«Правовая структуризация и систематика»

Дина Мамдуховна Азми Правовая структуризация и систематика

Введение

Историко-правовые данные развития отечественной доктрины в области правовой структуризации и систематики свидетельствуют о том, что в конце 30-х гг. прошлого века (т. е. во время «первой дискуссии» о системе права) юридическая наука увязывала трактовку системы права с потребностью в выявлении направлений правовой регламентации; с решением вопросов секторной систематики, изучения и исследования нормативного юридического материала. В ее рамках отечественные воззрения на систему права выражались, по сути, с юридико -классификационных позиций, «отталкивающихся» от такого (по заявляемым в качестве «официальных», превалирующих данным, – единственного) показателя, как предмет правового регулирования. При этом далеко не всегда в правоведении «проводилась грань» между структурой, системой и систематикой права и (или) писаных нормативных юридических данных, между правовыми положениями и реализационными, учебными и (или) научными данными о них. Встречавшиеся же размежевания часто не носили последовательного характера.

Вопросы о показателях и вариациях структуризации права также всегда были актуальными для правоведения. Дело в том, что без их исследования невозможно предлагать дальнейшие решения по поводу различных аспектов правового действия, обоснованно и уверенно (насколько это вообще возможно в абстрагированной области) проводить таковые «в жизнь». Вместе с тем тематика структурного строения права интерпретируется преимущественно либо через дуалистическую теорию, либо «сквозь призму» юридической конструкции «отрасль права».

Например, в настоящее время в отечественном правоведении, в контексте поиска оптимальных способа и формы упорядоченной градации нормативного правового материала, а также научных и практических данных о нем, достаточно часто дискуссируются вопросы именно об отраслевых показателях права и законодательства. Фактически постоянно ведутся исследования (самого различного уровня) в области соотношения отраслей права с направлениями статутной (и иной нормативной юридической) регламентации, а также по поводу структуры (строения) самого законодательства. При этом со второй половины XX в. (а фрагментарно – даже и ранее) по проблеме соотношения систем права и законодательства предлагались самые различные решения, представленные в основном версиями от чрезвычайно сближенного до последовательно разграниченного понимания.

Отметим вместе с тем, что для правоведения исследование вопросов структуризации и систематики права имеет не только лишь «обособленное», «замкнутое» значение. Подобное исследование необходимо для гносеологии любых проявлений правового действия. Это предопределено хотя бы наличием у права такого свойства, как системность.

Итак, на современном этапе в правовой доктрине вновь наблюдается значительное возрастание интереса к тематике строения и систематизации права, особенно в контексте определения структурного ряда корреспондирующего явления и выявления удобоваримых видов систематики нормативной правовой ткани [1] . Это обусловлено тем, что многие проблемы соответствующей области до настоящего времени остаются нерешенными или весьма оспоримыми.

В настоящий период в отечественном правовом пространстве усматривается острая необходимость в выработке новых подходов, решений относительно : форм, структуры и разновидностей правовых норм, уровневой градации их правосистемных ассоциаций; понятия, видов и системообразующего значения форм выражения правовых положений; факторов и вариаций структуризации права; системных ассоциаций (объединений, аккумуляций, «конгломератов») правовых норм; содержания, значения и соотношения систем права и законодательства, отраслевых и институциональных составляющих правовой систематики; а также теории и практики различных вариаций систематики именно самих правовых актов. Этому и посвящена настоящая работа, по мнению автора которой, вопросы правовой структуризации и систематики должны рассматриваться при обращении к философским данным, а также (с учетом практического юридического действия) – «увязываться» с социологическими факторами. Нельзя забывать и о том, что право может рассматриваться и с гносеологических, и с методологических, и с феноменологических (а также и с иных) позиций. Учет разноаспектных сведений, как представляется, способствует достижению наиболее оптимального результата.

Отметим, что надлежащее обращение к области правовой структуризации и систематики невозможно без рассмотрения вопроса о правовой норме (норме права). Более того, в интересующем нас контексте таковой представляется ключевым, так как находится в основе и самого правового строения, и любого упорядочения юридической материи. Это обусловлено тем, что без наличия правовых правил нормативного характера неосуществимо и объективное (или даже субъективное) существование их строевого (в первую очередь структурного) или иного, пусть и сугубо классификационного (систематизированного), ряда.

В связи с тематикой о иерархическом (субординационном) соотношении норм права, входящих в различные правовые системы, а также вытекающей из этого проблемой определения правосистемной принадлежности ряда правилоповеденческих положений представляется необходимым пересмотреть и двухуровневый подход к градации самих правовых систем.

Представляется также, что аналитическое исследование тематики структуризации и систематики права требует обязательного обращения к вопросам о формах выражения правовых норм. Это обусловлено тем, что право как таковое познается нами через свои внешние проявления, к числу которых, безусловно и в первую очередь, относятся формальные показатели существования самих правовых норм. Кроме того, и строение права, и систематика его позитивированных проявлений не могут быть должным образом исследованы и (или) осуществлены без учета отображающих таковые форм; особенно притом, что последние также весьма разнообразны, наделены не только схожими, но и отличительными чертами.

Заметим, что в настоящее время в юридической науке и практике наблюдаются все большие расхождения по вопросу о надлежащей трактовке и обоснованном восприятии форм выражения или, говоря по-иному, – источников права. Это обусловлено не только неоднозначностью названных категорий, но и постоянным стремлением к установлению их исчерпывающего видового перечня. При обращении к словесным оборотам «источник права» и «форма права» в юриспруденции обоснованно отмечается, что содержание и соотношение указанных понятий дискуссируются уже давно. Серьезные научные споры вызывают и вопросы классификации и структурирования форм юридизированного выражения правовых норм.

При рассмотрении вопроса о строении права, системе такового часто обращают внимание и на дуалистическую теорию права, предполагающую деление корреспондирующего явления на составляющие частного и публичного толка. Впрочем, в рамках, например, второй (да, в общем-то, и третьей) отечественной дискуссии о системе права тема частного и публичного права (применительно к порядкам национального уровня) практически не затрагивалась. В целом же учение о двойственном правовом строении многократно получало и в отечественном, и в зарубежном правоведении самые различные оценки и истолкования. Уже только сам этот факт (помимо иных, содержательных аспектов) побуждает нас обратить внимание на рассмотрение дуалистической концепции компонентного состава права, на решение вопроса о ее значении с позиции определения структуры исследуемого явления и систематики его проявлений.

Далее следует отметить, что правовой режим публичного социального функционирования предполагает не только провозглашение, но и реальную гарантированность прав и свобод физических лиц и их объединений. Это предопределяет необходимость не только в создании четких, последовательных и «прозрачных» процедур реализации (практического воплощения) указанных прав, но и в социальний адекватности отражающих их юридических установлений, а также систематико-правовой «естественности» последних. Ведь отсутствие компонентов осуществления приводит к фиктивности многих правовых норм. Это, в свою очередь, способно нивелировать ценность и функциональность самих норм права; «спровоцировать» оценку таковых в качестве «не работающих». Дефекты юридической реализации неизбежно становятся пороками правовой регламентации в целом и проявляются в различных сбоях механизма ее упорядочивающего (по своему предназначению) воздействия.

В указанном контексте особое внимание следует обратить, помимо иного, на такую составляющую интересующей нас области, как вопрос о материальном и процессуальном праве; о содержании, взаимообусловленности, сходстве, различии и системно-правовом «ранге» названных образований. Одновременно при рассмотрении вопроса о содержании и сочетании материального и процессуального компонентов как составных подразделений системы права должно обратиться также к достаточно дискуссионному, с правоведческих позиций, вопросу о юридическом значении и соотношении понятий «процесс» и «процедура». Его решение позволит более четко установить наполнение, связи и «полюса действия» материальных и процессуальных правовых норм.

Итак, материальный и процессуальный компоненты правового строения нуждаются в разноаспектном, тщательном и рациональном исследовании ввиду константности своего фактического и восприятивного присутствия в правовом массиве, а также по причине того, что их совокупность полностью объединяет, по меньшей мере, данные объективного (объективированного) права. Неоднозначными являются и вопросы взаимодействия, соотношения, «сосуществования» материального и процессуального права как в целом, так и их отдельных частей.

Также стоит отметить, что вопрос о понимании материального и процессуального права имеет существенное значение не только в связи с проработкой темы структурного строения права, но и в контексте систематики интересующего нас явления. Это обусловлено тем, что даже в одном и том же элементе нормативного правового акта могут отражаться как собственно-материальные, так и иные (сугубо процедурные или же и вовсе процессуальные) компоненты.

Далее, в контексте тематики соотношения систем права и законодательства весьма важным и интересным представляется вопрос об объеме (широте) корреспондирующих «внутренних упорядоченностей». Таковой имеет значение потому, что без его решения очень трудно определить область и характер практического действия систем права и законодательства, выявить в них сходства и различия. Без последнего, в свою очередь, невозможно надлежащее установление содержательного наполнения, формально-юридического отображения и функциональной роли интересующих нас «рядов» юридического толка. По меньшей мере, сложно обнаружить общие и особенные свойства систем права и законодательства и, в конечном итоге, принять обоснованное решение о необходимости отождествления либо последовательного размежевания таковых.

При этом, поскольку проблематика отраслевых конструкций права и законодательства так или иначе является уже «традиционной» для отечественного правоведения, исследование области правовой систематики, говоря образно автоматически, предопределяет и необходимость ее специального, обособленного рассмотрения. Это актуализируется постоянными дискуссиями о количественных составах отраслевых формирований права и законодательства, об их действенном и видовом соотношении. Отдельного внимания заслуживает и вопрос о правовых (и законодательных) институтах (как средних, «промежуточных» и обязательных компонентах отраслевых конструкций).

Вопросы структуризации и системного деления права в прикладном аспекте находят наиболее яркое проявление при решении различных проблем систематики правовых актов (юридических документов). Это побуждает нас изложить некоторые суждения по дискуссионным «точкам» обозначенной области. Особенно актуальной видится проблематика классификации и систематизации правовых актов , – в том числе и из-за их значительного и, к сожалению, все постоянного увеличивающегося количества.

Вопрос о роли нормативных правовых актов и иных юридических документов в контексте регламентационного воздействия на социальное поведение имеет не только теоретическое, но и существенное практическое, прикладное значение, в том числе и потому, что несоответствие идеи действительному содержанию нормативного (ых) юридического (их) установления (ий) способно «породить» значительное число негативных последствий. При этом, безусловно, нужно стремиться к повышению качества изложения нормативного правового материала, – ибо погрешности юридической техники способны «свести на нет» все самые разумные нормотворческие побуждения, – но нельзя забывать и о том, что даже идеальный, с позиций «технического исполнения», но оторванный от «идеи» права текст нормативного правового акта будет оставаться не более чем совокупностью статей, не находящих адекватного социального воплощения.

Итак, наблюдаемое в правоведении многообразие правовых позиций в области правовой структуризации и систематики, их противоречивость, сложность определения и разграничения выделяемых компонентов не только свидетельствуют о необходимости переосмысления существующих сейчас воззрений, практик и конструкций, но и требуют выработки новых гипотез, методологических подходов. Некоторые соображения по данному поводу и будут представлены нами в настоящей работе.

1. ПРАВОВЫЕ НОРМЫ И ФОРМЫ ИХ ЮРИДИЧЕСКОГО ВЫРАЖЕНИЯ

1.1. Норма права: форма, структура, разновидности

Нормам права посвящено большое число специально-юридических исследований; в том или ином срезе и (или) контексте данная проблематика затрагивается практически в каждом труде правовой направленности.

В подтверждение этого укажем, что очень наглядно значимость и актуальность, многогранность и дискуссионность вопросов о юридических нормах была отображена таким выдающимся правоведом, как Г. Кельзен, отмечавшим, в числе иного, и субъектно-действенные аспекты и вариации интересующих нас поведенческих правил. Так, ученый высказывал мнение, что интерпретация законодательных предписаний вовсе не обязательно влечет за собой всего одну, «неизбежную» версию восприятия. По общему правилу, оных как раз несколько; причем в случае своей обоснованности и «относимости к делу» (а точнее – к соответствующей норме права) собственно-содержательного примата друг перед другом интерпретационные вариации не имеют. Но ввиду всего лишь конкретных жизненных обстоятельств в сферу позитивного права будет «внедрена» та позиция, что отобразится в судебном решении; а соответствие правоприменительного акта статуту не будет означать наибольшей адекватности в понимании сути истолкованной правовой нормы – оно будет свидетельствовать только о законности самого юрисдикционного акта.

Именно исходя из этих рассуждений, Г. Кельзен выводил положение, согласно которому «судебное решение – одна из возможных индивидуальных норм в пределах общей нормы, а не… лишь единственно возможная индивидуальная норма» [2] .

Не отрицая и значения того, что содержание, количество, а иногда и качество правовых норм находится в зависимости от воли и интересов правовых субъектов, Г. Кельзен обратил внимание на такой неоднозначный аспект тематики правовых норм, как их реализация, практическое осуществление (неизбежно связанное с истолкованием): «традиционная юриспруденция до сих пор не нашла объективно верного пути разрешения конфликта между волей и ее выражением… даже принцип так называемых сбалансированных интересов есть лишь формулирование проблемы, но не ее разрешение. Он не дает объективного стандарта, согласно которому противоборствующие интересы могут быть сравнены между собою для разрешения конфликта между ними. В частности, этот стандарт не может быть извлечен из толкуемой нормы, из статута, где она содержится, или из правовой системы в целом, как это предполагает доктрина балансирования интересов. Необходимость «интерпретации» возникает именно из-за того, что норма, подлежащая применению, – или система норм – предоставляют несколько возможностей, что в действительности означает: ни норма, ни система норм не могут определить, какой из вовлеченных интересов оказывается важнее… Воля проникает в индивидуальную норму в процессе применения статута, при условии, что посредством этого общая норма приобретает конкретное содержание… Закон предписывает нечто абсурдное, но это может случаться; законы, в конце концов, дело рук человека. Норма вообще может быть лишена смысла, тогда никакое толкование не сможет выжать из нее смысла, так как интерпретация не может извлечь из нормы то, чего в ней нет» [3] .

В упомянутом контексте «свободы нормативно-регламентируемого усмотрения» уже отечественный правовед В.Н. Кудрявцев утверждал, что «общая, абстрактная норма значительно удобнее для квалифицированного юриста. Но ведь… законы создаются не только для юристов» [4] .

Представляется, что конкретизированная юридико-нормативная регламентация удобоварима для отображения поведенческих правил запрещающего и, возможно в ряде случаев, предписывающего толка , во всех же остальных ситуациях таковая должна носить четкий направляющий, но не детализированный характер.

Указанное выше позволяет усмотреть, что обращение к области правовой структуризации и систематики невозможно без рассмотрения вопроса о правовой норме (норме права). Более того, в интересующем нас контексте таковой представляется ключевым, так как нормативное правовое положение находится в основе и самого правового строения, и любого упорядочения юридической материи вообще. Это обусловлено тем, что без наличия правовых правил нормативного характера невозможно и существование их строевого, структурного или иного классификационного (систематизированного) ряда. Например, в вопросах структуры права значимость норм проявляется, в частности, в том, что именно они (и изначально, и в конечном итоге) должны обеспечивать единство юридической ткани различной видовой (в том числе и по уровню) принадлежности. Именно свойства элементарных, можно сказать первичных, правовых звеньев (т. е. норм) создают обобщенные характеристики, представления о тех или иных правовых областях (образованиях, ассоциациях). Например, сформулированные в Уставе Организации Объединенных Наций нормы, отражающие основные принципы международного права, проявляются во всех иных международных правовых документах, в наднациональной правовой регламентации в целом [5] .

Хотелось бы обратить особое внимание на то, что именно проблематика правовой нормы (а не, например, статьи нормативного правового акта) имеет ключевое значение для вопросов систематики права. Это верно даже в том случае, если под строением (и (или) системой) права понимается упорядоченность и взаимосвязь предписаний, содержащихся только в писаном юридическом материале.

Весьма яркое высказывание на данный счет встречается у А.Ф. Черданцева: «введение нового акта в силу в определенной мере меняет установившиеся внутрисистемные связи. Следовательно, вводя в действие новый нормативный акт, законодатель должен предусмотреть и издание сопутствующих норм (коллизионных, оперативных и т. п.), которые упорядочили бы внутрисистемные связи права, нарушенные изданием нового акта. Внутрисистемные связи норм права необходимо учитывать и в процессе реализации норм права (при толковании, применении и т. д.), ибо любое общественное отношение, как правило, урегулировано лишь определенной совокупностью взаимосвязанных норм. Таким образом, анализ существующих связей в праве имеет не только теоретическое, но и практическое значение, ибо помогает выявить дифференциацию права и его интеграцию, те характерные моменты, которые придают системе права единство, целостность, а ее элементам взаимосвязанность» [6] .

Весьма значим вопрос о правовых нормах и непосредственно для области законодательной (и подзаконной) юридической систематики. Причем здесь он неразрывно связан с такими специальными конструкциями, как отрасль и институт законодательства. В данном срезе представляется обоснованным и верным существующее в юриспруденции положение о том, что юридические конструкции способствуют логичности связок правовых норм, последовательности, взаимной увязанности и согласованности их изложения, а также недопущению и (или) преодолению реальных юридических пробелов, надлежащему техническому отображению юридико-поведенческих правил [7] .

Следует согласиться и с тем, что «первичные ассоциации норм… это – общность не равноправных предписаний, а скорее одна основная норма со «свитой» сопровождающих ее конкретизирующих предписаний… Статьи нормативного правого акта – это типическая форма выражения и закрепления ассоциации нормативных предписаний. Изучение структуры кодифицированных нормативных актов… свидетельствует о том, что статьи во все большей степени используются законодателем для группировки правовых предписаний, т. е. в систематизационных целях» [8] .

В связи с этим исходным, особо значимым и интересным представляется вопрос о структурном строении самой правовой нормы (нормы права); о составляющих таковую элементах обязательного и (или) факультативного толка. Этот вопрос имеет большое значение для исследования и решения специально-юридических проблем систематики права и законодательства (в широком значении последнего), видов и соотношения различных формально-юридических источников, качества писаного правового материала. По верному замечанию А.Ф. Черданцева, «единство, целостность и взаимосвязанность элементов системы права вытекают из единства генетических связей норм права» [9] .

Тем не менее в правовой доктрине обозначенный вопрос «традиционно» решается поливариантно. «Отправной точкой» его рассмотрения является дефиниция нормы права , которую по «общему правилу» принято определять в качестве общеобязательного, формально-определенного поведенческого правила, исходящего (посредством установления или санкционирования) от государства или, соответственно, уполномоченных субъектов международного права и, в случае необходимости, обеспечиваемого посредством принудительных сил корреспондирующей организации публичной власти. Данное определение представляется обоснованным, отображающим и суть, и характерные («коренные») черты (т. е. признаки) нормы права.

При этом в отношении норм международного права принято (в качестве отличительного свойства) особо указывать на то, что они создаются самими суверенными (или первичными) субъектами наднациональной юридической общности (т. е. государствами и (или) борющимися за свою независимость народами и (или) нациями). Таким образом, градация правил социального поведения международного уровня производится в том числе и посредством обращения к категории «субъект права». Позволим себе заметить, что материалистическая природа «лица» лежит и в основе «традиционно» используемого в отечественной юриспруденции классифицировании субъектов права на индивидуальные (физические лица) и коллективные, или групповые (юридические лица и «приравненные к ним» субъекты).

С теоретических позиций это деление представляется неточным. Для подтверждения достаточно привести очень распространенный и простой пример: юридическое лицо может составлять и один физический участник; при этом в качестве организации такое лицо попадает в «коллективную группу», хотя объединения (коллектива, группы), по числу участвующих субъектов, в данном случае и не имеет места быть.

Мыслится, что наиболее корректной является генезисная градация субъектов права на первичные и вторичные. Как указано выше, таковая устойчиво присутствует в международном праве. Если же прибегнуть к общетеоретическому уровню юридического обобщения, то можно заметить, что, за исключением самого физического лица, все иные субъекты права выступают плодом его творения, результатом деятельности. Это относится и к государству, и к межгосударственным формированиям, и к общественным объединениям, и к юридическим лицам. Онтология ни одной из этих ассоциаций априори невозможна без существования представителя рода homo sapiens. Получается, что все иные субъекты права являются производными по отношению к такому участнику юридической жизни, как физическое лицо. Человек же, как представитель рода, является первичным (своего рода безусловным, суверенным) субъектом права. Отсюда и вытекает предлагаемое нами деление лиц на первичных (суверенных, основных) и вторичных (производных), зависящее от природы участников юридической жизни и степени «естественности» (безусловности) исконной принадлежности таковых сфере действия права.

Возвращаясь к вопросу о строении правовой нормы , для объективности укажем, что в отношении отдельных срезов данного исследовательского направления в юридической среде наблюдается достаточно устоявшееся рассмотрение. Это относится к положениям о том, что: 1) логическая структура правовой нормы выражается словесной формулой «если – то – иначе» (что в «переводе» на специально-юридический язык означает – «гипотеза – диспозиция – санкция»); 2) строение оной представлено (по крайней мере, по «классической» модели) условием (гипотезой), непосредственно самим правилом поведения (диспозицией) и мерой юридического воздействия на реализатора правовой нормы (санкцией); 3) без диспозиции нельзя констатировать наличие интересующей нас разновидности социального поведенческого правила.

Вместе с тем, касательно обязательности «присутствия» в каждой правовой норме всех трех составляющих элементов, юриспруденция характеризуется достаточно широкой «палитрой» мнений. Базовые направления решения корреспондирующего вопроса при этом могут быть представлены дихотомией: любая норма всегда (не всегда) содержит в себе все три структурных компонента.

В связи с этим сразу же отметим, что части структурного характера в явлении отсутствовать не могут, ибо они носят для такового константный, закономерный, сущностный, строеобразующий характер [10] . Констатация факультативности наличия уже сама по себе будет свидетельствовать в пользу того, что речь идет об элементе (ах) неструктурного ряда.

По меткому замечанию Д.А. Керимова, «части правовой нормы настолько органически связаны между собой и настолько непосредственно подчинены целому, что их раздельное существование бессмысленно» [11] .

Верным представляется и указание на то, что «…«клеткой» системы права является правовая норма. Ее понятие… должно наряду с социальной природой и содержанием нормы отражать ее структуру, свойства, лежащие в основе системообразующих связей между нормами и их группами. Наиболее близкие к этому требованию определения содержат указания на то, что правовая норма есть модель правоотношения. Уточним данный признак. Во-первых, только центральная часть нормы (диспозиция) есть полная модель правоотношения, описывающая три группы его элементов: субъекты, их взаимосвязи (права и обязанности), объекты. Гипотеза нормы – это описание юридического факта, порождающего данное правоотношение, а санкция – часть модели другого, обеспечивающего правоотношения. Во-вторых…. все общественные отношения… (это —Д.А. ) связи между субъектами по поводу объектов. Следовательно, названные три элемента присущи любому общественному отношению. Структура моделируемого правоотношения соответствует структуре регулируемого неправового отношения, поскольку первое есть форма второго. В-третьих, совокупность моделей правоотношений, содержащихся в структуре системы права, т. е. все право, представляет собой общую модель правовой жизни общества. Деление системы права на структурные элементы и их группировка основываются на трех видах системообразующих связей между правовыми нормами: связи по однородным субъектам, по их однородным взаимосвязям (правам и обязанностям) или по однородным объектам. В любой системе права имеются элементы, выделенные по каждому из трех оснований. Три вида связей, т. е. три основания классификации норм, и есть критерии, по которым строится система права. Политические, экономические, социокультурные и иные факторы, обуславливая содержание права (какие субъекты, по поводу каких объектов, какие права и обязанности должны исполнять), тем самым определяют строение его системы. Данное представление следует конкретизировать путем выяснения свойств исторических типов системы права. В литературе иногда недооцениваются структурные различия этих типов, в результате системы права различных типов предстают как почти одинаковый набор отраслей» [12] .

Тем не менее, как мы уже говорили, по проблематике строения правовой нормы (и корреляции таковой с вопросами систематики права) есть и отличные мнения. В частности, отдельного, по меньшей мере «обзорного» внимания заслуживает неоднозначная, по нашему мнению, позиция С.С. Алексеева по вопросу о составе правовой нормы. Для дальнейшего понимания прежде всего необходимо подчеркнуть, что ученый отличал правовую норму от элементов (статей, частей, пунктов) нормативных правовых актов.

Более того, он уделял особое внимание их соотношению, выявлению между ними различий: «в большинстве случаев логическая норма обнаруживается в нескольких статьях нормативного правового акта или даже в разных нормативных актах… Усиливающийся процесс специализации права приводит к тому, что элементы логических норм все более рассредоточиваются в нормативных актах», «правовое предписание и статью нормативного акта нельзя отождествлять. И дело не только в том, что в одной статье закрепляется по большей части несколько предписаний, но, главным образом, в том, что предписание и статья – явления разноплоскостные, и поэтому допустимо говорить лишь о соответствии их друг другу Нормативный юридический акт и все его подразделения (разделы, главы, статьи, отдельные фразы правового текста) относятся к внешней форме права, представляют собой способ документально-словесного изложения содержания права. Правовые же предписания – первичные явления развитой правовой системы, относящиеся к ее содержанию… При неофициальной и некоторых формах официальной инкорпорации предметом систематизации служат части текста нормативного акта, например отдельные статьи. Но при консолидации, а тем более при кодификации законодательства предмет систематизационных действий составляют непосредственно юридические нормативные предписания, а не статьи (хотя они принципиально и совпадают)… Сами по себе «статьи, пункты, абзацы и т. д.» – это именно части текста нормативного акта, выражающие нормативные предписания. Выражающие, а не образующие» [13] .

Данное утверждение представляется истинным и с сугубо гносеологических, и с онтологических, и с феноменологических позиций.

Добавим также, что, по нашему мнению, правовая норма отличается целостным (цельным) характером своего строения. В соотношении, во взаимодействии с иными элементами правового бытия норма права «предстает в нерасчлененном виде», так как «элементы делимы в себе, но они неделимы по отношению к существенным отношениям системы, элементами которой они являются. Но если фиксированы структурные отношения объекта (а объект – всегда система), то в таком случае элементы необходимо предстают как неделимые части системы». Под элементом «имеется в виду минимальный компонент системы или же максимальный предел ее расчленения» [14] .

Все компоненты правовой нормы связаны друг с другом именно с необходимостью, т. е. являются не только обязательными, но и нерасторжимыми , структурными частями. Кроме того, именно сама норма права (а не ее отдельные части) взаимодействует с иными проявлениями правовой среды и способна к вхождению в состав более крупных, объемных структурных звеньев. Это также свидетельствует о ее совокупной целостности.

В свою очередь, С.С. Алексеев, даже в рамках одного и того же труда, отмечал, с одной стороны, что «…Элементы содержания предписания (гипотеза, диспозиция, санкция) не являются в свою очередь самостоятельными, автономными правовыми образованиями… в содержании и характере элементов нормативного юридического предписания (гипотезы, диспозиции или санкции) проявляется не только дифференциация юридических норм, выражающая процесс специализации, но обусловленная этим же процессом известная интеграция нормативного материала…»; а с другой – указывал, что «…в юридической литературе получило довольно широкое распространение представление о том, что каждая норма права как первичное звено правовой системы реально имеет три элемента (гипотезу, диспозицию, санкцию). Если исходить из теоретических положений о системности права, его специализации, наличии в нем иерархии структур, то уязвимость подобного представления окажется очевидной. В частности, ошибочно стремление изобразить каждое отдельное государственно-властное предписание как бы «правом в миниатюре», в котором непременно должны быть все черты и элементы права в целом, в том числе и санкция – указание на меры принудительного воздействия… Верная для характеристики логических норм, т. е. первичных связей в идеальной структуре права, выражающей его государственно-властные свойства, эта схема непригодна для анализа реальных частиц правовой системы, отличающихся высоким уровнем специализации.» [15] .

При этом наличие в правовой норме не только гипотезы, но и диспозиции С.С. Алексеев считал обязательным: «…нет ни одного нормативного предписания, из содержания которого не следовала бы воля законодателя об условиях действия данного предписания. Эти условия могут быть всеобщими либо могут сводиться к указанию на субъектный состав…, но они непременно существуют.» [16] .

В данной связи не ясно, что конкретно ученый подразумевает под «отдельным государственно-властным предписанием», как и на основании каких параметров определяется обособленность , а следовательно, и завершенность такового. Дело в том, что если исходить из критерия возможности профильного действия, т. е. способности вызывать юридические последствия, то правовая норма должна истолковываться в качестве завершенной лишь в том случае, если помимо непосредственно самого поведенческого правила («сердцевины» нормы) наличествуют условия его функционирования, в том числе и по части указания на последствия, наступающие для реализатора (ов). В противном случае ни о каком реальном юридическом действии, ввиду отсутствия правовых связок, речи идти не может; а, следовательно, вместо нормы права (в собственном смысле слова) мы столкнемся с неким схоластическим утверждением, отрицанием или описанием. В свою очередь, отображение правовой нормы в писаном юридическом материале на практике может быть не только разрозненным, но и неполным – например, не содержащим указания на «снабженность» санкцией. Кстати, последняя, по нашему мнению, может быть не только негативной, но и позитивной (например, для реализатора (ов) поощрительного (ых) предписания (ий)).

Но данная ситуация воспринимается нами не в качестве должного, а как возможный или действительный дефект (порок) правовой регламентации. Чаще же различные элементы нормы права просто-напросто (по надлежащим или ненадлежащим юридико-техническим причинам) изложены отсылочным (ссылочным) или бланкетным способом.

С.С. Алексеев в то же время полагает, что трехзвенное «расчленение» правовых норм способствует их упрощению, потере сутевых моментов. Мыслится, что такой вывод возможен только при неучете правовых связей (связок), нивелировании или недооценке их значения.

Таким образом, воззрения С.С. Алексеева на вопрос о строении правовой нормы видятся, условно говоря, «не выдерживающими единой линии»; а иными словами – не вполне последовательными.

Для надлежащего изучения стоит обратить внимание и на то, что в специальной литературе принято отмечать: норма права выражается «обычно» в письменной форме и излагается в статьях нормативных правовых актов (являясь их содержанием). Тем самым при характеристике правовой нормы весьма часто подчеркивается ее «связь» именно с нормативным правовым актом. Возможно, такое видение проистекает из господствовавшей в советский период вариации нормативистской концепции понимания права, согласно которой «нормы социалистического права всегда содержатся в официальном, исходящем от государства акте». Однако общая теория права современного периода в целом также подобного подхода почему-то не опровергает [17] .

Кроме того, наряду с термином «норма права» (или «правовая норма») в юридической литературе используются также и иные специальные обороты: например, «правовое предписание», «нормативное правовое предписание», «нормативное предписание». По сути, они ориентированы как раз на отображение увязки правовых норм с писаным юридическим материалом. Причем термин «правовое предписание» был введен в отечественное правоведение А.В. Мицкевичем [18] , а С.С. Алексеев, в свою очередь, чаще оперирует понятием «нормативное правовое предписание» (или, сокращенно, – «нормативное предписание»). По замечанию самого С.С. Алексеева, «под нормативным правовым предписанием следует понимать элементарное, цельное, логически завершенное государственно-властное веление нормативного характера, непосредственно выраженное в тексте нормативного юридического акта… Государственно-властное веление высокоразвитой специализированной правовой системы и является нормативным предписанием. Понятие нормативного предписания не следует противопоставлять понятию правовой нормы. Предписание (норма-предписание) и есть «живая» юридическая норма развитой правовой системы, отличающейся высоким уровнем специализации.» [19] .

Далее, в отечественной юридической литературе принято указывать, что системность правовых норм должна отображаться при создании нормативных правовых актов [20] . Это, в числе иного, обусловлено и разницей в телеологическом действии интересующих нас разновидностей правил социального поведения.

Так, по словам А.Ф. Черданцева: «…именно функциональная специализация служит основанием для деления норм той или иной отрасли права на общую и специальную, выделения в отраслевых кодексах «Общей части»… или «Общих положений»… Функциональная специализация отдельных норм и институтов «Общей части» проявляется в том, что они, как правило, регламентируют не какое-либо общественное отношение в целом, а лишь один из элементов общественных отношений, составляющих предмет регулирования данной отрасли права или даже отдельную сторону, признак, черту того или иного элемента отношений. Например, институты правоспособности, дееспособности, безвестного отсутствия – в гражданском праве, невменяемости – в уголовном праве регламентируют отдельные признаки, черты субъекта как элемента общественных отношений. В этой связи представляется узким понимание института права как совокупности правовых норм, регулирующих типичное общественное отношение или определенную разновидность общественных отношений, или однородные общественные отношения, или определенные группы однородных общественных отношений… Данное понятие правильно для институтов «Особенной части» отрасли права, институты же «Общей части», как правило, регулируют не отношения в целом, а лишь их отдельные элементы.» [21] .

Подобные указания также акцентируют внимание на писаной форме отражения правовых норм. Причем, применительно именно к приведенному высказыванию, выразим мнение о том, что об односторонности действия различных групп норм «общей части» можно говорить лишь в том смысле, что таковые затрагивают разные срезы (аспекты, грани) тех или иных социально-правовых явлений.

При этом, в отличие от норм «особенной части», положения части «общей» должны быть основополагающими, определяющими для всей правовой области корреспондирующего содержательного действия. В свою очередь, нормы «особенной части» вполне могут предусматривать регламентацию того или иного общественного отношения «в целом»; но лишь в том смысле, что таковое является более конкретным проявлением положения (ий) общего характера. Таким образом, в рассматриваемом вопросе характеристики правовых норм должно увязывать с уровнем, адресным и конкретизированным предназначением их действия (ибо отсутствие этого способно привести к интерпретационным порокам).

В связи с этим наиболее точной представляется позиция, согласно которой любая правовая норма , а особенно та, что отображена посредством абстрактного способа формального изложения, включает в себя некий обобщающий компонент. Это предопределено именно свойством нормативности (модельности, неперсонифицированности) соответствующего поведенческого правила. Правовым ассоциациям (объединениям, областям), в свою очередь, свойственна определенная цельность профильных нормативных обобщений. Таковая может выражаться и посредством принципиальных, установочных или дефинитивных правовых норм, и в общности цели, функций, приемов и способов правовой регламентации, единстве профильных понятий и категорий.

Именно такой подход отражен у В.Н. Кудрявцева применительно к исследованию формирования «законодательства о преступлениях»: «история развития уголовного законодательства свидетельствует о том, что, как правило, правовая регламентация определенной группы общественных отношений начинается с создания норм, предусматривающих более или менее частные случаи. Затем постепенное накопление отдельных норм Особенной части приводит к созданию обобщенных формулировок. Однако потом они изменяются или дополняются, наращивается новая система, которая впоследствии вновь может получить обобщенное выражение». Этот же ученый говорил, что существование в уголовном праве специальных норм обусловлено потребностью «уточнить, конкретизировать степень… общественной опасности и соответственно предусмотреть санкцию строже или мягче, чем в общей норме.» [22] .

Так или иначе, по вопросу о форме правовых норм думается, что поскольку имеющие правовое значение правила социального поведения содержатся не только в статутах и подзаконных нормативных правовых актах, более того – не только в писаном правовом материале, но и в иных, в том числе неписаных, видах формально-юридических источников (в чем заключается и, одновременно, проявляется совокупное специальное, профильное значение корреспондирующей категории), то «привязка» интересующей нас разновидности норм к какой-либо одной формовыражающей правовой группе не является надлежащей. Несмотря на это, сам вопрос о структуре нормы права, как уже было оговорено, рассматривается в отечественной юриспруденции именно применительно к писаному праву, так же, как и «смежные» проблемы действия норм права (по предмету, во времени, в пространстве и по кругу лиц), их юридической силы [23] .

Получается, поскольку «по умолчанию» принято говорить именно о структуре нормы права, выраженной в статье (ях) нормативного правового акта (и (или) нормативного правового договора), то, следовательно, нет причин для «механического» («автоматического») распространения конструкций, реализуемых в отношении писаного права, на иные, в том числе противоположные по наименованию, формальные выражения такового.

Но обоснованная позиция в отношении вопроса о количестве обязательных структурных элементов правовой нормы может быть сформирована только при обращении к соответствующим поведенческим правилам разновидовой юридико-источниковой принадлежности, выраженным не только в нормативных правовых актах, но и, например, в правовых обычаях.

При этом, как видится, о структуре правовой нормы (которая, отметим это еще раз, по нашему мнению, содержится в форме выражения права любого вида) и в самом деле можно говорить в двух аспектах: 1) словесно-содержательном и 2) формально-логическом. Первый предполагает действительную, фактическую, «реально существующую» структуру той или иной конкретной нормы права, отображенной в ее непосредственной (основной) словесной (текстовой) форме. Второй аспект подразумевает наличие мыслительной модели формирования, формулирования, отображения и действия поведенческого правила, составляющего правовую норму. Логическая структура нормы права имеет ориентирующее (направляющее) значение для формулирования и распознавания конструкций фактических юридических правил поведения.

В писаном праве структура интересующей нас нормы выявляется путем анализа и синтеза, а также посредством иных приемов познания нормативного правового материала; т. е. она устанавливается по своему текстовому выражению. В неписаном праве текста у правовой нормы не существует, в связи с чем и возникают вопросы: о наличии у нее структуры, об элементах и возможностях гносеологии таковой.

Представляется, что способное к распознанию строение (структура) у обычно-правовой нормы имеется. Равно как наличествует оное и у любого поведенческого стандарта правового характера (а, по всей очевидности, и у каждого социального правила вообще). Ведь если есть юридически значимая модель поведения, то необходимо знать условие (я) ее наступления (гипотезу нормы), а именно – владеть информацией о том, при каких фактах и обстоятельствах общественные отношения подпадают под юридическое воздействие. Должно существовать и непосредственно само поведенческое правило , его «основное» содержание (диспозиция), ибо без такового нельзя говорить о наличии какой-либо нормы вообще. Необходимой представляется и информация о последствиях реализации диспозиции (т. е. о санкции – независимо от того, носит оная по отношению к воплотившему норму права «в жизнь» субъекту негативный (наказательный) или позитивный (поощрительный) характер), так как в условиях неопределенности следствия более чем затруднительно обоснованно утверждать о возможности государственного (международного) обеспечения юридического стандарта поведения. Таким образом, структура обычно-правовой нормы также представляет собой ее внутреннее строение, т. е. совокупность составляющих элементов, присутствие которых дает возможность констатировать наличие целостного, единого поведенческого правила.

Обратившись по данной «схеме» к поведенческим правилам, выраженным и в иных формально-юридических источниках, мы, в конечном счете, сможем констатировать, что структура типична для всех правовых норм без исключения и представлена тремя «классическими» элементами – гипотезой, диспозицией и санкцией. Вместе с тем вопрос об обнаружении элементов, например, той же обычно-правовой нормы решается не совсем просто. Дело в том, что, в строгом смысле, для определения компонентного состава поведенческого правила интересующей нас разновидности необходимо существование его четкого лексического выражения. Таковое может отражаться как в письменной (собственно текстовой), так и в устной (собственно словесной) форме. Главное в данном случае – это наличие возможности точного установления содержания.

Применительно к правовому обычаю мы можем говорить только о непосредственно-словесной форме отображения правовой нормы, ибо составляющее ее правило, приобретая письменный вид, либо не носит собственно-юридического характера (в том числе и по силе действия), либо перестает быть элементом обычного права.

Таким образом, оформленность у правового обычая имеется, но никакой четкостью она может и не сопровождаться. Причина заключается в том, что при изложении обычно-правовой нормы единственно значимым показателем выступает верное отражение содержания (а не простой текстуальной или устной речевой оформленности), так как слова (и последовательность их расстановки) в данном случае могут быть любыми, кроме тех, что искажают смысл.

Получается, что в преломлении к работе с собственно-текстуальным материалом распознавание структуры обычно-правовой нормы неосуществимо. Но поскольку правило поведения все же известно, то возможно сущностно-смысловое (для простоты скажем – ориентировочное) определение его элементного состава. При этом текстовое выражение выявленных компонентов должно восприниматься лишь в условном, установочном, ориентирующем, а не в буквальном количественно-терминологическом значении. По сути, речь идет о толковательном выявлении структурных компонентов обычно-правовой нормы.

Если обратиться к иному аспекту вопроса – уровню качества правовой нормы , – то можно заметить, что таковой (в срезе сравнений «высокое – низкое», «лучшее – худшее» и им подобных) никоим образом не зависит от вида «представляющего» поведенческое правило формально-юридического источника; т. е. «привязка» качества правового действия к какому-либо виду юридической формы у правовых норм отсутствует. При этом под качественным (в том числе и эффективным) юридическим воздействием мы понимаем такое, которое достигает своей цели (причем профильными методами и в рамках самого правового поля).

Например, применительно к обычно-правовой норме эффективность, не увязываясь сугубо с правопримением, будет означать способность регламентировать общественные отношения и воздействовать на них с целью органически-упорядоченной реализации соответствующим (и) участником (ками) своих субъективных прав и (или) юридических обязанностей в рамках правового общения. Это предопределяется такими свойствами правового обычая, как: константное соответствие «духу права»; социальная органичность и одноименная адекватность; общественно-историческая ценность; способность «безболезненно» адаптироваться (в гипотезных и санкционных компонентах) к динамичным составляющим социальной среды.

Содержание правового обычая всегда соответствует сути права, справедливости, нравственности, т. е. тому, что со времен естественной школы права принято называть «духом закона». Органичность правового обычая, в свою очередь, обусловлена «естественной природой социального происхождения» такового (априори свидетельствующей о пригодности наличествующего «в нем» правила поведения для регламентации социального общения). Последнее предполагает не только теоретически постулируемое, но и фактическое отсутствие противоречий между положениями обычного права и иных не юридических социальных норм.

Близко к органичности примыкает такое свойство обычно-правовой нормы, как ее социальная адекватность. Разница здесь заключается лишь в содержательных акцентах: если органичность предполагает главным образом естественную «вплетенность» обычно-правового правила поведения в гуманитарную нормативную систему, то свойство социальной адекватности имеет своим преимущественным значением поведенческое соответствие между практикой общественной жизни, реальными возможностями соответствующих субъектов социального бытия и имеющимся юридическим правилом. Общественно-историческая ценность правового обычая (заключающаяся в его постепенном формировании, отображающем действительные правила взаимодействия лиц) предопределяет возможность «быстрой» и «безболезненной» адаптации такового к динамичным составляющим социальной среды.

К примеру, «разумность» срока, устанавливаемая правовым обычаем, может измеряться, в зависимости от исторического периода, весьма различно (притом что в любом случае таковой должен быть достаточным для определенного поведенческого акта и одновременно не затягивать его осуществление); но вот основное содержание словесного поведенческого правила при этом сохранится.

Иными словами: конкретные составляющие обычно-правовой нормы меняются вместе с трансформацией социально-исторической обстановки, в то время как само правило поведения (в точном смысле данного термина) по сути своей остается одним и тем же. Таким образом, при динамике незакономерных компонентов обычноправовой нормативной системы ее элементы структурного характера, как и должно, остаются константными.

Дискуссируется в юридической науке и вопрос о наличии правовых норм в актах высших судебных инстанций (причисляемых различными правовыми системами к области писаного или, напротив, к пласту неписаного права), в том числе исходящих от органов конституционной юстиции. Здесь в первую очередь следует отметить, что наиболее обоснованной и адекватной в данной связи представляется выраженная еще А.Б. Венгеровым позиция о рассмотрении содержащихся в актах высших судебных инстанций правовых позиций в качестве прецедентов толкования [24] .

Нельзя не признать и аргументационных посылов позиции В.В. Блажеева (рассматривающего обозначенный вопрос в контексте отечественного гражданского процесса), согласно которой: «…излишнее увлечение Конституционного Суда несвойственной ему правотворческой (нормотворческой) деятельностью, попытки уйти от прямых ответов на вопросы о соответствии (или не соответствии) гражданско-процессуальных норм Конституции РФ, ошибочное толкование отдельных гражданско-процессуальных норм ведет к тому, что необоснованно нарушается внутреннее единство российского гражданского процессуального законодательства. Отдельные давно сложившиеся институты трактуются по-иному, вне системы гражданского процессуального права (например, лица, участвующие в деле). Представляется, что отмеченные моменты, характеризующие деятельность Конституционного Суда РФ, свидетельствуют о том, что Конституционный Суд РФ все более превращается из судебного органа, осуществляющего контрольные функции, в творца права», хотя «правотворческая функция Конституционного Суда РФ не вполне согласуется с конституционным назначением этого судебного органа в правовой системе российского государства» [25] .

Но в целом все же представляется, что ответ на вопрос о наличии в документах верховных органов конституционной юстиции правовых норм, хотя и не в качестве должного, но по факту, носит ситуативный (ситуационный) характер. Далеко не каждое постановление Конституционного Суда Российской Федерации, например, содержит в себе правовые предписания, обладающие свойствами именно правовых (ой) норм (ы). Вместе с тем, если исходить из признаков поведенческих правил интересующего нас вида, то некоторые конституционно-юстициональные нормативные правовые положения под каждый их них подпадают [26] .

В качестве контраргумента здесь действительно можно оперировать лишь тем, что Федеральный конституционный закон «О Конституционном Суде Российской Федерации», указывая на толковательные полномочия соответствующего элемента государственного механизма и его правообязанности по разрешению дел о соответствии основному закону государства, не содержит формулировок, посвященных возможности творения этим же субъектом правовых норм [27] . Вместе с тем такого рода предписания вообще не являются принятыми в отечественном нормотворческом юридико-техническом пространстве. Исходя из сказанного, полагаем, что устоявшуюся в отечественном учении по теории права формулу о том, что правоприменительные акты (акты применения (норм) права) содержат индивидуальные, но не нормативные юридические установления, можно воспринимать не в абсолютном, а в относительном значении (т. е. в качестве общего правила, имеющего определенные изъятия).

Здесь можно вспомнить указание Г. Кельзена на то, что «толкованию отводится особая роль в заполнении пробелов в праве. Однако подлинные пробелы не существуют. Лакуны такого рода означали бы невозможность разрешить юридический спор в соответствии с действующими нормами в силу отсутствия в статуте правила, относящегося к этому делу, что исключает его применение. Каждый правовой диспут содержит требование одной стороны к другой, и решение об удовлетворении либо отклонении такого притязания зависит от закона, т. е. от действительной нормы, используемой в конкретном деле, которая устанавливает или не устанавливает предъявляемое юридическое обязательство. Так как третьего варианта не существует, решение может быть создано, и в действительности всегда создается, на основании статута, иными словами, посредством его применения» [28] .

Далее, рассматривая тематику правовых норм, следует упомянуть и о том, что в юридической литературе весьма многочисленны вариации их видового деления (классификации). С позиций правового действия (содержательного, целевого и функционального срезов) в качестве наиболее значимых традиционно указываются градации на: 1) нормы-принципы, общие и специальные нормы; 2) регулятивные (позитивно-регламентационные) и охранительные (отражающие регулирование «от противного») нормы.

Примечательно, что функциональное и ситуативно-действенное деление правовых норм, весьма актуальное до сих пор, получило активное развитие в 70-е гг. XX в. именно в увязке с научным рассмотрением вопросов систематики права.

Например, A.A. Ушаков подчеркивал, что «изучение правовых норм, составляющих систему советского права, позволяет в зависимости от их функций и структуры, от диалектики правового отражения разбить их на две подсистемы. С одной стороны, речь идет о положительных или регулятивных нормах, а с другой, об отрицательных или охранительных нормах.» [29] . А.Ф. Черданцев говорит, что «нормы, регулирующие определенный вид или род общественных отношений, выполняют различные функции в регулировании этих отношений и могут специализироваться на регулировании не всего общественного строя в целом, а лишь его отдельных элементов. Но такая функциональная специализация предопределяет и тесные функциональные связи (координации) между самими нормами права. Эти связи цементируют институты, отрасли права. Придают им качество единственного подразделения системы права, а нормам права – такое качество, как системность, выражающуюся именно в функциональных взаимосвязях с другими нормами права… В системе права имеется и своеобразный механизм «саморегулирования», наличие которого обуславливает существование в системе права связей управления, координации. Роль такого механизма играют нормы о нормах: коллизионные, дефинитивные и оперативные. Это нормы специального действия, они не регулируют непосредственно общественные отношения, а лишь предписывают определенное отношение к другим нормам» [30] .

Соглашаясь в целом с выраженным в приведенной цитате суждением, полагаем необходимым указать на то, что к числу обозначенных «связочных», «механизмообразующих» норм относятся и те, что возможно обозначить в качестве установочных. Их также принято назвать нормами-принципами , а иногда и учредительными нормами. В качестве достаточно интересного, по нашему мнению, примера может быть приведено предписание ст. 2 Основного закона ФРГ, гласящего, что право личности на развитие ограничивается лишь правами иных субъектов, конституционным порядком и нравственным законом [31] .

Вместе с тем отметим, что говорить о специальном характере таких норм можно лишь имея в виду специфику их правовой роли и значения. В отличие от этого, под специальной нормой в юриспруденции «по умолчанию» принято понимать ту, что предусматривает какие-либо конкретизированные, особенные поведенческие правила.

Согласно С.С. Алексееву, и вовсе «некоторые подразделения юридических норм (деление норм на регулятивные и охранительные, регулятивных – на обязывающие, управомачивающие и запрещающие, а также совпадающие подразделения правоотношений) – это не одна из возможных классификаций, а группировка норм и правоотношений, непосредственно отражающая функции права… Функции советского права предопределяют главное деление юридических норм – на регулятивные (позитивного регулирования) и правоохранительные… К этим двум главным видам норм присоединяется третий – специализированные предписания: общие, дефинитивные, декларативные, оперативные, коллизионные.».

Помимо этого С.С. Алексеев особо отмечал существование конкретизированных нормативных предписаний. По словам ученого, в отношении таковых необходима и внутренняя градация: «по особенностям своего содержания они могут быть подразделены на две основные группы: а) детализирующие предписания (Д-предписания) – нормы, дающие конкретизированное решение определенной детали регулирования, которая относится либо к гипотезе, либо к диспозиции нормы…; б) вариативные предписания (В-предписания) – нормы, рассчитанные на регулирование в соответствии с основным нормативным положением в специфических ситуациях, особых условиях… С индивидуальным регулированием, осуществляемым в процессе применения права, связаны главным образом В-предписания… Существование конкретизированных нормативных предписаний не привлекло достаточного внимания в нашей юридической литературе… В результате интеграции нормативного материала, с неизбежностью сопровождающей его дифференциацию (конкретизацию), законодатель объединяет конкретизирующие предписания и с этой целью, в частности, формулирует обобщающие положения, которые условно можно назвать генеральными предписаниями.» [32] .

В связи с этим стоит отметить, что видовая принадлежность правовых норм подлежит весьма тщательному учету при разрешении юридических коллизий. Так, представляется, что правило о приоритете специальной нормы над частной имеет изъятие, представленное тем случаем, когда зафиксированный в нормативном правовом материале общий элемент отображает принцип(ы) права и (или) законодательства.

Также, обращаясь к практике современной российской законодательной регламентации, отметим, что, по нашему мнению, число детализирующих норм в ней чрезмерно. Это вызывает возражения хотя бы по той причине, что норма права должна носить типовой, стандартизированный, модельный, «усредненно-поведенческий», а не разъясняющий или технико-процедурно-ситуационный характер. Это выводится из этимологии термина «норма» (образец, мера [33] ). В настоящее же время число нормативных юридических предписаний настолько многочисленно, а их содержание часто столь противоречиво, что стало утрачиваться само значение понятия «норма права»; даже среди специалистов ведется дискуссия о том, не являются ли предписания локальных актов нормами права, а сами такие документы – нормативными правовыми [34] . С позиций правоведческих квалификаций подобные рассуждения не представляются оправданными.

Можно выделить и иные деления правовых норм. Так, предлагая собственную вариацию классификации норм права, прежде всего отметим, что интересующие нас поведенческие правила не тождественны по своей сущности. Это необходимо учитывать в контексте вопросов правовой структуризации и систематики, особенно при трактовке системы отрасли права как упорядоченной совокупности нормативно-определенных правил поведения, а системы права в целом – как совокупности всех соответствующих отраслей.

Говоря конкретнее, укажем, что содержание некоторых правовых норм, в той или иной вариации, отображается в любом (каждом) правовом порядке. Например, некоторые деяния «всегда» влекли за собой для совершившего их лица негативные социальные последствия. Достаточно вспомнить хотя бы запреты на убийство и тайное хищение чужого имущества (кражу) [35] . В то же время иные нормы, имеющие юридическое значение, носят лишь временный (хотя, возможно, и весьма длительный) характер. Количество таковых в современной России очень велико. В качестве примера можно сослаться на предписания постановления Правительства Москвы «О концепции снижения уровней шума и вибрации в городе Москве» [36] . Оно актуально именно для текущего периода и содержательно (как и сугубо формально-юридически) значимо только для мегаполиса.

Таким образом, без норм первого рода (пусть даже и не выраженных в письменной форме) упорядоченное взаимодействие субъектов права не будет возможным, пока человек («основной» субъект права) остается, выражаясь религиозным языком, «существом грешным». Поэтому первичные правовые нормы не создаются, а лишь оформляются и уточняются государством. Они «не отменяемы» на протяжении всей истории рода homo sapiens. О создании можно говорить только касательно юридической оформленности таких правил поведения. Нормы второго рода имеют производный (в глобальном смысле – необязательный, факультативный) характер.

В контексте исследования строевого ряда права из этого следует, что «нормативно-групповая» система интересующего нас феномена по своей структуре носит не просто отраслевой, но и иерархический характер, представленный двумя группами корреспондирующих норм – 1) первичной (исходной, постоянной) и 2) производной («вторичной»). Первичные нормы должны иметь примат перед нормами производными. В рамках самих групп может производиться дальнейшая градация, зависящая от восприятия тех или иных правил поведения различными правовыми системами как одного и того же, так и неодинаковых исторических типов. Закономерности формирования структуры системы права этого среза обусловлены самой сущностью юридически значимых правил поведения, ведь такой уровневый компонент, как правовая норма, всегда будет присутствовать в системе права (ибо без конкретных правил поведения нельзя констатировать и наличие их общностей, ассоциаций, массивов).

Несмотря на то, что сказанное нами отражает не все относящиеся к вопросам о форме, структуре и разновидностях правовых норм доктринальные и практические вариации, представляется возможным утверждать, что юридические правила, для того чтобы действительно регламентировать социальное поведение (влиять на него), должны обладать условиями, содержательными наполнениями и указаниями на последствия своего действия. Иными словами – логическая структура нормы права не просто является идеальной мыслительной моделью, но и ориентирует к практическому качественному воздействию на общественные отношения юридической разновидности типовых социальных установлений. Как видится, признание полного, абсолютного отсутствия в правовой норме какого-либо из структурных элементов (компонентов, частей) не может носить достоверного характера. И не только потому, что это будет свидетельствовать о нелогичности нормы права (что уже само по себе противоречит методологии юриспруденции); не только потому, что способные к отсутствию компоненты явления не могут носить в отношении оного структурного (закономерного, стабильного, системообразующего, строевого) характера; но и потому, что существование именно каждого из трех звеньев (гипотезы, диспозиции, санкции) направлено на совокупное достижение цели юридического воздействия, на обеспечение его системного эффекта.

Подытоживая, укажем, что правовая норма включает в себя триа ду обязательных элементов: гипотезу, диспозицию и санкцию. Логическая структура правовой нормы отображает все указанные части и выражается формулой: «если – то – иначе». При этом в юридической литературе достаточно популярно мнение, что не каждая правовая норма содержит в себе именно все три внутренне-строевых компонента. Вариации рассуждений о возможных к отсутствию частях достаточно многочисленны [37] . В обобщенном виде можно сказать, что ученые сходятся лишь относительно присутствия диспозиции в качестве неотъемлемого элемента правовой нормы, а обязательность существования таких частей, как гипотеза и санкция, оспаривается фактически постоянно. Существует в правовой науке и практике и противоположная позиция, заключающаяся по своей сути в том, что любая правовая норма всегда содержит в себе все три структурных звена (что, однако, не предполагает обязательности прямого способа их фиксации). Именно она и представляется нам верной.

Указания же на отсутствие в правовой норме либо гипотезы, либо санкции, либо их обеих относимы не к правовой норме в собственном смысле слова, а лишь к способу изложения таковой. Например, ссылки на отсутствие санкций у норм Конституции Российской Федерации представляются лишь неким «условным упрощением», так как основозаконные положения «обслуживаются» (должны «обслуживаться») соответствующими структурными компонентами всех иных национальных нормативных правовых форм.

В данной связи полагаем допустимым отметить и то, что положения самих преамбул ряда основных законов, в том числе и Конституции отечественного государства, могут восприниматься в качестве основополагающей гипотезы (за исключением, в нашем примере, слов «принимаем Конституцию Российской Федерации» [38] ) для всех иных (в том числе и содержащихся в том же самом акте) норм российского (или иного национального) права. Это обусловлено принципиальным и ориентирующим правовым характером преамбул; а также тем, что именно они задают и отображают (в отношении иных формально определенных юридических правил) направление правового развития социума. «Установления» преамбулы основного закона государства конкретизируются и реализуются (должны реализовываться) во всех иных юридических нормах соответствующего правового порядка (в чем и проявляется прямой характер указанных предписаний, их способность вызывать юридические последствия).

Следовательно, за преамбулой, несмотря на оспаривание этого в некоторых специальных изданиях [39] , вполне можно признать статус нормы (норм) права. По словам С.С. Алексеева: «…эти положения также могут быть охарактеризованы в качестве предписаний, только изложенных в соответствии с особенностями преамбул не в повелительной, а в повествовательной, описательной форме» [40] .

По вопросу же о классификации правовых норм должно констатировать, что генезис и структурный характер таковых свидетельствуют об обоснованности и актуальности выделения их первичных и вторичных видов, различающихся между собой в зависимости от константности присутствия в правовой сфере.

1.2. Правосистемные уровни юридических норм

Представляется, что надлежащее, последовательное обращение к тематике правовой структуризации и систематики не может быть осуществлено без исследования вопроса об уровневой градации правосистемных ассоциаций, «конгломератов» правовых норм. Это обусловлено наличием в нормативной правовой системе не только горизонтальных (в первую очередь, содержательно-действенных), но и иерархических (субординационных, «соподчиненных») правовых связок, выявление которых необходимо для установления структурных компонентов позитивного права, обнаружения свойств и характеристик его внутренней и внешней организации.

Причем при исследовании данной проблематики следует исходить из конкретно-исторических реалий; т. е. «нужно принимать во внимание особенности отдельных структурных общностей (семей правовых систем). Национальные правовые системы типа англосаксонского (общего) права так и не приняли характера структурно-развитых, замкнутых правовых образований», в то время как «правовые системы романо-германской правовой семьи образуют стройный ансамбль, «замкнутые системы»… Английское право – система открытая: оно выступает как метод, который позволяет разрешить любой вопрос, но не содержит норм, подлежащих применению в любых обстоятельствах» [41] . Указанные различия сказываются и на более крупном правовосистемном уровне, представленном общностью норм международного (наднационального, надгосударственного) права, так как творцами норм международного права являются, в подавляющем большинстве случаев, именно государства – суверенные субъекты, «представляющие» в интересующем нас срезе правовые порядки того или иного типа.

В настоящее время, как, впрочем, и в другие временные периоды, значительное внимание юридической науки и практики акцентировано на проблеме соотношения норм международного и национального (внутригосударственного, внутреннего) права. Это обусловлено целым рядом причин, среди которых можно назвать, например: 1) расширение области действия интернациональных правовых норм; 2) аккультурацию внутригосударственных правовых систем; 3) распространение новых организационных форм международных объединений, межнационального сотрудничества, межгосударственного пространства (пожалуй, на сегодняшний день, наиболее ярким примером здесь выступает Европейский союз, характеризующийся рядом черт, традиционно присущих именно государственной форме социальной организации). Вместе с тем, вплоть до текущего периода, в вопросе о приматном (приоритетном) воздействии международных либо же национальных конституционных правовых норм единства мнений не наблюдается. И это несмотря на то, что однозначный, с официальных позиций, вариант решения и механизм осуществления подобного воздействия становится все более и более востребованным с позиций правовоспринимающей реализационной практики.

Интересно в этом контексте и то, что последовательное разграничение понятий «правовая система» и «система права» осуществилось в отечественной науке достаточно недавно , а именно – в 1982 г. Как раз в обозначенное время было указано на то, что «помимо понятия «системы права» в литературе иногда употребляется понятие «правовой системы». Если первое отражает главным образом внутреннее строение права, то второе – его место в ряду других общественных явлений, наряду с экономической, политической и иными системами» [42] .

При этом мыслится, что разграничение названных понятий (в разъяснительных целях часто сопровождающееся указанием перефразирующего толка, согласно которому в юриспруденции от перемены «мест слагаемых» «сумма» может и изменяться) во многом было предопределено уже сформировавшимся пониманием термина «система права» как совокупности отраслей правовых норм, выделенных на основании предметно– (а иногда и методо-) формирующего (их) фактора (ов). По сути же, отраслевое деление права относиться не столько к области внутреннего строения права, сколько к вопросу о его секторной градации (классификации), т. е. к сфере содержательного размежевания норм позитивной правовой ткани. Таким образом, здесь мы сталкиваемся с термином, неточно отображающим содержание обозначаемого им явления. Представляется, именно это и обуславливает некую «путаницу», до сих пор еще иногда имеющую место быть некоторую разграничительную непоследовательность в оперировании категориями «правовая система» и «система права» [43] .

Итак, в связи с тематикой об иерархическом (субординационном) соотношении норм международного и внутригосударственного права, обусловленном спецификой предметного (содержательного), субъектного (и в правотворческом, и в адресном аспектах) и территориального (пространственного) действия таковых, а также вытекающей из этого проблемой определения правосистемной принадлежности правилоповеденческих положений международного частного права, необходимо отметить, что в настоящее время принято выделять наличие всего лишь двух корреспондирующих уровней конкретно-исторических совокупностей законодательства (нормативных правовых актов), юридической практики и превалирующей правовой идеологии (т. е. правовых систем). Вместе с тем указанное верно лишь при условии признания того положения, что нормы международного права образуют самостоятельную правосистемную общность. Представляется, подобный подход нуждается в некоторой корректировке.

Дело в том, что относительно обособленное существование статутного и подзаконного правового материала, практической юридической деятельности и преобладающего правового восприятия характерно (типично) не только для межгосударственного и внутригосударственного, но и для более мелких уровней, присущих не таким крупным публично правовым формированиям, как, соответственно, международное сообщество и национальное государство.

Это связано не только с географическими, политическими, экономическими, этническими (и иными подобными) факторами, но и с наличием у той или иной публично-пространственной общности (самостоятельной политико– и (или) административно-территориальной единицы) правомочий по созданию правовых норм. С другой стороны, «переплетающееся» взаимодействие норм международного и внутригосударственного права, осуществляемое в том числе и посредством их имплементации, свидетельствует: с одной стороны – о наличии определенной сущностно-содержательной обьединенности правовых систем наднационального и внутригосударственного уровней (в качестве видов); а с другой – о том, что совокупное социально-юридическое действие таковых влечет формирование и функционирование некоей качественно новой правовой общности. Последняя целостна (едина) в своих принципиальных установлениях, имеет значение для субъектов как международного, так и внутригосударственного права и более «объемна», нежели каждая из них по отдельности. Специфическое, относительно замкнутое правобытие, представленное нормативной правовой базой, практикой ее реализации (в том числе в пробельном срезе) и интерпретации, возможно констатировать и внутри конкретных национальных государств. В частности, мы можем усмотреть таковое на региональном (субъектно-территориальном) и муниципальном (местном) уровнях.

Таким образом, как представляется, наиболее корректно говорить более чем о двух, а именно о правовых системах следующих пяти уровней: 1) всеобщая (всемирная); 2) международная (интернациональная, наднациональная, надгосударственная); 3) национальные (внутригосударственные, государственные, внутренние); 4) региональные (субъектно-федеративные и (или) административно-территориальные); 5) местные (муниципальные). Охарактеризуем их более подробно.

1.  Всеобщая правовая система присуща мировому сообществу в целом. Она аккумулирует данные о наиболее значимых, основных, принципиальных положениях, характеризирующих (должных характеризовать) правовое общение представителей рода homo sapiens и сотворенных ими юридических субъектов; отображает известное (сущее) правовое пространство как целое, т. е. аккумулирует наиболее значимые данные обо всех, по сути входящих в ее состав, иных корреспондирующих феноменах (более «мелких» подразделениях). В порядке условного обозначения правовую систему данного уровня можно назвать всемирной.

2.  Международная, наднациональная (или, следуя менее точному, но также устойчивому наименованию, – межгосударственная) правосистема объединяет в себе данные о профильном взаимодействии лиц, так или иначе выходящем за специальные (юрисдикционные) пределы какого-либо конкретного государства, притом что такое общение является юридико-значимым и для иных субъектов мирового правового порядка.

Здесь надо отметить, что общетеоретические положения о структуре и системе права должны распространяться и на область структуризации, внутреннего упорядоченного строения международного права. Вместе с тем в настоящее время положения теории права «ориентированы» преимущественно на внутригосударственный правосистемный уровень (хотя при этом они и не вполне «пропитаны» данными отраслевых юридических направлений), но недостаточно учитывают специфику структуризации, системного строения международного права (требующего специального, самостоятельного и тщательного научного анализа). Юристы – специалисты в области международного права неоднократно обращали на это внимание, говоря, что стремление к исследованию наднационального права по тем же критериям, по которым изучается право внутригосударственное, не может привести к достоверным результатам, ибо оно не будет «адаптировано» под специфику корреспондирующей области социального общения, не учтет ее особенных свойств [44] . В целом представляется, что именно в контексте рассмотрения вопросов международной правовой области наиболее ярко прослеживается имеющая на сегодняшний день место негативная тенденция взаимной «оторванности» общетеоретических и отраслевых юридических данных (распространяющаяся и на область вопросов правовой структуризации и систематики).

Причем, к сожалению, отмеченная тенденция не сокращается до сих пор: уменьшения «дистанции» между данными различных научных, практических и учебных направлений юриспруденции не происходит. И это несмотря на то, что указания и на нее саму, и на ее негативный характер действительно встречаются в отечественной юридической литературе достаточно давно.

Так, еще в ходе третьего конвенционного обсуждения проблематики системы права отмечалось, что «дискуссия по общетеоретическим проблемам системы права имеет важное методологическое значение для всех отраслей советской юридической науки, в том числе для науки международного права. В то же время ограничение… рамками главным образом системы советского права, высказанный взгляд на международное право как на отрасль, а не систему права показывает, что общая теория по-прежнему полностью ориентируется на изучение внутригосударственной правовой системы» и не акцентирует должного внимания на рассмотрении интернационального правового порядка. Это не оправданно с позиций уровня регламентационного воздействия и значимости наднациональной правовой системы в «жизни народов» [45] .

Особенно отрицательно при этом юристами-международниками оценивалась до сих пор сохранившая некоторое распространение трактовка наднациональной правовой общности в качестве отрасли внутригосударственного права.

«Специфика современного международного права как общедемократического права всего человечества состоит в том, что оно не может быть ни советским, ни каким-либо другим национальным правом и, следовательно, функционирует как самостоятельная система по отношению к внутреннему праву любого государства. Качественные особенности современного международного публичного права как правовой системы определяются: а) особым предметом правового регулирования – международными отношениями; б) их субъектами – государствами, борющимися за независимость нациями, а также межгосударственными организациями как субъектами вторичного, производного характера; в) собственным методом правового регулирования – соглашением равных субъектов права; г) основными источниками (формами) права – международным договором и международным обычаем; д) особым координационным способом создания международно-правовых норм, основанным на согласовании суверенной воли государств в процессе их борьбы и сотрудничества; е) специфическим механизмом обеспечения международных правовых норм.» [46] .

Далее указывалось, что предопределенная комплексом таких детерминантов система международного права проявляется в реально наличествующей и функционирующей структуре внутренне согласованных основных начал (принципов), юридических отраслей, подотраслей, институтов и норм. Гносеология строения международного права требует специального, «особого подхода и осмысления», и поэтому общетеоретические данные о системе права в этой области должны применяться с учетом того, что она являет собою самостоятельную правовую систему.

При этом специалистами-«международниками» особо отмечалось: «но даже редкое в теории права признание за международным правом статуса правовой системы… сопровождается неожиданным выводом, что к определению его структуры» [47] должно подходить с тех же методологических платформ, что выработаны применительно к учению о строении отечественного права.

Позволим себе добавить, что помимо области содержательного и субъектного действия специфика международного права весьма ярко проявляется и в его основных формально-юридических источниках. Таковые (представленные, как уже говорилось, международным договором и одноименным правовым обычаем) по сути своей базируются на двух «столпах»: 1) соглашении и 2) устоявшемся восприятии надлежащего, должного образа поведения общающихся лиц. Именно поэтому для области международного права свойственен такой феномен, как эстоппель, нацеленный на обеспечение последовательности, «предсказуемости» поведения суверенных участников межнационального общения [48] .

При этом так же, как и в иных юридико-исследовательских областях, в международном праве обычно не акцентируется внимание на обоснованности потребности именно в отраслевой градации позитивной правовой ткани. Но, вместе с тем, указывается на то, что гносеология внутреннего строения наднационального права предполагает в первую очередь исследование данных о «возможностях его отраслей». Последнее должно базироваться на доктринально проработанных основаниях установления бытия отраслей права. Предмет и метод правового регулирования в международной правовой области оному способствуют, ибо они выступают факторной системообразующей основой в отношении всей области наднационального права, а не ее отдельных, относительно обособленных подразделений. Еще менее рационально трактовать содержание интернационального правового воздействия (т. е. международное общение) в качестве монистического основания отраслевой градации международного права, так как это влечет за собой такое выделение отраслей, которое зависит только от интересов и воли самого познающего субъекта.

Несмотря на это, данные предметно-материального показателя позволяют более глубоко познать специфику определенных направленностей международного социального взаимодействия; закономерности его формирования; особенности правовой регламентации в рамках какой-либо отрасли.

«Так, с возникновением и развитием международных организаций, наряду с традиционными межгосударственными отношениями появилась новая разновидность международных отношений в рамках межправительственных организаций. Эти отношения обладают качественной особенностью, в сравнении с межгосударственными отношениями, и являются одним из отраслеообразующих факторов права международных организаций как международно-правовой отрасли. Аналогично решается вопрос о методе (способе) правового регулирования, который также выступает системообразующим фактором для системы (а не отрасли) международного права…

Собственный метод правового регулирования не является обязательным атрибутом каждой отрасли международного права… В то же время нельзя игнорировать специфические приемы правового воздействия в отдельных областях международных отношений в пределах единого метода международно-правового регулирования, которые могут играть определенную конституирующую роль… Предмет и метод правового регулирования сами по себе не являются основными критериями деления международного права на отрасли. Обеспечение комплексности системы международного права, внутренней согласованности ее структурных подразделений на базе диалектических процессов дифференциации и интеграции требует изучения принципов и других критериев ее построения. Поскольку отрасли международного права складывались в процессе длительного исторического развития, для познания механизма взаимодействия структурных компонентов международно-правовой системы, раскрытия генетических, функциональных и структурных связей между ними важное методологическое значение имеет реализация принципа историзма в исследовании общественных отношений.» [49] .

Таким образом, в приведенном высказывании акцентируется внимание на таких критериях систематики областей (отраслей) международного права, как принципы права и исторический тип правовой общности.

Примечательно при этом, что хотя вопрос об отраслевой конструкции системы права и расценивается здесь с позиций субъективизма, его последующая разработка все равно осуществляется именно в данном, а не каком-либо ином методологическом «русле».

В контексте строения надгосударственной правовой системы стоит обратить внимание и на весьма неоднозначно решаемый вопрос о структурно-системном соотношении международного публичного и международного частного права. Кстати, в этой области можно встретить следующие высказывания: «однако вопрос о том, следует ли включать международное право как самостоятельную отрасль права в систему российского права, до сих пор является спорным» [50] .

Если говорить точнее, то представители научной мысли до сих пор спорят о том, составляют ли международное публичное и международное частное право категорию международного права [51] ; является ли международное право самостоятельной правовой системой или отраслью права (эта позиция характерна для понимания международного права именно как публичного), и если последней, то к какой профильной общности данная отрасль принадлежит; выступает международное частное право отраслью права национальных правовых систем, отраслью международного права или же совокупностью правовых норм, распределенных по различным областям национального законодательства и регламентирующих те общественные отношения, в субъектном составе которых присутствует иностранный элемент.

Уже в конце прошлого века отмечалось, что «проблемной остается позиция международного частного права, которое отраслевая цивилистическая наука относит к внутреннему гражданскому праву, а большинство ученых-международников – к международному публичному или международному праву в широком смысле. Очевидно, что проблема соотношения международного публичного и международного частного права требует дальнейших исследований.» [52] .

В настоящее время по вопросу о соотношении частного и публичного наднациональных элементов отмечается, что «именно выделение определенных норм международного права, регулирующих отношения между государствами и производными от них субъектами в экономической области, в отдельную совокупность юридически обязательных предписаний – международного экономического права – и возникновение неоднозначно решаемых международно-правовой и национально-правовой доктринами сопутствующих этому вопросов теоретического и практического характера (например, «транснационального» права, «вненационального» права – lex mercatoria («купеческого», «права торговцев», или «права международной торговли»), «международного хозяйственного права» в науке социалистических стран и др.) обусловили сам факт и масштаб дискуссий по поводу природы, места в существующих правовых системах международного экономического и международного частного права, их соотношения, наличия или отсутствия взаимодействия между ними. Можно в категоричной форме утверждать, что в западной правовой науке последней трети XX в. интерес к международному частному праву характеризовался прямой зависимостью от актуальности и состояния разработок международного экономического права.» [53] .

Также констатируется, что: «международное частное право может быть охарактеризовано в качестве особого подразделения» национального права. «Оно представляет собой комплексную отрасль, тяготеющую главным образом к семье отраслей цивилистического профиля, да к тому же с международно-правовой окраской… Международное публичное право – это вообще не отрасль права… Под углом зрения своих системно-структурных характеристик международное публичное право – такое социальное образование, которое занимает равное положение с любой национальной правовой системой. Поэтому в принципе к определению структуры международного публичного права следует подходить с тех же позиций, с каких освещается структура национальных правовых систем. Значит, нормативный материал этой своеобразной межгосударственной правовой системы подразделяется на отрасли (основные и комплексные), подотрасли, институты и др. В области науки наряду с общей теорией международного права выделяются самостоятельные отраслевые международно-правовые научные дисциплины, например, международное космическое право, международное право по использованию атомной энергии и т. д.» [54] .

Таким образом, вопрос о соотношении международного публичного и международного частного права, равно как и об определении системного ранга международной правовой общности в целом, в юриспруденции и в самом деле относится к числу дискуссионных. В обобщенном виде предлагаются две вариации его решения. По первой из них международная правовая система включает в себя две базовые составляющие – международное публичное и международное частное право; по второй – понятия международного и международного публичного права отождествляются.

В рамках последней версии существует множество различных течений. Например, международное (международное публичное) право может наделяться «статусом» как самостоятельной правовой системы, так и отрасли какого-либо национального права. Впрочем, последняя трактовка сейчас гораздо менее распространена. Чаще все-таки указывается, что международное право есть «особая правовая система, особая область права, автономная по отношению к праву внутригосударственному (национальному)», т. е. большинство исследователей специально указывают на то, что международное право (в обобщающем значении) представляет собой обособленную от национального (внутригосударственного) права правовую систему (и (или) систему права) [55] .

Международное частное право также трактуется или как отрасль национального права, или как условно выделяемая совокупность норм различных областей национального права, регламентирующих общественные отношения, отягченные иностранным элементом.

Неоднозначны в доктрине международного права и воззрения на критерии определения отраслей наднациональной правовой системы. Наиболее верной (с позиций трактовки системы права как систематики нормативного юридического материала), за исключением утвердительного ответа на вопрос о возможности бытия в праве комплексных отраслей, представляется позиция Э.А. Пушмина, полагавшего, что «генетический подход позволяет выделить такой критерий отрасли международного права, как объективно обусловленную заинтересованность международного сообщества в совершенствовании определенного комплекса правового регулирования международных отношений. В этом плане можно говорить о цели международно-правового регулирования как отраслеобразующем факторе. Критерием выделения отрасли может стать определенный объем нормативного материала, который по мере количественного накопления приобретает качественно новые свойства, проявляющиеся в совокупности обособленных международно-правовых норм и институтов, регулирующих определенную область международных отношений и закрепленных в соответствующих источниках. Созданная на основе этих системообразующих факторов отрасль международного права имеет свой автономный правовой режим, который включает принципы и функции правового регулирования, нормы и международно-правовые институты, механизм их обеспечения.» [56] .

Далее указывается, что механизм отраслей международного права не получил такого «четкого выявления» и пристального исследования, как механизм отраслей права национального. Вместе с тем можно констатировать, что и международное право как целое, и отдельные его подразделения также выполняют регулятивную и охранительную функции. Причем не только в статике (в системе согласованных, принятых субъектами наднационального общения в качестве общих моделей поведения, правил взаимодействия в той или иной области международных отношений), но и в динамике (в многообразии конкретных правоотношений и их участников).

Здесь мы сталкивается с такими отраслеообразующими факторами, как: заинтересованность в правовой регламентации, а следовательно, и наличие воли на ее осуществление; цель юридического воздействия; систематизированность нормативного правового материала. С учетом того, что тот же Э.А. Пушмин указывал на принципы права и исторические особенности становления правового направления, можно утверждать, что он акцентировал внимание на пяти факторах, обуславливающих становления отрасли правовых норм. В свою очередь, правовой режим (включающий в себя, по мнению ученого, такие компоненты, как функции права, механизм юридического воздействия и, опять-таки, юридико-значимые принципы), предмет и метод правового регулирования трактовались здесь как показатели функционирования, существования, но не формирования (образования) отрасли права.

В свою очередь, сторонники «традиционных» критериев определения отраслей международного права уделяли особое внимание исследованию и выявлению специфики приемов и способов юридического регламентационного воздействия на международное общение. В частности, Л.H. Галенская называла добровольность принятия юридических обязанностей и международный правовой характер ответственности признаками единого метода наднационального права, а согласно П.М. Курис, отличительной чертой международно-правового метода регламентационного воздействия на социальное общение является отсутствие компонентов властвования [57] .

Нетрудно заметить, что данные характеристики относятся к числу сопоставительных свойств и не являются абсолютными, константными для всех правовых ситуаций интересующей нас направленности (т. е. носят описательный, относительный, а следовательно, и весьма неоднозначный, оспоримый характер). Это свидетельствует о значительности субъективного фактора при выделении областных компонентов отраслевой конструкции правового строения; причем как внутригосударственного, так и наднационального уровней.

Мы также полагаем нужным выразить приверженность той доктринальной позиции, в соответствии с которой международное право составляет отдельную правовую систему , отличную по своему уровню от систем внутригосударственного (национального) права. В компонентном аспекте таковой присутствует дуалистический «характер» (в смысле наличия двух областей, – публичного и частного права ). При этом публичное право является решающим для вопросов международного характера, в то время как термин «международное частное право» имеет собирательное значение. Он включает в себя две составляющие: международные частноправовые нормы и совокупность норм права национальных правовых систем, регламентирующих общественные отношения (социальное взаимодействие), отягченные (ое) иностранным (и) элементом (тами). Корреспондирующие поведенческие правила располагаются в различных отраслях (областях, звеньях, ветвях, подразделениях, направлениях) частного права. Следовательно, международное частное право не полностью относится к международной правовой системе, а область наднационального права в своей совокупности представлена, помимо формально-юридических источников международного характера, некоторыми положениями внутригосударственных (национальных) нормативных правовых данных, особенно в сфере цивильных (частных) правовых отношений. Международное же право как целое, подчеркнем еще раз, понимается нами в качестве правовой системы самостоятельного, отличного от национального (внутригосударственного) права уровня.

В свою очередь, в отношении иерархического сочетания международной и национальных правовых систем существуют три основные доктринальные позиции, две из которых относятся к числу монистических, а третья является дуалистической. Не повторяя и не комментируя мотивацию сторонников каждой из них, все же выразим свое согласие с тем подходом, который гласит о примате (приоритете) международного права над внутригосударственным и был (в конечном итоге) блестяще обоснован выдающимся австрийским юристом Г. Кельзеном (несмотря на то, что первоначально ученый не решал данный вопрос одновариантно) [58] .

Кроме того, действительно следует акцентировать внимание на том факте, что отрасли правовых норм и в самом деле выделяются не только применительно к системе внутригосударственного, но и в отношении элементарного ряда международного права. Более того, обсуждение областного состава последнего ничуть не менее «остро», чем «дебаты» в отношении национального уровня.

Так, еще в 1982 г. касательно наднациональной правовой сферы указывалось, что поскольку функции права не могут быть осуществлены при отсутствии процессуальных правовых норм, на основе которых реализуются (должны реализовываться), соответственно, международные процессуальные отношения, то каждое из отраслевых подразделений современного международного права обладает своим «собственным» специфическим процессуальным (процедурным) режимом.

Это дает основание для постановки вопроса о выделении в системе наднационального права двух подсистем: международного материального и международного процессуального права.

В юридической литературе также указывается, что «объективно существующие или предлагаемые юристами-международниками отрасли международного права имеют различный иерархический уровень, и в принципе к ним можно применить сложившееся в общей теории права деление на профилирующие (фундаментальные), они же первичные, основные, – и комплексные (вторичные). Первичной отраслью можно, видимо, считать право международных договоров как внешнее выражение всей системы современного международного права, поскольку международный договор – основной его источник. Нормы права международных договоров составляют основу всех других отраслей международного права. К профилирующим отраслям следует отнести также дипломатическое и консульское право, право международных организаций, международное воздушное право и космическое право. Несколько сложнее вопрос о так называемых комплексных отраслях. Традиционно к ним относят международное морское право, имея в виду, что правовые отношения, возникающие в процессе международного торгового мореплавания и рыболовства, регулируются нормами как международного публичного и международного частного права, так и нормами отраслей внутреннего права государств. В последнее время в литературе обосновывается выделение международного экономического права, международного торгового, финансового и международного трудового права, права международной безопасности и др. Они реально существуют, но лишь как весьма значительные по объему нормативные массивы, которые не имеют пока своего достаточно обособленного правового режима. Поэтому несколько преждевременно будет признание их в качестве самостоятельных отраслей. Очевидно, это специфические международные комплексные общности (образования) межотраслевого назначения с определенными правовыми характеристиками» [59] .

Позволим себе заметить, что продемонстрированное нами «повышенное» внимание к отраслевой конструкции , можно даже сказать – абсолютизация таковой, в советской (а затем и российской) юридической доктрине, особенно примечательно в контексте распространенности в отечественном правовом порядке нормативистского (нормативного) типа правопонимания.

Дело в том, что основатель корреспондирующего учения Г. Кельзен свою «ступенчатую концепцию права» (возглавляемую «основной нормой» – своеобразной квинтэссенцией правовых принципов) отобразил именно посредством форм проявления и действия интересующего нас явления, а не каким-либо умозрительным классификационным способом. Он же указывал, что «система права не состоит из согласованных норм, находящихся на одном и том же уровне. Наоборот, она представляет собой иерархическую структуру вышестоящих и нижестоящих юридических правил… Связь между низшим и высшим уровнем системы права – как, например, между… статутом и судебным решением – это отношение определения и подчинения» [60] . Отсюда, кстати, выводится и то, что наличие юридической силы, или, точнее говоря, силы юридического действия , признавалось Г. Кельзеном не только за предписаниями нормативных правовых актов, но и за положениями составляющих иных формально-юридических источников.

Любопытно, что формовыражающая модель системы права встречалась и гораздо раньше, причем в работах представителей, придерживающихся совсем иных мировоззренческих платформ; в частности, у Фомы Аквинского, выделявшего такие пласты законов, как естественный, божественный и человеческий, возглавляемые статутом вечным [61] . Только ангельским доктором эта модель отображалась уже применительно к вопросам не межнационального, а государственно-организованного бытия, к рассмотрению которого мы и переходим.

3. Итак, внутригосударственная (национальная) правовая система представляет собой конкретно-историческую совокупность нормативного правового материала, юридической практики и преобладающего правового менталитета конкретного суверенного публично-правового образования (государства). Общее восприятие таковой позволяет уяснить («уловить») правовой тип того или иного политически и территориально обособленного общества. Объединенные (обобщенные) для таких правосистем и значимые на этом уровне данные отображаются посредством специальной конструкции «правовая семья».

4. В свою очередь, региональная правосистема типична для государств с определенной сложностью территориального устройства, а именно – для федеративных (федеральных, союзных) или регионализированных (отличающихся особым, специальным, статусом какой(их) – либо из своих территориальных составляющих). Соответственно, она присуща субъектам федерации, или автономным территориальным образованиям, входящим в состав простых (в отношении остальных частей корреспондирующей площади) суверенных публичных организаций политической власти. Таким образом, для унитарных государств в собственном смысле слова («в чистом виде») данный уровень правовой системы может быть и вовсе нехарактерен, что свидетельствует о ее факультативном характере.

5. И, наконец, под муниципальной правовой системой подразумевается та, что существует на уровне местных территориальных единиц, причем независимо от того, входят или нет муниципальные органы в систему органов государственной власти, но при обязательном наличии у них нормотворческих полномочий. В отечественном правовом порядке функционирование правовых систем данного уровня усматривается вовсе не всегда. Почти «невидимо» оно, например, в столичном регионе, где «правление» муниципиев, в сущности, носит во многом фиктивный характер. Это связано с фактической неразвитостью самого института местного самоуправления.

При этом, согласно ст. 3 Европейской хартии о местном самоуправлении, корреспондирующий институт предполагает потенциальную и реальную возможность муниципальных органов осуществлять регламентацию существенной части публично-политических дел, управлять ими на основании закона, «под свою ответственность и в интересах местного населения» [62] . Как отмечает В.В Маклаков: «…общая тенденция реформ – развитие местного самоуправления, децентрализация… Другими словами, нижестоящие территориальные единицы получают больше свободы в своей деятельности, больше автономии» [63] .

Представляется, что чем «выше» компетенция местных самоуправленческих органов, тем интересующий нас правосистемный уровень становится более «различимым». Естественно, он изначально характерен только для тех правовых порядков, в которых муниципии присутствуют. Для тех же суверенных публичных организаций публичной власти, в которых данный институт отсутствует в принципе, невозможно и выделение местного среза интересующей нас правовой общности. Таким образом, «пласт» данной, равно как и региональной, правовой системы, тоже является факультативным.

Таким образом, из пяти выделенных нами уровней правовых систем, три (всеобщий, международный и внутригосударственный) носят обязательный, а два (региональный и местный) – факультативный характер. Наличие или отсутствие последних из названных обусловлено спецификой государственно-территориального устройства суверенных публичных организаций политической власти. Такая увязка предопределена тем, что в современных условиях государственная организация общества является, «мягко» говоря, доминирующей. Именно поэтому онтология правовых систем на данном этапе не может быть надлежащим образом рассмотрена вне «согласованности» с названными формами социальной организации; она «связана» с таковыми (особенно в контексте концентрации у них значительной части нормотворческих полномочий, компетенций, функций). Вместе с тем надо учитывать, что о самостоятельности правовых систем, особенно регионального и муниципального толка, можно говорить лишь в условном, сугубо классификационном значении.

Предложенная и продемонстрированная нами пятизвенная уровневая юридикосистемная градация способствует полноте установления правового действия, учету его общих и особенных показательных свойств. Кроме того, она отображает и должные и реально наличествующие данные о функционировании юридических формально-источниковых, практических и восприятивных данных, и, по этим причинам представляется оптимальной.

В порядке обобщения заметим, что по нашему представлению система любой позитивной правовой общности (структурирующаяся на основе интереса, воли и цели) может быть представлена триадой «основное право (право принципов права) – частное право – публичное право». Поясним, что основное (базовое, базисное) право аккумулирует в себе значимые именно для всех специальных проявлений принципы. Оно объединяет основоположения о справедливости, правозаконности, гуманизме, формально-юридическом равенстве участников правового общения (и т. д.). Здесь же «располагаются» общеправовые идеи аксиоматического характера и те принципы права, которые имеют фундаментальное, формирующее (образующее) значение. Кроме того, поскольку право призвано регулировать именно общественные отношения, то неоднородность последних предопределяет наличие и еще двух компонентов – частного и публичного, функционирование которых осуществляется на основе не механического обособления, а «переплетения» и «взаимоперехода». Практическая направленность правового содержания предопределяет и существование пластов материального и процессуального (в том числе и процедурного) порядков.

Обозначенная модель носит основополагающий, структурный характер. В ее рамках возможно и целесообразно проведение дальнейшей градации. Нельзя забывать и о том, что вычленение трех названных элементов не свидетельствует об отсутствии в системе права структурных компонентов иных «полярно-граневых» пластов. Но наиболее значимо в данном контексте то, например что, материальность и (или) процессуальность (процедурность) норм права не препятствует их одновременной принадлежности к какому-либо из названных структурных элементов «принципной» системы, притом что указанное триадное (трехчленное, или трехзвенное) строение будет наличествовать в рамках правовой системы любого уровня.

Более того, полагаем, что основное право и само по себе должно быть подразделено на три основных разноуровневых составляющих блока. Первый блок – основное право правовой системы международного уровня. Второй блок – основное право правовых систем национального уровня. Третий блок – общее (всеобщее) основное право, т. е. то, которое присуще и международной, и национальным правовым системам. Последний из перечисленных блоков в иерархическом смысле должен приматировать над двумя первыми, т. е. выступать своеобразной «вершиной пирамиды».

1.3. Формально-юридические правовые источники: понятие, виды, системообразующее значение

Представляется, что аналитическое исследование тематики структуризации и систематики права требует обязательного обращения к вопросам о формах выражения правовых норм. Это обусловлено тем, что право как таковое познается нами через свои внешние проявления, к числу которых, безусловно и в первую очередь, относятся именно формальные показатели существования правовых норм. Кроме того, и строение права, и систематика его объективированных проявлений не могут быть должным образом исследованы и осуществлены без учета отображающей их формы (особенно в контексте того, что последняя весьма многогранна, имеет не только сходные, но и отличные, и «пересекающиеся» черты).

Надо сказать, что в настоящее время в юридической науке и практике наблюдаются все большие расхождения по вопросу о трактовке и восприятии форм выражения или, говоря по-иному, источников права. Это обусловлено не только неоднозначностью названных категорий, но и постоянным стремлением к установлению их четкого видового перечня и сочетания (обусловленном нуждами как научного, таки практического, прикладного характера). При обращении к словесным оборотам «источник права» и «форма права» в юриспруденции обоснованно отмечается, что содержание и соотношение указанных понятий дискуссируются уже давно. Серьезные научные споры вызывают и вопросы классификации форм юридизированного выражения правовых норм.

Вместе с тем уже в начале прошлого столетия основатель психологической теории (школы) права Л.И. Петражицкий отметил: «…если бы зоологи стали называть собак, кошек и т. д. «источниками животных» и спорить по этому поводу, что такое источники животных, в каком отношении они находятся к животным, представляют ли они формы создания животных, или основания их существования, или признаки их животной природы…, то это представляло бы явление мысли, совершенно однородное с теми, которые имеются в теперешнем правоведении в области учения о так называемых источниках права» [64] .

Не давая оценок непосредственно самому процитированному высказыванию, скажем, что актуальность установления соотношения «форм» и «источников» права вытекает хотя бы из того факта, что данная проблема до сих подвергается научным исследованиям (причем самого различного уровня, типа (вида), содержания, направленности). Востребовано оно и в увязке с решением вопросов системного правового действия (особенно при рассмотрении структурного ряда корреспондирующего явления непосредственно с позиций формовыражающего строения).

В современной же юридической литературе, в свою очередь, встречаются указания на то, что «формирующаяся правовая система государства, стремящегося стать правовым, социальным, демократическим, не может складываться исключительно на началах юридического позитивизма. Основы правовой государственности – справедливое право – вновь требует обращения к источникам права и к способам его объективирования» [65] .

Здесь понимание права определенного типа «напрямую» увязывается с отсутствием или ненадлежащим уровнем правового, демократического и (или) социального развития общественно-правовой системы. В данном контексте не ясно, каким образом юридико-позитивистское правопонимание может препятствовать становлению и развитию правовой модели общественного образования, демократическому публично-политическому режиму, выполнению государством социальных функций. Не ясным представляется и указание на то, что «справедливое право вновь требует обращения к источникам права», ведь вопрос о формах бытия правовых норм никогда не исключался из сферы юридической гносеологии, а необходимость адекватного использования специальных терминов и разграничения понятий «источник права» и «форма права» отмечалась в отечественном правоведении неоднократно [66] .

Неоднозначность интересующей нас области, в числе иного, обусловлена и тем, что категория «форма» в мировоззренческом, философском смысле, является многоаспектной. «Форма (лат . forma ) – прежде всего внешнее очертание, наружный вид предмета, внешнее выражение какого-либо содержания…, а также и внутреннее строение, структура, определенный и определяющий порядок предмета или порядок протекания процесса в отличие от его «аморфного» материала (материи), содержания или содержимого. С этим различием связано философское понятие формы, играющее важную роль в логике, теории познания, онтологии, этике, эстетике, философии природы и истории… Понятие формы в ряде случаев употребляется для обозначения внутренней организации содержания и получает свое развитие в категории структуры» [67] .

Так, в трудах Платона встречается употребление понятия «форма» в том же смысле, что и слова «идея» (посредством которого философом обозначалось всеобщее, неизменное и подлинное сущее, выступающее «прообразом» переменчивых и специальных, индивидуализированных явлений). По мнению его ученика Аристотеля, любая конкретная вещь состоит из материи и формы. Последняя является и тем активным фактором, благодаря которому вещь делается действительной, и самой целью процесса ее становления. В средние века Фома Аквинский утверждал, что суть и присутствие (бытие) вещей возникают из формы. Согласно И. Канту, свойственные человеческому разуму формы созерцания и мышления являются необходимыми условиями опыта и познания. Такой представитель немецкой классической философии, как Г.В.Ф. Гегель, выделял внешнюю (отражающую облик) и внутреннюю (отображающую сам закон явления) форму [68] .

Согласно наиболее устоявшемуся и конвенционно (конвенционально) воспринятому в юридической науке (сообразующемуся с потребностями таковой) смысловому наполнению, термин «форма» трактуется именно во внешнем «значении», в то время как внутренние ее проявления зачастую обозначаются категориями «система» и (или) «структура».

В свою очередь, слово «источник» означает, по своей этимологии: с одной стороны, то, из чего возникает, проистекает явление, его исходную причину, основу; а с другой – письменный памятник или подлинный оригинал документа, на основании которого производится какое-либо исследование [69] . Сообразно именно первому значению Н.К. Ренненкампф под источниками права понимал «силы, основы, причины, производящие право», Ю.С. Гамбаров – «все то, что оказывает решающее влияние на образование и развитие права – характер народа, его нравы, общественный строй». Аналогичные воззрения встречаются и в работах Г.Ф. Шершеневича [70] . Мыслится, что обозначенная поливариантность уже сама по себе свидетельствует о том, что вопрос о соотношении понятий «форма права» и «источник права» не является для юриспруденции бессодержательным (или носящим незначительный характер).

Отметим, что в последний период времени общетеоретических юридических исследований, посвященных категории «форма права», не много (что, по нашему мнению, свидетельствует и о сложности темы, и о необходимости ее рассмотрения). Научные же «изыскания», посвященные выявлению и оценке взаимосвязи внутренней закономерной организации (структуры) системы права и отображающей корреспондирующее явление специально-юридической формы, на сегодняшний день вообще единичны. Думается, что этот факт не способствует общей надлежащей правоведческой гносеологии.

В настоящее время под формами права, «по общему правилу», понимают способы внешнего выражения, юридического закрепления, оформления и существования различных правовых норм. При этом в отраслевых направлениях юриспруденции чаще всего оперируют терминами «источник правового регулирования» и (или) «источник права». По словам А.М. Васильева: «…употребление… термина «источник» – это дань юридической традиции, сохранившейся в отраслевых юридических науках, которые используют этот термин для наименования того, что современная теория права выражает понятием «форма права» [71] . В литературе же по общей теории права источники и формы права либо рассматриваются как синонимичные понятия, либо разграничиваются.

При последней вариации, сообразно именно семантическому значению, под источником права подразумевается та основа (база), которая привела к возникновению правовых (ой) норм (ы). На основе этого (в общем-то, верного) подхода к источникам права относимы различные интересы, потребности, цели, иные факторы, «побуждающие к жизни» какое-либо юридико-значимое поведенческое правило. Именно поэтому многие авторы, употребляя термин «источник права», выделяют несколько его значений; в частности, политическое, материальное, социальное, историческое, религиозное, специально-юридическое.

Что же касается формы права, то в собственном значении под ней могут пониматься любые проявления (выражения) интересующей нас профильной действительности. По своему словесному наполнению анализируемый оборот, несмотря на устоявшееся разграничение, в сущности, ничем не отличается от категории «правовая форма», охватывающей нормы права, способы их внешнего существования, методы правового регулирования, различные юридические конструкции (например, «отрасль права», «реализация права», «правонарушение») и т. д. Полная индукция в данном случае не представляется ни практически возможной, ни действительно необходимой, так как корреспондирующая категория отображает то явление, количество аспектов которого не подлежит абсолютному подсчету. Аналогичные утверждения относимы и к чуть более конкретизированному лексическому обороту «форма выражения права».

Представляется, что в контексте рассматриваемой проблематики можно предложить такие специальные обороты, как 1) «формально-юридический источник права» («юридический источник права») и 2) «форма (ы) юридического выражения права». Дело в том, что таковые акцентируют внимание именно на непосредственно юридическом и собственно-содержательном значении интересующей нас категории.

Наличие указанных источников (форм) всегда связано с бытием правовой нормы. Кроме того, прямо или косвенно оно увязывается также и с волей государства (субъектов международного сообщества) относительно функционирования юридизированного поведенческого правила. Последнее значимо с учетом того, что при публичной организации политической власти интересующие нас оформленности актов социального поведения должны или исходить от уполномоченного лица (приниматься, издаваться им), или санкционироваться, т. е. дозволяться таковым к действию.

В предложенных нами терминах отражается и то, что право охватывает юридическую сферу, но не поглощается ею. С одной стороны, сфера права гораздо шире, и, как представляется, до конца непознаваема, так как включает и не зафиксированные в каком-либо конкретном материале (например, еще не выявленные) правовые принципы, профильную логику и ментальность, некие (по тем или иным причинам не отображенные в юридической форме) правовые идеи, установки и пр. Это подтверждается тем, что при разнице в юридических режимах обществ (дифференцированных как территориально, так и по временным периодам) право является целостным, единым явлением, основное (коренное) содержание которого (в обобщенном виде) константно наполнено правилами упорядочения социального общения. Указанное объясняет то, почему при несхожести (и возможно весьма существенной) в юридической регламентации каких-либо определенных поведенческих стандартов разными правовыми порядками мы все же, «не нарушая истины», можем говорить о праве в обобщенном (объединяющем) значении.

С другой стороны, юридическая материя может также выходить за рамки собственно-правовой сферы; в частности, ввиду наличия в ней некоторого числа технических норм, противоречивых положений, несправедливых поведенческих правил и иных, подлежащих преодолению, дефектных проявлений. Таким образом, право (как явление, сочетающее в себе гносеологические, онтологические и феноменологические аспекты) и юридическая ткань в большей или меньшей мере пересекаются , но не совпадают.

Обращаясь к видовому «набору» формально-юридических источников права, следует отметить, что в настоящее время «традиционными» («классическими») здесь можно назвать следующие «элементы»: 1) нормативный правовой акт (включая его согласительную, договорную подразновидность); 2) правовой (юридический) прецедент; 3) правовой (юридический) обычай; 4) религиозная норма (в том случае, если таковая имеет именно юридическую ценность, наделена интересующим нас профильным действием). Данный перечень представляется нам исчерпывающе-достаточным.

Помимо данных форм выражения норм права, отдельные авторы указывают также на: судебную практику (как отличный от юридического прецедента, самостоятельный вид), правовую (юридическую) доктрину, принципы права и (или) законодательства, правовое сознание (и т. д.) [72] . Обозначить все позиции в данном случае весьма затруднительно, а представляемые обоснования наличия (или же отсутствия) того или иного формально-юридического источника не всегда последовательны.

Полагаем, что ключевое значение при выделении видового набора юридических источников должно придаваться ответу на вопрос о том, содержит ли та или иная форма норму права, т. е. общеобязательное, формально-определенное поведенческое правило, исходящее от уполномоченного субъекта и, в случае необходимости, способное к воплощению посредством его принудительной силы.

В данном контексте интересно заметить, что еще в 1946 г., рассуждая о системе права, М.С. Строгович отмечал, что по отдельности формально-юридические источники позитивного права могут противоречить друг другу или не быть достаточными для качественного профильного (специально-юридического) воздействия, – «…особенно если право не кодифицировано или мало и плохо кодифицировано. Но нормы права и источники права – не одно и то же. Источники права – это способы создания, выражения и закрепления норм права, сами же нормы права – это действующие правила поведения… Поэтому дробность, разнородность, иногда противоречивость источников права, не устраняет единства права как системы действующих в обществе и обеспеченных государственным принуждением норм, т. е. правил поведения» [73] .

Получается, что разночтения между различными элементами позитивного права ученый «относил на счет» формально-юридических источников, а не конкретных правил поведения. При такой трактовке не вполне понятно, каким образом «нестыковка» формально-юридических источников права различной видовой принадлежности может быть большей, нежели противоречия между отдельными положениями социальных норм интересующей нас разновидности (из которых, собственно говоря, формы выражения права и образуются). Как можно говорить о единстве правил поведения, если отображающие их совокупности правовые формы противоречивы? Возможно ли единство элементов (правовых норм) без единства целого (формально-юридического источника)?

Можно лишь предположить, что М.С. Строгович стремился продемонстрировать, что научный подход к системе права должен разрабатываться через призму правовой нормы как исходного звена (или, что в большей мере соответствует обобщенным сведениям о его позиции, именно посредством юридически оформленного правила поведения), а не через формы выражения (т. е. не через формально-юридические источники) права. Это побуждает нас обратить внимание и на вопрос о сочетании последних.

Так, касательно «субординации» формально-юридических источников права необходимо отметить, что с общетеоретических позиций таковая не имеет места быть в том смысле, что соотношение выражающих правовые нормы юридических форм в целом не должно трактоваться с позиций соподчинения. Иерархию видов формально-юридических правовых источников можно выявить только «в преломлении» к какой-либо конкретной правовой системе (максимум – правовой семье).

К примеру, можно заметить, что прецедентное и обычное право позволяют обществу не «дожидаться» отображающегося в форме закона (нормативного правового акта) выражения воли уполномоченного субъекта на юридическую регламентацию той или иной социальной ситуации (что необходимо при наличии реального правового пробела) и упорядочивать ее и вне статутного, но, тем не менее, именно в рамках правового пласта (по меньшей мере, до окончания по соответствующему вопросу нормотворческого процесса, хотя – по своей потенции – и в течение гораздо более длительного срока). В отношении романо-германской (континентальной) правовой семьи, к коей причисляется и правовая система России, принято указывать на превалирование именно нормативного правового акта. Это отличает составляющие континентальную семью правосистемы от иных типов конкретно-исторических совокупностей нормативного правового материала, юридической практики и преобладающей правовой ментальности; например, от англосаксонского (англо-американского), базирующегося на прецедентном (хотя во многом также на обычном и статутном) праве, или от мусульманского (исламского), «отталкивающегося» очень часто именно от юридико-значимой религиозной нормы.

Таким образом, сравнение различных правовых систем с целью выявления «худших» и «лучших» из них представляется «неуместным», ибо во всех корреспондирующих общностях право на протяжении неопределенно долгого периода , так или иначе, осуществляет свое основное предназначение — регуляцию социального поведения; оказывает упорядочивающее воздействие на общение субъектов. Это свидетельствует в пользу того, что превалирование любого из видов юридических источников права в принципе способно отвечать как социальным, так и публично-властным потребностям. В свою очередь, примативное (приоритетное, доминирующее) действие какого-либо конкретного их вида зависит от таких факторов, как время, место, обстановка, способ (и (или) иные компоненты «объективной стороны» правового действия).

Вместе с тем одним из наиболее актуальных и одновременно сложных и недостаточно исследованных аспектов правовой науки и практики является вопрос о юридической силе нормативных правовых актов. Рассуждая о нем, исследователи, как правило, оперируют двумя составляющими: компетенцией принявшего акт органа и иерархической принадлежностью соответствующего профильного документа.

Но, связывая юридическую силу нормативного правового акта с компетенцией принявшего таковой единоличного или коллегиального органа, мы обращаем внимание лишь на внешнюю сторону явления, но не на его внутреннюю часть. Иерархическая позиция нормативного правового акта определяется (можно сказать задается), действительно, полномочиями и предметом ведения принявшего его субъекта. Но отсюда невозможно уяснить, исходя из каких критериев принятие определенных нормативных правовых актов относится к компетенции тех или иных организационно и хозяйственно обособленных частей государственного аппарата (наделенных публично-властными полномочиями и предназначенных для осуществления функций суверенной организации публичной политической власти).

Иными словами – в предлагаемом контексте возникает вопрос о принципе распределения нормотворческих функций между органами государства; проявляется потребность в исследовании того, исходя из какой позиции между теми или иными лицами делится компетенция по принятию (изданию) определенных видов документов, содержащих правовые нормы.

Говоря, что для нормативного правового акта «юридическая сила зависит от места правотворческого органа в аппарате государства, от его компетенции, а все это определяется значением решаемых данным государственным органом задач» [74] , мы приходим к вопросу о принципе разделения социально значимых вопросов (функций) между публично-властными лицами. Нам необходимо уяснить, почему, например, издание федеральных законов составляет компетенцию национального парламента, а «союзных» постановлений – общегосударственного органа уже исполнительной власти; установить то, по каким параметрам производится распределение такой нормотворческой «подведомственности».

Применительно к государству со сложным территориальным устройством необходимо установить и то, почему юридическая регламентация одного социального взаимодействия составляет предмет федеративного (федерального, союзного), другого – субъектного (регионального), а третьего – совместного ведения. При выделении муниципиев из системы органов государственной власти (както имеет место в современной России) возникает вопрос и относительно содержательного наполнения «их» нормативных правовых актов.

Определение юридической силы нормативного правового акта через его иерархическую принадлежность, в свою очередь, напоминает некий «порочный круг», так как при этом не наблюдается причинно-следственной связи: причина (юридическая сила) рассматривается как следствие (иерархическая позиция) и, соответственно, наоборот. Рассуждения на этот счет строятся по следующей схеме: «упорядоченная совокупность нормативных правовых актов составляет их иерархическую систему. По месту в ней конкретного акта определяется его юридическая сила».

Вместе с тем, несмотря на возможность различных классификаций, превалирующей является градация писаных нормативных актов именно по их юридической силе, т. е. опять-таки по иерархическому рангу. В отношении, например, статутных формально-юридических правовых источников чаще всего встречаются подобные указания: «как правило, закон регулирует наиболее важные общественные отношения» [75] . Следовательно, можно констатировать, что иерархический способ мало результативен, ибо подменяет раскрытие явления простым описанием его формально-фактического отображения.

Здесь необходимо обратить внимание и на практическую ценность решения вопроса о юридической силе различных форм выражения права, в том числе и нормативного правового акта – самого распространенного в отечественном правовом порядке юридического источника. Прикладное значение вопроса можно продемонстрировать (в частности) в аспекте проблематики предметного и субъектного действия хотя бы конституционных юридических норм. Так, несмотря на то, что основной закон государства непосредственно не обозначает юридическое лицо в качестве того субъекта, на который распространяются положения его гл. 2, Конституционный Суд РФ толковательным путем выявил наличие искомого профильного действия (при том что с формальных позиций распространение указанного элемента базисного статута относимо лишь к «человеку и гражданину») [76] .

Неоднозначно в юридической науке и практике решается и вопрос о регламентирующей значимости актов самих органов конституционного (или уставного) контроля. Показательным здесь является и то, что анализ законодательства субъектов Российской Федерации позволяет заметить, что отечественные регионы не затрагивают в соответствующих статутных документах ряда спорных вопросов об иерархии юридических источников, в том числе и о правовой природе актов «своих» основозаконных юстиционных органов (и, соответственно, не дефиницируют таковые).

Среди законов российских субъектов республиканского уровня единственным исключением является статут Кабардино-Балкарской Республики о правовых актах, «расположивший» постановления соответствующего Конституционного Суда вслед за основным нормативным правовым актом региона. При этом особенностью (причем, по нашему мнению, чрезмерной) данного документа является то, что не только постановления корреспондирующего юстиционного органа, но и сама Конституция, при буквальном толковании ст. 6, к числу статутов Республики не относятся, в состав законодательства не включаются [77] .

Далее необходимо отметить, что в юридической литературе хотя и редко, но все же встречаются некоторые сущностные указания на определенные показатели юридической силы, например, на свойство правового акта соответствующего типа (вида) реально функционировать (действовать), проявляющееся в возможности (способности) такового порождать (влечь за собой) специальные, профильные последствия. Также отмечается, что свойство юридической силы носит сопоставительный характер и отображает уровень соподчиненности нормативных правовых актов.

Например, В.М. Сырых, описывая законы, отмечает, что таковые «обладают высшей юридической силой, что означает их прямое и независимое от других нормативно-правовых актов действие» [78] . В.В. Лазарев и С.В. Липень обращают специальное внимание на свойство нормативного правового акта реально действовать, т. е. на его способность вызывать юридические последствия [79] . Интересный подход к решению данного вопроса наблюдается у А.Б. Венгерова, предлагавшего в качестве основания классификации нормативных правовых актов рассматривать их содержание и отмечавшего, что «проблема соответствия «вида общественных отношений» и «вида нормативно-правового акта» действительно существует» [80] . При этом, разграничивая законы и подзаконные акты, он отмечал, что критериями подобной градации являются три показателя: содержание акта, принявший данный документ орган, а также процедура (порядок) корреспондирующего принятия. Отсюда можно предположить, что ученый считал показателями определения юридической силы именно совокупность трех названных факторов.

Исходя из того, что основной целью нормативного правового акта (как и любого иного формально-юридического источника права), является воздействие на поведение адресатов социальных норм интересующей нас разновидности, следует признать, что его юридическая сила должна зависеть от значимости регламентируемых общественных отношений (актов социального поведения). И именно исходя из данного показателя, должно осуществлять распределение нормотворческих полномочий между компетентными органами публичной власти.

Естественно, степень (уровень) важности (значимости) общественных отношений – оценочный показатель. Он не содержит в себе арифметически четких составляющих, не является вещественной, осязаемой категорией и нуждается в весьма тщательном анализе.

По справедливому замечанию М.Н. Марченко, «в научной юридической литературе по поводу особенностей предмета правового регулирования закона как одного из его отличительных признаков обычно указывается на то, что он регулирует «наиболее важные общественные отношения» или что он принимается высшим законодательным органом «по важнейшим вопросам государственной и общественной жизни». Основная проблема, однако, заключается в том, что понимается под этими «наиболее важными» или «важнейшими» вопросами государственной и общественной жизни и общественными отношениями. Какой смысл вкладывается в них, и по какому критерию проводится грань между «важными», «важнейшими» и обычными вопросами и общественными отношениями… Юридически грамотное решение данных и им подобных вопросов имеет принципиальное значение не только для теории правотворчества и правоохранительной деятельности, но и для практики правоприменения. От того, насколько четко и профессионально решаются данные вопросы, напрямую зависит качество правовой системы».

М.Н. Марченко также анализирует различные позиции по поводу исчерпывающего и базового способов закрепления предмета правового регулирования за определенными категориями нормативных правовых актов, в результате чего приходит к следующему выводу: «Формирование предмета регулирования законами невозможно осуществить только путем составления перечня вопросов и отношений, которые могут быть опосредованы исключительно данными нормативно-правовыми актами. При решении этого вопроса необходим, как представляется, более гибкий и дифференцированный подход. Суть его заключается в том, чтобы на теоретическом уровне использовать определенные принципы – критерии выделения сфер жизни и отношений, которые должны быть урегулированы только с помощью законов.» [81] .

Учитывая сказанное, следует отметить, что если бы каждое из используемых в юриспруденции понятий поддавалось механическому, «технико-математическому» просчету, то отраслевая правовая наука сводилась бы всего лишь к изучению фактического правового материала, а общая теория права, по большей мере, – только к изложению основных положений такового (а скорее всего, вообще отпала бы всякая действительная необходимость в ней). Причина относительной неопределенности категории «степень важности общественных отношений» заключается в самой сущностной природе корреспондирующего социального взаимодействия. В то же время отсутствие четкости может служить основанием для критико-скептической оценки лишь «мертвых», практически не действующих символьных обозначений юриспруденции, но неприменимо в отношении ее «живых», реально функционирующих конструкционных проявлений.

Право в целом (как явление и феномен) носит достаточно абстрактный характер и познается через конкретные проявления, в том числе посредством источников своего юридического выражения. По сути, структурные компоненты позитивного права могут быть представлены триадой «интерес – воля – цель». В основе же самого права (права как такового), по всей видимости, находятся некие константные идеи. Это следует из постоянства и объективности существования самого явления – ведь регуляция социального взаимодействия имеет столь же долгую историю, сколь и сам человеческий род. Обозначенные идеи аккумулируются в принципах явления. Последние, представляя собой некие основополагающие начала, воплощаются (полностью или частично) в конкретных юридических формах. Одной из таковых и является нормативный правовой акт. Но, исходя из должного (а не сущего), не любой, а лишь тот, что «воспринял» правовые основоположения, т. е. адекватно отображает нормы поведения юридических субъектов, функционирует естественно-эффективно и социально-органично.

По мнению автора настоящей работы, основой определения степени важности общественных отношений должны выступать принципы права. Отсюда следует, что юридическая сила любой правовой нормы (в том числе и выраженной посредством нормативного правого акта) определяется ее собственно-правовой силой (силой права), производна от таковой. Соответственно, важнейшей нормотворческой функцией должно быть познание, изучение и выявление основополагающих правовых начал, а не простое «рабочее» создание модельных юридических установлений, ориентирующееся сугубо на уже имеющуюся, часто даже ненадлежащую практику.

Применительно к выделяемым уровням нормативных правовых актов (допустим, общегосударственного действия) это означает, что основной закон должен отражать в себе сами правовые принципы, иные статуты – раскрывать таковые, а положения подзаконных нормативных правовых актов – содержать опосредованное законами, реализационное, т. е. третьестепенное раскрытие базисных правовых идей.

Весьма важным в контексте указанного является то, что «при подготовке кодифицированных актов должно быть установлено, в какой мере существующие объективные предпосылки, природа нормативного материала открывают возможности для формулирования нормативных обобщений, общих принципов и т. д. Если подобные возможности отсутствуют, то подготавливаемый акт является простой компиляцией – актом инкорпорированного типа, издание которого не влияет на формирование правовых общностей» [82] . Данное утверждение представляется весьма существенным. Оно очень четко демонстрирует то, что «увлечение» созданием «кодексов» в отечественной законотворческой деятельности оправданно далеко не всегда. В особенности это заметно на уровне региональной статутной регламентации, так как степень «нормативных обобщений» в корреспондирующих актах, по сути, сводится лишь к дублированию (и (или) перефразированию) «общих положений», отраженных в актах общегосударственного типа [83] .

При этом совершенно недопустимой мыслится встречающаяся сегодня нормотворческая практика, при которой форма правового акта избирается не в зависимости от предмета его правового регулирования, а по причинам регламентной, технической простоты «проведения акта в жизнь».

Например, встречаются такие казусы, при которых чиновники объясняют выбор именно законодательной формы акта тем, что: нормы права, представленные документом самого высокого иерархического уровня, подвергаются меньшим изменениям в процессе согласования (что обосновано постоянной текущей загруженностью самих согласующих сторон); наличие профильного закона с восприятивных позиций «повышает статус» соответствующего органа публичной власти; принятие нового статута, поддержанного волеизъявлением (вызванного вовсе необязательно негативными причинами) какого-либо «высокого» должностного лица, в процедурном порядке может фактически оказаться более «простым», нежели внесение изменений в комплекс (совокупность) уже действующих нормативных правовых актов подзаконного уровня, требующих их приведения в соответствие друг другу.

Также целесообразно отметить, что в настоящее время в отечественной юриспруденции преобладает позиция, в соответствии с которой нормативный правовой акт характеризуется в качестве «ведущей» или «главенствующей» формы выражения права многих правовых систем. Его исследованию посвящено значительное число трудов, как в области общей теории права, так и в сфере отдельных направлений юриспруденции. Вместе с тем подобающий уровень социальной адекватности и специально-юридического качества нормативного правового акта далеко не всегда подтверждается жизненной практикой.

Дело в том, что даже надлежащее предписание закона, по объективным причинам, рассчитано на неопределенное число самых разнообразных случаев, но не может учесть каждый из них; т. е. оно всегда абстрагировано от «казуса», от реальной жизненной ситуации. Именно поэтому в процессе реализации правовых предписаний столь значимы правовое сознание и, что весьма важно, сознание правоприменителя, которое, в случае с фактическим действием, например, правового обычая не имеет столь существенного значения (как раз таки по причине естественности, изначальной связанности данного формально-юридического источника с «народным духом»).

Поэтому представляется, что нормативный правовой акт должен выступать лишь концептуальным ориентиром решения казуса, он становится действенным регулятором общественных отношений только при условии отображения в нем «народного характера», при условии его соответствия существующему общественному пониманию справедливости, правды, правовому менталитету. При этом очевидно, что «дух народа» не может быть выражен посредством одного лишь государства (а именно от него, так или иначе, исходит нормативный правовой акт), пусть даже самого демократического. Таковой выражается в различных правовых формах. Отсюда вытекает, что нормативный правовой акт может быть «живым» регулятором общественных отношений лишь при условии «неразрывного всестороннего взаимодействия» с формально-юридическими источниками иных видов.

Вместе с тем иногда встречаются указания и на то, что «далеко не всякое увеличение количества нормативных актов ухудшает правовое регулирование. К такому официальному эффекту приводит издание многочисленных, не всегда согласованных, а то и противоречивых актов, каждый из которых посвящен тому или иному частному вопросу. Комплексные же нормативные акты, отражающие реальные потребности регулируемых отношений и вследствие этого позволяющие внести в содержание правового регулирования новые позитивные моменты (например, путем нормативных обобщений), обогащают правовое регулирование, нередко подготавливают существенные преобразования в структуре права, повышают его эффективность.» [84] .

Соглашаясь с указанием на совокупную отрицательность юридического действия несогласованных и (или) противоречивых нормативных правовых актов, отметим, что относительно завершающей части процитированного нами высказывания возникает весьма существенный вопрос. Не ясно, каким образом издание (принятие) комплексного юридического документа способно оказывать преобразующее воздействие на строевой, структурный ряд права. Также нуждается в пояснении и то, в чем конкретно заключается обогащение права комплексным актом и каким образом последний повышает эффективность интересующего нас явления. Указанные неясности предопределяют и иные последующие вопросы.

Так, опять-таки, по мнению С.С. Алексеева, «…устойчивая связь между отраслями, при которой ядро правовой системы образуют профилирующие отрасли во главе с государственным правом, в непосредственном единстве с ними функционируют процессуальные и специальные основные, а на их основе комплексные отрасли, – такая связь характеризует существование права как единого, целостного организма, обеспечивающего слаженное, всестороннее, юридически согласованное воздействие на общественные отношения» [85] .

Касательно данного постулирования отсутствует ясность того, в чем именно заключается и проявляется обозначенная связь между отраслями правовых норм (особенно с учетом, что их «слаженное, всестороннее, юридически согласованное воздействие» на социальное общение имеет место далеко не всегда). Причем вряд ли можно обоснованно утверждать, что отсутствие обозначенной «слаженности» означает и небытие структурных элементов правового строения. Более того, как мыслится, несогласованность отраслевых положений не влечет за собой вывода и относительно отсутствия существования компонентного набора в самом законодательном материале. Оно свидетельствует в первую (а теоретически возможно, и единственную) очередь лишь о ненадлежащем качестве содержания нормативной юридической ткани.

Учитывая сказанное, нельзя согласиться с часто категорически формулируемым в отношении отраслевой конструкции («плотно» увязываемой с законодательным материалом) выводом о том, что «конечно, надо видеть, что система права как композиция, закон связи элементов имеет объективный характер… Однако развитие правовой системы, формирование новых отраслей права без кодифицированных актов невозможно.» [86] .

Далее отметим, что традиционно многовариантно в отечественной правосистеме трактуется и вопрос о судебных прецедентах. Таковые предлагали рассматривать (не рассматривать) в качестве формы выражения права; считать отображающие их акты прецедентами толкования и (или) правовыми позициями; воспринимать как вовсе не обладающие юридической силой или наделенные такой, что «перекрывает» действие федеральных конституционных и (или) федеральных законов. Вместе с тем одному из аспектов источниковой природы судебных прецедентов до сих пор не было уделено достаточного внимания. Речь идет о системной роли данных (как, впрочем, и иных) юридических источников права, об их значимости для гносеологии системы права.

С учетом этого стоит также сказать, что вопрос о принадлежности судебных прецедентов к области писаного либо неписаного права в мировой юридической доктрине решается неоднозначно. В рамках отечественного общегосударственного правового порядка, склонного наделять понятие «закон» широким смыслом, таковые чаще всего относятся к числу писаных форм выражения права. В некоторых же иностранных (например, в британской) правовых системах судебные прецеденты традиционно причисляются к неписаной сфере, что обусловлено строгим пониманием статутного права (в соответствии с которым к таковому относятся лишь акты, исходящие от законодательного органа; причем без четкой привязки к способу их материального оформления и именования).

Интересно также, что уже с 1938 г., несмотря на признание юридико-источниковой многовариантности права, вопрос о системе интересующего нас феномена традиционно решался в советской (а затем и российской) науке не с позиций сочетания реально и потенциально действующих форм внешнего выражения, оформления, закрепления и существования правовых норм, а с платформ абстрактно-оценочного отраслевого деления позитивного правового материала. Представляется, что заданный в рамках 1 – го Совещания научных работников государства и права подход к трактовке системы права обуславливался, помимо иного, негативным отношением ряда ученых к самой категории «правовая форма» (одним из проявлений которой являются и юридические источники), так как она активно «задействовалась» в правобытии капиталистических обществ, а значит, – не должна была иметь доминантного значения для права принципиально иного, социалистического типа.

Например, М.А. Аржанов, указывая на правовую форму как на достаточно стабильный и повторяющийся критерий, сближающий различные правовые системы, с идейных позиций не признавал систематизирующую значимость метода правового регулирования именно потому, что таковой относится к форме («внешней» части), а не содержанию («внутреннему» сектору) права. Можно сказать, что ученый недооценил тот факт, что сутевое наполнение права (как и любого иного явления) не может быть распознано и дифференцировано без обращения к его форме.

Для примера укажем здесь, что и тайное хищение чужого имущества, и заем можно трактовать как имущественные отношения. Сущность же корреспондирующего таковым социального взаимодействия, безусловно, различна. Это определяется даже на интуитивном уровне. Но наука и практика оперируют не внутренними ощущениями, а их рационализированным, внешним отображением, выражающимся в данном случае в понятии «правовая форма». Таким образом, именно юридическая оформленностъ дает нам возможность квалифицировать одно деяние как преступление, а другое – как сделку (причем независимо от того, в каком из конкретных видов юридических источников содержатся «корреспондирующие им» юридические предписания).

Выдвинутая нами гипотеза относительно того, что возражения против правовой формы как показателя системного ряда права были обусловлены не только тем, что наличие нескольких оснований приведет к систематизационной непоследовательности, но и «буржуазно-догматическим характером» данного критерия, подтверждается следующим высказыванием М.А. Аржанова: «Источником формального или, точнее, формалистического принципа систематизации права является, по нашему мнению, формалистическое понимание сущности права. Сторонники формального принципа, сами того, возможно, и не осознавая, исходят, видимо, из положения, что раз право есть форма общественных отношений… при правовой систематизации, следует исходить из особенностей формы. Юридическое, в соответствии с этой концепцией, означает формальное. Юридический критерий должен быть формальным критерием, лежащим в плоскости не содержания, а формы права. Принцип формально-логической группировки норм широко отстаивается в буржуазной юридической литературе… Однако все это не лежит в плоскости систематики права.» [87] .

Также любопытно, что ведущим представителем коллегиального доктринального обсуждения вопросов системы права 1938–1940 гг. А.Я. Вышинским упоминался не только отраслевой, но и формоотображающий срез системы права. Это подтверждается тем, что вопрос об источниках отечественного социалистического права указывался «автором советского определения права» вторым в плане проработки задач, решение которых необходимо для установления системы права: «Разработка вопроса о системе советского социалистического права должна быть построена по следующему плану: основы советского социалистического права; источники советского социалистического права; основные отрасли советского социалистического права» [88] . Кроме того, ученый называл правовые обычаи элементом права, в то время как любая система представляет собой совокупность как раз таки именно этих внутренне упорядоченных частей.

Отметим в свою очередь, что юридические источники права могут рассматриваться не только как компоненты системы права сами по себе. Они также способствуют определению как семей отраслей правовых норм, так и их отдельных составляющих (выступая одним из показателей существования таковых).

Примечательно, что вопросы о формах выражения правовых норм, строения права и нормативного правового материала трактовались с позиций их взаимосвязанности в процессе не только «первой», но и последующих дискуссий о системе права (а также в разделяющие такие коллегиальные обсуждения временные периоды). Но, правда, при этом, как правило, отмечалась только лишь увязка отраслевой конструкции с нормативными правовыми (и особенно именно законодательными) актами. Например, указывалось, что «соотношение (единство и различие) структуры права и системы законодательства с общефилософских позиций может быть охарактеризовано как связь внутренней и внешней формы.» [89] .

Несмотря на то, что с данным утверждением нельзя согласиться в плане истинности основания сравнения (ибо различия между правом и массивом статутных актов предопределяют и разницу в их внутренней организации, строении), идея о том, что законодательство представляет собой внешнюю форму права, верно – в полной мере – в качестве должного, и частично – в качестве сущего. Это предопределено тем, что «внешняя форма» образует диалектическую пару (соотносится) с «содержанием», а «внутренняя форма», т. е. «структура», – с «составом» [90] . Законодательство есть способ формального отражения права. К примеру, «уголовный закон… будучи формой выражения и закрепления уголовно-правовых охранительных предписаний…. в то же время… выступает в качестве средства, при помощи которого в правовую систему вводятся запреты.» [91] .

Представляется достоверным и утверждение о том, что «основания классификации права являются главными и для дифференциации законодательства. Но здесь они проявляются в весьма специфических, конкретизированных формах. Поэтому для выяснения системообразующих связей законодательства необходим не поиск иных критериев, а тщательный анализ самих нормативных актов в целях определения их правоотраслевой принадлежности, объективных связей между ними и т. д. Применение критериев дифференциации права особенно сложно, когда нормативные акты, регулирующие тот или иной вид отношений, входят в состав комплексных отраслей законодательства, а предписания, касающиеся регулирования данных отношений, находятся в актах разной отраслевой принадлежности.» [92] .

Очень интересной, жизненной и в целом обоснованной представляется позиция А.Ф. Шебанова, согласно которой в законодательстве выделяется два вида структур — «вертикальная» и «горизонтальная». Вертикальная структура предполагает такое деление нормативных правовых документов, которое увязано с территориальной организацией государства. Сам А.Ф. Шебанов указывал на наличие в ее составе актов трех разновидностей: общесоюзные, республиканские, местные. Горизонтальная структура представлена законами, указами, ведомственными и иными нормативными документами, совокупность которых, в противовес устоявшемуся подходу, ученый именовал системой отраслей законодательства [93] .

В конце прошлого века выражалось и мнение о том, что «было бы правильнее, изучив тенденции развития советского законодательства, возможность и необходимость формирования своеобразных приемов и принципов регулирования, выработать такие рекомендации для законодателя, которые в ходе совершенствования законодательства могли шаг за шагом привести к целесообразным изменениям в структуре советского права.» [94] .

Нам же мыслится, что посредством формальных выражений (в том числе и юридизированных) какого-либо явления (в нашем случае – права) влиять на закономерности его формирования крайне сложно. Так, если правовые нормы не будут по своему содержанию «удобоваримы» по отношению к социальным потребностям, то их бытие приобретет фиктивный, не эффективный и (или) временный характер. При решении вопросов правовой структуризации, строения системы права писаный нормативный правовой материал может выступать лишь в демонстрирующем (демонстрационном), но не природно-аргументирующем значении.

В «противовес» этому при обсуждении вопросов соотношения систем права и законодательства указывалось: «…в течение многих лет считалось, что система права является основой формирования системы законодательства. В связи с этим проблема соотношения этих систем сводилась только к одному вопросу: каковы пределы допустимого отступления системы законодательства от системы права. При таком подходе система законодательства оказывается вторичным правовым явлением, зависимым от системы права. Ее удел – быть «внешней формой» права. Когда же система законодательства заметно отступала от системы (структуры) права, то это объяснялось главным образом волей законодателя, «удобством» управления, и система права рассматривалась как нечто априорное и неизменное. Между тем в реальной действительности многочисленные факты свидетельствуют о том, что система законодательства в не меньшей мере объективна, чем система права, поскольку именно она реагирует на прогрессивные структурные изменения в государственной и общественной жизни. Нельзя недооценивать и ту большую роль системы законодательства, которую она выполняет в деятельности всех органов управления, действительно являясь информационно-управляющей системой.» [95] .

Утверждалось также, что «система законодательства выражается в наличии определенных отраслей и подотраслей, т. е. реально обособившихся областей законодательства. А такое обособление невозможно, немыслимо, если оно не отражает определенных особенностей в содержании правового регулирования… Суть вопроса заключается в том, что формирование отрасли законодательства свидетельствует о наличии известных особенностей в содержании правового регулирования и, следовательно, в самой структуре права. Причем речь идет не о простой совокупности нормативных актов, посвященных одному предмету (например, научно-техническому прогрессу), а именно об отрасли законодательства, спаянной внутренним единством, прежде всего кодифицированными актами, нормативными обобщениями, что и дает основанием говорить о существовании в данном случае известной правовой общности.» [96] .

Здесь необходимо отметить, что в настоящее время состав системы законодательства чаще всего отображают посредством триады «отрасль – институт – нормативный правовой акт», т. е. отметка о наличии подотраслей устоялась в отношении восприятия системы именно права, но не законодательства. Кроме того, обособление отраслей возможно даже в том случае, если оно изначально (а не post factum) и не предопределено какими-либо специально-научными факторами, так как под число «определенных особенностей в содержании» можно, при желании, «подвести» любые данные. Например, в отечественной правовой системе массив действующего законодательства фактически в гораздо большей мере отражает сущее, нежели должное.

Кроме того, выраженная в приведенном высказывании идея, как представляется, не лишена ряда сомнительных моментов. В первую очередь, не ясно, почему специфика законодательной регламентации должна непременно свидетельствовать об особенностях в строении права, в чем именно заключается такая связь между явлениями образования законодательной отрасли и структуры права, при которой (как то следует из приведенной цитаты) первое из них может обоснованно характеризоваться в качестве причины, с неизбежностью порождающей второе как «свое» следствие? Не ясно и то, что подразумевается под «спаянностью внутреннего единства» отрасли законодательства (особенно в контексте достаточно большого числа противоречий, коллизий нормативной юридической ткани).

Сомнительно и указание на то, что названная «спаянность» законодательных областей обеспечивается кодифицированными актами. Так, к примеру, «классическая» отрасль цивильного права (даже при условии признания кодексом тех четырех самостоятельных федеральных законов, что содержат в своем наименовании слова «Гражданский кодекс») представлена значительным числом разрозненных статутных актов. В качестве традиционного примера в интересующем нас контексте указывают также и на право социального обеспечения.

Так или иначе, подчеркнем еще раз, что с позиций понимания системы права в качестве классификации норм (корреспондирующей разновидности) по соответствующим отраслям наиболее достоверной представляется та научная позиция, по которой признается производность, вторичность комплекса законодательных актов по отношению к систематике правовых норм.

Ее представители отмечают: «Правовая система служит фундаментом построения законодательной системы, так как при разработке нормативного акта и прогнозировании его эффективности законодатель должен учитывать специфику права. В ряде случаев возникновение правовой отрасли связывается с появлением соответствующего кодифицированного акта. Известно, однако, что деление права не связано с правоотраслевой кодификацией. Ее может и не быть. Кодификация является высшей формой систематизации, и когда ее нет, отраслевое законодательство осуществляется в иных формах. В то же время явное «отклонение» правовой системы от развития законодательства нельзя рассматривать как нечто нормальное… Эффективность права зависит как от развития законодательной системы, так и от совершенствования ее фундамента – правовой системы, которая в настоящее время не только не опережает развития законодательства, но далеко отстает от него. Примером могут служить бесперспективные попытки уложить развивающуюся законодательную структуру в узкие рамки основных (традиционных) отраслей права. Скажем, вряд ли можно, не впадая в серьезные противоречия, признавать необходимость укрепления и развития хозяйственного законодательства и одновременно рассредоточивать его нормы по различным отраслям правовой системы» [97] .

Обоснованным представляется и вывод о том, что «сложное иерархическое строение… права обуславливает особенности его «внешнего облика». В какой-то мере система права напоминает своеобразную пирамиду» [98] , что сказывается, например, в превалировании норм конституционного законодательства (отражающих содержание одноименной правовой области) над внутригосударственными юридическими предписаниями всех иных, можно сказать производных, содержательно-направленных областей.

Далее, как видится автору настоящей работы, вся система позитивного права может быть представлена пятью структурными пластами : 1) статутное право, 2) нормативное договорное право, 3) обычное право, 4) прецедентное право и 5) право, выраженное посредством религиозных норм.

Дело в том, что поименованные виды формально-юридических источников: 1) содержат юридико-значимые поведенческие правила; 2) типичны для правовой среды; 3) закономерно присутствуют в ней (а следовательно, носят константный характер); 4) увязаны с государственным опосредованием. Указанное позволяет оценивать их в качестве структурно-системных компонентов права. Примечательно, что данная трактовка представляет систему права уже не в качестве комплекса отраслей, а через «естественно наличествующие» внутренние закономерные проявления, выраженные в видовых объединениях формально-юридических источников.

В вопросе же о сочетании систем формально-юридических источников и отраслей права следует констатировать, что встречающееся в литературе суждение о том, что один и тот же «видовой набор» правовых отношений не может подпадать одновременно под действие различных принципов и отраслей права, не находит подтверждения в жизненных реалиях, в общесоциальной и специально-юридической практике.

Например, как целостный поведенческий комплекс, отношения, возникающие между покупателем и продавцом по поводу купли-продажи недвижимого имущества регламентируются не только нормами гражданско-, но и положениями административно-, земельно-, налогово-, а в ряде случаев также семейно– и процессуально– (а возможно и иных) правовых норм, причем независимо от вида отражающей их специальной профильной формы (особенно в условиях распространения прецедентов и нормативных правовых договоров). Именно применительно к таким отношениям в случае противоречия между регламентирующими их юридическими поведенческими правилами, принадлежащими к различным областям права, и говорят о наличии пространственной юридической коллизии. Фактически, «зафиксировать» принадлежность правового отношения лишь к одной отрасли права можно лишь в ограниченном числе случаев. Противоположным образом будет решаться вопрос о юридической природе, о правовой сущности корреспондирующего социального взаимодействия.

Примечательно, что текущее практическое подтверждение этой позиции можно обнаружить даже на легальном уровне. Так, на основании, например, Бюджетного, Гражданского процессуального, Арбитражного процессуального, Семейного, Гражданского, Трудового кодексов и Кодекса Российской Федерации об административных правонарушениях, иные акты (того же или нижестоящего иерархического уровня), содержащие соответствующие правовые нормы, не должны противоречить корреспондирующим федеральным законам.

Отсюда следует органическая природа указанных «сводостатутных» актов, придание им свойств юридических доминант. Вытекает из этого и признание принадлежности норм одной правовой области, содержащихся в акте иной, не к позитивно-правовой сфере своего «фактического пребывания», а к отрасли своей сущностной, юридико-природной принадлежности.

Получается, что если наличие комплексных правовых актов в условиях жизненных реалий отрицать нельзя, то встречающееся в юридической литературе утверждение о существовании комплексных отраслей права пока не нашло надлежащего обоснования и, в целом, признания; не подтверждается оно и данными эмпирического характера, содержащимися в юридических источниках правовыражения.

Интересно, что в ряде случаев неприятие юридической конструкции «комплексная отрасль» обосновывалось с тех платформ, что формирование корреспондирующего элемента системы законодательства с необходимостью должно влечь за собой и образование одноуровневого элемента внутреннего строения права [99] . Поддерживая идею о недостоверности утверждения о бытии комплексных отраслей в праве, подчеркнем, что представленное обоснование также не воспринимается нами в качестве достоверного. Базовая причина здесь заключается, как видится, в смешении причины и следствия: именно законодательство, будучи одной из форм существования аккумуляций юридических норм, должно отражать исходное явление, т. е. право, но не наоборот, по крайней мере с исходных позиций. Не ясно здесь и то, почему бытие нормативного правового материала обязательно должно свидетельствовать о существовании самостоятельного компонента в строении самого права.

Встречаются в отечественной юридической науке и позиции, согласно которым «о самом факте существования обособленной области законодательства мы судим в основном по наличию самостоятельного кодифицированного акта или комплекса актов (например, о хозяйственном законодательстве). При этом кодифицированный акт, в особенности сводный кодифицированный акт – Основы, кодексы, – становится «пунктом сосредоточения» всех иных нормативных актов.» [100] .

Указанное, как мыслится, в основном отражает аспект не столько гносеологии, сколько восприятия (причем преимущественного практического и эмпирического толка) нормативного правового материала. Вместе с тем, с учетом интерпретации системы в качестве систематики (классификации), а также производности законодательного материала и значительности субъективного фактора (ов) в процессе его подготовки и оформления, приведенное выше утверждение представляется заслуживающим внимания. В этом контексте, с позиций надлежащего, должного, стоит согласиться с указанием на то, что «любой простой акт должен подчиняться… другим актам того же органа, если они обладают более квалифицированными формальными признаками. Такие признаки присущи, в частности, кодифицированным актам, в которых нормативный материал упорядочен, т. е. сведен в определенную логическую систему.» [101] .

Далее, демонстрируя системные свойства юридических источников права на примере отдельных правовых образований, стоит специально указать, что нормы конституционного права в настоящее время причисляются большинством исследователей, разделяющим позицию о дуализме структуры системы права, полностью к области публичного права [102] . Такой подход представляется не точным.

На примере отечественного правового порядка достаточно указать лишь на то, что в гл. 2 Конституции государства отображаются такие субъективные возможности лиц, как: право на свободное использование своих способностей и имущества для осуществления предпринимательской и иной, не запрещенной законом, экономической деятельности; право каждого иметь имущество в собственности; право на жилище. Подобные правовые предписания свидетельствуют о том, что в обобщенном виде сфера предметно-правового воздействия конституционных норм отражает не только публично-, но и частноправовое начало.

Указанное проявляется и в формах выражения «основозаконных» предписаний. В частности, в корреспондирующей области распространение имеют такие формально-юридические источники права, как конституционные договоры. В ряде правовых систем (например, в английской) не теряют своей актуальности и такие «не директивные», «мягкие» правовые подформы регламентирования социальных отношений, как конституционно-правовой обычай и того же подвида прецедент.

Более того, признание основного закона какого-либо государства (как нормативной правовой «сердцевины» конституционного права) актом сугубо публичного толка логически предполагает и доминирование соответствующей правовой ветви по отношению к частноправовому направлению. Это не соответствует и положениям самих основных законов государств, и обобщенным данным о системах права и законодательства, и дуалистической теории структурного строения права, и, что наиболее важно, – самой сущности права. Отображение последней представляется наиболее адекватным «сквозь пирамидальное» строение, при котором ветви частного и публичного (или наоборот) права проистекают из общих правовых принципов (основного, общего права). Конституционное же право, по нашему мнению, точнее трактовать в качестве «надчастного» и «надпубличного».

В отношении же семей отраслей права, отметим, обращаясь к примеру частной области, что если таковая представлена монистической моделью, то имеет место очень интересная конструкция правового регулирования, схематично отображаемая так: форма выражения права – договор – форма выражения права. Это опять-таки можно пронаблюдать на примере российской правовой системы. Так, по утверждению В.В. Ровного, нормативная правовая регламентация в сфере торгового оборота вплоть до XIX в. осуществлялась у нас посредством общеправовых формально-юридических источников. Это дает основания для формулирования вывода о единстве отечественного частного права.

В вопросах позитивной правовой регламентации подобная монистическая модель отдает приоритет торговым нормам в собственном смысле слова. Далее следуют (иные) гражданско-правовые предписания, а уже только затем – торговые обычаи. Такая конструкция юридической регламентации и правового воздействия обусловлена двумя факторами: «приоритетом специальной правовой нормы над общей и… приматом писаного права над обычным» [103] .

В завершение настоящего параграфа еще раз подчеркнем, что наиболее адекватными терминами, отображающими формальные аккумуляции юридических норм, нам представляются следующие: «формально-юридический (ие) источник (и) права» и «форма (ы) юридического выражения права». Нормативный правовой акт (разновидностью которого, по сути, является и нормативный правовой договор), правовые прецеденты и обычаи, а также имеющие юридическое значение религиозные нормы могут быть расценены в качестве структурных элементов системы права формовыражающего среза. Кроме того, формы выражения правовых норм должны рассматриваться и как показатели разграничения отраслей правовых норм и их семей.

2. СТРУКТУРИЗАЦИЯ И СИСТЕМНЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ ПРАВА

2.1. Факторы и вариации структуризации права

Вопросы о показателях и вариациях структуризации права всегда были актуальными для правоведения. Дело в том, что без их исследования невозможно предлагать дальнейшие решения по поводу различных аспектов правового действия, обоснованно и уверенно (насколько это вообще возможно в абстрагированной области) проводить таковые «в жизнь». Вместе с тем тематика структурного строения права интерпретируется преимущественно либо через дуалистическую теорию, либо «сквозь призму» юридической конструкции «отрасль права». Отсюда возникает вопрос: возможно ли обоснованно свести предположения о структурных элементах многогранного явления права всего лишь к двум истолковательным вариантам? Позволим себе утверждать, что нет.

В настоящий период в правовой доктрине вновь наблюдается значительное возрастание интереса к тематике системы права, особенно в контексте определения структурного ряда таковой [104] . Это обусловлено тем, что многие проблемы соответствующей области до настоящего времени остаются или нерешенными, или весьма оспоримыми.

Существующее в правоведении многообразие правовых позиций, их противоречивость, сложность определения и разграничения отраслей права свидетельствуют не только о необходимости переосмысления доминирующего сейчас рассмотрения системы права «сквозь» отраслевую конструкцию, но и требуют выработки новых методологических подходов. Некоторые суждения по данному поводу мы и изложим в настоящей части работы.

Прежде всего необходимо отметить, что любая система неизменно состоит из определенных структурных компонентов , представляющих собой ее закономерные взаимосвязи и обладающих (в сравнении с иными частями соответственного внутреннего строения) стабильными, довольно статичными свойствами. Отсюда следует, что независимо от того, насколько крупно (или мелко) мы станем дробить в системе неструктурные элементы, сама она (в качестве целостного единства) все равно будет логически последовательной (в том числе и в смысле завершенности). Сами же структурные части в ней будут существовать всегда, ибо при отсутствии таковых нельзя констатировать наличие и самой системы. Так, например, бесперспективно рассуждать о строевом ряде юридических норм при фактическом и потенциальном отсутствии оных. Число же их ассоциаций может быть различным, ибо их наличие предопределяется совокупностью факторов не только объективного (или объективированного), но и субъективного свойства.

При этом само право может исследоваться и с методологических, и с гносеологических, и с онтологических, и с феноменологических, и с интегративных (а возможно, и с каких-либо иных) позиций. Как представляется, в практическом русле рассмотрение системы права должно производиться в контексте того, что опосредованное государством юридическое нормирование должно учитывать мировоззренческо-социальные составляющие права. В противном случае названное нами нормирование не будет обладать должным уровнем социальной адекватности, а значит, в конечном итоге, и надлежащим качеством своего действия.

Структурное строение объективированного права должно корреспондировать сути интересующего нас явления; т. е. исходящим от уполномоченных субъектов общеобязательным формально-определенным правилам поведения надлежит проецировать внутренние связи права (в широком значении данного термина). Именно это предопределяет проявление соответствующих структурных частей (предстающих в данном срезе как «пирамидально выстроенные» профильные основные начала) в юридизированных закономерностях общественного взаимодействия.

Компоненты необходимых, существенных, постоянно повторяющихся взаимосвязей системы права (определяющие этапы и формы процесса ее становления и развития) представлены здесь в тех показателях (которые можно образно охарактеризовать в качестве стержневых основ права), что существуют в юридической среде постоянно (лишь относительно завися от конкретно-исторического правового бытия), а также содержат и (или) отображают принципы права. Кроме того, как видится, в наиболее общих тенденциях развития самого права отображаются и закономерности формирования его системы (в том числе по части структурного набора). Например, современная тенденция усиления частноправового начала нормативной юридической регламентации проявляется в закономерном наличии в положительном праве одноименной семьи отраслей (как самостоятельного структурного компонента). На саму исследуемую систему названная тенденция проецируется посредством увеличения частноправовой сферы юридического действия.

Взаимосвязана система объективного права и с системой общественных отношений, отличаясь от нее своим видом и наполнением. Последнее объясняется тем, что содержание правового воздействия, представленное социальным поведением, является лишь «базовой моделью», «проектным наброском» для юридических конструкций: конкретные заполнения здесь будут зависеть и от особенностей направления, и от ряда специальных, профильных (в том числе технико-юридических) показателей. Как отмечает В.К. Бабаев: «…нельзя смешивать закономерности развития… общества и закономерности развития права. Общественные закономерности действуют во всех областях общественной жизни, в том числе и в сфере права. Но проявляют они себя в каждой из них своеобразно, что обуславливается спецификой различных социальных явлений… Кроме общесоциальных закономерностей, проявляющих себя специфически, в сфере права действуют свои закономерности, выражающие сущность права и его особенности как своеобразного социального явления.» [105] .

Как представляется, можно констатировать, что сущностными свойствами системы права выступают: 1) содержательное единство ; 2) внутреннее упорядоченное дробление ; 3) логичность ; 4) стабильностъ структурных элементов (в соотношении с динамизмом иных системных частей).

При этом стоит обратить внимание на отсутствие противоречия у свойств целостности и подразделения, так как второе «выступает» лишь показателем первого и свойственно всем сложным системам. Иными словами – выделение в явлении составных частей не означает отсутствия у такового единых основополагающих черт, свидетельствующих о совокупной целостности соответствующего феномена. Указанное демонстрируется хотя бы на конструкции правовых норм: если таковые не будут обладать свойствами взаимосвязанности и согласованности, то в соответствующей среде положительное право не сможет достичь своего назначения (причем не только в абсолютном смысле) и окажется неспособным регламентарно-упорядочивающим образом воздействовать на общественные отношения. В свою очередь, самим нормам права, как уже отмечалось нами, присуща триадная (тройственная по составу), т. е. именно дробная структура.

Крайне важным представляется и то, что термин «структура» не идентичен термину «система». Первый, происходя от латинского слова «structura» (означающего «строение, расположение, порядок»), предполагает «совокупность устойчивых связей объекта, обеспечивающих его целостность и тождественность самому себе, т. е. сохранение основных свойств при различных внешних и внутренних изменениях»; в то время как второй, происходя от греческого «systëma» (т. е. «целое, составленное из частей; соединение»), подразумевает под собой «множество элементов, находящихся в отношениях и связях друг с другом, образующих определенную целостность, единство» [106] . Таким образом, простая сумма, т. е. неорганизованная совокупность чего-либо, системными свойствами не обладает и, соответственно, ни системой, ни тем более структурой не является [107] .

При этом в самой теории систем принято указывать, что «для познания и управления обществом как системой, равно как и любой подсистемой в его рамках, важно раскрыть их состав, «набор» компонентов, выяснить их субстанциональную природу, поскольку все другие характеристики системы в значительной мере зависят от ее состава» [108] .

Представляется, что именно неучет разграничения между структурными и иными связями системы, непоследовательность в размежевании вопросов строевого ряда права и градации (классификации, систематизации) его юридико-нормативных, учебных и научных данных влечет за собой встречающийся в специальной литературе (и достоверных с собственно-классификационных позиций) вывод о динамичности системы права, о том, что «система права не является раз и навсегда данной. По мере развития… общественных отношений происходят изменения и в самой системе права, возникают новые отрасли права или отпадает необходимость в тех или иных отраслях.» [109] .

Отметим, что для правоведения исследование вопросов структуризации права имеет не только самостоятельное значение; оно необходимо для гносеологии любых проявлений правового действия. Это предопределено наличием у права такого свойства, как системность. «Системность права – это такое его свойство, которое вместе со свойствами нормативности, формальной определенности и другими обуславливает социальную ценность права… Благодаря системности юридически разнородные правовые нормы способны регулировать общественные отношения системно…. в комплексе, взаимосвязанными методами, обеспечивая дифференцированное и вместе с тем единое, согласованное воздействие на общественные отношения.» [110] . Вместе с тем право воздействует на поведение своих адресатов не благодаря какой-либо одной, универсальной норме, а посредством целой системы, относительно константно действующей взаимосвязанной совокупности таковых. Выявление же состава структуры права позволяет определить здесь устойчивые упорядоченные элементы , детерминанты, разнообразные аспекты их взаимодействия. При этом структурные связи в системах (помимо всех иных связей) – это как раз таки связи строения. Таким образом, только при наличии данных о таковых можно описывать право в качестве системы, единого, целостного «организма». Причем, даже если интересующее нас явление в целом расценивается с агностических позиций, то указанное в любом случае верно в отношении (по меньшей мере) его позитивного среза.

Кстати, на необходимость отличения системы права от его систематики последовательное внимание в отечественном правоведении стало обращаться еще до «популяризации» теории систем, а именно – во второй половине 50-х гг. XX в. Базовые позиции по этому вопросу, как то часто бывает в юридической доктрине, отображаются полярными вариациями: об отождествлении и, соответственно, разграничении указанных понятий.

Мнение об идентичности структуры и системы права (а также систематики юридических норм), прослеживается, например, у И.В. Павлова, говорившего, что основное значение системы права заключается в надлежащем применении правовых норм [111] . Правда, при этом необходимо учитывать, что ученый выделял два значение термина «система права», первое из которых впоследствии стало обозначаться в качестве правовой системы.

Похожей позиции, но при акцентировании внимания именно на доктринальном аспекте, придерживался В. Кнапп, говоривший, что «любая научная система, выражаясь в наиболее общей форме, представляет собой классификацию объема определенного общего понятия по отдельным дифференцирующим признакам. Такая система соответствует объективной реальности классифицируемых явлений действительности (явлений природы или общества) и существует в них, как абстрактное существует в конкретном или общее – в особенном… Дифференцирующие признаки, на основе которых научно классифицируется объем определенного общего понятия и, следовательно, создается научная система любых явлений, должны быть признаками существенными. Это, конечно, не исключает возможности создания системы и на основе случайных признаков. Так, например, можно классифицировать растения по окраске, библиотеку по размерам книг, а право по нумерации отдельных нормативных актов. Однако такая классификация, опирающаяся на весьма упрощенное логическое суждение и идущая исключительно по пути формальной логики, не учитывает существа явлений и не является научной классификацией. Ее цель – только практическое облегчение обзора классифицируемых явлений. Это, конечно, не означает, что такая классификация не могла бы быть весьма полезной для практического применения. Так, например, классификация юридических норм по годам и номерам… законов весьма ценна для практической работы» [112] .

Вместе с тем, критикуя существующее деление гражданского права, ученый говорил, что изменения в данной области должны производиться не в системе, а именно в систематике права. Таким образом, отождествляя систему права с научной классификацией, В. Кнапп выделял еще и систематику права, под которой подразумевал уже систематизацию нормативных правовых установлений.

Идеи же о различном значении системы и систематики права представлены, например, у О.С. Иоффе и М.Д. Шаргородского [113] . Еще ранее самым непосредственным образом на разницу между системой и систематикой права в отечественном правоведении указал Л.И. Дембо: «Дискуссия, начатая еще в 1938 г., по существу продолжается до сих пор. Это объясняется прежде всего неправильной постановкой самой проблемы, приведшей к тому, что дискуссия о системе права в действительности свелась к дискуссии о предмете отдельных отраслей права… Нельзя… сперва установить предмет каждой отдельной отрасли права, а затем совокупность этих отраслей объявить системой права… Проблема должна быть поставлена в общей форме и с принципиальных общетеоретических позиций… Начинать надо с установления понятия системы права. Очень часто под системой права понимают упрощенно совокупность всех отраслей права, представленную в систематизированном виде. Однако нельзя смешивать систему права с систематикой права, отождествлять их и сводить одно понятие к другому» [114] .

Для ясности отметим, что среди иных подвергшихся в середине прошлого века доктринальному обсуждению аспектов тематики системы права выделялись вопросы: 1) о методе правового регулирования как критерии определения отраслевого состава права; 2) о соотношении отраслей права и законодательства; 3) об обоснованности выделения хозяйственного права в качестве самостоятельной, обособленной от гражданского и административного права отрасли; 4) о целесообразности восприятия судебного права в качестве единой отрасли (или же выделении вместо нее нескольких процессуальных направлений, судоустройства и (или) прокурорского надзора).

Касательно первых двух вопросов отметим, что большинство мнений сводилось к необходимости признания отраслеобразующего значения формального показателя, а также различия отраслей права и законодательства. По двум иным вопросам, в общем-то, четкого превалирования какой-либо позиции не наблюдалось; однако сама юридическая онтология свидетельствует о том, что хозяйственное право на определенном этапе стало принято выделять в качестве отрасли права, науки и учебной дисциплины, но не законодательной отрасли, судебное же право «уступило место» нескольким процессуальным и организационным секторам.

В общем – так или иначе, для отечественного правоведения типично именно отраслевое понимание системы права. Причем преобладающая вариация восприятия здесь может быть отображена в следующем виде: «…структура права… выражается в первую очередь в реальной внутренней нерасчлененности… национальной правовой системы, в дифференцированности, в «наборе» ее составных компонентов – отраслей, институтов, норм, их элементов» [115] .

По мнению С.С. Алексеева, «структура… права имеет объективный характер. Она не плод фантазии людей, не результат произвольного конструирования, а реально существующее подразделение права на определенные части, соотношение между ними. Ведь структура предметов, явлений в природе и обществе всегда объективна… Объективность структуры… права проявляется прежде всего в том, что строение права, связь и соотношение между его подразделениями представляют собой результат объективно обусловленного, исторически необходимого процесса развития права, его отраслей, институтов, отдельных нормативных положений. В основе этого развития лежат… объективные требования развивающихся экономических, политических, социально-культурных отношений» [116] .

По поводу приведенного высказывания невольно возникают по меньшей мере два вопроса. Если система права объективна, не носит «рукотворного», зависящего от воли субъекта характера, то почему существует столько споров о ее надлежащем (ненадлежащем) восприятии, о целесообразности (нецелесообразности) признания новой самостоятельной отрасли (и (или) самостоятельного института) права? Кроме того, если реально наличествующее отраслевое подразделение и есть подлинная структура права, то каким образом она может носить переменчивый, динамичный характер (невозможный для составляющих структурного порядка)? Так или иначе, попытки ответить на данные вопросы (пусть даже и отрицательно) выступают побудительными причинами многочисленных дискуссий по поводу различных аспектов правового строения.

Отметим, в свою очередь, что при часто встречающемся рассмотрении системы права с позиций исчерпывающего комплекса отраслей и (или) в качестве систематизации юридических правил поведения изменение таковой надо признать возможным: дело в том, что разными социумами может быть востребован не одинаковый «дробный набор» секторных правообразований, в то время как сама систематика способна производиться на базе различных критериев. Но даже при данном юридико-мировоззренческом подходе в отношении структурных частей права все равно следует констатировать существенно большую стабильность.

Следует акцентировать внимание и на том, что наличие отрасли в праве некорректно мотивировать существованием систематизированного нормативного правового акта, так как по своему сутевому назначению система права носит, в сравнении с законодательным (нормативным правовым) группированием, определяюще-задающий, первичный характер.

Это не означает, что внутреннее подразделение позитивного права должно быть отчуждено от носящего (в соотношении с самим элементарным строением) гораздо более подвижный характер массива нормативных юридических положений. Просто система, в силу своей теоретизированности, абстрактности, обобщенности, наделена более стабильными свойствами, чем отдельные нормы права и (или) отображающие их формы (допустим, статьи законов). Так, изменения в одном поведенческом правиле (и (или) в одной статье закона) не трансформируют (по крайней мере в «чистом» виде) системы права как целого. В свою очередь, изъятие или прибавка уровневой части внутренне-упорядоченного строевого ряда права (допустим, «его» отрасли) на систематике юридического материала непременно сказывается. В данном контексте еще раз подчеркнем, что правовая норма (в качестве уровневого компонента) бытует в системе права всегда, ибо без суммы имеющих интересующее нас значение правил социального поведения не может существовать и их внутренней упорядоченной совокупности, объединенного строения.

Рассуждая о системе права, нельзя также забывать, что, по меньшей мере в социальной сфере, проведение абсолютно-разделительных градаций и недопустимо, и невозможно. В данной связи, а также учитывая нарастающее число «отраслей права» (медицинского, спортивного, транспортного, военного, страхового), хотелось бы сказать, что непомерное членение влечет за собой необоснованное обособление юридической доктрины, практики, профильных учебных дисциплин и способствует «оторванности» различных направлений права друг от друга. Это, в свою очередь: препятствует целостности правовой подготовки и деятельности; «провоцирует» излишнюю узость специализации юристов (различной квалификации); затрудняет адаптацию многих действительных и будущих специалистов к динамике юридической регламентации. Вместе с тем именно качества креативности, способности к гибкому, нестандартному мышлению, обобщению (не сводящемуся только к знанию «статьи нормативного правового акта») всегда были и остаются действительно необходимыми в правоведческой области.

Впрочем, скептические оценки отраслевой конструкции права в отечественной юриспруденции все же иногда встречаются. Причем, по словам Ц.А. Ямпольской, «отрицая внутренне присущее праву деление на отрасли, мы не отрицаем наличия системы права, но пытаемся доказать, что ее основной клеточкой, ее молекулой является не отрасль, а норма. При этом мы не отрицаем и признаков, позволяющих классифицировать нормы внутри системы в зависимости от конкретных научных и практических задач. Их можно выделять в группы в зависимости от объекта изучения, классифицировать по методу правового регулирования, по характеру санкций, по особенностям субъекта правоотношений и т. д. Их можно и нужно группировать внутри системы в зависимости от требований жизни, задач науки и практики. Но не следует возводить в абсолют традиционные отрасли, тратить силы на споры. Нужно понимать их условный характер, вспомогательное значение. Все это раскрепостит науку, сделает ее более полезной для практики, откроет новые пути ее развития.» [117] .

Согласно Л.P. Сюкияйнену: «главный недостаток утвердившейся ориентации в разработке проблем системы права заключается… в том, что она не нацеливает на изучение реальных общественных отношений и особенностей их правового регулирования. Основное внимание концентрируется на анализе нормативно-правовых актов как произведений литературного творчества законодателя… Поворот к практике предполагает прежде всего изучение тех реальных общественных проблем, которые должно решать право как система в целом, и складывающихся на данной основе действительных правоотношений. Вот почему функциональный подход к исследованию системы права представляется необходимым и перспективным. С этой точки зрения целесообразнее рассматривать систему права не как набор отраслей, а как единый механизм, решающий известные задачи и направленный на достижение определенных целей, удовлетворение конкретных интересов… Подобный подход дает возможность поставить вопрос о системе именно права, а не только о системе его норм или норм законодательства» [118] .

По указанию H.A. Бобровой, «мнение, согласно которому предмет правового регулирования является определяющим, а метод – вспомогательным критерием разграничения отраслей, основывается на формуле: сначала «что регулируется», а затем «как регулируется»… В данном случае вопрос о системе права как результате его относительно самостоятельного развития подменяется проблемой генетического происхождения права.» [119] .

По небезосновательному замечанию К.Ф. Шеремета, «отраслей права насчитывается полтора десятка, а методов обычно указывается два (автономии и гетерономии).» [120] .

По обоснованному (с поправкой на временной период) умозаключению И.Ф. Казьмина, «факторологическая база системно-правовых исследований может быть существенно расширена путем применения сравнительно-правового метода. Так, уяснение особенностей системы права… социалистических стран (как субъективного, так и объективного характера) дает возможность глубже познать закономерности системы социалистического права. Существенным методологическим недостатком системно-правовых исследований является… то, что мы замыкаемся в основном на таких подразделениях, как институты и отрасли права (законодательства). В то же время большой теоретический и практический интерес представляет деление нормативного материала на материальные и процессуальные нормы, характерные почти для всех отраслей, на общие и особенные части… и т. д. Мало изучены и проблемы вертикальной структуры законодательства. Нуждается в развитии исследование микроструктуры законодательства: системные связи внутри нормативных актов, статей, между нормативными предписаниями и т. д.» [121] .

Вместе с тем при оценке отраслевой конструкции, особенно при выявлении ее негативных свойств, невозможно не учитывать и того, что стремление к содержательному разграничению правовых данных так или иначе свойственно фактически всем социальным общностям (по крайней мере на современном этапе).

Это обусловлено практической целевой направленностью позитивного правового действия. Как указывал Г. Кельзен: «…однако если в некоторых случаях говорится о «пробеле», то это не означает (как может ложно подразумевать это понятие) отсутствия логического решения из-за неимения нормы. Наоборот, имеется в виду, что решение…. хотя и является логически возможным, воспринимается правоприменителем… как слишком непрактичное или несправедливое… и он склонен предположить, что законодатель не предусмотрел этот случай вообще, а если бы он это и сделал, то разрешил бы дело иначе, а не так, как это указано в законе. Является предположение должностного лица верным или нет, возможно, не может быть выяснено; в свете установленной обязанности применять закон оно является безразличным. Даже статут, который рассматривается должностным лицом как плохой, должен быть применен, тем более, то, что некоторым кажется дурным, другими воспринимается как хорошее. Так называемый пробел, следовательно, представляет собой не что иное, как различие между позитивным правом и системой, которая считается лучше, справедливее, вернее. Только сопоставляя «лучшую» систему с системой позитивного права и тем самым устанавливая недостатки последней, можно утверждать о чем-либо вроде «пробела». То, что он не может быть преодолен с помощью интерпретации, с очевидностью следует из его природы. Толкование здесь служит не для того, чтобы осуществить применение толкуемой нормы; напротив, интерпретация в данном случае необходима для устранения юридического правила и его замены на норму, которая лучше, справедливее, вернее – вкратце, речь идет о такой норме, которая нужна правоприменителю. Под предлогом того, что исходная норма дополняется с целью компенсации своих недостатков, она изменяется в процессе реализации и замещается новой. Эта фикция особенно полезна тогда, когда законодательный пересмотр общих норм в силу каких-либо причин затруднен или невозможен. Например, так может быть в силу рациональной процедуры или восприятия доминирующих статутов как неприкосновенных либо имеющих божественное происхождение, или потому, что законодательный механизм… трудно или невозможно привести в действие» [122] .

В данном контексте нельзя не согласиться с тем, что «сложившиеся в… праве закономерные связи и соотношения представляют своего рода юридическое богатство, сохранение, надлежащее использование и умножение которого представляет собой одну из первостепенных задач… юридической науки… Если правовая система пронизана логикой права (да притом так, что она с предельной ясностью проявляется в системе законодательства), то правоприменительные органы подбирают нужную форму не на ощупь, путем многократного «примеривания», а действуют на подлинно научных основаниях. Логика права, гармоничное построение его структурных подразделений направляют правоприменительный процесс, предотвращают ошибки в квалификации дела, в толковании нормативных предписаний. Главное состоит в том, что регламентирующие свойства структурных связей требуют, чтобы при решении юридических дел правоприменительные органы рассматривали эти связи в качестве такого же существенного элемента правовой ткани, как и сами юридические нормы» [123] .

Кроме того, восприятия самой отраслевой конструкции права также весьма многовариантны. К примеру, у Н.М. Кейзерова очень четко прослеживается гносеологический характер системы права, причем именно в отраслевом срезе. По словам ученого: «…задача построения системы права состоит не в разделении совокупности норм на отрасли, а в обнаружении закономерных конкретных связей между отраслями, правовыми институтами, порожденных необходимостью отражения всей совокупностью норм права общественных потребностей и отношений». Он же указывал, что к понятию права следует относить не только корреспондирующие нормы, но и правовые воззрения. Исключение таковых из «сферы» системы права приведет к «окостенелости», «омертвлению» данной системы, ибо «только в постоянном процессе ее обновления, который создается приливом новых правовых взглядов, превращающихся в нормы права», интересующий нас феномен «черпает свою силу и связь с действительностью» [124] .

В свою очередь, Н.И. Коржанский, как представляется, не без оснований, трактовал систему права сугубо в качестве научной классификации. Именно с этих позиций он указывал на то, что предмет и метод правового регулирования в действительности не могут выступать универсальными показателями градации нормативного правового материала. По мнению ученого, данные категории не являются собственно-правовыми, в то время как деление каких-либо явлений не по признакам, а всего лишь по тем свойствам, которыми они обладают, не должны признаваться доктринально обоснованным [125] .

С.М. Корнеев и вовсе говорил, что система права находится в зависимости от воли субъектов («людей»); что неверно излагать корреспондирующее учение с тех позиций, что система права существует вне зависимости от сознания познающих лиц, оставаясь при этом некоей «неразгаданной тайной» [126] .

На недостаточность материального и формального показателя и (или) наличие субъективных элементов в отраслевой конструкции права указывали и иные участники отечественных дискуссий о системе права (в частности, Ц.А. Ямпольская, Р.З. Лившиц, И.А. Танчук, Т.Е. Абова) [127] . А.И. Королевым и A.A. Ушаковым выделялся вертикально-отраслевой срез системы права, правда, именно по отношению к государствам с федеративной формой территориального устройства [128] .

Но, все-таки, большинство ученых полагало, что «все иные критерии (принципы права, соответствие системе законодательных актов и т. д.) не могут быть признаны в качестве самостоятельных, поскольку каждый из них не несет в себе признаков объективности (понимаемой в смысле принадлежности к объективной реальности, независимой от сознания людей) и должен быть обоснован, детерминирован соответствующими явлениями действительности, коренящимися в общественных отношениях. Следовательно, по отношению ко всем иным сопредельным правовым явлениям (прежде всего к системе правовых актов, отрасли законодательства и т. д.) только отрасль права как составная часть правовой системы носит объективный характер и определяет их построение и структуру, что обусловлено объектом правового регулирования», а «объективно складывающаяся группировка однородных норм цементирует отрасль или подотрасль права, совокупность которых и образует систему права.» [129] .

Наиболее «уравновешенной», достоверной и оптимальной при рассмотрении системы права с отраслевых платформ нам представляется позиция К.Ф. Егорова. Ученым указывалось: «…сторонники объективной теории считают, что реально действующая система права отражает объективно существующее его членение. Однако сама система права не укладывается в какую-либо натуральную (объективную) структуру, существующую помимо нашей воли. Лишь благодаря систематизации норм, произведенной на конвенциональной основе, создается определенный образ системы, который отражает нормативно-правовую действительность. Иначе говоря, деление права на отрасли опирается на условно принятые (согласованные) критерии. Неоднократные попытки доказать прямую зависимость системы права от системы общественных отношений оказались неудачными. Конвенциальная основа построения системы советского права позволяет, не абсолютизируя существующие, искать дополнительные критерии ее построения.» [130] .

Ученый верно указал и на то, что, несмотря на свои достоинства, коими выступают практическая ориентированность и «внешняя» логичность построения, объективная теории содержит и ряд существенных изъянов. Они заключаются: в недостаточности материального и формального показателя для распределения норм права по соответствующим отраслям; в социологическом, а не юридическом характере «базового» параметра определения отраслей норм права («в результате классифицируются не правовые нормы, а общественные отношения»); в том, что «на базе такого «чистого» юридического критерия, как метод правового регулирования, не всегда возможно отграничить одну отрасль от другой, ибо нередко имеет место применение нескольких методов в одной отрасли. Даже в административном праве, которое фигурирует как образец отрасли, регулирующей вертикальные отношения методом власти и подчинения, наряду с вертикальными, существуют горизонтальные и даже диагональные правовые отношения.» [131] .

В связи с этим К.Ф. Егоров указывал и на то, что развитие комплексных областей законодательств, будучи удобным в контексте отражения актуальных с позиций юридической регламентации вопросов, содержит в себе такой негативный момент, как «размытие» отраслевого законодательства, затрудняющее реализационную практику.

Рассматривая отраслевую конструкцию системы права, следует согласиться, что предмета и метода правового регулирования недостаточно для последовательного обособления и объединения правовых норм. Представляется, что указание на наличие отрасли права должно осуществляться исходя из совокупности факторов, демонстрирующих разные аспекты правового взаимодействия. Собственные суждения по данному поводу будут изложены нами в последующем. Сейчас же отметим, что сама потребность в плюрализме отраслеообразующих факторов в юридической науке указывалась неоднократно.

Так, по мнению В.А. Кикотя, отрасли права могут выделяться по объекту правоотношения, однородности связей между участниками юридической жизни, а также по социальным интересам, целям и условиям. Причем именно последние обуславливают: «а) первичный критерий, т. е. классификацию объектов правоотношения; б) вытекающий из него вторичный критерий, т. е. классификацию тех прав и обязанностей, которые должны быть осуществлены применительно к каждому классу таких объектов; в) вытекающий из вторичного третичный критерий – классификацию субъектов права, которые способны наилучшим образом осуществить эти права и обязанности и поэтому допускаются, принуждаются к этому или специально утверждаются с этой целью. Система права строится главным образом по первому критерию. Вторичный и третичный критерии имеют дополнительное значение» [132] . Кроме того, В.А. Кикоть признавал возможность вычленения нескольких срезов правового строения, но почему-то все-таки считал их производными отраслевого видения: «решение проблемы системы права важно и для построения производных от нее систем – источников права, правосознания, правоведения и др. Каждая из них особым образом выражает систему права. Так, в отличие от системы права как исчерпывающего набора полных нормативных моделей правоотношений, система законодательства строится с применением приемов, позволяющих избегать повторений, сокращать изложение, обобщая предписания, размещая части одной нормы в разных нормативных актах, их частях и т. д.» [133] .

Но главное в рассматриваемом вопросе, как мыслится, все же заключается в возможности выдвижения гипотезы о том, что видение системы права не должно ограничиваться только лишь отраслевой конструкцией ; о том, что наличествуют и иные системно-правовые срезы. Ведь, по верному замечанию И.А. Исаева, «очевидно, что первый подход к системе советского права был стимулирован практической необходимостью, связанной с формированием системы советского законодательства.» [134] .

Нам представляется, что вся система позитивного права может быть представлена четырьмя структурными пластами : 1) статутным правом (включая и нормативное договорное — причем и международного и внутригосударственного уровня – также допустимое к выделению в самостоятельном качестве); 2) обычным правом , 3) прецедентным правом и 4) правом, отображенным посредством религиозных норм. Это видение ориентировано на отражение системы права через внутренние закономерные проявления, выраженные в видовых объединениях формально-юридических источников. Последние: 1) формализуют правовые нормы , 2) типичны для правовой среды (как целого), 3) закономерно присутствуют в ней , 4) связаны с публично-властным опосредованием и 5) в качестве целостных форм выражения норм права носят константный характер.

Примечательно, что общая формовыражающая конструкция системы права может иметь «горизонтальный» характер. Это обусловлено неодинаковым иерархическим сочетанием видов форм внешнего выражения, оформления, закрепления и существования правовых норм в правовых системах мира ; а также тем, что в правосистемах различен и набор юридических источников. Отраслевое строение права в ряде случаев также трактуется как горизонтальное. Это объясняется тем, что все отрасли права являются одноуровневыми элементами системы права.

Вместе с тем, помимо пирамидального или какого-либо иного иерархического соотношения правовых отраслей, следует отметить, что субординационные связи в строении права предопределяются и правосистемным делением, соотношением нормативных правовых установлений, а также форм выражения правовых норм. Наиболее ярко иерархичность, многопластность правового строения проявляется на национальном уровне на примере суверенных организаций публичной власти с федеративным территориальным устройством.

Отдельные указания на этот счет в отечественной юридической литературе иногда встречаются. Так, по мнению А.И. Королева, в «союзных» государствах система права «имеет еще более сложную структуру, ибо в качестве ее элементов… выступают, например, и определенным образом обособленные… системы… субъектов федерации». Подобные же воззрения, правда, применительно к законодательной области, немного ранее выражал и В.А. Кирин [135] .

Указание же на возможность выделения именно источников права в качестве системных составных частей встречается у Е.Б. Хохлова, по обоснованному мнению которого выделение обычного, прецедентного, статутного и договорного (контрактного) права, с одной стороны, выступает в качестве общепризнанного, но с другой – не получило последовательного аналитического рассмотрения. Этот же ученый соглашается с возможностью градации права (достаточно «популярной» в настоящее время) на естественное и позитивное (указывая на наличие в последнем публичного и частного, объективного и субъективного пластов).

Не отрицая значимости названных пластов, позволим себе указать, что естественное и позитивное право в большей мере относимы к области содержания, понимания, восприятия права. Последняя, хотя и неразрывно связана с проблематикой структурного строения, все же представляет несколько иную грань явления, ибо ориентирована прежде всего на оценку правовых положений и нормотворческой деятельности, а не на распознавание неотъемлемо присущих, константных, строеобразующих элементов права. Объективные и субъективные пласты позитивного права также прежде всего демонстрируют предметно-субъектные действенные срезы интересующего нас явления, а не структурные, «стержневые» компоненты строения такового.

При этом ученый абсолютно обоснованно отмечает, что «настала пора заново разобраться… в… вопросах строения права. Воззрения, согласно которым, право, представляя собой совокупность правовых норм, делится на отрасли…, имеют под собой… основания, однако не могут рассматриваться как единственно верные», что предопределяет необходимость формирования новых подходов к решению вопросов структуры права [136] .

Существенное, узловое, стержневое, методологическое значение в исследовании структурного строения права, как мыслится, имеют основные начала корреспондирующего явления – правовые принципы.

Примечательно, что образующее значение принципов права в контексте дискуссий о его системе впервые было последовательно проработано еще Л.И. Дембо; правда, в приложении именно к отраслевой конструкции. Ученый писал: «поскольку система… права – это система принципов…, заложенных в… праве, постольку каждая отрасль права конкретизирует отдельные общие принципы в соответствующей области правоотношений. При этом один из принципов… права всегда имеет в данной конкретной области права доминирующее значение. Единство… права предопределяет общность всех принципов во всех отраслях права, но в каждой отрасли права один из принципов имеет ведущее значение для цементирования данного комплекса правоотношений… Дать исчерпывающий перечень принципов, конечно, невозможно.» [137] .

Вместе с тем недоумение вызывают встречающиеся в юридической литературе сетования на то, что «к сожалению, Конституция РФ не содержит определения общепризнанных принципов права. Нет ни одного официального юридического документа, который бы содержал перечень таких принципов.» [138] . Представляется, что дефинитивная и перечневая легализация правовых принципов не может иметь исчерпывающего, надлежащего качественного характера (ввиду многогранности и обширности самой корреспондирующей категории), а, следовательно, лишь обеднит само определяемое понятие, сузит и исказит его значение. В данной связи стоит отметить, что отражение в Уставе ООН основных принципов международного права не отменило их доктринальных и практических интерпретационных «разночтений» (особенно при рассмотрении таковых во взаимосочетании, с системных позиций).

Отметим также, что принципы права вполне способны регламентировать социальное взаимодействие и непосредственным образом (способом); например, в случаях обращения к аналогии права. И, в любом случае, принципы права «задают вектор», предопределяют направление реализации иных, не отображающих их непосредственно правовых норм; ориентируют на должный вариант решения казуса.

С.С. Алексеев, обращаясь к правовым принципам в преломлении именно к писаному юридическому материалу, указывает: «…принципы права – не просто положения нормативного характера (предписания); они непосредственно в концентрированном виде выражают идеологическое, идейное содержание… права и потому выступают в качестве общих сквозных идей, руководящих начал… правовой системы… Принципы права как активные центры представляют собой одухотворяющие начала права, выражающие главное и решающее в его содержании… Будучи своего рода сгустками правовой материи, они как бы направляют функционирование права, определяют линию судебной и иной юридической практики, помогают установить пробелы в праве, необходимость отмены устаревших и принятия новых юридических норм… Принципы права… являются стержнем правовой системы, той «жизненной силой», которая связывает все его подразделения в единый организм.» [139] .

Учитывая значение основополагающих правовых начал, мы полагаем возможным предложить и «принципную» модель системы права. По нашему мнению, ее выделение мотивировано тем, что в различных правовых обществах системно наблюдается бытие поведенческих правил, которые: или воспринимаются в качестве основополагающих (принципиальных); или бланкетно (ограниченно, диспозитивно, рамочно) регулируют одну часть социального взаимодействия, наделяя иные деяния «статусом» общественно опасных (вредных).

Итак – в праве существуют такие образования, которые даже при перемене своего конкретного наполнения постоянно присутствуют в правовой среде и, нося структурный характер, «собирают вокруг себя» иные компоненты юридической ткани. Получается, что вся сфера правового действия может быть представлена триадой «основное право (право принципов права) – частное право – публичное право».

Основное (базовое) право аккумулирует как раз таки именно принципы, т. е. фундаментальные, значимые для всей корреспондирующей области, идейные правила. В частности, оно объединяет в себе основоположения справедливости, правозаконности, гуманизма, формально-юридического равенства участников правового общения. К этому же блоку относятся общеправовые идеи аксиоматического характера, а также те основные правовые начала, которые имеют фундаментальное значение для какой-либо конкретной правовой системы. Неоднородность социального взаимодействия предопределяет и наличие в строении права еще двух компонентов – частного и публичного права. Их функционирование осуществляется не на основе механического обособления, а посредством «переплетения» и «взаимоперехода».

Можно предложить и такие схемы системы права , которые будут «отталкиваться» от типологизации государства и права. Например, согласно марксистскому подходу, общественно-экономическим формациям соответствуют определенные типы не только национальных публичных организаций политической власти, но и права. Это позволяет выявить рабовладельческий, феодальный, капиталистический и восточно-теократический типы систем интересующего нас явления. Что же касается «постбуржуазной» формации, то таковая включает в себя не только собственно коммунистическую, но и предшествующую ей социалистическую составляющую. Последней сопутствуют одноименный тип права и его системы, но суть оных мало чем отличается от тех, что характерны для капиталистических правовых порядков. На собственно коммунистической стадии существования общества никакого типа системы права быть не должно (ввиду отсутствия государства, а значит, и права).

Между тем формационная типология – далеко не единственная. Так, сообразно локальным, особенным и всеобщим цивилизациям можно выделить одноименные типы систем права. Согласно религиозной типологии, выявляются теократические, клерикальные, светские и атеистические государства. Следовательно, можно предложить одноименные типы права и их систем.

Систем права подобных моделей можно выделить большое число; ведь подходы к типологии государств действительно многовариантны. Но возникает вопрос о необходимости их реализации (хотя бы научного толка). Как представляется, отвечать на него сугубо отрицательно нельзя, по крайней мере с познавательных позиций. На востребованность исторического подхода в решении вопросов системы права указывалось и в ходе каждого конвенционального обсуждения (например, такими учеными, как И.В. Павлов, И.С. Тадевосян) [140] . Применительно к приведенным нами типологизационным вариациям отметим, что системы права каждого соответствующего вида будут отображать некие характерные и особенные черты представляемого ими явления, демонстрировать исторический тип правовой общности в увязке с его государственной организацией. Вместе с тем указанный подход, по сути, дает лишь вычленение тех аспектов, что демонстрируют зависимость юридических норм от публичной политической организации социума. Поэтому его следует расценивать лишь в качестве вспомогательного.

Должно обратить отдельное внимание и на правовые нормы (основной, исходный элемент системного строевого ряда). Исходя из предложенного нами деления таковых на первичные (основные) и вторичные (производные), можно вывести, что в отношении константности самих правовых правил поведения «нормативно-групповая» система права по своей структуре имеет дуальный природный характер. Она проецируется в двух видах норм права, первый из которых должен расцениваться в качестве приоритетного (более значимого, вышестоящего). Закономерности формирования структуры системы права данного среза обусловлены главным образом сутью имеющих юридическое значение моделей поведения.

В отношении же позитивного права можно заметить, что его структурные компоненты вполне могут быть представлены триадой «интерес – воля – цель», ибо проявления юридического действия так или иначе проистекают от данных субстанций (компонентов), определяются, задаются, обуславливаются ими.

Таким образом, представляется, что в отличие от системы структура права включает в себя только лишь обязательные, неотъемлемо присутствующие, строеобразующие компоненты. Таковые предопределяют состав явления, отображают его сущность и, так или иначе, онтологию. При этом структурное строение права может выделяться познающим субъектом с различных позиций. Ни одна из вариаций, как представляется, не будет носить совершенного характера. Это предопределено абстрагированностью и многогранностью самого права, сложностью его гносеологии (которая, по нашему мнению, не может быть осуществлена в полной мере, в абсолютной степени). Исходя из константности, закономерности правового действия, а также значимости и строеобразующего значения, наиболее достоверными представляются предложенные и продемонстрированные выше формовыражающая и принципная модели отображения структуры права. В отношении же, по крайней мере, позитивного права также полагаем должным указать на то, что оно всегда базируется на таких трех последовательно взаимоувязанных «китах», как: 1) интерес, 2) воля и 3) цель.

2.2. Системные правовые общности

2.2.1. Частное и публичное право

При рассмотрении вопроса о строении права, системе такового многие исследователи обращают внимание на дуалистическую теорию права, предполагающую деление корреспондирующего явления на составные части частного и публичного права. Вместе с тем сама теория двойственного правового строения многократно получала и в отечественном, и в зарубежном правоведении самые различные оценки (в том числе и отрицательного толка) и интерпретации (восприятивные вариации).

Несмотря на отсутствие однозначного признания, концепция частного – публичного права подпадает под число правоведческих интересов уже много столетий, является для юридической сферы, с одной стороны, неоднозначно воспринимаемой, а с другой – традиционной. Даже только лишь сам последний этот факт (помимо иных, содержательных аспектов) побуждает нас обратить некоторое внимание на рассмотрение дуалистической концепции компонентного состава права, на ее решение вопроса о значении таковой с позиций определения структуры исследуемого явления.

Родоначальником деления права на публичное и частное считается древнеримский юрист Ульпиан, понимавший под первым из названных образований те положения, что относимы к интересам (пользе) государства, а под вторым – такие, что способствуют реализации заинтересованностей и потребностей отдельных лиц (индивидов). Таким образом, изначально в качестве показателя разграничения составляющих дуалистической конструкции был предложен именно превалирующий интерес субъектов правового общения. Данный показатель, ввиду своего относительного характера, не раз подвергался затем самой разнообразной критике. Вместе с тем именно он все-таки сохранил свое ведущее значение вплоть до настоящего времени.

При этом Г. Дж. Берманом западная традиция регламентации публичных отношений увязывается с отделением государства от церкви [141] . Дж. Н. Мерриман отмечает, что основополагающие положения германской доктрины о значении в праве индивидуальной автономии «подпадают» именно под частноправовое направление [142] . В свою очередь, Г.В. Мальцев связывает гражданско– и административно-правовое регулирование с такими характеристиками, как: независимость и свобода воли участников правовой жизни; свобода соглашений; равенство сторон; децентрализация правовых связей (т. е. наличие правоотношений, отражающих «горизонтальное расположение» лиц как обладателей субъективных прав и юридических обязанностей) и, соответственно, централизация правовых связей (т. е. отношения властеподчинения) [143] . По мнению В.В. Болговой, «…римское право, дав традицию терминологического обозначения частного и публичного права, не предполагало именно разграничения права на две самостоятельные области… Все исследования показывают, что процесс теоретического оформления идеи дихотомии права относится к Новому времени… Для сфер частного и публичного права создаются самостоятельные юрисдикционные системы» [144] .

Представляется, что конструкция частного – публичного права не является дихотомией [145] , т. е. взаимоисключающим делением. Эта конструкция предполагает не разделение права на «самостоятельные» сферы, а выявление и различение фундаментальных направлений правового воздействия, никоим образом не увязывается с каким бы то ни было их противопоставлением, абсолютизированным (а, тем более – абсолютным) обособлением. Мыслится, что сущностное предназначение права – регламентировать общественные отношения и воздействовать на поведение лиц (субъектов), имеющих различные интересы, – обусловливает выделение в нем, помимо общих принципиальных установлений, еще и двух иных компонентов. Речь идет как раз таки о частном и публичном праве.

Иными словами – с позиций того, что вопрос о концепции дуалистического строения является существенной составляющей тематики системы права, отметим, что, по нашему мнению, частное и публичное право являют собою содержательные правосистемные элементы , отражающие: 1) суть, принципиальное наполнение (причем и «чисто» нормативного, и собственно-поведенческого толка) корреспондирующего явления; 2) интересы субъектов социально-правового общения; 3) цель , а также 4) приемы и способы оказания на лиц юридического воздействия. Отсюда следует, что определение частности или публичности (так же, как и в случае с отраслевыми аккумуляциями) имеющих правовое значение поведенческих правил следует производить исходя из совокупности нескольких показателей (ибо «одностороннее» рассмотрение структурно-строевого наполнения многогранных феноменов не является надлежащим).

В качестве обоснованных факторов разграничения ветвей частного и публичного права мы полагаем должным указать на: 1) превалирующий субъективный интерес ; 2) телеологию правового регулирования ; 3) группу преобладающих принципов права и 4) поведения его участников ; 5) способы и приемы правового воздействия и юридической регламентации; 6) сочетание (набор) формально-юридических источников права; 7) однородность содержательного наполнения.

Из обозначенного выводится, что показатели определения частного и публичного права, хоть и схожи с теми, что «пригодны» в приложении к формированию отраслей права, но все-таки не идентичны им. Это обусловлено меньшей действенной обобщенностью отраслевых элементов системы права (предопределяющей потребность в большем числе размежевывающих факторов) и интегрирующим, по отношению к таковым, характером частного и публичного права (обособление которых производится по более «значимым», «укрупненным» показателям).

Дело в том, что «подразделение системы права на частное и публичное право выходит за отраслевые рамки. Это более крупные, чем отрасль, структурные образования. Общим для публичного и частного права является то, что каждое из них объединяет совокупность однородных по своим признакам отраслей права… Разумеется, это не исключает, а напротив, предполагает проникновение частных начал в сферу действия правовых отношений, охватываемых публичным правом… Вместе с тем публичные начала проникают в отрасли частноправового блока, в том числе устанавливают пределы и границы проявления частной инициативы и ответственности в случае их нарушения.» [146] .

Подчеркнем еще раз, что, как видится, отражение элементов дуалистического строения права будет иметь место и при внеотраслевом видении корреспондирующей системы , так как в отличие от самих правовых отраслей частное и публичное право выступают структурными частями исследуемой нами субстанции.

В порядке же разъяснения предложенных нами определяющих параметров укажем, что характеристика частных (личных) и публичных (общественных) заинтересованностей, как правило, не сопровождается какими-либо конкретизирующими, направляющими «увязками» (к примеру, словами «непосредственный» и «опосредованный»). Вместе с тем наличие таковых представляется необходимым, так как «основная идея» и частного, и публичного права проявляется именно в том, на реализацию каких конкретно интересов и потребностей непосредственно («прямо») нацелен субъект социально-правовой жизни. Без учета данного обстоятельства нивелируется (или, по меньшей мере, искажается), сам принцип дуалистического строения (в смысле выделения частного и публичного права). В свою очередь, юридико-источниковый фактор отражает «срез» всех иных показателей, а однородное содержание представляет корреспондирующий уровень предмета правового регулирования. В отношении же метода правового регулирования отметим, что, как мыслится, таковой не может быть признан единственным показателем частности или публичности правовой нормы ввиду своего специального, сугубо формально-юридического характера, недостаточного для последовательного размежевания компонентного состава сложной дуалистической конструкции. Кроме того, указанный элемент правовой формы содержит не только объективную, но и субъективную составляющую (что также препятствует его трактовке в качестве единственного основания).

Вместе с тем ветвям и частного, и публичного права действительно корреспондируют превалирующие «наборы» приемов и способов юридической регуляции, представленные диспозитивным и императивным методами. В то же время демократизация и интернационализация правовой жизни проявляются в увеличении вариативности в публичной области, а «стремление» большинства суверенных организаций публично-политической власти осуществлять социальные функции приводит к «усилению» императивных проявлений в частноправовом направлении.

Интересно вместе с тем, что с этимологических позиций наименование «диспозитивный метод» представляется не вполне точным , так как ключевое слово в нем означает «расположение». Сообразно этому диспозицией в интересующей нас профильной области называют «основной» элемент правовой нормы, отражающий непосредственно юридико-регламентируемое поведенческое правило (а точнее – основное содержание, наполнение такового). В отношении же императивного метода, напротив, можно констатировать четкое соотношение названия содержанию. Так, в лингвистике императивом именуется повелительное наклонение, а в философии – категорическое, безусловное требование. Иные значения термина «императив» также увязываются с повелительностью, категоричностью, требовательностью, властностью.

Не стоит забывать и о том, что разграничение блоков частного и публичного права не имеет абсолютного характера. «Ведь и в «чистых» частноправовых актах типа гражданского или торгового кодексов достаточно широко встречаются нормы публично-правового характера (например, обязанность предпринимателя вести торговые книги, обязательная регистрация сделок с недвижимостью и т. д.).» [147] .

Более того, в одном и том же (с позиций исходных данных) правиле поведения , в зависимости от конкретных условий его нормативного отображения и реализации может «выдвигаться на первый план» или частно -, или же публично-правовое начало. Например, право и обязанность родителей воспитывать своих детей носит частноправовой характер лишь до тех пор, пока этот процесс не приводит к нарушению личностных правомочий ребенка, а именно, – покуда правомерное поведение указанных законных представителей не «перетекает» в противоправное. В случае же юридико-запрещенной негативной трансформации корреспондирующие нелегальные представления родителей о должном воспитании детей не будут означать отсутствия противоправности в их деянии. Это распространяется и на те случаи, когда названные легальные представители, ввиду своих социотивных установок (и (или) по каким-либо иным причинам), полагают воспитание, приводящее к нарушению личностных прав (в данном случае – ювенального толка), должным, нормальным и (или) даже оптимальным.

Таким образом, правообязанность родителей воспитывать своих детей в сфере правомерного поведения будет отображаться в норме частного права. В нашем случае она отражена в ст. 63 Семейного кодекса Российской Федерации [148] . Приняв противоправный характер, она найдет свое воплощение уже в положениях публичного права (например, отображенных в ст. 156 Уголовного кодекса РФ) [149] .

Получается, что при рассмотрении вопросов о дуализме правового строения должно учитывать то, что функционирование частного и публичного права осуществляется не только через обособление, но и посредством «переплетения». Более того, в зависимости от ситуационного контекста многие правила поведения могут принять «огранку» как частно-, так и публично-правовых (ой) норм (ы).

Вместе с тем, помимо отображения собственного видения рассматриваемой проблематики, мы считаем также необходимым отметить, что при трактовках частного и публичного права в отечественной юридической литературе встречаются достаточно интересные, оригинальные, нетривиальные вариации (причем и по части трактования корреспондирующих элементов, и относительно параметров их вычленения). В частности, заслуживающей особого внимания, представляется та позиция о понимании частного и публичного права, что была выражена у М.П. Каревой. Главная особенность здесь состоит в том, что ученая вовсе исключала вопрос о дуализме правового строения из тематики системы права.

Итак, к делению права на публичное и частное в начале прошлого века обращалась одна из наиболее ярких представительниц отечественной теории права. По ее идее, деление права на публичное и частное относится не к систематике и не к систематизации, а – к сути, к сущности права. Ученая отмечала, что сама суть (т. е. самое главное, сущность, основа) [150] права такова, что оно всегда сочетает в себе общественные и индивидуальные (личностные) интересы. В зависимости от преобладания регламентируемой заинтересованности правовые предписания могут быть подразделены на два блока, которые и именуются публичным и частным правом. Отсюда М.П. Карева выводила, что вопрос о дуализме права должен быть вынесен за рамки дискуссии о системе права, ибо предметом последней является разграничение норм позитивного права. Частно-публичная же правовая градация, в свою очередь, базируется на различении государственных (или общественных) и личностных (индивидуальных) заинтересованностей.

Именно интересы, согласно пояснениям ученой, представляют собой тот «глубинный» критерий, который определяет сущность правового поведенческого правила. Все остальные показатели – формально-юридический, мотивационный и иные – являются лишь производными. Они носят обосновывающий, но не объясняющий явление характер. Выделение же таковых во многом предопределено стремлением представителей цивилистического направления правовой науки уяснить и доказать специфику «своей» области юриспруденции. Само же учение о дуализме права по своей природе направлено на исследование сущности капиталистического права, а именно – на противоречие интересов между его субъектами: «эти противоречия являются основой деления права на публичное и частное, но отнюдь не системы действующего буржуазного права.» [151] . К выявлению внутреннего строения позитивного права дуалистическая платформа не имеет никакого отношения. Позитивное советское социалистическое право, по мнению профессора, разделяло защищаемые с помощью него интересы на общие и личные, что, однако, не означало его дуалистического строения (по причине отсутствия содержательных противоречий между названными видами заинтересованностей).

Отметим, в свою очередь, что разграничение права на публичное и частное имеет своей целью выявление не столько критериев построения нормативного правового материала, сколько содержательных основ правовых положений, т. е. самой направленности правовой регламентации. В указании и обосновании этого заключается огромная значимость идеи М.П. Каревой.

Вместе с тем при классификации нормативного правового материала нельзя не учитывать его сущностного предназначения. И в этом, на наш взгляд, проявляется «слабость» выраженного ученой мнения. Казалось бы, на эту ремарку можно возразить, что систематика и систематизация права не идентичны его системе, внутреннему упорядоченному строению. Но здесь нельзя забывать, что ведь само такое строение базируется на сущности права, иначе оно не носило бы закономерного, статичного, структурного характера. И в этом смысле частная и публичная «ветви» права вновь «предстают перед нами» именно в качестве непосредственных фундаментальных, основополагающих, базисных, структурных элементов системы права.

Интересно, что в период первой (в отличие от двух последующих) отечественной дискуссии о системе права к вопросу о дуализме структурного строения корреспондирующего явления в своих научных изысканиях обращались многие ученые (А.Я. Вышинский, И.П. Трайнин, М.М. Агарков, С.Н Братусь, Я.Ф. Миколенко, С.М. Потапов, М.О. Рейхель [152] ). Более того, значительное их число, так или иначе, отражали в своих рассуждениях идеи именно о секторной двойственности строевого правового ряда. Это относится даже к воззрениям сторонников «официального» непризнания концепции частного – публичного права.

Данный факт свидетельствует в пользу того, что теории двойственности структурного ряда права в некоторой мере были присущи отечественной юридической доктрине даже при условии опровержения самой возможности существования частного права, а именно – в социалистической правовой семье. В качестве же оснований обособления полярных правовых секторов в обозначенный период предлагались какие-либо из таких показателей, как: интересы участников правового общения (различия в них); поведенческие принципы субъектов права; цель нормативной юридической регламентации общественных отношений; некоторые компоненты метода правового регулирования; а также показатели соотношения элементов содержания юридических отношений.

В настоящий период идеи о дуализме системы права (в том числе и в сочетании с отраслевым дроблением) находят в юридической литературе все большее распространение. При этом часто для определения частного и публичного права предлагаются весьма своеобразные, заслуживающие специальной оценки факторы.

Согласно позиции С.С. Алексеева, качественное своеобразие отраслей права проявляется в их делении на частные и публичные. Это деление, в свою очередь, предопределено свойствами права как культурного проявления, как феномена духовной деятельности лиц. Таким образом, как раз таки культурологическая принадлежность права обуславливает потребность выделения в нем частной и публичной сфер. Непосредственным фактором, обуславливающим такое дробление, выступает внутренняя дифференциация самой правовой культуры. По замечанию ученого: «при известной общности культуры и прогрессе в сферах публичного и частного права все же основные тенденции и ценности, важные для общества и права их развития и будущего, изначально складываются и реализуются отдельно, по указанным фундаментальным сферам» [153] .

Н.В. Разуваев, предлагающий правовую культуру в качестве одного из базовых параметров определения отраслей права (причем при придании именно ей исходного значения), в обоснование актуальности выделения частного и публичного права указывает на наличие в духовной культуре двух самостоятельных и специфических областей: во-первых, – правовой и, во-вторых, – политической. Таковые, сообразно интересующей нас области, «включают», соответственно, частное и публичное право.

С целью разъяснения такого постулата автор ссылается на исследования правовых систем различных исторических периодов прошлого; указывает, что в той или иной вариации в таковых имело место быть деление права на частное и публичное.

«Так, уже в Древней Индии правоведы выделяли две основные юридические категории: дхарма и артха. Соответственно существовали два жанра юридической литературы, составлявшие в своей совокупности систему древнеиндийского позитивного права: дхармашастры и артхашастры. Первые представляли собой предписания морально-этического и собственно юридического характера, посвященные регулированию семейных, имущественных, обязательственных и прочих отношений, образующих предмет частного права. Вторые содержали предписания, касающиеся вопросов политики, войны и мира, государственного управления и т. п., т. е. всего того, что входит в сферу публично-правового регулирования. Еще более последовательное разграничение публично-правовой и частноправовой сфер проводили древнеримские юристы, которым принадлежит заслуга выделения самих категорий частного и публичного права… Римские юристы постоянно подчеркивали кардинальное различие этих двух правовых режимов… Ясно, что в данном случае перед нами нечто большее, чем просто два различных способа правового регулирования общественных отношений разного типа (к чему зачастую пыталась свести дихотомию «частного» и «публичного» романистика Нового времени)» [154] .

На основании таких данных Н.В. Разуваев констатирует, что в обозначенных проявлениях мы сталкиваемся с двумя существенно отличающимися друг от друга интерпретациями качеств и свойств в целом единой деятельности представителей рода homo sapiens. Это, в свою очередь, позволяет названному исследователю предположить, что разница частного и публичного права обуславливается принадлежностью корреспондирующих содержательных проявлений к неодинаковым сферам духовной культуры.

Поэтому каждое из двух анализируемых направлений формирует присущий именно «самому себе» юридико-значимый «образ человека в зависимости от того, какие его особенности являются ревалентными именно для данной сферы. При этом необходимо отметить, что подобные расхождения далеко не всегда сопутствуют разграничению частного и публичного права. Так, в Древней Греции (например, в Афинах) сын находился под властью отца семейства лишь до наступления совершеннолетия, после чего получал всю полноту как политических, так и имущественных прав. Видимо, указанное обстоятельство, в числе прочих, не позволило древнегреческим философам и правоведам (даже таким значительным, как Аристотель) осознать различие между частным и публичным правом и провести соответствующие разграничения.» [155] .

Как нам представляется, правовая культура: является существенным показателем одноименной системы социума; отображает правовую ментальность, восприятие; «показывает» тип конкретно-исторической правовой общности. Вместе с тем в качестве базового критерия отраслевой дифференциации права, под которым, согласно обозначенным позициям, понимается в первую очередь выделение частного и публичного права, полагать таковую все же неверно и нецелесообразно. Сознание, идеология, традиции, культура – способны наглядно демонстрировать исторический тип правовой общности, но не могут выступать базовыми основаниями вычленения структурных элементов права. Причина в том, что последние, сами по себе, относятся к внутреннему строению права, а не к области его эмоционально-рационального (или наоборот) восприятия.

Правовая культура есть результат знаний, идей, представлений о праве и его действии (в качестве должного и сущего); по крайней мере, если понимать таковую в традиционном значении (ибо специфической авторской вариации предложено не было), т. е. как некую систему «ценностей, правовых идей, убеждений, навыков и стереотипов (правового) поведения, правовых традиций, принятых членами определенной общности… и используемых для регулирования их» поведения [156] . При этом строение права как раз таки является уже не результатом, а такой данностью, которая при своих последующих проявлениях выступает одной их посылок формирования того или иного правового восприятия.

Правовая культура (а скорее, именно данные об историческом типе правовой общности) может (могут) быть использована (ы) при размежевании или объединении (т. е. при классификации) исследуемых проявлений права как целостного феномена, но не должна (ы) полагаться в качестве исходного (ых) параметра (ов) познания его структурных, внутренних закономерных звеньев. Это предопределено вторичным, можно сказать производным, по отношению к структуре права, характером названного нами вида (типа) культуры (а также данных исторической направленности).

Представляется, что правовая культура как таковая весьма существенна с позиций социологии права и более «оторвана» от юриспруденции в непосредственном, «зауженном» значении, «ибо социологическое и правовое мышление, несмотря на установившуюся между ними взаимосвязь, воспринимаются общественным сознанием как два различных, и даже противостоящих друг другу типа мышления. Этот факт в известной мере находит отражение в представлениях социологов и юристов. Юридическую науку всегда характеризовало нормативное мышление, связанное со сферой «долженствования». Социология же развивалась как исследование социальной действительности, а значит, как мышление, направленное на сферу «сущего». Разумеется, такое полное противопоставление является крайностью, поскольку и в первом, и во втором случае можно обнаружить какие-то общие черты.» [157] .

Но, даже не выражая приверженности обозначенной крайности, и не рассматривая право исключительно с нормативных позиций все-таки следует сказать, что область правовой культуры не является тем показателем компонентов права, которые образуют его внутреннее, структурное строение (ввиду своего весьма социологизированного характера, выражающегося в фактическом отображении и должных, и ненадлежащих данных интересующего нас явления). Думается, что именно по указанным причинам при анализе представленных воззрений нам вспоминается следующее высказывание: «забвение самих правовых норм, самого права при построении системы права – вот наиболее слабая черта рассматриваемой позиции.» [158] .

Позволим себе сказать также и то, что касательно представленного Н.В. Разуваевым обоснования непонятным остается приведенный им же «афинский» пример. Получение индивидом политических и имущественных прав само по себе не может свидетельствовать ни в пользу наличия, ни об отсутствии частного и публичного права. То, что в некоторых обществах мировоззренческая и доктринальная мысль (как то, например, имело место в отечественной юриспруденции второй половины прошлого века) также не ориентировались на дуалистическую конструкцию системы права, были не склонны обращаться к таковой, тоже не может выступать здесь основанием признания или отрицания элементов в качестве составных частей права.

Собственно говоря, структурные элементы явлений отличаются (в числе иного) как раз таки тем, что независимо от того, акцентируется ли на них внимание или же отсутствует вовсе, оные все равно имеют место быть в составе корреспондирующего феномена. Личностные интересы, поведенческие принципы, мотивации, цели, их юридизированное оформление (и пр.) в любом случае не одинаковы. Полярная разница таковых выражается двумя пластами, которые в интересующем нас срезе обозначаются посредством категорий частного и публичного права.

При этом обоснованными и верными представляются указания Н.В. Разуваева (равно как и ряда иных авторов) на то, что частное и публичное право не следует трактовать лишь в качестве методов правового регулирования, что эти правообразования дают более целостное и разностороннее отражение интересующих нас сведений (добавим от своего имени – в том числе и о правовой культуре общества), нежели просто данные о приемах и способах юридической регуляции социального поведения.

Нельзя, как мы уже отмечали ранее, не согласиться и с тем, что различия между личной (непосредственно связанной с лицом) и общественной (тесно увязанной с политической или политизированной организацией социума) сферами бытия человеческого рода константно присутствуют и проявляются в правовой среде. Учет правовой культуры, исторического типа общества, позволяет нам наилучшим образом познать разницу в восприятиях содержательного наполнения (причем не только нормативного или сугубо доктринального, но также обыденного и реализационного толка) частного и публичного права.

Итак, правовая культура действительно способствует выявлению специфических черт права того или иного социума (и группы обществ); но в то же время она не является внутренним строевым компонентом самого правового ряда. Не может правовая культура играть ведущей роли и в отношении выявления именно системы права (причем даже по части структурных компонентов): дело в том, что, по сути, – система права это все же правовая абстракция, главное предназначение которой, при всем ином, заключается в выражении различных связей норм права.

Также заметим, что частное и публичное право, отображая полярные пласты правового действия, нуждаются в некоем объединяющем начале, ибо «все нормы в рамках нормативной системы права связаны между собой по определенным правилам… Правовая система представляет собой известным образом организованную иерархическую структуру, все элементы которой взаимосвязаны и взаимообусловлены» [159] . Таким началом мы полагаем аккумуляцию общих принципиальных профильных установок, уже обозначенную нами в качестве основного права, или права принципов права.

В свою очередь, согласно С.В. Полениной (рассматривающей вопрос о двойственном составе права в тесной «увязке» с его отраслевой градацией): «…как и при делении системы права на отрасли, группировка отраслей права в публичный и частный блоки происходит в соответствии с предметом и методом правового регулирования. Однако роль этих критериев в каждом из названных случаев не совпадает. При классификации отраслей права предмет регулирования выступает, во-первых, во всей полноте своих элементов. В их число входят круг общественных отношений (объект) как главный системообразующий фактор и вспомогательные факторы (субъект, юридические факты и др.). Во-вторых, применительно к отраслям права предмет регулирования представляет собой основной критерий классификации, а метод правового регулирования – вспомогательный. При объединении отраслей права в частный и публичный блоки критерии членения иные. Из всего спектра образующих предмет регулирования элементов значение имеет практически лишь один – состав субъектов. В частном праве это преимущественно граждане и юридические лица. Государство может выступать в частноправовых отношениях лишь как казна либо через казенные предприятия, однако с теми же правами и обязанностями, что и иные участники правоотношений. В публичном праве субъектный состав иной: одной из сторон правоотношения является обязательно государство и его орган. Соответственно центр тяжести подразделения на публичное и частное право перемещается на метод правового регулирования. В сфере частного права все правоотношения возникают, изменяются и прекращаются по волеизъявлению их участников (чаще всего из договоров). В публичном праве государственные органы предстают носителем властных (публичных) полномочий, поскольку презюмируется, что они действуют в интересах общества и государства. Соответственно, основной метод правового регулирования в этой сфере – отношения власти и подчинения, возникающие чаще всего из издаваемых компетентными государственными органами административно-правовых актов» [160] . Именно это и предопределяет тот факт, что большинство норм публичного права носит именно императивный, а частного – диспозитивный характер.

Нам же видится, что предмета и метода правового регулирования недостаточно для разграничения частного и публичного права (как, впрочем, и для определения отраслевого состава этого же явления).

Потребность в большем числе дифференцирующих факторов обусловлена многогранностью названных правовых пластов, разноаспектностью их проявлений, а также условностью, относительностью (и, как следствие, оспоримостью) каждого из показательных параметров по отдельности (что предопределено хотя бы символьным характером самих терминов, языка, слов вообще). «Образ» частного и публичного права может быть «получен» только в результате увязки, соединения нескольких демонстрирующих факторов, в то время как любой конкретный из них возможен к истолкованию в практически бесчисленном количестве вариаций и (или) почти любым из желаемых способов.

В увязке с этим скажем, что поскольку предмет правового регулирования «являет собою» содержание правового действия, то под число его составляющих, как представляется, могут быть «подведены» весьма многочисленные элементы. В свою очередь, они же (при желании обращения на таковые обособленного внимания) могут быть выделены и в качестве самостоятельных дифференцирующих (или интегрирующих) оснований. Именно таким образом, как видится, обстоит дело в отношении, например, такого показателя, как состав участников правового общения.

Кроме того, конкретно в приложении к разъяснению С.В. Полениной, все-таки думается, что если предмет (содержание) отвечает на вопрос «Что?» (регламентируется), то субъектный состав демонстрирует, кто подпадает под действие корреспондирующего содержания, является адресатом интересующей нас нормативной регуляции, упорядочивающего поведенческого воздействия. Таким образом, ввиду разницы между обозначенными показателями наиболее последовательным нам представляется рассмотрение данных о субъектах права в качестве обособленного составообразующего фактора.

Нельзя согласиться и с тем, что для разграничения частного и публичного права, помимо метода правовой регламентации, имеет значение только «набор» субъектов. Во-первых, физические и юридические лица выступают в частных правовых отношениях действительно всего лишь преимущественно (и то – в количественном аспекте, т. е. чаще всего). Получается, что столкнувшись с тем, что участником правового отношения выступает, например, уполномоченный орган государственной власти, по данному критерию (как таковому) мы не можем сделать вывода относительно того, является данное отношение частно– или же публично-правовым. Это верно даже и при учете метода (предложенного в представленной позиции в качестве основного, определяющего критерия), которым регулируются отношения между субъектами права.

Например, в области установления, изменения и (или) прекращения опеки и попечительства одной из сторон в настоящее время выступают органы государственной власти субъектов Российской Федерации [161] ; для самих корреспондирующих отношений предусмотрена частично императивная, а частично – диспозитивная юридическая регуляция. Таким образом, здесь мы вновь «наталкиваемся» на идею об обоснованности и целесообразности выявления еще и иных показательных факторов, благодаря совокупному обращению к которым можно будет констатировать сутевое доминирование именно публично-правового начала (обусловленного выполнением государством социальной функции) в правоотношениях опеки (попечительства).

В ряде случаев размежевание права на частные и публичные блоки оценивается также и сугубо с позиций относимости таковых к классификации субъективных правомочий участников правового общения, но не к данным объективного права. Такая позиция берет свое начало от Р. Фон Иеринга [162] . В современной отечественной юридической доктрине приверженность ей четко выражена В.П. Мозолиным, указавшем, что «объективное право всегда имеет публичный характер. Правовые же отношения, возникающие на основании норм объективного права, могут быть публично-правовыми и частноправовыми. Соответственно, аналогичная градация применима к субъективным правам участников правоотношения в обществе с рыночной экономикой.» [163] .

Данное указание, как представляется, предполагает в своей сути не столько отрицание частного и публичного права в качестве структурных элементов интересующего нас явления, сколько отображает иной срез понимания (восприятия) корреспондирующих правовых общностей.

Исходя из субъектов публично-политической властной организации, юридико-нормативные предписания действительно всегда наделены публичными свойствами; отражают значимые, с позиций общественного управления, интересы, потребности, установки, цели. В этом смысле «в реальной действительности действующая правовая норма всегда вместе с тем создает соответствующее ей правоотношение» [164] , «задающееся» именно публичной властью. В свою очередь, субъективные правомочия лиц в самом деле реализуются разнонаправленно, в какой-либо из двух – личной или общественной – превалирующих вариаций.

Вместе с тем сказанное не опровергает того, что содержание права (в фундаментальном смысле) также неоднородно ; что в нем наличествует каждый из элементов дуалистической конструкции (а также «скрепляющее», объединяющее таковые звено). Это предопределено адресностью самого правового действия, а именно тем, что субъектами данного феномена являются не только публично-политические образования (различной подвидовой принадлежности), но и (причем именно в первую очередь) индивиды, личности, лица в собственном смысле слова. Для демонстрации сказанного укажем на весьма простой факт – а именно на то, насколько сложно, если вообще возможно, представить себе ту правовую систему, которая вовсе не содержала бы, хотя бы таких положений, которые, при признании дуалистической модели, принято в бесспорном порядке относить к частноправовой сфере. Таким образом, мы все-таки склонны рассматривать частное и публичное право не только в качестве проявлений адресного функционирования установлений положительной правовой материи. Названные элементы дуалистической конструкции выступают универсальными составляющими интересующего нас явления, не будучи увязанными напрямую с неким типом (видом) права.

В свою очередь, полагаем необходимым подчеркнуть, что не подлежащим оспариванию представляется указание В.П. Мозолина на то, что о качестве юридических норм (не осново-идейного плана) надлежит судить именно по их соотношению с принципами права. Частность, публичность или какая-либо иная принадлежность (будь она структурной, классификационной или какой-либо еще) имеющих юридическое значение поведенческих правил, данного утверждения никоим образом не отменяет и не трансформирует.

Е.А. Суханов, в свою очередь, обращаясь к тематике дуалистического строения, указывает: «…отказываясь от «наслоений», свойственных организации огосударствленной экономики, гражданское право возрождается как классическое частное право. Одновременно с этим многие сферы правового регулирования утрачивают публично-правовой характер или значительно ослабляют его за счет усиления частноправовых начал, примером чего могут служить земельно-правовые отношения… Наше гражданское право, в сущности, никогда не утрачивало своих частноправовых начал: равенства участников, их инициативы и диспозитивности в осуществлении принадлежащих им прав, самостоятельной имущественной ответственности за результаты своих действий и др. Они были прямо закреплены и в гражданских кодексах 1922 и 1964 гг., и в Основах гражданского законодательства 1961 и 1991 гг…. В целом по своему характеру гражданско-правовое регулирование оставалось частноправовым… В наших условиях гражданское и частное право всегда совпадали и совпадают. Как известно, дореволюционному русскому праву в отличие от многих континентальных правопорядков не был присущ известный дуализм частного права, т. е. его деление на гражданское и торговое право… Данное обстоятельство следует иметь в виду при ссылках на зарубежный опыт. Ведь сам по себе этот опыт весьма разнороден и обусловлен во многом историческими и другими традициями отдельных государств. Достаточно упомянуть о системе «общего права», вообще исключающей его формальное деление на публичное и частное (хотя фактически и там проводится такое различие). Состав (система) самого частного права различается и в континентальных правовых системах. Например, Италия, Швейцария и Нидерланды объединили (унифицировали) гражданское и торговое право, устранив их традиционный дуализм. Трудовое и гражданско-процессуальное право в одних странах относят к сфере частного права, а в других – публичного и т. д.» [165] .

Ученый также формулирует весьма ценный, как представляется, вывод о том, что не может существовать неких установленных, необходимых, «правильных», должных, схем (моделей) формирования правовых систем.

В данном контексте особое внимание обращает на себя тот наглядно продемонстрированный в приведенном высказывании факт, что независимо от трактовательных вариаций частного права его наличие, так или иначе, константно присуще правовым общностям. Полагаем, что данное утверждение верно и в отношении публичного права. Доктринальное, или «прямое», государственное признание (либо отсутствие оного) при этом не имеет решающего характера, ибо наличие такового свидетельствует лишь о существовании научного интереса и возможности его внешней реализации и (или) о проявлении признающей воли суверенной публичной политической властной организации (часто увязанной с заинтересованностью в развитии частно– или же публично-правового сектора).

Градация самого частного (равно как и публичного) права также не свидетельствует в пользу его «замены» каким (и) – либо иным (и) направлением (ями), ибо сущность и бытие частного (публичного) права в качестве составляющей строевого правового ряда при этом (даже трансформируя свою восприятивную форму) остаются неизменными. В этом контексте Е.А. Суханов совершенно верно обращает внимание на то, что идея о непризнании частного права, свойственная советскому правовому порядку, равно как и не распространенность самой двойственной концепции в системах, представляющих англосаксонскую правовую семью, не означает действительной ликвидации или отсутствия частного (и (или) публичного) права.

Что же касается дуализма или монизма самого частного права, то, по нашему мнению, выбор какой-либо из вариаций в данном случае в большей степени зависит уже от правовых традиций, ментальности, сложившейся юридической практики (т. е. предопределен главным образом историческим типом правовой общности). Законо-оформительные проявления (выражающиеся либо в создании какого-либо самостоятельного, – к примеру, торгового, – кодекса, либо в отмене ранее существовавшего действия такового, при включении соответствующих содержательных положений в состав систематизированного гражданского статута) при этом часто носят прикладной характер и отображают ту позицию, которая получила при решении вопроса официальное воплощение.

Кстати сказать, споры о соотношении гражданского и торгового, гражданского и частного права уже можно назвать «классическими» для мировой теории частного (цивильного, гражданского) права. Особенно интересно, насколько разные перечни элементов называются в качестве составных для самого частного права. Это может быть, например, гражданское, семейное, торговое и международное частное право; гражданское, наследственное, авторское, изобретательское, трудовое и предпринимательское право; гражданское, трудовое и семейное право [166] . Базовые же позиции по представленному вопросу можно отобразить следующим образом.

1. Частное право представлено монистической моделью и трактуется соответственно как тождественное гражданскому праву. В специальной литературе на этот счет указывается, что «традиции и условности отождествляют частное право с гражданским». Согласно В.В. Ровному, ввиду уровня и особенностей развития частноправовой дуализм сначала не был воспринят в отечественном государстве. Кроме того, нормативная правовая регламентация в сфере торгового оборота до XIX в. осуществлялась у нас посредством общеправовых формально-юридических источников права. Это является весьма значительной предпосылкой единства отечественного частного права. В.В. Ровный при рассмотрении данного вопроса также отмечает, что «общепринятое рациональное деление системы права по предметно-отраслевому признаку наряду с полным или частичным отождествлением частного права с гражданским допустимы условно» [167] .

Так или иначе, при монистическом подходе торговое право не выделяется в качестве самостоятельной отрасли правовых норм и рассматривается как часть частного (гражданского) права. Монистическая модель частного права в вопросах позитивной правовой регламентации отдает приоритет торговым нормам в собственном смысле слова. Далее следуют иные гражданско-правовые предписания, а лишь затем торговые обычаи. Такая конструкция юридической регламентации и правового воздействия обусловлена двумя факторами: приоритетом специальной правовой нормы над общей и приматом писаного права над обычным [168] .

2. В системе частного права гражданское право занимает весьма обширное, можно сказать, центральное, но не исчерпывающее место. Иными словами – понятие частного права шире понятия права гражданского и, помимо последнего, включает в себя целый ряд правовых образований.

Подобное понимание частного права представлено дуалистической моделью (исторически увязывающейся со сбором морских торговых обычаев), а вопрос о соотношении гражданского и торгового права здесь опять-таки может решаться в двух базовых вариантах. По первому из них гражданское и торговое право рассматриваются как самостоятельные, обособленные (хотя, безусловно, и взаимосвязанные) элементы частного права. По второму – торговое право не трактуется в качестве самостоятельного системного элемента частного права: корреспондирующие нормы рассматриваются как составные иных правовых образований. Каких именно, зависит от того, какой «список частноправовых отраслевых наименований» выделяется тем или иным исследователем.

Таким образом, речь выше идет о так называемых «жестком» и «мягком» направлениях дуалистической модели частного права. Основное различие между ними состоит в том, что при первом применение гражданско-правовых положений к сфере действия торгового права допускается только в порядке аналогии; при втором же – значительное (если не преобладающее) число торговых правовых норм подпадает под предметное действие гражданского права. В любом случае, для дуалистической модели характерно одновременное действие как гражданского, так и торгового кодексов. Очень широко распространены названные систематизированные акты в государствах романо-германской (континентальной) правовой семьи, например в Германии, Франции, Польше, Чехии (а также в Японии) [169] .

В связи с представленными позициями, а также учитывая «обширность и постоянство» научного интереса еще и к вопросу о сочетании гражданского и хозяйственного права, небезынтересно отметить, что немецкая правовая наука, которую принято именовать «родоначальницей» теории хозяйственного права, также не дает однозначного ответа на вопрос о сущности, природе этого правового массива. Чаще всего его трактуют в качестве частно-публичного. При этом в рамках данного понимания выделяется еще два основных поднаправления. По первому их них хозяйственное право рассматривается преимущественно как часть права торгового. По второму – в самом интересующем нас правовом образовании выделяется два сектора: частное хозяйственное право и публичное хозяйственное право [170] .

Примечательно, что последнее деление, по сути, может быть приложимо к любому, более мелкому, нежели частный и публичный, правовому сектору. Фактически, оно способно трактоваться как деление правовых норм на частные и публичные (при условии добавления к таковым, в качестве «вершины пирамиды», тех положений, которые составляют и надсекторные, универсальные, общие, принципиальные правовые положения).

Таким образом, в качестве подытога стоит еще раз обратить внимание на то, что весьма жизненной и обоснованной, носящей именно основополагающий, структурный характер нам видится трехзвенная градация права, состоящая из таких «пирамидально выстроенных» компонентов, как: 1) «принципиальное», 2) частное и 3) публичное право. Эта конструкция вполне предполагает, что в ее рамках может быть произведено дальнейшее подразделение. Более того, с позиций «практического удобства» осуществление оного даже целесообразно.

2.2.2. Материальное и процессуальное право

Ранее мы уже отмечали, что в настоящее время (как, впрочем, и в иные временные периоды) обращение к проблематике систематики права является весьма актуальным; а также то, что такое положение обусловлено целой совокупностью факторов, особое значение среди которых имеет нечеткость, относительность и неоднозначность отраслевой конструкции системного правового ряда. Теперь же стоит сказать, что одной из составляющих данной области является и вопрос о материальном и процессуальном праве; об их содержании, взаимообусловленности, сходстве (ах), различии (ях) и системно-правовом «ранге».

Представляется, что в контексте надлежащего рассмотрения вопроса о содержании и сочетании материального и процессуального компонентов как составных подразделений системы права следует обратить некоторое внимание и на достаточно дискуссионный, с правоведческих позиций, вопрос о юридическом значении и соотношении понятий «процесс» и «процедура». Его решение позволит более четко установить наполнение, связи и «полюса действия» материальных и процессуальных правовых норм.

Правовой режим публичного социального функционирования предполагает не только провозглашение, но и реальную гарантированность прав и свобод физических лиц и их объединений. Это предопределяет необходимость не только в создании четких, последовательных и «прозрачных» процедур реализации (практического воплощения) таковых, но и социальную адекватность отражающих их юридических установлений, систематико-правовую «естественность» последних: ведь отсутствие компонентов осуществления приводит к фиктивности многих правовых норм (особенно вторичного, по своему генезису, характера). Это, в свою очередь, способно нивелировать их ценность и функциональную способность; «спровоцировать» оценку таковых в качестве «не работающих». Дефекты юридической реализации неизбежно становятся пороками правового регулирования (регламентации) в целом и проявляются в различных сбоях механизма его упорядочивающего (по своему предназначению) воздействия.

По своей сути вопрос о соотношении процесса и процедуры в праве относится к области действия данного явления (так как создание имеющего юридическое значение поведенческого правила само по себе еще не означает его практического воплощения). Это особенно ярко проявляется в контексте такого критерия оценки качества правовых норм, как их эффективность (предполагающего возможность правоприменения, т. е. принудительной реализации поведенческого правила уполномоченным субъектом). Именно поэтому системное действие позитивного права невозможно вне баланса между его материальными и процессуальными нормативными установлениями.

Правовые категории «процесс» и «процедура» к настоящему моменту получили в юриспруденции определенную обоснованную разработку [171] . Можно даже встретить указания на наличие учений (концепций) о юридическом (правовом) процессе и одноименной процедуре. Вместе с тем некоторые проблемы данной области (значимые с позиций систематики и реализации права) получили весьма разноречивые интерпретации. К числу таковых относится и вопрос о соотношении процесса и процедуры в праве.

Первоочередное внимание в данной связи следует направить на установление филологического значения понятий «процесс» и «процедура». По данным толковых словарей, под процессом понимается ход, развитие (включая последовательную смену состояний) какого-либо явления, а под процедурой – официальный порядок проведения [172] . При этом при раскрытии понятия процесс принято прибегать к слову «закономерный» (указывая тем самым на неслучайный характер развития явления).

На основании сказанного можно выявить сходство процесса и процедуры, заключающееся в том, что и первый и вторая представлены некой этапностью, сменой проявлений. Вместе с тем из определений вытекает и отсутствие синонимичности указанных понятий. Они различаются тем, что: 1) если процесс относится к какому-либо явлению в целом, то процедура – всего лишь только к проведению; 2) процесс обладает свойством последовательности даже просто по самой своей природе (именно поэтому здесь и принято говорить о закономерном развитии явления), в то время как процедура носит более «рукотворный» характер, т. е. может и не быть последовательной (например, в том случае, если в официально установленном порядке пропущено какое-нибудь логически необходимое звено); 3) в отличие от процедуры у процесса отсутствует сугубо официальная «привязка».

Отметим и то, что движение (развитие) любого явления, представлено соответствующим процессом (порядком), т. е. последовательной сменой органически взаимосвязанных этапов (стадий). Таким образом, процесс представляет собой неотъемлемое свойство любого явления (в то время как характер и тип такового задаются самими его особенностями).

Проекция сказанного на правовую область дает возможность говорить о нетождественности процесса и процедуры в праве. По замечанию A.B. Копиной: «…исходя из… определений можно сделать вывод, что оба этих понятия ассоциируются с движением, деятельностью, которая совершается в определенном порядке, однако все же можно выявить некоторые отличия процедуры от процесса: для процедуры характерна официальность установления последовательности действий, что, по нашему мнению, предполагает наличие жесткой урегулированности и отсутствие непредусмотренных возможностей для свободы действий; процесс, напротив, предоставляет большую свободу, и предполагает возможное, наиболее вероятное развитие событий, смену явлений состояний…, а не только предписанные действия. Несмотря на выявленные в ходе лексического сравнения отличия, все же невозможно выделить из данных определений порядок соотношения указанных понятий между собой и поэтому можно согласиться с мнением…, что с практической точки зрения необходимо отойти от проблемы лексического толкования слов «процесс» и «процедура» и установить для них специальное юридическое значение, выражающее их нормативную, регламентирующую сущность.» [173] .

Из данных юридической литературы выводится, что по вопросу о соотношении понятий «юридический (правовой) процесс» и «юридическая (правовая) процедура» бытуют три (условно выделяемые) основополагающие научные позиции. Они сформулированы главным образом на основе трудов в области общей теории, процессуального (различных направлений), административного, финансового (включая налоговое) и трудового права.

Первая из позиций свидетельствует в пользу более широкого значения юридической процедуры, вторая – о понимании анализируемых понятий в качестве синонимов, а третья (к которой присоединяется и автор настоящей работы) – о превалировании (в сравнении с юридической процедурой) объема содержательного наполнения и, следовательно, смыслового значения правового процесса.

Согласно первой из названных правовых позиций, юридический процесс выступает лишь разновидностью одноименной процедуры. Например, согласно Д.В. Винницкому, под процедурой следует понимать любой установленный юридический порядок по реализации соответствующих норм (правовых предписаний) органами (как коллегиальными, так и единоличными) публичной политической власти. В свою очередь, понятие юридического процесса, согласно указанному автору, является более узким, так как подразумевает лишь специальный, наиболее подробно (детально) «зафиксированный» (зарегламентированный) порядок реализации юридических норм в правоприменительной форме. Таковой базируется и функционирует на основе состязательности и использовании согласительного (третейского, арбитрального) метода урегулирования соответствующих (состязательно-процессуальных, увязанных с правоприменительными мерами принудительного характера) правовых отношений.

Если же обратиться к мнению Д.Н. Бахрах, то следует заметить, что, согласно его взглядам, не любая процедура публично-управленческой властной деятельности является юридическим процессом. Последний олицетворяет лишь наиболее совершенную форму первой, предполагающую наличие общих и конкретных (конкретизированных, вытекающих из общих), полных, четких и последовательных правовых положений. Наличие фрагментарных процессуальных норм не может рассматриваться в качестве преобразования официальной процедуры в правовой процесс.

Подобная «цепочка рассуждений», за единственным исключением, представляется обоснованной и верной. Недостаток же ее, причем весьма существенный, заключается в рассмотрении понятий «процесс» и «процедура» в разноуровневых аспектах. Первое трактуется как понятие специально-юридическое, а второе – как общесоциальное. Отсюда и вытекает вывод о более узком значении процесса. Вместе с тем, если рассматривать указанные понятия «в одной и той же плоскости» (т. е. в качестве одноуровневых), пусть даже и в общесоциальной, то понятие процесса будет более широким, ибо оно характеризует любое явление (даже само бытие).

В целом такое же замечание может быть отнесено и ко взглядам В.Н. Протасова – одного из наиболее видных разработчиков теории юридических процесса и процедуры. Для него правовой процесс представляет собою только одну из разновидностей юридической процедуры. А именно ту, что направлена на выявление и реализацию материального охранительного правового отношения. Этим и предопределяется специфика характерных черт «профильного» процесса, представленных: 1) обязательным наличием в субъектном составе правового отношения публично-властного лица, 2) подробностью юридико-нормативной регламентации и 3) наличием некоего «особого механизма увязанности» с материальной позитивной правовой областью.

В свою очередь, понятие «процедура» выступает у ученого по отношению к «процессу» в качестве родового, имеющего более высокий уровень обобщения. В восприятии правовой процедуры преобладающее значение, согласно В.Н. Протасову, отдается именно ее процессуальному характеру. Сам же юридический процесс интерпретируется ученым в качестве категории, имеющей родовое значение для всех корреспондирующих материальных задающих (гражданской, арбитражной, уголовной и пр.).

Вместе с тем В.Н. Протасов указывает, что в специально-правовой плоскости подразделение процедуры представлено тремя группами (разновидностями): 1) материальной, 2) процессуальной и 3) правотворческой. Особенности каждой вытекают из специфики тех правовых отношений, реализацию которых соответствующие процедуры и «обслуживают». Таким образом, профильные, специально-юридические понятия – «процессуальная процедура» и «юридический процесс» – отражают у В.Н. Протасова одно и то же явление, но в разных срезах, аспектах. Поэтому причисление ученого к числу сторонников более широкого понимания процедуры носит, как представляется, относительный характер.

С.С. Алексеев, в свою очередь, указывает на то, что «юридический процесс – это не просто процедура, длящиеся, растянутые во времени юридические отношения, а особая процедура, которая является выражением специфических юридических режимов применения права» [174] . Здесь нельзя не согласиться с тем, что процедуры присущи не только процессуальным, но и материальным системно-правовым составляющим элементам. Как видится, процедурные нормы действительно могут и в ряде случаев должны содержаться не только в процессуальной, но и в материальной правовых областях (в том числе нормативного юридического толка).

Второй подход представлен позицией отождествления (по крайней мере, практического) процесса и процедуры в праве. Его представители используют оба понятия без разграничения смысловой нагрузки в отношении одних и тех же явлений; иногда правда, специально указывая на то, что проведение размежевывающей грани в рассматриваемом ими контексте не является необходимым. В качестве примера, демонстрирующего вторую позицию, можно сослаться на воззрения В.О. Лучина [175] , а ее недостатки вытекают уже из этимологии слов «процесс» и «процедура» (и выявляются посредством указания отличительных черт таковых).

Согласно третьему, и, как представляется, наиболее адекватному (в обобщенном восприятии), подходу, специально-юридическое понятие процесса наделяется по отношению к процедуре более широким значением. Процедура, соответственно, рассматривается в качестве части процесса. Для примера можно указать на воззрения А.Г. Пауля, трактующего юридическую процедуру как такой структурный элемент (компонент, часть, подразделение) одноименного процесса, который представляет собой совокупность процессуальных правовых отношений, выделяемых в рамках какого-либо определенного корреспондирующего производства на основании специфики «материнских» материальных правовых нормативных установлений и отношений. Негативным аспектом такой трактовки является то, что понятие процедуры увязывается здесь только с сектором процессуального права и, как следствие, полностью «выводится за границы» области, представленной материальными составными элементами системы права.

В свою очередь, по мнению В.А. Тарасовой, «процедура – это только начальная форма урегулированности в деятельности соответствующих органов, которая при наличии объективной необходимости может перерасти в форму, именуемую процессом.» [176] .

В.Н. Иванова при анализе правоустановительного действия указывает на то, что юридический процесс реализуется через серию процедур, наделенных свойством последовательности. П.И. Кононов в отношении административного процесса указывает, что таковой представляет собою внешнюю правоприменительную деятельность компетентных субъектов публичной власти по разрешению конкретных юридических казусов (случаев, дел), возникающих на основе разносодержательных материальных правовых норм и осуществляемых в допустимых, с позиций позитивной правовой регламентации, процессуальных несудебных формах (процедурах). В.Я. Яковенко отмечает, что содержательное наполнение у юридического процесса шире, нежели у правовой процедуры. Это обусловлено тем, что правовой процесс реализуется через конкретные одноименные процедуры (притом что каждая из последних складывается или как макро-, или как микропроцедура). Хотя процесс и процедура тесно связанны между собой, это не нивелирует их самостоятельного значения, не приводит к совпадению. В.Е. Кузнеченкова (базируясь на данных налогового юридического сектора) выделяет такие элементы процесса, как: 1) правотворчество; 2) правовая охрана (правоохранительный процесс); 3) юридические производства и процедуры. Сам же процесс она воспринимает в качестве системы объединенных общей телеологией и имеющих юридическое значение поведенческих актов. Достоинством данного видения является предполагающаяся им последовательность и закономерность юридического процесса.

При обращении к легальным установлениям можно обратить внимание на то, что и из них выводится более широкое, по отношению к процедуре, понимание юридического процесса. По общему правилу нормативное оперирование термином «процедура» акцентирует внимание на размежевании поведения, осуществляемого в рамках корреспондирующей части (т. е. самой процедуры), от деяний, характерных (типичных) для всего процесса в совокупности.

В качестве показательного примера в данном контексте принято указывать на Федеральный закон «О несостоятельности (банкротстве)», в ст. 2 которого наблюдение, финансовое оздоровление, внешнее управление, конкурсное производство и мировое соглашение определяются в качестве процедур. Вместе с тем не менее интересные данные можно получить и из иных общегосударственных законодательных актов, в тексте которых наличествуют оба интересующих нас термина.

Так, например, Федеральный закон «О ратификации Договора между Российской Федерацией и Соединенными Штатами Америки о сокращении стратегических наступательных потенциалов» «говорит» о выполнении процедур в процессе реализации (выполнения) договора (ст. 3); акт этой же видовой принадлежности «О банках и банковской деятельности» «гласит» о процедуре реорганизации и нахождении кредитной организации в процессе таковой (ст. 23); отечественный закон «О третейских судах в Российской Федерации» определяет третейское разбирательство как процесс, а его правила деопределяет уже посредством термина «процедура» (ст. 2) [177] .

Надо сказать, что по обобщенной позиции в отечественном правоведении выделяется «узкое» и «широкое» понимание юридического процесса. Например, можно представить видение такового в качестве юрисдикционной деятельности уполномоченных (управомоченных) субъектов (лиц, органов), непосредственно связанной с судебным рассмотрением споров (и, естественно, возможностью обеспечения действия соответствующего правоприменительного акта посредством компетентно-властной принудительной силы). Данный подход представляется излишне зауженным, так как юридический процесс в нем увязывается сугубо с публично-принудительной формой реализации права, с правоприменением.

Тем не менее именно в данном значении (видимо, по историко-временным причинам) понимание юридического процесса воспринимается как «типичное», наиболее устоявшееся. Так, В.М. Горшенев, говоря о «традиционном юридическом процессе», указывает на следующие характеристики такового: 1) всегда (причем именно непосредственным образом) связан с «совершением операций» с нормами права на основе стадий правоприменительной деятельности; 2) осуществляется исключительно компетентными лицами, наделенными правоприменительными полномочиями; 3) непременно заключается в деятельности по рассмотрению конкретных юридических дел и принятии корреспондирующих правовых актов; 4) представляет форму деятельности, объективно нуждающуюся в процедурной регламентации; 5) в качестве правовой формы прямо (непосредственно) связан с юридико-техническими правилами, приемами и требованиями.

Недостаток увязки сугубо с публично-властным принуждением преодолевается в понимании юридического процесса как любой легальной деятельности, направленной на реализацию правовых норм; как системы обеспечения режима правозаконности. Именно таковое и представляется нам наиболее адекватным (и в этимологическом, и в правобытийном аспектах).

В отношении же юридической процедуры можно привести определение В.Е. Кузнеченковой, согласно которому таковая предстает в качестве особого, установленного нормами права порядка юридической деятельности, гарантирующего ее правомерность (т. е. соответствие деятельности мере права) и результативность, а также ориентирующей правоприменителя на достижение «заданной» профильной (специально-юридической) цели. Касательно данного видения возникают вопросы в отношении результативности и должной правовой ориентации (особенно с учетом того, что последняя, так или иначе, определяется в первую очередь правовым сознанием, менталитетом, логикой). Получается, что при их отсутствии наличие процедуры констатировать не должно. Вместе с тем представляется, что процедура, равно как и иные феномены, может быть осуществлена как надлежащим, так и, по факту, ненадлежащим образом.

По мнению В.Я. Яковенко, если правовая природа юридической процедуры заключается в том, что она присуща соответствующим правилам поведения, которые характеризуются предоставительно-обязывающим характером и трехэлементной структурой, то ее гуманитарное предназначение представлено особым порядком осуществления правовой деятельности, имеющей своей целью реализацию норм материального права и корреспондирующих им правовых отношений, охраняемых и защищаемых от нарушений юридическими санкциями. Данное видение напоминает предложенную В.Н. Скобелкиным трактовку правовой процедуры как особого нормативно установленного порядка осуществления юридической деятельности, обеспечивающего реализацию материальных правовых норм и основанных на оных материальных и нематериальных правовых отношений.

Согласно также разделяемой В.Я. Яковенко позиции, в качестве общесоциального явления процедура представляет собой систему, которая характеризуется шестью признаками, а именно: 1) ориентирована на достижение конкретного общественного результата; 2) заключается в последовательно сменяющих друг друга поведенческих актах, ступенях деятельности; 3) креативирует отражаемую на нормативном уровне модель развития, «движения» определенного явления; 4) имеет субординационное (иерархическое) строение; 5) находится в динамичном состоянии; 6) обладает сложным характером (выступая средством реализации «главного» для нее социального отношения).

Указанные основные черты производны от тех, что выделены у В.Н. Протасова, и очень похожи на них. По словам ученого, процедура как общественное явление: 1) представляет собой систему, ориентированную на достижение конкретного общественного результата; 2) включает последовательно сменяющие друг друга поведенческие акты; 3) в качестве деятельности внутренне структурирована целесообразным социальным общением; 4) наделена (предварительно установленной на нормативном или индивидуальном юридическом уровнях) моделью развития; 5) имеет иерархическое строение; 6) постоянно находится в динамике; 7) является средством реализации «основного», «главного», «ведущего» для нее общественного отношения.

Касательно последнего признака В.Н. Протасов поясняет, что нормативная правовая модель процедуры должна определять: 1) телеологию и тип основных социальных отношений; 2) их субъектный состав; 3) «перечень» возможных и должных поведенческих актов участвующих лиц и последовательность их совершения; 4) сроки и место осуществления как отдельных компонентов, так и самой процедуры в целом; 5) средства, обеспечивающие ее функционирование.

Мыслится, что характеристика процедуры в качестве закономерного внутреннего строения (системы) является ненадлежащей, так как структурные компоненты здесь не выявляются (ибо все элементы носят равнозначимый характер); а ее внутреннее строение, в свою очередь, определяется сугубо внешними (официально установленными) факторами и потому не имеет сущностного самостоятельного значения. Неверность употребления термина «система» (в собственном, непосредственном значении) применительно к правовой процедуре подтверждается и теми признаками, которые в данном контексте выделяются, так как указание на последовательность по отношению к какой-либо системе не является надлежащим. Дело в том, что любое внутренне упорядоченное строение всегда является последовательным; иначе в принципе не существует самой соответствующей системы. Представляется, что в указанном случае процедура рассматривается все же в качестве комплекса, но не системы как таковой.

В интересующем нас контексте встречаются указания и на то, что юридическая процедура являет собою совокупность совершаемых по определенной этапности (ступенчатости) и имеющих юридическое значение поведенческих актов, каждый из которых вызывает (способен вызывать) «собственные», локальные, правовые последствия, влияющие на ход и действительность всей процедуры в целом. Подобное видение представлено у А.А. Копиной и по своей смысловой нагрузке представляется оптимальным.

Обращая более пристальное внимание на область системного значения вопроса о соотношении «процесса» и «процедуры» в праве, укажем, что, по мнению О.В. Яковенко, «все отрасли права по своему социальному назначению являются средством правового регулирования общественных отношений, различных процессов жизни общества. Следовательно, им, наряду с нормами материального права, призванными регулировать материальные отношения, отношения между людьми в различных областях, сферах их жизни, присущи также процессуальные нормы, выполняющие организационно-процедурные функции по созданию условий и обеспечению действия норм материального права. Правовые процессы – это только разновидность процессов, существующих в обществе. Само право – развивающаяся субстанция, и его развитие тоже процесс. Каждая отрасль права как составная часть этой субстанции является, в свою очередь, развивающейся сложной системой, которой свойственны собственные процессы.» [178] . Воззрения О.В. Яковенко, в определенной части, представляются не совсем верными. В частности, субъектами права далеко не всегда выступают именно «люди». В свою очередь, различные сферы жизни регламентируются нормами вовсе не только лишь материального, но и процессуального права. Также думается, что нельзя делать абсолютного (не содержащего оговорки) утверждения о том, что все отрасли права должны содержать процессуальные нормы. Впрочем, рассуждения на данную тему уже перетекают в «плоскость» вопроса о понимании юридической конструкции «отрасль права».

Неоднозначно воспринимается нами и указание В.Н. Протасова на то, что устанавливающие материальные правовые процедуры юридические поведенческие правила должны быть как можно больше «приближены» к системе законодательства, к тем регулятивным правовым нормам, на практическое воплощение которых они направлены. В данном случае вызывает возражение стремление к «консолидации» («сближению») систем права и законодательного материала.

В свою очередь, Л.Д. Ухова высказывается за фиксацию процедурных норм, касающихся порядка реализации поощрения, без «отрыва» от изложения самих предписаний, предусматривающих поощрительную меру. Это видение и вовсе носит юридико-технический характер. Причем в случае своей реализации оно существенно усилит и так имеющуюся в отечественной легальной практике и негативно воспринимаемую нами тенденцию к «регламентному», излишне детализированному, массивному, объемному, а потому и сложному способу изложения юридических норм в статьях актов позитивного права.

В целом же можно резюмировать, что сущность проблематики соотношения правового процесса и процедуры имеет значение и для гносеологии интересующего нас корреспондирующего явления, и для исследования и решения вопросов его действия. Нельзя не учитывать того, что системное правовое воздействие не может быть осуществлено (по меньшей мере, надлежащим образом) без «равновесия», вне учета оптимального сочетания материальных и процессуальных правовых норм.

С правовых же, равно как и с филологических позиций, понятия «процесс» и «процедура» не синонимичны. Процесс относится к какому-либо явлению (к целому), а процедура только лишь к «включенному» в него действию или бездействию (т. е. к элементу целого). Процесс уже по самой своей природе предполагает последовательность, а процедура – всего-навсего официальность. При этом исключительной официальной «привязки» у процесса как раз нет. Таким образом, понятие правового процесса (по сравнению с понятием одноименной процедуры) представляется более объемным. Оно охватывает не только официальные порядковые, но и иные срезы правовых явлений (в том числе и те, что не исключают наличия материального компонента). Именно поэтому часть правовых общностей и получила наименование процессуальных (а не процедурных) отраслей права, образующих в своей упорядоченной совокупности такой составной элемент системы права, как процессуальное право.

Обращаясь же к вопросу о материальном и процессуальном праве непосредственным образом, отметим, что если выделение иных крупных подразделений (элементов дуалистической конструкции, отраслей) в большей или меньшей степени в юриспруденции все же оспаривалось, то бытие двух названных нами блоков в качестве компонентов правового строения всегда признавалось и на доктринальном, и на профессионально-практическом, и на учебном уровнях. Действительно, оспаривать существование в праве различающихся между собой секторов материального и процессуального порядка абсурдно и бесперспективно. Их наличие обусловлено самой практической направленностью правового действия, целью интересующего нас регулирования (коей выступает упорядочение определенного пласта, уровня, среза, социального поведения, взаимодействия).

Вместе с тем материальный и процессуальный компоненты правового строения нуждаются в разноаспектном, тщательном и рациональном исследовании как раз таки в виду константности своего фактического и восприятивного присутствия в правовом массиве, по той причине, что их совокупность полностью объединяет, по меньшей мере, данные объективного (объективированного) права. Кроме того, неоднозначными являются и вопросы взаимодействия, соотношения, «сосуществования» как материального и процессуального права в целом, так и их отдельных частей.

Уже обозначалось нами и то, что область процессуального права и сама по себе трактуется неоднозначно, особенно в контексте связи таковой с наличествующими в юридической области процедурными предписаниями. В отношении же материального права весьма многовариантно решается вопрос о составляющих оное отраслевых образованиях, причем как собственно права, так и законодательства (нормативного правового материала). Вопросы здесь возникают даже в отношении того классического, безусловно выделяемого и признаваемого направления, которое фиксирует сведения о виновных противоправных общественно опасных деяниях преступного вида.

Так, в юридической литературе можно встретить по данному поводу высказывания следующего рода: «…нетрудно заметить, что в принципе функциональные связи в рассматриваемых случаях характеризуются обратной зависимостью: сама уголовная ответственность в определенной степени обусловлена наличием запретов, установленных другими отраслями… Кстати, ряд примеров, приводимых подчас для подтверждения мысли о возможности установления при помощи уголовного права позитивных юридических обязанностей… на самом деле иллюстрирует «подкрепляющую» роль уголовного закона в отношении обязанностей, вытекающих из норм других отраслей права – административного, трудового и пр.» [179] .

Впрочем, неоднозначный отраслевой состав выделяется и по отношению к области процессуального права. К слову, еще Г. Кельзен отмечал, что «определение процессуального порядка играет доминирующую роль в отношении межу конституцией и законом. Тем не менее содержание будущих статутов здесь тоже установлено» [180] .

На современном этапе в отечественном правоведении чаще всего, оперируя статьей 118 Конституции РФ, указывают на такие подразделения процессуального права, как: 1) конституционное, 2) административное, 3) уголовное и 4) гражданское. Исходя из данных этого же статута (а также наличия самостоятельного кодифицированного акта) выделяют еще и арбитражное процессуальное право.

Нередко в специальных источниках указывается также на существование (и необходимость признания) административного, финансового и (или) трудового процессуального права. Гражданский же процесс обычно рассматривается в качестве той процессуальной отрасли, которая обслуживает не только одноименную, но и иные правовые области (в том числе и трудовое право, причисление которого к семье отраслей частного порядка обнаруживается не всегда, – ввиду значительности в данной сфере публично-правовой составляющей). В свою очередь, конституционное право традиционно рассматривается в качестве единого правового образования, нерасчлененного на нормативные, доктринальные и учебные компоненты материального и процессуального толка. Так или иначе, на сегодняшний день, в приложении к преобладающему в отечественном правовом порядке отраслевому дроблению, нельзя признать удобоваримым постулат о том, что каждой отрасли материального права соответствует (либо должно соответствовать) одноименное подразделение права процессуального.

Также стоит отметить, что вопрос о понимании материального и процессуального права имеет существенное значение не только в связи с проработкой темы структурного строения права, но и в контексте систематики интересующего нас явления. Это обусловлено тем, что даже в одном и том же элементе нормативного правового акта (например, в разделе или главе закона) могут отражаться не только собственно-материальные, но иные (сугубо процедурные или же и вовсе процессуальные) компоненты.

Очень часто та или иная область юридико-нормативной регламентации не отражается посредством одного или нескольких актов; специально и четко не разделяется на материальную и процессуальную составляющие. Представляется, что во многом это обусловлено общей (но все же не исчерпывающей, не абсолютной) совокупной достаточностью пределов содержательного действия гражданского, арбитражного и уголовного процессуального кодексов, а также существующей юридико-технической практикой (в этом, как и в иных аспектах, далеко не всегда носящей оптимальный характер).

Примечательно также и то, что в ходе отечественных дискуссий о системе права вопрос о выделении отраслевых составляющих процессуального блока получил некоторое обособленное, специализированное рассмотрение лишь во время второго и третьего (а также иногда выделяемого четвертого) конвенциональных обсуждений. В рамках же первой дискуссии по интересующей нас проблематике принято было указывать лишь на наличие единой отрасли судебного права , не выделяя при этом здесь в одноуровневые сектора какие-либо обособленные поднаправления. По сути же, термином судебного права обозначалось то образование, за которым ныне закрепилось наименование права процессуального. Таким образом, если в настоящее время в рамках самого процессуального права и распространено отраслевое дробление, то в период становления отечественного учения о системе права данная область рассматривалась в качестве единого подразделения (отрасли), чаще всего именуемого судебным правом.

В современной отечественной науке позиция об истолковании процессуального права в качестве единой правовой ветви (т. е. тоже секторного подразделения) представлена у В.П. Мозолина. По словам ученого, «предметом процессуального права являются отношения по определению порядка рассмотрения судами и иными правоохранительными органами дел, возникающих из конституционных, гражданских, трудовых, административных, налоговых и уголовных правонарушений.» [181] .

Впрочем, не затрагивалась в период первой отечественной дискуссии о системе права и тематика соотношения материального и процессуального права в целом: внимание ее участников было акцентировано (помимо характерного для каждого из конвенциональных обсуждений вопроса об отраслевом правовом дроблении) на проблеме наличия (отсутствия) и значения частного и публичного права.

Как представляется, такое положение обусловлено тем, что в период становления концептуального видения системы права наиболее актуальными были: 1) установление пригодности дуалистической теории правового строения к правовым системам социалистической модели и 2) «конструирование» самой отраслевой концепции. В этом контексте выражение воззрений по поводу сочетания традиционно признаваемых материальных и процессуальных блоков востребованным не было, ибо, по меньшей мере, сам факт их наличия сомнений не вызывал. В то же время отсутствие достаточной проработки отраслевой схемы системы права не позволяло рассуждать о сходстве и (или) различии в проявлениях предметного правового действия процессуального толка.

В свою очередь, в ходе второй , да, в общем-то, и третьей , дискуссии о системе права практически не рассматривалась (применительно к порядкам национального уровня) как раз таки уже тема частного и публичного права. А вот по поводу вопросов отраслевого состава процессуального, а тем более материального права предлагались самые различные вариации решения.

Не усматривая необходимости отражать здесь все выдвинутые версии, отметим, в частности, то, что именно во второй половине прошлого века стали указывать (причем все чаще и чаще) на необходимость признания административного процессуального права самостоятельной отраслью правовых норм. Вопроса же о едином, «монолитном» восприятии процессуального права на «повестке дня» уже не стояло. Такое многоотраслевое видение, как представляется, в изначальном аспекте сопряжено с расширением практики создания, принятия и действия различных кодифицированных актов (как материальной, так и процессуальной направленности), с «разрастанием» самой юридико-нормативной регламентации.

По поводу же соотношения норм материального и процессуального права во второй половине прошлого века отмечалось: «.. особую группу функциональных связей, свойственных… правовой системе, образуют связи между материальными и процессуальными отраслями. На первый взгляд, создается впечатление, что между материальными и процессуальными отраслями главными и определяющими являются отношения субординации. Действительно, известный «субординационный момент» во взаимосвязях этих отраслей может быть обнаружен. Если рассматривать ту или иную процессуальную отрасль в качестве специфического положения профилирующей отрасли, «надстройки» над ней, обслуживающей всю семью материальных отраслей, то вполне естественно, что содержание материально-правовых институтов в какой-то мере предопределяет содержание институтов данной процессуальной отрасли. Так, весьма тесная связь существует между принципами материальной и соответствующей процессуальной отраслей. Область материальных правовых отношений общим образом очерчивает подведомственность компетентных органов – субъектов процессуальных отношений. Да и началом для образования процессуальных связей служит, как правило, определенный момент в возникновении и развитии действительных и предполагаемых материально-правовых (охранительных) отношений… Главное и определяющее в функциональных связях между материальными и процессуальными отраслями составляют отношения координации, включающие некоторые субординационные моменты… Существует встречная зависимость материально-правовых явлений от процессуальных форм.» [182] .

Далее, для примера, указывается на то, что уголовное правоотношение приобретает должную определенность, завершенность, только после вынесения такого итогового уголовно-процессуального акта-документа, как обвинительный приговор. Аналогично и воздействие гражданских процессуальных форм на материальные правовые отношения цивильного толка: именно после вынесения по делу судебного решения гражданское процессуальное отношение становится определенным, устойчивым, приобретает свойство материально-правовой обязательности.

Деление права на материальное и процессуальное признавалось и касательно уровня международной правовой системы. Но при этом выделения отраслевого состава в рамках самого процессуального блока здесь не производилось , так как в каждом из признаваемых секторов допускалось возможным наличие не только материальной, но и процессуальной составляющей.

Такое видение не утратило своего распространения вплоть до настоящего времени. Отражается оно и в самих нормативно-юридических данных международной направленности. Так, распоряжение Правительства РФ «О подписании договора между Российской Федерацией и Итальянской Республикой о сотрудничестве в области усыновления (удочерения) детей» [183] , помимо иных данных, включает в себя и текст проекта самого соглашения. Последнее носит именно смешанный, материально-процессуальный характер. Материальные положения отражены в общих положениях, установлениях о применимом законодательстве, предписаниях о сотрудничестве и обмене информацией, а также в заключительных данных документа.

Процессуальными же предписаниями представлена самая объемная часть проекта, посвященная процедуре усыновления.

В целом же, в рамках дискуссий о системе права, вопрос о материальном и процессуальном праве получил разработку преимущественно с позиций нормативной правовой систематики : речь шла о допустимости (или недопустимости) расположения процессуальных юридических норм в материальных правовых актах, и наоборот; а также, в случае утвердительного решения вопроса, – о пределах «расположительной» допустимости.

Рассматривался по традиции и вопрос о целесообразности выделения тех или иных отраслей как материального, так и процессуального порядка. К примеру, В.Д. Сорокин указывал, что процессуальные нормы аккумулируются в отрасль права лишь в том случае, если их совокупность оказывается достаточной для «обслуживания» не только включенных в рамки одноименной материальной отрасли поведенческих правил, но также еще и положений иных, выходящих за пределы «материнского», образований материальных правовых норм. «Отрасль начинается тогда, когда определенная группа социальных норм… выходит за пределы одноименной материальной отрасли и участвует в реализации материальных норм других отраслей, т. е. взаимодействует с другими отраслями права.» [184] .

Вопрос о наличии материальных и процессуальных правовых норм в актах «противоположного» (по своим совокупным данным) толка действительно представляется весьма существенным, в том числе и потому, что связь интересующих нас правовых блоков часто отображается как соотношение содержания и формы, первичных и производных норм. Отсюда следует, что признание за тем или иным нормативно-оформленным правилом поведения материального или же процессуального содержания будет отражать данные и о природе, сущностном предназначении.

В настоящее время различным срезам проблематики соотношения материального и процессуального права посвящено значительное число специальных исследований, причем, в подавляющем преимуществе, не общетеоретической, а отраслевой правовой направленности [185] . При этом целостное восприятие вопросов соотношения материального и процессуального права по обоснованным (как на теоретическом, так и на практическом уровнях) мотивам является достаточно устоявшимся и может быть представлено нижеследующими положениями.

Материальное право составляют те правовые нормы, что регулируют непосредственно (в собственном смысле слова) правила поведения лиц (складывающиеся именно в ходе самой основной составляющей социального взаимодействия, т. е. независимо, вне учета процедурных аспектов реализации, практического воплощения). Материальное право представлено посредством содержательно управленческих (административных), имущественных и личных неимущественных (гражданских, в узком смысле данного слова), трудовых, семейных, образовательных, охранительных (также в зауженном значении), иных правовых отношений.

В свою очередь, процессуальное право включает совокупность тех норм, которые предусматривают процесс реализации материальных правовых установлений. Классическими примерами таковых являются те предписания, которые регламентируют: 1) процессы возбуждения и рассмотрения конкретных административных, гражданских, трудовых, семейных, уголовных (и пр.) дел (т. е. казусов) в уполномоченных органах (например, в юрисдикционных); а также 2) определяют правовое положение участников корреспондирующего процесса (т. е. самого суда, истца и ответчика, подсудимого, обвинителя, защитника, иных лиц). Так, С.В. Поленина, указывая на соотношение материальных и процессуальных элементов права, отмечает: «…первые определяют правовой статус субъектов будущих процессуальных отношений, условия и основания возникновения таких отношений. Способ разрешения спорных ситуаций при реализации норм материальных отраслей права устанавливается процессуальными отраслями.» [186] .

При этом в ряде случаев компоненты материального права и в самом деле отражаются в тех нормативных правовых актах, которые в качестве целого относимы к области права процессуального, и, соответственно, наоборот. Но это не изменяет сути соответствующих норм и их системно-правовой принадлежности.

Для примера можно также сказать, что в материальных актах административного и трудового права предусмотрено некоторое число положений, касающихся, соответственно, административных процедур рассмотрения дел, а также порядка разрешения трудовых споров. Подобные положения, в отличие от содержащих их актов в целом, по своей сути носят не материальный, а именно процессуальный правовой характер. Иногда в литературе даже специально акцентируется внимание на том, что «каждая отрасль материального права, особенно при наличии в ней норм, которые не могут реализовываться без правоприменительного процесса, имеет соответствующие процессуальные нормы с самой различной степенью группировки… Они обладают определенной самостоятельностью по отношению к отраслям материального права и не входят в их содержание в качестве составных частей.» [187] .

Именно с учетом обозначенных выше причин и говорят, что материальное и процессуальное право соотносятся как содержание и форма (в данном случае – практической реализации названного первым компонента). Существование процессуального права и в самом деле немыслимо при условии отсутствия права материального (хотя в отношении отдельных норм и могут встречаться обусловленные «рукотворностью» юридической ткани дефекты несоответствия, нескоординированности, избыточности или и вовсе отсутствия). В свою очередь, материальное право, хотя сугубо теоретически и мыслимо без права процессуального, на практике даже если и будет существовать, то, во всяком случае, не действовать. Оно останется неосуществленным (по крайней мере, по большей части), а следовательно, – и невостребованным. Таким образом, «в одиночку» материальное право не сможет достичь необходимой цели – регламентации социального взаимодействия, и в конечном итоге утратит свое подлинное значение.

Верным, соответственно, представляется указание на то, что «понятие «материальное право» в отрыве от понятия «процессуальное право» утрачивает всякий смысл. Напротив, каждая отрасль (или подотрасль) процессуального права обуславливает определенную совокупность материально-правовых норм. Реализация этих норм как раз и обеспечивается в данной процессуальной форме.» [188] . Одновременно (правда, сообразно предмету исследования, – только лишь на примере цивильной области) тем же автором отмечается, что процессуальное право «испытывает влияние других отраслей, и прежде всего тех, которые по отношению к нему выступают в качестве права материального» [189] . Как нам представляется, данное утверждение носит именно общеправовое значение.

Показательно в этом смысле и то, что С.С. Алексеев, выстраивая систему отраслей права, на определенном этапе выводил процессуальное право в отдельное, обособленное (хотя и производное) звено, корреспондирующее и профилирующим, и специальным отраслям материального права одновременно. Ученый объясняет это именно тем, что процесс есть «форма жизни» материальных правовых установлений. При этом и материальные, и процессуальные правовые нормы подчинены у него конституционно-правовым положениям, именуемым государственным правом и рассматриваемым в качестве целостного (т. е. не раздробленного на материальный и процессуальный секторы) формирования.

По словам самого С.С. Алексеева, «здесь есть аспект, который имеет определенное самостоятельное значение. Это – подразделение отраслей права на три главных звена: а) основополагающее звено – государственное право; б) материальные отрасли – профилирующие (гражданское, административное, уголовное право) и специальные (трудовое, семейное, земельное право и др.); в) процессуальные отрасли… Процессуальное право не есть просто форма материального права, а представляет собой форму его жизни, т. е. его осуществления». Далее этот же автор пишет: «…в юридической литературе справедливо отмечено, что своеобразие гражданского процессуального права определяется не только материальным гражданским правом, но и, не в меньшей степени, государственным правом. Очень важный теоретический вывод, несомненно, распространяющийся и на все другие процессуальные отрасли! Именно… государственное право оснащает процессуальные отрасли теми глубокими… правовыми началами, которое оно затем распространяет на сферу государственно-властной, принудительной деятельности. Таким образом, процессуальные отрасли, будучи своего рода надстройками над профилирующими отраслями, находятся в непосредственной генетической связи также с государственным правом. Видимо, этим, помимо ранее указанных причин, можно объяснить то особо существенное значение, которое имеют в процессуальных отраслях правовые принципы. В них воплощается не только специфическое правовое содержание процессуальной отрасли, но и те решающие правовые начала, которые выражают ее связь с государственным правом, и ее ценность как процессуальной формы… По-видимому, для формирования процессуальных отраслей издание кодифицированных актов играет большую роль, чем во всех других случаях» [190] .

С последним выводом С.С. Алексеева можно согласиться лишь условно, т. е. только в том смысле, что зачастую процессуальные формы более зависимы от публично-властной воли нормотворца, чем поведенческие правила материального содержания. Последние чаще (нежели процессуальные предписания) «рождаются» в ходе самого социального взаимодействия. Будучи более формализованным аспектом правового действия, процессуальные нормы в большей степени нуждаются и в писаном юридическом отображении.

Вместе с тем, сказанное все-таки весьма относительно; оно более типично именно для уровня законодательной регламентации, в то время как в рамках подзаконной и локальной регуляции многие правила не только материального, но и процессуального характера складываются в ходе самой юридической деятельности, практики. Так, например, порядок согласования проектов нормативных документов в органах исполнительной власти столичного региона зафиксирован в п. 3.2.3.2 Регламента Правительства Москвы [191] . В нем указано, что проекты статутных актов поступают на согласование заместителю мэра, курирующему законопроектную работу, только после получения положительных виз (т. е. виз о согласовании) от всех функциональных и территориальных органов – согласующих сторон. При этом проект может быть согласован этими органами с подлежащими учету замечаниями. Указания на то, что такие замечания должны быть непременно имплементированы в представляемый курирующему заместителю мэра текст акта, в Регламенте нет. Вместе с тем сложившаяся практика свидетельствует как раз в пользу необходимости такого включения.

Причем при взаимодействии блоков материального и процессуального права важно ни недооценить, ни переоценить роль как первого из них (в качестве «основного содержания»), так и второго («юридико-формализующего»). «Дело в том, что государственное принуждение – острое средство государственного воздействия, требующее осторожного применения, наличия строгих гарантий, развитых процедур использования. Для того чтобы государственное принуждение в условиях строжайшей законности было правовым, оно должно быть одухотворено развитыми процессуальными формами.» [192] .

Вместе с тем здесь же надо отметить, что если «не сопряженные» процессуальными правилами материальные нормативные установления могут остаться просто нереализованными, то отсутствующие или даже наличествующие, но ненадлежащие по своему качеству правила процессуальные способны нивелировать, в том числе, и должные материально-правовые предписания, «блокировать» их.

Иными словами – порок процессуального права может привести к «нежизнеспособности» какого-либо, в том числе и весьма значимого, относящегося к числу основных материального субъективного права лица. Так, например, в соответствии со ст. 59 Конституции РФ гражданин имеет право на осуществление воинской обязанности перед государством посредством несения альтернативной службы. Однако достаточно длительный временной период механизм реализации данного предписания в отечественном правовом порядке предусмотрен не был, в результате чего существенные личностные права оказывались нарушенными.

Таким образом, обоснованным представляется указание на то, что материальное и процессуальное право сочетаются не только в качестве содержания и формы, но также как цель и средство ее достижения. «Материальное право регулирует порядок и возможность овладения материальными и духовными благами, а процесс есть узаконенный способ принудительной реализации такой возможности» [193] . Вместе с тем суждения о сугубо принудительном характере процесса представляются нам недостоверными. Это вытекает хотя бы из возможности альтернативной подсудности, исключительной вариативности некоторых поведенческих актов участников процесса.

Представляется, что ярким примером демонстрации значения процессуальных норм, причем именно с платформы надлежащего функционирования материально-правовых положений, является следующий: «в судебной практике возникают случаи, когда лица предъявляют иски в целях получения решения, неосновательно освобождающего их от своих обязательств перед контрагентами. Подобные исковые требования представляют собой не что иное, как инсценировку судебного процесса. Как правило, в данном случае между сторонами процесса имеет место сговор. Ответчик, добиваясь прекращения своих обязательств перед третьими лицами, не являющимися участниками процесса, просит истца (являющегося подконтрольным ответчику субъектом) предъявить к нему исковые требования… Повод и основания такого «иска по сговору» могут быть совершенно надуманными и даже умышленно созданными сторонами. Например, истец может утверждать, что он выступает кредитором в якобы существующем между ним и ответчиком обязательстве, срок исполнения по которому уже наступил. Весьма распространенной также является ситуация, когда лицо предъявляет иск об исключении имущества из описи (ареста) по предварительной договоренности с ответчиком-должником в первоначальном обязательстве. Основанием такого иска являются утверждения истца о том, что спорное имущество принадлежит ему, а не ответчику. Последний признает заявленные исковые требования, «уводя» имущество из-под взыскания кредиторов… По законодательству некоторых стран лица, если… их права затрагивались решением, принятым в результате «фиктивного процесса», не были им связаны и могли в исковом порядке опровергать установленные факты… Здесь явно ощущается отсутствие в российском процессуальном праве института, сходного с английским estoppel, означающим правило доказывания, в соответствии с которым сторона не может отрицать определенные факты, которые предварительно ею же утверждались.» [194] .

Все сказанное выше приводит нас к мысли о том, что порок процессуальной нормы, с позиций должного, не может «отменять» юридико-регламентируемое правило поведения материального толка. В свою очередь, дефект нормы материальной процессуальным правовым предписанием также формализовываться не должен.

На этой основе позволим себе предположить, что материальное и процессуальное право, в обобщенном качестве, как правовые массивы с системных платформ должны рассматриваться не столько в «одноплоскостном», сколько в иерархическом ракурсе, с позиций общего (но не абсолютного) примата материальных поведенческих правил над процессуальными. Обозначенное правило необходимо ввиду того, что полное, совершенное соответствие материальных и процессуальных норм права друг другу в практическом аспекте представляется недостижимым.

Кстати сказать, утверждения о неосуществимости такого «безупречного» соответствия в юридической литературе встречаются довольно часто. Например, A.B. Юдин, исследуя арбитражные процессуальные нормы в контексте возможного злоупотребления ими, справедливо указывает, что «такое несовершенство вызвано отчасти объективными причинами и связано с тем, что идея исчерпывающим образом раз и навсегда урегулировать процессуальные отношения на предмет уничтожения процессуальных злоупотреблений… неосуществима в силу многообразия возникающих в арбитражном процессе ситуаций.» [195] . Полагаем, что выраженное в приведенной цитате умозаключение распространимо не только на арбитражное, но даже в общем на процессуальное, да и на все объективное (объективированное) право.

Подтверждение выраженной нами идеи о правиле должного системного приоритета материальных норм права над процессуальными можно усмотреть и в указании на то, что «злоупотребление процессуальными правами чаще всего связано с положением, когда субъект-правообладатель осуществляет свои процессуальные права для защиты заведомо отсутствующих у него субъективных материальных прав. В этом проявляется функциональная взаимосвязь материальных и процессуальных прав. Сказанное может означать ситуацию ведения лицом судебного процесса «ради самого процесса», поскольку отсутствие материальных прав само по себе не является основанием для непризнания за субъектом прав процессуальных. Кроме того, вопрос о наличии либо отсутствии материальных прав решается, как правило, уже после завершения дела, когда процессуальные права оказываются реализованными. Некоторые, в том числе содержащиеся в законе, описания злоупотреблений процессуальными правами моделируют данное понятие через указание тесной взаимосвязи материальных и процессуальных категорий. Например, «явно неосновательной (имеется в виду с материальной точки зрения) иск» (ст. 99 ГПК РФ). С учетом изложенного все совершаемые в арбитражном процессе действия должны соизмеряться с предполагаемыми за субъектами процесса арбитражным судом и утвержденными самими лицами субъективными материальными правами… Злоупотребление процессуальными правами резко диссонирует с провозглашенными законодателем целями и задачами правосудия… Правильное и своевременное рассмотрение и разрешение… дел в условиях процессуальной недобросовестности становится затруднительным, поскольку действия субъекта-правонарушителя всячески препятствуют реализации этих целей… Следствием злоупотребления правами в… процессе может выступать неправильное и несвоевременное рассмотрение и разрешение… дела. В общем плане злоупотребление как раз и направлено на введение… суда в заблуждение относительно действительных обстоятельств дела и на максимальное затягивание судебного разбирательства, с целью отсрочить вынесение неблагоприятного решения.» [196] . Отсюда следует и обоснованный вывод о том, что факторы злоупотребления процессуальными правами полностью противоположны, «антагонистичны», кардинально не соответствуют целям и задачам судебного производства.

Процессуальная «блокировка» субъективных правомочий материального порядка демонтируется и иными примерами. В частности, касательно области трудовых правоотношений можно встретить (поддерживаемые нами по части именно идейного наполнения) замечания о том, что в ряде случаев лицо «не может восстановить нарушенное материальное право из-за процессуальных препятствий, хотя факт пропуска… процессуального срока для обращения за судебной защитой не может служить законным основанием для того, чтобы освободить работодателей от обязанности по выплате работнику заработной платы, т. е. по реализации гарантированных законодательством прав работников… Отказ в восстановлении материального права со ссылкой на процессуальные нормы позволяет говорить о возможности применения ст. 3 ТК РФ, запрещающей дискриминацию в сфере труда. Понятие дискриминации является правовым и характеризуется следующими юридически значимыми обстоятельствами: а) наличием равных возможностей для реализации трудовых прав, б) отсутствием ограничений и преимуществ в зависимости от обстоятельств, запрещенных или не предусмотренных законом, в) установлением различий, исключений, предпочтений и ограничений прав работников только по установленным федеральным законом основаниям. Это означает, что доказанность всех перечисленных обстоятельств свидетельствует об отсутствии дискриминации в трудовых отношениях, а недоказанность любого из этих обстоятельств позволяет сделать вывод о наличии дискриминации работника. Приведенный пример можно считать дискриминацией, поскольку в нем отсутствует равенство возможностей для реализации трудовых прав: работник, нарушивший процессуальную норму, не имеет возможности восстановить материальное право.» [197] .

Одновременно скажем, что, по нашему мнению, в любом случае необходимо признавать подчиненность и материальных и процессуальных норм правовым принципам, причем независимо от того, носят сами последние первоочередную материальную или же процессуальную направленность. Именно этим в первую очередь и обуславливается неабсолютный характер сформулированной нами выше идеи о примате материальных норм над процессуальными.

Также следует подчеркнуть, что и материальные и процессуальные юридические установления должны не только «формально» соответствовать принципам как права (прежде всего), таки законодательства, но и раскрывать, «развивать» их. «Верховенство принципов права проявляется в их приоритете по отношению к другим правовым предписаниям. Нормы-принципы как генеральные установления определяют общие закономерности урегулирования общественных отношений, в соответствии с которыми нормы – правила поведения реализуют эти задачи. Они не могут противоречить нормам-принципам, изменять или дополнять заложенную в них программу.» [198] .

В этом контексте вновь «высвечивается» тот факт, что в процессе реализации права весьма значимыми являются институты аналогии и толкования, развитое правовое мышление. Именно они позволяют находить оптимальный, в первую очередь с позиций справедливости, вариант правового разрешения ситуации в «преломлении» к конкретному казусу. Причем «функциональные связи в системе… права – важнейший ориентир при систематическом толковании. По сути дела, систематическое толкование представляет собой такой способ уяснения и разъяснения юридических норм, который призван раскрыть их содержание сквозь призму присущих им функциональных связей» [199] .

Примечательно также и то, что идею об общем («умолчательном») системном примате материальных правил поведения над процессуальными можно продемонстрировать и на примере международного правового порядка; в частности, посредством обращения к общепризнанным принципам международного права, которые, как таковые (т. е. «сами по себе», в своей «исходной» составляющей), относятся как раз к числу материальных, а не процессуальных установлений. Это, например, принципы равноправия и самоопределения народов и наций, уважения прав человека и основных свобод, суверенного равенства государств (и пр.).

Должное системное превалирование материальных правовых норм над процессуальными, по нашему мнению, вытекает и из того, что именно первыми из них «задается» основное содержание нормативной юридической ткани. Процессуальные же нормы, действительно, всего лишь производны от материальных (допустимых в таком контексте именоваться базовыми), можно сказать, направлены на их практическое, воплощающее «обслуживание». По этой же причине вполне возможной представляется взаимоувязанная характеристика материальных и процессуальных норм в качестве, соответственно, первичных и вторичных. Следуя же логическим правилам, базовое (первичное), должно предопределять производное (вторичное), а в этом смысле – и доминировать над ним.

Также позволим себе заметить, что в отношении градации самого процессуального права (а также законодательного отображения, доктринального исследования и учебного изучения такового) вполне допустимо выделение в нем двух секторов, сообразных ветвям частного и публичного права. Условно их можно обозначить как: 1) частное процессуальное и 2) публичное процессуальное право. В целом же процессуальное право, по нашему мнению, безусловно едино. В этом смысле позиция о судебном (или «монопроцессуальном») праве представляется нам вполне допустимой, приемлемой. В сугубо нормативно-юридическом срезе, помимо корреспондирующих кодексов, процессуальное право может быть представлено еще и содержащимися в материальном пласте процессуальными предписаниями. Аналогичное утверждение будет верно и в отношении юридико-нормативного состава права материального.

Совокупную же общность процессуального права можно заметить даже на примере принципов, отображенных в отечественных процессуальных кодифицированных актах общегосударственного уровня.

Так, Арбитражный процессуальный кодекс РФ указывает на принципы: независимости судей; законности при рассмотрении дел; равенства всех перед законом и судом; равноправия сторон; состязательности; непосредственности и гласности судебного разбирательства и пр. Гражданский процессуальный кодекс РФ отражает такие (близкие к указанным ранее) базовые, исходные начала права, как: осуществление правосудия только судами; равенство всех перед законом судом; единоличное и коллегиальное рассмотрение дел; независимость судей; гласность судопроизводства и др. Уголовно-процессуальный кодекс РФ закрепляет в качестве основных начал корреспондирующей ветви законодательства: назначение уголовного судопроизводства; законность при проведении производства по делу; осуществление правосудия только судом; уважение чести и достоинства личности; неприкосновенность личности; охрану прав и свобод «человека и гражданина» в уголовном судопроизводстве; неприкосновенность жилища; презумпцию невиновности; состязательность сторон; обеспечение подозреваемому и обвиняемому права на защиту; свободу оценки доказательств; право на обжалование процессуальных действий и решений и т. д. [200] .

Однако, с содержательных и прикладных позиций, еще в большей мере удобоваримым представляется распределение указанных основных начал в консолидированных актах частного и публичного процессуального права.

Конечно, при желании и сами принципы права могут быть подразделены на материальные и процессуальные, но, как представляется, в отношении основного права (аккумулирующего общеправовые основные начала) такое деление избыточно, не эффективно. Данный элемент должны составлять положения, являющиеся своего рода «квинтэссенцией» права, его наиболее существенной, обобщенной целостной характеристикой.

В свою очередь, при дроблении составляющих этой области ее единство будет искусственным образом разрушено, разрознено в сугубо градационных, систематических целях. Это не позволит достичь необходимого качественного, в первую очередь с позиций восприятия, результата.

Представляется, что основное право, будучи выражением существа интересующего нас явления, является целостным и по своей «натуре» неделимым образованием, единым структурным компонентом правового ряда. Более того – материальный и процессуальный аспекты в комплексе общеправовых принципов очень наглядно отображают «спаянность» самого права, цельность данного явления.

Обобщая сказанное выше, позволим себе заключить, что: 1) термины «процесс» и «процедура» в правовом значении не являются идентичными, а первый из них выступает более объемным, «богатым» по своему содержанию, разнограневым; 2) деления норм права на материальные и процессуальные, частные и публичные являются одноуровневыми и пересекающимися (причем как внутри самих пар, так и вовне, во «взаимоотношениях» друг с другом); 3) в порядке общего правила, допускающего определенные изъятия, и с платформы системно-субординационного соотношения норм материального и процессуального права – должно отдавать приоритет первым из нами названных; 4) возможным и допустимым представляется подразделение и материального, и процессуального права на частное и публичное (при сохранении положения о том, что элементы дуалистической конструкции в целом, т. е. включая и материальную, и процессуальную составляющие, выступают структурными компонентами правового строения); 5) материальное и процессуальное право хотя и являются частью, пластами системы позитивного права, все же не носят структурного характера, ибо они выделяются исключительно в практических целях (причем сугубо по наполнению), а само такое деление, что весьма существенно, при этом не увязано с человеческой (субъектной) природой (ведь отсутствие процессуального права хотя и недопустимо с позиций качественного позитивного правового действия, но все-таки мыслимо); 6) отдельные нормы материального права могут отражаться в данных права процессуальной ветви, и, соответственно, наоборот, но это никоим образом не влияет на существо таких «перемещенных» правовых установлений, на их природу и содержательное значение.

3. СИСТЕМАТИКА НОРМАТИВНЫХ ПРАВОВЫХ ДАННЫХ

3.1. Системы права и законодательства: содержание, значение, соотношение

В настоящее время в отечественном правоведении, в контексте поиска оптимальных способа и формы упорядоченной градации нормативного правового материала, а также научных и практических данных о нем, достаточно часто дискуссируются вопросы об отраслевых конструкциях права и законодательства. Фактически постоянно ведутся исследования (причем самого различного уровня) и в области соотношения отраслей права с направлениями статутной (и иной нормативной юридической) регламентации, а также структуры самого законодательства.

При этом со второй половины XX в. (а фрагментарно – даже и ранее) по проблеме соотношения систем права и законодательства предлагались самые различные решения, представленные, в полярном виде, версиями от чрезвычайно сближенного до последовательно разграниченного понимания.

Так, Л.Я. Гинцбург обоснованно, на наш взгляд, отмечал, что: «никакая отрасль права не исчерпывается одним законодательным актом, даже уголовное право. Ставить знак равенства между отраслью и кодексом вообще невозможно… Вопрос о выделении хозяйственного права как отрасли и о создании хозяйственного права как научной дисциплины будет решен, в конечном счете, практикой: законодательством и итогами теоретической работы ученых.» [201] . По мнению Н.Г. Александрова, напротив, «является очевидным фактом именно то, что любая отрасль права может быть выражена в одном кодексе. О несовпадении кодекса с отраслью права можно говорить лишь в том смысле, что кодекс не может вобрать все нормы, относящиеся к данной отрасли, ибо кодекс – это свод законодательных норм, а каждая отрасль включает также и нормы подзаконные. Но все нормы данной отрасли должны охватываться одними общими принципиальными положениями, которые и должны найти свое выражение в соответствующем законодательном акте.» [202] .

При рассмотрении систем права и законодательства с позиций «сфероразделенной» (отраслевой) систематики многие авторы выражают и пожелания о превалировании отражения данных корреспондирующих отраслей в соответствующих нормативных правовых актах кодифицированного вида.

По словам С.И. Вильянского, «кодификация действующего… права должна быть построена на научной основе, т. е. на правильной, научно обоснованной системе права, хотя нельзя требовать, чтобы каждой отрасли права соответствовал и свой, и притом один, кодекс, и чтобы кодекс непременно охватывал всю отрасль права. С другой стороны, при кодификации невозможно, во имя «чистоты» содержащихся в кодексе институтов, безжалостно изгонять из кодекса всякую норму, выходящую за пределы данной отрасли.» [203] . Согласно Л.C. Галеснику, «в ходе кодификации следует добиваться по возможности большего соответствия между системой права и системой законодательства. Что касается уголовного права, то в этой отрасли права, определяющей наказание за наиболее серьезные правонарушения… следовало бы строго соблюдать правило: ни одной нормы уголовного права вне уголовного кодекса… В других отраслях права вряд ли возможно исчерпывающим образом включить все действующие нормы в соответствующие кодексы.» [204] .

Указания на желаемое формально-содержательное соответствие между отраслевыми показателями и кодифицированными актами представляются нам, в общем-то, обоснованными, так как в качестве достоинства самой отраслевой конструкции даже изначально называлась именно ее практико-ориентирующая направленность.

В свою очередь, при условии понимания системы права именно в систематическом срезе, наиболее близка автору настоящей работы (по вопросу о соотношении областных рядов права и законодательства) позиция С.В. Полениной. Правда, с поправкой на то, что, по нашему мнению, не столько законодательство должно выступать источником развития права, сколько наоборот. Иными словами, мы полагаем, что нормативный правовой материал должен в первую очередь отображать правовые нормы, а не выступать источником их творения (по крайней мере, в отношении высшего – законодательного – регламентационного уровня). Но вот нормы самих статутов действительно являются (могут являться) источниками подзаконных нормативных правовых предписаний; и это нормально. Включение же в состав законодательства ненадлежащих нормативных установлений свидетельствует о пороках юридической регламентации.

В этом контексте у самой С.В. Полениной, а точнее – в излагаемом ею материале, прослеживается некоторое, требующее дополнительного пояснения, «разночтение». Оно усматривается между содержаниями первого и второго предложений приводимой далее цитаты. По нашему восприятию, речь ученая ведет все-таки о двойственной роли собственно-законодательных положений, установлений.

Итак, по указанию С.В. Полениной: «…законодательство, являющееся формой права и одним из источников его развития, имеет несомненную связь с его содержанием, но не теряет при этом своей специфики… Система права сама выступает в качестве одного из важнейших факторов, определяющих построение и развитие системы законодательства. Формирование системы права есть одновременно выявляемый наукой процесс раскрытия объективно существующих закономерностей общественного развития… На достижение максимального соответствия системы права объективной действительности (а не признание той или иной области общественных отношений самостоятельной отраслью права) должны быть направлены усилия науки… Право, как и законодательство, относится к числу органических систем, которым присуще диалектическое соотношение между их структурой в целом и элементами. При этом структура может пониматься и как строение (состав) объекта, и как закон связи, и как результат взаимодействия между элементами. Такой подход позволяет получить не только статичную, но и динамичную характеристику объекта, в том числе права и законодательства.» [205] .

В контексте всего сказанного вновь стоит отметить, что свойственное отечественной правовой культуре (и превалирующее в ней) отраслевое видение вопросов структуризации системы права (базирующееся на провозглашении двумя «общепринятыми» критериями распределения данных об общественных отношениях, подпадающих под юридическое воздействие, предмет и метод правового регулирования) не обеспечивает достаточной ясности и последовательности в изучении, исследовании и «конструировании» правовой материи (разных секторов, типов, срезов).

Не полностью востребовано оно и юридической практикой, так как последняя склонна акцентировать внимание на структурной конструкции не права, а именно законодательства.

Вместе с тем, наряду с преобладанием отраслевого видения и восприятия вопросов структурного строения правовой материи, в современном отечественном правоведении встречаются (хотя и не так часто) иные подходы к рассмотрению обозначенной проблематики, прямо указывающие на то, что отраслевое деление сохраняется более всего в силу «привычки». Так, нельзя не признать доказательственных посылов и аргументов той научной платформы, которая отмечает неоднозначность, недостаточную «жизнеспособность» отраслевой конструкции права и неоднозначность отраслевого дробления законодательства. В частности, на то, что «не является научно доказанным разграничение отрасли права как объективной категории и отрасли законодательства как производной от нее. Как та, таки другая существуют в одной системе координат. Кодексы, другие федеральные законы не строятся по отраслевому признаку, поскольку ими регулируются различные по предмету и методу отношения. В то же время эти отношения нельзя фактически разделить на публичные и частные – речь идет об их органическом единстве… Отраслевое строение правовой системы России – это скорее дань научной традиции, чем объективная реальность. Действительно, невозможно провести четкую грань между отраслями права.» [206] .

Еще ранее схожие рассуждения на данный счет выражали и некоторые иные правоведы [207] . Пожалуй, наиболее негативно отраслевая конструкция системы права была оценена еще в 1982 г. (как раз таки в ходе дискуссии о соотношении систем права и законодательства) Ц.А. Ямпольской.

По словам ученой, «отрасль права мы определяем через… целостный… комплекс общественных отношений… Но как… отделить одну группу отношений от другой… Имеется ли критерий…, дающий возможность определить ту степень связанности… общественных отношений, которая позволяет выделить их в четко очерченный комплекс… Я полагаю, что такого научно обоснованного критерия не существует… Одни из нас берут за исходное при определении отраслей более широкие группы отношений, другие – более узкие… В результате мы бесконечно и бесплодно спорим… Например, существует ли природоохранительное право?… Разве раньше отношений по охране природы не существовало? Они были, а соответствующей отрасли – не было. Значит, их просто стало больше. Но «больше» или «меньше»… не научный критерий… Отсюда следует…, что беря за основу., предмет правового регулирования…, мы не можем построить четкую, стройную систему права… Фактически отрасль не составляет основной структурной части системы права… Отрасль не является внутренне присущим подразделением правовой ткани… Отраслей как таковых в праве нет… Пытаясь втиснуть право в прокрустово ложе отраслей, мы, тем самым, мешаем развитию науки, рассмотрению права как целого.» [208] .

Внимательное исследование вопросов систематики права действительно позволяет утверждать, что отраслевая конструкция правового строения никогда не была (и не является) единственно возможной, не относится к числу аксиоматических правовых данностей. Дело тут главным образом в том, что гносеология многогранной «субстанции» права не может быть поставлена в зависимость сугубо от какой-либо одной классификации.

Анализ специальной литературы, легальных и правореализационных данных с неизбежностью приводит нас к выводу о том, что содержательные наполнения понятий отрасли права и отрасли законодательства не носят четкого характера, ибо критерии разграничения названных системных элементов права и, соответственно, статутного (и подстатутного) материала не обладают надлежащим уровнем определенности, конструктивности, универсальности. Отсюда вытекает и наличие погрешностей в «традиционных» для нашего правового порядка моделях видения структур права и нормативных правовых актов, так как корреспондирующие понятия («отрасль права» и «отрасль законодательства») являются в них ключевыми.

При этом важно понимать, что негативный аспект заключается не в самом по себе наличии правовой конструкции отрасли права как категории, – с устоявшихся доктринально-исторических позиций, – первичной, исходной по отношению к отрасли законодательства и иным системным компонентам права (нормативного правового материала), а как раз таки в ее догматизированном, абсолютизированном восприятии. Конструкций в праве существует достаточно много, и зачастую их «творение» направлено на решение не только сугубо теоретических, но и практических (и даже прикладных) задач; иными словами, оно является обоснованным и оправданным (именно так оцениваются нами, к примеру, юридические конструкции «правовое отношение», «правовое нарушение», «реализация права» и пр.).

Но предмет (и, в отношении областей права, во многом – метод) правового регулирования постулируется в качестве объективного, заданного самой природой права показателя дифференциации общественных отношений по соответствующим отраслям. Вместе с тем «неминуемость» самой отраслевой градации сомнительна. Кроме того, «благодаря» неопределенности отраслевой конструкции, специалисты различных направлений юриспруденции вступают между собой в фактически не имеющие конца дебаты о: наличии (отсутствии) того или иного областного нормативного правового подразделения; самостоятельности (несамостоятельности), однородности (разнородности) содержания юридического воздействия той или иной направленности; о том, является ли какая-либо совокупность социальных поведенческих актов достаточной (или же недостаточной) для констатации наличия правовой отрасли. В данном контексте уместным представляется проведение аналогии с высказыванием Л. Дюги о частном и публичном праве, «гласящем», что абсолютное обособление приводит не к каким-либо позитивным последствиям, а лишь к формированию юридических конструкций, способствующих всемогуществу центральной власти [209] .

Указанные нами пороки конструкции «отрасль права» предопределяют, по нашему мнению, и необходимость «акцентирования внимания» (в отраслевом срезе) на «живой» модели системы законодательства, более глубоком ее исследовании (особенно в связи с сочетанием с совокупными, в том числе и научными, данными правового массива).

Обращаясь же к также весьма неоднозначно воспринимаемому вопросу об отраслях законодательства (нормативного правового материала), само наличие которых в юридической области вроде бы не оспаривалось, отметим, что в современной юридической литературе встречается суждение о том, что перечень таковых содержится в основном законе отечественного государства. Одновременно говорится и о том, что Конституция Российской Федерации определяет правовую систему государства и внутреннее закономерное строение статутного и подзаконного нормативного правового материала. Например, согласно позиции видного представителя современной юридической науки В.К. Андреева, «существующее деление отраслей права не совпадает с перечнем отраслей законодательства, обозначенным в Конституции РФ… Правовая система России определяется прежде всего Конституцией РФ, в которой обозначена и структура законодательства.» [210] . Приведенные в данной цитате утверждения вызывают сомнения; они нуждаются либо в дополнительном аргументационном обосновании, либо в корректировке.

В первую очередь необходимо отметить, что правовая система (в своем традиционном, устоявшемся для юриспруденции понимании, т. е. в качестве совокупности таких показателей, как – видовой «набор» юридических источников, профильная нормореализационная практика и превалирующая правовая идеология) не может , по крайней мере в буквальном значении, определяться неким отдельным, конкретным статутным актом (даже при условии, что таковой обладает высшей юридической силой), – ибо последний и сам является всего лишь одним из многочисленных составляющих правосистемного ряда.

Кроме того, определение правового типа (типа права) той или иной социальной общности сугубо по нормативным юридическим показателем невозможно; здесь требуется, как минимум, также учет данных о: 1) практической юридической деятельности (демонстрирующей прикладное, фактическое функционирование правовых норм); 2) стандартизированном (усредненном) и преобладающем правовом восприятии. Поэтому, как мыслится, в контексте различных отраслевых срезов правовой систематики можно говорить лишь о том, что в основном законе государства принципиальные установки правовой системы находят свое первоочередное, концентрированное, наиболее яркое (по сравнение с иными нормативными правовыми актами) отражение, легальное выражение.

Нуждается в уточнении и положение о том, что в Конституции РФ обозначена законодательная структура (структура законодательства). В данном случае первоочередное значение приобретает смысловая нагрузка самого понятия структуры законодательства (причем именно структуры, а не системы). Если под этим понятием понимается внутреннее закономерное упорядоченное строение (выраженное во взаимосвязи соответствующих элементов) статутного или всего писаного нормативного правового материала (как то следует из значений терминов «структура» и «законодательство» [211] ), то анализируемое утверждение вновь представляется оспоримым, так как в основном общегосударственном отечественном законе обнаруживаются далеко не только присущие самому праву системно-проявляющиеся, согласующиеся с фундаментальными законами общественного развития, не зависящие в своем базовом проявлении от производных факторов (т. е. закономерные) и выраженные посредством юридических источников системные связи социальных норм интересующего нас вида.

Вместе с тем относительно усмотрения сторонниками представленного выше подхода в Конституции российского государства структуры законодательства можно выражать лишь предположительные установки, так как ни на какие конкретные легальные показатели указаний здесь не производится. Не поясняется В.К. Андреевым также и ссылка на то, что в отечественном внутригосударственном акте высшей юридической силы обозначен перечень отраслей законодательства.

По нашему предположению, речь идет о ст. 71, 72 и 73 Конституции РФ, посвященных предметам исключительного федерального, совместного и только лишь субъектного ведения (так как в первых двух из них даны названия тех или иных направлений законодательной ткани). Можно также предположить, что, говоря о конституционном выражении законодательного строения, авторы анализируемого подхода имели в виду ст. 15 основного российского статута, так как именно она содержит указания на официально признаваемые в отечественном правовом порядке юридизированные формы выражения правовых норм (законы, иные принимаемые в государстве правовые акты, общепризнанные и договорные положения международного права) [212] . Иных гипотез относительно легального выражения структурного строения и закрепления отраслевой классификации нормативного правового материала в рассматриваемом контексте нам выдвинуть просто-напросто не удается, так как для этого не усматривается каких-либо предпосылок (пусть даже и не собственно-содержательного, но хотя бы сугубо терминологического характера).

Касательно ст. 15 Конституции РФ следует отметить, что она содержит классификационные данные не об отраслях (объединениях, сферах) законодательной и подзаконной ткани, а о самом нормативном юридическом материале. При этом последний отображается здесь именно посредством триады: «статуты – иные правовые документы – нормативные положения международного правового порядка».

Полнота и последовательность данной градации, конечно же, дискуссионны. Тем не менее (ввиду того что такая классификация детализируется в дальнейших легальных и юстиционных установлениях, а собственные суждения по поводу видов юридических источников и их соотношения мы уже излагали), не давая сейчас по данному поводу здесь никаких подробных оценок, лишь подчеркнем, что восприятие положений ст. 15 основного статута в качестве обозначения структурных компонентов законодательства возможно лишь крайне условно, и то при условии признания не отраслевого, а формовыражающего (юридико-источникового) правового строения. Причина заключается в том, что в ст. 15 речь идет о видах (а точнее – о подвидах) действующих (допустимых к действию) в государстве форм (т. е. оформленных выражений) писаных правовых норм.

В свою очередь, ст. 71 и 72 отечественной Конституции, устанавливая предметы федерального и совместного введения, «оперируют» непосредственно термином «законодательство». В частности, п. «о» ст. 71 «гласит», что в ведении Российской Федерации находится уголовное, уголовное процессуальное, уголовно-исполнительное, гражданское, гражданское и арбитражное процессуальное законодательство. Из совокупного содержания статьи выводятся и иные области законодательного ведения. Далее, на основании ст. 72, к сфере совместного ведения России и входящих в ее состав государствоподобных образований (субъектов, регионов) относятся вопросы образования, науки, культуры, здравоохранения, экологии (природопользования, природных ресурсов) и иные; а следовательно, – и их юридико-нормативная регламентация. В свою очередь, ст. 73 указывает, что регионы доминантно ведают (в том числе и посредством принятия законодательных актов) всеми (весьма, кстати говоря, немногочисленными) вопросами, не подпадающими под число федеральной или совместной «принадлежности».

Таким образом, во всех указанных конституционно-правовых положениях речь идет не об отраслях законодательства, а об отраслях (направлениях, сферах, «предметах») законодательствования; т. е. о допустимых пределах (границах) осуществления юридико-нормирующей деятельности органов публичной власти. Иными словами – в Конституции российского государства обозначены не внутренние упорядоченные, объединенные единым содержанием (предметом правого регулирования) массивы юридических норм. Именно такими должны быть, по крайней мере, в ориентирующем, желаемом значении, – не означающем, однако отсутствия практических дефектов, – отрасли законодательства. В отечественном основном статуте отражены компетенции; необходимые и (или) допустимые направления законодательной и подзаконной нормативной деятельности общегосударственного и (или) регионального уровня.

В данной связи также необходимо отметить, что с формалистических позиций легальная градация отраслей законодательства в Российской Федерации до года, завершающего прошлое столетие, действительно имела место. Но отражалась она не в основном законе государства, а в Указе Президента РФ «Об общеправовом классификаторе отраслей законодательства» [213] . Содержание этого документа также вызывало многочисленные вопросы. Например, с позиций его формальной (буквальной текстовой) трактовки, основы конституционного строя представляли бы собой самостоятельную статутную отрасль, а, в частности, Конституция Российской Федерации и государственная символика – по всей видимости, статутные институты (так как подотрасли в системе законодательства выделять не принято). Вместе с тем подобная интерпретация не учитывала бы цели документа (систематизации правовой информации), которая особенно значима с учетом того, что акт являлся именно классификатором (т. е. содержал кодированное распределение существующих и возможных нормативных правовых документальных данных).

Как видится, по своей сущности Указ «Об общеправовом классификаторе отраслей законодательства» был направлен именно на общегосударственную формализацию учета нормативных правовых актов, а не на определение отраслевой конструкции законодательства. В настоящее время «идея» названного документа, причем и по части содержательного наполнения (что наиболее важно), и касательно формального выражения, отражена более четко и представлена уже Указом главы государства «О классификаторе правовых актов» [214] . Схожесть этих двух актов и наличие в последнем из них таблицы соответствия рубрик классификатора правовых актов и «общеправового» классификатора «отраслей законодательства» лишь подтверждают верность нашей гипотезы о сути и телеологическом значении утратившего в 2000 г. юридическую силу акта главы государства «Об общеправовом классификаторе отраслей законодательства».

Таким образом, можно констатировать, что, вопреки встречающемуся в юридической литературе суждению, Конституция Российской Федерации (равно как и иные нормативные правовые акты отечественной правовой системы) классификации отраслей законодательства не содержит. В российском «высшем» статуте наличествуют лишь указания на области законодательствования. Они обозначаются в нем в «увязке» с традиционным для «союзного» государственно-территориального устройства установлением предметов введения 1) самой федерации, 2) таковой и ее субъектов и 3) только лишь последних.

Утверждения же о том, что основной отечественный акт общегосударственного уровня отображает структуру законодательства, могут восприниматься лишь в относительном (направляющем, ориентирующем) значении и при условии трактовки вопроса с позиций юридико-источникового (а не отраслевого) конструкционного среза. И то, даже в последнем случае, речь все же скорее должно вести о требуемом структурировании и иерархическом соотношении данных писаного нормативного юридического пласта , а не о структуре законодательства (нормативных правовых актов) в непосредственном значении.

Сомнительным представляется и возможность конституционного определения правовой системы, так как последняя представлена далеко не только легально установленными положениями, является гораздо более объемным (широким) феноменом и не подлежит «охвату» посредством какого-либо нормативного правового акта (пусть даже и с высшей юридической силой).

Вместе с тем представляется, что «путаница» в определениях отраслей права, законодательства и законодательной деятельности вызвана, помимо неоднозначности самих корреспондирующих понятий, также множественностью и нечеткостью данных легального толка. В данной связи хочется сказать, что постоянное возрастание числа «отраслей» позитивного права, а также правовых норм, отображенных посредством статутного и подзаконного нормативного правового материала, заставляет нас обратиться к выраженному еще Г.Ф. Шершеневичем указанию на то, что «рост общественных отношений и увеличение их социальной силы принимает угрожающее для государства направление, и ему приходится прилагать все большие усилия на то, чтобы сдержать напор вызванных им же самим сил.» [215] .

При этом общественные отношения (социальное поведение), составляющие содержание (предмет) правового регулирования, действительно нуждаются в определенном упорядочении, необходимом как для оптимизации функционирования юридической ткани, так и для удобства изучения, органичности исследования, поиска оптимальных путей оказания на корреспондирующее общение юридического воздействия. Первым этапом подобного упорядочения, систематики должно выступать познание соответствующего предмета. Отсюда принципиально важной проблемой научного и практического свойства является определение круга тех общественных отношений, которые подлежат правовой вообще и законодательной в частности регламентации. Необходимо учитывать и то, что концепция системы объективного права должна быть адекватна одновременно и сущности самого корреспондирующего явления, и динамике социальной среды.

В этом смысле можно только удивляться, почему вопрос о внеотраслевом правовом регулировании не получил в отечественной юридической доктрине последовательной концептуальной проработки. Познание права не может быть поставлено в исключительную зависимость от классификационного разграничения. Ведь при всем многообразии научных позиций право всегда рассматривалось, и в объективной действительности выступало, единым, цельным регулятором общественных отношений. Таким образом, общий предмет правового воздействия не зависит от наличия или отсутствия какой-либо умозрительной конструкции; он не «привязан» к отраслевой модели права, законодательства и (или) статутотворчества.

При этом в любом случае, при любом подходе и (или) модели концентрированное и наиболее значимое выражение права отражается именно в его принципах. Поэтому, обращаясь к тематике систем права и законодательства, нельзя не уделить внимания также и вопросу о сочетании свойственных таковым основных начал.

По указанию И.Н. Сенякина: «…как важнейшая научная категория принципы права представляют собой единство двух стержневых моментов: во-первых, они являются фундаментальными основами системы научного знания в форме методологии, теорий, концепций и т. д., во-вторых, проявляются в реальной жизни человека, в природе и обществе… Проблема же принципов законодательства ни в общей теории права, ни в отраслевых науках не получила должного освещения. Это объясняется во многом тем, что их зачастую смешивают с принципами права, так как последние находят свое непосредственное выражение в действующем законодательстве… Можно говорить о двоякой природе и принципов законодательства. С одной стороны, они объективированы влиянием на них принципов права и в определенной мере повторяют их, а с другой – субъективированы волеизъявлением законодательного органа. Законодательству присущи… свои принципы, отличающие их от правовых.» [216] .

Наличие как объективной, так и субъективной составляющей в законодательных принципах отмечается и иными исследователями [217] . В отношении же непосредственно самих принципов права совершенно верным представляется указание на то, что «наука не «придумывает», а «открывает» заложенные в праве принципы, показывает их роль, значение и функционирование.» [218] .

В ряде случаев, как видится, из-за сложности, многогранности, исключительной значимости, универсальности, емкости и одновременно абстрактности категории «принципы права» в юридической литературе встречаются попытки отграничения таковых от категории «правовые принципы». Здесь позволим себе заметить, что, как мыслится, после разграничения понятий «система права» и «правовая система» попытки «перемещения слов» при акцентировании внимания на тех или иных смысловых гранях правовых явлений и феноменов стали в определенной степени «популярны» (именно так, например, по нашему суждению, обстоит дело в отношении понятий «форма права» и «правовая форма», «принципы права» и «правовые принципы»). Вместе с тем такая практика не видится нам надлежащей, ибо во многом является искусственной и даже тогда, когда по содержанию разграничение действительно допустимо (а следовательно – требует поиска нового, но не «переделки» имеющегося термина), она все равно способствует смешению восприятия. Кроме того, применительно именно к рассматриваемой нами проблематике, отметим, что в отличие от правовых идеалов, основоположений правового сознания (в их узком значении) принципы права являются системными компонентами корреспондирующего явления.

Как верно указывает И.Н. Сенякин: «попытки… различить принципы права и правовые принципы вряд ли оправданны… Вряд ли есть смысл выделять принципы правосознания (правовые принципы), поскольку принципы права – это не что иное, как идеи, которые как раз и являются составной частью правосознания. Кроме того, и терминологически их различить невозможно, ибо принципы права являются не только идейно-политическими, но и нормативными началами права. В зависимости от видовой принадлежности принципа… он может находить свое выражение в различных структурных элементах системы права… В этой связи весьма важной остается проблема законодательного закрепления принципов права… Сторонники «узкого» понимания правовых принципов полагают, что они должны быть выражены только законодательно… Представители «широкого» их понимания считают возможным закрепление принципов не только в специальных нормах, но и другими способами… Третьи предлагают закрепление правовых принципов в преамбуле того или иного закона… Данная точка зрения заслуживает особого внимания, ибо законодатель явно недооценивает роль преамбул как важнейшего структурного элемента нормативного правового акта.» [219] .

Действительно, в настоящий момент в законодательных актах (особенно кодифицированного толка) принято указывать на основные начала той или иной ветви законодательства. Вместе с тем формализация правовых принципов вполне может выражаться и через преамбулу нормативного юридического акта, с практических позиций указывая тем самым на подчиненность основным началам всех остальных положений соответствующего документа (а также нижестоящих по иерархии актов).

Это особенно важно как с практико-ориентирующих, так с правопросветительских позиций, ввиду объективного превалирования сугубо практического (прикладного) и обыденного, эмпирического правового восприятия. Кроме того, данный способ правопросвещения является одновременно и нормативно-официальным, и емким, не требующим большого объема времени, места (пространства для размещения информации), финансирования.

В свою очередь, принципы законодательства в ряде случаев определяют как «исходные технико-юридические начала построения как отдельно взятого нормативно-правового акта, так и системы российского законодательства в целом, посредством которых осуществляется ее эффективное функционирование. Обеспечивается наиболее полное и точное отражение в ней требований правовых принципов.» [220] . Здесь стоит выразить мнение о том, что принципы законодательства должны представлять все же не столько технико-юридическую, сколько нормативную правоотображающую категорию. Это обусловлено тем, что основные начала законодательства должны отражать принципы права, проецировать их в легальной ткани. Технико-юридическая составляющая носит при этом хотя и весьма важный, но все же только обслуживающий, а не исходный, сущностный, непосредственно содержательный характер.

Далее, в контексте тематики соотношения систем права и законодательства весьма важным и интересным представляется вопрос и об объеме (широте) корреспондирующих внутренних упорядоченностей. Таковой имеет значение потому, что без его решения очень трудно определить область и характер практического действия систем права и законодательства, выявить в них сходства и различия. Без последнего, в свою очередь, невозможно надлежащее установление содержательного наполнения, формально-юридического отображения и функциональной роли интересующих нас строевых рядов юридического толка; по меньшей мере, сложно обнаружить их общие и особенные свойства, и, в конечном итоге, принять обоснованное решение о необходимости их отождествления либо последовательного размежевания.

В юридической литературе встречается указание на то, что система законодательства шире системы права. В его обоснование говорится, что если внутреннее упорядоченное строение права содержит данные исключительно о правовых нормах, то аналогичный ряд законодательства охватывает также положения технического, технико-социального, программного и иного не нормативного и (или) не правового характера [221] . Такое суждение представляется односторонним ; ибо отражает лишь один аспект объемного соотношения систем права и законодательства и не затрагивает иных проявлений оного.

Например, анализируемое утверждение никоим образом не учитывает предметного и юридико-источникового сочетаний внутренних рядов права и законодательства , в то время как именно они будут свидетельствовать в пользу большей широты уже именно системы права.

Так, система права представлена правовыми нормами, выраженными не только посредством нормативных правовых актов и нормативных правовых договоров (которые, хотя и приняты к выделению в качестве самостоятельного вида юридического источника, воспринимаются нами все же в качестве разновидности именно актовой формы отражения правовых норм), но и через правовые обычаи, юридические прецеденты (административного и судебного толка), имеющие юридическое значение религиозные нормы (в соответствующих правовых системах). Таким образом, если рассуждать о широте систем права и законодательства (нормативного правового материала) с позиций «представляющих» их форм юридического выражения права, то первая «становится» гораздо более объемной.

Далее необходимо отметить, что представляющие систему права внестатутные правовые формы имеют (равно как и положения юридических источников иных видовых принадлежностей) определенное содержание. Наличествующие в них (также, как и выраженные в писаном праве) общеобязательные формально-определенные правила поведения обладают неким предметным действием, направлены на регламентацию какой-либо подверженной юридическому воздействию части социального общения. С этих позиций вновь получается, что широта системы права «значительнее», нежели у такого же показателя одноименного законодательного строения, так как охватывает более обширный (во всяком случае, именно с позиций своего объема) предмет юридического регулирования (проявляющийся в различных правилах поведения, предназначенных для адресатов норм права).

По небезосновательному мнению O.E. Мешковой, «традиционно ставится вопрос о соотношении системы права именно с системой законодательства. Последняя же имеет несколько определений. В узком смысле – это система законов, в широком – законов и подзаконных нормативных правовых актов. И в том, и в другом случае из поля зрения выпадает целый массив правовых норм, которые содержатся и в иных источниках права, например, в нормативных договорах, правовых обычаях, судебном прецеденте… Понятие «система источников права» было заменено понятием «система законодательства», а проблема источников права – проблемой соотношения системы законодательства и системы права.». Далее автором также указывается: «конечно, в идеале нормы права должны быть закреплены в нормативных актах.» [222] .

O.E. Мешковой верно подмечено, что в рассуждениях об отраслевых конструкциях права и нормативного правового материала чаще всего не учитывается тот факт, что имеющие юридическое значение правила поведения выражаются далеко не всегда посредством статутных (и под статутных) форм.

Более того, отметим, что в конце 90-х гг. XX в. в юридической науке сформировалась даже последовательная позиция, согласно которой система законодательства понималась в существенно расширенном значении, а именно – как система источников права. Но, вместе с тем, воззрения сторонников такого подхода все равно излагаются преимущественно лишь к данным актовой нормативной правовой ткани. Часто рассуждения о трактовании системы законодательства в качестве системы источников права сопровождается и «традиционным» признанием объективности отраслевого среза системы права и, соответственно, относительной субъективности этого же среза системы законодательства.

К примеру, А.И. Бобылев (по нашему мнению, обоснованно полагающий исходным элементом системы законодательства именно статью, а не нормативный правовой акт в целом) указывает: «…во-первых, если система права – это совокупность правовых норм, то система законодательства – это совокупность источников права, которые являются формой выражения правовых норм; во-вторых, если система права отражает внутреннее строение права, то система законодательства – это внешняя видимая форма системы права; в-третьих, если система права носит объективный характер, поскольку отражает состояние общественных отношений, то система законодательства строится по иному принципу: в ее формировании значительное место занимает субъективный фактор, обусловленный потребностью юридической практики; в-четвертых, если система права представляет собой совокупность норм права, разделенных по предметному признаку (отраслям права), то система законодательства – это совокупность нормативных актов, которая строится как с учетом отраслевого принципа, так и без его учета, т. е. в одних случаях законодательство издается применительно к конкретной сфере правового регулирования, в других – закон содержит нормы различных отраслей права; в-пятых, первичным элементом системы права служит норма права…; первичным элементом системы законодательства является статья нормативного правового акта… Таким образом, система законодательства – это совокупность источников права, которые представляют собой форму выражения правовых норм.» [223] .

Вместе с тем нам видится, что «проблема» источников права не может быть отождествлена с «проблемой» соотношения систем права и законодательства , так как она хотя и пересекается, но не совпадает с ней. В вопросе об источниках права (в их юридическом значении) наиболее значимыми являются именно проблемы: видового сочетания; субординационного и (или) горизонтального соотношения; взаимоувязанного и сугубо видового действия таковых и пр. При этом судебные прецеденты, вопреки указаниям O.E. Мешковой, все-таки входят в такой вид юридического источника, как правовой (или юридический) прецедент, т. е. являются в рассматриваемом качестве не самостоятельным видом, а подвидом.

В свою очередь, в вопросе о соотношении систем права и законодательного материала основное внимание приходится на выявление целесообразного, оптимального статутного выражения упорядоченных данных о правовых правилах поведения. Поэтому система юридических источников и не должна приравниваться к системе законодательства. Она представляет собой самостоятельный срез системы права.

Согласиться же с тем, что именно нормативные правовые акты всегда и безусловно являются оптимальной формой выражения правовых норм, мы возможности также не усматриваем, ибо их положения носят абстрагированный и символьный (словесный, сугубо текстовой) характер, в то время как телеология правового действия носит конкретное предназначение. Кроме того, отечественная практика актовой нормативной правовой регламентации настолько изобилует пороками, что «доверие» к данной форме выражения правовых норм оказывается существенно «подорванным». Как говорит А.М. Нечаева: «…создавать нормы права – большое искусство, но иногда нормы права могут содержать всего-навсего одну фразу, которая впоследствии способна погубить если не весь закон, то всю идею.» [224] . Текстовая оформленность правовой нормы действительно может коренным образом исказить ее предполагаемое, желаемое юридико-регламентационное наполнение. В то же время прецедентное и обычное право создаются именно в процессе «живого» регулирования. Правовой же обычай, кроме того, с погрешностями лексического отображения и вовсе не увязан.

Система права превышает систему законодательства и по своему функционально-информативному значению. Так, если система статутного материала, с юридических позиций, содержит только легальные правилоповеденческие положения, то система права аккумулирует (как отмечалось ранее) не только статутные, но и неписаные профильные (специально-юридические) установления, а также данные о таковых (причем и научного, и практического, и учебного толка). Охватывает система права и положения о фактическом и должном действии правовых норм, выраженных в различных юридико-источниковых видах. Получается, что система права равна системе законодательства в совокупности с правовыми нормами, выраженными во внестатутных формах и различными профильными (доктринальными, реализационными и учебными) данными обо всех них.

В то же время по своей «массе» система законодательства действительно более объемна, нежели система права. Причем именно по той причине, указания на которую и встречаются в специализированных изданиях: система законодательства, в отличие от системы права, включает в себя (или может включать) не только собственно правовые, но и иные, в том числе и не юридические, положения. Последние относятся к интересующему нас «внутренне-упорядоченному» строению просто по факту. В ряде случаев они, как представляется, излишни. При иных же ситуациях их наличие может быть вполне допустимым с позиций целостного восприятия соответствующего материала, т. е. оправданным исходя из удобства обращения с легально-регламентируемыми данными, с юридической тканью.

Здесь уместно сказать, что современное российское законодательство включает в себя достаточно большое число положений не правового (и даже и вовсе не юридизированного) характера. Речь идет о предписаниях, которые не подпадают под категорию отображающих какой-либо из компонентов именно общественных отношений (социального взаимодействия, поведенческого (их) акта (ов)). По сути, таковые лишь прописаны в законодательстве («приписаны» к нему), но не относимы к социальным нормам по своей природе, ибо по содержанию они носят либо социально-технический, либо и вовсе сугубо технический характер.

Для примера обратимся к недавно принятому Федеральному закону «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации в целях повышения уровня материального обеспечения отдельных категорий граждан». Значительная часть этого документа посвящена трансформации Федерального закона «О трудовых пенсиях в Российской Федерации» [225] , все внесенные изменения в который (текстовым объемом на несколько страниц) посвящены увеличению размеров базовых частей трудовых пенсий по старости и инвалидности (т. е. представлены цифровыми показателями). Как представляется, «благодаря» этому названный нормоизменяющий законодательный акт можно приводить в качестве яркого и наглядного примера того, что по своему выраженному «через бумагу» объему система законодательства может быть, действительно, гораздо более широкой, нежели «консолидированная» (объединенная, сгруппированная, «укомплектованная») совокупность положений, составляющих внутреннее строение права.

Вместе с тем для интересующей нас профильной области (системы законодательства) обозначенное не юридико-нормативное превалирование с компонентных и содержательных позиций решающего характера не имеет. Дело в том, что оно демонстрирует не сферу собственно-правового действия , и даже, как представляется, не столько тенденцию и логику легальной регламентации социального взаимодействия, сколько существующий в конкретно-исторической правовой среде юридико-технический стиль. Последний во многом обусловлен знаниями, навыками и умениями конкретных физических лиц, творящих (подготавливающих) тот или иной нормативный (либо ненормативный) правовой документ.

Также позволим себе заметить, что прочтение Федерального закона «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации в целях повышения уровня материального обеспечения отдельных категорий граждан» «наводит» на мысль о том, что перечисление цифровых показателей не должно находить своего отображения в нормативных правовых актах, так как последние предназначены для отражения именно норм права. Числовая составляющая не является элементом социальных отношений и, соответственно, должна подвергаться если и нормативному, то, во всяком случае, не законодательному регламентированию.

Более того, названный Федеральный закон (как целое) содержит крайне незначительное (особенно в сопоставлении со своим объемом) количество норм права. Нам же представляется, что в нормативных правовых актах следует отражать только принципы и (или) правила (в том числе условия и основания) установления и реализации необходимых цифровых показателей, в то время как сами последние должны фиксироваться: в случае своей модельности – в нормативных (но не правовых), а при отсутствии таковой – в правореализационных актах.

Таким образом, все сказанное выше дает нам возможность утверждать, что системы права и законодательства в лучшем случае пересекаются между собой, но не совпадают. Таково же сочетание и принципов права с основными началами законодательства. Все это смежные, «налагающиеся», но все же различные, можно даже сказать – разнопорядковые явления и феномены. Кроме того, понятие системы законодательства следует отличать от понятия системы юридических источников, форм выражения правовых норм. Последняя представляет собой один из срезов строевого ряда уже именно права (причем в отношении видовых компонентов – непосредственно самого структурного порядка). Также надо отметить, что в легальных данных отечественного правового порядка элементный состав ни одной из интересующих нас систем не фиксируется. Вместе с тем в законодательном материале содержится уровневое разграничение сфер статутотворческой деятельности, а в подзаконной документации – градация правовых актов.

Также надо резюмировать, что утверждения о том, что система права шире одноименного пласта законодательства, с позиций своей истинности носит лишь ограниченный характер. Оно верно только в отношении сравнения «бумажного» объема юридического материала актового нормативного правового толка. Исключительно в указанном контексте данные системы права действительно будут «проигрывать» статутным показателям (ввиду своего природно-правового характера), притом что в систему законодательства могут быть включены (что соответствует не должному, но истине факта) как положения не только не юридической, так даже и не собственно-социальной видовой принадлежности.

Вместе с тем система права представлена более разнообразным, нежели система законодательства, видовым «набором» объективированных выразителей правовых норм. Она включает (способна включать) правоповеденческие правила, выраженные не только в писаном нормативном юридическом материале (статутного, договорного и прецедентного, – в англосаксонских правовых системах относимого к области неписаного права, – толка), но и в различных правовых обычаях, религиозных нормах. С этих позиций система законодательства может быть шире системы права только в том случае, если в соответствующей конкретно-исторической правовой системе признаются и действуют исключительно писаные формы выражения норм права (и то при условии непричисления к таковым юридических прецедентов). Но даже при подобной ситуации с юридико-источниковых и, как следствие, содержательно-действенных (предметных) позиций система права в качестве общетеоретической категории все равно окажется более «существенной», нежели система законодательства, и по своему объему (широте), и, конечно же, по своей «наполнительной» значимости. Кроме того, система права включает не только правовые нормы, но и весьма разноаспектные данные о должном содержании , а также бытии таковых.

Отметим в завершение, что именно видовые юридико-источниковые и вытекающие из них (как аккумуляторов правовых норм) предметные показатели представляются нам ведущими при решении вопроса об объемном соотношении систем права и законодательства (по причине их специального, профильного характеризующего значения).

3.2. Отраслевые и институциональные составляющие правовой систематики

Поскольку проблематика отраслевых конструкций права и законодательства, так или иначе, является «традиционной» для отечественного правоведения, рассмотрение области правовой систематики предопределяет и необходимость ее специального, обособленного изучения. Таковое, помимо иного, актуализируется неоднозначностью количественного состава отраслевых формирований права и законодательства, их действенного и видового соотношения. Отдельного внимания заслуживает и вопрос о правовых (и законодательных) институтах (как «средних», «промежуточных» и обязательных компонентах отраслевых конструкций).

Областная градация права изначально была направлена именно на последовательное, содержательное секторное подразделение законодательного, учебного и научного материала, т. е. создавалась и рассматривалась именно с позиций своего прикладного предназначения. «История развития научных взглядов… показывает, что первоначально советская правовая наука исследовала… проблемы, связанные с необходимостью выделить основные сферы правового регулирования и тем самым обеспечить решение практических вопросов по упорядочению советского законодательства, по определению основных направлений его научной разработки.» [226] . Различия между структурным строением и систематикой права при этом, за редким исключением, не проводилось. Лишь с развитием теории систем стало специально указываться, что определение в системе константных взаимных связей между составляющими частями одного и того же уровня (причем не только с «горизонтальных», но и с «вертикальных» позиций), т. е. выявление «закона связи» компонентов, позволяет обоснованно говорить о выявлении именно структурного строения той или иной социальной системы [227] .

При этом, несмотря на то что с первой половины прошлого столетия отраслевая «система» права чаще всего постулировалась в качестве «объективной», «субъективные» подходы к ее рассмотрению выражались также практически постоянно (хотя и в относительно небольшом количестве).

Например, В.К. Райхер указывал: «…система права есть научная конструкция. Она принадлежит к числу классификационных структур, систематизирующих явления природы или общества, отражающих связь и соотношение этих явлений, их виды и разновидности… Возможно… сосуществование разных вариантов системы права. Это недопустимо с точки зрения объективной теории, но не исключено с точки зрения теории, рассматривающей систему права как результат систематизации правовых норм. И факт такого сосуществования подтверждается практикой. Возможность разных вариантов системы права обусловлена тем, что правовые нормы могут систематизироваться по разным своим признакам, а также тем, что возможны вариации даже в отношении одного и того же признака, например, предмета регулирования… В свое время, выдвигая идею комплексных отраслей права, мы рассматривали их, а также основные отрасли права, как элементы «классификационной структуры системы права», как ее «классификационные звенья»… Тем самым выражалась мысль о том, что система права в составе всех ее отраслей есть результат классификаций и, следовательно, систематизации правовых норм. Поэтому., утверждение об «объективности существования» отраслей права (в том числе комплексных) являлось неточным. Оно требовало уточнения в… смысле объективности и объективизации таких произведений субъективного фактора, к каким относится система права с ее структурными подразделениями.» [228] .

С.Н. Братусь, напротив, говорит, что «следует… поддержать тех ученых, которые последовательно защищают идею объективности системы права. Система права объективна… вследствие отражения в ней различных видов и сторон общественных отношений, поскольку эти виды и стороны проявляются различно в поведении людей…, кроме того, в сфере общественных отношений субъективное служит источником объективного, ибо люди одарены сознанием, волей и сами творят свою историю.» [229] .

Представляется, что признание за отраслями права объективного характера во многом предопределило постановку вопроса о соотношении систем права и законодательства , «способствовало» доктринальному и (или) фактическому «стремлению» к их отождествлению, а также предопределило «сложности» размежевания таковых.

Р.З. Лившиц, небезосновательно критикуя юридическую конструкцию отрасли права, среди «порожденных» таковою недостатков отмечал тот подход, согласно которому разница между отраслью права и законодательства рассматривается исключительно с позиций несоответствия сущего должному, на основании которого: «в отрасли права концентрируется логика, обоснованность, четкость, словом, как все должно быть в идеале, в отрасли же законодательства – как фактически получилось у законодателя, не все логично и обосновано.

Если отрасль права и отрасль законодательства сочетаются – хорошо, а если нет – тем хуже для отрасли законодательства, отошедшей от своего идеального эталона… Вместо того чтобы преодолеть образовавшийся разрыв, сложившиеся конструкции системы права дают ему научное объяснение. Там, где отрасль права и отрасль законодательства совпадают, мы имеем дело с полноценными «первосортными» отраслями, а где нет, – с «второсортными» комплексными образованиями. А потом – надотрасли, суперотрасли, интегрированные суперотрасли и т. д…. Исследователи держатся за принятую систему отраслей права, хотя жизнь давно ее перешагнула.» [230] .

С.С. Алексеев также выступает против чрезмерного отделения систем права и законодательства друг от друга. Но саму отраслевую конструкцию права он оценивает, напротив, уже позитивно. И даже толкует многие составляющие таковой в качестве структурных единиц права. Разницу же и сходство между отраслями права и законодательства ученый рассматривает с позиций соотношения внутренней и внешней формы. «В юридической литературе получил достаточное распространение взгляд о недопустимости отождествления системы права и системы законодательства, а также нормы права и статьи нормативного правового акта. В этом направлении строятся и рассуждения тех авторов, которые, размежевывая внутреннюю и внешнюю форму права, относят к внутренней форме систему права, а к внешней – нормативные юридические акты. Между тем, если рассматривать структуру как способ организации элементов содержания, то структура в силу единства формы и содержания не может быть оторвана от внешней формы… Нормативные акты и иные источники юридических норм представляют собой не просто нечто «внешнее», а необходимый момент в самом существовании права… Конечно, структуру права, с одной стороны, и структуру законодательства – с другой, отождествлять нельзя. Но их и нельзя отрывать друг от друга, противопоставлять.» [231] .

Согласно В.К. Мамутову, система права и вовсе носит по отношению к системе законодательства вторичный характер. Соответственно, гносеология системы права сводится лишь к познанию сути действующего законодательства [232] .

Представляется, что отрасль права не сводится только к отрасли законодательства; ибо, даже «характеризуя право, как явление однопорядковое с «законом», нельзя интерпретировать это единство таким образом, будто любые законы, иные правовые акты либо их совокупность сами по себе образуют право.» [233] .

В нынешнем столетии отраслевая конструкция правового строения впервые была резко раскритикована В.П. Мозолиным. Одно из достоинств воззрений ученого усматривается в том, что оценка отраслевого правового строения осуществляется им именно с позиций практической значимости (т. е. при аналитическом обращении как раз к тем аргументам, которые и выдвигались в качестве «стимулирующих» к областному дроблению). «Возможность создания единого общего понятия отрасли права оказалась утраченной. Понятие отрасли права стало настолько девальвированным, что им по существу невозможно пользоваться в практических целях (в области законодательства, правоприменительной деятельности, учебном процессе в высших юридических учебных заведениях), поэтому оно не должно применяться и при построении современной системы российского права.» [234] . В конце прошлого века В.П. Мозолин также говорил: «…можно сказать, что в юридической литературе сложился известный культ отрасли права, что не вполне благоприятно сказывается на дальнейшем развитии системы права.» [235] .

Состав системы права В.П. Мозолин отображает трехуровневым срезом, включающим в себя: конституционное право; основные правовые ветви; правообразования, наличествующие в отдельных секторах социальной жизнедеятельности. Основными ветвями права ученый считает гражданское, трудовое, налоговое, уголовное и процессуальное [236] .

В свою очередь, В.Б. Исаков считает, что в отказе отделения права на отрасли «есть уязвимый момент: его невозможно практически осуществить. Оно было бы своевременным, если бы нормы существовали в «плавающем виде» и по запросу абонента каким-то чудом к нему «слетались».» [237] .

Представляется, что ценность отраслевой конструкции права , относимой нами к числу юридических классификаций, заключается в соединении, обобщенном отражении данных : 1) о действующем и должном нормативном правовом материале (разновидовой юридико-источниковой принадлежности) и 2) о его реализации; а также 3) о соответствующих показателях научного и учебного толка. При этом многогранность правового воздействия и условность секторного деления предопределяют необходимость многопараметрового подхода к «вычленению» правовых отраслей.

Полагаем, что решение вопроса о существовании (или отсутствии) в праве отраслевых «составляющих» должно осуществляться на основании сведений о: содержании (предмете, материальном показателе) действия права; превалирующих принципах права и (или) законодательства; преобладающих интересах лиц правового общения и основоположениях их поведения; воле заинтересованных субъектов (в условиях государственной организации социума – в первую очередь публично-властных), «стремлении» таковых к «выделению» отрасли; цели правового воздействия на поведение адресатов юридических норм; методе правового регулирования (формальном основании); видовом «наборе» юридических источников; составе участников сектора правового общения; конвенционном (конвенциональном) отношении с позиций областного деления к тому или иному правовому массиву (звену); функциях правового воздействия; социальной значимости (в рамках соответствующей социальной среды) общественных отношений и корреспондирующих им правовых данных; устоявшихся в конкретно-историческом бытии правовых традициях; потребности в самостоятельном изучении и исследовании юридических предписаний о социальном взаимодействии той или иной направленности (т. е. в специальном к ним внимании).

Наиболее значимыми для решения вопроса о наличии (отсутствии) отрасли права (а, по версии некоторых авторов, – «отрасли норм права» [238] ) видятся первые семь из названных показателей. На некоторые из перечисленных оснований отраслевого дробления мы позволим себе обратить и дополнительное внимание.

Так, такой «традиционный» показатель отраслевой конструкции, как содержание (материальный фактор, предмет), наделе выступает весьма неоднозначным, затруднительным к определению. Например, встречаются такие формулировки предмета той или иной отрасли права, дефинитивная часть которых заключается лишь в указании на соответствующие (одноименные) отношения [239] .

По версии В. Кнаппа, «предметом права являются:… поведение отдельных людей или деятельность организации людей в определенных общественных отношениях;… субъекты (определение субъектов права);… факты (квалификация юридических фактов);… предмет правоотношений (определение предмета правоотношений).» [240] . Таким образом, у ученого объединяются такие разносторонние «составляющие», как «что» (предмет права и правоотношений) и «кто» (участники правовой жизни). Это не представляется надлежащим. Но, кстати говоря, тот же В. Кнапп весьма метко отмечал, что «исторически возникшее наименование «гражданское право» уже давно не дает точного представления о содержании данной отрасли права», а «деление гражданского права на общую часть, право собственности, обязательства и наследование и различные jura speciallia (авторское, изобретательское, транспортное и т. п.) является устаревшим… Мы усматриваем необходимость изменений… не в системе…, а в систематике гражданского права.» [241] .

На неопределенность же предметного показателя также неоднократно указывалось, например, Р.З. Лившицем. В частности, по словам ученого, «право регулирует поведение людей. Во всех отношениях, в которые люди вступают между собой, можно выделить три сквозных элемента, через которые достигается правовое регулирование: имущественные, личные неимущественные и управленческие отношения. Какую бы отрасль права мы ни взяли, она имеет дело только с этими группами отношений, правда, в разных сферах… Если допустить, что каждой из названных групп соответствует своя отрасль права, то мы получили бы искомую систему, построенную по предметному критерию – природе регулируемых отношений… Если считать, что имущественные и личные неимущественные отношения составляют предмет гражданского права, а управленческие – административного, то предмета для других отраслей не остается. А если исходить из того, что каждая из специальных отраслей «отрезает по куску» у гражданского и административного права, то предмет последних приобретает остаточный характер, что вряд ли корректно. Следовательно, и реальная правовая действительность, и теоретические соображения приводят к выводу о невозможности найти однозначное соответствие каждой отрасли права определенной группе общественных отношений. Значит, и предмет регулирования не выдерживает испытания в качестве критерия отрасли права.» [242] .

Так или иначе, практически все позиции по интересующему нас вопросу, как мыслится, обоснованно сводятся к признанию предметом правового регулирования поведения (поведенческих актов) участников правового общения (общественных отношений). По нашему мнению, многогранность правового содержания предопределяет необходимость градации и самого предмета правового регулирования (представленную выделением уровней такового).

Поскольку идея материального показателя задается сущностным назначением права (заключающемся в оказании упорядочивающего, нацеленного на согласование интересов, воздействия на социально-значимое поведение участников правовой жизни), то общий предмет правового регулирования всегда будет представлен действительной и возможной совокупностью общественных отношений (актов социального поведения), способных поддаваться воздействию объективного права. Для каждой семьи отраслей права тоже можно выделить «свой» предмет, носящий родовой характер. Отдельному же отраслевому правообразованию будет соответствовать видовой предмет правового регулирования.

В целом стоит выделить следующие семь уровней предмета правовой регламентации : 1) всеобщий (объединяющий все фактическое и потенциальное, с правовых позиций, социальное поведение); 2) общий (его составляют юридико-адекватные отношения между лицами в рамках какой-либо определенной правовой системы); 3) родовой (присущий семьям отраслей частного и публичного, материального и процессуального права); 4) видовой (отраслевой); 5) подвидовой (институциональный); 6) специальный (являющийся частью подвидового); 7) непосредственный (выделяемый применительно к конкретной правовой норме). Касательно системы права одной определенной правовой системы актуальными останутся только четыре уровня дробления, представленные 1) общим, 2) видовым, 3) подвидовым и 4) непосредственным предметами.

Аналогичная градация может распространяться и на систему законодательства (всего писаного нормативного юридического материала), но с поправкой на то, что наличие в данной «плоскости» комплексных актов требует выделения еще и дополнительного предмета, а возможность существования пространственных юридических коллизий делает допустимым содержательное действие факультативного толка.

Что же касается такого показателя правовой формы, как метод правового регулирования, то он имеет значение для решения вопроса об отраслях права по той причине, что регламентация социального поведения, для того чтобы надлежащим образом достичь своего целевого назначения, нуждается в выборе адекватных содержанию способов и приемов воздействия. Здесь можно согласиться с устоявшейся в отечественной юриспруденции позицией о том, что «применительно к системе права содержание правоотношения определяется предметом, а форма – методом правового регулирования.» [243] . За исключением указания на «нижестоящую ступень иерархии» можно принять и мнение о том, что «метод регулирования тоже имеет свое хотя и подчиненное, но важное значение, поскольку в праве речь идет, в конечном счете, о регулировании поведения людей в тех или иных общественных отношениях.» [244] .

Далее, стоит акцентировать внимание на том, что в перечне отраслеопределяющих параметров во втором основании мы указали не только на принципы права , но и на основные начала законодательства (толкуемые иногда в качестве составляющей собственно правовых основоположений). Это обусловлено тем, что склонный к субъективизации отраслевой ряд, больше, чем, например, сущностная (с позиций структурно-системного строения) дуалистическая «модель», отражает конкретные нормативные юридические установления. Как следствие, – в сравнении с формирующими критериями дуалистических блоков отраслевые основания носят более субъективный характер , так как здесь решение вопроса во многом зависит от «человеческого фактора» и не сводится к единству сути того или иного юридизированного массива.

Отдельного внимания заслуживают такие показатели выделения отраслевых формирований, как принципы права. Дело в том, что социальное общение всегда базируется на неких исходных основоположениях – в противной ситуации оно останется «безыдейным» (а в завершающем варианте, и хаотичным). Из этого вытекает, что «рассчитывающие» на качественное воздействие правовые нормы должны (так или иначе) «отталкиваться» от принципиальных социотивных установок, которые, в свою очередь, обладают различным «удельным весом». Так, некоторые из них имеют фундаментальное значение и относимы ко всем проявлениям межсубъектных контактов (в качестве примера мы тут можем привести положение о справедливом общении). Иные же относимы только к некоторым областям социального бытия. В интересующем нас контексте последние именуются принципами (основополагающими, исходными началами) права.

Для демонстрации укажем, что основоположение справедливого общения трансформируется в правовой среде в общеюридический принцип справедливости. При проекции же на материал статутного толка исходные идеи права приобретают писаную форму. Вместе с тем категория основных начал законодательства более субъективна, так как кроме собственно основоправовых, она может быть представлена и теми установлениями, которые причислены к числу базисных сугубо по воле нормотворца (и (или) иных участвующих в подготовке акта лиц).

Некоторые ученые указывали также и на такие перечисленные нами среди детерминирующих отрасли права показатели, как волевая направленность на отраслевое восприятие правового массива и цель правового воздействия. Так, И.В. Павлов, в качестве отраслеобразующего фактора указывал (в числе иного) на «заинтересованность… в образовании той или иной отрасли права, государственный волевой момент». В.В. Лапаев и В.П. Шахматов говорили, что «отрасль права характеризуется не только целью, но и другими признаками – предметом, методом, субъектами. Только в совокупности с другими признаками цель характеризует отрасль права и дает возможность отграничить ее от смежных отраслей. Но в этой совокупности признаков цель характеризует отрасль права наиболее ярко и отчетливо, показывая специфическое место данной отрасли.» [245] . Б.Л. Назаров выражает сетования на то, что «не стал объектом внимания при решении вопросов системы… права… институт юридической ответственности.» [246] .

Как отмечал В.Н. Кудрявцев, «идея полной адекватности метода и предмета правового регулирования… в известной мере консервативна и противоречит современным тенденциям комплексного развития законодательства. В этой связи возможным представляется иной подход к систематизации правового материала – исходя из задач (функций), которые необходимо решать посредством правового регулирования, под которым понимается институт или совокупность институтов, предназначенных для решения определенной социальной и правовой задачи.» [247] .

М.И. Байтин и Д.Е. Петров, в свою очередь, полагают, что «чрезмерное дробление критериев деления права на отрасли не совсем оправдано, и выставлять в один ряд с предметом и методом правового регулирования такие юридические особенности, как, например, отраслевые принципы и функции, едва ли целесообразно, хотя их специфика и значение в конкретных отраслях права не вызывают сомнений. Специально-юридические признаки отражают регулятивные особенности отрасли права, и в этом качестве вся их совокупность составляет специфику отраслевого метода правового регулирования, поэтому к его характерным чертам, наряду с другими, относятся принципы и функции отрасли права.» [248] . Данное утверждение вызывает категорическое несогласие сразу по нескольким причинам.

Во-первых, только многофакторное рассмотрение, одновременная реализация сразу нескольких параметров способствует наиболее последовательному выделению отраслевых правообразований. Это обусловлено неоднозначностью и условностью самой конструкции «отрасль права», предопределенными, в свою очередь, многогранностью, не «однолинейностью» правового действия. Кроме того, поскольку деление права на отрасли является практико-ориентированной систематикой, ее наиболее последовательное проведение позволит достичь и возможно большего позитивного преобразующего эффекта.

Во-вторых, не представляется обоснованным причисление принципов и функций права к методу юридической регуляции. Метод – это совокупность приемов и способов, принцип – основополагающее начало, а функция – ролевое действенное направление, в нашем случае – правового воздействия [249] . Включение двух из названных категорий в состав третьей нельзя признать оправданным , ни с этимологических, ни, что более важно, со специально юридических позиций.

Отметим также, что в качестве показателя отрасли права С.С. Алексеев предложил и юридический режим [250] . Однако по сути этот фактор представляет собою не что иное, как обобщенное наименование для ряда иных параметров. Он пригоден в большей степени для описания «образа» правовой отрасли. Поэтому юридический режим хотя и может «использоваться» при рассмотрении темы, значения отдельного, самостоятельного, обособленного (даже в относительном смысле) параметра все же не имеет.

Стоит сделать акцент и на том, что юридическая конструкция отрасли права, несмотря определенную нечеткость, обладает весомой значимостью: она аккумулирует в себе данные (теоретического, легализованного и фактического характера) об общественных отношениях, подпадающих под ту или иную сферу правового действия. Именно поэтому при критике данной конструкции речь, по сути, ведется все же «о том, чтобы не смешивать систематизацию правовых отраслей, результаты законотворчества и учебный план юридического вуза.» [251] . Объединяя данные о социальном поведении той или иной направленности, с одной стороны, но не нося в то же время точного характера, категория «отрасли права» часто смешивается со смежными (с отраслями законодательства, статутотворческой, образовательной и (или) научной деятельности).

Кроме того, надо отметить, что отраслевая градация, даже не будучи «специальным» образом проработанной на теоретическом уровне, присутствует в самых разных системах права. Наиболее четко это прослеживается в рамках романо-германской (континентальной) правовой семьи. Причем гражданское право в этой правовой общности может трактоваться и как идентичное частному, и как составляющая последнего. Первое понимание типично для итальянской, а второе – для германской (немецкой) и французской правовых систем. К области же публичного права в данной семье причисляются, например, конституционное, административное и так называемое уголовное право. Можно констатировать наличие интересующего нас отраслевого размежевания и в системах, представляющих семью общего (прецедентного, англосаксонского, англо-американского) права. В ней усматриваются, по меньшей мере, конституционное, гражданское и уголовное правовые образования (хотя конструкция «материальное – процессуальное право» здесь действительно более развита). Что же касается систем права, входящих в мусульманскую правовую семью, то по отношению к ним надлежит указать на области конституционного и уголовного толка, а также на те общности, которые, будучи в этой среде раздробленными, в иных правовых порядках подпадают (исчерпывающим или превалирующим образом) под категорию гражданско-правовых данных.

Рассуждая о сочетании отраслей права, представляется необходимым обращать внимание не только на вопросы об их предметном, методологическом, функциональном и субъектном действии, но также и на иерархическое, субординационное, соподчиненное соотношение таковых. По поводу иерархии отраслей права в юридической науке существует два базовых мнения. По первому из них совокупность отраслей права рассматривается с позиций «горизонтали». Соподчинения в них, соответственно, не выявляется. Второй подход отображается представлениями о том, что отрасли правовых норм могут находиться не только в одноплоскостном, но и в иерархическом, субординационном взаимодействии. По замечанию В.М. Левченко, «ведущий срез – функциональный – по отраслям законодательства, соответствующим отраслям права, было бы неточным именовать «горизонтальным». Здесь отражаются и связи субординации (иерархии) между самими отраслями права.» [252] .

Наиболее подробно позиция о сочетании отраслей права, в том числе и иерархического порядка, проработана у С.С. Алексеева. По мнению данного автора, «систему., права в целом можно охарактеризовать как базирующийся на одной основе и исходящий из нескольких автономных центров ряд ветвей, частично перекрещивающихся пирамид, образующих единый правовой организм… Любая группировка отраслей… права должна выражать те реальные связи, которые характерны для его структуры. Та классификация отраслей, которая отражает существование его разновидностей (профилирующие, процессуальные, специальные, комплексные), и представляет собой общую и главную их группировку» [253] . Чуть позже (в 1979 г.) С.С. Алексеев стал причислять к профилирующим и процессуальные правовые отрасли [254] .

Присоединяясь к идее о неодинаковом иерархическом «ранге» отраслей правовых норм, позволим себе отметить, что при рассмотрении вопроса сугубо с позиций юридической систематики, в отношении состава позитивного права субординация отраслей права, по нашему мнению, должна быть представлена своеобразной « пирамидой », в основании которой находится конституционное право. Из последнего проистекают «оси» образований административного, гражданского и уголовного толка. Все же остальные возможные к выделению отраслевые подразделения «располагаются» между указанными «осями», представляя собой или их разнообразные «переплетения», или же выступая по отношению к оным в качестве производных (в смысле – «обслуживающих»). Возможно и смешение двух представленных вариантов.

При этом в первом варианте речь идет о таких, например, образованиях, как семейное, предпринимательское, трудовое, страховое, торговое (и иные) отрасли права. Во втором варианте имеются в виду так называемые процессуальные правовые отрасли. Смешение двух вариантов представлено возможными «проникновениями» процессуальных данных (нормативно-юридического, учебного и (или) научного характера) в направления материального толка, и, соответственно, наоборот.

Рассматривая представленную «пирамидальную» конструкцию, остановимся на отдельных ее компонентах, и в первую очередь на конституционном праве , чуть более подробно. Так, по мнению A.A. Пушмина, «венчает систему права, обеспечивая взаимодействие всех его отраслей, государственное право, нормы которого имеют принципиальное определяющее значение в структуре регулирования всего комплекса отношений в обществе.» [255] . М.Ф. Орзих считал государственное право «единственной фундаментальной» правовой отраслью [256] .

По замечанию О.О. Миронова, «система права не есть цепь отраслей без главного звена. Таким звеном выступает… государственное право… В последнее время среди государствоведов появились сторонники выделения двух отраслей права: конституционного и государственного. Однако думается, что для разделения единой отрасли государственного (конституционного) права нет веских оснований. В предмете одной отрасли государственного права выделяются различные группы отношений – наиболее всеобъемлющие, регулирование которых осуществляется на более высоком конституционном уровне, и более конкретные, которые регулируются иными нормами государственного права, либо их детализация в соответствии с конституционными положениями осуществляется в других отраслях права.» [257] . Здесь четко отражена идея примата конституционного права как отрасли права над иными правообразованиями такого же «ранга»; причем независимо от того, идет речь о конституционно-правовых данных собственно основозаконного «происхождения» или же нет.

В.П. Мозолин и вовсе указывает на то, что «конституционное право занимает господствующее положение в системе… права. Оно составляет фундамент права, имеет высшую юридическую силу, прямое действие и применяется во всех сферах жизнедеятельности общества и государства. С научной точки зрения конституционное право нельзя причислять к ветвям права… Понятие ветви права – это понятие части права с соответствующим выходом на один из видов общественных отношений, подпадающих в сферу действия права. Конституционное же право имеет дело по существу с основами общественных отношений, независимо от их разновидностей и сфер применения. Его структурное положение и назначение в системе… права качественно иное. Конституционное право является генерирующим источником права для всех правовых образований, входящих в систему права.» [258] .

Представляется, что «вершинно-соединяющее» значение конституционно-правовых данных на уровне отраслевого ряда позитивного права действительно обнаруживается. Оно задает (должно задавать) содержание и приоритеты правового воздействия в рамках всей соответствующей социальной общности, с одной стороны, и отображает принципиальные положения, раскрывающиеся в иных направлениях юридической регуляции, – с другой.

В отношении же иных «осевых» подразделений отметим, что уголовные нормы направлены на тот или иной вариант юридического блокирования аномалий социального поведения. Нормы административно-правового характера рассчитаны на властно-управленческое типично-ситуативное воздействие. В свою очередь, восстановление и компенсация частных субъективных интересов наиболее полно реализуется именно в цивильно -правовых формах (за счет гибкости и высокой адаптивности последних). Показатели нормативного толка соответствующим образом отражаются и на содержании правореализационных, учебных и научных данных названных нами подразделений. В этом смысле отраслевая дифференциация нормативного правового материала в целом подтверждает положение о том, что качественная правовая регламентация социальной жизнедеятельности имеет место только при условии своего соответствия общественным потребностям. Это можно подтвердить целым рядом примеров, но мы ограничимся лишь некоторыми из них.

Допустим, государство заинтересовано в активной явке электората на избирательные участки. Если этот интерес и форма его правового воплощения не будет координироваться с потребностями самого избирательного корпуса, то желаемого результата названное нами публично-правовое образование не достигнет. Интерес государства будет надлежащим образом реализован только в том случае, когда он солидаризирован с заинтересованностью корреспондирующих лиц («контрагентов»). Для этого необходимо не только соответствие самой идеи социальным возможностям и потребностям, но и адекватное качество ее правовой формы.

Возьмем другой пример: предположим, что государство заинтересовано в развитии лизинговых отношений. Здесь, опять-таки, если содержание и форма этого интереса не будут адекватны потребностям хозяйствующих субъектов (к числу которых относится и само государство), то он останется нереализованным и, в этой части, суверенная организация политической власти необходимой цели не достигнет. Надлежащее воплощение интереса возможно только в том случае, когда таковой, как минимум, сочетаем – по своему внутреннему (содержательному) и внешнему (юридико-формальному) компонентам – с потребностями иных хозяйствующих субъектов.

Конкретизация материальной и формальной составляющих государственных и частных интересов в последнем из обозначенных примеров, их «стыковка» и «координация» будут отображаться в отраслевом (специальном) юридическом материале. Но «первоосновой» такой «юридизации» станет ч. 1 ст. 34 Конституции Российской Федерации, согласно которой участники правового общения вправе свободно реализовывать свои способности и имущество для осуществления легально допустимой экономической деятельности. Это управомачивающее правило поведения далее находит лишь свою конкретизацию в юридических нормах частной направленности.

При этом надо обратить особое внимание на такое правообразование, как муниципальное право. Дело в том, что если все отрасли права выделяются, так или иначе, по специфике (действительной или мнимой, но в любом случае зависящей от субъективного восприятия) своего содержательного («предметного») действия, то муниципальная область «вычленяется» по иным, причем весьма «ярко» выраженным, показателям. Она «обособляется» по территориальному уровню (плоскости) своего воздействия. Таковой достаточно локализован и, как раз таки по этой причине, признается многими фактически константно актуальным для специфического нормирования, а значит – и для изучения и исследования. Вместе с тем «собирательный» характер данного образования весьма наглядно демонстрирует его системно-компонентную фиктивность (относимую, впрочем, и ко всем иным «комплексным отраслям»). Кстати, противоположный уровень «территориального» распространения характерен уже для конституционно-правового воздействия. Но это направление выделяется не ввиду своего пространственного распространения, а «благодаря» исходной (пусть и в относительном смысле) сущностной, содержательной значимости.

Касательно представленной нами «отраслевой пирамиды» также можно заметить, что если конституционному, гражданскому и уголовному праву условно коррелируют такие, выделенные нами в отношении принципиального среза структуры права, составляющие, как общеправовые принципы, а также частное и публичное право, то для административного права «парного» элемента не находится. Таким образом, систематико-отраслевая и «принципиальная» структурная правовые вариации «стыкуются» не в полной мере. Отсюда возникают весьма существенные вопросы о том: как такая «нестыковка» допустима; чем она обусловлена; почему имеет место быть. С целью ответа необходимо в первую очередь разобраться с основаниями (причинами) и необходимостью выделения «оси» административного права.

В правовой плоскости административная (т. е. управленческая) деятельность в наиболее концентрированном виде проецируется в подразделении административного права. Проистекая из конституционных, т. е. базовых национальных установлений, она отражает и развивает непосредственную, конкретизированную, реализационную сторону управленческой деятельности органов публичной власти. Последняя весьма широко развита именно при государственной форме организации социума.

Таким образом, выделение административного права во многом обусловлено существенным содержательным и объемным значением регламентарной властной деятельности. Иными словами – административное правообразование выступает своеобразным юридическим оформлением публично-управленческой деятельности. Ни гражданское, ни уголовное право такого предназначения не имеют. Конституционное же право, хотя и отображает базовые, концептуальные данные о форме государства и организации органов публичной власти, все же «несет» принципиально иное предназначение: оно призвано отображать наиболее значимые сведения о юридико-регламентируемых (а иногда и не только) сферах общественной жизни; «политику» юридического воздействия различной (в том числе и отраслевой) направленности.

Таким образом, «вычленение» административного права обусловлено наличием публично-политической управленческой деятельности. В свою очередь, в структурном строении права, представленного «правом принципов права», а также частным и публичным правом, административное право не выделено (и не обозначено каким-либо иным образом), ибо внутреннее закономерное строение права (как такового) не включает в себя публично-управленческой составляющей в качестве обязательного , неотъемлемого элемента; мыслимо без него. В условиях же превалирующей, т. е. государственной формы социальной организации – позитивное право, по нашему мнению, такой социальный срез, как управленческая (административная) деятельность, должно непременно отображать.

Итак, структура права и деление отраслей объективированного («объективного») пласта данного явления имеют некоторые схожие черты. Это: 1) наличие составных частей; 2) возможность рассмотрения с иерархических позиций; 3) определяющая значимость принципов права ; 4) нацеленность на согласование поведенческих актов адресатов правовых положений, упорядочение их социального общения; 5) содержательная многогранность ; 6) взаимосвязанность с «внешней» правовой формой.

Вместе с тем структурное строение права и конструкция отраслевой градации все же не совпадают и совпадать не могут ввиду своей сущностной, содержательной разницы. Структура права (в непосредственном значении данного термина) – это его внутреннее строение , характеризирующееся обязательным наличием неотъемлемых, константных, закономерно присутствующих и увязанных между собою элементов. Деление же позитивного права на отрасли — это всего лишь систематика данных , происходящих из положительного права, их своеобразная классификация.

Отметим также, что в отношении всех остальных «отраслей права», например, семейного, жилищного, страхового, трудового, хозяйственного и (или) предпринимательского, и даже финансового, никакой иерархической градации мы усмотреть не можем; да и не считаем это необходимым. Взаимодействие данных правовых сфер, актуальных и (или) привычных для восприятия в качестве относительно обособленных («самостоятельных»), осуществляется посредством всевозможных переплетений, пересечений, «увязанностей». Исчерпывающего перечня таких отраслей мы отобразить также не можем, так как их «численный набор» в своей исходно-обособляющей составляющей весьма все же зависим от субъективных факторов, достаточно динамичен (по меньшей мере, в современных условиях). Кроме того, он формируется исходя из, выражаясь одной фразой, актуальных (с позиций юридического нормирования, изучения и исследования), познавательно-деятельностных (или деятельностно-познавательных) областей.

По сути, вопрос о том, сколько существует отраслей права, не представляется нам существенным. Все возрастающее «дробление отраслевых правообразований» действительно вызывает у нас неприятие. Здесь вспоминается высказывание Л.C. Галесника о том, что, следуя такому пути, «можно дойти и до трамвайно-троллейбусного, банно-прачечного, бакалейно-гастрономического права и т. д.», притом что каждое из них также по-своему «комплексно» [259] . Вместе с тем надо признать, что обозначенное нами «отторжение» обусловлено все же правовым восприятием, видением, менталитетом, а не категорическими опровержениями, объясняемыми объективными (в собственном смысле слова), безусловными, предопределяющими категорическую невозможность осуществления вычленения того или иного направления, данными.

В отношении же финансового права [260] также позволим себе обособленно отметить, что хотя данная область представляется нам необходимой, весьма значимой по своему содержанию, в иерархической градации отраслевой системно-правовой конструкции «особого» ее «места» мы тоже не усматриваем – ввиду «тяготения» данного направления к административно-правовому блоку.

Далее, обращаясь уже к совокупности отраслей законодательства, отметим, что иерархического сочетания идентичного представленному по отношению к отраслям права мы в данном срезе опять-таки не усматриваем. Кстати, в обобщенном виде вариативные последствия абсолютизации категории «отрасль права», а также отсутствия ее последовательного отграничения от категории «отрасли законодательства» достаточно «жестко» обозначены у Л.И. Дембо. Ученый указывал: «…для установления понятия отрасли права четкий ответ на вопрос о соотношении отрасли права, правоотношения и науки имеет решающее значение. Это видно хотя бы из того, что, став на точку зрения отграничения отрасли права только кругом специфических правоотношений, необходимо прийти к монопольному закреплению определенных правовых норм и правовых институтов за соответствующими отраслями права, как бы разложить все нормы и институты по отдельным ящикам и полностью отграничить все отрасли права друг от друга. Наоборот, став на иную точку зрения и признав, что отрасль права шире совокупности только специфических правоотношений, следует сделать вывод, что одни и те же нормы в различном сочетании и одни и те же правовые институты могут входить в различные отрасли права и что отдельные отрасли права не только сосуществуют и граничат, но и перекрещиваются между собой.» [261] .

Мы же, по поводу блокового деления нормативного правового материала, позволим себе утверждать, что субординационные сочетания между теми или иными массивами зависят главным образом от превалирующего уровня (силы) юридического действия аккумулирующих соответствующие поведенческие правила форм (источников). Например, иерархия отраслей законодательства может определяться тем, статуты какого ранга представляют каждую из них.

В обобщенном плане, в рамках внутригосударственных правовых систем, нами усматривается лишь примативное действие положений конституционного права. Причем даже несмотря на то что например, в британской правовой системе градации статутов по юридической силе не производится (и в этом смысле нормативные правовые акты, отображающие положения конституционного права, никакого приоритета перед иными юридическими документами не имеют), совокупные данные о правовых формах, «включающих в себя» установления интересующей нас области все же свидетельствуют о превалирующей значимости именно конституционно-правовых положений.

Таким образом, иерархия отраслей внутреннего законодательства в целом может быть отображена нами посредством двух уровней, первый из которых представлен конституционной, а второй – всеми остальными, подчиненными первой, законодательными областями. Но здесь надо учитывать, что на национальной законодательной модели сказывается и наличие норм международного права. Схематично последние надо было бы обозначить в качестве «стоящих» над обоими указанными уровнями. Однако по отношению к самой модели отраслей национального законодательства действие международных норм специального (внутрисхемного) обозначения все же не получает – ибо само надгосударственное право трактуется нами в качестве самостоятельной правовой системы.

В свою очередь, универсального и исчерпывающего перечня отраслей законодательства (равно как и права), по нашему мнению, представить также нельзя. Вместе с тем отметим, что по отношению к системе отечественного законодательства современного периода актуальным представляется последовательное оформление социального блока, его систематизация (в виде кодификации – на общегосударственном и консолидации – на региональном уровнях [262] ). Главная причина здесь заключается во множественности законодательных и подзаконных нормативных правовых актов, их противоречивости и содержательной «неустойчивости». Так, только в столице Российской Федерации по социальному направлению сегодня действует более сорока законов. Причем больше половины из них носит нормоизменяющий характер [263] .

Отдельного внимания заслуживает и вопрос о комплексных правовых образованиях. По поводу их оценки, особенно в контексте решения вопроса об отраслевом системно-правовом строении, существуют различные мнения.

Так, согласно И.В. Павлову: «…когда говорят о комплексном явлении, то подразумевают, что в нем сочетаются какие-то совершенно различные элементы… Несостоятельность постановки вопроса о комплексных отраслях заключается и в том, что она в конечном итоге логически ведет к делению всех отраслей… права на основные и второстепенные… Официальная систематизация в форме кодификации, необходимая для практических целей, должна строиться в основном применительно к отраслям и подотраслям права… Вместе с тем возможно и издание такого систематизированного правового акта, в который, наряду с нормами определенной отрасли или подотрасли права, включаются некоторые, тесно связанные с ними нормы других отраслей.» [264] . Здесь прослеживается позиция непризнания комплексных отраслей права, но в то же время, и допустимости существования «инородных» элементов в отраслевых образованиях законодательства.

Своеобразный взгляд по поводу комплексных отраслей права отражен в трудах B.C. Тадевосяна: «…система… права представляется нам состоящей их трех основных комплексных отраслей: из государственного; хозяйственного и гражданского права; каждая из этих отраслей объединяет подотрасли, или виды этой отрасли. Так, государственное право включает в себя собственно государственное, или конституционное, право, административное, финансовое, уголовное право, судоустройство и судопроизводство, прокурорский надзор. Вторая основная отрасль —… хозяйственное право – включает в себя следующие подотрасли или виды: промышленное, транспортное, сельскохозяйственное, кооперативное, торговое, коммунально-жилищное, банковско-кредитное право… Гражданское право как третья основная отрасль системы… права состоит из таких подотраслей, или видов права, как семейное, трудовое, пенсионное право, право личной собственности, наследственное, авторское, изобретательское, жилищное, обязательственное право. К гражданскому праву, с нашей точки зрения, должны относиться также избирательные и другие политические права, которые в жизни именуются гражданскими правами и свободами.» [265] .

Не затрагивая вопроса об обоснованности и целесообразности представленной градации (ибо оная уже неоднократно подвергалась достаточно «жесткой» критике [266] ), отметим, что, по сути, у B.C. Тадевосяна под отраслями права понимаются те образования, которые ныне принято именовать «семьями правовых отраслей» (или «семьями отраслей права»). В свою очередь, слово «комплексность» у процитированного автора отражает не просто собирательный, но и объединяющий, аккумулирующий характер названных «отраслей».

Ю.К. Толстой, в связи с решением вопроса о хозяйственном праве, полагал обоснованным выделение в интересующей нас системе так называемых комплексных отраслей (к числу которых он относил и право хозяйственное), указывая на следующие их отличия отраслей «основного» толка: отсутствие предметного единства; наличие, в качестве составляющих элементов, норм из разных самостоятельных («основных») отраслей; комбинирование методов правового регулирования, присущих, опять-таки, «основным» отраслям права; относимость (и то весьма условная, зависящая от телеологии систематизации) не к системе права, а лишь к его систематике [267] . По сути, здесь у ученого имеются в виду все-таки именно «комбинированные» нормативные правовые массивы.

По категорическому мнению О.А. Красавчикова, «отраслей законодательства ровно столько, сколько отраслей права… Нет не только «комплексных отраслей» права, но и «комплексных отраслей» законодательства» [268] .

Похожей позиции придерживался и С.Н. Братусь, отмечавший: «…отраслям права, как правило, корреспондируют одноименные отрасли законодательства… независимо от того, кодифицированы или консолидированы иным путем соответствующие нормы в крупных нормативных актах или такая консолидация не достигнута. Развитие новых общественных отношений… обуславливает появление новых отраслей права. Однако это не означает, что создание нормативного акта даже в виде кодекса, содержащего разнородные нормы, хотя и обеспечивающие комплексное достижение поставленной законодателем цели, ведет к возникновению новой отрасли права.» [269] .

Отдельное внимание комплексным образованиям уделяет С.С. Алексеев. «Наряду с основными подразделениями… имеются образования комплексного характера, например… банковское, хозяйственное…. природоресурсовое право. Нормы названных отраслей не связаны единым методом и механизмом регулирования, входят в состав основных отраслей… В то же время здесь можно констатировать существование особой юридической общности. Нормы комплексного образования по иному предмету и по иным (пусть не главным) юридическим особенностям, вторично, ничуть не нарушая архитектоники основных отраслей и не выводя из их состава ни единой нормы, объединяются в особую общность. Юридические особенности данной общности выражены не в специфическом методе и механизме регулирования, а в наличии некоторых собственных принципов, общих положений, нередко отдельных специфических приемов регулирования. Все это свидетельствует о существовании специального (не видового) юридического режима регулирования. Следовательно, комплексное образование – не инкорпоративное собрание разноотраслевых норм, а юридически содержательное явление… В качестве комплексных рассматриваются только такие общности правовых норм, которые реально объективировались… и, не разрушая основную структуру права, существуют в виде вторичных правовых образований.» [270] .

Таких комплексных общностей различными авторами к выделению предлагается чрезвычайно много, в их числе называется, например, право окружающей среды [271] .

Согласно суждению Я.Н. Шевченко, «проблема комплексных отраслей права – едва ли не самая дискуссионная в юридической науке. Понятие комплексности неоднозначно. Комплексностью может отличаться отрасль права, выступающая как единая целостность, но аккумулирующая в своем методе правового регулирования черты двух или более методов, присущих другим отраслям… Но бывает, что метод правового регулировании, правовой материал, группируемый в определенную общность, так и не достигнул той степени единства, при которой можно было бы рассматривать эту правовую общность на уровне отрасли права как единой целостной системы. Тогда можно говорить о наличии комплексности в правовой общности, но уже иного качества и иного характера. Комплексность в данном случае характеризуется наличием суммы двух или более методов, не сливающихся и не составляющих единый метод правового регулирования, а правовая общность может иметь качества, например, отрасли законодательства (если для этого есть определенные условия, в частности достаточное количество нормативного материала, группируемого по определенному признаку.» [272] .

По указанию Г.В. Орлова, «если система общественных отношений, выступающая для права в целом предметом правового регулирования, отражает систему социально-экономических закономерностей… и порождена всей совокупностью различных исторически обусловленных видов деятельности, то предметом комплексной отрасли законодательства является система общественных отношений, оформляющая определенный вид общественной деятельности.» [273] .

По словам В.В. Полянского, и вовсе: «…издание комплексных правовых актов, например законов, содержащих нормы различных отраслей права (законодательства), не означает возникновения комплексной отрасли законодательства», а «предметно-отраслевая классификация законодательства отнюдь не исключает возможности иной группировки правовых норм.» [274] .

Согласно замечанию С.В. Полениной, «конечно, увеличение количества комплексных нормативно-правовых актов, в том числе законов – факт бесспорный. Но принятие большинства из них свидетельствует и нормативно закрепляет появление различных форм межотраслевых и внутриотраслевых комплексных структурных образований лишь на уровне институтов, а не отраслей права.».

Далее, указывая на не всегда в достаточной мере признаваемую (и (или) осознаваемую) длительность, постепенность, этапность развития правовых отраслей, ученая обоснованно отмечает, что, «перестройка научного мышления в этой сфере тем более нужна, поскольку научная категория «отрасль права» всегда служила и будет служить своеобразным компасом, ориентиром в правотворческой работе законодателя. В этом и есть ее социальная ценность и практическая значимость. В настоящее время понятие «комплексная отрасль» такой ориентирующей функцией не обладает. Более того, расплывчатость данного понятия, некритическое его употребление в специальной литературе способны в какой-то мере даже дезориентировать законодателя… Вместе с тем едва ли правильно… делать вывод, что комплексная кодификация пришла на смену кодификации в рамках существующих отраслей права.» [275] .

Н.В. Витрук, напротив, полагает, что «магистральный путь развития системы права и системы законодательства… лежит через реализацию комплексного подхода в правовом регулировании.» [276] .

В свою очередь, Е.А. Суханов, решая вопрос о соотношении коммерческого и предпринимательского права, вполне резонно указывает: «…теоретическую проблему составляют предмет и место коммерческого и предпринимательского права, особенно в их соотношении с гражданским (частным) правом… Коммерческое (или торговое) право составляет часть гражданского (частного) права, его подотрасль, связанную с особенностями коммерческого (т. е. профессионального предпринимательского) оборота. Что же касается «предпринимательского права», то оно либо совпадает с понятием коммерческого права, либо может быть рассмотрено в качестве комплексной отрасли законодательства, регулирующего предпринимательскую деятельность (и включающего в себя как базовые, гражданско-правовые институты, охватывающие, в частности, статус участников предпринимательского оборота, их вещные права, сделки и взаимную имущественную ответственность, так и институты налогового, трудового, административного, в том числе, например, таможенного, природно-ресурсового законодательства, институты арбитражного процесса и даже уголовного права). И в том, и в другом случае «предпринимательское право» не занимает никакого самостоятельного места в системе правовых отраслей, что не препятствует его преподаванию в качестве особой учебной дисциплины.» [277] .

Весьма четко вопрос о правовой комплексности решается у В.П. Мозолина: «…комплексные правовые образования нельзя относить к разряду ветвей права… Рассматривая проблему комплексных правовых образований, необходимо подчеркнуть, что входящие в их состав нормы и институты отдельных ветвей права не теряют своей… принадлежности к соответствующим ветвям права.» [278] .

В отношении системы права заметим, что выделение в ее составе так называемых комплексных отраслей представляется нам необоснованным: ввиду отсутствия у таковых необходимых для проведения последовательной классификации признаков. Прежде всего речь идет о том, что у комплексных «отраслей» нет хотя бы относительно единого предмета правового воздействия. Вместе с тем признание необходимости одних, называемых показательными, критериальными (пусть и в условном смысле), свойств у некоего ряда отраслей и постулирование возможности отсутствия их же для отраслей иных полностью нивелируют целесообразность отраслевой систематики правового толка; ликвидирует ее информативные, практические и познавательные характеристики. При подобном подходе отраслью права может быть названо фактически любое направление, проявление, общность, феномен; говоря образно – «все что угодно» (причем даже без действительной (подлинной) увязки с юридической «системой координат»).

В отношении же отраслей законодательства следует отметить, что даже сами данные нормативного правового толка свидетельствуют о наличии среди них комплексных формирований. Таковы, например, водное, лесное или таможенное законодательство, основные массивы которых представлены соответствующими кодексами [279] . В этом смысле верно то, что «при объединении разнородного правового материала в научных и учебных целях нередко оправдано и выделение сфер правового регулирования. Но при этом нельзя забывать, что перед нами качественно иное явление: не подразделения в самом праве, не элементы системы, а построения, конструируемые путем внешней систематизации и существующие только в плоскости законодательной или научной систематики. Их, видимо, нужно называть «сферы», «зоны».» [280] . Так, «жилищное право в традиционном понимании – одноотраслевое, составная часть гражданского права», а жилищное законодательство, в свою очередь, отражает как гражданский, так и административный компоненты [281] .

Представляется, что именно ввиду наличия в законодательстве комплексных образований выделение отраслевой конструкции в праве , несмотря на многочисленные недостатки таковой, по-прежнему востребовано с ориентирующих, направляющих и нормотворцев, и правоприменителей позиций. И по этой же причине выделение самих комплексных отраслей права не носит конструктивного характера.

Обращаясь же к менее объемным, нежели отрасли, правовым образованиям, а именно – к институтам (права, законодательства), следует отметить, что выделение их комплексной (межотраслевой, смешанной, а еще точнее – интегрированной) разновидности в отраслевой конструкции не только законодательства, но и права представляется нам возможным. Это обусловлено допустимостью наличия в одной отрасли права (например, в праве гражданском) некоторого числа положений, по своей сущности принадлежащих к иной (допустим, к административной) отрасли, – но необходимых для расположения вне «своей» сферы, с целью полноты, последовательности и (или) простоты регламентации, познания и (или) изучения той отрасли права, в которую такие положения «переместили» (в нашем допущении – в гражданское право).

При этом само понятие правового института толкуется в юриспруденции также по-разному. Это предопределяется даже этимологией самого слова «институт» (от лат. institutum — установление, или учреждение), которым обозначаются и учебные, и научно-исследовательские заведения и учреждения, и «в широком смысле – элемент социальной структуры, исторической формы организации и регулирования общественной жизни; совокупность учреждений, норм, ценностей, культурных образцов, устойчивых форм поведения.» [282] . С этих позиций нельзя игнорировать аргументированное указание О.С. Иоффе на то, что «все в области права можно назвать институтом, начиная от самого права и кончая его единичными нормами». Этот же ученый отметил и возможность выделения еще и такого факультативного компонента отраслевой вариации системы права, как субинститут (или подинститут) [283] . Содержащие подинституты правовые институты затем стали называть сложными, а не содержащие, соответственно, – простыми [284] .

Так или иначе, учитывая условность юридической (да и иной) терминологии, только в общеориентирующем значении мы можем воспринимать указание С.С. Алексеева на то, что «если использовать термин «институт» для характеристики структуры права, то он приобретает точное, причем однолинейное значение». Тем более что и сам ученый тут же указывает на существующее исключение из обозначенного им же правила «однолинейности», представленное, по его словам, такими феноменами, как «комплексные отраслевые и межотраслевые институты, выражающие известное удвоение структуры на данном ее уровне» [285] .

Кроме того, стоит упомянуть, что именно у С.С. Алексеева представлена наиболее «обширная», «разветвленная», градация правовых институтов. По указанию самого ученого, «правовые институты имеют собственную классификацию, к которой наша общетеоретическая и отраслевая литература обращаются, к сожалению, весьма редко» [286] . Например, межотраслевые институты С.С. Алексеев отграничивает от смешанных. Под последними ученый подразумевает те отраслевые институты права, в которых содержатся отдельные положения иных правовых областей. Кроме того, С.С. Алексеев выделяет общие и специальные, регулятивные и правоохранительные, предметные и функциональные, а также процедурно-процессуальные, генеральные и сложные институты права.

В ряде случаев ученый указывает и на внутривидовое деление институтов права (правовых институтов). Например, общие институты права разделяются им на общезакрепительные и основные, комплексные – на отраслевые и межотраслевые. Отмечаются С.С. Алексеевым и виды объединений, ассоциаций правовых институтов. Это образования общие и предметные, а также подотрасли. Подобные градации, по нашему мнению, имеют классификационное, а не абсолютное значение. Они допустимы с позиций исследования юридической систематики, но не выявления структурных компонентов права. Некоторые из приводимых ученым примеров и сами по себе не представляются нам однозначными.

Так, по указанию С.С. Алексеева: «…при формировании… комплексных институтов нормативные предписания внешне объективируются одновременно в двух разноплоскостных юридических конструкциях. Так, юридические нормы, регулирующие подрядные отношения по капитальному строительству, должны быть квалифицированы одновременно в качестве подрядных норм, т. е. соответствующих юридической конструкции генерального института подряда, и в качестве норм хозяйственного договора.» [287] . Нам же, в свою очередь, представляется, что в приведенном примере речь идет не более чем о компиляции нормативных юридических проявлений системно-элементного правового состава, их ассоциации, а не «удвоении» структуры права.

Иную трактовку конструкция межотраслевых институциональных элементов получила у Ю.К. Осипова. По мнению этого специалиста, «каждая определенная часть норм, составляющих такие институты, принадлежит к какой-либо одной определенной отрасли права, но, как всякое отдельное, неполно через присущие им и нормам других отраслей общие черты входят в состав общего, т. е. межотраслевых и общеправовых институтов.» [288] . Исходя из контекста работы, в последнем случае автор употребляет термин «межотраслевой институт» в надотраслевом, укрупненном (относящемся одновременно к нескольким отраслевым подразделениям) значении. Но в высказывании исследователя все равно до конца непонятен следующий момент: каким образом межотраслевой институт может составлять (пусть даже частично) самого же себя (т. е. опять-таки межотраслевой правовой институт)? Можем только предположить, что в первом случае речь идет о «собирательном» образовании институционального, а во втором – более крупного уровня.

Этот последний уровень сообразен тому, что чуть позже был обозначен С.В. Полениной в качестве «пограничного» межотраслевого комплексного института [289] . Ученая разъясняет, что «пограничные» институты характеризуются наличием между отраслевыми нормами права, образующими данный институт, подвижной предметно-регулятивной связи… Межотраслевые «пограничные» институты возникают также как следствие тесного смыкания и известного взаимодействия на определенном участке предметов регулирования смежных однородных отраслей права» [290] .

В связи с этим стоит отметить, что правовой институт (или институт права) по нашему мнению выделяется в отношении конкретизированных составляющих видового, т. е. отраслевого (по уровню) содержания. Таким образом, для институтов права будет характерно именно подвидовое содержание. С одной стороны, оно неразрывно связано с видовым, невозможно вне (без) него. С другой стороны, последовательность и логика видового содержания требуют не только его целостного рассмотрения, но и необходимого для надлежащего отображения данной неделимости определения в ней внутренних покомпонентных составляющих. Именно таковые и отображаются посредством конструкции правового института.

Причем сами правовые институты действительно могут быть как отраслевыми , таки интегрированными. Существование последних обусловлено тем, что пересечение, взаимодействие отраслевых правовых секторов не отменяет их сущностной природы. Данное утверждение верно даже при условии отображения отраслевыми секторами компонентов не «собственной», а иной областной принадлежности.

В «противоположность» выраженной нами позиции, В.М. Сырых считает, что «институт признается комплексным не потому, что в нем имеются нормы других отраслей права, а потому, что эти нормы конкретизируются применительно к специфике предмета отрасли и действуют только в ее пределах» [291] . Это указание представляется верным исключительно с позиций рассмотрения отраслей и институтов права как «конгломератов» юридических норм. Но оно «не пригодно» для решения вопроса о сущности включенных в «инородную» отрасль поведенческих правил; для последовательного рассмотрения их не только нормативных, но и иных информативных данных.

«Главная функция правового института состоит в том, чтобы в пределах своего участка общественных отношений… обеспечить цельное, относительно законченное регулирование. Это значит, что правовой институт должен обладать полным «комплектом» норм, при помощи которых возможно охватить все существенные моменты регулирования определенного участка.» [292] . Данное высказывание, принадлежащее С.С. Алексееву, представляется верным в отношении именно институтов законодательства. Касательно же институтов права, как видится, помимо самого «нормативного юридического набора», необходимыми будут еще и различные (реализационные, доктринальные, восприятивные) сведения об оном.

Впрочем, в противовес выраженной нами идее, по мнению самого С.С. Алексеева, «институт… законодательства – это понятие, в принципе совпадающее с институтом права» [293] . Отождествление институциональных компонентов различных срезов юридической систематики, как и фактическое смешение самих структуры и систематики права, прослеживается и в следующем высказывании ученого: «…на уровне правовых институтов, пожалуй, в большей степени, чем на иных уровнях структуры, сказывается влияние субъективных факторов. Допускаемые при кодификации и издании отдельных актов просчеты в построении нормативного материала, недостатки в юридических конструкциях, неоправданные выделения отдельных комплексов норм – все это подчас приводит к «наложению» одних институтов на другие, к нарушениям логики права, к утрате четких границ между институтами (что, помимо прочего, вызывает конкуренцию норм в процессе юридической квалификации дел на практике).» [294] .

Скажем, что несмотря на обозначенные (и вызывающие у нас несогласие) аспекты, в приведенной цитате весьма четко обозначены негативные прикладные последствия порочной юридической систематики.

Весьма продуктивно, на наш взгляд, проблематика комплексных правовых институтов, в связи с решением вопроса о бытии комплексных отраслей права, проработана у С.В. Полениной. Поэтому позволим себе выразить приверженность (хотя и не полную) позиции ученой о том, что «накопление группой взаимосвязанных «пограничных» правовых институтов «критической массы» – не простое разрастание нормативного правового материала до определенного предела, достижение которого автоматически означало бы признание факта существования новой отрасли права. При достижении «критической массы» количество переходит в качество, происходит скачок, в результате которого появляются новые свойства, касающиеся предмета, метода, принципов и механизма правового регулирования определенной области общественных отношений. Именно поэтому, на наш взгляд, признание существования комплексных институтов не влечет за собой обязательного признания наличия «комплексных» отраслей права, понимаемых как совокупность комплексных институтов. Более того, совокупность «пограничных» межотраслевых комплексных институтов только тогда и постольку может квалифицироваться как новая отрасль права, когда и поскольку она приобретает качественно новые свойства и, следовательно, утрачивает признак комплексности. Таким образом, сама природа отрасли права как категории социальной действительности исключает возможность существования «комплексных» отраслей права.» [295] .

Правда, при этом мы еще раз укажем на то, что данные об отраслевых и институциональных подразделениях права не могут сводиться только лишь к показателям самой нормативной правовой ткани. К тому же вопрос о признании отраслей права воспринимается более как процесс субъективный, чем как объективный (по крайней мере, в своей идейно-исходной составляющей).

В.М. Барановым и С.В. Полениной отмечается, что «пограничные» правовые институты характеризуются «наложением» на предмет одной правовой отрасли отдельных составляющих метода правовой регламентации, свойственного отрасли иной [296] . Подобное указание поддержки у нас уже не вызывает – ввиду сложности четкого определения предметного действия отраслевых правовых образований, а также по причине «недостаточного» количества методов правового воздействия.

По мнению Е.А. Киримовой, и вовсе – правовые институты, отражающие данные нескольких отраслей права, относятся ко всем этим отраслям (т. е. входят в состав каждой из них) [297] . Такая позиция представляется не верной, ибо, по сути, нивелирует ценность вопросов о: правовой природе и самих обозначенных институтов, а также содержательной специфике включающих таковые отраслей права. В практическом же русле этот подход ведет к необоснованному увеличению данных системно-элементного отраслевого (и «нижестоящего») «массива».

При этом в практическом аспекте институциональная систематика , как представляется, в ряде случаев менее «аморфна» и более жизненна , нежели отраслевая, – ввиду своей меньшей догматизированности и большей прикладной направленности. По этой же причине, сопряженной с возможностью комплексного существования, столь «остро» дискуссируемого (как в отношении правовых отраслей) несоответствия между институтами права и законодательства не наблюдается. Разница же между институтами права и законодательства обусловлена различиями классификационных и сугубо нормативных правовых данных.

Таким образом, указанное выше позволяет констатировать, что превалирующее в отечественной юриспруденции «придание» отраслям права объективного характера во многом предопределило и потребность в исследовании соотношения систем права и законодательства. Объединяя в себе сведения о социальном поведении той или иной направленности и не нося в то же время однозначного характера, трактовка отрасли права, по факту, часто или смешивается, или чрезмерно «сближается» с отраслями: законодательства; статутотворческой; учебной и (или) доктринальной деятельности. Нам же мыслится, что аксиология отраслевой конструкции права заключается в обобщенном отражении данных о фактических и должных нормативных правовых установлениях и их осуществлении, а также о соответствующих показателях образовательного и научного толка.

При этом многогранность правового воздействия и условность любых (а особенно однопоказательных) секторных градаций предопределяют необходимость многопараметрового подхода к вычленению правовых отраслей. «Исходным» критерием отраслевого правового ряда признается предмет правового регулирования. Под таковым следует понимать поведенческие акты субъектов правового общения. В свою очередь, вариативность правового действия свидетельствует о необходимости уровневой градации самого предмета правовой регламентации. Касательно классификационного состава позитивного права следует указать и на иерархическое соотношение его отраслей. Таковое условно отображается в виде пирамиды. «Вершиной» ее выступает конституционное, а «осями» – административное, гражданское и уголовное право. Все иные допустимые к выделению отраслевые подразделения «располагаются между» тремя названными «осями».

При этом, конституционно-правовые данные предопределяют (должны предопределять) содержание и приоритеты правового воздействия в рамках корреспондирующей социальной общности; отображают (должны отображать) принципиальные правовые положения. Уголовные данные, в свою очередь, отражают сведения о вариантах юридического блокирования аномалий социального поведения. Данные административного толка свидетельствуют о публично-властном типично-ситуативном (ситуационном) управленческом воздействии. Восстановление же и компенсация частных субъективных интересов наиболее полно реализуется именно в цивильно-правовых формах.

Касательно всех иных отраслей права никакой иерархической градации нами не усматривается. При этом муниципальное правообразование, в отличие от иных, выделяется прежде всего именно по территориальному признаку. А финансовое право по своей природе тяготеет к административно-правовому блоку. Исчерпывающего перечня отраслей права также представить нельзя; да, по сути, вопрос о числе таковых существенным и не является.

В структурном строении права, представленного триадой – «право принципов права» – частное – публичное право, административный блок не проецируется. Это обусловлено тем, что внутреннее закономерное строение права как такового мыслимо без публично-управленческой составляющей. Позитивное же право такой срез, как управленческая деятельность, по крайней мере, в условиях существующей социальной организации, по нашему мнению, должно отображать. В целом же структура права и системное деление отраслей схожи в таких аспектах как: 1) присутствие составных компонентов; 2) наличие иерархических позиций; 3) ведущая значимость правовых принципов; 4) нацеленность на согласование интересов и поведенческих актов субъектов права; 5) содержательная разносторонность; 6) увязанность с «внешней» формой права. Вместе с тем структурное строение права и его отраслевая конструкции вовсе не совпадают (ввиду своей сущностной разницы).

В системе же законодательства иерархическое соотношение определяется превалирующим уровнем юридического действия отражающих те или иные правила поведения форм выражения правовых норм. Уровень национального законодательства в целом может быть отображен такими соподчиненными пластами , как: 1) конституционный и 2) все иные. На внутренней законодательной модели сказывается и влияние норм международного права. Схематично последние следует изобразить над двумя указанными пластами. Но вот универсального и исчерпывающего перечня отраслей законодательства, по нашему мнению, выделить тоже нельзя. При этом в системе действующего российского статутного материала актуальной видится систематизация легальных данных социального блока.

Выделение так называемых комплексных отраслей права , в свою очередь, мыслится необоснованным. Прежде всего потому, что у оных отсутствует даже мнимое единство предмета правовой регламентации. При этом признание необходимости неких критериальных свойств у одних отраслей права и допустимость отсутствия их же у отраслей других полностью нивелируют целесообразность самой правоотраслевой систематики. Касательно же отраслей законодательства комплексность возможна. Кроме того, как раз по причине существования в законодательстве комплексных образований, выделение отраслевой конструкции в праве по-прежнему оправданно с ориентирующих позиций. Но по этой же причине допустимость существования комплексных отраслей права носит дезориентирующий характер.

В свою очередь, выделение интегрированных институтов , как права, таки законодательства, представляется нам допустимым. Это предопределено возможностью существования в одной отрасли права (или законодательства) определенного числа положений, по своей сущности принадлежащих к иной правовой (или законодательной) отрасли. При этом в практическом аспекте институциональная систематика значительно менее догматизирована и более «жизнеспособна», нежели отраслевая.

3.3. Систематика правовых актов: теория и практика

Вопросы структуризации права, юридико-системного деления имеют, как обоснованно принято отмечать в правоведении, не только исключительно гносеологическую, но и практическую значимость. В прикладном аспекте они находят наиболее яркое проявление при решении различных вопросов систематики правовых актов, в том числе посвященных градации юридической документации и систематизации нормативного правового материала. Это и побуждает нас изложить некоторые умозаключения касательно исследуемой области. Но прежде всего отметим, что в данной работе под правовыми будут пониматься лишь те акты, которые являются юридическими документами; а об актах, выраженных в устной или конклюдентной (жестовой) форме, речи нами не ведется.

Особенно актуальна проблематика систематики правовых актов в условиях их значительного и, к сожалению, все постоянного увеличивающегося количества. Впрочем, сетования на это встречаются в правоведческой литературе (причем различных временных периодов) неоднократно. Как представляется, данный факт лишь подчеркивает «остроту» самой обозначенной нами проблемы.

А.Х. Саидов верно отмечает, что «законы нередко принимаются в угоду каким-то одним интересам или представляют собой эклектичное, внутренне противоречивое сочетание различных плохо стыкуемых социальных позиций. Отсюда низкое юридико-техническое качество текстов, отсутствие механизмов реализации, дефекты правоприменительной (в том числе судебной) деятельности, отсутствие должной ответственности за неисполнение законов и судебных решений, невнимание к задачам пропаганды принятого закона и обеспечения его социальной легитимации. Поэтому представляется принципиально важным, чтобы современная социология права и законодательная социология не замыкались на проблемах реализации принятых законов, а активнее включали в круг своих интересов вопросы, связанные с прогнозированием потребности в правовом регулировании, обоснованием концепции законопроекта и выработкой на этой основе модели согласования затрагиваемых законом интересов, организацией общественной экспертизы и изучением общественного мнения по поводу основных положений закона, подготовкой населения к вступлению закона в действие, возможной экспериментальной апробацией закона и, наконец, изучением эффективности его действия.» [298] .

В.П. Мозолин также пишет, что «не исключены случаи, когда некоторые законы и иные нормативные акты могут приниматься в угоду отдельным фракциям и группировкам депутатов, чиновникам, группам влияния, лоббирующим заказы наиболее крупных компаний и даже отдельных бизнесменов.» [299] .

По словам И.Н. Сенякина, «в последние годы наблюдается резкая активизация правотворческого процесса. На поток поставлено издание законов, как на федеральном, так и на региональном уровне. Имеется большое число формально действующих, но фактически утративших силу законодательных и иных нормативных актов.» [300] .

По обоснованному замечанию Р.З. Лившица, «каждая научная рекомендация о разработке и принятии того или иного законодательного акта должна опираться на учет специфики конкретной области общественных отношений… Те соображения, которые сейчас адресуются системе права и не доводятся до системы законодательства, должны быть реализованы в ней.» [301] .

По указанию же В.М. Баранова, «проблема адекватности отражения требует создания действенного механизма своевременного приведения системы права в соответствие с постоянно изменяющейся действительностью. Из презумпции истинности юридических норм, согласно которой каждая правовая норма, принятая в пределах компетенции и в установленном порядке, является истинной, вытекает обязанность государственного органа, должностного лица, принявших конкретную правовую норму, нормативно-правовой акт, систематически следить за их соответствием действительности, рассматривать поступающие предложения относительно ее совершенствования. Желательно, чтобы эта обязанность получила юридическое закрепление.» [302] . В целом данное суждение представляется обоснованным (даже с учетом несогласия с неопровержимостью презумпции истинности всех писаных юридических норм).

В действительности, как метко отмечал еще С.М. Корнеев, «помимо воли законодателя и правовой науки, для построения системы права важное значение имеют и такие факторы, как традиции законодательства, уровень законодательной техники, культурное развитие народа.» [303] .

С.В. Поленина также указывает, что «законодательная политика и действия законодателя обусловлены комплексом внешних и внутренних по отношению к законодательству факторов. Внешние факторы – это те же экономические, социально-политические и идейно-волевые процессы и явления, которые определяют формирование системы права… На построение системы законодательства влияют и внутренние по отношению к нему факторы: форма государственного устройства…, структура органов государственной власти и государственного управления, правовая культура аппарата нормотворческих органов.» [304] . Подобное влияние можно будет проследить и в приводимых нами ниже примерах.

Итак, традиционно важным и одновременно вариативным в правоведении является вопрос о классификации правовых актов. Сложность деления заключается прежде всего в том, что правовые акты объединяют юридические документы как нормативного, так и индивидуального толка. При этом, по весьма точному высказыванию такого выдающегося юриста, как Г. Кельзен, «каждый юридический акт, реализующий норму, – будь это акт правотворчества или акт простого применения, – обусловлен ею лишь в некоторой части, в остальном же характеризуется неопределенностью. Последняя может относиться как к обуславливающим материальным фактам, так и к обусловленному последствию, т. е. к вопросам «почему» и «что» в отношении предписанного действия. Неопределенность может быть прямо предусмотрена, т. е. являться частью намерения нормотворческого органа. Так, принятие общего правила всегда основано… на допущении, что изданная в его исполнение индивидуальная норма продолжит процесс определения, лежащий в основе иерархического упорядочения юридических норм. То же относится к делегированию. Снабженное санкцией за нарушение, законодательство по вопросам здравоохранения предусматривает, что в случае возникновения эпидемии в целях предотвращения ее распространения жители затронутых городов должны принять меры предосторожности; административные органы вправе определить их различным образом в зависимости от видов болезней. Уголовное право устанавливает штраф или тюремное заключение за каждое правонарушение; в конкретном деле судья должен определить какой-либо один вид наказания и его суровость, высшие и низшие пределы… могут быть установлены самим законом.» [305] .

Кроме того, некоторые юридические документы характеризуются особенностями в тех или иных, а иногда также и в нескольких (или всех) одновременно аспектах правового действия.

Например, правовой акт территориального органа субъекта федерации относится к группе актов соответствующего региона. Однако чаще всего он действует лишь в пределах отдельной площади (части территории) корреспондирующего государствоподобного образования. В свою очередь, такой региональный правовой акт, как столичный Закон «О поддержке соотечественников за рубежом органами государственной власти города Москвы» имеет действие не только на территории отечественного города федерального значения, но и за его пределами [306] . В частности, положения данного акта распространяются на учебные организации, дислоцирующиеся за пределами Москвы (и осуществляющие деятельность по оказанию поддержки соотечественникам за рубежом).

Таким образом, правило о том, что действие правовых актов распространяется лишь на территорию соответствующего субъекта, содержит изъятия , подразделяемые на две группы. Для первой группы характерно то, что действие правового акта распространяется не на всю корреспондирующую территорию ; а для второй – то, что оно выходит за соответствующие территориальные пределы.

Изъятия первой группы, в свою очередь, также делятся на две подгруппы. Вновь обращаясь для примера к правовым актам отечественного столичного региона, отметим, что при первом подварианте московский правовой акт действует не на всей территории города по причинам, связанным с воздействием правовой системы федерального (а для всех иных правовых систем, за исключением международной, – иного вышестоящего ) уровня.

Например, на основании ст. 14 Федерального конституционного закона «О чрезвычайном положении» выборы и референдумы на той территории, на которой чрезвычайное положение введено, не осуществимы в течение всего периода действия такового. Если в период чрезвычайного положения истек срок полномочий соответствующих органов публичной власти, то он продлевается вплоть до прекращения соответствующего специального положения. Тем самым федеральный статут может приостановить территориальное (и временное) действие ст. 1, 5, 6, 7 (и иных) регионального Закона «Избирательный кодекс города Москвы» [307] . Можно привести и иной пример. На основании ст. 15 Федерального конституционного закона «О чрезвычайном положении» возможно приостановление действия, в том числе территориального, любого правового акта субъекта федерации, не соответствующего такому специальному документу, как Указ Президента РФ о введении чрезвычайного положения.

При втором подварианте московский правовой акт действует не на всей территории столицы по причинам, связанным с функционированием самой правовой системы региона. Здесь опять-таки возможны два варианта: презюмируемый и специально установленный.

Для демонстрации презюмируемой вариации укажем, например, на то, что акты префектов административных округов г. Москвы по умолчанию распространяются лишь в пределах соответствующих территориальных единиц. Так, распоряжение префекта Юго-Восточного административного округа «О подготовке ледовых катков в зимнем сезоне 2008–2009 годов» имеет территориальное действие исключительно в рамках соответствующей территории. В свою очередь, Закон г. Москвы «О городской адресной программе развития застроенной территории квартала № 804 «Камушки» Пресненского района города Москвы на 2008–2014 годы» [308] предназначен для реализационного действия на территории указанного в наименовании акта квартала; т. е. ограничение площади его функционирования является специально установленным. Впрочем, по нашему мнению, юридическое регламентирование адресных программ посредством статутной формы само по себе представляется порочным (так как здесь не имеет места регламентация соответствующего – по значимости – уровня социального поведения).

По второй («расширительно-распространительной») группе также можно привести примеры, относящиеся к правовой системе как общегосударственного , так и регионального уровня. В частности, Федеральный закон «О государственной политике Российской Федерации в отношении соотечественников за рубежом» (в том числе его ст. 6, 16, 17) свидетельствует о возможности выхода территориального действия правовых актов регионов за пределы их границ. В свою очередь, на собственно региональном уровне постановление Правительства Москвы «Об организации в 2008 году лечения и оздоровления за рубежом инвалидов молодого возраста и детей-инвалидов города Москвы» имело (а собственно юридически и не утратило) территориальное распространение не только в российской столице, но и за ее рубежами. Такое же, в территориальном аспекте, значение имеют, например, положения распоряжения Правительства Москвы «Об утверждении Положения о городской комиссии по рассмотрению заявок на приобретение в собственность города Москвы имущества за рубежом» и распоряжение мэра Москвы «Об утверждении концепции создания организаций «Дом Москвы» за рубежом» [309] .

Таким образом, разнообразие действия правовых актов предопределяет научно-практическое внимание к вопросу об их классификации. В увязке с этим позволим себе, прежде всего, заметить, что, по нашей позиции, под правотворчеством следует понимать создание любой правовой нормы: пусть даже процесс ее сотворения нельзя с точностью определить во времени, ибо у «результата» нет «даты принятия»; пусть даже отсутствует возможность назвать конкретного «демиурга», ибо он является слишком неопределенным (как это бывает, например, в отношении правового обычая).

Причина такого подхода заключается в том, что даже несмотря на отсутствие реквизитно-«кодированных» признаков, мы имеем дело с творением юридического правила поведения. В свою очередь, понятие нормотворчества является, по нашему мнению, более конкретным (и, соответственно, менее объемным) и относится к той части правотворчества, в которой речь идет о создании отражающих нормы права писаных юридических форм.

Таким образом, нормотворчество следует признать разновидностью общего понятия правотворчества. Отождествляя же нормотворчество и правотворчество, мы (исходя из фактического юридико-литературного материала) сводим «выработку» поведенческих правил интересующего нас вида лишь к созданию тех форм, которые принято назвать нормативными правовыми актами (и договорами). При этом в самом нормотворчестве, согласно устоявшимся положениям правовой доктрины и практики, также выделяются различные виды, например законотворчество.

Вместе с тем следует подчеркнуть, что указанное нами соотношение понятий «правотворчество» и «нормотворчество» удобоваримо только в юридической плоскости, так как социальная жизнь, помимо правовых, порождает и многие иные (например, технические) правила (рассмотрение которых выходит за рамки данной работы).

Далее, если исходить из необходимости различения юридических актов, отражающих стандартизированные модели поведения и не «включающих в себя» таковые, то наиболее целесообразной представляется их классификация на: 1) нормативные правовые (или по емкому выражению А.Б. Венгерова, «правосодержащие» [310] ) и 2) те, посредством которых реализуется субъективное право, т. е. на правореализационные. В юриспруденции уже имеется аналогичная классификация – речь идет о подразделении юридических документов на нормативные правовые и правоприменительные акты. Вместе с тем правоприменение является лишь одной из возможных форм реализации права. Исходя из этого, логичным представляется обозначение актов, возникающих в процессе осуществления права и не имеющих признака нормативности, понятием правореализационных. Естественно, своеобразность правоприменительных документов данной классификацией ни в коей степени не нивелируется. Просто они подпадают под «число» правореализационных, выступают их подразновидностью.

Все сказанное свидетельствует о том, что для надлежащей классификации правовых актов необходимо выделить уровни и систематизировать признаки (т. е. те стороны, по которым возможно адекватное узнавание, определение, описание [311] ) корреспондирующих документов. Уровневые, характеризующие суть правовых актов черты отображают одновременно интегративные и дифференцирующие данные о соответствующих элементах юридической материи. Причем, чем «выше» степень обобщения, тем более заметны объединяющие и менее «видимы» различающие (обособляющие) сущностные черты. На более мелких «консолидирующих ступенях», соответственно, ярче проявляются конкретизирующие характеристики (притом что более общие «отступают на второй план»).

Итак, следуя дедуктивному методу, в первую очередь необходимо указать на общий признак правовых документов, коим является их юридический характер. Этот признак: 1) свойственен всем правовым актам без исключения; 2) свидетельствует об их принадлежности к юридическим документам (а следовательно, и о правовой значимости, способности таковых влечь за собой юридические последствия). Дифференцирующее значение данного признака заключается в том, что он позволяет отграничить правовые акты от документов не правового (не юридического) характера (например, договор купли-продажи недвижимого имущества от курсовой работы, посвященной названному соглашению).

Далее следует родовой признак правовых актов. Обращая внимание (при выделении как этой, так и последующих основных черт) только на наиболее актуальную для юриспруденции «сторону», скажем, что в зависимости от того, содержит ли тот или иной профильный документ норму права (т. е. по фактору нормативности), все правовые акты подразделяются на две группы: нормативные и не нормативные. Здесь классовое объединение и размежевание происходит в зависимости от наличия (отсутствия) в юридическом документе общеобязательного, формально-определенного правила поведения, исходящего от государства (уполномоченного субъекта международного права) и, в случае необходимости, обеспечиваемого (должного обеспечиваться) силами государственного (международного) принуждения.

Видовой (групповой) признак правовых документов зависит от степени их юридической силы и позволяет провести «границу» между законодательными и подзаконными актами. Он интегрирует наиболее важные юридические документы, отделяя их от иных актов, способных порождать, изменять и (или) прекращать правозначимые поведенческие акты. При этом каждая из групп, получившихся при распределении, является достаточно объемной и «разнохарактерной», что порождает потребность в дальнейшем размежевании.

Подвидовые (подгрупповые) признаки правовых актов должны демонстрировать их принадлежность к той или иной аккумуляции в рамках самого вида (группы). Так, в зависимости от уровня правового значения (юридической силы) законы можно подразделить на конституционные (уставные), органические и текущие (обычные, простые). Иногда в этот же ряд добавляются еще и референдарные статутные акты [312] , хотя, как представляется, их особенности проистекают все же из способа принятия , а не способности к примативному (иерархически-приоритетному) юридическому действию в собственном смысле слова.

Одновременно заслуживающим внимания видится и указание на то, что «в целом есть все основания утверждать о наличии зависимости между числом первичных норм в нормативном правовом акте и уровнем его правовой силы. Чем выше место того или иного типа актов в иерархической структуре законодательства, тем больше в нем должно содержаться норм права первичного характера.» [313] . При этом под первичной С.В. Поленина понимает такую норму права, которая не предопределена иной правовой (выми) нормой (мами).

«Отталкиваясь» от того, какой орган публичной власти принял (издал) акт, выделяют, например, статуты, исходящие от парламентов и иных уполномоченных лиц (допустим, от народа или абсолютного (ых) монарха (ов) [314] , хотя в настоящее время преобладает именно число «парламентских статутов»). Для федеративных государств законодательные акты будут делиться на общегосударственные (федеральные) и региональные (субъектные). Мы полагаем возможной также градацию статутов по их предметному (содержательному) действию. Существуют и иные классификации законов, так или иначе демонстрирующие их отличительные (по отношению друг к другу) черты, но свидетельствующие одновременно о единой принадлежности оных к числу правовых актов высшего юридико-иерархического ранга.

Правда, тут нельзя забывать и о том, что «одна из причин недостатка или отсутствия в законах подлинных норм права – попытка урегулировать на уровне закона отношения, которые должны регламентироваться на ином соответствующем уровне управления. Примером могут служить федеральные законы о туристской деятельности, о музейном фонде и музеях, о погребении и похоронном деле.» [315] .

В отношении же подзаконных правовых актов необходимо сказать, что наиболее значимым в их подвидовой градации представляется отделение подзаконных нормативных документов от ненормативных. Таковое имеет особый смысл потому, что если закон должен отражать правовую (ые) норму (ы) в любом случае (т. е. независимо от своей подвидовой принадлежности), то подзаконный юридический документ может как «включать», так и не включать «в себя» таковую (ые), т. е. иметь принципиальное разное и юридическое значение и социально-правовое предопределение. Но, в любом случае, верно то, что «не следует смешивать технические и юридические нормы. На непонимании этого различия основано, в частности…» бытовавшее ранее «предложение о выделении в качестве отдельной отрасли «сельскохозяйственного права».» [316] .

Далее, для правовых актов возможно (но в принципе не обязательно) выделение еще и специальных признаков. Они будут демонстрировать особенности, специфические свойства некоего числа правовых актов той или иной классификационной подгруппы, не являясь характерными для остальных юридических документов того же подразделения, и в то же время не имея и единичного свойства. Например, в зависимости от вида систематизации органические законодательные акты могут быть как кодифицированными, так и не кодифицированными. Или: нормативные правовые акты любой классификационной подгруппы могут распространяться как на всех субъектов правового взаимодействия в рамках определенной общности (например, государства), так и на их часть, выделенную ввиду особенностей своего правового положения (статуса).

Последнее свидетельствует о наличии специальных свойств в субъектном действии корреспондирующего акта. Ненормативные подзаконные правовые акты могут иметь как локальный, так и индивидуальный характер («через» что и проявляются соответствующие специальные черты). Еще раз отметим, что на уровне общетеоретического обобщения специальные признаки у той или иной группы актов могут отсутствовать. Это означает, что в целом выделение оных носит факультативный характер.

Наконец, каждый правовой акт обладает и индивидуальными, наиболее конкретизированными, характеризующими именно и только его, признаками. Наиболее наглядно таковые прослеживаются при последовательном перечислении значимых юридических классификационных черт соответствующего юридического документа.

Итак, всего получается шесть уровней признаков правовых актов: 1) общий; 2) родовой; 3) видовой (групповой); 4) подвидовой (подгрупповой); 5) специальный и 6) индивидуальный. Первый (общий) уровень представлен единым для всех правовых актов признаком, заключающимся в фактической или потенциальной способности каждого из них вызывать юридические последствия. Число остальных признаков в целом не носит исчерпывающего характера, так как зависит от выделяемого исследователем (лями) основания (ий) уровневой градации. Кроме того, все указанные для признаков «ступени» носят обязательный характер, за исключением пятой (специальной), восприятие которой, в общем-то, допустимо и с факультативных позиций.

При всем этом нельзя забывать, что (как обоснованно указано Н.И. Козюброй) «система законодательства не раскрывает… сложности нормативно-структурной иерархии права (если к тому же учесть возможность разноплоскостного подхода к ее построению)… За пределами системы законодательства находятся, в частности, нормы, существующие в форме правового обычая… Не получают полного, завершенного выражения в законодательстве также правовые принципы, занимающие особое место в системе права. В силу их оценочного характера, высокого уровня абстрагирования они не могут получить цельного языкового закрепления, следовательно, всегда в какой-то части выходят за рамки законодательства. С другой стороны, в системе законодательства могут существовать и существуют недействующие предписания – устаревшие, явно противоречащие установлениям, находящимся на более высокой ступени иерархии и т. п. Если учесть, что одним из свойств права является его действие (недействующего права нет и быть не может), то предписания такого рода, очевидно, неверным было бы включать в систему права.» [317] .

Далее скажем, что в настоящее время в правоведении принято обращать внимание преимущественно на иерархическую (субординационную) классификацию законодательных и иных правовых актов, основанную на правиле соподчиненности таковых по юридической силе. То, что данная градация является в юриспруденции ведущей, не может подвергаться сомнению, – ибо таковая призвана отобразить «пирамиду» соответствия правовых норм, содержащихся в юридических документах различного уровня, друг другу, а также системность и приоритетность их действия.

Вместе с тем на сегодняшний день иерархическое подразделение не обладает достаточной четкостью и однозначностью восприятия (что особенно заметно в рамках видового подразделения законов – актов высшей юридической силы). Это проявляется хотя бы в наличии юридических коллизий иерархического типа.

Именно по причине существенной значимости субординационной градации правовых актов (в первую очередь нормативного толка) ей и уделено значительное число различных юридических исследований [318] . Затрагивался вопрос об иерархии, форме и видах нормативных правовых установлений, в том числе и при рассмотрении вопросов о системных рядах объективного права.

Так, по мнению П.Б. Евграфова, исходные элементы содержания и формы права образуют все иные компоненты структур права и законодательства. Такими первичными элементами ученый считал норму права и нормативное предписание законодательного акта [319] . A.A. Ушаковым в качестве структурных единиц законодательства предлагалось рассматривать «основы, кодексы, уставы и другие источники права (но не отрасли)» [320] .

Так или иначе, даже согласно превалирующему подходу, несмотря на свое ведущее значение, иерархическое подразделение юридических документов позволяет выявить лишь крайне общие сведения о предметном действии того или иного правового акта; и то не в контексте правил установления границ области его содержательного «предназначения», а только в аспекте приоритетности юридического «положения» («места в системе правовых актов»).

С юридико-общетеоретических позиций классификация правовых актов, основанная на их предметной направленности, остается в настоящий момент не проработанной. Вместе с тем она представляется необходимой, так как позволяет проследить сферу фактического действия юридических положений (создаваемых в форме нормативных и индивидуальных правовых предписаний) и, при необходимости, скорректировать ее. Значимость этой градации четко прослеживается даже на примере высшего по юридической силе и наиболее обсуждаемого вида нормативных правовых документов – законодательных актов.

В настоящее время с содержательных позиций законы принято подразделять на общие и специальные. Эта классификация «отталкивается» от деления правовых норм на правила поведения общего и специального действия. Под число общих актов здесь подпадают те, что должны оказывать упорядочивающее воздействие на всех субъектов правовой жизни, а под число специальных – «предназначенные» для лиц, обладающих одноименным (т. е. специальным) правовым статусом. Как на общие, к примеру, указывают на такие российские законы как Конституция, Налоговый кодекс (представленный двумя частями, оформленными в качестве самостоятельных общегосударственных статутов), «О государственной социальной помощи». В качестве специальных обозначают, например, такие отечественные законы, как: «О статусе военнослужащих», «О статусе судей в Российской Федерации», «О милиции» [321] .

Мыслится, что представленное подразделение является неполным , ибо в нем отсутствуют некоторые необходимые звенья. Говоря точнее – оно отображает не системное распределение изучаемого явления (законов) на группы (классы), а всего лишь перечисление их видов. В свою очередь, надлежащая типологизация (классификация) должна носить не выборочный, а завершенный характер.

Представляется, что все законодательные акты (законы, статуты) государства, в зависимости от широты (или узости) их предметного действия (т. е. содержательной направленности) могут быть подразделены на четыре группы: 1) принципные (принципиальные), 2) общие, 3) отраслевые и 3) специальные. Фактическая юридическая жизнь свидетельствует также в пользу наличия в российской правовой системе и актов высшей юридической силы индивидуального толка. В качестве примера можно сослаться на федеральные законы о материальном обеспечении и медицинском обслуживании семей отдельных физических лиц [322] .

Подобная практика представляется порочной и подлежащей преодолению (поскольку законы должны содержать правовые установления высшего правового значения и сугубо нормативного толка). Индивидуальный характер не свойственен норме права вообще, не говоря уже о стандартах (моделях) социального поведения, обладающих высшей юридической силой. Тем не менее, лишь в целях отображения наличествующей в отечественном правовом порядке ситуации (т. е. сугубо с позиций имеющихся фактов), в предложенную нами четырехзвенную классификацию в настоящее время можно добавить пятую, парадоксальную даже по своему наименованию , группу – индивидуальных законодательных актов (однако дальнейшему анализу она подвергаться не будет, ибо хотя по формальным признакам и наличествует, по своей сущностной природе все равно не является надлежащей).

Обращая внимание на акты, подпадающие под каждую из четырех названных групп, представим следующую демонстрацию. Принципными законами следует считать те, что содержат по отношению ко всем иным юридическим документам «социально-правовые установки», т. е. включают в себя (отображают) именно основоположения права (и (или) законодательства); базовые, фундаментальные позиции юридического общения. Таковы, например, на международном уровне – Устав Организации Объединенных Наций, а на внутригосударственном – Конституция Российской Федерации [323] .

К числу общих будут относиться «ведущие» для той или иной сферы общественных отношений законодательные акты. В нашей правовой системе они широко представлены такими документами, в наименовании которых присутствует слово «кодекс» (правда, как правило, используемое лишь в условном значении). В качестве примера можно сослаться на гражданский и административный «своды законов» России, содержащие обобщенные положения для соответствующего, значимого с позиций юридической регламентации, направления социального взаимодействия. Примечательно, что такие акты могут включать в себя и некоторое число специальных норм. Это, однако, не умаляет их общего характера, так как поведенческие установки, составляющие «исключения из общего правила», также носят, во-первых, в целом «типичный», во-вторых, – не превалирующий и, в-третьих, – значимый для всего корреспондирующего сектора правовой жизни характер.

Общие законодательные акты демонстрируют направленность, менталитет, логику юридической регламентации по тому или иному направлению. Можно сказать, что общие статутные акты выступают по отношению к иным юридическим документам (в том числе и равного по статусу толка) сообразной им законодательной (нормативной правовой) сферы в качестве легализованной «установочной» (общей, уставной) части.

К числу отраслевых законодательных документов относимы те, что направлены на юридическую регламентацию значительного сектора социально-правовой жизни, но производны от того или иного акта общего характера, развивают его в каком-либо конкретизированном направлении. В качестве примера здесь можно сослаться на федеральные законы «О приватизации государственного и муниципального имущества», «О государственной регистрации юридических лиц и индивидуальных предпринимателей», «Об обществах с ограниченной ответственностью», «Об акционерных обществах» [324] . Условно говоря, соотношение отраслевого статутного акта с общим законом видится таким же, как между институциональными и отраслевыми нормативными правовыми «скоплениями».

В качестве специальных законов можно указать на федеральные конституционные законы «О Правительстве Российской Федерации» и «О чрезвычайном положении» [325] , а также на уже упоминавшиеся нами статуты «О статусе военнослужащих», «О статусе судей в Российской Федерации», «О милиции». Подобные акты, как правило, имеют «ведомственную» направленность. С одной стороны, они реализуют принципные и общие (а во многих случаях и отраслевые) законы, а с другой – содержат именно особые (особенные, специальные, «исключительные»), по отношению к актам общего и отраслевого типов, положения (которые в любом случае не должные противоречить принципным нормативным юридическим установлениям).

Таким образом, к встречающемуся в юридической литературе делению законодательных актов на общие и специальные надлежит добавить еще принципную и отраслевую (а при желании отобразить существующую российскую юридическую действительность – и индивидуальную) составляющие. В результате получается новая классификация законов (а не простое выделение некоторых их видов по какому-либо из критериев), основанная на предметном действии (сфере содержательного распространения) нормативных правовых актов. Сами статуты при этом должны подразделяться на 1) принципные, 2) общие, 3) отраслевые и 4) специальные.

Следует обратить внимание на то, что представленная нами градация законодательных актов, помимо своей сугубо теоретической и практической значимости, естественным образом согласуется не только с основанной на том же предметном критерии системой законодательства (нормативного правового материала), но и с «принципным», «формоотображающим» и отраслевым срезами системы права, объединяет в себе различные сущностные стороны таковых.

В отношении подзаконных нормативных правовых актов можно утверждать, что действительными должны быть лишь отраслевые и специальные уровни деления. Применительно же к правовым документам еще более конкретизированного и не содержащего правовых норм толка сообразно их наименованию можно выделить лишь индивидуальное (персональное, персонифицированное) действие, подразделяющееся, в зависимости от своего основания, на три типа и «вытекающее», соответственно, из законодательных актов общего, отраслевого или специального вида. Условно группы персонифицированных подзаконных правовых актов можно назвать: 1) обще-индивидуальными, 2) отрасле-индивидуальными и 3) специально-индивидуальными.

В качестве обще-индивидуального правового документа можно указать на акт о назначении работника на должность (в частности, на распоряжение Правительства РФ «О первом заместителе министра труда и социального развития Российской Федерации»). Отрасле-индивидуальным можно считать, например, правовой акт о предоставлении конкретному лицу права на безвозмездный проезд на пригородном железнодорожном транспорте, так как этот акт будет «проистекать» из п. 2 ч. 1 ст. 6.2 Федерального закона «О государственной социальной помощи». Специально-индивидуальным, к примеру, является правовой акт о присвоении тому или иному субъекту классного чина (в том числе, например, Указ Президента РФ «О присвоении классного чина государственной гражданской службы Российской Федерации Сухорукову А.П.») [326] .

Отметим также, что не содержащие общеобязательных формально-определенных, исходящих от государства (а на международном уровне – от уполномоченных субъектов наднациональной правовой системы) поведенческих правил юридические документы могут выступать наглядным примером актов, реализующих вышестоящие, например, федеральные правовые нормы (в чем и находит свое проявление их правовой характер), в том числе и законодательного типа. Для демонстрации укажем в данной связи на распоряжение Правительства Москвы «О переименовании государственных образовательных учреждений», направленное на реализацию таких федеральных актов, как статут «Об образовании» и правительственное постановление «Об утверждении Типового положения об образовательном учреждении среднего профессионального образования (среднем специальном учебном заведении)» [327] .

Также укажем, что вопрос о роли нормативных правовых актов и иных юридических документов в контексте регламентационного воздействия на социальное поведение имеет не только теоретическое, но и существенное практическое, прикладное значение.

Так, по меткому замечанию Г. Кельзена: «…неопределенность юридического акта может быть… непреднамеренным следствием свойств нормы, им реализуемой. Прежде всего, существует неясность слова или фразы, используемой в норме; лингвистическое значение нормы не является четким, и любой, кто бы ее ни применял, сталкивается с различными возможными прочтениями. Такая же ситуация возникает там, где должностное лицо, применяющее норму, считает, что… может понять различие между ее лингвистическим выражением и волей правотворческого органа, тогда как вопрос установления последней может оставаться совершенно открытым. В любом случае, когда буквальное значение смысла нормы считается не соответствующим воле законодателя, должны существовать возможности раскрытия последней путем обращения к другим источникам, нежели непосредственно к словесной формулировке. Традиционная юриспруденция, как правило, признает, что так называемая воля законодателя или намерение сторон, заключающих договор, могут не соответствовать словам, используемым в статуте или в сделке. Такое различие может быть полным или, в некоторых случаях, частичным, например, когда воля законодателя или намерение сторон согласуются, по крайней мере, с одним из нескольких возможных пониманий лингвистического выражения нормы. В конечном счете, неопределенность предписываемого юридического акта может быть результатом существования двух предположительно действительных норм, содержащихся, скажем, в одном и том же статуте и противоречащих друг другу полностью или частично.» [328] .

Отметим, что несоответствие идеи (сущностного предназначения) и действительного содержания юридического предписания (особенно нормативного характера) способно породить (повлечь за собой) целый ряд негативных последствий. В том числе: нарушение личностных прав; различные коллизии нормотворческой и правоприменительной практики; избыточность юридической регламентации.

Интересно, что в правоведческой науке обозначенное несоответствие вызвало весьма замысловатое восприятие (на настоящий момент, правда, не получившее существенного распространения). Оно сводится к тому, что нормативные правовые акты, принятые с нарушением формы и (или) имеющие содержательные дефекты (в том числе противоречащие вышестоящим юридическим документам) предлагается обозначать как незаконные. При этом поясняется, что поскольку незаконные нормативные правовые акты, пусть даже лишь до момента утраты ими юридической силы, имеют профильное воздействие, то их надлежит «рассматривать как самостоятельный регулятор общественных отношений» [329] .

Как видится, нормативные правовые акты, имеющие дефекты формы и (или) содержания не могут трактоваться в качестве отдельной категории (подкатегории) юридических регламентаторов социального поведения, т. е. как особый, самостоятельный вид (или подвид – в данном случае не суть важно) формально-юридического правового источника.

Фактическое действие незаконных актов, по нашему убеждению, обусловлено лишь пороками механизма юридического воздействия, ибо никто не опровергал и не отменял «золотого» правила разрешения иерархических правовых коллизий, гласящего о приоритетности правового акта с большей юридической силой. Акты, противоречащие «духу права», действительно в какой-либо определенный темпоральный момент могут воздействовать на общественное взаимодействие. Вместе с тем их следует рассматривать не в качестве самостоятельных юридических регуляторов, а как порочные элементы законодательной системы. При этом, безусловно, нужно стремиться к повышению качественного уровня нормативного правового материала, ибо погрешности юридической техники способны «свести на нет» все самые разумные нормотворческие побуждения. Но нельзя забывать и о том, что даже идеальный, с позиций технического исполнения, но «оторванный» от «идеи» права текст нормативного правового акта будет оставаться не более чем совокупностью статей, не находящих адекватного социального воплощения.

Здесь, в частности, можно вспомнить слова А.П. Дудина о том, что «противоречия между нормами права (законами) и фактическими отношениями бывают двух видов: а) противоречия существования, когда нормы права и фактические отношения представляют собой лишь различные формы выражения одной и той же сущности…; б) противоречия сущности, когда устаревшие нормы права настолько отстают от ушедших вперед в своем развитии фактических отношений, что и те, и другие превращаются в самостоятельные сущности.» [330] .

Далее скажем, что вопросы систематизации нормативных правовых актов также являются традиционно актуальными для любых правовых систем, в которых указанный вид юридических источников права получил достаточное (хотя вовсе и не обязательно доминирующее) распространение.

Это обусловлено необходимостью: 1) поддержания позитивного правового материала в актуальном («работающем», «рабочем») состоянии; 2) выявления в таковом противоречивых положений и преодоления данного порока (имея в виду потенциальное стремление к недопущению оного); 3) приведения писаных правовых норм (содержащихся в законодательных и подзаконных нормативных правовых актах) в соответствие друг другу, их системного упорядочения; 4) обеспечения максимально возможного удобства в обращении с объективированными правовыми нормами (ознакомлении с ними, их прикладном «использовании»); 5) содержательного и формального совершенствования позитивной правовой ткани (в том числе посредством укрупнения юридических документов, направленного на недопущение или устранение их необоснованного количества).

Последнее особенно актуально в контексте характерной для современной российской законодательной системы чрезмерной множественности юридических правил поведения писаного толка, избыточного числа нормативных правовых актов. Впрочем, на «излишества» в статутной и вытекающей из нее юридико-документальной регуляции социального общения внимание обращается достаточно давно, и не только в отечественном правовом порядке.

Так, уже в прошлом веке указывалось: «…обилие законодательных и подзаконных актов достигло во Франции такой степени, что вряд ли кто осмелится ссылаться на старый принцип: всякое лицо предполагается знающим закон. Ныне верно обратное положение: никто не знает законов, и сами специалисты часто попадают впросак из-за нагромождаемой глыбы актов»; «…никто не в состоянии сказать, какой величины достигло общее число действующих в Германии законов, исполнительных постановлений…, общих распоряжений, приказов, указов, директив и иных «предписаний»… И ежедневно законодатели, министерства и ведомства создают новые правовые нормы…, компетентные законодательные органы государства неустанно творят новое право.» [331] .

Наиболее сложной, можно сказать, «высшей» формой систематизации законодательства (в широком значении данного термина) по обоснованным причинам принято считать кодификацию , подразумевающую под собой не только внешнюю (формальную), но и внутреннюю (содержательную, собственно юридико-регламентарную) переработку наличествующего правило-поведенческого материала. Результат осуществления названного вида систематизации по своей форме направлен на появление кодифицированного акта определенного вида (например, основ законодательства или кодекса).

Кодификация предполагает такое упорядочение нормативного правового материала, которое будет исключать наличие в нем повторений и противоречий, предусматривать восполнение ранее выявленных реальных юридических пробелов и преобразовывать (трансформировать) характер направленности соответствующих юридических данных.

Кстати, в самом начале нынешнего столетия С.В. Поленина отметила: «…определенные нарекания вызывает фактический отказ в последние годы от такой формы федеральных законов, как основы законодательства по тем или иным отраслям. На их место приходят кодексы РФ. Такого рода замена весьма спорна и в теоретическом, и в практическом плане, ведь переход от основ законодательства к кодексам означает изменение не только формы, но и содержания федерального закона, не в полной мере соответствующее принципу разграничения ведения между РФ и ее субъектами.» [332] .

Практика принятия различных кодексов действительно получила в настоящее время в России широкое распространение. Вместе с тем, как видится, представленные отечественными кодексами акты далеко не всегда являют собою своды законов всеобщей, отраслевой или специальной направленности (т. е. не являются кодексами в собственном смысле слова). Обратимся для демонстрации этого к некоторым теоретическим и практическим данным.

Термин «кодекс» подразумевает под собой свод законодательно определенных правил поведения, сформированных на основе коренной содержательной переработки ранее имевшегося нормативного правового материала. Кодекс (ы) должен (ны) и «внутренне предполагать», и отображать структурную упорядоченность и соответствующих правовых норм, и «собственно-статутных» элементов (статей, глав, разделов, частей).

По емкому указанию Д. А. Керимова, «кодификация является тем же самым законотворчеством. Но в отличие от текущего законодательства, создающего отдельные законодательные акты по тем или иным проблемам, кодификация упорядочивает значительную часть уже существующего и действующего законодательства, как правило, его изменяя, дополняя и преобразуя.» [333] . Таким образом, главной отличительной чертой кодекса является именно «высокая» и надлежащая степень систематизации представленных его статьями норм права.

Нельзя забывать при этом и об исходных аспектах законодательной систематики. Например, как верно указывал Ю.К. Толстой, «задача законодателя состоит в том, чтобы найти такой метод правового регулирования, который был бы наиболее адекватен объективной природе самих регулируемых отношений. Возможен, конечно, и ошибочный выбор законодателем метода правового регулирования. Но в подобных случаях объективная природа общественных отношений, в конечном счете, заставляет законодателя заменить данный метод другим.». По верному указанию С.Н. Братуся, «необходимо также иметь в виду, что в государственно организованном обществе подчинение индивидов… велениям государственной власти, выраженным в императивной форме, с одной стороны, и относительная автономия (дозволенность, вариантность поведения), допускаемая диспозитивными нормами, – с другой, определяются двумя основными способами, опосредующими отношения названных субъектов к государству и друг к другу. Речь идет о сочетании централизации и децентрализации в регулировании поведения.». В.Г. Беляев говорил: «…история развития… юридической науки дает немало материала для вывода о том, что сначала устанавливался тот или иной вид ответственности и только затем появлялись хотя бы формальные поводы говорить о рождении той или иной отрасли права.».

В.М. Сырых также замечает: «…невозможно осуществить типологию общественных отношений, руководствуясь, например, методом правового регулирования, который не отражает специфики предмета либо распространяется законодателем на отношения, явно тяготеющие к другому методу.». В.Д. Перевалов обоснованно указывает на то, что «цель законодателя «притягивает» к себе из нормативного массива различные по своему назначению и функциональной специализации нормы.» [334] .

Можно соглашаться или не соглашаться с каждым (или со всеми) из приведенных выше (и иных подобных) утверждений. Но в любом случае важно то, что систематизация законодательства не должна производиться исключительно на основании юридико-технических показателей, в «отрыве» от социальной сущности регламентируемых писаными правовыми нормами поведенческих актов.

Итак, по своей видовой принадлежности кодексы могут быть как всеобщими (охватывающими весь нормативный правовой материал в рамках заданной правовой системы), так и отраслевыми (объединяющими правовые нормы предметного действия определенного вида) или специальными (структурирующими и объединяющими юридико-поведенческое нормирование какой-либо актуальной направленности, независимо от того, является таковая комплексной, т. е. ассоциирующейся, так или иначе, по общецелевому назначению, или подотраслевой, т. е. составляющей лишь часть некоей законодательной сферы).

Сейчас самой распространенной в России, казалось бы, является отраслевая кодификация. Вместе с тем существующая в отечественном правовом порядке современного периода законодательная практика свидетельствует о том, что кодексом называют не своды законов, а федеральные и (или) региональные статутные акты, просто-напросто носящие по отношению к иному действующему (равно как и к аналогичному ранее действовавшему) нормативному правовому материалу более «объединенный» характер. При акцентированном внимании выявляется, что основными особенностями таких актов являются их достаточно крупный (укрупненный, значительный) объем и, исходя из содержания выраженных в них положений, их предназначение выступать «ведущими» юридическими регуляторами в рамках какой-либо законодательной области.

Часто эти общегосударственные (или субъектно-федеративные) статуты отражают, хотя и содержательно переработанный, но с системных позиций вовсе и не надлежащим образом, нормативный юридический материал, т. е. не обладают законодательно (пусть даже лишь в отношении некой части) структурирующими свойствами (в собственном смысле слова). Фактически, кодексами сейчас у нас называют формы законов, содержащие преимущественное (иногда – только значительное, гораздо реже – исчерпывающее) число правовых норм, регламентирующих какую-либо область социального взаимодействия.

При демонстрации неполноты (недостаточной полноты) и несистематизированности (недостаточной систематизированности) отображения правовых норм (хотя бы на отраслевом уровне) в действующих кодексах, можно «посягнуть» даже на такой классический (с позиции «сводозаконных» примеров) федеральный акт, как «закон о преступлениях», т. е. Уголовный кодекс Российской Федерации.

Согласно его ч. 1. ст. 1, отечественное уголовное законодательство представлено лишь самим данным документом. Формулировка такого правового предписания является неточной, о чем, помимо иного, свидетельствует и наполнение ч. 2 той же ст. 1, содержащей указания на Основной закон государства и общепризнанные принципы и нормы международного права. Действительно, нормативные юридические положения, относящие к сфере предметного действия уголовного закона, отражаются и в иных актах, в том числе и вышестоящего юридического ранга. Так, ст. 18–20, 51–54, а фактически и всей гл. 2 имеющей прямое действие Конституции РФ устанавливают правоположения, носящие определяющий, базовый характер для всех направлений не только законодательства, но и режима правовой жизнедеятельности вообще (в том числе и «уголовного» толка). Представляется, что к охране личностных прав и свобод, собственности, социальных порядка и безопасности, окружающей среды, конституционного строя, обеспечению мира и безопасности человечества, а также к предупреждению преступлений предписания основного закона относимы и без каких-либо дополнительных, специальных формализованных указаний.

«Велико» в интересующей нас области и число постановлений Пленума Верховного Суда Российской Федерации, юридическое значение которых отрицать (даже при наличии желания) невозможно. Так, именно в одном из правоприменительных актов данной разновидности дефинициируется такое важное юридическое понятие, как преступное сообщество (преступная организация) [335] .

Иным очень ярким примером недостаточной, с кодификационных позиций, систематизации нормативного правового материала выступает так называемый Гражданский кодекс РФ, по сути, представляющий собою не что иное, как четыре самостоятельных по реквизитным признакам (номеру, дате принятия, источнику официального опубликования) федеральных закона. При этом «внутри» каждого из них, при изложении норм права, ссылки на различные необходимые систематизированные цивильно-статутные первичные компоненты приводятся путем использования словесной формулы: «согласно статье… настоящего Кодекса». Это, вроде бы, свидетельствует в пользу единства интересующих нас юридических документов. Но ведь даже при обосновании своих требований и возражений стороне спора (при наличии потребности) придется ссылаться не на один, а на несколько актов. Возникает вопрос и относительно определения способа изложения нормы права при использовании законодателем упомянутого нами лексического оборота. Не ясно, будет он бланкетным (ведь на самом деле отсылка производится к иному акту) или же отсылочным (что выводится из фразеологического оборота «настоящего кодекса»).

Следуя практической простоте, можно признать за анализируемыми актами свойство целостности (монистичности, единства). Но в точном смысле слова таковая все же отсутствует, ввиду ненадлежащей, с позиций признания актов одним кодифицированным статутом, формы «существования» соответствующих правовых норм.

Не следует забывать и о том, что помимо четырех законов с наименованием «кодекс» на цивилистические правовые отношения воздействуют и иные профильные статутные источники [336] . В связи с этим возникает вопрос об иерархическом соотношении юридической силы положений названного (ых) кодекса (ов) и иных федеральных законов цивильного толка. И сам Гражданский кодекс Российской Федерации (часть первая) (в п. 2 ст. 3), и многие исследователи [337] признают за, условно скажем, «кодифицированной четверкой» превалирующее положение. Хотя, кстати говоря, и здесь возникает вопрос: обладает свойством юридической доминанты только общегосударственный законодательный акт, представляющий первую часть (ведь приоритетно-юридическое действие зафиксировано именно здесь), или также и акты, содержащие вторую, третью и четвертую части рассматриваемого нами «кодекса». С сугубо формально-юридических позиций можно признать приоритетность положений именно первой части. При обращении же к системному толкованию соответствующих статутных форм – допустимо выведение примата всех четырех частей.

Вместе с тем представляется, что в нынешних условиях, с позиций «духа», а не «буквы» закона, превалирование юридического действия «кодекса» нельзя признать абсолютно бесспорным, что во многом обусловлено количественной чрезмерностью законодательных актов, содержащих нормы гражданского права. Онтология последних способствует восприятию «кодекса» (природа и сущность которого и без того вызывают вопросы) в качестве четырех текущих (обычных, простых) цивильных законов. Причем в отношении трех из них, в преломлении к динамике отечественной законодательной системы, следует констатировать достаточно давние сроки принятия.

Отмеченную нами проблематику можно пронаблюдать даже на примере правовых позиций Конституционного Суда РФ, отображающих данные о разрешении этим органом противоречий между общими и специальными юридическими нормами. Так, в мотивировочной части одного из своих определений [338] высший отечественный орган конституционной юстиции сослался не на положения «кодекса», а на общегосударственный закон «Об акционерных обществах» (назвав предписание данного акта об установлении определенного порядка доступа к информации – специальной нормой, имеющей примат перед изложенным в «кодексе» общим формально-определенным правилом поведения). Это может быть интерпретировано в качестве свидетельства трактовки совокупной юридической силы обоих актов, включающих в себя корреспондирующие нормы, в качестве равной.

Подобных воззрений придерживаются и некоторые представители цивилистической доктрины, указывающие, что «гражданский кодекс является… законом, который не имеет каких-либо преимуществ перед другими законами. По существу, п. 2 ст. 3 Гражданского кодекса Российской Федерации является моральным обязательством депутатов не издавать законы, противоречащие Гражданскому кодексу. Но включение таких обязательств в закон весьма сомнительно, и, как показывает практика, сами депутаты данным пунктом не руководствуются, издавая законы, прямо противоречащие Гражданскому кодексу.» [339] . В целом же для науки гражданского права все-таки более характерна позиция о юридическом доминировании «кодифицированной четверки».

Говоря о кодексах и (или) федеральных законах, нельзя не упомянуть и о том, что в юридической литературе встречаются смешения иерархической градации статутов с видами их систематизации. Например, по одному из высказываний: «…в современной отечественной системе законодательных актов выделяют:… обычные федеральные законы, кодексы, основы» [340] . Объективные причины для проведения подобной «перемешанной» классификации и признания ее достоверной отсутствуют. Понятия иерархии нормативных правовых актов и способов их систематизации не являются тождественными; а кодексом является все же разновидность корреспондирующей формы систематизации законодательства. Кроме того, как уже отмечалось нами ранее, кодексы, действующие в России на федеральном уровне, имеют иерархический ранг как раз таки федеральных законов. Полагаем, что помимо упомянутых нами выше достаточно указать хотя бы на общегосударственный статут о градостроении [341] .

Таким образом, как мыслится, нельзя не признавать того, что в современном отечественном правовом пространстве далеко не всегда надлежащим образом осуществляется избрание вида и формы нормативного правового акта , а также объема правовой регламентации. Помимо этого, чрезмерным видится и число существующих в России кодексов, по сути, не носящих сводозаконного характера. Последнее особенно актуально в контексте появления в сфере совместного законодательного ведения «кодексов» региональных, например, «Кодекса города Москвы об административных правонарушениях» [342] .

Считаем, что несоответствия в определении (выборе) предметного действия, формы и содержательного наполнения законодательных актов: 1) влекут за собой усложнения не только в нормотворческой, но и в образовательной и правоприменительной деятельности; 2) затрудняют процесс познания позитивного права, уяснения его сущности, принципиальных основ. Одним из наиболее действенных механизмов в этом контексте видится реальное распространение различного вида законопроектных экспертиз [343] . При сокращении же «числовых» показателей праворегламентирующей документации с высшей юридической силой и наличии действительно кодифицированных актов, эти последние и в самом деле призваны выступать единственными (и едиными) законами, регламентирующими ту или иную разновидность социального взаимодействия.

В настоящее же время для подавляющего большинства статутов содержащийся в их наименовании термин «кодекс», в сущности, носит только лишь «символьно-обозначающий», а не адекватный (буквальный), собственно-содержательный характер. Фактически, сейчас в легальной практике России термин «кодекс» употребляется в условном, а не точном смысле. При именовании статутных актов он «наполняется», в лучшем случае, лишь желаемым, направляющим, а не конкретно-содержательным значением.

Вместе с тем, как представляется, рассматривая проблематику правового строения и системного действия, производя последовательный анализ интересующего нас специального регулирования [344] , нельзя не обратить некоторого внимания и на вопрос о юридической терминологии. Это обусловлено тем, что внутреннее упорядочение нормативной юридической материи и системное действие таковой не могут быть качественными в условиях отсутствия унифицированной легальной реализации и однообразного нормативного оперирования юридическим понятийным аппаратом. Здесь мы имеем в виду не направления трактовки тех или иных слов и (или) определений (ибо дискуссионный аспект, с позиций развития и совершенствования соответствующей области, не может и, как видится, не должен быть совершенно преодолен, по крайней мере, в социальной сфере). Речь идет об имеющем в ряде случаев место формальном (легально оформленном) признании за юридическими терминами разного, иногда даже с принципиальных позиций, значения.

С.С. Алексеев говорит: «…конечно, структура права и юридическая техника не могут быть отождествлены. Юридическая техника вырабатывается на практике, воплощает искусство законодателя, опыт правотворческой работы, достижения юридической мысли, включает некоторое чисто организационно-технические приемы (например, приемы отсылок).» [345] . Но наувязанность вопросов систематики права с юридической техникой обращали внимание и иные авторы [346] .

Нельзя забывать и о необходимости последовательного, адекватно отображающего смысл, употребления (причем не только на нормотворческом, но и на юридико-реализационном уровне) «вводимых в сферу действия права» лексических конструкций. Это обусловлено тем, что в интересующем нас аспекте, особенно в «преломлении» к писаной ткани, мы в первую очередь «имеем» дело именно с текстом, а не с мыслью создателя (или реализатора) того или иного юридико-поведенческого правила.

Кроме того, необходимо помнить и о предопределенной профильной логикой и самой правовой жизнью необходимости соблюдения направленного на недопущение пороков восприятия правовых текстов (а значит, и на изначальное ориентирование к следованию содержащимся в них предписаниям) юридико-технического требования о том, что специальные термины, по общему правилу, должны совпадать по смысловому значению и звучанию с принятой, устоявшейся в каком-либо конкретно-историческом обществе трактовкой слов.

При этом само изложение юридических норм должно быть не «просто» профессиональным, но и общедоступным, простым, ясным и емким (т. е. «рассчитанным» не только и не столько на профессиональных юристов, но и на всех иных адресатов юридических установлений).

Так, согласно указаниям Д.А. Керимова, основные правила законодательной техники могут быть представлены следующими требованиями: грамотность законодательного языка; логическая последовательность изложения нормативных предписаний; директивная и официальная стилистика статута; доступность, профессиональность и ясность текстового отражения законодательных установлений; отсутствие чрезмерного количества запрещающих положений (хотя на «уголовное» законодательство данное требование не распространяется). Нельзя не согласиться и с тем, что отображенную в законодательных (и подзаконных) юридических документах правовую норму можно назвать логичной только в том случае, если она включает в себя ответы на вопросы о том: какое поведение предусматривается для адресатов (соответствующих субъектов права); при каких условиях это поведение может или должно иметь место; в чем заключаются юридические последствия, наступающие в отношении лиц, «претворяющих в жизнь» соответствующее правоповеденческое правило [347] .

С учетом сказанного, небезынтересной представляется текущая легальная практика оперирования двумя созвучными, но различными по своему значению терминами: «патронаж» и «патронат». Первый из них, следуя Гражданскому кодексу Российской Федерации (часть первая) [348] , представляет собою некую «форму заботы», легализованной вспомоществовательной деятельности, попечительства в отношении физического лица, которое, не утратив правосубъектности (пусть даже только в одной из составляющих), все же, ввиду состояния здоровья, не способно самостоятельно осуществлять и защищать корреспондирующие субъективные права, исполнять юридические обязанности. В этом же значении термин «патронаж» отражен и в иных легальных актах, например в Налоговом кодексе Российской Федерации (часть первая) [349] .

Кстати говоря, в данной связи следует отметить одну, как нам кажется, погрешность нормоотображающего текстового изложения. В части 1 ст. 41 ГК РФ речь идет почему-то только о невозможности именно исполнения, но не использования юридических обязанностей. Поскольку никаких обоснованных посылок для указанного сужения правореализационных возможностей не усматривается, то представляется необходимым констатировать именно юридико-техническую ошибку, а не умышленное ограничение смысловой нагрузки нормативного правового предписания.

Патронат, в свою очередь, также относим к попечительству. Но, согласно Семейному кодексу Российской Федерации [350] , реализуется он уже не в отношении совершеннолетних дееспособных лиц, а касательно детей, оставшихся без попечения родителей. Оформляется патронат посредством одноименного договора (о патронатной семье, патронатном воспитании, патронате).

Указанный пример, как мыслится, оценивается неоднозначно. С одной стороны, он является позитивным, так как демонстрирует соблюдение требования лексической разграниченности отличающихся по своему смысловому наполнению слов. Говоря по-иному: множественности значения одного термина, способной привести к негативным правовым последствиям, в данном случае нет. С другой стороны, с позиции восприятия юридических предписаний, четкость разграничения понятий здесь также отсутствует: и не только ввиду созвучности терминов, но и по причине принадлежности каждого из них к родовому понятию «попечительство». На практике это часто приводит к пониманию (особенно свойственному лицам, не являющимся специалистами именно в семейной области) двух разных понятий в качестве одного и того же, а следовательно, и к содержательно-словесной путанице их значений.

Обращаясь к иному примеру, отметим, что, согласно ст. 48 Гражданского кодекса РФ, обобщающим в отношении всех юридических лиц является термин «организация». Вместе с тем некоторые специальные документы, иногда даже нормативного характера (не говоря уже о текущей юридической практике), оперируют в обозначенном выше значении словом «предприятие», а не «организация» [351] . Это являет собой яркий пример юридико-технического порока, так как согласно ч. 2 ст. 3 Гражданского «кодекса» иные акты, содержащие нормы гражданского права, должны корреспондирующему федеральному закону соответствовать, в то время как сам ГК (часть первая) обозначает вторым из обозначенных терминов лишь унитарные (и, соответственно, их разновидность – казенные) предприятия.

Интересным образом обстоит ситуация и в отношении термина «ссуда» (а также обозначаемого им договора), под которым, следуя действующему отечественному гражданскому законодательству, понимается безвозмездное пользование (и, соответственно, соглашение об оном) [352] . Вместе с тем в обыденном правовом сознании ссуду до сих пор часто трактуют как нечто тождественное или схожее с кредитным договором. Во всяком случае, нередко необоснованно говорят о получении таковой «в банке». Это, с одной стороны, свидетельствует о необходимости проведения активной правопросветительской работы, но с иной, – о легализованном использовании термина не в том значении, в котором он привычен общественному сознанию.

В качестве еще одного примера, относящегося к отечественной цивильно-правовой области, укажем на то, что многие органы публичной власти в своих положениях фиксируют аюридический факт того, что они являются юридическими лицами [353] . При этом, согласно все тому же Гражданскому кодексу (часть первая), Российская Федерация, субъекты государства, органы местного самоуправления, иные органы публичной власти юридическими лицами не являются (ст. 124 ГК РФ). Они все лишь участвуют в хозяйственном обороте на тех же правах и при тех же обязанностях, что присущи юридическим лицам; т. е. только действуют на основании предписаний, определяющих участие субъекта корреспондирующего вида в отношениях, регулируемых цивильным законодательством.

Обращаясь к правонарушительной юридической области, отметим, что весьма сомнительной представляется корректность изложения ст. 145 отечественного Уголовного кодекса. При «действующем по умолчанию» буквальном толковании ее текста получается, что уголовная ответственность наступает только за незаконные отказ в приеме или увольнение с работы женщин (ы) (при наличии указанных в самой статье и ее наименовании факторов); в то время как принципу равенства лиц разного пола, отраженному в ч. 3 ст. 19 приматирующей по юридической силе и имеющей прямое действие Конституции РФ это не соответствует. Кроме того, согласно ст. 264 гл. 41 («Особенности регулирования труда женщин с семейными обязанностями») Трудового кодекса Российской Федерации: гарантии и льготы, предоставляемые женщинам в связи с материнством, относимы и к воспитывающим детей, в отсутствие матери, отцам, опекунам (попечителям) и несовершеннолетним.

Также неясно, почему, по каким критериям и (или) основаниям (факторам) под число уголовно-запрещенных здесь (в ст. 145 УК РФ) подпадают только деяния в отношении лиц, имеющих детей, а не ребенка [354] . Особенно негативно формулировка обозначенной выше статьи отечественного «закона о преступлениях» оценивается в контексте запрета на реализацию в области уголовного права расширительного (распространительного), по своему объему, толкования.

Интересный пример можно отметить и в сфере действия международных и конституционно-правовых норм. В них, а следовательно, и в иных правовых областях, устойчивое значение приобрело выражение «человек и гражданин» [355] . Вместе с тем гражданство представляет собой устойчивую политико-правовую связь лица (человека, физического лица) с государством, выражающуюся в их взаимных правах, обязанностях и ответственности. Таким образом, не любое лицо является гражданином (или подданным).

В зависимости от устойчивости политико-правовой связи с какой-либо конкретной суверенной национальной организацией публичной политической власти индивидуальный субъект права может быть также или иностранным гражданином (либо подданным), или же лицом без гражданства. Иными словами – в анализируемом выражении через соединительный союз «и» слова «человек» и «гражданин» недопустимо (со смысловых позиций) «поставлены» в качестве равных по уровню обобщения, несмотря на то, что первое из них включает себя второе в качестве подвида, как свою (не единственную) составляющую.

В качестве последней разновидности примеров полагаем необходимым обратить внимание на встречающееся в отечественной правовой системе определение понятия «система законодательства». Так, согласно ст. 9 и Закона г. Москвы «Устав города Москвы» и ст. 4 Закона г. Москвы «О правовых актах города Москвы» система законодательства определяется как совокупность профильных актов [356] . В буквальном смысле получается, что внутреннее упорядочение содержания и формы не является обязательным признаком системы законодательства в столичном регионе. Это не представляется верным, так как простая суммативная совокупность не обеспечивает системного (упорядоченного, закономерного, константного) правового действия. Кроме того, необходимо указать здесь и на традиционно отмечаемую невозможность существования в социальной сфере простых суммативных систем.

Это особо значимо с учетом того, что вообще далеко не все специалисты считают последние системами в собственном смысле слова. Так, в теории систем принято отмечать, что объекты системного типа характеризируются наличием межкомпонентных связок и формированием в целостном явлении (системе) неких новых свойств, не присущих каждой из частей по отдельности. Именно связанность, цельность (целостность) и предопределенная таковой структура (носящая устойчивый, относительно константный характер) являются отличительными признаками любой системы. В то же время суммативная, неорганизованная совокупность «лишена системного характера» [357] .

Кстати говоря, последнее и предопределяет тот факт, что на основе философских данных структура права трактуется в качестве внутренней формы , в то время как в отношении системы законодательства допустима интерпретация в качестве формы внешней. Представляется, что именно с учетом этого в юридической литературе и отмечается, что нормы комплексных образований должны подчиняться «общим принципам и нормам соответствующих отраслей права… Это позволит сохранить единые начала регулирования»; что «мотивационная сила норм разных отраслей права различна. При их сочетании в одном комплексе может оказаться, что нормы одной отрасли ограничат или даже подавят действие других норм. Чтобы избежать такого положения, важно обеспечить мотивационное действие норм каждой из отраслей, используемых в комплексе.» [358] .

Так или иначе, содержание права отражается в первую очередь именно через структуру, т. е. внутреннюю форму. Согласно специально-научным источникам, содержание, как мировоззренческая категория, «вбирает» в себя и состав компонентов (их комплекс, набор), и структуру оных. При этом «внутренняя форма» совпадает со «структурой», а «внешняя форма» («форма» как таковая), сопоставляется с ней опосредовано, через «содержание». «Внешняя форма» образует диалектическую пару (соотносится с «содержанием»), а «внутренняя форма», т. е. структура, диалектически соотносится с «составом» [359] .

Все указанное нами лишь подтверждает: необходимость адекватного оперирования юридическими терминами обусловлена тем, что «если правовая система пронизана логикой права (да притом так, что она с предельной ясностью проявляется в системе законодательства), то правоприменительные органы подбирают нужную форму не на ощупь, путем многократного «примеривания», а действуют на подлинно научных основаниях. Логика права, гармоничное построение его структурных подразделений направляют правоприменительный процесс, предотвращают ошибки в квалификации дела, в толковании нормативных предписаний. Главное состоит в том, что регулирующие свойства структурных связей требуют, чтобы при решении юридических дел правоприменительные органы рассматривали эти связи в качестве такого же существенного элемента правовой ткани, как и сами юридические нормы.» [360] .

Итак, представляется, что отечественный позитивный правовой материал нуждается в тщательном секторном анализе и последующей корректировке, а создание новых правовых предписаний требует большей продуманности не только в идейном, но и в выразительном, техническом аспектах. Особенно значимой в данном контексте представляется унификация юридической терминологии , причем не только по отраслевым направлениям, но и в рамках всего отечественного правового поля.

Вместе с тем при исследовании вопросов юридической систематики необходимо обратить внимание и на вопрос о юридических коллизиях , ибо, так или иначе, фактическое наличие оных, с одной стороны, является неизбежным (ввиду «рукотворности» нормативного правового материала и обширности правового действия), а с другой, – свидетельствует о «сбоях» в системном действии правовых норм.

Обращаясь к легальным данным, отметим, что в настоящее время в большинстве отечественных регионов (в отличие от самой федерации) приняты законы только о нормативных или же обо всех правовых актах. Как правило, в таковых есть структурные элементы (главы или статьи), посвященные юридическим (правовым) коллизиям. Сообразно уровню и прикладному значению корреспондирующих правовых документов речь в них идет не о любых возможных юридических столкновениях, а о коллизиях между письменно оформленными нормами права и правовыми актами различного иерархического уровня. В региональных законодательных актах излагаются правила разрешения иерархических (субординационных) и временных (темпоральных) коллизий, а равно и столкновений правовых норм общего и специального действия. Вместе с тем о пространственных юридических коллизиях в обозначенных статутах «общетеоретического» толка ничего не сказано (т. е. не уделяется внимания ни их содержательно-описательному изложению, ни правилам их разрешения).

Под пространственной юридической коллизией понимается противоречие между правовыми актами (и (или) их положениями), принадлежащими к различным областям права (и (или) нормативного правового материала), притом что фактическое правовое отношение подпадает одновременно под действие каждого их них. Таким образом, пространственная юридическая коллизия имеет место при пересечении предметов правового регулирования; при «подпадании» общественного отношения регламентируемого нормами права под содержательное действие сразу нескольких направлений юридического воздействия.

Причем надо обратить внимание на то, что при пространственной коллизии речь может идти о принадлежности правовых предписаний к различным не только законодательным, но и правовым областям. Это обусловлено тем, что в ряде случаев ради удобства, «по невнимательности» или по каким-либо иным обоснованным или необоснованным (не надлежаще обоснованным) мотивам, правовые нормы одной юридической области (отрасли права) оказываются прописанными в нормативном правовом акте, в целом принадлежащем к иному, «не одноименному» (не корреспондирующему данной отрасли права) нормативному правовому направлению (отрасли законодательства). Это может объясняться и «перечневым» несовпадением отраслей права и законодательства (например, при столкновениях, в которых задействованы юридические установления права социального обеспечения, лесного законодательства, иных профильных областей).

В качестве примера можно указать на то, что при расторжении брачного союза возможно действие не только семейных, но и административных, собственно-цивильных (гражданских в узком понимании), жилищных, корпоративных (акционерных), гражданско-процессуальных, а может быть и еще каких-либо правовых предписаний. В случае противоречия между ними и будет констатироваться наличие пространственной юридической коллизии.

Итак, в настоящее время в российской правовой системе отсутствуют примеры легального изложения наиболее сложного, и по своему ситуационному наполнению, и по механизму преодоления, содержательного вида юридической коллизии. Речь идет о пространственном (предметном, действенном) столкновении правовых норм. Представляется, что такое положение обусловлено сложностью законодательной характеристики (описания, отображения) как самой пространственной коллизии, так и, тем более, способа ее разрешения. Последний представлен двумя базовыми этапами, первый из которых требует установления «ведущего», доминантного для соответствующей ситуации, нормативно оформленного поведенческого правила и определения его сущностной юридико-природной отраслевой принадлежности (причем не только статутного, но и собственно-правового толка), а второй – взвешенного ситуативного обращения к правилам разрешения всех иных содержательных видов юридических столкновений (иерархического, временного и видо-нормативного толка).

Вместе с тем обозначенная доктринальная и практическая «непростота» как раз таки и свидетельствует в пользу необходимости формального выражения и закрепления принципов, базовых правил, основополагающих направлений разрешения пространственной юридической коллизии. Причем следует обратить особое внимание на то, что мы говорим именно об установочных механизмах (принципах, основных правилах или направлениях) преодоления «пространственных столкновений», так как их фактические вариации настолько многообразны, что выведение единственно верного «инструктивного руководства» в данном случае невозможно.

Так или иначе, константное отсутствие легально отображенных данных о пространственной юридической коллизии уже само по себе заставляет задаться вопросом о том, является ли таковая излагаемой. Соответственно, для того чтобы на этот вопрос ответить, необходимо постараться изложить указанную коллизию в официальном (или, учитывая пробный характер изысканий, хотя бы в официозном) стиле.

Осуществленные автором настоящей работы попытки свидетельствуют о том, что пространственная юридическая коллизия, несмотря на всю сложность своего отображения, все же возможна к фиксации в правовых актах. Наиболее оптимальным представляется ее «отсылочное» изложение, притом что ссылки не будут выходить за рамки единой статьи какого-либо статутного акта. Притом что последняя должна быть посвящена именно принципам (основополагающим началам) разрешения различных по содержанию столкновений, вытекающих как из правовых актов в целом, так и из их отдельных положений.

При этом мы осознанно ведем речь не о юридических коллизиях в целом, а более конкретно – о столкновениях между правовыми актами и отраженными в таковых нормами права. Дело тут в том, что объем понятия «юридические коллизии» включает в себя слишком значительное, с позиций легального отображения, видовое многообразие имеющихся в правовой сфере «столкновений». В качестве примера можно назвать коллизии между: 1) нормами права; 2) нормативными правовыми и правоприменительными актами; 3) только правоприменительными актами.

Итак, в качестве ориентира можно предложить следующую версию посвященного коллизиям структурного элемента нормативных юридических документов.

Наименование статьи: «Принципы разрешения коллизий правовых актов». В ее содержании закрепляются положения о том, что: 1) коллизиями правовых актов являются противоречия между предписаниями различных правовых актов, а также между структурными элементами (пунктами и (или) частями статей, статьями, параграфами, главами, разделами или частями) одного и того же правового акта; 2) при коллизии правовых актов действует вышестоящий по иерархии акт («в соответствии со статьей № настоящего Закона»); 3) при коллизии равных по иерархии правовых актов действует акт, принятый (изданный) по дате в более позднее время; 4) при коллизии между общими и специальными положениями (предписаниями) правового (ых) акта (ов) действует специальное положение, за исключением случаев, когда иное установлено в самом(их) правовом (ых) акте (ах); специальным признается положение правового акта, содержащее изъятие из общего правила; 5) если при реализации правовых актов поведение их адресатов (лиц) подпадает под одновременное действие противоречащих друг другу предписаний, то необходимо установить, какое из данных предписаний будет иметь приоритетное значение; приоритетное значение признается за предписанием, являющимся по своему содержанию более значимым (основным, ведущим) для соответствующего общественного отношения; 6) положения 2)—4) носят по отношению к положению 5) вспомогательный характер («части 2–4 настоящей статьи действуют в отношении части 5 настоящей статьи в качестве дополнительных»); 7) коллизии между структурными элементами одного и того же правового акта разрешаются на основании положений 2)—5) («частей 2–5 настоящей статьи»).

Представленная модель, независимо от восприятия стилистики ее изложения, свидетельствует, вопреки ныне имеющимся отечественным легальным данным, о потенциальной возможности статутного оформления основных начал разрешения не только субординационных, темпоральных и обще-специальных, но и предметно-действенных (пространственных) юридических коллизий. Исходя из этого, можно рекомендовать включение в состав нормативных правовых актов, содержащих сведения о тех или иных юридических столкновениях, – основных, схематичных, принципиальных положений о сути и правилах преодоления юридической коллизии пространственного толка.

Особенно актуально отображение таковых в отсутствующем в настоящий момент и готовящемся уже более десяти лет (в различных концептуальных вариациях) федеральном законодательном акте о нормативных правовых (или, по одному из идеолого-воззренческих направлений, – обо всех правовых) актах. До сих пор ни в одной из версий проекта данного документа положений, посвященных пространственной юридической коллизии, автору настоящей работы обнаружить не удавалось [361] .

Оговорим также, что именно «отсылочное» (в рамках одной и той же статьи) изложение представляется в рассматриваемом контексте оптимальным, так как при прямом способе неизбежны чрезмерно объемные и, как следствие, скорее всего путанные (по крайней мере, недостаточно ясные и (или) «провоцирующие» неоднозначные интерпретации) формулировки, не соответствующие требованиям юридической техники. В свою очередь, изложение, содержащее указания на необходимость обращения к иным статьям даже того же самого нормативного правового акта (а тем более – иных нормативных правовых актов), не будет способствовать должной целостности восприятия.

При рассмотрении тематики нормативной правовой систематики заслуживающим внимания представляется еще и вопрос о толковании юридических установлений. Последний, помимо прочего, актуализируется неоднозначным восприятием необходимости легального отражения данных подинститута официального толкования. По указанной причине мы считаем необходимым уделить краткое внимание анализу современной практики нормативной регламентации вопросов официальной интерпретации правовых актов и сформулировать собственные предложения по указанному предмету.

Под толкованием правовых актов понимается интеллектуально-волевой процесс, происходящий в сознании интерпретатора (толкователя) и направленный на установление точного (адекватного) смысла толкуемого положения. Применительно же к пониманию точности смысла толкуемого положения выделяются две позиции. Представители первой рассматривают под установлением точного смысла определение именно буквального смысла. Таким образом, речь при этом идет о такой интерпретации, при которой результат четко соответствует тексту толкуемого положения, независимо от внутренней логики, смысловой содержательной нагрузки такового. Представители второй позиции полагают, что точный смысл должен быть именно адекватным , а не просто отражать буквальное значение толкуемого положения. Исходя из этого, некоторые отступления от формального (текстового) отображения правовой нормы допускаются в контексте системного приема интерпретации. Адекватный смысл может не только буквально, но и ограничительно или расширительно (распространительно) отображать текстовой объем правового установления. Мы склонны трактовать точный смысл именно в данной версии.

По степени же своей официальности толкование правовых актов делится дихотомически – на официальное и неофициальное. В отличие от последнего, официальное толкование: исходит от уполномоченных субъектов; является юридически обязательным; в конечном итоге всегда отображается не только в форме уяснения, но и посредством разъяснения.

По общему правилу, содержащие данные об официальной интерпретации документы принято именовать толковательными (или интерпретационными) актами. Сразу отметим, что не всегда весь акт (и даже не вся его основная часть) посвящен лишь интерпретационным вопросам. Поэтому в ряде случаев корректней говорить о документах, содержащих толковательные (или интерпретационные) положения. Но, в любом случае, такие акты всегда: 1) содержат юридическое закрепление интерпретационного вывода ; 2) оформляются в соответствии с правилами законодательной или правоприменительной техники; 3) принимаются в процедурно, регламентарно или процессуально определенном порядке (при этом документальное выражение итога интерпретационного процесса должно иметь определенную форму, четкость которой также способствует однозначному восприятию содержания документа); 4) имеют обязательный характер ; 5) способны вызывать юридические последствия.

Содержание интерпретации определяется целью данного процесса (т. е. установления точного (адекватного) смысла толкуемого положения). Отображается данное содержание в соответствующем разъяснении. Здесь необходимо упомянуть, что под объектом толкования может пониматься или текст правового предписания, или же юридическая воля его «творца».

По мнению автора настоящей работы, во всех случаях стоит отдавать предпочтение тексту, кроме тех, которые по своему смысловому содержанию приводят к алогичному, по сути, а-правовому результату. Если имеет место последний вариант, то надлежит уделить особое внимание системному приему (способу) интерпретации. Обращение к этому приему позволит надлежащим образом выявить идейную направленность правового положения.

Кроме того, как верно подмечено Г. Кельзеном, «изучение иерархической структуры системы права имеет большое значение для проблемы толкования. Интерпретация – это интеллектуальная деятельность, присущая правотворческому процессу, который движется от высшего уровня иерархической структуры к контролируемому им низшему В стандартном случае, т. е. в ходе толкования статутов, необходимо ответить на вопрос: как, применяя общую норму (закон) к конкретному материальному факту, можно прийти к соответствующей индивидуальной норме (судебному решению или административному акту). Также существует и интерпретация конституции при ее применении, скажем, в законодательном процессе или при издании постановлений чрезвычайного характера или других актов, следующих непосредственно из основного закона – т. е. тогда, когда он подлежит применению на низшем уровне иерархии. Можно говорить и о толковании индивидуальных норм, судебных решений, административных директив, сделок частноправового характера и т. п. Вкратце, нормы подлежат интерпретации до тех пор, пока они применяются, иными словами, пока процесс создания и применения права движется от одного уровня иерархии к другому.» [362] .

Что же касается юридической силы документа официального толкования, то она, также, как и во всех иных случаях, задается компетенцией того субъекта, от которого исходит акт. Таким образом, официальные интерпретационные документы могут находиться по отношению друг к другу в соподчиненном положении. В случае же возникновения субординационной коллизии, соответственно, будет действовать тот из них, что исходит от высшего по рангу субъекта толкования.

Применительно же к самому значению официального толкования правовых актов можно выделить несколько аспектов. Укажем среди них на: 1) собственно-юридический, 2) информационный, 3) политический, 4) общесоциальный и 5) исторический.

1.  Собственно-юридическое (специальное) значение, по убеждению автора настоящей работы, является превалирующим. Не вдаваясь в подробные объяснения на этот счет, отметим, что указанное подтверждается хотя бы тем, что само понятие «толкование правового акта» принадлежит к числу специально-юридических.

Значение же официального толкования правовых актов в этом аспекте характеризуется тем, что оно: 1) выступает результатом аналитической обработки содержательных и текстовых погрешностей правового материала; 2) содержит разъяснение юридического смысла правового предписания; 3) имеет уполномоченно-властный характер; 4) является юридически значимым. Официальное толкование правовых актов выступает, по своему результату, итогом поведения интерпретатора, направленного на преодоление содержательных и текстовых (изложенческих, юридико-технических) пороков юридических предписаний. Тем самым, помимо своей основной функции, подинститут официального толкования также способен выступать в качестве своеобразного аккумулятора данных о ненадлежащем качестве правового материала. Это имеет существенное значение с позиций учета накопленного опыта в процессе дальнейшей нормотворческой деятельности.

Разъяснение юридического смысла правового предписания значимо по двум базовым причинам: 1) без адекватного установления такового невозможна корректная и последовательная реализация предписания; 2) таковое демонстрирует положение предписания (и (или) группы предписаний) в качестве системного элемента (и (или) системных элементов) общего массива юридического материала. Это способствует преодолению правовых пробелов и юридических коллизий (как нормотворческого, так и правоприменительного уровня). Официальность толковательных положений предполагает: 1) их обязательность для всех адресатов; 2) отражение таковыми воли уполномоченного (ых) лица (лиц) относительно содержания правового предписания. Именно свойство официальности позволяет публичной власти ориентировать иных субъектов права на должный, оптимальный и социально-полезный вариант восприятия юридических правил. Свойство юридической значимости официального толкования правовых актов означает его способность вызывать юридические последствия (нормативного или индивидуального характера). Именно в этом проявляется возможность толковательных положений реально действовать, т. е. оказывать подлинное регламентационное воздействие на поведение субъектов правовой жизни.

Примечательно, что некоторые положения разъяснительного характера, раскрывающие как раз специальное юридическое значение правового предписания, могут содержаться и непосредственно в тексте юридического (их) акта (ов). Такие положения принято называть нормами-дефинициями или нормами-определениями. Интересным представляется вопрос об их принадлежности к числу толковательных положений. С одной стороны, таковые являются правовыми нормами в собственном смысле слова, т. е. имеют первичное формально-источниковое юридическое значение; с другой, – разъяснение в них все же присутствует. Поэтому с содержательных позиций такие нормы допустимо воспринимать как своеобразное «прямое» авторское нормативное толкование.

2.  Информационное значение интересующего нас вида толкования правовых актов заключается в том, что оно: 1) извещает общество о содержательном значении специально-юридических правил поведения; 2) отображает официальную позицию представителей публичной власти касательно юридического действия права как регламентатора общественных отношений; 3) уведомляет субъектов права о надлежащем варианте реализации правовых предписаний.

3. Нося властный характер, официальное толкование не может не учитывать и политических факторов, сопровождающих принятие и юридическое действие (в том числе перспективное) правовых положений. В этом аспекте находит свое яркое проявление историко-политический толковательный прием (способ).

4.  Общесоциальное значение официального толкования правовых актов заключается в том, что посредством содержащихся в нем разъяснений: 1) осуществляется «диалог» между публично-политической властью и обществом (относительно содержания и смысла юридически-значимых правил поведения); 2) выявляется реализационное значение правовых предписаний, уровень их качества, социальной востребованности и жизнеспособности. Таким образом, в официальном толковательном акте отображается, с одной стороны, профессиональное правовое сознание интерпретатора, а с другой, – правовой менталитет адресатов соответствующего юридического правила поведения. Кроме того, официальное толкование способствует выявлению того, какие из юридических положений остаются неясными, неточными и (или) неполными с позиций адресатов их действия. Даже с учетом превалирования эмпирического восприятия такие данные имеют значение. В дальнейшем они облегчают процесс создания социально-адаптированных и юридико-технически доступных правовых поведенческих правил.

5.  Историческое значение официального толкования правовых актов проявляется в том, что три трактовке того или иного юридического положения (группы положений): 1) отображается публично-властный правовой менталитет; 2) выявляются существующие в конкретной правовой среде представления о праве. Впоследствии это позволяет оценить уровень правовой культуры, профессионального юридического мышления и правового сознания соответствующего общества. Такие данные могут выступать и эмпирической базой последующих правовых разработок.

Естественно, аспекты значимости официального толкования правовых актов не обособлены друг от друга. Они представляют собой различные стороны единого целого – интерпретационного процесса (включая и его результат). Это означает, что выделение аспектов имеет преимущественно классификационное , а фактически – онтологическое значение. В реальном действии права воплощаются все «стороны» официальной (а равно и не официальной) интерпретации.

Таким образом, по поводу необходимости нормативной правовой регламентации официальной толковательной деятельности стоит отметить следующее. По своей сущности любое толкование правового акта является интеллектуально-волевым процессом , происходящим в сознании интерпретатора. Поэтому его «формализованно-служебное» текстовое отображение будет носить искусственный характер (а значит, не приведет к какому-либо значимому позитивному эффекту). Вместе с тем результаты самого процесса часто имеют официальную письменную форму. Они обладают свойством обязательности, а в ряде случаев и нормативности. Поэтому полный нормативный правовой вакуум здесь также представляется нецелесообразным. Кроме того, до настоящего времени истории неизвестен такой качественный уровень правового массива, при котором юридические предписания в разъяснении вовсе и не нуждаются. С этих позиций отображение в законодательном материале некоторых требований, предъявляемых к толковательному результату, представляется целесообразным. При надлежащем воплощении таковое поможет предотвратить (или, по крайней мере, сократить) негативные казусы правореализационной правовой среды.

Заключение

Приведенные в предшествующих частях работы данные, даже несмотря на то, что они не охватывают всех вопросов, составляющих тематику правовой структуризации и систематики, позволяют заметить, что фактически каждая из составляющих исследуемой области носит дискуссионный характер (причем не только теоретической, но и практической направленности), а также заслуживает самостоятельного но одновременно консолидированного внимания (и желательно при совместном рассмотрении со стороны представителей как отраслевых, так и общетеоретического направлений юриспруденции). Весьма значительно в области правовой структуризации и систематики и число излишне догматизированных данных (в том числе и по части вариаций решения составляющих данную тему вопросов). Представляется, что наличествующие догматизации подлежат преодолению. Вместе с тем формирование по интересующим нас вопросам новых позиций, подходов, решений будет обоснованным, надлежащим только при условии обращения к уже имеющимся (наработанным) разноаспектным сведениям научного и практического толка. Новации должны опираться на сложившиеся, сформировавшиеся ценности (но не «простые постулаты»), достижения правоведческой науки и юридической практики.

Итак, многообразие научных взглядов, подходов к решению вопросов правовой структуризации и систематики, их противоречивость, многоаспектность самой исследуемой области позволяет нам в заключении настоящей работы еще раз «концентрированно обозначить» базовые авторские позиции, спродуцированные в процессе исследования темы.

1. Прежде всего необходимо отметить, что каждая правовая норма непременно включает в себя триаду обязательных элементов (т. е. и гипотезу, и диспозицию, и санкцию). Логическая структура нормы права отображает все указанные части и выражается формулой: «если – то – иначе». Указания же на отсутствие либо гипотезы, либо санкции, либо их обеих относимы не к правовой норме в собственном смысле слова, а лишь к способу ее изложения. Например, ссылки на отсутствие санкций у норм основных законов государств представляются лишь неким «условным упрощением», так как основозаконные положения «обслуживаются» (должны «обслуживаться») соответствующими структурными компонентами всех иных (различных по направлениям) внутренних нормативных правовых форм.

В вопросе же о классификации правовых норм должно констатировать, что генезис данных поведенческих правил и их структурный характер свидетельствуют об обоснованности и актуальности деления таковых на первичные и вторичные. Разница между двумя названными видами зависит от «степени константности присутствия» интересующих нас норм в правовой сфере. Подчеркнем также, что согласно обобщенным данным о структурном строении права можно выделить 1) нормы-принципы , а также правовые нормы 2) частного и 3) публичного толка.

2. По поводу соотношения понятий форм (ы) и источников права скажем, что наиболее адекватными терминами, отображающими «оформленные» аккумуляции юридических норм, нам представляются следующие: 1) формально-юридический источник права и 2) форма (ы) юридического выражения права (норм права). В свою очередь, 1) нормативный правовой акт (разновидностью которого, по нашему мнению, является и нормативный правовой договор), 2) правовые прецеденты и 3) одноименные обычаи , а равно имеющая 4) юридическое значение религиозная норма могут быть расценены в качестве структурных элементов системы права формовыражающего (юридико-источникового) среза. Формы выражения правовых норм способствуют и «распознаванию» отраслевых правообразований.

3. Далее, в настоящее время принято говорить о наличии всего двух уровней правовых систем – международном и национальном (и то при условии признания за международным правом самостоятельного правосистемного значения). Нам же представляется, что последовательное выделение в этом направлении уровневых срезов (пластов) свидетельствует о том, что наиболее корректно рассуждать о следующих пяти уровнях правовых систем : 1) всеобщем (всемирном); 2) международном (интернациональном, наднациональном, надгосударственном); 3) национальном (внутригосударственном, государственном, внутреннем); 4) региональном (субъектно-федеративном и (или) административно-территориальном); 5) местном (муниципальном).

Такая юридикосистемная градация: 1) способствует полноте установления правового действия, учету его общих и особенных показательных свойств; 2) отражает и должные, и фактические сведения о функционировании юридических формально-источниковых, практических и восприятивных данных.

При этом из пяти выделенных нами уровней правовых систем три – всеобщий, международный и внутригосударственный – носят обязательный , а два – региональный и местный – факультативный характер. Наличие или отсутствие последних обусловлено спецификой территориального устройства суверенных публичных организаций политической власти. Такое положение предопределено тем, что в современных условиях государственная организация общества является, «мягко» говоря, доминирующей. Именно поэтому онтология правовых систем на данном этапе не может быть надлежащим образом рассмотрена вне «согласованности» с государственной формой социальной организации; она «увязана» с таковой (особенно в контексте концентрации у официальных публично-властных образований значительной части нормотворческих компетенций, полномочий, функций).

Также позволим себе акцентировать внимание на том, что система любой правовой общности (структурирующаяся на основе интереса, воли и цели) может быть представлена триадой «основное право (право принципов права) – частное право – публичное право». Основное (базовое, базисное) право аккумулирует в себе значимые именно для всех специальных проявлений принципы. Оно объединяет основоположения о справедливости, правозаконности, гуманизме, формально-юридическом равенстве участников правового общения и т. д. Здесь же «располагаются» общеправовые идеи аксиоматического характера и те принципы права, которые имеют фундаментальное, формирующее (образующее) значение. Поскольку же право призвано регулировать именно общественные отношения (представленные социальным поведением), то их неоднородность предопределяет наличие еще двух, проистекающих (должных проистекать) из основного права компонентов – частного и публичного права. Функционирование последних осуществляется на основе не механического обособления, а «посредством переплетения» и «взаимоперехода». Практическая направленность правового содержания предопределяет и существование в нем пластов материального и процессуального (в том числе и процедурного) порядков.

Отметим, что эта модель носит основополагающий, структурный характер. В ее рамках возможно и целесообразно проведение дальнейшей (их) градации (ий). Но названное триадное (трехчленное, или трехзвенное) строение при этом усматривается в рамках правовой системы любого уровня.

Более того, по нашему умозаключению, основное право и само по себе должно быть подразделено на три основных разноуровневых составляющих блока. Первый блок – основное право правовой системы международного уровня. Второй блок – основное право правовых систем национального уровня. Третий блок – общее (всеобщее) основное право. Оно присуще и международной, и национальным правовым системам и иерархически должно приматировать как над основным международным, так и над основным внутригосударственным правом (т. е. выступать своеобразной «вершиной пирамиды»).

В контексте сказанного мы также полагаем нужным еще раз подчеркнуть свою приверженность той позиции, в соответствии с которой международное право представляет собой отдельную правовую систему. В ее составе присутствует не только публичное, но и частное направление. При этом публичная составляющая является все-таки решающей для вопросов межгосударственного (межнационального) характера, в то время как термин «международное частное право» имеет собирательное значение. Он включает в себя две составляющие: международные частноправовые нормы и совокупность норм права внутригосударственных правовых систем, регламентирующих общественные отношения, «отягченные иностранным элементом». Правила поведения последнего (из обозначенных) толка, располагаются в различных отраслях (областях, звеньях, ветвях, подразделениях) частного права. Отсюда следует, что международное частное право не полностью относится к международной правовой системе. Область же международного права как целое, в свою очередь, представлена, помимо формально-юридических источников наднационального характера, некоторыми положениями внутригосударственных (национальных) нормативных правовых данных (особенно в сфере цивильных (частных) правовых отношений). В этом «ключе» можно говорить о своеобразной «обратной имплементации», т. е. о процессе, противоположном включению (внедрению) международных правовых норм в национальные правовые системы.

В отношении же иерархического сочетания международной и национальных правовых систем мы выражаем согласие с тем подходом (именуемым, «второй монистической позицией»), что гласит о примате (приоритете) международного права над внутригосударственным.

4. В области структуризации права крайне значимо то, что, в отличие от системы, саму структуру права составляют только обязательные, неотъемлемо присутствующие, строеобразующие компоненты. Они предопределяют состав явления, отображают его сущность и, так или иначе, онтологию. При этом структурное строение права может выявляться познающим (и) субъектом (тами) с различных позиций. Но ни одна из вариаций, как представляется, не будет носить совершенного характера. Это предопределено абстрагированностью и многогранностью самого права, сложностью его гносеологии (которая, по нашему мнению, не может быть осуществлена в полной мере, в абсолютной степени).

Исходя из константности, закономерности правового действия, значимости и строеобразующего значения, наиболее достоверными представляются предложенные нами 1) формовыражающая и 2) принципная модели отображения структуры права. В отношении же, по меньшей мере, позитивного права следует указать и на то, что оное всегда базируется на таких «трех китах», как: 1) интерес, 2) воля и 3) цель. Важно и то, что основное право, будучи выражением существа интересующего нас явления, является целостным и по своей «натуре» неделимым образованием, единым структурным компонентом правового ряда. При этом материальный и процессуальный аспекты в комплексе общеправовых принципов очень наглядно отображают «спаянность» самого права, цельность (целостность) данного явления.

5. В свою очередь, обращение к вопросу о материальном и процессуальном праве в рамках исследования правовой структуризации и систематики свидетельствует, что таковой не может быть последовательно разрешен вне учета профильного (правового) значения и соотношения понятий «процесс» и «процедура». По нашему мнению, термины «процесс» и «процедура» в правовом значении не являются идентичными , – первый из них выступает более объемным, «богатым» по своему содержанию, разнограневым.

Деления же норм права на материальные и процессуальные, частные и публичные являются одноуровневыми и пересекающимся (причем, как внутри самих пар, так и вовне, во «взаимоотношениях» друг с другом). Кроме того, возможным и допустимым представляется подразделение и материального, и процессуального права на частное и публичное (при сохранении положения о том, что элементы дуалистической конструкции в целом, т. е. включая и материальную и процессуальную составляющие, выступают структурными компонентами правового строения).

Отдельные нормы материального права могут отражаться в данных права процессуальной ветви, и, соответственно, наоборот; но это никоим образом не влияет на существо таких «перемещенных» правовых установлений, на их природу и содержательное значение. При этом в порядке общего правила, допускающего определенные изъятия , рассматривая вопрос о соотношении материального и процессуального права с системно-субординационных позиций должно отдавать приоритет именно материальным нормам. Наиболее же значимо то, что материальное и процессуальное право , хотя и являются частями (пластами) системы позитивного права , все же не носят структурного характера, ибо они выделяются исключительно в практических целях (причем сугубо по наполнению). Само материально-процессуальное деление, что весьма существенно, не увязано с человеческой природой, так как существование процессуального права, недопустимого к отсутствию с позиций качественного позитивного правового действия, все-таки предопределено именно наличием самого материального права.

6. Последовательное рассмотрение такого вопроса темы, как соотношение систем права и законодательства, в свою очередь, дает нам возможность утверждать, что указанные общности пересекаются , но не совпадают. Такое же сочетание имеет место и касательно соотношения принципов права с основными началами законодательства. Кроме того, систему законодательства необходимо отличать от системы юридических источников, форм выражения правовых норм. Последняя из названных систем представляет собой один из срезов строевого ряда уже именно права; причем, в отношении видовых компонентов, – именно структурного порядка.

Скажем также, что, вопреки встречающимся иногда в юридической литературе суждениям, в легальных данных отечественного правового порядка элементный состав систем ни права, ни нормативных правовых актов не фиксируется. В законодательном материале содержится уровневое разграничение сфер статутотворческой деятельности, а в подзаконной документации – градация правовых актов.

Иное отражающееся в правоведческой области утверждение – о том, что система права шире одноименного пласта законодательства, – с позиций своей истинности носит ограниченный характер. Оно верно лишь в отношении сравнения интересующих нас систем с «точки зрения бумажного объема» юридического материала нормативного правового толка. Исключительно в указанном контексте данные системы права действительно будут «проигрывать» статутным показателям (ввиду своего природно-правового характера). При этом в систему законодательства могут быть включены (что соответствует не должному, но фактам) положения не только не юридической, но даже и не собственно-социальной видовой принадлежности (например, технические нормы).

Вместе с тем система права представлена более разнообразным, нежели система законодательства, видовым «набором» объективированных выразителей правовых норм. Она включает (способна включать) правоповеденческие правила, отраженные не только в писаном нормативном юридическом материале (статутного, договорного и прецедентного, – в англосаксонских правовых системах относимого к области неписаного права, – толка), но и в различных правовых обычаях, имеющих юридическое значение религиозных нормах.

С этих позиций система законодательства может быть шире системы права только в том случае, если в соответствующей конкретно-исторической правовой системе признаются и действуют только лишь писаные формы выражения права (и то при условии непричисления к таковым юридических прецедентов). Но даже при подобной ситуации, с юридико-источниковых и, как следствие, содержательно-действенных (предметных) позиций, система права в качестве общетеоретической категории все равно окажется более «существенной», нежели система законодательства, – и по своему объему (широте) и, конечно же, по своей «наполнительной» значимости. Кроме того, система права включает не только сами правовые нормы, но и весьма разноаспектные данные о должном содержании и бытии таковых.

Скажем также, что именно видовые юридико-источниковые и вытекающие из них (как аккумуляторов правовых норм) предметные показатели представляются нам ведущими при решении вопроса об объемном соотношении систем права и законодательства (по причине их специального, профильного характеризующего значения).

7. По поводу именно отраслевых конструкций права и законодательства, превалирующих в настоящий период, отметим, что признание за отраслями права объективного характера: 1) во многом предопределило постановку вопроса о соотношении систем права и законодательства; 2) «способствовало» доктринальному и (или) фактическому «стремлению» к их отождествлению; 3) предопределило «сложности» размежевания таковых. Объединяя сведения о социальном поведении той или иной направленности, с одной стороны, но не нося в то же время точного характера, категория «отрасли права» часто «смешивается» с отраслями законодательства, статутотворческой, образовательной и (или) научной деятельности (или же непоследовательно «отграничивается» от оных).

При этом ценность у отраслевой конструкции права (относимой нами к числу юридических классификаций), несмотря на многочисленные недостатки, все же имеется. Она заключается в соединении, обобщенном отражении данных: 1) о действующем и должном нормативном правовом материале (разновидовой юридико-источниковой принадлежности) и 2) его реализации, а также 3) о соответствующих показателях научного и учебного толка. Вместе с тем многогранность правового воздействия и условность секторного деления предопределяют необходимость многопараметрового подхода к вычленению правовых отраслей. Одним (причем очень существенным) из оснований такового является и весьма «традиционный» показатель, именуемый предметом правового регулирования. Но понимания этого предмета также неоднозначны. Хотя, так или иначе, практически все позиции по интересующему нас вопросу, думается, обоснованно, сводятся к признанию предметом правового регулирования поведения (поведенческих актов) участников правового общения (общественных отношений). При этом многогранность правового содержания предопределяет необходимость градации и самого предмета правового регулирования, выделения его уровней.

8. Присоединяясь к позиции о неодинаковом иерархическом «ранге» отраслей права, позволим себе отметить, что (при рассмотрении вопроса сугубо с позиций юридической систематики, в отношении состава позитивного права) субординация отраслей права должна быть представлена своеобразной «пирамидой», в основании которой находится конституционное право. Из этого последнего проистекают «оси» образований административного, гражданского и уголовного толка. Все же остальные возможные к выделению отраслевые подразделения «располагаются» между указанными «осями», представляя собой или их разнообразные «переплетения», или же выступая по отношению к оным в качестве производных (в смысле – «обслуживающих»). Возможно и смешение двух названных вариантов.

Образно можно сказать, что отраслевая градация права возможна к отображению в качестве исходящих из единого центра (общей точки), образующих пирамиду ветвей. Внутри же самой пирамиды «правового организма» существует несколько уровней, перекрещиваний, пересечений, круговых наложений.

Для пояснения скажем, что «вершинно-соединяющее» значение конституционно-правовых данных на уровне отраслевого ряда позитивного права заключается в том, что корреспондирующая область «задает» (должна «задавать») содержание и приоритеты правового воздействия в рамках всей соответствующей социальной общности, с одной стороны, – и отображает (должна отображать) принципиальные положения, раскрывающиеся в иных направлениях юридической регуляции, – с другой. В отношении иных предложенных нами «осевых» подразделений отметим, что уголовные данные нацелены на тот или иной вариант юридического блокирования аномалий социального поведения. Сведения (в том числе и нормы) административно-правового характера «рассчитаны» на властно-управленческое типично-ситуативное (ситуационное) воздействие. В свою очередь, восстановление и компенсация частных субъективных интересов наиболее полно реализуется именно в цивильно-правовых формах (за счет гибкости и высокой адаптивности последних). При этом показатели нормативного толка в каждом из случаев соответствующим образом отражаются и в содержании правореализационных, учебных и научных данных названных нами подразделений.

Причем «вычленение» административного права обусловлено наличием публично-политической управленческой деятельности. В то же время в структурном строении права, представленном «правом принципов права», а также частным и публичном правом, – административное право нами не выделено (и не обозначено каким-либо иным образом), ибо внутреннее закономерное строение права как такового не включает в себя публично-управленческой составляющей в качестве обязательного, неотъемлемого элемента; мыслимо без него. В условиях же существующих форм социальной организации позитивное право, по нашему мнению, социальный срез управленческой деятельности должно непременно отображать.

Отметим также, что в отношении всех остальных отраслей права, например, семейного, жилищного, страхового, трудового, хозяйственного и (или) предпринимательского, и даже финансового, – никакой иерархической градации мы усмотреть не можем; да и не считаем это необходимым. Взаимодействие данных правовых сфер, актуальных для трактовки в качестве относительно обособленных («самостоятельных»), осуществляется посредством всевозможных переплетений, пересечений, «увязанностей».

Исчерпывающего перечня отраслей права мы отобразить также не можем, так как «численный набор» таковых, в своей исходно-обособляющей составляющей, весьма все же зависим от субъективных факторов, достаточно динамичен (по меньшей мере, в современных условиях) и увязан с, выражаясь одной фразой, актуальными (с позиций юридического нормирования, изучения и исследования), познавательно-деятельностными (или деятельностно-познавательными) областями. По сути, вопрос о том, сколько существует отраслей права, важным (основным, главным, узловым, определяющим) нам не представляется.

При этом можно обратить особое внимание на муниципальное правообразование. Дело в том, что если все иные отрасли права выделяются, так или иначе, прежде всего по специфике (действительной или мнимой) своего собственно-содержательного («предметного») действия, то муниципальное право «формируется» по иным показателям, причем выраженным весьма «ярко». Оно «обособляется» по территориальному уровню (плоскости) воздействия. Таковой достаточно локализован и, как раз по этой причине, многими признается константно актуальным для специфического нормирования, а значит, – и для изучения и исследования. Вместе с тем «собирательный» характер данного образования весьма наглядно демонстрирует его системно-компонентную фиктивность (относимую, впрочем, и ко всем иным «комплексным отраслям»). Кстати, противоположный территориальный уровень характерен как раз уже для конституционно-правового воздействия. Но это направление, тем не менее, выделяется не только, и не столько, «благодаря» своему пространственному распространению, сколько по исходной (пусть и в относительном смысле), сущностной, содержательной значимости.

В отношении же финансового права также обособленно отметим, что хотя существование данного направления представляется нам необходимым, а его содержание – весьма значимым, в иерархической градации отраслевой системно-правовой конструкции «особого места» этой области мы «выделить» также не можем, – ввиду ее «тяготения» к административно-правовому блоку.

По итогам – структура права и системное деление отраслей его объективированного («объективного») пласта имеют некоторые схожие черты. Это: 1) наличие составных частей; 2) возможность рассмотрения с иерархических позиций; 3) определяющая значимость принципов права; 4) нацеленность на согласование поведенческих актов адресатов правовых положений, на упорядочение их социального общения; 5) содержательная многогранность; 6) взаимосвязанность с «внешней» правовой формой. Вместе с тем структурное строение права и конструкция отраслевой градации все же не совпадают, и совпадать не могут,  – по причине сущностного, содержательного различия. Структура права (в непосредственном значении данного термина) – это его внутреннее строение, характеризирующееся обязательным наличием неотъемлемых, константных, закономерно присутствующих и увязанных между собой элементов. Деление же позитивного права на отрасли – это всего лишь систематика данных, «происходящих» из положительного права, их своеобразная классификация.

9. Далее, обращаясь уже к совокупности отраслей законодательства, отметим, что иерархического сочетания, идентичного представленному, по отношению к отраслям права, мы в данном срезе не усматриваем. По поводу блокового деления нормативного правового материала позволим себе утверждать, что субординационные сочетания между теми или иными массивами зависят здесь главным образом от превалирующего уровня (силы) юридического действия аккумулирующих соответствующие поведенческие правила форм (источников).

Иерархия отраслей внутреннего законодательства в целом может быть отображена нами посредством двух уровней. Это: 1) конституционная законодательная область и 2) все остальные , подчиненные первой, нормативные правовые сферы. Также необходимо учитывать, что на национальной законодательной модели сказывается и наличие норм международного права. Образно последние надо обозначить в качестве «стоящих» над обоими указанными уровнями. Но по отношению к самой модели отраслей национального законодательства действие международных норм специального («внутрисхемного») обозначения не получает, ибо само надгосударственное право трактуется нами в качестве самостоятельной правовой системы.

В свою очередь, универсального и исчерпывающего перечня отраслей законодательства (равно как и права), по нашему мнению, представить также нельзя. Для краткости, отметим здесь лишь то, что по отношению к отечественной системе нормативных правовых данных современного периода актуальным представляется последовательное оформление социального блока, его систематизация (в виде кодификации – на общегосударственном и консолидации – на региональных уровнях).

10. В отношении системы права классификационного толка акцентируем внимание на том, что выделение в ее составе так называемых комплексных отраслей представляется нам вовсе необоснованным (ввиду отсутствия в данном направлении необходимых – для проведения последовательной градации – признаков). Прежде всего речь идет об отсутствии у комплексных «отраслей» хотя бы относительно (условно) обособленного («самостоятельного») предмета правового воздействия. При этом признание необходимости одних, называемых показательными, критериальными, пусть и в условном смысле, свойств у некого ряда отраслей и постулирование возможности их же отсутствия для отраслей иных – полностью нивелируют и так неоднозначно оцениваемую целесообразность отраслевой систематики правового толка; ликвидируют ее информативные, практические и познавательные характеристики. При подобном подходе отраслью права может быть названо вообще фактически любое направление, проявление, общность, феномен; говоря образно – «все что угодно» (причем, что весьма значимо, даже совершенно вне увязки с пригодными для юриспруденции «координатами»).

В отношении же отраслей законодательства, напротив, следует отметить, что даже сами данные нормативного правового толка свидетельствуют о наличии среди них комплексных формирований. Причем представляется, что именно ввиду существования в законодательстве комплексных образований выделение отраслевой конструкции в праве, несмотря на многочисленные недостатки таковой, по-прежнему востребовано с ориентирующих, направляющих (и нормотворцев и правоприменителей) позиций. Но ровно по этой причине выделение самих комплексных отраслей права не носит конструктивного характера.

11. Обращаясь же к менее объемным, нежели отрасли, правовым образованиям, а именно – к институтам (права, законодательства), следует отметить, что таковые, по нашему мнению, выделяются в отношении конкретизированных составляющих видового (т. е. отраслевого по уровню) содержания. Таким образом, для институтов права характерно именно подвидовое содержание. С одной стороны оно неразрывно связано с видовым, невозможно вне (без) него; с другой, – последовательность и логика видового содержания требуют не только целостного рассмотрения, но и необходимого для «своего» надлежащего отображения определения внутренних подкомпонентных составляющих. Именно последние и представлены посредством конструкции правового института.

При этом выделение комплексной (межотраслевой, смешанной, а еще точнее – интегрированной) разновидности институтов, как законодательства, так и права, представляется нам возможным. Это обусловлено допустимостью наличия в некоей отрасли права (например, в праве гражданском) определенного числа положений, по своей сущности принадлежащих к иной (допустим, к административной) отрасли, но необходимых для расположения вне «своей» сферы с целью полноты, последовательности и (или) простоты регламентации, познания и (или) изучения той отрасли права, в которую такие положения «перемещены». Таким образом, сами правовые (а равно и законодательные) институты действительно могут быть как отраслевыми, так и интегрированными. Существование последних обусловлено тем, что пересечение, взаимодействие отраслевых правовых секторов не отменяет сущностной институциональной природы. Данное утверждение верно даже при условии отображения отраслевыми образованиями компонентов не «собственной», а иной областной принадлежности.

Кстати говоря, в практическом аспекте институциональная систематика представляется нам в ряде случаев менее «аморфной» и более жизненной, нежели отраслевая (ввиду своей меньшей догматизированности и большей прикладной направленности). По этой же причине, сопряженной с возможностью комплексного существования, столь «острого» спора о несоответствиях между институтами права и законодательства не наблюдается, а различия в названных общностях обусловлены различиями между классификационными и сугубо нормативными правовыми данными.

12. Обращаясь же к области систематики нормативного правового материала, первоочередное внимание, как представляется, следует акцентировать на правовых актах (юридических документах). Дело в том, что таковые являются «официальными» элементами систематической области. При этом для последовательности исследования необходимо выявить признаки самих правовых актов. Мы выделяем шесть уровней таковых: 1) общий ; 2) родовой ; 3) видовой (групповой); 4) подвидовой (подгрупповой); 5) специальный и 6) индивидуальный.

Первый (общий) уровень представлен единым для всех правовых актов признаком, заключающимся в фактической или потенциальной способности каждого из них вызывать юридические последствия. Число же остальных признаков в целом не носит исчерпывающего характера, так как зависит от выделяемого исследователем (лями) основания (ий) уровневой градации. Родовые же признаки, в частности, «задействуются» при делении правовых актов на нормативные и ненормативные. Видовые признаки юридических документов зависят (в числе иного) от степени их юридической силы и позволяют провести «границу» между законодательными и подзаконными актами. Подвидовые признаки правовых актов должны демонстрировать принадлежность таковых к какой-либо «аккумуляции» в рамках самого вида (например, принадлежность документа к числу конституционных законов в рамках группы статутных актов).

Для правовых актов возможно выделение еще и специальных признаков. Они будут демонстрировать особенности, специфические свойства некоего числа юридических документов той или иной классификационной подгруппы, не являясь характерными для остальных правовых актов того же подразделения, но в то же время не имея и единичного свойства. Например, в зависимости от вида систематизации органические законодательные акты могут быть как кодифицированными, таки не кодифицированными. Наконец, каждый правовой акт обладает и индивидуальными, наиболее конкретизированными, характеризующими именно и только его, признаками. Весьма наглядно таковые прослеживаются при последовательном перечислении значимых классификационных черт конкретного юридического документа.

Все указанные для признаков правовых актов «ступени» носят обязательный характер, за исключением пятой (специальной), восприятие которой, в общем-то, допустимо и с факультативных позиций.

13. В отношении же правовых актов законодательного типа отметим, что таковые, в зависимости от широты (или узости) своего предметного (содержательного) действия, предлагаются нами к подразделению (не исключающему иерархической градации) на четыре группы. Это законы: 1) принципные (принципиальные), 2) общие , 3)  отраслевые и 4) специальные. Фактическая юридическая жизнь свидетельствует также о наличии в российской правовой системе актов высшей юридической силы индивидуального толка. Подобная практика представляется порочной и подлежащей преодолению – законы должны содержать правовые установления высшего правового значения и сугубо нормативного толка. Индивидуальный характер не свойственен норме права вообще, – не говоря уже о стандартах (моделях) социального поведения, обладающих высшей юридической силой.

Представленная нами градация, помимо своей сугубо теоретической и практической значимости, естественным образом согласуется не только с системой законодательства (нормативного правового материала), но и с «принципной», «формоотображающей» и отраслевой вариациями системы права; объединяет в себе их различные сущностные стороны.

14. Далее надо сказать: анализ законодательной системы России позволяет констатировать, что в настоящее время содержащийся в наименованиях достаточно большого числа отечественных статутов термин «кодекс», в сущности, носит только лишь «символьно-обозначающий», а не адекватный (буквальный), собственно-содержательный характер; в юридической практике этот термин сейчас употребляется в условном, а не в точном значении. При именовании статутных актов слово «кодекс» отображает лишь желаемое (по всей видимости), направляющее, а не конкретно-содержательное значение.

Считаем, что несоответствия в определении (выборе) предметного действия, формы и содержательного наполнения законодательных актов влекут за собой усложнения как в нормотворческой, так и в образовательной и правоприменительной деятельности; они затрудняют процесс познания позитивного права и уяснения его сущности, принципиальных основ. Представляется, что отечественный позитивный правовой материал нуждается в тщательном секторном анализе и последующей корректировке. Создание же новых правовых предписаний требует большей продуманности, как в идейном, так и в выразительном, техническом аспектах. Особенно значимым в данном контексте представляется поддерживаемое нами предложение об унификации юридической терминологии ; причем не только по отраслевым направлениям, но и в рамках всего отечественного правового поля. При сокращении же «числовых» показателей праворегламентирующей документации с высшей юридической силой и наличии действительно кодифицированных актов – «своды законов» и в самом деле призваны выступать единственными (и едиными) статутами, регламентирующими ту или иную разновидность социального взаимодействия.

15.  Также заметим, что в настоящее время в отечественном государстве на региональном уровне получила достаточное распространение практика принятия законов о правовых актах (причем часто не только нормативного толка). В них «традиционно» излагаются положения о разрешении коллизий норм права и правовых актов. Но при этом «бросается в глаза» системное отсутствие легально отображенных данных о пространственной юридической коллизии (по нашему мнению, – самой сложной для разрешения). Осуществленные автором настоящей работы попытки изложения правил преодоления таковой свидетельствуют, что принципы разрешения пространственной (ых) юридической (их) коллизии (ий), несмотря на всю сложность отображения, все же возможно зафиксировать в правовых актах. Наиболее оптимальным представляется их «отсылочное» формулирование; притом что ссылки не будут выходить за рамки единой статьи, посвященной именно основным правилам разрешения различных по содержанию столкновений, вытекающих как из правовых актов в целом, так и из их отдельных положений.

Оговорим еще раз, что именно «отсылочное» изложение представляется нам в данном случае оптимальным, так как при прямом способе неизбежны чрезмерно объемные и, как следствие, скорее всего путаные (по крайней мере, недостаточно ясные и (или) «провоцирующие» неоднозначные интерпретации) формулировки, не соответствующие требованиям юридической техники. В свою очередь, изложение, содержащее указания на необходимость обращения к иным статьям даже того же самого нормативного правового акта (а тем более других актов), не будут способствовать должной целостности (цельности) восприятия.

Библиография

Законодательные и подзаконные правовые акты

Международные правовые акты

Европейская хартия местного самоуправления (совершено в Страсбурге 15 октября 1985 г.) // Дипломатический вестник. – 1998. – № 10.

Законодательные и подзаконные правовые акты Российской Федерации

1. Конституция Российской Федерации» (принята всенародным голосованием 12 декабря 1993) (ред. от 30 декабря 2008 г.) // Российская газета. – 2009. – № 7.

2. Федеральный конституционный закон от 30 мая 2001 г. № З-ФКЗ «О чрезвычайном положении» (ред. от 7 марта 2005 г.) // Российская газета. – 2001. – № 105.

3. Федеральный конституционный закон от 12 декабря 1997 г. № 2-ФКЗ «О Правительстве Российской Федерации» (ред. от 30 декабря 2008 г.) // Российская газета. – 1997. – № 245.

4. Федеральный конституционный закон от 21 июля 1994 г. № 1-ФКЗ «О Конституционном Суде Российской Федерации» (ред. от 2 июня 2009 г.) // Российская газета. – 1994. – № 138, 139.

5. Федеральный закон от 28 апреля 2009 г. № 72-ФЗ «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации в целях повышения уровня материального обеспечения отдельных категорий граждан» // Российская газета. – 2009. – № 78.

6. Федеральный закон от 24 апреля 2008 г. № 48-ФЗ «Об опеке и попечительстве» (ред. от 18 июля 2009 г.) // Российская газета. – 2008. – № 94.

7. Гражданский кодекс Российской Федерации (часть четвертая) от 18 декабря 2006 г. № 230-Ф3 (ред. от 8 ноября 2008 г.) // Российская газета. – 2006. – № 289.

8. Лесной кодекс Российской Федерации от 4 декабря 2006 г. № 200-ФЗ (ред. от 27 декабря 2009 г.) // Российская газета. – 2006. – № 277.

9. Водный кодекс Российской Федерации от 3 июня 2006 г. № 74-ФЗ (ред. от 27 декабря 2009 г.) // Российская газета. – 2006. – № 121.

10. Градостроительный кодекс Российской Федерации от 29 декабря 2004 г. № 190-ФЗ (ред. от 23 ноября 2009 г.) // Российская газета. – 2004. – № 290.

11. Федеральный закон от 29 мая 2003 г. № 62-ФЗ «О ратификации Договора между Российской Федерацией и Соединенными Штатами Америки о сокращении стратегических наступательных потенциалов» // Российская газета. – 2003. – № 111.

12. Таможенный кодекс Российской Федерации от 28 мая 2003 г. № 61-ФЗ (ред. от 28 ноября 2009 г.) // Российская газета. – 2003. – № 106.

13. Гражданский процессуальный кодекс Российской Федерации от 14 ноября 2002 г. № 138-Ф3 (ред. от 9 ноября 2009 г.) // Российская газета. – 2002. – № 220.

14. Федеральный закон от 26 октября 2002 г. № 127-ФЗ «О несостоятельности (банкротстве)» (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 2002. – № 209, 210.

15. Федеральный закон от 26 декабря 1995 г. № 208-ФЗ «Об акционерных обществах» (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1995. – № 248.

16. Федеральный закон от 24 июля 2002 г. № 102-ФЗ «О третейских судах в Российской Федерации» // Российская газета. – 2002. – № 137.

17. Трудовой кодекс Российской Федерации от 30 декабря 2001 г. № 197-ФЗ (ред. от 25 ноября 2009 г.) // Российская газета. – 2001. – № 256.

18. Федеральный закон от 21 декабря 2001 г. № 178-ФЗ «О приватизации государственного и муниципального имущества» (ред. от 18 июля 2009 г.) // Российская газета. – 2002. – № 16.

19. Уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации от 18 декабря 2001 г. № 174-ФЗ (ред. от 29 декабря 2009 г.) // Российская газета. – 2001. – № 249.

20. Федеральный закон 17 декабря 2001 г. № 173-Ф3 «О трудовых пенсиях в Российской Федерации» (ред. от 27 декабря 2009 г.) // Российская газета. – 2001. – № 247.

21. Гражданский кодекс Российской Федерации (часть третья) от 26 ноября 2001 г. № 146-ФЗ (ред. от 30 июня 2008 г.) // Парламентская газета. – 2001. – № 224.

22. Федеральный закон от 8 августа 2001 г. № 129-ФЗ «О государственной регистрации юридических лиц и индивидуальных предпринимателей» (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 2001. – № 153, 154.

23. Налоговый кодекс Российской Федерации (часть вторая) от 5 августа 2000 г. № 117-ФЗ (ред. от 22 августа 2009 г.) // Парламентская газета. – 2000. – № 151, 152.

24. Федеральный закон от 17 июля 1999 г. № 178-ФЗ «О государственной социальной помощи» (ред. от 28 апреля 2009 г.) // Российская газета. – 1999. – № 142.

25. Федеральный закон от 24 мая 1999 г. № 99-ФЗ «О государственной политике российской федерации в отношении соотечественников за рубежом» (ред. от 25 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1999. – № 103.

26. Налоговый кодекс Российской Федерации (часть первая) от 31 июля 1998 г. № 146-ФЗ (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1998. – № 148, 149.

27. Федеральный закон от 27 мая 1998 г. № 76-ФЗ «О статусе военнослужащих» (ред. от 14 марта 2009 г.) // Российская газета. – 1998. – № 104.

28. Федеральный закон от 8 февраля 1998 г. № 14-ФЗ «Об обществах с ограниченной ответственностью» (ред. от 2 августа 2009 г.) // Российская газета. – 1998. – № 30.

29. Воздушный кодекс Российской Федерации от 19 марта 1997 г. № 60-ФЗ (ред. от 18 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1997. – № 59, 60.

30. Уголовный кодекс Российской Федерации от 13 июня 1996 г. № 63-Ф3 (ред. от 9 ноября 2009 г.) // СЗ РФ. – 1996. – № 25. – Ст. 2954.

31. Федеральный закон от 8 мая 1996 г. № 41-ФЗ «О производственных кооперативах» (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1996. – № 91.

32. Федеральный закон от 31 января 1996 г. № 11-ФЗ «О материальном обеспечении и медицинском обслуживании семьи В.В. Савицкого» // Российская газета. – 1996. – № 10.

33. Гражданский кодекс Российской Федерации (часть вторая) от 26 января 1996 г. № 14-ФЗ (ред. от 17 июля 2009 г.) // СЗ РФ. – 1996. – № 5. – Ст. 410.

34. Федеральный закон от 28 декабря 1995 г. № 216-ФЗ «О материальном обеспечении и медицинском обслуживании семьи С.А. Маркидонова» // Российская газета. – 1996. – № 8.

35. Федеральный закон от 26 декабря 1995 г. № 208-ФЗ «Об акционерных обществах» (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1995. – № 248.

36. Семейный кодекс Российской Федерации от 25 декабря 1995 г. № 223-Ф3 (ред. от 30 июня 2008 г.) // СЗ РФ. – 1996. – № 1. – Ст. 16.

37. Федеральный закон от 20 декабря 1995 г. № 205-ФЗ «О материальном обеспечении и медицинском обслуживании семьи В.Н. Швецова» // СЗ РФ. – 1995. – № 52. – Ст. 5113.

38. Гражданский кодекс Российской Федерации (часть первая) от 30 ноября 1994 г. № 51-ФЗ (ред. от 18 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1994. – № 238–239.

39. Закон Российской Федерации от 26 июля 1992 г. № 3132-1 «О статусе судей в Российской Федерации» (ред. от 16 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1992. – № 170.

40. Закон Российской Федерации от 10 июля 1992 г. № 3266-1 «Об образовании» (ред. от 17 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1992. – № 172.

41. Закон Российской Федерации от 18 апреля 1991 г. № 1026-1 «О милиции» (ред. от 15 июля 2009 г.) // Ведомости СНД и ВС РСФСР. – 1991. – № 16. – Ст. 503.

42. Федеральный закон от 2 декабря 1990 г. № 395-1 «О банках и банковской деятельности» (ред. от 28 апреля 2009 г.) // Российская газета. – 1996. – № 27.

43. Указ Президента РФ от 15 марта 2000 г. № 511 «О классификаторе правовых актов» (ред. от 18 июня 2005 г.) // СЗ РФ. – 2000. – № 12. – Ст. 1260.

44. Указ Президента РФ от 16 декабря 1993 г. № 2171 «Об общеправовом классификаторе отраслей законодательства» // СЗ РФ. – 1997. – № 1. – Ст. 119.

45. Постановление Правительства РФ от 21 ноября 2008 г. № 873 «О мерах по реализации Указа Президента Российской Федерации от 10 июля 2008 г. № 1052» (ред. от 17 октября 2009 г.) // СЗ РФ. – 2008. – № 48. – Ст. 5621.

46. Постановление Правительства Российской Федерации от 18 июля 2008 г. № 543 «Об утверждении Типового положения об образовательном учреждении среднего профессионального образования (среднем специальном учебном заведении)» // СЗ РФ. – 2008. – № 30 (ч. 2). – Ст. 3631.

47. Постановление ВС РФ от 22 ноября 1991 г. № 1920-1 «О Декларации прав и свобод человека и гражданина» // Ведомости СНД РСФСР и ВС РСФСР. – 1991. – № 52. – Ст. 1865.

48. Распоряжение Правительства РФ от 6 ноября 2008 г. № 1628-р «О подписании договора между Российской Федерацией и Итальянской Республикой о сотрудничестве в области усыновления (удочерения) детей» // СЗ РФ. – 2008. – № 46. – Ст. 5368.

49. Распоряжение Правительства РФ от 29 марта 2002 г. № 365-р «О Первом заместителе министра труда и социального развития Российской Федерации» // СЗ РФ. – 2002. – № 14. – Ст. 1328.

Законодательные и подзаконные правовые акты субъектов Российской Федерации

1. Закон г. Москвы от 28 июня 1995 «Устав города Москвы» (ред. от 22 октября 2008 г.) // Ведомости Московской городской Думы. – 2001. – № 8. – Ст. 130.

2. Закон г. Москвы от 23 сентября 2009 г. № 37 «О поддержке соотечественников за рубежом органами государственной власти города Москвы» // Тверская, 13. – 2009. – № 126.

3. Закон г. Москвы от 8 июля 2009 г. № 25 «О правовых актах города Москвы» // Тверская, 13. – 2009. – № 90.

4. Закон Ярославской области от 19 декабря 2008 г. № 65-з «Социальный кодекс Ярославской области» (ред. от 16 декабря 2009 г.) // Губернские вести. № 116, 20 декабря 2008.

5. Закон г. Москвы от 25 июня 2008 г. № 29 «О городской адресной программе развития застроенной территории квартала № 804 «Камушки» Пресненского района города Москвы на 2008–2014 годы» // Тверская, 13. – 2008. – № 101.

6. Закон Омской области от 4 июля 2008 г. № 1061-03 «Кодекс Омской области о социальной защите отдельных категорий граждан» (ред. от 29 декабря 2009 г.) // Омский вестник. – 2008. – № 73.

7. Закон г. Москвы от 21 ноября 2007 г. № 45 «Кодекс города Москвы об административных правонарушениях» (ред. от 7 октября 2009 г.) // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2007. – № 69.

8. Закон г. Москвы от 30 ноября 2005 г. № 61 «О дополнительных гарантиях по социальной поддержке детей-сирот и детей, оставшихся без попечения родителей, в городе Москве» (ред. от 25 июня 2008 г.) // Тверская, 13. – 2005. – № 154.

9. Закон г. Москвы от 23 ноября 2005 г. № 60 «О социальной поддержке семей с детьми в городе Москве» (ред. от 5 ноября 2008 г.) // Тверская, 13. – 2005. – № 150.

10. Закон г. Москвы от 6 июля 2005 г. № 38 «Избирательный кодекс города Москвы» (ред. от 17 июня 2009 г.) // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2005. – № 43.

11. Закон Белгородской области от 28 декабря 2004 г. № 165 «Социальный кодекс Белгородской области» (ред. от 4 июня 2009 г.) // Белгородские известия. – 2004. – № 226, 227.

12. Закон г. Москвы от 15 декабря 2004 г. № 87 «О порядке и размере выплаты денежных средств на содержание детей, находящихся под опекой (попечительством)» (ред. от 13 сентября 2006) // Тверская, 13.-2004. – № 156.

13. Закон г. Москвы от 3 ноября 2004 г. № 67 «О ежемесячном пособии на ребенка» (ред. от 5 ноября 2008 г.) // Тверская, 13. – 2004. – № 144.

14. Закон г. Москвы от 3 ноября 2004 г. № 70 «О мерах социальной поддержки отдельных категорий жителей города Москвы» (ред. от 17 июня 2009 г.) // Тверская, 13. – 2004. – № 146.

15. Земельный кодекс Кабардино-Балкарской Республики от 30 июля 2004 г. № 22-РЗ (ред. от 28 ноября 2008 г.) // Кабардино-Балкарская правда. – 2004. – № 198–199, 06 августа

16. Закон Кабардино-Балкарской Республики от 3 августа 2002 г. № 52-РЗ «О правовых актах в Кабардино-Балкарской Республике» (ред. от 21 мая 2009 г.) // Кабардино-Балкарская правда. – 2002 – № 155, 156.

17. Кодекс Республики Башкортостан о недрах от 28 октября 1992 г. № ВС-13/26 (ред. от 15 июля 2009 г.) // Законы Республики Башкортостан. – 1993. – Вып. IV.

18. Постановление Правительства Москвы от 17 июня 2008 г. № 523-ПП «Об организации в 2008 году лечения и оздоровления за рубежом инвалидов молодого возраста и детей-инвалидов города Москвы» // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2008. – № 37.

19. Постановление Правительства Москвы от 4 марта 2008 г. № 159-ПП «Об утверждении Положения о Департаменте внешнеэкономических и международных связей города Москвы» (ред. от 10 ноября 2009 г.) // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2008. – № 18.

20. Постановление Правительства Москвы от 16 октября 2007 г. № 896-ПП «О концепции снижения уровней шума и вибрации в годе Москве» // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2007. – № 65.

21. Постановление Правительства Москвы от 21 февраля 2006 г. № 112-ПП «О Регламенте Правительства Москвы» (ред. от 17 ноября 2009 г.) // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2006. – № 17.

22. Распоряжение Правительства Москвы от 27 ноября 2008 г. № 2813-РП «О переименовании государственных образовательных учреждений» // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2008. – № 69.

23. Распоряжение Правительства Москвы от 20 июня 2005 г. № 1106-РП «Об утверждении Положения о городской комиссии по рассмотрению заявок на приобретение в собственность города Москвы имущества за рубежом» // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2005. – № 37.

24. Распоряжение Мэра Москвы от 1 августа 2003 г. № 288-РМ «Об утверждении концепции создания организаций «Дом Москвы» за рубежом» // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2003. – № 48.

Законодательные и подзаконные правовые акты, опубликованные в неофициальных изданиях

1. Устав Организации Объединенных Наций» (принят в г. Сан-Франциско 26 июня 1945 г.) / Действующее международное право. – T. 1.-М., 1996.-С. 7-33.

2. Указ Президента РФ от 3 августа 2009 г. № 904 «О присвоении классного чина государственной гражданской службы Российской Федерации Сухорукову А.П.» // СПС «КонсультантПлюс».

3. Распоряжение префекта ЮВАО г. Москвы от 14 ноября 2008 г. № 1939 «О подготовке ледовых катков в зимнем сезоне 2008–2009 годов» // СПС «КонсультантПлюс».

Проекты законодательных актов, опубликованные в неофициальных изданиях

1. Проект федерального закона «О правовых актах в Российской Федерации» // .

2. Проект федерального закона № 96700088-2 «О нормативных правовых актах Российской Федерации» (ред., принятая ГД ФС РФ в I чтении 11 ноября 1996) // СПС «КонсультантПлюс».

Акты судебных органов

1. Постановление Конституционного Суда РФ от 22 июня 2009 г. № 10-П «По делу о проверке конституционности пункта 4 части второй статьи 250, статьи 321.1 Налогового кодекса Российской Федерации и абзаца второго пункта 3 статьи 41 Бюджетного кодекса Российской Федерации в связи с жалобами Российского химико-технологического университета им. Д.И. Менделеева и Московского авиационного института (государственного технического университета)» // Российская газета. – 2009. – № 126.

2. Постановление Конституционного Суда РФ от 30 июня 2006 г. № 8-П «По делу о проверки конституционности ряда положений части 11 статьи 154 Федерального закона от 22 августа 2004 года № 122-ФЗ «О внесении изменений в законодательные акты Российской Федерации и признании утратившими силу некоторых законодательных актов Российской Федерации в связи с принятием Федеральных законов «О внесении изменений и дополнений в Федеральный закон «Об общих принципах организации законодательных (представительных) и исполнительных органов законодательной власти субъектов Российской Федерации» и «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» в связи с запросом Правительства Москвы» // Российская газета. – 2006. – № 152.

3. Определение Конституционного Суда РФ от 18 января 2005 г. № 8–0 «По жалобе Ивановского областного объединения организаций профсоюзов на нарушение конституционных прав и свобод положением подпункта 14 пункта 3 статьи 346.12 Налогового кодекса Российской Федерации» // Вестник Конституционного Суда РФ. – 2005. – № 3.

4. Постановление Пленума Верховного Суда РФ от 10 июня 2008 г. № 8 «О судебной практике рассмотрения уголовных дел об организации преступного сообщества (преступной организации)» // Российская газета. – 2008. – № 128.

Акты судебных органов, опубликованные в неофициальных изданиях

1. Определение Конституционного Суда РФ от 18 июля 2006 г. № 341-0 «Об отказе в принятии к рассмотрению жалобы гражданки Республики Узбекистан Барышевой Татьяны Васильевны на нарушение ее конституционных прав Федеральным законом «О гражданстве Российской Федерации», а также иными нормативными правовыми актами по вопросам приобретения гражданства Российской Федерации и правового положения иностранных граждан в Российской Федерации» // СПС «КонсультантПлюс».

2. Определение Конституционного Суда РФ от 18 июня 2004 г. № 263-0 «Об отказе в принятии к рассмотрению жалобы гражданина Симакова Сергея Ивановича на нарушение его конституционных прав абзацем первым пункта 1 статьи 91 Федерального закона «Об акционерных обществах» // СПС «КонсультантПлюс».

Отечественная литература

Материалы периодических изданий

1 . Агудов В.В. Соотношение категорий «форма» и «структура» // Философские науки. – 1970. – № 1.

2.  Алексеев С.С. О теоретических основах классификации отраслей советского права // Советское государство и право. – 1957. – № 7.

3.  Алексеев С.С. Общетеоретические принципы исследования структуры права // Советское государство и право. – 1971. – № 3.

4.  Алексеев С.С. Отрасли советского права: проблемы, исходные положения // Советское государство и право. – 1979. – № 9.

5.  Алексеев С.С. Право и правовая система // Правоведение. – 1980. – № 1.

6.  Андреев В.К. К разработке новой редакции ГК РФ // Хозяйство и право. – 2008. – № 10.

7.  Аржанов М.А. О принципах построения системы советского социалистического права // Советское государство и право. – 1939. – № 3.

8.  Афанасьев В. Г. О системном подходе в социальном познании // Вопросы философии. – 1973. – № 6.

9.  Байтин М.И., Петров Д.Е. Система права: к продолжению дискуссии // Государство и право. – 2003. – № 1.

10.  Баширова С.Г. К вопросу о соотношении правовой процедуры и юридического процесса / Вестник Волжского университета им. В.Н. Татищева. – Серия «Юриспруденция». – Вып. 67.

11.  Блажеев В.В. Постановления Конституционного Суда Российской Федерации и их влияние на развитие гражданского процессуального права // Право и государство: теория и практика. – 2009. – № 9(57).

12.  Бобылев А.И. Современное толкование системы права и системы законодательства // Государство и право. – 1998. – № 2.

13.  Болгова В.В. Римская правовая традиция и проблемы строения системы права в странах романо-германской правовой семьи // Право и государство: теория и практика. – 2009. – № 9 (57).

14.  Братусь С.Н. О предмете советского гражданского права // Советское государство и право. – 1940. – № 1.

15.  Братусь С.Н. Отрасль советского права: понятие, предмет, метод // Советское государство и право. – 1979. – № 11.

16.  Валеев Д.X. Взаимное влияние материального и процессуального цивилистического права на формирование исполнительного процессуального права / Проблемы взаимодействия отраслей частного права. – Воронеж, 2006.

17.  Вильянский С.И. К вопросу о системе советского права // Советское государство и право. – 1957. – № 1.

18.  Винницкий Д.В. Налоговое процедурное право и налоговый процесс // Законодательство. – 2003. – № 2.

19.  Вышинский А.Я. Съезд ВКП(б) и задачи науки социалистического права // Советское государство и право. – 1939. № 3.

20.  Галенская Л.Н. О понятии международного уголовного права / Советский ежегодник международного права. – М., 1970.

21.  Галесник Л.С. О проблемах системы советского права // Советское государство и право. – 1957. – № 2.

22.  Горшенев В.М. Природа юридического процесса как комплексной системы / Актуальные проблемы юридического процесса в общенародном государстве. – Ярославль, 1980.

23.  Дагель П.С. Взаимодействие уголовного материального и процессуального права в регулировании общественных отношений // Правоведение. – 1972. – № 2.

24.  Даниленко Д.В. Влияние материального права на тип (метод) процесса // Право и политика. – 2009. – № 6.

25.  Дарвина АР. Частное право: его содержание и роль в современных условиях развития Российского государства // Право и политика. – 2003. – № 8.

26.  Дембо Л.И. О принципах построения системы права // Советское государство и право. – 1956. – № 8.

27.  Зелъкина О. С. Категория «структура» в системе категорий диалектики // Современные проблемы материалистической диалектики. – М., 1971.

28.  Иванов О.В. О связи материального и гражданского процессуального права // Правоведение. – 1973. – № 1.

29.  Иоффе О. С. Структурные подразделения системы права (на материалах гражданского права) / Ученые записки ВНИИСЗ. – М., 1968. – Вып. 14.

30.  Иоффе О.С., Шаргородский М.Д. О системе советского права // Советское государство и право. – 1957. – № 6.

31. К дискуссии о системе права // Советское государство и право. – 1940. – № 9.

32.  Карева М.П. К вопросу о делении права на публичное и частное // Советское государство и право. – 1939. – № 4.

33.  Кейзеров Н.М. Некоторые диалектические черты понятия системы права // Советское государство и право. – 1958. – № 1.

34.  Кирин В.А. Функциональные связи правовых норм // Советское государство и право. – 1972. – № 5.

35.  Кнапп В. По поводу дискуссии и системе права // Советское государство и право. – 1957. – № 5.

36.  Кнапп В., Штайгр Ф. Кодификация материального и процессуального гражданского права в Чехословакии // Правоведение. – 1958. – № 3.

37.  Ковачев Д.А. О понятии законодательной техники / Ученые записки ВНИИСЗ. – М., 1969. – Вып. 18.

38.  Комиссаров К.И. Некоторые аспекты соотношения гражданского и гражданско-процессуального права / Сборник ученых трудов СЮИ. – Свердловск, 1973. – Вып. 27.

39.  Кононов П. И. Административный процесс: подходы к определению понятий и структуры // Государство и право. – 2001. – № 6.

40.  Копина А.Л. К вопросу о соотношении понятий «налоговый процесс» и «налоговая процедура» // Финансовое право. – 2005. – № 10.

41.  Корнеев С.М. Вопросы построения системы советского права // Правоведение. – 1963. – № 1.

42.  Корнилов А.Р. К вопросу о соотношении юридического процесса и правовой процедуры / Вопросы борьбы с преступностью: Сб. науч. трудов. – Рязань, 2001.

43.  Королев А.И. О понятиях сущности, содержания и формы государства и права // Правоведение. – 1973. – № 4.

44.  Королев А.И., Ушаков A.A. О некоторых особенностях становления и развития системы советского права // Советское государство и право. – 1974. – № 9–10.

45.  Красавчиков O.A. Система права и система законодательства (гражданско-правовой аспект) // Правоведение. – 1975. – № 2.

46.  Кудрявцева Т.С. Некоторые проблемы классификации и применения материальных и процессуальных норм (на примере отдельного трудового спора) // Трудовое право. – 2009. – № 3.

47.  Кузнеченкова В.Е. Налоговый правотворческий процесс в системе юридических категорий // Журнал российского права. – 2005. – № 1.

48.  Кулешов Ю.К Взаимодействие материального и процессуального права при защите свободы лица, вовлеченное в уголовное судопроизводство //Уголовное судопроизводство. – 2007. – № 2.

49.  Лапаев В.В., Шахматов В.П. Цели правового регулирования и система права // Правоведение. – 1976. – № 4.

50.  Лившиц Р.З. Отрасль права – отрасль законодательства // Советское государство и право. – 1984. – № 1.

51 . Литовкин В.Н. Жилищное законодательство и формы его кодификации // Советское государство и право. – 1979. – № 11.

52.  Любимов А.П. «Нулевое чтение» законопроектов как инструмент согласования интересов // Представительная власть – XXI век: законодательство, комментарии, проблемы. – 2005. – № 1(61).

53.  Любимов А.П. Законодательные требования для проведения экспертиз законопроектов. (Начало) // Представительная власть – XXI век: законодательство, комментарии, проблемы. – 2000. – № 1.

54.  Малышева H., Непыйвода В. Соотношение природоресурсного права и права окружающей среды: новый взгляд на старую проблему // Государство и право. – 2007. – № 9.

55.  Мальцев Г.В. Частное и публичное право: проблемы теории // Гражданское и торговое право зарубежных стран: Учеб. пособие / Под общ. ред. В.В. Безбаха, В.К. Пучинского. – М., 2004.

56. Материалы «круглого стола» журнала Советское государство и право // Советское государство и право. – 1982. – № 6.

57.  Мацюк А.Р. Структура предмета советского трудового права // Советское государство и право. – 1979. – № 11.

58.  Мешкова O.E. Соотношение системы права и системы законодательства / Вестник Омского университета. – 1998. – Вып. 1.

59.  Миколенко Я.Ф. О предмете и принципах социалистического гражданского права // Проблемы социалистического права. – 1938. – № 5.

60.  Мозолин В.П. Система российского права (доклад на Всероссийской конференции 14 ноября 2001 г.) // Государство и право. – 2003. – № 1.

61.  Моисеев Е.Г. Отрасль, а не ветвь права / Труды Московской государственной юридической академии. – 2002. – № 9.

62. О системе советского социалистического права (обзор) // Советское государство и право. – 1958. – № 1.

63. Обсуждение вопросов системы советского права и социалистической законности // Советское государство и право. – 1958. – № 11.

64.  Овчинников Н.Ф. Структура и симметрия / Системные исследования: Ежегодник. – М., 1969.

65.  Павлов КВ. О системе советского социалистического права // Советское государство и право. – 1958. – № 11.

66.  Панкратов И. Ф. Сельскохозяйственное право как отрасль права? Нет оснований // Советское государство и право. – 1973. – № 9.

67.  Пионтковский A.A. К вопросу о взаимоотношении объективного и субъективного права // Советское государство и право. – 1958. – № 5.

68.  Поленина С.В . Взаимодействие системы права и системы законодательства в современной России // Государство и право. – 1999. – № 9.

69.  Поленина С.В. Взаимосвязи нормативных актов в системе советского гражданского законодательства // Советское государство и право. – 1972. – № 8.

70.  Поленина С.В. Комплексные правовые институты и становление новых отраслей права // Правоведение. – 1975. – № 3.

71.  Поленина С.В. Научные основы предмета правового регулирования / Законотворческая техника современной России. – Т. 1. – Н. Новгород, 2001.

72.  Поленина С.В. Система права и система законодательства в современных условиях // Правоведение. – 1987. – № 5.

73.  Радько Т.Н. Системный анализ правового регулирования / Труды Высшей следственной школы МВД СССР: Сб. – Волгоград, 1971. – Вып. 4.

74.  Разуваев Н.В. Критерии отраслевой дифференциации права // Правоведение. – 2002. – № 3 (242).

75.  Райхер В.К. О системе права // Правоведение. – № 3. – 1975.

76.  Ровный В.В. Формальная сущность дуализма частного права // Вопросы правоведения: Сб. науч. трудов. – Иркутск, 1999. – Вып. 2.

77.  Саидов А.Х. Социология права: каков ее научный статус? // Социологические исследования. – 2006. – № 7.

78. Семейное право: проблемы и перспективы развития: Материалы «круглого стола» // Государство и право. – 1999. – № 9.

79. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8.

80. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7.

81. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6.

82.  Сорокин В.Д. Административно-процессуальное право – отрасль права // Советское государство и право. – 1969. – № 8.

83.  Строгович М.С. Принципы системы советского социалистического права // Советское государство и право. – 1946. – № 2.

84.  Суханов Е.А. Система частного права // Вестник Московского университета. – Серия 11: Право. – 1994. – № 4.

85.  Сырых В.М. Комплексные институты как компоненты системы российского права //Журнал российского права. – 2002. – № 10.

86.  Тадевосян B.C. Некоторые вопросы системы советского права // Советское государство и право. – 1956. – № 8.

87.  Тарасова В.А. Процедурная форма деятельности органов социального обеспечения // Советское государство и право. – 1973. – № 11.

88.  Тихомиров Ю.А. Реализация международно-правовых актов в российской правовой системе // Журнал российского права. – 1999. – № 3–4.

89.  Трайнин И.П. О содержании и системе государственного права // Советское государство и право. – 1939. – № 3.

90.  Тушин Г.И. XXV съезд КПСС и основные проблемы советской науки международного права / Советский ежегодник международного права. – М., 1978.

91.  Ухова Л.Д. Поощрительные процедуры в трудовом праве (понятие и виды) // Трудовое право. – 2006. – № 6.

92.  Хохлов Е.Б. Введение в дискуссию // Правоведение. – 2002. – № 3 (242).

93.  Храбсков В.Т. Соотношение международного публичного и международного частного права в русской дореволюционной доктрине // Правоведение. – 1979. – № 5.

94.  Черданцев А.Ф. Системообразующие связи права//Советское государство и право. – 1974. – № 8.

95.  Черданцев А.Ф. Юридические конструкции, их роль в науке и практике // Правоведение. – 1972. – № 3.

96.  Шагиева Р.В. Теоретические проблемы соотношения материального и процессуального права / Частноправовые проблемы взаимодействия материального и процессуального права. – Ульяновск, 2006.

97.  Шебанов А.Ф. О понятиях источника права и формы права // Советское государство и право. – 1965. – № 4.

98.  Шебанов А.Ф. Система законодательства как научная основа кодификации // Советское государство и право. – 1971. – № 12.

99.  Щеглова Л.В. К вопросу о соотношении понятий «процесс» и «процедура» в современной российской правовой науке / Трибуна молодых ученых: Новое процессуальное законодательство Российской Федерации: Новеллы, достоинства и противоречия: Сб. науч. трудов. – Воронеж, 2003. – Вып. 4. – Ч. 2.

100.  Юдин A.B. Злоупотребление процессуальными правами при рассмотрении дел в арбитражных судах // Вестник ВАС РФ. – 2007. – № 7.

101.  Явич Л. С. К вопросу о предмете и методе правового регулирования / Вопросы общей теории советского права. Сб. ст. / Под ред. С.Н. Братуся. – М., 1960.

Монографическая литература

1 . Азми Д. М. Теоретико-методологический анализ отечественного учения о системе права 1938–1946 годов. – М., 2009.

2.  Алексеев С.С. Право: азбука – теория – философия. Опыт комплексного исследования. М., 1999.

3.  Алексеев С.С. Структура советского права. – М., 1975.

4.  Аристотель. Метафизика. Сочинения: В 4 т. – Т. 1. – М., 1975.

5.  Вельский К.С. Феноменология административного права. – Смоленск, 1995.

6.  Вельский К.С. Финансовое право: наука, история, библиография. – М., 1995.

7.  Баранов В.М., Поленина С.В. Система права, система законодательства и правовая система. – Н. Новгород, 2000.

8.  Берман Г. Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. – М., 1988.

9.  Блауберг И.В., Садовский В.Н., Юдин Э.Г. Проблемы методологии системного исследования. – М., 1970.

10.  Блауберг И.В., Юдин Э.Г. Становление и сущность системного подхода. – М., 1973.

11.  Бошно С.В. Формы российского права. – М., 2004.

12.  Васильев А.М. Правовые категории: Методологические аспекты разработки системы категорий теории права. – М., 1976.

13.  Гамбаров Ю.С. Курс гражданского права. – Т. 1. – СПб., 1911.

14.  Гегель Г.В.Ф. Наука логики. – М., 1998.

15.  Горшенев В.М. Способы и организационные формы правового регулирования в социалистическом обществе. – М., 1972.

16.  Давид Р. Основные правовые системы современности. – М., 1967. – С. 302.

17.  Долинская В.В. Акционерное право: основные положения и тенденции. – М., 2006.

18.  Дюги Л. Социальное право. Индивидуальное право. Преобразование государства. – СПб., 1909.

19. Запольский С.В. Дискуссионные вопросы теории финансового права. – М., 2008.

20.  Захаров А.Л. Межотраслевые принципы права. – Самара, 2005.

21.  Зивс Л.С. Источники права. – М., 1981.

22.  Игнатенко Г.В. Международное право и общественный прогресс. Международные отношения. – М., 1972.

23.  ИерингР. Борьба за право. – СПб., 1982.

24.  Каламкарян P.A. Эстоппель в международном публичном праве.-М., 2001.

25.  Кант И. Основы метафизики нравственности. – М., 1999.

26.  Карташов В.Н. Теория правовой системы общества. – Т. 1. – Ярославль, 2005.

27.  Келъзен Г. Чистая теория права. – М., 1987. – Вып. 1.

28.  Керимов Д.А. Кодификация и законодательная техника. – М., 1962.

29.  Керимов Д.А. Философские проблемы права. – М., 1972.

30.  Кравченко P.C. Корпоративное управление: Обеспечение и защита прав акционеров на информацию (российский и англо-американский опыт). – М., 2002.

31.  Кудрявцев И.Н. Общая теория квалификации преступлений. – М., 1972.

32.  Кулагин М.И. Избранные труды по акционерному и торговому праву. – Изд. 2-е, испр. – М., 2004.

33.  Кулагин М.И. Предпринимательство и право: опыт Запада. – М., 1992.

34.  Курдюк Г.П. Отрасль права. – Краснодар, 2004.

35.  Курис П.М. Международные правонарушения и ответственность государства. – Вильнюс, 1973.

36.  Лаптев В.В. Акционерное право. – М., 1999.

37.  Лучин В.О. Конституция Российской Федерации. Проблемы реализации. – М., 2002.

38.  Мицкевич A.B. Акты высших органов советского государства. Юридическая природа нормативных актов высших органов власти и управления СССР. – М., 1967.

39.  Носов С.И. Акционерное законодательство России: История, теоретический анализ, тенденции развития. – М., 2001.

40.  Осипов Ю.К. Подведомственность юридических дел. – Свердловск, 1973.

41.  Пауль А.Г. Процессуальные нормы бюджетного права / Под общ. ред. М.В. Карасевой. – СПб., 2003.

42.  Петражицкий Л.И. Теория права и государства в связи с теорией нравственности. – Т. 2. – СПб., 1907.

43.  Платон. Диалоги. – М., 1986.

44.  Протасов В.Н. Основы общеправовой процессуальной теории. – М., 1991.

45.  Протасов В.Н. Юридическая процедура. – М., 1991.

46.  Райхер В.К. Общественно-исторические типы страхования. – М.-Л., 1947.

47.  Ренненкампф Н.К Курс юридической энциклопедии. – Киев, 1898.

48.  Ровный В.В. Проблемы единства российского частного права. – Иркутск, 1999.

49.  Сетров М. И. Проблемы методологии системного исследования. – М., 1970.

50.  Фома Аквинский. Сумма теологий. – Ч. 1. – Т. 3. – М., 2005.

51.  Цыбулевская О.И. Нравственные основания современного российского права. – Саратов, 2004.

52.  Шебанов А.Ф. Форма советского права. – М., 1968.

Диссертационные исследования и авторефераты

1.  Артемьева Р.В. Преамбула Конституции Российской Федерации: нормативное содержание и проблемы реализации: Дисс… канд. юрид. наук. – М., 2007.

2.  Асланян Н.И Основные начала российского частного права: Дисс… докт. юрид. наук. – М., 2002.

3.  Бабошин O.A. Система конституционного права как отрасли российского права: вопросы теории и практики: Дисс…. канд. юрид. наук. – Екатеринбург, 2001.

4.  Баранов В.М. Истинность норм советского права. Проблемы теории и практики: Дисс… докт. юрид. наук. – Горький, 1990.

5.  Борисова Л.Н. Общая теория процессуальных норм права: Дисс… канд. юрид. наук. – Ставрополь, 2004.

6.  Бошно С.В. Форма права: теоретико-правовое исследование: Дисс… докт. юрид. наук. – М., 2005.

7.  Ведяхин В.М. Основные нравственно-этические и социально-политические принципы российского права: Автореф. дисс…. канд. юрид. наук. – Волгоград, 2001.

8.  Венгеров А.Б. Роль судебной практики в развитии советского права: Дисс…. канд. юрид. наук. – М., 1966.

9.  Зуев О.М. Незаконные нормативно-правовые акты в Российской правовой системе: Автореф. дисс… канд. юрид. наук. – Казань, 2007.

10.  Киримова Е.А. Правовой институт: Автореф. дисс… канд. юрид. наук. – Саратов, 1998.

11.  Лаврусь С.Ю. Реализация принципов права в юридической практике: Дисс… канд. юрид. наук. – Казань, 2005.

12.  Надежин Г.Н. Доктринальное толкование норм права: Дисс…. канд. юрид. наук. – Н. Новгород, 2005.

13.  Ровный В.В. Проблемы единства российского частного права. Автореф. дисс… докт. юрид. наук. – Томск, 2000.

14.  Толстой Ю.К. Кодификация гражданского законодательства в СССР (1961–1965): Автореф. дисс… докт. юрид. наук. – Д., 1970.

15.  Ушаков A.A. Содержание и форма в праве и советское правотворчество: Автореф. дисс… докт. юрид. наук. – Свердловск, 1970.

16.  Черенкова Е.Э. Система права и система законодательства Российской Федерации: Дисс… канд. юрид. наук. – М., 2006.

17.  Чугунов Ю.О. Норма права и правоотношение: вопросы теории: Дисс… канд. юрид. наук. – М., 2004.

18.  Шалъмин М.С. Нормы права в системе соционормативного регулирования: проблемы соотношения и взаимодействия: Дисс…. канд. юрид. наук. – М., 2006.

19.  Яковенко О.В. Правовая процедура: Дисс… канд. юрид. наук. – Саратов, 1999.

Учебная литература

1.  Бахрах Д.Н. Административное право России: Учеб. для вузов. – М., 2000.

2.  Бирюков П.Н. Международное право: Учеб. пособие. – 2-е изд., перераб. и доп. – М., 2001.

3.  Венгеров А.Б. Теория государства и права: Учеб. – М., 2000.

4.  Каламкарян Р.А., Мигачев Ю.К Международное право: Учеб. – М., 2004.

5.  Кашанина Т.В. Корпоративное право (Право хозяйственных товариществ и обществ): Учеб. – М., 1999.

6.  Керимов Д.А. Законодательная техника: Научно-метод. и учеб. пособие. – М., 2000.

7.  Лазарев В.В., Липенъ С.В. Теория государства и права: Учеб. для вузов. – М., 2000.

8.  Маклаков В.В. Конституционное право зарубежных стран: Общая часть: Учеб. для студентов юрид. вузов и фак. – М., 2006.

9.  Марченко М.Н. Источники права: Учеб. пособие. – М., 2007.

10.  Морозова Л.А. Теория государства и права: Учеб. – М., 2003.

11.  Сырых В.М. Теория государства и права: Учеб. – М., 2005.

12. Теория государства и права: Учебник для вузов / Под общ. ред. проф. О.В. Мартышина. – М., 2007.

13. Теория государства и права / Под ред. В.М. Курицына, З.Д. Ивановой. – М., 1986.

14. Трудовое процедурно-процессуальное право: Учеб. пособие / Под ред. В.Н. Скобелкина. – Воронеж, 2002.

15.  Червонюк В.И. Теория государства и права: Учеб. – М., 2006.

16.  Шершеневич Г.Ф. Общая теория права: Учеб. пос. (по изд. 1910–1912 г.). – Т. 2. – М., 1995.

Словари и энциклопедии

1.  Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. – T. IV. – М., 1955.

2. Новый толково-словообразовательный словарь русского языка / Под ред. Т.Ф. Ефремовой. – М., 2000.

3.  Ожегов С.И. Словарь русского языка. – 18-е изд. – М., 1986.

4. Российская юридическая энциклопедия. – М., 1999.

5. Философский энциклопедический словарь / Ред. – сост. Е.Ф. Губский и др. – М., 2003.

Зарубежная литература

1.  Ebel W. Geschichte der Gesetzgebung in Deutschland. – Hannover, 1956.

2.  Kelsen H. About Interpretation of Law // Legal Studies. Vol. 10. – 1990. – № 2, July.

3.  Kelsen H. The Law of the United Nations. – L., 1951.

4.  Merriman J.N. The Civil Law Tradition. – Stanford, 1985.

5.  Michel GCanel L. Le Conseil d\'Etat et la codification. Le Conseil d\'Etat. Livre Jubilaire. – Paris, 1952.

Источники, опубликованные в интернет-ресурсах

1.  Ануфриева Л. П. Соотношение международного публичного и международного частного права // . php?id=6120

2. Большой энциклопедический словарь // /; /; /

3.  Сенякин И.Н. Понятие и сущность принципов российского законодательства //

4. Современный толковый словарь русского языка Т.Ф.Ефремовой // /

5. Толковый словарь Д.Н. Ушакова // /; /

Примечания

1

См., напр.: Бабошин O.A. Система конституционного права как отрасли российского права: вопросы теории и практики: Дисс… канд. юрид. наук. – Екатеринбург, 2001; Асланян Н.П. Основные начала российского частного права: Дисс… докт. юрид. наук. – М., 2002; Черенкова Е.Э. Система права и система законодательства Российской Федерации: Дисс…. канд. юрид. наук. – М., 2006.

2

Kelsen Н. About the Theory of Interpretation //Legal Studies. Vol. 10. – 1990. – № 2, July. – P. 127–135.

3

Kelsen Н. About the Theory of Interpretation //Legal Studies. Vol. 10. – 1990. – № 2, July. – P. 127–135.

4

Кудрявцев В.Н. Общая теория квалификации преступлений. – М., 1972.– С. 248.

5

Статья 2. Устав Организации Объединенных Наций (принят в г. Сан-Франциско 26 июня 1945 г.) // Действующее международное право. – Т. 1. – М., 1996.– С. 7–33.

6

Черданцев А. Ф. Системообразующие связи права // Советское государство и право. – 1974. – № 8. – С. 17.

7

См., напр.: Черданцев А.Ф. Юридические конструкции, их роль в науке и практике // Правоведение. – 1972. – № 3. – С. 15.

8

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 116, 117.

9

Черданцев А.Ф. Системообразующие связи права // Советское государство и право. – 1974. – № 8. – С. 11.

10

Азми Д.М. Теоретико-методологический анализ отечественного учения о системе права 1938–1946 годов. – М., 2009.

11

Керимов Д.А. Философские проблемы права. – М., 1972. – С. 266.

12

Кикоть В.А. Система советского права и перспектива ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 46.

13

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 31, 85.

14

Овчинников Н.Ф. Структура и симметрия // Системные исследования. Ежегодник. – М., 1969. – С. 117; Блауберг И.В., Юдин Э.Г. Становление и сущность системного подхода. – М., 1973. – С. 184.

15

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 91, 92, 95.

16

Там же. – С. 99, 100.

17

Теория государства и права / Под ред. В.М. Курицына, З.Д. Ивановой. – М., 1986. – С. 228; См. также, напр.: Морозова Л.А. Теория государства и права: Учеб. – М., 2003. – С. 204; Сырых В.М. Теория государства и права: Учеб. – М., 2005; Теория государства и права: Учеб. для вузов / Под общ. ред. О.В. Мартышина. – М., 2007. – С. 272.

18

Мицкевич A.B. Акты высших органов советского государства. Юридическая природа нормативных актов высших органов власти и управления СССР. – М., 1967. – С. 34.

19

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 81, 82.

20

См., напр.: Керимов Д.А. Кодификация и законодательная техника. – М., 1962. —С. 55.

21

Черданцев А.Ф. Системообразующие связи права // Советское государство и право. – 1974. – № 8. – С. 13.

22

Кудрявцев И.Н. Общая теория квалификации преступлений. – М., 1972. – С. 247, 248.

23

См. об этом, напр.: Баранов В. М. Истинность норм советского права. Проблемы теории и практики: Дисс… докт. юрид. наук. – Горький, 1990.

24

Венгеров А.Б. Роль судебной практики в развитии советского права: Дисс… канд. юрид. наук. – М., 1966.

25

Блажеев В.В. Постановления Конституционного Суда Российской Федерации и их влияние на развитие гражданского процессуального права // Право и государство: теория и практика. – 2009. – № 9 (57). – С. 53.

26

Так, многие акты Конституционного Суда содержат указание на то, что отраженный в них смысл тех или иных юридических предписаний является «общеобязательным», исключает иную правоприменительную трактовку. См., напр.: Постановление Конституционного Суда РФ от 30 июня 2006 г. № 8-П «По делу о проверке конституционности ряда положений части 11 статьи 154 Федерального закона от 22 августа 2004 года № 122-ФЗ «О внесении изменений в законодательные акты Российской Федерации и признании утратившими силу некоторых законодательных актов Российской Федерации в связи с принятием Федеральных законов «О внесении изменений и дополнений в Федеральный закон «Об общих принципах организации законодательных (представительных) и исполнительных органов законодательной власти субъектов Российской Федерации» и «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации» в связи с запросом Правительства Москвы» // Российская газета. – 2006. – № 152. Иные же акты подобных указаний вовсе не отражают, носят сугубо судебно-процессуальный характер. См., напр.: Определение Конституционного Суда РФ от 18 июля 2006 г. № 341 – О «Об отказе в принятии к рассмотрению жалобы гражданки Республики Узбекистан Барышевой Татьяны Васильевны на нарушение ее конституционных прав Федеральным законом «О гражданстве Российской Федерации», а также иными нормативными правовыми актами по вопросам приобретения гражданства Российской Федерации и правового положения иностранных граждан в Российской Федерации» // Документ опубликован не был (см.: СПС «КонсультантПлюс»).

27

Федеральный конституционный закон от 21 июля 1994 г. № 1 – ФКЗ «О Конституционном Суде Российской Федерации» (ред. от 2 июня 2009 г.) // Российская газета. – 1994. – № 138, 139.

28

Kelsen Н. About the Theory of Interpritation //Legal Studies. Vol. 10. – 1990. – № 2, July. – P. 127–135.

29

Ушаков A.A. Содержание и форма в праве и советское правотворчество: Автореф. дисс… докт. юрид. наук. – Свердловск, 1970. – С. 24.

30

Черданцев А.Ф. Системообразующие связи права // Советское государство и право. – 1974. – № 8. – С. 12, 15.

31

Основной закон Федеративной Республики Германия (23 мая 1949 г.) // Конституции зарубежных государств: Учеб. пособие / [сост. сб., пер., авт. введ. и вступ. ст. В.В. Маклаков]. – М., 2006. – С. 114.

32

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 103, 112, 113, 115.

33

Норма (от лат. norma – руководящее начало, правило, образец) – узаконенное установление, признанный обязательным порядок, установленная мера, средняя величина чего-нибудь // Большой энциклопедический словарь //

34

См., напр.: Сырых В.М. Теория государства и права: Учеб. – М., 2005. – С. 110. В то же время иные представители юридической науки (к которым присоединяется и автор настоящей работы) выражают несогласие с причислением локальных актов к числу формально-юридических источников права (см., напр.: Теория государства и права: Учеб. для вузов / Под общ. ред. проф. О.В. Мартышина. – М., 2007). Вместе с тем среди представителей общетеоретического направления даже сторонники причисления локальных актов к формам выражения права ведут речь минимум об учредительных документах, в частности об уставах, организаций. В свою очередь, представители отраслевых направлений юридической науки признают формами выражения права и иные внутренние документы корпораций. См. об этом, напр.: Носов С.И. Акционерное законодательство России: История, теоретический анализ, тенденции развития. – М., 2001. – С. 122; Кравченко P.C. Корпоративное управление: Обеспечение и защита прав акционеров на информацию (российский и англо-американский опыт). – М., 2002. – С. 74.

35

Уголовный кодекс Российской Федерации от 13 июня 1996 г. № 63-Ф3 (ред. от 11 июня 2008 г.) // СЗ РФ. – 1996. – № 25. – Ст. 2954.

36

Постановление Правительства Москвы от 16 октября 2007 г. № 896-ПП «О концепции снижения уровней шума и вибрации в городе Москве» // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2007. – № 65.

37

См. по этому вопросу также, напр.: Борисова Л.Н. Общая теория процессуальных норм права: Дисс… канд. юрид. наук. – Ставрополь, 2004; Наврусь С.Ю. Реализация принципов права в юридической практике: Дисс…. канд. юрид. наук. – Казань, 2005; Надежин Г.Н. Доктринальное толкование норм права: Дисс…. канд. юрид. наук. – Н. Новгород, 2005; Чугунов Ю.О. Норма права и правоотношение: вопросы теории: Дисс…. канд. юрид. наук. – М., 2004; Шальмин М.С. Нормы права в системе соционормативного регулирования: проблемы соотношения и взаимодействия: Дисс… канд. юрид. наук. – М., 2006.

38

Конституция Российской Федерации (принята всенародным голосованием 12 декабря 1993 г.) (ред. от 30 декабря 2008 г.) // Российская газета. – 2009. – № 7.

39

См. на эту тему, напр.: Артемьева Р.В. Преамбула Конституции Российской Федерации: нормативное содержание и проблемы реализации: Дисс… канд. юрид. наук. – М., 2007.

40

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 87.

41

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 13; Давид Р. Основные правовые системы современности. – М., 1967. – С. 302.

42

Пискотин М.И. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 69.

43

См., напр.: Тихомиров Ю.А. Реализация международно-правовых актов в российской правовой системе // Журнал российского права. – 1999. – № 3, 4. – С. 87–94.

44

См., напр.: Тункин Г.И . XXV съезд КПСС и основные проблемы советской науки международного права // Советский ежегодник международного права.—М., 1978. —С. 20.

45

Пушмин Э.А. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 67.

46

Пушмин Э.А. Указ. соч. – С. 68.

47

Там же. – С. 67.

48

См. об этом: Каламкарян P.A. Эстоппель в международном публичном праве. – М., 2001.

49

Пушмин Э.А. Указ. соч. – С. 67, 68.

50

Теория государства и права: Учебник для вузов / Под общ. ред. проф. О.В. Мартышина. – М., 2007. – С. 313.

51

Бирюков П.Н. Международное право: Учеб. пособие. – 2-е изд., перераб. и доп. – М., 2001; Каламкарян P.A., Мигачев Ю.И. Международное право: Учеб. – М., 2004; Храбсков В.Г. Соотношение международного публичного и международного частного права в русской дореволюционной доктрине // Правоведение. – 1979. – № 5. – С. 91–96.

52

Пушмин Э.А. Указ. соч. – С. 67, 68.

53

Ануфриева П.П. Соотношение международного публичного и международного частного права // ; Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 207.

54

Там же.

55

Игнатенко Г.В. Международное право и общественный прогресс. Международные отношения. – М., 1972. – С. 25; Моисеев Е.Г. Отрасль, а не ветвь права // Труды Московской государственной юридической академии. – 2002. – № 9.– С. 76–78.

56

Пушмин Э.А. Указ. соч. – С. 67, 68.

57

Галенская Л.Н. О понятии международного уголовного права//Советский ежегодник международного права. – М., 1970. – С. 255; Курис П.М. Международные правонарушения и ответственность государства. – Вильнюс, 1973. – С. 73.

58

Кельзен Г. Чистая теория права. – М., 1987. – Вып. 1; Kelsen Н. The Law of the United Nations. – L., 1951.

59

Пушмин Э.Л. Указ. соч. – С. 68, 69.

60

Kelsen Н. About Interpretation of Law // Legal Studies. Vol. 10. – 1990. – № 2, July. – P. 127–135.

61

Фома Аквинский . Сумма теологий. – Ч. 1. – Т. 3. – М., 2005. – С. 75– 119.

62

«Европейская хартия местного самоуправления» (совершено в Страсбурге 15 октября 1985 г.) // Дипломатический вестник. – 1998. – № 10.

63

Маклаков В.В. Конституционное право зарубежных стран: Общая часть [Учеб. для студентов юрид. вузов и фак.]. – М., 2006. – С. 848.

64

Петражицкий Л.И. Теория права и государства в связи с теорией нравственности. – Т. 2. – СПб., 1907. – С. 513.

65

Бошно С.В. Формы российского права. – М., 2004. – С. 6.

66

Шебанов А.Ф. О понятиях источника права и формы права // Советское государство и право. – 1965. – № 4. – С. 30–32; Он же. Форма советского права. – М., 1968; Зивс Л.С. Источники права. – М., 1981.

67

Философский энциклопедический словарь / Ред. – сост. Е.Ф. Губский и др. – М., 2003.

68

Платон. Диалоги. – М., 1986; Аристотель. Метафизика. Сочинения: В 4 т. – Т. 1. – М., 1975; Фома Аквинский. Указ. соч. – С. 75–119; КантИ. Основы метафизики нравственности. – М., 1999; Гегель Г.В.Ф. Наука логики. – М., 1998.

69

Новый толково-словообразовательный словарь русского языка / Под ред. Т.Ф. Ефремовой. – М., 2000.

70

Ренненкампф Н.К. Курс юридической энциклопедии. – Киев, 1898. – С. 51–56; Гамбаров Ю.С. Курс гражданского права. – Т. 1. – СПб., 1911. – С. 182; Шершеневич Г.Ф. Общая теория права: Учеб. пос. (по изд. 1910–1912 г.).—Т. 2. —М., 1995.

71

Васильев А.М. Правовые категории: Методологические аспекты разработки системы категорий теории права. – М., 1976. – С. 167.

72

Марченко М.Н. Источники права: Учеб. пособие. – М., 2007.

73

Строгович М.С. Принципы системы советского социалистического права // Советское государство и право. –1946. – № 2. – С. 82.

74

Лазарев В.В., Липень С.В. Теория государства и права: Учеб. для вузов. – М., 2000. – С. 271.

75

Теория государства и права / Под общ. ред. проф. О.В. Мартышина. – М., 2007. – С. 289, 290.

76

Постановление Конституционного Суда РФ от 22 июня 2009 г. № 10-П «По делу о проверке конституционности пункта 4 части второй статьи 250, статьи 321.1 Налогового кодекса Российской Федерации и абзаца второго пункта 3 статьи 41 Бюджетного кодекса Российской Федерации в связи с жалобами Российского химико-технологического университета им. Д.И. Менделеева и Московского авиационного института (государственного технического университета)» // Российская газета. – 2009. – № 126; Определение Конституционного Суда РФ от 18 января 2005 г. № 8–0 «По жалобе Ивановского областного объединения организаций профсоюзов на нарушение конституционных прав и свобод

77

Закон Кабардино-Балкарской Республики от 3 августа 2002 г. № 52-РЗ «О правовых актах в Кабардино-Балкарской Республике» (ред. от 21 мая 2009 г.) // Кабардино-Балкарская правда. – 2002. – № 155, 156.

78

Сырых В.М. Теория государства и права: Учеб. – М., 2005. – С. 204.

79

Лазарев В.В., Липень С.В. Теория государства и права: Учеб. для вузов. – М., 2000. – С. 271.

80

Венгеров А.Б. Теория государства и права: Учеб. – М., 2000. – С. 342–345.

81

Марченко М.Н. Источники права: Учеб. пособие. – М., 2007. – С. 126, 128–131.

82

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 60.

83

См., напр.: Кодекс Республики Башкортостан о недрах от 28 октября 1992 г. № ВС-13/26 (ред. от 15 июля 2009 г.) // Законы Республики Башкортостан. – 1993. – Вып. IV; Земельный кодекс Кабардино-Балкарской Республики от 30 июля 2004 г. № 22-РЗ (ред. от 28 ноября 2008 г.) // Кабардино-Балкарская правда. – 2004. – № 198, 199.

84

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 215.

85

Там же.

86

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 223.

87

Аржанов М.А. О принципах построения системы советского социалистического права // Советское государство и право. – 1939. – № 3. – С. 32, 33.

88

Вышинский А.Я. Съезд ВКП(б) и задачи науки социалистического права // Советское государство и право. – 1939. – № 3. – С. 39.

89

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 58.

90

Зелькина О.С. «Категория «структура» в системе категорий диалектики» // «Современные проблемы материалистической диалектики». – М., 1971. – С. 166.

91

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 251.

92

Ноздрачев А.Ф. Система советского права и перспектива ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 53.

93

Шебанов А.Ф. Система законодательства как научная основа кодификации // Советское государство и право. – 1971. – № 12. – С. 31.

94

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 79.

95

Знаменский Г.Л. Система советского права и перспектива ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 60.

96

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 60, 61.

97

Егоров К.Ф. Система советского права и перспектива ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 55, 56.

98

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 215.

99

Панкратов И.Ф. Сельскохозяйственное право как отрасль права? Нет оснований // Советское государство и право. – 1973. – № 9. – С. 52.

100

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 62.

101

Поленина С.В. Взаимосвязи нормативных актов в системе советского гражданского законодательства // Советское государство и право. – 1972. – № 8. – С. 65.

102

См., напр.: Червонюк В.И. Теория государства и права: Учеб. – М., 2006. – С. 361.

103

Ровный В.В. Проблемы единства российского частного права: Автореф. дисс… докт. юрид. наук. – Томск, 2000. – С. 2, 5, 6.

104

См., напр.: Бабошин O.A. Система конституционного права как отрасли российского права: вопросы теории и практики: Дисс… канд. юрид. наук. – Екатеринбург, 2001; Асланян Н.П. Основные начала российского частного права: Дисс…. докт. юрид. наук. – М., 2002; Черенкова Е.Э. Система права и система законодательства Российской Федерации: Дисс… канд. юрид. наук. – М., 2006.

105

Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6.– С. 108.

106

Большой энциклопедический словарь // . net/19/19_5658.htm;

107

См. об этом, напр. Блауберг И.В., Юдин Э.Г. Становление и сущность системного подхода. – М., 1973. – С. 177.

108

Афанасьев В.Г. О системном подходе в социальном познании // Вопросы философии. – 1973. – № 6. – С. 102.

109

Павлов И.В. О системе советского социалистического права // Советское государство и право. – 1958. – № 11. – С. 18.

110

Алексеев С.С . Указ. соч. – С. 72.

111

Павлов И.В. О системе советского социалистического права // Советское государство и право. – 1958. – № 11. – С. 5.

112

Кнапп В. По поводу дискуссии о системе права // Советское государство и право. – 1957. – № 5. – С. 114, 115.

113

Иоффе О.С., Шаргородский М.Д. О системе советского права // Советское государство и право. – 1957. – № 6.

114

Дембо Л.И. О принципах построения системы права // Советское государство и право. – 1956. – № 8. – С. 88, 89.

115

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 18.

116

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 55; Аналогичные воззрения выражены в иных, в том числе более ранних, работах этого автора. См., напр.: Алексеев С.С. О теоретических основах классификации отраслей советского права // Советское государство и право. – 1957. – № 7. – С. 7.

117

Ямпольская Ц.А. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право»//Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 95.

118

Сюкияйнен Л.P. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 97, 98.

119

Боброва H.A. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 95, 97–99.

120

Шеремет К.Ф. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 101.

121

Казьмин И.Ф. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 108.

122

Kelsen Н. About the Theory of Interpretation //Legal Studies. Vol. 10. – 1990. – № 2, July. – P. 127–135.

123

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 76.

124

Кейзеров Н.М. Некоторые диалектические черты понятия системы права // Советское государство и право. – 1958. – № 1. – С. 104.

125

Коржанский Н.И. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 51; Хангельдыев Б.Б. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 61.

126

Корнеев С.М. Вопросы построения системы советского права // Правоведение. – 1963. – № 1. – С. 17.

127

См.: Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6–8.

128

Королев А. И., Ушаков A.A. О некоторых особенностях становления и развития системы советского права // Советское государство и право. – 1974. – № 9, 10.– С. 120–123.

129

Ржевский В.А. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 51.

130

Егоров К.Ф. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 55.

131

Егоров К.Ф. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 55.

132

Кикоть В.А. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 50, 51.

133

Там же.

134

Исаев И.А. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 119.

135

Королев А.И. О понятиях сущности, содержания и формы государства и права // Правоведение. – 1973. – № 4. – С. 15, 16; Кирин В.А. Функциональные связи правовых норм // Советское государство и право. – 1972. – № 5. – С. 31, 32.

136

Хохлов Е.Б. Введение в дискуссию // Правоведение. – 2002. – № 3 (242). —С. 29, 30.

137

Дембо Л.И. О принципах построения системы права // Советское государство и право. – 1956. – № 8 – С. 95.

138

Сенякин И.Н. Понятие и сущность принципов российского законодательства //

139

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 89, 90.

140

Тадевосян B.C. Некоторые вопросы системы советского права//Советское государство и право. – 1956. – № 8; Павлов И.В. О системе советского социалистического права // Советское государство и право. – 1958. – № 11.

141

Берман Г. Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. – М., 1988. —С. 278.

142

Merriman J.N. The Civil Law Tradition. – Stanford, 1985. – P. 91, 98.

143

Мальцев Г.В. Частное и публичное право: проблемы теории // Гражданское и торговое право зарубежных стран: Учеб. пособие / Под общ. ред. В.В. Безбаха, В.К. Пучинского. – М., 2004. – С. 718–736.

144

Болгова В.В. Римская правовая традиция и проблемы строения системы права в странах романо-германской правовой семьи // Право и государство: теория и практика. – 2009. – № 9 (57). – С. 111, 112, 113.

145

Дихотомия (греч. dichotomia – рассечение надвое)… Последовательное деление на два / Толковый словарь Ушакова Д.Н. // . com/3/196/783346. html

146

Поленина С.В. Взаимодействие системы права и системы законодательства в современной России // Государство и право. – 1999. – № 9. – С. 9.

147

Суханов Е.Л. Система частного права // Вестник Московского университета. – (Серия 11: Право). – 1994. – № 4. – С. 31.

148

Статья 63 (ред. от 21 июля 2007 г. № 194-ФЗ) Семейного кодекса Российской Федерации от 25 декабря 1995 г. № 223-ФЭ (ред. от 30 июня 2008 г.) // СЗ РФ. – № 1. – 1996. – Ст. 16.

149

Статья 156 (ред. от 8 декабря 2003 г. № 162-ФЗ) Уголовного кодекса Российской Федерации от 13 июня 1996 г. № 63-Ф3 (ред. от 11 июня 2008 г.) // Российская газета. – 1996. – № 113.

150

См.: Ефремов Т.Ф. Современный толковый словарь русского языка //

151

Карева М.П. К вопросу о делении права на публичное и частное // Советское государство и право. – 1939. – № 4. – С. 22.

152

Вышинский А.Я. Съезд ВКП(б) и задачи науки социалистического права // Советское государство и право. – 1939. – № 3; Трайнин И.П. О содержании и системе государственного права // Советское государство и право. – 1939. – № 3; Агарков М. М. К дискуссии о системе права // Советское государство и право. – 1940. – № 9; Братусь С.Н. О предмете советского гражданского права // Советское государство и право. – 1940. – № 1; Миколенко Я.Ф. О предмете и принципах социалистического гражданского права // Проблемы социалистического права. – 1938. – № 5; Потапов С.М. К дискуссии о системе права // Советское государство и право. – 1940. – № 9; Рейхель М.О. К дискуссии о системе права // Советское государство и право. – 1940. – № 9.

153

Алексеев С.С. Право: азбука – теория – философия. Опыт комплексного исследования. – М., 1999. – С. 250.

154

Разуваев Н.В. Критерии отраслевой дифференциации права // Правоведение. – 2002. – № 3 (242). – С. 41–43.

155

Там же.

156

Большой юридический словарь // -4746.htm

157

Саидов А.Х. Социология права: каков ее научный статус?//Социологические исследования. – 2006. – № 7. – С. 97–104.

158

Корнеев С.М. Вопросы построения системы советского права // Правоведение. – 1963. – № 1. – С. 19.

159

Разуваев Н.В. Критерии отраслевой дифференциации права // Правоведение. – 2002. – № 3 (242). – С. 51.

160

Поленина С.В. Взаимодействие системы права и системы законодательства в современной России // Государство и право. – 1999. – № 9. – С. 9, 10.

161

Федеральный закон от 24 апреля 2008 г. № 48-ФЗ «Об опеке и попечительстве» (ред. от 18 июля 2009 г.) // Российская газета. – 2008. – № 94.

162

Иеринг Р. Борьба за право. – СПб., 1982. – С. 15.

163

Мозолин В.П. Система российского права (доклад на Всероссийской конференции 14 ноября 2001 г.) // Государство и право. – 2003. – № 1. – С. 113.

164

Пионтковский A.A. К вопросу о взаимоотношении объективного и субъективного права // Советское государство и право. – 1958. – № 5. – С. 28.

165

Суханов Е.А. Система частного права // Вестник Московского университета. – (Серия 11: Право) – 1994. – № 4. – С. 26, 27.

166

См., напр.: Суханов Е.А. Система частного права // Вестник Московского университета. – (Серия 11: Право). – 1994. – № 4. – С. 26–30; Кашанина Т.В. Корпоративное право (Право хозяйственных товариществ и обществ): Учеб. – М., 1999. – С. 36–41; Дарвина А.Р. Частное право: его содержание и роль в современных условиях развития Российского государства // Право и политика. – 2003. – № 8. – С. 61.

167

Ровный В.В. Проблемы единства российского частного права: Автореф. дисс… докт. юрид. наук. – Томск, 2000. – С. 2, 5, 6.

168

Ровный В.В. Проблемы единства российского частного права: Автореф. дисс… докт. юрид. наук. – Томск, 2000. – С. 2, 5, 6; Он же. Проблемы единства российского частного права. – Иркутск, 1999; Он же. Формальная сущность дуализма частного права // Вопросы правоведения: Сб. науч. трудов. – Вып. 2. – Иркутск, 1999.

169

См. об этом, напр.: Кулагин М.И. Избранные труды по акционерному и торговому праву. – Изд. 2-е, испр. – М., 2004.

170

См. об этом, напр.: Кулагин М.И. Предпринимательство и право: опыт Запада. – М., 1992.– С. 14.

171

См., напр.: Баширова С.Г. К вопросу о соотношении правовой процедуры и юридического процесса//Вестник Волжского университета им. В.Н. Татищева. – (Серия «Юриспруденция»). – Вып. 67. – С. 38–48; Бахрах Д.Н. Административное право России: Учеб. для вузов. – М., 2000; Борисова Л.Н. Общая теория процессуальных норм права: Дисс… канд. юрид. наук. – Ростов/н-Д, 2004; Винницкий Д.В. Налоговое процедурное право и налоговый процесс // Законодательство. – 2003. – № 2. – С. 11; Горшенев В.М. Природа юридического процесса как комплексной системы // Актуальные проблемы юридического процесса в общенародном государстве. – Ярославль, 1980. – С. 3–11; Кононов П.И. Административный процесс: подходы к определению понятий и структуры // Государство и право. – 2001. – № 6. – С. 23; Корнилов А.Р. К вопросу о соотношении юридического процесса и правовой процедуры // Вопросы борьбы с преступностью: Сб. науч. трудов. – Рязань, 2001. – С. 71–80; Кузнеченкова В.Е. Налоговый правотворческий процесс в системе юридических категорий // Журнал российского права. – 2005. – № 1; Пауль А.Г. Процессуальные нормы бюджетного права / Под общ. ред. М.В. Карасевой. – СПб., 2003; Протасов В.Н. Основы общеправовой процессуальной теории. – М., 1991; Он же. Юридическая процедура. – М., 1991; Трудовое процедурно-процессуальное право: Учеб. пособие / Под ред. В.Н. Скобелкина. – Воронеж, 2002; Ухова Л.Д. Поощрительные процедуры в трудовом праве (понятие и виды) // Трудовое право. – 2006. – № 6. – С. 17–22; Щеглова Л.В. К вопросу о соотношении понятий «процесс» и «процедура» в современной российской правовой науке // Трибуна молодых ученых: Новое процессуальное законодательство Российской Федерации: Новеллы, достоинства и противоречия: Сб. науч. трудов. – Вып. 4. – Ч. 2. – Воронеж, 2003. – С. 234–240.

172

См., напр.: Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. – T. IV. – М., 1955. – С. 89; Ожегов С.И. Словарь русского языка. – 18-е изд. – М., 1986.– С. 585.

173

Копина А.А. К вопросу о соотношении понятий «налоговый процесс» и «налоговая процедура» // Финансовое право. – 2005. – № 10. – С. 14–17.

174

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 237.

175

См., напр.: Лучин В.О. Конституция Российской Федерации. Проблемы реализации. – М., 2002.

176

Тарасова В.А. Процедурная форма деятельности органов социального обеспечения // Советское государство и право. – 1973. – № 11. – С. 12, 13.

177

Федеральный закон от 26 октября 2002 г. № 127-ФЗ «О несостоятельности (банкротстве)» (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 2002. – № 209, 210; Федеральный закон от 29 мая 2003 г. № 62-ФЗ «О ратификации Договора между Российской Федерацией и Соединенными Штатами Америки о сокращении стратегических наступательных потенциалов» // Российская газета. – 2003. – № 111; Федеральный закон от 2 декабря 1990 г. № 395-1 «О банках и банковской деятельности» (ред. от 28 апреля 2009 г.) // Российская газета. – 1996. – № 27; Федеральный закон от 24 июля 2002 г. № 102-ФЗ «О третейских судах в Российской Федерации» // Российская газета. – 2002. – № 137.

178

Яковенко О.В. Правовая процедура: Дисс… канд. юрид. наук. – Саратов, 1999. – С. 10–23.

179

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 252.

180

Kelsen Н. About the Theory of Interpretation //Legal Studies. Vol. 10. – 1990. – № 2, July. – P. 127–135.

181

Мозолин В.П. Система российского права (доклад на всероссийской конференции 14 ноября 2001 г.) // Государство и право. – 2003. – № 1 – С. 112.

182

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 253–256.

183

Распоряжение Правительства РФ от 6 ноября 2008 г. № 1628-р «О подписании договора между Российской Федерацией и Итальянской Республикой о сотрудничестве в области усыновления (удочерения) детей» // СЗ РФ. – 2008. – № 46.– Ст. 5368.

184

Сорокин В.Д. Административно-процессуальное право – отрасль права // Советское государство и право. – 1969. – № 8. – С. 18.

185

См., напр.: Валеев Д.Х. Взаимное влияние материального и процессуального цивилистического права на формирование исполнительного процессуального права // Проблемы взаимодействия отраслей частного права. – Воронеж, 2006. – С. 296–311; Дагель П.С. Взаимодействие уголовного материального и процессуального права в регулировании общественных отношений // Правоведение. – 1972. – № 2. – С. 83–89; Даниленко Д.В. Влияние материального права на тип (метод) процесса // Право и политика. – 2009. – № 6; Кнапп В., Штайгр Ф. Кодификация материального и процессуального гражданского права в Чехословакии // Правоведение. – 1958. – № 3. – С. 33–47; Кулешов Ю.И. Взаимодействие материального и процессуального права при защите свободы лица, вовлеченное в уголовное судопроизводство // Уголовное судопроизводство. – 2007. – № 2. – С. 29–31; Шагиева Р.В. Теоретические проблемы соотношения материального и процессуального права // Частноправовые проблемы взаимодействия материального и процессуального права. – Ульяновск, 2006. – С. 38–41.

186

Поленина С.В. Взаимодействие системы права и системы законодательства в современной России // Государство и право. – 1999. – № 9. – С. 8.

187

Гэршенев В.М. Способы и организационные формы правового регулирования в социалистическом обществе. – М., 1972. – С. 231.

188

Горшенев В.М. Способы и организационные формы правового регулирования в социалистическом обществе. – М., 1972. – С. 231.

189

Иванов О.В. О связи материального и гражданского процессуального права // Правоведение. – 1973. – № 1. – С. 47, 51.

190

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 218, 238, 239.

191

Постановление Правительства Москвы от 21 февраля 2006 г. № 112-ПП «О Регламенте Правительства Москвы» (ред. от 17 ноября 2009 г.) // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2006. – № 17.

192

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 237.

193

Комиссаров К.И. Некоторые аспекты соотношения гражданского и гражданско-процессуального права // Сборник ученых трудов СЮИ. – Вып. 27. – Свердловск, 1973. – С. 79.

194

Юдин A.B. Злоупотребление процессуальными правами при рассмотрении дел в арбитражных судах // Вестник ВАС РФ. – 2007. – № 7. – С. 44–59.

195

Юдин A.B. Злоупотребление процессуальными правами при рассмотрении дел в арбитражных судах // Вестник ВАС РФ. – 2007. – № 7. – С. 44–59.

196

Юдин A.B. Указ. соч. – С. 44–59.

197

Кудрявцева Т.С. Некоторые проблемы классификации и применения материальных и процессуальных норм (на примере отдельного трудового спора) // Трудовое право. – 2009. – № 3. – С. 97–100.

198

Сенякин И.Н. Понятие и сущность принципов российского законодательства // /files/nodes/9640/08, pdf

199

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 257.

200

Гражданский процессуальный кодекс Российской Федерации от 14 ноября 2002 г. № 138-ФЭ (ред. от 9 ноября 2009 г.) // Российская газета. – 2002. – № 220; Уголовно-процессуальный кодекс Российской Федерации от 18 декабря 2001 г. № 174-ФЗ (ред. от 29 декабря 2009 г.) // Российская газета. – 2001. – № 249.

201

Гинцбург Л.Я. Обсуждение вопросов системы советского права и социалистической законности // Советское государство и право. – 1958. – № 11.– С. 123.

202

Александров Н.Г. Обсуждение вопросов системы советского права и социалистической законности // Советское государство и право. – 1958. – № 11. —С. 127.

203

Вильянский С.И. К вопросу о системе советского права // Советское государство и право. – 1957. – № 1. – С. 103.

204

Галесник Л.С. О проблемах системы советского права // Советское государство и право. – 1957. – № 2. – С. 114, 115.

205

Поленина С.В. Взаимодействие системы права и системы законодательства в современной России // Государство и право. – 1999. – № 9. – С. 5, 6.

206

Андреев В.К. К разработке новой редакции ГК РФ // Хозяйство и право. – № 10.– С. 50, 51.

207

Ямпольская Ц.А. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 94; Лившиц Р.З. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 95–97; Мозолин В.П. Система российского права (доклад на Всероссийской конференции 14 ноября 2001 г.) // Государство и право. – 2003. – № 1. – С. 107.

208

Ямпольская Ц.А. Материалы «круглого стола» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 94.

209

Дюги Л. Социальное право. Индивидуальное право. Преобразование государства. – СПб., 1909.

210

Андреев В.К. К разработке новой редакции части первой ГК РФ // Хозяйство и право. – 2008. – № 10.– С. 50, 51.

211

Российская юридическая энциклопедия. – М., 1999. – С. 339.

212

Конституция Российской Федерации (принята всенародным голосованием 12 декабря 1993 г.) (ред. от 30 декабря 2008 г.) // Российская газета. – № 7.

213

Указ Президента РФ от 16 декабря 1993 г. № 2171 «Об общеправовом классификаторе отраслей законодательства» // СЗ РФ. – 1997. – № 1. – Ст. 119.

214

Указ Президента РФ от 15 марта 2000 г. № 511 «О классификаторе правовых актов» (ред. от 18 июня 2005 г.) // СЗ РФ. – 2000. – № 12. – Ст. 1260.

215

Шершеневич Г.Ф. Общая теория права: Учеб. пособ. (по изд. 1910–1912 г.).—Т. 2. —М., 1995.– С. 169, 170.

216

Сенякин И.Н. Понятие и сущность принципов российского законодательства //

217

См., напр.: Ведяхин В.М. Основные нравственно-этические и социально-политические принципы российского права: Автореф. дисс… канд. юрид. наук. – Волгоград, 2001; Захаров А.Л. Межотраслевые принципы права. – Самара, 2005; Карташов В.Н. Теория правовой системы общества. – Т. 1. – Ярославль, 2005.

218

Цыбулевская О.И. Нравственные основания современного российского права. – Саратов,2004. – С. 97.

219

Сенякин И.Н. Понятие и сущность принципов российского законодательства //

220

Сенякин И.Н. Понятие и сущность принципов российского законодательства //

221

См., напр.: Морозова Л.А. Теория государства и права: Учеб. – М., 2003. – С. 234.

222

Мешкова O.E. Соотношение системы права и системы законодательства // Вестник Омского университета. – 1998. – Вып. 1. – С. 88–90.

223

Бобылев А.И. Современное толкование системы права и системы законодательства // Государство и право. – 1998. – № 2. – С. 24.

224

Нечаева А.М. Семейное право: проблемы и перспективы развития (Материалы «Круглого стола») // Государство и право. – 1999. – № 9. – С. 95.

225

Федеральный закон от 28 апреля 2009 г. № 72-ФЗ «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации в целях повышения уровня материального обеспечения отдельных категорий граждан» // Российская газета. – 2009. – № 78; Федеральный закон 17 декабря 2001 г. № 173-ФЭ «О трудовых пенсиях в Российской Федерации» (ред. от 27 декабря 2009 г.) // Российская газета. – 2001. – № 247.

226

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 258.

227

Сетров М.И. Проблемы методологии системного исследования. – М., 1970.– С. 51.

228

Райхер В.К. О системе права // Правоведение. – 1975. – № 3. – С. 69; См. также: Райхер В.К. Общественно-исторические типы страхования. – М. – Л., 1947.– С. 190.

229

Братусь С.Н. Отрасль советского права: понятие, предмет, метод // Советское государство и право. – 1979. – № 11. – С. 25.

230

Лившиц Р.З. Отрасль права – отрасль законодательства // Советское государство и право. – 1984. – № 1. – С. 28, 29.

231

Алексеев С.С. Общетеоретические принципы исследования структуры права // Советское государство и право. – 1971. – № 3. – С. 44.

232

Мамутов В.К. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 91.

233

Алексеев С.С. Право и правовая система // Правоведение. – 1980. – № 1. —С. 30.

234

Мозолин В.П. Система российского права: Доклад на всероссийской конференции 14 ноября 2001 г. // Государство и право. – 2003. – № 1. – С. 107.

235

Мозолин В.П. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 104.

236

Мозолин В.П. Система российского права (доклад на всероссийской конференции 14 ноября 2001 г.) // Государство и право. – 2003. – № 1. – С. 108, 110, 111.

237

Исаков В.Б. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 100, 101.

238

См., напр.: Курдюк Г.П. Отрасль права. – Краснодар, 2004.

239

См., напр.: Мацюк А.Р. Структура предмета советского трудового права// Советское государство и право. – 1979. – № 11. – С. 56.

240

Кнапп В. По поводу дискуссии о системе права // Советское государство и право. – 1957. – № 5. – С. 116.

241

Там же. – С. 117, 120.

242

Лившиц Р.З. Отрасль права – отрасль законодательства // Советское государство и право. – 1984. – № 1. – С. 27, 28.

243

Явич Л.С. К вопросу о предмете и методе правового регулирования// Вопросы общей теории советского права: Сб. статей / Под ред. С.Н. Братуся. – М., 1960.– С. 60.

244

Павлов И.В. О системе советского социалистического права // Советское государство и право. – 1958. – № 11. – С. 7.

245

Павлов И.В. О системе советского социалистического права // Советское государство и право. – 1958. – № 11. – С. 9; Лапаев В.В., Шахматов В.П. Цели правового регулирования и система права // Правоведение. – 1976. – № 4.– С. 35.

246

Назаров Б.Л. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 115.

247

Кудрявцев И.Н. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 99.

248

Байтин М.И., Петров Д.Е. Система права: к продолжению дискуссии // Государство и право. – 2003. – № 1. – С. 27.

249

Большой энциклопедический словарь // word=%EC%E5%F2%EE%E4&slovar=0; = %EF%F0%E8%ED%F6%E8%EF&slovar=0; rd=%F4%F3%ED%EA%F6%E8%FF&slovar=0

250

Алексеев С.С. Указ. соч.

251

Суханов Е.А. Система частного права // Вестник Московского университета. – (Серия 11: Право). – 1994. – № 4. – С. 31.

252

Левченко В.М. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 114.

253

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 216, 217.

254

Алексеев С.С. Отрасли советского права: проблемы, исходные положения //Советское государство и право. – 1979. – № 9.

255

Пушмин А.А. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 105, 106.

256

Орзих М.Ф. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 112.

257

Миронов О.О. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 8. – С. 32, 33.

258

Мозолин В.П. Система российского права (доклад на всероссийской конференции 14 ноября 2001 г.) // Государство и право. – 2003. – № 1. – С. 107, 108, 110, 111.

259

Галесник Л.С. О проблемах системы советского права // Советское государство и право. – 1957. – № 2. – С. 112.

260

На неоднозначность предмета и системы финансового права и, вместе с тем, специфику указанного направления в юридической литературе указывается достаточно часто. См. об этом, напр.: Вельский К.С. Финансовое право: наука, история, библиография. – М., 1995; Он же. Феноменология административного права. – Смоленск, 1995; Запольский С.В. Дискуссионные вопросы теории финансового права. – М., 2008.

261

Дембо Л.И. О принципах построения системы права // Советское государство и право. – 1956. – № 8. – С. 93.

262

При этом в Белгородской и Ярославской области введены в действие социальные кодексы, а в Омской области – кодекс о социальной защите отдельных категорий граждан. См.: Закон Белгородской области от 28 декабря 2004 г. № 165 «Социальный кодекс Белгородской области» (ред. от 4 июня 2009 г.) // Белгородские известия. – 2004. – № 226, 227; Закон Омской области от 4 июля 2008 г. № 1061-03 «Кодекс Омской области о социальной защите отдельных категорий граждан» (ред. от 29 декабря 2009 г.) // Омский вестник. – 2008. – № 73; Закон Ярославской области от 19 декабря 2008 г. № 65-з «Социальный кодекс Ярославской области» (ред. от 16 декабря 2009 г.) // Губернские вести. – 2008. – № 116.

263

См., напр.: Закон г. Москвы от 3 ноября 2004 г. № 70 «О мерах социальной поддержки отдельных категорий жителей города Москвы» (ред. от 17 июня 2009 г.) // Тверская, 13. – 2004. – № 146; Закон г. Москвы от 23 ноября 2005 г. № 60 «О социальной поддержке семей с детьми в городе Москве» (ред. от 5 ноября 2008 г.) // Тверская, 13. – 2005. – № 150; Закон г. Москвы от 3 ноября 2004 г. № 67 «О ежемесячном пособии на ребенка» (ред. от 5 ноября 2008 г.) // Тверская, 13. – № 144; Закон г. Москвы от 30 ноября 2005 г. № 61 «О дополнительных гарантиях по социальной поддержке детей-сирот и детей, оставшихся без попечения

264

Павлов И.В. О системе советского социалистического права // Советское государство и право. – 1958. – № 11. – С. 11.

265

Тадевосян B.C. Некоторые вопросы системы советского права // Советское государство и право. – 1956. – № 8. – С. 105, 107.

266

Кнапп В. По поводу дискуссии о системе права // Советское государство и право. – 1957. – № 5. – С. 114–120; Попова В.И., Лесной В.М. О системе советского социалистического права (обзор) // Советское государство и право. – 1958. – № 1. – С. 101.

267

Толстой Ю.К. Кодификация гражданского законодательства в СССР (1961–1965): Автореф. дисс… докт. юрид. наук. – Л., 1970. – С. 12.

268

Красавчиков O.A. Система права и система законодательства (гражданско-правовой аспект) // Правоведение. – 1975. – № 2. – С. 69.

269

Братусь С.Н. Отрасль советского права: понятие, предмет, метод // Советское государство и право. – 1979. – № 11. – С. 29.

270

Алексеев С.С. Отрасли советского права: проблемы, исходные положения //Советское государство и право. – 1979. – № 9. – С. 22, 23.

271

См., напр. Малышева Н., Непыйвода В. Соотношение природоресурсного права и права окружающей среды: новый взгляд на старую проблему // Государство и право. – 2007. – № 9. – С. 31–40.

272

Шевченко Я.Н. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 106.

273

Орлов Г.В. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 107.

274

Полянский В.В. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право»//Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 111.

275

Поленина С.В. Система права и система законодательства в современных условиях // Правоведение. – 1987. – № 5. – С. 30.

276

Витрук Н.В. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 105.

277

Суханов Е.А. Система частного права // Вестник Московского университета. – (Серия 11: Право). – 1994. – № 4. – С. 30.

278

Мозолин В.П. Система российского права (доклад на всероссийской конференции 14 ноября 2001 г.) // Государство и право. – 2003. – № 1. – С. 113.

279

См., напр.: Водный кодекс Российской Федерации от 3 июня 2006 г. № 74-ФЗ (ред. от 27 декабря 2009 г.) // Российская газета. – 2006. – № 121; Таможенный кодекс Российской Федерации от 28 мая 2003 г. № 61 – ФЗ (ред. от 28 ноября 2009 г.) // Российская газета. – 2003. – № 106; Лесной кодекс Российской Федерации от 4 декабря 2006 г. № 200-ФЗ (ред. от 27 декабря 2009 г.) // Российская газета. – 2006. – № 277; Воздушный кодекс Российской Федерации от 19 марта 1997 г. № 60-ФЗ (ред. от 18 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1997. – № 59–60.

280

Алексеев С.С. Отрасли советского права: проблемы, исходные положения //Советское государство и право. – 1979. – № 9. – С. 17.

281

Литовкин В.Н. Жилищное законодательство и формы его кодификации // Советское государство и право. – 1979. – № 11. – С. 80, 83.

282

Большой энциклопедический словарь // . php?find_word=%E8%ED%F1 %F2%E8%F2%F3%F2&slovar=0

283

Иоффе О.С. Структурные подразделения системы права (на материалах гражданского права) //Ученые записки ВНИИСЗ. – Вып. 14. – М., 1968. – С. 51.

284

См., напр.: Байтин М. И., Петров Д.Е. Система права: к продолжению дискуссии // Государство и право. – 2003. – № 1. – С. 31.

285

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 121.

286

Там же. – С. 136.

287

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 158.

288

Осипов Ю.К. Подведомственность юридических дел. – Свердловск, 1973. – С. 81.

289

Поленина С.В. Комплексные правовые институты и становление новых отраслей права // Правоведение. – 1975. – № 3. – С. 75.

290

Поленина С.В. Взаимодействие системы права и системы законодательства в современной России // Государство и право. – 1999. – № 9. – С. 7.

291

Сырых В.М. Комплексные институты как компоненты системы российского права // Журнал российского права. – 2002. – № 10. – С. 25.

292

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 120, 121.

293

Там же.

294

Там же. – С. 136, 137.

295

Поленина С.В. Комплексные правовые институты и становление новых отраслей права // Правоведение. – 1975. – № 3. – С. 77.

296

Баранов В.М., Поленина С.В. Система права, система законодательства и правовая система. – Н. Новгород, 2000. – С. 21.

297

Киримова Е.А. Правовой институт: Автореф. дисс… канд. юрид. наук. – Саратов, 1998. – С. 17, 18.

298

Саидов А.Х. Социология права: каков ее научный статус? // Социологические исследования. – 2006. – № 7. – С. 97–104.

299

Мозолин В.П. Система российского права (доклад на всероссийской конференции 14 ноября 2001 г.) // Государство и право. – 2003. – № 1. – С. 109.

300

Сенякин И.Н. Понятие и сущность принципов российского законодательства //

301

Лившиц Р.З. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 96.

302

Баранов В.М. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 118.

303

Корнеев С.М. Вопросы построения системы советского права // Правоведение. – 1963. – № 1. – С. 18.

304

Поленина С.В. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 106.

305

Kelsen Н. About the Theory of Interpretation// Legal Studies. Vol. 10. – 1990.– № 2, July. – P. 127–135.

306

Закон г. Москвы от 23 сентября 2009 г. № 37 «О поддержке соотечественников за рубежом органами государственной власти города Москвы» // Тверская, 13.– 2009.– № 126.

307

Федеральный конституционный закон от 30 мая 2001 г. № З-ФКЗ «О чрезвычайном положении» (ред. от 7 марта 2005 г.) // Российская газета. – 2001. – № 105; Закон г. Москвы от 6 июля 2005 г. № 38 «Избирательный кодекс города Москвы» (ред. от 17 июня 2009 г.) // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – № 43.

308

Распоряжение префекта ЮВАО г. Москвы от 14 ноября 2008 г. № 1939 «О подготовке ледовых катков в зимнем сезоне 2008–2009 годов» // Документ опубликован не был (см.: СПС «КонсультантПлюс»); Закон г. Москвы от 25 июня г. № 29 «О городской адресной программе развития застроенной территории квартала № 804 «Камушки» Пресненского района города Москвы на 2008–2014 годы» // Тверская, 13. – 2008. – № 101.

309

Федеральный закон от 24 мая 1999 г. № 99-ФЗ «О государственной политике Российской Федерации в отношении соотечественников за рубежом» (ред. от 25 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1999. – № 103; Постановление Правительства Москвы от 17 июня 2008 г. № 523-ПП «Об организации в 2008 году лечения и оздоровления за рубежом инвалидов молодого возраста и детей-инвалидов города Москвы» // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2008. – № 37; распоряжение Правительства Москвы от 20 июня 2005 г. № 1106-РП «Об утверждении Положения о городской комиссии по рассмотрению заявок на приобретение в собственность города Москвы имущества за рубежом» // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2005. – № 37; распоряжение мэра Москвы от 1 августа 2003 г. № 288-РМ «Об утверждении концепции создания организаций «Дом Москвы» за рубежом» // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2003. – № 48.

310

Венгеров А.Б. Теория государства и права: Учеб. – М., 2000. – С. 341.

311

Толковый словарь Ушакова Д.Н. // . php?wordid=57180

312

Червонюк В.И. Теория государства и права: Учеб. – М., 2006.

313

Поленина С.В. Научные основы предмета правового регулирования // Законотворческая техника современной России. – Т. 1. – Н. Новгород, 2001. – С. 140.

314

Маклаков В.В. Конституционное право зарубежных стран. Общая часть [учеб. для студ. юрид. вузов и фак.]. – М., 2006. – С. 569.

315

Поленина С.В. Указ. соч. – С. 137.

316

Галесник Л.С. О проблемах системы советского права //Советское государство и право. – 1975. – № 2. – С. 113.

317

Козюбра Н.И. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 109.

318

См., напр.: Шебанов А.Н. Форма советского права. – М., 1968; Зивс С.И. Источники права. – М., 1981; Любимов А.П. «Нулевое чтение» законопроектов как инструмент согласования интересов // Представительная власть – XXI век: законодательство, комментарии, проблемы. – 2005. – № 1 (61); Марченко М.Н. Источники права: Учеб. пособие. – М., 2007.

319

Евграфов П.Б. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 86.

320

Ушаков A.A. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 104.

321

Конституция Российской Федерации (принята всенародным голосованием 12 декабря 1993 г.) (ред. от 30 декабря 2008 г.) // Российская газета. – 2009. – № 7; Налоговый кодекс Российской Федерации (часть первая) от 31 июля 1998 г. № 146-ФЗ (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1998. – № 148,149; Налоговый кодекс Российской Федерации (часть вторая) от 5 августа 2000 г. № 117-ФЗ (ред. от 22 августа 2009 г.) // Парламентская газета. – 2000. – № 151, 152; Федеральный закон от 27 мая 1998 г. № 76-ФЗ «О статусе военнослужащих» (ред. от 14 марта 2009 г.) // Российская газета. – 1998. – № 104; Закон Российской Федерации от 26 июля 1992 г. № 3132-1 «О статусе судей в Российской Федерации» (ред. от 16 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1992. – № 170; Закон Российской Федерации от 18 апреля 1991 г. № 1026-1 «О милиции» (ред. от 15 июля 2009 г.) // Ведомости СНД и ВС РСФСР. – 1991. – № 16. – Ст. 503.

322

Федеральный закон от 31 января 1996 г. № 11 – ФЗ «О материальном обеспечении и медицинском обслуживании семьи В.В. Савицкого» // Российская

323

Устав Организации Объединенных Наций (принят в г. Сан-Франциско 26 июля 1945 г.) // Действующее международное право. – Т. 1. – М., 1996. – С. 7–33.

324

Федеральный закон от 21 декабря 2001 г. № 178-ФЗ «О приватизации государственного и муниципального имущества» (ред. от 18 июля 2009 г.) // Российская газета. – 2002. – № 16; Федеральный закон от 8 августа 2001 г. № 129-ФЗ «О государственной регистрации юридических лиц и индивидуальных предпринимателей (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 2001. – № 153,154; Федеральный закон от 8 февраля 1998 г. № 14-ФЗ «Об обществах с ограниченной ответственностью» (ред. от 2 августа 2009 г.) // Российская газета. – 1998. – № 30; Федеральный закон от 26 декабря 1995 г. № 208-ФЗ «Об акционерных обществах» (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1995. – № 248.

325

Федеральный конституционный закон от 12 декабря 1997 г. № 2-ФКЗ «О Правительстве Российской Федерации» (ред. от 30 декабря 2008 г.) // Российская газета. – 1997. – № 245; Федеральный конституционный закон от 30 мая 2001 г. № З-ФКЗ «О чрезвычайном положении» (ред. от 7 марта 2005 г.) // Российская газета. – 2001. – № 105.

326

Распоряжение Правительства РФ от 29 марта 2002 г. № 365-р «О Первом заместителе министра труда и социального развития Российской Федерации» // СЗ РФ. – 2002. – № 14. – Ст. 1328; Федеральный закон от 17 июля 1999 г. № 178-ФЗ «О государственной социальной помощи» (ред. от 28 апреля г.) // Российская газета. – 1999. – № 142; Указ Президента РФ от З августа 2009 г. № 904 «О присвоении классного чина государственной гражданской службы Российской Федерации Сухорукову А.П.» // Документ опубликован не был (см.: СПС «КонсультантПлюс»).

327

Распоряжение Правительства Москвы от 27 ноября 2008 г. № 2813-РП «О переименовании государственных образовательных учреждений» // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2008. – № 69; Закон Российской Федерации от 10 июля 1992 г. № 3266-1 «Об образовании» (ред. от 17 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1992. – № 172; постановление Правительства Российской Федерации от 18 июля 2008 г. № 543 «Об утверждении Типового положения об образовательном учреждении среднего профессионального образования (среднем специальном учебном заведении)» // СЗ РФ. – 2008. – № 30 (ч. 2). – Ст. 3631.

328

Kelsen Н. About the Theory of Interpretation // Legal Studies. Vol. 10. – 1990. – № 2, July. – P. 127–135.

329

Зуев O.M. Незаконные нормативно-правовые акты в российской правовой системе. Автореф. дисс… канд. юрид. наук. – Казань, 2007. – С. 5.

330

Дудин А.П. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 109, 110.

331

Michel G., CaneI L. Le Conseil d\'État et la codification. Le Conseil d\'État. Livre Jubilaire. – Paris, 1952. – P. 468; Ebel W. Geschichte der Gesetzgebung in Deutschland. – Hannover, 1956. – S. 5.

332

Поленина С.В. Научные основы предмета правового регулирования //Законотворческая техника современной России. – Т. 1. – Н. Новгород, 2001. – С. 142.

333

Керимов Д.А. Законодательная техника: Научно-методическое и учебное пособие. – М., 2000. – С. 71–103.

334

Толстой Ю.К.; Сырых В.М.; Перевалов В.Д. Система советского права и перспективы его развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 7. – С. 93, 97, 102, 103, 117.

335

Конституция Российской Федерации (принята всенародным голосованием 12 декабря 1993 г.) (ред. от 30 декабря 2008 г.) // Российская газета. – 2009. – № 7; Уголовный кодекс Российской Федерации от 13 июня 1996 г. № 63-ФЭ (ред. от 9 ноября 2009 г.) // СЗ РФ. – 1996. – № 25. – Ст. 2954; Постановление Пленума Верховного Суда РФ от 10 июня 2008 г. № 8 «О судебной практике рассмотрения уголовных дел об организации преступного сообщества (преступной организации)» // Российская газета. – 2008. – № 128.

336

Гражданский кодекс Российской Федерации (часть первая) от 30 ноября 1994 г. № 51 – ФЗ (ред. от 18 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1994. – № 238, 239; Гражданский кодекс Российской Федерации (часть вторая) от 26 января 1996 г. № 14-ФЗ (ред. от 17 июля 2009 г.) // СЗ РФ. – 1996. – № 5. – Ст. 410; Гражданский кодекс Российской Федерации (часть третья) от 26 ноября 2001 г. № 146-ФЗ (ред. от 30 июня 2008 г.) // Парламентская газета. – 2001. – № 224; Гражданский кодекс Российской Федерации (часть четвертая) от 18 декабря 2006 г. № 230-Ф3 (ред. от 8 ноября 2008 г.) // Российская газета. – 2006. – № 289; Федеральный закон от 8 февраля 1998 г. № 14-ФЗ «Об обществах с ограниченной ответственностью» (ред. от 2 августа 2009 г.) // Российская газета. – 1998. – № 30; Федеральный закон от 8 мая 1996 г. № 41-ФЗ «О производственных кооперативах» (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1996. – № 91; Федеральный закон от 26 декабря 1995 г. № 208-ФЗ «Об акционерных обществах» (ред. от 19 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1995. – № 248.

337

Долинская В.В. Акционерное право: основные положения и тенденции. – М., 2006. – С. 134.

338

Определение Конституционного Суда РФ от 18 июня 2004 г. № 263-0 «Об отказе в принятии к рассмотрению жалобы гражданина Симакова Сергея Ивановича на нарушение его конституционных прав абзацем первым пункта 1 статьи 91 Федерального закона «Об акционерных обществах» // Документ опубликован не был (см.: СПС «КонсультантПлюс»).

339

Лаптев В.В. Акционерное право. – М., 1999. – С. 19.

340

Бошно С.В. Форма права: теоретико-правовое исследование: Дисс… докт. юрид. наук. – М., 2005. – С. 192–221.

341

Градостроительный кодекс Российской Федерации от 29 декабря 2004 г. № 190-ФЗ (ред. от 23 ноября 2009 г.) // Российская газета. – 2004. – № 290.

342

Закон г. Москвы от 21 ноября 2007 г. № 45 «Кодекс города Москвы об административных правонарушениях» (ред. от 7 октября 2009 г.) // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2007. – № 69.

343

См., напр.: Любимов А.П. Законодательные требования для проведения экспертиз законопроектов. (Начало) // Представительная власть – XXI век: законодательство, комментарии, проблемы. – 2000. – № 1. – С. 8–13.

344

См., напр.: Радько Т.Н. Системный анализ правового регулирования / Труды Высшей следственной школы МВД СССР: Сборник. – Вып. 4. – Волгоград, 1971. —С. 31–39.

345

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 71.

346

См., напр.: Ковачев Д.А. О понятии законодательной техники / Ученые записки ВНИИСЗ. – Вып. 18. —М., 1969.– С. 31–39.

347

Керимов Д.А. Законодательная техника: Научно-методическое и учебное пособие. – М., 2000. – С. 71–103.

348

Часть 1 ст. 41 Гражданского кодекса Российской Федерации (часть первая) от 30 ноября 1994 г. № 51-ФЗ (ред. от 18 июля 2009 г.) // Российская газета. – 1994. – № 238–239.

349

Часть 5 ст. 85 Налогового кодекса Российской Федерации (часть первая) от 31 июля 1998 (ред. от 17 марта 2009 г.) // Российская газета. – 1998. – № 148–149.

350

Часть 6 ст. 145 Семейного кодекса Российской Федерации от 29 декабря 1995 г. № 223-Ф3 (ред. от 30 июня 2008 г.) // Российская газета. – 1996. – № 17.

351

Постановление Правительства РФ от 21 ноября 2008 г. № 873 «О мерах по реализации Указа Президента Российской Федерации от 10 июля 2008 г. № 1052» (ред. от 17 октября 2009 г.) // СЗ РФ. – 2008. – № 48. – Ст. 5621.

352

Статья 689 Гражданского кодекса Российской Федерации (часть вторая) от 26 января 1996 г. № 14-ФЗ (ред. от 17 июля 2009 г.)//СЗ РФ. – 1996. – № 5.– Ст. 410.

353

Пункт 1.4. Приложения к постановлению Правительства Москвы от 4 марта 2008 г. № 159-ПП «Об утверждении Положения о Департаменте внешнеэкономических и международных связей города Москвы» (ред. от 10 ноября 2009 г.) // Вестник Мэра и Правительства Москвы. – 2008. – № 18.

354

Конституция Российской Федерации (принята всенародным голосованием 12 декабря 1993 г.) (ред. от 30 декабря 2008 г.) // Российская газета. – 2009. – № 7; Уголовный кодекс Российской Федерации от 13 июня 1996 г. № 63-Ф3 (ред. от 9 ноября 2009 г.) // СЗ РФ. – 1996. – № 25. – Ст. 2954; Трудовой кодекс Российской Федерации от 30 декабря 2001 г. № 197-ФЗ (ред. от 25 ноября 2009 г.) // Российская газета. – 2001. —№ 256.

355

Постановление ВС РФ от 22 ноября 1991 г. № 1920-1 «О Декларации прав и свобод человека и гражданина» // Ведомости СНД РСФСР и ВС РСФСР. – 1991. – № 52. —Ст. 1865.

356

Закон г. Москвы от 8 июля 2009 г. № 25 «О правовых актах города Москвы» // Тверская, 13. – 2009. – № 90; Закон г. Москвы от 28 июня 1995 г. «Устав города Москвы» (ред. от 22 октября 2008 г.) // Ведомости Московской городской Думы. – 2001. – № 8. – Ст. 130.

357

Блауберг И.В., Садовский В.Н., Юдин Э.Г. Проблемы методологии системного исследования. – М., 1970; Блауберг И.В., Юдин Э.Г. Становление и сущность системного подхода. – М., 1973. – С. 177.

358

Мицкевич A.B., Халфина P.O. Система советского права и перспективы ее развития: «Круглый стол» журнала «Советское государство и право» // Советское государство и право. – 1982. – № 6. – С. 88, 90.

359

Агудов В.В. Соотношение категорий «форма» и «структура» // Философские науки. – 1970. – № 1. – С. 66, 70.

360

Алексеев С.С. Указ. соч. – С. 76.

361

См., напр.: проект федерального закона № 96700088-2 «О нормативных правовых актах Российской Федерации» (ред., принятая ГД ФС РФ в первом чтении 11 ноября 1996 г.) // Документ опубликован не был (см.: СПС «КонсультантПлюс»); проект федерального закона «О правовых актах в Российской Федерации» //

362

Kelsen Н. About the Theory of Interpretation // Legal Studies. Vol. 10. – 1990. – № 2, July. – P. 127–135.

Оглавление