Три невыявленных тюркизма русского словаря (тюбяк, тюря, бандура)
И. Г. Добродомов
Ведущиеся с первой половины XVIII в. исследования по обнаружению тюркизмов русского языка, успешно начатые В. Н. Татищевым и продолженные в дальнейшем многими русистами и тюркологами вплоть до наших дней, получили суммированное отражение в «Словаре тюркизмов в русском языке» Е. Н. Шиповой (Алма-Ата, 1976, 444 с.). Однако материал, обобщенный в этом словаре, требует уточнений и дополнений, поскольку отдельные тюркские по происхождению слова пока остаются не соотнесенными со своими оригиналами, ибо те древние языки южнорусских степей, из которых заимствовались многие тюркизмы (половецкий, печенежский и др.), нам известны весьма плохо. Это последнее обстоятельство затрудняет выявление отдельных тюркизмов, которые в качестве таковых в этимологических разысканиях пока не рассматриваются. В данных заметках высказаны соображения в пользу тюркского источника для двух слов и предположение о тюркском посредстве в заимствовании из аланского источника третьего слова с учетом и его более глубокой предыстории. Поскольку многие из заимствований имеют характер бродячих слов, широко распространенных в целом ряде языков внутри своеобразных регионов, для выяснения сложных путей миграции подобных слов приходится использовать материал многих языков, где эти бродячие слова представлены. В связи с этим третья заметка начинается с вопроса о чеченском названии музыкального инструмента pondar и лишь в конце касается восточнославянского (преимущественно украинского) музыкального термина бандура и его этимологических дублетов в русском языке.
Изучение по письменным источникам истории проэтимологизированных слов, составляющее особую задачу, решение которой пока еще слабо подготовлено, может внести известные уточнения в предлагаемую схему, которая опирается лишь на возможности внутренней реконструкции истории слова с учетом относительной хронологии явлений в фонетической истории слова.
тюбяк
В «Этимологическом словаре русского языка» М. Р. Фасмера (Фасмер IV, 134) приведено темное, по мнению автора, казанское слово тюбя́к ‛влажный участок земли около леса, заросший сорняком’[1].
Своей фонетической стороной (тю‑!) слово ясно говорит о его иноязычном происхождении, что следует выяснять на основе языков соседних народов, но решение вопроса сразу же наталкивается на неполноту словарных данных, которыми может располагать исследователь.
Ничего не дает обращение к большому «Татарско-русскому словарю» 1966 г., где есть устаревшее слово төбәк, весьма подходящее фонетически для объяснения загадочного русского диалектизма тюбяк, но оно толкуется как ‛район’ или ‛участок (деление судебных органов)’, что не подходит для объяснения рус. тюбяк. При этом второе значение татар. төбәк оказывается не вполне ясным.
Мало помогает и «Диалектологический словарь татарского языка», где слово төбәк отмечено для говора уральских татар Пермской области, а также для бирского говора Башкирии в значении ‛один конец деревни’ и для мензелинского говора в значении ‛чья-либо сторона’ (в темниковском говоре ему соответствует диалектизм йага ‛сторона’)[2].
Недавно вышедший третий том «Толкового словаря татарского языка» слово төбәк трактует почему-то как два многозначных омонима:
төбәк I 1) ‛подземелье’; 2) ‛часть республики, края, области или большого города; район’; // ‛конец населенного пункта, улица’; 3) разговорн. ‛центр страны, области, района и т. п. — город или большой населенный пункт’.
төбәк II диалектн. 1) ‛открытое место в лесу, поляна’; 2) старин. ‛дно колыбели’[3].
Слово имеет параллели в других тюркских языках: башкирск. төбәк 1) ‛излучина (реки)’; 2) диалектн. ‛участок, район, место’[4]; диал төбәк ‛поляна’ (литер. аҡлан), ‛окрестности’[5]; каракалп. түбек 1) ‛горшочек, прикрепляемый к люльке ребенка, для стока мочи’; 2) переносно: ‛глушь; отдаленный, глухой (о месте)’[6]. Есть подобные слова и в других тюркских языках.
В «Опыте словаря тюркских наречий» В. В. Радлова (т. III. СПб., 1905, 1599) из этого гнезда приведено лишь два казахских омонима: ¹тӱбӧк ‛маленький луг, полуостров (на реке)’ и ²тӱбӧк ‛кошма, которую кладут в люльку’, что сохранено и в двухтомном «Толковом словаре казахского языка», но подано в ином порядке: түбек I ‛кошма, которую кладут в люльку ребенка’ и түбек II ‛полуостров’[7].
Как видно из изложенного, недостаточная полнота старых тюркских словарей и неполнота их определений весьма существенным образом отражалась на этимологизации русского слова, которое удалось объяснить лишь на базе материала стремящегося к полноте «Толкового словаря татарского языка» как заимствование из татарского языка.
тюря
В последнем выпуске «Этимологического словаря русского языка» А. Г. Преображенского рассматривается слово тю́ря ‛род хлебной окрошки с водой или с квасом’ с производными тю́рька ‛размоченный горячей водой с сахаром белый хлеб для детей’; тюрить ‛крошить’; втю́рить ‛всыпать; вовлечь, втравить (особ. во что-л. неприятное)’; часто втю́риться ‛сильно влюбиться’ и белорусским соответствием цюра́ (Носович, 694). Этимологические соображения Преображенского остались неутешительными: «Неясно. По Н. В. Горяеву (Сл., 383), к тереть. Значение могло бы согласоваться, но в звуковом отношении затруднительно; от тереть было бы *тёря (ср. тёрка) или *торя (ср. ото́ря при молотьбе). К тереть у нас есть те́рево ‛вынутая из-под терки свекловица’ и обл. кстрм. тетеря ‛тюря’ …; тюря, цюра напоминает лит. týras или tỹrė ‛каша’. Не заимствовано ли наше тюря из лит. (Относ. лит. týras и нашего терево ср.: P. Persson. Beiträge zur indogermanischen Wortforschung. Uppsala — Leipzig, 1912, 462 и д.» (Преображенский. Окончание, 31).
Нерешительные соображения Преображенского о балтийском происхождении русского слова тюря не могут быть приняты, поскольку долгое литовское ī (орфограф. y) не могло быть передано как русское у с предшествующей мягкостью (орфограф. ю)[8]. Кроме того, семантическое отожествление тюри с кашей также выглядит натяжкой.
М. Фасмер почему-то совсем не обратил внимания на балтийскую этимологию Преображенского, ошибочно приписав ему совсем другие, но тоже маловероятные сближения и указав на территориальную ограниченность слова нижегородскими и казанскими говорами со ссылкой на Даля (хотя у последнего слово дано без территориальных ограничений), а также на южновеликорусские говоры со ссылкой на РФВ. 75, 239: «Едва ли связано с тереть (Горяев, 383), но едва ли также родственно греч. τυρός м. ‛сыр’, др.-инд. tūras, авест. tūiri — ср. р. ‛створожившееся молоко’ вопреки Преображенскому (Труды I, 31)» (Vasmer III, 165, Фасмер IV, 137). Однако в указанном месте у Преображенского, как видим, содержалось совсем другое предположение.
Тем не менее в последнее время этимологические соображения о зависимости русского тюря от литовского tỹrė ‛каша’ получили вне связи с именем Преображенского широкое распространение в лингвистической литературе[9], и слово тюря стало рассматриваться без всяких оговорок в качестве литовского заимствования русского и белорусского языка.
Ю. А. Лаучюте, специально занимавшаяся сбором и выявлением (без особой, впрочем, дифференциации) балтийского вклада в славянских языках, к традиционному материалу добавила ряд новых данных: блр. цура́ и диал. (копыльск.) цю́ра, а также рус. псков. тюре́ ‛холодный суп из сухой рыбы, лука, хлеба, льняного масла’, оставив их без объяснения, которое было бы особенно желательно по поводу несколько неясной белорусской литературной формы цура́. Псков. тюре́ можно было бы объяснить влиянием созвучного пюре́. Вырос у Ю. А. Лаучюте и материал балтийских языков: наряду с лит. tỹrė привлечены лтш. ķura ‛суп из корок хлеба’, čuruls ‛еда из воды, хлеба и лука’, хотя эти формы едва ли стоит ставить в один ряд из-за семантической несопоставимости литовских и латышских слов также при их значительном фонетическом различии. Заслуживают внимания сомнения в итоге: «Хотя большинство исследователей источником заимствования считает литовский язык, однако фонетически и семантически к славянским формам ближе слова латышского языка»[10]. Эти справедливые слова требуют уточнения в том плане, что латышские слова следует рассматривать как заимствование из русского (или белорусского), а лит. tỹrė ‛каш(иц)а’ вообще сюда не относится ни семантически, ни фонетически, как это было показано раньше в комментариях к гипотезе А. Г. Преображенского.
Важно учесть также мнение Г. Ф. Вешторт о том, что белорусские названия для кушанья из хлеба, покрошенного в воду или квас с солью и маслом, типа цура́, цю́ра (наряду мурцоўка, рулі, мочё(у)нки, которые известны также и русским говорам) на основании данных лингвистической географии должны рассматриваться как заимствования из русского языка[11], хотя для русского тюря Вешторт принимает традиционное заблуждение о литовском происхождении русского слова.
Для определения этимологии слова тюря представляется важным учесть, что существенным компонентом соответствующего кушанья является крошеный хлеб.
В качестве первоисточника в этом случае гораздо лучше рассматривать тюркское название для крошки тӱйӱр в стяженной форме типа *тӱ̄р, аналогичное представленным в современных тюркских языках типа ногайск. туьйир ‛крошка, крупица, крупинка’ (и переносно: ‛немного, ничтожно мало’), башк. төйөр ‛комок, комочек; желвак’), каракалп. түйир ‛сгусток, комок; содержание, сущность’, казах. түйір ‛крошка, крупинка’. Следует отметить, что в лексике казахских рыбаков Аральского и Каспийского морей слово түйір обозначает кушанье из рыбного отвара с крошеным хлебом и луком[12].
Тюркское кыпчакское существительное тӱйӱр ‛крошка, крупинка’ представляет собой редкое отглагольное образование с суф. ‑(ӱ)р от широко распространенного в тюркских языках глагола тӱй‑ со значением ‛толочь, дробить, крошить, ломать, рубить (на мелкие части) и т. д.’: казах., каракалп. түй‑, ногайск. түьй‑, кумык. тюй‑, узб. туй‑, новоуйгур. түгү, татар., башк. төй‑, азерб. дөй‑, туркм. дөв‑, тур. döv‑, чуваш. тӗв‑ ~ тӱ‑ и т. п. (Егоров, 264)[13].
В заключение представляется необходимым еще раз подчеркнуть, что русское название крошева тюря генетически связано с тюркским *тӱ̄р (из тӱйӱр, тӱйир) ‛крошка’ > ‛кушанье из крошеного хлеба с водой’, что русское слово впоследствии проникло в латышский и белорусский языки и что к литовскому tỹrė ‛каша’ оно никакого отношения не имеет. Здесь же можно поставить вопрос об отнесении сюда неясных русских диалектизмов: курск. и орл. тю́хтя ‛простокваша с подболткой гречневой муки’ (Даль² IV, 452), а также колым. туру́ша ‛вид кушанья из рыбы’ (Фасмер IV, 125 со ссылкой на Богораза), псков. тю́бка, тю́пка ‛тюря, тюрка на квасу, окрошка’ (Даль² IV, 450, 451). Для последнего следует также отметить параллель — блр. цю́пкі ‛еда из крошеного хлеба в молоке’ (Бялькевіч, 485).
Для Ю. А. Лаучюте осталась неизвестной попытка этимологизации рус. тюря, высказанная В. И. Абаевым в связи с осетинским названием жирного супа с мясом turæ (ирон.), tura (дигор.) (часто в сочетании turæ bas, где bas ‛суп’): «Названия блюд легко переходят с одного на другое, и не следует удивляться, что в других языках это название применяется к молочному, а не мясному блюду: авест. tūiri‑ ‛створожившееся молоко’, греч. τῦρός ‛творог’, ‛сыр’, βούτυρον ‛коровье масло’ /. ./. Из северноиранского идет, возможно, рус. тюря ‛похлебка из воды с крошеным черным хлебом, часто на квасе и луком’. Груз. (рач.) tiori название блюда (сообщение Ш. Дзидзигури) примыкает к дигорскому. Не ясно, как относится сюда тюркская группа toraq и пр. (Räsänen, 490), рус. творог, венг. túró ‛творог’» (Абаев III, 319). Соображения В. И. Абаева едва ли могут быть приняты, прежде всего, по причинам семантическим, а также и по фонетическим — из-за невозможности без дополнительных фактов объяснить мягкость согласных в русском слове даже по образцу груз. диал. tiori, поскольку аналогии нам неизвестны.
бандура
Разбирая судьбу хатт. zinar, употребляющегося в составе сложных слов, обозначающих музыкальные инструменты, в связи с аккадским обозначением лиры zannaru (инструмент богини Иштар) и хетт. ippi-zinar ‛небольшая лира’, которые рассматриваются в качестве хаттских заимствований, Вяч. Вс. Иванов привлекает сюда ряд северокавказских лексем: «Хатт. zinar во второй половине сочетания может фонетически соответствовать о.‑адыг. *Pčʰʹəna кабард. пшынэ ‛гармоника’ (с возможным падежным окончанием ‑р), абхаз. (а)-пхъъ-(рца) ‛скрипка’: где, судя по убых. tᵒanə́ ‛любой музыкальный инструмент’ и общедагестанскому названию инструмента с начальным *šw‑ (авар. швантӀихх ‛свирель’ и т. п.), начальный губной согласный (как и в родственном нахском слове: чечен. пондар ‛горская балалайка’) может быть древним префиксом, либо результатом позднейшего развития, вызванного ранней делабиализацией начального комплекса, в хаттском уже осуществившейся»[14].
Не входя в анализ всего материала, где многое построено пока на соображениях ad hoc и нуждается в дополнительных аналогиях, которые пока еще не обнаружены, и не касаясь рискованности несколько поспешного подхода к названиям музыкальных инструментов в современных кавказских языках как к исконным лексемам, представляется необходимым решительно отделить от данного проблематичного ряда чеченское название горской балалайки пондар, поскольку оно явно входит совершенно в другой ряд миграционных (бродячих) терминов в связи с осетинским довольно универсальным названием музыкальных инструментов (скрипка, балалайка; гармоника, лира) фӕндыр (дигор. фӕндур). Осетинский термин получил хорошее этимологическое освещение В. И. Абаева: «Культурное слово, представляющее значительный исторический интерес. Свидетельствуется у греческих авторов со II в. н. э.: греч. πανδοῦρα ‛трехструнный музыкальный инструмент, тип лютни’ (Athenaeus), πάνδουρας (Athenaeus), φάνδουρος (Nicomachus Gerasenus. Harmonicum Enchiridium 4), πανδούριον. πανδούρις (Hesychius). Считают, что слово идет из Малой Азии из лидийского языка (de Lagarde. Gesammelte Abhandlungen, 1866, с. 274). Через греческий прошло и в некоторые европейские языки: лат. pandura, итал. pandora, mandora (откуда в дальнейшем итал. mandolina, франц. mandoline). На север от Малой Азии область распространения слова охватывает Кавказ и южную Россию. Помимо осет. fændyr, ср. арм. pandir, груз. (диал.) panduri, сван. pandvir, туш. pandur, чечен. pondur, ингуш. pondær. Сюда же укр. банду́ра, польск. bandura. Для датировки бытования слова в осетинском существенное значение имеет начальный f. Закон перехода p → f перестал действовать в осетинском весьма давно; такие старые слова, как padcax ‛царь’, pyl ‛слон’, paida ‛польза’, и др., вошедшие в осетинский через посредство кавказских языков, сохраняют p. Поэтому мало вероятно, что fændyr усвоено из кавказских языков. Вероятнее относить его еще к до-кавказскому, т. е. скифо-сарматскому периоду истории осетин, когда был в полной силе закон p → f. Предполагаемое существование слова в скифском пролило бы свет и на укр. и пол. бандуру. Считать последнее слово усвоенным из итальянского (Миклошич, Бернекер) вряд ли основательно: где посредствующие звенья?» (Абаев I, 448). На основании материалов весьма обстоятельного «Глоссария лексики языков народов Северного Кавказа в русском языке», выпущенного ныне покойным И. Е. Гальченко в 1975 г. в Орджоникидзе, можно добавить, что эти преимущественно кавказские названия в русских текстах часто употребляются (в разных формах) при описании особенностей жизни и быта народов Северного Кавказа как своеобразные этнографизмы. Например, в связи с описанием реалий Чечено-Ингушетии встречается форма пондар:
Многие, пондар, тобой утешались, Трогая звонкие струны твои…[15]Реже употребляется форма пондара, которая возникла, скорее всего, под влиянием русского бандура, придавшего этнографизму грамматический женский род: «Ястреб превратился в красивого человека, сидящего на стуле с пондарой в руке…»[16]. В этнографической литературе встречаются также формы пандыр и пандур в качестве передачи местных названий для специфических горских музыкальных инструментов, что вызвано особенностями открытого гласного о в первом слоге чеченского слова.
Название аварского струнного музыкального инструмента пандур в русских текстах (оригинальных и переводных) употребляется чаще в форме, близкой к языку оригинала:
Замаячили несколько смутных фигур, Разбредаясь из клуба попарно. Простонал напоследок влюбленный пандур Под рукою какого-то парня[17].Реже употребляется возникшая под влиянием грамматического женского рода у русского слова бандура псевдоаварская форма пандура:
А по ночам, по крышам с пандурою, Как джинн, бродил ты, не боясь упасть…[18]Менее удачна подмена аварской формы грузинской пандури[19] (или их гибридизация): «Как-то под вечер в дом Умаани постучалась известная в ауле столетняя Нуцалай. В руках она держала большое пандури»[20].
Осетинское общее название для разных музыкальных инструментов фӕндыр (ирон.), фӕндур (дигорск.) в русские тексты чаще всего включается в форме фандыр, наиболее близкой к иронской, но встречается иногда и в несколько русифицированном облике фандырь[21], что отступает от формы фандыр, которую употреблял в своем этнографическом труде об осетинах (1894) Коста Хетагуров[22].
Слово бандура, bandura как название специфического многострунного украинского музыкального инструмента известно в составе этнографической лексики почти всем современным славянским литературным языкам (укр., блр., рус., болг., с.‑хорв., словац., чеш.), причем оно справедливо рассматривается как миграционный (бродячий) термин, однако его славянским первоисточником считается по неправильной традиции польск. bandura, которое, вопреки всем трудностям фонетического плана, выводится из итал. pandura (← лат. ← греч.).
В 1923 г. попытку уточнить этимологию для славянского слова бандура предпринял шведский лингвист Ханнес Шёльд, который высказал предположение, что на русскую (великорусскую, и особенно малорусскую, а также белорусскую) почву этот бродячий музыкальный термин принесен казачеством с Кавказа, где его первоисточником следовало бы, по мнению X. Шёльда, считать груз. пандури с придыхательным начальным согласным п‑ (ph‑)[23]. Однако эти соображения не могут быть приняты, прежде всего, по фонетическим причинам: сам X. Шёльд не смог привести ни одного случая, когда придыхательный глухой подменялся бы при заимствовании звонким согласным в плане субституции.
Вместе с тем, можно принять за основу общее направление поисков источника для славянских слов на Востоке. Здесь следует вспомнить нехарактерность глухого анлаутного п‑ и полное господство б‑ (или м‑) для большинства тюркских языков. Особенно ярко эта черта проявляется в современном башкирском языке, где в заимствованиях начальный согласный п‑ регулярно заменяется звонким б‑ (или в диалектах оглушенным — media lenis — б‑)[24]. На основании ударения в восточнославянском слове банду́ра можно думать, что в основу его легла тюркская форма бандур, соотносимая не с греческим πανδοῦρα (поскольку в таком случае в слове бандура мы имели бы ударение на последнем слоге), а с аланской формой типа дигорской fændur. Последнее весьма вероятно, поскольку для аланского языка Северного Причерноморья характерны черты, объединяющие его именно с дигорским наречием (западным и северным) осетинского языка[25]. Конечный гласный в термине бандура легко объясняется как результат морфологической адаптации слова на славянской почве путем включения этого слова в число существительных женского рода, причем этот конечный гласный обычно не перетягивает на себя ударения[26].
Следует, однако, учесть, что заимствование украинским языком слова бандура имело место не из современных тюркских языков, которые такого слова совершенно не знают[27], а из старых языков, где сохранялась огубленность гласных непервого слога при неогубленности вокализма первого слога. Судя по личному половецкому имени Алтунопа, зафиксированному в «Повести временных лет» под 1103 г., таким свойством вокализма непервого слога после начального слога с неогубленным гласным обладал и половецкий язык (ср. алтун ‛золото’ при алтын в подавляющем большинстве современных тюркских языков). В половецких документах XVI в. из Каменца-Подольского, написанных армянской графикой, уже отмечается колебание алтун ~ алтын[28], что заставляет предполагать заимствование не позже этого времени. Кстати, в этих же документах встречаются и следы старого озвончения начального глухого согласного п‑ в славянских проникновениях в этот язык типа базват, бозват, боставлені наряду с более близкими к славянскому первоисточнику позват, поставені, поставліну. Следовательно, можно предполагать в качестве источника укр. бандура половецкий язык. С другой стороны, еще X. Шёльд отмечал, что на славянской почве музыкальный термин бандура не может быть очень старым, поскольку в начальном слоге не образовался носовой гласный ǫ (→ у), что было характерно для более старых заимствований (до X в.)[29].
Отсутствие слова бандура или его следов в современных тюркских языках и письменных памятниках тюркских народов, скорее всего, говорит о том, что это бродячее слово было ограниченно распространено лишь исключительно в тюркских языках Северного Причерноморья, но впоследствии было утрачено и этими языками. Примеры бесследного исчезновения из тюркских языков отдельных слов при их сохранении в языках соседних народов довольно многочисленны. Можно ограничиться в качестве примера названием боевой лошади крымских татар бахмат (из сочетания бақма ‛домашний, ухоженный’ + ат ‛лошадь’), которое было широко употребительно в Северном Причерноморье, даже засвидетельствовано С. Герберштейном (XVI в.) и Г. Бопланом (XVII в.) как татарское слово, но современным тюркским языкам оно совершенно неизвестно[30].
Как специфически украинский этнографический термин бандура устойчиво фигурирует в западноевропейских языках, вступая, впрочем, в разного рода контаминационные связи с другими обозначениями музыкальных инструментов разных народов[31]. Разные фонетические и словообразовательные формы этого слова у разных народов зачастую служат для наименования своеобразных местных музыкальных инструментов[32], причем они обычно известны и на русской почве вместе с соответствующими инструментами. Кроме слова бандура следует в этом плане упомянуть мандолина (из франц. или нем.) — название, которое возникло на итальянской почве как уменьшительное от mandola, а последняя форма возникла в качестве неясного варианта к pandora — рефлексу лат. pandura (Dauzat, 454). В языке американских негров возникло из того же конечного источника название своеобразной гитары банджо (Dauzat, 72). Вероятно, сюда же относится латиноамериканский этнографизм бандола ‛инструмент о десяти металлических струнах, употребляемый в Америке’[33].
Последний пример многократного этимологического дублирования одного и того же слова путем многократного заимствования из разных ближайших источников еще раз настоятельно требует тщательного учета истории всех этих слов на текстовом материале.
Примечания
1
Эти данные восходят к статье С. К. Булича «Материалы для русского словаря» (Изв. ОРЯС I, 2, 1896, 330; с. 37 отдельного оттиска): «*Тюбя́къ или тюбячная земля = заросшая сорной травой, влажная, около лесу. Каз. губ. Чистоп. у.» Звездочкой отмечены слова, ранее словарями не зафиксированные.
(обратно)2
Татар теленең диалектологик сүзлеге. Казан, 1969, 159, 258, 441.
(обратно)3
Татар теленең аңлатмалы сүзлеге, т. III, Казан, 1981, 241.
(обратно)4
Башкирско-русский словарь. М., 1958, 536.
(обратно)5
Башҡорт һөйләштәренең һүзлеге, II. том. Өфе, 1970, 255.
(обратно)6
Каракалпакско-русский словарь. М., 1958, 659.
(обратно)7
Қазақ тілінің түсіндірме сөздігі, II том. Алматы, 1961, 379. В «Опыте словаря тюркских наречий» В. В. Радлова (т. III. СПб., 1905, 1271) также содержится ошибочно огласованная казахская форма тӧбӧк ‛урыльник для детей’ восходящая к «Сравнительному словарю турецко-татарских наречий» Л. З. Будагова: т. I. СПб., 1869, 384: «дж. кир توبك (ӧ) урыльник (употребляемый только для детей)».
(обратно)8
Можно отметить, например, экспрессивную лабиализацию и в слове утю́н ‛боль в спине’ (тихвинск.) при более обычном ути́н (Фасмер IV, 177), но это исконное слово. Лабиализация и > ӱ в заимствовании при субституции, кажется, не имеет аналогий.
(обратно)9
Трубачев О. Н. Из истории названий каш в славянских языках. — Slavia, XXIX, 1, 1960, 28; Топоров В. Н., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Поднепровья. М., 1962, 21; Топоров В. Н. Исследования по балтийской этимологии (1957—1961). — В кн.: Этимология. М., 1963, с. 260; Urbutis V. Dabartinės baltarušių kalbos lituanizmai. — Baltistica, V (2). Vilnius, 1969, p. 155; как дополнение см.: Фасмер IV, 137.
(обратно)10
Лаучюте Ю. А. Словарь балтизмов в славянских языках. Л., 1982, 57. Автор касался слова тюря и в других своих работах, указанных частично в библиографии на с. 156.
(обратно)11
См.: Беларуска-рускія ізалексы (Матэрыялы для абмеркавання). Мінск, 1973, 17—18. Эти соображения у Ю. А. Лаучюте не учтены.
(обратно)12
Досқараев Ж. Арал, Каспий балықшыларының тіліндегі профессионалдық лексиканың материалдары. — Вопросы истории и диалектологии казахского языка, вып. I. Алма-Ата, 1958, 132.
(обратно)13
См. также: Севортян Э. В. Этимологический словарь тюркских языков. Общетюркские и межтюркские основы на буквы «В», «Г» и «Д». М., 1980, 270—272 (без учета образований с суф. ‑(ӱ)р).
(обратно)14
Иванов Вяч. Вс. К этимологии некоторых миграционных культурных терминов. — В кн.: Этимология. 1980. М., 1982, 160—161.
(обратно)15
Поэты Советской Чечено-Ингушетии. Сб. стихов. Пятигорск, 1937, 128. Стихотворение «Пондар» А. Нажаева, пер. с чеченского.
(обратно)16
Чечено-ингушский фольклор. М., 1940, 149.
(обратно)17
Гаирбекова М. Слово горянки. Стихи и поэмы. Пер. с аварского. М., 1955, 69.
(обратно)18
Гамзат Цадаса. Уроки жизни. Стихи. Пер. с аварского. М., 1968, 51.
(обратно)19
Ср.: Голетиани Г. Г. Грузинская лексика в русском языке (Краткий тематический словарь). Тбилиси, 1972, 88. Ср. один из приведенных там примеров:
Седовлас, с пандури звонкой, в дом ликующий войдя, Старец розами украсил дорогой портрет вождя. (Л. Асатиани. Колхида). (обратно)20
Магомедов М. Тайна старой сакли. Пер. с аварского. М., 1969, 229.
(обратно)21
Севернокавказские этнографизмы в примерах с некоторыми уточнениями приводятся по: Гальченко И. Е. Глоссарий лексики языков народов Северного Кавказа в русском языке. Орджоникидзе, 1975, 115, 116—117, с. 141; Гальченко И. Е. Лексика народов Северного Кавказа в русском языке. Орджоникидзе, 1976, 70—73.
(обратно)22
Хетагуров К. Быт горных осетин. Этнографический очерк. Сталинир, 1939, 22.
(обратно)23
Sköld H. Lehnwörterstudien. Lund — Leipzig, 1923, 22—24.
(обратно)24
Расянен М. Материалы по исторической фонетике тюркских языков. М., 1955, 145—146; Дмитриев Н. К. Грамматика башкирского языка. М.—Л., 1948, 30—31.
(обратно)25
Абаев В. И. Осетинский язык и фольклор, I. М.—Л., 1949, 259.
(обратно)26
Добродомов И. Г. Акцентологическая характеристика булгаризмов в славянских языках. — Советская тюркология, 1979, №5, 15—16.
(обратно)27
Если не учитывать типичный украинизм бандура, отмечаемый, например, толковыми словарями туркменского, казахского и татарского языка, причем в толковом словаре татарского языка почему-то этот инструмент ошибочно именуется не только украинским, но и польским (?). В «Киргизско-русском словаре» К. К. Юдахина (М., 1965, 107) приводится встречающееся в эпосе название колокола китайской кумирни бандулу, едва ли имеющее сюда какое-либо отношение.
(обратно)28
Документы на половецком языке XVI в. М., 1957, 384.
(обратно)29
Ср.: Думка Л. Звідки пішла назва бандура. — Жовтень. Львів, 1965, №1, 108. Высказываемое здесь предположение, что славяне знали бандуру «вже в ранню добу своєї історії», принято быть не может. С точки зрения языка-источника, важно обратить внимание на заимствование этого слова от тюрков в период их теснейшего симбиоза с аланами.
(обратно)30
См. подробнее: Добродомов И. Г. Из аланского пласта иранских заимствований чувашского языка. — Советская тюркология, 1980, №2, 21—29.
(обратно)31
На материале немецкого языка это показано в книге: Опельбаум Е. В. Восточнославянские лексические элементы в немецком языке. Киев, 1971, с. 40—41.
(обратно)32
На основании наличия в Румынско-русском словаре (М., 1953, 80) лексемы bandurár ‛бандурист’, можно предполагать и для румынского языка соответствующее название музыкального инструмента, хотя в указанном словаре оно и не приводится.
(обратно)33
Полный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка. СПб., 1861, с. 68.
(обратно)
Комментарии к книге «Три невыявленных тюркизма русского словаря (тюбяк, тюря, бандура)», Игорь Георгиевич Добродомов
Всего 0 комментариев