«Введение в языкознание»

Введение в языкознание (fb2) - Введение в языкознание [фрагмент, отсутствуют главы 2, 5 и 6] 2100K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Сергеевич Маслов

Юрий Сергеевич Маслов ВВЕДЕНИЕ В ЯЗЫКОЗНАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Настоящий учебник излагает все темы, предусмотренные типовой программой курса «Введение в языкознание» (М., 1982) для филологических специальностей университетов. Книга знакомит студента-первокурсника с важнейшими разделами и проблемами науки о языке, с основными понятиями, которыми оперирует эта наука на современном этапе развития и знание которых необходимо для серьезного изучения каждого отдельного языка.

Предлагаемый учебник существенно отличается от одноименного пособия того же автора, выпущенного издательством в 1975 г. Добавлены разделы о происхождении языка, генеалогической классификации языков, расширены разделы о взаимоотношении языка и мышления, языка и общества, многие разделы коренным образом переработаны, так что книга теперь полностью соответствует программе курса, утвержденной Министерством высшего и среднего специального образования СССР. При переработке книги по возможности учтены новые достижения науки за истекшее десятилетие, а также пожелания, высказанные в рецензиях, которые после выхода учебного пособия появились в советских и зарубежных журналах. Вместе с тем опущены некоторые второстепенные детали, делавшие учебное пособие местами излишне трудным для студента первого курса. Текст разбит на параграфы, введены перекрестные ссылки (например, § 45,1 значит § 45, п. 1), добавлены некоторые схемы, способствующие наглядности изложения.

Автор выражает сердечную признательность всем лицам, которые своими критическими замечаниями и советами, высказанными на разных этапах работы над книгой, в печатных рецензиях, в письмах или в устной форме, существенно способствовали улучшению книги: А. А. Белецкому, В. П. Беркову, Л. В. Бондарко, Я. М. Боровскому, В. М. Глухову, Я. Горецкому (ЧССР), В. А. Дыбо, И. М. Дьяконову, В. А. Звегинцеву, Л. Р. Зиндеру, Е. М. Иссерлин, С. А. Крылову, Н. А. Мещерскому, Л. Ржехачеку (ЧССР), Л. В. Сахарному, С. В. Семчинскому, Л. Г. Скалозуб, Н. А. Слюсаревой, С. В. Смирнову, Т. В. Строевой, А. В. Федорову.

Автор

Введение ЧТО ТАКОЕ НАУКА О ЯЗЫКЕ?

§ 1. На земном шаре существуют тысячи различных языков. И все же мы говорим не только о «языках», но также о «языке» — человеческом языке как о чем-то едином. Мы вправе поступать так потому, что при всех громадных различиях между языками они все в самом главном имеют между собой много общего.

Каждый язык — достояние какого-то коллектива и тем самым — явление общественно-историческое. Каждый язык — непременное условие развития человеческой культуры, поразительное по тонкости и совершенству орудие общения, непревзойденное средство формирования мысли и передачи ее другим людям. При посредничестве языка происходит «...приобщение широких масс населения к достижениям науки, ценностям культуры; формирование всесторонне развитой личности»[1]. Каждый язык пользуется для выражения мысли звуками, произносимыми человеком. Каждый язык членоразделен: нормальное высказывание на любом из языков членится на элементы, повторяющиеся в других комбинациях в составе других высказываний. Каждый язык обладает обширным набором таких повторяющихся элементов и гибкой системой правил, по которым эти элементы соединяются в осмысленные высказывания.

Языковедение (языкознание, лингвистика) — наука, изучающая языки (в принципе — все существующие, когда-либо существовавшие и могущие возникнуть в будущем), а тем самым и человеческий язык вообще. Как всякая наука, языковедение возникло в связи с практическими потребностями, но постепенно развилось в сложную и разветвленную систему дисциплин как теоретического, так и прикладного характера. Внутри теоретического языковедения условно различают частное и общее.

Частное языковедение занимается отдельным языком (русским, английским, узбекским и т. д.) или группой родственных языков (скажем, славянскими языками). Оно может быть синхроническим, описывающим факты языка в какой-то момент его истории (чаще всего — факты современного языка), либо диахроническим[2] (историческим), прослеживающим развитие языка на протяжении определенного отрезка времени. Разновидностью диахронического языковедения является сравнительно-историческое, выясняющее путем сравнения родственных языков их историческое прошлое.

Общими особенностями человеческого языка занимается общее языковедение. Оно исследует сущность и природу языка, проблему его происхождения и общие законы его развития и функционирования, оно также разрабатывает методы исследования языков. В рамках общего языковедения выделяется типологическое языковедение, осуществляющее сопоставление между собой как родственных, так и неродственных языков, сопоставление, направленное на выяснение общих закономерностей языка. Общее и, в частности, типологическое языковедение выявляет и формулирует языковые универсалии, т. е. положения, действительные для всех языков мира (абсолютные универсалии) или для значительного большинства языков (статистические универсалии).

Абсолютными универсалиями являются, например, следующие утверждения: 1) во всех языках существуют гласные и согласные звуки; 2) на всех языках люди говорят предложениями; 3) во всех языках есть имена собственные; 4) если в данном языке существует различие по грамматическому роду, то в нем обязательно существует различие и по числу. Пример статистической универсалии: почти во всех языках в местоимениях различается не менее двух чисел (исключения: древний и современный яванский).

Одной из важных задач общего языковедения является научное определение понятий, которыми пользуется языковедение, — таких, например, как упомянутые выше «гласный» и «согласный», «предложение», «имя собственное» и т. п.

Прикладное языковедение также решает и частные задачи, касающиеся одного языка, и задачи, принципиально приложимые к материалу любого языка: создание и усовершенствование письма; обучение письму, чтению, культуре речи, неродному языку; создание систем автоматического перевода, автоматического поиска, аннотирования и реферирования информации, создание систем, обеспечивающих общение человека с машиной на естественном языке.

Для филолога языковедение является одной из важнейших наук, наукой «профилирующей», т. е. формирующей филолога как специалиста в своей области. Курс «Введение в языкознание» есть начальный, элементарный курс общего языковедения, дающий первые сведения о языке вообще, о его структуре, об основных понятиях и терминах языковедения, без знания которых невозможно серьезно заниматься ни одним языком.

§ 2. Языковедение тесно связано со многими другими науками. Прежде всего, конечно, с философией, изучающей наиболее общие законы природы, общества и мышления. Философской, методологической основой советского языковедения является диалектический материализм.

Так как язык — явление общественно-историческое, языковедение входит в круг наук о человеческом обществе и человеческой культуре, таких, как социология, история, этнография, археология. Анализируя общественную обусловленность языковых явлений, отражение в языке и в истории языка истории народа, советское языковедение опирается на исторический материализм.

Так как язык непосредственно связан с человеческим сознанием, мышлением и психической жизнью, языковедение имеет тесные связи с логикой и психологией, а через психологию также с физиологией высшей нервной деятельности. Изучение проблем происхождения и раннего развития языка осуществляется языковедением в контакте с антропологией.

Так как язык, как указывал М. Горький, — это «первоэлемент», «основное орудие» и «материал литературы»[3], языковедение в ряде точек соприкасается с литературоведением, поэтикой и фольклористикой, объединяясь с ними в комплексную дисциплину — филологию, изучающую язык, литературу и культуру данного народа в их взаимосвязях.

Так как наша речь воплощается в звуках, важные области языковедения связаны с акустикой — разделом физики, изучающим звук, а также с анатомией и физиологией органов речевого звукообразования в человеческом организме.

Наконец, решая разнообразные прикладные задачи, языковедение взаимодействует с педагогикой и методикой, с медициной, а в наши дни все в большей мере с такими науками, как математическая логика, статистика, теория информации и кибернетика.

В последние десятилетия в результате взаимодействия языковедения с другими науками возникли новые научные дисциплины на стыке традиционных областей знания — социолингвистика, психолингвистика, математическая лингвистика и некоторые другие.

Глава I СУЩНОСТЬ ЯЗЫКА: ЕГО ОБЩЕСТВЕННЫЕ ФУНКЦИИ И ЕГО ВНУТРЕННЯЯ СТРУКТУРА 

1. ЯЗЫК — ВАЖНЕЙШЕЕ СРЕДСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОБЩЕНИЯ, ОРУДИЕ ФОРМИРОВАНИЯ И ВЫРАЖЕНИЯ МЫСЛИ 

а) Общение языковое и неязыковое

§ 3. Общение в широком смысле слова существует не только в человеческом обществе, но и в животном мире, а в наши дни мы должны также учитывать общение человека с машиной. Во всех случаях общение есть передача некоторой информации, преднамеренно или же непроизвольно посылаемой отправителем и воспринимаемой получателем. Анализируя факты или процессы общения, следует различать в нем два плана: выражение, точнее, способ, или форму выражении (например, движение кончика хвоста у кошки) и стоящее за этим выражением содержание передаваемой информации (возбужденность животного).

$ 4. У животных общение основывается главным образом на врожденных, передаваемых по наследству (в меньшей мере на выработавшихся у данных особей) реакциях на определенные стимулы. Каждый раз, когда общение осуществляется, оно зависит от присутствия стимула в данной конкретной ситуации. Так, животное, заметившее грозящую опасность, кричит и тем самым предупреждает об опасности все стадо. Но этот крик обусловлен не осознанным намерением передать соответствующую информацию, а непроизвольной реакцией на возникшее у животного чувство страха. И другое животное, услышав этот крик, как бы «заражается» тем же чувством и начинает вести себя определенным образом. Поведение как отправителя, так и получателя информации не выходит здесь, используя терминологию великого русского физиолога И. П. Павлова (1849—1936), за рамки «первой сигнальной системы», т. е. системы безусловных и связанных с ними условных рефлексов — «ответов» животного на поступающие извне раздражения.

§ 5. Человеческое общение — феномен, глубоко отличный от того, что мы наблюдаем в мире животных, качественно более сложный. Человеческое общение осуществляется главным образом с помощью звукового языка (а также с помощью письма и в других — производных по отношению к языку — формах, см. § 6). Вместе с тем заметную роль в общении людей играют и невербальные (неязыковые) формы, в своих истоках общие у человека и животного.

Языковое общение составляет, по И. П. Павлову, «вторую сигнальную систему действительности», надстраивающуюся над первой, общей у человека с животными. Языковое общение всегда основывается на усвоении (стихийном или сознательном) данного языка участниками общения, не на врожденном, а на приобретенном знании. За редкими исключениями языковое общение носит преднамеренный, осознанный характер и, что очень важно, осуществляется не только как прямая реакция на непосредственно наличный стимул. Это значит, что, пользуясь языком, можно отвлечься от ситуации, говорить о том, чего в данную минуту нет, о прошлом и будущем, обобщать и строить предположения, т. е. мыслить, можно обращаться к воображаемому собеседнику и т. д. Содержание информации, передаваемой языком, в принципе безгранично, как безгранично само человеческое познание. Языковое общение выступает как качественно особый обмен информацией — не просто сообщение каких-то фактов или передача связанных с ними эмоций, но и обмен мыслями по поводу этих фактов.

Иной характер носит невербальное общение людей, представленное прежде всего непроизвольными проявлениями эмоций в форме смеха, плача, некоторых телодвижений, а далее — уже сознательной имитацией подобных проявлений и условными или ставшими во многом условными (и разными у разных народов) мимикой и жестикуляцией. Сюда же относятся явления, реализуемые в процессе речи, но обусловленные физическим или эмоциональным состоянием говорящего и от его воли, как правило, не зависящие, — изменения тембра голоса, темпа и плавности речи, дрожь в голосе.

Неязыковые формы общения генетически старше, чем звуковой язык, и у ребенка они также появляются в более раннем возрасте, чем пользование языком. Мимика и жест порой ярче и, так сказать, достовернее, чем слово, могут выразить чувство или волевое побуждение, но они сами по себе не способны выразить мысль, по крайней мере мало-мальски сложную, отчетливую и логически расчлененную (мы сейчас отвлекаемся от специальных «ручных языков» для глухонемых, о чем см. §6). При пользовании звуковым языком мимика и жесты играют подсобную роль, сопровождая и своеобразно дополняя устную речь.

§ 6. Письмо в своих истоках, как мы увидим (§ 267 и след.), не было связано с фиксацией языковых высказываний, но в дальнейшей истории общества оно становится второй формой языка, особой разновидностью языкового общения, преодолевающей пространство и время. Специфическими «отпочкованиями» языка (и письма) являются также построенные человеком искусственные системы общения, применяемые в отдельных областях жизни и производственной деятельности,— разного рода сигнализация (дорожная, железнодорожная и т. д.), специальные коды и шифры, далее — символические «языки» науки (системы символов, применяемых для записи химических реакций, математических операций и т. д.), «языки программирования» (системы знаков, служащие для ввода и обработки информации в электронно-вычислительных машинах). Использование всех этих специальных систем предполагает предварительное усвоение «правил игры» участниками общения, причем это усвоение происходит на базе общения языкового. Сюда же относятся и «ручные языки» для глухонемых. Хотя план выражения в этих «языках» строится из движений рук, пальцев, мускулатуры лица, по существу это лишь «перевод в другую материю» единиц звукового (и письменного) языка.

Особое место в ряду форм человеческого общения занимает искусство.

б) Функции языка 

§ 7. В языкознании слово «функция» обычно употребляется в смысле ‘производимая работа’, ‘назначение’, ‘роль’. Первейшей функцией языка является коммуникативная (от лат. communicatio ‘общение’), его назначение — служить орудием общения, т. е. в первую очередь обмена мыслями. Но язык не только средство передачи «готовой мысли». Он и средство самого формирования мысли. Как говорил выдающийся советский психолог Л. С. Выготский (1896— 1934), мысль не просто выражается в слове, но и совершается в слове. С коммуникативной функцией языка неразрывно связана вторая его центральная функция — мыслеформирующая. Имея в виду эту функцию, крупнейший языковед-мыслитель первой половины XIX в. Вильгельм Гумбольдт (1767—1835) называл язык «образующим органом мысли». Органическое единство двух центральных функций языка и непрерывность его существования в обществе делают язык хранителем и сокровищницей общественно-исторического опыта поколений.

Соотношение языка и мышления мы подробнее рассмотрим ниже. Что же касается коммуникативной функции языка, то в науке выделяют ее отдельные стороны, иначе говоря, ряд более частных функций: констатирующую — служить для простого «нейтрального» сообщения о факте (ср. повествовательные предложения), вопросительную — служить для запроса о факте (ср. вопросительные предложения, вопросительные слова), апеллятивную (от лат. appello ‘обращаюсь к кому-л.’) — служить средством призыва, побуждения к тем или иным действиям (ср. формы повелительного наклонения, побудительные предложения), экспрессивную — выражать (подбором слов или интонацией) личность говорящего, его настроения и эмоции, контактоустанавливающую — функцию создания и поддержания контакта между собеседниками, когда передачи сколько-нибудь существенной информации еще (или уже) нет (ср. формулы приветствия при встрече и прощании, обмен репликами о погоде и т. п.), метаязыковую[4] — функцию истолкования языковых фактов (например, объяснение значения слова, непонятного для собеседника), эстетическую — функцию эстетического воздействия. Особое место занимает функция индикатора (показателя) принадлежности к определенной группе людей (к нации, народности, к той или иной профессии и т. д.). В случае сознательного использования этой функции она превращается в своеобразное средство самоопределения индивида в обществе.

В конкретных высказываниях частные функции языка обычно выступают в разнообразных сочетаниях друг с другом. Высказывание, как правило, многофункционально. Яркая экспрессия может быть и в побудительном предложении, и в вопросе, и в формуле приветствия, и при констатации факта, и при объяснении слова, оказавшегося непонятным; предложение, повествовательное по форме (например, Уже поздно), может содержать скрытое побуждение, т. е. выполнять апеллятивную функцию.

в) Язык и речь 

§ 8. Человеческий язык существует в виде отдельных языков — русского, английского, китайского и многих других. Ну, а в каком виде существует каждый отдельный язык?

Конечно же, не в виде составленных учеными словарей и грамматик. Ведь словари и грамматики составлены далеко не для всех языков. Там же, где они составлены, даже лучшие из них дают, очевидно, лишь более или менее приближенное и далеко не полное отражение того, что существует в языке объективно, т. е. независимо от описывающих его ученых. Можно сказать, что язык существует в сознании его носителей. Но и такой ответ не может удовлетворить нас. Подумаем, как возникает язык в сознании каждого отдельного человека. Мы уже говорили, что он не является «врожденным», переданным по наследству. Термин «родной язык» не значит «врожденный», а значит только «усвоенный в раннем детстве». В сознание каждого человека язык проникает, безусловно, «извне», проникает потому, что этим языком пользуются другие люди, окружающие. По их примеру им начинает с детства пользоваться и сам данный человек. И, с другой стороны, язык постепенно забывается, а в конце концов и начисто исчезает из памяти (даже и родной язык), если человек почему-либо перестает им пользоваться. Из всего этого явствует, что о подлинном существовании языка можно говорить лишь постольку, поскольку им пользуются. Язык существует как живой язык, поскольку он функционирует. А функционирует он в речи, в высказываниях, в речевых актах.

Разграничение понятий «язык» и «речь» впервые в четкой форме было выдвинуто и обосновано швейцарским лингвистом Фердинандом де Соссюром (1857—1913), крупнейшим теоретиком в области общего языковедения и одним из зачинателей современного этапа в развитии нашей науки. Затем понятия эти были глубже разработаны другими учеными, в частности у нас акад. Л. В. Щербой (1880—1944) и его учениками. Заметим, что под речью (у Соссюра «lа parole») современное языковедение понимает не только устную речь, но также и речь письменную. В широком смысле в понятие «речь» включается и так называемая «внутренняя речь», т. е. мышление с помощью языковых средств (слов и т. д.), осуществляемое «про себя», без произнесения вслух.

Отдельный акт речи, речевой акт, в нормальных случаях представляет собой двусторонний процесс, охватывающий говорение и протекающие параллельно и одновременно слуховое восприятие и понимание услышанного. При письменном общении речевой акт охватывает соответственно писание и чтение (зрительное восприятие и понимание) написанного, причем участники общения могут быть отдалены друг от друга во времени и пространстве. Речевой акт есть проявление речевой деятельности.

В речевом акте создается текст. Лингвисты обозначают этим термином не только записанный, зафиксированный так или иначе текст, но и любое кем-то созданное (все равно — записанное или только произнесенное) «речевое произведение» любой протяженности — от однословной реплики до целого рассказа, поэмы или книги. Во внутренней речи создается «внутренний текст», т. е. речевое произведение, сложившееся «в уме», но не воплотившееся устно или письменно.

Почему произнесенное (или написанное) высказывание в нормальном случае будет правильно понято адресатом?

Во-первых, потому, что оно построено из элементов, форма и значение которых известны адресату (скажем для простоты — из слов, хотя элементами высказывания можно считать, как мы увидим, и другие единицы).

Во-вторых, потому, что эти элементы соединены в осмысленное целое по определенным правилам, также известным (правда, во многом интуитивно) нашему собеседнику или читателю. Владение этой системой правил позволяет и строить осмысленный текст, и восстанавливать по воспринятому тексту его содержание.

Вот эти-то элементы высказывания и правила их связи как раз и являются языком наших участников общения, частями их языка, т. е. языка того коллектива, к которому данные индивиды принадлежат. Язык (у Соссюра «lа langue») того или иного коллектива и есть находящаяся в распоряжении этого коллектива система элементов — единиц разных ярусов (слов, значащих частей слов и т. д.) плюс система правил функционирования этих единиц, также в основном единая для всех, пользующихся данным языком. Систему единиц называют инвентарем языка; систему правил функционирования единиц, т. е. правил порождения осмысленного высказывания (а тем самым и правил его понимания), — грамматикой этого языка. Соотношение языка и речи и их отдельных аспектов иллюстрирует рис. 1.

§ 9. Ясно, что в речевых актах и в текстах как инвентарь, так и грамматика языка существуют, можно сказать, в «распыленном виде»: в каждом отдельном предложении представлены какие-то элементы из инвентаря языка и использован ряд правил грамматики. При этом некоторые из этих элементов и правил применяются часто, на каждом шагу, повторяются в тысячах и миллионах высказываний, другие используются реже, третьи — совсем редко. Задача лингвиста — разобраться в том «хаосе языковых фактов», который представляет собой речь, выявить и взять на учет все элементы инвентаря, все действующие правила грамматики и точно описать их, одним словом, «вышелушить» из речи объективно заложенный и скрытый в ней язык, недоступный как целостная система непосредственному наблюдению, но стоящий как своего рода абстрактная сущность за конкретностью и бесконечным многообразием явлений речи.

Наука вообще, как правило, идет от явления, от непосредственной данности к сущности, к внутренним закономерностям и связям[5]. Не составляет в этом отношении исключения и наука о языке. Когда лингвист исследует живой язык, ему даны не только тексты — устные или письменные, но и возможность наблюдать речевые акты носителей данного языка. Кроме того, как подчеркнул Л. В. Щерба, лингвист может в этом случае экспериментировать, т. е. создавать сам слова, грамматические формы и целые тексты на исследуемом языке и проверять приемлемость и понятность созданного, привлекая живых носителей данного языка (в том числе и себя самого, если объектом изучения является родной язык исследователя). Если же изучается мертвый язык, т. е. такой, которым уже никто не пользуется (по крайней мере в качестве основного средства общения), например латынь, древнегреческий, старославянский и т. д., ученый располагает только письменными текстами, более или менее ограниченными по объему (иногда даже только отдельными словами или формами, так или иначе сохраненными в текстах других языков). Ни наблюдения за актами общения, ни эксперимент здесь уже невозможны.

Что касается природных носителей живых языков, то у них владение языком создается постепенно, начиная с раннего детства, и создается в принципе тем же путем, каким идет и ученый лингвист: каждый человек познает свой родной язык, «добывая» его из речи. Только процесс этого добывания носит в этом случае не вполне осознанный характер, протекает в основном интуитивно, особенно в детстве. Слушая речь окружающих, т. е. встречаясь с различными высказываниями, произносимыми в той или иной ситуации, ребенок постепенно научается связывать с повторяющимися элементами этих высказываний определенные смыслы, т. е. начинает понимать и выделять эти элементы, запоминает, а позже начинает и сам воспроизводить их в соответствующих ситуациях. Шаг за шагом он усваивает и практически применяет правила комбинирования этих элементов и так незаметно овладевает системой родного языка. Известную роль играет и целенаправленное сообщение взрослыми ребенку тех или иных элементов инвентаря (слов), а на более поздних этапах — и правил грамматики. Но в основном знание родного языка все же добывается индивидом из собственного речевого опыта; в процессе переработки данных этого опыта из всей массы услышанного, а затем и прочитанного неуклонно и постепенно отбирается, обобщается и складывается в систему все повторяющееся, все более или менее устойчивое и все это тут же проверяется на практике, «пускается в ход» в новых и новых высказываниях. Так «сырой» речевой опыт индивида превращается в его «организованный» языковой опыт, и в сознании человека вырабатывается почти автоматический механизм владения родным языком и «контролер» этого механизма — так называемое языковое чутье, или «языковая компетенция».

Язык и речь различаются так же, как правило грамматики и фразы, в которых использовано это правило, или слово в словаре и бесчисленные случаи употребления этого слова в разных текстах. Речь есть форма существования языка. Язык функционирует и «непосредственно дан» в речи[6]. Но в отвлечении от речи, от речевых актов и текстов всякий язык есть абстрактная сущность. Как отмечал В. И. Ленин, «в языке есть только общее»[7].

§ 10. Абстрактный характер языка можно ясно показать также на его отдельных элементах. Возьмем, например, следующий текст, начало известного стихотворения Пушкина:

Ворон к ворону летит,

Ворон ворону кричит...

Сколько слов в этом отрывке? Можно ответить, что семь. Отвечая так, мы говорим о «речевых словах» или отдельных «словоупотреблениях», о конкретных экземплярах слов в тексте. Можно ответить, что пять (ворон, к, ворону, летит, кричит). В этом случае мы уже перешли от речи к языку, так как считаем два экземпляра формы ворон за одно слово и два экземпляра формы ворону также за одно слово. Таким образом, мы уже отвлекаемся от конкретных экземпляров и считаем некие абстрактные единицы — словоформы. Словоформа представляет собой абстракцию «первой степени». Но мы можем пойти дальше, к абстракции «второй степени» и сказать, что здесь всего четыре слова: в этом случае мы уже считаем две словоформы ворон и ворону за одну единицу, т. е. говорим о слове ворон, отвлекаясь от его грамматических видоизменений — отдельных словоформ. Слово, понимаемое в этом смысле, называют «лексемой». Лексема, таким образом, есть слово как абстрактная единица в системе данного языка.

Ниже мы увидим, что аналогичное различение конкретного речевого «экземпляра», более абстрактного языкового «варианта» и еще более абстрактной языковой единицы, так называемого «инварианта», проводится и по отношению к другим элементам языка.

§ 11. К середине XX в. и в СССР, и за рубежом рядом с языковедением, издавна изучающим речевую деятельность и текст с целью понять и описать лежащий в их основе язык (языковую систему), сложилась еще одна наука, исследующая речевую деятельность человека под другим углом зрения. Это наука психолингвистика — пограничная дисциплина, развившаяся на стыке языковедения и психологии. Она изучает — в первую очередь экспериментальными методами — психические закономерности порождения и восприятия речевых высказываний; механизмы, управляющие этими процессами и обеспечивающие владение и овладение языком; наконец, вообще языковую способность человека в широком контексте его психических и интеллектуальных способностей[8].

г) Взаимоотношение языка и мышления 

§ 12. Будучи, как сказано, орудием закрепления, передачи и хранения информации, язык тесно связан с мышлением, со всей духовной деятельностью людей, направленной на познание объективно существующего мира, на его отображение (моделирование) в человеческом сознании. Как писали К. Маркс и Ф. Энгельс, «язык есть практическое... действительное сознание»[9], «непосредственная действительность мысли»[10]. Вместе с тем, образуя теснейшее диалектическое единство, язык и мышление не составляют, однако, тождества: они разные, хотя и взаимосвязанные явления, их области пересекаются, но не совпадают полностью.

§ 13. Так же, как и общение (см. § 5—6), мышление может быть вербальным и невербальным. Невербальное мышление осуществляется с помощью наглядно-чувственных образов, возникающих в результате восприятия впечатлений действительности и затем сохраняемых памятью и воссоздаваемых воображением. Невербальное мышление представлено в той или иной степени уже у некоторых животных, и именно это обеспечивает животному правильную ориентировку в ситуации и принятие целесообразного решения. Высокоразвитые формы невербального мышления (в сочетании с мышлением вербальным) находим у человека. Так, невербальной является мыслительная деятельность при решении творческих задач технического характера (например, связанных с пространственной координацией и движением частей механизма). Решение подобных задач обычно не протекает в формах внутренней (и тем более внешней) речи. Это — особое «техническое», или «инженерное», мышление. Близко к этому мышление шахматиста. Особый тип наглядно-образного мышления характерен для творчества живописца, скульптора, композитора.

Вербальное мышление оперирует понятиями, закрепленными в словах, суждениями, умозаключениями, анализирует и обобщает, строит гипотезы и теории. Оно протекает в формах, установившихся в языке, т. е. осуществляется в процессах внутренней или (при «размышлении вслух») внешней речи. Можно сказать, что язык определенным образом организует знания человека о мире, расчленяет и закрепляет эти знания и передает их последующим поколениям. Понятийное мышление может опираться и на вторичные, искусственные языки, на построенные человеком специальные системы общения. Так, математик или физик оперирует понятиями, закрепленными в условных символах, мыслит не словами, а формулами и с помощью формул добывает новое знание.

Учет всех этих фактов говорит о том, что мышление человека многокомпонентно, что оно есть сложная совокупность различных типов мыслительной деятельности, постоянно сменяющих и дополняющих друг друга и нередко выступающих в синтезе, во взаимопереплетении. Вербальное, речевое мышление является, таким образом, лишь одним из компонентов человеческого мышления, хотя и важнейшим.

§ 14. Чрезвычайная сложность структуры человеческого мышления подтверждается и современными данными о работе головного мозга человека. Принципиальная особенность нашего мозга состоит в так называемой функциональной асимметрии, т. е. в определенной специализации функций левого и правого полушарий. У большинства людей в левом полушарии расположены зоны порождения и восприятия речи, так называемые зоны Брока и Вернике (см. § 43 и 46), таким образом, левое полушарие является «речевым», а тем самым, обычно, и «доминантным» (т. е. «главенствующим»); точнее, оно ответственно за логико-грамматическую расчлененность и связность нашей речи, за ее форму, а также, по-видимому, и за абстрактную лексику, короче — за аналитическое, абстрактное мышление. При афазиях (нарушениях речи), обусловленных травмами левого полушария, речь теряет грамматическую правильность и плавность (причем по-разному, в зависимости от того, какие участки коры поражены — лобновисочные или задневисочные). В противоположность левому правое полушарие теснее связано с наглядно-образным мышлением, со зрительными, пространственными, звуковыми или иными образами, а специально в области языка — с предметными значениями слов, особенно конкретных существительных. Оно характеризуется нерасчлененным, но зато и более целостным восприятием мира и является источником интуиции. При заболеваниях и травмах, поражающих правое полушарие, грамматическая правильность высказываний может сохраняться, но речь становится бессмысленной. Интересно, что в детском возрасте асимметрия мозга еще не проведена полностью и в случае частичного поражения того или иного участка коры головного мозга другие участки могут взять на себя его функции. Вообще в норме оба полушария работают в непрерывном контакте друг с другом, совместной работой обеспечивая все поведение человека, его мышление и речь.

§ 15. Язык связан со всей психической деятельностью человека, т. е. не только с мыслью, но также с чувством и волей. В частности, у ребенка первые проявления речи направлены не столько на осуществление познавательной деятельности, сколько на выражение волевых побуждений и требований, обращенных к окружающим (доминирует апеллятивная функция). Можно сказать, что на раннем этапе младенчества развитие речи и интеллектуальное развитие еще мало связаны друг с другом. Но постепенно обе линии развития объединяются и примерно с двухлетнего возраста язык становится важнейшим средством формирования мысли ребенка и его приобщения к опыту взрослых.

§ 16. Множественность и чрезвычайное разнообразие языков мира нисколько не подрывают принципиального единства человеческого мышления, единства законов логики, по которым протекает мыслительная деятельность; однако инвентарь понятий, зафиксированных в словах и грамматических формах, конечно, отличается от языка к языку (подробнее см. в § 107—108). Хотя в речи и в языке все подчинено задаче выражения смыслового содержания и тем самым одухотворено мыслью, некоторые стороны в структуре языка и в процессах речевой деятельности связаны с формулируемой в высказывании мыслью лишь очень косвенно, через целую цепочку посредствующих звеньев. Иногда языковая форма отражает «вчерашний день» мышления, не современные логические понятия, а понятия, ушедшие в прошлое. Элементарный пример: мы говорим солнце взошло, солнце село, хотя прекрасно знаем, что не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца. Более сложный случай: принадлежность в русском языке, например, глагола колю к I, а глагола хвалю ко II спряжению определяется, конечно, не какими-либо различиями в мысли, в логических категориях, к которым относятся соответственно понятия ‘колоть’ и ‘хвалить’, а исключительно языковой традицией; мы можем предполагать, что в своих далеких истоках различие I и II спряжений было как-то связано со смысловыми различиями, но сейчас от этих смысловых различий не осталось и следа.

д) Язык и общество 

§ 17. Язык всегда — достояние коллектива, «...существующее, — как это формулируют Маркс и Энгельс, — и для других людей и лишь тем самым существующее также и для меня самого...»[11]. Организация совместной трудовой деятельности, функционирование социальных институтов, развитие культуры имеют своим непременным условием постоянное и активное речевое общение членов коллектива. В громадном большинстве случаев коллектив людей, говорящих на одном языке («языковая общность»), — это коллектив этнический (нация, народность, племя). Языки некоторых этнических коллективов используются и как средство межэтнического общения. Так, русский язык является национальным языком русских и одновременно языком межнационального общения всех наций и народностей СССР. Как отмечается в новой редакции Программы Коммунистической партии Советского Союза, «...овладение наряду с языком своей национальности русским языком, добровольно принятым советскими людьми в качестве средства межнационального общения, расширяет доступ к достижениям науки, техники, отечественной и мировой культуры»[12]. Русский язык является также одним из мировых языков.

Иногда в силу исторических причин в одном этническом коллективе используется не один язык, а параллельно два (и больше), причем сферы их употребления обычно так или иначе разграничиваются (например, один язык — дома и в кругу друзей, другой — на работе, в официальной обстановке и т. д.). Иногда, напротив, один язык обслуживает в качестве основного средства общения несколько разных народов (§ 20). В особых условиях возникают и такие языки, которые ни для кого не являются основными (родными) и служат только для межэтнического общения (§ 220).

Язык этнической общности, как правило, не является абсолютно единым на всей территории своего распространения и во всех сферах своего использования. В нем обнаруживаются определенные внутренние различия: более или менее единый литературный язык обычно противостоит заметно различающимся между собой местным диалектам, а также профессиональным и другим разновидностям языка, отражающим внутреннее членение данного языкового коллектива. Диалекты и групповые различия в языке изучает диалектология, а всю совокупность вопросов, связанных с воздействием общества на язык и с языковыми ситуациями, складывающимися в обществе, — так называемая социолингвистика.

§ 18. Даже на сравнительно небольшой территории диалекты порой заметно отличаются друг от друга. Такие более дробные диалекты называют говорами. Они объединяются лингвистами-диалектологами по тем или иным признакам в группы, называемые наречиями. Так, например, севернорусское наречие характеризуется «оканьем», т. е. произношением звука «о» не только под ударением (бросить, водный), но и в неударных слогах (бросать, вода, борода)[13], а также «стяженными» формами в спряжении настоящего времени (бываш, быват), совпадением тв. п. мн. ч. с дат. п. (пойти за грибам, с рукам, с ногам), многими специфическими словами (орать в смысле ‘пахать’) и т. д., причем каждая такая особенность имеет свою географическую зону распространения, не вполне совпадающую с зоной других диалектных особенностей. В результате диалектолог имеет дело не столько с «границами диалектов», сколько с границами отдельных диалектных явлений, так называемыми изоглоссами[14]. Между «типичными севернорусскими» и «типичными южнорусскими» говорами выделяется полоса переходных (среднерусских) говоров, сближающихся одними чертами с севером, а другими, в частности «аканьем» (произношением «брасать», «вада», «барада»), — с югом.

Картографирование явлений, представленных в диалектах (нанесение этих явлений на географическую карту), составляет задачу диалектографии (лингвистической географии), занимающейся также историческим истолкованием изоглосс: их расположение отражает факты истории края — направление и пределы влияния экономических, политических и культурных центров, пути расселения, торговые пути и т. д.

В настоящее время в русском и во многих других языках диалекты постепенно изживаются. В более или менее чистом виде они сохраняются у старших поколений деревенского населения. Для значительной части носителей диалекта характерно своеобразное «двуязычие»: владея параллельно и родным диалектом, и литературным языком, они пользуются то одним, то другим, в зависимости от ситуации общения.

Это ведет к появлению смешанных, переходных форм, так называемых «полудиалектов».

В некоторых языках, например в немецком, итальянском, китайском, положение диалектов другое. Они используются значительно шире, в том числе и в среде образованных (в неофициальном общении), так что литературно-диалектное «двуязычие» охватывает практически почти все население. В ряде стран возникла и современная художественная литература на диалекте.

§ 19. Литературный язык — вариант общенародного языка, понимаемый как образцовый. Он функционирует в письменной форме (в книге, газете, в официальных документах и т. д.) и в устной форме (в публичных выступлениях, в театре и кино, в радио- и телепередачах). Для него типично наличие сознательно применяемых правил, т. е. нормы, которой обучают в школе. Письменная разновидность литературного языка наиболее строго кодифицирована, устная тоже регламентируется, в частности орфоэпическими нормами (нормами правильного произношения), отвергающими, например, севернорусское «оканье». Наименее регламентирована существующая в русском и в ряде других литературных языков обиходно-разговорная разновидность. Еще дальше, собственно уже за пределами кодификации, лежит так называемое просторечие. Оно содержит элементы, имеющие широкое территориальное распространение, но не включаемые в литературную норму либо как «грубые» (например, сквалыга, кумекать, оттяпать, выпендриваться, катись, ему до лампочки), либо просто как оттесненные параллельными формами (так ложить оттеснено литературным класть), а также новообразования, литературным языком не принятые (захочем, выбора, пекёт).

§ 20. Литературный язык, обслуживающий два или несколько разных народов, имеет соответственные варианты. Так, различают британский и американский варианты литературного английского языка. Ср., например, ‘железная дорога’: брит, railway — амер. railroad; ‘метро’: брит, underground — амер. subway (в Англии последнее слово обозначает ‘подземный переход, тоннель’); ‘багаж’: брит. luggage— амер. baggage. Свои особенности имеют и другие варианты английского языка — австралийский, новозеландский, южноафриканский.

Сходными примерами можно было бы иллюстрировать различия между испанским языком в Испании и в Латинской Америке (причем в отдельных латиноамериканских странах есть еще свои местные особенности), между португальским в Португалии и Бразилии, между французским во Франции, в Бельгии, Швейцарии и Квебеке (франкоязычной части Канады). Для немецкого языка укажем на такие специфические варианты, как швейцарский и австрийский. Так, субботу в Австрии называют Samstag (в ГДР и ФРГ обычно Sonnabend), месяц январь — Jänner (в ГДР и ФРГ — Januar).

§ 21. Рассмотрим различия в языке, отражающие профессиональную дифференциацию общества. Каждая отрасль производства и науки нуждается в громадном количестве специальных слов и выражений, в богатой и разветвленной терминологии. Ср., например, термины автомобильного дела: карбюратор, карданный вал, задний мост, коробка передач, бампер, буксовать и т. д. или следующие особенности языка ряда специальностей: у моряков принято говорить компас, рапорт, у физиков — атомный, у техников — искра (вместо литературных форм компас, рапорт, атомный, искра).

Кроме официальных терминов в каждой отрасли производства есть еще неофициальные обозначения тех или иных понятий, то, что называют профессиональным арго. Так, в арго шоферов встречаем мигалку (официальное обозначение — «лампа указателя поворота»), дворники («щетки стеклоочистителей») и т. д.

В научной и технической литературе мы наблюдаем некоторые особенности и в употреблении грамматических форм. Так, в математической литературе почти не используется форма прошедшего времени, все изложение ведется с помощью настоящего. В любой научной литературе крайне редки формы 2-го лица, а форма 1-го лица ед. ч. часто заменяется формой мн. ч. (так называемое «авторское мы»); не используются образования с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Как видим, профессиональные особенности в языке не ограничиваются одной терминологией, в связи с чем теперь обычно говорят о профессиональных подъязыках:    «подъязык радиоэлектроники», «подъязык биохимии» и т. д.

Близко к профессиональным и ремесленным арго стоят арго тех или иных коллективов, объединенных общими интересами. Таковы специфические выражения в речи охотников, рыболовов, шахматистов, школьников, студентов и т. д.

Существование профессиональных и иных подобных различий в языке не подрывает единства общенародного языка и, как правило, не служит помехой при общении между представителями разных профессий, разных поколений и т. д. При таком общении специфические профессиональные и арготические слова и выражения, которые могли бы быть непонятны собеседнику, обычно используются в меньшей мере, в контексте общепонятных слов и всегда — в составе предложений, строящихся по законам и моделям общенародной грамматики данного языка. Зато при общении членов данного более узкого профессионального или иного коллектива между собой соответствующие специфические особенности находят полное применение, позволяя более точно обозначить все детали и оттенки, порой очень важные для «посвященных». Таким образом, и здесь мы можем говорить о своеобразном «двуязычии» и даже «многоязычии»: представитель данной профессиональной группы владеет и общенародным языком, и его «ответвлением» — профессиональным «подъязыком» своей специальности, а также одним (или несколькими) арго.

§ 22. В обществе, разделенном на антагонистические классы, а тем более на резко обособленные и замкнутые сословия, касты и т. д., наблюдаются элементы еще большей социальной дифференциации в языке, возникают классовые, сословные и кастовые арго.

Так, в эпоху, предшествующую Французской буржуазной революции, верхушка французской аристократии обособляется от остального общества и создает свой особый «салонный язык», арго придворных кругов Версаля. В этом арго некоторые слова общенародного языка избегались как «неприличные», заменяясь жеманными описательными выражениями. Вместо les oreilles ‘уши’ предпочитали говорить les portes de l'entendement (букв. ‘ворота слуха’). Вспомним также, как Гоголь высмеивал в «Мертвых душах» (т. I, гл. VIII) жеманную манеру светских дам своего времени: эти дамы отличались «необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: «я высморкалась», «я вспотела», «я плюнула», а говорили: «я облегчила себе нос», «я обошлась посредством платка».

Особое явление представляют собой арго деклассированных элементов общества — нищих, бродяг, воров и т. д. В том «воровском жаргоне», который существовал в царской России и назывался «блатной музыкой», употреблялись, в частности, следующие специфические иносказательные выражения: скамейка ‘лошадь’, колеса ‘сапоги’, мокрое дело ‘убийство’, царева дача ‘тюрьма’. «Воровской жаргон», а отчасти и некоторые другие арго являются своего рода «тайными языками»: в них существенную роль играет стремление «зашифровать», сделать непонятным для посторонних передаваемое сообщение.

§ 23. Итак, в общенародном языке наблюдается дифференциация, отражающая всю сложность внутреннего членения соответствующего языкового коллектива. Рассматривая эту дифференциацию, мы доходим до такой ячейки общества, как семья, которая тоже, как любое объединение людей, может иметь свои, пусть «микроскопические», особенности языка (что было подмечено, например, Л. Н. Толстым)[15]. Дальше идет уже отдельная личность, индивид со своими речевыми привычками, индивидуальным тембром голоса, со своей степенью владения языком и т. д. Наличие в устной и письменной речи индивидуальных особенностей (обобщаемых в понятии «идиолект» — индивидуальный вариант языка) несомненно, и ученые исследуют идиолекты отдельных личностей, в частности великих писателей, своим творчеством вносящих важный вклад в сокровищницу языка общенародного. Принятием понятия «идиолект» нисколько не отменяется принципиальная социальность языка. Ведь индивид осуществляет речевую деятельность, чтобы быть понятым другим. И в языке важно и значимо только то, что общезначимо, «надындивидуально», что — используя приведенные выше слова Маркса и Энгельса — существует «для других людей», т. е. для коллектива, и лишь тем самым «также и для меня самого», т. е. для каждого отдельного члена этого коллектива.

Язык коллектива (народа, нации, а также и более узких коллективов, например диалект отдельной области, говор района или отдельного села, то или иное арго и т. д.) не есть «научная фикция», вынужденное «усреднение» фактов индивидуальной речи. Он существует объективно, но только не как «непосредственная данность», а как общее, существующее в отдельном, как то, что вновь и вновь воспроизводится в речи, повторяясь в тысячах, миллионах и миллиардах высказываний, произносимых и воспринимаемых в соответствующем коллективе[16].

е) Стилистические различия в языке 

§ 24. Обслуживая общество в самых различных областях его жизни и деятельности и как бы приноравливаясь к различным формам и случаям человеческого общения, язык, естественно, обнаруживает еще один тип внутренних различий — различия функционально-стилистические. Ср. нейтральные, вполне уместные и в случаях официального общения слова отец и мать с неофициальными, употребляемыми в семье и в кругу близких друзей словами папа и мама, или поэтическое очи и нейтральное глаза, или разговорное картошка и книжное картофель и т. д.

Имея в виду такого рода различия, говорят о языковых стилях, изучением которых занимается стилистика. Каждый стиль, кроме, пожалуй, лишь нейтрального, характеризуется прежде всего своими особыми, стилистически окрашенными словами, выражениями, оборотами. Их «окрашенность» выступает отчетливо на фоне слов нейтрального стиля. В известной мере для языковых стилей типичны и грамматические особенности.

Так, в русском языке для высокого стиля характерны, в частности, такие слова и выражения, как година (вместо нейтрального время), гордыня (вместо гордость), отчизна, возмездие, чаяния, сокровенный, незыблемый, извечный, предначертанный, обуять, осенить, краеугольный камень, с открытым забралом, сжечь свои корабли и т. д., более частое, чем в других стилях, использование устаревших церковнославянизмов (страждущий вместо страдающий, разверстый вместо раскрытый и т. д.).

В научном и научно-популярном стилях используются в большом количестве элементы специальной терминологии и такие слова и выражения, как являться (тем-то, таким-то), представлять собой (то-то), подразделяться (на), состоять (из того-то или в том-то), как правило, по определению, такой и только такой, необходимое и достаточное условие и т. д. Некоторые из этих выражений употребительны и в газетно-публицистическом стиле, но здесь к ним присоединяются новые: поднять (или поставить) вопрос, взять обязательство, в центре внимания, тревожный сигнал, реагировать на критику и др.

Для официально-делового стиля характерны такие слова и выражения, как проживать (вместо нейтрального жить), жилплощадь, место жительства, наложить резолюцию, на повестке дня, в рабочем порядке, академическая задолженность.

В области грамматики для рассмотренных стилей более или менее типичны широкое использование сложных предложений, обилие причастных и деепричастных оборотов, сравнительно частое появление страдательной конструкции, замена глаголов отглагольными существительными.

Противоположными признаками характеризуется разговорный стиль, и особенно его бытовая разновидность. Разговорными являются, например, такие слова и выражения, как белиберда, околесица, проныра, пустомеля, хлипкий, горланить, ляпнуть, удосужиться, втирать очки, без году неделя, качать права; такие варианты слов, как печка, надо (нейтральные — печь, нужно). В грубом сниженном стиле к этим словам присоединяются элементы просторечия (§ 19) и арго (§ 21). Особо выделяется так называемый сленг — стиль, характеризуемый сознательным, нарочитым отказом от принятых норм, ироническим переименованием некоторых понятий (предки вместо родители, приварок в значении ‘незаконный приработок’, жестянка — о легковой машине), демонстративной грубостью (забалдеть, балдёж) и цинизмом.

В области грамматики для разговорного стиля типичны более короткие (часто — так называемые неполные) предложения, формируемые «на ходу», прерываемые разного рода вставками, часто недосказанные или обнаруживающие некоторую рыхлость грамматической структуры. Отмечается также широкое употребление уменьшительных, уничижительных или иных суффиксов эмоциональной оценки (ср. домишко, домина, домище).

Особое место занимают поэтический и народно-поэтический стили. Поэтический стиль отчасти смыкается с высоким (торжественным), но содержит и менее «патетические» слова и обороты (тишь, синь, даль, лучистый, пламенеть, озарить, реять), а также включает в том или ином количестве и разговорные элементы, порой даже бытовые и сниженные, придающие речи естественность и простоту или вносящие ироническую нотку. Современная поэзия зачастую нарочито сталкивает элементы разных языковых стилей или стремится почти полностью отказаться от использования «поэтических» слов, которые в той или иной мере воспринимаются как «избитые» и «затасканные». Напротив, весьма устойчив и традиционен состав стиля народно-поэтического: добрый молодец, красна девица, белы рученьки, тоска-кручина, горе-горемычное, палаты белокаменны, леса дремучие, мать — сыра земля, буйная головушка, пригорюниться и т. п.

§ 25. Специально в области произношения следует также выделить известные различия стилистического порядка, и прежде всего два главных стиля произношения — так называемые полный и разговорный. Полный стиль используется в публичной речи (лекции, доклад, выступление по телевидению и т. д.) и вообще в официальной обстановке, также нередко при телефонных переговорах; он характеризуется более тщательным и четким выговариванием всех элементов слова. Разговорный стиль встречается чаще всего в непринужденной беседе, когда многое «скрадывается», «проглатывается», так как речь и без того понятна собеседнику. В рамках этого стиля возникли разговорные варианты здрасте! и даже драсть! вместо здравствуйте, обращения вроде пап! Петь! с отпаданием конечного гласного, разговорные варианты имен и отчеств: Иван Александрович превратилось в Иван Александрыч и даже Ван Санч, Мария Павловна — в Марь Пална.

§ 26. В некоторых языках различия между языковыми стилями значительно глубже, чем в русском. Но в большинстве современных литературных языков между отдельными стилями нет непроходимых перегородок. Напротив, стили обычно взаимодействуют друг с другом, грани между ними являются подвижными.

Если территориальные, профессиональные, социальные различия в языке порождаются соответствующей дифференциацией языкового коллектива, то стилистические различия обусловлены многообразием ситуаций и форм использования языка в жизни общества. Поэтому каждый носитель языка в принципе владеет несколькими и даже всеми основными стилями данного языка (хотя разными стилями часто в неодинаковой степени). Стилистическое богатство и разнообразие языка — свидетельство сложности и богатства духовной жизни народа.

2. ЯЗЫК — СВОЕОБРАЗНАЯ ЗНАКОВАЯ СИСТЕМА 

а) Что такое знак?

§ 27. В фантастических «Путешествиях Гулливера», написанных Дж. Свифтом, рассказывается, в частности (ч. III, гл. 8), об удивительных людях, которые решили обходиться без языка и вели беседы не с помощью слов, а с помощью самих предметов, предъявляемых «собеседнику». Фантазия Свифта наделила каждого такого мудреца большим мешком, в котором он носил с собой все предметы, нужные для «разговора». В действительности обмен информацией в человеческом обществе строится на другом, прямо противоположном принципе: адресату сообщения предъявляются вовсе не предметы, о которых идет речь, не те или иные «реальности», служащие темой сообщения, а некие заместители этих реальностей, представители их, вызывающие в сознании образ, представление или понятие об этих реальностях, в частности, и тогда, когда самих этих реальностей поблизости нет. Адресату сообщения предъявляется не А, о котором идет речь, а некое В, являющееся «представителем» этого А для сознания адресата. Вот это В, замещающее и представляющее А, мы и называем знаком. «Знаковая ситуация» наличествует всякий раз, когда, как говорили в старину по-латыни, aliquid stat pro aliquo — «что-то стоит вместо чего-то другого».

Впрочем эта формула является слишком широкой, и в нее нужно внести одно уточнение. Ведь нас интересуют знаки, используемые в процессе человеческого обмена информацией, осуществляемого его участниками сознательно, преднамеренно и целенаправленно. Тучи на небе можно в каком-то смысле назвать «представителем» приближающегося дождя, и они могут быть для человека своего рода «знаком». Восприняв этот «знак», человек сделает практические выводы (например, отправляясь из дому, захватит с собой зонт). Но в этом случае нет ситуации общения: нет «отправителя сообщения», нет и «адресата», для которого сообщение предназначалось. Здесь поэтому правильнее говорить не о «знаке», а о признаке, или симптоме. Симптом хотя и позволяет наблюдателю делать определенные выводы, но вовсе не предназначен специально для получения таких выводов. Знак же в собственном смысле имеет место лишь тогда, когда что-то (некое В) преднамеренно ставится кем-то вместо чего-то другого (вместо А) с целью информировать кого-то об этом А.

Во всех случаях преднамеренного обмена информацией мы имеем дело с такого рода знаками. Портфель, случайно забытый на стуле в аудитории,— не знак (хотя и признак того, что там кто-то был); портфель же, сознательно положенный на стул, может служить знаком того, что место занято. Все системы средств, используемых человеком для обмена информацией, являются знаковыми, или семиотическими, т. е. системами знаков и правил их употребления. Наука, изучающая знаковые системы, называется семиотикой, или семиологией (от др.-греч. sēma ‘знак’).

Язык не составляет исключения из общего правила. Он тоже знаковая система. Но он — самая сложная из всех знаковых систем.

§ 28. Примерами относительно простых систем могут служить железнодорожный семафор, светофоры разных типов, дорожные знаки, информирующие водителей о тех или иных особенностях предстоящего отрезка пути либо предписывающие или запрещающие выполнение каких-то действий. Рассматривая эти и некоторые другие подобные системы, мы можем сделать следующие наблюдения:

1.    Все знаки обладают материальной, чувственно воспринимаемой «формой», которую иногда называют «означающим», а мы будем называть «экспонентом знака» (от лат. expōno ‘выставляю напоказ’). В наших примерах экспоненты (поднятое или опущенное крыло семафора, красный, зеленый или желтый огонь светофора, то или иное изображение на куске жести) доступны зрительному восприятию. В других случаях экспонент воспринимается слухом (например, в телефоне — непрерывный гудок низкого тона, частые гудки высокого тона и т. п.), осязанием (буквы шрифта для слепых)[17], в принципе возможны системы, использующие обонятельные и вкусовые экспоненты. Существенно только то, чтобы экспонент был так или иначе доступен восприятию человека (либо «восприятию» заменяющего его автомата), т. е. чтобы экспонент был материальным.

2.    Материальный, чувственно воспринимаемый объект (или материальное «событие» — например, гудок в телефонной трубке) только в том случае является экспонентом какого-то знака, если с этим объектом (или событием) связывается в сознании общающихся та или иная идея, то или иное «означаемое», или, как мы будем говорить, содержание знака (ср. приведенный выше пример с двумя портфелями — случайно забытым и положенным на стул сознательно).

3.    Очень важным свойством знака является его противопоставленность другому или другим знакам в рамках данной системы. Противопоставленность предполагает чувственную различимость экспонентов (например, поднятое крыло — опущенное крыло семафора) и противоположность или, во всяком случае, различность содержания знаков (в нашем примере:    ‘путь открыт’ — ‘путь закрыт’). Из факта противопоставленности знаков вытекает, что не все материальные свойства экспонентов оказываются одинаково важными для осуществления их знаковой функции: в первую очередь важны именно те свойства, по которым эти экспоненты отличаются друг от друга, их «дифференциальные признаки». Некоторые же свойства оказываются и вовсе несущественными. Так, неважно, будет ли зеленое стекло в светофоре иметь оттенок, чуть более близкий к голубому или к желтому (но важно, чтобы оно достаточно отличалось от желтого стекла), будут ли зеленое, желтое и красное стекла расположены вертикально, одно над другим, или, как в некоторых светофорах, горизонтально и т. д. Противопоставленность знаков ярко проявляется в случае так называемого нулевого экспонента, когда материальное, чувственно воспринимаемое отсутствие чего-либо (объекта, события) служит экспонентом знака, поскольку это отсутствие противопоставлено наличию какого-то объекта или события в качестве экспонента другого знака. Так, включение левой или правой «мигалки» является знаком поворота автомобиля соответственно налево или направо, а невключение «мигалки» есть нулевой экспонент, передающий содержание ‘еду прямо’.

4.    Установленная для каждого данного знака связь между его экспонентом и содержанием является условной, основанной на сознательной договоренности. Она может быть чисто условной: например, связь между зеленым цветом и идеей ‘путь свободен’. В других случаях связь между экспонентом и содержанием может быть в большей или меньшей степени мотивированной, внутренне обоснованной, в частности, если экспонент имеет черты сходства с обозначаемым предметом или явлением. Элементы такой изобразительной, наглядной мотивированности находим в некоторых дорожных знаках (например, изображение бегущих детей, зигзага дороги, поворота и т. д.).

5.    Что касается содержания знака, то его связь с обозначаемой знаком действительностью носит принципиально иной характер. Содержание знака есть отражение в сознании людей, использующих этот знак, предметов, явлений, ситуаций действительности, причем отражение обобщенное и схематичное. Так, знак извилистой дороги (изображение зигзага) в каждом конкретном случае своего использования указывает на реальные извилины данной конкретной дороги, вообще же (потенциально) относится к любой извилистой дороге, к классу извилистых дорог, обозначает самый факт извилистости дороги как общую идею, в отвлечении от частного и конкретного. Этим содержанием знак обладает также и тогда, когда никакой извилистой дороги поблизости нет (например, в учебной таблице дорожных знаков).

б) Членение речевого высказывания (текста) и основные единицы языка

§ 29. Будучи средством общения, язык с необходимостью представляет собой систему знаков и правил оперирования этими знаками. Но какие же именно элементы (единицы) языка являются знаками? Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы должны сперва выяснить, каковы вообще единицы языка и каковы взаимоотношения между этими единицами. Выделение единиц языка связано с членением речевого высказывания, с членением текста и самого потока речи. Как же протекает такое членение?

Отдельное высказывание составляет основную единицу речевого общения. Как в любых случаях общения (§ 3), в высказывании различают две стороны: 1) «план выражения» и 2) «план содержания». План выражения — это звуковая, материальная сторона высказывания, воспринимаемая слухом (а при письменной передаче высказывания — материальная последовательность начертаний, воспринимаемая зрением). План содержания — это выраженная в высказывании мысль, содержащаяся в нем информация, те или иные сопровождающие эту информацию эмоциональные моменты. План выражения и план содержания изучаются в языковедении в тесной связи друг с другом.

Высказывание членится на предложения, следующие друг за другом, либо состоит из одного предложения.

§ 30. Предложение, в свою очередь, членится дальше на какие-то значащие части. Наиболее привычными для нас значащими элементами в составе предложения являются слова. Но слово даже в пределах одного, а тем более при сравнении между собой разных языков оказывается единицей очень неопределенной как с точки зрения своей структуры и своих формальных признаков, так и с точки зрения своего смыслового содержания. В частности, есть слова «знаменательные» («полнозначные»), называющие те или иные явления реальной действительности (предметы, процессы, свойства предметов и т. д.) или их отражения в сознании людей, и слова служебные (как иногда говорят, «формальные») — предлоги, союзы, артикли, вспомогательные глаголы и т. д., выражающие смысловые и/или грамматические связи и отношения. Нисколько не отрицая важности слова, сосредоточим сперва наше внимание на другой, более элементарной единице, именно на минимальной значащей единице, четко характеризуемой уже самим этим признаком минимальности, неразложимости на более мелкие значащие части. Такой единицей является в речи, в тексте так называемый морф, а в системе языка — соответственно морфема (от др.-греч. morphē ‘форма’). Морфы и морфемы — это, в частности, известные каждому из школы значащие части слова, такие, как корень, приставка, суффикс, окончание.

Различие между морфом и морфемой такое же, как между экземпляром слова в тексте и словом-лексемой. Так же, как в приведенном выше примере Ворон к ворону летит, Ворон ворону кричит лексема «ворон» представлена четыре раза (четырьмя «словоупотреблениями»); так, два раза (т. е. двумя морфами) представлена в этом примере морфема -у — окончание дат. п. ед. ч.; два раза (двумя морфами) — морфема -т — окончание 3-го лица в глаголе и четыре раза (четырьмя морфами) — корневая морфема ворон-. Морфом и соответственно морфемой является и отдельное слово, если оно не членится на значащие части. В пашем примере такой случай представляет предлог к. Есть и другие типы морфем, с которыми мы познакомимся позже. Минимально предложение может содержать в себе одно слово (например, предложение Замолчи!), и это слово может быть одноморфемным (например, Стоп!).

Все значащие элементы внутри предложения, вплоть до морфа и морфемы, обладают, как и предложение, планом выражения и планом содержания. Например, у морфемы -у (в форме ворону) план выражения представлен звуком «у», реализованным в определенной точке речевой цепи, а план содержания есть значение дательного падежа единственного числа. Обладая двумя указанными планами, и слово и морфема являются, как и предложение, двусторонними единицами: слово в тексте и морф — двусторонние единицы речи, а лексема и морфема — двусторонние единицы языка.

§ 31. И в речи, и в языке кроме двусторонних единиц существуют единицы односторонние. Таковы звуковые единицы, выделяемые в плане выражения и связанные с содержанием лишь косвенно. В русском и в большинстве других языков отрезок речевого потока, соответствующий одному морфу, может члениться дальше на отдельные звуки, или фоны (от др.-греч. phōnē ‘звук, голос’). Например, отрезок рук-, соответствующий корню слова рука, членится на три фона — р, у и к. Однако значение корня рук- не разлагается, конечно, на какие-либо элементы, которые можно было бы соотнести с каждым из этих трех фонов. Иными словами, нельзя ответить на вопрос: «Что значит р (или что значит у или к) в слове рука (или в корне рук-)?» По отдельности ни р, ни у, ни к здесь ничего не «значат», значение имеет только все сочетание р + у + к в целом. Фонам, выделяемым в потоке речи, в системе языка соответствуют фонемы. Фоны — конкретные экземпляры фонем. Так, в произнесенном кем-либо слове мама — четыре фона, но только две фонемы (м и а), представленные каждая в двух экземплярах. Ниже мы увидим, что есть языки, в которых выделяются не фонемы, а так называемые силлабемы, или слогофонемы (см. § 70). Наблюдаются в языках и нелинейные единицы — явления, не вычленяемые в виде отрезков речевой цепи (например, ударение, см. § 76 и след.).

§ 32. Языковыми знаками можно считать, конечно, только значащие, двусторонние единицы, и прежде всего слово (лексему) и морфему. Значение, выражаемое словом или морфемой, есть содержание соответствующего знака. Материальным экспонентом знака является звучание (вообще, план выражения) слова или морфемы. В частном случае экспонент может быть нулевым: например, отсутствие окончания в форме ворон есть показатель значения именительного падежа единственного числа (ср. другие формы того же слова — ворона, ворону, вороном, вороны, снабженные положительными, т. е. ненулевыми, окончаниями). Высшая языковая единица — предложение — чаще всего есть некая комбинация языковых знаков, создаваемая по определенной модели в процессе порождения высказывания.

Фонемы, будучи единицами односторонними, не являются знаками, но служат «строительным материалом» для знаков, точнее — для экспонентов знаков. Известный языковед Луи Ельмслев (1899—1965) называл фонемы «фигурами плана выражения», «фигурами, из которых строятся знаки». В определенных случаях экспонент морфемы и даже слова состоит всего из одной фонемы. Таковы окончания -а, -у, -ы в разных формах слова ворон или предлоги к, у, с, союзы и, а и т. д. Но эти случаи, конечно, не стирают принципиального различия между фонемой и знаковыми (двусторонними) единицами языка, так же как случаи однословных (и одноморфемных) предложений не стирают принципиального различия между предложением и словом (или морфемой).

Многоярусность языковой структуры обеспечивает существенную экономию языковых средств при выражении разнообразного мыслительного содержания. Всего из нескольких десятков фонем, с помощью их различных комбинаций, язык создает экспоненты для тысяч морфем (для многих сотен корней, для десятков префиксов, суффиксов и окончаний). Сочетаясь различным образом, морфемы составляют уже сотни тысяч слов со всеми их грамматическими формами. Поистине, как говорил Ельмслев, «язык организован так, что с помощью горстки фигур и благодаря их все новым и новым расположениям может быть построен легион знаков»[18]. Но экономия языковых средств особенно наглядно выступает при построении высказывания. Комбинируясь по-разному в зависимости от содержания нашей речи, слова образуют уже миллионы и миллиарды предложений. Так многоярусность языковой структуры делает язык очень экономичным и гибким орудием, обеспечивающим удовлетворение выразительных потребностей общества.

§ 33. Между языковыми единицами одного уровня (словом и словом, морфемой и морфемой, фонемой и фонемой) существуют отношения двух видов — парадигматические и синтагматические.

1.    Парадигматические отношения — это отношения взаимной противопоставленности в системе языка между единицами одного уровня, так или иначе связанными по смыслу. На этих отношениях основываются парадигматические ряды (парадигмы) типа ворон — ворона — ворону и т. д. (грамматическая падежная парадигма, в которой противопоставлены друг другу морфемы — окончания разных падежей); кричу — кричишь — кричит (грамматическая личная парадигма, друг другу противопоставляются личные окончания); ворон — сокол — ястреб — коршун и т. д. (лексическая парадигма, друг другу противопоставлены слова, обозначающие хищных птиц)[19]. В нашей речевой деятельности мы в зависимости от смысла, который хотим выразить, все время выбираем тот или иной член из парадигматического ряда.

2.    Синтагматические отношения — это отношения, в которые вступают единицы одного уровня, соединяясь друг с другом в процессе речи или в составе единиц более высокого уровня[20]. Имеется в виду, во-первых, самый факт сочетаемости (ворон соединяется с формой кричит, но не с формами кричу и кричишь, с прилагательным старый, но не с наречием старо; сочетаясь с летит, кричит и многими другими глаголами, нормально не сочетается с поет или кудахчет; мягкие согласные в русском языке соединяются с последующим и, но не с последующим ы). Во-вторых, имеются в виду смысловые отношения между единицами, совместно присутствующими в речевой цепи (например, в старый ворон слово старый служит определением к ворон), воздействие единиц друг на друга (звук «ч» в кричу выступает в огубленном варианте перед последующим «у», см. § 45,1) и т. д.

в) Сходства и различия между языком и искусственными знаковыми системами

§ 34. Итак, мы признали знаками такие значащие единицы языка, как слова и морфемы. Посмотрим подробнее, что же у них общего со знаками искусственных знаковых систем.

1.    Экспоненты морфем и слов, как и экспоненты дорожных и иных знаков, материальны: в процессе речи морфемы и слова воплощаются в звуковой материи, в звучании (а при письменной фиксации — в материальном начертании).

2.    Все морфемы и слова обладают, как и неязыковые знаки, тем или иным содержанием: в сознании людей, знающих язык, они связываются с соответствующими предметами и явлениями, вызывают мысль об этих предметах и явлениях и, таким образом, несут определенную информацию (обычно частицу общей информации, заключенной в высказывании).

3.    Подобно неязыковым знакам, морфемы языка и его слова участвуют в разнообразных противопоставлениях, как мы это видели в § 33,1. Именно в силу противопоставления, как и в искусственных знаковых системах, возможны случаи нулевого экспонента, а у положительных экспонентов не все материальные свойства являются существенными: будет ли слово ворон произнесено басом или дискантом, с «обычным» или с картавым р, это не отразится на его понимании.

4.    Как и в искусственных системах, связь между экспонентом и содержанием языкового знака может быть либо чисто условной, либо в какой-то степени мотивированной. Но в языковых знаках изобразительная мотивированность экспонента встречается относительно редко, главным образом в звукоподражательных словах (кукушка, мяукать и т. п.), точнее — в их корневых морфемах (куку-, мяу-). Большинство же знаков языка характеризуется чисто традиционной связью между экспонентом и содержанием (то, что называют «описательной мотивированностью», — явление другого порядка, см. § 121).

5.    Мы видели, что содержание знаков искусственных систем есть отражение в сознании человека предметов, явлений, ситуаций действительности и что знаки эти служат средством обобщения и абстракции. Это в еще большей мере относится к знакам языка, фиксирующим результаты абстрагирующей работы человеческого мышления. Только так называемые имена собственные (Нева, Эльбрус, Саратов, Софокл) обозначают (и, следовательно, отражают в своем содержании) индивидуальные предметы (определенную реку, определенную гору и т. д.). Все остальные языковые знаки обозначают классы предметов и явлений, и содержание этих знаков представляет собой обобщенное отражение действительности.

Итак, знаки языка во многом сходны со знаками других знаковых систем, искусственно созданных людьми. Сходство это таково, что язык, без сомнения, нужно считать системой знаков и правил их функционирования. Вместе с тем язык — знаковая система особого рода, заметно отличающаяся от искусственных систем.

§ 35. Прежде всего язык — универсальная знаковая система. Он обслуживает человека во всех сферах его жизни и деятельности и потому должен быть способен выразить любое новое содержание, которое понадобится выразить. Искусственные системы, рассмотренные нами выше, не таковы. Все они — специальные системы с узкими задачами, обслуживающие человека лишь в определенных сферах, в определенных типах ситуаций[21]. Все типы ситуаций, для которых созданы эти искусственные системы, в принципе предусмотрены заранее при создании системы. Следовательно, количество содержаний, передаваемых знаками такой системы, точно ограничено, конечно. Если возникает потребность выразить какое-то новое содержание, требуется специальное соглашение, вводящее в систему новый знак, т. е. изменяющее саму систему. Знаки в искусственных системах либо вовсе не комбинируются между собой в составе одного «сообщения» (например, не сочетаются поднятое и опущенное плечо семафора), либо же комбинируются в строго ограниченных рамках, и эти комбинации обычно точно фиксируются в виде стандартных сложных знаков (ср. запрещающие дорожные знаки, в которых круглая форма и красная кайма обозначают запрет, а изображение внутри круга указывает, что именно запрещается). Напротив, количество содержаний, передаваемых средствами языка, в принципе безгранично. Эта безграничность создается, во-первых, очень широкой способностью к взаимному комбинированию и, во-вторых, безграничной способностью языковых знаков получать по мере надобности новые значения, не обязательно утрачивая при этом старые. Отсюда — широко распространенная многозначность языковых знаков: петух — птица и петух — ‘запальчивый человек, забияка’ (см. § 109 и след.).

§ 36. Далее, язык — система, по своей внутренней структуре значительно более сложная, чем рассмотренные искусственные системы. Сложность проявляется здесь уже в том, что целостное сообщение лишь в редких случаях передается одним целостным языковым знаком вроде приведенного выше Стоп! Такая передача одним знаком возможна лишь для некоторых сообщений. Обычно же сообщение, высказывание есть некая комбинация большего или меньшего числа знаков. Это комбинация свободная, создаваемая говорящим в момент речи, комбинация, не существующая заранее, не стандартная (хотя и строящаяся по определенным «образцам» — моделям предложений). Языковой знак, как правило, есть, следовательно, не целое высказывание, а лишь компонент высказывания; как правило, он дает не целостную информацию, соответствующую определенной ситуации, а лишь частичную информацию, соответствующую отдельным элементам ситуации, на которые этот знак указывает, которые он выделяет, называет и т. д. При этом знак, в свою очередь, может быть простым, элементарным (т. е. морфемой) или сложным (многоморфемным словом, так называемым устойчивым сочетанием слов вроде белый гриб). Некоторые языковые знаки являются «пустыми», т. е. не обозначают никаких «внеязыковых реальностей». Эти знаки выполняют чисто служебные функции. Так, окончания прилагательных в русском языке обычно функционируют лишь как показатели синтаксической связи (согласования) данного прилагательного с определяемым существительным (новый журнал — новая газета — новое письмо); немецкая приинфинитивная частица zu есть, собственно, лишь показатель зависимости инфинитива от другого слова в предложении и т. д. Сложность структуры языка проявляется, далее, в том, что в языке есть не только ярус, лежащий «выше» знакового — ярус предложений и свободных (переменных) словосочетаний вроде белая простыня, но также и ярус, лежащий «ниже» знакового, ярус «незнаков», или «фигур», из которых строятся (и с помощью которых различаются) экспоненты знаков.

§ 37. Кроме того, каждый язык складывался и изменялся стихийно, на протяжении тысячелетий. Поэтому в каждом языке немало «нелогичного», «нерационального» или, как говорят, между планом содержания и планом выражения нет симметрии. Во всех языках немало знаков с полностью совпадающими экспонентами, так называемых омонимов (§ 115), например лук (растение) и лук (оружие), что следует отличать от многозначности, когда один знак (например, петух), помимо своего «прямого» значения обладает еще другим, логически выводимым из первого (‘забияка’). Иногда язык допускает разное осмысление одного и того же сочетания знаков. Так, Я знал его еще ребенком может означать ‘когда он был ребенком’ и ‘когда я был ребенком’; приглашение писателя может означать, что писатель кого-то пригласил либо же что кто-то пригласил писателя; английская фраза Flying planes may be dangerous может означать ‘Вождение самолетов может быть опасно’ и ‘Летающие самолеты могут быть опасными’. Встречаются в языках и знаки, полностью совпадающие по содержанию, так называемые абсолютные синонимы, например огромный и громадный (см. § 106,2). При всей принципиальной экономичности своей структуры язык оказывается иногда очень расточительным и в пределах одного сообщения выражает одно и то же значение несколько раз. Так, в предложении «Вчера мы водили нашу маленькую внучку в цирк» значение множественного числа выражено дважды: словом мы и окончанием -и в глаголе; значение женского рода (здесь можно сказать — женского пола) четыре раза: суффиксом в слове внучка (ср. внук) и тремя окончаниями (-у, -ую, -у); значение прошедшего времени — дважды, один раз в более общем виде (суффиксом -л в глаголе), а другой раз— более точно (словом вчера). Подобная избыточность не является, однако, недостатком: она создает необходимый «запас прочности» и позволяет принять и правильно понять речевое сообщение даже при наличии помех. Наконец, в отличие от знаков искусственных систем в значение языковых знаков нередко входит эмоциональный момент (ср. ласковые слова, и, напротив, ругательства, так называемые суффиксы эмоциональной оценки, наконец, интонационные средства выражения эмоций).

Глава III ЛЕКСИКОЛОГИЯ

§ 87. Лексикология (от др.-греч. lexis ‘слово, выражение’) — раздел науки о языке, изучающий лексику, т. е. словарный состав языка. Лексика состоит из слов и устойчивых словосочетаний, функционирующих в речи наподобие слов.

Переходя после изучения фонетики и фонологии к изучению лексикологии, мы попадаем в совершенно другой мир. Если там мы имели дело с односторонними языковыми единицами, то здесь — с единицами двусторонними, обладающими значением. Если количество фонем в одном языке исчисляется всего несколькими десятками, то количество лексических единиц — десятками и сотнями тысяч, а вернее — даже вообще не может быть сосчитано, так как словарный состав непрерывно пополняется. Если каждая фонема и просодема повторяются в текстах практически бесконечное число раз, то среди лексических единиц языка есть высокочастотные (например, в русском языке союз и, предлог в, отрицательная частица не, местоимение он и т. д.), а есть и такие, которые могут не встретиться ни разу на многих десятках тысяч страниц текста, и даже такие, о которых можно сказать, что они существуют лишь потенциально, в возможности. Наконец, в отличие от звукового строя и фонологической системы языка, лексика непосредственно и широко отражает общественную практику, материальную и духовную культуру соответствующего человеческого коллектива, немедленно откликается на любое изменение в производстве, в общественных отношениях, в быту, в идеологии и т. д. и потому находится в состоянии непрерывного изменения (что нисколько не исключает наличия в лексике каждого языка устойчивого «ядра», сохраняющегося в течение столетий).

Все это объясняет нам специфику лексикологии — внимание к индивидуальным особенностям отдельного слова, особый интерес к разнообразным внеязыковым факторам, к общественной обусловленности лексических явлений.

Первая и чрезвычайно трудоемкая задача, возникающая перед наукой в рассматриваемой области,— собрать (инвентаризировать) по возможности всю лексику языка, выяснить и описать значение каждой лексической единицы. Этим занимается лексикография, дающая описание лексики в виде словарей (лексиконов) соответствующего языка. Словари осуществляют (под тем или иным углом зрения, с помощью методов, разрабатываемых теорией лексикографии) лишь первичное описание лексики, оформленное как совокупность описаний отдельных лексических единиц, учтенных в рамках данного словаря. В больших (особенно многотомных) словарях многие слова могут быть описаны очень подробно и глубоко, но описание каждого слова является здесь по необходимости изолированным от описания других слов: в задачи словаря не может входить обобщение фактов, касающихся разных слов. Материал, собранный в словарях, составляет базу для обобщений лексикологии, для выявления общих закономерностей, управляющих функционированием и историческим развитием словарного состава.

Наиболее существенным разделом лексикологии является семасиология[22], изучающая проблемы значения (семантики) лексических единиц.

1. СЛОВО КАК ЕДИНИЦА ЯЗЫКА

§ 88. Выше мы уже не раз встречались с понятием слова и с замечаниями о некоторых типах слов (§ 30). Назвав слова наиболее привычными значащими элементами в составе предложения, мы отметили неопределенность понятия «слово». В другой связи было указано на несовпадение «акцентного слова» с «орфографическим словом» и с тем, что понимают под словом составители словарей (§ 79). Сейчас займемся словом «в собственном смысле», словом как лексической (и грамматической) единицей языка.

Определяя эту единицу, мы не можем ограничиться указанием на то, что слово — это «значащая единица в составе предложения», «звук или комплекс звуков, обладающий значением» и т. п. Такие формулировки не являются неверными, но они приложимы не только к словам, но и к другим значащим единицам, меньшим или большим, чем слово. Очевидно, мы должны найти более узкое определение, которое отграничивало бы слово как языковую единицу от его ближайших «соседей» в иерархии языковых единиц, и прежде всего от морфемы, а в потоке речи позволило бы обоснованно отграничить слово от соседнего слова.

Морфема, как мы уже знаем, есть минимальная (т. е. нечленимая дальше) значащая единица языка, в которой за определенным экспонентом закреплен тот или иной элемент содержания. Слово же не обладает признаком структурной и семантической нечленимости: есть слова, не членимые на меньшие значащие части, т. е. состоящие каждое из одной морфемы (например, предлоги у, для, союзы и, но, междометие ах, существительное кенгуру), и такие, которые членятся дальше на значащие части, т. е. состоят каждое из нескольких морфем (тепл-ая, погод-а, по-вы-брас-ыва-ть и т.д.)[23]. Какой же признак объединяет и семантически нечленимые, и членимые слова в общем понятии слова как языковой единицы и одновременно противопоставляет такое слово (в частности, и одноморфемное слово) морфеме? Очевидно, признак большей самостоятельности (автономности) слова по сравнению с морфемой. Эта самостоятельность может быть позиционной и синтаксической.

§ 89. Позиционная самостоятельность заключается в отсутствии у слова жесткой линейной связи со словами, соседними в речевой цепи, в возможности в большинстве случаев отделить его от «соседей» вставкой другого или других слов, в широкой подвижности, перемещаемости слова в предложении. Ср. хотя бы следующие простые примеры: Сегодня теплая погода. Сегодня очень теплая и сухая погода. Погода сегодня теплая. Теплая сегодня погода! и т. п.

Можно сказать, что слово — минимальная единица, обладающая позиционной самостоятельностью. Части слова, например морфемы внутри многоморфемного слова, такой самостоятельностью не обладают. Они как раз связаны жесткой линейной связью: их нельзя переставлять, между ними либо вовсе нельзя вставить никаких других морфем (например, в вы-брас-ыва-ть, рыб-о-лов), либо же можно вставить лишь немногие морфемы из жестко ограниченных списков (тепл-ая, тепл-оват-ая, тепл-еньк-ая, тепл-оват-ень-кая; погод-а, погод-к-а; да-ть, да-ва-ть). Показательно в этом отношении сравнение в русском языке предлогов и приставок, в частности параллельных (у и у-, от и от- и т. д.). Предлоги легко отделяются от слова, перед которым стоят и с которым связаны по смыслу, вставкой других слов: у стола; у большого стола; у небольшого, недавно купленного стола и т. д. Поэтому вполне закономерно считать предлог отдельным словом (хотя он и не составляет акцентного слова, см. § 79). Приставка же неотделима от корня, перед которым стоит: в унести, отнести между у- или от- и -нести ничего нельзя вставить.

Позиционная самостоятельность характеризует все типы слов в языке, хотя и не в одинаковой степени.

§ 90. Более высокая ступень самостоятельности слова — синтаксическая самостоятельность — заключается в его способности получать синтаксическую функцию, выступая в качестве отдельного однословного предложения или же члена предложения (подлежащего, сказуемого, дополнения и т. д.). Синтаксическая самостоятельность свойственна не всем словам. Предлоги, например, не могут быть ни отдельными предложениями (исключения вроде Без! как ответ на вопрос Вам с сахаром или без? единичны), ни сами по себе (без знаменательного слова) членами предложения[24]. То же самое можно сказать и о многих других типах служебных слов — о союзах, артиклях, частицах и т. д. Все же некоторые лингвисты кладут в основу общего определения слова как раз критерий синтаксической самостоятельности, причем обычно даже в более узкой формулировке: слово определяют как минимальную единицу, способную в соответствующей ситуации выступать изолированно, в качестве отдельного предложения.

§ 91. Имеется расхождение между двумя подходами к определению слова, связанное главным образом с различной трактовкой служебных слов. Первая точка зрения в известной мере уравнивает служебные слова со знаменательными на том основании, что и те и другие обладают признаком подвижности в предложении (хотя и не в одинаковой степени). Вторая точка зрения, напротив, резко противопоставляет знаменательные слова по крайней мере тем служебным, которые не способны составить отдельное предложение: такие служебные слова вообще не признаются словами.

Традиционные представления о слове в русском, других славянских, западноевропейских и многих других языках, в значительной мере опирающиеся на «орфографическое слово» — цепочку букв между двумя пробелами, стоят, в общем, ближе к первой точке зрения. Не следует, впрочем, думать, будто «орфографическое слово» всегда совпадает со словом как подвижной в предложении, но линейнонеделимой единицей языка. Ведь орфография консервативна, она всегда в той или иной мере отстает от развития языка и порой дает чисто условное решение вопроса о раздельном или слитном написании. Так, в русском языке многие сочетания предлога с существительным давно уже стали нерасторжимыми и превратились в наречия, но русская орфография во многих случаях сохраняет раздельное написание (на глазок, на попа, на слом, на побегушках, на плаву, на корточки и многие другие).

Первая точка зрения вполне соответствует и практике словарей, в которых все служебные слова даются отдельными статьями. Напротив, понятие акцентного слова в некоторых случаях больше соответствует концепции синтаксического слова[25].

§ 92. Нужно, впрочем, иметь в виду, что, какую бы точку зрения на слово мы ни приняли, мы всегда столкнемся с трудными случаями, допускающими двоякую трактовку.

Одна из трудностей связана с так называемыми аналитическими (сложными) формами, например, такими, как русск. буду читать, читал бы, англ. has read, will read, is reading, has been reading, нем. hat gelesen, wird lesen, wird gelesen haben и т. д. С одной стороны, эти и другие подобные образования справедливо рассматриваются как формы глагола (соответственно читать, to read, lesen), т. е. формы одного слова. С другой стороны, между компонентами этих форм возможна (в определенных случаях даже обязательна) вставка других слов («Я буду с интересом читать эту книгу», «Не has never read this book» ‘Он никогда не читал этой книги’); компоненты иногда могут меняться местами («Ты бы читал дальше, а не спорил»); выходит, что перед нами сочетания слов. Получается противоречие: одно и то же явление оказывается одновременно и одним словом (формой одного слова), и сочетанием двух (или более) слов. Но это противоречие — не результат логической ошибки. Это — противоречие в самом языке, расхождение между функциональной и структурной стороной образований, называемых аналитическими формами: будучи функционально не более как формами слова, эти образования по своему составу и строению представляют собой сочетания слов — знаменательного и служебного (или знаменательного и нескольких служебных)[26]. Разумеется, сказанное относится не только к аналитическим формам глагола, но и к аналогичным явлениям в области других частей речи, в том числе и к предложным сочетаниям вроде у стола.

Есть и другие специальные случаи: отделяемые приставки в немецком, явления так называемой групповой флексии (например, в английском, шведском, тюркских и некоторых других языках), «вынесение за скобку» общей части двух сложных слов в русских сочетаниях типа до- и послевоенный, право- и левобережный[27].

§ 93. Подытоживая сказанное, можно сформулировать следующее рабочее определение слова как языковой единицы: слово — минимальная относительно самостоятельная значащая единица языка; относительная самостоятельность слова — большая, чем у морфемы, — последовательнее всего проявляется в отсутствии у него жесткой линейной связи с соседними словами (при наличии, как правило, жесткой связи между частями слова), а кроме того, в способности многих слов функционировать синтаксически — в качестве минимального (однословного) предложения либо в качестве члена предложения.

§ 94. Как и все другие языковые единицы, слово выступает в системе языка в качестве абстрактной единицы — инварианта и наряду с этим, как правило, также в виде набора своих вариантов; в речи (в речевом акте и в тексте) оно реализуется в виде конкретного экземпляра, т. е. «речевого слова». Инвариант слова, как уже было отмечено выше (§ 10), называют лексемой. Экземпляр слова в речи соответственно назовем лексом. Устойчивые сочетания, функционирующие наподобие слова (например, железная дорога, выйти в люди, как пить дать), мы будем называть составными лексемами, а их экземпляры в речи — составными лексами.

Что касается языковых вариантов слова, то, поскольку слово — единица значительно более сложная, чем фонема, языковое варьирование этой единицы носит тоже более сложный характер. Это варьирование может быть чисто фонетическим варьированием экспонента (ср. такие варианты, как калоша и галоша), иногда связанным с различием стилей или профессиональных подъязыков (рапорт у моряков — рапорт в остальных случаях, см. § 21) либо с фонетическими условиями окружающего контекста (английский неопределенный артикль a перед согласным и an перед гласным: a thought ‘мысль’ — an idea ‘идея’). Варьирование слова может быть (несущественным для значения) варьированием морфемного состава слова (прочесть — прочитать) в сочетании с той или иной стилистической дифференциацией (как в картофель — картошка) или без нее. Варьирование слова может, напротив, касаться одной только содержательной его стороны (семантические варианты многозначного слова, например аудитория ‘учебная комната’ и аудитория ‘состав слушателей’, о чем речь будет ниже). Во всех этих столь разнородных случаях мы вправе говорить о языковых вариантах соответствующего слова, о его аллолексемах (аллолексах). В таком языке, как русский, и в очень многих других весьма важным видом языкового варьирования слова является его грамматическое варьирование, т. е. образование его грамматических форм, или словоформ (пишу, пишешь, писать и т. д.), в том числе и аналитических (буду писать, писал бы).

2. ЛЕКСИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ СЛОВА

а) Вступительные замечания

§ 95. Содержательная, или «внутренняя», сторона слова представляет собой явление сложное, многогранное. В содержании слова, и прежде всего слова знаменательного, следует различать два момента. О них хорошо говорит крупнейший русский языковед XIX в. Александр Афанасьевич Потебня (1835—1891): «...слово заключает в себе указание на известное содержание, свойственное только ему одному, и вместе с тем указание на один или несколько общих разрядов, называемых грамматическими категориями, под которые содержание этого слова подводится наравне с содержанием многих других»[28].

Заключенное в знаменательном слове указание на те или иные «общие разряды», т. е. на определенные грамматические категории, называется грамматическим значением (данного слова или его отдельной формы). Так, в слове теплая (в данной словоформе) грамматическим значением является указание на род (женский), число (единственное), падеж (именительный), а также (в любой словоформе — теплый, теплая, теплого и т. д.) на грамматический класс слов, т. е. часть речи (прилагательное). Грамматическими значениями занимается грамматика.

Заключенное же в слове указание на «известное содержание, свойственное только ему одному», т. е. только данному слову в отличие от всех других слов, называется лексическим значением. Лексическое значение, как правило, остается одним и тем же во всех грамматических формах слова, в том числе и аналитических. Таким образом, оно принадлежит не той или иной словоформе, а лексеме в целом. Лексическое значение слова теплый — это то значение, которым это слово отличается от всех других слов русского языка, прежде всего от соотносительных по смыслу (т. е. от холодный, горячий, прохладный, тепловатый), а далее и от всех остальных (кислый, желтый, высокий, передний, восьмой, человек, гора, бежать, вприкуску и т. д.). Лексикология и лексическая семасиология как раз и занимаются исследованием лексического значения, индивидуально присущего каждому знаменательному слову.

Что касается служебных слов, то вопрос о их лексическом значении не имеет однозначного решения в науке. Ясно только, что они функционируют в предложении как выразители тех или иных грамматических значений отдельных слов и тех или иных смысловых и формальных связей между словами и что, таким образом, грамматическое значение является в их содержании ведущим, если вообще не единственным^

§ 96. Важнейшую часть лексического значения, его, так сказать, ядро составляет у большинства знаменательных слов мыслительное отображение того или иного явления действительности, предмета (или класса предметов) в широком смысле (включая действия, свойства, отношения и т. д.). Обозначаемый словом предмет называют денотатом, или референтом[29], а отображение денотата (класса денотатов) — концептуальным значением слова, или десигнатом[30] Кроме ядра в состав лексического значения входят так называемые коннотации, или созначения[31] — эмоциональные, экспрессивные, стилистические «добавки» к основному значению, придающие слову особую окраску. В каждом языке есть и такие знаменательные слова, для которых не дополнительным, а основным значением является выражение тех или иных эмоций (например, междометия вроде ого! тьфу! или брр!) или же передача команд — побуждений к определенным действиям (стоп! прочь! брысь! на! в смысле ‘возьми’ и т. п.).

В лексическом значении слова выделяются три стороны, или грани: 1) отношение к денотату — это так называемая предметная отнесенность слова; 2) отношение к категориям логики, и прежде всего к понятию,— понятийная отнесенность; 3) отношение к концептуальным и коннотативным значениям других слов в рамках соответствующей лексической системы — этот аспект значения иногда называют значимостью (фр. valeur).

б) Предметная отнесенность

§ 97. Денотатами слова могут быть предметы, события, свойства, действия, наблюдаемые в окружающем нас мире — в природе и в обществе (ср. денотаты слов собака, погода, газета, зеленый, продолжаться, курить, вверх, четыре); чувства и ощущения внутреннего мира человека, моральные и логические оценки и понятия, выработанные развитием духовной культуры, идеологии; и т. д. (ср. денотаты слов радость, томиться, казаться, вспомнить, честно, совесть, гордый, сентиментализм, по-видимому). Денотатами слов могут быть и элементы языка (как и язык в целом), процессы, протекающие при функционировании языка в речи, действия, осуществляемые в процессе изучения языка,, и т. д. (ср. денотаты слов речь, слово, фонема, произносить, спрягать). С фиктивными, воображаемыми денотатами соотнесены слова, десигнатами которых являются ложные понятия, возникшие на каком-то этапе развития культуры, а позже отброшенные (черт, леший, русалка, флогистон).

Независимо от реального или фиктивного характера денотата различают общую и частную предметную отнесенность.

Общая предметная отнесенность слова есть отнесенность его концептуального значения к целому классу (множеству) денотатов, характеризующихся наличием у них каких-то общих признаков. Так, слово собака обозначает любую собаку независимо от породы, цвета шерсти, клички и т. д., т. е. класс (множество) собак; слово зеленый — любой оттенок и любой конкретный случай зеленого цвета; слово курить — любой конкретный случай этого действия.

Частная предметная отнесенность слова есть отнесенность его концептуального значения к отдельному, единичному денотату, к отдельному, индивидуальному предмету, к отдельному конкретному проявлению свойства, действия и т. д. Так, в приводимых ниже предложениях слова собака, зеленый и курить обозначают уже нечто совершенно конкретное: В комнату вбежала большая черная собака. Записка была написана зелеными чернилами. Стоя у окна, он нервно курил.

§ 98. По способности выступать в общей и/или частной отнесенности большинство знаменательных слов делятся на три группы: 1) имена собственные, 2) нарицательные слова и 3) так называемые указательно-заместительные, или местоименные, слова.

1. Имена собственные всегда выступают (пока они остаются именами собственными) только в частной предметной отнесенности. Нева — это одна, совершенно определенная река; Киев — вполне определенный город, расположенный в определенной точке земного шара; Герцен — определенный человек, живший с 1812 по 1870 год, написавший «Былое и думы», «Кто виноват?» и другие произведения. Берем ли мы имя собственное как элемент языка или в его употреблении в речи, оно в любом случае соотнесено с индивидуальным предметом. Это справедливо и применительно к таким многократно повторяющимся именам собственным, как личные имена Татьяна (Таня), Виктор (Витя), названия населенных пунктов вроде Покровское, Александровка и т. д. Дело в том, что все многочисленные Тани не имеют никакого общего им всем и вместе с тем присущего только им одним признака (кроме самого этого имени Таня, но имя не есть реальный признак вещи). Тем самым все Тани не объединяются в «класс Тань» (или если при случае и объединяются, то лишь в чисто «вербальный», но никак не реальный класс денотатов).

2. Нарицательные слова, например река, город, писатель, девушка или приведенные выше собака, зеленый, курить, могут выступать и в общей, и в частной предметной отнесенности. В системе языка (в его словаре), в отвлечении от конкретного текста, такие слова всегда имеют, как об этом уже говорилось, общую отнесенность. В речи, в тексте нарицательные слова обладают либо общей, либо частной отнесенностью, в зависимости от характера соответствующего высказывания. Ср. частную отнесенность слов в предложениях Город стоит на берёзу реки; В комнату вбежала собака и в других, приведенных выше, и общую предметную отнесенность тех же слов в таких общих утверждениях, как «Во всех странах наблюдается отлив сельской молодежи в город»; «Собака — друг человека»; «Зеленый цвет действует успокаивающе на нервы»; «Курить — вредно».

3. Указательно-заместительные слова составляют количественно небольшую, но важную группу. Это местоимения, например я, ты, он, этот, мой, какой, такой, столько, и местоименные наречия, например так, здесь, там, тогда и др. В системе языка они имеют, как и нарицательные слова, только общую предметную отнесенность (и притом отнесенность к очень большим и широким классам денотатов): я — любой говорящий, ты — любой собеседник, здесь — любое место, находящееся вблизи говорящего или указанное в предыдущем контексте, и т. д. О слове это В. И. Ленин справедливо заметил: «Самое общее слово»[32]. Вместе с тем в речи все указательно-заместительные слова в отличие от нарицательных выступают всегда только в частной отнесенности: в любом высказывании я — вполне конкретное лицо, автор этого высказывания, ты — вполне конкретный собеседник, здесь — место вблизи данного говорящего и т. д., В диалоге частная отнесенность такого рода слов непрерывно меняется. Если же местоимение получает общую отнесенность, оно перестает быть местоимением (ср.: «Наше внутреннее я» — где я уже не местоимение, а имя существительное).

§ 99. Имена собственные и нарицательные слова объединяются вместе как слова-названия, выполняющие номинативную (назывную) функцию[33]. Указательно-заместительные слова противостоят им как слова-указатели и слова — заместители названий. Соответственно говорят о дейктической (т. е. указательной)[34] и о заместительной функциях. Слова эти называют также ситуативными, так как они получают совершенно различный и даже прямо противоположный смысл в зависимости от ситуации, в которой употреблены (в зависимости от предшествующего контекста или, при устном общении, в зависимости также от жестов, движения глаз говорящего лица и т. д.). Так, вопрос «Вы поедете туда?» будет иметь совершенно разный смысл смотря по тому, какое место (город, страна и т. д.) было перед этим упомянуто или в какую сторону направлен указательный жест спрашивающего. Выступая вместо слова-названия, слово-заместитель делает ненужным повторение этого названия в последующем отрезке текста. Ср.: «В комнату вбежала собака. Она (вместо собака) громко залаяла». Или: «Я вышел на лестницу. Там (вместо на лестнице) было темно».

§ 100. Рассмотренные группы знаменательных слов не отделены друг от друга глухими, непроходимыми перегородками. Имя собственное легко получает значение нарицательного, т. е. способность обозначать целый класс однородных в каком-либо отношении предметов (лиц и т. д.) и тем самым способность выступать и в общей предметной отнесенности. Яркий пример — имена некоторых литературных персонажей: Плюшкин (в нарицательном значении ‘скупец, мелочно-скаредный человек’), Манилов (‘пустой благодушный мечтатель’), Хлестаков (‘безудержный хвастун’), Отелло (‘ревнивец’), Яго (‘коварный клеветник’), Тартюф (‘ханжа’) и т. д. Сходным образом иногда имена реальных лиц, а также географические названия получают более общее, т. е. нарицательное, значение. В ряде случаев нарицательные слова развиваются из имен собственных или образуются от них. Так, из имени римского полководца и императора Юлия Цезаря (Caesar) возникли нарицательные нем. Kaiser ‘император’, русск. кесарь, цесарь, откуда в дальнейшем царь; а из имени франкского короля Карла Великого — нарицательные русск. король, чешск. kral, польск. krol с тем же значением. Имя собственное — название местности — получает нарицательное значение как название того или иного изделия, например палех, хохлома, болонья, цинандали.

С другой стороны, имена собственные возникают на базе нарицательных слов. Иногда нарицательное слово получает преимущественную отнесенность к какому-то одному представителю класса и тем самым начинает сближаться с именем собственным; так, слово начальник, или шеф, и т. п. в устах служащих какого-либо учреждения преимущественно начинает обозначать именно их начальника, город для деревенского жителя — чаще всего конкретный, ближайший к данной деревне город и т. д. Затем так возникают настоящие имена собственные. Например, Стамбул (турецк. Istanbul) есть искажение греческого выражения eis tēn polin ‘в город’. Ср. и наше Городок (в Витебской области БССР).

Нет резкой грани и между указательно-заместительными и нарицательными словами. Так, слова вышеупомянутый, следующий близки по своему характеру к местоимениям тот, этот, такой; слова вчера, завтра — к местоименным наречиям тогда, теперь; слова справа, слева — до некоторой степени к местоименным наречиям здесь, там, поскольку у всех этих слов «ситуативное наполнение» оказывается весьма изменчивым. Относительность значения, характерная для заместительных слов, наблюдается и в таких названиях, как термины родства (отец, мать, сын, дочь, племянник), в словах земляк, сосед, однокурсник, тезка, соперник, приятель и в ряде других. С другой стороны, ср. выше пример превращения местоимения я в имя существительное.

в) Соотношение слова и понятия

§ 101. Логика издавна рассматривает понятие как одну из форм отражения мира в мышлении. Понятие представляет собой «результат обобщения и выделения предметов (или явлений) некоторого класса по определенным общим и в совокупности специфическим для них признакам. Обобщение осуществляется за счет отвлечения от всех особенностей отдельных предметов и групп предметов в пределах данного класса»[35]. Понятие, выраженное словом, соответствует, таким образом, не отдельному денотату, а целому классу денотатов, выделенному по тому или иному признаку, общему для всех денотатов этого класса. Из сказанного вытекает, что из всех типов слов только нарицательные слова служат для прямого выражения понятий. Однако косвенно соотнесены с понятиями и другие типы слов.

Имена собственные, как сказано, являются названиями индивидуальных предметов, но эти индивидуальные предметы мыслятся как входящие в определенные общие классы, вследствие чего и имя собственное подводится в сознании говорящих под тот или иной общий класс и связывается с соответствующим понятием. Так, Нева соотносится с классом рек, либо (в письменном изображении в кавычках — «Нева») с классом периодических изданий (журнал «Нева»), либо с классом гостиниц, пароходов и т. д. Любое имя собственное имеет смысл при условии такого соотнесения с соответствующим общим понятием.

Отчетливо соотнесены с понятиями указательно-заместительные, а также служебные слова и даже междометия (например, тьфу! с понятием отвращения, презрения, стоп! с понятием запрещения дальнейшего движения и т. д.). В общем, прямо выражают понятия или косвенно соотнесены с ними все разряды слов.

§ 102. Понятия, с которыми так или иначе соотнесены слева языка, не обязательно являются научными, логически обработанными понятиями, соответствующими современному уровню познания мира человеком. Лишь часть слов языка, особенно те, которые выступают как специальные термины науки и техники, действительно выражают научные понятия. Но термины — особая область лексики, хотя и не отграниченная резко от лексики бытовой. Обычные же бытовые слова связаны с понятиями «бытовыми», часто «донаучными», сложившимися в глубокой древности или существенно упрощенными и огрубленными по сравнению с соответствующими понятиями науки. Для астрономии «звезда» и «планета» — разные понятия (их существенные признаки совершенно различны), а в повседневном языке концептуальное значение слова звезда охватывает без различия и то и другое. Даже при кажущемся совпадении научного и бытового понятия более внимательное рассмотрение показывает, что они содержат нетождественные признаки. Современное научное понятие «вода» включает признак химического состава (H2O), тогда как бытовое понятие, выраженное словом вода, возникло задолго до познания химического состава веществ (и современным ребенком усваивается задолго до первых уроков химии). Содержание бытового понятия (концептуального значения) «вода» может быть определено примерно как ‘прозрачная бесцветная жидкость, образующая ручьи, реки, озера и моря’.

§ 103. Языковой формой выражения и закрепления понятия (научного или бытового) может быть не только слово, но и словосочетание, иногда даже очень длинное и сложное (например, «лицо, внесенное в списки избирателей»; «пассажир, у которого в момент проверки не оказалось проездного билета» и т. п.). Что же касается раскрытия содержания понятия, то такое раскрытие может быть разным по степени полноты и глубины и достигается оно не с помощью одного слова или словосочетания, называющего это понятие, а с помощью сложного, развернутого определения или даже обстоятельного разъяснения, состоящего порой из многих предложений.

г) Системные связи между значениями слов

§ 104. Концептуальное значение слова существует не изолированно, а в определенном соотношении с концептуальными значениями других слов, прежде всего слов того же «семантического поля». Термином семантическое поле обозначают большее или меньшее множество слов, точнее — их значений, связанных с одним и тем же фрагментом действительности. Слова, значения которых входят в поле, образуют «тематическую группу» более или менее широкого охвата. Примеры таких групп: слова, обозначающие время и его различные отрезки (время, пора, год, месяц, неделя, сутки, час и т. д., также весна, зима... утро, вечер и пр.); термины родства (отец, мать, сын, брат, кузина и т. д.); названия растений (или более узкие группы: названия деревьев, кустарников, грибов и т. д.); названия температурных ощущений (горячий, теплый, прохладный, холодный и т. д.); названия процессов чувственного восприятия (видеть, слышать, заметить, почувствовать, ощутить), процессов мысли (думать, полагать, считать, догадываться, вспоминать) и пр. С точки зрения их внутренних смысловых отношений слова, принадлежащие к одной тематической группе, должны рассматриваться как некая относительно самостоятельная лексическая микросистема.

В рамках тематической группы выделяются разные типы семантических связей. Важнейшая из них — иерархическая связь по линии род — вид между обозначением более широкого множества (более общего, родового понятия), так называемым гиперонимом, и обозначениями подчиненных ему подмножеств, входящих в это множество, т. е. «именами видовых понятий» — гипонимами. Так, гиперониму животное подчинены гипонимы собака, волк, заяц и т. д., составляющие вместе «лексическую парадигму» (§ 33). Приведенные гипонимы в свою очередь являются гиперонимами для других, более частных гипонимов. Например, собака выступает как гипероним по отношению к таким гипонимам, как бульдог, такса, дворняжка и т. д. Слова бульдог, собака и животное могут относиться к одному и тому же денотату, однако заменяемость этих слов — односторонняя: гипероним всегда может быть употреблен вместо своего гипонима, но не наоборот. Иногда в подобных иерархических системах в роли того или иного звена выступает не слово, а словосочетание, например в русском языке в иерархическом ряду дерево — хвойное дерево — ель.

§ 105. Смысловым отношением слова, с одной стороны, к его гиперониму, а с другой — к «соседям», остальным гипонимам того же гиперонима, определяется объем и содержание выражаемого в слове понятия. Учитывая это отношение, можно сформулировать логическое определение концептуального значения слова, т. е. его «определение через ближайший род и видовое отличие». А более подробный анализ всех смысловых связей, в которых участвует данное слово, позволяет «расщеплять» концептуальное значение на его мельчайшие составляющие — отдельные семы. Такое «расщепление» получило название компонентного анализа. Выделяемые семы отчасти выступают в качестве интегрирующих семантических признаков, которые объединяют данное значение с какими-то другими, а отчасти — в качестве дифференциальных семантических признаков, отграничивающих одно значение от другого.

Так, концептуальные значения русских слов мать, отец, брат, кузина и т. д. объединяются интегрирующим признаком ‘(кровный) родственник’ и различаются тремя дифференциальными признаками:

1)    принадлежность к поколению (‘моему’, ‘старшему на одну ступень’, ‘старшему на две ступени’ и т. д.); 2) ‘прямое/непрямое родство/двоюродность’ и т. д.; 3) ‘пол’. Каждый элемент системы характеризован в отношении каждого из признаков. Так, тетка 1) в противоположность, например, сестре (‘мое поколение’), бабушке (‘поколение, старшее на две ступени’) и т. д. принадлежит к поколению родителей; 2)    в противоположность матери не является прямой родственницей по восходящей линии; 3) наконец, в противоположность дяде (с которым совпадает по двум остальным признакам) является женщиной. Если мы возьмем систему терминов родства в более широких рамках, включая и свойство, т. е. родство через браки, мы должны будем учесть еще признак 4) ‘кровное родство/родство через браки’ и 5) ‘со стороны жены/со стороны мужа’. Так, именно по 5-му признаку различаются в ‘поколении родителей’ теща и свекровь, в ‘моем поколении’ — шурин (брат жены) и деверь (брат мужа).

Как и дифференциальные признаки фонем (§ 57), дифференциальные семантические признаки выделяются в противопоставлениях[36]. Для четкости выделения этих признаков важно опираться на случаи, когда два элемента противопоставлены только по одному признаку, как это мы видели в приведенных сейчас примерах. Есть, однако, такие лексические системы, в которых противопоставление элементов носит глобальный (нерасчлененный) характер, т. е. осуществляется сразу по многим сопряженным признакам. Так в большинстве случаев обстоит дело с названиями животных и растений. Например, для ряда бульдог, такса, шпиц, дворняжка интегрирующий признак ‘собака’ выделяется просто, четкое же выделение дифференциальных признаков оказывается затруднительным[37].

Сложность строения лексических систем и микросистем проявляется, в частности, в том, что в отдельных звеньях определенные признаки оказываются как бы постоянно нейтрализованными, невыраженными. В таких случаях мы будем говорить о синкретизме[38]. Так, в значении слова невестка наблюдается синкретизм признака ‘поколение’, так как это слово применимо и к жене брата (‘мое поколение’) и к жене сына (‘поколение детей’). Но здесь синкретизм лишь частичный, поскольку, например, жену отца или дедушки никогда не называют невесткой. В значении слов тетка (тетя) и дядя наблюдаем полный синкретизм признака ‘кровное родство/свойство’. Наконец, есть обобщающие термины родители и ребенок — дети, в которых представлен синкретизм признака пола.

§ 106. Разновидностями лексических микросистем являются также 1) антонимические пары и 2) синонимические ряды.

1.    Антонимические пары объединяют антонимы[39], т. е. слова, диаметрально противоположные по концептуальному значению. Они могут быть (а) разнокорневыми, например добрый : злой, умный : глупый, холодный : горячий, любовь : ненависть, день : ночь, уважать : презирать, поднять : опустить, поздно : рано, справа : слева, или же (б) образованными от одного корня, например надводный : подводный, одеть : раздеть, счастливый : несчастный, порядок : беспорядок.

2.    Синонимический ряд может содержать два и более синонимов[40], т. е. слов, частично, а в иных случаях даже полностью совпадающих по концептуальному значению, но различающихся своими коннотациями, сферой употребления, сочетаемостью с другими словами, часто оттенками концептуального значения и т. д. Так, в синонимическом ряду смотреть : глядеть : глазеть : взирать между первыми двумя синонимами отмечается концептуальное различие в степени целеустремленности, сосредоточенности действия (ср. внимательно смотреть, но «рассеянно глядел перед собой, не замечая собеседника»); вместе с тем в противоположность стилистически нейтральному, прозаическому смотреть в слове глядеть чувствуется некоторая поэтичность и свежесть, так что в поэтическом контексте это слово может обозначать и ‘увлеченно смотреть’ (ср. у Некрасова: «Что ты жадно глядишь на дорогу/В стороне от веселых подруг?»). Последние два синонима этого ряда выделяются прежде всего эмоциональными и стилистическими коннотациями: глазеть — слово неодобрительное и грубоватое, а взирать — очень книжное и «высокое» (и, как многие другие «высокие» слова, нередко употребляемое также иронически); вместе с тем и в этих двух синонимах есть определенные концептуальные оттенки: глазеть — ‘смотреть с праздным любопытством’, а взирать — ‘смотреть бесстрастно, незаинтересованно, сохраняя полное спокойствие и равнодушие’. В некоторых случаях различие между членами ряда только или главным образом в оценке— положительной или отрицательной: ср. соратник и приспешник. Встречаются (особенно в терминологической лексике) и абсолютные синонимы — слова с полностью совпадающими значениями, например языковедение = языкознание = лингвистика, уподобление = ассимиляция. Иногда один из таких абсолютных синонимов начинают чаще применять в научной, а другой — в научно-популярной литературе, что может привести к возникновению определенных коннотаций и тем самым к некоторой дифференциации и этих синонимов.

д) Значение слова и различия между языками

§ 107. Слова, обозначающие в разных языках одни и те же или близкие явления действительности, часто оказываются нетождественными, заметно расходящимися по своим концептуальным значениям. Так, в русском языке мы различаем голубой и синий, а в некоторых других языках этим двум словам соответствует одно — англ. blue, фр. bleu, нем. blau. Русское слово рука обозначает всю верхнюю конечность человека (или обезьяны) — от плеча до кончиков пальцев; правда, у нас есть еще отдельное слово кисть для части руки ниже запястья, но это последнее слово применяется редко, в специальных случаях: нормально мы говорим подать руку, пожать руку, взять за руку, мыть руки и т. д., а не «подать кисть», «пожать кисть» и пр. В некоторых же других языках значение русского рука «распределено» между двумя словами: одно из этих слов регулярно (а не изредка, как русское кисть) используется для обозначения кисти руки — это англ. hand, нем. Hand, фр. main; другое — соответственно arm, Arm, bras — для остальной части руки и лишь в специальных случаях для руки в целом. Русское слово пальцы в современном языке относится и к пальцам рук, и к пальцам ног; в некоторых других языках такого общего слова нет, а существует по два слова — одно для пальца на руке (англ. finger, нем. Finger, фр. doigt), другое — для пальца на ноге (англ. toe, нем. Zehe, фр. orteil). Зато мы различаем мыть и стирать (о белье и т. п.), а немцы объединяют то и другое в одном глаголе waschen.

Иногда расхождения между языками касаются не отдельных слов, а целых лексических микросистем. Например, в системе терминов родства в некоторых языках оказываются существенными семантические дифференциальные признаки, не играющие роли в рассмотренной выше (§ 105) русской системе. В частности, современному русскому слову дядя во многих языках соответствует по два слова: 1) лат. patruus, болг. чичо, польск. stryj (также и др.-русск. стрый) — для брата отца и 2) лат. avuncŭlus, болг. вуйчо, польск. wuj (и др.-русск. уй) — для брата матери. В саами (лопарском) языке для дяди по отцу (а также для тетки с материнской стороны) существенным является еще один признак — ‘моложе или старше отца’ (для тетки — ‘моложе или старше матери’). Иногда, напротив, оказывается несущественным признак, казалось бы, очень важный, например признак пола[41]. Так, в малайском языке рядом с общим обозначением saudara ‘брат или сестра’ (включающим также двоюродных братьев и сестер) нет однословных обозначений отдельно для брата и отдельно для сестры, но зато есть особые слова, с одной стороны, для младших, с другой стороны, для старших братьев и сестер (без различия пола), а кроме того, еще разные слова для понятий ‘старшие сестры’ и ‘старшие братья’ (включая двоюродных). В венгерском языке вплоть до XIX столетия также не было слов со значением ‘брат’ (соврем. fivér) и ‘сестра’ (соврем. nővér)[42], а употреблялись только (существующие и сейчас) отдельные слова для старшего и для младшего братьев, а также для старшей и для младшей сестер.

§ 108. На основании такого рода различий между языками в составе словаря и в значениях слов (а также и аналогичных различий грамматического порядка) была выдвинута «гипотеза лингвистической относительности». Ее  сторонники — американцы Э. Сепир (1884—1939) и особенно Б. Уорф (1897—1941) — утверждают, что не только язык, но и само «видение мира» оказывается у разных народов разным, что каждый народ видит мир через призму своего языка и потому мыслит и действует иначе, чем другие народы.

Правильны или неправильны эти утверждения?

Если говорить о законах, по которым протекает мышление, то они, как мы уже отметили выше (§ 16), безусловно являются общечеловеческими, интернациональными; именно таковы принципы отражения действительности сознанием человека, законы формирования понятий на основе обобщения признаков, законы оперирования этими понятиями и т. д. Следовательно, не может быть русского, английского, лопарского, малайского и т. д. мышления, а есть единое общечеловеческое мышление. Вместе с тем конкретный инвентарь понятий, осознанных коллективом и устойчиво закрепленных в концептуальных значениях слов, во многом отличается от языка к языку и, в истории одного языка, от эпохи к эпохе. Однако эти различия, вопреки представлениям Сепира и Уорфа, не порождаются языком, а только проявляются в языке. Порождаются же они непосредственно или опосредованно различиями в общественной практике, в культурно-историческом опыте народов. Так, у лопарей в старину существовал обычай, согласно которому вдова выходила замуж за младшего неженатого брата своего покойного мужа, а вдовец женился на младшей незамужней сестре своей покойной жены; таким образом, младшие дяди со стороны отца были для детей «потенциальными отчимами», а младшие тетки со стороны матери — «потенциальными мачехами». Это их особое правовое положение и обусловило закрепление за ними специального слова; теперь обычай этот давно оставлен, но возникшее благодаря ему отдельное обозначение сохранилось и поныне.

Конечно, во многих случаях мы не можем конкретно объяснить различие между языками различиями в общественной практике, но это не меняет дела в принципе. Ведь отражение действительности — не пассивный, а активный процесс. Отражая мир, человек определенным образом систематизирует и моделирует его, в зависимости от своих практических потребностей. К тому же сама многогранность объективной действительности, многообразие признаков предметов и явлений, наличие всесторонних связей между ними дают реальные основания очень по-разному группировать и объединять эти предметы и явления в классы, выдвигая на передний план то один, то другой из признаков. Рука в целом объективно представляет собой известное единство, но вместе с тем кисть руки объективно отличается (по выполняемым функциям и т. д.) от остальной части; пальцы рук и ног объективно имеют сходные черты и так же объективно отличаются друг от друга и т. д. Разные человеческие коллективы могли по-разному сгруппировать данные опыта и соответственно закрепить эту группировку в значениях слов своих языков.

Хотя мы сейчас во многих случаях не можем конкретно объяснить практикой происхождение того или иного различия между языками, мы в принципе знаем, что в филогенезе, т. е. в истории становления и развития человека, человеческого мышления и языка, дело обстояло именно так: общественная практика всегда была здесь первична, а различия между языками — вторичны. Другое дело — в онтогенезе, т. е. в индивидуальном развитии отдельного человека. Рассматривая роль языка в становлении понятийного мышления индивида, мы должны признать, что каждый новый член общества и каждое новое поколение, вступая в жизнь, усваивает знания о мире при посредстве и потому в значительной мере, действительно, через призму родного языка.

Однако и последнее обстоятельство не создает каких-то непроходимых перегородок между народами. Ведь понятие выражается, как мы знаем, не только с помощью отдельного слова, но и в сочетаниях слов (§ 103). В английском языке нет слова, соответствующего по значению русскому сутки, но то же самое понятие без труда передается словосочетаниями day and night ‘день и ночь’ или 24 hours ‘24 часа’. Если, говоря по-английски, нужно разграничить понятия ‘голубой’ и ‘синий’, к слову blue прибавляют определения light ‘светлый’, или Cambridge ‘кэмбриджский’ (для голубого) и dark ‘темный’, или Oxford ‘оксфордский’ (для синего). В принципе все переводимо с любого языка на любой другой, и каждая мысль может быть так или иначе выражена на любом языке.

3. ПОЛИСЕМИЯ СЛОВА

§ 109. До сих пор мы говорили о значении слова так, как если бы каждое слово имело только одно, хотя и многогранное, но все же единое значение. На деле, однако, случаи однозначности, или моносемии, слова не так уж типичны. Моносемия сознательно поддерживается в терминологической лексике (ср., например, значения морских терминов: бак, ют, гротмачта, фальшборт, ватерлиния, водоизмещение, зюйд-вест, норд-ост и т. д.), она иногда встречается и в лексике бытовой (ср. значения слов подоконник, табуретка, подстаканник). Но для подавляющей массы слов языка типична многозначность, или полисемия. В большинстве случаев у одного слова сосуществует несколько устойчивых значений, образующих семантические варианты этого слова. А потенциально любое или почти любое слово способно получать новые значения, когда у пользующихся языком людей возникает потребность назвать с его помощью новое для них явление, еще не имеющее обозначения в соответствующем языке.

Так, в русском языке окно — это ‘отверстие для света и воздуха в стене здания или стенке транспортного устройства’, но также и ‘промежуток между лекциями или уроками длительностью не меньше академического часа’, а кроме того, еще иногда и ‘разрыв между облаками, между льдинами’; зеленый — это название известного цвета, но также и ‘недозрелый’, и ‘неопытный вследствие молодости’ (например, зеленый юнец); вспыхнуть — это и ‘внезапно загореться’, и ‘быстро и сильно покраснеть’, и ‘внезапно прийти в раздражение’, и ‘внезапно возникнуть’ (вспыхнула ссора).

Присматриваясь к приведенным примерам, мы видим, что представленные в них значения неравноценны. Некоторые встречаются чаще, они первыми приходят в голову при изолированном упоминании данного слова. А другие появляются реже, только в особых сочетаниях или в особой ситуации. Соответственно различают относительно свободные значения слова и значения связанные. Например, «цветовое» значение прилагательного зеленый наиболее свободно: его можно встретить в самых разных сочетаниях, так как многие предметы могут быть зеленого цвета; значение ‘недозрелый’ менее свободно: оно встречается лишь в сочетаниях с названиями фруктов, плодов и т. п.; третье же значение является очень связанным: оно представлено только сочетаниями зеленый юнец, зеленая молодежь и, может быть, одним-двумя другими.

§ 110. Между отдельными значениями многозначного слова имеются определенные смысловые связи, и эти связи делают понятным, почему довольно разные предметы, явления, свойства и т. д. оказываются названными посредством одного и того же слова. И часовой промежуток между лекциями, и просвет между облакатйи или льдинами в некотором отношении похожи на окно в стене дома. Неспелый плод обычно действительно бывает зеленым по цвету, а неопытный юноша чем-то напоминает недозрелый плод. Благодаря такого рода связям все значения многозначного слова как бы выстраиваются в определенном порядке: одно из значений составляет опору для другого. В наших примерах исходными, прямыми значениями являются: для окна — ‘отверстие... в стене здания...’, для зеленого — значение цвета, для вспыхнуть — ‘внезапно загореться’. Остальные значения называются переносными. Между ними, в свою очередь, можно различать переносные первой степени, т. е. восходящие непосредственно к прямому, переносные второй степени, производные от переносных первой степени (зеленый в смысле ‘неопытный’), и т. д.

Правда, не всегда отношения между значениями так же ясны, как во взятых примерах. Первоначальное направление связей может не совпадать с их осознанием в позднейший период развития языка. Так, в прилагательном красный исторически исходным было значение ‘красивый, хороший’ (ср. от того же корня: краса, прекрасный, украсить и т. д.), а «цветовое» значение возникло как вторичное на его базе. Для современного же языка значение цвета является, несомненно, прямым, а значение ‘красивый, хороший’ — одним из переносных.

Связь между значениями многозначного слова предполагает сохранение в переносном значении того или иного признака, объединяющего это значение с прямым (или с другим переносным), но вовсе не предполагает тождества всей совокупности сем, выделяемых в каждом из значений. Напротив, получая переносное значение, слово, как правило, переходит в другое семантическое поле, нередко также в другой синонимический ряд, в другую антонимическую пару и т. д. Так, тетка в переносном значении уже вовсе не ‘родственница’, а просто ‘не очень молодая женщина’ (сохраняется лишь дифференциальный признак пола и, в существенно измененном виде, признак принадлежности к ‘поколению родителей’); легкий в одном значении антонимично тяжелому, а в другом — трудному (правда, и прилагательное тяжелый имеет переносное значение ‘трудный’); зеленый в прямом смысле не имеет антонима, а в одном из переносных получает антоним спелый и т. д. Короче говоря, каждое значение многозначного слова вступает в свои особые системные связи с другими элементами лексики.

§ 111. Кроме переносных значений, как устойчивых фактов языка, существует переносное употребление слов в речи, т. е. «мимолетное», ограниченное рамками данного высказывания использование того или иного слова в необычном для него значении с целью особой выразительности, преувеличения и т. п. Переносное употребление слов — один из очень действенных художественных приемов, широко используемых писателями^ Напомним в качестве примера такие писательские находки, как «пустынные глаза вагонов» (Блок) или «пыль глотала дождь в пилюлях» (Пастернак). Для лингвиста подобные поэтические «тропы»[43], а также и аналогичные факты бытовой речи важны как яркое свидетельство неограниченной способности слова принимать новые значения. Но более существенно для лингвиста рассмотрение тех переносных значений, которые представляют собой «ходовую монету» в языковом обиходе данного коллектива, которые должны фиксироваться, и на деле обычно фиксируются словарями[44], и должны наравне с прямыми значениями усваиваться людьми, изучающими соответствующий язык.

§ 112. Исследуя переносные значения в общенародном языке и переносное употребление слов в произведениях художественной литературы, филологи выделили ряд типов переноса названий. Важнейшими из этих типов можно считать два — метафору и метонимию.

С метафорой (от др.-греч. metaphora ‘перенос’) мы имеем дело там, где перенос названия с одного предмета на другой осуществляется на основе сходства тех или иных признаков, как это видно в примере с окном или в третьем значении слова зеленый (‘неопытный, молодой’). Сюда же относятся и упомянутые выше переносные значения слов вспыхнуть, тетка, а также идти в применении к поезду, времени, работе; улечься по отношению к ветру и т. д. Сходство, лежащее в основе метафорического переноса, может быть «внутренним», т. е. сходством не внешних признаков, а ощущения, впечатления или оценки. Так говорят о теплой встрече, о горячей любви или, напротив, о холодном приеме, о сухом ответе, о кислой мине и горьком упреке.

В основе метонимии (от др.-греч. metōnymia ‘переименование’) лежат те или иные реальные (а иногда воображаемые) связи между соответствующими предметами или явлениями: смежность в пространстве или во времени, причинно-следственные связи и т. д. Кроме примера зеленый в смысле ‘недозрелый’ ср. еще следующие: аудитория ‘помещение для слушания лекций’ и ‘состав слушателей’; земля ‘почва, суша, страна, планета’; вечер в смысле ‘собрание, концерт’ и т. п.; различные случаи, когда название сосуда используется как мера вещества («съел целую тарелку», «выпил полстакана»). Очень широко распространены и являются регулярными в самых разных языках метонимические переносы названия с процесса на результат (продукт) процесса (кладка, проводка, сообщение), на используемый в этом процессе материал (удобрение), на производственное помещение (ср. фотография — процесс, продукт процесса и помещение) и т. д.

Разновидностью метонимии является синекдоха (от др.-греч. synekdochē ‘соподразумевание, выражение намеком’) — перенос названия с части на целое (по латинской формуле pars pro toto ‘часть вместо целого’), например с предмета одежды — на человека («он бегал за каждой юбкой»), либо с целого класса предметов или явлений на один из подклассов (так называемое «сужение значения»), например машина в значении ‘автомобиль’, запах в значении ‘дурной запах’ («мясо с запахом»).

§ 113. Сопоставляя факты полисемии слова в разных языках, мы можем отметить как черты сходства между этими языками, так и ряд интересных различий между ними.

Так, можно отметить ряд метафор, свойственных многим языкам. Например, глаголы со значением ‘схватывать’ или ‘вмещать’ нередко получают значение ‘воспринимать, понимать’, кроме русск. схватить («ребенок быстро схватывает»), это же наблюдаем в англ. to catch, to grasp, в нем. fassen, шведск. fatta, фр. saisir, comprendre, ит. capire, словацк. chapat' и т. д. Существительные, обозначающие части человеческого тела, переносно употребляются для похожих предметов — ср. англ. the neck of a bottle ‘горлышко бутылки’, the leg of a table ‘ножка стола’ (в русском соответственно используются уменьшительные образования, ср. также различные ручки — дверные и т. п., носик чайника, ушко иголки и т. д.). Нередко встречаются более или менее регулярные «интернациональные» метонимии, например язык ‘орган в полости рта’ → ‘система звуковых знаков, служащих важнейшим средством человеческого общения’; совмещение тех же значений находим в др.-греч. glōssa, лат. lingua, фр. langue, англ. tongue (ср. выражение mother tongue ‘родной язык’), венг. nyelv, эстон. keel, финск. kieli, турецк. dil и др.

Выше рассматривалось русское прилагательное зеленый; те же три значения отмечаем и в нем. grün; англ. green прибавляет к этим значениям еще одно—‘полный сил, бодрый, свежий’ (например, а green old age букв. ‘зеленая старость’, т. е. ‘бодрая старость’); фр. vert имеет все значения англ. green плюс еще значение ‘вольный, игривый’ и некоторые другие. Немецкое слово Fuchs ‘лиса’ обозначает не только известное животное и — метонимически — его мех, и не только хитреца, пройдоху, но, в отличие от русского слова лиса, еще и лошадь рыжей масти, человека с рыжими волосами, золотую монету и, наконец (на основании какой-то сейчас уже непонятной ассоциации смыслов), студента-первокурсника. С другой стороны, переносные значения, присущие русским словам окно и рыба (‘вялый человек, флегматик’), не отмечаются словарями для соответствующих слов английского, французского и немецкого языков.

§ 114. Полисемия слова не мешает говорящим понимать друг друга. В речевом акте каждый раз реализуется какое-то одно из значений многозначного слова, используется один из его семантических вариантов. Окружающий речевой контекст и сама ситуация общения снимают полисемию и достаточно ясно указывают, какое из значений имеется в виду: «просторная аудитория» и «требовательная аудитория»; «тихий вечер» и «пойдем на вечер»; «фотография — ее хобби», «фотография измялась» и «фотография закрыта на обед» или восклицание «настоящий медведь!», произнесенное ребенком, впервые попавшим в зоопарк, и такое же восклицание, произнесенное (правда, с другой интонацией) человеком, которому в толпе наступили на ногу. Лишь иногда встречаются — или специально создаются ради комического эффекта — случаи, в которых речевое окружение слова и ситуация оказываются недостаточными для снятия полисемии, и тогда возникает либо нечаянное недоразумение, либо каламбур — сознательная игра слов, построенная на возможности их двоякого понимания. Нормально же даже небольшого контекста бывает достаточно, чтобы исключить все посторонние для данного случая значения и таким образом на миг превратить многозначное «слово языка» в однозначно используемое «слово в речи».

Полисемия не только снимается контекстом, но и выявляется во всем своем многообразии с помощью постановки слова в разные контексты. Некоторые считают, что полисемия и порождается контекстом. Однако очевидно, что слово лиса не потому получило значение ‘хитрый человек’, что кто-то употребил это слово в одном контексте с человеческим именем (т. е. в предложении типа «Иван Петрович — лиса»). Напротив, употребить слово лиса в подобном контексте стало возможным потому, что согласно народным представлениям хитрость издавна рассматривалась как типичное свойство лис; когда возникла потребность в экспрессивном, эмоциональнонасыщенном обозначении для хитрого человека, было естественно использовать для этого слово, обозначавшее данное животное. В подобных случаях контекст, в котором употреблено слово, лишь подсказывает слушателю (читателю) выбор нужного (актуального) значения из нескольких потенциальных, исторически развившихся в многозначном слове и присущих ему в качестве семантических вариантов в данную эпоху жизни языка.

В принципе полисемия создается общественной потребностью — либо в подходящем названии для нового предмета или явления, либо в новом (например, более экспрессивном) названии для предмета старого, уже как-то обозначавшегося. Общественная потребность широко использует неограниченную способность слов языка получать новые значения.

4. ОМОНИМИЯ СЛОВ

§ 115. От полисемии слова следует отличать омонимию слов, т. е. тождество звучания двух или нескольких разных слов. Эти разные, но одинаково звучащие слова называют омонимами[45].

Типовым примером омонимов могут служить в русском языке слова бор ‘хвойный лес’, бор ‘стальное сверло, употребляемое в зубоврачебном деле’ и бор ‘химический элемент’. Рассматривая в предыдущем разделе полисемию, мы видели, что между значениями многозначного слова существуют более или менее ясные смысловые связи, которые и позволяют говорить об этих значениях как о значениях одного слова, говорить об одном слове и его семантических вариантах. Совсем другое дело — омонимия. Между хвойным лесом, инструментом зубного врача и химическим элементом нет абсолютно ничего общего. Никакая, даже самая тонкая «ниточка смысла» не протягивается от одного значения к другому, не объединяет их. Три разных «бора» не связаны ничем, кроме звукового тождества. Поэтому мы не можем признать их тремя вариантами одного слова, а должны говорить о трех совершенно разных словах, случайно совпадающих по звучанию.

Встречаются в языке и омонимы несколько другого типа. Глагол течь и имя существительное течь, бесспорно, связаны по значению (и по происхождению: по-видимому, существительное произведено от глагола). Во всяком случае, звуковое тождество не является здесь совершенно случайным, оно в какой-то мере отражает смысловую связь. Но можно ли признать одним и тем же словом (вариантами одного слова) глагол и существительное? Думается, что нельзя. Следовательно, мы и здесь должны говорить о разных словах — правда, связанных помимо звукового тождества смысловой связью (и общностью происхождения), но все-таки разных.

Омонимия обычно не мешает пониманию, поскольку омонимы — как и разные значения многозначного слова — разграничиваются для слушающего контекстом и ситуацией. Неудобными бывают (и потому сознательно избегаются) лишь такие омонимы, которые могли бы оказаться употребленными в одинаковых или сходных контекстах. Отметим еще, что, выявляя и дифференцируя омонимы, контекст, разумеется, никогда не «создает» их, не может служить причиной их возникновения (ср. § 114).

Когда говорят об омонимах, их для удобства обычно нумеруют: бор1, бор2, бор3; течь1, течь2 и т. п.

§ 116. Омонимия — явление многогранное, и классифицировать омонимы приходится под несколькими разными углами зрения.

А. В соответствии с мотивами, по которым данные слова признаются омонимами, выделяются прежде всего те два типа, о которых уже шла речь в предшествующем параграфе.

1.    Бор1, бор2 и бор3 признаны омонимами ввиду отсутствия какой бы то ни было связи между их лексическими значениями. Такую омонимию естественно назвать «чисто лексической». Ср. еще примеры: топить1 ‘поддерживать огонь’ (в печи), ‘обогревать’ (комнату), ‘нагревая, расплавлять’[46] и топить2 ‘заставлять тонуть’; кормовой1 ‘служащий кормом’ и кормовой2 ‘находящийся на корме корабля, лодки’; англ. match1 ‘спичка’ и match2 ‘состязание, матч’; фр. louer1 ‘отдавать (или брать) внаем, напрокат’ и louer2 ‘хвалить’.

2.    Течь1 и течь2 признаны омонимами, так как это разные части речи. Такую омонимию назовем «грамматической омонимией слов»[47]. Ср. еще примеры: зло1 (сущ.) и зло2 (наречие); англ. love1 ‘любить’ и love2 ‘любовь’.

3.    Есть также смешанный тип — «лексико-грамматическая» омонимия. В этом случае омонимы и по лексическому значению никак не связаны, и к тому же принадлежат к разным частям речи. Например, простой1 ‘не составной’ и простой2 ‘вынужденное бездействие’; англ. light1 ‘свет’ и light2 ‘легкий’; нем. weiß1 ‘белый’ и weiß2 ‘знает’.

Б. По степени полноты омонимии выделяются:

1.    Полная омонимия — омонимы совпадают по звучанию во всех своих формах. Так, ключ1 (от замка, гаечный и т. п.) и ключ2 ‘родник’ омонимичны во всех падежах ед. и мн. ч. (ср. также кормовой1 и кормовой2 или match1 и match2).

2.    Частичная омонимия — омонимы тождественны по звучанию только в некоторых из своих форм, а в другой части форм не совпадают. Так, глагол жать1 — жму омонимичен глаголу жать2 — жну только в инфинитиве, в прошедшем и будущем времени, в сослагательном наклонении, в причастии прошедшего времени; но эти глаголы не омонимичны в другой группе форм — в настоящем времени, повелительном наклонении и в причастии настоящего времени. Омонимы бор1 (лес) и бор2 (зубной) состоят в отношениях частичной омонимии, так как во всех формах мн. ч. имеют разное ударение (боры, боров... — но боры, боров...), а в одной из форм ед. ч. и разное окончание (в бору — в боре). У омонимов течь1 и течь2 (или знать1 и знать2) инфинитив глагола омонимичен им. (и вин.) п. ед. ч. существительного, все же остальные формы расходятся. Нем. weiß1 ‘белый’ и weiß2 ‘знает’ (и ‘знаю’) тоже омонимичны только в данной форме.

3.    Неравнообъемная омонимия — полная для одного из омонимов и частичная для другого. Так бор3 (химический) и бор2 (зубной) полностью совпадают во всех формах ед. ч.; но бор2 имеет еще и формы мн. числа, а бор3 таких форм фактически не имеет. Таким образом, для бор3 омонимия оказывается полной, а для бор2 лишь частичной. Аналогичны отношения между существительным ученый и прилагательным ученый, -ая, -ое; между наречием утром и существительным утро (ср. форму тв. п. ед. ч.).

В. По характеру их отображения на письме омонимы подразделяются на омографические и неомографические.

1.    Омографические омонимы, или омонимы-омографы[48], тождественны не только по звучанию, но и по написанию. Все приведенные выше примеры относятся к этой группе.

2.    Неомографические омонимы, или «омонимы, различающиеся написанием», звучат одинаково, но пишутся по-разному[49]. Таковы полные омонимы кампания (‘совокупность мероприятий’ и т. д., например избирательная, посевная) и компания (‘общество’ — друзей или акционерное), частичные омонимы рок и рог, валы и волы. В русском языке омонимов, различающихся написанием, сравнительно немного, но в некоторых других языках они представлены в изобилии. Ср. англ. night ‘ночь’ и knight ‘рыцарь’, see ‘видеть’ и sea ‘море’; нем. Lied ‘песня’ и Lid ‘веко’, Leib ‘тело’ и Laib ‘каравай’; фр. ou ‘или’ и où ‘где’. Во французском языке можно встретить до 5—6 омонимов, дифференцируемых написанием.

Г. С точки зрения регистрации в словарях омонимы тоже неодинаковы: некоторые фиксируются словарями как омонимы, другие же остаются неучтенными. Так как словари исходят из письменного облика слова, они отмечают только омографическую омонимию (неомографические омонимы по своему алфавитному месту часто даже не являются соседями). Так как словари исходят из «словарных форм» слова, они учитывают лишь те омографические омонимы, которые совпадают в этих формах. Так, течь1 и течь2 даются в русских словарях как омонимы, поскольку здесь совпадают инфинитив и им. п. ед. ч., но если бы словарной формой русского глагола считался не инфинитив, а, как в латыни, 1-е л. ед. ч., то слова эти в число омонимов не попали бы.

§ 117. Рассмотренные классификации омонимов, как мы видели, пересекаются. Возможна, кроме того, классификация омонимов по их происхождению. Во многих случаях омонимы являются изначально разными словами, которые либо совпали по звучанию в процессе исторического развития (например, англ. see и sea или болг. чест ‘честь’ и чест ‘частый’), либо пришли из разных языков (рядом с исконно русским и общеславянским бор ‘лес’ появилось бор2, заимствованное из немецкого, и бор3, восходящее к арабскому источнику), либо, наконец, вновь образуемое слово совпало в момент своего возникновения с уже существовавшим (кормовой1 и кормовой2). В других случаях омонимы являются так или иначе связанными по происхождению, например производными от одного корня (течь1 и течь2) или даже прямо — один от другого (наречие утром — от тв. п. существительного). Сюда же относятся омонимы, возникающие в результате распада полисемии, когда связь между значениями многозначного слова ослабевает настолько, что перестает ощущаться членами языкового коллектива. Например, прилагательное худой на наших глазах распадается на два (или даже три?) омонима: худой1 ‘тощий’, худой2 ‘плохой’ и, может быть, худой3 (разг.) ‘дырявый’.

Последний пример показывает, что, несмотря на важность принципиального разграничения омонимии и полисемии, между этими явлениями (как и повсюду в языке) имеются пограничные, переходные случаи. «Распад» полисемии можно образно сравнить с делением клетки: из одного слова «рождается» два слова-омонима.

§ 118. Некоторые лингвисты считают критерий наличия/отсутствия смысловой связи между значениями, применяемый для разграничения полисемии и омонимии, слишком неопределенным и субъективным и предлагают в качестве надежного и объективного критерия использовать наличие/отсутствие каких-либо грамматических особенностей, связанных с отдельными значениями. С этим предложением вряд ли можно согласиться. При последовательном его применении в числе омонимов остались бы только частичные и неравнообъемные, а полные вроде кормовой1 и кормовой2 пришлось бы рассматривать как случаи полисемии, что было бы явно неправильно. И, напротив, математическое значение слова угол (‘часть плоскости между двумя прямыми линиями, исходящими из одной точки’) пришлось бы обособить в качестве омонима от остальных значений этого слова только потому, что в математическом тексте говорят и пишут в угле («в этом угле 30°»), а в нематематическом тексте — в углу («шкаф стоял в углу»)[50]. Думается, что, несмотря на некоторую неопределенность в ряде пограничных случаев, все же критерий наличия/отсутствия смысловой связи между значениями является решающим, поскольку речь идет о размежевании полисемии слова и чисто лексической омонимии слов.

Большие разногласия возникают и при отграничении грамматической омонимии слов от случаев, когда одно слово совмещает синтаксические функции разных частей речи. В этом вопросе четкие критерии, действительно, пока отсутствуют. Течь1 и течь2 все словари признают омонимами, так как вся система форм показывает, что это — разные слова. Но в отношении субстантивированных прилагательных наблюдается непоследовательность: существительное ученый все словари считают лишь одним из значений прилагательного ученый, -ая, -ое, а существительные русский и русская — омонимами прилагательного русский, -ая, -ое (причем русская в значении ‘национальная пляска’ выделяется еще в отдельный омоним).

5. МОТИВИРОВКА СЛОВА

§ 119. Составной частью внутреннего содержания многих слов является так называемая мотивировка — заключенное в слове и осознаваемое говорящими «обоснование» звукового облика этого слова, т. е. его экспонента,— указание на мотив, обусловивший выражение данного значения именно данным сочетанием звуков, как бы ответ на вопрос «Почему это так названо?». Например, в русском языке известная птица называется кукушкой потому, что кричит (приблизительно) «ку-ку!», а столяр называется столяром потому, что (в числе прочей мебели) делает столы. О таких словах мы скажем, что они «мотивированы в современном языке», или имеют в нем «(живую) мотивировку». В противоположность этому орел, слесарь и множество других слов русского языка (земля, вода, хлеб, белый, нести, очень, два, ты и т. д.) принадлежат к немотивированным, т. е. не имеют живой (= ясной для носителей языка) мотивировки: факты современного языка не дают никакого основания для ответа на вопрос, почему птица орел называется орлом, слесарь — слесарем и т. д.

Понять суть явления мотивированности поможет следующее высказывание немецкого философа-материалиста середины XIX в. Людвига Фейербаха. Он писал: «Что же такое название? Отличительный знак, какой-нибудь бросающийся в глаза признак, который я делаю представителем предмета, характеризующим предмет, чтобы представить его себе в его тотальности»[51].

Каждый предмет, каждое явление действительности имеет множество признаков. Кукушка не только кричит «ку-ку!», но имеет определенную окраску перьев, форму головы, клюва, определенные повадки. Но включить в название птицы указание на все эти признаки невозможно, да и не к чему. Достаточно указать какой-то один признак, и слово, построенное на его основе, закрепившись за предметом, будет вызывать в сознании представление о предмете «в его тотальности», в целом. В данном случае мотивирующим признаком, т. е. объективной основой наименования, послужил характерный крик, издаваемый птицей.

Есть немало примеров использования разных мотивирующих признаков при обозначении одних и тех же предметов и явлений действительности. Так, портной в одних случаях обозначен как ‘режущий’ (‘кроящий’), например во фр. tailleur (от tailler ‘резать, кроить’), в нем. Schneider (от schneiden ‘резать’), в других — как ‘шьющий’, например в болг. шивач, сербскохорв. шивач, шавац[52]. Растение одуванчик в некоторых русских говорах называется пухлянкой, в других — летучкой, в третьих — молочником (сок его стеблей по цвету напоминает молоко). Иногда название строится на сочетании двух мотивирующих признаков. Таковы, например, английское название цветка колокольчика — blue-bell букв. ‘синий колокол’ (признаки цвета и формы) и немецкое название подснежника — Schneeglöckchen букв. ‘снежный колокольчик’.

§ 120. Мотивировка, опирающаяся на реальный мотивирующий признак, может быть названа реальной (ср. приведенные примеры). В иных случаях встречается фантастическая мотивировка, отражающая мифические представления, поэтические вымыслы и легенды. Так, в ряде языков названия дней недели связаны с именами богов языческой мифологии. Ср. англ. Sunday (и нем. Sonntag) ‘воскресенье’, букв. ‘день (бога) солнца’, нем. Donnerstag ‘четверг’, букв. ‘день (бога) грома’. Наконец, есть примеры чисто формальной мотивировки: ясно, от какого слова образовано данное слово, но непонятно, почему. Ср. такие названия, производные от имен собственных, как антоновка (яблоко), анютины глазки.

§ 121. Разными могут быть и способы языкового выражения мотивирующего признака. «Звуковая материя» языка создает возможность «изобразительной мотивированности», позволяя в той или иной мере имитировать характерное звучание предмета. Так возникают звукоподражательные слова вроде приведенного выше кукушка или пинг-понг, мяукать, мычать, каркать, кудахтать, бренчать, хихикать и т. д. В этих словах, точнее, в их корнях передача природного звучания носит, конечно, довольно приблизительный характер, что легко обнаруживается при сравнении звукоподражательных слов в разных языках. Ср., например, глагол, соответствующий русск. храпеть (во сне): лат. stertere, англ. snore, нем. schnarchen, фр. ronfler, венг. horkolni, эстон. norskama, или имитацию собачьего лая в русском (гав-гав!) и в английском (bow-wow) языках.

Значительно чаще, чем «изобразительная», встречается «описательная мотивированность», т. е. «описание» мотивирующего признака с помощью обычного (незвукоподражательного) слова. Это можно наблюдать 1) при употреблении слова в переносном значении, 2) в производных и сложных словах. Переносное значение мотивировано сосуществующим с ним прямым (переносное «второй степени» — переносным «первой степени» и т. д.), как в словах окно, зеленый и др. (§110 и след.). Производные и сложные слова мотивированы связью с теми, от которых они образованы. Это видно в приведенных выше столяр, одуванчик, диалектных пухлянка, летучка, молочник, в сложных существительных рыболов, пылесос, Белгород, в производных глаголах учительствовать, белить, в сложных числительных восемьдесят, пятьсот и т. д.

«Описательная мотивированность» относительна, ограничена: в конечном счете она всегда опирается на немотивированное слово. Так, столяр или столовая мотивированы, но стол — нет. И так во всех случаях: все незвукоподражательные слова, непроизводные с точки зрения современного языка, употребленные в своих прямых значениях, являются немотивированными.

§ 122. Мотивировку слова, даже в тех случаях, когда она совершенно ясна и «прозрачна», следует строго отличать от концептуального значения. Мотивировка есть как бы способ изображения данного значения в слове, более или менее наглядный «образ» этого значения, можно сказать — сохраняющийся в слове отпечаток того движения мысли, которое имело место в момент возникновения слова. В мотивировке раскрывается подход мысли человека к данному явлению, каким он был при самом создании слова, и потому мотивировку иногда называют «внутренней формой слова», рассматривая ее как звено, через которое содержание (= значение) слова связывается с его внешней формой — морфологической структурой и звучанием.

Отличие мотивировки от значения ясно видно в тех случаях, когда одно и то же значение мотивировано в разных языках или в словах-синонимах одного языка по-разному, как в ряде приведенных выше примеров. Вместе с тем нередко слова с разными значениями имеют одинаковую или очень сходную мотивировку. Например, белок, беляк (заяц), бельё, бельмо, белка, белуга мотивированы одним и тем же признаком белого цвета; русск. ценный и сербскохорв. цèнан мотивированы связью с ценой (сербскохорв. цена), но значения у этих прилагательных почти противоположные — русское значит ‘имеющий большую цену’, а сербскохорватское — ‘дешевый, доступный по цене’. Отмечено, что значение, которое слово могло бы иметь в соответствии со своей мотивировкой и словообразовательной структурой, почти всегда шире того, которое оно фактически имеет в языке. Так, слово молочник могло бы в принципе обозначать любой предмет, имеющий то или иное отношение к молоку или к чему-то, похожему на молоко, фактически же это слово в литературном русском языке закрепилось только в значениях ‘небольшой сосуд для молока’ и ‘торговец молоком’ (словари соответственно выделяют два омонима); в некоторых говорах имеется еще молочник ‘одуванчик’; однако, например, бидон для молока, молокозавод, разные блюда, приготовленные на молоке, молочный буфет, грудного ребенка, Млечный путь и многое другое, что могло бы называться молочником, так не называют и никогда не называли.

Мотивировка слова бывает связана с его эмоциональными коннотациями. Это проявляется в сознательном отталкивании от слов с «неприятной» мотивировкой. Так были изгнаны из употребления прислуга и жалованье, заменившись соответственно домашней работницей и заработной платой.

§ 123. В процессе функционирования слова мотивировка имеет тенденцию забываться, утрачиваться. В результате мотивированное слово постепенно переходит в разряд немотивированных. Конкретные причины утраты мотивировки разнообразны.

В одних случаях выходит из употребления то слово, от которого произведено данное слово, либо утрачивается прямое значение. Так, в русском языке перестали употреблять слово коло ‘круг, колесо’ (оно было вытеснено расширенными, суффиксальными формами того же слова, давшими современное колесо), в результате немотивированными стали кольцо (первоначально уменьшительное образование от коло, т. е. ‘кружок, колесико’, ср. сельцо, словцо, письмецо и т. п.) и предлог около (собственно ‘вокруг’). В украинском языке глагол лаяти сохранил только значение ‘ругать’, которое возникло как переносное, а теперь является немотивированным.

В других случаях предмет, обозначенный словом, изменяясь в процессе исторического развития, теряет признак, по которому был назван. Так, современные города не огораживают стенами, и хотя глагол городить существует и по сей день в русском языке, связь между этим глаголом и существительным город уже перестала осознаваться большинством носителей языка. Равным образом теперь стреляют, не используя стрел, а современный мешок не имеет ничего общего с мехом, хотя по происхождению это уменьшительное образование от мех (ср. смешок, грешок и др.), в слове чернила связь с черный еще достаточно очевидна, но мы о ней никогда не вспоминаем, так как признак черного цвета перестал быть характерным для чернил. Показательно, что в сочетаниях типа красные чернила нормально не ощущается катахреза — употребление, противоречащее буквальному значению слова.

Иногда слова, связанные по происхождению, сильно расходятся по своей звуковой форме — объединению их в сознании говорящих мешает непривычность наблюдаемого в них чередования. Ср. оскомина и щемить, коса (волосы) и чесать, жердь и городить: исторические чередования /sk/ ∞ /šč/ и тем более /k/ ∞ /č/ и /g/ ∞ /ž/ встречаются в русском языке регулярно, но, как правило, не в начале корня.

Существуют и другие конкретные причины, способствующие утрате мотивировки в тех или иных случаях. Однако важно подчеркнуть, что кроме всех конкретных, частных причин есть и общая предпосылка, делающая возможной утрату мотивировки слова. Это — избыточность, даже ненужность мотивировки с того момента, когда слово становится привычным. Мотивировка необходима в момент рождения слова (или в момент рождения переносного значения): без мотивировки слово (или переносное значение), собственно, не может и возникнуть. Но раз возникнув, новое слово (или новое значение слова) начинает «жить своей жизнью»: повторяясь вновь и вновь в речевых актах, оно становится более или менее общеизвестным в данном коллективе, запоминается, к нему привыкают, на нем, на его структуре перестают останавливаться мыслью. Мотивировка как бы «уходит в тень», почему и становятся возможными красные чернила, розовое бельё и т. д. Мы вспоминаем о мотивировке лишь в каких-то специальных, редких случаях. В подобном «замороженном состоянии» она может сохраняться долго, но достаточно небольшого изменения в значении производящего слова, и она забывается совсем. Показательно, что самые простые и самые важные слова языка принадлежат к немотивированным.

Естественно, что мотивировка утрачивается при заимствовании слов из другого языка (кроме случаев, когда заимствуется и слово, мотивирующее данное). Так, на почве древнегреческого языка слово atomos ‘мельчайшая частица вещества’ было мотивировано (отрицательный префикс а- + корень глагола temnō ‘режу’, т. е. ‘неразрезаемое, неделимое’); в русском и других языках, заимствовавших слово атом, оно с самого начала не имеет мотивировки. Русск. студент восходит прямо к лат. studens (род. п. studentis) — причастию действительного залога от глагола studeo ‘стараюсь, усердно занимаюсь, изучаю’, а восходящее к тому же латинскому глаголу русск. штудировать было заимствовано через немецкое посредство (откуда /š/); то, что /s/ и /š/ в начальной позиции не чередуются, затрудняет объединение слов студент и штудировать в сознании носителей русского языка. Иное дело в немецком, где Student и studieren связаны и по звучанию (оба произносятся с /š/), или, например, в английском с его student и study ‘изучать, исследовать’ и ‘изучение, исследование’. Однако слово революционер, хотя и является в русском языке заимствованным, вполне четко мотивировано связью с тоже заимствованным, но прочно вошедшим в язык словом революция.

§ 124. В громадном большинстве случаев слова с утраченной мотивировкой так же хорошо выполняют свои функции в языке, как и слова с «живой» мотивировкой. Немотивированное слесарь (заимствованное из немецкого, где соответствующее слово звучит Schlosser и мотивировано связью с Schloß ‘замок’) и немотивированное суббота (восходящее через греческое посредство к др.-евр. šabbāth, связанному с глаголом, значившим ‘кончать работу, отдыхать, праздновать’) так же хорошо служат обозначением соответствующих понятий, как и мотивированные столяр или пятница.

Однако встречаются случаи, когда слово, не имеющее мотивировки, оказывается не совсем удобным средством общения. Это бывает со словами редкими, непривычными, которые порой даже трудно запомнить, если не связать их в сознании с каким-то знакомым словом, т. е. если не подыскать им подходящую мотивировку. Конечно, подобное примысливание мотивировки осуществляется на базе звуковых и смысловых ассоциаций, независимо от подлинных генетических связей данного слова. Так, слово колика, колики ‘резкие боли в разных частях тела, преимущественно (а раньше — исключительно) в животе’ происходит от греч. kolon ‘кишка’, но в сознании современных носителей русского языка связывается с глаголом колоть и воспринимается как ‘колющие боли’. В этом случае примысливание мотивировки не отразилось на внешней форме слова. В других случаях оно ведет к искажению звучания. Так, не имеющие в русском языке мотивировки заимствованные слова пиджак, тротуар, бульвар превращались в речи необразованных людей в спинжак (в отличие от русской рубахи одевается не через голову, а «со спины»), плитуар (выложен каменными плитами), гульвар (где гуляют). Порой искаженная форма входит в литературный язык: в результате искажения слова ординарный ‘обыкновенный, простой’ (ср. экстраординарный ‘из ряда вон выходящий’) в русском языке появилось одинарный ‘не двойной, состоящий из одной части’ (причем произошло и некоторое сужение концептуального значения).

Иногда наблюдаются случаи переосмысления первоначальной мотивировки даже вполне употребительных слов, что бывает связано с изменением значения их производящих. Так, оказалась «сдвинутой» мотивировка слова понедельник: сначала ‘день, идущий после (по-) воскресенья’ (от др.-русск. недѣля ‘воскресенье’ — значение, сохраненное другими славянскими языками), а затем — ‘день, идущий после (предшествующей) недели’.

§ 125. Выяснением забытых, утраченных мотивировок и, таким образом, исследованием происхождения соответствующих слов занимается специальная отрасль лексикологии, а именно: этимология. Этимологией называют также и каждую гипотезу о происхождении и первоначальной мотивировке того или иного слова (в этом смысле термин этимология употребляют и во множественном числе). Наконец, этимология — это само происхождение слова и его (первоначальная) мотивировка (ср.: «Этимология такого-то слова не может считаться выясненной»). Забвение мотивировки называют деэтимологизацией (утратой этимологических связей). Примысливание же и переосмысление мотивировки получило название народной (или ложной) этимологии.

Последние термины противопоставляют примысливание мотивировки в процессе практического использования слова, переосмысление ее рядовыми носителями языка на базе употребляемых в данную эпоху, хорошо известных слов и морфем — «подлинной», «научной» этимологии, опирающейся на специальное исследование с привлечением фактов прошлых эпох и других языков, с учетом закономерных звуковых соответствий и т. д. Хотя термин «народная этимология» условен, он широко употребителен, и отказываться от него вряд ли целесообразно. Термин же «ложная этимология» неудачен; он привносит осуждающую оценку, здесь неуместную.

6. УСТОЙЧИВЫЕ СЛОВОСОЧЕТАНИЯ И ФРАЗЕОЛОГИЗМЫ

§ 126. В каждом языке широко употребляются устойчивые, традиционно повторяющиеся сочетания слов. Они противостоят переменным словосочетаниям, свободно создаваемым в процессе речи.

Рассмотрим сперва примеры переменных сочетаний: новый стол, длинный стол, отодвинуть стол, положить карандаш на стол, стол у окна. Конечно, эти сочетания образованы по определенным правилам, по заданным заранее, до акта речи, синтаксическим моделям (ср. согласование, использование падежных форм и т. д.). Вместе с тем по конкретному лексическому составу, т. е. с точки зрения употребления именно данных, а не каких-либо других слов, все эти сочетания составлены совершенно свободно, в зависимости только от выражаемой мысли и описываемой ситуации, от стремления говорящего выделить, подчеркнуть те или иные моменты этой ситуации. Переменные словосочетания следует рассматривать как речевые комбинации языковых знаков — слов.

Приведем теперь примеры устойчивых сочетаний с тем же словом стол: письменный стол, обеденный стол, накрыть на стол, убрать со стола, сесть за стол, сесть за один стол (т. е. ‘начать переговоры’), положить на стол (в смысле ‘представить в готовом виде’ — о рукописях, книгах и т. п.), Карты на стол! (т. е. ‘раскройте ваши планы’). В устойчивых сочетаниях заранее, т. е. до акта речи, задана не только общая грамматическая модель, но и конкретный лексический состав всего сочетания. Оно не создается заново в момент речи, применительно к данной мысли, не собирается «на ходу» из слов, а уже существует, хранится в готовом, «собранном» виде в памяти носителей языка и, подобно словам, извлекается из памяти, когда в нем возникает потребность. Устойчивые сочетания иногда называют «языковыми клише» (или «штампами»), они вставляются в нашу речь целиком. Устойчивые сочетания — это не речевые комбинации знаков, а особые сложные знаки. Выше мы назвали их «составными лексемами».

§ 127. Условия, создающие устойчивость, традиционную воспроизводимость словосочетания, могут быть разными.

Есть слова, обладающие очень узкой, избирательной сочетаемостью с другими словами — вплоть до единичной сочетаемости. Так, закадычный нормально сочетается только с друг, а заклятый — только с враг; ни зги с абсолютной гарантией предсказывает либо не видать, либо не видно. В этих случаях устойчивость сочетания создается самим фактом единичной сочетаемости одного из компонентов.

Чаще, однако, причина устойчивости заключается в другом — в более или менее отчетливом семантическом обособлении словосочетания, в том или ином сдвиге значения. Устойчивые сочетания с подобным сдвигом (он ясно обнаруживается при сравнении с теми же словами вне рамок данного сочетания) называют фразеологизмами, а науку, их изучающую, — фразеологией[53].

§ 128. В некоторых фразеологизмах — их иногда обозначают термином «фразема»[54] — семантическое преобразование отмечается только в одном компоненте. Так, в составе сочетаний письменный стол, обеденный стол, холодное оружие существительное употреблено в своем обычном значении: ведь письменный и обеденный столы — разновидности стола, а холодное оружие — разновидность оружия. Но прилагательное во всех трех сочетаниях обнаруживает больший иди" меньший сдвиг значения: ср. письменный (стол) — ‘предназначенный для занятия письмом, вообще для занятий и соответственно устроенный (имеющий одну или две тумбы с ящиками)’ и письменный (запрос) ‘письменно зафиксированный’; обеденный (стол) — ‘специально предназначенный для обедов, ужинов, угощения гостей и т. п. и соответственно устроенный (не имеющий тумб, часто раздвижной)’ и обеденное (время), обеденная (пора) — ‘когда обедают’; холодное (оружие) — ‘неогнестрельное’ и холодный (воздух, ветер, песок и т. п.) — ‘имеющий низкую температуру’. Аналогично и в накрыть на стол слово стол сохраняет обычное значение, а накрыть значит нечто иное, чем в накрыть стол скатертью.

В других фразеологизмах, так называемых идиомах[55], наблюдается общий сдвиг значения, затрагивающий все компоненты. Примерами могут служить выражения сесть за один стол ‘начать переговоры’, Карты на стол!, белый уголь ‘энергия рек, превращаемая (или способная быть превращенной) в электроэнергию’, как пить дать ‘наверняка’. Здесь все компоненты употреблены в сдвинутых, специфических, переносных значениях либо даже (в последнем примере) вообще без какого-либо четкого значения, так что, несмотря на свою морфологическую «отдельность», даже не могут по-настоящему считаться словами. Целостное значение идиомы (как, впрочем, и фраземы) несводимо к сумме значений ее компонентов. Вот эта несводимость целостного значения к сумме значений частей и называется идиома-тичностью.

§ 129. Как фраземы, так и идиомы могут быть мотивированными либо, напротив, утратившими мотивировку. Все приведенные выше фраземы являются мотивированными с точки зрения данного состояния языка; примером немотивированной фраземы может служить выражение дело табак ‘дело обстоит плохо’. Мотивированные идиомы: сесть за один стол, белый уголь, держать камень за пазухой, выносить сор из избы. Значение идиомы в этих случаях все же потенциально выводимо из структуры и состава идиомы — образ, лежащий в основе, более или менее ясен. А вот примеры идиом, лишенных мотивировки в современном языке: очертя голову, черта с два, куда ни шло, (кричать) во всю ивановскую. Мотивированные идиомы и фраземы иногда называют фразеологическими единствами, а немотивированные (с точки зрения данного состояния языка) — фразеологическими сращениями[56].

Для восстановления утраченной мотивировки фразеологизмов нужны специальный этимологический анализ, разного рода исторические справки и т. д. Так, очертя голову связано с суеверным представлением, будто, «очертив» свою голову (т. е. обведя ее чертой), можно застраховать себя от враждебного воздействия «нечистой силы» и после этого, уже ничего не опасаясь, пускаться в любое рискованное дело; во всю ивановскую — первоначально имелась в виду площадь перед Иваном Великим в московском Кремле, на которой громким голосом объявлялись во всеуслышанье царские указы. Мотивировка многих фразеологизмов остается невыясненной.

§ 130. Разумеется, границы между рассмотренными типами не являются резкими. Везде есть промежуточные, переходные случаи.

В качестве особой группы можно выделить такие фразеологизмы, в которых наблюдается и единичная сочетаемость одного из компонентов (или уникальность грамматической формы), и явственный смысловой сдвиг, например бить баклуши, точить лясы, турусы на колесах, краеугольный камень, сложа (вместо обычного сложив) руки, притча во языцех ‘предмет всеобщих разговоров, пересудов’. И здесь в одних случаях мотивировка является ясной (например, в сложа руки), в других — затемненной или вовсе утраченной.

С точки зрения их синтаксических функций среди устойчивых сочетаний выделяются: 1) эквивалентные словам с возможными дальнейшими подразделениями — эквивалентные глаголам (выносить сор из избы), существительным (белый уголь), наречиям (очертя голову) и т. д. или, в иных терминах, «функционирующие как сказуемое», «функционирующие как обстоятельство» и т. д. и 2) используемые в качестве целых предложений (Карты на стол! Черта с два! Дело табак). Ко второй рубрике примыкают народные пословицы и поговорки, сентенции и афоризмы из литературных произведений и т. д.

Фразеологизмы очень разнообразны и с точки зрения их принадлежности к функциональным стилям. Многие из них являются разговорными, просторечными, а некоторые — даже вульгарными (дать по шапке, вожжа под хвост попала, лезть на рожон, валять дурака), другие, напротив, используются в книжных стилях (прокрустово ложе, сизифов труд, кануть в лету, дамоклов меч). Некоторые устойчивые сочетания совершенно лишены эмоциональной окраски (например, сложные термины вроде удельный вес, мягкая посадка, меченые атомы, черный ящик, народная этимология, части речи, дифференциальный признак), но другие обладают большим «эмоциональным зарядом».

§ 131. Говоря о фразеологизмах, часто отмечают их национальное своеобразие. Бесспорно, в каждом языке среди них есть много специфических и по форме, и по мотивировке, и по значению. Особенно ярко проявляется это своеобразие в тех фразеологизмах, в которых отразились специфические черты народного быта и конкретной истории народа. Ср. приведенное выше во всю ивановскую или: Хлеб да соль!; Не красна изба углами, а красна пирогами; ездить в Тулу со своим самоваром; язык до Киева доведет; шапка Мономаха; Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!; потёмкинские деревни; многие «крылатые фразы» из произведений национальной литературы, например: Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь! (Грибоедов); Есть ещё порох в пороховницах! (Гоголь).

Вместе с тем и к фразеологизмам, в которых ярко проявляется национальная специфика, порой можно подобрать близкие по значению (хотя иначе построенные и иначе мотивированные) параллели среди фразеологизмов другого языка. Так, нашему ездить в Тулу со своим самоваром по смыслу вполне соответствует в английском to carry coals to Newcastle — букв. ‘возить уголь в Ньюкасл’ (один из центров добычи угля в Англии).

Наряду с этим существует немало «межнациональных» фразеологизмов, вошедших во многие языки в результате взаимодействия между культурами. Таковы, в частности, многочисленные «крылатые слова», восходящие к тексту Библии (так называемые библеизмы), например вавилонское столпотворение, блудный сын, умывать руки, копать другому яму, суета сует, камень преткновения, глас вопиющего в пустыне, колосс на глиняных ногах, невзирая на лица, книга за семью печатями; Нет (или Несть) пророка в своем отечестве; Не сотвори себе кумира; цитаты из произведений мировой литературы, например подливать масла в огонь (Гораций); Аппетит приходит во время еды (Рабле); Порвалась связь времен (Шекспир); «крылатые фразы» выдающихся исторических личностей, например Пришел, увидел, победил (Юлий Цезарь); Революции — локомотивы истории (Карл Маркс)[57].

7. ЛЕКСИКОГРАФИЯ

§ 132. Общее понятие о лексикографии дано в § 87. Составляемые лексикографами словари чрезвычайно разнообразны по своему назначению, объему, по характеру и способам подачи включаемого материала.

Прежде всего нужно различать словари лингвистические и нелингвистические. Первые собирают и описывают под тем или иным углом зрения лексические единицы языка (слова и фразеологизмы). Особый подтип лингвистических словарей составляют так называемые идеографические словари, идущие от понятия (идеи) к выражению этого понятия в слове или в словосочетании. В нелингвистических словарях лексические единицы (в частности, термины, однословные и составные, и собственные имена) служат лишь отправной точкой для сообщения тех или иных сведений о предметах и явлениях внеязыковой действительности. Встречаются и промежуточные разновидности словарей. Кроме того, всякий словарь с точки зрения охватываемого им материала может быть либо общим (например, БСЭ — Большая Советская Энциклопедия), либо специальным (та или иная отраслевая энциклопедия — медицинская, философская и т. д.).

Важными понятиями лингвистической лексикографии являются словарная статья, заголовочное слово и словник. Словарная статья — это абзац или несколько абзацев словаря, дающих информацию, относящуюся к одной лексической единице (иногда к нескольким взаимосвязанным единицам). Статья начинается заголовочным словом (иногда сочетанием), обычно выделенным особым шрифтом. Совокупность всех слов, рассматриваемых в словаре, называется словником этого словаря.

Рассмотрим подробнее лингвистические словари.

§ 133. Толковый словарь дает толкование значений слов (и устойчивых сочетаний) какого-либо языка средствами этого же языка. Толкование дается с помощью логического определения концептуального значения (накалиться ‘нагреться до очень высокой температуры’, рекордсмен ‘спортсмен, установивший рекорд’), посредством подбора синонимов (назойливый ‘надоедливый, навязчивый’) или в форме указания на грамматическое отношение к другому слову (прикрывание ‘действие по значению глаголов прикрывать и прикрываться’). В некоторых толковых словарях значения слов раскрываются иногда с помощью рисунков. Эмоциональные, экспрессивные и стилистические коннотации указываются посредством специальных помет (неодобр., презр., шутл., ирон., книжн., разг. и т. п.). Отдельные значения иллюстрируются примерами — типичными сочетаниями, в которых участвует данное слово (утюг накалился, атмосфера накалилась — где глагол выступает уже в переносном значении ‘стала напряженной’), или же литературными цитатами. Обычно толковые словари дают также грамматическую характеристику, указывая с помощью специальных помет на часть речи, грамматический род существительного, вид глагола и т. д. и приводя в нужных случаях кроме словарной и некоторые другие формы данного слова. В той или иной мере указывается и произношение слова (например, в русских толковых словарях ударение).

Обычно толковые словари являются словарями современного литературного языка и носят нормативный характер. Таковы, например, известные академические словари русского языка — 17-томный Словарь современного русского литературного языка (1950—1965) и 4-томный Словарь русского языка (2-е изд. в 1981 —1984 гг.). Наиболее типичным примером строго нормативного словаря является знаменитый французский Словарь Академии (1-е изд. в 1694 г.).

Иной, ненормативный характер носит знаменитый Толковый словарь живого великорусского языка В. И. Даля (в 4 т., 1-е изд. в 1863—1866 гг.), широко включающий областную и диалектную лексику и в отношении полноты охвата этой лексики и обилия народных выражений до сих пор непревзойденный.

§ 134. Толковым словарям противостоят переводные, чаще всего двуязычные (скажем, русско-английский и англо-русский), а иногда многоязычные. В них вместо толкования значений на том же языке даются переводы этих значений на другой язык (накалиться — become heated, назойливый — importunate, troublesom). В зависимости от того, предназначен ли словарь для того, чтобы служить пособием при чтении текста на чужом языке или пособием при переводе с родного языка на чужой, его желательно строить по-разному. Так, русско-английский словарь для англичан может давать меньше сведений в «правой» (т. е. английской) части, чем их дает русско-английский словарь, предназначенный для русских. Например, переводя слово обращение, словарь для англичан может просто перечислить все возможные английские эквиваленты (address, appeal; conversion; treatment, circulation и т. д.), так как англичанину известны смысловые различия между этими английскими словами; в словаре же для русских придется указать, что address и appeal — это ‘обращение к...’, причем appeal — это ‘обращение’ в смысле ‘призыв’; что conversion — это ‘обращение в веру’ и т. п., что treatment — это ‘обращение с..., обхождение с кем-либо’, a circulation — ‘обращение товаров, денег и т. п.’; кроме того, придется указать, с какими предлогами употребляются эти английские существительные, обозначить место ударения (address и т. п.), т. е. снабдить английские эквиваленты разъяснениями, которые помогут правильно употребить их при переводе текста с русского языка на английский. Ясно, что в англо-русском словаре картина соответственно изменится. В словаре, рассчитанном на русских, русская часть будет менее подробной, но в словаре, предназначенном для англичан, придется подробно указывать различия в значениях и в употреблении русских эквивалентов, снабжать их грамматическими пометами, указывать ударение и т. д. Хороший переводный словарь должен содержать также стилистические пометы.

§ 135. К общим словарям мы отнесем и те, которые рассматривают (в принципе) все пласты лексики, но под каким-либо специфическим углом зрения.

Таковы, например, частотные словари. Их задача — показать степень употребительности слов в речи (что практически значит — частоту их использования в некотором массиве текстов). Эти словари позволяют делать интересные выводы о функционировании слов и грамматических категорий. Они имеют также большое практическое значение, в частности для рационального отбора лексики на разных этапах обучения неродному языку.

Далее отметим грамматические словари, дающие подробную грамматическую характеристику слова (ср. Грамматический словарь русского языка А. А. Зализняка); словообразовательные (деривационные), указывающие членение слов на составляющие их элементы; словари сочетаемости, приводящие типичные контексты слова.

Этимологические словари содержат сведения о происхождении и первоначальной мотивировке слов. В этих словарях обычно приводятся соответствия данного слова в родственных языках, излагаются гипотезы ученых, касающиеся его этимологии[58].

Особую группу составляют различные исторические словари. В некоторых из них ставится цель — проследить эволюцию каждого слова и его отдельных значений на протяжении письменно засвидетельствованной истории соответствующего языка. Таков, например, Немецкий словарь, начатый братьями Гримм и выходивший в течение более ста лет (1854—1961). К другой разновидности относятся словари прошлых периодов истории языка, например Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам (1893—1912) И. И. Срезневского, Словарь русского языка XI— XVII вв. (выходит с 1975 г.), Словарь русского языка XVIII в. (выходит с 1984 г.), а также словари языка писателей, например Словарь языка Пушкина (в 4 т., 1956—1961) и даже отдельных памятников. Словарь языка писателя (тем более произведения) стремится быть исчерпывающим: он обязательно включает все слова, употребленные в сохранившемся тексте или текстах писателя, а нередко указывает и все встретившиеся формы этих слов; при этом не только иллюстрируются цитатами все выделенные значения и оттенки значений, но и даются «адреса» всех случаев их употребления (том, страница, строка).

К общим словарям отнесем и полные диалектные словари, т. е. такие, которые в принципе охватывают всю лексику, бытующую в диалектной речи на территории одного говора (или группы говоров), как специфическую для данного диалекта, так и совпадающую с лексикой общенародного языка (ср. Псковский областной словарь с историческими данными, начатый Б. А. Лариным и выходящий с 1967 г.).

Наконец, упомянем орфографические и орфоэпические словари, преследующие чисто практические цели.

§ 136. Среди специальных лингвистических словарей интересны различные фразеологические словари (они бывают переводными и одноязычными), словари «крылатых слов» и словари народных пословиц и поговорок.

Из других специальных лингвистических словарей отметим словари синонимов — одноязычные и переводные, словари антонимов, омонимов, словари так называемых «ложных друзей переводчика», т. е. слов, близких в каких-либо двух языках по звучанию и написанию, но расходящихся по значению (так, в болг. гора значит ‘лес’, а вовсе не ‘гора’, в англ. magazine ‘журнал’, а не ‘магазин’).

К специальным относятся и дифференциальные диалектные словари, т. е. те, которые содержат только диалектную лексику, не совпадающую (материально или по значениям) с общенародной. Такой диалектный словарь может быть либо словарем одного говора, либо словарем многих или даже (в принципе) всех территориальных диалектов какого-либо языка (ср. Словарь русских народных говоров, выходящий с 1965 г.). К дифференциальным диалектным принадлежат также словари сленга и арго.

Упомянем, наконец, словари иностранных слов, сокращений, различные словари имен собственных (личных, географических и т. д.), словари рифм.

§ 137. Важным вопросом при составлении словаря является вопрос о порядке расположения материала.

Чаще всего используется алфавитный порядок. Порой применяется «гнездование», т. е. объединение в рамках одной словарной статьи слов, связанных общностью корня, даже если это нарушает алфавитную последовательность. Фактически в этих случаях происходит отступление от алфавитного порядка слов в сторону алфавитного порядка корней. Это оказывается очень удобным для некоторых типов словарей, например для словообразовательных и этимологических. Последовательное проведение гнездового принципа соответствует лексикографической традиции многих языков. Так, арабские словари принято строить именно по алфавиту корней, помещая под каждым корнем все производные (в том числе и производные с приставками). Иногда и в словарях славянских языков глаголы с приставками включают в статью соответствующего бесприставочного глагола.

Особое использование алфавитного принципа имеем в обратных (инверсионных) словарях. Слова в них располагаются по алфавиту не начальных, а конечных букв слова: а, ба, баба, жаба, амёба, ..., служба, ..., изба и т. д. до последних слов, оканчивающихся на -яя: передняя, ..., безмужняя. Обратные словари служат ценным пособием при изучении суффиксального словообразования (все слова с одним и тем же суффиксом оказываются в них собранными вместе), при исследовании фонетических закономерностей, связанных с концом слова, и т. д.

Среди неалфавитных принципов расположения материала важнейшим является принцип систематики (логической классификации) понятий, выражаемых лексическими единицами. Именно по этому принципу строятся упомянутые (§ 132) идеографические (тематические) словари. Вырабатывается та или иная классификация понятий, и все, что подлежит включению в словарь, располагается по рубрикам этой классификации. Особую разновидность идеографических словарей составляют «картинные словари», двуязычные и многоязычные. Они содержат рисунки, изображающие тот или иной «кусок действительности» (комнату с обстановкой, цех завода, птицеводческую ферму и т. д.) и под соответствующими номерами названия изображенных предметов.

В частотных словарях слова располагаются по убывающей частоте, а иногда и по рубрикам грамматической классификации (по частям речи), но наряду с этим используется и алфавитный принцип.

§ 138. Существуют также различные промежуточные, переходные и смешанные типы словарей. Так, переходными от лингвистических к нелингвистическим словарям являются словари терминов различных наук и отраслей техники. Эти словари бывают одноязычными, двуязычными и многоязычными[59]. Есть, наконец, тип универсальных словарей, одновременно толковых и энциклопедических, включающих также этимологические и исторические справки, иногда важнейший материал иноязычных цитат, и снабженных в нужных случаях рисунками. Это различные «словари Лярусса» (по имени французского издателя, организовавшего выпуск таких словарей), в частности Большой Лярусс, Малый Лярусс и т. д., английские «словари Вебстера» (по имени первого составителя этих словарей) и др. Отметим, что В. И. Ленин еще в 1921 г. указывал на желательность составления краткого словаря современного русского языка («от Пушкина до Горького») по образцу «малого Лярусса»[60].   

Глава IV ГРАММАТИКА 

1. ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

§ 139. Термин «грамматика» (из др.-греч. grammatikē téchnē — букв. ‘письменное искусство’ — от gramma ‘буква’) неоднозначен: он обозначает и науку — раздел языковедения, и объект этой науки — объективно существующий в каждом языке грамматический строй. Последний понимается либо в широком смысле — как совокупность законов функционирования единиц языка на всех уровнях его структуры (см. § 8), либо (чаще) в более узком смысле — как совокупность правил построения: 1) лексических единиц, прежде всего слов (и их форм) из морфем, и 2) связных высказываний и их частей — из лексических единиц, отбираемых в процессе речи каждый раз соответственно выражаемой мысли.

Все эти правила построения прямо или косвенно соотнесены с какими-то чертами передаваемого содержания. Так, в русском языке употребление или неупотребление возвратной частицы на конце глагольной формы отражает отчетливое различие в значении глагола (ср. моюсь — мою), а выбор формы согласованного определения может зависеть от реального пола соответствующего лица и, следовательно, указывать на этот пол, например в этот плакса и эта плакса, мой Саша и моя Саша. Иначе говоря, грамматические правила входят в общую систему соответствий между планом содержания и планом выражения языка, т. е. между значением (смыслом) и особенностями внешнего облика формируемых языковых единиц. Поэтому правила построения являются одновременно и правилами понимания выражаемых смыслов, правилами перехода от воспринимаемого адресатом плана выражения высказывания к закодированному в нем плану содержания.

§ 140. Те элементы содержания, которые стоят за грамматическими правилами, называют грамматическими значениями. С этим понятием мы уже встретились выше, когда начали рассмотрение содержательной стороны слова (см. § 95). Однако грамматические значения представлены, конечно, не только в отдельных словах и их формах, но в еще большей мере — в осмысленных сочетаниях знаменательных слов и в целом предложении. Если в слове грамматические значения выражаются особенностями построения слова, его отдельными частями (например, окончаниями), чередованиями, ударением и т. д., то в словосочетании и предложении к этим грамматическим средствам присоединяются другие — порядок расположения слов, интонация, служебные слова, обслуживающие все предложение или словосочетание, и т. д. Грамматические средства (или способы), применяемые в языках, являются формальными показателями соответствующих грамматических значений.

§ 141. Своеобразие грамматических значений состоит в том, что они, в отличие от лексических значений, не называются в нашей речи прямо, а выражаются попутно, как бы мимоходом. Они сопутствуют лексическим значениям, которые одни только и называются прямо (именуются) в высказывании. Нетрудно, однако, убедиться в том, что в создании целостного значения высказывания, а также значения всех его осмысленных частей грамматические значения играют весьма существенную роль, ничуть не меньшую, чем лексические значения использованных в высказывании слов. Ср., например, сочетания подарок жены и подарок жене (слова те же, но изменено одно окончание и получается совсем другой смысл); или достань палку! и достань палкой!; или — с более тонким различием — выпил воды и выпил воду; двести человек и человек двести (в последнем примере словоформы те же, но изменение порядка их расположения создает добавочное значение приблизительности); ср., наконец, одно и то же слово вперед, употребленное в качестве однословного предложения с повелительной интонацией (Вперед!) и с вопросительной интонацией (Вперед?). Именно грамматические значения организуют высказывание, делают его адекватным выражением мысли[61].

Для того чтобы лучше понять, что такое грамматическое значение и какова его роль в языке, рассмотрим короткое, состоящее всего из двух слов, русское предложение Петров — студент. Слова, входящие в состав этого предложения, выражают два лексических значения: 1) имя собственное Петров выражает представление о конкретном лице, носящем такую фамилию, 2) нарицательное существительное студент выражает понятие о классе лиц, учащихся в вузах. Но значение предложения Петров — студент не сводится к простой сумме этих двух значений. Смысл данного предложения заключается в нарочитом (специальном, стоящем в центре внимания) сообщении того факта, что личность «Петров» есть член класса (множества) «студенты». Мы можем выделить здесь следующие грамматические значения:

1)    Значение утверждения некоторого факта (ср. вопрос о факте при другой, вопросительной, интонации: Петров студент?).

2)    Значение нарочитого отождествления (в определенном отношении) двух мыслимых единиц (ср. попутное упоминание о тождестве тех же единиц в Студент Петров не явился на экзамен).

3)    Значение отнесенности факта к настоящему моменту (или периоду) времени, что выражено здесь отсутствием глагола (ср.: Петров был студентом, Петров будет студентом).

4)    Значение безусловной реальности факта, также выраженное отсутствием глагола (ср.: Петров был бы студентом, если бы не провалился на вступительных экзаменах или Будь Петров студентом, он получил бы место в общежитии).

5)    Значение единственного числа, выраженное и в одном, и в другом слове отсутствием окончания (ср. Петровы — студенты).

6)    Далее оба существительных относятся к мужскому грамматическому роду, что в данном случае, поскольку это существительные, обозначающие лиц, указывает на мужской пол (ср. Петрова — студентка) .

§ 142. Мы видим, что грамматические значения (как и очень многое другое в языке) выявляются в противопоставлениях. Грамматические противопоставления (оппозиции) образуют системы, называемые грамматическими категориями. Грамматическую категорию можно определить как ряд противопоставленных друг другу однородных грамматических значений, систематически выражаемых теми или иными формальными показателями. Грамматические категории чрезвычайно разнообразны — и по количеству противопоставленных членов, так называемых граммем[62], и по способам их формального выражения, и по характеру выраженных значений и их отношению к действительности.

Так, есть категории двучленные, например, в современном русском языке число (единственное : множественное), глагольный вид (совершенный : несовершенный); трехчленные, например, лицо (первое : второе : третье); многочленные, например, в русском и многих других языках — падеж. Чем больше граммем в данной грамматической категории, тем, как правило, сложнее оппозитивные отношения (отношения логической противопоставленности) между ними, тем большее число семантических дифференциальных признаков выделяется в содержании каждой граммемы (ср. § 105).

§ 143. Есть грамматические категории, находящие выражение в формах слова, простых (синтетических) или сложных (аналитических). Именно такие категории охотнее всего обозначают термином «грамматическая категория». В свою очередь они подразделяются на а) формообразовательные, т. е. проявляющиеся прямо в образовании форм данного слова (например, падеж и число в русских существительных, наклонение и время в глаголе) и б) классификационные, т. е. присущие данному слову во всех случаях его употребления и тем самым относящие это слово к какому-то классу (разряду) слов. Классификационные категории проявляются косвенно, например, в формах других слов, связанных с данным в контексте (такова категория рода в русском имени существительном: каждому существительному присущ, как правило, какой-то определенный род—мужской, женский или средний, а проявляет себя эта принадлежность к определенному роду в формах того слова, которое согласуется с именем существительным).

Грамматическим категориям, связанным с отдельным словом, противостоят грамматические категории, проявляющиеся только в рамках целого предложения или сочетания знаменательных слов (такие, как «утверждение : вопрос» или «простое: приблизительное указание количества», см. § 141).

§ 144. По характеру передаваемых значений грамматические категории можно разделить на три типа: 1) Объективные по преимуществу отражают наблюдаемые и преломляемые сознанием человека связи и отношения объективной действительности (например, число в именах существительных). 2) Субъективно-объективные отражают соотношение между описываемой ситуацией и положением субъектов — участников общения (категории лица, времени) или устанавливают тот угол зрения, под которым рассматривается действительность (залог, вид, определенность/неопределенность, выражаемая в ряде языков артиклем). 3) Формальные используются главным образом для сигнализации факта связи между словами, но не отражают каких-либо различий в объективной действительности или в ее субъективном восприятии (грамматический род у тех существительных, у которых он не связан с полом).

§ 145. Грани между перечисленными типами изменчивы. Граммемы большинства категорий многозначны; из своего «семантического спектра», т. е. из набора потенциально присущих им в языке значений, они в речи, в разных случаях употребления «актуализируют» то одно, то другое. Так, в русском языке 2-е лицо может выступать и в значении ‘адресат речи’, и в так называемом обобщенноличном значении, например в пословицах типа Что посеешь, то и пожнешь, где 2-е лицо относится к любому человеку. Множественное число чаще всего обозначает раздельное множество предметов, единиц («Книги лежали на столе», «Студенты пришли на консультацию»), а у некоторых существительных множество разновидностей, сортов данного вещества («сухие вина», «эфирные масла»). Оно может экспрессивно указывать на большое количество чего-либо, не исчисляемого единицами (снега, пески), либо относиться к одному человеку, субъективно трактуемому как некое (фиктивное) «множество» (в официальном обращении на «Вы», в «авторском» мы и т. п.). Наконец, в таких географических названиях, как Новосокольники, Афины, Фивы, множественное число, собственно, вообще не выражает никакой множественности (или «расчлененности») предмета, а выступает как чисто формальная примета, служащая лишь для согласования другого слова с данным существительным («древние Афины»).

Не является всегда одинаковым и значение единственного числа. Чаще всего оно указывает на единичность («Рыба сорвалась с крючка»), но может употребляться и в собирательном смысле, когда говорят о некотором (не расчленяемом мыслью) множестве (торговля рыбой), а также и в самом общем смысле, когда противопоставление единичности и множественности оказывается несущественным («Рыба дышит жабрами», т. е. рыба как общее понятие, всякая рыба и тем самым все рыбы). Можно утверждать, что единственное число составляет в русском и во многих других языках как бы «фон» для более специфического и яркого множественного. Также и в других грамматических категориях типичны случаи большей или меньшей смысловой неравноценности составляющих их граммем.

§ 146. От грамматических категорий нужно отличать грамматические разряды слов. Среди этих разрядов есть семантико-грамматические и формальные.

1.    Семантико-грамматические разряды характеризуются семантическими особенностями, проявляющимися в грамматическом функционировании соответствующих слов. Самые крупные из этих разрядов — так называемые части речи (§ 181 и след.). Внутри частей речи выделяются группировки помельче, например, среди существительных — личные и неличные или (в русском языке) одушевленные и неодушевленные, далее — «имена единиц» и «имена масс», или, шире, считаемые и несчитаемые, наконец, конкретные (предметные) и абстрактные (непредметные, или «фиктивно-предметные»); среди прилагательных — качественные и относительные и т. д. Особое место занимают словообразовательные разряды, проявляющиеся в словообразовательной структуре слова, например «имена действия» (ношение, несение, подписывание, подписка), «имена действующего лица» (носитель, подписчик) и др.

2.    Формальные разряды различаются по способу образования грамматических форм входящих в них слов. Это деклинационные классы, т. е. разные склонения (ср. склонение слов весна и осень), конъюгационные классы, т. е. разные спряжения (например, 1-е и 2-е спряжения в русском или сильное и слабое спряжения в германских языках), разные типы образования степеней сравнения и т. д. Между формальными разрядами в принципе отсутствуют отношения смыслового противопоставления: это параллельные способы выражения одних и тех же грамматических значений, обслуживающие традиционно закрепленный за каждым способом круг лексем.

§ 147. Остановимся на взаимодействии грамматических категорий с семантико-грамматическими разрядами слов.

Один тип такого взаимодействия — модификация конкретного содержания граммем при их «накладывании» на слова определенного семантико-грамматического разряда. Выше мы видели, как граммема «множественное число» наполняется разным содержанием в зависимости от ее приложения к «именам единиц» или некоторым «именам масс»; как мужской и женский род в применении к существительным, обозначающим лиц (и некоторых животных), указывают на иол, а в применении к другим служат лишь средством формального согласования.

Другой тип влияния семантико-грамматических разрядов и даже лексического значения слов на грамматические категории — явление семантически обусловленной дефектности граммем:    иногда значение граммемы и значение разряда (или отдельных входящих в него слов) оказываются несовместимыми или трудно совместимыми, и тогда соответствующие формы вообще не образуются (или же теоретически могут быть образованы, но на практике не употребляются). Так, многие «имена масс», названия абстрактных понятий, а также некоторые имена собственные не образуют множественного числа, например, в русском языке такие слова, как пух, молоко, молодость, гнев, Москва, Днепр — так называемые singularia tantum (т. е. имеющие только единственное число)[63]. Другие слова этих же семантикограмматических разрядов, напротив, не имеют форм единственного числа. Таковы в русском языке так называемые pluralia tantum: духи, дрова, дрожжи, хлопоты, сумерки, географические имена вроде Афины, Карпаты, имена «двуединых» предметов — ножницы, щипцы, брюки, сани и т. д. Важно то, что категория числа и в одной, и в другой группе оказалась (в данном языке) неприложимой к словам определенной семантики. Еще пример: значение сравнительной и превосходной степеней несовместимо с лексическим значением прилагательных босой (нельзя быть «более босым» или «самым босым»), полый, двойной, дедушкин — отсюда невозможность форм вроде «босее», «бо-сейший» и т. д.[64]

Взаимодействие лексических и грамматических значений в языке совершенно естественно. Ведь области тех и других не составляют каждая какого-то «отдельного царства». Напротив, одна и та же информация нередко может быть выражена то как грамматическое, то как лексическое значение, то как сочетание одного и другого. Ср. человек двести (грамматическое выражение приблизительности порядком слов), приблизительно двести человек, около двухсот человек (лексическое выражение той же идеи особым словом) и приблизительно человек двести (комбинация того и другого). Числительные либо слова много, несколько, множество дублируют (и одновременно уточняют) информацию, передаваемую грамматическими формами множественного числа; слова вроде вчера, давно, в прошлом дублируют (и уточняют) информацию, даваемую формами прошедшего времени, и т. д. Некоторые языки избегают в определенных случаях подобного дублирования. Так, в венгерском, финском, тюркских и многих других языках существительное при числительном ставится всегда в форме ед. ч. (азерб. ики адам ‘два человека’) как в форме «фоновой», имеющей более общее, как бы нейтральное значение.

§ 148. Грамматическая наука традиционно подразделяется на два больших отдела — морфологию[65], или грамматику слова, и синтаксис[66], или грамматику связной речи (и вообще единиц, больших, чем отдельное слово). Разделение на морфологию и синтаксис в известной мере условно, так как грамматические значения, стоящие за изменением форм слова, полностью раскрываются только при учете синтаксических функций этих форм, т. е. их функций в рамках словосочетания и предложения. В составе «грамматики слова» выделяются область, связанная с образованием слов как лексических единиц языка, и область, связанная с образованием грамматических форм слова. Первую область называют наукой о словообразовании (иногда дериватологией)[67], вторую — собственно морфологией. В грамматиках многих языков немалую роль играет описание технических правил, связанных с функционированием формальных грамматических категорий, с различиями между формальными разрядами и распределением слов по этим разрядам. Но подлинную «душу» грамматики составляет не такое техническое описание, а выявление смысловых различий, стоящих за грамматическими правилами, т. е. выявление грамматических значений и категорий. Поэтому и в словообразовании, и в собственно морфологии, и в синтаксисе на первое место выдвигаются проблемы грамматической семантики (как в комплексе лексикологических дисциплин ведущее место принадлежит семасиологии).

2. МОРФЕМА — ЭЛЕМЕНТАРНАЯ ДВУСТОРОННЯЯ ЕДИНИЦА ЯЗЫКА 

а) Общее понятие о морфеме

§ 149. Выше мы уже не раз имели дело с морфемой — минимальной двусторонней единицей языка, т. е. такой единицей, в которой 1) за определенным экспонентом закреплено то или иное содержание и которая 2) неделима на более простые единицы, обладающие тем же свойством.

Понятие морфемы ввел И. А. Бодуэн де Куртенэ (1845—1929) как объединяющее для понятий корня, приставки, суффикса, окончания, т. е. как понятие минимальной значащей части слова, линейно выделимой в виде некоторого «звукового сегмента» (отрезка)_ при морфологическом анализе. Наряду с этими, как теперь говорят, сегментными морфемами Бодуэн рассматривает и нулевые морфемы, «лишенные, — как он пишет,— всякого произносительно-слухового состава»[68], выступающие, например, в формах им. п. ед. ч. дом, стол или род. п. мн. ч. мест, дел (нулевые окончания). Позже в работах многих лингвистов разных стран понятие морфемы было значительно расширено и углублено и постепенно стало одним из центральных понятий в мировом языкознании. Теперь морфема рассматривается как универсальная языковая единица. Наряду с сегментными морфемами — частями слов — выделяются сегментные морфемы, функционирующие в качестве целого слова — служебного (например, наши предлоги к, на, союзы и, но) или знаменательного (здесь, увы, метро, рагу). Есть языки, например вьетнамский, в которых подобные морфемы-слова (или, как их иногда называют, «свободные морфемы») являются количественно преобладающим типом. Выделены и другие разнообразные типы морфем, описываемых как «морфемы-операции» (см. § 160 и след.).

§ 150. Вычленение морфем — частей слов — основывается на параллелизме между частичными различиями, наблюдаемыми во внешнем облике (звучаний) слов и их форм, и частичными различиями в значениях (лексических и грамматических), передаваемых этими словами и формами. Так, между формами груша, груши, грушу, груш наблюдается частичное различие в звучании: начало этих форм /gruš/ во всех взятых формах одинаково, а концы /а/, /ы/, /и/ и нулевое — во всех формах разные. Этому частичному различию в звучании параллельно частичное различие в значении: хотя все формы обозначают известный съедобный плод, каждая сочетает это значение с особой комбинацией грамматических значений падежа и числа. Естественно считать, что общий элемент звучания является носителем общего элемента в значении, а специфические для каждой взятой формы элементы звучания являются носителями специфических компонентов значения. Таким образом, элементу /gruš/ мы можем приписать значение ‘известный съедобный плод’; а элементам /а/, /ы/, /и/ и /#/ соответственно значения: им. п. ед. ч., род. п. ед., вин. п. ед. ч. и род. п. мн. ч. Этот же вывод подтверждается сравнением словоформы груша (и других привлеченных словоформ) с иными частично различными формами. Так, груша может быть сопоставлена с формами нива, лампа, собака. В этом ряду тождественными окажутся концы (везде /а/), а различными начала, причем параллельно мы будем наблюдать тождество грамматического значения (во всех взятых формах значение им. п. ед. ч.) и различие лексических значений. Сравнивая, далее, груша, например, с грушка, мы отмечаем в звучании грушка добавочный элемент /k/ и параллельно в значении этой формы тоже добавочный элемент — значение малого размера (или эмоциональный оттенок «ласковости»). Естественно, что именно это /k/ мы будем считать носителем этого значения или эмоционального оттенка.

Так, путем сравнения форм, частично различных (и тем самым частично сходных) по звучанию и по значению, мы выявляем различия (и сходства) в звучании, параллельные различиям (и, соответственно, сходствам) в значении, и таким образом устанавливаем единицы, в которых за определенным экспонентом (отрезком звучания, иногда нулем звучания и т. д.) закреплено определенное содержание (значение). Если эти единицы окажутся минимальными, т. е. не поддающимися дальнейшему членению на основе того же принципа, то это и будут морфемы. Во взятых нами примерах это именно так: выделенный элемент /gruš/ уже не обнаруживает частичного различия по звучанию и одновременно по значению (и, соответственно, частичного сходства по звучанию и одновременно по значению) ни с каким другим элементом современного русского языка. Есть формы, частично сходные по звучанию (скажем, грубый, грусть, рушить), но по значению они не имеют ничего общего с груша. Есть в языке в той или иной мере близкие значения (скажем, названия других съедобных плодов), но они выражаются звуковыми комплексами, не имеющими ничего общего с /gruš/. Следовательно, единица, представленная отрезком звучания /gruš/, неделима далее на двусторонние, «звукосмысловые» единицы, т. е. это элементарная двусторонняя единица — морфема. Морфемами являются и другие единицы, выделенные в приведенных примерах, представленные однофонемными отрезками а/, /ы/, /и/, /k/ и /#/.

§ 151. Как абстрактная единица в системе языка, всякая морфема есть инвариант, но очень многие морфемы выступают в виде ряда (набора) языковых вариантов — алломорфем (или алломорфов)[69]. В тексте, в потоке речи морфема, как уже упоминалось (§ 30), представлена своими конкретными речевыми экземплярами — морфами. Поскольку морфема — единица двусторонняя, ее языковое варьирование оказывается двояким. Эго может быть варьирование в плане выражения, т. е. варьирование экспонента, либо варьирование в плане_ср-держания, т. е. полисемия морфемы, аналогичная полисемии слова. Пример экспонентного варьирования:    глагольный префикс над- в русском языке выступает в вариантах /nad/, /nat/, /nado/, /nada/ (ср. надрежу, надстрою, надорван, надорву). Пример содержательного варьирования:    тот же префикс вносит в глагол либо значение прибавления сверху к чему-то, уже имеющемуся (надрисую, надстрою, надошью), либо значение проникновения на малую глубину, на небольшое расстояние от поверхности предмета (надрежу, надкушу, надорву).

Между экспонентными вариантами морфемы наблюдаются либо отношения неперекрещивающейся дистрибуции (так обстоит дело с рассмотренными экспонентными вариантами префикса над-), либо отношения «свободного варьирования» (ср. варианты окончания /oj/ и /oju/ в формах тв. п. ед. ч. вроде рукой и рукою). Соответственно двум указанным типам дистрибутивных отношений можно говорить об обязательных экспонентных вариантах морфемы (/nad/-, /nat/- и т. д.) и о вариантах факультативных (-/oj/ и -/oju/) (ср. § 55).

Что касается содержательного варьирования, т. е. полисемии морфемы, то, как и всякая полисемия, она разграничивается и снимается контекстом, прежде всего с помощью соседних морфем: над- реализует одно из своих значений в сочетании с -рисую, и другое значение — в сочетании с -режу.

б) Корни и аффиксы

§ 152. Сегментные морфемы — части слов (части простых, синтетических словоформ) — разделяются на два больших класса: 1) корни и 2) некорни, или аффиксы[70]. Эти классы противопоставлены друг другу прежде всего по характеру выражаемого значения и по своей функции в составе слова.

В составе знаменательных слов корни являются носителями лексических значений, обычно совпадающих с лексическими значениями слов, содержащих эти корни и наиболее простых по морфологической структуре. Так, значение корня рук- совпадает с лексическим значением слова рука. В знаменательных словах более сложной структуры корень (или каждый из корней, если их в слове несколько) несет какую-то часть целостного лексического значения слова или же выступает как «опора» мотивировки.1 Ср. значение того же корня рук-(руч-) в ручка ‘маленькая рука’ и ручка (дверная, для писания и т. д.), рукомойник, ручной, рукав, приручить, выручить и др., а также значение второго корня мой- (мы-) в рукомойник. Аффиксы не несут самостоятельных лексических значений, их значения либо лексико-грамматические (словообразовательные, деривационные), либо собственно грамматические (как иногда говорят, реляционные, т. е. выражающие отношения), либо, наконец, они выполняют формальноструктурные и формалыю-классифицирующие функции^ В приведенных словоформах представлены все три типа аффиксов. Так, деривационными аффиксами являются -к- в ручка, -ник в рукомойник, при- и вы- в приручить и выручить; реляционными — -а в рука и ручка, -ой в ручной; формально-структурным — соединительный гласный, связывающий два корня в сложном слове рукомойник; формально-классифицирующим — показатель формального разряда (типа спряжения) -и-, стоящий в приручить и выручить перед реляционной морфемой — показателем инфинитива -ть /t'/.

Корень (или сочетание корней) образует смысловое ядро и структурный организующий центр слова[71]. Деривационные аффиксы участвуют вместе с корнем (сочетанием корней) в формировании целостного лексического значения слова. Так, лексическое значение слова ручка ‘маленькая рука’ складывается из значения корня и значения уменьшительности (или ласкательности), вносимого аффиксом -к-; в ручка (дверная, для писания и т. д.) значения корня и особенно аффикса менее отчетливы, они почти растворены в целостном лексическом значении слова, развившемся как переносное; можно сказать, что значения корня и аффикса превратились здесь в компоненты мотивировки. Вполне отчетливо значение аффикса -ник ‘орудие, приспособление для...’ в слове рукомойник; значение же деривационного аффикса -н- ‘относящийся к...’ в ручной является очень общим.

Грамматические значения, присущие словоформе и слову в целом, выражаются разными способами — реляционными аффиксами, нулевыми морфемами (например, в род. п. мн. ч. рук) и другими типами несегментных морфем (см. ниже), отчасти также деривационными аффиксами, а в некоторых случаях даже и самими корнями! Последнее наблюдается в супплетивных рядах, когда разные грамматические формы одного слова образуются от разных корней[72]. Так, в ряду хорошо — лучше значение сравнительной степени выражено не только аффиксом -ш- (как в раньше), но и заменой корня хорош- корнем луч-.

Что касается формально-структурных (соединительных) и формально-классифицирующих аффиксов, то они несут чисто вспомогательные функции, не связанные, по крайней мере прямо, с передачей каких-либо смысловых противопоставлений. Можно сказать, что аффиксы эти не обладают значениями в обычном смысле слова, даже такими «формальными» значениями, как значение грамматического рода, где оно не связано с полом. Содержательная сторона этих аффиксов сводится к их соединительной функций, к указанию на принадлежность слова к тому или иному формообразовательному разряду и т. д. Такого рода содержание беднее, чем у обычных грамматических морфем, и все же структурные и формально-классифицирующие морфемы вычленяются как отдельные единицы.

§ 153. Экспонент сегментной морфемы — части слова — включает следующие характеристики:

1)    он представлен сегментом определенной протяженности (фонемой или некоторой последовательностью фонем), причем фонемный состав сегмента может быть постоянным (например, у префиксов при-, у-, вы-, у корня груш-) или же переменным (например, у префикса над-, у корня рук-), а сегмент — непрерывным (в приведенных примерах) или прерывистым (см. ниже);

2)    этот сегмент занимает определенную позицию в линейной последовательности сегментов, представляющих морфемы, на чем основано выделение понятий префикса, окончания и т. п.;

3)    этот сегмент может воздействовать на фонемный состав соседних сегментов, вызывая в них те или иные чередования фонем. Например, суффикс прилагательных -н- вызывает в корне чередования /k/ ∞ /č/, /g/ ∞ /ž/, /х/ ∞ /š/, /l/ ∞ /l'/ (ср. рука — ручной, нога — ножной, смех — смешной, дело — дельный);

4)    во многих языках (в частности, и в русском) сегмент, представляющий морфему, обладает определенной супрасегментной, просодической характеристикой, проявляющейся как в нем самом (скажем, он может быть всегда ударным или, напротив, всегда безударным), так и в рамках других сегментов того же слова; так, суффикс -ша-/-ыва-, оформляющий образования несовершенного вида, перетягивает ударение на слог, который непосредственно предшествует этому суффиксу: ср. прочитать — прочитывать, перебаллотировать — перебаллотировывать (ср. также § 80,1).

Между экспонентами корней и аффиксов наблюдаются различия, которые могут относиться к любому из указанных пунктов.

§ 154. Различия в линейной протяженности и фонемном составе. В среднем протяженность корневого сегмента оказывается больше средней протяженности сегмента аффиксального, а наиболее короткими являются сегменты формально-структурных и формально-классифицирующих морфем. Бывает так, что набор фонем, используемых в аффиксальных сегментах, уже полного набора фонем, имеющихся в данном языке. В арабском, иврите и других семитских языках экспонент корня, как правило, содержит одни только согласные фонемы (обычно в количестве трех). Эти согласные составляют «скелет» слова (и ряда слов, связанных словообразовательными отношениями) и в реальных словоформах бывают разделены вставкой гласных, принадлежащих аффиксам.

Так, в араб. kataba ‘он написал’, kutiba ‘был написан’, katibun ‘пишущий’, ‘писец’, ‘секретарь’, kitabun ‘книга, письмо’, maktabun ‘школа, кабинет, контора, письменный стол’ (вообще ‘место, где пишут’) выделяется трехсогласный корень k...t...b и разные аффиксы, экспоненты которых состоят либо из одних гласных, либо из гласных и немногих согласных.

§ 155. Различия в позиционной характеристике. В соответствии с ролью корня как смыслового ядра слова, сегмент, представляющий корень, служит ориентиром, по отношению к которому определяется позиция всех аффиксальных сегментов. В русском языке (и ряде других) возможны три позиции и, сообразно этому, три главных позиционных класса аффиксов: 1) позицию перед корнем или корнями (нередко, исходя из письменного облика слова, говорят «слева от корня») занимают префиксы, или приставки, что особенно типично для глаголов и отглагольных имен, но широко наблюдается и в других частях речи (ср., например, префикс наи- в превосходной степени прилагательных); 2) позицию после корня или корней («справа») занимают постфиксы (в широком смысле), нередко представленные в русском языке цепочками из нескольких единиц в одной словоформе; 3) позиция между двумя корнями нередко бывает заполнена интерфиксом; в качестве интерфиксов выступают формально-структурные, соединительные аффиксы, например орфографическое -о- (собственно -/а/-) в лесоруб или орфографическое -е- (собственно -/i/-) в бурелом[73].

Постфиксы в широком смысле в свою очередь подразделяются дальше, исходя из смешанных функционально-позиционных критериев. Так, выделяют окончания (или флексии), которые в большинстве случаев (а в некоторых языках всегда) занимают позицию на самом конце простой словоформы, а главное выражают те или иные синтаксические связи данного слова с другими словами. Поэтому говорят о падежных, личных и родовых (например, в несла, несло) окончаниях, но обычно не считают окончанием стоящий всегда на конце показатель инфинитива. Большинство постфиксов, не попадающих в число окончаний, называют суффиксами[74]. В русской грамматике выделяют еще одну группу — постфиксы в узком смысле. Это возвратная морфема -ся/-сь, которая всегда ставится после окончания, также -то, -либо в какой-то, какой-либо.

Префиксы и постфиксы разного рода широко представлены во многих языках, однако есть языки, в которых один из этих типов почти вовсе отсутствует или используется редко (см. § 264). Интерфиксы есть, в частности, в немецком («соединительное -s-»), например, в Arbeitstag ‘рабочий день’)[75].

В некоторых языках система позиционных классов морфем является более сложной. В частности, встречаются так называемые прерывистые морфемы, представленные сегментом, способным расщепляться (или всегда расщепляемым) вставкой «постороннего» сегмента, представляющего другую морфему. Продолжая начатую нумерацию, мы выделим еще следующие классы аффиксов: 4) если непрерывный аффиксальный сегмент вставляется внутрь прерывистого корневого, перед нами инфикс, например инфикс настоящего времени (и производных от него форм) -n- в лат. findo ‘раскалываю’ (ср. перфект fidi ‘я расколол’, корень fi...d-); инфиксы используются в ряде глагольных форм древних и некоторых современных индоевропейских языков (древнегреческого, латыни, литовского), в тагальском (на Филиппинских островах) и в некоторых других языках[76]; 5) если прерывистый аффиксальный сегмент охватывает с двух сторон корень, перед нами конфикс, или, лучше, циркумфикс, например ge...t и ge...en в причастии (втором) немецкого языка: gemacht ‘сделанный’, gelesen ‘прочитанный’ (корни mach-, les-); исторически циркумфикс есть сочетание префикса и постфикса, слившихся в смысловом и функциональном отношении в одно целое, в одну морфему (в грамматическом значении причастия невозможно выделить компонент, который бы передавался именно частью ge... или именно частями ...t, ...en)[77]; 6) наконец, если прерывистый аффиксальный и прерывистый корневой сегменты взаимно сцеплены друг с другом (как в примерах § 154), такой аффикс принадлежит к классу трансфиксов[78]. Так, в ряде арабских существительных единственное число выражено трансфиксом -а...#-, а множественное — трансфиксом -u...ū-; ср. (при корне b...j...t) bajt ‘дом’ — bujūt ‘дома’, (при корне d...r...s) dars ‘урок’ — durūs ‘уроки’, так же и в заимствованном из европейских языков bank ‘банк’ выделяется корень b...n...k (ср. мн. ч. bunūk).

§ 156. Различия в воздействии и на фонемный состав соседних сегментов и в просодических характеристиках. В русском и многих других языках последующая морфема чаще воздействует на предыдущую (корень — на префикс, постфикс, следующий сразу за корнем, — на корень и т. д.). В немецком постфикс множественного числа существительных -er всегда вызывает так называемый умлаут (перегласовку), если только гласный корня способен подвергаться перегласовке (например, Dorf ‘деревня’ — Dörfer, Wald ‘лес’ — Wälder, Buck ‘книга’ — Bücher, Hans ‘дом’ — Häuser и т. д., без единого исключения). Во всех подобных случаях воздействие на соседние сегменты составляет столь же существенную и неотъемлемую характеристику экспонента воздействующей морфемы, как и фонемный состав ее собственного сегмента. В ряде тюркских и финно-угорских языков наблюдается регулярное воздействие корня (в сложных словах — последнего по порядку корня) на фонемный состав постфиксов. Это явление так называемой гармонии гласных (§ 45,1).

Что касается просодических характеристик, то, например, в древних германских языках роль корня как смыслового ядра слова подчеркивалась его ударностью. Это проявляется еще и сейчас, если отвлечься от позднейших заимствований.

§ 157. Мы рассмотрели сегментные морфемы — части знаменательных слов. Однако корни и аффиксы могут быть выделены и во многих служебных словах, в частности в таких, как вспомогательные глаголы — русск. буду, англ. has, had, французский определенный артикль le, la, les и т. п. В этих случаях и корень и аффикс выражают грамматические значения, хотя и разные: корень буд- — значение времени, а аффикс -у — значение лица и числа или корень l- — ‘определенность’, а аффиксы -/œ/, -/а/, -/е/ или -/ez/ (перед гласным) — значение рода и числа. Здесь корень утратил лексическое значение (сохраненное корнями соответствующих знаменательных слов — знаменательных глаголов быть ‘существовать’, to have ‘иметь’, корнем личного местоимения le ‘его’ и т. д.). Однако корень и в служебном слове остается смысловым ядром: он несет то грамматическое значение, которое является общим для всех форм, образованных с данным служебным словом.

§ 158. С учетом функциональной и смысловой близости между аффиксами и служебными словами рассмотренные типы морфем группируют еще и по-другому. Среди них выделяют:

1)    лексические (знаменательные) морфемы, включая а) корни знаменательных слов и б) морфемы — знаменательные слова;

2)    грамматические (служебные) морфемы, куда входят а) аффиксы знаменательных слов, б) морфемы — служебные слова и в) морфемы — части (в том числе корни) служебных слов.

Лексических морфем в каждом языке значительно больше, чем грамматических. Но в речи, в тексте средняя частота употребления грамматической морфемы (особенно реляционной) существенно выше средней частоты употребления морфемы лексической. Кроме того, лексические морфемы входят в состав «неограниченных инвентарей», для живого языка их нельзя задать списком; грамматические же морфемы образуют «замкнутые системы», и в каждом языке их исчерпывающее перечисление вполне осуществимо.

в) Нулевые морфемы и морфемы-операции

§ 159. Нулевые морфемы — это морфемы с нулевым экспонентом, передающим то или иное грамматическое значение. Нулевой экспонент есть значащее отсутствие аффикса или служебного слова, регулярно противопоставляемое наличию аффикса или служебного слова в соотносительных случаях. Так, отсутствие окончания в форме бел рассматривается как нулевая морфема, поскольку эта форма противостоит форме белый и, с другой стороны, формам бела, бело, белы. Нулевая морфема включается в определенной точке речевой цепи в линейную последовательность сегментных морфем: бел|#.

В зависимости от того, чему именно противопоставлен нулевой экспонент, различают несколько видов нулевых морфем. Самый известный из них — нулевое окончание, или нулевая флексия (ср. только что приведенный пример). Нулевой суффикс имеем в формах мн. ч. болгары, крестьяне — при ед. ч. болгарин и т. д. с суффиксом -ин-; в формах совершенного вида решу, одолею, оценю, расскажу — при несовершенном виде с суффиксами -а- (решаю), -ва- (одолеваю), -ива-/-ыва- (оцениваю, рассказываю). Нулевых префиксов в русском языке нет, поскольку префиксы не создают у нас таких регулярных противопоставлений, которые позволили бы говорить при отсутствии префикса о нулевой морфеме. В болгарском языке префиксы по- и най- являются обязательными и единственными морфемами, передающими значение сравнительной и превосходной степени соответственно, поэтому в положительной степени с полным правом может быть выделен нуль префикса: #|хубав ‘хороший’ — по-хубав — най-хубав.

Пример нулевой морфемы, противопоставленной служебному слову: отсутствие вспомогательного глагола в Ему пора идти при наличии такого глагола в Ему было (будет) пора идти.

§ 160. Морфемы-операции (иначе супрасегментные морфемы) описываются как операции, производимые над сегментными морфемами (или их сочетаниями) с целью выразить то или иное грамматическое значение. Сейчас мы рассмотрим морфемы-операции, «привязанные» к отдельному слову, — значащие чередования фонем, изменения ударения и тона, а также стоящие особняком морфемы-повторы. Супрасегментные морфемы, которые проявляются только в словосочетании и предложении (интонация и порядок слов), мы рассмотрим ниже (§ 201—202). Все морфемы-операции (как и нулевые морфемы) являются грамматическими, т. е. своеобразными аналогами аффиксов и служебных слов.

§161. Значащее чередование превращается в экспонент особой морфемы, если это чередование становится главным или даже единственным показателем грамматического противопоставления. Это мы видим, например, в русском языке при образовании некоторых существительных от прилагательных:

стар, старый, старая... → старь

зелен, зеленый... → зелень

гол, голый... → голь

Здесь в прилагательном (во всех его формах) на конце корня стоит непалатализованный согласный /r/, /n/, /l/, а в производном существительном (тоже во всех словоформах) — соответствующий палатализованный /r'/, /n'/, /l'/. Важна именно четкая закрепленность определенного альтернанта за определенной грамматической функцией (а не наличие «минимальных пар» типа стар: старь, составляющих частный случай). При указанном распределении альтернантов непалатализованный согласный становится показателем прилагательного, а палатализованный — показателем существительного (вместе с соответствующими наборами окончаний отдельных форм). Таким образом, дифференциальный признак палатализованности последней фонемы корня выполняет здесь функцию, аналогичную той, которую в других случаях выполняет суффикс (ср. слова старость, новизна, слепота и т. д.). Можно сказать, что в фонеме /r'/ слова старь все, кроме палатализованности, принадлежит корню, а палатализованность составляет супрасегментный экспонент грамматической морфемы, иногда называемой «симульфиксом» (от лат. simul ‘одновременно, вместе с’), либо что грамматической морфемой является здесь самый факт замены непалатализованного согласного палатализованным (/r → r'/, /n → n'/ и т. д.), т. е. определенная операция над фонемным составом корня.

Другим аналогичным примером могут служить англ. house /haus/ ‘дом’ и house /hauz/ ‘поселить’, extent /ikst'ent/ ‘протяжение, степень’ и extend /ikst'end/ ‘простираться, протягивать’ и т. д.; здесь звонкость последнего согласного отличает глагол от существительного.

Таким же образом используются и чередования гласных. В немецком языке формы множественного числа многих существительных образуются с умлаутом (перегласовкой) гласного в корне. В ряде случаев умлаут выступает не в качестве «сопроводителя», а самостоятельно, например:

В этих случаях принадлежность корневого гласного к заднему или к переднему ряду выступает как основной показатель соответственно единственного или множественного числа (хотя «по совместительству» на число указывают также формы артикля и окончания некоторых падежей). ДП ряда оказывается здесь экспонентом грамматической морфемы, тогда как остальные ДП гласной фонемы (лабиализованность, степень подъема, долгота или краткость) принадлежат экспонентам соответствующих корней. В английском языке, где артикль не изменяется по числам, перегласовка может оказаться даже единственным показателем множественного числа. Ср., например, tooth ‘зуб’ — мн. ч. teeth, mouse ‘мышь’ — мн. ч. mice и др. Еще более разнообразные чередования гласных (так называемый аблаут) используются в германских языках в формах сильных глаголов, а также при образовании от этих глаголов других слов; ср. англ. sing ‘петь, пою’ и т. д. — sang ‘пел’ — sung ‘спетый’ — song ‘песня’; нем. binden ‘связывать’ — прош. band — прич. II gebunden (в сочетании с циркумфиксом ge...en) — Binde ‘повязка’ — Band ‘связь, лента, том’ — Bund ‘союз’. Внешне факты такого рода несколько похожи на трансфиксацию (§ 155,6) и нередко объединялись с нею в понятии «внутренняя флексия».

§ 162. В ряде случаев используется усечение какой-либо части слова или корня, т. е. чередование соответствующих фонем с нулевой. Во французском языке так образуются формы мужского рода некоторых прилагательных. Ср. longue /Iɔ̃:g/ ‘длинная’ — муж. р. long /lɔ̃/, fraiche /frɛ:š/ ‘свежая’ — муж. р. frais /frɛ/, douce /dus/ ‘сладкая’ — муж. р. doux /du/ и т. д. Согласный, стоящий здесь на конце формы женского рода (/g/, /š/, /s/ и т. д.), принадлежит корню, как показывают, в частности, производные слова (longueur /lɔ̃:gœ:r/ ‘длина’, longuement /lɔ̃:gmã/ ‘долго, пространно’ и т. д.). Отсюда явствует, что не женский род образуется от мужского прибавлением, а, напротив, мужской от женского отбрасыванием последнего согласного. Иногда в таких случаях говорят об «отрицательной» или «вычитательной» морфеме.

§ 163. Сдвиг ударения рассматривается как морфема в тех случаях, когда он становится основным показателем какого-либо грамматического значения. Например, в английском языке глагол и существительное могут различаться местом ударения: progress /prougr'es/ ‘прогрессировать’ — progress /pr'ougres/ ‘прогресс’; import /imp'ɔ:t/ ‘импортировать’ — import /'impɔ:t/ ‘импорт’ increase /inkr'i:s/ ‘увеличивать’ — increase /'inkri:s/ ‘прирост’; forecast /fɔ:k'ɑ:st/ ‘предсказывать’— forecast /f'ɔ:kɑ:st/ ‘предсказание’.

Ударение на втором слоге сохраняется во всех глагольных формах (progr'esses, progr'essed, progr'essing) и составляет их общий признак, противостоящий ударению на первом слоге как признаку существительного. Таким образом, ударение выполняет здесь ту же функцию, которую в русском языке выполняют аффиксы отыменного глагола (например, суффикс -иру-/-иров- в прогрессирую) или отглагольного существительного (например, -/an'ij/- в предсказание): слово одной части речи образуется от слова другой части речи операцией сдвига ударения.

В русском языке у многих существительных наблюдается четкая противопоставленность по ударению всех форм единственного числа всем формам множественного числа. Ср., с одной стороны, море — моря, поле — поля, колокол — колокола, а с другой — село — сёла, колесо — колёса, беда — беды, труба — трубы и т. д. Эти противопоставления дают в отдельных случаях «минимальные пары», различающиеся только местом ударения при тождественном составе фонем, вроде паруса — паруса, хутора — хутора или лица — лица, трубы — трубы. Важнее, однако, то, что независимо от совпадения отдельных окончаний все формы единственного числа противопоставлены здесь по ударению всем формам множественного числа. Именно это и делает определенный тип ударения основным показателем числа (конечно, наряду, с соответствующим набором окончаний)[79].

Как морфему-операцию можно рассматривать также устранение (или ослабление) ударения при превращении знаменательного слова в служебное (например, наречия — в предлог, местоимения — в артикль).

§ 164. Роль грамматической морфемы могут играть и различия слогового акцента (тонов). Так, в америндейском языке тлингит (южное побережье Аляски) многие глаголы, например hun ‘продавать’, sin ‘прятать’, tin ‘видеть’, произнесенные с низким тоном, информируют о прошедшем, а с высоким тоном — о будущем времени. В западноафриканском языке игбо глагол ivu ‘нести’ и существительное ivu ‘груз’ (и другие подобные пары) различаются тем, что в глаголе первый слог произносится с высоким, а второй — со средним тоном, а в существительном — оба слога с высоким тоном.

§ 165. Своеобразным типом морфем-операций являются повторы тех или иных отрезков — частей слов или целых словоформ, так называемая редупликация (удвоение). Редупликация может быть полной (повтор целой единицы — слова или морфемы) или частичной (например, удвоение начального согласного); она может сочетаться с заменой в повторяемом отрезке отдельных фонем другими.

Как морфему мы можем квалифицировать повтор там, где с этим повтором четко связывается то или иное грамматическое значение. Таковы повторы со значением интенсивности качества (синий-синий), интенсивности, длительности и многократности действия (ходишь-ходишь, просишь-просишь). Далее—повторы, передающие значение множественного числа, например в малайском языке: orang ‘человек’ — orang-orang ‘люди’; в языке хауса: iri ‘сорт, вид’ — мн. ч. iri-iri, dabara ‘совет’ — мн. ч. dabarbara, fari ‘белый’ — мн. ч. farfaru, nagari ‘хороший’ — мн. ч. nagargaru, в корейском языке с особым «разделительным» оттенком значения: saram ‘человек’ — saram-saram ‘каждый из людей’.

В древних индоевропейских языках частичная редупликация — удвоение начального согласного корня в сопровождении гласного — использовалась в глаголе для выражения значения перфекта (значение состояния, а позже — действия, создающего состояние). Ср. греч. kektēmai ‘владею, имею’ — от ktōmai ‘приобретаю’, tethnēka ‘я мертв, умер’ — от thnēsko ‘умираю’ (в перфекте t вместо th в порядке диссимиляции); лат. cecĭdi ‘я упал’ — от cado ‘падаю’, momordi ‘я укусил’ — от mordeo ‘кусаю’. Изолированный остаток редупликации (не связанной с перфектом) сохранен в русских формах дадим, дадите, дадут.

Редупликация во многих случаях может быть описана и иначе — как прибавление особого сегмента, так называемого «аффикса-хамелеона». Фонемный состав экспонента этого аффикса является переменным и определяется каждый раз в зависимости от состава экспонента того корня, к которому аффикс присоединяется.

От повторов — грамматических морфем нужно отличать те случаи, в которых повтор служит средством организации корня (например, в «детских» словах мама, папа, баба, дядя, тетя, няня, цаца, в звукоподражательных вроде ку-ку, динь-динь, пиф-паф, также колокол) либо средством создания аффективных, эмоционально-насыщенных образований (тары-бары, тяп-ляп, нем. Mischmasch ‘мешанина’, Wirrwarr ‘путаница’, фр. pêle-mêle ‘всякая всячина’, rififi ‘потасовка’).

г) Пределы варьирования морфемы. Омосемия, полисемия и омонимия морфем

§ 166. В предшествующем изложении мы не раз сталкивались с фактами варьирования морфем. Чем же обеспечивается единство морфемы при наличии расхождений между ее вариантами?

Рассмотрим этот вопрос сперва применительно к экспонентному варьированию. Некоторые лингвисты считают, что единство морфемы создается только единством ее функции, что при тождестве значения экспонентов характер самих этих экспонентов безразличен. При таком подходе вариантами одной и той же морфемы оказываются, например, в английском языке в прошедшем времени общего вида (Past Indefinite) суффикс -ed в worked ‘работал’ и операция чередования в wrote ‘писал’ (ср. наст. вр. write). Другие авторы (в частности, большинство отечественных языковедов) полагают, что о вариантах одной и той же морфемы можно говорить лишь там, где кроме единства функции (тождества значения) есть и определенные формальные связи между различающимися экспонентами; принадлежность к одному типу, тождество позиционной характеристики, закономерные чередования фонем. Если же при общности функции формальные связи отсутствуют, нужно говорить не о вариантах одной морфемы, а об омосемии[80] (равнозначности) разных морфем.

Омосемичными морфемами как раз и являются упомянутые сейчас суффикс -ed и операция чередования в английских формах прошедшего времени; омосемичными являются и функционально тождественные морфемы, принадлежащие к одному типу, если они не связаны чередованиями. Примером такой омосемии могут служить в русском языке суффиксы страдательного причастия -/n/- (дан) и -/t/- (взят), или окончания 1-го л. ед. ч. -/u/ (сижу) и -/m/ (ем), или тв. п. -/om/ (столом), -/ju/ (костью) и -/oj/ (горой, слугой). Омосемия флексии вообще типична для параллельных конъюгационных и деклинационных разрядов (см. § 146,2).

§ 167. При содержательном варьировании единство морфемы создается единством экспонента. Границы содержательного варьирования, т. е. полисемии морфемы, определяются на основании довольно зыбкого критерия смысловой связи между значениями, опирающегося на языковое чутье и не поддающегося формализации (ср. § 118). Между двумя значениями глагольного префикса над- (§ 151) «чувствуется» момент связи: и в том, и в другом действие глагола оказывается ограниченным в пространстве областью, представляемой как «верх» предмета (в прямом или переносном смысле), что перекликается с пространственным значением предлога над и именного префикса над- (ср. надкостный). Там же, где смысловой связи между значениями нет, следует говорить об омонимии морфем.

Примеры морфем-омонимов: суффикс -к- с уменьшительно-ласкательным значением (головка, ягодка, ручка); суффикс -к- со значением женского пола (соседка, односельчанка, лентяйка) и суффикс -к- с общим значением ‘носитель признака’ (невидимка, кожанка, двустволка, неотложка, также заколка, стружка, выскочка и др.). Формально все три суффикса-омонима совпадают (ср. появление у всех беглого гласного в род. п. мн. ч.), но резкое различие значений не позволяет объединять их в качестве вариантов одной единицы. Омонимичные префиксы: с-/со- в значении ‘сверху вниз’, ‘прочь’ (спрыгнуть, сойти, сбрить) и с-/со- в значении соединения, движения к одной точке (скрепить, созвать, сжимать).

Иногда использование омонимичных аффиксов создает слова-омонимы: ср. комсомолка ‘девушка — член ВЛКСМ’ и Комсомолка — газета «Комсомольская правда».

д) Различия между морфемами по валентности

§ 168. Важным аспектом синтагматических отношений между языковыми элементами (§ 33,2) является так называемая валентность, т. е. способность языкового элемента соединяться с другими элементами того же уровня. Применительно к морфемам речь идет о способности сочетаться с определенными другими морфемами.

Громадное большинство морфем во всех языках относится к числу мультивалентных (многовалентных). Они встречаются в значительном (некоторые грамматические морфемы — в неограниченном) количестве сочетаний с другими морфемами. Примером может служить окончание 1-го л. ед. ч. -/u/ в русском языке, обслуживающее все глаголы (кроме четырех — ем, дам, создам, надоем — и их приставочных производных). Используемое в той же функции окончание -/m/ характеризуется очень ограниченной валентностью. Мультивалентным морфемам противоположны унивалентные (одновалентные), например корень /bužыn'/- в слове буженина: он известен в современном языке только в сочетании с суффиксом -ин-, повторяющимся в других названиях мяса (телятина и т. д.)[81]. Унивалентные корни находим также в словах брусника, малина. Примеры унивалентных суффиксов: -их- в жених, -/ad'j/- в попадья, -/'arus/- в стеклярус (унивалентность наблюдается здесь только на «левой» границе, «справа» же присоединяются различные падежные окончания).

В английском и немецком языках унивалентные корни встречаются в некоторых словах, возникших как сложные, например в названиях ряда дней недели. Так, в англ. Tuesday /tj'u:zdi/ ‘вторник’ унивалентный корень tues- (первоначально имя одного из древнегерманских языческих богов с аффиксом род. п.) + мультивалентный корень day- ‘день’.

3. ГРАММАТИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА СЛОВА И ВОПРОСЫ СЛОВООБРАЗОВАНИЯ

§ 169. Морфемы, рассмотренные в предыдущем разделе, являются «строительным материалом» для более высокой единицы языка — слова. Этот строительный материал используется по-разному в зависимости от грамматической структуры каждого данного типа слов. По наличию/отсутствию формообразования все слова большинства языков разбиваются на два структурных типа — многоформенные (изменяемые) и одноформенные (неизменяемые). С этим делением перекрещивается другое: по своей словообразовательной структуре слова делятся на производные и непроизводные.

а) Одноформенные и многоформенные слова. Формообразующая основа и форматив

§ 170. Одноформенным словом мы называем такое, которое представлено в языке только одной словоформой, иначе — слово с отсутствующим формообразованием. Примеры: вчера, вприпрыжку, здесь, увы, над, из-за, и[82].

Многоформенное слово — это такое, которое существует в виде ряда (набора) словоформ. Лексема не совпадает здесь со словоформой, а представляет собой абстракцию от всех словоформ данного набора (синтетических и аналитических). Например, лексема читать — это не только инфинитив читать, но и читаю, читаешь, читал, читавший, буду читать, читал бы и т. д.

Особо нужно сказать о словах типа кенгуру, пальто, традиционно квалифицируемых как неизменяемые. Так как нормой для русского языка является изменяемость существительного по падежам, то и эти слова по их функционированию в предложении должны быть признаны многоформенными (ср. кенгуру прыгает — им. п., вижу кенгуру — вин. п., прыжок кенгуру — род. п. и т. д.), только все словоформы их (кроме аналитических, например о кенгуру) омонимичны друг другу, так что лексема и словоформа здесь материально совпадают.

§ 171. Одноформенное слово может быть одноморфемным (вчера, здесь, увы, над, и) или многоморфемным (из-|за, в|новь, в|при|прыж-|к|у). И в том и в другом случае его морфемный состав является постоянным.

Многоформенпое слово строится в разных своих словоформах частично, а иногда и полностью из разных морфем. При анализе такого слова может быть выделена его постоянная часть, построенная во всех словоформах из одних и тех же морфем и называемая формообразующей (или лексической) основой этого слова (сокращенно ФОС), и переменная часть, строящаяся в разных словоформах из разных морфем. Эта переменная часть в каждой словоформе представлена специфическим формативом (или формантом). Так, у слова стол постоянную часть, или ФОС, составляет корень стол- (выступающий в фонетических вариантах /st'ol/-, /stal/- и /stal'/-), а переменную часть — набор окончаний:    -а, -у, -#, -ом и т. д.

Набор формообразовательных формативов, с помощью которых образуются все словоформы данного слова, называется формообразовательной (или словоизменительной) парадигмой этого слова (о более широком значении термина «парадигма» см. § 33).

ФОС может состоять из одного корня, как у слова стол, или же из корня (корней) и одного или нескольких аффиксов (например, у слова настольный — из корня стол в варианте столь-, префикса на- и суффикса -н-, точнее -/(i)n/-, где в скобки взят «беглый гласный»). ФОС может включать «симульфиксы» (например, у слова старь, согласно § 161, морфему, выраженную признаком палатализованности последнего согласного). Основа слова (ФОС) может быть определена как часть слова, обязательно содержащая корень (или корни) и повторяющаяся без изменения своего морфемного состава во всех грамматических формах этого слова.

Форматив синтетической (простой) словоформы тоже может быть либо одноморфемным, например, состоящим из одного окончания (в частности и нулевого), как в словоформах слова стол, либо многоморфемным, состоящим из двух и более аффиксов, что типично для русского глагола: ср. -и|шь в видишь, -л|а в пела, -/|o|m|t'i/- в пойдемте. Форматив может включать также супрасегментные морфемы. Так, формативы словоформ единственного числа слова рог включают как показатель числа ударенность корня, т. е. могут быть записаны так: '-#, '-а и т. д.

§ 172. Есть случаи, когда многоформенное слово не имеет единой основы, так как разные его словоформы образуются от разных корней — случай супплетивизма (§ 152). Так, у глагола идти часть форм (инфинитив, наст. вр., повелит. накл., прич. и дееприч. наст. вр.) образуется от корня ид- (в разных вариантах), а другая часть форм (прош. вр., прич. и дееприч. прош. вр.) — от корня ш(ед)- (собственно /šet/-, /šo/-, /š/-). В этих случаях вместо ФОС мы имеем несколько частичных, или парциальных, формообразующих основ. В нашем примере их две, но может быть и больше; например, их по три в др.-греч. horô ‘вижу’ — будущее opsomai — аорист êidon или в лат. bonus ‘хороший’ — melior ‘лучший’ — optimus ‘самый лучший’[83].

Иногда парциальные основы отдельных групп форм бывает удобно выделить наряду с ФОС. Так, у слова зайчонок кроме общей ФОС зайч- можно выделить две парциальные основы — одну для всех форм ед. ч. зайчон(о)к- (ср. зайчонок#, зайчонка и т. д.), а другую — для всех форм мн. ч. зайчат- (зайчата, зайчат# и т. д.)[84]. Одна из парциальных основ может внешне совпадать с ФОС, отличаясь от нее лишь наличием нулевого аффикса. Так, у слов типа крестьянин парциальная основа единственного числа равна ФОС + суффикс -ин-, а парциальная основа множественного числа равна ФОС + нуль суффикса. Парциальные основы могут различаться не сегментными аффиксами, а супрасегментными морфемами, как это видно у так называемых сильных глаголов германских языков (например, у нем. binden ‘связывать’ три парциальные основы: bind-, band- и -bund-, от которых с разными аффиксами образуются все его словоформы, см. § 161).

б) Производные и непроизводные слова. Производящая основа и словообразовательный форматив

§ 173. Понятия производного слова и производности имеют разный смысл в синхроническом и диахроническом языкознании, т. е. в зависимости от того, рассматриваем ли мы язык в одну определенную эпоху или же прослеживаем его развитие на протяжении какого-то отрезка времени.

При синхроническом подходе производность совпадает со словообразовательной мотивированностью слова (см. § 121). Производным, или словообразовательно мотивированным, признается только такое слово, рядом с которым в данном языке и в ту же самую эпоху существует другое, связанное с ним формально и по смыслу «производящее» (словообразовательно мотивирующее) слово (или сочетание слов), как у слов столяр, одуванчик, восемьдесят. Там же, где «производящего» нет, нет и производного. Слово, словообразовательно немотивированное с точки зрения языковых отношений данной эпохи, вроде существит. стол или простых числительных восемь и десять рассматривается как непроизводное.

При диахроническом подходе производным признается и такое слово, которое когда-то в прошлом было образовано от другого, позже исчезнувшего или потерявшего с ним смысловую связь, и соответственно было когда-то мотивировано, хотя позже утратило свою мотивировку. Этимологический анализ выявляет эту утраченную мотивировку и вскрывает былую производность слов, которые с точки зрения позднейших эпох являются непроизводными. Так, русское слово портной принадлежит в современном языке к непроизводным. Но исторически оно несомненно было производным. В древнерусском языке было существительное пъртъ, портъ ‘кусок ткани’, мн. ч. пърты, порты ‘платье’ и производное прилагательное пъртный, портной ‘относящийся к платью’, употреблявшееся, в частности, в сочетании портной мастер ‘мастер, делающий платье’. Позже слово пъртъ вышло из употребления, и тогда его производное портной стало непроизводным. Былая производность слова стол (которое в древнерусском и в родственных славянских языках находим и со значением ‘стул’) восстанавливается наукой с меньшей достоверностью. Одни возводят это слово к глаголу стелю (стол — ‘то, что разостлано’, как кол от колю — ‘то, что отколото’), а другие — через ряд промежуточных звеньев — к глаголу стоять. И стелить, и стоять — вполне употребительные глаголы, но у слова стол, если и была когда-то смысловая связь с одним из них, она давно оборвалась. Этимологические гипотезы, выдвинутые для объяснения происхождения слов восемь, десять, как и других простейших числительных, еще более спорны. В принципе можно сказать, что каждое слово было раньше или позже образовано от какого-то слова или словосочетания, т. е. является в диахроническом смысле производным, но установить конкретно факт производности удается только для некоторой части слов.

Рассмотрим подробнее синхроническую производность.

§ 174. Сравнивая производное слово с его производящим (словом или сочетанием слов), мы выделяем 1) общую часть двух сравниваемых единиц — производящую словообразовательную основу и 2) ту специфическую часть (или специфическую черту), которой производное слово отличается от своего производящего,— словообразовательный форматив (СФ). Так, в прилагательном гороховый при сравнении с существительным горох выделяется 1) производящая основа, равная корню (горох-) и 2) СФ, состоящий из суффикса (-ов-) и набора окончаний (-ый, -ая, -ое, -ого, -ому и т. д.)[85]. При выделении основы и форматива важно учитывать исторические и живые чередования фонем, а также возможные сдвиги ударения. Так, в словах горошек, горошина, производных от горох, производящая основа примет вид /garoš/-, а в слове новизна (от новый) вместо /nov/- появится /nav'/- с чередованием /о/ ~ /а/ в неударенном слоге и /v/ ~ /v'/ перед /i/ суффикса.

Производящая основа (как и формообразующая основа в многоформенном слове) обязательно содержит корень (а в сложном слове корни). Кроме того, она может содержать те или иные аффиксы. Во многих случаях производящая словообразовательная основа, в свою очередь, оказывается производной от какой-то другой, а та — от третьей и т. д., как это мы видим в следующей «деривационной цепочке»: скорый → скорость → скоростной → скоростник. Непроизводной является здесь первая производящая основа /sk'or/-, во всех последующих основах к корню прибавлены аффиксы. Для словообразовательного анализа слова скоростник непосредственно важна только последняя трехморфемная основа /skar-ast-n/-, его непосредственно производящая, и только последний словообразовательный форматив— суффикс -/ik/- (+ набор падежно-числовых окончаний). Вместе с тем слово скоростник косвенно соотнесено и со словом скорость, основа которого выступает по отношению к слову скоростник как «дальнейшая производящая».

Непосредственно производящую основу и ближайший (последний) словообразовательный форматив называют непосредственно составляющими анализируемой производной основы (НС). Входящие в ее состав «дальнейшие» производящие основы и формативы будут ее дальнейшими составляющими, вплоть до конечных составляющих — отдельных морфем. Выше (§ 149—168), занимаясь морфемами, мы рассматривали их все как бы на одной плоскости: /skar|ast|n'|'ik|#/. Здесь мы перешли к другому типу морфологического членения, вскрывающему перспективу деривационных связей. Словообразовательная структура является на каждом этапе анализа бинарной (двоичной), включающей два и только два НС. Каждый из этих двух компонентов может, в свою очередь, быть сложным, делимым на части, но выявление этих частей — задача последующих этапов анализа. Пройдя все этапы, мы приходим к конечным составляющим— тем же морфемам, но мы видим их уже не на одной плоскости, а как бы в перспективе: мы выявили не только морфемный состав словоформы или основы, но также и структуру этого состава, способ его организации.

§ 175. Рассмотрим другие типы производящих основ и словообразовательных формативов.

1. В качестве производящей основы может выступать не только основа производящего слова, но и отдельная словоформа: ср. ничего → ничегошеньки, ты → тыкать.

2.    Кроме суффиксальных есть и другие виды производных слов — префиксальные (унести от нести)[86] префиксально-суффиксальные (Поволжье от Волга), производные с помощью морфем-операций (голь от голый, см. § 161, англ. to imp'ort от 'import, см. § 169).

3.    Иногда словообразовательный форматив состоит только из набора формативов отдельных словоформ, так что производное слово внешне отличается от производящего лишь своей формообразовательной парадигмой. Это явление, впервые описанное советским языковедом А. И. Смирницким (1903—1954), называют морфологической конверсией. Яркие примеры дает английский язык такими образованиями, как master ‘хозяин, мастер’ — (to) master ‘овладеть, справиться’, в которых конверсия ведет к частичной омонимии производного и производящего слов, что связано с омонимией показателей отдельных форм (прежде всего нулевых показателей, а также -s во мн. ч. существительного и в 3-ем л. ед. ч. глагола). Но суть конверсии не в омонимии, а в том, что образование слова происходит без помощи специального словообразовательного аффикса (либо симульфикса), одной только сменой парадигмы: ср. the master, a master, master's, masters и, с другой стороны, to master, I master, he masters, I mastered, mastering. Поэтому под понятие конверсии вполне подходит и нем. weißen ‘белить’ от weiß ‘белый’, где нет общего для всех форм аффиксального (или супрасегментного) показателя производности (ср.: ich weiße ‘я белю’, ich weißte ‘я белил’ и т. д.), так что глагол внешне отличается от прилагательного только своей парадигмой. В русском языке морфологическая конверсия представлена в таких парах слов, как супруг — супруга, Александр — Александра, Евгений — Евгения, соль — солю, надою — надой, синий — синь, ученый, -ая, -ое — ученый (существительное).

4.    Кроме морфологической выделяют еще синтаксическую конверсию, при которой сигналом образования производного слова является только изменение синтаксической сочетаемости. Ср. наречие позади, сочетающееся с глаголом (остался позади), и образованный от него предлог позади, употребляемый с род. п. существительного (позади дома).

§ 176. Особо рассмотрим словообразовательную структуру сложных слов (т. е. содержащих более одного корня). Некоторые из них являются результатом стяжения словосочетаний, например имя Мойдодыр у К. Чуковского из мой до дыр или нем. Vergißmeinnicht ‘незабудка’ — букв. ‘не забудь меня’. Производящая основа равна здесь сумме слагаемых компонентов, а в состав словообразовательного форматива входят закрепленный порядок этих компонентов и «объединяющее» ударение.

В других случаях мы имеем сложение основ, например Новгород, лесостепь, первоисточник, исп. pelirojo ‘рыжеволосый’ (ср. pelo ‘волос, волосы’ и rojo ‘красный’), нем. Arbeitstag ‘рабочий день’ (ср. Arbeit ‘работа’ и Tag ‘день’). При чистом основосложении производящая основа равна сумме слагаемых основ, а словообразовательный форматив либо (например, в слове Новгород) такой же, как и при стяжении словосочетаний, либо включает еще и сегментный элемент — интерфикс (в остальных приведенных примерах).

Далее следует сложение основ в сочетании с одновременным присоединением «внешнего» аффикса (т. е. какого-либо словообразовательного аффикса помимо интерфикса). Примером может служить прилагательное железнодорожный, образованное от устойчивого словосочетания железная дорога. Производящая основа здесь железн-... дорог-, а словообразовательный форматив состоит из сегментных элементов — интерфикса -/ɑ/- (орф. -о-) и суффикса -н- (вызывающего в основе чередование /g/ ∞ /ž/), набора окончаний прилагательного и из двух несегментных элементов: фиксированного порядка компонентов и объединяющего главного ударения на втором слагаемом. Особую разновидность этого типа представляют слова голубоглазый, дровосек, шелкопряд, в которых вместо «внешнего» словообразовательного аффикса используется формообразовательная парадигма, несвойственная второму компоненту сложения (ведь прилагательного «глазый» или существительных «сек», «пряд» в русском языке нет).

§ 177. Рассматривая словообразовательную структуру, важно различать 1) регулярные и нерегулярные образования и 2) продуктивные и непродуктивные словообразовательные модели.

1.    Регулярные образования строятся по одной, многократно повторяющейся модели и воспроизводят без отклонений определенное формальное и смысловое соотношение с производящим словом или словосочетанием. Например, влажнеть так же относится к влажный, как седеть к седой, грубеть к грубый; киевский так же относится к Киев, как ленинградский к Ленинград, воронежский к Воронеж и т. д. В нерегулярных образованиях наблюдается единичное, присущее индивидуально данному слову смысловое или формальное отступление от общей модели. Так, хорошеть выпадает из приведенного выше ряда влажнеть ← влажный и т. д., так как оно не значит ‘становиться хорошим’ (ср. влажнеть — ‘становиться влажным’), а значит ‘становиться красивее’[87]. Выпадает из этого ряда и скудеть, но по другой причине: ему недостает /n'/, так как прилагательное будет скудный и, следовательно, регулярное образование глагола со значением ‘становиться скудным или более скудным’ должно было бы звучать «скуднеть». Отступление от регулярного соотношения по форме имеем и в курский при Курск (две последних согласных основы «слиты» с согласными суффикса).

2.    Продуктивные модели — это модели, по которым образуются новые слова. Так, продуктивны в современном русском языке модели с суффиксами -тель (ср. такие относительно новые слова, как первооткрыватель, увлажнитель, опрыскиватель), -щик/-чик (ср. склейщик, застройщик, укладчик и т. д.); с суффиксом -к- и формативами существительных женского рода 1-го склонения: ср. подсыпка, браковка, отсидка, выпарка и т. д., также с другими словообразовательными значениями — кочегарка, футболка, Третьяковка, вечерка, гражданка (в противопоставлении военной службе) и др. Ряды слов, образуемых по продуктивным моделям, являются открытыми, слова в таких рядах не могут быть сосчитаны. В противоположность этому непродуктивные модели — те, по которым не создаются новые слова (кроме шуточных образований). В русском языке непродуктивны модели с суффиксами -/ej/, -знь, -изн-: есть грамотей, богатей-, жизнь, болезнь, боязнь; отчизна, белизна, новизна, дешевизна, укоризна и ряд других, но новые слова по этим образцам не создаются. Здесь мы имеем дело с закрытыми рядами, все члены которых могут быть сосчитаны.

§ 178. Есть случаи, стоящие при синхроническом подходе к вопросам словообразования на грани между производностью и непроизводностыо. Примером могут служить глаголы обуть и разуть. Исторически они являются префиксальными производными от восстанавливаемого праславянского *uti, вероятно значившего ‘надевать (обувь)’[88]. Так как производящее слово утрачено, оба глагола должны были бы перейти в класс непроизводных слов, но этому препятствует их четкая взаимная соотнесенность:    они как бы взаимно «поддерживают» друг друга, взаимно друг друга мотивируют, т. е. каждое играет по отношению к другому роль, аналогичную роли производящего слова. Такие слова можно назвать взаимно мотивированными, или взаимно мотивирующими. Их называют также производными от связанных основ. Связанная основа может быть определена как общая часть двух или нескольких «взаимно мотивированных» слов, содержащая их корень (и обычно совпадающая с корнем) и никогда не выступающая в качестве ФОС или словоформы, а всегда лишь как часть какой-то ФОС. В примере обуть — разуть связанной основой является -у-, а приставки об- и раз-, использованные в своих обычных значениях (ср. обвернуть — развернуть, обмотать — размотать и т. д.), составляют специфические части, т. е. словообразовательные формативы основ обу- и разу-, производных от связанной. Другой пример: в занять — отнять — принять — поднять — снять — разнять и в некоторых других связанная основа -ня- равна корню, представленному и другими вариантами (§ 242,2).

в) Сокращенные и сложносокращенные слова

§ 179. Особую словообразовательную структуру имеют так называемые сокращенные и сложносокращенные слова.

Сокращенные слова образуются способом усечения, отбрасывания тех или иных звуковых отрезков из состава соответствующего полного слова. Ср. варианты личных имен: Лена от Елена, Катя от Екатерина, Гена от Геннадий, нем. Hans от Johannes и т. д.; далее, зам от заместитель, спец от специалист, метро от метрополитен (сейчас только официального), болг. разг. тролей ‘троллейбус’ от тролейбус, англ. bus ‘автобус’ от omnibus, шведск. и датск. bil ‘автомобиль’ от automobil и т. д. Во всех этих случаях (стилистически разнородных) производящая основа не видна прямо в производном слове, не содержится в нем материально. Но она, так сказать, угадывается в нем, поскольку для сознания говорящих остается ясной его связь с несокращенным словом. Функцию словообразовательного форматива выполняют здесь разного рода изъятия из состава производящей основы. В этом смысле можно говорить об «отрицательном», «вычитательном» словообразовательном формативе.

Сложносокращенные слова, называемые также аббревиатурами[89], или универбирующими (т. е. «превращающими в одно слово») сокращениями, образуются из словосочетаний — составных терминов, названий различных учреждений и должностей и т. п. Они представляют собой результат усечения частей слов, входящих в полное наименование, и слияния остающихся частей (иногда, их неполного слияния) в одно слово. Ср. местком из местный комитет, сельмаг из сельский магазин и т. д. У некоторых сложносокращенных слов связь с полным наименованием является только этимологической и уже не соответствует актуальному значению. Так, совхоз не равно по смыслу сочетанию советское хозяйство. В состав форматива сложносокращенных слов входит, помимо различных усечений, объединяющее ударение (во многих случаях главное ударение на одном из компонентов сочетается с второстепенным на остальных, например н,ефтег,азопров'од).

Сложносокращенные слова — явление, характерное для современного этапа в развитии многих языков. Если сокращения типа Лена, Лиза, Саня, Hans и т. д. возникают в бытовой речи, то сложносокращенные слова обычно рождаются в сфере официальных стилей и поэтому ориентируются не на живое звучание слова, а на его написание. Это особенно отчетливо проявляется в инициальных аббревиатурах, составляемых из одних начальных букв (именно букв. а не фонем!) слов, входящих в полное наименование, например ТЮЗ ← Театр юного зрителя (второе слово начинается фонемой /j/, вовсе не представленной в сокращенном наименовании, которое читается /t'us/). Многие инициальные аббревиатуры даже и произносятся не в соответствии со звуковыми значениями букв (как ТЮЗ, вуз, ГЭС), а в соответствии с их алфавитными названиями: СССР /,es,es,es'er/, МГУ /,еmg,e'u/, ВДНХ /v,ed,e,enx'a/. Иногда встречается и написание по названиям букв. например чепе (чрезвычайное происшествие), энзе (неприкосновенный запас)[90].

В некоторых аббревиатурах последний компонент выступает как полная основа с присущим ей формообразованием (роддом, сберкасса, запчасти) или как словоформа, например косвенный падеж существительного (завкафедрой, управделами). Иногда усечение осуществляется за счет серединных и даже начальных частей основ, например в торгпредство, мопед (из мотоцикл-велосипед), в англ. smog /smɔg/ ‘густой туман с дымом и копотью’ (из smoke /smouk/ ‘дым’ и fog /fɔg/ ‘густой туман, мгла’). В русском языке есть аббревиатуры, образованные с использованием интерфиксов (трудодень, пищеторг). На базе аббревиатур возникают новые производные — комсомолец, комсомолка, газик — автомобиль марки «газ» (автомобиль Горьковского автозавода).

г) Аналитические образования

§ 180. Особой грамматической структурой обладают аналитические образования. Они представляют собой сочетания знаменательного и служебного слов (иногда знаменательного и нескольких служебных), функционирующие как одно знаменательное слово — отдельная словоформа, ряд словоформ или целая лексема.

1. Аналитические образования, которые функционируют в качестве словоформ того или иного слова, имеющего и неаналитические (синтетические) словоформы, называются аналитическими формами. Мы уже встречались выше с аналитическими формами глагольных времен (русск. буду писать, англ. I'll write, нем. ich werde schreiben и т. п.) и наклонений (русск. писал бы, англ. I should write и т. д.). Имеются аналитические формы глагольного вида, например так называемый Progressive в английском языке (I am writing ‘я пишу в данный момент’, I was writing ‘я писал в тот момент’), аналитические формы залога, в частности страдательного (нем. der Brief wird geschrieben ‘письмо пишется’), у прилагательных и наречий — аналитические формы степеней сравнения (фр. plus fort ‘сильнее’, le plus fort ‘самый сильный’). Сочетания знаменательных слов с предлогами правомерно рассматривать как аналитические формы падежей (ср. нем. mit dem Bleistift или болг. с молив, равнозначное русскому тв. п. карандашом; англ. of my friend или фр. de mon ami, равнозначное русск. род. п. моего друга; русск. в город, равнозначное финскому так называемому иллативу kaupunkiin). Сочетания с артиклем в английском, немецком, французском, испанском и в некоторых других языках суть аналитические формы выражения «определенности» и «неопределенности».

Иногда аналитическая форма может быть более или менее синонимична параллельно существующей синтетической. Так, «Эта комната — более теплая» = «Эта комната теплее», англ. «the son of my friend» = «my friend's son». В других случаях аналитическая форма не имеет даже приблизительного синонима в числе синтетических форм, но противопоставлена синтетической форме в рамках грамматической категории. Так, в русском языке сложное будущее несовершенного вида и сослагательное наклонение, в английском языке — конкретно-процессный вид (Progressive), во французском — сравнительная и превосходная степени не имеют синтетических параллелей, но участвуют в грамматических категориях, противополагаясь синтетическим формам. Ср.:

буду писать : пишу : писал (категория времени)

писал бы : пишешь (и др.) : пиши (категория наклонения)

I am (was) writing : I write (wrote) и т. д. (категория вида)

(le) plus fort: fort (категория степеней сравнения)

Бывает и так, что в словах одного разряда какая-то граммема выражается посредством синтетической, а в словах другого разряда — посредством аналитической формы. Ср. англ. strong ‘сильный’ — сравнит. stronger — превосх. strongest, easy ‘нетрудный’ — easier — easiest и т. д., но у многосложных прилагательных: interesting ‘интересный’— сравнит. more interesting — превосх. the most interesting.

Формативы аналитических форм имеют сложную структуру: обычно они представлены сочетанием служебного слова (или нескольких служебных слов) и тех или иных аффиксов в составе знаменательного слова. Так, в русск. на столе форматив состоит из предлога на и окончания -/е/, а в на стол — из того же предлога и нулевого окончания. Отдельные компоненты такого сложного форматива могут быть соотнесены с отдельными компонентами сложного грамматического значения формы.

2. Аналитические образования, которые функционируют в качестве целой лексемы во всей совокупности ее форм, естественно назвать аналитическими словами. Примером могут служить глаголы типа англ. to pride oneself ‘гордиться’, нем. sich schämen ‘стыдиться’, фр. s'enfuir ‘убегать’, употребляемые всегда только с возвратным местоимением, которое (в отличие от русского возвратного аффикса -ся/-сь) является служебным словом. Глагол to pride oneself образован соединением 1) производящей основы /praid/, представленной в существительном pride ‘гордость’ (глагола «to pride» в английском языке нет, как нет в русском глагола «гордить»), и 2) словообразовательного форматива, состоящего из двух частей: а) меняющегося по лицам и числам возвратного местоимения и б) набора аффиксальных и аналитических формативов отдельных форм глагола.

4. ЧАСТИ РЕЧИ

§ 181. Говоря о частях речи, имеют в виду грамматическую группировку лексических единиц языка, т. е. выделение в лексике языка определенных групп или разрядов, характеризуемых теми или иными грамматическими признаками[91].

Учение о частях речи складывается еще в античности. В славянские земли оно проникает только в средние века, причем в порядке буквального перевода возникает большинство церковнославянско-русских наименований частей речи, употребляемых нами и по сей день.

С развитием языкознания в XIX и XX вв. традиционная система частей речи перестает удовлетворять ученых. Появляются указания на непоследовательности и противоречия в существующей классификации, на отсутствие в ней единого принципа деления.

Оживленные споры о рациональных принципах выделения частей речи развернулись, в частности, в русском и советском языкознании. Ф. Ф. Фортунатов (1848—1914), а затем его ученики, представители так называемого формального направления, разработали классификацию слов русского языка, построенную на учете одних только синтетических, различающихся окончаниями «форм словоизменения». Эта классификация не принимала во внимание сложных, аналитических форм, случаев косвенного выражения грамматического значения, а главное смысловых и синтаксических функций частей речи. Более перспективный путь решения проблемы наметил Л. В. Щерба, подчеркнувший, что в языке «форма и значение неразрывно связаны друг с другом: нельзя говорить о знаке, не констатируя, что он что-то значит; нет больше языка, как только мы отрываем форму от ее значения» и, с другой стороны, «нет категорий, не имеющих формального выражения»[92]. В вопросе о частях речи исследователь «должен разыскивать... под какую общую категорию подводится то или иное лексическое значение», причем нужно учитывать, что «внешние выразители категорий могут быть самые разнообразные»[93]. И далее: «Какаду не склоняется, но сочетания мой какаду, какаду моего брата, какаду сидит в клетке достаточно характеризуют какаду как существительное»[94].

Очевидно, ошибка «формальной школы» заключалась не в требовании учитывать форму; требование это правильное, языковед всегда должен учитывать формальную сторону, если не хочет оторваться от объективных фактов языка. Ошибка была в том, что форма понималась, во-первых, узко, только как наличие окончания в составе самого данного слова, и, во-вторых, рассматривалась как нечто самодовлеющее, между тем как форма есть всегда форма какого-то содержания, внешнее проявление какой-то сущности.

Пусть слова вроде какаду, такси не имеют в русском языке падежно-числовых окончаний. Значит ли это, что они не имеют грамматических категорий падежа и числа? Вовсе нет! Достаточно употребить такое слово в контексте, и мы по поведению окружающих слов сразу обнаружим, что этому слову присущи все грамматические категории и синтаксические функции, свойственные имени существительному.

§ 182. Грамматические категории, характеризующие слова той или иной части речи, не совпадают или не вполне совпадают в разных языках, но они в любом случае обусловлены общим грамматическим значением данного класса слов, т. е обусловлены тем, что Щерба назвал, как мы видели, «общей категорией», под которую «подводится лексическое значение». Так, из общей категории «предметности», составляющей грамматическое значение имени существительного, вытекают отдельные акциденции данной части речи[95], в частности в русском языке — категории падежа, числа и рода, выражаемые соответствующими формальными показателями.

В некоторых случаях главным формальным признаком определенной части речи является та или иная сочетаемость соответствующих слов с другими. Так, в китайском языке глаголы и прилагательные, выступая в функции сказуемого, могут непосредственно сочетаться с подлежащим, например Tā laile ‘он пришел’, Tiānqi lĕng ‘погода холодная’, существительное же в функции сказуемого сочетается с подлежащим только при посредстве связки shi, например Тā shi xuesheng ‘он студент’ (сказать просто «Тā xuesheng» нельзя). И именно эта неспособность быть сказуемым без помощи связки является основным формальным признаком китайского существительного.

Подчеркнем, что синтаксические функции частей речи обнаруживают при сравнении языков большее сходство, чем типы формо- и словообразования. Ведущим же и определяющим моментом является общее грамматическое значение. Остальные моменты так или иначе подчинены ему и должны рассматриваться как прямые или косвенные формы его проявления, специфичные для каждого языка.

Принцип общего грамматического значения и лежит в основе традиционной системы частей речи. Только этот принцип не проведен в ней последовательно, не разграничены разные типы общих грамматических значений, вследствие чего некоторые рубрики, которые фактически перекрещиваются, оказываются расположенными в этой системе в одну линию. Задача состоит не в том, чтобы отбросить традиционную систему частей речи и заменить ее какой-то совершенно новой классификацией, а в том, чтобы вскрыть логику противопоставлений, зафиксированных традиционной схемой, очистить эту схему от непоследовательностей, отделить в ней глубинное и существенное от случайных черт, резко изменяющихся от языка к языку.

§ 183. Начинать нужно с выделения более крупных классов слов, чем отдельные части речи. Это прежде всего уже не раз встречавшиеся нам классы знаменательных и служебных слов, охватывающие-каждый по нескольку частей речи традиционной схемы.

Внутри класса знаменательных слов прежде всего выделяются слова-названия и указательно-заместительные слова. Об основном различии между этими типами слов была речь выше (§ 98—99). Особое место в ряду знаменательных слов занимают междометия — слова, служащие выразителями эмоций (ай, ой, ба, тьфу, ура, дудки) или сигналами волевых побуждений (эй, алло, цыц, брысь, стоп). Для междометий характерна синтаксическая обособленность, отсутствие формальных связей с предшествующим и последующим в потоке речи[96].

Отдельную группу, промежуточную между знаменательными и служебными словами, составляют «оценочные», или модальные, слова, выражающие оценку достоверности факта (несомненно, вероятно, по-видимому, кажется, как будто, может быть, вряд ли, едва ли и т. п., также говорят, слыхать, якобы и др.) либо оценку его желательности или нежелательности с точки зрения говорящего (к счастью, к сожалению, на беду и др.). Модальные слова используются в предложении в качестве ^вводных элементов.

§ 184. Имя существительное[97], как упоминалось, выражает грамматическое значение предметности. Историческим ядром существительных были названия предметов в прямом, физическом смысле (слова вроде камень, копье, названия животных, растений, людей и т. п.). Затем развились существительные с «непредметными» значениями — названия отрезков^времени (вроде день, год), свойств в отвлечении от носителей свойства (белизна), действий и состояний в отвлечении от их производителей (бег, рост), отношений (связь, зависимость) и т. д. Во всех таких «непредметных» существительных мы имеем дело с предметностью в особом смысле, можно сказать — с фиктивной предметностью. Человеческая мысль способна сделать своим предметом, отдельным предметом мысли все, что доступно человеческому сознанию. Мы можем говорить или думать о реальном предмете, отмечая (попутно) его свойство (белый снег), но можем выделить это свойство, поставить его в центр внимания, оттеснив носителя свойства на второй план (белизна снега), или же рассмотреть свойство само по себе, в отвлечении от его носителя (просто белизна). Далее мы можем оперировать в наших мыслях и в нашей речи этим свойством так, как если бы это был отдельный предмет, выделять в нем, в свою очередь, новые свойства (интенсивность белизны), ставить его в разные отношения к другим предметам мысли (наслаждение белизной, разговор о белизне и т. д.). Легкость, с которой мы превращаем в предмет (фиктивный предмет, предмет «по названию») любое свойство, действие, состояние, отношение и т. д., проявляется в языке в неограниченной способности практически всех слов производить абстрактные существительные (ср. белый → белизна, белость, бель; бегать → бег, беганье, беготня) или превращаться в такие существительные (ср. «Сейте разумное, доброе, вечное» (Некрасов); «Разница между тогда и теперь»).

Первичные синтаксические функции существительного — функции подлежащего и дополнения. Существительные используются также в качестве сказуемого (в ряде языков они выступают при этом в особой предикативной форме), в качестве определения к другому существительному, иногда обстоятельства. Типичными грамматическими категориями существительного являются падеж и число.

Категория падежа выражается с помощью аффиксов либо с помощью аналитических средств: — предлогов (или послелогов) и порядка слов[98]. В принципе она многочленна, хотя система аффиксального выражения падежа может состоять всего из двух членов (например, в английских существительных: общий падеж с нулевой флексией — притяжательный падеж с флексией -s), а может и вовсе отсутствовать. Содержание категории падежа составляют разнообразные отношения между существительным и другими словами в предложении, своеобразно отражающие отношения между реальными предметами, предметом и действием и т. д. Это могут быть отношения, обусловленные логическими и структурными схемами предложения (сюда входят значения субъекта действия, прямого объекта, объекта-адресата, орудия действия и др.), либо пространственные и иные отношения. В русском языке пространственные отношения передаются в основном аналитически, предложными сочетаниями, но в финском и эстонском они выражаются окончаниями специальных местных и направительных падежей — инессива (пребывание внутри), иллатива (движение внутрь), аллатива (движение к) и некоторых других. Еще более сложную систему местных падежей имеют дагестанские языки. Так, в лакском и табасаранском языках число флективных падежей доходит до сорока. Во многих языках для падежей характерна многозначность: в одном падеже совмещаются различные функции, например, в русском творительном — значение орудия (пишу пером) и переносно «образа,действия» (пишу небрежным почерком), значение так называемого предикативного падежа («его выбрали председателем», «он был еще ребенком») и ряд других.

Категория числа выражается аффиксацией, редупликацией и другими средствами. Содержание категории числа составляют количественные отношения, отраженные сознанием человека и формами языка/ В языках мира кроме единственного и множественного встречается двойственное, иногда тройственное число, множественное небольшого количества, собирательное множественное и т. д. С другой стороны, в некоторых языках выражение числа в существительном вообще необязательно.

Из других грамматических категорий существительного широко распространена категория определенности/неопределенности (обычно выражаемая артиклем, который может быть служебным словом, как в английском, французском, немецком, древнем и современном греческом, арабском, или же аффиксом — как определенный артикль скандинавских языков, румынского, болгарского, албанского). Неопределенность может выражаться отсутствием артикля (например, в болгарском) или специальным неопределённым артиклем. В языках, не имеющих определенности/неопределенности как развитой грамматической категории, выражение соответствующих значений могут брать на себя другие грамматические категории, например категория падежа (ср. выпил воды — выпил воду).

Встречающиеся в ряде языков классификационные категории имени существительного, такие, как грамматический род в индоевропейских и семитских языках или именной класс в ряде языков Африки, некоторых кавказских и др., служат главным образом средством оформления синтаксической связи (согласования) разных слов с именем существительным (ср. выше § 143—144).

§ 185. Имя прилагательное[99] выражает грамматическое значение качества или свойства, называемого не отвлеченно, само по себе, а как признак, данный в чем-то, в каком-то предмете: не белизна, а белое что-то, белый (снег, или хлеб, или мел — вообще какой-то предмет, который мог бы быть обозначен существительным мужского рода) или белая (шаль, стена и т. д. — вообще какой-то предмет, обозначенный существительным женского рода) и т. д. Как говорит Щерба, «без существительного, явного или подразумеваемого, нет прилагательного»[100]. Или же: будучи употребленным без существительного, прилагательное само становится названием предмета (по одному из его признаков), т. е. существительным (ср. слепой старик и слепой), либо названием свойства в отвлечении от носителя, т. е. опять существительным, только другого типа (новое в смысле ‘новизна’). Грамматическая подчиненность прилагательного существительному проявляется в одних языках в его согласовании с существительным, в других — в его линейной позиции в составе атрибутивной группы перед существительным (например, в английском языке между артиклем и существительным) или, напротив, после него.

Первичные функции прилагательного — функция определения и сказуемого (его именной части). Иногда эти функции разграничиваются употреблением специальных рядов форм. Так, в немецком языке атрибутивным формам прилагательного, различающимся (в порядке согласования) по роду, числу и падежу, противостоит предикативная форма, единая для всех родов и для обоих чисел (например, krank ‘болен, больна’ и т. д.). В русском языке в атрибутивной функции нормально используется полная форма (больной и т. д.), а в предикативной возможна и полная и краткая (болен), иногда со смысловой дифференциацией: он болен (временное, преходящее свойство) — он больной (постоянное свойство), он зол (‘раздражен’) — он злой (вообще). Признаки, обозначаемые прилагательными, во многих случаях могут варьироваться по степени интенсивности. Отсюда специфическая грамматическая категория качественных прилагательных, категория степеней сравнения.

Во многих языках мира прилагательное в формальном отношении слабо отграничено от существительного. Исторически это понятно. В основе и прилагательного и существительного лежало недифференцированное имя с предметно-качественным значением, становившееся в дальнейшем либо названием предмета (по его типичному признаку), либо названием признака. В индоевропейских языках это прослеживается довольно четко. Например, одно и то же слово доисторической эпохи превратилось в литовском в существительное krantas ‘берег’, а в славянских языках в прилагательное крутой (русск.). В современном немецком сравните прилагательные licht ‘светлый’, laut ‘громкий’ и существительные Licht ‘свеча’ (и ‘свет’), Laut ‘звук’. Первоначально склонение прилагательных не отличалось в индоевропейских языках от склонения существительных. В других языках, например в китайском, прилагательное по своим формальным признакам сближается скорее не с существительным, а с глаголом (см. § 182).

§ 186. Глагол в большинстве языков состоит из двух рядов образований: из собственно глагола (лат. verbuin finituni), например читаю, читал, читай, читал бы, и так называемых вербоидов, например читать, читающий, читанный, читая, совмещающих признаки глагола с признаками некоторых других частей речи[101].

Собственно глагол — это глагол-сказуемое и вершина и организующий центр предложения, как это подробнее будет рассмотрено в разделе синтаксиса. Собственно глагол выражает грамматическое значение действия, т. е. признака динамического, протекающего во времени, причем называет этот признак не отвлеченно, а, как выразился А. А. Потебня, «во время его возникновения от действующего лица»[102]. «В понятие о глаголе, — продолжал Потебня, — непременно Входит отношение к лицу, каково бы ни было эго последнее: известное или нет, действительное или фиктивное». Отношение к «неизвестному лицу» мы имеем в неопределенно-личном употреблении глагола (говорят, нем. man sagt, фр. on parle с тем же значением), также в обобщенно-личном употреблении (что посеешь, то и пожнешь), отношение к «фиктивному лицу», в частности, в безличных глаголах (светает, смеркается, нем. es dämmert ‘смеркается’, англ. it is raining ‘идет дождь’ — букв. ‘дождит’). В грамматическое понятие «действующее лицо», разумеется, входит и «действующий предмет», и «страдающее» лицо или предмет, и т. д., короче, все то, что может обозначаться подлежащим при данном глаголе (см. § 208).

Наиболее типичными грамматическими категориями глагола-сказуемого являются время, наклонение и залог.

Категория времени служит для локализации во времени того действия, которое обозначено глаголом; граммемы этой категории выражают различные типы отношений между временем действия и моментом речи, а иногда между временем действия и каким-то другим моментом, помимо момента речи. В последнем случае мы имеем дело со специальными «относительными временами» (такими, как плюсквамперфект — прошедшее, предшествующее другому прошедшему, «будущее предварительное», «будущее в прошедшем» и т. п.) либо с относительным употреблением «основных» времен (Ему показалось, что в доме кто-то ходит, где форма настоящего времени выражает одновременность действию главного предложения показалось). Особо выделяют переносное употребление времен, например распространенное во многих языках «настоящее историческое» в рассказе о прошлом (Иду я вчера по улице...).

Категория наклонения выражает отношение действия, обозначенного глаголом, к действительности, а в ряде случаев — к воле и желанию, иногда к личному опыту говорящего. Соответственно различают наклонение реальности — изъявительное (индикатив) и те или иные противопоставленные ему граммемы, представляющие глагольное действие как вовсе нереальное или как возможное, предполагаемое, допустимое, обусловленное в своем осуществлении другим действием; как желательное и даже прямо требуемое от адресата речи либо как запрещаемое и т. д. Прямое побуждение к действию во многих языках выражается формами императива (повелительного наклонения). Более разнообразен состав, функции и номенклатура других «наклонений неполной реальности». В ряде языков (например, болгарском, албанском, эстонском) есть специальные формы «заочного» наклонения, указывающие, что говорящий не был свидетелем действия, о котором говорит. Ср. болг. Тя пееше хубаво ‘Она хорошо пела’ — «очное» наклонение (говорящий сам слышал ее пение и высказывает свою оценку) и Тя пеела хубаво ‘Она, говорят, хорошо пела (или поет)’ — «заочное», так называемое «пересказывательное» наклонение.

К наклонениям в широком смысле можно отнести имеющиеся в некоторых языках специальные вопросительные и отрицательные формы глагола, например в английском языке — аналитические вопросительные и отрицательные формы со вспомогательным глаголом to do (Do you speak English? ‘Говорите ли вы по-английски?’), в большинстве финно-угорских языков — аналитические формы с отрицательным глаголом (финск. en ‘я не’, et ‘ты не’ и т. д.).

Категория залога тесно связана со структурой предложения, и поэтому мы рассмотрим ее в разделе синтаксиса (см. § 208).

Особое место среди глагольных категорий занимает грамматическая категория вида, противопоставляющая друг другу разные типы протекания и распределения действия во времени. Так, в русском и в других славянских языках противопоставлены совершенный вид (решил, взобрался), выражающий действие как неделимое целое (обычно действие, достигающее своего предела), и несовершенный вид (решал, взбирался), выражающий действие без подчеркивания его целостности, в частности направленное к пределу, но не достигающее его, действие в процессе протекания или повторения, непредельное (имел), общее понятие о действии и т. д. В английском языке противопоставлены конкретно-процессный вид (Progressive), например he is writing ‘он пишет в данный момент’, и общий вид — he writes ‘он пишет вообще’.

Рассмотренные глагольные категории могут по-разному комбинироваться, скрещиваться между собой и взаимодействовать в языках мира. Так, времена более или менее четко разграничиваются обычно лишь в рамках изъявительного наклонения, причем некоторые формы времени совмещают временные значения с модальными; например, формы будущего времени нередко выражают также предположение, возможность («сюда войдет 3 литра» — ‘может войти’, нем. «er wird das wissen» не только ‘он будет это знать’, но и ‘он, должно быть, это знает’). Очень широко представлены в языках формы, совмещающие временное и видовое значения (таковы, например, формы прошедшего времени французского глагола imparfait и passe simple).

Будучи сказуемым, глагол всегда, как было отмечено, соотносится с «действующим лицом», а в известных случаях — и с другими «лицами» в предложении. Если соотнесенность с различными лицами выражается в самом глаголе тем или иным формальным различием, мы говорим, что глагол имеет категорию лица (в широком смысле, включая число, а также род и грамматический класс). Наличие глагольной категории лица иногда делает ненужным подлежащее (так, в пойду, пойдешь и так ясно, кто выполняет данное действие). При использовании же подлежащего глагол, имеющий категорию лица, согласуется с подлежащим в лице и числе, иногда также (например, в арабском языке, в прошедшем времени и сослагательном наклонении современного русского языка) в роде или же (во многих языках Африки, в некоторых кавказских и др.) в классе. В языках с так называемым полиперсональным спряжением в глагольной форме обозначается не только лицо субъекта, но одновременно и лицо объекта (иногда даже нескольких объектов) действия. Соответственно глагол согласуется и с подлежащим, и с дополнением, прямым или даже косвенным. Так, в адыгейском сэ о у|с|щагъ ‘я тебя повел’ первый префикс в глаголе указывает на дополнение о ‘ты, тебя’, а второй — на подлежащее сэ ‘я’.

Вместе с тем есть языки, в которых глагол вовсе не вступает в отношения согласования и вообще не имеет категории лица (и числа). Таково положение, например, в китайском, вьетнамском, бирманском, а также датском, шведском и в некоторых других языках. Однако и м этих языках, выступая как сказуемое, глагол соотнесено (абстрактным) действующим лицом (оно уточняется подлежащим). Швед. driver, взятое в отрыве от подлежащего, значит ‘(кто-то) пишет’ (причем этим «кто-то» могут быть я, ты, он, мы и т. д.). Форма skriver (и отличие, например, от инфинитива skriva) есть собственно глагольная форма, которая однозначно определяется как сказуемое, а не какой-либо другой член предложения и несет значения наклонения (изъявительного — ср. повелительное skriv ‘пиши, пишите’) и времени (настоящего — ср. прошедшее skrev ‘писал, писала’).

§ 187. Вербоиды могут выполнять различные синтаксические функции, а также участвовать в образовании аналитических форм собственно глагола.

Есть вербоиды, совмещающие свойства глагола и существительного. Это инфинитивы русского и многих других языков и функционально близкие им формы (супин в латыни и старославянском, герундий в английском, масдар в арабском и т. д.). Эти вербоиды называют действие отвлеченно, не в связи с его конкретным производителем, но обычно с сохранением некоторых грамматических категорий глагола, например в русском — категории вида (ср. решить : решать) и залога (выплачивать : выплачиваться), и с соблюдением форм синтаксической связи, характерных для глагола. Ср.:

читаю книгу и читать книгу (вин. п.) — но: чтение книги (род. п.)

люблю детей и любить детей (вин. п.) — но: любовь к детям (предложное сочетание)

иду быстро и идти быстро (наречие) — но: быстрая (прилагательное) ходьба.

Исторически инфинитивы, супины и т. д. часто представляют собой застывшую падежную форму отглагольного существительного, втянутую обратно в систему глагола.

Другой ряд вербоидов совмещает свойства глагола и прилагательного. Это различные причастия, представляющие действие как свойство предмета или лица. Как говорил Потебня, «в причастии возникающий признак (черта глагола) представляется данным (черта имени)»[103]. В русском и многих других языках причастия имеют все согласовательные категории, свойственные прилагательному, и вместе с тем ряд категорий, типичных для глагола: залог (ср. выплативший : выплаченный), время (хотя в причастиях состав граммем времени не тот, что в собственно глаголе), вид. По формам синтаксической связи причастие тоже вполне аналогично глаголу: читающий, читавший книгу и т. д.

Вербоид, совмещающий свойства глагола и наречия, представлен в русском и некоторых других языках деепричастием. Деепричастие называет действие как признак, характеризующий другое действие («сказал смеясь», «сидел ссутулившись»). Оно объединяется с глаголом некоторыми категориями и общностью форм синтаксической связи (читая, прочитав книгу).

Есть языки, не имеющие вербоидов, в частности китайский. Но и в китайском языке, при необходимости употребить глагол в нетипичной для него синтаксической функции, глагол этот получает специальное оформление. Так, функционируя в роли определения (т. е. там, где мы бы употребили причастие), китайский глагол обязательно сопровождается частицей de, как бы аннулирующей свойственную ему предикативность. Ср. wǒ kan shū ‘я читаю книгу’ и wǒ kan de shū ‘читаемая мною книга’ (этим, в частности, глагол отличается от прилагательного, выступающего в роли определения без помощи частицы de).

§ 188. Рядом с глаголом уместно поставить часть речи, отсутствующую в традиционной схеме, не всеми признаваемую и выявленную пока лишь в нескольких языках, а именно неглагольный предикатив (статив). Эта часть речи была выделена в русском языке под названием «категория состояния» Л. В. Щербой[104]. Она охватывает слова с грамматическим значением состояния, используемые, подобно собственно глаголу, только в предикативной функции и характеризуемые категориями времени и наклонения, по по всему своему облику очень далекие от глаголов. В русском языке основную массу неглагольных предикативов составляют слова, омонимичные наречиям, вроде весело, душно, неловко, холодно в предложениях типа Мне весело (было, будет, было бы весело), Здесь душно и т. д.; далее, слова можно, надо, нужно, совестно, досадно, нельзя, ряд слов, омонимичных существительным, вроде пора, лень, грех, в предложениях типа Мне (было) пора уходить, Ему (было) лень заниматься, (Было бы) грех жаловаться и т. д.; слова жаль, недосуг, невдомек и др. Все перечисленные слова используются в безличных предложениях, т. е. не могут иметь подлежащего в обычном смысле слова. Лицо — реальный носитель состояния — может быть обозначено при них словом в дательном падеже. Другие неглагольные предикативы употребляются с обычным подлежащим, например замужем, начеку, и даже согласуются с ним в роде и числе — он рад, она рада, мы рады, также намерен и др. В английском языке к неглагольным предикативам относят такие слова, как asleep ‘в спящем состоянии’, awake ‘в бодрствующем состоянии’, afloat ‘на плаву’, alive ‘в живых’ и т. п.

§ 189. Наречие[105] по его грамматическому значению определяют как «признак признака». Как отметил Потебня, наречие называет «признак... связуемый с другим признаком, данным или возникающим, и лишь чрез его посредство относимый к предмету»[106]. Так, в очень сладкий виноград, снаружи красивый дом, поезд шел быстро, железо накаляется докрасна существительные называют предметы, прилагательные и глаголы — признаки предметов (данные — сладкий, красивый или возникающие — шел, накаляется), а наречия — признаки этих признаков. Наречия функционируют в предложении как обстоятельства, относимые к глаголу, к прилагательному, к неглагольным предикативам (он спозаранку начеку). Лишь реже наречие относится прямо к существительному (яйца всмятку, совсем ребенок). Предикативная функция, как правило, не свойственна наречию, что и служит важным доводом в пользу выделения в особую часть речи неглагольных предикативов, часто омонимичных наречию.

Для наречия характерно отсутствие каких-либо грамматических категорий (и соответствующего им формообразования), кроме категории степеней сравнения (у качественных наречий).

§ 190. Последняя часть речи внутри слов-названий — имя числительное[107]. Грамматическое значение числительного — значение количества, представляемого как количество чего-то (пять столов, пять чувств) или же как абстрактное число (пятью пять — двадцать пять); как точно определяемое количество или как количество неопределенное (много, мало столов). Называя количество предметов, числительные вступают в сочетание с существительными, объединяясь с ними той или иной формальной связью.

Иногда числительные получают различное оформление в зависимости от семантического (или формального) разряда существительного. Так, при личных существительных мужского рода в русском языке употребляются формы двое, трое, пятеро и т. д. (пятеро студентов), невозможные в других случаях (не говорят «пятеро студенток» или «пятеро столов»). В китайском многие существительные соединяются с числительными только при посредстве особых классификаторов, например ge ‘штука’, bă ‘ручка’, tiao ‘ветвь’: sān ge ren ‘три человека’ (букв. ‘три штуки людей’), sān bă dāoz ‘три ножа’ (букв. ‘три ручки ножей’), sān tiao dengz ‘три скамьи’ (букв. ‘три ветки скамеек’)[108].

Порядковые числительные (пятый и т. п.) являются разновидностью прилагательных: они называют не количество предметов, а место предмета в ряду, т. е. один из признаков, данных в предмете, как это делают и все другие прилагательные.

§ 191. Указательно-заместительные слова, т. е. традиционные местоимения[109] и местоименные наречия, образуют особую систему, параллельную системе назывных частей речи и в «миниатюре» своеобразно дублирующую ее. Так, слова я, ты, он, она, кто, что, никто, ничто, некто, нечто, себя, себе указывают на предметы в грамматическом смысле и потому являются своего рода существительными. Слова мой, твой, такой, какой, никакой, некий, чей, свой указывают на свойства как на признаки, данные в предметах, и потому оказываются своего рода прилагательными. Слова столько, сколько указывают на количествен потому должны рассматриваться как своего рода числительные. В том же ряду стоят и указательно-заместительные наречия: там, здесь, туда, сюда, тогда, так, где, куда, когда, как, нигде, никуда, никогда, никак, когда-нибудь, где-нибудь и т. д. Существуют также заместители глаголов. Иногда это так называемые «местоглаголия» (и, шире, «местопредикативы»), например англ. do, датск. gøre, шведск. göra (все три собственно значат ‘делать’), кит. lai (букв. ‘приходить’). Ср. англ. Yes, I do (he does, I did и т. д.) — букв. ‘Да, я делаю’ (‘он делает’, ‘я делал’ и т. д.) как ответ на любой вопрос, содержащий знаменательный глагол в простом настоящем или простом прошедшем времени. Русское делать, хотя не само по себе, а в сочетании с местоимением это или другими подобными, выступает как заместитель знаменательного глагола, например в Не делай этого! Но в общем в русском языке «местоглаголие» не получило развития[110]. Для всех указательно-заместительных слов, независимо от того, заместителем какой части речи они являются, а также независимо от их традиционного разделения на личные, притяжательные, (собственно) указательные, вопросительные, отрицательные и т. д., типичны общие черты — чрезвычайная абстрактность значения в системе языка и чрезвычайная конкретность употребления в речи (см. § 98,3).

Грамматические категории в разных группах заместительных слов в общем повторяют грамматические категории соответствующих назывных частей речи, однако, как правило, с известными добавлениями. Специфической категорией личных местоимений, отраженной и в некоторых других группах, является категория лица; типичны также грамматические противопоставления:    1) далекое : близкое, ср. то : это, там : здесь, тогда : теперь; 2) лицо : вещь (или одушевленное : неодушевленное), ср. кто : что, никто : ничто. Есть и свои особенности в синтаксической сочетаемости, например, личные и некоторые другие местоимения-существительные обычно не сочетаются с определением-прилагательным.

§ 192. Служебные слова образуют отдельную подсистему служебных частей речи, которая сильно видоизменяется от языка к языку. Могут быть выделены «морфологические» и «синтаксические» служебные слова. Первые участвуют в образовании аналитических форм. Это — предлоги (или послелоги), (артикли, вспомогательные глаголы, слова степени (англ. more, most; фр. plus и т. д.), частицы типа русск. бы и т. д. К ним же примыкают и служебные слова, оформляющие аналитические лексемы, например возвратное местоимение ряда языков как составная часть некоторых глаголов (см. § 180,2). Синтаксические служебные слова обслуживают словосочетания и предложения (см. § 203).

5. СИНТАКСИС

§ 193. Синтаксис был определен выше (см. § 148) как грамматическое учение о связной речи, о единицах более «высоких», чем слово. Синтаксис начинается там, где мы выходим за пределы слова или устойчивого сочетания слов, где начинается связная речь с ее свободной комбинацией лексических единиц в рамках переменного словосочетания и предложения. Конечно, эпитет «свободная» не означает отсутствия правил. Комбинация лексических единиц осуществляется по определенным законам и моделям, изучение которых и составляет задачу синтаксиса. «Свобода» состоит в непредусмотренностн конкретного лексического наполнения этих моделей, в том, что все синтаксические модели принадлежат языку только как абстрактные модели, а их конкретное наполнение той или иной лексикой бесконечно разнообразно и относится к речи. Правда, и на других уровнях языка мы различаем абстрактное (языковое) и конкретное (речевое). Но, например, слово железнодорожный принадлежит русскому языку не одной только моделью, по которой оно построено, но и всем своим индивидуальным составом морфем, тогда как любое, даже самое простое предложение (Солнце взошло) и любое переменное словосочетание (высокое дерево) принадлежат языку лишь как модель построения, а то, что в этой модели использованы именно эти, а не какие-либо другие слова, есть факт речи, определяемый содержанием данного высказывания, намерением и задачей говорящего. В компетенцию синтаксиса входит рассмотрение и однословных предложений вроде Пожар!, так как в них к лексическому и грамматическому значениям, заключенным в данной словоформе, присоединяется специфически синтаксическое грамматическое значение, выраженное интонацией предложения.

а) Предложение и словосочетание

§ 194. Центральным понятием синтаксиса является предложение — основная ячейка, в которой формируется и выражается человеческая мысль и с помощью которой осуществляется речевое общение людей.

Специфика предложения по сравнению с «нижестоящими» языковыми единицами заключается в том, что оно есть высказывание, оно коммуникативно. Это значит, что оно 1) соотнесено с определенной ситуацией и 2) обладает коммуникативной установкой на утверждение (или отрицание), на вопрос или на побуждение к чему-либо. Коммуникативность предложения конкретизируется в синтаксических категориях модальности и времени. Эти последние выражаются в глагольных формах наклонения и времени, а также (особенно при отсутствии глагола) с помощью интонации, модальных слов, слов, обозначающих локализацию во времени.

По своей структуре предложения очень разнообразны. Они могут реализоваться с помощью одного слова (Пожар! Воды! Светает. Иду! Великолепно! Домой?), в частности аналитической формы слова (По коням! Буду рад!), но чаще реализуются с помощью более или менее сложного сочетания слов.

§ 195. От слова однословное предложение внешне отличается интонацией. По содержанию же между словом пожар и однословным предложением Пожар! — громадное различие. Слово пожар есть просто название определенного класса реальных явлений (и соответствующего понятия), способное в речи обозначать и каждое отдельное явление этого класса. Предложение Пожар! — уже не просто название, а утверждение о наличии данного явления, т. е. пожара, в данной конкретной ситуации, в данный момент времени, утверждение, сопровождаемое также теми или иными эмоциональными коннотациями и т. д. Аналогичным образом словоформа воды есть название известного вещества, поставленное в определенное отношение к другим словам потенциального контекста. Предложение Воды! есть просьба, требование, побуждение к реальному действию в дайной конкретной ситуации.

Взяв однословные предложения, содержащие собственно глагольную форму (Иду! Иди! Пришел? Светает. Светало.), мы обнаружим, что здесь различие между предложением и соответствующим словом (словоформой) более тонкое. Все эти словоформы уже и сами по себе содержат указание на наклонение, а при изъявительном наклонении — и на время; они предикативны, т. е. предназначены быть либо сказуемым, либо, при отсутствии в предложении других членов, целым предложением. И все же различие между словоформой и предложением, состоящим из одной этой словоформы, есть и здесь. Можно сказать, что слово иду (также светало и т. д.) лишь потенциально соотнесено с любой подходящей ситуацией, тогда как предложение Иду! (Светало и т. д.) реально соотнесено с какой-то ситуацией, действительной или вымышленной, имеющей или имевшей место в определенный момент времени, в определенной точке пространства и т. д. Словоформа иди выражает побуждение, но побуждение, потенциально обращенное к любому собеседнику, а предложение Иди! — побуждение, реально обращенное к определенному адресату, в определенной ситуации, в определенный момент времени, притом конкретизированное (интонацией) как просьба, настойчивое требование, категорический приказ и т. д. Словоформа пришел не выражает ни утверждения, ни вопроса, и предложения Пришел? и Пришел!, в зависимости от интонации, выражают либо вопрос, либо утверждение. Ту же картину мы имеем и в отношении неглагольных предикативов (Жарко. Пора! и т. п.), только в этих случаях формы наклонений (кроме изъявительного) и времен (кроме настоящего) являются аналитическими.

§ 196. Предложение, реализуемое сочетанием слов, чаще всего обладает предикативной структурой, т. е. содержит либо предикативную словоформу («Солнце взошло», «Летят журавли», также с неглагольным предикативом «Здесь жарко»), либо, и без подобной формы, два четко соотнесенных главных члена — подлежащее и сказуемое (Он — студент университета; Снег бел; Факт налицо). Всюду здесь уже сама конструкция свидетельствует о том, что перед нами предложение. И все же по-настоящему эти конструкции становятся предложениями благодаря интонации, с которой они произносятся (ср. «Солнце взошло» с повествовательной и «Солнце взошло?» с вопросительной интонацией). Наряду с этим и сочетания слов, не обладающие предикативной структурой и нормально не являющиеся предложениями (белый снег, писать письма, ты и я), могут, как и отдельное непредикативное слово (пожар и т. д.), становиться предложениями, но лишь в более специальных условиях, например в контексте других предложений (ср. начало «Двенадцати» Блока: «Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек»), в назывных предложениях (названиях литературных произведений и т. п.), в диалоге (Что ты будешь делать вечером? — Писать письма). Становясь предложением, такое сочетание (как и отдельное непредикатнвное слово, становящееся предложением) получает ту или иную коммуникативную установку, связь с определенной ситуацией, а в плане выражения — соответствующую интонацию.

§ 197. Некоторые языковеды, подчеркивая различие между сочетаниями, содержащими предикативное слово, и сочетаниями, такого слова не содержащими, предпочитают обозначать термином «словосочетание» только последний вид сочетаний. Уместнее представляется, однако, другая точка зрения:    словосочетание определяется как любое соединение двух или более знаменательных слов, характеризуемое наличием между ними формально выраженной смысловой связи. Словосочетание может совпадать с предложением или быть частью предложения, а предложение, как сказано, может реализоваться в виде снабженного той или иной интонацией словосочетания, ряда связанных между собой словосочетаний или отдельного слова (также отдельного знаменательного слова, сопровождаемого служебным, например Придешь ли?).

Языковеды, изымающие все предикативные словосочетания из объема понятия «словосочетание», разумеется, определяют словосочетание иначе. Например, они включают в свои определения указание на «назывную функцию», на то, что словосочетание «служит обозначением единого, хотя и расчлененного понятия».

б) Синтаксические связи и функции. Способы их формального выражения

§ 198. Синтаксической связью мы называем всякую формально выраженную смысловую связь между лексическими единицами (словами, устойчивыми словосочетаниями), соединившимися друг с другом в речи, в акте коммуникации. Обычно выделяют два главных типа синтаксической связи — сочинение и подчинение.

Примеры сочинительной связи слов: стол и стул; я или ты, строг, но справедлив. Для сочинительной связи характерна равноправность элементов, что проявляется в возможности перестановки без существенного изменения смысла (хотя при союзах и, или первое место в сочетании обычно обладает большим «весом», чем второе: ср. жена и я — я и жена). При сочинении связанные элементы однородны, функционально близки; обычно не отмечается, чтобы один из них как-то изменял свою грамматическую форму под влиянием другого.

Примеры подчинительной связи: ножка стола, подушка из пуха, пуховая подушка, читаю книгу, читаю вслух. Здесь отношения неравноправные: один элемент (ножка, подушка, читаю) является главенствующим, определяемым (в широком смысле), другой элемент (...стола, ...из пуха, пуховая, ...книгу, ...вслух) — подчиненным, зависимым, определяющим, уточняющим значение первого. Элементы здесь либо вообще нельзя поменять местами (например, в читаю книгу, читаю вслух), либо нельзя поменять местами без коренного изменения смысла (пух из подушки имеет другое значение, чем подушка из пуха, ср. брат учителя и учитель брата). В русском и во многих других языках выбор грамматической формы подчиненного слова (если оно многоформенное) обычно диктуется формой или фактом наличия слова главенствующего. Впрочем, как мы увидим, маркировка подчинительной связи может даваться и в главенствующем слове. Некоторые лингвисты называют словосочетания с подчинительной связью синтагмами[111].

Спорным является вопрос о характере связи между подлежащим и сказуемым. К нему мы вернемся ниже (см. § 205).

В связной речи синтаксические связи взаимно переплетаются, причем подчинение используется шире и играет более существенную роль в организации высказывания, чем сочинение.

§ 199. Синтаксической функцией данной единицы (слова, устойчивого словосочетания) называется отношение этой единицы к тому целому, в состав которого она входит, ее синтаксическая роль в предложении или в переменном словосочетании. Имеются в виду функции членов предложения, а также вставных элементов речи (вводных слов, обращений) и т. д. Некоторые из этих функций мы рассмотрим ниже. А сейчас займемся способами формального выражения синтаксических связей и синтаксических функций.

§ 200. Выражение синтаксических связей и функций с помощью форм слова, т. е. морфологическим путем. Сюда входят: 1) согласование, 2) управление, 3) сочетание согласования и управления, 4) обозначение подчинительной связи в главенствующем слове.

1.    Согласование состоит в повторении одной, нескольких или всех граммем одного слова в другом, связанном с ним слове. Сюда относится согласование сказуемого с подлежащим в русском и многих других языках, например: Я читаю, Ты читаешь, Она поет, Мы работаем и т. д. (в глаголе повторены граммемы лица и числа, содержащиеся в подлежащем); Он читал, Она писала, Они работали, Книга оказалась интересной, Книги оказались интересными (в сказуемом повторены граммемы рода и числа) и т. д.[112] В ряде языков, как упоминалось, глагол-сказуемое подвергается двойному и тройному согласованию — не только с подлежащим, но и с прямым и даже косвенным дополнением. Согласование широко используется как средство выражения определительных связей, причем граммемы определяемого (господствующего) слова повторяются в определяющем. В русском языке в этом случае повторяются граммемы рода, числа и падежа: новая книга, новую книгу, о новой книге, новью книги и т. д. Особое использование согласования наблюдается при замене слова-названия словом-заместителем, например «Брат купил книгу. Она оказалась интересной» (повторение в слове-заместителе граммем рода и числа).

2.    Управление состоит в том, что одно слово вызывает в связанном с ним другом слове появление определенных граммем, не повторяющих, однако, граммем первого слова. Управление широко используется как средство выражения подчинительных связей. Так, переходный глагол требует в русском и во многих других языках постановки дополнения в винительном падеже («читаю книгу»); другие разряды глаголов управляют другими падежами без предлогов — дательным («радуюсь весне»), родительным («добиваюсь результатов», «лишился покоя», «хотел добра»), творительным («шевелю губами», «казался счастливым») и различными предложными сочетаниями («бороться против пошлости», «участвовать в концерте» и т. д.). Постановки зависимых от них слов в определенных падежах и с определенными предлогами требуют и другие слова — существительные (ср. «жажда знаний», «исключение из правила»), прилагательные («полный сил», «довольный покупкой», «склонный к авантюрам»), наречия («наравне со мной»), неглагольные предикативы («было жаль беднягу»). Свои особенности управления имеют (в частности, в русском и других славянских языках) отрицательные предложения (ср. пишу стихи — не пишу стихов).

3. Сочетание согласования и управления имеет место, например, в русском языке в группах «числительное + существительное», в которых числительное управляет существительным, требуя его постановки в одних случаях в род. п. мн. ч. (пять столов), в других — в особой «счетной форме» (два шага)[113] и одновременно согласуется с ним (пяти столам, пятью столами, два окна, но две двери). В языках так называемого эргативного строя глагол-сказуемое не только согласуется с подлежащим, но одновременно и управляет им, требуя его постановки в «абсолютном» падеже при непереходном глаголе и в «эргативном»[114] падеже — при глаголе переходном (причем подлежащее непереходного глагола оформлено тем же падежом, что и дополнение переходного). Вот примеры из грузинского языка, в котором, однако, картина усложнена еще тем, что подлежащее при переходном глаголе выступает не в одном эргативном, а в трех разных падежах, в зависимости от того, в какой видовременной форме употреблен глагол. Ср.:

Мы видим, что глагол согласуется с подлежащим (ср. префикс 1-го лица субъекта v- в примерах 3 и 6 и постфиксы 3-го лица субъекта -s и -а в остальных примерах) и что он вместе с тем управляет подлежащим (требуя его постановки то в абсолютном, то в эргативном, то в дательном падеже) и дополнением (требуя его постановки то в дательном, то в абсолютном падеже).

4. Случаи морфологического обозначения связи в главенствующем слове представлены в ряде языков. Так, существительное, определяемое другим словом, может выступать в специальной форме, указывающей, что при этом существительном есть зависящее от него слово. В арабском языке такой специальной формой является «сопряженное состояние» (форма, при которой невозможен ни определенный, ни неопределенный артикли), например ѳɑwbu ‘платье’ в ѳɑwbu harīrin ‘платье из шелка’ (ср. форму с определенным артиклем ɑѳ-ѳɑwbu, с неопределенным — ѳɑwbun). Здесь использование специальной формы определяемого сочетается с управлением (harīrin — форма род. п.). В более чистом виде, вне сочетания с управлением, рассматриваемый способ связи встречается в персидском, турецком, азербайджанском и в некоторых других языках. Ср. перс. ketɑbe xub ‘хорошая книга’ (ketɑb ‘книга’ + показатель связи -е и прилагательное xub ‘хороший’ без каких-либо морфологических показателей), турецк. üniversite kütüphanesi ‘университетская библиотека’ или ‘библиотека университета’ (üniversite в им. п. и kütüphane ‘библиотека’ с показателем связи -si), азерб. am баши ‘голова лошади’ (am ‘лошадь’ в им. п. и баш ‘голова’ с показателем связи -и) и т. д.[115]

§ 201. Выражение синтаксических связей и функций с помощью аранжировки (порядка слов). Различаются следующие случаи.

1. Соположение (т. е. постановка рядом) того, что связано по смыслу, выражение смысловой связи слов через их позиционную близость. Когда соположение оказывается единственным средством обозначения синтаксической связи, его называют позиционным примыканием. Ср. в русском языке примыкание наречия: «Он громко спорил, долго не соглашался, но наконец уступил»; «Очень старательный, но неопытный»; «Старательный, но очень неопытный» и т. д.; в английском — примыкание прилагательного-определения к существительному: an English book ‘английская книга’, a sweet smell ‘сладкий запах’, red roses ‘красные розы’.

В рамках соположения в ряде случаев существенно различать препозицию и постпозицию. В русском языке постпозиция числительного служит выражению оттенка приблизительности (см. § 141). Для определения-прилагательного в одних языках правилом является препозиция по отношению к существительному (русск. красный флаг), а в других — постпозиция (фр. drapeau rouge с тем же значением); отступления от этого правила, где они возможны, несут стилистические функции, служат для особого подчеркивания определения и т. п. При совпадении форм существительного и прилагательного общее правило, предписывающее ту или иную их расстановку, создает возможность их разграничения: ср. сладкое второе, т. е. ‘второе блюдо, являющееся сладким на вкус’, и второе сладкое, т. е. ‘вторая порция сладкого’. В сочетаниях типа англ. stone wall ‘каменная стена’ существительное, стоящее в препозиции к другому существительному, выполняет функцию определения и практически не отличается от прилагательного.

2. Тенденция к закреплению определенных мест в предложении за определенными членами предложения наблюдается во многих языках, однако там, где члены предложения четко разграничены морфологическими средствами, тенденция эта может постоянно нарушаться. Именно такова картина в русском языке: рядом с наиболее привычным «прямым» порядком слов (подлежащее — глагол — дополнение, или S — V — О)[116] широко представлена инверсия, или «обратный» порядок в разных вариантах. Например, не только Отец любит дочку, но еще пять разновидностей: Дочку любит отец, Отец дочку любит, Дочку отец любит, Любит отец дочку и Любит дочку отец. Но иногда и в русском языке роль порядка слов в разграничении членов предложения оказывается решающей, например, если у существительных, выступающих в качестве подлежащего и дополнения, именительный падеж совпадает с винительным: Мать любит (любила) дочь, Весло задело (заденет) платье, Бытие определяет сознание, Мотоцикл обгоняет (обогнал) грузовик и т. д. Во всех этих предложениях ни окончания падежей, ни согласование глагола не указывают, которое из двух существительных является подлежащим. Только порядок слов заставляет нас понимать первое существительное как подлежащее, а второе — как прямое дополнение.

В примерах такого типа инверсия подлежащего и дополнения либо вовсе не применяется, либо возможна лишь в особых случаях, когда разграничение этих членов предложения обеспечивают какие-то дополнительные факторы:    параллелизм построения соседних предложений (поддержанный параллелизмом интонационным) в примерах типа «В этой семье сына любит отец, а дочь любит мать» (мать остается подлежащим) либо лексические значения слов, подсказывающие одно определенное направление связи как единственно естественное («Весло порвало платье», с инверсией — «Платье порвало весло», поскольку платье рвется, а весло нет). В языках, в которых падеж подлежащего и падеж дополнения не разграничиваются морфологически у всех или у громадного большинства слов, определенный порядок следования этих членов предложения уже не является только «тенденцией». Он становится обязательным правилом, и мы говорим, что для данного языка характерен фиксированный порядок слов. Так, в англ. The father loves the son ‘Отец любит сына’ или фр. Le père aime le fils с тем же значением инверсия подлежащего и дополнения невозможна (перестановка соответствующих слов создаст другой смысл: ‘сын любит отца’), хотя некоторые другие виды инверсии (выдвижение в начало предложения обстоятельства времени, обстоятельства места, косвенного дополнения и т. п.) в этих языках встречаются.

3.    Порядок слов характеризует типы предложений. Так, в русском и в некоторых других языках в бессоюзных условных придаточных предложениях глагол всегда ставится на первое место: «Назвался груздем, полезай в кузов» (т. е. «Если назвался...»), «Окажись он поблизости, все обошлось бы благополучно» (т. е. «Если бы он оказался...») и т. д. В немецком языке в главном предложении собственно глагол стоит на втором месте, а в придаточном предложении (кроме бессоюзных условных) — на самом конце. В ряде языков в общевопросительном предложении, т. е. таком, которое содержит запрос о правильности или ложности некоторого допущения и рассчитано на ответ да или нет, глагол всегда выдвигается на первое место. Ср. повествовательное и общевопросительное предложения: англ. «The house has a garden» ‘При доме есть сад’ — «Has the house a garden?» ‘Есть ли при доме сад?’, нем. «Er kommt morgen» ‘Он придет завтра’ — «Kommt er morgen?» ‘Придет ли он завтра?’ В русском языке, как показывают переводы примеров, такое изменение порядка слов тоже наблюдается, но оно не стало у нас обязательным правилом.

4.    О порядке слов как средстве выражения актуального членения см. § 210 и след.

§ 202. О роли фразовой интонации и ее отдельных компонентов в оформлении предложения и его членении на синтагмы, как и в особом подчеркивании каких-то частей высказывания, речь была выше (см. § 84). Здесь мы остановимся на использовании интонации в некоторых типах предложений и синтаксических конструкций.

1. Интонация вопросительных предложений. Как отмечал А.М. Пешковский (1878—1933), вопросительная интонация в русском языке чаще всего характеризуется «особо высоким произношением того слова, к которому преимущественно относится вопрос»[117]. Если это слово стоит в середине или в начале вопросительного предложения, то за резким повышением тона на его ударном слоге неизменно следует понижение (например, «Ты вчера был с ним в театре?» при главном ударении на был). Но если соответствующее слово является последним по порядку, все предложение заканчивается с повышением тона (особенно, если само это слово заканчивается ударным слогом), например: Ты пойдешь? Он пришел? «Ты вчера был с ним в кино?» (при главном ударении на в кино). В специально-вопросительном предложении, т. е. в таком, которое содержит вопросительное слово — член предложения и предполагает ответ, дающий конкретную информацию соответственно значению этого слова (например, Кто пойдет?), мелодический рисунок оказывается сходным с мелодическим рисунком повествовательных предложений: поскольку вопросительность выражена специальным словом, необходимость в ее интонационном выражении отпадает. Даже и там, где вопросительность передается инвертированным порядком слов (Пришел он?), вопросительная интонация не является обязательной. Зато она совершенно обязательна в таких вопросительных предложениях, которые ничем, кроме интонации, не отличаются от невопросительных (Это ты? Он пришел? и т. п.).

2.    Интонация перечислительных конструкций характеризуется однородными движениями тона на каждом члене перечисляемого ряда (повторением мелодического рисунка), паузами, отделяющими каждый член от предыдущего, в русском языке обычно дополнительным удлинением гласных ударных слогов. Ср. Швед, русский колет, рубит, режет (Пушкин); Ночь, улица, фонарь, аптека (Блок).

3.    Интонационное примыкание создается паузой между поставленными рядом словами, заставляющей слушателя воспринимать их как не связанные между собой и относить одно из них по смыслу к слову, более отдаленному в тексте. Ср. позиционное примыкание в «Вечно нахмуренная свекровь | портила ей настроение» (вертикальной чертой обозначаем паузу) и примыкание интонационное в «Вечно | нахмуренная свекровь портила ей настроение» (т. е. вечно портила).

§ 203. Выражение синтаксических связей и функций с помощью синтаксических служебных слов. Имеются в виду сочинительные союзы, оформляющие связи между словами, словосочетаниями и целыми предложениями: и, а, или, но, однако, ни...ни и т. д.; подчинительные союзы, вводящие разного рода придаточные предложения (причинные, целевые и т. д.): потому что, так как, чтобы, так что, хотя, если; «относительные слова» (местоимения и наречия): который, когда, где, куда и т. д. Синтаксическими служебными словами являются также вопросительные частицы вроде ли, разве, неужели и слова, оформляющие сказуемое, например связка есть, был, будет и т. д., связка это («Наши дети — это наше будущее»). Иногда бывает трудно провести грань между синтаксическим служебным словом и словом знаменательным. В частности, это относится к так называемым «полусвязочным» глаголам (или «знаменательным связкам») вроде стать, становиться, оказаться.

§ 204. Выражение синтаксических связей с помощью синтаксического основосложения. Обычно сложение используется как словообразовательный прием, средство создания новой номинативной единицы — слова. Возникая на базе словосочетания, сложное слово может в той или иной мере сохранять синтаксические отношения между своими компонентами (каменоломня — ‘место, где ломают камень’, пылесос = ‘то, что сосет пыль’, целеустремленный = ‘устремленный к цели’, плодоносить = ‘приносить плоды’), но эти отношения оказываются как бы окаменевшими, они не участвуют в синтаксическом построении предложения или словосочетания. Наряду с такими сложными словами — номинативными единицами словаря — встречаются сложные слова иного типа: эквиваленты переменных синтаксических сочетаний. В русском языке таковы сложные слова с первым компонентом — числительным, например: девяти-, двенадцати-, шестнадцатиэтажный, тридцатипятиметровый, тридцатисемирублевый, двухсотпятидесятистраничный и т.д., и т. п. Можно сказать, что в принципе все такие слова не узуальны, а окказиональны[118]. Как и равнозначные им словосочетания (дом) высотой в... этажей, (что-то) длиной в 35 метров, ценой в 37 рублей, толщиной в 250 страниц, эти сложные слова строятся по определенной модели в самом процессе высказывания, они не существуют «заранее», до акта речи в памяти говорящего (вернее, существуют там лишь как модель и образец, т. е. таким же образом, как и все другие синтаксические конструкции). Если угодно, мы имеем здесь известное противоречие между структурной и функциональной стороной: по структуре — слово, а по функции — словосочетание[119].

В русском языке синтаксическое основосложение применяется на сравнительно узких участках языковой структуры (кроме сочетаний с числительными можно указать на слова типа бело-розовый, красно-бело-зеленый, на известные явления в технической терминологии). Но в некоторых языках синтаксическое основосложение получило широкое развитие. Так, в немецком языке определительное сочетание из двух (или нескольких) существительных всегда может быть заменено окказиональным сложным существительным. Например, вместо die Reise nach Harz ‘поездка в Гарц’ Гейне употребил сложное существительное с первым компонентом — именем собственным: die Harzreise. Совершенно нормально звучат по-немецки и другие подобные существительные: Londonreise ‘поездка в Лондон’, Afrikareise ‘поездка в Африку’ и т. д. Возможны Goethebeispiel, Shillerbeispiel ‘пример из Гете (из Шиллера)’, Beethovenstraße ‘улица Бетховена’ и т. д.

Есть языки, в которых синтаксическое основосложение используется еще шире, не только при выражении определительных отношений, но и при выражении отношений между действием и его объектом, и даже такие, в которых целое предложение может быть оформлено наподобие сложного слова. В этих случаях говорят об инкорпорации[120] — полной (если все предложение строится как единый «инкорпоративный комплекс») или частичной. Вот пример полной инкорпорации из языка индейского племени нутка:

Значения корней: 1) ‘огонь’ или ‘гореть’, 2) ‘дом’. Значения аффиксов: 3) мн. ч., 4) уменьшительность, 5) прош. вр., 6) изъявит. накл. Значение целого: ‘Несколько огоньков было в доме’.

Пример частичной инкорпорации из нивхского языка:

Значения частей: а) в первом комплексе — 1) ‘хороший’, 2) ‘человек, нивх’; б) во втором комплексе — 3) ‘большой’, 4) ‘рыба’, 5) ‘ловить, убивать на охоте’, 6) аффикс предикативности. Значение всего предложения: ‘Хороший нивх большую рыбу ловит’. Во всех этих случаях инкорпоративный комплекс не дан в языке заранее, не воспроизводится подобно слову, а как переменное словосочетание конструируется в процессе речи.

§ 205. Теперь займемся спорным вопросом о характере предикативной связи, т. е. о том, как соотносятся подлежащее и сказуемое.

Согласно одной точке зрения связь эта подчинительная, и главенствующим членом является подлежащее. Основанием для такого решения служит то, что во многих языках сказуемое согласуется с подлежащим, как бы демонстрируя тем самым свою зависимость от него. На этой позиции в русской науке стояли Фортунатов, Шахматов, Пешковский и др. А. А. Шахматов (1864—1920) называл подлежащее с его определениями «господствующим», а сказуемое с его дополнениями и обстоятельствами — «зависимым составом»[121].

Другие лингвисты уравнивают оба «главных члена предложения» (подлежащее и сказуемое) в правах и усматривают в их соотношении особый вид связи, не являющийся ни подчинением, ни сочинением. Эта точка зрения (восходящая к формальной логике с ее равноправными субъектом и предикатом) в наши дни развивается авторами академической «Русской грамматики». Согласование сказуемого с подлежащим они изымают из понятия «согласование» и называют «координацией», при которой подлежащее и сказуемое «формально уподоблены друг другу»[122].

Третья концепция признает предикативную связь подчинительной, но господствующим словом, доминантой предложения (по крайней мере в глагольном предложении) считает сказуемое. Это так называемая вербоцентрическая концепция предложения, разработанная французским лингвистом Люсьеном Теньёром (1893—1954), а у нас А. А. Холодовичем (1906—1977)[123] и др.

Оценивая эти три подхода, подчеркнем, что способ формального выражения связи не может служить критерием в рассматриваемом вопросе. Мы видели выше, что в некоторых языках сказуемое вообще не согласуется, а в других согласуется не только с подлежащим, но и со своими дополнениями (см. § 186) и вместе с тем управляет в равной мере и дополнениями, и подлежащим (см. § 200,3). Вообще есть случаи, когда несомненно подчинительная связь маркируется не только в подчиненном, но и в главенствующем или даже только в главенствующем слове (см. § 200,4). Все это говорит о том, что вопрос должен решаться не с помощью формального, а с помощью функционального критерия. А функциональный критерий решает его, по крайней мере применительно к глагольному предложению, в пользу сказуемого. Именно глагол-сказуемое «задает» схему такого предложения.

в) Грамматическая структура глагольного предложения

§ 206. Глагольное предложение соответствует некоторой реальной или вымышленной ситуации — событию, процессу, состоянию и т. д.; в эту ситуацию вовлечены какие-то «участники» — партиципанты ситуации (лица, предметы и т. д.).

Независимо от того, названы ли в предложении партиципанты ситуации, их наличие предусмотрено самим значением глагола. Так, глагол писать по своему лексическому значению предполагает: 1) действующее лицо, или агенса, — кто пишет, 2) объект действия, или пациенс,— что пишут, 3) орудие — чем и 4) материал — на чем пишут, а при значении ‘сообщать в письменной форме’ еще 5) тему — о чем и 6) адресата — кому пишут. Каждому партиципанту может со-сответствовать актант — член предложения, называющий данного участника ситуации («Я пишу», «Пишу письмо» и т. д.), а некоторые партиципанты (разные в зависимости от строя языка и типа предложения, но чаще всего агенс) получают морфологическое выражение в самой глагольной форме (например, в личном окончании формы пишу).

Кроме того, описываемая в предложении ситуация обладает множеством разнообразных признаков (время, место, темп протекания и т. д.), которые, однако, не обусловлены лексическим значением соответствующего глагола. Признаки, важные для смысла высказывания, могут быть названы в предложении с помощью разного рода обстоятельственных слов — сирконстантов («писал вчера, пишу за столом, старательно» и т. д.), а некоторые признаки (обычно время, часто — характер протекания) получают грамматическое выражение с помощью форм времени и вида.

§ 207. Выше (см. § 168) было разъяснено понятие валентности. Способность глагола сочетаться с актантами, «открывать» для них «места» называется валентностью глагола. В зависимости от количества этих мест различают одновалентные глаголы (лежит — кто или что?), двухвалентные (любит — кто? кого или что?), трехвалентные (дает — кто? что или кого? кому?) и т. д. Есть и нульвалентные глаголы, обозначающие некую нечленимую ситуацию и потому неспособные иметь хотя бы один актант (светает). С этой классификацией пересекается другая — по характеру отношений между глаголом и его актантами. Так, среди трехвалентных глаголов выделяют глаголы с адресатом (пример выше), глаголы с орудием (рубит — кто? что? чем?), глаголы лишения (берет кто? что? у кого?) и т. д.

Приведенные примеры иллюстрируют содержательную валентность. От нее отличается валентность формальная, определяющая внешнюю форму актантов. Так, содержательно нульвалентные глаголы в некоторых языках требуют фиктивного актанта — формального подлежащего (англ. «It is raining», нем. «Es regnet», фр. «Il pleut» — все со значением ‘идет дождь’)[124]. Среди одновалентных глаголов одни требуют именительного падежа актанта (Собака бежит; Я мерзну; Я не сплю), другие — косвенного падежа (Меня знобит; Мне не спится). Ср. и среди двухвалентных: люблю кого? или что?, но любуюсь кем? или чем? или еще: хочется кому? чего? но везет кому? в чем? и т. д.

Далее валентность может быть реализуемой обязательно или лишь факультативно. По-русски можно сказать «пойду» и «я пойду», а по-английски только I'll go: в русском актант, называющий агенса, здесь факультативен, а в английском — обязателен (что, конечно, связано с морфологической выраженностью агенса в русском глагольном окончании и отсутствием такой выраженности в английском глаголе). Иногда тот или иной партиципант прямо назван уже в корне глагола, ср. пилить — ‘разрезать пилой’. В этих случаях соответствующий актант возможен только со специфическим, но не с общим значением: пилить тупой пилой, но не «пилить пилой» (кроме случаев специального противопоставления: пилить не напильником, а пилой). Обязательность или необязательность актанта может носить чисто традиционный характер. Так, в русском языке писать может употребляться без актантов (Пишу), а нарушать обязательно требует актанта — дополнения в винительном (при отрицании — в родительном) падеже: нарушать правила (Он не нарушил правил).

§ 208. Если глагол способен иметь два и более актантов, между ними обязательно существует иерархия: один из них противопоставляется другим как подлежащее — дополнениям[125]. Подлежащее — главный актант. Чем же определяется его грамматическое «первенство» среди прочих актантов?

Опять-таки оно определяется глаголом. Кроме валентности всякий более чем одновалентный глагол обладает так называемой ориентацией — способностью ориентировать свое значение на один из актантов и тем самым выделять этот актант в качестве грамматически «первого». Глаголы, описывающие одну и ту же ситуацию, но различающиеся своей ориентацией, называются взаимнокопверсивиыми. Таковы, например, давать и получать, покупать и продавать, обладать и принадлежать, (я) имею и (у меня) есть. Адресат действия давать по существу остается тем же адресатом, когда мы употребляем глагол получать, и вместе с тем, благодаря иной ориентации глагола, этот адресат осмысляется как своего рода агенс и выражается с помощью подлежащего. Наряду с лексическими конвереивами — разными глаголами — используется грамматическая категория, создающая конверсивы,— категория залога. В ряде языков выступает система двух противопоставленных залогов — актйва и пассива. Активом, или действительным залогом, называется такая форма глагола, при которой подлежащее соответствует агенсу («Рабочие строят дом»), а пассивом, или страдательным залогом,— такая, при которой подлежащее, напротив, соответствует пациенсу («Дом строится рабочими», «Дом строится», «Дом был построен» и т. п.) или — в некоторых языках — также адресату (англ. «Не is given a book» ‘Ему дали книгу’). В языках мира известны и другие залоги, маркирующие в формах глагола иные типы отношений между партиципантами и актантами.

Дополнения обычно классифицируются по их форме на прямые и косвенные, беспредложные и предложные и т. д., а сирконстанты — по их значению на обстоятельства времени, места, образа действия, цели, причины и т. д. Спорным является вопрос о границе между дополнениями и обстоятельствами в некоторых случаях, в частности о том, как квалифицировать приглагольный член со значением места в предложениях вроде «Он проживает в Ленинграде», «Он отправился домой». Выделенные курсивом слова традиционно рассматриваются как обстоятельства места. Но глаголы, к которым они относятся, без подобных «обстоятельств» не употребляются. «Обстоятельство» принадлежит здесь к числу обязательных «восполнителей» глагола, а потому часто трактуется как особый актант.

§ 209. По традиции в число членов предложения включают еще атрибут (определение). Но обычное определение (словоформа больной в Она помогала больной матери) по существу не член предложения, а только член (непредикативного) словосочетания: такое определение никогда не подчинено непосредственно глаголу-сказуемому. Напротив, предикативное определение (больная в Мать вернулась домой больная) — компонент сложного глагольно-именного сказуемого, и соответствующие предложения не являются чисто глагольными, а представляют собой контаминацию глагольного и именного предложений (мать вернулась домой + мать была больная).

В заключение приведем обобщенное графическое изображение грамматической структуры предложения с трехвалентным глаголом (рис. 4).

Рис. 4. Грамматическая структура предложения с трехвалентным глаголом

I — доминанта предложения, II — члены предложения, подчиненные ей непосредственно, III —  подчиненные этим членам члены определительных словосочетаний; V (лат. verbum) — сказуемое, выраженное глаголом. S (лат. subjectum) — подлежащее, О1 (лат. objectum) — прямое дополнение, O2 — косвенное дополнение, C1 (лат. circumstantia temporis) — обстоятельство времени, С2 (лат. circumstantia loci) — обстоятельство места, многоточия — другие возможные сирконстанты и атрибуты. Размещение узлов схемы не отражает линейной последовательности элементов в реальных предложениях. Сплошные стрелки соответствуют валентностям глагола-сказуемого, пунктирные —остальным синтаксическим связям

г) Актуальное (коммуникативное) членение предложения

§ 210. Кроме определенной формально-синтаксической структуры каждое предложение (исключая однословные) характеризуется той или иной линейно-динамической структурой, воплощающей его так называемое актуальное членение. Для того чтобы уяснить себе эти понятия, сопоставим следующие русские предложения:

(1)    В четверг я дам тебе книгу.

(2)    Книгу я дам тебе в четверг.

(3)    В четверг я дам книгу тебе.

(4)    В четверг книгу дам тебе я.

(5)    В четверг книгу я тебе дам.

Во всех пяти случаях говорится об одном и том же факте действительности; все пять предложений передают одну и ту же вещественную информацию. Содержание этой информации явствует из грамматической структуры данного предложения и из его лексического наполнения, которые во всех пяти вариантах остаются теми же. Во всех вариантах дам является сказуемым, я — подлежащим, книгу — прямым дополнением, тебе — косвенным дополнением, а в четверг — обстоятельством времени. Вместе с тем любой носитель русского языка отчетливо чувствует, что каждое из пяти предложений отличается по смыслу от четырех других. В чем же здесь дело? Какова природа этих смысловых различий?

Совпадая по передаваемой ими вещественной информации, эти предложения различаются по содержащейся в них актуальной информации. Цель, которую ставит перед собой говорящий, здесь каждый раз другая. Избирая первый вариант, он либо хочет сообщить о факте в целом, не выделяя особо отдельных моментов, либо, при более сильном ударении на последнем слове, подчеркнуть, что даст он именно книгу (а не, скажем, конспект лекций и т. п.). Во втором — четвертом вариантах выделяются другие моменты: что книга будет дана в четверг (а не в другой день), будет дана адресату сообщения (а не другому лицу), что даст ее именно говорящий (а не кто-либо другой). В пятом варианте подчеркивается, что передача книги действительно состоится, что факт этот будет иметь место непременно (такой вариант уместен, например, в случае, если было высказано сомнение или был задан вопрос, будет или не будет дана книга). Очевидно, варианты второй — пятый (и первый при усиленном ударении на слове книгу) используются в тех случаях, когда говорящий хочет информировать о какой-то стороне факта, в остальном уже известного собеседнику. Только ради сообщения об этой еще неизвестной стороне факта и реализуется данное высказывание. Таким образом, актуальная информация есть как бы тот угол зрения, под которым подается вещественная информация, то, без чего сама вещественная информация теряет свою целенаправленность.

Актуальная информация передается линейно-динамической организацией предложения, т. е. последовательностью его элементов и местом логического ударения, а также использованием некоторых других грамматических и лексических средств, обслуживающих членение предложения на две взаимно соотнесенные части — так называемые тему и рему.

Тема — это то, что служит отправной точкой, своего рода «трамплином» для развертывания актуальной информации и что обычно (но не всегда) в какой-то мере известно адресату сообщения или самоочевидно для него. Рема — это то, что сообщается о теме, что составляет «ядро» и основное содержание высказывания[126].

§ 211. В простейших случаях тема может совпадать с подлежащим, а рема (здесь и в примере § 212 она выделена курсивом) — со сказуемым, например «Брат уехал», но нередко отношение оказывается обратным: «Уехал брат» (ответ на вопрос «Кто уехал?»). Ср. далее: «Молоко привезли», «У девочки грипп», «В доме кто-то был». Тема, как правило, дана ситуацией общения или предшествующим контекстом и потому даже может быть опущена без ущерба для понятности предложения (все приведенные примеры можно превратить в неполные предложения, сохранив в них только часть, набранную курсивом). Рема, напротив, не может быть опущена. Так, если указание на лицо говорящего или собеседника не входит в рему, соответствующее личное местоимение в им. п. в русском и в некоторых других языках часто опускается: «Книгу дам тебе в четверг»; «Эту работу можете закончить». Однако, если указание на лицо входит в рему, пропуск личного местоимения — подлежащего абсолютно невозможен: «Книгу дам тебе я»; «Работу закончишь ты».

Иногда рема целиком состоит из одного только нового, неизвестного для собеседника: «Секретаря зовут Михаил Семенович»; «Сойдите на четвертой остановке». Часто, однако, рема содержит элементы, уже известные, и новизна заключается только в их соотнесении с темой: «Это сделаю я»; «Я еду в Москву».

Существуют предложения, в которых и тема и рема состоят из «нового» (обычно в начале речи), например «Жили-были дед и баба»; «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова» (первые слова «Пиковой дамы» Пушкина). В русском языке в подобных предложениях глагол часто стоит на первом месте или, во всяком случае, пред- 122 шествует подлежащему. В языках с фиксированным порядком слов (см. § 201,2) нередко перед глаголом ставится «формальное подлежащее», а основное подлежащее (являющееся ремой) следует за глаголом: нем. «Es war einmal ein König» ‘Жил-был однажды король’.

В связном повествовании, в диалоге и т. д. рема предшествующего предложения обычно становится темой последующего.

§ 212. В рассмотренных до сих пор примерах тема линейно предшествует реме. Такую последовательность чешский языковед В. Матезиус (1882—1945), разработавший основы теории актуального членения предложения, называл «объективным порядком», при котором «мы движемся от известного к неизвестному, что облегчает слушателю понимание произносимого»[127]. Существует и обратный порядок — «субъективный» (по Матезиусу), когда рема выдвигается в начало, что придает ей особую значимость. В этом случае предложение всегда характеризуется особым интонационным контуром, специальным подчеркиванием ремы, а в плане содержания — большей эмоциональностью и экспрессивностью. Ср. «Я дам тебе книгу» — с усиленным ударением на я.

§ 213. Помимо интонации и порядка слов есть и другие средства передачи актуальной информации:    некоторые лексические элементы (усилительно-выделительные частицы, местоимения), специальные синтаксические конструкции, артикли, залоговые трансформации (например, замена актива пассивом и наоборот) и т. д.

Так, частица даже выделяет и подчеркивает рему: «Даже она этого не знала»; «Она даже этого не знала»; «Она этого даже не знала»; а энклитическая частица -то иногда подчеркивает тему: «Я-то этого не знал», «Ему-то я говорил». Неопределенные местоимения чаще сопровождают рему, а указательные — тему. Ср. «Такую (или эту, или вот какую) историю рассказал мне один знакомый (или кто-то из друзей)».

Оборот с что касается оформляет тему («Что касается меня, то я этого не знал»). А примером синтаксических конструкций, оформляющих рему, когда она оказывается подлежащим в предложении, могут служить англ. that is he who..., фр. c'est lui qui... u т. п., например «That was Mr. Brown who told me this story» ‘Эту историю рассказал мне мистер Браун’; «C'est moi qui ai fini le premier» ‘Первым кончил я’. Значительная распространенность подобного выделительного оборота в ряде языков связана с тем, что в этих языках порядок слов служит средством в первую очередь формально-синтаксического членения предложения (§ 201,2) и лишь в очень ограниченных размерах может привлекаться для передачи актуального членения. Подобным же образом строятся выделительные конструкции для ремы, выступающей в функции других членов предложения. Ср. фр. «C'est le style que j’ admire» ‘Я восхищаюсь стилем’ (именно стилем, а не чем-либо другим).

Употребление неопределенного артикля нередко характерно для ремы, а определенного артикля — для темы. Ср. нем. «Die Tür öffnete sich, und ein Greis trat ins Zimmer» ‘Дверь открылась, и в комнату вошел старик’ — «Die Tür öffnete sich, und der Greis trat ins Zimmer» ‘Дверь открылась, и старик вошел в комнату’.

Замена залога может быть связана с изменением актуального членения предложения. В английском предложении John loves Mary всегда, а в аналогичном русском Ваня любит Машу при отсутствии логического ударения на Ваня первое слово составляет тему или входит в нее. Если же по ситуации темой должны быть Mary и Маша, а ремой John и Ваня, то в русском языке мы можем изменить либо место логического ударения (Ваня любит Машу), либо порядок слов (Машу любит Ваня), либо еще и залог (Маша любима Ваней), причем последнее вовсе не обязательно. В английском языке изменение порядка слов без изменения залога в данном случае невозможно, а потому трансформация в пассив становится главным средством, с помощью которого может быть передано изменение актуального членения: «Магу is loved by John» (иной способ — использование приведенной выше выделительной конструкции «That was John who loves Mary»), Сходным образом обстоит дело во французском, немецком и в ряде других языков.

Глава VII ПИСЬМО 

1. ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

§ 267. Письмо является вторым по важности — после звукового языка — средством общения людей. Оно возникло значительно позже языка в раннеклассовом обществе в связи с усложнением хозяйственной жизни и появившейся потребностью как-то фиксировать информацию для сохранения ее во времени и для передачи на расстояние. Предшественниками письма были знаки, не связанные с языком и выполнявшие чисто мнемонические функции, т. е. служившие средством напоминания о тех или иных фактах (событиях, количестве каких-либо предметов и т. п.) совершенно независимо от языковой формы воплощения соответствующей информации. Но постепенно такое «предписьмо» превращалось в письмо: оно все теснее связывалось с языком, начинало все полнее и точнее передавать языковое сообщение, и притом не только его содержание, но и его внешнюю (звуковую) форму. Со временем письмо начинает оказывать влияние на язык, что становится особенно ощутимым с распространением грамотности.

§ 268. Аналогично тому, как мы различаем язык и речь, так, говоря о письме, мы должны различать, с одной стороны, систему письма (инвентарь начертательных знаков и правила их функционирования), а с другой — конкретные акты использования этих знаков и возникающие при этом письменные тексты.

Начертательные знаки, составляющие инвентарь письма, — это буквы, цифры, знаки препинания и разные другие фигуры и изображения. Каждый знак может рассматриваться как определенный элемент в данной системе письма, т. е. как абстрактная, многократно повторяющаяся в текстах единица — графема[128]. В конкретном тексте мы имеем дело с экземплярами графемы — отдельными графами. Граф относится к графеме так же, как фон — к фонеме, морф — к морфеме и т. д. По своему начертанию графема может быть составной; такова, например, графема ch, выступающая с разным значением в латинском письме ряда народов.

Графема обычно имеет варианты — аллографемы, в частности и такие, которые по начертанию мало похожи друг на друга и объединяются в одну графему только функционально. Среди аллографем следует различать стилистические (например, печатные и соответствующие рукописные буквы), факультативные (например, русские рукописные   и   и   ), позиционные (греческая «сигма» в форме σ в начале и середине слова и в форме ς на конце слова), комбинаторные (например, в арабском письме, где многие буквы имеют до 4 вариантов, используемых в зависимости от наличия или отсутствия справа и слева определенных других букв). Что касается отношений (например, в современном русском письме) между прописной и соответствующей строчной буквами, то с точки зрения своих звуковых значений эти буквы должны были бы рассматриваться как аллографемы одной графемы; вместе с тем наличие у прописных букв ряда специальных функций обособляет их в отдельный подкласс, противостоящий подклассу строчных букв, и тем самым до некоторой степени придает прописным буквам качество отдельных графем.

В зависимости от того, какого рода языковая единица обозначается письменным знаком, различают два вида письма — фонографию, т. е. «запись звуков», и идеографию, т.е. «запись идей», и соответственно два главных типа графем — фонограммы и идеограммы.

§ 269. Фонограммы — такие письменные знаки, которые обозначают звуковые единицы или звуковые особенности языка[129]. Они только косвенно — через передачу звучаний — связываются со смыслом.

Среди фонограмм могут быть выделены: 1) фонемограммы, соответствующие отдельным фонемам (например, все буквы в слове рука); 2) силлабограммы, соответствующие слогам (от др.-греч. syllabē ‘слог’) или по крайней мере сочетаниям согласной и гласной фонем в рамках слога (русские буквы я, ю, е, ё в положении не после согласных букв, например в я, пою, её, также и в яд, поют и т. д., где конец того же слога обозначен фонемограммой, знаки письма кана, применяемые японцами для записи грамматических морфем слова и в некоторых других случаях); 3) знаки для сочетаний фонем, не соотносимых с делением на слоги (латинское х /ks/); 4) знаки для дифференциальных признаков фонем (буква ь, указывающая в русском письме на палатализованность согласного, например в конь, мальчик; надстрочный знак ', указывающий в чешском, словацком, венгерском письме на долготу гласного); 5) разного рода просодемограммы, например знаки ударения, применяемые в отдельных случаях в русском письме, знаки тонов в современном вьетнамском письме (‘ ’ ^ ~ над гласной буквой); 6) знаки удвоения (цифра 2 после слова в индонезийском письме, например orang2 = orang orang ‘люди’). Встречаются и смешанные типы фонограмм (например, в русском письме буквы я, е, ю, ё после согласной буквы обозначают определенную гласную фонему и одновременно ДП предшествующей согласной фонемы, именно ее палатализованность).

§ 270. Идеограммами мы называем письменные знаки, передающие значащие единицы языка непосредственно (не через передачу звучания этих единиц). Типичными примерами идеограмм являются цифры, знаки +, =, % и т. п. Когда мы пишем цифру 5, мы передаем некоторую идею, не обращаясь к звучанию и к фонемному составу слова ‘пять’ в том или ином языке, будь то русск. пять, англ. five или узбек. беш. Поэтому русский, англичанин и узбек, читая цифру 5, «озвучат» (произнесут) ее по-разному, но поймут одинаково. В отличие от фонограмм идеограммы, как правило, не предполагают точного соответствия определенным формам языка. Так, знак = может быть прочитан и как ‘равно’ (а = 1 ‘а равно единице’), и как ‘равняется’, и в соответствующем контексте как форма того или иного косвенного падежа слова равный (например, в сочетании при а = 1 ‘при а, равном единице’).

Важнейшим типом идеограмм являются логограммы (лексемограммы), соотносимые с целыми словами (примеры были только что приведены). Встречаются также морфемограммы, служащие обозначениями морфем: так, в немецком письме точка после цифры соответствует суффиксу порядкового числительного (9 без точки читается neun ‘девять’, a der 9 как der neunte ‘девятый’). Особое место занимают идеограммы-разделители (пробел между словами, знаки препинания) и идеограммы-классификаторы, выделяющие какой-либо класс значащих единиц, например прописная буква, когда она указывает, что перед нами имя собственное (город Орел в отличие от нарицательного орел) или, в немецком письме, что перед нами имя существительное (Kraft ‘сила’ в отличие от kraft ‘в силу’). Наконец, есть знаки, соответствующие целым сообщениям, их можно назвать фразограммами: стрелки — указатели направления, знаки собственности, знаки запрета, торговые знаки (значения таких знаков: ‘этот предмет или животное принадлежит такому-то роду или такому-то хозяину’, ‘этот предмет неприкасаем’ и т. д.). Но фразограммы, строго говоря, стоят уже вне собственно письма, всегда предполагающего так или иначе расчлененную передачу языкового сообщения.

Идеограммы можно разделить на разновидности и по иному принципу. Некоторые из них содержат элементы наглядной изобразительности, т. е. своим начертанием как-то напоминают предмет, обозначаемый данным словом или словосочетанием. Таковы некоторые фразограммы, например «предметные» вывески (изображение очков как знак магазина оптики), и логограммы, например римские цифры I, II, III, также цифра V, схематически изображающая контур руки с растопыренными пальцами, цифра X — соединение двух цифр V. С другой стороны, есть чисто условные идеограммы, например арабские цифры, знаки арифметических действий и др.

2. ОСНОВНЫЕ ВЕХИ В ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ ПИСЬМА

§ 271. Рассмотренные выше типы письменных знаков не только сосуществуют в разных системах письма в той или иной пропорции, но и выстраиваются в определенную стадиально-историческую последовательность. Идеограммы как тип возникают в принципе раньше, чем фонограммы, а внутри каждого класса знаки, соотнесенные с высшими, более сложными единицами языка, возникают раньше, чем знаки, соотнесенные с единицами низшими и более простыми. Так, первые фразограммы предшествуют возникновению собственно письма, которое начинается с логограмм. Возникающие позже силлабограммы старше фонемограмм, а фонемограммы старше, чем знаки для отдельных ДП. Связано эго с тем, что люди лишь постепенно научились анализировать свою речь, причем смысловые единицы были осознаны раньше, чем звуковые, и осознание более сложных единиц, таких, как предложение, слово, а также слог, произошло раньше, чем осознание простейших, элементарных единиц — морфемы и фонемы, а тем более ДП фонемы.

Рис. 8. Индейский наскальный рисунок вблизи крутой горной тропы в штате Нью-Мексико. Предупреждает, что по этой тропе вскарабкается горная коза, лошадь же здесь свалится в пропасть

Кроме того, в историческом развитии идеограмм прослеживается движение от изобразительных знаков к знакам условным, но еще сохраняющим наглядную мотивировку, а затем уже к чисто условным знакам, утратившим всякий след наглядной изобразительности.

§ 272. Предшественниками письма были, с одной стороны, как сказано выше, мнемонические знаки (бирки, зарубки и т. д.), с другой — так называемая пиктография (от лат. pictus ‘нарисованный’), т. е. наскальные и иные рисунки, служившие, помимо магической и, возможно, уже зарождавшейся эстетической функции, средством напоминания о содержании информации безотносительно к языковой форме передачи этого содержания. Пример информативной пиктографической композиции воспроизводится на рис. 8. Другой пример (рис. 9) содержит кроме изображений предметов также знаки с чисто условным значением.

Первые системы письма в подлинном смысле слова, как можно думать, были по значению используемых знаков логографическими: они передавали речевое сообщение более или менее пословно, слово за словом, но еще сохраняли в начертании и во «внутренней форме» знаков связь с пиктографией предписьменного периода.

Однако древнейшие системы письма, известные науке, — древнеегипетская иероглифическая (с конца IV тысячелетия до н. э.)[130], шумерская (с начала III тысячелетия до н. э.), древнекитайская (со II тысячелетия до н. э.) и ряд других в Старом Свете, а в Новом Свете система майя (I тысячелетие до н. э.) — уже не представляют в чистом виде логографическую стадию, а носят в той или иной мере переходный характер. Как и типологически более примитивные (хотя относящиеся к недавнему прошлому) факты из практики некоторых народов Африки, аборигенов Америки и Австралии, они позволяют в общих чертах проследить основные этапы становления и ранней эволюции письма.

Рис. 9. Деловое письмо индейцев Северной Америки. Запись условий обмена (косой крест) шкурок 30 бобров, убитых на охоте (изображение ружья), на бизона, выдру и еще какое-то животное

Так, мы можем отметить внешнюю эволюцию знаков: их форма постепенно упрощалась, изображения становились все более схематичными и условными (табл. 3). Менялось также (и остается разным в разных существующих сейчас системах письма) направление строки: слева направо, справа налево (в арабском и еврейском письме), сверху вниз (у китайцев, корейцев) или попеременно направо и налево (так называемый бустрофедон). Но более существенна внутренняя эволюция систем письма, заключавшаяся прежде всего в формировании знаков для «непредметных» слов — глаголов, прилагательных и абстрактных существительных либо путем использования изобразительных знаков в «переносных» значениях, либо путем образования новых, в частности сложных, знаков (табл. 4, 5).

Не является случайностью то, что логографический принцип не стал ни в одной системе письма единственным и всеобъемлющим. Последовательно проведенная логография потребовала бы колоссального количества знаков (отдельный знак для каждой лексемы!) и при этом — особенно для языков с синтетическим формообразованием — осталась бы все равно очень неточным средством передачи устной речи, так как не могла бы передавать всех тех грамматических отношений между словами, которые выражаются служебными морфемами — частями слов. В действительности люди не стали придумывать для каждой лексемы новую логограмму, а начали на основе самых разнообразных ассоциаций широко использовать уже имевшиеся знаки для обозначения с их помощью новых слов, как производных от того же корня или связанных с данным словом по смыслу, так и для тождественных или даже только близких по звучанию.

Таблица 3

Внешняя эволюция некоторых изобразительных логограмм

а) В шумерском письме и в более поздней месопотамской клинописи[131]

Продолжение табл. 3

б) В древнеегипетском письме[132]

в) В китайском письме

Таблица 4

Использование изобразительных знаков в переносных значениях

а) В пиктографическом письме североамериканских индейцев

б) В древнеегипетском письме

в) В китайском письме

Таблица 5

Некоторые составные логограммы в шумерском письме

§ 273. Переносы знака на целые ряды связанных смысловыми ассоциациями слов (например, ‘нога’ → ‘идти, стоять’ или ‘глаз’ → ‘видеть, смотреть, внимание, зоркость’ и т. д.), естественно, создавали и увеличивали полисемию знаков логографического письма. Там же, где логограмму начинали употреблять для обозначения слова, тождественного или близкого по звучанию, возникала принципиально новая ситуация: ведь такой перенос вел к фонетизации логограммы, к превращению ее из знака слова в знак определенного комплекса звуков, соответствующего двум или нескольким совершенно разным по значению словам. Фонетизованные логограммы широко представлены уже в древнейших, исторически известных системах письма. Например, древние египтяне передавали глагол ‘становиться’ изображением навозного жука  , так как корни соответствующих слов содержали одинаковые согласные, а прилагательное ‘большой’ (на таком же основании) — изображением ласточки  .

Дальнейший шаг состоял в том, что знак, указывавший на слово как на некий звуковой комплекс, начинал применяться уже не только для сходно звучащих слов, но и для сходно звучащих частей слова и в таком употреблении уже вообще переставал быть логограммой. Он мог теперь, указывая на определенное звучание, передавать ту или иную часть слова, значащую (суффикс, окончание и т. д.) или незначащую (звуковой отрезок той или иной протяженности, слог, наконец, и отдельный звук). Так у письменных знаков появляется функция настоящих фонограмм, совмещающаяся в одном знаке со старой, логографической функцией (табл. 6).

Таблица 6

Совмещение логографических и фонографических функций в знаках древнеегипетского письма

Примеры «односогласных» знаков

Примеры «двусогласных» знаков[133]

Выступая в фонографическом значении и комбинируясь с логограммами, такие знаки позволяют дифференцировать на письме разные грамматические формы одного слова и разные производные одного корня. Это существенно повышает точность письма, полноту его соответствия языковой форме высказывания. У разных народов в той или иной мере развивается тенденция — корни слов записывать идеографически (логограммы превращаются при таком использовании в своего рода морфемограммы), а аффиксы — фонографически, соответственно их звучанию[134].

§ 274. Картина развития усложнялась там, где письмо заимствовалось народом, говорившим на другом языке. Классический пример-заимствование шумерского письма аккадцами, пришедшими в долину Тигра и Евфрата в середине III тысячелетия до н. э. У аккадцев заимствованные письменные знаки используются как «гетерограммы» (от др.-греч. heteros ‘другой, чужой’), т. е. сохраняют традиционное шумерское звуковое чтение и вместе с тем начинают читаться по-аккадски. Так, знак, представлявший собой первоначально изображение звезды и имевший у шумеров значение ‘небо’ (шум. an) и ‘бог’ (шум. dingir), а наряду с этим значение слогового знака ‘an’, стали читать еще как šamu и ilu, соответственно звучанию аккадских слов, обозначавших ‘небо’ и ‘бог’ (а также и в качестве слогового знака ‘ il’).

§ 275. Широко представлены в письме разных народов и другие формы сочетания логографии и фонографии. Так, добавляя фонограмму («фонетический комплемент») к многозначной логограмме, можно было указать, какой из возможных синонимов имеется в виду в данном случае (табл. 7). Можно было заменить логограмму одного слова сочетанием логограмм других (более коротких) слов по принципу ребуса: в этих случаях используемые логограммы выступали как фонограммы, обозначая (точно или приблизительно) отдельные звуковые сегменты передаваемого слова. Подобные «ребусные» написания особенно широко применялись там, где логографическая передача слова была затруднительной или даже невозможной, в частности при письменной фиксации более абстрактных понятий и некоторых имен собственных. Примером может служить написание в ацтекской рукописи термина teocaltitlan ‘храмовый персонал’ комбинацией знаков ten- ‘губы’, o- ‘дорога’, cal- ‘дом’ и tlan- ‘зубы’ (причем предпоследний слог ti- остается необозначенным, а конечный носовой слова ‘губы’ игнорируется). Китайцы, сохранившие архаическую систему лого- или морфемографического письма, и сейчас пользуются ребусным принципом при передаче иностранных имен, так что, например, русская фамилия Алексеев пишется по-китайски шестью знаками, которые читаются как «a-le-ke-se-e-fu» и в своем прямом логографическом значении дают следующий «смысл» (или, скорее, бессмыслицу): холм + ряд + одолеть + благодарить + дело + прозвание.

Таблица 7

Дифференциация синонимов с помощью «фонетических комплементов» в древнеегипетском письме

§ 276. Стремление сделать более надежным правильное прочтение многозначных логограмм вело также к выработке так называемых семантических классификаторов, или ключей (детерминативов). Ключ сопровождает в тексте логограмму, указывая, к какой смысловой сфере, к какой области действительности относится данное слово. Обычно в качестве ключей выступали логограммы с наиболее широкими значениями (соответствующие гиперонимам для данной группы гипонимов), такими, как ‘дерево’, ‘растение’ и т. п. (табл. 8). Ключи широко применялись в древнеегипетском, шумерском и аккадском письме и в других сходных системах. Более 200 ключей используется в современном китайском письме. Близкие по звучанию, различающиеся только тоном китайские слова ‘мать’, ‘конопля’, ‘лошадь’ (см. § 83) передаются модификациями одного и того же знака, первоначально означавшего ‘лошадь’ (этот знак приведен в табл. 3-в). Модификация создается добавлением соответствующих ключей: для ‘матери’ добавляется ключ ‘женщина’, для ‘конопли’ — ключ ‘трава’.

Таблица 8

Некоторые семантические детерминативы, использовавшиеся в древнеегипетском письме

§ 277. Магистральная линия развития состояла, однако, не в использовании семантических классификаторов, а во все более последовательной и полной фонетизации письма. Решительный скачок происходит тогда, когда основная часть графем, употребляемых в данной системе, утрачивает логографические функции (кроме «цифровой»— функции обозначения чисел). Этого скачка еще не проделали древние египтяне, хотя у них уже фактически выработались знаки для каждой (или почти каждой) согласной фонемы их языка, точнее — для сочетаний типа «определенный согласный + любой гласный (или нуль гласного)»[135]. Но эти же знаки параллельно продолжали употребляться и в своих старых логографических значениях, и потому древнеегипетское письмо, даже на самой поздней стадии, еще не стало фонографическим.

Не проделало решающего перехода к фонографии и традиционное китайское письмо. Оно до сих пор остается иероглифическим (т. е. лого- или морфемографическим), хотя в нем до 90% используемых знаков составляют фонетические логограммы (или фонетические морфемограммы). Сохранению архаического характера письма способствовали здесь типологические особенности китайского языка (невозможность морфемной границы внутри слога, частое совпадение слога и слова). Конечно, такое письмо сопряжено с громадными неудобствами, и прежде всего с большой трудностью овладения грамотой. Для того чтобы быть в состоянии только читать китайскую газету, необходимо знать 6— 7 тысяч графем.

Первыми известными науке чисто фонографическими системами письма являются древние западносемитские системы, из которых наиболее важной оказалась финикийская (надписи с XII—X вв. до н. э.). Графемы финикийского письма обозначают звуковые последовательности типа «определенный согласный + любой гласный или нуль гласного». Каких-либо логографических функций эти графемы уже не имеют (кроме цифровых значений, связанных с алфавитным порядком графем). Письмо такого типа обычно называют консонантным, или безогласовочным. Необозначение гласных в финикийской и в других близких системах, как и у египтян, обычно объясняют тем, что в ряде афразийских языков (особенно в семитских) корень слова обычно состоит из одних согласных, тогда как гласные, вставляемые в корень в качестве трансфикса (см. § 155, 6), являются в слове изменчивым, непостоянным элементом с грамматическим значением. Поэтому на стадии, на которой письмо давало только пословную, а не поморфемную запись текста, обозначение гласных было еще ненужным.

§ 278. В дальнейшем постепенно вырабатывались те или иные способы обозначать гласные. Пути этого развития в разных системах оказались разными.

1.    В одних случаях безогласовочный характер письма в основном сохраняется, например в современном еврейском и арабском письме. В этих системах гласные обозначаются лишь отчасти (причем, так сказать, «по совместительству» — буквами для некоторых согласных) и в значительной мере факультативно (дополнительными значками над и под строкой, регулярно используемыми в школьных учебниках, в священных текстах — Библии и Коране, и т. п.).

2.    В других случаях на базе или под влиянием безогласовочного древнесемитского письма развиваются системы, которые принято считать силлабографическими. Таковы индийские системы, из которых наиболее широко известно письмо деванагари, развившееся к XI—XIII вв. н. э. и являющееся сейчас официальным государственным письмом республики Индия. Существуют и такие силлабографические системы, в которых (в отличие от индийского письма) слоговой знак не членится на элементы, которые можно было бы соотнести с фонемами в составе слога. Именно таково японское письмо кана[136].

3.    Третья линия эволюции консонантного письма — постепенное превращение его в полную фонемографию. Классическим примером такого развития является греческое письмо (древнейшие известные надписи относятся к VIII в. до н. э.). Греки заимствовали буквы у финикийцев, причем некоторые буквы они стали использовать для обозначения гласных уже не «по совместительству», а специально и исключительно (А, Е, Н, I и О), а две гласные буквы — Υ и Ω — ввели дополнительно (табл. 9). Так возникла система, в которой каждый знак обозначает либо гласную, либо согласную фонему, причем фонемы обоих классов фиксируются на равных основаниях, в одной строке, и весь текст записывается пофонемно (фонема за фонемой), так что последовательность букв соответствует последовательности фонем[137].

§ 279. К греческому письму так или иначе восходят и другие европейские и некоторые неевропейские системы фонемографического письма: прежде всего (через этрусское посредство) латинское письмо (табл. 10) и, по-видимому, руническое письмо древних германцев, далее славянское письмо в его двух разновидностях — кириллице и глаголице, готское письмо, коптское письмо в Египте и др.; греческое влияние во многом определило также характер армянского и грузинского письма.

§ 280. Из двух вариантов письма, возникших у славян, глаголица в какой-то мере связана с греческим минускулом (скорописным письмом), но в ряде отношений самостоятельна и в общем представляет собой очень продуманную и тонко разработанную систему. По-видимому, именно она и была создана творцом славянской письменности Кириллом (до принятия монашества — Константин) во второй половине IX в. Однако в силу ряда причин глаголица постепенно вышла из употребления. О времени возникновения кириллицы идут споры. Ее буквы по большей части воспроизводят начертания букв греческого «унциального» (уставного) письма (использовавшегося в богослужебных книгах). Греческие буквы спорадически применялись для записи славянского текста, вероятно, еще до создания глаголицы, но кириллица как система сформировалась уже после глаголицы и под ее явным воздействием. Для фонем старославянского языка, не имевших аналогий в греческом, были созданы новые буквы (приводим начертания кириллицы):

Б — путем небольшой модификации начертания греческой «беты» (которая, кроме того, была заимствована и без изменения в качестве буквы В); Ц, Ч, Ш — путем модификации букв еврейского письма — «цаде»(צ) и«шин»(ש); Ж, Ъ, Ь, ы, Ѣ, Ю, Ѫ, Ѧ и некоторые другие.

Таблица 9

Соотношение между финикийским и греческим письмом

Продолжение табл. 9

Продолжение табл. 9

Примечания к таблице 9

1 Приводимые ниже написания типа ,x, bx и т. д. читай: «определенный согласный (’, b и т. д.) + любой гласный или нуль гласного».

2 Финикийские названия букв неизвестны, но, по-видимому, они были близки к еврейским; греческие названия большинства букв несомненно происходят от финикийских названий.

3 Определение psilon букв. ‘голое, лысое’ было позже добавлено к названиям букв Е и Υ в порядке противопоставления букве H и сложной графеме OΥ, обозначавшей первоначально дифтонг [оu̯], а затем —фонему /ū/. Определения mikron и mega значат, соответственно, ‘малое’ и ‘большое’ (т. е. ‘краткое’ и ‘долгое’).

4 В классическую эпоху перестало произноситься.

5 Дигамма, сан и коппа не вошли в классический греческий алфавит, но продолжали употребляться в цифровом значении.

Таблица 10

Отношение латинского письма к западногреческому и этрусскому

Продолжение табл. 10

Примечания к таблице 10

1  В скобки взяты звуковые значения букв, рано исчезнувших из этрусского письма в связи с их ненужностью (этрусский язык, по-видимому, не различал звонких и глухих смычных, не имел фонемы /о/, вероятно, не нуждался в нескольких буквах для [s]).

2  В латинском языке /k/ и /g/ были разными фонемами, однако первоначально, под влиянием этрусского письма, они обозначались одной буквой. Только в III в. до н. э. путем небольшого видоизменения буквы C была создана отдельная буква для /g/, но и позже в некоторых сокращениях имен собственных C традиционно сохраняло значение /g/ (например, C = Gaius). Звуковое значение аффрикаты /c/ развилось у буквы C лишь в V в. н. э.

3  В латыни первоначально не было фонемы /v/, а было лишь неслоговое [u̯] как вариант фонемы /u/; поэтому буква F могла быть использована для глухого /f/.

4  В немногочисленных надписях — памятниках архаической латыни — буква Z не засвидетельствована, но римские источники сообщают о ее существовании. Она рано перестала употребляться, так как /z/ > /r/ уже в IV в. до н, э. На освободившееся алфавитное место была поставлена новая буква G. В I в. до н. э. буква Z была снова включена в алфавит (но уже поставлена в конце его) и использовалась в заимствованиях из греческого.

5  В латыни не было фонемы /j/, а неслоговое [i̯] было вариантом фонемы /i/. Буква J (j) как отдельная буква была создана лишь в XVI в. (причем была использована одна из разновидностей параллельно употреблявшихся начертаний графемы I).

6  Буква K была у римлян почти полностью вытеснена из употребления буквой C.

7  Так называемый «лабиовелярный»; буква Q рано специализировалась в этом значении и использовалась почти всегда в сочетании с V.

8  Буква Y была включена в классическую эпоху (около I в. до н. э.) и применялась в заимствованиях из греческого. Разграничение букв V и U (v и u) было осуществлено (на базе использования вариантов одной графемы) только в XVI в., но сейчас оно обычно проводится также при издании или цитировании текстов и отдельных слов и форм античного периода (в частности, и в этой книге). Буква W была добавлена в процессе приспособления латинского письма для передачи фонем других языков; в состав собственно латинского алфавита она не входит.

§ 281. При Петре I в России была осуществлена реформа кириллицы, устранившая ряд ненужных для русского языка букв и упростившая начертания остальных. Так возникла русская «гражданка» («гражданская азбука» в противоположность «церковной»). В «гражданке» были узаконены некоторые буквы, не входившие в первоначальный состав кириллицы — э, я, позже й и затем ё; а в 1918 г. из состава русского алфавита были изъяты буквы i, ѣ («ять»), ѳ («фита») и Ѵ («ижица») и одновременно отменено употребление «твердого знака» на конце слов.

Различным изменениям подвергалось на протяжении веков и латинское письмо: были разграничены i и j, u и v (см. примечания к табл. 10), добавлялись отдельные буквы, отчасти разные для разных языков (w, œ, ä, ö, å, č, š и др.).

Более существенное изменение, касавшееся всех современных систем, состояло в постепенном введении обязательного словораздела, а затем и знаков препинания, в функциональном разграничении (начиная с эпохи изобретения книгопечатания) прописных и строчных букв (впрочем, последнее разграничение отсутствует в некоторых современных системах, например в грузинском письме).

§ 282. В современном мире наибольшее распространение получила, как известно, латиница, выступающая в ряде национальных вариантов. Она принята в большинстве стран Европы (кроме Греции, Болгарии, отчасти Югославии и большей части СССР), в Америке и Австралии, во многих странах Африки (кроме Эфиопии и арабских стран), в нескольких странах Азии, в частности в Турции, Индонезии и Вьетнаме. Кириллица, выступающая также в ряде национальных вариантов, принята в СССР (кроме Эстонии, Латвии и Литвы, использующих латиницу, и кроме Грузии и Армении), а также в Болгарии, в Монголии, отчасти в Югославии. Арабское письмо, имеющее также ряд вариантов, применяется во всех арабских странах Азии и Африки, а также в Иране, Афганистане и Пакистане. Свои особые системы письма имеют, как сказано выше, Китай, Япония и Индия, а также Бирма, Таиланд, Шри Ланка, КНДР, Южная Корея, Израиль, Эфиопия, Греция и некоторые другие страны, а в СССР — Армения и Грузия.

3. АЛФАВИТ, ГРАФИКА И ОРФОГРАФИЯ

§ 283. При рассмотрении фонемографических систем письма выделяют понятия «алфавит», «графика» и «орфография».

1.    Алфавит[138] — это та часть инвентаря графем фонемографического письма, которая упорядочена в стандартной последовательности, в определенном «алфавитном порядке». Так, в современный русский алфавит входят все буквы, используемые в русском письме, включая ь и ъ, но не входят знаки ударения и переноса, знаки препинания. Для алфавита важно не столько то или иное звуковое значение графемы, сколько самый факт ее прикрепления к определенному месту в условной последовательности графем. Например, для русского алфавита существенно не столько то, что буква ю имеет разное звуковое значение в словах юг и люк, сколько место этой буквы относительно других при традиционном перечислении букв.

2.    Графика и орфография вместе охватывают всю совокупность правил функционирования графем фонемографического письма. Правила эти распадаются на два цикла:

а)    Первый цикл составляют правила графики — правила о соответствиях, связывающих в данной системе письма отдельные графемы и их комбинации с теми или иными звуковыми, фонологически существенными единицами языка (фонемами, слогами, ДП фонем, просодемами) и их сочетаниями. Соответствия эти могут формулироваться двояко: либо в виде правил чтения графем и их комбинаций (например, в русском письме буква у всегда читается как /u/; в английском письме сочетание ea может читаться как /i:/, /е/, /ei̯/ или /iə/), либо в виде правил обозначения на письме фонем, их сочетаний, просодических явлений и т. д. (например, фонема /u/ после парного мягкого согласного всегда передается в русском письме буквой ю).

б)    Второй цикл составляют правила орфографии — правила написания значащих единиц языка, прежде всего морфем и слов, а также письменного оформления словосочетаний и предложений. Орфография предполагает наличие соответствующих орфоэпических предписаний, устанавливающих «правильное произношение», т. е. более или менее строго определенное прочтение («озвучивание» в процессе чтения) значащих единиц, записанных по ее нормам.

Правила орфографии строятся на базе правил графики, поскольку во всяком фонографическом письме господствует принцип передачи значащих языковых единиц путем передачи их звучания. Там, где правила графики указывают на то или иное соответствие как на единственное в известных фонетических условиях, орфография ничего не добавляет к этим правилам: ср. написание слов кум, трюм, в которых употребление всех букв исчерпывающе определяется одной только графикой. Но там, где правила графики указывают на наличие нескольких параллельных возможностей, не зависящих от различия в фонетических условиях, орфографическое правило обычно выбирает для каждой данной значащей единицы какую-то одну возможность и предписывает только ее, отбрасывая все остальные. Так фонема /а/ в безударном слоге обозначена но предписанию русской орфографии в одних словах (и соответственно морфемах) посредством буквы а (сапог, разбить), в других — посредством буквы о (водить, колени, отрез).

Орфография включает также правила обозначения на письме границ между языковыми единицами (в частности, правила о слитном, раздельном написании и написании через дефис); правила употребления прописных букв и письменных сокращений, наконец, технические правила переноса со строки на строку неуместившейся части слова.

§ 284. Выбор между параллельными возможностями написания, предоставляемыми графикой, осуществляется на основе того или иного орфографического принципа. Выделим пять таких принципов.

1.    Первый принцип обычно называют «фонетическим» и выражают формулой «как слышится, так и пишется». Однако не всякое написание, прямо отражающее произношение, определяется «фонетическим» принципом орфографии: в словах кум, трюм, соль, дым, пурга все буквы употреблены в прямом соответствии с произношением, но по законам русской графики на данных местах просто не могут стоять никакие другие буквы, так что здесь орфографии «не из чего выбирать». Другое дело — написание слов карман, здесь и др., где принципиально возможен выбор, поскольку графически допустимы и написания «корман», «сдесь», «здезь». Выбор буквы а для первого слога слова карман, выбор первой и предпоследней букв в слове здесь осуществлен действительно на основе определенного орфографического принципа. Опираясь на изложенное выше (см. § 47—67) учение о фонеме, точнее было бы назвать этот принцип фонематическим[139]. Применительно к написаниям типа раскол (ср. розыск) рассматриваемый принцип может быть уже определен как «принцип фиксации живых чередований фонем». Последовательнее, чем в русской орфографии, он используется, например, в белорусской орфографии при выборе гласных букв (ср. белорусск. нага, гара при мн. ч. ногi, горы, сястра при мн. ч. сёстры), в сербской орфографии — при выборе согласных букв (ср. слатко ‘варенье’ при сладак ‘сладкий’).

2.    Второй принцип обычно называют «морфологическим», или «этимолого-морфологическим», а точнее можно назвать морфематическим. Суть его состоит в стремлении подчеркнуть единство морфемы, несколько сгладив на письме (в пределах, допускаемых графикой) реальное варьирование ее экспонента. Чаще всего морфе-матический принцип проявляется в игнорировании, неотражении живых чередований фонем (почему московская фонологическая школа, исходя из своей теории чередований, его-то и называет «фонематическим»). Такое игнорирование довольно последовательно проводится в русской орфографии: ср. вода через о ввиду вод, водный и вод с д — ввиду вода, водный; написание приставок (кроме из-, воз-, низ-, без- и особенно раз-) и предлогов и т. д. Игнорирование живых чередований звонких и глухих согласных фонем характерно для польской, чешской, болгарской, немецкой и ряда других орфографий. Во французской орфографии в ряде случаев игнорируются исторические чередования фонем.

При всей противоположности двух рассмотренных принципов орфографии между ними возможен компромисс. Он представлен, например, в немецком письме, где для фонем /ɛ/ и /ɔѴ/ в тех морфемах, в которых они чередуются соответственно с /a/ и /ao̯/, применяются особые буквенные обозначения — ä и äu (вместо e и eu), например Gast ‘гость’ — мн. ч. Gäste /g'ɛstɛ/, Haus /hao̯s/ ‘дом’ — мн. ч. Häuser /h'ɔYzɛr/. Ср. и в польском письме обозначения ó для /u/, чередующегося с /o/; rz — для /ž/, чередующегося с /r/.

3.    Третий принцип орфографии иногда называют «символикоморфологическим»; мы назовем его граммематическим принципом. Суть его состоит в стремлении обозначить единым письменным знаком граммему, т. е. член грамматической категории, распространить этот письменный знак и на формы, реальное звучание которых не дает для этого оснований. Так, в русском письме буква ь указывает на женский род (и соответствующий тип склонения) существительного в формах вроде ночь, мышь, рожь, вещь и на повелительное наклонение в формах вроде плачь, плачьте, ешь, ешьте, режь, режьте. В этих случаях указание на мягкость является либо избыточным (в формах, написанных с чь и щь), либо даже противоречащим фактическому звучанию (в формах с шь и жь): ведь /č/ и /šč/ являются в русском языке всегда только мягкими, а /š/ и /ž/ только твердыми. Следовательно, ь пишется во всех этих формах лишь по аналогии с формами кость, тень и встань, встаньте, сядь и т. д., которые, принадлежа к тем же граммемам, действительно характеризуются мягкостью.

4.    Четвертый принцип называют дифференцировочным (иногда также «символическим», или «иероглифическим»). Он состоит в стремлении разграничить на письме лексические омонимы, закрепив за каждым из них разные написания. Ср. в старой русской орфографии различение слов миръ ‘покой, тишина, отсутствие войны’ и мiръ ‘вселенная’ и ‘крестьянская община’; во французской орфографии написания la (артикль) и là ‘там, туда’; в испанской орфографии di ‘скажи’ и dí ‘я дал (дала)’. Иногда разграничение омонимов на письме возникает как побочный результат применения других орфографических принципов, например второго (луг и волы в отличие от лук и валы) или третьего (тушь и плачь в отличие от туш и плач, ср. § 116, В, 2).

5. Пятый принцип орфографии называют «историческим», «консервативным» или, лучше, традиционным. Это принцип сохранения написания, установившегося и ставшего привычным, но не отвечающего ни реальному произношению, ни морфологическим отношениям в современном языке. Ср. правила русской орфографии, предписывающие написание буквы о в первых слогах слов горох, молоко, буквы б в слове общий, буквы г в окончаниях прилагательных -ого, -его. Разновидность того же принципа — сохранение в заимствованных словах черт, имитирующих иностранное написание, например майор вместо графически возможного маёр, аллея с двумя л и т. п.[140]

§ 285. Написания по фонематическому принципу, а также написания, полностью определяемые правилами графики, могут быть объединены как написания, непосредственно проверяемые произношением (т. е. произношением самой соответствующей формы). Написания по морфематическому и граммематическому принципам являются косвенно проверяемыми произношением: они проверяются по произношению либо той же морфемы в других положениях (столы с о ввиду стол), либо других форм, относящихся к той же граммеме (ешь с «мягким знаком» ввиду брось). Дифференцировочные и консервативные написания являются не проверяемыми произношением, беспроверочными. Можно сказать, что они в наибольшей мере представляют собой отступление от фонографического характера письма.

Обычно в рамках орфографии одного языка в той или иной пропорции сочетаются разные принципы. В современной русской орфографии ведущим является морфематический принцип, известную роль играют также «фонетический» (в частности, при написании приставок, оканчивающихся на -з/-с) и граммематический. Довольно велик удельный вес консервативных написаний; однако до реформы русского письма, проведенной в 1918 г., консервативных написаний было значительно больше, причем существенно сложнее была и графика. В немецкой, французской и особенно в английской орфографии в силу ряда исторических причин консервативных написаний много больше, чем в русской. Шире, чем у нас, применяется там и дифференцировочный принцип орфографии. К тому же в английском письме очень суженной является зона действия «окончательных» правил графики и, соответственно, слишком широкой зона действия чисто орфографических предписаний и запретов. Противоположный пример — финское письмо, в котором (если отвлечься от иностранных имен) написание слова всецело определяется графикой, почти не отличающейся от фонематической транскрипции, а орфография занимается, собственно, только иностранными словами, употреблением прописной буквы и т. п.

4. ТРАНСКРИПЦИЯ И ТРАНСЛИТЕРАЦИЯ

§ 286. В некоторых случаях отдельные слова и формы или целые тексты бывает необходимо записать не с помощью письма, принятого для данного языка, а с помощью какого-то другого, специального или иноязычного, письма. Это имеет место: а) когда нужно более точно, чем позволяет обычное письмо, передать фонемный состав или детали фонетической реализации каких-либо языковых единиц или речевых образований, и б) нередко, когда тексты или слова одного языка (например, имена собственные) нужно воспроизвести в тексте, предназначенном для прочтения носителями другого языка.

В случаях, указанных под а), используется научная фонематическая или фонетическая транскрипция (см. § 50), в указанных под б) — либо специальная научная транслитерация, либо так называемая практическая транскрипция и транслитерация.

Всякая транскрипция исходит из звучания и стремится передать его с той или иной степенью точности. Транслитерация, напротив, исходит из написания, из буквенного (графемного) состава передаваемого слова или формы[141]. Ср. передачу русской фамилии Егоров: в фонематической транскрипции — /jeg'oraf/ или /йэг'ораф/, в латинской транслитерации — Egorov.

§ 287. Научная транслитерация должна строиться по принципу взаимно-однозначного соответствия между транслитерационными знаками и графемами подлинника. Это обеспечивает стопроцентную обратную переводимость транслитерированной записи. Например, в научной латинской транслитерации русской кириллицы необходимо обеспечить разную передачу русских букв е и э или и и й. Подобные разграничения достигаются добавлением к латинским буквам диакритических значков, а иногда и заимствованием тех или иных элементов из нелатинских алфавитов.

Практическая транскрипция и транслитерация обычно бывают ограничены традиционным набором знаков, используемых в данной системе письма. Такова, например, транслитерация, принятая у нас для международных телеграмм и опирающаяся на французский вариант латиницы.

При включении иноязычных имен в русский текст используют сочетание транскрипции и транслитерации. Примером транскрипции может служить передача французского имени Henri в виде Анри, а примером транслитерации — передача французской же фамилии Hugo в виде Гюго: по-французски начальная буква H не произносится ни в том, ни в другом слове, но во втором случае русское написание воспроизводит эту букву в виде Г. В последнее время наблюдается большая склонность применять принцип транскрипции, а не транслитерации (ср. у Ломоносова Невтон, у Пушкина Чильд Гарольд и современные формы Ньютон, Чайльд Гарольд).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

После того как в предыдущих главах книги были рассмотрены все разделы курса «Введение в языкознание», целесообразно подвести общие итоги, еще раз подчеркнув те принципиальные особенности современной советской науки о языке, которые противопоставляют ее другим, методологически неудовлетворительным, эклектическим, идеалистическим, а зачастую и откровенно реакционным направлениям современной зарубежной лингвистики.

Выше мы видели, что советское языковедение, опираясь на методологическую основу диалектического и исторического материализма, рассматривает язык в теснейшей связи с обществом, с общественной практикой людей, с конкретной историей народа. Тем самым оно принципиально противостоит концепциям тех зарубежных лингвистов-структуралистов, которые призывают изучать язык «в себе и для себя», как «сетку чистых отношений», как «чистую форму», в отрыве от общества, от истории, от самого говорящего человека с его практическими, социально обусловленными интересами и потребностями.

Выше мы видели также, что советское языковедение исходит из неразрывной диалектической связи языка и мышления, языка и сознания, что оно во внешних формах языка видит своеобразные, порой очень сложные и тонкие средства для достижения определенной цели — для оформления и выражения мысли и передачи ее другим людям в процессе общения, в ходе бесконечно углубляющегося познания действительности. Тем самым советское языковедение отвергает бесплодный формализм в науке о языке, стремление (особенно некоторых американских лингвистов) «обойтись вовсе без значения» при описании любых языковых фактов. Вместе с тем советское языковедение отвергает и то, что называют «голой семантикой», т. е. субъективное постулирование таких значений и оттенков смысла, которые никак и ничем не выражены объективно, не воплощены так или иначе в звуковой материи языка (или в сопровождающем нашу речь материальном жесте, движении глаз и т. п.). Анализируя тонкие соотношения содержания и формы, советские языковеды, как мы видели, подчеркивают, что, хотя языковая форма отнюдь не безразлична для выражаемой мысли, глубоко неправы те ученые, которые полагают, будто мышление и практическое поведение людей и целых народов определяются формами их языка.

Решительно и бескомпромиссно наше советское языковедение отвергает любые проявления расизма и шовинизма в рассуждениях о языке, любые попытки реакционных псевдоученых «доказать» неравноценность языков и говорящих на них народов и, превознося один (обычно свой) язык как «самый совершенный», дискредитировать другие как «неполноценные» и «ущербные». Мы констатируем существующую в современном мире фактическую разнородность языков, проявляющуюся в различиях их общественного статуса, в объеме функций, в степени разработанности их словаря, синтаксиса, системы функциональных стилей. Но мы понимаем эту разнородность как обусловленную не «расовой неполноценностью» того или иного народа, а сложившимися культурно-историческими условиями. В принципиальном плане мы в духе интернационализма отстаиваем идею равноценности всех языков, «больших» и «малых», письменных и бесписьменных, равное право их всех вносить свою лепту в сокровищницу общечеловеческой культуры и, в частности, быть для языковеда объектом научного исследования[142].

Как и все советские ученые, советский языковед не может быть только кабинетным теоретиком. Он всегда должен быть готов применить свои знания па практике, в любой работе, связанной с языком,— как в деле просвещения и развития культуры своего народа, так и в деле укрепления связей между народами на благо мира во всем мире.

Примечания

1

Материалы XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза. М., 1986. С. 140.

(обратно)

2

Синхронический (от др.-греч. syn ‘вместе с’ и chronos ‘время’) значит ‘относящийся к одному времени’; диахронический (от dia ‘через, сквозь’ и chronos) — ‘относящийся к изменению во времени’.

(обратно)

3

Горький А. М. Беседа с молодыми // Собр. соч.: В 30 т. Т. 27. С. 212.

(обратно)

4

Приставка мета- (от др.-греч. meta- ‘вслед за’) обозначает здесь ‘нечто вторичное’: высказывания о языке вторичны по отношению к высказываниям о действительности.

(обратно)

5

Ср. у В. И. Ленина в конспекте книги Гегеля «Лекции по истории философии»: «Мысль человека бесконечно углубляется от явления к сущности, от сущности первого, так сказать, порядка к сущности второго порядка и т. д. без конца» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 29. С. 227).

(обратно)

6

Для языка, ставшего мертвым, формой существования нужно признать его тексты, если они были записаны и сохранились. Такой язык «непосредственно дан» нам только в этих текстах.

(обратно)

7

Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 29. С. 249.

(обратно)

8

Из литературы по психолингвистике: Теория речевой деятельности. М., 1968; Леонтьев А. А. Язык, речь, речевая деятельность. М., 1969; Психолингвистика за рубежом. М., 1972; Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика. М., 1976; Психолингвистика: Сб. статей. М., 1984.

(обратно)

9

Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 29.

(обратно)

10

См. там же. С. 448.

(обратно)

11

Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 29.

(обратно)

12

Материалы XXVII съезда Коммунистической партии Советского Союза. С. 157.

(обратно)

13

В этих примерах «окающее произношение» совпадает с принятой орфографией звук «о» произносится там, где пишется буква о. Но такое совпадение не обязательно: слово паром произносится в «окающих» говорах «пором».

(обратно)

14

Изоглосса (от др.-греч. isos ‘равный, одинаковый, тот самый’ и glossa ‘язык’.

(обратно)

15

В автобиографической повести «Юность» (гл. XXIX) Толстой писал: «... у нас с Володей установились, бог знает как, следующие слова с соответствующими понятиями: изюм означало тщеславное желание показать, что у меня есть деньги, шишка (причем надо было соединить пальцы и сделать особенное ударение па оба ш) означало что-то свежее, здоровое, но не щегольское; существительное, употребленное во множественном числе, означало несправедливое пристрастие к этому предмету и т. д., и т. д.».

(обратно)

16

Из литературы по социолингвистике: Швейцер А. Д., Никольский Л. Б. Введение в социолингвистику. М., 1978; Новое в лингвистике. М., 1975. Вып. 7; Белл Р. Т. Социолингвистика. М., 1980.

(обратно)

17

Письмо для слепых (так называемый «Брайлевский шрифт»), как и всякое письмо, не принадлежит к простейшим знаковым системам.

(обратно)

18

Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // Новое в лингвистике. М., 1960. Вып. 1. С. 305.

(обратно)

19

Парадигма, парадигматический — от др.-греч. paradeigma ‘пример, образец, модель’. В грамматических пособиях парадигмами первоначально называли образцы склонений и спряжений.

(обратно)

20

Синтагматический — от др.-греч. syntagma букв. ‘вместе построенное, составленное’. Ср. также в более узком смысле термин «синтагма» и «синтагматическое ударение» (§ 84).

(обратно)

21

Мы здесь не говорим о письме. Развитое письмо представляет собой знаковую систему, непосредственно связанную с языком и во многом воспроизводящую его специфические черты.

(обратно)

22

Семасиология — от др.-греч. semasia ‘значение’.

(обратно)

23

Членимость слова на морфемы не предполагает, что значение слова всегда равняется простой сумме значений составляющих его морфем. Напротив, очень часто такого равенства нет: писатель — это не просто ‘лицо, занятое действием (-тель) писания’.

(обратно)

24

Случаи типа «Какой предлог здесь нужно употребить?» — «На», разумеется, должны быть исключены из рассмотрения: в этих случаях мы используем язык в метаязыковой функции (см. § 7 и сноску 1 на с. 74).

(обратно)

25

Не всегда, так как, например, у стола составляет одно акцентное и одновременно одно синтаксическое слово, но в сочетании у нового стола предлог входит в одно синтаксическое слово с стола (у...стола) и вместе с тем в одно акцентное слово с нового (у нового).

(обратно)

26

См.: Жирмунский В. М. Общее и германское языкознание. Л., 1976. С. 87—88.

(обратно)

27

Не касаемся здесь критерия морфологической цельнооформленности слова, отграничивающего сложные слова вроде железнодорожный от устойчивых словосочетаний типа железная дорога. Хотя этот критерий во многих случаях применим к материалу русского и некоторых других языков, он не имеет того универсального значения, которое ему иногда приписывают.

(обратно)

28

Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. 3-е изд. М., 1958. Т. 1—2. С. 35 (1-е издание вышло в 1874 г.).

(обратно)

29

Денотат — от лат. denotatum ‘отмеченное, обозначенное’; референт — от англ. to refer ‘отсылать, иметь отношение’, т. е. ‘то, с чем соотносится, на что указывает слово’.

(обратно)

30

Концептуальный — от лат. conceptus ‘представление о чем-либо, понятие’. Десигнат — от лат. designatum ‘обозначенное посредством знака’.

(обратно)

31

Коннотация (от лат. con ‘вместе с’ и notatio ‘обозначение’) — букв. ‘обозначение чего-либо совместно с чем-то другим, попутно’, т. е. ‘добавочное, сопутствующее. значение’.

(обратно)

32

Ленин В. И. Конспект книги Гегеля «Лекции по истории философии» // Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 29. С. 249.

(обратно)

33

Номинативный — от лат. nominativus ‘относящийся к наименованию, назывной’ (ср. также nominatives ‘именительный падеж’).

(обратно)

34

Дейктический — от др.-греч. deiknymi ‘показываю’.

(обратно)

35

Философская энциклопедия. М., 1967. Т. 4. С. 316.

(обратно)

36

Что касается интегрирующих семантических признаков, то их можно сравнить с теми ДП фонем, которые выделяются в групповых противопоставлениях.

(обратно)

37

И все-таки лингвисту при составлении словаря приходится этим заниматься. В русских словарях дворняжка четко отделяется от первых трех (и других подобных) названий признаком ‘беспородности’, но для остальных слов словари указывают самые разные признаки — предназначение (‘комнатная, охотничья’), форму морды, тела, ног и т. д.

(обратно)

38

Синкретизм — постоянное объединение в одной форме нескольких значений (или компонентов значения), которые в соотносительных случаях разделены (или в прошлую эпоху были разделены) между разными формами (от др.-греч. synkretismos ‘примирение враждующих сторон’). Синкретизм наблюдается в самой системе, в ее единицах, тогда как нейтрализация противопоставлений имеет место при функционировании единиц в речи.

(обратно)

39

Антоним — от др.-греч. anti ‘против’ и onyma (onoma) ‘имя’ — букв. ‘противоположное имя’.

(обратно)

40

Синонимы (ед. ч. синоним) — от др.-греч. synonyma букв. ‘соименные’, т. е. ‘слова с одинаковым значением’.

(обратно)

41

В русском языке, как мы видели, синкретизм признака пола наблюдается только в дополнительных членах системы (родители и ребенок — дети). Это же можно сказать о нем. Geschwister ‘братья и/или сестры’.

(обратно)

42

Эти слова представляют собой поздние образования — сложные слова: их второй компонент ver в самостоятельном употреблении значит‘кровь, кровный родственник’, а первый компонент указывает на мужской или женский пол соответственно.

(обратно)

43

Троп (от др.-греч. tropos ‘поворот’ и ‘оборот речи’) — переносное употребление слова и словосочетания как стилистический прием.

(обратно)

44

В толковых и переводных словарях (о типах словарей см. § 132 и след.) значения многозначного слова, наиболее четко отграниченные одно от другого, как правило, нумеруются, а более тонкие оттенки значения разделяются каким-нибудь знаком (например, двумя вертикальными чертами). Методика выделения значений и оттенков значения разработана пока недостаточно, и поэтому между составителями словарей в «разбивке» значений одного и того же слова наблюдаются порой сильные расхождения.

(обратно)

45

Омоним (от др.-греч. homos ‘тот же самый, одинаковый, равный’ и onyma, onoma ‘имя’) букв. ‘носящий то же самое имя’; омонимия букв. ‘равноименность, тождество имен’.

(обратно)

46

Как видим, омонимия может сочетаться с полисемией в том или ином из омонимов (или в каждом из них).

(обратно)

47

Мы говорим о грамматической омонимии слов, так как термин «грамматическая омонимия» (без этого добавления) нередко используется в смысле ‘звуковое тождество разных грамматических форм (одного слова)’, например турок — им. ед., род. мн. и вин. мн.

(обратно)

48

Омограф (от др.-греч. homos ‘тот же, одинаковый’ и graphō ‘пишу’) — букв. ‘одинаково написанное’. Кроме омонимов-омографов есть омографы, не являющиеся омонимами (слова, которые пишутся одинаково, но звучат по-разному), например замок (дверной) и замок (дворец), уха (рыбный суп) и уха (род. п. от ухо).

(обратно)

49

Иногда такие омонимы называют «омофонами», но это нельзя признать удачным: во-первых, называть «омофонами» (т. е. ‘одинаково звучащими’) только неомографические омонимы нелогично, так как одинаковость звучания характеризует любые омонимы; во-вторых, в теории письма омофоны — разные буквы, обозначающие один звук (например, ѣ и е в русском письме до реформы 1918 г.).

(обратно)

50

Те или иные особенности в образовании форм слова бывают иногда связаны не только с его отдельными значениями, но и со стилистическими нюансами. Так, у слова лист форма мн. ч. листы (вместо листья) не только закреплена за переносными значениями (листы бумаги, железа), но встречается и при поэтически окрашенном употреблении в прямом значении. Ср.: «Воздух насыщен ароматом молодых смолистых листов тополей, берез и цветущей ивы» (Пришвин).

(обратно)

51

Конспектируя книгу Л. Фейербаха «Изложение, анализ и критика философии Лейбница», В. И. Ленин выписал, в частности, это место и отметил на полях «Ыеп dith (‘хорошо сказано!’). См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 29. С. 74. 84

(обратно)

52

Русск. портной не имеет мотивировки в современном языке (см. ниже § 173).

(обратно)

53

Фразеологией (от др.-греч. phrasis ‘способ выражения, оборот речи’) также называют совокупность фразеологизмов и вообще устойчивых сочетаний того или иного языка.»

(обратно)

54

См.: Амосова Н. Н. Основы английской фразеологии. Л., 1963. С. 58—102.

(обратно)

55

См. там же. В более старых работах термин идиома (иногда идиом) используется в смысле ‘фразеологизм, не поддающийся буквальному переводу на другой язык’ (что соответствует значению др.-греч. idiōma ‘специфическая особенность’).

(обратно)

56

Термины «фразеологические единства» и «фразеологические сращения» были предложены одним из крупнейших наших языковедов акад. В. В. Виноградовым (1895—1969) и широко используются в научной и учебной литературе. В качестве третьей группы фразеологизмов акад. Виноградов выделял «фразеологические сочетания», соответствующие в нашем изложении тем устойчивым сочетаниям, в которых нет смыслового сдвига (беспробудный сон и т. п.).

(обратно)

57

Маркс К. Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г. // Маркс К>, Энгельс Ф-Соч. 2-е изд. Т. 7. С.

(обратно)

58

Для русского языка укажем: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. В 4 т. / Пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева. М., 1964—1973; Этимологический словарь русского языка / Под ред. Н. М. Шанского. Выходит с 1963 г.

(обратно)

59

В частности, многоязычные отраслевые технические словари, содержащие определения терминов на одном или двух языках и перевод этих терминов еще на 5—6 языков.

(обратно)

60

См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 52. С. 199.

(обратно)

61

В том, что слова, взятые «сами по себе», «без грамматики», не дают законченного смысла, убеждает и практика изучения неродного языка: тот, кто пытается переводить иноязычный текст, не разобравшись в его грамматической структуре, «методом» поиска в словаре значений всех слов и комбинирования этих значений в некое «правдоподобное целое», обречен на фантазирование и на грубейшие ошибки.

(обратно)

62

Граммема — образование от корня слова грамматика с суффиксом, указывающим на абстрактную единицу языковой системы. Примеры граммем — каждый из противопоставленных падежей, каждое из противопоставленных лиц и т. д.

(обратно)

63

От singularia tantum формы множественного числа все-таки возможны, хотя употребляются они крайне редко. Ср. у М. А. Шолохова в эмоционально-окрашенном восклицании: «Нету времени молоки распивать!»

(обратно)

64

Иногда дефектность может быть вызвана не семантическими, а формальными причинами, сложившейся традицией и т. п. Так, в русском литературном языке глагол писать не имеет деепричастия настоящего времени.

(обратно)

65

Морфология от др.-греч. morphē ‘форма’ — букв. ‘наука о форме’ (или ‘о формах’); имеется в виду структура слова и его словоформ.

(обратно)

66

Синтаксис от др.-греч. syntaxis ‘построение, порядок, устройство, связь’ и т. д.

(обратно)

67

Дериватология — от дериват ‘производное (слово)’, деривация ‘образование производных слов’ (ср. лат. derivatio — первоначально ‘отведение воды из реки’, затем ‘образование новых слов от существующего корня’).

(обратно)

68

Бодуэн де Куртенэ И. А. Избранные труды по общему языкознанию. В 2 т. М., 1963. Т.2. С. 282.

(обратно)

69

Из двух приведенных терминов шире распространен термин алломорф, но с теоретической точки зрения он менее удачен (ср. сказанное в сноске на с. 52 о терминах аллофонема и аллофон).

(обратно)

70

Аффикс (лат. affixum ‘прикрепленное’) — общий термин для всех некорневых сегментных морфем, входящих в состав синтетических форм слова.

(обратно)

71

Известны единичные случаи, когда может казаться, что в знаменательном слове представлены одни только аффиксы и вовсе нет корня. В русском языке сюда относят глагол вынуть, где вы- префикс, а -ну- якобы суффикс (как в большинстве глаголов на -нуть). На деле, однако, здесь есть корень н- (другие варианты этого корня: ним- в вынимать, снимать, ня- в снять и др.), правда, с довольно неопределенным значением (приблизительно: ‘перемещение чего-либо в направлении, указываемом префиксом’); после корня здесь следует суффикс -у- (как в обмануть — ср. обман, помянуть — ср. поминать).

(обратно)

72

Супплетивные ряды, супплетивизм — от лат. suppleo ‘пополняю, восполняю’: недостающие образования от одного корня как бы восполняются образованиями от другого.

(обратно)

73

Префикс — от лат. praefixum ‘прикрепленное спереди’, постфикс соответственно ‘прикрепленное после’, интерфикс — ‘прикрепленное между’ (имеется в виду ‘между корнями’). Правда, в последнее время термин «интерфикс» иногда используют для обозначения формально-структурных и формально-классифицирующих аффиксов, стоящих между любыми морфемами, например и для таких, как -и- в выручить или -а- в резать.

(обратно)

74

Суффикс — букв. ‘прикрепленное снизу’.

(обратно)

75

Вертикальной чертой мы будем обозначать (в нужных случаях) границы сегментов, относящихся к разным морфемам.

(обратно)

76

Инфикс — от лат. infixum ‘воткнутое, прикрепленное внутри’. Пережиток старого инфикса -n- в англ. to stand ‘стоять’ — прош. вр. stood.

(обратно)

77

Конфикс — ‘прикрепленные вместе’, циркумфикс ‘прикрепленное вокруг’. Иногда циркумфиксы усматривают в таких русских Образованиях, как Приморье, Поволжье, но в них префикс и постфикс выступают с раздельными значениями: постфикс -/j/- выражает значение места с оттенком собирательности (ср. Ставрополье), а префикс уточняет пространственную локализацию (при- ‘возле, вблизи’ по- ‘вдоль’ и т. д. — ср. те же значения в приморский, пригород, пограничный).

(обратно)

78

Трансфикс — по образцу всех других терминов с элементом -фикс от лат. trans ‘через, сквозь’.

(обратно)

79

Сами по себе «минимальные пары» не всегда могут служить доказательством использования ударения в качестве основного носителя грамматического значения. Так, несмотря на существование изолированной «минимальной пары» руки — руки, в склонении слова рука нет четкой противопоставленности форм числа по ударению (ср.: рука, но вин. п. руку, предл. п. (о) руке, мн. ч. — руки, но рукам и т. д.). Наличие/отсутствие ударения служит здесь лишь добавочной характеристикой падежночислового окончания.

(обратно)

80

Термин чешского языковеда В. Скалички. См.: Скаличка В. Асимметричный дуализм языковых единиц // Пражский лингвистический кружок. М., 1967. С. 120.

(обратно)

81

Слово буженина происходит от страдательного причастия утраченного глагола об-удити ‘обвялить, обкоптить’, в свою очередь производного от вянуть. Начальное о-  префикса утрачено в результате переразложения (см. § 242,2).

(обратно)

82

Одноформенные слова могут иметь экспонентные варианты, например над (тобой) и надо (мной).

(обратно)

83

Иногда супплетивный ряд включает формы, образованные от парциальной основы, и отдельную изолированную форму (например, русск. меня, мне, мной — я) или даже состоит из одних изолированных форм (англ. / ‘я’ — те ‘меня, мне’).

(обратно)

84

Рассматривать -он(о)к- и -am- как варианты одного суффикса было бы неправильно, так как 1) между фонемами их экспонентов нет отношений чередования и 2) они противопоставлены друг другу по значению числа.

(обратно)

85

Процедура выделения производящей основы и словообразовательного форматива в общем аналогична процедуре выделения формообразующей основы и формативов отдельных грамматических форм (§ 171); но там мы сравниваем между собой разные формы одного слова, а здесь — производное слово как целое (как лексему) с его производящим словом (или сочетанием слов).

(обратно)

86

В префиксальных производных формативы отдельных форм (личные окончания, суффикс инфинитива и т. д.) не входят в состав словообразовательного форматива.

(обратно)

87

Исторически это отклонение понятно: в древнерусском языке хороший означало ‘красивый’. Ср. современное хорош собой.

(обратно)

88

Ср. литовск. aũti ‘надевать обувь’, išaũti ‘разувать’ (др.-русск. изути ‘разуть’) и лат. exuo ‘раздеваю’ (с префиксом ех-).

(обратно)

89

Аббревиатура — от итал. abbreviatura ‘сокращение’ (ср. лат. brevis ‘короткий, краткий’).

(обратно)

90

От сокращенных и сложносокращенных слов нужно отличать чисто письменные сокращения, которые при чтении принято «расшифровывать», типа г. (читается «город» или «год»), в. (век), д-р (доктор), англ. Mr. (читается «mister» /m'ista/).

(обратно)

91

Традиционный термин «части речи» — буквальный перевод лат. partes oratiōnis и греч. ta merē tû logu (так же и в других языках: фр. parties du discours, нем. Rede-teile, англ. parts of speech). Термин этот нельзя признать удачным, так как он резко противоречит и бытовому, и терминологическому значению слова речь. Ведь «части речи» — это классы языковых единиц, а вовсе не единиц речи. Более удачен термин «классы слов», принятый для частей речи в грамматиках некоторых языков (например, шведск. и датск. ordklasser).

(обратно)

92

Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. С. 92—93.

(обратно)

93

Там же. С. 78—79.

(обратно)

94

Там же. С. 80.

(обратно)

95

Акциденция — привходящий, добавочный признак (от лат. accidentia ‘случайность’). Акциденциями частей речи называют их грамматические категории, разные в разных языках и потому не составляющие «сути» данной части речи, но в своей совокупности служащие проявлением этой «сути».

(обратно)

96

Отсюда и название междометия: от лат. interjectio — букв. ‘вставка’. Русский термин (от между + метать) является переводом латинского.

(обратно)

97

Термин (имя) существительное буквально соответствует латинскому термину (nomen) subsiantivum (ср. substo ‘существую, имеюсь в наличии’, substantia ‘сущность’).

(обратно)

98

Впрочем, многие лингвисты называют падежами только «синтетические» падежи, выраженные аффиксацией (окончаниями).

(обратно)

99

Термин (имя) прилагательное буквально соответствует латинскому термину (nomen) adjectivum (ср. adjicio ‘прибавляю, присоединяю, прилагаю’).

(обратно)

100

Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. С. 85.

(обратно)

101

Термин глагол соответствует латинскому verbum (первоначально ‘слово, речь’). Verbum finitum переводят как «личный глагол», «глагол в личной форме», что сточки зрения общего языковедения не вполне удачно (см. ниже о категории лица).

(обратно)

102

Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 1—2. С. 91.

(обратно)

103

Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 1—2. С. 91.

(обратно)

104

Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 1—2. С. 94. См.: Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. С. 89—91.

(обратно)

105

Термин наречие соответствует латинскому adverbium букв. ‘приглагольное, относящееся к глаголу’ (ср. verbum и его старый славянский эквивалент рѣчь, использовавшийся и в значении ‘слово’, и в значении ‘глагол’).

(обратно)

106

Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 1—2. С. 124.

(обратно)

107

Термин (имя) числительное буквально соответствует латинскому термину (nomen) numerāle (ср. numĕrus ‘число’).

(обратно)

108

В русском языке такое «опосредствованное» сочетание существительного с числительным является нормальным при «вещественных» существительных (три кочана капусты, три куска сахару), «парных» существительных (две пары чулок), при pluralia tantum (четыре полена дров) и в некоторых других случаях (пять душ детей).

(обратно)

109

Термин местоимение буквально соответствует латинскому pronomen (pro ‘вместо’ + nomen ‘имя’).

(обратно)

110

В русском просторечии в качестве заместителя глагола (или неглагольного предикатива) могут выступать местоимения того, не того, например, когда говорящий затрудняется в выборе нужного слова: «Мы его сейчас того..», «Ему было немного не того», «Ты уже растого печку?» (т. е. растопил или разбросал в ней угли и т. д.).

(обратно)

111

В этой книге термин синтагма имеет другое значение (см. § 84).

(обратно)

112

В случаях я (ты) читал и я (ты) читала глагол согласуется с подлежащим только в числе (т. е. повторяет граммему числа). Выбор граммемы рода осуществляется исходя из реальной ситуации — в зависимости от пола лица, о котором идет речь.

(обратно)

113

У громадного большинства существительных «счетная форма», употребляемая в сочетании с два, три, четыре и полтора, совпадает с род. п. ед. ч., но у некоторых обе формы различаются ударением (ср. два шага, но ширина шага).

(обратно)

114

Эргативный — от др.-греч. ergatēs ‘деятель’.

(обратно)

115

В грамматиках ряда восточных языков рассмотренные здесь конструкции называют арабским термином изафет (букв. ‘присоединение’). Но термин этот неоднозначен, он применяется и к некоторым другим типам определительных словосочетаний.

(обратно)

116

О символах, применяемых при записи порядка «мест» и вообще структурных схем предложения, см. ниже пояснения к рис. 4.

(обратно)

117

Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. 7-е изд. М., 1956. С. 393.

(обратно)

118

Узуальный (от лат. usus ‘обычай, обыкновение’) — принятый в употреблении, регулярно используемый; окказиональный (от лат. occasio ‘случай’) — случайный, обусловленный данным конкретным контекстом, созданный применительно к данному высказыванию.

(обратно)

119

Ср. обратную картину во фразеологизмах и других устойчивых словосочетаниях и в аналитических формах: по структуре — сочетание слов, а по функции — слово или форма слова.

(обратно)

120

Инкорпорация или инкорпорирование (от лат. in ‘в, внутрь’ и corpus ‘тело’) — букв. ‘включение (чего-то) в тело, в состав (слова)’.

(обратно)

121

Шахматов А. А. Синтаксис русского языка. 2-е изд. Л., 1941. С. 31 и след.

(обратно)

122

Русская грамматика М., 1980. Т. 2. С. 94, 242—245.

(обратно)

123

См.: Холодович А. А. Проблемы грамматической теории. Л., 1979. С. 293—298.

(обратно)

124

Ситуация, обозначаемая нульвалентным глаголом, может быть выражена и иначе — существительным типа дождь в однословном («бытийном») предложении либо в сочетании с «вербализатором» — глаголом очень общего значения: идет дождь. Ср. также светает — наступает рассвет.

(обратно)

125

У одновалентных глаголов противопоставление подлежащего дополнениям нейтрализовано, но их единственный актант, в зависимости от своей формы, традиционно трактуется либо как подлежащее (я не сплю), либо как «дополнение со значением носителя признака» (мне не спится).

(обратно)

126

Др.-греч. rhêma первоначально и значило ‘высказываемое, сказанное’.

(обратно)

127

Матезиус В. О так называемом актуальном членении предложения // Пражский лингвистический кружок. М., 1967. С. 244.

(обратно)

128

Графема — отдр. греч. graphō ‘пишу’, по образцу терминов фонема, морфема и т. д.

(обратно)

129

Не смешивать с омонимом фонограмма ‘механическая запись каких-либо звуков, нанесенная на пленку, магнитную ленту и т. п.’

(обратно)

130

Иероглифами (от др.-греч. hieros ‘священный’ и glyphē ‘выдолбленное изображение’) греки называли знаки египетского письма (в своих основах логографического). Теперь это название применяют также к знакам других типологически сходных систем.

(обратно)

131

Специфическое изменение внешней формы клинописных знаков было связано с техникой этого письма: знаки наносились на мокрую глину посредством вдавливания. Вязкость глины и потребность в ускорении процесса письма диктовали переход от нанесения непрерывных (и особенно неудобных изогнутых) линий к передаче изображения с помощью нескольких разовых вдавливаний орудия письма, оставлявших короткие прямые следы, утолщенные на одном конце и сходящие на нет на другом.

(обратно)

132

Иероглифы в их классических начертаниях, близких к первоначальным, продолжали использоваться на протяжении всей истории Древнего Египта для монументальных надписей, как высекавшихся на камне, так и исполнявшихся красками. Но в текстах, писавшихся кисточкой на мягком материале (папирусе) уже с III тысячелетия до н. э., как правило, используется скорописное, так называемое иератическое (букв. ‘жреческое’) письмо. Позже, с VIII—VII вв. до н. э., в Египте появляется еще более упрощенная скорописная разновидность письма, так называемое демотическое (букв. ‘народное’) письмо, постепенно получившее наибольшее распространение.

(обратно)

133

«Двусогласные» знаки обозначали сочетание указанных в таблице согласных с любыми гласными или с нулем гласных.

(обратно)

134

Ср. наши написания типа 2-го, 2-му и т. п.

(обратно)

135

Из-за того что различия гласных не обозначались, чтение гласных в древнеегипетских текстах остается неизвестным.

(обратно)

136

Кана используется, как правило, в комбинации с китайскими иероглифами: обычно иероглиф, читаемый либо по-китайски (в словах более книжной лексики), либо, чаще, по-япоиски, обозначает корень слова, а слоговыми знаками записываются аффиксы.

(обратно)

137

Только одна фонема древнегреческого языка — /h/ — не получила в греческом алфавите буквенного обозначения. Ее фиксировали с помощью надстрочного знака.

(обратно)

138

Слово алфавит (др.-греч. alphabētos) составлено из названий двух первых по порядку букв греческого алфавита — «альфы» и «беты», в более позднем произношении «виты»; ср. старую славянскую кальку этого греческого слова — азбука (по двум первым буквам славянского алфавита азъ и буки).

(обратно)

139

Заметим, что действительно фонетический принцип орфографии в практическом письме вообще вряд ли возможен. Ведь такое письмо (в отличие от фонетической транскрипции) не имеет знаков для обязательных вариантов фонем, поскольку эти варианты нормально не осознаются носителями языка.

(обратно)

140

См.: Щерба Л. В. Теория русского письма. Л., 1983. С. 97—100.

(обратно)

141

Транслитерация — как бы ‘побуквенное переписывание, передача по буквам’ (от лат. littera ‘буква’).

(обратно)

142

Более подробная критика чуждых нам взглядов в науке о языке дана в книгах: Будагов Р. А. Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени. М., 1978; Язык и идеология: критика идеалистических концепций функционирования и развития языка. Киев, 1981.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Введение ЧТО ТАКОЕ НАУКА О ЯЗЫКЕ?

Глава I СУЩНОСТЬ ЯЗЫКА: ЕГО ОБЩЕСТВЕННЫЕ ФУНКЦИИ И ЕГО ВНУТРЕННЯЯ СТРУКТУРА 

  1. ЯЗЫК — ВАЖНЕЙШЕЕ СРЕДСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ОБЩЕНИЯ, ОРУДИЕ ФОРМИРОВАНИЯ И ВЫРАЖЕНИЯ МЫСЛИ 

    а) Общение языковое и неязыковое

    б) Функции языка 

    в) Язык и речь 

    г) Взаимоотношение языка и мышления 

    д) Язык и общество 

    е) Стилистические различия в языке 

  2. ЯЗЫК — СВОЕОБРАЗНАЯ ЗНАКОВАЯ СИСТЕМА 

    а) Что такое знак?

    б) Членение речевого высказывания (текста) и основные единицы языка

    в) Сходства и различия между языком и искусственными знаковыми системами

Глава III ЛЕКСИКОЛОГИЯ

  1. СЛОВО КАК ЕДИНИЦА ЯЗЫКА

  2. ЛЕКСИЧЕСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ СЛОВА

    а) Вступительные замечания

    б) Предметная отнесенность

    в) Соотношение слова и понятия

    г) Системные связи между значениями слов

    д) Значение слова и различия между языками

  3. ПОЛИСЕМИЯ СЛОВА

  4. ОМОНИМИЯ СЛОВ

  5. МОТИВИРОВКА СЛОВА

  6. УСТОЙЧИВЫЕ СЛОВОСОЧЕТАНИЯ И ФРАЗЕОЛОГИЗМЫ

  7. ЛЕКСИКОГРАФИЯ

Глава IV ГРАММАТИКА 

  1. ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

  2. МОРФЕМА — ЭЛЕМЕНТАРНАЯ ДВУСТОРОННЯЯ ЕДИНИЦА ЯЗЫКА 

    а) Общее понятие о морфеме

    б) Корни и аффиксы

    в) Нулевые морфемы и морфемы-операции

    г) Пределы варьирования морфемы. Омосемия, полисемия и омонимия морфем

    д) Различия между морфемами по валентности

  3. ГРАММАТИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА СЛОВА И ВОПРОСЫ СЛОВООБРАЗОВАНИЯ

    а) Одноформенные и многоформенные слова. Формообразующая основа и форматив

    б) Производные и непроизводные слова. Производящая основа и словообразовательный форматив

    в) Сокращенные и сложносокращенные слова

    г) Аналитические образования

  4. ЧАСТИ РЕЧИ

  5. СИНТАКСИС

    а) Предложение и словосочетание

    б) Синтаксические связи и функции. Способы их формального выражения

    в) Грамматическая структура глагольного предложения

    г) Актуальное (коммуникативное) членение предложения

Глава VII ПИСЬМО 

  1. ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

  2. ОСНОВНЫЕ ВЕХИ В ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ ПИСЬМА

  3. АЛФАВИТ, ГРАФИКА И ОРФОГРАФИЯ

  4. ТРАНСКРИПЦИЯ И ТРАНСЛИТЕРАЦИЯ

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg