евреев. Общине Кёнигсберга было предписано, чтобы назначенный правительством надзиратель присутствовал на службах в синагогах, потому что некоторые молитвы, например та, в которой говорится: «Наш долг восхвалять Владыку мира» (Алейну Лешабеях ла-Адон ха-коль), считались антихристианскими. Он объяснил, что молитва была написана задолго до Иисуса и что спорные строки «Они склоняются перед бессмыслицей и пустотой и молятся богу, который не может спасти» относятся к древним идолопоклонникам, а не к современным христианам. В свете его доводов приказ был отменен. (Оскорбительные строки из этой древней молитвы тем не менее отсутствуют в некоторых современных молитвенниках.)

Мендельсон представил прусскому правительству авторитетный отчет о еврейском брачном законодательстве, перешедшем в это время из ведения раввинских судов к гражданским, и помог перевести на немецкий с идиша традиционную «еврейскую клятву» (jusiurandum more judaico), приносимую теми, кто не хотел клясться в суде на Новом Завете. Он активно участвовал в кампании за предоставление евреям гражданских прав, закончившейся изданием австрийского Эдикта о терпимости 1782 года (Toleranzpatent), успешно споря с предрассудком, что евреи, жаждущие вернуться в Сион, не могут ни идентифицировать себя с приемной родиной, ни сражаться за нее. Он объяснял, что мессианские чаяния являются духовными, а не светскими и не влияют на гражданское поведение верующего. Впрочем, он был обеспокоен тем, что многие из условий Эдикта о терпимости могли ослабить приверженность евреев своей религии и привести их к ассимиляции. Самым важным было то, что он обеспечил себе место в сфере иудаистской религиозной мысли, написав в ответ на возможные будущие вопросы отчет о своей вере «Иерусалим, или О религиозной силе и иудаизме», оказавшийся самым значительным анализом еврейской религии со времен «Путеводителя растерянных», написанного Маймонидом шесть веков назад. Конечно, у него были свои критики – как те, кто находил идеи его книги слишком непривычными, так и те, кому они казались слишком традиционными. Мендельсон легко принял критику, описывая себя находящимся «в положении мужа, которого жена обвиняет в импотенции, тогда как служанка – в том, что он виновник ее беременности».

Моше Мендельсон был не единственным еврейским мыслителем, принесшим ценности Просвещения говорящему на идише народу. Но качество его вклада и почет, которым он пользовался как среди неевреев, так и среди евреев, ставили его на голову выше всех его современников. Он был даже удостоен сокращенного наименования Рамбаман[225] – верный знак восхищения и уважения.

Но этот великий гений, помогавший идишской цивилизации найти достойное место среди народов – основателей современного европейского мира, был настолько подвержен социальным предрассудкам и антагонизму между немецкой и славянской половинами идишского мира, что дошел до очернения большей части собственного народа. Можно сказать, что он невольно начал процесс, который постепенно привел к тому, что идишская цивилизация была вычеркнута из истории.

Камнем на пути любого прогресса для него был сам язык идиш. «Чистый язык» был для него основой культуры; немецкий, как и его другая любовь, иврит, был бесконечно выше идиша, всего лишь жаргона, «не внесшего ни крупицы в бессмертие простого человека». Столетия «нелепых талмудических споров» лишили его народ правильного восприятия оригинальной ивритской поэтики Библии, поэтому для блага своих детей он потратил восемь лет, переведя Тору с иврита вместе с комментариями на немецкий. Это был первый прямой перевод с иврита на европейский разговорный язык, по словам Мендельсона, «лучший перевод и объяснение Святого Писания, чем у них был раньше. Это первый шаг к культуре, от которой, увы, мой народ держался на таком расстоянии, что можно прийти в отчаяние по поводу возможности его исправления». Он обещал себе «великие результаты от использования чистого немецкого языка среди моих братьев».

Германизация евреев, верил он, ускорит их эмансипацию и сделает их полноправными гражданами. Пока евреи говорят на идише, пока славяно-идишская культура продолжает владеть восточноевропейскими еврейскими массами, остается мало надежды на их усовершенствование. Он поддерживал учреждение Свободной еврейской школы в Берлине с современной программой, но не мог предполагать, что из этого получится. «Лицо высокого ранга», саксонский дворянин и дипломат граф Рохус Фридрих цу Линар (известный тем, что он ввел в Пруссии моду на катание на коньках) в 1770 году пришел к нему с предложением учредить еврейское государство на Святой земле. Мендельсон отверг эту идею, пессимистически полагая, что после долгих лет угнетения еврейский народ потерял способность «двигаться под воздействием духа свободы и даже присоединяться к силам, выполняющим такую великую миссию». Однако с поразительной проницательностью он предрек, что независимое государство детей Израиля может появиться только «в результате общеевропейской войны, иначе оно будет, несомненно, захвачено одной из держав».

Он не предвидел, к чему приведет поощрение «чистого» немецкого языка. Он верил, что возможен говорящий по-немецки, но обладающий национальным самосознанием еврейский народ. Он не был сторонником ассимиляции, но смотрел на говорящих на идише свысока, как на культурно отсталых, и у него не было времени для тех, кто хотел считать себя немцами еврейского вероисповедания и, подобно поздним ассимилянтам, быть «евреями у себя дома и человеческими личностями снаружи». Он не смог признать силу языка в изменении национального самосознания, не смог понять, что, принимая немецкий язык, бывшие носители идиша сделаются прежде всего немцами, а евреями будут (если будут вообще) лишь только во вторую очередь. Как ужаснулся бы этот набожный ученый, если бы узнал, что большинство его потомков, включая огромное количество немецких евреев из всех слоев общества, будут использовать его имя и репутацию для оправдания своего обращения в христианство.

Какую боль доставило бы ему то, что множество других будут взывать к его памяти, чтобы сменить строгие правила ортодоксии на реформистский иудаизм, помогающий сохранить почтенные немецкие буржуазные ценности. Каким опустошительным было бы для него обнаружить, что его рационалистические аргументы в пользу истинности религии были полностью перевернуты развитием знания и привели многих к прямому атеизму. «Если бы наши души были смертны, разум мог быть сном, – писал он в “Федоне”. – Мы были бы как животные, способные лишь искать пищу и погибать». После Дарвина, когда люди стали верить, что человеческие существа действительно подобны животным, аргументы Мендельсона были поставлены с ног на голову: если мы подобны животным, нет более смысла верить в бессмертие души.

В то же время Моше бен Менахем Мендель не мог предвидеть последнего и окончательного раздела Польши в 1795 году, через девять лет после его смерти, которое бросило массы европейских евреев в негостеприимные руки абсолютистских государств Габсбургов, Гогенцоллернов и Романовых. Гарантия гражданских прав австрийским и немецким евреям при условии, что они оставят свои язык, обычаи и национальную идентичность, задвинула остатки идишской цивилизации на задворки габсбургской Галиции и на восток, под беспощадную власть России. Не предвидел он и того, что романтический национализм с его пропагандой бредовой идеологии крови и почвы, мистической связи между народом и его землей, впоследствии приведет к лозунгу «Одно государство, один народ, один вождь» (Ein Reich, ein Volk, ein Führer) в стране, где места евреям не будет вообще.

Но возможно, Мендельсон улыбнулся бы, узнав, что Гаскала – еврейское Просвещение, для которого он был одновременно зачинателем, продуктом и ведущим представителем, – будет приветствоваться угнетаемыми людьми Восточной Европы, говорящими на идише, что любимый им иврит будет здесь возрожден и вскоре станет повседневным языком детей Израиля. И он наверняка посмеялся бы, узнав, что те, кто, следуя его примеру, презирал идиш и народные обычаи, в один прекрасный день окажутся ответственными за попытку поднять его, хотя и на короткое время, до уровня литературного языка мирового значения. И настолько, что однажды поколение евреев, говорящих на национальных языках Европы, образованных выше любого уровня, который мог себе вообразить Мендельсон, будут в романтической ностальгии мечтать об этом «культурно отсталом» образе жизни.

«Еврейский вопрос»

Поглотив польско-литовские территории, Россия, Третий Рим, бастион восточного христианства, унаследовала огромное еврейское население, считавшее себя отдельным народом, с собственным языком, но без родной земли, со своей собственной администрацией, но без центрального правительства.

Этот «еврейский вопрос», служивший камнем преткновения для всех самодержавных и абсолютистских идеалов империи, мог быть решен лишь путем насильственной ассимиляции и абсорбции основным населением этих своих-чужих. В следующее столетие все усилия царей, использовавших и кнут, и пряник, были направлены на то, чтобы убедить говорящих на идише, что они суть русские, но слишком упрямые и обманутые, чтобы признать свою истинную идентичность.

Первым шагом был запрет въезда с польских территорий в собственно Россию, где любое еврейское присутствие было запрещено в течение сотен лет. Так возникла черта оседлости, по одну сторону которой пролегала большая часть Российской империи, а по другую – малонаселенный крайний юго-восток Украины и Причерноморье, где евреям разрешалось жить[226]. С этого времени говорящий на идише мир стал большой открытой тюрьмой.

Затем последовал указ 1804 года, мотивированный необоснованным утверждением, что еврейские предприятия приводили к обнищанию крестьян, и требовавший, чтобы все евреи были изгнаны из сельской местности, из всех деревень и хуторов и собрались в городах и местечках.

Неожиданно намеченное царем великое переселение было отложено ввиду нападения на Россию Наполеона, когда евреи оказались по обе стороны фронта. Бонапарт был настроен просемитски и назначал евреев офицерами, например, полковников Иосифа Ароновича и Берека Иоселевича, а также сына Берека Иосифа, который командовал сражавшимся против русской армии еврейским полком легкой кавалерии. Силы царя поддерживались молитвами и даже деньгами таких важных хасидских лидеров, как Леви Исаак из Бердичева. Цадик Шнеур Залман из Ляд направил своих сторонников для шпионской деятельности на стороне русских сил, опасаясь развращающего влияния свободы. Он объяснял, что, «если Бонапарт победит, возрастет богатство среди сынов Израиля, и они оставят сердце Израиля далеко от Отца Небес». Эти чувства были близки к тем, что испытывал его старший современник христианский мистик Джон Уэсли, заявлявший, что, «если увеличивается количество богачей, вера уменьшается в той же степени»[227]. Неблагодарно забыв об этой поддержке, после отступления Наполеона из Москвы в 1812 году царь настоял на возобновлении изгнания евреев из сельской местности.

Еврейское население городов непрерывно росло, теперь миграция из деревень усилила давление, приведя к такому разбуханию городов, что, например, в Вильно пришлось пересмотреть прежние нормы, ограничивавшие население еврейских кварталов. В Лодзи, где в 1793 году евреи составляли около 5% горожан, к 1897 году их число увеличилось более чем до 30%. В Варшаве, где в 1781 году не более одного из 25 горожан были евреями, к 1882 году евреем был каждый третий. Артур Эйзенбах из Института еврейской истории в Польше после Второй мировой войны подсчитал, что во второй половине XIX века 91,5% польского еврейства проживали в городах.

Такое большое население, теснившееся в немногих населенных пунктах, означало, что многие из евреев не имели заработка и становились бременем для общин. Некоторые находили работу в росшем промышленном секторе, но для многих единственным выходом оставалась мелкая торговля. По-видимому, каждый третий жил исключительно на средства благотворительности. Впервые появился настоящий еврейский пролетариат, класс, который служил обществу, лишь производя потомство. Политические последствия этого трудно переоценить, учитывая важную роль, которую играли городские евреи, ранее говорившие на идише, в социалистическом и коммунистическом движениях.

Русские власти использовали любые способы, чтобы заставить говоривших на идише подчиниться нормам русской жизни. Еврейским детям было приказано посещать русские школы, хотя этого упрямо избегали еврейские массы. Чтобы уменьшить численность евреев, были запрещены ранние браки.

Положение стало еще хуже под властью одиозного царя Николая I, взошедшего на трон в 1825 году и «заморозившего Россию на тридцать лет». Для его правительства было недостаточно указов, запрещавших евреям носить их традиционные костюмы и пейсы, его задевало даже существование последних следов еврейского самоуправления, кагалов. В 1844 году был издан указ, в преамбуле которого говорилось, что, упрямо избегая слияния с обществом, евреи существуют за счет труда своих соседей, оправдывая этим постоянные жалобы населения, поэтому император счел необходимым освободить евреев от подчинения кагалам и передать руководство ими в руки обычных органов власти. Тем самым функционирование кагалов, институтов, в течение многих столетий позволявших идишским евреям управлять своей жизнью, служивших им столь долго и эффективно в радости и в горе, было фактически запрещено, их полномочия ограничивались лишь делами веры.

Это было полным концом еврейской автономии в Европе. Более того, это было последним шагом в аннулировании идишской национальной идентификации. Потому что следующие сто лет и вплоть до образования в 1948 году Государства Израиль нигде в мире евреи, не говоря уже о говорящих на идише, не признавались отдельной нацией. В этом смысле царский указ 1844 года положил конец идишской цивилизации – но не терзаниям российских евреев. Царь, в ответ на призывы к эмансипации евреев говоривший: «Это невообразимо, и, пока я жив, этого не произойдет», теперь потребовал, чтобы они были разделены на две категории, «полезных» и «бесполезных» – классификация, тревожно предвещавшая «селекции» нацистских концлагерей. «Бесполезных» следовало призывать в армию, обучать ремеслам и сельскому хозяйству, а затем принуждать к труду на земле. В попытке массового переобучения и обращения в христианство еврейских юношей при помощи позорной кантонистской системы заставляли служить в русской армии по 25 лет. Их направляли как можно дальше от места рождения. Мобилизованных в Киеве посылали в Пермь, более чем за полторы тысячи километров; из Бреста – в Нижний Новгород, не ближе. Во время разрушительной Крымской войны на каждую тысячу взрослых мужчин в армию забирали 30 мальчиков. Очень многие не выжили.

Русский писатель, либеральный социалист Александр Герцен в «Былом и думах» так описывал встречу на дороге с группой кантонистов:

Сопровождавший их офицер сказал:

– Набрали ораву проклятых жиденят с восьми-девятилетнего возраста. Во флот, что ли, набирают – не знаю. Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их принял верст за сто; офицер, что сдавал, говорил: «Беда, да и только, треть осталась на дороге» (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдет до назначения, – прибавил он.

– Повальные болезни, что ли? – спросил я, потрясенный до внутренности.

– Нет, не повальные, а так, мрут как мухи; жиденок, знаете ли, эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не привык часов десять месить грязь да есть сухари – опять чужие люди, ни отца ни матери, ни баловства, ну, покашляет, покашляет – да и в могилу. И скажите, сделайте милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?

Смерть Николая I в 1855 году принесла некоторую передышку в страданиях как евреев, так и русских. Следующий царь, Александр II, известный как Освободитель, реформатор, упразднивший крепостное право, отменил насильственный угон еврейских детей и дал «полезным» евреям право жить по всей России. Однако он не оставил цели убедить говорящих на идише принять русский язык и культуру. В 1874 году, нуждаясь в армии для продвижения в Среднюю Азию, царь впервые ввел всеобщую воинскую повинность, сделав молодых людей всех вероисповеданий и сословий военнообязанными, «всего» на 6 или 7 лет. (Молодой поляк Юзеф Конрад[228] в это время покинул родную Украину, чтобы избежать призыва.) С получившими образование обращались более человеколюбиво[229], и под угрозой призыва в армию (устрашающая перспектива для русского юноши даже в наши дни) все большее число еврейских родителей заставляло своих детей говорить по-русски и давало им светское образование, произведя большой новый класс русифицированных «полезных» евреев.

Александр II держал свое слово и поощрял участие евреев в промышленной, интеллектуальной и культурной жизни, в строительстве железных дорог, горной и текстильной промышленности, в юриспруденции, медицине, журналистике, литературе, живописи, скульптуре, музыке и вообще в искусстве. Евреи вскоре появились в высоких профессиональных кругах, и широко распространилась вера в то, что еврейская эмансипация возможна, хотя и путем отказа от своего прошлого, своего языка и своего более чем восьмисотлетнего идишского наследия. Во владениях царя была открыта сцена для еврейского Просвещения, Гаскалы.

Слова словно плети

«Еврейское Просвещение пришло в Польшу, – писал Ицхок Лейбуш Перец, один из великих деятелей идишского литературного обновления, – и после Варшавы Замосць [Замостье] стал самым естественным местом, где оно могло пустить корни».

Сегодня Замостье, занесенное в список центров мирового культурного наследия ЮНЕСКО, с виду выглядит совсем неподходящим местом для возрождения идишской литературы, потому что смотрится как бесспорно нееврейский, хотя и красивый город. Построенный в 1580-е годы итальянским архитектором Бернардо как образцовый город для местного магната Яна Замойского, он справедливо получил прозвище «польская Падуя». На изящной и широкой Рыночной площади стоит величественное бело-розовое итальянско-польское, ренессансно-готическое здание ратуши, несущее 52-метровую башню с часами; двойная каменная лестница ведет на торжественную платформу; вокруг, словно на параде, выстроились многоцветные дома с колоннами, принадлежавшие армянским купцам. В этом стиле построена и синагога в еврейском квартале с красно-сине-золотым интерьером. Можно сказать, что такой же величественной была и здешняя еврейская община, потому что это место молитвы было построено для приглашенных Замойским поселиться здесь евреев-сефардов – они считались высшим классом и не снижали ренессансного стиля Замостья. Позже, однако, к ним присоединились тысячи говоривших на идише, бежавших от казацкого восстания; многие из них умерли от голода в 1648 году во время длительной осады города немцами. Фамилия Переца (Pérez по-испански) указывает на его происхождение из сефардской общины.

Возможно, Просвещение вдохновлялось воздушной, элегантной атмосферой Замостья. Никакие хасидские цадики здесь не приветствовались. Согласно Перецу, «если в Замостье узнавали, что ребе отправился в путь, полиции давали указание поставить охрану у всех ворот, и община устанавливала рядом еврея, чтобы он стоял на страже. Когда появлялся фургон, его встречали словами: “Куды? Назад! Езжай обратно, откуда приехал”»[230].

Рабби Исраэль, обучавший математике Моше Мендельсона, происходил из Замостья. Как и врач Шлойме Эттингер, написавший тома баллад, эпиграмм, поэм и драм (ничто из этого не было опубликовано при его жизни). Яков Гельбер принял фамилию Эйхенбаум, чтобы получить разрешение на проживание, пока он переводил Евклида на иврит. Александр Цедербаум уехал из Замостья в Одессу, известную своим свободомыслием и отступничеством, и основал первый в России еженедельник на иврите «Защитник» («Ха-Мелиц»), а через два года – первое приложение к нему на идише «Голос вестника» («Кол мевассер»). Во времена Переца самым богатым человеком в городе был Авраам Люксембург; его большой дом выходил в окруженный стеной сад, в котором его юная дочь Роза, очень умная, но настолько некрасивая, что «боялась показаться на улице», сидела и целыми днями читала – но не религиозные книги. В возрасте 48 лет она была убита армейскими офицерами после ареста в Берлине за революционную деятельность и за основание Германской коммунистической партии.

Представим себе успешного адвоката Якова Переца, около 1870 года прогуливающегося по улице, теперь названной в его честь, – в коротком пиджаке, называвшемся тогда «берлинер» (в честь Моше Мендельсона), вместо длинного сюртука, какие носили евреи-ортодоксы. «В соответствии с духом Гаскалы, – писал Перец, – люди стали укорачивать свои пиджаки, делая их более современными». После долгого рабочего дня, в течение которого Перец давал юридические консультации клиентам и разбирал их дела, он возвращался домой, ужинал и посвящал остаток дня настоящему делу своей жизни. Он выпустил целый поток стихов на иврите и польском, песен, направленных против антисемитизма, и статей, содержащих острую критику и насмешки в адрес еврейских общественных институтов Замостья.

Будучи последователем Гаскалы, маскилом, Перец проявлял мало почтения к идишу. Как и другие маскилы, он верил, что иврит является единственным подходящим языком для еврейской литературы и что местный государственный язык (в его случае польский) подходит для других форм общения. Но это требовало совсем другого образования, чем то, что было обычно доступно для говоривших на идише в Польше. Поэтому он учредил школу для бедных детей и вечерние классы для рабочих, где во время, остававшееся после адвокатской и литературной деятельности, он пропагандировал, кроме всего прочего, идеи равенства, потому что местная еврейская община вскоре начала жаловаться властям на его «социалистические устремления». Через несколько лет школа была закрыта, а в 1889 году у него была отобрана лицензия на адвокатскую деятельность. Когда Перец пожаловался на это, министр только пожал плечами: «Что же, в России будет одним талантливым евреем-юристом меньше». Но то, что было потерей для тяжебщиков Замостья, стало приобретением для литературы. Перец переехал в Варшаву и устроился в статистическое бюро, что предполагало поездки по множеству деревень и провинциальным местечкам-штетлам, которые дали ему много материала для литературы.

Тут до него дошли слухи, что в Киеве некто по имени Шалом ищет участников для сборника произведений на идише под названием «Еврейская народная библиотека» («Ди идише фолксбиблиотек»). Не имея связи с ним и не испытывая симпатии к идишскому интеллектуальному миру, Перец тем не менее отчаянно нуждался как в деньгах, так и в читателях («Вот, я смотрю на пути нашего народа и пытаюсь писать для них рассказы на святом языке, но большинство их даже не знают этого языка. Их язык – идиш. И что за жизнь для писателя <…> если он не нужен своему народу?»[231]). Он послал письмо Шалому, ошибочно думая, что адресует его известному писателю предыдущего поколения Шалому Якову Абрамовичу, скрывавшемуся под псевдонимом Мойхер Сфорим, основателю современного идишского литературного движения. На самом деле адресатом оказался другой Шалом, богатый молодой издатель Шолем Рабинович, ставший знаменитым под псевдонимом Шолом-Алейхем.

Эти трое, Шалом Абрамович (1836–1917), Ицхок Лейбуш Перец (1852–1915) и Шолом-Алейхем (1859–1916), лидеры обновления идишской литературы в XIX веке, имели между собой много общего. Все они получили традиционное еврейское образование (Тора и Талмуд). Все попали под обаяние еврейского Просвещения и задались целью пропагандировать его ценности среди тех, кого они считали невежественными, отягощенными бедностью идишскими массами, пребывавшими в рабстве ешив и дворов цадиков. Но как общаться с ними? Очень немногие могли понимать утонченную ивритскую прозу и поэзию, которые просветители некогда жаждали сделать обычным литературным языком евреев. Слишком немногие могли понимать польский или русский языки своих нееврейских соседей.

Единственным выходом, доступным для еврейского писателя в Восточной Европе, который желал обратиться к большей части своего народа, было использование идиша, повседневного разговорного языка. Но здесь была своя трудность. Как и другие мыслители Просвещения, эти писатели мало знали историю и не были осведомлены о богатствах идишского прошлого. То немногое, что они знали, они полностью презирали. Как самодостаточные художники, они хотели заменить то, что считали вульгарным народным творчеством, подлинной литературой, желали, чтобы на смену «Бове-бух» пришли романы, на смену хасидским притчам – рассказы, а «бессмысленный и унизительный» средневековый эпос сменился дидактической сатирой.

Но в ответе за недостатки, которые маскилы пытались исправить, был не только презренный жаргон. Сам язык идиш был слишком ограниченным, чтобы полностью выразить жизненные переживания, которые писатели жаждали исследовать. Будучи еще молодым человеком, Перец стремился отбросить религиозные условности своего ортодоксального религиозного воспитания и с горячностью поговорить о своих чувствах. Но, писал он,

с кем мог я говорить обо всем этом? Кому мог я излить свои жалобы на разруху в моем уме и на мертвость в моем сердце? Людям, окружавшим меня? У меня не было даже языка, чтобы говорить с ними. Я не мог выразить эти вещи на идише, потому что у меня для этого не было слов на идише. Я не мог даже говорить об этом с самим собой, если пытался.

В течение столетий литературный стандарт устанавливался западным диалектом идиша, смотревшим на высокий немецкий язык как на образец. Теперь, когда западный идиш был оторван от славянского разделом Речи Посполитой (кроме Галиции, никогда не признававшей, что она уже не часть Польши), евреи западной части гейма вслед за Моше Мендельсоном стали отказываться от своего традиционного языка в пользу немецкого. Потребовалось создать стандарт языка, основанный на восточном идише. Более того, у самого этого диалекта было несколько различных вариантов, из которых, возможно, самыми важными были северный литовский, центральный польский и юго-восточный украинский.

Чтобы общаться с массами, нужно было создать общий восточный литературный идиш, который был бы понятен везде, где его читали. (Впоследствии его стали называть клал шпрах, «народный язык».) Таким образом, прежде чем чего-либо достичь в своих сочинениях, идишский писатель должен был выковать для себя орудия труда – слова, идиомы, образы и фигуры речи.

В первой поэме Переца на идише «Мониш», опубликованной в «Еврейской народной библиотеке» Шолом-Алейхема, поэт жалуется на трудности своей задачи. Насколько лучше было бы, писал он, если бы поэма была сочинена

…Не на идише, жаргоне: В нем ни нужных слов, ни тона, В нем нет слов для зова пола, Чувства и любовь в загоне. Идиш весь – сарказм и колкость, И слова в нем, словно плети, Бьют они, как стрелы с ядом. Смех в нем полон многих страхов, И во всем его звучанье Слышим мы лишь горечь желчи. <…> Я на идише не слышал Слова теплого ни разу[232].

К литературным проблемам прибавилось беспокойство о реакции друзей, коллег и родственников. Неслучайно два из трех великих писателей скрывались под псевдонимами. Шалом Рабинович признавался, что он выбрал псевдоним Шолом-Алейхем, чтобы его семья не знала, что он пишет на презренном жаргоне. Шалом Янкель Бройдо изменил свою фамилию на Абрамович – возможно, чтобы избежать призыва в русскую армию, – и успешно публиковался под этим именем на иврите. «Как я был растерян, – писал он, – когда думал о том, чтобы писать на идише, потому что боялся, что это запятнает мою репутацию»[233]. Поэтому, посылая свой первый рассказ в новый идишский журнал, только что отпочковавшийся от ивритского журнала «Ха-Мелиц», он обозначил повествователя как Сендерле Мойхер Сфорим, «Маленький Сендер-книгоноша» – по имени реального книгопродавца, которого он с любовью помнил с детства. Но «Сендер» является идишским вариантом имени «Александр», и редактор издания Александр Цедербаум решил, что это насмешка над ним, и без согласования с автором изменил его подпись на «Менделе Мойхер Сфорим». Под этим именем Шалом Абрамович достиг литературного бессмертия.

Главная социальная цель этих «просвещенных» писателей состояла в том, чтобы убедить своих говорящих на идише соотечественников оставить свой традиционализм, свою привязанность к средневековому образу жизни и влиться в современный мир. Их главным оружием были насмешка и сатира. Достаточно пролистать прекрасный сборник идишских рассказов «Ни одна звезда не является слишком красивой», переведенных на английский язык[234], где почти на каждой странице содержатся нападки на идишских евреев, идишские обычаи и идишские манеры. Например, рассказ Менделе «Маленький человек» представляет собой подробный индекс продажности и несправедливости, присущих польско-еврейскому обществу. Тон рассказа улавливается с первых же строк, гласящих, что главный герой Ицик Авром, он же Маленький человек, родился в городе под названием Ипокрития (лат. Лицемерие). А в рассказе «Сим и Иафет в поезде» о поездке по железной дороге писатель не удерживается даже от нелицеприятного сравнения евреев с неевреями:

Евреи суетятся и шумят, карабкаясь при входе, в ужасе от того, что могут пропустить отправление поезда – Боже, помоги нам! И все время, пока мы раболепствовали перед кондукторами, как бы умоляя их: «Пожалуйста, пожалейте нас, позвольте нам поехать!», пассажиры-неевреи беспечно прогуливались взад и вперед по платформе, заложив руки за спины, и только когда прозвенел третий звонок, они расслабленно поднялись в вагон. Откуда такая разница?

В пьесе Айзика Мейера Дика «Город мужчин», описывающей панику после царского указа, направленного на уменьшение еврейского населения путем запрета ранних браков среди евреев, мы читаем описание протеста еврейских жен:

Видите ли, каждая женщина вспоминает, как она развелась к шестнадцати годам, или, по крайней мере, к этому времени ее брак зашатался. И как же, ее дочь к этому возрасту еще не выйдет замуж!

Если персонажи вызывают симпатию автора, они часто представляются жертвами абсурдной, патологической культуры. Например, рассказ Переца «Каббалист» (написан в 1891 году на иврите и переведен автором на идиш) о бедном ребе и его единственном ученике является иллюстрацией к старой шутке о раввине, настолько бедном и голодном, что, если бы он не постился по понедельникам и четвергам, он бы умер от голода. В конце рассказа Переца студент умирает. «Поголодав еще немного дней, – вздыхает ребе, – он бы умер легкой смертью, с поцелуем Господа!»

Менделе, Перец и Шолом-Алейхем, три великие звезды поднимающейся идишской беллетристики XIX века, были далеко не одиноки. Множество других присоединились к штурму традиции, хотя кислый тон этой литературы больше не воспринимался их восторженными читателями адекватно, а острая критика принималась за любовную ностальгию. Была ли критика оправданной? Рассказ Исаака Линецкого о своем детстве в полуавтобиографическом романе «Польский парень», впервые опубликованном в 1867 году, повествует, что условия во многих местах были ужасающими, насколько можно вообразить. Например, школу для маленьких еврейских мальчиков, хедер, он описывает так:

Грязь была повсюду: возле входа стоял круглый сосуд и заплесневелое ведро с жидкой грязью. <…> Трое детишек с подолами рубашек, заколотыми под мышками, ползали в грязи. Длинный, узкий, качающийся стол удерживался при помощи шпагата и упаковочной проволоки; его дощатый верх был обит, обожжен и покрыт пятнами чернил. Другие доски, грубо отесанные, с дырками от сучьев лежали на козлах, служа скамейками для учеников разных возрастов, теснившихся, сидя спиной к сырым стенам. Единственный потрепанный молитвенник, служивший книгой для чтения десяти учеников, разбух от сырости, увеличившись раза в три. <…> Через открытую дверь в одном из углов можно было бросить взгляд в соседнюю комнату, где жена учителя с липким от пота лицом, в засаленной шляпке, орудовала в печке кочергой. Возле печки было почетное место нашего наставника: скинув лапсердак, он оставался только в талит-катане, четырехугольной нижней рубахе, ритуальные кисточки которой пожелтели от старости; грязная поношенная ермолка покрывала его лысую голову. В одной руке он сжимал плетку, другой рукой чесал свою волосатую грудь, выглядывавшую из-под расстегнутой грязной рубахи[235].

Какими бы ни были первоначальные цели новых идишских писателей, у их новых идишских читателей быстро возникла искренняя жажда современной беллетристики, написанной на их собственном повседневном языке и отражающей реалии их повседневной жизни, даже если эта жизнь изображалась в отнюдь не лестном виде. Несмотря на жесткий критический тон, «Польский парень» имел фантастический издательский успех, даже среди тех, кого он столь резко осуждал. Мордке Спектор, юноша-хасид, впоследствии ставший популярным идишским писателем, вспоминал в своих мемуарах:

Молодые и старые хасиды читали книгу запоем. Они дружно кляли автора, но все равно читали. «Poylish Yingl» [«Польский парень»] Линецкого был «взглядом изнутри» в самые «дворы» цадиков, и – кто знает – может быть, его читал сам цадик. Здесь автора тоже встретили проклятиями и называли его всякими поносными именами; все же его книга продолжала читаться. <…> Все, к кому попадала книга, передавали ее дальше. Сопровождаемая поношениями, она переходила из рук в руки, пока через несколько недель не становилась похожей на истрепанный старый бабушкин молитвенник[236].

Шекспировская трагедия

Создатели идишского литературного обновления надеялись поднять культурный уровень народа, чтобы евреи могли стоять плечом к плечу с христианами в либерализованной Российской империи. Ужасные времена царя Николая I, считали они, были отклонением, лучшие дни под властью Александра II должны были теперь стать нормой.

Через несколько лет эти надежды были разрушены. В воскресенье 13 марта 1881 года царь Александр отправился принимать военный парад. Знаменитый анархист князь Пётр Кропоткин в своих «Записках революционера» описал, что произошло с ним на обратном пути:

Под блиндированную карету, чтобы остановить ее, была брошена бомба. Несколько черкесов из конвоя были ранены. <…> Несмотря на настоятельные убеждения кучера не выходить из кареты – он утверждал, что в слегка поврежденном экипаже можно еще доехать до дворца, – Александр II все-таки вышел. Он чувствовал, что военное достоинство требует посмотреть на раненых черкесов и сказать им несколько слов. Когда затем Александр II проходил совсем близко от другого молодого человека, Гриневицкого, стоявшего тут же на набережной с бомбою, тот бросил свою бомбу между обоими так, чтобы убить и себя и царя. Оба были смертельно ранены и умерли через несколько часов.

Теперь Александр II лежал на снегу, истекая кровью, оставленный всеми своими сторонниками! Все исчезли. Кадеты, возвращавшиеся с парада, подбежали к умирающему царю, подняли его с земли, усадили в сани и прикрыли дрожащее тело кадетской шинелью, а обнаженную голову – кадетской фуражкой. Да еще один из террористов с бомбой, завернутой в бумагу, под мышкой, рискуя быть схваченным и повешенным, бросился вместе с кадетами на помощь раненому…

Так кончилась трагедия Александра II. Многие не понимали, как могло случиться, чтобы царь, сделавший так много для России, пал от руки революционеров. Но для меня <…> эта трагедия развивалась с фатальной последовательностью шекспировской драмы.

Но трагедия произошла не только с царем.

Пока удрученные, прозябающие в нищете потомки некогда сильного и влиятельного идишского народа сохраняли свое место в русской социальной иерархии (то есть на самой нижней ступени или недалеко от нее), их присутствие могли терпеть. Но проникновение евреев в основную часть русского общества, их возвышение в русской промышленности, культуре и академической жизни было невыносимым. Чем большим был успех евреев, тем больше было отвращение к ним среди многих их нееврейских соотечественников, особенно имперских бюрократов, мелких землевладельцев и низшей части среднего класса.

Более того, настроения общего бунтарства, разрушенных надежд и нереализованных амбиций, распространившиеся в Российской империи во время значительной части реформистского царствования Александра II, в атмосфере подъема польского патриотизма (при том, что евреи поддерживали польское национальное восстание 1863–1864 годов под лозунгом «За вашу и нашу свободу»), многие говорившие на идише были увлечены экстремистской политикой. Еврейка Геся Гельфман оказалась среди тех, кто был признан виновным в цареубийстве. (Она была приговорена к смерти, но вследствие ее беременности приговор был смягчен; она умерла от перитонита вскоре после того, как родила дочь.)

Имени одной еврейки оказалось достаточно, чтобы прорвать плотину, сдерживавшую враждебность столь многих русских. Волна погромов прокатилась по всей черте оседлости. Возможно, правительство видело в антисемитских выступлениях полезное средство отвлечения народа, потому что там, где погромы не влекли за собой насилия, оно ничего не делало, чтобы остановить их. На евреев нападали, их убивали, их собственность разрушали в городах и местечках по всем провинциям империи: в Елисаветграде, Киеве, Конотопе, Нижнем Новгороде, Нежине, Переяславе, Одессе, Смеле и Варшаве в 1881 году, в Балте в 1882 году, Екатеринославе и Ростове (ныне Ростов-на Дону) в 1883 году и снова в Нижнем Новгороде в 1884 году[237].

Чтобы удержать волнения под контролем, царь учредил комиссию для исследования этих эксцессов. Орган доложил, что беспорядки были вызваны «еврейской эксплуатацией» и что «теперь, когда правительство твердо подавило бунты и беззакония, чтобы защитить евреев, справедливость требует немедленного введения строгого регулирования, которое изменило бы нечестные отношения между основным населением и евреями, чтобы защитить первых от вредной деятельности последних».

Правительство ответило изданием сурово репрессивных «майских законов», еще больше ограничивавших права евреев на жительство, жестко уменьшавших их возможности подписывать контракты, быть держателями акций и арендодателями и полностью запрещавших им занимать должности в совместных акционерных обществах. Цель этих мер была сформулирована в утверждении, приписывавшемся тогдашнему обер-прокурору Синода Константину Петровичу Победоносцеву (1827–1907): «Одна треть [евреев] вымрет, одна выселится, одна треть бесследно растворится в окружающем населении». Русские хотели со всей ясностью сказать, что они более не согласны предоставлять какое бы то ни было место народу, с которой славяне соседствовали на протяжении более тысячи лет.

Реагировать на угрозу идишскому присутствию в Российской империи можно было тремя способами. Первый заключался в том, чтобы проигнорировать эту угрозу, накинуть на голову молитвенное покрывало, молиться о пришествии Мессии и продолжать жить по старым правилам в местечках, где жизнь вертелась вокруг синагоги, а посещение театра приравнивалось к неверию в Бога. Было много тех, кто придерживался этого курса.

Второй способ заключался в том, чтобы уступить антисемитизму и признать, что евреям нет места в славянском обществе, – либо путем эмиграции в более свободные страны, либо присоединившись к растущему сионистскому движению и мечтать о времени, когда идиш исчезнет как родной язык, идишская культура перестанет быть образом жизни, и в Святой земле теперешние евреи будут сменены населением, состоящим из мускулистых, умных, самодостаточных еврейских крестьян, говорящих на возрожденном иврите, который из письменного литургического музейного экспоната вновь станет живым разговорным языком.

Единственной остававшейся возможностью было твердо сопротивляться давлению и требовать признания идишских евреев как одного из европейских народов, имевшего такое же право на существование, как поляки, литовцы, венгры, румыны, русины и русские. Погромы, последовавшие за убийством царя, явились призывом к пробуждению, которого долго ждал говоривший на идише народ. В идишском мире внезапно появилось ошеломляющее количество политических организаций.

Социал-демократия всегда привлекала европейских евреев, потому что ее принципом было равенство, в ней все члены общества рассматривались как одна семья, что было созвучно традиционным еврейским ценностям и групповой солидарности с преследуемым меньшинством. Марксизм, основанный похожим на ветхозаветного пророка крещеным евреем и базарующийся на коренной еврейской уверенности, что история имеет смысл, цель и структуру, привлекал очень многих.

В последующие десятилетия многие из говоривших на идише активно участвовали в левых радикальных движениях. Хотя они составляли лишь небольшую часть евреев, но внесли значительный вклад в новый революционный класс. Возможно, самыми знаменитыми были Троцкий (Лейба Давидович Бронштейн), лидеры меньшевистской фракции Павел Аксельрод и Лев Мартов (партийная кличка Юлия Осиповича Цедербаума, любимого внука основателя «Ха-Мелиц»), революционеры Роза Люксембург в Берлине, Бела Кун в Венгрии и многие другие, включая долгожителя Лазаря Моисеевича Кагановича, родившегося в 1893 году в Кабанах под Киевом, выучившегося на сапожника, члена партии с 1911 года, близкого соратника Сталина, создателя московского метро, наркома путей сообщения и тяжелой промышленности, первого заместителя председателя Совнаркома СССР, наставника Хрущева и Брежнева, которому можно поставить в вину участие в чистках 1930-х годов и в том, что на его совести больше еврейских жизней, чем у гетмана казаков Богдана Хмельницкого. Он умер нераскаявшимся в 1991 году в возрасте 98 лет, пережив весь большевистский эксперимент от его кровавого начала до патетического конца.

Большинство этих социалистов и коммунистов, придерживавшихся светских и интернационалистических взглядов, надеялись и верили, что с наступлением утопии, над которым они работали, придет конец еврейскому бесправию, а евреи будут считаться самостоятельным народом. Но рост среди крестьян и рабочих антисемитизма, который немецкий социалист Август Бебель (1840–1913) заклеймил как «социализм для дураков», вызвал сомнения в возможности выковать классовую солидарность вопреки религиозным различиям. В результате родилась новая, специфически еврейская социалистическая политика, которую активно пропагандировали, в числе прочих, писатели и мыслители, ранее пытавшиеся реформировать образ жизни говоривших на идише масс путем их сатирического осмеяния. И.Л. Перец призывал во вступительной статье к изданию «Еврейской библиотеки» 1891 года:

Еврейские интеллектуалы, не считайте, что вы выполняете свой долг перед великим сообществом, так называемым человечеством в целом. <…> Человечества как целого пока еще не существует. Культурные группы, определенные народы, различные цивилизации – вот нынешние актеры на мировой сцене. <…> Вернитесь к своему собственному народу.

В октябре 1897 года группа рабочих, ремесленников и интеллектуалов собрались в Вильно, который со времен Гаона был центром идишской интеллектуальной жизни, и организовали «Всеобщий еврейский рабочий союз Литвы, Польши и России» («Алгемейнер Идишер арбетер бунд ин Лите, Пойлн ун Русланд»), или Бунд. Новая организация быстро росла, проводила стачки и бойкоты и помогала улучшить условия жизни еврейского рабочего класса. В противоположность сионизму, который бундовцы считали мелкобуржуазным движением, отрицающим тысячелетнее наследие, они настаивали на важности упорного дойкейт («пребывания здесь») и видели себя частью великого международного рабочего движения.

Действительно, в 1898 году Бунд направил девять делегатов для основания Российской социал-демократической рабочей партии, в недрах которой появились большевики и меньшевики. Но даже те из них, кто был настроен наиболее доктринерски, не могли не заметить поднимавшейся волны национализма среди всех народов Российской империи, Германии и Балкан. Поляки, украинцы и финны восставали против своих русских господ, а языковой вопрос грозил расколоть на части Австро-Венгрию. И теперь, в одиннадцатый час, вопреки всем своим антисектантским инстинктам активисты в конце концов пришли к выводу, что пришло время признать говорящих на идише евреев как отдельную европейскую нацию со своими особыми традициями, уникальной культурой и собственным языком. Декларация Бунда 1904 года провозглашала:

Говорят, что евреи не являются нацией, потому что у них нет собственного языка. <…> Статистические данные 1897 года показывают, что от 80 до 90% еврейского населения используют в качестве родного языка жаргон. Разве это не их национальный язык? Правда, этот язык еще недостаточно развит, но он проделал заметный прогресс. На нем существует значительная литература, на нем пишут такие писатели, как Перец и Абрамович, оказавшие честь великим литературам Европы[238].

Борьба на последнем рубеже за признание восточноевропейских евреев как особой нации и идиша как ее языка теперь превратилась в войну на два фронта: с одной стороны, против властей Австрии и России, а с другой, против сионизма, эмиграции на Святую землю и возрождения иврита против движения, – отказывавшегося признать национальную идентичность говоривших на идише. «Эти несчастные жалкие жаргоны, эти языки гетто, которыми мы пользуемся, представляют собой грязные языки арестантов», – пренебрежительно писал лидер сионизма Теодор Герцль в своей работе 1896 года «Еврейское государство» («Der Judenstaat»). «Не знающий иврита, может быть, и невежда, – отвечали бундовцы, – но не знающий идиша – вообще не еврей».

Провал русской революции 1905 года и последовавшие за ним жестокие политические репрессии вырвали сердце идишского социализма в России. Хотя Бунд просуществовал еще двадцать лет, а в Польше еще дольше, он потерял политическое влияние. Его ведущая роль среди еврейской интеллигенции свелась теперь к страстной кампании за признание идиша. Политическая активность была слишком опасной, и ее сменил уклон в сторону лингвистического национализма. Если изменить политическую атмосферу царской империи невозможно, пусть говорящие на идише будут, по крайней мере, признаны как отдельная языковая общность. Один триумф произошел за морем в 1906 году, когда британские южноафриканские колонии признали идиш как «европейский язык, культурный язык и язык еврейского народа»[239], благодаря чему говорившие на идише удовлетворяли требованиям грамотности, необходимым для иммиграции.

Апогея языковое движение достигло в 1908 году на конференции, проводившейся в Черновицах (ныне Черновцы) в Австро-Венгрии, куда были приглашены все светила идишского политического и литературного миров. Конференция показала, что у идишских интеллектуалов отсутствовало единство в понимании вопроса о языке. Даже на этой поздней стадии из трех великих основателей современной литературы на идише только Перец снизошел до письменного отказа от участия в конференции. Шолом-Алейхем дипломатически сослался на болезнь, а Абрамович даже не побеспокоился о том, чтобы принести извинения. Молодой блестящий Шолом Аш на конференции присутствовал, но известный романист и драматург Давид Пинский сказал, что он занят работой над книгой. Всего в конференции участвовало 70 делегатов: 14 из России, один из Румынии и 55 местных – студенты, купцы, бухгалтера, ремесленники и даже один тамада (бадхен). Их объединяло одно: по словам свидетеля, они могли оплатить эту поездку. Организация была хаотичной, дискуссии бурными, выводы расплывчатыми – немногим более, чем декларация того, что идиш скорее один из многих, но не единственный еврейский национальный язык.

Краковская социалистическая газета «Социал-демократ» приветствовала участников конференции словами: «Значение конференции возрастает от того, что она проводится в Австрии, где идиш ближе всего к официальному признанию»[240].

В течение некоторого времени студенты университетов, которые обязаны были при поступлении указывать свою национальность в анкетах, но которым было запрещено определять себя как евреев, пытались избежать преувеличения процента говоривших по-немецки, называя в качестве родного языка готтентотский или малайский[241]. К переписи 1910 года они предприняли огромные усилия, чтобы убедить австрийские власти прибавить идиш как национальный язык евреев Галиции к девяти национальным языкам, признанным Веной. Тысячи человек вышли на улицы и передали петицию правительству провинции от всего еврейского населения. Тысячи человек не подчинились официальным инструкциям и упорно указывали идиш как свой язык ежедневного общения в переписных анкетах. Австрийские власти рассматривали это как преступление; тысячи людей были оштрафованы или арестованы.

Хотя языковое движение не смогло подействовать на имперских бюрократов, оно дало импульс удивительному расцвету новой идишской литературы. Теперь, когда язык идиш завоевал уважение, по крайней мере, части еврейской интеллигенции, политические памфлеты, философские эссе, религиозные проповеди, учебники и сочинения других небеллетристических жанров приобрели множество читателей среди людей, жаждавших культурного самосовершенствования. Не говоря уже о множестве появившихся на сцене романистов и авторов рассказов, внесших свой вклад в литературный ренессанс. К Перецу, Абрамовичу и Шолом-Алейхему присоединились С. Ан-ский, Шолом Аш, Давид Бергельсон, Х. Левик, Дер Нистер (Пинхас Каганович), Давид Пинский, Мордке Спектор и множество других.

Кажется странным, что так мало из них сумели прорваться через языковой барьер и благодаря переводам присоединиться к канону мировой литературы. Возможно, только Шолом-Алейхем и намного позже Исаак Башевис-Зингер смогли проделать этот трудный переход и стать по-настоящему известными среди нееврейских читателей. Говорившие на идише писатели Исаак Бабель и Илья Ильф (Илья Арнольдович Файнзильберг) достигли международной славы лишь потому, что писали по-русски. Многие из остальных ограничили свое обращение, поддавшись всемогущей моде, которую критик Дан Мирон назвал «плаксивым и сентиментальным стилем»[242], ограничившись слезливым описанием жизни в местечках-штетлах, описывая уже прошедшую эпоху.

Исследователи предлагают возможное объяснение этого тем, что в то самое время, когда идиш «постепенно выкристаллизовывался как современный литературный язык»,

…значительная часть еврейской интеллигенции начала использовать другие языки, в частности русский и польский. <…> В семьях многих идишских писателей (среди них такие столпы идишской литературы, как Менделе, Перец и Шолом-Алейхем) жена или дети говорили либо по-русски, либо по-польски. Идиш более не использовался в разговорах на многие темы, связанные с повседневностью основной социальной среды еврейского народа, что фактически стало препятствием к развитию языковых средств обращения к этим темам[243].

С этим согласуется мнение величайшего современного идишского писателя, нобелевского лауреата Исаака Башевиса-Зингера:

В идишской прозе, написанной в Польше, вы вряд ли найдете еврейского врача или адвоката, учителя или партийного деятеля, гимназиста или студента университета. Вы не найдете странных метаморфоз еврейского коммуниста, сионистского пионера (халуца), ревизиониста, ассимиляциониста, <…> галицийских докторов, содержателей здравниц, элегантных еврейских дам, заполнявших польские театры, кафе и кабаре…

По мнению Башевиса-Зингера, причиной тому отсутствие в идише словаря для описания этих людей, отсутствие слов, которыми можно писать о «фермерах, охотниках, рыбаках, горняках, спортсменах, железнодорожниках, механиках, полицейских, солдатах, кораблях, скачках, университетах, светских салонах и о тысяче и одном предмете и человеке. <…> Он [писатель] не может даже назвать на идише все цветы, которые видел по дороге из города»[244]. Итак, несмотря на богатство, разнообразие, а иногда и на блеск новых идишских писателей, зачастую нечто у них отсутствовало. Чтобы сохранить место в мировой литературе, писатель должен был сделать своего персонажа человеком. Слишком многие идишские писатели ограничивались анализом того, что значит быть евреем.

Возможно, идишское национальное движение было обречено на неудачу. Возможно, оно возникло на столетие позже, чем должно было. В любом случае вскоре вмешались силы, сделавшие развитие политической и культурной автономии евреев Восточной Европы неосуществимой мечтой. Европейская история неуклонно приближалась к самой кровавой из всех войн, в частности Австро-Венгерская и Российская империи стремительно двигались навстречу своему окончательному исчезновению.

Убийство австрийского кронпринца и его жены в июне 1914 года невозвратно разрушило весь старый европейский порядок. В результате последовали Первая мировая война, русская революция и Гражданская война, изменившие историю. Во время большевистского переворота в России 1917 года Бунд поддержал более умеренных меньшевиков и проиграл. Русские и немецкие войска, армии поляков, коммунистов-красных и реакционных белых пересекали территорию гейма, сея смерть и разрушение на своем пути. Говорившие на идише научились более всего бояться украинцев и белых, потому что красные обычно не были настроены против евреев, тогда как многие белые или, например, войска украинского националиста Петлюры горели к евреям ненавистью. Более 400 городов и местечек были сожжены, произошло около 1000 погромов, более 50 000 человек убито.

Мирные соглашения, положившие конец войне, разделили на части многонациональные империи, тем самым обессмыслив мечты об объединенной европейской идишской нации, религиозной или светской, капиталистической или социалистической. От некогда великой Австро-Венгрии остался жалкий огрызок. Возрожденная Польша с миллионом обнищавших евреев была счастлива своей польскостью и игнорировала требования Версальского договора о том, что права меньшинств должны соблюдаться и что неполякам должно быть дозволено следовать своим национальным традициям, и ошеломила своих евреев, говоря о населенных евреями районах городов и местечек как о «темном континенте».

Советы играли в гарантирование евреям статуса нации с идишем в качестве национального языка и марксизмом-ленинизмом как религией, а в 1928 году 36 000 квадратных километров заболоченных лесов в отдаленном углу Дальнего Востока были предложены им в качестве нового национального дома. Неудивительно, что лишь немногие поехали туда жить; позднее Хрущев объяснял это «еврейским индивидуализмом». Во всяком случае, автономия никогда не была более притворной; в параноидальном сталинском СССР никакой группе не позволялось быть чем-нибудь большим, чем часть международного пролетариата.

Выселение говоривших на идише евреев было медленным, но неотвратимым. Роспуск Польской национальной ассамблеей Ваада четырех земель в 1765 году стал началом конца идишской цивилизации. После третьего раздела Речи Посполитой в 1795 году российский антисемитизм сократил ее последние дни. Суровая ликвидация царем кагалов в 1844 году, уничтожившая последние следы еврейского самоуправления, была вторым этапом искоренения автономного существования евреев в Восточной Европе. Наконец, погромы, последовавшие за убийством Александра II в 1881 году, показали всем, имевшим глаза и уши, что независимый идишский мир в Восточной Европе был теперь недостижим. Евреи могли быть признаны как религиозное меньшинство, могли добиться эмансипации, даже признания de jure (хотя никогда – de facto) равенства с неевреями, могли осуществлять меняющую ход истории идишскую политику и создавать первоклассную идишскую литературу, но никогда уже не смогут быть снова признаны как отдельная европейская нация. Ликвидация старых многонациональных империй в ходе Первой мировой войны и последствия войны подтвердили этот диагноз. После 1881 года день идишской цивилизации окончился. Спустя 48 лет, менее срока человеческой жизни, кровавая война с Гитлером привела историю крушения идишской цивилизации к полному концу, хотя цивилизация еще трепещет на протяжении полувека.

Исход

Людям нелегко оторваться от своих корней и покинуть свои дома, даже перед лицом репрессий. После войн и резни предыдущих столетий выжившие обычно возвращались в свои дома в надежде на приход лучших времен. Но теперь не было смысла ожидать лучших времен; жизнь среди обломков идишской цивилизации мало что обещала. Начался великий исход, подтвердивший одиозное предсказание Победоносцева: до трети еврейского населения Российской империи покинули свои дома и свое прошлое, полностью признав, что, совершая это, они отказываются от своей идишской национальной идентичности.

Большинство приобрело больше, чем потеряло. По мнению Солженицына, в противоположность общепринятому мифу, эмигранты бежали не только от антисемитизма (они не были уверены, что в каком-либо ином месте их ожидает бо́льшая терпимость), но в большей мере от клаустрофобии штетлов с их классовыми и клановыми разделениями, от беспощадной власти реакционеров-цадиков или ультраконсервативных раввинов, от их самоустановленных ограничений на полную, богатую и успешную жизнь[245].

Некоторые отправились в Западную Европу: Германию, Нидерланды, Францию, Италию и Британию. Испании в основном избегали, поскольку херем, или запрет, наложенный на эту страну после изгнания 1492 года, был силен в их памяти; евреев не терпели в Испании до конституционных реформ 1868 года. (Сорок лет назад моя мать все еще поднимала брови по поводу желания некоторых евреев провести отпуск на какой-нибудь Коста-Браве, учитывая, что эдикт об изгнании 1492 года фактически не был отменен до 1960-х годов.)

Большинство еврейских эмигрантов, однако, решали навсегда покинуть Европу и отправиться в новые и более заманчивые миры, в Южную Африку, Австралию, на Карибские острова, а подавляющее большинство – в Соединенные Штаты Америки (где до 1913 года не существовало подоходного налога). Не все попадали в места назначения, многих моряки беззастенчиво высаживали в голландском Роттердаме вместо аргентинского Буэнос-Айреса или в уэльсском Кардиффе вместо американского Нью-Йорка, и не знавшие никакого языка, кроме идиша, несчастные лишь через несколько дней понимали, что их одурачили.

Последствия такого гигантского перемещения населения трудно переоценить, поскольку оно создало новый центр идишской еврейской жизни в США. И за это мы должны благодарить, по крайней мере отчасти, одного немецкого еврея, сделавшего больше, чем кто-либо другой, чтобы бедные говорившие на идише эмигранты из России осуществили свою мечту и прибыли в новую золотую страну, в голдене медине, в Америку.

Происхождение Альберта Баллина было не слишком многообещающим. Его отец торговал подержанной одеждой в Гамбурге и, не умея читать и писать по-немецки, все же смог основать маленькую фабрику по производству одежды, но разорился в результате Великого пожара в 1842 году. Почти через десять лет, безуспешно попробовав себя в новых предприятиях и отчаянно стремясь заработать на жизнь, он постепенно стал совладельцем того, что в то время казалось крайне рискованным делом для человека, не имевшего ни опыта, ни знаний в сфере транспортной индустрии, к тому же с той же темной репутацией, как и современные «народные посредники». Это было бюро «Auswanderer-Agentur Morris und Co.», организовывавшее перевоз через море эмигрантов в США.

На этот раз, однако, он сделал хороший выбор. Середина XIX века была временем огромного роста трансатлантических миграций тех, кто желал избежать экономических и политических последствий неудавшихся революций 1848 года и кто был привлечен рассказами о калифорнийской «золотой лихорадке» в 1849 году. Немцы, австрийцы, чехи, поляки, венгры, русские и другие, в основном христиане, устремились в Бремен и Гамбург в поисках дешевых мест на перегруженных пассажирских судах. Между 1841 и 1846 годом Бремен перевез в Америку около 115 000 пассажиров, а Гамбург только 11 000. Судовладельцы Гамбурга не могли смириться с тем, что их обошли старые соперники из Бремена, и изыскивали любые средства, чтобы вытеснить его с места главного порта Германии. Предприятие Баллина работало хорошо.

В 1874 году старший Баллин умер, и его восемнадцатилетний сын Альберт получил отцовскую долю в бизнесе. Через семь лет убийство русского царя сигнализировало о приближающемся конце еврейской Европы, в результате сотни тысяч, а постепенно и миллионы говоривших на идише отправились в сторону Северной Германии в поисках путей избавления от безработицы, нищеты и угрозы насилия. Встреча с Альбертом Баллином была для них удачей; он мог им помочь и был для этого достаточно сообразителен.

Он объединился с Эдуардом Карром, племянником владельца пароходной линии, отправлявшей торговые корабли из Гамбурга, и уговорил его переделать несколько грузовых судов в пассажирские. Первый пароход вышел из Гамбурга 7 июня 1881 года с 800 пассажирами на борту. За следующие два года он сумел организовать сравнительно недорогой проезд для 16 500 эмигрантов, причем корабли возвращались из США, выгодно груженные гуано, хлопком и промышленными товарами. Плата за проезд составляла на наши деньги 300–500 фунтов стерлингов (около 500–800 долларов), и проект оказался достаточно успешным, чтобы конкурировать с самой лучшей и признанной пассажирской пароходной компанией в Гамбурге, «Гамбургско-американской почтово-пассажирской корабельной компанией» («Hamburg Amerikanische Paketfahrt Aktiengesellschaf», сокращенно ГАПАГ; острословы расшифровывали аббревиатуру как «Haben alle Passagiere auch Geld?», то есть «У всех ли пассажиров есть деньги?»). В 1886 году ГАПАГ купил долю в компании Баллина и уговорил ее собственника занять пост директора пассажирского отделения; в 1888 году ему был предложен пост в совете директоров; в 1899 году он был назначен генеральным директором всей компании. За десятилетие Баллин сделал ГАПАГ самой большой и успешной пароходной компанией в мире.

Под управлением Баллина ГАПАГ построил в районе гамбургского порта Феддель огромный «город для эмигрантов», принимавший одновременно до 5000 пассажиров, ожидавших посадки на корабль, со спальнями для семей и для одиноких мужчин и женщин, с кошерными столовыми, рекреационным залом и синагогой. Он был официально открыт в 1901 году. Мигранты должны были выдержать двухнедельный карантин перед началом 12– или 14-дневного переезда до острова Эллис в Нью-Йорке, а новый идишский город Баллина делал ожидание выносимым. Это было выигрышное решение. Те, кто выбирал другие компании, должны были искать пристанища в Гамбурге. Многим приходилось вначале плыть в Гулль на северо-восточном берегу Англии, ехать поездом до Ливерпуля на западном берегу и лишь оттуда начинать пересечение океана.

Баллин стал очень богат и построил себе похожую на дворец виллу под названием «Маленький Потсдам», в наше время занимаемую учреждением ЮНЕСКО. Если бы он отказался от своей еврейской веры, его бы принимали как равного в высших кругах имперской Германии. Верный своей религии, он тем не менее поддерживал личные отношения с императором Вильгельмом, обращавшимся к нему в письмах «мой друг», несмотря на протесты императрицы и придворных, а на его вилле был отдельный подъезд с широкой аллеей, чтобы Вильгельм мог проехать в своей карете.

Хотя и женатый на христианке, Баллин никогда не забывал своих еврейских корней, не отказывался от верности обязательствам по отношению к своему народу, не прекращал стараний помочь своим единоверцам и попыток предотвратить войну в Европе, которая, как он понимал, должна была принести катастрофу и его бизнесу, и его народу. Всю первую половину 1914 года он провел между Берлином и Лондоном, изыскивая способы, разумеется безуспешные, сплотить обе стороны. В 1918 году он столь же безуспешно пытался уговорить кайзера Вильгельма принять мирный план президента Вильсона. Германия рухнула, Вильгельм отрекся от трона. За день до того, как император отправился в долгое изгнание в Голландию, Альберт Баллин принял большую дозу снотворного и умер на следующее утро.

В 1947 году, чтобы отчасти смыть позор нацистской эры, уничтожившей память о великом директоре ГАПАГа, о человеке, сделавшем больше всех, чтобы прославить Гамбург перед всеми городами мира, городской совет признал значимость фигуры Баллина, присвоив имя Баллиндамм большой аллее, на которой располагалась главная контора ГАПАГа (теперь это Гапаг Ллойд Хаус). Делаются шаги по восстановлению одного из больших эмигрантских залов в Федделе в знак памяти о немецко-еврейских отношениях.

Десятки тысяч потомков говорящих на идише эмигрантов в США и других местах должны быть благодарны гамбургскому пароходному магнату. Они должны поднимать за него тост каждое 15 августа, в день его рождения. Потому что Альберт Баллин сделал возможным выживание одной ветви идишской цивилизации вдалеке от традиционной европейской ненависти и вне опасности от разрушительного гнета мечтателей второго тысячелетия, обещавших, что их империя просуществует тысячу лет, но погрузивших ее и всю Европу в огонь войны на целых 12 лет. В значительной мере благодаря Альберту Баллину, когда старый европейский гейм был уничтожен в результате маниакальной программы Гитлера, потомки говоривших на идише евреев дожили до сего дня.

Зимнее цветение

«Сырой день с проливным дождем…» – так описывал лондонский журналист и прогрессивный социальный реформатор Джордж Симс в 1901 году условия первой эмиграции евреев в Лондон…

Идет проливной дождь, и приходится пробираться вброд через лужи и ручьи грязи, чтобы добраться до узкой дорожки, ведущей к пристани Айронгейт, где иммигранты должны сойти на берег с пассажирского судна, стоящего на якоре в Темзе. <…> Бедных иммигрантов пересаживают на маленькие лодки, и они гребут к ступенькам. Взгляните на них; мужчины худые и с голодными глазами, женщины с непокрытыми головами и лишь в тонких шалях, наброшенных на плечи, дети, перепуганные качанием лодки, ожидающей очереди, пока другие высадят пассажиров. <…> Когда, наконец, они высаживаются, то оказываются в темном сводчатом проходе, окруженные бездельниками и коммивояжерами, которые пытаются их запутать и чуть ли не дерутся за их багаж.

К счастью, мистер Сомпер, надзиратель Временного убежища для бедных евреев, тоже находится здесь. Когда напуганные и дрожащие иностранцы вступают на берег, он обращается к ним на идише или на латышском языке, чтобы узнать, есть ли у них адрес, куда ехать. У большинства что-то написано на засаленных, грязных клочках бумаги, которые они достают из карманов. Это адрес знакомого, родственника или меблированных комнат. <…> У большинства где-то есть друзья. У кого-то брат, у кого-то просто знакомый из того же местечка или деревни, приехавший в Лондон много лет назад. В убежище позаботятся об их деньгах и багаже, пока не свяжутся с их родственниками или пока они не найдут работу[246].

Позже многие иммигранты сами писали воспоминания о своем приезде в Лондон или Нью-Йорк. Но трудно не заслонить реальность нежной занавеской тоски по прошедшей юности и забытой невинности. Соломон Гинзбург, сын польского раввина, приехал в Гамбург в возрасте пятнадцати лет с тремя монетками по одному пфеннигу в кармане:

Ни одно судно, шедшее в Нью-Йорк, не брало меня на борт; я нашел перевозивший лошадей в Лондон парусник, который согласился взять меня. Я должен был выполнять кое-какую работу, но море было очень бурным, и я испытывал сильные страдания, пока мы добрались до Темзы. Никогда не забуду нашего прибытия в Лондон ранним утром в начале сентября 1882 года. Кажется, я сразу почувствовал теплые запахи булочной; войдя в нее, я выложил на прилавок мои три немецкие монетки и показал на кусок хлеба. Как быстро исчез этот хлеб, легче представить, чем описать, потому что я ничего не ел уже три дня.

В Лондоне я нашел своего дядю, брата моей матери, у которого был большой галантерейный магазин в Ист-Энде и который с радостью взял меня на работу помощником бухгалтера. Это был замечательный человек, типичный ортодоксальный еврей, строго соблюдавший все, что требовали Моисей и святые мудрецы. У меня была своя комната на чердаке, и я брал уроки коммерческой бухгалтерии и английского языка[247].

Хотя многие иммигранты только проезжали через Лондон по пути в Ливерпуль и далее в обе Америки, а Гинзбург, обратившийся в христианство, эмигрировал в Бразилию в качестве миссионера, около 100 000 человек поселились в Уайтчепеле, Степни, Хэкни и Бетнал-Грин, вместе составляющие Ист-Энд – грубый, опасный район, территорию Джека-Потрошителя, где шлюх было больше, чем домохозяек, а патрульные полицейские ходили по четыре человека, район, когда-то ставший прибежищем изгнанных из Франции протестантов-гугенотов, а много позже – местом проживания иммигрантов из Бангладеша. Одно здание с двумя фасадами на Брик-лейн, на углу улицы Фурнье, было построено как гугенотская церковь, затем превращено в методистскую часовню, после этого стало синагогой, а с 1976 года используется как мечеть.

На этих восьми квадратных километрах родилась пестрая и хаотическая община, так ностальгически прославленная в воспоминаниях старшего поколения моей молодости, которое писатель Исраэл Зангвилл, вполне англизированный джентльмен из ранних эмигрантов, описывал со снисходительной сентиментальностью в книге «Дети гетто»:

Разносчики и уличные торговцы, портные и изготовители сигар, сапожники и меховщики, стекольщики и шапочники. Жизнь их была в целом такова: они много молились и долго работали; немного попрошайничали и немного мошенничали; съедали не слишком много, почти не выпивали; ежегодно получали детей от своих целомудренных жен (к которым не прикасались по полгода) и воспитывали их, требуя немногого; изучали Закон и Пророков, чтили постановления раввинов и хаотические комментарии к ним; не работали по субботам и не бездельничали по будням[248].

Большинство иммигрантов, как их называли, «гринеры» (greeners), скоро сталкивались с тем, что их мечты о вымощенных золотом улицах разбивались о реальность жизни без гроша в кармане в чужой земле. Многие находили работу в множащихся потогонных предприятиях текстильной и кожевенной промышленности, выпускавших платья, пиджаки и брюки, ремни, перчатки, шляпы, сапоги и туфли в тесных, сырых, душных и антисанитарных цехах, часто в помещениях, раньше принадлежавших гугенотам. Правила Фабричного закона, предполагавшего защиту рабочих от эксплуатации, не применялись к домашним предприятиям, и инспектора не имели права в них входить. Последствия потрясали английских наблюдателей, например Симса:

Русский «гринер» живет почти без денег. Часто чашка чая и селедка – вся его пища за сутки. Да и что еще они купят за нищенскую плату, которую получают на потогонной фабрике? Не так давно один русский, представший перед «потогонным комитетом»[249], сказал, что на этой неделе он работал от половины седьмого утра до половины третьего следующего дня с перерывом на обед всего на один час. В Лондоне он работает больше, чем это было в Варшаве, а получает меньше. Однако агент по иммиграции изображал Лондон как золотую землю и призывал его потратить все, что у него было, на билет.

Иногда борьба оказывается слишком тяжелой даже для русского еврея. Недавно повесился один молодой «гринер». Он привез свою молодую жену из России в Лондон, полагая, что сможет заработать на жизнь. Он обучился отделке обуви и зарабатывал от 12 до 15 шиллингов в неделю. Чтобы получать фунт в неделю, ему нужно было работать 22 часа в сутки. Он попытался, но разум отказал ему. В приступе безумия и отчаяния он повесился в комнате, где проживал со своей молодой женой[250].

Как поспешно замечает Симс, потогонная система не была исключительно или даже по большей части образом жестокой эксплуатации рабочих жадными работодателями. Хозяин «не был богатым пауком, сосущим кровь из мух, которых поймал в свою сеть», чаще всего он и сам был «рабочим, заставлявшим потеть, потому что потел сам».

Чтобы поддержать выживание обедневших ортодоксальных евреев, говоривших на идише, выросла успешная вторичная экономика – пекари, мясники, торговцы рыбой и бакалейщики, ювелиры, торговцы подержанной одеждой и ростовщики, продавцы предметов культа, писцы, сертифицированные кошерные резники, специалисты по обрезанию и другие специалисты, необходимые для еврейской общинной жизни. Еврейские магазины и палатки стояли на всех улицах. Еврейские торговцы теснились на рынках, где «часто стоит оглушительный шум, в котором можно различить слова полудюжины разных языков: французский, немецкий, русский, польский, иврит – все разбавленные идишем, и иногда случайно можно услышать английскую речь»[251].

Некоторые лавочники действительно серьезно разбогатели, по крайней мере по стандартам тех дней. В первом поколении семья рыботорговцев на рынке под названием Петтикоут-лейн (ныне Мидлсекс-стрит и Уэнтворт-стрит) поднялась настолько, что приобрела огромное имение под Лондоном возле Эппинг-Форест с карповым прудом, яблочным садом, летним домиком и частной синагогой[252].

В пище для ума тоже не было недостатка. По словам журналиста Дэвида Мазовера, правнука идишского писателя Шолома Аша, к 1880-м годам уже несколько маленьких типографий печатали брошюры и книги на идише, а в 1890-е годы «Ист-Энд мог выпускать три ежедневные газеты на идише и целый ряд сионистских, социалистических и марксистских периодических изданий. У идишского театра существовала восторженная аудитория – это была основная форма развлечения иммигрантского рабочего класса»[253].

Существовали популярные мюзик-холлы наподобие кембриджского, где перед публикой впервые появился Чарли Чаплин (псевдомавританский фасад выдает, что прежде здесь была синагога), или уайтчепельского, получившего причудливое название «Страна чудес», о котором писали:

В этом большом зале даются самые удивительные представления. Они включают в программу маленькие пьески, песни и скетчи, которые звучат сначала на идише, а затем переводятся на более или менее сносный английский, как правило, еврейским переводчиком. Этот переводчик часто пользуется случаем, чтобы привлечь внимание любезных зрителей из первых рядов, в основном иностранцев, к некоторым дополнительным шоу, которые проходят в разных уголках этого огромного зала и в которых участвуют всякие безрукие, безногие, скелетоподобные или пятнистые уродцы. После того как зрители насмотрятся на уродцев, а «гринеры», еврейские труженики потогонных фабрик Ист-Энда, воспользуются антрактом, чтобы подкрепиться в свое удовольствие, сценки и песенки на идише, комические и прочие, продолжаются до самого закрытия[254].

В лондонском идишском театральном мире было мало блеска, обычного для шоу-бизнеса. Артисты работали в почти таких же суровых условиях, как и их зрители с потогонных фабрик, показывая четыре или пять представлений за вечер в разных театрах и мюзик-холлах или на крошечных сценах в тесных салонах. Они упорно пробивали себе дорогу через поток транспорта, добираясь с одного представления на другое в запряженном лошадьми экипаже. «Потогонная система была ужасной в портняжных мастерских, но еще более ужасной она была в идишском театре», – писал радикальный журналист Морис Винчевский[255]. Оплата тоже была мизерной.

Возможно, вследствие нищенских условий труда, а может, из-за относительной терпимости британских властей или даже вследствие многоязычности населения, собравшегося из всех углов континента, но наиболее вероятно – вследствие ведущей роли говорящих на идише евреев в европейском социалистическом движении, после 1881 года Лондон стал главным мировым центром левой политики. В 1907 году съезд Российской социал-демократической рабочей партии, породившей большевиков, проводился в здании на Уайтчепел-роуд. До 1917 года Ленин был здесь частым гостем; останавливался там и Сталин – в квартире около знаменитой литейной, где в 1752 году был отлит американский Колокол свободы. В 1911 году группа латвийских анархистов, скрывавшаяся на квартире миссис Бетси Гершон, вступила в перестрелку с полицией и отрядом шотландской гвардии из соседнего лондонского Тауэра, пока здание не загорелось; молодой министр внутренних дел Уинстон Черчилль, руководивший операцией, запретил пожарным тушить пламя.

Политические волнения не могли не произвести сильного впечатления на страдающих рабочих потогонных фабрик, особенно после того, как Рудольф Рокер, говоривший на идише немец, хотя и христианин, издатель анархистской газеты на идише «Друг рабочих» («Дер арбетер фрайнд»), портрет которого до недавнего времени висел в Уайтчепельской библиотеке, начал организовывать сопротивление рабочих. Вскоре многие из них вступили в профсоюзы. Существовал Союз еврейских рабочих-мебельщиков, все дела которого велись на иврите, и на его знамени была надпись на иврите. Согласно коммунистическому деятелю Солли Кайе, этот союз позднее слился с Национальной ассоциацией мебельщиков и стал ее отделением № 15, «известным своей воинственной позицией в течение 1930-х годов и позднее»[256]. Существовал Еврейский союз пекарей, имевший маленькую этикетку с надписью: «Испечено Союзом рабочих». Но, как и везде в мире, ярый радикализм впоследствии слабел с ростом материального благополучия.

Говорящий на идише Ист-Энд неизбежно оказался временным явлением в жизни британского общества и внес лишь небольшой прямой вклад в английскую культуру и язык. Число говоривших на идише было слишком мало, культура большинства была намного сильнее, а ее противостояние было слишком острым – не только идишскому образу жизни, но и самому языку, и как со стороны неевреев, так и, что более важно, со стороны прочно устроенной англо-еврейской общины. Преимущественно сефарды по происхождению и аристократы по духу, они считали себя еврейскими британцами в большей степени, чем британскими евреями, и с неописуемым отвращением относились к вульгарному говорящему на идише сброду из России, штурмовавшему пристань Темзы и угрожавшему их комфортному существованию. Черт возьми, разве не английские евреи дали стране премьер-министра Бенджамина Дизраэли, хотя и крещеного? Даже газета «Еврейская хроника» («Jewish Chronicle»; основана в 1841 году), опубликовавшая 26 марта 1880 года положительный отзыв о представлении в идишском театре, не могла сдержаться:

Пьесы исполнялись на идишско-немецком диалекте, на языке, за сохранение которого мы бы выступили последними.

«Еврейская хроника» в конце концов получила свое. Через несколько лет после окончания Первой мировой войны, в 1920-е годы община начала долгий медленный путь расселения из Степни и Уайтчепела к пригородам; более успешные двигались вверх – из закопченных, грязных и полных преступных элементов улиц Ист-Энда в более благополучные районы на северо-западе Лондона; менее удачливые – вниз, на восток по исторической дороге Майл-Энд-роуд в менее престижные пригороды Эссекса. Самые богобоязненные перемещались на север, в Стоук-Ньюингтон и Стэмфорд-Хилл. Идишские язык и культура нелегко переживали перемещение на деловые улицы пригородов с террасами или зеленые переулки, окруженные полуобособленными особняками, где соседи говорили только по-английски, и, чтобы поговорить на идише, мужчины собирались в соседней парикмахерской и играли на пенни или два в венгерскую карточную игру калабрияш[257].

Второе поколение еще могло понимать язык, но не бегло говорить на нем; оно еще помнило традиции, но не слишком педантично соблюдало. К третьему поколению ушла еще большая часть знаний. Эти бухгалтера, дантисты, врачи, адвокаты, писатели и художники пытались как можно дальше и как можно быстрее дистанцироваться от своего происхождения. Дэвид Бомберг, выросший в Уайтчепеле, основатель и член Лондонской группы художников, пошел дальше большинства других, отправившись в Палестину, чтобы описать работу сионистских пионеров, но расстался с ними, отказавшись писать картины, которые могли бы рассматриваться как пропагандистские.

Однако на другой стороне Атлантики число говоривших на идише было во много раз больше, а каждый гражданин США сам был или иммигрантом, или потомком иммигрантов. Здесь на короткое время образовалось говорящее на идише общество, о котором хранит память здание на южном конце Манхеттена, ниже Ист-Виллиджа, недалеко от того места, где угол Нижнего Ист-Сайда соприкасается с Ист-Ривер и с бруклинским районом Уилльямсбург. Здесь вы найдете Музей недвижимости Нижнего Ист-Сайда.

В 1863 году немецкий портной-иммигрант наскреб достаточно наличных денег, чтобы построить шестиэтажный 22-квартирный дом из красного кирпича, № 97 по Орчард-стрит, дороге, которая перед американской революцией вела к яблочной плантации на ферме британского вице-губернатора Джеймса Деланси. Здание стоит до сих пор, уже 140 лет, помня 7000 жильцов, обветшавшее, но еще крепкое, хотя почти все вокруг него изменилось.

Сто лет назад на этих улицах кипела жизнь, шумная и ароматная, как на восточном базаре. Старые фотографии запечатлели огромные толпы бородатых старцев в меховых шляпах, матрон в сапогах и головных платках, белые фартуки прикрывают их доходящие до земли юбки, они тянут за собой маленьких девочек с косичками. Мальчики в ермолках, со свисающими из-под рубашек кисточками и болтающимися пейсами, прыгают, пробивая себе путь мимо запряженных лошадьми телег и ручных тачек, мимо подержанной одежды, висящей у входа в лавки, бочек из-под маринада, ларьков с горячей картошкой, груд разбитых чемоданов и фанерных ящиков – брошенного наследства иммиграции. Вокруг везде вывески на идише и немецком, призывающие купить кошерных кур, причудливые платья, подержанную одежду, священные книги, настенные и наручные часы, отрезы на платье и духи, сделать модную прическу. Неугомонные зазывалы-шлепперы в котелках и галстуках-бабочках пытаются затащить сопротивляющихся клиентов в двери лавок, над которыми железные пожарные лестницы украшены сохнущим бельем, словно флагами в национальный праздник.

Сегодня это место намного спокойнее, улицы почти пустынны, о былой активности напоминают только магазины, рекламирующие подержанную одежду и ювелирные изделия. Изменились и языки: вместо идиша и немецкого можно скорее услышать северокитайский, южнокитайский или испанский. Но дом № 97 по Орчард-стрит гордо стоит, как память о прошлом.

Здание напоминает о последней стадии перехода идишской цивилизации из Старого Света в Новый. В этих тесных мрачных трехкомнатных квартирах, где только одна комната могла похвастаться естественным освещением и где когда-то не было ни водопровода, ни туалетов, много идишских семей жило в свои первые годы в Америке.

Музейная экспозиция демонстрирует посетителю историю трех таких семей: из того, что тогда было Германией, Польшей и Литвой, – семей, представляющих непреодолимые волны эмиграции, которые прокатились по Европе во второй половине XIX века, создав гигантское массовое движение, заставившее треть евреев покинуть свои дома на некогда «золотой земле» идишского гейма в поисках новой голдене медине в США.

Пара Гомперц прибыла по отдельности в 1850-е годы. Натали приехала из маленького городка на расстоянии около 30 километров от силезского Бреслау. Прусские подданные, они, вероятно, говорили как на идише, так и по-немецки, потому что, когда через несколько лет во время ужасной депрессии Юлиус таинственно исчез (он ушел на работу утром 7 октября 1874 года, и больше о нем не слышали), Натали переехала в Верхний Ист-Сайд, бывший тогда немецкоязычным районом. В то время в Нью-Йорке было самое значительное в мире после Берлина и Вены население, говорившее по-немецки.

Гаррис и Дженни Левин говорили на идише. Они эмигрировали из местечка на севере от Варшавы в 1890 году, по-видимому, во время медового месяца и жили пять лет в Нижнем Ист-Сайде, а потом переехали в Бруклин.

Рогаршевские приехали с шестью детьми в 1901 году после десятидневного путешествия через Атлантику на грузовом пароходе «Граф Вальдерзее» водоизмещением 12 830 тонн, переделанном в пассажирский, на старомодном судне с четырьмя мачтами и толстой трубой посредине, одном из тех кораблей, что были пущены в строй на линии Гамбург–Америка Альбертом Баллином. Они выехали поэтапно из литовского ешивного города Тельц, ныне Тельшяй, и по всем данным строго соблюдали в своем новом доме еврейский закон. Муж Авраам был старостой местной синагоги. Он работал прессовщиком на портняжной фабрике, пока не умер от туберкулеза в 1918 году. Тысячелетнее германо-славянское разделение, кажется, тогда еще было важным для самосознания Рогаршевских. Они вскоре стали называть себя Розенталь, как бы в надежде на ассоциацию с высшим классом, с дольше живущими в стране их немецкими единоверцами.

Неудивительно, что многие иммигранты не сумели добиться успеха в результате переезда. Около четверти тех, кто переехал из гейма в Америку, не смогли устроиться на новом месте и вернулись в Восточную Европу. Вероятно, еще четверть охотно поступили бы так же, если бы смогли найти денег на обратную дорогу. Немалое число в отчаянии покончили жизнь самоубийством, как отец нью-йоркского художника Филиппа Густона (Гольдштейна), сведший счеты с жизнью от ощущения унизительного провала – он смог найти работу только в качестве мусорщика.

Но, несмотря на все трудности, большинство тех, кто остался в Америке, преуспели. Несколько первых поколений еврейских иммигрантов сохранили верность своим языку, вере и общественному устройству и служили своей быстро росшей общине, вскоре составившей самое большое количество говоривших на идише в одном городе. Это было великое запоздалое зимнее цветение идишской культуры.

Идишские писатели и поэты осели в Нью-Йорке, чтобы служить еврейским массам. В отсутствие развитой книгоиздательской промышленности они снабжали материалом большое число идишской периодики, вскоре заполнившей улицы; ограниченность печатных площадей заставила писателей совершенствовать характерные идишские жанры – короткие рассказы, скетчи, или скице. К американской ежедневной идишской прессе, родившейся в 1870 году с выходом «Еврейской газеты» («Ди идише цайтунг»), в последующие десятилетия присоединилась периодика, предназначенная для представителей почти всех политических направлений и интересов: для религиозных, социалистов, анархистов, коммунистов, тех, кто хочет посмеяться. Появились специальные журналы для женщин, для любителей спорта, даже для вегетарианцев. Некоторые из великих имен идишской литературы расцвели на этих страницах: Шолом-Алейхем, Шолом Аш, Х. Лейвик и братья Зингер, Израэль Джошуа и Исаак Башевис-Зингер, которые публиковались в ежедневной газете «Вперед» («Форвертс»), основанной в 1897 году, на своем взлете достигавшей уровня более 25 000 экземпляров в день и печатавшейся в 11 местных и региональных издательствах, доходивших на западе до Чикаго. «Форвертс» выходит до сих пор как еженедельник.

Творческие таланты из гейма и из других городов и поселений, например из Лондона и Буэнос-Айреса, разделили в Нью-Йорке феноменальный идишский успех: появились идишские композиторы, поэты-песенники, идишские театральные режиссеры и создатели кинофильмов. В 1900 году около двух дюжин идишских театров собирали аудиторию более чем в два миллиона человек. Когда кинематограф превратился в бизнес, были сняты сотни фильмов на идише – и даже посланы в страны прежнего обитания. Были выпущены тысячи и тысячи пластинок с записями выступлений клезмеров, веселых еврейских музыкантов. Вся идишская жизнь кипела здесь. Как говорилось в первых строках театральной песни 1918 года под названием «Да здравствует Колумб!» («Лебн зол Колумбус»), – «Америка – это штетл»[258].

Штетл принес в Америку печально узкий взгляд на оставшуюся в Европе идишскую цивилизацию, взгляд, искаженный сатирической перспективой и фантастической историей, которые отражались в слезливых и сентиментальных рассказах, наряду с горькими воспоминаниями, представлявшими собой главное наследие гейма.

Настоящая идишская история была потеряна, а истинная идишская цивилизация была забыта. Получалось, будто евреи Восточной Европы каким-то волшебным образом были перенесены в гейм из Святой земли, в мгновение ока превратившись из благородных древних израильтян в обнищавших и угнетенных жителей идишских местечек. «Мы как будто родились вчера», – писал Давид Ганс несколькими веками раньше. Великие фигуры прошлого, мужчины и женщины, внесшие вклад не только в еврейскую жизнь, но и в историю Европы и всего мира, были осуждены на забвение. Теперь никто не помнит благочестивую семью Калонимос, пришедшую на север из Италии; владельца роскошного дома в Регенсбурге богача Самуила Белассара; ученого Литте из Ратисбона, составителя «Шмуэл-бух»; великого Йоселя из Росхейма, общавшегося с вождями Реформации; ученых Раму и Махараля, бившихся за философию и науку; достойного Давида Ганса, пытавшегося просветить говорящих на идише евреев; труженицу Гликль из Гамельна, написавшую первую великую автобиографию на идише; и даже Моше Мендельсона – блестящее звено в цепи европейских музыкальной и философской традиций.

Во всяком случае, Америка сама по себе не могла слишком долго оставаться местечковой. Идишский мир умер вместе с геймом. Американский штетл был не более чем блуждающей ярко сияющей искрой, оторвавшейся от тысячелетнего идишского костра, когда его топтали враги, искрой, вспыхнувшей ненадолго, перед тем как окончательно угаснуть. Или же это была ветвь, отрезанная от умирающего дерева, которая быстро выпускает листья, но засыхает, будучи не в силах пустить корни. Даже ежедневная газета «Форвертс», главный источник информации, образования и развлечений, под руководством легендарного редактора Авраама Коэна следовала социалистическому модернистскому курсу, очерняла идишское прошлое и призывала своих читателей принять английский язык и ассимилироваться в американской культуре, таким образом работая на уничтожение собственного читателя.

Говорившие на идише американцы были обречены стать настоящими американцами, и они хотели этого. Юлий Гомперц принял американское гражданство через семь лет после приезда, а Гаррис Левин – через четырнадцать. Они пересекли 6500 километров по свирепым волнам океана не для того, чтобы воссоздать то, от чего бежали. Хотя для иммигрантов потребовалось два-три поколения, чтобы стать неотличимыми от американцев, кульминацией этого перерождения можно назвать одно серьезное событие, важное не только для говоривших на идише евреев Америки, но и для культурного будущего США и даже для всего мира.

6 октября 1927 года, в Судный день, Йом Кипур, на следующий день после смерти Сэма Уорнера, одного из основателей кинокомпании «Уорнер бразерс», его студия выпустила первый полнометражный фильм с синхронизированным диалогом, «Джазовый певец». Когда он был показан в нью-йоркском Театре Уорнера – после заката, чтобы евреи смогли его посмотреть, – началась эра современного кино, а с ней в некотором смысле и новая историческая эпоха.

Сюжет фильма сводился к конспекту американской одиссеи идишских евреев, к истории встраивания остатков идишской цивилизации в американский образ жизни. В первой сцене мы видим кантора Рабиновича из синагоги на Орчард-стрит – той самой, где старостой был Авраам Рогаршевский, – поющего «Кол нидрей», еврейскую молитву Судного дня. Заключительная сцена показывает его сына Джеки, которого играл, разумеется, Эл Джолсон (Аса Йоэльсон), натужно певшего молитвы из почтения к родителю, но теперь отвергшего свое прошлое и обращающего свое канторское искусство для того, чтобы шпарить китчевую песенку «Мамочка» перед переполненной аудиторией театра «Уинтер Гарден».

«Джазовый певец» задел глубокую струну в сердце американских евреев. Они восприняли это как свою общую историю о том, как они превращались из меньшинства в часть основной массы американцев. Фильм говорил и за других новых американцев. Он имел феноменальный успех, собрав в кассах три с половиной миллиона долларов, колоссальную сумму для тех дней.

Не случайно было и то, что успех фильма и его полное принятие как фильма американского пришли для Джеки Рабиновича – и для исполнителя этой роли Эла Джолсона – через шоу-бизнес. Впервые посетив Нью-Йорк в 1959 году, известный итальянский писатель Итало Кальвино с удивлением обнаружил, что «американские банки полностью закрыты для евреев, как и университеты. Немногочисленные еврейские врачи считаются лучшими, потому что на пути евреев, пытающихся сдать экзамены, стоят такие трудности, что успешно получившие степень по медицине наверняка обладают исключительным способностями». Поскольку говорящим на идише иммигрантам было сложно вступить в мир медицины, политики, банковского дела или тяжелой промышленности, им приходилось создавать себе новое место в своем новом доме, обратившись к популярной культуре. Кальвино замечает, что «75% от здешнего издательского мира принадлежит евреям. 90% театров – еврейские. Изготовление готового платья, главная отрасль промышленности в Нью-Йорке, почти исключительно еврейская»[259].

Известная книга Нила Габлера «Их личная империя: Как евреи изобрели Голливуд»[260] документально описывает, как занявшиеся кинобизнесом иммигранты из Восточной Европы, например братья Уорнеры (кинокомпания «Уорнер бразерс»), Сэмюэль Голдуин, Карл Леммле, Луис Майер («Метро Голдуин Майер»), Уильям Фокс («ХХ век – Фокс»), Адольф Зукор («Парамаунт пикчерз») продавали публике свое собственное идишское видение мира и сделали его мировосприятием Америки. Именно сын кантора и кошерного резника Израиль Бейлин (Ирвинг Берлин) из Нижнего Ист-Сайда написал музыку ко многим популярнейшим в США торжественным песням: «Боже, благослови Америку», «Это великая страна», «Здесь вы в казарме, мистер Джон». Великий поэт-песенник Джером Керн, не говоривший на идише еврей, сказал о нем: «Нельзя сказать, что у него есть свое место в американской музыке; он и есть американская музыка». Названная по популярному эпитету христианского религиозного праздника песня на музыку Берлина «Белое Рождество», самая исполняемая праздничная песня в истории, которая выпущена в 500 записях на 25 языках, была вдохновлена воспоминаниями еврейского детства композитора на его родине в Могилеве, где по сей день «верхушки деревьев сверкают, и слушают дети, как звенят колокольчики санок».

По словам профессора еврейских исследований в нью-йоркском Куинс-колледже раввина Эммануэля Гольдсмита (простим ему некоторое преувеличение), «нельзя понять американскую культуру, не зная идиша»[261].

Итак, хотя идиш был грубо выдворен из Европы, а его американская поросль была ассимилирована, несмотря на беспамятство и мифотворчество младших поколений, какая-то часть идишской цивилизации не исчезла и встроилась в самые основания «американской мечты». Хотя вопрос о том, какие именно аспекты последней были вдохновлены идишем, дает почву для споров еще надолго.

Историю, надеюсь правдивую, рассказала мне моя подруга, знаток кулинарной истории Жозефина Бэкон – писательница, переводчица и историк еврейской кухни[262]. Пароходный магнат Альберт Баллин, сделавший себе имя и состояние, перевозя бедных евреев через Атлантику из Гамбурга в Нью-Йорк, считал, что его ответственность кончается предоставлением транспорта. Эмигранты, путешествовавшие третьим классом, должны были сами находить себе пропитание на 10–14 дней пути. Нужно было готовить несложную еду, строго кошерную и прежде всего дешевую. Кошерное мясо, будучи соленым, хорошо сохраняется. Свернутое в шарики и уплощенное в лепешки, оно быстро готовится на плите и подается на куске хлеба. Это блюдо вскоре стало настолько широко известным как продукт для третьего класса линий Гамбург—Америка, что вскоре получило название «гамбургского стейка», первый рецепт которого появился в «Поваренной книге тетушки Бабетты» 1889 года: «Гамбургский стейк делается из круглого стейка, тонко отбитого и приправленного солью и перцем. Вы можете натереть в него часть луковицы или зажарить его с луком»[263].

Каждую весну евреи празднуют Песах, праздник мацы, во время которого они едят пресный хлеб в память об исходе сынов Израиля из Египта, «потому что они были выгнаны из Египта и не могли медлить» (Исх. 12: 39). Сидящие за праздничным столом поднимают тарелку с мацой со словами: «Это хлеб бедствия, который ели наши отцы в земле Египетской. Пусть все, кто голодны, придут и едят».

Ежегодного праздника гамбургеров нет. Этот элемент путешествия третьим классом на линии Гамбург—Америка круглый год входит в меню всего земного шара – от Аделаиды до Энкориджа и Ашхабада, от Пекина до Бомбея и Буэнос-Айреса. Те, кто едят гамбургеры, невольно празднуют Исход идишского народа из Европы. Это еда, поддерживавшая тех, кто пережил крушение идишской цивилизации. И пусть все, кто голодны, придут и едят.

Библиография

Энциклопедии

Еврейская история хорошо описана в энциклопедиях. Для меня главным источником стали «Encyclopaedia Judaica» (CD ROM Edition, Judaica Multimedia (Israel) Ltd., 1997) и «The Jewish Encyclopedia», опубликованная в 1901–1906 годах и доступная в Интернете на сайте благодаря фонду Kopelman Foundation. Я также пользовался «Vallentine Jewish Encyclopedia» (Shapiro, Vallentine &Co., 1950) и «Encyclopedia of Jewish History», английское издание которой вышло в 1986 году в издательстве «Factson File Inc.».

Труды по истории

Канонические труды по общей истории евреев разочаровали меня отсутствием в них внимания к Восточной Европе в раннее Средневековье.

Генрих Грец (1817–1891), раввин и доктор философии, основатель жанра, был первым ученым, занявшимся нетеологическим исследованием еврейской истории. Его «Популярная история евреев», написанная по-немецки («Volkstümliche Geschichte der Juden»), являющаяся сокращением его огромного 11-томного сочинения, впервые была опубликована в 1889 году, имела большой успех и переиздавалась до 1930-х годов в 6 томах. На английский язык она была переведена раввином А.Б. Райном и издана Александром Гаркави в Нью-Йорке издательством «Hebrew Publishing Company». Главная тема исследования Греца – уникальное мессианское предназначение евреев, «душа которых в Торе, а тело в Святой земле», их борьба за выживание, трагедия их изгнания и страдания их мучеников от рук жестоких врагов и преследователей. Под его пером история выглядела чрезвычайно удручающе. Удивительно, как народ, подвергавшийся такому угнетению, сумел так сильно расцвести в восточноевропейских землях. К сожалению, Грец, родившийся всего в ста километрах от Познани, места обитания крупнейшей еврейской общины, не проявлял никакого интереса к славянскому миру, и хотя он и противился либеральным реформам синагогальной литургии, но не выражал ничего, кроме презрения, к тем, кого он называл «окаменелыми польскими талмудистами», смешно бормотавшими на идише.

Следующим важным этапом в написании еврейской истории были труды родившегося в Белоруссии еврейского националиста Шимона Дубнова (1860–1941), самоучки, обучавшегося в «домашнем университете», журналиста и учителя. Дубнов придерживался противоположного Грецу взгляда и видел в евреях народ, сформировавшийся в изгнании. В своей «Истории евреев в России и Польше» (The History of the Jews in Russia and Poland. Philadelphia: Jewish Publ. Society of America, 1916) он доказывал, что история евреев состояла из последовательных переходов от одного центра культуры к другому. Так, после разрушения палестинской прародины в раннее Средневековье центром еврейской жизни стал Вавилон, который сменила Испания, а затем долина Рейна. Начиная с позднего Средневековья главное значение приобрели Польша и Литва, а в последующий период еврейской истории ведущая роль должна была перейти к русско-польскому центру. Дубнов верил, что евреи последующих эпох будут говорить на идише и будут определенно нерелигиозными, став при этом моделью для всех прочих наций, объединяющихся в полиэтничные государства будущего. Но первым трем столетиям польско-литовско-еврейской истории он уделил всего тридцать страниц из более чем тысячи.

Трагично, что мечты Дубнова были уничтожены нацистами. Он был убит на восемьдесят втором году жизни во время депортации евреев из Риги, куда он бежал из Берлина, офицером гестапо, говорят даже, одним из его бывших студентов.

Сало Виттмайер Барон (1895–1989) – венско-американский раввин, высокоуважаемый историк, первый американский профессор, занимавшийся исследованием иудаизма. Барон воспринимал эту идеологию намного легче, чем его предшественники, уделяя основное внимание будущему новообразованной страны Израиля, а также диаспоры. Но его монументальная и обширная «Общественная и религиозная история евреев» («A Social and Religious History of the Jews»), опубликованная Колумбийским университетом между 1952 и 1980 годами, уделяет всей ранней истории Восточной Европы не более тридцати страниц. Надо признать, что вскоре он выпустил отдельный том о Польше и Литве – но только о 1500–1650 годах.

Макс Марголис (1886–1933) и Александр Маркс (1978–1953) выпустили свою однотомную «Историю еврейского народа» («History of Jewish People») в 1927 году (Philadelphia: Jewish Publication Society of America); она была переиздана через 20 лет. Хотя это лаконичная и ясная по содержанию книга, ее 737 страниц слишком ограничены по объему, чтобы представить значительную картину жизни евреев в идишском гейме.

Сесиль Бецалель Рот (1899–1970), английский специалист по еврейской истории, принадлежал к английской школе историков-вигов и в традициях Маколея рассматривал историю евреев как направленную на создание Государства Израиль, где он провел большую часть последнего периода своей жизни (остаток жизни провел в Нью-Йорке). Он блестяще писал о евреях Англии, Италии и Испании и даже о свитках Мертвого моря, но Польша и Литва его мало интересовали, хотя, судя по его фамилии, его предки не очень давно прибыли из Германии или из более восточных мест.

Из последнего поколения авторов самым плодовитым является сэр Мартин Гилберт (родился в 1936 году). Будучи занятым написанием обширной биографии Уинстона Черчилля (около десяти миллионов слов в восьми томах, о последнем из которых один из рецензентов сказал: «четыре дюйма толщиной, 1348 страниц: книга, которую я бы не советовал уронить себе на ногу»), он каким-то образом нашел время и на нескончаемый поток текстов по еврейской истории. Но даже объемные произведения сэра Мартина мало что говорят о первых шести столетиях еврейской жизни в Восточной Европе.

Другие использованные источники

Abrahams I. Jewish Life in the Middle Ages. New York: Jewish Publ. Society of America, 1896.

Ascherson N. Black Sea, London: Jonathan Cape, 1995.

Bermant Ch. The Jews. London: Weidenfeld & Nicolson, 1977.

Brook К.А. The Jews of Khazaria. Northvale: Jason Aronson Inc., 1999

Cantor N. The Sacred Chain: A History of the Jews. London: Harper Collins, 1995.

Cohen A. Everyman’s Talmud. New York: Schocken, 1975.

Cohn N. The Pursuit of the Millenium. London: Secker & Warburg, 1957.

Cooper J. Eat and Be Satisfied: A Social History of Jewish Food. New Jersey: Jason Aronson. 1993.

Coulton G.G. The Medeival Village. London: Cambridge Univ. Press, 1925.

Davies N. Europe: A History. London: Pimlico, 1996.

Feinsilber L.M. The Taste of Yiddish. New York: Thomas Yoseloff, 1970.

Frank B.G. A Travel Guide to Jewish Russia and Ukraine. Los Angeles: Pelican; Gretna, 2000.

Galvin H., Tamarkin S. The Yiddish Dictionary. New Jersey; Sourcebook, Ktav, 1986.

Geipel J. Mame Loshn: The Making of Yiddish. London: Journeyman, 1982.

Goldin H.E. The Yiddish Teacher. New York: Hebrew Publishing Company, 1999.

Goldsmith E.S. Modern Yiddish Culture: the Story of the Yiddish Language Movement. New York: Fordham Univ. Press, 1997.

Green R.M. A Brief History of Jewish Dress, London: Safira Publications, 2001.

Greenbaum M. The Jews of Lithuania. Jerusalem: Gefen, 1995.

Gruber R.E. Jewish Heritage Travel. New York: Jason Aronson 1999.

Haumann H. A History of East European Jews. Budapest: Central European Univ. Press, 2002.

Hertz A. The Jews in Polish Culture. Evanston: Northwestern Univ. Press, 1988.

Hoffmann E. Shtetl. London: Secker & Warburg, 1997.

The Jerusalem Bible. Jerusalem: Koren Publishers, 1997.

Jewish Travellers in the Middle Ages / Ed. by N.E. Adler. New York: Dover, 1987.

Klier J.D. Russia Gathers Her Jews: The Origins of the Jewish Question in Russia, 1772–1825. DeKalb: Northern Illinois Univ. Press, 1986.

Levin D. The Litvaks: A Short History of the Jews of Lituania. Jerusalem: Yad Vashem, 2000.

Marcus J.R. The Jew in the Medieval World. New York: Harper Torchbook, 1965.

Mc Evenly C. The New Penguin Atlas of Medieval History. London: Penguin, 1992.

Mc Evenly C. The Penguin Atlas of Ancient History, Penguin, 1967.

Miron D. A Traveller Disguised: the Rise of Modern Yiddish Fiction in the Nineteenth Century. New York: Schocken Books, 1973.

Never Say Die! A thousand Years of Yiddish in Jewish Life and Letters / Ed. by J.A. Fishman. The Hague; Paris; New York: Mouton de Gruyter, 1981.

De Pomiane E. The Jew of Poland: Recollections and Recipes. New York: Pholiota, 1985.

Schauss H. The Jewish Festivals, New York: Schocken, 1962.

Studies in the History of the Jews in Old Poland. Ed. by A. Teller. Jerusalem: Magnes Press, 1998.

Tannahill R. Food in History. London: Penguin, 1988.

Wexler P. The Non-Jewish Origins of the Sephardic Jews (Suny Series in Anthropology and Judaic Studies), Albany: State Univ. of New York, 1996.

The Wisdom of Israel / Ed. by J. Michael, L. Browne. New York: Random House, 1955.

Zimmels H.J. Magicians: Theologians and Doctors. New York: Jason Aronson, 1997.

Фотографии

Фото Романа Вишняка. После утренней субботней службы. Казимеж, Краков, 1938 год. Оживленная беседа трех хасидов в длинных пальто, черных сапогах и широких меховых шапках шляпах, называемых штреймель, по традиции сшитых из семи соболиных хвостов. Международный центр фотографии. Фото любезно предоставлено Марой Вишняк Кон.

Южная агора в Милете. Самая большая рыночная площадь в греческом мире. Рядом стояли главная синагога и театр, в котором значительное место было зарезервировано для евреев, которых также называли «боящимися Верховного Бога».

Римская синагога I века в Остии (раскопана в 1961–1962 годах). Апсидообразный кирпичный арон-кодеш, хранилище священных свитков Торы, заменил первоначальную деревянную конструкцию, согласно надписи, являвшуюся даром Миндуса Фаустуса («удачливого» Миндуса).

Портик синагоги в Ратисбоне, разрушенной 21 февраля 1539 года. Гравюра пейзажиста Альбрехта Альтдорфера, одного из членов городского совета, объявившего ратисбонским евреям, что им дается два часа, чтобы очистить синагогу, и пять дней, чтобы покинуть город.

Пражская Альтнойшуль (Староновая синагога), старейшая в Европе действующая синагога. Входной вестибюль датируется 1220-ми годами, двойной неф – 1280-ми годами, кирпичный фронтон – XV веком. Позади еврейская ратуша с часами, где цифры обозначены еврейскими знаками, а стрелки вращаются в обратную сторону.

Синагога в Стшегоме (Южная Польша), построенная на земле, подаренной евреям в 1370 году местным герцогом. Превращена в церковь в 1454 году, когда евреи были изгнаны из города во время борьбы с гуситами.

Могила рабби Иегуды Лёва бен Бецалеля, или Махараля (около 1525–1609), на Старом еврейском кладбище в Праге. Про него говорили, что он слепил из глины Голема и оживил его, вложив ему в рот записку с именем Бога, которую вынимал вечером каждую пятницу, чтобы не дать Голему нарушить субботу.

Могила Давида Ганса, раввина и просветителя (1541–1613). Надпись гласит: «Здесь покоится наш учитель, праведный Давид Ганс, автор “Поросли Давида”».

Синагога ХVII века в Казимеже (ныне район Кракова), стоящая возле старой городской стены на месте, некогда выбранном королем Казимиром Великим для строительства университета. После изгнания из Кракова в 1568 году казимежские евреи испросили и получили от властей запрет на проживание в Казимеже неевреев.

Саббатай Цви (1625–1675), лжепророк из Смирны, возглавивший крупнейшее мессианское движение в еврейской истории.

Могила Элимелеха бен Элиэзера Липмана Вайсблюма (1717–1787), автора трактата «Ноам Элимелех», в котором впервые четко сформулирована роль хасидского цадика, или святого человека. На записках возле решетки содержатся обращения к его духу.

Синагога Элияху бен Шломо Залмана (1720–1797), известного как Виленский Гаон, основателя современной еврейской ортодоксии и твердого противника как хасидского движения, так и раввинистической казуистики.

Синагога XVIII века в Пшисухе с позорным местом (куна). Тех, кого раввин признавал виновным в недостойном поведении, приковывали ошейником на время субботней службы, чтобы входящие и выходящие из синагоги могли ударить нарушителя, плюнуть в него или обругать.

Синагога в Замостье (Восточная Польша), построенная для сефардов, приглашенных в город его основателем. Позднее к ним присоединились тысячи говоривших на идише, бежавших от восстания казаков. Здесь пустило корни еврейское Просвещение в Польше.

Ицхок Лейбуш Перец (1852–1915), писатель, просветитель и социалист, один из основателей идишского Возрождения. Фото из частной коллекции.

Шалом Янкель Бройдо (1835–1917), отец идишского Возрождения, более известный под именем своего комического персонажа Менделе Мойхер Сфорим (маленький Мендель-книгоноша). Публиковался на иврите под псевдонимом Абрамович. Фото из частной коллекции.

Альберт Баллин (1857–1918), пароходный магнат и друг кайзера Вильгельма II, сделавший возможным выживание ветви идишской цивилизации вдали от Европы. Ему должны быть благодарны потомки сотен тысяч евреев, эмигрировавших в США.

Шалом Рабинович (1859–1916), великий идишский писатель, писавший под псевдонимом Шолом-Алейхем. Прославился как романист, сатирик и юморист. Когда он умер в Нью-Йорке, фабрики прекратили работу, и на похороны пришли огромные толпы людей.

Плакат 1880 года с рекламой «Гамбургско-американской почтово-пассажирской корабельной компании» («Hamburg Amerikanische Paketfahrt Aktiengesellschaf»), ГАПАГ. Аббревиатура в шутку расшифровывалась как «Haben alle Passagiere auch Geld?» («У всех ли пассажиров есть деньги?»).

Театр «Павильон» в Уайтчепеле, известный как «Друри-лейн Ист-Энда», с 1906 года – дом идишского театра в Лондоне. Здесь играли на идише Ибсена, Стриндберга и Горького, а также ставили популярные постановки, проводили соревнования по боксу и политические митинги. Фото из частной коллекции.

Петтикоут-лейн в начале ХХ века, главная еврейская торговая улица в викторианском Лондоне названная так из-за некогда существовавшей здесь торговли подержанной одеждой. «Оглушительный шум, в котором можно различить слова полудюжины разных языков: французский, немецкий, русский, польский, иврит – все разбавленные идишем, и иногда случайно можно услышать английскую речь». Фото из частной коллекции.

Страница из идишско-английского разговорника 1901 года для иммигрантов, изданного Русско-еврейским комитетом стоимостью семь пенсов за экземпляр. Разговорник имел разделы, связанные с путешествиями, распространенными ремеслами и занятиями, в нем приводились образцы обычных и деловых писем. Но язык здесь скорее не идиш, а немецкий, записанный еврейскими буквами.

Нижний Ист-Сайд в Нью-Йорке, столица еврейской Америки в начале ХХ века. Улицы перегорожены товарами, вываливающимися из дверей лавок на тротуары, бочками с пряностями, прилавками с горячей картошкой, грудами потрепанных чемоданов и картонных коробок, оставшихся после скитаний иммигрантов. Фото из частной коллекции.

Постер фильма «Джазовый певец». 6 октября 1927 года, вечером после Судного дня, на экран вышел этот фильм, выпущенный компанией «Уорнер бразерс», первый полнометражный художественный фильм с синхронизированным диалогом. В фильме рассказывалось о приобщении остатков идишской цивилизации к американскому образу жизни, об американской одиссее евреев из Европы.

Примечания

1

Vishniac R. A Vanished World. New York: Farrar, Strauss & Giroux, 1983.

(обратно)

2

«Техниколор (technicolor)» – один из способов получения цветногоизображения на фото– и кинопленке. – Прим. ред.

(обратно)

3

Здесь и далее для удобства читателя английские мили (1,61 км) переведены в километры. – Прим. ред.

(обратно)

4

Jacobson H. Roots Schmoots: Journeys Among Jews. London: Penguin Books, 1993.

(обратно)

5

Sapoznik H. The Compleat Klezmer. New York: Tara Publications, 1987.

(обратно)

6

Прозвище людей, живущих в сельских горных районах США, и музыкального направления в стиле кантри. – Прим. пер.

(обратно)

7

Клезмер – традиционная музыка евреев Восточной Европы. – Прим. ред.

(обратно)

8

См. также: Zipperstein S.J. Imagining Russian Jewry: Memory, History, Identity. Seattle: Univ. of Washington Press, 1999.

(обратно)

9

Grupper D., Klein D.G. The Paper Shtetl, a Complete Model of an East European Jewish Town. New York: Schocken Books, 1984.

(обратно)

10

Bachrach В.S. Jews in Barbarian Europe. Lawrence (Kansas): Сoronado Press, 1977.

(обратно)

11

«И сделай светильник из золота чистого; чеканный дожен быть сей светильник <…> Шесть ветвей должны выходить из боков его; три ветви светильника из одного бока его и три ветви светильника из другого бока его» (Исх. 25: 31–32).

(обратно)

12

«Сделай себе две серебряные трубы <…> чтобы они служили тебе для созывания общества…» (Числ. 10: 2).

(обратно)

13

«И сделай стол из дерева шитим [акации] <…> и обложи его золотом чистым и сделай вокруг него золотой венец <…> и полагай на стол хлебы предложения пред лицем Моим постоянно» (Исх. 25: 23–30).

(обратно)

14

Иосиф Флавий. Иудейская война, Книга 7, гл. V. М.: Гешарим, 1999. C. 395.

(обратно)

15

Сатира VII (пер. Ф.А. Петровского).

(обратно)

16

Сатира VI (пер. Д.С. Недовича).

(обратно)

17

Roth C. A Short History of the Jewish People. London: Macmillan, 1936.

(обратно)

18

Иногда название переводится более прозаично – от лат. piper, «перец».

(обратно)

19

Storey G.R. The Population of Ancient Rome // Antiquity. Vol. 71. 1997. P. 966–978.

(обратно)

20

Pest – мор, чума (англ.). – Прим. пер.

(обратно)

21

Сатира XIV (пер. Ф.А. Петровского).

(обратно)

22

Сатира III (пер. Д.С. Недовича).

(обратно)

23

За это замечание Шимон бен Йохай был приговорен к смерти, он был вынужден бежать и 12 лет скрываться в пещере.

(обратно)

24

Phoboumenoi ton Theon Hupsiston (греч.).

(обратно)

25

Наглость. – Прим. ред.

(обратно)

26

Поздравительная формула. – Прим. ред.

(обратно)

27

Субэтническая группа евреев, имеют отличительные особенности в свадебном обряде. – Прим. ред.

(обратно)

28

Baron S.W. A Social and Religious History of the Jews. New York: Columbia Univ. Press, 1976.

(обратно)

29

С.М. Дубнов. История евреев в Европе. Т. 1. М.; Иеру са лим: Гешарим, 2003. С. 66–67.

(обратно)

30

Современные европейские евреи определяют себя либо как ашкеназим, первоначально жившие в Ашкеназ (Германии), либо как сефардим, обитавшие – до изгнания в 1492 году в Сфарад (Испании). Название Сфарад используется в библейской книге пророка Овадьи (Авдея) и первоначально обозначало территорию вокруг Сард – столицы малоазиатской Лидии. В первые столетия христианской эры это название применялось к другим поселениям, например к греческим колониям Северного Причерноморья, основанным выходцами из Лидии, Иберии оно было присвоено только после ее завоевания мусульманами.

Имя Ашкеназ в Библии относится к сыну Гомера, внуку Ноя: «Вот родословие сынов Ноевых: Сима, Хама и Иафета. <…>. Сыны Иафета: Гомер, Магог, Мадай, Иаван, Фувал, Мешех и Фирас. Сыны Гомера: Аскеназ, Рифат и Фогарма» (Быт. 10: 1–3). Царство Ашкеназа было среди прочих призвано Богом вооружиться против Вавилона: «Созовите на него царства Араратские, Минийские и Аскеназские» (Иер. 51: 27).

Достоверное объяснение, почему название Ашкеназ с XII века применялось к Германии и к ее евреям, отсутствует. Однако согласно последним лингвистическим и историческим исследованиям, под библейским Гомером подразумевались киммерийцы – кочевое ираноязычное племя, некогда контролировавшее западную периферию евразийских степей, рассеянное около 500 года до нашей эры и, возможно, оставившее свое имя в названии Крым. Они были изгнаны или ассимилированы родственными племенами или преемниками – отсюда «сыны Гомера» – скифы, также ираноязычный народ. Первоначально в семитских языках они назывались a-Shkuz, но это слово было ошибочно прочтено или неверно записано писцом как a-Shkenaz, потому что еврейские буквы «у» (ו) и «н» (נ) выглядят похоже. Так появилось אשכנז вместо אשכוז. Ассирийские и другие древние тексты того времени позволяют предположить, что имена царств у Иеремии (Арарат, Мини и Ашкеназ) соответствовали Урарту (на территории нынешнего Курдистана), Армении и Сирии, но значения их названий были со временем забыты.

Неизвестно, где и когда в течение первого тысячелетия христианской эры восточноевропейские евреи стали называть себя древнееврейским именем своих скифских соседей по черноморским степям, но с тех пор их именем слово стало ашкенази – «скифские евреи», ассоциировавшиеся с той частью Восточной Европы, которую античные и средневековые географы именовали Скифией, словно признавая важную роль степных кочевников в рассеянии евреев по восточной части европейского субконтинента.

(обратно)

31

Также «Кембриджский документ». – Прим. ред.

(обратно)

32

Три еврейских путешественника. М.; Иерусалим: Гешарим, 2004. С. 161.

(обратно)

33

Wexler P. The Ashkenazic Jews: a Slavo-Turkic People in Search of a Jewish

Identity. Columbus: Slavica Publishers Inc., 1993.

(обратно)

34

Brook К.А. The Jews of Khazaria. Northvale: Jason Aronson Inc., 1999.

(обратно)

35

Koestler A. The Thirteen Tribe: The Khazar Empire and its Heritage. London: Hutchinson & Co., 1976.

(обратно)

36

Brook К.А. The Jews of Khazaria…

(обратно)

37

Giesztor А. Beginnings of Jewish Settlements in Pоland // The Jews in Poland / Ed. by Ch. Abramsky, М. Jachimchuk and А. Polonsky. New York: Blackwell, 1986.

(обратно)

38

Koestler А. The Thirteen Tribe…

(обратно)

39

Маленькие кожаные коробочки, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Торы, которые привязывают ремешками к левой руке и лбу во время утренней молитвы, кроме субботы и праздников.

(обратно)

40

Карамзин Н.М. История государства Российского. М.: Наука, 1991; Т. 2. C. 91.

(обратно)

41

Davies N. God’s Playground: a History of Poland. Vol. 1. London: Oxford Univ. Press, 1981.

(обратно)

42

The Cambridge History of Poland / Ed. by W. Reddaway. London: Cambridge Univ. Press, 1941–1950.

(обратно)

43

Даже Адольф Гитлер, несмотря на психопатический расизм и антисемитизм, в своем «Политическом завещании» 1945 г., незадолго до своего ожидаемого многими конца, писал: «Мы говорим о еврейской расе только ради языкового удобства, потому что в настоящем смысле слова и с точки зрения генетики еврейской расы не существует. (Этому противоречат данные современного генетического анализа. – Прим. пер.) Еврейская раса прежде всего есть сообщество духа».

(обратно)

44

Livi-Bacci М. A Concise History of World Population. London: Blackwell, 1997.

(обратно)

45

Fitzgerald A. The Letters of Synesius of Cyrene. London, 1926.

(обратно)

46

Fisher D.H. The Great Wave: Price Revolution and the Rhytm of History. London: Oxford Univ. Press, 1996.

(обратно)

47

Brodman J.W. Ransoming Captives in Crusader Spain. Philadelfia: Univ. of Pennsylvania Press, 1986.

(обратно)

48

Mitchell Innes A. What is Money? // Banking Law Journal. May, 1913.

(обратно)

49

Stenton D. English Society in Early Middle Ages (1066–1037). London: Penguin Books, 1951.

(обратно)

50

Григорий Турский. История франков. Кн. V, 43.

(обратно)

51

Флавий Магн Аврелий Кассиодор. Разное. Кн. II.

(обратно)

52

Helfferich A. Westgothischer Arianismus und die Spanische Ketzergeschichte. Berlin: Springer, 1860.

(обратно)

53

Карл Великий (умер в 814 году) – основатель династии Каролингов в королевстве франков (существовало в V—IX веках, во время своего расцвета занимало значительную часть Западной Европы; распалось в 843 году). – Прим. ред.

(обратно)

54

Gesta Caroli Magni ad Carcassonam et Naribonam (IX в.)

(обратно)

55

Saige G. Histoires Juifs du Languedoc au XIVe siecle. Paris, 1881.

(обратно)

56

Gilbert D. Les Intellectuels Chretiens et les Juifs au Moyen Age. Paris: Cerf, 1990.

(обратно)

57

Geipel J. Mame-Loshn: The Making of Yiddish. London: Journeyman Press, 1982.

(обратно)

58

Другим был Леви бен Гершон, известный как Гершонид.

(обратно)

59

Sachs S.E. The ‘Countinghouse Theory’ and Medieval Revival of Arithmetic ().

(обратно)

60

The History of Accounting: An Internationl Encyclopedia. New York; London, 1996.

(обратно)

61

Священная Римская империя (с начала XVI века Священная Римская империя германской нации) была основана в 962 году на территории Центральной Европы, существовала до 1806 года. Кроме собственно Германии, включала в себя современные территории Швейцарии, Нидерландов, Бельгии (до XVII века), некоторых областей современных Франции и Италии. Чехия в 1212 году была признана неделимым государством в составе империи. – Прим. ред.

(обратно)

62

Дж. Чосер. Кентерберийские рассказы (здесь и далее – в пер. И.А. Кашкина).

(обратно)

63

Слово «повешенный» (тола или талуй) средневековые евреи обычно использовали для обозначения Иисуса, чтобы избежать имеющих религиозные коннотации слов Христос, крест и распятый.

(обратно)

64

Bachrach В.S. Jews in Barbarian Europe…

(обратно)

65

Coulton G.G. The Medeival Village. London: Cambridge Univ. Press, 1925.

(обратно)

66

Ibid.

(обратно)

67

Shir Yedidoth [Песня дружбы]. Krakow, 1644.

(обратно)

68

Fisher D.H. The Great Wave…

(обратно)

69

Цит. по: Brook К.А. The Jews of Khazaria…

(обратно)

70

Цит. по: Wexler P. The Ashkenazic Jews…

(обратно)

71

Abrahams I. Jewish Life in the Middle Ages. Philadelphia; New York: Jewish Publ. Society of America, 1896. Автор цитирует «Еврейский ежегодник» («Jahrbuch für Issraeliten») Йозефа Вертхаймера ( Joseph Wertheimer) 1856 г.

(обратно)

72

Abrahams I. Jewish Life in the Middle Ages…

(обратно)

73

Baron S.W. A Social and Religious History of the Jews…

(обратно)

74

Abrahams I. Jewish Life in the Middle Ages…

(обратно)

75

Davies N. God’s Playground…

(обратно)

76

Имеются в виду китайские боевые пороховые ракеты. В действительности это был первый случай их применения в истории Западной Европы; в Китае они были известны уже несколько столетий. – Прим. ред.

(обратно)

77

Название военных наемных формирований во Франции и Испании в XIX—ХХ вв. – Прим. ред.

(обратно)

78

Encyclopaedia Judaica…

(обратно)

79

King R.D. Migration and Linguistics as Illustrated by Yiddish // Reconstructing Languages and Cultures / Ed. by E.C. Polemé and W. Winter. Berlin; New York, Mouton de Gruyter, 1992.

(обратно)

80

The Dark Ages: Jews and Christian Europe, 711–1096 / Ed. by С. Roth and I.H. Levine. New York: New Brunswick, 1966.

(обратно)

81

Baron S.A. A Social and Religious of the Jews…

(обратно)

82

Ср.: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье» (Втор. 22: 5).

(обратно)

83

Bachrach B.S. Jews in Barbarian Europe…

(обратно)

84

Fisher D.H. The Great Wave…

(обратно)

85

Buchan J. Frozen Desire: an Inquiry into the Meaning of Money. London: Picador, 1997.

(обратно)

86

Fisher D.H. The Great Wave…

(обратно)

87

Fisher D.H. The Great Wave…

(обратно)

88

От east – «восток» (англ.). – Прим. пер.

(обратно)

89

Loeb I. Réflections sur les Juifs // Revue des Études Juives. Vol. 23. Paris, 1891.

(обратно)

90

Передача «Фантазии и реальность: калейдоскоп» («Dreams, Realities, Montages»), радио Би-би-си-3, 23 ноября 1983 года.

(обратно)

91

Цит. по: Finkel A.Y. The Responsa Anthology. Northvale, NJ: Jason Aronson Inc., 1990.

(обратно)

92

«La cour est une mer, dont sourt / Vagues d’orgueil, d’envie orages… / Ire esmeut debats et outrages, / Qui les nefs jettent souvent bas; / Traison y fait son personnage. / Nage aultre part pour tes ebats» (Хейзинга Й. Осень Средневековья. М.: Наука, 1988).

(обратно)

93

Roger of Hoveden. The Annals, Comprising The History of England and of Other Countries of Europe from A.D. 732 to A.D. 1201 / Тransl. by Henry Riley. London: H.G. Bohn, 1853.

(обратно)

94

«O Fortuna / Velut luna statu variabilis / Semper crescis aut decrescis; / Vita detestabilis nunc obdurat / Et tunc curat ludo mentis aciem, / Egestatem, potestatem / Dissolvit ut glaciem».

(обратно)

95

«Не вари козленка в молоке матери его» (Исх. 23: 19, 34: 26; ср. Втор. 14: 21).

(обратно)

96

«В одежду из разнородных нитей, из шерсти и льна, не одевайся» (Лев. 19: 19).

(обратно)

97

Wexler Р. The Ashkenazic Jews…

(обратно)

98

.

(обратно)

99

Davies D.H. God’s Playground…

(обратно)

100

Weinreich M. Der YIVO [Yiddisher Vissenshaftliher Institut – Идишский научный институт] un di problemen fun undzer tsayt // YIVO Bletter. Vol. 25. № 1. New York, 1945.

(обратно)

101

Wexler Р. The Ashkenazic Jews…

(обратно)

102

Wapnewski Р. Über die Miniatur des Süezkint in Codex Manesse. Hamburg: ZEITmagazin, 1988.

(обратно)

103

Ich var ûf der tören vart / mit miner künste zwâre, / daz mir die herren nicht went geben, / des ich ir hof wil fliehen / und wil mir einen langen bart / lân wachsen grîser hâre: / ich wil in alter juden leben / mit hinnân fürwert siehen. / min wantel der sol wesen lanc / tief under einem huote, / dèmüeteclich sol sin mîn ganc, / und selten mê ich singe in hovolîchen sanc, / sîd mich die herren scheiden von ir guote.

(обратно)

104

Gerhardt D. Süsskind von Trimberg. Bern: Peter Lang, 1997.

(обратно)

105

Er vaßte si wil ebene, / er machte sich hin vür. / Er korte siene verßen / Zu sieneß fater tür.

(обратно)

106

Er warf den ßak zume rüken, / Er machte sich zu den velden, / Er began di apgote. / Se’ere schelden.

(обратно)

107

Оскорбление величества (фр.).

(обратно)

108

Сочинение Соры бас Товим (вероятно, псевдоним мужчины).

(обратно)

109

Vi ikh tu mayn mitsve fun khale mit gants hartsn, / zo zol Got, borukh hu, mikh hitn far payn un shmartsn.

(обратно)

110

Przybilsky М. Spuren des Kulturtransfers zwischen Juden und Christen in der deutschen Literatur des Hoch– und Spätmittelalters: Habilitatonsprojekt. University of Wüzburg, 2001.

(обратно)

111

Drum libe hern ir solt schouen / Was umglik kumt fun den besen eibn, / Seht was Schlome HaMelech buchr schrejbn, / Wie er sucht ein frou ein rejne, / Un al sein tag fand er ni kejne.

(обратно)

112

Эта идея была повторена раввином Йом-Товом Липманом из Мильгаузена, в 1407 году назначенным еврейским судьей ( Judex Judaeorum) Праги: «Не обманывай никого, ни еврея, ни нееврея».

(обратно)

113

Brengt der shadhn mir a khosn / An Oysnam fun ale. / Heyst er Vladek, nor a tsore – / Vladeks mame heyst oykh Sore, / Punkt vi ikh, zayn kale – / Oy, vil nisht di kale (Цит. по: Mir trogn a Gezang! Favorite Yiddish Songs of Our Generation / Ed. By E.G. Mlotek. 5th ed. New York: Workmen’s Circle Education Department, 1989).

(обратно)

114

В Польше рабство сменилось крепостным правом в XV веке, в Литве – в 1588 году.

(обратно)

115

Подробнее о русских иудействующих (субботниках) см.: Львов А.Л. Соха и Пятикнижие: русские иудействующие как текстуальное сообщество. СПб.: Изд-во ЕУ СПб., 2011. – Прим. ред.

(обратно)

116

См. отчет В.А. Дымшица об экспедиции на сайте «Петербургская иудаика» ().

(обратно)

117

«Хансард» (Hansard) – печатное издание официальных отчетов о парламентских дебатах в Великобритании, выходящее с XVIII века.

(обратно)

118

Breuer M. The Study of Tanach in the Yeshiva Curriculum // Studies Presented to Moshe Arend. Jerusalem, 1996.

(обратно)

119

Tuchman B. A Distant Mirror – the Calamitous Fourteenth Century. Random House, 1978.

(обратно)

120

Fisher D.H. The Great Wave…

(обратно)

121

В действительности Болько II умер в 1368 году. – Прим. ред.

(обратно)

122

Tuchman B. A Distant Mirror…

(обратно)

123

Впрочем, по мнению Клаудии Роден, оно, вероятно, происходит от средиземноморского блюда «касулет» (Roden C. The Book of Jewish Food: An Odyssey from Samarkand to New York. New York: Knopf, 1996).

(обратно)

124

Abrahams I. Jewish Life in the Middle Ages…

(обратно)

125

Акроним от Морейну ха-рав Шломо Лурия (наш учитель раввин Шломо Лурия).

(обратно)

126

Lew M.S. The Jews of Poland: Their Political, Communal Life in the Sixteenth Century in the Works of Rabbi Moses Isserles. London: E.Goldston, 1944.

(обратно)

127

Brook К.А. The Jews of Khazaria…

(обратно)

128

Известный польский антрополог и этнограф Ян Чекановский отметил следы этого этносоциального различия между рабочими славяно-тюркского происхождения и предпринимателями немецкого происхождения при анализе еврейского населения Львова перед Второй мировой войной (Czekanowski J. Anthropological Structure of the Jewish People in the Light of Polish Analyses // Jewish Journal of Sociology. 1960).

(обратно)

129

Coulton G.G. The Medeival Village…

(обратно)

130

Davies N. God’s Playground…

(обратно)

131

Lew M.S. The Jews of Poland…

(обратно)

132

Encyclopaedia Judaica…

(обратно)

133

Zemon Davies N. Women on the Margins: Three Seventeenth-Century Lives. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1995.

(обратно)

134

Oпубликованы вместе с французским переводом в: Kracauer I. Rabbi Joselmann De Rosheym // Revue des Études Juives. № 16. Paris, 1888.

(обратно)

135

Последним судом по поводу кровавого навета было «дело Бейлиса» в Киеве в 1911 году. В 1946 году в польском городе Кельце произошел погром, когда толпа вытащила из убежища 42 евреев, спасшихся во время Холокоста, и забила их на улице до смерти. Причиной было то, что семилетний мальчик по имени Генрик из страха, что будет наказан за побег из дома, сказал, что он едва вырвался их рук похитившего его еврея, намеревавшегося выпустить из него кровь. (Около десяти лет назад американский раввин, родственник одного из убитых, посетил Генрика у него дома. Он был принят любезно. Беседа о событиях полувековой давности длилась два часа. В конце раввин спросил Генрика: «Вы понимаете, что все произошедшее было результатом вашей тогдашней лжи?» – «Кажется, да», – ответил Генрик и пожал плечами.)

(обратно)

136

Wycliffe J. Spectrum Secularium Dominorum, Opera Minora / Еd. by J. Loserth. London: Wycliffe Society, 1913. Р. 74.

(обратно)

137

Пер. М.А. Донского.

(обратно)

138

Цит. по: Cohn N. The Pursuit of the Millenium. London: Secker & Warburg, 1957.

(обратно)

139

Věstník židovských náboženských obcí v českoslovencku. 1949. № 11.

(обратно)

140

Baron S.W. A Social and Religious History of the Jews…

(обратно)

141

Впрочем, большинство современных историков считает, что Лютер именно таким образом объявил о начале своей борьбы. – Прим. пер.

(обратно)

142

Ben-Sasson H.H. The Reformation in Contemporary Jewish Eyes // Proceedings of thе Israeli Academy of Sciences and Humanities. Vol. 4. 1970.

(обратно)

143

Kracauer I. Rabbi Joselmann De Rosheym…

(обратно)

144

Представ перед международным трибуналом по военным преступлениям в Нюрнберге, Юлиус Штрайхер сказал: «В своей книге “О евреях и об их лжи” доктор Мартин Лютер написал, что евреи – это змеиное гнездо. Их синагоги следует сжечь, а самих их уничтожить. Это именно то, что делали мы».

(обратно)

145

Когда в 1936 году немецкие лютеранские пасторы протестовали против гитлеровских нападок на евреев, Гитлер коротко ответил: «На что вы жалуетесь? Я только осуществляю то, чему вы учили в течение столетий».

(обратно)

146

Немецкий язык поражает меня своей особенной приспособленностью для выражения жесткой грубости, часто достигаемой благодаря применению к людям слов, обычно употребляющихся для описания животных. Например, когда едят люди, это выражается глаголом essen, а животные – fressen. Применение первого глагола к животному означает нелепую утонченность, применение же второго глагола к человеку означает несдержанную, неподобающую, нецивилизованную вульгарность.

(обратно)

147

Мартин Буцер (1491–1541) – один из деятелей немецкой Реформации. – Прим. ред.

(обратно)

148

Ср. часто цитируемое высказывание испанского раввина Моше бен Нахмана, известного как Нахманид или Рамбан (1194–1270): «Всегда говори спокойно с любым человеком, и ты убережешь себя от гнева».

(обратно)

149

«Остроумие на лестнице» (фр.). – Прим. пер.

(обратно)

150

Stauffer R. The Humanness of John Calvin: The Reformer as a Husband, Father, Pastor, and Friend / Тransl. by G. Shriver. Nashville: Abingdon Press, 1971.

(обратно)

151

Якоб Арминий (1560–1609) – голландский теолог, отрицавший учение Кальвина о предопределении.

(обратно)

152

Томас Кромвель (1485–1540) – граф Эссексский, английский министр в царствование Генриха VII, видный сторонник английской реформации; Оливер Кромвель (1599–1658) – вождь Английской революции XVII века.

(обратно)

153

Бершадский С.А. Еврей король Польский: Шаул Юдич Валь из Бреста-Литовского, преемник Стефана Батория: Историческая легенда. СПб.: Восход, 1889.

(обратно)

154

Застой при одновременной инфляции. – Прим. пер.

(обратно)

155

Fisher D.H. The Great Wave…

(обратно)

156

Цит. по: A History of the Jewish People / Ed. by Н.Н. Ben-Sasson. Harvard: Cambridge Univ. Press, 1976.

(обратно)

157

Lew M.S. The Jews of Poland…

(обратно)

158

Reiner E. The Attitude of Ashkenazi Society to the New Science in the Sixteenth Century // Science in Context. Vol. 10. № 4. 1997.

(обратно)

159

Roth С. Jews in the Renaissance. Philadelfia: Harper & Row, 1959.

(обратно)

160

Томас Бекет, или Фома Бекет (1118–1170), – архиепископ Кентерберийский, вступивший в конфликт с королем Англии Генрихом II и убитый по его инициативе; католический святой. – Прим. ред.

(обратно)

161

Пер. Ш. Крола.

(обратно)

162

Reiner E. The Attitude of Ashkenazi Society to the New Science in the Sixteenth Century…

(обратно)

163

History of the Talmud // The Babylonian Talmud / Transl. by M.L. Rodkinson (1918).

(обратно)

164

В переводе И.Б. Мандельштама: «“Таусфес-Ионтеф” велишь ты / К черту в зубы убираться? / Покарай кощунство, боже, / Ниспровергни святотатца».

(обратно)

165

Patterson G. The University: from Ancient Greece to the 20th Century. Palmerston North (New Zealand): Dunmore Press, 1997.

(обратно)

166

Тридцать третий день (еврейскими цифрами ל‘ג) Омера – семинедельного периода от Песаха до Пятидесятницы (Шавуот) (Лев. 16: 9); единственный день, в который, как во время Mi-carême, середины католического Великого поста, прекращаются траурные ритуалы. Считается предпочтительным днем для свадеб.

(обратно)

167

Букве «и» в данном случае соответствует ивритская буква «алеф» (א) – взрывной согласный, за которым может следовать любой гласный звук.

(обратно)

168

Из доклада профессора истории Еврейской теологической семинарии Америки Дэвида Фишмана на конференции «Вновь о традициях и кризисе» («Tradition and crisis revisited»), проходившей в Гарвардском университете в октябре 1988 года.

(обратно)

169

Ср. pink (англ.) «розовый». – Прим. ред.

(обратно)

170

Trevor-Roper H. Princes and Artists, Patronage and Ideology at four Hapsburg Courts (1517–1633). London: Thames & Hudson, 1991.

(обратно)

171

Пикардийцы – вероятно, последователи Пикарда, лидера движения адамитов, одного из последователей радикальных таборитов в Чехии. – Прим. ред.

(обратно)

172

Путевые заметки джентльмена Файнса Моррисона, написанные на латыни и переведенные им самим на английский: описывают его десятилетнее путешествие по двенадцати владениям Германии, Богемии, Швейцарии, Нидерландов, Дании, Польши, Италии, Турции, Франции, Англии, Шотландии и Ирландии (London: John Beale, 1617; переизд.: издание: Glasgow: James MacLehose & Sons, 1907–1908).

(обратно)

173

Морейну ха-рав Лёв (наш учитель рабби Лёв).

(обратно)

174

Efron N.J. Jewish Thought and Scientific Discovery in Early Modern Europe // Journal of the History of Ideas. Vol. 58. №. 4. 1997.

(обратно)

175

Neher А. David Gans (1541–1613): Disciple du Maharal de Prague, assistant de Tycho Brahe et de Jean Keрler. Paris: Klincksieck, 1974; в англ. переводе: Neher А. Jewish Thought and the Scientific Revolution of the Sixteen Century: David Gans (1541–1613) and his Times / Transl. by D. Maisel. London: Oxford Univ. Press, 1986.

(обратно)

176

Efron N.J. Irenism and Natural Philosophy in Rudolphine Prague: The Case of David Gans // Science in Context. Vol. 10. № 4. 1997.

(обратно)

177

Шиллер И. Тридцатилетняя война. Гл. 1 / Пер. А.Г. Горнфельда.

(обратно)

178

В данном случае имеется в виду не этническая группа карпатских русинов, а этноним, обозначавший тех, кто говорил на восточнославянских языках или их диалектах и исповедовал православие. – Прим. ред.

(обратно)

179

Davies N. The Heart of Europe. London: Oxford Univ. Press, 1986.

(обратно)

180

La Pologne de XVIII siécle vue par un preceteur Français / Ed. by M. CholewoFlandrin. Paris: Huber Vautrin, 1966.

(обратно)

181

«Война за ухо Дженкинса» – конфликт между Англией и Испанией, спровоцированный нападением испанской береговой охраны на торговое судно капитана Роберта Дженкинса. – Прим. пер.

(обратно)

182

Русский перевод см.: Глюкель фон Гамельн. Рассказ от первого лица. М.; 2003.

(обратно)

183

Сэмюэль Пипс (1633–1703) – английский государственный деятель, член парламента, реформатор адмиралтейства, автор известного дневника. – Прим. пер.

(обратно)

184

Непереводимое идишское выражение снисхождения и жалости, здесь означающее «увы, горе нам».

(обратно)

185

Сказал Рабба: «Когда человек стоит у престола суда Божьего, ему задают такие вопросы: “Был ли ты честен во всех твоих делах? Уделял ли ты часть своего времени для изучения Торы? Соблюдал ли ты Первую Заповедь [о вере в Единого Бога]? В бедах своих надеялся ли ты на Бога и верил ли в Него? Говорил ли ты мудро?”» (Талмуд, трактат «Шабат», 31a»).

(обратно)

186

A Historical Atlas of the Jewish People / Ed. by E. Barnavi. New York: Schocken Books, 1995.

(обратно)

187

Barnavi E. An Examination of the Idea of Jewish Space in the Life (1646–1724) of a female German Jewish Merchant // A Historical Atlas of the Jewish People / Ed. by E. Barnavi. New York: Schocken Books, 1995.

(обратно)

188

Davies N. The Great Wave…

(обратно)

189

Wedgewood C.V. The Thirty Years War. Harmondsworth: Penguin Books, 1957.

(обратно)

190

Langer H. The Thirty Year’s War. Poole: Blandford Press, 1980.

(обратно)

191

Здесь и далее пер. А.И. Эппеля.

(обратно)

192

Дубнов С.М. Автономный центр в Польше в эпоху расцвета // Дубнов С.М. История евреев в Европе. М.; Иерусалим: Гешарим, 2003Т. 3. C. 274–348.

(обратно)

193

Дубнов С.М. Автономный центр в Польше… C. 274–348.

(обратно)

194

Guillaume Le Vasseur de Beauplan. La description d’Ukraine. Rouen, 1650.

(обратно)

195

Цит. по: Encyclopaedia Judaica…

(обратно)

196

Magosci P. A History of the Ukraine. Toronto: Univ. of Toronto Press, 1996.

(обратно)

197

Davies N. God’s Playground…

(обратно)

198

Marcus J.R. The Jew in Medieval World. New York: Harper & Row, 1965.

(обратно)

199

См. хроники Натана Ганновера, Шабтая бен Меира и др. в: Еврейские хроники XVII столетия / Исслед., пер. и коммент. С. Я. Борового. М.; Иеру салим: Гешарим, 1997.

(обратно)

200

Fischer D. The Great Wave…

(обратно)

201

Rosman M. The Indebtness of the Lublin Kahal un the 18th Century // Studies in the History of the Jews in Old Poland in Honor of Jacob Goldberg, Scripta Hierosolymitana / Ed. by A. Teller. Vol. 38. Magnus Press, Hebrew University of Jerusalem, 1998.

(обратно)

202

Английский стишок «Old King Cole» известен с начала XVIII века, на русский язык переводился С.Я. Маршаком. – Прим. ред.

(обратно)

203

Идишское титулование ребе, будучи одного происхождения с рабби, обычно относится к хасидским лидерам, тогда как остальные религиозные наставники именуются словом рав.

(обратно)

204

Акроним от Адонейну, морейну ве-рабейну – «наш господин, учитель и раввин».

(обратно)

205

Assaf D. «Money for Household Expenses»: Economic Aspects of the Hassidic Courts // Scripta Hierosolymitana. Vol. 38: Studies in the History of the Jews in Old Poland / Ed. by A. Teller. Jerusalem: The Magnes Press, 1990.

(обратно)

206

Axis Muni (лат.) – мировая ось, столп, на котором, согласно различным мифологическим представлениям, держится мир. – Прим. пер.

(обратно)

207

Очевидно, потому что число 666 имеет эсхатологическое значение: «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть» (Откр. 13: 18).

(обратно)

208

Lenowitz H. The Jewish Messiahs: From tht Galilee to Crown Heights. London: Oxford Univ. Press, 1998.

(обратно)

209

Ср.: «Имя Господа – крепкая башня: убегает в неё праведник – и безопасен» (Притч. 18: 10).

(обратно)

210

Lenowitz H. The Jewish Messiahs…

(обратно)

211

Sarner H. Rescue in Albania: One Hundred Percent of Jews in Albania Rescued from Holocaust. Cathedral City (Calif.): Brunswick Press, 1997.

(обратно)

212

Encyclopaedia Judaica…

(обратно)

213

Graetz H. Popular History of the Jews. New York: Hebrew Publ. Compamy, 1889.

(обратно)

214

Geschichte des Jüdischen Volkes / Hrsg. H.H. Ben Sasson. Münich, 1980

(обратно)

215

Encylopedia of Jewish Communities: Poland, Warsaw and District. Vol. 4 / Ed. by P. Hakehilot. Jerusalem: Yad Vashem, 1989.

(обратно)

216

Sholem G. Kabbalah. New York: Hippocrene Books, 1988.

(обратно)

217

Über das Wesen der Sekte Chassidim / Ed. by J. Perl. Jerusalem: A. Rubinstein, 1977.

(обратно)

218

Kum aher, du filosof, mit dayn ketsishn meykhl. / Oy kum aher tsum rebns tish und lern a bisl seykhel. / A dampfshif hostu oysgetrakht und nemst dermit zikh iber / Der rebbe shpreyt zayn tikhl oys und shpant dem yam ariber. / An ayzenban hostu oysgeklert und meynst du bist a khorets: / Der rebbe spet, der rebbe lakht, er darf dos oyf kapores. / Tsi veystu den, vos der rebbe tut beys er zitst b’yekhides? / In eyn minut im himl flit und pravet dort shaleshides.

(обратно)

219

Mahler R. Hassidism and the Jewish Enlightenment. Philadelphia; New York: Jewish Publication Society of America, 1985.

(обратно)

220

Schiffman L. The Selling of the Gaon: Lithuanians Retell History to Approach Jews // Jewish Sentinel. 1997, 10–16 October.

(обратно)

221

Акроним от Ха-гаон рабби Элияху.

(обратно)

222

В 1751 году Эйбешюц, главный раввин Гамбурга, был обвинен в написании амулетов, содержaщих слова: «Именем Бога Израилева, обитающего в красе славы Своей, Бога, помазавшего некоего Саббатая Цви, который одним дыханием своих уст поразит грешных, провозглашаю и приказываю, чтобы никакой злой дух не причинил беды или случайного вреда носителю этого амулета». По данным «Encyclopaedia Judaica», «в то время как большинство немецких раввинов были против Эйбешюца, ему оказывали поддержку раввины Польши и Моравии».

(обратно)

223

Если не считать знаменитых внуков, композиторов Феликса и Фанни, сын Мендельсона Йозеф был покровителем великого натуралиста Александра фон Гумбольдта, его дочь Доротея написала один из основополагающих романов литературного романтизма «Флорентин», его дочь Генриетта основала салон, посещавшийся светилами, его внуки Иоганн и Филипп Вейт были известными художниками своего времени, а внук Арнольд был покровителем социалиста и политического философа Фердинанда Лассаля. Его праправнуки Франц и Эрнст получили дворянство.

(обратно)

224

Nicolai F. Etwas über den verstorbenen Rektor Damm und Moses Mendelssohn // Berlinische Monatschrift. 1783–1811. Vol. 1.

(обратно)

225

Акроним от Рабби Моше бен Менахем Мендель.

(обратно)

226

А также значительная часть вошедших в Российскую империю польских земель, современных Литвы, Белоруссии и Молдавии. – Прим. ред.

(обратно)

227

Muller J.Z. The Mind and the Market, Capitalism in Modern European thought. New York: Knopf, 2002.

(обратно)

228

Юзеф Теодор Конрад Корженёвский (1857–1924), впоследствии ставший известный как Джозеф Конрад, английский писатель. – Прим. ред.

(обратно)

229

Солдаты служили по 6 лет и затем поступали в запас, матросы – по 7 лет. Имевшие начальное школьное образование служили 3 года, окончившие гимназию или реальное училище – год и 6 месяцев, университет – 6 месяцев. Голда Меир, четвертый премьер-министр Государства Израиль, в своих воспоминаниях пишет, что ее дед служил 13 лет и с трудом выжил.

(обратно)

230

The I.I. Peretz Reader (Library of Yiddish Classics) / Ed. by R.R. Wise. New York: Schocken Books, 1996.

(обратно)

231

Евреи в современном мире / Сост. П. Мендес-Флор, Й. Рейнхарц. М.; Иерусалим: Гешарим, 2006. T. 2. C. 210.

(обратно)

232

Nor nisht far yidn, nisht zhargon. / Keyn rekhtn klang, keyn rekhtn ton, / Kein eyntsik vort nit un kein stil / Hob ikh far «libe», far «gefil», / Undzer yidish hot not vitsn, / Hot nor dunern un blitsn; / Zi hot nor verter vi di shpizen. / In ‘im lakhn veynen rizn, / Zi dresht das layb vi mit riter; / Zi iz vi gal, vi pyolun biter. / <…> Un khotch do lopne oyfn ort, – / Es hot keyn leblekh, varm vort.

(обратно)

233

Евреи в современном мире… Т. 2. С. 210.

(обратно)

234

No Star Too Beatiful: an Anthology of Yiddish Stories from 1382 to the Present / Ed. and transl. by J. Neugroshel. New York: W.W. Norton, 2002.

(обратно)

235

Linetzki I.J. The Polish Lad / Transl. by M. Spiegel. Philadelphia; New York: Jewish Publication Society of America, 1975.

(обратно)

236

Spektor M. Mayn Lebn. Warszawa, 1927.

(обратно)

237

Gilbert M. The Jews of Russia: Their History in Maps and Photographs. London: National Council for Soviet Jewry of the United Kingdom and Ireland, 1976.

(обратно)

238

Di Geshikhte fun Bund. New York, 1960.

(обратно)

239

Goldsmith E.S. Modern Yiddish Culture: the Story of the Yiddish Language Movement. New York: Fordham University Press, 1997.

(обратно)

240

Never Say Die! A thousand Years of Yiddish in Jewish Life and Letters / Ed. by J.A. Fishman. The Hague; Paris; New York: Mouton de Gruyter, 1981.

(обратно)

241

Ibid.

(обратно)

242

Miron D. A Traveller Disguised: the Rise of Modern Yiddish Fiction in the Nineteenth Century. New York: Schocken Books, 1971.

(обратно)

243

Even-Zohar I., Shmeruk К. Authentic Language and Authentic Reported Speech: Hebrew vs. Yiddish // Poetics Today. Vol. 11. № 1. 1990.

(обратно)

244

Ibid.

(обратно)

245

См.: No Prize for History: John Klier reviews Aleksander Solzhenitsyn’s recent venture into the history of his native country // History Today. 2002. № 11 (55).

(обратно)

246

Sims G.R. Sweated London // Living London / Ed. by G.R. Sims. London: Cassel, 1901.

(обратно)

247

Ginsburg S.L. A Wandering Jew in Brasil: An Autobiography. Nashville: Tennessee Sunday School Board, Southern Baptist Convention, 1922.

(обратно)

248

Zangwill I. Children of the Ghetto: а Study of a Peculiar People. London: Heinemann, 1892.

(обратно)

249

Комитет палаты лордов по потогонной системе труда (Сommittee of the House of Lords on the sweating system). – Прим. ред.

(обратно)

250

Sims G.R. Sweated London…

(обратно)

251

The Queen’s London: a Pictorial and Descriptive Record of the Streets, Buildings, Parks and Scenery jf the Great Metropolis. London: Cassel and Co., 896.

(обратно)

252

Ruth E. Remembering the Ruda Family ().

(обратно)

253

Mazower D. Yiddish Theatre in London. London: Museum of the Jewish East End, 1987.

(обратно)

254

Newton H.Ch. Music-Hall London // Living London / Ed. by G.R. Sims. London: Cassel, 1901.

(обратно)

255

Mazower D. Yiddish Theatre in London…

(обратно)

256

Srebrnik H.F. London Jews and British Communism, 1935–1945. London: Frank Cass; Mitchell Vallentine, 1995.

(обратно)

257

Карточная игра, известная также под названиями клаббер, клаберас, клоб и белот.

(обратно)

258

Louis Gilrod, Arnold Perlmutter and Herman Wohl, «Leb’n zol Кolumbus» (1918). Joneil Music Co, Carlstadt, NJ (см.: Mir Trogn a Gesung!…).

(обратно)

259

Calvino I. The Hermit in Paris. New York: Pantheon Books, 2004.

(обратно)

260

Gabler N. An Empire of Their Own: How the Jews Invented Hollywood. New York: Anchor Books, 1989.

(обратно)

261

Yiddish Lit, Close to Home // The Jewish Week (New York). 4 July 2003.

(обратно)

262

Среди прочего перевела на английский язык книгу: The Jews of Poland: Recollections and Recipes. New York: Pholiota, 1985.

(обратно)

263

Aunt Babette’s Cook Book: Foreign and Domestic Receipes for the Household: A Valuable Collection of Receipts and Hints for the Housewife, Many of Which Are Not To be Found Elsewhere. Cinncinnati: Bloch Pub. and Print Co., 1889. Дорогостоящий «гамбургский стейк», рецепт которого приведен на меню в 1834 году, кажется, был совсем иным блюдом, то есть «бифштексом по-татарски».

(обратно)

Оглавление

Введение

Бист а ид?

  Корни-шморни!

  Nostalgie de la boue

Евреи Рима

  Корзина да сено

От Средиземного моря до Балтийского

  Удивительно, как обрезанный единорог

  Сеннан и Зиппан

Передел Западной Европы

  Слон Карла Великого

  Новые границы, новая зависимость

  Drang nach Osten

На перекрестках

  В каждом замке свой король

  Благословение на Мешко, короля польского

Новый идишский мир

  Язык

  Литература

  Религия

  Ученая традиция

Политическая консолидация

  Землевладельцы, купцы, ремесленники, слуги

  В еврейском трактире

Реформация

  Гуситы

  Лютер

  И тут случилось чудо

Идишское возрождение

  Краков

  Прага

  Давид Ганс

Широкие горизонты

  Богатство и почет

  Великое разделение

Потоп

  Казаки

  Бедность и бесчестие

Закат

  Кто разрешает запрещенное

  «Святая вера Эдома»

  Великий Баал Шем Тов, да сияет свет его долго

  Стойко противьтесь им!

…и падение

  «Еврейский вопрос»

  Слова словно плети

  Шекспировская трагедия

  Исход

Зимнее цветение

Библиография

  Энциклопедии

  Труды по истории

  Другие использованные источники

Фотографии Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg