«Пределы наказания»

Вступительная статья

Предлагаемая читателю книга принадлежит перу норвежского криминолога Н. Кристи — профессора Университета в Осло. С целью наиболее полного отра­жения творчества этого видного ученого в настоящее издание наряду с основной работой автора «Пределы наказания», вышедшей в свет одновременно на нор­вежском и английском языках, включены его статья «Суровость наказания в историческом аспекте», доклад на Международном криминологическом конгрессе в Белграде — «Стереотип делинквента и стигматизация», а также доклад на Советско-скандинавском симпозиуме по проблемам криминологии и уголовной политики в Москве «Социальный контроль и община».

Несмотря на сравнительно небольшой объем, книга содержит яркий и оригинальный анализ принципиаль­но важных для уголовного права и криминологии про­блем. Это прежде всего вопросы о том, как следует реагировать на преступность, в чем суть господствующих на Западе теорий наказания, что лежит в основе кри­зиса буржуазной уголовной юстиции и каковы пути его преодоления.

Взгляды автора на эти проблемы представляют большой интерес. Кристи не примыкает ни к одному из двух основных направлений западной криминологиче­ской мысли — ни к сторонникам теории «некаратель­ного воздействия» на преступника (treatment), ни к проповедникам теории «удерживающего воздействия» уголовного закона (deterrence). Он критикует оба эти, направления, и очень часто его критика попадает в цель.

Говоря о некарательном воздействии, Н. Кристи правильно подчеркивает, что вызванное к живни»казалось бы, благими намерениями и проводимое под видом гуманизации уголовного права, оно на практике означает разрыв с законностью, дает простор для ус­мотрения правоприменительных органов и отдельных лиц, далеко не свободных от классовых, национальных и иных пристрастий, что в конечном счете фактически означает ухудшение положения осужденных. Говоря о воздаянии, строго соответствующем тяжести совершен­ного преступления и тем самым призванном оказы­вать удерживающее воздействие, он справедливо отме­чает абстрактный, механистический характер такого подхода, несоразмерный конкретным конфликтам и нуждам живых людей. В этом случае речь идет о том, чтобы положить конец произволу, вытекающему из за­мены наказания мерами некарательного воздействия. Но этот произвол преодолевается созданием такой юри­дической системы, где зло, причиняемое преступлени­ем, и зло, воздаваемое наказанием, сведены в единый «прейскурант», с которым работать лучше не живому судье, а компьютеру. Закон рассматривает преступле­ние наравне с любой другой деятельностью в условиях рыночной экономики: она приносит определенную при­быль и связана с определенными издержками. Устанав­ливая определенные наказания за определенные пре­ступления, закон говорит, во что обойдется чужая жизнь, чужая неприкосновенность, чужое имущество.

Задачи, которые общество ставит перед уголовным законом, тесно связаны с господствующим в этом об­ществе мировоззрением. Один из основных постулатов философии эпохи Просвещения, эпохи прогрессивного развития капитализма, — постулат свободной воли — ограничивал возможности уголовного закона влиять на поведение людей. Однако другой, не менее важной чер­той этой философии было стремление познать и повли­ять на природу, общество, а затем и на самого челове­ка. Защищенному постулатом свободной воли человеку (в том числе и преступнику в «классической» теории уголовного права) до поры до времени угрожало лишь вторжение в сферу его сознания, имевшее целью путем причинения ему пропорциональных содеянному стра­даний создать противовес преступным замыслам, то есть направить его волю в надлежащее русло.

С развитием и утверждением наук о самом челове­ке — биологии, социологии, антропологии, психологии и психиатрии — общественные науки заимствовали у них постулат об одностороннем воздействии познаю­щего субъекта на познаваемый объект — теперь уже «лишенный» свободной воли — с целью объяснения, предсказания и регулирования его в таких масштабах, что воздействие перерастает в манипулирование. Отно­шение к человеку как к объекту «естественнонаучного» познания, перенесенное в сферу борьбы с преступно­стью, позволило поставить перед уголовным правом новую задачу — познать личность преступника, вы­явить его «преступные свойства» и «отрегулировать» его поведение. В этом суть позитивизма в криминоло­гии. Проблема преступности, имеющая социально-клас­совый и в то же время этическпй характер, была соот­несена, таким образом, с естественными, даже биологи­ческими, процессами. Однако, как заметил Альберт Швейцер, «этика перестает быть этикой по мере сбли­жения ее с естественными процессами. Это сближение губительно для нее не только тогда, когда этика выво­дится из натурфилософии, но и тогда, когда она обосно­вывается биологией».

Последствия такого подхода для буржуазного уго­ловного права известны. Уголовная юстиция, отказы­ваясь от этически обоснованного ограничения сферы своего реагирования лишь пределами объективного деяния и варьируя меры наказания в соответствии с предполагаемыми опасными свойствами личности пре­ступника, в итоге вызвала к жизни теорию и практику некарательного воздействия.

Подводя итог многолетнему применению мер нека­рательного воздействия, американский Комитет по изу­чению тюремного заключения в своем докладе «Осуще­ствление правосудия» пришел к следующему выводу: «Реабилитационная модель, несмотря на то что она ориентирована на понимание заключенного и заботу о нем, оказалась более жестокой и карательной, чем от­кровенно карательная модель... Под прикрытием добро­желательства расцвело лицемерие и каждый новый акт манипулирования заключенными неизбежно изобража­ется как благое дело. Приговаривать людей, виновных в одинаковых преступлениях, к различным мерам воздействия во имя их реабилитации, наказывать не за деяние, а в связи с условиями его совершения — зна­чит нарушать фундаментальные принципы равенства и справедливости».

Очевидная неэффективность и столь же очевидная негуманность некарательного воздействия, убедитель­ная критика соответствующего законодательства и его отмена в ряде стран привели Н. Кристи к выводу о том, что в настоящее время теория некарательного воздействия мертва.

Однако Н. Кристи не спешит безоговорочно при­знать правильным наблюдающийся в теории и практи­ке борьбы с преступностью возврат к концепции обще­го предупреждения, то есть «сдерживания путем уст­рашения». Признавая, что наказание играет сдержи­вающую роль, что без него обществу грозит «хаос», он утверждает, что попытка увязать степень суровости уголовного наказания с уровнем преступности совер­шенно несостоятельна, так как статистика ясно показы­вает отсутствие какой бы то ни было связи между тя­жестью и количеством преступлений, с одной стороны, и тяжестью наказаний — с другой.

Мысль Н. Кристи о том, что суровость наказания в буржуазном государстве, легко переходящая в жесто­кость, является самостоятельной переменной и не нахо­дится в прямой и однозначной связи с величиной и ха­рактером преступности, имеет большое значение, так как привлекает внимание общества к его собственному нравственному сознанию. Буржуазное общество не только порождает преступления, требующие защитной реакции, оно порождает также и саму эту реакцию, ко­торая может быть и строже, и мягче. Если ответ на пре­ступление, говорит Н. Кристи, зависит не столько от самого преступления, сколько от общества, то пусть он лучше будет не суровым, а мягким. Н. Кристи высту­пает здесь как последователь великих гуманистов про­шлого. В безнравственной атмосфере эксплуататорско­го общества он выступает в защиту простых челове­ческих ценностей.

Искренний гуманизм, пронизывающий книгу Н. Кристи, стремление ограничить применение уголов­ного наказания, указать на пределы боли, страданий, причиняемых наказанием, не может не вызвать сочув­ствия и понимания. Абстрактный же характер этого гу­манизма заставляет задуматься, однако, прежде всего о тех реальных социально-экономических условиях, в рамках которых функционирует конкретная уголовно-правовая система. Подлинная гуманизация уголовно-правового воздействия, за которую ратует автор, как и воплощение других гуманных идей, под силу только об­ществу, свободному от эксплуатации и всех форм со­циального неравенства.

Какова же программа самого Н. Кристи? Прежде всего, полагает он, следует осознать суть любого уго­ловного наказания, которое есть не что иное, как при­чинение «боли», страданий (ограничений, лишений). Осознание этой неотъемлемой характеристики наказа­ния, не скрываемой более под вывеской некарательного воздействия, позволяет ставить и решать вопрос о пре­делах причинения этой боли — о границах, последстви­ях и целях наказания. Н. Кристи пугает призрак уго­ловной системы, жестко запрограммированной на меха­ническое применение заранее фиксированных наказа­ний, — системы, в которой нет места ни гуманизму, ни милосердию, ни учету свойств личности преступни­ка, условий его жизни, системы, которая не будет принимать во внимание различия между бедным во­ром и богатым, человеком острого ума и тугодумом, хорошо образованным и не имеющим никакого образо­вания (с. 54). Превращая боль в неизбежное послед­ствие преступления, такая система сосредоточивает внимание не на социальной структуре общества, заме­чает Кристи, а на самом индивиде и тем самым за­крывает дорогу для поиска иных, альтернативных, более человеческих форм реагирования на преступле­ния.

Суть концепции Н. Кристи в следующих словах: «Мы можем создавать преступления созданием систем, которые требуют этого понятия. Мы можем ликвидиро­вать преступления, создавая системы противополож­ного типа» (с. 82).

Каковы же эти системы, способные, по мысли ав­тора, разрешать конфликты, не прибегая к причинению «боли», к уголовному наказанию? В этой связи он опи­сывает стихийно возникающие в ряде западных стран самодеятельные общины, общности людей, организую­щих либо районы совместного проживания (Христиа­ния — район Копенгагена), либо кооперативы типа фаланстеров (Твинд), либо общины людей с психиче­скими или физическими недостатками (Видарасен). Видя в этих неформальных, стихийно возникающих са­модеятельных группах и объединениях прообраз гу­манной системы разрешения конфликтов без примене­ния уголовного наказания, без причинения боли, Н. Кристи пытается выявить решающий фактор такой социальной «анестезии». Таким фактором для него яв­ляется возникающая в этих группах и общинах новая, альтернативная система ценностных представлений.

При всем уважении к гуманистическим устремле­ниям Н. Кристи, здесь возникают, однако, серьезные сомнения. Может ли быть обеспечено устранение же­сткой системы «преступление — наказание» за счет од­них лишь перемен в системе взглядов, убеждений, представлений, верований? Мы оставляем пока в сто­роне и вопрос, насколько реальна надежда на то, что перечисленные неформальные объединения вообще способны изменить реальную структуру окружающего их буржуазного общества и господствующую в нем идеологию.

Следует отметить, что Н. Кристи не ограничивается опытом Христиании, Твиида и Видарасена, понимая исключительный характер описанных объединений. Он пытается выйти за границы в том или пном смысле ущербных общностей на здоровую почву такого обыч­ного, повседневного и, мояшо сказать, всеобщего явле­ния, как соседство, полагая, что именно на этой почве может постепенно возникнуть предлагаемая пм «юсти­ция причастных» в противоположность действующим ныне формальным правовым структурам, отчужденным от нужд и интересов простого человека. Более того, Н. Кристи формулирует определенные требования, необходимые, по его мнению, для создания и функцио­нирования именно такой юстиции. Читатель с интере­сом прочтет рассуждения автора о значении осведом­ленности людей друг о друге, равномерном распреде­лении власти, уязвимости, взаимной зависимости, которые наряду с определенной системой ценностных представлении нужны для того, чтобы осуществление правосудия как можно меньше и реже причиняло боль, не умножая страданий, уже созданных самим преступ­лением.

Н. Кристи прав, утверждая, что «преступление — это не «вещь». Преступление - это понятие, применяе­мое в определенных социальных ситуациях, когда это возможно и соответствует интересам одной или не­скольких сторон» (с. 82).

Показывая историческую относительность понятия преступления, правильно отказываясь видеть в пре­ступлении и личности преступника некую особую, спе­цифически преступную суть, другой известный крими­нолог, голландский профессор Л. Хулсмаи, приходит к выводу, что «это закон говорит, где есть преступление, это закон создает «преступника».

Верно, что материальный факт, событие становится фактом социальным (в нашем случае — преступлени­ем) в той мере и только тогда, в какой мере и когда он получает оценку своего социального значения и смыс­ла со стороны социального целого (в нашем случае — со стороны государства в форме уголовно-правового определения деяния в качестве преступления). В этом (и только в этом) смысле «закон создает преступле­ния». Однако из этой исходной посылки возможны два различных вывода. Первый вывод: если закон «творит» преступления, надо отказаться от уголовного закона вообще или перестроить его соответствующим образом и... «преступность исчезнет». Второй вывод: надо попы­таться вскрыть предпосылки уголовного закона, осно­вания уголовно-правового запрета, попытаться выявить и осознать те социальные структуры и процессы, кото­рые с неизбежностью предопределяют возникновение тех или иных правовых категорий и институтов, и кон­структивно на них воздействовать.

В первом случае сразу же становится очевидным, что придание самодовлеющего значения дефинициям уголовного закона (и соответствующим им стереотипам общественного сознания) ограничивает сферу социаль­но-критического анализа. Во втором случае открывает­ся возможность рассмотрения более глубоких, базисных явлений, ибо именно на этом уровне — уровне матери­альных (прежде всего производственных) отноше­ний — во многом предрешается судьба правовых, об­щественных отношений, так же как и формирующихся систем права, конкретных правовых институтов. «Каж­дая форма общества имеет определенное производство, которое определяет место и влияние всех остальных производств и отношения которого поэтому точно так же определяют место и влияние всех остальных отно­шений» К числу этих «остальных отношений» отно­сятся и правовые явления и категории.

Раз возникнув и утвердившись, подобные категории приобретают относительную самостоятельность. Дей­ствительно, правовые концепции (в том числе кон­цепция преступности) воплощают в себе определенные господствующие взгляды и представления, связаны с определенным типом мышления, часто со стереотипны­ми представлениями общественного сознания. Но дей­ствительно ли «ликвидация уголовной системы предпо­лагает всего лишь новое мышление» 2, то есть мышле­ние, отказывающееся видеть преступление там, где его усматривает в настоящее время система уголовной юстиции, либо, как пишет Н. Кристи, одну лишь новую систему взглядов, убеждений, ценностных представле­ний, возникающих на периферии господствзаощего строя и общества?

Уголовная юстиция — ив том числе концепция пре­ступности, на которой уголовная юстиция основывает­ся, — лишь часть общей социально-правовой структуры общества, причем определение преступного лишь тень, лишь негативное отражение господствующих ценно­стей, воплощаемых в позитивных нормах правомерного поведения. Одно неотделимо от другого. Понятие кражи неотделимо от понятия собственности. Форму собствен­ности, как известно, определяют производственные от­ношения, отражающие в свою очередь общественное разделение труда. На базе этого последнего вырастают классы общества и его государство. Господствующие классы воплощают свои интересы в праве. Право со­держит и понятие собственности, и понятие кражи. Эти понятия противоположны по смыслу и направлен­ности, но тождественны по своему источнику — соци­альным противоречиям данного общества. Одно не мо­жет исчезнуть без исчезновения другого.

Насильственная преступность также не есть изоли­рованный феномен, зависящий от дефиниции закона. Государство есть форма организации общества, осно­ванная на необходимости — в условиях социальных противоречий — принуждения членов данного общест­ва к должному поведению либо в интересах господст­вующего класса (в условиях антагонистических фор­маций), либо в интересах большинства народа (цри социализме). Право содержит и управомочие государ­ства на «законное» насилие и определение «преступно­го» насилия. Эти понятия противоположны по смыслу и направленности, но тождественны по своему источ­нику — социальным противоречиям данного общества. Одно также не может исчезнуть без исчезновения дру­гого, без базисных изменений в сфере общественных — прежде всего производственных — отношений. «Диф­ференциация поведения людей, выгодного для одних и невыгодного для других, признание одних форм его полезными, правомерными, законными, а других — вредными, неправомерными, противоправными, — пи­шет В. Н. Кудрявцев, — есть единый процесс, разные стороны которого отразились в возникновении как пра­ва, так и противоречащих ему форм поведения, вклю­чая преступность... Взаимосвязанные понятия право­мерного и противоправного поведения отражают в ко­нечном счете интересы класса, личности и социальных групп»

Концепция государства всеобщего благоденствия, к терминологии которой часто, хотя и не без некоторого сарказма прибегает Н. Кристи, утверждает, что совре­менное буржуазное государство перестало быть дикта­турой эксплуататорских классов, превратилось в над­классовый орган, ставящий своей задачей рост матери­ального благосостояния, уравнение богатых и бедных. Марксистско-ленинская теория общественного развития позволяет нам правильно оценивать и саму эту кон­цепцию, и стоящие за ней реальные факты обществен­ной жизни. В этом плане хотелось бы выделить три по­ложения. Во-первых, как писал К. Маркс, «повышение цены труда вследствие накопления капитала в дей­ствительности означает только, что размеры и тя­жесть золотой цепи, которую сам наемный рабочий уже сковал для себя, позволяют сделать ее напряжение ме­нее сильным» Во-вторых, повышение цены труда от­ражается на благосостоянии трудящихся лишь в той мере, в какой им удается в результате упорной клас­совой борьбы вырвать у буржуазного государства соот­ветствующие социально-правовые гарантии. Классовая борьба нарастает и в так называемом государстве все­общего благоденствия. Число участников забастовок за последние десятилетия непрерывно растет, достигая сотен миллионов человек. В-третьих, временное повы­шение материального уровня жизни трудящихся, оплаченное интенсификацией их собственного труда и завоеванное в забастовочной борьбе, сопровождается относительным ухудшением их материального положе­ния. В. И. Ленин указывал, что при капитализме про­исходит «относительное обнищание рабочих, т. е. уменьшение их доли в общественном доходе. Сравнительная доля рабочих в быстро богатеющем капитали­стическом обществе становится все меньше, ибо все быстрее богатеют миллионеры». [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 632.]

Приводимый Н. Кристи социологический материал, раскрывающий социально-политический контекст тео­рии и практики уголовно-правового воздействия, убе­дительно подтверждает, что современное буржуазное государство, претендующее на то, чтобы называться государством всеобщего благоденствия, на самом деле продолжает оставаться эксплуататорским государством, машиной для подавления одного класса другим.

«Существует нечто вроде селекции, которая приво­дит к тому, что наши тюрьмы наполнены бедняка­ми...» — констатирует Н. Кристи (с. 153). «Право соб­ственности, — пишет он, — защищено лучше, чем право быть свободным» (с. 102). Автор книги подчеркивает, что так называемое общество благоденствия стремится снять с себя ответственность за существование преступ­ности и переложить ее на отдельных лиц, для чего оно разработало и отладило специальный механизм для перевода «структурного неравенства в переживание личной несостоятельности и чувство вины» (с. 68).

В своей критике социального неравенства в связи с деятельностью уголовной юстиции Н. Кристи не оди­нок. Американский социолог Дж. Ньюман пишет: «В настоящее время самое серьезное обвинение против системы уголовной юстиции Запада заключается в том, что она не обеспечивает равенства. Люди получают различные приговоры за совершение одинаковых пре­ступлений, законы составлены и применяются таким образом, что они ведут к дискриминации бедных». Дж. Рейман в своей книге об американской юстиции с характерным названием «Богатые становятся богаче, а бедные идут в тюрьму» приходит к выводу, что среди прочих видов зла «несправедливость, которая соверша­ется в отношении наших близких во имя уголовной юстиции, является самым тяжким злом»[3].

Понятия преступления, преступности прямо связа­ны с господствующими в том или ином обществе идея­ми, с представлениями о том, что преступно и должно плечь за собой уголовное наказание, а что нет. Иными словами, концепция преступности — это объективиро­ванный мир представлений. Придание социальным ка­тегориям (в том числе и таким, как преступление и преступность) свойств, характерных для реальных ве­щей и предметов, овеществление этих категорий обо­значается в социологии термином «реификация». (от лат. reus — вещь).

Говоря о том, что преступление — это не вещь, а понятие, Н. Кристи вполне обоснованно критикует реи-фикацию этого и других криминологических понятий. Но если он под «системой», определяющей понятие преступности, понимает лишь такие социальные струк­туры, как государство, право, в том числе и уголовное право, и полагает, что изменение в сфере этого «объек­тивированного мира представлений» позволяет решить проблему преступности без перестройки материальных, базисных отношений, неизбежно лежащих в основе указанных социальных систем и структур (в том числе и феномена преступности), то в этом случае на смену опасности реификации идей, понятий и категорий — приходит опасность их деификации, то есть придание им роли самостоятельных творцов социальной действи­тельности (от лат. deus — бог, творец).

Хотя Н. Кристи и видит эту опасность, он ее недо­оценивает.

«Неверно было бы думать, — пишет он, — что в ос­нове зтой книги лежит вера в то, что идеи могут изме­нить мир. Речь идет не об одних лишь идеях. Но идеи помогут изменить его, когда налицо другие условия» (с. 111). В их числе, по мысли Н. Кристи, так назы­ваемая «неофициальная экономика» — та работа, кото­рой занимаются нелегально или полулегально без­работные. Но способны ли подобные маргинальные виды труда перестроить самую основу господствующего спо­соба производства? Если неофициальная экономика действительно будет развиваться, то можно с уверен­ностью предсказать, что по мере ее развития неизбеж­но вступят в действие решающие законы буржуазного общества, в рамках которого эта экономика существует, трансформируя ее в нераздельную часть господствую­щего способа производства.

Если же надежда на подобную перестройку соци­альных условий иллюзорна, тогда остается лишь не ме­нее иллюзорная надежда на перестройку мира посред­ством перестройки идей, то есть их деификация. Имеет­ся даже социологическая теория, согласно которой в основе социальной практики лежат так называемые конститутивные (образующие) значения, то есть гос­подствующие взгляды и представления. «Под образую­щими значениями, — пишет английский социолог Б. Фэй, — я подразумеваю все те разделяемые людьми представления и концепции, которые структурируют мир некоторым определенным способом (отсюда «зна­чения») и которые образуют логическую возможность существования определенной социальной практики, так как без этого такая практика не могла бы существо­вать (отсюда «образующие»)». И только потому, про­должает Фэй, что люди разделяют некоторые базисные концепции, могут возникать определенные виды соци­альных действий. Например, социальная практика рын­ка, по мнению Фэя, может возникнуть только при на­личии разделяемых людьми образующих значений, на­пример таких, как концепция частной собственности или представление о том, что обмен товарами и услу­гами имеет целью «максимальное увеличение собствен­ных ресурсов», то есть максимальную прибыль, и т. д.

Так деифицируются социально производные кон­цепции, так в теоретическом мышлении возникает кар­тина мира, поставленного на голову, где не базис­ные — экономические, производственные — отношения капитализма порождают рынок, частную собствен­ность, конкуренцию, тенденцию к максимальной при­были и соответственно концепции, отражающие и оправдывающие эти действия, а, напротив, сами зти концепции порождают указанные виды социальной практики.

В области криминологического знания деификация социально-культурных концепций (а понятия преступ­ности и личности преступника относятся именно к их числу) ведет к их отрыву от материальных условий социального бытия, формой выражения которых эти концепции в итоге являются.

Отождествляя понятие преступления с вещью, бур­жуазные криминологи реифицируют его, так как остав­ляют в стороне определяющие это понятие классово, идеологически предопределенные взгляды, концепции, представления. И Н. Кристи правильно возражает против этого.

Отрывая социальный факт (понятие преступления) от его материальной основы, придавая понятиям, взглядам, концепциям самодовлеющее, решающее зна­чение, Н. Кристи рискует впасть в другую крайность, то есть деифицировать понятие преступления,

В обоих зтих случаях за пределами криминологиче­ского анализа остаются те материальные, прежде всего производственные, oTHomeHHHt которые в конечном сче­те определяют, порождают те социальные противоре­чия, которые проявляются и в действиях, посягающих на господствующие интересы и ценности, и в правовых институтах, оценивающих такие деяния в качестве преступлений. [Fay В. Social Theory and Political Practice. London, 1975, p. 76.]

Перевод книги Н. Кристи на русский язык продол­жает уже сложившуюся традицию ознакомления совет­ского читателя с работами скандинавских ученых, в ряду которых следует назвать книги И. Анденеса У. Бондесон 2, X. Тама3, вызвавших несомненный ин­терес научной общественности.

Материал, содержащийся в книге Н. Кристи, неза­висимо от того, хочет этого автор или нет, разоблачает теорию и практику буржуазной юстиции. Он убедитель­но показывает, что буржуазное государство не только неизбежно порождает преступность, но столь же неиз­бежно, отдавая предпочтение то одной, то другой тео­рии, заменяя классицизм позитивизмом, позитивизм неоклассицизмом, неоклассицизм неопозитивизмом, воз­лагает бремя лишений на низшие слои общества. По счету платят бедняки, и притом трижды: они чаще других оказываются среди тех, кто совершает преступ­ления, чаще других становятся жертвами преступле­ний и чаще других попадают за решетку.

Книга вводит нас в курс новейших научных дис­куссий в области уголовного права и практики его применения, которые ведутся в странах Западной Ев­ропы и в США, знакомит с результатами различных эмпирических исследований, многочисленными аргу­ментами спорящих сторон, с проектами уголовно-пра­вовых реформ.

Призыв автора к сокращению бессмысленных стра­даний на земле, по существу, выходит далеко за рамки проблем уголовной юстиции и найдет горячий отклик у советского читателя, поскольку именно Советский Союз активно борется за прекращение бессмысленных страданий, которые империализм причиняет своим и чужим народам. Призыв Н. Кристи к анализу реаль­ных сложностей реального общества, порождающих преступность и влияющих на ее структуру и динамику, также встретит одобрение научной общественности на­шей страны, — страны, где в борьбе с преступностью решающее значение придается не уголовной репрессии, а социальной профилактике.

А. М. Яковлев В. М. Коган

ПРЕДИСЛОВИЕ

Основные положения этой небольшой по объему книги — просты.

Ход мыслей заключается в следующем. Назначение наказания в соответствии с правовыми установлениями означает причинение боли и предназначено именно для этого. Эта деятельность часто не согласуется с та­кими признанными ценностями, как доброта и способ­ность прощать. Для устранения этого несоответствия иногда делаются попытки скрыть основное содержание наказания. В тех случаях когда это не удается, приво­дятся разного рода аргументы в пользу намеренного причинения боли. Основная цель последующего изло­жения заключается в том, чтобы описать, объяснить и оценить эти попытки в их основных проявлениях и со­отнести их с общими социальными условиями.

Ни одна из попыток обосновать намеренное причи­нение боли, по-видимому, не является вполне удовлет­ворительной. В связи с попытками изменить поведение правонарушителя возникают вопросы справедливости. Попытки причинять боль в строго определенном объ­еме порождают жесткие системы, не чувствительные к индивидуальным нуждам. Создается впечатление, что в той области, где происходит борьба криминологических теорий и практических методов, общество бросается из одной крайности в другую в своем стремлении разре­шить неразрешимые дилеммы.

Моя собственная точка зрения состоит в том, что пришло время положить конец этим колебаниям, пока­зав их бесполезность и выбрав моральную позицию в пользу создания жестких ограничений использованию намеренного причинения боли в качестве средства со­циального контроля. На основе опыта социальных систем, в минимальной степени прибегающих к исполь­зованию боли, обнаруживаются некоторые общие усло­вия, при которых ее намеренное причинение имеет ог­раниченный характер.

Если боль должна причиняться, то не в целях ма­нипуляции, а в таких социальных формах, к которым обращаются люди, когда они переживают глубокую скорбь. Это могло бы создать положение, при котором наказание за преступление исчезнет. Когда это прои­зойдет, основные черты государства также исчезнут. Будучи только идеалом, такое положение стоит того, чтобы его осознать и иметь в виду как царство добро­ты и человечности — цель, которая недостижима, но к которой надо стремиться.

Я благодарен многим своим друзьям и коллегам, оказавшим мне помощь. Я не всегда соглашался с их советами, так что никто из них не несет ответственно­сти за недостатки этой работы в ее окончательном виде.

Глава первая о боли

Эта книга — о боли. Но я не знаю, что такое боль и как ее градуировать. Литература полна героями, ис­полненными такого величия, что они почти не ощу­щают боли, и трусами, столь ничтожными, что почти все им причиняет боль. Чтобы постичь существо боли, нужно понять суть добра и зла. Я воздерживаюсь от такого рода попыток.

Те, кто рассматривает историю уголовного права как поэтапное поступательное движение, могли бы воз­разить, что я чересчур осторожен в своих суждениях. Они видят прогресс и постепенное уменьшение боли, поддающееся измерению. От ужасов публичной казни, откровенно описанных Фуко, до изобретенной в 1815 г. Норвежским парламентом системы, предусматриваю­щей замену клеймения и отсечения частей тела опре­деленными сроками тюремного заключения — десять лет за руку, — разве это не пример уменьшения боли? От рабства и работных домов с их ^контролируемой жестокостью к хорошо организованным пенитенциа­риям — разве это не прогресс? От порки за непослуша­ние до лишения привилегий? От затхлых каменных темниц прошлого до одиночных камер с удобствами — разве все это не свидетельствует об уменьшении боли?

Я просто не знаю. Каждая форма должна оцени­ваться в соответствии со своим временем теми, кто страдает от боли, с точки зрения их обычной жизни и обычной жизни других и в свете того, что они счита­ют своими грехами. Я не вижу, каким образом может быть построена соответствующая шкала.

Сторонник точных наук также мог бы счесть, что я слишком осторожен в суждениях. Мы, конечно, мо­жем определить, как нервы распределяются в теле, и обследовать типичных людей в типичных ситуациях, чтобы выяснить, чтб они считают самым болезненным. Тем самым мы бы приблизились к постижению психо­логии этого явления. Но в то же самое время, чем больше мы приближаемся к нервным центрам и стан­дартизированным ситуациям, тем больше удаляемся от тех социальных, этических и религиозных факторов, которые, по-видимому, способны нейтрализовать то, что должно восприниматься как сильная боль, или уси­ливать слабую боль. Охранники из концлагерей с удив­лением рассказывали, что заключенные сильнее реаги­ровали на незначительные проявления насилия, чем на жестокость. «Они плакали, как дети, получив пощечи­ну. Но они будто не реагировали вовсе, когда их изби­вали или когда убивали их друзей» (Кристи, 1972). JK. Луссеран (1963) фактически признает, что он впер­вые ощутил ценность жизни в концлагере Бухенвальд. Он все время жил на грани уничтожения. Из 2 тыс. уз­ников, вместе с ним доставленных из Франции, выжи­ли 30. Ему приходилось жить ощупью и выбирать между смертью и полусмертью в лазарете: он был сле­пым с детства.

По этим и по другим причинам в этой книге не будет обсуждаться, что такое боль, какая боль боль­ше, а какая — меньше, сокращается ли на земле при­чинение боли или увеличивается. Эти вопросы выходят за пределы общественных наук. Но что я могу и буду делать, так это описывать действия, предназначенные служить наказанием также другие действия, весьма с ними схожие. Я опишу формы, используемые в случаях вынесения решений о наказаниях. И я буду оценивать как такие действия, так и такие формы.

В течение ряда лет морализм в данной области представлял собой установку, и само это слово ассо­циировалось со сторонниками лозунга «закон и поря­док» и суровых уголовно-правовых санкций. При этом предполагалось, что их оппоненты парят в простран­стве, свободном от ценностных представлений. По­звольте мне заявить со всей определенностью, что я тоже моралист. Более того: я активный, бескомпромис­сный моралист. Одна из основных предпосылок, из ко­торых я исхожу, состоит в том, что борьба за умень­шение на земле боли, причиняемой людьми, — это справедливое дело. Я легко могу предвидеть возраже­ния, которые вызывает такая позиция: боль способст­вует духовному росту людей, они становятся более зрелыми, как бы дважды рожденными, более глубоко постигают сущность вещей, переживают большую ра­дость, если боль исчезает, и, согласно некоторым рели­гиозным представлениям, становятся ближе к богу или к раю. Некоторые из нас уже имели возможность вос­пользоваться подобными преимуществами. Но мы на опыте знаем также, что бывает совсем по-другому: боль останавливает или тормозит духовный рост чело­века, делает его злым. В любом случае я не могу пред­ставить себе такого положения, когда бы следовало стремиться к увеличению на земле боли, причиняемой людьми. И я не вижу серьезных оснований для того, чтобы считать нынешний уровень причинения боли вполне справедливым и естественным, поскольку во­прос этот весьма важен и я должен сделать выбор; я не вижу иной позиции, которую можно было бы от­стаивать, кроме как борьба за уменьшение боли.

Одно из правил, которому нужно было бы следо­вать, таково: если есть сомнения, то нельзя причинять боль. Другое правило должно состоять в том, чтобы причинять как можно меньше боли. Ищите альтернати­ву наказанию, а не альтернативные наказания. Часто нет необходимости реагировать: преступник так же, как и окружающие, знает, что то, что он совершил, — плохо. Многие отклоняющиеся поступки представляют собой экспрессивную, неадекватную попытку что-то сказать. Пусть преступление послужит исходным пунк­том для подлинного диалога, а не для столь же не­адекватного ответа посредством причинения боли пол­ной мерой. Социальные системы следует организовать так, чтобы диалог мог иметь место. Более того, некото­рые системы устроены таким образом, что многие дея­ния естественно воспринимаются как преступления. Устройство других систем предрасполагает к тому, что­бы те же самые деяния воспринимались как проявле­ния конфликтующих интересов. Для того чтобы уменьшить причинение боли людьми, нужно поощрять создание систем второго типа. Моя позиция, представ­ленная здесь в неизбежно упрощенном виде, но с пол­ным пониманием сложности обсуждаемых вопросов, кратко сводится к тому, что социальные системы долж­ны строиться таким образом, чтобы свести к минимуму ощутимую потребность в причинении боли с целью со­циального контроля. Неизбежна скорбь, а не ад, со­здаваемый людьми.

Глава вторая словесный щит

Легко утратить сознание серьезности явлений, кото­рые составляют существо уголовного права.

Если служащий похоронного бюро позволяет во­влечь себя в то горе, которое его окружает, если он принимает его близко к сердцу, ему вскоре придется переменить занятие. То же самое, по всей вероятности, относится к тем из нас, кто работает в системе уго­ловной юстиции или близко с ней связан. Проблемы, с которыми мы сталкиваемся, слишком трудны, чтобы с с ними можно было жить. Мы выживаем, превращая работу в рутину, вникая каждый раз лишь в малую часть целого и сохраняя дистанцию между нами и кли­ентом, и особенно — его переживаниями.

Слова — хорошее средство для маскировки харак­тера наших действий. Похоронное бюро пользуется словарем, помогающим выжить. Умерший «удалился на покой» или «почиет в мире», страдания прекрати­лись, телу возвращается его красота (в США, напри­мер, поминки организуют профессионалы из похорон­ного бюро).

Точно так же мы поступаем в системе уголовной юстиции и системах, которые с ней связаны.

Характерно — не правда ли? — что уже в этой главе я дважды употребил слово «клиент» вместо того, чтобы сказать хотя бы «лицо, подлежащее наказанию». «Кли­ент» — подходящий термин, некогда обозначавший вассала, а теперь применяемый в отношении лиц, ко­торым мы предлагаем услуги илп предоставляем по­меть. В тюрьмах — по крайней мере в той части света, где я живу, — такое лицо называют «обитателем», а не «заключенным». Оно находится не в «камере», а в «помещении». Если оно плохо ведет себя, его могут подвергнуть «специальному воздействию». Практиче­ски это может означать изоляцию в камере, лишенной какой-либо обстановки. Большинство тюремного пер­сонала в Норвегии называется не «охранниками», а «служащими» (betjent). Однако, когда мы говорим о высших должностных лицах норвежской тюремной си­стемы, мы весьма умеренно используем эвфемизмы.

Начальников тюрьмы мы так и называем; анало­гичным образом высший административный орган этой системы мы называем «советом по делам тюрем». В Швеции соответствующий уровень носит наименова­ние «Kriminalvardstyrelsen». Слово «Vard» ассоции­руется с попечительством. В Дании наименование ру­ководителя всей системы включает слово «forsorg», используемое для обозначения тех, кто нуждается в заботе: больных, престарелых, нищих, сирот. С появле­нием социального обеспечения, получившего в значи­тельной мере медицинский характер, слово «forsorg» употребляется для обозначения руководителя систе­мы, ответственной за исполнение уголовно-правовых санкций.

Какого рода слова нам следовало бы выбирать?

Конечно, за добрыми словами стоит множество доб­рых намерений. Заключенные могут чувствовать себя лучше, если им постоянно не напоминать об их поло­жении, называя их «узниками», помещая в «камеру», переводя в «карцер», держа под «стражей» и подчиняя «начальнику тюрьмы». Возможно, при этом они ощу­щают себя менее стигматизированными. Возможно, они получат больше услуг и помощи, если учреждение именовать не тюрьмой, a forsorg. Быть может, добрые слова создают добрый мир. Но у меня возникает пред­положение, что дело не просто в доброте, а в том, что добрые слова удобнее для властей. Речь идет не о тех, кто, переживая скорбь, не дает ей проявляться. Речь идет об обществе, которому помогают руководители похоронных бюро. Как подчеркнул Дж. Горер (1965), в нашем обществе существует строгий запрет на не­сдержанность в выражении горя. Страдание должно проявляться в контролируемых формах и не очень дол­го. Предполагается, что так лучше для тех, кто ближе всего к несчастью и смерти. Это, конечно, хорошо и для посторонних.

При помощи языка и ритуала горе устраняется из общественной жизни. Но то же самое происходит с болью, причиняемой наказанием. Когда мы в качестве наказания применяли порку, отсекали различные части тела или причиняли смерть, страдание было очевидным (исключение составляли некоторые нечестивцы, кото­рые хитростью вынудили власти казнить их и тем са­мым избежали совершения самого греховного деяния, каким является самоубийство). Тяжелые цепи симво­лизировали унижение. Это была яркая картина скорби и несчастья. В наши дни некоторые тюрьмы выглядят, как современные мотели, другие похожи на школы-интернаты. Приличное питание, работа и обучение, совместное содержание мужчин и женщин в грешной Дании, супружеские визиты в Швеции — все это вы­глядит как отдых за счет налогоплательщиков.

В связи с этим такие феномены, как боль и страда­ние, близки к исчезновению. Не составляют исключе­ние и учебники по уголовному праву. Из большинства учебных текстов ясно, что наказание есть преднаме­ренное причинение зла. Но дальше этого современные учебники, как правило, не идут. По сравнению с оби­лием деталей и тонких различий, обычно присущих цм, отмечается удивительная сдержанность, как только современные авторы переходят к существу вопроса — к самому наказанию. Каким образом наказания вредят, как они воспринимаются, какие страдания и печаль влекут они за собой — все эти моменты в большинстве случаев полностью отсутствуют в текстах. Если предъ­явить пишущим по уголовному праву упрек в стериль­ном освещении основного вопроса их профессии и пред­ложить им быть несколько более конкретными в своих писаниях, то выяснится, что дело вовсе не в оплошно­сти. Слово «penal» (наказание) тесно связано с болью. Это более очевидно в английской и французской язы­ковых традициях, нежели в немецко-скандинавской, где употребляются слова «strafferett» или «straf-recht», то есть «наказательное право».

Но независимо от языковых традиций предложение о том, чтобы соответствующее законодательство назы­валось «законодательством о причинении боли», вызы­вает смятение. По крайней мере так говорит мне мой опыт. Большинству профессоров уголовного права со­всем не нравится, чтобы их называли профессорами «права причинения боли». Судьям не нравится пригова­ривать людей к боли. Они предпочитают назначать им разного рода «меры». Принимающие осужденных учре­ждения не хотят, чтобы их рассматривали как «учреж-реждения, причиняющие боль», да и сами не желают считать себя таковыми. Однако эта терминология очень точна: наказание, назначаемое и исполняемое системой уголовной юстиции, представляет собой сознательное причинение боли. Предполагается, что те, кого наказы­вают, — страдают. Если бы они, вообще говоря, не стра­дали, а получали от наказания удовольствие, нам бы следовало изменить метод. В рамках исправительных учреждений те, кого наказывают, должны получать не­что такое, что делает их несчастными, причиняет им вред.

Контроль над преступностью стал чистой, гигиени­ческой операцией. Боль и страдание исчезли со стра­ниц учебников, из названий. Но, разумеется, не из опы­та тех, кто подвергается наказанию. Объекты наказую-щего воздействия остаются такими же, как обычно: запуганными, пристыженными, несчастными. Иногда это скрыто за грубой внешностью, но, как показывают многочисленные исследования, легко обнаруживается. М. Боум подробно описывает, как «маленькие старич­ки» становятся совсем маленькими, когда сталкивают­ся с фактом, что они не могут пойти домой к маме (Уилер, 1968). Коэн и Тейлор (1972) описывают спосо­бы «психологического выживания». Такая методика не нужна, если страданий нет. Вся книга этих авторов представляет собой мрачное повествование об успехах тех, кто намеренно причиняет страдания другим лю­дям. Этому соответствует описание того, что Сайке (1959) назвал «боль тюремного заключения».

Об этом говорят и сами заключенные. Один человек, освобожденный из тюрьмы, в интервью датской газете «Информашон» (1979) описал свою участь. Он изме­рял время, наблюдая за изменениями, которые проис­ходили с теми, кто его посещал. «Я попытаюсь дать вам нечто вроде киноверсии того, как для заключенного течет время. Вообразите первый год заключения, когда дети скрашивают посещения. Они приходят, бегут, со­провождаемые молодыми, прекрасными женщинами с легкими, быстрыми движениями... за ними, не так бы­стро, идут родители, родные братья и сестры, свекровь и тесть, нагруженные тяжелыми сумками. Несколько лет спустя положение меняется. Первыми входят не­сколько юношей — это уже не дети, им 12, 13 или 14 лет, за ними следуют женщины теперь уже средне­го возраста, так лет тридцати, у них уже другие дви­жения, другое выражение лиц... а тем, кому было 40 или 50, теперь 60 или... они медленно идут позади... Вместе с характером посещения меняется одежда — люди одеты в темное, меньше жестикулируют, уже не слышно громких голосов, исчезли шутки, анекдоты, всевозможные истории... говорят только о самом суще­ственном. Посещение становится печальнее, произно­сится меньше слов, радость встречи пропала... Что же касается заключенных, то их головы побелели, лица сморщились, зубы выпали...»

Этот человек провел в заключении 18 лет. Мы в Скандинавии можем легко себя успокоить. Мы можем сказать себе, что «здесь это не происходит», «длится не так долго», «вообще недолго в подавляющем боль­шинстве случаев». Все это так. Но только до известно­го предела.

Если мы возьмем на себя труд проникнуть за фа­сад скандинавской жизни, мы встретим там предпола­гаемых «отдыхающих», которые в ряде случаев столь же несчастны, как и заключенные в старых тюрьмах филадельфийского типа. А как может быть иначе? У заключенных по преимуществу те же ценности, что у обычных людей. Они предстают перед судьей и за­ключаются под стражу из-за того, что совершили по­ступки, которых, как предполагается, должны сты­диться. Если они не стыдятся этих поступков, то по крайней мере стыдятся своего положения. А если не стыдятся, то преисполнены печали от сознания того простого факта, что жизнь проходит мимо.

Во время работы над этой книгой я получил по поч­то красноречивое подтверждение того, о чем профессо­pa уголовного права умалчивают о своих трудах. Мартовский номер журнала «Nordisk medisin» за 1980 г. почти полностью посвящен проблемам боли. Всю первую сторону обложки занимает лицо человека, искаженное болью, а содержание номера составляют материалы об обезболивании. Редактор (Линдблом, 1980, с. 75) пишет: «Для того чтобы поощрять и коор­динировать исследование проблем боли и улучшить ис­пользование результатов этих исследований, создана новая междисциплинарная организация — Междуна­родная ассоциация по изучению боли.

Как показывают данные, полученные в США, пред­приняты попытки разработать новые способы воздей­ствия в тяжелых случаях, особенно хронического ха­рактера, когда лечить то, что является источником боли, не представляется возможным. Междисциплинар­ное воздействие на боль на базе специальных клиник, существующих в США, Англии и некоторых других европейских странах, пока еще не нашло себе места в Скандинавии...»

Речь идет о междисциплинарных исследованиях. Интересно, что произойдет, если подключить к ним экспертов по вопросам наказания. Будут ли они в этом случае сравнивать результаты наблюдений и стараться создавать то, что все другие участники исследования считают неприемлемым? Пенологи могли бы таким об­разом научиться более эффективным способам причи­нения боли, а врачи — более эффективным способам ее предотвращения.

Но в рамках нашей культуры пенологи, конечно, не могли бы согласиться на членство в Междисциплинар­ной ассоциации по изучению боли. Они были бы раз­дражены и даже разгневаны самим предложением та­кого рода. Их присутствие там сделало бы ясным то, что сейчас не очень заметно. В обществе, где боль яв­лялась неизбежным уделом большинства людей — боль на эемле, боль в аду, — наказание было только одной иэ частных проблем раздачи боли (хотя двусмыслен­ное положение палача указывает на то, что и в прош­лом эти проблемы не считались несущественными). Но наше общество не таково. Мы упразднили ад и про­возгласили одной из своих главных целей уменьшение боли на земле. В таком обществе трудно допустить, чтобы людям намеренно причинялись страдания.

И все же мы это делаем. Мы намеренно причиняем боль. Но нам это не нравится. Выбирая нейтральные слова, мы обманываем себя: об этом же свидетельству­ют скупые описания, которые дают профессора права намеренно причиняемым страданиям. Нам не нравятся такие действия, потому что в нашем обществе намерен­ное причинение боли находится в разительном проти­воречии с другими важными видами деятельности.

В этой книге я часто пользуюсь выражением «раз­дача боли». Мне понадобилось много усилий, чтобы от­стоять эту формулировку. Мой добрый советчик, боль­шой энаток тонкостей английского языка, настаивал на том, что такого выражения не существует. Раздача боли? Это звучит как раздача молока. Ужасно! Я при­держиваюсь иной точки зрения. Это эвучит как разда­ча молока? Очень хорошо! Выражение точно схватыва­ет то, что я хочу передать. Если оно отсутствует в окс­фордском словаре английского языка, то его следует туда включить. «Раэдача боли» — это понятие, обоз­начающее то, чтб в наше время превратилось в бес­страстный, исправно действующий гигиенический про­цесс. С точки зрения тех, кто несет такую службу, драма, трагедия, тяжкое страдание вовсе не есть глав­ное. Причинение боли противоречит некоторым основ­ным идеалам, но оно может происходить в невинной, сомнамбулической иэоляции от конфликта ценностей. Боль наказания остается тем, кого наказывают. По­средством выбора слов, деловой рутины, разделения труда и массового производства явление в целом пре­вращается в раздачу предметов потребления.

Глава третья НЕКАРАТЕЛЬНОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ В СВЯЗИ С СОВЕРШЕНИЕМ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

3.1. От алкоголя к опасному состоянию

В Скандинавии потребление алкоголя порождает ряд серьезных проблем. С точки зрения международ­ных стандартов мы пьем не так уж много, но мы пьем гак и при таких обстоятельствах, что это позволяет пьяницам уклоняться от социального контроля в его обычных формах. Поэтому понятно, что пьянство и контроль за потреблением спиртных напитков находят­ся в центре внимания нашего общества. Это важная и сложная проблема. Важная в связи с многочисленными и очевидными признаками неблагополучия. Сложная, потому что мы хотим отделаться от проблемы, а не от алкоголя. Поэтому мы не можем запретить само веще­ство, как сделали, например, с героином. В отношении большинства наркотических веществ мы официально проводим политику полного воздержания. Мы говорим, что наркотики вредны для каждого, за исключением случаев, относящихся к компетенции медицины. Когда речь идет об алкоголе, такое решение, по-видимому, не­возможно. Мы понимаем, что в данном случае пробле­ма заключается не в самом веществе, то есть в алкого­ле, а в определенных категориях его потребителей. Ко­нечно, в нашем распоряжении имеется большой набор правил и предписаний, регулирующих торговлю спирт­ными напитками, но, помимо частичного контроля за самим веществом, мы пытаемся контролировать неко­торых лиц, которые не знают меры э потреблении спиртного.

В первую очередь мы сделали попытку взять под контроль опустившихся людей. Пьяные на улицах представляли собой досадную и неприглядную помеху общественному порядку. Сторонники трезвости исполь­зовали их в качестве примера в педагогических целях; потребителей спиртного они смущали. Поэтому пьяниц надлежало убрать с глаз долой. Однако трудно было признать поведение таких лиц настолько отвратитель­ным, чтобы подвергать их наказанию, которое устра­нило бы их на длительный срок ради реального оздо­ровления обстановки.

Но что, по справедливости, нельзя было сделать в порядке наказания, то не вызывало возражений, когда применялось под видом некарательного воздействия. Некарательное воздействие также может причинять боль. Но ведь причиняют боль и многие формы лече­ния. И в данном случае боль причиняется ненамерен­но. Предполагается, что она лечит. Боль становится не­избежной, но этически приемлемой. Эта мысль была сформулирована на общем собрании Норвежской ас социации уголовной политики в 1893 г., и уже через несколько лет закон, основанный на этом принципе, был принят парламентом. Закон позволял органам уго­ловной юстиции подвергать человека некарательному воздействию, если его несколько раз задерживали за появление на улице в нетрезвом виде. Вместо того что­бы платить штраф за пьянство, что не производило удерживающего эффекта, такие люди должны были получать длительный срок некарательного воздействия. Первоначально предполагалось, что срок, на который можно избавляться от них, должен быть неопределен­ным. Однако в последнюю минуту было решено уста­новить максимальный срок — четыре года. Это время надо было провести на унылом и мрачном клочке зем­ли, открытом таким ветрам, что, по мнению одного из директоров, кур приходилось привязывать, чтобы их не унесло. Место это оказалось самой суровой тюрьмой в стране. Рецидивисты получали новый четырехлетний срок, а затем еще столько четырехлетних сроков, сколько нужно было, чтобы завершить лечение.

Аналогичные меры были введены в Швеции и Фин­ляндии. В отличие от этого Дания боролась с проблемой алкоголизма другими мерами, более близкими тем, ко­торые проводились в странах Центральной Европы. Меры, о которых идет речь, были особенно успешны в Финляндии, где могли быть заменены высылкой в Си­бирь. И действительно, многие были высланы туда.

Но не все болезни излечимы. Понятие «неизлечи­мость» логически вытекает из самой идеи лечения. Не­которым больным нельзя помочь вернуться к обычной жизни. Они должны содержаться, подобно престаре­лым людям и инвалидам, в специальных учреждениях. Столь же ошибочно было бы полагать, что можно до­биться полного успеха в рамках системы уголовной юстиции. Следовательно, и эта система нуждается в учреждениях для более длительного содержания в труд­ных случаях, особенно поскольку ей приходится стал­киваться с людьми, признанными опасными преступни­ками. И опять-таКи можно представить себе, сколь бо­лезненно пребывание в таких учреждениях. Но таков часто и удел престарелых и инвалидов. К тому же, когда речь идет об опасных преступниках, предотвращаются страдания потенциальных жертв.

Это направление приобрело особую популярность в Швеции после второй мировой войны. Комитет по во­просам уголовного законодательства предложил полно­стью отказаться от старого уголовного права п от по­нятия наказания. Швеция должна была получить зако­нодательство о «мерах» социальной защиты, а не о наказаниях. Однако это предложение не прошло.

3.2. Первооткрыватели

Минувшее столетие было веком открытий. Ливингстон исследовал Африку для белого человека, социологи изучали положение низших слоев населения в городах Европы. Машины становились более совершенными и более мощными. Они требовали больше крепких рабо­чих рук в городах и меньше — в сельской местности. Контролировать городское население становилось все труднее. Те, кто обслуживал машины, становились бли­же друг к другу, но в то же самое время отдалялись друг от друга. А. Стриндберг (1878), оставивший нам описание Стокгольма прошлого столетия, рассказывает, что чиновник, бюргер, рабочий д проститутка жили в одном доме, хотя и в разных квартирах. Однако посте­пенно пути их расходились. Вален-Сенстад (1953) от­мечал, что ни один полицейский, будучи в здравом уме, не отваживался один пойти в Ватерланд. Это был рай­он, напоминающий нынешний Гарлем, вражеская тер­ритория, и уж во всяком случае — чужая.

В это время в Италии работал в качестве военного врача молодой. Ч. Ломброзо. Он сам рассказывает о том, как однажды в 60-х годах прошлого столетия сде­лал открытие: «Хмурым декабрьским утром я внезапно обнаружил на черепе бандита целый ряд атавистиче­ских аномалий... аналогичных тем, которые были най­дены у низших позвоночных... Как будто пылающий небосвод осветил широкую равнину — я понял, что проблема природы и генерирования преступников для меня решена» (Радзинович, 1966, с. 29).

Недавно возникли вопросы о природе этих «банди­тов». Были ли они обычными разбойниками? Или бун­тующими крестьянами? Не был ли вопрос о природе и причинах преступности решен на основе изучения чере­па политического врага? Во всяком случае, место, где находятся причины преступности, было твердо установ­лено — в самом организме человека. Преступники отли­чаются от большинства людей. И это было обнаружено с помощью научных методов. Воздействовать на них следовало посредством либо интернирования, либо лече­ния, согласно особенностям каждого из них.

Ломброзо оказался флагманом. В кильватере за ним шли Э. Ферри в Италии, Ф. фон Лист в Германии, Б. Гетц в Скандинавии. А вскоре появились на свет специальные меры и предписания, учитывающие осо­бенности правонарушителей. Мы получили предвари­тельное задержание, взятие под стражу, неопределен­ные приговоры и экспертов, определяющих наступле­ние момента освобождения от наказания, учреждения для психопатов и специальные учреждения для алко­голиков. Либеральное государство было совсем не либе­ральным, когда дело шло о создании условий для сво­бодного развития частного предпринимательства. Шос­се, железные дороги и контроль за бедняками приобрели большое значение. Появилась армия специалистов. Важным условием промышленного развития стало установление контроля за девиантным поведением. Интеллектуальные основы такого развития событий были заложены в XIX веке. Т. С. Дзл описывает это в работах «Государственная власть и социальный конт­роль» (1977) и «Благосостояние детей и социальная защита» (1978). К тем же выводам приходит М. Игна­тьев: «Укрепление дисциплины труда шло рука об ру­ку с расширением свободы рыночных отношений в трудовой сфере...»

3.3. Крушение одной теории

В последние десятилетия ко всем этим мерам почти полностью перестали обращаться [4].

В Норвегии начиная с 1970 г. опустившимся людям позволили оставаться на улицах. Специальные меры в отношении психопатов быстро выходят из моды. Дания и Финляндия совершенно отказались от такой системы, Норвегия и Швеция готовы последовать за ними. По­всеместно, кроме Швеции, ликвидированы учреждения борстальского типа и специальные тюрьмы для моло­дых преступников. Серьезным исключением является положение так называемых «опасных преступников». В Дании в 1978 г. было 20 человек, признанных тако­выми; в Финляндии — 9. Норвегия после отмены спе­циальных мер в отношении психопатов, по всей веро­ятности, примет решение, аналогичное тому, к которому пришла Финляндия. Недавно шведский комитет пред­ложил ликвидировать такую юридическую категорию, как «лица, приравниваемые к невменяемым». Вообще говоря, мы возвращаемся к системе определенных при­говоров, постановляемых судами.

Такой исход в значительной степени был предопре­делен. Во-первых, стало быстро обнаруживаться лице­мерие системы. Исследования одно за другим показы­вали, что центры по некарательному воздействию на преступников, по существу, не были лечебницами. Они очень напоминали обыкновенные тюрьмы, штат этих учреждений — тюремную охрану, а предполагаемые пациенты — прежних тюремных сидельцев, но с еще более негативным отношением к тому, что с ними слу­чилось, чем у обычных заключенных. Некарательное воздействие без заранее ограниченных сроков явно переживалось значительно более болезненно, чем ста­ромодное намеренное причинение боли.

Во-вторых, обнаружилось, что система некаратель­ного воздействия неэффективна. Теория некарательного воздействия основывалась на идеях утилитаристского и научного мышления. Сторонники некарательного воз­действия претендовали на то, что их цель — приносить пользу пациентам и что их теория поддается проверке. Но, как убедительно показано в литературе, посвящен­ной вопросу эффективности некарательного воздейст­вия, обещание быть полезными так и не материализо­валось. За исключением смертной казни, пожизненного тюремного заключения и, быть может, кастрации, не оказалось каких-либо мер воздействия, в отношении которых удалось доказать, что они эффективнее других в предупреждении рецидива. Даже в тех немногих случаях, когда за терминологией некарательного воз­действия стоят реальные вещи, не установлено сниже­ние показателей рецидива. Единодушие в этом вопросе как раз сейчас настолько велико, что необходимо ска­зать несколько слов предостережения. То, что до сих пор делалось в этом направлении, делалось в границах наличных ресурсов. Массированные меры экономиче­ского и социального характера никогда не предприни­мались. Бедняки не стали богатыми, рабочие не полу­чили ту работу, которую выполняют представители среднего класса, неприкаянная молодежь не нашла поддержки в осуществлении своих заветных мечтаний, одинокие люди фактически не обрели новые устойчи­вые социальные связи. Всего этого, несомненно, не случилось. Это требует социальных преобразований, далеко выходящих за рамки возможностей, которыми располагают исследователи-криминологи.

В-третьих, подверглось тщательному анализу само понятие опасности, как оно используется в сфере уго­ловного права. Как показал фон Хирш в своей прекрас­ной статье (1972), многочисленными исследованиями доказано, что нет необходимой ясности, в каких слу­чаях его следует применять, что оно обладает незначи­тельными прогностическими возможностями, когда речь идет о выделении опасных преступников, и что обычно некарательное воздействие не приносит успеха. С этим полностью согласуются результаты скандинав­ских исследований, мнения Кристиансена и его соавто­ров (1972), Далгарда (1966) и Стенга (1966). Бесконеч­ные скандалы, разгорающиеся вокруг немногих остав­шихся специальных учреждений, предназначенных для этого контингента людей, показывают, что их существо­вание органически связано с недопустимыми моральны­ми компромиссами.

Наука дает аргументы. Но одних лишь аргументов недостаточно, чтобы изменить социальную действитель­ность. Это приводит нас к четвертому пункту объяс­нения того, почему теория некарательного воздействия терпит поражение. В 60-х годах нашего века лейбори­сты получили некоторую власть или по крайней мере обрели респектабельность. Представители рабочего класса — не все они, конечно, вышли из этого класса или принадлежат ему, речь в данном случае идет об идеологии — были встревожены открывшимися фактами неравенства и злоупотреблений, которые совершались под видом некарательного воздействия. Совсем не улуч­шало положения и то обстоятельство, что большинство тех, к кому они прпмепяются, вышли именно из тех классов, которым, как предполагается, должна принад­лежать политическая власть. В дополнение к этому следует указать на то, что альтернативные меры кон­троля, по-видимому, уже находились в поле зрения. Появилась концепция государства всеобщего благоден­ствия. С бедностью и убожеством следовало бороться не посредством тюрем, а посредством пенсий и социаль­ной помощи.

Глава четвертая УДЕРЖАНИЕ

4.1. Теории-близнецы

Принимая активное участие в ниспровержении тео­рии и практики некарательного воздействия в рамках уголовного права, я с большим волнением и тревогой наблюдал за тем, как падение конкурента способствует пышному расцвету теории удержания. В течение дли­тельного времени я по утрам читал лекции о заблуж­дениях теории некарательного воздействия, а после по­лудня в той же самой аудитории в Осло и перед теми же очень внимательными слушателями читал лекции о достоинствах теории общего предупреждения И. Анденес. Конечно, слушатели были внимательны. Эти лю­ди готовились к службе в системе уголовной юстиции. Они нуждались в рациональной альтернативе теории некарательного воздействия. В добротных, рациональ­ных научных субститутах — в соответствии с тем, к чему они привыкли. Они получают их. И все в большем количестве. В течение последних лет были высказаны серьезные предложения по изменению уголовного пра­ва и в Финляндии (Анттила, 1977) и в Швеции (док­лад Национального совета по предупреждению преступ­ности, 1977). В обоих случаях провозглашается, что некарательному воздействию должен быть положен ко­нец. И в обоих случаях в качестве наиболее желатель­ной альтернативы называется удержание — или, как мы говорим в Скандинавии, «общее предупреждение», — которое должно стать основой системы уголовного права. Дихотомии царят в мире. Раз теория некаратель­ного воздействия ушла со сцены — значит, нужна тео­рия общего предупреждения. Что касается меня, то я усматриваю именно в этом принципиальную слабость шведского доклада «Новая система уголовного права», который в других отношениях имеет вдохновенный и вдохновляющий характер. Как будто некарательное воздействие и удержание исчерпывают собой возмож­ности совладать с конфликтами.

Это слишком просто. И в то же самое время вполне естественно, что идеи общего предупреждения зани­мают место идей некарательного воздействия. Часто полагают, что между этими идеями существует прин­ципиальное различие. Однако на самом деле они близ­ко соприкасаются друг с другом по многим позициям. И те и другие на нынешней стадии их развития пред­ставляют собой продукт эпохи рационалистического, утилитаристского мышления. И те и другие содержат элемент манипулирования. Некарательное воздействие есть нечто такое, что предназначено изменить поведе­ние преступника; удержание есть попытка изменить поведение других людей. В обоих случаях причиня­ется с определенной целью боль. В обоих случаях предполагается, что происходит своего рода модифи­кация поведения.

Другим общим свойством этих идей является их тесная связь с наукой. Но нет ничего смешнее, чем из­мерять эффективность некарательного воздействия. Эта эффективность целиком отрицательная. В результате исследователи двинулись к новой земле обетованной. Можно ли удержать отдельных лиц от убийства, если убивает само государство? И. Эрлих (1975) утверждает, что казнь одного убийцы спасает жизнь семи-восьми людям. Однако, по мнению других авторов, прав Т. Селлин (1967), показавший, что смертная казнь не влия­ет на частоту умышленных убийств. Эти проблемы сложнее, чем оценка эффективности некарательного ноздействия. Но в принципе применительно к общему предупреждению и некарательному воздействию речь идет о тех же самых проблемах и тех же возможностях измерения. И стороны, принимающие участие в новых дискуссиях, такие же. Поскольку существуют вопросы факта, науки и прикладной социальной инженерии, мы снова оказываемся в руках экспертов по измерению, а затем попадаем в руки «специалистов по социальным вопросам», чтобы получить результаты, пригодные для практической реализации.

Сходство между теорией некарательного воздействия и теорией удержания объясняет, почему они так легко заменяют друг друга. Но между ними существуют так­же и различия. Особенно поразительна способность к выживанию, которой идеи удержания, или общего пре­дупреждения, наделены в большей степени, чем идеи некарательного воздействия. Обе теории претендуют на эмпирическую обоснованность. Но достичь этой обоснованности для теории удержания, или общего предупреждения, значительно сложнее. Во-первых не­достаточно определены даже ее основные понятия. Не­точность эту хорошо иллюстрирует тот простой факт, что ключевые понятия «общее предупреждение» и «удержание» используются в большинстве работ (см. Анденес, 1974) и в этой также как взаимозаменяемые. Более того, даже беглое знакомство с литературой по­кажет, что в системе понятий общего предупреждения, или удержания, все может классифицироваться как стимул — от деятельности полиции до смертной казни через повышение. Вообще я думаю, что было бы пра­вильно сказать так: все, что может рассматриваться как элемент системы формального социального конт­роля, может быть в равной степени определено как элемент общего предупреждения. И наконец, даже в тех случаях, когда стимулы представлены в виде контролируемых величин, измерение эффекта общего предупреждения часто сложнее, чем измерение эф­фекта некарательного воздействия. Причины этого опять-таки просты. Некарательное воздействие имеет по крайней мере четко определенный объект — тот, кого подвергают такому воздействию. С общим предупреж­дением, или удержанием, сложнее. Объектом является целая категория населения. Эта категория может перей­ти от совершения одного вида преступления к другому, перемещаться из одной страны в другую, получать или не получать информацию об усилении либо ослабле­нии стимула.

Теоретически, а также и эмпирически, идеи общего предупреждения более сложны с точки зрения их претворения в жизнь, чем идеи некарательного воздей­ствия. Неопределенность в дефинициях, в стимулах и объектах воздействия делает почти невозможным их опровержение. Эту теорию подкрепляет претензия на то, что она основана на науке, но в то же время вы­держивает эмпирическую проверку. Вероятно, эти ее аспекты позволяют общему предупреждению заполнить пустоту, образовавшуюся после ухода со сцены нека­рательного воздействия, и делают эту теорию соответ­ствующей эпохе, когда причинение боли иным образом ставится под вопрос.

4.2. Наука об очевидном

Очевидно, что посредством наказания можно управ­лять поведением. Мы знаем это. Мы не притрагиваем­ся к раскаленной печи. Мы меняем — и достаточно часто — свое поведение, если нас порицает за непра­вильный поступок тот, чьим мнением мы дорожим. То, что нам известно из нашей личной жизни, мы склонны переносить в нашу общественную жизнь. Опыт, кото­рый я приобрел в своей семье и в кругу друзей, слу­жит мне основой для дискуссии о том, как удержать вора, наркомана, насильника. Почему их нельзя удер­жать наказанием, как меня — горячей печью?

Для этого действительно существуют довольно вес­кие причины. В сфере общественной жизни речь идет не о непосредственном контроле и наказании, а о фор­мальных санкциях, которые реализуются через значи­тельное время после возможного совершения преступ­ления. Здесь, кроме того, не идет речь о наказании, налагаемом тем, кто состоит с нарушителем в опреде­ленных отношениях и поэтому располагает большими возможностями, чем просто причинение боли. Обычно речь идет не о сравнении наказания с безнаказанно­стью, а об усилении либо смягчении определенного ви­да наказания за определенный вид преступления. Чтобы применить свой повседневный опыт в общей дискуссии но вопросам удержания, нам следует сравнить удержи­вающее воздействие раскаленной печи температурой в 200° и печи температурой в 300° либо несколько минут отцовских упреков с его же 15-минутным выговором. И, наконец, самое важное: дискуссия по вопросам общего предупреждения — это обсуждение не того, как непосредственно воздействует боль, а главным образом того, как влияет на А тот факт, что В подвергся наказанию. Некоторые из нас вообще не на­столько умны, чтобы учиться на опыте других людей, у которых свои особые раскаленные печи.

И все же очевидно, что наказание удерживает. Не­которые виды наказания в некоторых ситуациях удер­живают от совершения некоторых действий. Если бы наказания совсем не было, мог бы возникнуть хаос. Когда полиция объявляет забастовку, это создает труд­ности. Я вполне с этим согласен. В своих наиболее эле­ментарных формах основная посылка теории удержа­ния вполне обоснованна. Если против тех, кто нарушает законы, не принимать никаких мер, то это, несомненно, отразится на общем уровне преступности в стране.

Но когда идеи общего предупреждения, или удер­жания, применяются на практике, речь идет не об этих элементарных формах. На практике к этим идеям обра­щаются тогда, когда политикам нужны аргументы для усиления наказания за определенные преступления или когда судьи хотят проявить особую суровость, напри­мер увеличить наказание с одного года лишения свободы до двух лет. Бесчисленные приговоры в Норвегии на­чинаются словами: «Исходя из соображений общего предупреждения, необходимо в данном случае назна­чить строгое наказание». Это надежный выход из по­ложения, основанный на интуиции и на науке.

Здесь мы затрагиваем саму суть проблемы: тео­рия общего предупреждения, или удержания, полно­стью приемлема, если речь идет о выборе между дву­мя крайностями — все или ничего. Если не принимать никаких мер к правонарушителям, то это, повторяем, несомненно, повлияет на общий уровень преступности в стране. Если уклонение от уплаты налогов будет сис­тематически караться смертной казнью, то поведение налогоплательщиков, по всей вероятности, улучшится. Но это не те случаи, когда используются идеи общего предупреждения. Почти всегда их конкретное приме­нение проявляется в незначительном повышении либо понижении того, что составляет обычные стандарты боли. Здесь теория общего предупреждения и соответ­ствующие эмпирические исследования не могут слу­жить нам ориентиром. Но, постоянно обращаясь к упомянутым крайним случаям, люди, работающие в этой области, создают впечатление, будто они опира­ются на теорию и эмпирические данные. Иными сло­вами, они придают процессу раздачи боли ложную ле­гитимацию. Они могли бы сказать: мы придерживаем­ся того мнения, что преступники должны страдать. Это аксиологическое утверждение, открытое критике, и мы могли бы вступить в имеющую этический ха­рактер дискуссию по вопросам страдания. Но они по­ступают не так. После сложных научных дебатов и наглядной демонстрации того, что идеи некарательного воздействия не имеют научного обоснования, они за­являют, что их собственные идеи базируются на ре­зультатах эмпирических исследований. И в качестве подтверждения приводят классические примеры оче­видного эффекта некоторых форм причинения боли. Облекая очевидное в научные термины, они создают впечатление, будто выбор наказания имеет под собой разумные основания и будто картина преступности бы­ла бы иной, если бы были другими методы наказания. Причинение боли получает научную легитимацию. Нам не очень нравится то, что мы делаем, но мы нас­тойчиво продолжаем это делать во имя науки.

4.3. В каких масштабах происходит раздача боли

В настоящее время примерно 1800 норвежцев со­держится в тюрьме. Это составляет приблизительно 44 человека на 100 тыс. населения. Но почему именно 44? Почему не 115 на 100 тыс. населения, как в Фин­ляндии? Почему не взять за образец большие инду­стриальные страны? Как раз сейчас в США насчиты­вается полмиллиона заключенных, что составляет 230 человек на 100 тыс. населения. Но мы можем по­ступить совсем по-иному и обратиться к расположен­ной в самом сердце Европы маленькой промышленно развитой стране, сталкивающейся с серьезными проблемами несовершеннолетних, проблемами наркомании и преступности, — Голландии, имеющей менее 20 заключенных на 100 тыс. населения. Иными словами, это вдвое меньше, чем в Норвегии, и ровно столько же, сколько в Исландии, которая по причинам историче­ского и географического характера должна походить на Норвегию.

В историческом плане различия еще значительнее. В то самое время, когда Г. Ибсен пытался сдать экза­мен за среднюю школу и провалился, в Норвегии было в пять раз больше заключенных, чем в Дании. Такие же высокие показатели имели Финляндия и Швеция. Впоследствии вплоть до конца прошлого столетия число заключенных в этих странах стало резко сокра­щаться, а затем везде, кроме Финляндии, оставалось довольно стабильным вплоть до наших дней. Несмот­ря на то что некоторые показатели преступности уве­личились вдвое, а затем и еще раз вдвое, число за­ключенных не менялось.

Речь идет не о том, чтобы объяснить происшедшие изменения либо отсутствие изменений. Мы хотим только отметить, что нет ничего нового в увеличении зарегистрированной преступности без соответствующе­го увеличения числа заключенных в тюрьмах. И наобо­рот, нет ничего нового в сокращении зарегистрирован­ной преступности без соответствующего сокращения числа заключенных. Не существует жесткой связи между уровнем преступности и уровнем наказаний. Оба эти явления находятся друг с другом, по-видимо­му, в сложных и не очень понятных отношениях. Не имеется достаточных данных для утверждения, что коэффициент преступности в той или иной стране определяет коэффициент заключенных. С другой сто­роны, нет достаточных данных для утверждения, что коэффициент заключенных в стране или ударная мощь полиции определяет уровень преступности. Несомнен­но, они влияют друг на друга, но жесткой связи между ними нет. По этой и по другим причинам было бы слишком сильным упрощением рассматривать нака­зание просто как средство борьбы с нежелательным поведением.

4.4. Контроль за преступностью как самоцель?

Знакомясь с новой волной литературы, посвящен­ной вопросам удержания, поражаешься простоте наи­более важных обоснований. Это та же самая простота, которая была характерна для теории некарательного воздействия. Тогда было очевидно, что преступников нужно исцелять, дабы они не продолжали свою анти­социальную деятельность. Теперь столь же очевидно, что примеры страдания грешников должны удерживать тех, кто вступил на скользкий путь. Дело обстоит та­ким образом, как будто контроль над преступностью представляет собой самоцель. Такого не может быть. Позвольте мне по-иному сформулировать это положе­ние: если бы общее предупреждение, или удержание, было основной целью деятельности, то систему уго­ловной юстиции в наших странах следовало бы орга­низовать совершенно по-другому. Если бы цель наказания состояла в том, чтобы обеспечить единство моральных оценок, то система уголовной юстиции едва ли должна была прилагать какие-либо усилия для контроля над теми преступлениями, которые в нашем обществе считаются тяжкими. Большинство убийств могло бы оставаться безнаказанным; мы все знаем, что это плохо, и было бы более чем достаточно ограничить­ся формальной церемонией объявления того, кто в этом виновен. Вместо этого можно было бы направить всю нашу энергию на подкрепление слабых норм. В Нор­вегии мы недавно запретили продажу досок на роли­ках для сухопутного серфинга. Мы также приняли за­кон, обязывающий использовать привязные ремни на передних сиденьях автомобиля. Это благородные за­дачи для теории удержания. Всего несколько пригово­ров к пяти годам лишения свободы — и мы будем со­блюдать эти предписания. Сотни человек ежегодно будут избавлены от тяжких телесных повреждений в результате соблюдения закона о привязных ремнях; возможно, это спасет тридцать жизней, что равно сред­негодовому числу убийств в Норвегии.

Не может быть, чтобы дело обстояло столь просто. Существование более сложной цели предположил К. Макела (1975). Он принадлежит к числу людей, воз­главляющих в Финляндии борьбу за новое уголовное право. Главный его аргумент заключается в том, что посредством общего предупреждения система наказа­ний должна сформировать перечень приоритетов, отра­жающий ценностные представления общества. Это ин­тересная идея. И я вскоре вернусь к ней. Однако в общем виде речь идет просто о том, что более тяжкие преступления должны караться более суровыми нака­заниями. Или, как сказано в упоминавшемся выше шведском докладе, «санкции должны определяться тем, насколько опасны и предосудительны преступле­ния» (с. 200). Итак, причинение наибольшей боли тем, кто совершил наиболее осуждаемые деяния.

Но кто должен определять приоритеты? В моей части мира — парламент. Модель проста: уголовное право устанавливает перечень греховных деяний, пар­ламент классифицирует их и ранжирует, а затем дает подробное указание, какое количество боли следует причинять за каждое из возможных нарушений зако­на, исходя при этом, конечно, из того, что наибольшая боль полагается за наиболее тяжкие грехи.

Составление перечня приоритетов, отражающих ценностные представления общества, — то, что пред­лагает К. Макела, — усложняет задачу. Цель не только в том, чтобы контролировать преступность, но также и в том, чтобы определить приоритеты среди охраняемых уголовным правом ценностей. Это то, что выдвигается на первый план и в шведском докладе «Новая систе­ма уголовного права», — не потребность в контроле, а определение суровости наказания, исходя из того, чего заслуживает преступление: «последствия должны под­черкивать опасность преступления и вызываемое им отвращение» (с. 200).

Но если цель такова — а это может быть вполне респектабельной целью, — то тогда возникают новые вопросы, особенно в отношении понимания того, что мы имеем в виду в таких случаях. Действительно ли мы обсуждаем проблемы общего предупреждения? Если мы настаиваем на том, что это — обсуждение проблем общего предупреждения, то каковы научные и социальные последствия такой дискуссии? Заявляют, что убийцу казнят не для того, чтобы предотвратить убийство, а для того, чтобы изобличить греховность убийства. Но зачем обсуждать это в рамках эмпири­ческого анализа? Раздача боли используется здесь в качестве торжественной декларации чисто морального характера. Почему не сказать это?

Но, сказав это, мы прежде всего ослабим позиции теории, общего предупреждения. Кроме того, станет еще более очевидным, что раздача боли была задума­на, чтобы функционировать как система сигналов — своего рода язык. Признание зтой функции подготав­ливает почву для понимания того, что можно исполь­зовать и другие, менее уязвляющие языки. А это ста­вит под сомнение правомерность причинения боли в тех случаях, когда боль рассматривается как сигнал, заменяющий конкретные формы контроля за пове­дением.

4.5. Навстречу неоклассицизму

Как в теоретическом, так и в эмпирическом плане идеи общего предупреждения более сложпы для пх претворения в жизнь, чем идеи некарательного воз­действия. Но в аксиологическом плане идеи общего предупреждения имеют значительные преимущества. Теория некарательного воздействия весьма успешпо снимала вопросы ценностного характера. Основанное на аналогии с соматической медициной, некарательное воздействие воспринималось как очевидное благо. Ле­чение, а соответственно и некарательное воздействие в системе уголовной юстиции имело цель улучшить состояние здоровья клиента. Поэтому было неуместно спрашивать, причиняет ли некарательное воздействие страдание. Многие виды лечения причиняют страда­ния. И было неуместно спрашивать, заслуживает ли клиент того, чтобы его заставляли страдать; ведь так много людей страдают незаслуженно. И не было не­обходимости контролировать исцелителей, так как не было конфликтующих целей. Была лишь одна, благо­родная, цель, которую признавали клиент и общество: вернуть человеку социальное здоровье, излечить его от преступления.

Что касается удержания или общего предупрежде­ния, то здесь положение совершенно иное. В этом слу­чае ясно, что речь идет о наказании. Это намеренное причинение страданий. Система наказаний существует для того, чтобы делать людям неприятности, а не по­могать им или лечить их. И боль причиняется не в интересах страдающего, а в интересах других людей. Если те, кто страдает, становятся лучше, это хорошо. Но основной объект воздействия — население, что осо­бенно отчетливо явствует из факта использования теорией выражения «общее предупреждение». Таким образом, мы вынуждены признать конфликт интересов. Нам приходится уделять внимание регулированию при­чинения боли.

Описав крушение теории некарательного воздей­ствия и возрождение теории удержания, мы факти­чески описали два наиболее важных условия возник­новения того, что теперь обычно называют движением «неоклассицизма». Давайте обратимся к рассмотрению этого феномена.

Глава пятая НЕОКЛАССИЦИЗМ

5.1. Рождение и возрождение

Чтобы описать новый классицизм, целесообразно в качестве отправного пункта обратиться к классицизму старому. Достаточно нескольких слов, чтобы создалось общее представление по некоторым основным вопро­сам. Это классическое направление было естественным порождением того, что широко известно как эпоха Просвещения. Эпоха эта дала нам Руссо и Вольтера, а вместе с тем и всеобщее признание достоинства и потенциальных возможностей человека (но не женщи­ны, что наиболее определенно выражено у Руссо). В сфере уголовного -права указанное направление исходило из двух основных требований. Во-первых, требования свести к возможному минимуму меры воз­действия на поведение людей. Наказание не должно превышать того, что необходимо для предотвращения рецидива со стороны преступника и совершения таких же преступлений другими людьми. Во-вторых, — и это подчеркивалось еще более энергично — требования точного указания, какого рода санкция должна следо­вать за совершение того или иного преступления. Яс­ность и определенность стали ключевыми словами для правосудия по уголовным делам. И преступление и наказание должны быть четко определены заранее. Наказание должно точно соответствовать тяжести пре­ступления.

Истокр этого движения лежали в растущем проти­водействии аристократии со стороны буржуазии. Клас­сическое направление в сфере уголовной политики под­держивалось требованием защиты от систематического произвола угнетателей. Могущество буржуазии и ее уверенность в своих силах возросли настолько, что положение, при котором дворянин мог отделаться штрафом там, где простолюдин должен был расплачи­ваться жизнью, стало нетерпимым. Выдвигалось требо­вание равного наказания того и другого, если они со­вершили одинаковые правонарушения. Чтобы обеспе­чить это равенство, меры наказания должны быть оп­ределены заранее в соответствии с тяжестью деяний, а не в соответствии с социальным положением винов­ного или по усмотрению судьи. Такие выдающиеся авторитеты в области уголовного права, как Беккариа и Блекстон, признаны великими не потому лишь, что они были таковыми, но также и потому, что их сочи­нения соответствовали эпохе. Они отвечали интересам могущественной группы, политическим и экономиче­ским понятиям и аргументации.

5.2. Беккариа в США

Ч. Беккариа испытал бы глубокое удовлетворение, если бы мог проследить судьбу своих идей по трем значительным книгам:

1. Борьба га правосудие. Американский комитет дружеской помощи. Нью-Йорк, 1971 г.;

2. Э. фон Хирш. Осуществление правосудия. Док­лад Комитета по изучению тюремного заключения. Нью-Йорк, 1976 г.;

3. Справедливое и определенное наказание. Фонд «XX век». Группа по изучению проблем назначения уголовного наказания. Нью-Йорк, 1976 г.

Все три публикации отражают результаты коллек­тивной работы. Комитеты, о которых идет речь, имели, правда, самодеятельный, неофициальный характер. Но все они в силу неподкупности и авторитета входя­щих в их состав лиц, положения, которое эти люди за­нимают в американском обществе, убедительности представленной аргументации обладали большим ве­сом. Уже сами названия книг говорят о важности проблем. «Борьба» за правосудие, затем его «осущест­вление», и наконец, когда термин «правосудие» исчер­пал себя, мы находим аналогичное выражение — «спра­ведливое и определенное наказание». Характерно, что и в этом случае «наказание», а не некарательное воз­действие.

Первый комитет представляет собой ответвление об­щества американских квакеров. Этот факт важен сам но себе. Именно движение квакеров принесло в США идеи исправительного воздействия, которые нашли свое воплощение главным образом в Пенсильванской тюрьме, где заключенные содержались в полной изоляции в оди^ ночных камерах, чтобы размышлять о своих грехах в ничем не нарушаемом общении с богом и начальникомтюрьмы до тех пор, пока они не созреют для освобож­дения. Эта тщательно продуманная пытка вызвала в дальнейшем реакцию со стороны тех же квакеров, энергично выступивших за установление системы фи­ксированных сроков, согласно которой наказание долж­но соответствовать тяжести преступления. Любые дру­гие соображения, не связанные с тяжестью преступ­ления, привели бы к назначению несправедливого на­казания.

Второй комитет обычно называют комитетом фон Хирша. Представленный им доклад предусматривает известные отступления от строгого соответствия между преступлением и наказанием в тех случаях, когда де­ло касается особо опасных преступников. Он допускает увеличение срока наказания рецидивистам, а также некоторое смягчение либо ужесточение наказания при наличии смягчающих либо отягчающих обстоятельств.

Доклад третьего комитета во многих отношениях представляет собой операциональное изложение докла­да второго комитета; следует отметить, что некоторые лица были членами обоих этих комитетов. Система, в их собственном изложении, заключается в следую­щем.

«Относительно каждого вида преступлений мы предлагаем, чтобы легислатура или назначенный ею орган установили предполагаемое наказание, которое должно назначаться по общему правилу типичному преступнику, впервые совершившему преступление при типичных обстоятельствах.

Легислатура должна также определить, на сколько должно увеличиваться предполагаемое наказание, уста­новленное для преступника, совершившего преступле­ние впервые, в связи с каждым последующим осужде­нием. Теоретическая предпосылка такого подхода со­стоит в том, что наказания для тех, кто совершил преступление впервые, должны быть относительно мяг­кими, но их следует резко увеличивать при каждом последующем осуждении. Поэтому мы предлагаем в качестве надлежащего усиления наказания за тяжкие преступления геометрическую прогрессию: увеличение на 50 процентов за второй случай вооруженного раз­боя, на 100 — за третий, на 200 — за четвертый и т. д. Однако для менее тяжких преступлений предусматри­вается не такое стремительное увеличение наказания;

10 процентов за вторую карманную кражу, 20 — за третью, 30 — за четвертую и т. д.

Комитет рекомендует, чтобы легислатура или наз­наченный ею орган, исходя из наиболее распростра­ненных признаков преступления и преступника, опре­делили также конкретные отягчающие и смягчающие обстоятельства» (с. 20).

Затем в докладе указывается, каковы должны быть правовые последствия наличия смягчающих и отяг­чающих обстоятельств:

«Если число смягчающих обстоятельств существен­но превышает число отягчающих, то судья, постанов­ляющий приговор в отношении конкретного преступ­ника, может смягчить предполагаемое наказание, опре­деляемое с учетом того, что предусмотрено в связи с прежними судимостями, до 50 процентов. Если же число отягчающих обстоятельств существенно превы­шает число смягчающих, то судья, постановляющий приговор в отношении конкретного преступника, может усилить предполагаемое наказание до 50 процен­тов» [5] (с. 46).

5.3. Беккариа в Скандинавии

В прежние времена издатели работали быстро. Не прошло и четырех лет после того, как книга Ч. Бек­кариа «О преступлениях и наказаниях» была впервые опубликована в Ливорно, как ее уже перевели на шведский язык и издали в Стокгольме. В 1977 г. :>та работа вышла там же на итальянском и шведском языках. Итак, соверши Беккариа инспекционную по­ездку по Северной Европе, он также остался бы вполне доволен. Недоставало бы некоторых детальных аме­риканских разработок, но, помимо прекрасного издания своей собственной книги, он нашел бы для себя много приятного, по крайней мере в докладах двух комитетов из следующих четырех:

1. Финляндия: Соображения, высказанные Комите­том по вопросам уголовного права, 1976 г.;

2. Швеция: Рабочая группа по вопросам уголовной политики. Новая система наказаний. Консультативный комитет по вопросам предупреждения преступности, 1977 г.;

3. Норвегия: Парламентский доклад по вопросам уголовной политики, № 104, 1977 — 1978 гг.;

4. Дания: Альтернативы тюремному заключению. Проект для обсуждения. Доклад № 806, 1977 г.

Беккариа чувствовал бы себя как дома скорее все­го в Финляндии, где неоклассицизм имеет, можно ска­зать, наиболее сильных сторонников. Это вряд ли про­стое совпадение. Классицизм никогда полностью не терял своих позиций в Финляндии. Резюме к фин­скому докладу, подготовленному Комитетом по вопро­сам уголовного права, завершается следующим выво­дом.

«Чтобы гарантировать соответствие между преступ­лением и наказанием, а также предсказуемость юриди­ческих решений, предусмотренные новым уголовным правом преступления должны быть тщательно диффе­ренцированы согласно степени их тяжести для уста­новления узких пределов наказания за каяедое кон­кретное преступление. Чтобы оказывать положительное воздействие на отношение к праву и ограничить число жалоб, следует установить типовые наказания для каждой категории преступлений» (с. 182).

В статье, посвященной этому вопросу, один из ве­дущих членов комитета, И. Анттила, пишет: «Для то­го чтобы сделать систему более понятной, предлагает­ся свести все преступления к ограниченному числу категорий, различающихся по степени тяжести... так, чтобы каждой категории на шкале наказаний было отведено фиксированное место. Самого названия пре­ступления должно быть достаточно для решения воп­роса о максимальном и минимальном наказании» ;(1977, с. 103 — 104).

Требование сгруппировать преступления в несколь­ко простых категорий в шведском докладе выражено менее категорично, чем в финском:

«Нужно учесть как стремление обеспечить опреде­ленную и единообразную практику, основывающуюся на характере преступлений, так и желание отразить в санкциях особенности личности преступника и соци­альные условия, с тем чтобы добиться законопослуш­ного поведения в будущем» (с. 405).

Однако в дальнейшем в докладе формулируются по­ложения, имеющие более четкую направленность.

«По мнению рабочей группы, тяжесть преступле­ния и требование соответствия между преступлением и наказанием должны иметь решающее значение при вы­боре наказания. С этой целью следует разработать специальные правила. Необходимой и естественной ос­новой таких правил является хорошо продуманная шкала наказаний, согласующаяся с перечнем преступ­лений, и наличие конкретных указаний относительно суровости различных видов наказания» (с. 406).

И в Финляндии и в Швеции все более определенно подчеркивается, что целью наказания является общее предупреждение. «Комитет пришел к выводу, — пишет II. Анттила, — что главной функцией системы являет­ся все же разъяснение содержания и границ основных запретов и одновременно выражение авторитетного осуждения порицаемых деяний. Наказание прежде все­го должно иметь общепредупредительный эффект» (с 103).

Шведский доклад полностью посвящен обсуждению двух альтернатив — индивидуальное предупреждение (некарательное воздействие) или общее предупрежде­ние. В нем содержится следующий вывод: «Таким об­разом, мы рекомендуем систему наказаний, повышаю­щую значение общего предупреждения» (с. 199).

Норвежский доклад весьма похож на два других в части отрицания идей некарательного воздействия. Что отличает этот документ — и что не понравилось б ы Беккариа, — так это отсутствие в нем требования обеспечить какое-либо точное соответствие между тя­жестью преступления и суровостью наказания. Нет в нем и попыток положить в основу системы общее 11 редупреждение.

Данпя держится несколько в стороне от теорети­ческих споров, но, по-видимому, больше преуспела в практическом плане, взяв курс на резкое сокращение применения специальных мер, основанных на идеях некарательного воздействия.

Пока все хорошо. Я в самом деле полагаю, что все, что произошло, пока к лучшему. Несправедливость системы, претендующей на то, что она оказывает не­карательное воздействие, была обнаружена ее крити­ками. В сочинениях сторонников общего предупрежде­ния честно признано, что наказание причиняет боль. Благодаря неоклассикам потребность в защите от не­справедливой раздачи боли оказалась в центре внима­ния. Это были необходимые и важные шаги.

Но теперь, когда все это сделано, в чем заключает­ся следующая задача?

Я лично полагал бы, что сейчас настало время, ко­гда нужно остановить дальнейшее продвижение теории общего предупреждения, а также воспрепятствовать дальнейшему усилению влияния идей неоклассициз­ма, по крайней мере у нас в Скандинавии. Эти теории обладают счастливым свойством делать проблему яс­ной, они как бы раскрыли нам глаза. Простота и жест­кость неоклассицизма облегчают понимание сути дела. И благодаря этому хорошо видно, что такая система неприемлема в качестве основы для контроля над преступностью.

Глава шестая СКРЫТАЯ ИДЕЯ

Педагоги часто говорят о «невидимом уроке». Речь идет об идее, которая передается посредством системы образования, — фактически не обязательно, чтобы кто-либо осознавал полный смысл происходящего. В школе такая идея может состоять в том, что самые ценные, самые важные в жизни знания должны быть почерпну­ты из книг и что, наоборот, вещи, познанные само­стоятельно, представляют меньшую ценность. Возмож­но, существует правильное решение — притом един­ственное — для большинства проблем, и оно должно быть найдено в учебниках или получено от учителя.

Идея может состоять в том, что основное средство обучения — это создание групп равных под руководст­вом одного, который им неровня и знает различие между добром и злом. Это может быть вера в то, что и каждой системе, часто разделенной на стандартные группы, согласно указаниям руководства, есть победи­тели и побежденные. Победители должны получать награды, как в школе, так и вне ее, тогда как побеж­денные должны всегда терять. И возникает убеждение, что цель обучения в школе не ученье само по себе, а получение наград.

6.1. Преувеличение значения преступления

Скрытая идея, которую несет неоклассицизм, состо­ит прежде всего в том, что подчеркивается решающее значение преступного деяния. Нарушение закона, этот конкретный поступок, имеет значение столь важное, что приводит в движение всю государственную маши­ну и предопределяет почти в деталях все, что будет иметь место в дальнейшем. Ни желания жертвы пре­ступления, ни индивидуальные свойства виновного, ни конкретные местные условия, а преступление — грех — оказывается решающим фактором. Скрытая идея нео­классицизма состоит в том, что, исключая все эти факторы, кроме преступления, она лишает легитим­ности целый ряд альтернатив, которые следует прини­мать во внимание.

Такая система фактически приводит к отрицанию псех других ценностей, которые, несомненно, подлежат шслюченпю в эту Наиболее важную ритуалистическую демонстрацию государственной власти. Наша уголовная политика должна отражать тотальность основных цен­ностей системы. Мои чувства и, полагаю, чувства мно­гих людей оскорбляет создание системы, в которой преступлениям придается такое значение, что, обладая абсолютным приоритетом среди других факторов, они определяют судьбу лица, совершившего какое-либо преступление. Что может сказать предлагаемая нео­классиками шкала о таких ценностях, как доброта и милосердие? Что — о тех преступниках, которые столь тяжко страдали в жизни ранее, что в известной степе­ни были наказаны еще задолго до совершения преступления, влекущего теперь за собой наказание?

Что — о различиях между бедным вором и бога­тым, между человеком острого ума и тяжелодумом, хорошо образованным и не имеющим никакого образо­вания? Я не знаю. Но я знаю, что не могу принять систему ранжирования ценностей, ведущую к призна­нию ничтожности всех этих различий и выражаемых ими ценностей. Система, позволяющая руководствовать­ся исключительно тяжестью деяния, никоим образом не способствует моральному совершенствованию об­щества. Неоклассицизм решает некоторые фундамен­тальные проблемы приоритетов путем простого их игнорирования. Таким образом, он несет дополнитель­ную важную, но снова ложную идею: мир прост, и все грехи в нем могут быть однозначно и ясно клас­сифицированы и взвешены заранее.

6.2. Порицание индивидов, а не систем

Упрощенные построения неоклассицизма направ­ляют внимание скорее на отдельных лиц, нежели на социальные структуры. Д. Гринберг и Д. Хзмфрис (1980) показали это в своем анализе политических последствий установления системы фиксированных наказаний:

«...философия воздаяния по заслугам сосредоточи­вает внимание только на отдельном преступнике. Если я потерял работу, потому что экономика находится в состоянии упадка, и краду, чтобы содержать себя и свою семью, или если я несовершеннолетний и краду, потому что государство приняло закон о регулирова­нии детского труда, или если я охвачен яростью, по­тому что цвет моей кожи делает меня объектом дис­криминации, ограничивающей мои возможности, — мо­дель воздаяния по заслугам говорит лишь о том, что я должен быть наказан за свой дурной поступок, хотя, быть может, и не столь сурово, как зто происходит сейчас. В таких случаях не требуется полностью отри­цать индивидуальную ответственность, чтобы увидеть, что, сосредоточив внимание на вине и наказании, ко­торое я должен получить, указанная модель вытесняет из поля зрения другие проблемы: динамику капита­листической экономики; способ распределения выгод и потерь между классами, расами, по признаку пола, порождающий условия структурного характера, в которых члены общества несут ответственность, когда они нарушают закон; отражение в праве интересов одних классов в ущерб интересам других. Всем этим пренебрегают в пользу абстрактного морального него­дования по поводу поведения отдельного правонаруши­теля. Но именно на этих, исключенных из рассмотре­ния проблемах должно сосредоточить свое внимание движение за радикальные политические перемены. Мо­дель воздаяния по заслугам создает помехи этому делу не только излишне абстрактными ответами на постав­ленные ею вопросы, не учитывающими социальное по­ложение преступника, но в еще большей мере выборам самих вопросов» (с. 215 — 216).

6.3. Причинение боли не такое уж благо

Еще более отрицательную роль, чем придание пре­увеличенного значения преступлению и порицанию от­дельных людей, играет легитимация боли. Намеренное причинение боли возводится до уровня законной реак­ции на преступление. Но еще в школе меня учили — п это не было скрытой идеей, — что наилучший ответ тому, кто меня ударил, подставить ему другую щеку. 11о реагировать, а простить, проявить доброту — реше­ние, вызывающее глубокое уважение, — все зто чуждо простодушию неоклассицизма. Неоклассицизм пытает­ся обеспечить ясность и предсказуемость. Предла­гаемая им система стремится держать судью под стро­гим контролем подробных правовых предписаний и тем самым предотвратить произвол. Это делает необходи­мым точное определение наказаний. Детальное регули­рование дает преступнику эффективное средство защи­ти. Но такое регулирование — весьма тяжелые доспе­хи. Наиболее сомнительный аспект скрытой идеи обнаруживает себя именно здесь. Неоклассицизм трак­тует наказание как неизбежное решение, как нечто само собой разумеющееся, превращая его в единствен­ную, постоянную альтернативу. Теория некарательного моадействия вела к скрытому наказанию, к тайному причинению боли под видом предлагаемого лечения. По новая теория говорит о наказании во имя самого имкаяапия. Она делает наказание законным и пеизГнжным. Я легко могу понять давних сторонников не­карательного воздействия, которые с возмущением восклицают: посмотрите, что натворили все эти склон­ные к разрушению социологи и криминологи вкупе с защитниками нрав человека! Наши идеи некарательного воздействия, признают они, часто вели к злоупотреб­лениям: было гораздо больше слов, чем дел. Но идеи некарательного воздействия и их воплощение отра­жали также определенные ценности. Теория некара­тельного воздействия отдавала приоритет многим из тех ценностей, которые, как вы теперь можете видеть, постепенно исчезают в результате жестких и чрезмер­ных упрощений неоклассицизма [6]. Этот упрек оправ­дан. Это не означает, что маятник должен качнуться назад в прежнем направлении; но это означает, что теорию некарательного воздействия с ее чрезвычайно важной, но часто скрытой идеей сострадания, утеше­ния, заботы и доброты следует принимать всерьез. При­чинение боли могло допускаться теорией некаратель­ного воздействия, но лишь как звено в цепи событий, которые в перспективе должны были улучшить участь страдающего. Здесь нет надобности говорить о том, что боли было слишком много и что она причинялась часто с ложными намерениями. Но теория — и практи­ка — предполагала также реальное уменьшение боли. Т. Боттомс (1980, с. 20) говорит об этом следующим образом: «Этика исправления и, быть может, в еще большей степени предшествовавший ей либеральный реформизм были этикой принудительного попечения, но по крайней мере попечения».

Сторонники теории некарательного воздействия в тех странах, где она никогда не имела распространения, теперь часто упрекают своих скандинавских коллег за отказ от этого направления. Они пытались гуманизиро­вать свои системы наказаний, ссылаясь на некаратель­ное воздействие, применяемое в Скандинавии. Между тем скандинавы объявили некарательное воздействие мертвым и, таким образом, сделали невозможной моди­фикацию устаревших суровых систем наказании.

Пытаясь частично нейтрализовать нанесенный ущерб, я хотел бы сказать еще несколько слов в до­полнение: некарательное воздействие выходит па мо­ды, но не всякое некарательное воздействие. Выходит на употребления, по крайней мере в Скандинавии, «лечение от преступления», воздействие, предназна­ченное изменить преступные наклонности конкретных людей. Утрачивают доверие меры контроля, за кото­рыми наиболее часто[7] скрывается причинение боли, но не меры воздействия и попечения, применяемые к больным и страдающим людям. Тюрьмы наполнены людьми, которым надо оказать помощь и которых на­до лечить, — плохие нервы, плохое здоровье, плохое образование. Они представляют собой сборные пункты для обездоленных людей, нуждающихся в лечении и возможности повысить образование. Противники нека-рательного воздействия как «лечения от преступле­ния» считают, что не требуется приговаривать людей к тюремному заключению, чтобы дать обществу воз­можность лечить их. Но если уж люди находятся в тюрьме, отбывая наказание, они должны получить максимум того, что улучшит их общее положение и облегчит страдания. Некарательное воздействие как «лечение от преступления» утратило доверие. Некара­тельное воздействие как оказание помощи его не утра­тило.

В связи с дискредитацией идей исправительного иоздействия в уголовном праве и успехами неокласси­цизма в Норвегии, где причинение боли вновь обрело респектабельность, сложилась самая серьезная ситуа­ция. Мы причиняем боль, желая сделать больно, и поступаем так с незамутненной совестью.

6.4. Нейтрализация вины

Мы делаем это с чистой совестью в значительной мере благодаря неоклассицизму. Ведь в конце концов mi это вызывает нас, власть имущих, сам правонару­шитель. Между преступлением и наказанием создана нитоматическая связь, поскольку преступления клас­сифицированы, а причиняющие страдание меры, кото­рые подлежат применению, в значительной степени предопределены. Это освобождает того, кто наказыва­ет, от какой-либо личной ответственности за причине­ние страданий. Именно преступник действовал первым, он и «включил» всю цепь событий. Причинение боли вызвано им самим, а не теми, в чьих руках орудия ее причинения.

Эта тенденция в целом усиливается тем, что лите­ратура неоклассиков проявляет интерес главным обра­зом к раздаче боли, а не к боли как таковой. Регули­рование причинения боли становится более важным вопросом и чаще находится в центре внимания об­щественности и науки, чем причинение боли. Регули­рование причинения боли стало столь значительной проблемой, что необходимость ее причинения принима­ется — в той или иной степени — без доказательств.

Так много внимания уделяется вопросам регулиро­вания, что из поля зрения почти выпадает сам объект регулирования. Остается без должного внимания и вопрос о том, тот ли это объект. Это превращается в новый способ дистанцирования от боли. Стоны страдающих уже не слышны за шумом регулирующих механизмов. Где-то далеко позади совершаются дейст­вия, имеющие весьма сомнительный характер. Но мы так поглощены совершенствованием регулирующих механизмов, что остаемся от зтого в стороне.

6.5. Сильное государство

Скрытая идея неоклассиков обнаруживается и тог­да, когда мы переходим к их представлению о госу­дарстве. Их система предполагает существование силь­ного государства, и они усиливают его еще больше. Эта система очень далека от того, чтобы стороны мог­ли варьировать свои решения, находя каждый раз то из них, которое отвечает данной конкретной ситуации. Действительно ли надо считать данный поступок пре­ступлением? К каким последствиям могло бы привести рассмотрение его как проявления тупости, игры моло­дых сил или, скажем, исключительного геройства? Возможны ли другие решения, кроме наказания? Быть может, возможна компенсация или совместная дея­тельность? Такие вопросы не стоят перед неоклассика­ми. Для них все зто предопределено законом, который одинаково обязателен для всех людей во всех си­туациях. Будучи гарантией от произвола со стороны государства или деспота, законы должны быть твер­дыми. Но очевидно, что такая гарантия в то же са­мое время создает барьер на пути альтернативных ре­шений.

Скандинавские защитники недавнего сближения [геоклассицизма и общего предупреждения занимают и этом пункте совершенно ясную позицию. Они могут существенно расходиться во взглядах на сравнитель­ные достоинства капитализма или марксизма, но обна­руживают любопытное совпадение во взглядах на государство. О том, как понимает этот вопрос И. Ан-денес, можно в какой-то мере судить по замечанию, сделанному им в своей последней статье об общем предупреждении: «Если рассматривать законотвор­чество и контроль над преступностью как важные элементы механизма, имеющего своей задачей направ­лять поведение граждан, то тогда...» К. Макела (1975) утверждает, что цели уголовного права не ограничи­ваются предупреждением преступлений, а включают также «воспроизводство официальной морали и тем самым самого себя» (с. 277). По словам И. Анттила (1977), Комитет по вопросам уголовного права под­черкивает, что это право не может быть только или по преимуществу средством направлять поведение людей в соответствии с целями официальной политики. Ко­митет считает, что главной функцией системы являет­ся все же разъяснение содержания и границ основных аапретов и одновременно авторитетное осуждение об­ществом порицаемых деяний.

На первый взгляд в США существует иная ситуа­ция. Психоаналитик В. Гейлин и историк Д. Ротман совместно написали весьма эмоциональное введение к докладу Э. фон Хирша (1976). «Если прогрессивные реформаторы, — заявляют они, — в принципе испыты­вали доверие к государству, стремясь скорее вовлечь государственную власть в жизнь общества, чем ограни­чить ее, то наш комитет в принципе испытывает не­доверие к государственной власти. Мы по меньшей мере подозреваем, что дискреция может скрывать аа собой дискриминацию и произвол. Мы, конечно, не готовы априори сконструировать систему, в которой •чоорые побуждения управляющих были бы достаточ­ным основанием, чтобы облечь их властью» (с.XXXII).

Но, читая сам доклад, в составлении которого участ­вовали и Гейлин, и Ротман, мы обнаруживаем совер­шенно иную картину. Здесь описывается, как эта власть, изъятая у управляющих, должна использоваться в предлагаемой ими комбинированной системе класси­цизма и удержания. Например, рассматривая вопрос о размерах наказания, составители доклада пишут:

«Трудность заключается в отсутствии данных: не­известно, какова сила удерживающего воздействия еще не испытанной шкалы наказаний. Придется установить размеры шкалы на основе догадок, исходя из предпо­ложения о том, каким, по всей вероятности, должен быть наилучший удерживающий эффект. Но коль скоро шкала определенного размера, установленная несколь­ко произвольным образом, применяется, то уже на ос­нове опыта она может быть подвергнута изменениям. Если выбранный размер ведет к существенному росту общих коэффициентов преступности, то возможно ре­гулирование шкалы посредством повышения ее верх­них значений с учетом соответствующих различий в тяжести преступлений. Если повышение коэффициентов не происходит, было бы правильным поставить экспе­римент с уменьшением верхних значений и наблюдать, пе произойдет ли вледствие этого ослабление удержи­вающего эффекта» (с. 135 — 136).

Создается система, в которой прихоть управляющих уступает место чрезвычайно сильному, простому и централизованному государственному контролю. Нео­классицизм во всем его многообразии — от Э. Гоффма-на из комитета фон Хирша до начальника полиции И. Д. Макамара из комитета, созданного Фондом «XX век», — сконструировал систему, которая нужда­ется в сильном централизованном государстве и в то же время еще больше усиливает его [8]. В таком же поло­жении находятся их скандинавские единомышленники.

Преодоление теории и практики некарательного воз­действия было первым необходимым шагом. Это очис­тило почву и положило конец некоторым серьезным злоупотреблениям властью в отношении слабых. Шко­ла неоклассицизма с ее жесткой системой — год за око м три месяца за зуб — была, вероятно, неизбежным и, в конечном счете, полезным следующим шагом, по крайней мере до тех пор, пока такая система не стала нравом. Простота и жесткость неоклассицизма позво­ляют сравнительно легко понять суть дела. После то­го как вина, рецидив, отягчающие и смягчающие об­стоятельства получили количественное выражение, дело за простой арифметикой. Но когда мы видим все :>то и особенно когда мы видим это в системе, претен­дующей на ранжирование ценностей, тогда мы должны признать, что нам еще очень далеко до того, чтобы чувствовать себя удовлетворенными. Я бы не выбрал <ебе такое общество. Речь идет о централизованном авторитарном государстве, которое в стремлении обеспечить равенство вынуждено вообще исключить из своего поля зрения все ценности, плохо поддающиеся количественному выражению. В качестве альтерна­тивы этому мы должны выработать меры, которые поз-иолят нам справиться с задачей, заключающейся в том, чтобы привести положение в соответствие со всей ценностной структурой социальной системы.

Глава седьмая КОМПЬЮТЕР

Теория некарательного воздействия подчеркивает...шлчоние характеристики конкретного преступника д.|и выбора санкции. Неоклассицизм придает решающее значение характеру преступления. И то и другое п.i ;>тих двух крайних положений маятника влечет за собой потерю преимуществ,.которыми располагает противоположная позиция. В такой ситуации возника-ш соблазн попытаться сочетать оба подхода, чтобы за­имствовать у них самое лучшее. Этого можно достичь, прибегнув к помощи компьютеров.

Компьютеры располагают неограниченными воз­можностями. Они могли бы обеспечить порядок. Они могли бы соединить все значимые свойства индивидов и дать точный прогноз вероятности рецидива. В то же самое время они могли бы учесть все важные характе­ристики преступления, а также соответствующие смяг­чающие и отягчающие обстоятельства. Значение каж­дого фактора получило бы предустановленный вес. И Ч. Ломброзо и Ч. Беккариа были бы одинаково до­вольны. Это не утопия. Это система, разработанная Д. Готтфредсоном, Л. Вилкинсом и П. Гофманом (1978) для федерального Совета по условно-досрочно­му освобождению в США в связи с необходимостью принимать решения об условном освобождении заклю­ченных, получивших неопределенное наказание. Такая система широко используется.

Система имеет несколько важных преимуществ. Она располагает громадными возможностями. Она мо­жет включать неограниченное число факторов. Одина­ковые факторы обладают одинаковым весом при при­нятии всех решений. Если команда дана правильно, компьютер всегда назначает одинаковые меры по оди­наковым делам, совершенно независимо от числа фак­торов, принимаемых во внимание. Система также может быть охарактеризована как наиболее демокра­тичная в том смысле, что момент освобождения заклю­ченного определяется не администрацией, а законода­телем. Вилкинс может просить законодателей или центральный орган, которому это поручено, определить точный вес любого возможного фактора, подлежащего учету, — такого, как вид преступления, размер вреда, причиненного потерпевшему, ночное недержание мочи в детстве, уровень образования, риск рецидива или поведение в тюрьме. Закон может, например, устано­вить двухмесячное продление срока наказания за каж­дый год образования, не достающий до обычного уров­ня (заключенный должен был учиться лучше), или, если угодно, двухмесячное сокращение срока за каж­дый год образования выше обычного уровня (чем выше образование, тем больше заключенный страдает от на­казания). Система предоставляет также максимальные возможности для административного контроля. В тече­ние минуты можно определить, насколько увеличится численность заключенных, если серьезные преступле­ния, связанные с наркотиками, подымутся на столько-то пунктов.

Система счетной машины тесно связана и с идеями общего предупреждения. Посредством этой системы такие идеи станут достоянием не только судей, но и всего населения. Через несколько лет в странах с наи­более высоким уровнем индустриального развития по­явится возможность получать информацию о расписа­нии самолетов и поездов, ресторанных меню и ценах прямо с телевизионных экранов. Нажав кнопку, мы сможем моментально получить ответ. Поскольку будут обобщены наиболее типичные дела и приговоры по ним, станет еще проще связывать стандартные наказа­ния с преступлениями разных видов, совершенных при всякого рода обстоятельствах самыми различными ка­тегориями лиц. Это будет действительно рациональная форма превенции. Спросите свой домашний компью­тер — и получите точный ответ, во что обойдется со­вершение предполагаемого правонарушения.

Но есть и проблемы.

Прежде всего компьютер совершенен и непогрешим. Когда он правильно запрограммирован, он выдает чет­кие и ясные решения. После установления виновности никому не нужно будет ожидать решения судьи, если в его распоряжении имеется какой-либо мини-компью­тер. Это значит, что случайность исключена из судеб­ной практики. Это моя^ет привести к положению, ког­да никто не будет обращаться в судно гражданским де­лам. Если результат известен, зачем предпринимать какие-то усилия?

Если идеалы требуют, чтобы вершился суд, то неко­торая неопределенность, по-видимому, необходима — не полная неопределенность, а как раз столько ее, что-Гн,1 стоило попытаться.

Другой возможностью была бы попытка изменить программу компьютера. Это стало бы лучшей страте­гией по тем уголовным делам, где при условии установ­ления виновности — а это имеет место в большинстве случаев — мини-компьютер мог бы сказать преступни­цу, что исход дела будет для него крайне нежелатель­ным. Здесь дает о себе знать второе ограничение, по­рожденное совершенством. Оно связано с вопросом о том, кто должен иметь право решать, что нужно вво­дить в компьютер и как считать, то есть каким факторам и какое количественное значение следует присвоить.

Тут можно поразмыслить о множестве альтернатив относительно того, кто должен принимать решения. Решения могли бы принимать:

- Генеральная Ассамблея ООН;

- Комитет ООН по предупреждению преступности и борьбе с ней;

- региональные органы, такие, например, как Евро­пейский Совет или Лига арабских стран; национальные парламенты;

- законодательные органы штатов — такие, например, как законодательный орган Калифорнии;

- государственные органы — такие, как Совет по условно-досрочному освобождению или различные ко­митеты по правовым вопросам;

- выборочный опрос населения, по телефону либо посредством интервьюирования;

- опрос населения округа или его представителей;

- опрос населения района, где живет потерпевший или преступник;

- все, кто близок потерпевшему или преступнику;

- потерпевший и преступник в результате сотрудни­чества.

Как видно, этот перечень составлен таким образом, что решение о содержании компьютерной программы — норм, которые будут определять исход дела, — по мере продвижения к концу списка приближается к тем, кого оно прямо касается. Понятно также, что при дости­жении наибольшего приближения компьютер становит­ся излишним. В этом случае люди могут говорить не­посредственно друг с другом. Компьютер необходим в начале перечня, там, где фигурирует ООН. Иными сло­вами, ответ на вопрос о том, хорош ли компьютер, нужен ли он для уголовного права, зависит от того, какова система принятия решений. В то же время яс­но, что само существование компьютеров представляет собой соблазн и, вероятно, оказывает давление в поль­зу такой системы принятия решений, которая могла бы эффективно их использовать. Те, кому не нравится такого рода система, будут отрицательно относиться к использованию компьютеров в этой области.

Это приводит нас к третьей и, возможно, самой серьезной проблеме, с которой связано применение компьютеров в уголовном праве. Не только сторонам незачем обращаться в суд, если мина-компьютер мо­жет заранее сообщить им исход дела. Со своей сторо­ны судья не нуждается в них по тем делам, где бес­спорно установлена виновность. Зачем они ему? Каж­дая категория обстоятельств, подлежащих учету при назначении наказания, четко определена заранее. Если судье дать необходимую информацию, позволяющую на­полнить содержанием соответствующие категории, то у него нет надобности впдеть преступника. Раз кате­гории признаны значимыми и известны заранее, судья может упростить свою задачу, поручив сторонам представить в письменном виде сведения по всем важ­ным пунктам, а своему секретарю — устранить любые возможные расхождения в имеющей значение инфор­мации прежде, чем он начнет процесс назначения на­казания, то есть прежде, чем он нажмет кнопку ком­пьютера для получения окончательного ответа.

Благодаря этим элементам, использование компью­тера в уголовном праве ведет к увеличению дистанции. Решения о значимости того или иного обстоятельства, образующие программу компьютера, могут принимать­ся весьма далеко от тех, кого они касаются. А когда они применяются, нет надобности в присутствии сто­рон. Таким образом, решение о причинении боли могут быть вынесено в полной изоляции от того, кто должен подвергнуться наказанию. Здесь не будет смя­тения, вызванного печалью и слезами, страхом и клят­вами. Скорее, это будет походить на бюрократическое учреждение. Документы, чистые столы и более четкие, чем в любом бюрократическом учреждении, ответы. Это будут те ответы, которые нужны обществу для того, чтобы оно могло сохранить стабильность. Лежа­щие в основе ответов принципы устанавливаются людьми, которые находятся высоко наверху. Конкретный ответ будет в точности таким, как ответы, давае­мые всем другим преступникам, принадлежащим к той же самой категории. И ответ этот, несомненно, вызван самим преступником. Судья ни за что не отвечает: он только должен нажать кнопку.

Четвертая проблема, связанная с компьютерами, — это проблема скрытой идеи, которую порождает использование компьютеров. Идея заключается в том, что конфликты подлежат разрешению. Компьютеры — это вычислительные машины; их назначение в том, чтобы давать ответы. Но так ли очевидно, что требуются именно ответы? Что главное в уголовном процессе — окончательный результат или сама процедура? Я вер­нусь к этому вопросу в следующей главе.

Юридическое образование представляет собой обу­чение тому, как упрощать. Речь идет о способности видеть в ситуации не все ценностные аспекты, а толь­ко те, которые имеют юридическое значенпе, то есть признаны таковыми верховными жрецами системы. Неоклассицизм есть логическое продолжение всего этого процесса элиминации. Принимается во внимание так мало элементов целого, что полное равенство гарантировано. Но в силу свойственных ей упрощений это примитивная система. Компьютеры открывают но­вые, широкие возможности. Но теперь, когда созданы технические средства для движения к совершенству, по-видимому, более отчетливо видно, что никакая пра­вовая система никогда не сможет ограничиться таки­ми идеалами, как полная ясность, предсказуемость и запрограммированность поведения, удобная для осу­ществления административного контроля. Возможно, неоклассицизм представляет собой чрезмерно упрощен­ную попытку достичь цели, которая никогда и не ставилась. Быть может, право более тесно связано с искусством, чем это сознает большинство из нас. Но искусство и власть часто находятся в натянутых отно­шениях.

Глава восьмая НЕОПОЗИТИВИЗМ

8.1. Бессильное общество

После конгресса Международной социологическое ассоциации, который происходил в Швеции в 1978 г., я получил несколько писем от своих коллег с просьбой объяснить то, что им пришлось увидеть. Заседания конгресса проходили в Упсале, неподалеку от столицы. Мои коллеги побывали в Стокгольме, и то, что они та» наблюдали, возмутило их и поставило в тупик: пьяные, наркоманы, опустившиеся молодые бездельники скита­лись по улицам, собирались на ступенях здания парла­мента и главного концертного зала, сидели в метро. Это было грязное пятно на безукоризненно чистом и прекрасном скандинавском ландшафте. Полиция нахо­дилась поблизости, но вмешивалась очень редко. Неко­торые участники конгресса совершили поездки по другим скандинавским странам и были потрясены тем, что повсюду встретили то же самое. Любимым местом сборищ для мелких торговцев наркотиками и наркома­нов в Осло является небольшой холм в парке неводалеку от королевского дворца, старого здания универси­тета и национального театра — как раз напротив пар­ламента. Дело выглядит так, будто молодые изгои хотят, чтобы их видели, самым видом своим стремятся что-то сказать.

Возможно, что и так.

Существует несколько объяснений того, о чем это говорит. Самое простое состоит в том, что это вообще ни о чем не говорит. По крайней мере не говорит ни­чего нового. Подобные типы были всегда, а сейчас стали лишь более заметны. Это всего лишь проблема появления старых человеческих типов на новой почве. Мы снесли худшие из трущоб. Обычные места сбора для люмпен-пролетариев были ликвидированы и пре­вращены в скучноватые, чистые кварталы для скучных, чистых, адаптированных семей. При отсутствии гетто неудачники стали собираться в местах, представляю­щих национальную гордость. Если не будет Гарлема и его эквивалентов, они будут собираться вокруг Рок­феллеровского центра.

Другое объяснение исходит из положения молодежи и современном индустриальном обществе. Молодость превратилась в весьма длительный этап жизни. Возростная структура приспособилась к структуре произ­водства. Теперь для выполнения работ требуется мень­ше людей. Мы отвечаем на это увеличением числа лет, проводимых в ожидании работы, и отправлением на пенсию после ее окончания. В целом пенсионный возраст постепенно понижается. Мы считаем это преиму­ществом, и для многих людей дело обстоит именно так. На другом конце возрастной шкалы мы увеличиваем число лет, в течение которых людей держат вне рабо­ты посредством удлинения срока обязательного или почти обязательного обучения. Система образования открыта для всех. Этот факт — предмет гордости в на­ших странах, где у руководства стоят социал-демократы. Каждому дана привилегия конкурировать с други­ми — на арене, созданной средними классами для средних классов. Это хорошо отлаженный механизм перевода структурного неравенства в переживание лич­ной несостоятельности и чувство вины (Херне и Кнуд-сен, 1976; Коллеваерт и Нилссон, 1978). Большинство тех, кто потерпел поражение, безропотно принимает его. Они не протестуют против вердикта, они не луч­ше, чем полученные ими оценки, и соглашаются зани­мать то положение в производстве либо вне его, кото­рое обусловлено этими оценками. Но некоторые не соглашаются. И выражают это сидением в парке.

Для большинства людей, которых общество приучи­ло подчиняться суточным и годичным ритмам трудовой деятельности, безработица и выход на пенсию означа­ют буквально списание с корабля, дающее свободное время, лишенное содержания. И до конца своих дней они будут вести такой образ жизни, который ни они сами, ни другие контролировать не могут.

К тому же в настоящее время стала более заметной классовая дифференциация. Если смотреть со стороны, глазами иностранцев, или с позиции пожилых людей, измеряя благосостояние деньгами и вещами, то боль­шинство скандинавов весьма богаты. Но люди не смот­рят на себя со стороны или в исторической ретроспек­тиве. Неравенство осталось, и рост богатства, который временно мог смягчать неудовлетворенность, — прекра­тился. Неравенство больше уже не рассматривается лишь как предварительная стадия. Все заинтересован­ные стороны считают его постоянной чертой общества, во всеуслышание заявляющего о равенстве.

Если это общество скандинавского типа, то оно бу­дет называть себя государством всеобщего благоден­ствия. X. Зеттерберг назвал такое общество раем для игроков, местом, где вы можете только выиграть, но не проиграть. Он пустил это выражение в оборот в своей лекции, прочитанной в 60-е годы в Осло. Я не уверен, что он мог бы сказать то же самое сегодня. Можно потерять все, и наркоманы доказывают это каждый день. Примером того же служит проституция. Минимальная пенсия для престарелых в Норвегии составляет около четверти заработка промышленного рабочего. Те, кто зависят от муниципальной системы социального обеспечения, могут остаться с пенсией, которая вдвое меньше минимума. Как сказал К. Д. Якобсен (1967), «самой большой помехой на пути создания государства всеобщего благоденствия является наша вера в то, что оно у нас уже есть». Ф. Балвиг (1980) убедительно показала, что прежняя связь между нищетой и преступностью все еще сущест­вует, несмотря на все разговоры о том, что ее уже нет.

И тем не менее мы живем в своего рода государ­стве всеобщего благоденствия. Те, кто принадлежит к числу добропорядочных бедняков, не могут потерять абсолютно все. Где-то далеко внизу для них существу­ет подстраховочная сетка. Положение существенно от­личается от того, что имело место в начале этого ве­ка. Наши старые политики — социал-демократы — заслуженно гордятся своими достижениями. Это об­щество, где «достойная бедность» не умирает от голода, где человек на последних этапах своей жизни пользу­ется определенной защитой и некоторой материальной помощью.

Но эта же система создает специфические труд­ности для социального контроля. Часть люмпен-про­летариата потеряла почти все. Наказание уже ничего по может отнять у этих людей. На них нельзя воздей­ствовать угрозой потери работы, так как они уже вне ее. На них нельзя воздействовать угрозой утраты се­менных отношений, так как они уже лишены их. На них нельзя воздействовать тем, что их родственники будут страдать, поскольку предполагается, что о родствениках позаботится государство всеобщего благо-цеиствия. Вера в то, что оно существует, устраивает как тех, кто принадлежит к самым низшим слоям об­щества, так и тех, кто принадлежит к его более благо­получным слоям, в тех случаях, когда хотят успокоить совесть в связи с тем, что не навещают родственников или друзей, нуждающихся в заботе. И наконец, нельзя запугать голодом тех люмпен-пролетариев, которые готовы довольствоваться абсолютным минимумом. Они будут иметь этот минимум, несмотря на то что им часто приходится менять его на наркотики и алкоголь.

У меня есть свободное время и какая-то малость и денег (и их нельзя отнять, не сотрясая при этом сами основы государства всеобщего благоденствия), и я ни­кому нисколько не нужен. Почему бы мне не пить и нe употреблять наркотики, как я хочу? И доводить себя до любого состояния, включая свою собственную смерть.

В дополнение к этому нужно вспомнить недавнюю историю контроля над преступностью, описанную в настоящей книге. Некарательное воздействие, по-види­мому, вышло из употребления. Наука и социальное развитие убили его. Принудительное лечение от деви-антного поведения не дает эффекта, и было ясно по­казано, что идея некарательного воздействия на прак­тике оборачивается серьезной несправедливостью по отношению к представителям рабочего класса. Спе­циальные учреждения для оказания некарательного воздействия на молодых преступников, опасных пре­ступников и психопатов почти все ликвидированы. В среде врачей судебная психиатрия занимает весьма невысокое положение. В настоящее время почти все молодое поколение против принудительного лечения от девиантного поведения в большинстве его форм. В ка­честве реакции на злоупотребления во имя некаратель­ного воздействия и в целях предупреждения возмож­ных злоупотреблений со стороны теории удержания мы получили более легалистскую теорию, воплощен­ную в неоклассицизме.

Мы еще в состоянии справиться с тяжкими пре­ступлениями, то есть можем во имя справедливости и порядка убрать с улиц опасных преступников. Но ког­да дело касается лиц, совершающих мелкие преступ­ления, мы бессильны. Они достаточно заметны. Они вызывают отвращение. Они пьют или одурманивают себя наркотиками до смерти. Некоторые живут на по­собие, другие — за счет мелких преступлений, совер­шение которых трудно доказать. Некарательное воз­действие не поможет.

8.2. Сторонники контроля

Не только тем, кто приезжает из других стран, трудно понять феномен порочных отклонений, так бросающийся в глаза на поверхности скандинавской жизни, отличающейся упорядоченностью в остальных отношениях. Мы все испытываем трудности, но неко­торые из нас переживают их острее, чем другие. Осо­бенно обеспокоены три группы.

Во-первых, это родители и близкие тех молодых людей, которые погрязли в наркотиках, алкоголе и преступной деятельности. В прежние времена те, кто но подчинялся родительской власти, могли быть воз­вращены в ее лоно страхом перед голодной смертью. Теперь такая молодежь может выжить на отходах и:и»билия и средствах, предоставляемых социальным обеспечением. Поэтому все громче звучат требования применять другие меры контроля. Мы не можем поз­волить молодежи одичать полностью. Обязательное посещение школы, специальные учреждения и, нако­нец, тюремное заключение становятся признанными альтернативами. Некоторые старые либералы пытаются противостоять этому течению, указывая на опасность стигмы и ужасы тюрьмы. Но их легко нейтрализуют опасения родителей, считающих, что злоупотребле­ние наркотиками погубит детей. Родители согласны видеть их пусть в тюрьме, Но живыми. Их можно попять.

Вторую заметную группу составляют жертвы оче-дпых преступлений — реальные и потенциальные. Нельзя сказать растет преступность или не растет. Но, но видимому, нет сомнений, что растет тревога по пововоду преступности. Преступность представляет собой разновидность товара, продаваемого при помощи средств массовой информации. В то же время социальая струк­тура изменилась таким образом, что невозможно определить, насколько показательны передаваемые средст­вами массовой информации сообщения. Известно, что страх оказаться жертвой преступления возрастает с увеличением социальной изоляции индивида (Ф. Вал­ит, 1979). Одинокая пожилая женщина видит в центре Стокгольма то же самое, что видит иностранный турист. В дополнение к этому она читает газеты и находит в них подтверждение своих наблюдений. Но дело не только в пожилой женщине. В основе беспокойства лежат реальные факты. Государство всеобщего благоденствия добилось значительного успеxa в распределении собственности. Мало у кого из взрослых людей нет вещей, которые могут стать объектом кражи, имущества, которое они требуют защищать путем при­нятия строгих мер, направленных против правонару­шителей.

И в этом случае кое-кто из старых либералов пы­тается вмешаться, говоря пожилой женщине, что не все так страшно, и объясняя нынешним хорошо обес­печенным рабочим, что те, кто угрожает их имущест­ву, — жалкие люди, находящиеся в затрудненных об­стоятельствах, бедные и больные, которых скорее нуж­но понять, а не наказывать. Бывший министр юсти­ции Норвегии, социал-демократ, уже высказался по­добным образом и в результате лишился своего поста. Крайне левые политики, по-видимому, смущены и не знают, как подходить к этому вопросу в настоящее время.

Еще в 60-е годы заключенные и бывшие заключен­ные провели в Швеции свое первое общее собрание, которое пресса назвала «воровским парламентом». Это было как шок. Ведь заключенные должны были бы вести себя смирно, не выдвигать требований, не вме­шиваться в процесс исполнения наказания. Несколько лет спустя во всех скандинавских странах возникли свои организации заключенных. Они оказались в цен­тре внимания общества. Они боролись за улучшение условий содержания в тюрьмах, организовывали заба­стовки. Это хорошо описал Т. Матиесен (1974). Они испытали множество поражений, но и одержали ряд побед. Наиболее важный результат этого движения, по всей вероятности, заключался в том, что у его участ­ников возросло чувство собственного достоинства и уве­ренности в своих силах.

Сегодня ситуация резко изменилась. Теперь деятель­ность движения заключенных направлена по преиму­ществу на защиту позиций, завоеванных в начале 70-х годов. Движение уже не находится в центре вни­мания общества. Климат стал другим. Прежние союз­ники стали врагами, либо поутихли или уже не у власти. Экономический спад уменьшает готовность к экспериментам. Столь заметные грязные пятна на фа­саде здания всеобщего благоденствия подкрепляют ар­гументацию тех сил, которые требуют действий, а не мягкости. Лозунг «закон и порядок» имел успех также и в Скандинавии. И это не удивительно. Промышленно развитое общество неизбежно приходит к положению, когда это должно произойти. На первых этапах всего было больше, было что распределять, и мы могли рас­слабиться, либерализм мог господствовать, проблемы могли рассматриваться как временные. Теперь они приобрели постоянный характер. Объем распреде­ляемых благ уже не увеличивается с каждым годом. Положение изменилось: от ощущения неограничен­ности прогресса мы перешли к защите того, что уже достигнуто.

Но более других огорчены и смущены архитекторы этого здания, которые, будучи молодыми и бедными, боролись за идеи социализма, а затем за социал-демо­кратические идеи, впоследствии нашедшие воплощение в концепции государства всеобщего благоденствия. По сравнению с нашей прежней бедностью наше ны­нешнее изобилие поражает. Это показывают исследо­вания (см., например, Рамсей, 1977), но нам даже не нужно исследований, так как многие еще помнят прошлое. По сравнению с прежней необеспеченностью наша нынешняя система социального обеспечения об­ладает многими ценными качествами. Разве не оче­видно, что мы достигли цели, что мы уже там? Откуда же тогда эти худосочные бледные юноши, обосновав­шиеся перед зданием дворца, на виду у короля и всей королевской рати?

Соблазн огромен. Всего лишь несколько решений парламента — и грязное пятно исчезнет. Совсем не­обязательно называть это законом против хулиганства; такое решение может быть понято превратно. Можно назвать это законом о защите трудных подростков. Они нуждаются в защите. Их родители нуждаются в этом. Их жертвы нуждаются в этом. Теперь нуждается в этом и государство всеобщего благоденствия, так как оно настолько приблизилось к совершенству, что поте­ряло контроль.

Подведем итог. Положение таково, что мелкие правонарушители стали более заметными, а контроль над ними усложнился, тогда как их родные, жертвы преступлений, левое крыло политиков и творцы госу­дарства всеобщего благоденствия сделались активными сторонниками принятия необходимых мер. Эта ситуа­ция в целом неустойчива. Что-то должно произойти и потому происходит.

8.3. Наши товарищи

Прошльм детом 350 социальных работников встре­тились в Швеции, чтобы обсудить, как бороться с нар­команией. Они собрались в маленьком уединенном ме­стечке под названием Хассела. Случилось так, что в наши дни ничто не пользуется такой известностью и не обсуждается столь оживленно в кругах социальных ра­ботников, как Хассела. Учреждения, базирующиеся на тех же принципах, растут, как грибы, и в других скан­динавских странах. А связанные с Хасселой идеи про­никли уже и в учреждения другого типа, а также в по­вседневную практику социальной работы.

О чем же идет речь?

Наиболее важной является мысль о том, что клиен­ты — наркоманы и пьяницы — это наши товарищи. Они выходцы из рабочей среды. Мы, люди Хасселы, — социалисты. Они — наши товарищи, и с ними нужно об­ращаться как с товарищами. Мы похожи друг на дру­га, и у нас общее дело. Товарищество означает ответ­ственность, и мы обязаны выручить наших товарищей из беды любыми доступными средствами. Любыми. На­чиная с 1850 г. и вплоть до конца прошлого столетия скандинавские рабочие страдали от чрезмерного потреб­ления алкоголя. Лидеры рабочего движения видели зто и принимали соответствующие меры. Рабочие не могут стать свободными, а движение — сильным, если по­требление алкоголя не будет поставлено под контроль. Борьба за трезвость стала важной частью программы социал-демократов, и алкоголизм был поставлен под контроль. В настоящее время потребление алкоголя, как и наркотиков, снова достигло прежнего опасного уровня и должно контролироваться с помощью преж­них средств.

Одним из таких старых средств является принуж­дение людей к воздержанию. Товарищи не позволяют наркоманам умирать, они спасают их. Вы переживаете за своего товарища и, конечно, заставляете его жить. Если это необходимо, вы принуждаете его отказаться от наркотиков. Если это необходимо, вы проявляете вашу товарищескую заботу в течение нескольких лет, пока он не спасен. Хассела предназначена для молодых наркоманов. Их собирают в Стокгольме и отправляют в Хасселу, хотят они того или нет, а если они убегают, их возвращают туда с помощью подиции. Они нахо­дятся там в течение года. Кроме того, в течение года они должны посещать «народную среднюю школу» вместе с другими молодыми людьми, которые посещают ее добровольно. Их можно подвергать такому воздей­ствию вплоть до достижения ими двадцати лет. Право­вой основой этого является закон об охране детства.

Другим важным моментом является общая нравст­венная направленность осуществляемого в Хасселе подхода. Правила установлены, их соблюдение строго контролируется персоналом и другими товарищами. Хассела — это не то место, где копаются в душе клиен­тов или ворошат печальные обстоятельства их преж­ней жизни. Здесь нет мягкотелого либерализма. Здесь требуют, причем безответственность влечет за собой серьезные последствия. Здесь трудная жизнь. Трудная не только для молодых, но и для персонала. Персонал живет тут же, принимая участие во всех делах и не отделяя себя от остальных. Это учреждение для всех, охватывающее все стороны их жизни.

По-видимому, оно оправдывает себя. Оно претенду­ет на успех, который далеко превосходит все, что до­стигнуто в этой области в шведском королевстве наших дней. Многое представляется противоречивым (Эн-глунд, 1975; Теландер, 1979), но притязания могут ока­заться обоснованными. Хассела, по-видимому, весьма эффективна в том плане, что под ее воздействием мо­лодежь прекращает потребление наркотиков. Но в еще большей степени успех Хасселы проявляется в ослаб­лении чувства профессионального бессилия, остро переживаемого социальными работниками и представи­телями смежных специальностей. Цена этого успеха может превышать выигрыш от помощи молодым нар­команам.

8.4. Мои товарищи-функционеры

Проблемы, связанные с Хасселой, касаются всех, кто ощущает острую потребность знать, как действо­вать в ситуациях, в которых современное общество без­действует. По-видимому, в Хасселе собрались пылкие идеалисты и те, кто живет реализацией их идей. Я пи­таю глубокое уважение к их деятельности. Но не в связи с анализом социальной ситуации, который они дают. Аналогия между скандинавским обществом в на­шем столетии и тем же обществом в прошлом веке представляется чрезвычайно опасной, так как не учи­тывает существование особой категории людей, кото­рые ждут, чтобы им осветили путь. В -течение послед­них 20 лет мы были свидетелями стремительного увеличения контингента профессионалов, специально обученных заниматься проблемами, связанными с пове­дением других лиц. Теперь такие люди есть, и профес­сиональный престиж некоторых из них поставлен на карту. В то же самое время они являются функционера­ми: большинство из них работает в учреждениях от 9 до 4 часов дня, руководствуется четкими инструкция­ми, имеет дело с документами, лишь на короткое время встречаясь с клиентами, в отношении которых они об­ладают потенциальной властью, но властью именно ад­министративной. Им не придется жить бок о бок с по­следствиями своих решений. Они отправятся домой в пригороды, к своим друзьям, детям, собакам и дачам, а где-то кто-то даст почувствовать наркоманам, что происходит, когда нарушены правила игры товарищей. Эти кто-то станут новой категорией в системе социаль­ного контроля западных обществ. Я предлагаю назвать их «товарищи-функционеры».

Однако некоторые из них будут меньше говорить как товарищи и больше действовать как функционеры. Они организуют сообщества для наркоманов. Они на­учились это делать. Если клиент убежит, они постара­ются найти его и вернуть. Если они не смогут его найти, они попросят сделать это полицию. Когда поли­ция вернет беглеца, они будут строго следить за ним, чтобы предупредить новый побег. Но это им надоест. Их друзья требуют внимания; их дети заболели корью; полиция выражает недовольство. Они установят замки. Но замки легко открываются, а побег сам по себе пред­ставляет вызов. Забор становится выше, некоторые из клиентов делают подкоп. Возводится более высокая стена, некоторые из клиентов перелезают через нее. Устанавливаются решетки, кто-то из клиентов преодо­левает их и оказывается по ту сторону стены. Обору­дуются камеры для специального воздействия.

Это напоминает старый фильм. Мы уже череэ все это проходили. Направление, которое воплощает в себе Хассела, может повторить опыт рабочих школ для мо­лодых преступников. Все начиналось как идеалистиче­ское движение, широко открытое для молодых людей, которые действительно заслужили искреннего к себе отношения. В результате того, что учителя были обяза­ны удерживать своих учеников, весьма не расположен­ных к учебе, дело кончилось тем, что эти школы превратились в необычайно суровые тюрьмы с неопре­деленным сроком пребывания в них. Трудно понять, почему социальные работники смогут достичь лучших результатов.

Специальные заведения и учреждения для трудных детей и подростков были созданы в Скандинавии в кон­це прошлого века в результате совпадения интересов юристов-практиков, педагогов и политиков (Т. Дэл, 1978). Это должно было значительно облегчить участь тех, кого следовало контролировать. Персонал должен был состоять из специалистов, набираемых в большин­стве своем из сферы просвещения, здравоохранения и социального обеспечения. Но это никогда не было реа­лизовано. Тогда не было такого количества специали­стов. Однако сейчас они имеются. Они нетерпеливо ждут новых задач, защищенные от воспоминаний о прежних опытах тем, что рассматривают самих себя как товарищей. Мы приходим к системе принудитель­ного потребления, в которой одним из товаров стано­вится социальный контроль, осуществляемый товари­щами-функционерами.

Глава девятая БОЛЬ НАВСЕГДА?

9.1. Подобно маятнику

Различные формы контроля над преступностью, по­добно тяжелым волнам, появляются, исчезают и появ­ляются вновь. Быть может, еще выразительнее будет сравнение с маятником. Маятник движется от одной крайней позиции к другой — от классицизма к позити­визму, а затем от неоклассицизма к неопозитивизму. Ни одна из крайних позиций не отличается абсолютной определенностью. Каждая из них таит в себе возмож­ность модификаций. Классицизм и неоклассицизм оза­бочены проблемой равенства, определяемого степенью тяжести совершенного деяния, а не более широким по­нятием справедливости, Ни тот, ни другой не в силах создать механизм контроля над малозначительными преступлениями и отклоняющимся поведением. Пози­тивизм и неопозитивизм дают превосходную основу для контроля над мелкими правонарушениями, а так­же над такими феноменами, как привычный или опас­ный преступник. Недостатки этих подходов становятся заметными в те периоды, когда потребность в такого рода контроле ощущается не особенно остро или когда его потенциальные объекты пользуются поддержкой либо обладают политической силой.

Наступает ли в таком случае спокойная и уравно­вешенная ситуация, когда движение маятника прекра­щается и устанавливается гармония? Это случается, конечно, но не в теории, а на практике и является ре­зультатом сомнительных компромиссов. Всего поне­многу. Немного от равенства, определяемого степенью тяжести совершенных правонарушений; немного от контроля над мелкими правонарушителями, исходяще­го из их предполагаемых потребностей; немного неоп­ределенных приговоров, постановляемых на базе гипо­тезы об опасности преступника. Контроль над преступ­ностью не имеет в основе своей четких принципов. Во всяком случае, не больше, чем контроль над пороком или контроль над международной экономикой. Это во­прос повседневной жизни, разрешаемый посредством компромиссов, достижимых именно в силу неопреде­ленности исходных позиций. Немногие социальные си­стемы смогли бы выжить, если бы участники взаимо­действия полностью понимали друг друга и в полной мере руководствовались провозглашенными основными принципами своих систем.

Одна из причин легкого достижения компромис­сов в рамках системы контроля над преступностью, возможно, состоит в том, что крайние положения маят­ника, в конце копцов, не столь уж различаются между собой. Быть может, между позитивизмом и классицизт мом (равно как между неопозитивизмом и неокласси­цизмом) больше сходства, нежели различий.

Я уже говорил о том, что теория некарательного воздействия и теория общего предупреждения, или удержания, имеют принципиальное сходство. Теперь я хотел бы пойти еще дальше. Я утверждаю, что пози­тивизм и классицизм в том виде, в каком они пред­стают в сфере контроля над преступностью, также об­наруживают некое фундаментальное сходство. Бекка-риа наказывал с определенной целью. Доклад фон Хир-ша устанавливает уровень раздачи боли таким обра­зом, чтобы это предотвратило преступление. В обоих случаях речь идет о равенстве в раздаче боли. Но за этим стоит очевидная цель — контроль над преступно­стью. Неоклассицизм не только активизирован возрож­дением интереса к общему предупреждению. Оба под­хода находятся в гармоническом взаимодействии. Справедливое воздаяние было бы всего лишь пустой фразой, если бы оно не рассматривалось в качестве ре­гулятивного механизма намеренного причинения боли.

Колебания маятника между классицизмом и пози­тивизмом дают действительную картину, когда задача состоит в том, чтобы определить основные и практиче­ски значимые позиции в спорах о контроле над пре­ступностью. Но эти колебания не дают правильного представления, когда речь идет об анализе фундамен­тальных различий в данной области. Сравнение с ма­ятником, к которому я все время прибегаю, раскрывает только одну сторону вопроса. Существует и другая, обычно игнорируемая творцами уголовной политики и отрицаемая — или по меньшей мере неодобряемая — как социологами, так и либерально настроенными по­литическими деятелями. Позвольте мне попытаться приблизить нас к этой альтернативной позиции. Но за­дача зта трудна, и здесь нельзя проявлять торопли­вость.

9.2. Когда нужны эксперты

Произошло убийство. Это случилось в современном городе обычных размеров с населением, скажем, в 300 тыс. жителей. Вы читаете об этом в газете и ис­пытываете настоящее потрясение. Еще позапрошлым вечером вы слушали лекцию предполагаемого убийцы. Вы не заметили ничего необычного ни в самом ораторе, ни в его речи. Вся зта история выглядит непостижи­мой. Судьи, по-видимому, тоже находят дело непонят­ным. Они заявляют, что для объяснения будут при­званы психиатры.

Теперь давайте представим себе другое убийство. Совершенное 200 лет назад. Чтобы облегчить работу нашего воображения, допустим, что убийство произо­шло в Хилтауне, пришедшем в упадок городке в Новой Англии, которому принесло известность его проникно­венное описание Дж. К. Хомансом (1951). Живи мы в то время в Хилтауне, мы нашли бы смехотворным об­ращение к экспертам с просьбой объяснить, почему убийца убил. Смехотворным, потому что мы все знали, почему он это сделал. Возможно, не заранее и не столь определенно, чтобы мы отважились вмешаться с целью предотвратить убийство. Но после того, как это совер­шилось, мы не стали бы удивляться, и в кругу друзей все высказали бы единодушное мнение, что это именно то, чего мы всегда могли ожидать.

Разница в восприятии этих двух убийств обуслов­лена объемом и характером информации, которой рас­полагают друг о друге участники взаимодействия. Так много людей живет в современном городе обычных раз­меров, что невозможно их всех знать. В дополнение к этому жизнь организована таким образом, что позволя­ет нам иметь о других людях только сегментарное представление. Мы знаем коллег по работе только как коллег, друзей как друзей, членов семьи как членов семьи... Мы располагаем слишком ограниченными сведениями, чтобы прогнозировать поведение людей за пределами той группы, где мы с ними общаемся. В Хилтауне довольно хорошо известно все о каждом.

Обращение к психиатру во многих отношениях представляет собой попытку воссоздать утраченный Хилтаун. Хороший психиатр воссоздаст личность убийцы во всей ее полноте; он ликвидирует границы между сегментами его существования и тем самым даст возможность схватить пепостижимос. Поступая таким образом, психиатр выполнит на уровне индивида ту са­мую работу, которую социолог пытается выполнить на уровне общества. Мы стали чужими друг другу (а вследствие этого часто и самим себе). Мы нуждаем­ся в экспертах, чтобы воссоединиться. То же самое про­исходит и с обществом. Мы нуждаемся в помощи, что­бы воссоздать тотальность.

Есть основания для развития института экспертов в различных сферах. Серьезные научные основания. Мы нуждаемся в экспертах, как мы нуждаемся в большинстве других услуг, предоставляемых в совре­менном обществе. Нам нужны врачи, сестры милосер­дия, больницы, школы. Но и они нуждаются в нас. Это обстоятельство привлекает внимание к другой стороне вопроса. Эксперты нуждаются в клиентах и могут со­здавать их по ходу дела. Это в значительной степени будет способствовать тому, чтобы мы забыли, что мы вовсе не такие чужие друг другу, как нас пытаются убедить некоторые писатели. Одни еще живут в сель­ской местности, а другие никогда не покидают своего района внутри мегаполиса.

9.3. Скрытые структуры

Позвольте мне рассказать здесь один случай из жизни наших долин. Он похож на сказку, но это впол­не правдивая история, которую наблюдала и описала проницательная исследовательница (Бьеркан, 1977). Ее задача состояла в том, чтобы изучить древний, но все еще жизнеспособный норвежский институт ленс-манна. Это своего рода шериф, наделенный множест­вом дополнительных гражданских функций. Ленсманн живет в своем округе. Очень часто эта должность пере­ходит от отца к сыну. В старину ленсманн отличался плохим характером, был богат и высокомерен. В сказ­ках это был персонаж, которого нужно перехитрить, тогда как король оказывался более добрым и глупым. В наши дни ленсманн находится под большим контро­лем, он проще, популярнее, и от степени его популяр­ности зависит его возможность осуществлять свои функции. Он руководит проведением аукционов, следит за тем, чтобы незамужние женщины получали деньги от сбежавших отцов их детей, и осуществляет контроль над преступностью. Здесь мы приходим к основному наблюдению, сделанному Бьеркан. В ходе интервью с ней каждый ленсманн утверждал, что в его округе не совершается преступлений. За некоторыми исключе­ниями. Иногда случалось, что посторонние опустошали кассу бензоколонки или магазина. Но местные жители? Никогда.

Однако Бьеркан, как уже отмечалось, была внима­тельным наблюдателем. Во время одного из интервью произошло Несколько событий. Позвонил телефон: ка­кая-то особа потеряла свой кошелек. Ленсманн поручил своему помощнику поехать в ближайшее кафе, коше­лек был найден и возвращен хозяйке. Кошельком вос­пользовался некий молодой человек. Оказалось, что зто ее сын.

Другой эпизод. Поступило сообщение о том, что похищено оружие со склада отрядов местной оборо­ны. Ленсманн тут же сел в свой автомобиль, поехал в горы в том направлении, где находился склад, высоко в горах встретил машину, остановил ее и обнаружил в ней пьяного, как обычно, Оле с оружием, похищенным, чтобы доставить неприятность отцу. Ленсманн отправил Оле домой, а оружие — в более безопасное место. Какой сенсационный случай упустили средства массовой ин­формации! Вертолеты и специальные отряды полиции по борьбе с террористами могли бы быть вовлечены в дело в связи с преступлением века. Теперь это был всего лишь Оле. И старая история о семейных неуря­дицах и ссорах.

Преступление — это не «вещь». Преступление — это понятие, применяемое в определенных социальных ситуациях, когда зто возможно и соответствует инте­ресам одной или нескольких сторон. Мы можем созда­вать преступления созданием систем, которые требуют этого понятия. Мы можем ликвидировать преступления, создавая системы противоположного типа.

9.4. Контркультуры

Дания — страна сообществ. Не только тех, которые создаются функционерами, но и реальных сообществ, создаваемых простыми гражданами. То, что техниче­ский прогресс разъединяет, человек может собрать вое­дино. Христиания является самым большим сообщест­вом. Она расположена п прекрасном месте, недалеко от центра Копенгагена, которое раньше использовалось военными. После ухода военных его захватили бунта­ри, выселенные из близлен«ащих домов; затем к ним присоединились другие жители трущоб. Число прожи­вающих здесь людей неизвестно: они достаточно дале­ки от системы регистрации и государственной стати­стикн. Но во всяком случае, их больше тысячи, и они занимают несколько больших каменных здавдй и мно­жество деревянных. Уровень их жизни, как правило, чрезвычайно низок. Здесь можно выжить, имея очень мало денег. Одни работают за пределами общины, в Копенгагене, Другие получают какое-то пособие по со­циальному обеспечению. В самой Христиании также есть некоторые возможности добывать себе средства к существованию. Имеется несколько мастерских, ресто­раны, булочная, центр здоровья на базе «народной медицины». Здесь же находится основная сцена одного из наиболее интересных датских театров. Все зто в це­лом напоминает громадный, пародийно-возвышенный спектакль.

В то же время это место вселяет ужас: грязь, бес­порядок, открытая продажа наркотиков, множество пьяных, преобладание людей странного вида — некото­рые из них явно страдают душевной болезнью и почти все как будто сошли с картины средневекового худож­ника. Множество детей. Часть их живет в Христиании со своими родителями, часть бежала в «свободный го­род» из других районов Дании и создала здесь органи­зацию под названием «Держава детей». Повсюду много собак, есть несколько лошадей. Однажды в уединенном месте мне встретился бурый медведь. Я не сразу понял, что медведь на цепи; по стандартам Христиании это было несправедливо.

Христиания знает свои взлеты и падения. Мое по­следнее переживание здесь связано с Серым залом. Две тысячи человек собрались, чтобы начать борьбу против потребления сильных наркотиков в Христиании и по всей Дании. В дальнейшем было оказано очень серьез­ное давление на торговцев и потребителей наркотиков. Возникло национальное движение, и Христиания взмы­ла вверх. Однако речь идет об обществе, которое весьма скептически относится к лидерству, любому лидер­ству. На расстоянии это выглядит так, будто с возник­новением кризисов снова и снова появляются прирож­денные лидеры. Принимая на себя ответственность, они становятся известными как в самой Христиании, так и за ее пределами. Но тем самым они нарушают требо­вание равенства и утрачивают возможность действо­вать. То же самое можно наблюдать в феминистском движении. Таким образом, Христианией нельзя управ­лять. Но ее и нелегко уничтожить. Каждый раз, когда предпринимается такого рода попытка, Христиания активно встает на свою защиту, и правительство в не­решительности останавливается.

У Христиании много друзей. Как удачно подметил Б. Кутчинский (1981), либерализм играет в Дании важную роль. А Христиания сама — важная часть Дании. Помимо скверны, греха и нищеты, средоточи­ем которых она является, Христиания служит выраже­нием основных ценностей датского общества. В хоро­шие времена — но бывают и плохие — это место, где люди живут сообща. Поскольку так много людей так мало работают, они имеют больше времени, чем обычно, для бесед, общения, культурной жизни. Но в то же вре­мя существуют убедительные доказательства того, что в Христиании процветает торгашество (Медсен, 1979).

Христиания бросает вызов Дании, но внутри самой Христиании, возможно, в конечном счете возьмет верх ординарная Дания.

Христиания — это своего рода средневековый го­род, жизнь в котором зиждется на сочетании мелкого частного предпринимательства и уравнительного рас­пределения.

На другом конце Дании есть иное сообщество, ос­нованное по преимуществу на упорном труде и социа­листических идеях. Оно называется «Твинд-школа», его символ — самая большая в Дании ветряная мельница, построенная членами сообщества. Это сообщество вы­росло из движения за народную школу, очень влия­тельного в Дании и имеющего сильно выраженный ре­лигиозный характер, — школу, предназначенную для общего развития и образования молодежи, прошедшей курс обязательного обучения. Учителя в Твинде скла­дывают все свои заработки в один котел и делят по­ровну. Это весьма эффективный метод, применяемый меньшинством в капиталистическом обществе всеоб­щего благоденствия. Твинд-система разбогатела, она скупает фермы и превращает их в школы.

Существенно, что как ученики, так и учителя одно­временно и учатся и работают. Они построили свои собственные здания, изобрели собственную систему ка­нализации, которую теперь применяют во многих дру­гих местах, и свою собственную систему обеспечения электроэнергией. Ветряные мельницы дают излишки электроэнергии, которая продается электрокомпаниям. Если вы не знаете, как починить разбитое окно или карбюратор, нужно только постараться. Вы, конечно, можете это сделать. Они покупают старые автобусы, превращают их в классные комнаты. Они путешеству­ют по Европе и Азии с тем, чтобы изучить тамошние условия жизни, и в результате могут дома рассказы­вать об этом не по книгам, а основываясь на реаль­ных фактах. Находясь за границей, они стараются при­общиться к жизни простых людей, нередко участвуют в совместных проектах, осуществляемых в деревнях или городах. Помимо «передвижных народных школ», действуют школы для подготовки учителей. Основная ценность — это работа. Дисциплина очень строга. Ал­коголь и наркотики абсолютно запрещены, даже во время каникул. Нарушение этих правил влечет за со­бой изгнание.

Будучи составными частями окружающего их обще­ства, Христиания и Твинд в то же время находятся в противоречии с ним. При этом Христиания и Твинд сами стоят на противоположных позициях. Избыток времени в Христиании и дефицит его в Твинде. Отсут­ствие дисциплины в Христиании и чрезмерная дисцип­лина в Твинде. Опасность Христиании, по-видимому, заключается в позиции невмешательства, в такой сте­пени терпимости, что это может угрожать самой жизни. Опасность Твинда — в существующей в нем коллек­тивной установке, которая столь сильна, что может по­давлять индивида. Однако нечто более важное объеди­няет эти две системы: принцип доверия человеку. Хри­стиания и Твинд представляют собой сообщества, отри­цающие подход к человеку как к клиенту. Всей своей жизненной практикой они утверждают, что человек мо­жет стать тем, кем он действительно хочет стать. Чело­век — это творец, а не просто потребитель.

Этой весной 30 человек собрались на западном по­бережье Норвегии. Они встретились, чтобы обсудить не только этические и философские, но самые что ни на есть практические вопросы — например, как орга­низовать свою повседневную жизнь и выполнять необ­ходимую работу. Они провели вместе три дня. За иск­лючением нескольких приглашенных ораторов, все соб­равшиеся были, согласно официально принятой классификации, умственно отсталыми.

Таковы ли они на самом деле? Не это важно. Они провели свою встречу. Их дис­куссии были интересными. После встречи они разъеха­лись по четырем деревням, где постоянно живут. Все они работают. Все участвуют в принятии решений. Все вовлечены в культурную жизнь. Это полнота су­ществования, превышающая обычную.

Считается, что они недостаточно развиты. Я думал об этом на следующий вечер во время ужина в одной из деревень. За столом нас было примерно десять чело­век. Только двое или трое не имели официально уста­новленных физических недостатков, остальные имели по нескольку. Видар спросил, не хотим ли мы чаю, и обслужил нас всех — спокойно, ничего не пролив и не разбив. Он был признан умственно отсталым и к тому же был слеп. Но главное в этом не то, что слепой и признанный умственно отсталым Видар напоил нас чаем. Главным было поведение других людей, сидев­ших за столом. Само собой разумелось, что Видар на­поит нас чаем. Царила атмосфера доверия. Правда, мне показалось, что человек, ответственный за это чае­питие, был несколько насторожен; но никто не вмеши­вался, и потом не последовало никаких комментариев. Как сказал мне на следующий день мой старый знако­мый, происшедшее не планировалось заранее и никог­да не обсуждалось в сообществе.

Насколько я мог судить, для людей, сидевших за сто­лом, угроза заключалась только в том, что вокруг было слишком много помощников. Не профессионалов — они запрещены в этом сообществе, по крайней мере в пла­не проявления их профессиональных качеств, — а про­сто благодетелей. Это весьма реальная угроза. Сообще­ство, о котором идет речь, очень сильно привлекает к себе молодых людей. Они стоят в очереди, чтобы при­нять участие. Если их слишком много, то это значит, что у Видара отберут чайную чашку и, быть может, даже вытеснят с основной работы, какой является мытье посуды. Он делает это раз в день в дополнение к другой работе вне стен дома. В целях защиты таких, как Видар, в сообществе не разрешается использовать посудомоечные машины. С той же целью установлено, что молодежь, склонная к оказанию чрезмерной помо­щи, питается отдельно — там, где пет лиц, признанных умственно отсталыми, нет душевнобольных, слепых и калек. Другими словами, ситуация как бы перевернута вверх дном: организована защита от желающих по­мочь. Молодые люди знают это. Тем не менее они стре­мятся получить доступ к сообществу, слиться с ним, Получить ответы на жизненно важные вопросы от раз­ных учителей, то есть вобрать все разнообразие челове­ческого опыта. Это не просто контркультура, как ска­зал бы Т. Розак (1969). Это контробщество, более ра­дикальное, чем все, которые я знаю, включая Твинд, Христианию или любое политическое движение. Даже внутри нашего хорошо отрегулированного, весьма бо­гатого общества, обеспечивающего всякого рода услу­ги, есть контрсилы, сообщества антиклиентов, места, где неясно, кто дает, а кто получает.

Сообщество, в котором живет Видар, называется Видарасен. (Сходство имени и названия является, ско­рее всего, совпадением.) Официально Видарасен — это учреждение для умственно отсталых. Оно получает деньги от государства. Как и в Твинде, все заработки складываются в один котел и поровну делятся на всех. Сообщества такого рода впервые были созданы в Шот­ландии немецким эмигрантом К. Кёнигом. Они пользу­ются международной известностью под именем «Кемп-хилл вилиджз» и обнаруживают заметное сходство с французскими поселениями типа «Ларш», созданными Ж. Ванье (Кларк, 1974). Условия для таких поселений, по-видимому, особенно благоприятны в Норвегии. Здесь их уже четыре и предполагается образовать еще два. Как раз сейчас добиваются того, чтобы власти пре­образовали учреждения для умственно отсталых в ком­муны для людей, которые по тем или иным причинам не могут жить в атмосфере городской скученности и отчуждения. Видарасен не может функционировать без государственных субсидий. Будучи реакцией на доми­нирующие черты общества всеобщего благоденствия, эта форма жизни зависит от государства и в то же вре­мя обладает возможностями для его обновления.

Как и все мы, сообщества, о которых идет речь, имеют определенные ценностные представления. В Ви-дарасене и Кемпхилле господствуют представления о душе, которые можно найти во многих религиозных системах. Здесь считают, что, когда тело умирает, ду­ша йереселяется в другое тело. Это предположение имеет важное значение для социальной жизни. Оно делает людей более внимательными. Внешние признаки вроде нечеткости речи, двигательных расстройств, обильных выделений из носа еще не исчерпывают со­бой существенных показателей того, кто вы есть. В увечном теле может жить благородная душа. Когда мы внимательно вглядываемся, то убеждаемся в этом.

Глава десятая УСЛОВИЯ, ПРИ НАЛИЧИИ КОТОРЫХ ПРИЧИНЕНИЕ БОЛИ ИМЕЕТ ОГРАНИЧЕННЫЙ ХАРАКТЕР

На основе этого, фактически слишком краткого об­зора общих сведений, которыми мы располагаем, мож­но перейти к рассмотрению некоторых условий, при наличии которых причинение боли имеет ограниченный характер. Позвольте мне остановиться на пяти основ­ных категориях: осведомленность, власть, уязвимость, взаимозависимость и система ценностных представ­лений,

10.1 Осведомленность

О значении осведомленности лучше всего судить, когда сравниваешь контрастные черты общества экспертов, с одной стороны, и общества скрытых струк­тур — с другой. Об этом говорят и различные случаи из жизни наших долин. При прочих равных обстоя­тельствах — чего, несомненно, не бывает в действи­тельности — представляется вероятным, что с увели­чением информации о жизни членов общества во всех ее проявлениях уменьшается надобность в таких обоб­щающих понятиях, как «болезпь», «помешательство» и «преступление». Если члены общества хорошо осведом­лены друг о друге, то такие широкие понятия оказы­ваются в известном смысле упрощениями. Они не да­ют новой информации, они не объясняют.

В норвежском языке есть слово «bygdeoriginal», ко­торое можно перевести как «провинциальный ориги­нал». Для маломасштабного общества не характерно единообразие самовыражения, или одинаковость пове­дения людей. Наоборот, такое общество демонстрирует наиболее яркую галерею типов. Их описаниями запол­нена значительная часть нашей старой литературы. Это не то одномерное общество, где каждый похож на другого и ведет себя так же, как другой. Часто такому обществу свойствен целый континуум ярко выражен­ных индивидуальных стилей жизни. «Провинциальные оригиналы» представляют собой людей, сформировав­шихся в результате длительного взаимодействия, в хо­де которого они имеют достаточно времени, чтобы хо­рошо узнать друг друга. В обществе этого типа мы на­ходим большое разнообразие человеческих личностей при известной цельности каждой из них. Эксцентрич­ность терпима, несовместимость — нет. Речь идет о терпимости к отличиям, совместимым с обычными фор­мами поведения. Терпимости к поведению, столь тесно связанному с конкретным индивидом, что оно может быть названо чертами личности. Странные люди терпи­мы, а роли, взятые напрокат, — нет.

Когда осведомленность о членах общества так вели­ка, что простые обобщающие абстракции недостаточны, тогда недостаточны и наиболее простые реакции на нежелательное поведение. Преступление и наказание. Оба эти понятия принадлежат к одному уровню абст­ракции. В социальной системе, где одно из них не при­носит пользы, другое также не может быть полезным. Зная провинциального оригинала, члены общества по­нимают его поведение в такой степени, что сознают, сколь сложно это поведение изменить. Такая упрощен­ная реакция, как наказание, не будет считаться ни ес­тественной, ни обязательной.

Важно иметь в виду, что не всякое маломасштаб­ное общество осведомлено о своих членах. Небольшая величина не является гарантией осведомленности. Вме­сте с тем в некоторых больших системах их члены рас­полагают значительной информацией друг о друге. В этом плане весьма существенным фактором является продолжительность существования системы. В малень­ком обществе, лишенном общей истории, не будет места для индивидуальных отклонений. В таком обществе не было ни времени, ни надобности создавать подобные роли. В маломасштабном обществе с ограниченной ос­ведомленностью его членов друг о друге часто велика потребность в единообразии поведения. Неконформ­ность будет описываться здесь в абстрактных терминах и осуждаться путем совершения упрощенных действий. Системы с ограниченным внутреннем взаимодействием останутся без общей истории. Примером этого являют­ся современные «города-спальни». В крайних случаях, в связи с чрезвычайно малым взаимодействием, веро­ятно, вообще не может идти речь о системах. Даже на­казание не породит взаимодействия, так как полиция призывается извне, со стороны, и вся дальнейшая про­цедура наказания совершается вовне. Чтобы создать ситуацию, при которой те, кто живет в этом несистем­ном обществе, окажутся вынужденными совладать с неконформным поведением без обращения к внешним силам, нужно помочь им преобразовать это несистем­ное общество в систему. Таким образом, надобность в причинении боли может быть уменьшена посредством создания системы.

Другой существенный фактор, ограничивающий об­щую осведомленность, — сегментация. Маленькое касто­вое общество может с успехом держать своих членов разделенными. Эффект такой разделенности, конечно, усиливается посредством неравного распределения власти.

10.2. Власть

Люди, обладающие властью, могут раздавать боль. Власть означает возможность заставить других людей делать то, что вы хотите, чтобы они делали, независи­мо от их собственного желания. Судья, рассматриваю­щий уголовное дело, выше подсудимого. Ему покрови­тельствуют символы зала, где происходит судебное за­седание, возвышение, на котором он восседает, особая одежда, в которую он облачен, а в некоторых системах еще и парик, престиж самого здания, сама атмосфера суда, равным образом как и его образованность, его связи, классовая принадлежность. Он пользуется тем преимуществом, что решения фактически принимаются где-то в другом месте: он лишь выполняет наиболее непривлекательную часть работы. Его сердце истекает кровью, но он обязан действовать, должен наказывать.

Люди, не обладающие властью, находятся в совсем ином положении. Если они не пользуются покрови­тельством и не обладают силой, раздача боли не пред­ставляет для них привлекательную альтернативу. По­тенциальный получатель не хочет брать. Он может дать сдачи. Намеренное причинение боли тем легче, чем дальше получающий от дающего. С. Милграм (1965) показал это экспериментально. Он панял лю­дей — во имя науки — наказывать других людей удара­ми электрического тока. Участникам эксперимента ска­зали, что задача исследования заключается в определе­нии того, влияет ли наказание за ошибки на скорость обучения. Мало кто колебался, наказывать или нет, даже тогда, когда речь шла об ударах током, представ­ляющих большую опасность. Но как только жертва оказывалась от них в непосредственной близости, уча­стники эксперимента теряли решимость. Аналогичные данные содержатся в исследовании, посвященном пове­дению людей в концлагере (Кристи, 1972). Чем в боль­шей степени заключенным удавалось вести себя по от­ношению к охране как обычные люди, становиться ближе им, тем больше у них было шансов выжить. Речь идет о концлагерях на севере Норвегии, где со­держались югославы. Те, кто смог хоть как-то овладеть языком, были защищены — по крайней мере от пред­намеренного истребления. Они заставили своих надзи­рателей ощутить всю жестокость принятых среди охра­ны форм поведения по отношению к заключенным. Разговаривая с ними, узники индивидуализировали и очеловечивали себя в их глазах. Они приближались к ним настолько, что наказание воспринималось стражей таким, каково оно было на самом деле.

Здесь мы подошли к самой сути проблемы. Мы ви­дели, как неоклассицизм объективировал процесс нака^-зания. Выбор в известном смысле делает не судья, а другие органы власти и сам преступник, который при­водит в движение всю систему. Судья только инстру­мент, осуществляющий предназначенное. Раздача боли превратилась в надлежащую научную процедуру, где критерием служит степень тяжести преступления. Прихоть и желание судьи, равно как и преступника, не имеют значения. При наличии небольшой помощи со.стороны компьютеров у них вообще нет надобности встречаться. Иными словами, вся ситуация чрезвычай­но удобна для причинения боли.

Если имеет место конфликт и каким-то людям по­ручено как-то его разрешить, то существуют две воз­можности. Одна состоит в том, чтобы облечь этих людей властью. Если это происходит, то такая власть должна контролироваться. Неоклассицизм представля­ет собой один из способов контроля над властью. С этим связан детально разработанный порядок обжа­лования решений. С этим связаны также специальная подготовка, профессионализация п всякого рода «объ­ективирующие механизмы» — такие, как нормы об юрисдикции, должностная неприкосновенность, отбор по цензу. Другая возможность состоит в том, чтобы не наделять властью тех, на кого возложено разрешение конфликта. Эту идею символизирует карлик при коро­левском дворе: он так мал, что прекрасно подходит для роли посредника — пока не станет специалистом и не будет вследствие этого считаться потенциально опас­ным. Человек, которого из-за разницы в возрасте не считают своим, также может играть указанную роль. Иногда ребенок может выполнять такую роль в семей­ном конфликте. Другим символом обсуждаемой альтер­нативы является независимая третья сторона: она при­звана помочь, но ее не наделили властью принуждать, и у нее нет возможности извлечь для себя выгоду из того, как будет разрешен конфликт.

10.3. Уязвимость

Чтобы поставить власть под контроль, надо сделать тех, кто ею обладает, уязвимыми. Существует несколь­ко способов достичь этого. Три из них имеют особое значение. Тех, кто обладает властью, делают уязвимы­ми равенство в статусе, равенство в квалификации и реальная тесная близость с теми, на кого распростра­няется власть.

Значение последнего обстоятельства хорошо иллю­стрирует недавняя дискуссия по вопросу о местной по­лиции. Стремление преодолеть отчуждение, сущест­вующее во многих городских районах, привело к по­пыткам децентрализовать полицейскую службу, равно как социальные службы и здравоохранение. Здесь мы снова встречаемся с одним из движений маятника, происходящих в обществе. Сначала была разрушена муниципальная система полиции, закрыто множество маленьких полицейских участков, небольших учрежде­ний здравоохранения, исчезло множество практикую­щих специалистов во многих сферах жизни. Сейчас же происходит процесс их воссоздания. Полицейские ма­шины и электронные устройства не вполне компенси­руют потерю старого констебля Боллингмо, который нес службу в моем районе, когда я был еще ребенком. Теперь мы снова изобретаем его. Мы превращаем, как это было совсем недавно в Осло, некоторые дома-фур­гоны в местные полицейские участки, размещаем в них постоянные наряды полиции и всерьез пытаемся приблизить полицию к тем, кому она призвана слу­жить. Одновременно это и попытка создать возможно­сти для контроля над контролерами. Полицию нельзя контролировать бюрократическими средствами. Если полиция этого хочет, то ее работа, как заметилз А. Стёккен (1974), оставляет мало следов на бумаге, что делает почти невозможным контроль сверху. Аль­тернативой является контроль снизу, со стороны насе­ления, контактирующего с полицией. Но для того, что­бы сделать такой контроль эффективным, полиция должна стать действительно местной.

Однако есть критики. Среди них С. Коэн (1974) и Т. Матиесен (1978). В основе критики лежит концеп­ция дисциплинированного общества, предложенная М. Фуко (1975). Они правы. Тюрьмы могут быть лик­видированы такими методами, которые превратят все общество в нечто похожее на тюрьму. В рамках самой полиции мы воссоздаем не старого констебля Боллинг­мо. Теперь это современный, хорошо подготовленный полицейский, совершенно иначе интегрированный в громадную военизированную организацию, обладаю­щую большой ударной силой. Здесь есть электронные устройства и автомобили. Новый «местный» полицей­ский является таковым лишь в том смысле, что нахо­дится в данном месте во время исполнения своих обя­занностей. Он не имеет долговременных обязательств:; после окончания рабочего времени он покидает свой пост и ведет жпзнь, которая неизвестна тем, кто оста­ется. Иными словами, он неуязвим.

Прежний местный полицейский был уязвим. Он, ко­нечно, обладал определенным статусом как полицей­ский и мог затребовать помощь. В трудных случаях он мог мобилизовать силу государства. Но он не мог об­ращаться к внешним силам постоянно. Во многих от­ношениях он был заложником своей общины. Он жил здесь же или где-то поблизости. Его дети ходили в ме­стную школу, его жена — в магазины. Не было «желез-иого кулака и мягкой перчатки» (Купер, 1974). Была реальная уязвимость. В противоположность этому де­централизованная система контроля, осуществляемого персоналом, который не зависит от общины, может лег­ко превратиться в систему слежки, совершенно не конт­ролируемую самими ее членами. Чтобы избежать извра­щений, идея децентрализованной полиции должна предполагать зависимость полицейских сил от того ме­ста, где они несут службу, то есть предполагать поли­цию, слабо связанную с полицейскими силами впе дан­ного района, а также серьезные изменения в органи­зации повседневной полицейской работы. Поскольку происходит усиление местной полиции, следует сокра­тить полицию центра и блокировать каналы связи между центром и периферией. Полицию надо рассмат­ривать как единую систему. Если мы ограничимся тем, что лишь усилим местную полицию, то окажемся в опасной близости к «городу-тюрьме», ярко описанному С. Коэном (1979). Уязвимость полиции должна быть обеспечена.

«Особая квалификация» представляет собой другой вид защиты против уязвимости. Этой формой защиты располагают эксперты по социальным вопросам. Они имеют удостоверения о том, что более компетентны в этих вопросах, нежели другие. Они обучены специаль^ ному языку, на котором говорят между собой. Опи при­дут в местное учреждение, которое занимается соци­альными вопросами, чтобы служить общине, но легко превратятся в правителей. С местной точки зрения, они в еще большей степени находятся вне контроля, чем полицейские. Их назначение не в том, чтобы по^ мочь людям справиться со своими конфликтами, а в том, чтобы самим разрешать их конфликты. Подобно судьям, они предрасположены к тому, чтобы пренеб­речь одними возможностями и придать особое значение другим. Но в противоположность судьям они не при­учены понимать, что имеют дело с конфликтами. По­добно старому персоналу, осуществлявшему некара­тельное воздействие в системе контроля над преступ­ностью, они легко станут людьми, раздающими боль, действуя под видом персонала, занятого оздоровлением.

По мере того как углубляется понимание опасностей, с которыми связано наделение властью, и усили­вается потребность в том, чтобы сделать тех, кто ею облечен, уязвимыми, быть может, наступает время вое­становить авторитет Советов по охране детства и Со­ветов по борьбе за трезвость, которые существуют в больпшнстве скандинавских стран. Мы снова имеем дело с колебаниями маятника: от резкой критики этих советов мы вновь возвращаемся к ним! Но это стрем­ление к иному типу организации, нежели тот, кото­рый существует сегодня. Фактически это должна быть форма, значительно более близкая к подлинному замы­слу законодателей и лишь слегка измененная с учетом имеющегося сегодня опыта и специфики конкретной страны, в которой она существует. Эти новые советы нельзя отдавать на откуп так называемым спасителям детей (Платт, 1969). Мы уже имеем опыт. Мы укомп­лектуем их людьми, которые равны нам. Никто из этих людей не должен обладать властью. Сейчас мы лучше осведомлены о парализующем влиянии власти на социальные системы. Обладающие должным авто­ритетом советы не должны состоять из чиновников. Они должны состоять из участников, а не правителей. И последнее, но важное условие для того, чтобы советы функционировали с пользой, — им придется действо­вать в совершенно новой обстановке. Указанные сове­ты возникли в обществе, где важным фактором жизни была бедность. Спасители детей, действовавшие в прошлом веке, вероятно, подвергались бы меньшей критике, если бы их деятельность оценивалась в соот­ветствии с их временем. Теперь мы живем в обще­стве, которое является обществом всеобщего благоден­ствия в том смысле, что удовлетворение основных со­циальных потребностей в значительной степени очита-ется само собой разумеющимся.

10.4. Взаимозависимость

Социальные системы дорожат людьми, без которых они не могут существовать. В. Голдшмидт (1954) сде­лал полезное дело, описав после второй мировой войны первое «некарательное» уголовное право — уголовное право Гренландии (или «земли людей», как называет­ся этот остров после того, как он приобрел некоторую независимость от Дании). Это право представляет собой попытку кодифицировать традиции и обыкновения эскимосов. Важным моментом, который подчеркивает в своей работе В. Голдшмидт, является стремление к поддержанию мира, а также ограничения, имеющие целью сохранить членов сообщества. Нельзя со­здавать положение, при котором хороший охотник мо­жет потерять уважение общины, потому что в резуль­тате община может потерять человека. Поэтому она должна прибегнуть к другим средствам.

Э. Дюркгейм (1893) предлагает различать общест­ва, основанные на органической солидарности, и обще­ства, основанные па солидарности механической. Ои обнаружил органическую солидарность в обществах с развитым разделением труда. Здесь члены общества зависят друг от друга; они обмениваются услугами и тем самым осуществляют взаимный контроль. Противо­положность этому представляет общество равных, где люди связаны друг с другом в силу сходства. Дюркгейм считал, что это общество основано на механической со­лидарности. Согласно Дюркгейму, по мере модерниза­ции общества движутся от механической солидарности к органической и их карательная политика смягчается.

Я во всем могу согласиться с Дюркгеймом, кроме последнего утверждения. Концепция Дюркгейма фак­тически продукт французской урбанистской культуры. Он с одобрением приводил слова о том, что если вы видели одного индейца, то тем самым вы видели их всех, тогда как в цивилизованном обществе два инди­вида — это, несомненно, разные люди. Этот предрассу­док, вероятно, сделал его слепым к разнообразию, су­ществующему внутри маломасштабного общества, а также к проблемам контроля внутри большого обще­ства. Поскольку он полагал, что маленькое «примитив­ное» общество состоит из равных людей, он не видел серьезных причин для обмена услугами. Но в таком случае он упускал из виду то, что могло бы служить для него наилучшим примером органической солидар­ности: маломасштабное общество со множеством, взаимных зависимостей, в котором участники взаимо-, действия незаменимы. Здесь органическая солидар-, ность достигает, можно сказать, своего максимума, и, это также дает сторонам возможность осуществлять взаимный контроль. В большом обществе условия для солидарности в большей степени ограничены, посколь­ку люди легко могут поменяться ролями. Мы можем купить их на рынке труда, а остальных использовать как объекты причинения боли.

10.5. Система ценностных представлений

Сообщества, описанные в предыдущей главе, по­зволяют нам подойти к проблеме вплотную. Твинд в известной мере применяет наказания, основной фор­мой которых является изгнание. Но Твинд представля­ет собой высокоорганизованную систему с неравенст­вом в распределении власти и постоянной сменой лю­дей, которые не успевают хорошо узнать друг друга. Христиания не может наказывать, потому что там нет власти. Видарасен не может, потому что там невозмож­на сама мысль об этом.

Это не объяснение, я знаю, так что позвольте мне иопытаться еще раз. Давайте вернемся к столу, за ко­торым происходит чаепитие. Давайте представим себе, что Видар намеренно уронил чашку. Я совершенно не * могу представить себе этого, но тем не менее давайте попробуем.

Если причинить боль Видару, то чего мы этим до­бьемся? Видару, такому доброму, у которого и без того достаточно сложностей, биографию которого знают многие, а вся нынешняя жизнь известна каждому си­дящему за столом. Раздача боли не была бы справед­ливой, а боль стала бы болью каждого. Слишком вели­ка осведомленность людей, входящих в это сообщество.

Вместе с тем в сообществе, подобном Видарасену, власть распределена неравномерно. Нельзя отрицать того, что одни люди во многих отношениях активнее других. Они могут поэтому идти своим путем и защи­щены от ответных мер. Это очевидно, но это компен­сируется системой ценностных представлений. Видара­сен имеет такую систему, и она контролирует власть и делает людей равными. Если тело только приют для благородной души, то тогда жизнь в сообществе не мо-кет не основываться на взаимном уважении. Его чле-1ы до такой степени одинаково уважаемые люди, что ;то делает неестественной саму мысль о причинении боли. Кроме того, они считают, что правильнее слу­жить другим людям, чем использовать их в качестве слуг. Это тоже ограничивает возможность причинять страдания другим людям, чтобы поддерживать закон и порядок.

Однако признание того значения, которое имеют ценностные представления, есть, конечно, и признание значимости тех представлений, которые требуют при­чинения боли. Дворец инквизиции в испанском городе Картахене — прекрасное здание. Здесь, преисполнен­ные чувства собственного достоинства и в комфорте, жили добрые священники, а всего лишь этажом ниже находилась камера пыток. Я сказал, что они добрые, без какой-либо иронии. Я убежден, что многие из них были действительно верующими людьми, спасающими бедные души. Для инквизиторов ад был реальностью, и они раздавали боль из превентивных соображений.

Глава одиннадцатая ЮСТИЦИЯ ПРИЧАСТНЫХ

11.1. Отношение к конфликтам

Большинство путей к обновлению в сфере уголов­ной политики когда-то представляло собой дороги с од­носторонним движением. В той или иной степени при­знавалось очевидным, что соответствующие идеи воз­никли в индустриально развитых странах и затем по­степенно получали распространение в странах, менее развитых в промышленном отношении. Эксперты из Европы и Соединенных Штатов отправлялись в Афри­ку или Азию, чтобы нести знание; доклады о сканди­навских тюрьмах стали экспортным товаром. Дело и сейчас обстоит так. Однако есть и существенные изме­нения. Теперь некоторые представители промышленно развитых стран не вполне убеждены в том, что они выполняют некую миссию, и уж ни в коем случае не считают, что вся информация, которую они сообщают, является своего рода откровением. В этой ситуации пути к обновлению превратились в дороги с двусторон­ним движением. Если что-нибудь и представляется яс­ным, так это то, что некоторые страны, слаборазвитые в промышленном отношении, широко используют гражданское право там, где мы применяем уголовное. Это прежде всего относится к обществу, где нет силь­ной центральной власти, где позиции государства сла­бы или где его представители находятся столь далеко, что люди вынуждены воздерживаться от обращения к силе.

Что же они вместо этого делают?

Во-первых, важно прежде всего понять, что пред­ставление о том, что всякий конфликт обязательно должен быть разрешен, отражает пуританскую, этно­центрическую точку зрения. Большую часть моей жиз­ни я также считал это само собой разумеющимся — пока мне не удалось осознать ограниченность такого подхода. Затем некоторое время я пользовался альтер­нативным понятием — «управление конфликтом». Это опять-таки был узкий, этноцентристски детерминиро­ванный выбор. Английское «to manage» исторически связано с итальянским выражением, обозначающим обучение лошади работе на манеже, а в наше время — со словом «менеджер», обозначающим человека, кото­рый управляет деятельностью других лиц. Все это очень далеко от термина «причастность». Вероятно, точнее было бы говорить о «урегулировании конфлик­тов». Конфликты могут разрешаться, но с ними можно и жить. Выражение «причастность к разрешению конфликта» подходит, пожалуй, больше всего. Оно на­правляет внимание не на результат, а на процесс. Быть может, участие важнее, чем само решение.

Конфликты не обязательно следует относить к «пло­хим вещам». Их можно также рассматривать как не­что ценное, чем нельзя пренебрегать. Было бы непра­вильно говорить, что современное общество отличается изобилием конфликтов; их скорее недостаточно. Суще­ствует опасность, что они могут быть утеряны или — и это случается чаще — похищены. В нашем обществе жертва преступления теряет дважды. Один раз во взаимодействии, с преступником, другой раз во взаимо­действии с государством. Жертва лишена возможности участвовать в разрешении своего собственного конф­ликта. Ее конфликт похищен государством, причем кража совершается профессионалами. Я рассмотрел этот вопрос в своей статье «Конфликт как достояние» (Кристи, 1977) и здесь не стану вдаваться в подробно­сти. Я лишь воспроизведу одно положение, из которого видно, что мы теряем вследствие кражи конфликтов.

Во-первых, мы теряем возможность уяснения нор­мы. Это утрата возможности педагогического воздей­ствия. Мы теряем возможность постоянного обсужде­ния того, что есть право нашей страны. Насколько не прав вор, настолько прав потерпевший. Как уже отмечалось, юристы обучены тому, чтобы выяснять то, что следует считать в деле наиболее важным. Но это оз­начает сформированную неспособность предоставить возможность сторонам самим решать, что, по их собст­венному мнению, имеет значение. Это означает, что в суде трудно вести дискуссии, которые можно было бы назвать политическими. Когда жертва мала и сла­ба, а преступник большой и сильный — какого порица­ния заслуживает тогда преступление? И что можно сказать о деле, в котором, напротив, фигурируют мел­кий вор и крупный домовладелец? Если преступник хорошо образован, то должен ли он в таком случае больше — или, быть может, меньше — страдать эа со­вершенные грехи? А если он негр или молод? Если в качестве другой стороны выступает страховая компа­ния? Если его только что оставила жена? Если его фабрика потерпит крах в случае приговора к тюремно­му заключению? Если его дочь потеряет своего жени­ха? Если он действовал в состоянии опьянения либо был в отчаянии или в ярости? Этому перечню нет кон­ца. И быть может, так и должно быть. Возможно, пра­во аборигенов Северной Родезии, описанное М. Глук-маном (1967), в большей мере пригодно для уяснения норм, поскольку позволяет конфликтующим сторонам всякий раз выносить на обсуждение весь перечень старых претензий и доводов (с. 8).

Мы снова подходим к наиболее важному различию между неоклассицизмом в уголовном праве и общей характеристикой юстиции причастных. В уголовном праве уяснение ценностей достигается посредством градуированного причинения боли. Государство уста­навливает шкалу, иерархию ценностей, варьируя число ударов, наносимых преступнику, либо число отнимае­мых у него месяцев или лет. Боль используется как средство коммуникации, в качестве своего рода языка. В юстиции причастных тот же самый результат — уяс­нение ценностей — достигается в самом процессе. Именно на процесс перемещается центр тяжести.

11.2. Компенсирующая юстиция

Однако гражданское право не является, конечно, чем-то таким, что ограничивается участием сторон в разрешении споров и соглашениями. Предполагается, что должны последовать действия. Если что-то плохо, то это должно быть исправлено. Должен быть восста­новлен мир. В частности, жертва должна получить ком­пенсацию. Во всех системах, где нет сильной государ­ственной власти, назначение компенсации жертве яв­ляется, по-видимому, основным видом решений. Это как раз то, что весьма часто отмечают социальные ант­ропологи. Это то, что описывают историки права. Та­кую систему мы применяем сами, когда причиняем вред другому и чувствуем — либо вынуждены при­знать, — что нужно поправить дело.

Предоставление возмещения потерпевшему пред­ставляет собой достаточно очевидное решение, и в большинстве случаев большинство людей во всем мире поступает именно таким образом. Почему так не по­ступает государство в промышленно развитых странах? Или по крайней мере почему мы, вооруженные глубо­ким пониманием проблемы, не идем на немедленное расширение системы предоставления жертве возмеще­ния и тем самым — на сокращение сферы уголовного права? Три причины, которые препятствуют этому и которые чаще всего называют в таких случаях, сводят­ся к следующему.

Во-первых, этого нельзя делать в обществе нашего типа. Наше общество специализировано. Нам нужны эксперты, чтобы воздействовать на преступность. Я вскоре вернусь к этому вопросу и разберу его более подробно. Здесь достаточно отметить, что не все соци­альные установления существуют потому, что они не­обходимы. Они могут существовать также потому, что однажды хорошо послужили власть имущим и с тех пор сохраняются. Они могут сохраняться и в силу того факта, что отвечают еще каким-то интересам. Служите­ли правосудия хорошо служат самим себе. Так же об­стоит дело и с вспомогательным персоналом.

Во-вторых, компенсирующая юстиция основана на предположении, что ущерб может быть возмещен. Пре­ступник должен располагать возможностями что-то дать взамен, вернуть. Но преступники — это чаще все­го бедные люди. Они ничего не могут дать. И объяс­нений этому — множество. Верно, что наши тюрьмы наполнены бедняками. Мы позволяем, чтобы бедные расплачивались тем единственным благом, которое по­чти поровну распределено между членами общества, — временем. Время отнимают, чтобы причинить боль. Но время, если мы захотим, можно использовать для це­лей возмещения. Это организационная проблема, и здесь нет ничего невозможного. К тому же не следует переоценивать бедность наших заключенных. Многие из задержанных молодых преступников располагают обычным молодежным набором технических нови­нок — мотороллеры, стереоустановки и т. п. Но закон и те, кто проводит его в жизнь, не решаются — как это ни удивительно — передать указанное имущество жертвам или обратить его в их пользу. Право собст­венности защищено лучше, чем право быть свобод­ным. Проще отнять у молодого человека его время, не­жели его мотороллер. Право собственности имеет зна­чение для всех, тогда как для обычных граждан почти исключено оказаться в тюрьме.

В дополнение к этому следует сказать, что в сред­ние века грешники, которые имели дело с гражданской юстицией, не всегда и не все были богатыми. Г. Бьян-чи (1979) рассказывает, что церкви и монастыри слу­жили убежищем для преступников, обретавших таким образом неприкосновенность. Тем самым создавалась основа для обсуждения вопроса о вине и компенсации между представителями преступника и жертвы. Убий­ца мог получить прощение, если он обещал уплатить тысячу гульденов. После этого он мог покинуть мона­стырь. Но затем могло выясниться, что убийца не в со­стоянии заплатить тысячу гульденов. В этом случае его продолжали считать плохим человеком, но уже в мень­шей степени. Теперь он превращался из убийцы в должника. Могло произойти новое обсуждение вопроса, в результате чего стороны договаривались о сокраще­нии долга до той суммы, которая реально могла быть уплачена. Считалось, что выплатить хотя бы неболь­шое возмещение лучше, чем отдать жизнь преступни­ка государству. Для преступников, которые отказыва­лись возместить ущерб, постепенно создавались все худшие условия в пределах церкви или монастыря, предоставившего убежище, и в конечном счете они оказывались вынужденными покинуть страну в каче­стве эмигрантов либо крестоносцев, сражающихся и за христианство, и за торговые привилегии. Г. Бьянчи пы­тается восстановить средневековые санктуарии в современном Амстердаме. Это одна из немногих ориги­нальных идей, выдвинутых в нашей области в послед­ние годы.

Но возникает и третье возражение: все это может привести к самым страшным злоупотреблениям. Жерт­ва, обладающая силой или властью, может выжать из преступника-бедняка возмещение сверх всякой меры. Если же преступник обладает силой или властью, то одно упоминание о компенсации может вызвать у него только смех. Или возникнет угроза вендетты. Жертвы, их близкие и друзья возьмут исполнение закона в свои руки; так же поступят преступник и его окружение. Насилие выйдет за рамки мафии, и зло распространит­ся на всю систему. Как раз для того, чтобы предотвра­тить анархию, мы, так сказать, и изобрели государство.

Но имеются и контрдоводы: ведь многие преступле­ния совершаются между равными. Злоупотребления в процессе компенсации вообще маловероятны. Кроме того, в процессе, который предполагает юстиция при­частных, преступник и жертва не остаются за закры­тыми дверями. Их дискуссия может иметь публичный характер. Это должно быть такое обсуждение вопроса, когда критически изучается положение жертвы и все подробности случившегося — независимо от того, име­ют они юридическое значение или нет, — сообщаются суду. Особенно важно здесь детальное обсуждение то­го, что могут сделать для жертвы, во-первых, преступ­ник, во-вторых, местное окружение, соседи, в-третьих, государство. Можно ли возместить ущерб, починив окно, заменив замок, покрасив стены, вернув время, потерянное в результате кражи автомобиля, работой в саду либо мытьем машины десять воскресений под­ряд? Возможно, что когда начнется обсуждение, то вы­яснится, что ущерб не так велик, как он выглядит по документам, составленным с целью повлиять на стра­ховую компанию. Смогут ли быть слегка смягчены фи­зические Страдания, если преступник на протяжении нескольких дней, месяцев или лет будет совершать ка­кие-то определенные действия? К тому же исчерпала ли община свои возможности оказания помощи? Дей­ствительно ли местная больница ничего не может сде­лать? Точно так же должно быть проанализировано по­ложение преступника. Это поможет установить, нет ли надобности в каких-либо мерах социального, воспита­тельного, медицинского или религиозного характера.

Не для того, чтобы предотвратить будущее преступле­ние, а для того, чтобы удовлетворить насущные потреб­ности.

А теперь в связи со всеми рассмотренными возра­жениями следовало бы спросить: если невозможно в определенных случаях найти достойный выход, то почему надо считать, что это невозможно вообще? Поче­му не ограничить сферу наказания самым необходи­мым, изъяв из нее все, что только можно изъять? Да­вайте создадим примирительные органы. Пусть расцве­тает разнообразие, когда речь идет о выборе персонала, сроках, обучении и т. п. Давайте вспомним несколь­ко основных уроков, которые дали нам предшествен­ники. Давайте сделаем людей, которые работают в этих органах, уязвимыми. Не будем облекать их властью. Пусть они не будут экспертами. Не позволим им от­даляться от нас.

Следует позаботиться о том, чтобы такие люди были по возмояшости равны тем, кого они долиты прими­рять, и жили среди них. Вместо юстиции, основанной исключительно на абстрактных принципах, как пред­лагает Дж. Роулс (1972), зто должна быть юстиция, основанная на знании того, что с последствиями реше­ний длительное время кому-то придется жить. Такие органы не смогут разрешать все спорные вопросы. Го­сударство не будет полностью отстранено, но можно надеяться, что оно будет играть меньшую роль. Как далеко мы сможем пойти, покажет опыт. Но мы не мо­жем двигаться вперед, не имея цели. Целью должно быть уменьшение боли. Как в рамках правовой систе­мы, так и в рамках других социальных институтов. Л. Хулсман однажды прочел в Осло лекцию под сле­дующим названием — «Уголовное право как социаль­ная проблема». Уже из этой формулы ясно видно, что сфера уголовного права должна быть максимально ог­раничена.

В долгосрочной перспективе здесь, как и в других основных сферах жизни общества, речь идет о такой организации, при которой простые люди стали бы при­частии к решению важных для них вопросов, вместо того чтобы всего лишь наблюдать за этим со стороны; чтобы они вырабатывали решения, а не выступали про­сто как потребители. Для нас важно выработать такие решения, которые бы принуждали тех, от кого это за­висит, слушать, а не применять силу, искать компро­мисс вместо того, чтобы диктовать, — решения, кото­рые бы поощряли компенсацию, а не репрессалии и по­буждали бы людей, выражаясь старомодно, делать доб­ро вместо зла, как это имеет место сейчас.

11.3. Наказание или траур?

Идеи, которые несет с собой конфликтная цивили-зиция, таят определенную опасность. Это очевидно, если вспомнить, что в нашем обществе существует та­бу на несдержанное выражение горя (Дж. Горер, 1965). Современное, рациональное общество делает и смерть современной, рациональной вещью. Поэтому оно запрещает также чрезмерное выражение горя. Гнев не менее реальная вещь, чем печаль. И не менее легитимная. Любая попытка цивилизовать конфликты и исключить боль может подвергнуться критике за по­давление важных проявлений жизни. Эта книга легко может стать объектом такой критики, поскольку она направлена на то, чтобы устранить причинение боли из жизни людей и социальных систем.

Позвольте предварить подобную критику и нейтра­лизовать ее. Непосредственное выражение гнева в тех случаях, когда нарушены мои права либо права дру­гих людей, понятно и объяснимо. Но давайте сделаем теперь еще один шаг. Подумаем об этом по аналогии с печалью. Если наказание должно иметь место, то оно должно походить в своих основных чертах на те дей­ствия, которые сопровождают скорбь. Это позволит ус­тановить серьезные пределы причинению боли.

Во-первых, скорбь имеет в значительной степени личный характер. В выражении этого чувства могут принимать участие профессионалы: похоронное бюро, священник, возможно, несколько музыкантов или хор. В некоторых странах для выражения горя принято на­нимать людей. В Норвегии их называют «grateko-пег» — «плакальщицы». Интересная особенность со­временной жизни состоит в том, что в обществе, где все, можно сказать, профессионализировано, профес­сиональные плакальщицы оказались не у дел. Совре­менные похороны едва ли можно представить себе без того, чтобы в центре процессии не было людей, близ­ких покойному. Когда умирает король, должностные лица также должны быть в центре. Но это тот случай, когда скорбит нация. Когда же умирает обыкновенный человек, возле него остаются близкие. Для ведения гражданского дела в суде вы можете нанять представи­теля. Для похорон близкого вам человека — нет. Вы либо участвуете, либо не участвуете.

Во-вторых, скорбь имеет эмоциональный характер. Не слишком много, не слишком долго. Но когда гроб опускается в землю или исчезает в печи крематория, нам позволено снять эмоциональное напряжение. Снова под контролем, но не полным. Нам позволено выра­зить скорбь, и от нас ожидают, что мы это сделаем. Крокодиловы слезы можно проливать на похоронах врага. Но само это зрелище лишь подчеркивает леги­тимность настоящих и естественных слез.

В-третьих, скорбь не имеет цели. Это так и в то же время совершенно не так. Траур выполняет личные и общественные функции. Если исключить возможность траура, то и люди, и социальные системы развалятся на кусочки. Выражение горя и скорби делает возмож­ным продолжение. Мы все это знаем. Но мы знаем также, что если выражение скорби преследует некую цель, то это выглядит противоестественно. Именно это превращает государственные похороны не столь уж любимого лица в столь непривлекательное зрелище. Скорбь существует ради скорби. Это, однако, не оста­навливает нас перед тем, чтобы извлечь из нее опре­деленную выгоду. Это утилитарная скорбь, презирае­мая как профанация чувств, хорошо известных всем, кому есть чем дорожить и что терять.

Утрата может повлечь за собой скорбь и траур. Она может также повлечь за собой гнев и паказание. Ко­нечно, между этими явлениями есть важные различия. Траур не обязательно имеет какую-либо цель, тогда как гнев, воплотившийся в наказании, имеет ее. Но есть между ними и черты сходства. Я придерживаюсь того мнения, что чем больше гнев, выражаемый по­средством наказания, похож на траур, тем меньше ос­нований возражать против него. Я пытаюсь здесь про­вести некоторую аналогию. Если раздача боли необхо­дима, то единственно приемлемой формой для этого является форма, имеющая сходство с трауром.

Говоря более конкретно, наказание тем более при­емлемо, чем в большей степени оно персонифицирова­но, чем больше эмоций оно отражает и чем меньше оно носит утилитарный характер. Если я причиняю боль, то это в наибольшей степени должно выражать мои чувства и иметь целью именно боль. Это не должны быть действия моих представителей — бесстрастных и стремящихся к цели, не связанной с моими пережива­ниями.

То, что я здесь описываю, часто определяется как «абсолютная теория наказания». Абсолютная, посколь­ку она не дает никаких обоснований. Вы наказываете, потому что наказываете, точно так же, как вы грусти­те, потому что вам грустно. У современных теоретиков в области уголовного права абсолютная теория наказа­ния совсем вышла из моды. Она не приводит доводов, не показывает, в чем польза. Именно поэтому мне нра­вится абсолютная теория. Если причинение боли не преследует какой-либо цели, то тогда яснее выступают проблемы морали. Стороны должны не раз подумать, справедливо ли причинение боли. Подумать не о том, насколько это обязательно, а о том, насколько это справедливо. Много шансов за то, что чем больше они будут думать, тем меньше они будут считать это спра­ведливым. Размышление должно прогнать гнев. Нару­шитель нормы будет стоять лицом к лицу с жертвой и сможет приводить свои доводы. Процедура наказа­ния трансформируется в диалог. И нам придется вер­нуться к гражданскому процессу.

Нельзя считать случайным, что абсолютная теория наказания вышла из моды и господствующее положе­ние занимают в наше время теории утилитарного типа, трактующие боль как средство некарательного воздей­ствия или как средство удержания от совершения пре­ступления. То, что о нас часто говорят, совершенно верно: наше общество — это общество расчетливых ин­дивидов, глубоко погрязших в обмене товарами ради извлечения наибольшей личной выгоды. Мы имеем от­чужденную от нас демократию, которая полностью со­ответствует отчужденной от нас карательной власти, которая вполне годится, чтобы обслуживать крупно­масштабное общество, использующее таксометр для контроля за ценой каждого поступка. Ничто не может так гармонировать с описанной моделью обмена, как неоклассические представления по поводу воздания по заслугам. Точная мера боли. Надлежащая цена.

По мере того как мы будем все более активно высту­пать на мировой арене, мы будем и в этой сфере соз­давать мировой рынок.

Наша система наказания и в организационном от­ношении есть довольно удачная экспликация основ­ных черт существующего общества. Наше общество — это общество клиентов, где мы представлены другими людьми, которые расследуют, обсуждают и решают. Почему нам не быть клиентами и в качестве жертв, если мы являемся клиентами во многих других сфе­рах жизни? Почему бы не позволить другим людям получать и деньги, и удовлетворение, причиняя боль правонарушителю, если мы его фактически не знаем и, по всей вероятности, никогда не узнаем? Почему нам не купить наказание, еслп мы покупаем здоровье и счастье?

Приведенное рассуждение подводит нас к выводу, что наказание, напоминающее траур, невозможно в об­ществе нашего типа, в котором все хорошо и в то же время все плохо. Мы знаем, что наша жизнь не исчер­пывается рынком и расчетом. Мы имеем друзей ради дружбы, влюбляемся отнюдь не по рациональным мо­тивам, поступаем как скоты и как герои даже тогда, когда известно, что это не принесет нам выгоды. Мы толкуем о рынке и о расчете, но достаточно твердо знаем, что рынки и расчет не могут иметь места, если наряду с этим не придается важного значения таким понятиям, как «общий дух», «тотальность», «солидар­ность» и «стовепие». Тогда абсолютная теория наказа­ния выглядит, по-видимому, совершенно естественно. Тогда возникает вопрос об экспрессивных, а не инстру­ментальных действиях. Наказание перестает быть ра­циональным поведением, направленным на достижение чего-то, а скорее напоминает гневный протест.

Я думаю, что в действительности и сегодня наказа­ние во многих случаях назначается по мотивам, обре­тающим силу в общем духе, тотальности, солидарности и доверии. Но назначается платными функционерами, которые вынуждают теоретиков обосновывать его так, чтобы зто соответствовало требованиям утилитаризма.

Когда читаешь И. Анденеса (1950, 1977), К. Макелу (1975) и их последователей либо дискутируешь с ними, усиливается ощущение того, что мы могли бы найти общую почву, если бы все отважились на обсуж­дение таких вопросов, как солидарность, общественные потребности, сплоченность и т. п., вопросов о том, чтб делает общество несводимым к сумме составляющих его индивидов и рациональных действий. Сторонники общего предупреждения — в большей мере, нежели сторонники некарательного воздействия, — опираются в своих рассуждениях на социологические данные. В некоторых случаях мы могли бы поставить под сом­нение общепредупредительный эффект определенных видов наказания. Но нам трудно переубедить наиболее рьяных приверженцев этого направления, потому что за идеей общего предупреждения скрывается другая идея: когда совершено зло, то должно наступить нечто аналогичное трауру. Другими словами, многие аргу­менты в пользу того, что раздача боли необходима для общего предупреждения, или удержания, могут быть фактически замаскированными элементами абсолютной теории наказания.

В такого рода рассуждениях не следует заходить слишком далеко. Теория общего предупреждения, или удержания, подлежит оценке, исходя из ее признанных достоинств, и в таких гипотетических случаях, как полное устранение полиции или назначение смертной казни за транспортные преступления, — эти достоин­ства очевидны. Я лишь предполагаю, что за некоторыми требованиями установления и назначения наказания стоит нечто большее, чем утверждается в упрощенной, утилитаристской версии этой теории. Важно выявить это «большее» и сделать его предметом обсуждения. Раздача боли как общепредупредительная мера может контролироваться неоклассической системой юстиции. Но, как уже отмечалось, зто примитивная система контроля с нежелательными побочными эффектами. Если хотя бы частично зта деятельность была связана с абсолютной теорией наказания, то это позволило бы начать новое обсуждение вопроса о потребности в при­чинении боли, а также форм контроля за этим. Мы на­ходимся в ситуации, когда стимулы в пользу «абсолют­ного типа наказания» включены в систему, приспособ­ленную для назначения наказания по утилитарным со­ображениям. Это вызывает постоянную неудовлетво­ренность состоянием законности и порядка в обществе. Социальная или рыночная структура общества пользут ется заботой и вниманием, тогда как общинная струк^ тура находится в заброшенном состоянии. В сфере уго­ловного нрава это ведет к назойливым требованиям усилить наказание, назначаемое представителями, ко­торые — в полном соответствии с навязанным им не­выносимым положением — воспринимают себя в каче­стве буфера между населением, охваченным жаждой мести, и некоторыми неудачниками, нуждающимися в защите от чрезмерного причинения боли. Эта ситуация усиливает общую нестабильность, которая существует в обществе нашего типа.

Итак, каковы же выводы из этого анализа? Я назову только два.

Во-первых, раздача боли в западном обществе осу­ществляется в такой форме, которая структурно отли­чается от траура. Она мотивирована гневом, но реали­зуется представителями. Это, вероятно, служит объяс­нением того, почему величина причиняемой боли может столь значительно колебаться в разное время и в раз­ных обществах. Величина боли, так же как и вся со­ответствующая деятельность, не столь уж тесно связа­на с неформальными отношениями внутри западного общества, в котором имеют место указанные колебания. Платные представители — судьи, тюремная админист­рация, руководители службы пробации — образуют различные системы для причинения боли. В этом про­цессе они, конечно, подвержены влиянию целого ряда факторов, не связанных с определением того, какая величина причиняемой боли является «справедливой». Но это означает, что мы должны действовать смелее в своем стремлении уменьшить раздачу боли, опираясь на теорию абсолютного наказания.

Во-вторых, если признать необходимость наказания, то лишь такого, которое имеет экспрессивный харак­тер, сближающий его с трауром. В этом случае возни­кает целый ряд новых вопросов. Может ли вообще ид­ти речь о наказании, если обычные люди — включая жертву — принимают участие в решении во всех его аспектах? Принимают ли они участие в фактическом исполнении наказания? Ведут ли они все — один за другим — определенную работу в самом исполняющем наказание учреждении? Насколько каждый член обще­ства осведомлен обо всех деталях? Что следовало бы сделать для повышения информированности? Может ли местное телевидение вести передачи из местных су­дов и исполняющих наказание учреждений по всей стране? Если мы колеблемся, решая вопрос о том, ис­пользовать или не использовать местное телевидение, то не больше ли причин для колебаний в тех случаях, когда решается вопрос о том, прибегать или не прибе­гать к наказанию? Если боль — это настолько плохо, что ее не может причинять или хотя бы наблюдать каждый, то разве это не говорит о том, насколько не­хорошо само причинение боли? А если цель причине­ния боли — именно боль, то почему бы не устроить так, чтобы это стало очевидно для каждого?

Приближаясь к причинению боли, мы становимся участниками, а иногда и соучастниками. Это происхо­дит, когда мы не чувствуем себя правыми, когда, на­пример, мы знали преступника, или жертву, или ситуа­цию, о которой идет речь, либо сходные ситуации, и понимаем, что в данном случае причинение боли не­справедливо. Это открывает путь к глубокому обсуж­дению вопросов морального характера, — обсуждению, в котором основной задачей будет уяснение содержания норм.

Но, принимая во внимание эти новые вопросы, а также те условия, которые мы обсуждали в предыду­щей главе, можно, по всей вероятности, увидеть, что в обществе, основанном не на представительстве, а на причастности, использование абсолютной теории нака­зания легко привело бы к уменьшению причиняемой боли.

Абсолютная теория наказания, используемая в об­ществе представителей под видом утилитарной теории, создает сильные стимулы к причинению боли. Абсо­лютная теория наказания, рассматриваемая в качестве абсолютной и применяемая теми, кто близок к ситуа­ции совершения правонарушения, совсем не обязатель­но должна вызывать тот же эффект. Абсолютная тео­рия наказания, применяемая в отношении конфликта, возникшего между равными и в достаточной степени связанными друг с другом людьми, вероятнее всего, и конкретном случае воплотится в гражданско-правовом решении.

11.4. Неофициальная экономика

Неверно было бы думать, что в основе этой кнпги лежит вера в то, что идеи могут изменить мир. Речь идет не об одних лишь идеях. Но идеи могут помочь изменить его, когда налицо другие условия. Имеются ли они?

В обществе, подобном нашему, ощущается очевид­ная потребность в экспертах по контролю над поведе­нием. Некоторые сложности, существующие в наше время, так значительны, что с ними не под силу спра­виться простым людям, включенным в обычные фраг-ментированные социальные системы. Имеются также чрезвычайно могущественные централизованные силы, поддерживаемые, прежде всего, военными учреждения­ми, а также воздействием, которое оказывают между­народные организации по вопросам торговли и про­мышленности. Юстиция причастных окажется нере­альной, если общества, стремясь подготовиться к ка­тастрофе, организуются в монолитную структуру, в которой поведение основывается не на выборе, а на приказе и где любой эксперимент рассматривается как угроза существующему равновесию в ситуации балан­сирования на грани войны.

Однако действуют и другие силы. Некоторые из них я описал в девятой главе, где речь шла о скрытых структурах (9.3) и контркультурах (9.4). Теперь да­вайте пойдем еще дальше.

Ровно половину населения Норвегии составляют трудящиеся, то есть те, кто работает по найму. Другая половина не попадает в эту категорию и в той или иной форме обеспечивается средствами существования. Именно эта часть населения в Норвегии, как и во всех индустриально развитых странах, увеличивается.

Эти страны постепенно прошли четыре важные ста­дии. Сначала был механизирован первичный сектор — земледелие и рыболовство. Резко сократилось число необходимых рабочих рук. Это было хорошо для вто­ричного сектора, представленного промышленностью. Сектор этот поглотил мноя^ество конкурирующих сво­бодных рук, пока его механизация не достигла неверо­ятных размеров и потребность в работниках также не уменьшилась. Это оказалось полезным для третьего сектора — сектора услуг, управления, больниц, универ­ситетов, которые благополучно поглотили часть образо­вавшихся излишков трудоспособного населения. Так происходило до тех пор, пока нас не настигла месть развивающихся стран. Страны, находящиеся еще на второй или третьей из описанных стадий, вышли на по­чти полностью свободный рынок, взяв на себя сущест­венную часть производства и оставив нас с громадным сектором услуг, содержание которого должно оплачи­ваться за счет уменьшающихся доходов нашей нацио­нальной промышленности. Оказавшись в таком поло­жении, большинство индустриально развитых стран инстинктивно реагировало одним и тем же способом: остановили рост сектора услуг. Те страны, которые ока­зались в наихудшей ситуации, стали сокращать этот сектор. Так сложилась судьба постиндустриального общества.

Здесь не место для детального анализа положения в целом. Но то, что произошло, имеет определенные последствия для социального контроля. Весь индуст­риальный мир переживает процесс драматических из­менений. Это не может не сказываться на отношениях между людьми.

Исходя из наших целей, полезно проследить, как это влияет на две разные категории людей — тех, кто работает по найму, и тех, кто не имеет такой работы. Для первой категории главный, с нашей точки зрения, эффект заключается в том простом факте, что зара­ботная плата тех, кто имеет официальную работу, по­степенно будет уменьшаться. Их возможности отстаи-. вать свои интересы подорваны. Та или иная фирма, в которой они работают, должна вести конкурентную борьбу с фирмой в Южной Корее, Таиланде или Тан­зании. В то же время будут увеличиваться прямые и косвенные налоги п расти расходы на всякого рода общественные нужды. Иначе и не может быть, если сокращающееся число работающих на производстве должно оплачивать растущее число не имеющих рабо­ты. Общим результатом всего этого будет сокращение доходов от официальной платной работы.

Наемные рабочие стали получать меньше. В то же самое время стало меньше людей, которые вообще име­ют обычную платную работу. Безработица стремитель­но увеличивается почти во всех странах старого инду­стриального мира.

До сих пор речь шла о вещах общеизвестных. И то, что из этого следует, само собой разумеется: безрабо­тица не означает, что люди перестали работать. К удив­лению некоторых, становится все более очевидным, что наряду с официально зарегистрированными существу­ют и другие виды работы. Люди теряют рабочее место, но продолжают трудиться. Наряду с официальным рынком труда существует черный рынок — для безра­ботных и для тех, кто мало зарабатывает. Поскольку налоги так высоки, механик будет ремонтировать по вечерам автомобиль своего приятеля, иногда за день­ги, чаще — за ответные услуги. Поступая таким обра­зом, он не одинок. Дж. Гершуни (1979) и Р. Пэл (1980) — сначала каждый в отдельности, а затем в совместной статье (1980) — показали, что существует неофициальная экономика — частично легальная, ча­стично полулегальная, частично совершенно нелегаль­ная. Эта неофициальная экономика набирает силу в результате того, что хиреет экономика официальная. Здесь сложились образцы поведения и отношения об­мена, внешне весьма сходные с теми, которые сущест­вовали до промышленной революции. Знаменитые анг­лийские браконьеры все еще живы, и овощи благопо­лучно выращиваются на собственном огороде для об­мена на другие полезные вещи, не облагаемые налогом. По мере того как в западном обществе увеличиваются официальные показатели безработицы, значение этой неофициальной экономической деятельности неизбеж­но будет возрастать. У нас две экономики. Одна — официальная, представленная заводами с высокой степенью автоматизации, с облагаемым налогом дохо­дом, что образует базу того минимума социального обеспечения, который мы теперь имеем. Помимо это­го, у нас есть неофициальная экономика.

Под неофициальной экономикой я понимаю нечто отличное от того, что И. Иллич (1981) назвал теневой работой. По Илличу, теневая работа — это то, что сле­дует делать, чтобы поддерживать занятых в производ­стве в рабочем состоянии. Так, жена должна поддер­живать мужа в таком состоянии, чтобы он мог идти на фабрику. Но Иллич противопоставляет теневую работу местным или «народным» ценностям. А это уже ближе к моей теме. Официальная экономика, какой мы ее знаем — экономика заработной платы, налогов, безопас­ности труда, трудового договора и всех других пра­вил, завоеванных на протяжении столетий борьбой трудящихся за своп права, — становится нереальной для все большего числа западных рабочих. Завод пере­водится в Южную Корею или Таиланд, п западный ра­бочий оказывается в положении, тревожно напоми­нающем его далекое прошлое.

Эта новая и в то же время очень старая ситуация не может не иметь последствий для социальной орга­низации и тем самым для социального контроля. Си­туация такова, что, как отмечает, в частности, Пэл (1980), некоторые группы, занимающие в структуре старого индустриального общества неблагоприятное положение, могут неожиданно получить известное пре­имущество. Те категории, или страты, которые наибо­лее успешно сопротивлялись приобщению к системе ценностей промышленного капитализма, быть может, в состоянии легче пережить трудности, создаваемые на долгую перспективу растущей безработицей.

Пэл выделяет три группы безработных, начиная с той, которая может получить наибольшее преимуще­ство.

1. Те, чье мастерство и услуги пригодны для про­дажи или обмена и кто знает местные условия и рас­полагает контактами, обеспечивающими доступ к не­официальным рынкам.

2. Те, у кого мало — или совсем нет — пригодных для продажи навыков либо изделий, но кто имеет свя­зи или располагает ресурсами, чтобы приобрести необ­ходимые навыки либо оборудование.

3. Те, кто не обладает ни мастерством, ни навыка­ми, ни ресурсами для вклада в неофициальную эконо­мику. В терминах более традиционной системы страти­фикации лица, находящиеся в таком неблагоприятном положении, могли бы занять средние ступени социаль­ной иерархии, стать мелкими буржуа, обладающими некоторой квалификацией, необходимой для выполне­ния канцелярской, мелкочиновничьей или администра­тивной работы, а также отличающимися мобильностью в плане как территориальном, так и социальном. Они не имеют ни доступа к общинным ресурсам, ни доста­точных доходов, чтобы этот доступ приобрести.

Другими словами, за членство нужно платить. Если официальная экономика и дальше будет деградировать, членство станет необходимым условием выживания. Мы снова оказываемся в положении, в котором всегда пребывало большинство человечества, — в положении, когда причастность, доверие, общность средств существования, взаимпая зависимость становятся глав­ными элементами жизни. Это именно те условия, при наличии которых юстиция причастных может функцио­нировать наилучшим образом.

11.5. Юстиция для слабых

Как в этом случае обстоит дело со слабой стороной, чьи права не получают защиты? Забитые жены, инте­ресы которых не осмеливается отстоять община; пред­ставители меньшинств, встретившиеся с предрассудка­ми в местной клинике, в помощи которой могут нуж­даться в будущем члены общины; семьи, где постоянно слышится плач детей, но в дом которых никто не ре­шается войти, дабы не нарушить неприкосновенность жилища. Не сделает ли юстиция причастных слабую сторону еще более слабой, чем сегодня?

Это зависит от многих обстоятельств.

Обычный профессиональный суд по уголовным де­лам может функционировать в качестве защитного ме­ханизма и обеспечить интересы слабых, если

- в обществе имеет место неравенство в распределе­нии власти, но в нем существуют идеалы, гласящие, что слабого нужно защищать;

- власть имущие и их суды уделяют большое внима­ние защите слабых;

- общество настолько открыто, что злоупотребления легко фиксируются;

- слабая сторона доверяет суду;

- суды принимают любые жалобы и действуют в со­ответствии с идеалами.

Конечно, возможно, что юстиция кладет в основу своих решений те формы неравенства, которые как раз и делают слабую сторону слабой. Тогда муж не дол­жен бить свою жену сильнее, чем она этого заслуяш-вает; негров не следует арестовывать за появление в районе, где живут белые, если они оказались там по делу. Это лучше, чем ничего, но это и не так много, как часто уверяют. Позвольте мне, однако, повторить, во избежание недооценки очевидного: независимые суды представляют собой важный фактор защиты слабых от нарушения предоставленных им минимальных прав.

В связи с этим возникает ряд серьезных вопросов. Как сделать юстицию в основном юстицией причаст­пых п не утратить прн этом действующие в нашей си­стеме важные защитные механизмы? Возможно ли сконструировать своего рода юстицию соседей, обла­дающую преимуществом причастности, но не утеряв­шую при этом функции защиты законности? Может ли государство вмешаться и помочь слабой стороне, уча-ствущей в конфликте, не беря на себя при этом реше­ния самого конфликта? Что происходит, когда одной пз сторон является само государство? Отвечая на лю­бой из этих вопросов, мы должны, конечно, опять-таки принимать во внимание положение слабых в нашей ны­нешней системе.

С этим связан и вопрос о том, как предохранить культурные ценности и идею причастности от искаже­ния. Недавние эксперименты по организации «альтер­натив тюремному заключению» показали, что эти альтернативы легко превращались в «дополнение к тюремному заключению» и что условный приговор фактически удлинял срок пребывания в тюрьме. Уроки времен некарательного воздействия в связи с совер­шением преступления такясе должны быть живы в намяти. Если раздача боли ограничена, не получим ли мы повторения старого? Появится ли новое, утончен­ное наказание, назначаемое в рамках, казалось бы, гражданско-правовой процедуры? Очень понадобятся скептики. Так же как и независимые исследования, за­щищенные от институционального и интеллектуально­го влияния властей.

Эта книга посвящена не революции, а реформе. Ос­новные вопросы заключаются в том, могут ли суды стать ближе к участникам конфликтов и можно ли до­полнить существующую структуру какими-либо орга­нами по их урегулированию. В этом плане большой ин­терес вызывают попытки повысить активность общин, которым лучше всего известно, что происходит в них. Исходя из своего опыта изучения работы в общинных советах Сан-Франциско, Р. Шонхолтц рассказал мне, что шансы слабой стороны в конфликте обычно лучше там, где соседи больше общаются друг с другом. Дур­ное обращение с женой или детьми труднее скрыть, если жена и дети поддерживают множество друясе-ских контактов. О. Кинберг, Г. Инге, С. Рьемер (1943) убедительно показали значение зтого фактора на материале дел о половых связях отца с дочерью.

В семьях, живущих изолированно, физическое превос­ходство отца легче выходит из-под контроля. Сплочен­ность общины дает возможность слабой стороне в под­системе сделать свое несчастье достоянием гласности и организовать также защитную коалицию. Если слабая сторона добивается своего, то это означает, что соответ­ствующая система не очень мала, не настолько мала, чтобы коалиция была невозможной, и не очень велика, не настолько велика, чтобы отношения были полно­стью скрыты. Я испытываю чувство облегчения и свободы, когда нахожусь среди незнакомых. Я сознаю, что значит благо жизни в общине при отсутствии со­ответствующего ей характера. Но я опасаюсь, что дру­гие платят по счету.

Конечно, сплоченность помогает не всегда. Общпна может организованно выступить против меньшинства. Юстиция причастных может, таким образом, усилить притеснителя. Это ставит множество сложных вопро­сов, в которые я не буду вникать. Ограничусь лишь двумя замечаниями. Во-первых, мало кто из нас ста­нет утверждать, что работа на подрыв общины была бы хорошим решением. Речь идет, по-видимому, не о том, чтобы придерживаться принципа «все или ниче­го», а о том, как лучше организовать общину для ре­шения общей задачи. Жпвя в постиндустриальном об­ществе, каким является Норвегия, я придерживаюсь точки зрения, которую, если говорить упрощенно, мож­но свести к следующему: больше сплоченности, чем сейчас. Опасаясь угодить в канаву на одной стороне дороги, легко впасть в крайность и доказывать, что лучше держаться противоположной стороны, даже не зная точно, как далеко от нее находится другая ка­нава.

Укрепление юстиции причастных должно, однако, усиливать приверженность местным ценностям. Право­судие не будет таким равным во всех общинах, каким оно должно быть, согласно сегодняшним требованиям. Иными словами, юстиция причастных увеличит шансы местных ценностей на выживание. В мировой перспек­тиве это может представлять собой значительное благо. Наше промышленно развитое общество стремительно создает однородную культуру потребителей. Субкуль­туры, культуры местного населения, совершенно иные способы мышления и поведения — все это, по-видимо­му, за последние 30 лет подверглось искоренению в значительно большей степени, чем за всю предшест­вующую историю человечества. Разнообразие социаль­ных организаций существенно сократилось. Но нам из­вестно, что разнообразие часто выполняет функцию защиты видов. Некоторые из нас, кто рассматривает военно-промышленные комплексы на Востоке и на За­паде как угрозу альтернативным ценностям и действи­ям, должны были бы отнестись к усилению разнооб­разия как к чрезвычайно важной проблеме. Государ­ства почти всегда защищаются при помощи оружия, подобного оружию, которым пользуются те, кого они считают своими самыми большими врагами. Местные общины могли бы добиться успеха, будучи столь ма­ленькими, что их не стоило бы завоевывать, столь раз­ными, что их трудно было бы подчинить единому по­рядку, столь сплоченными, что, объединив свои усилия, они смогли бы принудить гигантов найти для загряз­нения природы другие районы, которые в свою очередь также оказались бы сплоченными и стойкими. В зТой более широкой перспективе юстиция причастных мог­ла бы оказаться одним из существенных факторов за­щиты разнообразия, а тем самым и ценностей, постав­ленных под угрозу уничтожения.

Если такие взгляды хоть в какой-то степени верны, то тогда в нашу задачу не входит ни обсуждение про­блем контроля над преступностью, ни обсуждение теорий некарательного воздействия, общего предупреж­дения, или удержания, или видов наказания. Вместо этого главная задача состоит в обсуждении того, как со­здать социальную систему, которая предоставит наи­большие возможности для обозрения и оценки всего набора ценностей, которые существуют в обществе. Каким образом мы можем создать систему, которая обеспечит положение, при котором все важные цен­ности и все существенные интересы будут приниматься во внимание? Как сделать так, чтобы сами механизмы урегулирования конфликтов были организованы таким образом, чтобы они отражали тип общества, который мы хотели бы видеть отраженным, и помогали бы это­му типу общества стать реальностью?

11.6. Пределы пределам?

Может ли это когда-нибудь произойти? Можно ли предстадить себе социальную систему, где стороны в основном полагаются на гражданско-правовые решения? Не будут ли всегда возникать дела, по ко­торым кто-то будет требовать наказания?

Две возможности такого рода заслуживают особого внимания.

В первом случае речь идет о жертве, жаждущей ме­сти. Преступник нанес мне увечье. Ничто, кроме ответ­ного увечья, не может восстановить положение. Да­вайте предположим, что именно так рассуждает жерт­ва. Давайте также представим себе, что была предпри­нята попытка договориться о компенсации и что сторо­ны обладают равной властью, уязвимостью и зависят друг от друга. Коль скоро в этой ситуации потерпев­ший продолжает настаивать на возмездии, не следует ли позволить ему причинить боль преступнику, если он на это отваящтся?

Первый ответ на этот вопрос касается моральной стороны. В системе, признающей правомерность мести, жертва или ее представитель должны иметь право на возмездие. В системе, где высоко ценится способность прощать, жертву следует побуяодать к тому, чтобы подставить злодею другую щеку.

Но если жертва прощает, то возникает новый во­прос. Следует лп позволить потерпевшему во всех случаях проявлять снисходительность и доброту? Как быть с серьезными преступлениями, которые так по­трясли общину, что она настаивает на причинении боли? Мать убитого ребенка простила преступника, а окружающие — нет. С кем нужно согласиться?

В конкретных случаях это зависит от того, в какого рода системы включены стороны. Если система состоит из жертвы и преступника, только из этих двоих, то проблемы не существует — по крайней мере для них. Но чем больше людей входит в систему в качестве ее членов и чем меньше жертва и преступники связаны с другими членами, тем большее значение приобретает реакция общины.

Р. Стейнер (1972) проводит убедительную анало­гию между языком и чувством справедливости. Все мы рождаемся, наделенные способностью говорить. Но мы tie овладеем языком без взаимодействия с другими людьми. Подобным же образом мы рождаемся с потен­циальным чувством справедливости. Но оно не вопло­тится в жизнь вне объединения с другими людьми. Посредством взаимодействия мы приобретаем способ­ность определять, какая речь является правильной и какая реакция на отклоняющееся поведение является справедливой. Чувство справедливости, как и чувство языка, представляет собой, таким образом, продукт со­циальных отношений.

В обоих случаях на наше чувство могут влиять весьма отдаленные факторы. Королева Испании ввела грамматику. В результате неправильный язык был по­ставлен под контроль. Таким же образом поступили и с незаконными мыслями (Иллич, 1981). То же самое происходит и в праве. Закон, установленный государ­ством, — это грамматика. Идеальным типом юстиции причастных была бы юстиция, основанная на их соб­ственном чувстве справедливости, то есть на местном юридическом диалекте. Чем больше норм установлено государством, тем больше шансов на то, что с государ­ственной точки зрения соглашения между сторонами в конфликте окажется недостаточно.

В десятой главе я описал некоторые условия, необ­ходимые для того, чтобы причинение боли имело огра­ниченный характер. Хотелось бы напомнить, что мое самое общее предположение заключается в следую­щем: социальные системы, организованные в соответ­ствии с указанными принципами, прибегая к причине­нию боли, будут испытывать серьезные сомнения. В то же время государственное управление в большинстве случаев будет представлять собой отрицание этих прин­ципов. Другими словами, чем сильнее государственная власть, тем больше возможностей для применения на­казания, а чем она слабее, тем таких возможностей меньше.

Такой ход рассуждений приводит нас к дилемме. В маленькой, стабильной системе высока вероятность того, что все ее члены обладают одинаковым чувством справедливости. Они говорят на одном и том же юри­дическом языке. Это означает, что если простил потер­певший, то простили также и другие члены общины. А что, если это не произошло? Конкретное дело может отличаться от общей схемы. Потерпевший может на­стаивать на пытке, или-подсистема может счесть, что она нужна. Для коптроля над такими ситуациями мы нуждаемся в больших системах с независимой и неуяз­вимой государственной властью — другими словами, требуются те самые социальные условия, которые, как я предполагаю, и создают возможность использования боли в социальных отношениях. Чтобы контролиро­вать жестокость, нам нужно, вероятно, больше госу­дарственной власти. Но создание государственной вла­сти может привести к более широкому использованию боли. В принципе я не вижу выхода из этого положе­ния. Самое большее, что я могу сказать, — пусть госу­дарственная власть будет настолько слабой, насколько мы отважимся, системы столь маленькими, независи­мыми и эгалитарными, насколько мы отважимся, уча­стники уязвимыми, насколько мы отважимся. Все это будет сдерживать причинение боли. Но в таком случае у меня нет ответа на вопрос, что делать с таким, на­пример, феноменом, как причинение боли, которое чле­нам общества представляется «естественным». Может быть, и здесь существует оптимум, какие-то «пять граммов государственной власти»?

Однако для практики у меня есть ответ, имеющий политический характер. Наше время — это эпоха рас­цвета больших национальных государств. Их создание рассматривается скорее как естественное решение, чем как источник проблем. И поскольку эта тенденция пре­обладает, всякое движение в противоположном направ­лении должно быть правильным. Ситуация, при кото­рой существование слишком маленького государства имеет определенные последствия для использования наказания, столь далека, что любой конкретный совет в наши дни должен способствовать выработке противо­положного принципа социальной организации.

БИБЛИОГРАФИЯ

Alternativer til frihedsstraf — Et debatoplaed. Betaenkning

nr. 806, Kobenhavn, 1977. American friends service committee: Struggle for justice. N. Y.,

1971.

Andenaes, J. Almenprevensjonen — illusjon eller realitet? — Nordisk tidsskrift for kriminalvidenskab 1950, 33, 103 — 133.

Andenaes, J. Punishment and deterrence. With a foreword by Norval Morris. Ann Arbor, 1974.

Ant til a, I. Konservativ och radikal kriminalpolitik i Nor­den. — Nordisk tidsskrift for kriminalvidenskab 1Я87, 55, 237- 251.

A n 11 i 1 a, I. Et forslag til strafflagsreform i Finland. — Nordisk tidsskrift for kriminalvidenskab 1977, 65, 102 — 106.

Aubert, V. Om straff ens sosiale funks joner. Oslo, 1954.

Aubert, V. Legal justice and mental health. — Psychiatry, 1958, 21, 101 — 113.

Aubert, V. and Mathiesen, T. Forbrytelse og sykdom. — Tidsskrift for samfunnsforskning 1962. 3, 169 — 193.

В a 1 v i g, F. Om addre kvinders angst for kriminalitet. — Rap­port fra kontaktseminariet. Sundvolden, Norge 1979. Scandi­navian Research Council for Criminology, 132 — 139.

Beccaria, C. Dei deilitti e delle pene. Om brott och straff. Livorno, 1766. Stockholm — Roma, 1977, 203.

Becker, H. Whose side are we on? — Social problems, 1967, 14, 239-247.

В i a n с h i, H. Het assensusmodel — Een studie over het binnen-lands asylrecht. Tijdschrift voor criminologie, 1979, 21, 167 — 179.

В j 0 г к a n, W. Lensmannsetaten: En overlevning fra fortiden eller en modell for fremtiden? — Institutt for kriminologi og strafferett, 1977, nr. 25 Mimeo.

Bondeson, U. Fangen i fangsampallet. Malmo, 1974.

Bottoms, A. E. An introduction to „Tlie coming crisis". — In: Bottoms, A. E. and Preston, R. H. The coming penal crisis. A criminological and theological exploration. Edinurg, 1980.

Brottsforebyggande radet: Nytt straffsystem. Ideer och forslag. Edin-Stockholm. Rapport 1977, 7.

Callewaert, S. and Nil son B. A. Samhallet, skolan och skolans indre arbete. Sweden, 1979.

Christiansen, К. О., Мое M. and Senholt L.b сотрудни­честве с Schubell К. and Zedeler K. Effektiviteten af for-varing og soerfoengsel m. v. Denmark. 1972, Statens tryk-ningskontor. Betaenkning nr. 644.

Christie, N. Tvangsarbeid og alkoholbruk. Oslo, 1960a.

Christie, N. Reaksjonenes virkninger. — Nordisk tidsskrift for kriminalvidenskab 1960 b, 49, 129 — 144.

Christie, N. Forskning ош individual-prevensjon kontra al-menprevensjon. — Lov og Rett 1971, nr. X, 49 — 60.

Christie, N. Fangevoktere i konsentrasjonsleire. Oslo, 1972.

Christie, N. Conflicts as Property. — Br. j. Crim. 1977, 17, 1-19.

Clarke, B. Enough room for joy. Jean Vaniers LArche. Lon­don, 1974.

Cohen, S. Guilt, justice and tolerance: Some old conceits for a new criminology. 1977. — Mim. Dept. of sociology. Univ. of Essex, England.

Cohen, S. The Punitive City: Notes on the Dispersal of Social Control. — Contemporary Crises, 1979, 3, 339 — 364.

Cohen, S. and Taylor, L. Psychological survival. The experi­ence of longterm imprisonment. G. B. 1972.

Cooper, L. et al. The iron fist and the velvet glove: An ana­lysis of the U. S. police. Berkeley, 1974.

Da hi, Т. S. Statsniakt og sosial kontroll. — In: Rune Slngstad, ed: Om Staten. Oslo, 1977.

Da hi, T. S. Barnevern og samfunnsvern. Oslo, 1978.

D a 1 g а г d, O. S. Abnorme lovovertredere. Diagnose og prog­nose. Oslo, 1966.

Ehrlich, I. The Deterrent Effect of Capital Punishment A Question of Life and Death. — Am Ec. Rev. 1975, 65, 397 — 417.

E n g 1 u n d, G. och Hasselakollektivet. Tvanget til frihet. Stock­holm, 1978.

Eriksson, L. Varning for vard, 1967.

Foucault, M. Surveifier et punir. France, 1975.

G e r s h u n y, J. I. The informal economy. Its role in post-in­dustrial society. — Futures, 1979, 12, 3 — 15.

Gershuny, J. I. and Pa hi, R. E. Work outside employment: some preliminary speculations. — New universities quarterly, 1980, 34, 120-135.

G1 u с к m a n, M. The judicial process among the Barotse of Northern Rhodesia. Manchester, 1967.

Goldschmidt, V. Den gr0ndlanske kriminallov og dens so-ciologiske baggrund. — Nordisk tidsskrift for kriminal viden-skab, 1954, 42, 133-148, 242-268.

Gorer, G. Death, grief and mourning in contemporary Britain. N. Y., 1965

Gottfredson, D., Wilkins, L. T. and Hoffman, P. B. Guidelines for parole and sentencing. A policy control me­thod, USA, 1978.

Gouldner, A. The sociologist as partisan. Sociology and the welfare state. — The American Sociologist, 1968, 3, 103 — 116.

Greenberg, D. F. and Humphries, D. The cooptation of fixed sentencing reform. — Crime and delinquency 1980, 26 206-225.

Hemes, G. and К n u d s e n, K. Utdanning og ulikhet. NOU 1976, 46.

Hirsch, A. von. Prediction of criminal conduct and preventive confinement of convicted persons. — Buffalo law review, 1972, 21, 717 — 758.

Hirsch, A. von. Doing justice. Report of the committee for the study of incarceration. N. Y., 1976.

H о m a n s, G. C. The human group. London. 1951.

I g n a t i e f f, M. A just measure of pain. The penitentiary in

tho industrial revolution 1750-1850. G. В., 1978.

II lien, I. The right to useful unemployment and its professional

enemies. London, 1978. Illiсh, I. Shadow work. Boston — London, 1981. Jakobsen, K. Politisk fatligdom. — Kontrast 1964, 3, 5 — 11. К i n b e r g, О., I n g h e, G., R i e m e r, S. Incest problemet i Sve-

rige. Stockholm, 1943. К u t s с h i n s к у, В. Law, pornography and crime: The Danish

experience. London, 198f........

Lewis, C. S. The problem of pain, Great Britain 1940. Fontana

books, 1980.... „ ,. ,

Lindblom, U. Smartbehandlmg undor omprovnmg. — Nordisk

medisin, 1980, 95, 75. Lusseyrand, J. And there was light Boston, 1963,

M a d s е п, В. I skorpionens halespids. Et speeiale om mig og

Christiania. Christiania, 1979. Mathiesen, T. The politics of abolition. Essays in political

action theory. — Scandinavian studies in criminology. Oslo,

London, 1974.

Mathiesen, T. Den skjulte disiplinering. Oslo, 1978.

M i 1 g r a m, S. Some conditions of obedience and disobedience to authority. — Human relations, 1965, 18. 57 — 75. M а к e 1 a, K. Om straffens verkningar. Eripainos oikeustiede 1975, 6, 237 — 280.

01 a u s s e n, L. P. Fordeling og utvikling av forbrytelser i Norge 1957 — 1975. — Hovedoppgave i kriminologi. Institutt for kriminologi og strafferentt. 1979. Pa hi, R. E. Employment, work and the domestic division of labour. — Int. of Urban and Regional research, 1980. 4.

1-20.

P a r m a n n. 0istein ed. Vidarasen landsby. Ideer, dagligliv, bakgrunn. Oslo, 1980.

Piatt, A. The Child Savers. The invention of delinquency. Chi­cago, 1969.

Radzinowicz, L. Ideology and Crime. N. Y., 1966.

Rams0y, RogoffN. Sosial mobilitet i Norge. Oslo, 1977.

R a w 1 s, J. A theory of justice Oxford, 1972.

R о s z а к, T. The making of a counter culture. Reflections on the technocratic society and its youthful opposition N Y ": 1969. "

S e 11 i n, T. Capital punishment. N. Y., 1967.

Snare, A. Konfliktlosare i narmiljon. — Rapport fra 21 nord-iske forskerseminal pa Lillehammer, Norge 1979. Scandina­vian Research Council for Criminology, 32 — 79.

Stang, H. J. Mangelfullt utviklede ogeller varig svekkede sjelsevner. Diagnoser og prognoser. Oslo, 1966.

Stortingsmelding nr. 104 (1977 — 1978) Om kriminalpolitikken. Oslo, 1978.

Straffrattskommittens betankande 1976 : 72. Band 1 oe 2 1978 Helsinki, 1978.*

Strindberg, A. Tjanstekvinnans son. Stockholm, 1878.

S10 к к e n, A. M. og medarbeidere. Politiet i det norske sam-funnet. Oslo, 1974.

Sykes, G. M. The society of captives. A study of a maximum security prison. USA, 1958.

Takala, H. Den klassiska straffrattens renassans. Utskrift av innlegg pa seminar avholdt av Nordisk Samarbeidsrad for Kriminologi, Kiljava. Finland 1978, lis.

The twentieth century fund task force on criminal sentencing: Fair and certain punishment. USA, 1976.

Thelander, A. Hassela kollektivet. En rapport om vardinne-hall och vardideologi pa et hem for unge narkomaner. Stock­holm, 1979.

Valen-Senstad. For lov og rett i 200 Sr. Oslo Politis

historie. Oslo, 1953. Wheeler. Controlling delinquents. N. Y., 1968.

СУРОВОСТЬ НАКАЗАНИЯ В ИСТОРИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ[9]

1. ВВЕДЕНИЕ

Историю уголовного наказания обычно изображают как ряд прогрессивных шагов, направленных на его постепенную гуманизацию. Отмена смертной казни, пыток и членовредительства, отказ от цепей и других мер, причиняющих физические страдания, — все это может, конечно, рассматриваться именно в таком све­те, равно как сокращение случаев назначения одиноч­ного заключения и вообще приговоров к лишению сво­боды, отбываемому в тюрьме. Мы пришли к более мягкой системе уголовных наказаний. Быть может, мы стали добрее. Хотелось бы так думать. Это, несомнен­но, помогло бы в борьбе за новые реформы. Тем не ме­нее, исходя из целей исследования, отнюдь не ясно, не является ли подход, свободный от заранее принятых оценок, более эффективным.

В историческом плане трудно — если это вообще возможно — определить, какое наказание наиболее гу­манно. В крайних случаях мояшо с некоторой долей уверенности утверждать, что то или другое конкретное наказание, применявшееся в одном столетии, мягче другого конкретного наказания, применявшегося в дру­гом столетии. Жизнь всегда была самым большим бла­гом, которого можно лишиться. Но было ли это благо всегда одинаково большим? В большинстве случаев правильное сравнение должно выглядеть так: являлось ли в 1703 г., учитывая представления того времени, отсечение пальцев более суровым наказанием, чем X лет тюремного заключения в 1827 г. (также с уче­том представлений того времени) или, соответственно, У крон штрафа в 1967 г.

Более плодотворным — и в большей степени отве­чающим требованиям нормальной научной процеду­ры — было бы использование модели, которая не со­держит никаких предположений относительно прогрес­са в деле гуманизации уголовного наказания. В таком случае борьба за уголовно-правовые реформы может трактоваться как ряд усилий, направленных на то, чтобы привести уголовное наказание в соответствие с ценностями, которые в каждую конкретную эпоху по­литически влиятельные круги данного общества счита­ют основными. Ценности со временем меняются, и не следует заранее строить какие-либо предположения от­носительно усиления либо ослабления гуманистическо­го начала. В пенологии, как и в экономике, ценности, по-видимому, представляют собой переменные эмпири­ческого характера. Наказание есть причинение зла и, соответственно, это есть лишение благ. Таким образом, изучение карательной практики дает весьма убеди­тельную информацию относительно того, что считается желательным, а что — нежелательным. Изучение ка­рательной практики обнаруживает также, какие цен­ности имеют преобладающее значение в ту или иную эпоху для тех, кто располагает реальной властью в том или ином обществе.

2. НЕКОТОРЫЕ СВЕДЕНИЯ ИЗ ИСТОРИИ УГОЛОВНОГО ПРАВА НОРВЕГИИ

Для того чтобы составить конкретное представление по вопросу, являющемуся предметом нашего рассмот­рения, целесообразно кратко остановиться на истории уголовного права Норвегии.

Уголовное наказание в XVII и XVIII веках в основ­ном сводилось к причинению физической боли и за­вершалось смертной казнью. В королевском указе от 16 октября 1697 г. «О наказании отвратительных убийц» устанавливалось, что палач должен без мило­сердия пытать виновного раскаленными щипцами сна­чала возле дома или иного места, где было совершено убийство, затем, если это происходило в торговом го­роде, на всех городских рынках и во всех обществен­ных местах, а если в деревне, то трижды между местом преступления и местом казни и, наконец, на месте каз­ни. После этого отсекалась топором правая рука,

жизненному тюремному заключению, а отсечение целой ру­ки — к 10 годам лишения свободы, представляется крайне нело­гичным. Такое «приравнивание» было обусловлено тем, что отсечение двух пальцев представляло собой традиционное на­казание за лжесвидетельство, а это преступление, по мнению законодательного комитета, было более тяжким, чем подлог, который тогда еще карался отсечением руки.

а затем голова виновного. Для еще более отвратитель­ных убийц предусматривалось еще более суровое нака­зание. Смертная казнь назначалась также за изгнание плода, кровосмешение, разбой, подделку денег и под­жог с намерением совершить убийство.

За крупную кражу, то есть за кражу лошади или коровы либо чего-нибудь другого стоимостью в 20 мер серебра, наказанием за впервые совершенное преступ­ление были порка и выжигание клейма «вор» на лбу, а за повторное преступление — пожизненная каторга в кандалах. За мелкую кражу, совершенную в четвертый раз, назначались порка, клеймение и пожизненная ка­торга. Если кто-либо разбил кандалы и бежал из тюрьмы, а затем совершил кражу, то он в любом слу­чае должен был быть казнен через повешение.

Но к концу XVIII века в силу разных причин вла­сти стали все чаще избегать применения описанных те­лесных наказаний. Сначала они с этой целью прибега­ли к помилованию. Уголовные преступники в порядке помилования освобождались от увечащих наказаний и смертной казни и вместо этого помещались в крепости. Но помилование было сложной процедурой и к тому же могло создавать трудности в том плане, что поми­лованный понимал его по-своему. Некоторые преступ­ники отказывались от помилования, предполагавшего лишение свободы. Настаивая на применении увечащих наказаний — наказаний, которые власти во все боль­шей степени считали неприемлемыми, — осужденные могли избежать и длительного тюремного заключения, и физических страданий. Законодательный комитет, от­менивший в 1815 г. увечащие наказания, сформулиро­вал проблему следующим образом: «Вполне может слу­читься, что уголовный преступник, предполагая, что Корона не желает применять увечащие наказания, мо­жет злоупотребить этим, дабы добиться для себя боль­шего снисхождения, чем то, которое соответствует тре­бованиям безопасности общества. Это последнее обстоя­тельство делает настоятельно необходимым, чтобы та­кие наказания были отменены безотлагательно» (Пар­ламентские отчеты за 1815 г., т. I, с. 218).

Порядок пересчета физических мук в годы лише­ния свободы был определен Законом от 15 октября 1815 г.: «Когда действующий в настоящее время закон предусматривает в случае совершения преступления от­сечение двух пальцев, суд должен в будущем назна­чать виновному пожизненное тюремное заключение; вместо отсечения руки — тюремное заключение сроком 10 лет; вместо пробивания и расщепления руки — тю­ремное заключение сроком в 2 года; вместо пробива­ния руки — один год тюрьмы» [10].

Переход от причинения физических страданий к лишению свободы породил, однако, новые проблемы. Прежде всего это привело к перегрузке тюремной си­стемы. Тюремное заключение, являвшееся прежде од­ной из многих мер карательного воздействия, теперь стало главным средством решения проблемы преступ­ности. Пенитенциарии и другие учреждения для испол­нения наказания оказались переполненными. С 1814 по 1843 г. среднедневное число заключенных увеличи­лось с 550 до 2325, или от 61 человека до 179 человек в расчете на сто тысяч населения; иными словами, за тридцать лет оно утроилось.

Но снова произошло нечто такое, что оказало влия­ние на норвежское общество. Целая серия поправок к уголовному законодательству, принятых за период с 1842 г. до конца столетия, была направлена на сокра­щение сроков тюремного заключения либо на полный отказ от него. От пика, которого достигло число заключенных в 1843 г., Норвегия через 60 лет пришла к уровню 1814 г. С тех пор в Норвегии сохраняется приблизительно одно и то же число заключенных [11].

8. АНАЛОГИЯ С ЭКОНОМИКОЙ

Позвольте мне провести некоторую аналогию с эко­номикой, которая поможет глубже понять изменения, происходящие о наказанием.

Стоимость денег уменьшается либо увеличивается в результате инфляции либо дефляции. Но то же самое происходит и с карательным воздействием или ценой различных видов наказания. Когда ценность существо­вания, свободного от физической боли, увеличивает­ся — вследствие повышения общественной гигиены, улучшения медицинского обслуживания, распростране­ния анестевии, — то, вероятно, для искупления того же самого преступления можно причинить несколько мень­ше боли. Когда увеличивается ценность человеческой жизни, мы реже платим жизнью за то же самое пре­ступление. И поскольку жизнь и смерть представляют собой дихотомию, которая в шкале наказаний отража­ется неадекватно, преступления, совершение которых карается смертной кавнью, должны быть соответственно тяжелее, когда ценность жизни возрастает. Если по­вседневное существование характеризуется большей защищенностью от нужды, большим досугом, больши­ми возможностями для саморазвития личности, то тог­да совершение тех же самых преступлений может быть искуплено меньшей степенью лишения этих благ. Карательное воздействие одного дня в тюрьме увеличи­вается. Но, о другой стороны, когда цена денег падает, для возмещения тех же самых преступлений следует платить штраф большего размера.

Еще одну аналогию такого рода можно провести между условиями, существующими в сфере экономики, и условиями функционирования судебной системы. В судебной системе участвующие стороны — преступ­ники ,и, скажем, судьи — также не всегда согласны в оценке различных видов наказания. Для лица, приго­воренного к смертной казни, живнь, вероятно, значит больше, чем для тех, кто находится на безопасном рас­стоянии от смерти. Это утверждение справедливо и в отношении той жизни, которая протекает в условиях крайнего однообразия и скудости. Вместе о тем суще­ствуют некоторые признаки того, что те, кто претерпе­вает соответствующие наказания, придают меньше зна­чения физическим страданиям, чем те, кто эти наказа­ния назначает. Отдельные преступники предпочли бы порку пребыванию в хорошо оборудованной тюрьме. Есть и такие, которые предпочли бы порку даже психо­терапии. Но снова — точно так же, как в сфере тор­говли, — это не только вопрос рационального взвеши­вания величины страданий, причиняемых различными видами наказания. Некоторые из этих видов приобрели такую цену, что их больше нельзя применять. Как нельзя торговать священными предметами. Живнь и физическая неприкосновенность в определенные перио­ды и при определенных обстоятельствах приобретают такое значение, что это делает невозможным использо­вать в качестве наказания лишение жизни или пытку. Даже разнообразная пища и удобная постель могут приобрести такую ценность, что хлеб, вода и жесткая койка не смогут использоваться в качестве альтерна­тивы лишению свободы.

Однако в одном важном пункте аналогия с эконо­микой невозможна. Причинение боли представляет со­бой, конечно, более автократическое занятие, нежели торговля в условиях рыночной экономики. Уголовному преступнику иногда удается осуществить небольшие даневры с целью изменить условия обмена в свою.юльзу, но мы видели на примере 1815 г., что такого рода возможности быстро перекрываются поправками, вносимыми законодателем. Если назначение наказания может, таким образом, рассматриваться как разновид­ность обмена, то это такая разновидность, при которой одна иэ сторон контролирует процесс путем назначе­ния надлежащей цены. Решающее значение при этом имеют представления законодателей и судей о том, ка­кая цена являетоя «разумной». Здесь открываются большие возможности для изучения совпадений либо расхождений между мнениями противоположных сто­рон по поводу сделки, то есть по поводу того, является ли применяемая санкция разумной. В обществе, раз­деленном на слои, в значительной степени отличаю­щиеся друг от друга, следует, вероятно, ожидать мень­ше согласия, чем в обществе более эгалитарном.

Одна из сторон этого взаимодействия занимает осо­бо сильную позицию, поскольку именно она решает, какой критерий следует применить для оценки того, является ли санкция разумной. Эта сторона может ре­шить, что другая сторона должна получить за свое пре­ступление больше, чем это требуется, исходя из сооб­ражений простого возмездия или задач удержания. Смертная казнь подлежит оценке не только как сред­ство возмездия либо удержания других от совершения преступления. Соображения о спасении пропащей души — воздействие с «потусторонней» целью — могут послужить порой серьезным дополнительным основани­ем для принятия решения. Соответствующее обоснова-1 ние может получить и пытка. Физические страдания,! которые следовало бы назвать пыткой, могут причи- j няться также под видом «терапии», что хорошо демон-! стрирует метод так называемой аверсивной терапии.

То же самое мы обнаруживаем, когда обращаемся к вопросу об использовании в качестве наказания тю­ремного заключения. Предполагается, что с 1840 г. до наших дней карательное воздействие одного дня в тюрьме постоянно увеличивается. Поскольку жизнь вне тюрьмы изменилась к лучшему, а физические страда­ния отошли в прошлое, пребывание в тюрьме стано­вится постепенно все большим злом. Рассуждая обыч­ным образом, не трудно прийти к выводу, что и не­большой размер этого наказания является достаточным искуплением за совершение некоторых преступлений. Однако когда перед тюремным заключением ставятся другие цели, кроме простого возмездия и удержания, то это действует нейтрализующим образом.

В хорошо организованной системе юстиции тюрьмы не должны быть всего лишь заменой смертной казни и увечащих наказаний. Мало-помалу перед тюремным заключением ставится задача исправления преступ­ника.

Тюрьма одиночного заключения в Осло (Botsfen-gselet) — тюрьма пенсильванского типа, — построенная в 50-х годах прошлого века, представляет собой яркую демонстрацию этих идей. Скоро появились и другие идеи. Заключенный должен получать не только образо­вание, но и лечение. Правонарушителя наделяют но­вым статусом — сначала человека невежественного, а затем больного. Все это служит дополнительными ос­нованиями для назначения тюремного заключения и тем самым увеличивает вероятность более длительного пребывания в тюрьме. Но такие решения возможны, конечно, лишь в том случае, когда «условия сделки» определяет только одна из сторон. Другая сторона располагает небольшими возможностями — или вообще их не имеет, — чтобы избежать продления срока пре­бывания в заключении. По аналогии с торговлей мож­но сказать, что фирма, обладающая монополией на производство шоколада, отказывается снизить его цену, несмотря на падение цены соответствующего сырья, и вместо этого — чтобы не выглядеть уж совсем неразумной — прилагает пару карамелек к каждой плитке шоколада, продаваемого по прежней цене.

И снова открываются широкие возможности для исследования. Предполагается, что общество, разделен­ное на слои, в значительной степени отличающиеся друг от друга, будет меньше нуждаться в дополнитель­ных основаниях для применения тюремного заключе­ния, чем более эгалитарное общество. Жалобы па не­справедливость менее эффективны, если жалобщик далеко. Но эгалитарное общество постоянно будет добавлять к первоначальным простым соображениям возмездия и удержания новые соображения и расширять официальные основания для назначения наказания в виде тюремного заключения, включая сюда оказание помощи, образование и лечение. На последней стадии первоначальные соображения возмездия полностью исключаются и новые, дополнительные основания для применения тюремного заключения получают значение единственных оснований. На этой стадии заключенного обычно начинают называть обитателем, тюрьму — уч­реждением, совет по делам тюрем — попечительским советом. На этой же стадии проявляется также тен­денция передавать право назначать лишение свободы учреждениям, находящимся вне судебной систем,ы. Сравнительное изучение официальных оснований для лишения свободы в современном индустриальном обще­стве, вероятно, было бы весьма плодотворным.

Исходя из этого, полезно рассмотреть данные ста­тистики. Имевшее место с 1814 по 1840 г. увеличение числа заключенных, по-видимому, свидетельствует о том, что жизнь и физическая неприкосновенность при­обрели в тот период времени такую ценность, что пере­стали быть объектами карательного воздействия. Затем следует новый период, в течение которого карательное воздействие одного дня в тюрьме, по всей вероятности, неуклонно возрастало. Эта последняя тенденция была, однако, нейтрализована в конце прошлого века появ­лением целого ряда дополнительных оснований для назначения тюремного заключения. По-видимому, нет надобности подчеркивать, что такое толкование собы­тий требует подтверждения с помощью независимого показателя, показывающего, что жизнь и физическая неприкосновенность на протяжении рассматриваемого периода действительно поднялись в цене. Интуитивно представляется, что это должно быть так. Но следова­ло бы пойти дальше и собрать надежные статистиче­ские данные, касающиеся таких областей, как здраво­охранение, досуг и т. п.

4. АЛЬТЕРНАТИВНЫЕ ОБЪЯСНЕНИЯ

Даже если согласиться о тем, что предложенное объяснение обладает «интуитивной вероятностью», сле­дует искать альтернативные объяснения. Простейшее и, следовательно, самое первое из таких объяснений состоит в том, что тенденции в изменении числа за­ключенных установлены неправильно или, уж во вся­ком случае, не имеют большого значения. Возможно, например, что иные формы лишения свободы так или иначе заменяют собой тюремное заключение. Это от­носится прежде всего к психиатрическим больницам и спецшколам, которые также могут использоваться как места лишения свободы. Таким образом, в любом слу­чае сокращение числа заключенных с начала 40-х го­дов прошлого века могло фактически и не иметь места.

Однако предварительное изучение соответствующих данных показало, что названные учреждения в тот пе­риод, о котором идет речь, не могли в сколько-нибудь значительной степени заменить собой тюрьмы.

Другое предположительное объяснение отмеченных тенденций в изменении числа заключенных состоит в том, что эти тенденции совпадают с тенденциями заре­гистрированной преступности. Изменению в числе пре­ступников соответствовало изменение в числе заклю­ченных. Это объяснение уже подвергалось проверке, и его следует отвергнуть.

Однако в любом случае остается одна важная и сложная проблема. Не обязательно, чтобы за рассматриваемый период изменилось именно карательное воз­действие, или цена, наказания. За этот период мог из­мениться сам характер преступлений с точки зрения цены объектов, на которые они посягают: она могла снизиться.

Возможно, и в этом случав было бы полезным сно­ва обратиться к экономическим аналогиям. Экономи­стам уже пришлось столкнуться с подобными пробле­мами при анализе динамики экономических ценностей па протяжении длительного периода времени. Если вао интересует, например, определение цены лошади в те­чение известного отрезка времени, вы должны найти независимый показатель. В качестве такового, вероят­но, можно было бы взять цену на золотые часы. Из­вестно, что в 1750 г. цена лошади равнялась цепе четы­рех золотых часов, а 60 лет спустя — цене 8 золотых часов. Это может означать одно из двух: либо выросли в цене лошади, либо упали в цене золотые часы. Бо­лезни лошадей могли вызвать их дефицит, а расширение возможностей для изготовления золотых часов могло привести к падению их цены, в результате чего тре­бовалось больше золотых часов, чтобы «уравновесить» лошадь. Только тщательное исследование изменения цен на лошадей и на золотые часы в сопоставлении о цепами на другие предметы — включая в первую оче­редь, быть может, цену денег — может показать, чтб изменилось на самом деле.

В 1803 г. кража лошади, возможно, стоила клейма па лбу и 10 лет каторжных работ в кандалах, или, иными словами, клеймо на лбу и 10 лет каторжных ра­бот в кандалах стоили лошади. Если, Следовательно, мы сможем доказать, что в 1803 г. п в 1853 г. цена лошади — независимо от того, измерять ли ее, напри­мер, работой, часами пли деньгами, — была той же са­мой, тогда как кража лошади в 1853 г. каралась толь­ко тремя годами тюремного заключения, то это поз­волит утверждать, что изменилось карательное воздействие, или цена, наказания.

Но здесь криминолог оказывается в столь же труд­ном положении, что и многие жертвы преступлений. Мы в настоящее время не в силах определить, изме­нилась ли ценность объектов, на которые посягает пре­ступление, — больше она теперь или меньше, чем преж­де, и в особенности намного ли она больше или меньше.

Нас ждут интересные исследовательские проекты. Однако можно, конечно, и поразмышлять. С того вре­мени, когда мы начали располагать статистическими данными, преступность в Норвегии имеет в основном корыстный характер. В процветающей стране относи­тельная тяжесть имущественных преступлений могла постоянно уменьшаться, в связи с чем должны были смягчаться и наказания. С другой стороны, рост мате­риального благосостояния, по-видимому, привел к то­му, что добыча корыстных преступников постоянно увеличивалась. Жертвы становились богаче, но то же самое, вероятно, происходило и с ворами. Я полагаю, что все эти возможности уравновешивают друг друга и поэтому преступления с точки зрения их тяя«ести и теперь и прежде рассматриваются примерно одинаково. Из этого следует, что изменилась не цена преступле­ния, а цена наказания.

5. СРАВНИТЕЛЬНЫЕ ДАННЫЕ ПО СКАНДИНАВСКИМ СТРАНАМ

В подтверждение своей точки зрения — хотя такое подтверждение нельзя принимать безоговорочно — я собрал определенный материал для сравнения по трем странам, которые близки Норвегии по уровню материального благосостояния. Кроме того, две из этих стран очень близки Норвегии по тем показателям, ко­торые должны иметь решающее значение для опреде­ления величины карательного воздействия, или цены, наказания. Третья страна в течеппе определенного пе­риода была в этом отношении весьма сходна с двумя остальными, но затем стала резко от них отличаться. С этого времени в этой стране начала применяться со­вершенно иная шкала наказания.

Речь идет о Дании, Швеции и Финляндии. Я со­поставил данные о числе заключенных в пересчете на сто тысяч населения по каждой из названных стран, а также по Норвегии за максимально возможный пери­од времени начиная примерно с 1810 г. Данные за первые годы, естественно, не столь достоверны, как данные за годы последующие, отчасти потому, что они базируются на результатах исследований, имевших случайный характер, отчасти из-за отсутствия уверен­ности в том, что действительно были учтены все лица, находящиеся в заключении, в том числе и в местных тюрьмах. По Норвегии данные вполне надежны с 1850 г., по Швеции — с 1862 г., по Дании — с 1863 г., по Финляндии — с 1886 г. Я не решаюсь использовать финские данные за более ранний период, поскольку здесь имели место специфические обстоятельства: с 1826 по 1888 г. значительное число заключенных ссы­лалось в Сибирь. Всего за этот период в Сибирь было сослано 3236 человек. Из них 880 составляли лица, приговоренные к смертной казни, которую царь заме­нил на пожизненные каторжные работы в рудниках. Еще 1193 заключенных были сосланы в Сибирь по их просьбе в качестве колонистов. Такой же была судьба и 1168 осужденных за бродяжничество (В. Хьелман).

Данные по Дании за 1945 — 1950 гг. включают лиц, находившихся в заключении в связи с изменой; одна­ко данные о лицах, осужденных за эти преступления, исключены. Данные о числе заключенных, учитывае­мых по Норвегии, не включают обе эти категории. Чис­ло заключенных в Швеции к 60-м годам нашего века было бы несколько выше, чем в Дании и Норвегии, ес­ли бы были учтены те заключенные, которые в Шве­ции числятся в статистике Советов по борьбе за трез­вость и Советов охраны детства. Норвея;ские данные включают лиц, приговоренных к принудительным рабо­там; соответствующие дела в Швеции рассматриваются Советами по воздержанию от употребления спиртных папэтков и не нашли отражения в данных о числе ааключенных. Вероятно, по сравнению с Норвегией в Швеции большее число детей было направлено для исправления в специальные школы, но это также пе нашло отражения в данных о числе заключенных.

Сравнение собранных данных позволяет сделать не­которые важные выводы.

С точки зрения показателя, о котором идет речь, между Норвегией, Данией и Швецией наблюдается поразительное сходство. В первой половине рассматри­ваемого периода число заключенных в этих странах в пересчете на сто тысяч населения почти полностью совпадает. Затем сначала Швеция, а потом Дания вы­ходят вперед. Дания сохраняет лидеротво по этому по­казателю вплоть до 1962 г. Уместно отметить, Что в Дании и Швеции, как и в Норвегии, наблюдается рез­кое увеличение числа заключенных в 40 — 50-е годы прошлого века. Эти страны являются соседями, и ве­личина применяемого в них наказания поразительно одинакова. Ссылка в Сибирь осужденных финнов, по всей вероятности, имела целью ответить на аналогич­ный рост чиола заключенных в Финляндии. Предложе­ние использовать ссылку, вероятно, было связано с те­ми трудностями, которые, как писал в 1893 г. В. Хьел-ман, «возникли при размещении в имеющихся в стра­не учреждениях тюремного типа (замках и крепостях, как они называются в современных описаниях) посто­янно растущего числа лиц, заключенных пожизненно».

Теперь обратимся к Стране, показатели которой су­щественно отличаются от соответствующих показате­лей Норвегии, Дании и Швеции, — к Финляндии. Вплоть до 1918 г. такого отличия практически не на­блюдалось. Однако с 1918 г. число заключенных в Фин­ляндии увеличилось со 100 человек в расчете на сто тысяч населения до 250 и в дальнейшем составляет 200 человек с небольшими отклонениями в ту или дру­гую сторону, тогда как число заключенных в остальных скандинавских странах стабилизируется на довольно скромном уровне.

Нельзя предположить ничего иного, кроме того, что эти финские показатели отражают иную «точку от­счета» при оценке степени страдания, чем та, кото­рой пользуются в других скандинавских странах. Если бы Финляндия имела столь высокий показатель числа заключенных на протяжении всего рассматриваемого периода, то можно было бы полагать, что неуклонно дает о себе знать другое отношение к использованию лишения свободы в качестве наказания. Но тот факт, что финские показатели до 1918 г. совпадают с пока­зателями других скандинавских стран, делает более естественным другое предположение. Вероятно, более высокий уровень использования в виде наказания тю­ремного заключения является результатом отделения Финляндии от Россия в декабре 1917 г., кровопролит­ной гражданской войны, которая нанесла еще не пол­ностью залеченные раны, а ватем и двух других войн против превосходящих сил противника. Вполне разум­но предположить, что это создало специфичную для Финляндии шкалу измерения страданий. Одному году тюремного заключения в Норвегии соответствуют три года тюремного заключения в Финляндии. Сокращение числа заключенных в пересчете на сто тысяч населения, происходившее в Финляндии на протяжении последую­щих 20 лет, является важным показателем перемен в (ругих сферах жизни финского общества.

6. ПЕРСПЕКТИВЫ НА БУДУЩЕЕ

Позволяет ли проведенный анализ сделать какие-либо практические выводы?

Статистические данные, во всяком случае, показы­вают, насколько трудно составить правильное представ­ление о развитии событий в будущем. В 40-х годах прошлого столетия норвежский Комитет по делам тю­рем обсуждал, в частнооти, на своих заседаниях необ­ходимость обращения к парламенту по поводу их рас­ширения. Заседания происходили как раз тогда, когда число заключенных достигло своего пика. Но комитет но знал об этом и на основе данных за прошлые годы рассчитывал, что рост числа заключенных будет про­должаться. В связи с этим предлагалось создать боль­ше тюрем, чем фактически понадобилось впоследствии.

Таким образом, прогноз того, в какой мере тюрем­ное заключение будет использоваться как вид наказа-

... г, не может исходить из тенденций, имевших место в прошлом. Решающее значение окажет такой фактор, пак изменение карательного воздействия, или цены, одного дня в тюрьме, а также наличие возможности ис­пользовать в качестве наказания какие-либо другие меры. Проведенный анализ позволяет утверждать, что пе существует варанее предустановленного на любой данный момент максимума или минимума числа заключенных. Это число оставалось весьма стабильным на протяжении последних 75 — 80 лет. Нет оснований ожидать особых изменений и в будущем. Однако можно выделить пять обстоятельств, которые могли бы приве­сти к несомненно более ограниченному использованию такого вида наказания, как тюремное заключение.

1. В обществе, где население пользуется благами расширяющейся сферы досуга, тюремное заключение будет представляться все большим злом, его каратель­ное воздействие, или цена, будет резко увеличиваться и, следовательно, к нему будут реже прибегать как к средству искупления преступления.

2. Все будут обеспечены минимумом материальных благ, и этот минимум будет постоянно увеличиваться. Лишение этих благ — посредством штрафа или кон­фискации — станет более приемлемым видом наказа­ния, чем теперь, когда у многих единственная вещь, которую можно отнять, — это время.

3. В век электроники появится возможность осуще­ствлять эффективный контроль за осужденными пре­ступниками, находящимися вне тюрем. Более дешевы­ми, более простыми и, по мнению многих, более гуманными заменителями тюремных стен станут радио­передатчики, прикрепленные к осужденным, радиоло­каторы, телефонные аппараты, снабженные устройст­вом для распознавания голоса, и т. п. Контроль за тем, чтобы преступник находился после осуждения в строго определенном районе, будет настолько действенным, что можно будет обойтись без тюремного заключения.

4. Государство всеобщего благоденствия сможет в будущем, не прибегая к использованию тюрем, оказы­вать более эффективную помощь тем, кто создает труд­ности и причиняет беспокойство общине.

5. Изучение результатов пребывания в заключении покажет, как мало оснований надеяться на то, что день пребывания в тюрьме может иметь еще какой-либо эффект, кроме чисто карательного. Дополнительные основания для применения тюремного заключения — такие, как потребность в лечении, образовании и т. п., — станут менее убедительными.

БИБЛИОГРАФИИ

Hjelmann. Sibirie — deportationens tillkomst och anvan-ding l Knlattds Kriminelle rattsvard. — Nordisk Tidsskrift for Fcengselsvcesen og Practisk Strafferett, 1893, 16, 199 — 212.

СТЕРЕОТИП ДЕЛИНКВЕНТА И СТИГМАТИЗАЦИЯ *

1. введение

Каждому социологу известен основной принцип про-жективного теста. Тест позволяет обнаружить скрытые черты и тенденции наблюдателя, что имеет важное аначение. Но подобным же образом обстоит дело, ког­да обширный вопрос общего характера предлагается в качестве темы научной конференции. Я предлагаю ва­шему вниманию в качестве такой темы «Стереотипы делинквента и стигматизация». В ином контексте эти понятия связывались с понятием клеймения и интерак-ционистской теорией. Однако ни эти понятия, ни эта теория не могут служить мне достаточно четким ориен­тиром. Я чувствую себя как пациент перед тестом Рор-таха. И решил действовать соответственно этому. " буду определять и описывать предмет нашего обсуж­дения так, как считаю наиболее плодотворным. Я не | тану стараться осветить этот предмет достаточно пол­но. Мой подход будет носить как бы партизанский ха­рактер, и здесь, в Югославии, это должно встретить одобрение.

Для меня важно подчеркнуть, что подход к теме, не освещение, является свободным, а главное, что ее освещение не традиционно, поскольку в основе моего рассуждения лежит стремление показать, что стоящее аа этой темой явление заслуживает меньше внимания, чем ему придается. Я не оспариваю значения самой го мы. Ее разработка оказалась весьма полезной, осо­бенно в сфере исправления. Но я сомневаюсь в том, что она обозначает собой главное направление современ­но ii социологии преступности. По крайней мере я по­лагаю, что такого рода сомнения должны быть выска-нашл.

* Доклад на Международном криминологическом конгрессе. Ишград, 1973.

2. ИНТЕРАКЦИОНИСТСКИЙ ПОДХОД

Понятия «стереотип», «стигматизация», «клейме­ние» и «интеракция» принадлежат весьма впечатляю­щему интеллектуальному течению, сосредоточенному на выяснении вопроса о том, какое влияние оказывает на людей то, как их воспринимают другие люди. Основателями этого течения являются Ч. Г. Кули 1 и Дж. Г. Мид2. У истоков этого течения в криминоло­гии стоят Ф. Танненбаум3 и Э. М. Лемерт4. Таннен-баум более всего известен своим объяснением роли наклеивания ярлыков:

«Процесс формирования преступника есть, таким образом, процесс придирок, определения, идентифика­ции, сегрегации, описания, акцентирования, сознания и самосознания, который становится способом стиму­лирования, внушения, подчеркивания и развития тех самых черт, которые вызывают недовольство и жалобы. Если теория связи между стимулом и реакцией имеет какой-то смысл, то тогда весь процесс обращения с мо­лодым делинквентом вреден, поскольку он ведет к его идентификации с правонарушителем как в его собст­венных глазах, так и в глазах окружающих. Индивид становится таким, каким его представляют себе дру­гие. Не имеет значения, кто дает ему оценку, — те, кто склонен наказывать, или те, кто склонен перевос­питывать. В любом случае подчеркивается неодобряе-мое поведение. Родители или полиция, старший брат или суд, инспектор службы пробации или учреждение для несовершеннолетних правонарушителей исходят из ложной посылки, поскольку они ставят во главу угла поведение, вызывающее недовольство и жалобы. Само их усердие вредит достижению цели. Чем упор­нее работа по преодолению зла, тем большее зло зреет у иит на глазах. Вопреки самым лучшим намерениям настойчивое внушение приносит вред, поскольку оно вызывает то самое негативное поведение, которое должно было бы подавлять. Выход из этого положе­ния состоит в том, чтобы отказаться от драматизации зла. Чем меньше о нем говорят, тем лучше. Еще луч­ше, если говорят о чем-нибудь другом» (с. 19 — 20).

Для того чтобы лучше описать этот же самый фе­номен, Лемерт ввел понятие вторичного отклонения:

«Вторичное отклонение означает особую категорию социально Определенных действий, посредством кото­рых люди реагируют на проблемы, созданные реак­цией общества на их отклоняющееся поведение. По существу, речь идет о моральных проблемах, связан­ных со стигматизацией, наказанием, сегрегацией и со­циальным контролем. Их общий результат заключает­ся в дифференциации символического и интеракцион-но го окружения, на которое реагирует индивид, о тем чтобы решающим образом повлиять на процесс со­циализации как в раннем, так и в зрелом возрасте. Для тех, кто их переживает, эти факты становятся фак­тами, определяющими их существование, — они влияют на их психологию, создают специфическую органи-пацню социальных ролей и специфическое отноше­ние к самому себе. Действия, выполняющие указанную функцию, и связанные с ними установки образуют собой нторичное отклонение. В отличие от своих действий иторичный девиант — это индивид, чья жизнь и лич­ность организованы таким образом, что в центре на­ходятся факты отклоняющегося поведения» (с. 40 — 41).

Многие из этих идей интегрированы Г. Беккером в cm книге «Аутсайдеры»5. Свой подход н проблеме Поккер сформулировал во «Введении»:

«...социальные группы создают отклоняющееся пове­дение, вырабатывая правила, нарушение которых кон­ституирует девиантность, применяя эти правила к кон­кретным людям и навешивая им ярлыки аутсайдеров. П этой точки зрения девиантность не является ка­чеством самого совершенного поступка, а скорее пред­ставляет собой следствие применения к «нарушителю» правил и санкций. Девиант — это лицо, которому удач­но павешен ярлык; отклоняющееся поведение — это поведение людей с таким ярлыком» (с. 9). «Девиант­ность — не в самом поступке, а во взаимодействии ли­ца, которое совершило этот поступок, и тех, кто на 1кчо реагирует» (с. 14).

Исходя из этой позиции, Беккер анализирует воз­можности индивида освободиться от влияния общеприз­нанных обязательств, либо избегая духовной близости с обществом, которая могла бы оказаться для него за­падней, либо используя различные приемы нейтрали-пинии, описанные сначала Кресси6, а затем Сайксом н Млтзой7. Индивид может считать, что он не несет in метственности за свои девиантные действия, он мо-ikiit утверждать, что эти действия не причинили вреда, что с учетом конкретных обстоятельств они извини­тельны или что осуждающие лица сами заслуживают осуждения. В дальнейшем индивид может развить в себе девиантные мотивы и интересы, особенно в том случае, если он пойман и заклеймен как девиант. Сог­ласно Беккеру — и это полностью соответствует плодо­творным идеям Танненбаума и Лемерта, — наиболее важным последствием является резкое изменение того, что составляет общественное лицо индивида. Соверше­ние ненадлежащего поступка и публичное изобличение в этом придают ему новый статус. Обнаруживается, что он не такой человек, каким его считали. Его клеймят и с ним обращаются соответствующим образом. Заклю­чительным этапом формирования девианта является включение в организованную группу. «Когда индивид делает определенный шаг, чтобы войти в организован­ную группу — и когда он осознает и принимает тот факт, что такой шаг уже сделан, — это оказывает мощ­ное воздействие на его представление о самом себе» (с. 37).

Эта книга и эти идеи представляют собой важный вклад в понимание человеческого поведения вообще и преступного поведения в особенности. Они отражают основное направление мыслей в современной кримино­логии. Особенно это касается объяснения того, как преступник превращается в аутсайдера и инсайдера, члена группы. Подчеркивая то обстоятельство, что девиантность есть следствие определения, даваемого другими людьми, интеракционистская школа оказалась в состоянии лишить позицию девианта ее своеобразия и тем самым распознать общие элементы девиантных и всех остальных культур. Это сделало ясным также тот факт, что превращение человека в девианта происхо­дит таким же образом, что и приобретение любого дру­гого статуса в обществе. Интеракционистский подход оказывает громадную помощь ученому, если он хочет войти в положение девианта и понять, как сам деви­ант переживает эту ситуацию.

3. ОГРАНИЧЕНИЯ, СВОЙСТВЕННЫЕ ИНТЕРАКЦИОНИСТСКОМУ ПОДХОДУ

Существуют, однако, и другие проблемы. Интерак­ционистский подход проливает свет на основные свой­ства микрокосмоса преступности. Но он оставляет в сто­роне макрокосмос. Он существенно способствует пони­манию преступника, но не может оказать такую же помощь в понимании преступления. Это в основном со­циально-психологический подход, и поэтому он ничего ас дает нам, когда мы сталкиваемся с некоторыми классическими проблемами преступности и социальной структуры.

Конкретно речь идет о трех главных проблемах.

3.1. Проблема морали

Интеракционистская школа подчеркивает сходство между отклонением и нормой, между преступлением и i ^преступлением. Но мы-то хорошо знаем, что это разные вещи. Интеракционистская школа представля­ет мир таким образом, что все виды деятельности имеют одинаково законный характер. Это, быть может, есте­ственно для теории, возникшей в Чикаго. В своей очень интересной работе Э. Гулднер8 говорит:

«Поскольку в Чикаго — городе, где с первых же лот его существования гнездятся пороки, — коррупция со временем начала восприниматься как нечто само собой разумеющееся, а в «реформаторе» распознали энергич­ного ловкого человека, который делает карьеру своими собственными методами, то стало ясно, по крайней море второму поколению чикащев, что респектабельное общество готово защищать и прощать преступления и девиантность. Не питая «иллюзий» относительно на­стоящего и не возлагая «надежд» на глубокие переме­ни, чикагцы не верили в моральное превосходство «респектабельных» и могли считать мир «девиантов» не периферией, а просто более замкнутым социальным миром. Темные дела — всего лишь особая разновид­ность коммерции. И если молодые представители чи­кагской школы не выражали морального негодования но поводу коррумпированности респектабельного обще­ства, если это было их способом приспособления к су­ществующему положению, они могли также без угры­зений совести — правда, пройдя через некоторые ис­пытания — приобщиться к ночному миру девиантов. Для более молодого поколения чикагцев изучение девпантного мира было образом жизни, средством «выйти в из респектабельного общества с его очевидным лицемерием. Для них девиантный мир был если не

«домом», то, во всяком случае, тем местом, где они действительно жили. Таким образом, они могли постичь его на основе своего собственного девиантного прошлого» (с. XIII).

Такой подход обнаруживает некоторые принципи­альные достоинства и недостатки интеракционистской теории. Преступление постигается изнутри. Но, нахо­дясь внутри, мы теряем возможность увидеть преступ­ление как особое явление. Ни одно общество не пред­ставляет собой Чикаго, и даже Чикаго, по всей веро­ятности, совсем не всегда только Чикаго...

Одна из принципиальных особенностей интеракцио-нистского подхода — моральная слепота. Мир, постиг­нутый в девиантном обществе, представляется похожим на него. Этот подход был освободительным для криминологов, работающих в негибком обществе, традиционно придающем особое значение различию между добром и злом, между преступлением и непре­ступлением. Но имеет место и реальное освобождение. Мы не можем уйти от старых проблем. Некоторые по­ступки в условиях конкретных обществ представляют собой зло. Они должны быть поставлены под контроль. Преступление не может быть модернизировано и при­знано несуществующим. Интеракционисты помогли нам понять преступника и то обстоятельство, что в этом феномене, нет ничего необычного, но преступление от этого не исчезает и должно находиться под контро­лем. Мое понимание преступника не исключает моего желания контролировать его.

3.2. Проблема различий

Интеракционисты не имеют себе равных на первой решающей стадии — на стадии описания феномена пре­ступности. Моральная слепота обостряет восприимчи­вость; восприятие предваряет счет. Но вслед за зтим приходит счет. Если идеалы общества нужно сопоста­вить с фактами, факты должны быть квантифициро-ваны. Интеракционистская криминология не продвигает нас на второй решающей стадии — стадии кван-тификации. Поэтому интеракционистский подход мало­пригоден для понимания колебаний и стабильности преступности. Почему она увеличивается, уменьшает­ся либо претерпевает качественные изменения? Какие силы кроются в том или ином обществе, которые вы­зывают эти изменения либо способствуют сохранению стабильности? Изменения эти должны быть объясне­ны изменениями чего-то другого. Стабильность должна быть объяснена каким-то равновесием сил. Теории сте­реотипов и стигмы могут иметь сдерживающий разви­тие эффект в рамках определенного общества, посколь­ку сосредоточивают внимание на таких проблемах, ко­торые не имеют никакого значения для происходящих в нем изменений.

3.3. Проблема уровня анализа

Опасность, о которой идет речь, усиливается на ана­литическом уровне интеракционистского исследования. В качестве основной единицы интеракционисты ис­пользуют двустороннее отношение во взаимодействии «эго» и «альтер», что уводит внимание в сторону от более общих структур. Г. Беккер9 без колебаний за­являет, что его симпатии в принципе на стороне не­удачников, побежденных, обездоленных. Однако, как показал Э. Гулднер, такая позиция таит определенную опасность. Заключенный является слабой стороной в двустороннем отношении. Тюремный надзиратель пред­ставляет в нем сильную сторону. Но в другом двусто­роннем отношении: начальник тюрьмы — тюремный надзиратель — последний сам оказывается слабой сто­роной. Начальник же тюрьмы выступает как слабая сторона по отношению к министру юстиции. А ми-пистр юстиции — слабая сторона по отношению к ми­нистру финансов. Ослабление позиции сильной стороны в одном двустороннем отношении означает усиление позиции другой сильной стороны в другом таком от­ношении. Стратегия объяснения социального действия зависит от понимания социальной системы в целом. Интеракционизм такого понимания не дает.

4. КРИМИНОЛОГИЧЕСКИЕ ДАННЫЕ КАК ИНДИКАТОРЫ СОВРЕМЕННОГО ОБЩЕСТВА

Сама по себе криминология, по-моему, не представ­ляет значительного интереса. Интерес этот несколько усиливается, когда криминология приходит яа помощь обществу в борьбе с преступностью. Но еще большее значение имеет громадный потенциал, которым обла­дает криминология в плане оказания помощи обществу в понимании самого себя. Криминология располагает большими возможностями сказать обществу, каково оно есть в действительности, и тем самым на это об­щество повлиять. Но чтобы выполнить эту задачу, мы должны расширить интеракционистский подход. Мы должны перейти к изучению взаимодействия между преступностью и социальной структурой. Криминологи­ческие данные представляют собой основные показа­тели социальных условий. Мы должны использовать эти данные как зеркало общества. Мы должны осветить это зеркало, почистить его, сделать изображение яс­ным и четким, с тем чтобы общество смогло увидеть себя через призму проблемы преступности и контроля над ней. А затем мы должны будем посыпать голову пеплом, если общество одобрит то, что увидит в зер­кале, а если оно не одобрит этого, то мы должны бу­дем сказать обществу, что ему придется принять на себя последствия расхождения между тем, что отобра­жает зеркало, и тем, о чем рассказывается в книгах, посвященных общественным идеалам. Итак, кримино­логия может быть использована для того, чтобы объяс­нить обществу, каково оно, а если общество не таково, каким оно себя представляет, — способствовать его из­менению.

Позвольте мне пояснить, что я имею в виду, на некольких чрезвычайно простых примерах. Мои дан­ные будут иметь главным образом местный характер. Такими они и должны быть. Я не могу говорить о Югославии, основываясь на норвежских данных. Я уча­ствую в создании зеркала моего собственного общества. Но принципы, лежащие в основе анализа, имеют уни­версальный характер.

4.1. Индикаторы формального контроля

Увеличивается ли преступность?

Если мы начнем с попытки ответить на этот воп­рос, нас, по всей вероятности, ожидает поражение. Ка­там образом мы можем ответить на него, если нет общепризнанных критериев преступления, тяжести преступлений, нет методов установления размеров ла­тентной преступности и того, насколько официально зарегистрированные преступления отражают не под­дающиеся установлению общие цифры преступности.

Мы вынуждены смириться со своей участью: мы не знаем этого и никогда не узнаем. Нам удастся уз­нать это в отношении лишь определенных видов пре­ступного поведения. Но никогда — в целом, потому что нет ясности относительно того, что в это целое включать.

Однако мы можем обратить свое поражение в по­беду: освобожденные от напрасной траты сил на выяс­нение того, увеличилась преступность или нет, мы мо­жем перейти к вопросу, ответ на который найти зна­чительно легче, а именно: изменяется ли в сторону увеличения или уменьшения число официально ре­гистрируемых в обществе преступлений? Или не из­меняется ли в данном конкретном обществе число лиц, официально признаваемых преступниками? Ответы на эти вопросы не обязательно говорят нам об изменении самой преступности. Но они увеличивают общий объем информации об этом обществе.

Позвольте мне использовать в качестве примера ди­намику преступности, представленную числом лиц, официально признанных преступниками с 1853 до 1970 г., в пересчете на 100 тыс. населения. Две особен­ности привлекают внимание.

Во-первых, стабильность. За исключением периодов двух мировых войн, число официально стигматизиро­ванных лиц находится в Норвегии в пределах порази­тельно устойчивых значений — как максимальных, так и минимальных.

Но имеется и вторая особенность: самые последние годы отмечены переменами. В Норвегии начиная с 1968 г. относительное число официально признанных грешников вышло из-под контроля. Оно приближается к тому, что имело место в условиях войн. Что-то про­исходит. Я не могу сказать, растет ли преступность. Но я могу сказать, что увеличивается число лиц, фор­мально признанных преступниками. В соответствии с моими ценностными представлениями это плохо само по себе. Но еще хуже, что этот показатель гармонично сочетается со множеством других индикаторов, указы­вающих на перемещение центра тяжести с неформаль­ного контроля граждан на контроль формальный.

С точки зрения моих ценностных представлений это тоже отрицательное явление. Это показатель такого ти­па общества, в котором составляющие его блоки так увеличились, а жизнь так сегментировалась, что чело­век потерял в нем след другого. Важнейшими агентами контроля за преступностью являются, конечно, не по­лиция, не суд и не карательные учреждения, а жены, мужья, дети, родители, друзья, соседи и коллеги по работе. Шутка или ироническое замечание по поводу отклоняющегося от нормы поведения либо любовь в ответ на надлежащее поведение — это наиболее важ­ные санкции во всех социальных системах, как в не-индустриализированных, так и в сверхразвитых в про­мышленном отношении обществах.

Увеличение размеров составляющих общество бло­ков, необходимое в индустриализированных обществах в целях сокращения расходов, и увеличение сегмента­ции внутри них означает, что люди проводят в своем узком кругу меньше времени, чем прежде.. Во взаимо­действие включается все больше партнеров, которые в условиях нашего общества легко могут быть заменены другими. Для первичного контроля это фатальное об­стоятельство: отношения между партнерами не обра­зуют сеть, связывающую их друг с другом. Мы можем расщепить общество на сотни отдельных частей. Инди­вид переходит от сегмента к сегменту в разных соци­альных ролях, с новыми партнерами по роли и в ко­нечном счете также с новой аудиторией, которой нет дела до его других ролей, до других его партнеров, до его прошлой жизни. Муж живет одной жизнью на ра­боте, другой — в пригороде, третьей — в клубе радио­любителей, четвертой — на научном конгрессе. Все это хорошо — и очень плохо. Это позволяет уйти от то­тальности многих форм первичного контроля. Бытие, в котором ночь оказывает влияние на день, а день имеет последствия для ночи, возможно в высокоиндустриали-зированном обществе только в условиях самой высокой степени тотальности либо в таких тотальных институ­тах, как тюрьмы и психиатрические больницы.

В конце концов все эти рассуждения подводят нас к ряду основных политических вопросов: насколько креп­ко должно быть внутренне связано общество, в кото­ром мы хотим жить? Какой должна быть система диф­ференциации и оценки? Какое соотношение формально­го и неформального контроля является наилучшим? А если это связано с размерами, то какого размера бло­ки, составляющие общества, больше всего подходят для хорошей жизни, какое решение является наилучшим также и с точки зрения разделения труда? Криминоло­гические индикаторы позволяют нам понять, что такое хорошее общество. В этом отношении пользы от них значительно больше, чем непосредственно в борьбе с преступностью.

Исходя из этого, мы возвращаемся, уже с другого конца, к центральной проблеме — проблеме стигмы. Од­на из характеристик хорошего общества могла бы быть следующей: зто — общество, в котором стигма имеет значение. В таком обществе важно поступать так, что­бы не вызывать реакцию, ведущую к сильной стигма­тизации. Возможна и обратная формула: плохим явля­ется общество, в котором стигма не имеет никакого значения.

Таким образом, можно было бы предположить, что есть два крайних типа общества, ни один из которых не может существовать в реальной жизни. Один — где стигма не может иметь места, либо потому, что вы всегда можете затеряться в толпе, либо потому, что ничего не имеет значения. Другой — где все члены общества подлежат оценке, где оценивание происходит постоянно и никто не в состоянии скрыть что-либо. Ни один из этих двух типов сам по себе не является ни привлекательным, ни эффективным, поскольку всегда есть потребность во внутреннем контроле и опасность полной потери гибкости. Мы должны искать лучшего решения где-то посередине. В этом нам не повредит, а поможет сознание того, что некоторые ви­ды стигмы являются необходимым условием функцио­нирования общества.

Это, однако, совсем не предполагает стигму в таких ее исторических формах, как выжигание клейма на лбу либо отрубание рук, пальцев или языка. Согла­шаясь с неизбежностью стигмы в существующих об­ществах, мы могли бы, вместо того чтобы уклоняться от обсуждения этого феномена, указать ориентиры, касающиеся форм, приемлемых для наших обществ. Для пояснения моей точки зрения я хотел бы отметить два критерия, которые, как представляется, имеют зна­чение в моем обществе.

Стигма должна быть такой, чтобы ее можно было снять либо по истечении определенного времени, либо в связи с поведением, доказывающим, что данное лицо ее более не заслуживает. Суровое публичное порица­ние лица, поведение которого признано негативным, больше соответствует этому критерию, чем психиатри­ческое обследование, ведущее к диагнозу «нарушение психики». Плохие поступки могут быть компенсирова­ны хорошими. Но как можно доказать существование «нарушения психики», требующего лечения? Когда психопат уже не является больше психопатом? В чем критерий, какова процедура?

Стигма в противоположность дихотомическим ка­тегориям типа «все или ничего» должна быть такой, чтобы ее можно было градуировать, дозируя суровость. Ярлык «преступник» отражает дихотомию, которая соз­дает трудности при ее использовании, тогда как выра­жение «в состоянии опьянения укравший автомо­биль» — более полезная формула, содержащая больше информации. Весьма характерно, однако, что такого рода формулы имеют шансы сохраниться только в ма­леньком обществе, где подобные оценки могут помнить и правильно передавать по назначению. Парадокс за­ключается в том, что с увеличением размеров системы увеличивается возможность избежать стигмы, тогда как ее формы становятся все более однозначными, от­ражающими все меньше оттенков и подробностей.

4.2. Индикаторы неравенства

Мое общество принадлежит к числу тех, где ра­венство провозглашается одной из основных ценностей. Богатство, власть, причастность, социальные услуги, удовольствия — все это должно быть достаточно равно­мерно распределено между всеми гражданами. Источ­ником удовлетворения для нас служит тот факт, что наш премьер-министр, занимавший свой пост дольше других после второй мировой войны, жил в одном из районов Осло в самой обычной квартире без каких-либо символов статуса, которые отличали бы его от большинства людей. Король до такой степени счита­ется анахронизмом, что фактически нет надобности менять положение вещей, а большинство богатых ста­рается скрыть свое — достойное сожаления — откло­нение от общего знаменателя.

И все же мы знаем, что зто не совсем так. Поз­вольте мне снова обратиться к криминологическим по­казателям. Мы имеем весьма незначительный контин­гент заключенных. Только Нидерланды, к нашей глу­бокой и стойкой зависти, смогли сократить население тюрем ниже нашего показателя — 37 заключенных на 100 тыс. населения. По сравнению с другими странами, где этот показатель в пять — десять раз выше, мы чув­ствуем себя достаточно счастливыми. Если исходить из того, какая часть населения находится за решеткой, мы должны признать, что живем в хорошем обществе: для тех, кто находится на свободе, достигнута значи­тельная степень равенства. Но когда мы принимаем во внимание тех немногих, которые находятся за решет­кой, наша радость тускнеет. Они чрезвычайно далеки от того, чтобы быть равными нам. Или быть равными тем, кто задержан в связи с совершением преступления. Или тем, кто известны как преступники по данным изучения латентной преступности. Существует нечто вроде селекции, которая приводит к тому, что наши тюрьмы наполнены бедняками, людьми, имеющими фи­зические и умственные недостатки, страдальцами. Оце­нивая состав заключенных в наших тюрьмах, легко можно прийти к заключению, что преступление — это занятие бедняков. Это не может быть правдой. Это неправда. Но состав заключенных, вероятно, дает нам самую правдивую картину некоторых основных ви­дов неравенства, имеющего место в моем обществе, что находится в разительном контрасте с официальной ми­фологией.

Другие криминологические показатели говорят о том же. Официально зарегистрированные преступни­ки — мужчины. Так было всегда. Имеющиеся данные свидетельствуют, что женщины никогда не составляли более 23 процентов от общего числа лиц, официально признанных грешниками. Более того, начиная с 1860 г. их участие уменьшалось. Вплоть до 1884 г. доля женщин была чуть больше 20 процентов ох об­щего числа лиц, признанных виновными. В 1958 г. этот показатель упал до 4 процентов. Эти данные кос­венным образом отражают и степень участия женщин в жизни норвежского общества. В 1958 г. их участие упало до самого низкого уровня. Период первой и вто­рой мировых войн, а также и самые последние годы отмечены отклонениями от общей тенденции. В абсо­лютных числах в 1970 г. было наказано государством в пять раз больше женщин, чем в 1958 г. Женщины являются аутсайдерами, особенно когда дело касается наемного труда. Последний пик участия женщин в преступности полностью совпадает с показателем их за­нятости. Очень редко удается найти данные, которые бы так отчетливо показывали, что низкий удельный вес женщин в общем числе зарегистрированных преступни­ков может отражать наличие социальных условий, ко­торые, по крайней мере с точки зрения некоторых цен­ностей, следует признать плохими. Если достижение равенства между полами представляет собой важную цель, то мы, вероятно, по достоинству оценим увеличе­ние доли женщин в общем числе зарегистрированных преступников.

Зарегистрированные преступники — это по преиму­ществу мужчины. И они очень молоды. Пик приходит­ся на группу пятнадцатилетних. Соответствующие по­казатели у женщин обычно значительно ниже, чем у мужчин, но и у них максимум наблюдается в самые молодые годы. Со временем возрастные различия в по­казателях преступности также меняются. Полицейская статистика 1870 г. не зафиксировала пик арестов среди подростков. Сто лет назад этот пик находился где-то после двадцатилетия, а затем, с возрастом, преступная активность медленно снижалась. Возраст задержанных преступников к 1970 г. претерпел изменения — это уже не зрелые мужчины, а юноши и дети.

Однако это изменение полностью соответствует из­менению общего положения молодежи в высокоинду-стриализированном обществе. Когда выполнение всей повседневной работы еще не механизировано, когда жи­вотные должны находиться под присмотром заботливых детей, когда для того, чтобы поддерживать огонь, не­обходим хворост, собранный в лесу детскими руками, когда лампы надо заправлять керосином, когда снег должен быть убран любым, кто это может сделать, когда носки нужно связать, а грязь — отмыть, опять-таки молодыми руками, тогда жизнь наполнена тяже­лыми обязанностями, быть может, даже превышающи­ми возможности детей и молодежи, но в то же время это жизнь, в которой они полностью причастны к ре­шению существенно важных для данного общества за­дач.

В урбанизированном обществе все эти задачи ре­шаются при помощи механизации. Трезвая оценка положения может привести к страшному подозрению — возможно, ситуация такова, что дети и молодежь фак­тически уже не имеют важного значения. Они не нужны для выполнения главных функций общества, пока не вырастут. Постоянное увеличение сроков обу­чения в школе в индустриальных обществах происхо­дит, вероятно, не только в связи с потребностями об­разования, но также в связи с потребностью держать детей и молодежь вне основного потока жизни. Поскольку мы их не используем, лучше держать их в школе, пока они не станут взрослыми.

В этом пункте нашего рассуждения мы можем ис­пользовать то, что дало нам социологическое изучение тюрем. Мы знаем, что их обитатели труднее всего под­даются контролю. Чем больше вы потеряли, тем мень­ше можно отнять у вас посредством наказания. И чем меньше вы включены в основные виды деятельности данной социальной системы, тем труднее повлиять на вас обещанием вознаграждения, к которому стоило бы стремиться. Таким образом, мы снова возвращаемся к проблеме равенства, а также релевантности. Пол, воз­раст, цвет кожи — полезные категории для тех, кто хо­чет разделить общество. В странах, население которых не различается по цвету кожи, максимально исполь­зуются две другие категории. По-моему, статистические данные о преступности несовершеннолетних убедитель­но показывают, что разные возрастные группы по-раз­ному участвуют в жизни общества. Эти данные ясно отражают, каких успехов мы добились в своем стремле­нии держать молодежь в стороне от основного потока жизни, несмотря на то что мы даем молодым мужчи­нам, в отличие от женщин, максимум мотивации для того, чтобы они становились инсайдерами, участниками основных видов деятельности.

4.3. Индикаторы нерелевантности

Возьмем такой факт, как преобладание бедных сре­ди заключенных. Добавим к этому тот факт, что наивысшие показатели арестов отмечаются среди детей и молодежи. Сравним эти факты с основными проблема­ми, перед которыми оказывается современное общество. Я думаю, многие согласятся со мной: перед нами тот печальный случай, когда машина юстиции занята вопросами, имеющими второстепенное значение.

В обществе, которое быстро индустриализируется, контроль над преступностью, по-видимому, повсеместно осуществляется в соответствии со старой моделью борь­бы с людьми, согрешившими против обычаев, имевших большое значение в небольшом по своим масштабам обществе, пока оно не исчезло. Это легкий выход, пото­му что он традиционный, а также потому, что он со­храняет систему санкций, которая способна лишь нанести удар по молодым, тем, кто принадлежит к низ­шим слоям общества, горожанам, преимущественно мужчинам с криминальным прошлым. Что может быть более удобным — и менее противоречивым?

Сопоставим это с тем, что я считаю реальными про­блемами; речь идет о том же самом феномене, который сокращает возможности неформального контроля, — громадные объединения с высокой степенью разделения труда, гигантские фабрики, картели, огромные боль­ницы и управляющая всем зтпм бюрократия. Именно это создает совершенно новые и большей частью не­разрешимые проблемы для органов контроля. Можно указать на две большие проблемы такого рода. Пер­вая — контроль за индивидами внутри зтих новых ор­ганизаций. Это проблема преступлений против ор­ганизаций и преступлений, совершаемых посредством организаций. Но есть и вторая, более крупная пробле­ма. Организации живут жизнью, несводимой к жизни отдельных индивидов. Д. Кресси обратил на это внима­ние в своем анализе организованной преступности. Эта проблема имеет общий характер. Все организации, как и все люди, имеют возможность совершать преступле­ния. Подобно отдельным лицам, организации могут со­вершать действия, не относимые однозначно к белому либо черному, к преступному либо непреступному. В таких случаях речь идет скорее об оттенках серого. Существуют нормы, регулирующие деятельность этих организаций, но тем самым существуют также и воз­можности нарушения закона.

А теперь вернемся к нашим проблемам. Какого рода контроль нужен для обнаружения новых преступлений? Какого рода полицию нужно обучить, какого рода про­куроров и с какими полномочиями подготовить? Неко­торые требования к большим организациям имеют достаточно общий характер. Во многих законах, регу­лирующих систему общего образования, определяется, какого рода людей должна выпускать школа. Но что можно сказать по поводу тех многочисленных случаев, когда совершенно очевидно, что школа не справилась с этими требованиями? Социальное законодательство индустриальных обществ устанавливает некий мини­мальный стандарт услуг. Но что можно сказать о муни­ципалитетах, которые не обеспечивают даже этот ми­нимум? Конституции многих государств гарантируют работу своим гражданам. Что можно сказать, котда эти гарантии не реализуются? Большинство тюремных правил предусматривает некоторый минимум прав. На практике дело часто обстоит по-другому. Кто за этим смотрит? Где организации — достаточно сильные и достаточно независимые, — чтобы нести полицейскую слуя«бу в тюрьме, или, что еще более абсурдно, где наше последнее изобретение — полиция для полиции?

5. ВОЗМОЖНОСТЬ РЕФОРМ

Мы надеемся, что на этой общей основе можно лучше понять, какие возможности и какие препятствия существуют на пути проведения реформ. Позвольте мне начать с вопроса о традиционной преступности.

5.1. Контроль над традиционной преступностью

Большая часть того, что нужно сказать, уже сказа­на. Если преступность отражает социальные условия, то именно на эти условия следует обратить внимание, чтобы действительно повлиять на события. Но при этом следует ясно осознавать все препятствия, сущест­вующие на пути реформ в сфере борьбы с преступ­ностью. Совершенно неверно считать, что только зло порождает зло или что преступность — порождение темных сторон жизни общества. Преступность отража­ет также и такие условия, которые многие считают благом. Вернемся к феномену крупных объединении, внутренней дифференциации, свободы от принужде­ния. Нарушения закона в значительной мере должны рассматриваться как часть цены, которую нам прихо­дится платить за то, каким образом мы организуем все наши социальные системы. И мы не организова­лись бы именно так, если бы не имели к тому основа­ний. Во всяком случае, есть люди, которым подходит принятая модель.

Это, вероятно, основная причина того, почему тра­тится так много энергии на обсуждение симптомов пре­ступности в дебатах по поводу реформ в области борь­бы с ней. Если нарушения закона можно сдержать посредством сдерживания нарушителей, то мы можем сразу убить двух зайцев одним выстрелом. Это значит, что мы можем сохранить нашу основную социальную структуру и в то же самое время избежать платы за такое устройство общества. Этот путь особенно заман­чив, так как расходы на лечение одних только симпто­мов должны нести те социальные группы, которые до­вольно далеки от большинства из нас.

Будучи криминологами, мы, однако, знаем, что нет надежды добиться сокращений преступности, концен­трируя внимание на задержанных преступниках. Ог­ромное число исследований по вопросам эффективности различных видов санкций приводит к выводу, имеюще­му принципиальный характер: в воздействии, которое санкции оказывают на преступников, нет существенных различий. Совершение — либо несовершение — нового преступления определяется не мерами, направленными на исправление, а другими факторами. Преступник мо­жет выполнять важную функцию в качестве индикато­ра проблем, созданных определенной социальной струк­турой. Но нет совершенно никаких оснований предпо­лагать, что мы можем в сколько-нибудь значительной степени повлиять на преступность в обществе нашего типа посредством особенно искусного воздействия на преступника.

Значение имеют те решения, которые затрагивают общие вопросы социальной организации общества. Парламент в большей степени может повлиять на ха­рактер насильственной преступности в будущем, когда он решает вопросы индустриализации, чем тогда, ког­да он решает вопросы совершенствования полиции и тюрем. Политические решения, побуждающие людей скапливаться в городах, сильнее воздействует на рас­пространенность насилия, нежели щедрое предоставле­ние средств на возмещение ущерба, уже причиненного другими решениями. Преступления, совершаемые мо­лодыми, эффективнее предотвращаются приобщением молодежи к повседневной жизни, чем путем увеличе­ния числа специальных учреждений для них -• от школ до тюрем. Причастность лучше лечения, но полезнее всего было бы ликвидировать оба явления, а также и понятие «молодежь» и рассматривать лиц этого воз­раста как обычных людей. Однако это причинило бы вред и промышленности, и взрослым. И в результате мы снова оказываемся в неприятной ситуации, когда расходы на проведение реальных реформ следовало бы возложить на те привилегированные слои, которые достаточно могущественны, чтобы не платить.

Таково положение в тех сферах, где надлежит сде­лать жизненно важный выбор. Именно с учетом ба­зовой организации общества и его структуры должны обсуждаться вопросы уголовной политики. Величина и характер преступности — это политический вопрос. Уголовная политика значительно теснее связана с «реальной» политикой, чем нам, так называемым эк­спертам, - хотелось бы думать. Нет особых оснований ожидать, что общество, в котором частный капитал определяет основные направления развития, получит какие-либо возможности для изменения теперешней преступности. Но с другой стороны, нет особых осно­ваний полагать, что другие политические системы, в которых также имеют место такие важные феномены, как крупные объединения, высокая степень разделения труда, отсутствие тотального контроля, придание мак­симального значения материальным благам в сочетании с неравенством распределения, будут в какой-то степе­ни лучше. Исключение может составлять система с не­обычайно- сильной единой идеологией. Но тогда закрады­вается сомнение, может ли сохраниться такая общая идеология, несмотря на появление указанных выше фе­номенов. В системах как того, так и другого типа будут встречаться активные сторонники продолжения нынеш­него процесса бурной, превосходящей всякое воображе­ние индустриализации, сопровождающегося ростом официально регистрируемой преступности в качестве

предусмотренных илн непредусмотренных издержек. Поскольку это положение всегда понимается превратно, я повторяю: обсуждение того, что нужно делать, с ли­цами, уже совершившими преступления, — это лишь частный случай более общей проблемы.

5.2. Кто должен осуществлять контроль?

Основная дилемма заключается в том, что для кон­троля за крупными и могущественными объединениями внутри общества — от фабрик до полиции — мы должны сами быть большими ,и могущественными. Но, согла­шаясь с тем, что новая система контроля должна быть именно такой, мы в то же время склонны поощрять те тенденции и силы в обществе, которые порождают мно­гие формы традиционной преступности. Большие кон­тролирующие организации сами являются факторами, толкающими на увеличение размеров, специализацию и сегментацию. Поощряя рост контролирующих систем, мы еще больше сужаем сферу первичного контроля. Огромные и деятельные организации для контроля над преступностью могут легко вытеснить остатки первич­ного контроля.

Вероятно, из создавшегося положения нет легкого выхода, есть только трудный. Это путь, на котором есть серьезные препятствия, — старый демократический путь возвращения власти простым людям. В нашем случае это означает, что следует отойти от централи­зованных форм социального контроля и эксперименти­ровать с децентрализованными формами. Это означает, что следует возлагать меньше надежд на профессиона­лов и больше — на общую приверженность местным ценностям. Это означает, что надо проявлять больше доверия к местным представлениям о том, что правиль­но, а что неправильно, что хорошо, а что плохо. Это означает больше опоры на низшие звенья системы по­лиции и судов.

Такое решение, однако, не поможет нам во взаимо­действии с действительно крупными объединениями. Президент X или премьер-министр Y не. могут контролироваться местными органами полиции и суда­ми на местах. Централизованные организации требуют централизованного контроля. Но тогда такой контроль должен распространяться только на преступления, вы­ходящие за пределы локальной общины, на организо­ванные преступления с далеко идущими последствия­ми и прежде всего на преступления, совершаемые внутри таких крупных объединений, как частные фир­мы, фабрики, либо в рамках общегосударственных или местных бюрократических органов.

Не в судебной медицине и баллистике нуждается такого рода полиция, а прежде всего в знании бухгал­терского учета и законодательства, регулирующего деловую активность. Я имею в виду полицейскую си­стему, которая достаточно уверена в своих силах и квалифицирована, чтобы отважиться на расследование сложных вопросов в сложном обществе.

Однако опасности очевидны. Опасность возникнове­ния еще более крупных организаций, растущих внутри демократических институтов, подобно раку. Опасность дальнейшего сокращения сферы местного контроля. Опасность создания общества, в котором все важные решения принимаются кем-то и где-то. Поэтому окон­чательный ответ на указанные вопросы, вероятно, сле­дует искать не в создании новых организаций, а в со­кращении старых. Окончательный ответ, по-видимому, заключается в таком преобразовании наших институтов с точки зрения их размеров и сложности, чтобы они могли управляться — а значит, и контролироваться — простыми людьми.

6. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ КРИМИНОЛОГА СО СВОИМ ОБЩЕСТВОМ

Подход, сторонником которого я выступаю, мог бы существенно помочь уяснению роли, которую должен играть в обществе криминолог. В весьма щепетильных для любого общества вопросах криминолог имеет воз­можность выполнять функцию своего рода зеркала. Наибольший смысл взаимодействие криминолога со своим обществом имеет тогда, когда он описывает со своих позиций, как это общество выглядит. Он может сопоставлять идеалы с реальностью, которая имеет место в сфере его интересов, и спрашивать, согласно ли общество со степенью расхождения.

Это не самая благодарная роль. Расхождения су­ществуют в каждой системе, а те, кто на них указыва­ет, редко награждаются за героизм. Всегда будет иску­шение играть ту музыку, которая больше всего нра­вится тем, кто повелевает. Поэтому для криминолога особенно важно уяснить свою роль и поддерживать контакт с сообществом равных, которое может помочь ему делать свое дело, в конечном счете представляющее собой хотя бы незначительный вклад в создание хоро­шего общества.

СОЦИАЛЬНЫЙ КОНТРОЛЬ И ОБЩИНА *

БИБЛИОГРАФИЯ

1 Cooley С. Н. Human Nature and the Social Order. N. Y., 1902.

* M e a d G. H. Mind Self and Society. Chicago, 1967. Tannenbaum F. Crime and the Community. Boston, 1938.

4 Lemert E. M. Human Deviance, Social Problems, and So­cial Control. New Jersey, 1967.

5 Becker H. Outsiders studies in the Sociology and Deviance. London, 1963.

• Cressey D. Other peoples Money, III 1953.

Sykes G., Matza D. Techniques of neutralisation. A theory of delinquency. — Am. Soc. Rev. 1957, 22, 66470.

Taylor I., Walton P. and Young J. The New Crimino­logy. For a Social Theory of Deviance. With a foreword by Alvin W. Gouldner. London, 1973.

8 Becker H. Whose side are we on? — Social Problems 1967, 14, p. 239 — 247.

10 Gouldner A. W. The Sociologist as Partisan. Sociology and the Welfare state. — The am. Sociologist 1968, 3, p. 103 — 116.

1. ВСТУПЛЕНИЕ

Я считаю для себя большой честью выступить с докладом здесь, в центре Москвы, перед уважаемым собранием советских криминологов. Моя задача заклю­чается в том, чтобы попытаться довести до сведения присутствующих нечто представляющее взаимный ин­терес. Я попытаюсь сделать это путем рассмотрения некоторых самых общих проблем — настолько общих, что их общий характер, надо надеяться, станет оче­видным для всех. Правда, здесь нас подстерегает опре­деленная опасность. При такой постановке может по­казаться, что то, о чем пойдет речь, вообще не состав­ляет проблемы.

Я затрону три вопроса. Во-первых, я ставлю вопрос о возможности самого феномена, являющегося предме­том нашего сегодняшнего обсуждения, — так называе­мого регулирования соседских отношений. Я спраши­ваю: «Являются ли локальные соседские отношения действительно необходимыми в современном мире?» Обсуждение этого вопроса будет основываться на кон­цепции первичных групп.

Во-вторых, если считать, что соседские отношения имеют известное значение, то спрашивается, хорошо ли в таком случае, что люди много знают друг о дру­ге. Или, другими словами: является ли полезной вза­имная осведомленность? Этот вопрос будет рассмотрен на примере двух альтернативных толкований поведе­ния, отклоняющегося от нормы. Проблема «определе­ния значения поступков» приобретает здесь важней­шее значение.

В-третьих, должен ли социальный контроль иметь местный или общегосударственный характер? Этот вопрос обсуждается на примере конкретного конфлик­та между двумя соседями. Я называю конфликт между ними «конфликтом по поводу пластмассовой утки». В действительности же это довольно серьезный кон­фликт. Я попытаюсь показать, что перед лицом такого конфликта государство оказывается почти бессильным. В таком же положении, как государство, оказывается и местная община.

Несмотря на это, в странах Запада в настоящее вре­мя проявляется большой интерес к тому, что часто на­зывают «альтернативными решениями конфликтов». В Канаде и США действует несколько сот проектов по­средничества. Во Франции, Нидерландах, Великобри­тании и Норвегии проводятся соответствующие экспе­рименты. В странах Восточной Европы посредниче­ство — это давняя традиция. Здесь будут объяснены несколько проблем, связанных с этими альтернатива­ми. Общий вывод, к которому я прихожу, заключает­ся в том, что посредничество в той или иной форме следовало бы поощрять, в частности потому, что оно может способствовать укреплению локальных сосед­ских отношений и тем самым служить важным инстру­ментом в деле создания условий, ограничивающих воз­можность существования преступности в нашем об­ществе.

2. ЯВЛЯЮТСЯ ЛИ ЛОКАЛЬНЫЕ СОСЕДСКИЕ ОТНОШЕНИЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО НЕОБХОДИМЫМИ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ?

Мою позицию по данному вопросу часто оспарива­ют, в том числе и мои коллеги-ученые. Не принадле­жим ли мы к международному сообществу? Не являет­ся ли «моя округа» кругом моих коллег? Действительно ли имеет значение, где стоит моя кровать? Что, если у меня несколько кроватей в нескольких местах или я живу в доме-фургоне?

Я считаю, что это имеет значение. Но чтобы объяс­нить, в чем заключается это значение, мне придется расчленить этот вопрос на несколько составных час­тей. Прежде всего, я утверждаю, что без взаимоотно­шений на уровне первичных групп люди не могут стать людьми. Ведущим специалистом в области изу­чения первичных групп является Ч. Г. Кули. В своей книге, вышедшей в 1909 г. и посвященной вопросам социальной организации, он пишет:

«Говоря о первичных группах, я имею в виду тех людей, для которых характерно непосредственное тес­ное общение и сотрудничество. Такие группы являют­ся первичными в нескольких отношениях, но главным образом потому, что играют основную роль в формиро­вании общественного характера индивида и его идеа­лов. Результатом непосредственного, тесного общения в психологическом аспекте является объединение инди­видов в некое единое целое, по крайней мере для реше­ния сообща задач, возникающих в процессе современ­ной жизни. Возможно, простейший способ описать зту целостность — сказать: это — «мы», что предполагает наличие определенной симпатии и взаимного отождест­вления и находит в этом слове свое естественное вы­ражение. Индивид ощущает себя частью целого. И это чувство принадлежности направляет его волю.

Не следует думать, что целостность первичной груп­пы являет собой одну лишь гармонию и любовь. Это всегда дифференцированная целостность, допускающая соперничество входящих в нее индивидов, самоутвер­ждение и стремление к присвоению в его различных формах. Но это стремление, эти чувства социализиру­ются симпатией и подчиняются (или имеют тенденцию к подчинению) дисциплине общего духовного начала. Индивид честолюбив, но основная цель его честолюби­вых стремлений будет состоять в том, чтобы привлечь к себе мысли и чувства других людей.

Наиболее важными сферами, в которых проявляют­ся отношения непосредственного, тесного общения и сотрудничества (хотя никоим образом не единствен­ными), являются семья, игровая группа у детей и группа соседей или община у взрослых. Эти группы являются практически универсальными, присущими всем временам и всем этапам развития; они, соответ­ственно, образуют основу того, что неизменно прису­ще самой природе человека и его идеалам.

Таким образом, можно было бы сказать, что первич­ная группа является колыбелью того, что составляет суть человеческой природы, и нет никакой видимой причины предполагать, что где-либо илп когда-либо дело обстояло совсем по-другому» (с. 23 — 24).

Первичные группы являются первичными также по­тому, что они предоставляют каждому индивиду воз­можность получить своё первый и наиболее полный опыт социального взаимодействия, а также потому, что они не столь легко поддаются изменению, как другие и более совершенные формы взаимодействия. Согласно Кули, такие группы — постоянный источник возникно­вения всех иных форм социальной жизни.

Если я правильно понимаю Кули (но, во всяком случае, именно так мне хочется его понимать), пер­вичные группы являются условием становления чело­века. Возникает вопрос: зависит ли существование пер­вичной группы от факта ее принадлежности к опреде­ленной общине. Безусловно, нет. В пределах местной общины могут, например, существовать небольшие зам­кнутые группы политических или экономических мень­шинств. Часто они могут отгораживаться от окружаю­щих их групп большинства населения и поддерживать друг друга в условиях сложных отношений, охватываю­щих несколько общин. Ученые до некоторой степени напоминают этнические меньшинства. Они также вза­имодействуют в сложной сети отношений, часто охваты­вающих всю нашу планету. Эти отношения иногда приобретают неформальный характер. Они могут пе­рерасти в дружбу, заботливость и взаимное доверие. Но большинство ученых образуют сплоченные сообще­ства, своего рода семьи, связанные узами духовного родства. Далее, если случается неизбежное и возникают разного рода жизненные кризисы, то отнюдь не всегда возможно обратиться за помощью к зарубежным кол­легам. В моей стране можно рассчитывать на содейст­вие и помощь родственников, соседей и коллег. Но именно в таком порядке очередности.

Пример ученых и других меньшинств не подтвер­ждает, общее правило. Большинство людей, по-види­мому, очень плохо переносит одиночество. Основное правило, как представляется, состоит в том, что самые тесные объединения обычно создаются людьми, живу­щими в непосредственной близости друг от друга.

Первичная группа может быть создана и вне связи с соседством, но сделать это нелегко. Обычно так не бывает. Соседство, по-видимому, является той «естест­венной почвой», на которой возникают непосредствен­ные, тесные отношения, характерные для первичных групп и столь важные для формирования человека.

3. ПОЛЕЗНА ЛИ ВЗАИМНАЯ ОСВЕДОМЛЕННОСТЬ?

Лично я обожаю секреты. Некоторые сведения обо мне предназначаются только для меня. И большинство из нас придерживается того же мнения. Не очень хо­рошо, если все обо всех становится известным всем. Вместе с тем недостаточная осведомленность граждан друг о друге — преднамеренная либо случайная — так­же создает определенные трудности.

Задача состоит в том, чтобы найти золотую сере­дину, на этот раз между информацией, сообщаемой другим, и тайной. Плохо, когда в обществе нет секре­тов. Общество же, в котором нет обмена информацией, невозможно. Такое общество, вероятно, побудило бы некоторых людей совершать преступления. Здесь все настолько очевидно, что нет необходимости останавли­ваться на этом вопросе. В этом случае увеличилось бы число деяний, признаваемых преступлениями. Но это уже не столь очевидно и поэтому требует некото­рых пояснений. Сами по себе те или иные действия не являются преступлениями. Они признаются таковыми либо не признаются. Классификация действий зависит от типа социальной системы, в которой эти действия происходят. Некоторые социальные системы вырабаты­вают точные определения, тогда как другие ограничи­ваются более общими.

В сложных системах с минимальным обменом ин­формации личного характера между участниками об­щения, по-видимому, имеет место тенденция применять для классификации поступков простые моральные ка­тегории. В небольших системах с большим объемом информации личного характера дело обстоит иначе.

В этом случае чаще прибегают к сложным мораль­ным категориям. Другими словами, в системе, где лю­ди мало знают друг о друге, применяются простые, часто дихотомические понятия для характеристики то­го, что произошло. В системе, где взаимная осведом­ленность достаточно велика, необходимы комплексные понятия, отражающие различные стороны явлений. Мы по часто склонны оценивать свои собственные доступ­ки — или поступки наших детей — как преступления. Для этого мы слишком много знаем. Мы (или они) действовали в конкретной ситуации, и наше (или их) поведение вызывалось конкретными причинами. Мы понимаем эти причины во всей их сложности. Для нас самих или для тех, кто близок к нам, у нас есть своя система отсчета. В ней содержится так много сведе­ний, оттенков, скрытого смысла, что термин «преступ­ление» является слишком упрощенным. Однако по­ступки, совершенные неизвестными лицами — ино­странцами, посторонними и т. д., — будут с легкостью квалифицированы (как это нередко случается в кри­минологии) как, например, кража, а не всего лишь как неправомерное заимствование или как, например, насилие, а не превышение пределов необходимой обо­роны. Посторонние будут чаще обвиняться в соверше­нии преступлений. И преступлений будет больше. Для того чтобы сократить число деяний, квалифици­руемых как преступления, придется сократить объем секретной информации в системе.

Мой предварительный вывод сводится к тому, что и в рамках современных обществ необходимы соседские отношения. Однако они испытывают здесь большие перегрузки. Я вскоре вернусь к вопросу об этих пере­грузках. Отношения между соседями необходимо ук­реплять, чтобы их сохранить. И они могут быть так­же укреплены путем постановки специальных задач в сфере наших профессиональных интересов — в сфе­ре социального контроля. Позвольте мне привести один пример. О пластмассовой утке.

4. КОНФЛИКТ ИЗ-ЗА ПЛАСТМАССОВОЙ УТКИ

Мне довелось наблюдать случай, имеющий сущест­венное значение для обсуждаемой темы. Это был кон­фликт между двумя людьми. Они были соседями. Как это случается во многих хороших романах, завязка была мирной. Некий А жил в небольшом доме, при ко­тором имелся сад. Так же обстояло дело и с Б. Иног­да А приходилось работать по ночам, и, следовательно, он опал днем. У Б было четверо детей. Они играли в футбол. А не мог спать. Детям сказали, чтобы они играли в футбол в каком-нибудь другом месте. Боль­шей частью они так и делали, но не всегда. А отобрал у них футбольный мяч, когда мяч попал к пемувсад. Он отобрал также несколько камешков, которые упа­ди к нему на газон, и пластмассовую утку. Безобид­ные дела могут перерасти в серьезные, если их во­время не пресечь, сказал А. Как сторонний наблюда­тель, я подумал, что он говорил о поведении детей: о том, что важно пресечь детские шалости, чтобы они не переросли в серьезные правонарушения. Так я се­бе все это представлял, пока не услышал, что говорит по этому поводу В. По его словам, дело дошло до столкновения и он буквально боится своего соседа. Все свое свободное время А проводит, наблюдая за пове­дением детей Б. Это вполне нормальные дети. Естест­венно, что они играют в саду. Б опасается, что А при­чинит физический вред детям или ему самому. Наблю­дая за А, я понял, что и он испытывает беспокойство.

Давайте рассмотрим альтернативные способы выхо­да из данной конфликтной ситуации; вмешательство государственной власти или вмешательство соседей.

5. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОНТРОЛЬ

Государственный контроль — это, вероятно, то, что приходит прежде всего на ум большинству из нас, по­скольку мы являемся криминологами, получающими жалованье от государства. Возможно, что А опасный человек. Его требования в отношении соседских детей абсолютно бессмысленны. Перед нами случай угрожаю­щего поведения. Именно для этого у нас существуют суды и эксперты-психиатры. Проблема, однако, состоит в отсутствии состава преступления. Нет трупов. А ни­кого не убил. Он даже открыто никому не угрожал. Большинство судей не решилось бы принять дело к производству на основе столь неопределенных обвине­ний. Переселение А было бы расценено как вопию­щая несправедливость. Но так же несправедливо было бы переселить детей В. Обращение к формальностям су­дебной процедуры для регулирования неформальных отношений между соседями напоминает использование бульдозера для того, чтобы разбить яйца к завтраку. А трижды вызывал полицию с жалобами на детей со­седа. Полицейские считали, что это просто недоразу­мение — ведь дети есть дети, — улыбались и уезжали. Столь же неуместным был бы вызов психиатра.

6. КОНТРОЛЬ СО СТОРОНЫ ОБЩИНЫ

В подобной ситуации имеется возможность обра­титься к ближайшим соседям. То, что нельзя разре­шить на государственном уровне, вполне возможно сделать на местном уровне. Однако здесь мы попада­ем в затруднительное положение. Затруднительное положение вызывается тремя основными причи­нами.

Во-первых, люди не живут там, где они рождаются. Моя старшая дочь побывала, например, в семи раз­личных школах, прежде чем она закончила курс обя­зательного обучения. Лишь немногие из нас могут во­дить своих детей по тем же дорожкам, по которым хо­дили мы сами в детстве. Наши родственники или ста­рые друзья живут в других местах. Родственников А или тех, кто его хорошо знает, не оказалось побли­зости, чтобы помочь ему вести переговоры с соседом, «наводить мосты», объяснять мотивы поведения или подталкивать к принятию какого-либо решения. Все эти люди, возможно, находятся на расстоянии несколь­ких тысяч километров, и к их помощи нельзя при­бегнуть в минуту острой необходимости.

Во-вторых, люди работают не там, где расположе­ны их жилища. Коллеги А знают его как прекрасного работника и товарища. Именно из-за того, что он — прекрасный работник (и хочет таким оставаться), поведение детей соседа доводит его до отчаяния. Имен­но в силу того уважения, которым он пользуется как механик (это самый важный источник его чувства собственного достоинства), он становится опасным че­ловеком. Дети Б, возможно, пришли бы засвидетель­ствовать свое почтение такому прекрасному стаханов­цу, как их сосед. Но им неизвестно, что этот факт яв­ляется источником конфликта. И его товарищам по работе это неизвестно. Для них он безупречен.

В-третьих, люди не всегда живут в местах постоян­ного проживания. Свободное время они часто проводят в тщетных попытках отыскать тропинки своей моло­дости или хотя бы старых друзей и родственников. Наличие современных средств передвижения ослабля­ет потребность людей в местной общине. Этому же способствует и современная организация труда. Боль­шинство высокоразвитых промышленных стран распо­лагают большим числом фабрик, машин и оборудова­ния, чем они в состоянии использовать. В зависимости от политической системы, по-видимому, как в восточ­ных, так и в западных странах существует достаточно зысокий уровень скрытой или явной безработицы. Один путь борьбы с безработицей лежит в сокращении про­должительности рабочего дня, рабочей недели и рабо­чего года. Нерабочая суббота, длительные отпуска и ранний выход на пенсию являются типичными форма­ми приспособления к этой ситуации. Но все эти меры могут иметь определенные последствия для местной общины. Вот вам лишь один пример. В Норвегии микрорайоны превращаются в пустыни на время уикендов и отпусков. Все соседи, нагрузившись припа­сами, выезжают за город или на старую ферму в доли­не. Остаются те, кому больше других надо было бы выехать, — одинокие. А выезжал лишь изредка. Он считал, что ему нужно оставаться дома на случай по­ломки какой-либо машины на работе. В был поглощен созданием своей фирмы, а детей у него было слишком много, чтобы отправить их к родителям. Если бы меня кто-либо спросил, как укреплять отношения между со­седями, я бы ответил: делайте это путем перераспре­деления рабочего времени. Сократите рабочий день — три часа для всех, — но пусть люди выполняют свою обычную работу. Для зтого упраздните нерабочую суб­боту, упраздните длительные отпуска. Создайте такую социальную структуру, при которой станет естествен­ным проводить свободное время в окружении соседей. Присутствие является первым условием взаимодейст­вия соседей.

Но вторым условием является наличие конфликтов. И здесь мы вновь возвращаемся к нашим А и Б. Кон­фликт между ними развивался в микрорайоне, где не было местной общины. Но один положительный момент имел место. Это был жилой район, в котором проводи­лись эксперименты с современными формами посредни­чества. Современными или очень древними? В этом районе экспериментаторы-непрофессионалы имели небольшой кабинет (одна комната с телефоном), рас­положенный в центре жилого массива. Соответствую­щие объявления были расклеены в местных автобусах. Кроме того, непрофессионалы ходили по различным организациям в округе и рассказывали о возмолшостях получения этого вида услуг. О возможности посредни­чества стало известно А. По его просьбе один из не­профессионалов пошел к Б и спросил, примет ли он участие во встрече с А; они договорились о конкретном дне на следующей неделе и затем встретились с пятью посредниками.

Два соседа встретились в обычном доме, где каж­дого из них попросили, не перебивая друг друга, рас­сказать посредникам свои версии конфликта. После зтого их попросили мирно обсудить возникшую между ними проблему. Посредники старались помочь им свои­ми замечаниями такого рода: вы действительно поняли, что Б сейчас пытался вам сказать? Или, обращаясь к Б: как мне представляется, А сейчас пытается объяснить вам, что... И так продолжалось два часа. Затем посредники высказали мысль, что Л и Б, по-видимому, пришли к соглашению по крайней мере по нескольким основным моментам и что, возможно, эти моменты необходимо зафиксировать в письменной фор­ме. Что и было сделано. Б обещал сделать все, что в его силах, чтобы не подпускать своих детей к дому А. А согласился зайти домой к Б в следующее воскре­сенье и попытаться убедить его детей в том, что он на них совсем не сердится, а его поведение вызвано бес­сонницей.

Как наблюдатель, я считал такое решение далеким от совершенства. Но лучше иметь что-то, чем ничего. Лучше, чем все, что могло бы случиться в суде. И луч­ше, чем дальнейшее отсутствие общения. Я далеко не убежден в том, что А никого не убьет. Но я не вижу лучшего решения. И независимо от последствий для А я Б я вижу еще один положительный результат от этого процесса. Этот результат заключается в самом процессе. Пять посредников собираются вместе. Они проявляют заинтересованность. Они общаются друг с другом, набираются опыта, оказывают друг другу по­мощь. Конфликты превращаются в движущие силы, сближающие людей и формирующие соседские отно­шения. В старину уничтоженные пожаром, амбары отстраивались общими усилиями. Такая совместная работа была важной формой сплочения людей. Совре­менные амбары или дома восстанавливаются за счет страхования. Но ничего подобного не случилось с кон­фликтами. Оставленные без внимания конфликты — оставленные без внимания в силу характера современ­ного общества — могут стать функциональными экви­валентами старинных амбаров.

7. ПРОБЛЕМА ПОСРЕДНИЧЕСТВА

В настоящее время во всех странах Запада прояв­ляют большой интерес к тому, что часто называют «альтернативными решениями конфликтов». В Канаде и США осуществляется несколько сот проектов по ока­занию посреднических услуг. Во Франции проводятся эксперименты. Аналогичным образом обстоят дела в Голландии и Великобритании. У себя в Норвегии мы проводили эксперименты в течение нескольких лет и сейчас мы расширяем соответствующий проект и при­даем ему официальный статус. Все это — интересные начинания, но здесь также есть свои проблемы.

Главная задача связана с обеспечением основ демо­кратии. Как создать систему, при которой в разреше­нии конфликта участвовали бы простые люди, а не только влиятельные, богатые, имеющие высшее образо­вание, политически приемлемые. Из множества амери­канских проектов лишь в проекте, осуществляемом в Сан-Франциско, специально уделяется внимание это­му вопросу. Этот проект, называемый «Программа об­щинного совета», предусматривает привлечение в ка­честве посредников представителей всех слоев населе­ния города. Однако проблема, по-видимому, состоит в том, что в подобных советах слишком широко пред­ставлены лица, имеющие высшее образование. Это может создать условия для их превращения в судей и позволит им забыть, что они призваны наравне с другими оказывать помощь в разрешении конфликтов, а не диктовать, как надо действовать.

Другая серьезная трудность заключается в том, что не псе источники многих проблем находятся только в пределах микрорайона. Проезжающие через террито­рию микрорайона грузовики загрязняют воздух вы­хлопными газами. Должностные лица или собственни­ки, от которых зависит решение вопроса о том, пере­тмит, или не переводить в другое место местную фаб­рику, живут далеко от микрорайона. Опасаясь остать-iii без работы, соседи могут вступить в конфликт друг с друтм. Окажутся ли в состоянии посредники обра­тить их внимание на то, что настоящий враг жителей микрорайона находится где-то в другом месте и что им сообща следует направить свою энергию против этого врага, против источника их невзгод?

Имеет место также и «квазипрофессионализм». Пос­редников не удержать. Им нравится оказывать посред­нические услуги. В Нью-Йорке непрофессиональные посредники создали организацию и стали требовать вы­платы жалованья, а не только компенсации за время отсутствия на работе. Они провели свою первую за­бастовку. Вскоре нужна будет специальная (и все бо­лее высокая) квалификация для оказания людям пос­реднической помощи в улаживании конфликтов. Не­профессиональное посредничество становится все ме­нее и менее непрофессиональным и все более и более профессиональным.

С этим связано еще одно вторжение в сферу пос­реднической деятельности. Многие юридические школы увидели в этой сфере отличный новый рынок труда. Они организуют специальные курсы по посредничест­ву. Скоро появится множество молодых юристов, спе­циализирующихся в области посредничества, которые будут утверждать, что они значительно лучше подго­товлены для решения этой важной задачи, чем обыкно­венные простые люди.

Государство часто будет соглашаться с этим. И здесь, пожалуй, кроется главная опасность для новой сферы услуг. В некоторых странах посредничество рас­сматривается как вспомогательная служба при судах. Суды перегружены. Логическим выходом из создавше­гося положения является передача посредникам мел­ких дел, которые в противном случае пришлось бы рассматривать в судах или не рассматривать вообще. В отношении дел, подлежащих рассмотрению в суде, передача их посредникам означает, что они будут рас­смотрены менее квалифицированно. В отношении дел, не подлежащих рассмотрению в суде, передача и> посредникам означает, что власть государства усили­лась, вмешательство государства в дела граждан ста­новится более широким. В обоих случаях посредники выступают как орган, управляемый государством и тесно связанный с уголовным правом. В результате обычные люди с обычными проблемами не решаются пользоваться этой системой.

СОДЕРЖАНИЕ

Вступительная статья............................................. 5

Предисловие..................................................... 19

Глава первая

О боли................................................................ 20

Глава вторая

Словесный щит................................................. 23

Глава третья

.Некарательное воздействие в связи с совершением

преступления..................................................... 29

Глава четвертая

Удержание......................................................... 36

Глава пятая

Неоклассицизм................................................. 46

Глава шестая

Скрытая идея..................................................... 52

Глава седьмая

Компьютер........................................................ 61

Глава восьмая

Неопозитивизм................................................. 66

Глава девятая

Боль навсегда?.................................................. 77

Глава десятая

Условия, при наличии иоторых причинение боли

имеет ограниченный характер........................ 88

Глава одиннадцатая

Юстиция причастных...................................... 98

- Суровость наказания в историческом аспекте... 126

1. Введение........................................................ 126

2. Некоторые сведения из истории уголовного права Норвегии 127

3. Аналогия с экономикой............................... 130

4. Альтернативные объяснения....................... 134

5. Сравнительные данные по скандинавским странам 136

6. Перспективы на будущее.......................... 139

Стереотип делинквента и" стигматизация.......... 141

1. Введение......................................................... 141

2. Интеракпионистский подход....................... 142

3. Ограничения, свойственные интеракционистскому подходу..... 144

4. Криминологические данные как индикаторы совре­менного общества. 147

5. Возможность реформ.................................... 157

6. Взаимодействие криминолога со своим обществом 161

Социальный * контроль и община....................... 163

1. Вступление...................................................... 163

2. Являются ли локальные соседские отношения дей­ствительно необходимыми в современном мире?.. 164

3. Полезна ли взаимная осведомленность?.... 167

4. Конфликт из-за пластмассовой утки........... 168

5. Государственный контроль........................... 169

6. Контроль со стороны общины..................... 170

7. Проблема посредничества ,........................... 173

Н. Кристи ПРЕДЕЛЫ НАКАЗАНИЯ

Редактор 3. Я. Жуковнтова Художник Ю. Я. Трапаков Художественный редактор В. А. Пузанков Технический редактор Л. Ф. Шкилевич Корректор Т. С. Дмитриева

ИБ № 13496

Сдано в набор 31.05.84. Подписано в печать 03.09.84. Формат 84х108/8!. Бумага типографская J* 1. Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Условн. печ. л. 9,24. Усл. кр. отт. 9,45. Уч.-изд; л. 9,42. Тираж 15000 эн8. Заказ Л1 189. Цена 35 к. Изд N1 38480

Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Прогресс» Государст­венного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 119847. ГСП, Москва, Г-21. Зубовский бульвар, 17

Ленинградская типография Ml 2 головное предприятие ордена Трудового Красного Знамени Ленинградского объединения «Техническая книга» им. Евгении Соколовой Союзполиграфпрома при Государственном номитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 198052, г. Ленинград. Л-52, Измайловский проспент, 29

[1] Подробнее см.: Основания уголовно-правового запрета. Под. ред. В. Н. Кудрявцева, А. М. Яковлева. М., Наука, 1982.

[2] Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 22, с. 222.

[3] Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 22, с. 222.

[4]История расцвета и падения популярности теории «не­карательного воздействия в связи с совершением преступле­ния» рассказывалась многими, и так подробно, что можно изложить этот вопрос очень кратко. Критические замечания и адрес теории некарательного воздействия и его результатов Пыли высказаны в работах скандинавских ученых — Оберта (1958), Кристи (1960), Оберта и Матиесена (1962), Борьесона (1966), Анттилы (1967) и Бондесон (1974).

[5]Э. фон Хирш, поддержанный судьей Гилмором, выра-:<ил несогласие с этим положением. По его мнению, «предпо­лагаемое наказание должно учитывать, что одни смягчающие пли отягчающие обстоятельства могут быть более важными и серьезными, чем другие, и потому им следует придать раз­ный вес» (с. 46). Однако по поводу усиления либо смягчения наказания в докладе ясно указывается, что «такие отклонения (it предполагаемого наказания не должны выходить за уста­новленные границы. Границы допустимых отклонений при­гнаны обеспечить базовую дифференциацию наказаний по тя­жести преступлений — уменьшить возможность совпадения ио степени суровости накашиий, назначаемых за совершение пре-(туплений разной степени тяжести» (с. 100).

[6]Я вполне согласен с С. Коэном (1977) в том, что «во многом оклеветанный гуманизм, который использовался в ка­честве щита для неоправданной в других отношениях пози­тивистской цели «лечения» преступников, сам по себе не дол­жен быть отброшен. Когда-то он был «радикальным» в своей критике права, затем стал «радикальным» в критике психиат­рии. Поскольку сейчас мы устремляемся назад, в объятия смущенных юристов, всегда считавших, что мы против них, нам следует вспомнить, какой тиранией может обернуться буквально понимаемое господство права».

[7]Я вполне согласен с С. Коэном (1977) в том, что «во многом оклеветанный гуманизм, который использовался в ка­честве щита для неоправданной в других отношениях пози­тивистской цели «лечения» преступников, сам по себе не дол­жен быть отброшен. Когда-то он был «радикальным» в своей критике права, затем стал «радикальным» в критике психиат­рии. Поскольку сейчас мы устремляемся назад, в объятия смущенных юристов, всегда считавших, что мы против них, нам следует вспомнить, какой тиранией может обернуться буквально понимаемое господство права».

[8]Все это, по-видимому, повторение полемики между Г. Беккером и Э. Гуллнером, имевшей место в конце 60-х го­дов. Эту полемику начал Беккер, опубликовавший серьезную статью под названием «На чьей мы стороне?» (1967). Беккер ясно заявил, что он на стороне неудачников, против тюрем­ных надзирателей, стражи, администраторов и бюрократов. По этому поводу Гулднер (1968) язвительно заметил, что не­ожиданным последствием поражения людей, принадлежащих к средним слоям общества, могло бы стать усиление власти на самом верху.

[9]Scandinavian Studies in Criminology, 1968, v. 2,

[10]То, что отсечение двух пальцев приравнивалось к по­

[11]Производя свой расчет, я приравнял к тюрьмам все учреждения, находящиеся под управлением Совета по делам тюрем. Я учел тюрьмы краткосрочного и долгосрочного за­ключения, тюрьмы камерного типа, тюрьмы открытого типа, тюрьмы для молодых преступников, арестные дома и заве­дения принудительного труда. Сюда же включены и моста предварительного заключения, где находятся лица, ожидающие суда. Короче говоря, я учел все учреждения, в которых со­держатся люди, лишенные свободы в связи с совершением преступления. Соответственно в эту категорию не попали психиатрические больницы, специальные школы и центры

некарательного воздействия, которые не находятся в ведении министерства юстиции.

Среднедневное чиоло заключенных получено в результате сложения данных о чиоле ваключенных за каждый день на протяжении года и деления полученной суммы на 365. По­скольку срок тюремного заключения со временем становится все короче, тот факт, что число заключенных в расчете на сто тысяч населения остается практически неизменным с 90-х годов прошлого века, может указывать на постоянное увеличение числа лиц, проходящих через места лишения сво­боды. Вообще говоря, возможно также, что одна и та же ограниченная группа лиц, отбыв срок тюремного заключения, возвращается в тюрьму через все более короткие периоды времени. На историческом материале это трудно установить с полной достоверностью. Мне представлиется, что главная вадача состоит в том, чтобы показать, насколько широко ис­пользуется тюремное заключение, а для этой цели более всего, вероятно, подходит такой показатель, как среднеднев­ное число заключенных.

Оглавление

Вступительная статья

ПРЕДИСЛОВИЕ

Глава первая о боли

Глава вторая словесный щит

Глава третья НЕКАРАТЕЛЬНОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ В СВЯЗИ С СОВЕРШЕНИЕМ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Глава четвертая УДЕРЖАНИЕ

Глава пятая НЕОКЛАССИЦИЗМ

Глава шестая СКРЫТАЯ ИДЕЯ

Глава седьмая КОМПЬЮТЕР

Глава восьмая НЕОПОЗИТИВИЗМ

Глава девятая БОЛЬ НАВСЕГДА?

Глава десятая УСЛОВИЯ, ПРИ НАЛИЧИИ КОТОРЫХ ПРИЧИНЕНИЕ БОЛИ ИМЕЕТ ОГРАНИЧЕННЫЙ ХАРАКТЕР

Глава одиннадцатая ЮСТИЦИЯ ПРИЧАСТНЫХ

БИБЛИОГРАФИЯ

СУРОВОСТЬ НАКАЗАНИЯ В ИСТОРИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ[9]

Реклама на сайте