«Творчество Томаса Мура в русских переводах первой трети XIX века»

Творчество Томаса Мура в русских переводах первой трети XIX века (fb2) - Творчество Томаса Мура в русских переводах первой трети XIX века 877K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Татьяна Анатольевна Яшина

Татьяна Анатольевна Яшина Творчество Томаса Мура в русских переводах первой трети XIX века

Научный редактор – доктор филологических наук, профессор, академик Международной академии наук педагогического образования, почетный работник высшего профессионального образования РФ, член Союза писателей России, член Союза журналистов России Д.Н. Жаткин

Глава первая Творчество Томаса Мура и литературный процесс в России 1820–1830-х гг

§ 1. Творчество Томаса Мура в контексте тенденций развития русской литературы в 1820–1830-е гг

I

Свой путь в литературу Томас Мур начал с перевода од Анакреона и создания оригинальных стихотворений эпикурейского, преимущественно эротического содержания, – эти произведения вошли в авторские книги «Odes of Anacreon» (1800) и «Poetical works» (1801). Именно в эти годы за молодым Муром закрепилась репутация эротического поэта в классическом стиле, а также имя Томаса Литтла (Маленького), под которым публиковались раннее эпикурейские стихи. В таком качестве Мур был мало интересен русской литературе 1820–1830-х гг., поскольку гедонистические мотивы, получившие вершинное художественное оформление в «Анакреонтических песнях» (1804) Г.Р. Державина, в эти годы уже заметно вытеснялись, отходили на второй план. Не привлек внимания и сборник Мура «Epistles, odes and other poems» (1806), содержавший критическое осмысление отдельных сторон современной жизни.

Общеевропейскую литературную известность принесли Томасу Муру "Ирландские мелодии" ("Irish melodies") публиковавшиеся отдельными выпусками с 1807 г. на протяжении более четверти века. К 1820-м гг. Томас Мур также был автором другого значительного произведения – "восточной повести" "Лалла Рук" ("Lalla Rookh"), вышедшей в свет в 1817 г. и включавшей четыре вставные поэмы в едином прозаическом обрамлении – "Покровенный пророк Хорасана" ("The veiled prophet of Khorassan"), "Рай и пери" ("Paradise and the Peri"), "Огнепоклонники" ("The Fireworshippers"), "Свет гарема" ("The Light of the Harem"). Именно в качестве автора "Лалла Рук" и "Ирландских мелодий" Томас Мур, к тому времени уже зрелый писатель, обрел популярность в России начала 1820-х гг. Мур предстал перед русским читателем в качестве одного из выдающихся представителей английского романтизма (наряду с Дж. – Г.Байроном и В.Скоттом), в существенной степени повлиявшим на многих деятелей западноевропейских культур и литератур. Осознание общеевропейской и северо-американской (в эпоху английского регентства) известности Томаса Мура вместе с тем не сопровождалось видением колоссальности наследия живого классика, поскольку для русской литературной среды подавляющее большинство его сочинений оставались в начале 1820-х гг. незнакомыми либо знакомыми по французским переводам, во многих случаях далеким от совершенства. В этой связи можно назвать долгое время остававшиеся неизвестными в России сатиры Мура "Перехваченные письма, или Двухпенсовый почтовый мешок" ("Intercepted letters or, the twopenny post-lag", 1813), "Семейство Фаджей в Париже" ("The Fudge family in Paris", 1818), а также цикл стихов "Песни народов" ("National airs"), публиковавшийся автором в 1818–1827 гг.

Творчество Томаса Мура успешно сочетало в себе национально-специфические и общеевропейские черты, отличалось многообразием форм художественного выражения особенностей романтического мировосприятия литературной эпохи. Мур трансформировал понятие литературной преемственности, решив в рамках национальной культуры сверхзадачу превращения индивидуального стиля "в такое идейно-эстетическое средоточие, куда <…> стягивались приобретения предшествующих поколений" – "образная система древне-ирландского эпоса и ритмико-мелодическая палитра народной песни, классическая простота античных авторов и блистательные достижения поэтов-елизаветинцев, духовная напряженность барокко, изящество рококо, интеллектуальность и публицистичность века Просвещения"1. Определенный синкретизм, обусловленный взаимовлиянием разных течений и направлений в литературе, обусловил неповторимую оригинальность художественных открытий Томаса Мурав рамках английского романтического движения.

К середине 1820-х гг. Мур обретает в России несколько иную известность: о нем начинают говорить как о наиболее близком друге недавно ушедшего Дж.—Г.Байрона, которому были завещаны дневниковые записи и прочие бумаги, имевшие несомненную историко-культурную и литературную ценность. Уничтожение Муром под влиянием обстоятельств завещанных ему рукописей Байрона получило в целом негативную оценку русского общества, вылившуюся не только в частной переписке, но и на страницах периодических изданий. Поправить пошатнувшуюся репутацию Мура помогло лишь издание им в 1830 г. книги "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни" ("Letters and journals of Lord Byron with notes of his life"), вызвавшей резонанс в российской литературной среде, долгое время воспринимавшейся в качестве наиболее объективного свидетельства о жизни великого английского поэта Дж.—Г.Байрона.

В 1820-е гг. Мур прочно вошел в сознание представителей русской литературной среды, причем, как верно отмечает М.П.Алексеев, в различных вариациях мимо творческого наследия Мура "не мог пройти ни один русский крупный писатель целого столетия и множество писателей второго плана"2. Данная методологическая посылка, основанная на многолетних фактологических разысканиях, позволяет сделать вывод о сложном и многообразном характере восприятия творчества Томаса Мура в России. В целом филологической наукой русская рецепция Томаса Мура признается ярким историко-литературным феноменом, соответствовавшим тенденциям русско-английского межкультурного взаимодействия и имевшим на различных этапах литературного развития свою неповторимую специфику. Обращение русской романтической литературы 1820–1830-х гг. к творчеству Томаса Мура, рассматриваемое в настоящем исследовании, было первым и крайне значимым этапом восприятия сочинений английского романтика в России. Пожалуй, никогда более произведения Мура не получали в России таких эмоциональных, проникнутых искренним восхищением, а потому и крайне субъективных оценок, как в романтическую эпоху.

Большинство ранних переводов поэзии Томаса Мура на русский язык были прозаическими, в чем, впрочем, проявилась общая тенденция эпохи. Известно, что в 1822 г. в рецензии на осуществленный В.А.Жуковским стихотворный перевод "Шильонского узника" Дж.—Г.Байрона П.А.Плетнев признавал порочность данной тенденции: "До сих пор на русском языке мы читали некоторые сочинения лорда Байрона в прозаических переводах. Известно, что поэзия, передаваемая прозою, точно то же, что музыка в устах человека, который ее слушал и который ее пересказывает"3. Появление в прозе поэтических сочинений Дж.—Г.Байрона, Т.Мура, В.Скотта может быть объяснено тем, что данный способ переложения художественного оригинала был существенно более легким, нежели собственно поэтический перевод. Действительно, стихотворные переводы нередко появлялись уже после прозаических, становясь тем самым новым этапом в процессе ознакомления российской публики с творчеством зарубежного писателя. Однако в данном случае можно назвать и другую, существенно более объективную причину: большинство ранних переводчиков Байрона и Томаса Мура не владели английским языком и потому использовали французские переводы произведений английских романтиков в качестве посредников. Французская литература при этом активно практиковала прозаические переводы английских поэтических первоисточников. Таким образом, во многих случаях русские переводчики не имели реальной возможности воссоздать утраченную при переложениях на французский язык поэтическую форму английского оригинала.

Значимым показателем популярности поэзии Томаса Мура в России стало включение её уже во второй половине 1820-х гг. в программы учебных заведений, использование на уроках английского языка. В Московском университетском благородном пансионе, где обучались М.Ю.Лермонтов, Д.П.Ознобишин и некоторые другие ценители творчества Томаса Мура, придавалось большое значение изучению иностранных языков (французского, немецкого, английского, итальянского), причем на ежегодных торжественных актах учащиеся произносили речи на этих языках. Среди прочих следует назвать речь однокашника Лермонтова М.М.Иваненко, произнесенную на английском языке во время торжественного акта 1830 г., – в этой речи были подробно рассмотрены художественные особенности творений Томаса Мура4. Среди достоинств «Ирландских мелодий» М.М.Иваненко отмечал гармонию стиха, нежность патриотического чувства, согласованность поэтического мировосприятия с национальной музыкой, характерное свободолюбие, не терпящее беззаконий и угнетения, однако вместе с тем признавал и некоторые слабые места в произведениях поэта, в частности, недостаточную выпуклость национального колорита, когда стихи не содержат никаких местных особенностей, кроме упоминания о родной Ирландии. Как видим, несмотря на свой юный возраст, пансионер М.М.Иваненко смог довольно тонко почувствовать характерные особенности поэтического мира Томаса Мура. И в этом, бесспорно, можно усматривать не только его заслугу, но и определенное влияние преподавателей пансиона, их профессионализма и художественного вкуса.

II

«Ирландская» тема в русской периодике, во многом связанная с событиями общественно-политической жизни Ирландии, бурно развивавшимися в интересующий нас временной период, отчасти основывалась и на материалах русской рецепции творчества Томаса Мура, на что обратила внимание Г.А.Баужите5. Став свидетелем подавления национально-освободительного движения ирландского народа, Томас Мур придал своим ранним произведениям цикла «Ирландских мелодий», еще не приобретшего окончательную, завершенную форму, особую элегическую тональность, через которую проступало глубокое разочарование в реалиях жизни. Постепенно обретая устойчивую и длительную популярность в России, «Ирландские мелодии» становились своего рода символом ирландского освободительного движения, хотя сам Томас Мур никоим образом не претендовал на статус оппозиционера, борца за свободу: в его цикле протестные настроения выражены умеренно, без откровенно резких выпадов, причем свободолюбивые мысли словно растворены в нотах проникновенного лиризма, примиренности со свершившимся, задумчивой грусти о несбывшихся мечтах. А.П.Суруханян, характеризуя замысел «Ирландских мелодий» Т.Мура, возникший еще в середине 1790-х гг. в Тринити-колледже Дублинского университета, справедливо замечал приглушенность политического звучания данного поэтического цикла, который, раскрывая этапы освободительного движения ирландцев в ХVIII – первой четверти ХIХв., был более обращен к событиям прошлого, нежели к перспективам дальнейшей борьбы6.

Если замысел цикла, музыкальную основу которого составили народные песни, возник в период национально-освободительного подъема, то собственно реализация задуманного совпала с периодом сложных общественных процессов, в том числе и с реакционными процессами по завершении наполеоновских войн. В 1822 г. в "Благонамеренном" опубликованная часть цикла получила достаточно высокую оценку: "Т.Мур счастливо превозмог все трудности своего предприятия: стихи его переменяют тон и размер, смотря по голосам, к которым они приделаны: в одних юная дева просит героя, идущего умереть за страну Эрина, никогда не забывать свою любезную; в других воины поют песнь в честь Бриена-храброго или одного из стобитвенных (aux cent combats) героев, прославивших Ирландию своими делами. Романтические виды графства Вихловского, виды Авона и Овоки; суеверие народа вместе храброго и чувствительного, страстного и благочестивого получают новую жизнь от творческой музы Мура; но всего чаще слышны у него голос мести народа угнетенного или печальные песни побежденных"7. Как видим, в переводной статье содержится точная характеристика «Военной песни» («War song») из первой тетради «Ирландских мелодий» – «Remember the glories of Brien the Brave…», основанной на истории ирландского короля начала XI в. Бриена Боромбе, погибшего в битве при Клоптарфе. Слова о «графстве Вихловском» (Wicklow), «видах Авона и Овоки» (Avon, Avoca) соотносимы с другой «мелодией» первой тетради – «The Meeting of the waters…», созданной под впечатлением от одной из поездок.

"Ирландские мелодии" не только активно переводились на русский язык, но и фрагментарно включались в прозаические произведения русских писателей, использовались в качестве эпиграфов. Предпочтение русских переводчиков произведениям Мура, отнесенного с конца 1820-х – начала 1830-х гг. к числу лучших западноевропейских писателей, не всегда встречало понимание критики, суждения которой шли вразрез с общим читательским вниманием к творчеству гениального ирландца. Отзвуки поэзии Мура в русской литературе и культуре не смолкали до конца XIX в., однако уже к середине 1830-х гг. произведения английского романтика начали восприниматься как страничка памятного прошлого, времени великих и бессмертных творцов и их достижений, навсегда ушедшего в историю. Соотнесение Мура с пройденным историческим этапом обусловило определенное охлаждение к нему со стороны российской литературной среды, однако переводчиков продолжали привлекать небольшие лирические произведения, прежде всего, имевшие музыкально-мелодическую основу интимные стихотворения медитативного содержания, "национальные песни", элегии, дружеские послания. Большинство из указанных произведений входили в ту или иную тетрадь "Ирландских мелодий", которым была суждена поистине долгая жизнь.

Определенное внимание привлекли биографические книги Томаса Мура, посвященные ирландским писателям и общественным деятелям, – "Записки о жизни Шеридана" ("Memories of the life of <…> R.B.Sheridan") и двухтомная "Жизнь и смерть лорда Эдварда Фитцджеральда" ("The Life and Death of Lord Edward Fitzgerald"). В частности, в дневниках А.И. Тургенева, относящихся к 1825 г., можно найти следующую запись: "В Лондоне вышла "Жизнь Шеридана", изд. Муром. Все раскупают книгу и для автора и для предмета, им избранного"8. В 1829 г. «Московский телеграф» называл «Муровы Записки о Шеридане» в переводе на французский язык в числе книг, заслуживающих внимания российского читателя9. Менее заметными были отклики в России на книгу о руководителе ирландского вооруженного восстания 1798 г. Эдварде Фитцджеральде, хотя и здесь следует признать, что она, по крайней мере, имелась в библиотеках русских писателей.

В России несомненно были известны и опубликованные Муром анонимно "Записки капитана Рока" ("Memoire of Captain Rock, the Celebrated Irish Chieftain, with Some Account of His Ancestors Written by Himself") создание которых относится к 1824 г. Интересен факт внимания к ироническому повествованию Мура, в центре которого – образ вождя мятежных ирландских крестьян, со стороны российской элиты, в частности, русского посла в Париже. В дневниковой записи Мура, датированной 29 января 1826 г., со слов Лансдауна говорится о русском после в Париже Поццо ди Борго, являвшемся горячим почитателем записок, в которых "так много правды"10. Определенную созвучность философским исканиям русского общества можно видеть и в книге Мура «Путешествие ирландского джентльмена в поисках религии» («Travels of an Irish Gentlemen in Search of a Religion»), написанной в 1833 г. А.И.Тургенев, справедливо отметая отдельные упреки автору в пропаганде католицизма вопреки его собственным протестантским верованиям, сообщал из Женевы в письме П.А.Вяземскому 2 (14) июля 1833 г.: «A propos de Moore, я видел здесь новую книгу его, где он вводит в спор католика, протестанта, методиста и пр. и пр. – и не решает ни в чью пользу. Книга наполнена теологическою ученостью для того только, чтобы утвердить сомнение, le donte»11. Данная книга Мура напомнила А.И.Тургеневу «Философические письма» П.Я.Чаадаева, о чем он не преминул сообщить последнему, переслав один экземпляр12.

Наименее известными в России оставались сатирические произведения Мура, в которых без характерной для иного его творчества иносказательности были остро затронуты и обличены пороки общественной жизни, причем особо привлекали поэта политические темы – решение кабинетом тори национальных вопросов, создание Священного Союза европейских держав и др. В сатирическом плане международная политическая деятельность российского императора Александра I показана Муром в серии писем "Семейство Фаджей в Париже" ("The Fudge family in Paris", 1818) и в стихотворных "Побасенках для Священного Союза"("Fables for the Holy Alliance", 1823). В частности, в пятой побасенке названного стихотворного цикла Екатерина II названа императрицей, раздробившей Польшу, а ее внук Александр I охарактеризован как заклятый враг свободы. Для создания русского колорита поэт вводит характерное исключительно для России слово "указы" (ukases), которое рифмует с английским "praises", из чего можно заключить, что по-английски русское слово обретало во множественном числе оригинальное звучание – "юкейзис". В седьмом письме цикла "Семейство Фаджей в Париже" Мур иронически оценивает Священный Союз европейского мира с Россией после победы над Наполеоном: "… most faithful Russia – faithful to who’er // Could plunder best, and give him amplest share; // Who ev’n when vanquished, sure to gain his ends, // For want of foes to rob, made free with friends"13. Бесспорно, произведения Мура, содержавшие откровенные выпады против Александра I, который в отдельных случаях фамильярно назван Сэнди, не могли быть переведены на русский язык или обсуждаться русской критикой. Однако, будучи приспособленными к представлениям английской публики, прекрасно понимавшей все язвительные намеки Мура, его сатиры не всегда были до конца доступны жителям континентальной Европы и России, об истинном смысле долгих замечаний английского романтика не догадывалась и бдительная российская цензура. Именно по этой причине сатиры Мура на языке оригинала и во французских переводах получили в России свободное распространение, имелась в библиотеках многих писателей, в частности, А.С.Пушкина, П.А.Вяземского, А.И.Тургенева. Появление сатир, первоначально печатавшихся без имени автора либо под псевдонимом «Tom Brown, the younger», не сыграло какой-либо роли в трансформации зарубежной репутации Томаса Мура, – для русского, равно как и континентального европейского читателя он продолжал оставаться прежде всего эпикоми лириком.

Будущие декабристы вряд ли были хорошо знакомы с сатирами Мура, высмеивавшими внешнюю политику Александра I, однако вместе с тем неизменно ощущали созвучность жизненных представлений английского романтика своим взглядам на действительность. В частности, известен тот восторг, с которым отзывался К.Ф.Рылеев в "Послании к Н.И.Гнедичу" о поэме В.А.Жуковского "Пери и ангел" – переводе второй вставной поэмы "Рай и пери" "Лалла Рук". К.Ф.Рылеева привлекала не столько восточная экзотика повествования, сколько тщательно завуалированная, спрятанная за ней оппозиционность ирландского барда. В "Огнепоклонниках", третьей вставной поэме "Лалла Рук", переведенной в прозе будущим декабристом Н.А.Бестужевым в 1821 г., оппозиционность автора, его борьба за национальную свободу, а также тираноборческие мотивы проступали особенно выпукло14. Действительно, описание борьбы между огнепоклонниками и магометанами стало для Томаса Мура предлогом для провозглашения идей национальной свободы и веротерпимости среди протестантов-англичан и попавших в зависимость от них католиков-ирландцев. Сам Мур признавал, что и в «восточной повести» «Лалла Рук», ив первых тетрадях «Ирландских мелодий» основополагающей стала да него «вдохновляющая тема» («inspiring theme») свободы. В предисловии к одному из изданий «Лалла Рук» ирландский бард упоминал о возражениях, которые приходилось ему слышать по поводу употребления в «Огнепоклонниках» слова «свобода», совершенно неприменимого к описаниям нравов Востока. Возражая оппонентам, Мур утверждал, что нельзя недооценивать понятие свободы, особенно когда им обозначается вольность, национальная независимость, нежелание покоряться иноземным завоевателям, – против вторжения мусульманских иноземцев выступали и индусы, и персы15. Мур был патриотом родной Ирландии, и актуальные проблемы эпохи волновали его, неизменно прорывались сквозь восточные вымыслы и «цветистые» описания в «Лалла Рук», сквозь размышления о далеком прошлом в «Ирландских мелодиях». Этим во многом объясняется склонность поэтов декабристского направления к сближению Томаса Мура и его друга Байрона как представителей гражданской лирики, утверждавшей идеи вольности и равенства.

Определенную роль в истории русско-английских связей сыграли факты личного знакомства Томаса Мура с русскими, – в общем-то малозначительные, неприметные встречи позволяли великому английскому романтику создать достаточно объективное представление об особенностях русской культуры, о множестве черт, сближавших ее с культурой английской. Все это отвечало общему стремлению русской и западноевропейской культурной среды к лучшему познанию друг друга, установлению постоянного интеллектуального обмена, активизации переводческой деятельности. Помимо А.И.Тургенева, о встречах которого с Томасом Муром известно очень подробно16, а также Н.И.Греча, детально описавшего свою встречу в «Путевых письмах из Англии, Германии и Франции»17, непосредственного общения с великим ирландцем удостоилось несколько лиц, малозаметных с исторической дистанции. Так, в дневниковой записи Мура от 23 декабря 1819 г. упомянуто знакомство в Париже с неким князем Голицыным («Prince Galitzin, a Russian»18), знавшим наизусть многие стихотворения Мура. Видимо, с тем же князем Голицыным ирландский бард виделся 7 сентября 1820 г., причем русский князь недавно вернулся из Испании и потому политическая жизнь этой страны стала предметом беседы; Голицын плохо отзывался и о современном состоянии, и о перспективах развития Испании19.

В середине 1820-х гг., проживая в поместье лорда Лансдауна, Мур регулярно общался с супругой графа Джорджа Пемброка Екатериной Семеновной Пемброк (урожденной Воронцовой) – незаурядной женщиной и прекрасной певицей, сблизившей ирландского барда с русской музыкой. 29 октября 1824 г. Мур отмечал в дневнике, что вечером "пел вместе с леди Пемброк", познакомившей его "с несколькими прелестными русскими песнями"20, а уже на следующий день, не имея возможности петь из-за заболевания горла, Мур, согласно дневнику, просто слушал леди Пемброк, вновь исполнившую «свои прелестные русские арии»21. 20 ноября 1824 г. Мур получил от леди Лансдаун вместе с запиской «те русские арии»22, которые ранее обещала переписать леди Пемброк, и ровно через месяц, 20 декабря того же года, написал слова «Bring the bright garlands hither…» к мелодии «той прелестной русской арии, которую дала <…> леди Пемброк»23; впоследствии это произведение вошло в пятую часть «National Airs».

В дневниковой записи Мура, датированной 1 ноября 1825 г., упоминается некий русский Демидов, знакомство с которым состоялось во время пребывания в Абботсфордском замке Вальтера Скотта: "По возвращении домой мы обнаружили двух джентльменов, ожидавших встречи с сэром Вальтером; оказалось, это был молодой Демидов, сын русского богача, присланный в Эдинбург с целью получить образование. Я много разговаривал с юношей, хорошо знающим русскую литературу. Я упоминал "Басни" Крылова, которых я видел французский перевод <…> По словам Демидова, этот перевод плох"24. Демидов, встреча с которым так подробно описана в дневнике Мура, – не кто иной, как граф В.П.Давыдов, оставивший в своем биографическом очерке о деде, графе А.Г.Орлове подробный рассказ о внезапном приезде вместе с воспитателем А.Кольером в замок Вальтера Скотта, воздвигнутый на берегах прославленной в стихах реки Твиды: «Напудренный лакей объявил <…>, что хозяин уехал с своим гостем, ирландским поэтом Томасом Муром, к развалинам аббатства Мелроз, но вернется часа через два. Пришлось дождаться поэта в высоких сенях – hall, обставленных до потолка оружием разных эпох и тускло освещенных сквозь оконные стекла, на которых были расписаны гербы. Вальтер Скотт приехал незадолго перед обеденным часом и принял <…> гостей с большою учтивостью, которая скоро приняла вид самого дружеского расположения. Он радовался, что гости его приехали в такую счастливую минуту и что они познакомятся с знаменитым поэтом Муром <…>. За обедом Вальтер Скотт старался представить ирландскому поэту случай вести разговор, а сей последний говорил охотно о самом себе и своих стихах»25. Общение Мура и В.П.Давыдова, согласно дневниковой записи ирландского поэта, продолжилось на следующий день, 2 ноября 1825 г., когда они совместно выехали из владения Скотта в Мелрозское аббатство26. Очевидно, В.П.Давыдов более интересовался личностью и творчеством Вальтера Скотта, нежели Томаса Мура, однако последний воспользовался встречей с молодым русским дворянином для обсуждения актуальных проблем литературы. В частности, в дневниковой записи от 1 ноября 1825 г. Мур упоминал басню И.А.Крылова «Сочинитель и разбойник», в которой «говорится о Вольтере, которого жарят в аду на медленном огне»27. Видимо, Муру требовались пояснения относительно аллегорического смысла этого произведения, которые и дал ему В.П.Давыдов, отвергавший антивольтеровскую направленность текста, о которой упорно говорили, вслед за Н.И.Гречем28, многие современники.

Еще одну русскую фамилию можно встретить в дневнике Мура в записи от 13 мая 1826 г., где отмечается, что на выставке акварелей в Лондоне представлена "прелестная картинка из "Лаллы Рук" Стефанова (Stephanov)"29. По данным «Подробного словаря русских граверов XIV–XIX вв.» Д.А.Ровинского художник Филетер Степанов, приехавший в Лондон в качестве крепостного человека со своим барином, ушел от него, женился на англичанке Гертруде, тоже художнице, учился у Бертолоцци гравированию пунктиром, после чего с 1778 г. выставлял свои произведения в Англии; кончина Гертруды в январе 1808 г. привела Филетера Степанова к творческому закату и психическому расстройству30. У Филетера Степанова было два сына, занимавшихся как акварелью, так и графикой, и книжным иллюстрированием, – Джемс и Френсис-Филипп; видимо, один из сыновей и был иллюстратором «Лалла Рук» Мура31. Упоминаемый Муром Stephanov активно выставлялся в Лондоне, например, его работу нашел на выставке в Британском институте 2 (14) февраля 1826 г. А.И.Тургенев: «В числе живописцев, <…> коих картины здесь выставлены, нашел я и русское имя: Stephanov. Я спросил у смотрителя, русский ли он или англичанин, и он отвечал мне, что Степанов, кажется, происхождения русского, но что он родился и воспитан в Англии и принадлежит по всем правам к числу ее художников»32.

Как видим, в дневниковых записях Томаса Мура встречается совсем немного русских фамилий, причем каждая из них упоминается эпизодически, в связи с отдельным событием в жизни ирландского барда. Однако приведенные факты, даже несмотря на свою немногочисленность, позволяют говорить об имевших место контактах Мура с представителями просвещенных российских кругов, продвигавших родную культуру за рубежом.

III

Увлечение Муром в России тесно связано с расцветом русского романтического ориентализма, проникновением в произведения яркого восточного колорита. Бесспорно, на предпочтения русских писателей существенно влияли окрашенные на ориентальный манер сочинения английских, французских, немецких романтиков, в том числе и «Лалла Рук» Томаса Мура. Однако вряд ли стоит усматривать личный почин Мура в появлении «моды» на ориентализм В России. Правильнее говорить о том, что «Лалла Рук» удачно вписалась в тенденцию, наметившуюся в условиях поисков романтиками национальной самобытности посредством обращения к этнографии и фольклору населявших империю наций и народностей. Именно от этой «моды», по наблюдению И.Ю.Крачковского, и началось усиленное изучение народов Востока в России33.

Вместе с тем проникновение "Лалла Рук" в Россию было обусловлено не историко-культурным увлечением ориентализмом, а событиями совершенно иного, общественно-политического плана – берлинским праздником 1821 г. Праздник, устроенный в честь будущего российского императора Николая I и его супруги Александры Федоровны при прусском дворе, был ориентирован на укрепление неформальных отношений между представителями правящих династий. Участниками праздника стали как знатные гости, так и члены королевского дома, и большая часть свиты. Театрализованная постановка на сюжет Томаса Мура изображала свадебный поезд Лалла Рук, на пути следования которого устраивались "живые картины", представлявшие собой эпизоды из всех четырех вставных поэм. Каждая сцена сопровождалась исполнением романсов, текст которых был призван разъяснить застывшее на сцене "немое" действие. Музыку к романсам написал придворный композитор Г.—Л.Спонтини, а озвучивали их популярные певцы Миллер, Зейдлер, Шульц и Бадер. Впечатление от берлинского праздника, долгие годы жившее в памяти Николая I и его супруги Александры Федоровны, побуждало их (а заодно и представителей близкого окружения) вновь и вновь на протяжении долгих лет возвращаться к образам и идеалам "Лалла Рук". Впечатлением праздника были обусловлены и прекрасный перевод второй вставной поэмы "Рай и пери", осуществленный в 1821 г. В.А.Жуковским, и некоторые другие литературные произведения.

Поэма Томаса Мура "The Loves of the Angels" ("Любовь ангелов"), написанная в 1823 г., получила в России определенную известность, однако суждения критики 1820–1830-х гг. о ней были либо поверхностно-декларативными, либо жесткими, критическими, что можно связывать с настороженностью в оценке поэтических обработок религиозных сюжетов. Предложенная Муром эротическая интерпретация библейских эпизодов представлялась тем более подозрительной, что только недавно была осуждена духовной цензурой "Гавриилиада" А.С.Пушкина, а публикация эротических сочинений Э.Парни, А. де Виньи и др. приравнивалась к вольнодумству, политическому либерализму. Наконец, в России была запрещена "мистерия" Байрона "Небо и земля" (1822), в которой, по мнению цензора, ощущалось "намерение стихотворца выказать всевышнего несправедливым и жестоким"34. Особо возмущали церковную цензуру описания любовных свиданий ангелов с земными девами, изображение всеобщего разврата в самый канун потопа. Однако подобные описания опирались на вызывавшую теологические споры шестую главу библейской «Книги Бытия», согласно которой сыны божии брали себе в жены наиболее красивых дочерей человеческих; о сынах небес, вожделевших дочерей земли, говорилось и в апокрифической «Книге Еноха», найденной в Эфиопии и потому, по мнению Байрона, написанной до потопа.

Мур использовал в своей поэме те же источники, что и Байрон в "мистерии" "Небо и земля", однако произведения создавались независимо друг от друга в один и тот же период времени по случайному совпадению ("accidental coincidence"), на что ирландский поэт указывал в предисловии к "Любви ангелов"35. Однако если для Байрона предельно значимым было наделение ангелов человеческими страстями, чему служит картинка любви серафимов Азазиила и Самиазы к принадлежавшим к потомству Каина Ане и Аголибаме, то для Мура важно показать судьбы трех мятежных ангелов, наказанных богом за гордость, неповиновение, стремление постичь непостижимое. Бесспорно, аллегорические сцены в «Любви ангелов» Мура имели оптимистическую окраску, основанную на примирении с судьбой и вере в божественное провидение; напротив, «мистерия» Байрона содержала мрачный, приглушенный протест против всевластия, разрушающего гармонию душ. В этой связи произведение Мура должно было создать у церковной цензуры в России существенно более благоприятное впечатление, нежели «мистерия» Байрона, однако косность, боязнь малейшего отклонения от библейской первоосновы были настолько сильны, что и «Любовь ангелов» казалась опасным вольнодумством.

Отдельной книгой в 1827 г. вышел прозаический роман Томаса Мура "The Epicurean" ("Эпикуреец"), написанный, впрочем, семью годами ранее, а потому смотревшийся несколько архаично в условиях создания Вальтером Скоттом исторических романов нового типа. В произведении нашел отражение интерес Мура к раннехристианской литературе, средневековой истории Ближнего Востока и Западной Европы. О пристальном внимании автора к многочисленным историческим источникам свидетельствовал тяжеловесный аппарат примечаний, дававший внешнюю гарантию сохранения исторической достоверности описания. Однако в реальности автору не всегда удавалось остаться на уровне современного исторического знания, многие факты, не зафиксированные в источниках, домысливались, причем творческое воображение оказывалось настолько сильным, что сюжет наделялся чертами искусственности, малоправдоподобности. История греческого юноши-эпикурейца Алкифрона, обращенного молодой египетской жрицей, тайной христианкой, в христианскую веру, а затем погибшего, будучи осужденным на каторжные работы, в подземельях пирамид, получила критические оценки в литературных кругах Англии и Франции. В России роман также не имел популярности, хотя перевод первых пяти его глав был осуществлен В.Мальцевым в 1829 г. и тогда же опубликован в№ 17–20 "Русского зрителя"36. В.Мальцев внимательно отнесся к поэтическим вкраплениям Мура в прозаический текст, довольно удачно перевел три стихотворных фрагмента. В отличие от В.Мальцева А.Савицкий, осуществивший в 1833 г. полный перевод «Эпикурейца»37, сделал существенные пропуски, опустил все стихотворения и большую часть примечаний; возможно, это произошло потому, что русский переводчик использовал в своей работе не английский оригинал, а существенно опрощенное издание на французском языке. Вместе с тем роман читался в Петербурге и на языке оригинала, о чем свидетельствует эпиграф из него на английском языке, помещенный на обложке изданной в 1830 г. книги Д.П.Ознобишина «Селам, или Язык цветов».

После выхода в 1830 г. двухтомной книги Томаса Мура "Letters and journals of Lord Byron with notes of his life" ("Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни") для многих представителей русской культуры он стал более другом и биографом великого английского поэта, нежели оригинальным писателем. Книга, привлекшая к себе внимание широких читательских кругов, была существенно близка традиционному сознанию, поскольку акцентировала внимание на увлекательных сторонах бурной жизни Байрона, практически не затрагивая сложных вопросов духовно-нравственных исканий.

Если в начале 1820-х гг. Мур в читательском восприятии оказывался творцом, равным Байрону, то в начале 1830-х гг. появилось представление о нем как о писателе – спутнике Байрона. Байронизм относился к числу наиболее значимых увлечений русской романтической литературы38, тогда как умиротворенная меланхолия поэзии Мура не могла предложить своего, особого «веяния». Беспрекословное преклонение перед буйным, могучим талантом Байрона, исполненным мятежности и душевной тоски, сочеталось с сомнениями в правильности творческих исканий Мура: его «восточная повесть» «Лалла Рук» нередко представлялась избыточно, вплоть до неестественности, насыщенной ориентальными мотивами; «Ирландские мелодии», отличавшиеся своеобразным этническим колоритом и гражданской позицией автора, во многих случаях казались вычурно изящными, подчиненными мелодической форме.

Постепенно Мур перемещался в читательском сознании в ту нишу, которую прежде занимала популярная в России переводчица с английского языка на французский А.—Л.Беллок (урожденная Соунтон), прославившаяся своими переводами из Байрона и пропагандой его творческого наследия за рубежом. Будучи ирландкой по происхождению, получившей французское гражданство после вступления в брак с художником Ж.—И. Беллоком, она поддерживала дружескую переписку со своим соотечественником Томасом Муром, о чем сохранилось прямое свидетельство в ее письме, напечатанном П.А.Вяземским в "Московском телеграфе"39. В русской печати появлялись и другие материалы, обусловленные общением А.—Л.Беллок с ведущими писателями Англии и Франции на байроновскую тему, в частности, письмо к ней Стендаля, содержащее рассказ о встрече с Байроном в Италии в 1816 г.40

В 1840-е гг. падение интереса к творчеству Мура могло быть объяснено, помимо прочего, и общей тенденцией утраты поэзией былой привлекательности в глазах читателей. Об этой тенденции размышлял В.Г.Белинский в пространном обзоре "Русская литература в 1843 году": "Стихотворения нынче мало читаются, но журналы, по уважению к преданию, почитают за необходимое сдабриваться стихотворными продуктами, которых поэтому появляется еще довольно много. <…> Попадаются в журналах стихотворения <…>, более или менее исполненные поэтического чувства, но они уже не имеют прежней цены, и становится очевидным, что их творцы или должны, сообразуясь с духом времени, перестроить свои лиры и запеть на другой лад, или уже не рассчитывать на внимание и симпатию читателей"41. Справедливо отмеченное В.Г.Белинским «уважение к преданию» все же побуждало отдельных поэтов, вторя предшественникам, обращаться к наследию Томаса Мура, прежде всего, к «Ирландским мелодиям» и циклу «Национальных песен». В числе переводимых преобладали тексты, уже не однажды переложенные ранее на русский язык, тогда как пересоздания совершенно незнакомых отечественному читателю текстов были единичными. Среди переводчиков 1840-х гг., обращавшихся к наследию Мура, совсем немного видных поэтов и профессионалов перевода, и потому любительские, в основной массе «случайные» переводы этого периода вряд ли могли дать новый толчок к популяризации наследия Мура в России. В свете сказанного более отчетливым становилось значение предшествующего периода, 1820– 1830-х гг., когда русская романтическая литература впитывала лучшие творческие достижения великого английского современника.

§ 2. Осмысление творчества Томаса Мура и его влияния на русскую литературу 1820–1830-х гг. в отечественной критике XIX века

I

Первые упоминания о Томасе Муре в русской периодике появились в переводных статьях и кратких извещениях о выходе новых книг, относящихся к самому началу 1820-х гг. Так, в№ 35 «Сына отечества» за 1821 г. увидел свет русский перевод статьи Филарета Шаля «Исторический опыт об английской поэзии и нынешних английских поэтах», незадолго перед тем опубликованной в «Revue encyclopédique»1. В пространной статье Томас Мур и одно из самых известных его произведений – «восточная повесть» «Лалла Рук» – получали краткую (одна страница текста), но вместе с тем эмоционально-возвышенную характеристику2, обусловленную творческими пристрастиями самого Ф.Шаля 3.

Подробная биография и характеристика творчества Томаса Мура были впервые представлены на русском языке в 1822 г. в переводной статье "Нечто о Томасе Муре", напечатанной в журнале "Благонамеренный"4. Взятые в качестве эпиграфа знаменитые слова Дж.—Г.Байрона об Анакреоне-Муре, который получил «лиру и лавры со всеми трофеями победоносной песни» («to whom the the lyre and laurels have been given, // With all the trophies of triumphant song»), во многом объяснимы вниманием молодого Мура к творчеству Анакреона, проявившимся в переводе его од. Статья начинается фразой, вскоре ставшей «общим местом»: «Англия равно удивляется и Вальтеру Скотту, и лорду Байрону, и Томасу Муру»5. Подчеркивая мастерство Мура в передаче восточного колорита, автор статьи, переведенной на русский язык А.Н.Очкиным, сближает «Лалла Рук» с великими творениями Саади и Гафиза.

В пространном рассказе об "Ирландских мелодиях" проведена мысль о решающем значении музыкальной основы для популярности этого поэтического цикла, опирающаяся на суждение самого Мура о том, что "стихи сии, сами по себе, значат весьма мало; но подобно насекомым, сохранившимся в янтаре, получают достоинство свое от того, с чем соединены"6, – такие раздумья содержит авторское «Предуведомление» («Advertisement») к первой тетради «Ирландских мелодий», увидевшей свет в 1807 г. Сетуя на то, что ирландская музыка никем не собрана и находит более сочувственного внимания у иностранцев, нежели у ирландцев, Томас Мур разъяснял далее читателям всю сложность и многоаспектность поставленной им задачи: «Не легко приделать слова к этим голосам. Поэт, желающий следовать за различными чувствами, которые они выражают, должен иметь быстрые переходы идей и необыкновенное смешение мрачной задумчивости с легкомыслием: таков наш характер и цвет нашей музыки. В самых веселых из наших песен всегда встречается несколько печальных нот, которые на всю пьесу бросают тень задумчивости и самую радость делают привлекательною»7. На момент появления сборника Томаса Мура была известна всего одна попытка систематизации материалов по ирландской музыке, – в 1792 г. Эдуард Бантинг записал на фестивале ирландских арфистов, а затем – в 1796 и 1807 гг. – опубликовал в двух томах значительное число услышанных им мелодий. Таким образом, «Ирландские мелодии» Томаса Мура, по наблюдению автора большой французской статьи, переведенной и напечатанной в «Благонамеренном», невольно оказывались у истоков освоения ирландцами «собственных своих сокровищ»8.

В русской периодике начала 1820-х гг. нередко можно было встретить краткие информации о выходе новых книг Томаса Мура. "Русский инвалид", сообщая 27 мая 1822 г. о публикации Муром "собрания новых романсов и песен под названием "Ирландских мелодий" ("Irish melodies")", характеризовал книжную новинку в качестве "образцовых произведений легкой поэзии" и ставил ирландского барда "на первое место между анакреонтическими стихотворцами новейших времен"9. Выход в 1823 г. поэмы «Любовь ангелов» сопровождался констатацией в русской прессе вызванного этим произведением общественного резонанса, – поэма «наделала много шуму в Англии»10. Не осталось незамеченным и скорое появление французского перевода «Любви ангелов»11, означавшее приближение поэмы к основной массе русской читающей публики. В том же 1823 г. «Русский инвалид» известил читателей об еще одном важном событии: Томас Мур подготовил к печати новую книгу – «собрание басен и других мелких стихотворений»12, – впоследствии известную как сатирический цикл «Побасенки для Священного Союза». Как видим, из информационных сообщений в русской периодике начала 1820-х гг. можно было получить достаточно полное представление о результатах литературной деятельности ирландского барда.

Характеризуя Мура в качестве одной из фигур "пиетического триумвирата британского Парнаса", включавшего в себя также лорда Байрона и Вальтера Скотта, анонимный автор "Русского инвалида" давал в 1822 г. такую оригинальную критическую оценку ранних анакреонтических сочинений ирландского барда: "Эротические его песни одушевлены живым чувством, пленяют гармониею стихов и показывают сильное, пламенное воображение. <…> Краски его свежи, изображения страстей глубоки, описания и картины его имеют какую-то волшебную привлекательность"13. Несмотря на свой эмоционально-оценочный характер, данное суждение все же интересно нам, поскольку является, по-видимому, первой незаимствованной характеристикой русским автором творческого наследия Томаса Мура. Анонимный автор «Русского инвалида» обращает внимание и на четкость, продуманность композиций произведений раннего Мура: «Он богат мыслями и умеет выражать оные с особенною опрятностию»14. Вместе с тем композиционные построения анакреонтических стихотворений Мура отличались существенным разнообразием, в чем можно усматривать стремление поэта-романтика к уходу от классицистических канонов, обретению большей свободы в выборе художественных форм. Упоминания о «пиетическом триумвирате британского Парнаса» оказались удивительно созвучны ходу литературного процесса в России; в частности, в одной из статей, опубликованной «Русским инвалидом» в январе 1823 г., проведена параллель между британским триумвиратом и неким «триединством» поэтических сил в русской литературе, включавшим В.А.Жуковского, К.Н.Батюшкова и А.С.Пушкина15.

Во многом эмоционально-оценочный характер носят и суждения о Томасе Муре, содержащиеся во второй статье "опыта в трех статьях" О.М.Сомова "О романтической поэзии". Так, характеризуя юношеские стихотворения Мура эротического содержания, в ту пору еще неизданные в России, О.М.Сомов признавал, что они отличаются "нежностью поэзии" и по праву заслужили автору славу Анакреон-Мура. Мур, слог которого имел "более гладкости и округлости", нежели слог Дж.—Г.Байрона, был к тому же "разнообразнее в предметах и характерах". Несомненным достоинством "восточной повести" "Лалла Рук" О.М.Сомов считал мастерскую способность "приводить читателя в приятное заблуждение" относительно ее авторства, – кажется, будто произведение создано кем-то из классиков средневекового Востока. "Подкреплению сего очаровательного обмана" служат и описания природы, и портреты героев "восточной повести", и обращение к обычаям и повериям Востока, и "цветистый" ориентальный слог повествования. Восторженную оценку О.М.Сомова получила и изданная незадолго перед тем новая поэма Мура "Любовь ангелов", "которой поэзия есть чистейшая музыка душ, разрешенных от уз своих телесных и внемлющих неподражаемой гармонии небес"16. Важно отметить, что поэма «Любовь ангелов», равно как и юношеские стихи Мура, не была в то время переведена на русский язык, – в своих оценках этого произведения О.М.Сомов, скорее всего, опирался на суждения зарубежной печати.

В 1824 г. возникло немало поводов для упоминания имени Томаса Мура в российской периодике. Так, в№ 21 за 1824 г. "Сын отечества" сообщал, что "любители литературы с нетерпением ожидают появления биографии лорда Байрона, написанной им самим и присланной к другу его, Томасу Муру"17. Однако уже в следующем номере сообщалось о неблаговидном поступке Мура, предавшего рукопись покойного Байрона огню после того, как сестра Байрона «нашла в оной многие места, оскорбительные для лиц, находящихся еще в живых»; при этом Мур возвратил «книгопродавцу две тысячи гиней (около 60 тысяч рублей), полученных было за позволение печатать сию рукопись»18. Прошло совсем немного времени, ив№ 24 «Сын отечества», со ссылкой на газету «The Times», известил читателей, что «публика не лишилась записок лорда Байрона, ибо имеются с оных копии»19. Как видим, сожжение Муром дневника Байрона не могло получить общественного одобрения, хотя, в основном, не вызывало и характерных упреков, поскольку в дневнике содержалась «обстоятельства, касающиеся до некоторых родственников и кои могли показаться для них оскорбительными»20. «Русский инвалид» в номере от 9 июня 1824 г. опубликовал подробное открытое письмо Мура, содержавшее доскональное изложение причин инцидента, а также свидетельствовавшее об отказе ирландского барда от денежных посулов со стороны родственников Байрона, «одушевленных благороднейшими чувствами»21. Вместе с тем далеко не все представители литературной среды могли принять подобное объяснение Мура, воспринимая в глубине души его поступок как предательство по отношению к умершему другу. В частности, Ли Хант (Хент) в своих записках о Байроне, опубликованных в 1830 г. «Литературной газетой», открыто признавал тот вред, который Мур, «может быть, без намерения, причинил <…> благородному своему другу»22.

Утрату записок Байрона во многом компенсировала двухтомная книга А.—Л.Беллок "Лорд Байрон", вышедшая в Париже на французском языке в 1824–1825 гг. В отклике на это издание, помещенном "Московским телеграфом", дана высокая оценка деятельности А.—Л.Беллок: "На французском языке есть переводы почти всех сочинений лорда Байрона, но переводы жалкие. Г-жа Беллок, зная превосходно оба языка, перевела уже с похвалою некоторые сочинения Т.Мура и издает теперь под вышеписанным названием замечания свои о характере и сочинениях Байрона, с приложением подлинника и перевода многих сочинений Бейроновых. Любопытны между прочим: взгляд вообще на английскую литературу, стихи леди Байрон и письмо самого Байрона о В.Скотте. Множество новых подробностей находится в сей книге, украшенной портретом, снимком почерка Байронова и изображением Нью-Штадт Аббей, жилища Бейронова в Англии"23. В течение 1824 г. книга А.—Л.Беллок получила широкую известность в литературных кругах России; на нее стали ссылаться как на издание первостепенной значимости.

В ноябре 1825 г. "Русский инвалид" известил читателей о том, что Мур отправился в Шотландию "посоветоваться с Вальтером Скоттом"24 относительно возникшего замысла создания биографии Байрона. Однако только по прошествии трех лет замысел Мура начал обретать зримые очертания, о чем не преминул сообщить «Атеней»: «Томас Мур, сжегший автобиографию лорда Байрона, наконец, сам начал трудиться над жизнеописанием великого поэта, которое будет составлено в двух томах из писем, смешанных статей и стихотворений великого барда, находившихся в руках издателя Муррая»25. Высоко оценивая сам факт работы над книгой, анонимный автор «Атенея» признавал, что никто не мог справиться с задачей создания биографии Байрона лучше Томаса Мура, «столь долго жившего с ним на дружеской ноге, знавшего все его семейственные отношения и помнящего многие случаи, ничем другим не вознаградимые»; в заметке уточнялся и размер авторского вознаграждения, предложенного издателем Томасу Муру, – 4200 фунтов стерлингов26. В целом внимание «Атенея» к творчеству Томаса Мура в конце 1820-х гг. можно считать постоянным, – например, в одном из номеров 1829 г. была дана рецензия на однотомное издание сочинений Мура, выпущенное в Париже Галиньяни и представляющее собой характерный факт распространенной контрафакции английских книг27.

В русской периодике также появились сообщения о другой историко-биографической работе Томаса Мура, обусловленной обращением к личности английского драматурга и политического оратора Р.—Б.Шеридана: "Лондон, 8-го октября. Вчерашние и сегодняшние газеты содержат в себе длинные выписки из любопытной "Биографии Шеридана", сочинения Томаса Мура. Они раскупаются с такой жадностью, что сегодня рано поутру уже не было ни одного экземпляра газеты "Курьер"28. Однако по прошествии непродолжительного времени мнение об этой книге изменилось: со ссылкой на английских критиков «Северная пчела» сообщала 20 мая 1826 г., что в «Биографии Шеридана» Томас Мур «слишком расточителен на метафоры и пиетические изображения»29.

Первое сообщение о выходе написанного "стихами и прозою" романа Мура "Эпикуреец" появилось в № 18 "Московского телеграфа" за 1827 г. Опираясь на суждения английских критиков, пребывавших "в восторге от "Эпикурейца", анонимный автор "Московского телеграфа" высоко оценивал новое сочинение Мура, описывавшее "происшествие из эпохи введения христианской веры"30. Более развернутый отклик на «Эпикурейца» появился в 1828 г. в «Московском вестнике» в связи с публикацией французского перевода романа, выполненного А.Ренуаром. В отклике, принадлежащем, вероятно, П.В.Киреевскому, «Эпикуреец» был поставлен в один ряд с «Лалла Рук» и «Любовью ангелов», поскольку характеризовался подобным же богатством картин и возвышенностью мысли. Вместе с тем автор «Московского вестника» признавал, что не знаком еще с текстом «Эпикурейца», а опирается в своих высказываниях на мнение французской прессы, в частности, сюжет излагается по французской петербургской газете «Le Furet» с оговоркой: «…когда прочтем самый роман, то представим читателям наше о нем мнение»31. Осторожный рецензент откровенно говорил о причинах, побуждавших его избегать выражения своей точки зрения: «Не читавши романа, не смеем произносить нашего мнения; но судя по содержанию, мы видим, что предмет оного слишком стар и существует еще со времен Калдерона, который превосходно воспользовался сею же мыслью в своем „Чудотворном маге“, взявши предания из легенд христианских. Разве одно очарование поэзии могло представить сей предмет в новом виде»32. Вероятно, П.В.Киреевский знал о тех неоднозначных оценках, которые вызвало появление «Эпикурейца» и в Англии, и во Франции. Из соображений осторожности замалчивались антиклерикальные мотивы произведения Мура, способные воспрепятствовать появлению русского перевода в условиях ужесточившейся цензуры.

В послесловии к статье "Свидание с Байроном в Генуе. Отрывок из "Путешествия в Италию" Ж.—Ж.Кульмана (Coulmann)", опубликованной в 1827 г. "Московским телеграфом", содержится ставшая традиционной мысль, что "никто лучше Мура не может сблизить нас с Байроном"33. Публикация статьи, рассказывающей о знакомстве автора-путешественника с Байроном в Италии в 1823 г., сопровождалась разъяснениями, автором которых, по указанию М.И.Гиллельсона со ссылкой на запись С.Д.Полторацкого34, был П.А.Вяземский, сокрушавшийся по поводу утраты ценнейших дневниковых записей Байрона: «В характере и в жизни Байрона много психологических загадок. Для сокращения времени и облегчения труда стали их разгадывать клеветою. Решение прекрасной задачи предлежит будущему жизнеописателю и судье Байрона. Как не вспомнить при сем и не пожалеть об утрате собственноручных Записок Байрона! Сколько погибло <…> с ними ключей к любопытным тайнам!»34. В сопровождавшей статью публикации письма А.—Л.Беллок, написанного специально для «Московского телеграфа» 29 января 1826 г., содержались сведения относительно начала работы Мура над записками о Байроне, причем автор письма и сама до конца не знала, о чем идет речь – о переработке утраченного байроновского дневника или о создании Томасом Муром оригинального произведения о друге: «Думаю, что сочинение, которое наилучше представит нам полное изображение жизни и характера лорда Байрона, еще у нас впереди. Г-н Томас Мур <…> имеет еще в руках любопытные рукописи <…>. Говорит ли он об отрывках из знаменитых Записок, коих утайка возбудила в Англии столь сильное негодование против друга, коему были они вверены? Другие ли то бумаги, отданные г-ну Муру прежде или после смерти лорда Байрона? Я решить не могу»35.

В 1827 г. "Московский телеграф" вновь проводил мысль о триумвирате поэтов, впервые озвученную в русской периодике начала 1820-х гг. Автор анонимной статьи "Биографии знаменитых современников", опубликованной в № 23 журнала, сообщал, что англичане включают Мура "в триумвират новейших поэтов британских с Байроном и В.Скоттом"36. Выражая сожаление относительно того, что в России нельзя до конца понять, с каким восхищением принимают англичане каждое новое произведение Томаса Мура, автор «Московского телеграфа» перечислял далее заслуги ирландского барда в области стилистики, а также в плане совершенствования метрико-ритмической, звуковой и синтаксической организации стиха: «Он язвителен в сатире, нежен и сладостен в песне; поэмы его есть сокровище из вечных садов Востока. Прибавим, что Мур есть лучший стихотворец английский: он довел до высшей степени совершенства английскую версификацию; английские критики сознаются, что ни один из английских стихотворцев со времен Чаусера не оказал столько заслуг английской словесности в этом отношении»37. Как видим, в статье усматривается преемственная связь Томаса Мура с родоначальником общеанглийского литературного языка и национального стихосложения, автором «Кентерберийских рассказов» и поэмы «Троил и Хризеида» Джефри Чосером, творчество которого заложило в XIV веке мощные гуманистические традиции.

В "Обозрении русской словесности за 1829 год" И.В.Киреевский называл Мура в числе наиболее значимых для современной ему российской читательской аудитории западноевропейских писателей, наряду с И.—В.Гете, Ф.Шиллером, У.Шекспиром, Дж.—Г.Байроном и А.Мицкевичем. По признанию критика, "любовь к Муру принадлежит к тем же странностям нашего литературного вкуса, которые прежде были причиною безусловного обожания Ламартина"38. Впрочем, далеко не все разделяли мнение И.В.Киреевского, о чем можно судить по ответной реплике Кс. А.Полевого в «Московском телеграфе»: «Но где это видит г. критик? Где у нас любовь к Муру? Ламартин был у нас терзаем бездарными переводчиками, но разве это значит обожание?»39. В словах Кс. А.Полевого заключено внутреннее противоречие: обращение к творчеству Мура множества второстепенных литераторов, «бездарных переводчиков» является, пожалуй, самым очевидным свидетельством его популярности, носившей не элитный, а массовый характер. Мур постоянно привлекал внимание Кс. А.Полевого, о чем свидетельствуют упоминания его имени в самых разнообразных контекстах. Так, в шутливом письме С.А.Соболевскому Кс. А.Полевой проводил параллель между Муром и А.С.Пушкиным: «My dear lord! В России есть стихотворец, род нашего Байрона с примесью Мура, Пушкин. Он вздумал описать в прозе похождения великого разбойника Пугачева; вероятно, это что-нибудь в роде наших историй о Робин Гуде»40. В воспоминаниях о своем брате Н.А.Полевом критик упоминал о восторге, «с каким читали в 20–30-е годы бессмертные создания великих современных писателей – Байрона, Вальтер Скотта, Гете, Томаса Мура»41. Таким образом, суждения Кс. А.Полевого о Томасе Муре отличались полярностью, носили подчас взаимоисключающий характер.

II

Если до 1830 г. творчество Мура привлекало больше внимание переводчиков, нежели критиков, то после публикации мемуаров о Байроне это соотношение кардинально изменилось, – ирландский бард стал упоминаться в многочисленнейших мелких заметках в русской периодике. Указанные заметки вряд ли могли претендовать на глубокий анализ литературного творчества Мура, однако они выполняли иную, не менее значимую функцию, давая читателям общее представление о многообразии творческих интересов Мура, его дружеских контактах, его месте в истории английской литературы и культуры и т. д.

В одном из своих первых номеров в 1830 г. "Литературная газета" известила, что "в половине истекшего января изданы в Лондоне Томасом Муром давно ожиданные письма и дневные записки лорда Байрона с подробностями его жизни" и что "собрание сие посвящено Вальтеру Скотту"42. Вскоре о выходе лондонского издания известил российскую публику и «Вестник Европы»43. Наблюдая широкий общественный интерес к книге Томаса Мура, А.—Л.Беллок незамедлительно начала ее перевод на французский язык, печатавшийся отдельными выпусками. Уже в марте 1830 г. «Литературная газета» перепечатала из французского журнала рецензию на первый выпуск перевода ("Memoires de lord Byron, publies par Th.Moore, traduits de l’anglais par M-me Louise Sw. Belloc.

– Premiere divraison. – Paris, 1830), открывающуюся словами о несомненной пользе мемуаров Мура о Байроне, разъясняющих "нам все подробности богатой приключениями жизни славнейшего из поэтов нашего времени и служащих к изречению беспристрастного суда о его характере"44. На публикацию книги Томаса Мура в переводе А.—Л.Беллок отозвалась и французская петербургская газета «Le Furet»45. «Северная пчела», в отличие от «Литературной газеты» и «Le Furet», откликнулась на выход этой книги лишь короткой информативной заметкой: «Записки (Memoirs) лорда Байрона, изданные Томасом Муром, уже вышли в Париже на французском языке и возбуждают всеобщее внимание. Сколько можем судить по отрывкам, записки исполнены оригинальных мыслей и вполне обнаруживают характер великого поэта, произведшего тьму пигмеев-подражателей у всех народов. Теперь для этих доморощенных Байронов открывается новое поприще подражания – странностям великого мужа!»46.

Публикация английского и французского изданий книги Томаса Мура о Байроне вызвала и обывательские пересуды в российской прессе. Так, газета "Бабочка" в феврале 1830 г. сообщала, что "английский поэт Томас Мур получил за биографию лорда Байрона 75000 талеров"47. По информации той же газеты, увидевшей свет в мае 1830 г., леди Байрон намеревалась «печатать опровержение на записки мужа ее, изданные Муром»48. Подобные сообщения можно воспринимать в качестве незначительных информационных поводов, позволявших вернуться к разговору о мемуарной книге Мура.

Сопоставления Байрона и Томаса Мура, двух наиболее популярных английских поэтов современности, получивших в России прижизненную славу, были вполне закономерны для критики, однако постепенно усиливалась тенденция выявления принципиальных отличий между двумя поэтами, при этом в творениях Мура акцентировались наиболее понятные читателю-романтику аспекты, в то время как ирландский бард все больше отходил как от романтических канонов, так и от традиционных читательских пристрастий. Наглядным свидетельством сказанному служит дважды переведенная в России статья французского романтика Карла Нодье "Байрон и Томас Мур", увидевшая свет сначала в "Литературной газете" в 1831 г., а затем, в 1833 г., в "Литературных листках", прибавлении к "Одесскому вестнику"47. Проводя критическую параллель между Байроном и Томасом Муром, Ш.Нодье писал, что «они припоминают собою тех двух серафимов Клопштока, порожденных единою мыслью творца, которые разлучились однажды, но на вечность, в день возмущения сатаны»48. Контрастный показ двух великих писателей сочетается у французского автора с их образно-оценочными характеристиками, данными с определенной исторической дистанции, с учетом наметившегося завершения бурного процесса активного включения творческих находок Мура в текущий литературный процесс многих стран, в том числе Франции и России. Впрочем, для представителей русского романтизма, уже явившего миру собственные поэтические образцы, суждения Ш.Нодье вряд ли могли казаться убедительными, о чем свидетельствует комментарий издателя «Литературной газеты» к осуществленной публикации: «Статья сия помещается здесь как образец остроумных парадоксов замысловатого писателя Карла Нодье. Во всех его мнениях более блеску, нежели истины: так и в этом сравнении Байрона и Мура. Теперь уже трудно кого-либо увлечь парадоксами»49. В сознании издателя «Литературной газеты» фигуры двух английских поэтов не могли стоять рядом, – настолько сильны были различия между ними, проявившиеся как в жизни, так и в литературном творчестве.

Переводы произведений Томаса Мура на русский язык, в большинстве своем, вызывали критические замечания в отечественной прессе. "Лалла Рук", эта очаровательная поэма Т.Мура, общипанная, сокращенная, является порусски на <…> маленьких страничках плохой прозы"50, – так характеризовал «Московский телеграф» первое отдельное издание русского перевода «Лалла Рук», вышедшее в 1830 г. В том же году «Вестник Европы» поместил рецензию на новый немецкий стихотворный перевод «Лалла Рук» (Lalla Rook von Th.Moore / Metrisch übersetzt von G.—W.Bueren. – Emden, 1829), в которой утверждалось, что «это самый лучший из немецких переводов знаменитого Томаса Мура»51. Считая, что «поэзия новых времен может похвалиться весьма лишь немногими эпическими поэмами, которые выдержали бы сравнение в достоинстве с „Лалла Рук“, творением Томаса Мура»52, автор рецензии проводил параллель между анализируемым произведением и образцами восточной эпики, связанными с именами Низами и Алишера Навои. Попутно осуществлялось и сопоставление Томаса Мура с Байроном, – при этом отмечались кроткость, ясность мысли ирландского барда, а также благополучие его судьбы, столь резко контрастирующее с жизненной трагедией Байрона.

В целом рецензентом "Вестника Европы" был осуществлен достаточно ёмкий анализ отдельных частей "восточной повести" Мура. Так, трагическая история любви Гафеда и Гинды в третьей вставной поэме "Лалла Рук" "Огнепоклонники" (в "Вестнике Европы" – "Чтители огня") изложена с учетом литературной традиции, при этом авторская мысль получает отчетливое выражение: "Гафед есть начальник гебров, последнего останка древле-персидских огнепоклонников, не принявших магометанства. Гинда – дочь арабского эмира Гассана, преследующего гебров между горами. Она любит, не зная того, что ее любезный есть жесточайший враг ее родителю, и она, наконец, долженствует быть свидетельницей его гибели. Это обстоятельство напоминает нам о Ромео и Юлии; но герой повести восточной играет здесь роль двойную – и любовника, и ревностного приверженца своей веры. Борьба между древним учением огнепоклонников и системою магометанства, между древней свободою и деспотизмом, изображена пламенными красками"53. Вместе с тем рецензент «Вестника Европы» отчетливо ощущает отход Мура от исторического правдоподобия, на что, впрочем, указывает крайне осторожно, поскольку анализ текста идет не по английскому оригиналу, а по немецкому переводу: «Одно лишь покажется сомнительным в этой прекрасной картине, именно – терпимость, похожая на что-то слишком новое. Ни аравитянин, ни гебр не могли быть творцами сей повести»54. Как видим, рецензент признает наличие в «Лалла Рук» отпечатка современности, той европейской действительности, в которой каждодневно жил автор «восточной повести».

В№ 8 "Телескопа" за 1831 г. появилась анонимная статья "Перевод стихотворения Козлова на английский язык Томасом Муром", содержавшая наивное утверждение о том, что Томас Мур перевел на английский язык стихотворение И.И.Козлова "Вечерний звон": "…г. Мур, певец Лалла-Руки, <…> теснее соединил союз наших муз с музами Альбиона, освятив будущие труды своих единоземцев собственным переводом некоторых стихотворений русских, в числе коих находим перевод (хотя и не совершенно верный) "Вечернего звона" И.И.Козлова, как бы в дань благодарности за прекрасное усвоение им нашей литературе его "Бессонницы", "Романса" и некоторых "Ирландских мелодий" английского Анакреона"55. Как известно, в случае с «Вечерним звоном» первоисточник вновь был английским – И.И.Козлов перевел стихотворение Томаса Мура «Those evening Bells». Однако наблюдение анонимного автора, писавшего, что «в нынешнее десятилетие преимущественно сказывается готовность иностранцев усваивать себе произведения наших писателей, коими по справедливости и мы гордимся»56, можно признать соответствующим действительности: русская литература, вступившая в новый этап своего развития, способствовала существенному обогащению мирового литературного процесса эпохи романтизма.

В начале 1830-х гг. русская периодика регулярно извещала читателей не только о новых изданиях, но и о творческих планах Томаса Мура. Например, "Северная пчела" сообщила 9 августа 1830 г. о том, что "знаменитый Т.Мур намерен в непродолжительном времени обнародовать биографию короля Георга IV"57. В том же году «Московский телеграф» проинформировал читателей о работе Томаса Мура над книгой, посвященной ирландской истории58. В 1831 г. в «журнале словесности и мод» «Эхо» сообщалось, что «ирландский поэт немедленно издаст в свет сочинения под названием „Жизнь и смерть лорда Эдуарда Фитцджеральда“. Лорд сей – один из героев Ирландии последнего века»59.

2 апреля 1833 г. "Русский инвалид" напечатал объявление о выходе романа Томаса Мура "Эпикуреец" в русском переводе А.Савицкого60. Публикация перевода вызвала появление двух рецензий – краткой в «Северной пчеле»61 и подробной переводной в «Московском телеграфе», – автором последней был французский литератор Вильмень. "Известный Вильмень напечатал в одном французском журнале рецензию <…>, с которою мы совершенно согласны. Вот она, почти от слова до слова62, – писал в редакционном пояснении к статье издатель «Московского телеграфа» Н.А.Полевой. Бесспорно, Н.А.Полевому, незадолго перед тем завершившему работу над романом «Клятва при гробе Господнем» (1832), был интересен жанр исторических жизнеописаний, к которому традиционно обращался Томас Мур. Характеризуя «величайший поворот в уме человеческом», обусловленный началом христианской эры, внедрением новой системы ценностей, Вильмень утверждал, что «если есть поэтический предмет по вкусу нашего века, поэтический для размышления и для первого взгляда, то, конечно, это картина христианства прежде политического его водворения, это изображение древнего римского мира и устаревшего его верования, различных его философий и дряхлой его образованности, из среды коей возникает новое преследуемое общество, как будто соединившее в себе всю пылкость деятельности и жизни, оживлявшей некогда свободные государства в Греции и в Италии»63. По мнению Вильменя, сохранившиеся источники, обусловленные деятельностью официальных римских историков, не позволяли автору представить полноценную картину народной жизни, а потому проникновение в повседневность далекой эпохи могло быть осуществлено посредством воображения с учетом методов исторического познания. «Заставьте его обозреть всю действительную и общую жизнь этой эпохи; соберите отовсюду, возьмите у людей, бывших героями, мучениками, ораторами рождавшихся верований, множество черт нравов и страсти; рассмотрите свидетельства языческие в тех изуродованных обломках, которые еще остаются от них»64, – призывал Вильмень, будучи абсолютно уверенным в том, что Муру не удалось сделать глубокого, содержательного противопоставления художественных образов. Воспринимая «Эпикурейца» в качестве «неоконченной мозаики, где вставлены разные частицы древности, собранные из вторых рук», Вильмень высказывает принципиальное неприятие нового труда Томаса Мура: «Имя христианина припоминает идеи строгости и пожертвования; поставим же, для антитезы ему, эпикурейца: это страх как естественно. Прибавим каких-нибудь языческих жрецов, бездельников, которые фиглярят в своих храмах, потом какую-нибудь молодую девушку, христианку, которая умрет мученически, да пустынника в Фиваиде, да какие-нибудь описания, блистающие восточной роскошью. И книга готова. Да, но что узнаете вы из этой книги?»65. Как исторический романист, Мур выглядел слабее многих современников, и потому ему начинали ставить в упрек даже то, чем прежде восхищались, в частности, роскошь восточных описаний: «Он собрал перлы и рубины Индии, уже блиставшие в его „Лалла Рук“, и бросил их нам в беспорядке. Неопределенное и великолепное изображение мест и никакого изображения людей; вот его сочинение»66. «Эпикуреец», полный скептицизма, обусловленного авторским восприятием религиозных догм, не получил широкой известности в России во многом по причине переводческих неудач А.Савицкого, во многом исказившего идейно-тематическую основу произведения Мура.

Привлекавшие пристальное внимание переводчиков "Ирландские мелодии" Томаса Мура обращали на себя и внимание критиков, которое, впрочем, было весьма ограниченным и незначительным. Так, "Библиотека для чтения", уведомляя в 1834 г. о выходе английского издания "Избранных ирландских мелодий", явившегося своего рода дополнением к прежним публикациям, вызвавшим широкий резонанс в Европе на рубеже 1810–1820-х гг., признавала, что Томас Мур "нисколько не потерял до сих пор той прелести стиха и воображения, которая делала его столь примечательным даже во время Байрона и подле самого Байрона"67. Традиционно автор «Ирландских мелодий» воспринимался в числе ярких представителей романтического направления в литературе. Так, в статье «Московского телеграфа» «О сочинениях Пушкина» говорилось о «величии поэтического обновления» в Англии, обусловленного «новыми созданиями Муров, Вордсвортов, Сутеев, Краббов, Монтгоммери, Борисов, Колериджей»68. Наряду со сказанным неизменно подчеркивались всеобщее признание и заслуженная известность Томаса Мура: «Редкому стихотворцу доставался в удел столь счастливый литературный жребий, как сему славному английскому поэту. Гений его был рано признан и награжден по достоинству»69.

Как видим, в 1820-е – первой половине 1830-х годов литературное творчество Мура воспринималось в русской критике в едином контексте с наследием его великого друга Дж.—Г.Байрона. Как представитель английской литературы эпохи романтизма Томас Мур не мог обойти в своем творчестве характерных проявлений этого литературного направления, на что также обращала внимание критика. Всплеск критического интереса к Муру и его произведениям, обусловленный выходом в 1830 г. мемуаров о Байроне, постепенно пошел на убыль; уже к середине 1830-х гг. краткие заметки о Муре печатались в русских журналах крайне редко.

III

Опыт осмысления творчества Томаса Мура русской критикой конца 1830х –1840-х гг. в целом можно признать незначительным, однако на общем фоне выделяется ряд публикаций, заслуживающих особого рассмотрения. В «Чтениях о новейшей изящной словесности» в 1835 г. Д.О.Вольф отмечал эрудицию Мура-художника: «…он обладает чрезвычайным, изумительным запасом знаний, и этот запас отнюдь не во вред ему; как от прикосновения Мидаса всё превращалось пред ним в золото, так пред этим истым поэтом – всё служит поэзии»70. Среди характерных черт поэзии Мура Д.О.Вольф отмечал нежность, искренность, насыщенность яркими красками. Однако не все произведения Томаса Мура получили высокую оценку Д.О.Вольфа. Так, «Любовь ангелов», хотя и наполнена характерными для творчества Томаса Мура художественными деталями, однако заметно уступает «Лалла Рук» «как по внешнему, так и по внутреннему богатству», поскольку при создании поэмы автор «не совсем был самовластным владыкою своего предмета», – в результате «Любви ангелов» «не достает истинной самодействующей силы», а чувствования падших ангелов в ней «слишком отзываются нынешним веком и, следовательно, ложны, неестественны»71.

Взгляды В.Г.Белинского на творчество Томаса Мура трансформировались вместе с отношением к ирландскому барду в русском обществе. В ранних статьях В.Г.Белинский неизменно называл Мура рядом с Байроном в числе лиц, добившихся наибольшего расцвета английской литературы: "После громадного гения Байрона блестят могучие и роскошные таланты Мура, Уордсуорта, Сутея"72; «Лирическая поэзия достигла высшего развития в лице Байрона, Томаса Мура, Вордсворта и других»73. Причисляя поэмы Мура к «богатейшей сокровищнице лирической поэзии»74, Белинский вместе с тем решительно не обращал внимания на лирические циклы ирландского барда, в том числе и вызвавшие множество русских переводов «Ирландские мелодии». Впоследствии отношение Белинского к поэмам Мура стало сдержанным, а характерный ориентальный колорит, отмечавшийся ранее в числе достоинств произведений ирландского барда, привел русского критика к замечанию относительно «не совсем естественной подделки под восточный романтизм»75.

В№ 1 "Отечественных записок" за 1846 г. в разделе "Биографии знаменитых современников" появилась обширная статья "Сэр Томас Мур", написанная на основе зарубежных источников, остававшихся малодоступными для российской читательской публики. В целом статья имела биографическую направленность и содержала сведения о социальном происхождении поэта, давала подробные описания учебы Томаса Мура у бывшего учителя Р.—Б.Шеридана Сэмюэла Уайта, его участия в домашних театрах, особенностей проведенных в Дублинском университете студенческих лет, а также упоминала о причастности поэта к организации "Объединенные ирландцы". Раскрывая подробности биографии Мура, анонимный автор давал некоторое представление и о своеобразии его художественного творчества: "…имя Мура – одно из самых блистательных литературных имен настоящего века; чрезвычайная гибкость его таланта, упражнявшегося во всех родах поэзии, от анакреонтической оды, элегии, баллады, эпической поэмы до политической сатиры, в которой он некогда приобрел громкий успех, доставила ему, не говоря уже о прозаических его сочинениях, из которых многие весьма замечательны, популярность, основанную на одобрении умов самых разнообразных по направлению"76. Подчеркивая принадлежность творчества Томаса Мура к ирландской литературе, автор «Отечественных записок» подробно характеризовал события ирландской истории конца XIII века, оказавшие существенное влияние на формирование творческих предпочтений поэта.

В 1847 г. в Петербурге была издана учебная книга "Outlines of English literature: for the use of the Imperial Alexander Lyceum"77, автор которой Томас Шоу после получения в Кембриджском университете степени бакалавра гуманитарных наук переехал летом 1840 г. в Россию, где работал сначала учителем английского языка в доме А.И.Васильчикова в Москве, а затем, с начала 1842 г., стал исполнять обязанности адъюнкт-профессора английской словесности в Царскосельском лицее. Предназначая книгу своим ученикам, Томас Шоу обращает их внимание на произведения Мура как «образцы самого изысканного классического английского языка» и тем самым подводит к мысли о необходимости досконального анализа стиля писателя. По наблюдению Л.М.Аринштейн, «первые квалифицированные лекции об английской литературе в русских учебных заведениях», прочитанные признанным знатоком историко-культурного и литературного развития в Англии Томасом Шоу, «немало способствовали интересу к этому предмету в России»78. Учебник, грамотно методически выстроенный на основе лекционного курса, невольно стал этапным событием в изучении творчества Мура: из него заимствовали фактический материал авторы статей о поэте, публиковавшихся в русской периодике в 1850-е гг.; наконец, учебник Томаса Шоу был переиздан в Англии и США, что свидетельствовало о его существенной значимости79.

Считая, что Мур явился одним из первых, вслед за Вальтером Скоттом, писателей, сделавших шаги в романтическом направлении, Томас Шоу приходил к оценке ирландского барда как обособленной и в целом недосягаемой фигуры в английской литературе. В главе "Moore, Byron and Shelly", отводя Муру одно из самых значительных мест в национальной литературе, Томас Шоу указывал в качестве основной заслуги ирландского барда обнаружение "новых и свежих источников оригинальной жизни сначала на неисчерпаемом Востоке, а затем в национальной самобытности родной Ирландии"80. Томас Шоу подробно характеризовал сатирические произведения Мура, что являлось, во многом, откровением для русского читателя, ибо по цензурным соображениям сатиры ирландского барда не получили в России должного распространения. В качестве наивысшего творческого достижения Томаса Мура автор учебника справедливо воспринимал «Ирландские мелодии», созданные в рамках национальной традиции, мастерски сочетавшие проникновенность народной музыки и строгость литературной формы. Анализируя «восточную повесть» «Лалла Рук», Томас Шоу уделял основное внимание композиции произведения, однако были сделаны и немногочисленные, но ценные замечания, касающиеся стилистики и поэтики. Другие произведения Мура рассмотрены Томасом Шоу обзорно, без глубокого анализа.

Смерть Мура в 1852 году, значимом для русской литературы в качестве года утраты В.А.Жуковского и Н.В.Гоголя, вызвала появление некрологов в "Москвитянине", "Современнике", "Отечественных записках" и "Журнале Министерства народного просвещения". Некрологи, передававшие искреннее сожаление по поводу кончины великого ирландского писателя, содержали достаточно полные биографические сведения и вполне объективную оценку вклада Мура в мировую литературу и культуру. Объективность в восприятии наследия писателя-романтика была во многом обусловлена фактическим завершением его творческого пути к середине 1840-х гг. Известно, что сознание Мура постепенно угасало после смерти самых близких людей, пятерых детей. Таким образом, возникла небольшая, но значимая историческая дистанция, с учетом которой восприятие наследия поэта существенно объективизировалось.

В некрологе "Отечественных записок" впервые со ссылкой на английский журнал "Атенеум" ("Athenaeum") было сообщено о подготовке к публикации дневника Томаса Мура, который последний вел на протяжении многих лет: "…дневник составляет три толстые тома очень мелкого письма и будет <…> издан госпожою Мур с некоторыми другими важными документами"81. Издание мемуаров Томаса Мура, осуществлявшееся с 1853 г. Джоном Расселом, вызвало неподдельный общественный интерес, – все восемь томов были приобретены Императорской Публичной библиотекой.

Характеризуя Томаса Мура как "последнего из той блистательной плеяды поэтов, к которой принадлежал и Байрон", автор некролога в "Отечественных записках" подчеркивал особое пристрастие фортуны к ирландскому барду: "Все литературные его предприятия, за исключением двух или трех небольших неприятностей, имели успех; он до самой смерти пользовался славою великого поэта и чрезвычайно умного человека, он славился, наконец, как музыкант и как певец собственных баллад своих"82. Сопоставляя Мура и Байрона, автор «Отечественных записок» подчеркивал, что два мощных таланта отличались своим восприятием действительности, во многом объясняющим и их разные судьбы.

Восприятие Мура как символа ушедшего прошлого характерно и для некролога в "Москвитянине", где ирландский бард охарактеризован как верный своим жизненным убеждениям "великий поэт", с уходом которого "исчезла последняя связь, которая соединяла настоящее поколение с ярким созвездием гениальных людей, прославивших Англию в начале этого века83. Вместе с тем суждения о конкретных произведениях Мура были весьма строги и даже суровы. Вот как, например, автор «Москвитянина» оценивал поэму «Любовь ангелов»: "В Париже написал он свою поэму «Любовь ангелов», о которой и теперь еще говорят иногда, но которая читается вообще очень мало84. Основное внимание в некрологе отведено незаурядной судьбе Мура, тесно связанного с Байроном, Вальтером Скоттом, Шелли, Кэмпбеллом, Роджерсом, совершившего вместе со своими героями поездки по многимстранам и континентам.

Выход первых томов мемуаров Т.Мура привлек известного русского критика А.В.Дружинина, констатировавшего во втором письме цикла "Письма об английской литературе и журналистике" в 1853 г.: "Одним из интереснейших событий в британской словесности и журналистике за последние месяцы должно признать "Записки" покойного поэта Томаса Мура и ряд статей, порожденных этим сочинением, изданным в свет трудами лорда Джона Росселя, Мурова друга и его душеприказчика"85. Воспринимая популярность Мура в качестве своеобразного отклика на его способность «ценить в других людях сердце и силу характера», А.В.Дружинин приходил к многозначительному заключению: «Мур не производил каких-либо неслыханных подвигов, не приносил никому особенных жертв, не удивлял вселенной неслыханными делами; но он пользовался общей любовью и дорожил ею»86. В целом А.В.Дружинин говорил «о привлекательной личности поэта, подарившего европейскую словесность столькими блистательными суждениями»87.

А.В.Дружинин был единственным русским критиком, обращавшимся в первом письме цикла "Письма об английской литературе и журналистике" к проявившейся в Англии тенденции принижения творческих заслуг Томаса Мура лейкистами Вордсвортом и Саути. Безоговорочно встав на сторону Томаса Мура, русский критик характеризовал лейкистов как "поэтов второстепенных, бедных жизненным опытом, мучимых неудовлетворенным самолюбием", – они не смогли достичь искомой простоты изображения, "породили сонмы ничтожных поэм, состарившихся в какие-нибудь двадцать лет времени"88. По наблюдению А.В.Дружинина, в своем противодействии Скотту, Муру и Байрону «лейкисты упустили из виду много важных обстоятельств: они забыли, во-первых, что литературный мир велик и может вмещать в себя две школы; во-вторых, что микроскопическое изображение мелочей не есть еще простота, а в-третьих, что их собственные силы были нуль перед силой Мура, Скотта и Байрона»89.

Среди бумаг А.В.Дружинина в РГАЛИ сохранилась неопубликованная заметка о третьей вставной поэме "Лалла Рук" "Огнепоклонники", представляющая собой подробный пересказ сюжета произведения, сопровождаемый эмоциональными замечаниями критика: "…поэт останавливается, бросает взгляд на погибель любимых им созданий, на разрушение счастья, описывая которое растратил он столько роскошных цветов своей поэзии, и, полный жгучей ненависти к им же созданному изменнику, произносит ожесточенное проклятие на изверга, который продал своих братьев, свое племя, свою веру, своего вождя и его грациозную любовницу! Мур не находит слов, чтоб высказать свое негодование, вся живописность восточного слога не может изобразить будущности, которую он сулит предателю"90. В понимании А.В.Дружинина «Огнепоклонники» являли собой ярчайший пример «поэтической запальчивости» «горячего ирландца», которая производит весомый эффект, «соединяясь с общей прелестью и прозрачностью его поэзии»91. А.В.Дружинин тонко уловил основную мысль произведения Мура, построенного на пафосе непримиримой борьбы с насилием над гордой человеческой натурой.

В другом ракурсе жизнь и творчество Томаса Мура рассматриваются на страницах четвертой книги "Сына отечества" за 1852 г. в биографическом очерке И.П.Крешева, во многом основанном на материалах французской литературной критики, нередко допускавшей противоречивые суждения. Сопоставляя творчество Мура и Байрона, И.П.Крешев приходит к выводу, что "всегда нежная, симпатическая, исполненная обаятельной прелести" поэзия ирландского барда может быть охарактеризована как "поэзия воображения", тогда как глубокая, "потрясающая сердце" поэзия Байрона – это "поэзия страсти"; если творчество Байрона подобно "мильтоновой сосне, опаленной небесным огнем и гордо возносящей голову в высших слоях воздуха", то творчество Мура – "цветок без шипов, роскошный, блестящий, распространяющий аромат"92. В этих словах можно видеть стремление к эстетизации творчества Мура, желание представить его художником, описывающим добродетель в слащавых салонных стихах и совершенно обходящим «картины страданий и пороков». Очевидно, И.П.Крешеву не были известны такие гражданские произведения ирландского поэта, как «На смерть Шеридана», «Петиция ирландских оранжистов», «Ирландский раб». Считая Мура «самым искусным колористом между всеми британскими поэтами», И.П.Крешев вместе с тем типизирует изображаемые ирландским бардом реалии: «Очаровательные создания природы, сильеры, благоуханные крылья, цветы, радуга, румянец девственной стыдливости, поцелуй, иногда слезы – вот спутники Томаса Мура»93. Утверждение, что у Мура «нет ни человеческих образов, ни живописных эффектов»94, противоречащее всему содержанию статьи, могло быть некритически заимствовано из какого-то французского источника, – тем более что значительная часть французских критиков предпочитала подчеркивать версификационные способности Мура, восхищаться внешней формой его стихов, не вдаваясь в такие подробности, как идейная направленность, связь стихов с ирландской народной поэзией, свободолюбивые мотивы и т. д. О хорошем знании И.П.Крешевым западноевропейских материалов о Муре свидетельствует, в частности, использование высказываний Шериданаи Байрона об ирландском поэте и его творчестве.

Неумеренно восторженная характеристика была дана И.П.Крешевым "восточной повести" Томаса Мура "Лалла Рук", предоставившей "восточной поэзии право гражданства в Европе". Мур, талант которого "резвится и играет в атмосфере ночи, как в своей родной среде", смог ярко показать в своем произведении ослепительную роскошь и "нежные благоухания" ориентального мира. По наблюдению русского критика, поэзия Мура "блестит и сверкает", "заимствует у звезд лучи, у цветов – краски, у фонтанов – жемчуг, у радуги – переливы красок", – тем самым в воображении читателя возникает восхитительный мир, полный невиданных красот, необыкновенных ощущений. "Действие поэмы происходит в Азии, – пишет далее И.П.Крешев, – земле поэтов, которая отдает им в полное распоряжение свое пламенное сердце, алмазные копи, берега, усеянные коралловыми утесами, воинственные и любовные легенды, и все звучные имена. Такой блестящий материал принадлежал по праву Томасу Муру – и он самовластно завладел сокровищами!"95. Излагая четвертую вставную поэму «Лалла Рук» «Свет гарема», И.П.Крешев называл ее «гирляндой из лучей, цветов и песен», составляющей «достойный венец» всей «восточной повести». Стремясь как бы уточнить сказанное, критик в качестве иллюстрации приводил песню, которую исполняла волшебница, «сплетая в мистическом порядке блестящие цветы и листья»96.

Более объективным можно считать разбор И.П.Крешевым "Ирландских мелодий", однозначно ассоциируемых с народным эпосом, историческими событиями и, в конечном итоге, с национально-освободительным движением ирландского народа: "В этих прелестных произведениях отразился, как в зеркале, весь характер ирландцев, пылкий и нежный, мечтательный и печальный"97. И.П.Крешев отмечал тесную связь «Ирландских мелодий» с народной музыкой, предельно существенную для Томаса Мура: «Когда „Ирландские мелодии“ были изданы без музыки, под влиянием которой они зарождались в уме поэта, Мур чувствовал какую-то грусть: он видел только скелеты своих созданий, без плоти и крови, без полноты жизни»98. В статье также затронут вопрос о переводчиках «Ирландских мелодий», причем двое из них – И.И.Козлов и М.П.Вронченко (М.В…ко) – названы по именам. Именно этими поэтами осуществлены, по мнению И.П.Крешева, лучшие переводы из Мура, к сожалению, очень немногочисленные99.

Переводы И.П.Крешева из Томаса Мура, составившие весомую часть его биографического очерка, пользовались определенной известностью, были впоследствии включены в хрестоматию Н.В.Гербеля "Английские поэты в биографиях и образцах"100. Менее известны два других его перевода – «Когда твой верный друг, когда поклонник твой…» (стихотворение Мура «When he who adores thee…» из первой тетради «Ирландских мелодий») и «Я видел, поутру, в стремленьи игривом…» (стихотворение Мура «I saw from the beach…» из шестой тетради «Ирландских мелодий»), опубликованные в 1852 г. в журнале «Пантеон театров» с редакторским примечанием Ф.А.Кони: «Переводом этих двух мелодий Мура редакция обязана И.П.Крешеву, так прекрасно владеющему русским стихом»101. Данные переводы были включены редакцией в статью «Томас Мур», написанную А.С.Горковенко, переводчиком романов Булвер-Литтена, Вальтера Скотта, Фенимора Купера, впоследствии известным метеорологом, вицедиректором гидрографического департамента. А.С.Горковенко являлся автором статей об американской литературе, написанных под впечатлением поездки в эту страну, сотрудничал в издававшемся А.А.Плюшаром «Энциклопедическом лексиконе».

В статье, написанной А.С.Горковенко, суммированы сведения о Томасе Муре, известные русскому читателю по предыдущим публикациям. Томас Мур характеризуется как последний представитель великой плеяды английских поэтов-романтиков, жившей и творившей в уникальный исторический период, когда "гений развился во всех отраслях изящной литературы, философии, критики". "Простые, гармонические песни" Мура, в которых А.С.Горковенко не усматривает ни "бурных страстей Байрона", ни "возвышенной философии Кольриджа", ни "мечтательности и мистического блеска Шелли", ни "утомительной растянутости Соути", привлекают читателя тем, что "выливаются прямо из души", причем "в них столько чувства, красоты и гармонии, что в редком сердце не найдут они отголоска"102. Общим местом становится традиционное для русской критики восприятие поэмы Мура «Любовь ангелов» как одного из слабейших его произведений: «Поэму Мура „Любовь ангелов“ вообще находят ниже других его сочинений. Ангелы Мура столько же походят на библейских ангелов, сколько ангелы Рафаэля и даже А.Дюрера на тех, которых видим в библейских драмах французов»103. В статье, написанной в полемическом тоне, А.С.Горковенко высказал суждение о лиризме Мура как «образце самого утонченного и классического языка»104, тем самым вновь подведя литературную критику своего времени к вопросу о необходимости изучения языка и стиля ирландского барда. Другая мысль, вытекающая из суждений А.С.Горковенко и также интересная исследователям последующего времени, заключается в наличии у стиха Мура некоего заранее заданного мелодического рисунка, имеющего способность формировать тот или иной музыкально-поэтический образ. По предположению А.Н.Гиривенко, к 1854 г. относится факт нового обращения А.С.Горковенко105 к личности и творчеству Мура: косвенные указания в некрологе, хранящемся в РГАЛИ106, позволяют высказать мнение о принадлежности А.С.Горковенко краткой заметки об «известнейшем» поэте в восьмом томе выходившего под редакцией А.В.Старчевского «Справочного энциклопедического словаря»107.

В 1852 г. в "Современнике" Н.А.Некрасова и И.И.Панаева был опубликован цикл из двух статей о Томасе Муре, содержавший множество малоизвестных и при этом нередко второстепенных фактов биографии ирландского барда, изложение которых было спонтанным, не направленным на отражение процессов творческой эволюции. "Жизнь Томаса Мура имеет двойную литературную занимательность, – утверждал анонимный автор, – во-первых, по своей личности, игравшей важную роль в английской современной литературе; во-вторых, по дружеским сношениям его с людьми, еще более популярными, чем он сам"108. В этой связи в статье обращено справедливое внимание на творческие взаимосвязи Мура с Байроном, Вальтером Скоттом, Кэмпбеллом, Роджерсом. Называя Мура «народным писателем», русский критик дает глубокую оценку событиям в Дублине, связанным с подавлением в 1798 г. восстания «Объединенных ирландцев», – именно от этих событий ведется своеобразный отсчет творческой биографии ирландского барда. Сближение с лондонской литературной средой привело Мура к начальному формированию путей развития романтической образности, способствовало проведению экспериментов по трансформации уже имевшихся лирических жанров, свидетельством чему стал относящийся к 1801 г. цикл «Юношеских стихотворений» – удачная проба творческих сил, демонстрировавшая богатые творческие возможности молодого автора, сразу же заслужившего осторожно-благоприятные оценки и имя «английского Катулла». Характерная народность, по указанию русского критика, особо ярко проявилась в сатирических сочинениях Мура, созданных скорее «в стиле Ювенала и Чурчилля, чем Горация и Попе»109.

Вторая статья цикла примечательна суждением о существовании "ирландской школы" в драматической литературе Трех Королевств110. Таким образом определялось положение Томаса Мура как родоначальника новой ирландской литературы, однако многие сложные вопросы (в частности, традиции ирландского барда в произведениях поэтов-современников, а также литераторов последующего времени) оставались вне поля зрения критика. Априорное суждение середины XIX в. об «ирландской школе» нашло обоснование в трудах зарубежных литературоведов второй половины XX в., установившими контекстуальные переклички Мура с Байроном, Кольриджем, Шелли, Вордсвортом, По, Китсом, Теннисоном, Браунингом. Истоки «ирландского стиля» Томаса Мура справедливо усматриваются в неразрывной связи лучших произведений поэта с национальной музыкальной культурой111.

В№ 3–4 "Современника" за 1853 г. увидела свет статья "Толки английских журналов о Томасе Муре и его "Записках", свидетельствующая о том, что появление первых томов мемуаров Мура вызвало широкий общественный резонанс. Републикация отдельных фрагментов мемуаров сопровождается переложением содержания зарубежных источников, нередко наполненных поверхностными замечаниями, не способными отразить глубинную суть творческого мира Томаса Мура. Например, суждение о связи ирландского поэта с национальной музыкальной культурой, весьма характерное для критических статей о Муре начала 1850-х гг., получает в материале "Современника" неожиданный ракурс, совершенно искажающий представление о писателе-труженике, не мыслившем свое существование без литературного труда: "Музыка и народные песни были началом славы будущего поэта <…>, избавили его от тяжелых годов неизвестности, от печальной необходимости грудью пробивать себе дорогу между толпою искателей славы и счастья"112.

Видимо, сознавая предвзятость рассмотренной выше публикации, опирающейся исключительно на мнения зарубежной критики, "Современник" поспешил уже в № 5–6 за 1853 г. дать развернутый анализ первых двух томов записок одного из "блистательнейших" поэтов эпохи романтизма. И в патриотических произведениях, и в любовной лирике Мура автор статьи ощущает особый ирландский дух, близость к родной земле, ее обычаям и традициям, проявившуюся и заметно усилившуюся с эстетической точки зрения благодаря мелодике и яркой образности поэтического слова. В статье вновь отмечается интерес Мура к народной музыке, во многом объясняющий то эстетическое наслаждение, которое возникает при чтении его произведений: "Всякая мелодия, народная или созданная им, соединялась у него с известным чувством, воспоминанием или впечатлением, которые обозначались или в первых двух стихах песни, или в отдельном припеве; потом он развивал свою поэтическую тему, смотря по ритмическому складу песни"113. Помимо традиционного изложения биографии Томаса Мура, статья в «Современнике» содержала интересные наблюдения над «прозрачным стилем», придающим неповторимое своеобразие поэзии ирландского барда, включала размышления о сути литературного мастерства, о программной значимости того или иного произведения для наследия писателя и, в конечном итоге, отражала эстетические пристрастия своего времени. Впрочем, и этот материал «Современника» был не оригинальным, а переводным, заимствованным из «Revue des Deux Mondes»114. «Современник» ив дальнейшем следил за публикацией записок Томаса Мура, о чем свидетельствует отклик на выход последнего, восьмого тома, принадлежащий Н.Г.Чернышевскому и помещенный в отделе «Заграничные известия» в№ 7 за 1856 г.: "Появился последний том биографии Т.Мура, написанной лордом ДжономРосселем115.

Появление двух первых томов записок и писем Мура вызвало в 1853 г. и отклик "Московских ведомостей", писавших, что "такое литературное явление возбуждает к себе общее участие в Англии", заключающееся, в частности, в том, что интерес к нему проявляют не только литературные издания, но и "политические журналы"116. Очевидно, издание, предпринятое Джоном Росселем сразу после смерти Томаса Мура, не только вызвало всеобщий интерес, но и во многом невольно способствовало ускорению процессов переоценки творческих заслуг поэта, обусловленных деятельностью лейкистов. Именно этими процессами можно объяснить существенное ослабление внимания к Муру в русской критике в последующие годы.

Критические статьи, опубликованные в России во второй половине 1840х – начале 1850-х гг., сформировали представление о Муре как выдающемся деятеле английского романтизма, авторе гениальных произведений, человеке интересной, яркой судьбы. Биографические материалы о Томасе Муре сочетались в статьях с аналитическими суждениями о его художественном наследии, наивысших творческих достижениях. На страницах российской периодики были опубликованы отклики на смерть Мура, подробные материалы о выходе отдельных томов посмертно издававшихся дневников и писем ирландского барда. Републикация отдельных фрагментов дневников Мура в России свидетельствовала как об общественном интересе к личности великого романтика, так и о предпочтениях русской публики, которую привлекала мемуарная литература. В конечном итоге именно эти материалы создали предпосылки для дальнейшего более глубокого осмысления наследия Мура литературоведением.

Периодика второй половины 1850-х – 1860-х гг. не дала приращения знаний о Томасе Муре. Традиционной стала констатация всеобщего признания творческих достижений Томаса Мура: "Имя его уважается его соотечественниками и сочинения его переведены на все европейские языки"117. Немногочисленные критические суждения прессы о Томасе Муре отличались недоброжелательностью априорного характера, не содержали элементов анализа художественных текстов118. Существенно больший интерес представляют суждения о Муре в учебной литературе этого времени, в частности, в опубликованной А.Линниченко в Киевской университетской типографии в 1860 г. книге «Курс истории поэзии для воспитанниц женских институтов и воспитанников гимназий». Для А.Линниченко наиболее существенными представляются национальные корни творчества Томаса Мура, его патриотический пафос, связь с ирландским национально-освободительным движением: «Пробудив своими песнями нацию от долгого сна, Т.Мур и сам прославил и других возбудил петь ее прошлую свободу, скорби и радости борцов за независимость ее. Наконец, воспламененный патриотическим гневом на притеснительную систему правления, он разразился острою сатирою на религиозную нетерпимость Англии и продажность парламента ее и социальную порчу»119.

Поскольку уже с конца 1820-х – начала 1830-х гг. творчество Мура вошло в программы университетских курсов, интересно посмотреть на изложение материала о нем в вузовских учебниках, в большинстве своем являвшихся переводными. Из всех учебников только книга Юлиана Шмидта "Обзор английской литературы XIX-го столетия", изданная в Петербурге в 1864 г., уделяет Муру пристальное внимание, содержит подробный анализ его основных произведений. В традиционной манере Ю.Шмидт сопоставляет Мура и Байрона, делает несколько интересных замечаний, касающихся стилистики произведений ирландского барда, упоминает их русские переводы, из чего можно предположить, что Ю.Шмидт в процессе работы познакомился с ними. Наконец, подчеркивается международное признание, которое получили "Ирландские мелодии", пробуждающие у соотечественников чувство национальной гордости и являющиеся лучшей частью художественного наследия поэта: "Сочувствие, с каким встретили везде эти песни, было необыкновенное. Они были переведены на латинский, французский, немецкий, русский и польский языки120. Рассмотрение наследия Мура с определенной исторической дистанции помогло Ю.Шмидту дать вполне объективную оценку всех основных сочинений писателя.

Популярность в России имели также учебные пособия Ч.Тернера "Our great Writers" (1865) и "Lessons in English literature" (1896), обнаруживающие существенные различия в оценках: если в раннем пособии звучала снисходительно-вежливая характеристика творческих заслуг Мура, то в позднейшем издании подчеркивалась бесспорная художественная ценность основных произведений писателя. На суждения Ч.Тернера, видимо, существенно повлиял ход литературного процесса, многочисленные обращения современных ему писателей к переводам и рецепции творчества Мура. Традиционными были суждения о Муре и его лирической поэзии в учебной книге К.Вейзера "История английской литературы", вышедшей в 1899 г. в Санкт-Петербурге; автор пособия рассматривал наследие Мура в контексте с творчеством Байрона и Шелли.

В трех переводах, опубликованных в 1893, 1898 и 1907 гг., известна в России книга датского литературного критика Георга Брандеса "Главные течения литературы девятнадцатого столетия"121, две главы в которой посвящены литературно-критическому осмыслению лучшего из созданного Томасом Муром. В главе «Ирландское восстание и оппозиционная поэзия» творчество Мура как истинно национального писателя рассматривается через трактовку исторических событий, связанных с национально-освободительным движением в Ирландии рубежа XVIII–XIX вв. Именно эти события подготовили, по мнению Георга Брандеса, появление «Ирландских мелодий», благодаря которым Мур сделал «для своего отечества более того, что было сделано кем-либо другим, даже более того, что сделал Бернc для Шотландии». Муру было суждено «облечь в бессмертную поэзию и музыку славные имена, воспоминания и страдания своего отечества, а также совершенное над Ирландией страшное злодеяние и лучшие качества ее сынов и дочерей»122. «Лалла Рук» оценивалась Георгом Брандесом существенно ниже «Ирландских мелодий»; в частности, при характеристике «Огнепоклонников» как «единственной вполне удавшейся части» «восточной повести» он утверждал, что читательский интерес «пробуждается лишь тогда», когда приходит осознание, что «под гебрами разумеются ирландцы и Ирландия»123. «Даже названия Иран (Iran) и Эрин (Erin) мало-помалу сливаются в ушах читателей в одно слово, – размышлял далее Г.Брандес. – Эта прекрасная поэма, в которой герой – благородный и несчастный мятежник, а героиня живет в такой среде, где постоянно говорят о нем с отвращением, по-видимому, внушена воспоминаниями о Роберте Эммете и Сарре Карран. Сходство заметно даже в некоторых мелких подробностях»124. Излагая подробности, Г.Брандес подводит прочные основы под свою научную концепцию: "Незадолго перед тем, как Гафед стал призывать гебров к восстанию, он бродил изгнанником по чужим странам, а Гинда, со страхом за жизнь Гафеда, ежедневно слушает рассказы о кровавой расправе с бунтовщиками. Когда же Гинда сама себя лишает жизни с отчаянья, что ее возлюбленный погиб на костре, поэт обращается к ее трупу с плачевной песнью, в которой стоит только заменить слово Иран словом Эрин и целые из нее строфы можно будет присоединить к песне «She is far from the land»125, так что никто не заподозрит присутствия постороннего элемента"126. Вместе с тем следует признать, что в своей работе Г.Брандес исходил из исторических событий и современных ирландских реалий в больше степени, нежели из собственно художественных достоинств конкретных произведений Мура, в результате чего многие оценки и характеристики оказались далеки от объективности.

На основе книги Г.Брандеса М.К.Цебрикова написала и опубликовала в "Русском богатстве" в 1887 г. статью "Романтизм в Англии (по Брандесу)"127, первая часть которой полностью посвящена Томасу Муру. Статья, носившая популяризаторский характер и предвосхитившая появление книги Г.Брандеса на русском языке, повторила многие ошибки и просчеты датского исследователя. Автору, однако, удалось сделать и ряд интересных преломлений художественного материала, – в частности, интересен эпизод, передающий предысторию «ирландской мелодии» «Она далека от родной земли…», получившей отклик в пушкинском стихотворении «Для берегов отчизны дальной…».

Как видим, на исходе XIX века обращение русской критики к творчеству Томаса Мура носило во многом внесистемный характер, что может быть обусловлено причинами внешнего плана, в частности, новым этапом развития русского общества, изменением его идеологических и эстетических представлений.

Глава вторая Традиции творчества Томаса Мура в русской литературе 1820–1830-х гг

§ 1. Творчество Томаса Мура в русской поэзии 1820–1830-х гг

I

Появлению в 1822 г. в «Благонамеренном» А.Е.Измайлова первой статьи о Томасе Муре, содержавшей характерное сближение ирландского барда с Байроном и Вальтером Скоттом1, предшествовали суждения, сохранившиеся в частной переписке деятелей русской культуры. Например, находясь на дипломатической службе в Лондоне, Д.Н.Блудов сообщал И.И.Дмитриеву в письме от 25 марта (6 апреля) 1820 г., что «ирландцы с упорством и запальчивостью ставят всех выше своего земляка Мура», которого можно назвать «ирландским Батюшковым» и определенным образом сблизить с англичанином Байроном и шотландцем В.Скоттом2. ОМype Д.Н.Блудов услышал сразу по прибытии в Лондон на должность советника посольства в 1818 г., однако первоначально воспринимал его прежде всего как автора анакреонтических стихотворений, мастера эротической лирики, что отразилось, в частности, в его письме В.А.Жуковскому, датируемом августом 1818 г.

В сознании С.И. Муравьева-Апостола Мур также сближался с Байроном и, более того, воспринимался в качестве последовательного сторонника тенденций обновления окружающего мира, усилившихся в поэзии благодаря революционным событиям во Франции. Осознание "высокого назначения человека", побудившее поэзию стать более гражданственной, "мужественной", вызвало появление "Байронов и Муров"3.

Восприятие декабристами Mypa в качестве гражданского поэта стало вполне традиционным, о чем можно судить по "Воспоминаниям о Рылееве" Н.А.Бестужева, известного своим переводом третьей вставной стихотворной поэмы "The Fireworshippers" из "Лалла Рук". Цитируя одно из самых известных стихотворений К.Ф.Рылеева "Гражданин" ("К молодому поколению"), Н.А.Бестужев делает пафосное замечание: "Кто не скажет, что это стихотворение может стать наряду с лучшими ирландскими мелодиями Мура?"4. Тем самым Н.А.Бестужев сближает произведения английского и русского поэтов, имеющие характерное гражданское звучание. Вместе с тем характерное сближение Байрона и Томаса Мура на основе гражданственности их лирики, в существенной мере повлиявшей на движение декабристов в России, было свойственно далеко не всем представителям российских литературных кругов. В переведенной Л.Крестовцевым для «Литературной газеты» в 1831 г. статье Ш.Нодье «Байрон и Томас Мур» утверждается, что сопоставляемые поэты – «суть гении-близнецы», однако один из них является «падшим»5, – в этих словах можно усмотреть прозрачное осуждение Мура за сожжение байроновских записок. В примечании к публикации, подписанном «Издатель» и, вероятно, принадлежащем О.М.Сомову6, признается, что Томас Мур – «человек с поэтическим дарованием и музыкальным слухом», «обладает прекрасным талантом», однако при этом выражается сомнение, что «его радужные, отчасти жеманные картины можно ставить наряду с произведениями широкой и сильной кисти Байрона», поскольку последний – «гений необыкновенный, представитель поэзии своего века»7.

Признавая эрудицию Мура, богатство его неуемной фантазии, мастерство в подборе изобразительно-выразительных средств, русская критика в то же время не могла не признать разительных отличий между мятежностью, пылкостью стремлений Байрона и рассудочным оптимизмом, внутренней успокоенностью, свойственными ирландскому барду. Д.О.Вольф, автор "Чтений о новейшей изящной словесности", опубликованных в 1835 г., отмечал способность Мура находить "в предмете самом сухом и неблагодарном <…> такую сторону, которая представляет его привлекательным"8. Сопоставляя лирический мир Мура и Байрона, Д.О.Вольф писал: «В решительную противоположность Байроновым темным краскам он <Мур> умеет разливать на все свои картины почти ослепительный свет радостной, весело и быстро текущей жизни; а притом повсюду господствует у него нежность и искренность в такой степени, в какой они очень редко совокупляются с такою силою»9.

Как видим, в русской литературе постепенно происходила смена представлений о Томасе Муре, – суждения о гражданственности и патриотизме Мура постепенно отходили на второй план, замещаясь рассуждениями об эрудиции ирландского барда, яркости создаваемых им художественных образов, их предпочтительной ориентации на восточный колорит.

С творчеством Томаса Мура, вероятно, был знаком А.С.Грибоедов, хорошо освоивший английский язык и читавший в подлиннике в 1819 г. во время путешествия по Персии "восточную повесть" Мура "Лалла Рук", тем самым сверяя художественное описание и непосредственно наблюдаемую реальность10. Вместе с тем следов влияния творчества Мура в произведениях Грибоедова совсем немного, – это образ пери в стихотворении «Телешовой в балете „Руслан и Людмила“, где она является обольщать витязя» (1824) и своеобразная восточная экзотика отрывка «Кальянчи», создание которого относится к 1821 г.

В стихотворении "Телешовой", впервые опубликованном в № 1 "Сына отечества" за 1825 г., отчетливо ощутимо влияние "Лалла Рук" Томаса Мура: "О, кто она? – Любовь, Харита, // Иль пери, для страны иной // Эдем покинула родной, // Тончайшим облаком обвита?"11. Первая публикация сопровождалась примечанием издателя Н.И.Греча, дававшим представление об Эдемеи пери12.

Известно, что в период с декабря 1821 г. по май 1822 г. в Тифлисе происходило регулярное общение А.С.Грибоедова и В.К.Кюхельбекера. Поэты были знакомы, – их первая встреча состоялась в Петербурге несколькими годами прежде; однако именно в Тифлисе произошло определенное внутреннее, духовное сближение двух ярких представителей русской литературы. "Он очень талантливый поэт, и его творения в подлинном чистом персидском духе доставляют мне бесконечное наслаждение", – писал Кюхельбекер о Грибоедове в письме к своей матери, датированном 18 декабря 1821 г.13 Ассоциации Грибоедова и его творчества с восточным колоритом характерны и для позднейших произведений Кюхельбекера. Так, в стихотворении "А.С.Грибоедову при пересылке к нему в Тифлис моих «Аргивян», автограф которого, содержащийся в письме к сестре Ульяне Карловне Кюхельбекер, датируется 20 января 1823 г., В.К.Кюхельбекер предлагает описание, прозрачно раскрывающее интерес Грибоедова к персидской тематике: «…он запах Гулистана // Вбирает жадною душой, // Где старец вечно молодой, // Где музы пышные святого Фарзистана // Парят над вещею главой!»14 В стихотворении «Памяти Грибоедова» (1829) Кюхельбекер характеризует погибшего современника как «избранного славой // Певца, воспевшего Иран» и сопровождает эти строки пояснением в виде затекстового примечания: «Относится к поэме Грибоедова, схожей по форме своей с Чайлдом-Гарольдом; в ней превосходно изображена Персия. Этой поэмы, нигде не напечатанной, не надобно смешивать с драмой, о которой упоминает Булгарин»15. В первом томе двухтомника Кюхельбекера, вышедшего в 1939 г. в Большой серии «Библиотеки поэта» к строке о «певце, воспевшем Иран» дано иное примечание на французском языке с подстрочным русским переводом: «Ce raprorte à un charmant poēme; Путник ou Странник, dans le gender de Child-Harold (mais sans la morque et la misanthrophie dé Byron) dans lequel il avoit peint la Perse; ce poëme n’a jamais été imprimé» («Относится к прелестной поэме „Путник“ или „Странник“, вроде „Чайльд-Гарольда“ (но без надменности и мизантропии Байрона), в которой он изобразил Персию; эта поэма никогда не была напечатана»)16. Вероятно, именно эта поэма Грибоедова, не дошедшая до наших дней, вызывала у Кюхельбекера прочные многолетние ассоциации между именем писателя-современника и персидскими мотивами в поэзии.

Из упомянутой поэмы Грибоедова до наших дней сохранился отрывок "Кальянчи", впервые опубликованный в № 1 "Сына отечества" за 1838 г. В основу дошедшего до нас фрагмента было положено реальное событие 1820 г., отраженное в сообщении начальника русской дипломатической миссии в Персии С.И.Мазаровича генералу А.А.Вельяминову: "Двое бродяг вывели в здешний базар мальчика-грузина Татня, похищенного ими. Я представил здешнему правительству о беззаконности <…>. Служащий при миссии по моему приказанию силою извлек из шахзадинского дворца маленького несчастливца, которого я ныне с караваном отправил в Карабах"17. В диалоге путешественника и отрока, уроженца Кахетии, обращает на себя внимание реплика первого из них, с которой, собственно, и начинается отрывок: «В каком раю ты, стройный, насажден? // Какую влагу пил? Какой весной обвеян? // Эйзедом ли ты светлым порожден, // Питомец пери, или Джиннием взлелеян?»18. Многочисленные экзотические наименования, упомянутые Грибоедовым, а в особенности имя пери, невольно ведут к мысли о влиянии со стороны «восточной повести» «Лалла Рук». Данная мысль тем более справедлива, что путник в ходе диалога вновь и вновь обращается к характерным элементам экзотики, упоминает пери: «В каком раю ты, стройный, насажден? // Эдема ль влагу пил, дыханьем роз обвеян? // Скажи: или от пери ты рожден, // Иль благодатным Джиннием взлелеян?»19.

Впрочем, увлечение ориентальными мотивами, столь ярко отразившимися в "Лалла Рук" Томаса Мура, было характерно в 1820-е гг. не только для творчества А.С.Грибоедова, но и для всей русской литературы в целом. Интерес к ориентализму, обусловленный прежде всего господством романтического направления, находил отражение и в повседневной жизни, что проявилось, в частности, в особом внимании к языкам и культурам многих народностей Российской империи, а также стран Востока, открытии в 1818 г. восточных кафедр в Главном педагогическом институте, выпуске в 1825–1827 гг. специализированного журнала "Азиатский вестник"20. Популярность в России обретали и произведения западноевропейских (в том числе и английских) писателей, интерпретирующие восточные мотивы21. О том, что восточные мотивы стали во многих случаях преобладающими в «ученейших обществах» просвещенных народов, сообщалось и в стихотворных пародиях 1820-х гг., авторы которых утверждали, что «одни переводы с восточных языков кое-как питают российскую словесность»22. Признавая, что влияние восточной поэзии особенно видно «в поэзии Мура и в произведениях Байрона», С.П.Шевырев вместе с тем отмечал способность ориентальных мотивов увлечь «фантазию поэтов в мир идеальный»23. Роль творчества Мура в пропаганде в России ориентальной традиции в 1820–1830-е гг. неизменно преувеличивалась, о чем можно судить, в частности, из другого замечания С.П.Шевырева, вызванного появлением поэмы A.И.Подолинского «Див и пери»: «…англичанин Мур пристрастил всю Европу к восточному роду поэзии <…>. Критика радуется, смотря на сие обогащение; между тем холодная предусмотрительность, в которой ее часто, но несправедливо укоряли, заставляет опасаться, чтобы роскошь описаний не заменила у наших стихотворцев истинной силы чувствований и мыслей»24.

"Восточная повесть" Томаса Мура "Лалла Рук" была далеко не единственным западноевропейским источником, обусловившим появление ориентальных мотивов в русской литературе, – в этой связи следует назвать также имена Дж.—Г.Байрона, И.—Г.Гердера и, в особенности, И.—В.Гете, автора сборника "Западно-восточный Диван": известно, что в 1825 г. В.К.Кюхельбекер перевел для себя существенную часть подробного прозаического комментария Гете, сопровождавшего выход "Западно-восточного Дивана"25. Вместе с тем восточный колорит во многом обязан своей популярностью «восточной повести» Томаса Мура «Лалла Рук». Так, в июне 1820 г. в журнале «Conservateur Litteraire» В.Гюго опубликовал обширную статью о «Лалла Рук», в которой подчеркивались верность Мура восточному воображению, яркость экзотики его поэмы, разнообразие изобразительно-выразительных средств26. Во французской статье «Нечто о Томасе Муре», переведенной в 1822 г. для «Благонамеренного» А.Н.Очкиным, отмечается мастерство ирландского барда в раскрытии традиций ориентализма, – по мнению автора статьи, Томаса Мура вполне можно было бы счесть «переводчиком одной из тех поэм, богатых чувствами и картинами, которые блестящее солнце Востока внушает потомкам Гафеца <Гафиза> и Саади»27. Позднее анонимный автор «Вестника Европы», словно развивая эту мысль, сближал «Лалла Рук» с шедевром восточной эпики – поэмой Низами «Хосров и Ширин» (1180), причем видел сходство не столько в сюжете, сколько в «пышном, цветистом выражении чувства»: «Восток не произвел творения, которое своими красотами превосходило бы „Ширину“; Запад произвел „Лаллу Рук“; и ничто не может сравниться с сим прекраснейшим подражанием восточной поэзии»28. В статье отчетливо улавливается отличие Мура от Байрона: «Представим себе английского Поэта, пылающего страстями поэтическими, столь же богатого дарами фантазии, как и Байрон, но несравненно более ясного, более кроткого и более счастливого»29.Это суждение во многом предвосхитило цитировавшиеся выше размышления Д.О.Вольфа в его «Чтениях о новейшей словесности».

В известном трактате "О романтической поэзии" (1823) О.М.Сомов, в то время близкий декабристской среде, особо отмечал небольшие стихотворения ирландского барда, характеризующиеся "нежностью поэзии" и побудившие современников сравнивать Мура с Анакреоном. Согласно представлениям О.М.Сомова, Мур был несомненно более разнообразным "в предметах и характерах", нежели Байрон, причем слог первого из поэтов имел "более гладкости и округлости"30, – в этих суждениях чувствовалось влияние зарубежной критики, тем более очевидное, что «Юношеские стихотворения» Мура, позволяющие сопоставлять его с Анакреоном, еще не были к тому времени переведены на русский язык. Размышляя о «Лалла Рук», О.М.Сомов отмечает способность Томаса Мура «приводить читателя в приятное заблуждение» относительно авторства «восточной повести»: «…кажется, что ее писал не европеец, а какой-нибудь поэт, соотечественник Фердузи <Фердоуси> или Амраль Кейзи. Природа, им изображаемая, нравы лиц, выводимых им на сцену, их обычаи и поверья, новость картин и положений, слог, дышащий ароматами Востока, – всё служит к подкреплению сего очаровательного обмана»31.

Как видим, именно произведения Томаса Мура во многом способствовали росту интереса русского общества к ориенталистике, вполне соответствовавшей романтическому направлению в отечественной литературе.

II

В 1829 г. под псевдонимом В.Алов в Петербурге увидела свет идиллия в картинах" «Ганц Кюхельгартен», автором которой был Н.В.Гоголь. Стихотворная идиллия, согласно указанию самого Гоголя («писано в 1827»), создавалась в период учебы писателя в Нежинской гимназии высших наук. В раннем произведении, носящем в основном ученический характер, обнаруживаются разнообразные литературные влияния, позволяющие говорить о круге чтения молодого Гоголя, в который, в числе прочего, входили элегии В.А.Жуковского и А.С.Пушкина, «Песня Миньоны» И.—В.Гете, произведения Ф.Шиллера, идиллия И.—Г.Фосса «Луиза» и др.32 Герой идиллии – юноша-мечтатель Ганц Кюхельгартен – размышляет о дальних странах и подвигах, о неведомых мирах; в своих размышлениях он невольно отражает романтическое мировосприятие Гоголягимназиста. Круг чтения Ганца Кюхельгартена, подробно описанный в стихотворной идиллии, вполне можно соотнести с кругом чтения самого Гоголя: «Платон и Шиллер своенравный, // Петрарка, Тик, Аристофан // Да позабытый Винкельман»33. «Видения», посещающие Ганца Кюхельгартена, помогают ему перенестись в классический мир Эллады, воспринять экзотический мир Востока34. "По выполнению эта идиллия слабее прозаических отрывков и недописанных романов Гоголя, но она имеет совсем особое значение, – писал Н.А.Котляревский, – она – документ, определяющий настроение, в каком находился наш мечтатель в последние годы своей лицейской жизни "35.

Всё сказанное на протяжении многих десятилетий побуждало исследователей уделять существенное внимание установлению литературных источников "Ганца Кюхельгартена", причем наиболее сложным оказалось выявление традиции, отразившейся в четвертой картине стихотворной идиллии, посвященной описанию экзотики Востока. По мнению В.В.Гиппиуса, Гоголь переносится в мечтах в "романтическую Индию"36 или дает описание некоего обобщенного «экзотического Востока»37; М.Б.Храпченко считал, что герою стихотворной идиллии «грезится Индия, с ее роскошной природой, ее экзотикой, столь отличной от повседневной обыденности немецкой деревни»38.

В 1931 г. В.Адамс высказал предположение, что экзотическое восточное описание взято Н.В.Гоголем из какой-то книги путешествий или сочинения по географии39. Действительно, подобные книги привлекали внимание юного Н.В.Гоголя, который, в частности, в письме к Павлу Косяровскому, датированном 3 октября 1827 г., упоминал о том, что читает описывающую путешествия многотомную французскую серию «Bibliotheèque des Dames»40. Однако суждение В.Адамса так и осталось на уровне предположения, так и не получив фактического закрепления. Другое предположение, относящееся еще к 1906 г., было высказано Н.П.Дашкевичем в статье «Романтический мир Гоголя». Н.П.Дашкевич проводил параллель между «Лалла Рук» Томаса Мура и стихотворной идиллией Н.В.Гоголя, утверждая, что экзотика Востока в «Ганце Кюхельгартене» изображена «красками поэмы Мура»41. Долгое время и это суждение оставалось априорным, пока в 1970-е гг. к исследованию проблемы не обратился М.П.Алексеев, опубликовавший в саранском сборнике «Проблемы поэтики и истории литературы» статью "К источникам идиллии Гоголя «Ганц Кюхельгартен»42. Впоследствии основные положения, обусловливающие традицию Томаса Мура в произведении Н.В.Гоголя, М.П.Алексеев развил в статье «Гоголь и Т.Мур»43. На основании дробного текстологического сопоставления исследователь пришел к выводу, что единственным источником для четвертой картины «Ганца Кюхельгартена» стал прозаический перевод четвертой вставной поэмы «Свет гарема» («The Light of Haram») из «восточной повести» Т.Мура «Лалла Рук», опубликованный в № 5 «Сына отечества» за 1827 г., цензурное разрешение на печатание которого было получено 15 февраля 1827 г.

Долгое время биографы и исследователи творчества Гоголя дискутировали относительно правомерности сопровождавшей "Ганца Кюхельгартена" авторской пометы "писано в 1827"44. Д.М.Иофанов, автор исследования «Н.В.Гоголь. Детские и юношеские годы», убедительно доказал, что «Ганц Кюхельгартен» создавался писателем именно в 1827 г., в период обучения в Нежине45. Вместе с тем установленная М.П.Алексеевым зависимость гоголевского фрагмента от увидевшего свет в начале 1827 г. анонимного46 перевода «Света гарема» является дополнительным доказательством точки зрения Д.М.Иофанова.

Четвертая вставная поэма из "Лалла Рук" Мура привлекала читателей не столько своим незатейливым сюжетом (историей размолвки и примирения Нурмагалы и ее мужа Селима), сколько своеобразным восточным колоритом, характерным уже для самого начала повествования, подробно описывающего Кашмирскую долину и ее цветники: "Приятно видеть сию долину при закате солнца <…>. Прекрасна сия долина и в часы ночи <…>. Люблю долину Кашемирскую и в час рассвета"47. Видимо, в этих строках содержится отдаленная параллель к написанному позднее Н.В.Гоголем известному началу десятой главы «Страшной мести» – повести из второй части «Вечеров на хуторе близ Диканьки», изданной в 1832 г.: «Чуден Днепр при тихой погоде <…>. Чуден Днепр и при теплой летней ночи <…>. Чуден и тогда Днепр, и нет реки, равной ему в мире»48.

В четвертой картине "Ганца Кюхельгартена" Гоголь заимствовал из "Света гарема" элементы описания Кашмирской долины, предстающей у Мура перед взором Нурмагалы и чародейки Намуны, пришедших собирать приворотные травы и цветы. Картину дополняет неизменный муровский образ пери, занимающий Ганца Кюхельгартена: "Я вижу там пери: в забвенье она // Не видит, не внемлет, мечтаний полна. // Как солнца два, очи небесно горят; // Как Гемасагара, так кудри блестят; // Дыхание – лилий серебряных чад, // <…> // А голос – как звуки сиринды ночной // Или трепетанье серебряных крил, // Когда ими звукнет, резвясь, Исразил, // Иль плески Хиндары таинственных струй"49. По сути Гоголь вновь обращал в стихи переведенный на русский язык прозой «Свет гарема» Томаса Мура. При этом утрачивались столь значимые для английского подлинника «примечания», из которых читатель мог получить представление о Гемасагаре, «сиринде ночной», Исразиле, таинственных струях Хиндары. Упоминание о Гемасагаре имеет соответствие в словах русского прозаического перевода «В саду том расцветали анемоны и море золота», сопровождаемых примечанием «Гемасагара, или море золота. Цветы его самого яркого золотого цвета (Сир Вилльям Джонс)»; стих «А голос, как звуки сиринды ночной» близок строкам о юной грузинке, которая «роскошно сгибает <…> руку свою вокруг сиринды» – индейской гитары; мысль о «трепетанье серебряных крыл Исразила», символизирующего музыку у народов Востока, почти дословно следует за текстом из «Сына отечества»: «…все подняли глаза кверху, думая, что слышат сладкозвучное трепетанье крыл Исразила»; знаменитый «поющий источник» Чиндара, названный в «Сыне отечества» Хиндарой, в такой же транскрипции упоминается и у Гоголя50.

Соответствия с анонимным переводом обнаруживаются не только в использовании Н.В.Гоголем характерных экзотизмов при создании образа пери, но и в других стихах четвертой картины идиллии "Ганц Кюхельгартен", на что также обратил внимание М.П.Алексеев. Так, Н.В.Гоголь пишет: "В стране, где сверкают живые ключи; // Где, чудно сияя, блистают лучи; // Дыхание амры и розы ночной // Роскошно объемлет эфир голубой; // И в воздухе тучи курений висят; // Плоды мангустана златые горят; // Лугов Кандагарских сверкает ковер; // И смело накинут небесный шатер"51. И амpa, и ночная роза, и «золотые» плоды мангустана, и Кандагарские луга – все это характерные экзотические реалии из «Света гарема» Томаса Мура в русском прозаическом переводе. Например, переводчик говорит о юных девах, вздохи которых «благовонны, как цвет Амры, раскрытый пчелою», и сопровождает свои слова примечанием: «Сладостны цветы Амры, вкруг коих жужжат пчелы (Песнь Яйадевы)»; в русском переводе упомянута тубероза сребровидная, «которая в садах малайских слывет красавицей ночи, потому что является в благовониях и убранстве, как юная супруга, когда солнце скроется»; относительно «плодов мангустана» в переводе сказано, что «взор любуется <…> бананами зелеными и бананами златоцветными, нектаром малайцев», и далее разъяснено: «Мангустан есть самый приятнейший в мире плод, которым гордятся островитяне Молукские (Марсден)»; наконец, в переводе можно встретить упоминание «золотистых лугов Кандагарских» с пояснением, что «в Кандагаре есть <…> страна волшебств», где, согласно верованиям, «находится золото в царстве растений»52.

Приведенные примеры не оставляют сомнения в непосредственности того существенного влияния, которое оказал на Н.В.Гоголя один из русских переводов произведения Томаса Мура. Более того, они позволяют говорить о том, как шел процесс заимствования, – Гоголь "выписывал со страниц "Сына отечества" экзотические наименования цветов, плодов, мифологических персонажей, явлений природы, но вставлял их в собственную стилистико-фразеологическую оправу"53. Именно так создавалась четвертая картина стихотворной идиллии «Ганц Кюхельгартен».

С творчеством Томаса Мура был знаком и В.К.Кюхельбекер, вероятно, услышавший о "Лалла Рук" еще на Кавказе в 1822 г. во время бесед с А.С.Грибоедовым54. Находясь в заточении в Динабургской крепости, Кюхельбекер в письме, датированном 26 июня 1830 г., благодарил родных за присланную ему «восточную повесть» «Лалла Рук». Из сибирского Баргузина ссыльный Кюхельбекер сообщал 13 апреля 1836 г. H.И.Гречу о подготовленном к опубликованию, в числе других рукописей, очерке о Томасе Муре55. Очерк, текст которого до наших дней не сохранился, был, вероятно, создан именно в тот период динабургского заточения, когда поэт читал «Лалла Рук».

Пристальное знакомство с "восточной повестью" Томаса Мура отразилось в написанной Кюхельбекером в 1831 г. и изданной в прозаической рамке под заглавием "Русский Декамерон" без имени автора в 1836 г. поэме "Зоровавель", названной по имени главного героя – библейского вождя евреев, выведшего их из персидского плена. На первый взгляд, основное влияние, испытанное в данном случае Кюхельбекером, обусловлено сборником новелл Боккаччо "Декамерон". Действие "Русского Декамерона" происходит во время эпидемии холеры осенью 1830 г., когда несколько молодых людей, спасаясь от нашествия болезни, уединенно поселяются в имении графини Ладовой и читают друг другу свои сочинения. Во вступлении Кюхельбекер проводил прямую параллель между великим произведением Боккаччо и своей книгой: "Чуме обязана Италия славным по всей Европе Декамероном, <…> холере Россия – сию книжицею, которую я, издатель, дерзаю назвать Российским или Русским Декамероном, сиречь Десятиглавом, не ради того, что равняю себя с известным в целом мире божественным Бокаччио (it divino Bocaccio), издателем итальянского Декамерона, но единственно ради того, что и в моем Русском Декамероне десять глав"56. Предполагалось, что вторую часть «Русского Декамерона» составит комедия «Нашла коса на камень», а третью – поэма «Семь спящих отроков».

Вместе с тем вряд ли стоит преувеличивать влияние "Декамерона" Боккаччо на В.К.Кюхельбекера. М.П.Алексеев справедливо замечает, что "принцип "обрамлений" у Кюхельбекера в большей мере походит на Мура, чем на Боккаччо, да и "вставные" новеллы имели у русского писателя "восточный колорит"57. Подтверждения этого несложно найти в третьей, заключительной части «Зоровавеля». Так, Кюхельбекер упоминает «розу Кашемира», невольно вызывающую параллели с четвертой вставной поэмой «Лалла Рук» «Свет гарема»: «Цветов весенних много, други; // Но что они? рабы и слуги // Царицы всех земных цветов, // Улыбки радостного мира, // Роскошной розы Кашемира»58.

Данная параллель становится тем более очевидной, если обратиться к некоторым другим фрагментам третьей части "Зоровавеля", сопровождаемым авторскими примечаниями. В частности, текст "Среди богатств земных несметных // Есть много жемчугов драгих, // Есть много камней самоцветных; // Но кто же уподобит их // Жемчужине неоцененной, // Которой за града вселенной, // За царства мира не хотел // Отдать халифу царь Цейлона?" Кюхельбекер сопроводил примечанием: "Об этой жемчужине пусть прочтут хоть в замечаниях к Муровой поэме "Lalla-Roukh". Нарочно ссылаемся на книгу, доступную всякому несколько образованному читателю, потому что смешно в цитатах щеголять видом учености, почти всегда очень дешево купленной"59. В финале поэмы к строкам «<…> Засверкал тот свет, // Тот блеск обманчивый, который, // Как ясный, ласковый привет // В Иране ночью манит взоры // И солнце им сулит, а вдруг, // Скрываясь, как неверный друг, // Прельщенные призраком очи // В холодной покидает ночи» поэт дает пояснение: «Об этом явлении, называемом поперсидски зарей-обманщицей, см. хоть замечания к той же поэме Томесона Мура»60.

Действительно, в четвертой вставной поэме "Лалла Рук" "Свет гарема" со ссылкой на еще неизвестное в России "Путешествие" Марко Поло дается примечание: "Король Цейланский, говорят, имеет прекраснейший в мире рубин. Гублай-Хан предлагал ему взамен за оный цену целого города; но король отвечал, что не уступит его за все сокровища света". Данный фрагмент в прозаическом переводе, анонимно опубликованном в "Сыне отечества", содержит ряд неточностей, например, Марко Поло назван как Мариасола61. Упоминание в примечании о бесценном рубине обусловлено основным текстом поэмы Мура, в котором проведено сравнение ширазского вина с растаявшим в хрустальном бокале уникальным рубином.

О "заре-обманщице" в основном тексте прозаического перевода "Света гарема" в "Сыне отечества" говорится вполне точно и определенно: "Заря является <…> или по крайней мере та заря преждевременная, которой свет вдруг исчезает, как будто бы день проснувшийся снова закрыл блестящие свои вежды", – однако и к этим словам дается примечание со ссылкой на свидетельство Уэринга (Waring): "У восточных жителей две зари: Субхи-казым и Субхисадиг, т. е. ложный и настоящий рассвет"62. Это примечание в оригинале Мура звучит следующим образом: «The Persians have two mornings, the Soobhi Kazïm, and the Soobhi Sadig, the real day-break. – Waring»63.

Сказанное не позволяет прийти к выводу, что использовал В.К.Кюхельбекер при создании поэмы "Зоровавель" – английский оригинал четвертой поэмы из "Лалла Рук" Томаса Мура или ее прозаический перевод, напечатанный в 1827 г. "Сыном отечества". Однако в целом можно говорить как о значительном муровском влиянии на В.К.Кюхельбекера, так и о художественной оригинальности поэмы "Зоровавель", опирающейся в сюжетном плане на третью и четвертую главы второй книги Ездры. Проблемы фантастики и мифологии в творчестве В.К.Кюхельбекера, в том числе мифологическая образность в поэме "Зоровавель", стали предметом исследования Л.Г.Горбуновой 64.

Заимствования из "Лалла Рук" в русской литературе нередко ограничивались использованием характерного образа пери. А.И.Полежаев в стихотворении "Картина" (1835) рассуждал о некоем живописном изображении пери: "И вижу часто эту пери: // Она моя! Замки и двери // Меня не разлучают с ней"65. Несколько ранее – в№ 3 «Телескопа» за 1831 г. – под заглавием «Изола Белла» было опубликовано стихотворение А.С.Хомякова, проникнутое восхищением красотами природы итальянского острова на озере Лаго-Маджоре в южных отрогах Альп, – и вновь упоминается таинственная восточная пери: «Ирана юная краса // Сокрыта за морем, далеко, // Где чисто светят небеса, // Где сон ее лелеют пери // И духи вод ей песнь поют»66. Упоминания о пери встречаются в стихах переводчиков «Ирландских мелодий» Томаса Мура П.А.Вяземского, Д.П.Ознобишина, А.И.Одоевского: «Психея, пери, иль сильфида, // С младым раздумьем на челе, // Без цели, видимого вида, // Вы тайно вьетесь…» (П.А.Вяземский, «Вера и София», 1832)67; «<…> пери горней высоты, // Пленяясь музыкой воздушной, // Позабывает про цветы // И, в тихой думе утопая, // Льет слезы об утрате рая» (Д.П.Ознобишин, «Ясновидящая», 1827)68; «Взгляни, утешь меня усладой мирных дум, // Степных небес заманчивая пери! // <…> // О, пери! Улети со мною в небеса, // В твою отчизну, где все негой веет, // Где тихо и светло, и времени коса // Пред цветом жизни цепенеет» (А.И.Одоевский, «Моя пери», 1826)69. В традиционном плане трактуется образ пери в стихотворении А.А.Шишкова «КА***» (1823; «Всегда приветный, вечно юный// Небесных пери звучный хор»)70, а также в седьмой «Фракийской элегии» «Возвращение» В.Г.Теплякова, написанной в 1820 г.: «О, где Востока сон и лень? // Прогулки тайные над озером садовым, // Когда влюбленной пери тень // Скользит над розами, под месяцем перловым?»71. Постепенно превращаясь в обычный штамп, образ пери в конце 1820-х – 1830-е гг. занял прочное место и в творчестве второстепенных поэтов: Д.Сушкову принадлежит стихотворение «Див и пери» (1838)72, С.И.Стромилову – «Пери» (1836)73 и «Пери (отрывок)» (1837)74; лирический герой стихотворения Ф.Соловьева «Моя владычица» (1829) строил свои размышления о возлюбленной на основе традиционных клише: «Добра, как пери неземная, // Мила, как роза молодая, // Нежна, как сизый голубок»75. Среди написанных в 1850–1860-е гг. стихотворений, упоминающих пери, можно назвать «Пери и Азраил» (1842) и «Пери» (1857) А.Н.Майкова76, а также популярную сатиру Л.И.Пальмина «Падшая пери» (1867)77, во многом полемичную по отношению ко второй вставной поэме «Лалла Рук» Томаса Мура и ее переводу, осуществленному В.А.Жуковским. Непосредственное знакомство с прозаическим переводом «Света гарема», помещенным в 1827 г. в «Сыне отечества», обнаруживает изданная в том же году «повесть в стихах» А.И.Подолинского «Див и пери». В «Свете гарема», сравнивая Нурмагалу «с одной из игривых пери, когда их клетки отворены», Томас Мур сопровождает свой стих пояснительным примечанием, отсылающим читателя к «Трактату о языках, литературах и нравах Востока» («Dissertation of the Language, Literature and Manners of Eastern Nations») Джона Ричардсона. В русском переводе «Сына отечества» это примечание предстало в следующем виде: «В войнах у дивов с пери, коль скоро первые брали в плен последних, то запирали их в железные клетки, которые привешивали к высоким деревьям. Подруги пленниц посещали их и приносили лучшие благовония»78. Данное примечание с упоминанием Ричардсона, но без какого-либо намека на посредническую роль «Лалла Рук» Томаса Мура, было взято А.И.Подолинским в качестве эпиграфа к «Диву и пери»79. Очевидно, А.И. Подолинский был знаком с «Пери и ангел» В.А.Жуковского (об этом особый разговор далее) и другими работами русских переводчиков «восточной повести» Томаса Мура «Лалла Рук». Так, в стихах «Из пределов Сегестана // К дальним рощам Хорасана // Пери легкая неслась. // Тень ложилась на равнины… // И безмолвны те долины, // Где когда-то кровь лилась»80 ощутима лексическая близость «Обожателям огня» в переводе Н.А.Бестужева, проявляющаяся в близости топонимических реалий. Рецензируя «Дива и пери» в «Московском телеграфе», Н.А.Полевой высоко оценивал мастерство А.И.Подолинского в изложении материалов из восточной мифологии и при этом особо подчеркивал значимость вклада в данную тему Томаса Мура, познакомившего "европейцев <…> в своей неподражаемой «Лалла Рук»81 с культурой и нравами Востока.

Совершенно другую реакцию вызвала позднейшая поэма A.И.Подолинского "Смерть пери" (1837), появившаяся уже после поэм "Борский" (1829) и "Нищий" (l830). В.А.Жуковский записал в дневнике 1 октября 1837 г.: "У меня был ввечеру Подолинский, который читал мне скучную поэму "Смерть пери", скучную от чрезвычайной роскоши описаний, кои всё главное поглотили"82. Столь же неблагосклонными были отзывы о поэме в периодической печати, принадлежащие Ф.А.Кони83, О.И.Сенковскому84 и анонимному автору85. Вместе с тем, по мнению В.С.Киселева-Сергенина, «Смерть пери» была «вершиной <…> литературной деятельности» Подолинского, "и по мысли и по исполнению <…> несомненно превосходила «Дива и пери», – именно в своей последней поэме Подолинский «соткал сложную картину образов, передающую взаимодействие и превратность чувств», «картину, которой нельзя отказать в содержательности и известной психологической точности»86. Образ пери побуждал многих читателей воспринимать поэму Подолинского в традиции творчества Томаса Мура, однако замена ангела на пери, отвечавшая литературным и цензурным пристрастиям эпохи, отнюдь не давала правильного ответа на вопрос об источнике поэмы. «Мысль к этой поэме подала „Смерть ангела“ Жан Поль Рихтера, – писал А.И.Подолинский в „Русской старине“ в 1885 г. – Содержание же у меня совсем другое, и хотя пери могла быть заменена ангелом, но благодаря цензуре, я вынужден был обратиться к восточным поверьям и перенесть действие на Восток, всегда, впрочем, увлекавший мое воображение»87. Как видим, фантастическая новелла немецкого романтика Жан-Поля (И. – П.Рихтера) была на этом этапе творчества существенно ближе А.И.Подолинскому, нежели «Лалла Рук» Томаса Мура.

Произведения Мура также привлекали внимание русских прозаиков 1820–1830-х гг. 25 мая 1828 г. А.А.Бестужев-Марлинский, находившийся на поселении в Якутске, писал сестре, что привез с собой несколько томиков английских поэтов – "кое-что из Байрона и Мур", причем из последнего не взята "Любовь ангелов" ("The Love of Angels"), которую очень хотелось бы иметь88. В одном из пяти произведений цикла «Кавказских очерков», печатавшегося в 1834–1836 гг., – «Путь до города Кубы» – А.А.Бестужев-Марлинский цитирует в английском подлиннике микрофрагмент из четвертой вставной поэмы «Лалла Рук» «Свет гарема». «Дайте Кавказу мир и не ищите земного мира на Ефрате; it is this, it is this – он здесь, он здесь», – пишет А.А.Бестужев-Марлинский и сам же указывает на цитируемый источник: «Томас Мур. Light of Haram»89. В свете сказанного видится закономерным сравнение А.А.Бестужевым-Марлинским своей романтической героини и пери: «Со своими воздушными формами она казалась с неба похищенною пери на коленях сурового дива»90.

Среди написанных Муром в 1823 г. в стихотворной форме "Побасенок для Священного Союза" ("Fables for the Holy Alliance") выделяется первая из историй (Fable I) "The Dissolution of the Holy Alliance. A Dream", посвященная небезызвестному "ледяному дому", поставленному в Петербурге на невском берегу по повелению императрицы Анны Иоанновны. Выстроенный на аллегории, содержащий многочисленные намеки на происходящие общественные события стихотворный рассказ Мура сопровождался примечанием из "Extracts of Letters on his tour in Russian Empire" (1817) Роберта Пинкертона, подробно описывавшим события 1840 г., сам "ледяной дом", имевший длину в 52 фута и вызывавший необычный эффект при освещении. Известно, что до Мура "ледяной дом" привлек внимание В.Каупера ("The Task", 1785) иС.—Т.Колриджа ("Biographia Literaria",1806), однако они не вкладывали в описание злободневного политического смысла. Под влиянием Т.Мура было написано стихотворение Ф. Фрейлиграта "Eispalast" из его авторского сборника "Ga ira" (1846), причем сам поэт признавал традицию предшественника, проявившуюся на уровне мотива91. В русской литературе данное историческое событие интерпретировалось в романе И.И.Лажечникова «Ледяной дом» (1835), причем делалось это с определенным учетом традиции английских предшественников92. О том, что творчество Мура никоим образом не обошло литературную деятельность И.И.Лажечникова, свидетельствует упоминание о пери при описании одной из героинь в «Ледяном доме»: «Щеки ее пылают, густые волосы раскиданы в беспорядке по шее, белой, как у лебедя. Боже! Не видение ли это? <…> Она стоит у дверей, как изгнанная пери у врат рая»93.

Об одной из "ирландских мелодий" Томаса Мура упоминается в третьей части повести Н.А.Полевого "Аббадонна" (1834) при описании вечера в доме героини повести Элеоноры; некий английский лорд умолял Элеонору сыграть на фортепиано "что-нибудь его родное и закрыл глаза рукою, когда после печальной Муровой мелодии: "Oh! Breathe not his name, let is sleep in the shade"("О, не вспоминай о нем – пусть мирно покоится он") Элеонора перелетела тихими аккордами в Шотландские горы и начала романс Кольмы; глубокое молчание царствовало в зале"94. Продолжая описывать события, происходившие на вечере, Н.А.Полевой подробно передает вольный перевод индийской легенды о пери на немецкий язык, выполненный одним из героев повести Вильгельмом. «Мой перевод можно назвать подражанием вашему Сутею»95, – говорит Вильгельм английскому лорду, однако воссозданная в переводе история рождения пери из слезы Брамы, видевшего смерть праведника, в реальности была обусловлена традицией первой вставной поэмы из «восточной повести» Томаса Мура «Лалла Рук» и во многом обязанной Муру поэмы Альфреда де Виньи «Элоа». Пожалуй, именно поэма Альфреда де Виньи была для героя Н.А.Полевого отправной точкой творческих исканий: не случайно он назвал свое произведение «Аллоа». Влиянием того же произведения обусловлена публикация в 1839 г. под криптонимом А.О. книги «Элоа. Индийская легенда», автором которой являлся А.Д.Озерский, прямо указавший в примечании на свое знакомство с «Аббадонной» Н.А.Полевого: "Повесть эта заимствована из индийской легенды и превосходно рассказана в «Аббадонне»96. В критической рецензии на книгу А.Д.Озерского, напечатанной «Библиотекой для чтения», О.И.Сенковский сопоставил «Элоа» Альфреда да Виньи и гекзаметрическое сочинение русского писателя, убедительно доказав идентичность сюжетной линии и выявив бесконечные искажения, допущенные А.Д.Озерским 97.

Упоминания о пери характерны для женской прозы 1830-х гг. Так, в повести М.С.Жуковой "Падающая звезда" (1839) создан яркий портрет героини, созерцающей скульптуру Джованни Бернини: "…она смотрела на святую, но было что-то грустное в выражении лица ее. Так написал бы я пери, в минуту тихой грусти, устремившую взоры в небеса"98. Дважды упоминается пери в повестях Е.А.Ган, публиковавшихся в «Библиотеке для чтения» О.И.Сенковского: «…вы не увидите розовых гирлянд на волшебной головке пери, которая <…> смотрит с презрением на землю и рвется мыслью к небесам» («Медальон», 1839)99; «Ее детская простота, задумчивость, ресницы, еще влажные от слез, и глаза, тоскливо опущенные к земле, как бы от усталости стремиться к недоступным небесам, уподобляли ее отверженной пери, которая не ослепляет взоров, но трогает и навек пленяет душу каждого, коему хоть раз явится наяву» («Теофания Аббиаджио», 1840)100. Утверждая право своих героинь на исключительность, противопоставляя их абсурдному окружению, Е.А.Ган в то же время неизменно показывает крах романтических идеалов и надежд под давлением обыденной реальности.

В романе Е.В.Кологривовой "Два призрака", опубликованном в 1842 г. под псевдонимом Федор Фан-Дим, с целью более выпуклого представления о красоте героини Агаты цитируется стихотворение Мура "To Julia weeping" ("К плачущей Джулии") из сборника "Epistles, oders and other poems" (1801): "Oh! If your tears are giv’n to care, // If real woe disturbs your peace, // Come to my bosom, weeping fair! // And Iwill bid your weeping cease. // But if with Fancy’s vision’d fears, // With dreams of woe your bosom thrill, // You look so lovely in your tears, // That I must did you drop them still"101. Английский текст в повести Е.В.Кологривовой сопровождается неточным прозаическим переводом, осуществленным, видимо, самой писательницей: «Если твои слезы текут печальною струей, если истинное горе смущает твою душу, склонись ко мне на грудь, плачущая красавица! Я осушу твои слезы. Но если только в видениях фантастически-обманчивых, одна мечта о горе виною этого трепета, ты так мила в слезах, что я готов молить тебя: плачь, плачь еще прелестная»102. Cледует признать, что Е.В.Кологривова одной из первых обратилась к юношескому циклу Мура «Epistles, oders and other poems», в ту пору еще малоизвестному в России.

В "Записках" М.Д.Бутурлина, помещенных в № 7 "Русского архива" за 1897 г., вспоминаются события, относящиеся к 1830 г., когда автор посетил "Павильон роз" в Павловске, устроенный в 1814 г. по случаю победоносного возвращения Александра I из Парижа. В одном из залов павильона, стены и мебель которого были украшены изображениями роз, находилась книга для записей посетителей, в которой содержалось немало записей на английском языке. По собственному признанию М.Д.Бутурлина, желая блеснуть эрудицией и "английскими познаниями", он внес на страницы этой памятной книги стихи 5–8 из стихотворения "Oh! think not my spirits are always as light…" первой тетради "Ирландских мелодий": "Oh-life is a waste of wearisome hours,// Which seldom the rose of enjoyment adorns;// And the heart that is soonest awake to the flowers// Is always the first to be touch’d by the thorns". В "Записках" М.Д.Бутурлин сопроводил цитату собственным переводом: "Жизнь есть пустыня тягостных часов, изредка украшаемая розою наслаждения; и то сердце, которое ранее прочих пробудится к ощущению цветов жизни, всегда первое подвергнется уязвлению колючками терновника"103. Факты, подобные приведенному в «Записках» М.Д.Бутурлина, убедительно говорят о том, что в 1820–1830-е гг. творчество Томаса Мура было не только объектом читательского интереса, но и частью повседневного общественного сознания.

Впрочем, знание английского языка большинством русских писателей оставляло желать лучшего, а потому знакомство с произведениями Томаса Мура часто происходило по французским и русским переводам, выполненным во многих случаях весьма посредственно. В частности, под влиянием прозаического перевода "At the mid hour of night…" из третьей части "Ирландских мелодий", выполненного А.Н.Очкиным и опубликованного в 1822 г. в его переводной статье о Томасе Муре104, П.Г.Ободовский написал свое юношеское стихотворение «К сестре (Подражание элегии Томаса Мура)», обнаруженное М.П.Алексеевым в хранящейся в ИРЛИ рукописной переплетной тетради «Опыты в стихах Платона Ободовского»105. Если у Томаса Мура «мелодия» была посвящена покойной возлюбленной, а потому содержала элементы эротизма, во многом условный пейзаж, то П.Г.Ободовский писал об умершей сестре и делал при этом изображаемую картину более реальной и выпуклой: «В час ночи тихой, лишь со звезд // Сольется светлая роса, // Я здесь, среди пустынных мест, // Люблю глядеть на небеса. // Слыхал я, что с вершин седых // Слетают души в те края, // Где жизни цвет алел для них, // Душистый аромат лия»106. М.П.Алексеев установил в подражании П.Г.Ободовского несколько деталей, существенно разнящихся с оригиналом Т.Мура, но повторяющих прозаический перевод А.Н.Очкина: "…слова в подражании те же, что в прозаическом русском переводе: «в тихий час полночи» – в стихотворении «В час ночи тихой», хотя у Мура идет речь только о полночном часе («At the mid hour of night»); «звезды ниспускают росу вечернюю», у Ободовского – «лишь со звезд сольется светлая роса», тогда как Мур говорит просто о том часе ночи, когда звезды плачут («When stars are weeping») ит.д.107

К тому же времени относится подражание "мелодии" Мура "At the mid hour of night…", появившееся в 1823 г. в "Литературных листках" за подписью

O. и принадлежавшее, видимо, В.Н.Олину, – "Полночный час. Из "Ирландских мелодий" Томаса Мура. К Эльвире (Подражание)": "Когда из звезд весенней ночи // На землю падает роса, // И тихо светят небеса, // И сон смыкает смертных очи, – // Тоски и мрачной думы сын, // В долину прихожу один, // Где прежде радости беспечной, // О друг мой нежный, друг сердечный, // Мы были счастливы с тобой…"108. Пять лет спустя, в 1828 г. В.Н.Олин опубликовал стихотворение «К 30-ти летней Эрминии (Подражание Муру)», отчасти соотносимое с «Nay, tell me not, dear! That the goblet drowns…» из третьей тетради «Ирландских мелодий». Вместе с тем в этом стихотворении можно видеть и другие влияния, – так, имя героини взято из «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо. Поэту удалось в шести четверостишиях, каждое из которых обозначено римской цифрой, передать романтические настроения лирического героя, пережившего испепеляющую страсть: «Не говори ты мне, о друг прекрасный мой! // Что время быстрое сердечных упоений, // Восторгов пламенных, любви и наслаждений, // Промчалось дней твоих с весной. // Нет! Не советуй мне, тебя забывши, пить // С коральных уст другой кипящие лобзанья, // Которые клянусь, вся в пламени желанья, // Еще ты можешь возвратить»109.

Влиянием "ирландских мелодий" Томаса Мура обусловлено появление в 1829 г. в "Московском телеграфе", а затем и отдельным изданием (1831) цикла украинских мелодий Н.А.Маркевича110. В предисловии к отдельному изданию поэт подробно говорил о традициях Байрона и Мура в своем творчестве: "Еврейские мелодии <Дж.—Г.Байрона>, из которых я многие передал на наш язык и в прошлом году издал111, суть не что иное, кроме воспоминания любви или похвалы какой-нибудь красавице, иногда в них видна только философическая мысль, одетая в одежду поэтического сравнения <…>. Мелодии Мура почти в том же роде; различие между ними происходит более от различия гениев Байрона и Мура, нежели от различия предметов. У первого и в мелодиях, как и во всех его сочинениях, видна глубокая печаль и мрачность, никогда с ним не разлучавшаяся; у ирландского барда блеск воображения несравненно разновиднее; горесть Байрона сгустилась в тучу мрачную, обложившую сердце поэта; у Мура она производит слезы тихие, которые родили эту живую, пламенную поэзию, подобную весеннему дождю, идущему из мрака облаков, но рождающему на небе дугу разноцветную, сверкающую и необъятную в изменениях бесчисленных красок своих"112. Далее Н.А.Маркевич давал краткую характеристику отдельных «ирландских мелодий» Томаса Мура, называя их не так, как они обозначены в английском оригинале, а как указаны их заглавия во французском переводе Л.Беллок. Так, Н.А.Маркевич называет «Оды вакхические» (уЛ.Беллок – цикл из трех мелодий «Charsons Bacchiques», уТ.Мура – три отдельных произведения: «Come, send round the vine…», «One bumper at parting!..», «Fill the bumper fair…»), «Народную песнь» (уЛ.Беллок – «Chant national…», уТ.Мура – две самостоятельных «мелодии»: «’Tis gone and for ever…», «Weep on, weep on…»), «Песнь военную» (уЛ.Беллок – «Chant de querre», уТ.Мура – «Where is the slave?..»), «Елену Роснийскую» (уЛ.Беллок – «Hélene on la dame de Rosna», уТ.Мура – «You remember Ellen») и др. Как видим, Н.А.Маркевич познакомился с «Ирландскими мелодиями» Томаса Мypa не в оригинале, а во французском переводе. Создавая стихи, призванные звучать в едином контексте с национальной музыкальной мелодией, Н.А.Маркевич шел вслед за Т.Муром, однако не считал возможным открыто признать это, всячески подчеркивал в предисловии к изданию «Украинских мелодий» свою самостоятельность: «Я не хотел подражать, я не мог подражать творцу „Лалла Рук“ <…> Подражания недалеко заводят»113.

Свидетельством читательской популярности Томаса Мура в России можно считать упоминание его имени в произведениях русских поэтов. Так, в стихотворении И.П.Бороздны "КА.А.Туманскому (Ответ на письмо)", помещенном в 1827 г. "Вестником Европы", говорится о сочинениях "гениев, рожденных для веков": "<…> песни звучные угрюмого Байрона, // И Мура светлые мечты, // И лира Пушкина, который с Геликона // Принес в обитель Муз столь пышные цветы!"114. Myp в сознании И.П.Бороздны принадлежал к числу самих ярких представителей современной ему романтической поэзии.

Подводя итоги, следует признать, что творчество Томаса Мура оказало заметное влияние на русскую поэзию 1820–1830-х гг. Наиболее активные заимствования осуществлялись русскими поэтами из цикла "Ирландских мелодий" и "восточной повести" "Лалла Рук". Среди писателей, испытавших в своем творчестве воздействие традиций Томаса Мура, можно назвать А.С.Грибоедова, Н.В.Гоголя, В.К.Кюхельбекера и многих других. Произведения Томаса Мура, проникая в сознание российского общества, занимали особую нишу, обусловленную ростом романтических тенденций, усилением ориентальных начал в литературном творчестве, а также восприятием сочинений ирландского барда в общем контексте с наследием его друга и великого современника Дж. – Г.Байрона.

§ 2. Традиции творчества Томаса Мура в произведениях А.С.Пушкина

I

Несмотря на позитивную реакцию русской печати начала ХIХ века на творчество Томаса Мура, особенно заметную после появления второй части «Лалла Рук» («Рай и пери») в переводе В.А.Жуковского («Пери и ангел») на страницах «Сына отечества» в 1821 г., мы можем видеть отрицательное отношение к Муру и его произведениям со стороны А.С.Пушкина, чей голос звучал одиноко. Пушкин писал П.А.Вяземскому 2 января 1822 г.: "Жуковский меня бесит – что ему понравилось в этом Муре? чопорном подражателе безобразному восточному воображению? Вся «Лалла-рук» не стоит десяти строчек «Тристама Шанди»1. Подтверждением прочности негативного отношения Пушкина к «безобразному восточному воображению», которому напрасно подражал Мур, являются другие суждения, сохранившиеся в эпистолярии великого русского поэта. В частности, 27 июня 1822 г. в письме Н.И.Гнедичу Пушкин говорил о досаде, испытываемой при появлении переводимых Жуковским «уродливых повестей Мура». Признавая, что «английская словесность начинает иметь влияние на русскую», великий русский поэт вместе с тем проводил четкую разделительную грань между творчеством Байрона и Мура: «С нетерпением ожидаю „Шильонского узника“; это не чета „Пери“ и достойно такого переводчика, как певец Громобоя и Старушки» (т.9, с.42).

Пушкин аргументированно раскрывает внутреннюю сущность своего негативного восприятия художественного творчества Мура, при этом вновь противопоставляя его и Байрона в письме П.А.Вяземскому, датируемом концом марта – началом апреля 1825 г.: "…знаешь, почему не люблю я Мура? – потому что он чересчур уже восточен. Он подражает ребячески и уродливо – ребячеству и уродливости Саади, Гафиза и Магомета. – Европеец, и в упоении восточной роскоши, должен сохранять вкус и взор европейца. Вот почему Байрон так и прелестен в "Гяуре", в "Абидосской невесте" и проч." (т.9, с.142). Не изменяя своего мнения с течением времени, Пушкин снова отрицательно высказывается по поводу "Лаллы Рук" Мура и во второй половине ноября 1825 г. в письме П.А.Вяземскому: "Поступок Мура (сожжение Муром записок Байрона. – Т.Я.) лучше его "Лалла-Рук" (в его поэтическом отношенье)" (т.9, с. 215).

В своем отрицательном восприятии "восточной роскоши" Мура Пушкин во многом опередил время и потому долго не встречал понимания современников; только в 1830-е гг. полемические суждения о "восточном воображении" Мура стали появляться в отечественной публицистике и литературной критике. Пушкин формировал свое представление о "Лалла Рук" и творчестве Мура не только на основе знакомства с переводом В.А.Жуковского "Пери и ангел", но и под влиянием опубликованного в 1821 г. в "Соревнователе просвещения и благотворения" (ч.16), а затем и отдельным изданием, прозаического фрагмента из "Лалла Рук" в переводе Н.А.Бестужева. В библиотеке Пушкина имелся полный прозаический перевод "Лалла Рук" на французский язык2, выпущенный Амедеем Пишо в 1820 г.3, из чего можно заключить, что великий русский поэт был знаком со всеми частями произведения Мура и мог высказывать суждения, исходя из целостного восприятия всего текста.

Неизменно отслеживая появление в русской периодике все новых и новых переводов из Т.Мура, в том числе осуществленных П.А.Вяземским, И.И.Козловым, Пушкин не только не менял своего известного отношения к творчеству автора "Лалла Рук", но и во многом переносил свою антипатию на тех современных русских поэтов, которые стремились следовать традиции Мура, подражали восточным мотивам его поэмы. Здесь можно, в частности, назвать имя А.И.Подолинского, опубликовавшего в 1827 г. свою первую поэму ("повесть в стихах") "Див и пери", вселившую во многих представителей литературной среды надежду на появление нового самобытного дарования. Оппонент пушкинского круга Н.А.Полевой и его единомышленники со страниц русской периодики стали благодарить Подолинского "от имени человечества", что со стороны трудно было воспринять без иронии. Пушкин не принимал поэму Подолинского по той же причине, по какой не мог принять перевод Жуковского "Пери и ангел" – в этих поэмах предельно вычурно, в неприемлемой для великого поэта форме проявился ориентальный колорит.

У представителей пушкинского окружения вызывали недоумение повелительность тона и отсутствие определенности в хвалебных высказываниях Н.А.Полевого, односторонность его самоуверенных рассуждений, вредно повлиявших на молодого Подолинского, который стал еще более небрежен в своей языковой благозвучности, что и проявилось во второй его поэме "Борский", отрицательно встреченной русской критикой4. На вечере у А.А.Дельвига 24 февраля 1829 г., где в числе гостей был и Подолинский, «мальчик, вздутый <…> панегиристами и Полевым», Пушкин высказал интересную мысль, на следующий день переданную С. П. Шевыревым в письме М.П.Погодину: "Полевой от имени человечества благодарил Подолинского за «Дива и пери», теперь не худо бы от лица вселенной побранить его за «Борского»5. Таким образом, мы можем говорить об отрицательном отношении Пушкина не только к Муру, но и к его молодому русскому последователю А.И.Подолинскому.

Упомянутый выше С.П.Шевырев в статье, посвященной "Манфреду" Байрона в переводе М. П. Вронченко, относил Мура и Пушкина к разным группам писателей. Первая группа, черпавшая материал для творчества из внешнего мира, включала, помимо Пушкина, также И.—В.Гете, В.Скотта, В.Ирвинга, Ф.Купера, ко второй группе, изначально обращавшейся к миру внутреннему, миру души, причислялись Ф.Шиллер, Дж.—Г.Байрон, Т.Мур, В.А.Жуковский, А.Мицкевич. "Наш Пушкин", по мнению С.П.Шевырева, в отдельных романтических поэмах (прежде всего, в "Кавказском пленнике" и "Бахчисарайском фонтане") "переходит во второй ряд, но <…> в сих произведениях он является более подражателем, нежели оригинальным"6.

Вместе с тем нельзя не сказать о спорных попытках современников и некоторых исследователей жизни и творчества Пушкина сблизить отдельные его произведения с сочинениями Мура. Эти попытки берут свое начало от известного суждения Кс. А.Полевого, заявившего в 1834 г., что Пушкин – "род нашего Байрона с примесью Мура"7. После выхода в свет книги П.В.Анненкова «Материалы для биографии Пушкина» (СПб., 1855) появились многочисленные отклики (Н.Г.Чернышевский, А.В.Дружинин, Н.А.Добролюбов, А.А.Григорьев и др.), в числе которых была и рецензия В.П.Гаевского, высказавшего в «Отечественных записках» предположение о наличии традиции Мура в стихотворении Пушкина «Эхо» (1831): "Главная мысль в нем принадлежит самому Пушкину, но некоторые подробности и даже размер стихотворения обличают автора «Ирландских мелодий»8. Наблюдение Гаевского побудило издателей произведений Пушкина конца ХIХ – начала XX века публиковать стихотворение «Эхо» с подзаголовком «Из Томаса Мура», пока Н.В.Яковлев не установил перекличку между «Эхом» Пушкина и более ранним стихотворением Б.Корнуолла «Прибрежное эхо»9. В опубликованной позднее работе «Из разысканий о литературных источниках в творчестве Пушкина» Н.В.Яковлев пытался сблизить «Египетские ночи» Пушкина и «New Thoughts on Old subjects» (1828) С.—Т.Колриджа, где некий импровизатор пытается кратко передать суть одной из «Ирландских мелодий» Т.Мура – «Believe me if all those endearing young charms…»10, однако и эту попытку проведения опосредованной параллели между Пушкиным и Муром следует признать зыбкой, неимеющей существенных доказательств.

Попытки исследователей найти точки сближения между произведениями Мypa и Пушкина имели под собой определенные основания, связанные, в частности, с анализом круга чтения как самого великого русского поэта, так и его современников. Например, известно, что сочинения Мура имелись в библиотеке с. Тригорского11, причем Анна Николаевна Вульф была большой почитательницей английского поэта. Данное обстоятельство, подтвержденное Пушкиным в письме к брату Анны Николаевны Алексею от 16 октября 1829 г. («В Малинниках застал я одну Анну Николаевну с флюсом и с Муром»; т.9, с.295), позволяет предположить, что Пушкин мог брать книги Мура из библиотеки своей тригорской знакомой12. В альбоме Анны Н.Вульф, хранящемся в ИРЛИ13, имеются многочисленные выписки из «Ирландских мелодий» в английском подлиннике и в русских переводах М.П.Вронченко и П.А.Вяземского14.

В библиотеке самого Пушкина, как верно указал Б.Л.Модзалевский, можно было найти, в числе прочих, и очень редкие, почти неизвестные ныне произведения Мура, например, в составе парижской серии "Baudry’s Collection of Ancient and Modern British Authors", увидевшей свет в 1835 г., имелись на языке оригинала "Эпикуреец", "Биография Шеридана", "Жизнь и смерть лорда Эдварда Фитцджеральда", "Записки капитана Рока", "Путешествия ирландского джентльмена в поисках религии"15. Последнее из названных произведений также имелось у Пушкина во французском переводе 1833 г., причем на обложке книги великий русский поэт оставил помету «Пушкин», удостоверявшую принадлежность книги лично ему16. Наконец, в библиотеке Пушкина хранилось парижское издание 1829 г. «The Poetical Works of Thomas Moore <…> in one volume» («Поэтические творения Томаса Мура <…> в одном томе»)17, включавшее, помимо известных «ирландских мелодий», баллад, и политико-сатирические произведения Мура, пропущенные русской цензурой, не осознавшей всей глубины язвительных намеков английского поэта. Эта книга, содержавшая полные тексты таких острых произведений, как «Fudge Family in Paris» («Семейство Фаджей в Париже», 1818) и «Fable for the Holy Alliance» («Басни для Священного Союза», 1823)18, получила широкое распространение в русской литературной среде, имелась в домашних собраниях многих современников Пушкина.

Интересно пронаблюдать, рядом с какими именами возникает в творческом сознании Пушкина имя Томаса Мура. В незавершенном очерке "<О статье А.Бестужева "Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начала 1825 годов">" (1825), оспаривая точку зрения Бестужева, согласно которой – первый период литературы является "веком сильных чувств и гениальных творений", после чего наступает упадок, Пушкин писал об обратном, хотя и здесь не видел никакой особой закономерности: "Ром<антическая> слов<есность> началась триолетами <…>. После кавалера Marini явился Alfieri, Monti i Foscolo, после Попа и Аддиссона – Байрон, Мур и Соуве" (т.6, с. 261). Впоследствии Пушкин предпочел выразить свои мысли не в форме статьи, так и оставшейся неоконченной, а непосредственно в письме А.А.Бестужеву, датируемом концом мая – началом июня 1825 г.: "У англичан Мильтон и Шекспир писали прежде Аддиссона и Попа, после которых явились Southay, Walter Scott, Moor и Byron – из этого мудрено вывести какое-нибудь заключение или правило" (т.9, с.158).

В черновых набросках предисловия к первой главе "Евгения Онегина" Пушкин упоминает Мура рядом с Байроном19, а в статье «О Байроне и о предметах важных» (1835) опирается на мнение Мура как авторитетного биографа Байрона: «Мур справедливо замечает, что в характере Б<айрона> ярко отразились и достоинства и пороки многих из его предков: с одной стороны смелая предприимчивость, великодушие, благородство чувств, с другой необузданные страсти, причуды и дерзкое презрение к общему мнению» (т.6, с.51). В другой, более ранней статье – рецензии на альманах «Денница» на 1830 год, напечатанной «Литературной газетой» (1830, № 8) без подписи, Пушкин цитирует слова И.В.Киреевского о русской переводной литературе и о том, что в основном «шесть иностранных поэтов разделяют <…> любовь наших литераторов: Гете, Шиллер, Шекспир, Байрон, Мур и Мицкевич» (т.6, с.51). В совершенно ином ряду знаменитых имен Мур упомянут в стихотворении Пушкина «К***» («Ты богоматерь, нет сомненья…», 1826): «Есть бог другой земного круга – // Ему послушна красота, // Он бог Парни, Тибулла, Мура, // Им мучусь, им утешен я» (т.2, с.161).

Таким образом, можно прийти к выводу о том, что, несмотря на отрицательные суждения о Муре и неприятие его "восточной повести" "Лалла Рук", Пушкин никоим образом не умалял роль английского поэта в развитии мировой литературы, нередко называл его имя вместе с именами признанных зарубежных классиков и старался не упустить из виду новые произведения Мура, внимательно читая и собирая их, включая самые редкие, в своей библиотеке.

II

Отрицательно воспринимая Томаса Мура и его наиболее известную романтическую поэму «Лалла Рук», критикуя неумелую подражательность А.И.Подолинского «восточному воображению» Мура, Пушкин в то же время неоднократно обращался в своем творчестве к образам и мотивам «Лаллы Рук», которые получали во многих случаях оригинальную художественную интерпретацию.

Образ пери, вошедший в русскую литературу благодаря "Лалла Рук" Томаса Мура и позднейшей поэме А.И.Подолинского "Див и пери"20, широко распространился в поэтическом обиходе рубежа 1820–1830-х гг., его можно встретить у многих поэтов (например, В.А.Жуковского, М.Ю.Лермонтова, А.И.Полежаева, А.И.Одоевского, А.С.Хомякова) и, в том числе, у Пушкина в стихотворении «Из Barry Cornwall» (1830), вольном подражании песне Б.Корнуолла: «Можно краше быть Мери, // Краше Мери моей, // Этой маленькой пери; // Но нельзя быть милей // Резвой, ласковой Мери» (т.2, с.328).

В знаменитом стихотворении Пушкина "К***" ("Я помню чудное мгновенье…", 1825), посвященном А.П.Керн, можно видеть характерный образ "гения чистой красоты": "Я помню чудное мгновенье: // Передо мной явилась ты, // Как мимолетное виденье, // Как гений чистой красоты" (т.2, с.89). Известно, что Пушкин высоко ценил стихотворение А.А.Дельвига "В альбом" ("О, сила чудной красоты!..", 1823)21, нарушавшее анакреонтический союз вина и любви, традиционно воспевавшийся поэтами в лицейские годы: «О, сила чудной красоты! // К любви, по опыту, холодный, // Я забывал, душой свободный, // Безумной юности мечты; // И пел, товарищам угодный, // Вино и дружество – но ты // Явилась, душу мне для муки пробудила, // И лира про любовь опять заговорила»22. Лексемы, нестандартизованные словосочетания, использованные Дельвигом, – «чудной красоты», «ты явилась» – впоследствии встречаются в строках пушкинского шедевра. И у Дельвига, и у Пушкина говорится о том, что подлинное вдохновение, временно покинувшее поэта, возвращается вместе с чудной, чистой красотой – воплощением поэзии и любви. Пушкину, почувствовавшему благозвучие некоторых из предложенных Дельвигом художественных форм, удалось успешно перенести их в свое совершенное произведение.

Однако появление у Пушкина образа "гения чистой красоты" вряд ли можно связывать лишь с творчеством А.А.Дельвига. В стихотворении "Лалла Рук", созданном В.А.Жуковским в Берлине между 15 (27) января и 7 (19) февраля 1821 г. и посвященном августейшей ученице – великой княгине Александре Федоровне, участвовавшей в центральной роли Лаллы Рук в дворцовом спектакле23, есть такие строки: «Ах! не с нами обитает // Гений чистой красоты: // Лишь порой он навещает // Нас с небесной высоты»24. О том, что Пушкин был знаком со стихотворением поэта-предшественника, свидетельствует, в частности, переписанное рукою Пушкина в сокращенном виде рассуждение, приложенное В.А.Жуковским к «Лалла Рук»25. В черновиках восьмой главы «Евгения Онегина» Пушкина на отдельном листе вместе со строфой XLVI сохранилась строфа, которая должна была, по-видимому, следовать за XXX строфой26, но не вошла в окончательный текст романа в стихах: «И в зале яркой и богатой, // Когда в умолкший, тесный круг, // Подобна лилии крылатой, // Колеблясь, входит Лалла-Рук» (т.4, с.489). Символично, что под именем Лаллы Рук у Пушкина скрывается всё та же августейшая особа – Александра Федоровна, в ту пору уже царица, жена российского императора Николая I.

О заимствовании Пушкиным образа "гения чистой красоты" из "Лалла Рук" В.А.Жуковского писали H.И.Черняев27 иА.И.Белецкий28, однако и здесь не всё так однозначно, как может представляться поначалу: данный образ встречается в других сочинениях Жуковского – заметке «Рафаэлева мадонна» (1821; «…и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею»29) и стихотворении «Я музу юную, бывало…» (1823; «Цветы мечты уединенной // И жизни лучшие цветы, – // Кладу на твой алтарь священный // О, гений чистой красоты!»30). И.П.Галюн указывает на связь образа «мимопролетевшего гения» как символа прекрасного в произведениях В.А.Жуковского с традицией творчества близкого иенским романтикам Ф.Шеллинга (стихотворение «Lied»)31.

Размышляя в "Лалла Рук" о "гении чистой красоты", В.А.Жуковский акцентировал внимание на скоротечности бытия, краткости мига поэтического вдохновения, когда перед творцом возникает облик высшей красоты. В порыве творческого вдохновения поэт отрывается от бренной земной оболочки, от всего того, что стало непререкаемой ценностью для этого мира, для окружающих, что значимо для него в реальной жизни, и при этом не ощущает духовной дисгармонии, ибо недостаток земного общения ему компенсирует способность при помощи богов освобождать свой дух от оков повседневности, задумываться над вечными и трагическими загадками бытия. В подобном ключе рассуждал о вдохновенном творце и Пушкин в "Поэте" (1827), а также в "Египетских ночах", где показано преображение человека в миг "приближения бога", создан образ итальянца-импровизатора, неординарного, вдохновенного поэта в минуты творчества, однако ничтожного и алчного обывателя в своей повседневной жизни32.

Прозаическое введение ко второй части поэмы "Лалла Рук" ("Рай и пери") в издании 1830 г. содержит, в числе прочего, следующее описание: "Караван в полдень остановился близь источника, осеннего ветвистым бамбуком, на коре которого грубо были начертаны всем известные стихи Саади: "Многие, так же как и я, посещали сей источник, но одни далеко, а глаза других закрыты навеки". Меланхолическая красота этой надписи доставила Фераморзу случай завести разговор о поэзии"33. Приведенная Муром цитата из «Сада» Саади, начертанная чьей-то грубой рукой вблизи источника, прочно осталась в памяти А.С.Пушкина, приблизительно приводящего ее в тексте поэмы «Бахчисарайский фонтан» (1824), заметки "Возражения критикам «Полтавы» (1830), LI строфы восьмой главы «Евгения Онегина» (1829–1830; стихи «Иных уж нет, а те далече, // Как Сади некогда сказал», т.4, с.178), чернового наброска «Все тихо, на Кавказ идет ночная мгла» (стих «Иные далеко, иных уж в мире нет»)34. Приоткрывая перед читателями историю создания «Бахчисарайского фонтана», текст которого предварен эпиграфом из Саади «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече» (т.3, с.143), Пушкин в "Возражениях критикам «Полтавы», опубликованных в альманахе «Денница» на 1831 год, писал, что в рукописи «Бахчисарайский фонтан» назывался «Хароном», однако «меланхолический эпиграф (который, конечно, лучше всей поэмы) соблазнил» (т.6, с.76) переменить заглавие. Памятуя об отношении великого русского поэта к «Лалла Рук» Мура, можно, вслед за М.П.Алексеевым35, убежденно говорить, что слова Саади, приводимые английским романтиком, Пушкин ставит выше всей его восточной поэмы.

Следует сказать еще об одной точке сближения "Лалла Рук" Т.Мура и творчества Пушкина: близости муровского описания гибели возлюбленных от чумы описанию в "маленькой трагедии" великого русского поэта "Пир во время чумы". Известно, что замысел Пушкина сформировался под влиянием трехактной драматической поэмы Дж. Вильсона "Город чумы", изображающей лондонскую чуму 1666 г.36 Влияние Мура ощутимо в описании прощания одного из возлюбленных, умирающего от чумы, с другим, остающимся на земле: «Если ранняя могила // Суждена моей весне – // Ты, кого я так любила,// Чья любовь отрада мне, – // Я молю: не приближайся // К телу Дженни ты своей; // Уст умерших не касайся, // Следуй издали за ней» (т.4, с.375). Подобного описания нет у Вильсона, однако оно встречается в «Лалле Рук» Мура: «Then turn to me, my own love, turn // Before like thee I fade and burn. // Cling to these yet cool lips and share // The last pure life that lingers there!»37. Как видим, у Мура дева трагически воспринимает грядущую разлуку с умирающим возлюбленным, сама жаждет смерти, а потому просит умирающего крепко прильнуть к ее губам. Пушкин, будучи далек от трагизма Мура, вносит в описание гедонистический мотив пира: «Итак, – хвала тебе Чума, // Нам не страшна могилы тьма, // <…> // Бокалы пеним дружно мы // И девы-розы пьем дыханье, – // Быть может… полное Чумы» (т.4, с.378–379).

Сравнение девы и розы, встречающееся в приведенном пушкинском фрагменте, обрело устойчивость во многом благодаря творчеству К.Н.Батюшкова, писавшего в "Подражании Ариосту" (1821): "Девица юная подобна розе нежной, // Взлелеянной весной под сению надежной"38. В более ранних произведениях Батюшкова, оказавших существенное влияние на русскую литературу, данное сравнение проступало не менее выпукло: так, в батюшковском подражании Дж.—Б.Касти «Радость» (1810) прекрасная девушка напоминала розу «с главой, отягченною// Бесценными каплями» (причем данного сравнения нет у Касти)39, а в написанной в 1815 г. «Тавриде» женщина «румяна и свежа, как роза полевая»40. Никоим образом не приписывая Батюшкову авторства выразительного сравнения розы и пленительной красавицы (оно впервые встречается в сонете А.П.Сумарокова «Не трать, красавица, ты времени напрасно…»), вместе с тем нельзя не признать, что именно в его романтической трактовке оно закрепилось в произведениях Пушкина, А.А.Дельвига41, П.А.Катенина42, Н.М.Языкова43 и др.

Цитата из четвертой части "Лалла Рук" ("Свет гарема") на языке оригинала включена Пушкиным в описание тифлисских бань в начале второй главы "Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года" (1835): "При входе в бани сидел содержатель, старый персиянин. Он отворил мне дверь, я вошел в обширную комнату и что же увидел? Более пятидесяти женщин, молодых и старых, полуодетых и вовсе неодетых, сидя и стоя раздевались, одевались на лавках, расставленных около стен <…> Многие из них были в самом деле прекрасны и оправдывали воображение Т.Мура: a lovely Georgian maid, // With all the bloom, the freshen'd glow // Of her own country maiden's looks, // When warm they rise, from Teflis' brooks. Lalla Rookh" (т.5, с.429–430).

В примечании Пушкин давал такой прозаический перевод приведенного стихотворного отрывка: "Прелестная грузинская дева с ярким румянцем и свежим пыланьем, какое бывает на лицах дев ее страны, когда они выходят разгоряченные из Тифлисских ключей" (т.5, с.430). Можно предположить, что, несмотря на наличие в библиотеке великого русского поэта парижского однотомника 1829 года на английском языке44, содержавшего, в числе прочего, и «Лалла Рук», Пушкин получил представление о тифлисских банях и прелестных грузинских женщинах из другого, косвенного источника, прежде всего – из прозаического перевода «Света гарема», анонимно опубликованного в 1827 году в № 5 «Сына отечества». М.П.Алексеев считает, что цитата из «Лалла Рук» могла быть взята Пушкиным из обзорной рецензии на три новых произведения о Кавказе45, опубликованной «Edinburgh Review» («Эдинбургским обозрением») в 1817 г. 46 Действительно, в обзоре книги «Lettres sur le Caucase et la Géorgie, suivies d'une relation d'un voyage en Perse en 1812» (Hambourg, 1816) упоминаются тифлисские бани, грузинские девушки и приводится известная нам цитата из «Лалла Рук»47.

Как видим, в произведениях Пушкина неоднократно встречались аллюзии из "восточной повести" Т.Мура "Лалла Рук". Очевидно, что наличие этих аллюзий и побудило многих современников двух поэтов искать аналогии в их творчестве. Не избежал этого даже Н.В.Станкевич, который в письме Т.Н.Грановскому от 27–30 августа 1837 г. сопоставил эмоциональную поэзию Мура с лирикой Гете и Пушкина: "Тут такая цельность чувства, грустного, истинного, русского, удалого. У Гете есть несколько таких стихотворений <…>. У Мура, сколько я знаю, особенно много; только у Пушкина меньше фантастического, больше Fleisch und Blut: тут неразвитое, простое чувство"48. Впрочем, внимательное знакомство с конкретными реминисценциями из «Лалла Рук» Мура в произведениях Пушкина, равно как и осмысление путей творческого влияния английского предшественника на русского гения, не позволяет сделать выводао внутреннем родстве, духовной близости двух поэтов.

III

В 1824 г. вскоре после смерти Байрона в «Сыне отечества» появились три заметки, в первой из которых сообщалось о намерении Томаса Мура опубликовать присланные ему автобиографические записки Байрона49; во второй – о сожжении Муром рукописи Байрона после того, как сестра последнего «нашла в оной многие места, оскорбительные для лиц, находящихся еще в живых», и возврате книгопродавцу денег, «полученных было за позволение напечатать сию рукопись»50; наконец, в третьей заметке говорилось, что «публика не лишилась записок лорда Байрона, ибо имеются с оных копии»51. Значительная часть русского общества с возмущением говорила о поступке Мура, который, по наблюдению В.Ф.Одоевского, «почел долгом благополучия презреть завещание друга, отдать память его на поругание, только чтобы не оскорбить пары чепчиков»52. Даже по прошествии времени в переводной статье Ли Ханта «Лорд Байрон и некоторые из его современников», опубликованной с продолжением в №№ 14 и 15 «Литературной газеты» за 1830 г., Мур осуждался общественностью за «вред, который, может быть, без намерения, причинил он благородному своему другу»53.

Позиция Пушкина была обратной тому мнению, что преобладало в российском обществе и находило отражение на страницах периодической печати. В письме П.А.Вяземскому, датируемом второй половиной ноября 1825 г., Пушкин, недоумевая по поводу общего возмущения поступком Мура, так разъяснил свою точку зрения: "Зачем жалеешь ты о потере записок Байрона? черт с ними! слава богу, что потеряны. В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо – а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением" (т.9, с.215). Как видим, в сознании Пушкина не было и не могло быть большего откровения, чем то, что содержалось в стихах, становившихся наиболее полным выражением духовного мира поэта.

Выход в 1830 г. в Лондоне подготовленной Муром книги "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни" ("Letters and Journals of Lord Byron with Notices of His Life") во многом обусловил дальнейшее восприятие Томаса Мура значительной частью российских любителей английской литературы не столько как оригинального поэта, сколько как биографа Байрона, автора уникального труда, способного приоткрыть завесу над туманными обстоятельствами жизни великого английского романтика, показать его человеческие качества54. Русская цензура признала нежелательность распространения в России книги о Байроне, однако она все же проникала к читателям55 и вызывала большой интерес у Пушкина56 и его образованных современников. Известность среди российских читателей получил французский перевод книги Томаса Мура, осуществленный Луизой Беллок и публиковавшийся отдельными выпусками с начала 1830 г. 57

М.П.Алексеев обнаружил в ИРЛИ ряд документов А.И.Тургенева, позволивших говорить о том существенном интересе, который проявлял Томас Мур к русской литературе и, в частности, к творчеству Пушкина. Так, в дневнике А.И.Тургенева исследователь обнаружил две примечательные записи, относящиеся к 1829 г.: "20 февр<аля>. Встретился с Th.Moore в Атенее, просил дать записку о переводчиках Байрона в России. Написал о Жуковском, Пушкине, Козлове, Вяземском.

21 февраля. Отдал ему записку в Атенее, где мы условились встретиться. Он говорил уже о моем экземпляре его биографии Байрона издателю Мурраю (Albemarle Street), и я подарил ему Козлова сочинения <…>"58.

Упоминаемая записка также сохранилась в бумагах А.И.Тургенева, причем М.П.Алексеев приводит полностью ее французский оригинал, сопровождая русским переводом. О Пушкине как русском последователе Байрона А.И.Тургенев высказал следующее суждение: "Poushkine, qui s'est formé sur Byron et don’t le génie s'est essayé dans presque tous les genres de poésie parmi lesquels il y a des chefs-d'oeuvres, l'a imité dans "La mer", dans son "Napoléon" et dans d'autres pieces qui vivpont aussi longtemps qu'on parlera notre langue" ("Пушкин, образовавшийся на Байроне и талант которого пробовал себя почти во всех жанрах поэзии, – среди них есть шедевры, – подражал ему в <стихотворении> "К морю", в своем "Наполеоне" и в других произведениях, которые будут жить до тех пор, пока будут говорить на нашем языке")59. Далее Тургенев цитировал пушкинские строки в собственном французском переводе и в переводе В.П.Давыдова на английский язык.

Являясь свидетелем начального этапа развития "байронизма" в России, появления первых переводов из великого английского поэта, А.И.Тургенев в записке, составленной по просьбе Томаса Мура, достаточно объективно выделил из всего творчества Пушкина два стихотворения, воспринимавшиеся как "байроновские", – "К морю" (1824)60 и «Наполеон» (1821). О «байронизме» первого из названных произведений свидетельствовала, в частности, публикация в 1825 г. отрывка из него в написанном П.А.Вяземским или Н.А.Полевым «прибавлении» к статье В.Скотта «Характер лорда Байрона»61; во многом представлялся «байроновским» и созданный в обоих стихотворениях образ Наполеона – «великого человека», «могучего баловня побед», указавшего «миру вечную свободу» (т.1, с.160, 163). Сведения о русских переводчиках Байрона Мур, вероятно, предполагал включить в свою книгу о великом соотечественнике и друге, в то время готовившуюся к изданию.

Продолжая поиски, М.П.Алекссев нашел в дневнике А.И.Тургенева следующую запись, датированную 2 апреля 1829 г.: "Писал к Томасу Муру в Sloperton Cottage, Devizes и послал переводы Дав<ыдова> и Крамера <стихотворений> Пушкина о Наполеоне и Байроне"62. Далее исследователем был удачно найден в архиве и черновик письма А.И.Тургенева Томасу Муру от 2 апреля 1829 г., который впоследствии был опубликован на французском языке и в переводе на русский язык63. Письмо содержало "два слабых перевода отрывка из одного из лучших стихотворений Пушкина «К морю», выполненных В.П.Давыдовым и Крамером (Кремером). Попутно А.И.Тургенев сообщал Муру о создании Пушкиным новой поэмы «Мазепа» «в трех песнях, которая заканчивается Полтавской битвой», и добавлял от себя, что «Пушкин всегда жаловался, что Байрон опередил его со своим Мазепой»64. Поэма Пушкина «Полтава», в первоначальной редакции называвшаяся «Мазепой», появилась в Петербурге отдельной книгой в конце марта 1829 г.65, а потому живший в Англии А.И.Тургенев еще не успел с ней познакомиться, более того – даже не знал о перемене заглавия. В письме А.И.Тургенев характеризует Пушкина «who ran through each mode of the lyre and was master of all» («который испробовал все звуки лиры и каждым овладел в совершенстве»), дословно цитируя IX строфу стихотворения Мура «Строки, написанные на смерть Шеридана» («Lines on the Death of Sheridan», 1816).

Таким образом, из писем А.И.Тургенева Томас Мур получил достаточно полное представление о "байронизме" Пушкина. Однако материал, сообщенный А.И.Тургеневым, Мур лишь принял к сведению, но никоим образом не учел ни в своей книге "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни", ни в последующем творчестве.

§ 3. Традиции творчества Томаса Мура в произведениях М.Ю.Лермонтова

I

Знакомство М.Ю.Лермонтова с творчеством Томаса Мура относится к периоду отрочества, когда, находясь в Московском университетском благородном пансионе, поэт, по свидетельству А.П. Шан-Гирея, «начал учиться английскому языку по Байрону и через несколько месяцев стал свободно понимать его», обратился к произведениям современников Байрона – Мура и Вальтера Скотта («кроме этих трех, других поэтов Англии я у него никогда не видал»), однако совершенных познаний в языке не достиг, «свободно объясняться по-английски никогда не мог»1. В.С.Межевич, знавший Лермонтова по пансиону, еще при жизни поэта в статье о его стихотворениях, опубликованной за подписью Л.Л. в№ 284–285 газеты «Северная пчела» за 1840 г., подробно рассказывал о пансионских рукописных журналах («Арион», «Улей», «Пчелка», «Маяк») и отмечал, что уже не может вспомнить «первых опытов Лермонтова, но кажется, что ему принадлежат <…> отрывки из поэмы Томаса Мура „Лалла Рук“ и перевода некоторых мелодий того же поэта»2. Перевод Лермонтова из «Лалла Рук» неизвестен, более того – других свидетельств, способных подтвердить приведенные выше слова, также нет. Вместе с тем в 1842 г. В.С.Межевич вновь убежденно говорил о существовании перевода, утверждал, что у него сохранился «билет на получение книги „Лалла Рук“, соч. Томаса Мура, перев. с английского в стихах» и что перевод для этого неосуществленного издания был сделан в 1830 г. Лермонтовым3.

Слова В.С.Межевича могут быть косвенно подтверждены характерным вниманием к Томасу Муру и его творчеству, наблюдавшимся в Московском университетском благородном пансионе в период обучения в нем Лермонтова. Указанное внимание проявилось, в частности, в произнесении однокашником Лермонтова М.М.Иваненко4 во время торжественного собрания по случаю выпуска воспитанников, окончивших курс обучения, 29 марта 1830 г. на английском языке речи об особенностях стиля и творений Мура – “Character of the Style and Writings of Thomas Moore”5. Считая, что английская литература переживает состояние невиданного подъема, М.М.Иваненко связывал этот подъем с именами Байрона, Мура, Вальтера Скотта, после чего подробно характеризовал произведения Мура, в особенности, романтическую поэму «Лалла Рук» и цикл «Ирландские мелодии», отличавшиеся гармонией стиха, проникновенным лиризмом, патриотическим настроем.

В.С.Межевич свидетельствует, что в одном из рукописных пансионских изданий Лермонтов поместил перевод "ирландской мелодии" Мура “Выстрел”6, очевидно имея в виду лермонтовский перевод стихотворения Мура "Вечерний выстрел'' («The evening Gun''), известный под названием „Ты помнишь ли, как мы с тобою…“. Здесь В.С.Межевича несколько подводит память: стихотворение „The evening Gun“ относится не к циклу „Irish Melodies“ („Ирландские мелодии“), а к небольшому лирическому циклу „A Set of Glees“ (''Ряд песен»), включающему шесть стихотворений и посвященному автором «миссис Джеффри в воспоминание о приятных часах, проведенных в Крейг-Круксе вместе с нею». «Ты помнишь ли, как мы с тобою…» – единственный известный нам перевод Лермонтовым произведения Т.Мура, причем, независимо от забытого свидетельства В.С.Межевича, об этом впервые написал в 1888 г. И.Ханенко7, а затем повторили И.М.Болдаков, Б.В.Нейман, С.В.Шувалов и другие исследователи8. Сопоставление стихотворного перевода Лермонтова и перевода-подстрочника позволяет судить о том, что лермонтовский перевод довольно точен, близок оригиналу: «Ты помнишь ли, как мы с тобою // Прощались позднею порою? // Вечерний выстрел загремел, // И мы с волнением внимали» (М.Ю.Лермонтов)9 – «Помнишь ли тот заход солнца, // Последний, который видел вместе с тобою, // Когда мы слышали, как вечерний выстрел // Раздался над сумрачным морем» (подстрочный перевод)10.

Вместе с тем основное внимание Лермонтова было привлечено не столько к лексике и фразеологии английского оригинала, сколько к затронутой в нем поэтической теме, побуждающей к анализу жизненных обстоятельств, ощущений и переживаний. Сохраняя логику развития поэтической мысли, единство стихотворной формы, Лермонтов, однако, предлагает собственную интерпретацию концепции произведения, использует хотя и адекватные, но все же иные образные средства. К тому же перекрестная рифма в первой части стихотворения Мура заменена Лермонтовым парной рифмой. Подобные отклонения от точности словесной передачи позволили Лермонтову сохранить главное – смысловую параллель между первой и второй строфами, значимую повторяемость ключевых слов, отражающих концептосферу художественного текста.

Помимо перевода Лермонтова известны также самый ранний прозаический перевод "Вечернего выстрела", помещенный в статье неизвестного автора "Нечто о Муре", являющейся откликом на только что вышедшее в 1829 г. в Париже однотомное издание произведений Мура11, и стихотворный перевод, осуществленный около 1837 г. Л.А.Якубовичем12. До настоящего времени не получил окончательного разрешения вопрос – чей перевод является более ранним: перевод Лермонтова или перевод Л.А.Якубовича? Казалось бы, свидетельство В.С.Межевича должно было предопределить ответ. И действительно, в том, что Лермонтов в 1830 г., задолго до Л.А.Якубовича, переводил «Вечерний выстрел», нет никакого сомнения. Однако попытка редакторов академического шеститомника Лермонтова 1954–1957 гг. отнести к 1830 г. стихотворение «Ты помнишь ли, как мы с тобою…», ранее датировавшееся 1841 г. на основании первой публикации в № 3 «Отечественных записок» за 1842 г., получила решительное неприятие видных лермонтоведов, в особенности И.Л.Андроникова, принципиально считавшего, что «высокие достоинства стихотворения, прежде всего совершенство формы», позволяют датировать текст более поздним временем, особенно учитывая, что "поэт постоянно обращался к стихотворениям, которые переводил в юности, и окончательные редакции переводов значительно отличаются от ранних”13.

Одним из ранних обращений Лермонтова к традициям Томаса Мура можно считать датируемую 1829 г. "Песню" ("Светлый праздник дней минувших…"), восходящую к "Песне шута" из сборника Мура "Неопубликованные песни", на что впервые указал А.Н.Гиривенко, осуществивший детальный сопоставительный анализ: "У Мура мотив томления неким призрачным видением развит пространнее, охватывает две строфы, в то время как Лермонтов сокращает не только строфы (стягивая их в одну), но и концентрирует смысл, прибегая к композиционной, а следовательно, семантической компрессии: набор полумистических видений уступает место живому воспоминанию, с ностальгическими интонациями по прожитому и вселяющему "в сердце ненависть и холод"14. Также следует признать, что и в ритмико-интонационном плане Лермонтов следовал за Муром, достаточно точно копируя английский первоисточник.

Ни по общему характеру литературного творчества, ни по наметившимся тенденциям творческой эволюции Лермонтов не был близок Томасу Муру, на что обратили внимание еще в начале XX в. Э.Дюшен и С.В.Шувалов. Так, Э.Дюшен утверждал, что "Ирландские мелодии" с их "жалобной, несколько вялой холодностью", отсутствием страстности не могли глубоко затронуть Лермонтова15. По мнению С.В.Шувалова, «лирика Мура, проникнутая мирногрустными, спокойно-меланхолическими настроениями, мало могла говорить душе нашего поэта»16. Все сказанное выше во многом объясняет отсутствие у Лермонтова прозрачных аллюзий из любовной лирики Мура, влияние которой оказывается опосредованным, причем наиболее яркие мотивы переработаны русским поэтом, дополнены оригинальными художественными решениями, а также удачными находками многочисленных предшественников, представителей элегической и романсной лирики, – от Байрона до французских и немецких поэтов.

Вместе с тем проникновенная печаль, свойственная лирическому герою Мура, характерные заунывные тона (в особенности, в стихотворениях "Вечер жизни", "Молодой девушке", "Уединение"), обращенность к Богу, к небесам в надежде найти нравственную опору для преодоления жизненной несообразности, – все это не могло пройти мимо духовных исканий Лермонтова. В русском сознании "Ирландские мелодии" Мура прочно ассоциировались с "Еврейскими мелодиями" Байрона, также сочетавшими два казалось бы несочетаемых начала, – романсно-песенную проникновенность и гражданско-патриотический пафос.

Под влиянием поэтических циклов Байрона и Мура в русской литературе утвердилось использование слова "мелодия" в заглавиях небольших лирических произведений романсного типа в значении "напев на один голос", отмеченном в словаре В.И.Даля17 и подчеркивавшем необходимость исполнения песенного текста отдельным солистом, а не хором или в несколько голосов. Одной из первых «мелодий» в отечественной литературе стала «Русская мелодия» (1829) Лермонтова: «В уме своем я создал мир иной // И образов иных существованье; // Я цепью их связал между собой, // Я дал им вид, но не дал им названья» (т.1, с. 150). В том же году были созданы «Русские мелодии» А.Колышкевича, напечатанные в журнале С.Е.Раича «Галатея»18, и «Малороссийская мелодия» («Я ль от старого бежала…») А.А.Дельвига19, создававшаяся под непосредственным впечатлением от вышедшего на украинском языке в русской транскрипции издания М.А.Максимовича «Малороссийские песни» (1827)20. В отличие от «русской мелодии» «малороссийская мелодия» как литературный жанр обрела популярность в поэзии рубежа 1820–1830-х гг., свидетельством чему, к примеру, стали стихотворный сборник Н.А.Маркевича «Украинские мелодии» (1831), являвшиеся удачными имитациями украинских народных песен «Малороссийская мелодия» («Где ты доля, моя доля…») и «Малороссийская мелодия» («Нету броду…») Л.А.Якубовича21. Для произведений в жанре «малороссийской мелодии» был характерен внутренний динамизм, передававшийся без помощи сюжетных деталей, путем активного использования глаголов движения. Один из авторов «малороссийских мелодий» Н.А.Маркевич в предисловии к своей книге связал возникновение авторского замысла с популярными поэтическими циклами Мура и Байрона: «Ирландские и Еврейские мелодии Томаса Мура и лорда Байрона подали мне первую мысль приложить слова русские к прелестной музыке песен малороссийских»22. Еще ранее эту мысль высказал Н.А.Полевой, сопроводивший в 1829 г. публикацию первых «мелодий» Н.А.Маркевича в «Московском телеграфе» примечанием: «Ирландские мелодии Томаса Мура дали автору мысль счастливую: поэтические суеверия, предрассудки, поверья малороссиян, их исторические народные воспоминания и домашний быт изобразить в разных стихотворениях»23. Термин «мелодия», превращенный благодаря Муру, Байрону и их русским последователям Лермонтову, А.А.Дельвигу, Л.А.Якубовичу, А.И.Подолинскому и др. в обозначение поэтического жанра, использовался и поэтами последующего времени, в частности, А.А.Фетом24.

Б.М.Эйхенбаум отметил вероятную перекличку между "Еврейской мелодией" ("Я видал иногда, как ночная звезда…", 1830) Лермонтова и более ранней "ирландской мелодией" Мура "Как иногда блистает луч на поверхности вод…" ("As a Beam o’er the Face of the Waters may glow…"), заключающуюся в повторении характерного образа "луча от звезды, блещущего в воде, когда все остальное пространство покрыто мраком25. В.Э.Вацуро отрицает параллель между двумя произведениями, поскольку лермонтовский текст, по его мнению, более близок «еврейской мелодии» Байрона ”Солнце неспящих”26. В этой ситуации вряд ли можно полностью отвергнуть или принять одну из точек зрения, однако следует признать, что образ звездного луча оказывается устойчивым в лермонтовском творчестве, вновь повторяется в третьей редакции поэмы ”Демон” (1831): «Взгляните на волну, когда // В ней отражается звезда; // Как рассыпаются чудесно // Вокруг сребристые струи! // Но что же? блеск тот – блеск небесный, // Не завладеют им они. // Их луч звезды той не согреет, // Он гаснет – и волна темнеет!» (т.2, с. 473–474).

В 1830 г. Лермонтовым было написано стихотворение "Арфа", перерабатывающее на основе сохранения ключевого образа и привнесения ряда значимых образных элементов тему бессмертия в искусстве, художественно раскрытую в датируемом 1808 г. "The Legacy" ("Завещании") Томаса Мура из цикла "Irish Melodies". Исходя из названия стихотворения ирландского барда, можно говорить, что оно носило программный характер, причем наращивание значения неизбежно происходило "за счет множества контекстуальных значимостей самых различных языковых единиц"27. За первой строфой, исповедально раскрывающей тему небытия и одновременно намечающей тематическую линию неповторимости индивидуально-творческого начала, следует вторая строфа, в которой искусство оказывается сильнее забвения и смерти: «When the light of my song is o’er. // Then take my harp to your ancient hall;// Hang it up at that friendly door, // Where weary travellers love to call. // Then if some bard, who roams forsaken, // Revive its soft note in passing along, // Oh! Let one thought of its master waken // Your warmest smile for the child of song»28. Появление арфы в старом доме Мур объяснил в примечании к стихотворению, ссылаясь на ирландского историка О.Халлорана, отмечавшего, что в былые годы в каждом доме обязательно были одна или две арфы, на которых могли играть путники, получившие ночлег.

Арфа становиться основным смысло-наполняющим образом и в лермонтовском стихотворении, где она вместе с тем предстает в качестве символа поэтического одиночества. Подобное символическое значение музыкального инструмента – творческая находка Лермонтова, не обусловленная ни более ранними произведениями Томаса Мура и В.А.Жуковского, ни оссианической традицией, с которой этимологически связан образ арфы. У Мура, строившего свое произведение в соответствии с традицией ирландских фольклорных причитаний на нарастании торжественности поэтической мелодики29, арфа служит символом неизменной и неизбежной возобновляемости творческого начала в тленном мире. Изображение Лермонтова оказывается более предметным, причем образ арфы необходим для усложнения представленной картины путем учета ассоциативных рядов: «Когда зеленый дерн мой скроет прах, // Когда, простясь с недолгим бытием, // Я буду только звук в твоих устах, // Лишь тень в воображении твоем; // Когда друзья младые на пирах // Меня не станут поминать вином, – // Тогда возьми простую арфу ты, // Она была мой друг и друг мечты» (т.1, с.190). Далее Лермонтов проводит мысль о неизбежности (пусть даже и после смерти) слияния человека с естественным миром природы, общения с которым часто недостает при жизни. Привнося мотив памяти, вечного и тленного, поэт делает попытку представить арфу проводником неких покровительствующих человеку природных сил: «Повесь ее в дому против окна, // Чтоб ветер осени играл над ней // И чтоб ему ответила она // Хоть отголоском песен прошлых дней» (т.1, с.190). У Лермонтова, как и у ирландского предшественника, стремление лирического героя подчинить свои ощущения и эмоции природному началу приводит к замиранию темпорального движения: «Но не проснется звонкая струна // Под белоснежною рукой твоей, // Затем что тот, кто пел твою любовь, // Уж будет спать, чтоб не проснуться вновь» (т.1, с.190).

Ко времени создания Лермонтовым стихотворения "Песнь барда" (1830) в русских переводах, выполненных И.И.Козловым в 1823 г. и Д.П.Ознобишиным (под названием "Юноша-певец") в 1828 г., была широко известна "ирландская мелодия" Мура "Молодой певец" ("The Minstrel-Воу"). В.Э.Вацуро, несмотря на общую отдаленность двух произведений (у Лермонтова представлен характерный колорит Древней Руси, создан образ "седого певца", вернувшегося на родину после многолетней жизни на чужбине), высказал и аргументировал предположение о внутренней близости двух текстов, основанной на представлении о певце как защитнике попираемой недругами свободы родной земли30, причем в обоих произведениях отстоять свободу не удается, а потому, ужаснувшись цепям рабства, певец разбивает свой музыкальный инструмент (у Мура – арфу, у Лермонтова – гусли).

Кропотливая работа В.Э.Вацуро по установлению параллелей между отдельными "ирландскими мелодиями" Томаса Мура и лирическими стихотворениями Лермонтова привела к еще “одному интересному открытию – “Романс” (“Ты идешь на поле битвы…”), написанный Лермонтовым в 1832 г., является переосмыслением сюжетной мотивировки разлуки из мелодии Мура “Go where Glory waits thee…” (“Иди туда, где ждет тебя слава…”), открывающей первую тетрадь “Irish Melodies”31. Также установлено, что многие мотивы из Мура «переплавились» в лермонтовском стихотворении «Прости! – мы не встретимся боле…» (1832) 32.

Особую экспрессивность художественному описанию в романтической драме Лермонтова "Странный человек" (1831) – сложном произведении о поэте, погубленном великосветским окружением, о семейной вражде и любовной измене – придает близкий творчеству Мура лирический фрагмент "Когда одни воспоминанья…", включенный в предпоследнюю ХII сцену. "Странный" Арбенин, по признанию 3-го гостя, звучащему в финале драмы, "мог бы сделаться одним из лучших наших писателей" (т.3, с. 353), однако утратил рассудок, не сумев противостоять той великосветской "фамусовской" Москве, о которой ярко написал в комедии "Горе от ума" А.С.Грибоедов. Лирический фрагмент "Когда одни воспоминанья…" также имеет источник в первой тетради “Irish Melodies” Мура, сближаясь своей тематикой со стихотворением "Когда тот, кто обожает тебя…" ("When he who adores thee…"). Наблюдая перекличку схожих смысловых ходов, нельзя не заметить осуществленной Лермонтовым кардинальной переработки оригинала, проявившейся в смысловом перефразировании, – на смену характерной элегичности, раздумьям о судьбе Ирландии, ради счастья которой герой готов отдать жизнь, пришли напряженные размышления о незаурядной личности, несущей в себе бунтарское и трагическое начала. Лирический герой Лермонтова одержим страстью, и потому становиться объектом злословия порицающей его "бесчувственной толпы", – симпатии поэта на стороне одинокого, отвергнутого "толпой" героя, страсть которого получает безоговорочное оправдание.

Мысли, положенные в основу лирического фрагмента, варьируются и в другом стихотворении Лермонтова 1831 г. "Романс к И…", а в созданном незадолго до смерти поэта "Оправдании" (1841) получают зрелое, художественно цельное выражение: "Когда одни воспоминанья // О заблуждениях страстей, // Наместо славного названья, // Твой друг оставит меж людей // <…> // Того, кто страстью и пороком // Затмил твои младые дни, // Молю: язвительным упреком // Ты в оный час не помяни" (т.1, с. 97). Однако названными стихотворениями не ограничивается влияние на Лермонтова "ирландской мелодии" Мура "Когда тот, кто обожает тебя…" ("When he who adores thee…"): общепризнанным является наличие ряда мотивов и формул, восходящих к этой "мелодии" (например, мотива женской слезы, способной смыть "приговор" недругов поэта) во многих лермонтовских стихах 1831 года, – "Из Андрея Шенье", "КН.И.……", "Настанет день – и миром осужденный…"33.

Мотивы второй строфы стихотворения Мура "Когда мне светятся глаза…" ("Where'er I see those smiling eyes…"), входящего в седьмую тетрадь "Irish Melodies" можно видеть в стихотворении Лермонтова "И скучно и грустно" (1840). Вслед за Муром русский поэт рассуждает об уходе молодости – лучших лет жизни, о разуверении в дружбе и любви. Мур невольно предшествовал мрачным раздумьям Лермонтова, когда задолго до появления его известного стихотворения писал: "For Time will come with all bis blights, // The ruin'd hope the friend unkind – // The love that leaves, where'er it lights, // A chill'd or burning heart behind!"34 – «Так! Время в свой черёд существенность прогонит, // Обман друзей, надежд расторгнутую цепь, // Любовь и вслед за ней, где искру не заронит – // Иль пепел тлеющий, иль выжженную степь» (вольный перевод П.А.Вяземского)35.

Как видим, несмотря на очевидные различия в представлениях Мура и Лермонтова о литературном творчестве, русский поэт высоко ценил лирические произведения предшественника, в особенности цикл "Ирландских мелодий". Посредством рецепции художественных находок Мура Лермонтов вносил в свои произведения новые мотивы, предлагал новые трактовки хорошо знакомых тем, расширял возможности языка и стиля.

II

В 1975 г. Ю.Д.Левин обратил внимание на описание любовных похождений Юрия в ХIХ главе лермонтовского романа «<Вадим>» (1832–1834), завершающееся суровым, но закономерным финалом: «…что ему осталось от всего этого? – воспоминания? – да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел!» (т.4, с.225). Уподобление героя «плодам, растущим на берегах Мертвого моря», не было творческой находкой юного Лермонтова, а заимствовалось из третьей части поэмы Томаса Мура «Лалла Рук» «Огнепоклонники» («The Fireworshippers»), где, проклиная изменника-раба, предавшего доблестных мужей, поэт сулит ему жизнь, полную ускользающих, тленных радостей: «With joys, that vanish while he sips, // Like Dead Sea fruits, that tempt the eye, // But turn to ashes on the lips!» (T.Moore)36 – «С радостями, которые исчезают, когда он пьет их, // Подобно плодам Мертвого моря, которые соблазняют глаз, // Но обращаются в пепел на устах!» (подстрочный перевод)37. Определенное влияние первой части поэмы «Лалла Рук» «Покровенный пророк Хорасана» можно видеть в самом образе лермонтовского Вадима, в котором решается проблема сочетания природного уродства и мнимого благообразия. Следует признать, что подобная акцентировка образа характерна только для раннего Лермонтова, – впоследствии поэт переосмысливает «трагический исход власти демагогии над простодушием», трансформирует образ лжепророка и фанатически преданной ему толпы38.

Другим примером влияния поэмы Томаса Мура "Лалла Рук" на творчество Лермонтова можно считать обращение последнего к символическому образу пери в ХХIV строфе первой части поэмы ("восточной повести") "Измаил-Бей" (1832) при описании впечатления, которое произвела на пришельца первая встреча с Зарой: "Пред ним, под видом девы гор, // Создание земли и рая, // Стояла пери молодая!" (т.2, с.245). Словно боясь утратить удачно найденное поэтическое определение, в самом начале ХХVI строфы первой части поэмы Лермонтов вновь сравнивает "гордую и простую" Зару, стоявшую у огня, с пери: "Нежна – как пери молодая, // Создание земли и рая, // Мила – как нам в краю чужом // Меж звуков языка чужого // Знакомый звук, родных два слова!" (т.2, с.246). Символический образ пери возникает в относящихся к 1838 г. шестой и седьмой редакциях лермонтовского "Демона" при описании умершей Тамары: "Как пери спящая мила, // Она в гробу своем лежала, // Белей и чище покрывала // Был томный цвет ее чела" (т.2, с.72, 516).

Исследователями установлены многочисленные факты влияния творчества Мура на Лермонтова в процессе его работы над поэмой "Демон", причем данное влияние проявилось в отдельных эпизодах этой поэмы и свелось “к немногим чертам, в сжатой форме взятым у пространного изложения"39, в чем мы, в частности, убедились, говоря о перекличке между «Демоном» и «ирландской мелодией» Мура «Как иногда блистает луч на поверхности вод…» («As a Beam o'er the Face of the Waters may glow…»). Из второй части «Лалла Рук» «Рай и пери» («Paradise and Peri»), помимо символического образа пери, Лермонтов заимствует образ падающей из глаз растроганного Демона «тяжелой слезы», предельно значимый для муровского описания – именно слеза кающегося грешника, принесенная пери, помогает ей после нескольких бесплодных попыток получить прощение и возвратиться в Эдем. Вторая часть «Лалла Рук», известная российскому читателю благодаря переводу В.А.Жуковского «Пери и ангел» и «повести в стихах» А.И.Подолинского «Див и пери», перекликается, по мнению Н.П.Дашкевича, с лермонтовским «Демоном» и тематически: в обоих произведениях разрабатывается сюжет «любовь падшего ангела к смертной деве»40.

В четвертой вставной поэме "Лалла Рук" "Свет гарема" ("The Light of the Haram") Лермонтов мог заинтересоваться лирической увертюрой, содержащей описание экзотики Кашмирской долины, меняющей свой облик в зависимости от времени суток. Несколько условный восточный колорит, характерный для предложенного Муром рассказа, можно видеть и в начале "Абидосской невесты" Байрона, где создан символический образ Страны Солнца, однако сочетание экзотики, лирического восторга и какого-то мучительного припоминания всего пережитого при изображении картин Грузии в III–IV строфах первой части окончательной редакции лермонтовского "Демона" позволяет обнаружить общее сходство (пусть и лишенное сколько-нибудь определенных проявлений) именно с описанием Мура. "Отдаленный отблеск сверкающего образа" Нурмагалы, героини "Света гарема", Э.Дюшен видит в портрете Тамары, содержащемся в VI–VII строфах окончательной редакции "Демона", и доказывает свои слова сопоставлением известных лермонтовских строк ("Но луч луны, по влаге зыбкой // Слегка играющий порой, // Едва ль сравнится с той улыбкой, // Как жизнь, как молодость, живой"; т. 2, с. 50) с рассказом о красоте Нурмагалы в поэме Мура: "Это было живое очарование, которое, как луч в полупрозрачные дни светлой осени, играло то тут, то здесь, неся свой блеск с губ на щеки, ис них на глаза <…>. Ее смех, полный жизни <…>, шел из глубины ее души. И кто мог сказать, где чаще всего он сверкал? Губы, щеки, глаза, – все в ней сияло"41.

О сходстве различных редакций “Демона” с поэмой Мура "Любовь ангелов" (“The Loves of the Angels”), написанной в 1823 г., писал еще А.Д.Галахов в 1858 г.42, однако подробное сопоставление двух текстов связано с именами лермонтоведов рубежа XIX–XX вв. – Н.П.Дашкевича, Э.Дюшена, С.В.Шувалова. Справедливо отмечая тематическую близость двух произведений, показывающих взаимную любовь ангелов и дочерей земли и решающих в пользу чувства романтический конфликт чувства и разума, лермонтоведы шли по пути выявления конкретных муровских реминисценций у Лермонтова. Первая строфа седьмой редакции «Демона» представляет «печального Демона», в душе которого теснятся воспоминания о временах, когда не было «ни злобы, ни сомненья»: «Когда сквозь вечные туманы, // Познанья жадный, он следил // Кочующие караваны // В пространстве брошенных светил» (т.2, с.47). Для второго ангела в «Любви ангелов» Мура звезды также были «возвышенным виденьем», «первой страстью <…> сердца»: «Там, в безмолвном полете я следил за их бегом чрез эти безмерные пустыни, настойчиво спрашивая их о душе, которую они заключали в себе»43.

Первый ангел в поэме Мура пленился земной девушкой по имени Леа, увидев ее с небесной высоты "полускрытою прозрачным кристаллом ручья", после чего стал проводить "день и ночь <…> в окрестностях этой реки", – в "Демоне" Лермонтова страсть к Тамаре также вспыхивает у героя во время блужданий "над грешною землей": "Немой души его пустыню // Наполнил благодатный звук – // И вновь постигнул он святыню // Любви, добра и красоты!.." (т.2, с.51). Третий ангел в поэме Мура пленился красотой Наны, заслышав издали ее игру на лютне, а затем проникнув "в священное место, избранное ею для молитвы", – во второй редакции лермонтовского произведения, относящейся к началу 1830 г., Демон слышит из кельи монастыря "прекрасный звук,// <Подобн>ый звуку лютни" (т.2, с.454) и прекрасное пение, после чего оказывается очарован монахиней. В первой редакции "Демона" (1829) героя, взволнованного голосом монахини, охватывает состояние неподвижности ("…он хочет прочь тотчас. // Его крыло не шевелится"; т.2, с.452), – в то же состояние впадает первый ангел в поэме Мура, когда возлюбленная, услышав божественное слово, улетает от него, скрывается из виду ("…мои крылья были бессильны <…>: так повелел оскорбленный Бог").

Наибольшую близость лермонтовскому "Демону" обнаруживают описанные Муром взаимоотношения второго ангела и его возлюбленной Лилис. Желая понравиться Лилис, ангел является ей во снах, будит фантазии и неясные желания, – то же происходит в лермонтовской поэме, где Демон, прежде чем предстать перед Тамарой, вызывал у нее "невыразимое смятенье", "восторга пыл", навевал "сны золотые" (т.2, с.57). Наконец, представ перед Тамарой, Демон в седьмой, окончательной редакции поэмы рисует пространную обольстительную картину чудес: "Лучом румяного заката // Твой стан, как лентой, обовью, // Дыханьем чистым аромата // Окрестный воздух напою; // Всечасно дивною игрою // Твой слух лелеять буду я; // Чертоги пышные построю // Из бирюзы и янтаря; // Я опущусь на дно морское, // Я полечу за облака, // Я дам тебе всё, всё земное – // Люби меня!.." (т.2, с.70). Второй ангел у Мура соблазняет Лилис, проникая в ее сознание, читая каждую ее мысль, удовлетворяя владевшую возлюбленной пламенную жажду знания всего редкого, "что заключают в себе <…> земля и небо". Стремясь усилить блеск красоты Лилис, ангел у Мура приносит ей всевозможные украшения и при этом сознается, что "не было ничего прекрасного, великого и любопытного", чего бы он, по желанию возлюбленной, не отыскал "с нетерпением <…> живым и нежным". Исполнив просьбу своей земной возлюбленной, ангел предстал перед ней во всем блеске небесного величия, сжал Лилис в объятиях, однако исходивший от него пламень сжег девушку, – так же и Тамара в лермонтовской поэме гибнет, уничтоженная "смертельным ядом <…> лобзанья" (т. 2, с. 71) Демона.

М.П.Алексеев считает, что наблюдаемое сходство отдельных деталей в "Любви ангелов" Мура и "Демоне" Лермонтова остается поверхностным, "аналогии и текстологические параллели между ними недостаточно убедительны"44. Свое мнение ученый аргументирует наличием у Лермонтова сходных мотивов с другими произведениями той эпохи – поэмой французского писателя Альфреда де Виньи «Элоа» и «мистерией» Байрона 'Небо и земля"45. Действительно, влияние указанных произведений на Лермонтова вполне очевидно, о чем писали еще в начале XX в. Э.Дюшен, С.В.Шувалов, С.И.Родзевич46, однако это никоим образом не преуменьшает значимости приведенных выше аналогий, убедительно доказывающих, что Лермонтов внимательно читал поэму Мура и творчески переосмысливал содержащийся в ней материал, развивая тему непокорности судьбе не только в «Демоне», но и в поэме «Мцыри».

Влияние характерной для Мура "мистериальной" трактовки темы с чертами ориентальной аллегории"47 можно усматривать и в ранних поэмах Лермонтова «<Азраил>» (1831) и «Ангел Смерти» (1831), замысел которых непосредственно связан с «Демоном». В частности, Азраил, персонаж мусульманской мифологии, ангел смерти, принимающий у умирающего его душу вместе с последним вздохом48, выступает у Лермонтова как полуземное, полунебесное существо. Черновой автограф «Ангела Смерти», хранящийся в ИРЛИ, сопровождает авторская заметка, проясняющая творческий замысел: «Ангел Смерти при смерти девы влетает в ее тело из сожаления к любезному и раскаивается, ибо это был человек мрачный и кровожадный <…>; ангел уже не ангел, а только дева, и его поцелуй не облегчает смерти юноши, как бывало прежде, <демон> Ангел покидает тело девы, но с тех пор его поцелуи мучительны умирающим»49.

Таким образом, в работе над многими произведениями больших форм и, в особенности, над поэмой "Демон" Лермонтов обращался к поэтическим открытиям Томаса Мура, некоторым мотивам и символическим образам из его творчества. Отдельные художественные детали, проникая из сочинений Мура, гармонично вписывались в оригинальные авторские произведения Лермонтова, становились частью эстетики русского поэта, помогали ему осмысливать значимые философские проблемы, характеры и духовно-нравственные ориентиры своих героев.

В русском переводе 1833 г. Лермонтову было известно еще одно значительное произведение Томаса Мура – написанный в 1825 г. философский роман "Эпикуреец" ("The Epicurean"). Зная о продуктивном использовании сюжетной основы романа в поэме С.Е.Раича "Арета", А.Н.Гиривенко предлагает рассматривать "Эпикурейца" в связи с мотивом путешествия, странничества в "Герое нашего времени" Лермонтова50, однако данный вопрос, хотя и поставлен правомерно, все же нуждается в дополнительном изучении посредством привлечения широкого историко-культурного контекста эпохи.

III

В лермонтоведении традиционно отмечалась склонность русского поэта к проведению биографических параллелей между собой и Байроном, причем нередко всё это воспринималось как нечто напускное, удачно выбранная «поза», и только исследование Н. Я. Дьяконовой, в основу которого легло сопоставление дневников Байрона и лермонтовской прозы, отражавшей традиции великого английского предшественника, убедительно показало, что проводимые Лермонтовым аналогии имели не поверхностный, а глубокий внутренний характер, базировались на стремлении проникнуть в закономерности бытия человека и окружающего мира, выстроить жизнь художественных образов, в результате чего в лермонтовском сознании формировался прототип журнала Печорина51. Лермонтов внимательно прочел в 1830 г. письма и дневники Байрона, изданные Томасом Муром52, и эта книга пробудила в нем и без того имевшееся стремление к славе, ко всему новому и романтичному.

Свое знакомство с книгой Томаса Мура Лермонтов засвидетельствовал в помете, оставленной на автографе стихотворения "К***" ("Нe думай, чтоб я был достоин сожаленья…", 1830): "Прочитав жизнь Байрона (<написанную> Муром)"53. В послании «К***», представляющем собой своего рода итог внимательного прочтения байроновской биографии, Лермонтов говорил о своей духовной близости Байрону, о своем желании повторить его яркую трагическую судьбу: «Я молод; но кипят на сердце звуки, // И Байрона достигнуть я б хотел; // У нас одна душа, одни и те же муки, – // О, если б одинаков был удел!..» (т.1, с.242). Упоминая «закат в горах, пенящиеся волны // И бурь земных и бурь небесных вой» (т.1, с.242), Лермонтов вспоминал свою детскую поездку на Кавказ для лечения и ненавязчиво проводил параллель с горным климатом, выбранным матерью для Байрона-ребенка, поправлявшегося после тяжелой болезни. Для Лермонтова было ценным мнение Мура о том, что пробуждение таланта Байрона можно отнести к «диким и величественным» горным местам, темным вершинам Лох-на-Гара, «среди которых он провел свое детство» (р.15)45. Описание «заката в горах» остается значимым для Лермонтова на протяжении всего его творческого пути, в частности, его можно видеть в стихотворениях «Кавказ» (1830), «Люблю я цепи синих гор…» (1832), одной из редакций позднейшего "Посвящения к поэме «Демон» («Тебе, Кавказ, суровый царь земли…»).

В стихотворении "К***" ("Не думай, чтоб я был достоин сожаленья…") содержится реминисценция из переведенной И.И.Козловым "Бессонницы" Томаса Мура: "Cмотрю ли вдаль – одни печали; // Смотрю ль кругом – моих друзей// <…>// Метели бурные умчали" (И.И.Козлов)55 – «Гляжу назад – прошедшее ужасно; // Гляжу вперед – там нет души родной» (М.Ю.Лермонтов; т.1, с.242). В 1838 г. тот же мотив одиночества с учетом характерной смысловой структуры варьировался Лермонтовым в стихотворении «Гляжу на будущность с боязнью…».

В автобиографических заметках и некоторых стихотворениях Лермонтова, относящихся к "сушковскому циклу", также обнаруживаются детали, позволяющие говорить о пристальном изучении русским поэтом биографии Байрона, написанной Муром. В начале 1830 г. Лермонтов оставил такое замечание: "Когда я начал марать стихи в 1828 году [в пансионе], я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их, они еще теперь у меня. Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же, – это сходство меня поразило!" (т.4, с.353). Вероятно, под влиянием истории с дневниковыми записями Байрона Лермонтов и начал в 1830 г. относительно регулярно делать записи биографического характера, набрасывать в отдельной тетради планы и сюжеты будущих произведений. Перефразируя слова В.Альфьери о том, что рано проснувшаяся для чувства душа "избрана для изящных искусств" (эти слова приведены в книге Мура в сноске на с. 17), Лермонтов в одной из автобиографических заметок утверждал, что "ранняя страсть означает душу, которая будет любить изящные искусства" и при этом делал характерное дополнение: "Я думаю, что в такой душе много музыки"56. По наблюдению А.М.Зверева, в книге о Байроне Лермонтов, начинавший свой творческий путь, нашел «исключительно яркий образец последовательно осуществляемого единства исходных идей, повседневного поведения и поэзии единства всего жизненного опыта»57.

На основе автобиографических записей Лермонтова и книги Мура о Байроне А.Глассе провела сопоставление биографий двух поэтов, позволившее выявить интересные аналогии, свидетельствующие о моделировании Лермонтовым своей судьбы в духе романтического жизнетворчества. Так, Мур рассказывал, что чувство, внешне схожее с любовью, впервые охватило Байрона в восьмилетнем возрасте (р. 17), – Лермонтов признавался, что, как и Байрон, "в ребячестве пылал уж <…> душой" (т. I, с. 242), что "знал уже любовь, имея десять лет от роду" (изд. 1957, т. VI, с. 385). Согласно книге Мура, второй любовью Байрона в двенадцать лет была его двоюродная сестра Маргарита Паркер (р. 35–36), – так же и двенадцатилетний Лермонтов был безнадежно влюблен в двоюродную сестру и даже украл у предмета вожделения "бисерный синий снурок" (изд. 1957, т. VI, с. 387). Мур сообщал, что гадалка, к которой обратилась мать Байрона, предсказала, что он будет великим человеком, имеет опасность быть отравленным до достижения совершеннолетия, но преодолеет эту опасность и дважды вступит в брак, причем второй раз с иностранкой (р. 37–38), – очень похожее предсказание судьбы своего внука Михаила слышала Е.А.Арсеньева на Кавказе (изд. 1957, т. VI, с. 387). Запись Лермонтова "Мое завещание" ("Похороните мои кости под этой сухою яблоней; положите камень; и – пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего не довольно будет доставить ему бессмертие!"; изд. 1957, т. VI, с. 387) является вольным прозаическим переводом приводимого Муром стихотворения Байрона ''A Fragment'': “My epitaph shall be my name alone; // If that with honour fail to crown my clay, // Oh may no other fame my deeds repay; // That, only that, shall single out the spot; // By that remember'd, or with that forgot” (p. 52).

Наконец, А.Глассе обращает внимание на поразительное сходство изложенной Муром истории третьей любви шестнадцатилетнего Байрона к восемнадцатилетней соседке по имению Мэри Энн Чаворт и истории взаимоотношений Лермонтова и Е.А.Сушковой. По ее наблюдению в "сушковском цикле" отразились мысли двух стихотворений Байрона, приведенных Муром и связанных с личностью Мэри Энн Чаворт, – "Стансы к*****, написанные при отплытии из Англии" (“Stanzas to *****, on Leaving England”) и “Послание к другу в ответ на стихи, увещевающие автора быть веселым” ("Epistle to a Friend in Answer to some Lines exhopting the Author to be cheerful and to banish care"). По замечанию Мура, эти байроновские стихи показывают, "с какой настойчивостью он возвращался к разочарованию в своей ранней любви как главной причине всех своих переживаний и ошибок, настоящих и будущих" (р.301).

Переживания, испытанные Лермонтовым, были предельно близки любовной драме великого английского поэта, и потому А.Глассе без особых сложностей находит отзвуки указанных выше байроновских стихов в "Стансах" ("Взгляни, как мой спокоен взор…"), "Ночи" ("Один я в тишине ночной…"), "К***" ("Когда к тебе молвы рассказ…"), "Подражании Байрону", ранней и поздней редакциях стихотворения "У ног других не забывал…"58. Символично, что во всех названных лермонтовских произведениях содержатся заимствования только из двух стихотворений Байрона, – тех самых, которые приводит в своей книге Мур. Пройдет всего два года, ив 1832 г. Лермонтов решительно отделит себя от Байрона, преодолев этап проведения жизненных аналогий: «Нет, я не Байрон, я другой, // Еще неведомый избранник, // <…> // Я раньше начал, кончу ране, // Мой ум немного совершит; // В душе моей, как в океане, // Надежд разбитых груз лежит» («Нет, я не Байрон, я другой…»; т.1, с.423).

Как видим, книга Томаса Мура "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни" была для Лермонтова основным источником сведений о жизни и творчестве великого английского поэта и, более того, именно по книге Мура Лермонтов знал отдельные байроновские произведения, оказавшие на него существенное влияние при создании "сушковского цикла", других стихов, относящихся к 1830 году.

Глава третья Произведения Томаса Мура в русских переводах 1820–1830-х гг

§ 1. Томас Мур и его русские переводчики 1820–1830-х гг

I

В 1820-е гг. произошло знакомство российских читателей с циклом «Ирландских мелодий» («Irish Melodies») Томаса Мура, привлекшим внимание многих русских поэтов и переводчиков. «Я собирался заказать тебе перевести несколько пиес или хотя одну из „Irish Melodies“ de Moore, – писал А.И.Тургенев П.А.Вяземскому в октябре 1823 г. – Они переведены и на французский: „Mélodies Irlandaises“, хотя и слабо. Достань и прочти»1.

Вяземский внимательно следил за творчеством Мура, однако только спустя годы смог выполнить просьбу А.И.Тургенева, осуществив перевод "ирландской мелодии" Мура "Whene’er I see those smiling eyes…", входившей в седьмой выпуск "Irish Melodies". Перевод под названием "Когда мне светятся глаза, зерцало счастья…" был опубликован в "Северных цветах" на 1829 год, причем этот номер альманаха Вяземский незамедлительно переслал А.И.Тургеневу. "Получил ли ты Цветы на нынешний год, – интересовался Вяземский у А.И.Тургенева в 1829 г. – Тут есть перевод мой одной ирландской мелодии: покажи ее Муру. Этому Фоме должно будет, как и тому, дать тронуть пальцем, а на слово он никак поверить не может. Первою строфою я доволен; перевод четырех начальных стихов второй затруднителен, а вклеить в стих: сердце оледенелое или пылающее за ним – невозможно по стопосложению нашему. Никак не уломаешь сердца"2.

В альбом Софьи Николаевны Карамзиной, старшей дочери писателя3, П.А.Вяземский собственноручно внес свое переводное стихотворение «Когда мне светятся глаза, зерцало счастья…», причем эта запись, сделанная на седьмом листе альбома, имела некоторое разночтение с печатным вариантом 2–4 стихов второй строфы4. Разночтения в перечислении возможных тлетворных воздействий времени на человека вместе с тем не изменили основной мысли произведения, убедительно переданной в переводе П.А.Вяземского: «While youth, that now like snow appears, // Ere sullied by the darkening rain, // When once’t is touched by sorrow’s tears // Will never shine so bright again» (T.Moore)5 – «А юность светлая, на солнце жизни ясной // Блестящая, как снег, не тронутый дождем, // Когда в слезах тоски утратит блеск прекрасный, // Уж не взыграет вновь померкнувшим огнем» (перевод П.А.Вяземского)6.

С творчеством Т.Мура опосредованно связано стихотворение Вяземского “Слеза” (1829). А.Н. Гиривенко обратил внимание на то, что появление этого произведения инспирировано переводом В.Н. Олина “К плачущей Юлии” (1824) из цикла “Юношеских стихотворений” Мура, причем у Вяземского “не только творчески осмыслен образно-тематический план, но и появляется характерный ориентальный колорит (связанный с бытованием эмблематики “слезы” в русской романтической поэзии)” 7.

Вяземский хорошо знал о встречах А.И.Тургенева с выдающимися английскими писателями, а потому в его письмах в Лондон можно встретить просьбу узнать у Мура, "который из портретов Байрона вернейший", уточнить у Мура или Вальтера Скотта их отношение к возможной переработке собственных произведений прежних лет "согласно с изменением постепенным мыслей и слога"8. Интерес Вяземского к Муру был достаточно устойчивым, о чем можно судить по его критическим статьям, в которых имя ирландского поэта неизменно называлось рядом с именем Байрона: «В каком-нибудь столетии Байрон, Томас Мур, как ныне Анакреон или Овидий, попадутся под резец испытателей и цветы их яркой и свежей поэзии потускнеют от кабинетной пыли и закоптятся от лампадного чада комментаторов, антиквариев и схоластиков» («Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», 1824)9; «…некоторый отблеск восточных красок есть колорит поэзии века, <…> книги Байрона, Мура и других первоклассных поэтов современных наполнены его радужными переливами» («Сонеты Мицкевича», 1827)10.

Относя Мура к числу "первоклассных поэтов современных", Вяземский, однако, осуждал его как "истребителя" записок Байрона, которые помогли бы решить множество психологических загадок, связанных с именем великого поэта. В послесловии к публикации переводной рукописи французского путешественника Ж.—Ж.Кульмана "Свидание с Байроном в Генуе" в "Московском телеграфе" в 1827 г. Вяземский11 приводит письмо известной французской переводчицы Анны-Луизы Беллок, дающее представление об основных источниках о жизни и характере Байрона, известных его современникам. «Г-н Томас Мур писал мне года за два, что он имеет еще в руках любопытные рукописи самого Байрона и намерен со временем выдать в свет извлечения из оных, – сообщала российским читателям французская переводчица. – Приязнь, существовавшая в течение 15-ти или 20 лет между сими двумя людьми возвышенными, сходность их мнений, их обычаев и проч., удостоверяют меня, что никто лучше Мура не может сблизить нас с Байроном. Знаю, что Мур занимается пересмотрением и приведением в порядок бумаг, хранящихся у него по сему предмету, и полагаю, что он изготовит сей труд к будущему году»12. Об уничтожении Муром записок Байрона к тому времени было уже известно, а потому А.—Л.Беллок терялась в догадках относительно того, какие еще бумаги Байрона имеет в виду ирландский поэт.

Из письма А.И.Тургенева В.А.Жуковскому от 17 марта 1829 г. известно, что А.И.Тургенев уговаривал Вяземского переводить по корректурным листам книгу Томаса Мура "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни" ("Letters and Journals of Lord Byron with Notes of His Life"): "Вчера виделся с издателем Муровой биографии Байрона, книгопродавцем Мурраем, приятелем Байрона. Хочет ли Вяземский переводить или хотя в извлечении издать на русском биографию Мура и письма к нему и к прочим Байрона? Автор и издатель готовы в листах доставлять мне книгу их, которой с нетерпением ожидает читающая Европа"13. Однако замыслу А.И.Тургенева было не суждено реализоваться, поскольку русская цензура признала книгу Мура о Байроне нежелательной для распространения14. Данное обстоятельство ничуть не ослабило интереса к Байрону со стороны русского общества и, в частности, П.А.Вяземского, собиравшего автографы великого поэта и посетившего в 1838 г. Нью-Стедское аббатство. Более того, некоторая зависимость русской поэзии от выдающихся зарубежных образцов, ощущавшаяся критикой, вызывала ироничные суждения, в частности, в «Новом живописце» Н.А.Полевого15.

В записке о переводчиках Байрона в России, составленной А.И.Тургеневым по просьбе Мура в феврале 1829 г. на французском языке, дана такая характеристика переводческой деятельности П.А.Вяземского: "Le Prince Wiazemsky, l’un de nos poètes les plus spirituels, quoique parfois peu correct dans son style, a beaucoup, traduit de Byron et l’a imite dans une grande partie de ses poesies. Il avait l’intention de faire sa biographie, avant qu’el n’apprit qu’une main plus habile va lui élever "monumentum aere perennius" ("Князь Вяземский, один из самых остроумных наших писателей, хотя иногда и небрежный в своем стиле, много переводил Байрона и подражал ему в большей части своих стихотворений. Он является одним из наиболее усердных его почитателей и его счастливым подражателем. Он имел намерение написать его биографию до того как узнал, что более искусная рука собирается воздвигнуть ему "памятник, вековечнее меди")16.

Как видим, Мур получил из записки А.И.Тургенева хотя и субъективное, но достаточно полное представление о Вяземском. Субъективизм автора записки проявился в порицании Вяземского за "небрежность" слога, причем А.И.Тургенев еще в 1827 г. критиковал своего друга за отсутствие стремления к совершенствованию слога, сочетавшееся, однако, с оригинальностью и силой художественного выражения17. Несколько преувеличенной представляется оценка А.И.Тургеневым Вяземского как одного из самых усердных «подражателей» Байрону, поскольку на момент появления записки можно было назвать лишь четыре произведения русского поэта, так или иначе связанных с творчеством Байрона, – прозаический перевод отрывков из IV песни «Паломничества Чайльд-Гарольда» (1819), «Стихи, вырезанные на мертвой голове, обращенной в чашу» (1820), стихотворения «В альбом» (1823) и «Байрон» (1824–1827).

Можно также предположить, что Мур знал Вяземского не только как переводчика Байрона, но и как переводчика одной из своих "ирландских мелодий". Это тем более реально, что А.И.Тургенев во время одной из встреч с Томасом Муром вполне мог подарить ему пересланный в Лондон П.А.Вяземским экземпляр "Северных цветов" на 1829 год. Впрочем, данная догадка реальными фактами и документальными свидетельствами пока не подтверждается.

II

К переводу стихотворения Мура «Remember thee? yes, while there's life in this heart…» из VII части «Ирландских мелодий» обратился в период пребывания в Читинском остроге поэт-декабрист А.И.Одоевский. В исповедальном лирическом размышлении «Тебя ли не помнить? Пока я дышу…» (между 1827 и 1829) Одоевский говорил о негасимой любви к отчизне, придающей смысл человеческой жизни, побуждающей к возвышенным размышлениям, великим свершениям: «Будь вольной, великой и славой греми, // Будь цветом земли и жемчужиной моря, // И я просветлею, чело вознесу…»18. Превращая «подлинные цепи каторжанина в условные символы»19, поэт в полном соответствии с традициями декабристской литературы призывал любить родину такой, какая она есть, и стремиться силой своей любви к ее преображению: «В цепях и крови ты дороже сынам, // В сердцах их от скорби любовь возрастает, // И с каждою каплею крови твоей, // Пьют чада любовь из живительных персей»20. И в этих суждениях ощущалась та пламенность, иррациональность мысли, которую, очевидно, чувствовали многие современники поэта и, в особенности, М.Ю.Лермонтов, говоривший о «темных вдохновеньях» в стихотворении «Памяти А.И.Одоевского» (1839)21. Одоевскому удалось точно передать авторское настроение и основные чувства, выраженные Муром, трепетно отзывавшимся о родной Ирландии: «Remember thee? yes, while there's life in this heart. // It shall never forget thee, all lorn as thou art; // More dear in thy sorrow, thy gloom, and thy showers, // Than the rest of the world in their sunniest hours»22. Перевод Одоевского, который можно считать одной из лучших русских интерпретаций «Ирландских мелодий», остался в рукописи и, будучи впервые опубликованным только в 1922 г.23, не оказал влияния навосприятие Томаса Мурарусским обществом в XIX в.

Н.В.Басаргин в своих "Записках", созданных в 1856 – начале 1857 г., однако опубликованных в сокращении только в 1872 г., уже после смерти автора, вспоминал, что накануне казни М.П.Бестужев-Рюмин перевел в крепости на русский язык "ирландскую мелодию" Томаса Мура "On Music" ("Музыка") из III части его цикла: "When through life unbless'd we rove, Losing all that made life dear…"24. Перевод Бестужева-Рюмина, который, по словам мемуариста, был передан при помощи охранника другим арестантам, не сохранился. Свидетельство Басаргина нельзя признать до конца достоверным, поскольку оно могло быть обусловлено его собственными литературными пристрастиями. Так, сообщение о переводе Бестужевым-Рюминым «мелодии» Мура «On Music» Басаргин сопровождал собственным прозаическим переложением данного произведения, достаточно верно передававшим мысли английского оригинала. Согласно указанию Т.Г.Снытко, в Государственном архиве Российской Федерации (бывшем Центральном государственном архиве Октябрьской революции) среди бумаг Н.В.Басаргина в фонде Якушкина имеются и литературные опыты – «переводы стихотворений Томаса Мура»26.

Б.Л.Модзалевский, изучая альбомную старину, обратил внимание на рукописный альбом, принадлежавший С.Н.Карамзиной и включавший в себя собственноручные записи, сделанные великими русскими писателями 1830-х гг., в том числе А.С.Пушкиным, М.Ю.Лермонтовым и др. Альбом открывает сделанная А.И.Тургеневым неточная запись третьей (последней) строфы стихотворения "Farewell! – But, whenever you welcome the hour…" из третьей части "Ирландских мелодий" Томаса Мура27. С творчеством Мура М.П.Алексеев связывал еще одну запись, сделанную рукой А.И.Тургенева в альбоме С.Н.Карамзиной на листе 45 и начинающуюся словами «When forc'd to part from those we love…», – если для Б.Л.Модзалевского это «английское стихотворение неизвестного <…> автора»28, то для М.П.Алексеева – неточная цитата из вошедшего в третью часть «Ирландских мелодий» Мура стихотворения «Oh! 't is sweet to think that where'er we rove…»29.

К произведениям Томаса Мура в конце 1820-х гг. обращался М.П.Вронченко – военный геодезист и географ, прославившийся своими максимально приближенными к оригиналам переводами30. Сохраняя художественную силу и глубину подлинника, Вронченко перевел шесть стихотворений из цикла «Ирландских мелодий» Томаса Мура – «Oh! banquet not in those shining bowers…» («He пируй с молодежью средь пышных садов…»), «Sail on, sail on, thou fearless bark…» («Лети, мой корабль, пернатой стрелой…»), «Oh! breathe not his name…» («Умолчим его имя, пусть там оно спит…»), «How dear to me the hour when daylight dies…» («Мне дорог час, когда бледнеет пламя дня…»), «As a beam o'er the face of the waters may glow…» («Может в зеркале вод отражаться луна…»), «Whene'er I see those smiling eyes…» («Когда я зрю сей взор прекрасный…»). Благодаря переводам Вронченко получил известность среди поэтов пушкинского круга, о чем сообщается в «Записках» Кс. А.Полевого, приводящего такое суждение А.С.Пушкина о переводах своего современника: «…они хороши, потому что дают понятие о подлиннике своем; но та беда, что к каждому стиху Вронченки привешена гирька!»31.

Вронченко и его переводы были хорошо знакомы И.В.Киреевскому, который в статье "Обозрение русской словесности 1829 г." при характеристике публикаций, осуществленных под псевдонимами М.В. и М.В-ко, называл полное имя их автора32. О долговременной известности Вронченко как переводчика Томаса Мура, равно и как переводчика других западноевропейских писателей, можно судить по высказыванию И.И.Панаева, относящемуся к 1855 г.: «Имя г. Вронченки, как переводчика Шекспира, Гете, Байрона, Мура, Мицкевича, останется почетным именем в русской литературе»33. Некоторые из «мелодий» Мура, переведенных Вронченко, впоследствии прочно вошли в круг литературного восприятия, стали объектом интереса переводчиков нескольких последующих поколений, – здесь прежде всего следует назвать «мелодию» «Oh! breathe not his name…», привлекшую внимание А.Н.Плещеева, Ф.А.Червинского, Л.Уманца, М.И.Алигер, Г.Усовой34.

Впрочем, первый русский поэтический перевод "мелодии" Томаса Мура "Oh! breathe not his name…" был, судя по всему, создан Д.П.Ознобишиным. В фонде 213 Рукописного отдела Института русской литературы РАН хранятся материалы, позволяющие судить о том, что к творческому наследию Мура Ознобишин обращался на протяжении всей своей жизни. Под № 24 в указанном фонде М.П.Алексеев обнаружил и внимательно изучил тетрадь в переплете на 140 листов "Стихотворения Д.П.Ознобишина (1823–1829 гг.)". В этой тетради, в числе прочего, имелся и перевод посвященной Роберту Эммету "ирландской мелодии" "Oh! breathe not his name…": "He зовите его, пусть спит он в безмолвье, // Где хладный с бесчестьем сложон его прах; // Пусть слезы застынут на наших очах, // Как вечерня роса на его изголовье. // Но с вечерней росы, хоть безмолвно ложится, // Свежим дерном могила его обновится, // А слезы, что льем мы, хоть льем их в тиши, // Сохранят его память живей для души"35. Ознобишин успешно передал высокий гражданственный пафос английского оригинала, сочетающийся с твердой убежденностью в торжестве идеалов свободного земного бытия. Публикация данного перевода, выполненного, согласно датировке в рукописи, в 1826 г., состоялась несколько позже, в альманахе «Зимцерла» на 1829 год, причем в оглавлении рядом с названием вместо фамилии автора был указан криптоним "Ш", отсутствие которого в числе известных псевдонимов Ознобишина36 побуждает А.Н. Гиривенко осторожно говорить о предполагаемом авторе русского перевода37.

В той же тетради Д.П.Ознобишина М.П.Алексеев обнаружил еще пять переводов из Томаса Мура. Датированный 1 сентября 1826 г. перевод «ирландской мелодии» "The Minstrel-Boy" уступал по художественным достоинствам более раннему, относящемуся к 1823 г. переводу И.И.Козлова "Молодой певец", однако при этом являлся вполне завершенным, композиционно целостным, что побудило Ознобишина к его публикации под названием "Юношапевец" в журнале "Атеней" ив "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"38. Как и в переводе «Не зовите его, пусть спит он в безмолвье…», внимание Ознобишина сконцентрировано на основной идее произведения Мура, – неспособности вражеских оков смять «дух гордый и юный», уничтожить вместе с человеком свободолюбивый настрой народа. С датой «20 декабря 1826 г.» в тетради помещено стихотворение Ознобишина «Эрин», являющееся переводом «Erin! The tear and the smile in thine eyes…» из первой части «Ирландских мелодий» Томаса Мура: «Эрин! Твои слезы, улыбка в очах, // Слилися, как радуга на небесах! // Сквозь волн бед светлея, // Сквозь радость темнея, // Твои солнцы, бледнея, восходят в слезах»39. В июне 1828 г. Ознобишин обратился к переводу стихотворения «Though the last glimpse of Erin with sorrow I see…» из первой части «Ирландских мелодий» Т.Мура, однако этот перевод, включающий три строфы-четверостишия, по-видимому нуждался в дополнительной обработке, а потому не был предложен автором для печати. В книге М.П.Алексеева, посвященной русско-английским литературным связям, в качестве иллюстрации воспроизведена страница рукописи Ознобишина, убедительно свидетельствующая, что «ирландская мелодия» «Уж Эрин бледнеет» подвергалась существенной правке; только первая строфа текста избежала исправлений: «Уж Эрин бледнеет, чуть видный очам; // Но ты где, мне Эрин везде будет там. // Вдали мне отчизной твоя будет грудь, // И взгляд твой, друг милый, осветит мой путь»40. В тетради «Стихотворения Д.П.Ознобишина (1823–1829 гг.)» имеются также датированный мартом 1828 г. перевод стихотворения «If thou'lt be mine…» из седьмой части «Ирландских мелодий» Мура под названием «Моею будь, друг милый…» и стихотворение «Горный дух» – перевод «мелодии» «The Mountain spirit» из девятой части «Ирландских мелодий».

Дальнейшее обследование материалов Д.П.Ознобишина в ИРЛИ, осуществленное Т.М.Гольц, позволило выявить в фонде 213 другие произведения, восходящие к Муру и до настоящего времени не опубликованные, – «Песню Зелики" (ф.213, № 21) и перевод четвертой части поэмы "Лалла Рук" под названием "Светило гарема" (ф.213, № 31)41. В том же фонде под № 22 хранится ранний сборник Ознобишина «Мечты» (1821–1822), включающий в себя, в числе многочисленных переводов из Катулла, Э.Парни, И.—Г.Гердера, А.Ламартина и др., «Отрывок из Томаса Мура»: «Та песнь была // Для тех мила // Кто грустных дней // В душе своей // Не находил, // Кто счастлив был, // Когда любил…»42. Переложением из Т.Мура является также известное стихотворение Ознобишина «Рождение арфы», посвященное первой жене Елизавете Александровне Рогановской и впервые опубликованное в № 2 «Галатеи» за 1839 г.

Как видим, к переводам "Ирландских мелодий" Томаса Мура, помимо М.Ю.Лермонтова и И.И.Козлова, о которых говорится отдельно, в 1820–1830 гг. обращались и талантливые русские писатели "второго ряда" (А.И.Одоевский, Д.П.Ознобишин), а также профессиональный переводчик М.П.Вронченко. Наиболее удачные из переводов точно передавали музыкально-мелодическую основу стиха Томаса Мура, характерную рассудочность, склонность к исповедальности, патриотические настроения, нашедшие отражение в английском оригинале. Русским поэтам оказывались близки свободолюбие Мура, бунтарские и тираноборческие мотивы его творчества, признание естественности процессов изменения жизни, ведущих к преображению духовной сущности человека.

III

К переводу «Ирландских мелодий» Томаса Мура в 1820–1830-е гг. обращались и писатели, творчество которых осталось вдалеке от основных, магистральных путей развития русской литературы.

А.Н.Очкин в большой переводной статье "Нечто о Томасе Муре", напечатанной в 1822 г. в "Благонамеренном"43, приводил тексты четырех «Ирландских мелодий» в прозаическом переводе с французского языка. Переведенные Очкиньм стихотворения «She is far from the land…» (из четвертой части «Ирландских, мелодий»), «The legacy…» (из второй части), «At the mid hour of night…» (из третьей части), «Oh! Blame not the bard…» (из третьей части) пользовались большой популярностью среди русских читателей и впоследствии неоднократно переводились. Переводы Очкина, представлявшие собой своеобразные подстрочники, были призваны дать представление о тематике и художественном своеобразии «мелодий» Мура медитативного содержания. М.П. Алексеев, внимательно изучавший русскую периодику XIX в. нa предмет установления в ней английских литературных влияний, обнаружил в № 18 «Дамского журнала» за 1823 г. выполненные Татьяной Антоновой прозаические переводы «мелодий» «Yon remember Ellen…» (из пятой части «Irish Melodies») и «Come o'er the sea…» (из шестой части)44. Сделанные весьма неискуcно, эти переводы предназначались для массового читателя, который привлекался сентиментальным характером описания, сопровождавшегося авторской морализацией, совершенно чуждой оригиналам Мура. В переводах утрачивались общая чувственная атмосфера английского подлинника, его характерная музыкальная основа. Также следует сказать, что Т.Антонова сделала оба своих русских перевода («Елена, или Госпожа Резна», «Призывание») «ирландских мелодий» Томаса Мура с французских переводов, изданных в Париже в том же 1823 г. Анной Луизой Беллок в книге «Les amours des anges еt les melodies irlandaises». Издание, подготовленное Анной Луизой Беллок, стало источником для еще одного прозаического перевода, опубликованного «Дамским журналом» в 1823 г., – за подписью Марии Васильевой под названием «Увядшая роза» увидел свет перевод стихотворения «Tis the last rose of summer…» из пятой части «Irish Melodies» Т.Мура45. Бесспорно, и этот перевод не отличался ни совершенством, ни близостью к оригиналу, однако примечателен сам факт раннего внимания к произведению Мура, имевшему впоследствии примечательную известность в России.

В 1828 г. в "Сыне отечества" был напечатан перевод стихотворения Томаса Мура "Come o'er the sea…" (из шестой части "Ирландских мелодий"), выполненный Аполлоном Редкиным: "Безбрежный создан океан // Для душ, пылающих свободой; // Земля ж извергнута природой, // Нa то ль, чтоб добрый был попран!.. // И так в лазурные равнины // Последуй, дева, ты за мной; // Путеводительной звездой, // Нам будут ветры-исполины!..”46. Публикация в «Сыне отечества» была озаглавлена «Ирландская мелодия (Подражание Mypy)», однако в авторском сборнике Аполлона Редкина «Цевница», вышедшем немногим позднее в том же 1828 г., стихотворение увидело свет уже под другим, несколько скорректированным названием – «Ирландская мелодия (из Мура)»47. По мнению А.Н. Гиривенко, в подобных случаях «трудно провести грань между переводом и переложением, для которого характерны модификация первоначального смысла, неожиданное нагнетание слов-символов, усиление условности образа»48. Видимо, и сам Аполлон Редкин сомневался, что именно создано им – перевод или переложение. Сохраняя существенную близость подлиннику, стихотворение вместе с тем отчетливо вписывалось в канву русского гражданского романтизма, сочетало патриотические мотивы и традиционные байронические образы, прочно вошедшие в русскую литературу.

В том же 1828 г. в книге И.П. Бороздны "Опыты в стихах" было опубликовано стихотворение "Мелодия. Гимн богу", имевшее подзаголовок "Вольный перевод из "Мелодий" Мура" и восходившее к "Thou art, oh god! the life and light…" – первой песне из известного цикла Муpa "Sacred songs"49. Перевод Бороздны сочетал красочность языка и точность зарисовок с длиннотами общих мест, избыточной литературностью, во многом обусловленными тем, что поэт в 1820-е гг. только начинал свой путь в литературе, – книга «Опыты в стихах» была его первым авторским сборником.

К переводу "ирландских мелодий" Томаса Мура в конце 1820-х или в начале 1830-х гг. обратился В.И.Любич-Романович – однокашник Н.В.Гоголя по Нежинской гимназии, отличавшийся "замечательной способностью изучать с необыкновенной легкостью иностранные языки"50. Вышедший в 1832 г. первый сборник поэта «Стихотворения Василия Романовича» включал в себя преимущественно подражания и вольные переводы из французских, английских, польских романтиков, в частности, А.Шенье, В.Гюго, Т.Мура, Дж. —Г.Байрона, А.Мицкевича. Переводное стихотворение «Как сладок час…» находится в непосредственной связи с мелодией Мура из второй части «Ирландских мелодий» «How dear to me hour…», однако английский оригинал включает всего две строфы, тогда как перевод Любича-Романовича – четыре, причем мысль в переводе выражается существенно пространнее, со значительными отклонениями от подлинника. Другое вольное подражание Любича-Романовича Томасу Муру «Пускай рок гибельный разит…» восходит к пятой части «Ирландских мелодий», в которую было включено стихотворение «Farewell! – But whenever you welcome the hour…», – Любич-Романович перевел последнее из трех восьмистиший Мура, расширив его до объема четырех строф по четыре стиха каждый. Распространенность переводов, ставшая характерной чертой творчества Любича-Романовича, была обусловлена своеобразным нагнетанием в текстах синонимических тропов и даже повторяющихся однородных конструкций. К числу образцов эротической лирики может быть отнесен осуществленный Любичем-Романовичем перевод стихотворения Мура «Fly not yet» из первой части «Ирландских мелодий», известный под заглавием «Пробудь еще! Пробудь со мной…»; вместо двадцати шести стихов подлинника перевод содержит сорок восемь, причем распространение достигнуто при помощи введения дополнительных художественных деталей, например, упоминания «сени пальм», «степи глухой» и т. д.51 В переводах Любича-Романовича из Мура нашли отражение настроения, характерные для русской поэзии рубежа 1820–1830-х гг., – увлечение лирической экспрессией, без которой невозможно было представить и большие сюжетные произведения, постепенный отход от традиций «элегической школы»52, интерес к ориентальным мотивам, чувственности и эротизму. Вместе с тем переводы Любича-Романовича нередко оказывались излишне вольными, отдаленными от замыслов художественных оригиналов и при этом не всегда точными с позиций выбора средств поэтического языка.

Наряду с "Ирландскими мелодиями" внимание русских переводчиков привлекали большие сюжетные произведения Томаса Мура. Роман "Эпикуреец" ("The Epicurean"), написанный в 1820 г. и опубликованный в 1827 г., вызывал у читателей противоречивые чувства – и в Англии, и во Франции, где появился в 1828 г. в переводе А.Ренуара, – в виду архаичности построения, представлявшегося крайне неудачным на фоне новых сочинений В.Скотта. Вместе с тем роман внимательно читался и обсуждался, причем не только в Англии и Франции53, но и в России, свидетельством чему, в частности, может служить большой эпиграф из него на английском языке, предваряющий изданную в 1830 г. в Санкт-Петербурге книгу Д.П.Ознобишина «Селам, или Язык цветов». Первый русский перевод из «Эпикурейца» увидел свет в 1829 г. в «Русском зрителе», – переводчик, скрывшийся под псевдонимом В.М., предложил русскому читателю первые пять глав романа Мура, причем в тексте содержалось и три стихотворных фрагмента54. Полный перевод «Эпикурейца» был осуществлен с французского языка А.Савицким в 1833 г.55 и вызвал появление рецензий Н.А.Полевого в «Московском телеграфе» иБ.Р. в «Северной пчеле»56. Русский перевод исказил основную идею Томаса Мура, не сохранил «прелесть слога, изящество и какую-то роскошь выражений подлинника», однако не это вызвало активное неприятие критики, – Н.А.Полевой был напуган скепсисом самого Мура по отношению к религиозным канонам, «холодом и беззаботностью, переходящими от писателя к его лицам», а также тем, что ирландский поэт «столько же дорожит религиозным раздором, как историк Юм»57, сформулировавший основные принципы агностицизма.

Первым русским писателем, обратившимся в 1828 г. к переводу отрывка из поэмы "Любовь ангелов" ("The loves of the Angels"), напечатанной в Англии в 1823 г., был П.А. Габбе, автор известной элегии "Бейрон в темнице", ставшей откликом на получение от П.А.Вяземского "Шильонского узника" Дж. Байрона в переводе В.А.Жуковского. П.А.Габбе в сокращенном виде перевел прозой стихотворное введение к поэме и историю первого ангела, при этом совершенно опустив прозаическое предисловие и истории второго и третьего ангелов, – уже из этого можно судить, что переводной отрывок не мог создать полного представления о произведении Мура. Экспрессивный поэтический текст заменен переводчиком пространными, многословными прозаическими описаниями, не способными передать образности и художественной выразительности оригинала. После публикации в "Московском телеграфе"58 переводной отрывок привлек внимание Е.Ф.Розена, осуществившего его перевод на немецкий язык, увидевший свет в ревельском еженедельнике «Esthona» и вызвавший неодобрительные суждения критики59. Впоследствии перевод П.А.Габбе был прочно забыт, однако новой попытки обращения другого русского переводчика к поэме Мура «Любовь ангелов» пришлось ждать недолго: в 1831 или 1832 г. произведение английского поэта привлекло внимание Я.М.Неверова – студента словесного факультета Московского университета, ставшего впоследствии известным критиком. В студенческие годы Я.М.Неверов самостоятельно изучил несколько европейских языков (французский, итальянский, немецкий, английский), после чего занялся переводами произведений В.Менцеля, Т.Мура, Э.—Т.—А.Гофмана, В.Ирвинга, Дж. Байрона. Переводы, выполненные Неверовым в самом начале 1830-х гг., не сохранились, однако об их существовании мы знаем со слов самого переводчика, главы из автобиографии которого, посвященные университетским годам, опубликовал в 1915 г. при своей статье Н.Л.Бродский. В автобиографии Я.М.Неверов указывал, что, «живя у Мельгунова в чисто литературном кругу», он увлекся творчеством и "перевел с английского поэму Мура «Любовь ангелов»60. Учитывая, что все произведения и переводы Неверова, дошедшие до нас, написаны прозой, можно предполагать, что и «Любовь ангелов» также была переведена без сохранения поэтической формы.

Таким образом, в 1820–1830-е гг. произведения Томаса Мура интересовали многих писателей, имена которых оказались на периферии литературного процесса и ныне прочно забыты. Большинство переводов, выполненных ими, восходили не к английскому первоисточнику, а к его французской переводческой интерпретации. Для большинства поэтов "третьего ряда" было нереальным удержать художественный образ и наиболее значимые мысли Мypa в рамках поэтической формы, а потому нередко стихи ирландского барда перекладывались прозой. Признавая, что особый интерес переводчиков вызывали в этот период "Ирландские мелодии" Мура, следует сказать, что и другие произведения поэта – роман "Эпикуреец", поэма "Любовь ангелов" ит.д. не остались без внимания русской литературной среды, о чем свидетельствуют обращения к ним Д.П.Ознобишина, А.Савицкого, П.А.Габбе, Я.М.Неверова и др.

IV

История русских переводов поэмы Томаса Мура «Лалла Рук», осуществленных в 1820–1830-х гг., достаточно подробно рассмотрена М.П.Алексеевым61, после которого осталось место лишь для малосущественных дополнений.

В рассматриваемый период неизвестными нам литераторами были предприняты попытки полного перевода "Лалла Рук", которые в целом можно признать неудачными. В 1830 г. в типографии А.Семена был выпущен отдельным изданием перевод "восточной повести" Мypa62, представляющий собой довольно точное воспроизведение прозаического обрамления, в которое ирландским бардом были «вставлены» четыре поэмы. Неизвестный переводчик, представивший, по наблюдению одного из рецензентов, «очаровательную поэму» Томаса Мура «общипанной, сокращенной», в виде «маленьких страничек плохой прозы»63, предполагал издать полный перевод «восточной поэмы», не зная о существовании иных переложений, кроме «Пери и ангел» В.А.Жуковского, однако, увидев чужие труды, «счел себя слишком слабым, чтобы превзойти г-д переводчиков и решился изданием сей книжки связать рассеянные четыре поэмы»64. Вместе с тем неизвестный нам переводчик в предисловии взял на себя смелость оценить имевшиеся к тому времени переводные фрагменты из «восточной поэмы», – высоко отозвался о «превосходной» поэме В.А.Жуковского «Пери и ангел», осудил «искаженное» переложение «Покровенного пророка Хорасана» неизвестным автором, вскользь упомянул «Обожателей огня» в переводе Н.А.Бестужева и «Свет гарема» в переводе неизвестного автора. Тем самым подчеркивалась необходимость новых, более глубоких и содержательных обращений к «Лалла Рук» со стороны русских переводчиков. Однако единственный действительно полный перевод «восточной поэмы», завершенный неким Л.Ж. в январе 1836 г., так и остался в рукописи, не имея сколько-нибудь очевидной художественной ценности65.

Упоминаемое в издании 1830 г. "искаженное" переложение "Покровенного пророка Хорасана", принадлежавшее неизвестному автору, появилось в альманахе "Венок граций" на 1829 год66 в момент окончания русско-персидской войны, повлекшей своим итогом присоединение к России отдельных персидских провинций, – этим историческим обстоятельством во многом было обусловлено усиление интереса русского общества к географическим и общекультурным реалиям Персии, вылившееся в различные формы – выпуск справочных изданий67, новое прочтение хорошо известных ранее художественных произведений и др. Перевод, увидевший свет в «Венке граций», никоим образом нельзя считать удачным, поскольку неизвестный переводчик пошел по пути упрощения оригинала, его искусственной русификации, при этом во многих случаях наблюдался буквализм в передаче содержания английского оригинала, приводивший к утрате смысла. Поэма была переведена прозой, за исключением двух фрагментов, представавших в поэтической форме, – один из них («Беседку я помню близ струй Бендамира…») был к тому времени уже знаком русским читателям благодаря переводному «Романсу» («Есть тихая роща у быстрых ключей…») И.И.Козлова; второй представлял собой хор невольниц, живших в гареме, – «Есть дух, и волшебно-роскошным дыханьем…». Наиболее удачный из двух переведенных первый поэтический фрагмент включал, как и в английском подлиннике, четыре строфы, причем идея, заложенная Муром,

была сохранена и передана достаточно близко авторскому мировидению: "Вовек не забуду беседки прелестной! // Но часто цветущей порою весны // Себя вопрошаю: еще ль звук небесный // Там слышен и розы еще ли красны? // Ах, нет! Над волнами уж розы увяли!"68. В целом критика неблагосклонно приняла как перевод из Мура, выполненный неизвестным автором, так и сам альманах «Венок граций», воспринятый как образчик «студентского самонадеяния, которое еще не изучилось опытом, что сочинение молодости, расхваленное в кругу юношей-товарищей, может встретить противный прием хладнокровной взыскательной публики»69. Из этого cуждения можно сделать вывод, что, вероятно, среди авторов «Beнка граций» преобладали молодые люди, студенты, увлеченные романтическими настроениями эпохи, которые в их сознании неизменно ассоциировались с Дж. Байроном, Т.Муром, В.Скоттом. Об этом увлечении молодежи соотносительно с переводом «Покровенного пророка Хорасана» рассказывал Ап. А.Григорьев в мемуарах о духовном развитии своего поколения «Мои литературные и нравственные скитальчества», публиковавшихся с продолжением в журналах М.М. иФ.М.Достоевских «Время» и «Эпоха»70: "…в каком-нибудь несчастном «Венке» она <молодежь> встречала один из прелестных рассказов Томаса Мура в «Лалла Рук» – «Покровенный пророк Хораcaнa»71. Мемуары Ап. А.Григорьева, хотя и создавались по прошествии значительного времени, однако заслуживают доверия, поскольку сочетают исповедальность тона и объективность, историчность в изложении фактического материала.

В 1820 г. одновременно с переводом В.А.Жуковского "Пери и ангел" и независимо от него неизвестным переводчиком, скрывшимся под псевдонимом К.П.Б., было осуществлено прозаическое переложение второй сюжетной истории из "восточной повести" Томаса Мура, опубликованное в № 4 "Соревнователя просвещения и благотворения" за 1821 г.72 Согласно сведениям В.Г. Базанова, данный перевод обсуждался на заседании Вольного общества любителей российской словесности, издававшего «Соревнователь просвещения и благотворения», и был рекомендован к публикации 13 декабря 1820 г.73 Вероятно, перевод был выполнен не с английского языка, как указано при его публикации, а с французского, – об этом свидетельствует характерное воспроизведение имен собственных в духе орфоэпических норм французского языка.

Сопоставление переводов К.П.Б. иВ.А.Жуковского представляется излишним, поскольку первый из них в существенной степени уступает второму. Скажем лишь, что перевод К.П.Б. выполнен в прозе, архаично с точки зрения языка; в нем смягчены многие эпизоды и опущены опорные слова, без которых невозможно глубинное понимание замысла Томаса Мура. Вместе с тем нельзя не признать определенной общности двух переводов, – иК.П.Б., и В.А.Жуковский стремились по мере возможности сохранить значимую для английского оригинала систему примечаний и даже расширить ее за счет толкования отдельных слов, неизвестных к тому времени русскому языку (например, лексемы "пери"). Очевидно, переводчики были знакомы с работами друг друга: на это, в частности, указывает тот факт, что в книжке "Соревнователя просвещения и благотворения", где помещен перевод К.П.Б., впервые опубликованы стихотворения Жуковского "Весеннее чувство" и "К портрету Гете"74.

В том же "Соревнователе просвещения и благотворения" в 1821 г. был опубликован перевод третьей вставной поэмы из "Лалла Рук" – "The Firewоrshippers", выполненный Н.А.Бестужевым и озаглавленный им "Обожатели огня"75. Данный перевод принадлежал к числу популярных еще в XVIII веке прозаических переложений стихотворных произведений, причем в этой связи можно назвать и выполненные Н.А.Бестужевым в начале 1820-х гг. переводы «Паризины» Дж. Байрона, поэмы «Аксель» Э.Тегнера. Обращение будущего декабриста к «Огнепоклонникам» Томаса Мура может быть объяснено как усилением тираноборческих настроений в обществе, так и непосредственно представлениями о национальной свободе, духовной независимости человека, характеризовавшими определенную часть образованного российского дворянства.

Интерес русского литературоведения в XX веке к гражданскому направлению в романтизме во многом обусловил оценки перевода Н.А.Бестужева из Томаса Мура. Так, М.К.Азадовский, на наш взгляд необоснованно, говорил об усилении в русском переводе протестных настроений, что, в окончательном итоге, позволило Бестужеву предложить свою "революционную и тираноборческую интерпретацию"76 произведения Мypa. Однако сличение перевода с английским оригиналом обнаруживает их предельную близость, не позволяющую говорить о какой-либо оригинальной интерпретации. Своеобразным вкладом переводчика в восприятие поэмы Мура в России можно считать очевидное ослабление восточного колорита, изъятие из текста малопонятных русскому читателю реалий восточного мира. Переводчик также устранил небольшие фрагменты прозы Мура, служившие для пояснения изложенного в стихотворной форме сюжетного действия. Вместе с тем Н.А.Бестужев разделил «Обожателей огня» на четыре «части», чего нет у Мура. Нельзя согласиться с М.К.Азадовским в том, что у Бестужева текст стал более радикальным, «революционным», – напротив, звучание национально-освободительных мотивов существенно ослаблено в русском переводе, видимо, из-за цензурных соображений. Символично, что даже заглавие перевода Н.А.Бестужева указано М.К.Азадовским неточно – «Пожиратели огня» вместо «Обожатели огня»; это обстоятельство заставляет усомниться в самом факте знакомства исследователя с переводом.

В.Г.Базанов, установивший, что перевод Бестужева был обсужден на заседании Вольного общества любителей российской словесности 19 сентября 1821 г.77, вместе с тем оценивает работу Бестужева как «вольный перевод» и даже «бестужевский сюжет в восточной повести Т.Мура»78, что неоправданно преувеличивало роль переводчика. История любви вождя гебров, язычника" огнепоклонника" Гафеда и дочери преследующего гебров приверженца мусульманской веры, арабского эмира Гассана Гинды и у автора, и у переводчика находится в абсолютной зависимости от общей сюжетной линии произведения, основанной на идее борьбы за национальную независимость. Следует признать, что сама манера передачи стихов прозой предполагала определенное изменение содержания, в частности, устранение повторов, свойственных лирическим декламациям, некоторое ослабление экспрессивного начала и др. Однако Н.А.Бестужев не смог (да, видимо, и не хотел) сказать своим переводом чего-то нового, «своего», отличного от мироощущений, возникающих при знакомстве с оригиналом ирландского барда, ассоциировавшимся современниками с событиями неудавшегося восстания в Ирландии. Свободолюбие «Огнепоклонников» Мура было близко Дж. Байронy, назвавшему эту часть «восточной повести» «лучшей во всей книге»79.

В 1820-е гг. была переведена в прозе на русский язык и четвертая вставная поэма "Лалла Рук" – "The light of the Haram", опубликованная под названием "Свет гарема" в№ 5 "Сына отечества" за 1827 г.80 без указания имени переводчика. Предположительно, данный перевод принадлежит перу О.М.Сомова, – об этом может свидетельствовать обнаруженное В.Г.Базановым упоминание о завершении Сомовым в 1823 г. перевода «Света гарема», содержащееся в «Подробной ведомости сочинениям и переводам в прозе и стихах господчленов <…> Вольного общества любителей российской словесности»81. Вместе с тем ни в знаменитом критическом очерке «О романтической поэзии», где проведена мысль о популярности в России «некоторых эпизодов или вводных поэм Лаллы Рук»82, ни в других сочинениях Сомов не упоминает о своем переводе из «Лалла Рук»83. Известно, что в те же годы поэма «The light of the Haram» была переведена Д.П.Ознобишиным, однако его рукопись «Светило гарема», хранящаяся в ИРЛИ84, при жизни автора не была нигде напечатана85. Также в ИРЛИ хранится неполный стихотворный перевод «The light of the Haram», выполненный в 1829 г. семнадцатилетним М.А. Гамазовым, – рукопись имеет название «Кашемирская долина (из Томаса Мура). Свет гарема (Нурмагаль)», начинается подражанием описанию Кашмирской долины Томасом Мypoм, после которого следует непосредственно перевод, обрывающийся пометой «продолжение впредь»86.

Многие переводы из Томаса Мура, сделанные в 1820–1830-е гг., отличались вольностью, что неизменно вызывало осуждение критики, убежденной, что подражание как способ перевода является недопустимым, ибо необходимо либо точно передавать подлинник, либо сочинять собственное оригинальное произведение. "Критики не сличают дурного перевода с подлинником, когда переводчик догадывается оградить себя в заглавии словами: вольный перевод, – писал Н.А.Полевой о "Корсере" В.Н.Олина, переработке байроновской поэмы "Корсар". – По пословице: вольному воля переводчик пишет после этого, как ему вздумается, а заметьте, что то или другое не так и нелепо, переводчик возглашает с уверенностью: "Да ведь я сказал, милостивый государь, что мой перевод вольный…"87. Но несмотря на осуждение критики вольные переводы продолжали преобладать в рассматриваемый нами период, отражая не только замысел оригинала, но и творческую самобытность того, кто обратился к его переложению.

Среди переводчиков Томаса Мура в 1820–1830-е гг. выделяются В.А.Жуковский и И.И.Козлов, которые внесли основной вклад в популяризацию произведений ирландского барда в России.

§ 2. В.А.Жуковский как переводчик произведений Томаса Мура

I

Знакомство В.А.Жуковского с творчеством Томаса Мура произошло благодаря Д.Н.Блудову, который, находясь на дипломатической службе в Лондоне, внимательно наблюдал за процессами, происходившими в современной ему английской литературе. В августе 1818 г. Д.Н.Блудов выслал Жуковскому «Мура в двух маленьких томах», причем, в виду полной неизвестности ирландского поэта, в ту пору уже автора «Лалла Рук», в России, вынужден был пояснить, что Мур, «этот вовсе не знатный поэт», прославился у себя на родине переводами Анакреона1. Анакреонтика, художественно выражавшая представления европейского Просвещения, согласно которым человек гедонистичен, всегда стремится к удовольствиям, избегает страданий2, достигла своего апогея в русской литературе конца XVIII в., после чего интерес к ней начал постепенно снижаться. После художественных открытий, сделанных Н.А.Львовым, Г.Р.Державиным, Н.М.Карамзиным, И.И.Дмитриевым, воспевшими в произведениях, относящихся к жанру анакреонтической оды, сферу частной, личной жизни, беспечную любовь, беззаботное винопитие, вряд ли могли иметь для российского читателя сколько-нибудь ощутимую привлекательность выполненные Муром английские переводы из Анакреона. Вместе с тем и эти произведения, созданные Муром в двадцатилетнем возрасте в самом начале творческого пути, нашли отпечаток в сознании российских читателей, среди которых был, в частности, А.А.Бестужев-Марлинский, сообщавший в письме своему брату Павлу 10 апреля 1828 г.: «Нередко с Анакреон-Муром летаю в Индию и в Америку»3.

Трудно судить, когда Томас Мур впервые услышал о Жуковском и его литературном творчестве. Известно, что в письме Муру, отправленном из Кефалонии 27 декабря 1823 г., Байрон, находившийся в лагере греческих повстанцев, боровшихся против турецких поработителей, сравнивал себя с несколькими поэтами, в том числе с Жуковским, автором "Певца во стане русских воинов". Если другие имена "собратьев-певцов" – Гарсиласо де ла Веги, Клейста, Кернера, Терсандра – упоминаются в письме без какого-либо комментария, то относительно Жуковского Байрон вынужден сделать пояснение – "Russian nightingale – see Bowrings Anthology" ("русский соловей – из антологии Бауринга")4. «Российская антология» Дж. Бауринга, опубликованная в 1821–1823 гг. в Лондоне и Эдинбурге5, была хорошо знакома Муру и даже имелась в его личной библиотеке6, потому упоминание об этой книге в письме Байрона представляется особенно оправданным. Байрон называет Жуковского Кутовским, в чем следует усматривать общую закономерность эпохи: поскольку владение русским языком было для англичан большой редкостью, «русские имена на протяжении всего XIX в. нещадно перевирались»7. «Узнал ли себя Соловей-Жуковский в этом Кутовском»8, – интересовался А.И.Тургенев в письме К.С.Сербиновичу 28 января 1831 г., вскоре после прочтения второй части книги Мура «Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни». Из письма Байрона, процитированного в книге Мура, очевиден несомненный интерес к «Певцу во стане русских воинов», произведению, широко популярному в российском обществе и, вероятно, ставшему памятным в кругах аристократической английской интеллигенции благодаря контактам с русским послом в Лондоне графом С.Р.Воронцовым – разносторонне образованным человеком, увлеченным литературой и искусством.

В записке, составленной A.И.Тургеневым по просьбе Томаса Мура 20 февраля 1829 г., вновь встречается имя Жуковского: "Joukoffsky a reproduit toutes les beautés du prisonier de Chilon dans des vers dignes de Byron" ("Жуковский воспроизвел все красоты "Шильонского узника" в стихах, достойных самого Байрона")9. Символично, что именно «Шильонским узником», изданным в переводе Жуковского в 1822 г., А.И.Тургенев начинает в своей записке длинный перечень переводов из Байрона, выполненных русскими поэтами-современниками, – сохранившиеся документальные материалы подтверждают, что А.И.Тургенев имел к данному переводу Жуковского самое непосредственное отношение10. Отмечая в письме к П.А.Вяземскому от 12 ноября 1819 г., что Жуковский «положил на ноты звук своего сердца или сердечного воображения»11, А.И.Тургенев повторял ставшее крылатым высказывание Р. – Б.Шеридана относительно творчества Мура, в котором «столько сердца в воображении»12, и тем самым настойчиво сближал русского и английского поэтов.

В 1830 г., установив ошибку в написании фамилии Жуковского, названного Кутовским, Томас Мур просил издателя книги "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни" Дж. Меррея исправить ее, а также добавить, что Жуковский – "один из наиболее прославленных русских поэтов, сражавшийся в битве при Бородине и помянувший это сражение в поэме <"Певец во стане русских воинов">, очень знаменитой среди его соотечественников"13. Очевидно, Мур ставил Жуковского выше других русских поэтов своего времени, в чем можно видеть и определенную закономерность, поскольку именно Жуковский, как никто другой в русской литературе, был близок Муру своими творческими принципами и интересами. Эта близость ощущалась современниками поэтов, в частности, Е.В.Кологривовой, опубликовавшей под псевдонимом «Федор Фан-Дим» в трех номерах «Маяка» за 1841 г., а затем и отдельными изданиями в 1842 и 1843 гг. свой первый роман из светской жизни «Голос за родное», в котором содержалось такое сопоставление Мура и Жуковского: «У нас есть Жуковский, которого мы можем смело противопоставить вашему Томасу Муру; по разнообразию и гармонии размеров он нисколько не уступает ирландскому барду, тогда как увлечением нежного чувства, плавностью задушевной речи он даже превосходит его»14.

Как видим, современники высоко ценили Жуковского как талантливого переводчика западноевропейской литературы, в том числе произведений Томаса Мура, проводили параллели между художественными оригиналами и их русскими переводами, при этом неизменно подчеркивалась творческая близость Жуковского и Мура, проявлявшаяся и в образной системе произведений, и в их стилистике, эмоциональной тональности.

II

Жуковский, услышавший о Муре в 1818 г., продолжал знакомиться с творчеством ирландского поэта в начале 1821 г., находясь в Берлине во время роскошных празднеств, организованных в честь прибывшей из России великокняжеской четы – Николая Павловича, будущего императора Николая I, и его супруги Александры Федоровны, дочери прусского короля Фридриха-Вильгельма IV. Театрализованное действо, организованное для развлечения российских гостей прусским двором, тематически опиралось на «восточную повесть» Мура «Лалла Рук», в ту пору популярную во многих европейских странах, вызывавшую неподдельный интерес просвещенной берлинской аристократии. В «живых картинах» представления, состоявшегося дважды – 27 января и 11 февраля 1821 г., причем во второй раз при большом стечении зрителей, основными участниками были Александра Федоровна в роли Лаллы Рук и ее супруг в роли принца Алириса. Жуковский, находясь в свите великой княгини, стал свидетелем репетиции «живых картин» 25 января 1821 г., после чего обратился к чтению произведения Мура и оставил лаконичную запись в дневнике: «…вечер дома; читал Lalla Roukh»15. На следующий день Жуковский выписал в дневник тридцать два стиха из английского подлинника «Лаллы Рук», а 27 января, сразу после премьеры представления по мотивам «восточной повести», назвал его «несравненным праздником»16.

Впечатления от берлинского праздника на протяжении долгого времени были свежи в памяти Жуковского. 18 февраля 1821 г. в письме А.И.Тургеневу поэт вновь говорил о "несравненности" торжества при прусском дворе, подробно пересказывал сюжет театрализованного действа, сопоставлял его с сюжетом поэмы Мура. Восторженная характеристика Жуковским великой княгини, которая "точно провеяла надо мною, как Гений, как сон", причем ее "милое прелестное лицо появилось на высоте и пропало в дали", побудив к размышлениям о магической силе красоты, сопровождалась в письме эмоциональными суждениями о наслаждении души, сладости возвышенного уныния17. Театрализованное действо в Берлине, глубоко затронув чувства Жуковского, нашло непосредственные отзвуки в его литературном творчестве, во многом послужило толчком к осуществлению перевода второй части «Лалла Рук».

В Российской национальной библиотеке сохранился датированный апрелем 1821 г. второй номер рукописного журнала "Лалла Рук", издававшегося Жуковским, подобно более раннему рукописному журналу "Для немногих", исключительно для своей ученицы Александры Федоровны18. Другие номера журнала неизвестны, однако они, несомненно, были, о чем можно судить по письму Жуковского великой княгине, относящемуся к октябрю 1821 г.: "Предвижу, что будет еще несколько № «Лалла Рук» и «Для немногих»19.

Находясь в немецком городе Дармштадте весной 1840 г., Жуковский посетил местный оперный театр, в котором шла двухактная опера-балет Гаспаро Спонтини "Нурмагала, или Праздник кашмирских роз", написанная в 1822 г. по мотивам четвертой части "Лалла Рук" Мура "Свет гарема" с учетом вокальных арий и балетных сцен, созданных тем же композитором к театральной постановке "восточной повести" во время берлинского праздника 1821 г.20 Либретто, подготовленное для Г.Спонтини М.Герглоцем, достаточно точно передало романтический восточный колорит поэмы Мура. Посещение оперного театра напомнило Жуковскому о берлинском празднике 1821 г., о чем он не преминул сообщить в письме императрице Александре Федоровне 13 мая 1840 г.: "Я не знал этой музыки прежде. Когда ж я услышал ее, то Дармштадт пропал из глаз моих и я очутился на празднике Лаллы Рук. Это прекрасное тогдашнее видение так живо пролетело перед моею памятью, что как будто сама молодость en personne навестила меня, «und manche liebe Schatten standen auf»21. Несколько искаженная цитата из «Фауста» И.—В.Гете (у Гете – «und manche liebe Schatten staigen auf») довольно точно отражала основную мысль русского поэта, перед которым восставало «много милых теней»22, словно пробужденных к жизни странным, непонятным очарованием звуков, «не имевших ничего существенного», однако живо воскресавших прошедшее. Жуковский ассоциировал оперубалет Г.Спонтини и театрализованное представление, состоявшееся в Берлине много лет назад, но делал это интуитивно, даже не подозревая наличия в оперебалете известного ему ранее музыкального материала. Своими воспоминаниями о музыке Г.Спонтини Жуковский продолжал делиться в письме императрице Александре Федоровне, отправленном 24 октября 1843 г. из Дюссельдорфа: «…в звуках есть что-то бессмертное, хотя сами они бытия не имеют. С ними то, что прошло, является снова точно, каким оно некогда было, во всей своей прежней свежести и молодости»23.

Яркие и близкие сердцу поэта воспоминания отразились в посвящении к индийской повести "Наль и Дамаянти", представляющей собой вольное переложение фрагмента древнеиндийской поэмы "Махабхарата", осуществленное Жуковским по двум немецким переводам – прозаическому, выполненному Францем Боппом, и вольному стихотворному, который принадлежал перу Фридриха Рюккерта. Посвящение, написанное в Дюссельдорфе в феврале 1843 г., значительно позднее основного текста, датированного в разных изданиях 1840 и 1841 г., обращено к великой княгине Александре Николаевне, являвшейся, как и ее мать Александра Федоровна, ученицей Жуковского, и содержит описание сна, первая часть которого представляет собой живую картину берлинского праздника; восточные видения ("цветущая долина Кашемира", "громады гор", "в глубине долины <…> сияло озеро") сменяются звуками торжественного марша: "Пока задумчиво я слушал, мимо // Прошел весь ход, и я лишь мог приметить // <…> // Невесту севера; и на меня // Она глаза склонила мимоходом; // И скрылось всё"24. В стихотворном посвящении упомянут паланкин, на котором во время театрального действа 1821 г. участники пронесли Александру Федоровну, – из письма Жуковского А.И.Тургеневу от 18 февраля 1821 г. известно, что именно эта сцена произвела на поэта наиболее сильное впечатление: «…ее пронесли на паланкине в процессии <…>; этот костюм, эта корона, которые только прибавляли какой-то блеск, какое-то преображение к ежедневному, знакомому; эта толпа, которая глядела на одну; этот блеск и эта пышность для одной»25. Жуковский называл в письме А.И.Тургеневу и еще одну яркую деталь берлинского праздника – «торжественный и вместе меланхолический марш»26, причем эта деталь остается существенной и для посвящения к индийской повести: «…и вдруг я слышу: // Играют марш торжественный; и сладкой // Моя душа наполнилася грустью» (с.651).

Таким образом, обстоятельства, связанные с яркими событиями берлинского праздника 1821 г., оставили заметный след в жизни Жуковского, сохранились на долгие годы в качестве приятных, светлых воспоминаний. Благодаря памятному событию "Лалла Рук" Мура получила опосредованные отклики в индийской повести "Наль и Дамаянти", многочисленных письмах Жуковского. Вместе с тем Жуковский, являясь одним из лучших переводчиков западноевропейской литературы, не мог пройти мимо возможности представить российскому читателю хотя бы один из фрагментов "восточной повести" Мура, – до сих пор остается непревзойденным сделанный им в 1821 г. перевод второй части "Лалла Рук".

III

Известна специфическая особенность переводческой манеры В.А.Жуковского, как бы «вбиравшего» в свое творчество «созвучные ему произведения иностранных поэтов, причем степень этой созвучности находила прямое выражение в степени близости перевода оригиналу»27. О том, что создание переводов было для Жуковского формой оригинального творчества, писал еще П.А.Плетнев, признававший, что, сообщая каждому переводу «цену и силу самобытного сочинения», Жуковский способствовал тем самым «великому преобразованию литературы нашей»28. Своеобразная подражательность ничуть не умаляла заслуг Жуковского, создавшего своим творчеством в русской литературе характерный образ западноевропейского романтизма, воскресившего, по наблюдению В.Г.Белинского, романтику средних веков29. Признавая, что в переводах Жуковского «сквозь личности всех поэтов пронеслась его собственная личность»30, современники вместе с тем ожесточенно дискутировали относительно выработанных поэтом переводческих принципов31.В переводные стихотворения в соответствии с тенденциями романтической идеализации. Жуковский вносил мощную музыкальную стихию, на что обратил внимание Н.А.Полевой: «Жуковский никогда не утомляет – нет! он очаровывает вас, пленяет дробимостью метра, мелкими трелями своих звуков»32.

К переводу "Рая и пери" – второй части "восточной повести" Мура "Лалла Рук" – Жуковский обратился по прошествии небольшого времени после берлинского праздника: 28 февраля 1821 г. под заглавием "Пери и ангел" в дневник была внесена первая часть перевода, работа над которым продолжалась практически ежедневно вплоть до 18 марта 1821 г., когда в дневнике появилась недвусмысленная запись: "Кончил Пери"33. Уже в № 20 «Сына отечества» за 1821 г., имевшем цензурное разрешение от 5 апреля, поэма «Пери и ангел» была опубликована без указания полного имени переводчика, скрытого под инициалом Ж., и отсылки на оригинал34. Известно, что, проживая в Германии, Жуковский «серьезно не принимал участия в журнале»35, издававшемся Н.И.Гречем, и потому быстрое появление рукописи переводной поэмы в редакции могло быть обусловлено только посредничеством А.Ф.Воейкова, в то время соредактора издания, отвечавшего за отдел критики. Признавая, что перевод Жуковского весьма вольно отражал содержание английского подлинника36, нельзя, однако, не отметить той роли, которую сыграл именно этот перевод в популяризации «Лалла Рук» в России, а также в распространении в русской поэзии символического образа изгнанной из рая пери.

Жуковский не просто переводил "Рай и пери" Мура, но как бы "пропускал" через собственное восприятие произведение английской литературы, несколько изменяя трактовку образа пери, ослабляя восточный колорит повествования. Вряд ли можно признать правомерным мнение об ошибочном понимании образа пери Жуковским37, поскольку русский поэт целенаправленно изменял трактовку образа древнеиранской мифологии, придавая ему особую бесплотную воздушность, свойственную христианским ангелам. Такая трактовка, бесспорно, отличалась от восприятия пери западноевропейской литературой, в частности, В.Гюго, который в балладе «Фея и пери» (1826) изображал пери красавицей, стремящейся к любви и наделенной плотскими желаниями. Пери традиционно представала в разноцветных нарядах со множеством украшений, что полностью соответствовало ее восточному происхождению, ярко раскрытому еще в «арабской сказке» У.Бекфорда «Ватек» (1786), где, проводя мысль о суетности человеческого тщеславия, автор изображал пери летающим на крыльях фантастическим существом, являвшим собой нечто промежуточное между ангелом и человеком. Жуковский, сблизив пери с ангелом, лишил ее свойственных человеку интимных чувств и плотских желаний и при этом даже не счел возможным указать на то, что пери была изгнана из рая за свою любовь к обыкновенному смертному, за грех, нуждавшийся в искуплении.

"Лалла Рук" Т.Мура, вслед за "Мессиадой" Ф.—Г.Клопштока, отрывок из которой был также переведен Жуковским ("Аббадона"), трактовала тему "падшего ангела" в примирительном духе, что привлекало Жуковского, стремившегося придать своему переводу "сентиментально-романтическое обличье христианской окраски"38, особо наглядно проявившееся в эпизоде, когда пери пыталась завладеть слезами раскаявшегося грешника в надежде, что именно эти слезы помогут ей снова вернуться в рай: «О слезы покаянья! вами // Душа дружится с небесами; // И в тайный угрызенья час // Виновный знает только в вас // Невинности святое счастье»39. В связи с изменением трактовки образа пери, наделением повествования элементами христианской дидактики Жуковский вынужден был устранить при переводе описание экзотики земли, с которой в завершение поэмы прощается пери перед вступлением в Эдем. Если у Мура упомянуты древо вечного счастья, скрывающие трон Аллаха заросли lote-tree, алмазы Шудукиака, душистые кущи Амерабада, то у Жуковского всего этого нет, прощание с землей описано лаконично, без чуждых христианству художественных деталей: «С потоком благодарных слез, // В последний раз с полунебес // На мир земной она воззрела… // „Прости, земля!..“ – и улетела» (т. 2, с.268).

В других эпизодах своего переводного произведения Жуковский также стремится несколько отойти от восточного, "пестрого" слога, без которого Мур и представить себе не мог стилизацию под восточную поэзию. С присущим ему чувством меры и эстетическим вкусом Жуковский ослабляет восточный колорит, облегчает, а затем и вовсе убирает тяжеловесную систему примечаний, требовавшуюся Муру для разъяснения множества экзотических слов и выражений, однако сохраняет причудливые пейзажные зарисовки, редкие географические наименования, названия растений ("тайны Шильминара", "сосуд Ямшидов золотой", "древ сандальных фимиам", "властитель Газны" и др.).

Жуковский не только ослаблял в переводе восточный колорит, но и убирал из текста описания, казавшиеся ему излишне чувственными, в частности, значительно уменьшил откровенность сцены прощания невесты со своим умирающим возлюбленным: "То, увлекаемый душою, // Невольно к ней он грудь прижмет; // То вдруг уста он оторвет // От жадных уст, едва украдкой // На поцелуй стыдливо-сладкий // Дотоле смевших отвечать" (т.2, с.261). Более того, эта сцена начинается у Жуковского размышлениями об одиночестве больного юноши, оставленного друзьями, а завершается мыслью о загробном мире, где возлюбленным обязательно суждена новая встреча.

Переводчик также существенно смягчил зловещие описания чумной эпидемии, свидетельницей которой стала пери в произведении Мура. Если в английском оригинале луна, противопоставленная ранее пробуждавшему жизнь солнцу, освещает множество непогребенных человеческих трупов, а злые геены бродят по безлюдному городу, то в переводе Жуковского описание приобретает поэтичность и мягкий лиризм: "Сияньем дремлющим луна // Сребрит тела непогребенны; // <…> // Геена лишь, бродя всю ночь, // Врывается <…> // В опустошенные жилищи" (т.2, с.259). Более того, Жуковский вообще старался избежать упоминания о чуме (оно встречается в его тексте лишь однажды; см.: т.2, с.258), предпочитая говорить не о конкретной болезни, а о губительном гении пустыни, принесшем "с песков степей воспламененных" (т.2, с.258) роковую "тяжелую язву" (т.2, с.260).

Основные отличия русского перевода от английского подлинника Мура были, бесспорно, обусловлены стремлением Жуковского придать повествованию христианский колорит, гораздо более понятный русскому читателю, нежели собственно восточная экзотика. Сохранившиеся свидетельства современников позволяют говорить о том, что Жуковскому удалось успешно решить поставленную задачу, а его перевод "Пери и ангел" стал заметным явлением в литературной жизни России начала 1820-х гг. Например, анонимный переводчик прозаического обрамления, связующего у Мура четыре поэмы, входящие в "Лалла Рук", с восторгом отозвался в 1830 г. о "превосходном", "вероятно очень известном всякому, читавшему это произведение"40, переводе Жуковского «Пери и ангел». Не менее восторженные отзывы появились непосредственно после опубликования переводной поэмы «Пери и ангел», причем известны, в числе прочих, суждения будущих декабристов (К.Ф.Рылеева, В.Ф.Раевского), отчетливо сознававших критическое отношение ирландского барда к правящим кругам. К.Ф.Рылеев в «Послании Н.И.Гнедичу» (1821) приветствовал Жуковскогопереводчика: «<…> Жуковский наш, любимый Феба сын, // Сокровищ языка счастливый властелин, // Возвышенного полн, Эдема пышны двери, // В ответ ругателям, открыл для юной пери»41. Противопоставление условных «ругателей» и юной, нарождающейся жизни, символом которой выступает пери, свидетельствовало об оппозиционных настроениях К.Ф.Рылеева. Видимо, К.Ф.Рылееву был особенно близок фрагмент поэмы, в котором описана гибель молодого индийского воина, смело павшего от руки тирана-поработителя: «Лицом бесстрашного плененный, // „Живи!“ – тиран ему сказал. // Но воин молча указал // На обагренны кровью воды // И истребителю свободы // Послал ответ своей стрелой. // По твердой броне боевой // Стрела скользнула; жив губитель; // На трупы братьев пал их мститель» (т.2, с.256). Эпизод, завершающийся описанием того, как пери уносит на небеса каплю крови бесстрашного воина, пролитой «во искупление свободы» (т.2, с.257), использовал В.Ф.Раевский, ведя в Кишиневе декабристскую пропаганду среди солдат ланкастерской школы42. Картинка из далекого прошлого, связанного с завоеванием Индии в XI в. Махмудом из Газны, в художественном переложении Жуковского оказалась в период подъема декабристского движения необычайно актуальной, созвучной призывам к свободе и справедливости.

О переводе Жуковским "Рая и пери" Томас Мур узнал во время первой встречи с A.И.Тургеневым в Бовуде 3 января 1829 г., так описанной в дневнике ирландского барда: "Единственным новым человеком в компании был русский, имени которого никто не мог мне произнести. <…> <Он> сообщил мне, что существует два перевода моих "Ирландских мелодий" на русский язык и что у него есть с собой перевод моей "Пери", выполненный русским поэтом, который сопровождал нынешнюю императрицу во время ее визита в Берлин. Вечером много пели. Русский показал мне перевод моей "Пери" в сборнике русских стихотворений, <…> читал нам вслух большой отрывок из русской "Пери", которая звучала весьма музыкально"43. В конце 1830-х гг. Мур вновь услышал о переводе Жуковского, встретившись в Париже с известным журналистом и редактором Н.И.Гречем. В своих «Путевых письмах из Англии, Германии и Франции», опубликованных в двух частях в 1839 г., Н.И.Греч вспоминал, что встреча была непродолжительной, однако учтивой и доброжелательной. По просьбе Мура Н.И.Греч рассказал о распространении его творчества в России и «прочитал наизусть несколько стихов из перевода Жуковского», чем доставил собеседнику «душевное услаждение»: «Может ли поэту не быть приятен отголосок его творения, несущийся из дальних стран? Не восхитительно ли думать, что на звук нашей лиры отзывалась родная струна в глубоком Севере и передала этот звук миллионам людей в услаждение их слуха и души!»44. Вряд ли Мур мог хотя бы в малой степени воспринять смысловую сторону перевода Жуковского, – его и в этот раз, как и много лет назад, привлекла музыкальная плавность стиха русского переводчика.

Существует еще одно свидетельство того, что Н.И.Греч высоко ценил значение перевода Жуковским второй части "Лалла Рук" для развития русско-английских литературных связей. Публикуя в № 1 "Сына отечества" за 1825 г. стихотворение А.С.Грибоедова "Телешовой", Н.И.Греч сопроводил стих о пери, которая "Эдем покинула родной"45, комментарием, практически полностью взятым из примечания Жуковского к первой публикации «Пери и ангела» в 1821 г.:

"Эдем Зороастров, жилище пери, воображаемых восточными народами существ, которых парси и даже мусульманы представляют себе в цветах радуги и в бальзамических испарениях роз и ясминов"46. Как видим, трактовка, предложенная Жуковским, была авторитетной для русской литературы, ее безоговорочно принимали, хотя, по большому счету, она не была бесспорной47.

Воздействие переводной поэмы Жуковского "Пери и ангел" ощутимо в поэме А.И.Подолинского "Див и пери" (1827), получившей высокую оценку Н.А.Полевого, который, не отрицая отдельных недостатков, называл основную мысль поэмы изящной, поэтической, основанной на оригинальном авторском воображении: "…на русском языке еще не было поэм в этом роде, если не считать эпизода из Муровой "Лаллы Рук", переведенного Жуковским ("Пери и ангел"). Положим, что мысль поэмы г-на Подолинского взята из этого перевода"48. Признавая, что «действие поэмы слабо завязано и что в ней вообще недостаток действия», Н.А.Полевой вместе с тем считал описания А.И.Подолинского блестящими49. Наибольшую содержательную близость переводу Жуковского обнаруживает фрагмент поэмы А.И.Подолинского, описывающий разрушение когда-то наполненных людьми храмов огнепоклонников-гебров, на что обратил внимание М.П.Алексеев50. Действительно, строки Жуковского о завоевании Индии Махмудом из Газны («Твоих садов тенистых рай, // Твоих богов святые лики, // Твои народы и владыки // Какой рукой истреблены?»; т.1, с.255–256) являются своего рода квинтэссенцией позднейшего подробного описания А.И.Подолинского: «Где под сению ветвей // Храмы гебров подымались, // Где народы собирались // В мгле торжественных ночей, // Там дымились их кадила, // Там звучали их пиры // <…> // Так! Святыни гебров пали; // Но поникшие к стопам, // Как заветные скрижали, // Святы поздним племенам»51.

Как видим, перевод второй части "Лалла Рук", осуществленный Жуковским, был доброжелательно встречен в литературных кругах, пользовался заслуженной репутацией одного из лучших переложений на русский язык сочинений Томаса Мура. Бесспорно, что именно с этого перевода началась подлинная известность Мура в России, подкрепленная в дальнейшем различными переложениями "Ирландских мелодий".

IV

События берлинского праздника нашли отражение в двух стихотворениях Жуковского, посвященных великой княгине Александре Федоровне, – «Лалла Рук» и «Явление поэзии в виде Лалла Рук». Оба произведения были созданы в Берлине сразу после известных торжеств, причем на основании дневниковых записей Жуковского и его переписки с A.И.Тургеневым «Лалла Рук» датируется промежутком между 27 января и 18 февраля, а «Явление поэзии в виде Лалла Рук» – отрезком времени между 13 и 18 февраля 1821 г.52 По наблюдению А.С.Янушкевича, стихотворения ''Лалла Рук'' и ''Явление поэзии в виде Лалла Рук'' относятся к числу произведений, обусловливающих ключевые этапы эволюции поэтического творчества Жуковского, поскольку концентрируют в себе ''его эстетические принципы, являются своеобразной лирической философией''53.

В одном из фрагментов стихотворения "Лалла Рук" отчетливо передается атмосфера берлинского праздника: "Видел я: торжествовали // Праздник розы и весны // И пришелицу встречали // Из далекой стороны" (с.249). Однако вряд ли Жуковский ставил перед собой задачу воспроизвести "живые картины", представленные при прусском дворе, – берлинский праздник становится лишь поводом к серьезным размышлениям о краткости вдохновения, возвышенного небесного озарения, на миг приподнимающего творца над быстротечной, бренной жизнью. Лалла Рук оказывается в философском стихотворении Жуковского символом поэтического искусства, способного приподнять перед человеком завесу, которой задернут горний мир: "Чтоб о небе сердце знало // В темной области земной, // Нам туда сквозь покрывало // Он дает взглянуть порой" (с.250)54. Тема поэтического вдохновения в «Лалла Рук», равно как и в других стихотворениях («Невыразимое», 1819; «К мимопролетевшему знакомому Гению», 1819; «Я Музу юную, бывало…», 1822–1824), раскрыта Жуковским вполне самостоятельно, однако с учетом как достаточно рационалистических подходов Н.М.Карамзина, так и новых веяний времени, обусловленных творческим опытом немецких романтиков (прежде всего Ф.Шиллера)55. Оригинальность Жуковского проявилась также в использовании в стихотворении философского содержания четырехстопного хорея, тяготевшего к анакреонтике и иным легким жанрам, а также к произведениям, предполагавшим музыкальное исполнение. Следует признать, что своим творчеством Жуковский существенно трансформировал сформировавшийся прежде ореол четырехстопного хорея, использовав его также в гражданской, пейзажной и любовной лирике («Бородинская годовщина», «Приход весны», «Елизавета Рейтерн» и др.).

Первоначально Жуковский хотел приложить к стихотворению "Лалла Рук" философское рассуждение, ранние редакции которого сохранились в дневниковой записи поэта от 16 февраля 1821 г.56 и, более развернуто, в тексте письма А.И.Тургеневу от 18 февраля 1821 г. «В <…> минуты живого чувства стремишься не к тому, чем оно произведено, и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далекому, что с ним соединяется и чего с ним нет и что для тебя где-то существует, – писал адресату Жуковский. – Прекрасное здесь не дома, <…> оно только мимо пролетающий благовеститель лучшего; оно есть восхитительная тоска по отчизне; оно действует на нашу душу не настоящим, а темным, в одно мгновение соединенным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем»57. Цитируя далее строки из своего стихотворения «Лалла Рук», говорящие о «даре любви», зажигающем при расставании с человеком «прощальную звезду», Жуковский сравнивал человеческую жизнь и звездное небо: «…наша душа в минуты вдохновенные открывает новые звезды; эти звезды не дают и не должны давать нам полного света; но украшая наше небо, знакомя с ним, служат в то же время и путеводителями по земле»58.

Философское рассуждение Жуковского не имело никакого отношения к Томасу Муру и его "Лалла Рук", являясь исключительно выражением эстетической позиции русского поэта в определенный период его творческого пути. О том, что идеи, высказанные в рассуждении, в определенной степени привлекали Жуковского и в последующий период, свидетельствует включение поэтом текста рассуждения в статью "О поэте и современном его значении. Письмо к Н.В.Гоголю", опубликованную "Москвитянином" в феврале 1848 г.59 Также сохранилась переписанная А.С.Пушкиным сокращенная копия данного рассуждения Жуковского60, что, бесспорно, подтверждает его длительную и устойчивую известность в отечественной литературной среде.

Стихотворение "Явление поэзии в виде Лалла Рук" относится к числу лучших переводов Жуковского61. В письме A.И.Тургеневу от 18 февраля 1821 г. поэт сообщал из Берлина, что переложил на русский язык стихи, которые «сочинены здесь одной молодой девушкой»62. Из содержания письма можно было лишь предположить, что оригинал стихотворения был создан некоей близкой ко двору девушкой-поэтессой. Позднейшими комментаторами на основании дневниковой записи Жуковского от 13 февраля 1821 г., содержащей упоминание «стихов m-lle Stägemann»63, было высказано предположение, что «автор стихов – вероятно, Гедвига Штегеман (Stägemann)»64, не подкрепленное на тот момент доказательствами. В 1966 г. Д.Герхард окончательно установил текст немецкого оригинала, в действительности принадлежавшего перу Гедвиги фон Штегеман (в замужестве – фон Ольферс) и называвшегося «Великой княгине Александре в виде Лалла Рук»65. Г. фон Штегеман принимала непосредственное участие в театрализованном действе при прусском дворе, будучи одетой простой индийской девушкой. Ее, как и Жуковского, впечатлил золотой паланкин, в котором пролетела над окружающими юная Александра: «So sah ich sie vorüber-schweben, // Der Dichtung junge Königin, // Von beimatlicher Pracht umgeben // Auf hohem, goldnen Palankin»66. О том, что Жуковский стремился по возможности точно передать оригинал, может свидетельствовать, в частности, сопоставление первой строфы перевода с немецким подлинником: «Nach Morgen ist mei Sinn gerichtet, // Die lieblichste ward dort gewiegt, // Ihr holden Blick, die Welten lichtet // Hat dort zuerst die Nacht besiegt» (H.von Stägemann) 67 – «К Востоку я стремлюсь душою! // Прелестная впервые там // Явилась в блеске над землею // Обрадованным небесам» (В.А.Жуковский; с.250).

"Лалла Рук" и "Явление поэзии в виде Лалла Рук" создавались Жуковским под впечатлением не только берлинского праздника, но и общения с великой княгиней Александрой Федоровной, выведенной под условным именем Лалла Рук68. Видимо, Жуковский был увлечен великой княгиней, что отразилось и в создании им знаменитого впоследствии образа «гения чистой красоты» (стихотворение «Лалла Рук»)69, и во внесении поэтом в записную книжку 16 февраля 1821 г. лирического отрывка («Я одинок в углу стою, // Как жизнью, полон я тобою, // И жертву тайную мою // Я приношу тебе душою»), впервые увидевшего свет только в 1880-е гг.70 Испугавшись внезапно вспыхнувшего чувства, Жуковский не решался показать свои стихи великой княгине и так объяснял свое стремление скрыть их в письме А.И.Тургеневу, наиболее доверенному из друзей, 18 февраля 1821 г.: «Чувство, которое их произвело, родня всем тем живым чувствам, которые в разные прекрасные минуты жизни наполняли душу. Для тебя <…> оно понятно, другие могут его изъяснить иначе и исковеркать своим изъяснением»71. По прошествии нескольких дней, 21 февраля 1821 г. Жуковский еще более обеспокоился возможностью распространения стихотворений, которые А.И.Тургенев мог прочесть кому-нибудь из посторонних: «…не читай никому ни стихов моих, ни писем <…> Прошу быть в этом случае послушным без всякого исключения. Никому!»72 Склонность Жуковского боязливо прятать от окружающих свои чувства, сочетавшуюся с самоотверженным участием в чужих судьбах, отмечал еще Александр Н.Веселовский73, мысль которого подтверждается наблюдениями над берлинскими событиями 1821 г.

Только в 1827 г. Жуковский решился опубликовать "Лалла Рук" и "Явление поэзии в виде Лалла Рук", уже утратившие к тому времени какую-либо актуальность, – "Лалла Рук" увидела свет на страницах "Московского телеграфа" без подписи автора и в составе девяти строф74, «Явление поэзии в виде Лалла Рук» напечатано альманахом «Памятник отечественных муз, изданный на 1827 год Борисом Федоровым» под заглавием «Поэзия, в виде Лалла Рук»75. Примерно в то же время Жуковский внес стихотворение «Лалла Рук» вместе с рассуждением о сущности прекрасного в рукописный альбом Е.Н.Мещерской76.

Рассуждения Жуковского о прекрасном, раскрывавшие его понимание поэтического вдохновения, значения творчества для восприятия и изменения действительности, представляли существенную ценность для понимания романтических тенденций в русской литературе. Все это отлично сознавал А.И.Тургенев, в письме к которому, как указывалось ранее, рассуждение Жуковского было изложено с наибольшей полнотой. В "Дневнике" А.И.Тургенева сохранилась краткая запись, датированная 6 января 1829 г.: "Miss Fox или самому Муру – предисловие Жук<овского> к "Лале Рук"77. Очевидно, А.И.Тургенев предполагал рассказать Муру о тех размышлениях, которые вызвали у Жуковского события берлинского праздника, а заодно ознакомить ирландского барда со стихотворениями русского поэта, восходящими (отчасти в сюжетном, отчасти в образном плане) к «восточной поэме» «Лалла Рук».

И.А.Бычков обнаружил в Императорской Публичной библиотеке тетрадь со стихотворениями Жуковского, переданную его младшим сыном Павлом. Стихи были переписаны неизвестной рукой, однако, по наблюдению И.А.Бычкова, в них были внесены собственноручные правки Жуковского78. В числе ранее известных текстов были обнаружены и три ранее не опубликованных стихотворения – «Мечта», «Пери» и «Песнь бедуинки», которые И.А.Бычков не преминул напечатать, датировав 1831 годом на том основании, что подавляющее большинство стихотворений, находящихся в данной тетради, относятся к 1831 г.79

Д.Герхард, глубоко исследовавший стихотворения Жуковского "Мечта", "Пери" и "Песнь бедуинки", установил, что они связаны между собой и восходят к одному источнику – вышедшему в Берлине в 1823 г. альбому "Die lebende Bilder und pantomimischen Darstellungen re idem Festpiel: Lalla Rukk <…> nach der Natur gezeichnet von W.Henzel" ("Живые картины и пантомимические сцены на празднике "Лалла Рук" <…>, рисованные с натуры В.Гензелем"), который включал иллюстративные стихотворения С. – Г.Шпикера к "живым картинам" берлинского праздника, положенные на музыку Г.Спонтини и исполнявшиеся певцами за сценой во время представления с целью разъяснения зрителям всего происходящего на сцене80. Время создания стихотворений Жуковского установить ныне вряд ли возможно, однако необходимо иметь в виду, что после берлинского праздника 1821 г., надолго запомнившегося членам императорской семьи, «живые картины» стали популярны в России. В «Записках» К.К.Мердера, в частности, сохранилась датированная 10 марта 1829 г. запись, содержащая перечисление «живых картин», устроенных в детских комнатах императорского дворца: «пери, изгнанный из рая гений, просит у ангела, хранящего двери, позволения войти; ангел отказывает, говоря, что пери должна представить приятный дар небу», «пери приносит в дар небу каплю крови, пролитой в защиту отечества, но врата рая не отворяются», «Махмуд, султан турецкий», «умирающий воин», «пери представляет небу в дар слезу раскаяния грешника – и двери рая растворяются»81. Как видим, «живые картины» ставились в императорском дворце по мотивам второй вставной поэмы «Лалла Рук» «Рай и пери». Роль пери исполняла великая княжна Мария Николаевна, роль ангела – великая княжна Ольга Николаевна, роль турецкого султана – наследник престола Александр Николаевич. Возможно, для озвучивания именно этой дворцовой постановки и были созданы стихотворения Жуковского, которые сам автор не предназначал для публикации. Также вполне вероятным представляется предположение, что дворцовая инсценировка, о которой писал К.К.Мердер, была не единственной, а вполне соответствовавшей обычаям и традициям императорской фамилии, особенно устойчивым во второй половине 1820-х – начале 1830-х гг.

Стихотворение Жуковского "Мечта" является переводом начала (переведено восемь стихов из шестнадцати) "песни" С.—Г.Шпикера "Ver Verschleierte Prophet von Khorassan. Erstes Bild", призванной кратко передать содержание первой вставной поэмы "Лалла Рук" "Покровенный пророк Хорасана": "Mächtig sind des Wahnes Bande // Alles ist ihm untertahn, // Er gebeut von Land zu Lande, // Sein sind alle, die ihm nah’n // Durch des Schleiers dicht gewebe // Dringt kein sterblich Augenlicht. // Harre, bi ser sich erhebe, // Sterblicher, und forsche nicht!" (S.—H.Spiker)82 – «Всем владеет обаянье! // Все покорствует ему! // Очарованным покровом // Облачает мир оно; // Сей покров непроницаем // Для затменных наших глаз; // Сам спадет он. С упованьем, // Смертный, жди, не испытуй» (В.А.Жуковский)83. Как видим, Жуковский почти дословно следует за оригиналом С.—Г.Шпикера, намекая на таинственную суть образа Муканны (у Мура – Моканны), «покровенного пророка Хорасана» из поэмы Мура, прятавшего под серебристым покрывалом уродливость своего внешнего облика.

Стихотворение "Пери" является переводом трех пояснительных "песен" С.—Г.Шпикера, озаглавленных "Die Peri und das Paradies. Erstes Bild", "Die Peri und das Paradies. Zweites Bild", "Die Peri und das Paradies. Drittes Bild" и

представляющих собой краткий пересказ основного содержания второй вставной поэмы "Рай и пери" из "Лалла Рук" Томаса Мура. Сопоставление текстов С.—Г.Шпикера и Жуковского, осуществленное Д.Герхардом, наглядно показало, что, хотя русское стихотворение и печатается без деления на три картины, однако почти буквально передает содержание немецкого оригинала84.

Одну из последних "живых картин", устроенных в 1821 г. при прусском дворе, сопровождал "Романс Нурмагалы" ("Romanze der Nurmahal") С. – Г.Шпикера, кратко передававший содержание песни, которую героиня, представавшая девушкой-аравитянкой, пела Селиму в "Свете гарема" – четвертой вставной поэме "Лалла Рук" Мура. В основном раскрывая замысел ирландского барда, "песня" С.—Г.Шпикера вместе с тем существенно отличалась по объему от песни Нурмагалы в английском первоисточнике, – у Мура она включала в себя одиннадцать четверостиший, а у Шпикера – только три. Такое ограничение объема было обусловлено интересами организаторов театрализованного действа, – сопровождавшие его "песни" должны были иметь небольшой и примерно одинаковый объем.

Именно "Романс Нурмагалы" С.—Г.Шпикера является источником стихотворения Жуковского "Песнь бедуинки": "In die Wüste flieh mit mir! // Glänzt Dir gleich kein goldner Thron, // Findest Du, o König, schon // Dort ein Herz, das true Dich liebt, // Gern sich Dir zu eigen giebt!" (S.—H.Spiker)85 – «В степь за мной последуй, царь! // Трона там ты не найдешь, // Но найдешь мою любовь // Ив младой моей груди // Сердце, полное тобой!» (В.А.Жуковский)86. Как видим, ив этом случае Жуковский буквально следует за немецким поэтом, не внося существенных изменений, кроме некоторого ослабления восточных мотивов, проявляющегося в трансформации синтаксических конструкций, использовании нейтральных лексем вместо слов, имеющих ориентальную окраску.

Как видим, "Лалла Рук" остается единственным произведением Томаса Мура, к которому с завидной регулярностью обращался Жуковский переводчик. Внимание к "Лалле Рук" со стороны Жуковского было обусловлено яркими событиями берлинского праздника, на протяжении многих лет сохранявшимися в памяти поэта. Жуковский был первым, кто сделал творчество Мура широко известным в России, создав талантливую переводную поэму "Пери и ангел", а также стихотворения, испытавшие несомненное влияние мотивов и образов "Лалла Рук". Томас Мур знал о творчестве Жуковского несколько больше, чем о литературной деятельности большинства других русских писателей-современников, слышал от А.И.Тургенева и Н.И.Греча фрагменты из переводной поэмы "Пери и ангел" на русском языке, вслед за Байроном высоко отзывался о стихотворении "Певец во стане русских воинов", соответствовавшем настроениям эпохи.

§ 3. И.И.Козлов как переводчик произведений Томаса Мура

I

И.И.Козлов, принадлежавший к числу наиболее значительных представителей поэзии русского романтизма, мастерски пользовался выразительной силой поэтической интонации, создавал особое настроение посредством нескольких стихов или даже одной строки-рефрена, которая «иногда так царапнет за сердце, что не усидишь на месте»1. По справедливому наблюдению Н.В.Гоголя, Козлов был «гармоническим поэтом», творчеству которого оказались свойственны «какие-то дотоле не слышанные, музыкально-сердечные звуки»2. Лишившись вследствие паралича ног возможности передвигаться, Козлов посвящал все время чтению русской и зарубежной (в особенности, английской) литературы, причем в 1819 г. благодаря необыкновенной памяти в течение трех месяцев овладел английским языком. Очевидно, Козлов достиг высокого уровня знания английского языка не сразу, о чем, в частности, свидетельствуют дневниковая запись самого поэта, радовавшегося, что «может понимать» язык Байрона, читать в подлиннике его произведения3, и относящееся к 1819 г. сообщение А.И.Тургенева в письме В.А.Жуковскому о Козлове, выучившемся "в три месяца (sapienti sat4) по-англински"5.

Разделяя точку зрения В.А.Жуковского о том, что переводчик стихотворения является соперником поэта, Козлов нередко изменял стихотворную форму переводимых произведений, их ритмико-интонационный строй, привносил в чужие тексты собственные мысли и чувства. Размышляя об отечественном стихотворном переводе в статье "Русская литература в 1841 году" (1842), В.Г.Белинский признавал, что Козлов "замечателен особенно удачными переводами из Мура", в то время как "переводы его из Байрона все слабы"6.

Современники не только признавали успехи Козлова в переводах из Томаса Мура, но и шли по пути прямого сопоставления двух поэтов, называли Козлова "русским Муром". Например, в стихотворении "А.Н.В." (1840), адресованном Анне Николаевне Вульф и содержащем рассуждения о высоком значении А.С.Пушкина и "золотого века" русской поэзии для России, будущий активный участник кружка М.В.Петрашевского, поэт А.П.Баласогло между прочим писал: "Где русский Мур ирландской сферы, // Всегда задумчивый Козлов?"7.

Близкое знакомство и переписка Козлова с жившим подолгу в Англии А.И.Тургеневым немало способствовали упрочению международной известности слепого поэта. Во время пребывания в Бовуде, поместье маркиза Генри Лансдауна, расположенном невдалеке от г. Бата на юго-западе Англии, А.И.Тургенев общался с Томасом Муром, рассказывал ему о Козлове как переводчике произведений английской поэзии, преподнес Муру издание "Стихотворений" Козлова, вышедшее в Санкт-Петербурге в 1828 г. и пересланное в Лондон В.А.Жуковским вместе с письмом А.И.Тургеневу, датированным 28 декабря 1828 г8. Запомнив имя русского поэта, Мур, как указывает М.П.Алексеев, упомянул в предисловии в IV тому десятитомника своих сочинений, выходившего в 1840–1842 гг., переводы некоторых «Ирландских мелодий» на русский язык, выполненные известным поэтом Козловым – «by the popular Russian poet Kozlof»9.

К получившим высокую оценку в обществе переводам Козлова из Мура современники приравнивали оставшиеся для большинства читателей анонимными переводы М.П.Вронченко, опубликованные под псевдонимами М.В…ко10 иМ.В.11 В биографическом очерке И.П.Крешева «Томас Мур» (1852) отмечается, что переводами «Ирландских мелодий» на русский язык «особенно оказал услугу нашей поэзии И.И.Козлов, которого душа чудесно гармонировала с настроением души ирландского барда», однако «переводы слепца-поэта, так же как две-три мелодии, переданные пером М.В…ко, заставляют сожалеть, что эти два воссоздателя вдохновений Томаса Мура заимствовали так мало перлов из ожерелья, которое по праву принадлежало им обоим»12. Учитывая, что автор очерка И.П.Крешев сам был переводчиком целого ряда произведений Мура, можно говорить о том существенном влиянии, которое оказали на его творчество переводы двух предшественников – И.И.Козлова и М.П.Вронченко.

II

Удачно выполненные Козловым переводы из Мура, характеризующиеся точным воссозданием песенной основы стиха, можно воспринимать как своеобразный условный цикл, включающий шесть произведений, вошедших в сборник «Стихотворений» (1828) Козлова, – «Романс» («Есть тихая роща у быстрых ключей…», 1823), «Молодой певец» (1823), «Ирландская мелодия» («Когда пробьет печальный час…», 1824), «Ирландская мелодия» («Луч ясный играет на светлых водах…», 1824), «Бессонница» (1827), «Вечерний звон» (1827)13. Условность циклу придает то обстоятельство, что наиболее ранний «Романс» («Есть тихая роща у быстрых ключей…») оторван в публикации 1828 г. от остальных текстов, помещенных подряд14.

Романсная лирика Козлова, в определенной мере предвосхитившая появление романсов А.А.Фета и Я.П.Полонского15, отличалась проникновенной музыкальностью, искренностью эмоций и теплотой интонаций, воодушевленностью светлого чувства. На игре светотеней построен изящный по форме и прозрачный по фактуре стиха «Романс» («Есть тихая роща у быстрых ключей…») Козлова, представляющий собой стихотворный перевод фрагмента из первой части «восточной повести» Т.Мура «Лалла Рук» «Хорасанский пророк под покрывалом» («The Veiled Prophet of Khorassan»). Будучи напечатанным под заглавием "Из поэмы «Лалла Рук» сразу после создания в 1823 г.16, перевод Козлова стал, наряду с оставшимся неопубликованным до 1887 г. стихотворением В.А.Жуковского «Мечта», одним из самых ранних обращений русской поэзии к первой части романтической поэмы Мура.

Привлекший внимание Козлова фрагмент произведения Мура, не имея непосредственного отношения к сюжету о хорасанском пророке, характеризовался патетикой и передавал размышления молодой женщины о быстротечности жизни, причем в авторском сознании возникали придавшие восточный колорит и характерные еще для персидской поэзии символичные образы розы17, цветущей на берегах «тихого Бендемира»18, и сладкоголосого соловья: «There’s a bower of roses by Bendemeer’s stream, // And the nightingale sings round it the day long, // In the time of my childhoold’t was like a sweet dream // To sit in the roses and hear the bird’s song»19. Услышанная лирическим героем Мура песня молодой женщины передавала характерную меланхолию романтического сознания, робко стремящегося продлить счастливое мгновение, однако сталкивающегося с крушением светлой надежды, наивного желания уйти от тленности земного мира и самого человека: «No, the roses soon wither’d that hung o’er the wave, // But some blossoms were gather’d while freshly they shone, // And a dew was distill’d from their flowers, that gave // All the fragrance of summer, when summer was gone» (p.387). Бренности материального мира в чем-то противостоит человеческая память, решительно отказывающаяся принять изменившуюся реальность, настойчиво ищущая в окружающем идеалы молодости: «Thus memory draws from delight, ere et dies // An essence that breathers of it many a year; // Thus bright to my soul, as’t was then to my eyes, // Is that bower on the banks of the calm Bendemeer» (p.387).

Передав характерную меланхолию произведения Мура, воссоздав наиболее существенные особенности английского подлинника, Козлов вместе с тем значительно отклонился от переводимого текста, увеличил его с четырех четверостиший до четырех восьмистиший, убрал характерные упоминания реки Бендемир (у Мура она названа трижды) и беседки из роз, перенес события в "тихую рощу у быстрых ключей", ставшую для лирической героини крохотным земным раем: "Есть тихая роща у быстрых ключей; // И днем там и ночью поет соловей; // Там светлые воды приветно текут, // Там алые розы, красуясь, цветут"20. В отличие от Мура, приходящего к мотиву человеческой памяти только в конце своего произведения, Козлов проводит его через весь свой перевод, и потому с особой силой звучат слова, передающие основу авторского замысла: «Так памятью можно в минувшем нам жить // И чувств упоенья в душе сохранить; // Так веет отрадно и поздней порой // Бывалая прелесть любви молодой!» (с.92). В отличие от витиеватой романтической мысли Мура о памяти, извлекающей из наслаждения, прежде чем оно угаснет, долговечный аромат, мысль Козлова лишена ясного восточного колорита, передает особенности чувственного европейского сознания, не способного под влиянием тленности бытия полностью и навсегда отказаться от свойственной молодости сопричастности жизненным радостям и удовольствиям: «Не вовсе же радости время возьмет: // Пусть младость увянет, но сердце цветет. // И сладко мне помнить, как пел соловей, // И розы, и рощу у быстрых ключей» (с.92).

Еще более отстоит от английского оригинала перевод того же произведения Мура, осуществленный в 1825 г. Ф.А.Алексеевым и впервые опубликованный через два года "Московским вестником": "Есть тихая роща в родной стороне – // Там сонные лавры цветут в тишине, // На ветках зеленых поют соловьи, // Играя, сверкают жемчужны струи; // Там розы душистей, там луг зеленей, // Там красное солнце горит веселей!.."21. Перевод Ф.А.Алексеева, состоящий из четырех шестистиший, создавался под несомненным влиянием Козлова, что проявилось, в частности, в использовании его творческих находок (символический образ рощи и др.), а также в единоначатии («Есть тихая роща…»), не обусловленном английским оригиналом, первый стих которого в дословном переводе выглядит совершенно иначе – «Над струями Бендемира стоит беседка из роз». Вместе с тем Ф.А.Алексееву удалось сохранить характерную музыкальность оригинала, на что в 1852 г. обратил внимание А.Г.Рубинштейн, написавший на слова перевода Алексеева вокальный дуэт.

"Романс" из первой части поэмы Мура "Лалла Рук" получил в России самостоятельную жизнь, достаточно широко распространившись в культурных слоях общества. В анонимном "Путешествии в Луристан и в Аравистан", опубликованном "Библиотекой для чтения" в 1854 г., упоминается Бендемир, названный "местом, увековеченным ирландским бардом в одном из счастливейших произведений его музы", после чего следует поэтический текст и комментарий автора, который, хотя и "не нашел роз, уже поглощенных струями, и время года не благоприятствовало песням соловья", однако все же смотрел на Бендемир с удовольствием, порожденным приятными воспоминаниями о чтении "Лалла Рук" и "теми незабвенными ощущениями, которые навевают на нас молодость, поэзия и надежда"22.

В стихотворениях, воспевавших молодых женщин, Козлов нередко обращался к образу пери из поэмы Мура "Лалла Рук". Так, в стихотворении, посвященном в 1825 г. З.А.Волконской, Козлов сравнивал современницу с таинственной, загадочной пери: "Она, она передо мной, // Когда таинственная лира // Звучит о пери молодой // Долины светлой Кашемира"23. В 1832 г. Козлов проводил сопоставление молодой княжны А.Д.Абамелек-Лазаревой, впоследствии известной переводчицы, жены И.А.Баратынского, и мифической, воздушной пери, образ которой гармонировал со светлым внутренним миром героини послания: «В душистой тьме ночных часов, // От звезд далеких к нам слетая, // Меж волн сребристых облаков, // Мелькает пери молодая, // И песнь любви она поет»24.

Наряду с "Романсом" ("Есть тихая роща у быстрых ключей…") Козлов в 1823 г. опубликовал под названием "Молодой певец" в "Новостях литературы"25 свой перевод стихотворения «The Minstrel-Boy» из пятой тетради «Irish Melodies», созданного Муром в 1813 г. Козлов впервые в русской литературе обратился к переводу «The Minstrel-Boy», впоследствии привлекшего внимание Д.П.Ознобишина («Юноша-певец», 1828), М.Ю.Лермонтова («Песнь барда», 1830), других поэтов. Внимание к «Молодому певцу» со стороны Козлова во многом обусловлено ассоциациями между национально-освободительной борьбой ирландского народа и освободительным движением в Греции, стремившейся избавиться от турецкого господства. Сочувствие угнетенным грекам, отчетливо выраженное не только Козловым («Пленный грек в темнице», 1822), но и многими его предшественниками и современниками – М.М.Херасковым («Чесменский бой», 1771), А.А.Дельвигом («Переменчивость», 1816), О.М.Сомовым («Греция (подражание Ардану)», 1822) и др., усиливалось в общественном сознании благодаря гражданской позиции Байрона.

Свободолюбивые мотивы "Ирландских мелодий" Мура, отчетливо выраженные впоследствии в переводах А.И.Одоевского, М.Л.Михайлова, А.Н.Плещеева, были существенны и для перевода Козлова, в котором создан образ певца-воина, защитника родной земли: "На брань летит младой певец, // Дней мирных бросил сладость; // С ним меч отцовский – кладенец, // С ним арфа – жизни радость" (с.90). Прославление поэта-воина было основой поэтического оригинала Мура, характеризовавшегося энергичным балладным ритмом: "The Minstrel-Boy to the war is gone, // In the ranks of death you Il find him; // His father’s word he has girded on, // And his wild harp slung behind him" (p.137).

Козлову удалось не только воссоздать балладное описание, в котором возникает образ поэта-воина, но и точно передать художественную форму оригинала, состоявшего, как и перевод, из двух восьмистиший. Пожалуй, только "меч отцовский – кладенец" – характерный образ русского устного народного творчества – придает переводу Козлова определенный национальный колорит. В заключительных стихах своей мелодии "The Minstrel-Boy", сообщая о гибели поэта-воина, отдавшего свою жизнь за родину, но так и не увидевшего ее свободной, Томас Мур восклицает: "Thy songs were made for the pure and free, // They shall never sound in slavery!" (p.137). Следуя в своем переводе за оригиналом, Козлов вместе с тем не только подчеркивает невозможность свободного творчества в порабощенной стране, но и облекает эту мысль в форму риторического вопроса, звучащего из уст павшего "жертвой грозных сеч" певца: "Теперь как петь в стране вамтой, // Гдераб звучит цепями?" (с.90).

Вдохновленный успехом "Романса" и "Молодого певца" Козлов в 1824 г. перевел еще два произведения Томаса Мура, относящиеся, как и "The Minstrel-Boy", к циклу "Ирландских мелодий". Перевод "Луч ясный играет на светлых волнах…", достаточно точно передающий содержание "ирландской мелодии" "As a Beam o’er the Face of the Waters may glow…", увидел свет в изданном А.А.Дельвигом альманахе "Северные цветы" на 1825 год. Перевод И.И.Козлова оказал влияние на М.Ю.Лермонтова, вероятно заимствовавшего из него в разных произведениях образную картину игры луча и воды, предстающих могучими силами живой природы ("Все тихо – полна луна…"), а также образ лишенного жизненных соков, но все еще зеленого листа ("Листок"; традиционно это стихотворение Лермонтова ассоциируется с элегией Антуана Арно). Впоследствии на перевод Козлова ориентировались многие из тех, кто пытался по-своему прочесть английский оригинал, в частности, М.П.Вронченко, Е.Г.Степанова, А.Н.Плещеев. Стихотворение "At the Mid hour of Night…", переведенное прежде А.Н.Очкиным, П.Г.Ободовским и, вероятно, В.Н.Олиным, получило известность именно в интерпретации Козлова "Когда пробьет печальный час…": "Когда пробьет печальный час // Полночной тишины, // И звезды трепетно горят, // Туман кругом луны, – // Тогда, задумчив и один, // Спешу я к роще той, // Где, милый друг, бывало мы // Бродили в тьме ночной" (с.112). Если первая часть стихотворения Мура, представляющего собой лирическое воспоминание о безвременно умершей возлюбленной, переведена Козловым достаточно точно, несмотря на некоторое ослабление ощущения абсолютного трагизма земной жизни, то вторая часть стихотворения, его концовка выполнены совершенно вольно, без должного внимания к художественному оригиналу. В частности, чувство, передаваемое Муром, хотя и исполнено всеохватного трагизма, однако остается сугубо личным, глубоко внутренним, не выплескивается, не обретает общественного звучания, – лирический герой слышит доносящийся из "царства душ" похожий на эхо голос любимой и спешит на этот зов. Свое понимание "царства душ" ("Kingdom of Souls") Мур разъяснял в примечании при помощи весьма вольнодумного суждения французского философа-гуманиста М.Монтеня. Совершенно иной смысл вкладывает в концовку своего переводного стихотворения Козлов; будучи человеком глубоко религиозным, патриотически настроенным, он не может и в этой ситуации обойти стороной тему родины: "Ая… я верю… томный звук // От родины святой – // На песнь любимую ответ // Души твоей младой" (с.113).

В 1827 г. в журнале "Славянин" с подзаголовком "вольное подражание" увидело свет стихотворение Козлова "Бессонница"26, оригинал которого под названием «Oft, in the stilly Night…» можно найти в первом цикле «Национальных песен» – «Scotch airs». Отталкиваясь от оригинала, Козлов с трагической стороны раскрывал в переводном произведении тему духовного одиночества творца, перед которым бессонными ночами, исполненными тоскливых дум, вставали лица друзей, навсегда оставшихся в прошлом: «Смотрю ли вдаль – одни печали; // Смотрю ль кругом – моих друзей, // Как желтый лист осенних дней, // Метели бурные умчали» (с.141). В стихотворении, контрастно противопоставлявшем светлое прошлое и безотрадное настоящее, отразилась внутренняя драма самого Козлова, вынужденно изменившего светским и интеллектуальным удовольствиям, ставшего свидетелем того, как друзья, некогда смело говорившие о необходимости изменения уклада жизни, притихли после подавления восстания декабристов. Память лирического героя хранит и «веселье, слезы юных дней», и «прелесть <…> тайных встреч и нежных слов», – все это не дает успокоения душе, наполняет ее думами, «сжатыми тоскою» по далекому счастью, по навсегда прошедшим временам: «Мне мнится: с пасмурным челом // Хожу в покое я пустом, // В котором прежде я бывал, // Где я веселый пировал; // Но уж огни погашены, // Гирлянды сняты со стены, // Давно разъехались друзья, // И в нём один остался я» (с.141–142).

III

Одним из самых значительных произведений Козлова, получившим непосредственные отклики в творчестве Е.П.Ростопчиной, Д.В.Давыдова, А.А.Фета, Я.П.Полонского, А.А.Блока, В.Я.Брюсова, А.А.Ахматовой и др., является романс «Вечерний звон», написанный, по-видимому, в 1827 г.27, впервые опубликованный в альманахе «Северные цветы» на 1828 год и представляющий собой перевод стихотворения Томаса Мура «Those evening Bells» из первого сборника «National Airs», выпущенного издателем В.Пауэром в Лондоне и в Дублине в 1818 г.28

Первый выпуск "Избранных известных национальных песен" ("Selection of Popular National Airs") представлял собой музыкальное издание, в котором нотная публикация мелодий Стивенсона, предназначенных для широкого исполнения, сопровождалась поэтическими текстами Мура, приспособленными к конкретной музыке. Последующие выпуски серии, последний из которых – шестой – увидел свет в 1827 г., были подготовлены в творческом содружестве Т.Мура и Г.Бишопа, в них использовался испанский, португальский, итальянский, венгерский и другой музыкальный материал. Произведения, представленные в сборниках "National Airs", были во многом близки зарождавшейся культуре русского классического романса, что, в частности, и обусловило популярность осуществленного Козловым перевода входившей в цикл "Русских песен" ("Russian Airs") и имевшей подзаголовок "Air: The bells of St.Petersburg", означавший исполнение текста на голос мелодии "колоколов Санкт-Петербурга", песни Томаса Мура "Those evening Bells"29. Вместе с тем два других произведения, которым Мур стремился придать русский колорит – «Russian Air» из первого выпуска «National Airs», начинающаяся словами: «Hark! The vesper humn is stealing // O’er the waters, soft and clear» (p.261), и вошедшая в позднейший цикл «Unpublished songs» песня «The Russian Lover», где упомянуты путник в санях, морозная ночь, северные звезды, – не получили в России сколько-нибудь очевидного признания.

Подзаголовок "Air: The bells of St.Petersburg", сопровождавший многие, в том числе и ранние публикации "Those evening Bells"30, означал только то, что мелодия, к которой был приспособлен текст Мура, имела русские истоки в виде некоей «арии» о «колоколах Петербурга». При встрече с А.И.Тургеневым в Бовуде Томас Мур, получая в дар сборник «Стихотворений» Козлова, оставил своему собеседнику на память собственноручную запись «Those evening Bells»31, из чего можно заключить, что А.И.Тургенев расспрашивал английского поэта о стихотворении «Those evening Bells», его возможных русских истоках, однако подробности этого разговора неизвестны.

Публикуя "Вечерний звон", Козлов не обозначал это стихотворение как перевод, в то время как пять других переводных текстов неизменно сопровождались подзаголовками "Из Мура" и "Подражание Муру". Вместе с тем текст "Вечернего звона" традиционно печатается с посвящением Козлова Т.С.Вдмрвой – Татьяне Семеновне Вейдемейер. Указанные обстоятельства позволяют предполагать, что Козлов считал "Вечерний звон" вполне оригинальным авторским произведением, выросшим из рецепции и художественного преломления творческих находокТомаса Мура.

"Вечерний звон" обрел популярность на рубеже 1820–1830-х гг. во многом благодаря музыке, написанной А.А.Алябьевым в самом начале тобольской ссылки, вскоре после появления стихотворения Козлова в печати. Выдержав в 1829–1830 гг. две публикации (в Москве и Санкт-Петербурге), распространившись в светских салонах, "мелодия" Алябьева уже в 1831 г. вошла в фортепьянную фантазию Л.Лангера, фортепьянное переложение неизвестного автора в "Музыкальном альбоме" на 1831 год, а затем неоднократно аранжировалась композиторами, в числе которых А.И.Дюбюк, К.П.Вильбоа (на два голоса) и др.32

На "Вечернем звоне", равно как и на других лучших произведениях Козлова, формировались эстетические вкусы нескольких поколений читателей, ценивших языковое чутье поэта, разнообразие используемых им изобразительно-выразительных средств. В частности, Ф.И.Буслаев, зачитываясь в юности произведениями Козлова, видел в "Вечернем звоне" "отличный образец звукоподражательной поэзии" ("Читая его наизусть, я не просто выговаривал слова, а как бы звонил ими, воображая себя сидящим на колокольне")33. «Вечерний звон» продолжал привлекать и внимание композиторов, в том числе таких известных, как С.Монюшко, А.Т.Гречанинов34.

Наряду с "Доброй ночью" – осуществленным Козловым переводом "Прощания Чайльд-Гарольда" из первой песни поэмы Байрона "Паломничество Чайльд-Гарольда"35 – «Вечерний звон» постепенно утратил в массовом сознании имя своего создателя, прочно вошел в народный песенный репертуар. Вместе с тем далеко не всегда можно однозначно говорить, что именно перевод Козлова, а не английский оригинал Мура влиял на сознание российского общества. Так, созданное на английском языке в 1830-е гг. стихотворение С.Ф.Толстой «Вечерний звон» было опубликовано в 1839 г., вскоре после смерти писательницы, в русском переводе, выполненном М.Н.Лихониным («Вечерний звон! О, как много говорят эти звуки для чувствующего сердца о днях давно прошедших, о минувшей радости, о каждой слезе, о каждом вздохе, обо всем, что дорого нашему сердцу: как красноречив этот вечерний звон!»36), при этом никаких указаний ни на Мура, ни на Козлова не содержалось; в биографическом очерке, которым открывалось то же издание 1839 г., Томас Мур был назван в числе английских поэтов, питавших «поэтическую, пламенную душу, восторженную фантазию»37 С.Ф.Толстой, из чего можно сделать предположение о непосредственном влиянии на русскую писательницу «Those evening Bells».

Заслугой Козлова как переводчика "Those evening Bells" было усиление в произведении лирико-драматических акцентов, чему способствовало пристальное внимание к изобразительно-выразительным средствам языка, подчеркивавшим элегичность содержания. Изменение строфического построения – вместо четверостиший Козлов избрал шестистишия – также помогало усилению возвышенного минорного описания как результата размышлений о бренности земной жизни, о безвременном уходе друзей, по которым звонит колокол; в этом можно убедиться, сравнив оригинал и его русский перевод: "Those joyons hours are past away; // And many a heart, that then was gay, // Withen the tomb now darkly dwells, // And hears no more those evening bells" (T.Moore; p.216) – "Уже не зреть мне светлых дней // Весны обманчивой моей!// И сколько нет теперь в живых // Теперь веселых, молодых! // И крепок их могильный сон; // Не слышен им вечерний звон" (И.И.Козлов; с.143).

Отсутствие в публикациях "Вечернего звона" отсылок на Томаса Мура привело к курьезному событию: в журнале "Телескоп" увидела свет анонимная статья "Перевод стихотворения Козлова на английский язык Томасом Муром", автор которой воспринимал "Those evening Bells" в качестве английского перевода "Вечернего звона", стихотворения, которое "дышит тихой горестью слепца-ясновидящего". "Для нас, русских, – решительно утверждал анонимный автор, – лестно такое внимание – и чье же? – поэта, знаменитого во всех просвещенных странах света; и это тем приятнее, что мы видим двух поэтов, взаимно усваивающих своим родинам произведения друг друга"38. Приведя полный текст стихотворения Мура, автор статьи детально сопоставил его с «русским оригиналом», после чего пришел к выводу, что Мур не совсем точно перевел произведение Козлова, но все же смог отразить его главную мысль.

Наивные суждения анонимного автора "Телескопа", воспринимавшего Мура как переводчика "Вечернего звона" Козлова, были вскоре забыты, однако в конце XIX в. сразу несколько исследователей высказали и попытались аргументировать предположение о единых грузинских истоках стихотворений Томаса Мура "Those evening Bells" и Козлова "Вечерний звон". В 1885 г. в книге "Где правда? История Афонского монастыря" А.Калиновский указал, что "Вечерний звон" – перевод церковной песни грузинского писателя XI в. Георгия Мтацминдели (Георгия Святоносца), рукопись которого якобы сохранилась в Гелатском монастыре близ г. Кутаиси39. Ту же мысль, но уже без ссылки на рукопись, повторил в 1898 г. А.С.Хаханов40. Ц.С.Вольпе, следуя за предшественниками, утверждал в 1936 г., что стихи Мтацминдели «Mtsuhrissa Zair», написанные по-гречески в Иверском монастыре на Афоне, где автор служил игуменом, распространились по России и, видимо, через какие-то русские источники стали известны Томасу Муру41. М.П.Алексеев, стремясь в 1960-е гг. доказать суждения А.Калиновского, провел большую работу по поиску фактического материала, однако поиски не дали никаких позитивных результатов и лишь привели ученого к выводу, что «мы имеем дело с легендой, устойчиво держащейся долгое время в грузинской литературе, но лишенной фактических оснований»42.

IV

Томас Мур, работая над книгой о Байроне, интересовался его русскими переводчиками, в числе которых был и Козлов. Известно, что Козлов перевел из Байрона поэму «Абидосская невеста», шесть отрывков из «Паломничества Чайльд-Гарольда», по одному отрывку из «Лары», «Манфреда», «Дон-Жуана», «Осады Коринфа», «Гяура» и девять стихотворений, в том числе два, относящихся к циклу «Еврейских мелодий»43. А.И.Тургенев, высоко ценивший Козлова и как оригинального поэта, и как талантливого переводчика, в своей записке Томасу Муру от 21 февраля 1829 г. перечислил (хотя и не полностью) те переводы из Байрона, которые вошли в сборник «Стихотворений» Козлова, изданный в 1828 г.: «à la mer; la nuit dans le chateau de Lare, [sur la mort de Djon Moore], une nuit à Venise, sur le tombeau de Cécile, à l’Italie, la chanson pórtugaise, la bonne nuit, um fragment de Manfred: The Enchantement, Deux épitres à Thyrza, The Hebrew Melody, et plusieurs autres pieces» – «К морю, Ночь в замке Лары, [На смерть Джона Мура], Венецианская ночь, При гробе Цецилии, К Италии, Португальская песня, Добрая ночь, отрывок из Манфреда: Обворожение, два послания к Тирзе, Еврейская мелодия и многие другие пьесы»44. В числе прочих произведений Козлова А.И.Тургенев упомянул его ранний перевод «Абидосской невесты» Байрона и небольшую оригинальную поэму «Чернец», отчасти сходную с «Гяуром».

Следует признать, что А.И.Тургенев в записке, адресованной Муру, не только упустил из виду некоторые произведения Козлова, являющиеся переводами из Байрона, но и отнес к переводным оригинальные стихи русского поэта "Венецианская ночь", "К Италии". Проблемным для А.И.Тургенева было и определение авторства знаменитых стансов "На погребение английского генерала сира Джона Мура", созданных Ч.Вольфом, однако приписывавшихся в разные годы Байрону, Муру, Б.Корнуоллу, Дж. Вильсону, другим английским поэтам45; А.И.Тургенев сначала отнес стансы к числу байроновских сочинений, однако в дальнейшем передумал и вычеркнул в записке упоминание о них.

Существуют сведения о том, что Козлов выступал в качестве переводчика русской поэзии на английский язык, в частности, перевел поэму А.С.Пушкина "Бахчисарайский фонтан". Фрагмент перевода был опубликован в 1830 г. в "New Monthly Magazine and Literary Journal" в анонимной статье "Anecdotes of Russia", содержавшей рассказ автора о встречах с петербургскими и московскими писателями, среди которых, наряду с Пушкиным, Каролиной Павловой, Зинаидой Волконской, был и Козлов. Подробно описав историю отправки Козловым Байрону английского перевода "Бахчисарайского фонтана", не дошедшего до адресата в виду его трагической смерти, анонимный автор отметил стилистическую выверенность текста, соблюдение стихотворного размера подлинника: "…Но где Зарема, // Звезда любви, краса гарема? – // Увы, печальна и бледна, // Похвал не слушает она. // Как пальма, смятая грозою, // Поникла юной головою; // Ничто, ничто не мило ей: // Зарему разлюбил Гирей" (А.С.Пушкин)46 – «But where is she, Zarema bright // The star of love, the haram’s light?// Alas! She lingers, weeps alone, // Her sweetest dream for e’er is gone. // No jocund tales, no playful songs, // Like the young palm, whose tender bloom // was blasted by the tempest’s gloom, // So stood that fair and lovely maid // Ere yet forsaken or betray’d» (перевод И.И.Козлова)47. Действительно, перевод Козлова был выполнен близко к подлиннику, имеющиеся отклонения незначительны (отсутствие строки с именем Гирея, наличие в переводе 21 строки вместо двадцати пушкинских, замена «твоих язвительных лобзаний» на «warmer kiss»). Сопоставляя оригинал Пушкина и перевод Козлова, Д.Барратт отмечал отсутствие в переводе необходимой сжатости, очевидную бледность первой рифмы (light – bright), однако вместе с тем признавал, что переводчику удалось передать ритм подлинника, создать замечательный, женственный образ пальмы при помощи эпитетов tender (нежная) и young (молодая), а эпитет «смятая» (смятая грозою) удачно заменен словом blasted (разрушенная)48.

Вызывает сомнение возможность осуществления Козловым полного перевода "Бахчисарайского фонтана", поскольку поэма Пушкина была опубликована 10 марта 1824 г., а весть о гибели Байрона дошла до Петербурга и стала широко известна в начале мая того же года49. Следовательно, Козлов мог выполнить перевод «Бахчисарайского фонтана» и выслать его Байрону только на протяжении полутора месяцев (вторая половина марта – апрель 1824 г.), что вряд ли было возможно сделать в полном объеме.

Автором заметки в "New Monthly Magazine and Literary Journal", как и всего цикла "Anecdotes of Russia", состоявшего из девяти анонимно опубликованных в 1829–1830 гг. очерков, был писатель и одновременно офицер английского военного флота Ф.Чемьер50. Возможно, его заметка, содержавшая перевод Козловым 135–154 стихов «Бахчисарайского фонтана», была знакома Томасу Муру, внимательно читавшему английскую периодику. Козлов был первым переводчиком «Бахчисарайского фонтана» на английский язык, однако публикация первого полного перевода поэмы Пушкина, увидевшая свет в 1849 г., связана с именем американского переводчика Вильяма Льюиса51.

В 1886 г. "Русский архив" опубликовал еще одно произведение Козлова на английском языке – послание "To Countess Ficquelmont", адресованное графине Д.Ф.Фикельмон – жене австрийского посла, внучке М.И.Кутузова: "In desert blush'd a rose,its bloom // So sweetly bright: to desert smiled; // Thus are by thee, my heavy gloom,// And broken heart from pain e'er wiled. // Let, oh let heaven smile on thee // Still more beloved, and still more charming, // Be ever bless'd, – but ever be // The angel all my woes beguiling"52. По признанию Д.Барратта, англоязычное послание Козлова в целом можно признать неудачным, ибо оно свидетельствовало о недостаточном знании поэтом английского языка, выразившемся в пропусках определенных артиклей, использовании нелепых инверсий53. Д.Ф.Фикельмон посвящено также стихотворение Козлова «Сон» (1831), воспроизводящее отдельные эпизоды из «Божественной комедии» Данте (причем особенно удачно – сцену встречи с Франческой да Римини) и открывающееся эпиграфом из Байрона: «A change came o’er the spirit of my dream» («Мое сновидение переменилось»).

В 1832 г. Козлов последний раз в своем творчестве обратился к переводу из Томаса Мура, создав балладу "Озеро мертвой невесты". Долгое время данная баллада считалась оригинальным произведением Козлова, пока в 1984 г. А.Н.Гиривенко не было установлено, что ее первоисточником является "A Ballad. The lake of the Dismal Swamp" из цикла "Стихотворения, относящиеся к Америке" Томаса Мура: "Оснований для такой атрибуции достаточно. Сохранена общая концепция произведения и отчасти система образов"54. Как видим, и в этом случае творчество Козлова, традиционно воспринимаемое как «средоточие ведущих поэтических традиций»55, оказывается связующим звеном между европейской классикой и русским читателем, основывается на традиционных мотивах, в числе которых – осознание невозвратности ушедшего счастья, размышления об утратах, мечты о загробном существовании, в котором можно будет найти успокоение.

Таким образом, внимание Козлова к английской литературе и культуре было многоаспектным, – в числе наиболее существенных, определяющих черт его творчества можно назвать и обращение к произведениям Томаса Мура с их характерными мотивами и образами. Переводы из Мура, составившие у Козлова целый поэтический цикл, создали ему заслуженную репутацию "русского Мура", причем лучшие произведения привлекли внимание не только современников, но и потомков, стали ориентирами в деятельности русских переводчиков с английского языка. Томас Мур знал Козлова как своего русского переводчика, помнил его имя, что стало возможным благодаря посреднической деятельности А.И.Тургенева, рассказавшего Муру о Козлове, подарившего ему сборник "Стихотворений" русского поэта. Козлов также пробовал создавать на английском языке оригинальные тексты, о чем свидетельствует дошедшее до наших дней послание "To Countess Ficquelmont", и предпринимал успешные попытки перевода с русского на английский язык поэмы А.С.Пушкина "Бахчисарайский фонтан".

Заключение

Итак, творчество Томаса Мура тесным образом связано с тенденциями литературного развития в России 1820–1830-х гг. Идейно-эстетические представления английского поэта оказались созвучными духовной ауре русского романтизма, что отразилось на уровне мотивов, образов, художественного языка и др.

Ранние произведения Мура не получили в России сколько-нибудь существенной известности, поскольку интерпретировали эпикурейские, гедонистические мотивы, отходившие на второй план после появления "Анакреонтических песен" (1804) Г.Р. Державина. Настоящая известность пришла к Томасу Муру в России в начале 1820-х гг. и связана с созданием "Ирландских мелодий" и "восточной повести" "Лалла Рук", позволивших отнести английского поэта к числу выдающихся представителей романтизма, оказавших значительное влияние на развитие литератур и культур народов Западной Европы. Мастерски сочетая в лучших произведениях европейские и национально-специфические черты, Томас Мур сформировал индивидуальный стиль, ставший средоточием приобретений и открытий предшествующих поколений в литературе. С середины 1820-х гг. появилась еще одна грань известности ирландского барда в России: о нем стали говорить, как об одном из самых близких друзей Дж. – Г.Байрона, способном оставить авторитетные свидетельства о его жизни, – эта репутация особенно упрочилась в 1830 г. после издания Муром книги "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни". Несмотря на то, что первые переводы лучших поэтических произведений Мура на русский язык были сделаны прозой, причем не с английских оригиналов, а с французских переложений, известность ирландского барда среди образованной части российского дворянства была весьма ощутимой, что проявилось, в частности, во включении его творчества в программы учебных заведений, использовании на уроках английского языка.

Цикл "Ирландских мелодий", толчком к созданию которого стало подавление национально-освободительного движения ирландского народа, сочетал близкие русскому обществу свободолюбивые мысли и характерную элегическую тональность, отражавшую разочарование в жизни; проникновенный лиризм, примиренность со свершившимся. Популярность "Лалла Рук" в России связана с расцветом русского романтического ориентализма, включением в художественные тексты восточного колорита, однако проникновение "Лалла Рук" в среду русского дворянства было вызвано другой причиной – событиями берлинского праздника 1821 г., ориентированного на укрепление неформальных связей между прусской и русской правящими династиями. Другие сочинения Мура (поэма "Любовь ангелов", роман "Эпикуреец" ит.д.) не получили в России известности, хотя и были переведены в 1820–1830-е гг. на русский язык. Уже к середине 1830-х гг. стало ощущаться охлаждение к Муру со стороны русской литературной среды, постепенно начинавшей воспринимать сочинения английского романтика как навсегда ушедший в прошлое эпизод мировой литературной истории. Падению интереса к произведениям Мура способствовала и общая тенденция утраты поэзией былой привлекательности в глазах читателей. Однако и в 1840-е, и в последующие годы переводчиков продолжали привлекать небольшие лирические тексты Мура, в особенности, стихи медитативного содержания, элегии.

Русскую литературу волновали проблемы личностных и творческих взаимосвязей Мура и Байрона. В начале 1820-х гг. традиционными являлись суждения о "поэтическом триумвирате", включавшем Байрона, Мура и Вальтера Скотта, причем Мур представал творцом, равным Байрону, близким ему своим свободолюбием, патриотизмом, гражданственностью. Однако постепенно "байронизм" стал одним из ведущих увлечений русских романтиков, и раздумчивый, меланхолический Мур несколько отошел в тень великого друга. Появление биографической книги Мура о Байроне, наряду с критическими оценками вычурной изящности "Ирландских мелодий" и неестественности описаний в "Лалла Рук", привело к тому, что ирландский бард стал восприниматься более другом и биографом великого современника, нежели создателем неповторимых произведений.

Русская критика поначалу неохотно отзывалась на произведения Томаса Мура, – в отечественной печати в начале 1820-х гг. появлялись либо переводные статьи (преимущественно из французских изданий), либо краткие информационные сообщения о выходе новых книг. Первым крупным откликом русской критики на произведения Томаса Мура стали суждения О.М.Сомова во второй статье цикла "О романтической поэзии" относительно изящества восточных описаний в "Лалла Рук" и "чистейшей музыки душ" в поэме "Любовь ангелов". Известна высокая, хотя и не безоговорочно восторженная оценка, которую дал произведениям Мура И.В.Киреевский в "Обозрении русской словесности за 1829 год". Однако уже в эти годы в адрес ирландского барда звучали и критические замечания: в частности, Кс. А.Полевой утверждал, что "любовь к Муру" в России заключается лишь в том, что он "у нас терзаем бездарными переводчиками", тогда как подлинного читательского успеха не было и не могло быть.

После выхода биографической книги Мура о Байроне количество критических заметок, посвященных ирландскому барду, существенно возросло, причем, не претендуя на глубину литературоведческого анализа, данные заметки вместе с тем позволяли создать представление о многообразии творческих интересов Мура, его месте в литературной истории. Воспринимая творчество Мура в едином контексте с наследием его друга Байрона, критики неизменно показывали соответствие сочинений ирландского барда общим веяниям романтической эпохи. Бесспорный интерес представляла трансформация взглядов В.Г.Белинского на литературную деятельность Мура: если в начале пути критик называл талант ирландца "могучим и роскошным", относил его поэмы к "сокровищнице" поэзии, то впоследствии оценки стали более сдержанными, а "Лалла Рук" была признана "подделкой под восточный романтизм".

Вместе с уменьшением числа публикаций о Томасе Муре, начиная со второй половины 1830-х гг., заметно усиливалось аналитическое начало, суждения становились более взвешенными, творчество ирландского барда рассматривалось в проекции на русскую и зарубежную литературу. В этой связи можно назвать "Чтения о новейшей изящной словесности" (1835) Д.О.Вольфа, изданную в Петербурге учебную книгу "Outlines of English literature: for the use of the Imperial Alexander lyceum" (1847) Томаса Шоу. После смерти Т.Мура в 1852 г. продолжалось осмысление наследия поэта с определенной исторической дистанции, в результате чего удавалось избежать чрезмерной субъективности. Так, А.В.Дружинин, признавая, что Мур "пользовался общей любовью", относил его читательский успех к способности понимать других людей, ценить в них сердечность и силу характера. Среди бумаг критика в РГАЛИ сохранилась заметка об "Огнепоклонниках", третьей вставной поэме "Лалла Рук", пронизанная мыслью о непримиримости борьбы с насилием над гордой натурой человека. И.П.Крешев, характеризуя "поэзию воображения" Томаса Мура, сравнивал ее с роскошным цветком, распространяющим аромат, и тем самым в чем-то противопоставлял ее "поэзии страсти" Дж.—Г.Байрона, подобной величественной "мильтоновой сосне". Для А.Линниченко наиболее существенными были национальные корни творчества Мура, Ю.Шмидт подчеркивал международное признание "Ирландских мелодий". Внесистемность обращения критики второй половины XIX в. к наследию Мура была, во многом, обусловлена эволюцией идеологических и эстетических представлений общества, существенно отличавшихся от взглядов на жизнь, характерных для романтической эпохи.

Традиции Томаса Мура были восприняты русской романтической литературой 1820–1830-х гг., причем каждому из писателей оказывалась близка та или иная сторона творчества английского романтика. Так, декабристов привлекали гражданственность и патриотизм Мура, его эрудиция, яркость создаваемых художественных образов. А.С.Грибоедов обращал внимание на восточную экзотику описаний Мура, использовал характерные ориентальные образы в отрывке "Кальянчи" (1821). Традиции четвертой вставной поэмы "Лалла Рук" "Свет гарема" отразились в стихотворной идиллии Н.В.Гоголя "Ганц Кюхельгартен". поэме В.К.Кюхельбекера "Зоровавель". О массовом характере обращений к творчеству Томаса Мура свидетельствует наличие традиций ирландского предшественника в произведениях авторов, далеких от магистральных путей развития литературы, таких, как Ф.Соловьев, Е.В.Кологривова, М.Д.Бутурлин, И.П.Бороздна, М.С.Жукова и др. Популярным стал образ-символ пери, используемый в произведениях П.А.Вяземского, Д.П.Ознобишина, А.И.Одоевского, В.Г.Теплякова, А.И.Подолинского и многих других русских поэтов. Рост романтических тенденций в литературе обусловливал внимание к Муру со стороны русских прозаиков, в том числе А.В.Бестужева-Марлинского, И.И.Лажечникова, Н.А.Полевого.

А.С.Пушкин, негативно отзывавшийся в своих письмах о Томасе Муре и его "восточной повести" "Лалла Рук", признавал вместе с тем право Мура быть названным в числе выдающихся зарубежных писателей, в частности, упоминал его рядом с Байроном в черновых набросках к первой главе "Евгения Онегина" и в статье "О Байроне и о предметах важных" (1835). В домашней библиотеке А.С.Пушкина имелись большинство книг Мура, в том числе и такие малоизвестные в России, как "Путешествия ирландского джентльмена в поисках религии", "Записки капитана Рока", "Биография Шеридана", "Жизнь и смерть лорда Эдварда Фитцджеральда", что свидетельствовало о неизменном интересе русского поэта к английскому предшественнику. Из стихотворения В.А.Жуковского "Лалла Рук", созданного под впечатлением от берлинского праздника 1821 г., Пушкин взял образ "гения чистой красоты" в знаменитом послании "К***" ("Я помню чудное мгновенье…", 1825). Из второй вставной поэмы "Лалла Рук" "Рай и пери" Пушкиным заимствована приблизительная цитата из "Сада" Саади, используемая в качестве эпиграфа к "Бахчисарайскому фонтану". Определенные переклички можно наблюдать, сопоставляя описание в "Лалла Рук" гибели возлюбленных от чумы с известным эпизодом из "маленькой трагедии" Пушкина "Пир во время чумы". В описание тифлисских бань в начале второй главы "Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года" (1835) Пушкин включил цитату из "Света гарема", четвертой вставной поэмы "Лалла Рук". Приведенные факты влияния "Лалла Рук" на А.С.Пушкина вместе с тем не позволяют сделать вывода о духовной близости двух поэтов, – Мур остается для Пушкина лишь известным западноевропейским писателем, творчество которого стало заметной частью современного литературного процесса.

М.Ю.Лермонтов, познакомившийся с творчеством Томаса Мура в период учебы в Московском университетском благородном пансионе, осуществил в те годы перевод стихотворения "The evening gun" ("Вечерний выстрел") из лирического цикла "A set of glees" ("Ряд песен"), известный под названием "Ты помнишь ли, как мы с тобою…"; это единственный дошедший до нас перевод Лермонтова из Т.Мура. В самом начале 1830-х гг. Лермонтов внимательно читал биографическую книгу Мура о Байроне, выискивая мистические сближения между судьбой героя книги и обстоятельствами собственной жизни. Вместе с тем Томас Мур не был близок Лермонтову ни по тенденциям творческой эволюции, ни по общей направленности художественных изысканий. Именно поэтому в лирике Лермонтова трудно найти прозрачные аллюзии из произведений ирландского барда, – каждый из фактов влияния предстает опосредованным, причем неизменными являются дополнения, оригинальные художественные решения. Особенно часто Лермонтов обращался к циклу "Ирландских мелодий": так, можно усмотреть перекличку между "As a Beam o’er the Face of the Waters may glow…" Томаса Мура и лермонтовской "Еврейской мелодией" ("Я видал иногда, как ночная звезда…", 1830); внутренне близки друг другу "The Minstrel-Boy" и "Песнь барда" (1830), содержащие представление о певце как защитнике попираемой недругом отчизны; переосмысление сюжетной мотивировки разлуки из "Go where glory waits thee…" можно видеть в "Романсе" ("Ты идешь на поле битвы…", 1832). Используя художественные находки Мура в романтической драме "Странный человек" (1831), стихотворении "И скучно и грустно" (1840) и др., Лермонтов предлагал оригинальные трактовки традиционных тем.

В 1820–1830-е гг. на русский язык были переведены многие произведения Томаса Мура, однако уровень значительной части переводов был весьма низким, не передававшим даже малой части художественных достоинств оригиналов (А.Н.Очкин, Т.Антонова, М.Васильева, А.Редкин, И.П.Бороздна и др.). периферийные литераторы обращались к переводам "Эпикурейца" (В.Мальцев, А.Савицкий), "Любви ангелов" (П.А.Габбе, Я.М.Неверов) и некоторых других сочинений Мура, тогда как классиков и писателей "второго ряда" интересовали, по преимуществу, "Ирландские мелодии" и "Лалла Рук". Например, П.А.Вяземский опубликовал в 1829 г. под названием "Когда мне светятся глаза, зерцало счастья…" перевод "ирландской мелодии" Мура "Whene’er I see those smiling eyes…"; А.И.Одоевский интерпретировал возвышенную идею негасимой любви к отчизне в исповедальном стихотворении "Тебя ли мне помнить? Пока я дышу…" – переводе "Remember thee? yes, while there’s life in this heart…" из седьмой тетради "Ирландских мелодий". Значительным событием стали переводы отдельных "ирландских мелодий" М.П.Вронченко и Д.П.Ознобишиным, в которых сохранена музыкально-мелодическая основа английского стиха. И "Ирландские мелодии", и "Лалла Рук" (в особенности, ее третья вставная поэма "Огнепоклонники") привлекали русского читателя бунтарскими мотивами, вольнолюбием, призывами к внутреннему преображению человека.

Из четырех вставных поэм "Лалла Рук", к переводам которых обращались К.П.Б., Н.А.Бестужев, Д.П.Ознобишин, М.А.Гамазов и др., только вторая поэма "Рай и пери" обрела в 1820-е гг. достойную интерпретацию на русском языке, принадлежавшую В.А.Жуковскому (поэма "Пери и ангел"). Знакомство Жуковского с творчеством Томаса Мура, происшедшее при посредничестве Д.Н.Блудова в августе 1818 г., поначалу не имело последствий, – русского поэта по сути не привлекали анакреонтические стихи ирландского современника. "Восточную повесть" "Лалла Рук" Жуковский прочел в дни берлинского праздника 1821 г., и вскоре был сделан перевод второй вставной поэмы, с которого, собственно, и началась подлинная известность Мура в России. Отзвуки "Лалла Рук" и событий берлинского праздника можно видеть и в индийской повести Жуковского "Наль и Дамаянти", и в его письмах, а также в созданных непосредственно после торжеств стихотворениях "Лалла Рук" и "Явление поэзии в виде Лалла Рук". Предположительно во второй половине 1820-х – начале 1830-х гг. Жуковским были переведены положенные на музыку Г.Спонтини иллюстративные стихотворения С.—Г.Шпикера к "живым картинам" берлинского праздника, основанные на сюжете "Лалла Рук" ("Мечта", "Пери", "Песнь бедуинки"). Следует признать, что "Лалла Рук" была единственным произведением Мура, к которому обращался, причем с завидным постоянством, Жуковский-переводчик.

Точностью воссоздания песенной основы стиха отличаются поэтические переводы из Томаса Мура, выполненные И.И.Козловым, творчество которого во многом предвосхитило появление романсов А.А.Фета и Я.П.Полонского, характеризовалось теплотой интонаций, внутренней воодушевленностью. Козлов мастерски передавал в переводных стихах меланхолию романтического сознания, обращался к мотиву человеческой памяти ("Романс" ("Есть тихая роща у быстрых ключей…"), 1823), подчеркивал невозможность свободного творчества в порабощенной стране ("Молодой певец", 1823), создавал образную картину гармоничного взаимодействия могучих сил живой природы ("Ирландская мелодия" ("Луч ясный играет на светлых водах…"), 1824), представлял лирическое воспоминание об умершей возлюбленной, голос которой доносился из "царства душ" ("Ирландская мелодия" ("Когда пробьет печальный час…"), 1824), раскрывал тему духовного одиночества творца, его внутреннюю драму ("Бессонница", 1827). Наиболее известно стихотворение Козлова "Вечерний звон" (1827; перевод стихотворения Мура "Those evening Bells" из первого сборника "National Airs"), в котором, по сравнению с оригинальным текстом, заметно усилены лирико-драматические акценты, подчеркнута элегичность содержания. Переводом "A Ballad. The lake of the Dismal Swamp" из цикла "Стихотворения, относящиеся к Америке" является баллада Козлова "Озеро мертвой невесты" (1832). В целом внимание Козлова к Томасу Муру отвечало его общему интересу к английской литературе, проявившемуся не только в переводах с английского на русский, но и в успешных попытках перевода на английский "Бахчисарайского фонтана" А.С.Пушкина, и в оригинальном творчестве на английском языке.

Таким образом, можно говорить о многообразии форм восприятия творчества Томаса Мура русской литературой эпохи романтизма, – это и переводы, и реминисценции из произведений Мура, и традиции его творчества, и литературно-критические отклики в периодической печати. Детальный анализ большого фактического материала, относящегося к 1820–1830-м гг., позволил не только вписать творчество инонационального писателя в контекст развития отечественной романтической литературы, но и отчасти уточнить представления о "золотомвеке" русской поэзии.

Примечания

Глава первая Творчество Томаса Мура и литературный процесс в России 1820–1830-х гг

§ 1. Творчество Томаса Мура в контексте тенденций развития русскойлитературы в 1820–1830-е гг

1Гиривенко А.Н. Русская рецепция Томаса Мура: Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. – М., 1992. – С.1.

2Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). – М., 1982. – С. 790.

3Плетнев П.А. Сочинения и переписка: В 3 т. – СПб., 1885. – Т.1. – С.63.

4См.: Ivanenko M. Character of style and writings of Thomas Moore // Речи и стихи, произнесенные в торжественном собрании университетского благородного пансиона. – М., 1830. – С.41–42.

5См.: Баужите Г.А. «Ирландские мелодии» Томаса Мура и ирландское национально-освободительное движение // Ученые записки Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова. – М., 1958. – Вып.196. – С.275–301.

6См.: Саруханян А.П. К вопросу об англо-ирландских литературных связях ХVIII–XIX вв. // Из истории литературных связей XIX века. – М., 1962. – C.258–259.

7Нечто о ТомасеМуре // Благонамеренный. – 1822. – Ч.19. – № 28. – С.47.

8Тургенев А.И. Хроника русского. Дневники. – М.—Л., 1964. – С.324.

9Московский телеграф. – 1829. – Ч.XVI. – № 9. – С.355.

10Moore T. Memoirs, journal and correspondence. – London, 1854. – V.5. – P.44.

11Переписка А.И.Тургенева с П.А.Вяземским. – Т.1.1814–1833. – Пг., 1921. – С.246.

12Там же. – С.304–305.

13Moore T. The poetical works. – L. – N.Y., 1910. – P.317.

14См. об этом: Барановская М.Ю. Декабрист Николай Бестужев. – М., 1954. – С. 289. Об обсуждении перевода Н.А.Бестужева на заседании Вольного общества любителей российской словесности 19 сентября 1821 г. упоминал В.Г.Базанов (см.: Базанов В.Г. Ученая республика (Вольное общество любителей российской словесности). – М.—Л., 1964. – С. 402).

15См.: Brown W.—C. Thomas Moore and English Interest in the East // Studies in Philology. – 1937. – V. XXXIV. – P.581.

16См.: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С. 233–285.

17См.: Греч Н.И. Путевые письма из Англии, Германии и Франции: В 2 ч. – СПб., 1839. – Ч.II. – С. 142–143.

18Moore T. Memoirs, journal and correspondence. – London, 1853. – V.3. – P.93.

19Ibid. – P.145.

20Ibid. – London, 1854. – V.4. – P.249.

21Ibid. – P.250.

22Ibid. – P.252.

23Ibid. – P.256.

24Ibid. – V.5. – P.5.

25Биографический очерк графа Владимира Григорьевича Орлова / Сост. гр. Владимиром Орловым-Давыдовым. – СПб., 1878. – Т.II. – С.313–314.

26Moore T. Memoirs, journal and correspondence. – London, 1854. – V.5. – P.5.

27Ibid.

28См.: Сын отечества. – 1819. – Ч.54. – № 22. – С. 136–137.

29Moore T. Memoirs, journal and correspondence. – London, 1854. – V.5. – P.66.

30См.: Ровинский Д.А. Подробный словарь русских граверов ХVI – ХIХ вв. – СПб., 1895. – Т.II. – С.971–972.

31Вероятно, иллюстратором «Лалла Рук» был Френсис-Филипп Степанов, среди рисунков которого Д.А.Рогинским (см. примечание 28) упоминается некая иллюстрация «Фераморс».

32Тургенев А.И. Хроника русского. Дневники. – М.—Л., 1964. – С.420.

33Крачковский И.Ю. Очерки из истории русской арабистики. – М.—Л., 1950. – С.84.

34Оксман Ю.Г. Борьба с Байроном в Александровскую и Николаевскую эпоху // Начала. – 1922. – № 2. – С.260.

35Moore T. The poetical works. – L. – N.Y., 1910. – P.246.

36Русский зритель. – 1829. – Ч.5. – № 17–20. – С.105–142.

37Эпикуреец. Сочинение Т.Мура / Перевел А.Савицкий. – СПб., 1833. – Ч.I–II.

38См.: Маслов В.И. Начальный период байронизма в России. – Киев, 1915. – C.61–63.

39См.: Московский телеграф. – 1827. – Ч.XIII. – № 3. – Отд. II. – С.118–121.

40См.: Письмо Бейля к г-же Беллок о лорде Байроне // Вестник Европы. – 1829. – № 1. – С.65–75. Впоследствии за подписью «Stendal» в «Сыне отечества» была напечатана статья «Лорд Байрон в Италия. Рассказ очевидца» (см.: Сын отечества. – 1830. – Т.XI. – № 19. – С.379–394; Т.XII. – № 20. – С.3–13). Об этих публикациях подробнее см.: Мюллер-Кочеткова Т.В. Ранние переводы Стендаля в России. Стендаль в русской печати 1820–1840-х гг. // Известия АН Латвийской ССР. – 1960. – № 4. – С.65–76.

41Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. – М., 1955. – Т.VIII. – С.94–95.

§ 2. Осмысление творчества Томаса Мура и его влияния на русскую литературу 1820–1830-х гг. в отечественной критике XIX века

1Revue encyclopédique. – 1821.– Т. IX. – N26. – P. 228–240; N27. – P. 446–458.

2Шаль Ф. Исторический опыт об английской поэзии и нынешних английских поэтах / Пер. Ив. П-го // Сын отечества. – 1821. – Ч. 72. – № 35. – С. 58–59.

3См. об этом: Phillips E.M. Philaréte Chasles, critique et historien de la literature anglaise. – Paris, 1933. – P. 181.

4Нечто о Томасе Муре // Благонамеренный. – 1822. – Ч. 19. – № 28. – С. 41–60.

5Там же. – С. 41.

6Там же. – С. 46.

7Там же. – С. 48.

8Там же.

9Русский инвалид. – 1822. – 27 мая (№ 124). – С.495.

10Там же. – 1823. – 13 марта (№ 60). – С.239.

11Там же. – 1823. – 17 июля (№ 167). – С.667.

12Там же. – 1823. – 31 мая (№ 128). – С.512.

13Там же. – 1822. – 1 сент. (№ 203). – С.824.

14Там же.

15Там же. – 1823. – 8 янв. (№ 5). – С.20.

16Сомов О.М. О романтической поэзии // Соревнователь просвещения и благотворения. – 1823. – Ч.23. – № 8. – С.166. См. также: Сомов О.М. О романтической поэзии. Опыт в трех статьях. – СПб., 1823. – С.33.

17Сын отечества. – 1824. – № 21. – С.40.

18Там же. – 1824. – № 22. – С.95.

19Там же. – 1824. – № 24. – С.188.

20Русский инвалид. – 1824. – 31 мая (№ 128). – С.512.

21Там же. – 1824. – 9 июня (№ 135). – С. 540.

22Литературная газета. – 1830. – № 14. – С.110.

23Lord Byron. Par M-me Louise Sw. Belloc. Paris, 1824. 2 vols // Московский телеграф. – 1825. – Ч.1. – № 3. – С.270.

24 Русский инвалид. – 1825. – 11 нояб. (№ 268). – С.1074.

25Известия из Лондона // Атеней. – 1828. – № 14–15. – С.260.

26Там же. – С.261.

27Нечто о Муре // Атеней. – 1829. – № 3. – С.495–497.

28Русский инвалид. – 1825. – 27 окт. (№ 255). – С.1022.

29Северная пчела. – 1826. – 20 мая (№ 60). – [С.1].

30Московский телеграф. – 1827. – Ч. 17. – № 18. – С.113.

31Московский вестник. – 1828. – Ч.7. – № 2. – С.224.

32 Там же. – С.224–225.

33Свидание с Байроном в Генуе. Отрывок из «Путешествия в Италию» Ж. – Ж.Кульмана (Coulmann) // Московский телеграф. – 1827. – Ч.13.– № 3. – Отд. II. – С.120.

34Там же. – С.118.

35Там же. – С.120.

36Там же. – 1827. – Ч.18. – № 23. – Отд. IV. – С.250.

37Там же. – С.254.

38Киреевский И.В. Полное собрание сочинений: В 2 т. – М., 1911. – Т. 1. – С.41. Обозрение впервые опубликовано в альманахе «Денница» на 1830 г.

39П<олевой> Кс. А. Взгляд на два обозрения русской словесности 1829 г. // Московский телеграф. – 1830. – № 2. – С.224.

40Виноградов А.К. Мериме в письмах к Соболевскому. – М., 1928. – С.48.

41Николай Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики 30-х годов. – М. – Л., 1934. – С.194.

42Литературная газета. – 1830. – 10 февр. (№ 9). – С. 74.

43Вестник Европы. – 1830. – № 3. – С.254.

44Литературная газета. – 1830. – 2 марта (№ 13). – С. 104. Статья опубликована с продолжением в № 14 от 7 марта 1830 г.

45Le Furet. – 1830. – № 16. – С.63.

46Северная пчела. – 1830. – 1 марта (№ 26). – [C.3].

47Эту публикацию см.: Литературные листки: Прибавление к «Одесскому вестнику». – 1833. – № 16. – С. 129–130.

48Байрон и Томас Мур (Соч. Карла Нодье) // Литературная газета. – 1831. – 11 мая (№ 27). – С.220.

49Там же. – С.219.

50Московский телеграф. – 1830. – № 22. – С.365.

51Вестник Европы. – 1830. – № 11 (Июнь). – С.223.

52Там же.

53Там же. – С.227–228.

54Там же. – С.228.

55Перевод стихотворения Козлова на английский язык Томасом Муром //

Телескоп. – 1831. – № 8. – С.567.

56Там же.

57Северная пчела. – 1830. – 9 авг. (№ 95). – [С.3].

58Московский телеграф. – 1830. – Ч.35. – № 19. – С.484.

59Эхо. – 1831. – Ч.I. – № 6. – С.126.

60Русский инвалид. – 1833. – 27 апр. (№ 106). – С.424.

61Северная пчела. – 1833. – 22 июля (№ 87). – С.345–348.

62Московский телеграф. – 1833. – Ч.52. – № 13. – С.108.

63Там же. – С. 109.

64Там же. – С. 112.

65Там же.

66Там же. – С. 113.

67Библиотека для чтения. – 1834. – Т.V. – Смесь. – С.60.

68О сочинениях Пушкина // Московский телеграф. – 1833. – Ч.49. – № 1. – С.126.

69Санкт-петербургские ведомости. – 1832. – 28 апр. (№ 98). – С.401.

70Вольф Д.О. Чтения о новейшей изящной словесности / Пер. с немецкого. – М., 1835. – Чтение осьмое. – С.162.

71Там же. – С. 171, 173.

72Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. – М., 1954. – Т.IV. – С.432.

73Там же. – М., 1954. – Т.V. – С. 13.

74Там же. – С.51.

75Там же. – М., 1955. – Т.VII. – С.210.

76Отечественные записки. – 1846. – Т. 44. – № 1. – Отд. 8. – С. 2.

77Show Th. Outlines of English literature: for the use of the Imperial Alexander lyceum. – St. Petersburg, 1847.

78Аринштейн Л.М. Томас Шоу – английский переводчик Пушкина // Сравнительное изучение литератур. – Л., 1976. – С. 120–121. О Томасе Шоу (Thomas Budd Show) как авторе статей об А.С.Пушкине см.: Алексеев М.П. Пушкин на Западе // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. – М. – Л., 1937. – Т. III. – С. 149.

79Там же. – С. 124.

80См.: Show Th. Outlines of English literature: for the use of the Imperial Alexander lyceum. – St. Petersburg, 1847. – P. 469.

81Томас Мур (Некролог) // Отечественные запуски. – 1852. – Т. 81. – Кн. 4. – Отд. 8. – С. 258.

82Там же. – С. 257–258.

83Москвитянин. – 1852. – Т. 2. – Кн.1. – № 5. – Отд. 7. – С. 15.

84Там же. – С. 17.

85Дружинин А. В. Письма об английской литературе и журналистике. Письмо II // Дружинин А. В. Собрание сочинений: В 7 т. – СПб., 1865. – Т. 5. – С. 312.

86Там же. – С. 313.

87Там же.

88Дружинин А. В. Письма об английской литературе и журналистике. Письмо I // Дружинин А. В. Собрание сочинений: В 7 т. – СПб., 1865. – Т.5. – С. 290.

89Там же.

90РГАЛИ. – Ф.167. – Оп.3. – Ед. хр.95. – Л.1.

91Там же.

92Крешев И.П. Томас Мур (биографический очерк) // Сын отечества. – 1852. – Кн. 4. – Отд.3. – С. 122, 123.

93Там же. – С. 123.

94Там же.

95Там же. – С. 108.

96Там же. – С.111.

97Там же. – С. 113.

98Там же.

99Там же. Далее, на с. 114–115 И.П.Крешев воспроизвел один перевод И.И.Козлова («Когда пробьет печальный час вечерней тишины…») и два перевода М.П.Вронченко («Может в зеркале вод отражаться луна…», «Мне дорог час, когда бледнеет пламень дня…»), причем переводы М.П.Вронченко цитировались по тексту их публикации в «Северных цветах» на 1829 год.

100См.: Английские поэты в биографиях и образцах / Сост. Н.В.Гербель. – СПб., 1875. – С.248.

101Пантеон театров. – 1852. – Т.2. – № 4. – Отд. II. – С.5–6.

102Горковенко А.С. Томас Мур // Пантеон театров. – 1852. – Т.2. – № 4. – Отд. II. – С.1.

103Там же. – С. 7.

104Там же. – С.6.

105Гиривенко А.Н. Лирика Томаса Мура в России второй половины XIX века // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. – 1987. – Т.46. – № 3. – С.260 (прим.4).

106РГАЛИ. – Ф.191. – Ед. хр.2760. – Л.2.

107Справочный энциклопедический словарь / Под редакцией А.В.Старчевского. – СПб., 1854. – Т.VIII. – С.295–296. В данной биографической статье имеются значительные фактические ошибки и неточности.

108Томас Мур. Статья первая // Современник. – 1852. – Т.33. – № 5–6. – Отд.6. – С. 108.

109Там же. – С.119.

110Томас Мур. Статья вторая // Современник. – 1852. – Т.33. – № 7–8. – Отд.6. – С.307.

111См.: Tessier T. The Bard of Erin: A study of Thomas Moor’s «Irish melodies» (1808–1834). – Salzburg, 1981; Ford M.—A. Thomas Moore. – New-York, 1967.

112Толки английских журналов с Томасе Муре и его «Записках» // Современник. – 1853. – Т.38. – № 3–4. – Отд.6. – С.219.

113Томас Мур. Статья первая // Современник. – 1853. – Т.39. – № 5–6. – Отд.6. – С.40–41.

114Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). – М., 1982. – С.813 (прим. 281).

115Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 16 т. – М., 1947. – Т.3. – С.744.

116Московские ведомости. – 1853. – 19 марта (№ 34). – С.350.

117 Иллюстрированная газета. – 1865. – 16 сент. (№ 36). – С. 167.

118См., например: Живописный сборник. – 1857. – Т.4. – С.388.

119Линниченко А. Курс истории поэзии для воспитанниц женских институтов и воспитанников гимназий. – Киев, 1860. – С.213.

120Шмидт Ю. Обзор английской литературы ХIХ-го столетия. – СПб., 1864. – С.79.

121Брандес Г. Главные течения литературы девятнадцатого столетия. – М., 1893; Брандес Г. Главные течения в европейской литературе XIX века. – СПб., 1898; Брандес Г. Собрание сочинений: В 20 т. – СПб., [1907]. – Т.VIII.

122Здесь и далее цитируется по изд. 1893 г. (перевод В.Неведомского). – С.177.

123Там же. – С.197.

124Там же. – С. 197–198.

125Имеется в виду одно из произведений цикла «Ирландские мелодии» Т.Мура «She is far from the land».

126Брандес Г. Главные течения литературы девятнадцатого столетия. – М., 1893. – С. 198.

127Цебрикова М.К. Романтизм в Англии (по Брандесу) // Русское богатство. – 1887. – № 11. – С. 107–139.

Глава вторая. Традиции творчества Томаса Мура в русской литературе 1820–1830-х гг

§ 1. Творчество Томаса Мура в русской поэзии 1820–1830-х гг

1См.: Нечто о Томасе Муре // Благонамеренный. – 1822. – Ч.19. – № 28. – С. 41–60.

2Ковалевский Е. Граф Блудов и его время. – СПб., 1871. – С.236.

3Цит. письмо С.И.Муравьева-Апостола к m-lle Gugenet (Гюжне), датированное 28 ноября 1825 г.; см.: Сыроечковский Б. Два письма С.И.Муравьева-Апостола // Красный архив. – 1928. – Т.5. – С.223.

4См.: Воспоминания Бестужевых / Ред., статья и комментарии М.К.Азадовского. – М.—Л., 1951. – С.28–29.

5Байрон и Томас Мур (соч. Карла Нодье) // Литературная газета. – 1831. – № 27. – С. 220.

6Атрибуцию примечания О.М.Сомову см.: Блинова Е.М. «Литературная газета» А.А.Дельвига и А.С.Пушкина. 1830–1831: Указатель содержания. – М., 1966. – С.199. – № 721.

7Байрон и Томас Мур (соч. Карла Нодье) // Литературная газета. – 1831. – № 27. – С.219. Данная статья была републикована в «Литературных листках» – прибавлении к «Одесскому вестнику» – в 1833 г. (№ 16. – С. 129–130).

8Вольф Д.О. Чтения о новейшей изящной словесности. – М., 1835. – Чтение осьмое. – С.162.

9 Там же.

10Об этом см.: Веселовский Ю.А. Грибоедов и западноевропейские литературы // Литературный вестник. – 1904. – Т.VII. – Кн.4. – С.75–76.

11Грибоедов А.С. Сочинения. – М., 1953. – С.342.

12В комментариях Вл. Орлова к «Сочинениям» А.С.Грибоедова (М., 1953) ошибочно указано, что примечание Н.И.Греча составлено, «вероятно, при участии Грибоедова» (с.682), тогда как на самом деле это примечание заимствовано из пояснений В.А.Жуковского к его переводу второй вставной поэмы «Лалла Рук» «Рай и пери».

13Кюхельбекер В.К. [Собрание сочинений: В 2 т.]. – Т.1. Лирика и поэмы. – Л., 1939. – С.XXVII.

14Кюхельбекер В.К. Избранные произведения: В 2 т. – М.—Л., 1967. – Т.1. – С.170.

15Там же. – С.222. Под поэмой, «о которой упоминает Булгарин», подразумевается незавершенная трагедия А.С.Грибоедова «Грузинская ночь»; см.: Муравьева О.С. Замысел А.С.Грибоедова: трагедия «Грузинская ночь» // А.С.Грибоедов: Материалы к биографии: Сборник научных трудов. – Л., 1989. – С.275.

16Кюхельбекер В.К. [Собрание сочинений: В 2 т]. – Т.1. Лирика и поэмы. – Л., 1939. – С.461.

17Новые материалы о Грибоедове // Заря Востока ('Тбилиси). – 1949. – 7 авг. (№ 154).

18Грибоедов А.С. Сочинения. – М., 1953. – С.350.

19Там же. – С.351.

20Об этом издании см.: Эберман А. Арабы и персы в русской литературе // Восток. – М., 1923. – Кн. III. – С.113.

21Проблемы ориентализма в английской литературе конца XVIII – начала XIX в. раскрыты в кн.: Delattre F. L’Orientalisme dans la literature anglaise // Delattre F. De Byron á Fr. Thompson. – Paris, 1913; Osborne E., Meester M. Oriental influences in the English literature of the nineteenth century. – Heidelberg, 1915.

22Пародия 1829 г. «Пиитическая игрушка, отысканная в сундуках покойного дедушки классицизма. Изданная Н.М.» цитируется по кн.: Русская стихотворная пародия. – Л., 1960. – С.175.

23Шевырев С.П. История поэзии. – М., 1835. – С.63.

24Московский вестник. – 1827. – Ч. IV. – № 15. – С.277–278.

25См.: Литературное наследство. – Т.4–6. [Гете]. – М., 1932. – С.663–666.

26Об этой статье см.: Мешкова И.В. Творчество В.Гюго. – Кн.1. 1815–1824. – Саратов, 1971. – С.166. Оригинал статьи опубликован: Conservateur Littteraire. – 1820. – Т. II. – Juin. – P.253–261.

27Нечто о Томасе Муре // Благонамеренный. – 1822. – Ч.19. – № 28. – С.42.

28Вестник Европы. – 1830. – № 11 (Июнь). – С.226.

29Там же.

30Сомов О.М. О романтической поэзии // Соревнователь просвещения и благотворения. – 1823. – Ч.23. – № 8. – С. 166.

31Там же. – С.167. В 1823 г. трактат увидел свет в Санкт-Петербурге отдельным изданием – «О романтической поэзии. Опыт в трех статьях». Современные переиздания трактата О.М.Сомова см. в кн.: Русские эстетические трактаты первой трети Х1Х века: В 2 т. – М., 1974. – Т.2; Литературно-критические работы декабристов. – М., 1977.

32О влиянии этих и других писателей на раннего Гоголя см.: Stender-Persen A.Gogol und die deutsche Romantic // Euphorion – 1922. – Bd.24.—S.620; Гиппиус В.В. Гоголь. —Л., 1924. – С.39.

33Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 7 т. – М., 1976. – Т.1. – С.232.

34Вероятно, составной частью «Ганца Кюхельгартена» являлось и стихотворение Н.В.Гоголя «Италия», анонимно опубликованное в 1829 г. в№ 12 журнала «Сын отечества и Северный архив» (с.301–302), вышедшем в свет 23 марта. Предположение об этом было впервые высказано в 1896 г. И.Н.Ждановым и аргументировано позднейшими исследователями (см., например: Гиппиус В.В. Творческий путь Гоголя // Гиппиус В.В. От Пушкина до Блока. – Л., 1966. – С.59).

35Котляревский Н.А. Николай Васильевич Гоголь. – 3-е изд. – СПб., 1911. – С.14.

36Гиппиус В.В. Гоголь. – Л., 1924. – С. 18.

37Гиппиус В.В. Творческий путь Гоголя // Гиппиус В.В. От Пушкина до Блока. – Л., 1966. – С.59.

38Храпченко М.Б. Творчество Гоголя. – 2-е изд. – М., 1956. – С.87.

39Adams V. Gogol’s Erstlingswerk «Hans Küchelgarten» im Lichte seines Natur und Welterlebnis // Zeitschrift für slavische Philologie. – 1931. – Bd.8. – H. 3–4. – S.333.

40Гоголь Н.B. Полное собрание сочинений: В 14 т. – Л., 1940. – Т.10. – С.115.

41Дашкевич Н.П. Статьи по новой русской литературе. – Пг., 1914. – С.555.

42Алексеев М.П. К источникам идиллии Гоголя «Ганц Кюхельгартен» // Проблемы поэтики и истории литературы. – Саранск, 1973. – С.172–183.

43Алексеев М.П. Гоголь и Т.Мур // Алексеев М.П. Сравнительное литературоведение. – Л.: Наука, 1983. – С.341–350.

44См. об этом: Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: В 14 т. – М., 1937. – Т.1. – С.494–495.

45Иофанов Д.М. Н.В.Гоголь. Детские и юношеские годы. – Киев, 1951. – С.181–183.

46Попытки атрибуции перевода «Света гарема» до настоящего времени не получили логического завершения. Предположительно, в качестве переводчика Томаса Мура в данном случае выступал О.М.Сомов, о чем будет сказано в дальнейшем.

47Свет гарема (из Томаса Мура) // Сын отечества. – 1827. – № 5. – С.27–28.

48Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 7 т. – М., 1976. – Т.1. – С.163–164.

49Там же. – С.220.

50Цитаты из прозаического перевода «Света гарема» даются по: Сын отечества. – 1827. – № 5. – С. 42, 55, 57, 46.

51Гоголь Н.В. Собрание сочинений: В 7 т. – М., 1976. – Т.1. – С.220.

52Цитаты из прозаического перевода «Света гарема» даются по: Сын отечества. – 1827. – № 5. – С.56, 42, 53–54, 51.

53Алексеев М.П. Гоголь и Т.Мур // Алексеев М.П. Сравнительное литературоведение. – Л.: Наука, 1983. – С.349.

54На бумаге с водяным знаком 1822 г. в Пушкинском доме сохранилось начало незавершенной поэмы В.К.Кюхельбекера об А.С.Грибоедове. Замысел поэмы, насыщенной густым восточным колоритом, возник под впечатлением от прочтения несохранившейся поэмы А.С.Грибоедова «Странник» (или «Путник»), которая, в свою очередь, создавалась под непосредственным влиянием «Лалла Рук» Томаса Мура. Начало поэмы Кюхельбекера представляет собой рассказ о Грибоедове некоего ученого Абаза, по предположению Н.В.Королевой – азербайджанского поэта и историка, знатока культур Востока Аббаса-Кули-Ага Бакиханова (см.: Королева Н.В. Примечания // Кюхельбекер В.К. Избранные произведения: В 2 т. – М.—Л., 1967. – Т.1. – С.657). Первую публикацию начала незавершенной поэмы Кюхельбекера о Грибоедове осуществил в 1939 г. Ю.Н.Тынянов; см.: Грибоедов А.С. [Собрание сочинений: В 2 т.]. Т.1. Лирика и поэмы. – Л., 1939. – С.237–239.

55См.: Литературное наследство. – Т.59. Кн.1. – М., 1959. – С.407, 459, 726. 56Цит. по: Королева Н.В. Примечания // Кюхельбекер В.К. Избранные произведения: В 2 т. – М.—Л., 1967. – Т.1. – С.657.

57Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина ХIX века). – М., 1982. – С. 696.

58Кюхельбекер В.К. Избранные произведения: В 2 т. – М.—Л., 1967. – Т.1. – С.495.

59Там же. – С.495, 504.

60Там же. – С.502, 504.

61Свет гарема (из Томаса Мура) // Сын отечества. – 1827. – № 5. – С.54.

62Там же. – С.48–49.

63Moore T. Poetical works. – Paris, 1829. – P.55.

64См.: Горбунова Л.Г. Творчество В.К.Кюхельбекера. Проблемы фантастики и мифологии. – Саратов, 1991; Она же. Мифологическая образность в поэме В.К.Кюхельбекера «Зоровавель» // Филология. – Саратов, 1998. – Вып.2. О восточных мотивах в произведениях В.К.Кюхельбекера также писала Н.Н.Холмухамедова; см.: Холмухамедова Н.Н. Восток в 30-х гг. Х1Хв. (В.Кюхельбекер и М.Лермонтов) // Известия Академии наук. Серия языка и литературы. – 1985. – № 1.

65Полежаев А.И. Сочинения. – М., 1955. – С.162. В виду нарицательного использования А.И.Полежаевым данной лексемы, она учтена в разделе «Обычные слова» алфавитно-частотного словаря языка А.И.Полежаева. См.: Васильев Н.Л. Словарь языка А.И.Полежаева. – Саранск, 2001. – С.47.

66См.: Телескоп. – 1831. – Ч.1. – № 3. – С.326–327. Стихотворение републиковано в кн.: Хомяков А.С. Стихотворения и драмы / Под ред. Б.Ф.Егорова. – Л., 1969. – С.69–70.

67Альциона: Альманах на 1832 год. – СПб., 1832. – С.96.

68Московский вестник. – 1827. – Ч.III. – № 9. – С.9–10.

69Одоевский A.И. Полное собрание стихотворений и писем. – М.—Л., 1934. – С.233. В той же книге в комментариях, составленных И.А.Кубасовым, сравнение реки с невестой в стихотворении A.И.Одоевского «Река Усьма» трактуется в традиции с более ранней второй вставной поэмой «Лалла Рук» «Рай и пери» Томаса Мура и знаменитым переводом В.А.Жуковского «Пери и ангел» (см.: Там же. – С.404).

70Новости литературы. – 1823. – № 42. – С.46.

71Впервые опубликовано в 1836 г. в отдельном издании «Стихотворений» В.Г.Теплякова в двух частях; цит. по: Поэты 1820–1830-х годов: В 2 т. – Л., 1972. – Т.1. – С.641. О внимательном чтении В.Г.Тепляковым третьей вставной поэмы «Лалла Рук» «Огнепоклонники» ('"Обожатели огня") свидетельствует стихотворение «Кавказ» (1828), к стиху которого"…их бурной керны глас" русский поэт сделал такое примечание: «Керна – род военной трубы; она была в большом употреблении в войсках Тамерлановых: говорят, что звук ее действительно ужасен и слышен в расстоянии многих миль (Ричардсон. – См. также поэму „Огнепоклонники“ Т.Мура)» (Там же. – С.608). Определенную близость Муру можно усматривать в стихах из «Кавказа» «Ты видел, как на мир тот ураган могучий // Своих несметных сил мчал громовые тучи» (Там же. – С.606), однако это парафраза строк из начальных строф «Дива и пери» А.И.Подолинского. Сохранилось письмо В.Г.Теплякова брату от 20 июня 1828 г., содержащее просьбу прислать эту поэму А.И.Подолинского (см.: Русская старина. – 1896. – № 2. – C.435).

72Сушков Д. Стихотворения. – СПб., 1838. – С.188.

73Библиотека для чтения. – 1836. – Т.19. – Отд. I. – С. 98–99.

74Московский наблюдатель. – 1837. – Ч.ХIII. – С.41.

75Зимцерла. Альманах на 1829 год. – М., 1829. – Отд. II. – С.83.

76См.: Майков А.Н. Полное собрание сочинений: В 4 т., 8 кн. – 9-е изд. – СПб.,<1914>. – Т.1. – С.120–121, 124.

77Первую публикацию см.: Искра. – 1867. – № 6. – С.73–77. Впоследствии стихотворение неоднократно включалось в авторские сборники поэта, см.: Пальмин Л.И. Сны наяву. – М., 1878. – С. 353–360; Пальмин Л.И. Собрание стихотворений. – М., 1881. – С.353–360. Совпадение страниц в двух изданиях объясняется тем, что «Собрание стихотворений» по сути явилось переизданием «Снов наяву» с добавлением отдельных текстов (16 стихотворений).

78Свет гарема (из Томаса Мура) // Сын отечества. – 1827. – № 5. – С.35.

79См.: Подолинский А.И. Сочинения: В 2 ч. – СПб., 1860. – Ч.1. – С.1. Поэма «Див и пери» выходила отдельным изданием в Санкт-Петербурге в 1827 г., а также публиковалась в кн.: Козлов И.И., Подолинский А.И. Стихотворения / Вступ. ст., ред. и прим. Ц.С.Вольпе и Е.Н.Купреяновой. – Л., 1936.

80Там же.

81Московский телеграф. – 1827. – № 21. – Отд. III. – С.82.

82Дневники В.А.Жуковского / С прим. И.А.Бычкова. – СПб., 1903. – С.352.

83Северная пчела. – 1837. – 6 июля. – С.589–592.

84Библиотека для чтения. – 1837. – № 5. – С.41.

85Литературные прибавления к «Русскому инвалиду». – 1838. – 2 апр. – С.270–276.

86Киселев-Сергенин B.C. А.И.Подолинский // Поэты 1820–1830-х годов: В 2 т. – Л., 1972. – Т.2. – С.283, 284.

87О поэзии А.И.Подолинского // Русская старина. – 1885. – № 1. – С.82. В указанном номере «Русской старины» помещено целое собрание неопубликованных стихотворений на тот момент еще живого А.И.Подолинского (1806–1886).

88Памяти декабристов: В 2 вып. – Л., 1926. – Вып. II. – С.201.

89Бестужев-Марлинский А.А. Полное собрание сочинений: В 12 ч. – СПб., 1838. – Ч.3. – С.196.

90Там же. – СПб., 1838. – Ч.7 – С.117.

91Freiligrath F. Gesammelte Dichtungen. – Stuttgart, 1877. – Bd.3. – S.122–124.

92Об этом см.: Ильинская Н.Г. Роман И.И.Лажечникова «Ледяной дом» // Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института им. А.И.Герцена. – Л., 1958. – Т. 184. – Вып. 6. – С. 76; Литвинова Г.С. Роман И.И.Лажечникова «Ледяной дом» и его место в истории литературы // Ученые записки Московского государственного педагогического института им. В.П.Потемкина. – М., 1960. – Т.107. – С. 150–151.

93Лажечников И.И. Ледяной дом. – М., 1988. – С. 173.

94Полевой Н.А. Аббадонна. – М., 1834. – Ч.3. – С.32–33.

95Там же. – С.39.

96А.О. [Озерский А.Д.] Элоа. Индийская легенда. – СПб., 1839. – С.1. Ранее это произведение было опубликовано в журнале «Сын отечества» (1838. – Т. 5. – Отд.1. – С.7–14).

97Библиотека для чтения. – 1839. – Т.ХХХIII. – Отд. VI. – С.19–21.

98Жукова М.С. Повести: В 2 т. – СПб., 1840. – Т.II. – С.58.

99Ган Е.А. Полное собрание сочинений: В 6 т. – СПб., 1905. – Т.2. – С.140.

100Там же. – Т.3. – С.291.

101Фан-Дим Ф. [Кологривова Е.В.] Два призрака: Роман: В 4 т. – СПб., 1842. – Т.2. – С.21–22.

102Там же. – С.22.

103Бутурлин М.Д. Записки // Русский архив. – 1897. – № 7. – 351–352.

104Нечто о Томасе Муре// Благонамеренный. – 1822. – Ч.19. – № 28. – С.52.

105ИРЛИ. – Ф.210. – Ф.10. – Л. 29–30. См.: Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). – М., 1982. – С. 710–711.

106Цит. по: Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи XVIII век – первая половина XIX века). – М., 1982. – С.711.

107Там же.

108Литературныелистки. – 1823. – № 5. – С.61.

109Альбом северных муз. Альманах на 1828 год, изданный А.И. <А.А.Ивановским>. – СПб., 1828. – С. 189.

110Маркевич Н.А. Украинские мелодии // Московский телеграф. – 1829. – Ч.27. – С.295–306; Он же. Украинские мелодии. – М., 1831.

111См.: Маркевич Н.А. Стихотворения. – М., 1829. Сборник включает 23 оригинальных элегии Н.А.Маркевича и выполненные им 11 переводов из «Еврейских мелодий» Дж.—Г.Байрона.

112Маркевич Н.А. Украинские мелодии. – М., 1831. – C.I–II.

113Там же. – С.III.

114Вестник Европы. – 1827. – № 20. – С.284. Согласно оценке «Северной пчелы», в книге И.П.Бороздны «Опыты в стихах» (М., 1828) «половина произведений заимствована или переведена, вт.ч. из Томаса Мура» (Северная пчела. – 1828. – 31 марта (№ 39). – С.<1>).

§ 2. Традиции творчества Томаса Мура в произведениях А.С.Пушкина

1А.С.Пушкин имеет в виду роман английского писателя ХVIII в. Л.Стерна «Тристрам Шенди». Цит. по: Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. – М., 1962. – Т.9. – С.36. Далее цитаты по этому изданию даются в тексте посредством указания номера тома и страницы.

2Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С.Пушкина. – СПб., 1910. – С.217.

3Первый прозаический французский перевод «Лалла Рук» был осуществлен в 1820 г. Амедеем Пишо. См.: Lalla Roukh ou la Princesse Mogole. Histoire orientale par Thomas Moore, par le traducteur des oeuvres de Lord Byron. – Pontieu, 1820. – 2 vols. Подробнее об этом переводе см.: Bisson L. A. Amedée Pichot. A Romantic Prometheus. – Oxford, 1957. – P.109, 132.

4См.: Дельвиг А.А. Сочинения. – Л., 1986. – C.226.

5Литературное наследство. Т.16–18. А.С.Пушкин / Под ред. И.С.Зильберштейна и И.В.Сергиевского: Репринтное издание. – М., 1999. – С.703.

6Московский вестник. – 1828. – Ч.10. – С.57–58.

7Литературное наследство. Т.16–18. А.С.Пушкин / Под ред. И.С.Зильберштейна и И.В.Сергиевского: Репринтное издание. – М., 1999. – С.750.

8Отечественные записки. – 1855. – Т.100. – № 6. – Отд. III. – С.61.

9См.: Яковлев Н.В. Последний литературный собеседник Пушкина // Пушкин и его современники. – СПб., 1917. – Вып. XXVIII. – С.20–25.

10См.: Яковлев Н.В. Из разысканий о литературных источниках в творчестве Пушкина // Пушкин в мировой литературе. – Л., 1926. – С.140–144.

11См.: Модзалевский Б.Л. Поездка в село Тригорское в 1902 г. Приложение I: Каталог библиотеки села Тригорского // Пушкин и его современники. – СПб., 1903. – Вып.1. – С.19–20.

12Мальцева Т. Пушкин – читатель Тригорской библиотеки // Пушкинский сборник. – Псков, 1962. – С.41–42.

13ИРЛИ. – Ф.244. – Оп.1. – Ед. хр.211.

14В английском подлиннике в альбоме Анны Н. Вульф представлены две «ирландские мелодии» (под названиями «From Irish Melodies» и «Now sweetly could I lay my head»). В переводе П.А.Вяземского в альбом вписано стихотворение Мура «Когда мне светятся глаза, зерцало счастья…», в переводе М.П.Вронченко – стихотворения «Мне дорог час, когда бледнеет пламень дня…», «Может в зеркале вод отразиться луна…», «Лети мой корабль пернатой стрелой…», «Умолчим его имя…» и др.

15Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С.Пушкина. – СПб., 1910. – С.153.

16См.: Рукою Пушкина. – М., 1935. – С.606.

17Модзалевский Б.Л. Библиотека А.С.Пушкина. – СПб., 1910. – С.294.

18См.: The Poetical Works of Thomas Moore, Including His Melodies, Ballads, etc. Complete in one volume. – Paris, 1829. – P.136–156, 180–186.

19Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 19 т. – М., 1999. – Т.6. – С.528.

20Образ пери оставался знаковым для творчества А.И.Подолинского и позднее, в 1830-е гг., когда увидела свет его поэма «Смерть пери» (СПб., 1837). И хотя «мысль к этой поэме», по признанию самого А.И.Подолинского, подала «Смерть ангела» Ж.—П.Рихтера (см.: О поэзии А.И.Подолинского // Русская старина. – 1885. – № 1. – С.82), однако симптоматичной можно признать саму трансформацию образа ангела в образ пери.

21См.: Жаткин Д.Н. Поэзия А.А.Дельвига и историко-литературные традиции. – М., 2005. – С. 101.

22Дельвиг А.А. Полное собрание стихотворений. – М., 1959. – С.155–156.

23См.: Дневники В.А.Жуковского / Примечания И.А.Бычкова. – СПб., 1903. – С.102.

24Жуковский В.А. Стихотворения. – Л., 1956. – С.250.

25См.: Рукою Пушкина. – М., 1935. – С.490–492.

26См.: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 19 т. – М., 1999. – Т.6. – С.637.

27Черняев Н.И. Послание «КА.П.Керн» Пушкина и «Лалла Рук» Жуковского // Черняев H.И. Критические статьи и заметки о Пушкине. – Харьков, 1900. – С.54.

28Белецкий А.И. Из наблюдений над стихотворными текстами А.С.Пушкина. I. Стихотворение «Я помню чудное мгновенье» // Белецкий А.И. Избранные труды по теории литературы. – М., 1964. – С.390–391.

29Жуковский В.А. Эстетика и критика. – М., 1985. – С.311.

30Жуковский В.А. Стихотворения. – Л., 1956. – С.302.

31Галюн И.П. К вопросу о литературных влияниях в поэзии В.А.Жуковского. – Киев, 1916. – С.20–23.

32О том, что мотив краткости поэтического вдохновения был типичен для русской литературы первой половины ХIХ века (в частности, для творчества А.А.Дельвига, М.Ю.Лермонтова, В.Ф.Одоевского и др.), см.: Жаткин Д.Н. Поэзия А.А.Дельвига и историко-литературные традиции. – М., 2005. – С. 122–123.

33Мур Т. Лалла Рук: Восточная повесть / Перевод с англ. – М., 1830. – С.28.

34Подробнее см.: Лернер Н.О. Пушкинологические этюды // Звенья. – М., 1935. – Т.V. – С.110–111; Виноградов В.В. Стиль Пушкина. – М., 1941. – С.383–384; Томашевский Б.В. Пушкин. – М.—Л., 1956. – Кн.1. – С.506; Нольман М. Пушкин и Саади // Русская литература. – 1956. – № 1. – С.133–134.

35Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). – М.: Наука, 1982. – С.691. М.П.Алексеев называет и произведения современников Пушкина, испытавшие влияние приводимого Муром высказывания Саади, – повесть А.А.Бестужева-Марлинского «Фрегат Надежда» («Одних уж нет, другие странствуют далече! – со вздохом думал Правдин»), «Письмо из Турции» В.Г.Теплякова ("…воскликнул я: «Многие, подобно мне, видели сей фонтан, но иных уж нет, другие странствуют далече»).

36См.: Яковлев Н.В. Об источниках «Пира во время чумы» // Пушкинский сборник памяти С.А.Венгерова. – М.—Пг., 1923. – С.113–114.

37Moor T. The poetical works. – L. – N.Y., 1910. – P.137.

38Батюшков К.Н. Стихотворения. – М., 1988. – С.182.

39Там же. – C.125.

40Там же. – С.57.

41См. стихотворение А.А.Дельвига «Роза» (1822 или 1823): «Вдруг зарумянится красная девица, // Вспыхнет младая как роза цветок» (Дельвиг А.А., Кюхельбекер В.К. Избранное. – М., 1987. – С.115).

42См. «Октавы из „Бешеного Роланда“ (Из Ариосто)» (1822) П.А.Катенина: «Красавица, как роза молодая» (Катенин П.А. Избранные произведения. – М.—Л., 1965. – С.128).

43См. послание Н.М.Языкова «А.А.Елагину» (1841): «Восторжен, выше всякой прозы, // Гулял у вас – и девы-розы // Любили хмель мой, слава им!» (Языков Н.М. Полное собрание стихотворений. – М.—Л., 1964. – С.371).

44См. примечание 18.

45Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). – М.: Наука, 1982. – С.701.

46Edinburgh Review. – 1817. – V.XXVIII. – P.302–335.

47О том, что «Эдинбургское обозрение» находилось в поле зрения Пушкина, может свидетельствовать наличие в его домашней библиотеке шести томов извлечений из этого издания (Selections from the Edinburgh Review. – Paris, 1835–1836. – V.1–6), учтенных Б.Л.Модзалевским. См.: Модзалевский Б.Л. Библиотека Пушкина. – СПб., 1910. – С.154.

48Станкевич Н.В. Переписка. – М., 1914. – С.472. 49Сын отечества. – 1824. – №XXI. – С.40–41. 50Там же. – №XXII. – С.95. 51Там же. – №XXIV. – С.188. 52РНБ. – Ф.539. – Оп.1. – № 26. – Л.154. Отзвуки этой позиции слышны у

В.Ф.Одоевского в "Русских ночах" в реплике Ростислава, говорящего о "вероломном друге", который "в угоду обществу, предает позору память великого человека" (Одоевский В.Ф. Русские ночи. – Л., 1975. – С.31).

53Литературная газета. – 1830. – № 14. – С.110.

54См. об этом: Маслов В.И. Начальный период байронизма в России. – Киев, 1915. – С.61.

55Информацию об издании 1830 г., опубликованном Т.Муром в Лондоне, см.: Литературная газета. – 1830. – № 9. – С.74; Вестник Европы. – 1830. – № 3. – С.254. Переводчиком заметки в «Литературной газете», взятой из «Tygodnik Petersburski», был В.И.Любич-Романович (см.: «Литературная газета» А.С.Пушкина и А.А.Дельвига. 1830 год (№ 1–13). – М., 1988. – С.134, 244).

56См.: Козмин Н.К. Пушкин о Байроне // Пушкин в мировой литературе. – Л., 1926. – С.110–111; Пушкин в письмах П.А.Вяземского к жене // Литературное наследство. Т.16–18 / Под ред. И.С.Зильберштейна и И.В.Сергиевского: Репринтное издание. – М., 1999. – С.806.

57Memoires de Lord Byron, publies par Th.Moore, traduits de l'anglais par M-me Louise Sw.Belloc. – Paris, 1830. «Литературная газета» пометила в №№ 13 и 14 за 1830 г. пространную рецензию на это издание, предположительно написанную В.И.Любичем-Романовичем (см.: «Литературная газета» А.С.Пушкина и А.А.Дельвига. 1830 год (№ 1–13). – М., 1988. – С.187–189, 253). Другой отклик на издание, подготовленное Луизой Беллок, опубликовала выходившая в Петербурге французская газета «Le Furet» (1830. – № 16. – С.63).

58ИРЛИ. – Ф.309. – № 308. – Л.38. Цит. по: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.252.

59ИРЛИ. – Ф.309. – № 367. Цит. по: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.255, 257.

60О стихотворении «К морю», истории его создания, распространения в списках и публикации см.: Цявловская Т.Г. Автограф стихотворения «К морю»// Пушкин. Исследования и материалы. – М.—Л., 1956. – Т.1. – С.192. Строфы о Наполеоне и Байроне, написанные Пушкиным, в отличие от основного текста стихотворения «К морю», не в Одессе, а позднее, в Михайловском, подробно рассмотрены в статье Н.В.Измайлова (см.: Измайлов Н.В. Строфы о Наполеоне и Байроне в стихотворении «К морю» // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. – Л., 1941. – Вып.6. – С.21–29). Под названием «К морю» при жизни Пушкина также печаталась его элегия «Погасло дневное светило…», написанная в 1820 г. (см.: Синявский Н., Цявловский М. Пушкин в печати. 1814–1837. – М., 1938. – С.91, 106), также имеющая переклички с творчеством Байрона. О значении образа моря для поэзии Байрона см.: Клименко Е.И. Иносказательный смысл «моря» в поэзии Байрона// Вестник Ленинградского государственного университета. Серия литературы и языка. – 1963. – № 8. – Вып.2. – С.164–168.

61См.: Московский телеграф. – 1825. – № 1. – С.39.

62ИРЛИ. – Ф.309. – № 308. – Л.42. Цит. по: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.264.

63Оригинал и перевод этого письма, хранящегося в архиве братьев Тургеневых в ИРЛИ, приведены в ст.: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.– Л., 1963. – С.268–270.

64О специфике восприятия образа Мазепы Байроном и другими западноевропейскими писателями см.: Дементьева Н.Г. Мифологема Мазепы в западноевропейской литературе: Дис. … канд. филол. наук. – М., 2002.

65По указанию Н.Синявского и М.Цявловского, «Полтава» вышла отдельной книгой 27–28 марта 1829 г. (см.: Синявский Н., Цявловский М. Пушкин в печати. 1814–1837. – М., 1938. – С.60–61), однако С.Т. Аксаков уже 26 марта 1829 г. сообщал в письме С.П.Шевыреву: «Вчера получили поэму Пушкина!» (см.: Русский архив. – 1878. – № 5. – С.50).

§ 3. Традиции творчества Томаса Мура в произведениях М.Ю.Лермонтова

1Шан-Гирей А.П. М.Ю.Лермонтов // М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников. – М., 1964. – С.37.

2Межевич B.C.<Из статьи о стихотворениях Лермонтова> // М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников. – М., 1964. – С.85.

3См.: В.М. <Межевич В.С.> Колосья. Сноп первый. – СПб., 1842. – С. 30–31.

4Сведения о М.М.Иваненко см.: Майский Ф.Ф. Новые материалы к биографии Лермонтова // Жизнь и творчество М.Ю.Лермонтова. – Сб.1. Исследования и материалы. – М., 1941. – С.639; Майский Ф.Ф. Юность Лермонтова (Новые материалы о пребывании Лермонтова в Благородном пансионе) // Труды Воронежского государственного университета. – 1947. – Т.ХIV. – Вып.2. – С.242–243.

5Речь, подготовленная М.М.Иваненко в 1828/1829 учебном году в шестом классе, где обучался и Лермонтов, опубликована в кн.: Речи и статьи, произнесенные в торжественном собрании университетского Благородного пансиона по случаю выпуска воспитанников, окончивших курс учения, 1830 года, марта 29 дня. При сем отчет Пансиона за 1829 год. – М., 1830. – С. 37–42.

6Межевич B.C. <Из статьи о стихотворениях Лермонтова> // М.Ю.Лермонтов в воспоминаниях современников. – М., 1964. – С.85.

7Русский архив. – 1888. – № 7. – С.501.

8Об исследователях, сопоставлявших «The evening Gun» Мура и «Ты помнишь ли, как мы с тобою…» Лермонтова, см.: Мануйлов В.А. Заметки о двух стихотворениях // Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института им. А.И.Герцена. – 1948. – Т.67. – С.83. О переводе Лермонтова также см.: Бродский Н.Л. Лермонтов. Биография. – Т.1. 1814–1832. – М., 1945. – С.113–114.

9Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: В 4 т. – М., 1975. – Т.1. – С.476. В дальнейшем произведения Лермонтова (за исключением особо оговоренных случаев) цитируются по данному изданию; ссылки даются в тексте статьи в скобках (указываются номер тома арабской цифрой и номер страницы).

10Цит. по: Шувалов С.В. Влияния на творчество Лермонтова русской и европейской поэзии // Венок М.Ю.Лермонтову: Юбилейный сб. – М.—Пг., 1914. – С.314.

11См.: Нечто о Муре // Атеней. – 1829. – Ч.III. – С.495–497. В статье напечатаны прозаические переводы еще двух стихотворений Мура, относящихся к циклу «A Set of Glees», – «Испанской песни» («Say, what shall we dance?») и «Встречи кораблей» (“The Meeting of the Ships”).

12Якубович Л.А. Вечерний выстрел // Якубович Л.А. Стихотворения. – СПб., 1837. – С.97. 13Андроников И.Л. Примечания // Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: В 4 т. – М., 1975. – Т.1. – С.595.

14Гиривенко А.Н. М.Ю.Лермонтов и поэзия Томаса Мура // Изучение творчества М.Ю.Лермонтова в вузе и школе. – Пенза, 1991. – C.113–114.

15Дюшен Э. Поэзия М.Ю.Лермонтова в ее отношении к русской и западноевропейской литературам. – Казань, 1914. – С.119.

16Шувалов С.В. Влияния на творчество Лермонтова русской и европейской поэзии // Венок М.Ю.Лермонтову: Юбилейный сб. – М.– Пг., 1914. – С.313.

17Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. – М., 1994. – Т.2. – Ст.826.

18См.: Колышкевич А. Русские мелодии // Галатея. – 1829. – Ч.6. – N31. – С.305–307. О журнале С.Е.Раича «Галатея» см.: Морозов В.Д. Из истории журнальной критики 20–30-х годов XIX века (журнал С.Е.Раича «Галатея») // Художественное творчество и литературный процесс. – Томск, 1982. – Вып.3. – С.100–112.

19См.: Дельвиг А.А. Полное собрание стихотворений. – Л., 1959. – С.217.

20См.: Жаткин Д.Н. А.А.Дельвиг и историко-литературные традиции. – М., 2005. – С. 178.

21См.: Маркевич Н.А. Украинские мелодии. – М., 1831; Якубович Л.А. <Малороссийские мелодии> // Якубович Л.А. Стихотворения. – СПб., 1837. – С.65–66.

22Маркевич Н.А. Украинские мелодии. – М., 1831. – C.I. Об «Украинских мелодиях» Н.А.Марковича см.: Маслов В.И. Н.А.Маркевич. – Прилуки, 1929. – С.6–17.

23Московский телеграф. – 1829. – № 11. – С.295–296.

24Известна ошибочная попытка Д.Д.Благого объявить А.А.Фета родоначальником поэтического жанра «мелодии» в России. См.: Фет А.А. Вечерние огни / Подготовка текста и комментарии Д.Д.Благого. – М., 1971. – С.584.

25Эйхенбаум Б.М. Примечания // Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений: В 5 т. – М.—Л., 1936. – Т.1. – С.445.

26Вацуро В.Э. Мур// Лермонтовская энциклопедия. – М., 1981. – С.323.

27Кухаренко В.А. Интерпретация текста. – Л., 1979. – С.50.

28Moore T. Poetical works. – Paris, 1829. – P.131.

29Об этом см.: Алексина Л.М. Ирландская народная поэзия и ее роль в национально-освободительном движении XVIII в. // Кельты и кельтские языки. – М., 1974. – С.112–122.

30Вацуро В.Э. «Ирландские мелодии» Томаса Мура в творчестве М.Ю.Лермонтова // Русская литература. – 1965. – № 3. – С. 188.

31Там же. – С. 190–191.

32Подробнее см.: Гиривенко А.Н. Русская рецепция Томаса Мура: Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. – М., 1992. – С.9.

33См.: Вацуро В.Э. Мур// Лермонтовская энциклопедия. – М., 1981. – С.323.

34 Moore T. Poetical works. – Paris, 1829. – P.308.

35 В таком виде вольный перевод был вписан в альбом С.Н.Карамзиной. Цит. по: Модзалевский Б.Л. Из альбомной старины // Русский библиофил. – 1916. – № 6. – С.69. В печатном тексте ст.2–4 читаются иначе: «В надеждах недочет и недочет в друзьях,// Любовь… но вслед за ней, где искру не заронит, – // Иль пепел тлеющий, иль охлажденный прах!».

36Moore T. The poetical works. – L. – N. Y., 1910. – P.418.

37См.: Левин Ю.Д. Из реминисценций английской литературы у М.Ю.Лермонтова // Русская литература. – 1975. – № 2. – С. 206.

38Гиривенко А.Н. М.Ю.Лермонтов и поэзия Томаса Мура // Изучение творчества М.Ю.Лермонтова в вузе и школе. – Пенза, 1991. – С.114.

39Дюшен Э. Поэзия М.Ю.Лермонтова в ее отношении к русской и западноевропейской литературам. – Казань, 1914. – С. 125.

40Статью Н.П.Дашкевича “Мотивы мировой поэзии в творчестве Лермонтова”, написанную и впервые опубликованную в 1893 г., см. в кн.: Дашкевич Н.П. Статьи по новой русской литературе. – Пг., 1914. – С. 411–514. Следует также отметить, что в одном из эпизодов первой части «Лалла Рук» «Покровенный пророк Хорасана» (“The Veiled Prophet of Khorassan”) описано обольщение девушки самозванцем, которого онасочла посланцем небес.

41См.: Дюшен Э. Поэзия М.Ю.Лермонтова в ее отношении к русской и западноевропейской литературам. – Казань, 1914. – С. 125.

42Об этом см.: Родзевич С.И. К вопросу о влиянии Байрона и А. де Виньи наЛермонтова. – Воронеж, 1915. – С. 19.

43Duchesne E. M.I. Lermontov. Sa vie et ses oeuvres. – Paris, 1910. – P.31. Здесь и далее цитаты из «Любви ангелов» Т.Мура даются по тексту русского перевода исследования Э.Дюшена. См.: Дюшен Э. Поэзия М.Ю.Лермонтова в ее отношении к русской и западноевропейской литературам. – Казань, 1914. – С. 120.

44Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина ХIХ века). – М.: Наука, 1982. – С. 704.

45О близости «Любви ангелов» Мура и «мистерии» Байрона «Небо и земля» см.: Dawson E. Byron und Moore. – Leipzig, 1902. – S.63–64. В России тексты, описывающие любовные свидания ангелов с земными девами, вызывали строгое неприятие цензуры. В частности, это коснулось и «мистерии» Байрона, ознакомившись с которой в мае 1829 г. Комитет иностранной цензуры отмечал, что «заметно намерение стихотворца выказать всевышнего несправедливым и жестоким», что предмет повествования – «изображение всеобщего разврата, ожесточения и ропота кичливых злочестивцев, в духе коих выражается сын Ноев – Иафет, имеющий соперником в любви одного из ангелов» (цит. по: Оксман Ю.Г. Борьба с Байроном в Александровскую и Николаевскую эпоху// Начала. – 1922. – № 2. – С. 260).

46См.: Дюшен Э. Поэзия М. Ю.Лермонтова в ее отношении к русской и западноевропейской литературам. – Казань, 1914. – C. 119; Шувалов С. В. Влияния на творчество Лермонтова русской и европейской поэзии// Венок М.Ю.Лермонтову: Юбилейный сб. – М.—Пг., 1914. – С. 312; Родзевич С. И. К вопросу о влиянии Байрона и А. де Виньи на Лермонтова. – Воронеж, 1915. – С. 19.

47Вацуро В.Э. Мур// Лермонтовская энциклопедия. – М., 1981. – С. 323.

48Ср. образ Азраила у Лермонтова и в произведениях А.С.Пушкина – стихотворении «Из Гафиза» (1829) и поэме «Тазит» (1829–1830).

49Цит. по: Андроников И.JI. Примечания // Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: В 4 т. – М., 1976. – Т. 2. – С. 557.

50Гиривенко А.Н. М.Ю.Лермонтов и поэзия Томаса Мура // Изучение творчества М.Ю.Лермонтова в вузе и школе. – Пенза, 1991. —С.114.

51См.: Дьяконова Н.Я. Из наблюдений над журналом Печорина // Русская литература. – 1969. – № 4. – С. 115–125.

52Letters and Journals of Lord Byron with Notices of His Life. By Thomas Moore. – London, 1830. – Vol.1–2. Возможно, Лермонтов читал не подлинник, а французский перевод книги, осуществленный Луизой Беллок: Memoires de Lord Byron, publies par Th. Moore, traduits de l'anglais par M-me Louise Sw.Belloc. – Paris, 1830.

53Об этом см.: Эйхенбаум Б.М. Примечания// Лермонтов М.Ю. Полное собрание сочинений. – Л., 1939. – Т.1. – С.375.

54Фрагменты книги Т.Мура «Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни» (Лондон, 1830) цитируются по переводу на русский язык, имеющемуся в ст.: Глассе А. Лермонтов и Сушкова // М.Ю.Лермонтов: Исследования и материалы. – Л., 1979. – С.80–121. Здесь и далее в скобках указывается страница подготовленного Т.Муром лондонского издания, на которой содержится переведенный А.Глассе английский текст.

55Козлов И.И. Стихотворения. – Л.: Сов. писатель, 1956. – С.141.

56Лермонтов М.Ю. Сочинения: В 6 т. – М.—Л., 1957. – Т.6. – С.386. Далее цитаты записей Лермонтова по этому изданию даются в скобках посредством указания на издание (изд. 1957), номер тома римской цифрой и номер страницы.

57Зверев А.М. Байрон и русская поэзия // Байрон Дж.—Г. Избранная лирика. – М., 1988. – С.29.

58Подробнее см.: Глассе А. Лермонтов и Сушкова // М.Ю.Лермонтов: Исследования и материалы. – Л., 1979. – С.98–100.

Глава третья ПроизведенияТомаса Мура в русских переводах 1820–1830-х гг

§ 1. Томас Мур и его русские переводчики 1820–1830-х гг

1Остафьевский архив кн. Вяземских: В 5 т. / Под ред. и с примечаниями В.И.Саитова. – СПб., 1899. – Т.II. – С.361.

2Переписка А.И.Тургенева с кн. П.А.Вяземским. – Пг., 1921. – Т.1. 1814–1833. – С.76.

3ОС.Н.Карамзиной и ее альбоме см.: Измайлов Н.В. Пушкин и семейство Карамзиных // Пушкин в письмах Карамзиных 1836–1837 годов. – М.—Л., 1960. – С.19–28.

4Ср. печатный вариант стихотворения (см.: Вяземский П.А. Полное собрание сочинений: В 12 т. – СПб., 1880. – Т.4. – С.55) и его альбомный вариант, опубликованный в ст.: Модзалевский Б.Л. Из альбомной старины // Русский библиофил. – 1916. – № 6. – С.69.

5Moore T. Poetical works. – Paris, 1829. – P.309.

6Вяземский П.А. Полное собрание сочинений: В 12 т. – СПб., 1880. – Т.4. – С.55.

7Гиривенко А.Н. Русская рецепция Томаса Мура: Автореферат дис. …кандидата филологических наук. – М., 1992. – С.7. Подробнее см.: Гиривенко А.Н. Перевод в литературном процессе (новое в стихотворении П.А. Вяземского “Слеза”) // Тетради переводчика. 1989. – Вып. 23. – С. 118–121.

8Переписка А.И.Тургенева с кн. П.А.Вяземским. – Пг., 1921. – Т.1. 1814–1833. – С.66, 75.

9Вяземский П.А. Сочинения: В 2 т. – М., 1982. – Т.2. – С.97.

10Там же. – С.127–128.

11Послесловие опубликовано анонимно. Об авторстве П.А.Вяземского со ссылкой на неопубликованное авторитетное свидетельство С.Д.Полторацкого (РГБ Ф.233. К.80. № 10. Л.18) пишет М.И.Гиллельсон. См.: Гиллельсон М.И. П.А.Вяземский. Жизньи творчество. – Л., 1969. – С.162–163.

12Свидание с Байроном в Генуе (Отрывок из путешествия в Италии Ж. – Ж.Кульмана) // Московский телеграф. – 1827. – № 3. – Отд. II. – С.120–121.

13Цит. по ст.: Алексеев М.П. Автографы Байрона в СССР// Литературное наследство. – Т.58. – М., 1952. – С.952.

14См. подробнее: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.271.

15В фельетоне «Слава, нас учили – дым» Н.А.Полевой, сопоставляя произведения русской и зарубежной поэзии, иронично замечает, что «приволье стихов Языкова не даст нам пожалеть о Муровых мелодиях» (Новый живописец. – 1830. – № 12. – С.215).

16ИРЛИ. – Ф.309. – № 367. Цит. по: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.256, 258.

17См.: Русская старина. – 1875. – № 4. – С.747.

18Одоевский А.И. Полное собрание стихотворений и писем. – М., 1934. – С. 137.

19Зыкова Г.В. Одоевский Александр Иванович // Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. – М., 1999. – Т.4. – С.391.

20Одоевский А.И. Полное собрание стихотворений и писем. – М., 1934. – С. 137.

21Лермонтов М.Ю. Собрание сочинений: В 4 т. – М., 1975. – Т.1. – С.61.

22Moore T. Poetical works. – Paris, 1829. – P.296.

23Рукопись стихотворения была обнаружена И.А.Кубасовым и опубликована им в кн.: Кубасов И.А. Декабрист А.И.Одоевский. – Пг., 1922. – С.54.

24Moore T. Poetical works. – Paris, 1829. – P.228.

25См.: Басаргин Н.В. Записки // Девятнадцатый век: Исторический сборник, изданный П.Бартеневым. – М., 1872. – Кн.1. – С. 106–107.

26Снытко Т. Г. Неопубликованные материалы по истории декабристского движения// Вопросы истории. – 1950. – № 12. – С. 127.

27Модзалевский Б.Л. Из альбомной старины // Русский библиофил. – 1916. – № 6. – С.74.

28Там же.

29Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). – М., 1982. – С.725.

30Библиографию работ М.П. Вронченко и литературу о нем см. в кн.: Шостьин Н.А. М.П. Вронченко, военный геодезист и географ. – М., 1956.

31Полевой Кс. А. Записки. – СПб., 1888. – С.274.

32Статья была впервые опубликована в альманахе «Денница» на 1830 г. Цит. по: Киреевский И.В. Полное собрание сочинений: В 2 т. – М., 1911. – T.1. – С.40.

33Заметки Нового поэта о Петербургской жизни // Современник. – 1855. – № 12. – Отд. V. – С.267.

34«Не называйте его!..» / Пер. А.Н.Плещеева // Отечественные записки. – 1875. – № 6. – Отд. I. – С.367; «О, не шепчите над гробом вы имя его дорогое!..» / Пер. Ф.А.Червинского // Вестник Европы. – 1887. – Кн.6. – С.752; «Не вздыхай! Пусть в тени он в объятиях сна…» / Пер. Л.Уманца // Русская мысль. – 1900. – Kн.11. – С.115; «О, не шепчите его имя…» / Пер. М.И.Алигер // Поэзия английского романтизма. – М., 1975. – С.305; «Ты имя его не тревожь…» / Пер. Г.Усовой // Памир. – 1979. – № 5. – С.79.

35Цит. по: Зимцерла. Альманах на 1829 год. – М.: тип. С.Селивановского, 1829. – С.68. В книге М.П.Алексеева «Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века)» (М., 1982) на с.717 при цитации текста стихотворения допущена ошибка во втором стихе – напечатано «сложен» вместо «сложон».

36Д.П.Ознобишин подписывался множеством псевдонимов, среди которых были, в частности, и однобуквенные обозначения – Р., Ч. 37См.: Гиривенко А.Н. Отражение творчества Томаса Мура в русской литературе первой трети ХIХв. // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. – 1984. – Т.43. – № 6. – С.543 (примечание 24).

38<Без подписи>. Юноша-певец // Атеней. – 1828. – № 12. – С.369; Ознобишин <Д. П.> Юноша-певец // Литературные прибавления к «Русскому инвалиду». – 1832. – 28 дек. (№ 104). – С.831.

39Цит. по первой публикации: Ознобишин <Д.П.> Эрин // Сын отечества. – 1827. – Ч.113. – № 9. – С.93.

40Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (ХVIII век – первая половина XIХ века). – М., 1982. – С.719. Впервые полный текст стихотворения опубликован в кн.: Ознобишин Д.П. Стихотворения / Сост., вступ. ст. и примечания Т.М.Гольц. – М., 1992. – С.177.

41См.: Гольц Т.М. Ознобишин Дмитрий Петрович// Русские писатели. 1800–1917: Биографический словарь. – М., 1999. – Т.4. – С.413. Т.М.Гольц также является автором книги o Д.П.Ознобишине «Сердце брата», дважды изданной в Душанбе – в 1964 ив 1991 гг.

42ИРЛИ. – Ф.213. – № 22. – Л.22об.

43Нечто о Томасе Муpe // Благонамеренный. – 1822. – Ч.19. – № 28. – С.45–52.

44Данную публикацию см.: Ирландские мелодии / Перевод Т.Антоновой // Дамский журнал. – 1823. – Ч.II. – № 18. – С.203–205.

45Cм.: Увядшая роза: Ирландская песня / Перевод М.Васильевой // Дамский журнал. – 1823. – Ч.IV. – № 21. – С. 102–103.

46Редкин А. Ирландская мелодия (Подражание Муру) // Сын отечества. – 1828. – Ч.117. – № 1. – С.87–88.

47Редкин А. Ирландская мелодия (из Мура) // Редкин А. Цевница: Стихотворения. – М., 1828. – С. 7–10.

48Гиривенко A.Н. Отражение творчества Томаса Мура в русской литературе первой трети ХIХв. // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. – 1984. – Т.43. – № 6. – С.540.

49Бороздна И.П. Опыты в стихах. – М., 1828. – С.35–36. Стихотворение впервые опубликовано в 1828 г.: Бороздна И.П. Мелодия. Гимн богу (Вольный перевод из «Мелодий» Мура) // Московский телеграф. – 1827. – № 22. – С.37–38.

50Толбин В. В.И.Любич-Романович// Гимназия высших наук и лицей кн. Безбородко. – Изд.2-е. – СПб., 1881. – С.415. В той же книге на с. LVII–LX помещен список трудов В.И.Любича-Романовича, составленный Н.В.Гербелем.

51См.: Стихотворения Василия Романовича. – СПб., 1832. – С.57.

52Об «элегической школе» см.: Вацуро В.Э. Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». – СПб., 1994.

53О том, что в Париже «Эпикуреец» Томаса Мура обсуждался в салоне С.П.Свечиной, свидетельствует А.И.Тургенев в письме своему брату Николаю, датированном 14 января 1828 г.: «Она читала мне свои замечания на роман Moore: „Эпикуреец“<…>Умные замечания» (Письма А.И.Тургенева к Н.И.Тургеневу. – Leipzig, 1872. – С.356).

54Русский зритель. – 1829. – Ч.5. – № 17–20. – С.105–142.

55Эпикуреец. Сочинение Т.Мура / Перевел А.Савицкий. – СПб., 1833.

56Московский телеграф. – 1833. – Ч.52. – № 13. – С.106–116; Северная пчела. – 1833. – № 87. – С.345–348.

57Московский телеграф. – 1833. – Ч.52. – № 13. – С.115, 113.

58Отрывок из поэмы Т.Мура «Любовь ангелов» // Московский телеграф. – 1828. – Ч.23. – № 17. – С.36–49.

59Об этом см.: Исаков С.Г. Журналы «Esthona» (1828–1830) и "Der Refractor (1836–1837) как пропагандисты русской литературы // Труды по русской и славянской филологии. XVIII. Литературоведение. – Тарту, 1971. – С.21. Указанный перевод см.: Bruchstuck aus gedicht, «Diebe der engel» von Thomas Moor (Aus dem Mosk. Telegraphe) / Ubergsetzt von Georg Baron Rosen// Estona. – 1828. – № 8,10; 1829. – № 15.

60Цит. по автобиографии Я.М.Неверова в ст.: Бродский Н.Л. Я.М.Неверов и его автобиография // Вестник воспитания. – 1915. – № 6. – С. 116, 120. Полный текст автобиографии Я.М.Неверова хранится в Государственном историческом музее в Москве (ф.372, оп.1, № 1).

61См.: Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). – М., 1982. – С.675–683.

62Лалла Рук. Восточная повесть Т.Мура / Перевод с английского. – М., 1830.

63Московский телеграф. – 1830. – № 22. – С.365. Говоря о «маленьких страничках», рецензент имел в виду миниатюрный формат данного издания.

64Лалла Рук. Восточная повесть Т.Мура / Перевод с английского. – М., 1830. – С.4.

65Рукопись Л.Ж. «Лалла Рук, или Принцесса Могольская. Восточная повесть Томаса Мура» была обнаружена М.П.Алексеевым в Рукописном отделе Российской государственной библиотеки. Фотокопии отдельных страниц см. в кн.: Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). – М., 1982. – С.687, 689.

66Покровенный пророк Хорасана. Восточное повествование // Венок граций на 1829 год. – М.,<1829>. – С.17–88.

67См., например: Подробное описание Персии и государств Кабула, Сеидстана, Синди, Бальха, Белудшистана, земли Хорассана, также Грузии и персидских провинций, присоединенных к России, с присовокуплением описания похода персиян против России в 1826, 1827 и 1829 гг.: В 3 ч. – М., 1829.

68Покровенный пророк Хорасана. Восточное повествование// Венок граций на 1829 год. – М., <1829>. – С.31.

69П.С. <Свиньин П.П.> Взгляд на периодические издания и альманахи// Отечественные записки. – 1829. – Ч.37. – Март (№ 107). – С. 501–502.

70Об этих журналах и участии в них Ал. А.Григорьева (его мемуары опубликованы в № 11–12 журнала «Время» за 1862 г. ив№ 3, 5 журнала «Эпоха» за 1864 г.) см.: Нечаева B.C. Журнал М.М. иФ.М. Достоевских «Время». 1861–1863. – М., 1972; Нечаева B.С. Журнал М.М. иФ.М.Достоевских «Эпоха». 1864–1865. – М., 1975.

71Григорьев Ал. А. Мои литературные и нравственные скитальчества // Эпоха. – 1864. – № 3. – С.169.

72Рай и пери (сочинение Томаса Мура) / Перевод К.П.Б. // Соревнователь просвещения и благотворения. – 1821. – Ч.XIII. – Кн.1. – С.37–62.

73Базанов В.Г. Ученая республика (Вольное общество любителей российской словесности). – М.—Л., 1964. – С.390.

74<Жуковский В.А.> Весеннее чувство. К портрету Гете // Соревнователь просвещения и благотворения. – 1821. – Ч.XIII. – Кн.1. – С.88–89, 95.

75Обожатели огня. Восточная повесть (из Томаса Мура) / Перевод Н.А.Бестужева // Соревнователь просвещения и благотворения. – 1821. – Ч. ХVI. – С.113–156, 247–297. В том же 1821 г. перевод Н.А.Бестужева вышел в Санкт-Петербурге и отдельным изданием.

76Воспоминания Бестужевых / Ст. и комм. М.К.Азадовского. – М.—Л., 1951. – С.687.

77Базанов В.Г. Ученая республика (Вольное общество любителей российской словесности). – М.—Л., 1964. – С.402.

78Там же. – С.241.

79См. письмо Дж. Байрона Джону Меррею от 15 сентября 1817 г. в кн.: Байрон Дж.—Г. Дневники. Письма. – М., 1963. – С.151.

80Свет гарема (Из Томаса Мура) // Сын отечества. – 1827. – № 5. – С.27–

60. 81Базанов В.Г. Ученая республика (Вольное общество любителей российской словесности). – М.—Л., 1964. – С.425. 82Сомов О.М. О романтической поэзии // Соревнователь просвещения и благотворения. – 1823. – Ч.24. – Кн.2. – С.125.

83Перевод не упоминается и в подробной библиографии произведений О.М.Сомова. См.: Кирилюк З.В. О.Сомов – критик та белетрист Пушкiнскоï епохи. – Киiв, 1965. – С.145–168.

84См. примечание 42.

85Об этом, в частности, см.: Державин Н.А. Забытые поэты. II. Д.П.Ознобишин // Исторический вестник. – 1910. – № 9. – С.860.

86ИРЛИ. – Ф.68. – Оп.1. – Ед. хр.8. – Л.5–18. О творческих интересах М.А.Гамазова см.: Григорьян К.Н. Литературные опыты М.А.Гамазова // Из истории русских литературных отношений XVIII–XX вв. – М.—Л., 1959. – С.361.

87Московский телеграф. – 1828. – Ч.20. – № 6. – С.225.

§ 2. В.А.Жуковский как переводчик произведений Томаса Мура

1См.: Русский архив. – 1866. – Кн.3. – Стб.1650–1651.

2Об этом подробнее см.: Орлов П.А. Поэты-радищевцы // Поэты-радищевцы. – Л., 1979. – С.35.

3Памяти декабристов. – М., 1926. – Вып. II. – С.189. Возможно, восприятие А.А.Бестужевым-Марлинским Мура в качестве современного Анакреона сформировалось под впечатлением известных строк Байрона («Anacreon Moore // To Whom the lyre and laurels habe been given, // With all the trophies of triumphant songs»), взятых эпиграфом к одной из российских статей о Томасе Муре (Благонамеренный. – 1822. – Ч.19. – № 28. – С.41).

4Byron. Letters and Journals/ Ed. Rowland E.Prothero. – London, 1904. – V.VI. – P.294–295.

5Подробнее см.: Десницкий В.А. Западноевропейские антологии и обозрения русской литературы в первые десятилетия ХIХ века // Десницкий В.А. Избранные статьи по русской литературе XVIII–XIX вв. – М.—Л., 1958. – С.200–206.

6Подробнее см.: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.252. М.П.Алексеев обнаружил вышедшее в 1821 г. лондонское издание «Российской антологии» (Specimens of Russian poets/ Translated by John Bowring. – London, 1821) в каталоге книг библиотеки Мура, находящемся в Ирландской Академии.

7Аринштейн Л.М. Жуковский и поэма о 1812 годе Р.Саути // Жуковский и русскаякультура. – Л., 1987. – С.318.

8Письмо цит. по ст.: Барсуков Н.П. А.И.Тургенев в его письмах // Русская старина. – 1881. – № 6. – С.196.

9ИРЛИ. – Ф.309. – № 367. Цит. по: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.745, 746.

10Остафьевский архив кн. Вяземских: В 5 т. / Под ред. и с примечаниями В.И.Саитова. – СПб., 1899. – Т. II. – С.245.

11Переписка A.И.Тургенева с кн. П.А.Вяземским. – Пг., 1921. – Т.1. 1814–1833. – С.31. Впоследствии мысль о «сердечности воображения» В.А.Жуковского стала одной из основополагающих в книге Александра Н. Веселовского "В.А.Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения» (СПб., 1904).

12Данное высказывание Р.—Б.Шеридана приведено в статье Ф.Шаля о Муре, опубликованной в №№ 26, 27 «Revue encyclopédique» за 1821 год. Подробнее см.: Phillips E.M. Philarète Chasles, critique et historien de la litterature anglaise. – Paris, 1933. – P.243.

13Morre T. The Letters Ed.Wifred S.Dowden. – Oxford, 1964. – V.2. – P.724–725.

14Фан-Дим Ф. <Кологривова Е.В.> Голосзародное. – СПб., 1843. – С.225.

15Дневники В.А.Жуковского С прим. И.А.Бычкова. – СПб., 1903. – С.100.

16Там же. 17Жуковский В.А. Стихотворения: В 2 т. – Л., 1939. – Т.1. – С.383–384. Полный текст письма см.: Hofmann M. Le Musée Pouchkine d’Alexandre Onêguine à Paris. – Paris, 1926. – P.153–156.

18В сохранившемся номере рукописного журнала «Лалла Рук» помещен фрагмент «Орлеанской девы» Ф.Шиллера в переводе В.А.Жуковского.

19Бычков И.А. Письма В.А.Жуковского к великой княгине Александре Федоровне из первого его заграничного путешествия в 1821 году // Русская старина. – 1902. – № 5. – С.355.

20О творчестве Г.Спонтини и конкретно о его опере-балете «Нурмагала, или Праздник кашмирских роз» см.: Серов А.Н. Спонтини и его музыка // Пантеон: Журнал литературно-художественный. – 1852. – № 1. – С.62–97. Статья А.Н.Серова подводит итоги композиторской деятельности Г.Спонтини, скончавшегося в 1851 г.

21Памяти В.А.Жуковского и Н.В.Гоголя. – СПб., 1907. – Вып.1. – С.50.

22Об излюбленности данной цитаты из И.—В.Гете у В.А.Жуковского (начиная со стихотворного посвящения к поэме «Двенадцать спящих дев») см.: Веселовский А.Н. В.А.Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». – СПб., 1904. – С.265.

23Памяти В.А.Жуковского и Н.В.Гоголя. – СПб., 1907. – Вып.1. – С.91.

24Жуковский В.А. Стихотворения. – Л., 1956. – С.651. Далее ссылки на это издание даются в тексте (указывается страница).

25Жуковский В.А. Стихотворения: В 2 т. – Л., 1939. – Т.1. – С.383.

26Подробнее о письме см.: Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (ХVIII век – первая половина XIX века). – М., 1982. – С.662.

27Левин Ю.Д. Об исторической эволюции принципов перевода к истории переводческой мысли в России) // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.22. Мысль Ю.Д.Левина наглядно подтверждают слова самого В.А.Жуковского в письме Н.В.Гоголю от 6 (18) февраля 1847 г.: «…У меня почти всё чужое <…> и всё, однако, моё» (цит. по: Веселовский А.Н. В.А.Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». – СПб., 1904. – С.367).

28Плетнев П.А. О жизни и сочинениях В.А.Жуковского // Живописный сборник. – 1853. – Т.3. – С.7.

29Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. – М., 1955. – Т.7. – С.167.

30Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: В 14 т. – М., 1952. – Т.8. – С.377.

31См. об этом: Холмская О.Л. Пушкин и переводческие дискуссии пушкинской поры // Мастерство перевода. – М., 1959. – С.305–367; Владимирский Г.Д. Пушкин-переводчик // Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. – М.– Л., 1939. – Т.4–5. – С.300–330.

32Полевой Н.А. Баллады и повести Жуковского // Московский телеграф. – 1832. – № 20. – С.544.

33См.: Дневники В.А.Жуковского / С прим. И.А.Бычкова. – СПб., 1903. – С.100, 107.

34Пери и ангел / Пер. с английского Ж. // Сын отечества. – 1821. – № 20. – С.243–265.

35Греч Н.И. Записки о моей жизни. – М.—Л., 1930. – С.648.

36Известно, что современница Жуковского С.М.Смирнова, владевшая английским языком, провела построчную сверку английского текста Мура и его русского перевода «Пери и ангел», осуществленного В.А.Жуковским. См.: Дневник А.С.Пушкина. – М., 1923. – С.523.

37Ehrard M. V.A.Joukovski et le préromantisme russe. – Paris, 1938. – P.271.

38Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века). – М., 1982. – С.676.

39Жуковский В.А. Собрание сочинений: В 4 т. – М.—Л., 1959. – Т.2. – С.267. Далее ссылки на это издание даются в тексте (указываются номер тома и страница).

40Лалла Рук. Восточная повесть Т.Мура/ Пер. с английского. – М., 1830. – С.21.

41Рылеев К.Ф. Полное собрание стихотворений. – Л., 1934. – С.89–90.

42См. подробнее: Воспоминания В.Ф.Раевского // Литературное наследство. – М., 1956. – Т.60. – Кн.1. – С.95.

43Цит. по ст.: Холлингсуорт Б. Встречи Томаса Мура с А.И.Тургеневым // Русско-европейские литературные связи. – М.—Л., 1966. – С.402–403.

44Греч Н.И. Путевые письма из Англии, Германии и Франции: В 2 ч. – СПб., 1839. – Ч.II. – С.142–143.

45Первую публикацию стихотворения А.С.Грибоедова «Телешовой» см.: Сын отечества. – 1825. – № 1. – С.106. Впоследствии стихотворение неоднократно переиздавалось.

46Цит. по: Грибоедов А.С. Сочинения. – М., 1953. – С.682. Составитель данной книги Вл. Орлов ошибочно предполагает, что примечание составлено издателем Н.И.Гречем при вероятном участии А.С.Грибоедова.

47О других, более близких к истине истолкованиях слова «пери» см.: Ehrard M. V.A.Joukovski et le préromantisme russe. – Paris, 1938. – P.270–273.

48Московский телеграф. – 1827. – № 21. – Отд. III. – С.83. Рецензия опубликована анонимно; авторство Н.А.Полевого установлено в ст.: Березина В.Г. Н.А.Полевой в «Московском телеграфе» // Ученые записки Ленинградского государственного университета. – Серия филологических наук. Вып.20. – 1954. – № 30. – С.133.

49Московский телеграф. – 1827. – № 21. – Отд. III. – С.82, 89.

50См.: Алексеев М.П. Русско-английские литературные связи (ХVIII век – первая половина ХIХ века). – М., 1982. – С.692.

51Подолинский А.И. Сочинения. – СПб., 1860. – Ч.1. – С.4, 6.

52См.: Дневники В.А.Жуковского/ С прим. И.А.Бычкова. – СПб., 1903. – С.100–102; Жуковский В.А. Стихотворения: В 2 т. – Л., 1939. – Т.1. – С.383–384.

53Янушкевич А.С. Этапы и проблемы творческой эволюции В.А.Жуковского. – Томск, 1985.– C.139.

54Мысль о завесе, закрывающей перед человеком горний мир, также отчетливо выражена Жуковским в драматическом отрывке «Камоэнс» (1839). Е.А.Смирнова, рассматривая вопросы творческой преемственности Жуковского иН.В.Гоголя, проводит параллель между процитированными нами стихами из «Лалла Рук» и таким фрагментом из гоголевского «Портрета»: «И люди, носившие в себе искру божественного познания, жадные одного великого, были безжалостно, бесчеловечно лишены тех святых прекрасных произведений, в которых великое искусство приподняло покров с неба и показало человеку часть исполненного звуков и священных тайн его же внутреннего мира» (Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: В 14 т. – M.—Л., 1950. – Т.3. – С.424). Подробнее об этом см.: Смирнова Е.А. Жуковский и Гоголь (к вопросу о творческой преемственности) // Жуковский и русская культура. – Л., 1987. – С.424.

55Подробнее см.: Меречин И.Е. Н.М.Карамзин и В.А.Жуковский // Романтический метод и романтические тенденции в русской и зарубежной литературе. – Казань, 1975. – С.25–35; Кочеткова Н.Д. Жуковский и Карамзин // Жуковский и русская культура. – Л., 1987. – С.206–207.

56Дневники В.А.Жуковского / С прим. И.А.Бычкова. – СПб., 1903. – С.101–102.

57Жуковский В.А. Стихотворения: В 2 т. – Л., 1939. – Т.1. – С.383–384.

58Там же. – С.384.

59Жуковский В.А. О поэте и современном его значении. Письмо к Н.В.Гоголю // Москвитянин. – 1848. – № 4. – Науки. – С.14–15. Проблема «высокой» силы искусства, соразмерности личности поэта и его творчества оказалась существенной для Жуковского во второй половине 1840-х гг., о чем свидетельствуют его статьи «О меланхолии в жизни и поэзии» (1846; впервые опубл.: Русская беседа. – 1856. – № 1), "Две сцены из «Фауста» (Москвитянин. – 1849. – № 1).

60См.: Рукою Пушкина. – М., 1935. – С.490–492.

61В комментариях к изданиям Жуковского, вышедшим в XIX – начале XX в., «Явление поэзии в виде Лалла Рук» было отнесено к числу оригинальных стихов Жуковского, причем дневниковая запись поэта «перевод моих стихов», сделанная 17 февраля 1821 г., воспринималась как туманный намек на существование некоего перевода «Явления поэзии в виде Лалла Рук» на один из европейских языков (см.: Дневники В.А.Жуковского/ С прим. И.А.Бычкова. – СПб., 1903. – С.102).

62Жуковский В.А. Стихотворения: В 2 т. – Л., 1939. – Т.1. – С.384.

63Дневники В.А.Жуковского/ С прим. И.А.Бычкова. – СПб., 1903. – С.100.

64См. комментарии в кн.: Жуковский В. А. Стихотворения. – Л., 1956. – С.801.

65Gerhardt D. Vergangene Gegenwärtigkeiten. – Göttingen, 1966. – S.34.

66Gedichte von Hedwig von Olfers, geb. von Staegemann. – Berlin, 1892. – S.44. На данный источник текста впервые указалД.Герхард.

67Ibidem.

68О восприятии великой княгини (впоследствии – императрицы) Александры Федоровны в качестве Лаллы Рук см.: Черняев H.И. Критические статьи и заметки о Пушкине. – Харьков, 1900. – С.61–64.

69См.: Виноградов В.В. Стиль Пушкина. – М., 1941. – С.398.

70См.: Бумаги В.А.Жуковского/ Разобраны и описаны И.А.Бычковым // Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1884 год. Приложение. – СПб., 1887. – С.10.

71Жуковский В.А. Стихотворения: В 2 т. – Л., 1939. – Т.1. – С.384.

72 Там же.

73См.: Веселовский А.Н. В.А.Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». – СПб., 1904. – С.273.

74Московский телеграф. – 1827. – № 5. – Отд. II. – С.3–5. При подготовке собрания стихотворений, начатого изданием в 1849 г., Жуковский отбросил заключительную (девятую) строфу стихотворения, которая с того времени в издания поэта не включается: «Кто же ты, очарователь // Бед и радостей земных? // О небесный жизнедатель, // Мне знаком ты! для других // Нет тебе именованья: // Ты без имени им друг! // Для меня ж тебе названье // Сердце дало: Лалла Рук» (Жуковский В.А. Стихотворения. – Л., 1956. – С.800). Вероятно, Жуковский считал, что эта строфа слишком явно говорит о пережитом им когда-то глубоком чувстве.

75Памятник отечественных муз, изданный на 1827 год Борисом Федоровым. – СПб., 1827. – С.4–5.

76Подробнее см.: Модзалевский Б.Л. Из альбомной старины// Русский библиофил. – 1916. – № 6. – С.76–78.

77ИРЛИ. – Ф.309. – № 308. – Л.20. Цит. по: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.248.

78Бумаги В.А.Жуковского / Разобраны и описаны И.А.Бычковым // Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1884 год. Приложение. – СПб., 1887. – С.99–100.

79Там же. – C.101–103.

80См.: Gerhardt D. Vergangene Gegenwärtigkeit. – Göttingen, 1966. – S.30.

81Мердер К.К. Записки // Русская старина. – 1885. – № 3. – С.544.

82Gerhardt D. Vergangene Gegenwärtigkeit. – Göttingen, 1966. – S.31.

83Бумаги В.А.Жуковского / Разобраны и описаны И.А.Бычковым // Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1884 год. Приложение. – СПб., 1887. – С. 103.

84Сопоставление «Пери» Жуковского и трех «песен» С.—Г.Шпикера см.: Gerhardt D. Vergangene Gegenwärtigkeit. – Göttingen, 1966. – S.31–34.

85 Gerhardt D. Vergangene Gegenwärtigkeit. – Göttingen, 1966. – S.34.

86Бумаги В.А.Жуковского/ Разобраны и описаны И.А.Бычковым // Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1884 год. Приложение. – СПб., 1887. – С.103.

§ 3. И.И.Козлов как переводчик произведений Томаса Мура

1Слова Н.И.Гнедича, относящиеся к 1828 г., цит. по: Из бумаг поэта И.И.Козлова / Публ. А.С.Хомутова // Русский архив. – 1886. – Кн.1. – № 2. – С.190.

2Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: В 14 т. – Л., 1952. – Т.8. – С.385.

3Козлов И.И. Дневник / Публ. К.Я.Грота // Старина и новизна. – СПб., 1906. – Вып.11. – С.40.

4Латинское выражение «sapienti sat», буквально означающее «мудрому достаточно», традиционно употребляется в значении «умный поймет».

5Остафьевский архив кн. Вяземских: В 5 т. / Под ред. и с примечаниями В.И.Саитова. – СПб., 1899. – Т.1. – С.336.

6Белинский В.Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. – М., 1954. – Т.5. – С.560.

7Стихотворение А.П.Баласогло «А.Н.В.» впервые опубликовано уже после смерти поэта в кн.: Пушкинский сборник памяти проф. С.А.Венгерова. – М.– Пг., 1922. – С.203. Цит. по: Поэты – петрашевцы. – Л., 1940. – С.16.

8См.: Письма В.А.Жуковского к А.И.Тургеневу. – М., 1895. – С.248.

9Об этом см.: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.255.

10В…ко М. Ирландские мелодии: (Из Мура). <1. «Мне дорог час, когда бледнеет пламень дня…»; 2. «Может в зеркале вод отражаться луна…»> // Северные цветы на 1829 год. – СПб., 1828. – С.12–13.

11М.В. Ирландские мелодии: (Из Мура). <1. «Не пируй с молодежью средь пышных садов…»; 2. «Лети, мой корабль, пернатой стрелой!..»; 3. «Умолчи его имя: пусть там оно спит…»> // Невский альманах на 1829 год. – СПб., 1828. – С.253–255. Также известен хранящийся в ИРЛИ и до настоящего времени не опубликованный перевод М.П.Вронченко «Ирландской мелодии» («Когда я зрю сей взор прекрасный…») Томаса Мура (шифр 19439/СХХХб.1, л.10 об.).

12Кр<ешев> И. Томас Мур // Отечественные записки. – 1852. – № 4. – Отд. VIII. – С.236. Повторяя ту же мысль о переводах «Ирландских мелодий» в другой статье, И.П.Крешев воспроизводит один перевод И.И.Козлова («Когда пробьет печальный час…») и два перевода М.П.Вронченко («Мне дорог час, когда бледнеет пламень дня…», «Может в зеркале вод отражаться луна…»); см.: Кр<ешев> И. Томас Мур// Сын отечества. – 1852. – Кн. IV. – Отд. III. – С.113–115. ОМ.П.Вронченко см.: Никитенко А.В. Михаил Павлович Вронченко (библиографический очерк) // Журнал Министерства народного просвещения. – 1851. – № 10. – С.1–58; Шостьин Н.А. Михаил Павлович Вронченко, военный геодезист и географ. – М., 1956; Левин Ю.Д. М.П.Вронченко //Левин Ю.Д. Русские переводчики XIX в. и развитие художественного перевода. – Л., 1985. – С.26–49.

13Подробный материал см.: Гликман И.Д. Примечания // Козлов И.И. Полное собрание стихотворений. – Л., 1960. – С.447, 449, 455.

14«Романс» («Есть тихая роща у быстрых ключей…») помещен в сборнике «Стихотворений» (СПб., 1828) Козлова под номером XXXVI, тогда как остальные произведения – под номерами XLIV–XLVIII, причем «Вечерний звон» под номером XLVIII на с.141–142 завершает сборник.

15Об этом см.: Гликман И.Д. И.И.Козлов // Козлов И.И. Стихотворения. – Л., 1956. – С.63.

16Козлов И. Из поэмы «Лалла Рук» // Новости литературы. – 1823. – № 5. – С.79–80.

17О символике розы в русской поэзии пушкинского времени в контексте историко-литературных традиций см.: Алексеев М.П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. – Л., 1984. – С.365–369.

18Бендемир (другое название – Аракс) – река в Закавказье и Иране, известная еще в античности и прославленная военными событиями времен Александра Македонского.

19Moоre T. The poetical works. – L.—N.Y., 1910. – P.387. В дальнейшем ссылки на это издание даются в скобках посредством указания страницы.

20Козлов И.И. Стихотворения. – Л., 1956. – С.91. В дальнейшем ссылки на это издание даются в скобках посредством указания страницы.

21Алексеев Ф. Романс (Из Мура) // Московский вестник. – 1827. – Ч.3. – № 9. – С.7.

22Путешествие в Луристан и в Аравистан // Библиотека для чтения. – 1854. – № 7. – С.43–44. Данная публикация вызвала резкое суждение Н.Г.Чернышевского, упрекающего анонимного автора в одном из журнальных обзоров («Отечественные записки», 1854, № 8) в том, что он «беспрестанно цитирует строки Мура» (см.: Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений: В 16 т. – М., 1953. – Т.16. – С.55).

23Козлов И.И. Полное собрание стихотворений. – Л., 1960. – С.103.

24Там же. – С.205.

25См.: Козлов И. Молодой певец // Новости литературы. – 1823. – № 43. – С.61.

26См.: Козлов И. Бессонница // Славянин. – 1827. – № 5. – С.79–80.

27Предположение о создании "«Вечернего звона» в 1827 г. подтверждают слова Н.И.Гнедича в письме И.И.Козлову от 17 января 1828 г.: «Я еще не благодарил тебя за „Вечерний звон“; он мне по сердцу» (Из бумаг поэта И.И.Козлова / Публ. А.С.Хомутова // Русский архив. – 1886. – Кн.1. – № 2. – С.189).

28См. об этом: Gwynn S. Thomas Moore. – L., 1904. – P.194.

29Помимо романса на слова Козлова «Вечерний звон» в России в 1830-е гг. пользовался популярностью романс с тем же названием, написанный композитором И.И.Геништой на слова французского поэта В.Деборда «Les cloches du soir», привлекший, в частности, внимание М.И.Глинки, включившего его в пятую тетрадь своего «Собрания музыкальных пьес» (1839).

30См., например: Moore T. Complete works in one volume. – Paris, 1829. – P.318.

31В своем дневнике А.И.Тургенев пометил: «7 января <1829 г.>, среда. Мур написал мне на память стихи свои: „The evening Bells“, и я простился с ним до Лондона, в мае» (см.: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.250).

32Штейнпресс Б.С. Алябьев в изгнании. – М., 1959. – С.43.

33Буслаев Ф.И. Мои воспоминания. – М., 1897. – С.77.

34Иванов Г.К. Русская поэзия в отечественной музыке (до 1917 г.): Справочник. – М., 1966. – Вып.1. – С.184.

35В статье «Байрон и русская песня» И.И.Р<одзевич> в 1869 г. отмечал распространенность «в наших отдаленных городах и деревнях» заунывной русской песни, «которую по содержанию можно назвать песнью изгнанника» (И.Р. Байрон и русская песня // Всеобщая газета. – 1968. – № 75). См. также: Алексеев М.П. Из истории английской литературы: Этюды, очерки, исследования. – М.– Л., 1960. – С.309–310; Никольская Л.И. «Прощальная песнь» из поэмы Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда» в переводе И.И.Козлова // Ученые записки Смоленского государственного педагогического института. – 1970. – Вып. XXV. – С.17–26; Травушкин Н.С. Рыбацкая песня на слова Байрона // Литературное краеведение: Материалы к спецвыпуску. – Астрахань, 1968. – Вып. V. – С.38–45; Еще раз о песне на слова Байрона. Письма академика М.П.Алексеева // Литературное краеведение: Материалы к спецвыпуску. – Астрахань, 1969. – Вып. VI. – С.53–56.

36Толстая С.Ф. Сочинения в стихах и прозе / Перевод с немецкого и английского яз. – М., 1839. – Ч.I. – С.200–201. 37Там же. – С.XVI.

38Перевод стихотворения Козлова на английский язык Томасом Муром // Телескоп. – 1831. – № 8. – С.568.

39Калиновский А. Где правда? История Афонского Иверского монастыря. – СПб., 1885. – С.12–13.

40Хаханов А.С. Очерки по истории грузинской словесности // Чтения в императорском Обществе истории и древностей российских. – М., 1898. – Вып. II. – Отд. III. – С.81.

41Вольпе Ц.С. Примечания // Козлов И.И. Стихотворения. – Л., 1936. – С.239.

42Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.278.

43Перечень переводов Козлова из Байрона см.: Труш К. Очерк литературной деятельности И.И.Козлова (1779–1840). – М., 1899. – С.20–21. О переводах Козлова из Байрона также см.: Данилов Н.М. Материалы для полного собрания сочинений И.И.Козлова // Известия Отделения русского языка и словесности. – 1915. – Кн.2. – С.97–98; Эйгес И.Р. К переводам И.Козлова из Байрона // Звенья. – М.—Л., 1935. – Т.V. – С.744–748.

44ИРЛИ. – Ф.309. – № 367. Цит. по: Алексеев М.П. Томас Мур, его русские собеседники и корреспонденты // Международные связи русской литературы. – М.—Л., 1963. – С.256, 258.

45Об этом стихотворении Ч.Вольфа см. специальную монографию: Small H.—A. The field of his fame. A ramble of the curious history of Charles Wolfe’s poem: «The Burial of Sir John Moore». – Los Angeles, 1953. О русском переводе этого стихотворения, выполненном И.И.Козловым, см.: Mersereau J.jr. Bairon Delvig’s «Northern Flowers». 1825–1832. Literary Almanac of the Pushkin pleiad. – London – Amsterdam, 1967. – P.82; Царькова Т.С. «На погребение английского генерала сира Джона Мура» И.И.Козлова // Анализ одного стихотворения. – Л., 1985. – С.87–99.

46Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. – М., 1960. – Т.3. – С.147.

47Anecdotes of Russia // New Monthly Magazine and Literary Journal. – 1830. – V.XIX. – July. – P.74. То же см.: Grahame F.K. The Progress of Science, Art and Literature in Russia. – London, 1865. – P.300.

48Barratt G.R.V. Ivan Kozlov: a study and a setting. – Toronto, 1972. – P.181–182.

49Синявский Н., Цявловский М. Пушкин в печати. 1814–1837. – М., 1938. – С.23–24.

50Danilowicz M.L. Chamier’s Anecdotes of Russia // The Slavonic and East European Review. – 1949. – V.VIII. – № 4. – P.306–307.

51См.: Геннади Г. Переводы сочинений Пушкина // Библиографические записки. – 1859. – № 3. – Стб.94.

52 Козлов И. To Countess Ficquelmont // Русский архив. – 1886. – № 3. – С.309. Известен перевод данного произведения самим И.И.Козловым: «Как средь пустыни розы цвет // Отрадно блещет и пленяет, // Так твой мне дружеский привет // В разбитом сердце мир вселяет. // Пусть все даруется тебе: // Любовь, краса, благословенье, – // За то, что ты в моей судьбе // Прошла как ангел утешенья» (Козлов И.И. Полное собрание стихотворений. Л., 1960. – С.434).

53Barratt G.R.V. Ivan Kozlov: a study and a setting. – Toronto, 1972. – P.182.

54Гиривенко А.Н. Отражение творчества Томаса Мура в русской литературе первой трети ХIХв. // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. – 1984. – Т.43. – № 6. – С.542.

55Веденяпина Э.А. Романтизм И.И.Козлова: Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. – М., 1979. – С.20.

Оглавление

Глава первая Творчество Томаса Мура и литературный процесс в России 1820–1830-х гг

  § 1. Творчество Томаса Мура в контексте тенденций развития русской литературы в 1820–1830-е гг

    I

    II

    III

  § 2. Осмысление творчества Томаса Мура и его влияния на русскую литературу 1820–1830-х гг. в отечественной критике XIX века

    I

    II

    III

Глава вторая Традиции творчества Томаса Мура в русской литературе 1820–1830-х гг

  § 1. Творчество Томаса Мура в русской поэзии 1820–1830-х гг

    I

    II

  § 2. Традиции творчества Томаса Мура в произведениях А.С.Пушкина

    I

    II

    III

  § 3. Традиции творчества Томаса Мура в произведениях М.Ю.Лермонтова

    I

    II

    III

Глава третья Произведения Томаса Мура в русских переводах 1820–1830-х гг

  § 1. Томас Мур и его русские переводчики 1820–1830-х гг

    I

    II

    III

    IV

  § 2. В.А.Жуковский как переводчик произведений Томаса Мура

    I

    II

    III

    IV

  § 3. И.И.Козлов как переводчик произведений Томаса Мура

    I

    II

    III

    IV

Заключение

Примечания

  Глава первая Творчество Томаса Мура и литературный процесс в России 1820–1830-х гг

    § 1. Творчество Томаса Мура в контексте тенденций развития русскойлитературы в 1820–1830-е гг

    § 2. Осмысление творчества Томаса Мура и его влияния на русскую литературу 1820–1830-х гг. в отечественной критике XIX века

  Глава вторая. Традиции творчества Томаса Мура в русской литературе 1820–1830-х гг

    § 1. Творчество Томаса Мура в русской поэзии 1820–1830-х гг

    § 2. Традиции творчества Томаса Мура в произведениях А.С.Пушкина

    § 3. Традиции творчества Томаса Мура в произведениях М.Ю.Лермонтова

  Глава третья ПроизведенияТомаса Мура в русских переводах 1820–1830-х гг

    § 1. Томас Мур и его русские переводчики 1820–1830-х гг

    § 2. В.А.Жуковский как переводчик произведений Томаса Мура

    § 3. И.И.Козлов как переводчик произведений Томаса Мура Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg