«Семиотическое исследование права в контексте постмодернизма»

Семиотическое исследование права в контексте постмодернизма (fb2) - Семиотическое исследование права в контексте постмодернизма 257K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вадим Веренич

Семиотическое исследование права в контексте постмодернизма Вадим Веренич

Введение Задача и структура исследования.

В предлагаемой работе рассматривается проблема существования возможных связей между традицией семиотического изучения права и семиотикой тартуско-московской школы семиотики. Соответственно говоря, основное внимание будет уделенно описанию тех тщательно выбранных приемов и понятий из семиотического арсенала тартуско-московской школы, которые «работают» при описании права (например, понятия нормы и нормального, запрета и нарушения запрета, текста культуры и связанного текста). Экстраполяция и использование этих понятий и приемов в описании права может принести существенную пользу как для правоведения, так и семиотики, обогащая теоретический аппарт аналитической юриспруденции со одной стороны, и методологический багаж семиотики права, с другой. В структуре работы отражается переход от общих вопросов к конкретным проблемам. В введении затрагиваются общие вопросы семиотики права – связи с постмодернистским дискурсом права и семиотической теорией. Задача этой главы – дать представление об общем фоне семиотики права и о базовых концепциях, которые интегрируют семиотику права в другие отрасли теоретического правоведения. Первая часть посвящена диахроническому и синхроническому (историческому) описанию современных семиотичесих штудий права и основных парадигм семиотики права. Роль этой части состоит в том, чтобы на примере сравнительного анализа истории, эволюции и тезисов каждой из современных традиций семиотики права выявить общее ядро и механизм «сцепления» семиотического и юридического апектов правовой семиотики. Выявленный механизм ляжет в основу аналитической модели, примененной во второй, основной части исследования. В этой части сопоставляется ряд юридически релевантных понятий и приемов, описанных в семиотических трудах тартуско-московской школы, их историческое развитие, и последущее отражение в избранных трудах отдельных эстонских и русских юристов. Цель анализа —попытка выявления самостоятельной традиции тартуско-московской семиотики права.

Семиотическое исследование права в контексте постмодернизма

Постмодернизм, позитивизм и натурализм —семиотическая точка зрения

Идеологическая трансформация неоконченного проекта правового модернизма в постмодерниский правовой модернизм ознаменована критикой модернистской элитарности, тяги к проведению параллелей между автономной сферой исскуства (в частности, архитектуры) и другими областями человеческой деятельности. Прежде всего, бросается в глаза самая яркая черта модернизма – боязнь идеологического, политического, морального «загрязнения» исскуства, страх перед «низкой», контаминированой культуры. В качество основной задачи исскуства модернисты видели прорыв за пределы существующих форм, стремлении к трансценденции (Boyle1991:481), противопоставляя консерватизму прошлого новизну эстетических ценностей «современной культуры». Само собой разумеется, что, учитывая тягу модернистов к исскуству, модернистский проект права воздал должное архитектоники правовой реальности, предложив в лице своего наиболее яркого представителя Г. Кельзена пресловутую модель пирамиды правовой системы, отображающую «чистую» теорию права, очищенную от посторонних влияний. Американский и скандинавский правовой реализм, несмотря на все свое неприятие чистой теории права (заклейменного как трансцендентальный нонсенс), вместе с тем имеет ряд чисто модернистских характеристик. В частности, правовые реалисты указывали на то, что ортодоксальная форма юридических прав и форма догматической аргументации пренебрегают соображениями целесообразности, поскольку не имеют выхода на конкретную социальную информацию (Cohen1935). Проблема в том, что догматика права не выходит за рамки правового, оставляя в тени социальный контекст. Поэтому, подобно Гансу Кельзену, правовые реалисты пытались выйти за пределы юридической казуистики, хотя и иным путем. Избавление права от «скверны» для реалиста заключалось не в метафизике транседентальных норм, а в изучении социальной функции права, очищении права от шелухи догматических фигур и формул. Но как не странно, рафинируя правовую мысль и отсекая все ненужное, модернисты оказали сами себе медвежью услугу. Благодаря эстетическому рафинированию правовой материи, модернисткая теория права пришла к тому, чего больше всего боялась – потере почвы под ногами. Разрушив столпы классической юриспруденции, осмеяв римское право и традицию  jus naturale , юристы эпохи модернизма были вынуждены полагаться только на позитвиное право. Более того, подобное подмывание фундамента под зданием установленных правовых форм, по мнению некоторых ученых, привела не только к краху самого модернисткого проекта права, но и к юридическому нигилизму, напрямую приведшего к фашизму. Действительно, преклонение перед правовым позитивизмом, характерное для модернистcкой программы права воспитала поколение юристов, ставящих букву закона превыше всего. Правовой дискурс юристов этой эпохи ограничивался анализом действующих текстов права и восхвалением стоящей за ними идеологии (т. н. легализма). Таким образом, правоведа довоенной эпохи отличает непоколебимая вера в единственность возможности постижения права через текст права, подобно тому, как представление о замысле ваятеля можно получить, лишь разглядывая его творение. Экономические, социальные и политические потрясения, которые испытала Европа во время второй мировой войны, были одновременно тяжелым испытанием и для крайнего позитивизма модернистской юриспруденции. Как следствие, плеяда теоретиков права (Г. Л. А. Харт, Л. Л. Фуллер), определявших ход развития юридической теории в послевоенной Европе, подвергла суровой критике радикальный позитивизм юристов 30-ых годов.

Отступление 1

Лучшим примером крайнего позитивизма является юриспруденция третьего Рейха, главный представитель которой Густав Радбрух отрицал моральную, субьективную сторону права. Закон суров, но это закон – эта латинская юридическая сетенция получила второе рождение в идеологии права нацистского режима (Gesetz als Gesetz). По мнению профессора Г. Л. А. Харта, приверженность представителей немецкой правовой профессии духу позитивизма привела к неспособности сопротивляться преступлениям фашизма. Поэтому, даже те юристы, которые открыто никогда не поддерживали нацистов, были вынуждены следовать политической конъюнктуре. Например, ученик Г. Кельзена – Альфред Вердросс – вписал в свой классический труд по международному праву «Völkerrecht» (1937) типично национал-социалистический тезис о том, что индивид не может существовать вне коллективной общности (народа, класса, семьи), поэтому он должен руководствоваться волей этой общности.

Однако с точки зрения Артура Кауфманна, как раз наоборот, немецкая правовая мысль эпохи 30—40 годов была строго антипозитивистской. Один из известнейших юристов той эпохи Карл Ларенц, основатель «юриспруденции ценностей» и автор многих хрестоматийных работ по теоретической и практической юриспруденции, в 1934 заклеймил юридической позитивзм как «воплощение интеллектуальной интервенции».

После войны немецкая юриспруденция понесли за верность букве закона расплату, поскольку право поверженного Рейха было признано потерявшим свою силу. По стране прокатился ряд процессов наподобие процессаб решение по которому вынес высший земельный суд в Бамберге (27.07.1949), где рассматривалось дело жены, которая во времена национал-социализма написала донос на своего мужа, потому что тот критиковал поступки фюрера. В то время критические замечания в адрес Гитлера могли легко стать составом преступления, и жена, будучи законопослушной гражданкой, донесла о поведении мужа властям. В течении короткого времени муж был арестован, оссужден и казнен. После войны она столкнулась лицом к лицу с обвинением в пособничестве лишению человека свободы (примерный перевод немецкого юридического термина rechtswdrige Freiheitsberaubung). Обвинение было вынесено на основании одной из статей немецкого уголовного кодекса 1871 года. Защита пыталась обойти эту статью, аргументируя законность поступка женщины действующими в нацистское время инструкциями, однако суд отклонил этот довод на основании того что, эти инструкции и нормативные акты противоречили представлению о правосудии и морали. Понятно, что действующее право было дискредитировано зверствами нациского режима, и, в отсутствие моральной поддержки позитивного права, судьи волей-неволей обратились к традиции натурального права. Потеря общественного признания дискредитированой правовой системы и уважения к правосудию заставило немецких юристов в срочном порядке перекраивать практически всю правовую систему. Лон Фуллер, дичкутируя с Хартом по поводу кризиса позитивзма, защищает взгляды послевоенного поколения немецких юристов (особенно Г. Радбруха, который изменил свои взгляды после войны). По его мнению, за кризисом действующего права в Германии конца 40-ых годов, стоит не диллема полного разграничения несоприкасающихся друг с другом понятий права и морали, а диллема выбора между просто порядком и доброкачественным порядком (Fuller 1958:657). Ведь гораздо проще оперировть взаимосвязанными понятиями, чем понтиями, между которыми сложно установить контакт.

Очевидно, что модернистскую программу права погубила потеря социального и культурного контекста и приоритет абстрактных норм над реальными социальными отношениями. Естественным будет предположить, что наличие культурного и социального контекста в конкретных ситуациях – cвоего рода индекс гибкости общества в том случае, когда общество в целом характеризует косность и жесткость (Offe 1987). Именно социальный контекст правовых конструкций позволяет экспериментировать с инновационными формами социальных отношений (дерегуляция, контракт), т. е позволяет по-творчески подойти к возможности интердисциплинарного, новаторского синтеза различных методов, парадигм, эпистем, социальных практик, процедур. Наиболее четко проникновение постмодернистского начала в область правотворчества заметно в сферах охраны окружающей среды, единой сельскохозяйственной политики в рамках Евросоюза, публичноправовой и частноправовой этики, расширения гражданских свобод с помощью «хартий», глобализация и интернационализация нормотворчества в отрасли экономического и финансового права (Clam, Martin 1998).

Это открывет дорогу к представлению о правовом плюрализме, правовом релятивизме. В глазах постмодерниста модернистская модель права как иерархической пирамиды теряет свою ценность, уступая дорогу сложной, многоуровневой, но далеко не иерархической, модели права, которую скорей можно было бы уподобить ячейкам внутри вавилонского башни, внутр которой перемешенны различные стили, стратегии, воззрения, объекты, тексты и далеко не тождественные друг другу прочтения этих текстов. Поэтому актуальность исследований в области семиотики права оправдывается популярностью современного, постмодернистского анализа права (особенно в виде multi level approach ) [1], т. е. многоуровневой теории права: в контексте этого подхода, семиотика права сводится к одному из метауровней описания, метаязыков права. Действительно, факт признания ведущими современными теоретиками права многоярусности или права потверждает приверженность теоретиков права общему постмодернискому настрою академической дискурсии о сущности права. Поэтому характеристики постмодернистской парадигмы права будут одновременно фоновыми характеристиками самой семиотики права, ее теоретической подоплекой.

Даже в теоретическом разрезе нельзя говорить об аналитической однородности правовй мысли постмодернизма, ведь отсутствует само понимание того, какие же течения составляют костяк постмодернисткого подхода. Для немецких теоретиков права таковыми, без сомнения, будут новая риторика, теория правового дискурса, учение о правовой аргументации и системная теория. Однако ученые англоамериканского правового пространства резервируют статус «постмодернистский» за критическим движении права, деконструктивизмом, феминизмом и  семиотикой.

Описывая состояние правовой мысли в условиях постмодерна, Жак Шевалье отметил, что кризис незаконченого модернистского проекта в рамках теории права вызвал ситуацию, когда под постмодернизмом понимается скорее антимодернизм, чем гипермодернизм (т. е. развитие модернизма). Поэтому-то переход от «юридического модерна» к постмодерну ознаменовала «смена парадигмы», (но не права в широком смысле этого слова, а скорее теории), своего рода «квантовый скачок»: юридический постмодернизм воспринимается как отрицание модернизма; пытаясь преодалеть модернисткую систему ценностей, интеллектуальный режим модернизма, постмодернизм отсылает к прошлому (Douzinas & Warrington 1991:14), отрицая понятие самой правовой системы, подвергая сомнению любую идеологизирующую интеллектуальную деятельность, ведущую к гомогенности и открывая тем самым новые неизведанные области маргинального.

В самом сжатом виде сущность постмодерниского понимания права отражают следущие ключеве слова: текучесть, постоянное изменение, рассеяние, множественность, локализм, комплексность и глобализм (А. Ж. Арно), анархия (Р. Мюллерсон), поливалентность и парадокс (М. Делма-Марти), переход от линеарной модели времени к циклическому времени (Ф. Ост). Вместе с тем постмодернизм переосмысляет многие концепции модернизма и включает их в свой теоретический аппарат, являяясь в этом смысле развитием модернизма. Так, например, постмодерниское правоведение унаследовало от модернизма модели юридического силлогизма, технику экзегезиса правового текста и пирамидальную модель источников. Эти традиционные модели современное правоведение комбинирует с чисто постмодернистскими по своему очертанию концепциями: принципом пропорциональности в административном и уголовном праве, творческой интерпретацией нормативного текста, сетевой моделью права. С другой стороны многие понятия, по умолчанию считающиеся постмодернистским (плюрализм, консенсуализм, «гибкое» право, арбитраж), на самом деле существовали задолго до появления постмодернизма. Особенность постмодернистского подхода к анализу права состоит в том, что в условиях постмодернизма происходит очевидное переключение внимания с нормативных и процедурных аспектов права либо на метанормативные и интернормативные, либо на коммуникативные характеристики правовой деятельности, причем интеграция разнородных атрибутов правовой деятельности достигается благодаря попытке синтеза правовой догматики и социальной философии. Постмодернистский исследователь права, описывая тенденции развития современного общества, стремится придумать новые формулировки классических понятий, и при этом не оторваться от фактов. В результате, как правило, подобные исследования увенчиваются декларативными утверждениями о скором «пришествии» постмодерниского общества, чье появление постмодернистская юриспруденция приближает с помощью «магии» дискурса.

Немаловажное влияние на этот синтез оказывают заимствования из теории сложных систем, которая весьма гармонически переплетается с материей правовой мысли, которая предпологает множественность и разнообразие конституирующих элементов в праве. Примером подобного подхода является теория игр в том виде, в каком она применяется в объяснению чисто правовых феноменов.

В самом идельном случае синтез означал бы установление диалога между правовыми науками и другим науками. Но тут встает вопрос – готово ли право со одной стороны, и наука с другой, к такому диалогу? Социолог права Р. Коттерел отвечая на подобный вопрос признает за прваом существенную абсорбирующую способность к интеграции и заимствованию новых доктрин, новых идей в периоды научного кризиса в области правоведения. В качестве иллюстрации критического положения в современной теоретической юриспруденции можно упоминуть маргинальное положение юридического дискурса терроризма.

Отступление 2

Запутаность правовой трактовки терроризма обусловленна тем, что чисто чисто политический акт насилия, каким является терроризм, рассматривается с позиций системы юридической мифологии, которая проводит четкую демаркационную линию между законом/ (право) порядком и противозаконым поведением/беспорядком. Терроризм лишается своей политической вуали, превращаясь тем самым к обычную преступную деятельность, преступление против государств. Действительно уловить тонкое отличие терроризма —преступления в о имя политической идеи – от простого преступления очень сложною Поэтому догматические фигуры, юридические модели терроризма в кодексах различных стран не тождественны друг другу. В эстонском уголовном кодекск вообще отсутствует юридическое определение терроризма – статьи 641 и 65 ограничивает лишь круг террористических действй и предусматривает за эти действия санкции. Романтический дух революции или пафос борьбы за национальное самоопределение – те иррациональные факторы, которые рациональный правовой дискурс старается оставить без внимания. Поэтому становится понятно, почему например, в свое время испанский министер юстиции обратился к французскому правительству с просьбой рассматривать деятелей террористической организации басков ETA именно как обычных, а не политических преступников (Alsina 1984). Такая же ситуация сложилась и в современной России по отношению к чеченским террористам. Семиотическое ключ к решению проблемы правовой трактовки терроризма подразумевает анализ механизма переключения между разными типами дискурсами терроризма.

В целях понимания специфики семиотического анализа права, стоит сказать пару слов и о методологии постмодернисткого исследлвания права, главным образом маргинальной техники синтеза, гибридизации юриспруденции и внешних наук. Выбор подобной методологической базы оправдан кризисом современной правовой догматики и истощением традиционой методологии права. Привлечение инородных методик и приемов анализов расширяет горизонт правовой науки, демистифицируя и демифологизируя многие сакральные для юристов понятия В отдаленной перспективе синтез методологий способен привести к более полному пониманию сущности права. В принципе существует большое количество способов сочетания методолгии различных дисципин. Несмотря на все многоообразие этих способов, в разрезе постмодерниского дискурса права известные философы права Ост и ван де Керхове сводят всевозможные способы к трем типам «скрещивания» анализа чисто юридических явлений с изучением метаюридических и инфраюридических феноменов права:

• плюрадисциплинарность – внутри одной и той же дисциплины наличиствует, наряду с комплеском «коренных» дискурсов, множество дискурсов, новых точек зрения на объект исследования этой дисциплины, научная мотивация которых черпается из инфраюридических (внеправовых) областей знания. Бесспорно, под этого определение лучше всего подходит постмодернисткая философия права, особенно концепция «мультилегализма», предложенная в 1998 году французом Этьенном Ле Руа. Корни этой теории простираются за пределы рамок сферы правовых наук, выходяя на рубежи системной теории, постмодернистской идеи плюрализма дискурсов (ср. «полифонию», диалогизм Бахтина и развитие его идей в трудах французских постструктуралистов), юридической антропологии и социологии П. Бурдьё. [2] Кроме того, Этьенн Ле Руа вполне в постмодернистском духе пытается свести к нулю элемент статики в анализе динамических аспектов права, подчеркивая текучесть права.

• интердисциплинарность – в рамках интердисциплинарного анализа объяснение правовых понятий и явлений с внутренней позиции чисто правовых наук дополняется привлечением выкладок, концепций и эмпирического материала т. н. «внешних», неюридических наук. Классическим примером служит социология права, где кроме чисто эмпирических исследований законодательной деятельности, существенным весом обладает теоретическое осмысление этих исследований (например, Хенн Кяярик в своих работах (Käärik2000,2001) анализирует механизмы законодательства с позиций системной теории автопоезиса Варела, Матурана, Луманна, Тойбнера). В историческом аспекте, интердисциплинарный метод частично позволяет проанализировать кризис правового модернизма и переход к постмодернизму, сопоставляя кризис права с общим коллапсом модернисткой науки, приведшему к возникновению теории относительности Эйнштейна, принципа неопределенности Гейзенберга, теоремы незавершенности К. Гёделя, концепции диссипативных структур Пригожина, уже неоднократно упомянутой теории автопоэзиса Варела и Матурана, идеи имплицитного порядка Бома.

• трансдисциплинарность – понятия и явления, изучаемые одной наукой переносятся в сферу другой науки, где они благодаря переосмыслению получают новое значения. Например, семиотика права описывает типичные правовые явления – нормы, запреты, дозволения, правовой кодекс – исходя из научного контекста семиотики. Поэтому понятия права в семиотческом свете видоизменяются, преобразуясь в знаковые системы или просто знаки. В качестве примера можно привести понятие трансформации, понимаемое по-разному семиотками права и юристами. Обратным примером является перенесение постмодернистских клише типа «смерть субъекта» и «смерть автора» в теоретический аппарат правовых наук (например, науки о авторском праве).

Франсуа Ост и Мишель ван де Керхове справедливо отмечают, что сочетание приемов, характерных для интердисциплинарного, трансдисциплинарного и плюридисциплинарного изучения права высвобождает универсальные структуры значения и открывает дорогу для взгляда на право со стороны, взгляда, свободного от влияния правовой догматики. Этот взгляд присущ и семиотике права, которая широко использует, комбинирует и заимстует приемы других наук.

Стоит начать с того, что перенесение понятий, присущих философскому понятию «постмодернизма» на материю права – задача не из легких, поскольку следует учитывать особенную специфику юридического. Во-первых, ключевые условия и характеристики постмодернизма воспринимаются сквозь призму модернизма, причем многое, как уже было сказано, зависит от того, что понимают под постмодернизмом – логическое отрицание отрицание или дальнейшую эволюцию модернизма.

Дихотомию «постмодернизм-модернизм» естественным образом дополняет и развивает набор понятий «структурализм-постструктурализм», особенно если учесть ярко выраженные французские коннотации этих понятий. Поэтому нужно задуматься над тем, если в праве столь же эксплицитно выраженные, антагонистические, но в то же время взаимодополняющие «течения мысли». При беглом взгляде на теорию права, в глаза бросается очевидная оппозиция понятий позитивизма и т. н. школы «натурального права». Несмотря на то, что позитивизм и естественное право являются основными водоразделами теории права, оппозиция позтивизма и натурализма, безусловно, это разделения несколько иного рода, нежели модернизм-постмодернизм. Гораздо более уместной аналогией разделения на постмодернизм и модернизмом можно считать дихотомию «позитивизм»/ «постпозитивизм», поскольку последний, вполне в духе традиции соссюровской семиологии, склонен исходить из посылки, что центральное место в объяснении права должно принадлежать лингвистическим теориям. Язык-основа познания права, поэтому юридические факты не могут существовать вне юридического языка. Во-вторых, юридический постпозитивизм опирается на идею рационального дискурса, тщательно и бережно отбирая крупицы рационального в юридическом дискурсе. Наконец, последователи идей постпозитивизма при анализе языка правовых текстов придерживаются герменевтических стандартов. Однако даже эта аналогия в известной мере условна, поскольку в поспозитивизме видят прежде всего развитие лингвистического позитивизма (преимущественно в его витгенштейновской трактовке), а не отказ от фундаментальной традиции юридического позитивзма. Очевидно, что подобное восприятие отнюдь не равнозначно видению постмодернизма как диалектического преодаления, отрицания проекта модернизма.

В достоверности этого умозаключения можно убедиться на примере современного осмысления диспута между двумя философами права, а именно, между Г. Л. А. Хартом и Р. Дворкиным. Безусловно то, что Харт атаковал «истинный юридический позитивизм», особенно в связи с разделением морали и права в учении довоенной позитивстской философии права (Hart1980:828). Подобные воззрения Харта позволили некоторым американским ученым усмотреть в Харте первого «постмодерниста от права». Но ведь зачастую таковым традиционно считается и Рональд Дворкин, главный оппонент Дворкина в споре о возможности существования универсального «права на моральную свободу» (Dworkin1980), права, свободного от утилитарного контекста и позитивисткой оболочки. Сомневаясь в актуальности утилитаристского наследия Бентама и Миля, Дворкин тем самым отрекается от «священной коровы» юридического позитивизма, т. е. представления о праве как о средстве достижения максимальной пользы. В этом смысле он не только постпозитивист, но и антипозитивист. Поэтому, те люди, которые видят в Дворкине постмодерниста, настаивают на том, что учение Харта – по своей сути ревизионистский позитивизм, «мягкий позитивизм», который многие, пользуясь избитым ярлыком «пост», именуют «постпозитивзмом» [3] (в их числе Б. С. Джексон (Jackson 1991)).

Однако исходя из элементарных правил логики, всякое отождествление между двумя магистральными парадигмами современной философии права (позитивизмØнатурализм, модернизмØпостмодернизм) окажется поспешным. Слишком неопределенно отношение меду позитивизмом (даже и в его смягченной форме) и постмодернизмом —явлением, чужеродным сточки зрения права; кроме того, разделение на позитивное право и право натуральное появилось задолго до популярной пары «модернизм-постмодернизм». Кроме того, причисляя столпов теоретической юриспруденции к той или иной парадигме, не стоит забывать о том, что взгляды многих из них нередко менялись коренным образом. Поэтому разумнее было бы говорить лишь о том или ином периоде акдемической деятельности конкретного ученого.

Тут дело в том, что понятие постмодернисткого немыслимо без концепции «модернистского». Самый простой путь самоопределения постмодернистской юриспруденции состоит в отмеживании от модернистских традиций правоведения. Позитивизм и натурализм – это две стороны одной медали: несмотря на свой антагонизм, внешне взаимопротивоположенные тезисы позитивизма (positivisme juridique) и натурализма (jurisnaturalisme) дополняют друг друга, образуя вместе единое целое. Позитивистом может считатся любой исследователь права, придерживающийся эмпирического подхода, даже если в основе его эмпирического анализа лежат понятия, заимствованные из арсенала натурального права (например, права человека) (Grzergorczyk, Michaut, Troper1993:27—28). Позитивисты отрицают классическую онтологию права (оппозицию «должного»-«сущего») и классическую эпистемологию (тезис позитивиста – «реальность непознаваема»). Правовой позитивзм отказывается и от онтологической перспективы метода естественных наук, поскольку в правовых терминах онтологический объект изучения естествееных наук нельзя верифицировать.

Например, констатирование смерти – это описание, медицинский факт насупления смерти. Использовать правовую терминологию при описании чисто медицинского факта было бы в высшей степени нелепо. Право интересует либо причны смерти (в случае насильственного лишения жизни), либо её последствия (утрата правоспосбности и правосубъектности). Наконец, позитвизм не признает классического разделения теории и практики, размеживание права и науки о праве, и объективистскую аксиологию.

Благодаря своему неприятию многих философских понятий, позитивсткий метод обретает «научность», но в контексте позитвистской традиции права это всего лишь синоним юридической точности. В контексте же семиотики права, вечный спор между сторонниками естественного права и позитивистами маркирует диллему разделения естественного (или же инвариантного) и возможного (вариативного) внутри правовой культуры (Jackson1987). Бернард С. Джексон, будучи примерным последователем А. Греймас, безоговорочно принимает идею последнего о существовании естественных, универсальных инвариантов структур значения и переносит эти универсалии в сферу права (Jackson 1985). В структуре естественного права переплетены самые фундаментальные понятия, которые в том или ином виде можно найти практически во всех правовых культурах. Эти понятия практически не меняются в течении времени; позитивное право (читай:действующее право) всегда синхронично.

Благодаря разнообразию вариантов техники эмпирического анализа права, элементы позитивистского измерения есть в любом из современных господствующих направлении правовой мысли, поскольку разделяют один и тот же набор позитивстских методологий, т. н. «программу юридического позитвизма». Необходимость демаркации областей изучения позитивистской науки о праве и семиотики обусловлена еще и критикой позитивисткой модели семиотики права, предложенной Б. С. Джексоном. Алан Хант в своей критической статье «Legal Positivism and Positivist Semiotics: Old Wine in New Bottles?» приходит к выводу, что семиотика права Бернарда Джексона имеет большее сродство с позитивисткой традицией, чем с постмодернизмом (Hunt 1986). Впрочем, по мнению Ханта, другие семиотические традиции изучения права, особенно американская семиотика права, вполне совместимы с реалистическим, критическим подходом к праву. Сам Джексон признает это, но «оправдывает» позитивизм своего метода существенным аргументом – правовой позитивизм вставит во главу угла правовой текст. В другом месте (Jackson 1991:175) английский исследователь замечает, что семиотика права носит позитивистский характер лишь в части методологии; что касется эпистемологии и гносеологии семиотики права, то насчет их характера Джексон категоричен – семиотика права пользуется натуралистической эпистемологией и реалистической онтологией.

Другой критик семиотики права Питер Гудрич гораздо радикальнее: по его мнению, вся семиотика права является позитивисткой (Goodrich 1987), поскольку, также как и позитивсткая филсофия, концентрирует внимание на использовании особого риторического кода, завуалированого в тексте права. Только, если позитивист спекулирует на правовые темы, искуссно используя технику юридической герменевтики и экзегезиса, то семиотик права идет дальше проникая в глубину «текстиру» текста. В месте с тем, как считает Гудрич, нельзя забывать о том, что семиотика права по сравнению с правовым позитивизмом – более абстрактный, формальный метаязык. Формализм семиотического языка описания права становится очевидным, если принять во внимание формальное, зачастую квази-логическое отображение универсальных структур значения. Если принять это утверждение на веру, тогда невольно возникнет противоречие между сутью метода семиотики права и общей характеристикой движения критического изучения права. Причина коллизии кроется в отказе школы кртического изучения права признавать формальный аспект права.

Различия между правовым позитивизмом и семиотикой права наиболее очевидны при сопоставлении двух уровней описания права – уровня правовой догматики и формалиэированым уровнем описания права. Основной целью догматического описания права является нахождение правильного теоретичесокого решения правовой проблемы, значение стратегии интерпретации всегда второстепенно; иными словами – правовая догматика телеологична, ориентирована на решение задач. Семиотика, наоборот, уделяет малое внимание содержанию передаваемых по каналам юридической коммуникации сообщений. Поэтому, с семиотической точки зрения, важен не результат коммуникации (приход к консенсусу или же вынесение решения в пользу одной из сторон), а сам процесс коммуникации.

Отступление 3

Позитивистские течения в праве

• юридический волонтаризм (Бентам, Остин, Карре де Мальберг, Кельзен, МакКормик) —позитивсткое измерение этого подхода определяется следущими составляющими: право формируется волей законодателя, правовой аксиомой, потому что существование этой воли недоказуемо. В дополнению к этому, для права более важным является его источник, происхождение, форма права не столь важна, и, в любом случае, вторична. Однозначность позиции этой школы выполняет полезную функцию, поскольку разтмежовывает границы между позитивистским волюнтаризмом и другими течениями, (в том числе, семиотикой права). Для семиотика неприемлимо как утверждение о метафизическом и недоказуемом происхождении права, так и более универсальная концепция единого источника права, поскольку семиотик права ототталкиваются лт более гибкой модели многочисленных источнико права.

• школа юридического экзегезиса (Демоломб) – в основе методологии этого течения лежат позитивистские принципы интерпретации текстов права, однако сам характер отношениея к праву, скорее, схоже с взглядами представителей течения естественного права. Технические приемы правовго экзегезиса, несмотря на правовую специфику, с легкостью укладываются в канны стандартной герменевтики. Семиотика права, так же как и представители школы экзегезиса направляют свои усилия на поиск значения правовых феноменов (прежде всего текста). Их пути расходятся лишь по вопросу границ интерпретациию Экзегет удовлетворяется выяснением первоначального намерения законодателя, в то время как семиотик идет дальше, применяя в ходе анализа наряду с чисто герменевтечиским репертуаром приемов более универсальные кода (в зависимости от того, какую составляющую юридической коммуникации он исследует).

• аналитическая теория права (Юм, Бентам, Харт, Гуастини) – краеугольным камнем этой теории следует признать поиск решения этических проблем в элиминировании языковых каверз и контроверз, связанных с правовыми понятиями. В качестве пояснения можно привести простое правове плонятие «совершение преступления». Аналитика права не интересует, что такое « совершение преступления», поэтому он ставит вопрос другим ребром – что означает слово «совершение» и каким значением обладает юридический термин «преступление». Совершенно ясно, что подобная правовая аналитическая деятельность носит лингвистический оттенок. Дисциплина, изучающая знаковую природу правовой материи, не может пройти мимо столь удобного метода – ведь ее интересут каким образом знак получает свое значение, т. е. механизмы денотации и десигнации. Ясно, что более определенными представляются связи между аналитической теорией права и отражением соссюровской семиологии в семиотике права, по крайней мере, в связи с отношением к языку. Аналитики права воспринимают права опосредовано – через язык

• социологическое течение в праве (Дюркгейм, Эрлих, Гурвич, Петражицки, Паунд).Позитивзм этого метода состоит в привлечении строго научных эмпирических техник анализа права, которое для социолога права редуцируется к продукту исторического развития человечества. Синтез эмпирических исследований (например, организации социального эксперимента или проведения опроса) с теорией социальной и юридичской философии – задача сложная для любого теоретика права, а не только семиотика. И здесь вопрос сттоит не только в востребованости глубокого теоретического осмысления таких зачастую сугубо практических исследований. Уникальную возможность применения семиотики в исследованиях социологов права отметил Доменико Карзо (Carzo 1981, 1986). По мнению Карзо, задача семиотика стоит в анализе дискурсивных стратегией правосознания и способов правовой коммуникации на основе эмпирического материала предоставляемого социологией права.

• юридический реализм (Холмс, Лльюэлин, Коэн, Корбин, Росс, Лундстед) —американский реализм можно признать позитвистским в том смысле, что он изучает реальную, практическую деятельность судебных органов, признавая то, что именно судья, магистрат создает право. Позитвизм скандинавского реализма еще более очевиден, ведь скандинавские реалисты одназначно подчеркивают значимость научность методов изучения права и тем самым обнаруживают склонность к эмпирической сотороне понимания права. Влияние реалистического подхода на семиотику права ощутимо в плане онтологии (онтология семиотики права близка к реализму).

• марксистский позитивизм (Маркс, Энгельс, Райзнер, Реннер, Пашуканис, Стоянович, Шабо) —исторически сложилось так, что начиная с 50-ых годов под соусом марксистской теории права юристам преподавался адаптированый нормативизм (в его кельзеанской трактовке). В Эстонии развитию подобной ситуации способствовало ещ еще тем, что многие из эстонских юристов, которые благодаря влиянию А.-Т. Климанна, были воспитаны в духе чистой теории права Кельзена, остались преподовать в Тартуском университете и после установления советской власти. В их числе стоит упомянуть И. Ребане, Э. Илуса, Й. Мялля и др. В их научном наследии заметна тенденция к маскировке кельзенианства под марксизм, что во многом было вызвано политической конъюктурой той эпохи. Скрытый семиотический фон марксисткого позитивзма идентичен семиотическому обрамлению нормативных теорий

• нормативизм (Кельзен, Опалек) —несмотря на то, что Кельзен признается прототипом, эталоном позитивзма в юридической теоррии, многогранность и абстрактность многих его тезисов не позволяет свести его взгляды к единому позитивсткому знаменателю. Во многом потому, что порой у Кельзена право выступает как, самодостаточный автономный объект, который существует независимо от правовой науки. В других местах, Кельзен противоречит сам себе, утверждая, что правовая наука —юриспруденция – конструирует право как объект совего изучения.

• инстуциональные теории права (Ориу, МакКормик, Вайнбергер). Апологеты этой ветви позитвисткой традиции подчеркивают кристализацию права в суверенный институт, выделяя его в самостоятельный и равноправный институт, фигурирующего в контексте социально значимых действий и поступков (Weinberger1991:192). Тем самым право как бы отделяется от других социальных институтов – прежде всего языка. Перефразируя сказаное в канве семиотической мысли, можно отметить, что выделение права в практически автономной институт фактически равнозначен логическому отрицанию вторично-модулирующего характера права по отношению к языку. (различие между правом и наукой о праве).

• постпозитивизм (Аарнио, Алекси, Печеник) – ключевые тезисы этой школы великолепно смотрятся под семиотическим углом – ведь основное внимание постпозитвистами уделяется изучении язковых элементов теоретической программы права, рассматриваемых в контексте юридической аргументации (Aarnio1996).Стоит отметить, что в широком научном плане, постпозитивизм выгодно отличается на фоне других позитивистских парадигм, поскольку претендует на логически полноценное, законченное описание права, которое достигается благодаря использованию универсальных герменевтических приемовю Постпозимтивисты пытаются выйти за рамки тесных границ юриспруденции и отправится в исследованиие правовой terra incognita.

Очевидно, что при описании правового позитвизма традиционно прежде всего начинают с тех тезисов, которые, представляя собой своего рода межевые столбы, позволяют отделить одну позитивистскую школу правовой теории от другой. Поэтому, в целях ознакомления с водоразделами юридического позитивизма, чуть ниже приведен перечень ядро тезисов позитивизма, которое делает возможным определить специфику конкретного направления юридического позитивизм. Безусловно, почти все позитивисткие школы имеют что-то общее с семиотикой права, но ничуть не меньше и отличий: по болшей части, это вызвано тем, что почти все школы семиотики права разделяют позитивисткую методологию.

С семиотической точки зрения, эти тезисы отражает инварианты универсальных структур правового знания, столпы правовой теории. Определяя свое отношение к ним, правовая семиотика одновременно определяет свое место на стыке систем юридических дисциплин и семиотики.

Право определяется волей индивида (будь-то один человек, или же коллективный орган, обладающий представительным мандатом). Самая ранняя позитвистская концепция, исторически возникшая в качестве противовеса доктрине сторонников естественного права о божественном происхождении права. В потверждении этого, можно привести цитируемое А. Ф. Арно (Arnaud 1973:44) высказывание одного из ранних позитивистов, автора французского гражданского кодекса, Порталиса, о том, что в праве все связанное с определнием, объяснением, доктриной имеет в качестве своей отправной точки науку. Остальное, определяемое как повеление, диспозиция в узком смысле этого слова, исходит из законов, которые в свою очередь появляются на свет благодаря волеизъявлению законодателя.

На практике этот тезис едва ли выдерживает критику, поскольку в сложных условиях современного общества происходит передача, или как говорят юристы, делегирование мандата законодательному органу. Очевидно, что одного мандата недостаточно, однако ученые – классичесикие позитивисты – расходятся в своих взглядах на те факторы, которые дополняют передачу мандата. Одни указывают на необходимость суверенного статутса обладателя мандата, другие признание правоспособности, выраженное в иерархически вышестоящей норме. В последнее время вопрос передачи мандата в теории права увязывется с понятием законодательной компетенции, юридическое понятие, в чем-то аналогичное лингвистическому понятию «языковой компетенции», введеного в научный оборот Ноамом Хомским. Комбинация этих понятий и перенос их в сферу изучения дискурсивной деятельности, позволяет говорить о дискурсивных полномочиях законодателя, которые распостраняются на определенную общность людей, или, «семиотическую группу» (см. Conklin 1998). Семиотический взгляд на волевые аспекты механики законодательной деятельности получил освещение в сборнике, выпущенного под редакцией Ханнеке ван Шоотен, «Семиотика и закондательство. Юридические, институциональные и социологические перспективы». Начиная собщих вопросов использования законодательства в качестве инструмента политики современного западного общестав, голландская иследовательница переходит затем к рассмотрению проблем, возникающих всвязи с применением закона и его эффективностью (главным образом затрагиваются экономический аспект и уменьшение эффективности инструментального законодательства). Однако самая ценная для семиотики права часть работы связанна с теоретическим измерением упомянутых проблем. Близость современных теорий законодательной деятельности и метаязыка семиотики права во многом обязана фокусировке внимания на коммуникативных аспектах направляющей линии (неудачный перевод английского  steering content ) законодательства.

Ханнеке ван Шоотен ограничивает теоретические рамки рассмотрения вопроса тремя взаимодополняющими теориями – теорей автопоэзиса в редакции Гюнтера Тойбнера,  Dreistufen-Hypothese  (теория трех уровней) Адама Подгурецкого и теорией «полуавтономных социальных полей» Мура. Все три теории в той или иной степени исходят из коммуникативного контекста легислативной деятельности. Если Тойбнер характеризует появление нового типа права, т. н. «рефлексивного права» как реакцию на кризис инструментального законодательства «государства благосостояния», то согласно постулату Подгурецкого, каждая норма проходит три фильтра – первый на уровне индивидуального поведения, второй на уровне группы, и третий в маштабах всей правовой системы. Третья теория антрополога Мура пытается объяснить саморегулирующую деятельность формальных и неформальных групп, а также пути проникновения и способы взаимодействия (например, поиск каналов влияния) спонтано возникающих групповых правил с официальным правом. По мнению ван Шоотен, недостатком упомянутых концепций служит пренебрежение вопросом легитимности законодательства. Комбинируя семиотическую конструкцию «диалогических структур» и коммуникативную модель Виттевина, ван Шоотен воздает должное роли легитимности (законности) в контексте законодательства. В результате синтеза, на свет появляется семиотическая структура «диалогической легитимности», включающая в себя двухступенчатую модель законотворчества. Начальная ступень модель охватывает законотворчество легислативного органа, последующая – повседневную правоприменительную деятельность «пользователей» нормативного акта. Юридические правила (нормы и принципы) приобритают своё конечное значение на втором уровне, лишь в процессе синхронического интерпретации, т. е. процессе использования, применения и следования этим правилам. Синхроническое толкование законов позволяет идти в ногоу со временем, трансформируя устаревшее положение закона в духе подгонки этого положения к с текущими стандартами общественной жизни. Диалогизм коммуникации повышает приспособляемость права и его отдачу, эффективность. Семиотическую базу теории диалогической легитимности можно обнаружить в более ранних трудах Роберты Кевелсон (Kevelson 1981). В частности, в своей рецензии на книгу Лоуренса М. Фридманна «Правовая система в перспективе социальной науки», Кевелсон проводит интересные параллели между идеями Фридмана, с одной стороны, и семиотическими концепциями Мукаржовского и Пирса, с другой. Например, при описании противоречий между формальной и неформальной легитимностью в структуре правовой системы, отмечается, что явление, подобное противопоставлению структур юридического дискурса, было уже описано Яном Мукаржовским на примере эстетических текстов. Мукаржовский делает вывод о необходимости  диалектического противостояния монологических и диалогических структур. Этот вид противостояния, оппозиции знаменует собой «семантическое видоизмение», которое служит предпосылкой возникновения новых рем или пирсовских « legisigns ». Затем профессор Кевелсон объясняет, что конфликт между социальными группами и способами убеждения влечет за собой появление правовых норм и процессов (Kevelson 1981:188). Чуть дальше социальный конфликт объясняется уже сквозь призму семиотике Пирса; этот конфликт происходит на уровне Вторичности, уровне реального бытия. На уровне Третичности появляются юридически релевантные знаки, которые направляют конкретными правовыми процессами. В отличие от юридических знаков, типичными примерами спонтано возникающих знаков Первичности Кевелсон считает деятельность анархистов, сектантов, диссидентов, общественных активистов. С точки зрения семиотики права, знаки Первичности – потенциальные знаки, знаки в своем становлении и развитии – олицетворяют новые, непризнанные идеи, концепции, принципы и правила поведения, которые в будущем станут знаками – законами, постановлениями, решениями и т. д.

Представитель другой школы семиотики права, Б. С. Джексон, отмечает, что изучение практики законодательства под углом зрения прагматики правового языка делает еще более наглядным расхождение между различными «семиотическими группами» (Jackson1997b). Семиотичекая группа – термин Греймаса, которым Джексон замеаняет избитое, тавталогическое, и по-разному понимаемое выражение «правовая система» или «подсистема права». Проблема семиотики законодательной деятельности охватывает кроме изучения способов и каналов передачи коммуникативной составляющей законодательства, анализ кодов, описывающих статус, качество и действие закондательства (Jackson1997a). Перечисленные атрибуты легислативной деятельности кроются не в правовом статуте (его тексте, семантике), а скорее в прагматике, то есть, в использовании законодельства.

Источники права можно определить – понимание этого тезиса во многом зависит от того, какую позицию занимает исследователь в отношении предыдущего положения (волеизъявление человека как основа права). Причина этого заключается в том, что материальная основа формального источника права – это волевой акт носителя законодательной власти, лица или органа, обладающего компетенцией «говорить закон». В этом пункте тезиса намечается линия расхождения двух традиций позитивизма – теми учеными, которые считают единственным материальной основой формальных источников волю суверена и теми, кто следуя Кельзену, не признает различия между созданием и применением права [4], приравнивая тем самым судью к законодателю. Кроме того, течение реалистов вообще отрицает значение фигуры законодателя, выдвигая на роль истинного законотворца судью.

Что касается перечня источников права, то он может быть весьма впечетляющим, включая кроме позитивстских источников прав источники, характерные для естественного права. Механизм создания каталога (или пирамиды) источников права иллюстрируют материалы, использованые при создании французского гражданского кодекса (в частности т. н. «проект восьмого года» Порталиса). Французский семиотик права и структуралист Андре-Жан Арно видоизменил изначальную форму каталога, опираясь главным образом на структуралистские приемы Клода Леви-Стросса (Arnaud 1973:31—33). Используя структуралистский метод, Андре-Жан Арно предложил три главных режима противопоставлений, вовлечённых в классификацию Порталиса: [«свое (свое право) —чужое (международное право) «, «писаное правило – устная традиция (обычай) «, «позитивное (вариант, приходящее) – естественное (инвариантный, универсальное, неменяющееся) »

свое – чужое

позитивное – естественное

устное – письменное

Эта первичная классификация легла затем в основу почти всех позитивистких классификаций источников права, не меняясь в течении долгого времени. С возникновением постпозитивизма позитивисткий перечень источников права существенно расширился, из-за того, что постпозитивзсты развили понятияе правового источника, выделив несколько значений этого термина. В самом широком смысле понятие источника права охватывает не только классические юридические источники (писаные законы, устный юридический фольклор, обычаи, аргументы естественного права и т. д.), но также чисто языковые аспекты – семантическое, синтаксическое и логическое измерения. К сожалению, за редким исключением (ср. например Aarnio1996:171), в юридической литературе редко упоминается понятие источник права в самом широком значении. Юристы оставляют привилегию спекулирования этим значением философам, языковедам, логикам и семиотикам.

В более узком значении источник права обозначает юридические источники плюс вспомогательные источники права, в роли которых в доктрине постпозитивистов зачастую играют телеологические аргументы, моральные ценности, аналогия, политические аргументы и, безусловно, свою подспудную роль играет идеология. Таким образом, источник права в этом значении включает два разных типа правовых источников – юридические и вспомогательные, которые, пользуясь терминологией Роберта Саммерса, часто называют соответствено авторитетными источниками и существенными источниками.

Наконец самое узкое значение источника права, – это письменный источник, правовой акт, играющий одну из центральных ролей в юридическом дискурсе. В этом значении, источник соотносится с конкретной вещью или документом. Имеется в виду конткретный текст, фиксирующий права и обязанности субъектов конкретного права, причем речь в данном случае может идти как об императивных нормативных актах (нарпимер, о законе), так и о диспозитивных правовых актах (договор, завещаение и т. д.), противопоставленных неписанным нормам гражданского общежития и историческим обычаям.. Будучи фиксирован в письменной форме и воплощаясь в материальную форму, правовой акт представляет интерес в плане использования комбинированных приемов семиотики права и визуальной семиотики. Иначе говоря, форма и реквизиты стандартного правового акта (будь-то реквизиты нормативного текста или образец завещания), стиль и оформление, маркировка, т. н. «знаки подтверждения достовернности» (печати, подпись, отпечатки пальцев, штрихкод) в семиотическом плане юридичеси значимы благодаря своему соответствию определенным критериям, дизайну и стилю. Поэтому можно говорить о визуальных аспектах семиотики права, более того, зачастую вюридической литературе под семиотикой права понимается только визуальный аспект. Кроме того семиотика права, определяя и анализируя визуальные знаковые аспекты соответствия источника права определённым образцам и стандартам, уделяет должное внимание юридическим проблемам фальсификации, подделок, искажения волеизъявления. Умберто Эко в одной из своих работ замечает, что в правовом процессе существует не только возможность последущего изменения без ведома автора первоначального толвокания, но и опасность услышать вовсе не то, что содержалось в подлинном толковании автора. Поэтому в процессуальном законодательстве должны быть фиксированы все способы защиты от возможного подлога (Eco 1992:236). Главный инструмент борьбы против фальсификаторов материальных источников права (письменных текстов и волеизъявлений) – это прежде всего потверждение их подлинности с помощью специальных знаков (подпись, печать). Этимологически происхождение обоих типов «знаков достоверности» восходит к римской традиции использования знаковой формулы [имя + латинский предикат « subscripsi » + оттиск печати]. Римкая практика подтверждения правовой силы договора спомощью условных знаков со временем эволюционировала в создание особого правового института – нотариата. Нотариат появился во Франции середины XV века, когда функция уведомления ( notificatio ) о заключении сделок между частными лицами была возложена на нотариуса, с полномочием использовать печать и свое имя (Fraenkel 1992:93). До революции роль авторского начала в договоре или иньм юрижическом документе была ничтожной – французское правосудие считало действительными только те документы, которыебыли визированы подписью государственного секретаря и скреплены хранителем королевской печати – действовал принцип, «правомочно, только то, что скрепленно печатью короля» (Farge, Foucault 1982:11). Только после революции на первый план вышла собственноручная подпись (Foucault 1971:28). Значение собственноручной подписи с точки зрения семиотики права двояко: в ней переплетаются функции легитимации и индивидуализирования. Подись индивидуализирует текст в том смысле, что отделяет его от ряда подобных ему, шаблонных нормативных и диспозитивных текстов – источников субъективного права, указывая на управомоченного и обязанного субъекта. В этом случе собственоручная подпись или подпись нотариуса подменяет собой механизмы защиты, характерные для атворского права, ведь авторское право не распространяется на источники права. Легитимирующий аспект подписи привязан к юридической фикции парафирования письменного документа – например, договор вступает в силу с момента его подписания. До этого момента, права и обязанности, фиксированные в договоре, висят в воздухе. Подписание договора связывает каждую сторону, лишая её возможности изменить условия или дать их новое истолкование без согласия другой стороны. Связывающая сила договора обладает огромным значением в структуре современного дискурсивного порядка.

Однако современная система вещей вполне допускает наличие сделок, заключаемых в свободной форме, что облегчает использование семиотических приемов в анализе юридического дискурса, так как дискурс становиться менее формальным. В немецком праве таковыми сделками являются договор купли-продажи, договор аренды и трудовой договор. Например, если работодатель не хочет давать работу и не заключает  письменный  трудовой договор, он может быть связан устным трудовым договором, поскольку в немецком права отсутствует требование заключения договора только в письменной форме. Правовой дискурс, по мере своего развития, избавляется от ритуальных рудиментов, в том числе подписи и объязательной письменной формы.

Позитивное право – это эффективное, действующие право. По сути, это одно из самых каверзных положений позитивизма. В то время как позитивисты в целом отождествляют позитвиное право формально законным, «валидным» правом, время от времени в позитивистких компендиумах деляются замечания, что только эффективная норма – действующее право. Противоречие, как говорится, на лицо. Впрочем, в руссом переводе, оно не так бросается вглаза, ведь русскими кальками понятий « valid » и « efficient » являются слова «действующий» и «действенный», разницу медлу которыми, на первый взгляд, трудно выявить. В юридическом языке эти понятия далеко не равнозначны, поэтому для понимания различий необходимо обратиться к исследованию языка права.

Польский философ права Ежи Врублевски первым выделил три значения понятия «валидность права», которые затем были развиты постпозитвистами типа А. Аарнио (см. Aarnio 1996:72). Эти значения можно обозначить как системное (формальное) действие права (легальность, законность), фактическое действие права (тождественно понятию «действенность») и аксилогическое действие права, основаное на морали и ценности (признание нормы, вернее ее легитимности).

Выражение формально «действующее право» имеет явные коннотации с нормативным аспектом права (ср. «норма у, которая действует в отношении ситуации x»). При поиске права юриста прежде всего интересует действующая норма, поэтому формула юридического решения выглядит следущим образом: «казус следует решить, следуя норме y». Вопрос о причине действия той или иной нормы на этом этапе не возникает; норма юридически действут в конкретном сообществе тогда, когда она формально принадлежит иерархии норм и эта нормативная иерархия приведена в соостветствии с конституцией. Уже классический позитивист Ганс Кельзен считал, что корень формального действия права кроется в основной норме, «которая лежит в фундаменте каждой правовой системе» (Murphy, Coleman1990:15). О формальном действии самой базовой нормы как основе системы права можно говорить лишь в том случае, когда дело касается внешних масштабов естественного права: преодаление хаоса, стремление к порядку и универсальному разуму, следование социальным условиям и выполнение моральных обязательств. Ведь моральная «валидность», цитируя Дж. Мёрфи и Дж. Кольман, «это логически необходимое условие действия права» (Murphy, Coleman 1990:15), поскольку моральные критерии естественного права —высший стандарт валидности. Следовательно, если характер базовой нормы соответсвует этим масштабам, то базовая норма формально действует, а значит обладает юридическим значением и весь правопорядок.

Соответственно, понятие «действенное, эффективное право» принадлежит к репертуару эмпирических исследований права (например, «как показывает опыт, норма y оказалась действенной в ситуации y»). Норма эффективна, если члены социума руководствуются этой нормой, независимо от своих мотивов. Если норме не следуют или не применяют, то это либо «мертвое право» ( desuetudo ), либо только лишенная практического значения «буква или фигура закона» (в терминологии Роско Паунда  law in books ). В подобных случаях можно говорить не только о ненеэффективности прав, но также и о кризиса признания нормы. Ведь как отмечает Юрген Хабермас, в демократическом обществе члену социума гарантирована дискурсивная возможность критики даже эффективной нормы, что означает возможность консенсуса, признания или непризнания нормы. И это еще не предел. Например, финский теоретик права Илка Нийнилуото, в свою очередь, развенчивает мифологическое убеждение, согласно которму мерилом законности права служат господствующие юридические взгляды. На самом деле эталон законности права – это признание нормы большинством юристов и степень их убежденности в том, что другие член социума тоже признают эту норму и следуют этой норме. Другим типом мерила законности права следует признать готовность признать норму. Признание в этом случае означает готовность возложить на себя обязанности и пользоваться правами, которые содержатся в этой норме.

Переходя к семиотическому освещению вопроса действия и законности права, стоит начать именно с формального действия («формальной валидности») права. Именно так поступил один из виднейших итальянских семиотиков права Луиджи Феррачоли в своей статье, посвященной семантики теории права. Уже в самом начале статьи, после интерпретации содержания конкретных норм, взятых в качестве примера, Феррачоли намечает четкую грань между понятиями формальной валидности (значимости) грамматических элементов нормы (правовых предложений и слов) и материальной валидностью («законностью») самой норм. Исходя из этого, валидность нормы есть сумма формальной и материальной валидности; иными словами, содержание термина «валидность нормы» охватывет наряду с нормативным значением, и референты юридических пропозиций. Поэтому значение валидности нормы шире нормативного значения, поэтому значение валидности правовой нормы только в редких случаях идентично нормативному значению. Чаще всего валидность нормы лишь предполагает наличие некоего нормативного значения у формально значимых правовых предложений.

В этом вопросе показательной работой можно считать научный труд другого представителя итальянской аналитической школы права, семиотика Уберто Скарпелли « Что такое юридический позитивизм?» (Scarpelli 1996). Сквозная тема этой монографии, красной нитью проходящая сковзь всю работу – тема разграничения юридической практики и юридической науки – затрагивает и вопрос законности права. Итальянский семиотик права проводит тонкую грань между тремя типами действия права – юридическим действием произвольной нормы, действием нормы конституции и законностью правового порядка. Если действие правовой нормы определяется понятием ситемной валидности (законностью), то во втором случае, в игру вступают понятия понятия нормы и фундаментального принципа (который нельзя смешивать с кельзеновской базовой нормой). Принимая во внимание фундаментальный принцип, провозглашённый Уберто Скарпелли, исследователь вынужден признать, что критерий эффективности не подходит в качестве оценки законности конституции. Семиотическя агрументация этого положения основывается на трехмерной модели семиотики права ([семантика] + [синткатика] + [прагматика]), которую представители итальянской аналитической школы восприняли в качестве исходной точки при анализе правового языка В этом смысле итальянские семиотики права следуют традиции Соссюра и парижской семиологической школы, рассматривая языковые аспекты права сквозь призму соссюровской диады  langage (linguaggio) -parole (parola) . Лейтмотив противопоставления абстрактной системы правового языка  linguaggio guiridico  и конкретного речевого акта parola del discorso guiridico , вкупе с трехплановой моделью семиотики права, позволяет дать ответ на вопрос об оттенках значений слова «валидность» Например, в случае использования понятия «законность», итальянские семиотики права напоминают, что это понятие может принадлежать к разным планам и уровням юридического языка. На деле так и происходит, расхождение между семантическим и прагматическим измерением правового языка, в чем-то аналогичное разграничению полномочий между между компетенцией законодателя и применением права властями, служит ключом к пониманию роли семиотики права в рамках современно правовой теории.

Действительно, в семантическом плане, функция валидности, законности выражается в оценке юридического значения конституциональной нормы, основы законности других норм. Прагматический план, в свою очередь, отражает отличительные особенности семантической и синтактической структуры языка, указывая на конститутивный элемент правового дискурса, который возникает на уровне семантической организации правового языка. Конститутивный элемент определяет характер дискурса, его участников, способы и каналы коммуникации. В нашем примере конститутивным ядром понятия «законности» служит целенаправленная правоприменительная деятельность компетентных органов на основании закона.

Цель этой деятельности состоит в эфективном применении права : успешном решении существующих правовых конфликтов и предотвращение конфликтов, которые могут возникнуть в будущем. Поэтому прагматическое измерение понятие законности имеет другие оттенки, а именно отенки эффективности.

Право подчиняется правилам логики. Хотя большинтсво позитвистов признают существование логического элемента вправе, их отношение к роли и месту логики в праве неоднородно. Образцовый эталон понимания задачи логики права был впервые открыто сформулирован Гегелем – логика предстает неотъемлимой составляющей позитвисткого изучения права, подобно тому как логика является частью других наук, например математики.

Более поздние по времени позитивисты права, говоря о комбинации юриспруденции и логики, в зависимости о преобладания правового или логического начал, провели черту между юридической логикой и логикой права, под которой часто подразумевается классическая дедуктивная логика, вернее, логическая операция «субсумпция» по типу силлогизма. Другие типы логического мышления (индуктивной и абдуктивный) обычно остаются вне сферы внимания юристов, поскольку они не отвечают запросам позитивистов. Ведь для них, логика – инструмент придания прпаву солидного научного веса.

Таким образом, характер логического начала вправе определяется целями, на которое оно ориентировано, – например, на демонстрации логических связей (типа «посылка-вывод») между нормами. Однако, что касается юридической логики, высказывается что неформальная юридическаялогика гораздо важней существующей формальной дедуктивной логики права. К сказанному можно добавить, что, принимая во внимание максимально формализированый вид логических штудий права, огромный массив работ по юридической логиик и логике права частично накрывается семиотической тематикой. Более того, делается справедливый вывод, что часть этих монографий входит в число «главных» текстов семиотики права (Jackson1990:415). Гамма тематики этих работ по логике работа варьируется от дайджеста юридической логики (Kalinowski 1965, Klug 1966, Tammelo 1969), применения модального исчисления (Becker 1952) до логической оценки техники юридической аргументации в праве (Perelman 1966) и деонтической логики (von Wright 1951). Отмечая роль логического изучения права, венгерский логик права Чаба Варга пишет, что «попытки создать модель, которая позволила бы свести применение права к реализации права, привела к логической концепции, которая сужает рамки понятия вынесение юридического решения, приравнивая его к субсумпции. Однако подобный подход отнюдь не не нов; он продолжает традицию рассмотрения правовых вопросов в духе „ more geometrico “ („геометрического метода“) и универсального матезиса» (Varga 1982:53) [5]. Аналогичная трактовка господствует в определенных юридических кругах и по сей день. Исторические параллели между современной тенденцией к аксиоматизации, т. е. формально-логическому представлению о праве и юриспруденции с одной стороны, и идеей Лейбница о универсальном исчислении идеи, с другой, как говорится, лежат на поверхности. В самом деле, в Европе XVII—XVIII веков распостранилось учение юристов – универсалов, которые трактовали право с сугубо математических позиций калькулизтрования права [6]. Поэтому становится понятным, что самые ранние примера использования принципов логического исчисления в правовой области можно найти уже в трудах Г. В. Лейбница, главным образом в «Dissertatio de conditionibus» и трактате об универсальной науке или философском исчислении [7]. Принцип логического калькулуса как инструмент формализации права во многом созвучен семиотическим принципам формализировани Р. Кевелсон в энциклопедической статье «Право», написанной специально для семиотической энциклопедии, особо выделяет механизмы и модели взаимодействия логики и семиотики внутри права. Оставляя в стороне некоторую конвенциальность анализа пропорционального соотношения элементов семиотики и элементов логики в позитивном праве, представляется возможным противопоставить нерелятивную логику судебного решения релятивной логике семиотики Пирса. В условиях классической юридической логики, ключевыми переменными функции вынесения судебного решения (приговора) окажутся аналогия (в странах англоамериканского права Common Law) и субсумпция (операция, лежащая в основе правоприменительной деятельности в странах континентального права). Следовательно, судебное решение, вынесенноепри помощи аналогической аргументации или субсумпции будет уточнением, детализацией действующего права – в семиотическом контексте действующий закон выполняет функции пирсовского понятия «type». В этом случае юридическая логика выполняет роль синтаксиса – связуещего звена – в структуре формального языка описания права. Юридическая логика «сцепляет» смыслообразующие (семантические) элементы правового дискурса в единое целое.

Что касается функции логического калькулуса, то Роберта Кевелсон, ссылаясь на работу американского логика Дж. Хоровица (Horovitz 1972:49), отмечает, что применение методов современной логики в юриспруденции следует направить в русло «калькулизации», исчисления (Kalkülisierung) существующих систем позитивного права. Несколько лет тому назад среде семиотиков права разгорелся диспут по поводу характера внутренних взаимосвязей препозициональной логики, логического исчисленияи понятия референтности. Ключевая повестка дня этой дискуссии звучит следующим образом – является ли пропозициональная логика точным типом логического исчисления, и если является, то допускает ли этот тип логики возможность индивидуального выбора. Инициатор дискуссии – Бернард С. Джексон – критикуя принятую Нейлом МакКормиком оценку значения нормативного силлогизма в аргументации тка называемых «легких» казусов юридической практики, категорически заявил, что главное отличиие референции от чистой пропозициональной логики заключается в том, что референция, в отличие от пропозициональной логики, предусматривает возможность индивидуального выбора между актами референции (например, акт аскрипции, приписывания вещам языковых понятий). Этот тезис послужил отправной точкой для разделения двух семиотических планов права – семантики и прагматики – причем понятие референции попадает в сферу действия прагматики.

Однако вскоре, в ходе академического обсуждения проблемы, другой семиотик права Джон Туши (Touchie 1997) выдвинул встречный аргумент – допуская свободу выбора способов референции, нельзя отказывать в праве выбора пропозициональной логики, оправдывая это лишь тем, что пропозициональная логика является строго математическим методом, который не оставляет иного выбора, как признать логические правила «игры». По мнению Туши, модель Джексона логически противоречива, ведь исследователь, претендующий на проникновение в область «чистой» грамматики права, не может не подчиняться «правилам игры» в «грамматику права». Со своим уставом в чужой монастырь не ходят.

Вместе с тем, Джон Туши акцентирует внимание на очевидный факт: количество альтернатив, необходимых для осуществления актов референции, уменьшается пропорционально увелечению степени точности языка. Поэтому хрестоматийные «легкие» случаи в судебной практике и т. н. «типичные ситуации» в повседневной жизни фактически элиминируют возможность переключения между альтернативными вариантами. Ведь решение типовой бытовой ситуации или «легкого» заурядного правового спора тривиально и эта тривиальность исключает саму возможность использования «запасных» альтернатив.

Апология чисто логического характера пропозиционального исчисления, содержится в ответной статье Бернарда С. Джексона (Jackson1998), статьях Брюса Арриго (Arrigo1998) и Марио Иори (Jori1998) зашищая свои взгляды, в ответ на требование следовать логическим правилам «грамматики» права, отсылает к одной из самых популярных концепций в семиотики права – приспособленного к анализу права варианту генеративной грамматики Ноама Хомского. Действительно, в этом случае аналогии напрашиваются сами собой – разделение речевой компетенции ( competence ) и реального языкового применения речевой компетенции ( performance ) чем-то напоминает соотношение логики как формальной системы и прагматическим использованием этой системы логики при принятии решений.

Своего пика дебат достиг в 1998, когда проблеме пропозициональной логики и референции был посвящен специальный выпуск главного печатного форума семиотиков права  International Journal for the Semiotics of Law.  В вступительной статье к этому выпуску, главный редактор Д. Милованович отмечает то огромное влияние, которое оказывают вопросы референтности и пропозициональной логики на принятие решений (Milovanovich 1998). Более того, определение характера пропозициональной логики способствует выяснению характера самой семиотики права. Факт отождествления чистой пропозициональной логики и строго логического исчисления формализованой модели заставляет задуматься, стоит ли вообще использовать выражение «судебное решение». В противном случае, если премизы пропорциональной логики будут рассматриваться как энтимемы, а юридические конструкции выступят в качестве переменных в семиотической матрице права. Кроме того, нельзя не учитывать факт того, что судебное решение или административное решение в семиотическом плане безусловно являются семиотически значимыми конструкциями. Эти конструкции возникают на стыке произвольной игры смысловых значений и обычно скрытых нарративных структур. Брюс Арриго предлагает интересную интерпретацию характера референции и пропозициональной логики, у истоков которой лежит лакановская традиция структурализма (Arrigo 1998). Отличительные черты референциального акта аскрипции освещаются сквозь призму психологическо-семиотического обрамления проблематики пропозициональной логики. С этой точки зрения, анализ феномен а аскрипции включает три операции:приведение в действие лингвистически ориентированных систем, процесс опровержения утверждаений, претедующих на правдивость, как акт убеждения. Наконец, процесс дискурсивного оформления речевых актов в структуре лингвистически ориентированой системы.

Особую нишу в логических исследованиях права занимают деонтическая логика «долженствования» и логику норм Г. Х. фон Вригта. По сути, специфика логики нормы сводится к разграничении двух уровней логического понимания характера нормы – дескриптивного и формального. По мнению профессора Кевелсон (Kevelson 1986:441) в семиотическом ракурсе интерес представляет описательный, дескриптивный уровень, а точнее лежащая в его основе деонтическая структура, состоящая из шести элементов: характер нормы, содержание, условия применения, носитель власти, субьект и руководство к применению нормы. Формальный уровень понятия нормы представляет собой логическую форму. Вышеупомянутая деонтическая структура не может рассматриваться отдельно от логического описания правовых знаков и знаковых отношений между элементами этой структуры (von Wright 1957,1963,1964).

В отличии от классических направлений логики, логика Пирса -«прагматизм»– отличается своим «релятивным» характером. Перенося постулаты пирсовской логики на правовую материю, следует отметить, что процесс решения правовых проблем венчается не конкретизацией буквы закона, а скорее появлением нового правового знака, новой идеи, выступающего в качестве интерпретанта  по отношению к первоначальной проблеме. Вполне возможно, что в этой ситуации «работает» пирсовская модель диалогического семиозиса по типу «type®token» (в направлении от класса, типа к признаку, от общего к частному). Логика пирсовского прагматизма относительна – она игнорирует абсолютные величины, предпочитая иметь дело с конкретными вещами. В юридическом контексте прагматический релятивизм логики проявляется как в отрицании абсолютности писаного права, так и в подчеркивании социального фона правового решения. Принимая во внимание сказанное, Роберта Кевелсон прииходит к выводу, что прагматическая логика Чарльза Сандерса Пирса не может основываться на индуктивном или дедуктивном способе аргументаци; кроме того, по мнению вышеупомянутгого автора, пирсовский способ аргументации в целом имеет мало общего с аналогией. Вместе с тем, ядро, «приводной рычаг» релятивной логики – абдукция – имеет отдельные общие чертв с аналогическим способом аргументации.. Соотношение аналогии и абдукции – предмет исследования в статье Карла-Хайнца Ладёра «Аналогия между логикой и диалогикой права» (Ladeur 1991). Немецкий философ права обращает внимание на совпадение основных свойств абдукции и аналогии, поскольку оба типа занимают промежуточную позицию между индукцией и дедукцией. Последние зацикливаются на выяснении характера существующи отношений, в то время как абдукция, так и аналогия вносят элемент нового в устоявщиеся рутинные схемы. Однако, несмотря на сходство в характере, некоторые различия в деталях между аналогией и абдукцией заслуживают пристальное внимание.

Для сравнения, аналогия оперирует процедурой выявления сходства между спецификой рассматриваемого случаяили проблематичной ситуации из правовой практики и исходнымным правовым стандартом – законом, нормативным актом, прецендентом, просто нормой (Larentz 1983:362). Интересно отметить, что Артур Кауфманн в своей эпохальной работе «Analogie und „Natur der Sache“: Zugleich ein Beitrag zur Lehre vom Typus» cделал по поводу характера процесса поиска права ( Rechtsfindung ) существенное замечание: за решением правовой проблемы стоит не формальная схема логической субсумпции, а, скорее, творческий процесс аналогического типа (Kaufmann 1982:61), катализатором которого является естественный «порядок вещей». Термин Natur der Sache  (естество вещи) в понимании немецкого ученого означает некое подобие матрицы, организующей разрозненые и многочисленные потенциалы отношения между нормой и конкретной ситуации в поле социальных коннотаций нормы.

В основе аналогической аргументации лежит нормативная гипотеза – новая правовая проблема или казус должны быть решены в соответствии с установленной нормой. Следовательно, гипотеза ограничена действующим правом.

В отличие от аналогии, логика прагматизма, как объясняет сам Пирс, это логика аргументации на основании гипотез (Peirce 1857—1914: mss.144, 148,154,296), 1991), причем спектр этих гипотез, в отличие от нормативной гипотезы, не ограничен категорией нормативности.

C cемиотической точки зрения, ячейка логики в сложной матрице правовой действительности многогранна, поскольку она охватывает и аналитический, и диалектический аспект права. Процедура правового обоснования представляет собой хронологическую последовательность, арифметическую сумму логических операций – абдукции, дедукции и индукции.

yзадача судьи толковать и интерпретировать право. Полемика по этому вопросу затрагивает прежде всего творческие аспекты судейской деятельности. Спектр представлений лежит между двумя экстремумами: на одном полюсе стоит та часть позитивистов, которая считает, что задача судьи заключается в истолкование воли судьи и применении. На противоположенном конце спектра распологаются т. н.  «нормоскептики»  (rule-skeptics) и правовые нигилисты, для которых единственным источником нормативных правил служит интерпретационая деятельность судьи как творца права. Между этими крайностями лежит целой комплекс представлений о характере юридических моделей интерпретации, и этот комплекс обычно характеризуют как позитивстскую модель интерпретации, что в принципе, не совсем верно. Ведь понятие интерпретации имеет ряд неравнозначных коннотаций, в ряду которых следует назвать аутентичное толкование ( экзегезис ), понимание нормативного текста (другими словами, правовая герменевтика),  ис толкование текста как вид юридической аргументации.

В центре внимания будет находиться позитивистская модель интерпретации, которая ориентируется на установку размеживания дискурсов юридической аргументации решения по вопросам права и дискурсов вынесения этих решения. Общая характериситика этой модели изложена у Б. С. Джексона (Jackson 1991:130—131), где в очень сжатом виде изложена позитивисткая позиция касаемо задач интерпретации: интерпретация – правовое средство применения права, причем понятие применения права охватывает и контекст поиска права. Несмотря на всю свою краткость, эта характеристика как нельзя лучше подходит для описания четырех основополагающих догматов позитивисткой концепции интерпретации (см. (Jackson1991:131), четвертый тезис изложен (Peczenik 1989)):

• целостность правовой системы

• тесная связь между контекстом аргументации (интерпретации) и принятием решений: в основе субсумпции правовой нормы лежит юридическая интерпретация

• наличие специфической техники и форм толкования, применимых к категории правовой материи

• новаторство в истолковании нормы (по аналогии) оправдано только в том случае, если интерпретируемая норма принадлежит к другой части правовой системы.

Наиболее признаной позитивистской теорией интерпретации признана аналитическая теория Харта, интерпретация права рассматривается в самом узком смысле этого слова – как механическое истолкование судьей прецендента статута. Конечной целью процедуры интепретации – нахождение и эксплицитная формулировка аргумента в пользу своего решения. Несмотря на свою досупность и лаконичность, эта теоретическая схема работает лишь в случае типичных, «легких» случаев из судебной практики, составляющих ядро правовой практики. Очевидные просчеты модели Харта с лихвой компенсируют соображения Дворкина и МакКормика на счет характера толковательной деятельности судей в т. н. « hard cases » (проблематичных случаях судебной практики), т. е. тех случаев с периферии правового универсума, когда на поверку идут наиболее основополагающие правовые понятия, когда тестируется прочность фундамента всей правовой системы. Прочность правовой системы, по мнению Дворкина обеспечивает ужесам факт наличия хотя бы одного правильного варианта решения проблемы. Даже в случае «трудных» казусов, дисрецию судебной деятельности определяют некие универсальные, контрольные стандарты дискреции судебного решения. За девизом «law as integrity» cкрывается оригинальная модель интерпретации, впервые предложенная Рональдом Дворкиным – в этой модели интерпретация ставится в один ряд с социальным конструированием правового объекта на основе интерпретации отдельных социальных практик, текстов и произведений искусства. Конкретизируя характер конструктивной интерпретации по отношению к праву, Дворкин сравнивает право с цепочкой новелл [8] правовой догматики.

Следовательно, в странах где господствует Common Law и прецендент, право представляет собой некое подобие романа без конца, постоянно находящегося в процессе написания. Теоретически судья, при рассмотрении судебной тяжбы, сопоставляет различные интерпретации, «прочтения» правоых текстов и прецендентов, выбирает то «прочтение», которое лучше подходит кхарактеру тяжбы. Судья сам выбирает конструкцию, объект, который ляжет в основу постороения его решения. Отсюдаследует, что судья, вынося свое решение на основании аналогичного прецендента, тем самым как бы дописывает неоконченную главу, которю начал писать его предшественник – судья, который когда-то вынес судебное решение, лёгшее в основу прецендента. В свою очередь, вынесенное решение образует новое звено цепочки новелы о правовой доктрине. Понятно, что в условиях активной деятельности судебной власти (только в Америке ежегодно слушаются миллионы судебных дел), цепочка новелы растет как снежный ком.

Близкой по смыслу можно считать и концепцию интралингвистического перевода внутри правовой системы или правовой культуры, под которым понимается сдвиг значения некоего факта – в процессе юридической интерпретации происходит cмысловой сдвиг, вертикальный «перевод» («translation») с уровня повседневного языкового значения факта на план юридического значения, которым этот факт обладает внутри отдельного регистра естественного языка – правового языка (Broekman 1991:217). Использование термина «перевод» в этом контексте, хотя и оправдано, однако может привести к путанице. Ведь под переводом чаще всего понимается классический интерлингвистический перевод (перевод с анлийского на русский); причем путаница может усугублятся тем, что один тот же правовой или нормативный текст может переводится с одного естественного языка на другой. В этом случае, речь идет о чисто лингвистичесом переводе, юридические аспекты не затрагиваются.

Стоит отметить, что интралингвистическим переводом (интерпретацией) и интерлингвистическим переводом (трансляцей, переводом в узком смысле этого слова) гамма типов преобразования далеко не ограничивается, однако в этом месте они рассматриваться не будут.

Интересный семиотический подход к проблеме текста права содержится в статье Марицы Кастро Фриас (Castro Frías 1998 : 115—153). В качестве эмпирического потверждения ценности греймасовской модели семиотики при анализе разных техник правового толкования, в статье проводиться анализ двух разных текстов, принадлежащих двум совершенно разным правовым культурам. В качестве таких текстов Кастро Фриас выбрала комментарий Андреса Белло и Лопеза к правилам правового толкования, изложенного в чилийском гражданском кодексе, и классический труд двух американских юристов Генри Харта и Альберта Сакса «Note on the rudiments of Statutory interpretation». В результате своего исследования, Кастро Фриас приходит к выводу, что в обеих текстах предлагаются одинаковые приемы выяснения значения нормативного текста, причем смысл понятий «значение» и «назначение» в первой и второй работах совпадают. Несмотря на разногласие между чилийской и американской школой аргументации в отношении определения места понятия «контекст» в интерпретации статута, юридическая техника толкования права, даже в разных культурных сообществах имеет дело с универсальными понятиями. Не менее важным семиотической точке зрения служит положение, согласно которому, толкователь права, в ситуации двусмысленности или неопрделенности статута, может использовать наиболее общие принципы законотворчества и открытые масштабы естественной справедливости. Подобный взгляд на сущность интерпретации права, открывает дорогу за пределы узких рамок специфически юридической интерпретации значения нормативного акта – в сторону понимания механизмов порождения этого значения и характера влияния на толковательную деятельность предварительных социальных и политических установок интерпретатора (Dimoulis 1996:360). Это объясняет различие между юридической интерпретацией нормы и ее семиотическим анализом. Для большинства юристов норма правовая норма – не просто инструмент аргументации решения той или иной проблемы, не просто отличительная особенность правовго мышленияно и фундамент, на котором покоится наука о праве. Поэтому-то юрист, давая истолкование нормы, стремится выяснить объективное правовое значение нормы и, чуть реже, субъективный смысл, т. е. отражение воли законодателя, который в этом случае рассматривается как автор нормы. Здесь будут уместны аналогии между семиотикой и литературоведением. В литературоведении аналогичный герменевтический прием носит название выявление начального замысла автора, вто время как под объективным значением литературного текста понимаются различные прочтения этого текста. Семиотика идет дальше, пытаясь раскрыть различные коды (например, герменевтический, риторический и идеологический код), используемых законодателем при составлении нормативных актов. В этом смысле можно вести речь о семиотической интерпретации, направленной на выяснение структуры правовых выражений, их нормативного содержания и условий процесса их порождения в условия текучих и неопределенных категорий современной формальной, модальной и пропозициональной логик права (Bourcier, Mackay 1992). Изучение семиотических реалий юридической интерпретации почти всегда предполагает изучение семиотических приемов порождения смысла, т. е. анализ правового языка, его субъекивного восприятия, нормативного текста и его значения. Весомым значением при анализе аргументации обладает представление об интерпретации как когнитивной операции.

Позитивизм – доктрина государственности. Что касается этого постулата, то далеко не все позитивисты считаются с идей безоговорочного подчинения права диктату государства, указывая при этом на существование общественных обычаев, гражданского оборота, возникающего независимо от государства. Такая трактова носит чисто постмодернистскую окраску, и, в принципе, практически каждый семиотик права может подписаться под подобной формулировкой, несмотрая на естественное расхождение в деталях.

Исторически представление о правовом плюрализме, многообразии правовых систем в сложной системе современного общества датируются началом 60ых годов. Теоретическая часть этих исследований предпологала наличие нескольких, взаимно автономных правопорядков: в этом случае, государство теряет монополию на производство права (т. е. законодательство) и его распространение (судебную, адвокатскую и нотариальную практику). В структуре общества право выделяется как комплекс разнообразных правовых систем и правовых сообществ, многие из которых генетически принадлежат к разным временным отрезкам и правовым традициям.

Постмодернистская концепция права низводит «жупел» государственной власти – объективно действующее право – до уровня синонима некой рутиннной, тривиальной соцальной практики, предпочитая иметь дело с понятием « субъективные права человека». Когда дело доходит до практики, то главная задача постмодерниская юриспруденция – гарантировать с помощью особых правовых институтов и механизмов защиту и расширение индивидуальных и коллективных прав и свобод.

Право – эта система. Понятие системы права появилось в позитивстской юриспруденции благодаря бурному распостранению метода системной классификации в конце XVIII – начале XIX веков, эпоху энциклопедиствовб искавшивших взаимосвязи между на первый взгляд, разными вещами. Корни этого влияния заметны в этимологии базового термина сравнительной юриспруденции – «правовая семья». Хотя термин и появился с опозданием, все же его чисто позитивсткие коннотации очевидны, поскольку выражение «правовая семья» исторически является проекцией понятий «языковая семья» или биологического «семейства» на правовую реальность. Запоздание же объясняется простым хронологическим фактоам – сравнительное правоведение оформилось в самостоятельную дисциплину лишь в начале XX века. Однако гораздо раньше понятия «правовая семья», в правовую догматику органически вписалось весьма удобное для целей классификации понятие система.

Самым удобным способом определения понятия «системы» является перечислении её специфических свойств Классическими характеристиками системы служат целостность ( totalité ), т. е. подчинение членов целому и независимость целого, и автономность (авторегуляция, автопоэзис ) системы (Vriet 1971). Почти дословное переложение этого постулата можно найти практически в любом учебнике по теории права для студентов юридических факультетов (ср. (Narits 1995:43,45)

Кроме двух основных характеристик стоит упомянуть о морфизме системы, иначе говоря о способности системе сохранять свою инвариантную целостность даже в вариативных случаях трансформаций (например, субституции и распределние по категориям).

По традиции, автором термна правовая система признается немецкий юрист К. Ф. фон Савиньи, впервые употребившего конвенциональную модель системы для описания распределения «правовой материи». Использование подобной схемы служит для целей большей наглядности и представлении о праве как о целостной структуре. В юриспруденции зачачтую право представляется в виде целостной и неаморфной структуры, с помощью которой можно легче постигнуть внутренные взаимосвязи между отдельными частями правовой субстанции (т. е. правовй материей). Следовательно о системе можно говорить тогда, когда исследователь имеет дело со структурой, между частями которой установлены отношения внутренной когеренции (связанности). Однако в контексте правовой системы, – синонима более употребляемого понятия «правопорядок» – формальной взаимосвязаности несущих частей тела системы недостаточно, нормативная система должна иметь в своей основе метанормативную систему, например политическую систему или систему этики.

Переходя к анализу составляющих частей системы, следует выделить прежде всего форму и субстанцию системы. В зависимости от постановки ударения на внутренних аспектах, субстанции правовой системы, или внешнем «обрамлении» системы, в немецкой философии права принято разделение на внешную и внутренную систему (начиная с основополагающей работы Филиппа Хека (Heck 1932:132)).Так называемая внутренняя система права состоит из материальных норм, в то время как внешняя система права представляет собой логическую структуру права, для которой характерно подчеркивание внутренной целостности тела правовой системе в границах системы, путем особого взаимодействия, скрепляющего воедино её составные части. Тм самым обеспечивается прочность системы. Субстанция правовой системы – это некое подобие комплекса, в который входят юридические нормы и социальные институты, причем их целостность (взаимосвяь) не просто следствие действия случайных факторов, а результат необходимости.

Составляющее субстанцию правовые нормы опрделяют правила игры двух типов. Стоит отметить, что первый вид правил действует в отношении субъектов и объектов, находящихся внутри конкретной социальной или политической системы. В это же время, правила второго типа как бы дополняют первый вид правил, поскольку определяют в какой степени правила первого вида распостраняются на аутсайдеров – лиц, находящихся вне контекста данной социальной или политической системы. Признание существования «двойного стандарта», т. е. наличия двух различных наборов правил внутри, как казалось бы, целостного корпуса правовой системы, является косвенным потверждением сосуществования нескольких правовых культур в рамках правовой системы. Социологическое потверждение этого наблюдения содержится в идее плюрализма правовых систем, принадлежащей Жоржу Гурвичу. Видный французский социолог права отмечает, что в одном и том же географическое месте могут существовать несколько правовых пространств; отсюда можно заключить, что правовое пространство понятие не территориальное, а психологическое.

Отсюда напрашивается очевидный вывод – правовая культура, пространство правовой культуры, наряду с формой и субстанцией, является составной частью правовой системы (ср. подобную классификацию у Л. М. Фридмана). Впрочем, этот вывод очевидегн только с точки зрения человека, симпатизирующего модернисткому пониманию права; кроме того, схематизм провидения пунктирной линии между правовой культурой и другими условными частями системы влечет за собой затронутую Юргеном Хабермасом проблему разграничения «жизненного мира» или частной сферы субъективности и сферы «системы». Проблема вызвана активной экспансией системы в жизненый мир путем подмены естественных, культурных отношений на особые, нормативные отношения между членами общины. Становиться понятным, что в этом смысле правовая культура может разительно отличаться от правовой системы. Иначе говоря, правовая культура представляет собой, образно выражаясь, «среду действия», повседневный мир человека. В отличиии от этого, правова система порождает, социально конструирует свой субъект – субъект правовой системы. Перед постмодернистской юриспруденцией и семиотикой права в частности стоит диллема выбора исходной точки, в качестве которой может выступать сугубо правовая система, или же более универсальное понятие гражданской культуры права. Обоснование выбора определяется по большей части академическими симпатиями исследователя. Неоднократно упоминавшийся Б. С. Джексон сознательно отказывается использовать понятие «правовая система», и ставит во главу угла концепцию «семиотической группы». С другой стороны, используемое Р. Кевелсон понятие права как знаковой системы, несмотря на то, что в чем то перекликается с методологией правового систематизирования, все же находится в русле пирсовской традиции. Пирсовская семиотика трактует систему как некое подобие континуума, т. е монолитного целого, состоящего из знаковых отношений. Следовательно, находясь внутри границ метаязыка пирсовской линии семиотики права, нужно учитывать очевидный факт – система права выступает не просто в качестве правовой системы, а скорее  знаковой  системы, прав —это знаковая система. Слабые стороны применения понятия система права в академической дискуссии раскрываются тогда, когда речь заходит о целостности права. Действительно, целостность системы предстает как универсальное мерило устойчивости права. Поэтому системный подход используется как универсальная модель конструирования разнообразных по своему характеру знаковых отношений в правовой сфере. Наиболее убедительно в этом плане предложенное Никласом Луманном и Гюнтером Тойбнером смысловое наполнение термина «правовая система»: право как автопоэтическая система неизбежно предстает в виде замкнутой оперативной системы, которая, в отличии от окружающей систему среды, состоит скорее из нормативных, чем когнитивных элементов. Отсюда следует вывод, что нормативный режим элементов системы права определяется двояким характером самой системы – эта система, будучи открытой в когнитивнойм измерении, одновременно нормативно закрыта. Иэбавление от воочью видимого противречия основоположеники автопоетической теории права ищут в структурализме, а вернее, в приеме «структурных перемычек».

Пытаясь избежать путаницы в понятийной базе семиотики права, Б. С. Джексон заменяет приевшееся слово «система» на словосочетание «семиотическая группа», которая означает социальную группу, общность людей связаной общей системой коммуникативной деятельности и кодов, причем a) система семиотических кодов и b) набор кодов коммуникации распостраняется только на замкнутый круг его пользователей (Jackson1991:133). Для сравнения – когда речь ведеться о автопоэтической системе, Никлас Луманн подчеркивает, что выделение правовой системы не влечет за собой наладку в обществе механизмов коммуникации, аналогичных механизму передачи информации между отправителеми получателем. Из этого утверждения, следуя логике Луманна и Тойбнера, вытекает представление о том, что правовая система в аспекте обмена информацией не может быть представлено в виде монолитной структуры; кроме того, ошибочно утвержедние, будто адресатом правовой коммуникации является гражданское правовое общество – ведь у правовой системы не может быть адресата (Luhmann1992:1419). Семиотически это означает, что система правовой коммуникации не имеет референта, другими словами, правовые нормы не обладают значением (к подобному выводу, но с другого конца, пришли представители итальянской школы и скандинавского реализма). Подобное негативное отношение к правовой норме разрушает как карточный домик концепцию Кельзена о том, что право (в узком смысле правовая система) состоит из норм. Наиболее четко критика платформы классического юридического позитивизма выражен Никласом Луманном: «в отличие от многих юристов, мы подразумеваем под словом „система“ не совокупность согласованых правил, а совокупность фактически реализуемых коммуникативных операций, которые вдобавок должны выделяться как специфически правовые виды коммуникации. Поэтому исходное отличие нужно искать не в тоий или иной типологии норм или ценностей, а скорее в разграничении системы и среды /…/ Обычно правовые теории привязаны к какому типу структур (правила, нормы, текст), которые характеризуются как право. Это наиболее наглядно в случае позитивистской традиции, достаточно вспомнить „rules of recognition“ в философии права Харта» (Luhmann 1993:40—41). Более компромиссной позиции (примиряющей взгляды апологетов теории автопоетического права Луманна с чистой теорией права Кельзена) придерживается школа институционального позитивизма, для которой право (т. е. правовая система) предстает в качестве самостоятельного института, определяемого рядом ролей, правил и целей. Реальное действие этого института проявляется в создании правовых норм

Впрочем, подобный взгляд на вещи присущ современным социологам права, которые чем-то родственны постструктуралистам, в то вермя как позиция юриста с классическим образованием покоится на незыблемых основах кельзенианства, согласно котрому внутри общества может существовать лишь одна целостная правовая система. Стоит заметить, что подобный тезис никак не укладывется в рамки семиотического взгляда на сущность права. По сути, правовая семиотик в принимает в отношении вопроса единства правовой системы агностическую позицию (Jackson 1990:418), причем скептицизм по поводу уцелостности системы распостраняется на вме уровни правовой реальности – начиная с уровня индивидуального текста и кончая глобальным дискурсом права. Поэтому если в семиотики права и используется понятие системы, то оно служит для обозначения коммуникативных феноменов (способов, каналов и кодов коммуникации или же коммуникационной группы). При боле пристальном взгляде на правовую систему как некую информационно-коммуникативную общность, становиться понятным, что за этими терминами скрывается более общее понятие системы кодов или знаковой системы.

Плюрализм юридических дискурсов

Дискурсивный плюрализм, провозглашенный теоретиками постмодернизма подрывает святая святых юридического мышления – незыблимую веру в единство правовой системы. Ведь хорошо известно, что аналитическое мышление юриста, опираясь на правовые ценности, приводит в порядок, систематизирует разнородные, но все же юридически реальные, релевантные факты в единое целое (Tolonen1981; Narits1997:29). В этом систематизирующем процессе формирования юридической догматики юрист следует указующему персту законодателя, который вычленяет те или иные факты из сложной мозаики социальных отношений. В отличии от этого, симпатизирующий постмодернизму теоретик права будет пытаться поставить под сомнение суверенитет и легитимность законодателя, в крайнем случае обращаясь к масштабам натурального права.

След «воли законодателя, выраженной в нормативном акте» (Дж. Остин) сохраняется и в правовой догматике: ведь первоначально появляется нормативный текст, в след за которым следует его историческое толкование и применение. Ведь зачастую момент принятия и вступления в силу закона разделяет значительный промежуток, в течении которого составляющие дискрса могут существенно трансформироваться. Наступление эпохи постмодернизма в праве сказалось на изменении характера правового дискурса – специфическое явление постмодерниского права – глобализиця – сказалась на сплетении локальных автономных и разобщенных дискурсов в единую сеть дискурса всемирной общины. Например дискурс национального государства, увязывающий государственность с суверинитетом нации, блекнет перед структурно трансформированным образом грядущей «мировой общины». Если сравнивать постмодернисткую трактовку права с процессом глобализацией, то на ум неизбежно приходит идея о параллельности этих процессов – несмотря на то, что каждое из этих течений обладает собственной динамикой, они обладают общими чертами:плюрализм, концепция «минимального государства», возрождении гражданского общества, замена понятия «правосуди» на «равноправие» (в этом случае равноправи служит гарантией сохранения спонтанного порядка, а не инструментом социальной справедливости (аксиома Хаека)).

Эмпирический процесс -глобализация совместно с теоретическим фоном постмодернизма констрируют новые парадигмы: глобализация ведет к нивелированию роли государства, реактивирование локальных процессов, возврат к гражданскому обществу. При этом происходит практически полное низвержение определяющих черт модернстской философии права (теоретической юриспруденции), что находит свое отражение в прагматическом уклоне постмодернистов, парадоксальным образом замешаном на релятивизме, децентрализации субъекта (десубъективизации), рациональном плбрализме, теории сложных систем и нелинейной логике) (Arnaud1998)

Отступление 4

В  качестве наглядного материала исторической трансформации дискурса можно использовать этапы трансформации локального правового дискурса канадского конституционного суда, заимствованые из монографии Андре Лажуа (Lajoie 1997). Вышеупомянутый автор проводит четкие грани между тремя, хронологически следующих друг за другом, фазами видоизменения дискурсивной компетенции законодателя («законоговорения»), трактуемой автором под углом зрения доминирующих политических факторов эпохи (в частности политических отношений между федеральным правительством и «сепаратистской провинцией» Квебек). Дискурс высшей правовой инстанции Канады – Конституционного суда – за период между 1950 и 1997 годами изменился коренным образом (от «одностороннего дискурса», минуя стадию «диалога», в сторону функции «нормализатора»)

В этом случае другие техники юридического толкования нормативного текста – системное и грамматическое толкование – не подходят, поскольку важно историческое измерение цели законодателя. Хороший пример – статья 6 австрийского гражданского кодекса где прямо устанавливается, что целью толкования является выявлении исторического намерения законодателя. В этом смысле, рутинная деятельность (толкование нормативного текста + следование букве закона + применение закона) практикующего юриста в странах континетального права носит характер архивирования воли законодателя. Отпечаток подобного архивирования особенно заметен при решении типовых проблем (регистрация коммерческого общества, оформление завещания, выдача вида на жительство и т. д.), где на принятие решения оказывает влияние жесткие рамки административной, нотариальной или судебной процедур. В теоретической юриспруденции влияние дискурса законодателя менее заметно, поэтому-то теоретизирующий юрист может сполным правом позволить себе провести границу между формальной стороной юридического действия нормативного акта и эмпирическими элементами права.

В юридической литературе часто цитируется афоризм Юлиуса фон Кирхманна: «три слова закондателя и целые библиотеки преващаются в макулатуру» (von Kirchmann1848:28). Меткость этого высказывания оправдана нынешним состоянием быстро трансформирующейся эстонской юриспруденции, когда наследие советских времен – целые тома, посвященные анализу когда-то насущных проблем советского права – обреченно пылиться в архивах. Толкование нормативного, объективно существующего текста права на практике сводится к конструированию модели понимания права, порожденного волей законодателя. Действительно, один и тот же нормативный текст можно понимать по разному, особенно по прошествии некоторого времени после придания тексту нормативной силы (вступления закона в силу). Поэтому наряду с постмодернисткой концепции полифоничности различных юридических дискурсов имеет смысл подчеркнуть сосуществование диахронического и синхронического анализа одного и того же дискурса, например дискурса позитивного права. Здесь можно сослаться на французский социолога права А. Ж. Арно, который утверждает, что одним из ключевых инструментов юридической деятельности служит диахроническое аналитическое конструирование (или же, используя выражение Вернера Кравица, умеренное конструирование) моделей, метаязыков, метауровней, которому в дискурсивном разрезе противостоит синхроническое эмпирическое наблюдение —удел историка права (Arnaud1973:42). Однако у этой упрощенной схемы, иллюстрирующей направление аналитики практикующего юриста есть свое исключение – в случае, если реально существующие отношения не отражаются в действующем (читай: синхроническом) законодательном акте, приходится применять другие аналитические инструменты (в т. ч. диахронические).

Отступление 5

В эстонском праве реально существующие договорные экономические отношения между агентом и его нарядчиком до сих пор неотрегулированы особым нормативным актом – до принятия объязательственного кодекса реальные конфликты на этой почве будут решаться с помощью аналогии, исходя из действующего на данный момент гражданского кодекса (ГК §§410—416) и общей директивы Европейского Союза (86/653 18.12.1986), ориентированной на защиту прав агента. В качестве примера можно привести случаи выселения из снимаемого жилья, когда закон о жилье напрямую не предусматривает выселения жильца. Суды в этом случае принимают решение по аналогии, беря в качестве мотивационной основы своего решения совокупность норм закона об общей части гражданского права (§4 п.1.) и закона о жилплощади (§41 р.1.п.1; §5)

Учитывая сказанное, стоит отметить, что приведенная «техническая» модель юридической аналитики подразумевает чисто постмодернистское представление о плюрализме дискурсов. Идея множественности правовых дискурсов предрешает основную линию современной философии права эпистемологической, согласно которой понимание, сознание невозможно без рефлексии над обьектом. Выдвижение на первый план эпистемологического аспекта права одновременно означает утрату доминирующего положения онтологии права. Что касается последней, то развитие критической онтологии права застыло на модернистских установках, предложенных Н. Гартманна и Г. Кельзен. Действительно, универсальная черта этих установок – онтологичесое описание права в координатах «должного» и «сущего», опирающееся на универсальные философские категории «нормативности», «каузальности» и «финализма» (Kubes1986),

Более того, расхождение дискурсов законодателя и правоведа маркирует «эпистемологический разрыв» между догматикой права и правовой рефлексии. Очевидно, что водораздел между практической дгоматикой права и теоретической юриспруденцией – своего рода импровизация на тему «эпистемологического разрыва» Гастона Башляра, т. е. эпистемологической пропасти между научным знаниеми здравым смыслом (Bachelard1971,1972). Поэтому само представление о мнимом приоритете дискурса догматики права над правововым теоретизированием лишено смысла – эти явления эпистемологически принадлежат к разным уровням, хотя, как справедливо отметил Роланд Дубичар, правовая догматика сама является теоретизированием правовой практики (Dubishar 1978)

Возможно более точной постановкой вопроса служит то, под каким эпистемологическим углом рассматривать феномен права —внутренней или внешней. Разница между этими двумя точками зрениями становится особенно заметной при расмотрении юридических проблем и казусов. Правовед имитирует дискурс судьи, не выходя при этом за пределы «внутренних» аспектов эпистемологии права, тем самым в дискурсе теоретика права ключевую роль играют выяснение содержания правовой нормы и систематизирование. Дискурс судьи предполагает наряду с установлением фактов и выяснением сути нормы, принятие решения, т. е практическое применение закона – отсюда вытекает внешняя направленность дискурса вершителя правосудия. Тем не менее законоприменительная деятельность, безусловно выходя за рамки внутреннего взгляда на права, остается в рамках правовой системы. Об эпистемологически внешнем взгляде на праве можно вести речь, когда сама система права служит предметом изучения. Классическим примером внешнего анализа права предстает изучение взаимосвязей и взаимотношений между правовыми нормами и специфическими группами «пользователей» этих норм. Ситуация внешнего взгляда наблюдателя – идеальный случай, поскольку исследователь не может до конца избавиться от культурного багажа современного ему общества. Кроме того, в отличии от естественных наук, где объект внеположен исследователю, объект исследования в общественных науках является частью общества, к которму принадлежит сам исследователь (Peter Winch в данном случае развивает идею эпистемологического разрыва в контексте социальных наук).

Все же, справедливости ради, нельзя пройти мимо очевидных недостатков подобного взгляда. Очевидно, что гипотеза «эпистемологического разрыва» является по сути органическим дополнением и варацией знаменитого юмовского разделения «факта» и «ценности», и поэтому критика, направленная на позитивизм конструирования якобы явных бинарных оппозиций в праве, применима и к теории противопоставления дискурсов. Кроме того, между дискурсом законодательной власти и дискурсом теоретика права можно выявить четкую связь в разрезе конструирования метауровней.

Язык права и юридический метаязык

Сущность дискурса правоведа, как суммы уровней и метауровней коммуникации, заполняющих нишу повествования о действующем праве (дискурсе законодателя), можно прояснить, испрользуя проленгомены к теории метаязыка Луи Ельмслева. У датского глоссематика метязыком признается язык, чей план содержания содержит план выражения другого языка. Один метаязык как бы надстраивается над другим – очевидно, что лучшей аллегорией подобной конструкции служит многоуровневая конструкция.

В этом смысле язык правоведа получает в качестве затравки язык нормы, изложенной законодателем. Продолжив в том же духе, можно выйти на выделении нескольких подуровней в языке самого правоведа. Совершенно ясно, что в этом языке четко видны границы двух органически переплетенных, но все же разных уровней мышления – уровня практического суждения и метауровень уровень рефлексии. Проблема возникает только в связи с вопросом, какой уровеь считать базовым. Метафорически говоря, нужно найти тот крайеугольный камень, на который можно было бы воздвигнуть многоэтажное здание прававовой науки. Тем более, что для позитвистского теоретика права, привыкшего иметь дело с упорядоченной системой позитивного права, проще было бы вникнуть в сердцевину правового теоретизирования в том случае, если полифонический строй мозаики постмодернисткого философствования в праве обрел бы привычный образ пирамиды. Параллельно с процессом формирования аналитической юриспруденции развивается метод системного конструирования. Иначе говоря: систематизирование общественной правовой практики дает точку опоры для создание первого метауровня юриспруденции. С него и вследовало бы начать – с разделения на практическую работу юриста ( law jobs ) и правовую рефлексию.

Выделение рефлексии права в самостоятельную отрасль юриспруденции относят самое раннее к XVII веку, когда наряду с практическим знанием законов ( cognito legum ) появляется на свет наука права ( scientia ), чуть позже аналитическая юриспруденция. Практическое знание законов – это юридическая техника, сумма технических приемов (знакомство с нормативными актами, знание нормотехники плюс техника аргументации). Знание закона делает юриста специалистом в своей области и требует определенной подготовки, несмотря на то, что общими знаниями в области вопросов прав может обладать и «посторонний человек». Полный доступ к правовой деятельности в узкоспециализированных областях может лишь специалист, этот доступ закрепляется законом. В современном законодательстве привилегии юристов на отдельные сферы профессиональной деятельности фиксируют прежде всего законы юстиции – в частности, к разряду последних принадлежат закон об адвокатуре, закон о нотариате и т. д. Однако одной технической стороной правовой деятельности, «правовым филистерством» (Э. Эрлих) изучение права исчерпываться никак не может – необходимо оформление теоретических рамок правовой деятельности, теоретическое понимание права.

Следовательно, восходя по ступеням «многоэтажной» модели права, мы тем самым удаляемся от уровня юридической практики в направлении от частного к целому, переходя от самодостаточной, так называемой «внутренней фокусировки» юридических проблем на правотворческой и правоприминительной деятельности к точки зрения извне, что безусловно обогащает представления о праве. На высших уровнях здания правовой мысли находятся интеллектуальные ниши, которые с полным основанием можно отвести под общую теорию права, учению о юридическом методе и общему учению о праве (энциклопедии права). Характеризируя метауровень общей теории права, Отто Брусиин использует уместное в данном контексте сравненение энциклопедичности общей теории права с «гербариумом наиболее общих, установленных законом понятий», коллекцией фундаметальных юридических ценностей. Эта коллекция служит «затравкой» и основой для конструирования метауровней более высокого уровня: юридическая лингвистика, социлогия права (и/или юридическая социология), и наконец философия права. Стоит однако заметить, что благодаря своей ярко выраженной интердисциплинарности, социология права, правовое языкознание и философия права, прпредставляют собой нечто большее, чем механичесое пренесение правовой материи в предметную область, изучаемую иной наукой. Скорее речь должна идти о комплексном взгляде, способе познания и понимания права.

Как показывает история права [9], разделение между теоретиками «со стороны» и юристами обуславливалась излишной тягой первых к нарративизации, вычурной облицовке своего стиля. Используя порой юридический аргумент, теоретик искусно оставлял в тени техническую сторону «вопроса права», уделяя внимание прежде всего форме, зашищая свою идеологию. Юристы, напротив всегда стремились и стремятся изжить в технической стороне праве остатки «поэтического», «ритуального» (читай: «иррационального»), заменяя нарратив, повествование о праве, на аналитическую систему иерархии рационального дискурса, включающей в себя помимо текста как основного источника права и экстралингвистические (прежде всего социальные и логические) факторы.

Оглавление

Введение Задача и структура исследования.

Семиотическое исследование права в контексте постмодернизма

Отступление 1

Отступление 2

Отступление 3

Плюрализм юридических дискурсов

Отступление 4

Отступление 5

Язык права и юридический метаязык Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg