Восточная коллекция
Сост. В.С. Пинхасович
Удар Солнца или Гири чувство чести
Настоящий сборник — дань памяти русских японоведов, работавших во Владивостоке на японской кафедре Восточного института в начале XX в. Среди них и безвестный ныне молодой студент Л. Богословский, и основатель кафедры Е. Г. Спальвин, один из виднейших японистов 10— 20-х годов нашего столетия, и талантливый мифолог и этнографы. П. Мацокин. Большая часть работ, помещенных здесь, посвящена обычаям и установлениям японского военного дворянства — самураев с их этическим учением бусидо («путь воина»).
Знаменитая статья Н. П. Мацокина долгое время по справедливости считалась одной из лучших отечественных работ, посвященных японскому солнечному мифу, центральному в государственной мифологии Японии: о сокрытии небесной богини Аматэрасу в небесной пещере и выманивании ее оттуда другими небесными богами
Объединив эти работы под общей обложкой, составитель разработал свой единый оригинальный сюжет.
Любители дискуссий адресуются к вступительной статье составителя «Харакири и краденое солнце». В. С. Санович
От составителя Неужели твой текст продиктован волшебными снами? Нет, подсказан он соображеньем, что все это случается с нами. С нами на берегах бессердечных Балтийского Понта, Где, чтоб Солнце взошло из-за слякотного горизонта, Каждый право имел, чтоб на камень кишки намотались. Эти правила смерти по-звериному—«честь» назывались. В этих рамках ты мог словно Бог распоряжаться собою, И палило над кровью, и трава высыхала от зною. Все неистовство с болью — и боль та себе причинялась, И не трогала Солнца, и свободное Солнце смеялось. Причиняй себе боль и пруди свою кровь, точно воды, Но смирись, от земли и до неба не трогай природы. Трепет женских начал не пугай своенравной грозою. Рушь вину на себя, не туманясь презренной слезою. Если ж тенью бесчестный воитель светило обидит, Не поднимет в кругу отражающей блеск и сверканье Чаши, будет острижен и выброшен долу богами. Будут вырваны ногти ему, он из круга товарищей выйдет. ОГЛАВЛЕНИЕ
Харакири и краденное солнце
В. С. Санович
Всем нам с детства знакома сказка дедушки Чуковского о том, как Крокодил слопал солнце, а Медведь выдавил из него солнце обратно — в виде плевка.
Представим себе теперь, что Медведь имеет над Крокодилом власти столько, что Крокодил уже при его приближении понимает всю безвыходность ситуации.
Представим даже, как Крокодилу становится стыдно при виде Медведя за свой необдуманный поступок.
Также вообразим, что Крокодил в детские годы в начальной школе читал следующее:
Крокодил — сын неба и земли. От природы он получает священное чувство сострадания к предметам, и это его чувство есть то, что мы называем крокодилолюбием, расчленяющимся в конечном итоге на пять взаимодействующих добродетелей.
Благородный Крокодил постоянно работает над расширением этого чувства.
Сопротивляясь природе неба и земли и теряя путь крокодилий, крокодил приближается к животному и не достоин уважения. Унижать ли свое тело — зависит от крокодила.
Таким образом, крокодил превосходит все твари, ему присущ путь крокодилий.
Когда у крокодила нет науки и он не знает пути, тогда не устанавливается путь крокодилий, и тогда бесполезно рождаться крокодилом. Два раза жить невозможно.
Предположим, наш Крокодил читал все это, проникся всем этим, и понятия морали стали для него настолько действенными, что, даже совершая безобразный и неразумный поступок, он будет в ужасе, если ему не дадут такой поступок исправить самолично, т. е. самому выплюнуть солнце, а, считая его невеждой, неучем, недокрокодилом, совершат над ним позорное насилие, оказав небу медвежью услугу. С этого детского примера мы бы начали внутри самих себя рассуждение о природе чести как правил смерти, рассуждение о том, что сэппуку не является самоубийством в христианском смысле слова и лишь является действием, проливающим свет на безобразные проявления жизни, возвращающим свет в небо, подобно Мартину Лютеру Кингу, «вернувшемуся домой», возвышающим низкую жизнь до одухотворенной смерти.
Сэппуку (харакири) есть вид почетного самоубийства, практиковавшийся между самураями, когда им не оставалось другого выхода, как умереть.
Бессмыслица смотреть на место, где совершается харакири, как на оскверненное.
Влачить этих людей к публичному месту казни по городу связанных, как обыкновенных преступников,— с тем, чтобы всенародно отрубить им головы, казалось невыносимо жестоко...
В период Камбун (1661—1673) князь Сакаи, во время путешествия по стране Бисю, нанял храм для совершения в нем харакири одному из своих приближенных. И тот, согласно приказанию, лишил себя жизни в храме.
Возможно, и весьма вероятно, что после прочтения приговора осужденный ... пожелает сказать несколько последних слов главному свидетелю. Будет ли он выслушан или нет, зависит от формы и содержания того, что он имеет сказать.
«Господа, я ничего не имею сказать, но так как вы были так добры подумать обо мне, то я был бы премного обязан вам, если бы вы передали то-то и то-то таким-то и таким-то лицам».
Просим извинения у читателей за предыдущие цитаты, мы, наконец, вспомнили, что рассказываем не о людях, а о Крокодилах. Итак...
Когда крокодил убил другого, заранее приготовясь понести все последствия за свой поступок, то казнь такого крокодила должна быть произведена со всей
честью. Когда крокодил убивает другого на месте в припадке необузданной страсти и потом бывает сам ошеломлен и поражен своим поступком, нет нужды прилагать такое старание к ведению всей церемонии со щепетильной точностью.
Однако, хотя бы он был самый смелый крокодил, то и тогда при близости смерти обычное хладнокровие может оставить его, и медлить с его казнью значило бы, по всей вероятности, заставить мужество осужденного изменить ему.
Некоторыми указываются четыре момента, удобных для удара мечом: первый — когда секундант отходит, отдав поднос с кинжалом; второй — когда осужденный притягивает к себе поднос; третий — когда он берет кинжал в свою руку, и четвертый — когда он делает порез живота.
Короткий меч, которым делалось сэппуку, не должен был знать до того чужой крови. Он был как последняя — только для себя — пуля в барабане отчаянно оборонявшегося от жизни человека. Этот меч не должен был при жизни быть осквернен несправедливостью. Им нельзя было пользоваться, даже если при себе не было другого.
Есть закон, по которому тот, кто живет мечом, от меча и погибает.
Длинным мечом отрубается голова во время харакири.
Жизнь полна превратностей, а власть — несправедливостей.
Со временем титул хатамото — подзнаменных сегуна — был упразднен и те, кто несколько месяцев тому назад имел этот титул, были разорены и рассеяны по всей стране; и из этого гордого, высокомерного и богатого класса в Японии они сделались беднейшими из бедняков.
Таким образом, разошлись по всей стране около 80 000 крокодилов.
А жалование чиновникам платилось рисом.
Пожалуй, рассказав столько о придуманных Чуковским Крокодилах, мы нашли, и согласились с Конфуцием, отличие Крокодила от Человека и определили, хотя бы вкратце, ту тропу, перейдя через которую одно в другое превращается. Да простят нас Конфуций, а с ним и Мэн-цзы, за сказки, прочитанные нами в детстве. Мы больше не будем их (Конфуция и Мэн-цзы) пародировать, и сделали это не специально. Мы больше не будем.
Человеколюбие есть сострадание. Сущность его —любовь, проявление его — добро.
Действовать в интересах других, не обращая внимания на свою собственную пользу, напрягать свои силы для общего блага — это не только хорошее, справедливое дело, но и долг. Таким образом, все хорошее, справедливое есть долг, есть то, что человек должен делать.
Долг есть смысл и закон явлений жизни, долг есть прямота души и поступков, долг связывает между собою священными узами приемных родителей и приемных детей. Долг есть справедливость, и по долгу мы должны делать то, что должны делать, несмотря на всевозможные для нас неудобства и неприятности, по долгу же мы не должны делать того, чего не следует нам делать, хотя бы нам удобнее было поступать по-другому.
Спрашивается, где искать корни четырех основных добродетелей? Откуда они получены человеком?..
Корни их у неба. Они исходят от неба и прирождены поэтому человеческому сердцу.
Путь небесный со времен незапамятной древности все тот же самый и осуществляется безостановочно. Чередуются весна, лето, осень и зима; вращаются звезды и светила небесные; сменяются прохлада, зной, тепло и холод. Все многоразличные твари и растения остаются неизменными, из года в год не меняя ни формы, ни окраски, и во веки веков цветы персика будут красными, цветы сливы — белыми.
Движение неба и земли, природа человека не изменяется во веки веков.
Поэтому если спросите об источнике четырех добродетелей человека — они исходят от четырех добродетелей неба, и небо, и человек — одно.
Хотя человек для нас уже и не крокодил, но люди бывают разные.
Истинное знание, по бусидо, приходит только тогда, когда ассимилируется в уме читающего и выражается в его характере. Отсюда тот, кто останавливается на самом знании, был, по бусидо, не больше, как машина, которая может поставлять поэмы и правила по требованию. «Знать и делать — это то же самое».
Если бы бусидо не требовало другого острого и сильного чувства: смелости, храбрости и терпения, гири даже могло бы прикрывать трусость. «...Оно так прекрасно, что масса подозрительного прикрывается его именем...» Перешедшее границы здравого смысла, гири с течением времени приняло значение какого-то смутного сознания обязанности и долга, которые, по общественному мнению, должны быть выполнены. А в начале гири обозначало «справедливый принцип», обязанность простую и естественную — по отношению к родителям, к старшим, к обществу, к близким.
В японской поэзии эти чувства служат темой для стихов.
Другими словами, первый этап возвращения человека к Крокодилу и обратно на этапе после появления высоких понятий — это обыкновенное фарисейство. И редко какой Завет от него спасает.
А редкий образованный человек не был художником или поэтом. Нередко можно было видеть, как марширующий солдат вдруг останавливался, вынимал письменные принадлежности и набрасывал оду; такие сочинения, бывало, находили в касках или под нагрудниками воинов, павших на поле брани.
Из дальнейшего мы увидим, что даже в древние времена разумные люди успешно боролись с поэзией.
Когда характер, а не ум, когда душа, а не голова, избирались учителем предметами, которые надлежит развивать, считалось, что такой учитель есть действительно учитель по призванию. «Родитель — тот, кто произвел меня на свет, учитель же тот, кто делает меня человеком».
Первой заботой при воспитании самурая было выработать характер, считая второстепенным развитие ума, дара слова и благоразумия.
Учитель представлял собою пример самообладания.
Рыцарство — не экономно, оно даже выставляет на показ свою бедность......
Высшее проявление умения владеть собой выразилось в возникновении странного и даже смешного, на взгляд европейца, института харакири.
На основе всего вышесказанного мы, пожалуй, взялись бы утверждать, тем более, что по выражению Сато никто из японцев сам не знает, откуда взялось сэппуку, что это не самоубийство, а жертва с целью возвыситься до божественного мира мертвых и приобщиться к нему, жертва, возможно являющаяся рецидивом древних солнцепоклоннических ритуалов в феодальные времена (культы Солнца часто предполагали вырезывание внутренних органов у людей). Не так ли с религией синто?
Синтоизм — это путь богов, культ богов.
Все человеческие действия, хорошие или дурные, управляются мертвыми.
Центральной фигурой японского национального пантеона, как известно, является богиня солнца Аматэрасу оомиками — Небо Озирающая Великая Священная Богиня. В качестве враждебного ей начала выступает, как бог урагана, Сусаноо-но микото.
В этом мифе Сусаноо с самого начала выступает по отношению к Аматэрасу как Крокодил. Когда он появился, она спросила о цели прихода. На это он ответил, что дурных намерений у него нет, и предложил доказать это способом рождения детей.
Считая себя победителем и придя в неистовство, Сусаноо уничтожил границы между рисовыми полями и оросительные канавы... Сидевшая за ткацким станком Амэ-но мисооримэ — Небесная Священной Одежды Ткачиха — думала встать, но так как промедлила, была убита челноком станка.
Это так напугало Солнце — Аматэрасу, что она спряталась в небесном гроте...
Глянул заинька в окно, стало заиньке темно.
...А потом, когда Футодама-но микото держал в руках полоски материи, Амэ-но Коямэ-но микото читал большие заклинания и Тадзикорао-но ками спрятался у двери грота, Амэ-но Удзумэ-но микото из растения хикагэкадзура с Небесной Сияющей Горы сделала тасуки, растением масакикадзура украсила волосы
Другими словами, «рано-рано два барана застучали в ворота...»
и стала танцевать на опрокинутом пустом чане, где, одержимая духом (божеством), обнажила груди и половые органы, сбросив набедренную повязку.
Он и злобен, и зубаст, он нам солнца не отдаст.
От этого все небо пришло в движение, и все боги захохотали.
Аматэрасу высунулась, увидев свое изображение в зеркале. Этим воспользовался спрятавшийся за дверью Тадзикорао-но ками и схватил богиню.
На состоявшемся затем совещании богов Сусаноо отрезали его великолепную бороду, вырвали ногти на руках и ногах и выгнали.
Он и мял его, и ломал его:
«Отдавай, подлец, наше солнышко!»
Таково, в общих чертах, содержание мифа.
Если небо и земля — мать и отец, человек — душа творения.
Аматэрасу — солнце, Сусаноо — ураган, боги — люди. Люди вмешиваются в борьбу стихий: извлекают солнце (Аматэрасу) из грота и прекращают ураган (низвержение Сусаноо с неба).
Вот тебе, бабушка, и харакири — смерть преступника и извлечение солнца из грота. Только для этого живот должен вспарывать не медведь, а Крокодил, превратившись перед тем в Человека.
Магическая сила по-полинезийски «мана». Она считается чем-то пропитывающим предмет. И это слово лежит в основе «манава», что значит «живот», «внутренние органы тела». Аналогичным словом у японцев является «тама» — от него образовано слово «тамаи» — «рвота». Степень человеческой способности переносить что-либо, по мнению японцев, зависела от того количества тама, которое человек имел.
Теперь — о насильственной стрижке головы. У Крокодилов на голове волосы не растут, поэтому им не дано ее испугаться.
Некий преступник бесстрашно сносил самую утонченную изобретательность его мучителей, пока он не увидел около себя хирурга с парою больших ножниц... чтобы срезать его волосы... и чистосердечно сознался во всем.
При необходимости порядок и ритуал харакири выверяется просто, как по камертону: харакири нужно делать так, как делалось сорока семью ронинами. Попасть в их компанию нетрудно:
«Когда я нашел тебя лежащим пьяным на улице Ямасино в Киото, я не знал, что ты в душе готовишь свой план мщения врагу своего господина, и, считая тебя за бесчестного человека, я пихнул тебя ногой и плюнул тебе в лицо. Теперь я пришел попросить у тебя прощения и искупить свою вину перед тобой».
С этими словами враг одного из героев оканчивает жизнь тем единственным магическим образом, который возвышает его над живыми и приобщает к оскорбленному им. Ибо миром правят мертвые.
Отсутствие солнца, по мифу из «Кодзики», прекращает деторождение, устраивает празднество разрушительных сил. Очень нехорошо по воле страстей оскорблять женщину, а тем более ее пугать. «Не шути с женщинами. Эти шутки глупы и неприличны. К. Прутков».
Императоры происходят от Великой Священной Богини, Озаряющей Небо. «Век государей,— поется в народном гимне,— простирается из тысячи веков в восемь тысяч веков, пока мелкий щебень не станет скалой и мох его не покроет».
Верность господину создает благополучие слуг и государства.
Добродетели не менее заразительны, чем пороки.
Но дни бусидо уже сочтены.
Харакири*
Л. Богословский
Харакири под вишнями. По роману с иллюстрациями Тоёкуни.
Вместо предисловия
Самым дорогим для японцев институтом, к которому они проявляли самую упорную приверженность при начале новой эры, был институт харакири. Смерть через харакири считалась самой почетной. Имена тех, кто мужественно встретил этот род смерти, передавались и передаются для назидания потомства из рода в род. На этом институте воспитались лучшие черты японского характера. Внутренний смысл и значение этого узаконенного временем и жизнью национального японского обычая и борьба, с которой была связана его отмена, разобраны в первой главе представленной мною работы**. Ввиду той несомненной важности, которую придают японцы этому институту, а также и потому, что это самобытное явление японской жизни, представляющее большой интерес для всякого иностранца, еще и теперь не вытеснено совершенно из жизни (нынешним летом было два случая совершения харакири в Японии — разумеется, не публичных), я счел нужным дать подробное описание его. Оно взято из книжки Митфорда «Tales of Old Japan»(1) и представляет собой перевод из одного редкого манускрипта на японском языке.
* Богословский Л. К вопросу о характеристике японцев: Этические основы жизни благородного сословья в Японии // Изв. Вост. ин-та. Владивосток, 1902. Т. 3, вып. 2. С. 69—92. (Примеч. ред.)
** См. настоящее издание, с. 89. (Примеч. ред.)
* * *
Сэппуку (харакири) есть вид самоубийства, практиковавшийся между самураями, когда им не оставалось другого выхода, как умереть. Некоторые из самураев совершали сэппуку по своей собственной воле; другие - совершившие преступления, которые, однако, не ставили их вне охраны привилегий самурайского класса,- кончали свою жизнь таким образом по приказанию своих высших. Общим и абсолютно необходимым условием было то, чтобы сам совершающий сэппуку, свидетели и секунданты, участвующие при сэппуку были хорошо знакомы со всеми церемониями, соблюдаемыми при этом Много лет тому назад один даймё пригласил к себе несколько лиц, сведующих в различных церемониях, и просил их разъяснить ему смысл разных форм и обрядов церемониала, который должен соблюдаться официальными свидетелями присутствующими при харакири затем, чтобы удостоверить голову умершего и пр.,- и далее научить его также всем церемониям, соблюдаемым при этого рода самоубийстве; сам же он показал и растолковал все эти обряды своему сыну и своим приближенным. Другой автор говорит, что церемонии, которые соблюдаются лицом, совершающим харакири, свидетелями и секундантами -дело очень большой важности, и посему люди должны быть хорошо знакомы с вещами, которые так ужасны, для того, чтобы когда придет время участвовать при харакири, они не могли быть застигнуты врасплох.
Свидетели нужны для того, чтобы видеть и удостоверить факт самоубийства. В секунданты выбираются люди, наиболее сведущие в военном искусстве. В старое время, бывало, люди хорошо помнили все, касающееся харакири, но ныне (говорится о времени перед падением феодализма) вошло в моду быть полным невеждой в церемониях, связанных с сэппуку, и если в редких случаях преступник поручается заботам даймё для совершения над собой харакири, то бывает, что никто из приближенных или слуг князя не в состоянии исполнить обязанностей секунданта, и приходится поспешно приглашать людей совершенно посторонних, чтобы они могли отрубить голову осужденного. На этот день человек тот меняет свое имя и делается номинально вассалом пригласившего его князя: все равно, будет ли он из среднего или низшего класса самураев, дело поручается ему, и, таким образом, затруднение кое-как улаживается. Прискорбно то, что это вовсе не считается чем-нибудь постыдным. Весьма большим нарушением всех требований этикета считается, если секундант, который облечен столь важными обязанностями, делает какую-нибудь ошибку (например, не отсечет головы одним ударом) в присутствии свидетелей, присланных правительством. Вот почему в секунданты должен приглашаться самый искусный человек и вот почему, чтобы скрыть малодушие своих собственных людей, князь должен выполнять церемонию столь несовершенным образом. Между тем, каждый самурай должен уметь отрубить голову, и, следовательно, приглашение в качестве секунданта чужого человека равносильно обвинению собственных слуг князя в недостатке воинских добродетелей, а это должно быть горше смерти для самурая. Однако, молодые люди, по своей юношеской горячности, способны быть опрометчивыми и через это, конечно, делают ошибки. У некоторых нет недостатка в умении владеть мечом в обыкновенных случаях, но они теряют присутствие духа при публичном совершении харакири и не могут оказать всей справедливости самим себе и своей ловкости. В силу сказанного представляется тем более важным (так как самый акт совершения харакири имеет место лишь в самых редких случаях), чтобы люди, которые, по своему положению, могут быть призваны либо сами совершить харакири, либо служить свидетелями или секундантами для других, должны постоянно подвергаться строгим испытаниям в искусстве владеть мечом и должны быть хорошо знакомы со всеми обрядами, касающимися харакири, для того, чтобы, когда придется приложить свои знания к делу, не потерять присутствия духа. По словам одного древнего авторитетного писателя, смертная казнь может совершаться двояким образом: либо через обезглавливание, либо через повешение. Церемония харакири была причислена к этим видам смертной казни впоследствии и является привилегией самурайского класса, которой он может воспользоваться в случае осуждения на смерть отдельных своих членов. Этот
обычай получил силу закона во время сёгунской династии Асикага (1336—1568), когда был выработан весь кодекс церемоний, сопутствующих совершению этого акта самоубийства; на практике же последний существовал с незапамятных времен. Эпоха Асикага была временем больших смут и междоусобий в Японии. В это время находились люди, которые, сражаясь за ту или другую сторону, попадали в плен к противнику; хотя они, очевидно, не были виновны ни в государственной измене, ни в неверности по отношению к своим феодальным князьям, тем не менее, по обычаю страны они подлежали наказанию. Влачить этих людей к публичному месту казни по городу связанных, как обыкновенных преступников, с тем, чтобы всенародно отрубить им головы, казалось невыносимо жестоко, и вот тут-то и напали на мысль почетного самоубийства через вспарывание живота, дабы доставить некоторое облегчение и утешение отошедшему от тела духу. И в позднейшее время, когда приходилось осудить самурая на смерть за совершение проступков, не унижающих достоинство самурая, правительство посылало свидетелей в дом осужденного, который, приняв ванну и одев новое платье, повинуясь приказаниям высших, кончал жизнь свою, таким образом, в данном случае, не теряя звания самурая. Это такой закон, за который люди по всей справедливости должны быть благодарны.
О месте совершения харакири
В старое время церемония харакири обыкновенно совершалась в храме. Так, в 3-й год правления Канъэй (1626) один человек, будучи обвинен в измене, по приказанию своего господина вспорол себе живот в 14-й день 1-й луны в храме Китидзёдзи в Комагомэ, в Эдо. Восемнадцатью годами позже приближенный одного даймё, поссорившись с матросом в Осаке, убил его; по окончании следствия, произведенного губернатором, самураю было приказано совершить харакири в 20-й день 6-й луны в храме Сокусандзи в Осаке. В годы правления Сёхо (середина XVII в.) один человек, обвиненный в гнусном поведении, совершил харакири в храме Симпукудзи на улице Кодзимати в Эдо. На 4-й день 5-й луны 2-го года правления Мэйрэки (1656) один человек совершил сэппуку в храме Хонсэйдзи за то, что отомстил за смерть мужа своей двоюродной сестры в месте Симидзуданэ, на улице Кодзимати. В 26-й день 6-й луны 8-го года правления Эмпо (1680) на поминальной службе в годовщину смерти прежнего сегуна Гэнъюин-сама, Найто Идзуми-но ками, озлобившись на Нагаи Синано-но ками, убил его одним ударом короткого меча в главном зале храма Дзодзёдзи в Эдо, где хоронили сегунов; Идзуми-но ками был арестован и на следующий день совершил харакири в Киридоси, в храме Сэйрюдзи.
В позднейшие времена харакири совершалось ночью, во дворце или в саду даймё, на попечении которого был отдан осужденный. Совершение харакири во дворце или в саду зависело от официального положения данного лица. Даймё и подзнаменные (хатамото), как само собой понятно, и приближенные сегуна умирают во дворце; самураи более низкого ранга должны умирать в саду. Вассалы даймё, смотря по рангу фамилии последних, занимающие положение выше класса капитана и имеющие командирский жезл, умирают во дворце; все же остальные — в саду. Когда лица, участвующие в обряде харакири, находятся в каком-нибудь сомнении относительно того или другого пункта, потребного в данном случае церемониала, за разрешением своего недоумения они должны обращаться к компетентным людям. В начале XVIII в., в годы правления Гэнроку, Асано Такуми-но ками совершил харакири во дворце даймё Тамура; так как это случилось слишком внезапно и неожиданно для всех, сад был покрыт циновками, поверх же циновок был положен ковер, и все дело харакири совершилось при такой обстановке. Существует, однако, мнение, что было неправильно поступать таким образом по отношению к даймё, как будто дело шло о простом самурае. Между тем, из исторических записей мы знаем, что в прежнее время существовал также обычай совершать церемонию на кожаном ковре, разостланном в саду, причем надлежащее место для постилки ковра было внутри изгороди, устроенной в саду из связанных между собой кольев; поэтому люди, знакомые с одной только формой церемонии, несправедливо обвиняют Тамура в том, что он будто бы действовал неправильно. Впрочем, если его целью при этом было сохранить свой дом от осквернения кровью, то обвинение в неправильности его действий вполне уместно, ибо приготовление места для харакири является делом большой важности.
Раньше было принято, что для лиц важных, совершающих харакири, площадь отгороженного места должна равняться тридцати шести футам в квадрате. Один вход в ограде должен быть сделан на южной стороне, другой — на северной; дверь на юг — вечная дверь, называлась сюги-ёмон («дверь упражнения в добродетели»); северная же — умбаммон («дверь теплой чашки»(2)). Две циновки с белыми (3) каймами должны были расстилаться в виде молота — одна под прямым углом к другой; полотнище белого шелка, шесть футов в длину и четыре в ширину, клалось на той циновке, что лежала вдоль; по четырем углам устанавливались столбы для занавесей. Впереди двух циновок воздвигался род арки — восемь футов высотой и шесть шириной — в форме порталов, встречаемых впереди храмов, сделанной из лучшего бамбука, обернутого белым шелком. Затем вешались на четырех столбах белые занавеси четыре фута шириной и четыре флага шесть футов длиной с написанными на них четырьмя изречениями из священных книг. Эти флаги, говорят, немедленно после окончания церемонии уносились. Ночью ставились две свечи - по одной с каждой стороны двух циновок. Свечи помещались в блюдечки на подставках из бамбука четыре фута высотой, обвитых белым шелком. Лицо, которое должно было совершить над собою харакири, входило внутрь ограды через северные ворота и занимало место на циновке, на которой постлан был белый шелк, лицом к северу. Некоторые утверждали, что он должен сидеть лицом к западу; в таком случае все место должно было приготовляться соответствующим образом. Секунданты входили внутрь через южные ворота в одно время с совершающим харакири, который, как мы видели, проходит через северные, и занимали места на циновке, положенной поперек.
В наше время, когда харакири совершается внутри, во дворце, для этой цели приготовляется временное место либо в саду, либо в каком-нибудь незанятом помещении. Но если преступник должен умереть в тот же день, как отдается на попечение лица, надзирающего за ним, или на следующий день, то церемония, долженствующая иметь место в столь скором времени, совершается в приемной зале. Даже при большом промежутке времени между отдачей виновного под надзор и совершением харакири лучше, если церемония имеет место в приличной комнате в доме, чем в месте, приготовленном специально для этой цели. Если кто-либо из боязни загрязнить свой дом кровью нарочно устраивает особое место для совершения харакири, то такой человек будет заслуженно порицаться всеми, кто только узнает про его брезгливость. В самом деле, какая может быть речь об осквернении дома солдата, которому поручено исполнить последнюю обязанность по отношению к самураю, умирающему через сэппуку? Убить врага, которого он имеет полное основание ненавидеть, и потом убить самого себя есть долг благородного самурая, и потому чистейшая бессмыслица смотреть на место, где совершается харакири, как на скверненное. В начале XVIII столетия семнадцать самураев Асано Такуми-но ками свершили харакири в саду дворца Сироканэ в Эдо. Когда все было кончено, обитатели дворца пригласили священников из секты сюгэндзя прийти очистить место молитвой; но князь, владелец дворца, услышав об этом, приказал оставить место так, как оно есть, потому что, рассуждал он, нужно ли еще очищать место, где верные самураи умерли от своей собственной руки? Но в других дворцах, куда были переданы остальные вассалы Асано Такуми, говорят, места их добровольной казни были очищены. И все же народ того времени по справедливости прославил имя Кумамотоко (князя Хиго), которому принадлежал дворец в Сироканэ. Неразумно смотреть на смерть в битве или от сэппуку как на нечто нечистое — это надо держать постоянно в памяти.
В позднейшее время место для харакири во всех случаях стало отмеряться в тридцать шесть футов в квадрате. В центре должен сидеть осужденный, лицом к свидетелям; иногда он помещается боком к ним: это смотря по характеру места. Секунданты иногда обращаются спиной к свидетелям. Должно ли считать это нарушением этикета, трудно сказать. Если свидетели не имеют ничего против этого, осужденный может помещаться прямо против них; во всяком случае, дело свидетелей обсудить наперед эти подробности. Место, где сидят свидетели, должно отстоять от места, где находится осужденный, не более чем на двенадцать-восемнадцать футов. Место, откуда читается приговор, должно быть также совсем рядом. Хотя церемония харакири может совершаться и иначе, но лучше и удобнее всего следовать указанному ниже порядку.
Если харакири имеет место в комнате, то там, где сидит осужденный, должен быть положен плат из пяти полотнищ белой бумажной материи или же стеганное одеяло; говорят еще, что тут же должны быть приготовлены две циновки, однако, так как в каждой японской комнате уже имеются циновки, то нет надобности в других, особенных. Поверх всего должны быть разостланы два мохнатых ковра, сшитых вместе и положенных один на другой, потому что, если бы употреблялась одна белая бумажная ткань, то кровь просочилась бы через нее и попала на циновки. В 23-й день 8-й луны 4-го года периода Энкю (1740) при харакири одного лица была положена белая бумажная ткань, восемь футов в длину и восемь в ширину, на нее — стеганое одеяло из светло-зеленой бумажной материи шесть футов в квадрате, на эту — белая пеньковая материя, тоже шесть футов в квадрате, и уже на последнюю — два ковра. В 3-й день 9-й луны 9-го года периода Тэмпо (1838) при сэппуку одного лица была разостлана большая двойная бумажная материя, а на ней два ковра. Первый случай из этих двух выделяется своими заботливыми приготовлениями, что весьма похвально и заслуживает подражания. Если харакири совершается ночью, то подсвечники из белого дерева должны быть помещены на каждом из четырех углов так, чтобы они не мешали секундантам при их деле. Около того места, где сидят свидетели, также должны ставиться обыкновенные подсвечники, согласно этикету, но не подобает чересчур яркое освещение. Сбоку должны быть поставлены две ширмы или экрана, крытые белой бумагой, в тени которых должны быть спрятаны: кинжал на подносе, ведро для того, чтобы положить туда отрубленную голову, курильница, ведро с чистой водой и таз. Все эти правила должны быть соблюдаемы и в том случае, если харакири совершается в саду. В последнем случае место завешивается кругом белыми занавесями, которые должны быть непременно новыми; как и в комнате, должны быть разостланы две циновки, кусок белой материи и ковер. Если харакири совершается ночью, то ставятся на бамбуковых шестах, по углам, четыре фонаря из белой бумаги. По прочтении внутри дома приговора, лица, участвующие в церемонии, переходят к месту совершения харакири; впрочем, сообразно с обстоятельствами, приговор может быть прочтен и на самом месте. В случае Асано Такуми-но ками приговор был прочтен в доме, а харакири было совершено в саду. В 3-й день 4-й луны 4-го года периода Тэнмэй (1784) хатамото по имени Сано, выслушав свой приговор в зале верховного суда, вспорол себе живот в саду напротив тюрьмы. Когда церемония совершается в саду, должны быть разостланы циновки на всем пути от дома к месту харакири, так чтобы не было надобности в сандалиях. Дело в том, что некоторые лица при таких обстоятельствах бывают подвержены приливам крови к голове от нервности, и сандалии незаметно могут соскользнуть у них с ног, и это будет очень некрасиво, поэтому-то и лучше постилать циновки. При расстилке циновок должно позаботиться и о том, чтобы каждые две циновки соединялись вместе вплотную так, чтобы нельзя было споткнуться здесь. Белые ширмы и другие вещи располагаются так, как описано выше. Если все вышеуказанные правила церемониала не могут быть соблюдены полностью, то должно сделать все так, как позволят обстоятельства. Сообразно с родом преступления, в котором виновен самурай, передаваемый под надзор какого-либо даймё, заранее бывает известно, должен ли он совершить харакири, и потому соответствующие приготовления должны быть сделаны заблаговременно. Асано Такуми-но ками был взят во дворец Тамура-сама в час обезьяны (между двумя и пятью часами пополудни), снял свое придворное одеяние, отведал чашку супа и еще пять кушаний и выпил две чашки теплой воды; и в час петуха (между пятью и семью часами вечера) совершил харакири. Случай этого рода требует большого внимания, так как должны быть принимаемы все меры, чтобы приготовления велись без ведома лица, долженствующего совершить харакири. Если строится специальная для этого случая комната, чтобы избежать осквернения дома, то это должно держаться в строжайшем секрете. Был такой случай. Преступник был принят под надзор одним вельможей. Перед тем, как люди последнего приступили к постройке временного здания специально на этот случай, они письменно испросили совета у некоторых из заинтересованных лиц. Письмо их было составлено в следующих выражениях:
«Дом, в котором мы живем, слишком мал и неудобен во всех отношениях. Мы приказали страже обходиться с пленником с возможным уважением. Но наши слуги, на которых возложено дело охраны, испытывают большие неудобства за недостатком места; кроме того, в случае пожара или какого-нибудь чрезвычайного казуса, все помещение так мало и тесно, что было бы очень трудно выбраться оттуда. Поэтому мы намерены прибавить к вашему настоящему зданию еще одну пристройку, так чтобы охрана была бы в состоянии во всякое время входить туда и выходить совершенно свободно, и чтобы в случае пожара или какого-нибудь иного происшествия мы могли легко оставить дом, если бы обстоятельства принудили нас к этому. Мы просим вашего совета относительно настоящего проекта».
Такая остроумная предусмотрительность заслуживает всяких похвал.
Когда самурай должен совершить харакири по приказанию своего феодального князя, церемония должна иметь место в одном из меньших дворцов клана. Однажды принц клана Инуэ, рассердившись, и за дело, на своего управляющего по имени Исикава Тадзаэмон и желая наказать его, приказал ему умертвить себя в своем главном дворце на Кандабаси в Эдо. Когда об этом донесли сегуну, отдавший такое приказание князь, будучи уличен в неуважении привилегий города, получил приказ ехать в меньший и второстепенный свой дворец в Асакуса. Хотя харакири не может быть названо казнью в собственном смысле этого слова, но все же, так как оно отличается от обыкновенной казни лишь тем, что через него не пятнается честь самураев, то весь вопрос в данном случае сводится лишь к степени наказания, т. е. оно лишь дело церемониала. Если главный дворец (4) отстоит далеко от дворца сегуна, тогда харакири может совершиться в нем; но ничего нельзя сказать и против того, чтобы оно имело место в меньшем дворце. Ныне, когда человек присуждается к харакири князем даймё, церемония обычно совершается в одном из неглавных дворцов — в большинстве случаев выбор падает на открытое пространство вблизи плаца, или манежа для упражнения лошадей, и приготовления, описанные выше, часто сокращаются сообразно с обстоятельствами.
Когда самурай во время путешествия получает внезапно приказание совершить харакири, должны быть наняты храм или часовня для этой цели. В подобных экстренных случаях могут употребляться грубые циновки, обшитые более тонкими циновками или же даже обыкновенными. Если преступник — человек настолько высокого ранга, что имеет при себе оруженосца, то должен быть разостлан на месте совершения харакири кожаный ковер, если последний не трудно достать. Кожаные ремни (которые на голове) должны быть, согласно со старинным обычаем, передвинуты на лоб так, чтобы они могли указывать назад при отрубании головы. В древнее время, когда церемония совершалась в саду, расстилался кожаный ковер. Наем храма для совершения в нем харакири представляет в истории частое явление, но сомнительно, чтобы это могло быть сделано в настоящее время. Этого рода пункты, относительно которых не имеется установленных правил, должны быть заранее предложены на обсуждение компетентным лицам, так чтобы вся предстоящая участникам харакири процедура акта самоубийства могла быть совершенно ясной.
В период Камбун (1661—1673) князь Сакаи, во время путешествия по стране (5) Бисю, нанял храм для совершения в нем харакири одному из своих приближенных. И тот, согласно приказанию, лишил себя жизни в храме.
О церемониях, соблюдаемых при харакири самурая,
который отдается на поруки даймё
Когда кто-либо получает приказание от правительства совершить харакири, общественные цензоры, назначенные присутствовать в качестве свидетелей при предстоящем харакири, посылают князю, в ведении которого находится преступник, извещение о том, что они прибудут в его дворец по казенной надобности. Документ этот, адресованный прямо на имя князя, посылается с цензором-помощником, и в свое время получается соответствующий ответ. Перед церемонией свидетели посылают ассистента-цензора осмотреть место, в котором имеет быть совершено харакири, ознакомиться с планом дома и составить список лиц, которые будут присутствовать при церемонии. Посланный также имеет свидание с кайсяку, или секундантами, и экзаменует их в знании подробностей обряда совершения харакири. Когда все приготовления закончены, он отправляется за цензорами, после чего все они, одетые в требуемое церемониалом платье из пеньковой материи, идут к указанному месту казни. Приближенные князя собираются на переднем дворе для приветствия их и распростираются на земле перед ними, а сам князь, которому вверен преступник, выходит на крыльцо встретить и проводить их в приемную залу. Главный цензор объявляет тогда князю, что он пришел прочитать приговор, по которому осужденный должен совершить харакири, и что второй цензор пришел засвидетельствовать исполнение приговора. После этого князь осведомляется, ждут ли от него, чтобы он лично присутствовал при казни, а также должен ли он исполнить просьбу родственников или семьи осужденного, если последние обратятся к нему за этим, и отдать им останки казненного для погребения; после этого он объявляет, что прикажет приготовить все нужное, и оставляет комнату. Чай, огонь для закуривания и сладости предлагаются цензорам, но те отказываются от всякого угощения прежде выполнения своих обязанностей; меньшие чиновники следуют тому же примеру. Если цензоры выразят желание видеть наперед место совершения харакири, то приближенные князя ведут их туда, и сам князь сопровождает их; впрочем, в этом случае его может заменить один из его каро — советников первого класса. После осмотра они возвращаются в приемную и занимают свои прежние места. Когда все приготовления будут окончены, хозяин дома ведет цензоров к месту, где должен быть прочитан приговор, причем этикет требует, чтобы они шли с двумя мечами (6). Князь занимает свое место с одной стороны, при входе, а младшие цензоры садятся с той или другой стороны на более низком месте. Советники и другие служащие князя занимают определенные для них места. Один из присутствующих советников, обращаясь к цензорам, но не вставая с места, испрашивает позволения привести осужденного.
Перед этим приближенные князя идут в комнату, где заключен осужденный, извещают его. о том, что он должен переодеться, так как цензоры прибыли. Прислуга приносит смену платья на большом подносе. Только когда осужденный закончит свой туалет, свидетели идут и занимают места в указанном порядке, а осужденный вводится к ним. Впереди него идет один служащий князя ранга моногасира (приближенный князя 4-й степени): он и несет маленький меч. Шесть человек идут за ним по обеим сторонам осужденного в качестве прислуживающих — они должны быть 5-го и 6-го ранга. За всеми ними следует ёнин — советник 2-го класса. Когда вся процессия достигает места, где собрались свидетели, ведущий отходит в сторону и садится, а шесть прислуживающих садятся по обе стороны осужденного. Советник, который следовал за последним, садится позади него. Тогда главный цензор читает приговор.
Когда чтение закончено, осужденный выходит из комнаты и снова меняет одежду, а главный цензор немедленно оставляет дворец, но уже князь не провожает его до выхода. Второй цензор идет в приемную и остается там до тех пор, пока осужденный не переменит одежды. Когда осужденный занял определенное для совершения харакири место, советники объявляют второму цензору, что все готово. Тогда последний идет к этому месту, имея при себе оба меча, короткий и длинный. Князь, также имея два меча, занимает свое место по одну сторону, низшие цензоры и советники, имея по одному мечу, садятся напротив цензора. Ассистент-секундант приносит на подносе кинжал и, положивши его перед осужденным, удаляется. Когда осужденный, взрезав себе живот, наклонит голову вперед, главный секундант отрубает голову и немедленно показывает ее цензору, который, засвидетельствовав ее, заявляет хозяину дома, что он удовлетворен и благодарит его за все хлопоты в связи с этим делом. Тело, так, как оно лежит, закрывается белыми ширмами, которые ставятся вокруг него; вместе с тем приносятся курения. Свидетели уходят. Князь провожает их до крыльца, а приближенные князя, собравшись во дворе, распростираются, как и раньше, на земле. На месте казни должны присутствовать следующие лица: один или два главных советника князя (каро), два или три второстепенных советника (ёнин), два или три моногасира (приближенные 4-й степени), один заведующий дворцом, где совершается харакири (рисуй), шесть прислужников, один главный секундант, один ассистент-секундант, один человек для того, чтобы нести курения, который не должен непременно иметь какой-либо ранг,- всякий самурай может быть им. Обязанности погребения тела и приведения снова в порядок места, где было совершено харакири, возлагается на четырех человек. Они выбираются из числа самураев среднего или низшего классов; во время исполнения своих обязанностей, они засучивают свои панталоны и не имеют мечей. Их имена посылаются предварительно цензору-помощнику, который выполняет роль свидетеля; они сообщаются также и младшим цензорам, если только те того пожелают. До прибытия главного цензора приготовляются все потребные снаряды для тушения пожара, приглашаются пожарные, а полицейские чиновники постоянно ходят дозором, из предосторожности, кругом дома. С той минуты, как приходит в дом главный цензор, и пока он не покинет его, никто не имеет права войти туда. При входе в дом стоят на страже слуги, одетые в свою пеньковую одежду для церемоний. Все в доме должно совершаться с должной благопристойностью, и ко всякой мелочи должно относиться с самым усердным вниманием.
Всякий раз, как кому-либо случится кончать жизнь путем харакири, было бы хорошо, если бы люди отправлялись во дворец князя Хиго и узнавали все подробности относительно казни ронинов Асано Такуми-но ками. Я считаю необходимым указать вам, как все это произошло. Дело было так: вокруг сада, перед приемной комнатой, была повешена занавеска, и тут были постланы три циновки; сверху они были покрыты белым полотном. Осужденные находились в приемной и вызывались поодиночке. Два человека, по одному с каждой стороны, сопровождали осужденного, секундант шел позади, и, таким образом, они подходили к назначенному месту все вместе. Когда казнь в каждом отдельном случае оканчивалась, тело заставлялось белой ширмой, так чтобы главный свидетель не мог его видеть; потом оно завертывалось в белую простыню, клалось на циновку и уносилось в заднюю часть сада двумя прислуживающими, затем уже помещалось в гроб. Земля, закапанная кровью, посыпалась песком и выметалась начисто; клались новые циновки, и все место приготовлялось заново, после чего вызывался следующий человек.
О том, что должны держать в уме свидетели
Когда вассал получает приказание от сюзерена совершить харакири, приговор его должен быть прочтен цензором клана, который действует также и в качестве свидетеля. Он должен занимать место прямо против преступника, на расстоянии двенадцати футов от него; по некоторым книгам расстояние должно быть восемнадцать футов, а сам он должен сидеть наискось, не поворачиваясь прямо лицом к преступнику. Он должен положить свой меч около себя; впрочем, если он того пожелает, то может оставить свой меч у себя за поясом. Приговор должно читать отчетливо. Если приговор представляет собой длинный документ, то не следует начинать чтение очень громким голосом и потом понижать его до шепота, так как это выглядит так, будто бы человек струсил, но читать все время тихо еще того хуже; весь приговор должен быть передан ясным, ровным и одинаково отчетливым голосом от начала до конца. Обязанность главного свидетеля — подать пример твердости другим лицам, присутствующим при совершении харакири. После того, как секундант закончит свое дело, он несет отрубленную голову к главному свидетелю, который, осмотревши ее, должен объявить, что удостоверил ее тождественность, взять свой меч и уйти. Впрочем, бывает достаточно только отрубить голову и не носить ее показывать главному свидетелю — в таком случае секундант наперед получает соответствующие инструкции на этот счет. При вставании с места главный свидетель должен сделать первый шаг левой ногой и поворотиться налево. Если путь к месту казни ведет через двери, то главный свидетель, имеющий при себе два меча, должен сидеть на кресле; он должен быть одет в пеньковую одежду для церемоний; свои панталоны он должен немного засучить, на нем должен быть полный парадный костюм, соответствующий его рангу. На обязанности его лежит определить каждому из участников, что он должен делать, и также принять меры на случай несчастий.
Если в то самое время, как участники в предстоящей церемонии харакири, собравшись вместе, начнут освежать в своей памяти потребные на этот случай воинские познания, приготовляясь таким образом к выполнению предстоящих им обязанностей; если в это самое время кто-нибудь из посторонних войдет в ту же комнату, то они обязаны немедленно перевести разговор на другую тему. Самураи должны быть хорошо знакомы со всеми мельчайшими деталями харакири, поэтому дать кому-нибудь заметить, что они обсуждают, что должно быть сделано в случае, если произойдет какое-нибудь уклонение от нормального течения церемонии харакири и т. д., значило бы обнаружить свое очевидное невежество. Однако, если случится зайти к ним какому интимному другу, то он может быть приглашен к участию в совещании по этому вопросу, тем более что не всегда бывает совершенно ловко и удобно скрыть от посторонних лиц предмет разговора, шедшего до их прихода.
Возможно, и весьма вероятно, что после прочтения приговора осужденный пожелает сказать несколько последних слов главному свидетелю. Будет ли он выслушан или нет, зависит от формы содержания того, что он имеет сказать. Если он говорит сбивчиво и путаясь на каждом шагу, то его не удостаивают вниманием; в таком случае секундант уводит его прочь по знаку главного свидетеля или сам от себя прямо в комнату для перемены одежды.
Если осужденный поручается правительством надзору какого-либо князя, то последний, после прочтения приговора, должен известить осужденного через своих приближенных, что приказания правительства требуют неукоснительного исполнения, но, если он пожелает высказать свои последние желания, то может сделать это перед посланными приближенными, которым князь поручил выслушать их; если же осужденный — человек высокого ранга, то князь лично должен идти и выслушать его последнюю волю.
Осужденный должен ответить на это в таком роде:
«Милостивый государь! Благодарю вас за ваше заботливое внимание, но я ничего не имею сказать. Я глубоко признателен вам за доброе отношение, которое встречал к себе с того самого времени, как был передан на ваше попечение. Прошу вас засвидетельствовать мое глубочайшее уважение князю и его приближенным, которые были так внимательны ко мне». Или он может сказать еще так: «Господа, я ничего не имею сказать, но так как вы были так добры подумать обо мне, то я был бы премного обязан вам, если бы вы передали то-то и то-то, таким-то и таким-то лицам». Если осужденный поручил приближенным что-либо передать, то те должны выслушать его слова с полным вниманием, чтобы совершенно успокоить ум и сознание осужденного насчет того, что его слова будут переданы в точности кому следует. Если он попросит прибор для письма с целью изложить на бумаге свою последнюю волю, то приближенные князя должны сказать ему, что это запрещено законом, и не соглашаться на его просьбу. В душе же они должны чувствовать, что тяжело отказать в просьбе умирающему, поэтому они должны стараться сделать все, чтобы облегчить ему его последние минуты: их обязанность отнестись к осужденному с наивозможнейшей внимательностью и добротою. Так это было во времена Гэнроку при харакири ронинов Асано Такуми-но ками. Князь Хиго, после прочтения приговора, проникнувшись уважением к мужеству осужденных, приказал даже, вопреки закону, отнести им бумагу и прибор для письма. Но если осужденный не может сосредоточиться ни на чем серьезном от возбуждения, то бесполезно давать ему письменный прибор. Все это должно зависеть от обстоятельств. Когда человек убил другого, заранее приготовясь понести все последствия за свой поступок, казнь такого человека должна быть произведена со всей честью. Когда человек убивает другого на месте в припадке необузданной страсти и потом бывает сам ошеломлен и поражен своим поступком, нет нужды прилагать такое старание к ведению всей церемонии со щепетильною точностью. Если осужденный — человек осмотрительный и разумный, то он воспользуется первым удобным случаем, после того как будет отдан под стражу, для выражения своих желаний и не станет откладывать этого до последнего момента; простирать же свою любезность до того, чтобы предоставлять в его распоряжение уже после начала церемонии письменные принадлежности и т. п., не обязательно. Если встретится какое-либо сомнение в этом отношении, то можно обратиться за разрешением его к главному свидетелю.
После того, как ронинам Асано Такуми-но ками был прочитан их приговор во дворце Мацудайра Оки-но ками, этот даймё, выйдя сам попрощаться с ними, вызвал Оиси Тикара, сына их начальника, и сказал ему: «Я слышал, что ваша мать находится в настоящее время на своей родине. Я могу легко представить себе, как она будет опечалена, услышав о смерти вашей и вашего отца. Если вы пожелаете передать ей что-либо, то скажите это мне без всякого стеснения, и я немедленно передам ей ваш прощальный привет». Несколько минут Тикара оставался безмолвным, со взором, потупленным в землю; наконец он отступил немного назад, поднял голову и сказал: «Я смиренно благодарю вашу светлость за то, что вы изволили сказать мне. Мой отец с самого начала предупредил меня, что наше преступление слишком велико, так что даже если бы мы получили милостивое прощение по обвинению в одном пункте, то все же мы не должны забывать, что против нас имеется 100 000 000 других пунктов, за которые мы должны непременно совершить харакири, и что если бы я не обратил внимания на его слова и попытался бы избежать наказания, то его ненависть преследовала бы меня после его смерти. Мой отец запечатлел эти слова в моей памяти в храме Сэнгакудзи и снова повторил их, когда я расставался с ним перед тем, чтобы быть отведенным во дворец князя Сэнгагу. Теперь мой отец и я осуждены на харакири согласно заветному желанию наших сердец. Конечно, я не могу забыть свою дорогую мать, но когда я прощался с нею в Киото, она сказала мне, что мы разлучаемся навеки, и просила меня не показать себя трусом, когда я буду думать о ней. Я уже тогда простился с ней навсегда и потому в настоящее время не имею ничего передать ей». Когда он сказал так, Оки-но ками и все его приближенные, собравшиеся вокруг него, были тронуты до слез удивлением перед его героизмом. Рассказ этот должно вспоминать почаще.
Хотя представляется лишь справедливым, чтобы перед совершением харакири осужденный принял ванну и вкусил вина и пищи, но все эти детали должны быть, по возможности, сокращены или даже вовсе выпущены. Чем скорее дадут умереть осужденному, тем лучше. Если он пожелает выпить воды, то в этом не следует отказывать ему. Вообще, если он держит себя в своих словах и поступках как благородный самурай, то должно приложить все старания, чтобы совершить его казнь возможно лучшим образом. Однако, хотя бы он был самый смелый человек, то и тогда при близости смерти обычное хладнокровие может остановить его, и медлить с его казнью значило бы, по всей вероятности, заставить мужество осужденного изменить ему. Поэтому, как только будет прочитан приговор, казнь должна быть немедленно приведена в исполнение; этого опять-таки не должен никогда забывать главный свидетель.
Относительно секундантов (кайсяку)
Когда преступник, который должен будет совершить харакири, вверяется надзору какого-нибудь князя, то этот последний приставляет к нему шесть прислужников; если же харакири совершается в пределах клана, к которому принадлежит осужденный, то достаточно двух или трех человек; впрочем, число их зависит от ранга осужденного. Для исполнения обязанностей этих прислужников выбираются люди с крепкими нервами и сильным духом. Они должны быть одеты в пеньковое платье и должны засучивать свои шаровары; ни в каком случае они не должны иметь при себе мечей, а вместо них прячут за пазухой маленький кинжал. Прислужники — это лица, которые помогают осужденному переодеться и сидят по правую и левую руку его во время чтения приговора, для его охраны. В случае какого-либо замешательства, например, если осужденный попытается убежать, они валят его на землю; напротив, если он не в состоянии ходить и стоять один, они же поддерживают его. Если прислужников, сопровождающих осужденного к месту казни, шесть, то четверо из них садятся на некотором расстоянии от него и составляют стражу, тогда как двое других сидят сейчас же за осужденным. Они должны помнить, что случись какое-нибудь недоразумение, например, в форме попытки со стороны осужденного к побегу, они должны, сваливши его наземь, отрубить ему голову кинжалами или заколоть его насмерть. Если секундант не сумеет одним ударом отрубить голову и осужденный попытается встать, то обязанность прислужников убить его.
Они же должны помочь осужденному сбросить верхнюю одежду и обнажить тело. В позднейшее время бывали случаи, когда верхняя одежда не снималась, а просто распахивалась,— это зависело от обстоятельств. Постановка белой ширмы и положение тела в гроб суть обязанности, которые ныне хотя и могут быть исполняемы другими лицами, первоначально падали на этих шестерых прислужников. Когда казнят обыкновенного человека, обвязывают его веревками и таким образом принуждают занять свое место; но самурай, одетый в свои церемониальные одежды, принимает кинжал, предлагаемый ему на подносе, и умирает таким образом от своей руки. Поэтому нечего опасаться, что подобный человек сделает попытку к бегству; все же, так как никто не может поручиться за это и неизвестно, что случится делать прислуживающим, то для выполнения обязанностей этих лиц следует выбирать людей, в совершенстве знающих свое дело.
Секундантов трое — главный, ассистент и еще один низший. Когда церемония харакири совершается с надлежащей торжественностью, то присутствуют все трое, в обыкновенных же случаях достаточно двоих. Если их трое, то обязанности каждого в отдельности таковы: главный отрубает голову — это его обязанность, и потому он является самым важным лицом при казни путем харакири; ассистент приносит поднос, на котором лежит кинжал для вспарывания живота. Он должен выполнять свои обязанности таким образом, чтобы нe мешать ни в чем главному секунданту; во всяком случае его роль при казни второстепенная. Третий, или низший, относит отрубленную голову показать главному свидетелю для отождествления; в случае, если что-нибудь внезапно помешает исполнению обязанностей главному секунданту и его ассистенту, он должен быть всегда готовым действовать в качестве их заместителя,— этого он не должен никогда забывать; вообще же обязанности его важны, и для исполнения их подбирается подходящее лицо.
Хотя ни в каком другом случае, как при харакири, не может быть ничего подобного кайсяку, все же в древнейшие времена именем кайсяку назывались также охранители и вообще лица, которые помогали другим; это может служить объяснением тому, что кайсяку, или секундант, приходит на помощь осужденному. Если бы совершающий харакири совершил погрешность в самый роковой момент, это легло бы позором на его труп; с целью предотвратить возможность подобных ошибок и пользуются услугами кайсяку, или секунданта,— это самая важная обязанность кайсяку; он должен всегда памятовать об этом.
Что сказать о человеке, если он принимает приглашение быть секундантом с улыбкой? Однако он не должен изображать на лице печали: это последнее было бы равносильно тому, что он хотел бы просить извинить и уволить его от выполнения этих обязанностей. Нет никакого героизма в умении ловко отрубить голову, но в то же время чистый позор для человека сделать это неуклюжим и неподобающим образом; тем не менее, никто не имеет права ссылаться на свой недостаток опытности и ставить это отговоркой для того, чтобы уклониться от возлагаемой обязанности, потому что недостаточное искусство в умении владеть мечом, нужном при отсечении головы,— бесчестье для самурая. Некоторые настаивают на том, что в секунданты следует выбирать молодых людей; на это им можно возразить скорее, что молодые руки недостаточно искусны. Как бы то ни было, сыграть труса и уступить другому обязанность быть секундантом — это вещь немыслимая и недостойная самурая. Когда человек приглашается быть секундантом, то он должен выразить готовность быть полезным и применить на деле умение обращаться с мечом (голову можно отрубить кинжалом, но меч является надлежащим оружием в данном случае). Что касается меча, то секундант должен взять меч того, кто совершает харакири; если это почему-либо невозможно, то у своего князя; секундант не должен употреблять своего собственного меча. Когда все секунданты назначены, они должны собраться вместе и в подробностях обсудить свои обязанности, предварительно получив инструкции от своих начальников. Если по тщательном изучении дела окажутся какие-либо недоразумения, то за разрешением их должно обратиться к своим начальникам. Когда преступник приговорен к харакири правительством, секунданты надевают свои церемониальные одежды; если же он является одним из их собственного клана, то надеваются только шаровары самурая. Говорят, что в древности секунданты одевались точно также, как и совершающий харакири, а некоторые авторитеты утверждают, что при харакири человека высокого ранга секунданты должны быть одеты в белое платье и рукоятка меча тоже должна быть обернута в белый шелк. Если харакири совершается в доме, то секунданты должны засучить немного свои шаровары, а если в саду, то поднять их насколько возможно выше.
Секундант должен обратиться к совершающему харакири в следующих выражениях: «Сударь, я назначен к вам в качестве секунданта, прошу вас быть вполне покойным на этот счет и т. п.»,— но форма этого обращения необходимо зависит от положения и ранга осужденного. И если осужденный пожелает высказать свои последние желания, то секундант должен выслушать его и вообще отнестись к нему с возможным вниманием с целью облегчить последние минуты осужденного. Если секундант был выбран самим осужденным по причине старой дружбы между ними, или если осужденный, во время своего пребывания под охраной во дворце, просил кого-нибудь из приближенных князя принять на себя обязанности секунданта в случае осуждения его на смерть через харакири, то лицо, избранное таким образом, должно благодарить осужденного за оказанную ему высокую честь и просить своего князя разрешить принять на себя эти обязанности. В этом смысле он должен ответить осужденному и вообще утешить и успокоить его и, доложив о полученной им просьбе князю, с разрешения того, взять на себя роль секунданта. Он должен воспользоваться этим случаем, чтобы занять меч у осужденного, высказав свою просьбу приблизительно в следующих выражениях: «Я имею честь быть вашим секундантом и просил бы вас дать мне для этого случая ваш меч. Для вас может служить утешением мысль, что вы умрете от своего собственного меча, который так близок вам». Если, однако, осужденный отклоняет просьбу и предпочтет получить свой последний удар от меча секунданта, то его желание должно быть исполнено. Если секундант нанесет неудачный удар своим собственным мечом, то это падает бесчестьем на него; поэтому-то он должен брать чей-либо чужой меч, для того чтобы в случае неудачного удара порицание могло быть обращено мечу, а не тому, кто пользуется этим мечом. Хотя вышеизложенное и является общим правилом, и хотя каждый должен умирать от своего меча, все же, если осужденный попросит обезглавить его собственным мечом секунданта, его просьба должна быть уважена.
Весьма возможно, что осужденный пожелает узнать от своего секунданта о приготовлениях к предстоящему акту, какие сделаны. Поэтому секундант должен быть готовым ответить на такие вопросы. Когда-то давно один осужденный спросил секунданта, не будет ли его голова отрублена в тот самый момент, когда он примет блюдо с положенным на него кинжалом. «Нет,— отвечал тот,— ваша голова будет отрублена в тот момент, когда вы взрежете себе живот». При харакири одного из Сано осужденный сказал секунданту, что когда он взрежет себе живот, то не вытерпит и, пожалуй, крикнет, поэтому просил секунданта не терять своего хладнокровия, когда он будет отрубать ему голову. Секундант отвечал, что он сделает так, как желает тот, но просил его все же принять перед тем поднос с кинжалом согласно надлежащей форме. Как только Сано протянул руку к подносу, секундант немедленно отрубил ему голову. Хотя это не было совершенно правильно, но так как секундант поступил таким образом для того, чтобы спасти самурая от позора совершения харакири неподобающим образом, позволив себе крикнуть от боли, его никак нельзя обвинить в нарушении этикета при наличности подобных побуждений. Если осужденный настоятельно требует, чтобы ему было позволено действительно вспороть себе живот, его желание может быть удовлетворено или нет, смотря по обстоятельствам. Обычай отрубания головы после того, как осужденный прошел лишь через видимость процедуры вспарывания живота, восходит к периоду Эмпо (1673—1681). ,
Когда осужденный займет свое место, секундант спускает с правого плеча свои церемониальные одежды и, обнажив меч, кладет сбоку ножны, делая это так, чтобы не видел осужденный, после чего он становится с левой стороны осужденного, сейчас же позади него. Осужденный должен быть обращен лицом к западу, а секундант к северу, и при таком положении должен быть нанесен удар. Когда секундант видит, что его ассистент подходит с мечом на подносе, он должен закалить свои нервы и заставить смолкнуть биение своего сердца. Когда поднос будет положен перед осужденным, он должен принять такое положение, при котором ему удобнее всего нанести удар. Он должен встать на левую ногу, а потом правую выставить вперед и в таком положении приготовиться к удару; впрочем, такое положение не обязательно: он может изменить взаимное положение ног так, как находит для себя более удобным. Когда осужденный протянет свою руку, чтобы взять поднос, и в это время наклонит немного голову вперед, секундант наносит удар мечом — это один из самых удобных моментов для удара. Относительно этого имеются разного рода традиции. Некоторые говорят, что осужденный должен взять поднос и поднести его почтительно ко лбу и затем уже положить его перед собой — и что в этот самый момент должен быть нанесен удар. Указывают три других момента, удобных для отсечения головы: первый — когда кинжал лежит еще на подносе, второй — когда осужденный смотрит на левую сторону живота перед тем, как взрезать его, третий — когда он наносит себе удар кинжалом. Если эти три момента пропущены, то бывает очень трудно отрубить голову. Так говорят традиция и практика. Некоторыми указываются четыре момента, удобных для удара мечом: первый — когда секундант отходит, отдав поднос с кинжалом; второй — когда осужденный притягивает к себе поднос; третий — когда он берет кинжал в свою руку, и четвертый — когда он делает порез живота. Хотя все эти три момента допускаются, но первый из них слишком ранний; последние три своевременны. Одним словом, голова должна быть отсечена без всякого лишнего промедления. Если голова отрублена удачно, то секундант не должен поднимать своего меча, но, держа его острием книзу, отойти немного назад и вытереть лезвие, встав на колени. Секундант должен иметь при себе достаточное количество приготовленной белой бумаги за поясом или за пазухой, чтобы вытереть окровавленный меч. Когда он вложит меч в ножны, должен привести свой костюм в порядок и сесть поодаль сзади. Когда голова упала, входит младший секундант, берет голову и показывает ее свидетелю для осмотра. Когда тот отождествит ее, церемония считается оконченной. Если нет ни ассистента, ни младшего секунданта, то секундант, как только голова бывает отрублена, держа в левой руке свой меч за острие, берет голову за пучок волос, собранный на макушке7, направляется к свидетелям, обходя труп с правой стороны, и показывает свидетелю профиль головы, приложив подбородок ее к рукоятке меча и опустившись на левое колено; затем, вернувшись назад и обойдя труп с левой стороны, встает снова на левое колено и, переложив в левую руку голову, прислоненную теперь уже к лезвию меча, показывает свидетелю левый профиль лица. Это может делаться еще и иначе. Секундант, положив меч, вынимает из-за пазухи лист бумаги, помещает его на ладонь своей левой руки и, взяв пучок волос в свою правую руку, кладет голову на бумагу и в таком виде представляет для осмотра. Людьми, опытными в умении владеть мечом, различаются три способа ношения меча. Если ранг осужденного выше, чем секунданта, то меч держится обращенным кверху; если одинаков, то прямо в центре тела; если низший, то меч опускается книзу.
Отрубать голову секундант должен, встав на одно колено, но нет ничего предосудительного, если он делает это и стоя. По мнению некоторых компетентных лиц, если церемония совершается внутри дома, то секундант должен встать на колено, а если в саду, то должено отрубить голову стоя. Впрочем, это не столь важный вопрос, чтобы на нем долго останавливаться или упорно настаивать. Секундант должен делать свое дело в таком положении, какое представляется ему наиболее удобным.
Секундант-ассистент должен знать, как следует поднести поднос с мечом. Это должно быть сделано совершенно спокойно, именно после того, как осужденный занял свое место. Поднос должен быть положен так, чтобы осужденный мог достать кинжал лишь вытянув руку,— он ставится приблизительно в трех футах от осужденного. Затем ассистент возвращается на свое место. На обязанности ассистента лежит, в случае проявления осужденным знаков волнения, оказать свое содействие, так чтобы голова могла быть отрублена надлежащим образом. Однажды осужденный, приняв поднос от секунданта, продолжал долго держать его в руках, не кладя обратно, пока лица, находившиеся поблизости к нему, не повторили ему несколько раз, чтобы он положил блюдо. Случается также, что ассистент отходит в сторону тотчас же после того, как поднос будет поставлен около осужденного, осужденный же не протягивает руки и не берет кинжала. В таком случае ассистент-секундант должен возвратиться и заставить его взять кинжал. Осужденный может просить, чтобы поднос был поставлен немного поближе к нему; его желание должно быть исполнено. Поднос может быть помещен таким образом, чтобы ассистент, держа его в левой руке, мог передать кинжал осужденному, который наклоняется вперед, чтобы взять его. Какой из этих трех способов самый лучший, трудно сказать. Целью, преследуемой всеми ими, является заставить осужденного наклониться вперед, чтобы принять удар. Должен ли удалиться ассистент или нет, зависит от манеры, с которой держит себя осужденный.
Если осужденный нрава неукротимого и буйного, то вместо кинжала ему подносят веер на блюде; если он будет протестовать против этой замены, то ему должно объяснить в ответ, что замена меча веером есть древний обычай. Такие случаи в истории действительно бывали. Давно тому назад, как рассказывают, в одном дворце даймё одна мужественная женщина, защищая себя, убила человека, и ей было разрешено умереть со всеми почестями харакири. В этом случае на подносе вместо меча был положен веер. Это вполне удовлетворяет требованиям этикета. Если осужденный выказывает склонность быть буйным, то секунданты, не обнаруживая никаких признаков беспокойства, должны поспешить к нему и заставить его быстро сделать свои приготовления и занять свое место. Главный секундант, обнажив меч, должен быть готов отрубить ему голову и, поторопив осужденного скорее проделать церемонию принимания блюда с кинжалом, должен выполнить свою обязанность мечом, не обнаружив своего страха.
Некий князь Като, осудив одного из своих советников на смерть, присутствовал при церемонии позади занавеси из бамбуковых полосок. Советник, имя которого было Катаяма, был приведен связанным на место казни. Он не обнаруживал никаких признаков страха, но все время бросал свирепые взгляды на занавеску, скрывавшую от него князя. Главный секундант, по имени Дзихэй, относившийся всегда с большим уважением к Катаяме, стоя близ осужденного с мечом в руке, сказал ему: «Сударь, ваш последний час настал. Будьте добры повернуть вашу голову так, чтобы шея выпрямилась». В ответ на это Катаяма сказал только: «Вот нахальство со стороны этого молокососа» — и хотел оглянуться, но в этот самый момент Дзихэй нанес роковой удар. Князь Като осведомился потом у секунданта, чем объяснить его странный поступок, и последний отвечал, что так как он заметил, что осужденный замышляет предательство, он решил разом убить его на месте и тем сломить навсегда этот мятежный дух. Вот истинный образец присутствия духа, который должны помнить все секунданты.
Когда голова отрублена, то следует младшему секунданту, взяв ее за маковку и положив ее на бумагу в левую руку, отнести ее для осмотра свидетелю, как описано выше. Если голова лысая, то должно проткнуть левое ухо стилетом, который имеется при мече, и таким образом отнести ее свидетелям. За пазухой у секунданта должна быть бумага. Секундант должен иметь при себе также пепел и золу, для того чтобы в то время, как он несет голову, не запачкаться в крови. Когда голова показана свидетелям, ассистент кладет ее в ведро.
Если встретятся какие-нибудь препятствия для исполнения обязанностей у старшего секунданта, то ассистент должен заступать его место. Случилось однажды, что старший секундант прежде совершения казни разнервничался, но все же отрубил голову без особенных затруднений; но, когда он взял голову в руки, для того чтобы показать свидетелю, он не мог более владеть своими нервами и расплакался. Это вышло очень некстати и неприлично; допускать до этого не следует.
1. Mitford A.B. Tales of Old Japan. Tokyo, 1887. (Примеч ред )
2. Название это оставляется лучшими японскими авторитетами без объяснения
3. Белый цвет в Китае и Японии считается траурным.
4. Главный ясики (дворцы) князей находились в большинстве случаев рядом с замком сёгуна, в пределах официального квартала. Поблизости этих дворцов и запрещалось совершение харакири.
5. Имеется в виду провинция. (Примеч ред )
6.Японец, входя в дом, оставлял один из своих мечей (большой) в передней.
7. Старинная национальная мужская прическа японцев - тёнмагэ.
Месть Кадзумы*
Л. Богословский
Есть закон, по которому тот, кто живет мечом, от меча и погибает. В Японии, где не так еще давно существовал многочисленный вооруженный класс, над которым фактически или вовсе не было никакой власти, или если и была, то в весьма слабой степени,— распри между партиями и кланами и ссоры между отдельными лицами, заканчивавшиеся нередко кровопролитием и смертоубийством, составляли повседневное явление. Отсюда следует, что из всего того, чем владел самурай, наибольшую ценность он придавал мечу, своему верному союзнику, неизменному товарищу, защитнику и обидчику. Цена мечей, которые делались знаменитыми мастерами, достигала очень высокой суммы: у японского вельможи и теперь еще можно встретить меч, некогда красовавшийся за его поясом, один клинок которого, без рукоятки, стоил прежде от 600 до 1000 рё (1), а рукоятка богатой металлической чеканки соответствовала ценности клинка. Эти мечи передаются как фамильная драгоценность от отца к сыну и делаются почти нераздельной частью обладателя. Иэясу, основатель последней сёгунской династии, в своем «завещании» (своде правил по управлению страной, составленных им для руководства своим наследникам и их советникам) говорит: «Меч, который самурай носит за поясом, есть его живая душа. Тот, кто потеряет свой меч, без пощады должен быть наказан» (37 ст.). Занятие ковкой мечей являлось почетной профессией, которой посвящали себя люди благородной крови. В стране, где на занятие торговлей смотрели свысока, странно найти это единственное исключение из общего правила. Преданий, которые так или иначе связаны с выделкой мечей, немало, и многие из них любопытны. Во время самого критического момента процесса выковки меча, именно, когда стальное лезвие его сплавляется воедино с железным клинком, существовал обычай, свято соблюдавшийся среди мастеров старого века, надевать шапку и парадное платье, носимое кугэ, т. е. придворными вельможами и, затворив двери мастерской, работать вдали от нескромных взоров и докучливого любопытства, причем царивший полумрак лишь усиливал таинственность манипуляций. Бывало, что вся церемония облекалась даже в известную форму священнодействия, причем соломенная веревка, украшенная кистями, вроде тех, что вешаются перед алтарями коми, туземных божеств Японии, подвешивалась между двумя бамбуковыми шестами в горне, который на это время обращался в священный алтарь. Острота лезвия японского меча достаточно известна. Хороший меч в руке опытного человека, говорят, разрубает одним ударом три мертвых тела, положенных одно на другое. Острота мечей сегуна, бывало, пробовалась на телах приговоренных к смерти преступников. Собаки и нищие, беспомощно лежавшие на краю дороги, нередко служили предметами для пробы мечей разных негодяев. Палач немало зарабатывал от тех, кто хотел видеть, как их клинки будут рубить голову казнимого.
* Богословский Л. К вопросу о характеристике японцев: Этические основы жизни благородного сословья в Японии // Изв. Вост. ин-та. Владивосток, 1902. Т. 3, вып. 2. С. 55—69. См. «Предисловие» на стр. 83 наст, издания. (Примеч. ред.)
Следующий рассказ более, чем в некотором смысле, есть ни что иное, как «история одного меча».
Около 250 лет тому назад Икэда Кунайсёю был владетельным князем провинции Инаба. Между его приближенными были два человека по имени Ватанабэ Юкиэ и Каваи Матадзаэмон, которые были связаны крепкими узами дружбы и часто, бывало, посещали друг друга. Однажды Юкиэ сидел и разговаривал с Матадзаэмоном в доме последнего, и вот его взор внезапно остановился на мече, лежавшем в возвышенной части комнаты. Увидав его, он вздрогнул и поспешно спросил Матадзаэмона:
— Скажите, пожалуйста, где вы достали этот меч?
— Вы знаете ведь, что наш князь Икэда под предводительством Токугава Иэясу сражался при Нагакудэ; мой отец сопровождал князя и участвовал в этой битве; там, на поле сражения, он и подобрал этот меч.
— Мой отец также отправился туда и был убит в битве. Этот самый меч, бывший у нас фамильной драгоценностью в течение многих поколений, был потерян вместе с ним. Так как в моих глазах он имеет большую ценность, то я прошу вас быть настолько добрым ко мне — возвратить его мне, если это не составляет для вас чего-либо особенного.
— Это очень легко сделать и во всяком случае не больше того, что один друг может сделать для другого. Возьмите, пожалуйста, этот меч себе.
После этого Юкиэ с благодарностью взял меч и, принеся домой, заботливо спрятал его. В начале следующего года Матадзаэмон заболел и умер, а Юкиэ, горько оплакав потерю своего доброго друга, в благодарность за то, что получил от него меч своего отца, оказал немало услуг сыну умершего друга — юноше двадцати двух лет от роду по имени Матагоро.
Матагоро же, будучи дрянным и ничтожным человеком, жалел о том, что его отец отдал меч Юкиэ, и часто заявлял при всех, что Юкиэ не сделал никакого подарка взамен меча. Таким путем, благодаря наветам Матагоро, Юкиэ приобрел дурную репутацию при дворце своего патрона как неблагодарный и скупой человек.
Юкиэ имел сына по имени Кадзума, юношу шестнадцати лет от роду, который состоял в качестве почетного пажа при молодом князе. Как-то вечером он и еще один паж разговаривали между собой, и вот последний сказал:
— Матагоро всем рассказывает, что ваш отец получил от его отца хороший меч, а тот взамен даже не сделал ему никакого подарка, и вот люди начинают что-то много сплетничать по этому поводу. Что это значит?
— Правда,— ответил Кадзума,— мой отец получил меч от отца Матагоро в знак дружбы и благорасположения. Предполагая, что он может оскорбить друга, послав ему денежный подарок, он не сделал этого, свою же благодарность он постарался выразить той добротой, с которой отнесся к осиротевшему Матагоро. Я думаю, что Матагоро хочет денег.
Когда обязанности Кадзумы во дворце окончились, он, возвратясь домой, рассказал своему отцу о том, что слышал во дворце, и просил его при этом послать щедрый денежный подарок Матагоро.
Юкиэ подумал и сказал:
— Ты слишком молод для того, чтобы хорошо разбираться в этом деле. Отец Матагоро и я были очень дружны; за то, что он с полной готовностью возвратил мне меч моих предков, я думал отплатить ему после смерти, оказав важные услуги Матагоро. Правда, можно легко покончить с этим делом, послав денежный подарок, но я лучше возвращу меч, чем буду чувствовать себя обязанным низкому человеку, который не знает правил приличия, принятых и руководящих всеми поступками и действиями людей хорошего происхождения.
И вот Юкиэ, в своем негодовании, взял меч, отнес его к Матагоро и сказал ему:
— Я пришел к вам так поздно ночью именно с тем, чтобы возвратить меч, который ваш отец некогда отдал мне,— и с этими словами он положил меч перед Матагоро.
— Вот как,— отвечал Матагоро,— я надеялся, вы не обидите меня, вернув подарок, который сделал вам мой отец.
— Между людьми благородными,— сказал Юкиэ с презрительной усмешкой,— принято отплачивать за подарки прежде всего сердечной добротой, а потом уже соответствующим даром от чистого сердца. Но что говорить с вами об этом, так как вы не знакомы даже с основными началами хорошего воспитания. Имею честь возвратить вам меч.
Так как Юкиэ продолжал осыпать Матагоро горькими укоризнами, то последний, не помня себя от ярости и будучи злодеем в душе, чуть было не убил Юкиэ на месте; но он вовремя спохватился. Так как последний, несмотря на свои лета, очень искусно владел мечом, Матагоро, скрепя сердце, решил подождать случая напасть на него врасплох. Не подозревая никакого предательства, Юкиэ поднялся идти домой, Матагоро же, под предлогом проводить его до двери, шел позади него и вдруг, внезапно обнажив меч, ударил им в плечо Юкиэ. Старик, мигом обернувшись, стал было защищаться, но, получив в самом начале тяжелую рану, скоро ослабел от потери крови и упал, а Матагоро тут же прикончил его.
Мать Матагоро, привлеченная шумом, вышла и, когда увидела, что случилось, очень испугалась и сказала:
— Несчастный! Что ты наделал! Ты убил человека и теперь должен лишиться жизни! Что за ужасное дело!
— Теперь уж ничего не поделаешь — я убил его. Идем, матушка, убежим скорее из дому, прежде чем кто-либо узнает об этом.
— Я пойду за тобой следом, ты же ступай и отыщи Абэ Сирогоро, начальника подзнаменных, который был моим приемным сыном. Теперь тебе лучше всего будет бежать к нему и просить его защиты. Главное же — не показывайся на людях.
Случилось, что в это время подзнаменные образовали между собой союз против могущественных даймё. Абэ Сирогоро с двумя другими знатными хатамото (2) по имени Кондо Ноборисукэ и Мидзуно Дзюродзаэмон стояли во главе союза и всего предприятия. Отсюда следует, что силы его нередко увеличивались порочными людьми, которые, не имея никаких других средств к существованию, ничего не проигрывали рискуя своей жизнью, и которых принимали, не спрашивая о предшествовавшей их жизни. Абэ Сирогоро тем более охотно оказал свое покровительство и гарантировал против всякой опасности сына своей приемной матери, когда тот обратился к нему с просьбой дать ему приют во дворце. Призвав других своих сотоварищей, он представил им Матагоро, говоря:
— Этот человек — приближенный Икэда Кунайсёю; рассердившись на некоего по имени Ватанабэ Юкиэ, он убил его и теперь пришел искать моего покровительства. Мать его воспитала меня в детстве, и, прав он или не прав, все равно я должен оказать ему услугу. И если Икэда Кунайсёю пришлет ко мне требование возвратить этого молодого человека, я надеюсь, что вы не откажете мне в своей помощи для его защиты.
— Что ж! Мы готовы и с удовольствием,— сказал Кондо Нобориносукэ.—
С некоторого времени у нас набралось немало причин жаловаться на презрение, с которым даймё относятся к нам. Пусть Икэда Кунайсёю попробует послать за этим молодым человеком — мы покажем ему силу подзнаменных!
Все другие подзнаменные в один голос одобрили решение и приготовились с оружием в руках защищать Матагоро, если бы Кунайсёю обратился к ним с требованием выдать беглеца. И последний оставался, как желанный гость, в доме Абэ Сирогоро.
Когда Ватанабэ Кадзума увидел, что ночь быстро проходит, а отец все еще почему-то не возвращается и в поисках отца пошел в дом Матагоро, где, найдя его, к своему ужасу, убитым, упал на его тело и обнял его, горько рыдая. Внезапно в его голове промелькнула мысль, что это дело рук Матагоро. Он тотчас, как бешеный, бросился во внутренние комнаты его дома, решив положить убийцу своего отца на месте. Но Матагоро уже убежал, и он нашел только мать, делавшую приготовления к побегу вслед за сыном. Тогда он связал старуху, а сам стал искать по всему дому ее сына; убедившись, что его поиски бесплодны, он отнес мать убийцы к старейшинам клана, в то же время показав на Матагоро как на убийцу своего отца. Когда это стало известно князю, он был страшно разгневан и приказал старуху заключить так, как она была, связанной, в темницу и держать ее там до тех пор, пока не откроется местопребывание ее сына.
Что до Кадзумы, то он похоронил тело своего отца с большой пышностью и вместе с овдовевшей матерью глубоко оплакивал свою потерю.
Скоро подзнаменным Абэ Сирогоро стало известно, что мать Матагоро заключена в тюрьму за преступление ее сына; и вот они немедленно составили план дня ее освобождения. С этой целью они отправили во дворец князя Кунайсёю гонца, который, будучи введен к советнику князя, сказал:
— Мы слышали, что вследствие убийства Юкиэ по приказанию вашего господина была заключена в тюрьму мать Матагоро. Наш господин Сирогоро арестовал преступника и готов передать его вам; мать же его не совершила никакого преступления и мы просим вас освободить ее от жестокого заключения: она была приемной матерью нашего господина, и он ходатайствует об ее освобождении, опасаясь, как бы заключение на убило ее. Если вы согласитесь на это, то мы, со своей стороны, выдадим преступника и передадим его вам перед домом нашего господина завтра.
Советник передал это предложение князю, которому было очень приятно, что он в состоянии так скоро дать возможность Кадзуме отомстить врагу. Получив согласие князя, гонец, уверенный в успехе дела, торжествующий, возвратился к своим. На следующий день князь приказал в носилках отнести мать Матагоро в дом начальника подзнаменных в сопровождении приближенного Cacao Даниэмона, который, достигнув ворот у дверей дома Абэ Сирогоро, сказал:
— Мне поручено передать вам мать Матагоро, взамен сего я уполномочен получить от вас ее сына.
— Мы сейчас его выдадим,— ответили ему,— только просим вас немного подождать, так как мать и сын должны теперь попрощаться навеки.
С этими словами приближенные Сирогоро проводили старуху во внутренние комнаты, a Cacao Даниэмон остался ожидать снаружи, пока, наконец, не потерял терпения и не попытался поторопить людей в доме.
— Мы очень благодарны вам за то, что вы привели сюда мать; но так как сын ее не может идти с вами, то лучше было бы вам самим поскорее вернуться домой. Мы боимся, что уже и без того причинили вам много хлопот и беспокойства за которые униженно просим прощения.
Так они издевались над ним.
Когда Даниэмон увидел, что его не только заставили обманом выдать старую женщину, но в довершение этого над ним еще надругаются, он пришел в страшный гнев и был готов силой ворваться в дом, схватить Матагоро и его мать; но, заглянув во двор, он увидел, что тот был полон подзнаменными, вооруженными ружьями и обнаженными мечами. Не чувствуя особой охоты умереть в неравной борьбе и в то же время понимая, что после этого ему стыдно будет показаться на глаза князю Cacao, он пошел на кладбище и там совершил харакири перед могилами своих предков.
Когда князь узнал, как обошлись с его посланным, он весьма разгневался и, по совещании со своими советниками, решил, несмотря на свою болезнь, собрать всех своих людей и напасть на Абэ Сирогоро. Другие главные даймё, после того как это дело стало общеизвестным, приняли его сторону и решили, что за такое нахальство подзнаменные должны быть наказаны. Со своей стороны, подзнаменные напрягли все свои силы, чтобы дать надлежащий отпор даймё.
Таким-то образом спокойствие в Эдо было возмущено и мятежное состояние города причиняло много беспокойства правительству, которое было озабочено тем, как лучше восстановить порядок. Так как подзнаменные непосредственно были подчинены сегуну, то было нетрудно усмирить их, но труднее было решить вопрос, как наложить узду на великих даймё.
Тогда один из пяти советников сегуна по имени Мацудайра Идзу-но ками, человек очень умный, составил план, как уладить это дело. В те времена на службе у сегуна находился доктор по имени Накараи Цусэн, который был принят в доме князя Кунайсёю и который с некоторых пор пользовал князя от болезни, которой тот страдал. Идзу-но ками послал секретно за доктором и, пригласив его в свои частные покои, завел с ним беседу, посреди которой внезапно понизил голос и сказал шепотом:
— Послушайте, Цусэн, вы за свою верность удостоились больших милостей от сегуна. В настоящее время правительство поставлено в затруднительное положение, согласны ли вы теперь доказать ему свою верность ценой жизни?
— О, мой господин, я и мой род всем владеем по милости сегуна. Я готов хоть сегодня ночью положить свою жизнь за государя, как и должен всякий верный его вассал.
— В таком случае я вам скажу вот что. Великие даймё и подзнаменные столкнулись в деле Матагоро, и теперь по всему видно, что это дело не обойдется без кровопролития. Страна будет возмущена, землевладельцы, ремесленники и горожане потерпят большую нужду и лишения, если мы не укротим мятеж. Подзнаменных легко будет обуздать, но не так легко сделать это с даймё. Если вы согласны пожертвовать своей собственной жизнью для выполнения придуманного мной плана, то спокойствие будет восстановлено в стране, но имейте в виду — ваша верность будет стоить жизни.
— Я готов пожертвовать своей жизнью для блага страны.
— Вот мой план. Вы лечите господина Кунайсёю,— завтра вы должны пройти к нему и положить яд в его лекарство. Если он умрет, то мятеж прекратится. Вот услуга, о которой я вас прошу.
Цусэн согласился на это и на следующий день, когда пришел к Кунайсёю, принес с собой отравленное лекарство. Половину его он выпил сам (3), а остальное дал князю, и тот выпил его безбоязненно. Цусэн, увидя это, поспешил домой.
Уже в дороге, в носилках, его схватила предсмертная агония, и он так и умер, не увидев своего дома. Князь Кунайсёю умер таким же образом в больших мучениях и за переполохом, вызванным его смертью и погребальными церемониями, угрожавшая борьба с подзнаменными была отсрочена.
Тем временем советник, Идзу-но ками, призвал трех вождей подзнаменных и обратился к ним со следующими словами:
— Секретные заговоры, изменническое поведение, недостойное вас как подзнаменных, возмутило нашего господина сегуна в такой степени, что ему было угодно приказать, чтобы вы были заключены в храм, ваши же родовые поместья будут переданы вашим прямым наследникам.
Согласно со сделанным извещением, три подзнаменных были заключены в храм Канэйдзи, остальные же подзнаменные, устрашенные их судьбой, присмирели. Что касается великих даймё, то, так как после смерти князя Кунайсёю подзнаменные стихли, не оставалось более врага, с которым они могли бы воевать. Возмущение таким образом было предотвращено и порядок восстановлен.
Таким образом Матагоро потерял своего патрона; поэтому он, взяв свою мать, покинул дворец Сирогоро и устроился под защитой одного старого человека по имени Сакураи Дзюдзаэмон. Этот человек был знаменитым учителем фехтования, был богат и всеми уважаем. Приняв к себе Матагоро, он нанял охрану из тридцати ронинов — все это были решительные люди, очень опытные в военном искусстве,— и все они бежали вместе в отдаленную местность Сагара.
Все это время Ватанабэ Кадзума глубоко чувствовал обиду за смерть своего отца и раздумывал, как бы ему отомстить за его убийство. Когда князь Кунайсёю внезапно умер, он пошел к молодому наследнику и у него выпросил согласие на свой отпуск с целью идти искать своего врага. Сестра Кадзумы была замужем за Араки Матаэмоном, который славился как самый первый по искусству владеть мечом во всей Японии. Так как Кадзуме было всего шестнадцать лет от роду, Матаэмон, будучи в близком родстве с Кадзумой как его зять, решил идти с молодым человеком и помогать ему отыскивать Матагоро. Двое приближенных Матаэмона, Исидомэ Бусукэ и Икэдзоэ Магохати, решили следовать за своим господином. Когда последний услышал об их намерении, то поблагодарил их, но отказался от их услуг, говоря, что и сам-то он пускается в слишком рискованное предприятие, в котором его жизнь будет постоянно подвержена большим опасностям, и что его очень опечалило бы, если бы хоть один из них получил рану на подобной службе, а потому он просит их отказаться от своего намерения. Но они отвечали:
— Господин, для нас это очень тяжело слышать. Все эти годы мы с вашей стороны видели к себе только доброту и любовь; теперь же, когда вы решили преследовать убийцу, мы желаем следовать за вами и, если будет нужно, то готовы положить за вас свои головы. Мы слышали, что друзей у Матагоро не менее тридцати шести человек, и как бы вы мужественно не сражались, вы, несомненно, будете находиться в большой опасности вследствие численного перевеса врагов. Если же вам будет угодно настаивать на своем намерении отказать нам в чести следовать за вами, то для нас нет другого исхода, как совершить харакири на месте.
Когда Матаэмон и Кадзума услышали эти слова, они были очень удивлены храбростью и мужеством этих людей и тронуты до слез их преданностью. Матаэмон сказал:
— Ваши смелость и любовь являются по истине беспримерными. Я принимаю ваши услуги с благодарностью.
И вот эти два человека, добившись, чего желали, радостно последовали за своим господином. И вчетвером они отправились в свои поиски Матагоро, о местопребывании которого они были в полном неведении.
Матагоро, между тем, с Сакураи Дзюдзаэмоном и тридцатью другими ронинами прибыл в Осаку. Несмотря на все свое численное превосходство, они путешествовали с большой скрытностью. Дело в том, что младший брат Дзюдзаэмона, Сакураи Дзинсукэ, профессиональный учитель фехтования, однажды дрался на поединке с Матаэмоном, зятем Кадзумы, и со стыдом был побит последним. Поэтому вся компания сильно опасалась Матаэмона, чувствуя, что после того, как он принял сторону Кадзумы и стал у него на роли защитника, они могут быть еще побиты, несмотря на перевес в числе; вот почему они шли с большой осторожностью и, пришедши в Осаку, остановились в гостинице, расположенной в квартале Икутама, и спрятались там от Кадзумы и Матаэмона.
Кадзума же с Матаэмоном через некоторое время также пришли в Осаку и прилагали все старания, чтобы отыскать Матагоро. Однажды под вечер, когда Матаэмон шел по кварталу, где прятались его враги, он увидел человека в одежде слуги знатного господина, который зашел в кухмистерскую и заказал ужин на тридцать шесть человек. Присмотревшись внимательнее к тому человеку, Матаэмон узнал в нем слугу Сакураи Дзюдзаэмона. Тогда он спрятался в темном месте, чтобы лучше наблюдать, и услышал, как слуга сказал:
— Мой господин Сакураи Дзюдзаэмон намеревается отправиться завтра утром в Сагару для того, чтобы принести благодарность богам за избавление от болезни, которой он долго страдал. Поэтому мне надо очень спешить.
С этими словами слуга поспешно удалился, Матаэмон же вошел в кухмистерскую, спросил себе поесть и за едой расспросил о человеке, который сделал только что такой большой заказ. Хозяин лавки ответил, что это слуга тридцати шести господ, которые остановились в какой-то гостинице. Тогда Матаэмон, разузнав все, что ему было нужно, вернулся домой и рассказал все Кадзуме, который был очень обрадован при мысли о возможности осуществить свою месть на следующий день.
В тот же вечер Матаэмон подослал одного из своих верных слуг в гостиницу, поручив ему узнать, в котором часу Матагоро должен выехать на следующее утро; и тот узнал от слуг в гостинице, что компания отправится на другой день с рассветом в Сагару, с остановкой по пути в Исэ для поклонения в храме Тэрсё Дайдзин.
Сообразно с этим, Матаэмон сделал свои приготовления и, в сопровождении Кадзумы и двух приближенных, выступил в путь перед рассветом. По ту сторону Уэно, замка даймё Тодо Идзуми-но ками в провинции Ига, существует большое пустынное болото; на этом месте было решено напасть на врага.
Когда они прибыли к этому месту, Матаэмон вошел в чайный домик, стоявший у дороги, и там написал просьбу к правителю даймёских владений о позволении совершить дело отмщения в пределах земель его господина. После этого он обратился к Кадзуме и сказал:
— Когда мы встретимся с Матагоро и сразимся с ним, вы должны напасть
и убить убийцу вашего отца; нападайте на него и имейте дело только с ним, а я уже сдержу сам его охрану ронинов.
Обратившись затем к своим слугам, он продолжал: — Что касается вас, то вы смотрите за Кадзумой, и если ронины попытаются спасти Матагоро, то ваша обязанность помешать им в этом и помочь Кадзуме.
Далее, после того, как он разъяснил обязанности каждого из них до самой последней мелочи, все они стали ожидать неприятеля, сидя в чайном домике. В то время, как они там отдыхали, прибыл правитель замка и, вызвав Матаэмона, сказал ему:
— Я имею честь быть правителем замка Тодо Идзуми-но ками. Мой господин, услыхав о вашем намерении убить врага в пределах его владений, дает свое согласие и, в знак своего удивления перед вашей храбростью и верностью, посылает со мной отряд пехоты в сто человек, для того чтобы оградить место на случай побега кого-либо из тридцати шести человек.
Матаэмон и Кадзума выразили правителю свою сердечную благодарность за милостивую доброту его господина, после чего тот попрощался с ними и уехал.
Наконец, поезд неприятеля показался вдали. Первым ехал Сакураи Дзюдзаэмон и его младший брат Дзинсукэ, тотчас за ними следовали Каваи Матагоро и Такэноути Гэнтон. Эти четыре человека были самыми сильными и храбрыми из шайки ронинов и ехали верхом на вьючных лошадях; остальные же шли пешком следом за ними.
Как только они подошли ближе, Кадзума, сгорая от нетерпения, выступил вперед и крикнул громким голосом:
— Здесь стою я, Кадзума, сын того Юкиэ, которого вы, Матагоро, изменнически убили. Я решил отомстить за смерть своего отца. Выходите же вперед, сразимся и посмотрим, кто из нас прав. И прежде чем ронины оправились от изумления, Матаэмон сказал:
— Я, Аракэ Матаэмон, зять Юкиэ, пришел сюда для того, чтобы помочь Кадзуме. Кто бы из нас ни победил, но вы должны сражаться.
Когда тридцать шесть человек услышали имя Матаэмона, то страшно перепугались; но Сакураи Дзюдзаэмон дал им знак быть на своих местах и спрыгнул с лошади; в этот самый миг Матаэмон, бросившись вперед с обнаженным мечом, рассек им противника от плеча до сердца, так что враг упал мертвым. Сакураи Дзинсукэ, видя, что его брат убит на его глазах, пришел в ярость и пустил из лука стрелу в Матаэмона, который ловко на лету расколол ее кинжалом надвое. Дзинсукэ, изумленный этой ловкостью, бросил лук прочь и напал на Матаэмона, который, с мечом в правой руке и кинжалом в левой, сражался отчаянно. Другие ронины поспешили на помощь Дзинсукэ, а Кадзума, занятый борьбой с Матагоро, был разлучен с Матаэмоном; двое слуг Матаэмона, Будзукэ и Магохати, следуя указаниям своего господина, убили пять ронинов, нападавших на Кадзуму, на зато и сами были тяжело изранены. Тем временем Матаэмон убил семерых ронинов; чем сильнее на него наступали, тем храбрее он бился; вскоре он смял и умертвил еще трех, так что остальные не смели приблизиться к нему. В это время к месту сражения явился некто Кана Тодзаэмон, приближенный владетеля замка, старый друг Матаэмона, который, услышав, что в этот день Матаэмон готовится отомстить за смерть тестя, схватил свое копье и поспешил на помощь к своему старому приятелю, выразив в следующих словах желание быть его помощником:
— Господин Матаэмон, услыша об опасности, в которой вы сейчас находитесь, смею предложить себя вам в помощники.
Матаэмон, услыша это, очень обрадовался и стал биться с обновленной энергией.
В это время один из ронинов по имени Такэноути Гэнтон, человек очень храбрый, оставив своих товарищей драться с Матаэмоном, подоспел на выручку к Матагоро, который был ожесточенно тесним Кадзумой, Бусукэ же, желая воспрепятствовать этому, пал покрытый ранами. Его товарищ, Магохати, увидев, что он упал, был крайне озабочен при мысли, какое он даст извинение Матаэмону, если бы приключился какой вред с Кадзумой. И вот он, несмотря на то, что сам был ранен и изувечен, напал на Такэноути Гэнтона. В это время человек, пришедший из замка и предложивший себя в помощники Матаэмону, воскликнул:
— Взгляните туда, господин Матаэмон, ваш товарищ, сражающийся с Гэнтоном, в большой опасности. Ступайте же и помогите господину Кадзуме, а с другими расправлюсь я.
— Благодарю вас, да, я иду туда.
И вот Матаэмон отправился помогать Кадзуме, а его помощник и пехота удерживали ронинов, уже почти неспособных от крайнего утомления на дальнейшие усилия. Кадзума же тем временем все еще сражался с Матагоро, и исход борьбы был сомнителен. Такэноути Гэнтон, намеревавшийся помочь Матагоро, не подпускался к тому Магохати, который, слабея от ран и ослепляемый кровью, струившейся на его глаза из пореза на лбу, счел себя погибшим, но тут Матаэмон подоспел к нему с ободрительным зовом:
— Смелей, Магохати! Это я, Матаэмон, пришел заменить вас. Вы тяжело ранены, отойдите в сторону и отдохните.
Магохати, силы которого поддерживались до сих пор опасениями за Кадзуму, теперь зашатался и упал в обмороке от потери крови. Матаэмон быстро справился с Гэнтоном и убил его, но после этого, несмотря на две свои раны, он не был еще совершенно истощен; напротив, он приблизился к Кадзуме и сказал:
— Мужайтесь, Кадзума! Ронины все убиты, остался один только Матагоро, убийца вашего отца. Нападайте на него смелее, и победа за вами.
У юноши, ободренного этими словами, силы увеличились вдвое; Матагоро же потерял мужество и вскоре упал. Таким образом месть Кадзумы была осуществлена и желание его сердца исполнено. Два верных слуги Матаэмона, умершие за свою преданность, были погребены с большой пышностью, голова же Матагоро была отнесена Кадзумой и набожно возложена им на могиле отца.
На этом и заканчивается рассказ об отмщении Кадзумы.
1. Рё— золотая или серебряная монета. (Примеч. ред.)
2. Хатамото, или подзнаменные,— это были люди, которые, как показывает само название (слово хатамото значит «под знаменем»), собирались под знаменем сегуна, или тайкуна, в военное время; их было около 80 тысяч. Когда Иэясу покинул провинцию Микава и стал сегуном, приближенные, которым он даровал дворянство, получали от него во владение земли, приносившие им от 100 до 10 000 коку риса (коку — 180 л или 150 кг риса; соответствует годовой его норме на взрослого человека.— Примеч. ред.), они и получили название хатамото. Хатамото должны были доставлять известное количество солдат на случай войны пропорционально своему доходу: за каждую получаемую ими тысячу коку риса они должны были давать пять человек. Те хатамото, которые имели меньше 1000 коку риса дохода, давали деньги. В мирное время большинство низших должностей в правительстве тайкуна занимали хатамото, высшие же государственные места занимались фудаями или могущественными даймё, вассалами сегуна. В 60-е годы XIX столетия в подражание иностранцам была основана постоянная армия, и тогда хатамото должны были участвовать в военных повинностях деньгами или людьми, безразлично, было ли то военное или мирное время. Когда сегун в 1868 г. был низведен на положение простого даймё, его доходы, 8 000 000 коку риса, перешли к правительству, за исключением 700 000 коку. Титул хатамото был упразднен, и те, кто несколько месяцев тому назад имел этот титул, были разорены и рассеяны по всей стране; и из самого гордого, высокомерного и богатого класса в Японии они сделались беднейшими из бедняков. Некоторые занялись торговлей, восполняя запасы товаров из фамильных драгоценностей, другие сделались ронинами, меньшинству же было позволено разделить изменившуюся судьбу сёгунской фамилии, глава которой известен в настоящее время под именем князя Токугава. Таким образом разошлись по всей стране около 80 000 человек.
Коку риса, которым измерялись доходы, были различной ценности. Жалованье чиновникам платилось рисом; следовательно, многочисленный класс в стране был заинтересован
3. Доктора, пользующие пациентов из высшего круга, должны были пробовать лекарство сами, прежде, чем дать его больному.
К вопросу о характеристике японцев*
Л. Богословский
Этические основы жизни благородного сословья в Японии
Предисловие
Автор книги «Бусидо», японец Инадзо Нитобэ, в предисловии к этой своей маленькой книжке говорит: «Лет десять тому назад (книга написана в 1899 г.) я пользовался гостеприимством уважаемого бельгийского юриста, г-на Лавеле, теперь умершего. Раз наш разговор коснулся религии. „Не можете ли вы сказать мне,— спросил почтенный профессор,— как учат религии в ваших школах?" Каково же было его удивление, когда я ответил ему на его вопрос о религии вообще отрицательно. „Нет религии?!— воскликнул он.— Но как же дается у вас нравственное воспитание?"
Этот вопрос поставил меня тогда в тупик: я не имел готового ответа, потому что нравственные принципы, которые я воспринял в детстве, не были даны мне школой. Но когда я начал анализировать различные элементы, которые образовали мои нравственные понятия, я нашел, что бусидо научило меня всему, что касается этой стороны жизни человека в Японии. Я пришел к заключению, что без понимания японского феодализма и бусидо нравственные идеи современной Японии будут совершенно непонятны. Моя книжка состоит из того, что я слышал и что узнал в детстве о нравственных требованиях, когда феодализм был еще в силе».
* Богословский Л. К вопросу о характеристике японцев: Этические основы жизни благородного сословья в Японии // Изв. Вост. ин-та. Владивосток, 1902. Т. 3, вып. 2. С. 1—3.
Перевод этой маленькой книжки с незначительными пропусками и небольшими добавлениями, подкрепленный тем, что я лично имел возможность видеть и наблюдать, и составляет одну часть моей работы.
Для иллюстрации сказанного в «Бусидо» мною взят исторический рассказ о подвиге сорока семи японских рыцарей, самый популярный из всех японских рассказов, знакомый всякому в Японии от мала до велика. Насколько популярно событие, затронутое в этом рассказе, можно судить из того, что японские мальчики и теперь еще, собираясь в числе сорока семи, разыгрывают от начала до конца все сцены из жизни сорока семи рыцарей. Этот рассказ, как и следующий, «Месть Кадзумы», также иллюстрирующий сказанное в «Бусидо» и также очень популярный, взяты из книги Митфорда «Tales of old Japan». Митфорд в своих рассказах является не больше, как переводчиком того, что варьируется на разные лады в японской литературе, о чем он неоднократно и заявляет в своей книге, и в чем я имел возможность убедиться лично, прочитав его произведения и беседуя с японцами.
Таким образом, почти все то, о чем говорится в представляемой мной работе, говорится устами японцев и является производством японского гения.
Служа летом при Русско-китайском банке в Нагасаки, я имел возможность часто говорить на ту тему, о которой писал, и наблюдать остатки влияния рыцарства.
Из личных моих наблюдений я вынес убеждение, что воин, рыцарь, является для японца самым дорогим и высоким идеалом, в котором нашло себе выражение все лучшее в японской нации. В лучших лавках, где продаются японские антикварные вещи, вам предлагают вооружение и одежду рыцаря-самурая, а в домах богатых европейцев, давно живущих в Японии и кое-что знающих о Японии, мечи, копья и брони составляют непременное украшение их кабинетов. На базаре вы можете видеть картинки по преимуществу военного характера, представляющие главным образом сражения или то или иное затруднительное положение воина-самурая. Если вы попросите японца рассказать вам что-либо из прошлого Японии, то он непременно будет говорить вам о том или другом великом даймё, который вел войну с соседним даймё и вышел из нее блестящим победителем. Несколько раз я был в Исахая — местечке, отстоящем в пяти станциях по железной дороге от Нагасаки, там можно видеть еще остатки прежнего величия могущественных даймё. По словам моего спутника-японца, бухгалтера Русско-китайского банка в Нагасаки и друга управляющего имением нынешнего владетеля, Исахая этот был один из мелких и не очень влиятельных даймё в эпоху феодальной Японии. Но его владения и теперь еще производят впечатление силы и могущества и дают представление о том громадном влиянии, которым пользовались некогда великие даймё.
Громадный дом — дворец по сравнению с жилищами-шалашами обыкновенных японцев — со множеством комнат, в числе которых имеются и приемные залы, и комнаты для церемоний, и музеи, хранящие в себе фамильные драгоценности; большой пруд около дома, в котором плавают гуси и утки и нередко показывается на поверхности воды искусственно разведенная рыба; прочные сооружения каменных мостов и высокие обелиски, а рядом маленькие домики поселян,— все это говорит нам о той обаятельной силе, которой еще не так давно пользовались самураи, и о той массе труда, который был затрачен в пользу князя-господина жителями страны.
В нашу последнюю поездку туда мы встретились с присланными князем Исахая из Токио людьми, которым было поручено взять наиболее ценное и отвезти в столицу. При нас укладывали лакированные шкапики, разные ящички и дорогую фарфоровую посуду для отправки в Токио. Говорят, что князь разорился и его фамильные драгоценности будут продаваться с молотка в столице. И эти безмолвные свидетели богатства могущественных и великих даймё разойдутся по всему свету; чайники из чистого фарфора, завернутые в шелковые футляры, окажутся, по всей вероятности, в руках европейца как украшение на его столе или будут показываться в музеях как остаток прежнего величия японского князя, обладавшего тонким вкусом и имевшего в своем распоряжении массу денег, а в повиновении — массу людей. Народятся и уже нарождаются, даже народились другие люди, которые будут проповедовать и проповедуют новые идеи и новые чувства, строя свои основания на неуловимых остатках великого феодализма.
Я очень жалею, что мне не удалось ближе познакомиться с внешней жизнью феодальных князей, что можно было сделать только живя вблизи княжеского дворца. Будучи занят в банке с девяти часов утра до пяти часов вечера, имея в своем распоряжении единственный свободный день в неделю — воскресенье, бывая только наездами, и то не часто, в замке князя Исахая, я, разумеется, не мог хорошо ознакомиться со всем, что там было и не взял на себя смелость описывать детали, которые мне пришлось там видеть.
Бусидо*
Л. Богословский
I
Японская национальная эмблема, вишневый цветок,— продукт своей страны, плод культуры ее земли. Не менее, чем вишневый цветок, представляется самобытным явлением японской жизни, плодом ее личной духовной культуры, японское рыцарство.
Более высоких идеалов, чем идеал воина, для японца не существовало: вот почему идеалы рыцарства до сих пор высоко почитаются японцами, на них и теперь еще воспитывается вся народная масса. Условия жизни, под влиянием которых создались военно-рыцарские идеалы, разумеется, изменились, но, подобно тому, как мы пользуемся светом звезд, прежде светивших, а теперь потухших, так и свет рыцарства до сих пор представляет собой ту жизненную тропинку, которая ведет ко всему лучшему в японской нации.
* Богословский Л. К вопросу о характеристике японцев: Этические основы жизни благородного сословья в Японии // Изв. Вост. ин-та. Владивосток, 1902. Т. 3, вып. 2. С. 4—38.
Нравственные требования японского рыцарства, его идеалы и стремления, сделавшиеся критерием всего хорошего, обозначались словом бусидо. Сложный термин «бусидо» дословно значит «военно-рыцарский путь», т. е. такой образ действий и направление жизни, при посредстве которых рыцари охраняли свою жизнь и защищали свою честь и касту. Это слово заключает в себе французское «noblesse oblige», русское «честь» и английское «gentlemen». Для иностранца, не японца, трудно уяснить себе значение этого термина; но у всех народов существуют понятия, которые носят такой местный оригинальный отпечаток, что волей-неволей приходится оставлять их без перевода. Нет писанного кодекса бусидо; оно родилось в душе лучших представителей Японии и сохраняется традицией, передаваясь от отца к сыну, заимствуя из жизни свое содержание, расширяясь и пополняясь годами. Правда в XVII столетии был написан военный указ «Букэ хатта»; но тринадцать глав его говорят по преимуществу об отношениях японцев к браку, наследству, торговле и другим общественным обязанностям, тогда как бусидо является духовным, нравственным законом, определяющим жизнь сердца и направления мыслей. Запечатленное на скрижалях сердца, оно оказывало гораздо более влияния на жизнь, чем творения всех проповедников и учителей истины.
Нельзя сколько-нибудь определенно указать момент, когда зародился японский феодализм, породивший рыцарство, как нельзя этого сказать и о феодализме западноевропейском. Приблизительно же начало его нужно отнести ко времени Вильгельма Завоевателя в Европе, т. е. к XI столетию.
Когда феодализм окреп, главная роль в жизни оказалась у людей, для которых война являлась профессией. Они были известны под общим именем самураев, названием, по своему понятию, соответствующим западноевропейскому «рыцарь». Иначе их называли еще буси или букэ («воин»). Вначале это был привилегированный класс людей, закаленный в боях и воспитанный для войны. Грубые, сильные и необразованные, они лишь постепенно пришли к сознанию, что на них лежат обязанности большие, чем на всех других: именно вследствие привилегий, которыми они пользовались, развилось понятие сословной чести и, вместе с этим, понятие о долге и о большой ответственности перед страной. Они стали приходить к убеждению, что ни на войне, ни в жизни нельзя прибегать к средствам, унижающим человеческое достоинство. Названия «змея» или «трус» начали считаться между ними позорными кличками, и так мало-помалу создался образ рыцаря, одаренный высокими чертами характера.
II
В Европе душой христианского рыцаря были религия, война и слава; эти три начала легли в основу и создали духовный облик рыцаря. В Японии имелись иные источники, творчески повлиявшие на создание духовного образа самурая.
Прежде всего — буддизм. Спокойная вера в судьбу, стойкость к опасностям и бедствиям, ясное сознание неизбежности, стоическое спокойствие, которое помогало пренебрегать жизнью в известных случаях, — вот что взяло японское рыцарство из буддизма. Учитель фехтования молодого самурая, когда его ученик достигал известной степени совершенства в его искусстве, говорил ему: «Мое дело сделано; теперь следует дзэн!» Японское дзэн равнозначно дхьяна. Оно означает такое состояние духа, для которого нет словесного выражения. Метод для этого — созерцание; цель — дойти до состояния, где все подвластно чувству, где мысль, дойдя до полного сознания абсолютного, гармонически сливается с ним. Когда кто-либо доходил до сознания абсолютного, отрешившись от всего мирского, то, сливаясь с ним, он находил «новое небо и новую землю».
Чего не доставало для самурая у буддизма, то давал ему в изобилии синтоизм. Лояльность, т. е. верность государю, благоговейное почитание предков, словом, то, чему сравнительно мало учат другие религии, самурай почерпнул из синтоизма, и эти черты смягчали надменность и высокомерие самурая. Синтоизм не имеет догмата о первородном грехе. Напротив, это учение верует в природную и богоподобную чистоту человеческой души, понимая ее как святое святых, откуда получается божественное откровение. Всякий может видеть, что в синтоистских храмах нет предметов поклонения и нет никаких украшений: висит только простое зеркало, представляющее единственную, в исключение всех прочих, вещь поклонения. Присутствие его здесь объясняется просто — оно есть символ сердца, которое, когда оно совершенно чисто и ясно, отражает в себе образ божества. Когда вы стоите впереди храма, вы видите ваше собственное изображение на блестящей поверхности зеркала, и акт поклонения равносилен древнегреческому «познай самого себя». Но это самопознание ни у греков, ни у римлян не было изучением физического строения тела, физиологии, психологии или анатомии; познание должно было быть морального рода — проникновение себе в душу. Моммзен, сравнивая поклонение греков и римлян, говорит, что когда молился первый, он поднимал глаза к небу, потому что его молитва была созерцанием, между тем как последний закрывал голову покрывалом, так как его молитва была размышлением. По существу, в японской религии, подобно римской, на первое место выставляется не столько нравственное, личное, сколько национальное, общее самосознание народа. Поклонение японцев природе, по смыслу учения синтоизма, заставило любить страну до глубины души, между тем как почитание предков, передаваясь из рода в род, сделало императора главой нации. Для японца родина более, чем только земля, где он родился, откуда он получает себе пропитание или обогащается; нет, это священное жилище богов, душ наших предков; для японца император более, чем глава государства или владыка подданных, он могущественный, всесильный представитель неба на земле, соединяющий в своем лице могущество неба и его милосердие.
Синтоизм, таким образом, выработал два главных начала, проходящих красной нитью в жизни японца,— патриотизм и верность государю. Артур Мэй Напп вполне справедливо указывает, что при изучении еврейской литературы трудно сказать, говорит ли писатель о Боге или об общем благосостоянии государства, о небе или об Иерусалиме, о Мессии или о самой нации. Совершенно то же может быть замечено и при изучении японской национальной веры. Когда определяешь и изучаешь японские национальные верования и чувства, никак нельзя их назвать ни философской системой, ни рациональной теологией. Бусидо всегда наряду с религиозными принципами пропитано верностью к государю и любовью к стране. И оно действительно больше импульс, чем доктрина.
Что касается чисто нравственного учения, то должно заметить, что в этом отношении многое взято для бусидо из учения Конфуция. Выяснение Конфуцием пяти отношений — между государем и подданным, отцом и сыном, мужем и женой, старшим и младшим братьями и между друзьями — было лишь подтверждением того, что уже национальный инстинкт подсказывал японцу прежде, чем писания Конфуция были принесены из Китая в Японию. Спокойствие, великодушие и удобный характер политико-этической системы Конфуция очень подходил к характеру самураев, которые являлись правящим классом; его аристократический консерватизм хорошо был воспринят этими привыкшими повелевать воинами.
После Конфуция, наибольшее влияние на бусидо имел Мэн-цзы. Его сильные и демократические теории, бывшие одно время даже под запретом, мало-помалу глубоко внедрились в сердце самурая. Творения Конфуция и Мэн-цзы сделались катехизисом для юношества и высшим авторитетом в случае разногласий между старшими. Знакомство с этими классиками было conditio sine qua non (1) , но обширное научное знание не считалось нужным и не уважалось. Типичный самурай называет ученых тупицами, пропитавшимися архивной пылью. Другой сравнивает науку с дурно пахнущей зеленью, которую должно немало варить, прежде чем она будет годна для употребления. Человек, который читал хоть немного, уже немного и педантичен; который читал много, более педант; и тот, и другой неприятны. Истинное знание, по бусидо, приходит только тогда, когда ассимилируется в уме читающего и выражается в его характере. Ум должен быть подчинен этическим эмоциям. Отсюда тот, кто останавливается на самом знании, был, по бусидо, не больше, как машина, которая может поставлять поэмы и правила по требованию; истинное же знание должно быть отождествлено с практическим приложением его к жизни. Сократовская доктрина нашла себе наилучшее выражение у китайского философа Ван Янмина, который часто повторяет: «Знать и делать — это то же самое».Учение этого философа оказало на некоторые существенные черты характера буси громадное, даже преобладающее влияние. Один из японских учеников его говорит: «Вседержитель неба и земли, вселясь в сердце человека, делается его сущностью; это — свет, освещающий все». И еще: «Духовный свет, будучи чистейшей сущностью, не вызывается по воле человека. Неожиданно вставая в нашем сознании, он показывает, что справедливо и что несправедливо. Он называется совестью. Этот свет исходит из божества». Сколько подобных же мыслей и слов мы можем найти у Исаака Пеннингтона и других философов-мистиков?! Думается, что японский ум, как он выразился в простых догматах религии синто, был отчасти подготовлен для восприятия учения Ван Янмина. Он довел свое учение о непогрешимости совести до возможности не только различать добро и зло, но и определять свойство физических явлений и вещей. Он пошел так же далеко, если не еще дальше, в идеализме, как Фихте и Беркли, отрицая существование вещей вне человеческого познания. Таким образом, главные источники, творчески повлиявшие на создание бусидо и ассимилировавшиеся с ним, были просты и необширны.
III
Какие же качества составили духовный образ самурая?
Японский рыцарь высоко ценил в человеке ту высшую чуткость справедливости, которая обозначается словом «благородство». Идея этого благородства может быть ложно понимаема, может быть узка, но она прямолинейна. Один известный буси определяет благородство как силу решения. «Благородство есть способность человеческой души принять решение относительно известного образа действий согласно с совестью без малейшего колебания: умереть — когда нужно умереть, убить — когда это требуется». Другой говорит об этом в следующих словах: «Благородство есть кость, которая придает крепость и силу всему телу. Как без костей голова не может оставаться на верху спинного хребта, руки не могут двигаться, а ноги стоять, так без понятия о благородстве ни талант, ни наука не могут выработать характер самурая». В то время как военная хитрость допускалась и допускается всеми как неизбежное зло на войне, рыцарская прямота и честность является драгоценностью, сияющей ярким светом солнца. Поэтому-то эта черта характера буси и превозносилась всеми. Даже в последние дни феодализма, когда продолжительность мира внесла много досуга в жизнь воина, а через это умалились и лучшие качества самурая, эпитет гиси — рыцарь без страха и упрека — обыкновенно прилагался к человеку высшего понимания чести и справедливости. Сорок семь ронинов, пример которых так много значил для воспитания в рыцарских чувствах японского юношества, известны в обычной речи как сорок семь гиси.
Для лучшего понимания этой черты характера самурая необходимо сказать несколько слов о термине, произошедшем от слова гиси — гири. Гири первоначально означало, по дословному переводу, «справедливый принцип», но с течением времени приняло значение какого-то смутного сознания обязанностей долга, которые, по общественному мнению, должны быть выполнены. Вначале гири обозначало обязанность простую и естественную — по отношению к родителям, к старшим, к обществу, к близким и т. д.
Первоначальное значение гири — «обязанность», и происхождение его покоится в том, что хотя отношение к родителям должно было бы определяться естественным мотивом — любовью к ним, но, за недостатком последней, потребовалось создание другого авторитета, и этот другой авторитет для возбуждения сыновней почтительности был найден в гири. Если любовь не побуждала людей делать должное, то рассудок человека и его доводы, по гири, должны были вызвать в человеке убеждение в необходимости поступать справедливо. Если нравственные обязанности казались слишком обременительными, то разум, по гири, не давал возможности уклоняться от них. Гири, стало быть, понималось как суровый учитель с палкой в руках, заставляющий делать должное. Оно играет второстепенную роль в этике, являясь по существу неумолимым законом. Думается, далее, что гири явилось продуктом условий искусственного общества, общества, в котором случайность рождения и дарование незаслуженных милостей установило класс привилегий; общества, где семья и фамилия были социальной единицей; где старшинство возраста было более счетом по летам, чем превосходством талантов; где естественные склонности часто отходили на второй ряд перед произвольно придуманными человеческими обычаями. В силу этой искусственности гири, во время вырождения в смутное чувство чести, объяснило такие поступки, например, почему мать должна была, если потребуется, жертвовать жизнью всех детей ради спасения старшего, или почему девушка должна была продать себя для отыскания средств к жизни своим обедневшим родителям. Гири являлось ссылкой для казуистов и впоследствии выродилось в трусливую боязнь порицания. О гири можно сказать то же, что Вальтер Скотт сказал о патриотизме: «Оно так прекрасно, что масса подозрительного прикрывается его именем».
IV
Перешедшее границы здравого смысла, гири могло бы служить ссылкой софистам при оправдании их неблаговидных поступков и даже могло бы прикрывать трусость, если бы бусидо не требовало другого острого и сильного чувства: смелости, храбрости и терпения.
Смелость едва ли может считаться добродетелью, даже если бы она понималась и ею пользовались бы разумно. Конфуций в своих «рассуждениях» («Лунь-юй») определяет это качество отрицательно, объяснением: «Замечать, что справедливо, и не делать этого — доказывает недостаток смелости». Если выразить это положительно, то выйдет: смелость — это качество человека делать то, что справедливо. Искать рискованных положений, идти на явную смерть, рисковать жизнью, безумная храбрость на войне, которую Шекспир называет незаконнорожденной храбростью, все это — свойства души, которые часто восхваляются, но не в этом состоит истинная храбрость рыцаря. Напрасная смерть по справедливости зовется собачьей смертью. «Бросаться в середину битвы и быть убитым,— говорит принц Кито,— довольно легко; но,— продолжает он,— истинная храбрость — жить, когда нужно жить и умереть, когда нужно умереть». Различие, существовавшее на западе между физической и нравственной храбростью, было установлено и у японцев. Какой юноша-самурай не слышал о храбрости истинного рыцаря и об отчаянной смелости нахала?
Храбрость, смелость, бесстрашие, мужество, отважность — качества, которыми отличаются чаще всего юноши,— были в японском народе самыми популярными добродетелями, которые чаще всего возбуждали соревнования и у японской молодежи. Историйки военных подвигов рассказываются матерями грудным детям. Когда ребенок плачет, мать журит его: «Что ты, трусишка, плачешь от таких пустяков! Что ты станешь делать, если тебе отрубят руку в битве? Что ты скажешь, если тебе придется совершить харакири?» Существует целая литература, воспитывающая чувство смелости. Для развития в ребенке терпения и выносливости родители заставляют ребенка исполнять непосильно тяжелую работу, поднимают детей до рассвета, прежде завтрака заставляют проделать школьные упражнения, приучают ходить босиком в холодную зиму; собираясь раз в месяц на какой-нибудь праздник одного из богов учения, дети нередко проводят целую ночь совсем без сна за чтением вслух по очереди; пока казнь преступников через обезглавливание была еще публичной, дети посылались присутствовать на этой ужасной сцене: они же должны были ходить к месту казни темной ночью и в знак своего присутствия там оставлять какую-нибудь отметку на ящике с отрубленными головами.
Однако, не образовало ли такое ultra-спартанское воспитание людей, которым чужда сердечность и мягкость нрава?
V
Милосердие, сострадание, великодушие, симпатия к людям, любовь, вот какие добродетели требовало бусидо от человека. Это были, во-первых, добродетели благородной души и, во-вторых, добродетели профессии самурая. Феодализм легко мог бы выродиться в милитаризм, если бы бусидо не требовало этих качеств.
Требование от человека высшей справедливости и чести предупредило возможность развития неразумного милосердия, без уравновешивания его справедливостью. Масамунэ выразил это в своем афоризме так: «Если человек перейдет границы в благородстве, то он сделается нетерпимым, а если в милосердии, то он окажется слабохарактерным».
К счастью, милосердие не было редкой добродетелью, потому что в жизни самые храбрые бывают в то же время самыми нежными и самые любящие — наиболее смелыми. Буси-но насакэ («милосердие самурая») оделялось при нужде тогда, когда взывали к тому, что есть благородного в людях; это не значит, что милосердие самурая было отлично от милосердия других людей, это означало лишь милосердие, которое не было слепым импульсом, но которое находилось в строго определенном отношении к справедливости и которое не было когда-нибудь простым настроением ума, но имело за собою власть сохранить или уничтожить жизнь. Самурай вполне соглашается с тем, что говорит Мэн-цзы относительно любви. «Милосердие подчиняет своему влиянию то, что препятствует его силе, точно также, как вода покоряет огонь; только те сомневаются в силе воды, которые стараются тушить пламя, объявшее целый лес, одной какой-нибудь чашкой воды». Он также говорит: «Сострадание — корень милосердия, потому что милосердный человек — самый внимательный к тем, кто страдает и находится в несчастии».
Сострадание к слабым, беспомощным, униженным прославляется как особенная добродетель самурая. Любители японского искусства хорошо знают изображение японского священника, едущего верхом на корове. Этот наездник был воином, самое имя которого внушало ужас. В страшной битве при Сумано-ура (1184), которая была одной из самых жестоких битв в японской истории, он, нагнав врага, вступил с ним в единоборство и готов был уже задушить противника в своих могучих объятиях. Этикет войны требовал, чтобы в таких случаях кровь не проливалась, если более слабая сторона не была по положению и состоянию равна более сильной. Грозный боец спросил имя человека, находившегося под ним, и когда тот отказался отвечать, он грубо сорвал каску. Открылось молодое, красивое, безбородое лицо,— у сильного борца невольно разжались руки. Помогая юноше встать на ноги, он сказал ему отеческим голосом: «Принц, ступай-ка к своей матери, меч Кумагаэ никогда не будет обагрен твоей кровью. Уходи же скорей отсюда, прежде чем твои враги не настигли тебя». Молодой воин отказывался уходить и просил Кумагаэ для славы их обоих убить его на месте. Воин-ветеран пробует взмахнуть мечом, поразившим немало жизней прежде, но мужественное сердце этого человека снова робеет. При виде мальчика, вышедшего при звуке труб попробовать остроту своего меча, руки старика опускаются, и он просит того бежать. Видя, что все его увещевания напрасны и слыша приближение товарищей, он воскликнул: «Если ты не убежишь, то умрешь от более неблагородной руки, чем моя. О всемогущий, прими его душу!» И в тот же миг кинжал блеснул в воздухе и обагрился кровью. По окончании сражения мы видим нашего старого солдата возвращающимся к себе с триумфом; но его уже мало занимали слава и почести. Он отказался от военной карьеры, обрил себе голову, надел священнические одежды, посвятил остаток дней своих паломничеству и никогда не обращался спиной к западу, где находится рай, откуда приходит спасение и куда солнце прячется ежедневно на отдых.
Как свидетельствует этот эпизод, нежность, жалость и любовь к людям были чертами, которые украшали самых грозных из самураев. В княжестве Сацума, отличавшемся воинственным духом и военным направлением воспитания, преобладающим занятием между молодыми людьми была музыка. Не звук трубы, не бой барабана, «эти шумные провозвестники крови и смерти», побуждающие нас подражать действиям диких зверей, но заунывные и нежные мелодии на бива (род гитары), успокаивая наши пылающие души, отвлекают и наши мысли от дыхания крови и ужасов резни.
Но не в одной только Сацума мягкость и нежность сердца лелеялись японским юношеством. Между афоризмами принца Сиракава мы находим такие: «Хотя они подкрадываются к вашему ложу в спокойные часы ночи, не отгоняйте их прочь, полелейте их — трепетание (цветов) растений, звук отдаленного колокола, жужжание насекомых равнодушной ночью». И снова: «Хотя они могут скверно повлиять на ваше настроение и досадить вам, но вы имейте мужество простить им — ветерку, который повредил ваши цветы, облаку, которое затемняет луну, и человеку, который старается поссориться с вами».
В японской поэзии эти чувства служат темой для стихов. А редкий образованный человек не был художником или поэтом. Нередко можно было видеть, как марширующий солдат вдруг останавливался, вынимал письменные принадлежности и набрасывал оду; такие сочинения, бывало, находили в касках или под нагрудниками воинов, павших на поле брани. Что христианство сделало для возбуждения сострадания в Европе во время ужасных войн, то музыка и поэзия сделали в Японии.
VI
Уважение к чувствам другого выразилось в развитии характерной японской черты, подмеченной почти каждым иностранным туристом, вежливости. Конечно, это небольшая добродетель, если она имеет своей подкладкой боязнь обиды хорошего тона,— в этом случае она является следствием лишь внешнего отношения друг к другу. Вежливость заключает в себе надлежащее отношение человека к пригодности существующего, должное уважение человека к социальному положению вещей, и в этом случае она является следствием уважения человека не к внешнему положению вещи, а к действительному ее значению. В своей лучшей форме вежливость приближается к любви. О ней можно сказать, что «она долго терпит, не завидует, не знает зла».
Когда приличие было поднято до conditio sine qua поп в обществе, как мы это находим в Японии, то естественно ожидать, что выработанная система приличий должна была войти в общее употребление и сделаться обязательной, в правилах выработанного благоприличия должно было воспитываться и все японское юношество. Как один должен кланяться другому, как он должен ходить, сидеть — всему этому учат в Японии, не забывая ни малейшей детали, с величайшей заботливостью. Правила вести себя за столом составляют предмет особых знаний. Чаепитие и питье вина выросли в понятие церемоний. Воспитанный человек должен быть, разумеется, мастером всего этого.
Этикет в Японии развился в деликатность в лучшем смысле этого слова, так что различные школы, защищавшие различные системы в этом отношении (а их было немало), пришли в конце концов к одному заключению. Они все соединились в одном основном положении, и это было выражено величайшим учителем этикета, который говорит об этом так: «Конечный результат знания приличий тот, чтобы воспитать себя так, что когда вы сидите, никакой грубиян, как бы он ни был нахален, не осмелился сесть на вас». Это значит, другими словами, что постоянным упражнением в правильности манер вы можете все члены вашего организма привести в известный порядок или гармонию, так что ваше поведение будет показывать господство духа над плотью.
Для примера, как самая простая вещь может быть обращена в искусство и сделаться проявлением духовной культуры, я могу взять тя-но ю, чайную церемонию. Простое питие напитка, являвшееся следствием созерцательного размышления индийского отшельника, обратилось в слугу религий и морали. Спокойствие ума, серьезность, хладнокровие, составляющие сущность тя-но ю, без сомнения являются первым свидетелем правых мыслей и благородных чувств. Щепетильная чистота маленькой комнаты, удаление из области зрения и слуха шумной толпы сами по себе благоприятствуют исправлению мыслей. Присутствие какэмоно (2) здесь приковывает ваше внимание более художественным вкусом, чем яркостью красок. Тот факт, что это было изобретено созерцательным затворником во время войн и всеобщих толков о войне, свидетельствует о том, что институт этот был более, чем забавой. Перед входом в чайную комнату общество, собравшееся участвовать в церемонии, откладывает в сторону вместе со своими мелочами и жестокость битвы, и правительственные заботы, чтобы исключительно насладиться миром и прелестью дружбы.
Тя-но ю — более чем церемония; это — изящное искусство, это — поэзия с ясными рифмами, это — modus operand (3) для душевной дисциплины.
Самое большое значение заключается в этой последней фазе. Нередко другие фазы кажутся более важными для некоторых, но все же все в корне соглашаются, что сущность церемонии — духовного свойства.
Вежливость — большое приобретение уже тогда, когда она только представляет собой изящество манер; но она не останавливается на этом. В лучшем своем виде она заставляет плакать с плачущими и радоваться с радующимися. Вот пример японской вежливости. Вы на солнце, и оно вас печет неумолимо. Мимо проходит ваш знакомый японец. Вы приветствуете его, он снимает шляпу и, что «ужасно смешно, все время пока он разговаривает с вами, его зонтик опущен и он стоит на палящем солнце». «Как глупо!» — скажете вы. Мотивы его следующие. Вы на солнце, я сочувствую вам. Я охотно предложил бы вам зонтик, если бы мы были фамильярно знакомы. Но я не могу сделать этого и охотно разделяю ваше неудобство. В Европе, когда дарят, то стараются выставить на вид лучшие стороны подарка. В Японии наоборот. Выходит по-европейски так. Этот предмет хорош, если бы он не был таким, я не осмелился бы дарить его вам, потому что если бы подарил не хороший предмет, то обидел бы вас. Японец размышляет иначе. Вы так хороши, что нет для вас подходящего подарка — и вы не можете получить ничего, кроме того, что выбрано мной по моей личной воле,— так примите это не потому, что оно имеет действительную ценность, а потому, что эта вещь выбрана мною для вас. Было бы оскорбительно с моей стороны называть эту вещь достаточно подходящей для вас.
На вопрос, что важнее — есть или знать правила приличия относительно еды, китайский мудрец отвечает: «Если вы будете иметь случай наблюдать, где еда — вещь единственно важная, а соблюдение приличий — второстепенная и обратно, и сравните их, то почему вы скажете, что еда вещь первой важности? Металл тяжелее пуха, но чему вы отдадите предпочтение, застежке из металла или пуду пуха? Возьмите кусок дерева в фут толщиной и поднимите его выше крыши храма, никто же ведь не скажет, что он выше храма».
VII
«Приличие, перешедшее известные границы, становится ложью»,— сказал Масамунэ. Двоедушие и ложь казались самураю равными трусости. Буси, занимая высшее социальное положение, был выше и в своих моральных требованиях, чем крестьянин или купец. Буси-но ити-гон — слово самурая — имело такой вес, что ему верили без всяких письменных обязательств, которые казались унижающими его достоинство. Существует масса анекдотов о смерти людей, поплатившихся за ни-гон — двоесловие, двоедушие. Японский язык не выработал слова, которое соответствовало бы европейскому «ложь». Японское усо употребляется как отрицание верности (макото) или факта (хонто). Приходится часто слышать и читать о фальшивости японского купца. Чем же объясняется эта черта японского купца? Из всех профессий ни одна не отстоит так далеко от военной, как занятие торговлей. Купец занимает самое низшее место среди всех других сословий — воина, земледельца, ремесленника и купца. Самурай получал свой доход от земли и иногда, если имел склонность, мог заниматься земледелием, но заниматься торговлей он не имел юридического права никогда. Коммерция, следовательно, в феодальной Японии не могла развиваться свободно, нарекания же на этот класс людей привели к тому, что купцы мало стали заботиться о своей репутации. Назови кого-нибудь вором — и он станет воровать; положишь пятно на название — и его носители оправдают это пятно. Необходимо все же заметить, что ни торговля, ни вообще коммерция не могут вестись без известного кодекса морали, и японские купцы феодального периода имели такой кодекс, без которого им невозможно было бы иметь такие фундаментальные коммерческие институты, как гильдии, банки, биржи, страхования, чеки и прочее; в отношениях же своих к некупцам они вели себя согласно с репутацией своего сословия. Но все же интересно заметить, что честь и незапятнанность имени являлись высшими. В расписках, которые выдавались должниками-купцами кредиторам, мы нередко можем читать: «В случае, если я не возвращу суммы, которую вы одолжили мне, я ничего не буду иметь против, если вы опозорите меня при народе»; или «если я не возвращу вам денег, вы можете назвать меня дураком».
Во время открытия портов для иностранцев все торговцы сомнительной репутации перебрались туда, тогда как уважаемые торговые дома отклонили на некоторое время предложение правительства начать там свои операции. И нужно заметить вообще, что с падением феодализма, когда поместья были отобраны от самураев и им разрешено было заниматься торговлей, нравственные требования японца-рыцаря значительно понизились, и его идеалистические стремления были подорваны.
VIII
Чувство чести, заключающее в себе живое сознание личного достоинства, не могло отсутствовать у самурая, рожденного и воспитанного в сознании привилегированного положения своей профессии. Хотя японское слово, употребляющееся в настоящее время при переводе слова «честь», не употреблялось так часто, но идея эта выражалась словами: на (имя) мэммоку (лицо), гайбун (слух).
Доброе имя свято охранялось японцем-воином. Чувство стыда было самым тяжелым для самурая: «над вами смеются», «вы пристыжены» — было невыносимо тяжело слушать бусы. Чувство стыда есть начало нравственного падения, и потому прав был самурай, отказываясь от какого бы то ни было примирения с обидчиком, «потому что,— говорил он,— бесчестье подобно порезу на дереве, который со временем, вместо того чтобы уменьшаться, делается все больше и больше». Давным-давно Мэн-цзы сказал, что «стыд кладет пятно на человека самого добродетельного, наилучшей репутации и превосходнейшего поведения». В многочисленных популярных рассказах на тему об отношении японцев к чувству стыда показывается 1) что они были сочинены для того, чтобы держать в страхе весь народ перед этим чувством; 2) что у самураев были действительно злоупотребления этим чувством и 3) что среди них было действительно весьма сильно развито чувство чести.
Излишняя заботливость о сохранении чести была смягчена учением о терпении и великодушии. Популярная пословица говорит: «Перетерпеть то, что, по вашему мнению, вы не в состоянии перетерпеть, значит действительно перетерпеть». Великий Иэясу пишет: «Жизнь — это длинный путь с тяжелой ношей на плечах. Не спеши же идти. Терпение есть основание долголетия». Народное сознание вложило в уста трех великих японцев такие слова. Нобунага говорит: «Я убью ее, если она не запоет вовремя»; Хидэёси: «Я заставлю ее петь для меня»; Иэясу: «Я буду ждать до тех пор, пока она не откроет рта».
Пример кротости можно видеть из следующих мест японских писателей. Огава пишет: «Когда другие говорят о твоем поведении дурно, не плати за зло злом, но лучше подумай о том, что должно быть, и старайся верно исполнять свои обязанности». Кумадзава говорит: «Когда другие бранят тебя, не брани их ты, когда другие сердятся, не отвечай им тем же».
Но нужно заметить, что жизнь невысоко ценилась, если нужно было искупить чувство стыда, которое так или иначе падало на человека: немало людей лишило себя жизни, желая исправить свои ошибки.
IX
Гриффис совершенно справедливо говорит: «В Китае конфуцианская этика сделала первой добродетелью послушание родителям, в Японии же было отдано преимущество лояльности». Как пример верности вассала сюзерену, варьируемый на разные лады в японской литературе и народных преданиях, представляется рассказ из жизни Митидзанэ — один из самых характерных в японской истории. Митидзанэ, сделавшись жертвой клеветы и злословия, был изгнан из столицы. Не довольствуясь этим, его неумолимые враги захотели погубить весь его род. Тщательные розыски его сына, еще совсем ребенка, обнаружили, что он был скрыт в деревенской школе, содержимой неким Гэндзо, прежним вассалом Митидзанэ. Когда было отдано приказание выдать голову сына изгнанника в известный день, то первой мыслью учителя было заменить его другим мальчиком. Он внимательно несколько раз прочитал школьный список, рассмотрел всех своих мальчиков, но ни один из них не оказался похожим на сына его бывшего сюзерена. Его отчаяние длилось, однако, лишь один момент; потому что в это время явился новый мальчик, одного возраста с сыном его господина, сын благородной матери. Он будет козлом отпущения! Конец истории рассказывать недолго. В назначенный день прибыл командированный чиновник для того, чтобы засвидетельствовать и получить голову юноши. Рука бедного Гэндзо была на рукоятке его меча, готовою ударить или этого чиновника, или самого себя в случае, если бы его обман открылся. Чиновник взял голову в руки, посмотрел на этот ужасный предмет, прошел по всей школе и торжественно, деловым голосом объявил, что эта голова действительно сына Митидзанэ. Известие о смерти мальчика не было получено еще матерью. Ее свекор долгое время пользовался милостями Митидзанэ, а после изгнания последнего, муж ее оказался на службе у врага благодетеля его семейства. Он сам не мог быть неверным своему господину, который был неумолимо жесток; сын же мог сослужить службу в деле прежнего патрона. Ему, как знавшему семейство изгнанника, было поручено идентифицирование головы мальчика. И вот, окончив с этой своей работой, он возвращается домой и, переступая порог, приветствует жену свою восклицанием: «Радуйся, жена, наш милый сын доказал верность своему господину!»
Индивидуализм Запада строго различает интересы отца и сына, мужа и жены, точно определяя обязанности одного к другому, и тем самым облегчает исполнение их; но бусидо говорит, что интересы отдельного лица и общества одни и те же, они нераздельны. Интересы, возбуждаемые любовью, естественны, инстинктивны и непреодолимы, отсюда, если мы умираем один за другого, побуждаемые естественной склонностью, то какая это заслуга с нашей стороны? Потому что если мы любим их так, как они нас любят, то какой награды мы заслуживаем? Разве мы не те же самые мытари в данном случае?
В своем знаменитом историческом труде Санъё трогательным языком рассказывает о душевной борьбе Сигэмори: «Если я буду верным, мой отец должен погибнуть; если я буду повиноваться своему отцу, то будут поруганы обязанности по отношению к сюзерену». Бедный Сигэмори! Мы видим его потом молящимся всей душой к небу о том, чтобы милосердное небо поразило его смертью, дабы он был удален от этого света, где тяжело жить, сохраняя правоту и чистоту.
Японская история представляет много таких Сигэмори, у которых сердце разрывается на части при столкновении долга с любовью. И когда у человека является коллизия между любовью и верностью, бусидо повелевает жертвовать всем ради верности. Женщины, воспитывая детей, учат их жертвовать всем ради императора.
Но феодальный японский князь не был деспотом по отношению к своим вассалам. Он чувствовал ответственность за них перед своими предками и небом. Он был отцом для тех, кого небо вверило его попечению.
Бусидо не учило людей рабски жертвовать своими убеждениями в пользу сюзерена. Человек, который жертвовал своей совестью для патрона, не уважался по бусидо: он был известен под именем «подлизы», снискивающего благоволение раболепством, или под именем вора, крадущего любовь низкопоклонничеством. В случаях, когда патрон требовал от вассала противное убеждениям последнего, вассал должен был всеми силами отклонять, отговаривать своего господина от принимаемого дурного намерения; в крайнем же случае — пролить свою кровь, совершить харакири, имея в виду, что это может заставить господина изменить свое решение.
X
Первой заботой при воспитании самурая было выработать характер считая второстепенным развитие ума, дара слова и благоразумия. Мы видели какую важную роль сыграли эстетические требования при воспитании самурая Но эстетическое воспитание, нужное для самурая, как человека культурного было скорее прибавкой к воспитанию, чем сущность его. Умственное превосходство разумеется, высоко почиталось, но слово ти, которое употреблялось для обозначения интеллектуального развития, означало мудрость в первой инстанции и было отведено на второй план. Треножник, который поддерживал бусидо, был ти, дзин, ю - мудрость, милосердие и храбрость. Самурай был по преимуществу человеком дела, знание же было только тенью его деятельности Он пользовался им настолько, насколько оно касалось его профессии Религия и теология были представлены священниками; самурай пользовался ими настолько, насколько они развивали храбрость. Философия и литература участвовали главным образом в умственном развитии; но и эти предметы не ценились сами по себе. Литература служила приятным времяпрепровождением а философия - практической придачей при развитии характера, если только она не являлась истолкованием воинских и политических проблем.
После всего вышесказанного нет ничего удивительного, если, согласно педагогическим требованиям бусидо, науки были таковы: фехтование, стрельба из лука, дзю-дзицу (джиу-джицу.— Ред.) или явара, наездничество, умение управляться с копьем, тактика, каллиграфия, этика, литература и история. Из этого списка дзю-дзицу и каллиграфия могут нуждаться еще в объяснении. Много стараний было положено на приобретение красивого почерка, потому что для иероглифов берутся сочетания из природы, и потому они имеют художественную ценность, а также и потому, что почерк считался указателем личного характера человека. Дзю-дзицу может быть кратко охарактеризовано как система, по которой приобретают практические познания для целей нападения или самообороны. Оно отличается от борьбы, потому что превосходство дзю-дзицу не зависит от мускульной силы. Оно отличается и от других видов атаки, потому что в нем не употребляется оружие. Оно состоит в схватывании и ударе известных частей тела врага с целью вызвать в них онемение, сделать противника неспособным к дальнейшему сопротивлению. Цель его не убийство, а обезсиление на время своего врага для дела.
Мы можем назвать еще один предмет, который, казалось бы, должен быть изучаем самураями, именно — математику. Полное отсутствие его объясняется тем, что воинское искусство во времена феодализма не требовало точных знаний. И не только это: вся тренировка самурая не благоприятствовала для развития числовых представлений.
Рыцарство — не экономно, оно даже выставляет напоказ свою бедность. Дон-Кихот гордился больше старым копьем и худой лошадью, чем поместьями и золотом; самурай в этом отношении сходен с ним. Самурай пренебрегает деньгами самими по себе, а также искусством зарабатывать или копить их; наживные деньги представлялись ему слишком постыдным прибытком. «Меньше чем чего-либо,— говорит обычное японское правило,— люди должны желать иметь деньги,— богатство есть наибольшее препятствие для приобретения мудрости». Считается дурным тоном говорить о деньгах, и неумение распознавать стоимость различных монет было признаком хорошего воспитания. Умение считать было необходимо самураю лишь при перекличке воинов и разделе ленных владений; но ведение денежных счетов передавалось в руки людей более низкого класса. У многих феодальных владетелей общественные финансы ведались священниками или же дворянами низшего разбора. Всякий здравомыслящий буси сознавал, что деньги образуют силу войны, но он даже не пытался возвести почитание денег в добродетель. Правда, умеренность в жизни ценилась по бусидо, но это не ради экономических соображений, а как упражнение в воздержании.
Умственная дисциплина, которая в настоящее время приобретается изучением математики, у самураев давалась литературными исследованиями и диспутами на этические темы. Очень немногими отвлеченными предметами занимались самураи, преимущественно их учение было направлено на выработку характера. Из трех услуг, какие по Бэкону оказываются образованием,— удовольствие, украшение и развитие способностей,— бусидо отдавало предпочтение последнему, от которого получалась польза при обсуждении и разрешении дела. Было ли это уменье располагать общественными делами или умение владеть собой, но именно это было практическим результатом воспитания, к которому стремились самураи. «Ученье без идеи,— сказал Конфуций,— потерянный труд; без идеи учения опасны».
Когда характер, а не ум, когда душа, а не голова избирались учителем предметами, которые надлежит развивать, считалось, что такой учитель есть действительно учитель по призванию. «Родитель тот, кто произвел меня на свет,— учитель же тот, кто делает меня человеком». С этой идеей, стало быть, было связано глубокое уважение к учителю. Человек, для того чтобы вызвать доверие и уважение со стороны юноши, необходимо должен быть одарен высшими духовными качествами и не лишен образования. Он был отцом для тех, у которых того не было в живых, и советчиком при жизненных скитаниях своих учеников. «Твой отец и твоя мать подобны небу и земле,— говорит популярное изречение,— твой учитель и твой патрон — солнцу и луне».
Позднейшая система платного вознаграждения за каждую услугу — не в принципах бусидо. Услугой, по бусидо, считается только то, что может быть сделано не за деньги и плату. Духовная услуга, будь то услуга священника или учителя, не могла оплачиваться золотом или серебром, не потому, что она не имела цены, а потому что была неоценима. Здесь нематематический инстинкт чести дает более справедливые уроки, чем новейшая политическая экономия. Жалование и вознаграждение могут быть назначаемы только за такие услуги, которые определенны, осязаемы, измеримы; тогда как развитие — неосязаемо, неопределимо, неизмеримо. Но обыкновение приносить в разное время года что-либо в пользу учителя считалось естественным, хотя это не было платой, а пожертвованием в пользу своего руководителя. Учитель был человеком сильным духом, и он настолько жил внутренней жизнью, что считал приобретение денег ниже своего достоинства, и был слишком горд, чтобы просить милостыню.
XI
Учитель представлял собою пример самообладания — добродетели, ценившейся по бусидо, добродетели, которая была высшей чертой характера самурая. Развитие храбрости, дававшееся борьбою с самим собой без малейшего недовольства, с одной стороны, а с другой — требование учтивости, по которому не следовало нарушать спокойствия и удовольствия близких людей выражением им собственного горя или страдания, породили стоическое направление мысли.
Мальчики и девочки воспитывались в умении удерживаться от слез или выражения своих чувствований стонами и восклицаниями. Считалось недостойным для самурая выдавать свои душевные волнения выражением лица. «Он не обнаруживает ни горя, ни радости» — было фразой, употреблявшейся по отношению к человеку сильной воли. Самые естественные чувства сдерживались. Отец не ласкал своего сына, муж — своей жены; в интимном круге еще допускалось это, но при народе этого не должно было случаться. Много правды в замечании одного остроумного молодого человека, когда он сказал: «Американские мужья целуют своих жен в обществе и бьют в частной жизни, японские же бьют их в обществе и ласкают в частной жизни».
Спокойствие, ясность духа не должны быть возмущаемы выражением какой бы то ни было страсти. Во время последней войны с Китаем массы народа собрались провожать своих родственников, уезжавших умирать за родину. Европейцы приходили сюда смотреть, ожидая шумного проявления горя при расставании; поезда же уносили уезжавших при полной тишине — не было слышно ни стона, ни плача...
И действительно, редко когда воспитанный человек пожалуется на свою судьбу. «Почувствуешь ты пятно на своей совести, раздражайся не речью, но работой над тем, чтобы изгладить его уединенно и спокойно»,— читаем мы в дневнике одного самурая.
XII
Высшее проявление умения владеть собой выразилось в возникновении странного и даже смешного на взгляд европейца института харакири, т. е. лишения себя жизни через вспарывание живота. Харакири есть, собственно, название вульгарное, на более же литературном языке этот акт известен под именем сэппуку или каппуку. С этим институтом у японцев связываются самые возвышенные движения человеческой души. Этот акт является символом новой, лучшей жизни для японца, как крест у христиан — прежнее орудие мучений и смерти. Какой же смысл этого установления?
Для выбора живота при совершении самоубийства имелось основание в старых анатомических представлениях всех людей древнего мира, в том числе и японцев. Живот считался местопребыванием души и чувств. И акт вспарывания живота означал: «Я открою вам свою душу и обнаружу чувства,— убедитесь сами, прав я или виновен». И великие философы древности, слава которых живет поныне в Европе, не отказывались принять чашу мучений и смерти, хотя и могли бы избежать ее, таковы Христос, Сократ, Брут и др. Для ясного понимания сэппуку нужно помнить, что оно не было только процессом самоубийства. Это был институт узаконенный и торжественный. Продукт средних веков, это был акт, которым воины заглаживали свои преступления, исправляли свои ошибки, избегали бесчестья, выручали своих друзей и доказывали им свою верность. Когда сэппуку получило значение как законное наказание, оно стало производиться с надлежащими церемониями. Это было утонченное самоубийство, и никто не мог совершить его, не обладая спокойствием духа и хладнокровием, и по этим причинам оно было привилегией буси.
Митфорд так описывает эту церемонию.
«Мы, семь иностранных представителей, были приглашены следовать за японцем, официальным свидетелем сэппуку, в хондо, или главный зал храма, где должна была проходить вся церемония. С потолка свешивались огромные позолоченные лампы и украшения, составляющие типичную черту буддийского храма. Впереди высокого алтаря, там, где пол, покрытый красивыми чистыми циновками, поднимается на три-четыре вершка, был постлан шерстяной ковер ярко красного цвета. Высокие свечи были размещены через правильные промежутки и проливали тусклый таинственный свет, только-только достаточный для того, чтобы все происходившее было видно. Семь японцев заняли места на возвышенной части пола слева, а семь иностранцев справа. Никого больше не было.
По прошествии нескольких минут тревожного ожидания, Таки Дзэндзабуро, мужественный с виду человек, тридцати двух лет от роду, с благородной осанкой рыцаря, вошел в комнату, одетый в церемониальное платье с особенными, из хлопчатой бумаги, рукавами,— одежда, которая надевается в bсключительных случаях. Его сопровождали кайсяку и три чиновника, которые были одеты в дзимбаори, или военные плащи с протканными золотом украшениями. Про выражение «кайсяку» должно заметить, что оно не соответствует нашему слову «палач»: обязанности этого человека при сэппуку самые благородные, во многих случаях они выполняются родственником или другом осужденного, и отношения между осужденным и кайсяку — скорее отношения дуэлиста и секунданта, чем жертвы и палача. В данном случае обязанности кайсяку исполнял ученик Таки Дзэндзабуро, и он был выбран друзьями последнего за искусство владеть мечом.
Имея кайсяку налево от себя, Таки Дзэндзабуро медленно приблизился к японцам-свидетелям, которым оба они поклонились; после этого он подошел к иностранцам и приветствовал их точно таким же поклоном; на каждый его поклон ему отвечали тем же. Медленно и с большим достоинством он встал на колени на возвышенной части пола, распростерся дважды перед алтарем, потом он сел на ковер спиной к алтарю, а кайсяку присел слева. Один из присутствующих чиновников встал, взял поднос, употребляющийся при жертвоприношениях, на котором лежал завернутый в бумагу вакидзаси — кинжал 9,5 дюймов в длину, с острым, как бритва, лезвием. Все это он распростершись вручил осужденному, принявшему поднос с полным почтением. Подержав его обеими руками над своей головой, осужденный положил его впереди себя. После глубокого поклона Таки Дзэндзабуро голосом, свидетельствовавшим о таком сильном волнении, какое может чувствовать только человек, который делает в высшей степени тяжелое для себя признание, но не выражает этого на своем лице или манерой держать себя, сказал: «Я, и один только я, недозволенно дал приказание стрелять в иностранцев в Кобэ и снова повторил приказание, когда они попытались бежать. За это преступление я совершаю харакири и прошу вас, здесь присутствующих, сделать мне честь быть свидетелями этого».
Поклонившись еще раз, говоривший спустил свое верхнее платье до пояса и обнажил таким образом до пояса свое тело. Заботливо, согласно обычаю, подобрал он рукава под колена, чтобы это помешало ему упасть на спину, потому что благородный японец должен умирать только падая вперед. Обдуманно, твердой рукой он взял лежащий перед ним кинжал, посмотрел на него пристально, почти с любовью, затем он остался недвижим и, казалось, как бы собирал свои мысли; но это продолжалось только одно мгновение. Глубоко вонзив себе кинжал пониже талии с левой стороны, он медленно провел кинжалом на правую сторону и, повернув клинок, провел им кверху. Во время этой невыносимо мучительной операции ни один мускул на его лице не дрогнул. Когда он вытащил кинжал, он наклонился вперед и вытянул шею. Выражение боли отразилось в первый момент на его лице, но он не издал ни одного звука.
В это время кайсяку, находившийся рядом и внимательно наблюдавший за всем происходившим, быстро вскочил на ноги и взмахнул своим мечом в воздухе. Один миг, затем послышался сильный, быстрый удар и падение с грохотом тела. Одним ударом голова была отделена от туловища. Последовало мертвое молчание, нарушаемое потоком крови, изливавшейся из неподвижной головы, всего лишь одну минуту перед этим принадлежавшей мужественному, рыцарски храброму человеку. Это было ужасно.
Кайсяку сделал низкий поклон, обтер свой меч куском бумаги, специально приготовленной для этого, и сошел с возвышенной части пола. Окровавленный меч, это кровавое доказательство бывшей сцены, был торжественно унесен. Два представителя микадо подошли к иностранцам — свидетелям происшедшего и попросили их засвидетельствовать факт смерти Таки Дзэндзабуро. Церемония окончилась, и мы оставили храм».
Прославление сэппуку в народе естественно породило немало искушений к совершению недозволенного законом, дабы заслужить себе такую почетную смерть. В случаях, не имевших совершенно здравых оснований, или по поводам, далеко не достойным смерти, горячие головы бросались на смерть, как насекомые на огонь. Жизнь была дешева, а смерть считалась вывеской популярности в потомстве. Между тем, по бусидо, спешить для самурая со смертью и домогаться ее считалось трусостью. Когда воин проигрывал сражение, когда преследуемый с долины на гору, из рощи в пещеру, он скрывался, наконец, один в темном дупле дерева, когда его меч был туп от употребления, его копье было сломано и стрелы вышли, даже при таких обстоятельствах считалось трусостью умирать. И вот, с мужеством, достойным христианского мученика, он подвергал себя чрезвычайным лишениям и нужде.
Таким образом бусидо учило: «Переноси и противостой всем бедствиям и несчастиям с терпением и чистой совестью, помня, что Мэн-цзы учит: «Когда небо собирается пожаловать великую службу, оно воспитывает ум терпением, кости и жилы закаляет постоянным напряжением их; оно подвергает тело голоду и чрезвычайной бедности; оно препятствует предприятиям. Всем этим оно побуждает ум, закаляет натуру и помогает слабости».
Истинная честь состоит в исполнении предписаний неба, и смерть, которая посылается небом, честна, в то время как смерть для того, чтобы избежать велений неба, есть трусость. «Благородно презирать жизнь, но там, где жизнь ужаснее смерти, высшая храбрость есть сметь жить».
Итак, по бусидо, институт сэппуку не является ни варварским, ни нелепым, как это может показаться с первого взгляда. Ниже мы увидим, что институт этот имеет большую связь с местью, или вернее удовлетворением ее. Для оправдания этого института, или, как его называют, обычая, нужно иметь в виду, что он имеет место у всех народов и не вышел из употребления у народов цивилизованных стран. Между дикими племенами, не знающими брака, прелюбодеяние — не грех, и только ревность любовника защищает любимое существо от оскорблений; подобно этому, в такие времена, когда не было суда над преступниками, убийство по чувству мести не было преступлением и бдительное народное отмщение охраняло социальный порядок. То же самое можно сказать и о цивилизованных странах в отношении преступлений, которые по своей интимности не могут подлежать общественному суду. «Какая самая прекрасная вещь на свете?» — спросил Осирис у Гора. Ответ был: «Отмстить за несправедливость по отношению к родителям» — и по отношению к патрону, мог бы добавить японец.
В мести есть нечто такое, что удовлетворяет чувство справедливости. Мститель рассуждает: «Мой добрый отец не заслуживал смерти. Тот, кто убил его, совершил тягчайший грех. Мой отец, если бы он был жив, не потерпел бы дела, подобного этому, само небо ненавидит зло. Воля моего отца, воля неба — чтобы обнаживший несправедливо меч от меча и погиб. Он должен погибнуть от моей руки, так как он пролил кровь моего отца; я — его плоть и кровь — должен пролить кровь убийцы. Одно и то же небо не может быть над ним и надо мной».
Рассуждения, может быть, не глубоки, просты и детски наивны, но они показывают внутреннее чутье справедливости. В чувстве мести, точно также, как в математических уравнениях, не будет удовлетворения до тех пор, пока не будут приведены в должное соотношение обе стороны.
В иудействе потребность эта выразилась в веровании в Бога-мстителя для злотворящих; у греков — в веровании в существование Немезиды; во всех этих случаях мщение было выше человеческой руки. И бусидо узаконило чувство мести как род нравственного удовлетворения, являющегося следствием потребности справедливости, в случаях, где люди не могли судиться по общему человеческому закону. Господин сорока семи ронинов был осужден на смерть; он не имел высшей инстанции, куда бы мог апеллировать, и его верные слуги прибегли к мести — высшему установлению; они по закону были осуждены за свой поступок, но народный инстинкт разнится от судейского, и посему память об этих рыцарях так же свежа и зелена до сего дня, как могила их в Сэнгакудзи.
Хотя Лао-цзы и учил, что на обиду должно отвечать добротой, но голос Конфуция был громче, Конфуция, который говорил, что обиду надо заглаживать справедливостью.
По учению бусидо, мстить позволялось только за высшего или покровителя. Несправедливость же по отношению к самому себе, включительно до жены и своих детей, должно было безропотно сносить и терпеть.
Оба эти института — сэппуку и отмщение потеряли свой raison d'etre (4) после обнародования уголовного кодекса. Мы более не слышим о романических приключениях прекрасной девушки, выслеживающей переодетою убийцу своего отца. Мы не можем быть свидетелями семейных трагедий, порожденных желанием мести между двумя фамилиями. Хорошо организованная полиция бдительно следит за преступлениями, а закон строго наказывает преступников. Удовлетворенное чувство справедливости не нуждается более в катаки-ути — убийстве врага.
Что касается сэппуку, то хотя оно и не существует de jure (5) , но мы еще слышим время от времени о случаях харакири, и думается, что долго еще будем слышать о таких случаях. И это потому, что сэппуку не есть проявление фанатизма или безумия или же отчаяния, но есть сознательный разумный акт, с которым в народном сознании соединены лучшие представления о героизме и о высшей чести.
В 1869 г. было сделано на съезде представителей феодальных князей секретарем его Оно Сэнгоро предложение, в первый раз приглашавшее уничтожить институт харакири. Двести членов из двухсот девяти участников
съезда высказались против предложения, оно было поддержано только тремя ораторами, шесть членов совсем не подавали голоса. В дебатах по этому поводу сэппуку, или харакири, было названо «священным храмом японской национальной души, воплощением на практике поклонения великому принципу, „великим украшением империи" „столпом конституции", „драгоценным" институтом, оберегающим честь благородных и поддерживающих самоуважение в правительственном круге, столпом религии и побуждением добродетели». Все дебаты по этому вопросу доказывают всю величайшую привязанность, с которой японцы относились к этой традиции бывшего славного рыцарства. Достойно замечания и то, что тот, кто сделал такой безумный, по мнению японцев, проект, был заподозрен в преклонении перед западной цивилизацией и за свое смелое предложение был убит вскоре после окончания прений по этому предмету.
XIII
«Меч — эмблема могущества и храбрости — есть душа самурая»,— говорит народная поговорка. Когда Магомет объявил, что «меч есть ключ неба и ада», то это было только отголоском того, что чувствовали, признавали и говорили японцы. Вообще народ имел основание бояться меча, но дети самураев с ранних лет учились владеть им. Это был священный момент для самурая, когда он, пяти лет от роду, одетый в специальный костюм буси, стоя на шахматной доске (6) , посвящался в права воинской профессии вручением ему за пояс настоящего меча вместо игрушечного, какой он имел в своем распоряжении до сего времени. После этой первой церемонии adoptioper аrта (7) он уже не показывался за ворота отцовского дома без знака своего положения, хотя и носил в повседневной жизни позолоченный деревянный кинжал. Немного лет спустя он носит уже действительный, настоящий стальной меч, хотя еще тупой, и тогда поддельное оружие бросается, а он, с удовольствием более острым, чем приобретенное им новое оружие, выходит на дорогу пробовать остроту лезвия его на деревьях и на камнях. Когда он достигает пятнадцатилетнего возраста и получает свободу и независимость действий, он гордится испытанной остротой своего оружия более всего на свете. Обладание опасным оружием, которое высоко стоит в глазах всех его соотечественников, внушает ему чувство самоуважения и ответственности. С двумя мечами — длинным и коротким, почтительно называемыми дайто и сёто, или катана и вакидзаси, он не расстается никогда. Когда он дома, мечи украшают самые видные места в кабинете или гостиной, ночью же они кладутся около подушки на таком расстоянии, чтобы их легко было достать рукой во всякую минуту. Неизменные спутники его, они горячо любимы, и самые нежные эпитеты, подсказываемые любовью, даются им. Стоя так высоко в глазах у всех, они делаются иногда предметами поклонения. Многие храмы и многие дома в Японии украшены мечами как предметами поклонения. Даже к самому обыкновенному кинжалу относятся с должным уважением. Оскорбление чьего-либо меча равносильно личной обиде. Горе тому, кто небрежно наступит на меч, лежащий на полу. Естественно, что такой драгоценный предмет сделался вещью, в которой артисты стали проявлять свое искусство, а собственники — тщеславие, особенно во время мира, когда он в меньшем употреблении, чем посох епископа или скипетр короля. Не настоящая кожа, а самый лучший шелк для эфеса, золото или серебро у чашки его, лакированные в разные цвета ножны делали этот предмет смерти только наполовину ужасным.
Мастер, занимающийся ковкой мечей, был не простой артист, но артист идейный, подвижник духа, а его мастерская была святилищем. Ежедневно он начинал свое дело молитвой или обрядом очищения, и сложилась фраза: «Он вкладывает свою душу, чувства и идею в ковку и закаливание стали». Каждый взмах молотом, каждое погружение в воду металла, каждый поворот на точильном камне — все это были священные акты религиозного характера не последней важности. И возникает вопрос, было ли обаяние, с каким относились к мечам, следствием искусства мастера или же следствием действия веками сложившегося религиозного благоговения к ним? Как предметы искусства они превосходили своих дамасских и толедских соперников, но кроме того было в них еще нечто такое, что не составляет удела искусства. Их холодное лезвие, собирающее моментально на своей поверхности дыхание, чистая, как хрусталь, поверхность лезвия цвета, отливающего синеватым оттенком, бесподобное острие и изгиб клинка, соединяющий исключительную грацию с удивительной силой оружия,— все это приводит вас в содрогание, наполняет нашу душу чувствами красоты и силы, благоговения и ужаса. Он был безвредным, когда оставался украшением и предметом наслаждения. Но когда один из них попадал в руки, то являлось немалое искушение пустить его в дело. В таком случае часто смертельное лезвие блестело из мирных ножен и желание пустить его в дело заходило так далеко, что часто, бывало, пробовали острие стали на шеях невинных созданий.
Но другой вопрос, оправдывало ли бусидо беспорядочное употребление оружия? Ответ отрицательный — нет. Сколько чести воздавалось человеку, пользовавшемуся мечом лишь при необходимости, столько же бесчестья падало на голову человека, обижавшего им в неподходящих случаях. Человек, умеющий владеть собой, знает надлежащее время для употребления меча, а такое время приходит нечасто. Покойный граф Кацу, живший в один из самых беспокойных моментов японской истории, когда убийства, самоубийства и подобные происшествия были в порядке вещей, несмотря на то, что он пользовался почти диктаторскими правами, ни разу не обагрил своего меча кровью. Рассказывая о некоторых событиях из своей жизни одному из своих друзей, он говорил тонким, только ему свойственным образом: «Я очень не люблю убивать людей и до сих пор не убил ни одного человека. Я освобождал тех, чьи головы должны были быть отсечены. Один друг сказал мне однажды: „Вы недостаточно убиваете, вы скоро должны будете питаться бамбуковыми ростками и яичными растениями (8)". Отлично, но ведь масса людей не лучше. То, что я остался жив, быть может, происходит от того, что я не люблю крови. Я решил, что хотя бы другие ранили меня, но я сам не хочу быть причиной их смерти». Это слова одного из тех, кто воспитывался в самом горниле идеалов бусидо. Есть поговорка: «Самая лучшая победа та, которая приобретается без пролития крови». Это показывает, что высшим идеалом рыцарства был мир.
XIV
Японских женщин часто называли разительным примером совмещения в себе парадоксов, и это потому, что инстинктивный характер их душевных отправлений выше математически точного понимания мужчин. Китайский иероглиф «таинственный», «не поддающийся познанию» состоит из двух частей, одна означает «молодой», другая — «женщина», потому что физическая прелесть и утонченность свойств женского пола не могут быть поняты и объяснены нашим мужским складом ума. ,,
Бусидо, будучи учением, имевшим в виду мужчин, естественно восхваляло добродетели далеко не женские. Поэтому-то бусидо высоко превозносило тех женщин, которые освобождались от слабости своего пола и развивали героизм, достойный сильнейших и храбрейших людей. Молодых девушек приучали подавлять свои чувства, закалять нервы и владеть оружием, особенно же длинным мечом, называемым нагината, так чтобы уметь, в случае надобности, пустить его в ход. Между тем первые основания для упражнения в этом роде воинского искусства были направлены не к тому, чтобы владеть им на поле брани, имелись в виду личная защита и защита дома. Женщина, не имевшая сюзерена, была своей собственной защитой. Мечом она защищала свою личную неприкосновенность так же ревностно, как ее муж защищал неприкосновенность господина; кроме того, ее воинские познания были необходимы дома при воспитании детей.
Хотя фехтование и тому подобные военные упражнения имели редко практическое применение у женщин, но зато они были полезны для здоровья при сидячем образе их жизни. Когда девушки становились женщинами, им дарили хорошенький карманный кинжал кайкэн, который они могли вонзить в грудь оскорбителя или же, в случае надобности, в свою собственную. Последнее нередко имело место в истории, и нельзя их строго судить за это. Даже христианская религия, так резко осуждающая самоубийство, канонизировала двух самоубийц, Пелагею и Домну, за их чистоту и святость. Когда японская Виргиния убеждалась, что ее целомудрию угрожает опасность, она не дожидалась защиты отца. Ее собственный кинжал лежал всегда на ее груди. Для нее считалось стыдом не суметь покончить с собой. Немногому ее учили по анатомии, но она должна была точно знать место для пореза на шее, и она должна была знать, как связать себе колени поясом перед смертью, дабы тело ее было найдено в целомудренной позе с коленями, связанными вместе.
Было бы весьма ошибочно думать, что мужественность была высшим идеалом женщины. Далеко нет. Женственность и сердечность были лучшими украшениями японки. Музыка, танцы и литература были предметами ее занятий. Много лучших произведений японской поэзии принадлежат перу женщин, и в японской истории изящной литературы японки сыграли на самом деле не малую роль. Танцам учили (речь идет о дочерях самураев) только для того, чтобы сгладить угловатость манер. Музыка была приятным времяпрепровождением в часы скуки отцов и мужей. Здесь, при воспитании женщин мы замечаем то же, что и при воспитании юношества,— знания и образование ценились постольку, поскольку они имели в виду нравственное развитие. Образование японских женщин приобреталось не для влияния на общество — оно было домашним развлечением — и если случалось, что им пользовались в обществе, то оно проявлялось, как атрибут хозяйки; другими словами оно было одним из видов оказания внимания гостю, оно было, так сказать, частью гостеприимства. Главной целью при воспитании девушки было домоводство и семья. Она жила больше всего семьей и в семье: как дочь, она жертвовала собой для своего отца, как жена — для своего мужа, как мать — для своего сына. Но она не была безгласна, по отношению к мужу ее подчинение и самопожертвование было свободное, далекое от приниженности и рабства. Как сюзерен не был деспотом по отношению к вассалам, так муж не был безграничным повелителем в семье. В социальном и политическом отношениях она не пользовалась правами мужа, обязанности жены и матери — вот что было сферой ее деятельности и она пользовалась общим поклонением за ревностное исполнение этих обязанностей. В то время как муж ее был на поле брани, управление домом и общее ведение дел по хозяйству переходило целиком на нее. Воспитание юношества, даже его защита лежали на ней. И воинские знания, о которых была речь выше, получали здесь свое практическое применение.
XV
Как солнце освещает своими лучами сначала верхушки гор и холмов, а потом уже долины и низменности, так этическая система бусидо, бывшая сначала достоянием правителей — воинского класса, мало-помалу сообщила свои принципы народу — государственной массе. Добродетели не менее заразительны, чем пороки. Ни кастовая обособленность, ни разность положения не могут противиться громадной силе морального влияния. Всем тем, что Япония представляет из себя теперь, она обязана самураям. Они были не только плодом национальной культуры страны, но и ее корнем. Ни один лучший дар неба не минул их.
Прогулки по народным увеселениям и празднествам, посещение театров и домов рассказчиков, поучения с кафедр проповедников, музыкальные произведения, романы и повести — все говорит о том влиянии, какое имели самураи на жизнь: главные темы для всего этого берутся из жизни самурая. Крестьянам, сидящим около домашнего огонька, никогда не прискучивает повторять по многу раз историю приключений Ёсицунэ и его храброго приближенного Бэнкэй или же историю о двух отважных братьях Сога. Мальчишки жадно прислушиваются к этим рассказам, и их сердца зажигаются удивлением перед подвигами этих рыцарей; конторщики и мальчишки в лавочках после дневной работы, закрывши амадо (ставни), собираются вместе, рассказывают друг другу истории о Нобунага и Хидэёси и засиживаются до рассвета, с жадностью внимая друг другу. Малых ребят учат рассказывать о приключениях Момотаро, победителя орды чудовищ. Даже девушки так пропитаны любовью и уважением к рыцарским подвигам и добродетелям, что лучшим и самым приятным для них делом является слушать и петь романсы, сложенные в честь самураев.
Самурай вырос в лучший идеал всей нации. «Как между цветками вишневый — царь, так между людьми самурай — господин»,— любят часто повторять японцы. Чуждые преследования всяких коммерческих целей, рыцари не покровительствовали торговле, но не существовало никакой человеческой деятельности, никакого направления мысли, где бусидо не участвовало бы своим влиянием. Интеллектуальное и нравственное развитие Японии есть продукт рыцарства.
Насколько бусидо имело влияния на все классы общества, видно из факта возникновения класса людей, известных под именем отоко-датэ, природных вождей демократии. Это были настоящие молодцы — все в них показывало силу и мощь при благородстве натуры. Защитники народных прав, каждый из них имел под своим покровительством от ста до тысячи душ, которые поручали им себя так, как это делали самураи по отношению к даймё, со всеми членами своего тела, жизнью, имением и земными почестями.
Молодой самурай, примеряющий доспехи. По Хокусаю
Многими путями бусидо проникло в массу из общества, где оно возникло и выросло, а засим действовало как дрожжи, подвергая брожению нравственные устои всего народа. Принципы рыцарства, находившие себе сначала подражание в народе в очень немногом и не у многих, сделались со временем душою народа. И хотя чернь не могла подняться до высоты моральных требований высшего класса, но все же должно сказать, что Ямато дамаст, т. е. японский дух, выразился в самурайстве.
Не умертвила ли западная цивилизация, во многом воспринятая страной, всего, что выработало древнее рыцарство? Было бы очень горько сказать, что душа нации может умереть так скоро. Только очень бедная душа может лишиться так легко влияния, которое было самым сильным из всех в продолжение семи-восьми столетий. Совокупность элементов, составляющих сущность национального характера, так же могущественна и непреодолима,
как специфические особенности рода — плавники у рыбы, клюв у птицы, зубы плотоядных животных. Лебон говорит, что качества и недостатки народного характера составляют исключительную принадлежность нации. Это скалы, которые волна обмывает в продолжении многих столетий, прежде чем они сделаются вполне гладкими.
Хотя и нельзя сказать, что черты характера, которые бусидо отразило на нацию и на самураев в особенности, непреодолимы, тем не менее несомненно, что они далеко еще не утратили своей жизненности и сейчас. Будь самурайство простой физической силой, державшей страну семь-восемь столетий, и тогда влияние его не могло прерваться в двадцать пять-тридцать лет. «В каждом из нас течет кровь людей, живших за тысячу лет прежде нас»,— говорит французский экономист Шейссон.
Бессознательная, стихийная власть бусидо составляет и теперь движущую силу нации и отдельных личностей. Государственные люди, бывшие главными деятелями при начале новой эры японской жизни, не знали другого учения кроме бусидо. Прочтите биографии строителей современной Японии — Сакума, Сайго, Окубо и Кидо, не говоря о живущих Ито, Окума, Итагаки и других, вы увидите, что все, что было сделано ими, сделано под влиянием самурайства.
Переходное состояние Японии — факт, известный всему миру. При открытии портов для иностранной торговли, при всех нововведениях в стране, при изучении западных идей и знаний одним из сильнейших мотивов было чувство чести — черта самурайства. Вежливость народа, о которой пишут и говорят все путешественники, бывшие в Японии,— наследство рыцарства. Выносливость, храбрость, отважность воина, воспитанного в соответствующих традициях, достаточно доказана в китайско-японскую войну. Есть ли нация более лояльная и патриотичная, чем японская? Японцы с гордостью могут ответить, что нет. И за все это японцы должны быть благодарны этике бусидо. Но влиянием же бусидо на нацию объясняются и народные недостатки. Например, факт, что бусидо не покровительствовало и не развивало метафизических и философских наклонностей людей, сказался в том, что до сих пор японцы не внесли в историю мысли никакого значительного вклада. Исключительное положение, в которое были поставлены самураи, развивало, при неблагоприятных условиях воспитания, чванство перед низшими. Учтивость японца-рыцаря иногда переходит границы и становится льстивостью. Торгашество в коммерции, как не раз уже было замечено, явилось следствием ненормального отношения самураев к этого рода человеческой деятельности. Указывают на то, что японец — герой до известного предела; дойдя до известной черты, за которой, по его сознанию, борьба бесполезна, он добровольно осуждает себя на смерть. И эта черта есть следствие влияния этики бусидо. В отношении к своему патрону, как мы видели, бусидо требовало покорности до известной степени; если патрон посягал на совесть и убеждения вассала, то последний, видя тщетность своих доводов, должен был добровольно осудить себя на смерть - совершить харакири То же самое мы видим по отношению к высшему патрону - судьбе. Если борьба в жизни по сознанию японца, представляется невозможной, то он смиряется и умирает Бесстрастность физиономии японца, на которой трудно прочитать следы страданий и горя, явилась следствием исторического воспитания в принципах бусидо Бусидо требовало умения владеть собой и не в коем случае не выставлять наружу того, что в данное время волнует душу. И это отразилось на физиономиях японцев тем, что они имеют вид как бы равнодушный, чуждый подвижности,-свойство которое свидетельствует об отражениях душевных волнении. К их лицам неприменима русская пословица «лицо есть зеркало души». Порядок при котором все приносилось и делалось в пользу патрона, развил в японце умение следить за действиями своего врага, умение узнавать все, что тот ни предпринимает, и извлекать из этого возможную пользу для себя.
И так везде и во всем сказывается влияние бусидо, живое и могущественное еще и теперь.
XVI
Но дни бусидо уже сочтены. Если возможно сравнение между рыцарством западно-европейским и бусидо в Японии, то с положительностью можно сказать, что судьба того и другого должна быть одинаковой. Одно из
существенных отличий японского рыцарства от западно-европейского -то, что когда в Европе пал феодализм и через это рыцарство лишилось своей опоры, оно нашло для себя другую опору — церковь. В Японии после падения феодализма никакая религия не может дать теперь соков, нужных для питания бусидо; отсюда когда мать этого института — феодализм — пал, бусидо осталось сиротой и нет средств, которые дали бы ему возможность снова развиться. Настоящая военная организация могла бы взять бусидо под свое покровительство, но всякий знает, что новейшее воинское искусство дает слишком мало для развития рыцарских добродетелей. Синтоизм, который питал бусидо при его возникновении, уже потерял свою жизненную силу. Седые мудрецы Китая вытесняются философами Европы, вроде Бентама или Милля. Нравственные теории, льстящие шовинистским тенденциям данного времени и научающие хорошо приноравливаться к обстоятельствам, уже изобретены и предлагаются в массе; резким отголоском они проходят через толстые журналы в Японии. Власть и правительство, все против принципов бусидо. Падение церемониального кодекса, или, другими словами, распространение вульгарного элемента в жизни, считающейся естественной между ремесленным классом населения, есть одно из тяжелейших явлений японской жизни в глазах людей утонченных вкусов. Непреодолимое шествие победоносной демократии, которое не терпит ни вида, ни формы правды (а бусидо, построенное на началах идеалистической этики, было правдой, монополизированной теми, кто был культурен и образован), грозит и совсем подорвать могущественное влияние бусидо на жизнь. Современные общественные силы настроены враждебно к маленькому культурному классу в Японии Новейшее общество не может допустить существования «чисто личных обязательств в пользу интересов отдельной касты». Прибавьте к этому прогресс в народном воспитании, в промышленности, в искусствах, жизненном обиходе, общем строе деревенской и городской жизни, и будет ясно, что ни острие меча самурая, ни лучшая стрела буси не могут остановить течения жизни, действующего разрушительным образом на бусидо. Правительство, построенное на остатках рыцарских добродетелей, попадает в руки крючкотворцев, законников и жадных политиканов.
История учит нас, что государство, основанное на воинственных началах, будет ли оно вроде Спарты или вроде Римской империи, никогда не может быть вечным Ясно и понятно, что воинские инстинкты, могущие доказать благородство человеческой натуры в известном направлении, недостаточны для развития всех качеств души человека. Нам известно по истории, что под инстинктивной потребностью битвы нередко кроется божественный инстинкт любви. И мы видели, что синтоизм, Мэн-цзы и Ван Янмин ясно учили всему этому но бусидо и все другие нравственные учения с воинствующим направлением, применяясь практически, часто оставляют в стороне и забывают идеалы милосердия и любви; нравственные же требования становятся шире и глубже за последнее время, потому что сама жизнь все расширяется и расширяется. Когда условия общества изменили так, что они стали не только противны бусидо, но и враждебны ему, ясно, что уже приходит время похоронить этику воинов. Трудно указать время, когда идеалы рыцарства умрут, так же точно как трудно указать и начало их возникновения. Формально феодализм был объявлен уничтоженным в 1870 году — это было сигналом и к падению бусидо. Указ, вышедший пятью годами позже, запрещающий носить мечи, уничтожил «не имеющее никакой ценности украшение жизни, дешевую защиту нации — то, что воспитывало мужественные чувства и пробуждало желание геройских подвигов»; взамен он возродил к жизни «софистов, экономистов и статистиков».
И вот говорят, что Япония выиграла последнюю войну с Китаем благодаря, главным образом, тому, что имела ружья Мурата и пушки Круппа, и что эта победа была следствием изучения новейших методов ведения войны. Но это меньше чем половина правды. Разве на пианино лучшей фабрики в мире могут быть хорошо разыграны рапсодии Листа или сонаты Бетховена немастерской рукой?! Или, если бы пушки выигрывали сражения, то почему Луи Наполеон не побил пруссаков со своими митральезами, или англичане, располагавшие всем лучшим, что может дать современная механика, не могли победить буров? Нет нужды повторять ту банальную истину, что во всем этом большее значение имеет дух, который животворит и без которого самые лучшие снаряды приносят очень маленькую пользу. Лучшие пушки и орудия в руках невоина не выстрелят хорошо, и самая новейшая система воспитания не может труса обратить в героя. В тех битвах при Ялу, в Корее и Манчжурии был дух предков — японцев-рыцарей, руководивший движениями и запечатлевшийся на скрижалях сердца потомков. Он далеко еще не умер и теперь, этот животворящий дух предков-воинов. Бессознательная стихийная сила его еще долго будет властвовать над душой японца. Для того, чтобы зерна новых идей, зароненные в душу японца, ассимилировались со всем существом его, требуется не один десяток лет, да и все новые течения должны пройти через самурайство, которое не может не оставить на них следа.
От этической системы феодальной Японии, как и от замков и вооружения рыцарей, весьма вероятно, скоро не останется ни следа, и новые нравственные теории, подобно фениксу, будут появляться и находить последователей среди японцев, ведя их по пути прогресса. Желательно и несомненно исполнение такого пророчества; но мы не должны забывать, что феникс встает из своего собственного пепла, и что никакая птица не летает на крыльях, заимствованных со стороны, от другой птицы. «Царствие Божие внутри нас»,— оно не приходит, падая с неба, и нельзя привезти его на пароходе из-за моря. Семена царствия
Божия, как засвидетельствовано и подтверждено японской жизнью, расцвели в бусидо. Наши дни — дни заключительные для бусидо; и, перед тем, как принести бусидо полные плоды, являются во всех отношениях другие источники света и правды, силы и красоты, и между ними нет ничего, что бы вполне могло заменить прежде бывшее. Недостатки и достоинства материализма и утилитаризма находят последователей между людьми, которые любят умствовать и имеют половинчатую душу. Другая этическая система, которая может еще бороться с материализмом и утилитаризмом, это христианство; но оно еще не сняло с себя исторических наслоений двух тысяч лет.
И чем бусидо будет заменено, христианством ли или материалистической философией, сказать трудно. Не имея догматов и не будучи заключено в формулы, оно не имеет и средств, чтобы бороться с первым, что будет иметь претензию заменить его. И оно рассеется подобно вишневому цветку при первом веянии новых учений. Но общая его сущность никогда не погибнет. Разве кто скажет, что стоицизм умер? Он умер как система, но жив как добродетель; его влияние сказывается на всех отраслях жизни: в философии западных наций, в юриспруденции всего цивилизованного мира. Бусидо, как независимый кодекс морали, может исчезнуть, но его жизненная сила не исчезнет с земли; воспитание в воинском духе и рыцарских чувствах пройдет, но свет и слава рыцарства будут ярко блистать на их развалинами. И будет встать и красоваться из далекого прошлого своими идеалами добра, истины и красоты, давая возможность всем насладиться прелестью бывшего.
1 Обязательное условие. (Лат.)
2 Сверток бумаги, шелка, или другой материи, висящий на стене, с изображением на нём картины или надписи
3 Способ действия. (Лат.)
4 Смысл существования. (Фр.)
5 Юридически. (Лат.)
6 Имеется в виду доска для игры в го. (Примеч. ред.)
7 Приобщение к оружию. (Лат.)
8 Имеются в виду баклажаны (англ, egg-plant). (Приме,, ред.)
Конфунцианскиеидеи в этическом учении японского народа*
Е. Г. Спальвин
Тот, кто родившись человеком,— говорит одно японское поучение,— не знает закона человеческого, тот не есть человек; хотя бы он по внешнему виду и был человеком, но по сердцу он то же, что животное». И один японский философ поясняет, что существо, ставшее человеком, имеет в своем сердце нечто прирожденное, что мы называем его природой. В этой природе заложено пять добродетелей, называемых пятью постоянствами, потому что они во все времена прирождены всем решительно без исключения людям, как знатным и презренным, так и мудрым и глупым. Эти пять не изменяются, они постоянны и потому называются пятью постоянствами. В силу их человек становится человеком, благодаря им человек превосходит все твари и разнится от животных. Если следовать этим пяти добродетелям, тогда исполняется путь пяти человеческих отношений и устанавливается путь человеческий.
* Спальвин Е. Г. Конфуцианские идеи в этическом учении японского народа. Речь, произнес. на торжеств, акте по случаю празднования десятилетия Вост. ин-та 21 окт. 1909 г. Владивосток, 1913. (Изв. Вост. ин-та. Т. 31, вып. 3.)
Природа человеческая, состоящая из этих пяти постоянств, представляет собою сущность; она труднообъяснима, но проявления ее в действиях легко подмечаются.
Именно то основное чувство жалости, милосердия, симпатии, заботы, которое мы питаем не только по отношению к людям, но и ко всем вообще живым существам, и которое мы одним словом называем любовью, это-то чувство и есть прирожденная человеку добродетель человеколюбия. Человеколюбие есть сострадание, сущность его — любовь, проявление его — добро.
Хорошее, правильное мы называем справедливостью. Хорошо и правильно все то, что отвечает обстоятельствам, все то, что в данном случае соответствует разуму. Правильное решение дела — это справедливое решение, правильно принятая мера — справедливая мера. Действовать в интересах других, не обращая внимания на свою собственную пользу, напрягать свои силы для общего блага, это не только хорошее, справедливое дело, но это и долг. Таким образом все хорошее, справедливое есть долг, есть то, что человек должен делать. Долг есть смысл и закон явлений и жизни, долг есть прямота души и поступков, долг связывает между собою священными узами приемных родителей и приемных детей. Долг есть справедливость, и по делать то что должны делать, несмотря на всевозможные для нас неудобства и неприятности, по долгу же мы не должны делать того, чего не следует нам делать, хотя бы нам удобнее было поступать по другому.
Незыблемый закон или принцип наших действий мы называем благонравием. Это почтение к людям, это тот незыблемый закон, который peгулирует взаимоотношения людские и устанавливает правильную межу между ними Смотреть с благоговением и почтением на стоящих выше нас, не принижать и не презирать стоящих ниже нас, ставить самого себя в скромные рамки не чваниться перед людьми, не роскошничать, это есть благонравие.
Быть сведущим называется мудростью,- быть сведущим в причинах явлении, знать хорошее и дурное, различать правду и неправду, добро и зло и разбираться даже в том, что не слышно уху и не видно глазу.
И наконец хранить, держать, соблюдать мы называем п р а в д и в о с т ь ю. Так мы называем то, что незыблемо, непреложно, что без лжи и фальши твердо согласуется с путем, то, что есть правда и истина, в чем нет ни лжи, ни.фальши, нет криводушия, нет двуличности, то, что прямо, как одна прямая линия.
Приведенный разбор пяти основных добродетелей или пяти постоянств, прирожденных человеку,- человеколюбия, справедливости, благонравия, мудрости и правдивости - заимствован японским философом Кайбара Эккэном у китайского философа Чжоу-цзы и представляет собою основу конфуцианского учения. Другой китайский философ, Хань-цзы, называет указанные добродетели пятью природами, предуготованными в человеке.
Все перечисленные добродетели объединяются под общим названием ч е л о в е к о л ю б и я, и это служит причиной тому, что сам первоучитель Конфуции говорит об одном только человеколюбии. Понятие человеколюбия включает в себя все остальные четыре понятия, а также и все возможное добро 1 ем не менее, в одной из китайских классических книг, а именно в «Ицзине» трактуется одновременно о человеколюбии и справедливости.
Китайский философ Мэн-цзы, расширяя рамки учения Конфуция объясняет тоже два понятия: человеколюбие и справедливость. Но, по мнению Кайбара, Мэн-цзы не вносит этим ничего нового в учение самого Конфуция он только расчленяет понятие человеколюбия наподобие того, как в природе имеется две взаимодействующие силы - мужское начало - ян и женское начало — инь.
Далее, тот же Мэн-цзы объясняет одновременно еще четыре добродетели: человеколюбие, справедливость, благонравие и мудрость. Но это вовсе не значит, что благонравие и мудрость существовали отдельно от человеколюбия и справедливости. Благонравие проистекает из человеколюбия, мудрость же входит в состав справедливости.
Согласно учению китайского философа Чжуан-цзы, благонравие есть ничто иное, как проявление человеколюбия, мудрость же заложена в самом существе справедливости. Это, как видно, только новое расчленение основных понятий, подобно тому, как мужское и женское начала, действуя в природе, расчленяются на весну, лето, осень и зиму.
Рассматриваемое конфуцианское учение получило дальнейшее развитие у китайского философа более ранней ханьской династии Дун Чжуншу, впервые установившего пятичленную формулу добродетелей и положившего, таким образом, основание более распространенному учению о пяти постоянных добродетелях. Введение в прежнюю четырехчленную формулу понятия правдивости, однако, вовсе не означает, чтобы это было новое по себе понятие. Этим понятием выражается только идея истины и непреложности указанных четырех добродетелей, ибо без правдивости немыслимы человеколюбие, справедливость, благонравие и мудрость. Это то же самое, как в природе без понятия земли не было бы понятий дерева, огня, металла и воды. Таким образом, философу Дун Чжуншу принадлежит только заслуга формулировки идеи, существовавшей со времен глубочайшей древности.
***
Спрашивается, где искать корни четырех основных добродетелей? Откуда они получены человеком?..
Корни их у неба. Они исходят от неба и прирождены поэтому человеческому сердцу.
Это подробно объясняет китайский философ Чэн-цзы, говоря, что великая добродетель природы - неба и земли - это жизнь. Великая добродетель означает милосердие, жизнь же означает рождение всех явлений. Природа, конечно, сердца не имеет, не чувствует, но то, что она производит на свет людей и все творение, это есть ее сердце, ее чувство, опираясь на которое она и в древности, и в настоящее время рождала и рождает бессметное число людей. Это сердце природы есть жизнь или принцип жизни. В этом заключается милосердие неба и земли, великая добродетель жалости к предметам.
Принцип жизни действует в течение всего года, во все четыре времени года, в отдельности отличающиеся каждое своим качеством. Соответственно четырем качествам природы, составляющим небесный, или природный, естественный путь, и человек обладает четырьмя качествами, образующими путь человеческий.
Весна олицетворяет принцип первоначала. Весной впервые проявляется жизнь, рождаются все твари. Весна - это первоначало добродетели небесного пути, произрождающей все творение. В человеке принцип этот проявляется в добродетели человеколюбия, являющейся первоначалом остальных добродетелей.
Лето представляет принцип всеобщего проникновения, осуществляемого в росте Принцип жизни проникает всю природу, и все предметы приходят в расцвет. В человеческой природе эта полнота жизни и роскошное проявление ее выливаются в добродетели благонравия.
Осень отличается принципом пользы, проявляющейся в жатве. Принцип жизни доходит до последней точки зрелости, вся природа доводит принцип жизни до полноты, травы и деревья приносят плоды. В природе человека это плоды добродетели справедливости.
И наконец, зима осуществляет принцип покоя и целомудрия, проявляющихся в хранении накопленного. Зимой принцип жизни природы доходит до преисполнения, он тверд и правилен. Дух жизни возвращается к своему источнику,- исполнен подвиг целого года. В человеческой жизни это добродетель мудрости.
Путь небесный со времен незапамятной древности все тот же самый и осуществляется безостановочно. Чередуются весна, лето, осень и зима; вращаются звезды и светила небесные; сменяются прохлада, зной, тепло и холод. Все многоразличные твари и растения остаются неизменными, из года в год не меняя ни формы, ни окраски, и во веки веков цветы персика будут красными, цветы сливы - белыми. Это закон непреложности пути небесного.
И как среди четырех добродетелей природы человеческой имеется человека,- сказал Мэн-цзы,- и справедливость
Каким образом мы, однако, в состоянии знать, что человеку прирождены указанные добродетели?
На этот вопрос отвечает китайский философ Мэн-цзы, указывая на четыре внешних проявления их, на так называемые четыре края — по японскому переводу, или четыре зародыша — по русскому переводу архимандрита Палладия. Это — сострадание, стыд и ненависть, уступчивость и сознание хорошего и дурного.
Четыре добродетели сокрыты в сердце и не доступны внешнему наблюдению. Когда же человек приходит в соприкосновение с окружающим, то в сердце его восстают те или иные чувства и проявляются отчасти вовне, как бы своими краями. Человеколюбие проявляется в виде сострадания, когда видишь горе и печаль других; справедливость — в виде стыда по поводу собственной неправоты и ненависти по поводу неправоты других; благонравие — в виде отказа от собственного и уступки другим; мудрость — в виде сознания добра добром и хорошим, зла — злом и дурным.
Если бы в сердце человека не было заложено человеколюбия, справедливости, благонравия и правдивости, то он не мог бы реагировать вовне указанными их проявлениями. Это и служит доказательством тому, что в сердце человека заложены означенные четыре добродетели.
На основании этого Мэн-цзы учил, что природа человека хороша, и если человек не делает добро, а делает зло, то это проистекает только от того, что он не развивает заложенного в его сердце чувства добра. Благородный муж постоянно работает над расширением этого чувства. Добро и зло, благородный муж и пошлый человек, упорядоченное состояние государства, мятежи и революция являются лишь следствием развития или неразвития заложенных в сердце задатков. Этими прирожденными задатками человек отличается от животных. В одной старинной китайской книге сказано: «Только небо и земля — отец и мать творения, только человек есть душа творения». В пределах неба и земли человек — самое драгоценное.
Сопротивляясь природе неба и земли и теряя путь человеческий, человек приближается к животному и недостоин уважения. Унижать ли свое тело — зависит от человека. Не ищите пути человеколюбия и справедливости вне вашего сердца. Даже маленький мальчик не может не знать о любви к своим родителям, не может не знать об уважении к своему старшему брату. Любовь к родителям есть человеколюбие, уважение к старшему брату — справедливость и долг. Они прирождены нашему сердцу и их легко осуществить. Человеческая природа состоит только из человеколюбия, справедливости, благонравия, мудрости и правдивости. Разум вселенной не идет дальше этого, и все без исключения заключается в этом. Это основной источник всего добра. Следуя этим пяти постоянным добродетелям, человек поступает по пути пяти человеческих отношений. Поучения святых и наука ученых не существуют вне этого.
***
Когда человек, следуя природе пяти постоянных добродетелей, не находится под пагубным бременем своих страстей и только всецело предоставляет себя влечению естественного начала, тогда в жизни его возникает пять человеческих отношений, тогда явственно проявляется добро его природы и осуществляется путь человеческий.
По учению китайской классической книги «Чжунъюн», следовать заложенной природе — это есть путь. Человек, следуя своей природе, вступает по отношению к окружающим в известные отношения. Взаимоотношений между людьми существует пять, и они называются пятью человеческими отношениями: 1) между родителями и детьми, 2) между господином и слугой, 3) между мужем и женой, 4) между старшим и младшим братьями и 5) между друзьями. Этим перечнем исчерпывается весь круг человеческих отношений. Между родителями и детьми не должно быть отчуждения сердец, а должна быть глубокая привязанность. Это потому, что они принадлежат к одной среде, в которой разделена одна и та же кровь. Подобное взаимоотношение между родителями и детьми называется родственностью, родственным чувством. Отец строго воспитывает своих детей, исправляет их поведение, наставляет их в делах, учит их всему необходимому, выговаривает и взыскивает за дурное, воспитывает из них хороших людей, прилагает усилия к тому, чтобы их могли хвалить посторонние, принимает все меры к пользе своих детей. Это — закон отца, это — сострадание отца к детям.
Мать, мягкосердечная по природе, относится к детям с нежностью и усердно поясняет им всю строгость отца, так чтобы детские сердца не исполнялись гнева и не думали бы плохо об отце. Мать смягчающе действует на сердца детей, наставляет их и воспитывает. Это — закон матери, это — сострадание матери к детям.
Дети обязаны смотреть на своих родителей с почтением и уважением, дорожить ими, любить их, никоим образом не противодействовать воле родителей, не причинять им огорчения и беспокойства, напротив — заботиться о том, чтобы они радовались, и, хотя бы родители по влечениям своим были дурными людьми и хотя бы они обходились дурно с детьми, дети не могут сердиться на них, не могут их ненавидеть, а должны заботиться о своих родителях и должны их любить и почитать. Одним словом, это называется сыновней почтительностью.
Те же самые взаимоотношения, даже еще более возвышенные и священные, должны быть также и между приемными родителями и приемными детьми. Приемные родители должны почитаться наравне с родными. Так как у приемных родителей и приемных детей нет общей крови, то взаимоотношения их определяются согласно добродетели справедливости и нравственного долга, чего не бывает между родными детьми и родителями, которых объединяет общая кровь. Приемного отца называют поэтому отцом по долгу, приемную мать — матерью по долгу и приемных детей — детьми по долгу. Родительское сострадание к детям по долгу и сыновняя почтительность детей по долгу нисколько не разнятся от сострадания к детям родных родителей и сыновней почтительности к родителям родных детей, но так как в эти отношения входит еще элемент нравственного долга, то взаимные отношения тем паче усугубляются, и родители и дети по долгу должны тем более прилагать все свое сердце и старание.
Господин содержит своих слуг, снабжает их выдачей натурой и выдачей деньгами. Это его долг и обязанность, и он не может считать это своей милостью, зависящей от собственного произвола. Радость и счастье его заключаются в том, что он живет трудами своих слуг и он должен на это смотреть как на милость с их стороны. Это — закон нравственного долга господина.
Слуги, прилагая все старание, несут свою службу; но это не милость, зависящая от них, это их долг и обязанность. С благодарностью получают они милости от своего господина в виде выдач натурой или деньгами, и их воодушевляет только одна мысль: отдать свою жизнь за своего господина. Это — закон нравственного долга слуги.
Господин без слуги стоит одиноко и во всех отношениях стеснен, точно также и слуга без господина не имеет никого, кто бы ему мог дать пропитание или денег, и он не в состоянии содержать своих родителей, жены и детей. При таких-то обстоятельствах господин оказывает сострадание своим слугам, слуги же дорожат своим господином, и это называют справедливостью или нравственным долгом господина и слуги.
Сострадание господина к своим слугам выражается в снисходительности к их мелким проступкам и упущениям и в поощрении даже за мелкие хорошие дела. Слуга, с своей стороны, смотрит на своего господина с уважением и почтением, сердце его должно быть прямолинейно и откровенно, он должен думать о пользе своего господина и всем своим существом ему служить. Дурных же действий господина касаться не ему! Не иметь слуге двух влечений, помышлять же ему только о своем господине! Это закон слуги, это закон верности господину.
Между мужем и женой распределен дом. Муж заботится и старается вне дома, жена же — о делах домашних. Разграничение обязанностей мужа и жены состоит в правильном распределении внутренних и внешних отношений и в управлении домом. Муж, как мужчина, касается всех касается всех дел вообще, у жены же, как у женщины, недостает мудрости и ума, и поэтому может встречаться много оплошностей. Выговаривать за недостатки, обращать внимание на севозможные дела, заботиться о согласии — это закон мужа, сострадание мужа к жене. Жена должна почитать и уважать своего мужа, заботиться о пище, платье и прочих домашних делах, не питать ревности к мужу и злобы, не веселиться ни с кем посторонним, кроме как с одним своим мужем; как бы скверны ни были поступки мужа, она не должна ненавидеть мужа, не должна давать волю своему сердцу, а после его смерти, не покидая дома мужа, она должны исключительно думать о муже. Такую жену называют целомудренной женой. Это — закон жены.
Старший брат во всех отношениях и случаях идет впереди младшего, руководит младшим братом, питает к нему сострадание и относится к нему нежно. Младший брат во всех отношениях идет за старшим братом, подчиняется ему без сопротивления, почитает и уважает и дорожит старшим братом. Это — порядок старшинства.
Так как старший брат старше по летам и более взрослый, и больше у него мудрости и ума, то он смотрит за молодостью своего младшего брата и за недостатками его сердца, усердно наставляет его во всем необходимом, старается о любви, согласии и мире с ним. Это — закон старшего брата, это — сострадание старшего брата к младшему.
Младший брат почитает старшего, не покидает его и ни в каком случае не выходит из-под руководства старшего брата, а всегда следует ему. Хотя бы поступки старшего брата были дурными, он тем не менее почитает его, тем не менее дорожит им и не сопротивляется ему. Это — почтительность младшего брата к старшему, это — закон младшего брата.
Законы старших и младших сестер аналогичны.
При встрече с друзьями должно взаимно стараться об искренности, обходиться друг с другом откровенно. Когда возникает разногласие во мнениях или нехорошее дело, должно высказывать свое личное мнение, выручать из затруднения и помогать, во всех случаях соблюдать искренность, быть без фальши, не хитрить и быть надежным. Это есть то, что называется правдивостью между друзьями.Друзья должны без стеснения сообщать друг другу о нехороших делах и нехороших вестях и, высказывая свое мнение, исправлять нехорошие дела. Это — закон дружеского обхождения, это — взаимное сострадание друзей.
Когда у друга нет чувства искренности, и он сердится по поводу высказанного мнения, и нет в нем надежности, то, постепенно удаляясь от него, не следует с ним встречаться. Это — дальнейший закон дружеского общения.
Описанные пять человеческих отношений составляют так называемый путь человеческий. Все проявления его, как-то: сострадание родительское, согласие супружеское, интимность братская, правдивость приятельская, любовь, уважение, почитание, порядок старшинства, распределение труда и все прочее и прочее,— основываются на природе человеколюбия, справедливости, благонравия, мудрости и правдивости, и все они поэтому входят в состав этих пяти основных добродетелей. От этих пяти отношений проистекает все добро, которое только мыслимо, мир государства и мир вселенной. В этих отношениях устанавливается путь человеческий. Святость святого возникает только как следствие следования пяти постоянным добродетелям.
***
Таким образом, человек превосходит все твари, ему прирождены пять постоянных добродетелей, ему присущ путь человеческий. Тем не менее, если его не наставлять постоянно в пути, наставлять вплоть до того, как ему есть и питаться, носить теплое платье, содержать свой дом и тем создавать себе необходимый покой,— если его не наставлять в пути, то он только по внешнему виду будет человеком, по сердцу же и поступкам он будет близок к животному.
Печалясь об этом, святые люди старины учреждали школы, ставили учителей и заставляли учить и учиться пути человеческому. Таким образом, нет ничего, что было бы выше и драгоценнее учения и науки.
Ни в коем случае нельзя отставать от пути даже ни на одну секунду. Когда у человека нет науки и он не знает пути, тогда не устанавливается путь человеческий, и тогда бесполезно рождаться человеком. Два раза жить невозможно. Поэтому нельзя прожить жизнь свою зря, не учась пути. Сам Конфуций учил: «Кто утром слышал о пути, может вечером спокойно умереть». И одно японское стихотворение XII века говорит: «Человеческая жизнь продолжается еле-еле пятьдесят лет, стыдно мужчине не иметь заслуг».
В чем заключается наука? Направляй свои помыслы на этот путь, возьми себе просвещенного учителя, принимай от него учение, вращайся среди хороших друзей и пользуйся их поддержкой.
Возбуждать в себе помыслы — зависит от нас самих, но учиться пути — для этого нужно пользоваться силами учителя и друзей. Даже самое незначительное дело, самое пошлое занятие повседневной жизни трудно выполнить без учителя, без метода, без наставления, полагаясь только на свое собственное влечение,— трудно выполнить его, несмотря ни на какие собственные таланты и силы. И разве с этими делишками можно сравнить путь человеческий, путь неба
и земли, самое великое, величайшее дело. И разве можно ступать по пути, следую одному своему сердцу, не учась закону древних святых?
Поэтому человек непременно должен брать в учителя древних святых и мудрецов, почитать их учение, читать их книги и узнавать путь человеческий. И так как природа человеческая хороша, то человек, если только будет заниматься наукой, познавать путь и ступать по нему, дойдет до святости Яо и Шуня (1).
Учение Конфуция не есть какое-то особое учение. Оно есть учение о пути неба и земли. Конфуций, установив путь неба и земли как закон, показал его людям. Путь неба и земли прост и нетруден, его легко узнать, и так как он не сложен, то и легко по нему ступить. Священное сердце неба и земли только и обращено к оказанию сострадания всем тварям и к размножению их. Помимо этого не существует небесного сердца. В человеческой среде это — человеколюбие и путь человеческий.
И путь человеческий, со своей стороны, заключается в сострадании к другим и в воспитании других, и поэтому также и путь человеческий легко узнать и легко по нему ступать.
Пять добродетелей прирождены вам, вашему сердцу, поэтому не ищите их вне себя, ищите их в самих себе. Трудно получить то, что находится вне нас,
хотя бы его и искали. Если же мы будем искать то, что заложено в нас самих, то оно легко достанется нам. Святые наставляют нас в пути, предуготованном в сердцах людей, и поэтому путь этот легко узнать и легко ступать по нему даже самым неразвитым и пошлым мужчине и женщине. То, что он им трудно дается, происходит только от того, что они плохо учатся. То, что им трудно ступать по нему, проистекает только от того, что они охвачены человеческими страстями. Следовать своим страстям и творить превратное, это то же самое, что глубокой темной ночью пробираться по бездорожью, посреди колючих кустов, переходить через рвы и канавы. Святой же муж, когда идет по дороге, то идет светлым днем и широкой дорогой. Легко идти, когда светло.
Наше конфуцианское учение,— заключает Кайбара Эккэн,— представляет собою политико-социальное учение, тот путь, который устраивает мир, спасает людей. Доктрина его практическая и заключается в том, что устроив самого себя, устраивают других, ступают по пути человеческих отношений и творят пользу ради поднебесной и государства, и ради неба и земли и всего сущего. Доктрина эта не представляет собой бесполезного пустословия.
***
Итак, сердце человека по природе своей обладает человеколюбием, справедливостью, благонравием, мудростью и правдивостью, путь же человеческий состоит в выполнении человеческих отношений: государя и слуги, отца и сына, мужа и жены, старшего и младшего, друга и приятеля. Помимо пяти постоянных добродетелей не существует сердца, помимо пяти человеческих отношений не существует пути. Знать это — это есть знание, делать это — это есть дело. Не ищите помимо этого никакого сердца и никакого пути, все противное этому будет упорством сердцу небесному и пути небесному. Существо, являющееся человеком, рождается в пределах неба и земли. Принимая милости неба и земли, оно доводит до конца дни своей жизни, и поэтому оно должно почитать путь неба и земли, должно ему следовать и ступать по нему.
Однако, на свете есть и другие государства, которые не знают учения святых. Мэн-цзы о них сказал, что они близки к животным, так как не имеют учения. Наша Япония,— говорит Кайбара Эккэн,— расположенная посреди неба и земли, между югом и севером, в этом отношении то же, что Китай. Путь вращения звезд и светил правилен, четыре времени года действуют, холод и зной не отступают от периодов мужского и женского начал и, по сравнению с остальными странами варваров, Япония представляет собою выдающееся, добродетельное государство. Пять видов хлебов в ней в изобилии; платья и пищи, утвари и имущества вдоволь. Поистине, название ее — «острова обильной осени» — происходит от того, что она по богатству и обилию предметов превосходит иностранные государства. Климат ее ровен, и поэтому и обычаи ее гармоничны, чувства ее и сострадания и любви глубоки; придерживаясь незыблемы принципов, она храбра и воинственна. Законы благонравия твёрды. Она соблюдает величие и близка к человеколюбию и справедливости. И скоро ей легко будет дойти до пути. Поэтому, в китайских книгах Японию называют также страной благородных мужей. Грустно то, - заканчивает Кайбара Эккен, - что люди нашего государства не знают, что Страна Восходящего Солнца превосходит иностранные государства.
Изложенное представляет собой конспект конфуцианского учения в изложенной конфуцианской доктрины у японского философа Кайбара Эккэна и домашний поучений другого японского философа - Исэ Тейдзё.
***
Конфунцианство, занесенное из Китая в Японию, не оставалось в Японии отвлеченной книжной доктриной. Учение его распространилось особенно в одном классе японского народа, именно среди самураев - служилых людей, или дружинников, феодальной Японии. На общем фоне японской жизни и культуры конфунцианство дало богатый материал для выработки этого учения, известного под названием бусидо - учение или есть путь буси, т.е самураев, или служилых людей. В выработке этого учения, помимо конфуцианства, участвовали еще буддизм и синтоизм.
Буддизм снабдил его «чувством спокойной веры в судьбу, покорного подчинения неизбежному, стоическим складом ума на виду опасности или несчастья, пренебрежением жизнью и привычностью к смерти» (2).
В синтоизме оно обрело сонм родных богов японской земли, доктрину божественного происхождения императора, всего народа японского и самой земли японской. Беспрерывной линией, через мириады веков, тянется ряд императоров одного рода, небесного происхождения — от Великой Священной Богини Озаряющей Небо. «Век государей,— поется в народном гимне,— простирается из тысячи веков в восемь тысяч веков, пока мелкий щебень не станет скалой и мох его не покроет». «Для Японца,— пишет современный нам японский профессор Нитобэ,— государь — телесный представитель Неба на земле, объединяющий в своем лице могущество Неба и его милосердие». «Для японца, — пишет тот же Нитобэ, — родина больше, чем земля и почва для извлечения из нее золота или взращивания на ней хлеба, это священная обитель богов, духов наших праотцев». Синтоизм — это путь богов, культ богов.
Боги — олицетворенные силы природы или умершие родные и родственники. В глубокой старине, лишь только люди возымели идею о каком-то призрачном внутреннем я или двойнике,— пишет Лафкадио Хирн (3),— тотчас, без сомнения, начался культ духов. Примитивные поклонники духов не были в состоянии составить себе понятия о верховном божестве, так что первоначально не существовало никакой разницы между пониманием духов и пониманием богов. Мертвые жили в приготовленных для них могилах и выходили от поры до времени для того, чтобы посещать свои прежние жилища, или для того, чтобы появляться в снах живущих. Духи умерших представлялись постоянно присутствующими, нуждающимися в умилостивлении и способными участвовать в радостях и скорбях живых. Они нуждались в пище, питье и свете и в воздаяние за это они были в состоянии оказывать благодеяния. Тела их разлагались в земле, но духовная сила их все еще пребывала в надземном мире, проникала его существо, двигаясь в его ветрах и водах. Смертью они приобретали таинственную силу: они делались высшими - коми - богами.
«Все мертвые делаются богами»,— писал великий толкователь синтоизма Хирата. «И так как имеются злые, равно, как и благие боги,— писал сам Мотоори,— то необходимо умилостивлять их приношением приятной пищи, игрой на арфе, игрой на флейте, пением и танцами и всем вообще, что может привести их в хорошее настроение». Пока дух почетно укрыт и надлежащим образом насыщен, он доволен и будет помогать в поддержании благополучия своих умилостивителей. От благополучия мертвых зависит счастье живых. Видимый и невидимый мир навсегда соединены бесчисленными узами взаимной необходимости, и ни одно единое отношение этого союза не может быть нарушено без самых ужасных последствий.
В историческом развитии культ предков дал в Японии три различных формы религию дома, или домашний культ; религию местного божества или бога-хранителя - общинный культ, и религию национальную, или государственный культ.
Культ этот воплощает в себе многое из того, что характерно для поклонения
климатах и странах:
I Мертвые остаются в этом мире, навещая свои могилы, а также и свои прежние дома и участвуя незримым образом в жизни своих живых родственников.
II Все мертвые делаются богами в смысле приобретения сверхъестественной власти но они сохраняют тот характер, который отличал их при жизни.
III Счастье мертвых зависит от почтительного услужения, оказываемого им живыми; и счастье живых зависит от исполнения благочестивого долга по отношению к мертвым.
К этим весьма ранним верованиям можно прибавить следующие более позднего развития, которые одно время, должно быть, оказывали громадное влияние:
IV. Каждое событие в мире, хорошее или вредное, - прекрасные времена и обильные жатвы, наводнения и голод, бури и опустошения берегов морскими валами и землетрясениями, - представляет собой дело мертвых.
V- Все человеческие действия, хорошие или дурные, управляются мертвыми
Первые три верования сохранились с начала цивилизации или с более раннего времени, - с того времени, когда мертвые были единственными богами, без различия их власти. Последние два скорее, кажется, принадлежат к тому периоду, когда из примитивного поклонения духам развилась настоящая мифология - громадный политеизм. Но более старые верования, в смягченной форме, составляют основную часть существующего культа. Хотя японское поклонение предкам и подверглось многим видоизменения за прошедшие две тысячи лет, но эти видоизменения не преобразовали его существенного характера по отношению к поведению; и все строение общества покоится на нем, как на моральном основании.
Не только правительство, но почти все в японском обществе происходит прямо или косвенно от этого культа предков; и во всех делах скорее мертвые, чем живые, были правителями нации и творцами ее судеб. "Сражения на Ялу, в Корее и Манчжурии, - пишет тот же Нитобу, исповедующий, впрочем, христианство, - выиграли духи наших отцов, руководившие нашими руками и бившиеся в наших сердцах. Они не умерли, эти духи — души наших воинственных предков. Для тех, у кого есть глаза, чтобы видеть, они явственно видны».
Синтоизм — культ богов и божественных предков, культ верности богам и мертвым. Он требует проявления верности и почитания, активного служения богам и мертвым.
Японский народ, выработавший, инстинктивным сознанием на основе культа предков в конечном развитии его в культ национальных богов и повелителей, понятие верности, нашел это же понятие в этическом учении конфуцианства. Но он нашел в конфуцианском учении еще большее, он нашел в нем стройное учение еще о других добродетелях, и, не колеблясь, он воспринял это учение. Воспринимая его, он не внес в него существенных изменений, а произвел лишь некоторую переоценку его ценностей и установил другую группировку их, собирая в одно место более отвлеченные понятия и выдвигая не более видное место практически-прикладные. Это бусидо.
На первом месте поставлена активная идея верности господину, и неразрывно с нею связанная идея долга: ты должен делать именно то, что ты должен делать, несмотря на всевозможные для тебя неудобства и неприятности, и ты не должен делать того, чего не следует тебе делать, хотя бы тебе удобнее было поступать по другому. Но недостаточно одного только знания добродетели, требуется еще исполнение ее. «Знать и действовать — одно и то же»,—учил китайский философ Ван Янмин, и его учению последовала Япония.
Во всей конфуцианской этике безусловно активных элементов оказалось с этой точки зрения немного: соблюдение верности и исполнение долга, и только. Все остальное — человеколюбие, благонравие, мудрость и правдивость, отношения между родителями и друзьями, покрывались практическими идеями верности и долга.
Верность означала служение тому высшему, что есть и было на свете,— господину, как источнику всех благ; долг — осуществление этой верности. И верность, и долг стоят в бусидо на первом плане, остальные же добродетели — человеколюбие, благонравие, мудрость и правдивость — занимают по отношению к ним как бы побочное, служебное положение. Одновременно выдвигаются на видное место еще понятия чести и мужества, но эти понятия играют одну лишь служебную роль, и содержание их выясняется при рассмотрении содержания верности и долга; главное же — это способы выполнения их.
Бусидо, как этика упраздненной в настоящее время касты самураев, конечно, обречено на погибель и исчезновение, но те простые идеи, из которых состоит это учение, инстинктивно чувствовались и понимались во все времена широкими слоями народа и вылились в то, что называют Ямато дамасий — духом Японии. Дух этот проходит через всю японскую историю и разлит по всей стране, и на рассказах о проявлении его воспитывается народ.
***
В чем, однако, состоят верность и долг, или лучше, до каких размеров он в состоянии и не только в состоянии дойти, а действительно доходит?..
Митидзанэ ушел в ссылку. Враги его, не довольствуясь этим, задумали истребить и уничтожить весь его род. Разыскивая единственного малолетнего сына его, они наталкиваются на след его в одном деревенском училище и, не зная в лицо мальчика, требуют от учителя выдачи его головы в определенный срок.
Учитель Гэндзо, бывший вассал Митидзанэ, одушевленный желанием спасти сына своего бывшего господина и тем сохранить род его, внимательно рассматривает список учеников, пытливо всматривается в лица приходящих в класс учеников — не найдется ли среди них подходящий ученик, голова которого могла бы заменить голову сына бывшего господина. Но ни один ученик не подходит, ни один не похож на того маленького мальчика, которого скрывает его школа. Нет спасения. Сын господина должен погибнуть.
В это время в школу приходит новый ученик в сопровождении своей матери, как видно, благородного рода. Новый мальчик того же возраста, что и сын бывшего господина учителя, учитель сразу же радостью признает в нем двойника
сына своего господина, голова которого должна быть выдана в определенный срок. Но и сам этот вновь пришедший мальчик, и сама мать его знают, что он как двойник похож на того мальчика. В тиши домашнего крова они принесли на алтарь верности и долга, сын — свою голову, мать — свое сердце...
В назначенный день и час в школу приходит чиновник, которому поручено установить подлинность головы сына Митидзанэ и принять ее от учителя. Признает он голову? Примет он голову?
Учитель в мучительном ожидании обхватил рукоятку меча, готовый убить чиновника или покончить собою в случае непризнания головы подлинной.
Чиновник спокойно поднимает лежащую перед ним детскую голову, внимательно рассматривает черты ее и деловито удостоверяет подлинность ее...
В этот же вечер та мать, которая незадолго до этого отдала своего сына в школу, сидит дома и с нетерпением ожидает, чтобы открылась калитка забора.
Тесть ее долго состоял на службе Митидзанэ, но когда счастье Митидзанэ рушилось и сам он обратился в беглеца, сын его, ее муж, оказался вынужденным поступить на службу к врагу бывшего господина своего отца. Сам он должен хранить верность своему господину, врагу бывшего господина своего отца, но малолетний сын его — внук его отца — может служить делу
Покончив работ, дня, совершив подвиг и с порога приветствует жену:
- Радуйся, жена, сын наш доказал службу своему господину...
Соблюдая верность господину своему, ты должен делать именно то, что ты должен делать, это - твой долг. В этом твое сострадание к твоему родному сыну, в этом твое согласие с женой твоей, в этом твое человеколюбие ко всякой твари поднебесной. Ибо сказано: знай хорошее и дурное, различай правду и неправду, добро и зло, и разбирайся в том, что не слышно уху и не видно глазу. И да будут поступки твои прямы, как одна прямая линия
Верность господину создает благополучие слуг и государства.
1. "Совершенномудрые", полумифические правители Китая III тысячелетия до н.э. (Примеч. ред.)
2. Nitobe. Bushido. P.9.
3. Hearn. Japan. P. 30—38.
История сорока семи верных вассалов*
Л. Богословский
Прошу моих читателей мысленно перенестись на берег Эдосской бухты. Веселый, улыбающийся ландшафт. Постепенно спускающиеся склоны, пересеченные темными полосами из сосен и елей, ведущими к морю, причудливые кровли многочисленных храмов, выглядывающих там и сям из рощ; само море представляет красивую картину со своими Равными лодками огни которых мелькают темной ночью среди отдаленных фортов, точно ивановские червячки; к востоку виднеются туманные очертания высот Ояма - обиталища духов, а дальше, за пиками-близнецами хребта Хаконэ -гора Фудзияма, не имеющая себе равной в мире, одинокая и величавая высится она в центре равнины, из недр которой появилась, объятая пламенем, двадцать одно столетие тому назад. Уже 160 лет эта громада безмолствует, но частые землетрясения все еще говорят о скрытых огнях, и никто не может сказать, когда раскаленные до красна камни и пепел могут снова упасть подобно дождю на пять провинций (1).
*Богословский Л. К вопросу о характеристике японцев: Этические новы жизни благородного сословья в Японии // Изв. Вост. ин-та. Владивосток, 1902. Т. 3, вып. 2. С. М. См. «Предисловие» на стр. 83 наст, издания. (Примеч. ред.)
В середине высокопочитаемой рощи в Таканава, одном из пригородов Эдо, приютился храм Сэнгакудзи, слава о котором идет по всему лицу японской земли. При нем похоронены сорок семь ронинов (2), прославившихся в японской истории героев японской драмы, о подвиге которых я и хочу вам поведать.
По левую сторону в главном дворе храма стоит часовня, в которой у ног высокой золотой статуи Каннон, божества милосердия, расставлены изображения сорока семи богатырей и их возлюбленного господина. Изображения эти вырезаны из дерева; лица их выкрашены, а одежды богато лакированы; в качестве художественных произведений они обладают крупными достоинствами: поза и движения героев, каждого вооруженного своим любимым оружием, схвачены и переданы с удивительной силой и жизненным выражением; некоторые с редкими седыми волосами — одному семьдесят семь лет; другие совсем молодые — мальчики шестнадцати лет. Рядом с часовней, в стороне от тропинки, ведущей на холм, есть маленький колодец с прозрачной водой, кругом которого растет папоротник и тут же прибита дощечка с надписью: «Это колодец, в котором была обмыта голова; вы не должны мыть здесь ваших рук и ног». Немного дальше — навес, где бедный старик зарабатывает себе пропитание продажей книг, картин и медалей,
рассказывающих о подвиге сорока семи. Немного выше, под тенью стройных деревьев,— изящная ограда, содержащаяся, как гласит объявление, на добровольные пожертвования. Кругом нее сорок восемь небольших каменных плит; каждая из них обвита зеленью, близ каждой поставлена чистая вода и горит свечка для успокоения отошедшего духа. Колодец в котором была обмыта голова Рогинов было сорок семь, плит же здесь сорок восемь, и история сорок восьмой есть верная характеристика понимания японцами чести. Почти касаясь ограды, стоит более внушительный на вид памятник, под которым лежит господин, смерть коего благоговейно отомстили его приближенные.
Но перейдем к истории.
В начале XVIII столетия жил даймё по имени Асано Такуми-но ками, Камэи-сама было приказано встречать и принимать его. Высокопоставленный чиновник по имени Кира Кодзукэ-но сукэ должен был учить их этикету, установленному для подобных случаев приема посла сегуном (3).
Этот Кодзукэ-но сукэ был человек очень падкий на деньги, и так как он находил, что подарки, которые, согласно освященному временем обычаю, поднесли ему эти два даймё в благодарность за наставления, были плохи и недостаточны, он затаил против них тайную злобу, не учил их как следует, а, напротив, скорее, старался лишь делать из них всеобщее посмешище. Такуми-но ками, сдерживаемый непоколебимым сознанием долга, терпеливо переносил его оскорбления; но Камэи-сама, который имел меньшую власть над собою, был крайне возбужден дерзостями Кодзукэ-но сукэ и решил убить его.
Однажды ночью Камэи-сама, воротившись домой по исполнении своих обязанностей в замке, собрал своих советников (4) на тайное совещание и сказал им: «Кодзукэ-но сукэ оскорбил Такуми-но ками и меня, когда мы по долгу службы находились при особе императорского посла. Это против всех правил приличия, и я способен был убить его на месте. Но тут же я вспомнил, что если сделаю это в замке, то в таком случае не будет пощажена не только моя собственная жизнь, но будут погублены и мое семейство, и мои слуги,— и я удержал свою руку. Но жизнь этого негодяя — горе для народа, и завтра, когда я буду во дворце, я убью его. Я твердо решился и не потерплю никаких возражений». И пока он говорил это, лицо его побагровело от ярости.
Один из советников Камэи-сама был человеком весьма рассудительным, и когда он увидел, что намерению его господина не помешают никакие увещания, он сказал: «Ваши слова — закон; ваши слуги сделают все нужные приготовления и завтра, когда ваша светлость придет во дворец, а этот Кодзукэ-но сукэ снова будет также дерзок, как и раньше, он умрет». Эти слова очень пришлись по душе Камэи-сама, и он нетерпеливо ждал рассвета следующего дня, когда пойдет во дворец и убьет своего врага.
Советник был очень озабочен тем, что сказал его господин, и пока он раздумывал об этих словах, ему пришло в голову, что Кодзукэ-но сукэ имел репутацию скупца, что он не устоит перед взяткой и что, следовательно, лучше заплатить ему деньги, сколько бы их ни потребовалось, чем допустить, чтобы Камэи-сама и весь его дом были погублены. И вот, этот верный человек собрал все деньги, какие только мог достать, и велел своим слугам отнести их к Кодзукэ-но сукэ; сам он поехал ночью в его дворец и сказал его приближенным: «Мой господин, состоящий в настоящее время при особе императорского посла, весьма благодарен его сиятельству Кодзукэ-но сукэ, которому он причинял столько хлопот, пока тот учил его надлежащему церемониалу, соблюдаемому при приеме императорских послов. Мой господи
Когда последние увидели деньги, в глазах их сверкнула радость, и они рассыпались в благодарностях. Попросив советника подождать немного, они пошли доложить своему господину о богатом подарке, только что полученном с вежливым приветствием от Камэи-сама. Кодзукэ-но сукэ, в пылу удовольствия, позвал прибывшего с подарком советника в свои внутренние покои и, благодаря его, обещал поучить его господина всем тонкостям этикета на другой день особенно внимательно. Советник, видя восторг скупца, радовался за успех своего плана и возвратился домой удовлетворенный.
Камэи-сама, однако, мало помышлял о том, что его приближенному удалось снискать благоволение со стороны его врага, Кодзукэ-но сукэ. Всю ночь он обдумывал свое мщение и на следующее утро, с рассветом, отправился в торжественной процессии во дворец. Когда он прибыл туда, то тотчас заметил, что манера Кодзукэ-но сукэ держаться с ним была совершенно другая, и ничто не могло превзойти его вежливости. «Сегодня вы пришли во дворец очень рано, князь,— сказал Кодзукэ-но сукэ.— Я не могу достаточно надивиться вашему рвению. Сегодня я буду иметь честь обратить ваше благосклонное внимание на некоторые особенные пункты этикета. Я должен просить у вас прощения за мое прежнее поведение, которое было очень грубо. Я по природе очень ворчливый человек, и потому снова прошу вас простить меня». И так как Кодзукэ-но сукэ держал себя очень униженно и говорил льстивые речи, сердце Камэи-сама мало-помалу отошло, и он отказался от намерения убить его. Таким образом, благодаря находчивости своего приближенного, Камэи-сама со всем своим домом был спасен от гибели.
Вскоре после этого Такуми-но ками, который не посылал никакого подарка, прибыл во дворец, и Кодзукэ-но сукэ издевался над ним даже более грубо, чем когда-либо, забрасывая его вызывающими насмешками и скрытыми оскорблениями; но Такуми-но ками делал вид, что не замечает этого и терпеливо подчинялся приказаниям Кодзукэ-но сукэ. Смирение Такуми-но ками, вместо того, чтобы принести пользу, лишь усилило заносчивость и дерзость Кодзукэ-но сукэ, который, желая перед всеми выказать свое презрение к Такуми-но ками, обратился, наконец, к нему со следующими словами: «Послушайте, князь Такуми, на моей сандалии развязалась лента; будьте так добры завязать ее». Такуми-но ками сначала вспыхнул от гнева, но потом, подумав, что это его обязанность, повиновался и завязал ленту. Тогда Кодзукэ-но сукэ, отвернувшись от него, дерзко воскликнул: «Как вы неуклюжи! Даже завязать ленты как следует не умеете. Посмотрев на вас, всякий скажет, что вы настоящая деревенщина, не имеющая никакого понятия о приличиях Эдо». И с оскорбительным смехом он направился во внутренние покои.
Теперь терпению Такуми-но ками настал конец, и это последнее оскорбление было больше, чем он мог снести. «Милостивый государь, остановитесь на минутку!» — воскликнул он. «А в чем, собственно, дело?» спросил тот и когда обернулся, Такуми-но ками, выхватив свой короткий меч, нанес ему удар в голову. Кодзукэ-но сукэ, защищенный придворным головным убором, получил, однако, лишь маленькую царапину и, спасаясь от нападения, пустился в бегство. Такуми-но ками, преследуя его, попытался вторично ударить его мечом, но, промахнувшись, вонзил его со всего размаха в столб. В этот момент один из офицеров бросился на место сцены, схватил сзади разъяренного Такуми-но ками и таким образом дал возможность Кодзукэ-но сукэ убежать.
Вслед за сим поднялся большой переполох и шум. Такуми-но ками был арестован, обезоружен и заключен во дворец под стражу. Собранный совет постановил передать его на поруки одному даймё, по имени Тамура Укиё-но Дайбу, который держал его под строгим арестом в его собственном доме, к большому огорчению его жены и приближенных. На совете было найдено, что он совершил насилие, напав на человека внутри дворца, и поэтому должен совершить харакири, то есть он должен покончить с собой вспоровши живот; его имущество должно быть конфисковано и весь род разорен. Таков был закон. И вот Такуми-но ками совершил харакики , его замок Ако был отобран в казну, его приближенные сделались изгоями; некоторые из них нанялись на службу к другим дайме, другие же пошли в торговцы.
Среди приближенных Такуми-но ками находился главный советник его, Оиси Кураносукэ, который вместе с сорока шестью другими верными вассалами заключил уговор отомстить за смерть своего господина. Этот Оиси Кураносукэ находился во время нападения своего господина на обидчика вдали от него, в замке Ако. Понятно, если бы он находился при своем господине, никогда бы не произошло такого несчастья, потому что он, как умный человек, не поскупился бы на подарки Кодзукэ-но сукэ, советник же, который находился при князе во время пребывания последнего в Эдо, был человек недостаточно догадливый и упустил из виду эту необходимую возможность, причинив, благодаря своей небрежности, смерть своему господину и разорение его дому.
И вот этот Оиси Кураносукэ и его сорок шесть товарищей приступили к выполнению своего плана отмщения Кодзукэ-но сукэ. Последний, на случай нападения, был окружен теперь храбрыми воинами, присланными к нему от даймё Уэсуги-сама, на дочери которого он был женат. Убедившись, чтоединственным средством достигнуть намеченной цели было усыпить бдительность и подозрения врага, Оиси Кураносукэ и его товарищи рассеялись в разные стороны и скрывались - одни под видом плотников, другие под видом ремесленников, третьи же занялись торговлей, а сам начальник их, Кураносукэ ушел в Киото, построил там дом в Ямасина, посещал дома самой сомнительной репутации, предавался пьянству и разврату, как будто у него и в уме не было отмстить за смерть своего господина. Кодзукэ-но сукэ, подозревая, что прежние вассалы Такуми-но ками могут замышлять на его жизнь, тайно подослал в Киото шпионов и требовал от них точного отчета о том, как ведет себя там Кураносукэ. Кураносукэ же, решив окончательно навести своего врага на путь ложной безопасности, продолжал проводить время в обществе уличных женщин и пьяниц. Однажды, возвращаясь домой из грязного притона, он пьяный упал на улице и заснул, и все проходившие мимо него осыпали его презрительными насмешками. Случилось как раз, что шел мимо один из уроженцев княжества Сацума. Увидя пьяного Кураносукэ, он сказал: «Ведь это тот самый Оиси Кураносукэ, который был советником Асано Такуми-но ками и который, не имея духа отомстить за смерть своего господина, проводит жизнь в обществе женщин и пьяниц. Посмотрите, вон он лежит пьяный на шумной улице. Паршивое животное! Дурак и мерзавец, недостойный имени самурая!» И с отвращением он пихнул спящего ногой и плюнул ему в лицо. Когда шпионы Кодзукэ-но сукэ донесли обо всем этом в Эдо, тот при таких новостях почувствовал большое облегчение и подумал, что всякая опасность уже миновала.
Жена Кураносукэ, до глубины души огорченная беспутной жизнью мужа, сказала ему:
— Мой господин, вы сначала говорили мне, что ваш разврат — только ловкая хитрость для того, чтобы обмануть бдительность вашего врага. Но на самом деле это зашло уже слишком далеко. Прошу и умоляю вас — будьте немного посдержаннее.
— Не надоедай мне,— закричал Кураносукэ,— своим хныканьем и жалобами, я не желаю их слушать. А так как тебе не нравится моя жизнь, ты можешь идти куда тебе угодно и заниматься чем хочешь,— я желаю развода; сам же я возьму себе молоденькую и хорошенькую девочку из публичного дома и буду жить себе в свое удовольствие. Я делаюсь больной при виде такой старой хрычевки, как ты, и чем скорее ты уберешься из дому, тем приятнее для меня!
Жена, испугавшись гнева мужа, жалобно умоляла его смилостивиться.
— О, мой господин! — сказала она.— Не говорите таких вещей! Я была вам верной женой в продолжение двадцати лет, родила вам троих детей, в болезнях и горе я была с вами, вы не можете быть так жестоки и выгнать меня из вашего дома. Сжальтесь, сжальтесь надо мной!
— Полно хныкать! Это ничему не поможет: я не могу тебя видеть, и ты должна уйти, а так как дети также мешают мне, ты можешь, если тебе угодно, взять их с собой.
Когда она услышала это, то в горе отыскала своего старшего сына Оиси Тикара и просила его заступиться за нее пред отцом и попросить, чтобы он простил ее. Но ничто не могло отклонить Кураносукэ от раз принятого решения — жене пришлось оставить мужа и с двумя младшими детьми уйти обратно на свою родину. Оиси Тикара остался с отцом.
Шпионы донесли обо всем этом без утайки Кодзукэ-но сукэ, а тот, когда услышал, что Кураносукэ выгнал из дома свою жену и детей и живет с проституткой, что он по уши ушел в разврат и пьянство, подумал, что ему уже нечего более бояться вассалов Такуми-но ками, которые, по всей вероятности, были трусы, не имея достаточного мужества отомстить за смерть своего господина. Постепенно Кодзукэ-но сукэ ослабил свои меры предосторожности: стал наблюдать менее внимательно за вассалами Такуми-но ками, отослал назад половину охраны, которая была прислана к нему его тестем Уэсуги-сама. Он и не подозревал, что готовится попасть в ловушку, подставленную ему Кураносукэ, который, горя жаждой мести за своего господина, не задумываясь развелся с собственной женой и отослал от себя родных детей.
Такими путями Кураносукэ закрывал глаза своего врага на настоящее положение вещей, продолжая вести свою внешне беспутную жизнь Тем временем все его сообщники постепенно собирались в Эдо, и, в качестве работников и мелких торговцев, они сумели получить доступ в дом Кодзукэ-но сукэ, где изучили общий план здания и расположение комнат и узнали кто храбрец и честный человек. Обо всем этом они безотлагательно сообщали Кураносукэ. И когда, наконец, по письмам, приходившим из Эдо, стало ясно что Кодзукэ-но сукэ оставил всякую бдительность, Кураносукэ возрадовался чувствуя что день отмщения настал. Назначив своим товарищам место свидания в Эдо, он тайком скрылся из Киото, обманув зоркость шпионов своего врага. Так все сорок семь человек, подготовив все для успеха своих планов, терпеливо ждали подходящего времени.
Однажды зимой, в двенадцатом месяце года, выдался особенно холодный день. И вот ночью, когда шел сильный снег и была метель, когда все стихло и мирные жители покоились на своих циновках, ронины решили, что трудно ожидать более удобного случая для осуществления своих замыслов. На общем совете они решили разделиться на две партии, назначив каждому человеку его пост. Одна партия, под руководством Оиси Кураносукэ, должна была напасть на передние ворота, а другая, под предводительством его сына Оиси Тикара должна была напасть на заднюю калитку дома Кодзукэ-но сукэ. Но так как Оиси Тикара было всего лишь шестнадцать лет, Ёсида Тюдзаэмон был шумно одобрили его речь и остались ждать полуночного часа.
Когда назначенный час пробил, они выступили. Дул сильный ветер и нес снег прямо им в лицо, но они мало обращали внимания на метель и поспешно шли, горя жаждой мщения. Наконец они подошли к дому Кодзукэ-но сукэ и разделились на две партии. Тикара с двадцатью тремя товарищами пошел к задним воротам. Четыре человека по веревочной лестнице, которую они прикрепили к крыше входных ворот, забрались внутрь двора и, когда увидели по всему, что обитатели дома спят, вошли в дом привратника, где спала стража, и, прежде чем последняя имела время опомниться, перевязали ее. Перепуганные стражники просили пощадить, по крайней мере, их жизнь, на что ронины согласились с тем условием, чтобы они выдали им ключи от ворот; но им, дрожа от страха, заявили, что ключи хранятся у одного из их начальников и что они не могут достать их при всем желании. Тогда изгои потеряли терпение, разбили молотом на куски большие деревянные запоры и распахнули настежь ворота. Тикара и его партия в то же время ворвались во двор через заднюю калитку. Тогда Оиси Кураносукэ послал человека в соседние дома и велел сказать: «Мы, ронины, которые были прежде на службе у Асано Такуми-но ками, нынешней ночью врываемся в дом Кодзукэ-но сукэ, чтобы отомстить ему за смерть нашего господина. Мы — не грабители и не ночные воры и не причиним никакого зла соседним домам. Просим вас не тревожиться». И так как Кодзукэ-но сукэ был ненавидим соседями за свою жадность, они не соединили свои силы, чтобы оказать ему помощь. Не была забыта и другая предосторожность. Для того, чтобы никто из находящихся в доме Кодзукэ-но сукэ не мог выбежать с целью позвать на помощь родственников, которые могли помешать осуществлению плана отмщения, Кураносукэ послал на крышу дома десять человек, вооруженных луками с приказанием стрелять во всех, кто попытается выбежать из дома. Сделав свои последние распоряжения и расставив всех по своим местам, Кураносукэ собственноручно ударил в барабан, подавая сигнал к нападению.
Десять вассалов Кодзукэ-но сукэ, услышав шум, проснулись и, обнаживши мечи, выскочили в переднюю комнату, чтобы защищать своего господина. В это самое время изгои, выломав дверь, ворвались в ту же комнату, и тут произошла бешеная схватка между двумя неравными сторонами, во время которой Тикара, проведя своих людей через сад, проник черным ходом в самый дом. Кодзукэ-но сукэ в страхе за свою жизнь спрятался вместе с женой и женской прислугой в чулане на веранде, а остальные его вассалы, спавшие в наружном помещении, приготовились бежать на помощь. Между тем изгои, ворвавшиеся через переднюю дверь, одолели и перебили схватившихся с ними десять вассалов, не потеряв ни одного человека; после чего, храбро проложив себе путь к задней половине дома, они встретили Тикара и его людей, и, таким образом, обе партии снова соединились в одну.
Тем временем и остальные вассалы Кодзукэ-но сукэ вошли в дом, и началось общее сражение. Кураносукэ, сидя на походном седалище, отдавал приказания и руководил своими людьми. Вскоре вассалы, подчиненные Кодзукэ-но сукэ, убедились, что им не справиться одним со своими противниками и потому попытались послать за помощью к тестю Кодзукэ-но сукэ, Иэсуги-сама; но расположенные на крыше дома изгои убивали всех этих гонцов. И оставшись без помощи, они продолжали биться с отчаянным мужеством. Тогда Кураносукэ крикнул громким голосом «Кодзукэ-но сукэ один нам враг, пусть кто-нибудь пойдет внутрь дома и достанет его живым или мертвым».
Вход в комнату, где спрятался Кодзукэ-но сукэ, защищали трое самых храбрых и сильных вассалов с обнаженными мечами. Одному было имя Кобаяси Хэхати, другому — Баку Хандайю, а третьему — Симидзу Иккаку, все трое — славные и верные воины, испытанные в искусстве владеть мечом. Они были так сильны и страшны, что держали изгоев на почтительном расстоянии и раз даже принудили их отступить назад. Когда Оиси Кураносукэ увидел это, то, заскрежетав зубами, в исступлении закричал: «Как?! Разве вы не клялись положит свой живот, чтобы только отомстить за своего господина, и теперь вас отбросили назад три человека?! Подлецы, недостойные имени самурая! Умереть, сражаясь за своего господина — высшая слава и честь для верного слуги». И, обратившись к своему сыну Тикара, он сказал:
«Эй, мальчик, пойди на этих людей, и если они не под силу тебе — умри!»
Вдохновленный этими словами, Тикара схватил копьё и сразился с Баку Хандайю, но не мог устоять против того и, постепенно отступая, очутился в саду, где, потеряв равновесие, скатился в пруд. Но когда Хандайю, думая убить его, посмотрел вниз на воду, Тикара ударом в ногу свалил его наземь и, выкарабкавшись из воды, покончил с ним. Тем временем Кобаяси Хэхати и Симидзу Иккаку были убиты остальными изгоями и из всех вассалов Кодзукэ-но сукэ не осталось ни одного способного сражаться. Тикара, увидя это, вошел с окровавленным мечом в руке в одну из задних комнат, ища Кодзукэ-но сукэ, но нашел там только сына последнего, молодого князя Кира Сахёэ, который с алебардой в руке напал на него, но был ранен и убежал. Таким образом все люди Кодзукэ-но сукэ были перебиты и сражение окончено, но места пребывания Кодзукэ-но сукэ еще не было найдено и следа.
Тогда Кураносукэ разделил своих людей на несколько партий и велел им искать Кодзукэ-но сукэ по всему дому, но все было напрасно: видны были только плачущие женщины и дети. И сорок семь уже начали было падать совершенно духом — по-видимому, несмотря на все свои труды, они дали врагу убежать, и был даже один такой момент, когда они в отчаянии готовы были покончить с собой на месте через харакири; но перед этим они решили сделать еще одну попытку.
И вот Кураносукэ вошел в спальню Кодзукэ-но сукэ и, дотронувшись : руками до одеяла, воскликнул: «Я потрогал его постель, и она еще тепла; мне кажется, что наш враг недалеко, он, должно быть, скрывается где-нибудь в доме». После сего изгои, почерпнув из этих слов новую бодрость, возобновили свои поиски.
Близ почетного места, в возвышенной части комнаты, висела картина. Сняв ее, изгои увидели большую дыру в оштукатуренной стене; потрогав там копьем, они ничего не нашли. Один из ронинов по имени Ядзама Дзютаро влез в дыру и заметил, что с другой стороны там находится маленький дворик, в котором стоял чулан для склада угля и дров. Заглянув в чулан, он увидел что-то белое в самом конце, до чего он и дотронулся своим копьем; в это самое время два вооруженных человека бросились на него и попытались убить, но он храбро защищался, пока его товарищи не подоспели к нему на помощь и не убили одного из нападавших, а другого захватили. Между тем Дзютаро вошел в чулан и обшаривал весь его копьем. Снова заметив что-то белое, он ткнул туда копьем, и раздавшийся тотчас громкий крик обнаружил, что тут был человек. Когда Дзютаро кинулся на него, человек в белом одеянии, который был ранен в бедро, обнажил свой меч и нанес ему удар, Дзютаро же вырвал из рук нападающего меч и, схватив его за шиворот, вытащил из чулана. Когда другие ронины, приблизившись, стали внимательно разглядывать пленника, они увидели перед собой пожилого человека лет шестидесяти, знатного вида, одетого в белую атласную сорочку, которая была в крови около бедра от раны, нанесенной Дзютаро. Два человека, убежденные, что это был никто иной, как сам Кодзукэ-но сукэ, спросили у него его имя, но он не ответил им; тогда они подали сигнальный свисток, и все товарищи собрались тотчас на их зов. Оиси Кураносукэ, принеся фонарь, внимательно рассмотрел все черты пожилого человека, и действительно, это был никто иной, как Кодзукэ-но сукэ, если же нужны были еще дальнейшие доказательства, то и они были на лицо — это рана на лбу, которую нанес ему их господин Асано Такуми-но ками во время их столкновения во дворце.
Когда всякая ошибка сделалась немыслимой, Оиси Кураносукэ опустился на колени и, почтительно обратившись к пожилому человеку, сказал: «Ваша Светлость, мы — бывшие вассалы Такуми-но ками. В прошлом году вы и наш господин поссорились во дворце, и в результате наш господин должен был совершить харакири, а его род был разорен. Сегодня ночью мы пришли отомстить за него, как этого требует обязанность всякого благородного и верного вассала. Прошу вас признать правоту наших поступков; а теперь умоляю вас совершить харакири, я же сам буду иметь честь заступить место вашего помощника, и когда со всем должным смирением приму голову вашего сиятельства, то намерен отнести ее на могилу Асано Такуми-но ками, в качестве подношения его духу». Таким образом, ронины, из уважения к высокому сану Кодзукэ-но сукэ, обращались с ним с величайшей почтительностью и настойчиво убеждали его несколько раз совершить харакири, но он молчал и трясся от страха. Наконец, Кураносукэ, видя, что все его увещания, обращенные к Кодзукэ-но сукэ, умереть смертью благородного человека напрасны, повалил его наземь и отрубил ему голову тем самым мечом, которым покончил с собой Асано Такуми-но ками.
Тогда сорок семь товарищей, гордые сознанием исполненного долга, положили голову в ведро и отправились в путь; но, прежде, чем оставить дом, они старательно погасили в доме все огни, чтобы как-нибудь случайно не произошло пожара и не пострадали соседи. Когда они шли по дороге к Таканава, предместью, где находился храм Сэнгакудзи, уже стало рассветать; улицы повсюду заполнились народом, вышедшим посмотреть на сорок семь человек, которые, в окровавленных одеждах и с оружием в руках, представляли ужасное зрелище,— и все прославляли их, дивясь их храбрости и преданности своему господину. Ронины же ежеминутно ждали, что тесть Кодзукэ-но сукэ нападет на них и отнимет и них голову, поэтому они были готовы умереть с мечом в руке. Однако они спокойно достигли Таканава. Так как Мацудайра Аки-но ками, один из восемнадцати главнейших даймё в Японии (покойный Асано Такуми-но ками принадлежал к младшей линии этого дома), был в высшей степени доволен, услышав о событиях последней ночи, и приготовился помочь ронинам в случае нападения на них, то тесть Кодзукэ-но сукэ не осмелился преследовать их.
Около семи часов утра они проходили мимо дворца Мацудайра Муцу-но ками, князя Сэндай, который, услышав об их подвиге, послал за одним из своих советников и сказал ему: «Вассалы Асано Такуми-но ками убили врага своего господина и теперь проходят мимо моего дворца. Я не могу достаточно надивиться их самоотверженности, и так как они, должно быть, утомились и проголодались после геройского ночного дела, то пойдите, пригласите их сюда закусить что-нибудь и подкрепиться стаканом вина». Советник вышел и обратился к Кураносукэ: «Милостивый государь, я - советник князя Сэндай, и мой господин приказал мне просить вас, так как вы, должно быть, измучены после всего, что испытали этой ночью, зайти к нему и отведать скромного угощения, которое мы можем предложить вам. Вот что мне поручено передать вам от имени моего господина». «Благодарю вас, милостивый государь, — ответил Кураносукэ, - доброта и заботливость его светлости очень трогает нас. С благодарностью принимаем его любезное приглашение».
И вот сорок семь ронинов вошли во дворец, где их угостили кашей и вином, и все приближенные принца Сэндай приходили взглянуть на них и хвалили их мужество и верность.
Отдохнув, Кураносукэ встал и, обратившись к советнику, сказал: «Мы в большом долгу у вас за ваше сердечное гостеприимство; но так как мы должны еще спешить в Сэнгакудзи, то должны смиренно попросить у вас извинения за то, что покидаем вас так скоро».
И, не раз поблагодарив хозяина, они оставили дворец Сэндай и поспешили в Сэнгакудзи, где были встречены настоятелем монастыря, который вышел к воротам приветствовать их и проводить на могилу Асано Такуми-но ками. Засим, подошедши к могиле своего господина, они обмыли начисто голову Кодзукэ-но сукэ в находившемся рядом колодце и возложили ее на могилу Такуми-но ками в качестве подношения. После этого они пригласили священника в храм прочесть молитвы; в это время ронины возжигали курения — первым Оиси Кураносукэ, потом его сын, затем и каждый из сорока пяти остальных исполнил тот же самый обряд. Потом Кураносукэ, отдавая все деньги, какие он только имел при себе, настоятелю монастыря, сказал ему: «Когда мы, сорок семь ронинов, совершим харакири, то просим вас похоронить нас приличным образом. Полагаюсь на вашу доброту. Я могу предложить вам лишь ничтожную сумму, но как она ни мала, я прошу вас употребить ее на заупокойные службы о наших душах». И настоятель, дивясь мужеству этих людей, со слезами на глазах обещал исполнить их желание. Сорок семь ронинов со покойной совестью терпеливо ожидали получения приговора от правительства.
Наконец, они были призваны в верховное судилище, куда собрались губернаторы города Эдо и общественные цензоры, и там им был объявлен следующий приговор: «Так как вы, не уважая достоинство города и не боясь правительства, сговорились убить своего врага и насильно ворвались в дом Кира Кодзукэ-но сукэ ночью и убили его, то решение суда таково: за свой дерзкий поступок вы должны совершить харакири». После прочтения приговора сорок семь ронинов были разделены на четыре партии и переданы под надзор четырех различных даймё, во дворцы последних были посланы от правительства особые уполномоченные, в присутствии которых ронины должны были совершить харакири. Так как все они с самого начала приготовились к тому, что их ждет такой конец, то встретили смерть мужественно. Тела их были отнесены в храм Сэнгакудзи и похоронены перед могилой господина Асано Такуми-но ками. Когда молва об их подвиге распространилась повсюду, массы народа стали стекаться поклониться могилам этих верных вассалов.
Между людьми, приходившими сюда помолиться, находился знакомый нам уроженец Сацума. Последний, распростершись перед могилой Кураносукэ, воскликнул: «Когда я нашел тебя, лежащим пьяным на улице Ямасина,
в Киото, я не знал, что ты в душе готовишь свой план мщения врагу своего господина, и, считая тебя за бесчестного человека, я пихнул тебя ногою и плюнул тебе в лицо. Теперь я пришел попросить у тебя прощения и искупить свою вину перед тобою». С этими словами он снова распростерся перед могилой и, вынув свой меч, вонзил его себе в живот. Главный священник, сжалившись над ним, похоронил его рядом с ронинами, и его могилу до сих пор можно видеть рядом с могилами сорока семи ронинов.
На этом и заканчивается история сорока семи верных вассалов,
Ужасная картина пылкого героизма, которой нельзя не удивляться! В японском уме это чувство удивления является чистым и неподдельным; потому-то сорок семь ронинов получают почти божеские почести. Благочестивые руки поныне украшают их могилы зелеными ветвями и возжигают на них курения; платье и вооружение их заботливо сохраняется в несгораемой кладовой, принадлежащей храму, и выставляется ежегодно на показ восторженным массам народа, который взирает на эти вещи, вероятно, с не меньшим благоговением, чем христиане на реликвии, приносимые из святых мест; и раз в шестьдесят лет монахи в Сэнгакудзи пожинают обильную жатву в пользу своего храма, устраивая памятную ярмарку, или празднество, на которое стекаются массы народа в продолжение двух месяцев.
Серебряный ключ однажды допустил меня (5) частным образом к осмотру реликвий. Мы были проведены в заднюю половину обширного храма с видом на один из тех удивительных миниатюрных садов, затейливо украшенных искусственными скалами и деревьями-карликами, в которых японцы находят особое удовольствие. Один за другим тщательно запечатанные, подписанные и пронумерованные ящики, заключавшие в себе драгоценные предметы, выносились и открывались нам главным священником. Самодельные доспехи, составленные из кожаных ремней, скрепленных железными полосками, свидетельствуют о той скрытности, с которой ронины приготовлялись в бою. Покупать новую броню значило бы обратить на себя внимание, поэтому они изготовили ее своими собственными руками. Старая одежда, остатки шлемов, три флейты, прибор для письма, который должен был быть уже не совсем новым в эпоху трагедии, а теперь рассыпается на куски, и эти разорванные штаны из того, что когда-то было роскошной шелковой материей, теперь же истлевшие и вытертые, ремни из кожи, часть старой рукавицы, рукоятки мечей, острия копий и кинжалы, заржавевшие и окровавленные,— все это бережно сохранялось и с глубоким почтением показывалось нам. Между этим хламом попались мне на глаза документы, пожелтевшие от времени и сильно потертые в складках. Один из них представлял собой план помещений Кодзукэ-но сукэ, приобретенный одним из ронинов путем женитьбы его на дочери строителя нома. Три рукописи показались мне столь любопытными, что я снял с них копии. Первой из них является расписка, данная приближенными сына Кодзукэ-но сукэ в обмен на голову отца их молодого князя; последнюю вернули им священники храма. Вот она:
ПАМЯТНАЯ ЗАПИСКА
1. Одна голова
2. Один бумажный сверток
Вышепоименованные вещи получены в целости, в удостоверение чего выдана настоящая расписка.
Подписи:
Саяда Магобэи
Сайто Кунай
Священникам храма Сэнгакудзи: Его преподобие Сэкисэй
» » Итидон
Второй документ объясняет все поведение ронинов; копию его носил при себе каждый из сорока семи.
Вот он:
В прошлом году, в третьем месяце, Асано Такуми-но ками, состоя при особе императорского посланника, силою обстоятельств был вынужден напасть на его сиятельство Кодзукэ-но сукэ в замке с целью отомстить за оскорбления, нанесенные ему последним. Как оскорбивший достоинство места и нарушивший все правила приличия, он был приговорен к харакири, а его имущество и замок Ако были конфискованы правительством и переданы приближенными умершего чиновникам, отряженным сегуном для приема их. После этого все его приближенные рассеялись. Во время ссоры присутствующие высокие сановники помешали Асано Такуми-но ками привести в исполнение намерение убить своего врага, Кодзукэ-но сукэ. И так Асано Такуми умер, не отомстив за себя, и это было более, нежели могли снести его приближенные. Невозможно остаться под одним небом с врагом своего господина или отца,— по этой причине мы осмелились объявить свою вражду к лицу столь высокого сана. Сегодня мы нападаем на Кира Кодзукэ-но сукэ для завершения дела мести, начатого еще нашим покойным господином. Если кто-нибудь найдет наши тела после смерти, то мы почтительно просим его вскрыть и прочитать этот документ.
15-й год правления Гэнроку, 12-й месяц.
Подписи; Оиси Кураносукэ, приближенный Асано Такуми-но ками и сорок шесть ронинов.
Третий документ — это бумага, которую сорок семь ронинов возложили на могилу своего господина вместе с головой Кира Кодзукэ-но сукэ.
15-й год Гэнроку, 12-й месяц, 15-й день. Мы пришли сюда с целью засвидетельствовать свой долг верности и уважения сорока семи ронинов — всего на всего от Оиси Кураносукэ до Тэрасака Китиэмона, все готовые с радостью положить нашу жизнь за вашу милость. Мы почтительно объявляем это почитаемому духу нашего господина. Четырнадцатого месяца прошлого года нашему господину было угодно напасть на Кира Кддзукз-но сукэ, по какой причине — мы не ведаем. Наш уважаемый господин положил сам конец своей собственной жизни, но Кира Кодзукэ-но сукз остался жив. Хотя мы боимся, что после указа, объявленного правительством, этот наш заговор может не понравиться нашему господину, но для того, чтобы мы, которые ели ваш хлеб, не краснея могли говорить слова: «Ты не должен жить под одним небом с врагом своего отца или господина» -— и могли бы смело встретиться с ним в раю, мы должны были довести дело отмщения, начатое вами, до конца. Каждый день ожидания этого момента казался нам тремя осенями. Одряхлевшие и измученные, больные и страждущие, мы пришли, чтобы с радостью положить наши жизни здесь. Люди могли смеяться над нами, как над кузнечиком, верящим в силу своих мышц, и тем могли пристыдить нашего господина; но мы не могли остановиться в начатом деле мщения и, сговорившись вчера ночью, привели сюда Кодзукэ-но сукэ к вам на могилу. Кинжал, которому придал такую великую ценность наш уважаемый господин в прошлом году (6) и доверил его нашим заботам, мы возвращаем теперь обратно. Если ваш благородный дух теперь присутствует здесь перед этой могилой, то мы молим вас в знак этого взять этот кинжал и, ударив им вторично по голове вашего врага, навсегда рассеять ненависть, скопившуюся в вашем сердце. Таков почтительный доклад сорока семи ронинов.
1. По традиционному японскому верованию, в пятый год правления императора Корэй (286 г. до н.э.) в провинции Оми провалилась земля, и вследствии этого образовалось озеро Бива, 60 миль в длину и 18 в ширину, в виде бива — четырехструнной лютни, от которой оно и получило свое наименование. В то же самое время для уравнения понизившейся земли на расстоянии 300 миль от озера поднялась гора Фудзияма, последнее извержение которой было в 1707 г.
2 Слово ронин («человек-волна») несколько соответствует древнерусскому «изгой».
Оно употребляется для обозначения лиц благородной крови, имеющих право носить оружие, лиц, которые оторваны от своего сюзерена судьбой или ушли от него по своей собственной воле или же, наконец, уволены им. Они блуждают по стране, без определенных средств к жизни, иногда нанимаясь на службу к новым сюзеренам, иногда поддерживая свое существование мародерством; некоторые, спускаясь ниже и ниже, занимались торговлей и становились простыми служащими. Иногда из политических видов вассал делался ронином для того, чтобы его князь не был замешан в кровавом деле, на которое тот добровольно определял самого себя по делу своего патрона. Бывало также, что самурай становился ронином и на некоторое время удалялся с родины до тех пор, пока дело крови, в котором он участвовал, не затихало; после этого он снова возвращался к своему прежнему патрону. В позднейшее время самураи часто делались ронинами на известное время и нанимались на службу к иностранцам в открытых портах на низшие должности, в надежде научиться языку и почерпнуть знания от западных народов.
3 Посольства, посылавшиеся от микадо из Киото в Эдо, чтобы сообщить сегуну волю государя, были принимаемы с императорскими почестями, и обязанность занимать посланников возлагалась на самураев высшего ранга. ,
4 Советники у даймё были двух классов: каро («старец») — наследственная служба, обязанность нести ее возлагалась на младших братьев из семейства князя; и ёнин («люди дела»), которые выбирались за свои заслуги. Эти советники играли весьма важную роль в японской истории.
5 Имеется в виду А. Б. Митфорд. (Примеч. ред.)
6 Этим кинжалом Асано Такуми-но ками совершил над собой харакири.
Японский миф об удалении богини солнца
Н. П. Мацокин
Аматерасу в небесный грот
и солнечная магия*
Предлагая настоящий очерк вниманию лиц, интересующихся японской мифологией, автор не может не сказать несколько слов. Точка зрения автора та, что рассмотренный миф об удалении богини солнца Аматэрасу в небесный грот и извлечение ее из него божествами японского пантеона есть повествование о тех магических актах, которые в действительности имели место или все одновременно, или более или менее порознь. Возможность магического происхождения этого мифа заставила автора склониться к предположению, что названные в нем божества потому явились исполнителями магических действий, что они сами и их имена имели к ним определенное отношение. Поэтому их имена истолкованы заново. Но предложенные толкования автор не считает окончательными, а скорее склонен рассматривать их как провизорные. Допущение, что имена божеств должны иметь прямое отношение к исполненным ими действиям, основано на том, что если бы их имена имели обратное соотношение, т. е. противоречили бы им, то сами действия или не могли быть исполнены, или были бы безуспешны, или малоуспешны, а потому и их цель не могла бы быть достигнута. При переводе имени божества Футодама-но микото автор высказывает предположение, что предки современных японцев под словом, существующим в современном японском языке в форме тама в значении «душа, дух», разумели не индивидуальную душу, а безличную магическую силу мана. Разумеется, приведенных в обоснование этого мнения данных и соображений недостаточно, чтобы считать поднятый вопрос решенным, но их довольно, чтобы заставить подумать о необходимости его решения. Особенные трудности, встретившиеся при рассмотрении мифа, конечно, не могли содействовать устранению из настоящего очерка недостатков и возможных ошибок.
* Мацокин Н. П. Японский миф об удалении богини солнца Аматэрасу в небесный грот и солнечная магия. Владивосток, 1921. (Изв. Вост. ф-та Гос. Дальневост. ун-та. Т. 66, вып. 3).
Н.М. Харбин, 1 декабря 1918 г.
Японский миф об удалении богини солнца Аматэрасу в небесный грот и солнечная магия
Центральной фигурой японского национального пантеона, как известно, является богиня солнца Аматэрасу о:миками — Небо Озаряющая Великая Священная Богиня. В качестве враждебного ей начала выступает, как бог урагана, Сусаноо-но микото — Его Священство Стремительный Самец, который, кажется, вообще является божеством водяных сил атмосферы. Поражение солнечного, а потому благодетельного начала, в лице Аматэрасу, началом стихийным, а потому недобрым, в лице Сусаноо, и вмешательство в их борьбу людей в лице других божеств — это та почва, на которой создался весь миф о небесном гроте (1).
В этом мифе Сусаноо с самого начала выступает по отношению к Аматэрасу как враждебная сила. Когда Сусаноо отправился к своей сестре за отпуском, который понадобился ему, чтобы посетить мать, и стал взбираться на небо, то горы, реки и вся земля пришли в сотрясение. Аматэрасу испугалась и, подумав, что ее брат идет к ней с нехорошими намерениями и, чего доброго, отнимет у нее владения, переоделась и вооружилась как мужчина, чтобы не быть узнанной братом. Когда он появился, она спросила о цели прихода. На это он ответил, что дурных намерений у него нет, и предложил доказать это способом рождения детей. Приняв это предложение, Аматэрасу взяла у него меч тацука цуруги, разломила его на три части, погрузила их в небесный колодезь и с треском раскусила зубами, таким образом из выдохнутого ею дыхания-пара произошло три женских божества. Затем, при помощи взятых Сусаноо у Аматэрасу пяти украшавших ее голову магатама — изогнутых драгоценных камней, таким же образом было произведено пять мужских божеств (2). Этим вполне была доказана чистота намерений Сусаноо. Тем не менее подозрения Аматэрасу оправдались. Считая себя победителем и придя в неистовство, Сусаноо уничтожил границы между рисовыми полями и оросительные канавы, набросал нечистоты на дом, где происходило торжество вкушения первых плодов сбора. Так как Аматэрасу на это особенного внимания не обратила, то он пришел еще в большую ярость и бросил в дом, где прялась ткань, окровавленную лошадиную тушу, пробив в крыше отверстие. Сидевшая за ткацким станком Амэ-но Мисооримэ — Небесной Священной Одежды Ткачиха — думала встать, но так как промедлила, была убита челноком станка. Это так напугало Аматэрасу, что она спряталась в небесном гроте, крепко закрыв дверь. От этого и на небе, и на земле стало совершенно темно, и мир погрузился в вечную ночь. Злые божества закопошились, и начались несчастья. Тогда все божества собрались на берегу небесной реки на совещание, чтобы решить, как быть.
В результате совещания, по совету Омоиканэ-но ками — Божества Желаемых Детей Корни (3), сына Такамимусуби-но ками — Божества Высочайшие Тела Производящее (или иначе Высочайших Особ Производящее) Солнце (4), было собрано много наганашдори — долгопоющих птиц, которых заставили петь. Затем Исикоритомэ-но микото — Ее Священство Камень Режущая Старуха (5) — сделала зеркало — ята-но кагами; Таманоя-но микото — Его Священство Драгоценных Камней Дома (6) — изготовил драгоценные камни — ясака-но магатама; Амэ-но Коянэ-но микото и Футодама-но микото развели костер из коры березовых деревьев с амэ-но кагуяма — Небесной Сияющей Горы (7), на котором стали жечь для гадания лопатки, выдернутые из плечей небесного оленя с Небесной Сияющей Горы; потом с той же горы было вырвано дерево сакаки и на верхних его ветвях были повешены камни, на средних — зеркало, а на нижних — полоски белой и зеленой материи. Когда Футодама-но микото держал эти полоски в руках, стоя перед входом в грот, Амэ-но Коянэ-но микото читал большие заклинания и Тадзикарао-но ками — Божество Сильнорукий Самец — спрятался у двери грота, Амэ-но Удзумэ-но микото из растения хикагэкадзура с той же Небесной Сияющей Горы сделала тасуки, растением масакикадзура украсила волосы, взяла в руки молодые бамбуковые ветки с той же горы и затем стала танцевать на опрокинутом пустом чане, где, одержимая духом (божеством), обнажила груди и половые органы, сбросив набедренную повязку. От этого все небо пришло в движение, и все боги захохотали.
Аматэрасу удивилась, как это, несмотря на полную тьму, могла Удзумэ веселиться и боги хохотать, поэтому, тихонько приоткрыв дверь грота, она спросила Удзумэ о причине веселья, и, когда та ответила, что радость их происходит оттого, что они нашли божество, превосходящее ее, божества Коянэ-но микото и Футодама-но микото подсунули ей зеркало. Увидев свое изображение, богиня очень изумилась, и, чтобы лучше рассмотреть, высунулась еще больше. Этим воспользовался спрятавшийся за дверью Тадзикарао-но ками и схватил богиню за руку. Тут к нему на помощь подоспел Футодама-но микото, который закинул богине за спину веревку из рисовой соломы. После того, как богиню таким образом извлекли из грота, на небе и на земле снова стало светло. На состоявшемся затем совещании богов было решено изгнать с неба Сусаноо. В наказание ему отрезали его великолепную бороду, вырвали ногти на руках и ногах и выгнали. Таково, в общих чертах, содержание мифа (8).
То, что борьба между Аматэрасу и Сусаноо — лейтмотив мифа, это вне сомнения. Другой его основной чертой является вмешательство богов в эту борьбу. Когда Сусаноо победил Аматэрасу, заставив ее скрыться в небесный грот, и, благодаря этому, мир скрылся в тьму, боги описанными в нем способами извлекли ее из грота, и, таким образом, в мире снова стало светло. После этого Сусаноо был низвержен на землю.
Небо отражает землю, или, иными словами, люди создают богов по своему подобию — истина, которую приходится вспомнить как раз здесь. ЕслиАматэрасу — солнце, Сусаноо — ураган, боги — люди, то в таком случае миф представляется в следующем виде: ураган затмевает солнце и наступает тьма — Сусаноо поднимается на небо и Аматэрасу прячется в грот. Тогда люди посредством известных им и действительных с их точки зрения магических средств вмешиваются в борьбу стихий: извлекают солнце (Аматэрасу из грота) и прекращают ураган (низвержение Сусаноо с неба).
Если это толкование мифа правильно, то оно должно подтвердиться рассмотрением с точки зрения первобытной магии всего того, что было сделано богами перед гротом Аматэрасу для ее извлечения, а также и того, что было сделано с Сусаноо в наказание.
Схематически часть мифа представляется в следующем виде: (1) заставили петь долгопоющих птиц; (2) развели костер (3) из коры березовых деревьев (4) с Небесной Сияющей Горы, на котором стали (5) жечь кости (лопатку) (6) оленя с той же горы; (7) на дереве сакаки с той же горы повесили вверху (8) камни магатама, посредине (9) зеркало и внизу (10) полоски белой и зеленой материи. После этого (11) Футодама-но микото взял в руки эти полоски, и (12) Амэ-но Коянэ-но микото стал читать заклинания. Одновременно с этим (13) Удзумэ украсилась (14) растениями хикагэкадзура и (15) масакикадзура с Небесной Сияющей Горы, взяла в руки (16) бамбуковые ветви с листьями с той же горы и, (17) танцуя на чане, (18) обнажилась, став одержимой духом. Когда Аматэрасу заинтересовалась (I) весельем Удзумэ и (II) хохотом богов и выглянула, ей подсунули зеркало. Увидев в нем (III) свое изображение, она высунулась еще больше, тогда ее (IV) схватил за руку Сильнорукий Самец, и (V) Футодама набросил ей за спину соломенную веревку.
В этой последовательности, пожалуй и будет удобнее всего рассмотреть эту часть мифа.
Первое, что предприняли участники церемонии, это заставили петь долгопоющих птиц (особую породу петухов). Естественно встает вопрос, 1) почему были выбраны долгопоющие птицы, 2) почему их заставили петь? Надо полагать, что в данном случае играли роль голос, как таковой, и продолжительность пения. Очевидно, и то, и другое имело какое-то отношение к появлению солнца, а именно отношение причины к следствию. Если пению их приписывалась способность вызывать солнце, то было вполне естественно заставить их петь. В пользу этого говорит то обстоятельство, что заставили петь не обычную породу петухов, а особенную породу долгопоющих наганакидори, которые отличались той особенностью, что могли петь непрерывно в течение целого часа (9). Что это так, подтверждается, например, одной австралийской легендой о происхождении солнца, где крику птицы гургургага приписывается такая же способность. «Если бы эта птица перестала возвещать восход солнца, то черным пришлось бы исчезнуть и земля снова бы погрузилась бы в темноту» (10). Возможно также, что способность вызывать солнце приписывалась не самому голосу этих долгопоющих птиц, а его магической силе. Эту зависимость явлений природы от магической силы голоса можно иллюстрировать хотя бы следующими примерами. Так, у гуронов «сверчок называется созревателем маиса, так как он поет в жаркие дни, и это его оренда вызвает жару, которая заставляет расти маис; заяц „поет" и его оренда имеет власть над снегом, у ирокезов причина par excellence (11) это голос» (12).
Вторым действием, предпринятым для того, чтобы вызвать появление солнца, было разведение костра, т. е. образование огня. Что японцы считали огонь и солнце взаимно сопричастными, видно из того, что в японском языке один и тот же звуковой комплекс хи обозначает огонь, солнце, солнечный свет и день. Таким образом костер был разведен, вероятно, потому что хи на земле и хи на небе были лишь частями некоего единого хи, как сопричастные целому хи, так и взаимно сопричастные, поэтому хи на земле должно было симпатически подействовать на хи на небе. Относительно обычая зажигать огонь на земле для появления солнца известный ученый Дж. Фрейзер замечает: «Во всех этих случаях, кажется, верят, что зажигая огонь на земле, тем самым оживляют огонь солнца. Подобное верование естественно у народов, которые, подобно бечуанам, думают, что находятся в родстве с солнцем» (13).
Одним из элементов солнца является свет. Этот свет, кажется, обусловил то, что огонь хи был разведен из коры березовых деревьев. Если горение хи на небе дает свет, то горение в том же хи на земле коры беловатого оттенка должно было дать тот же результат, т. е. появление света. Возможно также, что кора березового дерева была употреблена потому, что название березового дерева хахака заключает звуковой комплекс хаха, близкий к кага — «свет». Аналогичное сжигание коры существует, например, у тораджей Центрального Целебеса. Здесь «дождевой знахарь сжигает в огне различные породы деревьев, которые, по предположению, обладают свойством прогонять дождь; он дует на огонь в ту сторону, с какой должен прийти дождь, держа в руке связку листьев и коры, обладающих подобной же способностью прогонять облака не в силу их физиологических свойств, а из-за их названий, которые иногда означают „сухой" или „летучий"» (14).
Выше я перевел амэ-но кагуяма как «Небесная Сияющая Гора» и таким образом разошелся с Б. Чемберленом, который, переводя это название как «небесная гора Кагу», однако высказывается, что наиболее правдоподобно мнение туземного авторитета Хирата, согласно которому слово кагу должно быть поставлено в связь с каго — «олень» (15). С этим нельзя согласиться, потому что тогда непонятно, почему некоторые предметы (олень и растения) тесно связаны с этой горой. В то время, как перевод «гора Кагу» и «Оленья гора»
совсем не согласуются с магическим происхождением мифа, перевод «Небесная Сияющая Гора» не только находится с ним в полном согласии, но еще проливает свет на то, почему некоторые предметы были взяты именно с этой горы: этим самым, очевидно, усиливались их светопроизводящие, солнцеделающие свойства.
Обращаясь к сжиганию лопатки оленя, приходится предположить, что и оно было не без отношения к появлению солнца. Это подтверждается аналогичным обычаем новокаледонцев, которые, чтобы иметь солнце, сжигают кости скелета (16). Можно допустить, что сжигание лопатки именно оленя, а не другого животного было вызвано названием оленя — каго, которое созвучно кагэ, кага — «свет».
Прежде, чем перейти к дереву сакаки с магатама, зеркалом и полосками материи, нельзя не привести следующего обычая, имеющего место у меланезийцев, о котором сообщает Р. Кодрингтон и который я заимствую у Фрейзера. «Обитатель островов Банка,— пишет последний,— заставляет светить солнце, изготовив искусственное солнце. Они берут круглый камень, называемый ватлао, или „солнечный камень", окружают его красными лентами и перьями совы, чтобы изобразить солнечные лучи, сопровождая заклинаниями. Затем вешают на очень высокое дерево» (17). Сходство между этим меланезийским обычаем и тем, что было сделано с деревом сакаки, полнейшее.
Очевидно, что в основе и того, и другого лежит одна и та же магическая концепция.
Во всем предыдущем, что было сделано для появления солнца, недоставало одной важной вещи, а именно идеи формы, идеи солнечного круга. Этот недостаток как раз и был восполнен большим зеркалом ята-но кагами (18), повешенным на дереве сакаки. Выбор именно зеркала как символа солнечного круга возможно был обусловлен тем, что в слово, обозначающее зеркало,— кагами — входит комплекс кага, который имеет значение «свет». Дерево сакаки могло быть выбрано, с одной стороны, потому что слово сакаки созвучно комплексу сакуки — «цветущее дерево», в котором саку должно было относиться к солнцу. В пользу этого, между прочим, говорит один ведийский обряд, в котором, чтобы прекратить дождь и вызвать солнце, употреблялось дерево арка, название которого значило «свет», «солнце» (19). С другой стороны, выбор на него мог пасть благодаря его высоте. Его высота достигает четырех японских саженей (12,12 метра). Повесив на нем зеркало, хотели, пожалуй, выразить то, что солнце должно быть на небе так же высоко, как высоко висит его двойник на земле — зеркало. Здесь мы находим тот же принцип, который лежит в основе обычая качаться на качелях для роста риса. «Согласно принципам симпатической или подражательной магии,— пишет Дж. Фрейзер по поводу этого обычая в Индии,— можно полагать, что чем жрецы качались
выше, тем выше должны были сделаться колосья риса» (20). Хорошей иллюстрацией этого принципа, к тому же всем известной, является одержание победы израильтянами над амаликитянами благодаря тому, что Моисей, взойдя на гору Ор, все время сражения держал руки вверх: «Когда Моисей поднимал руки свои, одолевал Израиль, а когда опускал, одолевал Амалик; но руки Моисеевы отяжелели, и тогда взяли камень и подложили под него, и он сел на нем, Аарон же и Ор поддерживали руки его, один с одной стороны, а другой с другой. И были руки его подняты до захождения солнца» (21).
Понятно также, почему под зеркалом, двойником солнца, были повешены полоски белой и зеленой материи. Ими воспроизводились солнечные лучи так же, как они воспроизводятся красными лентами обитателей островов Банка.
Остаются магатама (22). В «Кодзики» магатама названы ясака-но магатама, каковое наименование В. Мендрин переводит как «сияющая изогнутая яшма». Однако для этих магатама существует еще другое название, а именно ия-са-ака-ни но магатама. Если допустить, что ия — «все более», са — то же, что ма (тем более, что иероглиф для них один и тот же) и обозначает полноту, интенсивность качества, тогда ия-са-ака-ни но магатама переводится приблизительно следующим образом: «все более совершенно красный изогнутый круглый (шарообразный) камень». Это означает, что эти камни были все более совершенно красными изогнутыми круглыми камнями появляющегося солнца. Перевод этот, говоря о цвете магатама, тем самым указывает на материал, из которого они были сделаны, и его внешние свойства. Таким красным материалом мог быть сердолик, так как, помимо красного цвета, имеет и другое в данном случае важное свойство, это блеск. Таким образом, употреблением магатама из сердолика достигалось воспроизведение окрашенных в красный цвет облаков. В пользу этого перевода говорит еще то обстоятельство, что, по одной версии, они были сделаны божеством Кусиакарутама-но микото - Его Священством Удивительные Краснеющие (Яснеющие) Круглые Камни (23). За него говорит также другое имя того же божества — Хаакарутама-но микото, каковое можно перевести, если ха связывать с хая(и) - скорый, как Его Священство Скоро Краснеющие Круглые Камни (24).
Порядок, в котором названные предметы были повешены, также не без отношения к появлению солнца. Если принять во внимание, что после бури верхние слои облаков бывают окрашены в красный свет, то вся картина приобретает характер примитивного воспроизведения известного момента из жизни природы в целях совокупностью образов в действительности создать этот момент: красные блестящие круглые камни — облака, большое зеркало под ними — солнце, белые и зеленые полоски материи -- как солнечные лучи, так, возможно, и просветы между ними голубого неба.
Такой же магический характер имеют и следующие предпринятые действия: Футодама-но микото взял в руки эти полоски, а Амэ-но Коянэ-но микото стал читать норито, т. е. заклинания. В переводе Футодама-но микото может значить: Его Священство Большой Круглый (Драгоценный) Камень, Его Священство Великий Дух и Его Священство Великое Приношение.
Астон переводит Футодама как Великое Приношение, исходя из того, что первоначальное значение второй половины слова тама заключается в глаголе того же корня табу, тамау, который означает «давать». По его мнению, это значение сохранилось в тамамоно — «дар» и тосидама — «новогодний подарок» (25). Мне кажется, что даже если допустить, что тама имеет указываемое Астоном значение, тем не менее в данном случае его нельзя принять, как слишком отвлеченное и несогласующееся с магическим характером всех деталей церемонии. Магическое происхождение рассматриваемого мифа заставляет принять, что и имена божеств имеют отношение к тем магическим действиям, о коих в нем идет речь.
В настоящее время, благодаря открытиям последних лет, теория анимизма как первоначальной стадии умственного развития человечества почти покинута. На смену ей выступила теория динамизма. Обнаружено, что так называемые дикари и полукультурные народности признают существование безличной одновременно субстанции и силы, подобной волевой силе человека.
Эта сила пропитывает людей и их действия, предметы и явления природы, может действовать на расстоянии, передаваться путем контакта, накопляться, делиться и т. д. Она рассматривается как нечто невидимое, таинственное, чудесное, проявляющееся необычайным образом, могущественное, ценное, священное и т. д. Силу эту меланезийцы и полинезийцы называют мана, малайцы — Мулат и крамат, австралийцы — чуринга, мальгаши — хасина, гуроны — оренда, альгонкины — маниту, омаха — ваконда (26), аборигены о. Формоза — парией и т. д. С течением времени, с процессом выделения из коллектива индивида, эта безличная сила, можно полагать, также стала индивидуализироваться (27), и таким путем образовалось то, что мы теперь называем «душа, дух».
Если предположить, что первоначально японская тама, ныне обозначающая понятие «души, духа», была ничем иным, как этой силой, то тогда объясняется многое, что поражает своей запутанностью.
В «Синто» Астон говорит, что для обозначения эманации божества, пребывающей в храме, посвященном божеству, символически употребляется термин митама (28) — «священный дух». Если, однако, допустить, что первоначально японская тама была тем, что технически называют мана, то тогда термин митама есть не символическое, а вполне реальное обозначение части этой силы, отделившейся от силы, насыщавшей божество (29).
Так как эта сила познается по производимым ею результатам, то понятия аримитама — «недобрый священный дух», нигимитама — «священный дух», сакимитама — «дающий счастье священный дух» можно рассматривать как выражения, обозначающие modus operand? (30) этой силы.
Весьма интересно само слово тама. Его считают сокращением слова тамасий — «дух, душа, характер, душа мертвого» (31). По форме тамасий является прилагательным, но рассматривается как существительное. Поэтому среди имен существительных оно является единственным исключением в морфологическом отношении, принадлежащим к категории имени прилагательного. Такое странное положение тамасий однако объясняется при допущении, что японцам была известна магическая сила.
Если эта сила была тама, то тогда тамасий ни в коем случае нельзя рассматривать как существительное, так как, ныне прилагательное по форме, в древнем японском языке оно должно было быть прилагательным и по содержанию, т. е. выражать качества предмета, обусловленные присутствием в нем этой силы. Подобного рода прилагательное существует, например, у американских индейцев сиу. У них понятие магической силы в форме прилагательного употребляется в применении к знахарям, священной трубке, фокусам, исполняемым знахарями и фокусниками, вообще, всякому, кто обнаруживает необыкновенные качества или силу.
Таким образом им характиризуется человек чрезвычайно скаредный, человек громко и скоро говорящий, жестокий наездник, ребенок, который начинает говорить и ходить. В этих случаях слово имеет смысл не только таинственного, могущественного, удивительного, но также священного духовного табу (32).
В связи с этим следует отметить употребление слова тама в качестве эстетического эпитета, когда нужно передать высшую степень эстетических качеств. В японском языке мы имеем такие выражения, как тама-но сугата — «красивая наружность», тама-но каобасэ — «красивое лицо», тамакоэ — «красивый, приятный голос», тамадэ — «красивая, изящная рука», тамамацу — «красивая сосна», тамакасива — «красивый дуб», тамахаси — «красивый мост», тамакоси — «красивые носилки» (носилки знатных лиц). Эстетический характер тама в этих выражениях может быть объяснен свойством магической силы проявляться во всем, что доставляет человеку чувство приятного, в частности, эстетическое наслаждение.
Неуловимый, таинственный характер магической силы, пожалуй, объясняет присутствие тама в таких выражениях, как тама-но шири («падение или цветение тама») в значении «снег» (юки), тамахана («цветы хана») — «град» (арарэ); тамабико («солнечные дети тама») — «роса» (цую) (33). «Мана,— пишут Н. Hubert et Mauss,— производит шум в листьях, исчезает в форме облаков или языков пламени» (34). В самом деле, разве снег, град и роса не есть нечто столь же преходящее, как облака и языки пламени?
Свойством магической силы проявляться в блеске и цвете, по-видимому, можно объяснить присутствие тама в следующих словах: тамамуси — золотистый жук chrysochroa elegans, тамасиги — золотистый кулик (rhynchaea), тамамигуса — растение (lespedeza bicolor) с фиолетовыми или белыми цветами из семейства мотыльковых вместо хаги, таманояногуса — плакун-трава (lythrum salicaria) с бледными красно-фиолетовыми цветами вместо мисохаси, тамацубаки — японская бирючина (ligustum japonicum), кустарник с белыми цветами, вместо нэдзумимоти. Между прочим, особенностью этой и предыдущей группы является то, что тама 1) специфицирует общее понятие: муси — насекомое, жук вообще, тамамуси — именно золотистый жук chrysochroa elegans; сиги — бекас вообще, тамасиги — золотистый кулик; 2) совершенно изменяет значение последующего за ним слова: цубаки — камелия, тамацубаки — бирючина; хана — цветок, тамахана — град (35).
Если магическая сила тама рассматривалась как нечто проявляющееся в блеске и нечто ценное, то понятно, почему словом тама стали обозначаться драгоценные камни, а так как они преимущественно круглой формы, то и все круглое. С таким изменением первоначального значения слова для магической силы мы встречаемся, например, на Мадагаскаре. Здесь у мальгашей одно и то же слово хасина обозначает магическую силу и серебряные деньги (36). Точно также и у меланезийцев одним и тем же словом мана обозначается магическая сила и деньги (37).
Так как магическая сила считается чем-то пропитывающим предмет, находящимся внутри его, то возможно, что при подобных же японских воззрениях на тама, тама могла лечь в основу слова тамаи, имеющего значение «рвота» (38). Примером подобного рода являются полинезийцы. У них магическая сила, как и у меланезийцев, обозначается словом мана, и это слово лежит в основе манава, что значит «живот», «внутренние органы тела» (39). В связи со словом тамаи — «рвота» интересно происхождение и имя одного божества Хаятомано(в)о-но ками — Божества Самец Скорый Плевок, которое образовалось из плевка Идзинаги (40). Происхождение и имя этого божества лишь отражают взгляды на беспорочное зачатие и указывают, что одним из агентов, вызывавших зачатие, была слюна. Что слюне приписывались оплодотворяющие свойства, говорит также одно современное японское предание. Оно рассказывает, что после того, как одна девушка выпила немножечко чаю, оставшегося на донышке чашки, осушенной буддийским странником, тело ее вдруг стало тяжелым, и по прошествии положенного времени она родила прекрасного мальчика (41). Если сравнить это предание с приводимым ниже мазурским обычаем, то станет ясно, что в данном случае роль оплодотворяющего агента сыграла слюна странника, естественно попавшая в чашку, когда он пил чай. Насколько распространено воззрение, приписывающее слюне оплодотворяющие свойства, достаточно говорят данные фольклора и этнографии. Так, одна монгольская легенда передает следующее: «Однажды царская жена, которую царь никогда не видал, прогуливаясь по двору, увидала что-то блестящее, подняла и съела и оттого сделалась беременна. Этой царской жене показалось удивительным, как она, не знавши мужа, могла забеременеть. У царя жил нама (лама), лицо духовное, не женатый и лекарь. Эта жена обратилась за разъяснением недоумения к наме. Нама, посмотрев в свою книгу, сказал: „Ты на дворе увидала что-то блестящее, подняла и съела. Это царь плюнул, ты съела слюну и зачала. Ты об этом не тужи, я сам переговорю с царем"» (42). С таким же характером слюна выступает и в Восточной Африке. Путешественник Томсон пользовался у племени масаи репутацией великого знахаря. «Богатый старый масаи с женою обратились к нему с просьбой дать средство для рождения детей. Его попросили плюнуть на них, что, он говорит, „я сделал как можно энергичнее и обильнее, так как, по предположению, моя слюна имела самые высокие качества"» (43). Те же свойства приписываются слюне и в Западной Пруссии. Здесь «мазурские женщины обыкновенно пьют воду, которая падает каплями изо рта жеребца после того, как он напился» (44). Приведя еще несколько подобных примеров, Е. Hartland спрашивает: «Каков смысл выражения: „Не is the very spit of his father" („он самая настоящая слюна его отца") которое распространено не только в Англии, но, согласно ученому Либрехту во Франции, Италии и Португалии, и на которое намекают Вольтер и Лафонтен, если оно не указывает на подобный же, может быть еще более отталкивающий обычай, который прежде практиковался народонаселением всей Европы» (45). Принимая во внимание этот оплодотворяющий характер слюны, образование из сплюнутой слюны Идзанаги божества Хятаматамано(в)о-но ками значение тамаи - «рвота», мне кажется, что слово тама, входящее в состав имени этого божества, нельзя перевести иначе, чем «слюна». Поэтому можно допустить, что в древнем японском языке слово тама употреблялось не только для обозначения магической силы, но и слюны. Такое разнообразие значений слова тама, вероятно, происходит от того, что предмету сперва приписывалась магическая сила тама, а затем он уже назывался именем этой силы По поводу этого явления у алгонкинов W. Jones замечает: «Для алгонкина ничего не стоит приписать предмету мистическую субстанцию и затем назвать предмет именем субстанции» (46).
С точки зрения существования у японцев магической силы тама большой интерес представляет глагол тамау. Как глагол самостоятельный он имеет значение «жаловать», а как вспомогательный учтивый — «изволить», «соблаговолить». Если он был связан со свойствами этой силы, то первоначально он должен был служить для обозначения понятия передачи, перехода этой силы, а так как этой силой, вероятно, в наибольшей степени обладали боги и императоры, и так как она от них при их действиях, так сказать, самопроизвольно истекала и переходила на простых смертных, то понятно, как этот глагол, сначала выражавший просто идею перехода этой силы, с течением времени мог сделаться как самостоятельным глаголом «жаловать», так и вспомогательным учтивым, выражавшим волеизъявление всех тех, коим приписывается maximum этой силы. Такое же происхождение можно допустить и для глагола тамавару. В настоящее время он имеет значение «принимать от высшего», но первоначально, вероятно, означал принятие этой силы низшим.
Пожалуй, также в связи с тама находится и глагол тамару — «накопляться, скопляться», если предположить, что в начале он выражал свойство этой силы накопляться. Интересно другое значение того же звукового комплекса тамару, а именно «быть в состоянии, переносить, терпеть». У алгонкинов магическая сила маниту устраняет боль. Маниту «движется вверх и вниз внутри всего тела, удаляя все, что причиняет боль» (47). У австралийцев магическая сила исцеляет раны (48). У меланезийцев успех или неуспех человеческих действий рассматривается, как результат той силы мана, которая в нем находится и которую он может приобрести (49). Если предки японцев придерживались подобных же воззрений по отношению к тама, если степень человеческой способности переносить что-либо, по их мнению, зависела от того количества тама, которое человек имел, то тогда понятно двоякое значение слова тамару.
Исходя из всего этого, выражение футодама можно также перевести как «большое количество магической силы тама».
Все сказанное можно резюмировать следующим образом. В японском языке существует целая группа слов одного и того же звукового комплекса тама, которые по своему значению в настоящее время между собою не имеют ничего общего. Таковы: тама — «душа, дух, драгоценный камень, круглый предмет, шар, мяч» (и в древнеяпонском языке «слюна»); тамаи — «рвота; тростник»; футодама — «большой драгоценный камень, великий дух, великое приношение» и т. д., митама — «священный дух»; тамасий — «душа, дух, характер, душа мертвого»; тама как эпитет — «красивый, приятый, изящный»; тамау — «жаловать, соблаговолить, соизволить»; тамавару — «принимать от высшего», тамару — «накопляться, быть в состоянии переносить что-нибудь». Однако, если предположить, что предкам японцев была известна магическая сила (50), что первоначально именно она подразумевалась под словом тама и что все предыдущие слова вначале выражали лишь свойства этой силы, то тогда вся эта группа слов легко организуется в одно целое. Поскольку магической силе тама приписывалась способность делиться и действовать тем или иным образом, мы имеем митама, арамитама, нигимитама, кусимитама, сакимитама; поскольку нужно было выразить обусловленные ею качества предмета, имеем тамасий, тама как эпитет и тама в сложных именах существительных; поскольку она рассматривалась как нечто ценное, имеем тама в значении «драгоценный камень»; поскольку считалась чем-то насыщающим человека, имеем тамаи — «рвота» и тама — «слюна»; поскольку магическая сила обладала способностью распространяться, переходить с высшего к низшему, имеем тамау; поскольку она была способна накопляться и определять собою состояние чувств, имеем тамару. Все это, конечно, предположения, но они, мне думается, при надлежащих физиологических и исторических изысканиях, окажутся если не полностью, то отчасти отвечающими действительности (51). В настоящий момент они за собою имеют то достоинство, что устанавливают между некоторыми фактами ту внутреннюю связь, которой недоставало.
В заключение нельзя не заметить, что таким же организующим центром целой группы слов, как тама — «магическая сила» — в японском языке, в меланезийских и полинезийских языках является слово мана — «одновременно существительное, прилагательное, глагол. О предмете говорят, что он -мана, чтобы сказать, что он имеет это качество; в этом случае слово является родом прилагательного... О существе, духе, человеке, камне или обряде говорят, что он имеет мана, „мана сделать то и другое". Слово мана употребляется в различных формах различных спряжений, и тогда оно значит „иметь мана", „давать мана" и т. д.» (52). В самоанском языке слово мана является корнем следующих глаголов: мана'о — «желать, хотеть», манату — «думать», манамеа — «любить», ату манату — «иметь хорошую память» (53). В гавайском языке слово мана лежит в основе следующих слов: манао — «думать», манаоио — «верить», мананао — «мысль», манаива — «чувства».
В малайском языке обозначавшее некогда понятие магической силы слово крамат в настоящее время имеет следующие значения: «священный», «священное место», «святость», «чудесная сила», «могила или храм святого», «дерево странной формы», «животное, отличающееся какими-нибудь особенностями, например, белым цветом», «пророк» или «колдун». «Слово крамат,— пишет G. Bellamy,— в применении к мужчине или женщине может быть в общем переведено как „пророк" или „колдун". Трудно понять его настоящее значение, так как малайцы называют краматом человека, который может достать все, что хочет, который может предсказывать события и присутствие которого приносит счастье всему окружающему. Чиновники областной администрации должны гордиться, когда узнают, что в последнем смысле слово иногда прилагается к ним» (54).
В результате всех этих соображений мы могли бы, с одной стороны, остановиться на переводе Футодама-но микото, как Его Священство Большой Круглый Камень, и с другой — на переводе Его Священство Большое Количество Магической Силы' Тама. Первый перевод означал бы, что подобно тому, как Его Священство Большой Круглый Камень взял в руки полоски материи, так и солнце должно было окружиться лучами. Второй перевод означал бы, что если симпатические действия и имели силу, то не сами по себе (55), а благодаря магической силе тама, что симпатия была средством приведения этой силы в действие, средством ее передачи, и что главным источником этой силы был какой-то большой круглый камень, олицетворенный Футодама-но микото. Таким источником магической силы чародея, например, в Австралии являются кристаллы, якобы находящиеся у него в теле. Чем больше он имеет таких кристаллов, тем больше его магическая сила (56). Если бы он их потерял, то перестал бы быть чародеем (57).
Если затем принять во внимание ту роль, какую в магических обрядах играют заклинания, — «сила слова такова, что словесное выражение факта равносильно самому факту»,— говорит С. Fossey (58),— то можно думать, что заклинания (норито) Коянэ-но микото имели целью принудить солнце к появлению (59).
Они, вероятно, были того же содержания, как заклинания, имеющие место в аналогичных случаях у некоторых т. н. диких племен. Так, например, бечуаны, делая дождь, говорят: «Пусть черный дым соберет облака и заставит идти дождь» (60). Новокаледонцы, делая солнце, говорят: «Солнце, я сделал это, чтобы ты горело и чтобы ты пожрало облака на небе».
Те же японцы в местности Итимото (уезд Сэгами-го:ри, провинция Ямато), во время магической церемонии делания дождя, призывают: «Рю:осан дзя мидзу какэ, рю:осан дзя мидзу какэ», т. е. «Князь дракон, полей водой, князь дракон, полей водой», а в деревне Кадзимура (уезд Фудзи-го:ри, провинция Суруга) во время такой же церемонии говорят: «Амэ фурасэн тамаи на амецути га такэ но курогумо», т. е. «Черные облака небесно-земных вершин, соблаговолите послать дождь» (61).
Заслуживает внимания самое божество Амэ-но Коянэ-но микото, если переводить его имя как Его Священство Корни Небесных Детских Домов. Из его родословной видно, что оно находится в каком-то отношении к предметам, с которыми связаны размножение, появление на свет. Эта родословная представляется в следующем виде (62):
I. Окитама Мусуби-но ками — Божество Производящее Души Живущих (или Камни Дающие Жизнь) Солнце (63), или иначе Кокото Мусуби-но ками — Божество Внушающее Страх Производящее Солнце.
II. Амэ-но Коянэ-но микото — Его Священство Корни Небесных Детских Домов.
III. Амэ-но Осикуманэ-но микото — Его Священство Настоящие Корни Желаемых Детей (64).
IV. Амэ-но Танэко-но микото — Его Священство Небесные Семена.
Такими предметами в Японии были, и даже продолжают быть, но не в одинаковой мере, деревья и камни. Так «Исэ мэйсёхи» передает о существовании старой сосны котомимацу — «богатая детьми сосна», к которой бесплодные женщины обращались с молитвами о даровании детей (65). «Инай фу:доки» сообщает о старой криптомерии в провинции Рикудзэн. Эта криптомерия называлась комотисуги — «держащая детей криптомерия». Если женщины ее обнимали, то рождались дети (66). «Ко:рансо:», «Инай фу:доки» и другие сочинения говорят о деревьях, облегчавших роды (67). Кроме того, некоторые деревья посылали молоко или излечивали от болезней (68). Однако в настоящее время, кажется, более распространен обычай обращаться в случае бесплодия и облегчения родов к камням (69). Состоит он приблизительно в том, что женщина отправляется к камню, которому приписывается способность посылать детей или легкие роды, и берет к себе домой, в постель (70), один из маленьких камешков, лежащих вокруг него. По миновании надобности, она приносит его обратно, прибавив другой камешек такой же величины, как взятый. Весьма знаменательны названия, под которыми известны эти камни: коуруива — «скала получения детей», коданэиси — «камень детских семян» (71). Этот обычай, должно быть, основан на том, что во взятом камешке находится частица какой-то силы, которая перешла в него из детского камня и которая, в свою очередь, переходя из него в женщину, делает ее беременной. Эти камни обладают также способностью посылать дождь, излечивать от болезней, влиять на размножение шелковичных червей (72). Это заставляет думать, что способность этих камней посылать детей не есть специфическая половая сила, в некоторых случаях как будто бы зависящая от формы и рисунка камней, а какая-то вообще сила, лишь различно проявляющаяся. Такой известной этнографии многообразно проявляющейся силой является магическая сила мана. Частицами этой силы, находящимися, в виде детских душ, в детских камнях (эратипа), по воззрением двух австралийских племен, обусловлено зачатие вообще.
Такой же оплодотворяющий характер имеет магическая сила барака у мавров в Марокко. «Когда происходят роды,— пишет Е. Вестмарк,— все замужние женщины деревни собираются в комнате или палатке, где имеет место это событие, отчасти для того, чтобы помочь матери своими благословениями, и отчасти, как мне определенно сказали, чтобы получить немного ее барака, дабы самим стать матерями» (73). У южноафриканского племени баронга магическая сила шило обладает особенным свойством производить на свет близнецов (74).
Та же сила, наполняющая собою так называемые чуринги, заставляет расти ямс (75). Точно также у меланезийцев, если свиньи размножаются, если деревья приносят плоды, то это благодаря той же силе, которая наполняет камни их хозяина (76). Этой же силой вообще обуславливается выпадение дождя после совершения магической церемонии делания дождя. Та же сила, как мы видели раньше, у австралийцев исцеляет раны, а у алгонкинов удаляет из тела все, что причиняет боль.
Выше мы видели, что японцам, кажется, была знакома эта магическая сила под именем тама. Поэтому естественно предположить, что в основу обычая обращаться к детским камням в случае бесплодия легли свойства этой силы. Того же происхождения, я склонен думать, и обычай обращаться к детским деревьям, хотя его можно было бы рассматривать и в связи с теорией переселения душ.
Исходя из всего этого, можно думать, что предметы нэ, с которыми связаны имена божеств Омоиканэ, Коянэ и Осикуманэ, были чем-то вроде детских деревьев или камней. За это особенно говорит совпадение имен божеств с названиями деревьев и камней, ибо «корни желаемых детей» — по существу то же, что «богатая детьми сосна», «держащая детей криптомерия», «скала получения детей». Однако существует и разница, если принять во внимание значение слова нэ. Нэ означает «корень», т. е. нечто скрытое в земле. Поэтому представляется возможным употребление нэ в смысле вообще скрытого в земле. Таким образом, нет ничего невероятного в том, что предметы нэ, находившиеся в каком-то отношении к размножению, назывались так потому, что, подобно корням, они были скрыты в земле или даже зарыты в нее. Имя одного божества (77), Имоаякасиконэ-но ками — Богиня Таинственных Внушающих Благоговейный Страх Корней или иначе Аякасиконэ-но микото — Его Священство Внушающие Благоговейный Страх Корни, указывает, кажется, на то, что эти предметы, имеющие отношение к рождению детей и находившиеся в земле, считались чем-то священным, выходящим из мира обыденных вещей.
Подобные священные, зарываемые в землю и тоже имеющие отношение к рождению детей, но иного рода, чем детские деревья или камни, существуют у двух австралийских племен. Называются они чурингами. Слово чуринга имеет значение не только магической силы, но значит также «скрытый», «тайный», «священный» (78). Эти предметы обыкновенно хранятся в земле (79) или в небольшой недоступной для взора щели или пещерке, «расположенной в какой-либо редко посещаемой местности, среди скал и гор... Вход бывает так тщательно заделан камнями, что не является даже подозрения, что камни скрывают от глаз „святое святых" тотемической группы» (80). «Доступные лишь взорам старейших и вполне посвященных мужчин, чуринги составляют высшую общественную тайну тотемических групп. К священному чурингохранилищу, или так называемой эртнатулунге, не смеют подойти близко ни одна женщина, ни один ребенок, ни один непосвященный мужчина под страхом смерти» (81). «Местность, окружающая священное хранилице, считается убежищем для диких животных» (82). «Пред священною силою эртнатулунги даже падает оружие, направленное человеком против человека. Вблизи эртнатулунги не дозволены ни поединки, ни драки» (83). «Потеря чуринг — это самое страшное бедствие, какое может постигнуть группу» (84).
Таким образом нэ, с одной стороны, как предметы, имеющие отношение к появлению на свете детей, приближаются к детским деревьям и камням, а с другой, как предметы священные, возможно скрытые в земле,— к австралийским чурингам. Поэтому, кажется, можно принять, что это были какие-то предметы, от которых зависело появление на свет детей, которые были облачены священным характером и скрыты от человеческих глаз в каких-то священных хранилищах (85).
Теперь становится понятно участие в церемонии делания солнца Его Священства Корни Детских Домов. Благодаря наступившей темноте и начавшейся деятельности злых божеств, священные хранилища предметов, от которых зависело появление на свет детей, подверглись опасности. Поэтому Его Священство Корни Детских Домов, как божество этих хранилищ (86), и выступило с заклинаниями (87).
До сих пор все говорит, что в мифе об Аматэрасу в небесном гроте мы имеем дело с магической церемонией делания солнца, поэтому само собою напрашивается предположение, что и в последовавшем затем танце Удзумэ также заключается магический элемент, и что все, что было ею сделано, имело в виду появление солнца.
Прежде, чем танцевать, Удзумэ украсилась двумя растениями — хикагэкадзура и масакикадзура. Хикагэкадзура — это ничто иное, как аптечный плаун, lycopodium clavatum. Об этом растении русский переводчик «Жизни
Растений» Л. Кернера, господин Г., делает следующее примечание: «Интересно высыпать горсточку этих спор на пламя свечи. Так как они микроскопической величины и каждая загорается своим собственным пламенем, то получается громадное пламя, вспыхивающее и потухающее моментально. Плауновым семенем пользуются в театрах для световых эффектов» (88), или, как поясняет ботанический атлас Н. Монтеверде, «для воспроизведения молнии» (89). Что свойство плаунового семени знакомо японцам, об этом, по-моему, свидетельствует самое его название хикагэкадзура, каковое свободно можно перевести как «растение солнечного света» (90). Другое растение — это бересклет японский, evonimus japonica. Бересклет принадлежит к числу растений с мясистыми плодами, которые распространяются путем поедания их плодов птицами. Последние привлекаются тем, что плоды его окрашены в ярко-красный цвет. Кроме того, благодаря особенностям плодового вместилища, «плоды выступают из него и кажутся как бы подвешенными на нитях, отчего еще больше бросаются в глаза» (91). Если употребление первого растения объясняется тем, что это было солнечное растение, то употребление второго объясняется красным цветом его плодов: и то, и другое различными своими сторонами сопричастны солнцу. Следующим растением являются бамбуковые ветви с листьями, но мы их рассматриваем несколько дальше, как и чан.
До настоящего момента во всех магических средствах недоставало одного важного обстоятельства, а именно движения солнца. Поэтому можно думать, что танец Удзумэ как раз и восполнял этот недостаток: как двигалась Удзумэ, так должно было двигаться и солнце.
Покрытая солнечными и красными растениями, совершенно обнаженная, Удзумэ, по-видимому, быстро вертелась вокруг себя. Понятно, при свете костра создавалось впечатление чего-то движущегося красного, которое и было тем красным движущимся солнцем, которое нужно было заставить появиться.
Раз Удзумэ (92) изображала солнце, то становилась понятна ее нагота, роль бамбуковых ветвей и чана. Нагота в данном случае символизировала то, что солнце должно было быть таким же неприкрытым облаками, как Удзумэ непокрыта одеждой. Она проистекала, очевидно, из того, что одежда уподоблялась облакам, потому что, если бы Удзумэ была одета, то и солнце должно было бы одеться облаками. Подобное уподобление облаков одежде имеет, например, место на большом острове в Торресовом проливе, Mabuiag'a. «Здесь знахари во время церемонии делания дождя одевали большую женскую юбку, которая должны была изобразить облака, отягченные дождем» (93). Если, таким образом, Удзумэ действительно символизировала солнце, то тогда беспорядочные движения бамбуковых листьев, которые она держала в руках, выражали то, что солнце должно было своим движением разогнать облака на небе. С уподоблением Удзумэ солнцу вполне согласуется и роль чана. Солнце находится на небосводе, а потому и его двойник на земле тоже должен был находится на таком же, но символическом, небосводе. Это как раз достигалось чаном, который и изображал собою небосвод. Подобное символизирование небосвода имеет место, например, у австралийского племени диери, где его роль выполняет шалаш, и у одного племени в Квинсленде, где его роль играет конический кров (94). В связи с уподоблением Удзумэ солнцу небезынтересно отметить, что на упомянутом острове Mabuiag, когда знахари хотели остановить дождь, они с ног до головы выкрашивались в красный цвет, чтобы, может быть, замечает Дж. Фрейзер, изобразить солнце, и затем понемногу толкали красный шар так, как будто бы солнце пронизывало облака, собираясь заблестеть (95).
Кроме того, что солнечные растения уподобляли Удзумэ солнцу внешним образом тем, что придавали ей красный вид, они сообщали ей и свои солнечные свойства в силу того, что они непосредственно соприкасались с ее телом. Благодаря этому она сама должна была пропитаться солнцепроизводящими свойствами. Это свойство предметов, одетых на человека, сообщать ему приписываемые им качества хорошо иллюстрируется тем, что Лумгольц рассказывает о мексиканском племени huichols, а именно: «Птицы, которые скоро летают, как орел и сокол, видят и понимают все: они обладают мистическими свойствами, пребывающими в перьях их крыльев и хвоста... Эти перья, одетые на шамана, делают его способным все видеть и понимать все, что происходит как под землей, так и на земле, излечивать болезни, превращать мертвых, заставлять спускаться солнце и т. д.» (96).
Если, таким образом, Удзумэ символизировала солнце, и все ею сделанное было сделано преднамеренно в целях достижения наибольшей символизации, то едва ли представляется возможным согласиться с «Кодзики», что она обнажилась, став одержимой духом, или, говоря нашим языком, оттого, что впала в экстаз. Обнажение ее является действием преднамеренным, а не случайным результатом экстатического состояния. Нечто подобное существует в Сербии, Румынии, Греции, Болгарии. «Во время засухи сербы совершенно раздевают молодую девушку и с головы до ного покрывают ее газоном, травами и цветами. Ее называют Додола. Девушки останавливаются перед каждым домом. Додола кружится вокруг самой себя и танцует. Ее подруги образуют вокруг нее кольцо и поют. Хозяйка же дома выливает на нее ведро воды» (97)... «В этом случае,— говорит Дж. Фрейзер,— одетая в листья девушка олицетворяет растительность. Обливают ее, чтобы воспроизвести дождь. Стихи последней песни в связи с непрерывным движением, которому предается главная исполнительница церемонии, кажется, относятся к движению облаков на небе» (98). Мне кажется, что место в «Кодзики», где говорится, что на Удзумэ «накатился дух», следует считать результатом того, что со временем магический обряд потерял религиозный оттенок (99), в каковом виде и сделался достоянием порожденного им мифа.
Уподобление движений Удзумэ движению солнца объясняет, почему в «Кодзики» сказано, что от ее танца небо пришло в движение. Однако, спрашивается, каким образом небо могла прийти в движение от ее танца? Ответ на этот вопрос получается довольно просто. Кто в детстве не забавлялся тем, что кружился вокруг самого себя? Каждый, наверное, помнит, что после такого верчения все окружающее приходило как бы в круговращательное движение (100). Для нас такое движение окружающего есть только субъективное состояние, но далеко нельзя сказать того же о примитивном уме: для него круговращательное движение окружающего после вращения вокруг собственной оси скорее не субъективное, а объективное явление, действительно имеющее место вовне. Таким образом, кажется, ясно, как небо пришло в движение от кружения Удзумэ.
Сделанный обзор роли Удзумэ мы закончим переводом ее имени. То обстоятельство, что символизация хи (будем помнить, что хи — не только солнце, но свет и огонь) выпала на долю богини по имени Удзумэ, позволяет думать, что между ними до этой символизации могло существовать какое-то отношение, в силу которого Удзумэ приняла в ней участие. Обычная этимология имени Удзумэ — Пугающая, Отпугивающая, Ужасная самка (101) — о таком отношении ничего не говорит. Точно также ничего о нем не говорит и возможная этимология Танцовщица, или точнее Кружащаяся Самка, если часть ее имени удзу взять в значении «круговращения». Поэтому приходится подумать о другой этимологии, более вероятной и приемлемой. Так как Удзумэ, заставив хи (Аматэрасу) выглянуть из грота, тем самым вернула его людям, то возможно, что она совершила это в мифе потому, что в других мифах выступала в роли подательницы людям хм. Зная о существовании весьма распространенного мифа о похищении огня, можно построить догадку, что она была такой же похитительницей хи, как и все другие похитители. Так как похищение огня совершается птицами, правда, не всегда, то можно допустить, что если Удзумэ когда-либо была похитительницей огня, то была ею в виде птицы, а потому и имя ее должно быть именем птицы. Чтобы определить, какая это была птица, нужно иметь в виду, что у таких птиц часть оперения, как след ожога при похищении огня, оказывается красного цвета. Об этом говорят следующие мифы. Австралийский миф, найденный у племени мурри в Гипслэнде, заканчивается следующим образом: «Человек, горячо любивший своих ближних, начал ухаживать за обеими женщинами и похитил у них огонь, как только они отвернулись. Его обратили в „маленькую птичку, у которой до сих пор на хвосте красное пятно, знак огня"» (102), Французская легенда передает следующее: «Нужно было послать кого-нибудь, чтобы принести огонь с неба на землю: слабый и тщедушный царек (птичка) предложил свои услуги, чтобы исполнить это опасное поручение. Но его смелость имела для него пагубные последствия: пока он нес огонь, ему опалило все его перья; даже легкий пушок, защищающий его тело, носит следы огня» (103). Эти мифы заставляют думать, что у птицы, которая обозначалась именем Удзумэ, часть оперения должна быть красной. В современном японском языке нет птицы по имени удзумэ, но есть птица, имя которой весьма близко к удзумэ, а именно удзура, под которым известна обыкновенная перепелка, и аканодоудзура, красногорлая перепелка, у которой оперение красного цвета по обеим сторонам головы, на подбородке и горле. Если под Удзумэ когда-то разумелась обыкновенная перепелка, всем известное оперение которой имеет такой цвет, как будто бы оно опалено и со следами ожога, или разумелась красногорлая перепелка, и красная часть ее оперения объяснялась тем, что она обожгла себе перья при похищении огня для людей, то тогда становится понятным участие богини Удзумэ в мифе об удалении Аматэрасу в небесный грот, ибо, являясь в нем в антропоморфизированном виде, Удзумэ-женщина, конечно, унаследовала те свойства, благодаря которым удзумэ-перепелка могла похитить огонь, а потому и годилась для участия в магическом обряде делания возвращения солнца (того же огня) больше, чем кто-либо иной. Предлагаемая этимология Удзумэ — Перепелка — подтверждается тем, что в некоторых языках перепелка обозначается словами весьма близкими к Удзумэ. По-видимому, удзумэ есть монгольское слово будуна — перепелка, в котором выпало начальное «б», и конечное «па» через «нэ» перешло в «мэ». Должно быть, в таком же родстве с турецким словом пудур (сайгайское нар.), пддур (уйгур.) находится японское слово удзура —«перепелка». Можно полагать, что монгольское будуна — то же, что турецкое пудур, и что разница между ними только в том, что конечные «н» и «р» замещают друг друга. (Между прочим, по-манчжурски перепелка — мушу (мусу), каковое слово весьма близко к монголо-турецким будуна и пудур. Небезынтересно, что в персидском языке перепелка обозначается словом ушум, более чем близким к японскому удзумэ). Если это так, то удзумэ — то же, что удзура. Если сказанное верно, то тогда можно принять, что в древнем японском языке существовало слово удзумэ в значении «перепелка», что делает в связи с прочими соображениями допустимой и предложенную этимологию богини Удзумэ — Перепелка. Другим подтверждением этой этимологии было бы нахождение мифа о похищении огня перепелкой.
Последнее, что остается рассмотреть,— это хохот богов. Принимая во внимание ту роль, какую голос играет в магических церемониях, иногда как заключающее их средство, можно полагать, что в настоящем случае мы имеем дело не столько с обыкновенным человеческим хохотом, а с магическим массовым криком, который должен был подействовать на появление солнца. Вся обстановка приводит к предположению, что этот хохот был ничто иное, как подражание пению долгопоющих птиц (петухов). В самом деле, если в начале церемонии пение долгопоющих петухов понадобилось для того, чтобы подействовать на солнце, то со стороны участников церемонии было вполне логично в целях усиления эффекта самим повторить петушиное пение всей массой (104). Это предположение подтверждается следующим австралийским обычаем. У племени арунта церемония делания дождя заканчивается тем, что молодые люди, быстро выходя из шалаша, подражают крику дождевой птицы (ржанки), и крик этот повторяется всеми мужчинами и женщинами, оставшимися в стоянке племени (105). Если, таким образом, заключительным магическим действием церемонии делания дождя является массовое воспроизведение крика дождевой птицы, то массовое воспроизведение пения солнечной птицы могло быть также одним из заключительных действий магической церемонии делания солнца.
Теперь остается рассмотреть те причины, которым «Кодзики» приписывает появление Аматэрасу, т. е. солнца: 1) веселье Удзумэ, 2) хохот богов, 3) изображение в зеркале и насилие, совершенное божествами 4) Тадзикарао: и 5) Футодама. Как видно из всего изложения, в «Кодзики» замечательно точно воспроизведены те магические обряды, благодаря которым должно было появиться солнце. Поэтому можно полагать, что, приписывая этим причинам появление Аматэрасу, «Кодзики» также точно передает указание и на то, что считалось главным в церемонии и, как таковое, преимущественно вызвало Аматэрасу. Веселье Удзумэ, как мы знаем, было ничто иное, как символическое движение самого солнца; хохот богов, если мы правы,— коллективное воспроизведение петушиного пения, потому что от последнего зависело ежедневное появление солнца на небе.
Остается изображение в зеркале. Очевидно, это изображение было ничто иное, как отблеск костра. Так как примитивный ум считает изображение частью того предмета, от которого оно получается, то понятно, почему отображение хи (огня костра) на земле в двойнике солнца, зеркале, должно было подействовать на такой же формы, такое же хи на небе. Таким образом, самыми главными, так сказать, сильнодействующими средствами оказались: символизирование движения солнца двойником солнца, Удзумэ, крик исполнителей, повторивших пение солнечной птицы, и отображение хи в двойнике хи, зеркале.
Такое же значение приписано Божеству Сильнорукому Самцу и Его Священству Большой Магической Силе. Ясно, что в магической церемонии делания солнца солнце нельзя было схватить ни за руку, ни набросить ему веревку за спину, но, принимая во внимание, что рассматриваемый миф является ничем иным, как рассказанным магическим обрядом (106), или вернее, рассказом о нескольких магических обрядах можно допустить, что если о Сильноруком Самце и Большой Магической Силе говорится, что они вытащили Аматэрасу из грота, то это относится не к ним, а к тому, кого они собой представляли, и не к Аматэрасу, а к кому-то, кто собою мог ее символизировать. Таким лицом, символизирующим Аматэрасу, могла быть какая-нибудь участница церемонии, не упоминаемая мифом. Могла быть и Удзумэ, Кружащаяся Самка, если она кружилась не на чане, каковой принято разуметь под словом укэ, а в чем-то вроде шалаша, откуда ее можно было извлечь. Так как действие, совершаемое над символом, равносильно действию, совершаемому над символизируемым, то это насильственное извлечение означало, что Сильнорукий Самец, вытаскивая откуда-то (из шалаша?) кого-то, кто был двойником солнца, тем самым как бы вытаскивал и самое солнце из-за туч. Накинутая же на двойника солнца соломенная веревка означала, что как двойник солнца удерживался ею и не мог войти обратно (в шалаш?), так и солнце удерживалось и не могло снова скрыться за тучи. Соломенная веревка, употребляемая в синтоизме, называется симэнава, что значит «преграждающая веревка», в данном же случае, применительно к обстановке, она названа сирикумэнава — «веревка, преграждающая сзади». И то, и другое название вполне соответствуют той роли, которую она сыграла. Кроме того, особенную силу этому действию должно было придать еще то обстоятельство, что оно было совершено никем иным, как Его Священством Большой Магической Силой. Благодаря свойству магической силы переходить с людей на предметы, часть магической силы с участника церемонии, представленного Его Священством Большой Магической Силой, должна была перейти на веревку, в силу этого двойник солнца удерживался не простой веревкой, а магической силой ее наполнявшей. Если принять это толкование роли Сильнорукого Самца и Большой Магической Силы, то тогда понятно, почему миф приписывает им такое большое значение, ибо мало было заставить солнце появиться, его еще нужно было удержать, не дать ему возможности скрыться обратно, а это как раз и было сделано этими двумя божествами.
Из всего предыдущего изложения видно, что объектом магических действий является исключительно самое солнце. Принимая во внимание, что всякая магическая церемония, положительная по отношению к одному создаваемому ею явлению, в то же время отрицательна по отношению к тому явлению, от которого посредством ее избавляются, становится понятно, почему в мифе мы не находим каких-либо особых средств, направленных против урагана в лице Сусаноо, как такового, ибо таковыми уже являются средства, благодаря которым должно было появиться солнце — Аматэрасу.
Так как, однако, в мифе силы природы антропоморфизированы, то поэтому неудивительно, что в нем мы находим некоторые магические средства, примененные к Сусаноо не как к явлению природы, а как к антропоморфному существу. Когда на совещании богов было решено изгнать Сусаноо с неба и наказать, то ему отрезали его великолепную бороду и вырвали ногти на руках и ногах.
В данном случае, очевидно, было поступлено согласно магическому принципу pars ex toto (107). «Дикарь,— пишет Дж. Фрейзер,— верит, что всегда существует некоторое отношение между его телом и всякою частью тела, которая от него отделена, как, например, отрезанные волосы и ногти; он заботится о том, чтобы уберечь эти части, даже после их отделения от его тела, от магических влияний: ибо магические влияния оказались бы на нем самом и могли бы заставить его умереть» (108). «Этим опасностям подвержены все люди, но более всего они угрожают священным особам, поэтому против них принимаются более строгие меры предосторожности» (109). «Самое простое средство — это не. стричь волос совсем. Так именно и делали франкские короли. Отрезать им волосы значило бы лишить их права на трон. Известно, что когда король Клотар хотел у своих племянников, сыновей Клодмира, отнять королевство, он отправил к их бабушке Клотильде посланца с ножницами и обнаженной шпагой. Когда ей предложили выбирать, она заявила, что предпочтет скорее узнать, что ее внуки мертвы, чем острижены» (110). «Маорийские колдуны,— говорит дальше цитируемый автор,— причиняли людям смерть, зарывая в землю пряди их волос и обрезки ногтей» (111).
Что эта часть мифа, где Сусаноо лишился бороды и ногтей, действительно отражает существование у японцев аналогичных воззрений, видно хотя бы из следующих современных японских примет о волосах и ногтях: «Кто бросит
ногти в огонь, тот сойдет с ума» (112) или «станет идиотом» (113). «Кто обрежет ноготь мизинца, у того память станет плоха» (114). «Кто бросит волосы с головы в очаг, тот станет сумасшедшим» (115). «Если молодой японец может достать волос с головы жестокосердной красавицы, сделать из него узел вместе со своим волосом и будет носить его с собою, то девица будет повиноваться ему в течение целой недели» (116).
Таким образом, если боги лишили Сусаноо бороды и ногтей, то это было, в самом деле, самым действительным средством, которое они могли применить (117), потому что оно отдало Сусаноо в их абсолютную власть.
Однако, возможно, что наказание, которому подвергся Сусаноо, исходило не из принципа pars ex toto, a из того распространенного воззрения, по которому сила того или иного так или иначе выдающегося лица находится в его волосах. «Таким образом,— говорит по этому поводу Дж. Фрейзер,— было предположено, что громадная сила Самсона находилась в его волосах, и что поэтому было достаточно срезать его длинные, косматые волосы, которые ниспадали по его плечам и оставались нестриженым с детства, чтобы лишить его сверхчеловеческой силы и сделать бессильным. В различных частях света подобное верование было распространено по отношению к живым мужчинам и женщинам, особенно по отношению к таким, которые, подобно Самсону, претендовали на силы, недосягаемые для простых смертных. Таким образом, обитатели о. Амбойна в Ост-Индии обыкновенно думали, что их сила находится в волосах и что она покинула бы их, если бы они были срезаны. Преступник, который был подвергнут пыткам голландским судном на этом острове, упорно отрицал свою вину, пока его волосы не были срезаны, после чего он немедленно сознался. Другой преступник, который был подвергнут пыткам за убийство, бесстрашно сносил самую утонченную изобретательность его мучителей, пока не увидел около себя хирурга с парою больших ножниц. Когда он спросил, для чего они предназначаются, и ему ответили, что для того, чтобы срезать его волосы, он попросил не делать этого и чистосердечно сознался. В последующих случаях, когда пытками не удавалось добиться признания от пленника, голландские власти прибегали к стрижке волос. Обитатели Церама, другого острова в Ост-Индии, до сих пор верят, что если детям обрезать волосы, то они будут слабы и бессильны. У нас в Европе обыкновенно верили, что зловредные силы ведьм и колдунов находились в их волосах, и что ничто не могло подействовать на этих злодеев, пока они оставались с волосами. Поэтому во Франции было в обычае сбривать волосы со всего тела у лиц, обвиненных в колдовстве, до передачи палачу» (118). Подобное же верование, как показывают факты, дальше приводимые Дж. Фрейзером, поныне распространено в Индии и существовало в Мексике (119).
Было ли, таким образом, основано наказание Сусаноо на принципах симпатической магии или на только что приведенном веровании, нельзя сказать с достаточной уверенностью. С одной стороны, лишение Сусаноо одновременно волос бороды и ногтей заставляет склоняться к допущению того, что тут действовал принцип pars ex Mo, но, с другой стороны, нельзя категорически утверждать, что лишение ногтей не могло появиться лишь в позднейших версиях мифа, одна из которых и попала в «Кодзики», или, иными словами, нельзя не допустить возможности первоначальной версии, где он был лишен только бороды.
То, что он подвергся этому наказанию до изгнания с неба, говорит, что это лишение его волос и ногтей было необходимо, чтобы его обезвредить, так или иначе, или отдав во власть богов,согласно принципу pars ex Mo, или лишив его силы, находившейся в его волосах. Естественно, что когда таким образом Сусаноо был обессилен, и ураган, который он олицетворял,должен был потерять силу и прекратиться.
1 Миф этот излагается по «Кодзики» на основании: Сибугава Гэндзи. Сантай Кодзики [Кодзики в трех текстах]. Изд. Сэйкакудо:; Кубо: Синрин. Кодзики коти [Комментарии на Кодзики] // Синсёку ко:сю:року. 1-я серия. Скл. изд. Ко:гакусёин кабусики кайся; Chamberlain В. Н. The Kojiki: Records of Ancient Matters // Transactions of the Asiatic Society of Japan. Yokohama, 1906. Vol. 10. Suppl. «Кодзики» — первая книга по истории Японии, составленная в 712 г. Ясумаро О:но.
2 Роль небесного колодца, должно быть, объясняется тем, что вода некоторых священных колодцев обладает свойствами делать женщин беременными. Об этом см.: Hartland E. Primitive Paternity. 2 vols. London, 1909—1910; Sebillot P. Le Folk-lore. Paris, 1913. P. 178—179. Теми же детопроизводительными свойствами, по-видимому, объясняется роль дыхания-пара и камней магатама.
3 Б. Чемберлен, следуя Мотоори, переводит Омоиканэ-но ками как Deity Thought Includer — Божество Вместитель Мыслей {Chamberlain В. Op. cit. P. 63), почти также переводит и Астон — the Thought Combiner — Комбинатор Мыслей или Councellor — Советник {Aston W. Shinto. London, 1905. P. 100). Свой перевод я делаю в предположении, что в тексте «Кодзики» допущена ошибка, что вместо звукового комплекса канэ должен быть звуковой комплекс конэ, которому должны соответствовать иероглифы ко — «дети» и нэ — «корни». Таким образом имя божества должно быть не Омоиканэ, а Омоиконэ, каковое в русском переводе и значит Корни Желаемых Детей. См. по поводу этого перевода ниже делаемый перевод Амэ-но Коянэ-но микото.
4 Б. Чемберлен, следуя толкованию туземных авторитетов, переводит Такамимусуби-но ками как High-August-Producing-Wondrous-Deity — Высокое Августейшее Производящее Чудесное Божество. Согласно сделанному мною переводу, это божество является ничем иным, как солнечным божеством. В связи с этим интересно отметить существование солнечного божества Аматэрасу Такамимусуби-но микото, имя которого Е. Satow {Satow Е. Ancient Japanese Rituals // Transactions of the Asiatic Society of Japan. Yokohama, 1889. Vol. 7, part 2. P. 126) переводит как From-Heaven-Shining Lofty-Producer's-Augustness — Его Священство Сияющий с Неба Высочайший Производитель, но которое следует перевести как Его Священство Производящее Высочайшие Тела (или иначе Высочайших Особ) Озаряющее Небо Солнце. Из делаемых мною переводов Такамимусуби-но ками — Божество Производящее Высочайшие Тела (или иначе Высочайших Особ) Солнце и Аматэрасу Такамимусуби-но микото — Его Священство Производящее Высочайшие Тела (или иначе Высочайших Особ) Озаряющее Небо Солнце естественно вытекает не только их взаимное тождество и тождество с богиней солнца Аматэрасу о:миками, но вполне объясняется и тот факт, почему богиня солнца в некоторых случаях называется именами Такамимусуби — Производящее Высочайших Особ Солнце и Камимусуби — Производящее Божества Солнце.
5 Также переводит W. Aston: the stonecutter {Aston W. Op. cit. P. 184—185).
6 По иероглифам, данным в «Кодзики», следовало бы перевести Его Священство Предок Драгоценных Камней {Chamberlain В. Op. cit. P. 64), но я бы предпочел исходить из иероглифов, данных в «Нихонги».
7 Б. Чемберлен, считая кагу собственным именем, амэ-но кагуяма переводит как «небесная гора Кагу» (Op. cit. Р. 64), но по-моему же, кагу находится в связи с кагэ, кага — «свет», кагару, кагаяку — «сиять, светиться» и т. д. Об этом переводе см. ниже.
8 Привожу здесь, по Сибугава Г. Сантай Кодзики и Кубо: С. Кодзики коти, текст
в транскрипции, за исключением перевода, части мифа, начиная с момента, когда небо потемнело, и кончая изгнанием Сусаноо.
Сунавати, Такама но хара мина кураку, Асихара но нака цу куни котоготоку ни кураси. Корэ ни ёритэ, токоё юку. Коко ни ёродзу но ками но отонаи ва сабаэ насу мина ваки. Ёродзу но вадзаваи котоготоку ни окорики. Коко (в)о моттэ, яоёродзу но ками амэ но ясу но кавара ни каму цудои цудоитэ; Такамимусуби но ками но мико Омоиканэ но ками ни омовасимэтэ, токоё но наганакидори во цудоэтэ, накасимэтэ; амэ но ясу но кава но кавара но амэ но катасива (в)о тори, амэ но канаями но кана (в)о торитэ, канути Ама цу мара (в)о магитэ, Исикоридомэ но микото ни охэтэ, кагами (в)о цугурасимэ; Таманоя но микото ни охэтэ, ясака но магатама но ихоцу но мисумару но тама (в)о цукурасимэтэ; амэ но Коянэ но микото, Футодама но микото (в)о ёбитэ, амэ но кагуямя но амэ но мао:дзика но ката (в)о уцунуки ни нукитэ, амэ но хахака (в)о торитэ, ураэ маканавасимэтэ, амэ но кагуяма но ихоцу масакаки (в)о нэкодзи ни кодзитэ, о: цу э ни ясяка но магатама но ихоцу но мисумару но тама (в)о торицукэ, нака цу э ни ятакагами во торикакэ, си цу э ни сиранигитэ аонигитэ (в)о торисидэтэ; коно кусагуса но моно ва Футодама но микото футонорито готонэгимохитэ, Амэ но Коянэ но микото футонорито готонэгимохитэ, Амэ но Тадзикарао но ками мито но ваки ни какуритатаситэ, Амэ но Удзумэ но микото амэ но кагуяма но хикагэ (в)о тасуки ни какэтэ, амэ но масаки (в)о кадзура то ситэ, амэ но кагуямя но сасаба (в)о тагуса ни юбитэ, амэ но иваядо ни укэ фусэтэ, фумитодорокоси кангакариситэ, мунати (в)о какиидэ, моимо (в)о хото ни оситарэки. Карэ Такама но хара юсурит'э, яоёродзу но ками томо ни вараики.
Коко ни Аматэрасу о:миками аяси то омохитэ, амэ но иваядо (в)о хосомэ ни хиракитэ, ути ёри норитамаэру ва ага коморимасу ни ёритэ, ама но хара онодзукара кураку, асихара но нака цу куни мо мина куракэн то омо:у (в)о надотэ Амэ но Удзумэ ва асобиси, мата яоёродзу но ками мороморо варау дзо то норитамаики. Сунавати, Амэ но Удзумэ нага микото ни масаритэ, то:токи ками имасу га юэ ни, эрагиасобу то мохитэ, каку моху аида ни, Амэ но Коянэ но микото, Футодама но микото кано кагами (в)о сасиидэтэ, Аматэрасу о:миками мисэмацуру токи ни, Аматэрасу о:миками её аяси то омохитэ яя то ёри идэтэ, нодзомимасу токи ни, кано какуритатэру Амэ но Тадзикарао но ками соно митэ (в)о торитэ, хикиидасимацурики. Сунавати, Футодама но микото сирикумэнава (в)о соно мисири э ни хикиватаситэ, коко ёри ути ни накаэрииримаси со то могсики. Карэ Аматэрасу о:миками идэмасэру токи ни, Такама но хара мо Асихара но нака цу куни мо онодзукара тэриакарики.
Коко ни яоёродзу но ками томо ни хакаритэ, Хая Сусаноо но микото ни тикура окидо (в)о охэ, мата хигэ (в)о кири, тэ аси но цумэ (в)о мо нукасимэтэ, каму яраи яраики.
9 Florenz К. Japanische Mythologie. Tokyo: Hobunsha, 1901. P. 45. Об этих птицах см.: Сато: Нинносукэ. Тайко-но тори [Птицы древних времен] 10. Кокугакуин дзасси. Т. 15, № 1. С. 64—66; Нихон сёкидэн. Т. 3. С. 586—589. Между прочим, выражение «долгопоющие» встречается в китайских книгах. См. об этом у Флоренца и в «Нихон сёкидэн».
11 GennepA. van. Mythes et Legendes d'Australie. Paris, 1906. P. 34." Преимущественно. (Фр.)
12 Hubert H. et Mauss M. Esquisse d'une theorie general de Magie // L'annee sociologique. 7-me annee. Paris, 1904. P. 114.
13 FrazerJ. G. Le Rameaud'Or: Etude sur la Magie et Religion. Paris, 1903. T. 1. P. 125.
14 FrazerJ. Lectures on the Early History of the Kinship. London, 1905. P. 95—96.
15 Chamberlain B. Op. cit. P. 35.
16 Frazer J. Le Rameau d'Or. T. 1. P. 126.
17 Ibidem. P. 125.
18 О зеркале см.: Кого сю:и кота // Канъи синсёку сокусэй ко:ги. Изд. Синтэн кэнкю:кай; Кодзи руйэн, Тэйо:-но бу. Дзинки [Регалии]. Изд. Дзингу: ситё:, 1896 [Мэйдзи 29 г.]; Нихон сёкидэн. Т. 4; Ромбун Нихон сэйки ко:ги. Скл. изд. Сэйсидо:, 1893 [Мэйдзи 26 г.]; Сёкугэнсё: кота // Синсёку кохю:року. Скл. изд. Кохакусёин; Синно: сэйто:ки-ко:ги ко:ги. Скл. изд. Сэйсидо:, 1916 [Тайсё: 6 г.]; Исибаси Гаха. Кокуминсэй-но уэ ёри митару кагами-но ханаси [Зеркало с точки зрения народного характера]. Скл. изд. Нимбунся, 1913 [Тайсё: 3 г.]; Кубо:. Указ. соч.; Омити Хироо. Ятакагимирон [Рассуждение о зеркале ятакагами] // Кокугакуин дзасси. 1910 [Мэйдзи 43 г.]. №6. Т. 16; Судзумото Такэшпи. Дзинки синко: [Новые мысли об " императорских регалиях]. Изд. Кокко:кан, 1911 [Мэйдзи 44 г.]; Хагаино Ёсиюки. Сансю-но дзинки [Императорские регалии]. 2-е изд. Изд. Хакубункан, 1916 (Сё:нэн Нихон рэкиси токухон [Детская японская историческая хрестоматия]. Вып. 3); Такахаси Кэндзи. Кагами то цуруги то тама [Зеркало, меч и камень]. Изд. Фудзамбо:, 1911 [Мэйдзи 44 г.]; Ямада Такао. До:току:-но хёхё то ситэ митару сансю-но дзинки [Японские императорские регалии как моральные эмблемы] // Кокугакуин дзасси. 1912 [Тайсё: 2 г.]. №7. Т. 19; Ukita G. The Imperial Regalia of Japan // Transactions and Proceedings of the Japan Society, London. London, 1903. Vol. 6, part 1; Satow E. Ancient Japanese Rituals. Part 3 // Transactions of the Asiatic Society of Japan. Yokohama, 1905. Vol. 9, part 2. P. 196—197; Мендрин В. Три священных сокровища Японии. Владивосток, 1915 (Изв. Вост. ин-та. Т. 50, вып. 3); Спальвин Е. Обзор политического устройства Японии в прошлом и настоящем. Владивосток, 1910; Hirth F. Chinese metallic mirrors / Reprinted from the Boas Memorial Volume. New York, 1906. (На с 36—40 указывается иностранная литература о китайских и японских зеркалах). Во время печатания настоящего очерка о сансю-но дзинки появились следующие статьи на японском языке в конце 1918 г. и начале 1919 г., которых, к сожалению, не представлялось возможным достать: в археологическом журнале «Ко:когаку дзасси» — «Дайсимпо:-но ситэки кэнкю:» [Историческое исследование великих драгоценностей] Хасигути Нагакадзу; в журнале «То:а-но хикари» — «Кагами то цуруги то тама-ни араварэтару синги-ни кансуру вага дзё:дайнин-но синко:» [Наши древние верования, касающиеся божественных свойств, проявляющихся в зеркале, мече и камне].
19 Hubert H. et Mauss M. Op. cit. P. 69.
20 FrazerJ. Le Rameau d'Or. T. 2. P. 42, 573.
21 Исход, 17:11-12.
22 O магашама см.: Кого сю:и ко:ги; Кодзи руйэн, Тэйо:-но бу; Нихон сёкидэн. Т. 3; Ромбун Нихон сэйки кота; Сёкугэнсё: ко:ги; Синно: сэйтожи ко:ги; Кубо:. Указ. соч.; Опо N. Study on the Form and Origin of «Magatama» / На яп. яз. // Journal of the Anthropological Society of To:kyo:. №345; Shibata J. Various Types of «Magatama» discovered in Japan // Journal of the Anthropological Society of To:kyo
23 Дай Нихон дзимэй дзисё (словарь имен японских божеств). Изд. Мейдзи дзиндзи сирё: хенсансё, 1911 (Тайсё 1 г.) с.17-18.
24 Там же
25 Aston w. up. си. r. i. i. . . .
26 HartlandE. Ritual and Belief. New York, 1914; Hubert H. et Mauss M Esquisse d une, theone general de la Magie // L'annee sociologique. 7-me annee. Paris, 1904; Hocar, А. Л Man» //Man / Pub. by t.Royal Anthropological Institute. London, 1914. Vol. 14. No. 46; Gennep A. van. Mytheset Legendes d Austral*. Paris, 1906 Gennep A. van. Tabou et Totemisme a Madagascar. Paris, 1904; Haddon A. Magic and Fetishism London, 1910; Jones W. Algonkin Manitou // Source Book for Social Origines / Ed. W. Thomas. Chicago, 1900; Saintyves P. La Force magique: Du mana des primitifs au dynamisme scientific^ Pans, 1914- Shotwell J. T. The Role of Magic // Publications of the American Sociological Society. 1910. Vol. 4, Боголюбов. Философия религии. Киев, 1915. Ч. 1. T.I; Юшкевич П. Проблемы религии.// Северные Записки. 1916, окт.
27 См. рецензию М. Mauss'a в L'annee sociologique. Paris. 1910. Т. 11. P. 214-218 на книгу: Kruit А С. Het Animisme in den Indischen Archipel. La Haye: Nijhoff, 1906; Livy-Bruhl L. Op. cit P. 430; Durkheim E. Les formes elemental de la vie religieuse. Paris, 1912. P. 371, 423, 288 (указывается и распространять их в столько тел, во сколько заблагорассудят, нисколько не умаляя его и не ослабляя». «Двойник этот ничего не утрачивает из своего могущества, воплощаясь таким образом, и сохраняет способность отделять от себя других двойников, которых может посылать на далекие расстояния для оживления других тел». (См.: Матеро Г. Древняя история Египта и Ассирии. Изд. 3-е. СПб., 1905. С. 33.)
28 Aston W. Op. cit. P. 26. Подробности о митама см.: Эми Сэйфу. Синкон то дзинги-но гайки // Кокугакуин дзасси. 1912 [Тайсё: 2 г.]. Т. 19. №9.
29 Японская митама, по существу, совпадает не только с древнееврейским shekinah (см Aston W. Op cit. P. 26), но по-видимому, также с древнеегипетскими двойниками ка, которых Г Масперо характеризует следующим образом: «Сами боги, и великие, и малые, также обладают каждый своим „двойником", как и люди, только они могут делить их на столько двойников
30 Способ действия. (Лат.)
31 В. Chamberlain {Chamberlain В. A Vocabulary of the Most Ancient Words of the Japanese Language // Transactions of the Asiatic Society of Japan. Yokohama, 1899. Vol. 6, part 3. P. 273.) считает, что тама — «душа, дух», вероятно, происходит от тома — «шар, шарик, драгоценный камень».
32 HartlandE. Ritual and Belief. P. 43—41.
33 Заимствую эти обороты из словаря Отиай Наобуми. Кокусё дзитэн. Изд. О:кура, 1903 [МэйдзиЗбг.].
34 Hubert H. et Mauss U. Op. cit. P. 108.
35 Заимствую эти'обороты из того же словаря Отиай Наобуми. Интересны также выражения тамаси-хоку — «туман» (кири), тама(в)осигэ — «утренняя заря» {акацуки). По поводу последнего можно заметить, что индейцы Северной Америки именем магической силы вакан называют день, ночь и солнце. См.: Levy-Bruhl. Op. cit. P. 141.
36 Gennep A. van. Mythes et Legendes d'Australie. P. LXXX1, n. 6.
37 Hubert H. et Mauss M. Op. cit. P. 109.
38 Слово тамаи значит также тростник, для которого существуе еще обозначение тамаэсагуса. Обыкновенное слово для тростника — аси. См.: Gennep A. van. Mythes et Legendes d'Australie. P. LXXXI, n. 6.
39 HartlandE. Ritual and Belief. P. 53.
40 Дайнихон дзиммэй дзисё [Словарь имен японских божеств]. С. 247.
41 Такаки Ёсио. Нихон дэнсэцусю: [Собрание японских преданий]. Изд. Кё:до кэнкюхя, 1913[Тайсё:2г.].С. 250.
42 Потанин Г. Очерки Северо-Западной Монголии. СПб., 1883. Вып. 4. С. 277.
43 HartlandE. Primitive Paternity. London, 1909. Vol. 1. P. 68.
44 Ibidem.
45 Ibidem. P. 70.
46 Jones W. Algonkin Manitou. P. 691,
47 Jones W. Algonkin Manitou. P. 691; HartlandE. Ritual and Belief. P. 39.
48 Mathew J. Two representative tribes of Queensland, with an inquiry concerning the origin of the Australian race. London, 1910. P. 111—113, 176—177; HartlandE. Ritual and Belief.
49 Hartland E. Ritual and Belief. P. 50.
50 При таком предположении, в свете того, что нам вообще известно о мана, становится понятно, почему Дающий Счастье Священный Дух (сатимитама) богини солнца Аматэрасу, по исэским преданиям, был известен под именем божества Камунаоби-но ками (См.: Словарь имен японских божеств. С. 114). Если это имя перевести как Божество Солнце Восстанавливающее Божества, то тогда оно как будто указывает на то, что, по воззрениям предков японцев, источником магической силы божеств японского пантеона была магическая сила солнца или как такового, или как высшего центрального божества.
51 Нельзя, однако, не отметить, хотя бы вскользь, что у японцев безусловно имелось главное социологическое условие для существования этой магической силы, если таковыми считать поглощение личности обществом. В древнем японском обществе личность не существовала вовсе. О том, насколько у японцев личность была поглощена коллективом, свидетельствует «безличность» японского языка. Между прочим, если бы Levy-Bruhl знал японский язык или просто познакомился бы с ним по лучшему психологическому его анализу, сделанному К. Мунцингером, он несомненно отнес бы японский язык к языкам низших народов с дологическим, по его терминологии, мышлением.
52 Hubert H. et toauss to. Op. cit. P. 108.
53 См.: Marett R. Is taboo a negative magic? // Anthropological Essays presented to E В Taylor Oxford, 1907. P. 226, n. 4.
54 Skeat W. Malay Magic. London, 1900. P. 61, 62, 63, 69, 673, 674.
55 Об этом см.: Hubert H. et toauss to. Op. cit. P. 101; HartlandE. Ritual and Belief. P. 75, 91—92. x toathewJ. Op. cit. P. 174—175.
57 Hartland E. Ritual and Belief. P. 104.
58 Fossey С La Magie Assyrienne. Paris. 1902. P. 98. См. также с. 15-16 и 95-100.
59 Того же взгляда на норито как на магические формулы придерживается и М. Revon в статье «Le Rituel du feu dans l'ancien Shinto», и в журнале T'oung Pao. Leiden, 1908. Ser. II. Vol. 9. P. 914. «Les anciens rituels shinntoistes (norito) ont toujours its regardes jus'qu'ici comme des pneres. Mais un examen plus attentif de ces textes, vieux de mille ans, et dont les conceptions sont si differentes de notres, m'a conduit a penser qu'en realite" ils constituent surtout des formules magiques Distinction importante: car, dans le premier cas, un norito etait un supplication, une humble requet a des dieux libres, tandis que, dans le second cas, il devient un ordre, une action forcee sur les dieux qu'on peut dompter».
60 FrazerJ. Le Rameau d'Or. T. 1. P. 109.
61 0:xama Масаяма. Нихон кифу:дзоку. [Странные японские обычаи]. С. 87, 91.
62 Родословную, за исключением делаемого мною перевода имен божеств, заимствую из словаря «Дайнихон дзиммэй дзисё».
63 Окитама, если считать, что оки - то же, что ики, дает икитама, имеющее значение икире: - «душа живого, живущего». Если же окитама приравнять к икутама, то тогда получается
значение «камень, дающий жизнь». (Об икутама см.: Satow E. Ancient Japanese Rituals. Part 1 // Transactions of Asiatic Society of Japan. Vol. 7, part 2. P. 126).
64 Имя третьего божества весьма неустойчиво: его пишут то Амэ-но Осикумо-но микото, то Амэ-но Осикумонэ-но микото, то Амэ-но Осикуманэ-но микото. Так как это божество находится в группе божеств, имена которых имеют отношение к размножению, то я допустил, что в таком же отношении должно находиться имя и этого божества. Отсюда у меня получилось имя Амэ-но Осикуманэ-но микото. Если оси это осии, ма - «настоящий», то тогда и получается сделанный перевод.
65 Deguchi Y. On some traces of Plant Worship in Japan / На яп. яз. // The Journal of the Anthropological Society of To:kyo:. Vol. 24. No. 282. 1909, Sept.
66 Ibidem.
67 Ibidem. О подобных деревьях в Европе, Африке и Новой Зеландии см.: FrazerJ. The Golden Bough. 3rd ed. London, 1913. Part 1. Vol. 2. The Magic Art and the Evolution of Kings. P. 56—58.
68 Ibidem. О деревьях, посылающих молоко коровам, см.: The Handbook of Folklore /
By Ch. Burne. London, 1914. P. 32. Там же см. с. 24-25 о камнях в Англии, излечивающих болезни.
69 Deguchi Y. On the Traces of Stone Worship in Japan / На яп. яз. // The Journal of the Anthropological Society of To:kyo:. Vol. 24. No.271. 1908, Oct.; Янагита Кунио. Исигами мондо: [Вопросы и ответы о каменных божествах]. Скл. изд. Сюхэйдо:, 1910 [Мэйдзи 43 г.]; Мацокин Н. Материнская филиация в Восточной и Центральной Азии. Владивосток, 1910. Вып. 1. С. 30-31. Вообще о камнях см.: Hartland E. Primitive Paternity. Vol. IP. 125—136; Reinach S. Cultes, Mythes et Religions. Paris, 1908. T. 3. Les monuments de pierre brute dans le langage et des croyances populaires; Saintyves P. Les Vierges Meres et le Naissanes Miraculeuses. Paris, 1908.
70 «Женщины островов Банка приносят к себе в постель некоторые камни в надежде, что они их оплодотворят». (Saintyves. P. 30).
71 Deguchi Y. On the Traces of Stone Worship in Japan. P. 20, 15, 19. Сюда также можно включить, кажется, и кодамаиси, камни детских душ. См.: Янагита Кунио. Тамаёрихимэ ка: [МыслиоТамаёрихимэ] //Кё:докэнкю:. Т. 4, №12 (1917, март). С. 18.
72 Deguchi У. On the Traces of Stone Worship in Japan.
73 Westmarck E. Marriage ceremonies in Marocco. London, 1914. P. 364.
74 Saintyves P. La Force Magic. P. 31.
75 HartlandE. Ritual and Belief. P. 104.
76 Ibidem. P. 50.
77 Об этом божестве см. Дайнихон дзиммэй дзисё. С. 58.
78 HartlandE. Ritual and Belief. P. 102.
79 «Many of the churinga were placed in the ground, some natural object again marking the spot». См.: Lang A. The Secret of the Totem. London, 1905. P. 76.
80 Тахтарев К. Очерки из истории первобытной культуры. М., 1907. С. 86. 81 Там же. С. 88. .
82 Там же. С. 90.
83 Там же.
84 Там же.
85 В одном из храмов, посвященных Тамаёрихимэ, были храмовые святыни, которые состояли из кодамаиси — «камней детских душ». Эти камни были обернуты бумагой семь раз. В январе их разворачивали и по ним производилось гадание. В 1655 г. их было 60 штук,
а в 1707 г. — 292 штуки. См.: Янагита Т. Тамаёрихимэ ко:. С. 18.
86 В Северной Америке, у племени хидатса, роль детского дома исполнялась пещерой, которая называлась «дом детей» и уходила далеко в землю, хотя отверстие ее было не больше ладони. По одной версии, хидатса думали, что их дети выходят из этой пещеры, а по другой, что женщины получали от нее способность производить на свет детей. В Северной Австралии у одного племени существует холм, называемый «место детей». Туземцы думают, что под ним находятся дети, которые вскоре должны появиться на свет, и охраняются стариком, который не позволяет им ускользнуть раньше времени. См.: Hartland E. Primitive Paternity.Vol. 1. P. 244—245.
87 В связи со всеми приведенными фактами и соображениями, кажется, является возможным сделать допущение, что кроме Коянэ-но микото — Священства Корни Детских Домов, роль божества этих «детских домов», если ими были пещеры, исполняло и следующее божество, как об этом как будто говорят те три имени, под которыми оно известно: 1. Божество Отверстий Удивительных Скал — Кусиивамадо-но ками, 2. Божество Отверстий Изобилующих (чем? детьми, детскими душами?) Скал — Тоёивамадо-но ками и 3. Священство Открывающее (?) Двери Небесных Скал — Аме-но Иватовакэ-но микото. Возможно, что ту же роль исполняло божество — Священство Девушка Таинственных Дверей — Аятохимэ-но микото. Имена божеств заимствую из Дайнихон дзиммэй дзисё [Словарь имен японских божеств]. С. 129, 36.
88 Кернер фон Марилаун Л. Жизнь растений. СПб., 1902. Т. 2. С. 725.
89 Монтеверде Н. Ботанический атлас. СПб., 1906. С. 264.
90 Входящее в название растения хикагэкадзура слово кагэ значит не только «свет», но и «тень». Кроме того, хикагекадзура растет в тени. (См., например, «Кого сю:и ко:ги»). Но исходя из только что указанных свойств этого растения, я полагаю, что лучше хикагэкадзура толковать как «растение солнечного света», тем более, что в «Кодзики» оно транскрибировано иероглифами «солнце» + «свет» — хикагэ.
91 Кернер фон Марилаун Л. Жизнь растений. Т. 2. С. 648.
92 В. Chamberlain (Kojiki. P. 65) переводит Удзумэ как Alarming Female — Пугающая самка, Астон (Shinto. P. 99) — «das schreckliche oder abschreckende Weib» — Пугающая или Отпугивающая
женщина. Все эти авторы дают более или менее сходные переводы, потому что следуют туземным источникам.
91 FrazerJ. Le Rameau d'Or. T. 1. P. 95.
94 Ibidem. P. 94.
95 Ibidem. P: 95.
96 См.: Livy-Bruhl. Op. cit. P. 31.
97 FrazerJ. Le Rameau d'Or. T. 1. P. 101.
98 Ibidem.
99 Cp. Jevons F. B. An Introduction to the Study of Comparative Religion. New York, 1908. P. 154.
100 Подробности см.: Бехтерев. Значение органов равновесия в образовании представлений о пространстве. СПб., 1986. С. 21-24, 32; Бехтерев. Основы учения о функциях мозга. СПб. 1905. Вып. 4. С. 8-12.
101 См. примеч. 92.
102 Ланг Э. Мифология. М., 1901. С. 177—178; Reinach S. Cultes, Mythes et Religions Paris 1908 Т. З.Р. 83.
103 Ibidem.
104 «Нихон сёкидэн» (Т. 3. С. 588) указывает, что в древности в храме Дайдзингу: исполнялась церемония тори-насуко-наганаки («долгое пение детей, подобных птицам»), в которой участвовали только мальчики и девочки, подражавшие движениям долгопоющих птиц и певшие песни, содержание которых относилось к появлению солнца.
105 FrazerJ. Le Rameau d'Or. T. 1. P. 94.
106 Об отношении между мифом и обрядом см.: GennepA. van. Mythes et Legendes d'Australie. Ch. 9; Gomme G. L Folklore as an Historical Science. London, 1908 P. 146; Hartland E. Ritual and Belief.
P. 118—119; Hubert H. et Mauss U. Les mythes // L'annee sociologique. 6-me annee. Paris, 1903. P. 244—245; вообще о мифе см.: Levy-Bruhl. Op. cit. P. 434—440.
107 Часть вместо целого. (Лат.)
108 Frazer J. Le Rameau d'Or. T. 1. P. 296.
109 Ibidem.
110 Ibidem. P. 296—297.
111 Ibidem. P. 303.
112 См. журнал Кё:до кэнкю:. Т. 2. С. 698.
113 Там же. ТЗ. С. 315,444.
114 Там же. ТЗ. С. 444.
115 Там же. Т. 2. С. 699; Т. 3. С. 444.
116 См. цитированный выше Handbook of Folklore. P. 142. 117 С Кида сравнивает наказание, которому подвергается Сусаноо, с аналогичным айноским обычаем о котором сообщают «Эдзо то:ки:
117 «Записки об острове Эдзо». Согласно этим запискам, у айносов смертная казнь заменялась конфискацией имущества, а последняя, если она не могла быть произведена, тем, что у виновного вырывали бороду, а если это была женщина -волосы с головы. См.: Кида Садакити. Токуси хякува [Историческая Хрестоматия]. Изд. Сансе:до:, 1912 [Мэйдзи 45 г.]. С. 285-286.
118 FrazerJ. Folk-Lore in the Old Testament. London, 1918. Vol. 2. Ch. 6. Samson and Delilah. P. 484—485.
119 Ibidem. P. 486.
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге «Удар Солнца или Гири чувство чести», Леонид Богословский
Всего 0 комментариев