«Аргументация в речевой повседневности»

Аргументация в речевой повседневности (fb2) - Аргументация в речевой повседневности 638K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анастасия Владимировна Колмогорова

А.В. Колмогорова Аргументация в речевой повседневности

Введение Неолингвистика, или лингвистика повседневности

На сегодняшний момент в лингвистике широко обсуждается вопрос о том, уместно или не уместно, обоснованно или необоснованно говорить о некой революции, происходящей на современном этапе развития науки о языке (Васильев 2007; Мокиенко 2007). В независимости от исхода дискуссии следует, однако, признать характерную для лингвистики последнего десятилетия смену так называемого «протофеномена» (Холодная 1997) – того ключевого явления (факта, экспериментальной ситуации и т.д.), в котором манифестируется та или иная теория, и которое, в свою очередь, задает некоторые исходные теоретические ориентации в изучении природы того или иного аспекта реальности. На смену протофеномену «язык как система» приходит протофеномен «речь», следовательно, лингвистика языка сменяется лингвистикой речи, объектом которой выступает совокупность индивидуальных, частных и мгновенных проявлений речевой деятельности (Соссюр 1998). Такие перемены имеют философские и мировоззренческие основания.

Все большее влияние на общество и науку оказывают ценности и ориентиры «философии нестабильности» (Аршинов 1999; Пригожий 1991; Пригожий, Стенгерс 1994), основные постулаты которой в упрощенном виде можно сформулировать следующим образом:

1) мир не стабилен, а его состояние может быть лишь с известной долей вероятности предсказано на короткий временной интервал;

2) именно Время есть определяющая составляющая функционирования всякой структуры окружающей среды; вневременных, неизменных структур нет, но в каждый момент времени структура реконструируется, рождается вновь;

3) мир состоит из неравновесных структур, в которых, однако, присутствуют одновременно как порядок, так и беспорядок: хаотичное, на первый взгляд, скопление некоторых сущностей обнаруживает при более пристальном изучении свою собственную, только ему присущую упорядоченность, либо в каждом хаотическом скоплении сущностей всегда есть по крайней мере одна, способная стимулировать переход к упорядоченной структуре;

4) в неравновесных структурах всегда есть возможность возникновения уникальных событий и явлений.

Именно индивидуальные и мгновенные проявления речевой деятельности человека говорящего являются ярким образцом неравновесных структур, где факторы Времени (и Пространства), Хаоса и Уникальности, сочетаясь, рождают свой, особенный порядок, который является свойством не каждого отдельного речевого произведения, но всей совокупности речевой практики в рамках определенного национально-лингвокультурного сообщества. Данный способ организации обусловливает и множественность подходов, концепций, мнений относительно принципов, конституирующих упорядоченность хаоса речевой практики.

Дискурс-анализ. Введение в лингвистический обиход термина «дискурс» обозначило собой факт привлечения для анализа структуры и содержания речевого произведения таких факторов, как Пространство (физическое, социальное, личное) и Время (физическое, психологическое, историческое). Будучи впервые употреблено в значении «речь, присваиваемая говорящим» (Бенвенист 1974), слово «дискурс» претерпело множество интерпретаций как в зарубежной лингвистике (Coquet 1984; Courtés 1991; Détrie, Siblot, Vérine 2001; Maingueneau 1991; Maingueneau 1987; Nevert, Nespoulous, Lemurs 1984; Reboul, Mœschler 1998; Dijk van 1997; Guilhaumou, Maldidier 1990), так и в отечественной (Арутюнова 1982, 1988, 1999; Борботько 1998; Демьянков 1982; Карасик 1998, 2002; Кибрик 1992; Красных 2003; Макаров 1998, 2003; Падучева 1996; Плотникова 2000; Романов 1986; Шейгал 2000). В качестве своеобразных аттракторов в теории дискурса можно выделить: интеракциональный аспект (Dijk van, Maingueneau, Макаров), институционально-исторический аспект (Guispin, Guilhaumou, Maldidier, Pecheux), коммуникативно-когнитивные характеристики речевого произведения (Арутюнова, Карасик, Шейгал и др.).

Со временем в рамках дискурс-анализа были разработаны такие понятия, как коммуникативная компетенция — умение строить эффективную речевую деятельность и эффективное речевое поведение в соответствии с нормами социального взаимодействия, принятыми в конкретном этносе (Седов 2004), коммуникативная координация — личностные особенности выстраивания отношений с партнером по коммуникации (Борисова 2001), речевой типаж — квант переживаемого знания о типичном представителе общества, языковая личность, рассмотренная в аспекте типизированного лингвокультурного своеобразия коммуникативного поведения (Карасик 2005; Дмитриева 2007), речевой портрет — совокупность наиболее показательных особенностей речевого поведения конкретного носителя языка (Седов 2004). Во многом благодаря достижениям дискурс-анализа стало возможным развитие такого прикладного направления, как юридическая лингвистика (Голев 1999, 2000, 2007), одной из центральных проблем которой является проблема расхождения в толковании и использовании в социальном и институциональном взаимодействии юридических терминов собственно юристами, с одной стороны, и обычными носителями языка в их повседневной речевой практике, с другой стороны. В связи с юрислингвистикой следует, на наш взгляд, упомянуть в качестве одного из практических аспектов изучения речи с позиций дискурс-анализа получающую все большее развитие процедуру лингвистической экспертизы, когда на основании анализа речевого поведения личности делаются выводы, имеющие юридическую силу (Касьянюк 2007; Галяшина 2007).

Теория речевых актов. В концепции речевых актов как совокупности пропозиционального содержания и иллокутивной силы (Остин 1986; Austin 1962) получил своеобразное воплощение развивавшийся в недрах русской школы психолингвистики тезис о неразрывности связи между речевой деятельностью и другими видами деятельностной активности человека (Выготский, Леонтьев, Лурия): «Речевая деятельность – это некоторая абстракция, не соотносимая непосредственно с <классическими> видами деятельности, не могущая быть сопоставленной с трудом или игрой. Она – в форме отдельных речевых действий – обслуживает все виды деятельности, входя в состав актов трудовой, игровой, познавательной деятельности. …Речь не замкнутый акт деятельности, а совокупность отдельных речевых действий, имеющих собственную промежуточную цель, подчиненную цели акта деятельности, в который они входят, и побуждаемый общим для этого акта деятельности мотивом» (Леонтьев 1997: 26). Введение в структуру речевого акта таких составляющих, как иллокутивная цель и перлокутивный эффект (Серль 1986; Searle 1972, 1985) вывело на первый план воздействующую функцию речевого произведения: желание изменить или определенным образом направить поведение партнера – важнейший мотив элементарного действия говорения, сочетающего в себе также элементы расчета и стратегической деятельности. Понятие иллокутивного вынуждения, лежащее в основе выделения минимальной диалогической единицы (Баранов, Крейдлин 1992), продолжает данную тенденцию, акцентируя внимание на том, что сцепление реплик в обычном и повседневном диалоге происходит за счет того, что одна реплика вынуждает другую. Интенция говорящего как важнейший мотив отбора языковых средств оформления высказывания, типа речевого акта, рассматривается в рамках методики интент-анализа (Павлова 1997; Ушакова 1997).

Теория речевых жанров. С позиций генристики, использующей в качестве основополагающего тезис о том, что речевая деятельность есть наиважнейший способ осуществления социального взаимодействия, пристальному анализу подвергаются, прежде всего, разнообразные вербальные формы, в которые облекаются различные типы данного взаимодействия (Седов 2004; Гольдин 2007; Дементьев 2006, 2007; Шмелева 2007; Вежбицка 2007). Номенклатура данных форм чрезвычайно богата: выделяют речевые жанры болтовни (Седов 1999), светской беседы (Дементьев 1999), вранья (Шаховский 2005), притворства (Деннингхаус 1999), порицания (Дьячкова 2000), шутки (Шурина 2007), анекдота (Карасик 1997), молитвы (Мишланов 2003) и др. Важным представляется понимание речевого жанра (РЖ) как явления переходного между языком и речью: с одной стороны, РЖ – это не коммуникация, а только ее форма (и это сближает РЖ с языком), а с другой – это форма речевая, а не языковая (Дементьев 2006: 238).

Стратегический подход. Взаимодействие когнитивных, эмоциональных и других структур сознания (а также некоторых механизмов бессознательного) в процессе планирования и осуществления сложных речевых действий является объектом изучения так называемого стратегического направления анализа дискурса, основные единицы которого – коммуникативная стратегия, коммуникативная тактика и коммуникативный ход. Типологии вышеперечисленных единиц разнообразны. Выделяют основные (семантические и прагматические) и вспомогательные (диалоговые и риторические) (Иссерс 1999), репрезентативные и нарративные (Седов 2004) стратегии, стратегии кооперации и конфронтации (Третьякова 2003) и т.д. Палитра же описываемых в различных исследованиях тактик также богата, но по утверждению лингвистов носит еще незаконченный характер (Иссерс 1999: 260).

Стилистика речи. Важно, что даже в такой, освященной традицией, области науки о языке, как стилистика, наблюдается повышение исследовательского интереса к трудноуловимым явлениям речи. Объектами пристального внимания современной стилистики становятся такие явления, как: речевая субкультура, рождающаяся в ходе обыденного устного общения простых, так сказать, рядовых языковых личностей и тесно связанная с языковым вкусом эпохи, с языковой модой (Седов 2004; Костомаров 1994); новояз — подъязык, способ коммуникации, возникший в недрах партийной номенклатуры, но продолжающий активное функционирование и в современной речевой практике (Земская 1996; Седов 1993); язык Интернета или «скоростной русский язык» (Садовничий 2007), представляющий собой некий коммуникативный гибрид, который по форме есть письменная коммуникация, но по сути, – разговорная речь (Костомаров 2007). В.Г. Костомаров отмечает в этой связи некоторые характерные для современного русского языка тенденции:

1) взаимопроникновение книжного и разговорного языков, при котором соответствующие пометы в словарях не указывают на сферу применения слова, но свидетельствуют об его уровне экспрессивности;

2) средствами массовой информации стирается грань между диалогическим и монологическим общением (ток-шоу, интерактивное общение);

3) разговорные, а не литературные тексты приобретают ценностную весомость в обществе (Костомаров 2007).

Рассмотрев основные «аттракторы» – точки притяжения и упорядочивания современных лингвистических изысканий, – мы приходим к заключению о том, что такие номинации, используемые рядом авторов для обозначения качественного актуального состояния науки о языке, как «неолингвистика» (Седов 2004), «лингвистика языкового существования» (Гаспаров 1996), «лингвистика каждого дня» (Норман 1991), отражают суть происходящих в данной области процессов.

В нашем исследовании мы делаем попытку рассмотреть явление аргументации как неотъемлемую составляющую живой ткани повседневного речевого общения. Подчеркнем, что как реальная коммуникация является изменчивым, гибким и разнообразным по своим формам процессом, так и аргументативное «движение» в ее рамках предстает как многоаспектное явление, не сводимое только к «рациональной части процесса убеждения» (Рузавин 1997).

Глава I Лингвистика и повседневность

1.1. Повседневность как модус бытия

Следует отметить, что научный и, прежде всего, философский интерес к повседневности как особому и важному модусу бытия человека возник в тесной связи с обострившимися противоречиями парадигмы детерминизма в философии. Вопрос об истине в так называемой классической (или докритической) философии ставился и решался в рамках допущения о данности сознания, осуществляющего когнитивные акты, и о непосредственной доступности «самой реальности». Предпосылкой, обеспечивающей решение познавательной проблемы, было сравнение находящихся в одной руке знаний, а в другой – реальности. Данное допущение, по мнению Б.В. Маркова (Марков 1997: 252), несомненно, парадоксально: здесь проводится резкая граница между познанием и действительностью и одновременно разрешается ее переход. Если познающий субъект является участником жизненного мира, то, строго говоря, не может его объективно созерцать с позиции постороннего наблюдателя. Следовательно, сам вопрос об истине переносится из области абсолютного и универсального в сферу относительного и субъективного. Однако в подвижном и быстро меняющемся окружающем мире, воспринимаемом через призму каждого индивидуального сознания, есть некая точка опоры, стабильный и прочный компонент, где все является частью определенного порядка, знаемого и разделяемого всеми. Это – повседневность.

1.1.1. О статусе повседневности

Необходимо согласиться с В.Н. Сыровым (Сыров 2000) в том, что у повседневности нет референта – она не «отражает», не «выражает» что-либо внеположенное ей, например внешний мир, реальность. В результате повседневность утрачивает приоритет как в возможности проникновения в глубину мира, так и право претендовать на статус фундамента, на котором возвышается и к которому может быть редуцировано все здание человеческого мира, приобретая взамен статус одного из способов освоения мира, или способов человеческой активности. «Повседневность предпочтительнее связывать не с какими-либо объектами, более доступными для обыденного познания, и не с доминирующими предметами интереса в виде дома, семьи, работы. Все это скорее является следствием, и следствием именно способов освоения. Базисные компоненты обыденного мира концентрируются вокруг вопроса „как?“, а не „что?“… Исток ее лежит в способности перемалывать любые объекты в одном и том же направлении, придавать им один и тот же облик» (Сыров 2000: 149), – отмечает исследователь.

1.1.2. Конститутивные черты повседневности

Среди конститутивных черт данного модуса бытия американские социологи П. Бергер и Т. Лукман (Бергер, Лукман 1995) выделяют, прежде всего, самоочевидность, «реальность» (повседневным объектам и ситуациям приписывается качество независимого от воли и желания человека бытия в мире) мира повседневности для обыденного сознания рядовых членов общества: «Это мир, создающийся в их мыслях и действиях, который переживается ими как реальный» (Бергер, Лукман 1995: 37). Следующая константа повседневности, по Бергеру и Лукману – интерсубъективность: представления, ситуации, стереотипы повседневности в равной мере знакомы всем и разделяемы всеми представителями некоторого сообщества людей. И наконец, третья характерная черта модуса повседневности – стремление к типизации как любых форм взаимодействия в обыденных жизненных ситуациях, так и самих этих ситуаций.

К данному списку констант повседневности Н.Л. Чулкина (Чулкина 2007: 15) добавляет следующие: тесная и органичная связь повседневности и истории и огромная роль языка в повседневной жизни. Однако заметим, что, во-первых, роль языка огромна не только в повседневной жизни, поэтому данный признак не является дифференциальным, во-вторых, связь с историей, скорее всего, не является признаком, релевантным для интересующего нас лингвистического ракурса рассмотрения модуса повседневности.

Наиболее удачным, на наш взгляд, опытом «препарирования» феномена повседневности представляется уже цитировавшаяся работа В.Н. Сырова (Сыров 2000), где автор выделяет одну доминанту, один аттрактор данного модуса бытия, который притягивает к себе все остальные его свойства и характерные признаки – наглядность. «…Повседневность предполагает, что все окружающие объекты должны восприниматься как нечто телесное, а не идеальное; как образы, а не понятия; как вещи, а не свойства или отношения; и наконец, как конституированность объекта списком ситуаций, в которых я с ним сталкивался» (Сыров 2000: 153). Поскольку повседневность рассматривается исследователем, прежде всего, как специфический способ структурации, освоения мира, то есть комплекс процедурных знаний, то выделяются несколько «процедур», при помощи которых происходит переконфигурация когнитивных структур других модусов бытия в модусе повседневности. Основными способами такой переконфигурации, производимой в соответствии с принципом наглядности, по мнению В.Н. Сырова, выступают: персонификация, т.е. превращение понятия в образ (к примеру, государство как структуру в список лиц, олицетворяющих власть), реификация, т.е. превращение структур и процессов как продуктов идеализации в вещи и ситуации (когда старушка при ответе на вопрос об оценке рыночных отношений говорит, что на рынок она давно не ходила и поэтому ничего сказать не может), и рецептуризация, т.е. превращение предмета в список способов обладания им.

Наглядность как доминанта «притягивает» к себе ряд других характеристик изучаемого феномена. Например, такое свойство, как «эффект реальности», соотносимое с так называемым «присутствием», о котором писал М. Хайдеггер, размышляя о сущности повседневности (Хайдеггер 1997), а также с признаком самоочевидности, выделявшимся П. Бергером и Т. Лукманом. Действительно, структурирование окружающего мира посредством образов, представлений, зачастую имеющих корпореальную семантику, рецептов, построенных на опыте «обладания» некоторым объектом и т.д. подразумевает переживание мира (здесь в совершенно феноменологическом смысле (Шелер 1994; Merleau-Ponty 1945).

Следующее свойство повседневности, вытекающее из требования наглядности – принцип полезности: все, что не приносит пользы (что подразумевает в обыденном сознании удовольствие, противопоставленное страданию), не имеет ценности. Из данного принципа вытекают некоторые другие:

1) стремление к типизации (отмечаемое уже цитировавшимися Бергером и Лукманом) как к средству удовлетворения практической потребности делать мир вокруг себя ожидаемым и предсказуемым[1];

2) стремление к наилучшей адаптации, проявляющееся в ориентации на вписывание в существующие структуры, а не на их преобразование, соответственно, на повторение, а не на новацию, при этом в рамках адаптивной стратегии абстрагирование как стремление заглянуть внутрь предмета просто бессмысленно и порождает ощущение прихоти, пустой мечтательности, фантазерства.

Схематично сущностные характеристики повседневности и их взаимозависимости можно представить следующим образом (рис. 1).

Рис. 1. Сущностные характеристики повседневности

Завершая разговор о философском аспекте повседневности, следует определиться в понимании статуса повседневности в жизненном пространстве человека. Так, например, П. Бергер и Т. Лукман, а также А. Шютц (Григорьев 1987: 125) трактуют повседневность как высшую, верховную реальность, реальность par excellence, по сравнению с которой другие сферы представлены как квазиреальности.

Такую значимость она приобретает в силу того, что напряженность сознания наиболее высока именно в повседневной жизни: повседневная жизнь накладывается на сознание наиболее сильно, настоятельно и глубоко. Субъект воспринимает ее в состоянии бодрствования, в естественной установке, как упорядоченную реальность, феномены которой систематизированы в образцах. Реальность повседневной жизни конституирована порядком объектов; с помощью языка происходит регулярное предоставление объективаций каждому отдельному индивиду и установление порядка, в рамках которого приобретают смысл и значение объективации. Модусы «здесь-и-сейчас», выступая фокусом внимания к повседневной жизни, организуют ее реальность. Реальность повседневной жизни существует как самоочевидная и непреодолимая фактичность, не требующая доказательств и проверок своего существования.

С другой стороны, В.Н. Сыров, например, предпочитает видеть в повседневности один из множества возможных способов освоения реальности человеком (Сыров 2000).

Представляется, что повседневность, действительно, правильнее было бы определить как один из возможных модусов существования человека, освоения им окружающего мира, поскольку, во-первых, кроме него еще можно выделить, скажем, профессиональный модус, креативный модус, которые могут мирно сосуществовать в ментальности одного человека; во-вторых, доля именно такого восприятия мира может существенно варьировать от личности к личности. Однако нельзя отрицать, что модус повседневности является постоянной частью мировосприятия каждого человека, поэтому в данной работе мы предполагаем произвести лингвистическое описание процесса аргументации именно в модусе повседневности. Аргументация достаточно подробно изучена в рамках различных профессиональных модусов: в логике (Кривоносое 1996; Рузавин 1997; Ивин 2004; Ивлев 2008), в ораторском искусстве и опыте публичных выступлений (Аристотель 2007; Поварнин 2002), в научных и учебных текстах. В рамках знаменитой голландской школы, лидерами которой являются Ф. Еемерен и Р. Гроотендорст (Eemeren, Grootendorst 1992, 1994, 1995) интерес лингвистов сфокусирован на интермодусном аспекте аргументации: выявляются и описываются константы, процедуры, закономерности аргументации как процесса социального взаимодействия в целом. Нам представляется интересным и достаточно новым рассмотреть аргументацию как процесс, объект и ситуацию в модусе повседневности, то есть так, как она представлена в психологической реальности обыденного сознания и проявляется в повседневном речевом общении.

1.2. Речевое общение

Прежде чем приступить непосредственно к анализу проявлений аргументативного процесса в повседневном речевом общении, считаем необходимым остановиться на толковании самого термина «речевое общение», поскольку, являясь одним из ключевых в лингвистике, он претерпевал множество интерпретаций в процессе развития и становления различных лингвистических парадигм.

1.2.1. Речевое общение и коммуникация

Отметим, что традиционно в лингвистической литературе XX в. чаще использовался термин «коммуникация». Связано это, скорее всего, с более глобальным, обобщенным характером этого термина, семантика которого, во-первых, не подразумевает обязательного и непосредственного участия людей в данном процессе (коммуницировать могут и приборы, электронные системы т.д.), а во-вторых, при коммуникации не обязательна обратная реакция: скажем, получен сигнал от исследовательского робота на Марсе, значит, коммуникация состоялась, при этом реакция ЦУПа на данный сигнал может быть, а может – и нет. А.С. Нариньяни отмечает, что если коммуникация есть технический обмен информацией, взаимодействие, объекты которого участвуют в обмене актами порождения (хотя остается не совсем понятным, как можно информацию порождать!) и восприятия информации, то общение – коммуникация, не сводящаяся только к обмену информацией и не ограничивающаяся только ею (Нариньяни 2008: 620). Важную роль в общении играют эмоциональная и физиологическая составляющие, при этом в некоторых случаях информационная составляющая и вовсе может отсутствовать (фатическое общение). Таким образом, термин «общение» в качестве обязательных и дифференциальных сем имеет: «взаимодействие между людьми», «обязательное присутствие неинформационных составляющих взаимодействия» и «получение реакции на воздействие».

Но парадокс в том, что именно модели коммуникации (т.е. не предусматривающего обязательного участия людей обмена информацией) долгое время использовались для изучения и моделирования речевого общения. Так, длительное время среди лингвистов была популярна так называемая информационно-кодовая модель коммуникации Шеннона-Уивера (Shannon, Weaver 1949). Эта модель демонстрирует возможности воспроизведения информации на другом конце цепочки благодаря процессу коммуникации, осуществляемому посредством преобразования сообщения, неспособного самостоятельно преодолеть расстояние, в сигналы кода, которые можно транслировать. Шум и помехи в канале могут исказить сигнал и даже перекрыть его. Если канал чист, успех коммуникации зависит от эффективности работы (де)кодирующих устройств и идентичности кода на вводе и выводе. Будучи переложена на модель речевой коммуникации, данная схема подразумевает, что говорящий кодирует свои мысли при помощи фонем в устной речи и графем – в письменной, а слушающий затем с той или иной мерой успешности декодирует данное сообщение, извлекая из него с той или иной степенью полноты закодированную отправителем информацию. Недостатки данной модели отмечаются многими лингвистами (Макаров 2003; Дементьев 2006; Тарасов 2006; Schiffrin 1994). М.Л. Макаров, критикуя данную модель, отмечает, что она «покоится на фундаменте примитивной интерсубъективности: цель коммуникации – общая мысль, или, точнее, сообщение; процесс достижения этой цели основан на существовании общего кода. И то и другое предполагает большую роль коллективного опыта: идентичных языковых знаний, предшествующих коммуникации» (Макаров 2003: 35). Такая «примитивная интерсубъективность» берет свое начало в античной философской мысли, продолжается в парадигме картезианства и находит свое выражение в таких влиятельных лингвистических направлениях, как структурализм и генеративная лингвистика. Так, Р. Декарт писал в свое время: «Замечательно, что нет людей настолько тупых и глупых, не исключая и полоумных, которые не могли бы связать несколько слов и составить из них речь, чтобы передать свою мысль (курсив наш. – А.K.)» (Декарт 1950: 301).

Следующая модель коммуникации – инференциональная – была разработана на основе идей «логики общения» Роберта Пола Грайса (Grice 1971, 1975: цит. по Макарову (Макаров 2003)). В отличие от предыдущей модели, где ключевым словом было слово код, инференциональная модель опирается на понятие интенции, при этом основу модели составляет не процесс кодирования/декодирования информации, а демонстрация говорящим своих намерений в процессе взаимодействия/распознавания этих намерений слушающим. Если в кодовой модели говорящий отправляет слушающему свою мысль, то в инференциональной модели говорящий S вкладывает свой смысл в высказывание х и трижды демонстрирует свои интенции:

1) он намерен произнести х и вызвать определенную реакцию r в аудитории А;

2) он хочет, чтобы А распознала его намерение (1);

3) он хочет, чтобы это распознанное намерение со стороны А явилось основанием или частичным основанием для реакции r (Стросон 1986: 136–137). Как замечает М.Л. Макаров (Макаров 2003: 37), «примитивная интерсубъективность» присутствует и в данной модели, но важно то, что она впервые выводится за границы языковых выражений, языковой системы в область традиций и правил взаимодействия (не всегда вербального) в рамках определенного сообщества людей.

Интеракциональная модель коммуникации (Schiffrin 1994: 398–405) предполагает в качестве основы любого коммуникативного процесса опыт взаимодействия коммуникантов в различного рода социальных практиках. Ключевым действием в процессе коммуникации является, в рамках данной модели, демонстрация смыслов, не всегда предназначенных для распознавания. Коммуникативно значимыми оказываются не только вербальные стимулы и реакции участников интеракции, но и их поведение в целом, которое может и не включать вербальных форм. Целью же коммуникации является не обмен информацией и не распознавание интенции, а интерпретация смысла сказанного, производимая субъектом коммуникации на основе его жизненного опыта во всех ипостасях последнего.

1.2.2. Речевое общение и деятельность

Последнее понимание коммуникации максимально сближает содержание данного термина с трактовкой общения в русской школе психолингвистики, где процесс речевого общения неразрывно связан с деятельностью как ключевой формой активности человека. По мнению А.А. Леонтьева (Леонтьев 1997: 27), речевая деятельность есть специализированное употребление речи для общения и в этом смысле – частный случай деятельности общения. Общение же – процесс внутренней саморегуляции социума (Леонтьев 1997), реализующийся в действиях выражения, воздействия и сообщения (Рубинштейн 2000). Деятельностное понимание сущности данного феномена обусловило следующее определение речевого общения, данное Е.Ф. Тарасовым (Тарасов 2006: 260): «Речевое общение – это мотивированная и целенаправленная активность одного человека, ориентированная на другого для регуляции внешнего и внутреннего поведения последнего». При этом речевое общение (далее – РО) ставит перед собой две группы целей: цели организации общения и цели организации совместной деятельности (Тарасов 2006: 263). В данном определении вызывает некоторое возражение слово регуляция, употребление которого в данном контексте подразумевает опять же некую примитивную интерсубъективность, однозначное соответствие слова и мысли в духе марксистской трактовки языка как практического, существующего и для других людей и лишь тем самым существующего также и для меня самого действительного сознания. Сравните: «речь вместе с тем своеобразно размыкает для меня сознание другого человека, делая его доступным для многогранных и тончайшим образом нюансированных воздействий…» (Рубинштейн 2000). Регуляция есть способ воздействия на субъекта, при котором агент воздействия уверен в достижении желаемого результата, эффекта. В речевом же общении нельзя обрести подобную уверенность, иначе не существовало бы понятий «коммуникативная неудача», «коммуникативный сбой». Подобная диффузность и «разреженность» материи общения связана, прежде всего, с философски глобальными феноменами реальности, объективности, субъективности и интерсубъективности.

В данной точке изложения, на наш взгляд, следует сделать небольшое философское отступление.

1.2.3. К вопросу об объективности, субъективности и интерсубъективности в парадигме философии нестабильности

Вопрос о точке отсчета во взаимоотношении мира и человека – один из наиболее дискутируемых вопросов в истории развития философской мысли. Точка отсчета не раз меняла свою локализацию от «вне человека» (объективистские концепции) до «внутри человека». Среди антропоцентричных концепций, наиболее значимых для науки в целом, отмечают картезианский рационализм (Декарт 1989), кантианскую концепцию трансцендентального идеализма (Кант 1993) и теорию феноменологической психологии Э. Гуссерля (Гуссерль 1991). Последний осуществил перенос пресловутой исходной точки в субъективное, оценочно и ценностно окрашенное переживание мира в себе. Феноменологический взгляд, по словам Э. Гуссерля (Гуссерль 1991: 15), заключает мир в скобки, исключая при этом мир (который просто здесь есть) из поля субъекта, представляющего на его месте так-то и так-то переживаемый-воспринимаемый-вспоминаемый-выражаемый в суждении-мыслимый-оцениваемый и пр. мир как таковой, «заключенный в скобки» мир.

Переосмысляя положения феноменологической концепции уже не с психологических, а, скорее, с естественно-научных позиций, эпистемологическая концепция, которая переживает этап становления и бурного развития сегодня, названная К. Лоренцом «гипотетическим реализмом» (Лоренц 2000: 54), видит окружающий мир, «реальность» как некий феномен, рождающийся из взаимодействия воспринимающего субъекта и объекта – элемента окружающей субъекта среды. Ключевыми понятиями обсуждаемой концепции являются «жизнь», «организм», «среда» (Карпинская 1997; Лисеев 1997; Олескин 2001). Отмечается, что из всего многообразия окружающего мира каждый организм выбирает лишь те фрагменты, те его черты, которые отвечают его собственной организации, его «структурному плану» (Я. фон Икскюль), а восприятие «выкроенного» таким образом «мира» производит в живом организме некоторые изменения, которые, в свою очередь, изменяют «крой» воспринимаемого «мира». В итоге получается круговая система. Идея круга и замкнутости есть основополагающая форма для современной концепции познания, пришедшая на смену линейности детерминизма. Удачной метафорой, отображающей сущность этой концепции, являются руки, рисующие сами себя таким образом, что начало процесса неизвестно, а вопрос о том, какая из рук более реальна, не имеет смысла (Аршинов 1998: 1).

Введение в биологическую науку Я. фон Икскюлем термина «структурный план организма» привело, в конечном счете, к пониманию живых организмов как самоорганизующихся, адаптивных систем – автопойезисных систем (Матурана, Варела 2001). Такая система сама заботится о собственном поддержании и росте и воспринимает окружение лишь как возможную причину нарушения внутреннего функционирования, а информация, непригодная для целей системы, не принимается во внимание (Sharov 1992). Человек может быть также рассмотрен как автопойезисная система.

Таким образом, в сущности, каждый человек, взаимодействуя со средой, выстраивает свой собственный мир согласно «структурному плану» своего организма, понимаемого в данном случае расширительно как совокупность психо-физиологических предрасположенностей человека. Важно при этом отметить, что, во-первых, области окружающей среды, доступные для взаимодействия двух и более организмов – области взаимодействий – в один и то же момент времени совпадают только в исключительных случаях (чаще всего мы находимся в различных точках физического, личного, социального и даже ментального пространства и времени), к тому же совокупности возможных взаимодействий организма со средой также не совпадают от особи к особи в виду индивидуальных физиологических, психических и других особенностей. Поэтому У. Матурана (Матурана 2002: 6) в противоположность детерминистическому понятию «объективного мира» («объективность без скобок»), где независимо от наблюдателя пребывают все сущности, предполагает существование некого мультимира. При этом каждый мир мультимира является равнозначно действительным, и недопонимание между наблюдателями, «если оно возникает не из тривиальных логических ошибок в одном и том же мире, а из утверждений наблюдателей о разных мирах, приходится разрешать не требованием достижения некоторой независимой реальности, а при помощи моделирования общего мира, в котором можно сосуществовать и иметь взаимный доступ» (Матурана 2002: 7).

1.2.4. Речевое общение как способ осуществления ориентирующего поведения

Такой «взаимный доступ» есть необходимое условие успешной адаптации человека к окружающей среде, а значит, выживания, поскольку лишь во взаимодействии с другим можно расширить границы своего собственного опыта и избежать чужих ошибок, адекватно действуя в каждых конкретных условиях, а значит, живя[2].

Однако, поскольку в типическом случае наблюдения области взаимодействий организмов совпадают в очень малой степени – видя бегущую женщину, трудно однозначно интерпретировать ее поведение ввиду того, что часть ситуации скрыта от наблюдателя, – для успешной интеракции организмы должны в какой-то момент иметь общую область взаимодействий, что возможно в двух случаях: либо оба организма имеют в какой-то момент одну практически общую область взаимодействий в физической сфере и порождают цепочку взаимосвязанного поведения (например, мать отодвигает руку ребенка от раскаленной плиты), либо один организм (o1) ориентирует поведение другого организма (о2) на какую-либо часть его (о2) области взаимодействий, отличную от части, в которую входит данное взаимодействие (мать говорит ребенку, чтобы он убрал руку от плиты – воспринимаемое ребенком коммуникативное воздействие принадлежит другой части его области взаимодействий, нежели действие «убрать руку»).

В последнем случае никакой взаимосвязанной цепочки поведения не возникает, потому что последующее поведение обоих организмов зависит от исхода независимых, хотя и параллельно протекающих, взаимодействий, но, тем не менее, в данном случае можно сказать, что организмы вступили в коммуникацию. В таком случае, речевое общение лучше определить не как регуляцию внешнего и внутреннего поведения другого (по Тарасову), а как способ реализации говорящим ориентирующего поведения, при котором слушающий не получает информацию, не декодирует сообщение, а сам для себя создает вновь смысл речевого поступка говорящего, исходя, во-первых, из своего опыта взаимодействий с теми объектами, с которыми в его сознании устойчиво ассоциируются языковые знаки, используемые говорящим, а во-вторых, из своего опыта взаимодействия с данными знаками в речевой деятельности. Чем больше «пред-общность» указанных структур опытного знания, тем выше вероятность того, что воссозданная слушающим ценностно-смысловая суть будет близка сути речевого поступка говорящего: «Люди понимают друг друга не потому, что передают собеседнику знаки предметов, и даже не потому, что взаимно настраивают друг друга на точное и полное воспроизведение идентичного понятия, а потому, что взаимно затрагивают друг в друге одно и то же звено чувственных представлений и начатков внутренних понятий, прикасаясь к одним и тем же клавишам инструмента своего духа, благодаря чему у каждого вспыхивают в сознании соответствующие, но не тождественные смыслы. Лишь в этих пределах, допускающих широкие расхождения, люди сходятся между собой в понимании одного и того же слова» (Гумбольдт 1984: 165–166).

Наша позиция имеет много общего с пониманием В. фон Гумбольдтом языка как, прежде всего, языковой способности, которая, не будучи дана в готовом виде (в отличие от сравнения Ф. де Соссюра «Язык существует в коллективе как совокупность отпечатков, имеющихся у каждого в голове наподобие словаря, экземпляры которого, вполне тождественные, находились бы в пользовании многих лиц» (Соссюр 1997: 27)), взращивается каждым индивидом «изнутри» в опыте координации своего речевого поведения с поведением других членов того же коллектива людей, к которому принадлежит и сам индивид (Гумбольдт 1984).

Поскольку в контексте данной работы нас интересует, прежде всего, речевое общение в ракурсе повседневности, то обратимся к некоторым наиболее важным аспектам именного общения данной разновидности.

Анализируя модус повседневности, мы выделили, вслед за рядом исследователей, такую сущностную характеристику, как «эффект реальности»: имманентным данному модусу бытия является ощущение субъектом присутствия самого себя здесь и теперь, переживание реальности своего бытия и окружающего мира. В таком контексте РО как способ осуществления ориентирующего поведения приобретает еще и ценностную компоненту.

1.2.5. Ценностный аспект ориентирующей деятельности общения

М.М. Бахтин писал: «Каждая мысль моя с ее содержанием есть мой индивидуально-ответственный поступок, один из поступков, из которых слагается вся моя единственная жизнь как сплошное поступление, ибо вся жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок… Эта мысль, как поступок, цельна: и смысловое содержание ее, и факт ее наличности в моем действительном сознании единственного человека, совершенно определенного и в определенное время, и в определенных условиях, т.е. вся конкретная историчность ее свершения, оба эти момента, и смысловой, и индивидуально-исторический (фактический), едины и нераздельны в оценке ее как моего ответственного поступка. Но можно взять отвлеченно ее содержательно-смысловой момент, т.е. мысль как общезначимое суждение. Для этой смысловой стороны совершенно безразлична индивидуально-историческая сторона: автор, время, условия и нравственное единство его жизни – это общезначимое суждение относится к теоретическому единству соответствующей теоретической области, и место в этом единстве совершенно исчерпывающе определяет его значимость… Но для теоретической значимости суждения совершенно безразличен момент индивидуально-исторический, превращение суждения в ответственный поступок автора его. Меня, действительно мыслящего и ответственного за акт моего мышления, нет в теоретически значимом суждении. Значимое теоретически суждение во всех своих моментах непроницаемо для моей индивидуально-ответственной активности. Какие бы моменты мы ни различали в теоретически значимом суждении: форму (категории синтеза) и содержание (материю, опытную и чувственную данности), предмет и содержание, значимость всех этих моментов совершенно непроницаема для момента индивидуального акта-поступка мыслящего» (Бахтин 1994: 68).

Ту же изотему (по Ю.С. Степанову 2007) находим в концепции глубинного общения Г.С. Батищева (Батищев 1995). Считая, что само слово общение существенно дискредитировано тем атомистически-редукционистским содержанием, которое в него на протяжении многих лет вкладывала именно деятельностно ориентированная психология и философия марксистской направленности – целиком подводимый под один из аспектов одного из уровней деятельности процесс текстовых, жестовых и эмоциональных сообщений, циркуляция (прием и передача) информации, контакты-соприкосновения – Г.С. Батищев обозначает истинное глубинное общение термином «онто-коммуникация». В онто-коммуникации автор выделяет два основных процесса, организующих не просто со-прикосновение, но со-бытие общающихся, моделирование ими некого общего мира:

а) унаследование и извлечение субъектами из виртуального состояния все большей и большей бытийственной предобщности между собою и актуальное воссоздание, претворение ее в бытие;

б) со-творение и установление заново этой же самой общности между ними же в тех ее моментах, в которых она только и возможна как заново, свободно-креативно, «предначинательно» выбираемая каждым и как вводимая, а тем самым достраивающая собою виртуальную пред-общность.

Это – единство противоположностей пред-общности и вновь-общности, осуществляемое как незавершимое становление. Г.С. Батищев отмечает, что «онто-коммуникация неподводима ни под какую категорию, даже под максимально емкую, предельно обогащенную смыслом, многомерно понятую: деяние. Общение есть нечто гораздо большее, нежели любое деяние, ибо глубинность общения означает значимое участие в нем поистине громадных запороговых, не поддающихся распредмечиванию содержаний» (Батищев 1995).

В повседневном речевом общении функции структур пред-общности выполняют некоторые типизированные схемы, образцы, паттерны различной когнитивной природы, активизируемые в сознании представителей определенного национально-лингвокультурного сообщества словом и имеющие по большей части интерсубъектный характер благодаря сопричастности большинства членов социума определенному кругу культурных, социальных и речевых практик, позволяющих данной общности людей идентифицировать себя как таковую, отделить от других. Пожалуй, один из аспектов данного явления во французской культурологической традиции определяется термином mots à charge culturelle partagée — слова, фонетическая оболочка которых выполняет функции некой повозки, нагруженной доверху узелками, сундуками, чемоданами – ассоциациями, дополнительными смыслами, образами, содержимое которых известно большинству членов социума и составляет часть когнитивной базы данного лингвокультурного сообщества (Гудков 2003: 90).

Если подобная актуализация структур пред-общности по каким-либо причинам не происходит (таких структур нет или они малозначительны в силу принадлежности коммуникантов различным национально-лингвокультурным сообществам или по причине недостаточного уровня овладения родной культурой (культурой в широком смысле) либо отсутствия стратегии использования данных структур в коммуникативном арсенале говорящего) складывается коммуникативная ситуация, глубоко проанализированная в психологическом и философском аспектах Г.С. Батищевым: «Сообщение делается без расчета, без надежды на полноту понимания, а если это ненадеяние переходит в отчаяние и потом даже в привычку ко взаимонепониманию, то человек коммуницирует именно лишь ради того, чтобы отделиться от ответственной со-причастности, загородить, заслонить, загромоздить пустыми знаками удобную поверхность своей жизни и чтобы сквозь эту поверхность уже невозможно было бы пробиться, чтобы стала уже невозможна встреча в правде бытия-поступка. Психо-коммуникативные навыки превращаются в искусство замаскировывать и отсутствие реальной общности, и, что еще гораздо хуже, – устало-злое нежелание ее искать, к ней стремиться, становиться достойным ее. Никому себя не адресуя, человек отсутствует также и внутри самого себя» (Батищев 1995: 127).

В данном философском контексте дискурс в целом может быть определен как речежизненный поступок, в котором я-здесь-сейчас действую в слове, при этом сама семантика слова поступок предполагает действие для другого (а не «направленное на другого»). Следует подчеркнуть, что особую значимость речь как поступок приобретает именно в таком модусе бытия, как повседневность, поскольку именно здесь слово лишено буфера социальной условности, ритуализованности, смягчающего удар, силу речевого воздействия в других бытийных модусах. Именно в повседневном общении слово переживается, а дискурс ощущается как действие (я с ним поговорила – он придет или я с ним поговорила, он все понял и больше так не будет), которое может нанести совершенно реальную душевную рану (в этой связи вспоминается материал одного из докладов на конференции «Диалог-2008» (Маркасова 2008), взятый из корпуса текстов «живой речи» «Один речевой день» (Богданова, Бродт и др. 2008), где на протяжении 20 минут обычного телефонного разговора матери с дочерью-школьницей последняя 7 раз принималась плакать), оказать помощь и поддержку, – сравните типичные жанры повседневного общения: разговор по душам, утешение, «поплакаться в жилетку».

Все вышесказанное позволяет определить речевое общение как со-бытие двух и более людей в процессе моделирования, создания ими общего мира на основе пред-общности речежизненного опыта. Следует также констатировать, что в речевом общении в модусе повседневности особенно остро проявляются такие характеристики, как опора на некие типизированные формы обобщения опыта; воссоздание уже имеющихся форм, а не создание новых; максимальная реализация адаптивной стратегии в общении, выражающаяся в гипертрофированной ориентирующей функции общения.

Итак, дабы не потерять логику изложения (мы обсуждаем проблему средств и способов аргументации в повседневном речевом общении), подчеркнем: если речевое общение в целом – процесс совместного моделирования реальности, а единица общения – дискурс есть речежизненный поступок, который я совершаю для другого, то аргументативная составляющая должна быть имманентна каждому моменту РО во всех его модусах, в том числе и повседневному РО.

Однако возникает вопрос о том, где, в каком «месте» акта речевого взаимодействия данная аргуменативная «постоянная» коммуникации проявляется и локализуется? Рассмотрим данный аспект подробнее.

1.3. Языковое значение как структура знаний и опыта

1.3.1. А что есть смысл? (биологический аспект)

Проблема определения природы и разграничения феноменов значения и смысла имеет обширную библиографию (Выготский 1968; Кобозева 2000, 2000а; Леонтьев 2001, 2001а; Мельников 1974, 1978; Никитин 2001; Новиков 2005; Павиленис 1983 – и этим, конечно, список не исчерпывается). В контексте доминантности ориентирующей функции РО, особую значимость приобретает именно понятие смысла, поскольку успех коммуникации в данном случае зависит от степени близости вложенного и извлеченного смыслов.

Отметим, что «слабая внутренняя дифференцированность» (Дементьев 2006) термина «смысл» в современном научном дискурсе приводит к множественности его определений и интерпретаций. Однако анализ теоретической литературы позволяет выделить следующие основные «вехи» в понимании данного термина в лингвистике:

1) смысл – не феномен, а событие, поскольку имеет совершенно определенную внутреннюю (в сознании говорящего) и внешнюю (время, место речевого поступка) локализацию («смысл Х-а для Y-a в Т – это информация, связываемая с Х-ом в сознании Y-a в период времени Т, когда Y производит или воспринимает X в качестве средства передачи информации» (Кобозева 2000а: 13));

2) смысл включен в деятельность, а потому – динамичен («смысл – всегда личностное отношение конкретного индивида к содержанию, на которое в данный момент направлена его деятельность» (Красных 2003: 34)); «смысл – аналог значения в конкретной деятельности» (Леонтьев 2001а: 146).

В этой связи следует затронуть концепцию значения/смысла, разрабатываемую в рамках биологической парадигмы в семиотике и лингвистике (Кравченко 2001, 2005, 2006; Лав 2006; Pattee 1982; Rosen 1985; Emmeche, Hoffmeyer 1991; Sharov 1991, 1992; Hoffmeyer 1997; Zlatev 2003). Й. Златев (Златев 2006; Zlatev 2003), например, рассматривает значение объекта – элемента среды (X) как ценность X для живого организма. В таком случае смысл объекта X действительно может быть рассмотрен как некая «полезная», оптимальная модель взаимодействия со средой в конкретных временных и пространственных условиях, становящаяся возможной благодаря использованию данного объекта. Знание же «репертуара» таких моделей, потенциально возможных во взаимодействии с объектом X есть ценность X для живого организма, т.е. значение X для него.

По сути, в отношении слова и других объектов окружающего мира – «вещей» в общефилософском понимании – можно занять одну и ту же мыслительную позицию (по Дюркгейму: «Рассматривать факты определенного порядка как вещи – не значит зачислять их в ту или иную категорию реальности; это значит занимать по отношению к ним определенную исследовательскую позицию (Дюркгейм 1998: 395)): слово для самоорганизующейся живой системы, коей является человек, имеет тот же когнитивный статус, что и любой другой объект окружающего мира – стол, камень, дом и т.д. И стол, и камень, и дом, и слово первоначально являются для познающего субъекта кантовской «вещью в себе», когнитивное присвоение которой (но не раскрытие ее подлинной сущности, которую доподлинно никто не знает), своеобразное познавательное «одомашнивание» происходит путем открытия в данной вещи ее функциональной полезности во взаимодействии с социумом и с природой, т.е. со средой. «Человек осмысливает слово в меру своих сил, придает ему то значение, которое соответствует его потребностям» (Норман 2006: 82). Ярким примером в этом смысле является речевое освоение фразеологизмов: внутренняя форма большинства, скажем, фразеологических сращений (Виноградов 1977) не различима, однако, даже не зная, почему мы так говорим, но, прекрасно освоив на практике прагматический потенциал данных единиц, мы употребляем их к месту и коммуникативно оправданно. Таким образом, в некотором отношении слово является элементом среды для такого живого организма, как человек, и к нему применимы определения значения и смысла, сформулированные И. Златевым.

1.3.2. А что есть смысл? (социальный аспект)

Однако следует подчеркнуть, что в случае человеческой коммуникации, в отличие, скажем, от коммуникации в животном мире, окружающую среду следует понимать не столько как природу, сколько как социум. Следовательно, смысл языкового знака можно определить как оптимальную модель взаимодействия с социальной средой в конкретных временных и пространственных условиях, становящуюся возможной благодаря использованию данного объекта (слова). В таком случае, одной из сущностных характеристик смысла в речевом общении является его двусторонняя направленность: от Говорящего и от Слушающего к некоторому общему для них обоих центру – точке общности.

Ведь если смысл, сформированный мной в моем речевом воздействии, по каким-либо причинам не «спровоцировал» процесс формулирования моим собеседником достаточно близкого (но не идентичного, поскольку это не возможно) смысла, то мое речевое воздействие не состоялось, а значит, было бессмысленным.

Смысл речежизненного поступка можно определить как точку наивысшего напряжения, в которой происходит «стягивание» двух стремящихся к взаимопроникновению сознаний.

М.М. Бахтин отмечал: «Высший архитектонический принцип действительного мира поступка есть конкретное, архитектонически-значимое противопоставление я и другого. Два принципиально различных, но соотнесенных между собой ценностных центра знает жизнь: себя и другого, и вокруг этих центров распределяются и размещаются все конкретные моменты бытия. Один и тот же содержательно-тождественный предмет, момент бытия, соотнесенный со мной или соотнесенный с другим, ценностно по-разному выглядит, и весь содержательно-единый мир, соотнесенный со мной или с другим, проникнут совершенно иным эмоционально-волевым тоном, по-разному ценностно значим в своем самом живом, самом существенном смысле. Этим не нарушается смысловое единство мира, но возводится до степени событийной единственности (курсив наш. – А.К.)» (Бахтин 1994: 72).

1.3.3. А что есть смысл? (лингвистический аспект)

Однако не следует упускать из вида тот факт, что материалом осуществления речевого поступка является, прежде всего, языковой знак (Н.Ф. Алефиренко предложил также термин «речевой знак» (Алефиренко 2007), а термин «знаки речи» был сформулирован еще Ф.Ф. Фортунатовым (Фортунатов 1956: 122)). Знак же имеет важнейшую характеристику, выделяющую его из ряда обычных «вещей» – знак замещает собой что-то. Следовательно, манипулирование знаком в процессе осуществления ориентирующего поведения имеет своей целью не только сориентировать коммуниканта на определенную модель взаимодействия с телом знака, но, через посредничество первого типа взаимодействия, сориентировать партнера по коммуникации на определенный способ взаимодействия с замещаемым знаком объектом. Происходит «удвоение» объекта, и биологическое определение смысла (Златев 2006) может быть модифицировано: смысл – оптимальная модель взаимодействия с объектом-1 в конкретных временных и пространственных условиях среды, становящаяся возможной благодаря использованию объекта-2 в речевой практике. Правомерно возникает вопрос: в таком случае речь идет о смысле объекта-1 или объекта-2? Скорее всего, следует считать, что выше данное определение фиксирует смысл взаимосвязи между данными двумя объектами. Поскольку нас интересует, прежде всего, проблема смысла языкового знака, то позволим себе сформулировать его так: дискурсивный смысл языкового знака в конкретном речевом поступке есть в достаточной мере адекватно понятая коммуникантом 2 ценностно окрашенная модель взаимодействия с устойчиво ассоциируемым (в сознании членов определенного лингвокультурного сообщества) с языковым знаком объектом, предлагаемая коммуникантом 1 при помощи использования данного знака в конкретном дискурсе.

В таком случае, если «внешнюю» сторону речевой/языковой деятельности человека составляет его речевое поведение, предстающее как способ ориентирующего поведения, в котором доминантой является феномен смысла, то «внутреннюю» сторону данной деятельности целесообразно рассматривать как деятельность по оперированию индивидуальной системой концептов и стратегий смыслоформирования и смыслоформулирования в процессах говорения и понимания речи (Залевская 1999: 29–30; Залевская 2005).

Смыслопорождение и смыслоформулирование есть сложные многоаспектные процессы, тесно связанные с проблемами речепорождения, широко исследуемыми в работах по общей лингвистике, психо– и нейролингвистике (ср. уровни порождения высказывания в теориях Б. Поттье (Pottier 1992) и А. Кюльоли; этапы речепорождения в концепциях Л.С. Выготского (Выготский 2007), И.А. Зимней (Зимняя 1969, 1978), А.А. Залевской (Залевская 1999, 2005), А.А. Леонтьева (Леонтьев 1997).

Нами было предложено понятие дискурсивного типа, представляющего собой совокупность условий на нескольких этапах или уровнях процесса порождения смысла, обеспечивающих формирование определенного дискурсивного смысла. Отметим, что предложенная нами модель смыслопорождения имеет не психолингвистический характер, а, скорее, лингвистически ориентированный: она «отталкивается» от анализа речевого материала, а в основе выявления содержания операций на каждом из этапов смыслопорождения лежит определенная лингвистическая методика, и, наконец, целью данной модели является – способствовать выявлению репертуара дискурсивных смыслов, реализуемых некоторым языковым знаком в речевой практике членов определенного национально-лингвокультурного сообщества, – образа анализируемого знака как структуры опытной природы, обеспечивающей (в своем взаимопроникновении с образом устойчиво ассоциируемого со знаком объекта) формирование такой структуры знания, как значение языкового знака.

Уточним нашу исследовательскую позицию относительно сущности знака, знаковой ситуации и значения.

1.3.3.1. Смысл и значение языкового знака

В нашем понимании (Колмогорова 2006, 2006а, 2006б) знаковая ситуация есть усваиваемая человеком в социальном и лингвокультурном опыте функциональная взаимосвязь между некоторым объектом окружающей среды и некоторым языковым знаком, существующая для членов определенного сообщества. При этом обе взаимосвязанные сущности не даны человеческому сознанию непосредственно. Их познание происходит через существенно отличающийся от одного национально-лингвокультурного сообщества к другому опыт взаимодействий с ними в профаническом и сакральном жизненных пространствах (объект) и в речевой практике (знак), который «оформляется» в виде такой структуры сознания языковой личности, как внутренний знак. Внутренний знак есть устойчиво ассоциируемые друг с другом в сознании языковой личности образ объекта-элемента среды, формирующийся на основе элементарных репрезентаций уже бывших в опыте данного индивидуума взаимодействий с объектом, и образ знака, складывающийся из элементарных репрезентаций взаимодействий языковой личности в речевой практике со знаком (здесь можно провести сравнение с понятием «логоген» – следовая многокомпонентная структура, формирующаяся на уровне нейронов, в которой фиксируются все особенности каждого слова, встречавшиеся языковой личности в ее речевой практике (Ушакова 2006)). Внутренний знак есть структура сознания, активизируемая как при восприятии объекта – элемента среды, так и при употреблении или интерпретации знака.

Значит, для того чтобы человек мог сказать: «я знаю значение этого слова», он должен, во-первых, иметь сложившийся опытным путем образ обозначаемого данным словом объекта, во-вторых, он должен иметь сложившийся образ данного языкового знака – некоторую совокупность представлений о тех воздействиях на собеседника, которые будет оказывать данное слово в том или ином контекстах (смыслах, реализуемых данным словом), а в-третьих, должен иметь практический навык (его можно сравнить с известными habitus П. Бурдье (Бурдье 2001; Bourdieu 1990) использования некоторого набора операций, активизирующих различные уровни сознания, для того чтобы добиться реализации некоторого изменения во взаимодействии Слушающего с объектом при помощи использования данного языкового знака.

Таким образом, значение можно определить как структуру знания, позволяющую человеку связывать в едином взаимодействии объект окружающего мира и языковой знак. При этом данная структура включает в себя как «знания что», полученные практическим путем и осознаваемые лишь частично знания тех смыслов, которые может реализовывать данный знак, и «знание» объекта (полученное как индивидуальным опытным путем, так и посредством усвоения некоторой культурной традиции), устойчиво ассоциируемого с данным знаком, так и «знания как», имеющие неосознаваемый характер и включающие в себя полученные в опыте речевой коммуникации умения и навыки относительно того, как сделать так, чтобы при помощи языкового знака выразить определенный смысл.

Данные умения и навыки реализуются на следующих этапах нашей модели порождения смысла.

1. Под импульсным воздействием мотива речепорождения и интенциональной фокусировки сознания на каком-либо объекте окружающей среды происходит полная или частичная активизация образа данного объекта в сознании языковой личности. Образ объекта, представляющий собой обобщение опыта (сенсомоторного, тактильного, визуального и др., а также культурного) взаимодействия с объектом, в исследовательских целях может быть эксплицирован в виде когнитивного сценария или глубинной пропозиции. Сравните выявленный нами в результате многоаспектного исследования (Колмогорова 2006) (анализ теоретической литературы по вопросам мифологии, истории, истории русского языка, психологии, физиологии; анализ широкого спектра как прецедентных текстов (афоризмы, пословицы, евангелические тексты), так и газетных, художественных, рекламных дискурсов; опрос информантов) когнитивный сценарий сакрального характера и глубинную пропозицию, репрезентирующие, соответственно, образ объекта-качества «светлый» в сакральной и профанической сферах:

   • «светлый» – Бог причащает человека на некоторое время/навечно в земной жизни/в загробной жизни Истине и Благу, человек поднимается и причащается Благу и Истине;

   • «светлый» – А. X хорошо доступен для света, так как находится в открытом пространстве, скорее всего, вверху;

              Б. X сам излучает свет.

На данном этапе смыслопорождения можно усмотреть аналог перехода от мотивационно-побуждающего к формирующему уровню речепорождения (по И.А. Зимней 1969, 1978).

2. В сознании языковой личности актуализируется взаимная причинная связь данного объекта с некоторым языковым знаком, приблизительно формулируется или выбирается из уже бывших однажды в опыте речевого взаимодействия обобщенный, но несущий след эмоциональной и оценочной окрашенности смысл взаимодействия с объектом при помощи данного слова – концепт. Например, в следующих употреблениях прилагательного светлый, мы можем «восстановить» первоначальный смысл – концепт «непреодолимая сила»:

       (1) В окнах черных каменных стен вихрилось светлое пламя, от нестерпимого жара вспыхивали деревья на тротуаре [Бакланов Г. Южнее главного удара (1957) – НКРЯ];

        (2) Город, ограбив дочиста, подожгли, и спасшиеся нижегородцы смотрели издалека с томительным отчаянием, как светлое пламя съедает их только что отстроенные хоромы [Балашов, 77].

Данный этап можно соотнести со смыслообразующей фазой речепорождения (Зимняя), а также с этапом внутреннего программирования высказывания (по Леонтьеву) и, в некоторой степени – с внутренней речью в концепции Л.С. Выготского, когда происходит «вливание многообразного смыслового содержания в единое слово внутренней речи» (Выготский 1982).

3. Происходит «разворачивание» обобщенного смысла, заключенного в концепте, путем распределения смысловой нагрузки между несколькими языковыми единицами-«синтагматическими соседями». При этом происходят некоторые модификации изначальной когнитивной структуры (когнитивного сценария или глубинной пропозиции) в процессе моделирования общего с когнитивными структурами языковых единиц, составляющих ближайший контекст, ментального пространства. Когнитивные структуры, активизированные словом, как бы прилагаются и «прилаживаются» для категоризации определенной ситуации в речежизненной среде. Используя элементы методики лингвистического анализа при помощи ментальных пространств Ж. Фоконье (Fauconnier 1994, 1997, 1999), мы, тем не менее, понимаем ментальное пространство несколько шире, чем это принято в концепции французского лингвиста, как способ построения контекста для действия в определенной житейской ситуации (Холодная 1997: 97). Так, в уже приводившемся речевом употреблении прилагательного светлый (пр. 2) мы можем предложить следующую достаточно простую (нами выявлены и более сложные) модель взаимодействия ментальных пространств, актуализируемых прилагательным и существительным как членами минимальной синтагмы:

   • активизируется часть Б глубинной пропозиции, лежащей в основе профанического образа объекта-качества «светлый» – «X сам излучает свет», – которая актуализирует ментальное пространство MS1 со следующими элементами: «Хр (потенциальный объект), D (действие, свойственное объекту) – сам излучает свет». Существительное пламя актуализирует ментальное пространство MS2 «объект природы (X) сам излучает свет (D)», в котором можно выделить те же элементы с идентичным содержательным наполнением, что и в ментальном пространстве, открываемом прилагательным. В результате взаимодействие ментальных пространств в данном сочетании происходит при помощи механизма наложения: при полном совпадении элементов D конкретное содержание элемента X из MS2 накладывается на потенциальный элемент Хр из MS1 (рис. 2).

Рис. 2. Механизм наложения элементов

Данный этап смыслопорождения можно соотнести с формирующим этапом процесса речепорождения (по Зимней) или с этапом лексико-грамматического развертывания по Леонтьеву.

4. Этап речевой организации дискурсивного смысла.

Данный этап, на наш взгляд, являясь более поверхностным, чем предыдущие этапы, играет одну из важнейших ролей в процессе смыслоформирования, поскольку он ориентирован на активизацию навыков, умений, полученных «человеком говорящим» в непосредственной практике речежизненного взаимодействия в рамках определенного национально-лингвокультурного сообщества. Здесь речевыми средствами затрагиваются установки, интересы, интенциональности, т.е. многое из того, что Ю.Н. Караулов относит к составляющим прагматического уровня языковой личности (Караулов 1987), В.В. Красных локализует в границах понятия коммуникативной личности (Красных 1997), а И.А. Стернин определяет как сущность коммуникативного сознания (Стернин 1999).

Именно на уровне речевой организации проявляются в тесном переплетении стратегическая и аргументативная направляющие речевого взаимодействия. Так, в вышеприведенных примерах прилагательное светлое, будучи употреблено в качестве определяющего слова к языковой единице пламя, для представителей русского национально-лингвокультурного сообщества категоризирует данный объект как прототипический: «пламя как раз таким и должно быть». Факт отнесения данного объекта к ряду нормативных для данного сообщества, a priori придает определенный аргументативный вектор всему высказыванию, всему речевому взаимодействию. Скажем, в примере 2 воспринимающему дискурс коммуниканту совершенно понятно, почему новгородцы смотрели на светлое пламя, пожирающее их дома, с отчаянием: пламя как раз таким и должно быть, поэтому не остается ничего другого, кроме как от невозможности что-либо изменить впасть в депрессию, сопровождающуюся чувством покорности судьбе.

Кроме того, определенная категория слов, по нашему мнению, способна актуализировать в сознании представителей лингвокультурного сообщества некие социокультурные мнемы[3] (Рубакин 1977) – единицы социальной памяти, регламентирующие оценку и регулирующие поведение членов социума в определенных жизненных ситуациях при взаимодействии с некоторыми культурно значимыми для данного коллектива людей объектами. Так, по нашим наблюдениям, в контекстах, в которых используется прилагательное светлый в сочетаниях светлое солнце, светлое пламя, акцентируется суждение, социокультурная мнема «такой объект обладает большой силой, и его можно бояться или преклоняться перед ним». К тому же в каждом дискурсе говорящий может использовать данное, актуализированное в рассматриваемом нами случае прилагательным социально ритуализированное суждение в структуре своей личной аргументации. Таким образом, на уровне речевой организации дискурсивного смысла языкового знака мы различаем три вида аргументативных комбинаций, позволяющих говорящему как можно эффективнее выразить смысл своего речевого воздействия: когнитивно-языковая аргументация, социально-речевая аргументация и личностно-ориентированная аргументация.

Подробнее на данных видах аргументации (или аргументативных комбинаций) мы остановимся в Главе III настоящей работы.

Итак, в данной главе были рассмотрены основные подходы и направления, характерные для современной лингвистики, при этом было выявлено, что повседневное речевое общение является одной из доминант исследовательского интереса. Проанализировав различные философские и психологические подходы к феномену повседневности, мы обобщили сущностные его характеристики. Определив речевое общение как событие двух и более людей в процессе моделирования, создания ими общего мира на основе предобщности речежизненного опыта, мы предположили, что в повседневном речевом общении такое моделирование осуществляется на основе принципов очевидности, психологической реальности, наглядности, подразумевающей преимущественное использование типовых, стереотипных когнитивных структур, в том числе образов и представлений, а также ориентацию на воспроизведение уже готовых образцов, паттернов, а не создание новых. Наконец, было показано, что процессу реализации дискурсивного смысла языкового знака в каждом конкретном случае его речеупотребления имманентно присуща аргументативная составляющая, принимающая различные формы.

Однако прежде чем перейти к подробному рассмотрению данных аргументативных составляющих повседневного речевого общения, мы бы хотели сделать небольшое отступление или, если можно так сказать, «зайти с другой стороны» и посмотреть, каким образом функционирует в русской речевой практике и какое место занимает в русском языковом сознании само слово, номинирующее интересующий нас процесс – глагол аргументировать.

Глава II Психологически реальное значение слова аргументировать в русском языковом сознании

В предыдущей главе достаточно подробно обсуждалась проблема соотношения и сущности смысла и значения языкового знака. Изложенная выше концепция языкового значения ни в коей мере не претендует ни на всеохватность, ни на статус образца некой парадигмы. Это лишь один из множества возможных вариантов моделирования той структуры, которая в действительности актуализируется словом в сознании говорящего. Необходимость «мирного» сосуществования нескольких и даже многих подходов и методик описания значения слова в лингвистической практике обусловлена сложной и многомерной природой самого объекта изучения. Так, нельзя не согласиться с А.А. Залевской в том, что для того содержания, которое лежит за словом у индивида, характерна множественность форм репрезентации, возможность использования каждой из которых обусловлена выбором той или иной стратегии смыслоформирования и смыслоформулирования, которые, в свою очередь, зависят о ряда социальных и личностных факторов (Залевская 2005: 227). Однако наибольшую важность здесь приобретает сам принцип анализа языкового значения – значение слова есть достояние индивида. Естественно, что для данного принципа есть некий оппозит, иначе обсуждаемая проблематика не принадлежала бы сфере научного (ср.: Ю.С. Степанов разграничивает научное/художественное по принципу: каждый концепт, понятие имеет свой антиконцепт, антипонятие, и этим они самоопределяются; каждый концепт, понятие единственны в своем роде (Степанов 2007)). В качестве подобного оппозита выступает толкование значения слова как конструкта лексикографов, в котором при помощи минимума признаков представляется семантический объем слова, позиционируемый как присущий всем носителям языка. В силу своей исследовательской позиции мы разделяем первый из указанных принципов, протестуя «против разложения смысла» (название статьи А.Н. Баранова (Баранов 2008)). Однако исследовательских подходов к значению слова как достоянию индивида также достаточно много, и в рамках каждого из них акцентируется какая-либо форма репрезентации значения: ассоциативное значение слова (Deese 1965; Kiss 1973; Мягкова 2000; Караулов и др. 2004), прототипическое значение слова (Rosch 1978; Лакофф 1988; Вежбицкая 1997), ситуационное значение слова (Шабес 1989). В данном случае представляется обоснованным использовать в качестве родового термина для обозначения всей совокупности структур знания и опыта, определяемых в рамках каждого из вышеназванных подходов как значение слова, термин И.А. Стернина «психологически реальное значение слова» (Стернин 2006: 487). Иначе говоря, данный термин призван обозначить перцептивно-когнитивно-аффективный континуум (Залевская 2005), который слово способно «высвечивать» во внутреннем мире человека. При этом высвечиваемые участки данного континуума далеко не равнозначны по степени осознаваемости, рациональности, структурированности, однако объединены тем, что составляют для индивида психологическую реальность. Для того, чтобы выявить психологически реальное значение слова аргументировать, мы прибегли к двум исследовательским методикам: во-первых, анализ коммуникативных ситуаций, коммуникативных тактик и стратегий, в которых используется данная языковая единица; а во-вторых, ассоциативный эксперимент.

2.1. Аргументировать в русской речевой практике: пять коммуникативных установок

В работах современных лингвистов не раз затрагивались проблемы обыденных представлений языковых личностей о различных сферах, изучаемых науками о языке: «наивная семиотика» (Кобозева 2000), «наивная лингвистика» (Hoenigswald 1964; Кашкин 2002), «наивные» металингвистические представления (Дебренн 2006). Рассматривая вопрос «что значит аргументировать» для носителей русского языка, мы, можно сказать, обращаемся к изучению «наивной теории коммуникации». Само употребление данных глаголов в речи рядовым «языковым пользователем» есть факт определенной рефлексии над собственным речемыслительным поведением или поведением партнеров по коммуникации – говоря «он аргументировал…» или «я буду аргументировать», субъект речи оценивает свое или чужое речевое поведение как соответствующее сложившейся в его сознании модели данного вида деятельности.

Однако стоит, на наш взгляд, задаться вопросом, насколько наивно-реалистическое, на уровне обыденного сознания, представление о том, что утверждение «я аргументирую…» самоочевидно. Может ли субъект на основе самоанализа, рефлексии судить о сути процесса аргументации? По меткому наблюдению Л. Витгенштейна «человек часто бывает околдован словом» (Витгенштейн 1991: 100). По мнению исследователя, на месте «я знаю» зачастую можно обнаружить «я верю»: основу наших так называемых «знаний» о мире составляет набор эмпирических предложений, в которых мы не сомневаемся. Формированию таких предложений способствует тот факт, что, прежде всего, всякое обучение, начиная с детства, основано на доверии. «…Будучи детьми, мы узнаем факты… и принимаем их на веру»; «ребенок учится благодаря тому, что верит взрослому…» И далее: «На каком основании я доверяю учебникам по экспериментальной физике? У меня нет оснований не доверять им… Я располагаю какими-то сведениями, правда, недостаточно обширными и весьма фрагментарными. Я кое-что слышал, видел и читал» (Витгенштейн 1991: 80, 91).

Анализ речевого материала[4] как раз показывает, что образ языкового знака аргументировать в русском языковом сознании характеризуется такими фундаментальными свойствами житейской модели мира, как вера и синкретизм (Маничев 2000: 145): существует определенный набор принимаемых на веру, не подвергаемых критическому анализу установок относительно того, кто, где и когда должен «аргументировать», а содержание процесса аргументации включает в себя совершенно разнородные компоненты (интонация, речевой регистр, рациональность, эмоциональность и субъективность, характеристика социального статуса, противоположность насилию, характеристика качественности коммуникации и т.д.). Рассмотрим подробнее наиболее типичные установки, проявляющиеся в аргументации и в разговорах о ней в современной русской речевой практике:

1. Аргументировать должен коммуникант, находящийся в более слабой или не доминантной (эмоциональной, физической, моральной, социально-статусной) позиции в момент речевого взаимодействия: например, просьба подчиненного к командиру аргументировать свои выводы воспринимается как вызов, поскольку нарушает данную коммуникативную установку (пр. 3):

(3) Через 10 дней по окончании совещания с офицерами-воспитателями Акулинин спросил, есть ли к нему вопросы. У меня был один: «Какова судьба рапорта о попытке ограбления на почте?» В ответ мой начальник перешел на крик, что я пасквилянт, шантажист, только на бумаге писать умею то, чего не надо, хотя документация до сих пор не отработана. По поводу шантажа я попросил аргументировать. «Да ты в своем рапорте уже шантажируешь!» – орал подполковник. Я попросил его процитировать. В ответ он открыл свой сейф, достал материалы расследования, потряс ими [Вячеслав Мельченко. «Этнодедовщина» или обычный криминал? // «Солдат удачи» (2004). – НКРЯ].

Переход к речевому действию аргументировать есть естественная реакция человека, оказавшегося в момент коммуникации в более слабой с точки зрения физической и эмоциональной силы позиции:

(4) В четыре глотки заорали мы на продавца: – Ты свой мопед видел? Какая может быть тысяча семьсот? У него на спидометре больше шести тысяч километров, и вот тут на крыле трещина! – Да такой новый четыре штуки стоит, – пытался аргументировать усатый, но в конце концов, чуть не плача, скинул сотку [Олег Алямов. Счастье объемом до 50 куб. сантиметров // «Столица» (1997.09.02). – НКРЯ].

2. Аргументация может иметь фиктивный характер, то есть аргументативной остается только форма дискурса (тезис и аргументы к нему), но содержание сущностных элементов аргументативной коммуникативной ситуации подменяется. Условиями аргументативной коммуникации являются следующие моменты (Костюшкина 2003: 156): а) суждение о мире, проблематичное для кого-либо; б) субъект, вступающий в разговор по поводу проблемы, разговора и разворачивающий рассуждение для установления истины по данному вопросу; в) другой субъект, касающийся того же суждения, вопроса, истины и образующий канал аргументации. В примерах 5 и 6 наблюдаем подмену содержания всех трех компонентов. Рассмотрим пример 5: суждение о мире давно не проблематично, а известно, принято и не вызывает вопросов (а); субъект, вступающий в разговор по поводу уже непроблемы, не ищет истину, а постфактум доказывает истинность уже принятого суждения, стремясь не нарушать установку «каждый порядочный коммуникант должен аргументировать свои мнения, выводы» (см. ниже) (б); другой субъект либо отсутствует вовсе (высшей власти уже ничего доказывать не надо), либо имеется, но безразличен по разным причинам к обсуждаемому (в).

(5) Мы как эксперты должны правильно обосновать, аргументировать, снабдить научным аппаратом то, что, бесспорно и безусловно, знает высшая власть [Валерий Лебедев. Посыпание головы пеплом // «Лебедь». Бостон (2003.05.19). – НКРЯ].

Рассмотрим пример 6: суждение (высокая оценка статьи), выносимое на рассмотрение одним из собеседников давно и «приятно» ожидаемо другим (а); субъект не ищет истину, а пытается понравиться собеседнику (б), который, в свою очередь, с удовлетворением принимает сказанное:

(6) Слов нет, как глубоко вы поняли мой фильм! Новая для меня интерпретация! Видно было, что Гребень хорошо умеет срежиссировать свой отзыв. Слова нашлись, но что-то его больно задело. И когда он стал аргументировать высокую оценку кайсаровской статьи, ни разу не упомянув о других экранизациях, Женя догадалась, что даже имена коллег и названия их фильмов вызывают у него почти физическую боль. Кайсаров же удобно расположился в кресле, с удовольствием слушал и слышал только похвалу себе [Ольга Новикова. Женский роман (1993). – НКРЯ].

Важно подчеркнуть, что фиктивная аргументация – удел зависимых в социально-коммуникативном плане субъектов речевого общения.

3. Аргументировать свое мнение, позицию должен каждый «порядочный» коммуникант, претендующий на качественность осуществляемого им речевого общения. Однако наблюдения за речевым материалом свидетельствуют о том, что в подавляющем большинстве случаев говорящие заявляют о необходимости (пр. 9, 6), намерении (пр. 7) или отказе аргументировать (пр. 8), обвиняют в ее отсутствии (пр. 10), но сами при этом не разворачивают реальной цепочки аргументов:

(7) № 2. Я к ней никогда почему-то такого хорошего отношения не испытывала. № 0. А Вы более конкретно можете аргументировать свою точку зрения / какими-нибудь фактами? № 2. Мне тоже не нравится / что она сказала про пенсионеров / как будто она сама никогда не будет. № 1 [Беседа с социологом на общественно-политические темы. Самара // ФОМ (2004.02.03). – НКРЯ];

(8) Я не могу здесь воспроизвести текст моего подготовленного выступления – это заняло бы слишком много места – но кратко, тезисно укажу, что, дополняя положения П. Мовчана, я намеревался аргументировать ту мысль, что Гоголь в книге Золотусского является не предметом пристального исследования, а лишь внешним поводом сказать «то» и «то» [Семен Резник. «Выбранные места из переписки с друзьями» // «Вестник США» (2003.10.15). – НКРЯ];

(9) Михайловская. Я немного с другой стороны подойду. Как мне кажется / в 21 веке (я беру европейскую цивилизацию и причисляю к ней Россию / не буду это аргументировать) неизбежно продолжится процесс вычленения человека из рода / если можно так сказать [Дискуссия на тему «Права и свободы человека в России». Москва // (2004.12.09). – НКРЯ];

(10) №2. Нет / но я уже примерно понял / что ответы мне просто не интересны будут в данном случае. Я найду другого собеседника / который мне будет более интересен. Выбор свой аргументировать надо / но если просто так / но что тогда / тогда и не получается. № 0. Вы говорите / просто так / потому что другие идут? № 6 [Беседа с социологом на общественно-политические темы. Москва // ФОМ (2003.08.05). – НКРЯ].

4. Аргументировать, значит выдвигать сугубо рациональные, научно обоснованные, желательно основанные на цифрах и фактах доводы:

(11) В самом деле, учение А.Т.Ф. включает две отчетливо различные части: критическую и, так сказать, конструктивную. Если в критической части он еще считает необходимым выдвигать какие-то аргументы, которые хотя бы могут быть сформулированы на языке науки, то в рассказах о том, что же все-таки, с его точки зрения, реально происходило в разных странах в прошлые века, он уже чувствует себя свободным от необходимости сколько-нибудь серьезно что-либо аргументировать. Здесь он фактически действует не как исследователь, а как ясновидец. «Нам кажется, что», «по нашему мнению», «что если», «наша гипотеза» – эти формулы повторяются как рефрен по нескольку раз на страницу. «Гипотезы» бьют фонтаном; их не сосчитать [А.А. Зализняк. Лингвистика по А.Т. Фоменко // «Вопросы языкознания», № 6 (2000). – НКРЯ];

(12) Он пожал плечами. Хорошо. Пытается оценивать свои действия, аргументировать мнение. Значит, не совсем лишился разума от страха. – Как тебя зовут? – повторил я. Можно было надавить на мальчика, снять страх [Сергей Лукьяненко. Ночной дозор (1998)];

(13) Использование системы ДСЛЦУ ГЖД позволит максимально аргументировать позиции первых лиц ГЖД, наглядным образом демонстрируя предмет анализа и особенности развития ситуации в актуальном режиме. Пользователями ДСЛЦУ ГЖД являются первые лица ГЖД (VIP-пользователи), аналитики, эксперты; операторы, обеспечивающие аналитическую обработку информации; поставщики информации, службы управления ГЖД, информационные системы ГЖД, внешние информационные системы, СМИ [Дорожный ситуационно-логистический центр управления хозяйствами ОАО «РЖД» (2004) // «Логистика» (2004.09.20). – НКРЯ].

Однако если мы обратимся к описаниям самого процесса аргументации в повседневной речевой практике, а не к его декларированию, то увидим игнорирование рациональных доводов и обилие так называемых логических ошибок (Лагута 2000). На просьбу аргументировать свою позицию собеседница реагирует обращением к субъективно-личностной сфере «нравится/не нравится» (пр. 7); использование таких софистических с точки зрения логики уловок как «аргумент к силе» (мат) и «аргумент к авторитету» (будет действовать так, как утверждено) так же оказывается допустимо в рамках действия аргументировать, хотя непрототипичность такой аргументации осознается (использование кавычек – «аргументировать») (пр. 14):

(14) Мы сказали координатору этой операции – майору (накануне вечером он был пьян в стельку), что надо сейчас атаковать, немедленно начинать артиллерийскую подготовку, иначе хана. Он обложил нас матом, сказал, что будет действовать так, как было утверждено, а вы пойдете в атаку тогда, когда будет приказано. Мы уже тоже выпили свои двести граммов и начали в его же духе «аргументировать». Все было напрасно [Александр Яковлев. Омут памяти. Т. 1 (2001)].

Другая распространенная логическая ошибка – логическая диверсия, т.е. переключение внимания собеседника с доводов, действительно имеющих отношение к отстаиваемому тезису, на доводы, непосредственно не относящиеся к теме дискуссии (Лагута 2000): вместо того, чтобы убедительно рассказать о своих достоинствах, девушка переключает внимание потенциальной работодательницы на пороки и ошибки предыдущей домработницы:

(15) Обычно я быстро соображаю, как следует реагировать на те или иные заявления, но сейчас растерялась и только хлопала глазами, глядя на Галю. Та, очевидно, решила, что гостья колеблется, поэтому принялась аргументировать просьбу. – Все равно же вам людей нанимать придется, так почему не меня? Аську-то взяли, а она не работник, воровка и дура. Я намного лучше, никогда чужого не прихвачу [Дарья Донцова. Уха из золотой рыбки (2004)].

Еще один вид логической ошибки – принятие за истину ложного аргумента или использование в качестве аргумента несуществующего факта, ссылки на событие, которое в действительности не имело места и т.п., – так называемое основное заблуждение (error fundamentalis), наблюдаем в следующем примере: имея личные счеты к Генриетте, Андрей использовал для аргументации своего отказа печатать ее послесловие надуманные, ложные доводы, выдавая их за истинные. Однако отметим, что и такой вариант «речежизненного» поведения включен в образ языкового знака аргументировать в современном русском языковом сознании:

(16) Так, и здесь Генриетта. Теперь понятно, почему Андрей ни за что не хочет ее послесловие печатать. Как скоро он научился витиевато аргументировать! «Не согласен с ее концепцией имманентного развития… Короче, основные принципы, положенные в основу…» Чувствовалось сразу, что концепция тут не при чем, что причина его негодования совсем другая. Взгляд упал на Сашкины розы, чьи головки уже дня три гордо смотрели вверх [Ольга Новикова. Женский роман (1993). – НКРЯ].

5. С установкой на рациональность аргументации связано то, что аргументировать противопоставляется чувствовать, любить и заставлять силой по признакам «рациональность/иррациональность» , «рациональность/нерациональность (а что-то другое) (пр. 17–18):

(17) Было ясно, что решение о разводе принято ею окончательно, хоть и далось ей нелегко. Шутка ли – отречься от такой любви наперекор сердцу! Дома, пока мы дожидались Володю, Марина продолжала убедительно аргументировать неизбежность разрыва. Она вменяла ему в вину даже то, что он перестал следить за новинками литературы [Карапетян Давид. Владимир Высоцкий. Воспоминания (2000–2002)].

(18) Кстати, и Ленин вовсе не был противником дискуссий. Он вовсе не считал криминалом (в отличие от Сталина в 30-е годы), а наоборот, нормальным явлением расхождение чьих-то мнений со своими собственными. Убеждать, доказывать, аргументировать – это он делал. Но преследовать за иные взгляды на ход общего дела – это ему и в голову не приходило [Анастас Микоян. Так было (1971–1974). – НКРЯ].

Однако данные противопоставления, как показывает анализ фактического материала, также относятся к разряду усваиваемых без критического анализа обыденных установок, поскольку в повседневной речевой практике мы чаще всего наблюдаем как раз иррациональные и нерациональные способы убеждения, воздействия, которые, тем не менее, категоризируются говорящими как аргументировать. Мы уже приводили подобные примеры (пр. 6 – иррациональный способ убеждения; нарушение законов мышления – логические ошибки – свидетельствует о нерациональности способов убеждения: пр. 14–16).

Итак, анализ употреблений языковой единицы аргументировать в современной русской речевой практике позволяет сделать следующие выводы:

1) образ языкового знака аргументировать в языковом сознании современных русских тесно связан с пятью установками (под установкой понимается определенное досознательное состояние готовности организма к некоторому поведению (Уснадзе 1997));

2) две установки фокусируют внимание на социально-интеракциональном аспекте аргументации и носят, скорее, дескриптивный характер, что свидетельствует об их обусловленности опытом и наблюдением типичных ситуаций аргументативного взаимодействия: аргументировать – удел собеседника, находящегося в недоминантной социально-коммуникативной позиции; аргументировать можно фиктивно, и такая аргументация – удел собеседника, находящегося в еще более зависимой социально-коммуникативной позиции, чем в первом случае;

3) три установки фокусируют внимание на нормативном аспекте аргументации и носят, соответственно, прескриптивный характер: аргументировать свое мнение, позицию – долг каждого порядочного коммуниканта; аргументация должна быть рациональной, логически организованной, с использованием цифр и фактов; как рациональное действие аргументировать противопоставлено иррациональным и нерациональным видам деятельности. При этом налицо несоответствие данных установок реальности речевого общения: анализ устных и письменных дискурсов свидетельствует о том, что реальная аргументативная деятельность в речевой коммуникации очень часто идет вразрез с данными нормами. По нашему мнению, данные установки сформированы не в опыте аргументативного поведения, а в опыте идеологического взаимодействия (скорее, даже воздействия), которое «имплицитно прагматично» (Сорокин 2006: 265). В рамках такого воздействия языковые личности оказываются вовлечены в определенного рода языковую игру (Витгенштейн 1994) под маской реальности, когда при помощи манипулирования телами знаков, а не реального действия «в слове», у собеседника (в данном случае речь идет об «обобщенном, массовом» собеседнике) формируется определенное, заданное неким внешним мотивом, потребностью, представление о положении дел, позиционируемом как реальность. Отсюда и явное противоречие между установкой опытной природы «аргументировать – удел собеседника, находящегося в недоминантной социально-коммуникативной позиции» и установкой идеологической природы «аргументировать свое мнение, позицию – долг каждого порядочного коммуниканта».

Отметим, что такое идеологическое воздействие не обязательно имеет политическую подоплеку, хотя, возникнув в недрах философии, идеологема о рациональности как мере всех вещей и феноменов быстро укоренилась в массовой культуре благодаря тому, что, веря в рациональность, проще жить, и такими «рационалистами» проще манипулировать.

Таким образом, можно заключить, что наши обыденные повседневные представления о сущности аргументации содержат в обобщенном виде как ценные наблюдения опытного характера о социально-интеракциональном характере коммуникативного взаимодействия в процессе аргументации, так и ряд мифологизированных, не подтверждаемых эмпирически положений. Однако мы выдвигаем предположение о том, что большая часть действительно аргументативного процесса вообще оказывается вне светлой зоны рефлексирующей языковой личности в силу трех факторов:

1) аргументация – явление более широкое, нежели особый вид дискурса, используемый для устранения различия во мнениях (прагма-диалектический подход голландской школы: Houtlosser 1998; Eemeren and Grootendorst 1990, 1992, 1994, 1995); аргументировать, будучи рассмотрено как процедура осуществления убеждения, имманентно присуще говорить;

2) доминантной формой протекания процесса аргументации является имплицитность, на фоне которой эксплицитные формы имеет статус не прототипических;

3) имплицитный по форме процесс аргументации обусловлен стереотипами опыта жизни в языке в рамках определенного национально-лингвокультурного сообщества.

2.2. Ассоциативное поле глагола аргументировать в русском языковом сознании

2.2.1. Экспериментальная основа исследования

Будучи, пожалуй, впервые остро поставлен Л.В. Щербой в 1974 году (Щерба 1974), вопрос о первостепенной важности экспериментальной работы для лингвистических исследований по-прежнему горячо обсуждается (Залевская 2005; Кирилова 2003; Фрумкина 1999). В лингвистической литературе последних лет все чаще можно видеть публикации, в которых теоретически осмысляются результаты применения именно экспериментальных методов (Гольдин 2006; Седов 2004; Стернин 2005). Данная тенденция представляется совершенно естественной в свете растущего интереса исследователей к языку как психологической, когнитивной, а во многом и биологической реальности человека говорящего.

Ведущее место по частотности использования в широком диапазоне языковедческих исследований занимает методика ассоциативного эксперимента. Ее несомненными преимуществами являются относительная простота процедуры проведения и обработки данных, а также наглядность и большой экспликаторный потенциал получаемых результатов. Последний факт связан с тем, что именно ассоциативный эксперимент выявляет внутренние связи слов в психологической реальности языкового сознания, что, в свою очередь, позволяет в некотором смысле судить о «движении мысли в слове» (Выготский 2007), в виду принципиального единства психологической природы семантических и ассоциативных характеристик слов (Леонтьев 1969: 268).

Для проведения ассоциативного эксперимента нами были привлечены респонденты четырех возрастных групп: 14–15 лет (35 чел.), 16–19 лет (74 чел.), 20–25 лет (44 чел.), 26–40 лет (30 чел.). Каждому респонденту было предъявлено слово-стимул аргументировать и была дана стандартная для такого рода экспериментов инструкция «Запишите три слова, которые приходят вам на ум в связи со словом аргументировать».

2.2.2. Сравнительный анализ наиболее частотных ассоциатов в различных возрастных группах

Сравнительный анализ ассоциатов (см. табл. 1) показывает, что, в целом, стабильными от группы к группе остаются ассоциации, связанные с общей коммуникативной целью подобного рода вербального взаимодействия – доказать, т.е. заставить другого принять суждение, поверив в его истинность, и объяснить, т.е. сделать нечто более понятным для другого. Хотя стоит отметить, что в группе школьников превалируют именно ассоциации с эвристической деятельностью – объяснить, разобрать, расшифровать, пояснить, разъяснить, а не с волютивно-воздействующей – заставить поверить в истинность.

В ассоциативной сети представителей первой возрастной группы присутствует также элемент, связанный с представлением о ситуации некоторой социальной агрессии (защищать).

Среди наиболее частотных ассоциатов в возрастной группе 16–17 лет стоит отметить группу языковых единиц, репрезентирующих сферу эвристической деятельности (объяснять, пояснять, анализировать), сферу речепроизводства – говорить, сферу внутренней автономности личности – точка зрения.

Таблица 1

Сравнительный анализ наиболее частотных ассоциатов в различных возрастных группах

Среди наиболее частотных реакций в возрастной группе 20–24 года превалируют именно ассоциации, репрезентирующие модель спора, волютивного воздействия на другого, имеющего вербальное оформление: обосновывать, аргументы, убеждать, спор, высказываться. Присутствует также элемент, связанный с представлением о социальной агрессии (защита).

Следует отметить, что наиболее старшая возрастная группа респондентов характеризуется и наиболее локальной, «бедной» ассоциативной сетью, активизируемой языковым знаком аргументировать, в которую входят лишь два наиболее частотных и в других возрастных группах ассоциата: объяснять и доказать.

Таким образом, предварительно можно констатировать, что ассоциативные сети, активизируемые языковым знаком аргументировать в двух младших возрастных группах (14–15, 16–17 лет), характеризуются диффузностью, разнообразием актуализируемых тематических и деятельностных сфер, достаточно далеких от «классической» ситуации спора; в возрастной группе 20–24 года – фокусированностью на прототипической аргументативной ситуации спора; в наиболее старшей возрастной группе (26–40 лет) – бедностью и локальностью связей внутри сети.

2.2.3. Сравнительный анализ периферийных групп ассоциатов

Что касается периферии ассоциативной сети, то здесь также можно выявить и описать определенные возрастные отличия.

Таблица 2

Тематические группы периферийных ассоциатов в возрастной группе 14–15 лет

Среди наиболее репрезентативных групп периферийных ассоциатов (частотность которых не превышает 1) в младшей возрастной группе можно выделить в порядке убывания следующие группы (см. Табл. 2): «истинность» (6 ассоциатов), «говорение» (4 ассоциата), «внешние условия, сопровождающие такого рода коммуникацию» (3 ассоциата), «субъективно-личностный аспект» (2 ассоциата), «аудитивные ассоциации» (1 ассоциат).

Таблица 3

Тематические группы периферийных ассоциатов в возрастной группе 16–17 лет

Что касается возрастной группы 16–17 лет (см. Табл. 3), то обращает на себя внимание многочисленность ассоциатов в двух группах: «рациональная мыслительная деятельность» (5 ассоциатов) и «межличностное общение» (5 ассоциатов). При этом наиболее многочисленная группа ассоциатов в первой возрастной группе – «истинность» – во второй возрастной группе значительно сокращается (соотношение 6/2). Для обеих возрастных групп релевантной оказывается группа ассоциатов «субъективно-личностный аспект» (2/3). Специфическими для возрастной группы 16–17 лет являются группы «коммуникативные затруднения» (3 ассоциата), «школярские навыки» (2 ассоциата), «сфера применения» (1 ассоциат).

Тематика и репрезентативность основных групп периферийных ассоциатов в возрастной группе 20–24 года позволяют констатировать, что и на периферии ассоциативной сети актуализируются различные аспекты прототипической ситуации публичной дискуссии, отраженной в ядре сети. Наиболее многочисленными являются тематические ситуации, высвечивающие такие аспекты дискуссии, как «публичность» (4 ассоциата), «истинность» (6 ассоциатов), «логическая структура, рациональность» (4 ассоциата), «поведение коммуниканта в дискуссии» (3 ассоциата). Также присутствуют тематические группы «понимание» (4 ассоциата) и «говорение» (3 ассоциата).

Таблица 4

Тематические группы периферийных ассоциатов в возрастной группе 20–24 года

В возрастной группе 24–40 лет одинаковым количеством ассоциатов (3) представлены 3 тематические группы: «истинность», «понимание» и «поведение коммуниканта в споре».

Таблица 5

Тематические группы периферийных ассоциатов в возрастной группе 26–40 лет

Таким образом, обобщая результаты ассоциативного эксперимента, можно констатировать, что ядро ассоциативно-вербальной сети, активизируемой в сознании русских языковых личностей четырех возрастных групп от 14 до 40 лет, составляют языковые единицы убеждать и объяснять, фиксирующие коммуникативную цель данного типа речевого взаимодействия – заставить собеседника понять и принять некоторое суждение. Однако в остальном ядерные группы ассоциатов в каждой возрастной группе имеют свои особенности: в возрастных группах 14–15 и 16–17 лет – ассоциаты из сферы эвристической деятельности, в группе 20–24 года – ассоциаты из сферы волютивно-воздействующей деятельности, в старшей возрастной группе (26–40 лет) ядро представлено только двумя общими для всех возрастных групп ассоциатами. Периферийные зоны ассоциативных сетей продолжают уже отмеченные тенденции: в младшей возрастной группе превалируют ассоциаты, связанные с познавательной деятельностью, направленной на поиски и понимание истины, а также ассоциаты с внешними условиями такой деятельности; для группы 16–17 лет также характерны ассоциаты из сферы эвристической деятельности, базирующейся на принципах логичности и рациональности, и из сферы межличностного общения; в старших возрастных группах периферийные ассоциаты свидетельствуют о том, что модельной ситуацией аргументации для языковых личностей 20–40 лет является ситуация диалогического общения в дискуссии/споре: для респондентов 20–24 лет – достаточно полная и подробная ситуация публичной критической дискуссии, для респондентов 26–40 лет – семантически бедная ситуация спора без признаков публичности. Вслед за рядом исследователей (Филиппов 2007: 287; Ивин 2004: 314–315; Еемерен, Гроотендорст 1992: 36) мы различаем спор как борьбу мнений, итогом которой является чья-либо победа, и критическую дискуссию как общение, нацеленное на достижение соглашения по поводу приемлемости или неприемлемости точки зрения, близости того или иного мнения к истине.

Таким образом, мы можем наблюдать существенную дифференциацию содержания вербальной ассоциативной сети в языковом сознании различных поколений носителей русского языка. Изменения касаются, прежде всего, целевого статуса деятельности аргументирования (познавательная в двух младших группах и волютивно-воздействующая в старших группах респондентов) и прототипической модели данной деятельности (межличностное неофициальное общение в школе и дома – для респондентов 14–17 лет, публичная дискуссия – для респондентов 20–24 лет, спор без признаков публичности, но с элементами агрессии – для респондентов 26–40 лет). Хотя Ю.Н. Караулов обоснованно констатирует, что становление языковой личности завершается к 17–25 годам (Караулов 1994: 192), и, следовательно, к категории сформировавшихся языковых личностей можно отнести лишь представителей возрастных групп 20–24 года и 26–40 лет, представляется, что по достижении представителями младших групп респондентов возрастного порога зрелой языковой личности, выявленные в нашем ассоциативном эксперименте содержательные элементы могут занять другое место в иерархии ассоциатов, но не исчезнут из ассоциативно-вербальной сети представителей данного поколения. Выявленные отличия в ассоциативном значении глагола аргументировать для представителей различных поколений связаны, на наш взгляд, с изменениями традиций воспитания и общения, произошедшими за последние полвека: от жестких принципов тоталитарного общества (единообразие, стандартизированность и иерархичность) – к плюрализму мнений, развитию индивидуальности в каждой личности, соблюдению принципа суверенитета внутреннего мира личности (см., например, Липман 1992). Иначе говоря, можно наметить определенный динамический вектор развития ассоциативного значения анализируемого слова в языковом сознании русских – это расширение, обогащение семантических и ассоциативных связей данной языковой единицы за счет включения действия «аргументировать» в социальной практике современных русских в широкий контекст деятельности межличностного общения в целом.

Глава III Виды и способы аргументативной организации речевого взаимодействия

3.1. Когнитивно-языковая аргументация

3.1.1. Введение: несколько примеров

Рассмотрим следующие дискурсы бытийного (Карасик 2000) характера, в которых, тем не менее, осуществляется взаимодействие двух коммуникантов – автора и читателя:

(19) Светлое синее небо, редкие пушистые облачка. Майор не сомневался, что скоро увидит Олега [Афанасьев ЗНТ., 103];

(20) Он лежал и смотрел на небо, и ему было удивительно спокойно и хорошо; он был уверен, что любому человеку было бы хорошо лежать на мягкой траве и смотреть в чистое светлое небо, – это ощущение даже сравнить нельзя было с ужасом того ада, который горел и грохотал под мирным голубым небосводом [Бабаян С. Ротмистр Неженцев (1995–1996). – НКРЯ].

Первое, что обращает на себя внимание в данных дискурсах и что можно проанализировать, так скажем, лингвистически, – это стратегическая организация коммуникации: в примере 20 за яркой короткой картинкой следует констатация факта определенного психоэмоционального состояния героя; в следующем примере – картинка, констатация факта, подробное пояснение оснований для данного факта. По сути, в примере 19 обоснование-пояснение просто носит скрытую, латентную форму, поскольку подразумевается, что благодаря картинке психо-эмоциональное состояние человека и так понятно. В данном случае мы наблюдаем реализацию коммуникативной стратегии кооперации «налаживание эмоционального контакта (в данном случае, с читателем)» в коммуникативном ходе «мы с тобой похожи»: в примере 20 этот ход выражен эксплицитно – любому человеку было бы хорошо лежать на мягкой траве и смотреть в чистое светлое небо.

Становится заметно, что вся стратегическая организация речевого воздействия строится вокруг синтагмы светлое небо. Используя элемент трансформации, исключим из данной синтагмы прилагательное: любому человеку было бы хорошо лежать на мягкой траве и смотреть в*небо; *небо, редкие пушистые облачка… майор не сомневался, что скоро увидит Олега. Очевидно, что вся стратегическая организация в таком случае рассыпается.

3.1.2. Теория «аргументации в языке» О. Дюкро

Тот, факт, что одно единственное слово, преимущественно, прилагательное или наречие, может определять весь вектор, по которому развернется речевое взаимодействие в целом, отмечает французский лингвист О. Дюкро, разрабатывающий концепцию аргументации, которая заложена уже в самом значении слова как единицы языка и которую последний «разворачивает сам и в свою пользу» (Ducrot 1995, 1989).

По Дюкро, в самом значении (signification) любого лексически самостоятельного слова заложено представление (croyance), свойственное большинству говорящих на данном языке, о том, какой должна быть эмпирическая сущность, обозначаемая данным языковым знаком, то есть представление о прототипической эмпирической сущности, называемой данным языковым знаком. Исследователь приводит следующий пример: в высказывании «Pierre est un parent, mais (un parent) éloigné» (Петя – родственник, но дальний) само слово parent актуализирует в языковом сознании представителей, скажем, французского национально-лингвокультурного сообщества представление о близком родственнике (именно такой родственник – прототипический), а сочетание прилагательного éloigné с коннектором mais 'но', направляющим аргументативный вектор в противоположную сторону, уменьшает степень прототипичности «такого» родственника, ослабляя аргументативный потенциал данной языковой единицы. В аномальном высказывании «Pierre est un parent, mais (un parent) proche» (Петя – родственник, но близкий) коннектор указывает на изменение аргументативного вектора на противоположный, а использование прилагательного proche только усиливает первоначальный вектор, что нарушает ожидаемое и естественное течение коммуникации и свидетельствует о дополнительном коммуникативном смысле.

Иначе говоря, применить слова-модификаторы (прилагательные или наречия) к какому-либо объекту или ситуации – значит указать на определенный, представляющийся естественным, тип высказывания, возможный по поводу этого объекта или ситуации (Ducrot 1995: 145). Средствами реализации подобной потенциальной градуированности чаще всего являются прилагательные и наречия, среди которых О. Дюкро выделяет «реализующие» (réalisant) и «дереализующие» (déréalisant): первые приближают обозначаемые объект или ситуацию к прототипическим, увеличивая тем самым аргументативную силу характеризуемого слова, а вторые, напротив, отдаляют обозначаемые данным словом объект или ситуацию от типичного представления о подобных объектах или ситуациях, переводя их в разряд нетипичных, уменьшая аргументативную силу характеризуемого слова или даже придавая ей противоположный вектор. Экспресс-тестом для определения дереализующих слов (или модификаторов «–») служит приложимость к синтагме XY формулы «X, но (mais) Y». В то время как для «реализующих» слов (которые далее мы будем называть модификаторы «+») экспресс-тестом служит формула «X, и даже (et même) Y» (Ducrot 1995: 147).

Если мы применим данный экспресс-тест к сочетанию светлое небо, то получим следующий результат: 45 человек из 49 опрошенных русских информантов сочли суждение «небо, и даже светлое» более естественным и «ложащимся на ухо», чем суждение «небо, но светлое». Из чего мы можем заключить, что прилагательное светлый в данном сочетании даже вне контекста выступает в качестве модификатора «+», усиливающего представление о прототипическом небе: небо как раз таким и должно быть.

3.1.3. Норма, эталон, прототип как базовые категории когнитивно-языковой аргументации

Свойство некоторых прилагательных в определенных сочетаниях, которое мы будем называть «когнитивно-языковым аргументативным потенциалом» основано, прежде всего, на категории нормы как социокультурном феномене. Норма в данном аспекте предстает как набор тех констант мировосприятия, которые позволяют человеку сохранять иллюзию стабильности в находящемся в процессе постоянного изменения мире (Арутюнова 1999; Никитина 1993; Цивьян 1990). Многие феномены окружающей биосоциокультурной среды предстают перед человеком в разных обликах и обличьях, но воспринимаются они так, как предписывает норма, – так достигается уверенность и стабильность существования. Например, Е.С. Никитина, анализируя нормативные аспекты описания человеческой внешности в фольклорных текстах, отмечает, что в русской традиционной картине мира руки и лицо человека с точки зрения нормы должны быть белыми, поэтому в таких текстах даже для описания внешности чернокожего арапа используются сочетания белые руки, белое лицо (Никитина 1993: 140).

О роли нормы и о ее превращении в ценность в процессе аргументации писал А.А. Ивин. По мнению философа, утверждение и его объект могут находиться между собой в двух противоположных отношениях: истинностном и ценностном. В первом случае отправным пунктом сопоставления является объект, утверждение выступает как его описание и характеризуется с точки зрения истинностных понятий. Во втором случае исходным выступает утверждение, функционирующее как оценка, стандарт, план, и соответствие ему объекта характеризуется в оценочных понятиях. Другими словами, объект сопоставляется с мыслью на предмет соответствия ей, и возникает ценностное отношение, которое далеко не всегда осознается (Ивин 2004: 158–161).

Как показывает проведенный нами анализ (Колмогорова 2006), для аргументативного потенциала прилагательных светлый и темный в современной русской речевой практике существенны нормативные представления о следующих характеристиках окружающей среды:

непосредственно наблюдаемые:

1) природные феномены: светлое солнце, пламя;

2) артефакты: темная одежда, меблировка, темные предметы быта;

3) элементы внешности: светлые волосы, глаза, лицо, кожа; темные усы, брови, ресницы, веснушки, щетина;

4) среда: светлый день, светлое утро, небо; темная ночь, вода, темный угол, дыра, нутро, ущелье, лес;

непосредственно не наблюдаемые:

5) время в жизни человека или народа: светлый день, праздник, светлая седмица, светлое будущее; темное прошлое;

6) человек как духовная субстанция: светлый человек (личность, сестра, женщина, девушка и т.д.);

7) пространство, где человек пребывает как личность, дух: светлая родина, светлый мир;

8) «место» в человеке, через которое осуществляется духовный контакт с высшими силами: светлый глаз, светлое око, светлая голова, душа;

9) состояния души и сознания: светлая радость, мысль, печаль, грусть, память, дрема, любовь, вера, мечта, надежда, светлые раздумья, образы; темная ненависть, страсть;

10) поступок: темные делишки, темное дело;

11) часть ситуации: темное пятно;

12) то, что рассказывают люди: темные легенды, слухи, истории;

13) уровень доступности чего-либо для сознания человека: темный лес.

Отметим, что выявленные нами дискурсивные смыслы прилагательных светлый и темный в современной русской речевой практике в сфере непрямых употреблений сфокусированы на оказании ориентирующего воздействия в системе трех важнейших религиозно-мифологических координат: с объектом, человеком, феноменом предлагается тот или иной тип взаимодействия в зависимости от принадлежности его сфере Бога, Дьявола или черта[5]. Например, в следующих речевых поступках выделенные прилагательные последовательно реализуют следующие дискурсивные смыслы: (пр. 21) «состояние души и сознания, в котором находится человек в своей земной жизни в течение того времени, когда Бог причащает его Благу и Истине, и человек причащается Благу и Истине, и такое состояние очень редко и ценно, а люди, на которых оно снизошло – исключительные и хорошие»; (пр. 22) «люди рассказывают так о человеке, который поддался на искушение черта»; (пр. 23) «определенный, протекающий сейчас, либо более длительный период времени в прошлом/настоящем в земной жизни, когда человек не знает по неведению либо не хочет знать Бога и признать свои грехи, а Дьявол распространяет свою власть на человека, и такое время трудно пережить».

(21) Непонятно, как могла светлая, простодушная любовь тети Клаши подтолкнуть молодого, резкого, себе на уме, очень неглупого Сережу в бирюлевскую шпану [Мишарин А. Белый, белый день // Октябрь. №4, 2003. – НКРЯ];

(22) Известие о гибели Самсонова не сразу дошло до народа; еще долго блуждали темные легенды, будто его видели в лагере военнопленных, где он, переодетый в гимнастерку, выдавал себя за солдата [Пикуль В. Нечистая сила (1991). С. 463];

(23) В первой половине XIX века дом Божий – дивной красоты и необычного архитектурного замысла – был освящен по благословению святителя Филарета Московского. Зимой службы шли в нижней, теплой, церкви, летом – на втором этаже. Так было вплоть до закрытия Никольской церкви в темные годы гонений [. php?numid=6&rubid=29].

Однако представления о норме существуют только для тех феноменов и субъектов, которые категоризируются как принадлежащие сферам Бога и черта. И здесь мы видим столкновение «идеальной» нормы (так должно быть) и «реальной» (так чаще всего бывает). Так, духовный аспект личности человека, базисные его психо-эмоциональные состояния, время и место жизни должны быть причастны Богу, Истине и Благу – в идеале (и нужно к этому стремиться) – должны быть светлыми. Но когда речь заходит о реальных жизненных поступках людей (то, что люди делают и говорят), жизненных ситуациях, то чаще всего данные феномены предстают как такие, которые совершаются под влиянием черта – лукавого, хитрого (однако достаточно свойского, если вспомнить русские народные сказки, а также сказку А.С. Пушкина и гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки») – мифологического персонажа, лишающего человека на время его собственного сознания и толкающего его на всяческие дурные поступки: прототипически темными являются дела, делишки, слухи, рассказы, легенды, истории.

Подчеркнем, что, как показывает фактический материал и опросы информантов, в русском языковом сознании очень немногочислен ряд феноменов, ситуаций, субъектов, которые прототипически соотносимы со сферой Дьявола (это, преимущественно, область внутреннего психо-эмоционального состояния человека: темная ненависть, страсть, темный страх), в большинстве же случаев такие феномены, элементы среды нормативно не маркированы: ср., годы в равной степени могут быть и светлыми и темными (пр. 23), об этом свидетельствуют затруднения, которые вызывала у информантов интерпретация данного сочетания в рамках экспресс-теста. Часто прилагательное темный в непрямых употреблениях, актуализирующих религиозный сакральный сценарий, выступает в качестве показателя «девиантности» характеризуемого феномена, ситуации, субъекта, являясь при этом модификатором, направляющим аргументативный вектор в противоположную сторону. Сравните: человек, но темный; радость, но темная; глаз, но темный (о людях, которые могут сглазить, навести порчу).

Такие нормативные «отметины», на наш взгляд, усваиваются бессознательно в опыте речежизненного взаимодействия, в процессе инкультурации и овладения языком и входят в тот набор минимизированных, но обязательных для всех членов лингвокультурного сообщества представлений, которые составляют, по В.В. Красных (Красных 2003: 104–106), когнитивную базу представителей данного сообщества.

Отметим, что данные константы восприятия обнаруживаются в различных сферах бытия этноса: ландшафт и окружающая природа (темные леса, воды), этнический тип (светлые глаза, волосы, темные брови, ресницы), социокультурные традиции (темная одежда, предметы быта), религиозно-мифологические представления и доминанты – все то, что, по определению Л.Н. Гумилева, составляет этноценоз как закономерный комплекс форм, исторически, экологически и физиологически связанный в одно целое общностью условий существования, в котором происходит развитие данного этноса, опосредованное процессом его адаптации (Мичурин 1993).

Специфичность таких констант восприятия, данных «эталонных отметин», обеспечивает, в терминологии Л.Н. Гумилева, комплиментарность членов одного этноса, позволяющую четко проводить границу между своими и чужими.

Итак, резюмируя, определим когнитивно-языковую аргументацию как усваиваемый в процессе инкультурации в речежизненном взаимодействии в рамках определенного национально-лингвокультурного сообщества и устойчиво ассоциируемый с единицами языка комплекс констант восприятия среды существования этноса, обусловливающий категоризацию всякого отрывка жизненного мира этноса как естественного, обычного положения дел либо как неестественного (особенного, исключительного, опасного).

3.2. Социально-речевая аргументация

3.2.1. Общие замечания

Немецкий социолог Юрген Хабермас в своей концепции коммуникативного действия (Habermas 1971), выступающего в качестве базиса общественных взаимоотношений, делит мир на три части: объективный мир фактов, социальный мир норм и субъективный мир внутренних переживаний. Внутри себя каждое сообщество людей выстраивает свой собственный «жизненный мир», который в процессе социальной интеракции самовоспроизводится и самоинтерпретируется. Жизненный мир – это совокупный процесс интерпретаций членов социальной группы, общества, относящийся ко всем трем мирам. Интерпретация происходит в какой-то конкретной «ситуации» – «отрывка» из жизненного мира, который выделяет из него определенные темы и цели действий.

Нам представляется, что феномен когнитивно-языковой аргументации относится именно к сфере интерпретации мира фактов (в широком смысле как сопровождаемых верой актов совместного бытия человека и среды, т.к. в случае однонаправленного действия среды говорят, что это – явление): для представителя русского национально-лингвокультурного сообщества то, что солнце светлое – факт, то, что человек должен быть светлым – факт, а то, что одежда должна быть светлой, – не факт, а скорее, исключительный случай.

Когнитивно-языковой аргументативный потенциал языковых единиц достаточно стабилен во времени и даже, в какой-то степени, архаичен: хотя в современном мире, скажем, цвет волос является не доминантным внешним признаком этнической принадлежности, а, скорее, данью моде, светлые волосы по-прежнему остаются константой мировосприятия, а указание на факт наличия светлых волос используется для реализации речевой стратегии создания эмпатии по отношению к людям – объектам речи. Так, в целом очень положительная и хвалебная статья о Гвинет Пэлтроу, явной целью которой является поддержать образ очень «правильной» и во всех отношениях примерной женщины-актрисы, начинается следующим образом: «С дивана навстречу поднялась молодая женщина с длинными светлыми волосами» [АиФ, январь 2004. – ].

Когнитивно-языковой аргументативный потенциал языковых единиц в большинстве случаев служит базисом, основой для развертывания другого аспекта аргументативной деятельности – социально-речевой аргументации. Рассмотрим следующие примеры:

(24) Вторая жена от меня ушла к третьему мужу, а мне оставила ребенка от первого, которого воспитывает моя одинокая шестидесятилетняя, больная насквозь и вся светлая сестра [Ломов В. Музей // Октябрь. № 2, 2002. – НКРЯ];

(25) То пространство мира, где вертятся большие деньги, всегда отпугивало его, ибо именно там ютилась смертельная опасность, именно туда слеталась на своих метлах всякая сволочь – к призывному болотному огню, там и клубились скопления темных и алчных энергий [Артемов В. Обнаженная натура // Роман-газета. № 7–8, 1999. С. 28];

(26) В любом большом бизнесе, будь то в России или за рубежом, есть свои темные пятна. Но российским бизнесменам повезло – им довелось жить в эпоху перемен [АиФ. № 2, 2004. – ];

(27) Шла по светлой аллее, и сверху тоже было светло, но деревья по сторонам смыкались двумя темными стенами, и выглядело так, будто монахиня движется по дну диковинного светоносного ущелья [Акунин Б. Пелагия и белый бульдог (2001). С. 189].

В примере 24 в заданном речежизненном контексте прилагательное светлая актуализирует определенный, но эксплицитно не выраженный социальный императив «и такого человека нужно любить и уважать, им восхищаться». Базисом для данного императива служит соответствие объекта суждения идеальной норме «человек должен быть светлым», в свернутом виде содержащейся в когнитивно-языковом потенциале прилагательного в рамках адъективно-субстантивного сочетания.

В примере 26 на основе когнитивно-языкового потенциала прилагательного, «санкционирующего» отношение к наличию в некой ситуации или деятельности такого (темного, причастного сфере влияния черта) фрагмента как естественного, обычного положения дел, актуализируется социальный императив «человек, в деятельности которого есть такие фрагменты, может быть и плохой, но избегать его не следует». Об этом свидетельствует и тактическая организация данного дискурса: используются тактика намека, вуалирования (констатация негативного факта, имеющего место в очень обобщенном, размытом референциональном пространстве – в любом большом бизнесе и в России, и зарубежом) и тактика оправдания, лингвистическим маркером которой является коннектор но, указывающий на исключительность ситуации, в которой оказались российские бизнесмены.

Таким образом, при наличии в интерпретируемом отрывке жизненного мира определенной константы восприятия, что в процессах смыслоформирования и смыслоформулирования выражается в актуализации языковой единицей когнитивно-языкового аргументативного потенциала модификатора «+», актуализируется и определенный социальный императив поведения, предписывающий позитивное (от превосходного до оправдательного) отношение к данной ситуации, констатирующий отсутствие опасности.

В примерах 25 и 27 прилагательные не обладают когнитивно-языковым аргументативным потенциалом модификатора «+», т.е. не соотносятся с какой бы то ни было константой мировосприятия. Использование экспресс-теста О. Дюкро в работе с информантами показало, что в сочетании темные энергии (силы) данный вид аргументативного потенциала не релевантен, поскольку подавляющее большинство информантов (47 из 49) затруднились выбрать одно из суждений как наиболее естественное и приемлемое; в сочетании светлая аллея (пр. 27) прослеживается когнитивно-языковой потенциал модификатора «–», т.е. такая аллея противоречит константе мировосприятия (прототипическая аллея должна быть темной). Как следствие, в данных случаях (пр. 25, 27) прилагательные актуализируют в данных речежизненных контекстах императивы поведения, ориентирующие взаимодействовать с такими объектами как с опасными (пр. 25) и/или особенными (пр. 27), о чем эксплицитно свидетельствует семантика языковых единиц, составляющих микроконтекст данных речевых употреблений прилагательных: отпугивало, слеталась, ютилась, клубилась (пр. 25); выглядело так, будто, диковинного (пр. 27).

Таким образом, мы считаем обоснованным выделить еще один вид аргументативной организации речевого взаимодействия – социально-речевую аргументацию.

3.2.2. Природа и функции социально-речевой аргументации

Какова же природа и функции данных императивов поведения или социальных императивов, наличие которых мы предполагаем в каждом речевом поступке?

3.2.2.1. Феномен «потенциального текста»

Феномен потенциального текста одним из первых начал изучать М.М. Бахтин в рамках развиваемой им теории диалогичности текста. Бахтин писал: «Человеческий поступок есть потенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогическом контексте твоего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов).

«Все высокое и прекрасное» – это не фразеологическое единство в обычном смысле, а интонационное или экспрессивное словосочетание особого рода. Это представитель стиля, мировоззрения, человеческого типа, оно пахнет контекстами, в нем два голоса, два субъекта (того, кто говорил бы так всерьез, и того, кто пародирует первого). В отдельности взятые (вне сочетания) слова «прекрасный» и «высокий» лишены двуголосости; второй голос входит лишь в словосочетание, которое становится высказыванием (то есть получает речевого субъекта, без которого не может быть и второго голоса)» (Бахтин 1986: 421–423).

Позднее понятие потенциального текста культуры было использовано В.Н. Романовым (Романов 2003). Автор следующим образом определяет его сущность: «Можно ожидать, что в разных сообществах область принципиально возможных автопредикаций будет иметь свои конкретные очертания, и, кроме того, в ней всегда, в каждом отдельном случае должна бы иметься некоторая наиболее устойчивая и чаще всего актуализируемая смысловая зона, обеспечивающая то самое относительное единство сообщества, которое только и делает возможным появление в нем конфликтующих точек зрения, подходов, мнений, суждений, оценок и т.п. В более строгом и артикулированном виде (…) ее можно было бы представить в виде потенциального текста, в котором все понятия благодаря присущим им семантическим связям изначально «ожидают» и «предполагают» друг друга с разной степенью вероятности. Актуализация одного из них затрагивает в пределе всю систему отношений, обусловливая с разной интенсивностью возможность совершения тех или иных мыслительных ходов, а тем самым и внутреннюю логику развертывания повествования – выбор и сцепление тем, понятий, образов и т.п. Важно при этом подчеркнуть, что потенциальный текст как система более или менее устойчивых «ожиданий» уже содержит в себе все в принципе возможные, но никогда в полной мере не реализуемые высказывания культуры (курсив наш. – А. К) (Романов 2003: 46–47).

Д.Б. Гудков, связывая понятия потенциального текста культуры и национального культурного пространства, отмечает, что именно прямо не выраженные, имплицитные потенции семантики языковых единиц позволяют создавать вполне реальные тексты (курсив наш – А.К.), в которых эти единицы могут подвергаться весьма своеобразному переосмыслению, но оно принимается национальной культурой, так как соответствует потенциальному тексту, «вписывается в него» (Гудков 2007: 27).

Так, в следующем употреблении (пр. 28) мы можем наблюдать определенного рода конфликт между потенциальным текстом, ассоциируемым языковой единицей дачник и наблюдаемой реальностью: слово дачник в языковом сознании русских начала – середины XX в. регулярно актуализировало тексты, одними из устойчивых элементов которых были пить чай (морс) и белые брюки. В анализируемой языковой шутке суть как раз состоит в том, что сначала словом дачник актуализируется потенциальный текст, наилучшим образом вписывающийся в представления данного лингвокультурного сообщества, а затем делаются некоторые замечания, якобы уточняющего характера, которые, на самом деле, противоречат потенциальному тексту: дачник в белых, но совершенно голубых брюках:

(28) У палатки пьет морс дачник в белых, но совершенно голубых брюках. Сам он их, что ли подсинивал? [И. Ильф. Записные книжки. Цит по: Санников 1999: 238].

В следующем примере (пр. 29) мы можем наблюдать столкновение двух потенциальных текстов: с одной стороны, слово расисты типично актуализирует такой семантический ряд, как не допускать, подвергать дискриминации, чернокожие; с другой стороны, одним из типов текстов, устойчиво актуализируемых сочетанием черные мысли, является текст, содержащий элементы бороться с, не допускать. Совпадение нескольких элементов потенциальных текстов позволяет смешать эти тексты и получить некий юмористический эффект:

(29) Расисты не допускают черных мыслей [С. Лец].

3.2.3. Социальный стереотип и аргументация

Коммуникация, несомненно, является социальным процессом, поскольку обязательной составляющей является взаимодействие собеседников. Так, Е.Ф. Тарасов отмечает, что «речевые действия совершаются в структуре специфической деятельности – в структуре социального взаимодействия» (Тарасов 1975: 144), при этом, как подчеркивает А.А. Леонтьев, следует иметь в виду не просто взаимодействие людей в обществе, но – людей как членов общества (Леонтьев 1972: 20), и, добавим от себя, людей как членов определенного национально-лингвокультурного сообщества. Из этого следует, что, общаясь, люди осуществляют ориентирующее поведение, отталкиваясь от некоторых общих для всех членов сообщества моделей поведения в маркированных, а, значит, адаптивно важных для данного сообщества ситуациях. Именно такие модели поведения, релевантные для всех членов сообщества, позволяют отличать своих от чужих и обусловливают специфику национальных характеров (Гачев 1999; Карамзин 1983; Муравьев 1980; Эренбург 1959). Обсуждаемый феномен близок тому, что Л.Н. Гумилев определил как стереотип поведения, – изменяющийся по ходу времени набор навыков поведения членов этнической системы, передаваемый путем сигнальной наследственности, т.е. через передачу навыков потомству посредством условного рефлекса подражания (речевая практика – одна из форм реализации данного рефлекса. – А.К.) (Мичурин 1993). О принципиальном характере культурных моделей, обусловливающих характер поведения человека в мире, для самоидентификации этноса пишет С.В. Лурье (Лурье 1997). Эти модели, по мнению исследователя, направлены на сохранение этноса и представляют собой всегда неосознаваемый и устойчивый пласт психики. Отметим, что определенный аспект таких моделей в лингвистических исследованиях блестяще представлен в работах А. Вежбицкой по проблемам культурных сценариев (Вежбицкая 1999).

Так, в ходе проведенного нами сопоставительного исследования дискурсивных смыслов, реализуемых прилагательными-обозначениями светлого и темного в современных русском и французском сообществах, мы обнаружили, что хотя в обоих сообществах темная вещь, элемент одежды, меблировки интерпретируется приблизительно одинаково с использованием в качестве базиса представления о пространственной локализации такого объекта (см. о доминантности сенсомоторного опыта для всех других видов восприятия и для концептуализации действительности в целом (Ананьев 2001; Мерло-Понти 1999; Сеченов 1947; Neisser 1976)) – «материальный объект/вещь, такой, как если бы он был объектом, плохо доступным для света, так как находился бы в почти закрытом пространстве внизу», – исходные модели поведения, применимые к такому объекту, а точнее, к субъекту, его владельцу, принятые в рамках русского и французского сообществ, существенно отличаются. В русском национально-лингвокультурном сообществе релевантна следующая модель отношения к владельцу таких объектов: «такой объект – обычный и неценный, а его обладатель либо занимает низкое социальное положение, либо по каким-то причинам не хочет выделяться, и это хорошо (в случае соположения такой вещи со светлой), то, что произойдет (происходит) с ее обладателем – важно».

Рассмотрим следующие речевые фрагменты:

(30) Путин, кроме ношения часов на правой руке, пока ничем себя не проявил. Его любовь к водолазкам и костюмам темных цветов укладывается в русло современных модных тенденций [Мода и вожди // АиФ. Декабрь 2003. – ].

Отметим, что в рамках анализируемого дискурсивного типа прилагательное «темный» на ментально-языковом уровне алгоритма смыслопорождения актуализирует преимущественно концепты «бедность», «низкое социальное положение/простота», «сдержанность/аскеза»: приверженность темным цветам в одежде «говорит» о таком качестве человека, как сдержанность (пр. 30); темное платье – также знак сдержанности и аскетичности женщины (пр. 31); темная ряса становится признаком понижения человека, его «упрощения» (пр. 32):

(31) Накануне, собираясь в дорогу, достала строгое, по фигуре, темное платье. Чтобы не выглядеть в нем чопорно-строгой, надела белый кружевной воротничок [Успенский В. Отступление после победы / Роман-газета. № 22, 1999. С. 20];

(32) С него сняли ризу и отобрали знаки патриаршего достоинства: епитрахиль, бармы, митру и посох, печать и золотую панагию. Облачили в простую темную рясу и отвели в монастырь [Балашов Д. Святая Русь // Роман-газета. № 4–5, 1992. С. 52].

Соположение темной вещи со светлой – признак особого состояния, важности:

(33) Часовщик был при параде, в темном отглаженном костюме, в белом свитерке со стоячим воротом [Личутин В. Миледи Ротман // Роман-газета. № 20–21, 2002. С. 40].

Такие объекты и владельцы таких вещей в целом оцениваются русскими положительно. Русскому традиционному сознанию, ментальности свойственно видеть общину – где все члены должны быть равны и должны принимать решения сообща, а не высовываться, не выделяться – в качестве места локализации источника добра и доверия (Лурье 1997: 224). На Руси традиционно осуждается богатство, а не бедность. По-видимому, образ бедняка больше согласуется с народными идеалами, чем образ богача. Об этом свидетельствуют и многочисленные пословицы и поговорки: «Бедность – святое дело», «У голыша та же душа», «Гол, да не вор; беден, да честен», «Богат, да крив; беден, да прям», «Лучше нищий праведный, чем богач ябедный», «Бедность не порок, а несчастье», «Хоть мошна пуста, да душа чиста», «Гол да наг – перед Богом прав», «Бедность учит, а счастье портит», «Убожество учит, богатство пучит».

Таким традиционным отношением к бедности объясняется тот факт, что анализируемое прилагательное в рамках данного дискурсивного типа служит стратегической цели вызвать эмоциональное «приятие» другого человека в силу уважения или сочувствия к нему, достигаемой в речевых стратегиях близости и сотрудничества. Данные стратегии кооперации реализуются:

1) в тактике лести: в статье «Мода и вожди» манера одеваться всех предыдущих вождей описывалась в негативном свете – они всегда чем-то выделялись, а Путин – не такой, он старается внешне быть как все (пр. 30);

2) в тактике «вызывание сочувствия» (например, сочувствия к униженному патриарху (пр. 32));

3) в тактике создания эмпатии: аскетичный наряд женщины вызывает к ней симпатию и доверие («мол, она не вертихвостка какая-нибудь, а порядочная женщина» – суждение одной из информанток, которой предъявлялся данный пример) (пр. 31).

Для представителей французского национально-лингвокультурного сообщества релевантным в отношении владельцев таких вещей представляется суждение социально-императивного характера: «человек, который имеет такие объекты, соответствует приличиям, стандарту, может иметь высокий статус».

Например:

(34) Quand elle parut, entre ses gardes, il у eut un Ah! Elle était, il faut le dire, sublime. Yeux verts obliques, teint de tubéreuse, cheveux noirs descendant en boucles molles sur ses épaules, silhouette menue dans un tailleur sombre, tête haute, une grace la nimbait… (Когда она появилась в окружении своих спутников, присутствующие ахнули! Она была, нужно это признать, просто великолепна. Зеленые, чуть раскосые, глаза, нежный цвет лица, черные волосы, локонами мягко спускающиеся на плечи, изящный силуэт в темном костюме, высоко поднятая голова, да она просто сама грациозность…) [Giroud F. Mon très cher amour… 1994. P. 97];

(35) Le procureur Goortsen était un homme mince et sec, au visage étroit et sévère… Il se tenait derrière un bureau majestueux, dans une pièce aux boiseries sombres, qui témoignaient de sciècles entiers passés a écouter les secrets et les crimes des humains (Прокурор Гортсен был сухопарым мужчиной с узким и суровым лицом… Он восседал за величественным письменным столом в кабинете, стены которого, отделанные темным деревом, были в течение веков свидетелями секретов и преступлений человеческого рода) [Dantec M. La sirène rouge. 1993. P. 40].

На ментально-языковом уровне анализируемое прилагательное в рамках данного дискурсивного типа актуализирует концепты «сдержанность/престиж», «стандарт/приличие»: темная мебель в столовой богатой аристократической семьи (пр. 34), стены, обшитые темным деревом в сочетании с величественным письменным столом (пр. 35) – это непременные элементы престижа, имеющие характер внешней сдержанности, но на самом деле каждый знает высокую цену этих предметов мебели и отделки. Кажущаяся сдержанность темного костюма дамы еще более подчеркивает его шик (пр. 36), а темный костюм для мужчины является непременным атрибутом человека, занимающего сколько-нибудь приличную позицию в обществе – темный костюм и белая рубашка уже характеризуют вошедшего в полицейский участок как юриста или адвоката (пр. 37).

(36) Nous étions dans une pièce immense, une salle à manger aux meubles sombres, dont la table était longue de dix pas (Мы находились в огромной комнате, в столовой темного дерева с обеденным столом длиною в десять шагов) [Japrisot S. Piège pour Cendrillon. 1965. P. 45];

(37) Entre alors un blondinet, un peu rondouillard, chemise blanche, costume sombre, cravate, attaché-case et lunnettes d'écaille (И тут входит немного полноватый блондин, в белой рубашке и темном костюме, в очках в черепаховой оправе, с кейсом в руках) [Manotti D. Sombre sentier. 1995. P. 41].

Чаще всего анализируемое прилагательное в рамках данного дискурсивного типа участвует в реализации такой стратегии манипулирования, как стратегия презентации, осуществляемой в тактиках «игра на повышение», «навешивание ярлыка»: да, это были настоящие аристократы (пр. 36) – тактика «навешивание ярлыка»; да, вошел юрист (пр. 37) – тактика «навешивание ярлыка»; она была не только красива, но в ней чувствовалась «порода» и шик (пр. 34) – тактика «игра на повышение»; он был не просто представителем правосудия, но представителем аристократии (пр. 35) – тактики «игра на повышение» и «навешивание ярлыка».

Подчеркнем также, что подобного рода имплицитные суждения социально-императивного характера обнаруживают достаточную гибкость и лабильность, изменяясь вместе с представлениями об адаптивно «правильном» поведении. Так, для представителей ищущей всеобщего счастья русской интеллигенции конца XIX – начала XX вв. речевое употребление сочетания светлое будущее реализовывало тот же дискурсивный смысл, что и сочетания светлый день, светлый праздник, «короткое, определенное время либо вечность, которое(-ая) есть либо когда-то было(-а), либо будет в земной жизни, когда человек причащается (Богом) к Благу и Истине, и такого времени нужно ждать и к нему готовиться, оно – очень важное».

Сравните:

(38) Корр. – Хочу задать еще один вопрос – о предстоящем Рождестве. Что для вас означает этот праздник, и как в вашей семье принято его отмечать?

И. Драчевская – Что означает? Еще один светлый праздник, когда появляется возможность увидеть друзей и родных и сказать друг другу приятные слова [АиФ. № 1, 2004. – ];

(39) Я еще не утратила надежды на ее помощь. Пусть она не в себе, пусть заигралась в чумовые игры, пусть считает себя важной шишкой, но ведь есть вещи, от которых нельзя отмахнуться просто так. Светлые школьные денечки, разделенные девичьи мечты, один на двоих прекрасный витязь Коля Елдак [Афанасьев А. Гражданин тьмы // Роман-газета. № 23, 2002. С. 61];

(40) Во дни сомнений и тягостных раздумий о судьбах родины Тургенев не хотел верить, чтобы могучий, правдивый русский язык не был дан великому народу. Но не то же ли самое можно сказать и о лучших представителях этого народа? И когда среди тумана печальных явлений и свойств нашей повседневной действительности вспомнишь, что наш народ имел Петра и Ломоносова, Пушкина и Толстого, чья недавняя кончина сжала наши сердца великой скорбью, что он дал, наконец, Пирогова, то нельзя не верить, что этот народ не только может, но и обязан иметь светлое будущее [А.Ф. Кони. Николай Иванович Пирогов (1910). – НКРЯ].

Светлый праздник, светлый день (денечек), светлое будущее рассматриваются как своеобразные точки отсчета для последующей и/или предшествующей жизни, временные отрезки или континуумы, когда осуществляется проникновение в высшую истину, причащение высшему Благу. При этом актуализируются концепты «счастье», «благодать».

Однако сочетание светлое будущее настолько часто «эксплуатировалось» в советскую эпоху в различного рода призывах и обращениях, имевших своей целью убедить, что текущие трудности нужно терпеть во имя светлого будущего (пр. 41), которое никак не наступало, что в сознании сегодняшних носителей русского языка данное сочетание активизирует концепты «несбыточность», «обман»: раз мы верим в обман, то это потому, что в настоящее время живем очень плохо (пр. 42); если ты веришь в обман, то мы не такие простачки (пр. 43); вы обманываете человека, заставляете его верить в несбыточное (пр. 44):

(41) Навсегда ушел от нас товарищ Сталин – кормчий страны победившего социализма, великий корифей марксистско-ленинской науки, соратник и продолжатель дела Ленина. Умер товарищ Сталин. Но имя его живет и всегда будет жить в сердцах советских людей и всего прогрессивного человечества. В этом имени воплощены идеи борьбы за светлое будущее народов, за коммунизм. Это имя выражает величие и мощь Советского Союза – оплота мира, демократии и социализма [Имя Сталина зовет нас к борьбе и победам // Тихоокеанская звезда (1953.03.09). – НКРЯ];

(42) Раз мы идем к светлому будущему, значит, не от хорошей жизни [Э. Кроткий. – ];

(43) Гоп! Стоп! Тра-та-та! Вот как работать надо! Топ! Стоп! Тра-та-та! Давай, давай, дядя Ксентий. Шуруй в светлое будущее! А мы за тобой! Ton! Стоп! Тра-та-та! [Митрофанов: 33];

(44) Вы подарите человеку мир плоским, состоящим только из жизни, причем не сегодняшней, а светлого будущего. Вы вводите его в искушение жить иллюзией [Алексеев С. Крамола // Роман-газета. № 19, 1991. С. 24].

Данное сочетание часто используется для реализации стратегии дискредитации, в тактиках издевки (пр. 41), обвинения (пр. 42), иронии (пр. 43). Как следствие, данное сочетание в речевой практике современных русских актуализирует суждение «и такое время никогда не наступит, это обман».

Таким образом, мы определяем социально-речевую аргументацию как процедуру, состоящую в актуализации языковой единицей в определенном контексте (пока мы можем говорить только о прилагательном в составе адъективно-субстантивного сочетания) имплицитного суждения, имеющего характер социального императива, «знаемого» представителями данного национально-лингвокультурного сообщества, и предписывающего определенную модель поведения в данной ситуации.

3.2.4. Лингвистические маркеры социально-речевой аргументации

При анализе любого лингвистического явления неизбежно встает вопрос о том, каковы методики его анализа и выявления.

Выделенный нами феномен социально-речевой аргументации, как мы уже отмечали, носит характер имплицитного суждения императивного оттенка, «знаемого» на подсознательном уровне всеми членами определенного сообщества. Имплицитность данного феномена обусловливает отсутствие, так скажем, «прямой» методики анализа. Доминантным эпистемологическим принципом здесь выступает интерпретация речежизненного поступка самим лингвистом, дополненная интерпретативными комментариями информантов. Подчеркнем, что данный исследовательский принцип, по сути, лежит в основе большого количества методик, реализуемых в так называемых когнитивно-ориентированных исследованиях (Демьянков 1983, 1985): теория когнитивной метафоры Лакоффа и Джонсона (Lakoff, Johnson 1980), выделение фигуры и фона у Талми (Talmy 2000), стратегический анализ дискурса (Иссерс 2002; Седов 1996; Третьякова 2003), а также самая, пожалуй, широко «эксплуатируемая» методика – методика концептуального анализа (см. критику данной методики в ее «широко употребляемом» варианте (Архипов 2006; Залевская 2005; Колмогорова 2007).

Во-первых, следует отметить, что анализ оценочной составляющей семантики прилагательных светлый и темный в широком диапазоне контекстов позволяет сделать вывод об «аксиологическом постоянстве» данных прилагательных.

По справедливому замечанию Е.М. Вольф, «семантику любого прилагательного можно представить как сочетание дескриптивного и квалификативного аспектов, от нуля дескриптивного смысла у собственных оценочных до нуля оценочного смысла у относительных; между ними находится шкала промежуточных случаев, где по-разному комбинируются не только оценочный и дескриптивный смыслы, но и знаки "+/–"» (Вольф 1981: 394).

Все проанализированные нами употребления прилагательного светлый обладают устойчивым положительным оценочным смыслом: для прилагательного в прямых употреблениях данный смысловой потенциал несколько меньше (пр. 45–46), чем в непрямых, где он стабильно очень активен и высок. Сравните:

(45) Это был светлый уютный кабинет, мало похожий на кабинеты медицинских учреждений, в которых приходилось бывать Ерохину [Высоцкий С. Не загоняйте в угол прокурора // Роман-газета. № 16, 1993. С. 56];

(46) Он считает себя и своих детей и творческими, и верующими, поэтому против того, чтобы мальчики стриглись. Лишь супруга иногда тихонько, чтобы муж не заметил, подравнивает сыновьям их красивые светлые кудри [Российская газета. 23 октября 2003. – ].

Формальным показателем присутствия положительного оценочного смысла в семантике данного прилагательного является более яркая положительная оценочность прилагательных, соседствующих с анализируемым прилагательным в цепочке эпитетов к некоторому объекту: оценочное прилагательное красивый (пр. 40), содержащее яркую положительную оценку прилагательное уютный (пр. 39).

(47) Врачи, которые в Бога не верили, а черта не боялись, уклончиво советовали спровадить Савелушку в Москву, в хороший госпиталь, где на каждого найдется управа. Ни Охметьев, ни Настена на это не решились. Видели, как при упоминании о Москве у тихого дитяти взгляд каменел, чернел, будто на светлую головку осыпалось страшное проклятье [Афанасьев А. Зона номер три // Роман-газета. № 13, 1999. С. 32];

(48) Спасибо тебе за это, Зураб, светлый, изумительный человек, работу и дружбу с тобой я считаю подарком судьбы [Архипова И. Музыка жизни (1996). – НКРЯ].

В непрямых употреблениях прилагательного (пр. 47, 48, а также пр. 22, 25, 38, 39) маркеры высокой плотности положительного оценочного смысла прилагательного имеют более разнообразный и разноуровневый характер. Так, в качестве подобного маркера может выступать морфологический элемент, например, уменьшительно-ласкательный суффикс -к- в определяемом прилагательном существительном – светлая головка (пр. 47), а также такой стилистический прием, как антитеза (пр. 47): Божий человек Савелушка – светлая головка, безбожники-врачи – страшное проклятье. Семантическое поле положительного полюса противопоставления составляют номинации с использованием устаревшей фольклорно-поэтической лексики (дитятя), уменьшительно-ласкательных форм (головка), а семантическое поле второго – сниженная просторечная лексика (спровадить, найдется управа). Как и в прямых употреблениях, о положительном оценочном смысле прилагательного в переносных употреблениях может свидетельствовать оценочная компонента семантики прилагательного, используемого в качестве синонимического определения (светлый, изумительный человек). Кроме того, маркером является и участие данного прилагательного (в составе адъективно-субстантивного сочетания) в осуществлении такого вида речевого акта, как экспрессив (Серль 1986) в целях выражения благодарности: Спасибо тебе за это, Зураб, светлый, изумительный человек…

Прилагательное темный также обнаруживает в своей семантике устойчивый отрицательный оценочный смысл. Однако здесь можно выделить как бы три степени аксиологичности:

1) в прямых употреблениях прилагательного при доминантности отрицательного оценочного смысла могут наблюдаться и единичные случаи замены «–» (пр. 49) на «+» (пр. 50):

(49) Издали увидал тетю Анфису, хотел нырнуть от нее, да не успел. Идет по мосткам строевым шагом, в плюшевой вечной жилетке, сохранившейся еще от войны, востроносая, глаза темные, цепкие, недоверчивые [Личутин В. Миледи Ротман // Роман-газета. № 20–21, 2002. С. 38];

(50) Теперь кинулись в очи и нежный обвод чуть удлиненного, как у матери, лица, жарко полыхающего румянцем, и соболиные темные брови, и взгляд сверкающий, нестерпимо-яркий, весь в ожидании чуда [Балашов Д. Святая Русь // Роман-газета. № 4–5, 1992. С. 63].

2) в переносных употреблениях, где, следуя нашей гипотезе, актуализируется религиозный сакральный сценарий, интенсивность оценочного смысла очень велика (пр. 51–52), на что указывает, например, оценочная по своей сути метафора, в контекст которой вписано употребление прилагательного (Сейчас Россия – зловещий черный фон. Угасает свет и цвет. — пр. 46; политические животные держатся подальше от стада. — пр. 51), использование полиноминаций: медленное умирание, трагедия, темные часы нашей жизни (пр. 52):

(51) За закрытыми дверями вашингтонских кабинетов лежит не только субстанция власти, здесь говорят на своем, особом языке. Это мир жестких старых связей, почти готической мести, мастерских сделок, но также и место, где реализуется утонченная тактика позиционирования и передвижения. Именно отсутствие морали и наличие своеобразных качеств – темных страстей, крайнего эгоцентризма, предельной беспринципности и замечательных, часто наследственных связей, – вынуждает политических животных держаться подальше от стада [];

(52) Сейчас Россия – зловещий черный фон. Угасает свет и цвет… Жить в сегодняшней Руси – медленное умирание. Это трагедия, мой друг, темные часы нашей жизни [Бондарев Ю. Бермудский треугольник // Роман-газета. № 3, 2000. С. 59].

По нашему мнению, в данных речевых фрагментах прилагательные реализуют дискурсивные смыслы: «пространственно-временной континуум во внутреннем физическом или духовном пространстве человека в его земной жизни, через который в данное время Дьявол распространяет свою власть на человека, и такой человек наносит вред либо сам себе, либо другим» (пр. 51); «определенный, протекающий сейчас, либо более длительный период времени в прошлом/настоящем в земной жизни, когда человек не знает по неведению либо не хочет знать Бога и признать свои грехи, а Дьявол распространяет свою власть на человека, и такое время трудно пережить» (пр. 52).

3) в переносных употреблениях, где, следуя нашей гипотезе, актуализируется мифологический сакральный сценарий, плотность оценочного смысла несколько меньше, чем в предыдущем случае, но также достаточно велика, о чем свидетельствует использование сниженной, просторечной лексики в ближайшем контексте употребления прилагательного («под пьяную лавочку» обделывать (пр. 53)):

(53) В свою очередь, дружба светских дам и шикарных кокоток с Распутиным давала им возможность «под пьяную лавочку» обделывать свои темные дела и делишки [Пикуль В. Нечистая сила (1991). С. 312].

Очевидная стабильность и высокая интенсивность оценочного смысла в семантике совсем не оценочных (дескриптивных в прямых употреблениях и относительных – в переносных) прилагательных не является ординарным фактом: например, французские прилагательные blanc 'белый' и noir 'черный' в сфере так называемых переносных употреблений в зависимости от концепта, который каждое из этих прилагательных реализует в конкретном употреблении (Колмогорова 2001), могут иметь от 0 оценочного смысла до очень высокого «процента» оценки со знаком «–» для noir и со знаком «+» для blanc: ипе période blanche (реализация концепта «пустота» – «пустой, не заполненный период времени) – 0 оценочного смысла; ипе envie noire (реализация концепта «бессознательное» – «сексуальное влечение») – 0 оценочного смысла; la femте blanche (реализация концепта «идеализация»: так называет дочь свою горячо любимую мать – «женщина-идеал») – оценочный смысл со знаком «+», близкий к 100%; des pensées noires (реализация концепта «депрессивные эмоции» – «мысли, приводящие человека к болезни и смерти») – оценочный смысл со знаком «–», близкий к 100%.

Выявленная особенность, на наш взгляд, свидетельствует о соотнесенности семантики прилагательных светлый, темный с определенными очень важными постоянными величинами в жизни русского национально-лингвокультурного сообщества – ценностями, разделяемыми членами данного сообщества.

Ценности – это общие представления, разделяемые большей частью общества, относительно того, что желательно, правильно и полезно, а что – нет. Ценности носят общий и абстрактный характер и не указывают конкретно, какие типы поведения приемлемы, а какие нет. Ценности дают критерии, с помощью которых оценивают события, предметы и людей.

О связи речевого функционирования данных прилагательных с ценностными ориентирами русского лингвокультурного сообщества свидетельствуют и результаты работы по выявлению концептов, актуализируемых языковыми единицами светлый, темный в речевой практике современных русских.

Как показывает практика исследования, суждения в рамках социально-речевой аргументации тесно связаны с концептами, актуализируемыми прилагательными в речевых фрагментах. Подчеркнем еще раз, что под концептом мы понимаем эмоционально, ценностно и оценочно окрашенный, но обобщенно-размытый смысл того взаимодействия с элементом окружающей среды, на который говорящий ориентирует слушающего, употребляя данный языковой знак. В процессе выявления концептов, актуализируемых изучаемыми прилагательными в различных типах контекстов, в дополнение к методике интроспективного анализа, использующего языковую/речевую компетенцию самого лингвиста-исследователя и методики контекстного анализа, мы опирались также на результаты работы с информантами: информантам предъявлялись речевые фрагменты, содержащие употребления прилагательных в рамках адъективно-субстантивного сочетания, к которым прилагался список из 30 слов-смыслов. Информантам предлагалось после ознакомления с речевым фрагментом указать один или несколько смыслов прилагательного в данном контексте, выбрав из списка или предложив свой вариант.

В итоге, мы выявили группы концептов, реализуемых прилагательными-обозначениями светлого и темного в речевой практике современных русских и французов. Обращает на себя внимание тот факт, что выявленные концепты вписываются в четыре из пяти областей ценностной оценки, выделенных П. Шародо (Chareaudeau 1992). Рассматривая различные средства реализации аргументации, французский лингвист указывает, что, аргументируя, говорящие используют в числе прочих семантические средства аргументации, которые состоят в использовании аргумента, базирующегося на социальном консенсусе: члены социокультурного сообщества разделяют определенные ценности в определенных областях оценки. Таких областей было выделено пять: область истины (научно, достоверно, верно – не научно, не достоверно, не верно), область эстетики (красиво/некрасиво), область этики (должно, хорошо – не должно, плохо), область гедонического (приятно/неприятно), область прагматического (полезно/бесполезно). Исследователь отмечает, что область этики охватывает представления о солидарности, верности, дисциплине, честности и лояльности, ответственности, доброте и т.д., а, скажем, область прагматического основывается на опыте того, что является обычным, долговременным, частотным, оригинальным, специальным. К вышеприведенному списку нами были добавлены область социального, охватывающая критерии человеческих взаимоотношений, и область витального, включающая в себя представления об опасном и безопасном для жизни человека и коллектива людей.

Так, прилагательное светлый в прямых употреблениях актуализирует концепты, относящиеся к области этики («хорошо», «должно»: «константы мира», «ценность», «духовность»), области прагматического (концепты «особенное», «ценность»), области эстетики («красота», «молодость»), области витального («радость», «уверенность»).

Прилагательное светлый в сфере непрямых употреблений актуализирует концепты области этики («счастье», «благодать», «духовность», «дух», «благо», «чистота»), социального («превосходство», «избранность»), истины («знание истины», «понимание истины»).

В прямых употреблениях прилагательное темный актуализирует концепты, принадлежащие областям эстетики («красота», «некрасивость»), витального («тайна», «угроза», «страх»), социального («подозрение», «неприязнь», «бедность», «низкое социальное положение/простота», «сдержанность/аскеза»).

В непрямых употреблениях в рамках религиозного сценария прилагательное темный актуализирует преимущественно концепты области этики («грех», «зло», «неверие», «нечисть») и области социального («незнание/ограниченность», «отсталость»; «власть», «запрет», «инстинкт»).

В рамках мифологического сценария – концепты области витального («опасность», «неизвестность») и области социального («подозрение», «мошенничество», «обман»).

Необходимо также отметить то, что наблюдается факт идентичности или близости коммуникативных тактик, в рамках которых используется прилагательное в определенной группе употреблений, объединенной общностью актуализируемого прилагательным концепта и типом взаимодействия ментальных пространств, т.е. в рамках одного дискурсивного типа. Так, если мы рассмотрим следующую группу употреблений прилагательного (пр. 54–56), то обнаружим, что во всех случаях актуализируются концепты из области социального, «мошенничество», «обман», «подозрение», а языковая единица темный используется для осуществления речевых тактик дискредитирующего намека, игры на понижение:

(54) Кстати, а вот эти ассигнования, что были отпущены вам на компанию по выборам в пятую Думу…

Не могли бы вы, Алексей Николаевич, прояснить нам этот очень темный вопрос? [Пикуль В. Нечистая сила (1991). С. 367];

(55) Недаром главный хранитель сердца монархии – лондонского Тауэра, рассказывая мне историю своей страны, грустно посетовал: «Ни один, подчеркиваю, ни один, король не смог остаться чистым. Многие из них обагрили руки кровью близких родственников». …Но, не смотря на все темные делишки, проворачиваемые от имени Бога, монархи всегда жили расчетливо. Имущество преумножали и заботливо передавали из поколения в поколение [АиФ. 1 января 2004. – ];

(56) Владимир Голубев – известный бизнесмен, жил в Питере, теперь в Москве. Поговаривают, с темным прошлым. В криминальном мире у него была кличка Бармалей [КП. 6 марта 2004. – . eastview.com].

В данных речевых фрагментах налицо реализация «мягких» дискредитирующих тактик намека, вуалирования в рамках коммуникативного хода «по слухам», «так говорят»: я вас (его, их) не обвиняю напрямую, потому что у меня нет доказательств, но говорят (существует мнение):

а) что вы прикарманили государственные деньги (пр. 54);

б) что монархи виновны в некоторых преступлениях (пр. 55);

в) что бизнесмен Голубев в прошлом совершал преступления или мошенничества (пр. 56).

Выявленные концептуальные и тактические особенности использования прилагательного в определенной группе употреблений позволили нам предположить, что суждение социально-речевой аргументации может быть сформулировано следующим образом: «такой человек, может быть, и плохой, но избегать его не следует».

Сопоставив ценностно-оценочные области концептов с речевыми тактиками, используемыми в контекстах актуализации прилагательными данных концептов, можно также отметить в целом однородный характер тактик внутри каждой ценностной области. В нижеследующей таблице приводится пример такого сопоставления в двух ценностно-оценочных областях: области этики и области социального (табл. 6).

Таблица 6

Анализ соответствий концептов, тактик и социальных императивов, актуализируемых в контекстах употреблений прилагательных светлый и темный

Рассмотрев область этики, можно констатировать, что все концепты, принадлежащие данной области, представляют два противоположных полюса: добро/зло (дух, благо, чистота/зло, нечисть) и промежуточную область, где происходит борьба добра со злом (грех, неверие). Что касается тактик, то все они направлены на установление контакта с собеседником:

1) на основании общих ценностей и представлений о добре и благе, разделяемых обоими коммуникантами;

2) для того, чтобы приобщить собеседника к благу и добру;

3) для того, чтобы предостеречь собеседника от того, что является злом, показать, каково оно, это зло (тактика «смотрите, на кого он похож»).

Такое принципиальное единство тактического использования прилагательных светлый, темный позволяет предположить, что в основе данной группы употреблений лежит одна этнически стереотипная модель поведения: «взаимодействие с объектами, средой и субъектами (но не людьми), репрезентирующими собой благо и зло, а также людьми, ставшими местом борьбы добра и зла». Следовательно, естественным, на наш взгляд, представляется выделение трех групп имплицитных императивно окрашенных суждений социально-речевой аргументации, предписывающих три вида поведения в ситуации взаимодействия в ценностном поле этики:

1) что делать и как себя вести в отмеченных благостью точках пространства (внешнего и внутреннего) и времени;

2) как вести себя с людьми, которые стали местом столкновения добра и зла;

3) как себя вести при столкновении со злом.

Проанализировав область социального, выделим следующую особенность: несмотря на разнообразие аспектов человеческих взаимоотношений, на которых сфокусированы концепты (бедность, власть, запрет, мошенничество, превосходство), используемые тактики единообразны. Это так называемые «социумные качели» – тактики повышения чьего-либо (достаточно часто – своего) статуса в обществе либо, наоборот, понижения этого статуса. В основе данной группы употреблений прилагательных лежит этнический стереотип поведения «взаимодействие с людьми, имеющими отношение к важнейшим сакральным силам: Богу, Дьяволу и черту», который реализуется в трех предписываемых суждениями социально-речевой аргументации видах поведения:

1) как вести себя с людьми, причастными Богу (Благу) – например, «такого человека надо ждать, любить, уважать и им восхищаться»;

2) как вести себя с людьми, причастными Дьяволу (Абсолютному злу) – например, «и когда человек такой, это – плохо»;

3) как вести себя с людьми, причастными черту («обычному» злу) – например, «такой человек, может быть, и плохой, но избегать его не следует».

Итак, на наш взгляд, лингвистическим основанием для постулирования наличия уровня социально-речевой аргументации в повседневном речевом общении является тесная и постоянная связь между оценочной компонентой в семантике не собственно оценочного слова, принадлежностью актуализируемого словом концепта определенной области ценностной оценки и характером речевых тактик, в которых данное слово используется в речевой практике членов национально-лингвокультурного сообщества.

3.3. Экспериментальные основания гипотезы

В ходе исследовательской работы нами был проведен эксперимент, в котором участвовали респонденты четырех возрастных групп: 14–15 лет (35 чел.), 16–19 лет (74 чел.), 20–25 лет (44 чел.), 26–40 лет (30 чел.). В ходе эксперимента испытуемым предлагался текст, полученный путем «развертывания» одного из речевых контекстов употребления прилагательного светлый в сочетании светлая сестра (мы уже приводили данный пример): Вторая жена от меня ушла к третьему мужу, а мне оставила ребенка от первого, которого воспитывает моя одинокая шестидесятилетняя, больная насквозь и вся светлая сестра [Ломов В. Музей // Октябрь. № 2, 2002. – НКРЯ].

Поведение сестры говорящего является типичной моделью поведения светлого человека, что и подтверждается использованием анализируемого прилагательного самим говорящим. В итоге получился небольшой текст следующего содержания:

«Игорь рос тихим, спокойным парнем. Родители умерли рано, а его воспитанием занималась старшая сестра Варя. Варя делала все, чтобы мальчик не чувствовал себя сиротой: покупала хорошие вещи и игрушки, водила в цирк и в кино, старалась окружить мальчика теплотой и заботой. Конечно, для этого сестре приходилось много работать, на личную жизнь времени не хватало, да и к чему это: все мысли были о младшем брате. Когда Игорь поступил в институт, Варя случайно узнала о его романе с женщиной, которая была на 10 лет старше его, у нее уже был ребенок от первого брака. Как ни пыталась Варя убедить брата не связывать свою жизнь с этой женщиной, брат настоял на своем: Игорь и Лена (так звали избранницу) поженились. Семейная жизнь не заладилась с самого начала. Игорь подозревал жену в изменах, дело иногда доходило до драки. Видя все это, Варя тяжело заболела – перестали слушаться ноги. Вскоре Лена исчезла в неизвестном направлении, оставив своего ребенка от первого брака Игорю. Молодой человек сначала запил, а затем, одумавшись, решил целиком посвятить себя карьере. Чтобы помочь брату, воспитанием чужого ребенка занялась не перестававшая страдать от болей в суставах Варя».

Каждой группе испытуемых были предложены следующие задания:

1. Выскажитесь, пожалуйста, в поддержку тезиса № 1 «Варя – хорошая» или в поддержку тезиса № 2 «Варя – плохая». Обоснуйте свою точку зрения.

2. Выберите из двух суждений то, которое, на Ваш взгляд, лучше «ложится на ухо», кажется более приемлемым: «человек, но светлый», «человек, и даже светлый». Если ни одно из суждений Вам не представляется приемлемым, запишите свое собственное.

3. Если бы в разговоре Ваш собеседник назвал какое-то третье лицо светлым человеком, как бы Вы отнеслись к этому человеку, будучи не знакомы с ним лично:

а) я бы отнесся(-ась) к нему:

с пониманием;

с пренебрежением;

с издевкой;

с удивлением;

с восхищением;

с приязнью;

с симпатией;

с усмешкой;

с уважением;

б) мне бы хотелось:

познакомиться с ним;

подружиться с ним;

сказать ему что-то хорошее;

я бы ни за что не стал(-ла) с ним связываться;

мне такие люди не интересны.

Подчеркнем, что мы намеренно подобрали речевой отрывок, затрагивающий сферу повседневного существования, межличностных взаимоотношений, а не, скажем, профессиональных или других, более узких, сфер, чтобы вовлечь в поле анализа область так называемой жизненной идеологии (по М.М. Бахтину), составляющей основу коллективного когнитивного пространства коммуникантов. Хотя анкетирование проводилось в письменной форме, ему предшествовала длительная работа по налаживанию личностных отношений доверия и сотрудничества в каждой из групп респондентов. Во время анкетирования хотелось приблизить атмосферу к обстановке, по крайней мере, дружеского неформального общения.

В пользу гипотезы о существовании когнитивно-языковой аргументации говорят следующие из полученных нами результатов:

1) мы уже указывали в предыдущих параграфах на тот факт, что по данным анализа дискурсов различного характера, а также по данным экспресс-опроса, 49 информантов (в возрасте от 30 до 50 лет), в сочетании светлый человек (сестра, женщина, личность) прилагательное является модификатором «+», относя данную категорию людей к прототипическому образцу, занимающему важное место в ценностной картине мире этноса. Данные проведенного в нескольких возрастных группах эксперимента подтверждают этот факт: 132 респондента выбрали из предложенных двух суждений – «человек, и даже светлый», правда, некоторые переформулировали его как «человек, и, конечно, светлый» (здесь, как нам представляется, кроется проблема межкультурной коммуникации – французское тёте в экспресс-тесте Дюкро есть не совсем то же самое, что русское даже; сравните комментарий одной из респонденток: в суждении «человек, но светлый» человек кажется злым существом, а суждение «человек, и даже светлый» идет с каким-то сарказмом), а 41 – «человек, но светлый», 9 человек не выполнили задание. Интересно, что многие комментировали свой выбор, точно определяя исходную посылку, заложенную исследователем в самом тестовом задании: ср.: в предложении с «но» светлость противопоставляется определению человека, думаю, в большей степени, это не так, а в «человек, и даже светлый» идет с уточнением, что ближе к истине;

2) 6 респондентов в процессе аргументации в пользу тезиса «Варя – хорошая» использовали сочетания светлая женщина, светлый человек, что косвенно также подтверждает нашу гипотезу о присутствии языкового аргументативного потенциала в семантике данного прилагательного. Интересно отметить, что 5 из 6 респондентов использовали данные сочетания в конце аргументирующего дискурса, то есть в наиболее сильной позиции дискурсивного пространства после других слов с ярко выраженной положительной оценкой, например: Варя – заботливая, добрая, великодушная, в старину таких, как она, называли светлыми людьми;

3) анализ аргументирующих дискурсов респондентов дает основания предположить, что к категории языковых единиц, имеющих языковой аргументативный потенциал, можно отнести глагол жертвовать (собой, чем-то ради кого-то, чего-то). Аксиологическая компонента семантики данного глагола амбивалентна, однако 37 респондентов использовали данный глагол в процессе аргументации в пользу тезиса «Варя – хорошая». Представляется, что экспресс-тест Дюкро в данном случае может получить модификацию в виде приемлемого и «ложащегося на слух» суждения: «поступать каким-либо образом, и даже жертвовать». Сравните: «*поступать каким-либо образом, но жертвовать». Жертвовать, таким образом, пока еще является эталонным поступком для большого числа русских языковых личностей. Хотя в трех анкетах респондентов встретились случаи использования данного глагола в целях аргументации в пользу тезиса «Варя – плохая», но при этом субъектам аргументации пришлось разворачивать дополнительную аргументацию, как бы обосновывая противоположный вектор своих рассуждений: Мое личное мнение, она могла и не окружать брата слишком большой заботой, лучше бы развивала свою карьеру и личную жизнь. Если она умрет из-за своей болезни, зачем надо было столько времени посвящать другому человеку, хоть и родственнику. Варя – дура, жертвующая собой.

Итак, субъект аргументации, употребляя глагол жертвовать (в форме причастия) для доказательства тезиса о том, что Варя – плохая, вынужден достаточно подробно объяснять, что с его точки зрения важнее собственная жизнь, карьера т.д. О. Дюкро, анализируя пример «родственник, но близкий», как раз и пишет о том, что в данном случае должна существовать какая-то особая ситуация, требующая пояснений, например, кто-либо хочет обратиться к Р за помощью в деликатном деле, но говорящий ему возражает: мол, близкий родственник, будучи лицом переживающим и сочувствующим, задаст слишком много ненужных вопросов (Дюкро 1995: 146). В случае с вышеприведенным аргументирующим дискурсом респондента налицо также развернутое уточняющее суждение, раскрывающее «особое» мнение информанта.

В пользу нашей гипотезы о существовании социально-речевой аргументации «говорят» следующие результаты: в последнем задании информантам было предложено выбрать или, при необходимости, сформулировать самим модель поведения в отношении человека, с которым респондент лично не знаком, но которого третьи лица называют светлым человеком. В итоге ответы распределились следующим образом:

• возрастная группа 14–15 лет: девушки – с симпатией (12), с уважением (11), с пониманием (7), с восхищением (6), с удивлением (4), с пренебрежением (2), с приязнью (0); познакомиться с ним (13), сказать что-то хорошее (6), подружиться (3), мне такие люди не интересны (0);

юноши – с уважением (9), с пониманием (8), с симпатией (8), с приязнью (4), с удивлением (3), с восхищением (3), с усмешкой (2), с пренебрежением (1); познакомиться с ним (8), подружиться с ним (6), сказать ему что-то хорошее (4), мне такие люди не интересны (3), я бы ни за что не стал с ним связываться (1);

• возрастная группа 16–17 лет: девушки – с симпатией (19), с уважением (15), с восхищением (11), с пониманием (9), с удивлением (6), с приязнью (3), с усмешкой (2), с издевкой (2); познакомиться с ним (22), подружиться с ним (11), сказать ему что-то хорошее (6), я бы ни за что не стала с ним связываться (2), мне такие люди не интересны (2);

юноши – с уважением (2), с пониманием (2), с удивлением (2), с симпатией (0); познакомиться с ним (3), мне такие люди не интересны (1), подружиться с ним (0);

• возрастная группа 18–19 лет: девушки – с симпатией (10), с уважением (8), с пониманием (6), с восхищением (3), с удивлением (0), с приязнью (0); познакомиться с ним (14), подружиться (6), сказать что-то хорошее (5);

юноши – с симпатией (0), с издевкой (1), с удивлением (0), с усмешкой (1); познакомиться с ним (2), подружиться с ним (0);

• возрастная группа 20–25 лет: девушки – с симпатией (19), с уважением (17), с восхищением (3), с удивлением (2), с пониманием (1); познакомиться с ним (12), сказать ему что-то хорошее (9), ни за что не стала бы с ним связываться (1), подружиться с ним (9);

• возрастная группа 26–40 лет: женщины – с пониманием (2), с уважением (1), с удивлением (0); познакомиться с ним (2);

мужчины – с симпатией (2), с уважением (2), с пониманием (0), с усмешкой (1); подружиться с ним (0), познакомиться с ним (2), мне такие люди не интересны (1);

• возрастная группа 40–60 лет: женщины – с симпатией (5), с приязнью (2), с пониманием (2), с восхищением (2), с уважением (2); подружиться с ним (3), сказать ему что-то хорошее (3), познакомиться с ним (2);

мужчины – с симпатией (0), с пониманием (2), с восхищением (0); сказать ему что-то хорошее (3), познакомиться с ним (0).

Как показывает сравнительный анализ полученных результатов, наиболее частотными поведенческими реакциями респондентов в отношении светлого человека были: «отнесусь с симпатией, с уважением», «захочу познакомиться, сказать что-то хорошее этому человеку». Следует отметить, что негативные поведенческие реакции также встречаются, однако наблюдается возрастная и тендерная зависимость частотности таких реакций: в возрастных группах 40–60 лет, 26–40 лет у женщин нет ни одной негативной поведенческой реакции, в возрастной группе девушек 20–25 лет – 1 (ни за что не стала бы с ним связываться), 18–19 лет – все реакции положительные, 16–17 лет – 8 (отнесусь с издевкой, с усмешкой, ни за что не буду связываться с таким, мне такие люди не интересны), 14–15 лет – 2 (отнесусь с пренебрежением); у мужчин в возрастной группе 40–60 лет нет отрицательных поведенческих реакций, в группе 26–40 лет – 2 (отнесусь с усмешкой, мне такие люди не интересны), 18–19 лет – 2 (отнесусь с издевкой, с усмешкой), 16–17–1 (мне такие люди не интересны), 14–15 лет – 7 (отнесусь с усмешкой, с пренебрежением, мне такие люди не интересны, ни за что не стал бы с ним связываться).

Таким образом, можно сказать, что результаты данного эксперимента подтверждают нашу гипотезу о том, что некоторые языковые единицы способны имплицировать определенные поведенческие стереотипы, разделяемые большинством членов этнической группы. Одним из признаков этничности является солидарность. Этничность вообще определяется некоторыми авторами как «своеобразная форма солидарности людей для выполнения каких-то социальных и культурных задач» (Абдулатипов 1995). Результаты эксперимента показали, что вне зависимости от тендерной или возрастной характеристики все респонденты (148 чел. – по техническим причинам последнее задание опросника было предложено не всем заявленным в начале эксперимента респондентам) были солидарны в том, что светлый человек вызывает симпатию и уважение, а также едины в желании познакомиться с таким человеком. В целом такая реакция соответствует тому суждению социально-речевой аргументации, которое мы сформулировали по результатам анализа различных дискурсов из русской речевой практики: «и такого человека нужно любить и уважать, им восхищаться». В этой связи интересно отметить две детали:

1) мы предположили, что подобная реакция респондентов связана с положительной аксиологической маркированностью прилагательного светлый в данном сочетании, следовательно, подобная же реакция будет сопровождать всякое адъективно-субстантивное сочетание, в котором прилагательное содержит положительную оценку. Во время беседы с группой участников опроса (20 чел.) им был задан вопрос о том, как бы они себя повели в отношении человека, которого собеседник назвал бы хорошим человеком. Респонденты затруднились ответить, и вербальные реакции сводились к следующим репликам: «ну это еще как посмотреть, хороший он или нет», «что значит – хороший?», «не знаю», «никак бы себя не повел: мало ли на свете людей, и все – «хорошие». В то время как в случае с сочетанием светлый человек только 5 респондентов из 148 отказались описать свою поведенческую реакцию;

2) очевидно, что наибольшая частотность «не солидарных» со стереотипной моделью поведения реакций наблюдается в «бунтарском» возрасте 14–17 лет, в большей степени у юношей. Психологически это вполне объяснимо: завершающий этап становления Я-концепции провоцирует критическую оценку социальных норм, их отторжение для того, чтобы в случае успешной социализации принять их как собственный выбор. Однако обращает на себя внимание тот факт, что практически во всех случаях негативной реакции наблюдается определенный парадокс, например (поведенческие реакции юноши 17 лет): я бы отнесся к такому человеку с издевкой, с удивлением, с усмешкой, я бы хотел познакомиться с таким человеком (!!! – реакция наша. – А.К.). Объяснить подобную парадоксальность представляется возможным, на наш взгляд, конфликтом между отвергающей все, бунтующей я-концепцией и уже впитавшимися в процессе врастания в свою культуру, в свой этнос и в опыте речевого поведения стереотипами и имплицитными социальными императивами.

3.4. Личностная аргументация

Возвращаясь к тройственному делению жизненного мира общества в концепции Ю. Хабермаса, обратимся к репрезентации в аргументативном процессе субъективного мира внутренних переживаний.

Рассмотрим следующие примеры:

(57) Написал, что все это напоминает мне лагерь, где любое проявление доброжелательства, улыбка, готовность что-то уступить – немедленно трактуются как слабость, и матерый лагерник звереет, удваивая нажим. Здесь то же самое, но это не лагерное, это просто средневековое сознание, и тьма тому подтверждений. Если в Божьем храме открыто и яростно призывают кого-нибудь убивать (это ныне главное содержание службы во всех мечетях), то это более напоминает темные времена средневековья, нежели двадцатый век [материалы сайта ];

(58) Служить отечеству следует так, как это делал Уинстон Черчилль, ведший свою страну через годы войны и мира, сквозь пик имперского влияния и в темные годы упадка [Уткин А. Уинстон Черчилль (1999). – НКРЯ].

С позиций социально-речевой аргументации следует отметить тот факт, что контекстом, в котором употреблено прилагательное темный, активизируется суждение «и такое время трудно пережить». На уровне воздействующей функции речевого поступка данное суждение может находиться как в фокусе взаимодействия, так и быть «в тени», выступая в качестве основы для находящегося в фокусе ориентирующего воздействия.

Так, в примере 57 вышеназванное суждение социально-речевой аргументации находится в фокусе речевого воздействия – сейчас настали времена, которые также трудно пережить, как и определенный период времени в средневековье. При этом доводами к такому утверждению являются следующие суждения: потому что забытыми оказались самые главные духовные ценности (в храме открыто призывают убивать).

В следующем речевом фрагменте внимание слушателя фокусируется на утверждении о том, что Черчилль был великий политик. Основанием служит тот факт, что он сумел провести страну как через «легкие» времена расцвета, так и через времена, которые было трудно пережить (темные годы упадка).

В принципе, можно было бы говорить о том, что суждения социально-речевой аргументации могут выступать в качестве как тезиса, так и аргумента в развертывании говорящим «поверхностной», т.е. достаточно ясно осознаваемой коммуникантами, аргументации. В предыдущих публикациях мы обозначили последний аспект («поверхностный») как логическую аргументацию (Колмогорова 2005, 2006а, 2006б), исходя из того, что здесь ясно просматриваются такие элементы, как тезис и аргументы к нему. Однако сейчас нам представляется более уместным называть анализируемый в данном параграфе аспект аргументации личностной аргументацией. Основанием тому служат нижеследующие доводы:

1. В большей части проанализированных нами речевых фрагментов не соблюдаются сущностные требования к доводам логической аргументации: доводы должны содержать репрезентативные и/или статистические данные, представлять собой конкретные случаи, свидетельства, преимущественно, факты, а не мнения (Рузавин 1997), теоретические или эмпирические обобщения, утверждения о фактах, аксиомы, определения и конвенции (Кириллов, Старченко 2001).

Так, в большинстве случаев, когда суждения социально-речевой аргументации можно было бы рассматривать как аргументы к какому-либо тезису, становится очевидно из самой природы этих суждений, что они апеллируют к области оценки и мнения, а не к областям достоверного и фактического:

(59) А ночью, после тяжких раздумий, ему снились леса. Они виделись всегда одинаково: светлый, березовый лес, заключенный в сияющий купол, речка с прозрачной водой… [Алексеев С. Крамола // Роман-газета. № 19, 1991. С. 85];

(60) Парень пронес торт мимо рта, и я с удовольствием увидела, как кремовая роза шлепнулась прямо на светлые брюки борца за спокойное выпивание чая [Донцова Д. Жена моего мужа (2002). С. 169].

Он так стремился в эти леса (пр. 59) (тезис), потому что в такой среде происходит что-то необыкновенно хорошее (аргумент) – налицо опора на мнение, в определенной степени навязанное (см. теорию социального принуждения Э. Дюркгейма (Дюркгейм 1998)) социумом и освященное традицией, а не на факт, конкретный пример или свидетельство. Она была особенно рада, что не понравившейся ей парень испортил себе брюки (тезис), потому что такие брюки особенные и ценные – та же апелляция к мнению и оценке (пр. 60).

А.А. Ивин, выделяя область рациональной аргументации как область более широкую, чем собственно логическая аргументация, указывает на наличие в первой таких видов аргументативного суждения, как контекстуальная аргументация, т.е. приведение доводов, опирающихся на традицию, авторитет, веру и здравый смысл (Ивин 2002), и аргументацию в поддержку оценок, базирующуюся на представлениях аудитории, перед которой разворачивается аргументация, и самого аргументатора о ценностях и образцах поведения, принятых в данном социуме (Ивин 2002). Значит, данный вид аргументации можно отнести к «роду» рациональной аргументации, но нельзя – к «виду» логической аргументации.

2. Находящиеся «в фокусе» и «в тени» речевого воздействия суждения иначе можно определить как, в первом случае, «фокусируемое важное», а во втором – «уже известное большинству, базовое» (пр. 57–58). Такое разграничение нам представляется в данном случае более оправданным, чем разграничение на «доказываемое» – тезис и «доказательство» – один аргумент или последовательность аргументов: ведь ничего не доказывается, а партнер по коммуникации «ориентируется» на определенное взаимодействие с окружающей его средой при помощи и на базе общих для коммуникантов принадлежащих одному национально-лингвокультурному сообществу констант мировосприятия и моделей поведения.

В пользу понимания рассматриваемого аспекта аргументации как личностной аргументации говорит и тот факт, что в отдельных случаях одно и то же суждение социально-речевой аргументации может выступать то в функции «фокусируемого важного», то в функции «уже известного большинству и базового». Все зависит от понимания говорящим ситуации речевого взаимодействия, его личностного, индивидуального распределения акцентов.

В целом данный механизм сравним в определенной мере с принципом функционирования внутренней речи по Л.С. Выготскому (Выготский 2007).

Исследователь выделяет в процессе речепорождения 5 этапов: мотив – мысль – внутренняя речь – семантический план – внешняя речь. Сопоставительное исследование письменной речи и устной неподготовленной речи, представляющих собой точки одного континуума с внутренней речью, а также изучение детской речи и эгоцентрической речи позволило ученому сформулировать гипотезу об особом синтаксисе внутренней речи, отражающем характер взаимоотношений мысли и слова на данном этапе речепорождения: подразумеваемое Данное – выражаемое Новое (для говорящего), в других терминах, членение «topic – comment» (Брунер 1984; Bates 1976). Особый характер синтаксирования проявляется также в устной неподготовленной речи, которая, по мнению Л.С. Выготского, ближе всего по своим сущностным характеристикам к внутренней речи (Выготский 2007: 334–335). Современные исследователи (Земская 1981; Лаптева 2003) полагают, что в разговорной речи процесс поверхностно-синтаксического оформления высказывания развертывается не полностью, вследствие чего обнажаются, выносятся вовне предшествующие, более глубинные формы речи. Их анализ свидетельствует о том, что они строятся по принципу выделения (словесного обозначения) наиболее важного, информативного, с точки зрения говорящего, компонента подлежащей выражению ситуации. Этот принцип определяет как членение на конситуативную и выражаемую части высказывания, так и организацию выраженной части. Этот же принцип был обнаружен в организации первых детских высказываний (Исенина 1986). Таким образом, можно предположить, что в порождении высказывания существует этап, где упорядочивание элементов будущего высказывания идет по принципу их субъективной значимости для говорящего, отражая перемещение фокуса его внимания (Ахутина 2007: 47).

Итак, если мы полагаем, что принцип взаимоотношения мысли и слова «подразумеваемое Данное – выражаемое Новое» действует и в процессе аргументативной организации повседневного речевого общения, где содержательное наполнение Данного и Нового зависит от субъективного представления говорящего о важности того или иного аспекта речежизненной ситуации, то тогда есть достаточные основания называть данный аспект аргументации личностной аргументацией.

3.4.1. Взаимосвязь личностной аргументации с другими аспектами аргументативного процесса

Описанные нами в предыдущих параграфах аспекты аргументативного процесса (когнитивно-языковая аргументация и социально-речевая аргументация) тесно взаимосвязаны с личностной аргументацией.

Рассмотрим следующий пример:

(61) Он устало машет кадилом и сильно дымится: наверное, это трудно – работать на трех каналах сразу. Кругом лепота, но необъяснимо постные лица. Даже скорбные. Словно не светлый праздник, а день партийного взыскания, государственной чистки, «Лебединого озера». Целовать ручку в очереди стоят люди известные, наши общие учители, инженеры душ. В эпоху Большого Державного Стиля они писали безбожные книги и делали кинофильмы, где пламенные отроки, размахивая саблями, отрекались от старого поповского мира. Теперь они пришли со свечкой – и ты, наблюдая это грехопадение на всех каналах сразу, поневоле впадаешь в тоску: это когда же инженеры наших душ кривили душой собственной – тогда или нынче? [Валерий Кичин. Держа вю. Телеэфир сделал коммунизм богоугодным делом // Известия. 2002.01.11].

Как показывают результаты опроса информантов, в сочетаниях с существительными, имеющими сему времени (светлый день, светлый праздник), прилагательное светлый является с точки зрения когнитивно-языковой аргументации модификатором «+», относя характеризуемый феномен, объект к категории прототипических, «как раз таких» в представлении членов русского лингвокультурного сообщества. В рамках данного дискурсивного типа, т.е. совокупности речежизненных ситуаций, в которых данный языковой знак реализует приблизительно одинаковый дискурсивный смысл, прилагательное актуализирует императивно окрашенное суждение социально-речевой аргументации «такого времени нужно ждать, к нему готовиться, возвращаться к нему в мыслях, оно – очень важное». В данном речевом фрагменте суждение социально-речевой аргументации выступает с точки зрения личностной аргументации в роли подразумеваемого Данного, в роли «коммента» для топика «набожность современной политической номенклатуры лицемерна и фальшива». Общее соотношение топика и коммента выглядит следующим образом: «набожность современной политической номенклатуры лицемерна и фальшива» (топик), «поскольку, например, вместо того, чтобы ждать такого времени (светлого праздника), готовиться к нему, возвращаться к нему в мыслях, понимать, что оно очень важное, чиновники ведут себя так, как будто отбывают наказание» (коммент).

Отметим следующую выявленную нами закономерность: если прилагательное с точки зрения когнитивно-языковой аргументации является в определенном контексте модификатором «+», отражая представление о константах восприятия этноса, и, следовательно, суждение социально-речевой аргументации представляет собой модель, в целом, позитивного взаимодействия с таким элементом среды, то, чаще всего, данное суждение в личностной аргументации выступает в качестве коммента (пр. 61). И наоборот, если прилагательное в контексте не обладает выраженным потенциалом модификатора «+», и, следовательно, суждение социально-речевой аргументации представляет собой модель, в целом, негативного, опасливого отношения к такому элементу среды (однако, есть исключения – см. примеры 59–60), то данное суждение в личностной аргументации может выполнять как функцию топика, так и коммента (пр. 57–58). Сравните:

(62) ОБВИНИ́ТЕЛЬ. А вы, четвертый това́рищ, почему́ молчи́те? ИУ́ДА-ЧЕТВЕРТЫЙ. Я-mo что, заче́м вы ко мне придира́етесь? Я челове́к темный, меня́ ле́гче, чем образо́ванных, созна́тельных оби́деть. ЗАЩИ́ТНИК (перебива́я). Разреши́те, я поясню́. Мой клие́нт действи́тельно доноси́л, пресле́дуя ли́чные це́ли [Василий Гроссман. Все течет (1955–1963)].

В данном случае не обладающее в имеющемся контексте аргументативным потенциалом модификатора «+» прилагательное актуализирует суждение социально-речевой аргументации «это плохо, когда человек такой, его нужно изменить или пожалеть», которое в личностной аргументации находится в фокусе ориентирующего воздействия говорящего, выполняя функции топика: «да, я – плохой, и меня изменять и жалеть надо, а не судить».

(63) Степан, Степан… Темный ты человек. Попил ты моей кровушки. Я тебе все простил и зла не держу, но был ты вепрь, вепрем и остался [Личутин В. Раскол // Роман-газета. № 23, 1997. С. 80].

В следующем речевом фрагменте (пр. 63) в фокусе ориентирующего воздействия говорящего находится топик «я на тебя зла не держу», а суждение социально-речевой аргументации выполняет функции коммента «потому что, когда ты такой – это очень плохо для тебя же, тебя нужно жалеть».

Выявленная закономерность может быть объяснена следующим образом: если адъективно-субстантивное сочетание активизирует в сознании большинства членов национально-лингвокультурного сообщества представление о некоторой, важной для данного этноса, константе восприятия (т.е. прилагательное обладает с точки зрения когнитивно-языковой аргументации потенциалом модификатора «+»), а такое представление, по нашему мнению, входит в ядро национальной когнитивной базы, то актуализируемое на основе представления о константе восприятия суждение социально-речевой аргументации выполняет в личностной аргументации функции Известного, знаемого всеми и служащего опорой для введения фокусируемого в речевом поступке важного Нового. И наоборот: если представление о прототипичности такого элемента среды отсутствует в национальной когнитивной базе, разделяемой всеми членами национально-лингвокультурного сообщества, то суждение социально-речевой аргументации не имеет статуса Известного всем, а в зависимости от ситуации может быть в фокусе речевого ориентирующего воздействия и иметь функцию топика (Нового, важного) или занимать позицию коммента, поскольку предполагается, что все-таки большинство членов сообщества знают и разделяют данное суждение, содержащее определенный социальный императив.

Итак, мы определяем личностную аргументацию как процедуру организации говорящим речевого ориентирующего воздействия, состоящую в выдвижении на первый план некоторой субъективно представляющейся говорящему наиболее важной в данный момент модели поведения при одновременном выстраивании вокруг нее «окружения», опирающегося на когнитивно-языковой аргументативный потенциал языковых единиц и на суждения социально-речевой аргументации, и призванного служить базой, основой для понимания и принятия собеседником фокусного ориентирующего воздействия.

3.5. Языковая основа реализации аргументативной деятельности в повседневном речевом общении

В нашем исследовании различных аспектов аргументации в речевой повседневности мы опирались на речевые употребления прилагательных светлый и темный. Предварительный анализ позволяет предположить, что прилагательные черный и белый также могут являться «организаторами» аргументативной деятельности.

Тонкую интуитивную игру с когнитивно-языковым и социально-речевым аспектами аргументации наблюдаем в следующих афоризмах:

(64) И черными делами зарабатывают на белый хлеб [Э. Кроткий];

(65) Много ли надо бедному человеку? Кусочек белого хлебца, а икра – да уж бог с ней, пусть будет черной.

В сочетании белый хлеб прилагательное с точки зрения когнитивно-языковой аргументации является модификатором «+», поскольку прототипический хлеб в представлении членов русского лингвокультурного сообщества именно белый (здесь мы сталкиваемся с идеальной нормой: хлеб должен быть таким): хлеб, и даже белый.

В адъективно-субстантивном сочетании черные дела прилагательное, напротив, является модификатором «–», поскольку сама семантика слова дело включает в себя элемент положительной оценки данного акта человеческой активности. Именно поэтому, на наш взгляд, для характеристики дела не существует какого-либо специального эпитета, противопоставляющего правильное, хорошее дело (прототипическое) не правильному и не хорошему, как, скажем, в оппозиции светлая мысль/черная (темная) мысль. Сравните: «Делу – время, а потехе – час», «Славится человек не сапогами, а делами». Черное же дело — это, с точки зрения нормативных представлений в русском лингвокультурном сообществе, не должное дело (в лингвистических терминах «не прототипическое»): дело, но черное. Таким образом, на уровне когнитивно-языковой аргументации мы видим столкновение двух разнонаправленных аргументативных векторов, актуализируемых прилагательными белый и черный: идеальное, должное положение вещей достигается не должным, не нормативным, а значит, не одобряемым социумом способом.

Поскольку объект-качество «белый» в русской традиционной картине мира, где произошел своеобразный сплав языческого («Мировое яйцо» и «Мировое древо») и христианского (рай/земной мир/ад) (см. об этом: Никитина 2000; Топоров 1987, 1987а) трехчастного деления мира в четырехчастную модель, является знаком верхней сферы мира земного – части мира человека, земного мира, ближайшей к сфере локализации духовного и божественного (Толстой 1978), символизируемого объектом-качеством «светлый» (рис. 3), то белый в сознании носителей русской лингвокультурной традиции устойчиво ассоциируется с представлением об идеальном, наиболее «высоком» в земном мире (мы неоднократно писали об этом: Колмогорова 2002, 2003; Костюшкина, Колмогорова 2004), и, вследствие метонимического переноса (как когнитивного механизма (Lakoff, Johnson 1980)) – с наиболее дорогим и ценным.

Рис. 3

Как следствие, с точки зрения социально-речевой аргументации прилагательное в данном контексте актуализирует суждение «такой объект – очень ценный, дорогой, а его владелец занимает высокое социальное положение, принадлежит к избранным».

В то время как прилагательное черный, являясь «знаком» нижней части четырехчастного вертикального членения мира – сферы локализации Дьявола, в непрямых употреблениях актуализирует сакральный сценарий, в котором описывается взаимодействие человека и Дьявола, последний простирает на человека свою власть, в результате чего человек совершает грех (грех-состояние, грех-поступок, грех-превышение меры (Колмогорова 2005)). В следствие такой «когнитивной подоплеки» прилагательное в данном типе контекста актуализирует суждение социально-речевой аргументации «такой поступок – зло, а человек, совершивший его – виновен».

Таким образом, всю привлекательность и юмористический эффект данного афоризма создает парадоксальное совмещение двух суждений социально-речевой аргументации: с одной стороны, владелец такого объекта (дорогого и ценного) занимает высокое социальное положение, принадлежит к избранным, но, с другой стороны, возможность получить такой объект достигнута владельцем таким поступком, который есть зло, а совершивший его – виновен.

В примере 65 встречаем то же сочетание белый хлеб (поэтому останавливаться подробно на аспектах аргументативного потенциала прилагательного не будем), но основной «игровой» (людический по Хейзинге (Хейзинга 1997)) парадокс сосредоточен в аргументативном потенциале прилагательного черный. Весь контекст афоризма как бы подводит слушающего, интерпретатора к ожиданию актуализации прилагательным очень частотного в речевом взаимодействии представителей русского национально-лингвокультурного сообщества концепта «второстепенность, второсортность» (подробнее об этом концепте: Колмогорова 2003): черный ход (не главный, не парадный), черный люд, черный народ (бедный, простой, т.е. второсортный по отношению к дворянам и аристократии), черная работа (второстепенная, вспомогательная, не требующая особых умений). При этом в вышеназванных контекстах актуализируются следующие социальные императивы: «такой объект – второсортный, дешевый, а его обладатель беден; такой субъект занимает низкое социальное положение, находится в подчинении» .

Данное ожидаемое интерпретатором суждение социально-речевой аргументации «не оправдывается», происходит эффект обманутого ожидания – черная икра есть символ богатства и материального благосостояния.

Таким образом, если говорить о собственно языковом базисе или природе рассматриваемых нами аспектов аргументации, то следует, по-видимому, признать, что основными носителями такого рода аргументативного потенциала предстают именно прилагательные.

Прилагательные как категория языковых единиц обладают комплексной, многоаспектной и полной разнообразных нюансов семантической и грамматической природой. Некоторые аспекты этого богатого внутреннего потенциала убедительно раскрыты в работах Е.Ф. Вольф, посвященных разнообразным вариантам соотношения квалификативной и дескриптивной составляющих в речевом функционировании прилагательных в романских языках (Вольф 1985, 1981); комбинации элементов соотнесенности с временными периодами будущего, прошлого и настоящего в семантике прилагательных современного английского языка рассматриваются в диссертации И.Б. Ушаковой (Ушакова 2002). Несмотря на достаточно обширный корпус работ по семантике прилагательных на материале романских (Варламов 1995; Власова 1984, 1990; Масленникова 1972; Теслер 1989; Чекалина 1972), германских и славянских языков (Алимпиева 1974; Жирмунская 1982; Полубниченко, Шхвацабая 1985; Теслер 1989; Шрамм 1981), выполненных, преимущественно, в рамках структурного направления, имена прилагательные остаются одной из наименее изученных в современной лингвистике категорий языковых единиц.

Е.Ф. Вольф отмечает, что в ряде случаев прилагательное оказывается носителем основного смысла именной группы, а имя-определяемое представляет собой скорее структурный элемент (Вольф 1978: 24). В проведенном нами анализе речевого материала данное замечание находит свое подтверждение. Действительно, как мы постарались это показать выше, зачастую прилагательное оказывается смысловым «узлом» всего речевого поступка: именно здесь – в прилагательном – находятся те «ниточки», которые управляют речевым воздействием в его стратегическом и аргументативном аспектах.

В данной связи нам представляется интересным обратиться к теории роста глагольности в индоевропейском предложении, излагаемой А.А. Потебней в его записках по русской грамматике (Потебня 1958). Исследователь отмечает: «В русском языке, как и в других сродных, по направлению к нашему времени увеличивается противоположность имени и глагола. В древних языках употребляются причастия, формы, промежуточные между именем и глаголом». Употребление последних, по мнению А.А. Потебни, было гораздо обширней в древних языках, чем в новых, и, например, причастия могли иметь такую степень относительной самостоятельности и предикативности, какая в новых языках возможна только в личном глаголе. Во всем этом видно стремление сосредоточить предикативность в глаголе за счет предикативности имени и причастия (Потебня 1958: 516–517).

Можно предположить, что именно прилагательное архаически сохраняет «оплот» бывшей когда-то доминирующей именной предикативности. В пользу данного предположения говорит тот факт, что именно прилагательное оказывается наиболее тесно из всех языковых категорий связано с понятием нормы, с национально-культурными стереотипами восприятия и, наконец, с ритуалами религиозного и мифологического характера, организующими и по сей день взаимодействия человека с важнейшими сакральными силами окружающего мира (Колмогорова 2001, 2006).

При этом важно, что «уйдя с авансцены» предикативности на периферию данного важнейшего свойства языка, прилагательное приобрело уникальную возможность реализовывать тонкие нюансы именно субъективно личностного суждения о мире, своеобразную «личностную предикацию». В данном контексте удачным представляется данное А. Вежбицкой толкование, применимое с позиции семантических примитивов для характеристики прототипической роли прилагательного в речевой коммуникации (Вежбицкая 1999: 120): я думаю об этом (позиция существительного. – А.К.) как о…

3.6. Жанровые формы речевого аргументативного поведения в повседневном общении

Итак, мы рассмотрели как бы вертикальный срез процесса аргументации в повседневной речевой практике представителей русского национально-лингвокультурного сообщества, выделив три уровня организации процесса аргументации: когнитивно-языковую, социально-речевую и личностную аргументацию. В нижеследующих рассуждениях мы бы хотели рассмотреть тот же процесс, но уже в горизонтальном срезе, выявив и проанализировав формы речевого аргументативного поведения в повседневном общении.

Необходимо сразу уточнить, что аргументация в речевой повседневности может быть рассмотрена принципиально с двух точек зрения: 1) мы рассматриваем аргументацию как имманентное свойство повседневного речевого общения в целом, при этом важно, что само свойство имманентности обусловливает тот факт, что коммуникативная установка на аргументацию говорящими не осознается; 2) аргументация может выступать и как осознаваемое коммуникативное поведение в речевом повседневном общении. В первом случае мы не можем говорить о жанровом статусе аргументации, но во втором случае для причисления аргументации к категории жанровых форм есть достаточные основания. Однако следует сразу же сделать и второе уточнение: жанровый статус, на наш взгляд, имеет и аргументация в «специальных», неповседневных видах коммуникации (научная коммуникация, публичное выступление и т.д.), ее жанровые признаки в виде норм, правил и наборов клише подробно описаны во множестве учебников и пособий как теоретического, так и практического характера (Каверин, Демидов 2005; Уэстон 2005; Михалкин 2004). Однако жанровые характеристики данного вида аргументации существенно отличаются от жанровых характеристик повседневного аргументативного поведения. Именно последние мы и предприняли попытку выявить, опираясь на результаты проведенной нами экспериментальной работы.

3.6.1. К определению понятия «жанр»

Л.С. Выготский рассматривал поведение как процесс взаимодействия между организмом и средой (Выготский 2007), детерминируемый характером реагирования организма на сигналы извне. Под речевым поведением понимается стереотипичное и индивидуальное проявление заавтоматизированного, неосознаваемого, интуитивного выбора отправителем текста речевых сигналов актуализации скрытых нюансов смысла (Матвеева 1992), словесно выраженная часть эмпирически наблюдаемого и воспринимаемого адресатом внешнего проявления коммуникативной деятельности, последовательность речевых поступков (Борисова 2003: 67). Мы определяем речевое поведение как процесс взаимодействия человека с окружающей биосоциокультурной средой, осуществляемый посредством интуитивного, основанного на предыдущем опыте, выбора субъектом тех или иных форм реализации языковой способности.

О существовании определенного набора форм реализации языковой способности, типично используемого представителями того или иного национально-лингвокультурного сообщества в той или иной ситуации взаимодействия писали многие авторы, а данная проблематика породила отдельную языковедческую отрасль – теорию речевых жанров (генристику). М.М. Бахтин подчеркивал, что лингвистика должна, прежде всего, изучать формы и типы речевого взаимодействия в связи с конкретными условиями его, а также формы отдельных высказываний (жанры речевых выступлений) и, уже исходя из полученных данных, должна пересмотреть формы языка в их обычной лингвистической трактовке (Бахтин 1998). К.Ф. Седов рассматривает жанровое мышление как основу и принцип дискурсивного мышления вообще, при этом эволюция жанрового мышления во многом предопределяет эволюцию языковой личности и ее коммуникативной компетенции в целом (Седов 2003: 237).

Проблема определения сущности речевого жанра, его типологии активно разрабатывается в современной лингвистике (Жанры речи 1997, 1999, 2002, 2005; Антология речевых жанров 2007), хотя, по мнению В.В. Дементьева, пик интереса к данной проблематике уже миновал (Дементьев 2005: 5).

Тем не менее, в генристике нет единообразия во мнениях относительно того, что же такое речевой жанр и каковы критерии его выделения.

Так, А. Вежбицкая (Вежбицкая 2007: 77–79) в основе своей трактовки РЖ использует понятие коммуникативной цели говорящего, характеризуя РЖ как единицу несколько большую, чем речевой акт. При этом типология РЖ, по Вежбицкой, во многом коррелирует с типологией речевых актов: Просьба, Приказ, Угроза, Предостережение и т.д.

Т.В. Шмелева, вслед за М.М. Бахтиным, трактует РЖ как особую модель высказывания (Шмелева 2007: 83), в которой жанрообразующим признаком также считает «целевой». Наряду с коммуникативной целью говорящего признаками жанра являются: образ автора, образ адресата, диктум, образ прошлого, образ будущего, языковое воплощение.

В.Е. Гольдин в качестве доминантной конститутивной черты РЖ называет ролевую и деятельностную ситуацию, отмечая: «Жанровая форма не обязательно характеризуется определенными тематическими, композиционными и стилистическими чертами. Она определяется коммуникативно-ролевой структурой ситуации общения, речевым каналом связи и общекоммуникативными целями субъектов общения (Гольдин 2007: 100–101)». При этом имена речевых ситуаций, событий, коммуникативных поступков, а также имена типовых разновидностей речевых произведений-текстов выступают в роли имен соответствующих жанров (жанр беседы, проповеди).

Нам близка точка зрения исследователей, подчеркивающих, что РЖ является, прежде всего, формой социального взаимодействия, осуществляемого в языковой коммуникации (Седов 2007: 8). Возможно, что РЖ как форма имеет архетипический характер (Алефиренко 2005), поскольку, как отмечает К.Ф. Седов, «жанровое мышление, как это ни парадоксально, начинает формироваться значительно раньше первых вербальных проявлений, задолго до начала формирования у ребенка языковой структуры» (Седов 2004: 237). По мнению исследователя, РЖ является универсальной лингвофилософской категорией, поскольку в ходе развития социолингвистической компетенции человека система жанровых фреймов становится имманентной его сознанию структурой, которая одновременно отражает представления о социальных формах взаимодействия людей и речевых нормах коммуникативного оформления этого взаимодействия. Таким образом, речевой жанр предстает, прежде всего, как форма, но форма речевая, а не языковая. Речевой жанр, следовательно, претендует на статус гибридного образования, принадлежащего такому уровню реализации языковой способности человека, где границы между речевым и языковым стираются (Дементьев 2006: 238). Жанр как форма привносит в речь системность (Салимовский 2001), формализируя и стандартизируя хаос речевого коммуникативного потока.

Итак, к числу конститутивных признаков жанра представители трех различных направлений в теории РЖ последовательно относят: лингвистическое направление – связность и целостность речевого произведения; прагматическое направление – коммуникативную цель говорящего; коммуникативная генристика – речевая форма во всей множественности ее проявлений: коммуникативные стратегии и тактики (Дементьев 2005), концепты (Слышкин 2005; Алефиренко 2005), коммуникативный смысл (Бацевич 2005), коммуникативные ценности (Дементьев 2005).

Дифференциальными признаками речевого жанра (далее – РЖ) являются:

1) наличие «номенклатуры» речевых форм, реализующейся в определенной ситуации общения;

2) способность таких речевых форм эволюционировать в процессе становления языковой личности в тот период, когда овладение системой языка завершено или почти завершено.

Мы считаем возможным рассмотреть речевое аргументативное поведение (далее – РАП) как один из возможных речевых жанров, имеющий, с одной стороны, некий национально и культурно обусловленный репертуар речевых форм, используемый представителями того или иного лингвокультурного сообщества в типизированной ситуации взаимодействия, а с другой стороны, – определенную динамику и закономерности становления, эволюционирования в онтогенезе.

Рассмотрим теперь вопрос о месте выделенного нами РЖ в типологии РЖ. Естественно, что существует большое количество типологий РЖ, разные авторы используют в качестве основы для классификации различные критерии: коммуникативная цель – информативные, императивные, этикетные, оценочные (Шмелева 2007); степень «непрямоты» – прямые РЖ/градуированная шкала косвенных РЖ (Дементьев 2006: 259–337); иллокутивно-перформативное направление (вектор) высказывания – информативный диалог, прескриптивный диалог, обмен мнениями с целью принятия решения или выяснения истины (спор, дискуссия), диалог, имеющий целью установление или регулирование межличностных отношений, праздноречевые жанры (Арутюнова 1992: 53–55).

К.Ф. Седов, вслед за М.М. Бахтиным (Бахтин 1996: 161–162), выделяет первичные и вторичные речевые жанры, подразумевая под первыми жанровые фреймы, принадлежащие нижнему, бытовому уровню континуума речевой коммуникации, овладение которыми происходит бессознательно, подобно овладению родным языком, а под вторыми – жанровые фреймы, относящиеся к верхним уровням речевого пространства, овладение которыми происходит сознательно в процессе саморазвития языковой личности (публичное выступление, коммюнике и т.д.). Деление жанров на первичные и вторичные коррелирует с дихотомией риторические/нериторические жанры (Седов 2007: 20): риторические жанры – это способы оформления публичного, по преимуществу «внепрактического» социально значимого взаимодействия людей; нериторические жанры обслуживают типические ситуации неофициального, непубличного, бытового по преимуществу поведения, которые имеют характер естественного, бессознательного (помимовольного) взаимодействия членов социума.

Очевидно, аргументация в речевой повседневности относится к категории вторичных нериторических жанров, поскольку овладение речевыми формами убеждения, используемыми в обыденном общении, происходит бессознательно в речевой практике в рамках социума.

3.6.2. Экспериментальная работа

В целях выявления специфических форм реализации РАП в русском лингвокультурном сообществе, а также выявления динамики и закономерностей эволюционирования данных форм мы использовали такой вид исследовательской работы, как эксперимент. О процедуре проведения данного эксперимента мы подробно писали в п. 3.3. Анализу подверглись развернутые речевые произведения, имеющие письменную форму и являющиеся реакцией респондентов на установку обосновать выбор одного из оценочных суждений «Варя – хорошая», «Варя – плохая».

Анализировались речевые произведения трех групп испытуемых: 1 группа – школьницы 14–15 лет (42 чел.), 2 группа – студентки 16–17 лет (51 чел.), 3 группа – студентки 20–24 года (43 чел.).

3.6.2.1. Типология форм речевого аргументативного поведения

Анализ примеров РАП позволил выявить определенный репертуар его форм. Выявленные формы или типичные способы реализации языковой способности в коммуникативной ситуации аргументации можно разделить на три группы:

1) формы РАП, в которых доминирует опора на исходную ситуацию, опорный текст;

2) формы РАП, в которых доминирует опора на моральные, нравственные ценности национально-лингвокультурного сообщества;

3) формы РАП, которые отражают индивидуальные особенности речевой личности аргументатора:

а) формы РАП, обусловленные индивидуальными психологическими особенностями речевой личности аргументатора;

б) формы РАП, обусловленные определенным уровнем владения аргументатором средствами выражения используемого языка.

Рассмотрим каждую из групп подробнее.

Формы РАП, в которых доминирует опора на исходную ситуацию, опорный текст, включают в себя следующие разновидности:

1) подробное воспроизведение ситуации близко к тексту;

2) краткое воспроизведение ситуации с использованием исходной лексики (не оставила брата, сделала все, чтобы он не чувствовал себя сиротой, а когда его бросила жена, она помогла брату, занимаясь воспитанием чужого ребенка);

3) резюмирование ситуации с расстановкой акцентов, осуществляемой при помощи:

а) введения в речь аргументативных маркеров, таких, как еще, уже, даже; хотя; безусловно; ведь, все-таки; просто, в конце концов; все же и т.д. (Но когда брат ее женился, от первого срыва у нее стали проблемы с ногами. И тут же она уже больная, опять берет воспитывать ребенка, только уже не своего, а совсем чужого, и даже ей не родного);

б) при помощи замены лексических единиц с менее выраженным языковым и речевым аргументативным потенциалом (Колмогорова 2006, 2007) на языковые единицы, в которых такой потенциал более выражен: она пожертвовала собой, своей личной жизнью, интересами, увлечениями — более нейтральное делала все (из исходного текста) заменяется сочетанием пожертвовала собой, которое, с точки зрения языкового аргументативного потенциала, актуализирует в русском языковом сознании представление о прототипической, нормативной модели поведения человека, а будучи употреблено в речи, актуализирует скрытый социальный императив «и такой человек достоин любви и уважения»;

4) широкое обобщение ситуации (все не очень хорошо; она всегда помогала брату и все такое);

5) воспроизведение ситуации с попыткой предположения внутренних причин поведения героев, сопровождаемое конструкциями «кажется», «я не знаю», «возможно», «мне представляется», «думаю»: Наверное, по ее мнению, этот брак был не очень разумным; кажется, что у нее не было сильного уважения к себе;

6) градуирование ситуации (она скорее хорошая, чем плохая; ее можно назвать не только хорошей, но еще и смелой, отважной женщиной; самое положительное то, что она, несмотря на болезнь, взялась помогать неродному ребенку);

7) репрезентация ситуации как серии причин и следствий (она давала ему понять, что у нее нет никого и ничего, кроме него, о чем бы она могла заботиться, и как результат она получила непонимание и непослушание со стороны брата).

Разновидности данных форм РАП варьируют в зависимости от сочетания следующих трех параметров: объем представленной ситуации, степень осмысления ситуации, степень личного «проникновения» в ситуацию.

Формы РАП, в которых доминирует опора на моральные, нравственные ценности национально-лингвокультурного сообщества, включают в себя следующие разновидности:

1) апелляция к социальным нормам (такие поступки достойны уважения; она поступила благородно; осуждать ее за это нельзя; Варя правильно поступила);

2) категоризация героев или их поступков по отношению к различным, преимущественно, морально-нравственным нормам, принятым в данном сообществе, при помощи:

а) использования существительных абстрактной семантики, называющих те или иные нравственные качества (все, что она делала – самопожертвование), выражающих оценку социумом ситуации проявления тех или иных моральных качеств (это – жертва; она – героиня; Варя – эгоистка и собственница; она – молодец!);

б) адъективно-субстантивных сочетаний, в которых прилагательные имеют ярко выраженный языковой аргументативный потенциал (это настоящая сестринская любовь; Варя – самоотверженная девушка; Варя – полная дура);

в) наречий (она по-настоящему любила его; Варя поступила мужественно; Игорь по-глупому поступил);

г) гиперонимов человек, девушка, сопровождаемых определениями различного характера (она – девушка, у которой нелегкая жизнь; Варя – человек с большим сердцем; она – светлой и доброй души человек);

3) сравнение с другими, с эталоном (далеко не каждый как она…; не каждый решится на такое; не каждый способен на такое; в нашем сегодняшнем мире очень мало таких людей, как Варя);

4) упоминание прецедентной личности, прецедентной ситуации (она похожа на Соню Мармеладову; в православии человек верующий должен всегда помогать людям, даже если они не отвечают взаимностью).

Формы РАП, отражающие индивидуальные психологические особенности речевой личности аргументатора, различаются, прежде всего, по типу доминирующей разновидности речевых актов:

а) экспрессивы: Похвала (Она не посмотрела на болезнь! Она – молодец!); Обвинение (В том, что Игорь был несчастен, виноват только он…); Пожелание (чтобы таких людей было больше);

б) репрезентативы: Предположение (а могла бы сказать, что болеет; такой ситуации не произошло бы, поведи себя Варя по-другому; брат сам бы потом осознал, что натворил); Утверждение (каждый человек имеет право на выбор, и никто не может переубедить его и заставить переменить решение); Свидетельствования (я и сама была в такой ситуации, и знаю, что это такое);

в) директивы: Совет, Рекомендация (нельзя думать всегда «вот он бедненький!'»; ей не стоит продолжать так же заботиться о нем; ей не следует приносить себя в жертву ради брата; надо и на себя иметь время).

Среди форм РАП, обусловленных определенным уровнем владения аргументатором языковыми средствами выражения, выделяются:

1) использование стилистических средств, например, риторического вопроса (Но зачем было брать чужого ребенка?

Но стоило ли отказываться от своей жизни?), обращения и «объединяющего» мы (А что дальше? Но Вы, наверное, сами знаете?; мы этого не наблюдаем), эпитетов (слепая любовь, золотое сердце), противопоставлений (она все отдала, а он лишь пользовался заботой);

2) использование аргументативных маркеров (но; к сожалению, хотя, все-таки; ведь и т.д.).

3.6.2.2. Особенности эволюции форм речевого аргументативного поведения в процессе становления коммуникативной компетенции старших школьников и студентов

Результаты использования методик статистического и сопоставительного анализа позволили нам получить подтверждение гипотезы о том, что количество и качество форм РАП подвержено эволюционным изменениям в процессе становления коммуникативной и дискурсивной компетенций членов данного лингвокультурного сообщества.

Можно констатировать, что в процессе становления языковой/ речевой личности доля форм РАП, опирающихся на исходную ситуацию, текст, уменьшается: девочками-подростками (14–15 лет) употребляются все 7 разновидностей форм, использующих в качестве опоры исходный текст, в возрастной группе 16–17 лет – 6 таких разновидностей, а в группе девушек 20–24 года – 4. В процентном соотношении их доля в первой возрастной группе составляет 45% от общего числа использованных форм речевого аргументативного поведения, во второй – 28,5%, в третьей – 29,3%. Формирование же навыков речевого аргументативного поведения с опорой на морально-нравственные нормы социума уже завершается к 14–15 годам, о чем свидетельствует стабильное использование всех четырех выявленных нами форм данной разновидности в приблизительно одинаковых пропорциях: 1 группа – 21%, 2 группа – 25%, 3 группа – 24,5%.

Что касается тех форм РАП, которые отражают индивидуальные психологические особенности речевой личности аргументатора, то при всем разнообразии используемых типов речевых актов, в каждой возрастной группе можно выделить доминантный: в 1 группе – директивы Совет-Рекомендация, Поучение; во 2 группе – репрезентатив Утверждение, в 3 группе – все выделенные разновидности РА используются практически в равных пропорциях. Отметим, что такие разновидности форм речевого аргументативного поведения, как стилистические средства, практически не используются в речи представителей самой младшей возрастной группы (14–15 лет), а в речи представителей двух других групп – используются достаточно широко. Важно отметить, что во второй возрастной группе (16–17 лет) наблюдается ярко выраженный скачок в использовании аргументативных маркеров на фоне их редкого использования в младшей возрастной группе и спада употребления в старшей возрастной группе: в 1 группе испытуемых их количество составило 34% от общего числа использованных информаторами форм, во 2–47,5%, в 3–33,5%. Можно предположить, что именно в возрасте 16–17 лет имеет место активное овладение языковыми личностями арсеналом и навыками употребления слов-аргументаторов, а в возрасте 20–24 лет завершается овладение стилистическими языковыми средствами.

Обобщение результатов проведенного экспериментального исследования позволяет сделать несколько выводов:

1) речевое аргументативное поведение можно рассматривать как один из жанров общения (речевых жанров), поскольку для его реализации представители определенного национально-лингвокультурного сообщества используют достаточно стабильный репертуар речевых форм;

2) доминирующим когнитивным базисом разновидностей форм РАП выступают такие виды обобщения опыта, как представления: представления об окружающей среде, «реальности» (представления аргументатора об исходной ситуации), социально-ценностные представления, индивидуально-личностные представления (представление говорящего об уместности и желательности того или иного вида речевого акта в ситуации аргументации); в то время как знания (даже процедурные знания, так называемые «знания как») являются маргинальным видом обобщения опыта, используемым говорящими в аргументативном поведении (знание тех или иных средств языкового выражения);

3) диапазон и частотность форм реализации речевого жанра аргументации варьируют в зависимости от возрастной категории языковых личностей и соотносятся с некоторыми общими тенденциями психического развития и становления личности.

Таким образом, аргументация, будучи рассмотрена как один из аспектов «языкового существования» (Гаспаров 1998), речевой повседневности (Колмогорова 2008), должна быть определена не как вербально выраженная рациональная часть убеждения (Рузавин 1997), но как речевой жанр, вид речевого поведения, разновидности форм реализации которого осваиваются языковыми личностями в онтогенезе в процессе накопления опыта речевого и тесно переплетенного с последним социального взаимодействия в рамках определенного лингвокультурного сообщества и являются частью коммуникативной компетенции представителей данного сообщества.

Заключение

Краткий обзор основных направлений современных лингвистических исследований позволяет констатировать, что речевая повседневность является тем полем деятельности, которое все в большей степени интересует лингвистов, поскольку, являя собой, на первый поверхностный взгляд, картину хаоса и сумбура, позволяет при более внимательном рассмотрении увидеть некие закономерности, регулярные формы, определенные структуры, находящиеся на пересечении лингвистики, психологии и антропологии.

Аргументация как один из важнейших феноменов социолингвистического бытия человека тоже имеет определенную нишу существования в повседневном модусе. При этом сам механизм аргументации претерпевает существенные модификации. К таковым можно отнести определенную смену доминант: от рассудочности и интеллектуальности – к наглядности, типизированности, выраженному адаптивному характеру, сопровождаемому эффектом реальности. Аргументация с такой точки зрения может быть рассмотрена как психологическое явление, тесно связанное с языковым сознанием представителей определенного национально-лингвокультурного сообщества.

Результаты анализа эмпирического материала позволили выявить психологическую реальность слова аргументировать в русском языковом сознании, которая, как оказалось, имеет существенные отличия в зависимости от возрастной категории языковых личностей и характеризуется семантической диффузностью, связывая данное социально значимое действие с широким кругом других видов деятельностной активности, типичных для той или иной возрастной группы. Кроме того, работа с современными устными и массмедийными дискурсами показала, что данная языковая единица актуализирует в сознании носителей русского языка ряд коммуникативных стереотипов, установок, которые не всегда соответствуют рационально-эвристическому пониманию аргументации.

Проведенные экспериментальные исследования показали, что существует несколько типичных способов реализации аргументативного воздействия в повседневном речевом общении, рассматриваемом нами как ориентирующее взаимодействие: когнитивно-языковая, социально-речевая и личностная аргументация.

Аргументация в повседневном общении может быть также рассмотрена как особый речевой жанр, поскольку в ходе экспериментальной работы с разновозрастными группами респондентов нам удалось выявить определенные речевые формы, характерные для данного типа взаимодействия в повседневной коммуникации. Важно, что выявленные жанровые формы способны к эволюционированию в процессе становления языковой компетенции личности.

На наш взгляд, разработка проблемы видов, форм и способов аргументации в речевой повседневности остается открытой для дальнейших исследований, и, прежде всего, для дальнейшей экспериментальной работы.

Библиография

Абдулатипов Р.Г. Национальные отношения и политика общественного согласия / Р.Г. Абдулатипов // Этнополитический вестник. – 1995. – № 2. – С. 15–35.

Алефиренко Н.Ф. Современные проблемы науки о языке: Учеб. пос. / Н.Ф. Алефиренко. – М.: Флинта; Наука, 2005.

Алимпиева Р.В. Реализация компонентов семантической структуры слова «красный» в системе образно-поэтической речи / Р.В. Алимпиева // Вопросы семантики. – Л., 1974. – Вып. I. – С. 107–128.

Ананьев Б.Г. Психология чувственного познания / Б.Г. Ананьев. – М.: Наука, 2001.

Аристотель. Риторика. Поэтика / Аристотель. – М.: Лабиринт, 2007.

Арутюнова Н.Д. Лингвистические проблемы референции / Н.Д. Арутюнова // Новое в зарубежной лингвистике. Логика и лингвистика (Проблемы референции). – М.: Радуга, 1982. – Вып. 13. – С. 5–40.

Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений: Оценка. Событие. Факт. / Н.Д. Арутюнова. – М.: Наука, 1988.

Арутюнова Н.Д. Логико-коммуникативная функция и значение слова / Н.Д. Арутюнова // Язык и мир человека. – 2-е изд., испр. – М., 1999. – С. 1–90.

Архипов И.К. Полифония мира, текст и одиночество познающего сознания / И.К. Архипов // Studia Linguistica Cognitiva. – Вып. 1. – Язык и познание: Методологические проблемы и перспективы. – М.: Гнозис, 2006. – С. 157–171.

Аршинов В.И. Синергетика как феномен постклассической науки [Электронный ресурс] / В.И. Аршинов. – / library/arshinov/index.html (1 мая 1998).

Ахутина Т.В. Порождение речи: Нейролингвистический анализ синтаксиса / Т.В. Ахутина. – 2-е изд. – М.: Изд-во ЛКИ, 2007.

Баранов А.Н. Против «разложения смысла»: узнавание в семантике идиом / А.Н. Баранов // Компьютерная лингвистика и интеллектуальные технологии: По материалам ежегодной Международной конференции «Диалог» (Бекасово, 4–8 июня 2008 г.). – Вып. 7 (14). – М.: РГГУ, 2008. – С. 39–44.

Баранов А.Н., Крейдлин Т.Е. Иллокутивное вынуждение в структуре диалога/А.Н. Баранов, Г.Е. Крейдлин// В.Я. – 1992. – №2.

Батищев Г. С. Найти и обрести себя / Г.С. Батищев // Вопросы философии. – 1995. – №3.

Бахтин М.М. К философии поступка / М.М. Бахтин // Работы 1920-х годов. – Киев, 1994. – С. 67–72.

Бахтин М.М. Проблема текста. Заметки 1959–1961 гг. /М.М. Бахтин // Эстетика словесного творчества. – М.: Искусство, 1986. – С. 297–325, 421–423 (прим.). Впервые: Вопросы литературы. – 1976. – № 10 (публикация В.В. Кожинова).

Бахтин М.М. Марксизм и философия языка / М.М. Бахтин // Театрология. – М.: Лабиринт, 1998. – С. 298–456.

Бенвенист Э. Общая лингвистика / Э. Бенвенист. – М.: Прогресс, 1974.

Богданова Н.В, Бродт И.С., Куканова В.В., и др. О «корпусе» текстов живой речи: принципы формирования и возможности описания /Н.В. Богданова и др. // Компьютерная лингвистика и интеллектуальные технологии: По материалам ежегодной Международной конференции «Диалог» (Бекасово, 4–8 июня 2008 г.). – Вып. 7 (14). – М.: РГГУ, 2008. – С. 57–61.

Борботько В.Г. Общая теория дискурса (принципы формирования и смыслопорождения): Дис. … док. филол. наук. – Краснодар, 1998.

Борисова И.Н. Русский разговорный диалог: Структура и динамика / И.Н. Борисова. – Екатеринбург, 2001.

Борисова И.Н. Непрямая коммуникация в речевой систематике /И.Н. Борисова // Прямая и непрямая коммуникация: Сб. науч. статей. – Саратов: Изд-во ГосУНС «Колледж», 2003. – С. 60–71.

Брунер Дж. Онтогенез речевых актов / Дж. Брунер // Психолингвистика. – М., 1984.

Бурдье П. Практический смысл / П. Бурдье; пер. с фр. А.Т. Бибиков, Е.Д. Вознесенская, О.Н. Зенкин, Н.А. Шматко. – М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001.

Варламов М.В. Типологические особенности адъективной метафоры в сопоставлении с глагольной и субстантивной метафорой: Автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.04. – СПб., 1995. – С. 23.

Вежбицка А. Речевые жанры (в свете теории элементарных смысловых единиц) / А. Вежбицкая // Антология речевых жанров. – М.: Лабиринт, 2007. – С. 68–80.

Вежбицкая А. Прототипы и инварианты / А. Вежбицкая. Язык. Культура. Познание; пер. с англ.; Отв. ред. М.А. Кронгауз; Вступ. ст. Е.В. Падучевой. – М., 1997. – С. 21–30.

Вежбицкая А. Семантические универсалии и описание языков / А. Вежбицкая. – М.: Языки русской культуры, 1999.

Вежбицкая А. Что значит имя существительное? (или: Чем существительные отличаются по значению от прилагательных?) / А. Вежбицкая // Семантические универсалии и описание языков; пер. с англ. А.Д. Шмелева; Под ред. Т.В. Булыгиной. – М., 1999. – С. 3–90.

Виноградов В. В. Об основных типах фразеологических единиц в русском языке / В.В. Виноградов. Избранные труды. Лексикология и лексикография. – М., 1977. – С. 140–161.

Витгенштейн Л. О достоверности. Пер. Ю.А. Асеева, М.С. Козловой / Л. Витгенштейн // Вопр. философии. – 1991. – № 2. – С. 78–80.

Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. 1–2 / Л. Витгенштейн. – М.: Гнозис, 1994.

Власова Л.М. Семантика цвета в политической коммуникации / Л.М. Власова // Сб. научн. тр. / Моск. гос. ин-т ин. яз. им. Мориса Тореза. – М., 1990. – Вып. 363. – С. 77–85.

Власова Л.М. Семантический анализ прилагательных цвета в образной структуре сказки /Л.М. Власова // Функционирование в тексте единиц разных уровней (романские языки). – Сб. научн. тр. / Моск. гос. ин-т ин. яз. им. М. Тореза. – 1984. – Вып. 235. – С. 3–25.

Вольф Е.М. Грамматика и семантика прилагательного (на материале иберо-романских языков) / Е.М. Вольф. – М.: Наука, 1978.

Вольф Е.М. О соотношении квалификативной и дескриптивной структур в семантике слова и высказывания / Е.М. Вольф // Из. АН СССР, сер. лит. и яз. – Т. 40. № 4. – 1981. – С. 391–397.

Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки / Е.М. Вольф. – М.: Наука, 1985.

Выготский Л.С. Собрание сочинений: В 6 т. / Л.С. Выготский. – М.: Педагогика, 1982. – Т. 2.

Выготский Л.С. Мышление и речь / Л.С. Выготский. – М.: Лабиринт, 2007.

Выготский Л. С. Психология грамматики / Л.С. Выготский. – М.: Изд-во МГУ, 1968.

Галяшина Е.М. Лингвистика и речеведение в теории экспертизы спорных текстов / Е.И. Галяшина // Русский язык: исторические судьбы и современность: III Международный конгресс исследователей русского языка: Труды и материалы. – М.: МАКС Пресс, 2007. – С. 778.

Гаспаров Б.М. Язык. Память. Образ. Лингвистика языкового существования / Б.М. Гаспаров. – М., 1996.

Гачев Г.Д. Национальные образы мира: Евразия – космос кочевника, земледельца и горца / Г.Д. Гачев. – М.: Институт ДИДИК, 1999. – С. 368.

Голев Н.Д. Юридический аспект языка в лингвистическом освещении / Н.Д. Голев // Юрислингвистика-1: проблемы и перспективы: Межв. сб. научн. тр. / Под ред. Н.Д. Голева. – Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 1999. – С. 11–58.

Голев Н.Д. Юридизация естественного языка как юрислингвистическая проблема / Н.Д. Голев // Юрислингвистика-2: русский язык в его естественном и юридическом бытии: Межвуз. сб. научн. тр. / Под ред. Н.Д. Голева. – Барнаул: Изд-во Алт. ун-та, 2000. – С. 9–45.

Голев Н.Д. Теоретические аспекты юридического функционирования русского языка /Н.Д. Голев // Русский язык: исторические судьбы и современность: III Международный конгресс исследователей русского языка: Труды и материалы. – М.: МАКС Пресс, 2007. – С. 779.

Гольдин В.Е. Имена речевых событий, поступков и жанры русской речи / В.Е. Гольдин // Антология речевых жанров: повседневная коммуникация. – М.: Лабиринт, 2007.

Григорьев Л.Г. Социология повседневности Альфреда Шюца // Социологические исследования. – 1987. – № 1. – С. 125.

Гудков Д.Б. Теория межкультурной коммуникации / Д.Б. Гудков. – М.: Гнозис, 2003.

Гудков Д.Б., Ковшова М.Л. Телесный код русской культуры: материалы к словарю / Д.Б. Гудков, М.Л. Ковшова. – М.: Гнозис, 2007.

Гумбольдт В. фон. О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества // Избранные труды по языкознанию / В. Гумбольдт [пер. с нем.; под ред., с пред. и примеч. Г.В. Рамишвили]. – М.: Прогресс, 1984. – С. 37–298.

Гуссерль Э. Феноменология / Э. Гуссерль [пер. с нем. В.И. Молчанова] // «Логос». – 1991. – №1. – С. 12–21.

Дебренн М. Французский язык в речевой практике русских. Межъязыковая девиатология: Тр. гуманит. фак. Сер. 1: Монографии / М. Дебренн. – НГУ. – Новосибирск, 2006.

Декарт Р. Избранные произведения / Р. Декарт. – М: Государственное издательство политической литературы, 1950.

Декарт Р. Сочинения в 2-х томах / Р. Декарт. – Т. 1. – М.: Мысль, 1989.

Дементьев В.В. Светская беседа: жанровые доминанты и современность / В.В. Дементьев // Жанры речи. – Вып. 8. – Саратов, 1999. – С. 157–177.

Дементьев В.В. Непрямая коммуникация / В.В. Дементьев. – М.: Гнозис, 2006.

Демьянков В.З. Основы теории интерпретации и ее приложения в вычислительной технике. – М.: Изд-во МГУ, 1985.

Демьянков В.З. Понимание как интерпретирующая деятельность // Вопросы языкознания. 1983. – № 6. – С. 58–67.

Демьянков В.З. Англо-русские термины по прикладной лингвистике и автоматической переработке текста [Текст] / В.З. Демьянков // Методы анализа текста. – Вып. 2. – Всесоюзн. центр переводов ГКНТ и АН СССР, 1982.

Деннингхаус С. Под флагом искренности: лицемерие и лесть как специфические явления речевого жанра «притворство» // Жанры речи. – Вып. 2. – Саратов, 1999.

Дмитриева О.А. Лингвокультурные типажи России и Франции XIX в. – АДД. – 10.02.20. – Волгоград, 2007. – С. 24.

Дьячкова И.Г. Высказывания-похвалы и высказывания-порицания как речевые жанры в современном русском языке: Автореф. дис. … канд. филол. наук. – Омск, 2000.

Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод в социологии: Пер. с фр. / Э. Дюркгейм. — М.: Наука, 1998.

Жирмунская М.И. Словообразовательные потенции прилагательных цветообозначения в современных германских языках: Автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.04. – М., 1982.

Залевская А.А. Проблемы организации внутреннего лексикона человека // Психолингвистические исследования. Слово. Текст. Избранные труды. – М.: Гнозис, 2005. – С. 31–85.

Залевская А.А. Введение в психолингвистику: Учебник / А.А. Залевская. – М.: РГГУ, 1999.

Залевская А.А. Значение слова и возможности его описания / А. А. Залевская // Психолингвистические исследования. Слово. Текст. Избранные труды. – М.: Гнозис, 2005а. – С. 133–215.

Залевская А.А. Концепт как достояние индивида / А.А. Залевская // Психолингвистические исследования. Слово. Текст. Избранные труды. – М.: Гнозис, 20056. – С. 234–244.

Земская Е.А. Клише новояза и цитация в языке постсоветского общества // ВЯ. – 1996. – № 3. – С. 23–31.

Земская Е.А., Китайгородская М.В., Ширяев Е.Н. Русская разговорная речь. Общие вопросы. Словообразование. Синтаксис / Е.А. Земская, М.В. Китайгородская, Е.Н. Ширяев. – М., 1981.

Зимняя И.А. Речевой механизм в схеме порождения речи (применительно к задачам обучения иностранному языку) // Психологические и психолингвистические проблемы владения и овладения языком. – М.: Изд-во МГУ, 1969. – С. 5–16.

Зимняя И.А. Психолингвистические аспекты обучения говорению на иностранном языке / И.А. Зимняя. – М.: Просвещение, 1978.

Ивин А.А. Логика: учебник для гуманитарных факультетов / А.А. Ивин. – М.: Гардарики, 2004. – С. 352.

Ивлев Ю.В. Логика/ Ю.В. Ивлев. – М.: Проспект; Велби, 2008.

Исенина Е.И. Дословесный период развития речи у детей / Е.И. Исенина. – Саратов, 1986.

Иссерс О. С. Коммуникативные стратегии и тактики русской речи / О.С. Иссерс. – М.: УРСС, 1999.

Каверин Б.И., Демидов И.В. Логика и теория аргументации: учебн. пособие для студентов вузов / Б.И. Каверин, И.В. Демидов. – Москва: ЮНИТИ-ДАНА, 2005.

Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей возникнуть в смысле науки / И. Кант. – М.: VIA, 1993.

Карамзин Н.М. Письма русского путешественника / Н.М. Карамзин. – М.: Сов. Россия, 1983.

Карасик В.И. Языковая личность и категория языка / В.И. Карасик // Языковая личность: проблемы обозначения и понимания: Тезисы докладов научной конференции. – Волгоград, 1997. – С. 52–53.

Карасик В.И. О категориях дискурса / В.И. Карасик // Языковая личность: социолингвистические и эмотивные аспекты: Сб. научн. тр. / ВГПУ, СГУ. – Волгоград – Архангельск: Перемена, 1998. – С. 185–197.

Карасик В.И. О типах дискурса / В.И. Карасик // Языковая личность: институциональный и персональный дискурс: сб. научн. тр. – Волгоград: Перемена, 2000. – С. 5–20.

Карасик В.И. Язык социального статуса / В.И. Карасик. – М.: Гнозис, 2002.

Карасик В.И., Дмитриева О.А. Лингвокультурный типаж: к определению понятия / В.И. Карасик, О.А. Дмитриева // Аксиологическая лингвистика: лингвокультурные типажи. – Волгоград: Парадигма, 2005.

Караулов Ю.Н. Русская языковая личность / Ю.Н. Караулов. – М.: Наука, 1987.

Караулов Ю.Н., Тарасов Е.Ф., Уфимцева Н.В., Черкасова Г.А. Славянский ассоциативный словарь: русский, белорусский, болгарский, украинский /Ю.Н. Караулов и др. – М., 2004.

Караулов Ю.Н. Русский ассоциативный словарь как новый лингвистический источник и инструмент анализа языковой способности /Ю.Н. Караулов // Русский ассоциативный словарь, кн. 1. – М., 1994.

Карпинская Р.С. Биофилософия – новое направление исследования / Р.С. Карпинская // К проблеме становления биофилософии. – М.: 1997. – С. 165–178.

Касьянюк Т.В. К вопросу о предмете лингвистической экспертизы по делам защиты чести, достоинства и деловой репутации / Т.В. Касьянюк // Русский язык: исторические судьбы и современность: III Международный конгресс исследователей русского языка: Труды и материалы. – М.: МАКС Пресс, 2007. – С. 784.

Кашкин В.Б. Бытовая философия языка и языковые контрасты / В.Б. Кашкин // Теоретическая и прикладная лингвистика: Межвуз. сб. научн. тр. – Воронеж, 2002. – Вып. 3: Аспекты метакоммуникативной деятельности. – С. 3–34.

Кибрик А.Е. Очерки по общим и прикладным вопросам языкознания / А.Е. Кибрик. – М., 1992.

Кириллов В.И., Старченко А.А. Логика: учебн. пособие для высш. уч. заведений / В.И. Кириллов, А.А. Старченко. – М.: Юрист, 2001.

Кобозева И.М. Две ипостаси содержания речи: значение и смысл / И.М. Кобозева // Язык о языке: сб. статей [под общим рук. и ред. Н.Д. Арутюновой]. – М.: Языки русской культуры, 2000. – С. 303–359.

Кобозева И.М. Лингвистическая семантика / И.М. Кобозева. – М.: УРСС, 2000.

Колмогорова А. В. Концептуальные особенности прилагательных blanc и noir в составе адъективно-субстантивного сочетания в современном французском языке. – Дис. … канд. филол. наук. 10.02.05. – Иркутск, 2001.

Колмогорова А.В. Оценочная компонента в семантике прилагательных-цветообозначений черного и белого цветов в русском и французском языках: возможности концептуального объяснения различий / А.В. Колмогорова // Материалы V регионального научного семинара по проблемам систематики языка и речевой деятельности (Иркутск, 16–18 октября 2002 г.) – Иркутск: ИГЛУ, 2002. – С. 76–80.

Колмогорова А.В. Концептуализация белого и черного цветов в русском и французском языках и архетипы коллективного бессознательного / А.В. Колмогорова // Проблемы сохранения вербальной и невербальной традиции этносов: Материалы «круглого стола» I Международной научной конференции «Язык. Миф. Этнокультура». – Кемерово: ИПК «Графика», 2003. – С. 83–91.

Колмогорова А.В., Костюшкина Г.М. Концептуальное содержание цветовых прилагательных blanc и noir в современном французском языке / А.В. Колмогорова // «Slowa, slowa, slowa» … w komunikacji jkzykowej: pod redakcja Marceliny Grabskiej. – Fundacja Rozwoju Uniwersytetu Gdanskiego, Gdansk, 2004. – С 187–196.

Колмогорова А.В. Концепт «второстепенность» в концептуальном содержании прилагательного «черный» во французском и русском языках / А.В. Колмогорова // Вестник Бурятского университета. Сер. 14: Романо-германская филология. Вып. 1. – Улан-Удэ: Изд-во Бурятского университета, 2005. – С. 9–18.

Колмогорова А.В. О двух видах «черных мыслей» в русском языковом сознании // Когнитивное моделирование в лингвистике: Материалы VIII международной конференции. Труды. Т. 2. – Москва – Варна, 20056. – С. 65–75.

Колмогорова А.В. Языковое значение и речевой смысл: Опыт функционально-скемиологического исследования прилагательных-обозначений светлого и темного в современных русском и французском языках / А.В. Колмогорова. – Новокузнецк: 2006.

Колмогорова А.В. Концепт: конструкт/живое знание/редуцированный опыт? / А.В. Колмогорова // Лингвистические парадигмы и лингводидактика: Материалы XII Международной научно-практической конференции (Иркутск, 13–15 июня 2007 г.). – Иркутск: Изд-во БГУ-ЭП, 2007. – С. 63–68.

Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. Из наблюдений над речевой практикой масс-медиа. – М.: Педагогика-Пресс, 1994.

Костомаров В.Г. Книжность и разговорность в массовой коммуникативности / В.Г. Костомаров // Русский язык: исторические судьбы и современность: III Международный конгресс исследователей русского языка: Труды и материалы. – М.: МАКС Пресс, 2007. – С. 387.

Костюшкина Г.М. Современные направления во французской лингвистике (Теория высказывания и анализ дискурса): учебн. пособие / Г.М. Костюшкина. – Иркутск, 2003.

Кравченко А.В. Знак, значение, знание. Очерк когнитивной философии языка. – Иркутск: Издание ОГУП «Иркутская областная типография №1», 2001.

Кравченко А.В. Место концепта в соотношении языка, познания и мышления / А.В. Кравченко // Жанры речи: сборник научных статей. – Саратов: Изд-во ГосУНЦ «Колледж», 2005. – Вып. 4. Жанр и концепт. – С. 84–101.

Кравченко А.В. Является ли язык репрезентативной системой? /А.В. Кравченко // Studia Linguistica Cognitiva. – Вып. 1. – Язык и познание: Методологические проблемы и перспективы. – М.: Гнозис, 2006. – С. 135–156.

Красных В.В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? / В.В. Красных. – М.: Гнозис, 2003. – С. 375.

Красных В.В., Гудков Д.Б., Захаренко И.В. Русское культурное пространство [Текст]: лингвокультурологический словарь: Вып. 1 / И.С. Брилева, И.П. Вольская, Д.Б. Гудков, И.В. Захаренко, В.В. Красных. – М.: Гнозис, 2004. – 1997.

Кривоносое А.Т. Язык. Логика. Мышление: Умозаключение в естеств. яз. / А.Т. Кривоносов – М.: Изд-во Моск. гос. лингвист, ун-та, 1996.

Лав Н. Когниция и языковой миф / И. Лав // Studia Linguistica Cognitiva. – Вып. 1. – Язык и познание: Методологические проблемы и перспективы. – М.: Гнозис, 2006. – С. 105–134.

Лагута О.Н. Логика и лингвистика / О.И. Лагута. – Новосибирск, 2000.

Лакофф Дж. Мышление в зеркале классификаторов / Дж. Лакофф // Новое в зарубежной лингвистике. – Вып. XXIII. Когнитивные аспекты языка; пер. с англ.; Сост., ред., вступ. ст. В.В. Петрова и В.И. Герасимова. – М., 1988. – С. 12–52.

Лаптева О.А. Русский разговорный синтаксис. – М.: УРСС, 2003.

Леонтьев А.А. Основы психолингвистики / А.А. Леонтьев. – М., 1997.

Леонтьев А.А. Смысл как психологическое понятие / А.А. Леонтьев // Язык и речевая деятельность в общей и педагогической психологии: Избранные психологические труды. – М.: МПСИ; Воронеж: НПО «МОДЭК», 2001. – С. 141–152.

Леонтьев А.А. Основные направления прикладной психолингвистики в СССР / А.А. Леонтьев // Речевое воздействие. Проблемы прикладной психолингвистики. – М., 1972. – С. 7–24.

Леонтьев А.А. Психолингвистические единицы и порождение речевого высказывания / А.А. Леонтьев. – М.: Наука, 1969.

Липман М. Обучение с целью уменьшения насилия и развития миролюбия// Вопросы философии, 1992 – № 5. – С. 110–121.

Лисеев И.К. Биофилософия – путь к новой парадигме культуры / И.К. Лисеев // К проблеме становления биофилософии. – М.: Изд-во Российской Академии наук, 1997. – С. 178–187.

Лоренц К. По ту сторону зеркала [Текст] / К. Лоренц; пер. с англ. // Эволюция. Язык. Познание. – М.: Языки русской культуры, 2000. – С. 42–69.

Лурье С.В. Историческая этнология: учебн. пособие для вузов /С.В. Лурье. – М.: Аспект-Пресс, 1997. – С. 448.

Макаров М.Л. Интерпретационный анализ дискурса в малой группе / М.Л. Макаров. – Тверь, 1998.

Макаров М.Л. Основы теории дискурса / М.Л. Макаров. – М.: Гнозис, 2003. – С. 280.

Маничев С.А. Мифология в политических технологиях // Общество и политика: Современные исследования, поиск концепций. – СПб., 2000.

Маркасова Е.В. Риторическая энантиосемия в корпусе русского языка повседневного общения «один речевой день» /Е.В. Маркасова // Компьютерная лингвистика и интеллектуальные технологии: По материалам ежегодной Международной конференции «Диалог» (Бекасово, 4–8 июня 2008 г.). Вып. 7 (14). – М.: РГГУ, 2008. – С. 352–355.

Марков Б.В. Философская антропология. Очерки истории и теории / Б.В. Марков. – СПб., 1997.

Масленникова К.И. Система цветообозначений современного французского языка: Автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.05 – Л., 1972.

Матвеева Г.Г. Скрытые грамматические значения и идентификация грамматического лица («портрета») говорящего // Дис. … докт. филолог. наук. СПб., 1992.

Матурана У. Онтология наблюдения [Электронный ресурс] / У. Матурана. – . (4 ноября 2002).

Матурана У. Древо познания / У. Матурана, Ф. Варела. – М.: Прогресс-Традиция, 2001.

Мерло-Понти М. Феноменология восприятия / М. Мерло-Понти; пер. с фр. [под ред. И.С. Вдовиной, С.Л. Фокина]. – СПб.: Ювента; Наука, 1999. – С. 606.

Михалкин Н.В. Логика и аргументация в судебной практике: Учебник для вузов / Н.В. Михалкин. – СПб.: Питер, 2004.

Мичурин В.А. Словарь понятий и терминов теории этногенеза Л.Н. Гумилева / Под ред. Л.Н. Гумилева // Л.Н. Гумилев. Этносфера: История людей и история природы. – М.: Экопрос, 1993.

Мишланов В.А. Молитва как речевой жанр / В.А. Мишланов // Прямая и непрямая коммуникация. – Саратов, 2003. – С. 290–301.

Мокиенко В.М. Спорные проблемы современной фразеологии / В.М. Мокиенко // Русский язык: исторические судьбы и современность: III Международный конгресс исследователей русского языка: Труды и материалы. – М.: МАКС Пресс, 2007. – С. 172.

Муравьев В.Л. Проблемы возникновения этнографических лакун / В.Л. Муравьев. – Владимир: [б. и.], 1980. – С. 105.

Мягкова Е.Ю. Эмоционально-чувственный компонент значения слова: вопросы теории. Автореф. дис. … доктора филол. наук. – М., 2000. – С. 43.

Нариньяни А. С. Бермудский треугольник: взаимодействие – коммуникация – общение / А.С. Нариньяни // Компьютерная лингвистика и интеллектуальные технологии: По материалам ежегодной Международной конференции «Диалог» (Бекасово, 4–8 июня 2008 г.). Вып. 7 (14). – М.: РГГУ, 2008. – С. 618–627.

Никитина С.Е. Келья в три окошечка / С.Е. Никитина // Логический анализ языка. Языки пространств / Отв. ред.: Н.Д. Арутюнова, И.Б. Левонтина. – М.: Языки русской культуры, 2000. – С. 348–357.

Никитина СюЕ. Устная народная культура и языковое сознание / С.Е. Никитина. – М.: Наука, 1993. – С. 187.

Норман Б.Ю. Лингвистика каждого дня / Б.Ю. Норман. – Минск, 1991.

Норман Б.Ю. Игра на гранях языка / Б.Ю. Норман. – М., 2006.

Олескин А.В. Биополитика: Полит. потенциал совр. биологии: филос, политол. и практ. Аспекты / А.В. Олескин / Учебн.-метод, об-ние унтов России, МГУ им. М.В. Ломоносова. – М., 2001.

Остин Дж. Слово как действие / Дж. Остин // Новое в зарубежной лингвистике. – Вып. 17. – М., 1986.

Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания / Бергер П., Лукман Т. – М., 1995.

Павлова Н.Д. Интент-анализ политических диалогов / Н.Д. Павлова // XII Международный симпозиум по психолингвистике и теории коммуникации «Языковое сознание и образ мира». – М., 1997.

Надучева Е.В. Семантические исследования (Семантика времени и вида в русском языке; Семантика нарратива) / Е.В. Падучева. – М., 1996.

Плотникова С.Н. Неискренний дискурс (в когнитивном и структурно-функциональном аспектах) / С.Н. Плотникова. – Иркутск: Изд-во ИГЛУ, 2000.

Поварнин С.И. Искусство спора/ С.И. Поварнин. – М.: Флинта, 2002.

Полубниченко Л.В. Топология цветообозначений / Л.В. Полубниченко, Т.И. Шхвацабая // Вестник МУ, сер. 9, филология. – 1985. – № 3. – С. 46–52.

Потебня А.А. Из записок по русской грамматике / А.А. Потебня. – М.: Учпедгиз, 1958. – Т. 1–2. – С. 536.

Пригожий И. Философия нестабильности / И. Пригожий // Вопросы философии. – 1991. – № 6. – С. 46–57.

Пригожий И. Время, хаос, квант / И. Пригожий, И. Стенгерс. – М., 1994.

Романов А.А. Уровни функционально-семантического анализа текста / А.А. Романов //Текст, контекст, подтекст. – М., 1986. – С. 10–17.

Романов В.Н. Историческое развитие культуры: Психолого-типологический аспект / В.Н. Романов. – М., 2003.

Рубакин Н.А. Психология читателя и книги / Н.А. Рубакин. – М., 1977.

Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии / С.Л. Рубинштейн. – СПб.: Питер, 2000.

Ружицкий И.В. Мнемы в картине мира писателя / И.В. Ружицкий // Языковая личность: текст, словарь, образ мира: Сб. статей. – М.: Изд-во РУДН. – С. 118–123.

Рузавин Г.И. Логика и аргументация: уч. пособие для вузов / Г.И. Рузавин. – М.: Юнити, 1997.

Санников В.З. Русский язык в зеркале языковой игры / В.З. Санников. – М.: Языки русской культуры, 1999.

Седов К.Ф. «Новояз» и речевая культура личности / К.Ф. Седов // Вопросы стилистики. – Вып. 25. – Саратов, 1993.

Седов К.Ф. Типы языковых личностей и стратегии речевого поведения (о риторике бытового конфликта) [Текст] / К.Ф. Седов // Вопросы стилистики. – Вып. 26: Язык и человек. – Саратов: Изд-во Сарат. ун-та, 1996. – С. 8–14.

Седов К. Ф. Становление дискурсивного мышления языковой личности. Психо– и социолингвистические аспекты /К.Ф. Седов. – Саратов, 1999.

Седов К.Ф. Дискурс и личность: эволюция коммуникативной компетенции / К.Ф. Седов. – М.: Лабиринт, 2004.

Серль Дж. Косвенные речевые акты / Дж. Серль // Новое в зарубежной лингвистике. – Вып. 17. – М., 1986.

Сеченов И.М. Избранные философские и психологические произведения / И.М. Сеченов. – М.: Госполитиздат, 1947.

Сорокин Ю.А. Психополитология: лица и факты / Ю.А. Сорокин // Русские и «русскость»: Лингво-культурологические этюды / Сост. В.В. Красных. – М.: Гнозис, 2006. – С. 263–331.

Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики / Ф. де. Соссюр; пер. с фр. A.M. Сухотина [научн. ред. пер., предисл. и прим. – Н.А. Слюсаревой]. – М.: Логос, 1998.

Степанов Ю.С. Концепты. Тонкая пленка цивилизации / Ю.С. Степанов. – М.: Языки славянских культур, 2007.

Стернин И.А. Язык и национальное сознание / Н.А. Стернин // Логос. – 2005. – № 4. – С. 140–155.

Стернин И.А. Значение и концепт: сходства и различия / Н.А. Стернин // Языковая личность: текст, словарь, образ мира: Сб. статей. – М.: Изд-во РУДН. – С. 485–495.

Стросон П.Ф. Намерение и конвенция в речевых актах / П.Ф. Стросон // Новое в зарубежной лингвистике. – Вып. 17. Теория речевых актов, 1986. – С. 136–137.

Сыров В.Н. О статусе и структуре повседневности (методологические аспекты) / В.Н. Сыров // Личность. Культура. Общество. – 2000. – Т. 2. – Спец. выпуск. С. 147–159.

Тарасов Е.Ф. Эскиз теории речевого общения / Е.Ф. Тарасов // Языковая личность: текст, словарь, образ мира: Сб. статей. – М.: Изд-во РУДН, 2006. – С. 256–265.

Тарасов Е.Ф. Статус и структура теории речевой коммуникации /Е.Ф. Тарасов // Проблемы психолингвистики. – М., 1975. – С. 139–150.

Теслер О.В. Исследование лексико-семантической группы прилагательных со значением цвета во французском языке в сопоставлении с украинским: Автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.05. – Киев, 1989.

Толстой Н.И. К реконструкции древнеславянской духовной культуры (лингвоэтнографический аспект) / Н.И. Толстой, С.М. Толстая // Славянское языкознание. VIII Международный съезд славистов. Загреб – Любляна, сентябрь 1978. Доклады сов. делегации. – М., 1978. – С. 364–385.

Топоров В.Н. Древо мировое / В.Н. Топоров // Мифы народов мира. – Т. 1. – М.: Сов. Энциклопедия, 1987. – С. 398–400.

Топоров В.Н. Модель мира /В.Н. Топоров // Мифы народов мира. – Т. 2. – М.: Сов. Энциклопедия, 1987а. – С. 161–163.

Третьякова B.C. Конфликт как феномен языка и речи / B.C. Третьякова // Известия УрГУ. – 2003. – № 27. – С. 25–30.

Уснадзе Д.Н. Теория установки / Д.Н. Уснадзе. – Москва – Воронеж, 1997.

Ушакова Т.Н. Психологический подход к анализу дискурса /Т.Н. Ушакова // XII Международный симпозиум по психолингвистике и теории коммуникации «Языковое сознание и образ мира». – М., 1997. – С. 158–159.

Ушакова Т.Н. О творческом характере языка и речи / Т.Н. Ушакова // Языковая личность: текст, словарь, образ мира: Сб. статей. – М.: Изд-во РУДН, 2006. – С. 132–148.

Ушакова И.Б. Концептуальный анализ прилагательных с темпоральными признаками «прошлое», «настоящее» и «будущее» в современном английском языке: Автореф. дис. … канд. филол. наук. 10.02.04. – Иркутск, 2002.

Уэстон Э. Аргументация. Десять уроков для начинающих авторов / Э. Уэстон. – М.: Флинта, 2005.

Фетисова С.А. Концептуализация имени цвета «красный»: Автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.19. – Кемерово, 2005.

Филиппов К.А. Лингвистика текста: Курс лекций / К.А. Филиппов; 2-е изд., испр. и доп. – СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2007.

Фортунатов Ф.Ф. Избранные труды / Ф.Ф. Фортунатов. – М.: Учпедгиз, 1956. – Т. 1.

Хайдеггер М. Бытие и время / М. Хайдеггер. – М., 1997.

Хейзинга Й. Homo Ludens; Статьи по истории культуры / Й. Хейзинга / Пер., сост. и вступ. ст. Д.В. Сильвестрова; Коммент. Д.Э. Харитоновича. – М.: Прогресс – Традиция, 1997.

Холодная М.А. Психология интеллекта: парадоксы исследования / М.А. Холодная. – Москва – Томск, 1997.

Цивьян Т.В. Лингвистические основы балканской модели мира / Т.В. Цивьян. – М.: Наука, 1990.

Чекалина Е.М. Историко-семасиологическое исследование прилагательных цвета во французском языке XI – XVI вв.: Автореф. дис. … канд. филол. наук: 10.02.05. – Л., 1972.

Чулкина Н.Л. Мир повседневности в языковом сознании русских / Н.Л. Чулкина. – М.: УРСС, 2007.

Шабес В.Я. Событие и текст / В.Я. Шабес. – М.: Высшая школа, 1989.

Шаховский В.И. Ложь (вранье) как речевой жанр (к теории жанрообразующих признаков) / В.И. Шаховский // Жанры речи. – Вып. 4. – Саратов, 2005. – С. 218–240.

Шейгал Е.И. Семиотика политического дискурса: Монография / Е.И. Шейгал. – М., Волгоград: Перемена, 2000.

Шелер М. Феноменология и теория познания / М. Шелер // Избранные произведения: пер. с нем. А.В. Денежкина, А.Н. Малинкина, А.Ф. Филиппова [под ред. А.В. Денежкина]. – М.: «Гнозис», 1994. – С. 195–258.

Шмелева Т.В. Модель речевого жанра / Т.В. Шмелева // Антология речевых жанров. – М.: Лабиринт, 2007. – С. 81–89.

Шрамм А.Н. Очерки по семантике качественных прилагательных / А.Н. Шрамм. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1979.

Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность / Л.В. Щерба. – Л.: Наука, 1974.

Щурина Ю.В. Шутка / Ю.В. Шурина // Антология речевых жанров. – М.: Лабиринт, 2007. – С. 284–294.

Эренбург И. Французские тетради / И. Эренбург. – М.: Советский писатель, 1959.

Austin J.L. How to Do Things with words / J.L. Austin. – Oxford: Oxford Univ., 1962.

Bates E. Language and context: The Acquisition of Pragmatics / E. Bates. – N.-Y., 1976.

Bourdieu P. Structures, Habitus, Practices / P. Bourdieu // The Logic of Practice. – [S. 1.]: Polity Press, 1990. – Book 1.3, pp. 52–65.

Charaudeau P. Grammaire du sens et de l'expression / P. Charaudeau. – Paris: Hachette, 1992.

Coquet J.-C. Le discours et son sujet. Essai de grammaire modale / J.-C. Coquet. – P., 1984.

Courtés J. Analyse Semiotique du Discours /J. Courtés. – P., 1991.

Deese J. The structure of associations in language and the thought / J. Deese. – Baltimore: The Jhon Hopkins Press, 1965.

Détrie С., Siblot P., Vérine B. Terme et concepts pour Panalyse du discours. Une approche praxématique / C. Détrie, P. Siblot, B. Vérine. – P., 2001.

Dijk T.A. van. The Study of discourse / T.A. van. Dijk // Discourse as structure and process. – [S.l.]: Sage Publications, 1997. – Pp. 1–34.

Ducrot O. Les modificateurs déréalisants / O. Ducrot // Journal of Pragmatics. – 1995. – № 24. – Pp. 145–165.

Ducrot O. Topoï et sens / O. Ducrot // Actes du 9ème colloque d'Albi, Université de Toulouse. – [S.l.]: Le Mirail, 1989. – Pp. 1–22.

Eemeren F.H. van, Grootendorst R. Relevance reviewed: the case of argumentum ad hominem / F.H. van Eemeren, R. Grootendorst. – Argumentation 6, 1992. – no. 2. – Pp. 141–159.

Eemeren F.H. van, Grootendorst R. Studies in pragma-dialectics / F.H. van Eemeren, R. Grootendorst. – Amsterdam: Sic Sat, 1994.

Eemeren F.H. van, Grootendorst R. The pragma-dialectical approach to fallacies / F.H. van Eemeren, R. Grootendorst. – In: Hansen, H.V. and R.C. Pinto (eds. 1995), 1995. – Pp. 130–144.

Emmeche C. From language to nature – the semiotic metaphor in biology / С Emmeche, J. Hoffmeyer// Semiotica. – 1991. – № 1/2 – Pp. 1–42.

Fauconnier G. Mental spaces / G. Fauconnier. – Cambridge: Cambridge University Press, 1994. – P. 190.

Fauconnier G. Blending as a central process of grammar / G. Fauconnier, M. Turner // Conceptual structure, discourse and language. – Stanford, CA: CSL Publications, 1996. – Pp. 113–130.

Fauconnier G. Mapping in thought and language / G. Fauconnier. – Cambridge: Cambridge University Press, 1997. – P. 205.

Fauconnier G. Methods and generalizations / G. Fauconnier // Cognitive Linguistics: Foundations, Scope and Methodology; Ed. T. Janssen, G. Redeker. – Berlin; New York: Mouton de Gruyter, 1999. – Pp. 95–127.

Grice H.P. Meaning / H.P. Grice // Reading in the Philosophy of Language. – Englewood Cliffs, 1971. – Pp. 436–444.

Grice H.P. Logic and conversation / H.P. Grice // Syntax and Sementics. – Vol. 3. – New York, 1975. – Pp. 41–58.

Guilhaumou J. De nouveaux gestes de lecture ou le point de vue de l’analyse du discours sur le sens / J. Guihaumou, D. Maldidier // La quadrature du sens. – Paris: PUF, 1990. – Pp. 228–239.

Habermas J. Towards a Rational Society / J. Habermas. – L., 1971.

Heller A. Can Everydey Life be Endangered? // Heller A. Can Modernity Survive. – T.J. Press Ltd, Padstow, Cornwall, 1990. – P. 46.

Hoenigswald H.M. A proposal for the study of folk-linguistics / H.M. Hoenigswald // Sociolinguistics: Proceedings of the UCLA Sociolinguistic Conference 1964. – Mouton, 1966. – Pp. 16–26.

Hoffmeyer J. Biosemiotics: Towards a new Synthesis in biology / J. Hoffmeyer // European Journal for Semiotic Studies. – 1997. – № 2. – V. 9. – Pp. 355–376.

Houtlosser P. Points of view / P. Houtlosser. – Argumentation 12, no. 3. – Pp. 387–405.

Kiss G. An associative Thesaurus of English: Structural analysis of a large relevance network: Paper presented at the Conference on Current Research on Long-Term Memory (Dundee, 1973) / G. Kiss. – Edinburgh: Univ. of Edinburgh, 1973.

Lakoff G. Metaphors We Live By / G. Lakoff, M. Johnson. – [S.l.]: The University of Chicago Press, 1980; Lecours 1984.

Maingueneau D. L'analyse du discours / D. Maingueneau // Introdiction aux lectures de l'archive. – Paris: Hachette, 1991. – Pp. 3–21.

Maingueneau D. Nouvelles tendences de l'analyse du discours / D. Maingueneau. – Paris: Hachette, 1987.

Merleau-Ponty M. Phénoménologie de la perception / M. Merleau-Ponty. – Paris: Gallimard, 1945.

Neisser U. Cognition and reality. Principles and implications of cognitive psychology / U. Neisser. – San-Francisco: W.H. Freeman and company, 1976.

Nevert M., Nespoulous J.L., Lecours A. R. Approches psycholinguistiques du discours du psychotique / M. Nevert, J.-L. Nespoulous, A.R. Lecours // Communiquer demain: Actes de Congrès International de la Fédération des Orthophonistes Français. – P., 1984.

Pattee H. Cell psychology: an evolutionary approach to the symbol-matter problem / H. Pattee // Cognition and Brain Theory. – 1982. – Vol. 5. – № 4. – Pp. 325–341.

Pettier В. Sémantique générale / B. Pottier. – P., 1992.

Reboul A., Mœschler J. Pragmatique du discourse. De l'interprétation du discours / A. Reboul, J. Mœschler. – P., 1998.

Rosch E. Principles of categorization // Rosch E. & Lloyd B.B. Cognition and categorization. – Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum, 1978. – Pp. 27–48.

Rosen R. Anticipatory systems: Philosophical, Mathematical and Methodological Foundations/ R. Rosen. – [S.l.]: Pergamon Press, 1985.

Schiffrin D. Approaches to Discourse / D. Approaches to Discourse. – Oxford; Cambridge, MA, 1994.

Searle J.R. Les actes de langage / J.R. Searle. – P., 1972.

Searle J.R., Venderveken D. Foundations of illocutionary logic / J.R. Searle, D. Venderveken. – Cambridge, 1985.

Shannon C, Weaver W. The Mathematical Theory of Communication. – Urbana, 1949.

Sharov A.A. Self-reproducing systems: structure, niche relations and evolution / A.A. Sharov // BioSystems. – 1991. – Vol. 25. – Pp. 237–249.

Sharov A.A. Biosemiotics: a functional-evolutionary approach to the analysis of the sense of information / A.A. Sharov // Biosemiotics; T.A. Sebeok and J. Umiker-Sebeok (eds.). – [S.l.]: Mouton de Gruyter, 1992. – Pp. 345–373.

Talmy L. Toward a cognitive semantics / L. Talmy. – Vol. 1–2. – [S.l.]: MIT Press, 2000.

Zlatev J. Meaning = Life (+ Culture): An outline of a unified biocultural theory of meaning / J. Zlatev // Evolution of Communication. – 2003. – 4:2. – Pp. 253–296.

Примечания

1

Ю. Хабермас отмечает, что повседневность – это запас «образцов толкования», передаваемый при помощи культурных традиций и организуемый языком. В концепции А. Хеллер (Heller 1990: 46) повседневность представляет собой совокупность правил и норм обычного языка и его употребления, правил и предписаний для использования объектов, в первую очередь созданных руками человека, и правил и норм человеческого общения, так называемых обычаев. В связи с обоснованием тезиса о том, что типизация является одним из наиболее ярких свойств повседневности, уместно, пожалуй, упомянуть и известные хабитусы, определяемые П. Бурдье как неосознаваемые социальные привычки, структурирующие и организующие все пространство социального взаимодействия (Бурдье 1994).

(обратно)

2

Несомненно, подобная позиция противоречит известной картезианской концепции языка как свидетельства истинной разумности человека: пользование языком, по Декарту (в отличие от инстинктивного действия), обнаруживает полную свободу от внешних стимулов, ибо человек говорит не для того, чтобы только коммуницировать, а для того, чтобы объективировать свои мысли, суждения (Декарт 1989: цит. по: Хомский Н. Картезианская лингвистика, с. 39). Однако в таком случае возникает вопрос «а зачем тогда человек говорит?», ведь он говорит кому-то и зачем-то. Мотив говорения – обязательный элемент речепорождения. Мотив в данном случае и носит характер интериоризированного внешнего стимула, преобразованного в какой угодно другой специфически человеческий (социальный, культурный) стимул.

(обратно)

3

В физиологию термин «мнема» ввел Рихардт Земон, определив ее как способность протоплазмы, или живой клетки, впитывать, сохранять и передавать впечатление (по кн. Ружицкий И.В. Мнемы в картине мира писателя // Языковая личность: текст, словарь, образ мира. С. 118–123). Н.А. Рубакин определяет мнему как некое сито в мозгу человека, сплетенное из всех, начиная с рождения, впечатлений; любые новые впечатления как бы просеиваются через это сито, становятся элементами мнемы и участвуют в последующей обработке информации (Рубакин 1977).

(обратно)

4

Мы использовали материалы Национального корпуса русского языка, включающие в себя как письменные дискурсы, так и записи устных бесед, диалогов широкого жанрового диапазона (публичная беседа, мемуары, критические, полемические статьи, женские и детективные романы, статьи в информационно-технических общественно-политических изданиях). Однако из сферы анализируемого материала были намеренно исключены образцы научных и юридических дискурсов, поскольку объектом нашего исследования является все-таки речевая повседневность, к которой вышеназванные типы дискурсов не имеют прямого отношения (разумеется, если не рассматривать языковые личности научных работников и юристов).

(обратно)

5

С.В. Лурье указывает, что для самоидентификации этноса важно выстроить определенную систему координат, в которой фокальными точками являются точки локализации «источников добра и зла» для данного этноса (Лурье 1997: 224)

(обратно)

Оглавление

Введение Неолингвистика, или лингвистика повседневности

Глава I Лингвистика и повседневность

  1.1. Повседневность как модус бытия

    1.1.1. О статусе повседневности

    1.1.2. Конститутивные черты повседневности

  1.2. Речевое общение

    1.2.1. Речевое общение и коммуникация

    1.2.2. Речевое общение и деятельность

    1.2.3. К вопросу об объективности, субъективности и интерсубъективности в парадигме философии нестабильности

    1.2.4. Речевое общение как способ осуществления ориентирующего поведения

    1.2.5. Ценностный аспект ориентирующей деятельности общения

  1.3. Языковое значение как структура знаний и опыта

    1.3.1. А что есть смысл? (биологический аспект)

    1.3.2. А что есть смысл? (социальный аспект)

    1.3.3. А что есть смысл? (лингвистический аспект)

      1.3.3.1. Смысл и значение языкового знака

Глава II Психологически реальное значение слова аргументировать в русском языковом сознании

  2.1. Аргументировать в русской речевой практике: пять коммуникативных установок

  2.2. Ассоциативное поле глагола аргументировать в русском языковом сознании

    2.2.1. Экспериментальная основа исследования

    2.2.2. Сравнительный анализ наиболее частотных ассоциатов в различных возрастных группах

    2.2.3. Сравнительный анализ периферийных групп ассоциатов

Глава III Виды и способы аргументативной организации речевого взаимодействия

  3.1. Когнитивно-языковая аргументация

    3.1.1. Введение: несколько примеров

    3.1.2. Теория «аргументации в языке» О. Дюкро

    3.1.3. Норма, эталон, прототип как базовые категории когнитивно-языковой аргументации

  3.2. Социально-речевая аргументация

    3.2.1. Общие замечания

    3.2.2. Природа и функции социально-речевой аргументации

      3.2.2.1. Феномен «потенциального текста»

    3.2.3. Социальный стереотип и аргументация

    3.2.4. Лингвистические маркеры социально-речевой аргументации

  3.3. Экспериментальные основания гипотезы

  3.4. Личностная аргументация

    3.4.1. Взаимосвязь личностной аргументации с другими аспектами аргументативного процесса

  3.5. Языковая основа реализации аргументативной деятельности в повседневном речевом общении

  3.6. Жанровые формы речевого аргументативного поведения в повседневном общении

    3.6.1. К определению понятия «жанр»

    3.6.2. Экспериментальная работа

      3.6.2.1. Типология форм речевого аргументативного поведения

      3.6.2.2. Особенности эволюции форм речевого аргументативного поведения в процессе становления коммуникативной компетенции старших школьников и студентов

Заключение

Библиография Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg